Терапевтические факторы в психоанализе

тр
ен
-Ц
то
ги
Ко
ль
те
да
ла
об
во
ра
П
Только для личного использования

Терапевтические
факторы
в психоанализе
Специфичность
и неспецифичность
процессов трансформации
Москва
КогитоЦентр
2007

УДК 159.9
ББК 88
Т 35
тр
Печатается с разрешения и при финансовой поддержке
ен
Итальянского психоаналитического общества
-Ц
Все права защищены. Любое использование материалов данной книги
то
полностью или частично без разрешения правообладателя запрещается.
ги
Перевод с итальянского
Ко
Ольги Живаго
ль
Под редакцией
те
канд. психол. наук, члена Международной
да
Психоаналитической Ассоциации
ла
Анны Казанской
об
Терапевтические факторы в психоанализе. Специфичность и не

во
Т 35 специфичность процессов трансформации / Пер. с итал.— М.:

ра
«КогитоЦентр», 2007.— 206 с. (Библиотека психоанализа)

П
УДК 159.9
ББК 88
В сборнике представлены избранные доклады участников XII Кон

гресса Итальянского Психоаналитического Общества, состояв
шегося в Триесте 13–16 июня 2002 г., на котором обсуждалась тема:
«Терапевтические факторы в психоанализе. Cпецифичность и не
специфичность процессов трансформации».
В оформлении использованы рисунки первого российского

психоаналитика И.Д. Ермакова, любезно
предоставленные его дочерью М.И. Давыдовой.
© «КогитоЦентр», 2007
ISBN 5893532163

Оглавление
ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКОЕ ЛЕЧЕНИЕ:
ФОРМЫ ДРЕВНЕГО ЗНАНИЯ ......................................................... 5
Доменико Кьянезе
ОБЩИЕ СПЕЦИФИЧЕСКИЕ ТЕРАПЕВТИЧЕСКИЕ ФАКТОРЫ

И ТЕРАПЕВТИЧЕСКИЕ ФАКТОРЫ, СВОЙСТВЕННЫЕ
ПСИХОАНАЛИЗУ .......................................................................... 24
Джузеппе Берти Черони
ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКАЯ ТРАНСФОРМАЦИЯ ........................... 48

Фернандо Риоло
ВОЗВРАТИТЬСЯ НА НОВОЕ МЕСТО ............................................ 64

Альберто Антонио Семи
РАЗМЫШЛЕНИЯ НА ТЕМУ КОНГРЕССА .................................... 82

Джованна Горетти
СПЕЦИФИЧЕСКИЙ ФАКТОР ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКОГО

ЛЕЧЕНИЯ: ПЕРЕОСМЫСЛЕНИЕ НЕВРОЗА ПЕРЕНОСА ............ 103
Микеле Бедзоари
ЭВОЛЮЦИЯ КОММУНИКАТИВНОЙ КОМПЕТЕНЦИИ

И ЕЕ ВЛИЯНИЕ НА ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКУЮ ТЕРАПИЮ ...... 125
Амедео Фальчи

TALKING CURE .......................................................................... 142
Алессандро Гарелла
АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ ФУНКЦИЯ СОЗНАНИЯ КАК
тр
ТЕРАПЕВТИЧЕСКИЙ ФАКТОР В ПСИХОАНАЛИЗЕ ................... 168
ен
Патриция Купеллони
-Ц
то
ТЕРАПЕВТИЧЕСКИЕ ФАКТОРЫ — АКТЕРЫ
ги
В ТЕАТРЕ ПАМЯТИ .................................................................... 191
Ко
Мауро Манча
ль
те
да
ла
об
во
ра
П

ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКОЕ ЛЕЧЕНИЕ:
ФОРМЫ ДРЕВНЕГО ЗНАНИЯ
Доменико Кьянезе
Триест — город предчувствий. «В начале этого века мы все еще

живем предчувствиями, и предчувствия эти лучше всего ощуща
ются именно в Триесте. Уже давно, еще до того, как идеи великого
венского доктора проникли в итальянские научные круги, сту
денты, приезжавшие в Триест из Вены, донесли до нас откровение
о новом способе проникновения в психологию человека»,— так
пишет А. Спиани в «Автопортрете из Триеста» (1963)1.
Мы солидарны с антигероическими и антириторическими
настроениями таких известных жителей Триеста, как Звево
и Саба, и не соблюдаем здесь, в Триесте, обряд возвращения
к истокам, ибо понимаем, что любое возвращение — это отда
ление. Мы признаем внимание к истокам постоянным и фор
мальным условием знания и лечения, и в этом смысле Триест
открывает перед нами перспективы переосмысления нашей ис
тории, так что — не вдаваясь в ложную риторику, которая замы
кается сама на себе,— мы постараемся ответить на все живо
трепещущие вопросы.
В эти дни некоторые наши коллеги поставят перед собой
задачу возвратиться в неповторимый момент нашей истории:
в Триест начала XXго века. Даже при очень беглом взгляде
на тот период оказывается совершенно очевидной внутренняя
связь между болью каждой конкретной жизни, рождением но
вого вида лечения и, по выражению Саба, «…страшной болью,
потрясшей наш несчастливый век».
О «несчастливости» поистине безумного и трагичного ХХ ве
ка размышляли многие. ЛевиСтраусс еще в середине века писал
1 Цитата из работы Дэвида М. (David, 1966) «Психоанализ в италь

янской культуре».

о «сильных угрызениях совести», мучивших Запад и вынуждавших
его «сопоставить собственный образ с образами других народов в
надежде, что эти образы отразят сходные проблемы или помогут
объяснить, откуда те взялись в его культуре». Во время одного из
тр
своих долгих путешествий он познакомился с колдуном
ен
Квезалидом, образ которого будет сопровождать нас в этом
-Ц
кратком путешествии по дорогам лечения2.
то
Квезалид не верил в силу шаманов и желал разоблачить их
ги
мошенничество. Он прошел долгий курс обучения, лишь усугу
Ко
бивший его сомнения и подозрения, но в результате сам стал
шаманом. Впервые его позвали к больному, которому он при
ль
снился в облике спасителя. Этот первый сеанс имел громкий
те
успех, но Квезалид не изменил своего критического отноше
да
ния к шаманизму и приписал успех не своим усилиям, а психо
ла
логическим причинам: «Больной,— утверждал он,— твердо ве

об
рил в сон, который ему про меня приснился».

во
Квезалид посетил соседнее племя и вылечил многих лю

дей. Он лечил эффективнее, чем другие шаманы. Наш герой
ра
задался вопросом: отчего его метод давал результаты, а другие

П
методы — нет?
Проблема — комментирует ЛевиСтраусс — «имеет парал
лель в современной науке: две системы, о которых известно,
что они в равной степени недостаточны, демонстрируют,
тем не менее, одна относительно другой некое дифференци
альное значение как с точки зрения логической, так и с точки
зрения экспериментальной. В какой системе координат их оце
нивать? В фактической, где они неразличимы, или в их собст
венной, где они принимают неравные величины как теоретиче
ски, так и практически?»
Присущий Квезалиду скептицизм свободного мыслителя
со временем уступил место более приглушенным чувствам.
Существуют ли настоящие шаманы и является ли он одним
из них? В конце рассказа это так и не проясняется. Квеза
2 Речь идет об автобиографическом рассказе одного шамана, приведен

ном Францем Боасом, с комментариями Леви Страусса, в эссе
«Шаман и его магия» (в сб. «Antropologia Strutturale», 1958).

лид О.Ж. продолжает выполнять свою работу и гордится свои
ми успехами.
По мнению ЛевиСтраусса, действия и представления
шамана, верования больного, а также коллективное мнение фор
мируют некое «гравитационное поле», в лоне которого
определяются и занимают свое место отношения «колдун–за
колдованные».
Но что делает шаман, этот «мастер отреагирования»? Про
водя лечение больного, шаман играет перед своей аудиторией
своего рода спектакль.
***
Со спектакля шамана совершим прыжок во времени и про
странстве и перенесем свое внимание на другой спектакль —
тот, который, как мы можем вообразить, наблюдал Фрейд в кли
нике Сальпетриер.
Изогнутое тело, закрытые глаза, маска смерти и экстаза
на лице, в центре сцены: «царица истерии», ее поддерживает
мужчина, великий Шарко. На картине Бруалле 1887 года их
тела образуют заглавную V, соединяясь внизу и словно указы
вая на их общую судьбу, а вокруг плотным кольцом стоят вра
чи и их ученики.
Фрейд был в восторге от этого зрелища.
«Гипноз,— будет вспоминать он в 1924 году,— был воисти
ну непреодолимым искушением. Впервые можно было ощутить
победу над собственным бессилием. Слава чудотворца грела.
Но в чем же разница между пространством аналитическим,
которое провозглашает Фрейд, и тем зрительным театральным
пространством Шарко, где великим отсутствующим было про
странство психическое?
Можем ли мы признать в этом различии, которое Понта
лис (Pontalis, 1977) определяет как “решительный перелом”,
рождение нового метода лечения, который будет опираться
на научное знание и дистанцироваться от знания и лечения
магического?
Пройдет более 10 лет, прежде чем мы сможем наблюдать этот
«решительный перелом», который произойдет в 1897 году, в са
мый разгар моды на самоанализ: самоанализ, лечение пациентов

и теория являются элементами взаимосвязанными, принадлежа
щими к одному и тому же процессу лечения и знания, приобре
тения «прототипического» опыта, который с тех пор обновляет
ся в каждом конкретном анализе (Chianese, 1997).
тр
При создании аналитического пространства Фрейд поста
ен
рается выскользнуть из поля зрения, из человека превратит
-Ц
ся в Другого или, лучше сказать, Нейтрального. От театра тела
то
Шарко Фрейд перейдет к театру психики и создаст совме
ги
стное пространство психического аппарата и пространство
Ко
аналитической ситуации. С тех пор терапевтическая сцена
и сцена ментального аппарата будут взаимно определять друг
ль
друга.
те
Отсюда следует, что в психоанализе невозможно выде
да
лить факторы лечения, не обращаясь при этом к различным
ла
теориям психического аппарата, с которыми эти факторы

об
связаны.
во
Что касается «личности» терапевта, то различные ученые —

от Шарко до Фрейда, а также Брейер, отводят ей в лечении роль
ра
«фармакона» в его исконно двойственном значении: яда и ле

П
карственного средства. «Даже самые блестящие результаты об

ращались вдруг в ничто, если в личных отношениях пациента с
врачом чтото расстраивалось… мы поняли, что личная аффек
тивная связь между врачом и пациентом, отношения, которые
мы не знали, как регулировать, имеют гораздо большее значе
ние, чем любая работа с катарсисом» (Freud, 1924). Историчес
кая заслуга Фрейда состоит в том, что он сумел трансформиро
вать эту «аффективную связь» в основной «специфический
фактор» аналитического лечения.
К переносу как неизбежное следствие примыкает контрпе
ренос, Gegenuebertragung. В прочтении Грибинского (Gribinski)
предлог gegen должен переводиться как «вблизи»: находиться
вблизи переноса пациента, следить за его «движениями». Анали
тическое лечение будет формироваться, как erfahrung (в перево
де с немецкого опыт или объезд): движение субъекта, повторяю
щего движение объекта.
Освобождение анализа от гипноза, а переноса — от «лично
сти» терапевта (на которую следует опираться, но не смешивать
ся с ней) стало возможным благодаря толкованию сновидений.

«…Детскую амнезию можно преодолеть исходя из интерпрета
ции некоторых сновидений. В этом случае сновидение выпол
няет функцию, которая ранее была прерогативой гипноза»
(Фрейд, 1924).
Сновидение станет парадигмой бессознательных образова
ний и начнет влиять на лечение, на теорию нового видения ду
шевных болезней, которую разработает психоанализ.
Существует сложная аналогия между моделью сновидения
(глава 7 «Толкования сновидений») и моделью аналитической
ситуации. Еще более тесная связь существует между аналити
ческим методом и шестой главой «Толкования сновидений».
«…Невозможно и не нужно, справедливо утверждает Риоло
(Riolo, 1999), расчленять Junktim Фрейда на теорию, метод и ле
чение. Поэтому мы приняли, что путь познания и путь лече
ния — это один и тот же путь». Рисунок смещения, сгущения,
вторичная переработка, средства изображения, описанные в ше
стой главе «Толкования сновидений», являются не только меха
низмами работы сновидения, а общими «правилами трансфор
мации», главенствующими в построении сновидения, фантазии,
симптома.
Сновидение — это главная артерия бессознательного; бессо
знательное всех объединяет: пациента и аналитика, «здорового»
и «безумного».
Психоанализ при помощи этой главной артерии способст
вовал изменению научного и, частично, общепринятого пред
ставления о душевной болезни.
Психоанализ получает душевный недуг в наследство от ме
дицины, которая освободила больного от моральных цепей, ско
вывавших его (исходя из равенства: болезнь душевная = болезнь
моральная), но связала его новыми цепями: медицинскими.
В западной медицине «история болезни» соответствует знанию
о естественном «течении», которое развивается независимо
от больного. То же самое в рамках душевной болезни: не при
знавалась позиция, при которой «история болезни» могла быть
историей самого субъекта, его жизни, его боли. Фрейд эту тра
дицию разрушает. История пациента не уничтожается в ис
тории болезни, «лечение» не сужается до размеров «течения
болезни».

Дистанция между аналитическим и медицинским лечением
велика. Не совпадают концепции «симптома» и «выздоровле
ния». В медицине, например, не имело бы никакого смысла вы
ражение «уход в здоровье».
тр
Аналитическое лечение стартует в тот момент, когда ему
ен
удается дистанцироваться от медицинского мышления. Так что
-Ц
же, анализ не является терапией? Я предпочитаю говорить, в ча
то
стности здесь, о «лечении как заботе». «Take care of yourself
ги
(позаботься о себе)»,— говорят англичане. Психоанализ — это
Ко
лечение себя и лечение другого, лечение себя через другого.
В этом контексте концепция лечения выглядит особенно важ
ль
ной для психоаналитической мысли, без нее психоанализ по
те
терял бы значительную часть своего смысла.
да
Фрейд, как мы знаем, был очень осторожен в отношении
ла
задачи лечения: трансформации неблагополучия невротичес

об
кого в житейское неблагополучие вообще. Дзено, герой романа

во
Итало Звево, согласился бы с нами: «В отличие от других болез

ней, жизнь всегда смертельна. Она не поддается лечению».
ра
До перелома 1920х годов осторожность не мешала Фрей

П
ду воображать себе «грядущие перспективы психоаналитичес

кой терапии» (1910), предлагать «новые советы по технике
анализа» (1913–1914). Во второй главе «новых советов» («Запо
минать, повторять, перерабатывать») повторение не принима
ет демонической формы 1920го года, когда оно являлось для
Фрейда выражением инстинкта смерти. Будучи правильно ис
пользованным, оно способно стать фактором лечения. Повто
рение стремится задействовать на аналитической сцене не толь
ко то, что произошло в прошлом, но также и то, что в прошлом
не реализовано (бессознательное — это царство нереализо
ванного) и что стремится реализоваться в переносе. В этом
смысле перенос — это одновременно и повторение, и «впер
вые происходящее». Анализ являет собой вечный возврат вы
тесненного или новое начало (Balint) в зависимости от угла зре
ния, под которым наблюдают или предполагают наблюдать
процесс.
Что касается «переработки», она является «частью работы,
которая вызывает наибольшие изменения и отличает анали
тическое лечение», … «трудное для анализируемого», … «провер
10

ку терпения врача» (Freud, 1914, с. 3–63) от всех видов суггес
тивного воздействия.
Психическая переработка, вторичная переработка (снови
дения), терапевтическая проработка. Переработка способству
ет уподоблению лечения спонтанному функционированию того
психического аппарата, о котором мы уже упоминали.
Проработка (Durcharbeitung) представляет собой точку
смыкания экономического и символического аспектов тео
рии и аналитического лечения. Приставку durch в смысле про
странственном можно перевести как «сквозь»: сквозь психиче
ские пространства. В смысле же временном — «на все времена,
от начала и до конца». Проработка содержит в себе временной
фактор.
Обычно говорят, что время лечит. А как лечит время в ана
лизе? Анализ пересекают различные временные измерения:
время линейное, время развития, время спиральное. Невозмож
но и не нужно выделять или предпочитать какоелибо из этих
измерений.
В 1914м году наступает время nachtraеglichkeit. Сдвоенное
время травмы, сексуального и психического: время, которое
опирается на «биологическое» время развития и питается им,
но при этом отделяется от него. Судя по этим характеристи
кам, это очень «человеческое» время. Опыт подсказывает нам,
что если лечение оказывает воздействие, то это происходит бла
годаря открытию такого временного аспекта, который обеспе
чивает смысловые потоки между hic et nunc (здесь и теперь)
и illo tempore (в прошлом).
Ведь невозможно даже представить себе обратный ход вре
мени, когда оно, возвращаясь шаг за шагом назад, привело бы
нас в нулевые времена, к исходной точке.
Чтобы поставить точку в описании изучаемого нами перио
да и прежде чем двигаться дальше, обратимся еще раз к «Но
вым советам» (1 глава из «Начала лечения», 1913, с. 340). «Разу
меется, врачаналитик может многое, но он не может точно
знать, что он в состоянии сделать. Он запускает процесс… мо
жет следить за процессом, продвигать его… но однажды запу
щенный процесс идет своей дорогой, и ему уже нельзя дикто
вать ни направление движения, ни последовательность… что же
11

касается воздействия психоаналитика на факторы болезни,
то они сродни мужской потенции. Мужчина может зачать все
го ребенка, но не может породить в женском организме голо
ву, руку или только ногу ребенка, не может повлиять на пол
тр
ребенка. Он опятьтаки лишь запускает сложнейший и древ
ен
нейший процесс…»
-Ц
Фрейд считает, что изменения являются по сути процессом
то
интрапсихическим (он приводится в действие аналитиком),
ги
а не следствием постоянного и переменчивого взаимодействия
Ко
аналитика и пациента в течение долгого времени. Можем ли мы
в связи с этим считать анализ естественным процессом? Всего
ль
за два года до этого (28 мая 1911 г.) Л. Бинсвангер (Binswanger)
те
писал: «По правде сказать, на свете нет ничего, к чему человек
да
был бы так мало приспособлен, как к психоанализу».
ла
Если анализ и может приспособиться к жизни, то только

об
потому, что и анализ, и жизнь «питает» непредсказуемая чело

во
веческая «естественность» течения и конца.

В любом случае можно было бы надеяться на то, что, одна
ра
жды начавшись, процесс войдет «в свою колею». Но на пути его

П
ждут частые и назойливые встречи с «негативной терапевтиче

ской реакцией». Необходимо подчеркнуть, что перелом, а для
многих это кризис 1920го года, рождается из клинического
опыта, из препятствий, возникших в лечении. Теория прихо
дит потом.
С введением понятий инстинкта смерти, негатива, сил «анти
жизнь» изменяются представления о здоровье, болезни, выздо
ровлении, лечении. В большей степени, нежели о факторах ле
чения, нам следовало бы говорить о факторах жизни и смерти,
и мы знаем, что для Фрейда последние не так уж легко отдели
мы от первых, внедряются в них и под них маскируются.
Этот кризис, на мой взгляд, не найдет решения и послужит
Фрейду в его позднем исследовании «Анализ конечный и бес
конечный». Но именно по причине этой субстанциальной
неразрешимости смогут быть открыты пути лечения, сохра
нившие актуальность до наших дней. Рассмотрим некоторые
из них.
Начиная с 1920х годов приобретает особую интенсивность
диалог между Фрейдом и Ференци. После смерти Ференци
12

Фрейд продолжит этот диалог в своих размышлениях. Точка
зрения Ференци расходится с приведенной выше точкой зре
ния Фрейда, высказанной им в 1913 году. Ференци считает,
что аналитик играет в анализе активную (слишком уж актив
ную, сказал бы Фрейд) роль. Прошлое и вытесненное должны
репрезентироваться в настоящем, в аналитической ситуации;
переживание преобладает над пониманием. Для Ференци се
рьезное значение имела реальная травма. У Фрейда доминиру
ет идея о психоанализе скорее как о «научном мероприятии»,
нежели «легкой терапевтичекой операции». Ференци в письмах
советовал Фрейду «не заниматься техническими тонкостями».
«Эффект Ференци» актуален и сегодня. В великом венгер
ском аналитике мы сегодня признаем предтечу теории объект
ных отношений и биперсональных моделей в аналитическом
лечении.
На мой взгляд, речь не идет о том, чтобы выбирать между
Фрейдом и Ференци. Всегда трудно размышлять, исходя из ло
гики диалога, усиливающего противостояние. Уместно вспом
нить, что аналитическая мысль есть мысль конфликтная, дуали
стическая, которой не следует замыкаться в противоречиях.
Необыкновенно сложный диалог Фрейда и Ференци пред
ставляет собой «исходную матрицу» психоанализа в том виде,
в каком мы его теперь практикуем, начало все еще открытого
спора.
Особую судьбу имела трилогия, появившаяся во время кри
зиса 1920х годов («По ту сторону принципа удовольствия»,
«Психология масс и анализ Я», «Я и Оно»): от нее отталкива
ются и на нее опираются, как на матрицу, два противополож
ных направления: школа Кляйн и эгопсихология.
Тезис о влечении к смерти, принятый с осторожностью и яв
ным недоверием многими учениками Фрейда, был выдвинут
Кляйн в качестве центрального звена ее теории. Депрессивная
позиция преобразует печаль уничтожения, прямое выражение
влечения к смерти.
Танатос разрушает объекты, бросает свою тень на объекты
преследователи. Лечение проходит через анализ негативного пе
реноса, редукцию механизмов расщепления, врастания в депрес
сивную позицию. В теории Кляйн содержится имплицитная
13

концепция развития, наблюдаемого в переходе от «параноидно
шизоидной позиции» к «депрессивной позиции», но само поня
тие «позиции» отрицает последовательность и указывает на воз
можность колебания между данными позициями.
тр
Бион впоследствии еще более ослабляет генетикоэво
ен
люционную привязку, и две эти позиции со всей очевидностью
-Ц
становятся психическими процессами. Лечение идет через «ус
то
воение опыта», измерение, в котором преобладают синхрония
ги
и безвременность.
Ко
У Мельцера аналогия между аналитическим процессом
и процессом развития перерастает в самый настоящий изомор
ль
физм. Процесс описывается как некая последовательность в со
те
ответствии с «естественным» порядком, вытекающим из хода
да
инфантильного развития.
ла
Этот процесс повторяется на каждом этапе последователь

об
ности: сеансе, неделе, периоде анализа, всем анализе. Это после

во
довательность, в которой нет места другим временным изме

рениям. Мы здесь далеки от сложных временных отношений
ра
преемственности.
П
За океаном выбор между Я и Оно был решительно сделан

в пользу Я. По мнению Анны Фрейд, психоанализ с прихо
дом эгопсихологии сменил кожу и из «глубинной психологии»
превратился в анализ всей личности. Я и Оно воспринимались
в соответствии со структурной концепцией личности; была также
предложена генетикоэволюционная и адаптивная концепция,
которая смещала временную ось в направлении диахронии.
Красной нитью связаны эгопсихология, Я (self) психология
и интерсубъективистский психоанализ. Эти позиции должны
восприниматься в контексте питающей их культурной матри
цы, в рамках антиметафизической и релятивистской традиции,
чуждой «универсалиям».
В 1940е годы в англосаксонской культуре, в гуманитарных
науках можно было наблюдать дебаты вокруг концепции
«объяснения». «Логика человеческих действий» изучалась через
понятия «выбора», «решения», «цели». Рациональному объяс
нению, основанному на общих законах и принципах, предложен
ному Хемпелем (Hempel), противопоставлялось объяснение,
исходившее из «намерений», «диспозиции» и «ситуации».
14

Жаркие дебаты, возникшие в Англии в кругах аналитичес
кой философии, переместились в Америку, приспосабливаясь
к прагматизму и инструментализму американской культуры.
На мой взгляд, эгопсихология оживает в этом культурном
климате. Высоко оценены центральное положение Эго и его
функции («агента», как сказал бы Шафер), определяющие мо
тивы, намерения, цели в отношении реального, действия в ре
альном и в приспособлении к реальному.
Американский психоанализ в лице своих наиболее значи
тельных представителей — психоанализ «мотивационный».
Эта традиция жива и по сей день. Взять, например, сборник
«Психическая структура и психические изменения» под редак
цией Горовица, Кернберга, Вейншела (Horowitz, Kernberg,
Weinshel, 1998), состоящий из десяти эссе, посвященных Ро
берту Валлерштейну. Внимание направлено на процессы изме
нения. По мнению авторов, в ходе изучения процессов разви
тия Я (self), «адаптивное функционирование, сопровождаемое
большим удовлетворением, можно заменить экзистенциальным
преобладанием психологических паттернов». Это подразуме
вает изменение психической структуры, которую питают уже
не влечения, а «динамические силы мотивации».
Настало время оценить и развить эту традицию в контекс
те европейской и, в частности, итальянской психоаналитичес
кой традиции.
Такие понятия, как эмпатия, субъект, интерсубъективность,
личность принимают различное значение и имеют различное
применение в лечении в рамках этих двух традиций. «В лю
бой области культуры невозможно быть оригинальным иначе,
как на основе традиции» (Winnicott, 1971, с. 171). Мне представ
ляется излишним заострять здесь внимание на споре, каса
ющемся темы «поля» и «отношения», который вот уже более
двадцати лет оживляет итальянский психоанализ.
Эмпатия — как раз одна из тех областей, где можно оце
нить различия между этими двумя традициями.
Эмпатия позволяет нам проживать то же, что проживает па
циент, и видеть происходящее глазами пациента. А может быть,
анализ эмпатии приводит к констатации индивидуальных
границ (идентичности) и их непреодолимости? В 1917 году
15

(«Проблема эмпатии») Эдит Штейн (Stein) писала так: «В осно
ве любой дискуссии об эмпатии лежит допущение: нам предла
гаются незнакомые субъекты и их жизненный опыт (Erlebnis)».
Нам подсказывают, что нечто, прожитое другим, никогда не бу
тр
дет прожито мной в исходном виде. Аналитик может эмпати
ен
чески чувствовать, что пациент является носителем прожито
-Ц
го опыта (например, печали) и что он, аналитик, вынужден
то
обратиться к себе, дабы осознать собственный исходный жиз
ги
ненный опыт (собственную печаль). В этом случае взаимное
Ко
присутствие Другого позволит обоим — и пациенту, и аналити
ку – реконструировать собственную идентичность. Другой
ль
и идентичность сочетаются в эмпатическом акте.
те
Все это подводит нас к проблеме сложного статуса личнос
да
ти в психоанализе, а также к проблеме личности аналитика —
ла
особенно в аналитической ситуации.

об
Перенос опирается на личность аналитика, но не смешива

во
ется с ней. Аналитик, чтобы «спровоцировать» развитие пере

носа, должен оперировать чемто вроде частичной и временной
ра
собственной «печали». Верно также и то, что в анализе насту

П
пает момент, когда перенос невозможно более «отсылать отпра

вителю», предполагаемому адресату из прошлого. Т. е. нет боль
ше «там и тогда», а есть «здесь и теперь»; перенос не может все
время «мигрировать», он должен на чемто остановиться,
он должен восторжествовать in praesentia (латинское выраже
ние, которым пользовался Фрейд, означает: «в прямом контак
те с аналитиком»). Присутствие и отсутствие, личностьзаме
нитель и адресат, личность и персонаж — таковы колебания,
характеризующие парадокс положения аналитика.
Разрешение парадокса не придаст нам уверенности, даже
если мы со всей убежденностью заявим, что все зависит от мо
мента анализа, от пациента и т. д.
Я убедился в том, что положение аналитика допускает, что
бы «парадокс был принят, выстрадан и уважаем, но оставался
при этом неразрешенным… парадокс можно было бы разрешить,
но поплатиться придется потерей смысла самого парадокса».
(Winnicott, 1971, с. 18).
Умение защитить парадокс собственного положения состав
ляет специфический фактор аналитического лечения.
16

В нашем кратком обзоре не охвачено направление, которое
можно было бы определить как статистикоэпидемиологичес
кое и которое прекрасно отражает «дух времени». Примером
тому служит монументальный труд Рота и Фонаги (Roth,
Fonagy, 1966). «Различные виды психотерапии и проверка эф
фективности» — результат исследования, проведенного по по
ручению Министерства здравоохранения Англии. Это очень
тщательно выполненное и изобилующее данными исследова
ние, которое достигает кульминации, когда оценивает в каче
стве наиболее эффективного терапевтического элемента такой
деликатный качественно и неисчислимый количественно фак
тор, как «личность терапевта». Кроме того, эффективность в ис
следованиях такого типа оценивается в зависимости от исчез
новения симптомов, при этом не принимаются во внимание
ни жизнь в семье, ни «качество» жизни, которые никак не яв
ляются вторичными элементами в экзистенциальном портре
те. В предисловии к итальянскому изданию (под редакцией
Танцеллы) говорится о предполагаемом выходе «более опреде
ленного, периодического и поддающегося проверке» сборника
данных. Для большей убедительности приводится высказыва
ние Холмса: «Наука — явление описательное и зависит от опыт
ных данных».
Все зависит от того, какой вид науки имеется в виду.
Та, что зависит от опыта, занимает лишь часть «пространства»
даже среди точных наук. В любом случае наука не может быть
измерена житейскими мерками. «Поиск правил,— утверждает
Ницше,— есть главный инстинкт того, кто обладает знанием,
тогда как о том, найдено ли правило, разумеется, ничего еще не
известно. Однако все жаждут правил, ибо они освобождают мир
от страшного. Страх перед неисчислимым — вот тайный дви
гатель науки».
Фрейд строго критиковал религию, идеологию и метафизи
ку. И этот вектор не должен быть утрачен. За каждой наукой,—
как свидетельствуют эпистемологические исследования, спря
таны themata, особые темы (Holton), некая «влиятельная» ме
тафизика. Скрытое утверждение метафизики, поддерживающей
экспериментальную науку и науку законов, гласит, что вос
производимым, контролируемым и исчислимым является
17

не только анализ, но и сама жизнь. Но это входит в противоре
чие с нашим опытом жизни и анализа, с бессознательным и его
неисчерпаемостью и непредвиденностью, которые «измеряют
ся» (коль скоро вы желаете экспериментальных данных), с не
тр
возможностью предугадать, какой сон удивит нас этой ночью.
ен
В трудах 1913го года Фрейд напоминает нам, что «анализ
-Ц
не позволяет предугадать ни направления, ни последователь
то
ности». Мне никогда не нравился применительно к анализу тер
ги
мин «процесс» изза того значения времени, которое этот тер
Ко
мин несет в себе, изза предполагаемой предугаданности
протекания процесса. Вслед за Понталисом (Pontalis, 1997)
ль
я предпочитаю термин «поход», хотя он и может показаться ме
те
нее научным. Тот, кто ходит в горы или плавает в море, знает,
да
что поход — это не только романтическое приключение, пред
ла
полагающее наличие опыта (собственного и чужого), опре

об
деленного инструментария и знания теории. Поход открыт

во
непредвиденному случаю, фортуне или року. Путь, как и жизнь,

постоянно наполнен «беспокойством» бессознательного, тем
ра
беспокойством, от которого так защищается обсессивность,

П
но которое, как мне кажется, и составляет соль жизни.

Не случайно, обращаясь к теории, Мишель Фуко выделил
в психоанализе и этнологии некий «постоянный принцип бес
покойства», стоящий на стыке всех видов человеческого зна
ния, «ибо это знание касается не самого человека, “главного
героя” гуманитарных наук, но причины, которая делает возмож
ным это знание о человеке».
Что же нам остается рассмотреть в завершение этого крат
кого обзора? Среди множества данных, приведенных в недавней
книге Ферраро и Гареллы (Ferraro, Garella, 2001), за которые я пе
ред ними в неоплатном долгу, есть цитата из Дарвина, опреде
лившего теорию эволюции как «долгое рассуждение». То же са
мое можно сказать и про развитие психоанализа. Я бы предпочел
заменить слово «рассуждение» словом «диалог». Это «долгий ди
алог», трудный, не данный нам от рождения, а являющийся ре
зультатом труда. Как говорил Бахтин, гуманитарные науки яв
ляются науками «диалогическими»: в них всегда есть субъект,
говорящий с другим субъектом, который говорит. С этой точки
зрения, психоанализ, как утверждает Лаваджетто (Lavagetto,
18

1985), представляет собой образцовую, парадигматическую ре
презентацию этого диалога. Это потенциально незавершаемый
диалог без первого и последнего слова3. И если мое слово и от
мечено моим свободным выбором (а подругому не могло
и быть), моими themata, оно не претендует и не может претендо
вать на то, чтобы быть последним словом.
***
Намечая различные пути лечения, начиная с Фрейда, я чув
ствовал на себе пристальный и любопытный взгляд Квезали
да, того самого колдунапросветителя. Порой мне казалось,
что я описываю вещи, хорошо ему известные: толкование сно
видений, обращение к образам прошлого. «…Не существует те
рапевта,— пишет Натан (Nathan, 1986, с. 35),— который
не принимал бы в расчет предков и вообще генеалогию паци
ента… Мне кажется очевидным, что психоанализ можно опи
сать логично и во всей последовательности предшествовавших
ему терапевтических техник, таких, как экзорцизм, магнетизм,
спиритизм, гипноз — и это если упоминать только недавние
техники».
Критика изнутри, которую мы в настоящий момент предъ
являем психоанализу, заключается в том,— утверждают Баль
замо и Наполитано (Balsamo, Napolitano, 1998, с. 222),— что он
слишком многого хочет, исследуя нас в непривычных для нас
формах, идущих от древнего знания».
Иногда передо мной вставало довольное лицо Квезалида.
Его надежды сбылись: существуют терапевтические практики,
основанные на различных теориях, возобладало наконец раци
ональное научное знание. По окончании «несчастливого века»
и по прошествии целого века психоанализа мы, встав на пози
ции разума, стали менее к нему доверчивы, скептически отно
симся к его «высокомерию» (Vergine, 1996).
3 Одно слово встречается с другим, проникает в него, изменяет его

и изменяется само, расширяет его, заставляет слово взорваться
и звучать вне рамок знакомых и предусмотренных значений, при этом
герменевтический круг превращается в двухфокусный эллипс
(Lavagetto, 1985, с. 135).
19

Квезалид говорит с нами и одновременно как бы расспра
шивает нас о мирах и культурах, о культуре сновидений, почти
уже нами утраченной, о людях «цивилизации бодрствования»;
после Декарта шаг назад уже невозможен.
тр
Фрейд, не отрекаясь от интеллекта вообще, ввел нас в мир
ен
интеллекта современного, «многослойного и разнообразного»,
-Ц
и не случайно он начинает свое исследование с толкования сно
то
видений (Traumdeutung). Чтобы разгадать загадки свои и паци
ги
ентов, он исследует сновидение, сооружая, таким образом, мост
Ко
между бодрствованием и сном, между ночью и днем: этот мост
и представляет собой фактор лечения, а вместе с тем и опреде
ль
ленный культурный феномен.
те
Точка зрения Фрейда сходна с мнением Биона, для кото
да
рого нет четкой границы между сном и бодрствованием, между
ла
сознанием и бессознательным. Сновидение — это действие, ко

об
торое прокладывает постоянно меняющийся рубеж между со

во
знанием и бессознательным,— некую линию, которая просту

пает, а затем исчезает, чтобы вновь проявиться в другом месте.
ра
Но оставим Квезалида и вернемся в Триест, город предчув

П
ствий. Дзено Козини (Zeno Cosini) обнаружил, что его «болезнь»

была естественна в условиях ХХ века, в условиях «нашего тяж
кого современного безумия».
Какие же изменения претерпело это «тяжкое безумие»?
Психоанализ рождался в момент серьезной трансформации
культуры, рождался в той «лаборатории современности», како
вой являлась в те времена Вена, а путь из Италии в Вену проле
гал как раз через Триест.
Сегодня нам приходится сталкиваться с новыми и слож
ными процессами цивилизации, влияющими на психическую
жизнь и ее развитие, определяющими условия жизни челове
ка, моделирующими формы психических страданий. Триест —
идеальное место для диагностики таких изменений. Стало мень
ше того, что А. Турен называет гарантами метасоциального и ме
тапсихического: власти, иерархии, мифов, верований — они
представляют собой также объемные матрицы символизации.
А вот «новые болезни души», по Ю. Кристевой, характеризуют
ся трудностями в репрезентации и символизации (об этом уже
говорил Гаддини в 1985 году), в состоянии бытия, определяе
20

мом Лучо Руссо (Lucio Russo, 1988)4 как «безразличие души».
Каес (Kaes, 1998) задается справедливым вопросом о том,
как влияет потеря метапсихических гарантов на структуру се
годняшнего психического аппарата, когда психическая реаль
ность рождается и выражается через символы и явления куль
туры, и о том, какие изменения в своем развитии претерпевает
психическая жизнь, когда эта поддержка ослабляется.
«Неужели психическое пространство, эта камера обскура
нашей идентичности, в которой одновременно отражаются не
удачи, радость и свобода западного человека, находится на гра
ни исчезновения?»— спрашивает Кристева (Kristeva, 1998).
Это тревожный вопрос, обнажающий еще раз не только те
рапевтическую безотлагательность, но также и одну из проблем
цивилизации. «В этой жизни, когда дни наполнены стрессом,
жаждой наживы, потребления, наслаждения и смерти… нет ни
времени, ни необходимого пространства, чтобы подумать о душе.»
Должен ли психоанализ изменять этот мир или достаточ
но приспособиться к нему? Насколько он еще может и должен
измениться? Где предел?
На этом конгрессе мы познакомимся со множеством точек
зрения на аналитическое лечение. Маловероятно, что мы най
дем общий знаменатель, но было бы уместно сопоставить
базовую метафизику, модели и теории с практикой. Неплохо
было бы задаться вопросом о новых «недугах цивилизации»,
ибо наш терапевтический, а также этический и культурный
долг — принять к сведению и окончательно понять, насколько
изменилось то «гравитационное поле», в котором определяются
и размещаются отношения между пациентом, врачом и миром.
Лечение стало возможным и развивается в некой символичес
кой, общей для всех вселенной, а эта вселенная претерпевает
изменения.
Нашим терапевтическим, этическим и культурным долгом
является также поддержка и защита того, что мы считаем важ
ным для пациента и вообще для человека. И если новые условия
4 По этой теме есть работа В. Берлинчони и Ф. Петреллы, вышедшая

в последнем номере «Psiche».
21

жизни предлагают нам субъекта поверхностного, погрязшего во
множестве сиюминутных проблем, не признающего уроков про
шлого, находящегося «на краю пропасти настоящего» (Le Golf,
1971), наше лечение будет представлять собой не что иное, как
тр
движение против течения, ибо для нас остаются фундаменталь
ен
ными психическое пространство, прожитое время, память и про
-Ц
шлое.
то
Наша наука не оперирует чистым отвлеченным знанием
ги
и не является общей теорией человека. Она не может также вос
Ко
приниматься как эмпирическая. Наше знание реализуется лишь
в рамках лечения и включает в себя не только данные о челове
ль
ке, но и самого человека. Любое наше знание связано с отноше
те
ниями между аналитиком и пациентом, с аналитическим про
да
странством, которое мы должны защищать, холить и лелеять,
ла
так как это пространство, выражаясь словами Винникотта

об
(Winnicott, 1971), вызывает к жизни «воспоминания, пережи

во
вания, фантазии, сновидения; в нем объединяются прошлое,

настоящее и будущее».
ра
Мое краткое выступление близится к финалу. Пора закан

П
чивать и предоставить вам возможность дальше ткать полотно

диалога о психоанализе, описывать и обогащать новыми фор
мами наше древнее знание.
ЛИТЕРАТУРА
Balsamo M., Napolitano F. (1998). Freud, lei e l’altro, Milano Franco Angeli.
Berlinconi V.,Petrella F. (2002). La clinica e le nuove realtà tecnologiche.
Una riflessione psicoanalitica, Psiche. Anno X, n. 1 maggio 2002.
Chianese D. (1997). Costruzioni e campo analitico, Roma, Borla.
David M. (1996). La psicoanalisi nella cultura italiana, Torino, Bollati
Borighieri.
Freud S. (1913). Inizio del trattamento O.S.F. Vol.6.
Freud S. (1914). Ricordare, ripetere e rielaborare O.S.F. Vol.6.
Freud S. (1924). Autobiografia O.S.F.,Vol 10.
Horowitz M.J., Kernberg O.F., Weinshel F.M. (a cura di) (1998). Struttura e
cambiamento psichico, Milano (1998).
Kaes R. (1998). Il disagio del mondo moderno e taluni disturbi della vita
psichica: caos nell’identità, difetti di simbolizzazione, illusione della
fine delle illusioni. Psiche, anno VI, n. 1 Roma, Borla.
22

Kristeva J. (1993). Le nuove malattie dell’anima, Roma, Borla (1998).
Lavagetto M. (1985). Freud, la letterattura e altro, Torino. Einaudi.
Le Golf J. (1977). Storia e memoria, Torino, Einaudi.
Levi Strauss C. (1958). Antropologia strutturale, Milano, Il Saggiatore.
Nathan T.(1986). La follia degli altri, Firenze, Gruppo Editoriale Fioren-
tino (1990).
Pontalis J.B. (1977). Tra il sogno e il dolore, Roma, Borla (1988).
Pontalis J.B. (1997). Questo tempo che non passa, Roma, Borla (1999).
Riolo F. (1999). Il paradigma della cura, Riv. Psic. 1: 7–27.
Roth A., Fonagy P.(1996). Psicoterapie e prove di efficacia, Roma, Tipogra-
fia Editrice Romana, 1997.
Russo L. (1998). L’indifferenza dell’anima, Roma, Borla.
Vergine A. (1996). Ripensando il contesto lavorativo e formativo della
psicoanalisi alla luce della crisi attuale, lavoro letto al Convegno
Intercentri: La crisi della psicoanalisi (1996).
Winnicott D.W. (1971). Gioco e realtà, Roma Armando (1974).

ОБЩИЕ СПЕЦИФИЧЕСКИЕ
ТЕРАПЕВТИЧЕСКИЕ ФАКТОРЫ
И ТЕРАПЕВТИЧЕСКИЕ ФАКТОРЫ,
тр
ен
СВОЙСТВЕННЫЕ ПСИХОАНАЛИЗУ
-Ц
Джузеппе Берти Черони
то
ги
Ко
ль
те
да
Как лечит психоанализ?
ла
Тема Конгресса (в ее выборе я участвовал наравне со все

об
ми коллегами, так как она была в списке тем, предложенных

во
предыдущей учредительной командой, Секретарем и Комисси

ей по науке) представляется мне актуальной и затрагивающей
ра
вопросы, которые волнуют всех нас. «Один из центральных

П
вопросов, который предстоит рассмотреть психиатрии в новом

тысячелетии, это вопрос о том, какое действие оказывает наше
лечение, включая психотерапию», — сказал директор амери
канского Национального Института Психического Здоровья
(NIMH) Хайман (Hyman, 2000). Приступая к докладу, я при
зываю вас начать осмысление этой темы, так сказать, с ее «пери
ферии» — Hic sunt leones (здесь опасность) — а именно: с пози
ции объективно обоснованной медицины (и психологии),
для которых точкой опоры являются как усредненные, так и
контролируемые экспериментальные исследования. Опора эта
в последние годы слегка шатается, однако в основном все еще
считается «золотым стандартом».
ОБЩИЕ СПЕЦИФИЧЕСКИЕ ТЕРАПЕВТИЧЕСКИЕ ФАКТОРЫ

Вопрос о способности экспериментальных исследований де
монстрировать действенность специфического психиатриче
ского, а также психотерапевтического лечения встал перед нами
24

со всей остротой, ибо стал объектом обсуждения в таких весьма
авторитетных изданиях, как Science (Trussels et al., 1999).
Выяснилось, что эффект плацебо, который в Италии силами
Лючии Панкери и Бруньоли (Lucia Pancheri, Brugnoli, 1999)
был кардинально пересмотрен и признан комплексом плацебо,
а также эффект ноцебо (см.: Herzhaft, 1969; Gorini, 1995), харак
теризующийся такими постоянными общими симптомами,
как головная боль, ломота в костях, тошнота, головокружение
и т. д. (их обычно педантично перечисляют в сопроводительной
записке к любому лекарству и изза них часто приходится
менять лечение), равно как и эффект drop out (обрыв лечения),
на долю которого приходится 10% (см., например, Mulrow et al.,
2000), оспаривают показатели специфической эффективности
отдельных видов лечения.
В силу этого обстоятельства выявилась необходимость
приложить серьезные усилия методологического характера
для устранения обманчивого эффекта плацебо и подтвер
ждения специфичности лечения у конкретного специалиста.
Например, применительно к лечению депрессии была пере
смотрена методология исследований эффективности как
фармакотерапии (Quitkin et al., 2000), так и психотерапии
(Thase et al., 2000). Все в том же лечении депрессии такой
стойкий сторонник объективно обоснованной медицины,
как Эндрюс (Andrews, 2001), был вынужден признать значи
тельный эффект плацебо в обычной терапии, где 60% эф
фективности можно отнести за счет комбинации хорошей
клинической практики и элементов когнитивной и поведен
ческой терапии с оценкой приятных событий. Где и как этот
изысканный винегрет готовили и по какой шкале оценивали,
не уточняется.
То, что я говорил о психиатрии, относится и к медицине
вообще. В преобладающей сегодня эпидемиологоменеджер
ской тенденции эффект плацебо, или, пользуясь специальной
лексикой, комплекс плацебо, а также эффекты ноцебо и drop
out (обрыв лечения) представляют собой «возвращение вытес
ненного», а точнее — объекта отрицания.
В медицине, все более тяготеющей к процедурности,
«базовым направлениям», стандартам и т. д., они снова и снова
25

отражают переменную величину неизбежной субъективности па
циента, а иной раз — и терапевта.
Любопытства ради продемонстрирую вам, как не только
в медицине, но и в других дисциплинах становится неперено
тр
симой тирания математики, бухгалтерии, изощренной статис
ен
тической обработки скудных, случайных и неточных данных:
-Ц
критика «бухгалтерской» экономики, которую еще называют
то
«аутичной» (здесь, разумеется, наша патопсихологическая тер
ги
минология скудна и не очень точна), является в настоящее вре
Ко
мя модной темой журналистских репортажей.
Теперь давайте зададимся вопросом, какую общую основу
ль
имеют под собой в действительности плацебо, ноцебо, drop out,
те
обычное лечение, а также медикаментозное лечение и специ
да
фическое психотерапевтическое лечение со всеми их характер
ла
ными особенностями? Совместно с Вескови (Vescovi, 2001)

об
я предложил назвать общими специфическими терапевтичес5

во
кими факторами терапевтические факторы в отношениях па

циент–врач: по нашему мнению, они действительно должны
ра
быть признаны не только общими для различных направлений

П
психотерапии, ибо в равной мере относятся к деятельности вра

чей общей медицины, психиатров, психотерапевтов и других
специалистов, но также и специфическими — за точность и по
нятность, которую они обнаруживают в испытаниях и в клини
ческой практике при любых отношениях пациент–врач и вооб
ще в терапии при оказании обычной помощи.
Медицинская методология играла важную роль в начале
ХХ века в осознании необходимости тщательного и длитель
ного наблюдения за отношениями врач–пациент (Murri, 1915,
1985), и я с удовольствием напоминаю вам, что один из наших
сотрудников, Джанкарло Тромбини, является членом Совета
Межуниверситетского Центра исследований «Аугусто Мурри».
В середине ХХ столетия в центре внимания находился психо
анализ: Балинт (Balint, 1973), английский психиатр и психо
аналитик, сумел перефокусировать внимание коллег с лечения
у специалистов традиционной медицины (где применялся пред
ложенный им же метод «длительного собеседования», доступ
ный лишь немногим пациентам), на психологическую помощь,
которую врач оказывает всем пациентам на обычном приеме1.
26

Это был момент взлета психоанализа, который, кроме этой про
блемы, развивал общественно важные темы в области образо
вания и социальной помощи. Это было еще до того, как в по
следующие десятилетия психоанализ сконцентрировал свое
внимание лишь на собственной теории и терапии. Многие
психоаналитики, особенно те, кто географически был связан
с Венгрией, а культурно — с Ференци, тщательно исследовали
понятия, которые затем закрепились в медицинской и психоло
гической лексике: сеттинг — уговор о месте и времени встречи,
который уже являет собой первый шаг к переносу и контрпе
реносу и удовлетворяет конкретные потребности привязанно
сти; асимметрия потребностей — развитие более давнего по
нятия нейтральности, означающего, что пожелания врача
о вознаграждении, успешности и заработке должны соответст
вовать потребности пациента: «Шесть минут на пациента»,—
любил говорить Балинт (1973): на эту тему в психоаналити
ческой литературе последнего времени много интересного на
писали Фьорентини с коллегами (Fiorentini, 1995), а также
Горетти (Goretti, 1996); терапевтический альянс, скорее отно
сящийся к мотивационным и интерактивным компонентам от
ношений (см. о недавнем пересмотре этого понятия у Понси
(Ponsi, 2000), нежели к более чем оперативным элементам ком
плексной передачи информации и взаимопонимания; биопси5
хосоциальный подход — способность к интеграции и синтезу
взамен раздробленности. Для сегодняшней медицинской мето
дологии эта тема снова стала очень актуальной (см., например,
весь журнал MEDIC), ее исследование продолжает вносить
серьезный вклад в усовершенствование клинического интервью
врача в биопсихосоциальном смысле (Smith, 1997), в клиниче
ский диалог (Del Vecchio, 2000), в усовершенствование комму
никативных техник врача (пожалуй, правильнее было бы гово
рить о техниках беседы между пациентом и врачом) — в Италии
количество исследований на данную тему значительно возросло
1 Для более детального ознакомления с бесценным вкладом Мишеля

Балинта в развитие этой темы см. работу Берти Черони и Корреале
(Berti Ceroni, Correale. «Il lavoro ambulatoriale», 1999).
27

(Scardovi et al., 1996, 2002; Scardovi, 2001; Vegni, Moja, 2000;
Tagliavini, Saltini, 2000).
Если осторожность и предельно внимательное отноше
ние ко всем методологическим аспектам необходимы при
тр
демонстрации эффективности специфического лечения
ен
в экспериментальных исследованиях, то более спорной пред
-Ц
ставляется эффективность, которую мы ожидаем от клиничес
то
кой практики (effectiveness). Я не принимаю здесь в расчет одно
ги
очень важное препятствие (его создает сложность работы с «ре
Ко
альными» пациентами, а они разительно отличаются от паци
ентов, отобранных в качестве объектов испытания), дабы под
ль
черкнуть, каким образом эффект плацебо и ноцебо может
те
активироваться как в совершенно особых ситуациях испыта
да
ния, так и в клинической практике. Особые ситуации испыта
ла
ния (высокая частота посещений — для мониторинга позитив

об
ных и негативных результатов; дополнительный стимул,

во
который дает участие в исследовании; убежденность в том,

что исследователи являются исключительно компетентными
ра
людьми; премии за участие тем, кто завершил курс анализа,

П
и т. д.) имеют сильный и выраженный эффект плацебо, такой

же, как терапевтические отношения в клинической практике
при адекватной их персонализации,— на этот счет имеются
очень точные тесты, но я не привожу их из экономии времени.
В свою очередь, эффект ноцебо, включая наиболее тяжелые
варианты, влекущие за собой временную остановку лечения
и даже прекращение отношений, может быть получен при уча
стии как в испытании («ощущение подопытного кролика»),
так и в клинической практике: сомнения по поводу компетент
ности врача, ощущение покинутости по причине неизбежных
ограничений сеттинга и контракта в целом. Эффект плацебо,
с одной стороны, и эффект ноцебо,— с другой, плюс к этому
самовольное прерывание лечения составляют весьма ощутимую
долю (часто с серьезным перевесом) в оценке практической
эффективности того или иного лечения, применяемого к от
дельным пациентам. Те простые решения, которые предлага
лись вплоть до недавнего времени и суть которых заключалась
в особой подготовке врачей и пациентов, сегодня что мертвому
припарки.
28

Но какое же отношение имеют к психоанализу все эти спо
ры об экспериментальных исследованиях, о науках столь су
хих и далеких? Ведь уже Вико, как отмечал Берлин (см.: Esman,
2000), усматривал пропасть между естественными и гуманитар
ными науками, уточняя при этом, что последние характеризу
ют эмпатия и воображение.
Психоанализ — носитель двойственной истины. С одной сто
роны, это фундаментальная научная дисциплина в том, что ка
сается идентификации и уточнения спорных факторов отноше
ний в определении общих специфических терапевтических
факторов, «специфической платформы»,— говорит Мейсснер
(Meissner, 2000), — общей для каждого истинного (медицинского
или психологического) терапевтического вмешательства, даже
если его результат воспринят неправильно, неточно описан или
не воспринят вовсе. С другой стороны, психоаналитикам следу
ет задуматься о «неизбывной неспецифичности» (так озаглави
ли свой доклад Росси, Монти и Форести) своей дисциплины,
о значительной части своей терапевтической работы, а также
о предоставлении части своих результатов по общим специфи
ческим факторам различным вспомогательным дисциплинам.
Именно этот аспект будет освещен во множестве докладов, кото
рые прозвучат здесь наряду с докладами авторов, указанных мной
выше.
Сомнения и осторожность по поводу реальной способности
эмпирических исследований выявлять эффективность специфи
ческого лечения, естественно, не освобождают психоанализ
от обязанности демонстрировать собственную эффективность
в специфических клинических ситуациях, прежде всего для того,
чтобы удовлетворять потребности пациентов в выборе вида ле
чения, соответствующего особенностям их ситуации, а с пози
ции общественных организаций — чтобы правильно использо
вать их фонды, назначение которых — сохранять и укреплять
здоровье граждан (Widlocher, Fonagy, 2000). Очевидным парадок
сом в исследовании результативности и effectiveness является
сегодня отсутствие экспериментальных исследований с исполь
зованием современных методологий, способных подвергнуть ана
лизу неравномерное распределение компетенций, необходимых
для установления и поддержания плодотворных отношений.
29

Отчего же никто не интересуется тем, какие символы, службы,
образовательные схемы, наконец, какие люди демонстрируют
наибольший эффект плацебо и наименьший эффект ноцебо, а ка
кие ведут к drop out?*. Почему никто не изучает способы совер
тр
шенствования этих воздействий? На самом деле существуют
ен
высококачественные экспериментальные исследования эффек
-Ц
тивности компонента отношений в обычном лечении (Friendli
то
et al., 1997, Ward et al., 2000) (а не только скоропалительные и не
ги
обоснованные утверждения в духе Эндрюса), но они редки.
Ко
Что касается тренингов с использованием коммуникативных
техник врачей традиционной медицины, то тренинг, проводимый
ль
в Болонье, в частности благодаря усилиям Скардови (Scardovi
те
et al., 2002), дает, как мне кажется, результат на высоком методо
да
логическом уровне: врачам традиционной медицины удается
ла
добиться результата также и в областях (например, в области

об
качества информации, данной пациенту при установлении объ

во
яснительной связи как с симптомами, так и с диагнозом), кото

рые не являлись очевидной целью тренинга. Это показывает,
ра
что метод работы над отношениями имеет более протяженный

П
эффект, чем методы, предусмотренные специальными учебны

ми программами.
Тем не менее, исследования результата, которые могли бы
измерить эффект от практик с целью совершенствования диа
гностической и терапевтической подготовки, а следовательно,
и обеспечения покоя и уверенности в себе врачей традицион
ной медицины при лечении психических расстройств, обычных
в их практике, не выявили заметных преимуществ (Simon,
Ludman, 2000). Припоминаю, что дискуссия между небольшой
группой врачей и опытным психиатром о депрессивных расст
ройствах, наблюдаемых в их практике, не дала какихлибо по
лезных результатов по окончании года наблюдения этих расст
ройств (Berti Ceroni et al., 2002).
Путь еще долог и, похоже, не очень интересует движущие
силы экспериментальных исследований: фармацевтические
фирмы, административных чиновников и чиновников от науки
* Обрыву терапии (англ.).
30

из объективно обоснованной медицины. Возможно, в один пре
красный день именно психоанализ нащупает свой собственный
теоретический и технический «сценарий» в области общих спе
цифических факторов, действующих в медицине, в психиатрии,
в различных областях психотерапии, в самом психоанализе,
и сможет развить соответствующие образовательные механиз
мы для их идентификации, оценки и совершенствования. Я на
деюсь, что это направление может получить развитие в работе
нашего Общества.
ПОГРАНИЧНАЯ ЗОНА
«Выражение “пограничная зона” — как оно мне близко!

Не лезть в центр событий, стараться во всем держать
дистанцию, не ощущать себя в центре внимания,
двигаться вдоль границы, от одной неуверенности к дру
гой…» (Pontalis, 1998, с. 23)
Границы одновременно разделяют и объединяют, ставят

препоны и вынуждают меняться. Границы годятся для любого
вида правды, фантазии, мифа: «…даже находясь вдали от горо
да на Влтаве, они всегда, вплоть до самого конца, ощущали не
изменную чуждость, островное чувство отсутствия корней.
И все же это был именно тот парадоксальный клубок совпаде
ний и контрастов, та опасливая жизнь в вакууме пригранично
го городка, которая на излете монархии породила целое племя
великих пражсконемецких писателей» (Ripellino, 1973, с. 31).
Быть на границе значит принадлежать, пусть с внешней
стороны, к главному организму «…Нам [черным] позволено
было войти в этот мир, но не жить в нем. Каждый вечер мы воз
вращались на дальнюю окраину города … в бараки и заброшен
ные дома … это был способ познания жизни, непрерывно ут
верждавший примат стойкости» (hooks hell — специфический
псевдоним чернокожего автора — 1971, с. 67, 69).
Для таких разных исследователей, как Рипеллино и hooks,
условие маргинальности (в обоих случаях маргинальности
двойной — этническое меньшинство и маргинальность по отно
шению к Империи для немцев в Праге и сегрегация и бедность
31

у американских негров) определяет развитие мысли и ее крити
ческий настрой. Недавняя книга — Границы (Calabrò, 2001) —
предлагает сразу несколько идей: границы имеют не длину,
а вес, так как, начиная со времен античного Рима, собственные
тр
границы считались непреодолимыми, а чужие — произвольно
ен
установленными, незаконными. Лиссабон в современную эпо
-Ц
ху (Calabrò, 2001, с. 14) (почему не Венеция?) и СанФранцис
то
ко в последние два столетия вызывали вполне конкретный и
ги
достаточно корыстный интерес: в связи с организацией рынка
Ко
рабов и глобализацией. Кроме того, этот интерес подогревает
ся желанием узнавать, а также искушением преодолевать гра
ль
ницы знакомого мира. В свое время достаточно было пройти
те
нескольких ступенек в метро, говорит Болаффи (Bolaffi, с. 110),
да
чтобы оказаться по другую сторону Берлинской стены. Грани
ла
цы затрагивают не только пространство, но и время, память,

об
изменения, по сути нас самих… «В конце концов они пересека

во
ют когонибудь из нас, дабы каждый ощутил ответственность

за обретение новой и лучшей формы для выражения личного и
ра
коллективного достоинства» (Calabrò, 2001, с. 20). Психоана

П
литики всегда наталкивались на конкретный барьер: между со

знанием и бессознательным, между Эго и Ид, между я и нея.
Иногда,— отмечал в своей содержательной статье о реке Тичи
но и, следовательно, обо всем нашем мире, Пьер Марио Машан
джело (Masciangelo, 1987) — по обе стороны границы говорят
на одном языке, люди принадлежат к одной этнической группе
и к одной культуре. Иногда,— говорит Ракалбуто (Racalbuto,
2001),— «Я» подчиняется необходимости «описывать простран
ства, которые только того и требуют, чтобы их признавали, ог
раничивали, определяли — это нужно им для восстановления
субъективности»(с. 44).
Я бы хотел еще немного «постоять на границе» психоанали
за, откуда отлично видно бурное движение изнутри наружу и
наоборот: робкие попытки со стороны психоанализа аннексиро
вать территории, например, когда он выдвигает идею психоди
намической психиатрии (см. критические точки зрения Берти
Черони и Корреале (Berti Ceroni, Correale, 1999), а также Барале
и Учелли (Barale, Ucelli, 2001) или разрабатывает психоанали
тическую эстетику (например, наш гость, Эсман, — большой зна
32

ток психоанализа и искусства),— при желании этот перечень
можно продолжить. Чаще же наблюдается глубокое проникно
вение других дисциплин в область психоанализа (нечто вроде
Троянского коня), как, например, это было в случае с экспери
ментальными исследованиями, а сейчас происходит с невроло
гическими науками. Естественно, столкновения возможны на
более ограниченных и опосредованных рубежах, и тогда речь идет
о вкладе одной дисциплины в другую, о конвергенции, иногда о
соответствии. Изза лимита времени я ограничусь тем, что при
веду несколько наблюдений по двум темам, над которыми рабо
таю уже давно, это взаимоотношения психоанализа и лечебных
учреждений и психоанализа и этики. Что касается отношений
психоанализа и неврологических наук, то отсылаю вас к панель
ной дискуссии, в которой в рамках Конгресса примут участие
эксперты и все заинтересованные коллеги.
ПСИХОАНАЛИЗ И ЛЕЧЕБНЫЕ УЧРЕЖДЕНИЯ

Взаимоотношения психоанализа и психиатрии — наиболее обсу
ждаемая тема. В современном контексте можно говорить
о некотором вкладе — не всегда положительно оцененном или
даже признанном — психоанализа в психиатрическую науку
и в ее практическое воплощение. Данный тезис убедительно
звучит во вступлении и красной нитью проходит в различных
главах издания «Психоанализ и Психиатрия», под моей и Корре
але (Correale, 1999) редакцией. Совсем недавно Барале и Учелли
(Barale, Ucelli, 2001) глубоко обосновали необходимость (непро
стительно не признанную так называемой психодинамической
психиатрией) живительного переплетения психоанализа с психо
патологией, феноменологией, опытными исследованиями, невро
логическими науками и с другими базовыми дисциплинами.
Я вынужден здесь опустить анализ специфических клинических
исследований различных расстройств, а также аргументации,
приведенной в поддержку специфических способов организации
работы моих коллег, не умаляя при этом их достоинств.
Заострю внимание на работе, которую уже давно считаю
наиболее оригинальным и в то же время наиболее значительным
33

вкладом, сделанным итальянскими психоаналитиками в разви
тие психиатрии периода после госпитализации и — в более ши
роком смысле — в обновление и гуманизацию лечебных учреж
дений: я имею в виду рабочую группу и ее супервизорскую
тр
деятельность. Наилучшим образом я могу выразить это слова
ен
ми, которые сам произнес несколько месяцев назад (Berti Ceroni,
-Ц
2001): «… Возможно, благодаря развитию групповой работы и
то
супервизорской деятельности (в полном соответствии с задачей
ги
углубления теоретической и клинической базы в данной облас
Ко
ти, ставшей отличительным признаком итальянского психоана
лиза), психоаналитики оказали столь широкую и компетентную
ль
поддержку итальянской школе в психиатрии, в ее коннотатив
те
ном развитии «общинной психиатрии» со специфическими ор
да
ганизационными механизмами, центрами психического здоро
ла
вья, однодневными стационарами, общинами с частичным и

об
полным проживанием. Работа в терапевтической команде и су

во
первизия — это спасительный якорь, необходимый для людей,

занятых в этой работе, особенно если они новички в этом нелег
ра
ком деле, как это было в течение долгого времени. Это также
П
и редкая возможность почувствовать, понять, а следовательно,

и придать смысл отдельным действиям. Многие сотрудники
были и являются руководителями этих структур, и именно они
вдохнули жизнь в групповую работу, а многие, непосредственно
занятые в психиатрической деятельности или целиком посвя
тившие себя кабинетной работе специалисты выполняли и вы
полняют консультативную и супервизорскую работу» (с. 65–66).
Несмотря на значительный вклад множества психоанали
тиков в развитие знания о функционировании рабочей группы
в психиатрии* и о супервизии над рабочей группой**, я пока
* Я упоминаю здесь только Ринальди и Корреале (Rinaldi, 1997;

Correale, 1999), так как они отсылают к работам многих своих
предшественников 1980х–90х годов, начиная с таких пионеров
этого дела, как Дзаппароли и Де Марис (и прочих, которых я уже
упоминал в предисловии к работе Психоанализ и Психиатрия).
** См.: Correale, 1993; Rinaldi, 1995, а также Bolognini, Mantovani, 1999,
которые также отсылают к работам многих других своих предшест
венников 1980х–90х годов (например, таких наших известных
коллег, как Коррао и Тальякоццо).
34

не считаю теоретические прения на эту тему закрытыми и при
знанными в общих чертах всем Обществом. В связи с этим я
ощущаю острую необходимость в стабильной работе Консуль
тационного Совета при Исполнительном комитете по психо
анализу и лечебным учреждениям (COMIST) и т. д., которая
помогла бы четкой и слаженной работе нашей мысли как в пло
скости собственно знания, так и в выработке рекомендаций ле
чебным учреждениям, занимающимся психозами — начиная
с кушетки и кончая терапевтическими объединениями (здесь
я вспоминаю два дня успешной работы Итальянского Психо
аналитического Общества, SPI),— и вообще учреждениям,
где лечат душевные недуги: психогенные, соматогенные или
психосоматические. Что же касается исследования общих спе
цифических терапевтических факторов, их признания, оценки
и совершенствования,— то я уже об этом говорил.
Хочу еще раз подчеркнуть, что все эти успехи были достиг
нуты наряду с развитием новейших психоаналитических иссле
дований «Я», группы, поля. Мне представляется весьма инте
ресным проследить, как эти достижения вновь утвердились
в еще более специфическом психоаналитическом поле, через
признание необходимости иметь относительно стабильную
группу коллег, эмоционально (и чуть ли не чувственно) вовле
ченную в работу с тяжелыми случаями, чтобы перерабатывать
слишком насыщенный или слишком скудный клинический
материал.
Полагаю, что это является достижением именно итальян
ского психоанализа и, прежде всего, плодом многолетней дея
тельности консультативной Комиссии по тяжелым патологи
ям и моделям понимания Итальянского Психоаналитического
Общества, активно работавшего в 1990е годы — отсылаю вас
к работе Конфорто (Conforto, 1999), где он описывает сеттинг
«я и группа коллег» как спасительное прибежище в случае
недостаточности аналитического сеанса),— а также рабочих
групп Центров, главным образом Венецианского Психоанали
тического Центра (Boccanegra, 1997; Boccanegra et al. в стадии
публикации).
Если расценивать это как специфический вклад итальянско
го психоанализа последних двух десятилетий, то необходимо
35

иметь в виду, что сегодня на всех уровнях Международной Психо
аналитической Ассоциации (IPA) чрезвычайно популярна тен
денция, в соответствии с которой конгрессы и симпозиумы под
разделяются на малые группы для обсуждения клинического
тр
материала «в наиболее обнаженном виде» (этот термин возник
ен
в разговоре с Мартой Бадони); данная тенденция вызывает у меня
-Ц
большие сомнения изза спонтанности образования этих рабо
то
чих групп. В исследовании, проведенном под эгидой Американ
ги
ской Психоаналитической Ассоциации, Джуди Кантровиц
Ко
(Kantrowitz, 1999) отметила, что участие в группах с равными
себе — это общепринятая форма размышления (речь идет о вза
ль
имной супервизии) о себе и о клиническом материале (я не могу
те
приводить здесь все соображения автора на тему этой процеду
да
ры самораскрытия и самопознания).
ла
об
ЭТИКА
во
ра
Об этом я скажу коротко: совершенно очевиден огромный кос

П
венный вклад психоанализа в эту междисциплинарную область,

прежде всего благодаря глубине и гибкости, которые он внес
в понимание человеческой субъективности, в разъяснение ее
роли в балансе между независимостью и отношениями и,
наоборот, ее искажения в симбиозе или в аутизме. Однако та
нравственная связь, которая, хоть и частично, но установилась
между психоанализом и лечебными учреждениями, мне кажет
ся, так и не прослеживается между психоанализом и гуманитар
ными науками, бурное развитие которых наблюдалось в послед
ние 35 лет. Нельзя сказать, чтобы психоанализ и, в частности,
Итальянское психоаналитическое общество совершенно не за
нимались этой темой — которой, к примеру, был посвящен це
лый номер нашего Журнала (№ 4 за 1994 год) и которая наряду
с другими темами была исследована в книге под редакцией
Лорены Прета (Preta, 1999) и в некоторых других работах,—
но они практически онемели перед лицом таких острых тем,
как право на жизнь и смерть, аборт, детская смертность от голо
да, войны, смертная казнь, эвтаназия. Есть и другие животрепе
щущие темы — как раз по специфике лечения: возможность
36

гарантировать всем качественное лечение, защита конфиденци
альности, свобода выбора лечения в соответствии с точной
информацией о нем,— которые, по моему мнению, не стали
предметом глубокого изучения и теоретического осмысления,
прежде всего в нашей практике, хотя и явились объектом важ
ных, но обособленных исследований (Wildocher, 1998; Marzi,
2002a). Прав Марци (Marzi, 2002b), когда говорит, что здесь
можно скатиться к банальности и пустым разговорам, но если
мы не способны определить главное, не потеряться в обстоя
тельствах и не удаляться от темы, то кто, кроме нас, способен
исправить ситуацию?
ВНУТРЕННИЕ ОБЛАСТИ
Когда смотришь на город с окраин, его панорама неоднородна:
раскрашенные дома и японские садики, скромные постройки
рядом с суперсовременными гигантами, беспорядочные наро
сты временных конструкций и пустыри, поросшие сорняками…
«Я» психоаналитическое как в международном, так и в италий
ском сценарии достаточно удалено от «Я субъективного»,
которое Мейсснер (Meissner, 1999) описал как «объединенное,
реальное, существенное», выступающего как автор и порожден
ного сознательной деятельностью. Оно выражается в действии
и зависит от реального взаимообмена с другими субъектами.
Полагаю, что эта неинтегрированность психоаналитического
«Я» (для когото желательная) является мощным барьером
в диалоге с другим субъектом и часто ведет к пустословию,
а не к глубокому и вдумчивому исследованию междисципли
нарных различий.
Я полагаю, что трансформативные факторы, свойствен
ные психоанализу, будут предлагаться и открыто обсуждаться
на Конгрессе, возможно, уже в сегодняшней вечерней повестке.
Поэтому я лишь коротко (касаясь вопросов, которые психоана
литикам известны, скорее, в связи с выходом вовне или хожде
нием по границе, о которых я выше говорил) поставлю два тео
ретических вопроса по технике психоанализа, которые кажутся
мне пока еще не решенными и, возможно, неразрешимыми. Это,
37

вопервых, вопрос о длительности лечения («Время на лечение» —
так озаглавлен один из докладов настоящего Конгресса), и
Научная комиссия полностью посвящает ему панельную дискус
сию. Вовторых, это примыкающий к теме длительности вопрос
тр
о действии, который также фигурирует в названии одного из
ен
докладов.
-Ц
то
ДЛИТЕЛЬНОСТЬ ЛЕЧЕНИЯ
ги
Ко
Пеллиццари (Pellizzari) в своем сообщении среди прочего
ль
утверждает, что в мире, где господствуют эффективность
те
и скорость, успешность и актуальность могут служить оправ
да
данием старомодного длительного анализа, являясь свое
ла
образной «экологической нишей временной размерности».

об
Гоизис (Goisis), напротив, ставит перед нами вопрос о том,

во
жизнь или курс лечения помогает пациенту, и особенно

подростку, выздороветь за такой длительный срок. Но пусть
ра
авторы сами развивают собственные тезисы, а я предлагаю

П
два моих наблюдения, отправная точка которых противопо

ложна утверждению Пеллиццари: риск большой длительности
состоит в том, что она, как водный поток в низинах, теряется
в бесконечности.
Мне представляется реальным (если только с самого нача
ла не пользоваться, в соответствии с кляйновскими стилема
ми, тяжелыми интерпретативными техниками), что в начальной
фазе анализа общие факторы — терапевтические и антитерапев
тические — окажутся исключительно действенными: ситуация
«вдвоем» в среде относительно нейтральной и изолированной,
слушание, интерес, сконцентрированный на пациенте, подхо
дящие длительность и ритм сеансов — при этом всегда важно,
чтобы они не были раздражающими в случае использования
«нейтрального», подавляющего молчания аналитика: такие се
ансы ошеломляют неопытного пациента. К этому явному из
бытку общих факторов можно умышленно отнести (если они
оказываются терапевтическими) исходные преимущества ана
лиза, порой более ощутимые (парадоксально и лишь на пер
вый взгляд), чем в случае «коротких» сеансов психотерапии или
38

при медикаментозном воздействии. Естественно, с общими
факторами пересекаются факторы собственно психоана
литические, повторение, хоть и редкое, центрированных
интерпретаций и, следовательно, моментов озарения, восприя
тие мистического эмоционального послания, дающего уверен
ность в том, что вас поняли. И от тех, и от других зависит
быстрое и окрыляющее укрепление «Я» пациента, которое
выражается, например, в улучшении внешнего вида, в неожи
данном ощущении благополучия, а также в обновлении соци
альных связей.
Ритм — после преодоления препятствия сопротивления
и контрсопротивления (о чем так много говорил Гори еще в 1979
году) — становится более ровным. Здесь действительно следует
выдерживать длительность анализа, оставаясь живыми и жи
вучими, и ведь именно тут многие курсы писхотерапии натал
киваются на препятствие, и многие психотерапевты расстают
ся с пациентами, которые жалуются на неэффективность
лечения. Необходимо терпение и доверие, которые приобрета
ются в специальном тренинге, обучающем неделями ожидать
нового сна, новой интерпретации, нового инсайта. Полагаю, что
именно здесь решающим является вторжение ретроактивной
атрибуции, запоздалой переработки, которая позволила бы за
ново рассмотреть то, что до этого момента было малопонятным.
Это явление очень характерно для психоанализа с его про
тяженностью, но не исключительно для него: и Бокканегра,
и С. Руссо, и Кьянезе (Chianese) повторяли в различных ситу
ациях потрясающий способ толкования Серени. Но достаточ
но вспомнить, что даже самая малая примета способна восста
новить последовательность многих ярких событий прошлого
(например, случаи, когда мы оказывались жертвами предатель
ства), обеспечить пациенту и аналитику верное ощущение исти
ны. Прежде, чем оно придет (об этом слишком много пишут
в последнее время, когда настаивают на необходимости реша
ющей фазы анализа), преодолеваются многие преграды.
Мне кажется, что после бурных споров вокруг негативной те
рапевтической реакции (о блестящей ревизии этой концепции
см.: Arriggioni Scortecci, 1987) в последние годы стало привыч
ным (а у национальной Комиссии по исследованию тяжелых
39

патологий (Correale, Rinaldi, 1997) имеется на этот счет специ
альная программа) концентрировать внимание на препятстви
ях, возникающих в начале анализа, прежде всего это касается
специфической психопатологии пациента: неспособности оце
тр
нить важность сеттинга, значимость отыгрываний и т. д., и это
ен
помимо предложенной Гори идеи активации сопротивления и
-Ц
контрсопротивления. Чтобы научно исследовать тему продол
то
жительности анализа, необходимо сконцентрировать наши на
ги
блюдения на препятствиях, которые выявляются в ходе анали
Ко
за как результат самого анализа. Порой их можно преодолеть,
а иногда они приводят к прерыванию анализа (принимая фор
ль
му псевдозавершения) или к его бесконечному течению. Это
те
так называемая «биологическая порода», в отношении которой
да
обнаружились неожиданные совпадения в неврологии. Это
ла
вышеупомянутая негативная терапевтическая реакция, «пал

об
ка в колесах» Баранже (Baranger, 1990), возникающая в резуль

во
тате неосознанного «сговора» между анализируемым и анали

тиком, вызвавшая бурный интерес многих итальянских
ра
психоаналитиков и ведущая в эдакий нарциссический тупик,

П
похожий на тот, что упоминался на симпозиуме в Венеции,

материалы которого были впоследствии опубликованы под ре
дакцией Ракальбуто (Racalbuto, 1990). Здесь наблюдается рез
кая потребность в диссоциативной защите, столь любимой ев
ропейскими и американскими учеными. Данные препятствия,
уже описанные и утвержденные, никогда органически не впи
сывались в стратегическую перспективу продолжительности
анализа.
Я, разумеется, не собираюсь требовать от психоанализа
краткости или утверждать необходимость более определенных
критериев анализируемости, но хочу предложить вам (с интен
сивностью, равной или превышающей количество сеансов) по
думать о препятствиях и помехах, которые сильно влияют
на продолжительность лечения, делая его весьма долгим,
а то и вечным. Пеллиццари косвенно определяет его как пред
сознательную и бессознательную защиту от тревоги и антици
пацию нормального течения жизни, которую стимулируют ско
рость и эфемерность нашего времени.
40

ДЕЙСТВИЕ
Вопрос о действии очевидно вплетается в общую ткань темы.
Мы не обсуждаем здесь вопросы отыгрывания (aсting), разы
грывания (enactment) и отыгрывания в речи (aсtion in speech),
которые хорошо известны и подробно изучены в итальянском
психоанализе. Мы обсуждаем сегодня сильное и обдуманное
желание действовать с целью разорвать порочный круг деструк
ции защиты и сопротивления.
Наши коллеги из Венеции (De Zordo, Olivotto, Polojaz,
Sartori) приняли участие в панельной дискуссии и высказали
убежденность в том, что необходимо, чтобы в случае с детьми
или с пациентами, страдающими тяжелыми расстройствами,
момент перехода от взаимодействия с аналитиком как с «ре
альным объектом» к вкладу аналитика как «объекта переноса»
в трансферентные отношения определял пациент, а не ана
литик, принимая во внимание теоретическую предвзятость по
следнего. Но одним из немногих методологически приемлемых
исследований эффективности психоанализа и психоаналити
ческой психотерапии является Стокгольмский Проект по ис
следованию результатов психоанализа и психотерапии
(Stockholm Outcome Psychoanalysis and Psychotherapy Project)
(Sandell et al., 2000), который показывает, что лучшие резуль
таты достигаются в психоанализе при большей продолжитель
ности и высокой частоте сеансов, а в психотерапии — при боль
шой продолжительности лечения и низкой частоте сеансов.
Беда в том, что этим отрицательным результатам психотера
пия во многом обязана тем обучающим курсам психотерапии,
которые ведут психоаналитики, особенно те, за плечами кото
рых имеется опыт собственного продолжительного анализа и не
давней супервизии. С неспособностью психоаналитика вести
курс психотерапии коррелировали точные самоотчеты, в част
ности, отнесение к терапевтическим факторам вежливости, ин
сайта и нейтральности. При этом уделялось мало внимания (или
даже давалась негативная оценка) поддержке, адаптации, душев
ности, искренности (открытости). Невозможно в несколь
ких строках обобщить столь сложную работу, и я высветил здесь
лишь то, что имело отношение к моим рассуждениям: коль скоро
41

психоаналитики, проводя курсы психотерапии, оказывались сла
бее иных психотерапевтов, то нельзя ли хотя бы предположить,
что эти самые психоаналитики могли бы лучше работать в пси
хоанализе, не будь они столь нейтральны и отстраненны, а вы
тр
кажи они чуть больше тепла и искренности?
ен
Эта не новая тема, но она мало осмыслена и мало обсужда
-Ц
ется открыто.
то
Что я имею здесь в виду под действием? Не столько эффек
ги
тивность действияакции (та же интерпрет«а(к)ция», в сущно
Ко
сти, есть акция, или действие,— говорила когдато Стефания
Турилланци Манфреди) (Manfredi, 1978), сколько срочное и не
ль
обходимое стремление готовить пациента, «брать его в руки»,—
те
как говорила Анна Феррута (Anna Ferruta, 1997). Предлагаю
да
здесь для облегчения понимания два положения, высказанные
ла
недавно Джованни Хаутманном (Hautmann, 2000) и Антонелло

об
Корреале (Correale, 2002). Это мнения абсолютно противополож

во
ные, но оба взвешенные и ясные. Хаутманн утверждает: «… исто

рическое исследование приводит нас к пониманию того, насколь
ра
ко трудоемким было становление психоанализа и выделение его

П
в особый оперативный метод … в то время как «аналитическое

пространство» освобождалось от действия, подвергалось диффе5
ренциации и выстраивало системы защиты … постепенно ста
новилось все более понятным, что пересечение и путаница
областей — не только пространственных и временных, но и пси
хологических, движимых плохо отслеженным поведением,— со
ставило базу для сопротивления … (с. 150) и потом … несовмес
тимость правильного аналитического слушания с поиском
стратегии коррекции … полагаю, время покажет, что этическое
выражение нашего аналитического подхода … совпадает с наи
более эффективной возможностью трансформативного исследо
вания мышления. … настанет день, когда наступит осознание того,
что истинно трансформативное движение требует терпения при
попытке нащупать пути контакта с бессознательным даже в ус
ловиях, которые до сегодняшнего дня для многих являются за
претными» (с. 156). Для Хаутманна, следовательно, сохранение
терпения, позволяющего нам избежать стремления к коррек
ции, даже исключительно на психологическом уровне, является
не только технической, но и узко этической задачей.
42

По мнению же Корреале (Correale, 2002)2, в условиях при
ближения психотического кризиса, пациент, кажется, достигает
того накала эмоций, который подвергает риску его перцептив
ный аппарат и, следовательно, чувство самости. Исключитель
но важно, чтобы именно в этот момент терапевт предложил па
циенту серьезное обоснование того, как отразить эту эмоцию,
показать пациенту или вместе с ним проследить, какое воздей
ствие оказывают некоторые эмоции на работу его органов чувств
и восприятия. Терапевт, таким образом, находится «под рукой»
у пациента и пытается начертить карту той территории, что у него
перед глазами. Исключительно важно, чтобы терапевт и паци
ент выделили те эмоции пациента, которые наносят основной
удар по перцептивному аппарату и подготовились к тому, чтобы
вместе выдержать, избежать или видоизменить его, но в любом
случае сделать его переносимым. Когда риск катастрофы высок,
еще более важным оказывается незамедлительно предложить
некий структурирующий чувственный опыт: цвет, вкус, звук,
а может быть, лицо, тембр голоса, особую аффективную инто
нацию. Речь должна стать насыщенной и эмоционально окра
шенной. Предложенный таким образом сенситивный опыт мо
жет явиться точкой сцепления в перцептивном искажении,
2 Речь идет о моей редакции (согласованной с автором) доклада, прочи

танного в одном центре; его невозможно было цитировать точно,
так как он был еще в сыром виде.
Что касается терапевтического действия, то в мою задачу не вхо
дило противопоставлять мнения двух авторов по принципу правда–
неправда, напротив, мне хотелось подчеркнуть серьезность их
вариантов под углом зрения теоретическим, техническим и этиче
ским. В то время как я из кожи вон лез, изучая эту, как мне казалось,
неразрешимую проблему, меня сразило понимание, а также естест
венность того, что третий автор, Пьерлуиджи Росси (Rossi, 2002),
говорил о том, как под давлением безотлагательности ему пришлось
предложить пациентке рассказ, позволивший ей установить контакт
с собственными чувствами. Некий избыток живости и изобразитель
ности не помешал, а, скорее, способствовал проникновению
пациентки в анализ.
Как мы это делаем? Я не думаю, что дружеская сделка здесь воз
можна и желательна, но полагаю, что необходимо серьезное и углуб
ленное переосмысление этой столь противоречивой проблемы.
43

вызванном травматическим переживанием, и определить форму
преобразования и перераспределения функций «Я». В данном
контексте дать важный чувственный стимул означает предоста
вить что угодно, лишь бы значение было сдвинуто именно так, а
тр
не посредством интерпретации. Для Корреале обращение к
ен
действию обязательно и неотложно. Здесь важно поддержать
-Ц
пациента прежде, чем он впадет в новую фазу психотической
то
дезинтеграции, максимально полагаясь на конкретное присут
ги
ствие аналитика и на непосредственное восприятие пациента.
Ко
ль
те
да
Andrews G. (2001). Placebo response in depression: bane to research,
ла
boon to therapy.British Journal of Psychiatry 178, 192–194.

Arrigoni Scortecci M. (1987). La reazione terapeutica negativa (R.T.N.).
об
Una revisione del concetto e considerazioni sul suo significato

во
nel trattamento dei disturbi paranoid. Rivista di Psicoanalisi 33,

ра
235–253.
Balint M. (1973). Introduzione. In: Balint E. & Norell J.S. (a cura di) Sei
П
minuti per paziente. Interazioni nella pratica medica generica. Tr.it.

Guaraldi Editore, Rimini-Firenze, 1975.
Baranger W., Baranger M. (1961). La situazione psicoanalitica come campo
dinamico. In: La situazione psicoanalitica come campo bipersonale. Tr.
it. Cortina, Milano, 1990.
Barale F.,UcelliS. (2001). Alle fonti delle concezioni psicodinamiche delle
psicosi: Karl Abraham e la psichiatria del suo tempo. Rivista di
Psicoanalisi 47, 693–709.
Berti Ceroni G. (1988). Compiti e funzioni del gruppo di lavoro in psichiat-
ria. Gruppo e funzione analitica 9, 41–51.
Berti Ceroni G. (1998). La questione del consenso informato in medicina,
psichiatria e psicoanalisi. Psiche 6, 209–217.
Berti Ceroni G. (2001). Introduzione all’incontro dei soci e candidati che
lavorano in Istituzioni di Cura o hanno compiti formativi in psichiat-
ria e psicologia clinica. Notiziario della Societa Psicoanalitica Italiana,
n. 3, pp. 63–67.
Berti Ceroni G., Correale A. (a cura di) (1999). Psicoanalisi e psichiatria.
Cortina, Milano.
Berti Ceroni G., Vescovi M. (2001). Gli interventi praticabili da parte dei
MMG e i modi di implementarli o migliorarli. In: Psichiatria e
Medicina di Base. Il progetto della Regione Emilia-Romagna. Editrice
Compositori, Bologna, pp. 87–103.
44

Berti Ceroni G., Rucci P., Berardi D. et al. (2002). Case review vs. usual
care in primary care patients with depression. A pilot study.General
Hospital Psychiatry,24, 71–80.
Boccanegra L. (1997). La «poltrona vuota». L’elaborazione controtrans-
ferale attraverso il gruppo di colleghi. In: Gaburri E. (a cura di)
Emozione e interpretazione. Bollati Boringhieri, Torino.
Boccanegra L., Magrini M., Milella M. Autocredibilità insatura: l’apporto
di un gruppo di colleghi all’elborazione controtransferale dell’analista
impegnato con pazienti psicotici. In: L. Rinaldi (a cura di) Stati
caotici della mente, in pubblicazione.
Bolognini S., Mantovani M.C. (1999). Le attività di supervisione. In:
Psicoanalisi e psichiatria, cit.
Boyle D. (2002). La rivolta dei contabili. Tr.it: Internazionale, 9, n. 430,
41–43.
Calabrò A. (2001). Frontiere. II Sole 24 ORE SpA, Milano.
Conforto C. (1999). Riflessione sull’incompiutezza della seduta anali-
tica e sui luoghi ove tentiamo rimedi. Rivista di Psicoanalisi 45,
495–506.
Correale A. (1993). La supervisione nei Servizi pubblici. In: Asioli F. ,
Ballerini A., Berti Ceroni G. (a cura di) Psichiatria nella comunita.
Bollati Boringhieri, Torino.
Correale A., Rinaldi L. (a cura di) (1997). Quale psicoanalisi per le psicosi?
Cortina, Milano.
Correale A. (1999). II lavoro d’equipe. In: Psicoanalisi e psichiatria, cit.
Correale A. (2002). Psicosi, percezione e attività interpretativa. Letto al
Centro di Psicoanalisi Romano, 10 maggio 2002.
Del Vecchio G. (2000). Dialogo clinico e la diagnosi. MEDIC 8, 38–44.
Esman A.H. (2000). Sigmund Freud and Isaiah Berlin. Concord and Dis-
cord. Psychoanalysis and Contemporary Thought, 23, 35–50.
Fiorentini G., Frangini G., Molone P.etal. (1995). Dalle regole del setting
all’assetto mentale dell’analista. Rivista di Psicoanalisi. 41, 67–79.
Fonagy P.(2000). On the Relationship of Experimental Psychology and
Psychoanalysis. Neuro-Psychoanalysis 2, 222–232.
Friendli K., King M.B., Lloyd M., Horder G. (1997). Randomised controlled
assessment of non-directive psychotherapy versus routine general
practitioner care. Lancet 350, 1662–1665.
Goretti G. (1996). La domanda dell’analista. Rivista di Psicoanalisi 42,
393–403.
Gori E.C. (1976). Resistenze e difese nella primitiva costituzione della
reciprocita «mondo interno-esterno» nel paziente e nel medico, entro
e fuori il rapporto analitico Rivista di Psicoanalisi 22, 346–359.
Gorini M. (1995). II farmaco nella relazione medico-paziente. I fattori
aspecifici della terapia farmacologia. Tesi di specializzazione in
psichiatria, Universita di Bologna.
45

Hautmannn G. (2000). Psicoanalisi, psicoterapia analitica, training.
Rivista di Psicoanalisi 46, 149–156.
Herzhaft G. (1969). L’effet nocebo. L ‘Encephale 58, 486–495.
hooks hell (l991). Elogio del margine. Giangiacomo Feltrinelli Editore,
Milano, 1998.
тр
Hyman S.E. (2000). The Millennium of Mind, Brain and Behavior.Archives
ен
of General Psychiatry 57, 88–89.
-Ц
Kantrowitz J.L. (1999). Pathways to self-knowledge: private reflections and
то
mutual supervision and other shared communications. The Interna-
tional Joumal of Psychoanalysis 80, pp. 111–132.
ги
Masciangelo P.M. (1987). Prolungamenti intrapsichici della linea di con-
Ко
fine. Gli argonauti, n. 33, pp.105–118.
ль
Marzi A. (2002a). Confidentiality and the psychoanalytic setting in Italy:
some problematic issues. Presentato al Congresso della FEP a Praga.
те
Marzi A. (2002b). Alcune riflessioni sulla relazione fra psicoanalisi e deon-
да
tologia. Relazione al Centro Psicoanalitico di Bologna, 23 maggio 2002.
ла
Meissner W.W. (1999). The Self-as-Subject in Psychoanalysis. Psycho-

analysis and Contemporary Thought 22, 383–428.
об
Meissner W.W.(2000). The Self-as-Relational in Psychoanalysis. II. The

во
Self as Related within the Analytic Process. Psychoanalysis and Con-

temporary Thought, 23, 205–247.
ра
Mulrow C.D., Williams J.W., Chiquette E. et al. (2000). Efficacy of newer

П
medication for treating depression in primary care patients. JAMA

284, 1519–1526.
Murri A. (1918). Saggio di perizie medico-legali. Zanichelli, Bologna.
Muni A. (1985). Lezioni di clinica medica. Piccin, Padova.
Ponsi M. (2000). Therapeutic alliance and collaborative interactions. Inter-
national Journal of Psychoanalysis 81, 687–704.
Pontalis J-B. (1998). Limbo. Tr. it. Cortina, Milano, 2000.
Preta L. (a cura di) (1999). Nuove geometrie della mente. Psicoanalisi e
bioetica. Laterza, Bari.
Quitkin F., Rabkin J.G., Gerald J. et al. (2000). Validity of clinical trials of
antidepressants. American Journal of Psychiatry 157, 327–337.
Racalbuto A. (a cura di) (1998). Impasse in psicoanalisi epatologie narcisisti-
che. Dunod Masson, Milano.
Racalbuto A. (2001). Vivendo lungo il «Border». Rivista di Psicoanalisi 47,
pp. 29–49.
Rinaldi L. (1997). Problemi e prospettive del lavoro in equipe. ln: Quale
psicoanalisi per le psicosi? cit.
Rinaldi L. (1995). La supervisione nel lavoro di equipe. In: Correale A, Neri
C., Contorni L. (a cura di) Fattori terapeutici nei gruppi e nelle
istituzioni. Borla, Roma.
Ripellino A.M. (1973). Praga magica. Einaudi, Torino.
46

Rossi P.(2002). L’immagine. Alcune considerazioni sulla darstellung. VI
Colloquio Psicoanalitico di Palermo, 26 aprile 2002.
Sandell R., Blomberg J., Lazar A. et al. (2000). Varieties of long-term out-
come among patients in psychoanalysis and long-term psycho-
therapy.The International Journal of Psychoanalysis 81, 921–942.
Scardovi A., Carta G., Scaramelli A.R., Sciulli S. (1996). L’esperienza di
training in tecniche di comunicazione medica. In: F. Asioli (a cura di)
II medico di base e lo psichiatra. MS, Roma.
Scardovi (2001). Il training in tecniche di comunicazione medica. In:
Psichiatria e medicina di Base. Il progetto della Regione Emilia-
Romagna. Editrice Compositori, Bologna, pp. 105–119.
Scardovi A., Rucci P., Gask L. et al. (2002). Improving psychiatric inter-
view skills of established general practitioners: evaluation of a group
training course in Italy. Inviato per la pubblicazione.
Simon G.E., Ludman E. (2000). Lessons from recent research on depres-
sion in primary care. Epidemiologia e Psichiatria Sociale, 9, 145–151.
Smith R.C. (1996) La storia del paziente. Un approccio integrato all’intervista
medica. Tr. it. Il Pensiero Scientifico, Roma, 1997.
Trussels J., Kazdin A.E., Antelman S.M. et. al. Fish J.M., Weissmann M.M.
(interventi separati) (1999). Pills or placebo? Science 284, 913–915.
Turilazzi Manfredi S. (1978). Interpretazione dell’agire e interpretazione
come agire. Rivista di Psicoanalisi 24, 223–240.
Vegni E., Moja E.A. (2000). La comunicazione nella visita medica. Racco-
gliere informazioni dal paziente. MEDIC 8, 74–80.
W ard E., King M., Lloyd M. et. al. (2000). Randomised controlled trial of
non-directive counselling, cognitive-behaviour therapy, and usual
general practitioner care for patients. British Medical Journal 1321,
1383–1388
Widlocher D. (1998). Quality of control, condensed analysis and ethics. The
International Journal of Psychoanalysis 79, 1–11.

ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКАЯ
ТРАНСФОРМАЦИЯ
тр
Фернандо Риоло
ен
-Ц
то
У нас был опыт, но недоставало смысла,
ги
А приближение к смыслу заменяет нам опыт
Ко
В иной форме, вне смысла…
ль
Ибо прошлый опыт вновь оживает в смысле
те Томас С. Элиот, Четыре Квартета
да
ла
Первой в то утро пришла пациентка, недавно начавшая

об
анализ. Она страдала бредовой обсессией: боялась заражения

во
через фекалии.
Прежде, чем расположиться на кушетке, она вывалила со
ра
держимое сумочки на стол, чтобы проверить, не испачкалось ли

П
там чтонибудь ненароком по пути из дома. Я обратил внимание

на то, что в этот раз она не сняла туфли, а, напротив, согнула
ногу и решительно вонзила каблук в кушетку. Я оценил это по
ведение как трансформацию в действии, как следствие отрица
ния ее собственной враждебности, и связал это обстоятельство
с тем фактом, что на прошлом сеансе она без какихлибо эмоций
говорила о своем умершем отце, бросившем семью с детьми, когда
сама пациентка была еще совсем маленькой.
Пациентка некоторое время молчала, затем начала неожи
данно плакать, вспомнив, по ее словам, сообщение в прессе
о сгоревших на Ямайке детях (гиперболическая проекция ис
ключенной эмоции). Затем она заговорила о своей старой дом
работницеперуанке, очень нуждающейся женщине, нежной ма
тери, которой с удовольствием дала бы денег (приближение
проекции с первоначального расстояния), если бы на ней
не «висел» этот анализ. Она добавила, что у нее нет ко мне ни
каких претензий и что она подсчитала, что весь анализ стоил
столько же, сколько любая из тех шикарных машин, которые
постоянно менял ее отец, когда был жив, в то время как семье
48

он отказывал в самом необходимом (отрицание переноса).
На этом этапе она принялась плакать, но уже не о детях Ямай
ки, она плакала от обиды за все те унижения, которые ей вмес
те с матерью и братьями приходилось терпеть от отца (принятие
эмоции); «а в это время мой отец, старый и жирный, наслаж
дался жизнью с двумя подружками. В конце концов он умер
от инфаркта, так ему и надо»,— заключила она, убирая каблук
с кушетки и вытягивая ногу.
Приведенная здесь последовательность описывает процесс
трансформации, одним полюсом которой является выброс эмо
ции в форме действия и ее дистанционная проекция, а другим
полюсом — ее интроекция и выражение. В промежутке между
этими крайностями — обращение к переносу означает переход
от отрицания эмоции (Verleugnung) к ее повторному допуску
в сознание в форме отрицания (Verneigung).
Возможность описания этого процесса как клинической
психоаналитической трансформации означает, что аналитик
мог установить — на основании теории психоанализа — некую
корреляцию между различными планами и содержаниями,
являющимися объектом трансформации, т. е. теми событиями,
которые вначале были представлены его восприятию как ре
альные факты: симптомы, туфли, фекалии, слезы, ужасная ис
тория о детях. В реальности они должны считаться репрезен
тациями тех же внутренних объектов, которые проявлялись
в виде эмоций, сновидений и воспоминаний в ассоциациях па
циентки; а в переносе — в интерпретациях и реконструкции,
в описании аналитика.
На следующем сеансе пациентка рассказывает сон:
«В воскресенье я еду навестить вас вместе с Джанни (ее
первая любовь, он трагически погиб). Вы живете в Аре
нелле, на берегу залива, в изумительном старинном
особняке с большой верандой с видом на море, на вас одеж
да из белого льна, мебель в доме тоже белая. Вы прини
маете нас запросто и приглашаете пройти на террасу,
откуда можно наслаждаться потрясающей панорамой
залива. Море прозрачно и переливается разными цветами,
все сверкает».
49

Пациентка считает, что ей приснился наиболее радостный
период ее жизни, может быть, потому, что вчера на сеансе она
испытывала страдания. «Я сказала себе, что должна была суметь
испытать к отцу положительные чувства. Я отдаю себе отчет
в том, что, возможно, это отрицание,— добавляет она в ответ
на мое удивление,— но мне это надо, чтобы понять и чтобы жить.
Вчера после сеанса я все утро думала о моей террасе, я горжусь
террасой, на ней все еще так много цветов, столько света, очень
красиво… почти как на той террасе во сне» (ассоциацияинсайт).
Назавтра (третий по счету сеанс) ей снится совсем другой
сон: какойто молодой человек на смертном одре, весь грязный,
небрежно одетый. Застиранные простыни пропитаны кровью
и фекалиями. Очевидно, он умирает, более того, он уже почти
труп: сухое, почерневшее тело без кожи, рук нет. Он обнимает
ее своими культяпками, и она плачет от сострадания. Потом она
принимается расчищать заваленную мусором комнату, подни
мает с пола мятую бумагу, пластиковые пакеты вроде тех,
что море выбрасывает на берег. Дом странный, чтото вроде ста
ринной прачечной, с навесом над крыльцом.
Пациентка объединяет трагический случай с Джанни, ямай
ских детей с обгоревшими культяпками и воспоминание о за
пачканной фекалиями больничной койке, на которой умирал
ее отец, и — по контрасту — сон первого дня анализа, где все
белое и чистое. И потом этот странный домик…
Где похоронен отец? Я задаю этот вопрос без особого
энтузиазма. «В Аренелле! — изумленно восклицает она,—
на кладбище у моря». «Тот сон — полная противоположность
вчерашнему»,— добавляет она. «А вчерашний сон был проти
воположностью ненависти и боли,— говорю я,— таким образом,
сегодняшний сон есть противоположность отрицанию ненави
сти и боли».
Интерпретация была выполнена самой пациенткой и каса
лась обоих сновидений, а также трансформации одного снови
дения в другое: «Получается, что дом, куда я ходила вчера,—
это могила моего отца. У меня он превратился в гробницу с тер
расой и видом на море».
Данный образ является конечным продуктом трансформа
ции: изотопическое сгущение связывает местоположение в на
50

стоящем с местоположением в прошлом, внутреннюю реаль
ность и анализ, эмоцию и ее смысл.
В каждом из этих коротких эпизодов сеанса, как и во всем
комплексе сеансов, мы можем проследить аналитическую
трансформацию в действии. Первое, что можно выявить, это
то, что переход не является линейным: от действия к интерпре
тации, или от раскола к интеграции; это похоже на хождение
пахаря по борозде или быка по пашне, т. е. равномерное коле
бание между инсайтом и отрицанием, между Ps и D (параноид
ношизоидной и депрессивной позициями).
Объект трансформации — это и есть область анализа, в ко
торую входят репрезентации, необходимые пациентке, а также
теории, в которых нуждается аналитик, и, кроме того, эмоции
и действия, «которые говорят громче, чем слова». Трансформа
ция такова, что невозможно исключить какойлибо из этих па
раметров. К этому я вернусь, а теперь немного истории, кото
рая, как вы сейчас увидите, еще не совсем история.
В 1961 году в Эдинбурге проходил XXII Конгресс IPA
(Международной психоаналитической ассоциации) на тему
«Лечебные факторы в психоанализе».
Результаты Конгресса были достаточно скромными с науч
ной точки зрения, но чрезвычайно поучительными с точки зре
ния нашей теперешней беседы. Мы присутствовали, а это было
в те годы ритуальным, при не очень корректной полемике меж
ду кляйнианцами и прочим миром при большом перевесе кляй
нианцев, которых представляли Ханна Сегал и Паула Хайман,
а также присоединившийся к ним по этому случаю Перл Кинг.
Новым было то, что с противоположной стороны на этот раз
не было обычного противника: американец Максвелл Гительсон
ограничился какимто слабым возражением. Но от оппонентов
выступил уважаемый представитель французской школы, Саша
Нахт, прочитавший весьма тенденциозный доклад, в котором
он «поженил» эгопсихологию с представлением Ференци о ле
чении как об интроекции хорошего объекта. Не слишком ли
дерзкая постановка вопроса? Не очень, ибо, как говорил Нахт,
если цель лечения заключается в компенсации слабости Я паци
ента посредством идентификации с Я аналитика, определяющим
лечебным фактором не может считаться ни интерпретация,
51

ни перенос. Здесь важна личность аналитика, и в особенности глу
бина его любви к пациенту: если аналитика действительно не
воспринимают как хороший объект (я здесь специально говорю
«воспринимают», а не «назначают на должность»), то что может
побудить пациента интроецировать или идентифицировать себя
с ним? У Нахта хватило смелости не избегать слова «любовь»:
«No one can cure another… unless he loves him» (человек не может
вылечить другого человека, пока не полюбит его),— заключает
он.
В своем выступлении Гительсон напрямую атаковал идею
активной терапии (будь то в виде эмоционального корректи
рующего опыта или в форме инкорпорации хорошего объек
та), которую считал операцией суггестивной или даже опасной.
«Эта точка зрения на активную и целенаправленную терапию
характеризует сегодняшнее положение дел в психоанализе».
Это слова Гительсона, а вот еще одно его высказывание, кото
рое производит сильное впечатление, когда перечитываешь его
по прошествии почти сорока лет: «Акцент, который делается
сегодня на межличностные и аффективные факторы в анали
тической ситуации, есть по большому счету карикатура на то,
что было когдато их первоначальным смыслом... Мы, похоже,
выпустили нашу науку из рук и блуждаем в поисках новых воз
можностей, некоторым образом парадоксальных...» (таких, как)
акцент на объекториентированные процедуры, на необходи
мость разделять заботы пациента, на постоянное обращение
к контрпереносу, на страстную и преданную терапевтическую
заботу, доходящую до самопожертвования. «Разумеется,— го
ворит Гительсон,— иногда даже наблюдаются некие спонтан
ные признаки излечения как результат случайного воздейст
вия добрых человеческих отношений».
Не все то золото, что блестит! В то время Гительсону и Аме
риканской психоаналитической ассоциации в Чикаго не давал
покоя Александер. А Нахт? У Нахта был Лакан, который в том
же году опубликовал в журнале «La Psychanalyse» свою статью
«Направление лечения и принципы его воздействия», где он
нападает на «обман независимого Я, свободного от конфлик
тов. Это было последнее переиздание затасканного миража,
от которого отказалась даже академическая интроспективная
52

психология». Это независимое Я было для Лакана этической кон
цепцией по Гегелю: «образчиком измерения реального, способ
ным служить поддержкой ложному чувству сущности субъек
та». Рядом с Imposture du Moi (Самозванец5Я) находится la
Comedie de l’Object (Комедия объекта), но это уже не объектв
переносе, а объектвреальности, поэтому на вопрос об отсут
ствиивбытии бессознательного субъекта есть простой ответ:
о приспособляемости Я к реальности. Это своего рода «армия
Эго, призванная вывести американцев к горизонтам светлого
будущего, не затрагивая при этом независимость эгоиста, запол
няющую своими бесконфликтными округлостями Американ
ский Образ Жизни».
Я пытался возродить полемический азарт, оживить ярост
ную схватку этих лет; но мои попытки утонули в постмодер
нистской и плюралистской толерантности. Теперь всем уже
безразлично, каких теорий придерживаться, и теории эти мо
гут оказаться в одинаковой степени верными или ложными.
И все же эти разногласия порой выявляли неожиданные сов
падения. Возьмем, к примеру, выступление Перла Кинга на Кон
грессе в Эдинбурге. Установлено,— возражал он Нахту и Гитель
сону,— что то, что лечит, есть по сути качество отношений в анализе.
Различие состоит в том, что отношение между аналитиком и
пациентом отличается от любого другого вида человеческих
отношений и не имеет ничего общего с отношением родитель–
ребенок (модель, принятая Гительсоном). Да, конечно, два
человеческих существа начинают анализ вместе, при этом один
ожидает от другого лечения и разрешения какихто вопросов. Но
сходство рушится сразу же, так как все, что происходит в анализе:
эмоции, влечения, мысли — не имеет ничего общего
с потребностью в аффективном вознаграждении, столь обычной
для любого общения. Нейтральная позиция аналитика, которую
Нахт несправедливо приравнивает к дистанции, вовсе не озна
чает, говорит Кинг, что аналитик не должен испытывать каких
то чувств к пациенту, она означает, что ему следует восприни
мать чувства свои и пациента как знаменитое quid pro quo
(взаимообмен), которое для Фрейда является вопросом техни
ки: «проявление бессознательных конфликтов, из которых в ходе
анализа возникает инсайт, а не вознаграждение или запрет».
53

Можно подумать, что обращение к quid pro quo, т. е. к симво
лическому и трансферентному порядку отношений в анализе,
восходит к Лакану. Скорее всего, нет. И все же то, что он пишет,
не так уж специфично: «Мы чувствуем, что вырвались далеко
вперед, когда звучит необычное утверждение: мол, психоанализ
нужно изучать как ситуацию вдвоем, т. е. личность аналитика в
том числе. Это было бы очевидным, не проявись в отношениях
(претендующих на равенство со всеми прочими отношениями)
этих двоих весьма неожиданный эффект: моя свобода
оказывается отчужденной изза раздвоения, которое в переносе
претерпевает моя персона… Вот вам узы самоотречения,
которыми анализ связывает аналитика: пациент видит в
аналитике опору для своих фантазий. Слово аналитика поэто
му будет всякий раз восприниматься так, словно исходит от
Другого, от личности в переносе. Нужно ли потворствовать этой
личностной ошибке? Если да, то чувства аналитика в этой игре
займут единственно точное место: покойника; а если он решит
ожить, игра продолжится, но уже никто не догадается, кто в ней
ведущий» (Laсan, 1961).
Концепция механизма анализа как некой преобразующей
системы обычно приписывается Биону.
В действительности ее формулировал еще Фрейд (в «Толко
вании сновидений») как центральный элемент теории сновидений.
Большая часть «Толкования сновидений» посвящена опи
санию работы со сновидением как с особой формой мышления,
уполномоченной трансформировать психические смыслы:
«...(такое мышление) есть нечто совершенно иное, нежели ка
чественная оценка… не мысль, не расчет, совсем не оценка,
а лишь трансформация (Umzumformen)… вплоть до трансмута
ции всех психических значений».
Фрейд поставил в один ряд изучение сновидений как пси
хического продукта ночи и описание формальных, логических,
временных, аффективных и лингвистических характеристик,
которыми пользуется мысль сновидения в своем процессе
трансформации.
Он предложил правила функционирования первичного
процесса, заложив таким образом основы теории сновидений
как формы мышления и основы нового метода.
54

«Работа сновидения» (Traumarbeit) имеет для нас значение
парадигматическое. Она лежит в основе метода, который при
меняется ко всему, что наблюдается: они становятся объектами
анализа в той степени, в какой вырваны из их непосредствен
ной — сенситивной, эмоциональной, фактической — реальнос
ти; их считают трансформациями бессознательных процессов,
находящих выражение в речи и поведении, в переносе и реаль
ных отношениях.
«Аналитический аппарат» можно определить поэтому как
систему трансформации, посредством которой бессознательные
психосоматические процессы становятся читаемыми и обрета5
ют способность репрезентироваться, связываться в мысли и вы5
ражать смыслы. Именно в этом и заключается символическая
функция: то, что изначально являлось количеством, ощущени
ем, эмоцией, действием, преобразуется в образы сновидений,
в репрезентацию желания или тревоги, в слово или значение.
Иными словами, сон являет собой особый механизм для наблю
дения за «психической реальностью», а также для трансформа
ции его «элементов» в «мысль» (Bion, 1965; Hautmann, 1977).
Это основополагающая теория для определения позиции
аналитика: в месте пребывания сновидения, в точке перехода
между реальным и символическим. Наше царство — это «меж
дуцарствие» (Zwinschenreich), сновидение — это путь, проле
гающий в нем.
Из этого следует, что объектом анализа является не созна
ние и не бессознательное, а переход отдельных элементов из од
ного состояния в другое» (Бион), т. е. досознательные процессы,
изменения статуса, формирование и распад мысли, взаимодей
ствие психики и тела, себя и Другого и, в особенности, интегри
рующие и дезинтегрирующие сдвиги, посредством которых пси
хическая реальность развертывается и терпит крах, выступает
вперед или прячется, трансформируется или повторяется.
Готовясь к этому докладу и читая различную литературу,
я спросил себя, не лежит ли в основе общей для всех нас нелег
кой работы какойнибудь скрытый, нерешенный вопрос, ответ
на который стал бы таким фактором «изменения». Я говорю
«нерешенный», ибо считаю, что, несмотря на прилагаемые
усилия, у нас нет на этот счет удовлетворительной теории.
55

Но направленность этих усилий оправдывает главное сомне
ние, суть которого — в том, что, несмотря на принципы, лежа
щие в основе аналитического лечения, например, в «talking
cure», даже мы, аналитики, испытываем некоторое глубинное
сомнение в трансформативной силе слова, в реальности симво5
ла, о которой говорил Винникотт, и поэтому ищем источник из
менения в единственно другом возможном месте, которое к тому
же подсказывает нам и здравый смысл: в реальности вещей. Я
считаю, что даже при различной акцентировке данный путь яв
ляется общим с американскими неоинтерперсональными те
чениями, а также с положениями, высказанными недавно пред
ставителями европейской школы.
Кроме того, как я писал несколько лет назад, мне кажется,
что похожая ориентация засосет нас в «мир фактов», куда психо
анализ уже заглядывал в поисках смысла. Отправной точкой вновь
становится точка конечная: реальный ребенок, реальная история,
лечение посредством реальных отношений» (Riolo, 1999).
Мы забыли, что слово является не антиподом предмета,
а неким его «состоянием», его символическим статусом, выра
стающим из отсутствия предмета во внешней реальности, заме
няющим ее и наследующим ее связи и возможности в области
психической репрезентации. Утверждать, что психическая
трансформация не может быть не чем иным, как трансформа
цией символической, не означает присваивать ей в связи с этим
неуклюжий статус декартовской res cogitans (вещи мыслящей).
«Слово — могущественный хозяин,— сказал философ Гор
гий более двух тысяч лет назад.— Его тело мало и незаметно, а
дела сродни божественным: оно может уничтожить страх, снять
боль, вызвать радость и пробудить сочувствие… Власть слова
над гармонией душевной равна силе лекарства в отношении
гармонии в теле… но власть слова больше, так как излучает силу
без принуждения». (Горгий, «Похвала Елене»).
Я приближаюсь к кульминации моего доклада. В десятой
главе «Трансформаций» Бион предлагает следующее опреде
ление: «Я связываю с названием «трансформация» некое посто5
янное сочетание элементов: реальную ситуацию (предполагае5
мую), некое эмоциональное состояние (также предполагаемое),
репрезентацию (имя)».
56

Трансформация здесь заключается в «связывании», пост
роении корреляции: план фактической реальности, план эмо
циональной реальности и план символической реальности (ре
презентация). Последняя, говорит Бион,— это носитель смысла,
которому значения не хватает (meaningless): она получает зна
чение из эмоции. Таким образом между элементами, вовлечен
ными в трансформацию, устанавливается тройственная взаи
мосвязь: репрезентация без эмоции «пуста» (лишена смысла),
эмоция без слова «нема» (нет носителя смысла), опыт без смыс
ла «слеп» (отсутствует мысль). Связь между опытом и эмоци
ями есть источник смысла, и однажды порожденный, этот смысл
косвенно трансформируетпреобразует и опыт, и эмоции.
С этой точки зрения, периодическое критическое переос
мысление инсайта или интерпретации, не являясь более обяза
тельным инструментом аналитической трансформации, испы
тывает, как мне кажется, некоторую нехватку перспективы,
возможно, даже интеллектуальной.
Утверждать редукционистски, что терапевтическое изме
нение не вытекает из простого запоминания или простой интер
претации, означает говорить «простые» банальности. Мы хо
рошо знаем, еще из Фрейда (Freud, 1914), что необходимо
обратиться к повторению и переносу, чтобы «решить», какая
проблема требует безотлагательного приложения интерпрета
ции; чтобы устранить противоречивость носителя смысла, при
званного в противном случае оставаться Uberstimmt, гиперде
терминированным. Возможность его определения зависит
от того, что происходит «здесь», у нас перед глазами; именно
в этот момент и осуществляется перенос. Однако существует
также наша аффективная реальность, ее атакуют слова и эмо
ции пациента; они, утверждает Бион, могут оттачивать нашу
способность суждения, «как резец из закаленной стали выта
чивает бальзаминовое дерево и рискует создать модель, кото
рую невозможно ни устранить, ни исправить (Bion, 1977).
Использование, целенаправленное и не сиюминутное, этого
аффективного и неспецифического участия аналитика (пусть так
называются эмоциональный отклик, эмпатия, встреча или разы
грывание (enactment)) и есть собственно объект данной техники.
Данная техника может применяться в той мере, в какой она
57

может быть трансформирована из аналитического приема в спе5
цифический ответ. Речь идет о свободно распределенном вни
мании, ассоциациях, сновидческой мысли, мечтании (reverie) и,
наконец, вербализации, интерпретации, (ре)конструкции.
В нашей теории лечения не существует противоречия
ни между интерпретацией и пониманием, ни между аффектом
и репрезентацией. Не имеет особого смысла противопоставлять
интерпретациидекодификации, рассматривающей только ре
презентацию, эмпатическое понимание, которое принимает
в расчет аффект. Это бессмысленно по одной простой причи
не: эти два параметра не существуют по отдельности: наши объ
екты суть репрезентации, облеченные в аффект, а наши интер
претации представляют собой корреляции между аффектами
и репрезентациями.
Но акт интерпретации всегда несет в себе, помимо опыта
отождествления, также опыт различения. Опыт психической
реальности и его смысл сосуществуют, но не мирятся друг с дру
гом: их совместное «бытование» привносит каждый раз двой
ной избыток: избыток смысла и избыток несмысла, что и пред
ставляет собой пространство для возможной трансформации.
Иными словами, смысл никогда не совпадает с психическим
опытом и никогда не может его насытить: интерпретация все
гда чегонибудь не договаривает и оставляет опыт частично
невысказанным; но в то же время в чемто другом интерпрета
ция оказывается чрезмерной, и невысказанный опыт гденибудь
да «разместится».
Полагаю, что именно эта асимметрия, этот выбор между
опытом и его смыслом лежит в основе каждой возможной пе
ремены в субъекте и в его психическом поле.
Давайте вместе с Фрейдом и Бионом допустим, что основ
ной особенностью анализа является «способность вести паци
ента к репрезентации».
Опять же допустим, что эта задача не может быть решена
лишь в рамках репрезентации. Это чисто герменевтическая те
ория, и она не способна регистрировать аналитическое измене
ние. Предпосылкой психоаналитической трансформации явля
ется преодоление эмоциональной спутанности, от которой
зависит изменение смысла.
58

Но, с другой стороны, не только эмоциональные изменения
подпадают под определение аналитической трансформации,
так как связь с речью в свою очередь ответственна за новое об5
ретение смысла, при отсутствии которого аналитическое поле
превращается в арену «инверсивных трансформаций»: десимво
лизации, дезинтеграции, галлюцинаций и отыгрываний.
Найдется ли для них место в нашей модели? Думаю,
что должно найтись.
Рассмотрим место действия. Потребность в сенсорном
и действенном вознаграждении, пишет Бион, представляет со
бой контраст с потребностью в анализе, ограниченном полем
умственной деятельности: «следовательно, возникает конфликт
между мыслью и действием». И тем не менее, добавляет он, в от
личие от религии, психоанализ не преследует цель поддержи
вать мысль и действие в состоянии взаимоисключающем, ибо
в этом состоянии они пребывали бы разъединенными и не из
менялись бы: «бетаэлементы продолжали бы ограничиваться
областью действия, будучи изолированными от мыслей, замк
нувшихся в области мыслительной, включающей в себя и ана
лиз. Аналогичным образом мысли замыкались бы в области
мыслительной и не подвергались бы влиянию бетаэлементов,
ограниченных областью действия».
Психоанализ стремится к разъединению мысли и действия
и поддержанию конфликта между ними с тем, чтобы обеспе5
чить их влияние друг на друга (Bion, 1974).
В анализе присутствуют две личности, они являются
субъектами и одновременно объектами в поле трансформации.
Каждый раз, когда один из субъектов или измерений поля при
сваивает себе (применяя сенсорное, эмоциональное или рацио5
нальное давление) место другого, границы поля, подлежащего
наблюдению, размываются и исчезают: субъект заслоняет объ
ект, сознание заслоняет бессознательное, интерсубъективное
занимает место интрапсихического и наоборот.
В результате наступает кризис аналитического поля и его
перерождение в поле неспецифическое; в поле бессознатель
ного взаимодействия или в поле реальных трансакций.
Подобное «вычитание» порождает, как я говорил вначале,
риск превращения психоанализа в психологию сознания или
59

мистику бессознательного; более того (мне кажется, что имен
но это происходит у нас сейчас), превращения в такую практи
ку отношений, где все больше преобладают симметрия и «безы
мянность», т. е. отсутствуют правила, за исключением тех,
что время от времени диктуются состояниями «здесь и теперь»,
потребностями эмоциональными и «повествовательными».
Да будет мне позволено подчеркнуть основной аспект
данной модели: боюсь, что акцент на трансформативных и кон
структивных процессах, протекающих в аналитических от
ношениях, рискует сделать из них некую саморецензирующую
систему, которая заслонит собой необходимость обращения
к реальности другого, как к источнику и цели трансформации.
Говорить, что смысл является продуктом трансформации,
вовсе не означает утверждать, что аналитическая трансформа
ция является также источником смысла. Более того, я нахожу
это простейшее заключение ошибочным. Это все равно, что ут
верждать, будто математические преобразования, на которых
строятся объяснения моделей Вселенной, и есть источник все
ленной. Никакая наука, будь она трижды постмодернистской,
до такого не додумается.
Чтобы не прослыть идеалистом, необходимо предположить,
что понятие равенства и идея галактики относятся к двум раз
личным планам реальности. Но для того, чтобы вычисление
и раскрытие смысла стали возможны, необходимо предполо
жить, что эти два плана связаны между собой.
Иными словами, для того, чтобы интерпретации и кон
струкции не выглядели чистой оценкой или «бесконечным по
вествованием», необходимо поддерживать фрейдовский посту
лат о психическом детерминизме, на основании которого
различные планы: план (предположительный) реальности субъ5
екта, план аналитических отношений и план построения
значения — это предполагаемые отношения инвариантности
и деривации.
Для того, чтобы интерпретация сновидения имела цен
ность, необходимо думать, как говорит Лапланш, что «приснив
шийся сон существует», что он существует как сон прежде
и независимо от рассказа о нем; что процесс обретения зна
чения, являющийся объектом анализа, берет начало от како
60

гото элемента внутреннего мира сновидца, а не только мира
анализа.
Таким образом, не сновидение и не анализ, а реальность
сновидца (О) является источником значения; она является тем,
что (пока еще) не имеет значения; более того, она по своей при
роде гетерогенна и в плане анализа, и в плане значения.
Именно «не являясь ни репрезентацией, ни повествовани
ем», этот посыл и является тем, что противостоит всемогуще
ству толкования. Это та не относящаяся к дискурсу область,
в которой произвольность дискурса, неограниченность герме
невтических возможностей наталкиваются на сопротивление
и на преграду в своем бесконечном самовоспроизведении.
Ди Кьяра (Di Chiara, 2002) напоминает нам, что область
анализа — это то, что определяется точкой пересечения гори
зонтальной, или отношенческой, размерности, от которой от
талкивается процесс толкования (deutung), и вертикальной,
или интрапсихической, размерности, от которой берет свое
начало процесс реконструкции реальности прошлого (kon5
struktion). Недостаточно, чтобы план словесный и план дискурса
опирался на план аффективного опыта: «рабочий инструмент
в лечении, выполняющий психическую проработку (Durcharbei5
tung), не привязан исключительно к опыту отношений на сеан
се; он нуждается в установлении связи с ядрами, сформировав
шимися в пациенте в течение его прошлой жизни».
Трансформация поэтому требует разделения позиций
«здесьитеперь» и «тамитогда», времени настоящего и вре
мени прошедшего, переживания и воспоминания, становления
бессознательного и бессознательноговытесненного, где слово,
аффект и смысл выступают на равных.
Это возвращает нас к вопросу о том, какова природа транс
формации. В своем письме о Фаусте Вальтер Беньямин предо
стерегает нас от суггестивной власти алхимической трансфор
мации, т. е. «превращений веществ и душ»: свинца в золото,
старика в юношу. Алхимический символ — это «врата бытия»,
и в его власти растворять и созидать бытие.
Идея алхимической трансформации околдовала Юнга.
Фрейд, как известно, выступал против нее. Solve et coagula (рас5
творяет и коагулирует): из этих двух стадий трансформации,
61

говорит Фрейд, нас касается только первая: нашей задачей яв
ляется лишь «разъединять», «устранять». Анализ не желает
что5либо производить.
Это не означает, что он ничего не производит, он лишь
не хочет управлять трансформацией как функцией высшей
цели: намерения, амбиции, аффекта или желания. «Если нам
удается расщепить симптом,— говорит Фрейд,— освободить
поток влечения от конкретного контекста, он немедленно по
падает в новый контекст». Так же, как в химии, если высвобо
дить какойлибо элемент, он немедленно образует новые соеди
нения исходя из собственных свойств и по закону химического
сродства. «Таким образом, “новый синтез” вовсе не входит в на5
ши намерения…» (Freud, 1918).
Когда я был моложе, мое отношение к анализу и его дейст
вию было, возможно, более «просветительским»: заботу и аф
фективное участие я считал чемто неправильным — свинцом,
который нужно было выделить и преобразовать в чистое золо
то лечения. Теперь, когда мои пациенты обучили меня тому, как
им помогать, я знаю, что мысль и действие, участие и интер
претация, специфические и неспецифические факторы неотде
лимы друг от друга.
Но это не означает, что задача кажется мне отличной от той,
что поставил Фрейд (Freud, 1938) : «Трансформировать про
цессы бессознательные в процессы сознательные», т. е., в сущ
ности, исследовать истину.
«В конце концов, мы не должны забывать, что аналитичес
кие отношения основаны на любви к истине» (Freud, 1937).
Свой вывод я сформулирую просто: не думаю, что сущест
вует такая вещь, как психическое выздоровление. Но я верю,
что существует лечение и что наша работа с пациентом помога
ет ему изменить свой мир. Не в том смысле, что он наконецто
становится «другим», а в том смысле, что он обретает реаль
ную способность стать «самим собой». Человеку позволяет из
мениться тот фрагмент истины, которую анализ искусно воз
вращает ему, извлекая ее из памяти о себе, иллюзий о себе, печали
о себе.
62

Bion W.R. (1965). “Trasformazioni”, Armando, 1973, Roma.
Bion W.R. (1974). “Il cambiamento catastrofico”, Loescher, 1981. Torino.
Bion W.R. (1977). “Caesura”, in “Il cambiamento catastrofico”, Loescher,
1981. Torino.
Corrao F.(1989). “Morfologia e trasformazione dei modelli analitici”, Riv.
Psa., 35, 3.
Di Chiara G. (2002). “Curare con la psicoanalisi, percorsi e strategie della
clinica psicoanalitica”, volume non pubblicato.
Freud S. (1899). “L‘interpretazione dei sogni”, O.S.F.,3.
Freud S. (1914). “Ricordare, ripetere, elaborare”, O.S.F.,7.
Freud S. (1918). “Vie della terapia psicoanalitica”, O.S.F.,9.
Freud S. (1937). “Analisi terminabile e interminabile”, O.S.F.,11.
Freud S. (1938). “Alcune lezioni elementari di psicoanalisi”, O.S.F.,11.
Gitelson M. (1961). “The first phase of psycho-analysis”, presentato al 22
Congresso dell’ I.P.A.
Heimann P. (1961). “The curative factors in psycho-analysis”, presentato
al 22 Congresso dell’I.P.A., Edimburgo 31 luglio 1961.
Hautmann G. (1977). “Pensiero onirico e realta psichica”, Riv. Psa., 23,1.
Hautmann G. (1996). “Psicoanalisi e metodo”, Vol. 1, Borla, Roma.
King P. (1961) “The curative factors in psicho-analysis”, presentato al 22
Congresso dell’I.P.A., Edimburgo 31 luglio 1961.
Lacan J. (1958). “La direction de la cure et les principes de son pouvoir”,
La Psychanalyse, 6, 1961.
Laplanche J. (2001). “Chiusura e apertura del sogno. Bisogna riscrivere il
capitolo settimo?”, Riv. Psa., 47, 4.
Nacht S. (1961). “The curative factors in psicho-analysis”, presentato al
22 Congresso dell’I.P.A., Edimburgo 31 luglio 1961.
Riolo F.(1989). “Teoria delle trasformazioni. Tre seminari su Bion”, Gruppo
e funzione analitica, 10, 2.
Riolo F. (1999). “II paradigma della cura”, Riv. Psa., 45,1.
Segal H. (1961). “The curative factors in psicho-analysis”, presentato al
22 Congresso dell’LP.A., Edimburgo 31 luglio 1961.

ВОЗВРАТИТЬСЯ НА НОВОЕ МЕСТО
Альберто Антонио Семи
Уважаемые коллеги!
Тема настоящего конгресса, как все мы понимаем, звучит

призывом к ее же переосмыслению; в ходе истории психоана
лиза данная тема уже не раз подвергалась пересмотру и в опре
деленном смысле она должна непременно переосмысливаться
в профессиональной жизни каждого аналитика. Обязательна
она и для развития самого психоанализа, если аналитики вооб
ще заинтересованы в выведении категории развития в план те
ории. Ведь всегда можно просто держать «нос по ветру» и про
сто сопоставлять различные мнения, совершенно при этом
не ощущая потребности в переменах, в какомлибо преобразо
вании теории. В этом случае движение в принципе отсутству
ет, а налицо лишь совокупность точек зрения.
Я хотел бы подчеркнуть, что если процесс преобразований
уже затронул клиническую практику, он не может не перейти
и на теоретический план. Кстати, как отмечали такие различно
ориентированные ученые, как Балинт1 и Лакан2, теоретические
преобразования всегда связаны с предшествующим ослаблени
ем терапевтической силы анализа.
Вопрос о терапевтических факторах имеет, можно сказать,
«сквозную» значимость, так как от их выявления и конкретно
го применения зависит не только развитие теории и ее прило
жение в нашей работе, но, честно говоря, и сама наша жизнь,
ведь не будь этих факторов или не сумей мы их выделить
и применить в анализе, нам пришлось бы срочно менять профес
сию. Тем не менее, если ктото хотя бы в общих чертах знает
1 Balint M. (1965). Дидактический анализ. Guardiani, RiminiFirenze, 1974.

2 Lacan J. (1978). Cеминар. Книга II, Einaudi, Torino, 1991.
64

или догадывается о причинах улучшения состояния своего
пациента, то дать научное определение тому, что мы назы
ваем «терапевтическим фактором», представляется делом весь
ма затруднительным. Трудность подобного определения усу
губляет наличие дополнительной темы: специфичности
и неспецифичности этих факторов. Проблема деликатнейшая
и (воспользуемся колоритным выражением Лакана в уже
упомянутом тексте) не дантистам ее решать, они ведь заня
ты исключительно лечением кариеса; или, говоря словами
Фрейда, это не тот вопрос, который может заинтересовать
«чужаков, толпу психиатров и психотерапевтов, которые варят
свой супчик на нашем огне и, кстати, не оченьто благодарны
за гостеприимство»3.
Фрейд в этой лекции обращается к одному из «китов»
психоанализа: к теории сновидений, которая через тридцать лет
после появления первых ее постулатов выглядит запущенной
и непонятой. Ключевая позиция этой теории, работа по толко
ванию снов, решительно забыта, а известна лишь сокращенная
часть теории, некая «разбавленная» субтеория удовлетворения
желаний. Возможно, если бы сегодня Фрейд решил перепи
сать эту лекцию, он обнаружил бы, что даже эта часть теории
не сохранилась и что сновидение используется и интерпрети
руется как аналогия одной из многих форм коммуникации,
в которой слишком легко обнаруживаются аналитик и связь
между аналитиком и анализируемым. Текстманифест о сно
видении возымел, так сказать, особую магнетическую власть,
или же ему были приписаны функции, которыми он не обла
дает. Иной раз удается достичь некоего тайного сговора меж
ду аналитиком и анализируемым, и сговор этот заключается
в немедленном сведении всего материала к банальной истории
о встрече двух персонажей, и возникает вопрос: а нужен ли
анализ, чтобы такое вскрыть, и зачем, собственно, нужна
психическая работа со сновидениями, если она выражает толь
ко это.
3 Freud S. (1932). Введение в психоанализ. Новый цикл лекций. O.S.F.,

11, 124.
65

Но именно здесь становится очевидной важность явления,
которое, по моему мнению, имеет отношение к терапевтическому
эффекту и на котором я бы хотел заострить внимание в данном
докладе. Знаю, что оставлю без внимания многие другие фунда
ментальные терапевтические факторы анализа, однако попыта
юсь выявить тот элемент анализа, который, как я думаю, слиш
ком уж часто оказывается сброшенным со счетов или, наоборот,
считается стоящим за рамками анализа. Я собираюсь обратить
ся к проблеме оценки реальности аналитиком.
Ведь в анализе часто случается, что оценка реальности у ана
литика подвержена «встряскам» (порой он и сам их не ощущает),
а атрибутивная оценка, квалификационная оценка и оценка вто5
ричная, если угодно воспользоваться терминологией Проекта,
могут подвергаться искажениям, которые, на мой взгляд, явля
ются тем более тяжелыми, чем менее они замечены4. Вторичная
оценка — это постоянная психическая деятельность (за исклю
чением случаев тяжелейшей патологии), частично наблюдаемая
как факт, или даже как механизм, когда она связана с внимани
ем. Если сознание — это «орган чувств для восприятия психи
ческих свойств»5, то работа по восприятию этих свойств не ис
черпывается восприятием удовольствия–неудовольствия,
а распространяется на атрибуцию специфических оценок для
каждого идеаторного содержания: сон признается сном, фанта
зия немедленно признается за таковую и так далее. Это постоян
ная оценивающая работа.
В настоящее время в анализе, как все мы знаем, внимание
аналитика (особое, свободно плавающее внимание, которое со
4 Я не собираюсь говорить здесь об оценочном отношении к индиви

дуальным наклонностям аналитика, оно сродни качественной оценке,
ибо очевидно, что когда эти наклонности эгосинтонны, то отноше
ние к ним выходит за рамки аналитической работы. Отмечу лишь,
что этот аспект часто ускользает от критической оценки самого
аналитика — мы часто наблюдаем данное явление в дружеских,
«кулуарных» описаниях клинических случаев. См.: Семи А.А. (Semi,
1994), Фундаментальное правило, безоценочность, психоаналити
ческая этика. Riv. Psicoanal., XL, 4, 679–691.
5 Фрейд З. (1899). Толкование сновидений. O.S.F., 3, 560.
66

образуется с течением мысли, стоящей ближе всего к предсозна
тельной сфере и входящей в систему сознательного6) сконцент
рировано на психической активности — собственной и пациента.
Оценка аналитика является тенденциозно отстраненной в том,
что касается психических качеств, типичных для организованной
речи, логически выстроенной одним из элементов вторичного
процесса, ответственного за перцепцию (или апперцепцию)
элементарных психических качеств (на уровне единичных
репрезентаций), а также комбинаторных связующих
способностей, которые были либо вытеснены, либо исключе
ны, либо утрачены. Нужно суметь угадать — Erraten — невоз
можные в реальности повороты сюжета, чтобы «реанимиро
вать» функцию оценки реальности.
Этот вид внимания обязан своим существованием (во всех
смыслах) тому, как нам справедливо напоминал Фрейд,
что «в случае с наиболее близкими нам “другими” людьми убеж
денность в том, что у них есть сознание, базируется на умоза
ключении и не может обладать абсолютной точностью нашего
личного сознания»7. В соответствии с этими данными модаль
ность слушания у аналитика, который с этой точки зрения яв
ляется упорным реалистом, концентрируется на том, что до
стоверно8, т. е. на реальных психических данных, сущность
которых — в том, что они являются производными восприятия
(прежде всего акустического), а также на данных, предостав
ленных системой внутреннего восприятия течения собствен
ных мыслей, собственной аффективной необходимости,—
произвольных, насколько это возможно в ходе сеанса, и пока
зательных с точки зрения бессознательных коммуникаций па
циента. Только эти данные обладают абсолютной точностью,
хотя сам факт их существования не означает, что мы способны
объяснить их.
6 Фрейд З. (1912). Советы врачу в ходе аналитического лечения. O.S.F.,

6.
7 Фрейд З. (1915). Метапсихология. O.S.F., 8, 52–53.
8 Бион В.Р. (1967). Анализ при шизофрении и психоаналитический
метод. Armando, Roma, 1970, с. 182, параграф 107.
67

Все это происходит в контексте фундаментальной оценки
реальности, относящейся как к внешней реальности (например,
существованию пациента9), так и к внутренней (психическая ак
тивность аналитика), но не более. Т. е. речь идет о точной оценке
реальности. То, что нам сообщает пациент, есть в любом случае
факт его психической активности, проявленной в общении с на
ми, тогда как любая оценка происходящего, событий или людей,
действующих в сегодняшней или прошедшей реальности пациента
вне нашего кабинета, лишь ошибочно квалифицируется как оцен
ка реальности. Реальность, если она вторгается в кабинет анали
тика в различных вышеописанных формах, имеет потенциально
травматизирующий эффект и нарушает поток свободных ассоци
аций и плавающее внимание. И наоборот, поскольку все мы можем
терпеть психическую реальность лишь в ограниченных дозах,
то и в анализе есть свои материальные границы, которые берегут
нас от возможных контактов с материальной реальностью10. Ассо
циативная беседа и динамика переноса должны иметь возмож
ность присутствовать там, где они могут найти свое выражение.
В продолжение данной темы: существуют люди, которые
пытаются постоянно отклонить наше плавающее внимание
и сконцентрировать его на том, что я далее буду называть
«внешней реальностью» по отношению к кабинету; сущест
вуют личности, которые, наоборот, опасаются давать какие
либо сведения: они неизбежно11 сложатся в сознании анали
9 Широко известен клинический пример, приведенный Эудженио Гад

дини, где речь идет о сеансе, в ходе которого на подоконнике
в кабинете усаживается обезьяна. Аналитик при этом говорит: «А ведь
это обезьяна».
10 К этой проблеме подошли подругому: отталкиваясь от того, какое
количество материальной реальности можно «переварить» — в статье
Микати Л. Сколько реальности можно вынести? Riv. Psicoanal., 1993,
XXXIX, 1, 153–163.
11 «В нас есть некая интеллектуальная функция, которая требует уни
фикации, связности и понятности от любого материала, подлежащего
перцепции и осмыслению, и которая не преминет образовать ложные
связи там, где при определенных обстоятельствах она не способна уло
вить связи истинные.» (Фрейд. Тотем и табу. 1912–1913. O.S.F., 7, 100).
68

тика в истории, реконструкции, сюжеты, но также послужат
базой для создания некой конструкции сознательно и подвиж
но мифологической.
Я собираюсь здесь рассмотреть, главным образом, первый
тип пациентов, но хотел бы подчеркнуть, что оба типа (а, воз
можно, следует спросить себя, не поступает ли так на опреде
ленном этапе анализа каждый пациент) стремятся создать ба
рьер между психической реальностью и собой как субъектом
собственной психической жизни.
В первом случае имеется стремление установить с анали
тиком проективный сговор и тайно разделить с ним опыт несу5
ществования психической реальности. Таким образом, реаль
ность (материальная) — это все, а репрезентация реальности
(психическая) — это ничто.
Во втором случае пациент стремится «избежать самой ана
литической функции, желая уклониться от того, что может быть
обнаружено в самом себе»12, как пишет Андре Грин, иллюстри
руя понятие «центральной фобической позиции», которая в лю
бом случае несет в себе «отрицание субъектом существования
собственной психической реальности»13. Примером второго
типа пациента является тот самый Габриэль, по поводу которо
го Грин замечает, что у него долгие годы не было относительно
этой истории (пациента) «какихлибо точных данных»14.
Что касается меня, то я вспоминаю трудности с одной из
пациенток, которая избегала каждого конкретного упоминания
даже того, что происходило в анализе, хотя постоянно делала
такие ссылки в форме, внешне очень абстрактной. Например,
она никогда не говорила: «То, что вы сказали мне месяц назад
по поводу моего сна про гору, мне сегодня пришло в голову».
Вместо этого она говорила так: «Мне вчера вспомнилось на
блюдение месячной давности»,— и никогда не указывала при
этом, какое именно наблюдение, т. е. никак не раскрывала свою
12 Грин А. (Green, 2000, Центральная фобическая позиция: с моделью

свободной ассоциации). Rev. Franc. Psychoanal., 3/2000, 743–771.
13 Грин А. Op. cit., с. 760.
14 Грин А. Op. cit., с. 755.
69

мысль. Речь здесь шла не о какомто абстрактном языке, как я
некоторое время думал, а об отражении в языке конкретной
невозможности для пациента выдерживать вероятные ассоци
ативные пересечения и, следовательно, об обязательном обес
ценивании высказанной мысли.
Сквозь форму, вобравшую в себя «ассоциативную» речь па
циентки, постоянно просвечивал посыл о неинвестировании
восприятия и о максимальном исключении любых соответ
ствующих репрезентаций. Точное, детальное, часто очень яркое
описание состояний ее души, ее чувств, не было связано с ком
плексом репрезентаций, с конкретным содержанием, с описа
ниями предметов, людей, ситуаций. А мои с ней отношения в пе
реносе и контрпереносе оказались, по моему собственному
выражению, в «оковах одиночества», опутавших мою пациент
ку,— узницу психической реальности, от которой она сама же
хотела убежать. Как следствие, на первый план выступила
неуместность общей реальности, самого времени сеанса, само
го моего существования, если я при этом не являлся всего лишь
конкретным посредником, обеспечивавшим ей пространство
для говорения.
Что касается первого типа личностей, думаю, что каждый
из нас имеет в запасе примеры пациентов, стремящихся вовлечь,
соблазнить нас историями, полными событий, и на первый
взгляд неважно, что эти истории рассказываются жалобным
или, наоборот, триумфальным тоном, весело или с горечью,
что речь идет о событиях, происшедших в перерыве между се
ансами, или же о том, что случилось с кемто еще. То, на что
нападают или чего не признают эти пациенты,— это психичес
кая реальность сама по себе, пусть даже сознательная. Прямо
на сеансе мы можем присутствовать при попытке разрушения
или устранения мысли как таковой, ее свойства как «пробного
действия»15, ее стремления к «идентичности мысли, а не иден
тичности восприятия»16.
15 См.: Фрейд З. (1911). Уточнения относительно двух принципов

психического события. O.S.F., 6, 456.
16 См.: Фрейд З. (1899). Толкование сновидений. O.S.F., 3, 548.
70

И все же с этими пациентами, которые на практике утверж
дают небытие мысли и поэтому особенно неподатливы в рабо
те со свободными ассоциациями, аналитик рискует — и не мо
жет не рисковать — постепенно отклониться от своего
собственного суждения о том, что он считает реальностью17.
Где в данном случае ошибка в оценке? — я размышляю
о том, какой смысл вложил в эту фразу Фрейд в заключитель
ной части Проекта18.
Помоему, получается так, что в результате переноса у па
циента достижение аналитиком необходимого минимума каче
ственной оценки (например, признания того, что в данный мо
мент пациент обдумывает воспоминание о событии, передает
течение мысли) снижается и все защитно сводится к оценке
реальности19, но лишь «внешней реальности».
Ошибка в оценке, которая, с позиции топической, чаще все
го остается на предсознательном уровне, позволяет, посредством
проекции аналитического кабинета вовне, не воспринимать ка5
чество психической реальности, а вместе с ней и все неудоволь
ствие, которое может быть с нею связано. Это дает ощутимые
преимущества. В то же время ошибка в оценке вызывает эффект
физиологический, т. е. тот, который можно получить, когда два
человека при обычных обстоятельствах комментируют события,
происшедшие с одним из них. Это полная противоположность
17 Мы можем еще раз задуматься о маргинальных феноменах, о своего

рода расширенном сеттинге, состоящем из дружеской болтовни
между коллегами, в котором за счет смещения внимания неприну
жденно озвучиваются мнения типа: «ну, с такой мамашей, как у не
го…» или: «разумеется, подобный отец…» или же: «этомуто хорошо
жилось в детстве»,— эти выражения указывают, насколько внутри нас
сильна тенденция думать о внешней, а не о психической реальности
пациента.
18 См.: Фрейд З. (1895). Проект психологии. O.S.F., 2, 280–281.
19 По поводу проблематики этих ситуаций могу отослать вас к моей
статье «Насилие, теория» (Le fait de l’analyse, 6, 1999, 89–107), кото
рая перекликается с докладом о «Насилии, страсти, описаниях
и теории» на Конгрессе Европейской Федерации Психоанализа
(Берлин, 1999).
71

психоаналитической эмпатии20. Ведь то, что является полезным
условием в обычном разговоре, выглядит как утрата реальности
в анализе, который, по всей вероятности, отдает предпочтение
акустической активности в противовес слушанию сведений, иду
щих от внутреннего восприятия. Т. е. даже у аналитика наблю
дается такое же явление — когда внимание направляется на внеш
нюю реальность, на восприятие, и когда реальность психическая
отодвигается на задний план.
Можно наблюдать, как в этой ситуации субъект чувствует
себя и предъявляет себя как человек, находящийся во власти
внешней реальности22, ибо он не имеет противовеса в реально
сти психической, которая исключается23. Можно, однако, заме
тить, что когда происходит это искажение, пациент чувствует
себя в этой своей реальности уважаемым человеком, что в об
щем выявляет нарциссический выигрыш состояния «чувство
вать себя вдвоем» в одной и той же психической ситуации.
Мы с вами, как видите, находимся в кругу проблем, кото
рые в течение долгого времени изучал Фрейд, а гораздо позд
нее и Бион24: как происходит переход количества в качество
20 Я имею здесь в виду эмпатию, как ее понимает Болоньини (Bollati

Boringhieri, Психоаналитическая эмпатия, Турин, 2002), т. е. «условие
сознательного и предсознательного контакта, характеризующееся от
дельностью, сложностью и расчлененностью; широкий перцептивный
спектр, в который включены все эмоциональные оттенки (…) и прежде
всего, усиливающийся, взаимный и глубокий контакт с объектной
комплементарностью, с эгозащитами и с отщепленными элементами
другого, а также с его эгосинтонной субъективностью (с. 136 и далее).
21 Что должно заставить задуматься о характерных особенностях
ежедневного общения.
22 И следовательно, мало ответственности, мало «субъекта» в собствен
ной истории…
23 Можно к тому же себя спросить, не являются ли «психологические»
теории, стремящиеся отдать предпочтение внешней реальности
и отношениям с ней личности, также реализацией этой позиции,
и не рисуют ли они нам профиль разбалансированной личности в том
смысле, что они лишены возможности уравновесить внешнюю и внут
реннюю реальности.
24 См.: Бион В.Р. (1972). Обучаться через опыт, Armando, Рим, XVIII.
72

и что заключает в себе оценка? Или же, пользуясь терминоло
гией Биона: что необходимо личности «для того чтобы войти
в контакт с психическим качеством»25? Что же, исходя из тер
минологии Фрейда, получается, что психическая система, вы
дающая производные сознания, воспринимается лишь как не
кий орган чувств, отвечающий за психические качества? Или
же, наоборот, необходимо предложить новый теоретический
подход для объяснения «психических качеств» и повторить
путь Биона27?
Речь идет о сложных теоретических проблемах, затрагива
ющих также процесс становления и распада сознания, т. е. про
блемах, перед лицом которых нам следовало бы задуматься
и попытаться определить, что представляют собой трансфор
мативные процессы, теоретически необходимые для действи5
тельного представления психической реальности на теорети
ческом уровне (который является уровнем мысли, топически
расположенном в системе сознательного: по крайней мере,
в том, что касается заключений). Или же задуматься о том, ка
кие процессы должны быть задействованы, чтобы на уровне
теории было порой так трудно репрезентировать психическую
реальность, и, напротив, становилось все нужнее репрезенти
ровать лихорадочный поиск реальности материальной.
Очевидно лишь то, что нам не стоит пытаться решить эти
проблемы эмпирическим путем, практически, при помощи од
ной лишь клиники. Именно поэтому, прежде чем предъявить
какойнибудь клинический случай, Бион уточнял — абсолютно
так же, как Фрейд,— что этот случай представлял собой «скорее
25 Бион В.Р. op. cit., с. 100.

26 Семи А.А. (2000). К метапсихологии сознания. Riv. Psicoanal., XLVI,
1, 45–67.
27 Сначала в статье о Критериях различия между психотической и не
психотической личностью (1957), затем в работе Анализ при
шизофрении и психоаналитический метод (ит. пер.: Armando, Roma,
1970).
28 По этому поводу см. предисловие к Влечения и их судьба (1915),
O.S.F., 8), а также начало Лекции 32. Печаль и жизнь влечений
в Новой серии лекций по введению в психоанализ (1932б) O.S.F., 11.
73

опыт, вытекающий из современных теорий, нежели описание
опыта, из которого выводятся теории»29.
Речь идет также и о проблемах, которые надо както умес
тить в особом историческом контексте30, вытекающем из обще
ственной, политической и общечеловеческой реальности, кото
рая не исключает и нас. И если психоанализ — это постоянный
вопрос об индивидууме, о его задействованности в обществе,
о его биологическом виде, судьбе, о психической реальности,
вступающей в постоянные отношения с реальностью матери
альной, было бы странно не задаться сегодня вопросом о сего
дняшнем человеке, его сегодняшних контактах, о его сегодняш
ней судьбе, прокладывающей путь в условиях непрерывного
поиска счастья и постоянной жажды стабильности. В какой сте
пени сегодня поставлен на обсуждение вопрос о системе созна
тельного? И насколько именно качественная оценка, открыва
ющая к нему путь, подменяется оценкой реальности? В какой
степени коммуникация вербальная или зрительная — т. е. со
бытие психическое — может быть принята за восприятие собы
тия материального31? В остальном, что касается нас, можно на
блюдать, с какой легкостью истории пациентов облекаются
в реалистические термины, вместо того, чтобы стать реконст
рукцией необходимой и необходимо проблематичной, выведен
ной из разбора ассоциативной речи, прозвучавшей в процессе
анализа.
В общем, я хотел бы сказать, что общность, установленная
постоянством оценки психической реальности, т. е. квалифика
тивной оценкой аналитика в ходе анализа и теорией психичес5
кой реальности, стоящей в основе анализа, учреждает специфи
ческий терапевтический фактор анализа, который органами
чувств пациента воспринимается как основополагающий.
Теория психической реальности, т. е. некая идеаторная
и аффективная организация, при посредстве которой каждый
29 Бион В.Р. op. cit., с.87.

30 Росси (2001). Карманы аутиста, Riv. Psicoanal., XLVII, 4, 677–692.
31 Здесь любой может заподозрить «политический спектакль» и заду
маться о последствиях в общественной жизни.
74

из нас репрезентирует на уровне сознания свои мыслительные
процессы, в большинстве своем бессознательные, не только по
стоянно предъявляет вопрос к аналитику в масштабах, в кото
рых восприятие другого (и другого в нас) никогда не дает эф
фекта идентичности, примиряющего с теоретическими
построениями, но и выстраивает необходимое дополнение, обя
зательные «строительные леса», чтобы не отказываться от оцен
ки психической реальности.
Данный тезис мы проиллюстрируем случаем с пациентом
первого типа, из тех, что «пичкают» нас реальностью. Начнем
с самого простого и самого верного: с психоаналитического слу
чая, имевшего место в моей практике несколько лет тому назад.
Я привожу его здесь потому, что когда я осенью готовил
этот доклад, в моем сознании снова «всплыл« вопрос, который
однажды, во время сеанса с тем же пациентом, вдруг зазвучал
в моей голове: «Куда мог подеваться черный список?»
Я не знаю, как ответить на этот вопрос и что сказать по по
воду конкретного предмета: черного списка. Впервые этот образ
пришел мне в голову во время работы с пациентом. Старинный
и пыльный Index librorum prohibitorum (список запрещенных
книг) — его, посмеиваясь, подарил мне отец, но книга была во
все не черная, а серая. Черный же список имеет вполне опреде
ленный смысл: это список грешников или врагов. Хотя, конеч
но, выражения «внести в список» или «запретить» могут
связываться в сознании с образом черного списка. Потом я по
нял, о каком черном списке шла речь.
Мне кажется, я знаю, почему мне и во второй раз пришел
в голову этот черный список: потому что для меня Триест свя
зан с Истрией, а последние поколения моей семьи были выход
цами именно из этого места. Я поехал туда, чтобы увидеть го
род предков сразу после окончания университета, и надолго
застрял на границе, пока югославские полицейские листали
именно «черный список» — тетрадь, или книгу, с именами и фа
милиями всех подозрительных и нежелательных для въезда
в страну людей, я убеждал их в том, что действительно родил
ся в Венеции, как это было указано в моем паспорте, в удосто
верении личности и в водительских правах.
Так куда же подевался тот черный список?
75

Мне хотелось бы спокойно полистать его, чтобы узнать, с кем
соседствует фамилия моего отца — он был антифашист, партизан,
а в этом списке мог оказаться рядом с кем угодно: там стирались
различия и смешивались истории о уже закончившихся битвах
и о уже пережитой боли32.
Но почему я говорю об этом здесь, в Триесте, на конгрессе,
посвященном специфике терапевтических факторов в психо
анализе. И еще: почему я вспоминаю об этом, если хотел обсу
дить с вами определенную клиническую ситуацию. Прежде все
го потому, что для меня это путешествие было, так сказать,
возвращением в новое место, где я никогда не был, о котором я
лишь слышал и о котором, как мне часто говорили, надо было
помалкивать. И не случайно после того, как я много лет изучал
историю семьи и отдельных ее представителей, появляется не
кий пациент, который, не имея никакого отношения к этой ис
тории, возвращает меня в нее. Не случайно и то, что и историю
этого пациента, и мои упомянутые выше воспоминания я хочу
здесь с вами обсудить.
Возвращение в новые места – звучит, конечно, как явное
противоречие, если иметь в виду материальную реальность.
Но в реальности психической все наоборот. Здесь, в психичес
кой реальности, переход через границы, а также регрессивный
и прогрессивный сдвиг либидинального и нарциссического рав
новесия обязательно влекут за собой возврат к сознательному
или к бессознательному, а также и постоянное вскрытие (или,
наоборот, отрицание) иллюзии. Это место или время, куда мы
возвращаемся, никогда не бывает тем местом и временем, о воз
вращении в которое мы строили иллюзии. Точно так же место,
в котором мы находимся, никогда не бывает тем, каким мы его
себе представляем, оно максимум такое же. Между прочим,
не будь это уже так, это все равно вытекало бы из нашей челове
32 С тех пор прошло много времени, и, как писал Биаджо Марин (Плач
в Истрийских Элегиях, 1963), см. также Биаджо Марин, Стихи под
ред. Ч. Магриса и Е. Серры, Garzanti, Milano, 1981: Мы слышали твой
голос / он доносился из всех дверей / там, под крестом / лежат наши
мертвецы. / Жизнь без солнца / лишь горькие воспоминания / как
плач ближних / умерших от горя.
76

ческой природы. Нарциссической иллюзией является как пред
ставление о том, что можно вернуться в прошлое, так и мысль
о том, что настоящее «сделано» только из реального.
Пациент, спровоцировавший во мне вопрос о черном спис
ке, предстал передо мной в возрасте сорока лет, и это произош
ло за пять лет до того времени, о котором я рассказываю, и при
печальных обстоятельствах: пристрастие к алкоголю, множе
ство долгов, недавний тягостный развод. Состояние его психи
ки колебалось от мании преследования до делинквентности.
Через пять лет его анализ потерпел крах: да, он оставил то
место мелкого служащего, которое занимал в то время, когда
обратился ко мне, он «раскрутил» доходное предприятие, бро
сил пить и встретил женщину, которая его полюбила, но — и это
было проблемой его и моей — явные успехи, проявившиеся
в плане внешней реальности, связаны были с использованием —
очень легко измененным — тех же механизмов, которыми он
пользовался ранее. Он произвел в себе минимальные внутрен
ние сдвиги, гарантировавшие ему лишь внешний эффект, не бо
лее того. Сам пациент в момент интеллектуального открове
ния сформулировал это так: «В моей жизни изменилось все,
для окружающих я стал другим, но лишь я один знаю, что ни
чуть не изменился».
Три года назад, вернувшись из отпуска и просматривая
еженедельник, я наткнулся на его фамилию и заметил, что
вздохнул: на следующий день мне следовало набраться терпе
ния и начать с ним шестой год анализа.
Это была жестокая реальность, единственное, с чем я мог
считаться. Разумеется, его дорогая и модная одежда могла слу
жить доказательством происшедших в его жизни изменений эко
номического характера, и от него не разило больше перегаром;
чеки, которые он выдавал мне в конце месяца, больше не оказы
вались необеспеченными: но не должен же был я на самом деле
реагировать на эти ничтожные приметы? Разве я не знал, что все
остальное была «беллетристика», игра мысли, захватывавшая его
сознание в ходе наших сеансов?
И всетаки, работая с этим пациентом, я отвлекался: меня
отвлекали его мысли, вместе с ним я в своей фантазии ездил
осматривать его шикарный магазин, общался с его богатыми
77

друзьями, разве что не давал ему советов, что делать, а чего не
делать в той или иной ситуации. Потеря чувства реальности,
шатание для того, чтобы не «шататься» в ассоциациях; иногда
даже уход с сеанса во время сеанса — лишь к его окончанию я
обнаруживал, что психически гдето нахожусь. А где же я был?
Это вопрос.
К концу первого сеанса нового цикла пациент полуиронич
нымполуэкзальтированным тоном спросил, не мог бы он в се
редине месяца, как раз когда начнется шестой год работы, при
нести торт со свечками. «Это чтото новое»,— заметил я, и он
замкнулся в непривычном молчании, оно длилось несколько
минут — до конца сеанса.
На следующий день он пришел с опозданием, запыхавшись,
и сообщил, что предыдущий сеанс не дал желаемого эффекта.
Этот эффект (чувство опоры, умиротворенности и ощущение
повышенной инициативности) возникал каждый раз в течение
уже двух лет и длился от нескольких часов до всего интервала
между сеансами. Пациент очень ценил это обстоятельство,
планировал важные дела на время сразу после сеанса, чтобы
чувствовать себя увереннее. Мы не раз убеждались, насколько
существенна эта «постэвакуаторная« поддержка и насколько
она помогает ему жить33.
Сразу после этого пациент утверждает, что отсутствие при
вычного благостного эффекта его огорчило: «Я почувствовал
себя покинутым, я должен был идти к одному коммерсанту,
33 Образ матери, обрисованный мне пациентом, характеризовался

привычкой, которую тот ей приписывал в отношении себя самого: мать
обращалась с ним так, словно он был кемто другим: посылала его
в магазин за мелкими покупками и по возвращении, прямо в дверях,
упрекала за то, что он прикарманивает сдачу; она шла поговорить
с учительницей и жаловалась той, что сын совсем не учится, и удив
лялась, когда слышала похвалы его успехам. Она часто называла его
именем сестры — в мужском варианте. В день защиты диплома она
испортила ему праздник тем, что вдруг исчезла, а потом появилась
в ресторане с большим опозданием как раз тогда, когда мой пациент
и коекто из родственников отправились ее искать. Она, оказывается,
перепутала поезд и уехала на другой конец города. Затем, сильно
расстроившись, сошла с поезда и оказалась на кладбище.
78

позвонил и сказал, что не могу прийти, я сказал Клоти (жене),
чтобы она шла в магазин, а сам лег в постель… Как вы думаете,
это надолго? Завтра я должен обязательно проверить все бух
галтерские книги, знаете, это дело деликатное…»
Тут мне приходит в голову, что «деликатное дело» — это
намек на черную кассу, и опять приходит в голову «черный спи
сок», а вслед за этим —воспоминание о том давнишнем черном
списке и снова вопрос: «Куда мог подеваться черный список?»
Ведь я проехал границу, выражаясь метафорически, не запла
тив пошлины. Наверное, я тоже должен был чтото отдать, что
бы чувствовать себя комфортно, возвращаясь на родину своих
предков? И я углубился в фантазии о местонахождении этой
границы, о новой постъюгославской географии.
Ясно, что мысль о том, что он пересек границу, была его
новой, выстраданной идеей и пришла ему в голову здесь, на се
ансе, но не тайно, как это бывает обычно. И он испугался, что я
обязательно уловлю эту мысль, но с тем, чтобы потом отверг
нуть ее или не признать его участия в ней, словно он говорил
о комто другом.
«Не знаю почему, но вчера, когда я пошел спать, я подумал:
чтото во мне перевернулось, Вы мне велели думать… даже
не об этом… нет, я думал об одной странной вещи, надо было
чтото перевернуть… ах нет, речь шла о гильотине, ужасная
штука… ваша дверь плохо открывалась, вчера я не мог выйти,
странно, на выходе я почувствовал, что моя шея… может, была
узковата рубашка… Я никогда раньше не боялся за шею».
Нужно, однако, както представить себе это странное же
лание: оставить голову здесь и найти в себе силы спокойно уйти.
Очевидно, что представляя себе это, он испытывает страх.
Было очень трудно распутать — начиная с этого сеанса —
переплетение репрезентаций, образов, ассоциативных путей,
затронутых и отброшенных, отображений отношений — во всех
смыслах — с отцом и матерью. Его интереса здесь, возможно,
нет, мне же этот центральный, симптоматический образ — точ
ка конденсации бессознательной психической работы пациен
та — предоставлял широкое поле для размышлений. Он мог
оставить голову дома? В материнском лоне? И мог спокойно
жить и надувать отца, который, видя своего послушного сына,
79

и предположить не мог, что его головапенис находится в другом
мире? Какого риска он избегал таким образом?
По правде сказать, дела его пошли хуже (так он сам гово
рит) с того момента, как он начал с огромным трудом прини
мать то, что действительно думал, и понял, что мысль сама по се
бе была реальностью. Надо сказать, с тех пор этот пациент
действительно сильно изменился. Той осенью анализ завершил
ся. На последнем сеансе пациент, подводя итог работы послед
них лет, сказал, что он сделал удивительное заключение. Он все
гда думал, что его печаль просто исчезнет и он сможет всегда
быть таким, как тогда, после сеансов, когда он чувствовал себя
другим человеком. «Сейчас,— говорит он,— каждое утро меня
посещает странное ощущение, будто я снова стал собой, но что
я уже другой, нежели был день назад… вот вчера я сделал глу
пость: перепутал товары… раньше я бы запаниковал, а теперь
почувствовал чтото вроде облегчения». Такой комментарий
при завершении курса анализа я счел за большую удачу.
Понимаю, что сам по себе этот пример не несет в себе ни
чего необычного, для меня же он имел совершенно особое зна
чение: наблюдение, сразу же ускользнувшее от меня и созвуч
ное с чувством, которое пациент старался подавить или
выразить через иронию, и, конечно, наблюдение, принесшее мне
облегчение в одной ситуации пятилетней давности, когда речь
шла о неприятии психической реальности (в ситуации со ссыл
кой). В любом случае это было простое наблюдение, проявив
шее характеристику, которая квалифицировала шутку пациен
та, оно понадобилась для того, чтобы лопнул (разумеется,
благодаря работе, проделанной мною совместно с пациентом,
а также самим пациентом в его летнем одиночестве) пузырь,
внутри которого мы проигрывали некую единичную ситуацию.
Эта интерпретация понадобилась для того, чтобы указать ров
но столько, сколько требовалось.
Возможно, я сентиментален, но когда на уровне сознания
вновь появляются признаки функционирования внутреннего
восприятия, я каждый раз не могу не удивиться и не растро
гаться. Терапевтический эффект от восприятия психической
реальности, а также элементов бессознательного и его вечно
чужеродных характеристик, является, на мой взгляд, специфи
80

кой в опыте анализа, разумеется, не в смысле эксклюзивности
этого фактора в анализе, а в том человеческом, терапевтичес
ком смысле специфически аналитической возможности экспе
риментировать непосредственно и в ассиметричном контакте
с характеристиками и, прежде всего, существованием собствен
ной мысли как автономной реальности. Этот опыт позволяет
также перестраивать свои отношения с материальной реально
стью и с объектами желания.
Конечно, мы можем спросить себя, не является ли в конце
концов этот наш подход и эта наша оценка амбивалентной. При
всем том, что нам сегодня известно о психической жизни, мы все
еще не можем «научиться« (ни на клиническом уровне, ни на тео
ретическом) освободиться от симптома «сопричастности»34.
Рассказывая историю Амура и Психеи, Апулей пишет,
что Юпитер ставит условием брака то, что Психея тоже станет
бессмертной, устраняя, таким образом, конфликт с Венерой, ко
торая была оскорблена тем, что смертная женщина смогла влю
бить в себя ее сына. «Так Психея была отдана в жены Амуру,
и когда пришло время родиться ребенку, им оказалась девочка,
известная под именем Volupta (cладострастие)35.
Милая, надо сказать, история, хотя и обращаешь внимание
на то, что бессмертие — это образ безвременности, и мы знаем
о его принадлежности к той системе, где осознание ни при чем.
Я хочу сказать, что совсем не обязательно наш выбор окажется
самым счастливым. И, разумеется, он не единственно возмож
ный. Но он единственно возможный для нас.
34 Freud S. (1915). Metapsicologia. O.S.F. 8.76.

35 Lucio Apuleio. Metamorphosen. Libri XI. Liber VI. par. 24.

РАЗМЫШЛЕНИЯ НА ТЕМУ КОНГРЕССА
Джованна Горетти
Время от времени аналитики задаются вопросом: что же лечит в

их лечении?
Эту тему задал Фрейд. В работе «Предварительное сооб
щение» (1893) он писал: «...(психотерапевтический метод) сво
дит на нет эффективность репрезентации, изначально “не отре
агированной”, так как позволяет ее скрытому аффекту
проявиться в разговоре и ведет ее по пути ассоциативной кор
рекции к обычному осознаванию» (с. 187): слово, предполагая
определенные мыслительные операции, которые Фрейд связы
вает с лечением и которые, по его мнению, лечат, позволяет так
же понять, что нечто, считающееся терапевтическим, связано
с теорией функционирования психики, а также с конкретной
формой заболевания.
Как известно, Фрейд разрабатывал травматическую кон
цепцию истерии. Его понимание травмы было непростым:
он не усматривал ее причинной связи с какимилибо специфи
ческими происшествиями, а, подчеркивая важность индивиду
альных характеристик личности, с которой эти происшествия
случались, отрицал простые закономерности, которые допус
кали бы прогнозирование. «Травмой может служить любой
опыт, вызывающий болезненные ощущения страха, печали, сты
да, психической боли, и очевидно, что от ранимости человека,
испытывающего эти чувства, зависит, станет ли данный опыт
травматичным» (Freud, с. 177).
Фрейд, кроме того, полагал, что за истерические симпто
мы ответственны только те травмы и связанные с ними болез
ненные ощущения, которые не получили соответствующей раз
рядки; он всегда напоминал, что в языке есть специальный
термин: «омертвление» — для определения того особенного
типа страдания, которое сопровождает невысказанную травму.
Теория нарциссизма еще не родилась, но эти молча проглочен
82

ные обиды и есть нарциссизм, которому наносят смертельную
рану. Когда в 1937м году Фрейд перечислял травмы, грозящие
человеку в раннем детстве (с. 74), он вновь говорил об «омертв
лении», и это, скорее всего, именно «нарциссическое» «омертв
ление». Под «разрядкой» он понимал широкую гамму условий:
от плача до так называемой адекватной реакции, высшим про
явлением которой можно считать вендетту, и признавал при
этом, что само слово, будь то жалоба или признание, способно
заменить действие и разделить с ним функцию «разгрузки».
Объяснить, почему «разрядка», или «разгрузка», были не
обходимы для душевного равновесия, Фрейд пытался во мно
гих своих работах.
В «Этюдах по истерии» (1895), первой главой которых ста
ло «Предварительное сообщение», всю тяжесть подобного объ
яснения возьмет на себя Брейер, когда, извиняясь перед чита
телем, он заявит, что для исследования данной темы «должен
будет вновь обратиться к фундаментальным проблемам нерв
ной системы» (с. 339); впоследствии он назовет это «новое об
ращение» «восхождением к “матерям”». Подобный намек на Ге
те чересчур эмоционально нагружен, чтобы восприниматься как
простая отсылка к неврологии, анатомии и физиологии — куль
турным прародителям профессионального становления авто
ров. Скорее всего, при помощи этого намека он подтверждает
свое твердое намерение обратиться (что он впоследствии и сде
лает) к матричным формам психического опыта, к тем услови
ям (а их очень трудно определить, ибо каждое определение их
видоизменяет), которые не мыслятся ни как психика, ни как
соматика. Сегодня различные авторы говорят о них при помо
щи комбинации этих терминов: выстраивают их в определен
ной последовательности, пишут через дефис или раздельно,
пытаясь подчеркнуть их большую или меньшую архаичность;
ситуация, которую трудно приписать опыту, но так же трудно
ему ее и не приписать. Беря за основу электрический прибор,
Брейер конструирует модель функционирования психики, ко
торая и сегодня находит выражение в обыденной речи: «Я в то
нусе», «я напряжен» или «мне надо подзарядиться»,— все они
обозначают переживание, состоящее из опыта (психического?
соматического? психосоматического? соматопсихического?) —
83

элементарной формы ментализации и вербализации. Кроме
того, эти выражения несут в себе значение напряжения, ищу
щего выхода в специфических проявлениях типа: «я в тонусе»,
или же состояний, которые либо не могут себя проявить, либо
характеризуются избытком «напряжения», стремящегося к раз
рядке в форме неспецифических движений: облегчение, кото
рое они несут, позволяет сформулировать гипотезу о том,
что функционирование, чтобы стать оптимальным, должно ис
ключить избыток «возбуждения». Что это, наивность XIX века?
По правде сказать, и сейчас еще разрядка считается фактом бла
готворным и желательным в самых различных видах деятель
ности, как индивидуальных («работа в саду меня расслабляет»),
так и общественных («срываться на подчиненных»), согласно
модели, которую мы могли бы назвать «психологией одиночки»
и «психологией двоих». А вот тенденция «не разряжаться» или
«держать все внутри себя» — такое поведение рассматривается
как носитель страдания, прежде всего, психосоматического.
Если же термин «возбуждение» проявил себя как слишком
неспецифичный в силу неопределенности своего значения,
неопределенности его отношения к мозгу и телу (несмотря
на то, что, как пишет Хиллман, это один из самых старых тер
минов, применяемых для описания внутреннего опыта, 1985,
с. 66), то уместно заметить, что и в электричестве известен лишь
эффект, а не сама его природа, да и Бион, когда ему приходи
лось сталкиваться с чемто трудным для определения, называл
это бетаэлементом. Можно, пожалуй, допустить, что говорить
«я напряжен» — это то же самое, что говорить (разумеется, в бо
лее разговорной и более понятной форме) «я заряжен бетаэле
ментами», обозначая при помощи обоих этих выражений,
что тело таким сложно поддающимся определению способом
напоминает о себе и участвует в переживании.
Тело. Известно, что Фрейд еще в доисторический для на
шей дисциплины период уделял телу особое внимание: напри
мер, в «Этюдах…» он описывает длительный массаж, словно
задаваясь вопросом, может ли воздействие на тело оказать не
кое благоприятное влияние также и на сознание. С тех пор мно
гое изменилось. Нас не может не удивлять известие, появив
шееся в печати (газета «Reppublica» от 27 сентября) в период,
84

последовавший за разрушением небоскребовблизнецов. В ста
тье говорилось, что психоаналитики НьюЙорка, призванные
оказывать тяжело пострадавшим горожанам психологическую
помощь, посчитали необходимым подвергнуть их курсу масса
жа и сеансам растительной рефлексологии, прежде чем разби
рать с ними пережитый разрушительный психологический
опыт. Если мы согласимся с мыслью о том, что, не побывав в тех
условиях, мы не в состоянии предположить, как бы мы себя
в них повели (так писал Мельцер по поводу политических си
туаций, связанных с терроризмом), то речь идет о об известии,
которое вызывает в нас чувство смирения и уважения в адрес
наших заокеанских коллег. Мы разделяем с ними убежденность
в том, что предотвращение некоторых травм превосходит ин
дивидуальные возможности контейнирования, массированно
задействует отдельные участки тела, создает ситуации, в кото
рых слово не может быть произнесено,— именно это иллюстри
рует усугубленная болью невысказанность в фильме Моретти.
Невысказанное не может быть воспринято в своем семантиче
ском и эмоциональном богатстве, так как структуры, предназ
наченные для его восприятия, выведены из строя. Информа
ция, которая заставляет нас признать, что некоторые формы
вмешательства в отдельных ситуациях могут оказаться (в силу
того сложного психосоматического механизма, над которым,
в общемто, никто полностью не властен) эффективными и не
обходимыми, терапевтичными и, осмелюсь допустить, даже
специфически терапевтичными в том случае, когда они обус
ловлены психоаналитическим мышлением.
Концепция «разгрузки», или «разрядки» (ее вовсе не сто
ит относить лишь к тому периоду, который считают преды
сторией психоаналитической мысли) присутствует и во мно
гих последующих моделях: женская грудь — отхожее место,
по Мельцеру (Melzer, 1971),— то особое понимание отношений
с женской грудью и та особая фаза отношений в анализе, кото
рая опирается на «потребность иметь во внешнем мире объект,
способный вместить в себя проекции» (с. 55), а также широкое
теоретизирование о контейнересодержимом — это не что иное,
как ее переиздания, разумеется, обогащенные более эксплицит
ным признанием функции объекта в принятии разрядки. Даже
85

если Фрейд в случае с Элизабет писал о том, что он просил мать
пациентки «дать ей впоследствии возможность открыть душу
так, как я ее приучил» (с. 311) , то эти же слова Фрейда, демон
стрируя его неправильные шаги, которые, кстати, и привели его
в психоанализ (ибо, оказывается, Элизабет совсем не понрави
лось такое вмешательство), показывают также, что разрядка для
Фрейда — это возможность открыть душу тому, кто в состоя
нии ее понять. Некая пациентка, после летнего перерыва
в анализе, заявила, что, переживая какоелибо болезненное со
бытие, испытывала облегчение от мысли: «Я расскажу это в ана
лизе». Она думала: «я расскажу», а не «я постараюсь понять,
что случилось или почему со мной происходят подобные вещи».
Для того, чтобы излияние превратилась в терапевтический фак
тор, о котором говорил еще Фрейд, аналитик должен суметь
«настроиться» на потребности пациента, дабы между аналити
ком и пациентом не произошел конфликт целей (как указыва
ет Ботт Спиллиус), заводящий в молчаливый или агрессивный
тупик. Подобные тупики наблюдаются там, где пациент жаж
дет «излияния», а аналитик стремится к инсайту, а иногда и на
стаивает на нем.
Если концепция разрядки все еще представлена в психо
аналитической теории, а разгрузка — это терапевтический (спе
цифический или неспецифический) фактор в лечении, то все
зависит от того, как само понятие разгрузки будет концептуа
лизировано и, в соответствии с теорией, подано, понято и при
нято. В ходе этих операций аналитику придется частично сле
довать схемам внутренних объектных отношений пациента.
Он сможет выступить в роли матери, которая принимает или
отталкивает излияния, говоря при этом: «Ты ошибся, это твоя
вина, я тебе говорила» (многие хорошие интерпретации озна
чают именно это), подрывая тем самым возможность для паци
ента сконструировать объект, которому он «мог бы открыть
свою душу», и утверждая предположение о самоценном стра
дании или садомазохистских отношениях, когда рассказ пре
вращается в яростную попытку обвинить, унизить, осмеять.
Аналитик в переносе может оказаться вовлеченным в спектакль,
устроенный матерью, которая говорит: «Бедняжка, это их вина,
они тебя не поняли...» (и многие «эмпатичные» интерпретации
86

более или менее эксплицитно оперируют этим посылом), под
питывая удушающую связь двоих, из которой отец, в его функ
ции третьего думающего, был постоянно исключен. Излияния
пациента могут стать поводом для «вторжения» со стороны
аналитика, которое подкреплено желанием узнать больше.
Это то «больше», которое пациент, то ли из стыда, то ли из рас
чета, нарочито прячет: для пациента это создает возможность
обвинить, ибо он узнает в аналитике ненасытное любопытство
своей матери, перед ним витает образ груди, которую он погло
щает в порыве неутолимого голода,— таковы проективные иден
тификации ребенка…
Мы плывем в опасных водах изза возможности множест
венных отыгрываний (enactments). Ощущаем безмятежную
свободу от необходимости «интерпретировать». Продолжаем
демонстрировать пациенту собственное почти безмолвное при
сутствие. Пытаемся предпринять первую робкую попытку на
щупать — в потоке излияния — едва различимую способность
выйти за его рамки, интересуемся смыслом, скрытым в словах
и событиях. Делаем усилие и сохраняем ясность ума даже тог
да, когда разрядка принимает форму потока, извержения, лави
ны: в них нельзя вовлекаться, им нельзя полностью и надол
го отдаваться. Вот тогдато выстраивается и воплощается та
функция, та совокупность техники и личностных параметров,
которую мы называем психоаналитическим слушанием в обще
нииизлиянии: это один из наиболее «утешительных» и, следо
вательно, наиболее структурирующих элементов в психоана
литической практике. «Важно, когда есть человек, который тебя
слушает и не лезет с советами, что надо делать, а чего не на
до…»,— говорил мне один человек, растроганно вспоминая дав
но завершившийся курс анализа.
Так же, как и концепция отыгрывания (enactment), концеп
ция разрядки включает в себя понятия проективной иден
тификации и отыгрывания вовне (acting out), ибо они связаны
с явлениями, которые, в противовес мысли, имеют отношение
к действию. Действие в гораздо большей степени, нежели дру
гие области, предоставляет поле для глубоких изменений, если
понимать и использовать его не как препятствие к лечению
(ведь когдато аналитики «запрещали» действовать), а как
87

потенциальный источник инсайта. Для некоторых действие —
это неизбежный путь к любому пониманию, вплоть до постро
ения теории терапевтического в себе — как от лица пациента,
так и от лица аналитика, реальные черты которого именно дей
ствие могло бы позитивно выявить для пациента. Что тут ска
зать? В начале своей карьеры и Фрейд прибегал к действию:
массаж, надавливание на лоб, задания на запоминание и — тра
диционно невыразимое словами — поведение, которое представ
ляет для нас самую большую проблему и которое мы не хотим
замечать. «Здесь мы демонстрируем несокрушимость»,— писал
он. Мне кажется, что в настоящий момент я присутствую (ког
да обдумываю случаи, встретившиеся мне в литературе) при
некотором перевороте относительно положения «демонстриру
ем несокрушимость». Демонстрируется как раз излишняя по
датливость. Это то «слишком», которое составляет часть все
могущества. Я думаю об аналитике, который «признается»
пациенту (тому самому, который жаловался на то, что голос
аналитика слышит издалека) в том, что в ходе беседы повернул
голову, чтобы проверить, нет ли сообщения на автоответчике.
«Вы ожидаете какогото важного известия?» — спрашивает па
циент, уже готовый, как и все, простить невнимание к себе,
и объясняет его какимито печальными обстоятельствами.
Но никаких печальных обстоятельств нет, это всего лишь ужин
с друзьями, подтверждения о котором и ждал аналитик. Паци
ент говорит, что его отец никогда бы не повел себя так откро
венно, он благодарен аналитику, и беседа течет дальше.
Опятьтаки: что сказать? Пишу этот вопрос и слышу отго
лоски знаменитого русского «Что делать?» Эдакий зкзистен
циальный условный знак для того, кто живет в изменяющемся
мире, но точно не знает, хочет ли меняться сам и сможет ли это
сделать. Мы знаем, как трудно функционировать «без памяти
и желания» (Бион) и испытали на себе, как иногда трудно
не ждать: окончания сеанса, конца недели или окончания рабо
ты перед отпуском. Но когда нам приходится вспоминать, же
лать, ждать, то разве единственным решением будет сообщить
об этом пациенту? И потом голос, который якобы слышится
издалека, только ли это голос когото, кто повернул голову, от
даляясь в пространстве от пациента, его слушающего? Не го
88

лос ли это, сообщающий издалека, почему он думает об ужине и
о друзьях? Если в тот момент, когда аналитик находится —
находит самого себя — далеко, он не является всего лишь ин
терференцией фантазии, желания, страха, которые мы иссле
дуем, другими словами, если это не перенос и не контрперенос
его и пациента, которого он анализирует, то получается, что
управлять ситуацией доверено таким категориям, как «говорить
правду» и «подавать хороший пример». А «говорить правду»,
«подавать хороший пример» — это «терапевтические факторы»,
которые признаются таковыми также на основании сознатель
ных размышлений самого пациента. «Мне было так полезно,
когда вы рассердились»,– примерно так другой пациент и в дру
гих обстоятельствах прощается со своим аналитиком в конце
анализа. Почти совсем затеняя концепцию бессознательного,
реактивности, амбивалентности, ложного Я, различных аспек
тов Себя, «сказанное» — в своей простоте, линейности, очевид
ности — вызывает доверие и начинает руководить нашим пове
дением. И уже достаточно долго именно это влияет на саму
нашу теорию: начиная от неизбежности и кончая терапевтиче
ской пользой отыгрывания (enactment).
В «Предварительном сообщении» Фрейд пишет, что «здо
ровый человек» знает иной способ для «ликвидации» травмы,
даже если отреагирования не было. Этот способ заключается
в том, что воспоминанию разрешается «участвовать в большом
комплексе ассоциаций» (с. 180), это психический процесс, кото
рый позволяет воспоминанию о травматическом опыте «транс
формироваться и войти в контакт с воспоминанием о другом
опыте, относящемся к другим моментам жизни, и внедриться,
благодаря сети связей с этими другими переживаниями, в то
временное измерение, которое является предпосылкой чегото
физиологически забытого. Но, отмечает Фрейд,— «психологи
ческим травмам, не решенным через отреагирования, недоста
ет преодоления посредством ассоциативной переработки»
(с. 182) как изза того, что больной старается умозрительно дер
жаться подальше от болезненного опыта, так и изза той тен
денции диссоциации сознания (Фрейд, 1893), которая являет
ся общим обозначением истерии, диссоциации как спонтанной,
так и идущей от страха и не допускающей плодотворных
89

ассоциативных связей с другими видами опыта. Последняя ги
потеза Фрейда близка к теории сумеречного состояния Брейе
ра, состояния, которое делает травму в некотором смысле не
проницаемой для нормальных мыслительных процессов. Нас
не может не удивлять обнаружение в этих текстах догадок от
носительно интрапсихического управления травматической зо
ной, которые присутствуют у современных исследователей.
Например, Грин не так давно говорил о «центральной фобиче
ской позиции», т. е. о стремлении избегать тех ассоциативных
путей, которые сознание воспринимает связанными с травма
тической зоной, тогда как большинство авторов указывает
на возможность того, что субъекты в ситуациях большой беды,
серьезной опасности и отчаянного одиночества могут прибег
нуть (как к крайнему средству для защиты) к самовнушению
как спасительной лазейке в переживании. Спасаясь от опасно
сти отчаянной, смертельной тоски, мы часто игнорируем тот
факт, что идем проторенными тропами. Догадки эти подтвер
дились, онито и дают пищу критическим утверждениям отно
сительно терапевтических и антитерапевтических способов
в лечении травматической зоны внутри отношений.
В «Этюдах…» перед лицом проблем, которые ставили перед
ним пациентки, Фрейд, побеждая время и самого себя, высту
пает на протопсихическом уровне и задается вопросом, не стал
кивается ли порой анализ с мыслями, которые не просто из
влечены из сознания, ибо ощущаются как несовместимые
с доминирующими репрезентациями, но которые «никогда не
были сформулированы» и о существовании которых, как пи
шет Фрейд, можно было лишь предполагать. Фрейд выдвигает
гипотезу о том, что терапия в этих случаях состоит в заверше
нии предварительно незавершенного психического акта»
(с. 435). Таким образом, аналитику вменяется в обязанность за
вершить незаконченные психические акты пациента: додумать
и прочувствовать то, что пациент не додумал, а лишь воспри
нял как путаницу, но что в какойто форме в нем присутствует.
В какой же форме? Фрейд понимает, что столкнулся со слож
нейшей проблемой и должен решить, какой из ее аспектов
не имеет достаточного теоретического обоснования. «О том,
каково было состояние патогенного материала до анализа,— пи
90

шет он, — невозможно чтолибо сказать, пока мы до конца не оп
ределились с нашими фундаментальными психологическими
убеждениями, особенно по поводу природы сознания, а я бы до
бавил, и памяти. Недавние теории имплицитной и недеклара
тивной памяти позволяют дать некоторый ответ по проблеме,
поставленной Фрейдом в 1895м году, ибо в них утверждается,
что память, будучи лишенной специфического символического
репрезентативного содержания прошлого, не участвует в доб
ровольном, спонтанном воспоминании, а также в том воспоми
нании, которое стало возможным благодаря преодолению вы
теснения; такая память, оставаясь недоступной сознанию, может
быть познана лишь косвенно, умозрительно, исходя из анализа
ее влияния на поведение и на сам опыт (Timothy Davis, 2001).
Известно, что в лечении так называемых «тяжелых случаев»
завершение незавершенных психических актов уже долгое время
является для аналитика основной функцией, призванной
вызвать наиболее существенные изменения в патологической
организации. Если помогать пациенту «осуществлять
ментализацию», то в слепом импульсивном повторении действия
могут образоваться паузы: уже не опасаясь пропастей,
заглатывающих собственное Я, они могут выступить как
плодотворные зоны, пригодные для производства мыслей.
«Пока я наполнял тарелку,— говорит один тучный пациент, из
мученный приступами булимии,— я остановился и подумал…»
Мыто знаем, что у нас за плечами опыт многолетней работы, в
результате которой пациент приходит к тому, чтобы сказать: «Я
остановился и подумал».
Нелегко объяснить тот широкий резонанс, который имела
в критических этюдах о раннем Фрейде и, если хотите, у само
го Фрейда, концепция отреагирования (ее понимают как утеч
ку, разрядку, разгрузку и т. д.) в том, что касается идеи о тех
незаконченных психических процессах, которые нуждаются
в особой форме терапии, порождающей нужный опыт, а также
в отношении утверждения о том, что можно «ликвидировать»
травматический опыт, внедряя его «в большой комплекс ассо
циаций», что дает широкие возможности для осмысления опы
та. Брейер, в написанной им главе, утверждает, что «факторы
износа (травматического воспоминания) представляют собой
91

продукт ассоциации, мысли…» (с. 359) — разумеется, в прост
ранстве, предложенном отношениями, важность и функция
которых определена Фрейдом в последней главе «Этюдов…».
«Осталось еще выяснить,— пишет он,— если от раза к разу уст
ранять “продукт” болезни, не будет ли наблюдаться терапевти
ческий эффект также и в случае истерии благодаря тому, что
нормальное “я” больного оказывается защищенным и ограж
денным от угнетения, от вхождения в психоз и, возможно, в ко
нечную диссоциацию» (с. 402).
«Поддержать!»… «Оградить…» — это функции достаточно
хорошей матери… функции родительской пары…
Фрейд пишет страницу за страницей и вновь задается во
просом: что же лечит в его лечении. Он чувствует, что есть что
то большее, нежели перемещение травмы в сюжетную интри
гу; чтото, происходящее независимо от этого процесса и даже
во время этого процесса; чтото, что воспринимается как очень
важное, ибо не лечит симптом, а спасает от безумия.
Поддержать… Оградить… Функции, несовместимые с тем,
что мы называем «достаточно хорошей» психоаналитической ра
ботой? Или же это функция поддержки и ограждения, которая
касается нас как психоаналитиков, реализуется внутри самого
психоаналитического метода или внутри той специфической те
оретической модели, которой придерживается аналитик? Ана
литики продолжают искать ответ на этот вопрос.
В книге «Присутствие психоаналитика» (1963), в главе
«Факторы выздоровления в ходе психоаналитического лече
ния», Нахт ссылается на полемику между Розенфельдом и Ле
венштейном, где Розенфельд утверждает, что техника психо
анализа базируется исключительно на интерпретации, тогда как
Левенштейн сомневается в том, чтобы ктонибудь когданибудь
смог успешно завершить анализ, не предложив чеголибо сверх
обычной интерпретации. Сомнения Левенштейна касаются со
кращенного варианта концепции интерпретации, как если бы
существовали «простые» интерпретации в противовес тем,
которые по своему содержанию, форме, интонациям, ритму,
во временном расположении всегда так или иначе пережива
ются пациентом как нечто большее, нежели простая интерпре
тация: они выглядят, как вторжение, если даются в момент, ког
92

да пациент не способен воспринять интерпретацию. И тогда это
как избыток еды, когда уже кусок в горло не лезет; как дразня
щее и неутолимое «слишком мало»; как безвкусная и всегда оди
наковая еда; как пение сирены, которое увлекает за собой
и одновременно наводит страх силой своего очарования, воз
можностью утолить неутолимое желание или безропотным по
виновением самому объекту; это как упрек, критика или совет.
Порой пациент в состоянии описать словесно свой жизненный
опыт, свое прошлое в соответствии с интерпретациями, посред
ством бурных ассоциативных ходов. Иногда прошлое перево
дится в соматические ощущения (соматические ли?) холода,
жара, удушья. Или отражается в снах — «царской дороге» к по
становке многих задач, а также к достижению состояния ана
литических отношений, к тому «распорядку дня, который со
ответствует состоянию анализа»,— как определял это Фрейд
в «Этюдах…». Там же читаем: «Спонтанные вибрации в состоя
нии пациента заменяются другими – им самим спровоцирован
ными и осмысленными» (с. 434).
В отношении способа оценки персонажей, появляющихся
в снах и рассказах пациента, вспомним, что Розенфельд требо
вал от аналитика «принятия на себя ответственности» за про
екции пациента, сообразуясь с общей реальностью опыта в ана
лизе. Но «принятие на себя ответственности» — это не просто
переход от манифестного содержания сна или рассказа паци
ента к манифестному содержанию аналитических отношений:
это было бы нечестно по отношению к работе бессознательно
го, редуцированного до производства (не генерации) интерпре
таций столь же бесполезных, сколь и поддерживающих в своей
почти нулевой мутативной ценности. Скорее в словах пациен
та следует искать отражение запуска трансформативных про
цессов в методе аналитика — через посредство работы над те
невыми зонами его собственного контрпереноса (или переноса),
которые сон помогает высветить.
Сообщения пациента могут также информировать анали
тика об избыточной или недостаточной функции отца или ма
тери: Боллас связал с этим стиль работы отдельного аналитика
в рамках выбранной им теоретической модели. Отдельные мо
дели выявляют, по Болласу, некое антиэдипово измерение,
93

которое принуждает их отдалять одного из родителей и «завла
девать» другим. Как если бы в процессе построения теорий ана
литики столкнулись с проблемой совмещения и признания ком
плементарными и необходимыми отцовского и материнского
порядков и поэтому сформулировали свои теории на основа
нии монородительской семьи. Подобное разделение Боллас ви
дит в технике, применяя которую, аналитик оказывается в си
туации, когда он отдает предпочтение образу жизни отца или
матери и присоединяется к ним. Таким образом, Боллас продви
гает идею о том, что это — как он сам метко выразился — есть
убийство отца или матери, которое проявляется в известной
альтернативе: либо холдинг, либо интерпретация. Ибо познава
тельное действие, дабы являться таковым, нуждается в материн
ском порядке, который реализуется в продолжительном молча
нии, служащем опорой в процессе порождения внутренних
ассоциаций, или в комментариях аллюзивного эллиптического
типа, что вносит свой вклад в течение жизни диады. А отцов
ский порядок отражает моменты рефлексивной концентрации
и интерпретативного проникновения. Для того, чтобы пациент
мог получать удовольствие и пользоваться совместным вкла
дом, внесенным родительской парой,— пишет Боллас,— эти два
порядка должны сменять друг друга в ходе каждого анализа.
Более того, они должны присутствовать в различных пропор
циях в каждой интервенции — так, чтобы материнский порядок
уже допускал в какойто мере открытость внешнему миру, а от
цовский порядок допускал отголоски давней связи с матерью.
Отдельные фигуры сновидения — мать, распахивающая окно
и впускающая в комнату резкий свет, который причиняет бес
покойство или отец, входящий в комнату без стука,— присут
ствуют здесь для обозначения избытка отца в матери или недо
статка матери в отце. Эти элементы присутствуют в сновидении,
чтобы напомнить аналитику о дефекте в его отношениях, о не
ких эмоциональных узлах, которые мешают ему безбоязненно
отдаться материнскому измерению (как мы знаем, и Фрейду
приходилось сталкиваться с подобными затруднениями)
или принять, не опасаясь насилия или перехода агрессии на себя,
функцию порядка отца, убеждаясь в ее необходимости.
Мы с благодарностью вспоминаем то, как пациенты и кандидаты
94

в супервизию помогали нам выявить наши трудности, а порой
и преодолеть их. Помогая нам, эти люди внесли свой вклад в со
вершенствование работы аналитиков, в повышение эффектив
ности того исключительно терапевтического фактора, который,
по словам Грина, является связующим звеном с психоаналити
ческим сознанием, все более способным быть «не монородитель
ским», а держать вместе холдинг и интерпретацию.
Если содержание интерпретации развивается обычно в рам
ках одной или нескольких теоретических моделей, то холдинг
мог бы быть отнесен к тем моделям, тем качествам интерпрета
ции, которые Фред Пайн (Fred Pine, 2001, с. 903) определил
недавно как три «т» и важность которых всегда признавалась
аналитиками: такт, темп, тон. В зависимости от внимания к этим
параметрам аналитик демонстрирует свое понимание того,
что в пациенте есть некоторые «аспекты», о которых нужно за
ботиться, которые следует «поддерживать» или «защищать»
в ходе аналитической работы. Сегодня мы можем назвать эти
аспекты: уязвимость Я или хрупкая способность к поддержа
нию контакта. Но даже когда они еще не были названы, анали
тик все равно, пусть неосознанно, на них ориентировался в том,
когда начать интервенцию,— разумеется, сообразуясь со спо
собностью пациента переносить тишину (известно, что для не
которых пациентов тишина эквивалентна попаданию в ваку
ум, ощущению отчаянной брошенности) или выносить слова
аналитика (для многих это символизирует вторжение, притес
нение, изгнание); эти аспекты определяли выбор слов анали
тика, он знал, что некоторые слова могут особенно задеть
или ранить , ибо, как говорят французы, «музыку делает тон»:
я до сих пор помню, как когдато Мельцер на семинаре «изоб
ражал» интонацию и ритм разговора (чтото среднее между по
гребальным пением и убаюкиванием), в котором с трудом мож
но было распознать слова,— ими он пользовался в работе
с пациентомпараноиком. Значит ли это, что внимание к этим
параметрам сообщает каждому словесному акту качество дей
ствия или привносит элемент психотерапии, без которой пси
хоаналитическая работа, оказывается, не может обойтись?
Если аналитик не признает того, что, предлагая некую ин
терпретацию, он одновременно устанавливает и поддерживает
95

(высоко дифференцированными, утонченными методами) оп
ределенные отношения, то, скорее всего, он ощутит професси
ональную фрустрацию, почувствует себя лишенным средств
для выражения собственной человечности, и, будучи, возмож
но, более склонным к интервенциям, допускающим какието
формы человечности, и доказывая ее необходимость для кон
кретного пациента, не пожелает признавать ее необходимой
прежде всего для самого себя. Под этим углом зрения принцип
Нахта: «В психоанализе важно то, что психоаналитик из себя
представляет, а не то, что он говорит»,— скорее подтверждает
мысль о том, что сказанное аналитиком не отражает ни с хоро
шей, ни с плохой стороны того, что он собой представляет,—
в данный момент своей жизни и с данным пациентом. В рамках
этой теории аналитик чувствует, что его ценности представле
ны максимально, ибо каждая теория (об этом часто забывают)
предлагает модель зрелости, уходящую корнями в более глу
бокие системы ценностей, внутреннее согласие с которыми
формирует имплицитные и эксплицитные мотивы, благодаря
которым теорию и выбирают. Эта модель зрелости указывает
направление к формированию сложной индивидуальности
и наиболее пригодные способы для ее достижения. Осознание
этого — единственный путь уменьшить (разумеется, не полно
стью исключить) идеологическую подоплеку, которую Фрейд
называл «вторым образованием».
Если мы обратимся к теории, на которую опирался Фрейд
во времена «Этюдов…», то сможем увидеть в ней отголоски не
врологической модели рефлекторной дуги, а также здравого
смысла, но больше всего в ней отразилась культура, религия и ис
тория его семьи. Мы можем задаться вопросом: сможет ли чело
век, выросший в атмосфере евангельской заповеди о подставле
нии для удара второй щеки, замыслить и развить теорию о том,
что вендетта есть адекватная реакция на травму. Такой концеп
ции было бы правильнее появиться и укорениться в той же куль
туре, что породила тезис «око за око». Аналогичным образом
интерес к знанию природы истерической болезни — в соответ
ствии с современным Фрейду увлечением суггестией, гипнозом,
магией — также обязан своим появлением той культуре, кото
рая, как писал Фрейд в «Моисее», не допуская реальных изобра
96

жений Бога, способствовала развитию сущностного мышления.
Даже сам Фрейд, отслеживая самые потаенные эмоциональные
ходы и узлы, вряд ли смог бы вне своего личного и семейного
опыта сформулировать теорию о том, что психические травмы,
на которые не удалось дать реакцию, оказывают патогенное воз
действие. Идея, высказанная еще в «Этюдах…», о ситуациях, в ко
торых травмы не были в достаточной мере отреагированы,
так как «социальные условия не допускали реакции» (с. 181), ве
роятно, появилась (и трасформировалась) из опыта, приведше
го Фрейда к осознанию в университетские годы того, «что озна
чала принадлежность к другой породе» (Freud, 1900, с. 196).
А может быть, она родилась как результат того эмоционального
осадка, который оставил в душе юного Фрейда эпизод, расска
занный ему отцом (уже став известным врачом, Фрейд упоми
нает о нем в «Интерпретациях») с явным намерением показать,
что в конце концов условия жизни евреев улучшились… а вот
с ним в юности случилась такая история: он шел как раз по той
улице, где Зигмунд родился, и один христианин преградил ему
дорогу, оскорблял его и, наконец, одним ударом руки сшиб в грязь
его новую красивую меховую шапку, выкрикивая при этом:
«Еврей, прочь с тротуара!» Какое же действие возымел на ма
ленького мальчика, держащего отца за руку, ответ родителя
на тревожный вопрос ребенка: «А ты что сделал?» «Я сошел
с тротуара и поднял шапку»,— сказал отец. Можно предполо
жить, что этот рассказ породил в ребенке, наряду с желанием от
личаться от столь негероического отца, глухую печать, невыра
зимое беспокойство, неоформленные, неопределенные вопросы:
почему такая трусость? Откуда такая покорность? Что застав
ляет человека подавлять в себе мощный импульс обоснованно
отреагировать? Что происходит с человеком, который не реаги
рует? Как вообще возможно, чтобы такое случилось? Может,
полагается «притворяться, что ничего не произошло?» – горь
кие чувства, невысказанные вопросы, «ранее незавершенные пси
хические акты»… Понадобились годы, чтобы все это вылилось
в теорию. И в этой теории, сквозь крайности отреагирования
и порождения ассоциаций, уже проглядывает конфликт сил,
между которыми разыгрывается человеческая судьба: акт отмще
ния и мысль, импульсивность и рацио, естество и культура.
97

Анализ одного менеджера предоставил мне прекрасную воз
можность поразмышлять не только о сложных взаимосвязях
между нашими теориями, их авторами и нами, но также о взаи
мосвязи наших теорий и той культуры, в которой мы живем.
Менеджер создал имя себе в компании, ответственным лицом
которой он являлся, за счет своего рода международного банди
тизма, где каждый стремился украсть или скопировать и чужое
выдать за свое; где личные качества людей не признавались,
а только использовались; где ненужных людей «устраняли»
жестокими, но приемлемыми законом методами; где осторож
ность определяла поведение и позволяла действовать ради вы
годы фирмы и каждого в отдельности; где работа сотрудников
оценивалась по принципу «ловли ошибок», так как в случае до
пущенной ошибки сотрудника оценивали не по качеству выпол
ненной работы, а ставили в ситуацию, когда он переставал себя
уважать, впадал в трусливую зависимость, отказывался от на
дежды на улучшение своего служебного положения. Подобный
кодекс поведения оправдывал жульническое присвоение, вар
варское использование объекта, непризнание — систематичес
кое и оправданное — человеческих способностей и качеств, не
сложные и холодные действия, направленные на извлечение
выгоды. Мы знаем, что через такую модальность отношений фор
мируются многие виды тяжелой психопатологии. Среди авторов,
много раз об этом писавших, последним в хронологическом
порядке стоит Грин — он увидел в дезобъективирующей функции,
настойчиво присутствующей в рассказах пациента, и в живом
повествовании переноса способ выражения влечения к смерти.
Можем ли мы предполагать, что вся система питается (или
выражается) влечением к смерти? А принять данную
модальность отношений внутри системы — это лучше, хуже или
равноценно по сравнению с ее использованием в рамках
собственной, частной сферы деятельности? Похоже, умы снова
бередит вопрос об эсэсовцах: они подчинялись приказам или
действовали под собственную ответственность? Если менеджер
хочет начать анализ, демонстрируя тем самым, что он является
(к счастью или к несчастью, это как посмотреть) слабым звеном
в цепи, есть ли у нас шанс ему помочь? Будет ли это неизбежно
означать, что он окажется вне системы? А не может ли это
98

означать (я пишу эти строки и понимаю, что щеголяю
экстравагантной донкихотской храбростью), что мы на
подпороговом уровне будем способствовать изменению систе
мы путем изменения одного из ее элементов — изменению при
помощи того, что у нас есть (лечение разговором) на базе тео
рий, в которых мы сами себя и узнаем и в которых мы не очень
то признали мировоззренческую функцию. Сегодня, как и во
времена Фрейда, желание изменить систему все еще дышит
революционностью в адрес господствующей культуры. Пред
ставляете, какое распространение получили бы в мире, изголо
давшемся по «образам жизни», теории «спонтанного жеста» или
«веры в О», если бы их проповедовал какойнибудь гуру? Со
храняемые же нами, ремесленниками ума, психоаналитические
теории могут надеяться лишь на более скромное распростране
ние, но, учитывая длительность анализа, они помогут сделать
мир немного иным, нежели тот, что сейчас перед нами: более
естественным, более спонтанным, более способным на благодар
ность, менее потребительским, менее глупым, высокомерным и
наглым, более способным переносить неизвестность незнания и
потому более человечным, более способным стремиться к идеалам
— и не только для извлечения выгоды. Мир станет более способ
ным любить, люди будут стремится не только работать, как
говорил Фрейд, но также, как мы теперь говорим, отдыхать,
иметь свободное время, дарить себе это время… И я видела в
глазах моего пациентаменеджера всю красоту и богатство
времени в анализе. Смущенный и расстроенный (поначалу)
незапрограммированными ежедневными делами краткосрочной
и долгосрочной перспективы (он и меня хотел в них вовлечь),
наш менеджер с удовольствием познавал «свободное» время, в
ходе которого он, оказывается, мог думать. Он познавал время, в
котором чтолибо произнесенное казалось исчезнувшим, а потом
возвращалось в ином и неожиданном контексте, в соответствии
с законами, которых он не понимал, но которые казались ему
красивыми и действенными: и если в нем иногда вновь
проявлялся тот вороватый менеджер и пытался «экспортиро
вать» нашу с ним систему в свою фирму, если проявлялся мене
джер, который упрекал меня в том, «что ничего не происходит и
он не видит результата», мне начинало казаться, что психоана
99

лиз помогает взрастить в нем понимание и способность к менее
безумному образу жизни. Что мы можем противопоставить обе
щаниям и гарантиям скорости получения услуги: при похуде
нии ли, изучении иностранного языка, приобретении специаль
ных знаний или лечении фобий, что предложим мы в качестве
противоядия при злоупотреблении фастфудом, захватившим
даже область детского питания, где все: от ромашкового чая до
каши — «быстрорастворимое» (т. е. это еда, на приготовление
которой не затрачено времени, а ведь в это время можно помеч
тать, ведь именно оно благоприятствует, как говорил Ференци,
медленному продвижению к осознанию смысла реальности)?
Мы противопоставляем этому зависимость нашей работы от вре
мени, мы заявляем, что нам время как раз нужно. Не случится ли
так, что это наше иное чувство времени и понимание его ценно
сти станут фактором исцеления самого общества?
Если в конце доклада я вновь обращаюсь к «Предваритель
ному сообщению», то только потому, что из работы Фрейда
со всей очевидностью следует, что дискуссия о терапевтичес
ких факторах служила и служит желанию отличаться от дру
гих методов: «нам кажется, что в этом (в устранении “реши
тельно и навсегда” истерических симптомов) наш метод
абсолютно превосходит прямое суггестивное устранение симп
томов, которое практикуется сейчас психотерапевтами (с. 188)».
Фрейд боролся с химерами, олицетворенными в этой суггес
тии, от которой он всю свою жизнь желал держаться подальше.
Так, в 1917 году, чтобы уберечься от обвинений своих вообра
жаемых клеветников, он писал, что «преодоление конфликтов
и преодоление сопротивления бывает удачным только в том
случае, если (пациенту) предлагаются такие предварительные
репрезентации, которые согласуются с существующей в нем ре
альностью. ( S.E. 1917, с. 355): в этой согласованности Фрейд
видел ценность своего метода и избегал области суггестивного.
Но в 1937 году, эпистемологически отдалившись от того,
что он утверждал в 1917ом, Фрейд напишет, что « реконструк
ция» эффективна, даже если не верна, и имеет такое же тера
певтическое значение, как и восстановленное воспоминание»
(262, том 23).
100

Речь идет об отрывке, который, к счастью, почти проигно
рирован культурой, несмотря на ее интерес ко многим психо
аналитическим темам; он плохо исследован самими аналити
ками, которые молчат о нем, вероятно, изза некоторого
стыдастраха. Что же хотел сказать Фрейд после стольких лет
привычной работы с нарушениями психики? К чему он при
шел: может, как раз к суггестии, от которой с самых первых лет
своей деятельности он так горделиво отстранялся? Уж не пре
вращается ли он в человека, который не может прожить без ил
люзий? Или Фрейд, говоря так, встает на путь, ведущий к нар
ратологической концепции психоанализа, к пониманию
важности текстовых образований, рожденных в ходе лечения?
Можно ли утверждать, что это — известная нам концепция,
которая рассматривает аналитика и пациента как сотворцов
истории, состоящей частично из правды и частично — из про
белов, приближений, сюжетов семейного романа, соотносимых
с теоретической моделью аналитика? Идет ли речь о призра
ках кастрирующих отцов или о реальности повторяющихся
ошибок эмпатии? Может быть, это сотворчество, которое
на практике является терапевтичным и сопровождается возник
новением чувства внутренней убежденности, но которое не пре
тендует на какуюлибо историческую правду, так как при рас
пространении (а мне приходилось сталкиваться с этим
во множестве случаев) теряет большую часть своей достовер
ности и красоты, т. е. может существовать лишь внутри поля ее
породившего? Перепрыгнув через категории правды и лжи,
не думая больше о «законе соответствия», сформулированном
в 1917 году, Фрейд занялся (произнеся загадочную фразу, в оди
наковой мере относящуюся к прошлому и к будущему ) вопро
сом о сложности и непознаваемости «терапевтических факто
ров» и столь же сложным вопросом их «специфичности»
и «неспецифичности». Это как раз те темы, которые мы пыта
емся исследовать, когда стремимся разграничить (оказывает
ся, это не всегда просто, и не все считают это в принципе возмож
ным) психоанализ и психотерапию. Мы не можем игнорировать
все менее «просветительскую» установку на лечение расст
ройств телесных. Я читала обескураживающее заключение
об обследовании больных с тяжелой сердечной и суставной
101

патологией. После того, как часть из них была подвергнута на
стоящему хирургическому вмешательству, а другая часть —
лишь фиктивному воздействию (анестезия, поверхностные над
резы со швом, повязки и т. д.), их наблюдали в послеопераци
онный период и отметили вполне сопоставимый восстанови
тельный эффект. Как лечит то, что лечит? Что специфично,
а что неспецифично? На эти вопросы ни в одной из областей
не существует однозначного ответа.

СПЕЦИФИЧЕСКИЙ ФАКТОР
ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКОГО ЛЕЧЕНИЯ:
ПЕРЕОСМЫСЛЕНИЕ НЕВРОЗА ПЕРЕНОСА
Микеле Бедзоари
«Споры о сущности невроза переноса, его природе и

границах — традиционный пункт академических
разногласий. Тем не менее, латентные идеи, лежащие в
основе этих разногласий соотносятся с различными
способами понимания анализа и его практики: где
анализ начинается, как далеко простирается перенос,
как работает интерпретация, какова роль сеттинга».
Это высказывание Этчегойена (Etchegoyen, 1986, с. 682)

прекрасно отражает мотив, побудивший меня избрать концеп
цию невроза переноса в качестве связующей нити в размышле
ниях о специфике терапевтического процесса в психоанализе.
Размышления эти со времен Фрейда и по сей день ведут нас к по
ниманию того, что из оригинальной фрейдовской формулиров
ки сегодня принадлежит лишь истории нашей дисциплины, а что
актуально по сей день и представляет собой элемент в цепи по
следовательного развития психоаналитической мысли и еще
не иссякший источник эвристических возможностей.
В сегодняшних психоаналитических работах и выступле
ниях выражение «невроз переноса» встречается не часто и уж
в любом случае реже, чем в прошлом. Возникает спонтанный
вопрос: не выходит ли из употребления и соответствующая
концепция или же в новом теоретикоклиническом контексте
она приобрела иные деноминации, сохранив при этом свое
значение?
По этому вопросу в ходе доклада я выдвину некоторые гипо
тезы, которые, хоть и имеют иногда утвердительную форму,
должны пониматься не как ответы, а как вклад в дискуссию и как
предпосылки к дальнейшему многообещающему углублению
103

того концептуального исследования (Dreher, 2000), которое сего
дня, как мне кажется, необходимо психоанализу не менее, чем ис
следования эмпирические.
РОЖДЕНИЕ И «КРЕЩЕНИЕ» ТЕОРИИ ФРЕЙДА
«Если пациент терпеливо соблюдает необходимые для

продолжения лечения условия, нам удается обычно
придать всем симптомам болезни новый смысл на осно
вании перенесения, делая так, что обычный невроз
замещается «неврозом перенесения», от которого пациент
может излечиться под воздействием терапии. Перене
сение, таким образом, создает некую переходную область
между болезнью и жизнью, через нее возможен переход
от первой ко второй. Это новое состояние принимает
на себя все свойства болезни, но создает условия, при ко
торых искусственная болезнь абсолютно беззащитна
перед лицом нашей атаки» (Freud, 1914, с. 360).
Это широко известный процесс рождения невроза переноса,

описанный в работе Фрейда — краеугольном камне фрейдизма:
«Запоминать, повторять, перерабатывать» («Remembering,
repeating and working through»). Крещение новой концепции,
казалось, предопределило ее нелегкую судьбу, ибо термин
«невроз переноса» (в единственном числе и в кавычках) ставит
его в отношения омонимии с формой множественного числа, обо
значающей нозографическую группу классических неврозов
(истерического, фобического, обсессивного) в противовес так на
зываемым «нарциссическим неврозам (т. е. психозам). И если
родственные связи между этими двумя теориями в свое время
не отрицались, то данная омонимия сделала их впоследствии
слишком расплывчатыми и не способствовала полному призна
нию сформулированной таким образом оригинальной теории
лечения.
Вновь комментируя эту теорию в «Лекциях по введению
в психоанализ», написанных три года спустя, Фрейд подчер
кивает, кроме того, природу «порождения нового», свойствен
104

ную неврозу переноса, как результату «глубокой трансформа5
ции», которой идет навстречу болезнь пациента, «находясь
в рамках отношений с врачом», таким образом, что симптомы
теряют их изначальный смысл и «принимают новый смысл, со5
стоящий в отношениях с перенесением». Эту новую редакцию
старой болезни,— говорит он,— мы отслеживаем с самого нача5
ла, мы присутствуем при ее рождении, следим за ее ростом и все
в ней прекрасно понимаем, ибо в ее центре, в качестве объекта,
сами и находимся» (Freud, 1917, 593).
Оптимизм по поводу легкости, с которой неопатология
переноса может трактоваться и растворяться анализом, слегка
переосмысляется, когда Фрейд вновь обращается к этой теме
в работе «По ту сторону принципа удовольствия». В ней он
уточняет, что «врач прилагает все свои силы, чтобы максималь5
но ограничить круг этого невроза перенесения, чтобы контро5
лировать, насколько это возможно, перемещения в поле воспо5
минаний и делать так, чтобы в форме повторения всплыла их
минимальная часть», он также стремится не проявлять свою
волю; «как правило, врач не должен сокращать больному эту
фазу лечения» (Freud, 1920, 204–205).
В последний раз, когда Фрейд говорит об этом еще развер
нуто (Freud, 1926), он допускает возможные «неудобства не5
вроза перенесения» и приводит в пример «болезненную влюб5
ленность» пациента в аналитика, которая может вызвать ряд
осложнений и поставить под вопрос продолжение лечения;
он, однако, настаивает на том, что «было бы абсурдным» пытать
ся избежать проблемы, «подавляя или оставляя незавершенным
перенесение», ибо оно представляет собой переход, необходи
мый для достижения терапевтической цели анализа. Более того,
он выражает здесь понимание того, что «не всегда возможно
подчинить себе перенесение после того, как оно начато» и что
в любом случае «это требует от аналитика умения, терпения,
спокойствия и самоотверженности» (Фрейд, 1926, 394).
Последующее молчание Фрейда по этому вопросу дало пищу
для различных полярно противоположных гипотез: по мнению
некоторых, Фрейд больше об этом не упоминал, ибо не мог
добавить ничего существенно нового к уже сказанному,
признавая правильность за уже существовавшей формой изло
105

жения, как, кстати, это происходило со всеми фундаментальны
ми положениями техники; в отношении же остальных положе
ний он опускал эту тему, так как (хотя он, по своей привычке, и
не произносил это вслух) его собственная мысль уже ушла далеко
вперед.
НЕВРОЗ ПЕРЕНОСА В ПОСТФРЕЙДОВСКУЮ ЭПОХУ:

НОВАЯ ЖИЗНЬ ИЛИ «ПЕНСИЯ»?
Мы не станем здесь детально исследовать постфрейдовскую ли

тературу о неврозе переноса1, которая в любом случае вызывает
интерес, значительно превышающий чисто академический.
Я ограничусь здесь тем, что постараюсь обобщить некоторые
из принципиальных вопросов, поднятых в ходе прошедших лет,
высвечивая при этом противоположные теоретические
утверждения:
а) почему бы не говорить просто о «переносе»?
Классическое разграничение Гловером (Glover, 1955)
«флуктуирующего» переноса и невроза переноса, которое ос
новывается на организованном и в целом стабильном характе
ре последнего, не все разделяют. Даже среди тех, кто строго
придерживается традиции, находятся люди, например, Брен
нер (Brenner, 1982), полагающие, что речь идет лишь о различ
1 Источники, рекомендуемые для изучения этой проблемы: отчеты

двух панельных дискуссий двадцатилетней давности в Американской
психоаналитической ассоциации, опубликованные в:
– Журнале Американской психоаналитической ассоциации
(J. Amer.Psycoanal. Assn.) соответственно в 1971 и 1999 гг.;
– актах XXXIX Конгресса франкоязычных психоаналитиков
на тему «Инфантильный невроз и невроз переноса», опубликованных
в журнале франкоязычных психоаналитиков № 5, 6 (Rev. fr.
Psycoanal.);
– монотематической брошюре Psycoanalytic Inquiry за 1987 г.
– последней монографии Дж. или Г. Рида (1994), отражающей
пересмотр его историкокритической позиции и включающей
отрывки из интервью примерно с тридцатью американскими
коллегами о ежедневном использовании ими данной концепции.
106

ной степени интенсивности переноса и что говорить о «неврозе
переноса» — это плеоназм и тавтология;
b) даже отвлекаясь от нозографического восприятия тер
мина «невроз переноса», концепция эта должна ориентировать
ся на фрейдовскую метапсихологию невроза, т. е. на эдиповы
координаты инфантильной психосексуальности, или же ее зна
чение может расширяться до понимания любого типа патоло
гии, могущей трансформироваться в новое создание переноса
внутри аналитического сеттинга?
с) каким клиническим проявлениям, наблюдаемым в ана
литической ситуации, соответствует концепция невроза пере
носа? Т. е. как и когда можно говорить, что в ходе анализа уста
новлен истинный невроз переноса? Должна ли присутствовать
соответствующая симптоматика (например, вспышка сильных
эмоций конфликтного характера в адрес аналитика), или же
речь идет о процессе, который может протекать также и в ла
тентной форме?
d) наконец, весьма спорный следующий вопрос: развитие
невроза переноса есть условие желательное или даже обязатель
ное для того, чтобы психоаналитическое лечение возымело дей
ствие, или же он представляет собой нежелательную случай
ность, которой не всегда и не полностью можно избежать, чтото
вроде побочного эффекта в лечении или ятрогенного феноме
на, которые аналитик должен хотя бы попытаться снизить?
По данному вопросу около пятидесяти лет назад в Соеди
ненных Штатах наметилось известное противостояние вокруг
позиций Александера (Alexander, 1948, 1954) и его предложе
ния по активной технике, направленной на то, чтобы воспре
пятствовать разрушительному регрессивному действию невро
за переноса, которое сеттинг и традиционный подход аналитика,
напротив, скорее подпитывают. Реакция на эти идеи, самы
ми яркими выразителями которых стали Гилл (Gill, 1954)
и Рэнжделл (Rangell, 1954), вылилась в безапелляционное
утверждение невроза переноса в качестве центрального элемен
та психоаналитической теории и техники, вплоть до того,
что из него сделали эталон для различения «истинного» пси
хоанализа и различных психотерапевтических методов на базе
гипноза.
107

Серьезные политические осложнения, возникшие в ре
зультате этого противостояния, вынудили добавить к теорети
коклиническим дебатам коекакие идеологические параметры,
от которых сама концепция невроза переноса, похоже, потом
избавилась с большим трудом (Reed, 1994).
Разнообразие и противоречивость взглядов на невроз пе
реноса в работах множества авторов, которые утверждают зна
чимость данной концепции (при всей трудности ее корреляции
с точными клиническими описаниями), привели некоторых ис
следователей (Cooper, 1986) к заключению, что «концепцию хо
рошо бы предать забвению», признав за ней в качестве заслуги
многолетнюю службу на благо психоанализа в качестве полез
ного источника стимулов для клинического исследования и уг
лубления теории.
АКТУАЛЬНАЯ ПЕРСПЕКТИВА
Считая, по меньшей мере, преждевременным уход этой концепции
на покой, я попытаюсь сейчас обрисовать точку зрения на акту
альность концепции невроза переноса на основании того, как она
развивалась у различных авторов, мнения которых по данному
вопросу — во всяком случае, в моем прочтении — сходятся.
Весьма важный вклад в определение теоретического ста
туса концепции (с тем, чтобы избежать многочисленных раз
ночтений вследствие двойственности самого термина) внес
Левальд (Loewald, 1971). Прибегая к ясной и «дальновидной»
аргументации, он высказывает убежденность в возможности
считать понятие невроза переноса «операциональной концеп
цией», «идеальной конструкцией», «функционирущей как ор
ганизационный принцип» аналитического опыта. Это понятие
относится, скорее, не к определенной симптоматике, наблюда
емой у пациента, а служит для обозначения перемещения ин
трапсихической патологии пациента (которая, как предпола
гается, берет свое начало из инфантильных отношений) в новый
контекст отношений с аналитиком.
Лейбович (в докладе на данную тему на конгрессе франко
говорящих психоаналитиков в 1979 г.) также приходит по дан
108

ной концепции к выводу о том, что «невроз переноса не является
ни неврозом, ни психозом», а скорее «моделью», организующей
перенос в специфическом «кадре» аналитической ситуации, ко
торая ретроспективно придает форму и остаточным архаичным
и доэдиповым конфликтам. Если отмежеваться от влиятельных
позиций Нахта (чье понимание невроза переноса как регрес
сивного феномена, которым аналитик должен уметь управлять,
соблюдая множество технических предосторожностей и ограни
чивая реальностью своего «присутствия» проекции пациента, в
прошлом имело много последователей во французском психо
анализе), то можно связать эти идеи, скорее, с представлениями
других французских авторов, таких, как Видерман (Viderman,
1970) и Нейро (Neyraut, 1974), которые видят в неврозе перено
са выражение креативных и моделирующих возможностей ана
литической ситуации.
Далекая от ригидности, а также от прямой отнесенности к но
зологии, данная концепция может сохранять свою значимость для
любого типа патологии (кроме невротической), которую можно
лечить анализом: и это без всякой необходимости вводить новые
спецификации ad hoc (уместные), такие, как «психоз переноса»,
«перверсия переноса» и т. д. Эти термины (которые к тому же
иногда используются), имеют скорее описательное значение
и указывают на некоторые более или менее типичные формы, име
ющие место при неврозе переноса в качестве трансформативно
го оперативного фактора в динамике аналитического процесса.
Распространение же концепции на отличную от неврозов
патологию только ускоряет переосмысление самого понятия
переноса.
Отвлечемся от идеи предполагаемой повсеместности пере
носа в человеческих отношениях. Тогда говорить о «неврозе
переноса» означает направлять внимание на модальности, при
помощи которых, как предполагается, в специфических теоре
тических, технических и экспериментальных координатах ана
литической ситуации болезнь пациента смогла бы проявиться
в новых формах с тем, чтобы впоследствии быть излеченной
при помощи анализа.
Гипотеза о простой транспозиции на аналитика вытеснен
ных конфликтующих влечений, направленных в прошлом
109

на родителей (или, как мы бы сказали сегодня, заботящихся лиц,
care givers), получила стремительное развитие благодаря кон
цепции проективной идентификации, особенно с тех пор, когда
она явно восприняла от последней биперсональный, а не толь
ко интрапсихический катексис. Эти характеристики переноса,
соответствующие классической модели, основанной на
вытеснении, Бион (Bion, 1965) определил как «трансформацию
посредством ригидного движения»; «проективные трансформа5
ции, по Биону, производятся как раз при помощи проективной
идентификации и происходят в общем ментальном пространст
ве пациента и аналитика.
В наследии Биона можно найти и другие плодотворные идеи
относительно последующего углубленного исследования ме
ханизмов, при посредстве которых оригинальная психическая
реальность пациента могла бы бессознательно проявиться в ана
литическом поле. Хочу сослаться на его теории о групповом из
мерении психики и их потенциальную значимость в исследова
нии диадных аналитических отношений (Bezoari, 1998).
НЕВРОЗ КОНТРПЕРЕНОСА
Еще одна фундаментальная линия в развитии концепции нев
роза переноса была заявлена Ракером в докладе, прочитанном
перед Психоаналитической Ассоциацией Аргентины в 1948 го
ду и опубликованном в Международном Психоаналитическом
Журнале за 1953 год; он провозглашает «существование некого
невроза контрпереноса, который обычно наблюдается, хоть
и в легкой форме, у аналитика как ответ на невроз переноса
у пациента» (Racker, 1960, 18).
Эта совершенно новаторская идея (надо принять во вни
мание, что в те времена внимание аналитической обществен
ности к проблеме контрпереноса лишь просыпалось после дол
гого сна), разумеется, осталась непонятой и, уж конечно,
не разделенной — всеми и единогласно.
Термин «невроз контрпереноса» появляется сегодня в пси
хоаналитической литературе (правда, не очень часто) с еще
большими смысловыми расхождениями по сравнению с уже
110

упоминавшимися расхождениями в определении невроза пере
носа. Еще более очевидно противоречие между теми, кто считает
невроз контрпереноса неизбежным и необходимым компонен
том аналитического процесса (например, Этчегойен)
(Etchegoyen, 1986), и теми, кто за этим определением видит
серьезное нарушение психической организации у аналитика,
когда в некоторых случаях требуется супервизия коллеги или
дополнение к личному анализу (например, Саравал) (Saraval,
1988).
Все это не слишком удивляет, ибо сам термин «контрпере
нос», наиболее часто упоминаемый в работах психоаналитиков,
употребляется для обозначения множества разнообразных те
оретикоклинических концепций2.
Как известно, различия во взглядах на контрперенос ко
леблются от крайне узкого видения, характеризующего ано
мальные реакции аналитика изза его личностных трудностей,
до видения очень широкого, вплоть до включения всех эмоций,
фантазий, поведения аналитика по отношению к пациенту
(Ferruta, 1998).
В качестве отправной точки дискуссии я принимаю здесь
определение Лапланша и Понталиса (Laplanche и Pontalis, 1967),
которое, как мне кажется, сохраняет специфичность оригиналь
ной фрейдовской формулировки, не ограничивая при этом ее
эвристического посыла, разъясненного впоследствии: контрпе
ренос — это «совокупность бессознательных реакций аналитика
на личность анализируемого, в частности, на его перенос».
В данном определении я прежде всего подчеркиваю слово
«бессознательных», которое можно было бы принять в расчет,
2 Именно при использовании этого термина, который ставит под вопрос

субъективность аналитика, каждый из авторов стремится ориенти
роваться на принцип ШалтаяБолтая («Когда я использую слово,
оно точно означает то, что я хочу, чтобы оно означало: ни больше,
ни меньше». Не претендуя на то, чтобы придерживаться этого правила,
я все же попытаюсь разъяснить, в каком смысле я буду сейчас и далее
употреблять термин контрперенос и невроз контрпереноса; надеюсь
таким образом избежать обесценивания конфликта идей изза не
правильного толкования слова.
111

не окажись оно утраченным или, по меньшей мере, весьма
неопределенным в рамках расширенных и генерализованных
интерпретаций контрпереноса, которые нынче в моде3.
В любом случае разговор о «контрпереносе», в значении
«реакции» или «ответа» аналитика на перенос пациента, мо
жет показаться искусственным, но данный лексический и кон
цептуальный выбор все же оправдывается координатами ана
литического сеттинга, устанавливающего специфические
асимметричные отношения между двумя людьми с целью ак
тивизации специфического терапевтического процесса. В этом
фрейдовском «спортзале», где может быть разъяснена игра пе
ренос–контрперенос, первая «подача» остается за анализируе
мым, хотя известно, что последующее непредсказуемое разви
тие партии будет зависеть от обоих игроков.
Так, признавая, что контрперенос — это «противовес и до
полнение переноса», ибо он —«живой ответ» аналитика, без ко
торого сам перенос «не может достичь достаточной полноты
жизни и знания» (Racker, 1960, 18), мы не можем обойти набо
3 Известно, стало быть, что определение допускает — в рамках выявлен

ного таким образом семантического поля — некую степень колеба
ния между множеством «бессознательных реакций» и более специфи
ческим подмножеством, относящимся к переносу. Даже если
предпочесть здесь следовать по второму пути, который высвечивает
связь перенос–контрперенос, я нахожу это колебание плодотворным,
так как оно оставляет открытым некое концептуальное пространство
(я вернусь к нему позднее) для бессознательных ответов аналитика,
не обязательно сводимых к контрпереносу (как не обязательно
приписываются переносу все бессознательные коммуникации
пациента).
Еще одно преимущество приведенного описания как базы для
сопоставления различных идей состоит в том, что оно оставляет нере
шенными многие вопросы, которые возникают в соответствующих
терминологических диспутах. Например, в какой степени бессозна
тельные реакции аналитика являются физиологическим ответом
на патологию пациента в переносе, а в какой степени они отражают
его собственную непереработанную патологию, могущую отразиться
на терапевтических отношениях. Некоторые утверждают, что во вто
ром случае было бы правильнее говорить о «переносе аналитика»,
а не произвольно приписывать пациенту усиление (если вообще
не порождение) подобных феноменов.
112

левший вопрос: какой новый смысл несет в себе концепция не5
вроза контрпереноса?
Чтобы попытаться ответить на этот вопрос, перекликающий
ся с аналогичным вопросом о неврозе переноса, я скажу, что в дан
ной формулировке термин «невроз» (свободный от нозографии
и употребленный в техническом и моделирующем смысле),
добавляет, как мне кажется, к биному переносконтрперенос
двойственную коннотацию, структурную и темпоральную, кото
рые представляются мне полезными для более точной оценки
их значимости в динамике аналитического процесса.
Бесспорная задача анализа как терапевтической деятель
ности — актуализировать в сеттинге, пусть даже в новой фор
ме и при помощи аналитика, те старые модальности отно
шений, которые организовали психическую жизнь пациента
и препятствовали его более свободному развитию, застав
ляя страдать. Аналитическое здесь и теперь имеет терапев
тическую ценность, ибо репрезентирует прошлое, предостав
ляет пространство феноменам отношений и эмоциональному
опыту, связь которых с некоторыми бессознательными ин
вариантами личности пациента допускается с самого начала,
хотя лишь потом, ретроактивно, она сможет быть раскрыта
и трансформирована.
Даже если подобная расстановка акцентов многим кол
легам может показаться плеоназмом, полагаю, что значимым
также является временное измерение долговременности, в кото
рое термин «невроз» помещает опыт переноса–контрпере
носа нормального течения анализа. Если же аналитик почув
ствует в себе зарождающиеся признаки контрпереноса
(благодаря удачным колебаниям инсайта), все равно события
подобного рода являются скорее исключением, чем правилом,
и, конечно же, не являются показательными для аналитичес
кой работы.
После резких и обескураживающих рассуждений И. Брен
мана Пика (Pick, 1985) и С. Туриллацци Манфреди (Turillazzi
Manfredi, 1994) уже не «работает» миф об аналитике, способ
ном в любой момент производить в реальном времени, мгнове
ние за мгновением, мониторинг собственного контрпереноса
и использовать его для того, чтобы распознать, столь же
113

своевременно, «движения» переноса у пациента, не нуждаясь
в долгой и трудной проработке4.
И действительно, описанное Фрейдом понятие переноса как
реальности, которое обретает форму только в постскриптуме,
уже предполагало наличие измерения контрпереноса, так как
через контрперенос передается усилие, необходимое также и
аналитику для того, чтобы быть — ретроактивно — в курсе того,
что пациент задействовал в отношении него. То, что это
запоздавшее осознание срослось с опытом и с психоаналитиче
ской концепцией переноса, а не осталось лишь казусом, поня
тым как ошибка или дефект (которых можно избежать) в рабо
те отдельного аналитика, хорошо понимают даже ученые,
далекие от психоанализа (например, Derrida, 1967). Но сами
психоаналитики, похоже, иногда об этом забывают, по крайней
мере, судя по некоторым клиническим отчетам.
Возвращаясь к теме невроза переноса, можно утверждать,
что так как уже признан его вклад в контрперенос, т. е. участие
аналитика прежде в развитии переноса, а затем — в интерпре
тации, он заслуженно получает статус бессознательного нового
продукта, который возникает в отношениях аналитика и паци
ента в сеттинге.
НЕВРОЗ ПЕРЕНОСА–КОНТРПЕРЕНОСА КАК ФУНКЦИЯ

АНАЛИТИЧЕСКОГО ПОЛЯ
Развивая оригинально и последовательно это направление

мысли, указанное Ракером, М. и В. Баранже заново формулируют
фрейдовскую концепцию невроза переноса в рамках своей моде
ли поля, предлагая при этом добавить новый термин: защитный
бастион — для обозначения «микроневроза и микропсихоза
переноса и контрпереноса», который понимается теперь уже
4 Этот миф о легкости использования контрпереноса способствует

упрощению концепции переноса, сводя его к явлению, которое
опытный наблюдатель сразу же распознает из разговора и поведения.
Это то, что, кстати, происходит в еще более заметной форме в версиях
психоанализа «претапорте».
114

не как «патологический процесс анализируемого, а как явление
биперсонального поля» ( М. и W. Baranger, 1964, 76).
Практически в те же годы Левальд (Loewald, 1970, 1971)
определяет как «интрапсихическое поле» контекст отношений
между пациентом и аналитиком, в котором и происходит новое
создание невроза переноса.
Позднее Огден (Ogden, 1994) предложил понятие третье5
го аналитика для обозначения интерсубъективной бессозна
тельной природы патологии, которая обязательно должна об
разоваться в переносе–контрпереносе для того, чтобы стать
объектом анализа.
Для аналитика невроз контрпереноса, понятый таким об
разом, вовсе не ограничен фантазиями и внутренними эмоцио
нальными состояниями, но обязательно проявляется в поведе
нии на сеансе (сколь бы строго ни соблюдались правила
сеттинга) в виде неизбежной вовлеченности в распределение
ролей и построение отношений, которые лишь впоследствии
могут быть обдуманы и интерпретированы в соответствии с ис
ходными параметрами аффективной жизни пациента.
Такую форму бессознательного участия аналитика долгое
время считали ненаучной, да и вообще отрицали как в клини
ческом, так и в теоретическом плане, прежде чем она была при
знана и оценена как существенный компонент аналитической
функции. Термин отзывчивость или ролевой резонанс (role
responsiveness), введенный Сандлером (Sandler, 1976), похоже,
принят повсеместно для описания психической организации
аналитика, включая классическое понимание свободно плава
ющего внимания.
Теоретический сдвиг фрейдовской концепции отыгрывания
(agieren) в направлении специфического интерактивного
бессознательного измерения аналитического сеттинга, которое
принесено в жертву идеалу абстрактной нейтральности и объ
ективности аналитика, имел существенные последствия. Одно
из них — провоцировать, наряду с выражением здоровой кри
тики, обращение к интерактивным концепциям, одолженным
у направлений мысли, далеких от психоанализа и не оченьто
с ним совместимых, как это было, например, в Соединенных
Штатах, когда реакция на доминирующую эгопсихологию
115

открыла путь развитию интерактивных теорий, которые,
по крайней мере, в некоторых случаях кажутся наследниками
того бихевиоризма, от которого психоанализ отмежевывается
с самого своего рождения, объявляя своим объектом бессозна
тельную психическую реальность5.
Интересно также отметить, как именно некоторые наибо
лее радикальные сторонники так называемого интеракционист
ского перелома создают, mutatis mutandis (с соответствующи
ми изменениями), классический образ аналитика, способного
руководить общением за счет своей небывалой внутренней спо
собности «анализировать интеракцию», пусть даже отступая от
внешних координат сеттинга6.
Концепция невроза контрпереноса в обрисованном нами
понимании подразумевает вовлеченность аналитика в динами
ку отношений, которую он сможет осознать в лучшем случае
лишь по истечении некоторого времени и после соответствую
щей проработки.
Вновь обращаясь к лапидарному высказыванию Болласа
(Bollas, 1987, 209), можно со всей очевидностью утверждать,
что «наиболее нормальное состояние при контрпереносе пред
ставлено переживанием «еще не знаю». Это, я думаю, и есть при
5 Концепция разыгрывания (enactment) (Filippini, Ponsi, 1993)

за океаном частично поставила заново некоторые традиционные
проблемы, уже обсуждавшиеся в контексте контрпереноса: идет ли
речь о специальных интерактивных событиях, которые иногда
соотносятся с микротрещинами сеттинга, или они представляют собой
верхушку айсберга какогонибудь параметра, входящего в нормальный
аналитический процесс? Хотя и вырисовывается возможная общая
почва, обозначенная Габбардом (Gabbard, 1995) в выражении
«разыгрывание контрпереноса», все же остается открытым вопрос
о конвергенции и дивергенции, наблюдающимися между сегодняшней
теорией переноса–контрпереноса, которая начала развиваться
в Европе и Южной Америке, начиная с П. Хеймана и Ракера, и не
которыми интеракционистскими и интерсубъективистсткими
тенденциями, характеризующими сегодня многообразную панораму
североамериканского психоанализа (Turillazzi Manfredi, Ponsi, 1999).
6 Утверждения подобного типа встречаются, например, в последних
работах Гилла (Gill, 1994).
116

чина того, почему аналитику столь трудно осваивать столь не
обходимый ему опыт негативной способности, о которой го
ворит Бион: незнание касается не только того, что пациент
переживает и думает, но также того, что мы для него значим,
той роли, которую мы для него персонифицируем (Gaburri,
1922).
Даже то, что мы считаем наиболее правильной и точной
интерпретацией в момент ее произнесения, может впоследст
вии показаться нам одним из способов, при помощи которого
мы скорее исполняли (интерпретировали) роль — в том теат
ральном смысле, который несет в себе фрейдовский термин
отыгрывание (agieren). Но даже эта форма интерпретации
не менее полезна и необходима, чем любая другая, если мы
убеждены, что лишь то, что вначале было поставлено на сцене
аналитического пространства, сможет затем стать объектом эф
фективной терапевтической трансформации.
Отсюда вытекает требование к аналитику «быть терпимым
к контрпереносу» (Carpy, 1989) и, как говорит С. Туриллацци
Манфреди (Turillazzi Manfredi, 1999, 137), «быть в дружеских
отношениях со своими контрпереносными ответами», а не счи
тать их нежелательными. Эта терпимость возможна, так как
сеттинг гарантирует такие условия, которые, ограничивая сфе
ру активного вмешательства и связанного с ним риска, предла
гают аналитику пространство и время, необходимые для посте
пенной переработки путем самоанализа.
С признанием неизбежности бессознательного взаимодей
ствия сеттинг не теряет своей значимости. Наоборот, полагаю,
что можно согласиться с мнением Этчегоена, который утвер
ждал, что необходимая асимметрия в аналитических отноше
ниях и направленность терапевтического процесса на нужды
пациента базируются именно на сеттинге даже в большей сте
пени, чем на душевном здоровье и профессиональных качест
вах аналитика (который, добавил бы я, в любом случае несет
ответственность за правильное функционирование и «техобслу
живание» всего аналитического механизма, даже когда не мо
жет гарантировать благоприятный исход лечения).
117

НЕВРОЗ ПЕРЕНОСА И ТЕРАПЕВТИЧЕСКИЙ АЛЬЯНС
Бесценные ресурсы, которые аналитик находит внутри сеттинга
и которыми он также может пользоваться для самоанализа
в контрпереносе, формируются в процессе совместной работы
с пациентом.
Преданное забвению понятие терапевтического, или ра5
бочего, альянса, традиционно соотносимое с концепцией нев
роза переноса и контрпереноса (прежде всего в работах севе
роамериканских ученых), сегодня может быть переосмыслено;
при этом его значение выходит далеко за рамки теории эго
психологии, в недрах которой это понятие взросло (Ponsi,
2000).
Здесь я ссылаюсь на работы большого числа авторов
(M. Little Bion, Rosenfeld, Searles, L. Nissim), признавших и оце
нивших то, что я бы назвал бессознательным вкладом пациента
в проработку (а не только в формирование) невроза переноса
и контрпереноса.
Речь, по сути, идет о развитии фрейдовских догадок о ком
муникации между бессознательным пациента и бессознатель
ным аналитика и о бессознательном восприятии реальности как
внутренней, так и внешней (Фрейд, 1912, 1915). Этому бессоз
нательному, по природе своей существующему во взаимоотно
шениях (De Masi, 2000; Fiorentini et al., 2001), приписывается
не только тенденция к вынесению на сегодняшнюю сцену ста
рых ролей без ведома актеров, но также способность улавли
вать и фиксировать — без ведома сознания — эмоциональный
опыт, рождающийся в данный момент между действующими
лицами. Это, разумеется, значимо для бессознательного как ана
литика, так и анализируемого.
Если позиция аналитика по отношению к неврозу перено
са — это прежде всего позиция контрпереносная, как ее опре
деляет Х. Файмберг (Faimberg, 1992), то аналитик знает, что мо
жет опереться на функцию, которую та же Файмберг определяет
как слушание слушания, т. е. на поиск в ответах пациента сигна
лов, могущих сориентировать аналитика на обнаружение бес
сознательных идентификаций, откликом на которые явилась
его интервенция.
118

Психическая организация, отвечающая задаче распознания
указанных бессознательных сигналов в коммуникациях пациен
та, не предусматривает расшифровку известных заранее кодов,
ее, скорее, характеризует расширение гаммы эмоционального
восприятия и воображения именно в «мечтаниях», выполняю
щих функцию сновидения в сознании аналитика на сеансе (Bion,
1962; Bollas, 1995; Ogden, 1997; Ferro, 1999).
Когда же аналитику удается столкнуться с потенциальной
способностью мечтать у пациента, способствующей его разви
тию, этот бессознательный трансформативный процесс приоб
ретает характеристики нового ситуативного рождения символов.
В аналитическом диалоге возникают разделенные репрезента
ции со статусом функциональных сгустков (Bezoari, Ferro, 1991),
так как они объединяют вклады, вносимые бессознательным как
пациента, так и аналитика, а также демонстрируют способность
обоих символизировать действующий и ранее не доступный для
осмысления эмоциональный опыт.
Эти первые «камни в фундаменте аналитичского повест
вования» (Di Chiara, 1993) знаменуют собой переходный этап
в динамике терапевтического процесса — от необходимого объ
яснения невроза переноса к его желательному разрешению.
НЕВРОЗ ПЕРЕНОСА И МОДЕЛЬ АНАЛИТИЧЕСКОГО

ПРОЦЕССА
В заключение: мне кажется, что концепция невроза переноса,

своевременно обновленная благодаря развитию только что опи
санных мною направлений, и сегодня представляет собой (хотя
название, которое дал ей Фрейд, может показаться спорным)
специфический и фундаментальный фактор в процессе анализа.
Что касается рабочей концепции ( не как клинического яв
ления, а как организатора клинических явлений), она занимает
центральное место в модели лечения, специфичность которого
заключается в его соответствии общей теории, т. е. метапсихоло
гии, с одной стороны, и техническому арсеналу — с другой.
Аналитический аппарат (включающий в себя парамет
ры сеттинга, а также правила, формирующие психическую
119

организацию аналитика и анализируемого), предполагает кон
тейнирование и активацию трансформативного процесса,
схематически выражаемого на двух уровнях.
Первый уровень благоприятствует возникновению в анали
тическом поле бессознательных конфигураций взаимоотноше
ний, смоделированных, главным образом, вкладом пациента.
Вклад аналитика ограничен, но необходим, и несет на себе от
печаток его личности. На первый план выступает поэтому но5
вая продукция, а не простое воспроизведение того, что уже впи
сано в историю и внутренний мир обоих участников.
В первую очередь в лечении проявляется патология паци
ента, которая трансформируется в новую патологическую еди
ницу — невроз переноса, где клинические характеристики за
ранее не известны, даже если они обусловлены некоторыми
бессознательными вариантами, которые будут обнаружены
лишь во вторую очередь. Это, кстати, и образует расхождения
между психоанализом и другими формами терапии, опираю
щимися на заданные нозографические параметры.
Функции контейнирования, интерпретация, проработка,
приводимые в действие тем же аналитическим аппаратом,— это
второй уровень трансформации, ориентированный на разреше
ние невроза переноса и доступность для пациента новых и бо
лее свободных форм психической жизни.
Необходимо уточнить, что ход лечения никоим образом
не мыслится как линейное движение от первого уровня нашей
схемы ко второму. Специфическое внутреннее время в процес
се анализа — это фрейдовская ретроактивная атрибуция,
или последействие (Nachtraeglichkeit), текущее по спирали и от
крыто, без какойлибо фиксированной исходной точки, с повто
ряющимися колебательными движениями (Baranger et al., 1983;
Riolo, 1986).
Переход с первого уровня трансформации на второй ука
зывает, скорее, на направление, в котором аналитик стремится
ориентировать процесс для пользы пациента, т. е. в сторону
расширения возможностей эмоционального опыта и переос
мысления личной истории.
В этом и заключается специфическая задача анализа:
он не стремится воплотить идеал «нормальной» или «более
120

зрелой» психической организации, а ограничивается созданием
условий, при которых в анализируемом реализуются спонтан
ные процессы самореструктурирования.
Установочные элементы сеттинга и всего аналитического
аппарата оказываются функциональными в терапевтической
работе лишь при постановке именно этой цели. И логично,
что они покажутся нам искусственными, принудительными
и даже дающими противоположный результат в случае поста
новки иных задач, могущих показаться более созвучными нуж
дам пациента или той внешней реальности, в которой приходит
ся работать. Но при изменении параметров экспериментального
поля не стоит пользоваться теми же теоретическими и практи
ческими выкладками, этим полем порожденными. Правильнее
было бы, напротив, пытаться объяснить различные модели ле
чения, уже примененные тем или иным образом на практике.
Иначе существует риск умножить путаницу, а не плюрализм
мнений, открывая путь личностным расхождениям, когда уже
не удается разобраться в терминологии; или же некоторым «эку
меническим» формам, столь же опасным для здоровья научной
общественности.
Как бы то ни было, говорить о специфичности процесса
лечения в психоанализе неэквивалентно выстраиванию гипо
тез о некой его абстрактной чистоте, это как если бы сложность
аналитического эксперимента и его же эффективность своди
лись лишь к их специфическим факторам. Разумеется, не сле
дует также игнорировать недооцененное (а в некоторых случа
ях, наоборот, переоцененное) влияние неспецифических
терапевтических факторов, которые могут естественным обра
зом и непреднамеренно активизироваться в отношениях паци
ента и аналитика, а также при иных формах психотерапии и,
если перейти на более общий план, в любом общении людей,
эмпатически ориентированном на страдания другого.
Устранить возможные иллюзии об универсальности моде
ли помогает ежедневная работа в кабинете аналитика, где уди
вительных вещей происходит больше, чем это может предви
деть наша теория. С другой стороны, не будь этого, и нас, и наших
пациентов постигло бы разочарование.
121

Alexander F. (1948). The Fundamentals of Psychoanalysis. New York,
Norton, 1963.
Alexander F.(1954). Psychoanalysis and psychotherapy. J. Amer. Psycho-
anal. Assn., 2, 722–733.
Baranger M., Baranger W. (1964). L’insight nella situazione analitica. In:
W . e M. Baranger, La situazione psicoanalitica come campo biperso-
nale, Milano, Cortina, 1990.
Baranger M., Baranger W., Mom J. (1983). Processo e non processo nel
lavoro analitico. In W. e M. Baranger, La situazione psicoanalitica
come campo bipersonale, Cortina, Milano, 1990.
Bezoari M. (1998). Dimensioni della mente nel setting analitico di coppia:
tra l’individuale e il gruppale. In: P. Bion Talamo, F. Borgogno e S.
A. Merciai (a cura di), Lavorare con Bion, Roma, Borla.
Bezoari M., Ferro A. (1991). Percorsi nel campo bipersonale dell’analisi: dal
gioco delle parti alle trasformazioni di coppia. In: L. Nissim Momi-
gliano e A. Robutti (a cura di), L’esperienza condivisa, Milano,
Cortina, 1992.
Bion W.R. (1962). Apprendere dall’esperienza. Roma, Armando, 1972.
Bion W.R. (1965). Trasformazioni. Roma, Armando, 1973.
Bollas C. (1987). L’ombra dell’oggetto. Roma, Borla, 1989.
Bollas C. (1995). Cracking Up. II lavoro dell’inconscio. Milano, Cortina, 1996.
Brenman Pick I. (1985). Working through in the countertransference. Int.
J. Psychoanal., 66, 157–166.
Brenner C. (1982). The Mind in Conflict. New York, International Uni-
versities Press.
Carpy D.V.(1989). Tolerating the countertransference: a mutative process.
Int. J.Psychoanal., 70, 287–294.
Cooper A.M. (1986). The transference neurosis: a concept ready for retire-
ment. Psychoanalinquiry, 7, 569–585.
De Masi F.(2000). L’inconscio nella psicoanalisi contemporanea. In:
AA.VV.,L’inconscio: prospettive attuali. Milano, Quaderni del
Centro Milanese di psicoanalisi Cesare Musatti.
Derrida J. (1967). La scrittura e la differenza. Torino, Einaudi, 1971.
Di Chiara G. (1993). «Ma che cosa fanno quei due?» Nota sulle costruzioni
in analisi: il modello della «Gradiva». In: G. Di Chiara e C. Neri
(a cura di), Psicoanalisi futura, Roma, Borla.
Dreher A.U. (2000). Foundations for Conceptual Research in Psychoanaly-
sis. London & New York, Karnac.
Etchegoyen R.H. (1986). I fondamenti della tecnica psicoanalitica. Roma,
Astrolabio, 1990.
Faimberg H. (1992). The countertransference position and the counter-
transference. Int. J.Psychoanal., 73, 541–547.
122

Ferruta A. (1998). Tra Corinto e Tebe. II controtrnasfert all’incrocio tra
riconoscimento e accecamento. Riv. Psicoanal, 44, 295–308.
Filippini S., Ponsi M. (1993). «Enactment». Riv. Psicoanal., 39, 501–516.
Fiorentini G., Frangini G., Molone P., Mori ubaldini M., Robutti A., Savoia V.
(2001). L’inconscio nelle prospettive relazionali. Riv. Psicoanal, 47,
51–75.
Freud S. (1912). Consigli al medico nel trattamento psicoanalitico. O.S.F. ,
6.
Freud S. (1914). Ricordare, ripetere e rielaborare. O.S.F.,7.
Freud S. (1915). L’inconscio. In Metapsicologia. O.S.F.,8.
Freud S. (1917). Introduzione alla psicoanalisi. O.S.F.,8.
Freud S. (1920). Aldilà del principio di piacere. O.S.F.,9.
Freud S. (1926). Il problema dell’analisi condotta da non medici. O.S.F. ,
10.
Gabbard G.O. (1995). Countertransference: the emergent common ground.
Int. J.Psychoanal, 76, 475–485.
Gaburri E. (1992). Emozioni, affetti, personificazione. Riv. Psicoanal., 38,
324–351.
Gill M. (1954). Psychoanalysis and exploratory psychotherapy. J. Amer.
Psychoanal. Assn., 2, 771–797.
Gill M. (1994). Psicoanalisi in transizione. Milano, Cortina, 1996.
Glover E. (1955). La tecnica della psicoanalisi. Roma, Astrolabio, 1971.
Laplanche J., Pontalis J.-B. (1967). Enciclopedia della psicoanalisi. Bari,
Laterza, 1968.
Lebovici S. (1980). L’experience du psychanalyste chez l’enfant et chez
l’adulte devant le modele de la nevrose infantile et de la nevrose de
transfert. Rev.fr. Psychanal., 44, 733–857.
Loewald H. (1970). Psychoanalytic theory and the psychoanalytic process.
Psychoanal. Study Child, 25, 45–68.
Loewald H. (1971). The transference neurosis: comments on the concept
and the phenomenon. J. Amer. Psychoanal. Assn., 19, 54–66.
Nacht S. (1963). La presenza dello psicoanalista. Roma, Astrolabio, 1973.
Neyraut M. (1974). II transfert. Roma, Astrolabio, 1975.
Ogden T.H. (1994). Soggetti dell’analisi. Milano, Masson, 1999.
Ogden T.H. (1997). Reverie e interpretazione. Roma, Astrolabio, 1999.
Ponsi M. (2000). Therapeutic alliance and collaborative interactions.
Int. J.Psychoanal., 81, 687–704.
Racker H. (1960). Studi sulla tecnica psicoanalitica. Roma, Armando, 1970.
Rangell L. (1954). Similarities and differencies between psychoanalysis and
exploratory psychotherapy. J. Amer.Psychoanal. Assn., 2, 734–744.
Reed G.S. (1994). Transference neurosis and psychoanalytic experience.
New Haven and London, Yale University Press.
Riolo F. (1986). II «Processo Analitico»: una revisione del modello. Riv.
Psicoanal., 32, 389–404.
123

Sandler J. (1976). Controtransfert e risonanza di ruolo. In: C. Albarella
e M. Donadio (a cura di) // Controtransfert, Napoli, Liguori, 1986.
Saraval A. (1988). La tecnica classica e la sua evoluzione. In: A.A. Semi (a
cura di), Trattato di psicoanalisi, Milano, Cortina.
Turillazzi Manfredi S. (1994). Le certezze perdute della psicoanalisi clinica.
Milano, Cortina.
Turillazzi Manfredi S., Ponsi M. (1999). Transfert-controtransfert e inter-
soggettivita. Contrapposizione o convergenza? Riv. Psicoanal, 45,
697–720.
Viderman S. (1970). La construction de I’espace analytique. Paris, Denoel.

ЭВОЛЮЦИЯ КОММУНИКАТИВНОЙ
КОМПЕТЕНЦИИ И ЕЕ ВЛИЯНИЕ
НА ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКУЮ ТЕРАПИЮ
Амедео Фальчи
Для того, чтобы подробно исследовать специфические и неспе

цифические факторы психоаналитической терапии, нам следова
ло бы изучить точку пересечения двух главных терапевтических
моделей, связанных соответственно с двумя концептуальными
моделями, известными в истории психоанализа со времен его
основания: медицинской и эволюционной. Традиционно
медицинское Restitutio ad integrum (восстановление в прежнем
состоянии) — с одной стороны, и реорганизация постоянно
активных процессов роста и психической трансформации —
с другой.
По существу, это проблема теории лечения, тесно связан
ная, разумеется, с задачами терапии и техники, которые, одна
ко, не станут предметом настоящей дискуссии. В этом смысле
наши рассуждения ориентируются на полюса, обозначенные
Фрейдом, и сводятся к двоякой атрибуции результатов лече
ния: к процессам топическим («сделать сознательное бессоз
нательным», об этом много раз упоминалось в научных трудах)
и к процессам структурным («место Оно занимает Я», см. Новые
вводные лекции 1932 года). Это наиболее показательные утверж
дения, расположенные, как известно, между двумя полярными
пессимистическими утверждениями соответственно из Этю5
дов по истерии (1893–1895) и из работы Анализ конечный и бес5
конечный (1937).
Нам нетрудно признать жизненность медицинской терапев
тической модели в ее классической форме лечения, стремящего
ся к разрешению вытесненных психических конфликтов в свете
осознания вытесненных бессознательных репрезентаций, в
новом облачении соответствующих влечений, когда основная
125

роль отдана интерпретации переноса — этого фундаментально
го инструмента терапии. Она вполне может считаться мощной
терапевтической моделью, несмотря на то, что в наследии
Фрейда мы находим серьезные колебания между терапевтичес
кой задачей построения идеального психического здоровья как
условия равновесия между напором влечений и нуждами Супер
Эго и предложенной в последние годы моделью. В ней
терапевтический процесс предстает в большей мере в
гипотетическом и конструктивном виде. (Отсылаю вас к работе
Р.С. Валлерштейна «Задачи PSA») (Wallerstein R.S., Gli obiettivi
della PSA, 1965) для ознакомления с обзором истории данного
вопроса в годы непосредственно после смерти Фрейда.
Мы позволим себе утверждать, что некоторые парадигма
тические сдвиги в психоанализе, поразному между собой со
четающиеся, оказались поворотными точками в процессе пе
реформулирования основ лечения. Приведу главные из них.
1. Энергетическая парадигма перерастает в парадигму отно
шенческую.
2. Обогащается феноменология переноса/контрпереноса.
3. Психоаналитическое внимание смещается со структурного
и экономического топического равновесия монадической
души в область взаимоотношений нескольких ментальностей.
4. Инсайт понимается теперь как переработка и реконструкция
различных видов памяти об отношениях, а не как расширение
осознавания при ослаблении вытеснения.
5. Как следствие, возникает тенденция к восстановлению
кластера гипотетических истин, а не только к восстановлению
какойто одной исторической истины.
6. Аффект начинает пониматься как способ регулирования эмо
циональных состояний, а не как инструмент энергетического
сброса.
7. Возникает модель аналитической работы как эволюционного
трансформативного поля для регулирования бессознательных
эмоций аналитика и анализируемого.
8. Модели инфантильного развития и отношений ребенка
со взрослыми когнитивно и практически расширяются.
9. Расширяется понятие интерпретации.
126

10. Объясняющие психоаналитические модели становятся
более многочисленными.
Определение, данное Фрейдом психоанализу: «теория пе

реноса, сопротивления, конфликта и защиты» (1914), до сих пор
является базовым. Необходимо отметить, что концепции пере
носа и сопротивления, поначалу связанные с понятиями энер
гетического потока и интрапсихического конфликта, повторе
ния бессознательных инфантильных влечений, стремящихся
к удовлетворению на новых объектах, а также энергетический
противовес для таких же «приступов» влечения, сегодня ин
терпретируются заново с опорой на отношенческие и межпер
сональные коннотации. Кроме того, в более классической вер
сии эволюция понятия переноса отсылает нас к концепции
последовательности психосексуального развития, в соответст
вии с определенными эволюционными этапами. Эта точка зре
ния была поставлена под сомнение в результате введения кон;
цепции параллельности и адаптивной гибкости развития
различных аффективных зон. И еще: внимание к коммуника
тивной и отношенческой динамике переноса (от модели объ
ектных отношений и далее) очевидно способствовало подчер
киванию актуальности (Grinberg, 1997) и сиюминутности
явлений переноса. Воспроизведение в настоящий момент того,
что было когдато вытеснено, теперь приобретает новый смысл
в реальности аналитического процесса. При всех современных
атрибутах проблемы ее не оставляет отеческая интуиция Фрей
да: «Запоминать, повторять, перерабатывать» («Remembering,
repeating and working through», 1914), имеющая адаптивную
и актуальную ценность (т. е. не «танатолюбивую») повторения
(что Фрейд осмыслил лишь в последних своих работах), нахо
дящая свое развитие в современных взглядах на то, как бессоз
нательные репрезентации подвергаются бесконечной рекате
горизации, которая постоянно помещает давний опыт в новые
отношенческие и контекстуальные рамки (см.: Modell, 1990),
непрерывно модифицирующие и трансформирующие аф
фективные воспоминания, делающие их неизменно изменчивы5
ми — именно такими они пульсируют в сердце аналитического
опыта. Кроме того, существует сила повторения, открывающая
127

аналитической работе тот аффективный опыт, который недо
ступен воспоминанию и инсайту и который именно поэтому
превратился в эмоциональные актуализации, не обязательно
связанные с моторными актами.
Концепция инсайта также подверглась существенному пе
ресмотру. Произошел переход от концепции переработки про
шлого к процессу «нового создания» или «переписывания»
на современный лад патологического опыта и аффективных мо
делей. Следует ли понимать переработку как новое пережива
ние инфантильных потребностей, как переживание новых аф
фективноотношенческих схем, или еще как реконструкцию
дефицитарного Я (Self)? И здесь мы наблюдаем противоречия,
отсылающие нас к глубинным эпистемиологическим спорам,
а также конфликты и смещения баланса энергий и влечений
в сторону аффективных и коммуникационных моделей. Обра
тимся к ряду работ (Kris, 1956; Kohut, 1984), выявляющих тот
факт, что даже явные терапевтические изменения не обяза
тельно включают в себя удовлетворительный инсайт. Мы мо
жем спросить себя, не следует ли задуматься о существовании
таких процессов переработки, которые протекают за рамками
восстановления воспоминаний пациента на уровне языка
и сознания.
Аналитическая интерпретация нацелена на перевод языко
вых и репрезентационных знаков в латентные и бессознатель
ные сигнификаты или же на воссоединение носителей значе
ния с их исходным значением. Нам было бы интересно вновь
предложить вашему вниманию концепцию более широкой
(по сравнению с психоаналитической) интерпретации. Вероят
но, следует принять два уровня концепции интерпретации. Пер
вый уровень — это обозначение в функции знака, соотносимое
с некой теорией значения, которая опирается на ряд условных
знаков и на определенные правила: лингвистические или сим
волические. Второй уровень — это отношения с опорой на тео
рию выводов. Во втором случае интерпретация — это посред
ничество, невидимая граница между двумя владениями. Слова
и знаки толкуют друг друга. Интерпретировать означает демон
стрировать корреляцию между мирами или состояниями, до то
го никак не связанными друг с другом. Интерпретация — это
128

отношение между двумя высказываниями (не обязательно язы
ковыми), где первое — главное, а второе — подчиненное. Это
такое отношение, где вторая часть выступает как комментарий
к первой, следовательно, разъясняет смысл, какуюто связь
между наблюдаемыми событиями, где новая формулировка
расширяет объем информации, содержащейся в главном выска
зывании. Интерпретировать — значит понимать через перефор
мулирование и ретрансформирование. Это отсылает нас к «кон
кретным» параметрам, которые заключаются в демонстрации
чеголибо, т. е. к переходу от абстрактного к конкретному. Если
восходить к первичному этимону, то глагол «интерпретировать»
означает диалог двух миров.
А теперь мы можем переформулировать вопрос: что пред
ставляют собой эффективные терапевтические факторы?
Отвлекаясь от факторов благоприятствующих и препятствую
щих, можно ли провести границу между общими факторами,
действующими в общечеловеческих отношениях, и специфи
ческими факторами, присущими аналитической терапии? Кри
терии, которыми мы можем пользоваться при оценке результа
тов терапевтического процесса, оказываются гораздо более
деликатными, и как никогда широка и разнообразна гамма воз
можностей. Можно составить список чаще всего упоминаемых
критериев, хотя я лишь слегка коснусь этой темы с целью вы
светить наиболее специфические и изменчивые характеристи
ки человеческого общения и набросать очертания его первых
эволюционных актов:
— уменьшение симптоматики;
— уменьшение силы вытеснения;
— обуздание и перенаправление влечений;
— уменьшение и контроль тревоги;
— гармонизация различных структурных инстанций психики;
— укрепление и усиление функций Эго;
— интеграция и взаимосвязанность функций Я (Self);
— способность к модулированию эмоциональной дисрегуляции;
— достижение зрелой депрессивной позиции;
— общая межперсональная и микросоциальная интеграция.
129

В соответствии с подходом Боулби, который пересматрива
ет связи между биологией и психоанализом и, в особенности,
между психоанализом и этологией, радикально изменяется и
модель патологии, которая из конфликтной становится патоло
гией дефицита. Меняется и само понятие защит — они становят
ся специализированными структурами в решении конфликтных
и адаптивных проблем. Радикально изменяются модели
психического функционирования. Осуществляется переход от
концепции изолированной, монадической психики к системной
концепции взаимодействия. В области взаимодействия мы также
в долгу у исходной концепции, заимствованной у естественных
наук, где концепция взаимодействия выглядит как модель,
созданная в рамках теории открытых систем: понятий
равновесия и неравновесия, власти и ретроакции, организации
и развития, межпсихической далектики или диалектики психики
и среды.
Можно обратиться к тем направлениям техники анализа,
которые склонны оказывать предпочтение (наряду с использо
ванием классического метода свободных ассоциаций и их язы
кового выражения) «всем формальным элементам поведения
пациента в аналитической ситуации (Balint, 1950), всем невер
бальным аспектам сеттинга. Именно Балинт развивает идею
о том, что аналитический сеттинг одновременно является мес
том проявления в переносе отношений мать–дитя и тем мес
том, где (хоть и внутри объектных отношений) происходит вза
имодействие индивидов.
Подобным образом Винникотт (Winnicott, 1956) переос
мыслил для некоторых видов патологии техническую значи
мость сеттинга по сравнению с фактором интерпретации. В од
ной из своих последних работ (1969) он демонстрирует,
как развитие опирается на взаимную способность к адаптации,
и выводит из этого, скорее, некое коммуникационное, а не свя
занное с влечением измерение, указывая на то, что взаим5
ная коммуникация мать–дитя, основанная на перекрестных
идентификациях, имеет серьезные последствия в объектных
отношениях.
Вайсс (Weiss, 1993) также утверждает, что если терапевт
обеспечит эмоциональную безопасность, пациент сможет вы
130

разить свою тревогу. Процесс формулирования опирается
на способность аналитика выдержать испытание фактами и мо
дифицировать глубинные дезадаптивные схемы пациента, ис
пользуя тактику выжидания, абстинентности, а также диалог.
Таким образом, нам открывается дополнительная ценность
интерпретативного метода. Значимость ощущения, что тебя
понимают, представляет собой центральную ось, к которой по
следовательно крепятся интерпретативное понимание и изме
няющее воздействие интерпретативного инсайта. Работа аф
фективной регуляции, основанная на новом переживании
репрезентативных схем детства, должна, следовательно, пред
шествовать последовательной исторической реконструкции.
Естественно, подобное методологическое противопоставление
не исключает одновременного видения двух путей: внутри каж
дого процесса аффективного взаимодействия можно выделить
интерпретативную часть. Равным образом, внутри каждой ин
терпретации присутствует доля аффективного взаимодействия.
Или, как утверждает Гилл (Gill, 1994), интерпретация и взаи
модействие образуют некий континуум, относящийся ко всему
техническому арсеналу психоанализа.
Нам представляется исключительно важным радикальный
пересмотр вопроса об аффектах и особом свойстве психики че
ловека в межличностном общении. Не являясь более энергети
ческими коррелятами влечений (разве только при сближении
с последней концепцией Фрейда об аффекте как выражении
Эго), аффекты проявляются так же, как и в отношениях пере
носа и контрпереноса, где задействованы не только декодифи
кации вытесненных бессознательных значений, но и декодифи
кации запуска модулей и схем аффективного взаимодействия.
Регрессивная функция, проявленная в ходе аналитичес
кой терапии и, возможно, представляющая собой одну из ее
наиболее специфических характеристик, позволяет поместить
терапевтические отношения в «горячую точку» эволюционных
отношений — необходимое допущение при создании зависимо
сти и базы для безопасных отношений привязанности.
Важность неинтерпретативных факторов, лежащих в осно
ве терапии и, конечно, одного из факторов эффективности,
характерного и для других терапевтических моделей, была
131

подтверждена во многих исследованиях развития и инфантиль
ных взаимодействий.
В работе 1982 года Стерн исходит из представления о свой
стве инфантильной памяти опираться не на образы или стати
ческие «объекты», а на динамический ряд событий определен
ной длительности или определенного межличностного или
социального наполнения. Характерная черта подобных видов
памяти — демонстрировать тесную и неразрывную связь опы
та «бытия с другим» и эмоциональной настройки. Подобная
способность есть, таким образом, не что иное, как репрезента
ция «действий». Опираясь на широкое поле эволюционных
исследований, можно начертить «профиль» очень интересного
взаимодействия, позволяющего успешно дифференцировать
некоторые широко используемые в клинике концепции: инди
видуации, состояния симбиоза или слияния, сепарации, общно
сти, синтонности. Процесс развивался бы в последовательности,
которую я привожу здесь с незначительными сокращениями
текста.
1. Опыт переживания сходства Я–Другой. Активность двух
партнеров изоморфна указанному профилю интенсивности,
достаточно сходна и взаимозамещаема. В этом случае
возможности различения Я (Self) и Другого остаются
ограниченными. В других ситуациях опыт сходства может
быть рассмотрен как условие отражения, даже если различие
между Я (Self) и Другим еще не реализовалось.
2. Комплементарность Я (Self) и Другого. Каждый участник
действия дополняет другого. Каждый партнер действует по
своему: например, сжимает в объятьях, произносит чтото для
того, кто слушает. Это контекст «холдинга» или «надежной
базы». Для того, чтобы комплементарность Я (Self) и Другого
стала возможной, нужно допустить идентификационные
различия между Я (Self) и Другим. Что касается отличия
от концептуализации «Яобъекта» (Kohut, 1977), можно
сказать, что в то время, как в комплементарности Я (Self)
и Другого речь идет о приятном опыте с оттенком необычно
сти и единичности во времени, в ситуациях союза симбио
тического и недифференцированного характер удовольствия
132

является проникающим и всеобщим, а чувство единения
воспринимается как условие постоянного блаженства.
Феномен комплементарности стоит у истоков феноменологии
привязанности и социальной отнесенности.
3. Ощущение разделенности и синтонности психических состо
яний. И снова активность партнеров сходна и взаимозаменяе
ма, новым является лишь ощущение общности и разделен
ности переживаний. Регулирование ритма и градиентов
аффекта, «заразительность» аффективной интенсивности,
изза чего один из двоих «берет под контроль» психику дру
гого. Это следует отличать от эмпатии, ибо речь идет не столь
ко о разделенности аффективных состояний, сколько о не
обходимости того, чтобы некоторые наши мысли, чувства,
ощущения, мотивы, убеждения или интенции — т. е. пси
хические состояния — разделялись другим человеком. Если
речь идет о разделенности интенции, то это называется интер
субъективностью. Это следует отличать также и от отзеркали
вания, ибо ребенок начинает постигать, что его персональный
опыт не является уникальным и ни с чем не сопоставимым,
а разделяется другими. На самом деле, не сходство, а диссо
нанс, ложное сходство, сообщает взаимной настройке адап
тивный импульс. Осознание взаимопонимания ведет к уста
новлению между партнерами доверительных отношений.
Становится очевидным, каким образом подобные операции
способствуют отграничению Я (Self) от Другого.
4. Трансформация состояний напряжения. Здесь имеется в виду
снижение физического напряжения и удовлетворение фи
зиологических потребностей. Исторически это центральный
объект интереса психоанализа. Но, пожалуй, простое удовле
творение инстинктов, не интегрированное с предшеству
ющими состояниями комплементарности и взаимопонимания,
оказывается недостаточным для осознания состояния глубо
кой интимности «бытия с другим».
Из вышесказанного, вопервых, можно вывести представ

ление о том, как некоторые прикладные клинические и тера
певтические модели, выведенные из психопатологии, могут
быть сопоставимы и интегрированы с моделями, созданными
133

на основе исследований функциональных эволюционных усло
вий. Тенденция создавать модели кооперации и психической
общности с другим — это всегда серьезное побуждение к росту,
позволяющее переосмыслить роль терапии в восстановлении
позитивных человеческих качеств. Еще один вывод можно сде
лать относительно того, как классическая интерпретативная
модель, находящаяся в тесной связи с моделью снижения на
пряжения, а следовательно, удовлетворения или неудовлетво
рения влечений, с большим трудом приспосабливается к пара
дигме, отвечающей эволюционным потребностям социальной
общности.
Продолжая развивать это направление мысли, Стерн в сво
ей работе 1992 года заостряет внимание на противопоставле
нии действия воспоминанию, на отправной точке работы Фрей
да о любви в переносе (1911) и утверждает, что инфантильные
«модели» должны выходить далеко за рамки объектного выбо
ра в узком смысле — с того момента, когда они включают «уро
вень и глубину интерсубъективного участия», а также необхо
димость заключать договор об общепринятом значении.
Но подобные модели еще не являются репрезентациями,
т. е. конструкциями, выработанными в соответствии с симво
лическим функционированием и подлежащими символическо
му трансформированию, они «регистрируются в памяти как
процедурные знания (в противовес знаниям символическим),
как чувственные и моторные схемы (в противовес схемам кон
цептуальным), как события случайные (в противовес событи
ям семантическим)». Большая часть восстановленных в про
цессе аналитического лечения воспоминаний относится
к автобиографическому или эпизодическому типу, т. е. пред
ставляют собой субъективный опыт в особых контекстах сре
ды и взаимоотношений. Прожитые события оказываются, таким
образом, погруженными в насыщенную атмосферу эмоций,
отношений, мест, образов, запахов и действий (примером тому
является образ пирожного мадлен у Пруста). Такие модели
не могут подвергаться быстрой или прямой трансформации по
средством интерпретативных языковых процедур по восстанов
лению семантической памяти (Пруст — особый случай), в то
же время становятся более размытыми и деликатными отно
134

шения между воспоминанием и повторением в переносе, актуали
зация в терапии и отыгрываение вовне (acting out) на службе
у сопротивления.
Совсем недавно Стерн и др. (Stern, 1998) объявляют тера
певтической задачей расширение имплицитного процедурного
знания, основанного именно на опыте «бытия с…», который поз
волил бы модифицировать аффективные и когнитивные схемы,
— большего невозможно достичь при работе со знанием декла
ративным и лингвистическим. Терапевтически эффективная ра
бота осуществима, следовательно, сначала на уровне схемы, а за
тем на уровне бессознательных отношенческих репрезентаций.
Подобная перспектива позволяет увидеть облегчающий
аспект в решении терапевтических задач не только в интерпре
тативных вмешательствах, но прежде всего во вмешательствах
интерпретативного действия и в фактической ценности отдель
ных интерпретаций (Тhomä, Kächele, 1988).
Среди работ, в которых, как нам кажется, авторам удалось
высветить более избирательное принятие интерпретативной
работы заботящегося лица в конвергенции ритмической под
стройки и поиска значений, есть исследования (в некотором
смысле ставшие уже историческими) о микроанализе раннего
взаимодействия ребенка со взрослыми. В работе Ньюсона
(Newson, 1977) указывается, при помощи каких операций мать
пытается активно (а с точки зрения процедурной — исходя
из уровня своего осознавания) улавливать значения и связи
в действиях своего ребенка. Первейшая задача — так организо
вать изначально автоматическую и некоординированную дея
тельность ребенка в синхронном взаимообмене, чтобы в резуль
тате получить паттерн обмена и создать в нем дискретные
единицы обмена, выделяющиеся на фоне постоянного непре
рывного потока нерасчленяемых, плохо различимых действий,
типичных для такого маленького ребенка. Последний научает
ся, таким образом, давать различный ответ на подобные разли
чительные акты материнского выбора, в результате чего имеет
место «договор», в котором его участники одинаково восприни
мают позицию во времени и контекстуальные смыслы текущих
событий. Нам представляется интересным подчеркнуть здесь
ведущую роль взрослого: многие движения, производимые
135

детьми, помимо того, что выполняют априорно коммуникатив
ную функцию, осваиваются ими в том значении, в каком они
употреблялись матерью. Здесь также главная опора для ком
муникации усматривается в процессе усиления общности пси
хических состояний, в имплицитной (бессознательной) «тео
рии» психики другого.
В некоторых примерах, приведенных в исследованиях ви
зуального контакта (Papousek H., Papousek M., 1977), матери
стремятся сохранять со своими детьми оптимальную дистан
цию, не принимая, однако, в расчет того, что те всетаки их ви
дят. Матери совершают приветственные действия, устанавли
вая и поддерживая визуальный контакт с детьми. Здесь мы также
можем наблюдать запуск интересных процедурных компетен
ций с явной интенсивной эмоциональной окраской. Авторы
демонстрируют, как мать дает ребенку инструкции (схемы,
модели) относительно его поведения во времени и модальнос
ти коммуникативного обмена, одновременно «интерпрети$
руя» их и пытаясь охарактеризовать поведение ребенка при
помощи «заданных» значений. Но подобная обучающая и ин
терпретативная способность матери ограничена рамками кон
текста: ребенок, похоже, не реагирует на запуск интеракции,
если интерпретации и атрибуции откровенно не соответству
ют текущей ситуации.
Если же микроанализ ранних взаимодействий человека хоть
както покажет, что рамка диалогических и коммуникативных
событий (позволим себе некоторый изоморфизм: аналитический
сеттинг) строится при помощи достаточно точных правил и под
вергается нескончаемой проверке этих правил, в том числе и са
мим ребенком, то как тогда можно объяснить изменения, нов
шества или, наконец, адаптивный процесс роста, не скатываясь
к интерактивной модели кругового, закрытого типа? Ответ, по
хоже, содержится именно в том факте, что интерактивная модель
предполагает отдельные и осторожные вариации в рамках
(framing) правил (Fogel, 1977). Внутри системы правил посто
янное их нарушение и неподтвержденность (лишь в пределах оп
ределенного коридора возможностей) со стороны обоих (как
мать, так и ребенок не закрывают интерактивную последователь
ность, а продолжают или снова открывают ее там, где другие
136

ожидали бы завершения) нужны для того, чтобы нарушить сис
тему предусмотренных правил и ввести некую новую комбина
цию используемых моделей. Таким образом, открывается некая
новая фаза интерактивных взаимозависимостей, более сложных
и каверзных (Kaye, 1977). Впрочем, как ранее было сказано о спо
собности разделять психические состояния (Stern, 1982), имен
но несоответствия, дефекты сходства, дают толчок процессу вза
имного приспособления, взаимной настройки. Текущие правила
можно трактовать как эпистемологические процедурные моде
ли, временные и подлежащие пересмотру. Однако не может
быть нарушено главное правило: модель самой рамки (framing),
т. е. диада, не может освободиться от считывания видимой кау
зальности и неупорядоченности фактов в смысле предсказуемо
сти и значимости. Мать овладевает техникой и правилами взаи
модействия, ибо ей необходимо истолковать поведение ребенка
не только потому, что это связано с жизненно важными потреб
ностями роста, но также и потому, что она хочет, по крайней мере,
чувствовать, что в состоянии понимать его. Необходимость ин
терпретировать другого — это эпистемологическая базовая по
требность психики.
Многие из предшествовавших исследований говорят в поль
зу того факта, что в соответствии с принятием интерактивной
коммуникативной модели мать–ребенок любые человеческие
отношения с определенной степенью интимности и близости
являются абсолютным выразителем компетенции, предусмот
ренной биологически для энергетического «вложения» в объект
(согласно традиционной модели фрейдовского психоанализа)
или для взаимодействия с другим, в соответствии с общим
психическим образом (согласно прочим исследовательским
подходам). Многие представители аналитической терапии вновь
обращаются — выходя за рамки рабочей теоретической модели
и отвлекаясь от конкретного психопатологического случая — к
способам человеческого взаимодействия, типичным для периода
роста. Проблема заключается не в том, что интерпретация
предпочитается опыту, а нейтральность — действию.
Вышеприведенные данные красноречиво свидетельствуют о том,
что интерактивное поведение тесно связано со способностью
интерпретировать и делать предположения о закономерностях
137

действий другого, что пространство терапевтического сеанса,
конечно же, сопоставимо с рамками, делающими возможным
коммуникативный обмен, и что установка на расхождения и
некоторую неточность даже являет собой интересную модель,
предваряющую процесс аналитического лечения, подверженного
взлетам и падениям. Можно с уверенностью утверждать, что это
укрепляет некоторые положения модели аналитического
лечения в том, что касается интерактивной игры, готовой ко все
более сложным уровням настройки. Разумеется, внимание к
разным функциям различных типов памяти заставляет нас
радикально пересмотреть как значение лингвистической
интерпретации, так и ее эффективность.
Тему универсальных процедур взаимодействия можно уг
лубить сравнительным изучением результатов психотерапевти
ческого лечения по различным клиникотеоретическим моделям
(Roth, Fonagy, 1966). Подобное исследование способствовало бы
развитию гипотезы о кластере факторов, общих для различных
клинических техник. Терапевтические факторы вовсе не явля
ются ценностью абсолютной, они, скорее,— ценность относитель
ная изза различий критериев эффективности терапии, часто
контрастирующих с положениями научного здравого смысла.
Например, что касается значимости специфического клиничес
кого опыта терапевта, то оказывается, он не так уж тесно связан
с критериями эффективности лечения. В то время как заслужи
вает поддержки мнение о том, что некоторые терапевты лечат
эффективнее в соответствии с критерием об ослаблении симп
томатики, результаты других терапевтов могут показаться более
высокими согласно критерию межличностных изменений.
Важно обратить внимание на тот факт, что главные призна
ки терапевтического альянса следует искать не столько в неуло
вимых эмпатических свойствах сеанса, сколько в умении обо
их участников «штопать» разрывы связи.
ВЫВОДЫ
— Мы можем двояко понимать неспецифические факторы
аналитического лечения:
138

А. как некий набор навыков человеческой особи, как процес
сы необходимые, нейробиологически детерминированные и,
таким образом, как некую общность процедур, базовых для
любого опыта развития отношений и социального роста. Пси
хоанализ использует эти навыки и шлифует их как драгоцен
ные камни, видя в них тонкий и отлаженный механизм культу
ры; психоанализ высвобождает эти навыки из «природных»
недр, ибо исторически является самым сложным способом на
учного осмысления субъективных процессов глубинного чело
веческого взаимодействия.
Б. как универсальные законы человеческого взаимодейст
вия, действующие в различных психотерапевтических контек
стах и оставляющие в стороне теоретические терапевтические
модели.
Эмпатия — это не дар и не какоенибудь особенное качество
контакта, она может быть деконструирована в соответствии с пе
регруппировкой психических операций как необходимых
свойств нейробиологичсекой организации, служащих обеспече
нию контакта, роста, социальной общности и индивидуализации.
В основном клиническое использование слова «эмпатия» спо
собствовало образованию довольно широкой гаммы семантиче
ского доступа, в чемто противоречивого и двусмысленного, иду
щего от определенной полярности симбиоз–слияние. Такое
использование служило причиной общности психических состо
яний, в то время как выявлено, что каждая из операций развива
ющихся отношений может иметь свое специальное определение,
а это гораздо полезнее для клинической практики.
— Если репертуар бессознательных навыков и общность «те
орий психического» являют собой базовые элементы социаль
ного, то именно постоянное взаимодействие между новыми
достижениями и культурной традицией—с учетом всех преоб
разований и переосмыслений — способствует новому понима
нию наследия Фрейда в контексте усовершенствованной тех
ники психоанализа. Обнаружение у матерей атрибутивных
и интерпретативных форм диалога с детьми ни в коей мере
не нарушает тщательности лечения и строгости аналитическо
го сеттинга, а напротив, обогащает и усложняет его, укреп
ляя его эволюционную базу — в соответствии с постоянно
139

упоминаемым Фрейдом здоровым «укоренением» психических
процессов в биосе и соме.
— Менее интерпретативная позиция не устраняет асиммет
рии отношений в анализе со стороны аналитика в смысле отказа
от точного стратегического замысла в проведении терапевтиче
ского процесса и в смысле полной ответственности и контроля
за функциональными и дисфункциональными фазами лечения.
— Новое понимание аналитической терапии должно вклю
чать в себя: изоморфизм между терапией и условиями раннего
взаимодействия в результате регрессивной активации, вни
мание к нормальным эволюционным процессам, острую не
обходимость учета социального взаимодействия, значение
когнитивноаффективного паттерна, возможность гибкого те
рапевтического подхода к психопатологическим категориям,
не поддающимся лечению классическим методом, обсуждение
аффективных смыслов, совместное выстраивание интерпрета
тивных контекстов, терапевтическую эффективность, основан
ную на работе с терапевтическим альянсом, на поддержании
непрерывности процесса и устранении «неисправностей».
— Терапевтическое лечение, с одной стороны, предстает как
операция по реконструкции аффективных эпизодов, как иссле
дование истории отношений прошлого, а с другой стороны —
как конструирование схем и репрезентаций психической общ
ности внутри того вида взаимодействия между атрибуциями
и интерпретациями, который мы уже наблюдали в интерактив
ном альянсе заботящееся лицо–ребенок. Это, возможно, и поз
волит биполярности исторического реконструкционизма возоб
ладать над герменевтикой.
Balint M. (1950). Nuove tecniche e nuove finalità terapeutiche in
psicoanalisi. In: Genovese C., Setting e processo psicoanalitico.
Cortina, 1988.
Fogel A. (1977). L’ organizzazione temporale dell’ interazione faccia-a-
faccia madre-bambino. In: Schaffer H.R., Oltre la teoria dell’ attacca-
mento. Angeli, 1993.
Freud S. (1911). Su un particolare tipo di scelta oggettuale nell’ uomo. In:
140

O.S.F.,v. VI.
Freud S. (1914). Ricordare, ripetere, rielaborare. In: O.S.F.,v. VII.
Gill M.M. (1994). Psicoanalisi in transizione. Cortina, 1996.
Grinberg L. (1997). Is the transference feared by the psychoanalyst?. Int.
J. Psychoanal, 78.
Kaye K. (1977). Verso le origini del dialogo. In: Schaffer H.R., Oltre la
teoria dell’attaccamento. Angeli, 1993.
Kris E. (1956). On some vicissitudes of insight in psychoanalysis. Int. J.
Psychoanal., 37, 445–455.
Kohut H. (1977). La guarigione del Se. Boringhieri, 1980.
Kohut H. (1984). La cura psicoanalitica. Boringhieri, 1986.
Modell A.H. (1990). Per una teoria del trattamento psicoanalitico. Cortina,
1994.
Newson J. (1977). La descrizione sistematica dell’ interazione madre-
bambino. In: Schaffer H.R., Oltre la teoria dell’ attaccamento. Angeli,
1993.
Papousek H., Papousek M. (1977). Cure materne e inizio dello sviluppo
cognitivo. In: Schaffer H.R., Oltre la teoria dell’ attaccamento.
Angeli, 1993.
Roth A., Fonagy P. (1996). Psicoterapie e prove di efficacia. II Pensiero
Scientifico, 1997.
Stern D.N. (1982). Lo sviluppo precoce degli schemi di Se, dell’ altro, e di
«Se-con-l’altro». In: Le interazioni madre-bambino. Cortina, 1998.
Stern D.N. (1992). Agire e ricordare nell’ amore di transfer! e nell’amore
infantile. In: Le interazioni madre-bambino. Cortina, 1998.
Stern D.N., Sander L.W., Nahum J.P.etal. (1998). Non-interpretive mecha-
nisms in psychoanalytic therapy. Int. J. Psychoanal., 79.
Thomä H., Kächele H. (1988). Trattato di psicoterapia psicoanalitica. v.2:
Pratica clinica. Bollato Boringhieri, 1993.
W allerstein R.S. (1965). Gli obiettivi della psicoanalisi. In: Psicoanalisi e
psicoterapia. Franco Angeli, 1993.
W eissJ. (1993). How psychotherapy works. Guilford Press.
Winnicott D.W. (1956). On transference. Int. J. Psychoanal., 37.
Winnicott D.W. (1969). L’ esperienza di mutualita tra madre e bambino.
In: Esplorazioni psicoanalitiche (1989). Cortina, 1995.

TALKING CURE*
Алессандро Гарелла
1. ВСТУПЛЕНИЕ: СЕМАНТИКА ИТАЛЬЯНСКОГО СЛОВА

«СURA»
Психоаналитическое лечение весьма тесно связано со сло
вом и вообще с языком, при этом часто забывают, что его пер
вейший и главнейший терапевтический фактор, собственно
слово, является одновременно и инструментом для теоретиче
ского и практического толкования самого процесса лечения.
В настоящей работе я предложу вашему вниманию некий ис
торический экскурс — начиная с Этюдов по истерии Брейера
и Фрейда — с целью показать, как в процессе развития психо
аналитической мысли само Talking cure (лечение разговором)
претерпевало определенное семантическое преобразование,
вследствие чего превратилось в то, что я бы назвал Taking care
(заботой), а иногда talking care («заботой в разговоре»). Исполь
зование англоязычных терминов обусловлено здесь как исто
рическими факторами (вспомним, что данное определение дано
Анной О. на английском языке), так и лексическими причина
ми. В английском языке термин «cure» имеет значение «лече
ние», «терапия», термин же «care» означает «заботливое отно
шение», «интерес» или «беспокойство». Итальянское слово
«cura» покрывает оба этих семантических поля и может вхо
дить как в словосочетание «получать, проводить … лечение»,
так и в выражение «окружать заботой», «беспокоиться о чем
то», «принимать во внимание». В итальянском языке понима
ние многозначного словосочетания обеспечивается контекстом,
* Лечение разговором (англ.).
142

в английском же языке семантические различия выражаются
лексически. Это последнее обстоятельство заметно облегчает
ход исследования и оправдывает наше предпочтение англий
ской терминологии.
Различие между значениями «сurare» (лечить) и «prendersi
cura» (заботиться) совершенно очевидно, но не однозначно:
Cura в значении «терапия» находится в семантическом поле
«болезни» и «выздоровления», «диагноза», «этиологии» и т. д.
Если работать с этим значением, сценарий межперсональных
отношений этически и практически будет развиваться в соот
ветствии с общей схемой медицинского характера, из которой
в свою очередь будет следовать схема, необходимая для каж
дой специфической формы лечения (так называемый «прото
кол», предписывающий врачу и пациенту конкретные роли и
даже вид терапии). В данном сценарии лечения ставится опре
деленная задача (выздоровление, здоровье), выполнение кото
рой рассматривается как обязательная и единственная его цель;
«неуспех» осуждается (неэффективность лечения). Значение
Cura как «забота» когото или о комто, английское care, про
легает в эмоционально окрашенном семантическом поле, где
есть интерес, привязанность или желание. Отношения зависят
здесь от колебаний привязанности и желания и от определен
ным образом выстроенного сценария: протокол не выступает
в качестве объективирующей схемы межперсональных отноше
ний, которые в данном случае выстраиваются прямо в сеттин
ге, и это ни в коем случае не выбивается из общего хода лече
ния, а является неотъемлемой частью его структуры. Различие
в подходе может быть выражено примерно так: в первом значе
нии cura предполагает в отношениях центробежное направле
ние, а во втором значении — центростремительное.
Данное семантическое различие усиливается при различной
ориентации методов и целей, и если не принимать этого во вни
мание, результатом могут явиться путаница, противоречия и даже
патология. Это происходит в том случае, когда одно из двух се
мантических полей (при всем теоретикоклиническом единстве
методов, критериев и задач, вектором которых это поле являет
ся) используется вместо другого или в противовес ему, неосо
знанно и неконтролируемо, с концептуальной деформацией
143

и нежелательными нагромождениями прагматического характе
ра. Хорошо известно, что можно лечить пациента, что называет
ся, «не включаясь», и это один из подводных камней технической,
или технологической, медицины. Необходимость в объективно
сти, идущая от научного принципа conditio sine qua non, т. е. не
пременного условия, рискует трансформироваться в некую обез
личенноcть (субъективную) отдельного терапевта. Подобная
ситуация таит в себе опасность концентрации лечения на отдель
ной проблеме пациента — возможно, в ущерб целостности его
личности. Здесь есть риск либо неуспеха, либо достижения те
рапевтической цели лишь через навязывание медицински ори
ентированной «надстройки», регламентирующей определение
хода болезни и задач лечения (Ferraro, Garella, 2000). Cura во вто
ром своем значении также являет нам свои неблагоприятные
аспекты: подход к пациенту с позиции интереса и привязаннос
ти может оказаться нетерапевтическим и даже противопоказан
ным последнему при лечении по схеме первого значения. В этом
случае мы неизбежно скатываемся на позиции так называемой
«обывательской психологии», которая, к примеру, учит, что «лю
бовь все лечит». Со всеми своими противоречиями и двусмыс
ленностью этот подход малоэффективен. Перефразируя Фрей
да, скажем, что подобная психология годится лишь для облегчения
житейских невзгод.
2. ИЗОБРЕТЕНИЕ МЕТОДА TALKING CURE

Случай Анны О. демонстрирует нам не только рождение
весьма прогрессивного метода talking cure в отношениях врач–
пациент, но и трудности Брейера в открытии того, чему это изо
бретение служило. Исходная позиция терапии состоит в том,
чтобы нащупать точку соприкосновения между врачом, который
хочет (должен) знать, чтобы понять, и пациентом, который хо
чет рассказать, чтобы облегчить страдание посредством «разряд
ки словом» или, может быть, посредством «словесного излия
ния» наболевшего. Следующим шагом Брейера явилась регуляция
такого излияния путем введения временной организации, своего
рода «хронологии мыслей», с целью очистить от них же исходный
144

смысл: исследование направлено на последовательность мыслей,
которая позволяет проследить «несущую конструкцию» смысла.
Сам по себе данный шаг не является концептуально
определяющим, однако он некоторым образом организует
пространство наблюдения, а это — необходимая прелюдия к
любому научному исследованию. Таким образом, устанавливается
фаза, в которой ни отдельная мысль, ни композиция мыслей и
образов (фантазий), привлекающих внимание собеседников в
каждый конкретный момент, не находятся больше в при
вилегированном положении. Исследование охватывает цепоч
ку, т. е. последовательность мыслей, позволяющую нащупать
несущую конструкцию смыслов. Так как полученная таким обра
зом реконструкция оказывается недостаточной, ибо облегчение
наступает лишь частично как по интенсивности, так и по време
ни, Брейер применяет свой хронологический принцип в отно
шении самих симптомов, «подгоняя» его под стратегию иссле
дования симптома, которая до недавнего времени была одной
из тактик, используемых при решении проблем пациента. Мне
кажется, в процессе этой «подгонки» и произошло рождение
брейеровского talking cure: переход от «разрядки словом» к кон
цепции лечения через катарсис и принятие эмоционального «вы
броса» как разъяснительной схемы. Тем не менее, Брейер идет
дальше, принимая стратегию временной организации и вводя
концентрацию на симптоме при помощи гипноза; он «принуж
дает» пациентку и, возможно, внутренне признает «сопротивле
ние» Анны О.— здесь Брейер достигает кульминации своих воз
можностей изобретателя и первооткрывателя, предлагаемых ему
индуктивной позицией. Чтобы идти дальше, нужна более проч
ная дедуктивная база, т. е. более широкое теоретическое обосно
вание принуждения, на котором можно было бы строить страте
гию и тактику. Проблемы Брейера находят свое разрешение
у Фрейда, когда тот размышляет о природе связей, существу
ющих между языком, симптомом и взаимодействующими энер
гиями. В толковании Фрейда talking cure не является больше
единственно chimney sweeping (чисткой камина), «словесное
излияние» — это просто особая фигура речи. В случае с Анной
О. talking cure сработало благодаря вербальной разрядке,
но от Фрейда не ускользает, что в отношениях с Брейером
145

появляется некий «говорящий», которого необходимо принять во
внимание. Иными словами, здесь появляется перенос, при посред
стве которого в диалоге врачпациент участвует третий собесед
ник: бессознательное. Фрейдовская концепция языка, тем не менее,
не лингвистическая (Laplanche, 1987), так как Фрейд впускает в
язык различные формы коммуникации, видя в них инструмент и
отправную точку в исследовании сущности и функционирования
бессознательных процессов. По мнению Ассуана (Assoun, 1997), у
Фрейда мы имеем дело с «языковой проблематикой», в поле
которой, с одной стороны, присутствует интерес к самой науке о
языке, а с другой стороны — «психолингвистическая» рефлексия:
анализ «бессознательных образований» и интерес к сновидени
ям позволяют Фрейду выделить особый язык сновидений и тем
самым поставить на обсуждение вопрос о языке, формулируя
гипотезу о самой природе функции языка. Язык сновидений
«материализует бессознательное не по внешней аналогии с
языком вообще, а как некий язык, который, чтобы его приняли,
нуждается в новой теории символов» (Assoun, 1997, с. 377). И
Фрейд объединяет язык симптомов и язык сновидений в едином
клиническом подходе, суть которого заключается в расчленении
на элементы без учета их реальной последовательности (David
Menard, 1997).
Язык для Фрейда — это «проводник в бессознательное»,—
говорит Грин,— и необходимо подвергнуть слово и условия,
в которых оно произносится, таким преобразованиям, чтобы по
средническая функция слова стала бы очевидной. Другими сло
вами, следует говорить както иначе, изобрести новые средства
вербального обмена (Green, 1984, с. 115). Это происходит по
тому, что «и Брейер, и Фрейд, несмотря на расхождения в по
зициях, понимают, что симптом “проговаривается”. Следова
тельно, он определенным образом “говорит”. В этом случае
лечение говорением принимает на себя функцию не “выправ
ления” симптома, а перенаправленного превращения, когда вы
тесненному влечению и бессознательным репрезентациям пред
ставляется вдруг возможность выброса в слово вместо выброса
в соматику» (там же, с. 144–145).
Кроме того, Фрейд, в отличие от Бернхейма, не пытается
одолеть «слишком интенсивную идею» при помощи авторите
146

та врачагипнотизера (Geerardyn, 1993), а в поисках смысла
симптома углубляется в «искусство освобождения» от органи
зованного давления на мысль: пациент должен активно гово
рить, чтобы создались условия для понимания того, чего он
не говорит, а аналитику следует максимально отстраниться,
чтобы в пробелах разговора разглядеть течение бессознатель
ной жизни. Фрейд хоть и признает за языком функцию «сбро
са» за его связь с бессознательным желанием, выраженную во
влечении1, но все же отдает предпочтение обнаружению «фаль
шивых связей» и их оценке пациентом. Перенос делает воз
можными две последние операции, а толкование вооружает па
циента деталями для «проработки», результатом которой
и оказывается субъективная оценка пациентом собственного
желания, в которой срастаются признание самого желания и его
оценка. Перенаправленное превращение фокусирует терапевти
ческую задачу посредством выполнения психического акта2,
который одновременно является и лингвистическим актом ус
тановления принадлежности, и актом оценки3. Фрейдовское
лечение говорением выглядит, таким образом, как самое настоя
щее «лечение при помощи слов»4. Вербальная коммуникация
1 В Этюдах по истерии говорится о том, чтобы «перевести привязан

ность в словесную форму», и об «участии в разговоре» самого исте
рического симптома.
2 Фрейд, пусть и в вопросительной форме, высказывается следующим
образом: «Что, терапия состояла бы в завершении не завершенного
ранее психического акта?» (Freud, 1893–1895, с. 435).
3 Semi (2001) подчеркивает, что концепция оценки у Фрейда уже
в Проекте идет дальше, чем это предполагает обычный прикладной
уровень (оценка реальности как функция анализа реальности; оценка
«моральная» как функция CуперЭго).
4 В Проекте научной психологии Фрейд объясняет свое понимание роли
языка как разрядку, наблюдаемую в ходе talking cure: «Мы, таким
образом, обнаружили, что характеристика процесса познавательной
мысли… и что внимание с самого начала направлено на признаки
сброса мысли, на признаки языковые. Хорошо известно, что то,
что мы считаем процессом сознательной мысли, сопровождается
легкой тратой моторики» (Freud, 895, с. 265).
147

(и не только вербальная) рождается по методу и в рамках практи
ки метапсихологии и сеттинга из сочетания «свободных ассоци
аций» пациента и «равномерно распределенного внимания»
аналитика. Подобное лечение дистанцируется от медицинской
модели, дабы достичь невозможного идеала: совмещения
принципов управления, обучения и собственно лечения. Фрейд
не отвергает терапевтическую интенцию, но «урезает» ее, умень
шая, таким образом, ее весомость; при этом он отталкивается
от своего представления об эпистеме, т. е. знании (метапсихо
логическом). Язык поэтому выступает не только как техничес
кое средство, позволяющее воздействовать на симптом, но и как
инструмент исследования для утверждения в «истине» и осво
ения научного знания (Assoun, 1994).
3. СУДЬБА «TALKING» И «CURE» В

ПОСТФРЕЙДОВСКИЙ ПЕРИОД
Развитие метапсихологического знания в постфрейдовский

период идет различными путями. Базовую ориентированность
также можно свести к «talking cure». Эгопсихология, в кото
рой язык слов видится как приспособительная функция «Я»,
с учетом первичной автономии, понимает «talking cure» либо
как выражение синтетических и интегративных способностей
«Я», либо, одновременно, как воздействие, направленное на их
усиление через восстановление и выражение вытесненного
(Hartmann, 1951, Black, Black, 1974). Эгопсихология скепти
чески относится к идее о возможной способности языка
взаимодействовать с довербальным, так называемым «пер
вичным вытеснением» (Freud, 1968), и тем самым противосто
ит позиции Кляйн. В данном случае язык ставится в зави
симость от достижения способности оценки реальности
у пациента и от задачи достижения все более эффективных ин
терпретативных формулировок — у аналитика. Эта процедура
рискует стать ригидной, и ктото (Steiner, 1987), возможно, и на
зовет ее talking cure в смысле talking pill (говорящей таблетки),
когда интерпретация будет сродни приему той или иной дозы
лекарства.
148

У Кляйн совершенно иной подход, связывающий анализ
детей с видением языка как «символической игры». Использо
вание техники игры в детском анализе вытекает, таким обра
зом, из априорного принятия сигнификативности, коммуника
тивности, заложенной в природе человека изначально. Кляйн
(1926–1927) считает возможным устанавливать непосредствен
ный контакт с бессознательным детей поиному, чем с бессоз
нательным взрослых: дети не могут так же, как взрослые, про
дуцировать ассоциации, особенно сопротивляясь тревоге, тогда
как игра и символические представления оказываются не столь
заторможенными чувством тревоги. В talking cure по Кляйн ана
литик сопровождает детскую игру (сообщение пациента) ин
терпретацией коммуникативной функции, которую игра выпол
няет внутри анализа. Таким образом, аналитик снижает тревогу,
получает доступ к бессознательному у ребенка и побуждает
его фантазировать в ритме определенного цикла. Воздействие
на состояние тревоги и ее выражение в игре бывают обычно
немедленными, тогда как сознательная проработка происхо
дит позднее. Теория Кляйн, тем не менее, опираясь на отдель
ные сильные позиции (бессознательная фантазия, процессы
распада и интеграции, раннее развитие СуперЭго…), четко
направлена как на содержание, так и на метод интерпре
тации. Игра, таким образом, подчинена языку. Аналитик явля
ется носителем интерпретативного кода, который имеет сво
ей целью придать игре ту форму и то выражение, которую
предписывает ей эволюционная позиция Кляйн. Talking cure
у Кляйн, хотя и не примыкает к классической медицинской
модели, развивает эволюционную модель «педиатрического»
типа (одновременно «педагогическую» и «ортогенетиче
скую») в той мере, в какой процесс анализа принимается как
процесс естественный, в котором проблемы, связанные с раз
витием, могут подвергнуться коррекции или необходимой
терапии.
Во Франции Лакан выводит на первый план роль языка в со
ответствии с тезисом об идентичности языка и структуры бес
сознательного и критикует Фрейда за то, что тот уделяет столь
ко внимания роли влечений в психической структуре. Лакан
воспринимает аналитика как «переводчика систем значений
149

бессознательного и сознательного» у пациента и у самого
аналитика (Bar, 1974; см.: Corney, 1978). У Лакана talking cure
не ставит целью предоставить голос бессознательному через фор
мы языка слов, а скорее пробует очистить лингвистическую
структуру бессознательного, преобразуя вербальную коммуни
кацию в иные ее виды. Лакан (1945, 1953) подчеркивает необхо
димость «говорить, чтобы удивлять», а также роль ретроактив
ной атрибуции (apres coup) в структурировании общения:
знаменитые три времени в выстраивании психического ясно про
сматриваются в talking cure у Лакана. Это, пожалуй, самое насто
ящее «лечение говорением», ибо, по Лакану, именно бессозна
тельное, т. е. «другое» по определению, «говорит» в пациенте
и аналитике. Привилегия, данная слову, обостряет значимость
первоначального talking cure: в то время как Фрейд помещает
в предсознательное и словесные репрезентации, Лакан понима
ет язык как структуру бессознательного и считает, что беседа
в анализе (слова аналитика) обладает способностью непосред
ственно «попадать» в бессознательное пациента. Однако, в кон
це концов, концепция Лакана выглядит чересчур заумной (еще
более, чем у Фрейда, которого Лакан за это критиковал) в том
смысле, что вместо конкретного рационализма Фрейда у Лака
на выступает мистика слова и, как следствие, отходит в тень аф
фективный компонент психического.
4. ПРИЗНАНИЕ НЕОБХОДИМОСТИ TAKING CARE

Критиком использования языка в школе Кляйн является
Балинт, который формулирует «понятие окнофилии», отдаю
щей абсолютное предпочтение переносу и его интерпретации
с риском выставить аналитика как «всемогущую, хорошо ин
формированную и вездесущую личность, обладающую властью
все точно выражать словом» (Balint, 1968, пер. на ит., с. 296–
297). Балинт же, ссылаясь на тезисы Ференци о смешении язы
ка взрослых и детей (Ferenczi, 1932), заостряет внимание на том,
что язык взрослого человека представляет собой средство об
щения, адекватное и понятное на эдиповом уровне, тогда как
на уровне преэдиповом, т. е. на уровне «базового дефекта», «он
150

часто оказывается бесполезным и лишним, так как слова не все
гда имеют обусловленное значение (там же, с. 136). Для Балин
та, «в зоне базового дефекта невербальные коммуникации па
циента имеют ту же важность, что и вербальные ассоциации …
и поскольку все эти «коммуникации» невербальны, нашей за
дачей как аналитиков является служить переводчиками между
собой взрослым, сознанием пациента и потребностями его под
сознания. Иными словами, именно мы должны переводить па
циенту его примитивное поведение на общепринятый язык
взрослого человека, подводя его, таким образом, к пониманию
смысла. Кроме того, обычно мы выступаем в качестве не толь
ко переводчиков, но и носителей информации» (там же, с. 221).
Перекликаясь с Фрейдом, Балинт приходит к мысли, что ана
литики выступают также в роли педагогов — как матери, есте
ственным путем обучающие своих детей родному языку. Ска
жем в заключение, что Балинт рассматривает talking cure как
«исключительно деликатную работу, которая заключается в
лечении, защите, заботе и т. д., т. е. в том, что называют словом
management — это дополнительная задача аналитической тера
пии, возможно, более существенная, чем та, к которой мы так
привыкли: сочувственное слушание, понимание и интерпрета
ция» (там же, с. 238). Позиция Балинта в этом вопросе пере
кликается с тезисами Винникотта и Биона о том, что при ис
пользовании языка в рамках лечения анализом следует отдать
предпочтение принципу taking care.
Винникотт и Бион внесли существенный вклад в развитие
постфрейдовской науки также и в обсуждаемой нами области:
оба они достаточно эксплицитно указали на важность языка
в аналитическом лечении, имея в виду процесс облечения в сим
волы и трансформацию довербальных аффективных кодов в ко
ды семантические. Смещение перспективы, произведенное эти
ми двумя английскими психоаналитиками, предвосхищенное
исследованиями Кляйн и присутствующее в разработках Ба
линта, в том, что касается изучения доэдиповых психических
процессов, означает, между прочим, пересмотр роли языка как
в практике анализа, так и в теории процессов порождения сим
волов. Talking cure вбирает в себя элементы пережитого опыта
(в большей мере и быстрее, чем новый опыт), порождая таким
151

образом experiencing cure — переживающее лечение (Levenson,
1981). Дополнением к нему и является тот тип лечения, кото
рый мы можем определить как одну из форм taking care: язык,
по Винникотту, имеет целью не формулировку выводов, а созда
ние некоего опыта, который обеспечил бы понимание во время
беседы (Ogden, 2001).
Принятие модели мать–дитя для разработки теории ана
литического лечения заставляет Винникотта различать потреб
ности и желания, а также воспринимать способность к игре
и порождению символов как форму коммуникации, предшест
вующую использованию слов и возникшую из довербального
взаимопонимания посредством «взаимопомощи». У Винникот
та слово аналитика — и не только в интерпретации — стремит
ся к признанию потребности и к увеличению возможностей
символической трансформации». Хотелось бы отметить,
что правильная интерпретация в правильный момент есть раз
новидность физического контакта» (Winnicott, 1978, с. 206).
В лечении из этого вытекает взгляд на язык, в соответствии
с которым интерпретация может выглядеть не только как объ
яснение вытесненного значения, но и как аттестация сущест
вования части внутреннего мира пациента и в то же время как
его метафорическая фигура в лингвистическом коде (Abram,
1996). Использование слова в анализе должно прежде всего
исходить из признания права пациента на молчание и, как след
ствие, из уважения к такому молчанию — в отличие от предпи
сания Фрейда «говорить все». Тезис Винникотта связан «с его
пониманием различия между пациентом, который может ис
пользовать язык (и, как следствие, переходное пространство),
и пациентом, для которого слова являются бесполезными,
так как он еще не достиг способности производить символы»
(Abram, 1996, с. 88). Отсюда чувствительность Винникотта
к опасности, при которой аналитик, связывая различные эле
менты ассоциативного материала пациента, защищался бы от
страха непонимания и, таким образом, разрушал свою способ
ность работать с пациентами. Talking cure, по Винникотту, дис
танцируется как от медицинской модели, так и от модели
Кляйн, не отрицая при этом эволюционного аспекта, в соответ
ствии с которым язык является отражением первичной «оза
152

боченности» еще до того, как имел место терапевтический кон
такт,—поэтому это одна из форм taking care5.
Бион концентрирует внимание сперва на мысли и уже потом
на речи, которую он рассматривает как одно из коммуникатив
ных свойств пациента. Аналитик, предупреждает Бион, должен
уметь использовать вербальную коммуникацию, не разрушая при
этом коммуникативных методов пациента (особенно психотичес
кого). Вербально оформленная мысль, по Биону, «помогает
интегрировать и связать различные сенсорные впечатления,
играя незаменимую роль в осознании внутренней и внешней ре
альности» (Bion, 1967, с. 71), и язык анализа должен ориентиро
ваться на построение аппарата для производства мыслей: «Рас
ширение осмысления эмоций пропорционально трансформации
языка для общения (язык эффективности) и позволяет одновре
менно открывать непредусмотренные смыслы» (Gaburri, Ferro,
1988, с. 316). Для Биона говорить — значит делать, что может
колебаться между действием как экспрессивной способностью
и действием вытесняющим, как отыгрывание вовне. У психоти
ка, например, «мысль не ощущается как нечто дающее свободу
развитию, а напротив, воспринимается как принуждение» (Bion,
1970, с. 28), а слово может быть использовано, помимо вербаль
ной коммуникации, также и для трансформации в галлюцина
ции: приведем пример Биона со словом «dog», которое может оз
начать и DOG, и GOD, или же выражение «ice cream», которое
лишь благодаря образному мышлению аналитика можно прочи
тать как «I scream». Talking cure для Биона — это постоянная уг
роза чрезмерного насыщения со стороны аналитика и (компле
ментарно) опустошения посредством впитывания языка слов при
помощи выразительных средств, направленных больше на сброс,
5 В духе Винникотта Боллас вновь рассматривает важность фигуры ма

тери как объекта трансформации и с точки зрения овладения языком,
он также подчеркивает важность успеха и неуспеха ребенка в исполь
зовании слов для отождествления себя со своим внутренним миром.
Для Болласа аналитик, столкнувшийся с подобной трансформативной
ролью, должен использовать язык, ставя целью связь с «грамматикой
бытия» пациента: «Аналитик должен найти способ придать языку
особый вес, “воплотить” его во чтолибо» (Bollas, 1987, с. 238).
153

чем на обработку смысла. Модель мысли у Биона — с его «мечта
ниями» (reverie), альфа и бетаэлементами, идеей контейнера и
содержимого — подчеркивает такие качества talking cure, которые
сближают его с Винникоттом в концепции холдинга. Talking cure
cтремится выработать своего рода «язык бытия», все больше
отдаляется от медицинской модели и все больше приближается к
тому, что определяют как (форму) taking care.
Далее на тему, интересовавшую Биона и Виттгенштейна,
размышляет Д. Мельтцер. Он фокусирует свое внимание на гра
ницах между тем, что может быть сказано, и тем, что может быть
показано: «В последние годы … я обратил внимание на «нечто
внутри нас», с чем связаны наши слова, когда мы в состоянии
понимать то, что говорим. Я, как и Виттгенштейн (не думаю,
что как Фрейд, но точно, как Бион), заключил (как мне кажет
ся), что ядром данного вопроса являются чувства. Правиль
ность, с которой мы в состоянии принять собственные чувства,
ставит пределы искренности, с которой мы можем их выражать:
проговаривать или демонстрировать … Существует поэтому ин
тимная связь между двумя значениями слова «понимать»; игра
словами есть выражение нашей нечувствительности, когда мы
не понимаем, что говорим. А люди страдают от бесконечных
трудностей в этой области. Некоторые оказываются неспособ
ными понимать то, что сами говорят; другие не в состоянии ска
зать то, что понимают; у третьих способность понимать так ос
лаблена, что ее путают с бесчувственностью, а у когото она так
неглубока, что и вовсе бесполезна. Еще одна ощутимая труд
ность в вопросе о способности к пониманию того, что мы гово
рим, лежит в различении коммуникации психика–психика
(вершина К в терминологии Биона) от воздействия на душу или
тело другого» (Meltzer, 1986, с. 83). Если talking cure не стре
мится более к восстановлению вытесненного, а пытается «упо
рядочить последствия опыта довербального периода развития»,
то Мельцер спрашивает, «как мы можем это сделать, опираясь
на речь? Этот опыт чисто исторически довербален или же, по
сути своей, невербализуем?» (там же, с. 84) Отсюда рождается
еще одна мысль об особенностях и границах психоаналитичес
кого метода, где внимание аналитика привлечено как важнос
тью работы с контрпереносом, так и необходимостью опирать
154

ся на лингвистические и поэтические возможности, все более
развитые и разнообразные, с целью «получить — через посред
ство языка — новые созвездия и оттенки эмоциональности, ко
торые, как мы надеемся, дадут некоторые указания на состоя
ние внутреннего мира пациента» (там же, с. 85). По мнению
Мельцера, язык психоанализа требует более тесного слияния
с фантазией и следование традициям психоаналитического ме
тода, а также соблюдение правил talking cure предполагает, что
бы в ходе анализа не просто чтото говорилось, но говорилось
в заботливой форме (taking care).
В заключение скажем, что talking cure в значении taking care,
в форме холдинга, отношения контейнер–содержимое, в соот
ветствии с различными концептуальными узлами, проявляет
себя как форма лечения, в которой эксплицитность языковой
части содержания не доминирует, а координируется и часто
подчиняется процессу «порождения» опыта, в котором сам
язык, скорее, рождается заново, нежели выступает в качестве
коммуникативного инструмента.
5. СЛУШАТЬ СЕБЯ (ГОВОРЯЩЕГО): ПО

НАПРАВЛЕНИЮ
К TALKING CARE?
Необходимость углубленного изучения лингвистического

аспекта talking cure постоянно подталкивала психоаналитичес
кий мир (уже начиная с Фрейда) к исследованию особых при
знаков, доказательств и примеров сходства в области языка.
Лакан во Франции вместе с Бенвенисти и Якобсоном6, англо
американская психолингвистика и такие ее представители, как
Якобсон, Сепир и Хомский — все свидетельствуют о проведении
регулярных исследований в области языка и о столь же регуляр
ном разочаровании, связанном с открытием того, что язык как
6 Труды этого ученого вдохновляют итальянского исследователя Риоло

в его размышлениях об отношениях между коммуникацией и речью
в анализе.
155

объект исследования лингвистики и как инструмент говорения
есть нечто иное, нежели язык в понимании психоанализа. В Аме
рике Розен (Rosen, 1967), различая расстройства коммуникатив
ные и информативные, открывает интересную дискуссию о воз
можности определять в ходе психоаналитического лечения
языковые расстройства различного генеза, которые называет
«парафазиями», расширяя таким образом, скорее, пространство
психоанализа, нежели область лингвистики. Эдельхайт (Edelheit,
1969) предлагает провести параллель между языком и «Я», так
как оба понятия могут характеризоваться как с точки зрения
структуры, так и с точки зрения развивающихся динамических
процессов и функционально находятся по сути на одном и том
же досознательном уровне. Эдельхайт прослеживает определен
ную корреляцию онтогенеза «Я» и зрелости языкового аппарата
и предлагает считать «Я» вокальноаудитивной структурой, язы
ком определяемой и одновременно язык же определяющей. В том
же ключе рассуждает и Левальд (Mitchell, Black, 1995), который
полагает, что язык выступает как форма сенсорного опыта еще
до того, как он начинает быть переводом сенсорного опыта.
Иная постановка проблемы представлена «языком дейст
вий» Р. Шафера (Schafer, 1974): это попытка заменить язык,
очищенный от бесполезных метафор и овеществления метапси
хологическим языком, «принимая любое событие или психо
логический процесс за действие и лишь потом описывая это
действие при помощи активного глагола, утверждающего его
природу» (Fabozzi, Ortu, 1996, с. LXYIII). Далее в работах того
же Шафера, Спенса и других следует рассуждение о роли по
вествования и вообще места повествовательности и герменев
тики в психоанализе. Talking cure приобретает вид конструктив
ного процесса, где действует сам субъект, повествование под
этим углом зрения выглядит как особый вид действия, порож
дающий и организующий индивидуальное сознание. Теперь
не влечение, а сам субъект является действующим лицом и на
ходится в центре терапии, которая в данном случае приобрета
ет форму telling cure (лечения повествованием)7.
7 Ср. название книги Шафера «Пересказывая жизнь» (Shafer. Retell

ing a life, 1992).
156

Эдельсон (Edelson, 1975) тогда же выдвигает еще более
психоаналитический тезис (Edelheit, 1980), согласно которому
аналитик, формулируя интерпретацию, действует как поэт,
так как он в состоянии пользоваться лингвистическим инстру
ментом, чтобы добиться предъявления (т. е. присутствия),
а не только изображения объекта. Язык анализа, особенно язык
аналитика, имеет поэтому двойственное назначение: предъяв
лять и репрезентировать.
В панельной дискуссии, прошедшей на Конгрессе I.P.A. в Ри
ме (в котором среди прочих принимали участие Anzieu, Gaddini,
Liberman и Rosen), обсуждалась тема отношений психоанализа
и лингвистики. Во вступительном слове Розен заострил внима
ние на том, что «изменение структуры психики при помощи язы
ка — одна из задач психоанализа (Rosen, Edelheit, 1970, с. 237).
Он выделяет три зоны пересечения психоанализа и лингвистики:
язык как поведение, оговоренное правилами; отношения языка
и мысли; теория лингвистической относительности, выраженная
в гипотезе СепираВорфа (Rosen, 1969). В прениях ораторы кос
нулись следующих тем: язык в психоанализе как сложный и, ско
рее, интрапсихический, чем межперсональный процесс; отноше
ния между языком и телом (ощущения; эмоции; фантазии,
связанные с телом; ранние психические процессы, связанные с те
лом) в ходе психического развития, в психотической патологии
и психоаналитическом лечении; связь между процессом освоения
языка и развитием СуперЭго — некоторые считают, что именно
язык, будучи структурой, пронизанной правилами, является
предшественником СуперЭго; отношения между моторной
и вербальной коммуникацией; различие между выразительным
(эмоциональным) и коммуникативным (пропорциональным, или
когнитивным, по Балинту) использованием языка; общие защит
ные свойства языка и их преломление в лечении (защита у паци
ента и конструктивные и выразительные средства у аналитика);
отношение между языком и основным правилом8. Нет смысла
8 По мнению Анзье, с семантической точки зрения, основное правило

имеет два значения: «говорить то, что знаешь» и «говорить то, что
можно»,— которые касаются различной проблематики: знания и
возможности. Просьба к пациенту говорить то, что он думает, содержит
скрытое приглашение принять конкретный семантический порядок.
157

продолжать этот обзор иначе как для того, чтобы обобщенно ука
зать на проблемы, которые определенные аспекты подачи языка
выводят как на теоретический уровень, например, в связи с пере
сечением собственно лингвистического символического компо
нента и компонента перформативного (лингвистический акт
и его связь с различными формами психического действия),
так и на уровень клинический. Тема затрагивает также и роль ана
литика, так как настойчивый акцент в некоторых психоаналити
ческих направлениях на «реальность» аналитика, на аналитика
как «личность» предполагает принятие некоторой более или ме
нее эксплицитной позиции относительно аналитика как «гово
рящей» стороны. Отсюда проблема «снятия покровов» как не
что требующее от аналитика внимательного отношения к языку,
своему и пациента, еще более отстоящее от talking cure как моде
ли медицинской и приближающееся к чемуто вроде talking care.
Может показаться, что психоаналитическая интерсубъектив
ность содержит интуитивный подход к единичности пересече
ния кодов значений. Риск (уже описанный Балинтом) заключа
ется в том, что принятие на сознательном плане лингвистической
общности как базы для исследования различий в символике чле
нов пары одновременно стимулирует как защитный тайный сго
вор относительно проблемы бессознательного, так и появление
Другого в каждом из членов психоаналитической пары. В этом
случае talking cure может сползти в направлении терапевтичес
кого протокола — синтетической модели, а не к taking care, отда
ющей внимание и заботу в анализе как при посредстве языка,
так и в отношении языка.
Внимание, которое в последние десятилетия этого века уде
лялось паралингвистическому аспекту языка, перформативно
му и прагматическому элементам, проблеме «лингвистическо
го акта», свидетельствует о попытке рассматривать talking cure
как процедуру повышенной сложности, в которой аналитику
одинаково интересны и форма, и содержание беседы. Некото
рые (Ponsi, 1997) описывают этот процесс в интерактивных
терминах, подчеркивая важность улавливания и толкования
интерактивных элементов, в том числе лингвистических,
как дополнения и подготовки к интерпретации переноса.
По Митчеллу, язык в лечении — это инструмент общения,
158

за счет которого происходит «переход способа взаимодействия
в форму отношений» (Mitchell, 1993, с. 196).
Этчегоен вспоминает, что аргентинский психоанализ ког
дато питал живой интерес к языку в анализе как по отноше
нию к толкованию (Racker, 1957; Rodrigue, 1966), так и в связи
с внутренним значением самих актов интерпретации, говоре
ния и ассоциирования, не говоря уже о важности самого содер
жания» (Etchegoyen, 1986, с. 516). Такова же точка зрения
Альвареса де Толедо (Alvarez de Toledo, 1954) и, конечно, Либер
мана — вспомним его теорию интерпретативных стилей (ком
муникативные модели, используемые пациентами в анализе)
(Liberman, 1970–1972, 1976). Для Этчегоена нитью, объединя
ющей ученых Аргентины, является взгляд на talking cure как на
«форму интерпретации, позволяющую непосредственно дости
гать структур, кристаллизующихся в диалоге в ходе анализа …
Форма, которой пользуются при интерпретации, должна быть
поэтому признана инструментом в нашей работе» (Etchergoyen,
1986, с. 516).
Различные, но равным образом сконцентрированные на од
ной теме концепции, наблюдаются и у других аналитиков, напри
мер, у уже упомянутого нами Болласа. Он описывает использо
вание некоторыми пациентами языка, очищенного от значений,
некой коммуникации, которая хоть и учитывает грамматичес
кие и синтаксические требования, остается непроницаемой, ибо,
стремясь «сбросить напряжение Я (self)», подчеркивает важность
использования языка аналитиком. Аналитик же должен исходить
из собственной субъективности и производить нейтральный сло
варь для идентификации привязанностей и наметившегося раз
вития «Я» анализируемого» (Bollas, 1987, с. 214). Лапланш под
черкивает, что психотерапевтический компонент психоанализа
должен рассматриваться в свете преломленной концепции ле
чения: «Лечить» имеет здесь несколько значений, как во фран
цузском языке, не только в смысле терапевтическом, но и в смыс
ле «обработки» текста или в военном значении «обработки целей»
(Laplanche, 2001, с. 88). Психоанализ, таким образом,— это (также)
психотерапия, но, в отличие от других видов психотерапии, по
Лапланшу, он должен избегать опасности синтеза, на которую
указывал еще Фрейд: «Становится ясным, таким образом,
159

насколько психотерапия имманентна анализу, даже если по необ
ходимости, как все психотерапии, она частенько попадает в ло
вушку talking cure (tchatching cure — лечение болтовней) и приоб
ретает новое измерение, если ей удается внедрить в свою
повествовательность элементы иного. Не будем, тем не менее,
забывать, что даже будучи очень гибкой, она, несмотря ни на что,
остается оборонительной» (там же, с. 90). В видении Лапланша,
каждое человеческое существо — герменевт от рождения,
и «переводы», предлагаемые talking cure, должны принимать это
во внимание, чтобы избежать нагромождений типа вытеснение
к вытеснению в ходе перевода в переводе, повествования в пове5
ствовании: напротив, аналитическим ядром talking cure являет
ся именно расчленение каждого перевода в поисках «остатка».
Тесно сплетаются терапевтический фактор (talking cure) и цели
анализа: «Цель процесса может быть сформулирована, исходя
из объяснения того, что есть лечение; ни в каком случае процесс
не может быть подчинен цели, идущей извне» (Laplanche, 1998,
с. 113). Лапланш, таким образом, противопоставляет себя гер
меневтическим и нарратологическим версиям психоанализа, рав
но как и интеллектуалистскому видению Лакана, но не забывает
подчеркнуть, что его собственная концепция лечения рождает
ся именно из метапсихологической концепции, им разработан
ной (обобщенная теория соблазнения). Отказ от метапсихоло
гии в пользу так называемой «клинической теории», говорит
кроме того Лапланш, заставляет talking cure сползать в сторону
«медицинского» пути терапии, со всеми проблемами уточнения
диагноза, выздоровления и т. д. (tchatching cure, что иронически
можно истолковать как chatting cure — лечение болтовней). Та
ким образом, talking cure в понимании Лапланша должно избе
гать медицинского пути, равно как и герменевтического,
ибо в обоих случаях рискует оказаться в плену «синтетическо
го» языка и потерять при этом свой «аналитический» облик.
Грин в своем кратком рассуждении о языке в психоанализе
и об отношениях позиций лингвистических (и философских)
и психоаналитических (Green, 1984) приходит к выводу о том,
что «именно вокруг концепции игры скапливаются различные
аспекты, которые он (язык) предъявляет анализу (там же,
с. 111). Игра предполагает как следование правилам, так и сво
160

бодное течение, которое вовсе не обязательно некогерентно или
неощутимо: взаимодействие этих двух уровней порождает бес
численные направления смысла (репрезентации), бесконечные
возможности разветвления. Talking cure становится «словесной
игрой», в которой соревнуются — особенно в анализе — язык
и setting, находящиеся в тесной взаимосвязи. Setting — это преж
де всего ситуация9, в которой говорить — значит делать; по Гри
ну же, в нем присутствует некое делание, равное говорению,
и речевой аппарат выглядит как искусственный аналог аппа
рата психического, как его обратная сторона, объединяющая,
гомогенизирующая и ориентированная. Обоим свойственна ме
тафорическая функция, интерпретирующая и объективирую
щая. В то время как в основе работы психического аппарата
лежат влечения, работа речевого аппарата направлена на репре
зентацию, выраженную в разговоре» (там же, с. 129). Под этим
углом зрения setting приобретает значение психоаналитическо
го аппарата, целью которого является «максимально интенсив
ное превращение психического аппарата в аппарат языковой
и наоборот». Из всего вышесказанного можно сделать вывод,
что для Грина talking cure более не является лечением по меди
цинской модели, в которой setting следует предписанной фор
ме, а становится taking care: «Речь идет не больше и не меньше,
как о том, чтобы обрести средства для преобразования психи
ческого аппарата, контактирующего с присутствующимотсут
ствующим объектом, в речевой аппарат, который пытается сле
довать свободе слова, как если бы он существовал сам по себе.
Т. е. речь идет о «лечении» объекта, когда его подвергают всем
превращениям, которых требует психическая реальность (при
сохранении его связи с реальностью материальной), когда сам
он является субъектом в лечении, которое желательно полу
чить от него, ибо взаимоотношения основаны лишь на верба
лизации как «общем пути к цели».Такой setting способствует
расцвету третичной реальности, вызванной к жизни объектами
9 Термин «ситуация» у Грина определяет такие психоаналитические

условия, у которых в обыденной жизни нет соответствия, а есть
только «контекстуальный» эквивалент.
161

третьего порядка (переходными): объекты, «присущие языку»,
заменяются всеми видами объектов психической и матери
альной реальности, вводится в действие субъект, «игроквычис
литель» (во время сеанса никакие расчеты не релевантны).
При этом в поле зрения всегда держится следующий сеанс —
и так до последнего сеанса» (там же, с. 116).
В метапсихологической концепции Грина небиологическая
природа влечения гарантирует двунаправленность отношений
между языком и самим влечением: «Влечение обнаруживается в
Ясубъекте объектом, и это есть объект говорящий, чье слово ра
нит Ясубъекта с первого дня его появления в этом мире. Но ес
ли слово играет большую роль в организации (познавательном
упорядочивании Я и мира) двойной реальности — психической
и внешней, то исходно оно, тем не менее, остается неассимили
руемым, непонятным, не переставая при этом быть значимым.
Слово — прежде всего для Я — это объект, его обозначающий,
обязательное инородное тело, необходимое для выживания и для
выполнения своего предназначения, которое также отдает себя
во власть слова. Это всегда влечет за собой не только частич
ный отказ от обращения к другим выразительным системам,
но и скорбь по определенному типу отношений с объектом: фи
зическому контакту в отношениях тело–тело. В определенных
обстоятельствах вместо восприятия объекта происходит воспри
ятие слова, что означает внутреннее принятие недопонимания
и несогласия. Новые гармоничные отношения с объектом, уста
новленные благодаря слову, вносят некоторый диссонанс, харак
терный для любой полисемии. Двусмысленность, которая от
нюдь не является преградой ясности,— это зеркало языка. Она
позволяет понимать и понимать друг друга при любом сомни
тельном определении, выполненном языком, пусть даже в рам
ках его закона» (там же, с. 193–194). Слово, язык устанавлива
ют с фантазией отношения, которые одновременно предполагают
формулирование и развитие, и поэтому изначально несостоя
тельны. Несостоятельность слова отсылает к тому несловесно5
му порядку, от которого слово должно было отказаться, чтобы
прозвучать» (там же, с. 157–158), и объявляет «траур по опреде
ленному типу связи с объектом, физическому контакту в отно
шении тело–тело». А слово в анализе «освобождает язык
162

от скорби. Оно наделяет Другое образом объекта желания, кото
рое отказ вытесняет в тень (там же, с. 133). Talking cure в этом
случае выдвинуло бы следующее требование: «Для того, чтобы
ктото мог войти в анализ и разговаривать с третьим, нужно и да5
же необходимо, чтобы с ним разговаривали и чтобы он говорил,
т. е. чтобы была произведена работа языкового влечения. Анализ
состоит в сведении на нет этой работы, начиная с еще не усто5
явшихся элементов языка. Таким образом, необходимо, чтобы
имели место два разговора: между двумя собеседниками и в каж
дом из них, т. е. рядом с разговором проявленным формировал
ся бы другой разговор в виде рассказа, по5иному структуриро5
ванного и построенного согласно иной системе организации,
в которой желание сказать замещено бессознательным говоре
нием. Этот другой разговор и надо строить (Фрейд говорит, что
перенос и бессознательное ощущаются интуитивно), исходя из
материала анализа» (там же, с. 164).
Существование в talking cure различных дискурсов с различ
ными субъектами и парами говорящий–слушающий, неодно
значно представленными осознающими субъектами, отражает,
по Грину, общую характеристику языка: «Любые отношения
с языком требуют, чтобы в паре говорящий–слушающий, пока
один рассказывает и говорит, другой представлял бы себе рас
сказываемое и одновременно «транслировал» его, т. е. слушал
слушание» (там же, с. 165). Ставя задачу более определенно и вы
пукло, Х. Файмберг (Faimberg, 2001) подчеркивает функцию
«слышать услышанное» как определяющую при попытке понять,
кто является производителем message — независимо от его фи
зической принадлежности. Она описывает весь диапазон концеп
ции «свободно парящего внимания», отдавая должное также осо
бенностям слушания разговора внутри процесса анализа.
Указанные авторы, каждый посвоему, обращаются к вопросу
о том, что второй план слушания необходим еще до понимания,
при приближении и обнаружении более скрытого и глубокого
плана, имеющего отношение не только к бессознательным со
держаниям или когдато вытесненным скрытым значениям,
но и к говорящему, к его идентичности. Слушание и вербализа
ция не являются более полюсами в диалоге, подчиненными
чередующемуся ритму, а также роли, им предписанной (когда
163

один говорит, а другой слушает). Они выступают как «соавторы»
разговора в каждой из ролей анализа: образ, адекватно иллюст
рирующий данное положение вещей,— соната для фортепьяно в
четыре руки, когда исполнитель в каждый конкретный момент
исполнения является единственным. Слушать, как сам говоришь,—
это близко к тому, чтобы слушать разговор другого. Значение
величины «говорить слушателю» удваивается в случае слуша
ния собственного говорения10.
Нам известно, что процесс слушания себя слушающего —
со стороны каждого участника психоаналитической пары или,
скорее, со стороны каждого говорящего — может иметь различ
ные функции. Со стороны аналитика слушание слушания мо
жет быть способом уловить в говорящем в данный момент (все
равно, в аналитике или в пациенте) какуюто ссылку, какоето
значение, какойто фрагмент личности, упущенный или отсут
ствовавший ранее. Со стороны пациента слушать свое говоре
ние фактически всегда означает достигнутую цель, так как тре
бует контакта с самим собой и заранее завоеванного принятия
возможности удивиться, т. е. встречи с бессознательным; для
пациента слушать себя говорящего — это глубокий терапевти
ческий опыт, в том смысле, что talking cure по отношению к са
мому себе — это taking care: найти «нужные слова» (задача, кото
рая обычно ставится только перед аналитиком) в ходе анализа
становится выражением повествовательной способности
(не обязательно в нарратологическом смысле), которая, по Ла
планшу (Laplanche, 1991), является зримым элементом особо
го герменевтического поведения человеческого существа.
Работы вышеуказанных авторов при всех обычных в таких
случаях расхождениях, связанных с выбором теоретической
базы, позволяют наблюдать в уже столетнем психоанализе опыт
нотеоретическое ответвление в сторону talking cure и изучения
природы языка как терапевтического фактора. Медицинская
модель наблюдается в нем все больше на периферии проблемы
(несмотря на серьезные споры вокруг научномедицинского ас
10 По вопросу о слушании Корради Фьюмара (Corradi Fiumara, 1979)

развивает мысль о пересечении путей пихоанализа и философии.
164

пекта в психоанализе), тогда как на первый план все больше вы
ходит аспект «лечения отношением», интересом и «заботой»,
которые и составляют основу taking care, «включения» в мир
эмоций и символов, и даже чаще — основу talking cure, в котором
основное внимание уделяется взаимоотношениям между содер
жанием и языковой формой, между языковым выражением и вы
ражением в форме невербальной коммуникации.
Abram J . (1996). The language of Winnicott. Karnac Books, London.
Assoun P.L. (1994). La psicoanalisi tra scienza e terapia: Freud e il concetto
di terapia. Ricerca Psicoanalitica, 5: 13–32.
Assoun P.L. (1997). Introduzione alla psicoanalisi. Borla Roma, 1999.
Bion W.R. (1967). Analisi degli schizofrenici e metodo psicoanalitico.
Armando Roma, 1970.
Bion W.R. (1970). Attenzione e interpretazione. Armando Roma, 1973.
Blanck G., Blanck R. (1974). Teoria e pratica della Psicologia dell’Io.
Boringhieri Torino, 1978.
Bollas C. (1987). L ‘ombra dell’oggetto. Borla Roma, 1989.
Corradi Fiumara G. (1979). Filosofia dell’ascolto. Rivista di Psicoanalisi,
25: 24–37.
David-Menard M. (1993). Desiderio. In: Kaufman P. L‘apporto freudiano.
Borla, Roma, 1996.
Edelheit H. (1969). Speech and psychic structure — The vocal-auditory
organization of the Ego. J. Amer. Psychoanal. Assn., 17: 381–412.
Edelheit H. (1980). Review of «Language and Interpretation in Psycho-
analysis». Psychoanal. Q., 49: 523–526.
Edelson M. (1975). Language and Interpretation in Psychoanalysis. New
Haven, Yale University Press.
Etchegoyen R.H. (1986). I fondamenti della tecnica psicoanalitica. Astrola-
bio Roma, 1990.
Fabozzi P., Ortu F. (1996). La Strega e i suoi destini. Freud, Rapaport e la
critica della psicoanalisi statunitense alla metapsicologia. In: Aldilà
della metapsicologia. II Pensiero Scientifico Editore Roma.
Faimberg H. (2001). Identiflcazioni alienate e storia genitoriale. Siamo in
grado di rintracciarle in ogni singola analisi? Lavoro presentato al
Centro Napoletano di Psicoanalisi nel settembre, 2001.
Ferraro F., Garella A. (2000). Analisi curabile e incurabile. In: Balsamo M.
Analisi curabile e incurabile. Franco Angeli, Milano.
Freud A. (1968). Difficoltà della psicoanalisi: confronto fra punti di vista
passati e presenti. In: Opere Vol. 3. Boringhieri Torino, 1979.
165

Freud S., Breuer J. (1893–1895). Studi sull’isteria. O.S.F 1.
Freud S., Breuer J. (1895). Progetto di una psicologia. O.S.F 2.
Freud S., Breuer J. (1910). Significato opposto delle parole primordiali.
O.S.F 6.
Gaburri E., Ferro A. (1988). Gli sviluppi kleiniani e Bion. In: Semi A.A.
Trattato di Psicoanalisi. Vol. I. Cortina Milano.
Geerardyn F.(1993). Freud’s Project: on the roots of psychoanalysis. Re-
bus Press London, 1997.
Gorney J. (1978). Resonance and subjectivity - The clinical application of
Lacan. Cdntemp. Psychoanal, 14: 246–272.
Green A. (1984). Il linguaggio nella psicoanalisi. Borla Roma, 1991.
Hartmann H. (1954). Saggi sulla Psicologia dell’Io. Boringhieri Torino,
1976.
Klein M. (1926). I principi psicologici dell’analisi infantile. In: Scritti
1921–1958. Boringhieri Torino, 1978.
Klein M. (1927). Contributo a un simposio sull’analisi infantile. In: Scritti
1921-1958. Boringhieri Torino, 1978.
Lacan J. (1945). II tempo logico e l’asserzione di certezza anticipata. In:
Scritti Vol. I. Einaudi Torino, 1974.
Lacan J. (1953). Funzione e campo della parola e del linguaggio in
psicoanalisi. In: Scritti Vol. I. Einaudi Torino, 1974.
Laplanche J. (1987). Nuovi fondamenti per la psicoanalisi. Borla Roma,1989.
Laplanche J. (1991). L’interpretazione tra determinismo ed ermeneutica:
una nuova posizione della questione. In: Il primato dell’altro in
psicoanalisi. La Biblioteca Bari-Roma, 2000.
Laplanche J. (1998). Obiettivi del processo analitico. Ricerca Psicoana-
litica, 10: 109–125.
Laplanche J. (2001). Contro-corrente. Ricerca Psicoanalitica, 12: 85–96.
Levenson M. (1981). Facts or fantasies: on the nature of psychoanalytic
data. Contemp. Psychoanal., 17: 486–500.
Liberman D. (1970–1972). Linguistica, interaction comunicativa y proceso
psicoanalitico. Galerna Buenos Aires.
Liberman D. (1976). Lenguaje y tecnica psicoanalitico. Kargieman Buenos
Aires.
Meltzer D. (1986). Studi di metapsicologia allargata. Cortina Milano, 1987.
Mitchell S. (1993). Speranza e timore in psicoanalisi. Bollati Boringhieri
Torino, 1995.
Mitchell S., Black M. (1995). L ‘esperienza della psicoanalisi. Bollati
Boringhieri Torino, 1996.
Ogden T. (2001). Reading Winnicott. Psychoanal. Q., 70: 299–323.
Ponsi M. (1997). Interaction and transference. Int. J. Psycho-Anal.,78:
243–263.
Riolo F. (1979). Sutura e Cesura: note su «Comunicazione e Linguaggio
in psicoanalisi»; Rivista di Psicoanalisi, 25: 237–256.
166

Rosen V.H. (1967). Disorders of communication in Psychoanalysis. J.
Amer. Psychoanal. Assn., 15: 467–490.
Rosen V.H. (1969). Introduction to panel on ‘Language and psychoanaly-
sis’. Int. J. Psycho-Anal., 50:113-116.
Rosen V. H., Edelheit H., rep. (1970). Panel on ‘Language and Psychoanaly-
sis’. Int. J. Psycho-Anal, 51: 237–243.
Schafer R. (1974). Action: its place in psychoanalytic interpretation and
theory. Annual of Psychoanalysis, 1: 159–196.
Schafer R. (1992). Retelling a life. Basic Books, New York.
Semi A.A. (2001). Introduzione alla metapsicologia. Cortina Milano.
Steiner R. (1987). A world wide international trade mark of genuineness?—
Some observations on the history of the english translation of the
work of Sigmund Freud, focusing mainly on his technical terms. Int.
R. Psycho-Anal, 14: 33–102.
Winnicott D.R. (1978). Frammento di un ‘analisi. Il Pensiero Scientifico
Editore Roma, 1981.

АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ ФУНКЦИЯ
СОЗНАНИЯ КАК ТЕРАПЕВТИЧЕСКИЙ
ФАКТОР В ПСИХОАНАЛИЗЕ
Патриция Купеллони
«Мгновения, когда “вечный поэт”, незримо живу

щий в каждом из нас, создавал окружающий мир,
обнаруживая в известном непознанное, люди
в большинстве своем наверняка забывают или
прячут в тайных уголках памяти, ибо мгновения
эти слишком напоминают о Божественном присут
ствии и не должны смешиваться с рядовыми воспо
минаниями. Некоторые, правда, рискуют говорить
о них в автобиографиях, но чаще — в стихах»1.
Говоря так, Марион Мильнер описывает именно то, что про
исходит в анализе, т. е. то, что должно случиться, дабы анализ
возымел трансформирующее действие. Психоанализ в различ
ных своих модификациях — это прежде всего «talking cure», ког
да анализируемый, говоря о себе, себя проявляет, «проговарива
ет», раскрывает или, наоборот, прячет. Присущая ему манера
говорить о себе выявляет его защитные процессы: идентифика
ции, ошибки, вытеснение. В том, как он произносит слово или
молчит, проявляется его неповторимая уникальная сущность.
Смысл анализа и мотив начать его рождаются из надежды,
что личность, переживающая внутренний надлом, теряющая ощу
щение собственной непрерывности, ощущая растерянность и со
ответственно воспринимая себя, сможет, наконец, обрести глубин
ное понимание себя при помощи трансформативного переноса,
который способен породить новые коллизии и новые сюжеты.
Путешествовать по воспоминаниям или вспоминать, что
бы продвигаться вперед... «Извечный поэт», спрятанный в каж
дом из нас, если и решается говорить, то трансформирует им
1 Milner M. (1987), с. 15.
168

персональный аспект психического факта2 и переживает его,
ощущая себя «мыслящим сердцем»3 своей личной истории.
Повествовательная функция переплетается с функцией
аналитической особым образом, т. е. применяется метод, транс
формативные и конструктивные возможности которого накла
дываются на трудности вербализации в отношениях переноса.
Этот метод вскрывает в эмоциях и фантазиях факт присутст
вия и отсутствия с точки зрения Другого.
Модель автобиографии позволяет нам реконструировать
психическое из переплетения исторических и фантазийных
элементов в таком уникальном и неповторимом образовании,
как сексуально дифференцированный индивидуум: субъект,
повествуя о себе, формулирует саморепрезентативную интри
гу, отражающую его сущность.
Интерес к автобиографии как литературному жанру и как
модели характерен и для психоанализа. Психоанализ исходит
из гипотезы, что описание себя, или рассказ о себе, если они не
претендуют на то, чтобы считаться хроникой прожитой жизни,
являются результатом переработки бессознательных фантазий.
Психоанализ и «аналитик за работой» стремятся уловить
внутрипсихическое и экзистенциальное, которые проявляют
ся в способности субъекта «запоминать, повторять и перераба
тывать»4, т. е. придавать изменению смысл.
В обоих случаях — и в автобиографии, и в анализе — субъект
старается проследить свою аффективную историю, опираясь на
даты, события, повороты судьбы, ибо не имеет возможности абст
рагироваться от воспоминаний. Данная функция может как сохра
нять, так и исключать, но она всегда конструирует (порой прибе
гая к мифам или же прячась за покрывающими воспоминаниями)
новые образы себя, подверженные непрерывному редактирова
нию. Возможность принятия трансформации предполагает печаль
о предшествующих образах, которые основаны на защитной эко
номии и с большим трудом развиваются в переносе.
2 Zambrano M. (1943), с. 97.

3 Hyllesum E. (1941–1943), с. 49.
4 Freud S. (1914).
169

АВТОБИОГРАФИЯ И ПЕЧАЛЬ
Чтобы предложить вашему вниманию некоторые рассуждения,
которые в психоанализе связывают автобиографическую мо
дель и модель печали5, я приведу два текста — клинический
и литературный, парадигма которых такова, что после прочте
ния конечной части начало переосмысливается.
ПРОПАВШИЙ ПОРТРЕТ
Незадолго до смерти матери пациентка, уже завершавшая курс
анализа, весьма эмоционально рассказывала о материнском
доме, переполненном вещами и фотографиями, которые пожи
лая дама постоянно переставляла с места на место, желая оста
вить после себя абсолютный порядок. Неизбежность конца
вынуждала ее срочно разложить все по своим местам, тогда как
назойливая мысль о смерти нарушала все связи и порядок
предметов. В близости смерти, которая все переворачивает, сама
жизнь не находит покоя, ищет свое место и свой порядок, желает
признания. Мать моей пациентки долго и трудно пыталась най
ти это место. Она делала это уже серьезно больная, и перед тем,
как надолго покинуть дом в связи с очередной госпитализацией,
каждый раз — ритуально — наводила в нем полный порядок.
Если бы она однажды не вернулась, никто и никогда не должен
был увидеть, «как все было на самом деле», формально все
должно было быть на своих местах. Нечто подобное она делала
и раньше либо перед отъездом в отпуск, либо просто ненадолго
уходя из дома. Мать пациентки, стремясь упорядочить свой
внутренний мир, охваченный в тот момент хаосом, опиралась
на надежную привычку: наводить порядок. После ее смерти дочь
чувствовала себя внутренне обязанной занять место матери
и повторять ее действия, руководствуясь материнскими настав
лениями тех времен, когда та была еще жива и когда они могли
вместе «наводить порядок в жизни». При завершении курса
5 Freud S. (1915).
170

анализа, совпавшего с кончиной матери, пациентка ощущала
печаль, вновь переживая беспорядок в себе уже как судьбу,
как способ видеть, «как все было на самом деле», как некое
понимание внутренней организации, особенно теперь, когда
потеря матери и аналитика заставляла переосмыслить значение
каждого события. В ходе этого осмысления, в его первой фазе
смуты и растерянности, оказавшись среди огромного количе
ства фотографий, приглашений, визиток, не датированных
и не подписанных снимков, она находит удовольствие в том,
чтобы узнать и назвать место, где был сделан снимок, вспомнить
те далекие события. Пациентка находит упоминания о близких
и изображения незнакомых людей, и вдруг, среди прочих бумаг,
наталкивается на фотографию одной картины. Речь идет
о «портрете матери» в молодости, картине, которую никто
не помнит. Дочь интересуется, у кого из членов семьи могла бы
быть эта картина, куда она могла деться, какой период жизни
на ней отражен; но никто не знает, кто владелец картины. Рас
спросили автора, он вспомнил, что когдато писал ее, но куда
она делась, сказать не мог. Видимо, холст был использован для
новой картины. Предположительно, та давняя картина относи
лась к сороковым годам, и моя пациентка, держа в руках реаль
ное, узнаваемое и все же неизвестное изображение матери, зада
ется вопросом, написана ли картина до или после ее рождения
и какие черты матери и какую часть ее самой картина отражает.
Какая идентификация заложена в этой поблекшей фотографии
уже несуществующей картины? Каждый портрет отражает
сходство, вызывает определенные чувства, выражает и скрывает
какието чувства, но данный портрет — всего лишь фотография,
зримое доказательство утраты. Мы с пациенткой задаемся
вопросом: какие черты матери обнажила смерть, какие ее тайны
нам открылись. Жизнь продолжалась, и печаль определяла
новые ее повороты, порождала и притягивала к себе новые
процессы, которые в свете не видимых ранее перспектив
облекали плотью новый «аналитический портрет» пациентки;
устанавливался новый порядок вещей.
171

ПУТИ ЖИЗНИ
Работа скорби, формирующая основы любой репрезентации,
гарантирует дифференциацию, которая позволяет нашему
сознанию освобождаться от неясности, позволяет нам смело
обращаться к слову, чтобы проследить рисунок нашей жизни.
Карен Бликсен рассказывает6: «Когда я была маленькой,
мне часто показывали одну картинку, ее быстро двигали у меня
перед глазами, имитируя мультфильм, при этом рассказывали
сказку следующего содержания: «Жилбыл человек в круглом
домекапсуле с круглым окошком и садиком в форме треуголь
ника. Недалеко от этой капсулы был пруд, а в нем — много рыбы.
Однажды ночью этого человека разбудил сильный шум, он вы
шел из дома посмотреть, что же случилось. В темноте он сразу
же направился к пруду. В этот момент рассказчик начинал ри
совать карту дорожек, по которым двигался этот человек,
так же, как рисуют план передвижения войсковых подразделе
ний. Сперва человек направился на юг, но споткнулся об ог
ромный камень посреди дороги, а затем, пройдя еще несколько
шагов, он упал в ров. Человек поднялся и упал в другой ров,
опять поднялся и упал в третий ров, но и в третий раз он под
нялся на ноги… Тогда он понял, что ошибся и скорее побежал
по дороге, ведущей на север. Тут ему показалось, что он снова
слышит шум с юга, и он бросился бежать в южном направле
нии. И снова споткнулся об огромный камень посреди дороги,
через несколько шагов упал в ров, поднялся, упал в другой ров,
поднялся, упал в третий ров и в третий раз поднялся на ноги.
Шум — теперь он слышал его отчетливо — доносился со сто
роны плотины на пруду. Человек поспешил туда и увидел,
что в плотине образовалась огромная дыра, через которую вы
текает вода, а с водой уплывает и рыба. Наш герой тут же при
нялся за работу: стал заделывать дыру. Закончив это дело, он
вернулся домой и лег спать. Утром он выглядывает в свое круг
лое окно (история заканчивается пафосно) — и что же видит?
Аиста!
6 Blixen Karen (1966), с. 198–199
172

Я рада, что мне рассказывали эту сказку — впоследствии
она мне пригодится. Героя обманули, покинули, поставили пе
ред ним все эти препятствия: «Сколько мне еще бегать туда
сюда?» — наверное, восклицал он. «Что за проклятая ночь!
Хотелось бы знать, к чему все это беспокойство? — он не мог
знать, что на самом деле ответом на вопрос был аист. Но за эти
ми многочисленными деталями он не терял из виду свою цель.
Ему и в голову не пришло передумать и вернуться домой, он вы
стоял до конца. И был вознагражден: утром увидел аиста. Надо
полагать, он здорово посмеялся над собой.
Так вот, эта яма, в которую я вотвот упаду, этот темный
ров, в котором я лежу, — может, это пятка птицы?»
Когда рисунок моей жизни будет завершен, увижу ли я, или
ктото другой, аиста?»
Аист здесь являет собой не столько символ рождения,
сколько образное воплощение «рисунка жизни»7, который про
кладывается в событийном течении жизни и проявляется в кон
це»… Идущий по земле не может видеть очертания собствен
ных следов, ему необходима другая перспектива»8.
Любой автобиографический рассказ расположен в вербаль
ном поле, однако параллельно он отражает и то, что остается не
высказанным. Будучи облеченным в слово, событие воплощает
ся и вписывается в новое потенциальное повествование,
историчность которого намечает новые формы повествователь
ной структуры, которая — снимая покров таинственности с бессо
знательных смыслов — осуществляет запретное ранее самопозна
ние». Автобиография, подобно роману, опирается на вымысел»9.
Повествование о себе как в литературе, так и в анализе не ста
вит целью объективную реконструкцию событий, напротив,
7 Cavarero A. (1997), с. 8. «В тексте Бликсен на одной и той же странице

приводится рисунок лебедя и рассказ (…) Здесь, скорее, идет речь
о символе базовой истины, нежели о действенном дидактическом
приеме… ибо рисунок — это и есть история… в том смысле, что ри
сунок, сделанный человеком на какуюто тему, и есть история его
жизни.
8 Cavarero A. Там же, с. 10.
9 Ascarelli R. (2001), с. 80.
173

оно ориентировано на то, что выходит за рамки точного соответ
ствия, в направлении О, внутренней правды, « которая осмели
вается разрушить оковы прошлого»10.
Нас предупредили «о пользе и вреде истории для жизни»,—
так говорил Ницше во Втором из «Несвоевременных размыш
лений»11, и то же самое утверждает Фрейд, когда отграничива
ет факт психической истины от конкретного исторического
факта. Фрейд действительно мог бы подписаться под словами
Ницше, который утверждает: «…человек становится человеком
лишь потому, что умеет пользоваться прошлым и превращать
прошлую историю в историю настоящую, однако при избытке
истории человека снова становится меньше, и без этой оболоч
ки неисторического он никогда не начался бы и не посмел бы
начаться»12.
Аналитик знает, что «оболочка неисторического» у каждо
го индивидуума образуется не только вытеснением, она таит
в себе вопрос quid (зачем), относящийся к нерепрезентируемо
му в поисках выразимости. В клинике психотических состоя
ний, пограничных состояний, меланхолии аналитик может на
блюдать, как сознание пациента занято избытком истории,
символами филогенеза и межпоколенческими призраками. Та
кие символические истории являют собой формы репрезента
ции, относящиеся к другим временам, не соизмеримым со вре
менем жизни отдельного индивида, который, тем не менее,
регистрирует их как препятствие своей способности мыслить
и репрезентировать. Речь здесь идет об одной из форм филоге
нетической памяти, мешающей образованию памяти индиви
дуальной13.
10 Recalcati M. (2002). Манифест 31 марта 2002 г.

11 Категория неактуального — важная и неотъемлемая категория
психоанализа, ее исследует Ф. Конротто в книге «Между знанием и
лечением» (Conrotto, 2000, с. 143).
12 Nietzsche F. (1973), с. 11.
13 Думаю, что Грин имеет в виду чтото подобное, когда, говоря о памяти,
проводит грань между различными формами темпоральности: время
влечения, время Я, время фантазии, время Другого, мертвое время.
174

Я столкнулась с интересом к автобиографическому жанру и
его выражению в психоанализе в рамках моего исследования
меланхолии. Это прежде всего интерес к выразительным фор
мам, которые тормозятся ядром мутизма, блокирующим вклад
либидо, у пациентов, страдающих меланхолией.
Понимая меланхолию как общую категорию психизма,
а не только как недуг или патологию, мы упрощенно могли бы
определить ее как физиологическую и отчаянную защиту от От
сутствия. Недостаточность через постоянную практику симво
лизации и через множество форм художественного вымысла
ищет и никак не может признать, что нашла.
Работа с несостоятельностью, снятие блоков, вывод
из «склепа молчания» 14 — это смелая клиническая задача,
попытка оперировать воображением и креативностью. Отсюда
и интерес к построению сюжета, к форме повествования и,
в особенности, к так называемому «словесному штампу»15 в рас
сказе, требующему активного слушания и стимулирующему ас
социативное мышление.
Литература, т. е. теория и мастерство рассказа, возможность
воплощения собственных образов, эдакий вариант Шехереза
ды —вот что нас увлекает и спасает при помощи слов.
Некоторые теории повествования приводят образцы пост
роения литературного текста, позволяющие раскрыть извест
ный нам, аналитикам, механизм функционирования сознания.
Питер Брукс в Интриге 16 , увлекательном исследовании
о преднамеренности и плане повествовательной беседы, демон
стрирует, что фрейдовская метапсихология сама является
структурной моделью повествования. В главе, названной «Бле
стящая интрига», он весьма оригинально анализирует работу
По ту сторону принципа удовольствия (Freud, 1920), показывая,
что произведение в целом может быть понято как общая схема
функционирования психического аппарата, или человеческой
14 Cupelloni P. (2002), с. 82–104.

15 Fusini N. (1986), с. 23. Выражение, характерное для архаичных форм
повествования, а также для литературы XX века.
16 Brooks P. (1986), с. 99–122.
175

жизни, или построения текста. Фрейд уверенно чертит некую
карту, модель того, как каждое существование следует опреде
ленному сценарию и требует его завершения. Мы можем задать
ся вопросом, о чем же говорит Фрейд, и предположить, что го
ворит он о жизни, о ее течении, о ее возможности быть описанной.
Отсюда великая сила текста. Заявляя в начале четвертой главы,
что «то, что следует в данный момент, есть умозрение»17, Фрейд
делает набросок энергетической модели психического аппарата,
подчеркивая, с одной стороны, систему предсознательное–
сознание, а с другой стороны — бессознательное. Существует
некий внешний уровень, который работает, как оградительный
щит против опасности, но есть также внутренний уровень
травмы, который ориентирован на раскалывание этого
защитного щита. Повторение травматического опыта в
сновидениях невротиков может пониматься как попытка
интроспективного контроля над потоком стимулов. Поэтому
навязчивое повторение являет собой операцию, упреждающую
доминирование принципа удовольствия. Такое повторение есть
событие первичное, исконное и не зависит от принципа
удовольствия. Мы можем, таким образом, утверждать, что по
вторение — это процесс, который связывает, укрощает и обра
зует постоянную энергию, допускающую формы контроля
и способность к различению. Подчеркивая волнующую приро
ду повторения, Фрейд возвращается не только к игре ребенка
«в катушку», но и к детскому требованию того, чтобы повторе
ние сказки было точным, абсолютным, без отклонений от пер
воначального варианта. Повествовательный повтор служит свя
зующим звеном, выявляет «сходство в различии».
В соответствии с этими гипотезами Фрейда, влечение долж
но пониматься как инстинктивное побуждение в живом организ
ме, имеющее целью восстановить предыдущее состояние. Вле
чения преследуют древнюю цель, следуя то новыми, то старыми
путями, но цель всего, что живет,— это смерть. Начало отсылает
к концу. При помощи повторения можно идти и вперед, и назад;
начало и конец, завершение и исходная точка становятся взаи
17 Freud S. (1920), с. 210.
176

мозаменяемыми. Жизнь начинается тогда, когда из состояния
безмолвия осуществляется переход в состояние выразимости.
Состояние немолчания есть напряжение, желающее быть вы
сказанным, репрезентированным. Всем известна эротическая
природа письма и чтения: продвигаться вперед, заканчивать, от
клоняться, возвращаться и заканчивать все соответствующим
финалом. Поспешное, как эвакуация, завершение процесса мо
жет оказаться коротким замыканием влечения, эдакой ошибоч
ной смертью. В пятой главе того же эссе Фрейд говорит, что сек
суальные влечения также поддерживают жизнь и прямо
противоположны влечению к смерти. Сам Фрейд называет это
«неразрешенным ритмом»18 жизни. Это ритм, который относится
к сущности и организации психического аппарата, а равно и к по
строению текста. При отсутствии точных ответов может пока
заться, что Фрейд решается вновь рассмотреть борьбу между
влечениями жизни и влечениями смерти, определяя их на этот
раз как влечения либидо, а чтобы подчеркнуть этот аспект, ссы
лается на «эротическое у поэтов и философов, объединяющее все
живущее»19. Фрейд заявляет, что вынужден отказаться от исполь
зования научных терминов и прибегнуть к поэтикомифологи
ческой речи20. Интерес Фрейда к литературе и в особенности
к жанру романа — это интерес к тому воздушному и инвентив
ному состоянию психики человека, когда он, называя, создает,
а рассказывая — преобразует. Вымысел — это субстанция, воз
никающая из глубин психической истории, и он обязательно дис
сонирует с исторической реальностью, хотя и замешан на ней.
Интимный семейный роман — это полотно вытесненных бессоз
нательных фантазий и тайных «сгустков», ищущих выражения.
Слово за словом, паузы и молчание рассказывают о событиях,
выстраивающих сцену, это театр внутренней драмы. Как пока
зывает пример Эдипа, идентичность приписывается тому, кто за
дает вопрос; именно вопрос является мотором любого жизнен
ного сюжета, стремящегося быть рассказанным. «Главный сюжет»
18 Freud S. (1920), c. 226.

19 Freud S. (1920), c. 236.
20 Ср.: Corrao F. (1987).
177

Фрейда говорит нам о мимолетности желаний, а также о нашем
стремлении к воображаемому сюжету21.
Работа с различием и сходством позволяет и анализируе
мому, и аналитику столкнуться как с одинаковостью (самосо
хранением), так и с различием (изменчивостью) — факторами,
которые в психическом аппарате производят экономические
и динамические изменения, принимающие в отношениях с со
беседником форму рассказанного воспоминания. Анализ, таким
образом, выстраивает новые формы саморепрезентации22.
Далее хотелось бы показать, как в ходе аналитической рабо
ты, нацеленной на построение отсутствующей или нарушенной
выразительности, устанавливается допустимая или расширен
ная корреляция между аналитической, повествовательной и ав
тобиографической функциями, выходящая далеко за рамки об
щепринятой аналогии между автобиографией и самоанализом.
Сильная сторона этой корреляции заключается в том,
что в обеих практиках: автобиографической и аналитической
— субъект стремится проследить собственную аффективную ис
торию при помощи памяти, которая создает новые, постоянно
редактируемые, репрезентации себя.
Чтобы эти образы не превращались в кандалы, необходимо
уметь смиряться с потерей уже известных саморепрезентаций.
Переносить фрустрацию, связанную с изменениями, значит за
действовать функцию, производящую печаль, которая поддержи
вает способность забывать и накапливать новое. Аналитическая
пара, услышав историю жизни, основанную на защитной эконо
мии, с таким трудом раскрывающейся в переносе, стремится утра
тить первую, чтобы столь же болезненно перемоделировать в от
ношениях вторую и постепенно приблизиться к «неизданным»
и отмеченным меньшей невротичностью саморепрезентациям.
21 Brooks P. (1986), c. 122.

22 Сложная категория саморепрезентации в данной работе сознательно
не разбирается, термин относится лишь к тому аспекту аналитической
работы, который рассматривает нечто вроде воспоминания о себе,
такого воспоминания, которое наталкивается на некую внутреннюю
часть, которая рискует оказаться утраченной или уже воспринимается
как утраченная и не всегда находит словесное выражение.
178

Я не намерена предлагать аналитические модели наррато
логического типа. Я не разделяю идею сведения психоанализа
к герменевтике. То, что, на мой взгляд, составляет особенность
процесса анализа, на самом деле не разговор, а трансформатив
ная работа, которая выстраивает аффекты и эмоции в форме
повествования внутри отношений посредством переноса
и контрпереноса.
Автобиографическая функция в этой работе уберегает ана
литика от соблазна отклониться в сторону психиатрии, от диа
гностической казуистики и от риска неисторического обобще
ния теоретического механизма, возвращая уникальности сюжета
и отношений особый трансформирующий потенциал
единственного и неповторимого течения анализа.
Не отрицаю, что использование в психоанализе термина «ав
тобиография» вызывает определенное замешательство хотя бы
потому, что обычно он означает действие, производимое созна
тельной памятью в одиночестве и принимающее форму письмен
ного текста. В анализе же, наоборот, это взаимодействие устного
словопроизводства и слушания, где словесный обмен развива
ется (отвлекаясь от содержания рассказа ) при помощи бессоз
нательных фантазий, присущих отношениям. И все же, несмотря
на то, что область интересов, относящихся к жанру автобиогра
фии, литературному и не только, имеет некоторые характерис
тики, свойственные также практике анализа, я опираюсь на тот
факт, что объектом интереса и приложения работы в обоих слу
чаях является чьято отдельная жизнь. Тот, кто говорит, возбуж
дает в отношении себя функцию критики. В письме, как и в по
вествовании, субъект ставит себя в положение Другого и при
повторном чтении, представляющем собой креативный акт, рас
крывает в себе множественные и противоречивые стороны; это
как бы новое открытие, происходящее в настоящем. Самый зна
менитый исследователь автобиографического жанра озаглавил
свой фундаментальный труд «Автобиографический пакт» (1975):
элемент контрактных отношений является, на мой взгляд, клю
чевым в том типе сближения, который я предлагаю. По Лежену,
автобиография — это «двойное попадание или, скорее, двойное
видение, двойное письмо»23. В автобиографических набросках
часто присутствует повествовательный стиль, объясняющий
179

диалектику сознательных и предсознательных аспектов; в тексте
появляются расхождения между формой и содержанием, относя
щиеся к внутренним переживаниям, не всегда объяснимым,
но метафорически выражающим то, о чем говорящий хотел бы
умолчать. Автор разрывается между желанием понять и расска
зать и желанием спрятать и молчать. В ходе анализа автобиогра
фическая функция, выходя за рамки осознанного повествования,
устраняет амбивалентность «снятия покровов» и отрицания
и попадает в самые недоступные уголки бессознательного. Она
представляет сюжет в его неисторическом и анахроническом ас
пекте, парадоксально и в то же время достоверно, сужая его
возможности и восстанавливая в отношениях переноса новую
внутреннюю экономию. Автобиографическая валентность более
всего высвечивает интонацию, ритм, цвет, интенсивность, свой
ственные стилю данного сюжета в настоящий момент. «Для то
го, чтобы наш опыт аналитика сохранял интимность и единич
ность,— вспоминает Ю. Кристева,— мы должны быть способны
на такую креативность мысли и речи, которая внешне выглядит,
как простая стилистическая смелость, в действительности же это
и есть та самая интимность отдельной психической жизни»24.
АКТИВНАЯ МЕЛАНХОЛИЯ
Рассказ, как и письмо, трансформирует «Я», которое выражает
себя и представляет субъекта флуктуирующим вокруг повеству
ющего коренного «Я». Рассказывается о том, что есть, и одно
временно о том, чего больше нет. Решение начать анализ идет от
растерянности, от невозможности ухватить смысл самого себя,
и это облекается в симптом забвения и незнания, в ощущение,
будто чтото погасло. Это боль от неузнавания себя, требующая
нового осмысления собственной идентичности. Анализ может
лишь руководствоваться и отталкиваться от базового и неотъ
емлемого принципа «повествования о себе», неточного и частич
23 Lejeune F. (1975), с. 46.

24 Kristeva J. (1998), c. 96.
180

ного. Именно благодаря этому несовершенству, лакунам
вытесненного, бессознательное (в том случае, когда встреча
с Другим снимает покров с исчезнувшего портрета) позволяет
иногда высвечиваться креативным выражениям.
Прекрасно понимая редукционистский смысл археологи
ческой модели, я полагаю, что обнаружение утраченных объек
тов не может восстановить утраченной целостности. Я больше
думаю о деятельности пары анализируемый–аналитик, кото
рая стремится создать новый объект25, другими словами, напи
сать новую историю.
Двигаться в направлении воспоминаний о будущем не оз
начает лишь прояснять воспоминания, а предполагает прежде
всего свободу конструкции. Сама память не станет архивом
воспоминаний или свидетелем26 значимых схем поиска слова.
Новый смысл того, что уже было, вновь изобретается, вновь
вводится, и это составляет реальный внутренний автобиогра
фический опыт. Лакан в работе «Персональный миф невроти
ка»27 подчеркивал специфику психоаналитического подхода,
связанную с субъективным опытом.
Размышляя в этом направлении, я вижу течение анализа как
метапсихологический процесс создания собственного бессозна
тельного автопортрета, автобиографическое повествование о сво
ем внутреннем пути, рисунок жизни, чей сюжет, выраженный по
вествовательно, состоит из психических знаков, которые
пересекаются и интегрируются в ходе каждого конкретного ана
лиза. Я представляю себе анализ как место неповторимой встре
чи двух психических аппаратов, соприкоснувшихся во взаимной
25 Chianese D. (1997), c. 118–145.

26 Agamben G. (1998), c. 135. «В противоположность архиву, обознача
ющему систему отношений между невысказанным и высказанным,
мы называем свидетельством систему отношений между «внутри»
и «вне»языка,между выразимым и невыразимым…» Свидетельство —
это потенциал, который реализуется в возможности говорить. Эти два
направления невозможно ни идентифицировать в субъекте или в со
знании, ни разделить на две независимые субстанции. Эта нераздель
ная близость и есть свидетельство…
27 Lacan J. (1953).
181

экзистенциальной истории, с соответствующими выразительными
и аффективными стилями (анализируемого и аналитика) и объе
диненных общей и «взаимной» задачей самовыражения и изле
чения. Практика анализа подтверждает возможность такого
расширения. Она может вытекать из размышлений об автобио
графической работе бессознательного, которое, кроме вытеснения,
кроме собственно события и события рассказанного, отмечает и
переосмысливает ядра психической жизни, выявляющиеся в ходе
анализа и придающие форму внутреннему пространству именно
в процессе активизации креативных и аффективных трансфор
маций, построений сюжета, опирающегося на чтото вроде бессоз
нательной памяти настоящего.
В самом деле, автобиографическая память позволяет ис
следовать область событий и отношений, которые в аналити
ческом переосмыслении вверяют процесс восприятия себя на5
стоящему. Я соглашусь с М. Бальцамо и Ф. Наполитано, которые
утверждают, что «прошлое определяет настоящее как
обязательное, но не достаточное условие: без данного прошло
го не было бы данного настоящего, однако данное прошлое мог
ло бы породить бесконечное множество вариантов настояще
го, альтернативных данному (…) Мы можем рассматривать
прошлое лишь при условии непрерывного продолжения его
построения в настоящем, а строить его — значит давать дорогу
новым элементам, не принадлежащим прошлому»28.
Это такая психическая работа, которая в перерывах между
непосредственными контактами требует функционирования
«волшебного блокнота» («notes magico»)29.
Автобиографическая функция не производит сократовско
го знания себя, подобного проходу психоаффективного развития
через временность, лишенную последовательности и эволюци
онной идеи. Речь идет о пересмотре синхронии и диахронии вну
три персонального пути, где хронологический порядок опреде
ляется не историческими критериями, а ощущениями.
28 Balzamo M.– Napolitano F. (1994), c. 44.

29 Freud S. (1924), c. 65–66.
182

СНОВИДЕНИЕ
«Мы должны были ехать освобождать квартиру в
Милане, которую продали после смерти моего отца. Я
была уверена, что возьму дветри вещи и что все там
будет красиво и убрано. По приезде в квартиру я
обнаруживаю, что новые владельцы отправили туда
(раньше времени) свою дочку с няней — поиграть. Я
так много должна была оттуда увезти и начала уже
думать, что не смогу этого сделать. Я хотела взять кое
какие полотенца, несколько скатертей, потом увидела
за кроватью разные игрушки, мягкие игрушки моей
дочери Марты, когда она была еще маленькой
девочкой. Я хотела их забрать, так как подумала о
ребенке, который должен родиться у моей дочери. Там
были еще альбомы с фотографиями, но их я взять не
могла, еще было много книг. Под той же кроватью
лежала детская книжка, я сказала матери: все еще
изменится к лучшему. Переживать все это было очень
тяжело, у меня не получалось унести все, но и оставить
вещи я не могла. Моя мать сказала, что времени еще
много».
Пациентка говорит, что сон ее очень взволновал, она гово

рит также о скором рождении внука, спрашивает себя, не страш
но ли фотографировать свое прошлое, рассказывает мне о свадь
бе с Лукой, с которым сожительствовала в течение двадцати
лет и за которого вышла совсем недавно, говорит о том, что эта
перемена в жизни не принесла ей долгожданного чувства уве
ренности в себе. Пациентка говорит, что вся во власти воспо
минаний о родителях и что ей не верится, что родители не мо
гут увидеть своих правнуков —дочь ее сестры тоже беременна.
В разговоре высвечивается возможность зацепиться в бес
сознательном пространстве пациентки за внутренний опыт на
стоящего, обозначенный как «ребенок, который должен родить
ся», а также затронуть еще один ее компонент — в образе девочки,
которая находится в сновидении одна в чужом доме, один на один
с незнакомыми, чужими предметами. Девочка, которой
помешали,— это она сама лицом к лицу с необходимостью
вернуть прошлое и со страхом увидеть образы детства и жизни
183

вообще. Упоминание о родителях, которые не смогут увидеть
новорожденных, приводит нас к мысли о восстановлении того,
что было утрачено в детстве, и к пониманию функции матери
(аналитиксвидетель).
Смятение, вызванное сновидением и ожиданием рождения
внука, эмоционально демонстрирует, как, отталкиваясь от на
стоящего, можно было бы переосмыслить прошлое и как вре
менные функции могут обернуться другой стороной: то ей ка
жется, что она должна родить, то ей кажется, что она сама должна
появиться на свет. Произвести на свет чтото свое, плоть от
плоти. Аналитик является свидетелем рождения компонентов,
еще не появившихся на свет, или тех, которые живут, но их никто
не признает, не видит, не говорит о них.
Я привожу здесь этот сон, дабы подчеркнуть несоответст
вие между материалом сновидения и рассказом о нем, между
воспоминанием и невозможностью репрезентации, между ре
конструктивной автобиографической функцией прошлого и по
вествованием о событиях настоящего, между повествованием
об этих событиях и эмоциональной экономией, которую оно
подразумевает, несоответствие между реальными событиями
и бессознательными образами. Базовым элементом, который
я называю биографической функцией сознания, является
трансформативный фактор, выведенный из повествования,
которое «Я» пациентки предлагает аналитику, участвующему
в переносе. Этот специфический элемент, изложение сновиде
ния присутствующему на сеансе аналитику, позволяет выявить
в переносе фразы, до сих пор отсутствовавшие в сознании, фигу
ры, которые в приведенном примере вращаются вокруг исход
ной загадки. Я считаю этот сон бессознательным автобиографи
ческим развитием, возвращением к истокам в попытке принять
рождающийся образ себя.
Некоторые автобиографии, написанные аналитиками, вы
являют мощный призыв к истокам. Сам Фрейд начинает свою
Автобиографию (1924)30 с даты рождения и с объявления ре
лигиозной принадлежности родителей, чтобы сказать потом:
30 Freud S. (1924). Автобиография.
184

«Я остался евреем». Лу АндреасСаломе в работе «Взгляд на мою
жизнь» (AndreasSalome’, 1968)31, не вдаваясь в хронологию,
начинает рассказ о себе с рассуждения о Божественном опыте,
который он понимает как базовый, исходный и формирующий.
Понталис весьма эксплицитно называет свою автобиографию
«Любовь начал» (Pontalis, 1986)32.
Работая в анализе с автобиографической функцией созна
ния, мы встречаемся с чемто вроде «интимной» автобиографии,
которая, отличаясь по жанру, истории и сути, образует уникаль
ный, неповторимый сюжет. Даже аналитик выстраивает, прогрес
сивно расширяет и изменяет свою аналитическую идентичность,
устанавливая с бессознательными аспектами каждого пациента
новые отношения — иные, чем с Другим или с самим собой.
Высказанное и невысказанное в анализе — это, соответст
венно, реконструкция и построение, которым подверглись пер
сонажи и истории, более других проникнутые воспоминаниями
и порой скрывающиеся за мощными архаическими символами,
способными выявить в анализируемом и аналитике чтолибо
бессознательное, являющееся для обоих эмблемой настоящего.
По поводу вовлечения аналитика хочу процитировать —
с целью приобщения к методу анализа — один рабочий пример
с историколитературной подоплекой.
Филипп Лежен, углубившись в свое исследование о написа
нии автобиографии, предлагает интересный подход к дневни
ковым записям. Он изучает дневники Марии Башкирцевой,
которые были опубликованы в 1887 году и наделали много
шума. В работе «Девичье Я» (Le Moi des demoiselles, 1993) —
знаменитом исследовании о личных дневниках девушек XIX
века — автор разбирает тексты из Деревенского Дневника
(Diario di Campo)33. Деревенский Дневник — это хроника ис
следований, где автор представляет читателю историю своей
вовлеченности, являющейся составной частью его метода.
Помимо перечисления библиографических источников, отзы
31 Lou Andreas5Salome’ (1968).

32 Pontalis J.B. (1986).
33 Lejeune F. (1999).
185

вов прессы тех лет и т. п., автор говорит о себе, собственных чув
ствах, о событиях собственной жизни. Несмотря на это, работа
Лежена представляет собой «неясное по жанру путешествие по
интимным дневникaм женщин» и демонстрирует «технику пись
ма, базовым элементом которой является дистанция»34. На
сосуществовании этих элементов: вовлеченности и дистанции,
лишь внешне противоположных друг другу,— строится марш
рут исследования, который выходит за рамки интерфейса и
открывает второе зрение — способность понимать то, что нахо
дится за границами отношений, в которые эти элементы
вовлечены.
Бейтсон полагает, что бинокулярное зрение метафорически
обеспечивает наибольшие «глубины»35. Это относится и к от
ношениям полов, и ко всем глубинным и созидательным отно
шениям, основанным на различных функциях, а значит, и к от
ношениям в анализе. И все же в каждом варианте отношений,
даже самых интимных, особенно в отношениях с самим собой,
выдерживаются различия и расстояния, определяемые неиз
бежным пространством незнания.
Опыт анализа пациентов, страдающих нарциссизмом и ме
ланхолией, равно как и опыт аналитической работы с группа
ми36, когда с наибольшей легкостью включаются в игру психо
тические элементы личности, приводит меня к заключению,
что именно от этих пространств берут начало экспрессивные
зоны и зоны контакта в поисках репрезентации, отчего проис
ходит расширение отношений, а также формируются более
широкие ментальные и аффективные системы. Такие зоны от
крывают дорогу потенциальному формированию новых психи
ческих территорий, могущих появиться в результате «переиз
даний» различных образов себя, произведенных функцией
печали, или в результате своего рода «активной меланхолии».
Это выражение приводится в замечательной работе Понталиса
34 Clemente P. (1999), c. 248.

35 Bateson G. (1979), c. 99
36 Cupelloni P. (1989).
37 Pontalis J.B. (1988).
186

об автобиографии под названием «Последние, первые слова»37.
Я упоминаю эту работу с тем, чтобы обозначить фундаменталь
ную связь между первой и базовой моделью автобиографии,
которая, на мой взгляд, основана на печали, предполагает вытес
нение, способность к репрезентации и наблюдается в ходе всех
видов анализа у невротиков, и второй моделью автобиографи
ческого подхода в психоанализе, которая, напротив, охватывает
«недифференцированные области сознания»38, где пациент
сталкивается с усилением болезненного чувства недостаточно
сти, не имеющего названия. Этот дорепрезентативный уровень
связан с той архаической областью психики, которая не нахо
дит выразительных средств, поэтому развитие блокируется
и интерпретативная работа идет впустую: на этих уровнях пси
хизма необходимо конструировать новые территории, прибегая
как к трансгенерационным фантазиям пациента39, так и к непро
анализированному у самого аналитика40.
В работе Понталиса об автобиографии приводится трога
тельное письмо Ван Гога к брату, в котором тот пишет: «…вместо
того, чтобы предаться отчаянию, я выбрал активную меланхо
лию, пока у меня была возможность активности: иными словами,
меланхолию ищущую и надеющуюся я предпочел той меланхо
лии, которая мрачнеет и предается беспросветному отчаянию»41.
Понталис комментирует: «Активная меланхолия — это порази
тельный союз противоположностей. Данное письмо датировано
июлем 1880 г., тогда Ван Гог познал «период мутизма», из ко
торого он впоследствии смог выйти обновленным: воистину
из евангелиста родился художник»42. Автор отмечает, что пись
мо являет собой редкий пример, ибо написано пофранцузски,
т. е. на чужом для ВанГога языке; при этом он добавляет, что,
возможно, для художника иностранным мог считаться любой
38 Russo L. (1998).
39 Cupelloni P. (2002).
40 Russo L. (1998).
41 Pontalis J.B. (1987), там же, с. 65.
42 Там же.
187

другой язык, кроме французского. Снова цитируя Ван Гога,
Понталис приводит некоторые его слова, которые в письме под
черкнуты: «Я часто скучаю по этой стране в моей стране кар
тин»43. Понталис считает эту фразу «удивительной» и полагает
также, что она выражает некую «метаморфозу меланхолии».
Мое понимание построения автобиографии сходно с дан
ным видением активной меланхолии: она, преодолевая блоки,
создает некую вымышленную страну, основное жилище своего
бытия, в котором можно скучать по утраченной стране.
Активная меланхолия в анализе стремится трансформиро
вать мрачное убежище в некое пространство, где можно найти
альтернативную систему, в которой пациент и аналитик незри
мо взаимодействуют в процессе взаимного изменения, идуще
го от основ бытия.
Метаморфоза, на которую указывает Понталис, заключа
ется в использовании самой меланхолии как художественного
процесса, некой отправной картинки, отсылающей к образу
себянеотчаявшегося и открывающей путь для создания соб
ственного автопортрета.
«…Это не тоска и не боль о невозможности возврата, это
обращение к месту, которого нет ни на одной карте. Это гряду
щее прошлое»44.
«Нет, не сегодня, завтра». И одновременно: «нет, не вчера,
сегодня нужно написать … hic Sterbe (здесь умираю), я рожда
юсь! Последние и первые слова — на двух языках … но одним
голосом». «Это определение относится к автобиографии, рабо
тающей над потерями, но речь здесь идет о работе, не умерщв
ленной печалями, а, скорее, ими оживленной. Работа с автобио
графией в подобной перспективе — это работа по модели
«активной меланхолии», способная представить мутацию объ
43 Там же.
44 Там же, с. 66.
45 Там же (перевод П. Купеллони).
188

екта, потерянного в созданном пространстве, выдумать «ретро
землю», далекую от страны добровольного убежища…»45.
AA. VV. (1987). L ‘autobiographie,VIes Rencontres psjchanalytiques
d’Aix-en-Provence, Les Belles Lettres, Paris, 1988.
AA. VV.(1982). L ‘oreille de I’autre. Textes et debats avec Jacques Derrida.
Table ronde sur 1’autobiographie. VLD editeur, Montreal.
Agamben G. (1998). Quel che resta di Auschwitz. Bollati Boringhieri,
Torino.
Andreas-Salome’ L. (1968). Uno sguardo sulla mia vita. Bompiani, Milano,
1995.
Ascarelli R. (2002). Autobiogrqfia e invenzione di sè. Mimesi. In Aperture
n. 11/12.
Bateson G. (1979). Mente e natura. Adelphi, Milano, 1984.
Balsamo M.–Napolitano F. (1994). Costruire e ricostruire. Borla, Roma.
Blixen K. La mia Africa. Feltrinelli, Milano, 1996.
Brooks P. (1984). Trame. Intenzionalitàe progetto nel discorso narrativo.
Einaudi, Torino, 1995.
Cavarero A. (1997). Tu che mi guardi, tu che mi racconti. Feltrinelli,
Milano.
Chianese D. (1997). Psicoanalisi e narrazione: un rapporto controverso. In:
Costruzioni e campo analitico. Borla, Roma.
Clemente P.Postfazione Alla fine del viaggio. Annotazioni, in: Scritture di
donne, Uno sguardo Europeo (a cura di Anna luso), Biblioteca Città
di Arezzo, Protagon Editori Toscani, 1999. p. 248.
Conrotto F.(2000). Tra il sapere e la cura. Franco Angeli, Milano.
Corrao F. (1987). II narrativo come categoria psicoanalitica. In: AA. VV.
Psicoanalisi e narrazione (a cura di E. Morpurgo e V. Egidi), Il Lavoro
Editoriale, Ancona.
Cupelloni P. (1989). Elaborazione del lutto e processi di pensiero nel pic-
colo gruppo a funzione analitica. Gruppo e Funzione analitica,10, I.
Cupelloni P.(2002). La cripta del silenzio. In: P. Cupelloni (a cura di), La
ferita dello sguardo, Franco Angeli, Milano.
Freud S. (1914). Ricordare, ripetere e rielaborare. In: Opere, vol. VIII,
Boringhieri, Torino, 1978.
Freud S. (1915). Caducità. In Opere, vol. VIII, Boringhieri, Torino, 1978.
Freud S. (1915). Lutto e melanconia. In: Opere, vol. VIII, Boringhieri,
Torino, 1978.
Freud S. (1920). Aldilà del principio di piacere. In: Opere, vol. IX,
Boringhieri, Torino, 1978.
189

Freud S. (1924). Autobiografia. In: Opere, vol. X, Boringhieri, Torino,
1978.
Freud S. (1924) Nota sul «notes magico». In: Opere vol. X, Boringhieri,
Torino, 1978.
Freud S. (1937) Costruzioni nell’analisi. In: Opere, vol XI, Boringuieri,
Torino, 1979.
Fusini N. (1986). Nomi. Feltrinelli, Milano.
Green A. (1979). Narcisismo di vita, narcisismo di morte. Borla, Roma,
1983.
Hyllesum E. (1941–1943) Diario. Adelphi. Milano, 1985.
Iuso A. (a cura di) (1999). Scritture di donne. Uno sguardo europeo.
Biblioteca Citta di Arezzo, Arezzo.
Kristeva J. (1998). Dal senso al sensibile: logiche, godimento, stile. In: AA.
V V., Simbolizzazione e processi di creazione. Borla, Roma, 2000.
Lacan J. (1953). II mito individuate del nevrotico. In: Il mito individuate
del nevrotico. Antonio Di Ciaccia (a cura di). Astrolabio, Roma,
1986.
Lejeune P. (1975). Il patto autobiografico. II Mulino, Bologna, 1986.
Lejeune P.L’io di Marie. Come fu accolto il diario di Marie Bashkirtseff
(1887–1899). In: Scritture di donne. Uno sguardo europeo. Anna
Iuso (a cura di). Biblioteca Città di Arezzo, 1999.
Milner M. (1987). La follia rimossa delle persone sane. Borla, Roma, 1992.
Pontalis J.B. (1986). L ‘Amore degli inizi. Borla, Roma, 1990.
Pontalis J.B, (1987). Derniers, premiers mots. In: AA. VV.L’ autobio-
graphie,VIes Rencontres psychanalytiques d’Aix-en-Provence, Les
Belles Lettres, Paris, 1988.
Russo L. (1998). L ‘indifferenza dell’anima. Borla, Roma.
Russo L. (2002). Psicoanalisi degli stati melanconici. Cambiamenti della
cura classica. In: P. Cupelloni (a cura di), La ferita dello sguardo,
Franco Angeli, Milano.
Zambrano M. (1943). La confessione come genere letterario. Mondadori,
Milano, 1997.

ТЕРАПЕВТИЧЕСКИЕ ФАКТОРЫ* —
АКТЕРЫ В ТЕАТРЕ ПАМЯТИ
Мауро Манча
1. ТЕАТР ПАМЯТИ И БЕССОЗНАТЕЛЬНОЕ

Театр памяти — это вместилище нашей сознательной и бес
сознательной истории. В данном контексте это также место
обитания наших аффектов, эмоций, мыслей и сновидений.
Фрейд в 1930 г. предположил, что любой опыт, отложивший
ся в памяти, в реальности никогда не забывается и при опреде
ленных обстоятельствах может высвечиваться сознанием.
Последние исследования в области нейропсихологии признали
за долговременной памятью два существенных свойства (ком
понента): декларативный, или эксплицитный, компонент и ком
понент недекларативный, или имплицитный (Squire, 1994;
Scahter, 1995). Первый компонент — сознательный и относится
к некоторым важным эпизодам собственной прошлой жизни.
Он охватывает, таким образом, собственную биографию и поз
воляет реконструировать собственную личную историю. Импли
цитная память, напротив, охватывает те виды опыта, которые
не достигли уровня сознания и не вербализуются. Наиболее ин
тересная для психоанализа разновидность этой памяти — аффек
тивноэмоциональная; ее важность в том, что она способна отра
жать эмоции, переживаемые новорожденным по отношению
к определенным аффективным, довербальным и досимволичес
ким видам опыта. Эти виды опыта характеризуют первичные от
ношения ребенка со средой, в которой он родился, и особенно
* В итальянском тексте (F)ATTORI, где fattori — факторы, а attori —

актеры.— Примеч. пер.
191

с матерью. Это измерение имплицитной памяти может охваты
вать также последние периоды внутриутробной жизни, когда
плод живет в тесной связи с матерью, в ее ритмах (сердечном
и дыхательном) и слышит ее голос (Mancia, 1981); запоминают
ся также импульсы, идущие из внешней среды (De Casper, Fifer,
1980). Этот тип памяти не ускользнул от внимания Фрейда
(1900) в годы, когда он разрабатывал свою теорию бессознатель
ного посредством интерпретации снов. Фрейд вдохновенно об
думывал факт забвения эпизодов и опыта наших первых лет дет
ства, но, опираясь на собственную модель влечения, предполагал,
что детский опыт стратифицируется в бессознательном, ибо под
вергается вытеснению и, следовательно, забывается, оставляя
при этом «неизгладимый след» в нашем сознании. В 1899 г. Фрей
ду, похоже, удается нащупать концепцию имплицитной памяти,
но он ее не развивает. Впрочем, он выводит из нее нечто иное:
теорию «покрывающих воспоминаний», понимая последние как
результат вытеснения некоторых эпизодов или их смещения
на эпизоды смежные. Факт забвения значимых эпизодов ранне
го детства является для Фрейда подтверждением его базовой ги
потезы о формировании бессознательного: о роли вытеснения.
Покрывающие воспоминания становятся для него тенденциоз
ной фальсификацией памяти и служат целям вытеснения и за
мещения неприятного или тревожного опыта, как, например,
содержание, выраженное в сновидениях в противовес содержа
нию латентному. В работе «Запоминать, повторять, перерабаты
вать» (Freud, 1914) Фрейд, похоже, вновь обращается к своим
догадкам 15летней давности, а впоследствии он вернется к мыс
ли о ценности свободных ассоциаций в восстановлении автобио
графической памяти пациента.
В работе «Записки о магическом блокноте» (Freud, 1924)
Фрейд обращает особое внимание на отношения памяти и пере
носа и утверждает, что эмоции и события, пережитые в прошлом,
вытесненные и отложившиеся в памяти, могут быть вновь про
житы в переносе и отражены в сновидениях. Поэтому Фрейд
воспринимает анализ как «переписчика памяти», т. е. ретроак
тивную атрибуцию (Nachtraglikeit), или как «переработчика вос
поминаний», который обращается к детству и рассматривает
вытесненный опыт.
192

***
Так из чего же состоит история, прошедшая и забытая?
Опираясь на недавние нейропсихологические исследования,
я полагаю закономерным выдвинуть гипотезу о том, что парал
лельно с историей жизненного опыта пациента, отложившейся
в декларативной памяти, необходимо учитывать особо значи
мую историю, связанную с первыми довербальными и досим
волическими периодами жизни и находящуюся в памяти им
плицитной, которая сегодня видится как организующее начало
личности и характера индивидуума. Из этих видов опыта я бы
выделил опыт пренатальный и опыт, связанный с аффектив
ными состояниями матери, передающимися плоду по множе
ству каналов, посредством которых мать и плод взаимодейст
вуют друг с другом (Mancia, 1981). Эти состояния могут
способствовать возникновению ранних травм, оказывающих
влияние на психическое развитие плода. При рождении опыт
новорожденного и, соответственно, память об этом опыте осаж
даются в системе ощущений (aestesis) и в теле вместе с аффек
тивными нагрузками, образующими первые представления ре
бенка. Таким образом, именно они являют собой довербальный
опыт, который откладывается в имплицитной памяти. Некото
рые эпизоды опыта бывают травматическими: потеря родите
лей, их умственные патологии, отказ от ребенка, невнимание
к ребенку (neglekt), фрустрации, унижение, непонимание, фи
зическое и психологическое насилие, злоупотребления, в том
числе сексуальные. Данные травмы приводят в состояние кри
зиса систему привязанностей (Bowlby, 1969) и мыслительный
аппарат ребенка (Fonagy, Target, 2001), а также являют собой
угрозу формированию его «Я». Они неизбежно способствуют
выстраиванию защиты (например, расщепление и проективная
идентификация), которая, откладываясь в имплицитной памя
ти, является составной частью бессознательного ядра личнос
ти ребенка и обусловливает его привязанности, эмоции, когни
тивность, поведение и характер также и во взрослом состоянии.
Бессознательное, о котором я говорю, не связано с вытесне
нием (Freud, 1915), а является отражением процесса архивиро
вания, происходящего в довербальный и досимволический
193

период. Оно остается поэтому вне сознания и вне лексических
значений и имеет некоторую аналогию с тем, что Бион (Bion,
1967) считает «функцией сознания», характеризуемого репре
зентациями, которые наполнены аффектами и выстраиваются
в ходе развития, особенно в первичных отношениях новорож
денного, или даже плода, с матерью. Эта концепция бессозна
тельного относится к раннему опыту (позитивному или трав
матическому), довербальному или досимволическому, который
нельзя объяснить при помощи концепции вытеснения по при
чине неполной сформированности чувства «Я» (Siegel, 1999),
а также нейронной незрелости гиппокампа (Perner, Ruffman,
1995). Данный опыт, отложенный в имплицитной памяти, не
может быть восстановлен, ибо не был вытеснен, но может быть
прожит (или отыгран ) в переносе, а также выражен в сновиде
ниях (Fonagy, 1999; Mancia, 2001).
2. ЧТО ТЕРАПЕВТИЧНО ПРИ РАБОТЕ С ПАМЯТЬЮ?

Теперь я перехожу к главному пункту моих размышлений:
что же превращает работу с памятью, которую мы проводим с
нашими пациентами, в лечение? Для Фрейда терапевтический
эффект психоанализа связан с восстановительным процессом,
который происходит при работе с автобиографической памя
тью пациента. Его собственная концепция переработки (working
through, Freud, 1914) понималась как отражение работы по вос
становлению вытесненного опыта, отложившегося в автобио
графической памяти, а также по преодолению сопротивления
этой работе (Gill, 1982). Данный аспект терапевтической функ
ции психоанализа, который уже критиковали некоторые эпи
стемологи (Grümbaum, 1993), явился объектом серьезного пе
ресмотра в современном психоанализе. Некоторые авторы
попытались достичь терапевтического эффекта в психоанали
зе не только путем восстановления в памяти вытесненного ин
фантильного опыта (Winnicott, 1956; Loewald, 1960; см.: Fonagy,
1999). Например, кляйнианский психоанализ (Klein, 1932) ста
вит акцент на том, что терапевтическое действие психоанализа
связано прежде всего с восстановлением в «Я» элементов, про
194

ективно идентифицированных в объекте при ретроспективном
выявлении инфантильного опыта (Steiner, 1989).
Мой опыт размышлений позволяет предложить некую по
зицию наблюдения и интерпретации, которая сосредоточена
на фантазиях, репрезентациях и защитах, локализованных в им
плицитной памяти пациента. Такая позиция остается, по сути,
реконструктивной, но отталкивается от опыта в здесь и теперь
сеанса и, таким образом, от конструктивной работы, основанной
на переносе у пациента [также и прежде всего в его формально
коммуникативном аспекте, в том, что Огден (Ogden, 1999) на
зывает «музыкой происходящего на сеансе»] и на контрперено
се у аналитика, который позволил бы вести продуктивную
интерпретативную работу со способами, при помощи которых
с ним общается пациент, с его системами защиты и бессознатель
ными фантазиями, с его сновидениями. Особое внимание долж
но уделяться чувствам и тревогам, которые пациент вызывает
у аналитика при помощи речи и паравербальных средств («му
зыкальные качества» переноса).
Из этой позиции наблюдения довербальный и досимволи
ческий опыт, отложившийся в имплицитной памяти, т. е. вне
области сознания и лингвистичеcких значений, может быть
восстановлен при помощи интерпретативной работы с перено
сом и межличностными отношениями, с их довербальным из
мерением и, в особенности, с расщеплением «Я» на части, а так
же с их проективной идентификацей. Последняя может быть
выявлена посредством эмоционального «давления», осуществ
ляемого аналитиком. Оно представляет собой для пациента
единственный способ, при помощи которого психическая ре
альность, сформированная в нем на самых первых фазах раз
вития, выносится на уровень общения в анализе (Нeimann, 1950;
Joseph, 1985; Rosenfeld, 1987; Fonagy, 1999).
Уловить в переносе эти сложные особенности — самое глав
ное в достижении бессознательного у пациента и в «реконструк
тивном» восхождении к его прошлому. Это реконструкция свое
образная, ибо опыт, архивированный в данной системе памяти,
не может запоминаться, как это происходит в случае с памятью
эксплицитной, или автобиографической, но он может быть
прожит или «отыгран» в межперсональном общении, а также
195

распознан или вербализован на основании увиденного во сне, этом
театре имплицитной памяти, где сцена всегда готова для перено
са (Mancia, 2000).
Анализ модальности переноса и сновидений сам по себе
является терапевтическим в том измерении, где он позволяет
вывести на сознательный уровень и сделать вербализуемым
опыт изначально досимволический и довербальный, не пропу
ская его через опыт воспоминаний. Если же мы ограничиваем
ся вербальной коммуникацией и автобиографическим повест
вованием, то теряем возможность достичь у пациента его «ядра»
и бессознательного в его личности (Joseph, 1985).
Критичными в терапевтическом воздействии психоанали
за являются: факт вынесения на уровень сознания и вербали
зация имплицитных структур сознания пациента — со всем гру
зом эмоций и укоренившихся в аффективности его первого
опыта отношений, а не эпизодов автобиографической памяти,
восходящих к временам, следующим за довербальными.
Это не означает, что работа над декларативной памятью не
играет никакой роли в реконструктивном процессе в ходе ана
лиза. Если предположить, что в некоторых обстоятельствах ав
тобиографическая память может явиться защитой от наиболее
болезненных переживаний в анализе и, таким образом, стать
причиной противодействия анализу, то необходимо иметь в ви
ду, что в любом случае эксплицитная память является состав
ной частью реконструктивного процесса. Суть в том, чтобы
«запустить» в пациенте работу, которая усилила бы «пластич
ность» его сознания, т. е. аффективную, эмоциональную и ког
нитивную трансформацию, реализуемую и поддерживаемую во
времени, которая позволила бы элементам бессознательного ядра
его личности проявиться в переносе или явиться в сновидениях.
Аналогично ориентирована и гипотеза Кандела (Kandel, 1999)
о том, что повторяющиеся стимулы могут упростить организа
цию недекларативной памяти. Кандел утверждает, что работа
с автобиографической памятью может способствовать выводу
наружу эпизодов, спрятанных в имплицитной памяти. Конеч
ной целью в любом случае является вывод на уровень сознания
первичных бессознательных аффективных представлений паци
ента, а также его систем защиты, которые не подлежат запоми
196

нанию, но которые пациенту позволяется выразить символичес
ки через слово, подвергнуть ментализации и трансформации
и принять на себя ответственность за эти действия.
3. КЛИНИЧЕСКИЙ ОПЫТ
Я хотел бы представить вашему вниманию случай, который,
как мне кажется, имеет отношение к данному теоретическому
рассуждению и который демонстрирует присутствие эмоций
и бессознательных фантазий, локализованных в имплицитной
памяти и способных выходить наружу после многих лет анализа
в особых отношениях переноса и в некоторых сновидениях. Эду
ардо, молодой человек тридцати лет, обратился ко мне как ана
литику за помощью по поводу буквально парализующей его не
объяснимой тревоги; она овладевает им всякий раз, когда ему
приходится жить отдельно от родителей. Эта тревога имеет даль
ние, затерянные в его памяти корни. Мать Эдуардо узнала о бе
ременности в трудный для нее в эмоциональном, социальном
и финансовом смысле период и серьезно подумывала об аборте.
Беременность сопровождалась тысячами проблем, и мать нахо
дилась в депрессии: одиночество, тревога, неуверенность в завт
рашнем дне… Слишком занятая своими проблемами, она не мог
ла не воспринять появление на свет сына как помеху в решении
важных для нее жизненных проблем, в реализации себя как лич
ности и ощущении себя как женщины. Мы можем предположить,
что и для Эдуардо опыт внутриутробного развития был весьма
травматическим. Эмоциональное состояние матери, не подготов
ленной к трудностям и психологически беспокойной, возмож
но, явилось для маленького ребенка источником сильной расте
рянности и страданий в первые годы его жизни.
В переносе защита от этой тревоги проявилась в активизации
таких черт его личности, как вязкость, докучливость, тяжесть,
склонность к жалобам, сопоставимых с особым звучанием его
речи: монотонной и тяготеющей к повторам, характеризующей
ся интенсивными проективными идентификациями. Пациент
явно стремился втянуть и меня в состояние тревоги, парализую
щей мысль.
197

По прошествии некоторого времени у него выявляется на
вязчивое проявление одного из его желаний, доминирующей
фантазии: проникать (предпочтительно анально) в женщин,
с которыми у него складываются различные отношения. Появ
ляется также воспоминание, отложившееся в эксплицитной
памяти: в возрасте 13 лет его очень возбудил вид обнаженных
ягодиц матери, когда та наклонилась, чтобы чтото поднять с по
ла. Некоторые доказательства, полученные в ходе многолетне
го анализа, позволили нам понять, что навязчивая фантазия
о проникновении (анальном) в женщину являлась частью
бессознательной мастурбаторной фантазии анального типа
(Меltzer, 1966), представлявшей собой защиту от тревоги быть
оставленным в одиночестве и потерять «идентичность». Эта
фантазия являлась элементом более сложного процесса эроти
зации, который находил выражение в большинстве его снови
дений и в его поведении с женщинами и в который, в переносе,
он попытался вовлечь и меня, аналитика. Сон, рассказанный
однажды, после многих лет анализа, позволил нам определить
с большей точностью некоторые значимые аспекты этой мо
дальности, которая составляла «ядро» его личности и опреде
ляла его эмоциональную и сексуальную жизнь. Сон был следу
ющий: я нахожусь в доме моей матери и в большой дыре в стене
вижу мышь. Я хочу поставить свою сумку в эту дыру, но там
мышь, и она мне мешает. Мышь, впрочем, падает на землю, бе5
жит вдоль стены и скрывается в мусорном мешке. Мама гово5
рит мне, что мышке там, где она спряталась, хорошо. Эдуардо
комментирует: мышь была очень маленькая по сравнению с ды
рой в стене, где она находилась первоначально, но ясно,
что мышь должна была уйти оттуда, раз он хотел поставить туда
свою большую сумку. Затем он говорит, что это странный
и трудный для его понимания сон, но что мусорный мешок —
это подходящее для мыши место, так как там она найдет чтони
будь полезное для себя. Затем он вспоминает, что часто бывает
у матери, помогает ей и, в частности, выносит мешок с мусо
ром, так как ей трудно это делать. Я подсказываю ему, что мышь
может олицетворять его — маленького ребенка, ассоциировать
ся с его маленьким пенисом, слишком маленьким, чтобы нахо
диться в этой огромной дыре дома — тела матери, но что ему
198

вполне комфортно находиться в ее прямой кишке — мешке
для мусора. Эдуардо слушает мои слова очень внимательно
и дополняет эту гипотезу другими фантазиями, относящимися
к материнскому телу. Он связывает эти фантазии с неким
принудительным опытом: долгие годы он был вынужден сожи
тельствовать с одной женщиной, которая любила содомскую
любовь и с которой он имел анальный мастурбаторный контакт,
не испытывая при этом никаких чувств. В дальнейшей разра
ботке этого сновидения я подсказываю образ маленького ребен
ка, не терпящего, когда его оставляют одного, ребенка, кото
рый входит в некое сексуализированное ментальное состояние,
приводящее его к идентификации со своим маленьким пени
соммышью, входящим в тело матери через анус так, чтобы удо
стовериться в полном своем владычестве над материнской гру
дью, которая ассоциируется у него с ягодицами (Meltzer, 1966).
Это происходит подобно тому, как если бы Эдуардо в раннем
своем детстве, сексуализируя тело своей матери, нашел бы
«приют в сознании» (Steiner, 1993), защиту от тревоги по пово
ду своей покинутости и фрагментарности своего «Я».
Столь волнующий образ матери, которая наклоняется и де
монстрирует свои обнаженные ягодицы, выступает как опыт,
зафиксированный в эксплицитной памяти, но связанный с ка
който более давней сексуальной фантазией, отложившейся
в памяти имплицитной: о проникновении в материнское тело
в порыве любопытства (а Эдуардо охватывает любопытство от
носительно каждой встречающейся ему женщины) и с целью
защиты от страха разлуки. На этой базе формируется некий
навязчивый сексуальный фрагмент его личности, который при
водит его к фантазии о содомской любви с встречающимися
ему женщинами и одновременно к развитию тех вязких, тяже
лых и тоскливых черт характера, имеющих корни в его первом
имплицитном опыте растерянности и страдания, который обус
ловил его отношение к объектам реальности и ко мне в перено
се. Пару месяцев спустя Эдуардо начинает сеанс рассказом о но
вом сновидении: моя мать написала стихотворение, в котором
звучало загадочное выражение «черные букеты», но она гово5
рила, что ей так нравится. Эдуардо сразу говорит о букетах,
напоминающих ему о цветах, которые любит его мать, но он
199

удивляется, что они черные. Я молчу и думаю о равенстве бу
кет–ягодицы, а пациент продолжает: «У меня такое впечатле
ние, что она думает о чемто другом… но я тоже об этом думаю…
и слышу слова “я сделаю тебе букет”, но странно, что он чер
ный». В моем сознании молнией проносятся стихи Джоакино
Белли, которые я помню с детства. В них римский поэт, писав
ший на диалекте, описывал зад священника: «черный, черный»,
но я умалчиваю о своем воспоминании и напоминаю Эдуардо
о той мышке во сне и о той работе, которую мы совместно
проделали над этим сновидением. Эдуардо отмечает свою
навязчивую потребность внедряться в «черный букет» женщин,
и я вновь обращаюсь к его детской боязни остаться одному
и к желанию в фантазиях проникать в «черный букет» матери,
чтобы защитить себя от болезненных ощущений одиночества
и фрагментарности «Я». В то же время я указываю ему на его
желание, проявившееся во сне, о том, чтобы его матьаналитик
была с ним согласна (она говорила, что так лучше), так же,
как и в сновидении про мышку, в котором мать утверждала,
что зверьку самое место в мусорном мешке. В этот момент Эду
ардо говорит о своих сексуальных нарушениях и жалуется,
что в реальности моего согласия не получает: «Вам бы хоте
лось,— говорит он мне полемическим тоном,— чтобы у меня
была “академическая сексуальность”: тягучая, монотонная,
без нарушений…»
На следующей неделе, в понедельник, он рассказывает еще
один сон: я в машине с ней, она за рулем, но в машине еще кто5
то есть. Мы подъезжаем к церкви и входим внутрь, но я сразу
же выхожу и встречаю мохнатую гусеницу, которая, наоборот,
вползает в церковь. Я пользуюсь случаем и вхожу вместе с ней
и тут замечаю, что все люди, бывшие до этого в церкви, превра5
тились в животных и встали на четвереньки. Он сразу же рас
сказывает мне о своих проблемах с невестой, с которой живет
вместе: он чувствует, что его свобода ограничена, ему хотелось
бы уходить, когда хочется, навещать подружку, с которой воз
можен оральный и анальный секс. Он сердится и не понимает,
почему ему нельзя удовлетворить эти желания.
Я связываю в его сознании мохнатую гусеницу, вползаю
щую в церковь, с мышью из предыдущего сновидения, сидя
200

щей в мусорном мешке, но обращаю при этом его внимание на то,
что я сам весьма волосат и что, похоже, он следует в церковь за
мной. Сначала Эдуардо жалуется на то, что анализ, вместо того,
чтобы увеличивать его сексуальную свободу, ограничивает ее
(тогда как с нами, аналитиками, по его разумению, происходит
как раз обратное), затем он рассказывает мне о том, что слышал
про детскую сказку, которую я когдато опубликовал и в которой
речь шла о приключениях мохнатой змеи. Таким образом, я могу
связать для него это и предыдущие сновидения с фантазией
маленького ребенка о внедрении в тело материцеркви с тем,
чтобы слиться с ней воедино и уже не расставаться. Я сообщаю
ему также, что моя сказка «Волосок» — это история о
расставании. Здесь Эдуардо сам дополняет интерпретацию,
размышляя об анализемашине, позволяющем ему идентифи
цировать себя со мнойВолоском в целях удовлетворения дав
нишней фантазии о внедрении в тело его матери. «Но есть раз
ница,— говорит он,— между маленькой мышкой, которая
залезает в мусорный мешок, и мохнатой гусеницейВолоском,
вползающей в церковь и похожей на птицу». В этом сновиде
нии Эдуардо также ищет моего участия. Затем он говорит о го
меровском превращении людей в животных, осуществляемом
матерьюЦирцеей. Мы вместе думаем о том, что эти животные
могут олицетворять те части его «Я», которые любят спаривать
ся «сзади», не участвуя в этом эмоционально.
Короче говоря, мне кажется, что данный случай демонстри
рует нам организацию сознания ребенка, который не чувствовал
себя желанным и любимым матерью в трудный момент ее жиз
ни, когда она находилась в состоянии депрессии и тревоги за свое
собственное существование, сомневалась в уместности беремен
ности. Мучительное чувство, что его не желают и не любят и что
ему грозит изгнание, должно было отложиться в имплицитной
памяти новорожденного Эдуардо и породить те способы защи
ты от страха быть покинутым, страха «отделенности» и фрагмен
тации «Я», которые впоследствии определили его взрослую
жизнь.
На раннем этапе развития способы защиты, применен
ные Эдуардо, состояли в сексуализации фантазии о проникно
вении в тело матери с целью преодоления отделенности от нее
201

и отчаянного страха быть покинутым. Фантазия о проникнове
нии в мать через прямую кишку (мусорный мешок из первого
сновидения) связывается с желанием мастурбировать анально,
это некое утешение и действие, приносящее уверенность в обла
дании материнской грудью (которую он «географически» спу
тал с ягодицами). Этот опыт постоянно находился в поле анали
за и был «задействован» в переносе при помощи проективной
идентификации тех частей «Я», которые мы обозначили как вяз
кие, тяжелые, нудные, «жалостливые» и которые выступали как
защита от страха «отделенности» от аналитика.
Воспоминание, восходящее к пубертатному периоду, о воз
буждающей картине обнаженного материнского зада, вызыва
ющее в пациенте фантазии о проникновении сзади, может вос
приниматься как повтор одной из защитных модальностей,
архивированных в имплицитной памяти, которую в автобио
графической памяти отложил тревожный и травматизирующий
страх быть изгнанным из материнского тела и отданным на во
лю судьбы и смерти.
Сновидения, которые я привожу последовательно и кото
рые относятся к короткому и интенсивному периоду очень дол
гого анализа, надеюсь, могут проиллюстрировать аффективно
эмоциональное измерение имплицитной памяти, в которой
архивирован ранний и наиболее травматический опыт, а также
способы защиты, сформировавшиеся для преодоления трево
ги, порожденной травмами. Среди этих способов я бы выделил
сексуализацию, представляющую собой «ядро» личности Эду
ардо, а также трудности в его отношениях с женщинами. При
помощи переноса и работы со сновидениями Эдуардо смог до
стичь того уровня осознания себя, который остался бы недося
гаемым, обратись мы в работе лишь к опыту «рассказанному»
и восстановленному из автобиографической памяти.
РЕЗЮМЕ
Нейропсихологическое исследование показало, что существуют
два вида памяти: декларативная, или эксплицитная, т. е. созна
тельная автобиографическая, и недекларативная, или импли
202

цитная, неосознанная и невербализуемая. Что касается импли
цитной памяти, то психоанализ прежде всего интересует ее
эмоциональное и аффективное измерение, которое охватывает
первый довербальный и досимволический опыт ребенка в его
отношениях с матерью и со средой, в которой он растет. Импли
цитная память может также вмещать в себя опыт пренатального
периода, когда ребенок вбирает в себя скорее психическую,
чем биологическую жизнь матери. Данный опыт, отложенный
в имплицитной памяти, может формировать бессознательное
и невытесненное ядро личности. Этот опыт остается довер
бальным и досимволическим и властвует над аффективной,
эмоциональной, познавательной жизнью индивида, определяет
его межличностные и сексуальные отношения.
В анализе опыт, отложенный в имплицитной памяти, может
проясняться с помощью анализа переноса и в работе по репре
зентации сновидений. Данный опыт нельзя вспомнить, как это
происходит с багажом автобиографической памяти, он может
быть лишь «задействован» в переносе при помощи особых ком
муникативных приемов (интонация, ритм, модуляции голоса,
синтаксис и структура фразы), которые я назвал бы «музыкаль
ными качествами» переноса. Этот опыт может быть также пред
ставлен в сновидениях. Работа с этим материалом допускает
реконструкцию, терапевтическую в той мере, в какой — при
прохождении через воспоминание — ей удается вывести фан
тазии, защиту, а также довербальные и досимволические репре
зентации на уровень сознания и вербализуемости.
Мы предложили вам подборку из трех сновидений паци
ента и описание модальности его переноса, которые позволили
восстановить бессознательный травматический опыт, отложив
шийся в имплицитной памяти и оказавший влияние на лич
ность пациента и его сексуальные отношения в течение жизни.
Bion W.(1967). Analisi degli schizofrenici e metodo psicoanalitico. Roma:
Armando, 1970.
Bowlby J. (1969). L ‘attaccamento alla madre. Torino: Boringhieri, 1972.
203

De Casper A.J., Fifer W.P. (1980). Of Human Bonding: Newborns Pre-
fer their Mothers’ Voices. Science, 208: 1174–1176.
Fonagy P.(1999). Memory and Terapeutic Action. Int. J. PsychoAnal, 80:
215–223.
Fonagy P.,Target M. (2001). Attaccamento e funzione riflessiva. Milano:
Cortina.
Freud S. (1899). Ricordi di copertura, O.S.F 2.
Freud S. (1900). L’interpretazione dei sogni, O.S.F 3.
Freud S. (1914). Ricordare, ripetere e rielaborare, O.S.F 7.
Freud S. (1915). L’inconscio, O.S.F 8.
Freud S. (1924). Nota sul «notes magico», O.S.F 10.
Freud S. (1930). II disagio della civiltà, O.S.F 10.
Gill M.M. (1982). Analysis of Transference, Vol.1: Theory and Technique.
New York: Int. Univ.Press.
Grümbaum A. (1993). Validation in the clinical theory of psychoanalysis.
Madison (Conn): Int. Univ. Press.
Heimann P.(1950). On Counter-transference. Int. J. Psychoana.l, 31: 81–84.
Joseph B. (1985). Transference: the total situation. Int. J. Psychoanal., 66:
447–454.
Kandel E.R. (1999). Biology and the Future of Psychoanalysis: A New
Intellectual Framework for Psychiatry Revisited. Am. J. Psychiatry,
156: 505–524.
Klein M. (1932). La psicoanalisi dei bambini. Firenze: Martinelli, 1969.
Loewald H.W. (1960). On the therapeutic action of psycho-analysis. Int.
J. Psychoanal., 41: 16–33.
Mancia M. (1981). On the beginning of mental life in the foetus. Int. J.
Psychoanal, 62: 351–357.
Mancia M. (2000). II sogno: una finestra aperta sul transfer!. Riv. Psicoanal,
46: 255–268.
Mancia M. (2001). La memoria tra neuroscienze e psicoanalisi. Letto al
Centro Milanese di Psicoanalisi il 4 ottobre 2001.
Meltzer D. (1966). La relazione tra la masturbazione anale e l’identifica-
zione proiettiva. In: Metlzer, D., La comprensione della bellezza e altri
saggi psicoanalitici. Torino: Loescher, 1981.
Odgen J.H. (1999). «The music of what happens» in poetry and psycho-
analysis. Int. J. Psychoanal, 80: 979–994.
Perner J., Ruffman T.(1995). Episodic memory and autonoetic conscious-
ness: Developmental evidence and a theory of childhood amnesia.
Journal of Experimental Child Psychology, 59, 516–548.
Rosenfeld H.A. (1987). Comunicazione e interpretazione, Torino: Bollati
Boringhieri, 1989.
Schacter D.L. (1995). Implicit memory: a new frontier for cognitive neu-
roscience. In: The Cognitive Neurosciences. Ed. M.S. Gazzaniga,
Cambridge, Ma: MIT Press, pp. 815–824.
204

Siegel S.J. (1999). La mente relazionale. Neurobiologia dell’esperienza
interpersonale, Milano: Cortina, 2001.
Squire L.R. (1994). Declarative and nondeclarative memory: multiple brain
system supporting learning and memory. In: Memory Sistems, Ed.
D.L. Schacter and E. Tulvin, Cambridge, Ma: The MIT Press, pp.
203–232.
Steiner J. (1989). The aim of psychoanalysis. Psychoanal. Psychother.,4:
109–120.
Steiner J. (1993). I rifugi della mente, Torino: Bollati Boringhieri, 1996.
Winnicott D.W. (1956). On transference. Int. J. Psychoanal, 37: 386–388.

Научное издание
Серия «Библиотека психоанализа»
ТЕРАПЕВТИЧЕСКИЕ ФАКТОРЫ В ПСИХОАНАЛИЗЕ

Специфичность и неспецифичность
процессов трансформации
Редактор — Г. Ежова
Обложка — П.П. Ефремов
Компьютерная верстка — Н. Новикова
ИД № 05006 от 07.06.01
Сдано в набор 10.08.06. Подписано в печать 20.09.06.

Формат 60x100/16. Бумага офсетная № 1.
Гарнитура PetersburgC. Печать офсетная.
Усл. печ. л. 12,9. Уч.изд. л. 10,1.
Тираж 1500 экз. Заказ №
Издательство «КогитоЦентр»

129366, Москва, ул. Ярославская, 13
тел./факс: (495) 6826102
Email: visu@psychol.ras.ru http://www.cogitocentre.com
Отпечатано в полном соответствии с качеством предоставленных

диапозитивов
в ППП «Типография «Наука»
121099, г. Москва, Шубинский пер., 6

Язык

Терапевтические факторы в психоанализе

Загружено:

Сведения о документе

Авторское право

Поделиться этим документом

Поделиться или встроить документ

Параметры публикации

Этот документ был вам полезен?

Это неприемлемый материал?

Авторское право:

Терапевтические факторы в психоанализе

Загружено:

Авторское право:

тр

Только для личного использования

Только для личного использования