УШИНСКИЙ
ДЕТСКИЙ МИР
Хрестоматия
ЕКАТЕРИНБУРГ
Издательство «Артефакт»
2019
УДК 82-93/371
ББК 84(2Рос-Рус)1
У 94
Ушинский К. Д.
У 94
Детский мир. Хрестоматия./Метод. обраб. и коммент.
И. А. Горячевой – Екатеринбург: Издательство «Артефакт»,
2019. – 448 с.
«Детский мир» К. Д. Ушинского является классической учебной книгой, предназначенной для детей младшего
школьного возраста и имеющей уникальные возможности для христианского воспитания ребенка в процессе познаватель-
ной деятельности.
Предлагаемое издание «Детского мира» воспроизводит подлинник. При этом изменена структура деления по годам
обучения, материалы собраны в отдельные книги по тематическому принципу: из природы, истории, географии, хрестома-
тийные произведения.
Язык научно-познавательных текстов приближен к современному литературному языку, уточнены научные
данные, исторические даты и события. В отличие от подлинника, стихотворные тексты Хрестоматии оформлены в виде
строф.
В разделе «Из природы» исправлены классификации животных, растений, минералов. Исторический раздел до-
полнен статьями и художественными произведениями, знакомящими детей с событиями русской истории со второй полови-
ны ХIХ века до наших дней. В Хрестоматию также включены дополнительные произведения.
При художественном оформлении «Детского мира» выдержано стилистическое единство с оригиналом. При этом
включен объемный наглядный материал в разделы «Из природы», «Из истории», «Из географии». Графические иллю-
страции выполнены художником А. М. Тумановым. В Хрестоматии иллюстрации отсутствуют. Ее сопровождают индиви-
дуальные альбомы с фрагментами произведений, предназначенные для самостоятельного иллюстрирования их детьми, что
позволяет не сообщить детям готовое художественное видение автора, а развить их воображение, творческое прочтение про-
изведения, эстетический вкус.
В методическое пособие, прилагающееся к «Детскому миру» и адресованное учителям начальных классов, желаю-
щим приобщиться к традициям православной педагогики, включены развернутые конспекты уроков, проводимых по «Дет-
скому миру», и методические комментарии к ним, что позволяет полноценно использовать воспитательные и образователь-
ные возможности этой книги в современной школьной практике.
5
БОГАТСТВО
Один небогатый молодой человек встретился
со своим прежним учителем и горько жаловался ему
на свои неудачи в жизни. Он был когда-то лучшим
учеником в школе, и те, которые учились гораздо
хуже него, пользовались теперь богатством и извест-
ностью, тогда как он во всём терпел лишения. «Не-
ужели же ты, в самом деле, так беден, как гово-
ришь? – сказал ему учитель. – Ты, кажется, наделён
очень хорошим здоровьем, и эта рука, – продолжал
учитель, взяв за правую руку своего бывшего учени-
ка, – сильна и способна к работе. Позволил бы ты от-
резать её за тысячу рублей?» – «Сохрани Боже, ни за
десять», – отвечал молодой человек. – «А за сколько
же отдал бы ты твои зоркие глаза, которые так ясно
видят Божий мир, твой острый слух и твои молодые
ноги? Я думаю, ты не променял бы их и за целое ко-
ролевство?» – «Конечно, нет», – отвечал юноша. –
«Почему же ты жалуешься на свою бедность, обладая
такими богатствами?»
НАБЛЮДАТЕЛЬНОСТЬ
Индеец Северной Америки, возвратившись
в свою хижину, обнаружил, что окорок ветчины, ко-
торый он повесил на дерево провялиться, был укра-
ден. Осмотрев внимательно местность, индеец пу-
стился преследовать вора и спрашивал у всех, кто
6
встречался ему, не видали ли они старого белого че-
ловека небольшого роста, с коротким ружьём и с не-
большой собакой, у которой очень длинный и лохма-
тый хвост? Многие отвечали ему, что действительно
встречали такого человека; но в то же время спра-
шивали, как он мог дать такое подробное описание
лица, которого никогда не видал. «Что вор небольшо-
го роста, – отвечал индеец, – это я заключил из того,
что он должен был подкладывать камни, чтобы снять
ветчину, которую я повесил, стоя на земле; что он
старик – я знаю это по его коротким шагам, следы
которых остались на упавших листьях в лесу; что
он белый – я знаю это по тому, как он выворачивает
свои пятки, чего индеец никогда не делает. Ружьё его
должно быть коротко, это я видел по тому, что, по-
ставив его у дерева, он сдёрнул немного кору. Собака
его невелика – это видно по её следам; а что у неё пу-
шистый хвост – это я заметил по знаку, который она
оставила на песке, когда сидела и облизывалась, пока
хозяин её крал мою ветчину».
ДВА ПЛУГА
Из одного и того же куска железа и в одной и той
же мастерской были сделаны два плуга. Один из них
попал в руки земледельца и немедленно пошёл в ра-
боту, а другой долго и совершенно бесполезно про-
валялся в лавке купца. Случилось через некоторое
время, что оба земляка опять встретились. Плуг,
7
бывший у земледельца, блестел, как серебро, и был
даже ещё лучше, чем в то время, когда он только что
вышел из мастерской; плуг же, пролежавший без вся-
кого дела в лавке, потемнел и покрылся ржавчиной.
«Скажи, пожалуйста, отчего ты так блестишь?» –
спросил заржавевший плуг у своего старого знакомо-
го. «От труда, мой милый, – отвечал тот, – а если ты
заржавел и сделался хуже, чем был, то потому, что
всё это время пролежал на боку, ничего не делая».
ИГРАЮЩИЕ СОБАКИ
Володя стоял у окна и смотрел на улицу, где гре-
лась на солнышке большая дворовая собака Полкан.
К Полкану подбежал маленький мопс и стал на него
кидаться и лаять; хватал его зубами за огромные
лапы, за морду и, казалось, очень надоедал боль-
шой и угрюмой собаке. «Погоди-ка, вот она тебе за-
даст! – сказал Володя. – Проучит она тебя». Но мопс
не переставал играть, а Полкан смотрел на него очень
благосклонно.
– Видишь ли, – сказал Володе отец, – Полкан до-
брее тебя. Когда с тобою начнут играть твои малень-
кие братья и сёстры, то непременно дело кончится
тем, что ты их поколотишь. Полкан же знает, что
большому и сильному стыдно обижать маленьких
и слабых.
8
ЛЮБОПЫТСТВО
ПАВЛУША (с любопытством). Что это там
у тебя в переднике, Лиза?
ЛИЗА. А тебе это очень нужно знать?
ПАВЛУША (шутя). Покажи-ка, а не то я силой
добьюсь.
ЛИЗА. Ничего там нет.
ПАВЛУША. Неправда, ты что-то прячешь от
меня. Покажи, пожалуйста, покажи.
ЛИЗА. Не тронь; может быть, это подарок тебе
к Новому году.
ПАВЛУША. Как?! Что?! Подарок к Новому
году?! Покажи же, душечка сестрица, покажи, что
там такое (хочет вырвать передник из рук сестры,
но Лиза не даёт). Скажи, по крайней мере, что это
такое? Верно, кошелёк? Не правда ли, кошелёк?
ЛИЗА. Зачем тебе кошелёк; разве я тебе не свя-
зала кошелька?
ПАВЛУША. Что бы это было такое? Ах, знаю:
ты связала мне шарфик?
ЛИЗА. У тебя два шарфика, на что же тебе
третий?
ПАВЛУША. Как ты меня мучаешь, сестрица! Ка-
кая ты скрытная!
ЛИЗА. Какой ты любопытный!
ПАВЛУША. Знаю, знаю! Это, верно, батюшка
купил мне что-нибудь к Новому году: какая-нибудь
игрушка?
ЛИЗА. Может быть, батюшка и купил тебе
9
что-нибудь; но ты знаешь, как он не любит, чтобы
угадывали заранее его подарки.
ПАВЛУША. Да я ему не скажу и в Новый год
притворюсь, будто ничего не знаю.
ЛИЗА. Я и не знала, что ты умеешь так притво-
ряться. Покажи же, как это ты сделаешь.
ПАВЛУША. Уж сделаю как-нибудь; но помоги
мне, пожалуйста, отгадать, что там у тебя такое. Что-
нибудь из царства растительного?
ЛИЗА. Нет!
ПАВЛУША. Из царства животного?
ЛИЗА. Нет!
ПАВЛУША. Из царства минерального?
ЛИЗА. Нет!
ПАВЛУША. Теперь же я тебя поймал: нет ли
в твоём переднике чего-нибудь из царства духов?
ЛИЗА. Конечно, нет (опускает со смехом перед-
ник и показывает, что в руках у неё ничего нет).
К какому царству принадлежит ничто?
ПАВЛУША. Ах ты, плутовка! Зачем же ты так
таинственно закрывала руки передником, как будто
бы у тебя что-то особенное?
ЛИЗА. Мне просто было холодно без перчаток;
а ты сам себя наказал своим любопытством.
ПАВЛУША. Хорошо! Хорошо! Но, знаешь ли,
что я скажу тебе, Лиза!.. В другой раз ты меня так
не проведёшь.
10
БРАТ И СЕСТРА
Серёжа и Аннушка остались дома одни, и брат
сказал сестре:
– Пойдём поищем, не осталось ли в доме чего-
нибудь вкусного, и полакомимся.
– Если б ты повёл меня в такое место, где нас ни-
кто не увидит, то, пожалуй, я пошла бы с тобою, – от-
вечала Аннушка.
– Пойдём в кладовую, там мы найдём что-нибудь
вкусненькое, и никто нас не увидит.
– Нет, Серёжа, там может увидеть нас сосед: он
колет на дворе дрова.
– Ну так пойдём в кухню, – уговаривал Серёжа
сестру, – там стоит целый горшок мёду, и мы нама-
жем себе по большому ломтю хлеба.
– В кухне увидит нас соседка: она, верно, теперь
сидит у окна и прядёт.
– Ах, какая же ты трусиха, Анюта, – сказал ма-
ленький лакомка, – пойдём, если так, в погреб ку-
шать яблоки; там уже точно нас никто не увидит.
– Ах, милый Серёжа, неужели ты думаешь, что
в погребе нас никто не увидит?.. Разве ты не знаешь
о Том, Кто видит через стены и от Которого в темноте
нельзя скрыться?
Серёжа испугался.
– Правда твоя, сестрица, – сказал он, – Бог ви-
дит нас и там, где человеческий глаз ничего не видит;
а потому ни наедине, ни в темноте не должны мы де-
лать ничего такого, чего не смели бы сделать при дру-
гих и при свете.
11
РАСКАЯНИЕ
Отец своими руками насадил целый ряд плодо-
вых деревьев лучшей породы. Он очень обрадовался,
когда через три или четыре года показались на них
первые плоды, хотя на молодых деревьях этих пло-
дов было немного. Но отцу очень хотелось попробо-
вать, каковы они будут на вкус.
Плоды ещё не созрели, когда в сад забрался сын
соседа – мальчик шаловливый и злой. Он подгово-
рил хозяйского сына, который был моложе его, и они
вдвоём так усердно похлопотали около маленьких де-
ревьев, что на них остались одни листья. Пришёл хо-
зяин сада и, взглянув на опустевшие деревья, очень
огорчился. «Бессовестные дети, – сказал он, – вы ли-
шили меня удовольствия, которого я так долго ожи-
дал!» Эти слова, сказанные без гнева, но с горестью,
глубоко запали в сердце хозяйского сына. Он побе-
жал к своему злому соседу и сказал ему:
– Ах, если бы ты знал, как огорчился батюшка,
когда увидел, что мы наделали! Теперь у меня не бу-
дет ни минуты покоя. Батюшка не будет любить
меня, как прежде, но, наверное, накажет презрени-
ем, которое я вполне заслужил.
– Глуп, брат, ты, как я вижу! – отвечал ему сын
соседа. – Как же узнает твой отец, кто это сделал? Ты
только смотри, сам не проговорись.
Но когда Володя (так звали хозяйского сына)
вернулся домой и увидел, что отец встречает его
по-прежнему дружески, то в сердце у него что-то
12
кольнуло, и он почувствовал, что сам не может под-
бежать к отцу с прежней радостью.
«Как же мне, – подумал он, – смотреть весе-
ло на того, кого я так огорчил. О нет! Я не могу по-
прежнему веселиться. Что-то давит мне сердце».
Через некоторое время отец пошёл с детьми в сад
и дал каждому из них по яблоку с других яблонь.
Дети прыгали весело и ели, но Володя закрыл лицо
руками и заплакал.
– Что с тобою, дитя моё, о чём ты плачешь? –
спросил его заботливо отец.
Володя не мог выдержать более душевной муки
и, плача, сказал отцу:
– Ах! Я не могу переносить больше, что ты счи-
таешь меня добрым мальчиком, потому что я сделал
такое злое дело. Накажи меня за мой бессовестный
поступок, потому что я… я оборвал яблоки!
Услышав это, отец взял сына за руку, ласково
привлёк его к себе, обнял и сказал: «Я прощаю тебя,
дитя моё, и дай Бог, чтобы тебе не пришлось в другой
раз что-нибудь скрывать от меня: тогда мне не будет
жаль моих яблок».
ДЕДУШКА И ВНУЧЕК
Жил-был на свете дряхлый старичок. Глаза его
помутились от старости, колена тряслись, и слышал
он, бедный, плохо. Когда он сидел за столом, то едва
мог держать в руке ложку, проносил её мимо рта
13
и проливал суп на скатерть. Сын его и невестка смо-
трели на него с отвращением и наконец поместили
его в уголке за печкой, куда приносили ему скудную
пищу в старой глиняной миске.
У старика часто наворачивались слёзы на глаза,
и он грустно посматривал в ту сторону, где накрыт
был стол. Однажды миска, которую слабо держали
его руки, упала и разбилась вдребезги. Молодая не-
вестка разразилась упрёками несчастному старику.
Он не смел ответить и только, вздохнувши, поник го-
ловой. Ему купили деревянную миску, из которой он
с той поры и ел постоянно.
Несколько дней спустя сын его и невестка увиде-
ли, что ребёнок их, которому было четыре года, сидя
на земле, складывает дощечки. «Что ты делаешь?» –
спросил его отец.
«Коробочку, – ответил он, – чтобы кормить
из неё папашу с мамашей, когда они состарятся».
Муж и жена молча переглянулись, потом запла-
кали и с тех пор стали опять сажать старика за свой
стол и никогда больше не обращались с ним грубо.
Братья Гримм
ДОБРОСОВЕСТНЫЙ ДИКАРЬ
Индеец попросил у своего соседа табаку. Сосед
был человек не скупой, полез в карман и вынул отту-
да полную горсть. На другое утро первый опять при-
шёл к своему соседу и принёс ему серебряную монету,
14
которую нашёл в табаке. «Почему же ты не оставил
её у себя? – спросил случившийся при этом белый че-
ловек, – тот, кто подарил тебе табак, подарил и день-
ги». Тогда дикарь положил руку на сердце и сказал:
«Здесь у меня сидят два человека – добрый и злой.
Добрый говорил мне: деньги тебе не принадлежат;
отдай их тому, чьи они. Злой человек говорил: тебе
их отдали, – они твои. Добрый сказал на это: неправ-
да, табак твой, а деньги не твои. Злой человек опять
сказал: не беспокойся, поди и купи себе чего-нибудь.
Я не знал, на что решиться, и лёг спать. Но злой и до-
брый человек не переставали драться у меня в сердце
и не дали заснуть всю ночь; утром я вскочил и понёс
деньги назад».
ПЕРСИКИ
Отец привёз из города пять персиков. Дети его
в первый раз видели эти плоды, похожие на спе-
лые яблоки с красными щёчками, покрытыми неж-
ным пухом, и не могли насмотреться на них. Отец
дал каждому из детей своих по персику, а пятый от-
дал матери. Вечером, когда дети собирались уже
спать, отец спросил у них, вкусны ли показались им
хорошенькие яблоки. «Ах, очень, – отвечал стар-
ший сын, – моё было такое вкусное, сладкое, сочное.
Я спрятал косточку, потом посажу её, и у меня вы-
растет целое дерево». – «Браво, – сказал отец, – ты
будешь у меня хорошим хозяином». – «Я свой тотчас
15
же съел, – отвечал самый младший, – а косточку бро-
сил. Матушка дала мне ещё половину своего. Какое
вкусное яблочко: так и тает во рту!» – «Ну, ты посту-
пил не очень умно, – сказал отец, – но от тебя нельзя
и требовать другого: время рассудка ещё придёт».
«Я, – сказал средний сын, – подобрал косточку,
которую бросил младший брат, и разбил её. Там было
превкусное зёрнышко. А персик мой я продал и взял
за него столько денег, что когда поеду в город, то
могу купить себе на них целую дюжину!»
Отец покачал головою и сказал: «Умно, но не по-
детски. Не дай Бог сделаться тебе купцом. А ты, Эд-
мунд?» – спросил он, обращаясь к другому сыну.
«Я отнёс мой персик, – отвечал Эдмунд, – сыну
соседа, маленькому Георгу, который лежит в ли-
хорадке. Он не хотел его брать: я положил персик
к нему на постель и убежал».
«Скажите же мне теперь, кто сделал лучшее упо-
требление своего персика?» – спросил отец. – «Брат
Эдмунд!» – отвечали все трое в один голос. Эдмунд
же стоял и молчал. Мать обняла его со слезами
на глазах.
ДВА ПУТЕШЕСТВЕННИКА
Два путешественника шли вместе и останови-
лись ночевать в одной гостинице. Ночью их разбудил
крик, и они узнали, что в деревне пожар. Один из пу-
тешественников поспешно стал одеваться, чтобы идти
16
на помощь; другой удерживал его, говоря: «Пойдём
нашей дорогой; тут и без нас людей довольно. Какое
нам дело до чужих?» Но товарищ не послушал его
и поспешил к горящему дому. Перед домом, кото-
рый уже весь был объят пламенем, стояла женщина
и в отчаянии кричала: «Дети мои, дети мои!» Услы-
шав эти крики, чужестранец в ту же минуту кинулся
в огонь, несмотря на яростное пламя и обрушиваю-
щиеся балки. «Он погиб! Наверное, погиб!» – крича-
ли многие; но через минуту путешественник с обго-
ревшими волосами и пылающим платьем показался
из огня, а в руках у него было двое детей, которых
он передал рыдающей матери. Счастливая женщи-
на сначала обняла детей, как будто ещё не веря, что
они возвращены ей, а потом бросилась к ногам чуже-
странца. В ту самую минуту рухнул горевший дом.
– Кто приказал тебе броситься на такое безумное
дело? – спросил чужестранца его товарищ.
– Господин огня! – отвечал мужественный чело-
век. – Он же и Господин дома, Отец детей и Спаси-
тель! Он сказал в моём сердце: «Иди», а я только ис-
полнил Его волю.
СЛЕПАЯ ЛОШАДЬ
Давно, очень давно, когда не только нас, но и на-
ших дедов и прадедов не было ещё на свете, стоял
на морском берегу богатый и торговый славянский
город Винета, а в этом городе жил богатый купец
17
Уседом, корабли которого, нагруженные дорогими
товарами, плавали по далёким морям. Уседом был
очень богат и жил роскошно: может быть, и само
прозвание Уседома, или Вседома, получил он оттого,
что в его доме было решительно всё, что только мож-
но было найти хорошего и дорогого в то время; а сам
хозяин, его хозяйка и дети ели только на золоте и на
серебре, ходили только в соболях да в парче.
В конюшнях Уседома было много отличных ло-
шадей, но ни в Уседомовой конюшне, ни во всей
Винете не было коня быстрее и красивее Догони-
Ветра – так прозвал Уседом свою любимую верховую
лошадь за быстроту её ног. Никто не смел садиться
на Догони-Ветра, кроме самого хозяина, и хозяин ни-
когда не ездил верхом ни на какой другой лошади.
Случилось купцу в одну из своих поездок по тор-
говым делам, возвращаясь в Винету, проезжать
на своём любимом коне через большой и тёмный лес.
Дело было под вечер, лес был страшно тёмен и густ,
ветер качал верхушки угрюмых сосен; купец ехал
один-одинёшенек и шагом, сберегая своего любимо-
го коня, который устал от дальней поездки. Вдруг
из-за кустов, будто из-под земли, выскочило шестеро
плечистых молодцов со зверскими лицами, в мохна-
тых шапках, с рогатинами, топорами и ножами в ру-
ках; трое были на лошадях, трое пешком. Два раз-
бойника уже схватили было лошадь купца за узду.
Не видать бы богатому Уседому своей родимой Вине-
ты, если бы под ним был другой какой-нибудь конь,
18
а не Догони-Ветер. Почуяв на узде чужую руку, конь
рванулся вперёд, своею широкою, сильною грудью
опрокинул на землю двух дерзких злодеев, держав-
ших его за узду, смял под ногами третьего, который,
махая рогатиной, забегал вперёд и хотел было пре-
градить ему дорогу, и помчался, как вихрь. Конные
разбойники пустились вдогонку; лошади у них были
тоже добрые, но куда же им догнать Уседомова коня?
Догони-Ветер, несмотря на усталость, чуя погоню,
мчался, как стрела, пущенная из туго натянутого
лука, и далеко оставил за собой разъярённых злоде-
ев. Через полчаса Уседом уже въезжал в родимую Ви-
нету на своём добром коне, с которого пена клочьями
валилась на землю.
Слезая с лошади, бока которой от усталости
подымались высоко, купец тут же, трепля Догони-
Ветра по взмыленной шее, торжественно обещал: что
бы с ним ни случилось, никогда не продавать и не да-
рить никому своего верного коня, не прогонять его,
как бы он ни состарился, и ежедневно, до самой смер-
ти, отпускать коню по три меры лучшего овса. Но,
поторопившись к жене и детям, Уседом не присмо-
трел сам за лошадью, а ленивый работник не выводил
измученного коня как следует, не дал ему совершен-
но остыть и напоил раньше времени. С тех самых пор
Догони-Ветер начал хворать, хилеть, ослабел на ноги
и наконец ослеп. Купец очень горевал и с полгода
верно соблюдал своё обещание: слепой конь стоял по-
прежнему на конюшне, и ему ежедневно отпускалось
19
по три меры овса. Уседом потом купил себе другую
верховую лошадь, и через полгода ему показалось
слишком нерасчётливо давать слепой, никуда не год-
ной лошади по три меры овса, и он велел отпускать
две. Ещё прошло полгода: слепой конь был ещё мо-
лод, приходилось его кормить долго, и ему стали от-
пускать по одной мере. Наконец, и это показалось
купцу тяжело, и он велел снять с Догони-Ветра узду
и выгнать его за ворота, чтобы не занимал напрасно
места в конюшне. Слепого коня работники выпрово-
дили со двора палкой, так как он упирался и не шёл.
Бедный слепой Догони-Ветер, не понимая, что
с ним делают, не зная и не видя, куда идти, остал-
ся стоять за воротами, опустивши голову и печально
шевеля ушами. Наступила ночь, пошёл снег, спать
на камнях было жёстко и холодно для бедной слепой
лошади. Несколько часов простояла она на одном ме-
сте, но наконец голод заставил её искать пищи. Под-
нявши голову, нюхая в воздухе, не попадётся ли где-
нибудь хоть клок соломы со старой, осунувшейся
крыши, брела наудачу слепая лошадь и натыкалась
беспрестанно то на угол дома, то на забор.
Надобно вам знать, что в Винете, как и во всех
старинных славянских городах, не было князя,
а жители города управлялись сами собою, собираясь
на площади, когда нужно было решать какие-нибудь
важные дела. Такое собрание народа для решения его
собственных дел, для суда и расправы называлось ве-
чем. Посреди Винеты, на площади, где собиралось
20
вече, висел на четырёх столбах большой вечевой ко-
локол, по звону которого собирался народ и в кото-
рый мог звонить каждый, кто считал себя обижен-
ным, и требовать от народа суда и защиты. Никто,
конечно, не смел звонить в вечевой колокол по пустя-
кам, зная, что за это от народа сильно достанется.
Бродя по площади, слепая и голодная лошадь
случайно набрела на столбы, на которых висел ко-
локол, и, думая, может быть, вытащить из стрехи
пучок соломы, схватила зубами за верёвку, привя-
занную к языку колокола, и стала дёргать: колокол
зазвонил так сильно, что народ, несмотря на то что
было ещё рано, толпами стал сбегаться на площадь,
желая знать, кто так громко требует его суда и защи-
ты. Все в Винете знали Догони-Ветра, знали, что он
спас жизнь своему хозяину, знали обещание хозяина
и удивились, увидя посреди площади бедного коня –
слепого, голодного, дрожащего от стужи, покрытого
снегом. Скоро объяснилось, в чём дело, и когда народ
узнал, что богатый Уседом выгнал из дому слепую
лошадь, спасшую ему жизнь, то единодушно решил,
что Догони-Ветер имел полное право звонить в вече-
вой колокол. Потребовали на площадь неблагодар-
ного купца и, несмотря на его оправдания, приказа-
ли ему содержать лошадь по-прежнему и кормить её
до самой её смерти. Особый человек приставлен был
смотреть за исполнением приговора, а самый приго-
вор был вырезан на камне, поставленном в память
этого события на вечевой площади.
21
Говорят, впрочем, что не нужно было ни разу
принуждать Уседома к исполнению вечевого пригово-
ра; купец почувствовал всю черноту своего поступка:
кормил и холил слепую лошадь до самой её смерти.
БОДЛИВАЯ КОРОВА
Из рассказов хуторянина
22
плести из васильков, что по дороге во ржи нарвала;
плетёт и песенку поёт.
Слышит Феня, что-то в лозняке зашуршало,
а речка-то с обоих берегов густым лозняком обросла.
Глядит Феня, что-то серое сквозь густой лозняк про-
дирается, и покажись глупой девочке, что это наша
собака Серко. Известно: волк на собаку совсем по-
хож, только шея неповоротливая, хвост палкой, мор-
да понурая и глаза блестят; но Феня волка никогда
вблизи не видала. Стала уже Феня собаку манить:
«Серко, Серко!» – как смотрит: телёнок, а за ним ко-
рова несутся прямо на неё как бешеные. Феня вско-
чила, прижалась к вербе, не знает, что делать; телё-
нок к ней, а корова их обоих задом к дереву прижала,
голову наклонила, ревёт, передними копытами землю
роет, а рога-то прямо волку выставила. Феня перепу-
галась, обхватила дерево обеими руками, кричать хо-
чет – голосу нет. А волк прямо на корову кинулся, да
и отскочил: с первого разу, видно, задела его рогом.
Видит волк, что нахрапом ничего не возьмёшь, и стал
он кидаться то с той, то с другой стороны, чтобы как-
нибудь сбоку в корову вцепиться или телёнка схва-
тить, только куда ни кинется, везде рога ему навстре-
чу. Феня всё ещё не догадывается, в чём дело, хотела
бежать, да корова не пускает, так и жмёт к дереву.
Стала тут девочка кричать, на помощь звать: «Ратуй-
те, кто в Бога вируе, ратуйте!» Наш казак орал тут
на взгорке, услышал, что и корова-то ревёт, и девоч-
ка кричит, кинул соху и прибежал на крик. Видит
23
казак, что делается, да не смеет с голыми руками
на волка сунуться – такой он был большой да остер-
венелый; стал казак сына кликать, что орал тут же
на поле. Как завидел волк, что люди бегут, унялся,
огрызнулся ещё раз, два, завыл, да и в лозняк. Феню
казаки едва домой довели – так перепугалась девоч-
ка. Порадовался тогда отец, что не отпилил корове
рогов.
ЛОШАДЬ И ОСЁЛ
Прекрасная, сильная лошадь, без всякой по-
клажи, и тяжело навьюченный осёл шли по доро-
ге за своим хозяином. «Любезная лошадь, – сказал
осёл, – возьми на себя хоть маленькую часть моей
ноши; я задыхаюсь под тяжестью!» Лошадь гордо от-
казалась. Вздохнул бедный осёл и, опустив уши, по-
брёл далее, но, протащившись ещё кое-как с версту,
пошатнулся, упал и издох. Теперь только увидел хо-
зяин, как он был несправедлив к бедному животному
и что напрасно баловал он сильную молодую лошадь.
Погоревал хозяин, попенял на себя; но делать нечего,
надобно было ехать далее. И вот он навьючил всю ос-
линую ношу на гордую лошадь, да прибавил к ноше
ещё и ослиную кожу, которую не хотел даром бро-
сить на дороге.
– Поделом мне, – подумала лошадь, – если бы
я сжалилась над моим бедным спутником, то и он был
бы жив, да и мне не пришлось бы теперь так тяжело.
24
ЮПИТЕР И ОВЕЧКА
Бедная овечка так много обид терпела от всех,
что наконец ей стало невмочь, и она пошла к Юпите-
ру с горькой жалобой на свою судьбу.
– Я и сам вижу теперь, моё бедное создание, –
сказал Юпитер, сжалившись над овцой, – что я соз-
дал тебя слишком беззащитной. Выбирай же теперь
сама, чем я могу исправить мою ошибку. Не хочешь
ли, я дам тебе острые зубы и крепкие когти?
– Ох, нет! – сказала овечка. – Я не хочу иметь
ничего общего с кровожадными зверями.
– Или, может быть, – продолжал Юпитер, – ты
желаешь, чтобы я влил яд в твою слюну?
– Ах, нет, нет! – отвечала овечка. – Ядовитых
змей все ненавидят.
– Что же дать тебе такое? Пожалуй, я посажу
крепкие рога у тебя на лбу и дам силу твоей шее.
– И это будет нехорошо, добрый отец: с крепки-
ми рогами на лбу я легко могу сделаться такой же
бодливой, как козёл.
– Однако же, – сказал Юпитер, – ты должна
иметь возможность вредить другим, если хочешь,
чтобы другие боялись тебе вредить.
– Если так, – сказала со вздохом овца, – то оставь
же меня такой, какой ты меня создал. Я боюсь, что
возможность наносить вред может возбудить во мне
желание вредить; но лучше переносить обиды само-
му, чем наносить их другим.
С этих пор овца терпеливо выносит все обиды
и не жалуется уже более на свою беззащитность.
25
ЮПИТЕР И ЛОШАДЬ
– Отец животных и людей! – сказала лошадь,
приближаясь к трону Юпитера. – Говорят, что я одно
из прекраснейших животных, и я сама полагаю, что
это правда; но мне кажется, что многое во мне следо-
вало бы улучшить.
– Что же, по твоему мнению, можно было бы
улучшить в тебе? Говори: я готов у тебя поучиться, –
сказал Юпитер, улыбаясь.
– Может быть, – продолжала лошадь, – я была бы
ещё быстрее, если бы мои ноги были повыше и потонь-
ше; длинная лебединая шея придала бы мне ещё более
красоты; грудь шире дала бы побольше силы; а так
как ты назначил меня носить твоего любимца, челове-
ка, то мог бы положить мне на спину готовое седло.
– Хорошо, – сказал Юпитер, – подожди мину-
ту! – и повелел земле произвести верблюда.
Увидев это новое животное, лошадь задрожала от
страха и отвращения.
– Вот высокие тонкие ноги, каких ты желала, –
сказал Юпитер, – вот длинная лебединая шея, ши-
рокая грудь и готовое седло. Хочешь ли ты, чтобы
я тебя так же переделал?
Лошадь продолжала дрожать.
– Ступай же, – сказал Юпитер, – на этот раз бу-
дет с тебя и этого урока. Ты же, – продолжал он, об-
ращаясь к верблюду, – существуй и, несмотря на твой
непривлекательный вид, будь одним из самых полез-
ных, добрых и умных животных.
26
С тех самых пор верблюд существует на зем-
ле; а лошадь содрогается всякий раз, как только его
увидит.
ДВА КОЗЛИКА
Два упрямых козлика встретились однажды
на узком бревне, переброшенном через ручей. Обо-
им разом перейти ручей было невозможно; прихо-
дилось кому-нибудь воротиться назад, дать другому
дорогу и обождать. «Уступи мне дорогу», – сказал
один. – «Вот ещё! Поди-ка ты, какой важный ба-
рин, – отвечал другой, – пяться назад; я первый взо-
шёл на мост». – «Нет, брат, я гораздо постарше тебя
годами и мне уступить молокососу?! Ни за что!» Тут
оба, долго не думавши, столкнулись крепкими лба-
ми, сцепились рогами и, упираясь тоненькими нож-
ками в колоду, стали драться. Но колода была мо-
кра: оба упрямца поскользнулись и полетели прямо
в воду.
КОТ И ЛИСА
Жил-был мужик. Был у него кот, да такой ба-
ловник, что беда! Надоел он мужику. Вот мужик ду-
мал, думал, взял кота, посадил в мешок, завязал
и понёс в лес. Принёс и бросил его в лесу.
Кот ходил, ходил и набрёл на избушку; залез
на чердак и полёживает себе. А захочет есть – пойдёт
27
по лесу птичек да мышей ловить, наестся досыта –
и опять на чердак, и горя ему мало!
Вот однажды пошёл он погулять, а навстречу
ему лиса, увидала кота и дивится:
– Сколько лет живу в лесу, а такого зверя
не видывала.
Поклонилась коту и спрашивает:
– Скажи, добрый молодец, кто ты таков, каким
случаем ты сюда зашёл и как тебя по имени
величать?
А кот вздыбил шерсть свою и говорит:
– Я из сибирских лесов прислан к вам воеводою,
а зовут меня Котофей Иванович.
– Ах, Котофей Иванович, – говорит лиса, –
не знала про тебя, не ведала. Ну, пойдём же ко мне
в гости.
Кот пошёл к лисице; она привела его в свою нору
и стала потчевать разной дичинкою, а сама
выспрашивает:
– Что, Котофей Иванович, женат ты али холост?
– Холост, – говорит кот.
– И я, лисица-девица, возьми меня замуж.
Кот согласился, и начался у них пир да веселье.
На другой день отправилась лиса добывать при-
пасы, а кот остался дома. Поймала лиса утку, несёт
домой, а навстречу ей попадается волк.
– Отдай, лиса, утку!
– Нет, не отдам! Я её мужу несу!
– А кто ж твой муж, Лизавета Ивановна?
– Разве ты не слыхал, что к нам из сибирских
28
лесов прислан воевода Котофей Иванович? Я теперь
воеводова жена.
– Нет, не слыхал, Лизавета Ивановна. Как бы
на твоего мужа посмотреть?
– У! Котофей Иванович у меня такой сердитый:
коли кто не по нём, сейчас съест! Ты смотри, приго-
товь барана да принеси ему на поклон. Барана поло-
жи, а сам схоронись, чтоб он тебя не увидел, а то,
брат, туго придётся!
Волк побежал за бараном.
Идёт лиса дальше, а навстречу ей медведь.
– Стой, лиса, куда утку несёшь? Отдай мне!
– Не отдам я тебе утку, а то ещё и Котофею Ива-
новичу пожалуюсь.
– А кто такой Котофей Иванович?
– А который прислан к нам из сибирских лесов
воеводою. Я теперь жена нашего воеводы.
– Нельзя ли посмотреть его, Лизавета Ивановна?
– У! Котофей Иванович у меня такой сердитый:
коли кто не по нём, сейчас съест! Ты ступай, приго-
товь быка да принеси ему на поклон. Да смотри,
быка-то положи, а сам схоронись, чтоб Котофей Ива-
нович тебя не увидел, а то, брат, туго придётся!
Пошёл медведь за быком, а лиса побежала до-
мой. Принёс волк барана и стоит в раздумье; смо-
трит – и медведь лезет с быком.
– Здравствуй, брат Михайло Иваныч!
– Здравствуй, брат Левон! Что, не видал лисицы
с мужем?
– Нет, брат, давно дожидаюсь.
29
– Ступай, зови.
– Нет, не пойду, Михайло Иваныч! Ты посмелей.
– Нет, брат Левон, и я не пойду.
Вдруг откуда ни взялся – бежит заяц. Медведь
как крикнет на него:
– Поди-ка сюда, косой! Заяц испугался, прибежал.
– Ну что, косой пострел, знаешь, где живёт
лисица?
– Знаю, Михайло Иваныч!
– Ступай же скорее да скажи ей, что Михайло
Иваныч с братом Левоном Иванычем давно уже гото-
вы, ждут тебя с мужем, хотят поклониться бараном
да быком.
Заяц пустился к лисе во всю свою прыть. А мед-
ведь и волк стали думать, где бы спрятаться. Мед-
ведь говорит:
– Я полезу на сосну.
– А мне что же делать? Я куда денусь? – спра-
шивает волк. – Ведь я на дерево ни за что не взбе-
русь! Михайло Иваныч! Схорони, пожалуйста, куда-
нибудь, помоги горю.
Медведь положил его в кусты и завалил сухими
листьями, а сам влез на сосну, на самую макушку,
и поглядывает: не идёт ли Котофей с лисою?
Заяц меж тем прибежал к лисьей норе, постучал-
ся и говорит лисе:
– Михайло Иваныч с братом Левоном Иванычем
прислали сказать, что они давно готовы, ждут тебя
с мужем, хотят поклониться вам быком да бараном.
– Ступай, косой! Сейчас будем.
30
Вот идёт кот с лисою. Медведь увидал их и гово-
рит волку:
– Ну, брат Левон Иваныч, идёт лиса с мужем;
какой же он маленький!
Пришёл кот и сейчас же бросился на быка,
шерсть на нём взъерошилась, и начал он рвать мясо
и зубами и лапами, а сам мурчит, будто сердится:
– Мало, мало!
Думает медведь: «Невелик, да прожорист! Нам
четверым не съесть, а ему одному мало; пожалуй,
и до нас доберётся!»
Захотелось волку посмотреть на Котофея Иваны-
ча, да сквозь листья не видать! И начал он раздви-
гать над глазами листья. Кот услыхал, что лист ше-
велится, подумал, что это мышь, да как кинется
и прямо волку в морду вцепился когтями. Волк вско-
чил, да давай Бог ноги, и был таков. А кот сам испу-
гался и бросился прямо на дерево, где медведь сидел.
«Ну, – думает медведь, – увидал меня!»
Слезать-то некогда, вот он положился на Божью
волю, да свалился с дерева. Вскочил медведь – да бе-
жать, чуть волка не обогнал! Только треск по всему
лесу слышен.
А лисица вслед кричит:
– Вот он вам задаст! Погодите!
С той поры все звери в лесу стали кота бояться.
А кот с лисой и теперь живут, хлеб жуют.
А. Н. Толстой
31
ШАКАЛ И ЛЕВ
Суданская народная сказка
32
Он сказал:
– Кто такой этот человек, чтобы я боялся его?
Приведи мне человека. Я хочу его видеть.
– Царь пустыни! – ответил шакал. – Запомни
то, что я скажу тебе. У безумца, который захочет
проглотить топор, – надо отнять топор. Того, кто
не слышит разумного слова, надо вразумить словом.
Но если царь пустыни чего-нибудь хочет, будет так,
как он хочет.
Лев приказал созвать своих подданных и, когда
они пришли, сказал:
– Где гиена? Где пёстрая шкура?
Гиена вышла вперёд.
– Я здесь! – ответила она. – Я – рабыня твоего
отца – пришла служить тебе, царю пустыни.
Лев сказал:
– Я хочу, чтобы ты привела ко мне человека.
Кто, кроме тебя, сможет это сделать? От страха перед
тобой никто не смеет даже крикнуть. Ты нападаешь
с такой яростью, что всякому кажется, будто на него
набросилась целая стая зверей.
Гиена сказала:
– Царь пустыни! Вот моя шея, – лучше отру-
би мне голову, только не посылай за человеком. Кто
найдёт человека, тот найдёт свою смерть. Это говорю
тебе я, гиена, и каждый житель пустыни повторит
мои слова.
Лев ничего не ответил.
Он сказал:
33
– Где смелая обезьяна? Позовите сюда обезьяну!
Обезьяна пришла.
– Вот и я! Здравствуй, царь пустыни! Ты меня
звал?
Лев сказал:
– Я хочу увидеть того, кого называют человеком.
Приведи его сюда. Ты бесстрашная. Тебе это ничего
не стоит.
Обезьяна сказала:
– Царь пустыни! Ты волен делать со мной что хо-
чешь, но я не приведу тебе человека.
Тогда лев сказал:
– Где леопард? Где неукротимый?
Пришёл леопард.
– Я здесь, – сказал он, – я пришёл.
– Ты самый быстрый, самый ловкий, – сказал
лев. – Кто заденет тебя пальцем, тот не увидит боль-
ше своего дома. Ты один сделаешь то, о чем я прошу.
Ты приведёшь мне человека.
– Царь пустыни, – сказал леопард, – лучше убей
меня сам, но не посылай к человеку.
Тогда лев сказал:
– Где мудрец пустыни? Где мой друг? Где
шакал?
– Я здесь, – ответил шакал.
– Ты пойдёшь со мной, – сказал ему лев, – и по-
кажешь мне человека. Я хочу его видеть.
– Хорошо, я пойду с тобой, – согласился шакал, –
но если случится беда, не говори, что я виноват.
34
И они пошли туда, где молодой пастух пас на зе-
лёном лугу коров. На плече пастух нёс дубинку,
в руках у него был широкий пояс. Пастух шёл впе-
реди стада и помахивал своим поясом, чтобы коровы
не сбились с дороги. Шакал вывел льва на открытое
место и сказал:
– Царь пустыни, вот человек!
– Где, где он? – спросил лев.
– Смотри, – тот, кто идёт впереди стада, это
и есть человек.
– Вот это человек? И его я должен бояться?
Лев выскочил на дорогу и ринулся на пастуха.
Но молодой пастух не испугался. Он схватил обеими
руками свою дубинку, размахнулся и нанёс льву та-
кой удар, что царь пустыни рухнул на землю. Моло-
дой пастух повёл своих коров дальше, а лев остался
лежать на дороге. Тогда шакал, боязливо озираясь,
подполз ко льву и зашептал ему в ухо:
– Царь пустыни! Ты теперь видел человека. Ты
теперь сам знаешь, что я был прав. Но то, что было,
то прошло. Бежим скорeе, пока за нами не погна-
лись. То, чего не было, страшнее того, что уже было.
Лев шевельнул одной лапой, другой и медленно
встал.
– Шакал, твоя мудрость велика, – сказал лев. –
Нет никого сильнее человека. Надо скорее уходить
отсюда.
И они бросились бежать. С тех пор всякий раз,
когда лев вспоминает о человеке, он громко рычит.
35
А шакал в это время старается не попадаться ему
на глаза. Ведь шакал видел могучего льва повержен-
ным и слабым и знает, что лев никогда ему этого
не простит.
ВЕРНАЯ СОБАКА
Даже животные чувствуют благодарность к тем,
кто желает им добра; неужели же человек может
быть неблагодарным? Животные привязаны и преда-
ны своим господам, в особенности отличаются этим
собаки.
Один купец отправился в дорогу верхом, и сле-
дом за ним бежал его верный пудель. Купец ехал за-
тем, чтобы получить большую сумму денег. Получив
деньги и привязав их в мешке к седлу, поехал он до-
мой. Дорогой мешок отвязался и упал, а купец и не
заметил. Зоркий пудель видел, как упал мешок, по-
пробовал было поднять его зубами, но почувствовал,
что он был ему не под силу. Тогда пудель, оставив ме-
шок, догнал своего господина, забежал вперёд, стал
кидаться на лошадь и лаять с ожесточением и упор-
ством. Не зная, в чём дело, купец кричал на пуделя,
бранил его, ударил кнутом, но верное животное про-
должало кидаться на лошадь с такой яростью, как
будто хотело стащить долой своего хозяина. Видя,
что ничего не помогает и что купец всё едет дальше
и дальше, пудель стал кусать за ноги лошадь, что-
бы заставить хозяина воротиться. Купец испугался:
36
ему пришло на мысль, что пудель его взбесился, и,
зная как опасны бешеные собаки, купец решился
застрелить своего верного слугу. Долго ещё, одна-
ко же, старался он отделаться от пуделя то ласка-
ми, то угрозами, то ударами кнута; но, видя, что
пудель не успокаивается, вынул пистолет и со стес-
нённым сердцем выстрелил в верную собаку. Бедное
животное упало, но через минуту опять поднялось
и с жалобным визгом, обливаясь кровью, старалось
следовать за хозяином. Купец очень любил своего
верного пуделя, ему было тяжело смотреть, как он
страдает, и потому он, пришпорив лошадь, ускакал
вперёд. Отъехав немного, купец захотел взглянуть,
что сталось с бедным животным, и тут только, обо-
рачиваясь назад, заметил он, что мешка с деньгами
не было у седла. Понял тут купец, зачем так упорно
лаяла и кидалась на него верная собака, и ему было
больше жаль собаки, нежели денег. Он тотчас же по-
скакал назад, но не нашёл уже пуделя на том месте,
где его оставил. Следы крови по дороге показывали,
что собака воротилась назад. Как больно было куп-
цу, когда, отправившись по кровавым следам, он на-
шёл верное животное издыхающим у мешка с день-
гами. Понятливо смотрела собака на своего хозяина
и ласково лизала ему руку. Через несколько минут
пудель издох, а купец, не радуясь найденным день-
гам, воротился домой.
37
МЕДВЕДЬ И БРЕВНО
Идёт медведь по лесу и разнюхивает: нельзя ли
чем съестным поживиться. Чует – мёд! Поднял Миша
морду кверху и видит на сосне улей, под ульем глад-
кое бревно на верёвке висит; но Мише до бревна дела
нет. Полез медведь на сосну, долез до бревна; нельзя
лезть выше – бревно мешает. Миша оттолкнул бревно
лапой: бревно легонько откачнулось назад – и стук
медведя по башке. Миша оттолкнул бревно покреп-
че – бревно ударило Мишу посильнее. Рассердился
Миша и хватил бревно изо всей силы: бревно откач-
нулось сажени на две назад и так хватило Мишу, что
чуть он с дерева не свалился. Рассвирепел медведь,
забыл и про мёд, хочется ему бревно победить: ну его
валять что есть силы, и без сдачи ни разу не остал-
ся. Дрался Миша с бревном до тех пор, пока, весь из-
битый, не свалился с дерева. Поплатился медведь за
безумный гнев.
ГОРНОСТАЙ И ЗАЯЦ
Алтайская народная сказка
38
– А-а-а!.. – раздался страшный крик, и тяжесть
свалилась со спины.
Горностай разглядел раненого зайца. Плачет
заяц, рыдает:
– Никогда я тебя не прощу, горностай! Я нечаян-
но тебе на спину упал.
– Ой, заяц, а я нечаянно тебя укусил! – отвечает
горностай.
– А-а-а, а-а-а… Всё равно не прощу! – И заяц
на трёх лапах в лес уполз.
Ещё месяца не прошло, а горностай уже получил
письменный приказ: «В мой аил на суд сейчас же яви-
тесь. Хозяин здешнего леса Тёмно-бурый Медведь».
Сердце у горностая стукнуло. Косточки со страха
гнутся. Робко-робко входит он в большой аил. А там,
рядом с хозяином, сидит весь, до самых глаз, забин-
тованный заяц. Медведь поднял глаза и на горностая
смотрит.
– Ты как смеешь кусаться?
Горностай – точно немой, только губами шеве-
лит. Сердце в груди не помещается.
– Я… я… охотился, – еле слышно прошептал он.
– На кого охотился?
– Мне хотелось мышь поймать, за птицами
погоняться.
– Это правда: мыши и птицы – твоя пища, – ска-
зал медведь, – а зайца зачем укусил?
– Он на меня сзади свалился. Я его не узнал.
У зайца голова зимой, как снег, белая.
39
– Это правда, – сказал медведь, почесал лапой
нос и повернулся к зайцу. – А ты зачем горностаю
на спину прыгнул?
– Я его со спины не узнал, – всхлипнул заяц. –
У него зимой спина белее снега.
– И это тоже правда.
Долго молчал угрюмый медведь. Перед ним жар-
ко трещал большой костёр. Над костром висел золо-
той котёл с семью бронзовыми ушками. Этот котёл
медведь никогда не чистил. И золотой котёл был са-
жей в сто слоёв покрыт. Долго думал мудрый мед-
ведь, потом потёр свою лапу о закопчённый котёл
и вычернил зайцу уши.
– Теперь ты, горностай, всегда зайца по ушам
узнаешь.
Ещё раз потёр лапу и вымазал сажей горностаю
хвост.
– И ты, заяц, спину горностая по чёрному хвосту
всегда отличишь.
Вот с тех самых пор зайцы с горностаями никог-
да не сталкиваются.
40
послушался, в щёлку выглянул: вижу камнем вы-
стланный двор; освещало солнце его, и окна огром-
ного дома светились; птицы летали и пели. Глаза
у меня разбежались. Выйти не смея, смотрю я из
щёлки и вижу: на дальнем крае двора зверёк усатый,
сизая шкурка, розовый нос, зелёные глазки, пуши-
стые уши, тихо сидит и за птичками смотрит; а хво-
стик, как змейка, так и виляет. Потом он своей бар-
хатной лапкой начал усастое рыльце себе умывать.
Облилося радостью сердце моё, и я уж сбирался по-
кинуть щёлку, чтоб с милым зверьком познакомить-
ся. Вдруг зашумело что-то вблизи; оглянувшись, так
я и обмер – какой-то страшный урод ко мне подхо-
дит: широко шагая, чёрные ноги свои подымал он,
и когти кривые с острыми шпорами были на них;
на уродливой шее длинные космы висели змеями;
нос крючковатый, под носом трясся какой-то мохна-
тый мешок, и как будто красный с зубчатой верхуш-
кой колпак, с головы перегнувшись, по носу бился,
а сзади какие-то длинные крючья разного цвета тор-
чали снопом. Не успел я от страха в память прийти,
как с обоих боков поднялись у урода словно как па-
руса и начали хлопать, и он, раздвоивши острый нос
свой, так заорал, что меня как дубиной треснуло. Как
прибежал я назад в подполье, не помню. Крыса Онуф-
рий, услышав о том, что случилось со мною, так и ах-
нул. «Криком своим тебя весьма кстати испугал наш
добрый сторож петух; он горлан и со своими боль-
шой забияка; нам же, мышам, он приносит и пользу:
41
когда закричит он, знаем мы все, что проснулись
наши враги; а приятель, так обольстивший тебя, был
не кто иной, как наш злодей записной, объедало кот
Мурлыка; хорош бы ты был, когда бы с знакомством
к этому плуту подъехал: тебя б он порядком погладил
бархатной лапкой своей, будь же вперёд осторожен».
Долго рассказывать мне об этом проклятом Мур-
лыке: каждый день от него у нас недочёт. Расскажу
я только то, что случилось недавно.
Разнёсся в подполье слух, что Мурлыку повеси-
ли. Наши лазутчики сами видели это глазами свои-
ми. Вскружилось подполье: шум, беготня, пискот-
ня, скаканье, кувырканье, пляска – словом, мы все
одурели, и сам мой Онуфрий премудрый с радости
подрался с царицей и в драке хвост у неё откусил,
за что был и высечен больно. Что же случилось по-
том? Не разведавши дела порядком, вздумали мы
кота погребать, и надгробное слово тотчас поспело.
Его сочинил поэт наш подпольный Клим, по прозва-
нию Бешеный Хвост; такое названье ему дали за то,
что, читая стихи, всегда он в меру вилял хвостом:
хвост, как маятник, стукал. Всё изготовив, отправи-
лись мы на поминки к Мурлыке. Вылезло множество
нас из подполья; глядим мы, и вправду кот Мурлыка
повешен. Все запищали мы хором: «Повешен Мур-
лыка, повешен кот окаянный; довольно ты, кот, по-
гулял; погуляем нынче и мы». И шесть смельчаков
тотчас взобрались вверх по бревну, чтоб Мурлыкины
лапы распутать, но лапы сами держались, когтями
42
вцепившись в бревно, а веревки не было там никакой,
и лишь только к ним прикоснулись наши ребята, как
вдруг распустилися когти, и на пол хлопнулся кот,
как мешок. Мы все по углам разбежалися в страхе
и смотрим, что будет. Мурлыка лежит и не дышит,
ус не тронется, глаз не моргнёт: мертвец да и только.
Вот, ободрясь, из углов мы к нему подступать по-
немногу начали; кто посмелее, тот дёрнет за хвост,
да и тягу даст от него; тот лапкой ему погрозит; тот
подразнит сзади его языком; а кто ещё посмелее, тот,
подкравшись, хвостом в носу у него пощекочет. Кот
ни с места, как пень. «Берегитесь, – тогда нам ска-
зала старая мышь Степанида, которой Мурлыкины
когти были знакомы (насилу как-то она от него упле-
лась) – берегитесь: Мурлыка – старый мошенник».
То услышав, громко мы все засмеялись. «Смейтесь,
чтоб после не плакать, – мышь Степанида сказала
опять, – а я не товарищ вам». И поспешно, созвав
мышеняток своих, убралася с ними в подполье она.
А мы принялись, как шальные, прыгать, скакать
и кота тормошить.
Наконец поуставши, все мы уселись в кружок
перед мордой его, и поэт наш Клим, по прозванью Бе-
шеный Хвост, на Мурлыкино пузо взлезши, начал от-
туда читать нам надгробное слово, мы же при каждом
стихе хохотать; и вот что прочёл он: «Жил Мурлыка;
был Мурлыка – кот cибирский, рост богатырский, си-
зая шкурка, усы, как у турка; он был бешен, на краже
помешан, за то и повешен, радуйся, наше подполье!..»
43
Но только успел проповедник это слово промол-
вить, как вдруг наш покойник очнулся. Мы бежать…
Куда ты!
Пошла ужасная травля. Двадцать из нас осталось
на месте, а раненых втрое более было. Тот воротился
с ободранным пузом, тот без уха, другой с объеденной
мордой; иному хвост был оторван; царицу Прасковью
чуть успели в нору уволочь за задние лапки, царь
Иринарий спасся с рубцом на носу; но премудрая
крыса Онуфрий с Климом поэтом достались Мурлыке
прежде других на обед. Так кончился пир наш бедою.
В. А. Жуковский
ЗАЯЦ И ЁЖ
Это было в одно воскресное утро летом, как раз
когда цвела гречиха. Солнце ярко светило на яс-
ном небе, тёплый утренний ветерок веял над поля-
ми. Жаворонки звенели в вышине, пчёлы жужжали
в гречихе. Всё живое радовалось, и ёжик тоже.
Ёж стоял у дверей своего дома, скрестив на гру-
ди руки. Он подставлял мордочку тёплому ветерку
и напевал песенку – ни плохо, ни хорошо, а именно
так, как обычно напевают ежи в погожее воскресное
утро.
Стоял он так да напевал вполголоса и вдруг по-
думал: «Пока жена моется и наряжается, я мог бы
прогуляться по полю и посмотреть, как растёт моя
брюква».
44
А брюква была посажена тут же, возле его дома.
Ёж с семьёй охотно лакомился ею и поэтому считал
своей собственностью.
Сказано – сделано. Ёж закрыл дверь и отправил-
ся в поле.
Он был ещё совсем близко от дома и только со-
брался обогнуть куст терновника и свернуть к брюк-
венному полю, как вдруг ему повстречался заяц.
Заяц тоже спешил по делам – осмотреть свою капу-
сту. Ёж приветливо поздоровался с зайцем и поже-
лал ему доброго утра.
Но заяц считал себя знатным барином и был
ужасно высокомерен. Он не ответил на поклон ежа,
а сказал ему с самым презрительным видом:
– Как это ты в такую рань уже очутился здесь,
в поле?
– Я вышел погулять, – ответил ёж.
– Погулять? – засмеялся заяц. – Я думаю, твои
ноги не очень-то годятся для прогулок.
Этот ответ разозлил ежа. Он многое мог стерпеть,
но о своих ногах не позволял ничего говорить, пото-
му что они были у него кривые.
– Ты воображаешь, – сказал ёж, – что от твоих
ног больше толку?
– Я думаю, – ответил заяц.
– Это ещё надо проверить, – сказал ёж. – Готов
поспорить, что, если мы побежим наперегонки, я об-
гоню тебя.
– Это же курам на смех! – закричал
45
заяц. – Ты – с твоими кривыми ногами! Ну ладно,
будь по-твоему: если уж тебе так хочется, бежим
хоть сейчас.
– Нет, нам незачем так спешить, – ответил ёж. –
Я ещё ничего не ел. Я зайду домой, немножко закушу
и через полчаса буду опять здесь, на этом самом месте.
Заяц согласился, и ёж ушёл.
По дороге он рассуждал: «Заяц надеется на свои
длинные ноги, но я проведу его. Хоть он и знатный
барин, но зато круглый дурак».
Пришёл ёж домой и сказал своей жене:
– Собирайся скорее, жена, и пойдём со мной
в поле.
– А что случилось? – спросила жена.
– Я поспорил с зайцем и буду бегать с ним напе-
регонки, а ты должна быть свидетелем.
– Ах, Боже мой, ты совсем одурел, муженёк? –
закричала на него ежиха. – В своем ли ты уме? Да
как ты можешь тягаться с зайцем?
– Молчи! – сказал ёж. – Это тебя не касается,
не вмешивайся в мужские дела. Собирайся, и пойдём.
Что было делать ежихе! Волей-неволей ей при-
шлось послушаться.
По дороге ёж сказал жене:
– Ну, слушай внимательно. Вон на том поле мы
будем бегать. Заяц по одной борозде, а я – по другой.
Мы побежим с того конца. Тебе нужно только стоять
здесь, в борозде, и, когда заяц прибежит, крикнуть
ему: «А я уже здесь!»
46
Когда они пришли на пашню, ёж указал жене её
место и поспешил на другой конец поля. Заяц был
уже там.
– Можно начинать? – спросил он.
– Конечно, – ответил ёж.
Тут они стали каждый в свою борозду. Заяц
сосчитал: «Раз, два, три!» – и вихрем понёсся
по пашне.
А ёж пробежал шага три, а потом свернулся
в клубок и спокойно улёгся в борозде.
Когда заяц во весь дух примчался на другой ко-
нец пашни, верная супруга ежа крикнула ему:
– А я уже здесь!
Заяц остолбенел от изумления – он подумал, ко-
нечно, что видит перед собой самого ежа. Ведь всем
известно, что супруга ежа выглядит точнёхонько,
как её муж.
«Здесь что-то нечисто!» – подумал заяц
и закричал:
– Бежим ещё раз? Поворачивай! – и опять пом-
чался вихрем.
А супруга ежа спокойно осталась на своём ме-
сте. Когда же заяц примчался обратно, ёж крикнул
ему:
– А я уже здесь!
Заяц разозлился и закричал:
– Бежим ещё раз! Поворачивай!
– Мне это ничего не стоит, – ответил ёж. – По-
жалуйста, сколько тебе угодно.
47
Заяц пробежал так ещё семьдесят три раза.
И каждый раз, когда он прибегал на другой конец
пашни, ёж или его супруга говорили ему:
– А я уже здесь!
На семьдесят четвёртом разе заяц не добежал
до конца и упал посреди поля. Так случилось, что
ёж совсем загонял зайца. И с той поры ни один заяц
не соглашается бегать наперегонки с ежом.
Братья Гримм
48
очень возгордилась. Она перестала разговаривать
со всеми и целыми днями, сидя на ветке, любовалась
на своё отражение в лужице подмерзающей воды.
Обидевшись, птицы обратились с жалобой
к орлу.
– Летучая мышь, – сказали они, – теперь счи-
тает себя первой лесной красавицей. Она перестала
со всеми разговаривать и даже павлинов обзывает
дурнушками.
Орёл вызвал к себе летучую мышь и спросил её,
правда ли то, что ему сообщили лесные птицы.
– Конечно, – ответила летучая мышь. – Они мне
теперь не компания, я гораздо красивее их. Убедись
сам.
Она расправила свои крылья, и орёл увидел, что
они действительно хороши.
– Отлично, – сказал орёл. – Если ты считаешь,
что так пригожа, то каждая птица заберёт обратно
своё пёрышко. Посмотрим, какая ты будешь без них.
Все птицы накинулись на летучую мышь и рас-
хватали свои пёрышки. Увидев своё отражение, ле-
тучая мышь пришла в ужас: из лужицы на неё смо-
трело голое, сморщенное, уродливое существо. Ей
стало так стыдно, что отныне она появлялась только
ночью, когда никто не мог её видеть.
49
СТАРИК И ТЮЛЕНЬ
Чукотская народная сказка
50
– Здравствуй!
– Надо поймать оленей. Я притащил нарты, что-
бы ты могла уехать домой.
– А ты умеешь стеречь оленей?
Долго ловил оленей тюлень на виду у девушки
и всё никак не мог заарканить, а как девушка отвер-
нулась – тюлень сразу поймал оленей, запряг в нарты
и отправил девушку домой.
Утром чуть свет гонит тюлень стадо оленей
к стойбищу. Старик спрашивает:
– Что это там такое в тундре?
– Да это наше стадо тюлень гонит!
Удивился старик.
Зашёл тюлень в ярангу и говорит:
– Ну вот, теперь я буду одеваться, дайте мне кух-
лянку, штаны меховые и торбаса.
Снял с себя тюлень свою шкуру вместе с жиром
и подал девушке:
– Из шкуры сшейте торбаса, а жир годится для
освещения.
Оделся тюлень в мужскую одежду – стал
молодцом.
Взглянул старик на молодца и сказал:
– Выбирай себе жену из моих дочерей, я дам тебе
половину оленей и ярангу.
Взял молодец девушку-пастушку в жёны, увёз
к старикам на берег моря и стал жить со стариками
как сын.
51
ВОРОБЕЙ
Я возвращался с охоты и шёл по аллее сада. Со-
бака бежала впереди меня.
Вдруг она уменьшила свои шаги и начала красть-
ся, как бы зачуяв перед собою дичь.
Я глянул вдоль аллеи и увидал молодого воробья
с желтизной около клюва и пухом на голове. Он упал
из гнезда (ветер сильно качал берёзы аллеи) и сидел
неподвижно, беспомощно растопырив едва прорастав-
шие крылышки.
Моя собака медленно приближалась к нему, как
вдруг, сорвавшись с близкого дерева, старый черно-
грудый воробей камнем упал перед самой её мордой –
и, весь взъерошенный, искажённый, с отчаянным
и жалким писком прыгнул раза два в направлении
зубастой раскрытой пасти.
Он кинулся спасать, он заслонил собою своё дети-
ще… но всё его маленькое тело трепетало от ужаса, го-
лосок одичал и охрип, он замирал, он жертвовал собою!
Каким громадным чудовищем должна была ему
казаться собака! И всё-таки он не мог усидеть на сво-
ей высокой, безопасной ветке… Сила, сильнее его
воли, сбросила его оттуда.
Мой Трезор остановился, попятился… Видно,
и он признал эту силу.
Я поспешил отозвать смущённого пса и удалил-
ся, благоговея.
Да, не смейтесь. Я благоговел перед той маленькой,
героической птицей, перед любовным её порывом.
52
Любовь, думал я, сильнее смерти и страха смер-
ти. Только ею, только любовью держится и движется
жизнь.
И. С. Тургенев
ГУСИ
Вася увидел вереницу диких гусей, которые не-
слись высоко в воздухе.
ВАСЯ. Могут ли так же летать наши домашние
гуси?
ОТЕЦ. Нет.
ВАСЯ. Кто же кормит диких гусей?
ОТЕЦ. Они сами отыскивают себе пищу.
ВАСЯ. А зимой?
ОТЕЦ. Как только наступают осенние холода,
дикие гуси улетают от нас в тёплые страны, а весной
возвращаются снова.
ВАСЯ. Но почему же домашние гуси не могут
летать так хорошо и почему не улетают они от нас
на зиму в тёплые страны?
ОТЕЦ. Потому что домашние животные потеря-
ли уже отчасти прежнюю ловкость и силу и чувства
у них не так тонки, как у диких.
ВАСЯ. Но почему это случилось с ними?
ОТЕЦ. Потому что люди о них заботятся и отучи-
ли их пользоваться их собственными силами. Из это-
го ты видишь, что и люди должны стараться делать
сами для себя всё что только могут. Те дети, которые
53
полагаются на услуги других и не приучаются сами
делать для себя всё что только могут, никогда не бу-
дут сильными, умными и ловкими людьми.
ВАСЯ. Нет, теперь я буду стараться сам всё для
себя делать, а не то, пожалуй, и со мной может сде-
латься то же, что с домашними гусями, которые раз-
учились летать.
ЧУЖОЕ ЯИЧКО
Из рассказов хуторянина
Рано утром встала старушка Дарья, выбрала тём-
ное, укромное местечко в курятнике, поставила туда
корзинку, в которой на мягком сене были разложены
тринадцать яиц, и усадила на них хохлатку. Чуть све-
тало, и старуха не рассмотрела, что тринадцатое яичко
было зеленоватое и побольше прочих. Сидит курица
прилежно, греет яички; сбегает поклевать зёрнышек,
попить водицы – и опять на место; даже вылиняла,
бедняжка. И какая стала сердитая: шипит, квохчет,
даже петушку не даёт подойти, а тому очень хотелось
заглянуть, что там в тёмном уголке делается. Проси-
дела курочка недели с три, и стали из яичек цыплята
выклёвываться один за другим: проклюнет скорлупку
носом, выскочит, отряхнётся и станет бегать, ножка-
ми пыль разгребать, червячков искать.
Позже всех проклюнулся цыплёнок из зеле-
новатого яичка. И какой же странный он вышел:
кругленький, пушистый, жёлтый, с коротенькими
54
ножками, с широким носиком. «Странный у меня
вышел цыплёнок, – думает курица, – и клюёт,
и ходит-то он не по-нашему; носик широкий, ноги
коротенькие, какой-то косолапый, с ноги на ногу пе-
реваливается». Подивилась курица своему цыплён-
ку, однако же, какой ни на есть, а всё сын. И любит,
и бережёт его курица, как и прочих, а если завидит
ястреба, то, распустивши перья и широко раздвинув
круглые крылья, прячет под себя всех своих цыплят,
не разбирая какие у кого ноги.
Стала курочка деток учить, как из земли червяч-
ков выкапывать, и повела всю семью на берег пру-
да: там-де червей больше и земля мягче. Как толь-
ко коротконогий цыплёнок завидел воду, так прямо
и кинулся в неё. Курица кричит, крыльями машет,
к воде кидается; цыплята тоже перетревожились: бе-
гают, суетятся, пищат; и один петушок с испугу даже
вскочил на камешек, вытянул шейку и в первый ещё
раз в своей жизни заорал осиплым голоском: «Ку-
ка-реку!» Помогите, мол, добрые люди, братец тонет!
Но братец не утонул, а превесело и легко, как клок
хлопчатой бумаги, плавал себе по воде, загребая воду
своими широкими, перепончатыми лапами.
На крик курицы выбежала из избы старая Да-
рья, увидела, что делается, и закричала: «Ахти, грех
какой! Видно, это я сослепу подложила утиное яйцо
под курицу».
А курица так и рвалась к пруду: насилу могли
отогнать бедную.
55
ПЕСНЯ ПТИЧКИ
В тесной, крепкой тюрьме большого венгерского
города сидел бедный заключённый. Злые люди зако-
вали его в цепи и бросили в тюрьму.
В тюрьме было сыро, темно и холодно. Вместо по-
стели ему бросили мокрую солому. Ему носили толь-
ко хлеб и воду. Он сидел там много лет – бледный,
больной, грустный. Солнце редко светило в его узкое
окошко, свежий воздух не проходил в тюрьму. Пе-
чально думал он о своих милых родных, о маленьких
детях своих; думал, что, может быть, давно уже все
забыли его, считая умершим. Что-то делается на зем-
ле, на родине?
Он подошёл к окну. Был чудный летний вечер.
Солнце садилось за лесом, освещая красноватым
светом его вершины; люди шли и ехали по улицам.
Тюрьма была высоко, и люди казались внизу малень-
кими. Он закричал им, но никто его не услышал.
В синем небе летали птицы. Перед окном тихо проле-
тал орёл.
– Орёл, орёл! – закричал ему заключённый. –
Сядь ко мне на окошко, расскажи, что делается
на земле, пропой мне песню.
– Нет, – отвечал орёл, – окно твоё очень мало,
мне негде сесть. Я не расскажу тебе, что делает-
ся на земле, потому что редко спускаюсь на землю.
Я вью гнездо своё на высочайших скалах и старых
дубах, подальше от злых людей, чтобы они не разо-
рили моего гнезда. Я не спою тебе песни, потому
56
что никогда не пою на земле. Я поднимаюсь высоко-
высоко, и мои песни слышит только вечное солнце…
И могучими взмахами широких крыльев орёл
гордо поднялся к небу и скрылся из глаз.
– Лебедь, лебедь! Расскажи, что делается на зем-
ле, пропой мне песню!
– Нет, – отвечал лебедь, – я не расскажу тебе, что
делается на земле. Я плаваю всегда в воде, чистой,
прохладной воде, между зелёными камышами. Когда
вода утром, на заре, станет розовая, я громко кричу
заре: здравствуй! Я не спою тебе песни, я спою песню,
когда стану умирать…
И лебедь поплыл по воздуху, блистая белыми
крыльями.
– Воробушки, воробушки! Сядьте на окошко, рас-
скажите, что делается на земле? Спойте песенку!
– Чирик, чирик! Нам некогда! Нам ещё нуж-
но поклевать зёрнышек, которые мельник нечаянно
рассыпал…
Но вдруг порхнула серенькая птичка, поверте-
лась перед окном и села на железную решётку.
– Здравствуй, соловушек! Спасибо тебе, милая
птичка, что навестила меня! Расскажи, что делается
на земле, спой мне песенку.
– Я расскажу тебе, что делается на земле, я спою
тебе песенку, – начал соловушек.
И полились такие звуки, что бедный заключён-
ный заплакал от радости, упал на солому и всё пла-
кал и всё слушал…
57
– Вчера утром на заре, – пел соловушек, – было
так свежо и прохладно! Я прилетел к твоему доми-
ку, сел на зелёный ореховый куст перед раскрытым
окошком и всё пел и пел. В кроватке спал твой ма-
лютка, он раскрыл свои большие, светлые глазки
и спрашивал: «Где папа? Где папа?» – и слушал мои
песни…
Твои родные плачут, вспоминая о тебе. Они
тебя любят, очень любят, очень хотят тебя увидеть.
Не унывай! Бог видит, как ты невинен: злые люди
отпустят тебя, и ты опять выйдешь на волю, на свет,
на свежий воздух!
Дети твои будут тебя обнимать. Будет тихий,
летний вечер, длинные тени потянутся от деревьев,
на солнце засверкают стёкла окошек: ты будешь
на крыльце рассказывать детям, как ты страдал.
Будешь их учить, чтобы они, когда вырастут,
не давали злым людям делать злые дела; чтобы они
не сердились на злых людей, а просили бы Бога, что-
бы все люди любили друг друга, как брат брата…
И дети твои послушают тебя. Когда они выра-
стут, ты увидишь их добрыми и честными, увидишь,
как они будут помогать бедным. Ты будешь жить
долго, долго! Волосы твои поседеют, но сердце будет
радостно биться!
И когда ты умрёшь, все будут о тебе плакать
и молиться. Над могилой твоей посадят розовый
куст, и я буду на заре петь над твоей могилой.
58
АИСТ И ВОРОН
Австралийская народная сказка
59
Ворон сел у костра, взял большущую красноры-
бицу и стал её есть.
– Вкусную я дал тебе рыбу, – сказал аист. – Вот
съешь её, а потом мы посидим, поговорим.
Ворон уплетал рыбу, а аист сидел и смотрел
на него. И вдруг аист заметил в волосах у ворона ку-
сочек сота и пчелу.
– Эге! – воскликнул он. – Да у тебя в волосах за-
стряла пчела и ячейка сотов.
Ворон ничего ему не ответил. Он смаковал
краснорыбицу.
Аист подумал-подумал и говорит:
– Перестань есть мою рыбу, а то ты испортишь
мне всю рыбную ловлю. Заброшу я свою сеть в реч-
ку, и не попадёт в неё ни одной рыбёшки. Увидит
рыба пчелу и ячейку сотов у тебя в волосах, испуга-
ется и уплывёт.
Услышал ворон такую речь, встал и отошёл от
костра. Он сел на поваленное дерево и ничего не от-
ветил аисту.
А тот сидел у костра и раздумывал о вороне.
– Ты что туда ушёл? – спросил он наконец.
– Чтобы не есть твоей рыбы, – сказал ворон. –
Съем я твою рыбу, а она увидит пчелу у меня в во-
лосах, и тогда ты не поймаешь своей сетью ни одной
рыбины.
– Не надо так говорить, – сказал аист. – Это ведь
твоя земля, ты волен делать что хочешь. Иди поешь
ещё рыбы.
60
– Нет, не пойду, – заупрямился ворон. – Не могу
я есть твою рыбу, а то испорчу тебе всю рыбную лов-
лю. Забросишь сеть в речку, а рыба-то вся и уплы-
вёт. Ничего не поделаешь, аист, не могу я теперь есть
твою рыбу.
Но аист надеялся уговорить ворона и всё твердил:
– Иди поешь ещё рыбы.
А ворон отвечал:
– Нет, не могу.
Наконец ворон рассердился. Он встал и сказал:
– Прощай, аист. Пойду-ка я домой, в те края, от-
куда пришёл.
И ушёл, даже не оглянулся на аиста.
Ворон жил на склоне горы, и называлась эта
гора Аргулуп. Жил он в пещере, а внизу было боль-
шое озеро, где гнездилось множество лебедей. В ту
пору лебеди начали кладку яиц. Ворон взял корзину
и пошёл на озеро собирать яйца.
Яиц было так много, что он быстро набрал пол-
ную корзину. Он отнёс яйца в пещеру и пошёл соби-
рать ещё. Когда в пещере набралась большая груда
яиц, ворон послал аисту приглашение: «Приходи ко
мне есть лебединые яйца. У меня много лебединых
яиц».
Передали аисту это приглашение, он подумал
и говорит:
– Ладно, пойду. Хочется мне повидать ворона,
поглядеть, как он живёт.
И отправился аист в гости к ворону.
61
– Здравствуй, друг! – приветствовал его ворон. –
Смотри, сколько я тебе яиц набрал.
Разжёг ворон большой костёр и испёк яйца.
– Иди садись сюда, и я дам тебе яиц, – сказал он
аисту. – Здесь тебе будет удобно.
Аист сел, взял яйцо и стал его есть. А ворон
не сводил с аиста глаз, покуда тот ел, и вдруг заме-
тил у него в волосах несколько зелёных муравьёв.
– Эге! – воскликнул ворон. – Да ты лакомился
зелеными муравьями! Теперь ты испортишь лебеди-
ные яйца! Пропадут они все, ведь ты ел зелёных му-
равьёв. Тому, кто ест лебединые яйца, нельзя есть
зелёных муравьёв, а кто ест зелёных муравьёв, тому
нельзя есть лебединые яйца. Первый раз в жизни
вижу существо, которое ест лебединые яйца после зе-
лёных муравьёв. Вот что я тебе скажу, аист.
– Ах, так! – обиделся аист. – Тогда прощай!
– Прощай, – ответил ворон. – Не хочу я больше
тебя видеть!
– И я тоже! Уж больше я не приглашу тебя в го-
сти, – сказал аист и ушёл.
Вот почему аиста и ворона теперь никогда
не увидишь вместе.
КОРОЛЁК
Это было очень-очень давно. Вздумалось птицам
избрать себе короля, чтобы он правил ими. Птицы
хотели хорошенько обсудить это важное дело. Сле-
телись они со всех концов, изо всех лесов и полей.
62
Тут были и орёл, и зяблик, и сова, и ворона, и жа-
воронок, и воробей… Да разве всех перечтёшь? При-
летела и самая крошечная пичужка, у которой даже
и имени-то не было. И постановили птицы, что коро-
лём будет тот, кто сможет взлететь выше всех. Реши-
ли начать состязание прямо с раннего утра.
И вот все птицы полетели. Захлопали, зашумели
крыльями. Над полем поднялись целые клубы пыли,
и стало так темно, будто налетела чёрная туча.
Маленькие птички вскоре выбились из сил и по-
падали на землю. Большие птицы выдержали по-
дольше. Но ни одна из них не могла сравняться с ор-
лом. Увидел орёл, что все птицы остались далеко
внизу, и подумал: «Зачем мне лететь ещё выше? Я и
так буду королём». И он стал спускаться. А все пти-
цы в один голос кричали ему снизу:
– Ты – наш король! Ты взлетел выше всех!
– Кроме меня! – пискнула маленькая безымян-
ная пичужка, которая спряталась в перьях на груди
орла.
Она вылетела оттуда и стала подниматься все
выше и выше. А так как всё время, пока орёл летел,
она отдыхала, то и поднялась теперь выше самого
орла. А потом сложила крылышки, спустилась ка-
мешком вниз и крикнула:
– Король-то я! Король-то я!
– Ты – наш король?! – сердито закричали на неё
все птицы. – Ну нет! Ты добилась победы только плу-
товством и хитростью.
63
И они поставили новое условие: королём будет
тот, кто сумеет глубже всех уйти под землю.
Какой же тут начался переполох! Широкогрудый
гусь спешил поскорей выбраться из пруда на зем-
лю. Петух изо всех сил торопился выкопать ямку.
А безымянная пичужка отыскала мышиную норку,
юркнула в неё и кричит оттуда тоненьким голоском:
– Король-то я! Король-то я!
– Ты – наш король?! – закричали на неё пти-
цы. – Напрасно ты думаешь, что твоя хитрость помо-
жет тебе!
И они решили наказать птичку и не выпускать
её из мышиной норки. А сторожить норку постави-
ли сову. Так как уже наступил вечер, а птицы очень
устали от состязаний, то все они разлетелись по своим
гнёздышкам. Только одна сова осталась у мышиной
норки и не сводила с неё глаз. Но она тоже очень уста-
ла и потому подумала: «Закрою-ка я один глаз, а дру-
гим буду следить. Злодейка и так не ускользнёт от
меня». Закрыла она один глаз, а другим пристально
уставилась на норку. Только было высунула пичуж-
ка головку из норки и хотела уже улизнуть, а сова тут
как тут. Пришлось птичке спрятаться обратно.
Потом сова закрыла тот глаз, который был до
сих пор открыт, и открыла другой. Так она и хотела
делать всю ночь. Но вот случилось, что закрыла сова
один глаз, а другой-то забыла открыть. А как только
закрыла сова оба глаза, так и заснула. Пленница сей-
час же это заметила и поскорей упорхнула.
64
С тех пор, как только завидят птицы сову, так
и набрасываются на неё. Потому-то сова и боится по-
казываться среди бела дня, а вылетает только по но-
чам. Да и маленькая хитрая пичужка тоже не осо-
бенно охотно показывается на глаза птицам. Всегда
старается прошмыгнуть поближе к заборам, где ра-
стёт крапива.
А когда она чувствует себя в полной безопасно-
сти, то иногда кричит:
– Я король! Я король!
И за это птицы в насмешку прозвали её король-
ком и крапивником.
Братья Гримм
СТРАУС И ЧЕРЕПАХА
Было это в пустыне. Встретила черепаха страуса
и предложила:
– Давай посоревнуемся, кто из нас быстрей бегает?
– Конечно, я, – сказал страус.
– Это надо ещё проверить.
– Ну, давай!
Договорились они наутро устроить соревнования.
А черепаха тем временем поползла на другой край
пустыни к матери. Полночи ползла.
– Завтра утром, мама, посиди на этом месте, ни-
куда не уходи, – попросила черепаха.
– А зачем?
– Надо, – говорит.
65
К утру вернулась черепаха на своё место, а тут
и страус подоспел:
– Побежали?
– Побежали!
Прибежал страус на другой край пустыни, а че-
репаха уже там. Он – обратно, и опять черепаха
на месте.
– Как же так получается? – спрашивает страус.
– А ты подумай!
– Ничего в голову не приходит, – говорит страус.
– Просто ты очень невнимательный, – сказала
черепаха.
– Как так? – не понял страус.
– А так, – говорит черепаха. – На том краю пу-
стыни моя мама сидит. Она в два раза старше меня,
а ты и не заметил.
С. А. Баруздин
66
и вовсе изробленный. В глазах зелено, и щёки будто
зеленью подёрнулись. И кашлял завсё тот человек.
В лесу-то хорошо. Пташки поют-радуются, от
земли воспарение, дух лёгкий. Их, слышь-ко, и раз-
морило. Дошли до Красногорского рудника. Там
тогда железну руду добывали. Легли, значит, наши-
то на травку под рябиной да сразу и уснули. Толь-
ко вдруг молодой – ровно его кто под бок толкнул –
проснулся. Глядит, а перед ним на грудке руды
у большого камня женщина какая-то сидит. Спиной
к парню, а по косе видать – девка. Коса ссиза-чёрная
и не как у наших девок болтается, а ровно прилипла
к спине. На конце ленты не то красные, не то зеле-
ные. Сквозь светеют и тонко этак позванивают, будто
листовая медь. Дивится парень на косу, а сам даль-
ше примечает. Девка небольшого росту, из себя лад-
ная и уж такое крутое колесо – на месте не посидит.
Вперёд наклонится, ровно у себя под ногами ищет, то
опять назад откинется, на тот бок изогнётся, на дру-
гой. На ноги вскочит, руками замашет, потом опять
наклонится. Одним словом, ртуть-девка. Слыхать –
лопочет что-то, а по-каковски – неизвестно, и с кем
говорит – не видно. Только смешком всё. Весело,
видно, ей.
Парень хотел было слово молвить, вдруг его как
по затылку стукнуло.
– Мать ты моя, да ведь это сама Хозяйка! Её
одёжа-то. Как я сразу не приметил? Отвела глаза
косой-то своей.
67
А одёжа и верно такая, что другой на свете
не найдёшь. Из шёлкового, слышь-ко, малахиту пла-
тье. Сорт такой бывает. Камень, а на глаз как шёлк,
хоть рукой погладить. «Вот, – думает парень, –
беда! Как бы только ноги унести, пока не заметила».
От стариков он, вишь, слыхал, что Хозяйка эта –
малахитница-то – любит над человеком мудровать.
Только подумал так-то, она и оглянулась. Весело
на парня глядит, зубы скалит и говорит шуткой:
– Ты что же, Степан Петрович, на девичью кра-
су даром глаза пялишь? За погляд-от ведь деньги
берут. Иди-ка поближе. Поговорим маленько. Па-
рень испужался, конечно, а виду не оказывает. Кре-
пится. Хоть она и тайна сила, а всё ж таки девка.
Ну, а он парень – ему, значит, и стыдно перед дев-
кой обробеть.
– Некогда, – говорит, – мне разговаривать. Без
того проспали, а траву смотреть пошли.
Она посмеивается, а потом и говорит:
– Будет тебе наигрыш вести. Иди, говорю, дело
есть.
Ну, парень видит – делать нечего. Пошёл к ней,
а она рукой маячит, обойди-де руду-то с другой сто-
роны. Он обошёл и видит – ящерок тут несчисленно.
И все, слышь-ко, разные. Одни, например, зелёные,
другие голубые, которые в синь впадают, а то как гли-
на либо песок с золотыми крапинками. Одни, как стек-
ло либо слюда, блестят, а другие, как трава поблеклая,
а которые опять узорами изукрашены. Девка смеётся.
68
– Не расступи, – говорит, – мое войско, Степан
Петрович. Ты вон какой большой да тяжёлый, а они
у меня маленьки.
А сама ладошками схлопала, ящерки и разбежа-
лись, дорогу дали.
Вот подошёл парень поближе, остановился, а она
опять в ладошки схлопала, да и говорит, и всё смехом:
– Теперь тебе ступить некуда. Раздавишь мою
слугу – беда будет.
Он поглядел под ноги, а там и земли незнатко.
Все ящерки-то сбились в одно место, – как пол узор-
чатый под ногами стал. Глядит Степан – батюшки,
да ведь это руда медная! Всяких сортов и хорошо от-
шлифована. И слюдка тут же, и обманка, и блески
всякие, кои на малахит походят.
– Ну, теперь признал меня, Степанушка? – спра-
шивает малахитница, а сама хохочет-заливается. По-
том, мало погодя, и говорит:
– Ты не пужайся. Худого тебе не сделаю.
Парню забедно стало, что девка над ним насме-
хается да ещё слова такие говорит. Сильно он осер-
дился, закричал даже:
– Кого мне бояться, коли я в горе роблю!
– Вот и ладно, – отвечает малахитница. – Мне
как раз такого и надо, который никого не боится.
Завтра, как в гору спускаться, будет тут ваш завод-
ской приказчик, ты ему и скажи, да смотри не за-
будь слов-то: «Хозяйка, мол, Медной горы заказыва-
ла тебе, душному козлу, чтобы ты с Красногорского
69
рудника убирался. Ежели ещё будешь эту мою же-
лезную шапку ломать, так я тебе всю медь в Гумёш-
ках туда спущу, что никак её не добыть».
Сказала это и прищурилась:
– Понял ли, Степанушка? В горе, говоришь, ро-
бишь, никого не боишься? Вот и скажи приказчику,
как я велела, а теперь иди да тому, который с тобой,
ничего, смотри, не говори. Изробленный он человек,
что его тревожить да в это дело впутывать. И так вон
лазоревке сказала, чтоб она ему маленько пособила.
И опять похлопала в ладошки, и все ящерки раз-
бежались. Сама тоже на ноги вскочила, прихвати-
лась рукой за камень, подскочила и тоже, как ящер-
ка, побежала по камню-то. Вместо рук-ног – лапы
у её зелёные стали, хвост высунулся, по хребтине до
половины чёрная полоска, а голова человечья. Забе-
жала на вершину, оглянулась и говорит:
– Не забудь, Степанушка, как я говорила. Ве-
лела, мол, тебе, – душному козлу, – с Красногор-
ки убираться. Сделаешь по-моему, замуж за тебя
выйду!
Парень даже сплюнул вгорячах:
– Тьфу ты, погань какая! Чтоб я на ящерке
женился.
А она видит, как он плюётся, и хохочет.
– Ладно, – кричит, – потом поговорим. Может,
и надумаешь?
И сейчас же за горку, только хвост зелёный
мелькнул.
70
Парень остался один. На руднике тихо. Слышно
только, как за грудкой руды другой-то похрапывает.
Разбудил его. Сходили на свои покосы, посмотрели
траву, к вечеру домой воротились, а у Степана одно
на уме: как ему быть? Сказать приказчику такие
слова – дело не малое, а он ещё, – и верно, – душ-
ной был – гниль какая-то в нутре у него, сказывают,
была. Не сказать – тоже боязно. Она ведь Хозяйка.
Какую хошь руду может в обманку перекинуть. Вы-
полняй тогда уроки-то. А хуже того, стыдно перед
девкой хвастуном себя оказать.
Думал-думал, насмелился:
– Была не была, сделаю, как она велела.
На другой день поутру, как у спускового бара-
бана народ собрался, приказчик заводской подошёл.
Все, конечно, шапки сняли, молчат, а Степан подхо-
дит и говорит:
– Видел я вечор Хозяйку Медной горы, и заказы-
вала она тебе сказать. Велит она тебе, душному коз-
лу, с Красногорки убираться. Ежели ты ей эту желез-
ную шапку спортишь, так она всю медь на Гумёшках
туда спустит, что никому не добыть.
У приказчика даже усы затряслись.
– Ты что это? Пьяный али ума решился? Какая
хозяйка? Кому ты такие слова говоришь? Да я тебя
в горе сгною!
– Воля твоя, – говорит Степан, – а только так
мне велено.
– Выпороть его, – кричит приказчик, – да
71
спустить в гору и в забое приковать! А чтобы не из-
дох, давать ему собачьей овсянки и уроки спраши-
вать без поблажки. Чуть что – драть нещадно!
Ну, конечно, выпороли парня и в гору. Надзира-
тель рудничный – тоже собака не последняя – отвёл
ему забой – хуже некуда. И мокро тут, и руды доброй
нет, давно бы бросить надо. Тут и приковали Степа-
на на длинную цепь, чтобы, значит, работать можно
было. Известно, какое время было – крепость. Всяко
гадились над человеком. Надзиратель ещё и говорит:
– Прохладись тут маленько. А уроку с тебя бу-
дет чистым малахитом столько-то – и назначил вовсе
несообразно.
Делать нечего. Как отошёл надзиратель, стал
Степан каёлкой помахивать, а парень всё ж таки
проворный был. Глядит – ладно ведь. Так малахит
и сыплется, ровно кто его руками подбрасывает.
И вода куда-то ушла из забоя. Сухо стало.
«Вот, – думает, – хорошо-то. Вспомнила, видно,
обо мне Хозяйка».
Только подумал, вдруг звосияло. Глядит, а Хо-
зяйка тут, перед ним.
– Молодец, – говорит, – Степан Петрович. Мож-
но чести приписать. Не испужался душного козла.
Хорошо ему сказал. Пойдём, видно, мое приданое
смотреть. Я тоже от своего слова не отпорна.
А сама принахмурилась, ровно ей это нехорошо.
Схлопала в ладошки, ящерки набежали, со Степана
цепь сняли, а Хозяйка им распорядок дала:
72
– Урок тут наломайте вдвое. И чтобы наотбор ма-
лахит был, шёлкового сорту.
Потом Степану говорит:
– Ну, женишок, пойдём смотреть мое приданое.
И вот пошли. Она впереди, Степан за ней. Куда
она идёт – всё ей открыто. Как комнаты большие
под землёй стали, а стены у них разные. То все зелё-
ные, то жёлтые с золотыми крапинками. На которых
опять цветы медные. Синие тоже есть, лазоревые.
Одним словом, изукрашено, что и сказать нельзя.
И платье на ней – на Хозяйке-то – меняется. То оно
блестит, будто стекло, то вдруг полиняет, а то алмаз-
ной осыпью засверкает, либо скрасна медным станет,
потом опять шёлком зелёным отливает. Идут-идут,
остановилась она.
– Дальше, – говорит, – на многие вёрсты желтя-
ки да серяки с крапинкой пойдут. Что их смотреть?
А это вот под самой Красногоркой мы. Тут у меня по-
сле Гумёшек самое дорогое место.
И видит Степан огромадную комнату, а в ней
постеля, столы, табуреточки – всё из королько-
вой меди. Стены малахитовые с алмазом, а потолок
тёмно-красный под чернетью, а на ём цветки медны.
– Посидим, – говорит, – тут, поговорим.
Сели это они на табуреточки, малахитница
и спрашивает:
– Видал мое приданое?
– Видал, – говорит Степан.
– Ну, как теперь насчёт женитьбы?
73
А Степан и не знает, как отвечать. У него,
слышь-ко, невеста была. Хорошая девушка, сирот-
ка одна. Ну, конечно, против малахитницы где же
ей красотой равняться! Простой человек, обыкновен-
ный. Помялся-помялся Степан, да и говорит:
– Приданое у тебя царям впору, а я человек ра-
бочий, простой.
– Ты, – говорит, – друг любезный, не вихляйся.
Прямо говори, берёшь меня замуж али нет? – И сама
вовсе принахмурилась.
Ну, Степан и ответил напрямки:
– Не могу, потому другой обещался.
Молвил так-то и думает: огневается теперь.
А она, вроде обрадовалась.
– Молодец, – говорит, – Степанушка. За при-
казчика тебя похвалила, а за это вдвое похвалю.
Не обзарился ты на мои богатства, не променял свою
Настеньку на каменну девку. – А у парня, верно,
невесту-то Настей звали. – Вот, – говорит, – тебе по-
дарочек для твоей невесты, – и подаёт большую ма-
лахитову шкатулку. А там, слышь-ко, всякий жен-
ский прибор. Серьги, кольца и протча, что даже
не у всякой богатой невесты бывает.
– Как же, – спрашивает парень, – я с эким ме-
стом наверх подымусь?
– Об этом не печалься. Всё будет устроено,
и от приказчика тебя вызволю, и жить безбедно бу-
дешь со своей молодой женой, только вот тебе мой
сказ – обо мне, чур, потом не вспоминай. Это третье
74
тебе мое испытание будет. А теперь давай поешь
маленько.
Схлопала опять в ладошки, набежали ящерки –
полон стол установили. Накормила она его щами хо-
рошими, пирогом рыбным, бараниной, кашей и про-
чим, что по русскому обряду полагается. Потом
и говорит:
– Ну, прощай, Степан Петрович, смотри не вспо-
минай обо мне. – А у самой слёзы. Она это руку под-
ставила, а слёзы кап-кап и на руке зёрнышками за-
стывают. Полнехонька горсть. – На-ка вот, возьми
на разживу. Большие деньги за эти камешки люди
дают. Богатый будешь, – и подаёт ему.
Камешки холодные, а рука, слышь-ко, горячая,
как есть живая, и трясётся маленько. Степан принял
камешки, поклонился низко и спрашивает:
– Куда мне идти? – А сам тоже невесёлый стал.
Она указала перстом, перед ним и открылся ход,
как штольня, и светло в ней, как днём. Пошёл Степан
по этой штольне, – опять всяких земельных богатств
нагляделся и пришёл как раз к своему забою. При-
шёл, штольня и закрылась, и всё стало по-старому.
Ящерка прибежала, цепь ему на ногу приладила,
а шкатулка с подарками вдруг маленькая стала,
Степан и спрятал её за пазуху. Вскоре надзиратель
рудничный подошёл. Посмеяться ладил, а видит –
у Степана поверх урока наворочено, и малахит от-
бор, сорт-сортом. «Что, – думает, – за штука? Откуда
это?» Полез в забой, осмотрел всё да и говорит:
75
– В эком-то забое всяк сколь хошь наломает. –
И повёл Степана в другой забой, а в этот своего пле-
мянника поставил.
На другой день стал Степан работать, а малахит
так и отлетает, да ещё королёк с витком попадать
стали, а у того – у племянника-то, – скажи на ми-
лость, ничего доброго нет, всё обальчик да обманка
идёт. Тут надзиратель и сметил дело. Побежал к при-
казчику. Так и так.
– Не иначе, – говорит, – Степан душу нечистой
силе продал.
Приказчик на это и говорит:
– Это его дело, кому он душу продал, а нам свою
выгоду поиметь надо. Пообещай ему, что на волю вы-
пустим, пущай только малахитовую глыбу во сто пуд
найдёт.
Велел всё ж таки приказчик расковать Степа-
на и приказ такой дал – на Красногорке работы
прекратить.
– Кто, – говорит, – его знает? Может, этот дурак
от ума тогда говорил. Да и руда там с медью пошла,
только чугуну порча.
Надзиратель объявил Степану, что от его требу-
ется, а тот ответил:
– Кто от воли откажется? Буду стараться, а най-
ду ли – это уж как счастье моё подойдёт.
Вскорости нашёл им Степан глыбу такую. Выво-
локли её наверх. Гордятся, – вот-де мы какие, а Сте-
пану воли не дали. О глыбе написали барину, тот
76
и приехал из самого, слышь-ко, Сам-Петербурху.
Узнал, как дело было, и зовёт к себе Степана.
– Вот что, – говорит, – даю тебе своё дворянское
слово отпустить тебя на волю, ежели ты мне найдёшь
такие малахитовые камни, чтобы, значит, из их вы-
рубить столбы не меньше пяти сажен длиной.
Степан отвечает:
– Меня уж раз оплели. Учёный я ноне. Спер-
ва вольную пиши, потом стараться буду, а что
выйдет – увидим.
Барин, конечно, закричал, ногами затопал,
а Степан одно своё:
– Чуть было не забыл – невесте моей тоже воль-
ную пропиши, а то что это за порядок – сам буду
вольный, а жена в крепости.
Барин видит – парень не мягкий. Написал ему
актовую бумагу.
– На, – говорит, – только старайся, смотри.
А Степан всё своё.
– Это уж как счастье поищет.
Нашёл, конечно, Степан. Что ему, коли он всё
нутро горы вызнал и сама Хозяйка ему пособляла.
Вырубили из этой малахитины столбы, какие им
надо, выволокли наверх, и барин их на приклад в са-
мую главную церкву в Сам-Петербурхе отправил.
А глыба, которую Степан сперва нашёл, и посейчас
в нашем городу, говорят. Как редкость её берегут.
С той поры Степан на волю вышел, а в Гумёшках
после того всё богатство ровно пропало. Много-много
77
лазоревка идет, а больше обманка. О корольке с вит-
ком и слыхом не слыхать стало, и малахит ушёл,
вода долить стала. Так с той поры Гумёшки на убыль
и пошли, а потом их и вовсе затопило. Говорили, что
это Хозяйка огневалась за столбы-то, слышь-ко, что
их в церкву поставили. А ей это вовсе ни к чему.
Степан тоже счастья в жизни не поимел. Женил-
ся он, семью завёл, дом обстроил, всё как следует.
Жить бы ровно да радоваться, а он невесёлый стал
и здоровьем ослаб. Так на глазах и таял.
Хворый-то придумал дробовичок завести и на
охоту повадился. И всё, слышь-ко, к Красногорскому
руднику ходит, а добычи домой не носит. В осенях
ушёл так-то да и с концом. Вот его нет, вот его нет…
Куда девался? Сбили, конечно, народ, давай искать.
А он, слышь-ко, на руднике у высокого камня мёрт-
вый лежит, ровно улыбается, и ружьишечко у него
тут же в сторонке валяется, не стрелено из него. Ко-
торые люди первые набежали, сказывали, что около
покойника ящерку зелёную видели, да такую боль-
шую, каких и вовсе в наших местах не бывало. Си-
дит будто над покойником, голову подняла, а слёзы
у ей так и каплют. Как люди ближе подбежали – она
на камень, только её и видели. А как покойника до-
мой привезли да обмывать стали – глядят: у него
одна рука накрепко зажата, и чуть видно из неё зёр-
нышки зелёненькие. Полнёхонька горсть. Тут один
знающий случился, поглядел сбоку на зёрнышки
и говорит:
78
– Да ведь это медный изумруд! Редкостный ка-
мень, дорогой. Целое богатство тебе, Настасья, оста-
лось. Откуда только у него эти камешки?
Настасья – жена-то его – объясняет, что никог-
да покойник ни про какие такие камешки не гова-
ривал. Шкатулку вот дарил ей, когда ещё женихом
был. Большую шкатулку, малахитову. Много в ей
добренького, а таких камешков нету. Не видывала.
Стали те камешки из мёртвой Степановой руки
доставать, а они и рассыпались в пыль. Так и не до-
знались в ту пору, откуда они у Степана были. Копа-
лись потом на Красногорке. Ну, руда и руда, бурая,
с медным блеском. Потом уж кто-то вызнал, что это
у Степана слёзы Хозяйки Медной горы были. Не про-
дал их, слышь-ко, никому, тайно от своих сохранял,
с ними и смерть принял. А?
Вот она, значит, какая Медной горы Хозяйка!
Худому с ней встретиться – горе, и доброму – ра-
дости мало.
П. П. Бажов
ГАДЮКА
Из рассказов хуторянина
Вокруг нашего хутора по яругам и мокрым ме-
стам водилось немало змей. Я не говорю об ужах:
к безвредному ужу у нас так привыкли, что и змеёй-
то его не зовут. У него есть во рту небольшие острые
зубы, он ловит мышей и даже птичек и, пожалуй,
79
может прокусить кожу; но нет яду в этих зубах,
и укус ужа совершенно безвреден. Ужей у нас было
множество, особенно в кучах соломы, что лежала
около гумна: как пригреет солнышко, так они и вы-
ползут оттуда, шипят, когда пойдёшь, язык или жало
показывают; но ведь не жалом змеи кусают. Даже
в кухне под полом водились ужи; как станут, бывало,
дети, сидя на полу, молоко хлебать, так уж и выпол-
зет и к чашке голову тянет, а дети его ложкой по лбу.
Но водились у нас не одни ужи; водилась и ядо-
витая змея, чёрная, большая, без тех жёлтых по-
лосок, что видны у ужа около головы. Такую змею
зовут у нас гадюкою. Гадюка нередко кусала скот,
и если не успеют, бывало, позвать с села старого деда
Охрима, который знал какое-то лекарство против
укуса ядовитых змей, то скотина непременно падёт,
раздует её, бедную, как гору. Я в детстве много на-
слышался про гадюк и боялся их страшно, как будто
чувствовал, что мне придётся встретиться с опасной
гадиной.
Косили у нас за садом, в сухой балке, где вес-
ной всякий год бежит ручей, а летом только сыро-
вато и растёт высокая густая трава. Всякая косови-
ца была для меня праздником, особенно как сгребут
сено в копны. Тут, бывало, и станешь бегать по се-
нокосу и со всего размаху кидаться в копны и барах-
таться в душистом сене, пока не прогонят бабы, что-
бы не разбивал копен. Вот так-то и в этот раз бегал
я и кувыркался: баб не было, косари пошли далеко,
80
и только наша чёрная большая собака Бровко лежа-
ла на копне и грызла кость. Кувыркнулся я в одну
копну, перевернулся в ней раза два и вдруг вскочил
с ужасом. Что-то холодное и скользкое мазнуло меня
по руке. Мысль о гадюке мелькнула в голове моей –
и что же? Огромная гадюка, которую я обеспокоил,
вылезла из сена и, подымаясь на хвост, готова была
на меня кинуться. Вместо того чтобы бежать, я стою
как окаменелый, будто гадина зачаровала меня сво-
ими безвекими, неморгающими глазами. Ещё бы
минута – и я погиб, но Бровко, как стрела, слетел
с копны, кинулся на змею, и завязалась между ними
смертельная борьба. Собака рвала змею зубами, топ-
тала лапами; змея кусала собаку. Но через минуту
только клочки гадюки лежали на земле, а Бровко ки-
нулся бежать и исчез.
Тут только воротился ко мне голос: я стал кричать
и плакать; прибежали косари и косами добили змею.
Но страннее всего, что Бровко с этого дня пропал
и скитался неизвестно где. Только через две недели
воротился он домой: облезлый, тощий, но здоровый.
Отец говорил мне, что собаки знают траву, которой
они лечатся от укуса гадюки.
ЛЯГУШКА-ПУТЕШЕСТВЕННИЦА
Жила-была на свете лягушка-квакушка. Сиде-
ла она в болоте, ловила комаров да мошку, весною
громко квакала вместе со своими подругами. И весь
81
век она прожила бы благополучно – конечно, в том
случае, если бы не съел её аист. Но случилось одно
происшествие.
Однажды она сидела на сучке высунувшей-
ся из воды коряги и наслаждалась тёплым мелким
дождиком.
«Ах, какая сегодня прекрасная мокрая пого-
да! – думала она. – Какое это наслаждение – жить
на свете!»
Дождик моросил по её пёстренькой лакирован-
ной спинке; капли его подтекали ей под брюшко
и за лапки, и это было восхитительно приятно, так
приятно, что она чуть-чуть не заквакала, но, к сча-
стью, вспомнила, что была уже осень и что осенью
лягушки не квакают, – на это есть весна, – и что,
заквакав, она может уронить своё лягушечье до-
стоинство. Поэтому она промолчала и продолжала
нежиться.
Вдруг тонкий, свистящий, прерывистый звук
раздался в воздухе. Есть такая порода уток: ког-
да они летят, то их крылья, рассекая воздух, точно
поют, или, лучше сказать, посвистывают. Фью-фьо-
фью-фью – раздается в воздухе, когда летит высоко
над вами стадо таких уток, а их самих даже и не вид-
но, так они высоко летят. На этот раз утки, описав
огромный полукруг, спустились и сели как раз в то
самое болото, где жила лягушка.
– Кря, кря! – сказала одна из них. – Лететь ещё
далеко; надо покушать.
82
И лягушка сейчас же спряталась. Хотя она
и знала, что утки не станут есть её, большую и тол-
стую квакушку, но всё-таки, на всякий случай, она
нырнула под корягу. Однако, подумав, она решилась
высунуть из воды свою лупоглазую голову: ей было
очень интересно узнать, куда летят утки.
– Кря, кря! – сказала другая утка, – уже холод-
но становится! Скорей на юг! Скорей на юг!
И все утки стали громко крякать в знак
одобрения.
– Госпожи утки! – осмелилась сказать лягуш-
ка, – что такое юг, на который вы летите? Прошу из-
винения за беспокойство.
И утки окружили лягушку. Сначала у них яви-
лось желание съесть её, но каждая из них подумала,
что лягушка слишком велика и не пролезет в горло.
Тогда все они начали кричать, хлопая крыльями:
– Хорошо на юге! Теперь там тепло! Там есть та-
кие славные тёплые болота! Какие там червяки! Хо-
рошо на юге!
Они так кричали, что почти оглушили лягуш-
ку. Едва-едва она убедила их замолчать и попросила
одну из них, которая казалась ей толще и умнее всех,
объяснить ей, что такое юг. И когда та рассказала ей
о юге, то лягушка пришла в восторг, но в конце всё-
таки спросила, потому что была осторожна:
– А много ли там мошек и комаров?
– О! целые тучи! – отвечала утка.
– Ква! – сказала лягушка и тут же обернулась
83
посмотреть, нет ли здесь подруг, которые могли бы
услышать её и осудить за кваканье осенью. Она уж
никак не могла удержаться, чтобы не квакнуть хоть
разик.
– Возьмите меня с собой!
– Это мне удивительно! – воскликнула утка. –
Как мы тебя возьмём? У тебя нет крыльев.
– Когда вы летите? – спросила лягушка.
– Скоро, скоро! – закричали все утки. – Кря,
кря! кря! кря! Тут холодно! На юг! На юг!
– Позвольте мне подумать только пять минут, –
сказала лягушка, – я сейчас вернусь, я, наверно,
придумаю что-нибудь хорошее.
И она шлёпнулась с сучка, на который было сно-
ва влезла, в воду, нырнула в тину и совершенно за-
рылась в ней, чтобы посторонние предметы не меша-
ли ей размышлять. Пять минут прошло, утки совсем
было собрались лететь, как вдруг из воды, около
сучка, на котором она сидела, показалась её морда,
и выражение этой морды было самое сияющее, на ка-
кое только способна лягушка.
– Я придумала! Я нашла! – сказала она. – Пусть
две из вас возьмут в свои клювы прутик, а я при-
цеплюсь за него посередине. Вы будете лететь,
а я ехать. Нужно только, чтобы вы не крякали,
а я не квакала, и всё будет превосходно.
Хотя молчать и тащить хоть бы и лёгкую ля-
гушку три тысячи вёрст не Бог знает какое удоволь-
ствие, но её ум привёл уток в такой восторг, что они
84
единодушно согласились нести её. Решили переме-
няться каждые два часа, и так как уток было, как
говорится в загадке, столько, да ещё столько, да пол-
столько, да четверть столька, а лягушка была одна,
то нести её приходилось не особенно часто. Нашли
хороший, прочный прутик, две утки взяли его в клю-
вы, лягушка прицепилась ртом за середину, и всё
стадо поднялось на воздух. У лягушки захватило дух
от страшной высоты, на которую её подняли; кроме
того, утки летели неровно и дёргали прутик; бедная
квакушка болталась в воздухе, как бумажный паяц,
и изо всей мочи стискивала свои челюсти, чтобы
не оторваться и не шлёпнуться на землю. Однако она
скоро привыкла к своему положению и даже начала
осматриваться. Под нею быстро проносились поля,
луга, реки и горы, которые ей, впрочем, было очень
трудно рассматривать, потому что, вися на прутике,
она смотрела назад и немного вверх, но кое-что всё-
таки видела и радовалась и гордилась.
«Вот как я превосходно придумала», – думала
она про себя.
А утки летели вслед за нёсшей её передней па-
рой, кричали и хвалили её.
– Удивительно умная голова наша лягушка, –
говорили они, – даже между утками мало таких
найдётся.
Она едва удержалась, чтобы не поблагодарить
их, но вспомнив, что, открыв рот, она свалится
со страшной высоты, ещё крепче стиснула челюсти
85
и решилась терпеть. Она болталась таким образом
целый день: нёсшие её утки переменялись на лету,
ловко подхватывая прутик; это было очень страш-
но: не раз лягушка чуть было не квакала от страха,
но нужно было иметь присутствие духа, и она его
имела. Вечером вся компания остановилась в каком-
то болоте; с зарёю утки с лягушкой снова пустились
в путь, но на этот раз путешественница, чтобы луч-
ше видеть, что делается на пути, прицепилась спин-
кой и головой вперёд, а брюшком назад. Утки лете-
ли над сжатыми полями, над пожелтевшими лесами
и над деревнями, полными хлеба в скирдах; оттуда
доносился людской говор и стук цепов, которыми
молотили рожь. Люди смотрели на стаю уток и, за-
мечая в ней что-то странное, показывали на неё ру-
ками. И лягушке ужасно захотелось лететь поближе
к земле, показать себя и послушать, что о ней гово-
рят. На следующем отдыхе она сказала:
– Нельзя ли нам лететь не так высоко? У меня от
высоты кружится голова, и я боюсь свалиться, если
мне вдруг сделается дурно.
И добрые утки обещали ей лететь пониже.
На следующий день они летели так низко, что слы-
шали голоса:
– Смотрите, смотрите! – кричали дети в одной
деревне, – утки лягушку несут!
Лягушка услышала это, и у неё прыгало сердце.
– Смотрите, смотрите! – кричали в другой дерев-
не взрослые, – вот чудо-то!
86
«Знают ли они, что это придумала я, а не
утки?» – подумала квакушка.
– Смотрите, смотрите! – кричали в третьей дерев-
не. – Экое чудо! И кто это придумал такую хитрую
штуку?
Тут лягушка уж не выдержала и, забыв всякую
осторожность, закричала изо всей мочи:
– Это я! Я!
И с этим криком она полетела вверх тормашка-
ми на землю. Утки громко закричали; одна из них
хотела подхватить бедную спутницу на лету, но про-
махнулась. Лягушка, дрыгая всеми четырьмя лапка-
ми, быстро падала на землю; но так как утки летели
очень быстро, то и она упала не прямо на то место,
над которым закричала и где была твёрдая дорога,
а гораздо дальше, что было для неё большим сча-
стьем, потому что она бултыхнулась в грязный пруд
на краю деревни.
Она скоро вынырнула из воды и тотчас же опять
сгоряча закричала во все горло:
– Это я! Это я придумала!
Но вокруг неё никого не было. Испуганные нео-
жиданным плеском, местные лягушки все попрята-
лись в воду. Когда они начали показываться из неё,
то с удивлением смотрели на новую.
И она рассказала им чудную историю о том, как
она думала всю жизнь и наконец изобрела новый,
необыкновенный способ путешествия на утках; как
у неё были свои собственные утки, которые носили
87
её, куда ей было угодно; как она побывала на пре-
красном юге, где так хорошо, где такие прекрасные
теплые болота и так много мошек и всяких других
съедобных насекомых.
– Я заехала к вам посмотреть, как вы живёте, –
сказала она. – Я пробуду у вас до весны, пока не вер-
нутся мои утки, которых я отпустила.
Но утки уж никогда не вернулись. Они думали,
что квакушка разбилась о землю, и очень жалели её.
В. М. Гаршин
88
по дороге рыбаки поймали, славную сварили уху! Да
на том и заговелись. С тех пор в Шексне совсем мало
стало мелкой рыбицы. Закинет рыбак удочку, да ни-
чего и не вытащит; когда-когда попадётся остроносая
стерлядка, да тем и ловле шабаш! Вот что наделала
в Шексне щука зубастая.
ПАУК
Мальчик пошёл со своим отцом в виноградник.
Там увидел он пчелу, запутавшуюся в паутине. Паук
уже готовился вонзить свои ядовитые зубы в тело
бедного насекомого, но мальчик разорвал сети хищ-
ника и освободил пчелу.
– Ты очень мало ценишь искусство этого насеко-
мого, разрывая его хитрую сеть, – сказал отец маль-
чику. – Разве ты не видишь, как правильно и краси-
во переплетены эти тонкие ниточки?
– Я думаю, – отвечал мальчик, – что паук так ис-
кусно плетёт свою сеть для того, чтобы ловить в неё
и потом убивать других насекомых, а пчёлка собира-
ет мёд и воск. Вот почему я освободил пчёлку и раз-
рушил хитрое тканьё паука.
Отцу понравилось суждение мальчика.
– Правда твоя, – сказал он сыну, – но, может
быть, ты поступил с пауком не совсем справедливо.
Развешивая свою ткань по ветвям винограда, он за-
щищает зреющие кисти от мух и ос и истребляет
вредных насекомых.
89
– Он делает это для того, – спросил мальчик, –
чтобы сберечь для нас виноград, или для того, чтобы
самому поживиться осами и мухами?
– Конечно, – отвечал отец, – ему нет дела до на-
шего винограда.
– В таком случае, – отвечал мальчик, – добро,
которое делает паук, не может быть вменено ему
в заслугу.
– Правда твоя, – отвечал отец, – мы должны бла-
годарить за это природу, которая и вредные создания
умеет заставить делать добро и приносить пользу.
– Но скажи, батюшка, – продолжал мальчик, –
почему паук в одиночку ткёт свою паутину, тогда как
пчёлы целым обществом делают свои соты?
– Потому, – отвечал отец, – что только добрая
цель может прочно соединять многих, союз злых раз-
рушается сам собою.
ПТИЦЫ
В одной малороссийской деревеньке было столь-
ко садов, что вся она казалась одним большим са-
дом. Деревья цвели и благоухали весною, а в густой
зелени их ветвей порхало множество птичек, огла-
шавших окрестность звонкими песнями и весёлым
щебетаньем; осенью же появлялось между листьями
множество розовых яблок, жёлтых груш и сине-пур-
пуровых слив. Но вот несколько злых мальчишек,
собравшись толпою, разорили птичьи гнёзда. Бедные
90
птицы покинули сады и больше уже в них не возвра-
щались. Прошли осень и зима, пришла новая весна,
но в садах было тихо и печально. Вредные гусеницы,
которых прежде птицы истребляли тысячами, разво-
дились теперь беспрепятственно и пожирали на де-
ревьях не только цветы, но и листья: и вот обнажён-
ные деревья посреди лета смотрели печально, будто
зимою. Пришла осень, но в садах не было ни розо-
вых яблок, ни жёлтых груш, ни пурпуровых слив;
на ветках не перепархивали весёлые птички; деревня
не оглашалась их звонкими песнями.
ВОСПИТАНИЕ
Ребёнок видел, как отец посадил в своём саду ди-
кую лесную яблоньку.
– Зачем ты это делаешь? – спросил он отца. –
Вот уж такому негодному деревцу я бы не дал места
в саду.
– А откуда ты знаешь, что это деревце никуда
не годится? – спросил отец.
– Это видно с первого взгляда, – отвечал мальчик.
– Да, оно, конечно, мало и незавидно; но в нём
скрывается большая сила, и со временем оно может
вырасти и приносить плоды.
Через некоторое время мальчик опять увидел,
что отец его заботливо возится около новой яблоньки:
ставит колья, привязывает к ним одни ветки, а дру-
гие срезает.
91
– Зачем ты не даёшь деревцу расти свободно? –
спросил мальчик.
– Затем, чтобы ветер его не сломал и чтобы оно
могло расти прямо и стройно.
Потом отец вскопал землю около корня и окру-
жил деревце кольями, чтобы скот не мог его
сломать.
– Посмотри, – сказал он сыну, – как я люблю
это молодое деревце; а люблю я его за ту жизненную
силу, которая в нём скрыта, и о ней-то я хлопочу
и забочусь.
На следующую весну отец пришёл к деревцу с от-
ростком, срезанным с другой, хорошей яблони, и с
ножом в руках: он разом срезал всю верхушку моло-
дого деревца.
– Что ты делаешь? – вскричал мальчик в испу-
ге. – Теперь все труды твои пропали даром!
Но отец улыбнулся, расколол немного ствол де-
ревца и, вставив в него принесённую им веточку, за-
клеил разрез замазкой и тщательно обвязал тряпкой.
– Вот, видишь ли, – сказал он сыну, когда работа
была кончена, – если б деревце осталось в лесу, оно
было бы и криво, и сучковато, и приносило бы со вре-
менем такую кислицу, которую есть было бы невоз-
можно. Но я позаботился, чтобы оно росло прямо;
а теперь, при наступлении весны, дал скрытым в нём
силам новое, лучшее направление, прищепив к нему
веточку от хорошего дерева, плоды которого уже
известны.
92
Скоро молодое деревце выросло, пустило новые вет-
ви и покрылось почками и цветами; а к осени ветки его
уже гнулись под тяжестью больших румяных яблок.
– Ну, что скажешь теперь? – спросил отец сына.
– Ах, – отвечал тот, – какое это прекрасное, бла-
годарное дерево; труды твои не пропали даром.
– Дай Бог, – продолжал отец, – чтобы ты так же
отблагодарил меня за заботы о твоём воспитании.
Ф. А. Круммахер
ГВОЗДИКА
Трое детей посадили по небольшой клумбе гвоз-
дики и дожидались с нетерпением, когда цветы рас-
пустятся, потому что на гвоздике уже показались не-
большие почки.
У младшего из братьев, однако же, не хватило
терпения дожидаться, пока почки развернутся сами,
и он, прибежав рано утром к своей клумбе, расковы-
рял сначала одну почку: хорошенькие пёстрые ле-
пестки показались из-за зелёной оболочки. Мальчику
это понравилось, и он проворно раскрывал одну поч-
ку за другою; наконец вся его клумба зацвела.
– Посмотрите, посмотрите, – кричал он братьям,
прыгая от радости вокруг своей клумбы и хлопая
в ладоши, – посмотрите, моя гвоздика уже цветёт,
а на ваших клумбах только листья да зелёные почки.
Но радость мальчика была непродолжитель-
на. Солнце поднялось повыше, и пёстрые цветочки,
93
раскрытые насильственно и прежде времени, печаль-
но наклонились к земле, а к полудню потемнели и со-
вершенно завяли.
Преждевременная радость мальчика преврати-
лась в печаль, и он горько плакал, стоя у своих увяд-
ших цветов.
БЕЛЕНЬКИЙ ЦВЕТОЧЕК
За городом, у самой дороги, стоял хуторок, окру-
жённый прекрасным садом. В саду был богатый
цветник с гордыми, блестящими цветами; а на валу,
окружавшем сад, в густой зелёной траве рос ни для
кого незаметно самый скромный маленький дикий
цветочек с белыми лепестками, с золотым сердечком.
Доброе солнце освещало и грело его с такой же любо-
вью, как и великолепные цветы в прекрасных клум-
бах. Дикий беленький цветочек не думал о том, что
на его долю выпала такая скромная жизнь; был дово-
лен своей судьбой, поворачивал свою головку за солн-
цем, любуясь его блеском, и заслушивался серебря-
ных трелей жаворонка, вьющегося высоко в воздухе.
В одно светлое утро маленький цветочек был так
счастлив, как будто бы для него наступил великий
праздник, а между тем это был только понедельник,
и все дети сидели в школе; но тогда как они сиде-
ли на своих скамьях и учились, беленький цветочек
также сидел на своём маленьком стебельке и так-
же учился у греющего солнца и у всего, что видел
94
вокруг, учился, как добр и милостив Создатель. Бе-
ленькому цветочку казалось, что маленький жаво-
ронок в своих звонких песнях выражал прекрасно
те же самые чувства, и цветочек с благоговением
смотрел на счастливую птичку, которая могла петь
и летать, и нисколько не огорчался, что сам остаёт-
ся на одном месте и не имеет такого прекрасного го-
лоса. «Я слышу и вижу всё это, – думал цветочек, –
солнце освещает меня и греет, ветерок целует мои
лепестки… О, как я счастлив!»
В саду возвышалось очень много важных цве-
тов, и чем меньше у них было запаха, тем более они
важничали. Ярко-красные пионы раздувались изо
всех сил, чтобы быть больше и пышнее роз! Но вели-
чина и пышность не сделают ещё пиона розой. Ярко-
цветные, пёстрые тюльпаны знали очень хорошо, что
они красивы, и держались прямо, чтобы все могли
любоваться их красотой. Они, конечно, не замечали,
что там, на валу, цветёт маленький цветочек; но зато
он смотрел на них во все глаза, смотрел и думал:
«Как они богаты и прекрасны! К ним, наверное, сле-
тит чудная птичка. Слава Богу, что я расту так близ-
ко и могу видеть всё это». В самом деле, крик птички
раздался близко, и она спустилась на землю… только
не к величественным пионам и не к гордым тюльпа-
нам, а в зелёную траву, около самого беленького цве-
точка, у которого от счастья занялось дыхание.
Маленькая птичка весело прыгала вокруг
цветка, прыгала и щебетала: «Ах, какая мягкая,
95
зелёная, какая свежая травка! Ах, какой хорошень-
кий, маленький цветочек, сердечко золотое, платье
серебряное!»
Как был счастлив маленький беленький цвето-
чек, я и рассказать вам не могу! Жаворонок осто-
рожно клюнул носиком в самую середину цветочка,
прощебетал что-то милое, очень милое, вспорхнул
и снова полетел в голубую высь.
Прошло, верно, не менее получаса, как цветочек
успел опомниться от своего счастья. Ему даже было
немножко стыдно, но каждый листочек его трепетал
от восторга. Боязливо взглянул цветочек на гордые
тюльпаны: они видели, какое счастье выпало на долю
беленького цветочка, и должны понимать, какой ра-
достью бьётся его золотое сердечко.
Но тюльпаны стояли по-прежнему прямо и,
верно от зависти, краснели ещё больше и от досады
подымали свои головы ещё выше. Какое счастье, что
тупоголовые пионы не могут говорить, а то бы они
наговорили много дерзостей маленькому беленькому
цветочку. Счастливцу казалось, что пышные цветы
не в духе, и он от всей души пожалел о них.
В это самое время пришла в сад девушка с острым
блестящим ножом в руках – пошла прямо к тюльпа-
нам и посрезала их гордые головы.
– Ох! – почти вскрикнул беленький цветочек. –
Как это страшно; теперь для них всё кончено!
Цветочек радовался, что спрятан в траве и что
он не более как простой беленький цветочек; а когда
96
зашло солнце, свернул свои листики и спокойно за-
снул. Но и во сне он видел солнце и милую птичку.
Утром беленький цветочек, полный счастья, снова
распустил свои серебряные лепестки и скоро услыхал
пение жаворонка. Но, Боже мой, какую печальную
песню пела теперь птичка! И было чего печалиться:
бедный жаворонок попался в клетку, которая висела
у открытого окна. Птичка оплакивала свою свобод-
ную и счастливую жизнь, открытое поле и с тоской
вспоминала, как свободно порхала она ещё вчера
в чистом синем воздухе. Бедная птичка была в самом
дурном расположении духа: она сидела в клетке.
Маленький беленький цветочек желал от всей
души помочь бедной птичке; но трудно было что-
нибудь придумать. Цветочек позабыл, как всё вокруг
него прекрасно, позабыл даже яркое, тёплое солныш-
ко и думал только о пленной птичке, которой не мог
помочь ничем – решительно ничем.
В это самое время вошли в сад два мальчика, и
в руках одного из них блестел тот самый острый нож,
которым девушка срезала вчера головы гордым тюль-
панам. Мальчики шли прямо к беленькому цветочку,
но он решительно не понимал, что им от него нужно.
– Вот где мы можем вырезать прекрасный кусок
дёрна для нашего жаворонка, – сказал один из маль-
чиков и вырезал ножом из дёрна четырёхугольник,
в средине которого остался и беленький цветочек.
– Сорви цветочек, – сказал другой мальчик, и цве-
точек задрожал: ему так хотелось жить именно теперь.
97
– Зачем? – сказал первый мальчик. – Он так
мило выглядывает из зелёной травы. – Беленький
цветочек остался и был отнесён вместе с дёрном
в клетку к жаворонку.
Но бедная птичка громко оплакивала свою по-
терянную свободу, билась крылышками о желез-
ные прутья клетки; а беленький цветочек, несмотря
на всё желание, не мог сказать ей ни одного утеши-
тельного слова. Так прошло всё утро.
– Здесь нет воды, – щебетала бедная птичка, –
они все ушли и забыли оставить мне хоть одну ка-
плю воды; горлышко моё пересохло, я вся горю,
я не могу дышать; ах, я должна умереть, должна по-
кинуть навсегда тёплое солнышко, свежую зелень –
всё, всё!
И птичка сунула свой носик в холодный кусок
дерна, чтобы освежиться хоть немного – тут увида-
ла она знакомый беленький цветочек, поцеловала его
в самое сердечко и сказала:
– И ты должен здесь засохнуть, ты бедный ма-
ленький цветочек! Тебя и маленький кусочек зелёно-
го дёрна – вот всё, что дали мне люди взамен целого
мира. Ах, вы напоминаете мне только, как я много
потеряла.
«Что же тебя может утешить?» – думал с тоской
беленький цветочек, но не мог двинуть ни одним ли-
стиком. Птичка, однако же, поняла его мысль, и хотя
от тоски и жажды вырывала она из дёрна травку за
травкой, но беленького цветочка не тронула.
98
Наступил вечер, и никто не принёс воды бедной
птичке. Она распустила свои длинные крылышки,
упала, склонившись головкой к цветочку, задрожа-
ла – и умерла от тоски и жажды. Беленький цветочек
не мог уже, как во вчерашний вечер, свернуть своих
листочков и заснуть спокойно: он увял, и головка его
печально повисла.
Только уже на другой день утром пришли маль-
чики и когда увидали мёртвую птичку, то горько за-
плакали и плакали долго; потом вырыли могилку
и зарыли в землю. Бедная птичка! Когда она жила
и пела, все её забывали, оставляли сидеть в клетке,
заставляли терпеть голод и жажду; а теперь, ког-
да она замолкла навсегда, её оплакивают и убирают
цветами.
Кусок дёрна с увядшим беленьким цветочком вы-
бросили из клетки на пыльную дорогу; никто не по-
думал о том, кто больше всех на свете любил малень-
кую птичку и так сильно желал её утешить.
Г.-Х. Андерсен
ПШЕНИЦА И ПЛЕВЕЛЫ
Притча
99
взошли и выросли плевелы. Работники скоро заме-
тили их, пришли к хозяину и сказали ему: «Госпо-
дин, между пшеницей выросли плевелы; не сходить
ли нам в поле и не повырывать ли их?» «Нет, не хо-
дите, – отвечал им хозяин, – вырывая плевелы, вы
нечаянно можете вырвать и пшеницу; пускай они
растут вместе, пока придёт жатва. Когда же придёт
время жатвы, тогда я прикажу моим жнецам собрать
отдельно плевелы и, связав их в снопы, сжечь, а пше-
ницу перевезти ко мне в житницу».
Б. Г. Денцель
ПОРА СПАТЬ
I
Засыпает один глазок у Алёнушки, засыпает
другое ушко у Алёнушки…
– Папа, ты здесь?
– Здесь, деточка…
– Знаешь что, папа… Я хочу быть царицей…
Заснула Алёнушка и улыбается во сне.
Ах, как много цветов! И все они тоже улыбают-
ся. Обступили кругом Алёнушкину кроватку, шеп-
чутся и смеются тоненькими голосками. Алые цве-
точки, синие цветочки, жёлтые цветочки, голубые,
розовые, красные, белые – точно на землю упала ра-
дуга и рассыпалась живыми искрами, разноцветны-
ми огоньками и весёлыми детскими глазками.
– Алёнушка хочет быть царицей! – весело
100
звенели полевые Колокольчики, качаясь на тонень-
ких зелёных ножках.
– Ах, какая она смешная! – шептали Незабудки.
– Господа, это дело нужно серьёзно обсудить, –
задорно вмешался жёлтый Одуванчик. – Я, по край-
ней мере, никак этого не ожидал…
– Что такое значит – быть царицей? – спраши-
вал синий полевой Василёк. – Я вырос в поле и не
понимаю ваших городских порядков.
– Очень просто… – вмешалась розовая Гвозди-
ка. – Это так просто, что и объяснять не нужно. Ца-
рица – это… это… Вы всё-таки ничего не понимаете?
Ах, какие вы странные… Царица – это когда цветок
розовый, как я. Другими словами: Алёнушка хочет
быть гвоздикой. Кажется, понятно?
Все весело засмеялись. Молчали только одни
Розы. Они считали себя обиженными. Кто же не зна-
ет, что царица всех цветов – одна Роза, нежная,
благоухающая, чудная? И вдруг какая-то Гвоздика
называет себя царицей… Это ни на что не похоже.
Наконец одна Роза рассердилась, сделалась совсем
пунцовой и проговорила:
– Нет, извините, Алёнушка хочет быть розой…
да! Роза потому царица, что все её любят.
– Вот это мило! – рассердился Одуванчик. – А за
кого же, в таком случае, вы меня принимаете?
– Одуванчик, не сердитесь, пожалуйста, – уго-
варивали его лесные Колокольчики. – Это портит
характер и притом некрасиво. Вот мы – мы молчим
101
о том, что Алёнушка хочет быть лесным колокольчи-
ком, потому что это ясно само собой.
II
Цветов было много, и они так смешно спорили.
Полевые цветочки были такие скромные – как лан-
дыши, фиалки, незабудки, колокольчики, васильки,
полевая гвоздика; а цветы, выращенные в оранже-
реях, немного важничали – розы, тюльпаны, лилии,
нарциссы, левкои, точно разодетые по-праздничному
богатые дети. Алёнушка больше любила скромные
полевые цветочки, из которых делала букеты и пле-
ла веночки. Какие все они славные!
– Алёнушка нас очень любит, – шептали Фи-
алки. – Ведь мы весной являемся первыми. Только
снег стает – и мы тут.
– И мы тоже, – говорили Ландыши. – Мы тоже
весенние цветочки… Мы неприхотливы и растём пря-
мо в лесу.
– А чем же мы виноваты, что нам холодно ра-
сти прямо в поле? – жаловались душистые кудря-
вые Левкои и Гиацинты. – Мы здесь только гости,
а наша родина далеко, там, где так тепло и совсем
не бывает зимы. Ах, как там хорошо, и мы постоян-
но тоскуем по своей милой родине… У вас, на севе-
ре, так холодно. Нас Алёнушка тоже любит, и даже
очень…
– И у нас тоже хорошо, – спорили полевые цве-
ты. – Конечно, бывает иногда очень холодно, но это
здорово… А потом, холод убивает наших злейших
102
врагов, как мошки и разные букашки. Если бы
не холод, нам пришлось бы плохо.
– Мы тоже любим холод, – прибавили от себя
Розы.
То же сказали Азалии и Камелии. Все они лю-
били холод, когда набирали цвет.
– Вот что, господа, будемте рассказывать о сво-
ей родине, – предложил белый Нарцисс. – Это очень
интересно… Алёнушка нас послушает. Ведь она и нас
любит…
Тут заговорили все разом. Розы со слезами вспо-
минали благословенные долины Шираза, Гиацинты –
Палестину, Азалии – Америку, Лилии – Египет…
Цветы собрались сюда со всех сторон света, и каж-
дый мог рассказать так много. Больше всего цветов
пришло с юга, где так много солнца и нет зимы. Как
там хорошо!.. Да, вечное лето! Какие громадные де-
ревья там растут, какие чудные птицы, сколько кра-
савиц бабочек, похожих на летающие цветы, и цве-
тов, похожих на бабочек…
– Мы на севере только гости, нам холодно, –
шептали все эти южные растения. Родные полевые
цветочки даже пожалели их. В самом деле, нужно
иметь большое терпение, когда дует холодный север-
ный ветер, льёт холодный дождь и падает снег. Поло-
жим, весенний снежок скоро тает, но всё-таки снег.
– У вас есть громадный недостаток, – объяснил
Василёк, наслушавшись этих рассказов. – Не спорю,
вы, пожалуй, красивее иногда нас, простых полевых
103
цветочков, – я это охотно допускаю… да… Одним сло-
вом, вы – наши дорогие гости, а ваш главный недо-
статок в том, что вы растёте только для богатых лю-
дей, а мы растём для всех. Мы гораздо добрее… Вот
я, например, – меня вы увидите в руках у каждого
деревенского ребёнка. Сколько радости доставляю
я всем бедным детям!.. За меня не нужно платить
денег, а только стоит выйти в поле. Я расту вместе
с пшеницей, рожью, овсом…
III
Алёнушка слушала всё, о чём рассказывали ей
цветочки, и удивлялась. Ей ужасно захотелось по-
смотреть всё самой, все те удивительные страны,
о которых сейчас говорили.
– Если бы я была ласточкой, то сейчас же поле-
тела бы, – проговорила она наконец. – Отчего у меня
нет крылышек? Ах, как хорошо быть птичкой!..
Она не успела ещё договорить, как к ней под-
ползла Божья Коровка, настоящая Божья Коровка,
такая красненькая, с чёрными пятнышками, с чёр-
ной головкой и такими тоненькими чёрными усика-
ми и чёрными тоненькими ножками.
– Алёнушка, полетим! – шепнула Божья Коров-
ка, шевеля усиками.
– А у меня нет крылышек, Божья Коровка!
– Садись на меня…
– Как же я сяду, когда ты маленькая?
– А вот смотри…
Алёнушка начала смотреть и удивлялась все
104
больше и больше. Божья Коровка расправила верх-
ние жёсткие крылья и увеличилась вдвое, потом рас-
пустила тонкие, как паутина, нижние крылышки
и сделалась ещё больше. Она росла на глазах у Алё-
нушки, пока не превратилась в большую-большую,
в такую большую, что Алёнушка могла свободно
сесть к ней на спинку, между красными крылышка-
ми. Это было очень удобно.
– Тебе хорошо, Алёнушка? – спрашивала Божья
Коровка.
– Очень.
– Ну, держись теперь крепче…
В первое мгновение, когда они полетели, Алё-
нушка даже закрыла глаза от страха. Ей показалось,
что летит не она, а летит всё под ней – города, леса,
реки, горы. Потом ей начало казаться, что она сде-
лалась такая маленькая-маленькая, с булавочную
головку, и притом лёгкая, как пушинка с одуванчи-
ка. А Божья Коровка летела быстро-быстро, так, что
только свистел воздух между крылышками.
– Смотри, что там внизу… – говорила ей Божья
Коровка.
Алёнушка посмотрела вниз и даже всплеснула
ручонками.
– Ах, сколько роз… красные, жёлтые, белые,
розовые!
Земля была точно покрыта живым ковром из роз.
– Спустимся на землю, – просила она Божью
Коровку.
105
Они спустились, причем Алёнушка сделалась
опять большой, какой была раньше, а Божья Ко-
ровка сделалась маленькой. Алёнушка долго бегала
по розовому полю и нарвала громадный букет цветов.
Какие они красивые, эти розы; и от их аромата кру-
жится голова. Если бы всё это розовое поле перене-
сти туда, на север, где розы являются только дороги-
ми гостями!..
– Ну, теперь летим дальше, – сказала Божья Ко-
ровка, расправляя свои крылышки.
Она опять сделалась большой-большой,
а Алёнушка – маленькой-маленькой.
IV
Они опять полетели. Как было хорошо кругом!
Небо было такое синее, а внизу ещё синее – море.
Они летели над крутым и скалистым берегом.
– Неужели мы полетим через море? – спрашива-
ла Алёнушка.
– Да… только сиди смирно и держись крепче.
Сначала Алёнушке было даже страшно, а по-
том ничего. Кроме неба и воды, ничего не осталось.
А по морю неслись, как большие птицы с белы-
ми крыльями, корабли… Маленькие суда походи-
ли на мух. Ах, как красиво, как хорошо!.. А впере-
ди уже виднеется морской берег – низкий, жёлтый
и песчаный, устье какой-то громадной реки, какой-
то совсем белый город, точно он выстроен из саха-
ра. А дальше виднелась мёртвая пустыня, где сто-
яли одни пирамиды. Божья Коровка опустилась
106
на берегу реки. Здесь росли зелёные папирусы и ли-
лии, чудные, нежные лилии.
– Как хорошо здесь у вас, – заговорила с ними
Алёнушка. – Это у вас не бывает зимы?
– А что такое зима? – удивлялись Лилии.
– Зима – это когда идёт снег…
– А что такое снег?
Лилии даже засмеялись. Они думали, что ма-
ленькая северная девочка шутит над ними. Правда,
что с севера каждую осень прилетали сюда громад-
ные стаи птиц и тоже рассказывали о зиме, но сами
они её не видали, а говорили с чужих слов. Алё-
нушка тоже не верила, что не бывает зимы. Зна-
чит, и шубки не нужно и валенок? Полетели даль-
ше. Но Алёнушка больше не удивлялась ни синему
морю, ни горам, ни обожженной солнцем пустыне,
где росли гиацинты.
– Мне жарко… – жаловалась она. – Знаешь, Бо-
жья Коровка, это даже нехорошо, когда стоит вечное
лето.
– Кто как привык, Алёнушка.
Они летели к высоким горам, на вершинах ко-
торых лежал вечный снег. Здесь было не так жар-
ко. За горами начались непроходимые леса. Под сво-
дом деревьев было темно, потому что солнечный свет
не проникал сюда сквозь густые вершины деревьев.
По ветвям прыгали обезьяны. А сколько было птиц –
зелёных, красных, жёлтых, синих… Но всего удиви-
тельнее были цветы, выросшие прямо на древесных
107
стволах. Были цветы совсем огненного цвета, были
пестрые; были цветы, походившие на маленьких
птичек и на больших бабочек, – весь лес точно горел
разноцветными живыми огоньками.
– Это орхидеи, – объяснила Божья Коровка.
Ходить здесь было невозможно – так всё
переплелось.
Они полетели дальше. Вот разлилась среди зелё-
ных берегов громадная река. Божья Коровка опусти-
лась прямо на большой белый цветок, росший в воде.
Таких больших цветов Алёнушка ещё не видела.
– Это священный цветок, – объяснила Божья Ко-
ровка. – Он называется лотосом…
V
Алёнушка так много видела, что наконец уста-
ла. Ей захотелось домой: всё-таки дома лучше.
– Я люблю снежок, – говорила Алёнушка. – Без
зимы нехорошо…
Они опять полетели, и чем поднимались выше,
тем делалось холоднее. Скоро внизу показались
снежные поляны. Зеленел только один хвойный лес.
Алёнушка ужасно обрадовалась, когда увидела пер-
вую елочку.
– Ёлочка, ёлочка! – крикнула она.
– Здравствуй, Алёнушка! – крикнула ей снизу
зелёная Ёлочка.
Это была настоящая рождественская Ёлочка –
Алёнушка сразу её узнала. Ах, какая милая Ёлоч-
ка!.. Алёнушка наклонилась, чтобы сказать ей,
108
какая она милая, и вдруг полетела вниз. Ух, как
страшно!.. Она перевернулась несколько раз в возду-
хе и упала прямо в мягкий снег.
– Ты это как сюда попала, крошка? – спросил её
кто-то.
Алёнушка открыла глаза и увидела седого-
седого сгорбленного старика. Она его тоже узнала
сразу. Это был тот самый старик, который прино-
сит умным деткам святочные елки, золотые звёзды,
коробочки с бомбошками и самые удивительные
игрушки. О, он такой добрый, этот старик!.. Он
сейчас же взял её на руки, прикрыл своей шубой
и опять спросил:
– Как ты сюда попала, маленькая девочка?
– Я путешествовала на Божьей Коровке… Ах,
сколько я видела, дедушка!..
– Так, так…
– А я тебя знаю, дедушка! Ты приносишь деткам
ёлки…
– Так, так… И сейчас я устраиваю тоже ёлку.
Он показал ей длинный шест, который совсем уж
не походил на ёлку.
– Какая же это ёлка, дедушка? Это просто палка…
– А вот увидишь…
Старик понес Алёнушку в маленькую деревуш-
ку, совсем засыпанную снегом. Выставлялись из-под
снега одни крыши да трубы. Старика уже ждали де-
ревенские дети. Они прыгали и кричали:
– Ёлка! Ёлка!..
109
Они пришли к первой избе. Старик достал необ-
молоченный сноп овса, привязал его к концу шеста,
а шест поднял на крышу. Сейчас же налетели со всех
сторон маленькие птички, которые на зиму никуда
не улетают: воробышки, кузьки, овсянки, – и приня-
лись клевать зерно.
– Это наша ёлка! – кричали они.
Алёнушке вдруг сделалось очень весело. Она
в первый раз видела, как устраивают ёлку для пти-
чек зимой. Ах, как весело!.. Ах, какой добрый ста-
ричок! Один воробышек, суетившийся больше всех,
сразу узнал Аленушку и крикнул:
– Да ведь это Алёнушка! Я её отлично знаю…
Она меня не один раз кормила крошками. Да…
И другие воробышки тоже узнали её и страшно
запищали от радости. Прилетел ещё один воробей,
оказавшийся страшным забиякой. Он начал всех рас-
талкивать и выхватывать лучшие зёрна. Это был тот
самый воробей, который дрался с ершом.
Алёнушка его узнала.
– Здравствуй, воробышек!..
– Ах, это ты, Алёнушка? Здравствуй!..
Забияка воробей попрыгал на одной ножке, лу-
каво подмигнул одним глазом и сказал доброму свя-
точному старику:
– А ведь она, Алёнушка, хочет быть царицей…
Да, я давеча слышал сам, как она это говорила.
– Ты хочешь быть царицей, крошка? – спросил
старик.
110
– Очень хочу, дедушка!
– Отлично. Нет ничего проще: всякая царица –
женщина, и всякая женщина – царица… Теперь сту-
пай домой и скажи это всем другим маленьким де-
вочкам. Божья Коровка была рада убраться поскорее
отсюда, пока какой-нибудь озорник воробей не съел.
Они полетели домой быстро-быстро… А там уж ждут
Алёнушку все цветочки. Они всё время спорили
о том, что такое царица.
Баю-баю-баю…
Один глазок у Алёнушки спит, другой – смо-
трит; одно ушко у Алёнушки спит, другое – слушает.
Все теперь собрались около Алёнушкиной кроватки:
и храбрый Заяц, и Медведко, и забияка Петух, и Во-
робей, и Воронушка-чёрная головушка, и Ёрш Ершо-
вич, и маленькая-маленькая Козявочка. Все тут, все
у Алёнушки.
– Папа, я всех люблю… – шепчет Алёнушка. –
Я и черных тараканов, папа, люблю… Закрылся дру-
гой глазок, заснуло другое ушко… А около Алёнуш-
киной кроватки зеленеет весело весенняя травка,
улыбаются цветочки, – много цветочков: голубые,
розовые, жёлтые, синие, красные. Наклонилась над
самой кроваткой зелёная берёзка и шепчет что-то так
ласково-ласково. И солнышко светит, и песочек жел-
теет, и зовёт к себе Алёнушку синяя морская волна…
– Спи, Алёнушка! Набирайся силушки…
Баю-баю-баю…
Д. Н. Мамин-Сибиряк
111
АЛМАЗНАЯ СПИЧКА
Дело с пустяков началось – с пороховой спич-
ки. Она ведь не ахти как давно придумана. С малым
сотня лет наберётся ли? Поначалу, как пороховушка
в ход пошла, много над ней мудрили. Которые и во-
все зря. Кто, скажем, придумал точёную соломку
делать, кто опять стал смазывать спички таким со-
ставом, чтобы они горели разными огоньками: мали-
новым, зелёным, ещё каким. С укупоркой тоже не-
мало чудили. Пряменько сказать, на большой моде
пороховая спичка была.
Одного нашего заводского мастера эта спичеч-
ная мода и задела. А он сталь варил. Власычем зва-
ли. По своему делу первостатейный. Этот Власыч
придумал сварить такую сталь, чтоб сразу трут бра-
ла, если той сталью рядом по кремню чиркнуть.
Сварил сталь – крепче не бывало – и наделал из неё
спичечек по полной форме. Понятно, искра не от
всякой руки трут поджигала. Тут, поди-ко, и кре-
мешок надо хорошо подобрать, и трут в исправности
содержать, а главное – большую твёрдость и сноров-
ку в руке иметь. У самого Власыча спичка, сказы-
вают, ловко действовала, а другим редко давалась.
Зато во всяких руках эта спичка не хуже алма-
за стекло резала. Власычеву спичку и подхватили
по заводу. Прозвали её алмазной. Токари заводские
выточили Власычу под спички форменную коро-
бушечку и по стали надпись вывели: «Алмазные
спички».
112
Власыч эту штуку на заводе делал. Сторожился,
конечно, чтоб на глаза начальству не попасть, а раз
оплошал. В самый неурочный час принесло одно-
го немца. Обер-мастером назывался, а в деле мало
смыслил. Об одном заботился, чтоб всё по уставу
велось. Хоть того лучше придумай, ни за что не до-
пустит, если раньше того не было. Звали этого нем-
ца Устав Уставыч, а по фамилии Шпиль. Заводские
дивились, до чего кличка ловко подошла. Голена-
стый да головастый, и нос вроде спицы – зипуны
вешать. Ни дать, ни взять – барочный шпиль, коим
кокоры к бортам пришивают. И ума не больше, чем
в деревянном шпиле. Меж своими немцами и то в ду-
раках считался.
Увидел Шпиль у Власыча стальную коробушеч-
ку и напустился:
– Какой тфой праф игральки делайть? С казенни
материаль? Ф казенни фремя? По устаф перёшь сто
пальки.
Власыч хотел объяснить, да разве такой поймет.
А время тогда ещё крепостное было. Власыч и пожа-
лел свою спину, смирился.
– Помилосердуй, – говорит, – Устав Уставыч, на-
предки того не будет.
Шпилю, конечно, любо, что самолучший мастер
ему кланяется, и то, видно, в понятие взял, что вла-
сычевым мастерством сам держится. Задрал свою
спицу дальше некуда и говорит с важностью:
– Снай, Флясич, какоф я есть добри нашальник.
113
Фсегда меня слюшай. Перфая фина прощаль, фторой
фина сто пальки.
Потом стал допытываться, кто коробушечку де-
лал, да Власыч принял это на себя.
– Сам мастерил, в домашние часы. А надпись
иконный мастер нанёс. Я по готовому выскоблил,
как это смолоду умею.
Смекнул тоже, на кого повернуть. Иконник-то
из приезжих был да ещё дворянского сословия. Тако-
му заводское начальство, как пузыри в ложке: хоть
один, хоть два, хоть и вовсе не будь.
Коробушечку немец отобрал и домой унёс,
а остатки спичек Власыч себе прибрал.
Пришёл Шпиль домой, поставил коробушечку
на стол и хвалится перед женой, – какой он примет-
ливый, всё сразу увидит, поймёт и конец тому сдела-
ет. Жена в таком разе, как поди у всех народов ве-
дётся, поддакивает да похваливает:
– Ты у меня что! Маслом мазанный, сахарной
крошкой посыпанный. Недаром за тебя замуж вышла.
Шпиль разнежился, рассказывает ей по порядку,
а она давай его точить, что человека под палки не по-
ставил. Шпиль объясняет: мастер-де такой, им толь-
ко и держусь, а она своё скрипит:
– Какой ни будь, а ты начальник! На то постав-
лен, чтоб тебя боялись. Без палки уважения не будет.
Скрипела-скрипела, до того мужа довела, что
схватил он коробушечку со спичками и пошёл в за-
вод, да тут его к главному заводскому управителю
114
потребовали. Прибежал, а там кабинетская бумага:
спрашивают про алмазную сталь: кто её сварил и по-
чему о том не донесли?
Дело-то так вышло. Власычевы спички давнень-
ко по заводу ходили. Не столько ими огонь добыва-
ли, сколько стекло резали. С одним стекольщиком
спички и пошли по большим дорогам да там и на-
бежали на какого-то большого начальника. Не ду-
рак, видно, был. Увидел, – небывалая сталь, стал
дознаваться, откуда такая? Стекольщик объявил, –
из Златоустовского, мол, завода. Там мастер один де-
лает. Вот бумага и пришла.
Бумага не строгая, только с малым укором.
Шпиль перевёл всё это в своей дурной башке: за-
ставлю, дескать, Власыча сварить при себе эту сталь,
а скажу на себя и награду за это получу. Вытащил
из кармана коробушечку, подал управителю и обска-
зал, как придумал. Управитель из немцев же был.
Обрадовался. Ну, как же! Большая подпорка всем
привозным мастерам. Похвалил Шпиля:
– Молодец! Покажи русским, что без нас им
обойтись никак невозможно.
И тут же состряпал ответную бумагу. Моим, де-
скать, стараньем обер-мастер Шпиль сварил алмаз-
ную сталь, а не доносили потому, что готовили фор-
менную укупорку. Делал её русский мастер, оттого
и задержка. Велел управитель переписать письмо и с
нарочным отправить в Сам-Петербург. И власычева
коробушечка со спичками туда же пошла.
115
Шпиль от управителя именинником пошёл, чуть
не приплясывает. Вечером у себя дома пирушку при-
думал сделать. Все заводские немцы сбежались. За-
видуют, конечно. Дивятся, как такому дураку уда-
лась этакая штука, а всё-таки поздравляют. Знают,
видишь, что всем им от этого большая выгода.
На другой день Шпиль как ни в чём не бывало
пришёл в завод и говорит Власычу:
– Фчера глядель тфой игральки. Ошень сапафни
штук. Ошень сапафни. Сфари такой шталь польни
тигель. Я расрешай. Сафтра.
А Власычу всё ведомо. Копиист, который бумагу
перебелял, себе копийку снял и кому надо показал.
И Власычу о том сказали. Только он виду не подаёт,
говорит немцу:
– То и горе, Устав Уставыч, не могу добиться та-
кой стали.
У немца, конечно, дальше хитрости не хватило.
Всполошился, ногами затопал, закричал:
– Какой ти смель шутка нашальник кафарийть?
– Какие, – отвечает, – шутки. Рад бы всей ду-
шой, да не могу. Спички-то, поди, из той стали де-
ланы, кою, помнишь, сам пособлял мне варить. Ещё
из бумажки чего-то подсыпал, как главное началь-
ство из Сам-Петербургу наезжало.
И верно, был такой случай. Приезжало началь-
ство, и Шпиль в ту пору сильно суетился при варке
стали, а Власычу в тигель подсыпал что-то из бумаж-
ки, будто он тайность какую знает. Мастера смеялись
116
потом: «Понимает, пёс, кому подсыпать, знает, что
у Власыча оплошки не случится». Теперь Власыч
этим случаем и закрылся. Шпиль, как он и в нем-
цах дураком считался, поверил тому разговору. Об-
радовался сперва, потом образумился маленько: как
быть? Помнит, точно подсыпал какой-то аптечный
порошок. Так, для видимости, а он, оказывается,
вон какую силу имеет. Только как этот порошочек
узнать? Сейчас же побежал домой, собрал все порош-
ки, какие в доме нашлись, и давай их разглядывать.
Мерекал-мерекал, на том решил, – буду пробовать
по порядку. Так и сделал. Заставил Власыча ва-
рить, а сам тут же толкошится и каждый раз какой-
нибудь порошок в варку подсыпает. Ну, скажем, от
колотья в грудях, от рвоты либо удушья, от почечуя
там, от кашлю. Да мало ли всякого снадобья. Власыч
своё ведёт: одно сварит покрепче, другое нисколько
на сталь не походит, да и судит:
– Диво, порошочки будто одинаковые были,
а в варке такая различка. Мудрёный ты человек,
Устав Уставыч!
Такими разговорами сбил Шпиля с последнего
умишка. Окончательно тот уверился в силе аптечных
порошков. Думает, – найду всё-таки. Тем временем
из Петербургу новая бумага пришла. Управителю
одобрение, Шпилю – награждение, а заводу – заказ
сварить столько-то пудов стали и всю её пустить в пе-
редел для самого наследника. Сделать саблю, кин-
жал, столовый прибор, линейки да треугольники.
117
Одним словом, разное. И всё с рисовкой да с позоло-
той. И ведено всякую поделку опробовать, чтоб она
стекло резала.
Управитель обрадовался, собрал всех перед го-
сподским домом и вычитал бумагу. Пусть, дескать,
русские знают, как привозной мастер отличился.
Немцы, ясное дело, радуются да похваляются, а рус-
ские посмеиваются, потому знают, как Шпиль свою
дурость с порошками показывает.
Сталь по тем временам малым весом варилась.
Заказ да ещё с переделом большим считался. Потора-
пливаться приходилось. Передельщики и заговори-
ли: подавай сталь поскорее. Шпиль, понятно, в поту
бьётся. Порошки-то, которые от поносу, давно ему
в нутро понадобились. Сам управитель рысью забе-
гал. Этот, видать, посмышлёнее был: сразу понял,
что тут Власыч водит, а что поделаешь, коли прина-
родно объявлено, что алмазная сталь Шпилем при-
думана и сварена. Велел только управитель Шпилю
одному варить, близко никого не подпускать. А что
Шпиль один сделает, если по-настоящему у рук
не бывало? Смех только вышел. Передельщики меж
тем прямо наступать стали:
– Заказ царский. За канитель в таком деле к от-
вету потянут. Подавай сталь, либо пиши бумагу, что
всё это зряшная хвастня была. Никакой алмазной
стали Шпиль не варивал и сварить не может.
Управитель видит, круто поворачивается, нашёл-
таки лазейку. Велел Шпилю нездоровым прикинуться
и написал по начальству: «Прошу отсрочки по заказу,
118
потому обер-мастер, который сталь варит, крепко за-
недужил». А сам за Власыча принялся. Грозил, ко-
нечно, улещал тоже, да Власыч упёрся:
– Не показал мне Устав Уставыч своей тайности.
…Наши мастера тоже не дремали. В завод как
раз пришёл тот самый стекольщик, через которого
алмазная спичка большому начальнику попала. Ма-
стера и пошли разузнать, как оно вышло. Тот рас-
сказал, а мастера и решили от себя написать тому
начальнику. Только ведь грамотеев по тому времени
в рабочих не было, так пошли с этим к иконнику.
Тот хоть из бар был, а против немцев не побоялся.
Написал самую полную бумагу. Отдали бумагу сте-
кольщику, а он говорит:
– Вижу – дело сурьезное. Ног жалеть не буду, а
только вы мне одолжите спичечек-то. Хоть с десяток.
Власыч, понятно, отсыпал ему, не поскупил-
ся. С тем стекольщик и ушёл, а вот оно и сказалось.
В сам-то Петербурге, видно, разобрались и посла-
ли нового управителя. Приехал новый управитель
и первым делом заставил Власыча алмазную сталь
сварить. Власыч без отговорки сделал как нельзя
лучше. Опробовал новый управитель сталь и сразу
всех привозных мастеров к выгонке определил. Чтоб
на другой же день и духу их не было. Алмазная-то
спичка им вроде рыбьей кости в горло пришлась.
Всю дорогу, небось, перхали да поминали:
– Хорош рыбный пирожок, да подавиться им
можно, – ноги протянешь.
П. П. Бажов
119
ГОРШЕНЯ
Русская народная сказка
120
– Верно, Горшеня. Ты молодец. Слушай. Ты для
меня, а я для тебя. Прилетят гуси, пёрышки ощи-
плешь, а по-правильному покинешь?
– Годится, так покину, а то и наголо ощиплю.
– Ну, Горшеня, постой, я твою посуду погляжу.
Остановился Горшеня, стал раскладывать товар.
Приглянулись царю глиняные тарелки.
– Наделаешь мне этаких?
– Сколько понадобится, царь-государь?
– Да возов десяток надо.
– А сколько сроку даёшь?
– Месяц.
– Можно и через две недели представить в город
товар. Я для тебя, а ты для меня.
– Спасибо, Горшенюшка.
– А ты, государь, где будешь в то время, как
я товар привезу в город?
– Буду я в доме вот у такого-то купца в гостях,
запомни.
И уехал царь.
В городе он приказал, чтобы на всех пирах и уго-
щениях не было посуды ни серебряной, ни оловян-
ной, ни медной, ни деревянной, а была бы посуда
только глиняная.
К тому времени Горшеня исполнил царский за-
каз и привёз товар в город.
Увидал глиняную посуду боярин и говорит:
– Продай, Горшеня, мне весь свой товар.
– Нельзя, по заказу.
121
– А что тебе – коли задатка под работу не взял,
никто винить не станет, бери деньги.
Мнётся Горшеня. А у боярина глаза разгорелись:
«Вот себе оставлю, а остальное продам втридорога,
теперь глиняную посуду с руками оторвут».
– Ну что, возьмёшь, Горшеня?
– А вот что: каждую посудину насыпать дополна
деньгами.
– Полно, Горшенюшка, много!
– Ну хорошо, одну насыпать, а две отдать, хо-
чешь так? Дешевле не будет.
На том и сладили.
Насыпают да высыпают, насыпают да высыпают.
Сыпали, сыпали, денег у боярина не стало, а товару
ещё много. Боярин прикипел, глаз от посуды отвести
не может.
– Как быть, Горшенюшка?
– Ну что, нечего делать, уважу тебя. Коли све-
зёшь меня на себе вот до такого-то двора, отдам тебе
и товар и все деньги.
Мялся, мялся боярин – жаль себя, а пуще того
денег жаль, – и сладили.
Выпрягли коня, сел Горшеня в телегу, впрягся
боярин и повёз.
Горшеня песню запел, а боярин везёт да везёт.
– До коих мест везти тебя?
– Да вот до этого двора, до этого дома.
Весело поёт Горшеня, а против дома запел ещё
громче, ещё веселее.
122
Услыхал царь, выбежал на крыльцо:
– Здравствуй, Горшеня, с приездом!
– Спасибо, царь-государь.
– А на ком ты едешь-то?
– Да на худом-то разуме, государь.
– Ну, молодец, Горшеня, умел продать товар!
Боярин, скидай строевую одёжу и сапоги, а ты, Гор-
шеня, снимай кафтан и разувай лапти. Ты, боярин,
обувай лапти, надевай кафтан, а ты, Горшеня, на-
девай строевую боярскую одёжу. Немного ты, Гор-
шеня, послужил, да много выслужил, а ты, боярин,
не умел владеть боярством. Ну как, Горшеня, приле-
тели гуси?
– Прилетели.
– Пёрышки ощипал, а по-правильному покинул?
– Нет, наголо, великий государь, всего ощипал.
Редакция М. А. Шолохова
ДЕВОЧКА СО СПИЧКАМИ
Как холодно было в этот вечер! Шёл снег, и су-
мерки сгущались. А вечер был последний в году –
канун Нового года. В эту холодную и тёмную пору
по улицам брела маленькая нищая девочка с непо-
крытой головой и босая. Правда, из дому она вышла
обутая, но много ли было проку в огромных старых
туфлях?
Туфли эти прежде носила её мать – вот какие
они были большие, – и девочка потеряла их сегодня,
123
когда бросилась бежать через дорогу, испугавшись
двух карет, которые мчались во весь опор. Одной
туфли она так и не нашла, другую утащил какой-
то мальчишка, заявив, что из неё выйдет отличная
люлька для его будущих ребят. Вот девочка и брела
теперь босиком, и ножки её покраснели и посинели
от холода.
В кармане её старенького передника лежало не-
сколько пачек серных спичек, и одну пачку она дер-
жала в руке. За весь этот день она не продала ни
одной спички, и ей не подали ни гроша. Она брела
голодная и продрогшая и так измучилась, бедняжка!
Снежинки садились на её длинные белокурые локо-
ны, красиво рассыпавшиеся по плечам, но она, пра-
во же, и не подозревала о том, что они красивы. Изо
всех окон лился свет, на улице вкусно пахло жаре-
ным гусём – ведь был канун Нового года. Вот о чём
она думала!
Наконец девочка нашла уголок за выступом
дома. Тут она села и съёжилась, поджав под себя
ножки. Но ей стало ещё холоднее, а вернуться домой
она не смела: ей ведь не удалось продать ни одной
спички, она не выручила ни гроша, а она знала, что
за это отец побьёт её; к тому же, думала она, дома
тоже холодно; они живут на чердаке, где гуляет ве-
тер, хотя самые большие щели в стенах и заткнуты
соломой и тряпками.
Ручонки её совсем закоченели. Ах, как бы их
согрел огонёк маленькой спички! Если бы только
124
она посмела вытащить спичку, чиркнуть ею и по-
греть пальцы! Девочка робко вытянула одну спичку
и… чирк! Как спичка вспыхнула, как ярко она заго-
релась! Девочка прикрыла её рукой, и спичка стала
гореть ровным светлым пламенем, точно крохотная
свечечка. Удивительная свечка! Девочке почуди-
лось, будто она сидит перед большой железной печью
с блестящими медными шариками и заслонками.
Как славно пылает в ней огонь, каким теплом от него
веет!
Но что это? Девочка протянула ноги к огню, что-
бы погреть их, – и вдруг… пламя погасло, печка ис-
чезла, а в руке у девочки осталась обгорелая спичка.
Она чиркнула ещё одной спичкой, спичка загоре-
лась, засветилась, и когда её отблеск упал на стену,
стена стала прозрачной, как кисея. Девочка увиде-
ла перед собой комнату, а в ней стол, покрытый бе-
лоснежной скатертью и уставленный дорогим фар-
фором; на столе, распространяя чудесный аромат,
стояло блюдо с жареным гусём, начинённым черно-
сливом и яблоками!
И всего чудеснее было то, что гусь вдруг спрыг-
нул со стола и вперевалку заковылял по полу. Он
шёл прямо к бедной девочке, но… спичка погасла,
и перед бедняжкой снова встала непроницаемая, хо-
лодная, сырая стена. Девочка зажгла ещё одну спич-
ку. Теперь она сидела перед роскошной рождествен-
ской елкой. Эта ёлка была гораздо выше и наряднее
той, которую девочка увидела в сочельник, подойдя
125
к дому одного богатого купца и заглянув в окно. Ты-
сячи свечей горели на её зелёных ветках, а разноцвет-
ные картинки, какими украшают витрины магази-
нов, смотрели на девочку. Малютка протянула к ним
руки, но… спичка погасла.
Огоньки стали уходить всё выше и выше и вско-
ре превратились в ясные звёздочки. Одна из них
покатилась по небу, оставив за собой длинный ог-
ненный след. «Кто-то умер», – подумала девочка,
потому что её недавно умершая старая бабушка, ко-
торая одна во всём мире любила её, не раз говори-
ла ей: «Когда падёт звёздочка, чья-то душа отлетает
к Богу». Девочка снова чиркнула о стену спичкой и,
когда всё вокруг осветилось, увидела в этом сиянии
свою старенькую бабушку, такую тихую и просвет-
лённую, такую добрую и ласковую.
– Бабушка, – воскликнула девочка, – возьми,
возьми меня к себе! Я знаю, что ты уйдёшь, когда
погаснет спичка, исчезнешь, как тёплая печка, как
вкусный жареный гусь и чудесная большая ёлка!
И она торопливо чиркнула всеми спичками,
оставшимися в пачке, – вот как ей хотелось удер-
жать бабушку! И спички вспыхнули так ослепитель-
но, что стало светлее, чем днём.
Бабушка при жизни никогда не была такой кра-
сивой, такой величавой. Она взяла девочку на руки,
и, озарённые светом и радостью, обе они вознеслись
высоко-высоко – туда, где нет ни голода, ни холо-
да, ни страха, – они вознеслись к Богу. Морозным
126
утром за выступом дома нашли девочку: на щёчках
её играл румянец, на губах – улыбка, но она была
мертва; она замёрзла в последний вечер старого года.
Новогоднее солнце осветило мёртвое тельце девочки
со спичками; она сожгла почти целую пачку.
– Девочка хотела погреться, – говорили люди.
И никто не знал, какие чудеса она видела, среди ка-
кой красоты они вместе с бабушкой встретили Ново-
годнее Счастье.
Г.-Х. Андерсен
ТАРАКАНЬЕ МЫЛО
В наших-то правителях дураков всё-таки
многонько было. Иной удумает, так сразу голо-
ва заболит, как услышишь. А хуже всего с немца-
ми приходилось. Другого хоть урезонить можно,
а этих – никак. Своё твердят:
– О! Я ошень понималь!
Одному такому – не то он в министрах служил,
не то ещё выше – и пришло в башку наших горщи-
ков уму-разуму учить. По немецкому положению,
первым делом учёного немца в здешние места при-
вёз. Он, дескать, новые места покажет, где какой ка-
мень искать, да ещё такие камни отыщет, про кото-
рые никто и не слыхивал.
Вот приехал этот немец. Из себя худощавый,
а видный. Ходит форсисто, говорит с растяжкой.
В очках. Стал этот приезжий по нашим горочкам
127
расхаживать. По старым, конечно, разработкам но-
ровит. Так-то, видно, ему сподручнее показалось.
Подберёт какой камешок, оглядит, подымет руку
вверх и скажет с важностью:
– Это есть желесный рута!
– Это есть метный рута!
Или ещё там что.
Скажет так-то и на всех свысока поглядывает:
вот, дескать, я какой понимающий. Когда с полчаса
долдонит, а сам головой мотает, руками размахива-
ет. Прямо сказать, до поту старался. Известно, день-
ги плачены – он, значит, видимость и оказывал.
Горное начальство, может, половину того пу-
стоговорья не понимало, а только про себя смекало:
раз этот немец от вышнего начальства присланный,
не прекословить же ему. Начальство, значит, слуша-
ет немца, спины гнёт да приговаривает:
– Так точно, ваше немецкое благородие. Истин-
ную правду изволите говорить. Такой камешок тут
и добывался.
Старым горщикам это немцево похождение за
обиду пришлось.
– Как так? Все горы-ложки исходили, исполза-
ли, всякий следок-поводок к камню понимать мо-
жем, а тут на-ко – привезли незнамого человека,
и будто он больше нашего в наших местах понимает.
Зря деньги бросили.
Ну, нашлись и такие, кто на немецкую руку
потянул. Известно, начальству угодить желают.
128
Разговор повели: он-де шибко учёный, в гене-
ральских чинах да ещё из самой серёдки немец-
кой земли, а там, сказывают, народ вовсе дошлый:
с тараканов сало сымают да мыло варят. За спор
у стариков дело пошло, а тут на это время случился
Афоня Хрусталёк. Мужичонка ещё не старый, а на
славе. Он из гранильщиков был. Места, где дорогой
камешок родится, до пятнышка знал. И Хрусталь-
ком его недаром прозвали. Он, видишь, из горных
хрусталей, а то и вовсе из стекла дорогие камешки
выгонял. И так ловко сделает, что кто и понимаю-
щий не сразу в этой афониной поделке разберётся.
Вот за это и прозвали его Хрустальком. Ну, Афоня
на то не обижался.
– Что ж, – говорит, – хрусталёк не простая галь-
ка: рядом с дорогим камнем растёт, а когда солныш-
ко ловко придётся, так и вовсе заиграет, не хуже
настоящего.
Послушал это Афоня насчёт тараканьего мыла,
да и говорит:
– Пущай немец сам тем мылом моется. У нас
лучше того придумано.
– Как так? – спрашивают.
– Очень, – отвечает, – просто: выпарился в бане
докрасна, да окатился полной шайкой, и ходи всю
неделю как новенький.
Старики, которые на немца обнадёживались,
слышат, к чему Афоня клонит, говорят ему:
– Ты, Афоня, заграничную науку не опровергай.
129
– Я, – отвечает, – и не опровергаю, а про то го-
ворю, что и мы не без науки живём, и ещё никто
не смерил, чья наука выше. В том хитрости мало,
что на старых отвалах руду узнать. А ты попробуй
новое место показать либо в огранке разобраться,
тогда видно будет, сколько ты в деле понятия име-
ешь. Пусть-ко твой немец ко мне зайдёт. Погляжу я,
как он в камнях разбирается.
Про этот Афонин разговор потом вспомнили, как
немец захотел на память про здешние места топазову
печатку заказать. Кто-то возьми и надоумь:
– Лучше Афони Хрусталька ни у кого теперь пе-
чаточных камней не найдёшь.
Старики, которые на немецку руку, стали
отговаривать:
– Не было бы тут подделки!
А немец хвалится:
– О, мой это карошо знайт! Натураль – камень
лютше всех объяснять могу.
Раз так выхваляется, что сделаешь – свели
к Афоне, а тот и показал немцу камешки своей чи-
стой работы. Не разобрал ведь немец! Две топазовые
печатки в свою немецкую сторону увёз да там и пока-
зывает: вот, дескать, какой настоящий топаз бывает.
А Хрусталёк всё-таки написал ему письмецо.
– Так и так, ваше немецкое благородие. Надо бы
тебе сперва очки тараканьим мылом промыть, а то
плохо видишь. Печатки-то из жареного стекла тобой
куплены.
130
Горный начальник, как прослышал про это пись-
мецо, накинулся на Афоню:
– Как ты смел, такой-сякой, учёного немца
конфузить!
Ну, Хрусталёк не из пужливых был и говорит:
– Он сам себя, поди-ко, сконфузил. Взялся здеш-
ним горщикам камни показывать, а у самого толку
нет, чтобы натурный камень от бутылочного стекла
отличить.
Загнали всё-таки Афоню в каталажку. Поси-
дел он сколько-то, а немец-то так и не откликнулся.
Тоже, видно, стыд поимел. А наши прозвали этого
немца – Тараканье Мыло.
П. П. Бажов
ШТОПАЛЬНАЯ ИГЛА
Жила-была штопальная игла; она считала себя
такой тонкой, что воображала, будто она швейная
иголка.
– Смотрите, смотрите, что вы держите! – сказа-
ла она пальцам, когда они вынимали её. – Не уро-
ните меня! Упаду на пол – чего доброго, затеряюсь:
я слишком тонка!
– Будто уж! – ответили пальцы и крепко обхва-
тили её за талию.
– Вот видите, я иду с целой свитой! – сказала
штопальная игла и потянула за собой длинную нит-
ку, только без узелка.
131
Пальцы ткнули иглу прямо в кухаркину туф-
лю – кожа на туфле лопнула, и надо было зашить
дыру.
– Фу, какая чёрная работа! – сказала штопаль-
ная игла. – Я не выдержу! Я сломаюсь!
И вправду сломалась.
– Ну вот, я же говорила, – сказала она. –
Я слишком тонка!
«Теперь она никуда не годится», – подумали
пальцы, но им всё-таки пришлось крепко держать её:
кухарка накапала на сломанный конец иглы сургуч
и потом заколола ею косынку.
– Вот теперь я – брошка! – сказала штопальная
игла. – Я знала, что буду в чести: в ком есть толк,
из того всегда выйдет что-нибудь путное.
И она засмеялась про себя, – ведь никто не ви-
дал, чтобы штопальные иглы смеялись громко, – она
сидела в косынке, словно в карете, и поглядывала
по сторонам.
– Позвольте спросить, вы из золота? – обрати-
лась она к соседке-булавке. – Вы очень милы, и у вас
собственная головка… Только маленькая! Постарай-
тесь её отрастить, – не всякому ведь достаётся сур-
гучная головка!
При этом штопальная игла так гордо выпрями-
лась, что вылетела из платка прямо в раковину, куда
кухарка как раз выливала помои.
– Отправляюсь в плавание! – сказала штопаль-
ная игла. – Только бы мне не затеряться!
132
Но она затерялась.
– Я слишком тонка, я не создана для это-
го мира! – сказала она, лёжа в уличной канаве. –
Но я знаю себе цену, а это всегда приятно.
И штопальная игла тянулась в струнку, не теряя
хорошего расположения духа.
Над ней проплывала всякая всячина: щепки, со-
ломинки, клочки газетной бумаги…
– Ишь, как плывут! – говорила штопальная
игла. – Они понятия не имеют о том, кто скрывается
тут под ними. Это я тут скрываюсь! Я тут сижу! Вон
плывёт щепка: у неё только и мыслей, что о щепках.
Ну, щепкой она век и останется! Вот соломинка не-
сётся… Вертится-то, вертится-то как! Не задирай так
носа! Смотри, как бы не наткнуться на камень! А вон
газетный обрывок плывёт. Давно уж забыть успели,
что на нём напечатано, а он, гляди, как развернул-
ся!.. Я лежу тихо, смирно. Я знаю себе цену, и этого
у меня не отнимут!
Раз возле неё что-то заблестело, и штопальная
игла вообразила, что это бриллиант. Это был буты-
лочный осколок, но он блестел, и штопальная игла
заговорила с ним. Она назвала себя брошкой и спро-
сила его:
– Вы, должно быть, бриллиант?
– Да, нечто в этом роде.
И оба думали друг про друга и про самих себя,
что они настоящие драгоценности, и говорили между
собой о невежественности и надменности света.
133
– Да, я жила в коробке у одной девицы, – рас-
сказывала штопальная игла. – Девица эта была ку-
харкой. У неё на каждой руке было по пяти паль-
цев, и вы представить себе не можете, до чего
доходило их чванство! А ведь занятие у них было
только одно – вынимать меня и класть обратно
в коробку!
– А они блестели? – спросил бутылочный
осколок.
– Блестели? – отвечала штопальная игла. – Нет,
блеску в них не было, зато сколько высокомерия!..
Их было пять братьев, все – урождённые «паль-
цы»; они всегда стояли в ряд, хоть и были различ-
ной величины. Крайний-толстяк, – впрочем, отсто-
ял от других, он был толстый коротышка, и спина
у него гнулась только в одном месте, так что он мог
кланяться только раз; зато он говорил, что если его
отрубят, то человек не годится больше для воен-
ной службы. Второй – Лакомка – тыкал нос всюду:
и в сладкое, и в кислое, тыкал и в солнце, и в луну;
он нажимал на перо, когда надо было писать. Следу-
ющий – Долговязый – смотрел на всех свысока. Чет-
вёртый – Златоперст – носил вокруг пояса золотое
кольцо; и, наконец, самый маленький – Пер – му-
зыкант – ничего не делал и очень этим гордился. Да
они только и знали, что хвастаться, и вот – я броси-
лась в раковину.
– А теперь мы сидим и блестим! – сказал буты-
лочный осколок.
134
В это время воды в канаве прибыло, так что она
хлынула через край и унесла с собой осколок.
– Он продвинулся! – вздохнула штопальная
игла. – А я осталась лежать! Я слишком тонка,
слишком деликатна, но я горжусь этим, и это благо-
родная гордость!
И она лежала, вытянувшись в струнку, и переду-
мала много дум.
– Я просто готова думать, что родилась от сол-
нечного луча, – так я тонка! Право, кажется, буд-
то солнце ищет меня под водой! Ах, я так тонка, что
даже отец мой, солнце, не может меня найти! Не лоп-
ни тогда мой глазок, я бы, кажется, заплакала! Впро-
чем, нет, плакать неприлично!
Однажды пришли уличные мальчишки и ста-
ли копаться в канавке, выискивая старые гвозди,
монетки и прочие сокровища. Перепачкались они
страшно, но это-то и доставляло им удовольствие!
– Ай! – закричал вдруг один из них; он укололся
о штопальную иглу. – Смотри, какая штука!
– Чёрное на белом фоне очень красиво! – сказа-
ла штопальная игла. – Теперь меня хорошо видно!
Только бы не поддаться морской болезни, этого я не
выдержу: я такая хрупкая!
Но она не поддалась морской
болезни – выдержала.
– Я не штука, а барышня! – заявила штопальная
игла, но её никто не расслышал. Сургуч с неё сошёл,
и она вся почернела, но в чёрном всегда выглядишь
135
стройнее, и игла воображала, что стала ещё тоньше
прежнего.
– Вон плывёт яичная скорлупа! – закричали
мальчишки, взяли штопальную иглу и воткнули
в скорлупу.
– Против морской болезни хорошо иметь сталь-
ной желудок и всегда помнить, что ты не то что про-
стые смертные! Теперь я совсем оправилась. Чем ты
благороднее, тем больше можешь перенести!
– Крак! – сказала яичная скорлупа: её переехала
ломовая телега.
– Ух, как давит! – завопила штопальная игла. –
Не выдержу! Сломаюсь!
Но она выдержала, хотя её и переехала ломовая
телега; она лежала на мостовой, вытянувшись во всю
длину, – ну и пусть себе лежит!
Г.-Х. Андерсен
ЧУГУННАЯ БАБУШКА
Против наших каслинских мастеров по фигур-
ному литью никто выстоять не мог. Сколько заводов
кругом, а ни один вровень не поставишь. Другим за-
водчикам это не вовсе по нраву приходилось. Мно-
гие охотились своим литьём каслинцев обогнать, да
не вышло. Демидовы тагильские сильно косились.
Ну как – первый, можно сказать, по здешним местам
завод считался, а тут на-ко – по литью оплошка. Свя-
зываться всё-таки не стали, отговорку придумали:
136
– Мы бы легонько каслинцев перешагнули, да
заниматься не стоит: выгоды мало.
С Шуваловыми лысьвенскими смешнее вы-
шло. Те, понимаешь, врезались в это дело. У себя,
на Кусье-Александровском заводе, сказывают, при-
думали тоже фигурным литьём заняться. Масте-
ров с разных мест понавезли, художников наня-
ли. Не один год этак-то пыжились и денег, говорят,
не жалели, а только видят – в ряд с каслинским это
литьё не поставишь. Махнули рукой, да и говорят,
как Демидовы:
– Пускай они своими игрушками тешатся, у нас
дело посурьёзнее найдётся.
Наши мастера меж собой пересмеиваются:
– То-то! Займитесь-ко чем посподручнее, а с
нами не спорьте. Наше литьё, поди-ко, по всему све-
ту на отличку идёт. Однем словом, каслинское.
В чём тут главная точка была, сказать не умею.
Кто говорил – чугун здешний особенный, только,
на мой глаз, чугун – чугуном, а руки – руками. Про
это ни в каком деле забывать не след. В Каслях, ви-
дишь, это фигурное литье с давних годов укорени-
лось. Ещё при бытности Зотовых, когда они тут над
народом изгальничали, художники в Каслях жива-
ли. Народ, значит, и приобвык. Тоже ведь фигурка,
сколь хорошо её ни слепит художник, сама в чугун
не заскочит. Умелыми да ловкими руками её перево-
дить доводится. Формовщик хоть и по готовому ве-
дёт, а его рука много значит. Чуть оплошал – уродец
137
родится. Дальше чеканка пойдёт. Тоже не всякому
глазу да руке впору. При отливке, известно, всег-
да какой ни на есть изъян случится. Ну, наплывчик
выбежит, шадринки высыплет, вмятины тоже бы-
вают, а чаще всего путцы под рукой путаются. Это
плёночки так по-нашему зовутся. Чеканщику и при-
ходится все эти изъяны подправить: наплывчики
загладить, шадринки сбить, путцы срубить. Со сто-
роны глядя, и то видишь – вовсе тонкое это дело,
не всякой руке доступно. Бронзировка да покраска
проще кажутся, а изведай – узнаешь, что и тут вся-
ких хитростей-тонкостей многонько. А ведь всё это
к одному шло. Оно и выходит, что около каслинского
фигурного литья, кроме художников, немало народу
ходило. И набирался этот народ из того десятка, ка-
кой не от всякой сотни поставишь. Многие, конечно,
по тем временам вовсе неграмотные были, а дарова-
нье к этому делу имели. Фигурки, по коим литьё ве-
лось, не все заводские художники готовили. Больше
того их со стороны привозили. Которое, как говорит-
ся, из столицы, которое – из-за границы, а то и про-
сто с толчка. Ну, мало ли, – приглянется заводским
барам какая вещичка, они и посылают её в Касли
с наказом:
– Отлейте по этому образцу, к такому-то сроку.
Заводские мастера отольют, а сами про всякую от-
ливку посудачат.
– Это, не иначе, француз придумал. У них, зна-
ешь, всегда так: либо весёленький узорчик пустят,
138
либо выдумку почудней. Вроде вон парня с крылыш-
ками на пятках. Кузьмич из красильной ещё его тор-
гованом Меркушкой зовёт.
– Немецкую работу, друг, тоже без ошибки
узнать можно. Как лошадка поглаже да посытее,
либо бык пудов этак на сорок, а то барыня погрузнее,
в полном снаряде да ещё с собакой, так и знай – без
немецкой руки тут не обошлось. Потому – немец пер-
вым делом о сытости думает.
Ну вот. В числе прочих литейщиков был в те
годы Торокин Василий Фёдорыч. В пожилых счи-
тался. Дядей Васей в литейном его звали. Этот дядя
Вася с малых лет на формовке работал и, видно, та-
лант к этому делу имел. Даром что неграмотный,
а лучше всех доводил. Самые тонкие работы ему до-
веряли. За свою-то жизнь дядя Вася не одну тысячу
отливок сделал, а сам дивится:
– Придумывают тоже! Всё какие-то Еркулесы да
Лукавоны! А нет того, чтобы понятное показать.
С этой думкой стал захаживать по вечерам в ма-
стерскую, где главный заводской художник учил мо-
лодых ребят рисунку и лепке тоже. Формовочное
дело, известно, с лепкой-то по соседству живёт: тоже
приметливого глаза да ловких пальцев требует. По-
глядел дядя Вася на занятия да и думает про себя:
«А ну-ко, попробую сам». Только человек возрастной,
свои ребята уж большенькие стают – ему и стыдно
в таких годах ученьем заниматься. Так он что при-
думал? Вкрадче от своих-то семейных этим делом
139
занялся. Как уснут все, он и садится за работу. Одна
жена знала. От неё, понятно, не ухоронишься. Угля-
дела, что мужик засиживаться стал, спрашивает:
– Ты что, отец, полуночничаешь?
Он сперва отговаривался:
– Работа, дескать, больно тонкая пришлась,
а пальцы одубели, вот и разминаю их.
Жена всё-таки доспрашивает, да его и самого тя-
нет сказать про свою затею. Не зря, поди-ко, сказа-
но; сперва подумай с подушкой, потом с женой. Ну,
он и рассказал.
– Так и так… Придумал свой образец для отлив-
ки сготовить.
Жена посомневалась:
– Барское, поди-ко, это дело. Они к тому учёные,
а ты что?
– Вот то-то, – отвечает, – и горе, что бары при-
думывают непонятное, а мне охота простое показать.
Самое, значит, житейское. Скажем, бабку Анисью
вылепить, как она прядёт. Видела?
– Как, – отвечает, – не видела, коли чуть
не каждый день к ним забегаю.
А по соседству с ними Безкресновы жили. У них
в семье бабушка была, вовсе преклонных лет. Вну-
чата у ней выросли, работы по дому сама хозяйка
справляла, и у этой бабки досуг был. Только она –
рабочая косточка – разве может без дела? Она и си-
дела день-деньской за пряжей, и всё, понимаешь,
на одном месте, у кадушки с водой. Дядя Вася эту
140
бабку и заприметил. Нет-нет и зайдёт к соседям буд-
то за делом, а сам на бабку смотрит. Жене, видно,
поглянулась мужнина затея.
– Что ж, – говорит, – старушка стоящая. Век
прожила, худого о ней никто не скажет. Работящая,
характером уветливая, на разговор не скупая. Толь-
ко примут ли на заводе?
– Это, – отвечает, – полбеды, потому – глина не-
купленная и руки свои.
Вот и стал дядя Вася лепить бабку Анисью, со
всем, сказать по-нонешнему, рабочим местом. Тут
тебе и кадушка, и ковшичек сбоку привешен, и баб-
ка сидит, сухонькими пальцами нитку подкручива-
ет, а сама маленько на улыбе, вот-вот ласковое слово
скажет.
Лепил, конечно, по памяти. Старуха об этом и не
знала, а Васина жена сильно любопытствовала. Каж-
дую ночь подойдёт и свою заметочку скажет:
– Потуже ровно надо её подвязать. Не любит баб-
ка распустихой ходить, да и не по-старушечьи этак-
то платок носить.
– Ковшик у них будет поменьше. Нарочно давеча
поглядела.
Ну, и прочее такое. Дядя Вася о котором поспо-
рит, которое на приметку берёт. Ну, вылепил фигур-
ку. Тут на него раздумье нашло, – показывать ли?
Ещё насмех подымут! Всё-таки решился, пошёл сра-
зу к управляющему. На счастье дяди Васи, управля-
ющий тогда из добрых пришёлся, неплохую память
141
о себе в заводе оставил. Поглядел он торокинскую ра-
боту, понял, видно, да и говорит:
– Подожди маленько – придётся мне
посоветоваться.
Ну, прошло сколько-то времени, пришёл дядя
Вася домой, подаёт жене деньги.
– Гляди-ко, мать, деньги за модельку выдали!
Да ещё бумажку написали, чтоб вперёд выдумывал,
только никому, кроме своего завода, не продавал.
Так и пошла торокинская бабка по свету гулять.
Сам же дядя Вася её формовал и отливал. И, пони-
маешь, оказалась ходким товаром. Против других-то
заводских поделок её вовсе бойко разбирать стали.
Дядя Вася перестал в работе таиться. Придёт из ли-
тейной и при всех с глиной вожгается. Придумал
на этот раз углевоза слепить, с коробом, с лошадью,
всё как на деле бывает. На дядю Васю глядя, другие
заводские мастера осмелели – тоже принялись ле-
пить да резать, кому что любо. Подставку, скажем,
для карандашей вроде рабочего бахила, пепельни-
цу на манер капустного листка. Кто опять придумал
вырезать девушку с корзинкой груздей, кто свою со-
бачонку Шарика лепит-старается. Одним словом,
пошло-поехало, живым потянуло. Радуются все. То-
рокинскую бабку добром поминают.
– Это она всем нам дорожку показала.
Только недолго так-то было. Вдруг полный по-
ворот вышел. Вызвал управляющий дядю Васю
и говорит:
142
– Вот что, Торокин… Считаю я тебя самолучшим
мастером, потому от работы в заводе не отказываю.
Только больше лепить не смей. Оконфузил ты меня
своей моделькой. А прочих, которые по торокинской
дорожке пошли – лепить да резать стали, – тех всех
до одного с завода прогнал. Люди, понятно, как очу-
мелые стали: за что, про что такая напасть? Кину-
лись к дяде Васе:
– Что такое? О чём с тобой управляющий
разговаривал?
Дядя Вася не потаил, рассказал как было.
На другой день его опять к управляющему потянули.
Не в себе вышел, в глаза не глядит, говорит срыву:
– Ты, Торокин, лишних слов не говори! Ведено
мне тебя в первую голову с завода вышвырнуть. Так
и в бумаге написано. Только семью твою жалеючи
оставляю.
– Коли так, – отвечает дядя Вася, – могу и сам
уйти. Прокормлюсь как-нибудь на стороне.
Управляющему, видно, вовсе стыдно стало.
– Не могу, – говорит, – этого допустить, потому
как сам тебя, можно сказать, в это дело втравил. По-
дожди, может, ещё переменится. Только об этом раз-
говоре никому не сказывай.
Управляющий-то, видишь, сам в этом деле по-
другому думал. Которые поближе к нему стояли, те
сказывали, – за большую себе обиду этот барский
приказ принял, при других жаловался:
– Кабы не старость, дня бы тут лишнего не прожил.
143
Он – управляющий этот – с характером мужик
был, вовсе ершистый. Чуть не по нему, сейчас:
– Живите, не тужите, обо мне не скучайте! Я по
вам и подавно тосковать не стану, потому владельцев
много, а настояще знающих по заводскому делу не-
хватка. Найду место, где дураков поменьше, толку
побольше.
Скажет так и вскорости на другое место уедет.
По многим заводам хорошо знали его. Рабочие вез-
де одобряли, да и владельцы хватались. Сманивали
даже. Все, понятно, знали – человек неспокойный,
не любит, чтоб его под локоть толкали, зато умеет
много лишних рублей находить на таких местах, где
другие ровным счётом ничего не видят. Владельцев
заводских это и приманивало.
Перед Каслями-то этот управляющий на Ому-
тинских заводах служил, у купцов Пастуховых.
Разругался из-за купецкой прижимки в копейках.
Думал – в Каслях попроще с этим будет, а вон что
вышло: управляющий целым округом не может
на свой глаз модельку выбрать. Кому это по нраву
придётся?
Управляющий и обижался, а уж, видно, оста-
рел, посмяк характером-то, побаиваться стал. Вот он
и наказывал дяде Васе, чтоб тот помалкивал. Дяде
Васе как быть? Передал всё-таки потихоньку эти
слова товарищам. Те видят – не тут началось, не тут
и кончится. Стали доискиваться, да и разузнали всё
до тонкости.
144
Каслинские заводы, видишь, за наследниками
купцов Расторгуевых значились. А это уж так по-
велось – где богатое купецкое наследство, там не-
пременно какой-нибудь немец пристроился. К Рас-
торгуевскому подобрался фон-барон Меллер да ещё
Закомельский. Чуешь, – какой коршун? После пя-
того году на всё государство прославился палачом да
вешателем. В ту пору этот Меллер-Закомельский ещё
молодым жеребчиком ходил. Только что на Растор-
гуевой женился и вроде как главным хозяином стал.
Их ведь – наследников-то расторгуевских – не один
десяток считался, а весили они по-разному. У кого
частей мало, тот мало и значил. Меллер больше всех
частей получил, – вот и вышел в главного.
У этого Меллера была в родне какая-то тётка Ка-
ролина. Она будто Меллера и воспитала. Вырастила,
значит, дубину на рабочую спину. Тоже, сказыва-
ют, важная барыня – баронша. Приезжала она к нам
на завод. Кто видел, говорили – сильно сытая, вроде
стоячей перины, ежели сдаля поглядеть.
И почему-то эта тётка Каролина считалась по-
нимающей в фигурном литье. Как новую модель вы-
бирать, так Меллер завсегда с этой тёткой совет дер-
жал. Случалось, она и одна выбирала. В литейном
подсмеивались:
– Подобрано на немецкой тётки глаз – нашему
брату не понять.
Ну, так вот… Уехала эта тётка Каролина куда-то
за границу.
145
Долго там ползала. Кто говорит – лечилась, кто
говорит – забавлялась на старости лет. Это её дело.
Только в ту пору как раз торокинская чугунная ба-
бушка и выскочила, а за ней и другие такие штуч-
ки воробушками вылетать стали, а ходко по рукам
пошли.
Меллеру, видно, не до этого было, либо он на ба-
рыши позарился, только облегчение нашим мастерам
и случилось. А как приехала немецкая тётка домой,
так сразу перемена дела вышла.
Визгом да слюной чуть не изошлась, как уви-
дела чугунную бабушку. На племянничка свое-
го поднялась, корит его всяко в том смысле: ско-
ро, дескать, до того дойдёшь, что своего кучера
либо дворника себе на стол поставишь. Позор
на весь свет! Меллер, видно, умишком небогат был,
забеспокоился:
– Простите-извините, любезная тётушка, – не до-
глядел. Сейчас дело поправим.
И пишет выговор управляющему со строгим
предписаньем – всех нововыявленных заводских ху-
дожников немедленно с завода долой, а модели их
навсегда запретить. Так вот и плюнула немецкая тёт-
ка Каролинка со своим дорогим племянничком на-
шим каслинским мастерам в самую душу. Ну, только
чугунная бабушка за всё отплатила.
Пришла раз Каролинка к важному начальни-
ку, с которым ей говорить-то с поклоном надо. И ви-
дит – на столе у этого начальника, на самом видном
146
месте, торокинская работа стоит. Каролинка, понят-
но, смолчала бы, да хозяин сам спросил:
– Ваших заводов литьё?
– Наших, – отвечает.
– Хорошая, – говорит, – вещица. Живым от неё
пахнет.
Пришлось Каролинке поддакивать:
– О, та! Ошень превосходный рапот.
Другой раз случай за границей вышел. Чуть ли
не в Париже.
Увидела Каролинка торокинскую работу и давай
всякую пустяковину молоть:
– По недогляду, дескать, эта отливка прошла.
Ничем эта старушка не замечательна.
Каролинке на это вежливенько и говорят:
– Видать, вы, мадама, без понятия в этом деле.
Тут живое мастерство ценится, а оно всякому пони-
мающему сразу видно.
Пришлось Каролинке и это проглотить. Приеха-
ла домой, а там любезный племянничек пеняет:
– Что же вы, дорогая тётушка, меня конфузите
да в убыток вводите. Отливки-то, которые по вашему
выбору, вовсе никто не берёт. Совладельцы даже оби-
жаются, да и в газетах нехорошо пишут.
И подаёт ей газетку, а там прописано про наше
каслинское фигурное литьё. Отливка, дескать, лучше
нельзя, а модели выбраны – никуда. К тому подведе-
но, что выбор доверен не тому, кому надо.
– Либо, – говорит, – в Каслях на этом деле сидит
147
какой чудак с чугунными мозгами, либо оно довере-
но старой барыне немецких кровей.
Кто-то, видно, прямо метил в немецкую Каро-
линку. Может, заводские художники дотолкали.
Меллер-Закомельский сильно старался узнать, кто
написал, да не добился. А Каролинку после того слу-
чаю пришлось всё-таки отстранить от заводского
дела. Другие владельцы настояли. Так она, эта Каро-
линка, с той поры прямо тряслась от злости, как слу-
чится где увидеть торокинскую работу.
Да ещё что? Стала эта чугунная бабушка мере-
щиться Каролинке. Как останется в комнате одна,
так в дверях и появится эта фигурка и сразу начнёт
расти. Жаром от неё несёт, как от неостывшего ли-
тья, а она ещё упреждает:
– Ну-ко, ты, перекисло тесто, поберегись, кабы
не изжарить.
Каролинка в угол забьётся, визг на весь дом
подымет, а прибегут – никого нет. От этого перепу-
гу будто и убралась немецкая тётушка. Памятник-то
ей в нашем заводе отливали. Немецкой, понятно, вы-
думки: крылья большие, а лёгкости нет.
Много годов прошло, как ушёл из жизни с боль-
шой обидой неграмотный художник Василий Фёдо-
рыч Торокин, а работа его и теперь живёт. В разных
странах на письменных столах и музейных полках
сидит себе чугунная бабушка, сухонькими пальцами
нитку подкручивает, а сама маленько на улыбе – вот-
вот ласковое слово скажет:
148
– Погляди-ко, погляди, дружок, на бабку Ани-
сью. Давно жила. Косточки мои, поди, в пыль рас-
сыпались, а нитка моя, может, и посейчас внукам-
правнукам служит. Глядишь, кто и помянет добрым
словом. Честно, дескать, жизнь прожила, и по старо-
сти сложа руки не сидела. Али взять хоть Васю То-
рокина. С пелёнок его знала, потому в родстве мы да
и по суседству. Мальчонком стал в литейную бегать.
Добрый мастер вышел. С дорогим глазом, с золо-
той рукой. Изобидели его немцы, хотели его мастер-
ство испоганить, а что вышло? Как живая, поди-
ко, сижу, с тобой разговариваю, памятку о мастере
даю – о Василье Фёдорыче Торокине. Так-то, мила-
чок! Работа – она штука долговекая. Человек умрёт,
а дело его останется. Вот ты и смекай, как жить-то.
П. П. Бажов
КОЛОКОЛ
По вечерам, на закате солнца, когда вечерние об-
лака отливали между трубами домов золотом, в уз-
ких улицах большого города слышен был по вре-
менам какой-то удивительный звон, – казалось,
звонили в большой церковный колокол. Звон проры-
вался сквозь говор и грохот экипажей всего на мину-
ту, – уличный шум ведь всё заглушает – и люди, ус-
лышав его, говорили:
– Ну вот, звонит вечерний колокол! Значит, сол-
нышко садится!
149
За городом, где домики расположены пореже
и окружены садами и небольшими полями, вечернее
небо было ещё красивее, а колокол звучал куда гром-
че, явственнее.
Казалось, что это звонят на колокольне церкви,
схоронившейся где-то в самой глубине тихого, ду-
шистого леса. Люди невольно устремляли туда свои
взоры, и душой их овладевало тихое, торжественное
настроение.
Время шло, и люди стали поговаривать: «Раз-
ве в чаще леса есть церковь? А ведь у этого колокола
такой красивый звук, что следовало бы отправиться
в лес, послушать его вблизи!»
И вот богатые люди потянулись туда в экипа-
жах, бедные – пешком; но дороге, казалось, не было
конца, и, достигнув опушки леса, все делали привал
в тени росших тут ив и воображали себя в настоящем
лесу. Сюда же понаехали из города кондитеры и раз-
били здесь свои палатки; один из них повесил над
входом в свою небольшой колокол: он был без языч-
ка, но зато смазан в защиту от дождя дёгтем. Вер-
нувшись домой, люди восторгались романтичностью
всей обстановки, – сделать такую прогулку, дескать,
не то что просто пойти куда-нибудь за город напить-
ся чаю! Трое уверяли, что исходили весь лес насквозь
и всё продолжали слышать чудный звон, но им ка-
залось уже, что он исходит из города. Один написал
даже целую поэму, в которой говорилось, что коло-
кол звучит, как голос матери, призывающей своего
150
милого, умного ребёнка; никакая музыка не могла
сравниться с этим звоном!
Обратил своё внимание на колокол и сам импе-
ратор и даже обещал пожаловать того, кто разузнает,
откуда исходит звон, во «всемирные звонари», хотя
бы и оказалось, что никакого колокола не было.
Тогда масса народу стала ходить в лес ради
того, чтобы добиться обещанного хлебного местечка,
но лишь один принёс домой более или менее путное
объяснение. Никто не проникал в самую чащу леса,
да и он тоже, но всё-таки он утверждал, что звон
производила большая сова, ударяясь головой о ду-
плистое дерево. Птица эта, как известно, считается
эмблемой мудрости, но исходил ли звон из её голо-
вы или из дупла дерева, этого он наверное сказать
не мог. И вот его произвели во «всемирные звонари»,
и он стал ежегодно писать о сове по небольшой ста-
тейке. О колоколе же знали не больше прежнего.
И вот как-то раз, в день конфирмации, священ-
ник сказал детям тёплое слово, и они все были очень
растроганы. Это был для них важный день – из де-
тей они сразу стали взрослыми, более разумными
существами, и детским душам их надлежало сразу
же преобразиться. Погода стояла чудесная, солнеч-
ная, и молодёжь отправилась прогуляться за город.
Из леса доносились могучие, полные звуки неведо-
мого колокола. Девушек и юношей охватило неу-
держимое желание пойти разыскать его, и вот все,
кроме троих, отправились по дороге к лесу. Одна
151
из оставшихся торопилась домой примерять бальное
платье: ведь только ради этого платья и бала, для
которого его сшили, она и конфирмовалась в этот
именно раз, – иначе ей можно было бы и не торо-
питься с конфирмацией! Другой, бедный юноша,
должен был возвратить в назначенный час празднич-
ную куртку и сапоги хозяйскому сыну, у которого он
взял их для этого торжественного случая. Третий же
просто сказал, что никуда не ходит без родителей,
особенно по незнакомым местам, что он всегда был
послушным сыном, останется таким же и после кон-
фирмации, и над этим нечего смеяться, – а другие
всё-таки смеялись.
Итак, молодёжь отправилась в путь. Солнце си-
яло, птички распевали, а молодёжь вторила им. Все
шли, взявшись за руки; они ещё не занимали ника-
ких должностей и все были равны. Но скоро двое са-
мых младших устали и повернули назад; две девочки
уселись на травке плести венки, а остальные, добрав-
шись до самой опушки леса, где были раскинуты па-
латки кондитеров, сказали:
– Ну вот, и добрались до места, а колокола ведь
никакого на самом деле и нет! Одно воображение!
Но в ту же минуту из глубины леса донёсся та-
кой гармоничный, торжественный звон, что четверо-
пятеро из них решили углубиться в лес. А лес был
густой-прегустой, трудно было и пробираться сквозь
чащу деревьев и кустов. Ноги путались в высо-
ких стеблях дикого ясминника и анемонов, дорогу
152
преграждали цепи цветущего вьюнка и ежевики,
перекинутые с одного дерева на другое. Зато в этой
чаще пел соловей, бегали солнечные зайчики. Ах,
здесь было чудо как хорошо! Но не девочкам было
пробираться по этой дороге, они бы разорвали тут
свои платья в клочки. На пути попадались и боль-
шие каменные глыбы, обросшие разноцветным мхом;
из-под них, журча, пробивались свежие болтливые
струйки источников. Повсюду слышалось их мело-
дичное «клюк-клюк»!
– Да не колокол ли это? – сказал один из путни-
ков, лёг на землю и стал прислушиваться. – Надо это
расследовать хорошенько!
И он остался; другие дошли дальше.
Вот перед ними домик, выстроенный из древес-
ной коры и ветвей. Высокая лесная яблоня осеня-
ла его своей зеленью и словно собиралась высыпать
ему на крышу всю свою благодать плодов. Крыльцо
было обвито цветущим шиповником, здесь же висел
и маленький колокол. Не его ли это звон доносился
до города? Все, кроме одного из путников, так и по-
думали; этот же юноша сказал, что колокол слиш-
ком мал, звон его слишком нежен и не может быть
слышен на таком расстоянии. Кроме того, неведомый
колокол имел совсем иной звук, хватавший прямо за
сердце! Но юноша был королевич, и другие сказали:
– Ну, этот вечно хочет быть умнее всех!
И они предоставили ему продолжать путь одно-
му. Он пошёл; и чем дальше шёл, тем сильнее
153
проникался торжественным уединением леса. Изда-
ли слышался звон колокольчика, которому так об-
радовались его товарищи, а время от времени ветер
доносил до него песни и говор компании, распивав-
шей чай в палатке кондитера, но глубокий, полный
звон большого колокола покрывал все эти звуки.
Казалось, что это играет церковный орган; музы-
ка слышалась слева, с той стороны, которая ближе
к сердцу.
Вдруг в кустах послышался шорох, и перед ко-
ролевичем появился юноша в деревянных башма-
ках и в такой тесной и короткой куртке, что рукава
едва заходили ему за локти. Оба узнали друг друга;
бедный юноша был тот самый, которому надо было
торопиться возвратить хозяйскому сыну празднич-
ную куртку и сапоги. Покончив с этим и надев свою
собственную плохонькую куртку и деревянные баш-
маки, он отправился в лес один: колокол звучал так
дивно, что он не мог не пойти!
– Так пойдём вместе! – сказал королевич.
Но бедный юноша был совсем смущён, дёргал
свои рукава и сказал, что боится не поспеть за коро-
левичем. Да и, кроме того, по его мнению, колокол
надо идти искать направо, – всё великое и прекрас-
ное всегда ведь держится этой стороны.
– Ну, в таком случае дороги наши расходятся! –
сказал королевич и кивнул бедному юноше, который
направился в самую чащу леса; терновые колючки
рвали его бедную одежду, царапали до крови лицо,
154
и руки, и ноги. Королевич тоже получил несколько
добрых царапин, но его дорога всё-таки освещалась
солнышком, и за ним-то мы и пойдём, – он был бра-
вый малый!
– Я хочу найти и найду колокол! – говорил он. –
Хотя бы мне пришлось идти на край света!
Гадкие обезьяны сидели в ветвях деревьев и ска-
лили зубы. «Забросаем его чем попало! – говорили
они. – Забросаем его: он ведь королевич!»
Но он продолжал свой путь, не останавливаясь,
и углубился в самую чащу. Сколько росло тут чуд-
ных цветов! Белые чашечки лилий с ярко-красными
тычинками, небесно-голубые тюльпаны, колебле-
мые ветром, яблони, отягчённые плодами, похожими
на большие блестящие мыльные пузыри. Подумать
только, как всё это блестело на солнце! Попадались
тут и чудесные зелёные лужайки, окружённые ве-
ликолепными дубами и буками. На лужайках рез-
вились олени и лани. Некоторые из деревьев были
с трещинами, и из них росли трава и длинные, цеп-
кие стебли вьющихся растений. Были тут и тихие
озёра; по ним плавали, хлопая белыми крылья-
ми, дикие лебеди. Королевич часто останавливался
и прислушивался, – ему казалось порою, что звон
раздаётся из глубины этих тихих озёр. Но скоро он
замечал, что ошибся, – звон раздавался откуда-то
из глубины леса.
Солнце стало садиться, небо казалось совсем ог-
ненным, в лесу воцарилась торжественная тишина.
155
Королевич упал на колени, пропел вечерний псалом
и сказал:
– Никогда мне не найти того, чего ищу! Вот и
солнце заходит, скоро наступит тёмная ночь. Но мне,
может быть, удастся ещё раз взглянуть на красное
солнышко, прежде чем оно зайдёт, если я взберусь
на те скалы, – они выше самых высоких деревьев!
И, цепляясь за стебли и корни, он стал караб-
каться по мокрым камням, из-под которых выполза-
ли ужи, а безобразные жабы точно собирались зала-
ять на него. Он всё-таки достиг вершины раньше, чем
солнце успело закатиться, и бросил взор на открыв-
шийся перед ним вид. Что за красота, что за велико-
лепие! Перед ним волновалось беспредельное чудное
море, а там, где море сливалось с небом, горело, слов-
но большой сияющий алтарь, солнце. Всё сливалось,
всё тонуло в чудном сиянии красок. Лес и море пели,
сердце королевича вторило им. Вся природа была од-
ним обширным чудным храмом; деревья и медлитель-
ные облака – стройными колоннами, цветы и тра-
ва – богатыми коврами, небо – огромным куполом.
Яркие, блестящие краски потухали вместе с солнцем,
зато вверху зажигались миллионы звёзд, миллионы
бриллиантовых огоньков, и королевич простёр руки
к небу, морю и лесу… В ту же минуту справа появил-
ся бедный юноша в куртке с короткими рукавами
и в деревянных башмаках. Он тоже успел добраться
сюда, хотя шёл своей дорогой. Юноши бросились друг
к другу и обнялись в этом обширном храме природы
156
и поэзии, а над ними всё звучал невидимый священ-
ный колокол и хоры блаженных духов сливались
в одном ликующем «Аллилуйя!»
Г.-Х. Андерсен
ВЕТЕР И СОЛНЦЕ
Однажды Солнце и сердитый северный Ветер за-
теяли спор о том, кто из них сильнее. Долго спорили
они и, наконец, решились померяться силами над пу-
тешественником, который в это самое время ехал вер-
хом по большой дороге. «Посмотри, – сказал Ветер, –
как я налечу на него: мигом сорву с него плащ».
Сказал – и начал дуть, что было мочи. Но чем боль-
ше старался Ветер, тем крепче закутывался путеше-
ственник в свой плащ: он ворчал на непогоду, но ехал
всё дальше и дальше. Ветер сердился, свирепел, осы-
пал бедного путника дождём и снегом; проклиная Ве-
тер, путешественник надел свой плащ в рукава и под-
вязался поясом. Тут уж Ветер и сам убедился, что
ему плаща не сдёрнуть. Солнце, видя бессилие свое-
го соперника, улыбнулось, выглянуло из-за облаков,
обогрело, осушило землю, а вместе с тем и бедного по-
лузамёрзшего путешественника. Почувствовав тепло-
ту солнечных лучей, он приободрился, благословил
Солнце, сам снял свой плащ, свернул его и привязал
к седлу. «Видишь, – сказало тогда кроткое Солнце
сердитому Ветру, – лаской и добротой можно сделать
гораздо больше, чем гневом».
157
ПЕРЕПРАВА ЧЕРЕЗ РЕКУ
Молодой человек, ещё никогда не переправляв-
шийся по воде, подошёл к берегу широкой и быстрой
реки и попросил лодочника, чтобы тот перевёз его
на другую сторону. Деревня, куда нужно было при-
быть юноше, лежала на другой стороне, как раз про-
тив того места, где он стоял; но перевозчик, вместо
того чтобы ехать, куда хотел молодой человек, стал
подыматься вверх по реке и давно уже миновал де-
ревню. «Куда же ты едешь, приятель?» – спросил его
юноша. – «Прямо туда, куда нужно», – отвечал пере-
возчик. – «Если это называется прямо, – сказал юно-
ша, – то я уж и не знаю, что значит криво. Если мы
будем всё так ехать, то пристанем шагов за пятьсот от
деревни». – «Да, мой добрый барин, если бы мы всё
так ехали, – возразил перевозчик, – но когда мы вы-
едем на середину реки, то сильное течение снесёт нас
далеко вниз. Мой покойный батюшка, дай Бог ему
Царство Небесное, говаривал часто: “Хороший пере-
возчик, который хочет переехать прямо через реку,
точно так же как и хороший христианин, должны по-
ставить себе цель повыше: одного снесёт вниз течение
воды, а другого течение жизни”». И действительно,
подъезжая к другому берегу, перевозчик должен был
употребить все свои силы, чтобы не пристать ниже
деревни. Выходя из лодки, молодой человек запла-
тил перевозчику двойную плату. «Вот тебе, – сказал
он, – за перевоз и за добрый совет».
Ф. А. Круммахер
158
СМЕРТЬ И СОН
Обнявшись по-братски, пролетали над землёй
Ангел смерти и Ангел сна. Это было вечером, и они
остановились на холме, недалеко от людских жилищ.
Кругом царствовала глубокая тишина. Тихо молча
сидели оба благодетельных гения человечества. Ночь
наступила.
Тогда поднялся Ангел сна на своих крыльях
и начал неслышимо сеять вокруг невидимые семена
дремоты. Вечерний ветерок понёс их к тихим жили-
щам усталых крестьян; сладкий сон обнял жителей
мирных хижин: от старика, опирающегося на посох,
до грудного младенца, лежащего в колыбели, – всё
наслаждалось сном. Больной забыл свою болезнь, пе-
чальный – своё горе, бедняк – свои заботы. Окончив
своё дело, благодетельный Ангел сна воротился к сво-
ему грустному брату. «Когда настанет утро, – сказал
он, весёлый и счастливый, – тогда поблагодарят меня
люди, как своего друга и благодетеля. О, как при-
ятно – незримо, в тиши рассыпать благодеяния! Как
счастливы мы с тобою, милый брат! Как прекрасно
наше назначение!» Так говорил дружественный Ан-
гел сна. Ангел смерти посмотрел на брата с горестью,
и слёзы заблистали в его больших тёмных глазах.
«Ах! – сказал он. – Почему и я вместе с тобою не могу
наслаждаться благодарностью людей? Жители зем-
ли зовут меня самым страшным врагом своим!» – «О
брат мой, – отвечал Ангел сна, – но разве, пробудив-
шись, они не вспомнят тебя с благодарностью и не
159
пошлют тебе благословения, как своему другу и бла-
годетелю? Разве мы не братья с тобою и не посланни-
ки одного и того же Небесного Отца?»
Так говорил Ангел сна, и оба брата обнялись ещё
нежнее.
Ф. А. Круммахер
ГОСТИНИЦА В СТЕПИ
В одну из тех декабрьских ночей, когда, как гово-
рится, свету Божьего не видно, а вьюга злится и воет,
когда ставни дрожат, а старушка, сидя на лежанке,
охает и крестится, шёл по безлюдной степи молодой
студент семинарии; шёл он на Рождественские празд-
ники из города, где учился, в село, в котором отец его
был священником. От города до села было вёрст сорок.
Студент вышел рано утром и к вечеру надеялся быть
дома. Уже мечтал бедняк, как встретит его старик-
отец, как обрадуется ему добрая мать, как заблестят
глазки сестры, которую он очень любил, как выбегут
к нему навстречу два младших брата, для которых
были у него в кармане две недорогие игрушки. Но с
полудня началась метель, и студент, должно быть,
сбился с дороги, потому что ночь уже наступала.
Нехорошо было бедняку: темно, холодно; ярост-
ная вьюга била ему прямо в грудь и в лицо, засыпала
его мокрым снегом. Она как будто задала себе задачу
свалить с ног бедного молодого человека, а упади он,
и в полчаса она намела бы над ним страшный сугроб.
160
Странник уже выбился из сил и едва передвигал
ноги, сам не зная, куда идёт; колени его подгибались,
мысли путались, чувства переставали действовать:
он почти ничего не видел, не слышал. Ему хотелось
покориться своей судьбе: упасть на землю и заснуть,
заснуть во что бы то ни стало; но он понимал ещё
смутно, что если поддастся этому желанию, то неми-
нуемо погибнет. Ещё минут десять отчаянно борол-
ся он с непогодой, с усилием вытаскивал свои ноги
из глубокого снега, но мало подвигался вперёд. Нако-
нец он не выдержал и, поручив себя милосердию Бо-
жию, в изнеможении упал на снег.
Погиб бы бедняк непременно, если бы чья-то
сильная рука не подняла его и не повлекла насильно
вперёд. Без мысли, без чувства, машинально шёл сту-
дент, куда влекла его невидимая рука, и минут через
пять очутился перед огромным, ярко освещённым до-
мом, откуда неслись звуки музыки и весёлые голоса
гостей. Студент смутно ощущал, как неведомый бла-
годетель взвёл его на крыльцо, отворил перед ним
двери светлого дома и почти втолкнул его в большую,
тёплую и освещённую комнату. Переход от глубо-
кой тьмы к яркому свету был так неожидан, что бед-
няк студент лишился чувств и непременно бы упал,
но встретившие его люди поддержали его и усадили
на диван.
Скоро студент почувствовал, как отрадная
теплота начинает разливаться по его окоченев-
шим членам, и открыл глаза. Перед ним стояла
161
прекрасная женщина; она глядела ему прямо в лицо
так ласково и нежно, что бедняк сразу расположил-
ся к ней.
– Ты устал, бедняжка, и, верно, очень голоден, –
сказала она студенту, – поди же за мной, я накормлю
тебя.
Студент, не говоря ни слова, повиновался этому
ласковому голосу: ему казалось, что это был голос его
матери. В роскошно убранной, тёплой и светлой ком-
нате, куда прекрасная женщина привела студента,
было накрыто множество столов, а за столами пиро-
вало множество людей. Студенту было неловко войти
в такое многолюдное собрание в своём старом, измок-
шем, изорванном платье, но, взглянув в большое зер-
кало, висевшее на стене, он увидел, что платье на нём
было уже переменено, вероятно, в то время, когда он
лежал без чувств.
– Вот место, которое я тебе приготовила, мой ми-
лый гость, – сказала прекрасная женщина студенту,
подводя его к одному из столов и указывая на свобод-
ный прибор, – садись и кушай.
Студент не заставил себя долго упрашивать: он
чувствовал сильный голод, и кушанья, которые по-
давала ему добрая женщина, исчезали мгновенно.
Сама же она сидела против него, облокотясь на стол,
и, казалось, наслаждалась его аппетитом; она пред-
лагала ему одно блюдо за другим и, когда он уже был
совершенно сыт, спросила его, не хочется ли ему ещё
чего-нибудь.
162
– Мне остаётся только благодарить тебя за твою
доброту, за твою материнскую доброту. Скажи, как
мне называть тебя, моя спасительница?
– Зови меня матерью, если это тебе нравится, – от-
вечала добрая женщина, – а я буду тебя звать сыном;
но благодарить меня тебе не за что. Всё, что я дала
тебе, не моё: я сама здесь такая же гостья, как и ты.
Но если в твоём сердце говорит благодарность, то об-
ратись с ней к доброму Господину этого дома, к Тому,
Кто выстроил его для бедных странников, осветил,
обогрел, приготовил в нём пищу и питьё. Он-то и заме-
тил тебя во мраке, подал тебе руку помощи, ввёл сюда
и поручил мне заботиться о тебе, как о родном сыне.
– Кто же господин этого дома и где найти его?
Укажи мне его, матушка: сердце моё переполнено
благодарностью.
– У тебя хорошее, благодарное сердце, сын мой, –
сказала ему названная мать, – но Господин этого
прекрасного дома не показывается гостям, и никто
из нас его не видал.
– Как же мне поблагодарить его?
– Мы Его не видим, но Он нас видит; Он даже
знает, что мы думаем и чувствуем, и теперь уже ви-
дит твою благодарность. Но мало быть благодарным
на словах, должно быть благодарным на деле.
– Чем же я, бедный студент, – отвечал молодой
человек, – могу отблагодарить хозяина такого ро-
скошного дома? Ты знаешь, что даже платье, которое
на мне, не моё, – прибавил он, краснея.
163
– Не стыдись этого, сын мой. Здесь все, кого ты
видишь, одеты и накормлены Его щедрой рукой, всё,
что есть, принадлежит Ему, но тем не менее ты мо-
жешь на деле показать свою благодарность Господи-
ну дома.
– Скажи же скорее чем? Что я могу для него сде-
лать? Я всем ему обязан – самой жизнью и готов для
него отдать её.
– Он требует очень немногого, – сказала, улыба-
ясь, добрая женщина, – помни только всегда, что ты
здесь гость, не бесчинствуй в Его доме, веди себя как
следует порядочному человеку в гостях; будь веж-
лив, ласков, услужлив с другими гостями и одолжай
каждого из них чем можешь, – вот и всё, чего желает
Владыка дома.
– Боже мой, – отвечал студент, – да это долг каж-
дого порядочного человека, который пришёл в гости
и знает, что такое вежливость. Но скажи мне, ма-
тушка, долго ли я могу пробыть в этом прекрасном
доме? – прибавил молодой человек, невольно содро-
гаясь, потому что в это самое время он поднял глаза
на окно, в которое смотрела со двора угрюмая, непро-
глядная ночь.
– Тебе ещё рано думать об этом, – отвеча-
ла мать, – для каждого из гостей рано или позд-
но приходит время опять пускаться в путь; не-
видимый крылатый слуга Господина является,
налагает свою невидимую руку на того, кому уже
пришёл срок, и уводит его из дома навсегда. Но не
164
бойся, милый сын мой, – прибавила она, заметив, что
студент печально опустил голову, – у нашего Госпо-
дина не один, а множество таких прекрасных домов.
Подойди со мной к окну и взгляни без робости в эту
непроглядную тьму. Видишь ли ты, сколько там вда-
ли блестит огоньков? И числа им нет. Это всё такие
же дома, как и тот, в котором мы теперь гостим. Кто
ведёт себя как следует порядочному гостю, того не-
видимый слуга Владыки переносит мгновенно в один
из этих прекрасных домов, но кто забывает обязанно-
сти гостя, того оставляет Он блуждать в этой мрачной
пустыне. Наш Хозяин богат, могуч, мудр и добр –
добр до бесконечности. Доверься Ему, как доверяется
сын любимому отцу, и Он не покинет тебя ни здесь,
ни там, – прибавила прекрасная женщина, указывая
рукой на окно, за которым посреди мрака пустыни
горели, как звёздочки, тысячи ярких огоньков.
Сердце юноши исполнилось живой благодарно-
стью и благоговением к невидимому владыке дома,
и он жалел только об одном, что не может видеть его
и со слезами благодарности припасть к его стопам.
Прекрасная женщина угадала мысль своего на-
званого сына.
– Живи, как Он хочет, – сказала она, – не за-
бывай Его никогда и люби Его, исполняй Его волю,
люби гостей Его, как своих братьев, служи и помогай
им, чем можешь, – и ты увидишь Его самого, когда
придёт время.
– Но ты сама видела его? – спросил студент.
165
– Я уже сказала тебе, что никто из живущих
здесь Его не видал; мы все только гости, сменившие
других гостей; пришли ненадолго и уйдём скоро,
уступая своё место другим.
– Откуда же ты узнала всё, что говорила мне?
– Прежде всего – отвечала она, – мне сказало
это моё собственное сердце. Я, так же как и ты, ста-
ла отыскивать, кого бы мне поблагодарить за жизнь
в этом прекрасном доме, за тепло, за свет, за пищу, за
всё счастье, которое мы здесь испытываем: скоро на-
шла я почтенного старца, который живёт здесь с тех
пор, как выстроен этот дом, видел Хозяина лицом
к лицу и рассказывает о Нём всем, кто только хочет
слушать. Вот этот старик, он идёт сюда, я хочу тебя
с ним познакомить.
В это время к ним подошёл старик, седой как
лунь, но высокий и бодрый. Он был одет в поношен-
ное бархатное платье, похожее на одежду священни-
ка, и опирался на толстый костыль. Высокое чело его
говорило о глубокой мудрости; голубые задумчивые
глаза смотрели приветливо, хотя немного грустно; бе-
лая как снег борода расстилалась по широкой груди.
– Святой отец, – сказала старику, целуя ему
руку, названая мать студента, – вот сын мой; молю
тебя, не оставь его, как не оставлял ты меня во всю
мою жизнь здесь, научи его, чему меня учил, не до-
пусти его сбиться с дороги и, когда ударит его час,
приведи его к Владыке дома; будь ему отцом, настав-
ником и другом; замени ему меня: мой же час настал.
166
– Ты знаешь, – отвечал старик, глядя ласково
на юношу, – что я никому не отказываю в своём сове-
те и покровительстве; но ты знаешь также, что не все
хотят ими пользоваться. Я надеюсь, впрочем, что сын
твой будет похож на тебя, тогда мы не расстанемся
с ним, и я сдам его с рук на руки слуге Владыки.
– Нам пора расстаться, – сказала прекрасная
женщина, обращаясь к студенту, – иди за святым от-
цом, не оставляй его ни на минуту: он покажет тебе
всё, что здесь есть. Люби его и слушайся, сын мой!
Голос женщины дрожал. Студент взглянул на
неё: лицо её было грустно и страшно-страшно бледно.
– Прощай, – сказала она ему, протягивая руку,
холодную как лёд. – Если ты любишь меня, люби
и слушайся его, – прибавила она, указывая на стари-
ка. – Прощай, будь счастлив.
Студент хотел схватить руку прекрасной женщи-
ны – ему было смертельно жаль расставаться с ней;
но её уже не было: видно, невидимый слуга Владыки
унёс её.
Как грустно, как тяжело стало бедному юноше!
Он оглянулся вокруг: все чужие, незнакомые лица,
один только старик стоял перед ним и ласково смо-
трел на него.
– Пойдём, сын мой, – сказал он юноше, – надеюсь,
мы будем друзьями. Пойдём, я покажу тебе всё, что
здесь есть: полюбуйся и восхвали мудрость и доброту
Владыки этого дома. Не тоскуй о матери; слушайся
меня, и ты увидишься с ней, когда придёт твоё время.
167
Студент пошёл за стариком по бесчисленным
комнатам дома и был поражён и восхищён убран-
ством, роскошью и красотой здания. Высокие потол-
ки тёмно-синего цвета сделаны были сводом и так
искусно, что, казалось, уходили в небо; они были
украшены золотыми и серебряными звёздами, и лёг-
кие облака были разбросаны по ним рукой отлично-
го художника. Стен почти было не видно: так убраны
были они роскошными живыми растениями; многие
из растений были в полном цвету, другие с плодами;
с ветки на ветку перепархивали редкие птицы. Пре-
красные картины, нарисованные до того искусно, что
глаз обманывался ими, видны были во множестве;
фонтаны прохлаждали воздух, наполненный арома-
тами, а полы были устланы мягкими зелёными ков-
рами. Комнат было такое бесчисленное множество,
что, казалось, счёту им не было; действительно, мож-
но было подумать, что этому великолепному зданию
нет пределов, если бы повсюду в окна не глядела тём-
ная непроглядная ночь.
Всё, что сделал Хозяин, было удивительно хоро-
шо и показывало Его бесконечную мудрость и неис-
тощимую доброту; но, Боже мой, как странно, как
неприлично вели себя многие гости!
В одной из комнат, за большим столом десят-
ка два гуляк бесчинствовали до того, что молодой
человек остановился и с удивлением посматривал
то на них, то на седого спутника. Драгоценное вино
лилось и по столу, и на пол; безумные речи, брань,
168
неистовые крики раздавались громко; некоторые
из пирующих уже лежали под столом; другие, зады-
хаясь от обжорства, всё ещё протягивали руки к ро-
скошным кушаньям и драгоценным винам.
– Боже мой! – сказал молодой человек, отвора-
чиваясь от этой сцены и спеша уйти из комнаты за
своим проводником. – Боже мой! Как должно быть
прискорбно Владыке дома смотреть на эту отврати-
тельную сцену, видеть, как неприлично, как безумно
растрачиваются его драгоценные дары.
– О! Ему не даров своих жалко стало, – возразил
старик, – богатствам Его нет счёта. Ему жаль этих без-
умцев; Ему грустно видеть их развращённые лица,
слышать их безумные речи и знать, что они позабыли
обязанности гостей и употребляют Его богатые дары
на то, чтобы уподобиться животным.
В другой комнате видел юноша сцену ещё более
отвратительную: гости передрались между собой за
хозяйские серебряные блюда и до того рассвирепели,
что здесь уже не вино, а кровь лилась рекой. Безум-
цы схватились за ножи, душили друг друга за горло
и спорили насмерть за то, что никому из них не при-
надлежало и с чем они должны были так скоро рас-
статься навсегда.
В одной из комнат увидел молодой человек
странного, отвратительного старика, безумие кото-
рого превосходило всё, что только можно себе вооб-
разить: дряхлый, измождённый, дрожащий, едва пе-
реводя дыхание, сидел он в углу, стараясь прикрыть
169
собой кучу серебряных стаканов, кубков и тарелок.
Он умирал от голода, но боялся отойти от сокровищ,
чтобы кто-нибудь не воспользовался его отсутствием
и не унёс их.
– Посмотри, до чего может дойти безумие чело-
веческое, – сказал студенту его седой спутник, – че-
рез пять минут этого старика здесь больше не будет;
он не возьмёт с собой ни одного из этих серебряных
кубков, ни одной из этих золотых чаш: всё останется,
его самого только не будет здесь. Но погляди, какими
волчьими глазами смотрит он на каждого, кто толь-
ко близко подойдёт к нему: так он боится, чтобы кто-
нибудь не коснулся сокровищ его!
Несмотря на роскошь и изобилие, царствовавшие
повсюду, молодой человек с удивлением видел мно-
жество несчастных, оборванных, голодных людей,
которые с завистью смотрели на роскошные столы,
занятые другими, и часто без пользы молили о куске
хлеба.
– Разве это не такие же гости, как и все? – спро-
сил юноша у старика, указывая на этих несчастных.
– Да, это такие же гости, – отвечал старик, –
но ты видишь, как поступают с ними те, кто посиль-
нее и попроворнее. Владыка дома предоставил его
в распоряжение гостей своих, и вот что они здесь
делают!
– Но почему же он не прогонит отсюда таких го-
стей? – вскричал юноша. – Зачем он позволяет им
бесчинствовать?
170
– Видишь ли, сын мой, Он любит своих гостей:
Он знает, какая страшная ночь, какой лютый холод
и непроглядный мрак ожидают их за стенами этого
дома, и Ему жаль этих безумцев: Он всё ждёт, не ис-
правятся ли они.
Юноша вспомнил, что испытывал он в открытой
степи, и невольно содрогнулся.
– О да! – сказал он старику. – Их действитель-
но жаль. Пойдём же к ним, напомним им, чем они
были, чем обязаны хозяину этого дома и что с ними
будет, если они не исправятся.
– Не думай, чтобы они этого не знали, – отвечал
старик, – впрочем, следуй внушению твоего добро-
го сердца: напоминай им их обязанности, напоминай
им о Владыке дома; старайся помогать тем, которые
страдают, но знай, что при этом ты встретишь мно-
го препятствий. Чтобы ты мог судить, как Влады-
ка дома любит своих гостей и как сожалеет о них,
я расскажу тебе, что случилось здесь некоторое вре-
мя назад. Видя, что бесчинство страшно возросло,
что гости грабят и убивают друг друга, что сильные
притесняют слабых, что все забыли о том, кто Хозя-
ин всему дому, Владыка послал к ним единственного
Сына Своего, чтобы Тот напомнил им их обязанно-
сти и показал примером, как должны они жить. Сын
Владыки явился сюда под видом самого скромного
гостя. Он не садился за столы со знатными и богаты-
ми, но жил в обществе бедных, помогал несчастным,
излечивал больных, кормил голодных и всем говорил
171
о Владыке дома, всех хотел спасти от предстоящей
им злой доли. Во всё своё недолгое пребывание здесь
Он не только не обидел никого, не только чего-нибудь
не отнял у других, но помогал всем, кто только нуж-
дался в Его помощи. Не было и не будет здесь нико-
го, кто бы вёл себя скромнее Сына Владыки дома, Он
говорил только о любви, хотел примирить всех и всех
обратить к Отцу Своему. Что же, ты думаешь, сде-
лали с ним гости? Озлобленные его словами, в кото-
рых было много горькой для них правды, они собра-
лись и убили Сына Владыки, убили за то, что, будучи
полновластным Властелином всего, Он жил нищим,
за то, что Он помогал несчастным, за то, что хотел
спасти всех. Поступать, как Он поступал, ты не мо-
жешь, сын мой, но старайся сделать всё, что только
можешь, из того, что Он делал.
Речь старика глубоко запала в сердце юноши.
Кроткий образ Сына Владыки с тех пор стоял не-
отступно перед его глазами. Вмешавшись в толпу
нищих, старых, слепых, хромых, студент старал-
ся помочь всякому чем только мог. Долго ходил он
со стариком из комнаты в комнату, помогая бедня-
кам, стараясь помирить противников, напоминая
о Владыке дома всем тем, которые о нём позабыли.
Были такие, на которых подействовали слова и при-
мер юноши, и они исправлялись; но были и такие,
которые встречали советы молодого человека грубо
и отвергали их с презрением; другие бранили дерз-
кого выскочку; третьи осыпали его насмешками;
172
нашлись даже и такие между гостями, которые зама-
хивались на юношу чем попало, – так глубоко коло-
ли их слова истины. Но когда гордость молодого че-
ловека возмущалась против такого обращения с ним,
тогда старик, не покидавший его ни на минуту, на-
поминал ему о Сыне Владыки дома, который, буду-
чи хозяином всему, без злобы выносил насмешки,
брань, побои и вынес даже самую смерть от тех, кто
жил и питался щедрыми дарами Отца Его.
Страшный шум в одной из комнат привлёк вни-
мание молодого человека и его седого спутника. Они
заглянули туда и увидели кровопролитную драку.
Роскошный стол был опрокинут; черепки разбитых
блюд и ваз, раскиданная серебряная посуда, обрывки
дорогих цветов попирались ногами дерущихся. Одни
из гостей отчаянно боролись, другие вцепились друг
другу в волосы, третьи кусались, как волки; у боль-
шей части в руках блестели ножи; на полу уже было
несколько убитых и множество раненых, и послед-
ние, попираемые безжалостно ногами своих братьев,
страшно вопили. Юноша побледнел, взглянув на эту
сцену; но более всего поразило его лицо одной жен-
щины, которая, стоя на коленях, с растрёпанными
волосами, в изорванном платье, старалась закрыть
собой маленьких детей, а они, бледные, дрожащие,
прижимались к ней в испуге. Несчастная мать поры-
валась было несколько раз уйти из комнаты, но у две-
рей шла страшная свалка; над головой бедняжки по-
минутно сверкали ножи, и она каждую минуту могла
173
ожидать, что тот или другой из разъярённых бойцов
раздавит или заденет ножом дорогих её детей. Она
вопила, громко призывая Хозяина дома.
Юноше показалось, что кто-то сказал ему в ту
минуту: «Иди и спасай!» Не думая долго, он пробил-
ся сквозь толпу сражающихся и, не замечая ударов,
которые сыпались на него со всех сторон, почти вы-
нес на руках бедную женщину и её малюток.
Когда они были уже в другой комнате, то спа-
сённая женщина кинулась на колени перед молодым
человеком и, крепко прижимая к груди своих детей,
со слезами благодарила его за спасение. Старик, спут-
ник молодого человека, был тут же, смотрел на юно-
шу, ласково улыбаясь, и говорил ему: «Ты кончил
своё дело, теперь усни спокойно».
В эту самую минуту студент почувствовал силь-
ную боль в груди и, оглянувшись на себя, увидел,
что был тяжело ранен ножом в грудь. Ноги подкоси-
лись у молодого человека, и он непременно упал бы
на пол, если бы старик не поддержал его.
«Я умираю», – подумал молодой человек и в это
самое мгновение увидел пред собою крылатого юношу
ослепительной красоты, одетого в белые ризы, бле-
стящие как снег. Крылатый юноша протягивал моло-
дому человеку руку и говорил ему: «Ты кончил своё
дело, пойдём за мною. Владыка дома зовёт тебя».
Невыразимо приятное чувство разлилось по все-
му существу умирающего: он затрепетал и вскрикнул
от восторга, вскрикнул и… проснулся.
174
Перед ним вместо ангела стояла его добрая се-
стра и держала его за руку; голова его действительно
покоилась на груди отца, старого священника, а мать
с младшими братьями, стоя на коленях перед обра-
зами, молились Богу, чтобы Он возвратил ей старше-
го сына. На столе, у образов, перед которыми тепли-
лась лампадка, лежала Библия в истёртом бархатном
переплёте.
– Слава Богу, ты, наконец, очнулся, – сказала се-
стра, увидев, что брат её открыл глаза.
Нужно ли говорить, в каком восторге была вся
семья?
Молодой человек, идя по степи, изнемог и упал;
он, вероятно, погиб бы, но один крестьянин, ехав-
ший в это время в степи, поднял его. Узнав в бесчув-
ственном молодом человеке сына своего священника,
добрый мужичок привёз его домой, прямо к отцу, но
только через час смогли привести студента в чувство.
Молодой человек жил долго после того, но ни-
когда не забывал своего сна; ему всегда казалось, что
весь этот мир не более как гостиница, за дверьми ко-
торой ждёт нас её невидимый Хозяин.
Окончив курс семинарии, студент стал священ-
ником и был благодетелем своего прихода; все не-
счастные, бедные, калеки видели в нём истинного
отца. Он не щадил денег на добрые дела, и хотя сам
был беден, но раздавал всё, что имел. Когда соседи
и знакомые упрекали его в такой, как они говорили,
безрассудной щедрости, то он всякий раз отвечал им:
175
– Всё это не моё и не ваше; всё это принадлежит
Хозяину земли: все мы здесь гости и должны помо-
гать друг другу.
Так глубоко врезался сон в его душу.
176
Другой, быть может, искал бы случая убежать из та-
кой глуши; но молодой священник думал, что здесь-
то именно и нужна его деятельность, и положил це-
лью своей жизни извлечь несчастных горцев из их
жалкого состояния.
«Прежде всего надобно их учить, – сказал сам
себе Оберлейн, – люди, лишённые образования,
не могут понимать даже и собственной своей пользы;
итак, с учреждения школы должно начать преобразо-
вание моего прихода».
Но невежество горных жителей было так велико,
что когда Оберлейн купил для постройки школьного
дома кусок земли в Вальдбахе, то горожане допусти-
ли его приступить к постройке школы не иначе как
получив от него формальное обязательство, что он
не будет требовать от них денег на содержание шко-
лы. Оберлейн дал это обязательство и тридцать лет
содержал школу из своих собственных, всегда очень
скудных, средств. Но в продолжение этого времени
школа, основанная Оберлейном, оказала своё дей-
ствие: прихожане поняли пользу ученья и уже сами
учредили мало-помалу пять школ в различных дерев-
нях своего округа.
Но не одно обучение детей занимало Оберлей-
на: он скоро сделался ангелом-хранителем всех не-
счастных своего прихода. То он являлся утешителем
в семейства, поражённые каким-нибудь горем, то ис-
правлял увещеваниями людей, увлёкшихся какими-
нибудь дурными стремлениями; то помогал бедным,
177
то посещал больных. Ни дурная погода, ни опасности
пути не могли удержать его, когда он шёл на какое-
нибудь доброе дело. Нередко горцы видели, как Обер-
лейн поздно вечером верхом на своей лошадке отправ-
лялся в Страсбург, до которого было десять миль очень
трудного и опасного пути. Там целый день он хлопо-
тал без устали по делам своего прихода и, чтобы не те-
рять даром драгоценного времени, возвращался домой
снова поздно вечером; а рано поутру он уже разносил
по больным лекарства, купленные в городе.
Но минутной помощью тем, которые в ней нуж-
дались, Оберлейн не ограничивался. Он хотел по воз-
можности уничтожить сами причины бедствий и ста-
рался вводить между своими прихожанами разные
полезные учреждения.
Понятно, что нововведения, которые задумывал
Оберлейн, встречали сильное сопротивление в лю-
дях, загрубевших в своей невежественной жизни,
и они часто осыпали Оберлейна не только насмеш-
ками, но и угрозами. Но пастор победил все эти пре-
пятствия своей твёрдостью, хладнокровием, благо-
разумием, так что со временем самые жаркие его
противники сделались самыми ревностными его со-
трудниками в деле преобразований.
Сообщение между жилыми местами прихода
было очень затруднительно: Оберлейн уговорил при-
хожан исправить дороги. Но у пастора был план
ещё более обширный: нужно было проложить удоб-
ный выход из Скалистого округа до большой дороги
178
в Страсбург; сделать это было очень трудно, однако
же неутомимый пастор не испугался затруднений.
Вооружившись сам ломом, он прилежно принялся
за работу; пример его подействовал на всех, и через
несколько месяцев прекрасная дорога версты в три
длиной открыла для жителей прихода удобное со-
общение с остальным миром. Речка Ла-Бреш, сбегая
быстро с гор, не имела определённого русла и зато-
пляла поля; пастор и прихожане вырыли ей русло
и построили через неё несколько мостов.
Чтобы избавить жителей Скалистого округа от
бедности, Оберлейн старался улучшить хозяйство
крестьян: под его руководством они очистили поля от
камней, и теперь эти камни, мешавшие прежде хле-
бопашеству, показывают границы полей и ограждают
посевы от скота. Оберлейн сообщал молодым людям
полезные сведения о сельском хозяйстве и постано-
вил правилом, чтобы каждый молодой человек, пре-
жде чем будет допущен к святому причащению, по-
садил собственными своими руками по крайней мере
два дерева. Земледельцы с большим трудом и с боль-
шими издержками доставали земледельческие ору-
дия: пастор устроил лавку, где необходимые для зем-
ледельца орудия продавались по возможно дешёвой
цене и притом в долг. Крестьяне Скалистого окру-
га знали только дикую яблоню: Оберлейн собствен-
ным примером побудил их разводить плодовые дере-
вья лучших сортов; а чтобы победить их отвращение
к этому нововведению, собственными руками развёл
179
сад у самой дороги, так что все, проходя мимо, мог-
ли видеть плоды трудов его. Земля, истощённая не-
вежественной обработкой, плохо вознаграждала труд
земледельца: Оберлейн научил крестьян удобрять
землю, улучшил породу домашнего скота, ввёл ис-
кусственные луга и искусственное орошение. Карто-
фель, главная пища жителей, на плохой земле выро-
дился совершенно: Оберлейн выписал новые семена
из Швейцарии и Голландии – и картофель сделался
главным предметом торговли для жителей Скалисто-
го округа. Оберлейн ввёл посев клевера и выписал
лучшие льняные семена из Риги. Всякое нововведе-
ние он прежде испытывал сам; а чтобы поддерживать
улучшение, устроил из крестьян сельскохозяйствен-
ное общество.
Ремёсла почти были неизвестны жителям Ска-
листого округа: Оберлейн уговорил нескольких роди-
телей отдать своих детей в ученье различным ремес-
ленникам. Он ввёл пряжу хлопка и этим занятием
поправил очень скоро состояние жителей.
Во время болезней жители Скалистого округа
оставались без всякой помощи: не было ни лекарств,
ни медиков. Оберлейн завёл аптеку в собственном
своём доме, где лекарства раздавались даром, и по-
слал одного смышлёного человека в Страсбург учить-
ся медицине и хирургии, а несколько женщин научил
ухаживать за больными; кроме того, он распростра-
нил между крестьянами сведения, как помогать уто-
пленникам, замёрзшим и задохшимся. Пожары часто
180
истребляли жилища крестьян, и Оберлейн завёл не-
сколько пожарных инструментов: крючья, лестницы,
пожарные трубы.
В этой отдалённой и малоизвестной местности, за-
брошенной в середину Вогезских гор, Оберлейн ввёл
множество таких учреждений, облегчающих жизнь
человека, которые мало были распространены тог-
да даже в самых богатых странах. Так, например, он
учредил сберегательную кассу с тем условием, что тот,
кто хочет принять в ней участие, должен посылать
своих детей в школу. Из этой кассы деньги раздава-
лись в долг без заклада и процентов, чем мало-помалу
было совершенно уничтожено нищенство в Скалистом
округе. Чтобы поддерживать и распространять между
крестьянами образование, Оберлейн завёл странствую-
щую, передвижную, библиотеку и первый подал при-
мер этих библиотек, которые затем распространились
в Англии и Соединённых Штатах.
Все дни своей жизни посвящал Оберлейн благу
своих прихожан, и во всём приходе не было радости,
которой он, хотя отчасти, не был бы виновником;
не было горя, которого бы он не облегчил по возмож-
ности; не было ссоры, в которой бы он не был посред-
ником и примирителем. Его бесчисленные благодея-
ния приобрели ему такое уважение и такую любовь
прихожан, что все повиновались ему как отцу; он
приобрёл большую власть над их умами и был меж-
ду ними самым могущественным законодателем.
Вот удивительный пример его могущества: когда
181
ассигнации потеряли во Франции всякую цену, от-
чего многие разорились совершенно и впали в нище-
ту, Оберлейн своим авторитетом поддержал ценность
ассигнаций в Скалистом округе. Чтобы ущерб, про-
исходящий от упадка ассигнаций, не упал на некото-
рых, а лучше разложился понемногу на всё народо-
население, Оберлейн постановил, чтобы ассигнации,
переходя из рук в руки, уменьшались в цене своей
на десять сантимов при каждом переходе.
Нужно ли говорить, что все жители прихода ви-
дели в Оберлейне своего отца и благодетеля? Они и не
называли его иначе как отцом. Когда же, удручён-
ный годами, он не мог уже более взбираться на ска-
лы, чтобы посещать деревни своего прихода, тогда
крестьяне возили его на смирной и спокойной лошад-
ке, и день, когда Оберлейн посещал какую-нибудь де-
ревню, был для неё праздником.
Оберлейн прожил 86 лет и до конца своей жизни
сохранил в полной свежести все свои душевные силы,
хотя ослабевшее тело и отказывалось служить ему.
1 июня 1826 года, в шесть часов утра, ещё раз
помолившись за своих дорогих прихожан, патриарх
Скалистого округа уснул вечным сном. Общая горесть
и общий траур проводили его до могилы. Памятник,
изваянный знаменитым художником и представляю-
щий добрые, кроткие черты истинно великого чело-
века, стоит теперь в вальдбахской церкви, но и без
этого памятника жители Скалистого округа не забу-
дут никогда Жана Оберлейна.
182
Вот, друзья мои, биография истинно великого
человека, более великого, чем всевозможные цезари,
наполеоны, августы и александры македонские.
А как сильно и благодетельно действовал на при-
хожан высокий пример истинно христианской жизни
пастора! Одна шестнадцатилетняя крестьянка Ска-
листого округа, Луиза Шеплер, хотя имела своё со-
стояние и могла бы жить самостоятельно, поступила
в услужение к Оберлейну и, не получая никакой пла-
ты за свою службу, около пятидесяти лет была самой
ревностной исполнительницей его добрых намере-
ний, а после смерти Оберлейна ещё долго оставалась
ангелом-утешителем для целого округа. Имя Луи-
зы Шеплер, несмотря на её скромные обязанности,
должно сохраниться в истории, потому что она, пора-
жённая тем, что дети по уходе родителей на полевые
работы остаются совершенно одни, без всякого при-
зора, изобрела детские приюты, и это благодетельное
учреждение быстро распространилось по всей Евро-
пе. Как было бы хорошо, если бы и в наши деревни,
где дети, предоставленные самим себе, часто произво-
дят пожары, делаются сами калеками на всю жизнь
и портят друг друга нравственно, проникло благоде-
тельное учреждение Луизы Шеплер и дети, собира-
ясь в один дом, под присмотр какой-нибудь доброй
и умной женщины, проводили бы время не только без
вреда для себя, но даже и с пользой: приучались к по-
рядку, опрятности и, играя, учились читать и писать!
Сколько уже по всей Европе спасено детей христиан-
ской идеей смиренной служанки Оберлейна!
183
ОТЦОВСКИЙ ДОЛГ
Происшествие, о котором я веду свой рассказ,
не вымышленное. Случилось оно в Московской губер-
нии, кажется, в Звенигородском уезде.
Жил-был один крестьянин, не то чтоб зажиточ-
ный, но с хорошим домом, человек работящий и чест-
ный. Кроме жены, семья его состояла из трёх доче-
рей да сына-молодца. В животе, в смерти Бог волен:
кажись, крепок был наш Захар Антонов, а вдруг сва-
лился и отдал Богу душу. Новая изба, которую на-
чал было он строить, собираясь женить своего Ваню,
осталась недоконченной, и долгов нашлось на нём
немало: соседям – кому пять, кому десять рублей,
а одному городскому купцу, у которого забирал он
кое-какой товар, без малого пятьсот.
Деньги браны были, как водится у простого наро-
да, на честном слове, без векселей и заёмных писем.
Должник умер, кажется, и делу бы конец, ан нет,
по крестьянскому разумению отдать надобно, чест-
ное имя должно остаться незапятнанным. Пристают
кредиторы ко вдове, один даже грозит пожаловать-
ся начальству… «Подождите, кормильцы, – молит
она, – вот управлюсь маленько с делами, к Петрову
дню телят пару да лошадь продам»… Куда – и слы-
шать не хотят. Что делать? Словно нож в сердце было
слышать Ивану Захарову, как корят память отца:
так и думается ему, что при всяком попрёке вороча-
ются в могиле старые кости… «Эх-ма!»… – и задумал
он что-то.
184
По губернии объявлен был рекрутский набор;
в деревне, где жил Иван, черёд выставлять рекрута
пал на один семьянистый, но богатый дом. Приходит-
ся отдавать одного из троих взрослых парней. Рады
бы они нанять охотника, да негде взять: время горя-
чее, спешное. «Да не возьмёшь ли меня?» – спраши-
вает вдруг Иван Захаров у соседа.
«Иль шутить вздумал, Ванюха?» – проговорил
тот с сердцем. – «Какие шутки, пойду я за твою семью
служить Богу и великому государю». – «Да как же,
любезный ты мой, мать-то твоя… того… ведь ты один
у неё, как перст…» – «Ну, уж это моё дело. Сколько
же дашь?» – «Ах, родной, выручи. Тысячу рублёв но-
венькими бумажками тебе отсчитаю, избу дострою». –
«Эва, дешёво больно! Мне непременно надо две, и ко-
пейки не уступлю». – «Побойся Бога, Ваня, разорить
хочешь». – «Вот то-то и есть, дядя Герасим: за пару
хороших коней, что ездят у тебя в Москве, заплатил
почесть тысячу, а тут… Не бойся, не оскудеешь!»
И как ни жался Герасим, а должен был порешить
с охотником на двух тысячах.
Иван Захаров немедленно же отправился в город,
к главному кредитору своего отца. «Что, привёз день-
ги?» – спрашивает тот. – «Со мной теперь нет, а из-
вольте завтрашний день прийти вот в такой-то дом
и получите, что следует. Только лишь расписочку
изготовьте». – «Ладно».
И прочим кредиторам повестил он то же самое.
На другой день все они появились в рекрутском
185
присутствии. Глядь, Иван стоит уж в приёмной: до-
шла очередь и до охотника. Присутствующие начали
рассматривать список.
– Как же, брат, ты один сын у матери, а прода-
ёшься в солдаты? – спросил у Ивана один из членов
присутствия.
– Так следует, ваше благородие.
– Как следует? Что-нибудь да не так. Позвать
сюда мать.
Старушка подошла, вся в слезах; за ней три доче-
ри, тоже заплаканные.
– Верно, забубённая голова твой сын? – говорят
ей.
– Избави Бог, батюшка, ваше сиятельство, он
у меня послушливей овечки…
– Ну так, знать, дело не спорится у него?
– Да работящей его во всей деревне нет… Да я бы,
ваше благородие, скорее живая легла в могилу, чем
расстаться с ним… да вот долг-то… Вишь, он не хочет,
баит: успокою батюшку…
– Какой долг?
– Матушка, – крикнул Иван, прерывая мать,
которая начала было свой рассказ, – полно плакать-
то!.. А вы, ваше благородие, не извольте беспокоить-
ся насчёт этого. Матрёне, сестре моей, вот что стоит
перед вашей милостью, семнадцатый год пошёл, а к
Красной Горке она и невеста. Мы уж и ударили по ру-
кам с одним бобылём, принимаем его к себе в дом, он
малый знатный, у кого хотите, извольте спросить.
186
Так уж не беспокойтесь… А я, осмелюсь доложить,
по усердию иду на царскую службу!
Делать нечего, поставили охотника в меру,
и крикнуло несколько голосов: лоб!
Получив от покупщика деньги, Иван Захаров по-
звал к себе отцовских кредиторов. «Вот тебе, Степан
Кузьмич, пятьсот рублёв, ты, сват Андрей, получай
свои без четверти двадцать пять»… Тому столько-то,
этому столько – и расплатился со всеми до последней
копейки. Поняли тогда несговорчивые заимодавцы,
откуда взялись у него деньги: иные стали отговари-
ваться, не брать; кто предлагает их ему на дорогу.
«Ничего не надо мне, родимые: деньги не мои, а ба-
тюшкины; не поминайте же его лихом, не говорите,
что заел чужое добро… А уж коли кто хочет награ-
дить меня, так пусть запишет имя раба Божия Заха-
рия в своё поминанье да отслужит по нём панихиду.
Это дороже всего. Больше ни о чём не прошу. Да вот,
если матушке случится какая нужда…» – «Не поки-
нем сирот», – отвечали в один голос все заимодавцы.
После расплаты остаётся у молодого рекрута
только два полуимпериала. Один отдаёт он матери,
другой – сестре на новую шубу, как пойдёт замуж.
– Голубчик, Ваня, с чем же ты сам-то останешь-
ся, – со слезами промолвливает мать.
– Меня будет кормить сам надёжа-государь.
С деньгами, пожалуй, ещё избалуешься. Да не плачь
же, родимая! Помнишь уговор? В побывку скоро при-
ду… Благослови меня, родная!
187
Рыдая, сняла с груди своей осиротелая мать мед-
ный крест и надела его на своего ненаглядного. Святая
материнская слеза прошибла и Ваню: не вытерпело ре-
тивое – заплакал и он, и замерли оба, обняв друг друга.
Весть о необыкновенном доказательстве сынов-
ней любви тотчас же дошла до присутствующих:
начальству сделано было особенное представле-
ние – и молодцеватый собой Иван Захаров поступил
в царскую гвардию.
И. Т. Кокорев
ЦАРЕВНА-ЛЯГУШКА
Русская народная сказка
188
У старшего сына стрела упала на боярский двор,
подняла стрелу боярская дочь. У среднего сына упа-
ла стрела на широкий купеческий двор, подняла её
купеческая дочь.
А у младшего сына, Ивана-царевича, стрела под-
нялась и улетела сам не знает куда. Вот он шёл, шёл,
дошёл до болота, видит – сидит лягушка, подхватила
его стрелу. Иван-царевич говорит ей:
– Лягушка, лягушка, отдай мою стрелу.
А лягушка ему отвечает:
– Возьми меня замуж!
– Что ты, как я возьму в жёны лягушку?
– Бери, знать судьба твоя такая.
Закручинился Иван-царевич. Делать нече-
го, взял лягушку, принёс домой. Царь сыграл три
свадьбы: старшего сына женил на боярской до-
чери, среднего – на купеческой, а несчастного
Ивана-царевича – на лягушке.
Вот царь позвал сыновей:
– Хочу посмотреть, которая из ваших жён луч-
шая рукодельница. Пускай сошьют мне к завтрему
по рубашке.
Сыновья поклонились отцу и пошли.
Иван-царевич приходит домой, сел и голову по-
весил. Лягушка по полу скачет, спрашивает его:
– Что, Иван-царевич, голову повесил? Или горе
какое?
– Батюшка велел тебе к завтрему рубашку ему
сшить.
189
Лягушка отвечает:
– Не тужи, Иван-царевич, ложись лучше спать,
утро вечера мудренее.
Иван-царевич лёг спать, а лягушка прыгнула
на крыльцо, сбросила с себя лягушачью кожу и обер-
нулась Василисой Премудрой, такой красавицей, что
и в сказке не расскажешь.
Василиса Премудрая ударила в ладоши
и крикнула:
– Мамки, няньки, собирайтесь, снаряжайтесь!
Сшейте мне к утру такую рубашку, какую видела я у
моего родного батюшки.
Иван-царевич утром проснулся, лягушка опять
по полу скачет, а рубашка уж лежит на столе, завер-
нута в полотенце. Обрадовался Иван-царевич, взял
рубашку, понёс к отцу. Царь в это время принимал
дары от больших сыновей. Старший сын развернул
рубашку, царь принял её и сказал:
– Эту рубашку в чёрной избе носить.
Средний сын развернул рубашку, царь сказал:
– В ней только в баню ходить.
Иван-царевич развернул рубашку, изукрашен-
ную златом-серебром, хитрыми узорами. Царь толь-
ко взглянул:
– Ну, вот это рубашка – в праздник её надевать.
Пошли братья по домам и судят между собой.
– Нет, видно, мы напрасно смеялись над женой
Ивана-царевича: она не лягушка, а какая-нибудь хи-
трая колдунья.
190
Царь опять позвал сыновей.
– Пускай ваши жёны испекут мне к завтрему
хлеб. Хочу узнать, которая лучше стряпает.
Иван-царевич голову повесил, пришёл домой.
Лягушка его спрашивает:
– Что закручинился?
Он отвечает:
– Надо к завтрему испечь царю хлеб.
– Не тужи, Иван-царевич, лучше ложись спать,
утро вечера мудренее.
А те невестки сперва-то смеялись над лягушкой,
а теперь послали одну бабушку-задворенку посмо-
треть, как лягушка будет печь хлеб.
А хитрая лягушка это смекнула. Замесила кваш-
ню, печь сверху разломала да прямо туда, в дыру,
всю квашню и опрокинула. Бабушка-задворенка при-
бежала к царским невесткам, всё рассказала, и те
так же стали делать.
А лягушка прыгнула на крыльцо, обернулась Ва-
силисой Премудрой, ударила в ладоши:
– Мамки, няньки, собирайтесь, снаряжайтесь!
Испеките мне к утру мягкий белый хлеб, какой я у
моего родного батюшки ела.
Иван-царевич утром проснулся, а уж на столе ле-
жит хлеб, изукрашен разными хитростями: по бокам
узоры печатные, сверху города с заставами.
Иван-царевич обрадовался, завернул хлеб, понёс
к отцу. А царь в то время принимал хлебы от боль-
ших сыновей. Их жёны-то поспускали тесто в печь,
191
как им бабушка-задворенка сказала, и вышла у них
одна горелая грязь. Царь принял хлеб от старше-
го сына, посмотрел и отослал в людскую. Принял от
среднего сына и туда же отослал. А как подал Иван-
царевич, царь сказал:
– Вот это хлеб, только в праздник его есть.
И приказал царь трём своим сыновьям, чтобы
завтра явились к нему на пир вместе с жёнами.
Опять воротился Иван-царевич домой невесел,
ниже плеч голову повесил. Лягушка по полу скачет:
– Ква, ква, Иван-царевич, что закручинился?
Или услыхал от батюшки слово неприветливое?
– Лягушка, лягушка, как мне не горевать? Ба-
тюшка наказал, чтобы я пришёл с тобой на пир,
а как я тебя людям покажу?
Лягушка отвечает:
– Не тужи, Иван-царевич, иди на пир один,
а я вслед за тобой буду. Как услышишь стук да гром,
не пугайся. Спросят тебя, скажи: «Это моя лягушон-
ка в коробчонке едет».
Иван-царевич и пошёл один. Вот старшие бра-
тья приехали с жёнами, разодетыми, разубранными,
нарумяненными. Стоят да над Иваном-царевичем
смеются:
– Что же ты без жены пришёл? Хоть бы в пла-
точке её принес. Где ты такую красавицу выискал?
Чай, все болота исходил.
Царь с сыновьями, с невестками, с гостями сели
за столы дубовые пировать. Вдруг поднялся стук да
192
гром, весь дворец затрясся. Гости напугались, по-
вскакали с мест, а Иван-царевич говорит:
– Не бойтесь, честные гости: это моя лягушонка
в коробчонке приехала.
Подлетела к царскому крыльцу золочёная карета
о шести белых лошадях, и выходит оттуда Васили-
са Премудрая: на лазоревом платье – частые звёзды,
на голове – месяц ясный, такая красавица – ни взду-
мать, ни взгадать, только в сказке сказать. Берёт она
Ивана-царевича за руку и ведёт за столы дубовые.
Стали гости есть, пить, веселиться. Василиса
Премудрая испила из стакана да последки себе за ле-
вый рукав вылила. Закусила лебедем да косточки за
правый рукав бросила.
Жёны больших-то царевичей увидали её хитро-
сти и давай то же делать.
Попили, поели, настал черёд плясать. Василиса
Премудрая подхватила Ивана-царевича и пошла. Уж
она плясала, плясала, вертелась, вертелась – всем
на диво. Махнула левым рукавом – вдруг сделалось
озеро, махнула правым рукавом – поплыли по озеру
белые лебеди. Царь и гости диву дались.
А старшие невестки пошли плясать: махнули ру-
кавом – только гостей забрызгали; махнули другим –
только кости разлетелись, одна кость царю в глаз по-
пала. Царь рассердился и прогнал обеих невесток.
В ту пору Иван-царевич отлучился потихоньку,
побежал домой, нашёл там лягушачью кожу и бро-
сил её в печь, сжёг на огне.
193
Василиса Премудрая возвращается домой, хвати-
лась – нет лягушачьей кожи. Села она на лавку, за-
печалилась, приуныла и говорит Ивану-царевичу:
– Ах, Иван-царевич, что же ты наделал? Если
бы ты ещё только три дня подождал, я бы вечно
твоей была. А теперь прощай. Ищи меня за три-
девять земель, в тридесятом царстве, у Кощея
Бессмертного…
Обернулась Василиса Премудрая серой кукуш-
кой и улетела в окно. Иван-царевич поплакал, по-
плакал, поклонился на четыре стороны и пошёл куда
глаза глядят – искать жену, Василису Премудрую.
Шёл он близко ли, далеко ли, долго ли, коротко ли,
сапоги проносил, кафтан истёр, шапчонку дождик
иссёк. Попадается ему навстречу старичок.
– Здравствуй, добрый молодец! Что ищешь, куда
путь держишь?
Иван-царевич рассказал ему про своё несчастье.
Старичок говорит ему:
– Эх, Иван-царевич, зачем ты лягушачью кожу
спалил? Ну, делать нечего, вот тебе клубок: куда он
покатится, туда и ты ступай за ним смело.
Иван-царевич поблагодарил старичка и пошёл
за клубочком. Клубок катится, он за ним идёт. В чи-
стом поле попадается ему медведь. Иван-царевич на-
целился, хочет убить зверя. А медведь говорит ему
человеческим голосом:
– Не бей меня, Иван-царевич, когда-нибудь тебе
пригожусь.
194
Иван-царевич пожалел медведя, не стал его стре-
лять, пошёл дальше. Глядь, летит над ним селезень.
Он нацелился, а селезень говорит ему человеческим
голосом:
– Не бей меня, Иван-царевич, я тебе пригожусь.
Он пожалел селезня и пошёл дальше. Бежит ко-
сой заяц. Иван-царевич опять спохватился, хочет
в него стрелять, а заяц говорит человеческим голосом:
– Не убивай меня, Иван-царевич, я тебе пригожусь!
Пожалел он зайца, пошел дальше. Подходит к си-
нему морю и видит – на берегу, на песке, лежит щука,
едва дышит и говорит ему:
– Ах, Иван-царевич, пожалей меня, брось в синее
море!
Он бросил щуку в море, пошёл дальше берегом.
Долго ли, коротко ли, прикатился клубочек к лесу.
Там стоит избушка на курьих ножках, кругом себя
поворачивается.
– Избушка, стань к лесу задом, ко мне передом.
Избушка повернулась к нему передом, к лесу за-
дом. Иван-царевич вошёл в неё и видит – на печи ле-
жит Баба Яга, Костяная Нога, зубы – на полке, а нос
в потолок врос.
– Зачем, добрый молодец, ко мне пожаловал? –
говорит ему Баба Яга. – Дело пытаешь или от дела
лытаешь?
Иван-царевич ей отвечает:
– Ты бы меня прежде накормила, напоила, в бане
выпарила, тогда бы и спрашивала.
195
Баба Яга в бане его выпарила, напоила, накорми-
ла, в постель уложила, и Иван-царевич рассказал ей,
что ищет свою жену, Василису Премудрую.
– Знаю, знаю, – говорит ему Баба Яга, – твоя
жена теперь у Кощея Бессмертного. Трудно её бу-
дет достать, нелегко с Кощеем сладить: его смерть
на конце иглы, та игла в яйце, яйцо в утке, утка
в зайце, тот заяц сидит в каменном сундуке, а сундук
стоит на высоком дубу, и тот дуб Кощей Бессмерт-
ный как свой глаз бережёт.
Иван-царевич у Бабы-Яги переночевал, и наутро
она ему указала, где растёт высокий дуб. Долго ли,
коротко ли, дошёл туда Иван-царевич, видит – сто-
ит, шумит высокий дуб, на нём каменный сундук,
а достать его трудно.
Вдруг откуда ни возьмись, прибежал медведь
и выворотил дуб с корнем. Сундук упал и разбился.
Из сундука выскочил заяц – и наутёк во всю прыть.
А за ним другой заяц гонится, нагнал и в клочки ра-
зорвал. А из зайца вылетела утка, поднялась высоко,
под самое небо. Глядь, на неё селезень кинулся; как
ударит её – утка яйцо выронила, упало яйцо в синее
море…
Тут Иван-царевич залился горькими слезами –
где же в море яйцо найти! Вдруг подплывает к бе-
регу щука и держит яйцо в зубах. Иван-царевич
разбил яйцо, достал иголку и давай у неё конец ло-
мать. Он ломает, а Кощей Бессмертный бьётся, ме-
чется. Сколько ни бился, ни метался Кощей, сломал
196
Иван-царевич у иглы конец, пришлось Кощею
умереть.
Иван-царевич пошёл в Кощеевы палаты бело-
каменные. Выбежала к нему Василиса Премудрая,
поцеловала его в сахарные уста. Иван-царевич с Ва-
силисой Премудрой воротились домой и жили долго
и счастливо до глубокой старости.
ЛИХО ОДНОГЛАЗОЕ
Русская народная сказка
197
что забрёл; чай, ты проголодался и отощал», – и щу-
пает Лихо кузнеца, жирен ли, а у того от страха все
животики подвело. «Ну нечего делать, давай сперва
поужинаем», – говорит Лихо; принесло большое бе-
ремя дров, затопило печь, зарезало барана, убрало
и изжарило.
Сели ужинать. Лихо по четверти барана за раз
в рот кладёт, а кузнецу кусок в горло не идёт, даром,
что целый день ничего не ел. Спрашивает Лихо у куз-
неца: «Кто ты таков, добрый человек?» – «Кузнец». –
«А что умеешь ковать?» – «Да всё умею». – «Скуй
мне глаз!» – «Изволь, – говорит кузнец, – да есть ли
у тебя верёвка? Надо тебя связать, а то ты не дашь-
ся; я бы тебе вковал глаз». Лихо принесло две верёв-
ки, одну толстую, а другую потоньше. Кузнец взял
верёвку потоньше, связал Лихо, да и говорит: «А ну-
ка, бабушка, повернись!» Повернулось Лихо и разо-
рвало верёвку. Вот кузнец взял уже толстую верёвку,
скрутил бабушку хорошенько. «А ну-ка, теперь по-
вернись!» Повернулось Лихо и не разорвало верёвок.
Тогда кузнец нашёл в избе железный шкворень, раз-
жёг его в печи добела и выколол Лиху глаз. Повер-
нулось Лихо, разорвало все верёвки, вскочило как
бешеное, село на порог и крикнуло: «Хорошо же, зло-
дей! Теперь ты не уйдёшь от меня».
Пуще прежнего испугался кузнец, сидит в углу
ни жив, ни мёртв; так всю ночку и просидел, даром,
что спать хотелось. Поутру стало Лихо выпускать ба-
ранов на пашню, да всё по одному: пощупает, точно
198
ли баран, хватит за спину, да и выкинет за двери.
Кузнец вывернул свой тулуп шерстью вверх, надел
и пошёл на четвереньках. Лихо пощупало: чует –
баран; схватило кузнеца за спину, да и выкинуло
из избы. Вскочил кузнец, перекрестился и давай
Бог ноги. Прибежал домой; знакомые его спраши-
вают: «Отчего это ты поседел?» – «У Лиха перено-
чевал, – говорит кузнец. – Знаю я теперь, что такое
Лихо: и есть хочется, да не ешь, и спать хочется, да
не спишь».
ВАРЁНЫЙ ТОПОР
Русская народная сказка
199
подсыпать». Принесла баба крупы. Солдат опять стал
варить, попробовал и говорит: «Совсем бы каша го-
това, только бы маслицем сдобрить». Принесла ему
баба и масла. Сварил солдат кашу: «Ну, старуха, го-
ворит, давай теперь хлеба да соли да берись за ложку:
станем кашицу есть». Похлебали вдвоём кашу, стару-
ха и спрашивает: «А что же, служивый, когда топор
будем есть?» Солдат ткнул в топор вилкою и говорит:
«Ещё не доварился, сама завтра довари!»
ПО ЩУЧЬЕМУ ВЕЛЕНИЮ
Русская народная сказка
200
– Вот уха будет сладка!
Вдруг щука говорит ему человечьим голосом:
– Емеля, отпусти меня в воду, я тебе пригожусь.
А Емеля смеётся:
– На что ты мне пригодишься? Нет, понесу
тебя домой, велю невесткам уху сварить. Будет уха
сладка.
Щука взмолилась опять:
– Емеля, Емеля, отпусти меня в воду, я тебе сде-
лаю всё что ни пожелаешь.
– Ладно, только покажи сначала, что не обманы-
ваешь меня, тогда отпущу.
Щука его спрашивает:
– Емеля, Емеля, скажи, чего ты сейчас хочешь?
– Хочу, чтобы вёдра сами пошли домой и вода
бы не расплескалась…
Щука ему говорит:
– Запомни мои слова! Когда что тебе захочет-
ся – скажи только: «По щучьему веленью, по моему
хотенью».
Емеля и говорит:
– По щучьему веленью, по моему хотенью – сту-
пайте, вёдра, сами домой…
Только сказал – вёдра сами и пошли в гору. Еме-
ля пустил щуку в прорубь, а сам пошёл за вёдрами.
Идут вёдра по деревне, народ дивится, а Емеля идёт
сзади, посмеивается… Зашли вёдра в избу и сами ста-
ли на лавку, а Емеля полез на печь. Прошло много
ли, мало ли времени – невестки говорят ему:
201
– Емеля, что ты лежишь? Пошёл бы дров
нарубил.
– Неохота…
– Не нарубишь дров, братья с базара воротятся,
гостинцев тебе не привезут.
Емеле неохота слезать с печи. Вспомнил он про
щуку и потихоньку говорит:
– По щучьему веленью, по моему хотенью –
поди, топор, наколи дров, а дрова – сами в избу сту-
пайте и в печь кладитесь…
Топор выскочил из-под лавки – и на двор, и да-
вай дрова колоть, а дрова сами в избу идут и в печь
лезут. Много ли, мало ли времени прошло – невестки
опять говорят:
– Емеля, дров у нас больше нет. Съезди в лес,
наруби.
А он им с печки:
– Да вы-то на что?
– Как мы на что?.. Разве наше дело в лес за дро-
вами ездить?
– Мне неохота…
– Ну, не будет тебе подарков.
Делать нечего. Слез Емеля с печи, обулся, одел-
ся. Взял веревку и топор, вышел на двор и сел
в сани:
– Бабы, отворяйте ворота!
Невестки ему говорят:
– Что ж ты, дурень, сел в сани, а лошадь
не запряг?
202
– Не надо мне лошади.
Невестки отворили ворота, а Емеля говорит
потихоньку:
– По щучьему веленью, по моему хотенью – сту-
пайте, сани, в лес…
Сани сами поехали в ворота, да так быстро –
на лошади не догнать. А в лес-то пришлось ехать че-
рез город, и тут он много народу помял, подавил. На-
род кричит: «Держи его! Лови его!» А он, знай, сани
погоняет. Приехал в лес:
– По щучьему веленью, по моему хотенью – то-
пор, наруби дровишек посуше, а вы, дровишки, сами
валитесь в сани, сами вяжитесь…
Топор начал рубить, колоть сухие дерева, а дро-
вишки сами в сани валятся и верёвкой вяжутся. По-
том Емеля велел топору вырубить себе дубинку – та-
кую, чтобы насилу поднять. Сел на воз:
– По щучьему веленью, по моему хотенью – по-
езжайте, сани, домой…
Сани помчались домой. Опять проезжает Еме-
ля по тому городу, где давеча помял, подавил много
народу, а там его уж дожидаются. Ухватили Емелю
и тащат с возу, ругают и бьют. Видит он, что плохо
дело, и потихоньку:
– По щучьему веленью, по моему хотенью – ну-
ка, дубинка, обломай им бока…
Дубинка выскочила – и давай колотить. На-
род кинулся прочь, а Емеля приехал домой и залез
на печь.
203
Долго ли, коротко ли – услышал царь о Еме-
линых проделках и посылает за ним офицера:
найти и привезти во дворец. Приезжает офицер
в ту деревню, входит в ту избу, где Емеля живёт,
и спрашивает:
– Ты – дурак Емеля?
А он с печки:
– А тебе на что?
– Одевайся скорее, я повезу тебя к царю.
– А мне неохота…
Рассердился офицер и ударил его по щеке.
А Емеля говорит потихоньку:
– По щучьему веленью, по моему хотенью – ду-
бинка, обломай ему бока…
Дубинка выскочила – и давай колотить офицера,
насилу он ноги унёс. Царь удивился, что его офицер
не мог справиться с Емелей, и посылает своего само-
го наибольшего вельможу:
– Привези ко мне во дворец дурака Емелю, а то
голову с плеч сниму.
Накупил наибольший вельможа изюму, чер-
носливу, пряников, приехал в ту деревню, вошёл
в ту избу и стал спрашивать у невесток, что любит
Емеля.
– Наш Емеля любит, когда его ласково попро-
сят да красный кафтан посулят. Тогда он всё сделает,
что ни попросишь.
Наибольший вельможа дал Емеле изюму, черно-
сливу, пряников и говорит:
204
– Емеля, Емеля, что ты лежишь на печи? Поедем
к царю.
– Мне и тут тепло…
– Емеля, Емеля, у царя будут хорошо кормить-
поить. Пожалуйста, поедем.
– А мне неохота…
– Емеля, Емеля, царь тебе красный кафтан пода-
рит, шапку и сапоги.
Емеля подумал-подумал:
– Ну ладно, ступай ты вперёд, а я за тобой вслед
буду.
Уехал вельможа, а Емеля полежал ещё и говорит:
– По щучьему веленью, по моему хотенью – ну-
ка, печь, поезжай к царю…
Тут в избе углы затрещали, крыша зашаталась,
стена вылетела, и печь сама пошла по улице, по до-
роге, прямо к царю. Царь глядит в окно, дивится:
– Это что за чудо?
Наибольший вельможа ему отвечает:
– А это Емеля на печи к тебе едет.
Вышел царь на крыльцо:
– Что-то, Емеля, на тебя много жалоб! Ты много
народу подавил.
– А зачем они под сани лезли?
В это время в окно на него глядела царская
дочь – Марья-царевна. Емеля увидал её в окошке
и говорит:
– По щучьему веленью, по моему хотенью – пу-
скай царская дочь меня полюбит…
205
И сказал ещё:
– Ступай, печь, домой…
Печь повернулась и пошла домой, зашла в избу
и стала на прежнее место. Емеля опять лежит-
полёживает. А у царя во дворце крик да слёзы.
Марья-царевна по Емеле скучает, не может жить
без него, просит отца, чтобы выдал он её за Емелю
замуж.
Тут царь забедовал, затужил и говорит опять
наибольшему вельможе:
– Ступай приведи ко мне Емелю живого или
мёртвого, а то голову с плеч сниму.
Накупил наибольший вельможа вин сладких
да разных закусок, поехал в ту деревню, вошёл в ту
избу и начал Емелю потчевать. Емеля напился, на-
елся, захмелел и лёг спать. А вельможа положил его
в повозку и повёз к царю. Царь тотчас велел прика-
тить большую бочку с железными обручами. В неё
посадили Емелю и Марью-царевну, засмолили и боч-
ку в море бросили. Долго ли, коротко ли – проснулся
Емеля. Видит – темно, тесно:
– Где же это я?
А ему отвечают:
– Скучно и тошно, Емелюшка! Нас в бочку за-
смолили, бросили в синее море.
– А ты кто?
– Я – Марья-царевна.
Емеля говорит:
– По щучьему веленью, по моему
206
хотенью – ветры буйные, выкатите бочку на сухой
берег, на жёлтый песок…
Ветры буйные подули. Море взволновалось, боч-
ку выкинуло на сухой берег, на жёлтый песок. Еме-
ля и Марья-царевна вышли из неё.
– Емелюшка, где же мы будем жить? Построй
какую ни на есть избушку.
– А мне неохота…
Тут она стала его ещё пуще просить, он
и говорит:
– По щучьему веленью, по моему хотенью – вы-
стройся каменный дворец с золотой крышей…
Только он сказал – появился каменный дворец
с золотой крышей. Кругом – зелёный сад: цветы цве-
тут и птицы поют. Марья-царевна с Емелей вошли
во дворец, сели у окошечка.
– Емелюшка, а нельзя тебе красавчиком стать?
Тут Емеля недолго думал:
– По щучьему веленью, по моему хотенью –
стать мне добрым молодцем, писаным красавцем…
И стал Емеля таким, что ни в сказке сказать, ни
пером описать. А в ту пору царь ехал на охоту и ви-
дит – стоит дворец, где раньше ничего не было.
– Это что за невежа без моего дозволения на моей
земле дворец поставил?
И послал узнать-спросить, кто такие. Послы по-
бежали, стали под окошком, спрашивают. Емеля им
отвечает:
– Просите царя ко мне в гости, я сам ему скажу.
207
Царь приехал к нему в гости. Емеля его встре-
чает, ведёт во дворец, сажает за стол. Начинают они
пировать. Царь ест, пьёт и не надивится:
– Кто же ты такой, добрый молодец?
– А помнишь дурачка Емелю? Как приезжал
к тебе на печи, а ты велел его со своей дочерью в боч-
ку засмолить, в море бросить? Я – тот самый Емеля.
Царь сильно испугался, стал прощенья просить:
– Женись на моей дочери, Емелюшка, бери моё
царство, только не губи меня!
Тут устроили пир на весь мир. Емеля женил-
ся на Марье-царевне и стал править царством. Тут
и сказке конец, а кто слушал – молодец.
Редакция А. Н. Толстого
АЛЕНЬКИЙ ЦВЕТОЧЕК
208
Вот и собирается тот купец по своим торговым
делам за море, за тридевять земель, в тридевятое
царство, в тридесятое государство, и говорит он сво-
им любезным дочерям:
– Дочери мои милые, дочери мои хорошие, доче-
ри мои пригожие, еду я по своим купецким делам за
тридевять земель, в тридевятое царство, тридесятое
государство, и мало ли, много ли времени проезжу –
не ведаю, и наказываю я вам жить без меня чест-
но и смирно, и коли вы будете жить без меня чест-
но и смирно, то привезу вам такие гостинцы, каких
вы сами захотите, и даю я вам сроку думать на три
дня, и тогда вы мне скажете, каких гостинцев вам
хочется.
Думали они три дня и три ночи и пришли к сво-
ему родителю, и стал он их спрашивать, каких го-
стинцев желают. Старшая дочь поклонилась отцу
в ноги, да и говорит ему первая:
– Государь ты мой батюшка родимый! Не вози
ты мне золотой и серебряной парчи, ни мехов чёр-
ного соболя, ни жемчуга, а привези ты мне золотой
венец из камениев самоцветных, и чтоб был от них
такой свет, как от месяца полного, как от солнца
красного, и чтоб было от него светло в тёмную ночь,
как среди дня белого.
Честной купец призадумался и сказал потом:
– Хорошо, дочь моя милая, хорошая и при-
гожая, привезу я тебе таковой венец; знаю за мо-
рем такого человека, который достанет мне таковой
209
венец; а и есть он у одной королевишны заморской,
а и спрятан он в кладовой каменной, а и стоит та
кладовая в каменной горе, глубиной на три сажени,
за тремя дверьми железными, за тремя замками не-
мецкими. Работа будет немалая: да для моей казны
супротивного нет.
Поклонилась ему в ноги дочь середняя
и говорит:
– Государь ты мой батюшка родимый! Не вози
ты мне золотой и серебряной парчи, ни чёрных ме-
хов соболя сибирского, ни ожерелья жемчуга, ни зо-
лота венца самоцветного, а привези ты мне тувалет
из хрусталю восточного, цельного, беспорочного, что-
бы, глядя в него, видела я всю красоту поднебесную
и чтоб, смотрясь в него, я не старилась и красота б
моя девичья прибавлялася.
Призадумался честной купец и, подумав мало
ли, много ли времени, говорит ей таковые слова:
– Хорошо, дочь моя милая, хорошая и приго-
жая, достану я тебе таковой хрустальный тувалет;
а и есть он у дочери короля персидского, молодой ко-
ролевишны, красоты несказанной, неописанной и не-
гаданной; и схоронен тот тувалет в терему каменном,
высоком, и стоит он на горе каменной, вышина той
горы в триста сажен, за семью дверьми железными,
за семью замками немецкими, и ведут к тому тере-
му ступеней три тысячи, и на каждой ступени стоит
по воину персидскому и день и ночь, с саблею наго-
ло булатною, и ключи от тех дверей железных носит
210
королевишна на поясе. Знаю я за морем такого чело-
века, и достанет он мне таковой тувалет. Потяжеле
твоя работа сестриной, да для моей казны супротив-
ного нет.
Поклонилась в ноги отцу меньшая дочь и гово-
рит таково слово:
– Государь ты мой батюшка родимый! Не вози
ты мне золотой и серебряной парчи, ни чёрных со-
болей сибирских, ни ожерелья бурмицкого, ни венца
самоцветного, ни тувалета хрустального, а привези
ты мне аленький цветочек, которого бы не было кра-
ше на белом свете.
Призадумался честной купец крепче прежнего.
Мало ли, много ли времени он думал, доподлинно
сказать не могу; надумавшись, он целует, ласкает,
приголубливает свою меньшую дочь, любимую, и го-
ворит таковые слова:
– Ну, задала ты мне работу потяжеле сестриных;
коли знаешь, что искать, то как не сыскать, а как
найти то, чего сам не знаешь? Аленький цветочек
не хитро найти, да как же узнать мне, что краше его
нет на белом свете? Буду стараться, а на гостинце
не взыщи.
И отпустил он дочерей своих, хороших, приго-
жих, в ихние терема девичьи. Стал он собираться
в путь, во дороженьку, в дальние края заморские.
Долго ли, много ли он собирался, я не знаю и не ве-
даю: скоро сказка сказывается, не скоро дело делает-
ся. Поехал он в путь, во дороженьку.
211
Вот ездит честной купец по чужим сторонам за-
морским, по королевствам невиданным; продаёт он
свои товары втридорога, покупает чужие втридёше-
ва; он меняет товар на товар и того сходней, со при-
дачею серебра да золота; золотой казной корабли на-
гружает да домой посылает. Отыскал он заветный
гостинец для своей старшей дочери: венец с камнями
самоцветными, а от них светло в тёмную ночь, как
бы в белый день. Отыскал заветный гостинец и для
своей средней дочери: тувалет хрустальный, а в нём
видна вся красота поднебесная, и, смотрясь в него,
девичья красота не стареется, а прибавляется. Не мо-
жет он только найти заветного гостинца для мень-
шой, любимой дочери – аленького цветочка, краше
которого не было бы на белом свете.
Находил он во садах царских, королевских
и султановых много аленьких цветочков такой кра-
соты, что ни в сказке сказать, ни пером написать;
да никто ему поруки не даёт, что краше того цветка
нет на белом свете; да и сам он того не думает. Вот
едет он путём-дорогою со своими слугами верными
по пескам сыпучим, по лесам дремучим, и, откуда
ни возьмись, налетели на него разбойники, бусур-
манские, турецкие да индейские, и, увидя беду не-
минучую, бросает честной купец свои караваны бо-
гатые со прислугою своей верною и бежит в тёмные
леса.«Пусть-де меня растерзают звери лютые, чем
попасться мне в руки разбойничьи, поганые и дожи-
вать свой век в плену, во неволе».
212
Бродит он по тому лесу дремучему, непроезд-
ному, непроходному, и что дальше идёт, то дорога
лучше становится, словно деревья перед ним рассту-
паются, а часты кусты раздвигаются. Смотрит на-
зад – руки не просунуть, смотрит направо – пни да
колоды, зайцу косому не проскочить, смотрит нале-
во – а и хуже того. Дивуется честной купец, думает
не придумает, что с ним за чудо совершается, а сам
всё идёт да идёт: у него под ногами дорога торная.
Идёт он день от утра до вечера, не слышит он рёву
звериного, ни шипения змеиного, ни крику совиного,
ни голоса птичьего: ровно около него всё повымерло.
Вот пришла и тёмная ночь; кругом его хоть глаз вы-
коли, а у него под ногами светлёхонько. Вот идёт он,
почитай, до полуночи и стал видеть впереди будто за-
рево, и подумал он: «Видно, лес горит, так зачем же
мне туда идти на верную смерть, неминучую?»
Поворотил он назад – нельзя идти; направо, на-
лево – нельзя идти; сунулся вперёд – дорога торная.
«Дай постою на одном месте – может, зарево пойдёт
в другую сторону, аль прочь от меня, аль потухнет
совсем».
Вот и стал он, дожидается; да не тут-то было: за-
рево точно к нему навстречу идёт, и как будто около
него светлее становится; думал он, думал и порешил
идти вперёд. Двух смертей не бывать, а одной не ми-
новать. Перекрестился купец и пошёл вперёд. Чем
дальше идёт, тем светлее становится, и стало, по-
читай, как белый день, а не слышно шуму и треску
213
пожарного. Выходит он под конец на поляну ши-
рокую, и посередь той поляны широкой стоит дом
не дом, чертог не чертог, а дворец королевский или
царский, весь в огне, в серебре и золоте и в каме-
ньях самоцветных, весь горит и светит, а огня не ви-
дать; ровно солнышко красное, инда тяжело на него
глазам смотреть. Все окошки во дворце растворены,
и играет в нём музыка согласная, какой никогда он
не слыхивал.
Входит он на широкий двор, в ворота широкие,
растворенные; дорога пошла из белого мрамора, а по
сторонам бьют фонтаны воды, высокие, большие
и малые. Входит он во дворец по лестнице, устлан-
ной кармазинным сукном, со перилами позолоченны-
ми; вошёл в горницу – нет никого; в другую, в тре-
тью – нет никого; в пятую, десятую – нет никого;
а убранство везде царское, неслыханное и невидан-
ное: золото, серебро, хрустали восточные, кость сло-
новая и мамонтовая.
Дивится честной купец такому богатству неска-
занному, а вдвое того, что хозяина нет; не только хо-
зяина, и прислуги нет; а музыка играет не смолкаю-
чи; и подумал он в те поры про себя: «Всё хорошо,
да есть нечего», – и вырос перед ним стол, убранный-
разубранный: в посуде золотой да серебряной яства
стоят сахарные, и вина заморские, и питья медвя-
ные. Сел он за стол без сумления: напился, наелся
досыта, потому что не ел сутки целые; кушанье та-
кое, что и сказать нельзя – того и гляди, что язык
214
проглотишь, а он, по лесам и пескам ходючи, креп-
ко проголодался; встал он из-за стола, а поклонить-
ся некому и сказать спасибо за хлеб за соль некому.
Не успел он встать да оглянуться, а стола с куша-
ньем как не бывало, а музыка играет не умолкаючи.
Дивуется честной купец такому чуду чудному
и такому диву дивному, и ходит он по палатам изу-
крашенным да любуется, а сам думает: «Хорошо бы
теперь соснуть да всхрапнуть», – и видит, стоит пе-
ред ним кровать резная, из чистого золота, на нож-
ках хрустальных, с пологом серебряным, с бахромою
и кистями жемчужными; пуховик на ней, как гора,
лежит, пуху мягкого, лебяжьего.
Дивится купец такому чуду новому, новому
и чудному; ложится он на высокую кровать, за-
дёргивает полог серебряный и видит, что он то-
нок и мягок, будто шёлковый. Стало в палате тем-
но, ровно в сумерки, и музыка играет будто издали,
и подумал он: «Ах, кабы мне дочерей хоть во сне
увидать!» – и заснул.
Просыпается купец, а солнце уже взошло выше
дерева стоячего. Проснулся купец, а вдруг опомнить-
ся не может: всю ночь видел он во сне дочерей сво-
их любезных, хороших и пригожих, и видел он до-
черей своих старших: старшую и середнюю, что они
веселым-веселёхоньки, а печальна одна дочь мень-
шая, любимая; что у старшей и середней дочери есть
женихи богатые и что собираются они выйти за-
муж, не дождавшись его благословения отцовского;
215
меньшая же дочь, любимая, красавица писаная,
о женихах и слышать не хочет, покуда не воротится
её родимый батюшка. И стало у него на душе и ра-
достно и нерадостно.
Встал он со кровати высокой, платье ему всё
приготовлено, и фонтан воды бьёт в чашу хрусталь-
ную; он одевается, умывается и уж новому чуду
не дивуется: чай и кофей на столе стоят, и при них
закуска сахарная. Помолившись Богу, он накушался
и стал он опять по палатам ходить, чтоб опять на них
полюбоваться при свете солнышка красного. Всё по-
казалось ему лучше вчерашнего. Вот видит он в окна
растворённые, что кругом дворца разведены сады ди-
ковинные, плодовитые, и цветы цветут красоты неопи-
санной. Захотелось ему по тем садам прогулятися.
Сходит он по другой лестнице, из мрамора зелёно-
го, из малахита медного, с перилами позолоченными,
сходит прямо в зелены сады. Гуляет он и любуется:
на деревьях висят плоды спелые, румяные, сами в рот
так и просятся; инда, глядя на них, слюнки текут;
цветы цветут распрекрасные, махровые, пахучие, вся-
кими красками расписанные, птицы летают невидан-
ные: словно по бархату зелёному и пунцовому золотом
и серебром выложенные, песни поют райские; фонта-
ны воды бьют высокие, инда глядеть на их вышину –
голова запрокидывается; и бегут и шумят ключи род-
никовые по колодам хрустальным.
Ходит честной купец, дивуется; на все такие
диковинки глаза у него разбежалися, и не знает он,
216
на что смотреть и кого слушать. Ходил он так много
ли, мало ли времени – неведомо: скоро сказка ска-
зывается, не скоро дело делается. И вдруг видит он,
на пригорочке зелёном цветёт цветок цвету алого,
красоты невиданной и неслыханной, что ни в сказ-
ке сказать, ни пером написать. У честного купца
дух занимается, подходит он ко тому цветку; запах
от цветка по всему саду ровно струя бежит; затряс-
лись и руки и ноги у купца, и возговорил он голо-
сом радостным:
– Вот аленький цветочек, какого нет краше
на белом свете, о каком просила меня дочь меньшая,
любимая.
И, проговорив таковы слова, он подошёл и со-
рвал аленький цветочек. В ту же минуту, безо вся-
ких туч, блеснула молния и ударил гром, инда земля
зашаталась под ногами – и вырос, как будто из-под
земли, перед купцом: зверь не зверь, человек не че-
ловек, а так какое-то чудище, страшное и мохнатое,
и заревел он голосом диким:
– Что ты сделал? Как ты посмел сорвать в моём
саду мой заповедный, любимый цветок? Я хранил
его паче зеницы ока моего и всякий день утешался,
на него глядючи, а ты лишил меня всей утехи в моей
жизни. Я хозяин дворца и сада, я принял тебя, как
дорогого гостя и званого, накормил, напоил и спать
уложил, а ты эдак-то заплатил за моё добро? Знай
же свою участь горькую: умереть тебе за свою вину
смертью безвременною!..
217
И несчётное число голосов диких со всех сторон
завопило:
– Умереть тебе смертью безвременною!
У честного купца от страха зуб на зуб не при-
ходил; он оглянулся кругом и видит, что со всех
сторон, из-под каждого дерева и кустика, из воды,
из земли лезет к нему сила нечистая и несметная, всё
страшилища безобразные.
Он упал на колени перед наибольшим хозяи-
ном, чудищем мохнатым, и возговорил голосом
жалобным:
– Ох ты гой еси, господин честной, зверь лесной,
чудо морское: как взвеличать тебя – не знаю, не ве-
даю! Не погуби ты души моей христианской за мою
продерзость безвинную, не прикажи меня рубить
и казнить, прикажи слово вымолвить. А есть у меня
три дочери, три дочери – красавицы, хорошие и при-
гожие; обещал я им по гостинцу привезть: старшей
дочери – самоцветный венец, средней дочери – тува-
лет хрустальный, а меньшой дочери – аленький цве-
точек, какого бы не было краше на белом свете. Стар-
шим дочерям гостинцы я сыскал, а меньшой дочери
гостинца отыскать не мог; увидал я такой гостинец
у тебя в саду – аленький цветочек, какого краше
нет на белом свете, и подумал я, что такому хозяи-
ну богатому – богатому, славному и могучему не бу-
дет жалко цветочка аленького, о каком просила моя
меньшая дочь, любимая. Каюсь я в своей вине перед
твоим величеством. Ты прости мне, неразумному
218
и глупому, отпусти меня к моим дочерям родимым
и подари мне цветочек аленький для гостинца моей
меньшой, любимой дочери. Заплачу я тебе казны зо-
лотой, что потребуешь.
Раздался по лесу хохот, словно гром загремел,
и возговорит купцу зверь лесной, чудо морское:
– Не надо мне твоей золотой казны: мне своей
девать некуда. Нет тебе от меня никакой милости,
и разорвут тебя мои слуги верные на куски, на ча-
сти мелкие. Есть одно для тебя спасенье. Я отпущу
тебя домой невредимого, награжу казной несчётною,
подарю цветочек аленький, коли дашь ты мне слово
честное купецкое и запись своей руки, что пришлёшь
заместо себя одну из дочерей своих, хороших, при-
гожих; я обиды ей никакой не сделаю, а и будет она
жить у меня в чести и приволье, как сам ты жил во
дворце моём. Стало скучно мне жить одному, и хочу
я залучить себе товарища.
Так и пал купец на сыру землю, горючими сле-
зами обливается; а и взглянет он на зверя лесного,
на чудо морское, а и вспомнит он своих дочерей, хо-
роших, пригожих, а и пуще того завопит истошным
голосом: больно страшен был лесной зверь, чудо
морское.
Много времени честной купец убивается и слеза-
ми обливается, и возговорит он голосом жалобным:
– Господин честной, зверь лесной, чудо мор-
ское! А и как мне быть, коли дочери мои, хорошие
и пригожие, по своей воле не захотят ехать к тебе?
219
Не связать же мне им руки и ноги да насильно при-
слать? Да и каким путём до тебя доехать? Я ехал
к тебе ровно два года, а по каким местам, по каким
путям, я не ведаю.
Возговорит купцу зверь лесной, чудо морское:
– Не хочу я невольницы, пусть приедет твоя
дочь сюда по любви к тебе, своей волею и хотением;
а коли дочери твои не поедут по своей воле и хоте-
нию, то сам приезжай, и велю я казнить тебя смер-
тью лютою. А как приехать ко мне – не твоя беда;
дам я тебе перстень с руки моей: кто наденет его
на правый мизинец, тот очутится там, где пожелает,
во единое ока мгновение. Сроку тебе даю дома про-
быть три дня и три ночи.
Думал, думал купец думу крепкую и приду-
мал так: «Лучше мне с дочерьми повидаться, дать
им своё родительское благословение, и коли они из-
бавить меня от смерти не захотят, то приготовиться
к смерти по долгу христианскому и воротиться к лес-
ному зверю, чуду морскому». Фальши у него на уме
не было, а потому он рассказал, что у него было
на мыслях. Зверь лесной, чудо морское, и без того их
знал; видя его правду, он и записи с него заручной
не взял, а снял с своей руки золотой перстень и по-
дал его честному купцу.
И только честной купец успел надеть его на пра-
вый мизинец, как очутился он в воротах своего ши-
рокого двора; в ту пору в те же ворота въезжали его
караваны богатые с прислугою верною, и привезли
220
они казны и товаров втрое противу прежнего. Под-
нялся в доме шум и гвалт, повскакали дочери из-за
пялец своих, а вышивали они серебром и золотом
ширинки шёлковые; почали они отца целовать, ми-
ловать и разными ласковыми именами называть,
и две старшие сестры лебезят пуще меньшой сестры.
Видят они, что отец как-то нерадостен и что есть
у него на сердце печаль потаённая. Стали старшие
дочери его допрашивать, не потерял ли он своего бо-
гатства великого; меньшая же дочь о богатстве не ду-
мает, и говорит она своему родителю:
– Мне богатства твои не надобны; богатство –
дело наживное, а открой ты мне своё горе сердешное.
И возговорит тогда честной купец своим дочерям
родимым, хорошим и пригожим:
– Не потерял я своего богатства великого, а на-
жил казны втрое-вчетверо; а есть у меня другая пе-
чаль, и скажу вам об ней завтрашний день, а сегодня
будем веселитися.
Приказал он принести сундуки дорожные, же-
лезом окованные; доставал он старшей дочери зо-
лотой венец, золота аравийского, на огне не горит,
в воде не ржавеет, со камнями самоцветными; доста-
ёт гостинец середней дочери, тувалет хрусталю вос-
точного; достаёт гостинец меньшой дочери, золотой
кувшин с цветочком аленьким. Старшие дочери от
радости рехнулися, унесли свои гостинцы в терема
высокие и там, на просторе, ими досыта потешали-
ся. Только дочь меньшая, любимая, увидав цветочек
221
аленький, затряслась вся и заплакала, точно в серд-
це её что ужалило.
Как возговорит к ней отец таковы речи:
– Что же, дочь моя милая, любимая, не берёшь ты
своего цветка желанного? Краше его нет на белом свете!
Взяла дочь меньшая цветочек аленький ровно
нехотя, целует руки отцовы, а сама плачет горючими
слезами. Скоро прибежали дочери старшие, попыта-
ли они гостинцы отцовские и не могут опомниться от
радости. Тогда сели все они за столы дубовые, за ска-
терти браные, за яства сахарные, за питья медвяные;
стали есть, пить, прохлаждаться, ласковыми речами
утешаться.
Ввечеру гости понаехали, и стал дом у купца
полнёхонек дорогих гостей, сродников, угодников,
прихлебателей. До полуночи беседа продолжала-
ся, и таков был вечерний пир, какого честной ку-
пец у себя в дому не видывал, и откуда что бралось,
не мог догадаться он, да и все тому дивовалися: и по-
суды золотой-серебряной и кушаний диковинных,
каких никогда в дому не видывали.
Заутра позвал к себе купец старшую дочь, рас-
сказал ей всё, что с ним приключилося, всё от сло-
ва до слова, и спросил, хочет ли она избавить его
от смерти лютой и поехать жить к зверю лесному,
к чуду морскому.
Старшая дочь наотрез отказалася и говорит:
– Пусть та дочь и выручает отца, для кого он до-
ставал аленький цветочек.
222
Позвал честной купец к себе другую дочь, серед-
нюю, рассказал ей всё, что с ним приключилося, всё
от слова до слова, и спросил: хочет ли она избавить
его от смерти лютой и поехать жить к зверю лесно-
му, чуду морскому.
Середняя дочь наотрез отказалася и говорит:
– Пусть та дочь и выручает отца, для кого он до-
ставал аленький цветочек.
Позвал честной купец меньшую дочь и стал ей
всё рассказывать, всё от слова до слова, и не успел
кончить речи своей, как стала перед ним на колени
дочь меньшая, любимая, и сказала:
– Благослови меня, государь мой батюшка роди-
мый: я поеду к зверю лесному, чуду морскому, и ста-
ну жить у него. Для меня достал ты аленький цвето-
чек, мне и надо выручить тебя.
Залился слезами честной купец, обнял он свою
меньшую дочь, любимую, и говорит ей таковые
слова:
– Дочь моя милая, хорошая, пригожая, меньшая
и любимая! Да будет над тобою мое благословение ро-
дительское, что выручаешь ты своего отца от смерти
лютой и по доброй воле своей и хотению идёшь на жи-
тьё противное к страшному зверю лесному, чуду мор-
скому. Будешь жить ты у него во дворце, в богатстве
и приволье великом; да где тот дворец – никто не зна-
ет, не ведает, и нет к нему дороги ни конному, ни пе-
шему, ни зверю прыскучему, ни птице перелётной.
Не будет нам от тебя ни слуха, ни весточки, а тебе
223
об нас и подавно. И как мне доживать мой горький
век, лица твоего не видаючи, ласковых речей твоих
не слыхаючи? Расстаюсь я с тобою на веки вечные,
ровно тебя живую в землю хороню.
И возговорит отцу дочь меньшая, любимая:
– Не плачь, не тоскуй, государь мой батюш-
ка родимый: житьё моё будет богатое, привольное;
зверя лесного, чуда морского, я не испугаюся, буду
служить ему верою и правдою, исполнять его волю
господскую, а может, он надо мной и сжалится.
Не оплакивай ты меня живую, словно мёртвую: мо-
жет, Бог даст, я и вернусь к тебе.
Плачет, рыдает честной купец, таковыми речами
не утешается.
Прибегают сёстры старшие, большая и середняя,
подняли плач по всему дому: вишь, больно им жалко
меньшой сестры, любимой; а меньшая сестра и виду
печального не кажет, не плачет, не охает и в дальний
путь неведомый собирается. И берёт с собою цветочек
аленький во кувшине позолоченном.
Прошёл третий день и третья ночь, пришла пора
расставаться честному купцу, расставаться с дочерью
меньшою, любимою; он целует, милует её, горючими
слезами обливает и кладёт на неё крестное благосло-
вение своё родительское. Вынимает он перстень зве-
ря лесного, чуда морского из ларца кованого, надева-
ет перстень на правый мизинец меньшой, любимой
дочери – и не стало её в ту же минуточку со всеми её
пожитками.
224
Очутилась она во дворце зверя лесного, чуда мор-
ского, во палатах высоких, каменных, на кровати
из резного золота со ножками хрустальными, на пу-
ховике пуха лебяжьего, покрытом золотой камкой,
ровно она и с места не сходила, ровно она целый
век тут жила, ровно легла почивать да проснула-
ся. Заиграла музыка согласная, какой отродясь она
не слыхивала.
Встала она со постели пуховой и видит, что все
её пожитки и цветочек аленький в кувшине позо-
лоченном тут же стоят, раскладены и расставлены
на столах зелёных малахита медного, и что в той
палате много добра и скарба всякого, есть на чём
посидеть-полежать, есть во что приодеться, есть во
что посмотреться. И была одна стена вся зеркальная,
а другая стена золочёная, а третья стена вся серебря-
ная, а четвёртая стена из кости слоновой и мамонто-
вой, самоцветными яхонтами вся разубранная; и по-
думала она: «Должно быть, это моя опочивальня».
Захотелось ей осмотреть весь дворец, и пошла
она осматривать все его палаты высокие, и ходила
она немало времени, на все диковинки любуючись;
одна палата была краше другой, и все краше того,
как рассказывал честной купец, государь её батюш-
ка родимый. Взяла она из кувшина золочёного лю-
бимый цветочек аленький, сошла она в зелены сады,
и запели ей птицы свои песни райские, а деревья, ку-
сты и цветы замахали своими верхушками и ровно
перед ней преклонилися; выше забили фонтаны воды
225
и громче зашумели ключи родниковые, и нашла она
то место высокое, пригорок муравчатый, на котором
сорвал честной купец цветочек аленький, краше ко-
торого нет на белом свете. И вынула она тот алень-
кий цветочек из кувшина золочёного и хотела по-
садить на место прежнее; но сам он вылетел из рук
её и прирос к стеблю прежнему и расцвёл краше
прежнего.
Подивилася она такому чуду чудному, диву див-
ному, порадовалась своему цветочку аленькому, за-
ветному и пошла назад в палаты свои дворцовые,
и в одной из них стоит стол накрыт, и только она по-
думала: «Видно, зверь лесной, чудо морское, на меня
не гневается, и будет он ко мне господин милости-
вый», – как на белой мраморной стене появилися
словеса огненные:
«Не господин я твой, а послушный раб. Ты моя
госпожа, и всё, что тебе пожелается, всё, что тебе
на ум придёт, исполнять я буду с охотою».
Прочитала она словеса огненные, и пропали они
со стены белой мраморной, как будто их никогда
не бывало там. И вспало ей на мысли написать пись-
мо к своему родителю и дать ему о себе весточку.
Не успела она о том подумать, как видит она, перед
нею бумага лежит, золотое перо со чернильницей.
Пишет она письмо к своему батюшке родимому и се-
стрицам своим любезным:
«Не плачьте обо мне, не горюйте, я живу во двор-
це у зверя лесного, чуда морского, как королевишна;
226
самого его не вижу и не слышу, а пишет он ко мне
на стене беломраморной словесами огненными; и зна-
ет он всё, что у меня на мысли, и в ту же минуту
всё исполняет, и не хочет он называться господином
моим, а меня называет госпожой своей».
Не успела она письмо написать и печатью при-
печатать, как пропало письмо из рук и из глаз её,
словно его тут и не было. Заиграла музыка пуще
прежнего, на столе явились яства сахарные, питья
медвяные, вся посуда золота червонного. Села она
за стол веселёхонька, хотя сроду не обедала одна-
одинёшенька; ела она, пила, прохлаждалася, музы-
кою забавлялася. После обеда, накушавшись, она
опочивать легла; заиграла музыка потише и подаль-
ше – по той причине, чтоб ей спать не мешать.
После сна встала она веселёшенька и пошла
опять гулять по садам зелёным, потому что не успе-
ла она до обеда обходить и половины их, наглядеть-
ся на все их диковинки. Все деревья, кусты и цветы
перед ней преклонялися, а спелые плоды – груши,
персики и наливные яблочки – сами в рот лезли. По-
ходив время немалое, почитай вплоть до вечера, во-
ротилась она во свои палаты высокие, и видит она:
стол накрыт, и на столе яства стоят сахарные и пи-
тья медвяные, и все отменные.
После ужина вошла она в ту палату беломра-
морную, где читала она на стене словеса огненные,
и видит она на той же стене опять такие же словеса
огненные:
227
«Довольна ли госпожа моя своими садами и па-
латами, угощеньем и прислугою?»
И возговорила голосом радостным молодая дочь
купецкая, красавица писаная:
– Не зови ты меня госпожой своей, а будь ты всег-
да мой добрый господин, ласковый и милостивый.
Я из воли твоей никогда не выступлю. Благодарствую
тебе за всё твоё угощение. Лучше твоих палат высо-
ких и твоих зелёных садов не найти на белом свете:
то и как же мне довольною не быть? Я отродясь та-
ких чудес не видывала. Я от такого дива ещё в себя
не приду, только боюсь я почивать одна; во всех твоих
палатах высоких нет ни души человеческой.
Появилися на стене словеса огненные:
«Не бойся, моя госпожа прекрасная: не будешь
ты почивать одна, дожидается тебя твоя девушка
сенная, верная и любимая; и много в палатах душ
человеческих, а только ты их не видишь и не слы-
шишь, и все они вместе со мною берегут тебя и день
и ночь: не дадим мы на тебя ветру подуть, не дадим
и пылинке сесть».
И пошла почивать в опочивальню свою молодая
дочь купецкая, красавица писаная, и видит: сто-
ит у кровати её девушка сенная, верная и любимая,
и стоит она чуть от страха жива; и обрадовалась она
госпоже своей и целует её руки белые, обнимает её
ноги резвые. Госпожа была ей также рада, приня-
лась её расспрашивать про батюшку родимого, про
сестриц своих старших и про всю свою прислугу
228
девичью; после того принялась сама рассказывать,
что с нею в это время приключилося; так и не спали
они до белой зари.
Так и стала жить да поживать молодая дочь ку-
пецкая, красавица писаная. Всякий день ей готовы
наряды новые, богатые, и убранства такие, что цены
им нет, ни в сказке сказать, ни пером написать; вся-
кий день угощения и веселья новые, отменные: ка-
танье, гулянье с музыкой на колесницах без коней
и упряжи по тёмным лесам, а те леса перед ней рас-
ступалися и дорогу давали ей широкую, широкую
и гладкую. И стала она рукодельями заниматися, ру-
кодельями девичьими, вышивать ширинки серебром
и золотом и низать бахромы частым жемчугом; стала
посылать подарки батюшке родимому, а и самую бо-
гатую ширинку подарила своему хозяину ласковому,
а и тому лесному зверю, чуду морскому; а и стала
она день ото дня чаще ходить в залу беломраморную,
говорить речи ласковые своему хозяину милостиво-
му и читать на стене его ответы и приветы словесами
огненными.
Мало ли, много ли тому времени прошло: ско-
ро сказка сказывается, не скоро дело делается, –
стала привыкать к своему житью-бытью молодая
дочь купецкая, красавица писаная; ничему она уже
не дивуется, ничего не пугается; служат ей слу-
ги невидимые, подают, принимают, на колесницах
без коней катают, в музыку играют и все её повеле-
ния исполняют. И возлюбляла она своего господина
229
милостивого день ото дня, и видела она, что недаром
он зовёт её госпожой своей и что любит он её пуще
самого себя; и захотелось ей его голоса послушати,
захотелось с ним разговор повести, не ходя в палату
беломраморную, не читая словесов огненных.
Стала она его о том молить и просить, да зверь
лесной, чудо морское, не скоро на её просьбу согла-
шается, испугать её своим голосом опасается; упро-
сила, умолила она своего хозяина ласкового, и не
мог он ей супротивным быть, и написал он ей в по-
следний раз на стене беломраморной словесами
огненными:
«Приходи сегодня во зелёный сад, сядь во свою
беседку любимую, листьями, ветками, цветами за-
плетённую, и скажи так: “Говори со мной, мой вер-
ный раб”».
И мало спустя времечка, побежала молода дочь
купецкая, красавица писаная, во сады зелёные, вхо-
дила во беседку свою любимую, листьями, ветками,
цветами заплетённую, и садилась на скамью пар-
човую; и говорит она задыхаючись, бьётся сердеч-
ко у ней, как у пташки пойманной, говорит таковые
слова:
– Не бойся ты, господин мой добрый, ласковый,
испугать меня своим голосом: после всех твоих ми-
лостей не убоюся я и рёва звериного; говори со мной
не опасаючись.
И услышала она, ровно кто вздохнул за бесед-
кою, и раздался голос страшный, дикий и зычный,
230
хриплый и сиплый, да и то говорил он ещё вполголо-
са. Вздрогнула сначала молодая дочь купецкая, кра-
савица писаная, услыхав голос зверя лесного, чуда
морского, только со страхом своим совладала и виду,
что испугалася, не показала, и скоро слова его ласко-
вые и приветливые, речи умные и разумные стала
слушать она и заслушалась, и стало у ней на сердце
радостно.
С той поры, с того времечка пошли у них разго-
воры, почитай, целый день – во зелёном саду на гу-
ляньях, во тёмных лесах на катаньях и во всех пала-
тах высоких. Только спросит молода дочь купецкая,
красавица писаная:
– Здесь ли ты, мой добрый, любимый господин?
Отвечает лесной зверь, чудо морское:
– Здесь, госпожа моя прекрасная, твой верный
раб, неизменный друг.
И не пугается она его голоса дикого и страшного,
и пойдут у них речи ласковые, что конца им нет.
Прошло мало ли, много ли времени: скоро сказка
сказывается, не скоро дело делается, – захотелось мо-
лодой дочери купецкой, красавице писаной, увидеть
своими глазами зверя лесного, чуда морского, и стала
она его о том просить и молить. Долго он на то не со-
глашается, испугать её опасается, да и был он такое
страшилище, что ни в сказке сказать, ни пером напи-
сать; не только люди, звери дикие его завсегда устра-
шалися и в свои берлоги разбегалися. И говорит зверь
лесной, чудо морское, таковые слова:
231
– Не проси, не моли ты меня, госпожа моя рас-
прекрасная, красавица ненаглядная, чтобы показал
я тебе своё лицо противное, своё тело безобразное.
К голосу моему попривыкла ты; мы живём с тобой
в дружбе, согласии, друг с другом, почитай, не разлу-
чаемся, и любишь ты меня за мою любовь к тебе не-
сказанную, а увидя меня, страшного и противного,
возненавидишь ты меня, несчастного, прогонишь ты
меня с глаз долой, а в разлуке с тобой я умру с тоски.
Не слушала таких речей молодая купецкая дочь,
красавица писаная, и стала молить пуще прежнего,
клясться, что никакого на свете страшилища не ис-
пугается и что не разлюбит она своего господина ми-
лостивого, и говорит ему таковые слова:
– Если ты стар человек – будь мне дедушка, если
середович – будь мне дядюшка, если же молод ты –
будь мне названый брат, и поколь я жива – будь мне
сердечный друг.
Долго, долго лесной зверь, чудо морское, не под-
давался на такие слова, да не мог просьбам и слезам
своей красавицы супротивным быть, и говорит ей та-
ково слово:
– Не могу я тебе супротивным быть по той при-
чине, что люблю тебя пуще самого себя; исполню
я твоё желание, хотя знаю, что погублю моё сча-
стье и умру смертью безвременной. Приходи во зе-
лёный сад в сумерки серые, когда сядет за лес сол-
нышко красное, и скажи: «Покажись мне, верный
друг!» – и покажу я тебе своё лицо противное, своё
232
тело безобразное. А коли станет невмоготу тебе боль-
ше у меня оставаться, не хочу я твоей неволи и муки
вечной: ты найдёшь в опочивальне своей, у себя под
подушкою, мой золот-перстень. Надень его на пра-
вый мизинец – и очутишься ты у батюшки родимого
и ничего обо мне николи не услышишь.
Не убоялась, не устрашилася, крепко на себя по-
надеялась молодая дочь купецкая, красавица писа-
ная. В те поры, не мешкая ни минуточки, пошла она
во зелёный сад дожидаться часу урочного, и когда
пришли сумерки серые, опустилося за лес солныш-
ко красное, проговорила она: «Покажись мне, мой
верный друг!» – и показался ей издали зверь лес-
ной, чудо морское: он прошёл только поперёк дороги
и пропал в частых кустах, и не взвидела света моло-
дая дочь купецкая, красавица писаная, всплеснула
руками белыми, закричала истошным голосом и упа-
ла на дорогу без памяти. Да и страшен был зверь
лесной, чудо морское: руки кривые, на руках ногти
звериные, ноги лошадиные, спереди-сзади горбы ве-
ликие верблюжие, весь мохнатый отверху донизу,
изо рта торчали кабаньи клыки, нос крючком, как
у беркута, а глаза были совиные.
Полежавши долго ли, мало ли времени, опамя-
товалась молодая дочь купецкая, красавица писаная,
и слышит: плачет кто-то возле неё, горючими слеза-
ми обливается и говорит голосом жалостным:
– Погубила ты меня, моя красавица воз-
любленная, не видать мне больше твоего лица
233
распрекрасного, не захочешь ты меня даже слышати,
и пришло мне умереть смертью безвременною.
И стало ей жалко и совестно, и совладала она
со своим страхом великим и со своим сердцем роб-
ким девичьим, и заговорила она голосом твёрдым:
– Нет, не бойся ничего, мой господин добрый
и ласковый, не испугаюсь я больше твоего вида
страшного, не разлучусь я с тобой, не забуду твоих
милостей; покажись мне теперь же в своём виде да-
вешнем: я только впервые испугалася.
Показался ей лесной зверь, чудо морское, в сво-
ём виде страшном, противном, безобразном, только
близко подойти к ней не осмелился, сколько она ни
звала его; гуляли они до ночи тёмной и вели беседы
прежние, ласковые и разумные, и не чуяла никакого
страха молодая дочь купецкая, красавица писаная.
На другой день увидала она зверя лесного, чудо мор-
ское, при свете солнышка красного и хотя сначала,
разглядя его, испугалася, а виду не показала, и ско-
ро страх её совсем прошёл.
Тут пошли у них беседы пуще прежнего: день-
деньской, почитай, не разлучалися, за обедом и ужи-
ном яствами сахарными насыщалися, питьями мед-
вяными прохлаждалися, гуляли по зелёным садам,
без коней каталися по тёмным лесам.
И прошло тому немало времени: скоро сказ-
ка сказывается, не скоро дело делается. Вот однаж-
ды и привиделось во сне молодой купецкой дочери,
красавице писаной, что батюшка её нездоров лежит;
234
и напала на неё тоска неусыпная, и увидал её в той
тоске и слезах зверь лесной, чудо морское, и силь-
но закручинился и стал спрашивать, отчего она во
тоске, во слезах? Рассказала она ему свой недобрый
сон и стала просить у него позволения повидать свое-
го батюшку родимого и сестриц своих любезных.
И возговорит к ней зверь лесной, чудо морское:
– И зачем тебе моё позволенье? Золот-перстень
мой у тебя лежит, надень его на правый мизинец
и очутишься в дому у батюшки родимого. Оставай-
ся у него, пока не соскучишься, а и только я скажу
тебе: коли ты ровно через три дня и три ночи не во-
ротишься, то не будет меня на белом свете, и умру
я тою же минутою по той причине, что люблю тебя
больше, чем самого себя, и жить без тебя не могу.
Стала она заверять словами заветными и клятва-
ми, что ровно за час до трёх дней и трёх ночей воро-
тится во палаты его высокие.
Простилась она с хозяином своим ласковым
и милостивым, надела на правый мизинец золот-
перстень и очутилась на широком дворе честного
купца, своего батюшки родимого. Идёт она на вы-
сокое крыльцо его палат каменных; набежала к ней
прислуга и челядь дворовая, подняли шум и крик;
прибежали сестрицы любезные и, увидевши её, диву
дались красоте её девичьей и её наряду царскому, ко-
ролевскому; подхватили её под руки белые и повели
к батюшке родимому, а батюшка нездоров лежит,
нездоров и нерадостен, день и ночь её вспоминаючи,
235
горючими слезами обливаючись. И не вспомнился он
от радости, увидавши свою дочь милую, хорошую,
пригожую, меньшую, любимую, и дивился он красо-
те её девичьей, её наряду царскому, королевскому.
Долго они целовалися, миловалися, ласковыми
речами утешалися. Рассказала она своему батюшке
родимому и своим сёстрам старшим, любезным, про
своё житьё-бытьё у зверя лесного, чуда морского,
всё от слова до слова, никакой крохи не скрываючи.
И возвеселился честной купец её житью богатому,
царскому, королевскому, и дивился, как она при-
выкла смотреть на своего хозяина страшного и не
боится зверя лесного, чуда морского; сам он, об нём
вспоминаючи, дрожкой дрожал. Сёстрам же стар-
шим, слушая про богатства несметные меньшой се-
стры и про власть её царскую над своим господином,
словно над рабом своим, инда завистно стало.
День проходит, как единый час, другой день
проходит, как минуточка, а на третий день стали
уговаривать меньшую сестру сёстры старшие, чтоб
не ворочалась она к зверю лесному, чуду морскому.
«Пусть-де околеет, туда и дорога ему…» И прогнева-
лась на сестёр старших дорогая гостья, меньшая се-
стра, и сказала им таковы слова:
– Если я моему господину доброму и ласковому
за все его милости и любовь горячую, несказанную
заплачу его смертью лютою, то не буду я стоить того,
чтобы мне на белом свете жить, и стоит меня тогда
отдать диким зверям на растерзание.
236
И отец её, честной купец, похвалил её за такие
речи хорошие, и было положено, чтобы до срока ров-
но за час воротилась к зверю лесному, чуду морскому,
дочь хорошая, пригожая, меньшая, любимая. А сё-
страм то в досаду было, и задумали они дело хитрое,
дело хитрое и недоброе: взяли они да все часы в доме
целым часом назад поставили, и не ведал того честной
купец и вся его прислуга верная, челядь дворовая.
И, когда пришёл настоящий час, стало у моло-
дой купецкой дочери, красавицы писаной, сердце
болеть и щемить, ровно стало что-нибудь подмывать
её, и смотрит она то и дело на часы отцовские, аглиц-
кие, немецкие, – а всё рано ей пускаться в дальний
путь. А сёстры с ней разговаривают, о том о сём
расспрашивают, позадерживают. Однако сердце её
не вытерпело; простилась дочь меньшая, любимая,
красавица писаная, со честным купцом, батюшкой
родимым, приняла от него благословение родитель-
ское, простилась с сёстрами старшими, любезными,
со прислугою верною, челядью дворовою, и, не до-
ждавшись единой минуточки до часа урочного, на-
дела золот-перстень на правый мизинец и очутилась
во дворце белокаменном, во палатах высоких зве-
ря лесного, чуда морского; и, дивуючись, что он её
не встречает, закричала она громким голосом:
– Где же ты, мой добрый господин, мой вер-
ный друг? Что же ты меня не встречаешь? Я во-
ротилась раньше срока назначенного целым часом
со минуточкой.
237
Ни ответа, ни привета не было, тишина стояла
мёртвая; в зелёных садах птицы не пели песни рай-
ские, не били фонтаны воды и не шумели ключи
родниковые, не играла музыка во палатах высоких.
Дрогнуло сердечко у купецкой дочери, красавицы
писаной, почуяла она нешто недоброе; обежала она
палаты высокие и сады зелёные, звала зычным го-
лосом своего хозяина доброго – нет нигде ни ответа,
ни привета и никакого гласа послушания. Побежа-
ла она на пригорок муравчатый, где рос, красовал-
ся её любимый цветочек аленький, и видит она, что
лесной зверь, чудо морское, лежит на пригорке, об-
хватив аленький цветочек своими лапами безобраз-
ными. И показалось ей, что заснул он, её дожидаю-
чись, и спит теперь крепким сном. Начала его будить
потихоньку дочь купецкая, красавица писаная, – он
не слышит; принялась будить покрепче, схватила его
за лапу мохнатую – и видит, что зверь лесной, чудо
морское, бездыханен, мёртв лежит…
Помутилися её очи ясные, подкосилися ноги рез-
вые, пала она на колени, обняла руками белыми го-
лову своего господина доброго:
– Ты встань, пробудись, мой сердечный друг,
я люблю тебя, как жениха желанного!..
И только таковы слова она вымолвила, как за-
блестели молнии со всех сторон, затряслась земля от
грома великого, ударила громова стрела каменная
в пригорок муравчатый, и упала без памяти молодая
дочь купецкая, красавица писаная.
238
Много ли, мало ли времени она лежала без па-
мяти – не ведаю; только, очнувшись, видит она себя
во палате высокой беломраморной, сидит она на зо-
лотом престоле со каменьями драгоценными, рядом
принц молодой, красавец писаный, на голове со ко-
роною царскою, в одежде златокованой; перед ним
стоит отец с сёстрами, а кругом на коленях стоит
свита великая, все одеты в парчах золотых, серебря-
ных. И возговорит к ней молодой принц, красавец
писаный, на голове со короною царскою:
– Полюбила ты меня, красавица ненаглядная,
в образе чудища безобразного, за мою добрую душу
и любовь к тебе; полюби же меня теперь в образе че-
ловеческом, будь моей невестой желанною. Злая вол-
шебница прогневалась на моего родителя покойного,
короля славного и могучего, украла меня, ещё мало-
летнего, и сатанинским колдовством своим, силою
нечистою, оборотила меня в чудище страшное и на-
ложила таковое заклятие, чтобы жить мне в таковом
виде безобразном, противном и страшном для всяко-
го человека, для всякой твари Божией, пока найдёт-
ся красная девица, какого бы роду и званья ни была
она, и полюбит меня в образе страшилища и пожела-
ет быть моей женой законною, – и тогда колдовство
всё покончится, и стану я опять по-прежнему челове-
ком молодым и пригожим. И жил я таким страшили-
щем и пугалом ровно тридцать лет, и залучал я в мой
дворец заколдованный одиннадцать девиц красных,
а ты была двенадцатая. Ни одна не полюбила меня за
мои ласки и угождения, за мою душу добрую.
239
Ты одна полюбила меня, чудище противное
и безобразное, за мои ласки и угождения, за мою
душу добрую, за любовь мою к тебе несказанную,
и будешь ты за то женою короля славного, короле-
вою в царстве могучем.
Тогда все тому подивилися, свита до земли пре-
клонилася. Честной купец дал своё благословение
дочери меньшой, любимой, и молодому принцу-
королевичу. И поздравили жениха с невестою сёстры
старшие, завистные, и все слуги верные, бояре вели-
кие и кавалеры ратные, и нимало не медля приня-
лись весёлым пирком да за свадебку, и стали жить да
поживать, добра наживать. Я сама там была, пиво-
мёд пила, по усам текло, да в рот не попало.
С. Т. Аксаков
240
– Что случилось?.. Что вы орёте?
А комары летают, жужжат, пищат – ничего ра-
зобрать нельзя.
– Ой, батюшки!.. Пришёл в наше болото медведь
и завалился спать. Как лёг в траву, так сейчас же за-
давил пятьсот комаров; как дохнул – проглотил це-
лую сотню. Ой, беда, братцы! Мы едва унесли от него
ноги, а то всех бы передавил…
Комар Комарович-длинный нос сразу рассердил-
ся; рассердился и на медведя, и на глупых комаров,
которые пищали без толку.
– Эй вы, перестаньте пищать! – крикнул он. –
Вот я сейчас пойду и прогоню медведя… Очень про-
сто! А вы орёте только напрасно…
Ещё сильнее рассердился Комар Комарович и по-
летел. Действительно, в болоте лежал медведь. За-
брался в самую густую траву, где комары жили с ис-
покон века, развалился и носом сопит, только свист
идёт, точно кто на трубе играет. Вот бессовестная
тварь!.. Забрался в чужое место, погубил напрасно
столько комариных душ да ещё спит так сладко!
– Эй, дядя, ты это куда забрался? – закричал Ко-
мар Комарович на весь лес, да так громко, что даже
самому сделалось страшно.
Мохнатый Миша открыл один глаз – никого
не видно, открыл другой глаз – едва рассмотрел, что
летает комар над самым его носом.
– Тебе что нужно, приятель? – заворчал Миша
и тоже начал сердиться.
241
Как же, только расположился отдохнуть, а тут
какой-то негодяй пищит.
– Эй, уходи подобру-поздорову, дядя!..
Миша открыл оба глаза, посмотрел на нахала,
фукнул носом и окончательно рассердился.
– Да что тебе нужно, негодная тварь? – зарычал
он.
– Уходи из нашего места, а то я шутить не лю-
блю… Вместе с шубой тебя съем.
Медведю сделалось смешно. Перевалился он
на другой бок, закрыл морду лапой и сейчас же
захрапел.
II
Полетел Комар Комарович обратно к своим ко-
марам и трубит на всё болото:
– Ловко я напугал мохнатого Мишку!.. В другой
раз не придёт.
Подивились комары и спрашивают:
– Ну, а сейчас-то медведь где?
– А не знаю, братцы… Сильно струсил, когда
я ему сказал, что съем, если не уйдёт. Ведь я шутить
не люблю, а так прямо и сказал: съем. Боюсь, как бы
он не околел со страху, пока я к вам летаю… Что же,
сам виноват!
Запищали все комары, зажужжали и долго спо-
рили, как им быть с невежей медведем. Никогда ещё
в болоте не было такого страшного шума.
Пищали, пищали и решили – выгнать медведя
из болота.
242
– Пусть идёт к себе домой, в лес, там и спит.
А болото наше… Ещё отцы и деды наши вот в этом
самом болоте жили.
Одна благоразумная старушка Комариха посове-
товала было оставить медведя в покое: пусть его по-
лежит, а когда выспится – сам уйдёт, но на неё все
так накинулись, что бедная едва успела спрятаться.
– Идём, братцы! – кричал больше всех Комар Ко-
марович. – Мы ему покажем… да!
Полетели комары за Комар Комаровичем. Летят
и пищат, даже самим страшно делается. Прилетели,
смотрят, а медведь лежит и не шевелится.
– Ну, я так и говорил: умер бедняга со страху! –
хвастался Комар Комарович. – Даже жаль немнож-
ко, вой какой здоровый медведище…
– Да он спит, братцы, – пропищал маленький ко-
маришка, подлетевший к самому медвежьему носу
и чуть не втянутый туда, как в форточку.
– Ах, бесстыдник! Ах, бессовестный! – запищали
все комары разом и подняли ужасный гвалт. – Пять-
сот комаров задавил, сто комаров проглотил и сам
спит как ни в чём не бывало…
А мохнатый Миша спит себе да носом
посвистывает.
– Он притворяется, что спит! – крикнул Комар
Комарович и полетел на медведя. – Вот я ему сейчас
покажу… Эй, дядя, будет притворяться!
Как налетит Комар Комарович, как вопьётся сво-
им длинным носом прямо в чёрный медвежий нос,
243
Миша так и вскочил – хвать лапой по носу, а Комар
Комаровича как не бывало.
– Что, дядя, не понравилось? – пищит Комар Ко-
марович. – Уходи, а то хуже будет… Я теперь не один
Комар Комарович-длинный нос, а прилетели со мной
и дедушка, Комарище-длинный носище, и младший
брат, Комаришко-длинный носишко! Уходи, дядя…
– А я не уйду! – закричал медведь, усаживаясь
на задние лапы. – Я вас всех передавлю…
– Ой, дядя, напрасно хвастаешь…
Опять полетел Комар Комарович и впился мед-
ведю прямо в глаз. Заревел медведь от боли, хватил
себя лапой по морде, и опять в лапе ничего, только
чуть глаз себе не вырвал когтем. А Комар Комарович
вьётся над самым медвежьим ухом и пищит:
– Я тебя съем, дядя…
III
Рассердился окончательно Миша. Выворотил он
вместе с корнем целую берёзу и принялся колотить
ею комаров.
Так и ломит со всего плеча… Бил, бил, даже
устал, а ни одного убитого комара нет, – все вьются
над ним и пищат. Тогда ухватил Миша тяжёлый ка-
мень и запустил им в комаров – опять толку нет.
– Что, взял, дядя? – пищал Комар Комарович. –
А я тебя всё-таки съем…
Долго ли, коротко ли сражался Миша с кома-
рами, только шуму было много. Далеко был слы-
шен медвежий рёв. А сколько он деревьев вырвал,
244
сколько камней выворотил!.. Всё ему хотелось заце-
пить первого Комар Комаровича, – ведь вот тут, над
самым ухом вьётся, а хватит медведь лапой, и опять
ничего, только всю морду себе в кровь исцарапал.
Обессилел наконец Миша. Присел он на задние
лапы, фыркнул и придумал новую штуку – давай
кататься по траве, чтобы передавить всё комариное
царство. Катался, катался Миша, однако и из этого
ничего не вышло, а только ещё больше устал он. Тог-
да медведь спрятал морду в мох. Вышло того хуже –
комары вцепились в медвежий хвост. Окончательно
рассвирепел медведь.
– Постойте, вот я вам задам!.. – Ревел он так, что
за пять вёрст было слышно. – Я вам покажу штуку…
я… я… я…
Отступили комары и ждут, что будет. А Миша
на дерево вскарабкался, засел на самый толстый сук
и ревёт:
– Ну-ка, подступитесь теперь ко мне… Всем носы
пообломаю!..
Засмеялись комары тонкими голосами и броси-
лись на медведя уже всем войском. Пищат, кружат-
ся, лезут… Отбивался, отбивался Миша, проглотил
нечаянно штук сто комариного войска, закашлялся
да как сорвётся с сука, точно мешок… Однако под-
нялся, почесал ушибленный бок и говорит:
– Ну что, взяли? Видели, как я ловко с дерева
прыгаю?..
Ещё тоньше рассмеялись комары, а Комар Кома-
рович так и трубит:
245
– Я тебя съем… я тебя съем… съем… съем!..
Изнемог окончательно медведь, выбился из сил,
а уходить из болота стыдно. Сидит он на задних ла-
пах и только глазами моргает.
Выручила его из беды лягушка. Выскочила из-
под кочки, присела на задние лапки и говорит:
– Охота вам, Михайло Иванович, беспокоить
себя напрасно!.. Не обращайте вы на этих дрянных
комаришек внимания. Не стоит.
– И то не стоит, – обрадовался медведь. – Я это
так… Пусть-ка они ко мне в берлогу придут, да я…
я…
Как повернётся Миша, как побежит из болота,
а Комар Комарович-длинный нос летит за ним, летит
и кричит:
– Ой, братцы, держите! Убежит медведь…
Держите!..
Собрались все комары, посоветовались и реши-
ли: «Не стоит! Пусть его уходит – ведь болото-то
осталось за нами!»
Д. Н. Мамин-Сибиряк
НИКИТА КОЖЕМЯКА
В старые годы появился невдалеке от Киева
страшный змей. Много народу из Киева потаскал
он в свою берлогу; потаскал и поел. Утащил змей
и царскую дочь, но не съел её, а крепко-накрепко за-
пер в своей берлоге. Увязалась за царевной из дому
246
маленькая собачонка. Как улетит змей на промысел,
царевна напишет записку к отцу, к матери, привя-
жет записочку собачонке на шею и пошлёт её домой.
Собачонка записочку отнесёт и ответ принесёт.
Вот раз царь и царица пишут к царевне: «Узнай-
де от змея, кто его сильней». Стала царевна от змея
допытываться и допыталась. «Есть, – говорит змей, –
в Киеве Никита Кожемяка, тот меня сильней». Как
ушёл зверь на промысел, царевна и написала к отцу,
к матери записочку: «Есть-де в Киеве Никита Коже-
мяка; он один сильнее змея; пошлите Никиту меня
из неволи выручать».
Сыскал царь Никиту и сам с царицею пошёл его
просить выручить их дочку из тяжкой неволи. В ту
пору мял Кожемяка разом двенадцать воловьих кож.
Как увидал Никита царя, испугался; руки у Ники-
ты задрожали, и разорвал он разом все двенадцать
кож. Рассердился тут Никита, что его испугали и ему
убытку наделали, и сколько ни упрашивали его царь
и царица пойти выручать царевну, не пошёл.
Вот и придумали царь с царицею собрать пять
тысяч малолетних сирот (осиротил их лютый змей)
и послали их просить Кожемяку освободить всю рус-
скую землю от великой беды. Сжалился Кожемяка
на сиротские слёзы, сам прослезился. Взял он триста
пудов пеньки, насмолил её смолою, весь пенькою об-
мотался и пошёл. Подходит Никита к змеиной бер-
логе, а змей заперся, брёвнами завалился и к нему
не выходит. «Выходи лучше на чистое поле, а не то
247
я всю твою берлогу размечу», – сказал Кожемяка
и стал уже брёвна руками разбрасывать. Видит змей
беду неминучую, некуда ему от Никиты спрятаться:
вышел в чистое поле.
Долго ли, коротко ли они билися, только Ники-
та повалил змея на землю и хотел его душить. Стал
тут змей молить Никиту: «Не бей меня, Никитушка,
до смерти. Сильнее нас с тобой никого на свете нет;
разделим же весь свет поровну; ты будешь владеть
в одной половине, а я – в другой».
«Хорошо, – сказал Никита, – надо же прежде
межу проложить, чтобы потом спору промеж нас
не было». Сделал Никита соху в триста пудов, запряг
в неё змея и стал от Киева межу прокладывать, бо-
розду пропахивать; глубиной та борозда в две сажени
с четвертью. Провёл Никита борозду от Киева до са-
мого Чёрного моря и говорит змею: «Землю мы разде-
лили, теперь давай море делить, чтобы и о воде про-
меж нас спору не вышло». Стали воду делить: вогнал
Никита змея в Чёрное море, да там его и утопил.
Сделавши святое дело, воротился Никита в Киев,
стал опять кожи мять, не взял за свой труд ничего.
Царевна же воротилась к отцу, к матери.
Борозда Никитина, говорят, и теперь кое-где
по степи видна; стоит она валом сажени в две высо-
тою. Кругом мужички пашут, а борозды не распахи-
вают; оставляют её в память о Никите Кожемяке.
248
БОГАТЫРЬ ВОЛЬГА И ОРАТАЙ
МИКУЛУШКА
Давным-давно это было; народился в Киеве моло-
дой богатырь Вольга Святославович. Стал Вольга ра-
сти, матереть, захотелось ему много мудрости: захо-
тел он ходить щукой-рыбой в глубоких морях, летать
под облака птицей-соколом, серым волком рыскать
по полю. Уходили от Вольги все рыбы в синие моря,
улетали от него все птички за высокие облака, убега-
ли все звери в тёмные леса. Набрал тогда себе Вольга
дружинушку храбрую: тридцать молодцов без едино-
го; сам Вольга тридцатый.
Пожаловал Вольге родной его дядюшка, ласко-
вый Владимир-князь, стольный киевский, три горо-
да с крестьянами. Вот и собрался Вольга-богатырь
со своею дружинушкою храброю ехать в свои города
за получкою.
Выехал Вольга с дружиною в чистое поле и слы-
шит в поле оратая: орёт в поле оратай, а самого
не видно; орёт он, понукивает; сошка у оратая по-
скрипывает, а омешики по камешкам почёркивают.
Захотелось Вольге поехать посмотреть на ора-
тая. Едет Вольга со своею дружиною по полю чисто-
му; едут они день, едут другой и только на третий
день к обеду доехали до оратая. Видят: орёт в поле
оратай, понукивает, с края в край бороздки помёты-
вает; в один край уйдёт, другого не видать; коренья,
каменья вывёртывает, а большие все камни в борозд-
ку валит. Кобылка у оратая соловая, сошка у него
249
кленовая, а гужики шелковые.
И стал говорить Вольга: «Божья-те помощь,
оратаюшко! Орать, да пахать, да крестьянствовати,
с края в край бороздки помётывати!»
Отвечает оратай Вольге-богатырю: «Спасибо тебе,
Вольга Святославович, с твоею дружинушкою хра-
брою, а мне надобна Божья помощь крестьянствова-
ти. Далеко ль ты, Вольга, едешь? Куда путь держишь
со своею дружиною?»
«Еду я, – отвечает Вольга, – к своим городам за
получкою; подарил мне их великий князь, стольный
киевский».
«Был я третьего дня в твоих городах, – говорит
оратай, – ездил на своей кобылке соловенькой; увёз
я оттуда только соли два меха, в каждом мехе по со-
рока пудов; а живут в твоих городах всё разбойнич-
ки, просят с проезжих людей деньги подорожные.
Была со мною палочка подорожная, и расплатил-
ся я с ними как следует: который стоймя стоял, тот
сидьмя сидит; а который сидьмя сидел, тот лежмя
лежит».
«Ай да оратай-оратаюшко, – говорит Вольга, –
когда так, то поедем со мною в товарищах в мои го-
рода за получкою».
Вот оратай гужики шелковые повыстегнул, ко-
былку из сошки повывернул и поехал с Вольгою в то-
варищах; да остановился на дороге и говорит: «Оста-
вил я, Вольга, сошку в бороздочке не для ради какого
проезжего, а для ради мужика-деревенщины. Вот как
250
бы ту сошку мне с земельки повыдернуть, из омеши-
ков земельку повытряхнуть и бросить бы сошку за
ракитов куст».
«Не для чего тебе самому, оратаюшко, за этим
пустым делом ворочаться», – сказал Вольга оратаю
и послал своих пятерых богатырей, пятерых молод-
цов могучих, чтоб они сошку из земельки повыдерну-
ли, из омешиков земельку повытряхнули и бросили
бы сошку за ракитов куст.
Приехали к сошке пять молодцов могучих: со-
шку за обжи вокруг вертят, а не могут сошки из зем-
ли выдернуть, не то чтоб уж бросить за ракитов куст.
Посылает тогда Вольга богатырей своих целый
десяточек. Приехали богатыри: сошку за обжи во-
круг вертят, а не могут сошки от земли поднять,
не то чтоб уж бросить за ракитов куст.
Посылает тогда Вольга всю свою дружинушку
храбрую: стала вся дружина сошку за обжи вертеть,
а сошка сидит в земле и не двинется.
Подъехал тогда сам оратай-оратаюшко на своей
кобылке соловенькой; взял он сошку одною рукою,
из земельки её повыдернул, из омешиков земельку
повытряхнул и бросил сошку за ракитов куст.
Стал тут Вольга Святославович оратая расспра-
шивать: «Скажи ты мне, оратай-оратаюшко, как тебя
по имени звать, как величать по отчеству?»
Отвечал оратай Вольге Святославовичу: «Как
я ржи напашу, да и во скирды сложу, домой выво-
лочу, да дома вымолочу, дров нарублю, да и пива
251
наварю, да и мужичков напою – станут мужички
меня покликивати: “Здравствуй на многие лета, мо-
лодой Микулушка Селянинович!”»
ОСЬ И ЧЕКА
Ехал извозчик Семён с кладью глухой дорогой,
по голому ровному степному месту. Беда не по лесу
ходит; а найдёт беда – растворяй ворота, так одно за
другим на тебя и валится. Задымилась у извозчика
ось, до деревни далеко. Как ни бился сердечный, что
ни делал – нет, ничем не уймёт; кладь тяжёлая, а как
раз уже загорелась ось, то, известно, хоть брось тот-
час: зальёт, засыплет землёй, бьётся один, как рыба
об лёд; справился кое-как – с версту проехал, опять
стой, опять то же!
Наезжает сзади шажком другой извозчик,
252
Архипка, по пути. Семён оглянулся, а у того ось за-
пасная сбоку подвязана. Крепок задним умом рус-
ский человек – догадался Семён наш, что надо было
бы и ему возить с собою запасную ось. Обрадовав-
шись находке, снимает он шапку, кланяется това-
рищу и просит: «Уступи, брат, ось запасную, сделай
милость; вот и деньги сейчас отдам, что хочешь бери,
только уступи». Тот подошёл, поглядел: «Да, – гово-
рит, – неладно у тебя дело; пожалуй, возьми, коли
хочешь… за два целковых!»
У бедного Семёна волос дыбом стал и обе руки
полезли в затылок. Он сказать сказал, как слышали:
«Что хочешь возьми, только подай», да он, видишь,
думал, что съехался с православным, что Господь
послал ему помощь, а не беду; думал, что тот отдаст
ось, как следует в таком случае, за свои деньги, по-
христиански – не разживаться же чужой бедой; а тут
вышло не то! «Помилуй, – говорит, – да она, где хо-
чешь возьми её, больше полтинника не стоит!» – «За
морем телушка – полушка, – сказал тот, – да рубль
перевозу. Поди да купи, коли нашёл за полтинник».
А сам было и поехал дальше. Семён за ним, и просит,
и кланяется – нет: два целковых, да и полно. Кинул
наш мужик шапку об земь, так ему жаль было де-
нег – да делать нечего, не ночевать же тут; достал ру-
блёвики и отдал. «На, – говорит, – земляк, Господь
с тобою; дай тебе Бог разжиться с лёгкой руки эти-
ми рублями». – «Не видал я твоих рублей, – молвил
тот, – нешто я тебя неволю, что ли? На, возьми их да
253
подай сюда ось, я при своём буду, а ты при своём». –
«Нет, земляк, не ты неволишь: беда неволит. Быть
так, ступай с Богом, спасибо, что устроил, а то проле-
жал бы я здесь сутки. Пособи, пожалуйста, поднять
передок да подвести ось». Тот пособил, справились
и поехали вместе.
Только что тронулись – Архипка хвать – чеки
нет на задней оси, колесо скатилось, телега лежит
на боку. «Стой! – кричит он Семёну, – стой, брат,
вот и у меня беда случилась. Как тут быть! Чеки-то
у меня запасной нет, и тут вокруг ни прута; да вот
что, земляк, погоди, мы справимся! У меня топор
есть, подай-ка, пожалуйста, обломок оси твоей, ведь
уж она у тебя никуда не пойдёт; я как раз вытешу
чеку, да и поедем вместе». – «Пожалуй, – говорит
Семён, – возьми; только ты мне за неё три целковых
подай». – «С ума, что ли, ты, брат, спятил? Три цел-
ковых за чеку, за обломок оси? Да он и гроша не сто-
ит!» – «Вольному воля, – сказал Семён, – при тебе
деньги, при мне товар. Поди, может статься, где ку-
пишь и за грош».
Ударил Архип руками об полы – хоть пропадай;
не велика штука чека, а без неё не уедешь, либо сядь
да сиди, либо подай три целковых. Достал он мошну,
вынул деньги, чуть не заплакал и отдал Семёну.
В. И. Даль
254
СУМКА ПОЧТАЛЬОНА
Коля был добрый, но очень рассеянный мальчик.
Он написал письмо к своей бабушке в Петербург: по-
здравлял её со Светлым праздником, описывал свою
деревенскую жизнь, чему он учится, как проводит
время. Но только Коля вместо письма вложил в па-
кет пол-листа чистой бумаги, а письмо осталось ле-
жать в книге, куда Коля его сунул. Пакет запечатан,
адрес написан, почтовая марка приложена – и пустая
половинка листа бумаги отправилась в Петербург по-
здравлять бабушку с праздником.
Вёрст пятьсот проскакал Колин пакет, точно то-
ропясь по какому-то важному делу. Вот он в Петер-
бурге, а через несколько минут и в сумке почтальона,
который бежит по улицам, звонит у подъездов и раз-
даёт письма по адресам. Но Колиному пакету не ле-
жалось в сумке; он, как все пустые существа, был
очень болтлив и любопытен.
– Вы куда отправляетесь и что в вас написано? –
спросил пакет Коли у своего соседа – толстого, краси-
вого пакета из веленевой бумаги, украшенного боль-
шой гербовой печатью, на которой была княжеская
корона и множество украшений.
Богатый пакет отвечал не сразу; он сначала по-
смотрел, с кем имеет дело, и, видя, что дерзкий,
осмелившийся вступить с ним в разговор, был глян-
цевитый, чистенький пакетец, удостоил его ответа.
– По адресу, который на мне написан, мой милый
малютка, вы уже можете заключить, что я еду к очень
255
и очень важному лицу. Представьте же себе, како-
во мне лежать в этой тёмной и вонючей сумке, рядом
с такими пакетами, каков, например, мой сосед с ле-
вой стороны. Жаль, что вы не видите этого серого, за-
пачканного урода, запечатанного каким-то хлебным
мякишем вместо сургуча и какой-то солдатской пуго-
вицей вместо печати; и адрес-то какой на нём? Кара-
кули! И едет-то он куда? На Петербургскую сторону,
в Немощёную улицу, и то ещё в подвал. Фи, невольно
испачкаешься, лёжа возле такого соседа!
– Я не виноват, что нас положили рядом, – от-
вечал сурово солдатский пакет, – и мне, признаюсь,
скучно лежать возле такого надутого, но пустого
и глупого барина, как ты. Обёртка-то твоя хороша;
но что в середине? Всё пустые фразы, в которых нет
ни слова правды. Тот, кто писал тебя, терпеть не мо-
жет того, к кому ты написан; а между тем, посмотри,
сколько желаний, искренних поздравлений и в кон-
це – глубочайшее уважение и совершенная предан-
ность! А всё это вздор и ложь! Нет тут ни уважения,
ни преданности, и попробуй-ка от этого покорней-
шего слуги попросить какой-нибудь действительной
услуги, тогда и узнаешь, чем пахнет эта услужли-
вость и уважение.
– Грубиян, невежа, как ты смеешь! Я удивляюсь,
как почтальон не выкинет тебя на улицу за такие
дерзости! Ты посмотри только на мой герб.
– Что герб! – отвечал грубо солдат. – Герб у тебя
хорош; но под гербом-то что? Пустышка, глупые фра-
зы! Ни одной капли правды, всё гордость да чванство.
256
Гербовый пакет готов был лопнуть с досады,
и лопнул бы, наверное, если бы в это самое время по-
чтальон не вытащил его из сумки и не передал раззо-
лочённому швейцару.
– Слава Богу! Одним дураком меньше, – продол-
жал расходившийся солдатский пакет, – и это глу-
пое, надутое животное смело ещё досадовать, что ле-
жит вместе со мной… Если бы только он знал, что во
мне написано!
– Что же такое написано в вас? – спросил Колин
пакет, очутившийся по соседству с серым пакетом,
запечатанным солдатской пуговицей.
– Да вот что, мой любезный, чистенький госпо-
динчик. Я несу известие бедной дряхлой старушке,
что сын её, о котором она не слыхала уже лет десять,
с тех самых пор, как взяли его в рекруты, жив, здо-
ров и скоро будет в отпуск. Правда, я запечатан пло-
хим сургучом; но как будет дрожать рука старушки,
разламывая этот сургуч! Правда, я написан кара-
кульками – и немудрено, меня написал солдат, вы-
учившийся этому искусству самоучкой, писал куда
плохим пером и на самой серой бумаге; но если бы ты
видел, какая тёплая слеза скатилась и упала на меня!
Славная слеза! Я бережно несу её матери. Я знаю, что
меня ожидает славная участь, не то что гордого ба-
рина, который, слава Богу, убрался восвояси. В него
едва заглянут, а потом разорвут и бросят сначала под
стол, а потом в помойную яму. Мою же каждую ка-
ракульку мать одарит доброй горячей слезой, про-
чтёт меня тысячу раз, тысячу раз прижмёт к своему
257
любящему сердцу и спрячет потом на груди, на своей
доброй материнской груди. Эх, поскорее принёс бы
меня этот несносный почтальон!
– А вы куда и с чем отправляетесь? – спросил
любопытный Колин пакет, обращаясь к своему сосе-
ду с другой стороны, пакету с чёрной печатью.
– По цвету моей печати, – отвечал тот, – вы ви-
дите, что я несу грустную новость. Бедный мальчик,
который теперь лежит в больнице, прочтёт во мне,
что его отец скончался. Я также всё облито слезами,
но только не радостными слезами. Меня писала дро-
жащая рука женщины, потерявшей своего любимо-
го мужа, – рука матери, извещающей больного сына,
что он потерял отца. Бедный Ваня! Как-то он пере-
несёт это известие? Я воображаю, как испугается он,
увидев мою зловещую печать; как задрожит, прочтя
во мне страшную новость; как упадёт лицом на свою
подушечку и зальётся слезами. Эх, право, лучше бы
мне провалиться сквозь землю, чем ехать с таким
известием!
Рука почтальона, остановившегося около какого-
то учебного заведения, вытащила из сумки печальное
письмо с чёрной печатью. У Колиного письма очутил-
ся новый сосед, и этот был уже совсем иного свойства.
– Ха! ха! ха! – отвечал он на вопрос Колиного
письма. – Если бы вы только знали, какие умори-
тельные вещи во мне написаны! Человек, написав-
ший меня, превесёлого нрава; я знаю, что тот, кто
будет читать меня, непременно захохочет; во мне всё
258
написаны пустяки, но всё такие забавные пустяки.
Другие письма, услышав разговор, также в него
вмешались. И каждое спешило высказать, какую но-
вость оно несёт.
– Я несу богатому купцу известие, что товары его
проданы по высокой цене.
– А я несу другому весть, что он банкрот.
– Я иду бранить Васю, что он так давно не пишет
к своим родителям.
– Меня писал деревенский дьячок от имени Аку-
лины Трифоновны к её мужу в Петербург, и я сверху
донизу набито поклонами.
– А во мне что ни слово, то ложь; даже совестно
ехать с таким грузом, право!
В разговор вмешались и повестки.
– То-то обрадуется тот, кто получит меня, – ска-
зала одна повестка.
– Есть чему радоваться, – перебила другая, – ты
только на десять рублей, а я на пять тысяч.
– Но тот, кому я адресована, – отвечала первая, –
не знает, чем разговеться в праздник, а на тебя не об-
ратят и внимания.
– Обрадуется и мне молодчик, к которому я по-
слана; прокутит он денежки в два-три дня, спустит
он их все по трактирам да кондитерским; как будто
не знает, что матери, которая их посылает, стоила
много труда и лишений каждая копейка в этой сотне
рублей и что она даже свою маленькую дочь оставила
к празднику без подарка.
259
Так болтали между собою в сумке почтальона
повестки и письма; а он между тем бегал по улицам
и равнодушно разносил по домам радость и горе, смех
и печаль, любовь и злобу, дружбу и ненависть, прав-
ду и ложь, важные известия и глупые, пустые фра-
зы. Дошла, наконец, очередь и до Колиного письма;
почтальон отдал его дворнику, дворник – горничной,
горничная – старой бабушке, которая сидела у окош-
ка и, смотря в четыре глаза, вязала чулок. Бабушка
распечатала пакет, вынула пустой лист и долго смо-
трела на него с удивлением, не понимая, кто это так
глупо подшутил над нею.
ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ
День был осенний и пасмурный. Прибыв на стан-
цию, с которой должно было мне своротить на Горю-
хино (так называлась наша деревня), нанял я воль-
ных и поехал просёлочной дорогой. Хотя я нрава от
природы тихого, но нетерпение вновь увидеть места,
где провёл я лучшие свои годы, так сильно овладело
мной, что я поминутно погонял моего ямщика; ям-
щик погонял свою тройку, но мне казалось, что он,
по обыкновению ямскому, уговаривая лошадей и раз-
махивая кнутом, всё-таки затягивал вожжи. Наконец
я завидел горюхинскую рощу и через десять минут
въехал на барский двор. Сердце моё сильно билось:
я смотрел вокруг себя с волнением необыкновенным.
Восемь лет не видал я Горюхина. Берёзки, которые
260
при мне посажены были около забора, выросли и ста-
ли теперь высокими, ветвистыми деревами. Двор, не-
когда украшенный тремя правильными цветниками,
меж которых шла широкая дорога, усыпанная пе-
ском, теперь обращён был в некошеный луг, на кото-
ром паслась бурая корова. Бричка моя остановилась
у переднего крыльца. Человек пошёл отворить двери,
но они были заколочены, хотя ставни открыты и дом
казался обитаемым. Баба вышла из людской избы
и спросила, кого мне надобно. Узнав, что барин при-
ехал, она снова побежала в избу, и вскоре вся двор-
ня меня окружила. Я был тронут до глубины сердца,
увидя знакомые и незнакомые мне лица и друже-
ски со всеми ими целуясь. Мои потешные мальчиш-
ки были уже мужиками, девочки, некогда сидевшие
на полу для посылок, замужними бабами. Мужчины
плакали. Женщинам я говорил без церемонии: «Как
ты постарела!» И мне отвечали с чувством: «Как вы-
то, батюшка, подурнели!» Повели меня на заднее
крыльцо; навстречу мне вышла моя кормилица и об-
няла меня с плачем и рыданием, как многострадаль-
ного Одиссея. Побежали топить баню. Повар, давно
в бездействии отрастивший себе бороду, вызвался при-
готовить мне обед, или ужин – ибо уже смеркалось.
Тотчас очистили мне комнаты, в коих жила корми-
лица с девушками покойной матушки. Так очутился
я в смиренной отеческой обители и заснул в той ком-
нате, в которой за двадцать три года тому родился.
А. С. Пушкин
261
ПЕРВЫЕ КАНИКУЛЫ ГИМНАЗИСТА
Мы кое-как пообедали и сейчас принялись укла-
дываться. Нам как-то страшно было оставаться в Ка-
зани, и каждый час промедления казался долгим
днём; к вечеру всё было готово. Вечер наступил тё-
плый, совершенно летний, и мы с матерью легли
спать в карете. На рассвете, без всякого шума, за-
ложили лошадей и, не разбудив меня, тихо выехали
из Казани. Когда я проснулся, яркое солнце светило
в карету. Это было 19 мая, день рождения моей милой
сестры. Прекрасное, даже жаркое весеннее утро на-
стоящего майского дня обливало горячим светом всю
природу. В окна кареты заглянули зелёные молодые
хлебные поля, луга и леса; мне так захотелось оки-
нуть глазами все края далёкого горизонта, что я по-
просил остановиться, выскочил из кареты и начал
бегать и прыгать, как самое резвое пятилетнее дитя;
тут только я вполне почувствовал себя на свободе.
Мать любовалась, глядя на меня из кареты. Я обнял
Евсеича и Фёдора*, поздоровался с кучером и форей-
тором, который успел сказать мне, что рыба начала
шибко клевать, когда он уезжал из Аксакова. Я по-
здоровался также и со всеми лошадьми; Евсеич взял
меня на руки, поднял, и я погладил каждую из них.
Это был славный шестерик бурой и караковой масти,
такой породы лошадей, о какой давно и слуху нет
262
в Оренбургской губернии; но лет двадцать назад пом-
нили её и говорили о ней. Дедушка мой вывел такую
породу, лошади были крупные, четырёхвершковые,
сильные до невероятности, рысистые, незадушливые
на бегу и не знавшие устали. В тяжёлых экипажах
делали на них по восемьдесят и по девяносто вёрст
в день. Боже мой, как было мне весело. Насилу уса-
дили меня в карету, но я высунулся в окошко и ехал
так до самой кормёжки, радостными восклицания-
ми приветствуя всё, что попадалось на дороге. На-
конец сверкнула полоса воды – это была река Мёша,
не очень большая, но глубокая и чрезвычайно рыб-
ная, по ней ходил довольно плохой плот на верёвке.
Мы переправлялись долго: лошадей ставили только
по одной паре, а карету едва перевезли; её облегчи-
ли от сундуков и других тяжестей, и несмотря на то,
плот погружался в воду. Мы с матерью переехали
прежде всех на другой берег, цветущая и душистая
урема покрывала его. Я не помнил себя от восхи-
щения. Запасливый форейтор, страстный охотник
удить, взял с собой из деревни совсем готовую удочку
с удилищем, которая и была привязана под каретой
в дрожине, её сейчас отвязали, и, покуда соверша-
лась переправа, я уже удил на хлеб и таскал плотву.
Кроме Дёмы, я не видывал реки рыбнее Мёши, рыба
кипела в ней, как говорится, и так брала, что только
успевай закидывать. Мудрено ли, что после освобож-
дения из гимназического плена кормёжка показа-
лась мне блаженством! На оставленном нами берегу
263
находилась чья-то господская деревня, там достали
овса, сена, курицу, яиц и все нужные припасы. Ка-
кой обед на дорожном тагане приготовил нам Евсеич,
который был немножко и повар! Сковородка жареной
рыбы также показалась очень вкусным блюдом. Мы
пустились в дальнейший путь. Набежали тучи, за-
гремел гром, дождь вспрыснул землю, и ехать было
и не жарко, и не пыльно; сначала ехали шагом, а по-
том бежали такой рысью, что уезжали более десять
вёрст в час. Скоро небо прояснилось, и великолеп-
ное солнце осушило следы дождя; мы отъехали ещё
сорок вёрст и остановились ночевать в поле, потому
что на кормёжке запаслись всем нужным для ночёв-
ки. Опять множество новых удовольствий, новых на-
слаждений. Выпрягли, спутали лошадей и пустили
их на сочную молодую траву; развели яркий огонь,
наложили дорожный самовар, то есть огромный чай-
ник с трубой, постлали кожу возле кареты, поставили
погребец и подали чай. Как он был хорош на свежем
вечернем воздухе! Через два часа напоили остывших
коней, разбили хребтуги с овсом, привязав их к дыш-
лу и вколоченным в землю кольям, и припустили
к овсу лошадей. Мы с матерью улеглись в карете,
и сладко заснул я, слушая, как жевали кони овёс
и фыркали от попадавшей в ноздри пыли.
На другой день поутру мы переправились немно-
го повыше Шурана через Каму, которая была ещё
в разливе. Я боялся (и теперь боюсь) большой воды,
а тогда дул порядочный ветер. На перевозе оказалась
264
посуда* большая и новая: на одну завозню поставили
всех лошадей и карету, меня заперли в неё, опустили
даже гардинки и подняли жалюзи, чтоб я не видал
волнующейся воды, но я, сверх того, закутал голову
платком и всё-таки дрожал от страха во время пере-
правы. Весенняя пристань находилась ещё в Мурзи-
хе, летом она спускалась несколько вёрст ниже. Мать
отыскала в Мурзихе своих провожатых, она всем при-
везла хорошие гостинцы: подарки были приняты без
удивления, но с благодарностью и удовольствием. Мы
проехали ещё пятнадцать вёрст до места своей кор-
мёжки. Так продолжался наш путь, и на пятый день
приехали мы ночевать в деревню Татарский Байту-
ган, лежащую на реке Сок, всего в двадцати верстах
от Аксакова. Река Сок также очень рыбна, но, боясь
вечерней сырости, мать не пустила меня поудить,
а форейтор сбегал и принёс несколько окуней и пло-
тиц. Поднявшись с ночлега по обыкновению на заре,
мы имели возможность не заехать в село Неклюдо-
во, где жили родные нам по бабушке, Кальминские
и Луневские, а также и в Бахметовку, где недавно
поселился новый помещик Осоргин с молодой же-
ной: и мы, и они спали ещё во время нашего проезда.
Версты за четыре до Аксакова, на самой меже наше-
го владения, я проснулся, точно кто разбудил меня;
когда проехали мы между Липовым и Общим Колком
и выехали на склон горы, должно было немедленно
открыться наше село Аксаково, с огромным прудом,
265
мельницей, длинным порядком изб, домов и берё-
зовыми рощами. Я беспрестанно спрашивал кучера:
«Не видно ли деревни?» И когда он сказал наконец,
наклонясь к переднему окошку: «Вот наше Аксако-
во, как на ладонке», я стал так убедительно просить
мою мать, что она не могла отказать мне и позволи-
ла сесть с кучером на козлах. Не берусь передать, что
чувствовало моё сердце, когда я увидел милое моё
Аксаково. Нет слов на языке человеческом для выра-
жения таких чувств!
С. Т. Аксаков
266
Он бы легко мог на деньги, вырученные им за
проданную дичь, купить себе патронташ и суму,
но ни разу даже не подумал о подобной покупке
и продолжал заряжать своё ружьё по-прежнему, воз-
буждая изумление зрителей искусством, с каким
он избегал опасности просыпать или смешать дробь
и порох. Ружьё у него было одноствольное, с крем-
нем, одаренное притом скверной привычкой жестоко
«отдавать», отчего у Ермолая правая щека была пух-
лее левой. Как он попадал из этого ружья – и хитро-
му человеку не придумать, но попадал. Была у него
легавая собака, по прозванию Валетка, преудивитель-
ное создание. Ермолай никогда её не кормил. «Стану
я пса кормить, – рассуждал он, – притом пёс – жи-
вотное умное, сам найдёт себе пропитанье». И дей-
ствительно: хотя Валетка поражал даже равнодуш-
ного прохожего своей чрезмерной худобой, но жил,
и долго жил; даже, несмотря на своё бедственное по-
ложение, ни разу не пропадал и не изъявлял желания
покинуть своего хозяина. Замечательнейшим свой-
ством Валетки было его непостижимое равнодушие
ко всему на свете. Он обыкновенно сидел, подвернув-
ши под себя свой куцый хвост, хмурился, вздрагивал
по временам и никогда не улыбался. (Известно, что
собаки имеют способность улыбаться, и даже очень
мило улыбаться). Он был крайне безобразен, и ни
один праздный дворовый человек не упускал слу-
чая ядовито насмеяться над его наружностью, но все
эти насмешки и даже удары Валетка переносил
267
с удивительным хладнокровием. Особенное удоволь-
ствие доставлял он поварам, которые тотчас отрыва-
лись от дела и с криком и бранью пускались за ним
в погоню, когда он, по слабости, свойственной не од-
ним собакам, просовывал своё голодное рыло в полу-
растворенную дверь соблазнительно тёплой и благо-
вонной кухни. На охоте он отличался неутомимостью
и чутьё имел порядочное; но если случайно догонял
подраненного зайца, то уж и съедал его с наслажде-
нием всего, до последней косточки, где-нибудь в про-
хладной тени под зелёным кустом, в почтительном от-
далении от Ермолая, ругавшегося на всех известных
диалектах.
Ермолай принадлежал одному из моих соседей,
помещику старинного покроя. Ермолаю было при-
казано доставлять на господскую кухню раз в месяц
пары две тетеревей и куропаток, а в прочем позволя-
лось ему жить где хочет и чем хочет. От него отказа-
лись, как от человека, ни на какую работу не годно-
го – «лядащего», как говорилось у нас в Орле. Пороху
и дроби, разумеется, ему не выдавали, следуя точно
тем же правилам, в силу которых и он не кормил сво-
ей собаки. Ермолай был человек престранного рода:
беззаботен, как птица, довольно говорлив, рассеян
и неловок с виду; сильно любил выпить, не уживал-
ся на месте, на ходу шмыгал ногами и переваливался
с боку на бок, и, шмыгая и переваливаясь, улепёты-
вал вёрст шестьдесят в сутки. Он подвергался самым
разнообразным приключениям: ночевал на болотах,
268
на деревьях, на крышах, под мостами, сиживал
не раз взаперти на чердаках, в погребах и сараях,
лишался ружья, собаки, самых необходимых одея-
ний, бывал бит сильно и долго – и всё-таки, через не-
сколько времени, возвращался домой одетый, с ру-
жьём и собакой. Нельзя было назвать его человеком
весёлым, хотя он почти всегда находился в довольно
изрядном расположении духа; он вообще смотрел чу-
даком. Ермолай любил покалякать с хорошим чело-
веком, особенно за чаркой, но и то недолго: встанет,
бывало, и пойдёт. «Да куды ты идёшь! Ночь на дво-
ре». – «А в Чаплино». – «Да на что тебе тащить-
ся в Чаплино за десять вёрст?» – «А там у Софрона-
мужичка переночевать». – «Да ночуй здесь». – «Нет
уж, нельзя». И пойдёт Ермолай со своим Валеткой
в тёмную ночь, через кусты да водомоины, а мужи-
чок Софрон его, пожалуй, к себе на двор не пустит,
да ещё, чего доброго, шею ему намнёт: не беспокой-де
честных людей. Зато никто не мог сравниться с Ермо-
лаем в искусстве ловить весной, в полую воду, рыбу,
доставать руками раков и отыскивать по чутью дичь,
подманивать перепелов, вынашивать ястребов, добы-
вать соловьёв.
И. С. Тургенев
ЛЬГОВ
– Поедемте в Льгов, – сказал мне однажды уже
известный читателям Ермолай, – мы там уток на-
стреляем вдоволь.
269
Хотя для настоящего охотника дикая утка
не представляет ничего особенно пленительного, но,
за неимением пока другой дичи, я послушался моего
охотника и отправился в Льгов.
Льгов – большое степное село, с весьма древней
каменной одноглавой церковью и двумя мельницами
на болотистой речке Росоте. Эта речка вёрст за пять
от Льгова превращается в широкий пруд, по краям
и кое-где посередине заросший густым тростником,
по-орловскому – майером. На этом-то пруде, в заво-
дях или затишьях между тростниками, выводилось
и держалось бесчисленное множество уток всех воз-
можных пород: кряковых, полукряковых, шилохво-
стых, чирков, нырков и прочих. Небольшие стаи то
и дело перелётывали над водой, а от выстрела под-
нимались такие тучи, что охотник невольно хватался
одной рукой за шапку и протяжно говорил: фу-у! Мы
пошли было с Ермолаем вдоль пруда, но, во-первых,
у самого берега утка, птица осторожная, не держит-
ся, во-вторых, если даже какой-нибудь отсталый
и неопытный чирок и подвергался нашим выстре-
лам и лишался жизни, то достать его из сплошного
майера наши собаки не были в состоянии: несмотря
на самое благородное самоотвержение, они не могли
ни плавать, ни ступать по дну, а только даром резали
свои драгоценные носы об острые края тростника.
– Нет, – промолвил наконец Ермолай, – дело не-
ладно: надо достать лодку… Пойдёмте назад в Льгов.
Мы пошли. Не успели мы ступить несколько
270
шагов, как нам навстречу из-за густой ракиты вы-
бежала довольно дрянная легавая собака, и вслед за
ней появился человек среднего роста, в синем силь-
но потёртом сюртуке, желтоватом жилете, пантало-
нах гри-де-лень или блё-д-амур, наскоро засунутых
в дырявые сапоги, с красным платком на шее и од-
ноствольным ружьём за плечами. Пока наши соба-
ки, с обычным их породе китайским церемониалом,
снюхивались с новой для них личностью, которая,
видимо, трусила, поджимала хвост, закидывала уши
и быстро перевёртывалась всем телом, не сгибая коле-
ней и скаля зубы, незнакомец подошёл к нам и чрез-
вычайно вежливо поклонился. Ему на вид было лет
двадцать пять: его длинные русые волосы, сильно
пропитанные квасом, торчали неподвижными коси-
цами, небольшие карие глазки приветливо моргали;
всё лицо, повязанное чёрным платком, словно от зуб-
ной боли, сладостно улыбалось.
– Позвольте себя рекомендовать, – начал он мяг-
ким и вкрадчивым голосом, – я здешний охотник
Владимир… Услышав о вашем прибытии и узнав, что
вы изволили отправиться на берега нашего пруда, ре-
шился, если вам не будет противно, предложить вам
свои услуги.
Охотник Владимир говорил, ни дать ни взять,
как провинциальный молодой актёр. Я согласился
на его предложение и, не дойдя ещё до Льгова, уже
успел узнать его историю. Он был вольноотпущен-
ный дворовый человек, в нежной юности обучался
271
музыке, потом служил камердинером, знал грамоте,
почитывал, сколько я мог заметить, кое-какие кни-
жонки и, живя теперь, как многие живут на Руси,
без гроша наличного, без постоянного занятия, пи-
тался только что не манной небесной. Выражался он
необыкновенно изящно и, видимо, щеголял своими
манерами. Между прочим, он мне дал заметить, что
посещает иногда соседних помещиков, и в город ез-
дит в гости, и в преферанс играет, и со столичными
людьми знается. Улыбался он мастерски и чрезвы-
чайно разнообразно: особенно шла к нему скромная,
сдержанная улыбка, которая играла на его губах,
когда он внимал чужим речам. Он вас выслушивал,
он соглашался с вами совершенно, но всё-таки не те-
рял чувства собственного достоинства и как будто хо-
тел вам доказать, что и он может при случае изъявить
своё мнение. Ермолай, как человек не слишком обра-
зованный и уже вовсе не «субтильный», начал было
его «тыкать». Надо было видеть, с какой усмешкой
Владимир говорил ему: «Вы-с»…
– Зачем вы повязаны платком? – спросил я его. –
Зубы болят?
– Нет-с, – возразил он, – это более пагубное след-
ствие неосторожности. Был у меня приятель, хоро-
ший человек-с, но вовсе не охотник, как это бывает-с.
Вот-с в один день говорит он мне: «Любезный друг
мой, возьми меня на охоту, я любопытствую узнать,
в чём состоит эта забава». Я, разумеется, не захотел
отказать товарищу: достал ему, со своей стороны,
272
ружьё-с и взял его на охоту-с. Вот-с мы как следует
поохотились, наконец вздумалось нам отдохнуть-с.
Я сел под деревом, он же, напротив того, со своей сто-
роны, начал выкидывать ружьём артикул-с, причём
целился в меня. Я попросил его перестать, но, по не-
опытности своей, он не послушался-с. Выстрел гря-
нул, и я лишился подбородка и указательного перста
правой руки.
Мы дошли до Льгова. И Владимир, и Ермо-
лай, оба решили, что без лодки охотиться было
невозможно.
– У Сучка есть дощаник*, – заметил Владимир, – да
я не знаю, куда он его спрятал. Надобно сбегать к нему.
– К кому? – спросил я.
– А здесь человек живёт, прозвище ему Сучок.
Владимир отправился к Сучку с Ермолаем. Я сказал
им, что буду ждать их у церкви, и стал рассматривать
могилы на кладбище…
…Приход Ермолая, Владимира и челове-
ка со странным прозвищем Сучок прервал мои
размышления.
Босоногий, оборванный и взъерошенный Су-
чок казался с виду отставным дворовым, лет
шестидесяти.
– Есть у тебя лодка? – спросил я.
– Лодка есть, – отвечал он глухим и разбитым го-
лосом, – да больно плоха.
273
– А что?
– Расклеилась, да из дырьев клёпки повывалились.
– Велика беда! – подхватил Ермолай. – Паклей
заткнуть можно.
– Известно, можно, – подтвердил Сучок.
– Да ты кто?
– Господский рыболов.
– Рыба не любит ржавчины болотной, – с важно-
стью прибавил мой охотник.
– Ну, – сказал я Ермолаю, – поди, достань пакли
и исправь нам лодку, да поскорей.
Ермолай ушёл.
– А ведь эдак мы, пожалуй, и ко дну пойдём? –
сказал я Владимиру.
– Бог милостив, – отвечал он. – Во всяком случае
должно предполагать, что пруд неглубок.
– Да, он неглубок, – заметил Сучок, который го-
ворил как-то странно, словно спросонья, – да на дне
тина и трава, и весь он травой зарос. Впрочем, есть
тоже и колдобины*.
– Однако же, если трава так сильна, – заметил
Владимир, – так и грести нельзя будет.
– Да кто же на дощаниках гребёт? Надо пихать-
ся. Я с вами поеду, у меня там есть шестик, а то и ло-
патой можно.
– Лопатой неловко: до дна в ином месте, пожа-
луй, не достанешь, – сказал Владимир.
– Оно правда, что неловко.
274
Я присел в ожидании Ермолая. Владимир отошёл
для приличия несколько в сторону и тоже сел. Сучок
продолжал стоять на месте, понеся голову и сложив
руки за спиной.
Через четверть часа мы уже сидели на дощанике
Сучка. (Собак мы оставили в избе под надзором куче-
ра Иегудиила). Нам не очень было ловко, но охотни-
ки – народ неразборчивый. У тупого заднего конца
стоял Сучок и «пихался», мы с Владимиром сидели
на перекладине лодки, Ермолай поместился спереди,
у самого носа. Несмотря на паклю, вода скоро появи-
лась у нас под ногами. К счастью, погода была тихая,
и пруд словно заснул.
Мы плыли довольно медленно. Старик с трудом
выдёргивал из вязкой тины свой длинный шест, весь
перепутанный зелёными нитями подводных трав,
сплошные круглые листья болотных лилий тоже ме-
шали ходу нашей лодки. Наконец мы добрались до
тростников, и пошла потеха. Утки шумно поднима-
лись, «срывались» с пруда, испуганные нашим не-
ожиданным появлением в их владениях; выстрелы
дружно раздавались вслед за ними, и весело было ви-
деть, как эти кургузые, тяжёлые птицы кувыркались
в воздухе, тяжко шлёпались об воду. Всех подстре-
ленных уток мы, конечно, не достали: легко подра-
ненные ныряли; иные, убитые наповал, падали в та-
кой густой майер, что даже рысьи глазки Ермолая
не могли открыть их; но всё-таки к обеду лодка наша
через край наполнилась дичью.
275
Владимир, к великому утешению Ермолая, стре-
лял вовсе не отлично и после каждого неудачного вы-
стрела удивлялся, осматривал и продувал ружьё, не-
доумевал и, наконец, излагал нам причину, почему
он промахнулся. Ермолай стрелял, как всегда, побе-
доносно; я – довольно плохо, по обыкновению. Сучок
посматривал на нас глазами человека, смолоду со-
стоявшего на барской службе, изредка кричал: «Вон,
вон ещё утица!» – и то и дело почёсывал спину –
не руками, а приведёнными в движение плечами. По-
года стояла прекрасная: белые круглые облака высо-
ко и тихо неслись над нами, ясно отражаясь в воде,
тростник шушукал кругом, пруд местами, как сталь,
сверкал на солнце. Мы уже собирались вернуться
в село, как вдруг с нами случилось довольно непри-
ятное происшествие.
Мы уже давно могли заметить, что вода к нам по-
немногу всё набиралась в дощаник. Владимиру было
поручено выбрасывать её вон посредством ковша, по-
хищенного на всякий случай моим предусмотритель-
ным охотником у зазевавшейся бабы. Дело шло как
следовало, пока Владимир не забывал своей обязан-
ности. Но к концу охоты, словно на прощанье, утки
стали подниматься такими стадами, что мы едва
успевали заряжать ружья. В пылу перестрелки мы
не обращали внимания на состояние нашего доща-
ника, как вдруг от сильного движения Ермолая (он
старался достать убитую птицу и всем телом налёг
на край) наше ветхое судно наклонилось, зачерпнуло
276
и торжественно пошло ко дну, к счастью, не на глу-
боком месте. Мы вскрикнули, но уже было поздно:
через мгновенье мы стояли в воде по горло, окружён-
ные всплывшими телами мёртвых уток. Теперь я без
хохота вспомнить не могу испуганных и бледных лиц
моих товарищей (вероятно, и моё лицо не отличалось
тогда румянцем), но в ту минуту, признаюсь, мне
и в голову не приходило смеяться. Каждый из нас
держал своё ружье над головой, а Сучок, должно
быть, по привычке подражать господам, поднял шест
свой кверху. Первый нарушил молчание Ермолай.
– Тьфу ты, пропасть! – пробормотал он, плюнув
в воду. – Какая оказия! А всё ты, старый чёрт! – при-
бавил он с сердцем, обращаясь к Сучку. – Что это
у тебя за лодка?
– Виноват, – пролепетал старик.
– Да и ты хорош, – продолжал мой охотник, по-
вернув голову в направлении Владимира, – чего смо-
трел? Чего не черпал? Ты, ты, ты…
Но Владимиру было уже не до возражений: он
дрожал, как лист, зуб на зуб не попадал, и совершен-
но бессмысленно улыбался. Куда девалось его красно-
речие, его чувство тонкого приличия и собственного
достоинства?
Проклятый дощаник слабо колыхался под на-
шими ногами… В миг кораблекрушения вода нам
показалась чрезвычайно холодной, но мы скоро об-
терпелись. Когда первый страх прошёл, я оглянул-
ся: кругом, в десяти шагах от нас, росли тростники,
277
вдали, над их верхушками, виднелся берег. «Пло-
хо!» – подумал я.
– Как нам быть? – спросил я Ермолая.
– А вот посмотрим, не ночевать же здесь, – от-
ветил он. – На, ты, держи ружье, – сказал он
Владимиру.
Владимир беспрекословно повиновался.
– Пойду сыщу брод, – продолжал Ермолай с уве-
ренностью, как будто во всяком пруде непременно
должен существовать брод, взял у Сучка шест и от-
правился в направлении берега, осторожно выщупы-
вая дно.
– Да ты умеешь ли плавать? – спросил я его.
– Нет, не умею, – раздался его голос из-за
тростника.
– Ну, так утонет, – равнодушно заметил Сучок,
который и прежде испугался не опасности, а нашего
гнева, и теперь, совершенно успокоенный, только из-
редка отдувался и, казалось, не чувствовал никакой
надобности переменить своё положение.
– И без всякой пользы пропадет-с, – жалобно
прибавил Владимир.
Ермолай не возвращался более часу. Этот час
нам показался вечностью. Сперва мы перекликались
с ним очень усердно, потом он стал реже отвечать
на наши возгласы, наконец умолк совершенно. В селе
зазвонили к вечерне. Меж собой мы не разговарива-
ли, даже старались не глядеть друг на друга. Утки
носились над нашими головами; иные собирались
278
сесть подле нас, но вдруг поднимались кверху, как
говорится, «колом», и с криком улетали. Мы начи-
нали костенеть. Сучок хлопал глазами, словно спать
располагался.
Наконец, к неописанной нашей радости, Ермо-
лай вернулся.
– Ну, что?
– Был на берегу; брод нашёл… Пойдёмте.
Мы хотели было тотчас отправиться, но он спер-
ва достал под водой из кармана верёвку, привязал
убитых уток за лапки, взял оба конца в зубы и по-
брёл впереди; Владимир за ним, я за Владимиром.
Сучок замыкал шествие. До берега было около двух-
сот шагов. Ермолай шёл смело и безостановочно (так
хорошо заметил он дорогу), лишь изредка покрики-
вая: «Левей – тут направо колдобина!» или: «Пра-
вей – тут налево завязнешь…» Иногда вода доходила
нам до горла, и раза два бедный Сучок, будучи ниже
всех нас ростом, захлебывался и пускал пузыри. «Ну,
ну, ну!» – грозно кричал на него Ермолай, – и Сучок
карабкался, болтал ногами, прыгал и таки выбирал-
ся на более мелкое место, но даже в крайности не ре-
шался хвататься за полу моего сюртука. Измучен-
ные, грязные, мокрые, мы достигли наконец берега.
Часа два спустя мы уже все сидели, по мере
возможности обсушенные, в большом сенном са-
рае и собирались ужинать. Кучер Иегудиил, чело-
век чрезвычайно медлительный, тяжёлый на подъ-
ём, рассудительный и заспанный, стоял у ворот
279
и усердно потчевал табаком Сучка. (Я заметил, что
кучера в России очень скоро дружатся). Сучок нюхал
с остервенением, до тошноты: плевал, кашлял и, по-
видимому, чувствовал большое удовольствие. Влади-
мир принимал томный вид, наклонял головку набок
и говорил мало. Ермолай вытирал наши ружья. Со-
баки с преувеличенной быстротой вертели хвостами
в ожидании овсянки; лошади топали и ржали под на-
весом… Солнце садилось; широкими багровыми поло-
сами разбегались его последние лучи; золотые тучки
расстилались по небу всё мельче, словно вымытая,
расчёсанная волна… На селе раздавались песни.
И. С. Тургенев
280
и разбирал по складам же «Телемака». Оторвавшись
от указки, бежал разорять птичьи гнёзда с маль-
чишками, и нередко, среди класса или за молит-
вой, из кармана его раздавался писк галчат. Бывало
и то, что отец сидит в послеобеденный час под дере-
вом в саду и курит какую-нибудь трубку, а мать вя-
жет какую-нибудь фуфайку или вышивает по канве;
вдруг с улицы раздается шум, крики, и целая толпа
людей врывается в дом.
– Что такое? – спрашивает испуганная мать.
– Верно, опять Андрея ведут, – хладнокровно го-
ворит отец.
Двери распахиваются, и толпа мужиков, баб,
мальчишек вторгается в сад. В самом деле, привели
Андрея, но в каком виде! Без сапог, с разорванным
платьем и с разбитым носом или у него самого, или
у другого мальчишки. Мать всегда с беспокойством
смотрела, как Андрюша исчезал из дома на полсуток,
и если бы только не положительное запрещение отца
мешать ему, она бы держала его возле себя. Она его
обмоет, переменит белье, платье, и Андрюша полсуток
ходит таким чистеньким, благовоспитанным мальчи-
ком, а к вечеру, иногда и к утру, опять его кто-нибудь
притащит выпачканного, растрёпанного, неузнаваемо-
го, или мужики привезут на возу с сеном, или, нако-
нец, с рыбаками приедет он на лодке, заснувши на не-
воду. Мать в слёзы, а отец ничего, ещё смеётся.
– Добрый бурш будет, добрый бурш! – скажет
иногда.
– Помилуй, Иван Богданович, – жаловалась
281
она, – не проходит дня, чтоб он без синего пятна во-
ротился, а намедни нос до крови разбил.
– Что за ребёнок, если ни разу носа себе или дру-
гому не разбил? – говорил отец со смехом.
Мать поплачет, поплачет, потом сядет за форте-
пьяно и забудется за Герцем: слёзы каплют одна за
другой на клавиши. Но вот приходит Андрюша или
его приведут; он начнёт рассказывать так бойко, так
живо, что рассмешит и её, притом он такой понятли-
вый! Скоро он стал читать «Телемака», как она сама,
и играть с ней в четыре руки. Однажды он пропал
уже на неделю: мать выплакала глаза, а отец ниче-
го – ходит по саду да курит.
– Вот если б Обломова сын пропал, – сказал он
на предложение жены поехать поискать Андрея, –
так я бы поднял на ноги всю деревню и земскую по-
лицию, а Андрей придёт. О, добрый бурш!
На другой день Андрея нашли преспокойно спя-
щего в своей постели, а под кроватью лежало чьё-то
ружьё и фунт пороху и дроби.
– Где ты пропадал? Где ты взял ружье? – засыпа-
ла мать вопросами. – Что же ты молчишь?
– Так! – только и было ответа.
Отец спросил: готов ли у него перевод из Корне-
лия Непота на немецкий язык.
– Нет, – отвечал он.
Отец взял его одной рукой за воротник, вывел
за ворота, надел ему на голову фуражку и ногой тол-
кнул сзади так, что сшиб с ног.
– Ступай, откуда пришёл, – прибавил
282
он, – и приходи опять с переводом вместо одной –
двух глав, а матери выучи роль из французской ко-
медии, что она задала: без этого не показывайся!
Андрей воротился через неделю, принёс перевод
и выучил роль.
Когда он подрос, отец сажал его с собой на рес-
сорную тележку, давал вожжи и велел везти на фа-
брику, потом в поле, потом в город, к купцам, в при-
сутственные места, потом посмотреть какую-нибудь
глину, которую возьмёт на палец, понюхает, ино-
гда лизнет, и сыну даст понюхать, и объяснит, ка-
кая она, на что годится. Не то так отправятся посмо-
треть, как добывают поташ или дёготь, топят сало.
Четырнадцати-пятнадцати лет мальчик отправлялся
частенько один в тележке или верхом, с сумкой у сед-
ла, с поручениями от отца в город, и никогда не слу-
чалось, чтоб он забыл что-нибудь, переиначил, не до-
глядел, дал промах.
«Recht gut, mein lieber Junge!*» – говорил отец,
выслушав отчёт и трепля его широкой ладонью
по плечу, давал два, три рубля, смотря по важности
поручения. Мать после долго отмывает копоть, грязь,
глину и сало с Андрюши. Ей не совсем нравилось это
трудовое, практическое воспитание. Она боялась,
что сын её сделается таким же немецким бюргером,
из каких вышел отец. На всю немецкую нацию она
смотрела как на толпу патентованных мещан, не лю-
* Recht gut, mein lieber Junge! (нем.) – Очень хорошо, мой милый
мальчик! (Примеч. авт.)
283
била грубости, самостоятельности и кичливости,
с какими немецкая масса предъявляет везде свои
тысячелетием выработанные бюргерские права, как
корова носит свои рога, не умея кстати их спрятать.
На её взгляд, во всей немецкой нации не было и не
могло быть ни одного джентльмена. Она в немецком
характере не замечала никакой мягкости, деликат-
ности, снисхождения, ничего того, что делает жизнь
так приятною в хорошем свете, с чем можно обой-
ти какое-нибудь правило, нарушить общий обычай,
не подчиниться уставу. Нет, так и ломят эти невежи,
так и напирают на то, что у них положено, что забе-
рут себе в голову, готовы хоть стену пробить лбом,
лишь бы поступить по правилам. «Как ни наряди
немца, – думала она, – какую тонкую и белую ру-
башку он ни наденет, пусть обуется в лакированные
сапоги, даже наденет жёлтые перчатки, а всё скроен
как будто из сапожной кожи; из-под белых манжет
всё торчат жёсткие красноватые руки, и из-под изящ-
ного костюма выглядывает если не булочник, так бу-
фетчик. Эти жёсткие руки так и просят приняться за
шило или много-много – что за смычок в оркестре».
А в сыне ей мерещился идеал барина, хотя выскочки,
из чёрного тела, от отца бюргера, но всё-таки сына
русской дворянки, всё-таки беленького, прекрасно
сложенного мальчика, с такими маленькими руками
и ногами, с чистым лицом, с ясным, бойким взгля-
дом, такого, на каких она нагляделась в русском бо-
гатом доме, и тоже за границей, конечно, не у нем-
цев. И вдруг он будет чуть не сам ворочать жернова
284
на мельнице, возвращаться домой с фабрик и полей,
как отец его: в сале, в навозе, с красно-грязными, за-
грубевшими руками, с волчьим аппетитом. На беду,
Андрюша отлично учился, и отец сделал его репети-
тором в своём маленьком пансионе. Ну, пусть бы так,
но он положил ему жалованье, как мастеровому, со-
вершенно по-немецки: по десяти рублей в месяц и за-
ставлял его расписываться в книге.
Утешься, добрая мать: твой сын вырос на русской
почве – не в будничной толпе, с бюргерскими коровьи-
ми рогами, с руками, ворочающими жернова. Вблизи
была Обломовка*: там вечный праздник! Там сбывают
с плеч работу, как иго; там барин не встает с зарей и не
ходит по фабрикам, около намазанных салом и мас-
лом колёс и пружин. Да и в самом Верхлёве стоит, хотя
большую часть года пустой, запертый дом, но туда ча-
стенько забирается шаловливый мальчик, и там видит
он длинные залы и галереи, тёмные портреты на сте-
нах, не с грубой свежестью, не с жёсткими большими
руками, видит тёмные голубые глаза, волосы под пу-
дрой, белые, изнеженные лица, нежные с синими жил-
ками руки, в трепещущих манжетах, гордо положен-
ные на эфес шпаги; видит ряд благородно-бесполезно
в неге протёкших поколений в парче, в бархате и кру-
жевах. Он в лицах проходит историю славных времён,
битв, имён; читает там повесть о старине, не такую, ка-
кую рассказывал ему сто раз, поплёвывая, за трубкой,
285
отец о жизни в Саксонии между брюквой и картофе-
лем, между рынком и огородом…
Года в три раз этот замок вдруг наполнялся на-
родом, кипел жизнью, праздниками, балами; в длин-
ных галереях сияли по ночам огни. Приезжали князь
и княгиня с семейством: князь, седой старик, с вы-
цветшим пергаментным лицом, тусклыми навыкате
глазами и большим плешивым лбом, с тремя звёзда-
ми, с золотой табакеркой, с тростью с яхонтовым на-
балдашником, в бархатных сапогах; княгиня – ве-
личественная красотой, ростом и объёмом женщина.
Она казалась выше того мира, в который нисходила
в три года раз; ни с кем не говорила, никуда не вы-
езжала, а сидела в угольной зелёной комнате с тремя
старушками, да через сад, пешком, по крытой гале-
рее, ходила в церковь и садилась на стул за ширмы.
Зато в доме, кроме князя и княгини, был целый,
такой весёлый и живой мир, что Андрюша детскими
зелёненькими глазками своими смотрел вдруг в три
или четыре разные сферы, бойким умом жадно и бес-
сознательно наблюдал типы этой разнородной толпы,
как пёстрые явления маскарада. Тут были князья
Пьер и Мишель, из которых первый тотчас препо-
дал Андрюше, как бьют зорю в кавалерии и пехоте,
какие сабли и шпоры гусарские и какие драгунские,
каких мастей лошади в каждом полку и куда непре-
менно надо поступить после ученья, чтобы не опозо-
риться. Другой, Мишель, только лишь познакомил-
ся с Андрюшей, как поставил его в позицию и начал
выделывать удивительные штуки кулаками, попадая
286
ими Андрюше то в нос, то в брюхо, потом сказал, что
это английская драка. Дня через три Андрей, на осно-
вании только деревенской свежести и с помощью му-
скулистых рук, разбил ему нос и по английскому
и по русскому способу, без всякой науки, и приобрёл
авторитет у обоих князей. Были ещё две княжны, де-
вочки одиннадцати и двенадцати лет, высокенькие,
стройные, нарядно одетые, ни с кем не говорившие,
никому не кланявшиеся и боявшиеся мужиков. Была
их гувернантка, m-le Ernestine, которая ходила пить
кофе к матери Андрюши и научила делать ему кудри.
Потом был немец, который точил на станке табакер-
ки и пуговицы; потом учитель музыки, который на-
пивался от воскресенья до воскресенья; потом целая
шайка горничных; наконец стая собак и собачонок.
Всё это наполняло дом и деревню шумом, гамом, сту-
ком, кликами и музыкой.
С одной стороны – Обломовка, с другой – кня-
жеский замок, с широким раздольем барской жиз-
ни, встретились с немецким элементом, и не вышло
из Андрея ни доброго бурша, ни даже филистёра.
Отец Андрюши был агроном, технолог, учитель.
У отца своего, фермера, он взял практические уроки
в агрономии, на саксонских фабриках изучил техно-
логию, а в ближайшем университете, где было около
сорока профессоров, получил призвание к преподава-
нию того, что кое-как успели ему растолковать сорок
мудрецов. Дальше он не пошёл, а упрямо поворотил
назад, решив, что надо делать дело, и возвратил-
ся к отцу. Тот дал ему сто талеров, новую котомку
287
и отпустил на все четыре стороны. С тех пор Иван
Богданович не видал ни родины, ни отца. Шесть лет
пространствовал он по Швейцарии, Австрии, а двад-
цать лет живёт в России и благословляет свою судьбу.
Он был в университете и решил, что сын его дол-
жен быть также там, – нужды нет, что это будет уже
не немецкий университет; нужды нет, что университет
русский должен будет произвести переворот в жизни
его сына и далеко отвести от той колеи, которую мыс-
ленно проложил отец в жизни сына. А он сделал это
очень просто: взял колею от своего деда и продолжил
её, как по линейке, до будущего своего внука, и был
покоен, не подозревая, что вариации Герца, мечты
и рассказы матери, галерея и будуар в княжеском зам-
ке обратят узенькую немецкую колею в такую широ-
кую дорогу, какая не снилась ни деду его, ни отцу, ни
ему самому. Впрочем, он не был педант в этом случае
и не стал бы настаивать на своём; он только не умел
бы начертать в своём уме другой дороги сыну.
Он мало об этом заботился. Когда сын его воро-
тился из университета и прожил месяца три дома,
отец сказал, что делать ему в Верхлёве больше нече-
го, что вон уже даже Обломова отправили в Петер-
бург, что, следовательно, и ему пора. А отчего нужно
ему в Петербург, почему не мог он остаться в Верхлё-
ве и помогать управлять имением, – об этом старик
не спрашивал себя; он только помнил, что когда он
сам кончил курс учения, то отец отослал его от себя.
И он отослал сына – таков обычай в Германии. Мате-
ри не было на свете, и противоречить было некому.
288
В день отъезда Иван Богданович дал сыну сто ру-
блей ассигнациями.
– Ты поедешь верхом до губернского города, –
сказал он, – там получи от Калинникова триста пять-
десят рублей, а лошадь оставь у него. Если же у него
нет, продай лошадь, там скоро ярмарка: дадут четы-
реста рублей и не на охотника. До Москвы доехать
станет рублей сорок, оттуда в Петербург – семьдесят
пять, останется довольно. Потом – как хочешь. Ты
делал со мной дела, стало быть, знаешь, что у меня
есть некоторый капитал; но ты прежде смерти моей
на него не рассчитывай, а я, верно, ещё проживу
лет двадцать, разве только камень упадёт на голову.
Лампада горит ярко, и масла в ней много. Образован
ты хорошо: перед тобой все карьеры открыты, мо-
жешь служить, торговать, хоть сочинять, пожалуй, –
не знаю, что ты изберёшь, к чему чувствуешь больше
охоты…
– Да я посмотрю, нельзя ли вдруг по всем, – ска-
зал Андрей.
Отец захохотал изо всей мочи и начал трепать
сына по плечу так, что и лошадь бы не выдержала.
Андрей ничего.
– Ну, а если не станет уменья, не сумеешь сам
отыскать вдруг свою дорогу, понадобится посовето-
ваться, спросить – зайди к Рейнгольду: он научит.
О! – прибавил он, подняв пальцы вверх и тряся голо-
вой, – это… это… (он хотел похвалить и не нашёл сло-
ва). Мы вместе из Саксонии пришли. У него четырёх-
этажный дом. Я тебе адрес скажу…
289
– Не надо, не говори, – возразил Андрей, – я пой-
ду к нему, когда у меня будет четырёхэтажный дом,
а теперь обойдусь без него.
Опять трепанье по плечу.
Андрей вспрыгнул на лошадь. У седла были при-
вязаны две сумки, в одной лежал клеёнчатый плащ
и видны были толстые, подбитые гвоздями сапоги да
несколько рубашек из верхлёвского полотна – вещи,
купленные и взятые по настоянию отца; в другой ле-
жал изящный фрак тонкого сукна, мохнатое паль-
то, дюжина тонких рубашек и ботинки, заказанные
в Москве, в память наставлений матери.
– Ну! – сказал отец.
– Ну! – сказал сын.
– Всё? – спросил отец.
– Всё! – отвечал сын.
Они посмотрели друг на друга молча, как будто
пронзали взглядом один другого насквозь.
Между тем около собралась кучка любопытных
соседей посмотреть с разинутыми ртами, как управ-
ляющий отпустит сына на чужую сторону. Отец
и сын пожали друг другу руки. Андрей поехал круп-
ным шагом. «Каков щенок: ни слезинки! – говорили
соседи. – Вон две вороны так и надседаются, каркают
на заборе: накаркают они ему – погоди ужо!» – «Да
что ему вороны? Он на Ивана Купала по ночам в лесу
один шатается: к ним, братцы, это не пристаёт. Рус-
скому бы не сошло с рук». – «А старый-то нехристь
хорош, – заметила одна мать, – точно котёнка выбро-
сил на улицу: не обнял, не взвыл!»
290
– Стой! Стой, Андрей! – закричал старик.
Андрей остановил лошадь.
«А! Заговорило, видно, ретивое», – сказали в тол-
пе с одобрением.
– Ну? – спросил Андрей.
– Подпруга слаба, надо подтянуть.
– Доеду до Шамшевки, сам поправлю. Время тра-
тить нечего, надо засветло приехать.
– Ну! – сказал, махнув рукой, отец.
– Ну! – кивнув головой, повторил сын и, нагнув-
шись немного, только хотел пришпорить коня.
«Ах вы собаки, право собаки: словно чужие!» –
говорили соседи. Но вдруг в толпе раздался громкий
плач: какая-то женщина не выдержала.
– Батюшка ты, светик, – проговорила она, утирая
концом головного платка глаза, – сиротка бедный,
нет у тебя родимой матушки, некому благословить-то
тебя… Дай хоть я перекрещу тебя, красавец мой!..
Андрей подъехал к ней, соскочил с лошади, об-
нял старуху, потом хотел было ехать – и вдруг запла-
кал, пока она крестила и целовала его. В её горячих
словах послышался ему будто голос матери, возник
на минуту её нежный образ. Он ещё крепко обнял
женщину, наскоро отёр слёзы и вскочил на лошадь.
Он ударил её по бокам и исчез в облаке пыли; за ним
с двух сторон отчаянно бросились вдогонку три двор-
няжки и залились лаем.
И. А. Гончаров
291
ПОЭЗИЯ
292
Немного ты места себе отняла:
Простором тележным легла, где могла!
Тебя не равняли топор и лопата;
Мягка ты копыту, и пылью богата,
И кочки местами, и взрежет соха…
Грязна ты в ненастье, а в вёдро суха!
И. С. Аксаков
293
Сам узнаешь, будет время,
Бранное житьё;
Смело вденешь ногу в стремя
И возьмёшь ружьё.
Я седельце боевое
Шёлком разошью…
Спи, дитя моё родное,
Баюшки-баю.
294
Ты его, моляся Богу,
Ставь перед собой;
Да готовясь в бой опасный,
Помни мать свою…
Спи, младенец мой прекрасный,
Баюшки-баю.
М. Ю. Лермонтов
ШКОЛЬНИК
– Ну, пошёл же, ради Бога!
Небо, ельник и песок –
Невесёлая дорога…
Эй! садись ко мне, дружок!
295
Или, может, ты дворовый
Из отпущенных?.. Ну, что ж!
Случай тоже уж не новый –
Не робей, не пропадёшь!
Не бездарна та природа,
Не погиб ещё тот край,
Что выводит из народа
Столько славных, то и знай, –
296
УРОК
На лужайке детский крик:
Учит грамоте ребят
Весь седой ворчун-старик,
Отставной солдат.
«Я согнулся, я уж слаб,
А виды видал!
Унтер не был бы, когда б
Грамоте не знал!
Дружно, дети! все зараз:
Буки-аз! Буки-аз!
Счастье в грамоте для вас.
297
Да, прислушайте: с полком
В Греции я был,
В двадцать, значит… а в каком,
Значит, позабыл.
Дружно, дети! все зараз:
Буки-аз! Буки-аз!
Счастье в грамоте для вас.
Отстояли мы друзей!
Раз иду себе один,
Вижу – школа для детей
У ворот Афин.
В школе учится моряк,
Детям не под стать;
Я взглянул – и как дурак
Начал хохотать.
Дружно, дети! все зараз:
Буки-аз! Буки-аз!
Счастье в грамоте для вас.
298
"Гордость края моего –
Он Канари* – да!
В мире встретили его
Горе и нужда;
Он, умея побеждать,
Сел букварь учить,
Всё затем, чтобы опять
Греции служить!"
Дружно, дети! все зараз:
Буки-аз! Буки-аз!
Счастье в грамоте для вас.
299
МОЛИТВА ДИТЯТИ
Молись, дитя: сомненья камень
Твоей груди не тяготит;
Твоей молитвы чистый пламень
Святой любовию горит.
ЗИМА
Зима!.. Крестьянин, торжествуя,
На дровнях обновляет путь;
Его лошадка, снег почуя,
Плетётся рысью как-нибудь.
300
Бразды пушистые взрывая,
Летит кибитка удалая;
Ямщик сидит на облучке,
В тулупе, в красном кушаке.
Вот бегает дворовый мальчик,
В салазки Жучку посадив,
Себя в коня преобразив;
Шалун уж отморозил пальчик:
Ему и больно и смешно,
А мать грозит ему в окно…
А. С. Пушкин
ЗИМНЯЯ ДОРОГА
Сквозь волнистые туманы
Пробирается луна,
На печальные поляны
Льёт печально свет она.
По дороге зимней, скучной
Тройка борзая бежит,
Колокольчик однозвучный
Утомительно гремит…
Что-то слышится родное
В долгих песнях ямщика:
То разгулье удалое,
То сердечная тоска…
301
Ни огня, ни чёрной хаты,
Глушь и снег… Навстречу мне
Только вёрсты полосаты
Попадаются одне.
А. С. Пушкин
ПЕРВЫЙ СНЕГ
Ах, кто не любит первый снег
В замёрзших руслах тихих рек,
В полях, в селеньях и в бору,
Слегка гудящем на ветру!
302
Поёт зима – аукает,
Мохнатый лес баюкает
Стозвоном сосняка.
Кругом с тоской глубокою
Плывут в страну далёкую
Седые облака.
А по двору метелица
Ковром шелковым стелется,
Но больно холодна.
Воробышки игривые,
Как детки сиротливые,
Прижались у окна.
303
ПЕЧАЛЬНАЯ БЕРЁЗА
Печальная берёза
У моего окна,
И прихотью мороза
Разубрана она.
ВЕСНА
Весна! выставляется первая рама –
И в комнату шум ворвался,
И благовест ближнего храма,
И говор народа, и стук колеса.
304
ВЕСЕННИЕ ВОДЫ
Ещё в полях белеет снег,
А воды уж весной шумят –
Бегут и будят сонный брег,
Бегут и блещут и гласят…
ВЕСЕННЯЯ ГРОЗА
Люблю грозу в начале мая,
Когда весенний, первый гром,
Как бы резвяся и играя,
Грохочет в небе голубом.
305
С горы бежит поток проворный,
В лесу не молкнет птичий гам,
И гам лесной, и шум нагорный –
Всё вторит весело громам.
Ф. И. Тютчев
ВЕСЕННИЙ ДОЖДЬ
Ещё светло перед окном,
В разрывы облак солнце блещет,
И воробей своим крылом,
В песке купаяся, трепещет.
А уж от неба до земли,
Качаясь, движется завеса,
И будто в золотой пыли
Стоит за ней опушка леса.
ЧЕРЁМУХА
Черёмуха душистая
С весною расцвела
И ветки золотистые,
Что кудри, завила.
306
Кругом роса медвяная
Сползает по коре,
Под нею зелень пряная
Сияет в серебре.
А рядом, у проталинки,
В траве, между корней,
Бежит, струится маленький
Серебряный ручей.
Черёмуха душистая
Развесившись, стоит,
А зелень золотистая
На солнышке горит.
Ручей волной гремучею
Все ветки обдаёт
И вкрадчиво под кручею
Ей песенки поёт.
С. А. Есенин
ЛЕТНИЙ ВЕЧЕР
Знать, солнышко утомлено:
За горы прячется оно;
Луч погашает за лучом
И, алым тонким облачком
Задёрнув лик усталый свой,
Уйти готово на покой.
307
Везде ж работа: на горах,
В долинах, в рощах и лугах;
Того согрей; тем свету дай
И всех притом благословляй.
308
И яркой радугой с небес
Сойди на тёмный луг и лес.
УТРО
Звёзды меркнут и гаснут. В огне облака.
Белый пар по лугам расстилается.
По зеркальной воде, по кудрям лозняка
От зари алый свет разливается.
Дремлет чуткий камыш. Тишь-безлюдье
вокруг.
Чуть приметна тропинка росистая.
Куст заденешь плечом – на лицо тебе вдруг
С листьев брызнет роса серебристая.
309
Потянул ветерок, воду морщит-рябит.
Пронеслись утки с шумом и скрылися.
Далеко-далеко колокольчик звенит.
Рыбаки в шалаше пробудилися,
Сняли сети с шестов, вёсла к лодкам несут…
А восток всё горит-разгорается.
Птички солнышка ждут, птички песни поют,
И стоит себе лес, улыбается.
Вот и солнце встаёт, из-за пашен блестит,
За морями ночлег свой покинуло,
На поля, на луга, на макушки ракит
Золотыми потоками хлынуло.
Едет пахарь с сохой, едет – песню поёт,
По плечу молодцу всё тяжёлое…
Не боли ты, душа! отдохни от забот!
Здравствуй, солнце да утро весёлое!
И. С. Никитин
НИВА
По ниве прохожу я узкою межой,
Поросшей кашкою и цепкой лебедой.
Куда ни оглянусь – повсюду рожь густая!
Иду – с трудом её руками разбирая.
Мелькают и жужжат колосья предо мной,
И колют мне лицо… Иду я, наклоняясь,
Как будто бы от пчёл тревожных отбиваясь,
Когда, перескочив чрез ивовый плетень,
Средь яблонь в пчельнике проходишь в ясный день.
310
О, Божья благодать!.. О, как прилечь отрадно
В тени высокой ржи, где сыро и прохладно!
Заботы полные, колосья надо мной
Беседу важную ведут между собой.
Им внемля, вижу я – на всём полей просторе
И жницы и жнецы, ныряя, точно в море,
Уж вяжут весело тяжёлые снопы;
Вон на заре стучат проворные цепы;
В амбарах воздух полн и розана и мёда;
Везде скрипят возы; средь шумного народа
На пристанях кули валятся; вдоль реки
Гуськом, как журавли, проходят бурлаки,
Нагнувши головы, плечами напирая
И длинной бичевой по влаге ударяя…
А. Н. Майков
ГРОЗА
Кругом царила жизнь и радость,
И ветер нёс ржаных полей
Благоухание и сладость
Волною мягкою своей.
311
Встают с серебряным карнизом
Чрез всё полнеба ворота,
И там, за занавесом сизым,
Сквозит и блеск и темнота.
312
МЕЛЬНИЦА
Кипит вода, ревёт ручьём,
На мельнице и стук, и гром,
Колеса-то в воде шумят,
А брызги вверх огнём летят.
От пены-то бугор стоит,
Что мост живой, весь пол дрожит.
Шумит вода, рукав трясёт,
На камни рожь дождём течёт.
Под жёрновом муку родит;
Идёт мука, в глаза пылит…
И. С. Никитин
ВОДОПАД
Алмазна сыплется гора
С высот четыремя скалами,
Жемчугу бездна и сребра
Кипит внизу, бьёт вверх буграми;
От брызгов синий холм стоит,
Далече рёв в лесу гремит.
313
Седая пена по брегам
Лежит буграми в дебрях тёмных;
Стук слышен млатов по ветрам,
Визг пил и стон мехов подъёмных:
О водопад! в твоем жерле
Всё утопает в бездне, в мгле!
Окаймлённое кустами
Молодых ракит,
Разноцветными огнями
Озеро блестит.
314
Лебедей ручное стадо
Медленно плывёт.
315
«Тянут, тянут! – закричали
Ребятишки вдруг. –
Вдоволь, чай, теперь поймали
И линей, и щук».
316
ПОЛЕВОЙ ЦВЕТОК
Простой цветочек, дикой,
Нечаянно попал в один пучок с гвоздикой;
И что же? От неё душистым стал и сам. –
Хорошее всегда знакомство в прибыль нам.
И. И. Дмитриев
ЛАСТОЧКИ
Мой сад с каждым днём увядает;
Помят он, поломан и пуст,
Хоть пышно ещё доцветает
Настурций в нём огненный куст…
317
Как весел был труд их, как ловок!
Как любо им было, когда
Пять маленьких, быстрых головок
Выглядывать стали с гнезда!
ПЕСНЯ БЕДНЯКА
Куда мне голову склонить?
Покинут я и сир;
Хотел бы весело хоть раз
Взглянуть на Божий мир.
318
Я вижу замки богачей
И их сады кругом…
Моя ж дорога мимо их
С заботой и трудом.
Но я счастливых не дичусь;
Моя печаль в тиши;
Я всем весёлым рад сказать –
Бог помочь! от души.
319
НИЩИЙ
И вечерней и ранней порою
Много старцев, и вдов, и сирот
Под окошками ходит с сумою,
Христа ради на помощь зовёт.
ПЕСНЯ ПАХАРЯ
Ну! тащися, сивка,
Пашней, десятиной,
Выбелим железо
О сырую землю.
Красавица зорька
В небе загорелась,
Из большого леса
Солнышко выходит.
320
Весело на пашне.
Ну! тащися, сивка!
Я сам-друг с тобою,
Слуга и хозяин.
Весело я лажу
Борону и соху,
Телегу готовлю,
Зёрна насыпаю.
Весело гляжу я
На гумно из скирды,
Молочу и вею…
Ну! тащися, сивка!
Пашенку мы рано
С сивкою распашем,
Зёрнышку сготовим
Колыбель святую.
321
Заблестит наш серп здесь,
Зазвенят здесь косы:
Сладок будет отдых
На снопах тяжёлых!
С тихою молитвой
Я вспашу, посею.
Уроди мне, Боже,
Хлеб – моё богатство!
А. В. Кольцов
УРОЖАЙ
Красным полымем
Заря вспыхнула;
По лицу земли
Туман стелется;
Разгорелся день
Огнём солнечным,
Подобрал туман
Выше темя гор;
322
Нагустил его
В тучу чёрную;
Туча чёрная
Понахмурилась,
Понахмурилась,
Что задумалась,
Словно вспомнила
Свою родину…
Понесут её
Ветры буйные
Во все стороны
Света белого.
Ополчается
Громом-бурею,
Огнём-молнией,
Дугой-радугой;
Ополчилася
И расширилась,
И ударила,
И пролилася
Слезой крупною –
Проливным дождём
На земную грудь,
На широкую.
323
И с горы небес
Глядит солнышко,
Напилась воды
Земля досыта;
На поля, сады,
На зелёные
Люди сельские
Не насмотрятся.
Люди сельские
Божьей милости
Ждали с трепетом
И молитвою;
Заодно с весной
Пробуждаются
Их заветные
Думы мирные.
Дума первая:
Хлеб из закрома
Насыпать в мешки,
Убирать воза;
А вторая их
Была думушка:
Из села гужом
В пору выехать.
324
Третью думушку
Как задумали,–
Богу-Господу
Помолилися.
Горстью полною
Хлеб раскидывать;
И давай пахать
Землю плугами,
Да кривой сохой
Перепахивать,
Бороны зубьём
Порасчёсывать.
Посмотрю пойду,
Полюбуюся,
Что послал Господь
За труды людям:
Выше пояса
Рожь зернистая
Дремит колосом
Почти до земи,
325
Словно Божий гость,
На все стороны
Дню весёлому
Улыбается.
Ветерок по ней
Плывёт, лоснится,
Золотой волной
Разбегается.
Люди семьями
Принялися жать,
Косить под корень
Рожь высокую.
В копны частые
Снопы сложены;
От возов всю ночь
Скрыпит музыка.
На гумнах везде,
Как князья, скирды
Широко сидят,
Подняв головы.
Видит солнышко –
Жатва кончена:
Холодней оно
Пошло к осени;
326
Но жарка свеча
Поселянина
Пред иконою
Божьей Матери.
А. В. Кольцов
КРЕСТЬЯНСКАЯ ПИРУШКА
Ворота тесовы
Растворилися,
На конях, на санях
Гости въехали;
Им хозяин с женой
Низко кланялись;
Со двора повели
В светлу горенку.
Перед Спасом Святым
Гости молятся;
За дубовы столы,
За набраные,
На сосновых скамьях
Сели званые.
На столах кур, гусей
Много жареных,
Пирогов, ветчины
Блюда полные.
Бахромой, кисеёй
Принаряжена
Молодая жена,
327
Чернобровая,
Обходила подруг
С поцелуями,
Разносила гостям
Чашу горькова.
Сам хозяин, за ней,
Брагой хмельною
Из ковшей вырезных
Родных потчует;
А хозяйская дочь
Мёдом сыченым
Обносила кругом,
С лаской девичьей.
328
Призатих говор, шум
В тёмной горенке,–
От ворот поворот
Виден по снегу.
А. В. Кольцов
ПЕСНЯ ЛИХАЧА-КУДРЯВИЧА
С радости-веселья
Хмелем кудри вьются;
Ни с какой заботы
Они не секутся.
Их не гребень чешет –
Золотая доля,
Завивает в кольцы
Молодецка удаль.
Не родись богатым,
А родись кудрявым:
По щучью веленью
Всё тебе готово.
329
Что шутя задумал –
Пошла шутка в дело;
А тряхнул кудрями –
В один миг поспело.
Вовремя да в пору
Мёдом речи льются;
И с утра до ночи
Песенки поются.
Про те речи-песни
Девушки все знают
И о кудрях зиму
Ночь не спят, гадают.
330
Не под шапку горе
Голове кудрявой!
Разливайтесь, песни!
Ходи, парень, браво!
А. В. Кольцов
ОСЁЛ И СОЛОВЕЙ
Осёл увидел Соловья
И говорит ему: «Послушай-ка, дружище!
Ты, сказывают, петь великий мастерище.
Хотел бы очень я
Сам посудить, твоё услышав пенье,
Велико ль подлинно твоё уменье?»
Тут Соловей являть своё искусство стал:
Защёлкал, засвистал
На тысячу ладов, тянул, переливался;
То нежно он ослабевал
И томной вдалеке свирелью отдавался,
То мелкой дробью вдруг по роще рассыпался.
Внимало всё тогда
Любимцу и певцу Авроры:
Затихли ветерки, замолкли птичек хоры,
И прилегли стада.
Чуть-чуть дыша, пастух им любовался
И только иногда,
Внимая Соловью, пастушке улыбался.
Скончал певец. Осёл, уставясь в землю лбом:
«Изрядно, – говорит, – сказать неложно,
331
Тебя без скуки слушать можно;
А жаль, что незнаком
Ты с нашим петухом;
Ещё б ты боле навострился,
Когда бы у него немножко поучился».
Услыша суд такой, мой бедный Соловей
Вспорхнул и – полетел за тридевять полей.
Избави, Бог, и нас от этаких судей.
И. А. Крылов
СЛОН И МОСЬКА
По улицам Слона водили,
Как видно напоказ –
Известно, что Слоны в диковинку у нас, –
Так за Слоном толпы зевак ходили.
Отколе ни возьмись, навстречу Моська им.
Увидевши Слона, ну на него метаться,
И лаять, и визжать, и рваться,
Ну так и лезет в драку с ним.
«Соседка, перестань срамиться, –
Ей шавка говорит, – тебе ль с Слоном возиться?
Смотри, уж ты хрипишь, а он себе идёт
Вперёд
И лаю твоего совсем не примечает». –
«Эх, эх! – ей Моська отвечает, –
Вот то-то мне и духу придаёт,
Что я, совсем без драки,
332
Могу попасть в большие забияки.
Пускай же говорят собаки:
«Ай, Моська! знать она сильна,
Что лает на Слона!»
И. А. Крылов
ЛИСИЦА И ВИНОГРАД
Голодная кума Лиса залезла в сад;
В нём винограду кисти рделись.
У кумушки глаза и зубы разгорелись.
А кисти сочные как яхонты горят;
Лишь то беда, висят они высоко:
Отколь и как она к ним ни зайдёт,
Хоть видит око,
Да зуб неймёт.
Пробившись попусту час целой,
Пошла и говорит с досадою: «Ну, что ж!
На взгляд-то он хорош,
Да зелен – ягодки нет зрелой:
Тотчас оскомину набьёшь».
И. А. Крылов
ЛИСИЦА И ОСЁЛ
«Отколе, умная, бредёшь ты, голова?» –
Лисица, встретяся с Ослом, его спросила.
«Сейчас лишь ото Льва!
Ну, кумушка, куда его девалась сила:
333
Бывало, зарычит, так стонет лес кругом,
И я, без памяти, бегом,
Куда глаза глядят, от этого урода;
А ныне в старости и дряхл и хил.
Совсем без сил,
Валяется в пещере, как колода.
Поверишь ли, в зверях
Пропал к нему весь прежний страх,
И поплатился он старинными долгами!
Кто мимо Льва ни шёл, всяк вымещал ему
По-своему:
Кто зубом, кто рогами…»
«Но ты коснуться Льву, конечно, не дерзнул?» –
Лиса Осла перерывает.
«Вот-на! – Осёл ей отвечает. –
А мне чего робеть? и я его лягнул:
Пускай ослиные копыта знает!»
Так души низкие, будь знатен, силён ты,
Не смеют на тебя поднять они и взгляды;
Но упади лишь с высоты,
От первых жди от них обиды и досады.
И. А. Крылов
ВОЛК И КОТ
Волк из лесу в деревню забежал,
Не в гости, но живот спасая;
За шкуру он свою дрожал:
Охотники за ним гнались и гончих стая.
334
Он рад бы в первые тут шмыгнуть ворота,
Да то лишь горе,
Что все ворота на запоре.
Вот видит Волк мой на заборе
Кота
И молит: «Васенька, мой друг! скажи скорее,
Кто здесь из мужичков добрее,
Чтобы укрыть меня от злых моих врагов?
Ты слышишь лай собак и страшный звук рогов!
Всё это ведь за мной». – «Проси скорей Степана;
Мужик предобрый он», – Кот Васька говорит.
«То так; да у него я ободрал барана». –
«Ну, попытайся ж у Демьяна». –
«Боюсь, что на меня и он сердит:
Я у него унёс козлёнка». –
«Беги ж, вон там живёт Трофим». –
«К Трофиму? Нет, боюсь и встретиться я с ним:
Он на меня с весны грозится за ягненка!» –
«Ну, плохо ж! – Но авось тебя укроет Клим!» –
«Ох, Вася, у него зарезал я телёнка!» –
«Что вижу, кум! Ты всем в деревне насолил, –
Сказал тут Васька Волку, –
Какую ж ты себе защиту здесь сулил?
Нет, в наших мужиках не столько мало толку,
Чтоб на свою беду тебя спасли они.
И правы, – сам себя вини:
Что ты посеял – то и жни».
И. А. Крылов
335
ВОЛК НА ПСАРНЕ
Волк ночью, думая залезть в овчарню,
Попал на псарню.
Поднялся вдруг весь псарный двор:
Почуя серого так близко забияку,
Псы залились в хлевах и рвутся вон на драку;
Псари кричат: «Ахти, ребята, вор!» –
И вмиг ворота на запор;
В минуту псарня стала адом.
Бегут: иной с дубьём,
Иной с ружьём.
«Огня! – кричат, – огня!» Пришли с огнём.
Мой Волк сидит, прижавшись в угол задом.
Зубами щёлкая и ощетиня шерсть,
Глазами, кажется, хотел бы всех он съесть;
Но, видя то, что тут не перед стадом
И что приходит, наконец,
Ему расчесться за овец, –
Пустился мой хитрец
В переговоры
И начал так: «Друзья! К чему весь этот шум?
Я, ваш старинный сват и кум,
Пришёл мириться к вам, совсем не ради ссоры;
Забудем прошлое, уставим общий лад!
А я, не только впредь не трону здешних стад,
Но сам за них с другими грызться рад
И волчьей клятвой утверждаю,
Что я…» – «Послушай-ка, сосед,–
Тут ловчий перервал в ответ,–
336
Ты сер, а я, приятель, сед,
И волчью вашу я давно натуру знаю;
А потому обычай мой:
С волками иначе не делать мировой,
Как снявши шкуру с них долой».
И тут же выпустил на Волка гончих стаю.
И. А. Крылов
МИРСКАЯ СХОДКА
В овечьи старосты у Льва просился Волк.
Стараньем кумушки Лисицы
Словцо о нём замолвлено у Львицы.
Но так как о Волках худой на свете толк,
И не сказали бы, что смотрит Лев на лицы,
То велено звериный весь народ
Созвать на общий сход
И расспросить того, другого,
Что в Волке доброго он знает иль худого.
Исполнен и приказ: все звери созваны.
На сходке голоса чин чином собраны:
Но против Волка нет ни слова,
И Волка велено в овчарню посадить.
Да что же Овцы говорили?
На сходке ведь они уж, верно, были? –
Вот то-то нет! Овец-то и забыли!
А их-то бы всего нужней спросить.
И. А. Крылов
337
ТРУДОЛЮБИВЫЙ МЕДВЕДЬ
Увидя, что мужик, трудяся над дугами,
Их прибыльно сбывает с рук
(А дуги гнут с терпеньем и не вдруг),
Медведь задумал жить такими же трудами.
Пошел по лесу треск и стук,
И слышно за версту проказу.
Орешника, берёзника и вязу
Мой Мишка погубил несметное число,
А не даётся ремесло.
Вот идет к мужику он попросить совета
И говорит: «Сосед, что за причина эта?
Деревья-таки я ломать могу,
А не согнул ни одного в дугу.
Скажи, в чём есть тут главное уменье?»
«В том, – отвечал сосед, –
Чего в тебе, кум, вовсе нет:
В терпенье».
И. А. Крылов
338
Ей с Дубу ворон говорит. –
Коль корни обнажишь, оно засохнуть может».
«Пусть сохнет», – говорит Свинья, –
Ничуть меня то не тревожит;
В нём проку мало вижу я;
Хоть век его не будь, ничуть не пожалею;
Лишь были б жёлуди: ведь я от них жирею».
«Неблагодарная! – промолвил Дуб ей тут. –
Когда бы вверх могла поднять ты рыло,
Тебе бы видно было,
Что эти жёлуди на мне растут».
И. А. Крылов
339
Весь в перьях; у него косматый крюком хвост;
Над самым лбом дрожит нарост
Какой-то огненного цвета,
И будто две руки, служащи для полета;
Он ими так махал
И так ужасно горло драл,
Что я, таки не трус, а подавай Бог ноги –
Скорее от него с дороги.
Как больно! Без него я, верно, бы в другом
Нашёл наставника и друга!
В глазах его была написана услуга;
Как тихо шевелил пушистым он хвостом!
С каким усердием бросал ко мне он взоры,
Смиренны, кроткие, но полные огня!
Шерсть гладкая на нём, почти как у меня;
Головка пёстрая, и вдоль спины узоры;
А уши как у нас, и я по ним сужу,
Что у него должна быть симпатия с нами,
Высокородными мышами». –
«А я тебе на то скажу, –
Мышонка мать остановила, –
Что этот доброхот,
Которого тебя наружность так прельстила,
Смиренник этот… Кот!
Под видом кротости он враг наш, злой губитель;
Другой же был Петух, миролюбивый житель.
Не только от него не видим мы вреда
Иль огорченья,
Но сам он пищей нам бывает иногда.
Вперёд по виду ты не делай заключенья».
И. И. Дмитриев
340
ЩУКА И КОТ
Зубастой Щуке в мысль пришло
За кошачье приняться ремесло.
Не знаю: завистью её лукавый мучил
Иль, может быть, ей рыбный стол наскучил?
Но только вздумала Кота она просить,
Чтоб взял её с собой он на охоту,
Мышей в амбаре половить.
«Да полно, знаешь ли ты эту, свет, работу? –
Стал Щуке Васька говорить. –
Смотри, кума, чтобы не осрамиться:
Недаром говорится,
Что дело мастера боится». –
«И полно, куманёк! Вот невидаль: мышей!
Мы лавливали и ершей». –
«Так в добрый час, пойдём!» Пошли, засели.
Натешился, наелся Кот
И кумушку проведать он идёт;
А Щука, чуть жива, лежит, разинув рот, –
И крысы хвост у ней отъели.
Тут, видя, что куме совсем не в силу труд,
Кум замертво стащил её обратно в пруд.
И дельно! Это, Щука,
Тебе наука:
Вперёд умнее быть
И за мышами не ходить.
И. А. Крылов
341
ЗЕРКАЛО И ОБЕЗЬЯНА
Мартышка, в Зеркале увидя образ свой,
Тихохонько Медведя толк ногой:
«Смотри-ка, – говорит, – кум милый
мой!
Что это там за рожа?
Какие у неё ужимки и прыжки!
Я удавилась бы с тоски,
Когда бы на неё хоть чуть была похожа.
А ведь, признайся, есть
Из кумушек моих таких кривляк пять-шесть:
Я даже их могу по пальцам перечесть».
«Чем кумушек считать трудиться,
Не лучше ль на себя, кума, оборотиться?» –
Ей Мишка отвечал.
Но Мишенькин совет лишь попусту пропал.
И. А. Крылов
МАРТЫШКА И ОЧКИ
Мартышка к старости слаба глазами стала;
А у людей она слыхала,
Что это зло ещё не так большой руки:
Лишь стоит завести Очки.
Очков с полдюжины себе она достала;
Вертит Очками так и сяк:
То к темю их прижмёт, то их на хвост нанижет,
То их понюхает, то их полижет;
342
Очки не действуют никак.
«Тьфу пропасть! – говорит она. – И тот дурак,
Кто слушает людских всех врак:
Всё про Очки лишь мне налгали;
А проку на-волос нет в них».
Мартышка тут с досады и с печали
О камень так хватила их,
Что только брызги засверкали.
И. А. Крылов
ЧУДО-КИТ
Есть, вишь, море; чудо-кит
Поперёк его лежит:
Все бока его изрыты,
Частоколы в рёбра вбиты…
Он, бедняк, меня прошал,
Чтобы я тебя спрошал:
«Скоро ль кончится мученье?
Чем сыскать ему прощенье?
И на что он тут лежит?»
Месяц ясный говорит:
«Он за то несет мученье,
Что без Божия веленья
Проглотил среди морей
Три десятка кораблей.
Если даст он им свободу,
Снимет Бог с него невзгоду,
Вмиг все раны заживит,
Долгим веком наградит».
343
На другой день наш Иван
Вновь пришёл на Окиян.
Вот конёк бежит по киту,
По костям стучит копытом.
Чудо-юдо рыба-кит
Так, вздохнувши, говорит:
«Что, отцы, мое прошенье?
Получу ль когда прощенье?» –
«Погоди ты, рыба-кит!» –
Тут конёк ему кричит.
Вот в село он прибегает,
Мужиков к себе сзывает,
Чёрной гривкою трясёт
И такую речь ведёт:
«Эй, послушайте, миряне,
Православны христиане!
Коль не хочет кто из вас
К водяному сесть в приказ,
Убирайся вмиг отсюда.
Здесь тотчас случится чудо:
Море сильно закипит,
Повернётся рыба-кит…»
Тут крестьяне и миряне,
Православны христиане,
Закричали: «Быть бедам!»
И пустились по домам.
Все телеги собирали;
В них, не мешкая, поклали
Всё, что было живота,
344
И оставили кита.
Утро с полднем повстречалось,
А в селе уж не осталось
Ни одной души живой,
Словно шёл Мамай войной!
Тут конёк на хвост вбегает,
К перьям близко прилегает
И что мочи есть кричит:
«Чудо-юдо рыба-кит!
Оттого твои мученья,
Что без Божия веленья
Проглотил ты средь морей
Три десятка кораблей.
Если дашь ты им свободу,
Снимет Бог с тебя невзгоду,
Вмиг все раны заживит,
Долгим веком наградит».
И, окончив речь такую,
Закусил узду стальную,
Понатужился – и вмиг
На далёкий берег прыг.
Чудо-кит зашевелился,
Словно холм поворотился,
Начал море волновать
И из челюстей бросать
Корабли за кораблями
С парусами и гребцами.
345
Тут поднялся шум такой,
Что проснулся царь морской:
В пушки медные палили,
В трубы кованы трубили;
Белый парус поднялся,
Флаг на мачте развился;
Поп с причетом всем служебным
Пел на палубе молебны;
А гребцов весёлый ряд
Грянул песню наподхват:
«Как по моречку, по морю,
По широкому раздолью,
Что по самый край земли,
Выбегают корабли…»
Волны моря заклубились,
Корабли из глаз сокрылись.
Чудо-юдо рыба-кит
Громким голосом кричит,
Рот широкий отворяя,
Плесом волны разбивая:
«Чем вам, други, услужить?
Чем за службу наградить?
Надо ль раковин цветистых?
Надо ль рыбок золотистых?
Надо ль крупных жемчугов?
Всё достать для вас готов!»
П. П. Ершов
(Из сказки «Конёк-горбунок»)
346
ОРЁЛ И КУКУШКА
Орёл пожаловал Кукушку в Соловьи.
Кукушка, в новом чине,
Усевшись важно на осине,
Таланты в музыке свои
Выказывать пустилась;
Глядит – все прочь летят,
Одни смеются ей, а те её бранят.
Моя Кукушка огорчилась,
И с жалобой на птиц к Орлу спешит она.
«Помилуй! – говорит. – По твоему веленью
Я Соловьём в лесу здесь названа;
А моему смеяться смеют пенью!» –
«Мой друг! – Орёл в ответ. – Я царь, но я не Бог.
Нельзя мне от беды твоей тебя избавить.
Кукушку Соловьём честить я мог заставить;
Но сделать Соловьём Кукушку я не мог».
И. А. Крылов
ПТИЧКА
Птичка Божия не знает
Ни заботы, ни труда;
Хлопотливо не свивает
Долговечного гнезда;
В долгу ночь на ветке дремлет;
Солнце красное взойдёт –
Птичка гласу Бога внемлет,
347
Встрепенётся и поёт.
За весной, красой природы
Лето знойное пройдёт –
И туман и непогоды
Осень поздняя несёт;
Людям скучно, людям горе;
Птичка в дальние страны,
В тёплый край, за сине море,
Улетает до весны.
А. С. Пушкин
348
ЛЕБЕДЬ, ЩУКА И РАК
Однажды Лебедь, Рак да Щука
Везти с поклажей воз взялись,
И вместе трое все в него впряглись;
Из кожи лезут вон, а возу всё нет ходу!
Поклажа бы для них казалась и легка,
Да Лебедь рвётся в облака,
Рак пятится назад, а Щука тянет в воду.
Кто виноват из них, кто прав, – судить не нам;
Да только воз и ныне там.
И. А. Крылов
ЧИЖ И ГОЛУБЬ
Чижа захлопнула злодейка-западня:
Бедняжка в ней и рвался, и метался,
А Голубь молодой над ним же издевался.
«Не стыдно ль, – говорит, – средь бела дня
Попался!
Не провели бы так меня:
За это я ручаюсь смело».
Ан, смотришь, тут же сам запутался в силок.
И дело!
Вперёд чужой беде не смейся, Голубок.
И. А. Крылов
349
СОЛОВЕЙ И ЧИЖ
Был дом, где под окном
И чиж и соловей висели
И пели.
Лишь только Соловей, бывало, запоёт,
Сын маленький отцу проходу не даёт:
Всё птичку показать к нему он приступает,
Что этак хорошо поёт.
Отец, обеих сняв, мальчишке подаёт.
«Ну, – говорит, – узнай, мой свет,
Которая тебя так много забавляет?»
Тотчас на Чижика мальчишка указал:
«Вот, батюшка, она!» – сказал,
И мальчик от Чижа в великом восхищенье:
И всячески чижа мальчишка выхваляет:
«Какие пёрышки! Куды как он пригож!
Затем ведь у него и голос так хорош!»
И. И. Хемницер
ЧИЖ И ЗЯБЛИЦА
Чиж свил себе гнездо и, сидя в нём, поёт:
«Ах, скоро ль солнышко взойдёт
И с домиком меня застанет?
Ах! Скоро ли оно проглянет?
Но вот уж и взошло! как тихо и красно!
Какая в воздухе, в дыханье, в жизни сладость!
Ах! я такого дня не видывал давно».
350
Но без товарища и радость нам не в радость:
Желаешь для себя, а ищешь разделить!
«Любезна Зяблица! – кричит мой Чиж соседке,
Смиренно прикорнувшей к ветке. –
Что ты задумалась? давай-ка день хвалить!
Смотри, как солнышко…» – Но солнце вдруг
сокрылось,
И небо тучами отвсюду обложилось;
Все птицы спрятались, кто в гнёзды, кто в реку,
Лишь галки стаями гуляют по песку
И криком бурю вызывают;
Да ласточки ещё над озером летают;
Бык, шею вытянув, под плугом заревел;
А конь, поднявши хвост и разметавши гриву,
Ржёт, пышет и летит чрез ниву.
И вдруг ужасный вихрь со свистом восшумел,
Со треском грянул гром, ударил дождь со
градом,
И пали пастухи со стадом.
Потом прошла гроза, и солнце расцвело,
Всё стало ярче и светлее,
Цветы душистее, деревья зеленее –
Лишь домик у Чижа куда-то занесло.
О, бедненький мой Чиж! Он, мокрыми крылами
Насилу шевеля, к соседушке летит
И ей со вздохом и слезами,
Носок повеся, говорит:
«Ах! всяк своей бедой ума себе прикупит:
Впредь утро похвалю, как вечер уж наступит».
И. И. Дмитриев
351
МУХА
Бык с плугом на покой тащился по трудах;
А Муха у него сидела на рогах,
И Муху же они дорогой повстречали.
«Откуда ты, сестра?» – от этой был вопрос.
А та, поднявши нос,
В ответ ей говорит: «Откуда? – мы пахали!»
И. И. Дмитриев
СТРЕКОЗА И МУРАВЕЙ
Попрыгунья Стрекоза
Лето красное пропела;
Оглянуться не успела,
Как зима катит в глаза.
Помертвело чисто поле;
Нет уж дней тех светлых боле,
Как под каждым ей листком
Был готов и стол, и дом.
Всё прошло: с зимой холодной
Нужда, голод настаёт;
Стрекоза уж не поёт:
И кому же в ум пойдёт
На желудок петь голодный!
Злой тоской удручена,
К Муравью ползёт она:
«Не оставь меня, кум милый!
Дай ты мне собраться с силой
352
И до вешних только дней
Покорми и обогрей!» –
«Кумушка, мне странно это:
Да работала ль ты в лето?» –
Говорит ей Муравей.
«До того ль, голубчик, было?
В мягких муравах у нас –
Песни, резвость каждый час,
Так что голову вскружило». –
«А, так ты...» – «Я без души
Лето целое всё пела». –
«Ты всё пела? Это дело:
Так поди же, попляши!»
И. А. Крылов
ЛИСТЫ И КОРНИ
В прекрасный летний день,
Бросая по долине тень,
Листы на дереве с зефирами шептали,
Хвалились густотой, зелёностью своей
И вот как о себе зефирам толковали:
«Не правда ли, что мы краса долины всей?
Что нами дерево так пышно и кудряво,
Раскидисто и величаво?
Что б было в нём без нас? Ну, право,
Хвалить себя мы можем без греха!
Не мы ль от зноя пастуха
И странника в тени прохладной укрываем?
353
Не мы ль красивостью своей
Плясать сюда пастушек привлекаем?
У нас же раннею и позднею зарёй
Насвистывает соловей.
Да вы, зефиры, сами
Почти не расстаётесь с нами».
«Примолвить можно бы спасибо тут и нам», –
Им голос отвечал из-под земли смиренно.
«Кто смеет говорить столь нагло и надменно!
Вы кто такие там,
Что дерзко так считаться с нами стали?» –
Листы, по дереву шумя, залепетали.
«Мы те, –
Им снизу отвечали, –
Которые, здесь роясь в темноте,
Питаем вас. Ужель не узнаёте?
Мы Корни дерева, на коем вы цветёте.
Красуйтесь, в добрый час!
Да только помните ту разницу меж нас:
Что с новою весной лист новый народится:
А если корень иссушится, –
Не станет дерева, ни вас».
И. А. Крылов
О ПОЛЬЗЕ СТЕКЛА
Неправо о вещах те думают, Шувалов,
Которые Стекло чтут ниже Минералов,
Приманчивым лучом блистающих в глаза:
354
Не меньше польза в нём, не меньше в нём краса…
Пою перед тобой в восторге похвалу
Не камням дорогим, не злату, но Стеклу.
355
Зимою за Стеклом цветы хранятся живы;
Дают приятной дух, увеселяют взор
И вам, красавицы, хранят себя в убор.
356
Тогда противен день, веселие досада!
Одно лишь нам Стекло в сей бедности отрада.
Оно способствием искусныя руки
Подать нам зрение умеет чрез очки!
357
ЗОЛОТЫХ ДЕЛ МАСТЕР
Притча
ДЕМЬЯНОВА УХА
«Соседушка, мой свет!
Пожалуйста, покушай». –
358
«Соседушка, я сыт по горло». – «Нужды нет,
Ещё тарелочку; послушай:
Ушица, ей-же-ей, на славу сварена!» –
«Я три тарелки съел». – «И полно, что за счёты:
Лишь стало бы охоты,
А то во здравье: ешь до дна!
Что за уха! Да как жирна:
Как будто янтарём подёрнулась она.
Потешь же, миленький дружочек!
Вот лещик, потроха, вот стерляди кусочек!
Ещё хоть ложечку! Да кланяйся, жена!» –
Так потчевал сосед Демьян соседа Фоку
И не давал ему ни отдыху, ни сроку;
А с Фоки уж давно катился градом пот.
Однако же ещё тарелку он берёт:
Сбирается с последней силой
И – очищает всю. «Вот друга я люблю! –
Вскричал Демьян. – Зато уж чванных не терплю.
Ну, скушай же ещё тарелочку, мой милой!»
Тут бедный Фока мой,
Как ни любил уху, но от беды такой,
Схватя в охапку
Кушак и шапку,
Скорей без памяти домой –
И с той поры к Демьяну ни ногой.
И. А. Крылов
359
МОТ И ЛАСТОЧКА
Какой-то молодец,
В наследство получив богатое именье,
Пустился в мотовство и при большом раденье
Спустил всё чисто; наконец
С одною шубой он остался,
И то лишь для того, что было то зимой, –
Так он морозов побоялся.
Но, Ласточку увидя, малый мой
И шубу промотал. Ведь это все, чай, знают,
Что ласточки к нам прилетают
Перед весной:
«Так в шубе, – думал он, – нет нужды никакой:
К чему в ней кутаться, когда во всей природе
К весенней клонится приятной всё погоде
И в северную глушь морозы загнаны!»
Догадки малого умны;
Да только он забыл пословицу в народе:
Что ласточка одна не делает весны.
И подлинно: опять отколь взялись морозы,
По снегу хрупкому скрыпят обозы,
Из труб столбами дым, в оконницах стекло
Узорами заволокло.
От стужи малого прошибли слёзы,
И Ласточку свою, предтечу тёплых дней,
Он видит на снегу замёрзшую. Тут к ней,
Дрожа, насилу мог он вымолвить сквозь зубы:
«Проклятая! Сгубила ты себя;
А понадеясь на тебя,
И я теперь не вовремя без шубы!»
И. А. Крылов
360
ТРИ МУЖИКА
Три Мужика зашли в деревню ночевать.
Здесь, в Питере, они извозом промышляли;
Поработали, погуляли
И путь теперь домой на родину держали.
А так как Мужичок не любит тощий спать,
То ужинать себе спросили гости наши.
В деревне что за разносол:
Поставили пустых им чашку щей на стол,
Да хлеба подали, да, что осталось, каши.
Не то бы в Питере, – да не о том уж речь;
Всё лучше, чем голодным лечь.
Вот Мужички перекрестились
И к чаше приютились.
Как тут один, посметливей из них,
Увидя, что всего немного для троих,
Смекнул, как делом тем поправить
(Где силой взять нельзя, там надо полукавить).
«Ребята, – говорит, – вы знаете Фому,
Ведь в нынешний набор забреют лоб ему». –
«Какой набор?» – «Да так. Есть слух – война с
Китаем:
Наш Батюшка велел взять дань с китайцев
чаем».
Тут двое принялись судить и рассуждать
(Они же грамоте, к несчастью, знали:
Газеты и, подчас, реляции читали),
Как быть войне, кому повелевать.
Пустилися мои ребята в разговоры,
361
Пошли догадки, толки, споры;
А наш того, лукавец, и хотел:
Пока они судили да рядили,
Да войска разводили,
Он ни гугу – и щи, и кашу, всё приел.
И. А. Крылов
КРЕСТЬЯНИН И РАБОТНИК
Старик-Крестьянин с Батраком
Шёл, подвечер, леском
Домой, в деревню, с сенокосу,
И повстречали вдруг медведя носом к носу.
Крестьянин ахнуть не успел,
Как на него медведь насел.
Подмял Крестьянина, ворочает, ломает,
И, где б его почать, лишь место выбирает:
Конец приходит старику.
«Степанушка родной, не выдай, милой!» –
Из-под медведя он взмолился Батраку.
Вот новый Геркулес, со всей собравшись силой,
Что только было в нём,
Отнёс полчерепа медведю топором
И брюхо проколол ему железной вилой.
362
«Помилуй, – говорит, – за что?» – «За что,
болван!
Чему обрадовался сдуру?
Знай колет: всю испортил шкуру!»
И. А. Крылов
ЛЮБОПЫТНЫЙ
Приятель дорогой, здорово! Где ты был?»–
«В Кунсткамере, мой друг! Часа там три
ходил;
Все видел, высмотрел; от удивленья,
Поверишь ли, не станет ни уменья
Пересказать тебе, ни сил.
Уж подлинно, что там чудес палата!
Куда на выдумки природа торовата!
Каких зверей, каких там птиц я не видал!
Какие бабочки, букашки,
Козявки, мушки, таракашки!
Одни, как изумруд, другие, как коралл!
Какие крохотны коровки!
Есть, право, менее булавочной головки!» –
«А видел ли слона? Каков собой на взгляд!
Я чай, подумал ты, что гору встретил?» –
«Да разве там он?» – «Там».– «Ну, братец,
виноват:
Слона-то я и не приметил».
И. А. Крылов
363
ПРОХОЖИЕ И СОБАКИ
Шли два приятеля вечернею порой
И дельный разговор вели между собой,
Как вдруг из подворотни
Дворняжка тявкнула на них;
За ней другая, там еще две-три, и вмиг
Со всех дворов Собак сбежалося с полсотни.
Один было уже Прохожий камень взял:
«И полно, братец! – тут другой ему сказал. –
Собак ты не уймешь от лаю,
Лишь пуще всю раздразнишь стаю;
Пойдём вперёд: я их натуру лучше знаю».
И подлинно, прошли шагов десятков пять,
Собаки начали помалу затихать,
И стало наконец совсем их не слыхать.
Завистники, на что ни взглянут,
Подымут вечно лай;
А ты себе своей дорогою ступай:
Полают, да отстанут.
И. А. Крылов
ДВЕ БОЧКИ
Две Бочки ехали: одна с вином,
Другая
Пустая.
Вот первая себе без шума и шажком
Плетётся,
364
Другая вскачь несётся;
От ней по мостовой и стукотня, и гром,
И пыль столбом;
Прохожий к стороне от страха жмётся,
Её заслышавши издалека.
Но как та Бочка ни громка,
А польза в ней не так, как в первой, велика.
И. А. Крылов
АНГЕЛ
По небу полуночи ангел летел,
И тихую песню он пел,
И месяц, и звёзды, и тучи толпой
Внимали той песне святой.
365
БЭДА-ПРОПОВЕДНИК
Был вечер; в одежде, измятой ветрами,
Пустынной тропою шёл Бэда слепой;
На мальчика он опирался рукой,
По камням ступая босыми ногами.
И было всё глухо и дико кругом,
Одни только сосны росли вековые,
Одни только скалы торчали седые,
Косматым и влажным одетые мхом.
366
В ущелье повеяла сырость ночная,
И вот, проповедуя, слышит старик –
Зовёт его мальчик, смеясь и толкая:
«Довольно!.. пойдём!.. никого уже нет!»
Замолк грустно старец, главой поникая.
Но только замолк он – от края до края:
«Аминь!» – ему грянули камни в ответ.
Я. П. Полонский
КАПИТАН БОПП
На корабле купеческом «Медуза»,
Который плыл из Лондона в Бостон,
Был капитаном Бопп, моряк искусный,
Но человек недобрый; он своих
Людей так притеснял, был так бесстыдно
Развратен, так ругался дерзко всякой
Святыней, что его весь экипаж
Смертельно ненавидел; наконец
Готов был вспыхнуть бунт, и капитану б
Не сдобровать… но Бог решил иначе.
Вдруг занемог опасно капитан;
Над кораблём команду принял штурман;
Больной же, всеми брошенный, лежал
В каюте: экипаж решил, чтоб он
Без помощи издох, как заражённый
Чумой, и это с злобным смехом было
Ему объявлено. Уж дня четыре,
Снедаемый болезнию, лежал
367
Один он, и никто не смел к нему
Войти, чтобы хоть каплею воды
Его язык иссохший освежить,
Иль голову повисшую его
Подушкой подпереть, иль добрым словом
Его больную душу ободрить;
Он был один, и страшно смерть глядела
Ему в глаза. Вдруг слышит он однажды,
Что в дверь его вошли, и что ему
Сказал умильный голос: «Каковы
Вы, капитан?» – то мальчик Роберт был,
Ребёнок лет двенадцати; ему
Стал жалок капитан; но на вопрос
Больной сурово отвечал: тебе
Какое дело? Убирайся прочь!
Однако на другой день мальчик снова
Вошёл в каюту и спросил: «Не нужно ль
Чего вам, капитан?» – «Ты это, Роберт?» –
Чуть слышным голосом спросил больной.
«Я, капитан». – «Ах Роберт! я страдал
Всю ночь». – «Позвольте мне, чтоб я умыл
Вам руки и лицо; вас это может
Немного освежить». Больной кивнул
В знак своего согласья головою.
А Роберт, оказав ему услугу
Любви, спросил: «Могу ли, капитан,
Теперь обрить вас?» Это также было
Ему позволено. Потом больного Роберт
Тихонько приподнял, его подушки
368
Поправил; наконец, смелее ставши,
Сказал: «Теперь я напою вас чаем».
И капитан спокойно соглашался
На всё; он глубоко вздыхал и с грустной
Улыбкою на мальчика смотрел.
Уверен будучи, что от своих
Людей он никакого милосердья
Надеяться не должен, в злобе сердца
Решился он ни с кем не говорить
Ни слова. Лучше умереть сто раз,
Он думал, чем от них принять услугу.
Но милая заботливость ребёнка
Всю внутренность его поколебала;
Непримиримая его душа
Смягчилась, и в глазах его, дотоле
Свирепо мрачных, выступили слёзы.
Но дни его уж были сочтены;
Он видимо слабел и наконец
Уверился, что жизнь его была
На тонком волоске; и ужас душу
Его схватил, когда предстали разом
Ей смерть и вечность; с страшным криком
совесть
Проснулась в нём; но ей не поддалась бы
Его железная душа; он молча б
Покинул свет, озлобленный, ни с кем
Не примирённый, если б милый голос
Ребёнка, посланного Богом, вдруг
Его не пробудил. И вот однажды,
369
Когда, опять к нему вошедши, Роберт
Спросил: «Не лучше ли вам, капитан?»
Он простонал отчаянно: «Ах! Роберт,
Мне тяжело; с моим погибшим телом
Становится ежеминутно хуже.
370
Чего мне ждать и в чём моё спасенье.
Сядь, Роберт, здесь; читай: я буду слушать».
«Да что же мне читать вам, капитан?»
«Не знаю, Роберт; я ни разу в руки
Не брал Евангелья; читай, что хочешь,
Без выбора, что попадётся». – Роберт
Раскрыл Евангелье и стал читать,
И два часа читал он. Капитан,
К нему с постели голову склонив,
Его с великой жадностию слушал;
Как утопающий за доску, он
За каждое хватался слово; но
При каждом слове молниею страшной
Душа в нём озарялась; он вполне
Всё недостоинство своё постигнул,
И правосудие Творца предстало
Ему с погибелью неизбежимой;
Хотя и слышал он Святое Имя
Спасителя, но верить он не смел
Спасению. Оставшися один,
Во всю ту ночь он размышлял о том,
Что было читано; но в этих мыслях
Его душа отрады не нашла.
На следующий день, когда опять
Вошёл в каюту Роберт, он ему
Сказал: «Мой друг, я чувствую, что мне
Земли уж не видать; со мною дело
Идёт к концу поспешно; скоро буду
Я брошен через борт; но не того
371
Теперь боюсь я… что с моей душою,
С моею бедною душою будет!
Ах, Роберт, я погиб, погиб навеки!
Не можешь ли помочь мне? Помолися,
Друг, за меня. Ведь ты молитвы знаешь?»
«Нет, капитан; я никакой другой
Молитвы, кроме Отче наш, не знаю;
Я с матерью вседневно поутру
И ввечеру её читал». – «Ах, Роберт,
Молися за меня; стань на колена:
Проси, чтоб Бог явил мне милосердье.
За это Он тебя благословит.
Молися, друг, молися о твоём
Отверженном, безбожном капитане».
372
Ты, Господи, не дай ему погибнуть;
Он говорит, что быть ему в аду –
Ты, Господи, возьми его на небо;
Он думает, что дьявол овладеет
Его душой, – Ты, Господи, вели,
Чтоб ангел Твой вступился за него.
Мне жалок он; его больного все
Покинули; но я, пока он жив,
Ему служить не перестану; только
Спасти его я не умею; сжалься
Над ним Ты, Господи, и научи
Меня молиться за него». – Больной
Молчал; невинность чистая, с какою
Ребёнок за него молился, всю
Его проникла душу; он лежал
Недвижим, стиснув руки, погрузив
В подушки голову, и слёз потоки
Из глаз его бежали. Роберт, кончив
Свою молитву, вышел; он был также
Встревожен; долго он, едва дыханье
Переводя, на палубе стоял
И перегнувшись через борт, смотрел
На волны. Ввечеру он, возвратившись
К больному, до ночи ему читал
Евангелье, и капитан его
С невыразимым слушал умиленьем.
Когда же Роберт на другое утро
Опять явился, он был поражён,
Взглянув на капитана, переменой,
373
В нём происшедшей: страх, который так
Усиливал естественную дикость
Его лица, носившего глубокий
Страстей и бурь душевных отпечаток,
Исчез; на нём сквозь покрывало скорби,
Сквозь бледность смертную сияло что-то
Смиренное, весёлое, святое,
Как будто луч той светлой благодати,
Которая от Бога к нам на вопль
Молящего раскаянья нисходит. –
«Ах! Роберт, – тихим голосом больной
Сказал, – какую ночь провёл я!
Что со мною было! Я того, мой друг,
Словами выразить не в силах. Слушай:
Когда вчера меня оставил ты,
Я впал в какой-то полусон; душа
Была полна евангельской святыней,
Которая проникнула в неё,
Когда твоё я слушал чтенье; вдруг
Перед собою, здесь, в ногах постели,
Увидел я – кого же? Самого
Спасителя Христа; Он пригвождён
Был ко кресту; и показалось мне,
Что будто встал, я и приполз к Его
Ногам и закричал, как тот слепой,
О коем ты читал мне: Сын Давидов,
Иисус Христос, помилуй. И тогда
Мне показалось, будто на меня –
Да! на меня, мой друг, на твоего
374
Злодея капитана, Он взглянул…
О, как взглянул! какими описать
Словами этот взгляд! Я задрожал;
Вся к сердцу кровь прихлынула; душа
Наполнилась тоскою смерти; в страхе,
Но и с надеждой, я к Нему поднять
Осмелился глаза… и что же? Он…
Да, Роберт!.. Он отверженному мне
С небесной милостию улыбнулся!
О, что со мною сделалось тогда!
На это слов язык мой не имеет.
Я на Него глядел… глядел… и ждал…
Чего я ждал? Не знаю; но о том
Моё трепещущее сердце знало.
А Он с креста, который весь был кровью,
Бежавшею из ран Его, облит,
Смотрел так благостно, с такой прискорбной
И нежной жалостию на меня…
И вдруг Его уста пошевелились,
И я Его услышал голос… чистый,
Пронзающий всю душу, сладкий голос;
И Он сказал мне: ободрись и веруй!
От радости разорвалося сердце
В моей груди, и я перед крестом
Упал с рыданием и криком… но
Видение исчезло; и тогда
Очнулся я; мои глаза открылись…
Но сон ли это был? Нет, не сон.
Теперь я знаю: Тот меня спасёт,
375
Кто ко кресту за всех и за меня
Был пригвождён; я верую тому,
Что Он сказал на Вечери Святой,
Переломивши хлеб и вливши в чашу
Вино во оставление грехов.
Теперь уж мне не страшно умереть;
Мой Искупитель жив; мои грехи
Мне будут прощены. Выздоровленья
Не жду я более и не желаю;
Я чувствую, что с жизнию расстаться
Мне должно скоро; и её покинуть
Теперь я рад…» – При этом слове Роберт,
Дотоле плакавший в молчаньи, вдруг
С рыданием воскликнул: «Капитан,
Не умирайте; нет, вы не умрёте». –
На то больной с усмешкой отвечал:
«Не плачь, мой добрый Роберт; Бог явил
Своё мне милосердье; и теперь
Я счастлив; но тебя мне жаль, как сына
Родного жаль; ты должен здесь остаться
На корабле, меж этих нечестивых
Людей, один, неопытный ребёнок…
С тобою будет то же, что со мной!
Ах! Роберт, берегись, не попади
На страшную мою дорогу; видишь,
Куда ведёт она. Твоя любовь
Ко мне была, друг милый, велика;
Тебе я всем обязан; ты мне Богом
Был послан в страшный час… ты указал мне,
376
И сам того не зная, путь спасенья;
Благослови тебя за то Всевышний!
Другим же всем на корабле скажи
Ты от меня, что я прошу у них
Прощенья, что я сам их всех прощаю,
Что я за них молюсь». – Весь этот день
Больной провёл спокойно; он с глубоким
Вниманием Евангелие слушал.
377
К постели. «Капитан!» – сказал он вслух.
По-прежнему всё тихо. Он рукой
Его ноги коснулся: холодна
Нога, как лёд. В испуге закричал
Он громко: «Капитан!» – и за плечо
Его схватил. Тут положенье тела
Переменилось, медленно он навзничь
Упал; и тихо голова легла
Сама собою на подушку; были
Глаза закрыты, щеки бледны, вид
Спокоен, руки сжаты на молитву.
В. А. Жуковский
ТРИ ПАЛЬМЫ
Восточное сказание
В песчаных степях аравийской земли
Три гордые пальмы высоко росли.
Родник между ними из почвы бесплодной,
Журча, пробивался волною холодной,
Хранимый, под сенью зелёных листов,
От знойных лучей и летучих песков.
378
И стали три пальмы на Бога роптать:
«На то ль мы родились, чтоб здесь увядать?
Без пользы в пустыне росли и цвели мы,
Колеблемы вихрем и зноем палимы,
Ничей благосклонный не радуя взор?…
Не прав твой, о небо, святой приговор!»
379
Вот к пальмам подходит шумя караван:
В тени их весёлый раскинулся стан.
Кувшины звуча налилися водою,
И гордо кивая махровой главою,
Приветствуют пальмы нежданных гостей,
И щедро поит их студёный ручей.
380
КУБОК
«Кто, рыцарь ли знатный иль латник простой,
В ту бездну прыгнет с вышины?
Бросаю мой кубок туда золотой:
Кто сыщет во тьме глубины
Мой кубок и с ним возвратится безвредно,
Тому он и будет наградой победной».
381
И он подступает к наклону скалы
И взор устремил в глубину…
Из чрева пучины бежали валы,
Шумя и гремя, в вышину;
И волны спирались, и пена кипела:
Как будто гроза, наступая, ревела.
382
Не смея от бездны, печально твердит:
«Красавец отважный, прости!»
Всё тише и тише на дне её воет…
И сердце у всех ожиданием ноет.
383
И видят – весь берег потрясся от клича –
Он левою правит, а в правой добыча.
384
Но Богу молитву тогда я принёс,
И Он мне Спасителем был:
Торчащий из мглы я увидел утёс
И крепко его обхватил;
Висел там и кубок на ветви коралла:
В бездонное влага его не умчала.
385
И хочет схватить, и разинулся рот…
Я в ужасе прочь от скалы!..
То было спасеньем: я схвачен приливом
И выброшен вверх водомёта порывом».
386
Он видит: в ней жалость и страх…
Тогда, неописанной радостью полный,
На жизнь и погибель он кинулся в волны…
387
И тридцать витязей прекрасных
Чредой из вод выходят ясных,
И с ними дядька их морской;
Там королевич мимоходом
Пленяет грозного царя;
Там в облаках перед народом
Через леса, через моря
Колдун несёт богатыря;
В темнице там царевна тужит,
А бурый волк ей верно служит;
Там ступа с Бабою Ягой
Идёт, бредёт сама собой,
Там царь Кащей над златом чахнет;
Там русский дух… там Русью пахнет!
И там я был, и мёд я пил;
У моря видел дуб зелёный;
Под ним сидел, и кот учёный
Свои мне сказки говорил.
А. С. Пушкин
(Из поэмы «Руслан и Людмила»)
388
СКАЗКА О ЦАРЕ САЛТАНЕ, О СЫНЕ
ЕГО СЛАВНОМ И МОГУЧЕМ БОГАТЫРЕ
ГВИДОНЕ САЛТАНОВИЧЕ И О
ПРЕКРАСНОЙ ЦАРЕВНЕ ЛЕБЕДИ
Три девицы под окном
Пряли поздно вечерком.
«Кабы я была царица –
Говорит одна девица –
То на весь крещёный мир
Приготовила б я пир». –
«Кабы я была царица –
Говорит её сестрица –
То на весь бы мир одна
Наткала я полотна». –
«Кабы я была царица –
Третья молвила сестрица –
Я б для батюшки-царя
Родила богатыря».
389
И роди богатыря
Мне к исходу сентября.
Вы ж, голубушки-сестрицы,
Выбирайтесь из светлицы.
Поезжайте вслед за мной,
Вслед за мной и за сестрой:
Будь одна из вас ткачиха,
А другая повариха».
390
Ей наказывал себя
Поберечь, его любя.
Между тем, как он далёко
Бьётся долго и жестоко,
Наступает срок родин;
Сына Бог им дал в аршин,
И царица над ребёнком,
Как орлица над орлёнком;
Шлёт с письмом она гонца,
Чтоб обрадовать отца.
А ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Бабарихой
Извести её хотят,
Перенять гонца велят;
Сами шлют гонца другого
Вот с чем от слова до слова:
«Родила царица в ночь
Не то сына, не то дочь;
Не мышонка, не лягушку,
А неведому зверюшку».
391
Едет с грамотой гонец
И приехал наконец.
А ткачиха с поварихой
С сватьей бабой Бабарихой
Обобрать его велят;
Допьяна гонца поят
И в суму его пустую
Суют грамоту другую –
И привёз гонец хмельной
В тот же день приказ такой:
«Царь велит своим боярам,
Времени не тратя даром,
И царицу и приплод
Тайно бросить в бездну вод».
Делать нечего: бояре,
Потужив о государе
И царице молодой,
В спальню к ней пришли толпой.
Объявили царску волю –
Ей и сыну злую долю,
Прочитали вслух указ
И царицу в тот же час
В бочку с сыном посадили,
Засмолили, покатили
И пустили в Окиян –
Так велел-де царь Салтан.
392
Бочка по морю плывёт.
Словно горькая вдовица,
Плачет, бьётся в ней царица:
И растёт ребёнок там
Не по дням, а по часам.
День прошёл – царица вопит…
А дитя волну торопит:
«Ты, волна моя, волна!
Ты гульлива и вольна;
Плещешь ты, куда захочешь,
Ты морские камни точишь,
Топишь берег ты земли,
Подымаешь корабли –
Не губи ты нашу душу:
Выплесни ты нас на сушу!»
И послушалась волна:
Тут же на берег она
Бочку вынесла легонько
И отхлынула тихонько.
Мать с младенцем спасена;
Землю чувствует она.
Но из бочки кто их вынет?
Бог неужто их покинет?
Сын на ножки поднялся,
В дно головкой уперся,
Понатужился немножко:
«Как бы здесь на двор окошко
Нам проделать?» – молвил он,
Вышиб дно и вышел вон.
393
Мать и сын теперь на воле;
Видят холм в широком поле;
Море синее кругом,
Дуб зелёный над холмом.
Сын подумал: добрый ужин
Был бы нам, однако, нужен.
Ломит он у дуба сук
И в тугой сгибает лук,
Со креста снурок шелковый
Натянул на лук дубовый,
Тонку тросточку сломил,
Стрелкой лёгкой завострил
И пошёл на край долины
У моря искать дичины.
394
И не птичьим криком стонет,
Лебедь около плывёт,
Злого коршуна клюёт,
Гибель близкую торопит,
Бьёт крылом и в море топит –
И царевичу потом
Молвит русским языком:
«Ты царевич, мой спаситель,
Мой могучий избавитель,
Не тужи, что за меня
Есть не будешь ты три дня,
Что стрела пропала в море;
Это горе – всё не горе.
Отплачу тебе добром,
Сослужу тебе потом:
Ты не лебедь ведь избавил,
Девицу в живых оставил;
Ты не коршуна убил,
Чародея подстрелил.
Ввек тебя я не забуду:
Ты найдёшь меня повсюду,
А теперь ты воротись,
Не горюй и спать ложись».
Улетела лебедь-птица,
А царевич и царица,
Целый день проведши так,
Лечь решились натощак. –
Вот открыл царевич очи;
Отрясая грёзы ночи
395
И дивясь, перед собой
Видит город он большой,
Стены с частыми зубцами,
И за белыми стенами
Блещут маковки церквей
И святых монастырей.
Он скорей царицу будит;
Та как ахнет!.. «То ли будет? –
Говорит он – Вижу я:
Лебедь тешится моя».
Мать и сын идут ко граду.
Лишь ступили за ограду,
Оглушительный трезвон
Поднялся со всех сторон:
К ним народ навстречу валит,
Хор церковный Бога хвалит;
В колымагах золотых
Пышный двор встречает их;
Все их громко величают,
И царевича венчают
Княжей шапкой, и главой
Возглашают над собой;
И среди своей столицы,
С разрешения царицы,
В тот же день стал княжить он
И нарёкся: князь Гвидон.
396
На раздутых парусах.
Корабельщики дивятся,
На кораблике толпятся,
На знакомом острову
Чудо видят наяву:
Город новый златоглавый,
Пристань с крепкою заставой –
Пушки с пристани палят,
Кораблю пристать велят.
Пристают к заставе гости;
Князь Гвидон зовёт их в гости,
Их он кормит и поит
И ответ держать велит:
«Чем вы, гости, торг ведёте
И куда теперь плывёте?»
Корабельщики в ответ:
«Мы объехали весь свет,
Торговали соболями,
Чёрно-бурыми лисами;
А теперь нам вышел срок,
Едем прямо на восток,
Мимо острова Буяна,
В царство славного Салтана…»
Князь им вымолвил тогда:
«Добрый путь вам, господа,
По морю по Окияну
К славному царю Салтану;
От меня ему поклон».
Гости в путь, а князь Гвидон
С берега душой печальной
397
Провожает бег их дальный;
Глядь – поверх текучих вод
Лебедь белая плывёт.
«Здравствуй, князь ты мой прекрасный!
Что ты тих, как день ненастный?
Опечалился чему?» –
Говорит она ему.
Князь печально отвечает:
«Грусть-тоска меня съедает,
Одолела молодца:
Видеть я б хотел отца».
Лебедь князю: «Вот в чём горе!
Ну послушай: хочешь в море
Полететь за кораблём?
Будь же, князь, ты комаром».
И крылами замахала,
Воду с шумом расплескала
И обрызгала его
С головы до ног всего.
Тут он в точку уменьшился,
Комаром оборотился,
Полетел и запищал,
Судно на море догнал,
Потихоньку опустился
На корабль – и в щель забился.
398
И желанная страна
Вот уж издали видна.
Вот на берег вышли гости;
Царь Салтан зовёт их в гости,
И за ними во дворец
Полетел наш удалец.
Видит: весь сияя в злате,
Царь Салтан сидит в палате
На престоле и в венце
С грустной думой на лице;
А ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Бабарихой
Около царя сидят
И в глаза ему глядят.
Царь Салтан гостей сажает
За свой стол и вопрошает:
«Ой вы, гости-господа,
Долго ль ездили? куда?
Ладно ль за морем иль худо?
И какое в свете чудо?»
Корабельщики в ответ:
«Мы объехали весь свет;
За морем житьё не худо,
В свете ж вот какое чудо:
В море остров был крутой,
Не привальный, не жилой;
Он лежал пустой равниной;
Рос на нём дубок единый;
А теперь стоит на нём
Новый город со дворцом,
399
С златоглавыми церквами,
С теремами и садами,
А сидит в нём князь Гвидон;
Он прислал тебе поклон».
Царь Салтан дивится чуду;
Молвит он: «Коль жив я буду,
Чудный остров навещу,
У Гвидона погощу».
А ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Бабарихой
Не хотят его пустить
Чудный остров навестить.
«Уж диковинка, ну право –
Подмигнув другим лукаво,
Повариха говорит –
Город у моря стоит!
Знайте, вот что не безделка:
Ель в лесу, под елью белка,
Белка песенки поёт
И орешки всё грызёт,
А орешки не простые,
Всё скорлупки золотые,
Ядра – чистый изумруд;
Вот что чудом-то зовут».
Чуду царь Салтан дивится,
А комар-то злится, злится –
И впился комар как раз
Тётке прямо в правый глаз.
Повариха побледнела,
Обмерла и окривела.
400
Слуги, сватья и сестра
С криком ловят комара.
«Распроклятая ты мошка!
Мы тебя!..» А он в окошко,
Да спокойно в свой удел
Через море полетел.
401
Полно, князь, душа моя,
Не печалься; рада службу
Оказать тебе я в дружбу».
С ободрённою душой
Князь пошёл себе домой;
Лишь ступил на двор широкий –
Что ж? под ёлкою высокой,
Видит, белочка при всех
Золотой грызёт орех,
Изумрудец вынимает,
А скорлупку собирает,
Кучки равные кладёт,
И с присвисточкой поёт
При честном при всём народе:
Во саду ли, в огороде.
Изумился князь Гвидон.
«Ну, спасибо – молвил он –
Ай да лебедь – дай ей Боже,
Что и мне, веселье то же».
Князь для белочки потом
Выстроил хрустальный дом.
Караул к нему приставил
И притом дьяка заставил
Строгий счёт орехам весть.
Князю прибыль, белке честь.
Ветер по морю гуляет
И кораблик подгоняет;
Он бежит себе в волнах
На поднятых парусах
402
Мимо острова крутого,
Мимо города большого:
Пушки с пристани палят,
Кораблю пристать велят.
Пристают к заставе гости;
Князь Гвидон зовёт их в гости,
Их и кормит и поит
И ответ держать велит:
«Чем вы, гости, торг ведёте
И куда теперь плывёте?»
Корабельщики в ответ:
«Мы объехали весь свет,
Торговали мы конями,
Всё донскими жеребцами,
А теперь нам вышел срок –
И лежит нам путь далёк:
Мимо острова Буяна
В царство славного Салтана…»
Говорит им князь тогда:
«Добрый путь вам, господа,
По морю по Окияну
К славному царю Салтану;
Да скажите: князь Гвидон
Шлёт царю-де свой поклон».
Гости князю поклонились,
Вышли вон и в путь пустились.
К морю князь – а лебедь там
Уж гуляет по волнам.
Молит князь: душа-де просит,
403
Так и тянет и уносит…
Вот опять она его
Вмиг обрызгала всего:
В муху князь оборотился,
Полетел и опустился
Между моря и небес
На корабль – и в щель залез.
Ветер весело шумит,
Судно весело бежит
Мимо острова Буяна,
В царство славного Салтана
И желанная страна
Вот уж издали видна;
Вот на берег вышли гости;
Царь Салтан зовёт их в гости,
И за ними во дворец
Полетел наш удалец.
Видит: весь сияя в злате,
Царь Салтан сидит в палате
На престоле и в венце,
С грустной думой на лице.
А ткачиха с Бабарихой
Да с кривою поварихой
Около царя сидят.
Злыми жабами глядят.
Царь Салтан гостей сажает
За свой стол и вопрошает:
«Ой вы, гости-господа,
Долго ль ездили? куда?
404
Ладно ль за морем иль худо?
И какое в свете чудо?»
Корабельщики в ответ:
«Мы объехали весь свет;
За морем житьё не худо;
В свете ж вот какое чудо:
Остров на море лежит,
Град на острове стоит
С златоглавыми церквами,
С теремами да садами;
Ель растёт перед дворцом,
А под ней хрустальный дом;
Белка там живёт ручная,
Да затейница какая!
Белка песенки поёт
Да орешки всё грызет,
А орешки не простые,
Всё скорлупки золотые,
Ядра – чистый изумруд;
Слуги белку стерегут,
Служат ей прислугой разной –
И приставлен дьяк приказный
Строгий счёт орехам весть;
Отдаёт ей войско честь;
Из скорлупок льют монету
Да пускают в ход по свету;
Девки сыплют изумруд
В кладовые, да под спуд;
Все в том острове богаты,
Изоб нет, везде палаты;
405
А сидит в нём князь Гвидон;
Он прислал тебе поклон».
Царь Салтан дивится чуду.
«Если только жив я буду,
Чудный остров навещу,
У Гвидона погощу».
А ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Бабарихой
Не хотят его пустить
Чудный остров навестить.
Усмехнувшись исподтиха,
Говорит царю ткачиха:
«Что тут дивного? ну, вот!
Белка камушки грызёт,
Мечет золото и в груды
Загребает изумруды;
Этим нас не удивишь,
Правду ль, нет ли говоришь.
В свете есть иное диво:
Море вздуется бурливо,
Закипит, подымет вой,
Хлынет на берег пустой,
Разольётся в шумном беге,
И очутятся на бреге,
В чешуе, как жар горя,
Тридцать три богатыря,
Все красавцы удалые,
Великаны молодые,
Все равны, как на подбор,
С ними дядька Черномор.
406
Это диво, так уж диво,
Можно молвить справедливо!»
Гости умные молчат,
Спорить с нею не хотят.
Диву царь Салтан дивится,
А Гвидон-то злится, злится…
Зажужжал он и как раз
Тётке сел на левый глаз,
И ткачиха побледнела:
«Ай!» – и тут же окривела;
Все кричат: «Лови, лови,
Да дави её, дави…
Вот ужо! постой немножко,
Погоди…» А князь в окошко,
Да спокойно в свой удел
Через море прилетел.
407
«Где-то вздуется бурливо
Окиян, подымет вой,
Хлынет на берег пустой,
Расплеснётся в шумном беге,
И очутятся на бреге,
В чешуе, как жар горя,
Тридцать три богатыря,
Все красавцы молодые,
Великаны удалые,
Все равны, как на подбор,
С ними дядька Черномор».
Князю лебедь отвечает:
«Вот что, князь, тебя смущает?
Не тужи, душа моя,
Это чудо знаю я.
Эти витязи морские
Мне ведь братья все родные.
Не печалься же, ступай,
В гости братцев поджидай».
408
Дядька впереди идёт
И ко граду их ведёт.
С башни князь Гвидон сбегает,
Дорогих гостей встречает;
Второпях народ бежит;
Дядька князю говорит:
«Лебедь нас к тебе послала
И наказом наказала
Славный город твой хранить
И дозором обходить.
Мы отныне ежеденно
Вместе будем непременно
У высоких стен твоих
Выходить из вод морских,
Так увидимся мы вскоре,
А теперь пора нам в море;
Тяжек воздух нам земли».
Все потом домой ушли.
409
И ответ держать велит:
«Чем вы, гости, торг ведёте?
И куда теперь плывёте?»
Корабельщики в ответ:
«Мы объехали весь свет;
Торговали мы булатом,
Чистым серебром и златом,
И теперь нам вышел срок;
А лежит нам путь далёк:
Мимо острова Буяна,
В царство славного Салтана».
Говорит им князь тогда:
«Добрый путь вам, господа,
По морю по Окияну
К славному царю Салтану.
Да скажите ж: князь Гвидон
Шлёт-де свой царю поклон».
Гости князю поклонились,
Вышли вон и в путь пустились.
К морю князь, а лебедь там
Уж гуляет по волнам.
Князь опять: душа-де просит…
Так и тянет и уносит…
И опять она его
Вмиг обрызгала всего.
Тут он очень уменьшился,
Шмелем князь оборотился,
Полетел и зажужжал;
Судно на море догнал,
410
Потихоньку опустился
На корму – и в щель забился.
Ветер весело шумит,
Судно весело бежит
Мимо острова Буяна,
В царство славного Салтана,
И желанная страна
Вот уж издали видна.
Вот на берег вышли гости.
Царь Салтан зовёт их в гости,
И за ними во дворец
Полетел наш удалец.
Видит, весь сияя в злате,
Царь Салтан сидит в палате
На престоле и в венце,
С грустной думой на лице.
А ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Бабарихой
Около царя сидят –
Четырьмя все три глядят.
Царь Салтан гостей сажает
За свой стол и вопрошает:
«Ой вы, гости-господа,
Долго ль ездили? куда?
Ладно ль за морем иль худо?
И какое в свете чудо?»
Корабельщики в ответ:
«Мы объехали весь свет;
За морем житьё не худо;
411
В свете ж вот какое чудо:
Остров на море лежит,
Град на острове стоит,
Каждый день идёт там диво:
Море вздуется бурливо,
Закипит, подымет вой,
Хлынет на берег пустой,
Расплеснётся в скором беге –
И останутся на бреге
Тридцать три богатыря,
В чешуе златой горя,
Все красавцы молодые,
Великаны удалые,
Все равны, как на подбор;
Старый дядька Черномор
С ними из моря выходит
И попарно их выводит,
Чтобы остров тот хранить
И дозором обходить –
И той стражи нет надежней,
Ни храбрее, ни прилежней.
А сидит там князь Гвидон;
Он прислал тебе поклон».
Царь Салтан дивится чуду.
«Коли жив я только буду,
Чудный остров навещу
И у князя погощу».
Повариха и ткачиха
Ни гугу – но Бабариха,
Усмехнувшись, говорит:
412
«Кто нас этим удивит?
Люди из моря выходят
И себе дозором бродят!
Правду ль бают или лгут,
Дива я не вижу тут.
В свете есть такие ль дива?
Вот идёт молва правдива:
За морем царевна есть,
Что не можно глаз отвесть:
Днём свет Божий затмевает,
Ночью землю освещает,
Месяц под косой блестит,
А во лбу звезда горит.
А сама-то величава,
Выступает, будто пава;
А как речь-то говорит,
Словно реченька журчит.
Молвить можно справедливо.
Это диво, так уж диво».
Гости умные молчат:
Спорить с бабой не хотят.
Чуду царь Салтан дивится –
А царевич хоть и злится,
Но жалеет он очей
Старой бабушки своей:
Он над ней жужжит, кружится –
Прямо на нос к ней садится,
Нос ужалил богатырь:
На носу вскочил волдырь.
И опять пошла тревога:
413
«Помогите, ради Бога!
Караул! лови, лови,
Да дави его, дави…
Вот ужо! пожди немножко,
Погоди!..» А шмель в окошко,
Да спокойно в свой удел
Через море полетел.
Князь у синя моря ходит,
С синя моря глаз не сводит;
Глядь – поверх текучих вод
Лебедь белая плывёт.
«Здравствуй, князь ты мой прекрасный!
Что ж ты тих, как день ненастный?
Опечалился чему?» –
Говорит она ему.
Князь Гвидон ей отвечает:
«Грусть-тоска меня съедает:
Люди женятся; гляжу,
Не женат лишь я хожу».
– «А кого же на примете
Ты имеешь?» – «Да на свете,
Говорят, царевна есть,
Что не можно глаз отвесть.
Днём свет Божий затмевает,
Ночью землю освещает –
Месяц под косой блестит,
А во лбу звезда горит.
А сама-то величава,
Выступает, будто пава;
414
Сладку речь-то говорит,
Будто реченька журчит.
Только, полно, правда ль это?»
Князь со страхом ждёт ответа.
Лебедь белая молчит
И, подумав, говорит:
«Да, такая есть девица.
Но жена не рукавица:
С белой ручки не стряхнёшь
Да за пояс не заткнёшь.
Услужу тебе советом –
Слушай: обо всём об этом
Пораздумай ты путём,
Не раскаяться б потом».
Князь пред нею стал божиться,
Что пора ему жениться,
Что об этом обо всём
Передумал он путём;
Что готов душою страстной
За царевною прекрасной
Он пешком идти отсель
Хоть за тридевять земель.
Лебедь тут, вздохнув глубоко,
Молвила: «Зачем далёко?
Знай, близка судьба твоя,
Ведь царевна эта – я».
Тут она, взмахнув крылами,
Полетела над волнами
И на берег с высоты
Опустилася в кусты,
415
Встрепенулась, отряхнулась
И царевной обернулась:
Месяц под косой блестит,
А во лбу звезда горит;
А сама-то величава,
Выступает, будто пава;
А как речь-то говорит,
Словно реченька журчит.
Князь царевну обнимает,
К белой груди прижимает
И ведёт ее скорей
К милой матушке своей.
Князь ей в ноги, умоляя:
«Государыня-родная!
Выбрал я жену себе,
Дочь послушную тебе.
Просим оба разрешенья,
Твоего благословенья:
Ты детей благослови
Жить в совете и любви».
Над главою их покорной
Мать с иконой чудотворной
Слёзы льёт и говорит:
«Бог вас, дети, наградит».
Князь не долго собирался,
На царевне обвенчался;
Стали жить да поживать,
Да приплода поджидать.
416
Ветер по морю гуляет
И кораблик подгоняет;
Он бежит себе в волнах
На раздутых парусах
Мимо острова крутого,
Мимо города большого;
Пушки с пристани палят,
Кораблю пристать велят.
Пристают к заставе гости.
Князь Гвидон зовёт их в гости.
Он их кормит, и поит,
И ответ держать велит:
«Чем вы, гости, торг ведёте
И куда теперь плывёте?»
Корабельщики в ответ:
«Мы объехали весь свет,
Торговали мы недаром
Неуказанным товаром;
А лежит нам путь далёк:
Восвояси на восток,
Мимо острова Буяна,
В царство славного Салтана».
Князь им вымолвил тогда:
«Добрый путь вам, господа,
По морю по Окияну
К славному царю Салтану;
Да напомните ему,
Государю своему:
К нам он в гости обещался,
А доселе не собрался –
417
Шлю ему я свой поклон».
Гости в путь, а князь Гвидон
Дома на сей раз остался
И с женою не расстался.
418
Град на острове стоит,
С златоглавыми церквами,
С теремами и садами;
Ель растёт перед дворцом,
А под ней хрустальный дом:
Белка в нём живёт ручная,
Да чудесница какая!
Белка песенки поёт
Да орешки всё грызёт;
А орешки не простые,
Скорлупы-то золотые.
Ядра – чистый изумруд;
Белку холят, берегут.
Там ещё другое диво:
Море вздуется бурливо,
Закипит, подымет вой,
Хлынет на берег пустой,
Расплеснётся в скором беге,
И очутятся на бреге,
В чешуе, как жар горя,
Тридцать три богатыря,
Все красавцы удалые,
Великаны молодые,
Все равны, как на подбор –
С ними дядька Черномор.
И той стражи нет надежней,
Ни храбрее, ни прилежней.
А у князя жёнка есть,
Что не можно глаз отвесть:
Днём свет Божий затмевает,
419
Ночью землю освещает;
Месяц под косой блестит,
А во лбу звезда горит.
Князь Гвидон тот город правит,
Всяк его усердно славит;
Он прислал тебе поклон,
Да тебе пеняет он:
К нам-де в гости обещался,
А доселе не собрался».
420
Едет флот царя Салтана.
Князь Гвидон тогда вскочил,
Громогласно возопил:
«Матушка моя родная!
Ты, княгиня молодая!
Посмотрите вы туда:
Едет батюшка сюда».
Флот уж к острову подходит.
Князь Гвидон трубу наводит:
Царь на палубе стоит
И в трубу на них глядит;
С ним ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Бабарихой;
Удивляются оне
Незнакомой стороне.
Разом пушки запалили;
В колокольнях зазвонили;
К морю сам идёт Гвидон;
Там царя встречает он
С поварихой и ткачихой,
С сватьей бабой Бабарихой;
В город он повёл царя,
Ничего не говоря.
421
Все равны, как на подбор,
С ними дядька Черномор.
Царь ступил на двор широкий:
Там под ёлкою высокой
Белка песенку поёт,
Золотой орех грызёт,
Изумрудец вынимает
И в мешочек опускает;
И засеян двор большой
Золотою скорлупой.
Гости дале – торопливо
Смотрят – что ж? княгиня – диво:
Под косой луна блестит,
А во лбу звезда горит:
А сама-то величава,
Выступает, будто пава,
И свекровь свою ведёт.
Царь глядит – и узнаёт…
В нём взыграло ретивое!
«Что я вижу? что такое?
Как!» – и дух в нём занялся…
Царь слезами залился,
Обнимает он царицу,
И сынка, и молодицу,
И садятся все за стол;
И весёлый пир пошёл.
А ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Бабарихой
Разбежались по углам;
Их нашли насилу там.
422
Тут во всём они признались,
Повинились, разрыдались;
Царь для радости такой
Отпустил всех трёх домой.
День прошёл – царя Салтана
Уложили спать вполпьяна.
Я там был; мёд, пиво пил –
И усы лишь обмочил.
А. С. Пушкин
423
Откуплюсь, чем только пожелаешь».
Удивился старик, испугался:
Он рыбачил тридцать лет и три года,
И не слыхивал, чтоб рыба говорила.
Отпустил он рыбку золотую
И сказал ей ласковое слово:
«Бог с тобою, золотая рыбка!
Твоего мне откупа не надо;
Ступай себе в синее море,
Гуляй там себе на просторе».
424
Приплыла к нему рыбка и спросила:
«Чего тебе надобно, старче?»
Ей с поклоном старик отвечает:
«Смилуйся, государыня-рыбка!
Разбранила меня моя старуха,
Не даёт старику мне покою:
Надобно ей новое корыто;
Наше-то совсем раскололось».
Отвечает золотая рыбка:
«Не печалься, ступай себе с Богом!
Будет вам новое корыто».
425
Избу просит сварливая баба».
Отвечает ему золотая рыбка:
«Не печалься, ступай себе с Богом!
Так и быть: изба вам уж будет».
426
Отвечает золотая рыбка:
«Не печалься, ступай себе с Богом!»
427
По щеке ударила мужа.
«Как ты смеешь, мужик, спорить со мною,
Со мною, дворянкою столбовою?
Ступай к морю, говорят тебе честью:
Не пойдёшь, поведут поневоле».
428
Как увидел старик, – испугался!
В ноги он старухе поклонился,
Молвил: «Здравствуй, грозная царица!
Ну теперь твоя душенька довольна?»
На него старуха не взглянула,
Лишь с очей прогнать его велела.
Подбежали бояре и дворяне,
Старика взашеи затолкали.
А в дверях-то стража подбежала,
Топорами чуть не изрубила;
А народ-то над ним насмеялся:
«Поделом тебе, старый невежа!
Вперёд тебе, невежа, наука:
Не садися не в свои сани!»
429
Видит, на море чёрная буря:
Так и вздулись сердитые волны,
Так и ходят, так воем и воют.
Стал он кликать золотую рыбку,
Приплыла к нему рыбка, спросила:
«Чего тебе надобно, старче?»
Ей старик с поклоном отвечает:
«Смилуйся, государыня рыбка!
Что мне делать с проклятою бабой?
Уж не хочет быть она царицей,
Хочет быть владычицей морскою:
Чтобы жить ей в Окияне море,
Чтобы ты сама ей служила
И была бы у ней на посылках».
Ничего не сказала рыбка,
Лишь хвостом по воде плеснула
И ушла в глубокое море.
Долго у моря ждал он ответа,
Не дождался, к старухе воротился –
Глядь: опять перед ним землянка,
На пороге сидит его старуха,
А перед нею разбитое корыто.
А. С. Пушкин
430
СКАЗКА О КУПЦЕ КУЗЬМЕ ОСТОЛОПЕ
И РАБОТНИКЕ ЕГО БАЛДЕ*
Жил-был купец Кузьма Остолоп,
По прозванью Осиновый лоб.
Пошёл Кузьма по базару
Посмотреть кой-какого товару.
Навстречу ему Балда
Идёт, сам не зная куда.
«Что, дядюшка, так рано поднялся,
Чего ты взыскался?»
Кузьма ему в ответ: «Нужен мне работник –
Повар, конюх и плотник.
А где найти мне такого
Служителя, не слишком дорогого?»
Балда говорит: «Буду служить тебе славно,
Усердно и очень исправно,
В год за три щелчка тебе по лбу,
Есть же давай мне варёную полбу».
Призадумался наш Кузьма Остолоп,
Стал почёсывать лоб.
Щёлк щелчку ведь розь –
Да понадеялся на русский авось.
Кузьма говорит Балде: «Ладно.
Не будет нам обоим накладно.
Поживи-ка на моём подворье,
Окажи своё усердье и проворье».
431
Живёт Балда в купеческом доме,
Спит себе на соломе,
Ест за четверых,
Работает за семерых;
Досветла всё у него пляшет,
Лошадь запряжёт, полосу вспашет,
Печь затопит, всё заготовит, закупит,
Яичко испечёт да сам и облупит.
Хозяйка Балдой не нахвалится,
Их дочка о Балде лишь и печалится,
Сынок их зовёт его тятей;
Кашу заварит, нянчится с дитятей;
Один Кузьма лишь Балду не любит,
Никогда его не приголубит,
О расплате думает частенько;
Время идёт, и срок уже близенько.
Кузьма не ест, не пьёт, ночи не спит:
Лоб у него заранее трещит.
Вот он жене признаётся:
«Так и так, что делать остаётся?»
Ум у бабы догадлив,
На всякие хитрости повадлив.
Хозяйка Кузьме говорит: «Знаю средство,
Как удалить от нас такое бедство:
Закажи Балде службу, чтоб стало ему невмочь,
А требуй, чтоб он её исполнил точь-в-точь:
Тем ты и лоб от расправы избавишь,
И Балду-то без расплаты отправишь».
Стало на сердце у Кузьмы веселее,
432
Начал он глядеть на Балду посмелее.
Вот он кричит: «Поди-ка сюда,
Верный мой работник Балда!
Слушай: платить обязалися черти
Мне оброк до самой моей смерти.
Лучшего б не надобно дохода,
Да есть на них недоимки за три года.
Как наешься ты своей полбы,
Собери-ка с чертей оброк мне полный».
Балда, с Кузьмой понапрасну не споря,
Пошёл да и сел у берега моря;
Там он стал верёвку крутить
Да конец её в море мочить.
Вот из моря вылез старый Бес:
«Зачем ты, Балда, к нам залез?» –
– «Да вот верёвкой хочу море морщить,
Да вас, проклятое племя, корчить».
Беса старого взяла тут унылость.
«Скажи, за что такая немилость?» –
«Как за что? Вы не платите оброка,
Не помните положенного срока;
Вот ужо будет нам потеха,
Вам, собакам, великая помеха!» –
«Балдушка, погоди ты морщить море,
Оброк сполна ты получишь вскоре.
Погоди, вышлю к тебе внука».
Балда мыслит: «Этого провести не штука!»
Вынырнул подосланный бесёнок,
Замяукал он, как голодный котёнок:
433
«Здравствуй, Балда-мужичок!
Какой тебе надобен оброк?
Об оброке век мы не слыхали,
Не было чертям такой печали;
Ну, так и быть – возьми, да с уговору,
С общего нашего приговору –
Чтобы впредь не было никому горя:
Кто скорее из нас обежит около моря,
Тот и бери себе полный оброк,
Между тем там приготовят мешок».
Засмеялся Балда лукаво:
«Что ты это выдумал, право?
Где тебе тягаться со мною,
Со мною, с самим Балдою?
Экого послали супостата.
Подожди-ка моего меньшого брата».
Пошёл Балда в ближний лесок,
Поймал двух зайков да в мешок.
К морю опять он приходит,
У моря бесёнка находит.
Держит Балда за уши одного зайку:
«Попляши-ка ты под нашу балалайку;
Ты, бесёнок, ещё молоденек,
Со мною тягаться слабенек;
Это была бы лишь времени трата,
Обгони-ка сперва моего брата.
Раз, два, три! догоняй-ка».
Пустились бесёнок и зайка:
Бесёнок по берегу морскому,
434
А зайка в лесок, до дому.
Вот, море кругом обежавши,
Высунув язык, морду поднявши,
Прибежал бесёнок, задыхаясь,
Весь мокрёшенек, лапкой утираясь,
Мысля: дело с Балдою сладит.
Глядь – а Балда братца гладит,
Приговаривая: «Братец мой любимый,
Устал, бедняжка! Отдохни, родимый».
Бесёнок оторопел,
Хвостик поджал, совсем присмирел,
На братца поглядывает боком.
«Погоди, – говорит, – схожу за оброком».
Пошёл к деду, говорит: «Беда!
Обогнал меня меньшой Балда!»
Старый бес стал тут думать думу,
А Балда наделал такого шуму,
Что всё море смутилось
И волнами так и расходилось.
Вылез бесёнок. «Полно, мужичок:
Вышлем тебе весь оброк –
Только слушай. Видишь ты палку эту?
Выбери себе любую мету.
Кто далее палку бросит,
Тот пускай оброк и уносит.
Что ж? боишься вывихнуть ручки?
Чего ж ты ждёшь?» – «Да жду вон этой тучки;
Зашвырну туда твою палку,
Да и начну с вами, чертями, свалку».
435
Испугался бесёнок да к деду,
Рассказывать про Балдову победу,
А Балда над морем опять шумит
Да чертям верёвкой грозит.
Вылез опять бесёнок: «Что ты хлопочешь?
Будет тебе оброк, коли захочешь…» –
«Нет, – говорит Балда, –
Теперь моя череда,
Условие сам назначу,
Задам тебе, вражонок, задачу.
Посмотрим, какова у тебя сила.
Видишь, там сивая кобыла?
Кобылу подыми-тка ты
Да неси её полверсты,
Снесёшь кобылу – оброк уж твой;
Не снесёшь кобылы, ан будет он мой».
Бедненький бес
Под кобылу подлез,
Поднатужился,
Поднапружился,
Приподнял кобылу, два шага шагнул,
На третьем упал, ножки протянул.
А Балда ему: «Глупый ты бес,
Куда ж ты за нами полез?
И руками-то снести не смог,
А я, смотри, снесу промеж ног».
Сел Балда на кобылку верхом
Да версту проскакал, так что пыль столбом.
Испугался бесёнок и к деду
436
Пошёл рассказывать про такую победу.
Делать нечего – собрали полный оброк
Да на Балду взвалили мешок.
Идёт Балда, покрякивает,
А Кузьма, завидя Балду, вскакивает,
За хозяйку прячется,
Со страху корячится.
Балда его тут отыскал,
Отдал оброк, платы требовать стал.
Бедный купец Кузьма Остолоп
Подставил лоб:
С первого щелчка
Прыгнул Кузьма до потолка;
Со второго щелчка
Лишился Кузьма языка;
А с третьего щелчка
Вышибло ум у старика.
А Балда приговаривал с укоризной:
«Не гонялся бы ты, Кузьма, за дешевизной».
А. С. Пушкин
437
Прямы и светлы, как прутья стальные,
В землю вонзались струи дождевые
С силой стремительной… Я и Мазай,
Мокрые, скрылись в какой-то сарай.
Дети, я вам расскажу про Мазая.
Каждое лето домой приезжая,
Я по неделе гощу у него.
Нравится мне деревенька его:
Летом её убирая красиво,
Исстари хмель в ней родится на диво,
Вся она тонет в зелёных садах;
Домики в ней на высоких столбах
(Всю эту местность вода понимает,
Так что деревня весною всплывает,
Словно Венеция), Старый Мазай
Любит до страсти свой низменный край.
Вдов он, бездетен, имеет лишь внука,
Торной дорогой ходить ему – скука!
За сорок вёрст в Кострому прямиком
Сбегать лесами ему нипочём:
«Лес не дорога: по птице, по зверю
Выпалить можно». – А леший? – «Не верю!
Раз в кураже я их звал-поджидал
Целую ночь – никого не видал!
За день грибов насбираешь корзину,
Ешь мимоходом бруснику, малину,
Вечером пеночка нежно поёт,
Словно как в бочку пустую, удод
Ухает; сыч разлетается к ночи,
438
Рожки точёны, рисованы очи.
Ночью… ну, ночью робел я и сам:
Очень уж тихо в лесу по ночам.
Тихо, как в церкви, когда отслужили
Службу и накрепко дверь затворили,–
Разве какая сосна заскрипит,
Словно старуха во сне проворчит…»
Дня не проводит Мазай без охоты.
Жил бы он славно, не знал бы заботы,
Кабы не стали глаза изменять:
Начал частенько Мазай пуделять.
Впрочем, в отчаянье он не приходит:
Выпалит дедушка – заяц уходит,
Дедушка пальцем косому грозит:
«Врёшь – упадёшь!» – добродушно кричит.
Знает он много рассказав забавных
Про деревенских охотников славных:
Кузя сломал у ружьишка курок,
Спичек таскает с собой коробок,
Сядет за кустом – тетерю подманит,
Спичку к затравке приложит – и грянет!
Ходит с ружьишком другой зверолов,
Носит с собою горшок угольков.
«Что ты таскаешь горшок с угольками?»
– Больно, родимый, я зябок руками;
Ежели зайца теперь сослежу,
Прежде я сяду, ружьё положу,
Над уголёчками руки погрею,
Да уж потом и палю по злодею!
439
«Вот так охотник!» – Мазай прибавлял.
Я, признаюсь, от души хохотал.
Впрочем, милей анекдотов крестьянских
(Чем они хуже, однако, дворянских?)
Я от Мазая рассказы слыхал.
Дети, для вас я один записал.
Старый Мазай разболтался в сарае:
«В нашем болотистом, низменном крае
Впятеро больше бы дичи велось,
Кабы сетями её не ловили,
Кабы силками её не давили;
Зайцы вот тоже, – их жалко до слёз!
Только весенние воды нахлынут,
И без того они сотнями гинут, –
Нет! ещё мало! бегут мужики,
Ловят, и топят, и бьют их баграми.
Где у них совесть?.. Я раз за дровами
В лодке поехал – их много с реки
К нам в половодье весной нагоняет, –
Еду, ловлю их. Вода прибывает.
Вижу один островок небольшой –
Зайцы на нём собралися гурьбой.
С каждой минутой вода подбиралась
К бедным зверькам; уж под ними осталось
Меньше аршина земли в ширину,
Меньше сажени в длину.
Тут я подъехал: лопочут ушами,
Сами ни с места; я взял одного,
Прочим скомандовал: прыгайте сами!
440
Прыгнули зайцы мои, – ничего!
Только уселась команда косая,
Весь островочек пропал под водой:
“То-то! – сказал я: – не спорьте со мной!
Слушайтесь, зайчики, деда Мазая!”
Этак гуторя, плывём в тишине.
Столбик не столбик, зайчишко на пне,
Лапки скрестивши, стоит, горемыка,
Взял и его – тягота не велика!
Только что начал работать веслом,
Глядь, у куста копошится зайчиха –
Еле жива, а толста, как купчиха!
Я её, дуру, накрыл зипуном –
Сильно дрожала… Не рано уж было.
Мимо бревно суковатое плыло,
Сидя, и стоя, и лёжа пластом,
Зайцев с десяток спасалось на нём.
“Взял бы я вас – да потопите лодку!”
Жаль их, однако, да жаль и находку –
Я зацепился багром за сучок
И за собою бревно поволок…
Было потехи у баб, ребятишек,
Как прокатил я деревней зайчишек:
“Глянь-ко: что делает старый Мазай!”
Ладно! Любуйся, а нам не мешай!
Мы за деревней в реке очутились.
Тут мои зайчики точно сбесились:
Смотрят, на задние лапы встают,
Лодку качают, грести не дают:
441
Берег завидели плуты косые,
Озимь, и рощу, и кусты густые!..
К берегу плотно бревно я пригнал,
Лодку причалил – и: “с Богом!” сказал.
И во весь дух
Пошли зайчишки.
А я им: “У-х!
Живей, зверишки!
Смотри, косой,
Теперь спасайся,
А чур, зимой
Не попадайся!
Прицелюсь – бух!
И ляжешь… Ууу-х!..”
Мигом команда моя разбежалась,
Только на лодке две пары осталось –
Сильно измокли, ослабли; в мешок
Я их поклал – и домой приволок;
За ночь больные мои отогрелись.
Высохли, выспались, плотно наелись;
Вынес я их на лужок; из мешка
Вытряхнул, ухнул – и дали стречка!
Я проводил их всё тем же советом:
“Не попадайтесь зимой!”
Я их не бью ни весною, ни летом:
Шкура плохая – линяет косой…»
А. Н. Некрасов
442
СОДЕРЖАНИЕ
ПРОЗА
Органы человеческого тела 5
Богатство 6
Наблюдательность 6
Два плуга 7
Играющие собаки 8
Любопытство 9
Брат и сестра 11
Раскаяние 12
Дедушка и внучек (Братья Гримм) 13
Добросовестный дикарь 14
Персики 15
Два путешественника 16
Слепая лошадь 16
Бодливая корова 22
Лошадь и осёл 24
Юпитер и овечка 25
Юпитер и лошадь 26
Два козлика 27
Кот и лиса (А. Н. Толстой) 27
Шакал и лев (Суданская народная сказка) 32
Верная собака 36
Медведь и бревно 38
Горностай и заяц (Алтайская народная сказка) 38
Как мыши кота хоронили (В. А. Жуковский) 40
Заяц и ёж (Братья Гримм) 44
Гордая летучая мышь (Китайская народная сказка) 48
Старик и тюлень (Чукотская народная сказка) 50
Воробей (И. С. Тургенев) 52
Гуси 53
Чужое яичко 54
443
Песня птички 56
Аист и ворон (Австралийская народная сказка) 59
Королёк (Братья Гримм) 62
Страус и черепаха (С. А. Баруздин) 65
Хозяйка Медной горы (П. П. Бажов) 66
Гадюка 79
Лягушка-путешественница (В. М. Гаршин) 81
Байка о щуке зубастой 88
Паук 89
Птицы 90
Воспитание (Ф. А. Круммахер) 91
Гвоздика 93
Беленький цветочек (Г.-X. Андерсен) 94
Пшеница и плевелы (Б. Г. Денцель) 99
Пора спать (Д. Н. Мамин-Сибиряк) 100
444
Сказ про Комара Комаровича-длинный нос и мохнатого Мишу-короткий
хвост (Д. Н. Мамин-Сибиряк) 240
Никита Кожемяка 246
Богатырь Вольга и оратай Микулушка 249
Что знаешь, о том не спрашивай (В. И. Даль) 252
Ось и чека (В. И. Даль) 253
ПОЭЗИЯ
Шоссе и обыкновенная дорога (И. С. Аксаков) 292
Казачья колыбельная песня (М. Ю. Лермонтов) 293
Школьник (Н. А. Некрасов) 295
Урок (П.-Ж. Беранже, пер. B. C. Курочкина) 297
Молитва дитяти (И. С. Никитин) 300
445
Мельница (И. С. Никитин) 313
Водопад (Г. Р. Державин) 313
Утро на берегу озера (И. С. Никитин) 314
Полевой цветок (И. И. Дмитриев) 317
Ласточки (А. Н. Майков) 317
446
Стрекоза и Муравей (И. А. Крылов) 352
Листы и Корни (И. А. Крылов) 353
О пользе стекла. Из «Письма о пользе Стекла. Графу И.И. Шувалову»
(М. В. Ломоносов) 354
Золотых дел мастер (Притча) 358