Page 1/195

Мэтью Деннисон

«Двенадцать Цезарей»

«Нет хуже ереси, чем та, которую исповедует носитель власти». Лорд Эктон в письме
Манделлу Крейтону, 5 апреля 1887 г.

«А ведь именно удовольствия и наслаждения лучше всего позволяют судить по их характеру

о достоинстве, возвышенности и умеренности каждого человека. Кто же может быть
настолько легкомыслен, чтобы в его занятиях не проявилось никакой доли серьезности…
Признаком высокого положения является прежде всего то, что оно не допускает ничего
скрытного, ничего тайного, а высокое положение государей делает доступным молве не
только то, что находится в их доме, но и все тайное, что происходит даже в спальне и в
самых интимных уголках». Плиний Младший, Панегирик императору Траяну, 82

«Жажда власти, с незапамятных времен присущая людям, крепла вместе с ростом нашего
государства и наконец вырвалась на свободу». Тацит, История 2.38

ВВЕДЕНИЕ

«Точность не есть истинность», — писал Анри Матисс в 1947 г. Читатели римского историка
Гая Светония Транквилла наверняка должны согласиться с этим утверждением. В своем
труде «De vita Caesarum», «Жизнь двенадцати цезарей», написанном, вероятно, в течение
десятилетия после восшествия на престол императора Адриана в 117 г. н. э., Светоний
пытался добиться и того, и другого, так как точность и истинность у него нередко не
совпадают. Очевидно, что первое качество, как правило, является результатом тщательного
установления фактов и анализа свидетельств, а второе поддается проверке, если сравнивать
данные одного первоисточника с другими. Также очевидно и то, что в «Жизни двенадцати
цезарей» есть пробелы и места, где читатель должен соблюдать осторожность.

Подход Светония к биографии является всесторонним, охватывающим как общественную,

так и личную жизнь героев, а высказывания беспристрастными. Он цитирует противоречивые
мнения, последовательно демонстрируя аксиому, что у аргументов есть, по крайней мере,
две стороны, и следуя предписанию Вирджинии Вульф о том, что биограф «должен допускать
разные версии одного и того же факта».[1] Главная особенность его труда заключается не в
пунктуальности, за исключением точной и смелой обрисовки многих неизвестных
биографических подробностей: автор использует (когда это ему выгодно) свободную
хронологию или схематический подход к материалу, а его метод нередко состоит в сборе и
накоплении огромной массы подробностей, что напоминает белку, запасающую орехи и
грибы. Он не записывает историю, как ее понимали древние: рассказ об общественной и
политической жизни государства в военное и мирное время, рассказ хронологический,
пояснительный, летописный, тематический. Его работа — это описание жизни, допускающее
вмешательство субъективного и признающее возможность альтернативных истин, это
Page 2/195
бравурное обличение закулисной жизни носителя власти. Если учитывать открытость
подхода Светония, его нежелание что-то одобрять или кого-то обвинять, то его труд
оставляет общее впечатление, напоминающее картины импрессионистов и пуантилистов:
акцент на зрительное восприятие, игру света и тени, на отдельные участки, написанные
дерзкими цветами, на энергичные поиски истинности и определенную преднамеренную
живость, не ограниченную академичными условностями.

В исследовании, посвященном женским биографиям и написанном в самом конце

девятнадцатого века, Мэри Хэйс писала: «Для римской нации было характерным величие во
всем: в добродетели, пороках, процветании, неудачах, славе, бесславии, во взлетах и
падениях».[2] Это была констатация времени, которое художники конца восемнадцатого века
живописали с такой высокопарностью и особенности которого приписывали римским
гражданам. Однако последующие поколения читателей согласились с точкой зрения Хэйс,
поэтому жизнеописания Светония можно принимать как выражение такого «величия»,
приукрашенного десятком других оттенков, как полный перечень славы и бесславия,
добродетелей и (значимых) пороков.

Ни одно повествование о двенадцати правителях Рима от Юлия Цезаря до Домициана не

может не испытать на себе влияния Светония. Попытка отказаться от него имела бы
неблагоприятный эффект и оттого не входила в мои намерения. Настоящая работа
обращается к труду Светония в знак признательности безмерного богатства его предмета
изучения и авторской трактовкой. Я не старался подражать ни источнику, что невозможно, ни
комментировать его с научной или критической точек зрения. В настоящей работе, как и в
труде Светония, рассматривается широкомасштабность жизни героев в попытке раскрыть
человеческие качества правителей, а также показать ушедшие навсегда моменты, которые
крайне далеки от нашего жизненного опыта, но время от времени кажутся очень знакомыми.
Она лишь косвенно затрагивает оценку лорда Эктона о связи доступа к власти с личной
развращенностью, которая, бесспорно, послужила причиной впечатляющих неудач
нескольких цезарей.

В данной книге «Двенадцать цезарей» рассматриваются — на основании дополнительных

документов и второстепенных материалов (включая живопись) — некоторые аспекты
первоисточника в попытке создать для читателей с широким кругом интересов портреты
двенадцати выдающихся людей. А именно: политический аспект рассматривается через
личностные качества, которые предлагаются для внимательного изучения, предоставлена
даже история их жизнеописаний, выражающих другие истины. Ни один из этих портретов не
является всеобъемлющим или энциклопедическим. Автор не ставил целью пощекотать
нервы читателям, поучать их или дать назидательный пример. Материал расположен
свободно, в тематическом и хронологическом порядке. Такой стиль имеет намерением
пролить свет на первопричину, природу и результат жизни и деятельности людей, которые в
противном случае не удалось бы вместить в книгу такого объема. Надеюсь, что каждый
литературный портрет анализирует «креативный факт и плодородный факт, который наводит
на мысли и порождает идеи».[3] Настоящая книга предназначена для легкого чтения, и ее
цель будет достигнута, если вдохновит хотя бы одного читателя вернуться к античной,
справедливо прославленной «Жизни двенадцати цезарей».

ЮЛИЙ ЦЕЗАРЬ (100-44 гг. до н. э.)

«Слишком великий для простого смертного»

Обособленный благодаря своему высокому положению, «лысый развратник» Гай Юлий

Page 3/195
Цезарь скрывает от нас сокровенные уголки души и ума. «Так было всегда. Он всегда был
верен своему принципу: „Пришел, увидел, победил“. Он также писал и нетерпеливыми
жестами и высоким голосом домогался от современников если не любви, то молчаливого
согласия, содействия, признания, благоговения, шумных приветствий, энтузиазма и прежде
всего восхищения и действий. Он не снисходил до объяснений, но беззастенчиво утверждал,
что дороже самой жизни ему было публичное признание качества, называемое римлянами

дигнитас [4] (которое, согласно Цицерону, он ценил выше нравственного приличия)».[5]

Масштаб его достижений поражал современников и вызывал у них неприязнь (как и привычка
бесцеремонно обходиться со строгими требованиями закона в тех государственных органах,
которые он завоевал подкупом, лидерскими качествами или просто личным обаянием). В
античных источниках, в том числе в письмах Цицерона, обнаруживается такое двойственное
отношение: в них не указан ни один мотив Цезаря, за исключением показной
самоуверенности. Он открыто считал себя главным человеком в государстве. Цезарь не
терпел над собой старших и однажды заявил, что предпочитает быть первым в горной глуши,
чем вторым в Риме. Светоний утверждает, что он «позволял воздавать себе почести,
слишком пышные для простого смертного…».[6] «Не было таких почестей, которые он
принимал бы без удовольствия». Мы хорошо знаем, чем это кончилось.

Время от времени Цезарь становился холодным, и неистовство амбиций защищало его от

одиночества, вызванного эпической надменностью. Мы многое узнаем об этом человеке из
горстки сохранившихся скульптурных портретов: длинноносый, широкобровый, с
выступающими скулами и решительным, прямым взглядом, с залысинами, из-за которых он
весьма переживал. Стиль подобных изваяний еще долго будет развиваться, прежде чем
достигнет мягкой идеализации, которая трансформирует публичный облик его преемника
Августа из автократического вундеркинда в нестареющего мраморного красавца. По
утверждению письменных источников, внешность Цезаря была совсем не героической (из них
можно также почерпнуть сведения о том, что вежливость была ему не свойственна). Он
одевался с эксцентричным великолепием, переделав сенаторскую тунику с пурпурной
полосой в тогу с рукавами, украшенными по всей длине бахромой, и свободным поясом на
талии. Позже он стал носить ярко-красные сандалии. Привередливость, граничащая с
тщеславием, судя по слухам, заставляла его удалять лобковые волосы. По такого рода
деталям римляне обычно обнаруживали слабости того, кто в иных отношениях казался
великим, но при желании мы можем пренебречь данной частностью.

Из тридцати трех кинжальных ран, нанесенных Цезарю в мартовские иды 44 г. до н. э.

заговорщиками (его друзьями-римлянами и соотечественниками, а также обманутыми
мужьями и бывшими коллегами), смертельной оказалась только одна — говоря поэтическим
языком, рана в сердце, или близко к нему. Но умер отнюдь не поэт, хотя он писал стихи: одно
стихотворение, с подобающим названием «Путешествие», было записано в течение
двадцатичетырехдневного марша из Рима в Дальнюю Испанию. Скорее это была смерть
человека, который много посеял и собрал соответствующий урожай. Как заявил сам Цезарь
на обеде у Марка Лепида, в то время как вызревали разногласия, он всегда предпочитал
скорую смерть. Заговор способствовал исполнению этого желания. Учитывая откровенное
пренебрежение Цезаря к римскому правящему классу, его судьба, по словам Плутарха, была
«не столько неожиданной, сколько… неизбежной».[7]

Испытывая непреодолимое влечение к афродизиаку власти, противясь повиновению в любом

аспекте жизни, он создавал легенду относительно собственной исключительности и
безудержного безрассудства, в которую никто не верил больше, чем он сам. В эпоху, когда
необузданное самомнение прививалось большинству сыновей сенаторов, Цезарь с большой
охотой поддался этому искушению.[8] Он мечтал о том, как будет править миром, как обещал
ему предсказатель, и к этой цели его вели беспокойная душа, необузданная энергия и
противоречащая здравому смыслу иррациональная потребность в исключительности.

Page 4/195
«Многочисленные успехи, — писал Плутарх, — не были для деятельной натуры Цезаря
основанием спокойно пользоваться плодами своих трудов. Напротив, как бы воспламеняя и
подстрекая его, они порождали планы еще более великих предприятий в будущем и
стремление к новой славе, как будто достигнутая его не удовлетворяла».[9] Этим успехам
суждено было изменить политическую карту Европы и изменить ход западной истории в
результате объединения диких северных земель с культурой и мировоззренческой системой
юга. По сравнению с этим календарная реформа и месяц, названный его именем, кажутся
мелочью.

То, что Светоний описывал как «неимоверную силу стойкости», способствует сказочному
проявлению отчаянной храбрости и упорства в борьбе с оппозицией, которая в других
обстоятельствах оказалась бы непоколебимой.

В течение семи дней после убийства Цезаря Солнце было темным, как будто во время
затмения, в ночном небе над Римом явилась комета необычной красоты, которая, по
всеобщему признанию легковерных, была душой погибшего. После смерти его обожествили,
но легендой он стал еще при жизни. Шекспировский Марк Антоний в прощальной речи на
похоронах утверждал, что зло, которое причинил Цезарь, пережило его, но вместе с ним
погребены не все его добрые дела.[10] Пересмотр его роли начался с последним ударом
кинжала. Даже Цицерон, чье отношение к Цезарю никогда не было доброжелательным,
признал, что «он отличался одаренностью, умом, памятью, образованием, настойчивостью,
умением обдумывать свои планы, упорством».[11]

В любой области Цезарь сам творил собственную мифологию: далее мы узнаем, что это
свойственно всем, стремящимся к исключительности своего положения. В его «Записках о
Галльской войне», охватывающих период проконсульства в Галлии с 58 по 52 год до н. э.,
описывается добровольно принятая на себя задача военного подчинения Галлии империи (и
лично себе) в интересах национальной безопасности. Однако истина заключалась в другом и
была не настолько строго определенной. Тем, кто внес вклад в успех Цезаря, особенно его
легату, Квинту Атию Лабиену[12], едва нашлось место в данном повествовании об этом
военном апофеозе, так же как и редким неудачам и ошибкам самого Цезаря.[13]
(Неудивительно, что позже Лабиен перестал соблюдать верность Цезарю.) Было бы легко
считать Цезаря мошенником или мистификатором, однако он сам был абсолютно убежден в
своей исключительности. Судя по повествованию Светония, вера в собственное
богоподобное предназначение формировала мировоззрение Цезаря на протяжении всей
карьеры, о чем свидетельствует необычно большое число прямых цитат, приведенных
биографом. Для Светония это было главным для понимании своего героя, а также для
демонстрации интереса, который он вызывает как субъект повествования. Это, вероятно,
объясняет, почему автор уделил завоеванию Галлии единственный абзац, сосредоточившись
на тех качествах, которые позволили Цезарю осуществить такую грандиозную аферу, создав
с солдатами отношения почти любовной преданности и вдохновив их настолько, что они год
за годом следовали за ним и даже предлагали сражаться без оплаты.[14] Светоний пишет,
что Цезарь, обремененный долгами и привлеченный возможностями проконсульства в
Галлии, «выбрал себе в управление из всех провинций Галлию, которая своими богатыми
возможностями и благоприятной обстановкой сулила ему триумфы». Его надежды
оправдались благодаря железной воле и беспощадному применению силы. Это не было
героизмом во имя сената и народа Рима. Ставя личные интересы выше общественных,
Цезарь действовал в духе времени. Слабеющая республика не смогла навязать (или
выработать) механизмы, необходимые для сдерживания амбиций опасных людей. В
«Сравнительных жизнеописаниях», созданных спустя столетие после смерти Цезаря,
Плутарх объединил его с Александром Македонским. Не будучи застенчивым человеком, наш
герой сам сравнивал себя с Александром, сожалея, что провел свою юность не так
плодотворно, как он. Как и его завоевавший мир предшественник, Цезарь со временем
поднялся над Землей подобно Колоссу.

Page 5/195
Гай Юлий Цезарь был аристократом в эпоху, когда в Риме знатное происхождение все еще
было в большом почете. Семья, в которой он родился 13 июля 100 г. до н. э., принадлежала к
древнему малоизвестному небогатому роду патрициев — членов старейшего
аристократического класса города. В его жилах, по собственному утверждению, текла кровь
королей, героев и одной из богинь, поэтому непобедимость была заложена в физической
природе семьи точно так же, как люди низкого происхождения предрасположены к веснушкам
или толстым икрам. Среди предков Юлиев были Венера, ее сын Эней (троянский герой и
основатель римского рода), а также те цари Альба-Лонга, среди отпрысков которых
числилась Рея Сильвия, мать Ромула и Рема. Подобное было так же трудно опровергнуть,
как и доказать, хотя Веллей Патеркул, этот полный энтузиазма хроникер семей
Юлиев-Клавдиев, считал это «притязанием, признанным всеми, кто изучает древнее
прошлое».[15] Может быть… Такие высокопарные заявления перевешивали весьма низкую
этимологию патронима «Цезарь», который мог относиться к карфагенским слонам или
серо-голубым глазам, или к полученным по наследству пышным волосам (что определенно
не подходит в случае Гая Юлия), или — в более образном смысле — к рождению в
результате кесарева сечения. Многими годами позже, празднуя победу в Испании, он
похвалит свои войска за штурм небес. С самого начала он считал себя, по праву рождения,
человеком, приближенным к богам. В прощальной речи на похоронах своей тетки в 69 году до
н. э. Цезарь произнес: «Наш род восходит по матери к царям, по отцу же — к бессмертным
богам… Вот почему наш род облечен неприкосновенностью, как цари, которые могуществом
превыше всех людей, и благоговением, как боги, которым подвластны и самые цари». Это
рассуждение о всемогуществе, и таким речам он сохранял верность на протяжении всей
жизни.

Несмотря на принадлежность Цезаря к коллегии жрецов Юпитера и престижный сан великого

понтифика, ничто не указывает на его религиозные взгляды, за исключением непоколебимой
веры в богиню Фортуну, непосредственно связанную с собственной судьбой, и убеждения в
родстве с богами, пусть даже далекого. Впоследствии, желая продемонстрировать
фамильное благочестие и кастовое самодовольство, он построил храм Венере
Прародительнице. Кроме того, в 65 году до н. э. Цезарь воспользовался положением эдила,
чтобы бросить вызов принятым обычаям и устроить похоронную церемонию в честь отца —
через двадцать лет после его смерти. Триста двадцать пар гладиаторов, одетых в искусно
выполненные серебряные доспехи, которые появились в тот год на церемонии перед римской
толпой, свидетельствовали не только о невиданной щедрости Цезаря, но и об
исключительности его отца и косвенно о роде Юлиев в целом — и, естественно, об
исключительности самого устроителя торжеств.

Пусть линия Цезарей и была патрицианской, но в последних поколениях ее представители в

основном были новичками во власти и элите общества. Отец Цезаря умер, когда сыну было
шестнадцать лет. Он скончался, надевая обувь. Такое представительство было
симптоматично для эпохи заката и падения Республики, как и организованная отцом свадьба
Цезаря на дочери богатого всадника. Молодой Цезарь впоследствии разорвал помолвку —
или брак, если он действительно был женат, — предпочтя Корнелию, дочь Луция Корнелия
Цинна, патриция и на то время наиболее влиятельного человека в Риме. Заурядная история
семьи Цезаря плюс его брак с Корнелией сыграют ключевую роль в определении курса его
жизни.

О наследии Цезаря шли споры с момента его убийства. Его внучатый племянник Октавиан,
будущий император Август, воспользовался памятью своего деда, чтобы навсегда
уничтожить Республику, которая в свою очередь уничтожила его самого. Именно Октавиан
приказал вынести из храма саркофаг Александра Македонского, чтобы посмертно увенчать
его тело цветами и золотой короной. Внучатый племянник распознал те параллели, которые
впоследствии вдохновили Плутарха и воодушевляли самого Цезаря. Разумеется, Александр
Page 6/195
был не единственный, кто получил золотую корону при жизни Октавиана. Это была его
собственная символическая награда за создание автократии (она же монархия) посредством
завоеваний, манипулирования общественным сознанием и ловких политических трюков.
Автократия — которую Цезарь, практиковавший менее дискредитирующее
самовозвеличивание, предвозвестил, но избежал — заняла место хвастливой гордости
Республики — «демократической» олигархии. Территориальные завоевания империи,
включая побежденные Цезарем Галлию и Лузитанию, обогатили Рим: одна только Галлия
выплачивала ежегодно сорок миллионов сестерциев (и, кстати, освободила от хронических
долгов самого Цезаря). Его наследники смогли насладиться богатством и обширной
территорией. Провинциальные легионы и губернаторы — продукты империи — в конце
концов дестабилизируют установленный наследниками порядок (свидетельством тому служит
беспокойный Год четырех императоров), в то время как Цезарь когда-то воспользовался
лояльностью легионов и плодами деятельности провинциальных владык, чтобы
спровоцировать гражданскую войну, а затем победить в ней.

Цезаря погубила алчность и стремление к абсолютной власти. «Животное, известное как

царь, плотоядно по своей природе», — сказал Катон Старший за столетие до рождения
Цезаря.[16] В Риме притязания на царский сан оставались неприемлемыми. То, что сам
Цезарь демонстрировал «плотоядность», является неоспоримым: Плутарх подсчитал, что в
Галльской войне было убито миллион галлов, а еще один миллион захвачен в рабство.
Слишком поздно после всех завоеваний обвинять Марка Антония за дар короны на
празднестве луперкалий или презрительно относиться к шумному одобрению толпой фразы
«Я Цезарь, а не царь». Слишком поздно в 46 году до н. э. требовать соскоблить надпись на
статуе, в которой он именовался полубогом. Его профиль появляется на монетах (впервые
для живущего римлянина), подобно восточным монархам он согласился с собственной
божественностью, позволив поставить свою статую в римском храме Квирина. Культ Цезаря
был объединен с государственным, а его правая рука, Марк Антоний, был назначен главным
жрецом. В феврале 44 г. до н. э. он был назван пожизненным диктатором, фактически царем.
Ранее его уже провозглашали диктатором в декабре 49 г. до н. э., благоприятных
возможностей для лишения этого титула хватило сполна. Плутарх недвусмысленно
утверждает, что «стремление Цезаря к царской власти более всего возбуждало явную
ненависть против него и стремление его убить».[17] За свое влечение к деспотии он заплатил
собственной жизнью, как и Гай Калигула с Домицианом после него.

В последние годы аристократической безвестности дома Юлиев одна из дочерей рода вышла
замуж за человека, считавшегося

novus homo , или «новым человеком» (среди членов семьи которого раньше не было
сенаторов или консулов), — за Гая Мария. Марий был богат, знатен и известен как один из
выдающихся военачальников римской истории, он семь раз избирался консулом. Марий был
также тесно связан с одной из политических группировок поздней Республики, которые хотя и
не были эквивалентами политических партий современных демократий, но представляли
примерно схожие интересы. Ни одна из них не руководствовалась альтруизмом, обе
преследовали одну и ту же цель — власть. Популяры предположительно выражали
стремления плебса, поддерживая популяризм в противовес доминированию сената в римской
политике. Оптиматы оберегали интересы «лучших людей», то есть по большей части
древнейших и известнейших семей города. Они защищали статус-кво, но, поскольку многие
популяры сами были аристократами, существующее положение вещей оказалось на грани
трансформации. В ответ на свой вопрос: «Кто лучшие?» — Цицерон считает неприемлемой
беспристрастность и угрожает усилением политической базы оптиматов. «Число оптиматов
неизмеримо: это сенаторы, жители муниципиев и сельское население, дельцы и даже
вольноотпущенники… Это люди, живущие в достатке, это те, кто не наносит вреда, не
бесчестен по натуре, не необуздан и обладает нерасстроенным состоянием. Цель, которую
они преследуют, — это покой, сочетающийся с достоинством. Они охранители государства».

Page 7/195
[18] Популяров возглавлял Марий. После смерти его сменил тесть Цезаря, Цинна, таким
образом, дважды тесно связанный с Цезарем.

В начале карьеры симпатия Цезаря к популярам неожиданно поставила его в положение

обороняющегося. «Покой, сочетающийся с достоинством» не был интересен высокому,
худощавому молодому человеку, уже вынашивавшему честолюбивые планы (хотя
определенно он поддержал бы его в последние месяцы перед убийством, чтобы сохранить
установленный им самим порядок). Как и многие в Риме, он оказался в оппозиции к Сулле,
который в 82 г. до н. э. захватил контроль над городом с помощью военной силы, чтобы не
допустить господства одной политической силы — популяров Мария. Сулла возродил роль
диктатора, которую позже присвоит Цезарь. Тем самым Сулла предоставил себе временную
привилегию верховной власти, что позволило поставить вне закона всех, кого он считал
врагами государства. Этот процесс известен как проскрипция, он заключался в том, что
внесенный в особый список человек лишался имущества, гражданства, правовой защиты и в
конце концов — жизни. В восемнадцать лет, обладая одним жреческим саном и не имея
богатства, высокородный, но малоизвестный Цезарь имел мало шансов попасть в
проскрипционные списки. Сулла лишь приказал ему развестись с женой (дочерью Цинны) и
сдать ее приданое в истощенную государственную казну. Неизменно безденежный Цезарь
внес деньги, но отказ развестись с Корнелией не оставил ему другой возможности, кроме как
бежать. Он спасся от агентов диктатора, только когда его мать Аврелия использовала свое
влияние на весталок и некоторых видных родственников и получила неохотное и пророческое
прощение Суллы: «Имей в виду, что человек, которого ты так стремишься спасти, однажды
нанесет смертельный удар делу аристократии». Диктатор совершенно справедливо увидел в
Цезаре «много Мариев». Как и его скончавшийся дядя, Цезарь навечно сохранит симпатии к
популярам и недоверие к оптиматам. Он рано научился использовать поддержку римского
плебса для достижения собственных целей. Сторонившийся сотрудничества с сенатом (и
часто лишенный возможности это делать), он нередко прибегал к эффектным публичным
зрелищам, доставлявшим удовольствие толпе, и недозволенным закулисным политическим
маневрам.

До того времени за успехами быстро следовали скандалы. Эта комбинация повторяется на

всем протяжении «Жизни двенадцати цезарей» Светония: попеременно сменяющиеся добро
и зло, сдобренные непристойными подробностями, сплетнями и суевериями, то
очеловечивают, то демонизируют портреты римских властителей. В случае с Цезарем во
время первой заморской военной кампании его ждали как успех, так и скандал. В провинции
Азия девятнадцатилетний Цезарь принял участие в осаде Митилены вместе с губернатором
Марком Минуцием Фермом. Там он проявил такую выдающуюся храбрость (хотя источники не
разглашают подробности), что заслужил гражданскую корону — высшую награду Рима за
отвагу и сохранение жизней солдат.

Не исключено, что дубовый венок, которым отмечалась эта награда, вскружил ему голову. Во
время последующей поездки в Вифинию с дипломатической миссией — убедить царя
Никомеда IV послать флот в Азию на помощь Ферму — Цезарь потерял всякую осторожность.
Он предался удовольствиям вместе со стареющим восточным монархом. Это происшествие,
пусть даже короткое, тем не менее преследовало его на протяжении всей жизни. Тот факт,
что молодой герой войны позволил овладеть собой старому гомосексуалисту в царском сане,
будет тешить его врагов в течение следующих четырех десятилетий (по одной из версий,
Цезарь, облаченный в пурпурные одежды, соблазнительно возлежал на золотой софе — этот
образ более подходил его будущей любовнице Клеопатре). Враги воспользовались
неприемлемым для римлян аспектом подобного инцидента. Они рисовали римскую мощь в
плену у Востока, утратившего ценностные ориентиры: вассальный царь доминирует над
представителем Рима, дряхлый развратник — над безусым юнцом. Это был намек на то, что
Цезарь был подвержен влиянию, недопустимому для Рима. Не обращая внимания на слухи
или не подозревающий о них, Цезарь задержался при дворе Никомеда. Позднее он усугубил

Page 8/195
положение тем, что вернулся в Вифинию по неназванному делу, которое римские сплетники
осмеяли с неприкрытым скептицизмом.

Светоний описывал Цезаря как «соблазнившего многих знатных женщин». Он был

любовником правительниц и жен царей, в том числе Эноны Мавретанской и Клеопатры. На
родине он не останавливался перед «разнузданными и сумасбродными» интрижками с
женами своих политических союзников. Сервилии — матери своего убийцы, Брута, — он
подарил жемчужину ценой в шесть миллионов сестерциев, так как любил ее больше всех. В
81 г. до н. э. в Вифинии его капитуляция перед Никомедом была единственным случаем
сексуальной пассивности и гомосексуализма. Враги Цезаря с радостью ухватились за это.
Обыкновение наставлять рога делало его легкой добычей для нападок. Их ядовитая
насмешка содержала горький привкус, отсутствовавший в грубых непристойностях солдат
Цезаря, для которых старый педераст Никомед был всего лишь предметом шуток. Светоний
утверждает, что ходившая в войсках песенка вошла в поговорку: «Галлов Цезарь покоряет,
Никомед же — Цезаря». В конечном счете ущерб был ограниченным (если не считать
униженной гордости сладострастного ловеласа). Нерон, последний из рода Юлиев, заплатит
гораздо дороже за то, что будет играть роль женщины и разрушит ожидания римлян о
мужском и женском начале, активном и пассивном, доминантном и подчиняющемся
поведении.

В Риме Сулла оставил свой пост диктатора. (Впоследствии этот шаг заслужит презрительное
высказывание Цезаря, и это само по себе говорит, какое значение этот молодой человек
придавал власти.) Бывший диктатор продолжил жизнь как частное лицо и вскоре умер. Сулла
объявил войну своим согражданам — римлянам — и был вознагражден за это
единовластием. Тем временем Цезарь вынужден был, как и многие другие, удалиться в
изгнание. Деяния Суллы, несомненно, впечатлили его, несмотря на личную враждебность к
диктатору. Вернувшись в Рим в 78 г. до н. э., Цезарь не принял приглашения нового лидера
популяров, Марка Эмилия Лепида, присоединиться к борьбе против оптиматов, и это служит
доказательством, что его честолюбие было в некоторой степени уравновешено политической
проницательностью. Вместо политики он занялся тем, что привлек к суду бывшего
губернатора Македонии, известного сторонника Суллы, Гнея Корнелия Долабеллу, за
нарушения в прежней работе. Хотя Цезарь проиграл это дело, он завоевал себе друзей и
репутацию. И нажил врагов среди сильных мира сего. Сбежав на сей раз добровольно, он
отправился на остров Родос и начал брать уроки риторики у ведущего учителя ораторского
искусства Аполлония Молона, но остановился на полпути. Причиной была не политика, а
деньги. Цезаря взяли в плен пираты. За свою жертву они запросили большой выкуп —
двадцать талантов серебра. Цезарь сам более чем вдвое увеличил эту сумму до
неслыханных пятидесяти талантов.

В общей сложности он находился в плену тридцать восемь дней. По версии Плутарха, это ни
в коей мере не лишило его спокойствия. Цезарь обращался с пиратами, которых открыто
называл варварами, как с товарищами по плаванию и телохранителями, читая им речи и
написанные здесь же стихи, которыми разбавлял скуку. Выкуп в пятьдесят талантов был,
вероятно, предоставлен городом Милет, куда Цезарь поспешил, как только его освободили. В
Милете он снарядил небольшой флот и с ним вернулся к пиратскому кораблю, и таким
образом бывший пленник превратился в поработителя. Он отвез пиратов в Пергам, где
потребовал от губернатора провинции Азия казнить их. Поскольку тот откладывал наказание,
Цезарь сам организовал их распятие на кресте. Это было не больше чем выполнением
обещания, которое он дал пиратам, когда его захватили в плен. Их ошибкой было то, что они
«[приписывали] его смелость проявлению бесхитростности и юношеской шутливости».[19]
Светоний приводит тот же эпизод для иллюстрации «природной мягкости» Цезаря: «Пиратам,
у которых был в плену, он поклялся, что они у него умрут на кресте, но когда он их захватил,
то приказал сперва перерезать им горло и лишь потом распять». Это была своего рода
Page 9/195
разновидность принципа «Veni, vidi, vici» — «Пришел, увидел, победил». Цезарь
хладнокровно осуществил свои угрозы. Справедливость (какой он ее видел), как и положено,
была восстановлена, даже если при этом — в скором процессе возмездия — были допущены
бесчисленные нарушения закона: человек, не занимающий никакого официального
положения, требует от провинциального городка заплатить за себя выкуп, а затем обходит
юридические процедуры, обычно налагаемые губернатором. В течение следующих четырех
десятилетий Цезарь будет проводить именно такой курс. Этому способствовали его
смелость, кураж, энергия, завышенное чувство собственного достоинства и нетерпение к
подробностям, мешающим политическому процессу. В ответ он ожидал подчинения и общего
признания такого своего качества, как

дигнитас .

В 73 г. до н. э. Цезарь был избран в коллегию понтификов, спустя три года он служил

военным трибуном, причем о его заслугах этого периода жизни практически ничего не
известно. После многих приключений, признания и получения некоторой известности это
были первые шаги по социальной лестнице военных и политических магистратур, по которой
шла сенаторская карьера многих молодых людей в Риме. Эта лестница называлась «путь
чести». Первые назначения не содержали ничего нового или особенного: путь был заранее
предопределен. Ранее, вероятно в 76 г. до н. э., Корнелия родила единственного ребенка в
семье — дочь Юлию. Сама Корнелия умерла около 69 г. до н. э. Ее смерть, как и жизнь,
несомненно, почти не повлияла на судьбу Цезаря, если не считать укрепления связей с
популярами в начале карьеры. Решение Цезаря устроить для Корнелии пышные публичные
похороны, первые в Риме для столь молодой женщины, повысили его популярность среди
плебса, который эмоционально воспринял их как свидетельство любви (Никомед и
бесчисленные связи на стороне в расчет не принимались). Позже он устроит такие же
похороны для дочери Корнелии.

После тяжелой утраты последовал отъезд. В этом случае местом назначения была Дальняя
Испания, на данное время малопривлекательная провинция для искушенного римского
космополита, которому еще не исполнилось тридцати. Он не мог дождаться, пока закончится
его служба квестором так далеко от столицы, и поэтому оставался в Испании не дольше, чем
положено, вернувшись в Рим через год. Но в провинции, в городе Гадесе (современный
Кадис), Цезарь увидел статую Александра Македонского и впервые начал сознавать величие
стоящих перед ним задач. Вероятно, это определило его отношение к тем должностям,
которые он занимал по возвращении в Рим. Цезарь служил эдилом в 65 г. до н. э. (за два года
до минимального возрастного ценза в тридцать семь лет) и претором в 62 г. до н. э. В обоих
случаях его партнером по должности был Марк Бибул, неприязненно настроенный оптимат и
рассудительный консерватор. На посту эдила Цезарь попытался извлечь максимальный
политический капитал. Он неукоснительно поддерживал интересы масс и постоянно затмевал
своего менее динамичного партнера по должности, предлагая эффектные и расточительные
спектакли общественных игр и зрелищ, в том числе запоздалые гладиаторские игры в память
о своем отце. Он также восстановил монументы в честь побед над германцами, одержанных
Марием, родственником его жены (некогда разрушенные Суллой).

В 64 г. до н. э. Цезарь председательствовал в качестве магистрата в суде над теми, кто

получал от Суллы деньги за убийства людей из проскрипционных списков, и это было
свидетельством того, что политический ветер в Риме сменил направление. Будучи
великодушным к побежденным (за исключением германцев и галлов) на всех важных этапах
своей жизни, он вел суд, отнюдь не руководствуясь чувством мести. Вместо этого он
воспользовался открывшимися возможностями, чтобы предъявить права на богатое
«наследие» Мария — популистскую известность и воинскую доблесть. В конце 63 г. до н. э. в
результате дальнейших крупных расходов Цезарь завоевал должность великого понтифика в

Page 10/195
коллегии жрецов, членом которой уже был, и стал первосвященником государственной
религии. Вместе с этим престижным постом он получил дом на Форуме. Это был плацдарм в
самом центре Рима, которого прежде не было у нуждающегося в деньгах Цезаря, жившего на
Субуре.

Как оказалось, Испания послужила опорой Цезарю для восхождения по «пути чести». Он
вернулся в эту провинцию в 61 г. до н. э. проконсулом — это была его первая командная
должность вдали от Рима. Испанское проконсульство принесло ему громадный успех. В 59 г.
до н. э. Цезарь прекратил добиваться расположения народа, с тем чтобы стать соискателем
консульства (с его стороны это был пример точного соблюдения юридических тонкостей,
вызванного враждебными речами архиреспубликанца и пьяницы Катона). Выборы прошли
успешно. Его партнером опять был Бибул, как и в случае нахождения на должностях эдила и
претора.

Для Цезаря Испания оказалась местом квесторства, первого проконсульства, а также

причиной триумфа (пусть даже не отпразднованного). Более того, со временем здесь его
настигнет первый эпилептический припадок, и вслед за войной, развязанной против
собственных сограждан-римлян, он увидит сон, который неизвестный прорицатель
истолковал как предсказывающий власть над миром. Этот сон потряс Цезаря, и это вполне
понятно, поскольку в нем он насиловал свою мать Аврелию. По возвращении в Рим он снова
женился. Выбор пал на внучку Суллы и дальнюю родственницу Помпея Великого. Новую
жену звали Помпея, со временем он с ней разведется по подозрению в измене с неким
отчаянным демагогом, переодевавшимся в женское платье для тайных встреч с
возлюбленными. На судебном разбирательстве этого развода Цезарь произнес знаменитую
фразу о том, что его жена должна быть вне подозрений, не принимая во внимание никакие
двойные стандарты — независимо от того, виновна она или нет.

В конечном счете достижением Цезаря не должно было стать прагматичное восхождение по

государственной лестнице с завершением карьеры благодатной должностью консула, как
предписывалось прецедентами Республики. Этого не следовало ожидать, поскольку даже
враждебно настроенные к нему источники свидетельствовали об исключительных качествах
этого человека. Живость ума и умение концентрироваться у Цезаря были таковы, что он
удостоился упоминания в тридцатисемитомной энциклопедии по естественной истории,
составленной Плинием Старшим. «Я слышал, — писал Плиний, — что Цезарь имеет
привычку одновременно писать, диктовать и читать, в одно и то же время диктуя своим
секретарям четыре письма по самым важным темам или семь писем, если у него нет других
дел».[20] (Будучи диктатором, Цезарь позже заслужил неодобрение масс тем, что диктовал и
читал письма, наблюдая за гладиаторскими боями.) Здоровый дух должен находиться в
здоровом теле. Было похоже, что его пульс бьется в собственном ритме, а руки и ноги
наделены нечеловеческой силой и ловкостью. Светоний комментирует его искусство
верховой езды, мастерство обращения с оружием и неиссякаемую энергию:

«В походе он шел впереди войска, обычно пеший, иногда на коне, с непокрытой головой,
несмотря ни на зной, ни на дождь. Самые длинные переходы он совершал с невероятной
быстротой, налегке, в наемной повозке, делая по сотне миль в день, реки преодолевая
вплавь или с помощью надутых мехов, так что часто опережал даже вестников о себе».

Биограф приводит случай, когда в Александрии Цезарь, оттесненный врагами к воде, оставил
единственный маленький челнок своим воинам, а сам спрыгнул в море. Он греб одной рукой,
а в левой, поднятой над водой, держал важные документы, чтобы не замочить их. Кроме того,
он плыл, закусив зубами волочащийся плащ, чтобы тот не достался неприятелю в качестве
трофея. В более спокойных путешествиях он коротал часы, сочиняя стихи. Он не терпел
безделья, ему были чужды необоснованные опасения. Неудивительно, что Цезарь вызывал

Page 11/195
такую горячую преданность у людей, с которыми сражался бок о бок. Он требовал строгого
соблюдения дисциплины без той придирчивой жестокости, которая впоследствии погубила
Гальбу: Цезарь закрывал глаза на мелкие проступки. Он вел за собой, руководствуясь
вдохновением, не обращаясь за помощью к бессмыслице предзнаменований и предсказаний,
полагаясь на путеводную звезду, которая редко покидала его на поле битвы, на свое
искусное руководство и быстроту решений, на новые тактические приемы и обращение с
солдатами, которых он называл чуть ли не с любовью «товарищами».

Такие способности, помноженные на гипертрофированную уверенность, невозможно было

ограничить распорядком годичных магистратур. Та власть, которую Цезарь в конце концов
приобрел в Риме, отчасти объясняется чувством собственного достоинства, осознанием
своего места в обществе и воинской славой, а также максимальным развитием народной
поддержки и умением выбирать союзников на данный конкретный момент. Цезарь не был
лоялен ни к кому другому, кроме себя самого: на всем протяжении шестидесятых годов,
начало которых прошло для него в фактической неизвестности, он налаживал личные связи и
альянсы, которые будут служить трамплином к господству. Хотя Цезарь Светония не
произносит слово «революция», оно неявно присутствует во многих поворотах второй
половины его карьеры. Добившись консульства, Цезарь нацелился на более высокие
вершины власти, и в этом стремлении он был не одинок в период ожидаемой катастрофы.
Жажду власти он мог утолить, только создав альтернативу республиканскому механизму
управления, который работал в городе в течение пяти столетий. Другие на протяжении
многих лет таили те же самые замыслы. «Вскоре вышедший из плебейских низов Гай Марий
и кровожадный аристократ Луций Сулла оружием подавили свободу, заменив ее
самовластьем, — писал Тацит. — Явившийся им на смену Гней Помпей был ничем их не
лучше, только действовал более скрытно; и с этих пор борьба имела одну лишь цель —
принципат».[21] Марий, Сулла, Помпей… Цезарь… Учитывая природу этого состязания,
победить мог лишь один человек.

Еще до своего консульства в 59 г. до н. э. Цезарь осуществил то, что Светоний называет

«союзом». Его партнерами были: сын приверженца Суллы Гней Помпей, самый выдающийся
из тогдашнего поколения римских военачальников, и Марк Лициний Красс, богатейший
человек в римской истории и к тому же победитель Спартака. Суть соглашений сводилась к
тому, что ни один из них «не станет допускать никаких государственных мероприятий,
неугодных кому-либо из троих». Секретный, но неофициальный союз ведущих римских
военачальников и финансового магната, поддержавшего несколько политических кампаний
Цезаря, означал признание последним того факта, что в 60 г. до н. э. основой римской власти
были деньги и могущество.

До вмешательства Цезаря отношения Помпея и Красса нельзя было назвать хорошими. Дион
Кассий описывает их как «вражду друг с другом»[22], а объяснением этому служит ревность
Кассия. Вскоре уверенность во взаимной выгоде перевесила опасения всех трех членов того,
что историки назвали «первым триумвиратом». Цезарь, как консул, ускорил прохождение дел
Помпея и Красса, ранее заблокированных сенатом. В свою очередь, их влияние обеспечит
ему управление провинцией, достаточно богатой, чтобы снять с него груз огромных долгов.
Несмотря на воздержанность в личной жизни, Цезарь очень много денег тратил на выборы —
неизменно заемные с предсказуемым результатом. Например, Светоний намекает, что в
конце 62 г. до н. э. он набрал столько долгов, что вынужден был бежать из Рима под
покровом темноты, чтобы ускользнуть от кредиторов. Но, не считаясь с неизбежными
возражениями коллеги-консула и давнего напарника Бибула, Цезарь действовал на грани
нарушения законов. Решимость Бибула не сотрудничать с Цезарем была такова, что он
стремился полностью разрушить планы последнего, прерывая его каждый день в сенате,
ссылаясь на дурные предзнаменования для сенатских дел и таким образом откладывая
принятие решений. Цезарь в ответ нашел другой способ: он начал обнародовать ежедневные
Page 12/195
отчеты о собраниях сената и стал бороться против ненасытной жадности чиновников в
провинциях. Ни Бибул, которого никак не смягчило давнее знакомство, ни его сторонники не
забыли ночной горшок, содержимое которого было вылито на его голову. Нарушения,
допущенные Цезарем в период консульства (по его мнению, вынужденные), вдвойне
добавили ему решимости бежать от римского правосудия (или мести) в богатую провинцию в
конце 59 г. до н. э. Он даже не рассматривал смехотворное предложение сената принять
должность в Италии отвечающего за сохранность лесов. Вместо этого он использовал
тройное влияние денег (Красс), армии (Помпей) и народа (Цезарь), которое имел триумвират,
чтобы получить в управление Цизальпинскую Галлию (на севере Италии) и Иллирик на пять
лет. Не слушая совета Катона, сравнивавшего этот шаг с «размещением тирана в крепости»
[23], сенат впоследствии добавил Трансальпийскую Галлию на побережье Средиземного
моря. С военной точки зрения это означало, что под командование Цезаря попало четыре
легиона. Почва была подготовлена. Разведясь с Помпеей, Цезарь женился — в четвертый и
последний раз — на Кальпурнии, дочери Луция Пизона, и отбыл из Рима в поисках
неувядаемой славы.

В течение следующих восьми лет, действуя по собственной инициативе, Цезарь делил год на
две части. Летнюю военную кампанию он проводил к северу от Альп: кроме завоевания
Галлии (достижение, непревзойденное даже величайшими его современниками), он пересек
Рейн и дважды побывал в Британии. Зимний сезон он посвящал — пусть даже менее
эффектно — гражданскому управлению в мирных провинциях Цизальпинская Галлия и
Иллирик на Балканском побережье. Позднее, в 49 г. до н. э., он пожаловал римское
гражданство жителям Цизальпинской Галлии к северу от реки По, завершив таким образом
объединение Италии.

Случались и неудачи: Луций Домиций Агенобарб угрожал, что если его изберут консулом на
55 г. до н. э., он потребует отзыва Цезаря в Рим, чтобы тот ответил за свое поведение в 59
году (при этом последний не осмелился возражать против выдвинутых обвинений) и
восстание галльского вождя Верцингеторига, царя арвернов, в 52 г. до н. э., поддержанное
большим союзом племен центральной Галлии. Однако ничто серьезное не угрожало
непомерному, страстному и исключительно своекорыстному стремлению Цезаря к тому, что
Саллюстий назвал «беспрецедентной войной», которая дала бы возможность проявить свои
способности.[24] Плутарх щедро перечисляет величие его достижений: «Он взял штурмом
более восьмисот городов, покорил триста племен, сражался с тремя миллионами людей, из
которых один миллион уничтожил во время битв и столько же захватил в плен».[25] Цезарь,
как всегда, использовал победы в Галлии, чтобы добиться славы, в которой несговорчивый
сенат упрямо ему отказывал. Личная победа досталась ценой полного уничтожения двух
племен: мужчин, женщин и детей тенктеров и узипетов, выкошенных римской кавалерией за
один день битвы и потерявших, по подсчетам Цезаря, 430 тысяч человек.[26] Это был
геноцид на службе у самовосхваления. В лучшем случае данные убийства имели
политическую подоплеку. Хотя римляне были восхищены грандиозностью побед Цезаря,
удостоив его многими благодарственными церемониями, в которых над городскими алтарями
поднимался дым жертвоприношений и сами боги были свидетелями растущего величия
империи, но такая вызывающая жестокость в отношении мирного населения вызвала
неоднозначную реакцию в Риме. Подобная безжалостность, даже если списать ее на
ограниченность мышления, должна повлиять на нашу оценку, и она определенно побудила
некоторых римских сенаторов к размышлениям. «Всю Галлию, что лежит между Пиренейским
хребтом, Альпами, Севеннами и реками Роданом и Рейном, — писал Светоний, — более
3200 миль в охвате, он целиком… обратил в провинцию». Цезарь, находясь в безопасности в
своей провинции (в которой у него теперь было не менее десяти легионов), наконец-то стал
богатым и великим. Ему еще не было и пятидесяти лет.

В 55 г. до н. э. в ответ на угрозу Агенобарба члены триумвирата встретились в Луке (ныне

Page 13/195
Лукка). На этот раз более очевидными были противоречия, нежели доброжелательство, в
этом самом непрочном из всех оппортунистических союзов. Верх взяла дипломатичность
Цезаря вкупе с его обаянием. Красс и Помпей в 55 г. до н. э. сохранили консульство, сместив
Агенобарба, одержав победу на выборах с помощью подкупа и запугивания. Они продлили
проконсульство Цезаря еще на пять лет и от своего имени внесли закон, который провел
трибун Требоний. Закон предусматривал пятилетнее проконсульство для каждого из них: в
Сирии — для Красса и в двух провинциях Испании — для Помпея. Последнему разрешено
было жить в Италии, так как он занимал дополнительную должность, отвечая за поставки
зерна в Рим, но он оставался в своих загородных имениях с молодой женой, дочерью Цезаря
Юлией, управляя снабжением города через легатов.[27] После этого Цезарь планировал
избрание на второй консульский срок в 48 г. до н. э., начав его, как предписывали римские
законы, через десять лет после завершения первого. Несмотря на победы, которые
безгранично повышали столь ценную для него дигнитас, злоупотребления первого
консульства не забылись. Цезарь остался в Риме персоной нон грата. Агенобарб вместе со
своим коллегой-претором Гаем Меммием впервые попытался расследовать его поведение
как консула еще в конце 59 г. до н. э.: как видим, ни память о проступках, ни желание их
разоблачить не пропали.

Цезарь мог чувствовать себя в безопасности в Риме только как консул, облеченный военной
имперской властью, которой обладают магистраты и пропреторы во время пребывания в
должности. На тот момент все заслуги на протяжении последних двадцати лет были
принесены в жертву юридическим тонкостям, злонамеренно используемым недругами,
которые совершенно справедливо видели в Цезаре не только угрозу собственному
положению, но и самому существованию Республики, какой они ее знали. Возможно, это
правда, что даже в это время основной целью Цезаря не была верховная власть сама по
себе. Но человек, столь щедро одаренный динамизмом, едва ли мог одобрять пустопорожнее
двурушничество системы, беспомощность которой была очевидна для него в триумвирате.
Этот союз добился своих целей вне сферы обычной сенаторской деятельности, он
представлял собой новую реальность в римской политике. Железный кулак авторитаризма
мог пробить преграду там, где была бессильна даже правомочная демократия сената.
Самовластие выдвигало на первый план деятельность и движение вперед. Цезарь не мог
отвернуться ни от того, ни от другого. А это значит, что на смену инертной власти сенаторов,
заботящихся прежде всего о своих интересах, должен был прийти авторитаризм. Второе
консульство Цезаря еще на один год предупредило бы предъявление ему обвинений и кризис
государства. Оно также снова поставило бы его в положение, в котором он мог пренебречь
сенаторским конституционализмом для достижения собственных целей.

Однако Цезарь не принял в расчет вездесущность смерти. В данном случае не одна, а три
смерти разрушили лучшие его планы. Через год после встречи триумвирата в Луке в августе
54 г. до н. э. жена Помпея и дочь Цезаря Юлия умерла при родах. На короткое время
недолюбливающих друг друга отца и зятя объединило горе. Оба признавались, что связь
между ними ослабела. «Друзей же их охватило смятенье, — свидетельствовал Плутарх, —
потому что теперь распались узы родства, которое еще поддерживало мир и согласие в
страдающем от раздоров государстве».[28] Помпей отклонил предложение Цезаря взять в
жены свою внучатую племянницу Октавию, в то время как тот женился бы на дочери Помпея
(пример политического обмена женами, который потребовал бы развода от трех из четырех
участников). В 53 г. до н. э. Красс потерпел сокрушительное поражение от парфян при
Каррах: ему самому отрубили голову, римские войска понесли огромные потери, а штандарты
были захвачены неприятелем. Важный посредник между Цезарем и Помпеем исчез с одним
взмахом меча. В довершение к унижению Рима, за которое Цезарь позже поклялся
отомстить, 6 декабря погиб Клодий Пульхр, выходец из патрицианского рода, демагог и
трибун плебса, о котором ходили слухи, что он был любовником третьей жены Цезаря. Судя
по рассказу Светония, он был убит, вероятно, бандитами на Аппиевой дороге в предместьях
Рима, и не исключено, что его убийство было политическим. Похороны Клодия дали повод к

Page 14/195
волнениям, которые, в свою очередь, вызвали панику сенаторов, почувствовавших
нарастание беззакония в государстве, неспособном справиться с новыми вызовами. «Многие,
— сообщает Плутарх, — уже осмеливались говорить открыто, что государство не может быть
исцелено ничем, кроме единовластия».[29] Внимание сосредоточилось на Помпее. По
предложению Катона он без выборов был назначен единственным консулом с расширенными
правами, которые он, в свою очередь, использовал, чтобы узаконить желание Цезаря стать
соискателем консульства в свое отсутствие. Помпей также получил пятилетнее продление
срока собственного командования в Испании. Вскоре после этого он неожиданно изменил
мнение и провел закон, запрещающий заочно избираться консулом. В конце 52 г. до н. э. он
подсластил эту пилюлю, одобрив вторую церемонию благодарения в честь победы Цезаря
над Верцингеторигом. По версии Плутарха, прежнее пренебрежение Помпея к Цезарю как к
младшему по возрасту и имеющему меньшие заслуги и величие с некоторым запозданием
превратилось в страх перед бывшим триумвиром.

Для Цезаря церемония благодарения в Риме имела второстепенное значение. Главным были
выборы консула на второй срок и, что не менее важно, проведение этих выборов таким
образом, чтобы не дать врагам шанса провести судебное разбирательство в отношении
прежних злоупотреблений. Это было возможным, только если он сохранит проконсульскую
власть, которую имел, лишь оставаясь за пределами Рима. Победа на выборах в отсутствие
соискателя стала для Цезаря делом чести, более важной проблемой, чем явная потеря
дружелюбия Помпея. На службе Республики он одерживал победы, не имеющие себе
равных, поэтому отказывался даже рассматривать возможность формального предъявления
обвинений в нарушениях, допущенных в предыдущее десятилетие. Поскольку сенат
становился все несговорчивее, Цезарь предъявил ультиматум: или ему позволят участвовать
в выборах проконсула Галлии, или, в случае если его обяжут отдать провинцию, другой
держатель военной власти (намек на Помпея) должен сделать то же самое.

Требования Цезаря были, говоря его собственными словами, «очень умеренными». Цицерон
описывал их как «жестокое и угрожающее письмо».[30] В любом случае смысл был ясен.
Цезарь не пойдет на компромисс, как и враждебно настроенный к нему сенат. Седьмого
января 49 г. до н. э. сенат одобрил постановление «senatus consultum ultimum», делавшее
Цезаря врагом отечества. Плутарх утверждает, что подстрекателем был новый тесть Помпея,
Сципион. Ответ Цезаря определил дальнейший ход его жизни. Он также изменил историю —
и не только Рима.

Рано утром 11 января во главе лишь одного легиона Цезарь пересек Рубикон. Перейдя узкую
реку, разделявшую Цизальпинскую Галлию от Италии, он пересек границу, отделявшую закон
от противозаконности, статус героя-изгнанника от предателя. Данный шаг был не таким
легким, как в повествовании Светония, в котором в этот переломный момент решимость
Цезаря укрепило вмешательство сверхъестественных сил. «Внезапно поблизости показался
неведомый человек дивного роста и красоты: он сидел и играл на свирели… И вот у одного из
них этот человек вдруг вырвал трубу, бросился в реку и, оглушительно протрубив боевой
сигнал, поплыл к противоположному берегу». Древние источники расходятся в изображении
исторического поступка Цезаря. «Жребий брошен», — восклицает герой Светония, признавая
возможность неотвратимости судьбы, затем он со слезами, разрывая одежду на груди,
умоляет солдат о верности. Плутарх предлагает другую цитату из греческого драматурга
Менандера: «Пусть будет брошен жребий!» Это вызов, соглашение с судьбой, тема для
легенд, которая не может не взволновать. Однако Цезарь не является невинной жертвой.
Защита дигнитас (чести, достоинства и самоуважения) — единственная причина, которой он
оправдывает войну, где будут погибать и страдать его соотечественники, и этот
своекорыстный подход окажется победоносным. Он не основан на идеологии, принципах или
надеждах. Как и многое в нашей истории, он сосредоточен на стремлении к власти.

Page 15/195
Победу праздновали дарами и играми. Светоний пишет о «битве гладиаторов и театральных
представлениях по всем кварталам города и на всех языках, и скачках в цирке, и состязаниях
атлетов, и морском бое». Толпы зрителей были так велики, что некоторые погибали в давке.
Для народа Цезарь организовал общественные обеды, раздачу зерна и масла и по триста
сестерциев деньгами, солдат наградил добычей и землей.

Республиканскую армию во главе с Помпеем Цезарь преследовал до Фессалии. Здесь, в

Фарсале, Цезарь выиграл решающую битву, Помпей бежал, но не спасся, так как был убит
царем Египта. Победитель, не зная о его судьбе, прибыл в Египет, но Помпей был уже мертв.
Цезарь утешил себя с Клеопатрой, которую посадил на трон вместо ее брата, Птолемея XIII,
и сделал своей любовницей. В Испании, Массилии, Понте и в Африке еще оставались
вражеские легионы. В Тапсе, на африканском побережье, войска Цезаря разбили
четырнадцать легионов республиканской армии. В тот апрельский день 46 г. до н. э., если
верить источникам, было убито более десяти тысяч помпеянцев, в то время как солдаты
Цезаря потеряли чуть более пятидесяти человек. Спустя три месяца Цезарь вернулся в Рим.
Победа в войне заняла у него три с половиной года. В честь его былой славы сенат
постановил провести сорокадневную церемонию благодарения. Он отпраздновал четыре
триумфа. В завершение галльского триумфа был задушен Верцингеториг: пленник шесть лет
дожидался этой унизительной казни на улицах Рима. В понтийском триумфе в честь этой
самой скорой победы в процессии несли бронзовую табличку с надписью

«veni, vidi, vici» — «пришел, увидел, победил». Для себя Цезарь получил право ходить по
улицам Рима в сопровождении семидесяти двух ликторов.[31] Это было знаком
беспрецедентного отличия. В том же году он получил третье консульство, назначение
диктатором на десять лет и почести, включавшие некоторые аспекты цензуры, в том числе
контроль над членами сената. Учитывая постоянное недовольство сенаторов, в значительной
степени лишенных права избрания себе подобных, Цезарь воспользовался этой властью,
чтобы осуществить свою масштабную, главным образом благоприятную законодательную
реформу. Он увеличил количество членов сената с шестисот до девятисот, включив
симпатизирующих ему людей, не относящихся к патрициям, и представителей провинций. В
последующие два года было обновлено консульство. В 44 г. до н. э. Цезарь был
провозглашен пожизненным диктатором. По свидетельству Плутарха, «эта несменяемость в
соединении с неограниченным единовластием, по общему признанию, была открытой
тиранией».[32] Эта совокупность почестей напоминает слова Банко, обращенные к Макбету:
«Теперь король ты, Кавдор и Гламис — все…» Для Цезаря, как и для Рима, наступила
завершающая стадия борьбы.

Катон как-то сказал, что Цезарь единственный совершил государственный переворот, будучи
в трезвом уме. Не имеющая себе равных власть, развращающая или опьяняющая,
превозмогла эту трезвость, извратила реакцию на окружающих его людей, замутнила взгляд,
размыла границы возможного. Надменный в своем величии, он оскорбил как сенат, так и
простой народ. «Он дошел до такой заносчивости, — сообщает Светоний, — что когда
гадатель однажды возвестил о несчастном будущем — зарезанное животное оказалось без
сердца, — то он заявил: „Все будет хорошо, коли я того пожелаю; а в том, что у скотины нету
сердца, ничего удивительного нет“».

В Риме, изображаемом в источниках, предзнаменования никогда не бывают лишними (Тацит

описывал его как город, в котором «люди склонны искать толкование для любого события»).
[33] Знамения акцентируют взлеты и падения человеческого существования. То, что Цезарь в
своих решениях и суждениях упустил фактор сверхъестественного (или еще хуже —
пренебрег им), было очередной его ошибкой. Усталый и сверх меры загруженный работой,
все чаще мучимый приступами эпилепсии, он тем не менее планировал на три года покинуть
Италию, начиная с 18 марта, чтобы отомстить за поражение Красса в Парфии. Это послужило

Page 16/195
сигналом заговору шестидесяти сенаторов во главе с Марком Юнием Брутом, которые
оттягивали покушение и наконец в мартовские иды насильственно разрушили эти планы
почти накануне отъезда. Предчувствуя трагедию, лошади, оставленные Цезарем пастись на
берегу Рубикона, плакали крупными слезами; птицу под названием тиран, влетевшую в Зал
Помпея с лавровым венком в клюве, догнали и убили более крупные птицы; горящий раб,
окутанный пламенем, оказался невредимым; жена Цезаря, Кальпурния, видела сон, что сама
собой распахнулась дверь спальни, над ней рухнула крыша, а муж был заколот.
Предсказатель по имени Спуринна не один раз предупреждал Цезаря об опасности, которая
его подстерегает не позже мартовских ид. В ответ тот отпустил своего
телохранителя-испанца.

Так случилось, что Гай Юлий Цезарь, описанный Светонием как добрый и заботливый к
друзьям, умер от рук знакомых ему заговорщиков. Много веков спустя эту сцену изобразил
итальянский художник-неоклассицист Винченцо Камуччини. На его картине запечатлена
балетная сцена ярости, в ее центре — одетый в темно-красную тогу ослабевший Цезарь,
повернувшийся к зрителям бесстрашным профилем. Реальность не могла быть такой
аккуратно упорядоченной. Под градом ударов с губ Цезаря сорвался единственный стон: «И
ты, дитя мое?» — произнесенный по-гречески и обращенный к Бруту. Благодаря Шекспиру,
который воспроизвел слова «И ты, Брут?», убитый тиран стал трагическим героем. Наша
история богата такими очевидными противоречиями и двусмысленностями.

АВГУСТ (63 г. до н. э. — 14 г. н. э.)

«Все хлопайте в ладоши»

Август представлял себя актером в комедии жизни. Несомненно, что человек,

запечатывавший свои депеши печатью Александра Великого и отвечавший раздражением на
упоминание своего имени в любых писаниях, за исключением самых именитых авторов,
относился к этой комедии и собственной роли в ней со всей серьезностью. «Глаза у него
были светлые и блестящие, он любил, чтобы в них чудилась некая божественная сила, и
бывал доволен, когда под его пристальным взглядом собеседник опускал глаза, словно от
сияния солнца».[34] Участь Августа стала полубожественной задолго до того, как Нумерий
Аттик, опустившись на колени перед его погребальным костром, заслужил миллион
сестерциев, увидев восхождение его души на небо «так же, как, по преданию, случилось с
душами Прокула и Ромула».[35] Он стал отпрыском бога в восемнадцать лет после того, как
его усыновил Юлий Цезарь, само имя «Август» (в переводе с латыни «возвышенный,
священный, величественный») в своей этимологии несет значение необычайно
приумноженных человеческих способностей.

Он хвастался тем, что облачил кирпичный Рим в мрамор, «преувеличивая, как того требует
гордость императора»: его бахвальство, пусть даже временами неискреннее, редко несло в
себе легкомыслие. (Дело пропаганды, когда-то доверенное Вергилию и Горацию, вошло в
привычку, оказавшуюся слишком сильной. Res gestae divi Augusti («Деяния божественного
Августа»), прощальный перечень достижений, вырезанный в бронзе перед его мавзолеем,
беззастенчиво и простодушно заявляет о невиданных в истории деяниях.) Как признавали
современники — и как продолжаем признавать мы, — таланты божественного комедианта
простирались далеко за реконструкцию Рима. Он был архитектором революционной системы,
которая дурачила большинство и контролировала недовольное меньшинство. В беспокойное
время, наступившее после убийства Цезаря, она помогла воссоздать мир из хаоса и как по
волшебству обеспечить процветание после гражданской войны и кровавой междоусобицы.
Облегчение, наступившее с приходом этого мира, способствовало проведению «революции»

Page 17/195
Августом. Со временем эта система определила деятельность десяти последующих цезарей
и жизнь бесчисленных миллионов граждан по всей Римской империи. Она имела точно такое
же влияние, как «сияние солнца» в глазах нашего героя, которые, по словам Плиния
Старшего, были такими же широко поставленными, как у лошади. Отвечая на вопрос, хорошо
ли он сыграл свою роль в комедии жизни, умирающий Август дал ответ и попросил нашего
признания:

«Коль скоро роль мне удалась, все хлопайте в ладоши,

Чтоб сцену я покинул с вашим одобрением».

Август понимал политический театр. Его не раздражали, как Юлия Цезаря, прагматичные
уловки, с помощью которых личные амбиции приводили в соответствие с общепринятыми
условностями. Он сознавал, что, если поддержит наследие Цезаря, весь его мир превратится
в сцену: когда подойдет время, он станет актером, исполняющим главную роль в Риме.
Пожизненное диктаторство стоило Цезарю жизни. Когда народ усиленно пытался навязать
этот пост Августу, он, подобно актеру, «встал на колени, сбросил с плеч тогу и с обнаженным
торсом умолял не настаивать». Его карьера была построена на манипуляциях, а ловкость рук
сравнима с фокусами циркача: «восстановление Республики» стало для императора
лозунгом дня. Его восхождение к положению монарха, которого современники называли
принцепсом (в переводе с латинского «первый, глава»), заняло с десяток лет, его
«царствование» длилось сорок лет. Светоний пишет, что образцовому полководцу, по его
мнению, меньше всего пристало быть торопливым и опрометчивым. Поэтому он часто
повторял изречения «Поспешай не торопясь» и «Лучше сделать поудачней, чем затеять
побыстрей».

После всепоглощающей пламенной славы Цезаря победа его внучатого племянника

означала для римлян драму другого рода. Правитель, показывающий любопытной толпе
носорога, тигра и змея длиной пятьдесят локтей и который, по утверждению Светония, «в
отношении зрелищ превзошел всех предшественников: его зрелища были более частые,
более разнообразные, более блестящие», требовал своего места на сцене — центрального.
Впервые в римской истории этот практичный импресарио занял на вторых ролях свою семью
и политизировал каждый сокровенный народный порыв, выставляя его на общественное
обозрение. Самый великий монумент Августа, Алтарь Мира, освященный в 13 г. до н. э.[36] и
славящий эту систему, которую он навязал всей империи, украшен барельефами с
изображениями членов его большой семьи. Эти барельефы хранят в мраморе память о
действующих лицах яркого театрального представления правителя Рима.

В драме его жизни комическое уравновешивалось более мрачным началом (признаками

трагического). В числе его обидчиков были дочь и внучка — обеих звали Юлиями. Сам Август
был облачен в мантию эпического героизма, искусно созданную находящимися на его службе
непревзойденными поэтами, меценатами и писцами, объединенными видением нового
Золотого века.

Его собственный счастливый конец даровал Риму необыкновенную славу «Пакс Аугуста», или
мира внутри Римской империи, который царил на протяжении нескольких поколений и почти
не имел себе равных в правление преемников.

В жизни Августа сочетались искусство управления государством и сценическое искусство.

Даже в украшении его домов встречались элементы театральной фантазии. В залах вместо
дорогих картин и статуй были выставлены «доспехи героев и огромные кости исполинских
зверей и чудовищ, которые считают останками гигантов»[37] — своего рода визуальная
Page 18/195
идиома наоборот, бросавшая вызов отличию между видимостью и реальностью и
создававшая впечатление масштабной фантазии, где безраздельно властвовал Август как
мифический покоритель героев и гигантов. Образование принципата было великолепной
импровизацией. Как в любом театре, ее успех зависел от того, насколько долго удастся
удержать доверие аудитории, и это был вызов не только для него, но и для каждого из его
преемников.

История Августа меняет закономерность, которая выяснится в ходе нашего исследования, на

обратную. Правление его преемников характеризуется постепенным упадком: счастливое в
начале, оно заканчивается личным разочарованием, утратой скороспелого оптимизма,
который сменяется кровопролитием, жестокостью и бездумным эгоизмом (Веспасиан и Тит
являются исключениями). Август, который еще подростком задумывался о власти над миром,
в отличие от них пустился в этот немыслимо трудный путь с безжалостной
целенаправленностью, не оставлявшей места сомнениям и колебаниям. Благожелательность
пришла к нему позже. Этого гиганта мировой истории Светоний описывал еще до того, как он
стал принцепсом: «Будучи триумвиром, он многими поступками навлек на себя всеобщую
ненависть». Если верить повествованию историка, ненависть эта была вполне обоснованна.

Однажды претор Квинт Галлий приблизился к Августу со скрытыми в одежде дощечками для
письма. Тот немедленно заподозрил, что приближенный прячет меч. Галлия схватили и
пытали, естественно, не добившись признания в предполагаемом злодеянии. Тем не менее
Август приказал казнить его. Для полноты ощущений он вначале «своими руками выколол
ему глаза». Это полностью противоречит последующему утверждению автора, что
«милосердие его и гражданственная умеренность засвидетельствованы многими
примечательными случаями». Ниже мы обнаружим, что для деспота милосердие является
предметом роскоши, доступным тем, властное положение которых недосягаемо для
соперников. В конце жизни Август смог обеспечить такое положение для своих наследников.
За этим лежала борьба за верховную власть, скрывавшая скверные и постыдные дела. Когда
Клавдия убеждали исключить из «Истории Рима» восхождение к власти Августа, на то были
убедительные причины. Правонарушения Августа никогда не угрожали ему серьезными
разоблачениями в отличие от незаконных действий Юлия Цезаря. Среди его разнообразных
достижений, в которых было отказано Юлию, было долголетие: он прожил достаточно долго,
чтобы успела забыться даже память о многих его современниках.

Светоний наделяет Августа непревзойденными сверхъестественными способностями,

начиная с «чуда, возвестившего, что природа рождает римскому народу царя»,
предшествовавшего его появлению на свет на Палатинском холме 23 сентября 63 г. до н. э.
Поворотные моменты его жизни изобилуют предзнаменованиями и знамениями. Для
античного биографа поддержка божественных сил служит главной цели — отрицанию
виновности Августа: его судьбу (завершение перехода от Республики к Империи) определило
само небо. Тем самым стирается память о честолюбивых замыслах, что противоречит
действиям и эдиктам самого Августа, которые декларировали его династические намерения и
стремление надолго сохранить созданную систему: «Итак, да будет мне дано установить
государство на его основе целым и незыблемым, дабы я, пожиная желанные плоды этого
свершения, почитался творцом лучшего государственного устройства и при кончине унес бы с
собой надежду, что заложенные мною основания останутся непоколебленными». Светоний
соглашается с непреодолимостью этого импульса, не принимая во внимание политическую
целесообразность для преемников Августа представлять его в статусе бога.

Его первый и самый известный оппонент Марк Антоний настаивал, что Август обязан всем
своему имени, которое Юлий Цезарь даровал ему по завещательному усыновлению после
своей кровавой смерти. Цезарь приходился ему двоюродным дедом, хотя в Риме гуляли
неизбежные слухи, что молодой Август, в то время носивший имя Октавиан, «необычайно
красивый и чрезвычайно грациозный», был катамитом «старого развратника». (Привычка
опаливать волосы на бедрах с помощью горячих каштановых скорлупок лишь усиливала
Page 19/195
достоверность слухов, а кроме того, Луций Антоний утверждал, что Октавиан предлагал себя
Авлу Гирцию за три тысячи золотых монет.) Но связь двоюродного деда и двоюродного внука
выходит за пределы наследования (или похоти): они родственники по образу и по духу. Мать
и отчим Августа энергично противились тому, чтобы их сын принял имя Цезаря.
Предостережения Атии падали на бесплодную почву. «Его божественная душа презрела
человеческие советы и решила, что лучше с риском добиваться возвышенного, чем в
безопасности низкого», — говорит Веллей Патеркул.[38] Это заявление достойно настоящего
цезаря.

Катон, как мы знаем, однажды сказал, что Цезарь единственный берется за государственный
переворот в трезвом уме. Данное утверждение скорее можно отнести к Августу, потому что
если Цезарь, опьяневший от честолюбия, потерял видение политических реалий, то Август
никогда не терял сосредоточенности. Трезвость мыслей была главным фактором того культа
личности, который поддерживал его правление. Собрав в своих руках беспрецедентную
власть и богатство (в последние два десятилетия он получил 1400 миллионов сестерциев в
наследство от своих друзей), Август предложил римлянам проявлять продуманную
скромность, такую же абсолютную по своей драматической лживости, как и все, что
представляли на классической сцене мимы, которыми он так восхищался. «Однако старайся
избегать деланости, когда говоришь и пишешь», — предупреждал он свою внучку Агриппину,
по словам Светония. Даже в речи он испытывал отвращение к показным «словесам,
попахивающим стариной», или цветистому стилю своего друга Мецената, покровителя
Горация, Вергилия и Проперция, который он презрительно характеризовал как
«напомаженные завитушки». Только непринужденность и дружелюбие Августа смягчали
нарочитую простоту, внушенную обычаями Республики с ее заботой об общественном
благосостоянии. Светоний по этому вопросу высказывается откровенно: «Во всем остальном,
как известно, обнаруживал он величайшую воздержанность и не давал повода ни для каких
подозрений».

Август жил в маленьком доме на Палатинском холме в течение сорока лет. Мебелью его не
стал бы гордиться даже римлянин среднего достатка в правление Адриана — время, когда
Светоний писал «Жизнеописания». Одежда была продуманно заурядной — по его
утверждению, ее изготовляли сестра Октавия, жена Ливия или дочь Юлия
(неправдоподобное заявление в отношении к Ливии и Юлии). Он питался экономно, простой
пищей: зелеными фигами, черствым хлебом, некрупной рыбой, свежим творогом, горсткой
фиников или гроздью винограда, яблоками, огурцами и молодым салатом, иногда он
смачивал хлеб холодной водой. Именно такие продукты Титир предлагает Мелибею в первой
эклоге Вергилия. С такой же умеренностью Август употреблял вино. Усердный в
государственных делах, он работал допоздна, не отягощенный излишествами пьянства или
обжорства. Его маленький кабинет, скрытый от любопытных глаз наверху дома, назывался
«Сиракузами» в честь родины математика и философа Архимеда. Физический дискомфорт
был символом честности, доказательством неподдельной заботы о римском государстве.
Когда его внучка Юлия построила великолепную и дорогостоящую загородную виллу, Август
снес ее. Роскошь легко приносилась им в жертву политическим целям. Циничные источники
могли ставить под сомнение искренность такой претенциозной привязанности Августа к
мирскому, но ни один не отрицает прочности его положения.

Его наследие было продуктивным, культурный и экономический расцвет правления совпадает

с эпохой, когда мощь Рима быстро укреплялась как дома, так и за границей. Но сам Август,
известный волокита, чей сексуальный интерес никогда не угасал, имел всего одного ребенка.
Юлия была дочерью его первой жены, Скрибонии, — строгой, старомодной матроны, с
которой он развелся в день, когда родилась дочь, под сомнительным предлогом, что он
якобы «устал от ее дурного нрава». На самом деле его одолевала страсть к Ливии, и, будучи
очевидным выскочкой в политической среде с глубоко укоренившимся снобизмом, он не
менее сильно стремился к политической легитимации, породнившись с аристократическим

Page 20/195
домом Клавдиев, к которому принадлежала Ливия. История правления Августа — это
постоянная политическая переориентация и передача власти от выборных должностей
неизбираемому главе государства. Человеческая драма, которая поначалу разыгрывалась за
закрытыми дверями на Палатинском холме, а затем на общественных аренах, имеет в своей
основе поиски Августом наследника, чтобы передать ему накопленную власть, поскольку
принцепс не имел собственного сына. Само по себе это указывало на постепенный захват
власти и ее монополизацию. Этот процесс отнимет у Августа много сил и энергии. Как и все
его действия, окончательный выбор преемника определил дальнейшее развитие принципата.

В 44 г. до н. э. Гай Октавиан, болезненный, часто страдающий простудой молодой человек

всаднического сословия, которого Светоний описывал как награжденного родимыми пятнами,
небольшого роста и даже иногда прихрамывающего, осознал стоящий перед ним вызов,
«считая первым своим долгом месть за убийство дяди». На самом деле «дядя» приходился
ему двоюродным дедом, братом деда по материнской линии. Смерть Юлия Цезаря в
мартовские иды сделала его самым известным человеком в Римской империи. Впоследствии
Цезарь станет богом, а тем временем молодой человек оказался первой жертвой из многих в
предсмертной агонии Римской Республики. Не имея собственного сына, Цезарь разделил
свои несметные богатства между гражданами Рима, даровав каждому по триста сестерциев и
участок земли за Тибром, а в прилежном юнце предположительно разглядел самого себя. Он
также предложил Гаю Октавиану лучезарное имя, ценность которого точно определил
коллега-консул Марк Антоний, а также лояльность легионов и сателлитов в Римском мире. В
Республике никто другой не мог оставить большего наследства. Занимаемое Цезарем
беспрецедентное положение было даром сената и римского народа, оно являлось сплавом
конституционных полномочий, предоставленных лично ему, поэтому он не имел права
передавать их.

Однако для тщедушного подростка, изучавшего риторику в Иллирике, отголосок этого

положения означал звучный призыв к пробуждению.

Друзьям, встречавшим Октавиана по возвращении в Рим в начале мая 44 г. до н. э., характер

его наследства был ясен. «Когда вступил в город, солнце над его головой засияло радугой и
создалось впечатление, что оно само возложило корону на голову великого мужа», — говорит
Светоний. Такая полезная выдумка успокоила ветеранов Цезаря, которые обязались хранить
верность наследнику ушедшего вождя, наделив прибывшего в Рим молодого человека не
только приветственными возгласами, но и фактически частной армией. В этой весенней
неразберихе, в то время как римские политики боролись за недосягаемый консенсус,
расхождение во взглядах углублялось, и последствия этого были далекоидущими. Главным в
рядах скептиков был сам Марк Антоний, магистр конницы Цезаря (второе лицо в
государстве), — экстравагантный, добродушный, бездумный и эмоциональный
гуляка-патриций. Антоний считал, что именно он является истинным наследником Цезаря. Не
желая потакать молодому человеку, чье всадническое происхождение и известное, по
слухам, женоподобие он решительно презирал, Антоний объяснил Октавиану, что не намерен
выплачивать деньги, обещанные Цезарем в завещании. Он также подтвердил свое
стремление сохранить власть над Римом, которую завоевал в период смуты, когда
тираноубийцы не разработали никакого плана действий, кроме расправы над Цезарем.
Октавиан немедленно принял линию политического поведения, которую сохранит на
протяжении полувека. Взяв взаймы громадные деньги, он сам выплатил римскому народу
деньги, положенные ему по завещанию Цезаря. Он приложил все усилия, чтобы причины этих
действий стали широко известны и поняты. Октавиан также организовал роскошные игры в
память о Цезаре. В частном порядке он обсуждал с Цицероном реставрацию Республики.
Вероятно, никто, кроме него, не предвидел абсолютной неосуществимости этого. Он рано
начал карьеру престидижитатора.[39]
Page 21/195
Создав союз с Крассом и Помпеем, Цезарь получил деньги (Красс) и военную поддержку
(Помпей), чтобы добиваться своих политических целей. Благодаря Цезарю у Октавиана уже
было и то, и другое. Ему не хватало правомочности притязаний на власть, поскольку был
слишком молод для поста сенатора. Легитимность обеспечило решение сената в 43 г. до н. э.
наделить Октавиана полномочиями пропретора и отправить его в Галлию. Он сопровождал
консулов Гирция и Пансу в совместном походе против Марка Антония, который попытался
захватить контроль над этой провинцией. В битве при Мутине цезарианцы разгромили силы
Антония, которому пришлось бежать. Гирций и Панса погибли. В Рим вернулся только
Октавиан. Но здесь сенат медлил с вознаграждением за победу. Октавиану было отказано в
одном из консульских постов, освободившихся в связи со смертью Гирция и Пансы.
Разгневанный Октавиан вошел в Рим во главе восьми легионов кавалерии и
вспомогательных подразделений. Это была демонстрация силы, но наградой должно было
стать консульство. Как приемный отец, военной угрозой он добился уступок, которые не
могли принести переговоры. Это станет характерной чертой принципата, который Август
передаст своим наследникам: железный кулак в бархатной рукавице, вездесущность
военного присутствия при режиме, основанном на харизме и заботе об интересах общества.

Консул Октавиан, Марк Антоний и Лепид выбрали для встречи остров. В ноябре 43 г. до н. э.
три человека — наследник Цезаря, его бывший заместитель и великий понтифик, который
годом раньше стал магистром конницы Марка Антония, — решили объединить усилия. Как и в
предыдущем триумвирате, в этом союзе скрывались глубокие трещины: взаимное недоверие,
личная неприязнь. В этом случае триумвират существовал в течение десяти лет. Триумвиры,
борясь с растущей силой тираноубийц, объединились, используя имя Цезаря. Их право
наследования можно было назвать спорным, но оно тем не менее обеспечивало
идеологическую основу для свержения конституционного правительства Рима. Триумвиры
стремились к господству над Римским миром — труднодостижимой цели, требующей победы
над армиями Востока, собравшимися под знаменами Брута и Кассия, и устранения сына Гнея
Помпея, Секста Помпея, расположившегося лагерем в Сицилии и возглавлявшего Римский
флот. Этого можно было добиться только одним средством — войной.

Издержками войны являются не только смерть и страдания, у нее есть также финансовая
сторона. Хотя триумвиры наградили себя консульской властью на пять лет, они чрезвычайно
нуждались в деньгах. Веллей Патеркул приписывает решение этого вопроса Антонию и
Лепиду: Октавиан протестовал тщетно, так как оказался один против двоих.[40] Во второй раз
триумвират своекорыстных авантюристов наложил на Рим проскрипции. Октавиан
действовал безжалостно, забыв о первоначальных возражениях. По свидетельству Светония,
в его приверженности убивать и грабить не было и следа равнодушия, жизнь потеряли триста
сенаторов и две тысячи всадников, он без колебаний добавил в списки Гая Торания,
собственного охранника и бывшего коллегу отца. Октавиан заплатил за это репутацией —
среди прочего его обвинили в жадности к коринфским вазам, принадлежавшим внесенным в
проскрипционные списки. Не исключено, что именно этот факт послужил причиной его
последующей осмотрительности по отношению к роскошному убранству. Репутация
Октавиана пострадала также в битве при Филиппах, в которой, сражаясь вместе с Марком
Антонием, он помог нанести решающее поражение армии Брута и Кассия. Львиная доля
победы принадлежала Антонию, но именно Октавиан действовал с максимальной
жестокостью. Его поведение в корне отличалось от широко восхваляемого милосердия,
которое Цезарь проявлял к побежденным. В таких обстоятельствах слова Августа о том, что
он сын бога, показались, бесспорно, лицемерными. Он произнес их 1 января 42 г. до н. э.
вслед за возданием божественных почестей Цезарю, которые одобрил сенат и триумвират.

Раздел трофеев после битвы при Филиппах касался ни много ни мало всего Римского мира.
Основная часть досталась Октавиану (Запад империи, включая Италию) и Марку Антонию
(Восток империи и область Галлии к западу от Альп). Подозреваемый в симпатии к Сексту
Page 22/195
Помпею Лепид получил намного меньше: провинцию Африка, и это было явное понижение в
правах. При Филиппах умерла идея Римской республики, как она понималась до сего
времени, а с ней пали многие ведущие семьи. Перед Римом открылась дорога к переменам.
Окончательным победителем стал человек, который с кровавой целенаправленностью
преследовал личные амбиции и добивался самореализации, скрывая собственные цели под
борьбой за восстановление старых идеалов общества и разделение власти. Ничего
удивительного, что его назвали Августом. Его «укрепление» зиждилось на полномочиях,
которые он присвоил на поле сражения под Филиппами и поставил на службу собственным
интересам. Это было абсолютное лицемерие, которое тем не менее обеспечило Риму
стабильное правление и логически обоснованную политику. Чтобы получить власть,
Октавиану требовалось победить Республику, чтобы остаться у власти, он имитировал ее
возрождение.

В его наследстве отсутствовал стабилизирующий фактор. Цезарь обеспечил Октавиана

репутацией, но идеологический фундамент был непрочным. Правление Августа будет
культом личности. Используя его, Октавиан со временем победил Марка Антония. Но
мишенью, когда спустя почти десять лет была признана неприкрытая вражда с
коллегой-триумвиром, стал не Антоний. Вместо него он выбрал женщину, Клеопатру VII,
царицу Египта.[41]

Антоний после длительной и публичной связи с Клеопатрой женился на ней, не разорвав брак
с сестрой Августа Октавией. Это само по себе было достаточным оскорблением, поскольку
Октавиан наделил сестру неприкосновенностью, а это означало, что любое неуважение по
отношению к ней было вызовом Риму: в один момент неверность Антония стала, по сути,
предательством. Это было только начало. Октавиан представил соперничество с Антонием
как борьбу Востока и Запада. В поддержку этих благовидных идеологических дебатов он
привлек неизменную ксенофобию республиканского образа мыслей и то недоверие к
роскоши, которое традиционно формировалось в Риме в неспокойные времена. Клеопатра в
изображении Октавиана — это квинтэссенция чужеземной непохожести, сплав характеристик,
которые в Риме считались дурными привычками: экстравагантная, праздная сексуальная
хищница, политический тиран. Утверждалось, что ее женские слабости лишили Антония
воинской решительности. Октавиан демонизировал Клеопатру в собственных целях — чтобы
лишить Антония власти, необходимо было объявить крестовый поход за моральные
принципы и ценности. Когда в конце 33 г. до н. э. срок триумвирата подходил к концу, он
противопоставил старомодные добродетели своей жены Ливии расписанному яркими
красками распутству врага, и, когда «цезарь счел свои приготовления достаточными, было
постановлено начать войну против Клеопатры и лишить Антония полномочий, которые он
уступил и передал женщине». В дополнение к необходимым мерам Октавиан потребовал у
всех жителей Запада империи принести ему присягу на верность: «Поклялась мне в верности
вся Италия по своей воле и меня вытребовала в вожди в войне, в которой я победил при
Акции».[42]

Мы знаем, чем это кончилось для Антония. Поражением при Акции. Осадой Александрии.
Самоубийством Антония в традиционном стиле, когда он бросился грудью на свой меч.
Эротизированной смертью Клеопатры в результате укуса вцепившейся в грудь змеи,
символизирующей победу мужского начала (Октавиана и Рима, представленных змеей) над
слабой женской плотью женского Египта. Поэтическими излияниями эпохи Августа, в которых
победа командующего Октавиана, Марка Агриппы, выглядит неизбежной и
предопределенной. Единственный выживший из триумвирата — Октавиан. Египет
аннексирован и превращен в провинцию, которая управляется не от имени Рима, но от его
собственного. Победителю достаются все богатства Востока, с помощью которых Октавиан
успокаивает угрожающих мятежом ветеранов-легионеров. Впечатляющая подробность,
записанная Светонием: «Клеопатру он особенно хотел сохранить в живых для триумфа, и
Page 23/195
когда она умерла, по общему мнению, от укуса змеи, он даже посылал к ней псиллов [41],
чтобы высосать яд и заразу». Это выглядит как злорадная мстительность — в любви и на
войне все достается победителю. «Я оказывал милость всем гражданам, просившим ее»[43],
— записал Октавиан в «Деяниях божественного Августа». Клеопатра не умоляла о прощении
и предпочла остаться хозяйкой собственной судьбы. Краткосрочным итогом было то, что
Клеопатра не присутствовала на римском триумфе в честь победы при Акции в конце лета 29
г. до н. э. Ее замещала скульптура, отвлекавшая внимание толпы от племянника Октавиана
Марцелла, сына его сестры Октавии, и приемного сына Тиберия, старшего сына второй жены
Ливии, которые шли в праздничной процессии. Среди «трофеев» победы на Востоке
оказались первые ростки династической передачи власти.

Проблема мира для Октавиана нуждается в пояснении. Он получил власть в результате

непрерывной череды консульств вслед за победой при Акции. К этой должности он добавил
значительную военную поддержку даже после реформы армии, когда он отправил в отставку
ветеранов. Такое приближение к военной диктатуре несло в себе опасность, его теперешнее
положение слишком близко напоминало то, которое однажды занимал Цезарь. Через
пятнадцать лет после его убийства у Октавиана не было никакого желания пережить
собственные мартовские иды.

Он предпочел не предпринимать ничего, делая вид, что меняет все. В речи в сенате 13
января 27 г. до н. э. Октавиан объявил, что отказывается от всех полномочий, которые были
предоставлены ему за победу над Антонием. В версии Диона Кассия эта речь сочетает
цезарское своеволие, неприкрытое бахвальство, типичное для «Деяний божественного
Августа», и некоторую степень смиренности и обаяния, с помощью которой Октавиан
постоянно добивался консенсуса.

«Вы и римский народ своим благорасположением, любовью и доверием вознесли меня на

вершину власти, и вот, чтобы ни у кого не оставалось мысли, что я насильственным путем
удерживаю врученную мне единодержавную власть, я перед вашим лицом слагаю с себя все
свои полномочия и возвращаюсь к частной жизни.

Конечно, мой добровольный отказ не может быть рассматриваем как желание бросить
государство и вас на произвол судьбы, отдав вас под власть честолюбивых и порочных
людей и столь же порочной черни.

Вам самим, почтенные и уважаемые люди, отныне я передаю управление государством. Я

сделал для общественного блага все, что мог. Теперь я чувствую себя утомленным и
нуждаюсь в глубоком покое. Мой дух, мои силы исчерпаны».[44]

Этот неожиданный поворот имел ожидаемый результат. Для Октавиана был создан титул
«Август», его (совместное с Агриппой) консульство подтверждается на один год.
Новоявленный Август, далеко не готовый отдать власть, получил в управление обширные
заморские провинции: Галлию, Испанию, Сирию, Египет, Киликию и Кипр (а значит, и
значительное число римских легионов). Он сочетал консульскую и проконсульскую власть.
«Император, сын божественного Цезаря» предпочитал, чтобы к нему обращались
«принцепс». Этот титул выдающиеся римляне имели еще до него, он означал правителя, не
претендующего на царствование. Чтобы подчеркнуть величие своих достижений на службе
Рима, он закрыл ворота храма Януса. Это был символический акт, указывающий на
установление мира во всей Римской империи. На протяжении более двух веков, начиная с
завершения Первой Пунической войны, ворота храма стояли открытыми. Для тех римлян,
которых одолевали сомнения, этот акт служил оправданием для возложения на Августа

Page 24/195
особых почестей. Никакую ловкость рук нельзя скрыть полностью, но ради восстановления
мира после долгих лет войны можно было вытерпеть пустословие и казуистику. В том же году
Август отправился из Рима в Испанию.

Его возвращение после трехлетнего отсутствия откладывалось из-за болезни —

затянувшейся интерлюдии, во время которой, вероятно, осознав, что смертен, он принялся
писать подробнейшую автобиографию, растянувшуюся на тринадцать томов. Вернувшись в
Рим, он снова заболел. Август передал свое кольцо с печаткой Агриппе. Чтобы снизить
загруженность работой или в ответ на недовольство сената, он отметил второе
выздоровление отказом от консульства впервые за десять лет. Поскольку это лишало его
конституционной основы для сохранения власти в Риме, необходимо было внести изменения
в договоренности 27 г. до н. э. С этой целью Август получил от сената титул великого
империя и полноту исполнительной власти, превосходившую ту, которой обладали все
остальные магистраты, проконсулы и трибуны. Титул наделил его верховной властью в Риме
и за границей. Это были широкие полномочия, которые впоследствии будут характеризовать
римский «трон». Усиленные личным авторитетом Августа и его влиянием на сенат
(возросшим после пересмотра списка сената в 28 г. до н. э.), они обеспечили ему высокую
степень независимости. Он совершенно справедливо мог утверждать: «После этого я
превосходил всех своим авторитетом».[45] Только самые проницательные понимали, что
Август осуществляет полномочия должности, не занимая ее и даже не выставляя свою
кандидатуру на избрание, поэтому восстановление Республики, о котором он заявлял, было
на самом деле ее фундаментальной трансформацией.

В 23 г. до н. э. поэт Проперций предавался воспоминаниям. «Знатность и ратная доблесть —

немного в них проку, немного Выгоды в том, что родней цезарю Августу был, — говорит он. —
Умер, несчастный, вступив на порог двадцатого года жизни. Сколь краток был круг тьмою
объятого дня».[46]

Поэт имеет в виду Марцелла, племянника Августа, — одного из тех, кто сопровождал
принцепса в триумфе в честь битвы при Акции. Его смерть была причиной особой скорби для
Августа. Сенека утверждал, что у Марцелла «была определенная надежда стать
императором»[47] — он был первым, кого выбрал бы Август в попытке увековечить
политическую систему 23 г. до н. э. после своей смерти. Со временем эти попытки навлекли
несчастье на Августа и его большую семью, они стали лейтмотивом создания этой истории
двенадцати цезарей. Собственных сыновей имели только Клавдий, Вителлий и Веспасиан:
Клавдий растратил по мелочам наследственное имущество сына из-за чрезмерной любви к
жене, а правление Вителлия было слишком коротким, чтобы он мог назначить наследника. В
отличие от них Веспасиана у власти сменил не один взрослый сын, а двое. В этом
уникальном случае наличие наследников мужского пола предотвратило вызванную
спекуляциями и борьбой за места дестабилизацию внутри императорской семьи и вне ее. В
случае с императором Гальбой, как мы увидим, выбор «плохого» наследника стал основным
фактором падения режима.

За два года до смерти Марцелл женился на своей двоюродной сестре, дочери Августа, Юлии.
Став молодой вдовой, Юлия по настоянию отца вышла замуж за известного военного
деятеля Марка Агриппу. Первый из пяти детей, сын Гай Цезарь, родился в 20 г. до н. э., через
три года на свет появился Луций Цезарь. После рождения Луция, сообщает Дион Кассий,
«Август немедленно усыновил его вместе с братом Гаем… Он не стал ждать, пока они
достигнут зрелости, но сразу же назначил их своими преемниками во власти, чтобы
заговорщики не замышляли против них зла».[48] Этот поступок явно противоречит
заверениям в республиканизме, как и титул

Page 25/195
princeps juventutis , «глава юношества» или «вождь молодежи», которым Август наделил Гая.
В данном случае это едва ли имело значение, так как Луций умер во 2 г. н. э., а Гай двумя
годами позже. И ту, и другую смерть молва приписывала злонамерениям со стороны жены
Августа, Ливии. Однако не приводится никаких объяснений, как Ливия могла отравить свои
жертвы, находившиеся в разных концах империи. Двадцать шестого июля 4 г. н. э. Август
совершил последнее усыновление — на сей раз старшего сына Ливии, своего пасынка
Тиберия Клавдия Нерона. Этот выбор не был вызван любовью или привязанностью. В
отличие от предшественников в замысле приемного отца достижения Тиберия позволяли
думать, что он подходит на роль принцепса. Август смог добиться, чтобы его избраннику
присвоили титул великого империя и полномочия трибуна, равные его собственным. В период
неопределенности это было все, что он мог сделать, чтобы оставить управление созданной
им государственной системой в руках члена своей семьи.

Август был лицемером. Марк Антоний это знал. Августа раздражало понимание политическим
противником тех двойных стандартов, в которых он обвинял Антония, критикуя связь с
Клеопатрой, в то время как сам спал со множеством замужних женщин Рима. Светоний
утверждает: «Того, что он [Август] жил с чужими женами, не отрицают даже его друзья». Марк
Антоний в качестве примера обманчивой натуры Августа выбрал случай, когда тот «жену
одного консуляра на глазах у мужа увел с пира к себе в спальню, а потом привел обратно,
растрепанную и красную до ушей». Как видим, то был акт прелюбодеяния, достойный самого
Цезаря. О лицемерии свидетельствует и наказание, которое он потребовал для любимого
вольноотпущенника, его он «заставил умереть, узнав, что тот соблазнял замужних женщин».

Тем не менее Антоний умер, а Август продолжал жить. Оба обладали талантом, харизмой,
богатством. Оба были безжалостными, решительными, дальновидными людьми. Но именно
Август в поздний период второго триумвирата в войне с соперниками нажил политический
капитал в Риме. Среди его талантов была способность отвечать ожиданиям, которые
предъявляются к внешним проявлениям, и это было руководящее правило его принципата,
часть той политики, которая сочетает задабривание со своекорыстием. «Любовь ничтожна,
коли есть ей мера», — говорит шекспировский Антоний Клеопатре с восхитительной
беззаботностью. Август же никогда не был так беспечен. В повествовании Светония его
внутренняя политика как принцепса включала восстановление «некоторых древних обрядов,
пришедших в забвение, например, гадания о благе государства, должности фламинов
Юпитера, Луперкалии, Терентинские игры, Праздник перепутий». Она сознательно
охватывала архаичные элементы, «любовное послание» первого служителя Республики ее
славному, но исчезнувшему прошлому. Он воссоздавал и ремонтировал храмы, принимал
меры для возрождения древних культов. Он стремился возродить престиж жречества и
вдохнуть новую жизнь в религиозные обряды, которые должны были совершаться с
благоговением и почтением. Его изменения в Терентинских играх в 17 г. до н. э. включали
жертвоприношение беременной свиньи Матери-земле — этот акт приписывается Вергилием
легендарному основателю Рима Энею[49], — а также «Юбилейный гимн», написанный
Горацием специально для этого случая. В начале июня в ясный и солнечный римский день
двадцать семь юношей и двадцать семь девушек вознесли молитву в надежде на
нравственное обновление: «Укрепи, о богиня, нашу юность и благослови декреты сената,
вознаграждающие родительский долг и узы брака, и пусть новые римские законы принесут
богатый урожай мальчиков и девочек».[50] Как молитва, эти слова были благочестивыми и
уместными, а кроме того — пропагандистскими. Но надежда юношей и девушек была
бесплодной и абсолютно бесперспективной, поскольку они хотели регулировать личную
жизнь указами и постановлениями.

В предыдущем году принцепс определил курс нравственного обновления. Он сосредоточился

не на собственном либидо, а на сексуальных привычках похотливой и распутной римской
элиты, пользующейся дурной репутацией. Как объясняет сам Август в «Деяниях», это был
Page 26/195
законодательный аспект более широкой политики старомодного консерватизма, которая
нашла свое физическое выражение в стремлении к религиозному возрождению города. «Внес
новые законы, возродил многие обычаи предков, в наш век уже вышедшие из употребления,
и сам передал потомкам много достойных подражания примеров».[51] (Он не уточняет
характер собственных «достойных подражания примеров».) Инициативы 18 г. до н. э. имели
своей целью укрепить преданность жен и повысить рождаемость. Закон

lex Iulia de adulteriis coercendis («Об обуздании прелюбодеяний») должен был решить
проблему сексуального постоянства замужних женщин и впервые в римской истории делал
прелюбодеяние уголовным деянием (разумеется, с более строгим наказанием для неверной
жены, которую ждала ссылка, а муж обязан был немедленно начать бракоразводный
процесс). Закон

lex Iulia de maritandis ordinibus («О браках сословий»), пересмотренный в 9 г. н. э., как и закон
Папия Поппея, предусматривал наказание для женатых мужчин и бездетных пар в попытке
поднять уровень рождаемости. Очевидно, что у Августа не было желания подавать людям
личный пример. Ничто не указывает на то, что его сексуальная жизнь подчинялась правилам,
предписанным для остальных, в то время как его брак с Ливией (образец старомодной
нравственности, не нуждающийся в реформах) оказался бездетным, несмотря на то что
длился более полувека. В первом случае примером лицемерия Августа служила его дочь
Юлия, которую он быстро выдавал замуж после смерти первого и второго мужей, Марцелла и
Агриппы.

Он вряд ли мог выбрать худший образчик. Красивая, умная, высокомерная и неуважительная,

Юлия была абсолютно непригодной личностью для воплощения нравственных норм. Она
унаследовала своенравную чувственность, сравнимую с родительской. Ее неблагоразумие
имело давнюю историю: будучи замужем за Агриппой, она воспылала страстью к Тиберию,
которого в конце концов разочарует их союз. Провинности Юлии состояли как из достаточно
продолжительных, так и случайных любовных связей: Сенека говорит о слухах, что по ночам
в центре Рима она предлагала себя любому прохожему. Вначале Август сомневался в их
достоверности, но затем недоверие сменилось яростью. «В его собственном доме
разразилось бедствие, о котором стыдно рассказывать и ужасно вспоминать, — сообщает
Веллей Патеркул. — Ведь его дочь Юлия, полностью пренебрегшая таким отцом и мужем, не
упустила ничего из того, что может совершить или с позором претерпеть женщина, и из-за
разнузданности и распутства стала измерять величие своего положения возможностью
совершать проступки, считая разрешенным все, что угодно».[52] Пылающий гневом,
пораженный новостями Август обсуждал падение Юлии даже в сенате. Потом выслал
единственного ребенка из Рима на вулканический остров Пандатерия в Тирренском море.
Несмотря на народные демонстрации в ее поддержку, Август не изменил своего решения. Он
больше не видел свою дочь и приказал, чтобы ее тело не хоронили в его мавзолее. Это было
жестокое и абсурдное завершение политики, призванной поднять роль семьи, оно служит
удивительным доказательством той значимости, которую Август отводил внешним
проявлениям (когда это его устраивало) и подчинению общим правилам для собственной
семьи.

Когда Юлия попала в немилость, Августу исполнился шестьдесят один год — очень большой
возраст для Рима того времени. Почти сорок лет он занимал ведущее положение в римской
общественной жизни. Он энергично взялся за восстановление величия империи после
катаклизмов затянувшейся гражданской войны, продолжавшейся еще при жизни его «отца».
Некоторые его реформы были целесообразными: он установил фиксированные выплаты
солдатам и организовал преторианскую гвардию, стремился свести к минимуму коррупцию
при выборах, создал новые должности, чтобы большее число людей принимали участие в
управлении государством, — инспекторы акведуков, общественных зданий и дорог. Август
сформировал романтическое видение Рима и своих предшественников, ввел ношение тоги на
Форуме, учил своих дочерей и внучек прядильному и ткацкому мастерству и сам подавал
Page 27/195
пример семейной любви к матери и сестрам. Он был приветливым и дружелюбным. Светоний
пишет, что когда сенатор, которого он едва знал, ослеп и решился на самоубийство, «Август
посетил его и своими утешениями убедил не лишать себя жизни». Что более важно, он
определял роль принцепса как человека на службе государства — старомодная идея,
утверждавшая, что творить добро для большинства людей лучше, чем личное обогащение.
По свидетельству того же автора, Августу принадлежат слова: «Итак, да будет мне дано
установить государство на его основе целым и незыблемым, дабы я, пожиная желанные
плоды этого свершения, почитался творцом лучшего государственного устройства». Личный
вклад Августа включал меры противодействия пожарам и наводнениям, восстановление
Фламиниевой дороги и беспрецедентную программу общественного строительства.
Наблюдатели отмечали, что он устал: поворотным моментом стало падение Юлии. За ним
последовали смерти — Гая Цезаря и Луция Цезаря, а затем такое же драматическое
изгнание в 8 г. н. э. дочери Юлии — Юлии Младшей. Внучку Августа обвинили в
прелюбодеянии, как и ее мать, но в этом случае положение усугубило подозрение в заговоре.
В него был вовлечен Агриппа Постум, последний оставшийся в живых сын Юлии Старшей и
Агриппы. Затем, на следующий год во время военной кампании в Германии, Квинтилий Вар
потерял все три римских легиона, находившихся под его командованием, в битве с
германскими племенами в Тевтобургском лесу. Возможно, Август пережил что-то вроде
нервного потрясения, хотя со временем, похоже, оправился от него. По свидетельству
Светония, «…он до того был сокрушен, что несколько месяцев подряд не стриг волос и
бороды и не раз бился головою о косяк, восклицая: „Квинтилий Вар, верни легионы!“»

В Риме очень многое изменилось, но некоторых вещей изменения не коснулись. В сознание

римлян глубоко внедрилось недоверие к власти женщин, которое Октавиан использовал для
уничтожения Клеопатры. В момент смерти Августа оно нашло выражение в отвратительном
эпизоде, который больше подходит для телевидения, чем для истории.

В августе 14 г. н. э. путешествуя по Кампании, император подвергся обострению кишечной

инфекции, которая некоторое время его мучила. В результате он страдал приступами
хронической диареи, с которой трудно было сладить в дороге или в плавании. Август изменил
свои планы и отправился в Нолу. Здесь, в этом доме, в свое время умер его отец, Гай
Октавий. Император попросил, чтобы его кровать поставили в той самой комнате, где
скончался Гай. Его чувствами управляли скорее инстинкт и ощущение покоя, чем
сентиментальность, — это был конец. «Поскольку никакой уход не может помешать велению
судьбы, — пишет Веллей Патеркул, — он вскоре, когда рок избавил его от всякой заботы, на
семьдесят шестом году жизни возвратился к своим началам, вернув небу небесную душу».
[53]

Но не все так просто. Атмосферу мирного угасания нарушает замечание одного источника.
Дион Кассий утверждает, что в этой смерти виновата Ливия, желавшая ускорить путь Тиберия
к пурпурной мантии, прежде чем Август передумает и назначит преемником своего внука,
Агриппу Постума, — грубого, жестокого и, вероятно, умственно отсталого человека. «Поэтому
она смазывала ядом некоторые винные ягоды, созревавшие на деревьях, с которых Август
имел привычку срывать их собственными руками. Затем она ела те, которые не были
отравлены, и предлагала ему остальные».[54]

Отравление играет большую роль в нашем повествовании. Признанная виновной

отравительница по имени Локуста устраняла людей, мешавших взойти на трон Нерону. Эти
преступления были хорошо известны Диону Кассию, писавшему свою историю во 2 в. н. э.
Веллей Патеркул умер слишком рано, чтобы до него смогли дойти слухи о преступлениях
правнучки Октавиана, Агриппины. Его Ливия не имеет отношения к смерти Августа.
Император у Патеркула умирает «в объятиях своего Тиберия, препоручив ему его и свои
собственные дела».[55] Он избегает отравления и даже дурного предчувствия относительно

Page 28/195
правления преемника — Тиберия.

ТИБЕРИЙ (42 г. до н. э. — 37 г. н. э.)

«Всегда непроницаемый для окружающих»

Тиберий имел способность видеть в темноте. Его необычайно большие глаза могли смотреть
на мир ночью, пусть даже недолго, когда остальные люди спали, потому что Тиберий был
озабочен тем, чтобы видеть все. В обществе информаторов и заговорщиков эта способность
давала возможность стать всезнающим. Его преднамеренная уклончивость и даже путаность
в речи и письме не позволяли понять действительный ход его мыслей, приводя к своего рода
умственной слепоте, «поскольку он считал, что самодержец не должен показывать, что он
думает»[56], говорит Дион Кассий.

Он был страстным любителем астрологии, изучавшей аспекты небесных тел в целях

предсказаний, и страшился невидимого, будь то рука убийцы, шепот недовольных или
раскаты грома. Замкнутый, суровый и фаталистичный, император девять лет жил в изоляции
на Капри, «острове, больше всего привлекательном для него тем, что высадиться там можно
было в одном лишь небольшом месте, а с остальных сторон он был огражден крутизной
высочайших скал и глубью моря», как его описывал Светоний. Август тоже любил это место:
подходы и причалы Капри не позволяли устраивать ни тайных встреч, ни секретных укрытий.

Раньше Тиберий отправлялся во временную добровольную ссылку на остров Родос. Подходы

к нему были такими же открытыми. Среди небольшой группы доверенных лиц и далеких от
жизни ученых, составлявших ему компанию, находился александрийский астролог Фрасилл. В
источниках говорится, что эти двое часто глядели на море, каждый занятый своими мыслями
о настоящем и перспективами на будущее. Положение Фрасилла было крайне уязвимым:
Тиберий ценил его только за способность предвидеть события и угрожал убить за ошибочное
предсказание. Обладал ли астролог даром предвидения или нет, но он сочетал хладнокровие
с тем, что удивительно похоже на шарлатанство, и жил за счет зависимости Тиберия от
ясновидения, нагревая при этом руки.

Тиберий, наследник Августа в 14 г. н. э., «единственный, кто отказывался от принципата едва

ли не дольше, чем другие бились с оружием, чтобы его захватить»[57], — пишет Веллей
Патеркул.[58] Будучи партнером отчима во власти, наделенный за год до смерти принцепса
титулом великого империя и полномочиями трибуна, равными Августовым, он очень четко
понимал вызовы, с которыми ему предстояло столкнуться, если принять наследство.
Враждебно настроенные историки толкуют его нежелание как лицемерие, неуверенность в
себе или показную манерность. Они пользуются его незаметностью на острове, чтобы
сплести вокруг его имени паутину отвратительных слухов: «он пылал еще более гнусным и
постыдным пороком: об этом грешно даже слушать и говорить, но еще труднее этому
поверить», как писал Светоний; прежде всего это были мальчики нежного возраста, которых
он называл «своими рыбками», обученные следовать за ним, когда он купался, и
подныривать между ног, покусывая, облизывая и лаская его гениталии. Подобные сплетни
преследовали Тиберия на протяжении всей жизни. Во время суда над Вотиеном Монтаном
ему пришлось выслушать от свидетеля именно такие обвинения. Это была цена, которую он
платил за свою маниакальную скрытность. Тиберий изображается в древних источниках не
провидцем, а распутным лицемером, параноидальным и жестоким, безответственным в
правлении, неспособным смотреть вперед.

Как покажет время, его озабоченность всезнанием была вполне обоснованной. Бремя
«восстановленной Республики» Августа было слишком тяжелым для этого первого
Page 29/195
наследственного принцепса и третьего цезаря Рима. Мы никогда не узнаем правду о его
сексуальной жизни, но уже понимаем, что перечисление сексуальных извращений
знаменитых людей древние авторы использовали для того, чтобы принизить их величие,
сделать их более приземленными. В повествованиях Светония и Тацита Тиберий выглядит
бессердечным тираном. Он с наслаждением предается пыткам, проявляет деспотизм и
своеволие во власти. Чтобы удовлетворять молодую плоть по первой прихоти, он ломает
ноги тем, кто отвергает его бесстыдные предложения. Это может служить метафорой для его
борьбы с инакомыслием в высших эшелонах римского общества. Порочность Тиберия
подвергается осуждению: его обвиняют в педофилии, несдержанной похоти, ставших
привычными изнасилованиях, плотских позывах настолько ужасных, что им можно
предаваться только в изгнании, и все это — материал для киношников и извращенных
вуайеристов, темная, кошмарная сторона солнца. При некоторой степени беспристрастности
со стороны читателя с этой порочностью невозможно смириться, учитывая то, что мы в
дальнейшем узнаем о характере нашего героя. Подобные грязные пятна станут
закономерностью в историографии двенадцати цезарей. В этом случае главным обвинителем
выступает Светоний.

Этот человек, любитель леса и крепкой выпивки (горячего неразбавленного вина, отсюда его
прозвище в войсках — Биберий Кальдий Мерон), тем не менее старался как можно лучше
выполнять свои обязанности. Он обладал здравым смыслом и практичностью. Когда Тибр
вышел из берегов, он не поддержал расхожее мнение о том, что это знак свыше, а, «думая,
что это произошло вследствие чрезвычайного обилия воды, учредил комиссию из пяти
сенаторов, выбранных в результате жеребьевки, для заботы о реке, чтобы она никогда более
не разливалась зимой и не пересыхала летом, но все время оставалась на одном уровне,
насколько это было возможно в то время».[59] Он требовал от губернаторов провинций
действовать с умеренностью, избегать корыстолюбия и воровства, наставляя, «что хороший
пастух стрижет овец, но не сдирает с них шкуры». Он понимал власть не как право на
господство или привилегию, но как ответственность, сам будучи «слугой сенату, порою всему
народу, а подчас — и отдельным гражданам».

Еще до своего восхождения на трон он обладал редкой чертой —

дигнитас и зачатками

аукторитас [60] (духовным авторитетом, который мог вырасти только со смертью Августа).
Успешные кампании в Иллирике, Паннонии и Германии сделали Тиберия выдающимся
военачальником своего поколения. Его трудно доставшиеся победы смыли позор утраты
Варом римских воинских штандартов, дипломатические усилия обеспечили возвращение
штандартов, потерянных Крассом в Парфии в 53 г. до н. э. «Любезнейший мой друг и, клянусь
моим счастьем, храбрейший муж и добросовестнейший полководец, — так писал Август в
письме, которое приводит Светоний. — Я могу только похвалить твои действия в летнем
походе, милый Тиберий: я отлично понимаю, что среди стольких трудностей и при такой
беспечности солдат невозможно действовать разумнее, чем ты действовал». Ответ Тиберия
не сохранился.

«Я рассматривал все его действия и слова, как если бы они имели силу закона», —
утверждал он после смерти Августа. Мы не должны упускать из виду возможность иронии или
некоторого лицемерия. Тиберий, преданный на публике формуле власти Августа, в частной
жизни игнорировал объяснение своего отчима, этого гениального обманщика, что, будучи
первым среди равных, он лишь восстановил статус-кво. Он считал принципат творением
Августа, уже работающей системой, а свою роль видел в том, чтобы служить ее пожизненным
хранителем. Это объясняет нумизматическую программу Тиберия, его политику (особенно в
монетном дворе Лугдунума) повторной чеканки монет с изображением отчима, чтобы
подчеркнуть преемственность режима, а памятный выпуск в честь божественности Августа
был его нововведением.[61] Потому что этот «величайший военачальник, знаменитейший в

Page 30/195
славе и удаче» провел жизнь в рабстве, подчиняясь деспотичному приемному отцу, и стал
«воистину вторым светочем и главою государства», «самым выдающимся из граждан, кроме
одного (и то потому, что так хотел)», если верить слащавому повествованию Веллея
Патеркула.[62] Не имея никакого выбора, Тиберий провел долгие годы на службе Августа, а
затем — сохраняя его систему. По требованию отчима он развелся с женой, которую любил,
чтобы жениться на глумливой, надменной шлюхе, наставлявшей ему рога с незнакомцами на
виду у ночных римских гуляк, сделал наследником своего племянника Германика, а не
собственного сына.

Последний, вероятно, стал не такой уж великой жертвой, как мы склонны подозревать. Дион
Кассий описывает сына Тиберия Друза как «самого распущенного и жестокого настолько, что
самые острые мечи назывались „друзианами“ по его имени».[63] Он был крупным, сильным
мужчиной выше среднего роста, хорошо сложенным, с приятным в юности лицом, широкими
плечами и кулаками, способными разбить череп мальчика. Но Тиберий рассматривал дар
власти в империи, навязанный ему Августом, который контролировал большую часть его
жизни, как «несчастное и обременительное рабство». Хотя основные источники признают в
нем цинизм, ничто в жизни Тиберия не указывает на то, что он поменял свою точку зрения на
принципат. Плиний Старший описывал его как

«tristissimus hominum» (самого печального или мрачного из мужчин)[64]; портрет Тацита

рисует его как «сурового», замкнутого, очень скрытного: «Он сохранял прежнюю черствость
духа и холодность в речах и во взоре, но принуждал себя порою к приветливости, пытаясь за
нею скрыть уже очевидное для всех угасание». Своим современникам он казался
неразговорчивым и аскетичным в том, что касалось самоудовлетворения. Его смерть вызвала
радость вместо сожаления — возможно, прежде всего в его собственной душе.[65]

Прежде всего у Тиберия отсутствовало обаяние. Это усугубляло сознательную оторванность

от окружающих. Дион Кассий говорит о его «весьма своеобразном характере» и нраве:
«Поэтому он гневался на тех, кто явно показывал, что проник в его мысли, и многих казнил
только за то, что они поняли его мысли, и многих казнил только за то, что они поняли его
тайные намерения».[66] Контраст с предшественником был очевидным. Приветливый и
хитрый Август изменил римское правительство в ходе воспевания заботы об общественных
интересах, выраженных в программах строительства и восстановления, широкомасштабных
зрелищах и прославлении собственной семьи. Надменный патриций Тиберий не тревожился
завоеванием умов и сердец. Он урезал бюджет общественных игр и плату актерам, сократил
количество гладиаторов, не завершил ни одного строительного проекта и, отдалившись от
своих беспокойных родственников, многих из которых казнил, в конце концов скрылся от
публичных взглядов. (Это пренебрежение популярностью в широких массах было ошибкой,
которую позже повторит такой же аристократичный и суровый Гальба.) Высокое
происхождение и суеверное расположение к предзнаменованиям (когда это было ему
выгодно) наделили Тиберия чувством всеправия, не нуждавшимся в народном одобрении.
Хотя его карьера до восхождения на трон была подвержена взлетам и падениям, он «с
уверенностью питал большие надежды на будущее. Предсказания и предзнаменования с
малых лет поддерживали в нем эти надежды», — писал Светоний. Один из многих
парадоксов нашей истории заключается в том, что Август, принимая автократию, добивался
народной поддержки, в то время как Тиберий, преданный в душе республиканской олигархии,
которой его предки служили на протяжении пяти столетий, отмежевался от нее,
«своевольный и упрямый» по отношению к третьему сословию, как и его семья. Светоний
утверждает, что он нередко повторял: «Пусть ненавидят, лишь бы соглашались». Эта фраза
отличается крайним равнодушием. Тиберий, первый из Юлиев и Клавдиев, вследствие
усыновления Августом всегда оставался Клавдием (высокомерным и жестоким) и никогда не
был Юлием (сообразительным благодаря вспышкам гениальности).

Как с готовностью поймут впоследствии римляне, он был продуктом своего происхождения.

Потомок семьи, увековеченной Титом Ливием, он был сыном Тиберия Клавдия Нерона, чье
Page 31/195
имя он носил, и Ливии Друзиллы, дочери Клавдия Пульхра, то есть двойным носителем генов
Клавдиев. Эта семья была одной из величайших в Риме, уникальной по достижениям времен
Республики: двадцать восемь консульств (первое имело место в 493 г. до н. э.), пять
диктаторов, семь цензоров, шесть триумфов и две овации. Хотя его отец, бездеятельный
оппортунист с безошибочной способностью ставить не на ту лошадь, боролся с Октавианом и
попал в проскрипционные списки, мать в 39 г. до н. э. вышла замуж за преследователя
Нерона, когда Тиберию было всего три года. После смерти отца, начиная с девятилетнего
возраста, Тиберий жил в доме самого могущественного человека в Риме. Тем не менее
отцовство оставило свой отпечаток. Он отрастил волосы на затылке, как делали Клавдии, как
бы желая подтвердить лояльность более фундаментальную, чем вызванную совместным
проживанием. И несмотря на возросшее со временем пристрастие к эллинизму, включая
восхищение греческими мыслителями, его характер выдавал старомодные римские качества:
простота, сдержанность и самодисциплина (которые сами по себе являются мощным
ответным ударом по списку сексуальных злодейств Светония). Это были республиканские
добродетели, демонстрируемые Августом в намеренной простоте образа жизни, которому
также следовал Тиберий (он любил редис, огурцы и особенно груши). В его случае ценными
были не только эти добродетели, но и вся политическая система, которую они когда-то
создали и поддержали. Со временем данные родовые симпатии, нашедшие выражение в
играх в честь кончины отца и деда, будут уравновешены личным восхищением Тиберия
Августом и глубоким уважением к нему. Его отказ в ранние годы принципата от
использования титула «Август», за исключением писем к иностранным монархам,
объясняется отчасти республиканской неприязнью к нему, а отчасти ощущением, что он
недостоин пурпурной мантии своего приемного отца. Он с осторожностью относился к
личным царским наградам, накопленным Августом, сторонился Гражданской короны над
дверями, республиканской по происхождению, которая так точно отражала природу римской
революции отчима, возражал против проявлений почтения сенаторов и коллег и отказался от
звания «Отец отечества». «Из множества высочайших почестей, — читаем мы у Светония, —
принял он лишь немногие и скромные». Причина тому была не только идеологической. Дион
Кассий рассказывает о примечательном случае. Несколько человек стали носить пурпурную
одежду, которая прежде была запрещена, поскольку ее мог надевать лишь император. Хотя
Тиберий принял меры, чтобы этого больше не случилось, «ни одного из них он не отчитал, не
оштрафовал».[67] Его упрек принял форму символического жеста — темный шерстяной
плащ, накинутый поверх собственного наряда. Было похоже на то, что его беспокоило только
одиночество, уготованное принципатом: в каком-то смысле пурпурная одежда на других
людях его не задевала. В добровольной ссылке на Капри, вдалеке от многих парадных
сторон империи, он спасался от этого одиночества.

Весной 12 г. н. э., сообщает Дион Кассий, «предзнаменования наблюдались так часто… как
обычно случается только тогда, когда государству угрожают великие бедствия».[68] Таким
бедствием была смерть главного военачальника Августа — Агриппы. За ней последовало
личное несчастье: развод, которого не желали ни муж, ни жена. В этом случае мужем был
Тиберий, а женой — Випсания Агриппина, дочь покойного Агриппы. Они провели в браке семь
лет, а до этого были обручены в течение тринадцати лет. Помолвка, брак и развод имели
политические корни, их инициатором был Август, чей мотив, как мы видели, заключался в
том, чтобы заручиться преданностью Агриппы и в то же время не дать ему наследовать трон,
сохранив его для сына Октавии, Марцелла. Весной 12 г. до н. э. Тиберию исполнилось
тридцать лет, его жене — двадцать четыре. У них был единственный сын Друз, и Випсания
была беременна на последних месяцах. В результате смерти отца и вынужденного развода у
нее случился выкидыш. Брак Тиберия и Випсании оказался на редкость удачным, пусть даже
он был вызван политическими причинами.

Но Август не позволил счастью встать на пути политической целесообразности. Со смертью

Page 32/195
Агриппы брак Тиберия и Випсании потерял свой смысл. Одновременно в очередной раз стала
вдовой дочь императора Юлия, его главный династический козырь и инструмент
политического давления. Браком Юлии и Тиберия Август объединил Юлиевы и Клавдиевы
элементы своей семьи. Таким образом, «смерть Агриппы приблизила к Цезарю Нерона
[Тиберия]: ведь дочь Цезаря Юлия, бывшая прежде женой Агриппы, вышла замуж за
Нерона», — указывает без обиняков Веллей Патеркул[69], — поскольку главной заботой этого
апологета Тиберия было продвижение его героя к трону. Если принять данное объяснение, то
этот брак удовлетворял честолюбие матери Тиберия, Ливии. Им был доволен и Август, и
чрезвычайно сексуальная Юлия, которая, по утверждению Светония, имела связь с
привлекательным, хорошо сложенным Тиберием, будучи замужем за Агриппой. Но в
конечном счете он не принес радости ни Тиберию, ни Випсании. Последняя вышла замуж за
друга Августа, Гая Азиния Галла, сенатора и будущего консула. Она принесла ему, по
крайней мере, шестерых сыновей, двое из которых были обвинены в заговоре во время
правления Клавдия. У Тиберия и Юлии был один ребенок, умерший в младенчестве. Его
смерть разбила хрупкий союз, начавшийся как успешное и даже счастливое партнерство двух
людей, которые, будучи совершенно разными по темпераменту, тем не менее давно знали
друг друга и провели большую часть детства в одном доме. После этого дружественные
отношения быстро прекратились. Причиной тому были, возможно, измены Юлии, но более
вероятно — расхождение по поводу места женщины в политике, так как Юлия, всегда
помнящая, что она дочь цезаря, не разделяла республиканских взглядов нового мужа
относительно незаметного положения женщины в обществе. Впоследствии Тиберий и Юлия
жили раздельно, и это, по утверждению Светония, могло разжечь сохранившуюся любовь к
Випсании. «Даже после развода [Тиберий] сожалел о разлуке с [Випсанией], и когда один
только раз случилось ему ее встретить, он проводил ее таким взглядом, долгим и полным
слез, что были приняты меры, чтобы она больше никогда не попадалась ему на глаза».[70]
Спустя сорок лет Тиберий отомстил: он поручил сенату заточить второго мужа Випсании,
Галла, без суда и средств к самоубийству, но не казнить его.

Поскольку античные источники не признают возможности индивидуального развития или

изменения, они не проявляют интереса к отдаленным последствиям вынужденной разлуки
Тиберия с Випсанией. Или к унижению со стороны Юлии: Тацит утверждает, что, устав от
прежней влюбленности, она стала презирать мужа как «недостойную ее пару»[71], кровь
Клавдиев может быть ровней божественному наследию Юлии. После прекращения брака,
когда Юлия обесчестила себя, «превратившись из прелюбодейцы в публичную женщину», как
сказал Сенека, «с неизвестными любовниками нарушавшую законы всякого приличия»[72],
Тиберий отвернулся от Рима и отбыл, как божественный Юлий до него, на остров Родос. Это
было первое добровольное изгнание, которое привело к временной отчужденности от Августа
и появлению определенной опасности. Чтобы получить разрешение Августа, Тиберий
устроил четырехдневную голодовку и объяснил необходимость отъезда тем, что он не желал
затмевать или каким-либо другим образом мешать карьере наследников принцепса — внуков
Гая и Луция Цезарей (старшие сыновья Юлии от брака с Агриппой). В качестве довода он
также привел «усталость от службы и желание отдохнуть». Не последнюю роль, конечно,
сыграли последствия развода и беспокойного брака. Оставив Юлию, Тиберий больше не
женился. Он не завел любовницы, а после смерти брата Друза в 9 г. до н. э. ни с кем не имел
тесных дружеских отношений. Исключением стал Луций Элий Сеян, беспощадный и
развратный всадник с «безудержной жаждой главенствовать».[73] Префект преторианской
гвардии и на некоторое время (с санкции Тиберия) гроза римского нобилитета, Сеян коварно
использовал эмоциональные эксцессы Тиберия — страх перед убийством, граничащий с
мизантропией. Его короткая, но кровавая карьера (от которой никто не получил выгоды) была
высокой ценой за уединение, которое выбрал Тиберий вследствие двух разбитых браков.

Тиберий, отплывший на Родос в 6 г. до н. э., был одарен многими наградами и титулами

Page 33/195
«среди потока этих успехов, в расцвете лет и сил», по выражению Светония. Кроме
полномочий трибуна и титула великого империя, превосходившего империй, даровавшийся
наместникам провинций, он дважды был консулом, квестором и претором, а также получил
знак отличия триумфатора (в 12 г. до н. э.) и заслужил овацию (10 г. до н. э.) и триумф (7 г. до
н. э.). Ему было тридцать шесть лет. Несмотря на то что Август выбрал наследниками своих
потомков, только его пасынок Тиберий мог претендовать на положение второго человека в
империи. Мало того, свою роль могла сыграть ревность к Гаю и Луцию Цезарям, а также
отвращение республиканца к головокружительным наградам и почестям, предоставленным
этим «вождям молодежи». Однако ни один источник не указывает на стремление Тиберия
узурпировать место Августа. Его стиль жизни на Родосе был непритязательным: он жил в
«скромном доме и немногим более просторной вилле», практически отказавшись от власти
трибуна, которую Август многозначительно отказался продлить в 1 г. до н. э. Тиберий
отвернулся даже от самого Рима, нося греческое платье вместо тоги. Нужно признать, что он
в конце концов решил вернуться: это желание было вызвано как страхом за свою жизнь, так и
стремлением снова обладать властью в столице. Добровольная ссылка Тиберия на Родосе
служит точным указанием на то, что протест 14 года н. э. — то есть его нерешительность
принимать высшую власть — был не «откровенным лицемерием», как это оценили античные
авторы, а подлинным сомнением относительно монополизации власти либо его собственным
нежеланием принимать на себя всю полноту огромной ответственности.

Когда-то Тиберий на скульптурных портретах напоминал свою мать Ливию. Глаза, нос, рот и
даже форма лица — все ассимилировалось в иконографию, тщательно разработанную для
жены Августа вслед за предоставлением ей неприкосновенности в 35 г. до н. э. Более
поздние изображения сына Ливии разнятся: вместо плавно очерченных скул и округлого, чуть
выступающего подбородка, длинного, прямого носа и губ бантиком Ливии появляется менее
характерная внешность, близкая к идеализированным изображениям Августа. Это не было
случайностью. Двадцать шестого июня 4 г. н. э. Тиберий был усыновлен Августом вместе с
младшим сыном Юлии и Агриппы, Агриппой Постумом. В один момент потомок рода
Клавдиев стал Юлием, который требовал нового переосмысления и видения в портретах.
Остался только заметный изгиб неулыбчивых губ, знак чрезмерной печали, отмеченной
Плинием.

Расклад власти на Палатинском холме изменился. Со смертью Гая и Луция Цезарей Август
усыновил Тиберия (Луций необъяснимым образом погиб в Массилии во 2 г. н. э., Гай умер 21
февраля 4 г. н. э. от раны, полученной предыдущей осенью при осаде Артагеры в Армении).
Отцу исполнилось шестьдесят шесть лет, а возраст «сына» приближался к сорока шести.
Пойти на такую связь Августа вынудила не любовь к пасынку, а необходимость. «Бедный
римский народ, в какие он попадет медленные челюсти!» — такой вердикт, по словам
Светония, вынес стареющий принцепс молчаливому, скрытному Тиберию. «Небезызвестно
мне и то, что, по некоторым сообщениям, Август открыто и не таясь осуждал жестокий нрав
Тиберия, что не раз при его приближении он обрывал слишком веселый или легкомысленный
разговор», — отмечает автор. Август цинично оправдывал свои действия государственными
соображениями. Шестью годами ранее, с запозданием узнав о вызывающей сексуальной
распущенности своей дочери Юлии (и, вероятно, подозревая заговор), он изгнал ее из Рима и
расторг брак со ссыльным Тиберием, не уведомив его об этом. Этот деспотический шаг
представлял низшую точку в судьбе Тиберия. Апогея взлета он достигнет, когда получит
полномочия трибуна на десятилетний срок (вдвое дольше обычного), что сделает его
соправителем и наследником Августа.[74] В соответствии с династическими заботами «отца»
последующие портреты Тиберия отражали их связь в трех измерениях, включая элементы
его собственного официального облика. Такое физическое «родство» подчеркивало
усыновление стариком более молодого человека: это была стратегия обеспечения
преемственности, конечным бенефициаром которой будет Тиберий (Август не был

Page 34/195
обеспокоен возможностью его будущего колебания перед лицом такого громадного
выигрыша). На первый взгляд жизнь будущего принцепса возвращается к первой фразе
эпитафии Тацита: «Жизнь его была безупречна, и он заслуженно пользовался доброю
славой, покуда не занимал никакой должности или при Августе принимал участие в
управлении государством».[75] Его служба у Августа начиналась с военных поручений.
Восстание в Паннонии продержало его на Дунае в течение трех лет, затем внимания
потребовали неприятности в Германии.

«Первым деянием нового принципата было убийство Агриппы Постума», — гласит

знаменитая фраза Тацита, начавшего отсчет противозаконным действиям Тиберия.[76]
Август скончался 19 августа 14 г. н. э. в Ноле, Агриппа Постум умер чуть позже. Тиберий
отрицал причастность к смерти своего пасынка. Четвертого сентября в Риме,
сопровождаемый преторианской гвардией, он созвал собрание сената, чтобы обсудить
характер похоронных почестей «отцу». На этом этапе он не позволял дискутировать
относительно правопреемственности власти. Как и Юлий, Август был обожествлен, поэтому
Тиберий, сторонившийся всяческих титулов, стал сыном бога. Смерть Агриппы Постума
сделала его единственным наследником в империи: такое быстрое разрешение вопроса не
могло не породить слухов. После длительных споров, в которых Тиберий уверял, что не
сможет справиться с таким труднейшим делом — «Только уму божественного Августа была
под стать такая огромная задача», — сказал он, по свидетельству Тацита, — он все же
принял из рук сената все официальные полномочия Августа. Поскольку покойный принцепс
взял на себя труд наделить преемника той же самой властью, Тиберий мог рассматривать
подготовительные мероприятия как обязательные процедурные тонкости. Такой подход
согласуется с его очевидным желанием на протяжении первых лет правления привлекать
сенат к решению имперских вопросов (по словам Светония, «не было такого дела, малого
или большого, государственного или частного, о котором бы он не доложил сенату: о налогах
и монополиях, о постройке и починке зданий, даже о наборе и роспуске воинов или о
размещении легионов и вспомогательных войск»). Кроме того, он поддерживал
необходимость независимости мнений и действий со стороны сената, а также предложил
выдвигать только четырех соискателей на должность претора на время своего правления, а
не двенадцать, как было раньше. Это было заявление (которое Август одобрил бы) о том, что
власть принцепса существует благодаря избранным представителям государства. Со
временем будущие императоры станут копировать сомнения Тиберия с большей долей
лицемерия и менее убедительными оправданиями. Позже никто не повторит вопрос Квинта
Гатерия: «Доколе же, цезарь, ты будешь терпеть то, что государство не имеет главы?» В
конце концов открытое признание в том, что выбор принадлежал не сенату, а новому
принцепсу, стало излишним и по прошествии времени неоднократно оказывалось
совершенно ненужным под властью военных.

Но если новый император искренне уклонялся от навязываемого ему величия, то

сопровождавшие его войска нуждались в другой конституционной эволюции Рима. Они были
лояльны только ему, их понятие пользы для государства воплощала фигура принцепса. Судя
по рассказу Тацита, несмотря на колебания и возражения в сенате, Тиберий уже разослал
письма в римские легионы по всей империи. Этот шаг подтверждает тот факт, что в армии
практически была установлена гегемония Юлиев-Клавдиев. Мотивом Тиберия Тацита был
«страх, как бы Германик, опиравшийся на столькие легионы, на сильнейшие
вспомогательные войска союзников и исключительную любовь народа, не предпочел
располагать властью, чем дожидаться ее».[77] С самого начала автор интерпретирует
верховную власть не как служение государству, а как личное обладание, достойное того,
чтобы бороться за него. В то же время он укрепил в умах читателей мнение о ревности
Тиберия к своему племяннику. Господство семейной политики в римской общественной жизни
объясняет несогласие Тацита с заменой системы выборных магистратов на единую власть

Page 35/195
наследников Августа.

На короткое время мысли Тиберия занимали как Германик, так и армия. Легионеры в
Паннонии взбунтовались, услышав о смерти Августа, курьеры с новостями о восстании
прибыли в Рим до первой встречи Тиберия с сенаторами.[78] Такие же беспорядки вспыхнули
в легионах на Рейне. Поскольку ими командовал Германик, именно ему, а не Тиберию,
рейнские легионы заявили о своей преданности. Они также потребовали увеличения
денежного содержания и улучшения условий жизни. Германик успокоил волнения пустыми
обещаниями. В театральной манере он угрожал убить себя и публично отослал из лагеря
свою жену Агриппину, младшую дочь Юлии и Агриппы (и следовательно, приемную дочь
Тиберия), и двухлетнего сына Гая, которого солдаты звали «Калигула» и который был
талисманом легиона, а впоследствии станет наименее воинствующим императором.
Несмотря на измышления Тацита, выступление легионов было похоже на провозглашение
лояльности к наследнику Тиберия. Что примечательно, эта интерлюдия подняла репутацию
как мужа, так и жены. В Паннонии порядок восстановил Друз, жестокий, пристрастившийся к
выпивке сын Тиберия. В этой первой заграничной экспедиции Друз не получил ни одной
особой награды, поскольку ему помогали префект претория Элий Сеян и контингент
преторианской гвардии.

Примерно в 1614 году фламандский живописец Питер Пауль Рубенс написал двойной
портрет Германика и Агриппины. Художник приближался к расцвету своего творчества. Он
уже завершил картину «Избиение младенцев», навеянную событиями в Евангелии от
Матфея, и «Признание Филопемена», сюжет которой основан на «Жизнеописаниях»
Плутарха. Мыслями Рубенс вернулся в Рим, где провел несколько лет в предыдущее
десятилетие. Именно здесь он начал собирать свою коллекцию древних камей —
драгоценных камней с гравировкой. Этот двойной портрет супругов, на котором они
изображены в профиль — Агриппина на первом плане, Германик на втором, — выполнен в
стиле подобных камей.

На этом на первый взгляд простом портрете супружеская пара представлена смелой и

решительной, она лучится благородством и добропорядочностью. Жемчужный отсвет белой
кожи Агриппины и манера письма Рубенса с ее почти физически воспринимаемым сиянием
создают впечатление полупрозрачности, свойственной геммам. Мерцающая поверхность
портрета и бледные световые эффекты наделяют супругов чуть ли не божественными
качествами. Героизм видения Рубенса точно соответствует изображению Германика и его
жены в сохранившихся письменных источниках, описывающих Тиберия с неблаговидной
стороны. Как мы увидим, готовые развернуться события придадут супругам статус, достойный
легенды. Их жизнь и смерть станут для противников Тиберия объединяющим фактором. Их
популярность и долговечный магнетизм были таковы, что через двадцать лет четвертым
цезарем Рима станет некий душевнобольной с манией убийства, совершенно непригодный
для управления государством. Притязания на власть императора Гая Калигулы были
основаны на репутации его знаменитых и харизматичных родителей.

Во враждебных Тиберию источниках доминируют его жестокость и тирания — парные

качества, первое из которых состоит на службе у второго. То же самое касается тех
мучеников, которых настойчиво упоминают античные авторы, приводя их в качестве
материального доказательства порочности Тиберия. Из императорской семьи первым погиб
Агриппа Постум, слабоумный и ленивый, затем герой Тацита, Германик, привлекательный,
хотя и с длинными тонкими ногами, склонный к театральности, испытывающий слабость к
парадной стороне служебного положения, человек, харизма которого, вероятно,
превосходила одаренность. По настоянию Августа Тиберий усыновил своего племянника

Page 36/195
Германика, сделав его сыном. Германик в один момент стал братом ребенка Тиберия от
первого брака с Випсанией, Друзом Младшим. Братьев еще больше объединил брак Друза на
сестре Германика Ливилле. Германик бодро восходил по лестнице магистратуры, с легкостью
занимая должности до наступления минимального возраста. Путь Друза был сложней —
пример повторяющейся истории: Германик на месте Марцелла, Друз на месте Тиберия (каков
отец, таков и сын…). Все произошло точно так же, как раньше. В 19 г. н. э., ко всеобщему
ужасу, Германик неожиданно умер. Шли слухи о яде и колдовстве, вина возлагалась на
самого Тиберия.

Император начал испытывать ревность к своему любящему рисоваться, явно лояльному

племяннику. Ответом Германика на мятеж четырех рейнских легионов в 14 г. н. э. была серия
военных кампаний в Германии. Победоносные, но повлекшие значительные потери со
стороны римлян, ни одна из них не принесла существенных территориальных завоеваний.
Тиберий, сам отслуживший девять сроков на военной службе в Германии, отозвал
племянника в Рим. Возможно, он сомневался в долговременном успехе его политики,
поскольку определенно был больше заинтересован в стабилизации положения на границе,
чем в расширении территорий. Тиберий наградил Германика триумфом и совместным
консульством на следующий год. Затем он отправил племянника в Сирию, главную из
римских восточных провинций, присвоив ему титул великого империя, расширив таким
образом власть, однажды дарованную Тиберию Августом.

Одновременно он назначил нового наместника в эту провинцию. Гней Кальпурний Пизон,

человек высокого положения и симпатизирующий республиканцам, ранее служил
проконсулом Африки. Здесь он в основном отличился неоправданной жестокостью к
собственным людям.[79] Высокомерный и старомодный в том, что касалось поведения, он
был связан с Тиберием совместным консульством в 7 г. до н. э. и с матерью императора
Ливией, в свое время близкой подругой его богатой, независимой жены, Мунации Планцины.
Тацит предполагает, что муж и жена получили по отдельности от Тиберия и Ливии
неофициальные поручения относительно молодых супругов. Их роль заключалась в
наблюдении за Германиком и Агриппиной, но историк не приводит никаких доказательств.

Германик и Пизон не встречались вплоть до конца 18 г. н. э., когда разногласия по поводу

взаимного статуса в провинции привели к открытому конфликту (вполне понятному, если
учитывать должность наместника у Пизона и полномочия великого империя Германика).
Похоже, что они не пришли к единому мнению. Германик отправился в Египет, а в его
отсутствие Пизон отменил все ранее данные им приказы. Об этом провокационном шаге
Германик узнал, когда следующей весной вернулся в провинцию. Отношения обоих
правителей так испортила откровенная враждебность, что Германик, заболев, подозревал
Пизона в отравлении и приказал организовать немедленный отъезд из Сирии. В то время как
Пизон проводил свои дни на острове Кос, Германик умер 10 октября в Антиохии.

В Риме новости о его смерти произвели эффект разорвавшейся бомбы. Агриппина приказала
обыскать комнаты своего мужа, и там неизбежно были найдены свидетельства колдовства и
магических заклинаний: кости, амулеты, грубо сделанные куклы в виде человека, дощечки с
начертанным именем Германика. В своем последнем желании покойный просил
справедливого суда над Пизоном и Планциной. Быстро распространившиеся слухи несли
сведения о крепкой связи между наместником и его женой, с одной стороны, и Тиберием и
Ливией — с другой. Лишь немногие сомневались в виновности Пизона. Агриппина с детьми
сошла на берег в Брундизиуме (ныне Бриндизи), везя с собой урну с прахом Германика, и
отправилась в путешествие в Рим, которое станет триумфальным. Ее траурная одиссея,
которую сопровождали опечаленные толпы, нашла широкую поддержку и закрепила мнение о
мученичестве Германика и ее собственной роли как преданной, страдающей вдовы.
Примечательно, что Тиберий с Ливией отсутствовали на залитой светом факелов церемонии
захоронения праха Германика в мавзолее Августа. Это еще более разожгло неблагоприятные
слухи. Когда начался суд, Ливия выступила в защиту Планцины и обеспечила ее оправдание.
Page 37/195
Тиберий не предпринял никаких усилий в пользу Пизона, за исключением того, что приказал
восстановить разбитые озлобленной толпой общественные статуи бывшего наместника.
«Пусть никто не обращает внимания ни на слезы Друза, ни на мою печаль», — обратился он к
магистратам, как свидетельствует Тацит. «Во всем остальном пусть оно [дело] разбирается в
соответствии с заведенным порядком». Обвиняемый совершил самоубийство, правильно
оценив общее настроение: в какой-то момент перед зданием собралась толпа с намерением
расправиться с подсудимым.

Неожиданная смерть Германика стала переломным моментом правления Тиберия. Агриппина

затаила яростную ненависть к человеку, который однажды был ее приемным отцом, со
временем это чувство усилилось и окрепло, оно пробудило и объединило людей,
недовольных императором. Она испытывала не только отвращение, но и страх, поэтому не
осмеливалась есть за столом у Тиберия, не передав вначале еду человеку, пробовавшему ее
на вкус. Подозрения Агриппины, члена большой семьи Тиберия, вхожей во дворец, вызвали
широкое беспокойство римлян относительно доброжелательности императора. Учитывая
отказ Тиберия потакать настроениям толпы, таинственная смерть его обаятельного и
популярного наследника — единственного члена семьи, способного составить ему
конкуренцию на трон, — вызвала всеобщие мрачные предчувствия. В историографии
Тиберия события, окружающие смерть Германика, служили оправданием для чрезвычайно
негативной характеристики наследника Августа, которая стала притчей во языцех.
Современник Тиберия, Филон Александрийский, одобрял дар мира «и благословение мира до
конца его жизни с неослабевающей щедростью руки и сердца», которыми он наделил
империю.[80] Светоний, Тацит и Дион Кассий, более заинтересованные жизнью в Риме,
особенно в сенаторском Риме, представляют нам человека, все поступки которого открыты
для негативного толкования.

В случае Светония этот «второй» Тиберий, в основном шестидесяти- или семидесятилетний,

создает проблемы для автора, поскольку автор придерживается древней идеи о
неизменности характера (несмотря на неоднократное резкое изменение политики и идейные
искания некоторых из его двенадцати героев). Рассуждая по ходу своего повествования, он
находит свидетельства жестокости в детстве Тиберия. Как недвусмысленно указывает Тацит,
этот жестокий порыв, определяющий «настоящего» Тиберия, ускользает из виду только в
результате осознанного фарисейства. Светоний рассказывает о примерах просвещенности и
добросердечия Тиберия: его терпения («непочтительность, и злословие, и оскорбительные о
нем стишки он переносил терпеливо и стойко») и веры в свободу слова и мыслей в свободной
стране — автор позволяет нам сформулировать собственное мнение. Время от времени он
указывает нам направление: «Постепенно он дал почувствовать в себе правителя. Долгое
время поведение его, хотя и было переменчивым, но чаще выражало доброжелательность и
заботу о государственном благе». Отметая в сторону инсинуации, можно сказать, что такой
Тиберий — добросовестный и заботливый государственный служащий — неизвестен
современной широкой публике. Его затмевает старик-извращенец, испытывающий
наслаждение, когда языки мальчиков под водой касаются его гениталий; монстр, созданный
сплетнями и собственным вымыслом Светония. В данном случае автор не может
придерживаться двух взаимоисключающих точек зрения. К нему на помощь приходят два
фактора: доминирующее влияние Сеяна и добровольная ссылка Тиберия на Капри.
Последнее предполагает завершение одной главы и начало следующей, а также помогает
понять, почему меняется тон повествования. Перед ссылкой в события вмешивается Сеян,
который, подобно сценическому «богу из машины», развязывает узлы противоречий между
двумя Тибериями Светония. Здесь он служит катализатором. С этого времени в характере
нашего героя преобладает злодей.

В сентябре 23 г. н. э. Тиберий замаскировал скорбь по поводу смерти своего сына Друза. Он

сократил срок официального траура, а поведение императора на приеме посетившей его
делегации указывало, что он уже забыл о тяжелой утрате. Мы знаем, что Тиберий умел

Page 38/195
скрывать свои чувства на публике. Двумя годами ранее он сделал сына консулом во второй
раз, на следующий год наделил его властью трибуна. Он также доверил Друзу опекунство над
старшими сыновьями Германика и Агриппины, своими наследниками в следующем
поколении. Это был шаг, который в некоторой степени ограничивал возможности Агриппины и
сводил к минимуму ее дурное влияние на детей. Тиберий действовал по принципу Августа.
Со смертью Германика Друз стал наследником отца: официальные должности и наделение
властью вымостили ему дорогу к трону, но капризы судьбы требовали наследника во втором
поколении. Причиной этих событий был прагматизм, а не доброе расположение духа. Как и в
борьбе Августа за преемственность власти, данный шаг определялся необходимостью.

В этом случае Тиберий, как показалось, выбрал другого помощника в управлении

государством. В речи, произнесенной в сенате в 20 г. н. э., когда Друз был еще жив,
предполагалось, что Тиберий возложил доверие на человека, который недавно сменил его
отца на посту префекта преторианской гвардии, — Луция Элия Сеяна. В течение следующих
десяти лет правления Тиберия именно Сеян, а не кто-либо из членов императорской семьи,
ближе всего подошел к осуществлению власти. Некоторое время он пользовался ею с
прямого одобрения принцепса. Впоследствии падение Сеяна оказалось таким же
стремительным, как его взлет.

Его имя стало символом честолюбия. Сеян происходил из этрусского всаднического рода, но
был усыновлен семьей сенатора Квинта Элия Туберона в Риме. Трудолюбивый и
беспринципный (Тацит сообщает, что он продавал свою сексуальную благосклонность
«богачу и моту Апицию» предположительно в целях продвижения), он выбрал карьеру отца и
«путь чести», чтобы пробиться в элиту общества. Сеян стал другом Гая Цезаря. Позже он
настолько пленил Тиберия, что тот, по словам Тацита, «обычно непроницаемый для
окружающих, с ним одним оставлял свою скрытность и настороженность».[81] Сеян
присоединился к отцу как сопрефект преторианской гвардии, и это положение помогло ему
получить привилегированный доступ к императору Он стал чаще видеть Тиберия, когда тот
приказал расположить все девять подразделений преторианцев, шесть из которых прежде
находились под Римом, в едином лагере на Виминальском холме.[82] Кроме того, это
усилило политическое влияние преторианской префектуры, как быстро понял Сеян вслед за
назначением отца префектом Египта. Он избрал политику, благодаря которой сделался бы
незаменимым для Тиберия. Главным его методом стало руководство сетью платных
доносчиков, которые предоставляли свидетельства, необходимые для привлечения к
ответственности за измену. Отчасти из-за влияния Сеяна такие судебные процессы стали
особенностью правления Тиберия, жертвами которых был прежде всего класс сенаторов, и
эти столкновения между императором и сенатом отражаются в сильной неприязни к Тиберию
со стороны авторов всех основных исторических источников, за исключением Веллея
Патеркула. Приговоры зависели от серьезности преступления и безжалостности судей (это
качество Светоний приписывает Тиберию на том основании, что его жестокость не ослабла
после падения Сеяна). Римских сенаторов поразил страх, а он, в свою очередь, порождал
недоверие друг к другу в этом замкнутом, но достаточно широком сообществе, поскольку
таинственная сеть осведомителей не подчинялась принятым внутри него правилам. Страх
сенаторов способствовал обострению маниакальной подозрительности Тиберия, и это
усилило его зависимость от своего телохранителя-преторианца. Тиберий начал открыто
признавать, что этот циничный выскочка является его «партнером по расстановке силков».
Он приказал поставить статуи Сеяна не только в общественных местах столицы, но и в
лагерях легионеров по всей империи (только сирийские легионы отказались от этого знака
неуместной лести, что позже принесет им награду).

Все это случилось после смерти Германика, но при жизни Друза. Предсказуемой оказалась
обида Друза, который, по словам Тацита, «не скрывал своей ненависти к нему [Сеяну] и часто
жаловался, что при живом сыне Тиберий величает другого помощником императора: многого
Page 39/195
ли не хватает, чтобы он назначил его своим соправителем?»[83] Сеян отомстил за
неприязненное отношение Друза, соблазнив его жену, Ливиллу. Если верить Тациту,
телохранитель Тиберия воспользовался возможностью убить противника, подсыпав тому
медленно действующий яд с помощью евнуха по имени Лигд. (Дион Кассий приписывает эти
сведения первой жене Сеяна, Апикате, которая поровну распределила вину между
партнерами по преступлению, Сеяном и Ливиллой, хотя до этого причиной безвременной
гибели Друза считали разгульный образ жизни.) После смерти Друза Сеян раскрыл свои
честолюбивые планы: в 25 г. н. э. он попросил разрешения Тиберия жениться на своей
любовнице, Ливилле. Тиберий отказал. Кончина Друза сделала его наследниками старших
сыновей Германика, Нерона и Друза. Император не разрешил повторно выйти замуж как
Агриппине, так и Ливилле, лишив обеих возможности родить других наследников и стать
центром притяжения оппозиции. В 23 г. н. э. Нерон и Друз все еще были молодыми, но Сеян
понимал, что со временем они будут соперничать с ним по влиянию на императора. Отказ
Тиберия в браке показал, что его собственные возможности небезграничны. Он ответил
кампанией клеветнических слухов и агрессии в отношении Агриппины и ее сыновей, с целью
изолировать ее от власти для собственной пользы. Жизнь Агриппины и сыновей, Нерона и
Друза Цезарей, была принесена в жертву амбициям Сеяна и подозрениям Тиберия.
Стараниями Тиберия и Сеяна число потенциальных наследников императора сократилось до
двух: Гая Цезаря, младшего сына Германика и Агриппины, и Тиберия Гемелла,
императорского внука и сына Друза. Светоний утверждает, что именно к этому стремился
Тиберий: «Он сам же возвел [Сеяна] до высшей власти — не столько из доброжелательства,
сколько с тем, чтобы его стараниями коварно расправиться с потомками Германика и
утвердить наследником власти своего внука от родного сына Друза». Такое чрезмерное
упрощение явно опровергается в отрывках утраченной автобиографии Тиберия, где он
заявлял о заговоре Сеяна против сыновей Германика как о причине падения бывшего
приближенного[84], и отвергается даже Гаем Цезарем, у которого были самые веские
основания для враждебного к нему отношения.

Вилла Юпитера находится на каменистых террасах крутого холма на северо-восточной

оконечности острова Капри. Несмотря на множество характерных белых домов, которыми,
как веснушками, покрыты заросшие лесом холмы и долины острова, ослепительный вид на
голубое море, окаймленные деревьями берега и отвесные скалы сохранились неизменными
на протяжении многих лет. Именно в это скалистое «орлиное гнездо», недоступное для
внешнего вторжения, на одну из двенадцати вилл на Капри, унаследованных от Августа[85],
удалился Тиберий, после того как в 26 г. н. э. уехал из Рима, чтобы освятить храмы Юпитера
и Августа в Капуе и Ноле. Он не снизошел до объяснений. Нужно принять во внимание, что в
том году во время жертвоприношения Августу произошел неприятный конфликт с
Агриппиной, которая постоянно бросала ядовитые насмешки, поскольку в ней самой текла
кровь Августов. (Систематические нападки Сеяна на ее друзей и родственников, включая
близкую подругу и недавно приобретенную родственницу, Клавдию Пульхру, придавали
вдове Германика смелость и одновременно ослабляли ее.) В отношениях Тиберия со своей
властной матерью, сенатом и политическими классами Рима продолжало доминировать
недовольство. Светоний утверждает, что в течение первых двух лет правления император ни
разу не уезжал из Рима.

Он окружил себя учеными мужами и астрологами. Это был спокойный и тесный круг лиц, на
первый взгляд вряд ли способный искать наслаждение в порнографических картинах,
молодых девушках в одеянии нимф или подростков, обученных искусству восточной эротики,
который выдумал Светоний для семидесятилетнего человека на закате жизни. Тиберий,
оттягивавший принятие верховной власти в 14 г. н. э., в конце концов согласился с
предложением, что в будущем может сложить с себя груз обязанностей «…до тех пор, пока
вам не покажется, что пришло время дать отдых и моей �