Жан-Батист Сэй

"Трактат по политической экономии"

Жан-Батист Сэй. Биографическая справка

I. Польза политической экономии
II. Что такое производство?
III. Операции, общие для всех отраслей промышленности
IV. Употребление машин
V. Теория сбыта
VI. Свойство и употребление денег
VII. Прибыль с капитала и заработная плата
VIII. Частное потребление
IX. Потребление общественное
2
 Жан-Батист Сэй. (1767-1832)
Знаменитый французский экономист родился в Лионе 5 января 1767 г. Семейство
принадлежало к протестантской церкви и было вынуждено из-за нарушений Нантского
эдикта [Нантский эдикт 1598 г. признал существование во Франции двух религий —
католичества и протестантизма (гугенотов). Борьба католической церкви против
иноверцев продолжалась в течение полутора веков и завершилась отменой Нантского
эдикта в 1785 г. Вторая половина XVIII в. явилась периодом массового исхода гугенотов из
страны.] покинуть Францию". В Женеве отец занимался торговлей, но его коммерческие
неудачи заставили сына прервать учебу. Жан-Батист начинает работать в торговой конторе,
затем вместе с братом уезжает в Англию, где ему удается продолжить образование и
собственными глазами наблюдать промышленный переворот, расцвет предпринимательской
инициативы.
Знакомство с трудами А. Смита оказало решающее влияние на творческую жизнь
молодого француза; свобода труда, предпринимательской деятельности и торговли стала
высшим экономическим принципом, альфой и омегой произведений Сэя.
Возвратившись на родину, 22-летний последователь Смита приветствует Французскую
революцию 1789 года, вступает волонтером в армию, участвует в ряде походов. Но начались
времена террора, и Сэй занимается исключительно семейными делами. Жан-Батист женится,
из-за обесценивания бумажных денег в начале 90-х гг. теряет все свои сбережения.
Финансовые неудачи не лишили молодого ученого энергии. Используя уже сложившиеся
связи в литературных и журналистских кругах, Сэй становится редактором журнала,
публиковавшего философские, политические и литературные статьи. Постепенно Жан-
Батист превращается в руководителя кружка республиканцев, где обсуждаются
произведения экономического содержания, преимущественно привозимые из Англии. Сэй
становится известной фигурой не только в обществе, но и в правительственных кругах. Его
назначают членом Комитета финансов (1799 г.). Очень скоро, однако, независимость и
твердость суждений, ярко обнаружившиеся в серии экономических статей, а также его
предложения в области финансовой политики (Жан-Батист выступил против
расточительности правящих кругов и чрезмерной тяжести налогов) показались властям
дерзкими.
В 1803 г. вышел в свет знаменитый "Трактат по политической экономии". Даже
полновластный правитель страны не удержался от высокой оценки этого труда. Более того,
первый консул пригласил Сэя к себе и, гуляя с ним по парку, изложил свои проекты
возрождения экономики. При этом Бонапарт заметил, что сочинения ученых призваны
оправдать его начинания и убедить публику в необходимости соответствующих
правительственных мер. Прозрачный намек был понят, но Сэй не пожелал отречься от
самого себя: превратить "Трактат" в пособие, признающее справедливой политику
властелина Франции, — и отказался от участия в разработке финансовой политики, которую
считал пагубной для экономики страны. Последовало исключение его из Комитета
финансов, а переиздание быстро разошедшегося "Трактата" было запрещено.
Но нашему герою нельзя отказать в смелости и изобретательности. Оставив на время
литературное поприще, Жан-Батист Сэй решил заняться предпринимательством. Сферой
новой деятельности была избрана хлопчатобумажная промышленность. Вместе со старшим
сыном Сэй изучает новейшую британскую технику производства, выставленную на
Международной парижской выставке, и вскоре открывает в округе Па-де-Кале текстильную
мануфактуру. Первоначально он был одновременно механиком, архитектором и
управляющим фирмы. Машины выписывали из Англии, местные рабочие проходили

3
обучение на фирме, и довольно скоро, как писали современники, благосостояние снизошло
на весь округ.
Через восемь лет, в 1813 г., Сэй возвращается в Париж и вновь обращается к науке, к
литературной работе. Управление мануфактурой заметно обогатило его экономические
представления, особенно в части отношений предпринимателя с рабочими и потребителями.
В то же время на его глазах происходил упадок империи, обусловленный чрезмерным
вмешательством государства в частную жизнь, несостоятельностью налоговой системы.
Наступившая затем Реставрация дала Сэю возможность переиздать запрещенный
Наполеоном "Трактат по политической экономии".
По поручению правительства Сэй предпринимает поездку в Англию с целью изучения
опыта организации промышленности. Научная известность и знание английского языка
помогли выполнить поручение и встретиться с рядом британских знаменитостей, в том числе
с Рикардо, Бентамом, профессорской элитой. Результатом поездки явилась изданная в 1816 г.
книга "Об Англии и англичанах". Сэй с гордостью поведал о том, что ему предлагали занять
кафедру в Глазго, принадлежавшую ранее прославленному А. Смиту.
С 1815 г. Сэй читает в Париже курс лекций по политической экономии, пользующийся
неизменным успехом у слушателей, а в 1817 г. в свет выходит "Катехизис политической
экономии" — концентрированное изложение его лекционного курса. Занятия политической
экономией профессор Сэй сочетает с исследованиями проблем нравственности, публикует
свои взгляды на людей и общество. Быстрое распространение второго издания "Трактата",
накопление новых сведений, преобразование экономической системы Франции
стимулировали подготовку третьего, четвертого и пятого изданий (1819-1826 гг.).
Одновременно Сэй ведет активную переписку с Мальтусом, опубликовавшим в 1820 г.
свои "Начала политической экономии", а также с Рикардо и Сисмонди. Во Франции
возникают проекты учреждения кафедр политической экономии. В 1830 г. кафедра
политической экономии была учреждена во Французском колледже, и ее возглавил Ж.-Б.
Сэй. К этому времени прославленный ученый завершает работу над новым крупным
сочинением — "Полным курсом политической экономии", в котором значительное место
уделено практическим выводам.
Нервные перегрузки, внезапная смерть жены подорвали здоровье Сэя. Он умер от удара
15 ноября 1832 г.
***
"Трактат по политической экономии" стал первым систематизирующим учебником,
созданным на фундаменте классической теории. Адаму Смиту, автору "Исследования о
природе и причинах богатства народов", несмотря на величие творческого подвига,
недоставало упорядоченности изложения, его упрекали в пространных отступлениях и
повторениях. Само наименование науки "политическая экономия" встречается у Смита лишь
в нескольких местах.
"Трактат" Сэя стал путеводителем, по которому составляли многочисленные лекционные
курсы; с его именем связано распространение на континенте науки, получившей название
"политическая экономия".
Автор "Трактата" говорит о полезности (потребительной стоимости), т. е. о способности
предмета удовлетворять человеческие потребности, о меновой стоимости (цене) — понятиях,
которые в советской экономической науке приписывали К. Марксу. Полезности — это
субстрат богатства во всем его многообразии, они создаются производительным трудом. Сэй
различает ценность продукта (стоимость), определяемую издержками производства, и цену,
являющуюся мерилом ценности. Цена выражает ценность, так же как барометр показывает
атмосферное давление, поскольку прямое влияние атмосферы не нарушается сторонними
обстоятельствами.
Особое внимание в трехзвенной структуре общей экономической теории Сэй уделяет
производству.

4
 Согласно Сэю, факторам производства — труду, капиталу и земле соответствуют три
дохода — заработная плата, прибыль и рента. Заработная плата определяется естественной
ценой труда. Ее превышение "обременяет другой класс дополнительным содержанием
работников, заставляя платить за несозданный продукт, отказывая во всяком уважении к
частной собственности". Не следует обременять социальными расходами лишь
предпринимателей, их должно нести общество в целом. Подобно английскому экономисту
Т.Р. Мальтусу Сэй склонен объяснять бедность прежде всего излишком населения по
сравнению со средствами существования. Обвинять же в подобном неравновесии
политическое устройство было бы несправедливым, считал он. Рост производительности
труда и соответствующее снижение сдельной зарплаты понижают стоимость продукта, т.е.
имеют благотворный эффект [Эту логику можно принять лишь при стабильности денег,
т.е. в абстрактной форме.].
Один из экономических парадоксов состоит, по мнению французского классика, в том,
что именно рабочие более всех заинтересованы в техническом прогрессе, сберегающем труд,
так как он удешевляет предметы первой необходимости.
Возвышение производства и соответственно роли товарного предложения позволило
последователям Сэя следующим образом выразить ключевую идею его учения: предложение
автоматически рождает спрос; продав товар, производитель превращается в покупателя.
"Закон Сэя" позволяет сделать вывод об отсутствии причин для общего товарного
перепроизводства и о возможности в результате случайного стечения обстоятельств лишь
эпизодических кризисных проявлений.
Что касается прибыли, то здесь Сэй вводит различие между процентом, т.е. оплатой
услуг капитала, и предпринимательским доходом — вознаграждением за труд по
организации и управлению производством. Этот квалифицированный труд оплачивается
высокими заработками, формирует слой, или класс, богатых людей-профессионалов. Что
касается услуг со стороны капитала, то здесь обыкновенно в игру вступают так называемые
трудовые сбережения, или эффект воздержания. У. Сениор, чаще всего цитируемый
родоначальник теории воздержания, распространяет свою идею и на недвижимость, доходы
от которой можно истратить на личное потребление, но можно и отложить, сберечь,
использовать в дальнейшем как фактор производства. Предпочитая второй путь, владелец
имущества превращает его в капитал. Доход на капитал — процент, или дивиденд, — это
также род вознаграждения, отказ от "потребительского разгула".
Труд фермера по сути своей не отличается от труда предпринимателя, хотя источники
доходов у них различны; разными являются также источники дохода у крестьянина-
собственника и арендатора земли.
Логика анализа общественного потребления ведет к утверждению, что те же законы,
которые управляют частной (рыночной) экономикой, должны руководить и
государственным хозяйством. Двух родов экономик не бывает, так же как нет двух видов
честности или нравственности. Деятельность правительства в части общественного
потребления производительна, т. е. эффективна, если ее результат не менее ценен, чем
затраты. Эти идеи были востребованы творцами теорий побочных эффектов и
общественного выбора. Ведь процессы общественного потребления могут по-разному влиять
на окружающую среду, здоровье людей и социальную жизнь вообще.
Первоначально лекционный курс, который преподавал Сэй, назывался индустриальной
экономикой. Ключевой экономической фигурой был предприниматель. Его трудовые услуги,
так же как и труд наемных рабочих, Сэй называл производительными, а доходы этих
экономических субъектов — зависимыми от спроса и предложения.
К. Маркс считал схему распределения, предложенную Сэем, упрощенной, вульгарной и
апологетической; другие исследователи полагали, однако, что именно Сэй избавил
экономическую мысль от блуждания в темноте и тупиков.

5
 I. Польза политической экономии

Нет сомнений, что в общественной жизни есть много недостатков, которые связаны с
самой природой вещей и от которых невозможно совершенно освободиться, но есть много и
таких, которые не только возможно, но и легко устранить. В этом можно убедиться,
ознакомившись с содержанием этой книги. Я мог бы даже прибавить, что почти у всех
народов многие злоупотребления могли бы быть совершенно устранены без малейшей
жертвы со стороны привилегированных лиц, действительно извлекающих из них пользу или
только воображающих, что извлекают ее. Скажу более: есть такие изменения общественных
условий, которые могут быть сделаны в общих интересах без всякой опасности для кого бы
то ни было и которые отвергаются только вследствие недостаточного знакомства с
экономией обществ. В большинстве случаев люди не понимают всех тех выгод, которые они
могли бы извлечь из того, что на всех без исключения членов общества были бы
распространены преимущества, которыми пользуются теперь только немногие. Такое
непонимание происходит от недоверия к книгам, потому что, к сожалению, дурных книг
всегда больше, чем хороших, а книги, дающие пустые рассуждения вместо изображения
действительных фактов, ведут только к сомнительным результатам; и потому, наконец, что
некоторые книги написаны скорее из-за личных соображений, а не внушены любовью к
истине и желанием добра.
Долго держалось мнение, что знание политической экономии должно составлять
достояние лишь небольшого круга людей, призванных к управлению государственными
делами. Я знаю, что очень важно, чтобы люди, стоящие у власти, были больше вооружены
знанием, чем остальные; знаю также, что ошибки частных лиц в большинстве случаев могут
разорить только несколько семейств, тогда как ошибки государей и их министров
распространяют разорение на всю страну. Но могут ли государи и их министры быть
образованными в то время, когда простые смертные лишены всякого просвещения? Вопрос
этот стоит того, чтобы его поставить. В среднем классе общества, вдали от опьянения
властью, с одной стороны, и от тяжелого труда бедняков — с другой, — в том классе
общества, в котором состояния нажиты честным трудом, в котором досуг не исключает
привычки к труду и в среде которого всего чаще встречается дружеское общение людей,
любовь к чтению и возможность развивать свой ум путешествиями, — именно в этом классе
общества, говорю я, и рождается просвещение. Отсюда оно распространяется как на сильных
мира сего, так и на простой народ, потому что и сильные мира, и простой народ не имеют
времени для умственного труда: они усваивают себе только те истины, которые доходят до
них в форме непреложных правил, а следовательно, не нуждаются в доказательствах.
Если бы монарх и его главные министры даже были основательно знакомы с
принципами, на которых основывается благосостояние народов, то какую, спрашивается,
пользу они могли бы извлечь из своих знаний, если бы не нашли на всех ступенях
управления поддержки в людях, способных понять их, войти в их соображения, привести в
исполнение их планы? Известно, что благосостояние города или провинции часто вполне
зависит от деятельности местной администрации, и нередко бывает, что человек, стоящий во
главе самого незначительного административного центра, проводя в жизнь какую-нибудь
серьезную меру, имеет больше влияния, чем сам законодатель.
В стране, пользующейся представительным правлением, каждый гражданин обязан
изучать политическую экономию уже потому, что там каждый призван к участию в
обсуждении государственных дел.
Предположим, наконец, что все лица, принимающие участие в управлении на всех
ступенях администрации, будут образованны, в то время как народ погружен еще в
невежество (что, впрочем, совершенно невероятно). На какое противодействие натолкнулись

6
бы эти просвещенные правители при исполнении своих лучших начертаний? Какие
препятствия встретили бы они в предрассудках тех, которым эти мероприятия и должны бы
были принести наибольшую пользу?
Итак, чтобы какой-нибудь народ мог воспользоваться преимуществами хорошей
экономической системы, еще недостаточно, чтобы правители его были способны усвоить
наилучшие планы, необходимо еще, чтобы народ был в состоянии воспринять их.
Во всех предположенных нами случаях общественное благо требует, чтобы частные
люди были так же хорошо знакомы с принципами политической экономии, как и
государственные деятели. Им следует изучать ее не только в интересах общественного блага,
но и ради собственных выгод. Истинное понимание сущности ценностей и их движения
доставляет и им огромные средства для того, чтобы составить себе правильный взгляд на
предприятия, в которых они заинтересованы хотя бы как акционеры; оно дает им
возможность предвидеть нужды этих предприятий и их результаты, изыскивать средства для
их процветания, умело пользоваться своими правами, находить наиболее солидное
помещение для капиталов, предвидеть исход займов и других мер, своевременно заботиться
об улучшении своих земель, сохранять равновесие между затратами на предприятие и
ожидаемыми от него доходами, понимать общие нужды общества, распознавать признаки
его процветания или упадка и т.п.
Мнение, что знакомство с политической экономией должно составлять достояние только
людей, управляющих государством, помимо уже своей неосновательности было причиной
того, что почти все экономисты до Смита считали своим главным призванием давать советы
власти. Но так как они далеко не всегда были согласны между собой и так как факты
общественной жизни, их взаимная связь и вытекающие из них следствия были им самим
малоизвестны и совершенно неизвестны толпе, то на них, естественно, и смотрели как на
мечтателей. Отсюда презрение, которое должностные лица питали ко всему, что только
походило на какой-нибудь принцип.
Но с тех пор как политическая экономия сделалась простым изложением законов,
управляющих экономией человеческих обществ, истинные государственные люди поняли,
что изучение ее не может быть для них безразлично. И вот чтобы предвидеть результаты
принимаемой меры, они принуждены сообразоваться с принципами этой науки точно так же,
как приходится руководствоваться законами динамики или гидравлики тому, кто хочет
прочно построить мост или плотину. Когда администрация принимает неправильные меры,
то, естественно, оказывается в очень шатком положении: ей поневоле приходится отступать,
когда она встречает на пути непреодолимые препятствия, которых не сумела предвидеть
раньше.
Очень может быть, что именно этой причине следует приписать превратности, терзавшие
Францию в продолжение последних двух столетий, т.е. как раз в то время, когда явилась для
нее возможность достигнуть высшей степени благосостояния, на которую дают ей право ее
почва, положение и гений народа. Подобно кораблю, плывущему без компаса и ландкарты,
по воле ветра и прихоти лоцманов, неизвестно откуда и куда, Франция двигалась вперед
наудачу, потому что у народа не было никакого определенного представления о причинах,
способствующих общественному благосостоянию. А знание этих причин, если бы оно
существовало, распространилось бы последовательно на многих ее правителей, которые,
если бы они даже и не были расположены действовать в их пользу, по крайней мере, не
оказывали бы им такого явного противодействия, и тогда корабль, именуемый Францией, не
подвергался бы таким крутым изменениям курса, от которых ему приходилось так жестоко
страдать.
Всякое шатание вызывает такие гибельные последствия, что даже переход от дурной
системы к хорошей часто не обходится без важных затруднений. Нет сомнения, что
покровительственная и запретительная система сильно вредит успехам промышленности и
развитию народного богатства, а между тем невозможно, не причинив большого зла, сразу
уничтожить учреждения, ею порожденные. Здесь требуются постепенные меры,

7
чрезвычайная сноровка, чтобы перейти без серьезных затруднений к более благоприятному
порядку вещей, точно так же как путешественники, проезжавшие северные страны и
отморозившие себе некоторые члены, только постепенно отогревая их, могут возвратить им
жизнь и здоровье.
Самые лучшие принципы не всегда могут быть применимы на практике. Безусловно,
необходимо прежде узнать их, чтобы потом извлечь из них все, что нужно. Не подлежит
сомнению, что даже молодой народ, который, кажется, мог бы воспользоваться этими
принципами в полном объеме, никогда не достигает сразу очень больших успехов; но все-
таки некоторая степень благосостояния доступна для всякого народа, если бы он даже
иногда и нарушал эти принципы. Могущественное действие жизненной силы способствует
росту и благоденствию человеческого организма, несмотря даже на излишества юности,
несчастные случаи и даже на раны, от которых ему приходилось страдать. В
действительности нет абсолютного совершенства, вне которого все было бы дурно и все вело
бы только ко злу: зло везде перемешано с добром. Когда берет верх первое, общество
клонится к упадку; когда же берет верх второе, общество идет более или менее быстрыми
шагами к благосостоянию, и тогда ничто не должно ослаблять его усилий к познанию и
распространению добрых принципов. Даже самый ничтожный шаг, который общество
сделает в этом направлении, есть уже сам по себе благо и принесет обильные плоды.
Тут не следует унывать в особенности потому, что в политической экономии, как и во
всякой науке, на практике действуют сильнее всего элементарные сведения. Теории теплоты,
рычага, наклонной плоскости отдали всю природу в распоряжение человека. Точно так же
теория обмена и сбыта изменит всю политику мира. Поэтому мы должны поступать так,
чтобы заботиться больше о распространении уже доказанных положений, чем преследовать
их конечные выводы, чтобы заботиться не столько об увенчании здания науки, сколько о
расширении его основания. Но как еще велика эта задача и как еще невежественны и грубы
так называемые цивилизованные народы! Проезжайте по всем областям Европы, столь
гордой своим знанием; допросите сотни, тысячи, десятки тысяч людей, и вы натолкнетесь
разве на одного, может, двух человек, усвоивших себе знания, которыми так кичится наше
время.
Вы не встретите при этом знакомства не говорю уже с высокими истинами науки — в
этом не было бы ничего удивительного, — но даже и с самыми простыми, элементарными
сведениями, наиболее применимыми к жизни каждого отдельного человека. А насколько еще
реже встречаются условия, необходимые для того, чтобы учиться! Как мало еще людей,
способных наблюдать то, что ежедневно происходит перед их глазами, и умеющих
сомневаться в том, чего не знают!
Как бы то ни было, а надо выждать время. Как теплота только постепенно проникает в
массу значительных тел, последовательно захватывая все ее отдельные частицы, так и
просвещение постепенно распространяется между людьми, пока не охватит всей массы,
которая зовется народом. Ничто не может заменить действия времени — влияние его всегда
непреложно. Если нам кажется, что оно действует медленно, то потому только, что жизнь
наша сравнительно коротка; но оно действует очень быстро, если смотреть на жизнь
народов.
Физику Ньютона, единодушно отвергнутую во Франции не более 50 лет назад, теперь
преподают во всех наших школах. Придет наконец время, когда увидят, что есть науки еще
более важные, чем физика, если измерять степень этой важности тем непосредственным
влиянием, какое они имеют на судьбу людей.
В настоящее время политическую экономию преподают везде, где хоть сколько-нибудь
понимают важность знания. Ее и прежде читали в германских, шотландских и итальянских
университетах, но при новых условиях изучение ее пойдет еще успешнее и она станет наряду
с самыми положительными науками. В то время как Оксфордский университет еще упорно
держится своих старых заблуждений, в Лондоне открывают новый университет [Это
написано в 1826 г.], в котором, однако, будут преподаваться только обычные науки как бы

8
для того, чтобы выставить всю несообразность учреждений, в которых в эпоху самых
поразительных успехов человеческого разума преподается то же, что преподавалось еще три
века назад. Частные курсы политической экономии читают во многих городах, в том числе в
Женеве. Французское правительство, к чести своей, постановило учредить кафедру
политической экономии в юридической школе в Париже, а что особенно важно — наши
молодые публицисты стремятся завершить свое образование изучением наук, раскрывающих
им механизм человеческих обществ. Нельзя не удивляться их успехам, когда сравнишь
большинство периодических изданий нашего времени, а также отдельные сочинения по
политике, истории, философии, торговле и искусствам с тем, что было писано по этой части
не более 10 лет назад. Те из этих сочинений, которые обнаруживают полное незнание их
авторами основных начал политической экономии, ни на минуту не останавливают на себе
внимания публики. Когда молодые люди, сидящие теперь на школьной скамье, разойдутся
по всем классам общества и достигнут высоких должностей в управлении, общественные
дела пойдут гораздо лучше, чем они шли до сих пор. Как правители, так и управляемые
будут руководствоваться одинаковыми принципами, что поведет, конечно, к ослаблению
притеснений, с одной стороны, и к большому доверию — с другой. Но что всего более
способствовало успехам политической экономии, это важные условия, в которых
цивилизованный мир оказался в последние 40 лет. Расходы правительств возросли до
неимоверных размеров; призывы, с которыми правительства принуждены были обращаться
к своим подданным за удовлетворением своих потребностей, обнаружили всю серьезность
положения; почти везде требовалось, если не постановлялось, содействие всего общества
или, по крайней мере, нечто в этом роде. Когда громадные налоги, взимаемые с населения
под более или менее благовидными предлогами, оказались недостаточными, пришлось
обратиться к кредиту, а для этого необходимо было раскрыть перед обществом как нужды,
так и наличные средства государства. Публичность отчетности, необходимость разъяснения
распоряжений администрации произвели в политике такую нравственную революцию,
которую уже нельзя остановить.
В то же время великие общественные перевороты, великие бедствия явили собой и
великие испытания. Злоупотребления бумажными деньгами, торговые запрещения и пр. дали
возможность познать последние следствия почти всех крайностей. Внезапное разрушение
самых солидных устоев, колоссальные вторжения неприятеля, крушение одних правительств
и образование других, возникновение на другом полушарии новых государств,
освобождение колоний, известный общий подъем духа, столь благоприятный для развития
всех человеческих способностей, светлые надежды и великие разочарования — все это
значительно расширило круг наших идей сначала в людях, умеющих и наблюдать, и
рассуждать, а потом и во всех остальных.
Вот как надежды идут рука об руку с встречающимися препятствиями; вот как толчок,
получаемый человечеством в его стремлении к лучшему будущему, никогда не остается без
результатов.

II. Что такое производство?

Люди пользуются известными благами, которые природа доставляет им даром, как,

например, воздухом, водой, светом солнца; но это не те блага, которые обыкновенно принято
называть богатством. Это название дается только тем предметам, которые имеют
собственную, им присущую ценность и которые сделались исключительной собственностью
своих владельцев, как, например, земли, металлы, монеты, хлеб, ткани и вообще товары

9
всякого рода. Если же это название дается также процентным бумагам, векселям и т.п., то
это, очевидно, лишь потому, что они представляют собой обязательства, по которым
владельцы их могут получить вещи, имеющие ценность сами по себе. Богатство всегда
пропорционально этой ценности: оно велико, если велика сумма составляющих его
ценностей; оно мало, если мала сумма входящих в его состав ценностей.
По общепринятому пониманию богатыми людьми называют тех, кто обладает большим
количеством этих благ, имеющих определенную ценность. Но когда речь идет о том, чтобы
изучить, как образуются, распределяются и потребляются богатства, то этим же именем
называют все предметы, заслуживающие его, независимо от того, много ли их или мало,
точно так же как зерном называется как отдельное зерно, так и целый мешок этого товара.
Ценность каждого предмета, пока она не установлена, совершенно произвольна и
неопределенна. Владелец его может ценить ее очень высоко, но от этого он не будет богаче.
Но с того момента, как другие лица, желающие приобрести данный предмет, соглашаются
дать за него в обмен другие предметы, в свою очередь имеющие ценность, количество этих
последних предметов, предлагаемых в обмен, является мерилом ценности данного предмета,
так как за него могут дать тем более, чем более он стоит сам по себе.
К числу предметов, которые могут быть отдаваемы в обмен на предмет, который желают
приобрести, относится монета. Количество монет, которое владелец их соглашается дать в
обмен за приобретаемый предмет, называется его ценой; это его рыночная цена в данном
месте и в данное время, если владелец предмета уверен, что получит ее в случае, если
захочет отделаться от этого предмета.
Знание истинной природы богатства, как оно сейчас объяснено, знание всех трудностей,
которые приходится преодолевать для его приобретения, знание того, как оно
распределяется в обществе, как можно пользоваться им, а также всех последствий этих
разнообразных фактов составляет науку, которую принято теперь называть политической
экономией.
Ценность, которую человек придает какому-нибудь предмету, имеет свое первое
основание в том употреблении, какое он может из него иметь. Одни предметы служат нам
пищей, другие — одеждой, третьи защищают нас от суровых влияний климата, как,
например, наши дома, четвертые, как, например, украшения, обстановка этих домов,
удовлетворяют вкусу, составляющему также своего рода потребность. Всегда же несомненно
то, что если люди признают за предметом определенную ценность, то лишь в отношении его
употребления: что ни на что не годится, тому и не дают никакой цены.
Эту способность известных предметов удовлетворять разным потребностям человека я
позволю себе назвать полезностью (потребительной ценностью).
Я скажу так: производить предметы, имеющие какую-нибудь полезность, значит
производить богатство, так как полезность предметов составляет первое основание их
ценности, а ценность есть богатство.
Но создавать предметы нельзя: масса материалов, из которых состоит мир, не может
быть ни уменьшена, ни увеличена. Все, что мы можем делать, — это воспроизводить эти
материалы в той форме, в которой они становятся пригодны для нашего употребления и
которой они раньше не имели, или в той форме, в которой может увеличиться их полезность.
Следовательно, тут есть создание, но не материи, а полезности, и так как эта полезность
сообщает предметам ценность, то является производством богатства.
Вот в каком смысле надо понимать слово производство в политической экономии и в
каком оно будет употребляться в этом сочинении. Производство не создает материи, но
создает полезность. Оно не может быть измерено ни в длину, ни в объеме, ни в весе
продукта, но только соответственно полезности, сообщенной предмету.
Но из того, что цена предмета есть мерило его ценности, а ценность есть мерило его
полезности, не следует выводить того нелепого заключения, будто искусственным
возвышением цены предметов можно увеличить их полезность. Меновая ценность, или цена
предмета, служит только верным указателем полезности, которую люди признают в

10
предмете, если только происходящий между ними обмен предметов не нарушается никаким
для их полезности сторонним влиянием, подобно тому как барометр показывает давление
атмосферы лишь постольку, поскольку никакое стороннее влияние не нарушает
производимого на него влияния атмосферы.

III. Операции, общие для всех отраслей

промышленности.

Наблюдая разнообразные отрасли промышленности, мы видим, что, каковы бы ни были

предметы, к которым они относятся, все они состоят из трех различных операций.
Чтобы получить какой-нибудь продукт, необходимо изучить прежде всего движение и
законы природы, относящиеся к этому продукту. Как бы мы сработали какой-нибудь замок,
если бы сначала не познакомились со свойствами железа и со средствами, какими могли бы
извлечь его из рудника, очистить, размягчить и дать ему ту или другую форму?
Потом пришлось бы приложить эти знания к полезному делу, подумать над тем, как,
обрабатывая известным образом железо, получить такой предмет, который имел бы
известную ценность.
Наконец, пришлось бы употребить тот ручной труд, который указан двумя предыдущими
операциями, т.е. выковать и спаять различные части, из которых состоит замок.
Редко бывает, чтобы все эти три операции исполнялись одним и тем же лицом.
Обычно это бывает так. Один изучает движение и законы природы. Это ученый.
Другой, пользуясь его знаниями, создает полезные продукты. Это земледелец,
мануфактурист или торговец, или, чтобы всех таких лиц назвать одним именем, это
предприниматель, т.е. лицо, которое берется за свой счет и на свой риск и в свою пользу
произвести какой-нибудь продукт.
Третий, наконец, работает по указанию двух первых. Это рабочий.
Рассмотрите последовательно все продукты, и вы увидите, что все они не могли бы
существовать иначе как вследствие этих трех названных операций.
Вот как обстоит дело с мешком зерна или бочкой вина. Прежде всего необходимо было,
чтобы натуралист или агроном знали наперед путь, которому следует природа в
производстве хлеба или винограда, время и почву, благоприятные для посева или посадки
растений, а также какие заботы надо употребить на то, чтобы они благополучно созрели.
Фермер или землевладелец приложили эти знания каждый в своем частном деле, сделали
все, чтобы вышел из земли полезный продукт, и устранили все препятствия, какие могли
встретиться им. Наконец, рабочий вспахал землю, засеял ее, подрезал и подвязал
виноградные лозы. Эти три рода операций были необходимы для того, чтобы окончательно
произвести хлеб или вино.
А вот пример из внешней торговли. Возьмем индиго. Географ, путешественник,
астроном благодаря своим знаниям указывают нам страну, в которой добывается этот
продукт, и учат, как переплыть моря. Коммерсант снаряжает суда и отправляет их за
товаром. Матрос, возчик работают механически при этом производстве.
Если рассматривать индиго только как сырой материал для другого продукта, например
для синего сукна, то увидим, что химик раскрыл свойство этой краски, способы, как
распускать ее, закреплять на шерстяной ткани; мануфактурист употребил в дело все
средства, чтобы произвести эту окраску, а рабочий работал, повинуясь их указаниям.

11
 Повсюду промышленность состоит из теории, ее применения и исполнения. Только
нация, отличающаяся в этих троякого рода операциях, может быть названа вполне
промышленной нацией. Если она неискусна в той или другой из этих операций, то не может
произвести продуктов, являющихся результатом всех трех операций. Уже из этого одного
можно видеть пользу наук, которые на первый взгляд как будто удовлетворяют только
праздному любопытству.
Негры на африканском побережье отличаются большой ловкостью: они очень искусны
во всех телесных упражнениях и ручном труде, но они представляются мало способными в
двух первых операциях промышленности. А потому им поневоле приходится покупать у
европейцев ткани, оружие, украшения, в которых они нуждаются. Страна их так
малопроизводительна, несмотря на свое естественное плодородие, что суда, ходившие к ним
за покупкой невольников, не находили там даже достаточно припасов, чтобы прокормиться
во время пути, и принуждены были запасаться ими заранее.
Современные народы более, чем древние, и европейцы более, чем остальные обитатели
земного шара, обладали свойствами, благоприятными для промышленности. Самый
ничтожный обыватель любого из наших городов пользуется множеством таких жизненных
удобств, в которых принужден отказывать себе повелитель дикарей. Достаточно назвать
только стекло, которое, пропуская свет в жилище и в то же время защищая его от
изменчивостей климата, одно уж стекло представляет собой удивительный результат
наблюдений, знаний и усовершенствований в течение нескольких столетий. Надо было
узнать прежде, какой сорт песка способен превращаться в тягучее, крепкое и прозрачное
вещество; при помощи каких смесей и при какой степени жара можно выделать этот
предмет. Надо было узнать также, какую наилучшую форму придать плавильным горнам.
Одна рама, к которой прикрепляется стекло, есть результат тщательного изучения крепости
дерева и способов употребления его на это дело.
Но одних знаний было недостаточно. Они могли существовать только в памяти
нескольких лиц или в книгах. Требовалось, чтобы явилось лицо, вооруженное способами
приложить их к делу. Такой мануфактурист начал с того, что стал изучать все, что было
известно по этой отрасли промышленности; он собрал капиталы, созвал строителей, рабочих
и каждому из них поручил особое дело.
Наконец, искусство рабочих, из которых одни строили здание и плавильни, другие
поддерживали огонь, составляли смеси, выдували стекло, резали его, распиливали,
прилаживали, вставляли и т.д., — это искусство, говорю я, довершило работу. И вот
получился продукт, польза и красота которого превосходят все, что только могли себе
представить люди, не знакомые еще с этим удивительным даром промышленности.
Благодаря промышленности самые негодные вещества сделались в высшей степени
полезными. Тряпки, ни на что не пригодные отбросы хозяйства превратились в легкие белые
листы, переносящие на край света заказы торговли и знакомство с приемами искусства.
Являясь носителями изобретений человеческого гения, эти листы передают нам опыт веков.
Они хранят наши права на собственность; мы вверяем им самые благородные и самые
нежные движения нашего сердца и благодаря им пробуждаем такие же чувства и в душах
нам подобных. Бумага, облегчая нам до невероятной степени сношения между людьми,
может быть отнесена к числу таких продуктов, которые наиболее улучшили судьбу
человечества. А насколько счастливее была бы эта судьба, если бы такое могущественное
средство просвещения не становилось иногда проводником лжи и орудием тирании.
Необходимо заметить, что знания ученого, столь необходимые для развития
промышленности, довольно легко передаются от одного народа к другому. Ученые сами
заинтересованы в их распространении: они увеличивают их личное благосостояние и
упрочивают их репутацию, которая для них бывает дороже богатства. Следовательно, народ,
в котором науки еще мало развиты, может, однако, дать широкое развитие своей
промышленности, пользуясь светом науки от других народов. Не так бывает с умением
прилагать знания к потребностям человека и таланты к практике. Эти способности бывают

12
полезны только тем, которые ими обладают; поэтому страна, где много купцов,
мануфактуристов и опытных земледельцев, имеет более средств к благосостоянию, чем
другая страна, отличающаяся преимущественно развитием умственной деятельности. В
эпоху Возрождения в Италии науки были в Болонье, а богатства — во Флоренции, Генуе и
Венеции.
Современная Англия обязана своими несметными богатствами не столько своим ученым,
хотя она насчитывает у себя многих весьма выдающихся деятелей этого рода, сколько
замечательному таланту своих предпринимателей в практическом деле производства и
рабочих, умеющих хорошо и быстро исполнять работу. Национальная гордость, в которой
упрекают англичан, не мешает им быть самой укладистой нацией, когда надо приладиться к
запросам потребителей: они снабжают шляпами и север и юг, потому что умеют делать их
легкими для юга и теплыми для севера. Нация же, умеющая изготовлять шляпы только по
одному образцу, продает их только дома.
Английский рабочий дополняет предпринимателя; вообще он трудолюбив и терпелив, не
любит выпускать из рук предмет своего труда до тех пор, пока не придаст ему со всею
точностью того совершенства, какое требуется. Он не употребляет на это больше времени,
но прилагает гораздо больше внимания, заботливости, прилежания, чем большинство
рабочих в других странах.
Впрочем, нет ни одного народа, который должен бы отчаиваться, что не может
приобрести способностей, необходимых для того, чтобы сделаться вполне промышленным
народом. Не более 150 лет назад сама Англия была еще так малоразвита в промышленном
отношении, что получала из Бельгии почти все свои ткани, и не прошло еще 80 лет с тех пор,
как Германия снабжала мелкими металлическими изделиями страну, которая теперь
снабжает ими весь мир.
Я сказал, что земледелец, мануфактурист и купец пользуются приобретенными знаниями
и применяют их к потребностям людей; но чтобы с успехом действовать на этом поприще,
им необходимы еще другие знания, которые они могут приобрести только на практике
производства и которые можно назвать положительными знаниями их профессий. Если бы
самый сведущий натуралист вздумал сам заняться удобрением своих полей, то имел бы,
вероятно, меньше успеха, чем его фермер, хотя и понимает это дело гораздо лучше него.
Самый опытный механик, хорошо знакомый с механизмом прядильных машин, вытянул бы,
вероятно, очень плохую нитку, если бы не научился хорошенько этому делу на практике. В
искусствах есть всегда известная степень совершенства, которая достигается опытом и
последовательным рядом попыток, из которых одни удаются, а другие нет. Итак, одних
знаний недостаточно для успеха искусств, тут необходим еще опыт, более или менее
рискованный, успех которого не всегда окупает то, чего он стоит. Если такой опыт удается,
то конкуренция не замедлит умалить барыши предпринимателя, а общество сделается
обладателем нового продукта или — что то же самое — воспользуется понижением цены
прежнего продукта.
В сельском хозяйстве опыты, кроме труда и капиталов, на них расходуемых, стоят
обыкновенно еще и поземельной ренты в течение одного года или более, когда они
производятся.
В мануфактурной промышленности производство опытов основывается на более верных
расчетах, не так долго занимает капиталы и в случае удачи доставляет предпринимателю
более продолжительное и исключительное пользование добытым успехом, так как
употребленные им при этом приемы бывают менее заметны, чем в других отраслях
промышленности. В некоторых местах право исключительного пользования новым
изобретением гарантируется особыми привилегиями. Во всяком случае успехи в
мануфактурной промышленности совершаются вообще гораздо быстрее и бывают гораздо
разнообразнее, чем в земледелии.
В торговой промышленности еще более, чем в других, опыты бывают очень
рискованными, если необходимые для этого расходы не имели в то же время какого-нибудь

13
другого назначения. Если предприниматель и пытается перевезти какой-нибудь продукт,
известный в одной стране, в другую, где он неизвестен, то лишь тогда, когда коммерческое
предприятие его стоит на твердом основании. Так, голландцы вели торговлю с Китаем и
около середины XVII в. сделали попытку, не рассчитывая на большой успех, привезти оттуда
новый продукт в виде мелких высушенных листьев, из которых китайцы делали напиток,
бывший у них в большом употреблении. Так возникла торговля чаем, которого ежегодно
ввозится в Европу более 5 млн. фунтов, продающихся более чем на 300 млн.
Помимо совершенно исключительных случаев благоразумие требует, может быть, чтобы
на производство промышленных опытов употреблялись не капиталы, назначенные на вполне
прочное производство, а только доходы, которые каждый может без ущерба своему
благосостоянию тратить как ему вздумается. Такие прихоти, направляющие к полезной цели,
и доходы, и досуг, которыми так много людей пользуются для своих удовольствий, а иногда
и для чего-нибудь хуже, во всяком случае похвальны. Я не думаю, чтобы можно было найти
более благородное употребление богатства и личных талантов. Какой-нибудь богач и
филантроп может этим обогатить класс промышленников и потребителей, т.е. весь мир,
такими продуктами, которые во много раз превосходят ценность того, что он дает, и даже
ценность всего его богатства, как бы оно ни было велико. Попробуйте, если это возможно,
подсчитать, чего стоил человечеству неизвестный изобретатель плуга!

IV. Употребление машин.

С какой точки зрения мы должны смотреть на машины, начиная с самого простого

орудия и кончая самым сложным, начиная с напильника и кончая самым обширным
аппаратом? Орудия суть только простые машины, а машины — только сложные орудия,
которыми мы пользуемся для увеличения силы наших рук; и те, и другие во многих
отношениях являются лишь средствами для того, чтобы воспользоваться естественными
силами природы. Результат их, очевидно, должен состоять в том, чтобы с меньшим трудом
получить то же количество полезностей, или — что то же самое — больше полезностей при
том же количестве труда. Орудия и машины расширяют власть человека; они заставляют
физические тела и силы служить человеческому разуму: в употреблении их заключается
наибольший прогресс промышленности.
Но введение чего бы то ни было нового, даже самого драгоценного, всегда
сопровождается какими-нибудь неудобствами; всегда чьи-нибудь интересы связаны с
сохранением прежних, худших приемов и нарушаются введением новых, более
усовершенствованных приемов. Всякий раз, как новая машина или вообще какой-нибудь
новый прием заменяют собой действовавший до тех пор человеческий труд, часть рабочих
вытесняется и на время остается без работы. Из этого выводили довольно важные
доказательства против употребления машин, а во многих местах введение их
приостанавливалось яростью толпы и даже распоряжениями администрации. Тем не менее
было бы безумием отталкивать от себя такие усовершенствования, которые навсегда могут
быть благодетельны для человечества, из-за того только, что они на первых порах
представляют какие-нибудь неудобства. Притом эти неудобства обыкновенно смягчаются
еще разнообразными обстоятельствами, которые всегда надо принимать во внимание.
1. Введение и распространение новых машин совершается вообще очень медленно, так
что рабочие, интересы которых могут пострадать при этом, всегда имеют достаточно
времени принять свои меры предосторожности, а администрация — подготовить средства к
устранению неблагоприятных факторов.

14
 2. Нельзя ввести никаких машин без того, чтобы не употребить много предварительного
труда, который может доставить занятие людям трудолюбивым и лишившимся временно
благодаря машинам работы. Когда вводится, например, гидравлическая машина,
вытесняющая собой в большом городе труд водоносов, то приходится хотя бы на некоторое
время дать работу таким рабочим, как плотники, каменщики, кузнецы, землекопы, для
постройки зданий, прокладки труб и т.п.
3. Положение потребителей, а следовательно, и рабочего класса, который страдает,
улучшается вследствие удешевления того самого продукта, над которым он работает.
Сверх того, всякое старание воспрепятствовать введению машины ввиду могущих иметь
место при ее изобретении временных неудобств было бы совершенно напрасным. Если
машина выгодна, то она все равно где-нибудь да будет введена, продукты ее будут дешевле
тех, которые ваши рабочие будут производить самым трудолюбивым образом, и рано или
поздно дешевизна этих продуктов отобьет от рабочих и потребителей, и работу.
Если бы прядильщики хлопка, которые в 1789 г. разбили прядильные машины,
введенные было в Нормандии, продолжали действовать в том же направлении, то нам
пришлось бы совсем отказаться от хлопчатобумажного производства; все
хлопчатобумажные товары привозили бы к нам из-за границы или они были бы заменены
другими. Тогда нормандские прядильщики, которые все-таки кончили тем, что поступили
большей частью на крупные мануфактуры, еще сильнее пострадали бы от недостатка
работы.
Вот каковы бывают ближайшие результаты введения новых машин. Что же касается
последствий более отдаленных, то они все в пользу машин.
В самом деле, если человек при помощи машин завоевывает природу и заставляет
работать на себя ее естественные силы и разные естественные факторы, то выгода здесь
очевидна: тут всегда наблюдается или увеличение продукта, или уменьшение издержек
производства. Если продажная цена продукта не падает, то это завоевание приходится в
пользу производителя и в то же время ничего не стоит потребителю. Если цена понизится, то
потребитель получает выгоду на всю сумму этого понижения, причем производитель не
несет никакого убытка.
Обыкновенно умножение продукта вызывает падение цены на него: дешевизна
способствует его большему распространению, и производство его, хотя и стало гораздо
быстрее, не замедлит занять большее число рабочих, чем прежде. Нет никакого сомнения в
том, что хлопчатобумажное производство занимает теперь в Англии, во Франции и
Германии гораздо больше рук, чем до введения машин, так значительно сокративших и
улучшивших этот труд.
Довольно поразительный пример того же рода представляет машина, служащая к
быстрому снятию копий с одной и той же рукописи, — я говорю о книгопечатании.
Оставляя здесь в стороне влияние, какое вообще имело книгопечатание на
усовершенствование человеческих знаний и цивилизацию, я посмотрю на него просто как на
мануфактуру и на ее значение в экономическом отношении. В момент введения
книгопечатания множество переписчиков остались без работы, ибо можно с уверенностью
сказать, что один наборщик типографии заменил собой 200 переписчиков. Следовательно,
можно утверждать, что 199 рабочих из 200 остались без работы. И что же? Легкость, с
которой печатные книги читаются в сравнении с рукописями, дешевизна, до которой дошли
печатные книги, несравненно большее число сочинений, которые стали издавать писатели
вследствие толчка, данного этим изобретением, — все эти причины повели к тому, что по
прошествии очень короткого времени рабочих-типографщиков оказалось гораздо более, чем
было прежде переписчиков. И если бы теперь можно было точно высчитать число не только
рабочих в типографиях, но и всех лиц, которым они дают работу: граверов, резчиков,
литейщиков, возчиков, бумажных фабрикантов, корректоров, переплетчиков,
книгопродавцев, — то оказалось бы, может быть, что число лиц, занятых теперь

15
изготовлением книг, в 100 раз больше того числа, которое было занято до изобретения
книгопечатания.
Да позволено мне будет прибавить здесь, что если сравнивать вообще употребление
рабочих рук с употреблением машин и при этом сделать крайнее предположение, что когда-
нибудь машины заменят собой почти весь ручной труд, то увидишь, что число людей не
уменьшится, потому что не уменьшится и сумма производств. Кроме того, на земле будет,
может быть, меньше страданий в среде нуждающегося рабочего класса, потому что тогда
при тех потрясениях, которые время от времени придется переносить разным отраслям
промышленности, будут оставаться без работы не люди, а главным образом машины, т.е.
капиталы; машины же не умрут с голоду — они только перестанут приносить доход своим
предпринимателям, которые вообще стоят от нужды дальше, чем простые рабочие.
Но как бы ни были велики выгоды, которые в конце концов приносит употребление
всякой новой машины не только предпринимателям, но и рабочим, самую большую выгоду
извлекают из нее все-таки потребители. Они составляют всегда самый важный класс
общества, потому что он самый многочисленный, потому что в его состав входят
производители всякого рода и потому что благополучие этого класса составляет и общее
благосостояние, процветание всей страны [ Может показаться парадоксальным, но тем не
менее верно, что рабочий класс больше всех других заинтересован в техническом успехе
производства, сберегающем ручной труд, ибо именно этот класс, наиболее нуждающийся,
извлекает наибольшую пользу из дешевизны товаров и наиболее страдает от дороговизны.
Если бы до сих пор не умели превращать зерно в муку иначе как ручным трудом, то
рабочему было бы гораздо труднее приобретать хлеб по доступной ему цене, а если бы не
были изобретены вязальные машины, то он не носил бы чулок.]. Я говорю, что главную
выгоду извлекают из машин потребители: с одной стороны, если изобретатели
исключительно пользуются в течение нескольких лет плодами своего открытия, то в этом
нет ничего несправедливого; с другой стороны, не было примера, чтобы долго хранилась
какая-нибудь тайна изобретения. В конце концов, все становится известным, в особенности
же то, что старается раскрыть личный интерес человека и что вверено скромности многих
лиц, строивших машину и пользующихся ее услугами. Кроме того, как только раскрыта
тайна изобретения, является конкуренция, которая понижает ценность продукта на всю
сумму сбереженных издержек производства, и с этого-то момента начинается выгода
потребителя. Размол зерна, вероятно, не доставляет теперь мельникам больше дохода, чем в
прежнее время, но он обходится гораздо дешевле потребителям.
Дешевизна не составляет, однако, единственной выгоды, которую введение улучшенных
приемов производства доставляет потребителям: они выигрывают и в более совершенной
обработке продуктов. Правда, художники могли бы от руки исполнять рисунки,
украшающие наши набивные материи, наши обои, но печатные доски и валики, которые
употребляются для этого, сообщают рисунку такую правильность, а краскам такую ровность,
которых не мог бы достигнуть самый искусный художник.
Если постепенно рассмотреть все промышленные искусства, то увидишь, что большая
часть машин не ограничиваются только тем, что просто помогают человеческому труду, а
создают как бы совершенно новые продукты тем, что совершенствуют их. Коромысло,
плющильная машина производят такие продукты, которых искусство и старания самого
искусного рабочего никогда не могли бы произвести без этих машин.
Наконец, машины делают еще больше: они увеличивают количество даже таких
предметов, в производстве которых сами не участвуют. Не поверят, может быть, если не
вдуматься хорошенько в дело, что соха, борона и подобные орудия, происхождение которых
теряется во мраке времен, могущественно содействовали приобретению человеком многих
предметов не только жизненной необходимости, но и таких предметов прихоти, которыми он
теперь пользуется и о которых без этих орудий не имел бы, вероятно, ни малейшего
представления. Однако если бы для разных способов обработки почвы пришлось
пользоваться одним только заступом, мотыгой и другими столь же малосовершенными

16
орудиями, если бы нельзя было пользоваться для этих работ животными, которые с точки
зрения политической экономии представляются своего рода машинами, то пришлось бы,
вероятно, для получения съестных припасов, сохраняющих жизнь теперешнего населения,
употребить в дело все без исключения рабочие руки, которые теперь заняты в разных
отраслях промышленности. Итак, плуг дал возможность известному числу рабочих
посвятить себя другим, хотя бы самым ничтожным занятиям, а что еще важнее — развитию
умственных способностей.
Древние не знали мельниц: в их время люди собственными руками растирали зерно, из
которого приготовлялся хлеб. Говорят, что сила падения воды, приводящей в движение
мельницу, равна силе 150 человек. Стало быть, 150 человек, которых древние принуждены
были употреблять больше, чем мы, взамен только одной из таких мельниц, могут свободно
существовать в наши дни, как они существовали и прежде, потому что мельница не
уменьшила количества предметов, обращающихся в обществе, в то же время
промышленность, в которой они работают, может производить еще другие продукты,
которые меняются на продукты мельницы, а тем самым умножается народное богатство.

V. Теория сбыта

Предприниматели в разных отраслях промышленности говорят обыкновенно, что не

трудно произвести, а трудно продать, что можно всегда произвести достаточное количество
товаров, если легко найти им верный сбыт. Когда продажа их продуктов идет медленно, туго
и не приносит выгод, то они говорят: денег мало; все желание таких людей состоит в том,
чтобы потребление было деятельнее, чтобы оно умножало продажи и поддерживало цены. А
если спросить их, какие обстоятельства, какие причины благоприятствуют размещению их
продуктов, то окажется, что эти люди имеют обыкновенно весьма смутное представление об
этом предмете, что они дурно наблюдают факты и еще хуже объясняют их, что они
принимают за верное то, что подлежит еще большому сомнению, желают того, что прямо
противно их интересам, и стараются от власти получить покровительство, ведущее
обыкновенно к плохим результатам.
Чтобы составить себе более верное и применимое к практике понятие о том, что места
сбыта открывают продуктам промышленности, рассмотрим здесь всем известные и
постоянно повторяющиеся факты, сопоставим их с тем, что уже выяснено нами тем же
путем; может быть, мы откроем тогда истины новые, важные и способные осветить желания
промышленников и стремления правительства, так горячо принимающего их под свое
покровительство.
Человек в промышленности старается сообщить ценность своим продуктам, создавая для
них какое-нибудь полезное употребление, и может надеяться, что его товар будет оценен и
продан только там, где есть люди, имеющие средства купить его. Из чего состоят эти
средства? Из других ценностей, из других продуктов, плодов промышленности, из их
капиталов, земель. А из этого следует, хотя на первый взгляд это может показаться
парадоксом, что сбыт для продуктов создается самим производством.
Если какой-нибудь продавец тканей скажет: "В обмен на мои продукты я требую не
продуктов, а денег", то ему нетрудно было бы доказать, что покупатель его товара может
заплатить ему деньгами, полученными за товары, которые он продает в свою очередь. Ему
можно было бы ответить так: такой-то фермер купит ваши ткани, если у него будет хороший
урожай, и он купит у вас их тем больше, чем обильнее будет его жатва. Но он ничего не
купит, если сам ничего не произведет.

17
 Да и вы сами купите у него хлеба и шерсти лишь настолько, насколько сработали ткани.
Вы утверждаете, что вам нужны не продукты, а деньги, а я вам говорю, что вам нужны
продукты. В самом деле, зачем вам деньги? Не правда ли, затем, чтобы купить на них сырые
материалы для вашей промышленности или съестные припасы для вас самих [Даже и в том
случае, когда деньги копят только ради того, чтобы копить их, назначение их в конце
концов состоит все-таки в том, чтобы купить на них что-нибудь. Если покупает на них
даже и не тот, кто накопил их, то покупает его наследник или кто-нибудь другой, в чьи
руки случайно они попадают, ибо деньги как деньги никакого другого употребления иметь
не могут.]? Из этого вы сами видите, что вам нужны не деньги, а продукты. Деньги, за
которые вы продадите ваши продукты и на которые купите другие продукты, будут служить
для той же цели двум другим сторонам, а потом опять в другой и в третий раз, и так без
конца, подобно тому как повозка, которая, перевезя продукты, вами проданные, повезет
потом другие, третьи и т.д. Когда вам полезно бывает продать ваши продукты, то разве вы
ссылаетесь на то, что у покупателей нет повозок, чтобы перевезти их? То же самое и деньги,
они те же повозки, перевозящие ценность продуктов. Все назначение их в том, чтобы
перевезти к вам ценность продуктов, которые покупатель продал, чтобы купить у вас ваши
продукты; точно так же деньги повезут к тому, у кого вы купили продукты, которые вы
продали другим.
Следовательно, если весь мир покупает предметы, в которых все нуждаются, то это не
иначе как ценность продуктов, только на время превратившихся в определенную сумму
денег, которую вы покупаете. Иначе каким же образом могло бы быть, что теперь во
Франции в один год покупается в 6 и в 8 раз больше предметов, чем покупали в несчастное
царствование Карла VI? Это происходит, очевидно, оттого, что теперь производится также в
6 или в 8 раз больше продуктов, чем прежде, и потому, что они продаются в обмен на другие.
Говорят и так: нельзя продать, потому что мало денег. Но здесь следствие
принимается за причину. Ошибка, которую при этом делают, происходит оттого, что почти
все продукты обыкновенно превращаются в деньги, прежде чем бывают обменены на другие
продукты, и оттого, что товар, появляющийся так часто, получает в глазах толпы значение
товара по преимуществу, является конечной целью всех торговых сношений, тогда как на
самом деле он служит не более как посредником в этих сделках. Нельзя, следовательно,
говорить: нельзя продать, потому что мало денег, а надо сказать так: нельзя продать,
потому что мало других продуктов. Денег всегда довольно, чтобы служить обращению и
взаимному обмену других ценностей, если только эти ценности действительно существуют.
Когда же ощущается недостаток денег в массе совершающихся сделок, то его легко
пополнить, и самая надобность в пополнении служит указателем на благоприятное
положение дел, а именно она указывает на то, что есть, значит, большое количество
произведенных ценностей, на которые желают приобрести большое количество других
ценностей. В таких случаях товар, служащий посредником и облегчающий заключение
сделок, т.е. деньги, легко заменяется другими известными в торговом мире способами, а
вскоре затем опять притекают деньги, так как монета есть товар, а всякий товар направляется
туда, где в нем чувствуется потребность. Стало быть, это хороший знак, коли не хватает
денег в торговле, точно так же хороший знак, коли в магазинах не хватает товаров.
Когда какого-нибудь товара очень много и он не находит себе покупателей, то причина
этого вовсе не в том, что недостаток денег останавливает продажу. Продавцы его были бы
очень довольны получить ценность своего товара такими продуктами, которые нужны им
для их потребления, по курсу настоящего дня; они совсем не ищут денег и не имеют в них
надобности, а если и желают иметь их, то лишь для того, чтобы превратить их в предметы
своего потребления.
Производитель, который думал бы, что его потребители состоят не только из тех,
которые сами производят, но и из многих других классов, которые материально сами ничего
не производят, как, например, чиновники, врачи, юристы, духовенство и пр., и вывел бы из
этого то заключение, что есть еще и другие рынки, кроме тех, которые представляют лица,

18
сами производящие что-нибудь, — производитель, рассуждающий таким образом, доказал
бы только, что он судит по одной внешности и не умеет проникнуть в сущность дела. В
самом деле, вот священник, который идет к торговцу, чтобы купить себе эпитрахиль или
стихарь; ценность, которую он несет в лавку, это сумма денег. Откуда он взял ее? От
сборщика податей, который получил ее от плательщика их. Откуда же взял ее плательщик
налога? Она произведена им самим. Эта самая ценность, произведенная плательщиком
налога и примененная на деньги, а потом переданная священнику, и дала ему возможность
сделать свою покупку. Священник стал на место производителя, а производитель мог бы и
сам на ценность своего продукта купить если не эпитрахиль или стихарь, то какой-нибудь
другой, более полезный для себя продукт. Употребление продукта, называемого стихарем,
совершилось за счет какого-нибудь другого потребления. Но как бы то ни было, а покупка
всякого продукта не может совершиться иначе как на ценность другого продукта.
Первый вывод, который можно сделать из этой важной истины, состоит в том, что, чем
меньше в каждом государстве производителей и чем многочисленнее производства, тем
легче, разнообразнее и обширнее сбыт продуктов.
В местах, которые много производят, создается то, на что только и можно купить, —
ценность. Деньги исполняют лишь временную роль в процессе обмена; как только
состоялись сделки, всегда оказывается, что за продукты заплачено только продуктами.
Полезно заметить здесь, что каждый продукт с того самого момента, как он произведен,
открывает собой сбыт для других продуктов на полную сумму своей ценности. И точно,
лишь только последний производитель окончил свой продукт, ничего он так сильно не
желает, как продать его, дабы ценность этого продукта не оставалась праздной у него на
руках. Но не меньше спешит он отделаться и от денег, которые доставила ему продажа этого
продукта, дабы также не оставалась у него на руках и ценность вырученных денег. Но сбыть
деньги можно только покупкой какого-нибудь продукта. Из этого видно, что один только
факт производства товара в тот самый момент, как он произведен, открывает сбыт для
других продуктов.
Вот почему хороший урожай выгоден не только землевладельцам, но и торговцам всеми
другими продуктами, а не одним хлебом. Покупают всегда больше тогда, когда собирают
больше. Наоборот, дурной урожай вредит всем продажам. То же самое можно сказать и об
урожае в области ремесел и торговли. Та отрасль торговли, которая процветает, дает
средства купить, а следовательно, доставляет возможность и продать по всем другим
отраслям торговли. Наоборот, если какая-нибудь отрасль промышленности или торговли
идет вяло, страдают и все остальные.
Если это так, то откуда берется, спросят меня, такое большое количество товаров,
которые иногда загромождают обращение, потому что не находят себе покупателей? Почему
же эти товары не покупаются одни на другие?
На это я отвечу, что если товары не продаются или продаются с убытком, то они, значит,
превышают сумму потребностей в них, или потому, что их было произведено слишком
много, или еще более потому, что другие производства дали товаров меньше, чем нужно.
Известных продуктов слишком много, потому что недостает других.
Выражаясь проще, многие меньше купили, потому что сами меньше выработали, а
выработали они меньше потому, что встретили затруднения в применении способов своего
производства, или же потому, что у них недостало этих средств.
Можно заметить также, что в одно и то же время одни товары продаются туго, а другие,
наоборот, дорожают до непомерно высоких цен. Так как поднявшиеся цены должны бы
представить достаточные причины к усилению производства, то тут действуют, значит,
какие-нибудь исключительной важности обстоятельства или насильственные меры вроде
естественных или политических бедствий, алчности или неспособности правительств,
которые, искусственно поддерживая эту скудость, причиняют такое гибельное накопление.
Если такая причина политической болезни минует, то средства производства направятся
туда, где оно отстало: постепенно развиваясь, оно благоприятствует развитию и всех других

19
производств. Одно производство редко опережало бы другие, а продукты его редко
обесценивались бы, если бы все было предоставлено собственному движению.
Второй вывод из того же принципа состоит в том, что каждый заинтересован в
благополучии всех и что процветание одной отрасли промышленности всегда
благоприятствует процветанию всех прочих. В самом деле, какую бы промышленность ни
взяли мы для примера, личные таланты находят в ней тем лучшее применение и извлекают
для себя тем более выгод, чем больше вокруг них людей, которые сами зарабатывают что-
нибудь. Человек талантливый, печально прозябающий в какой-нибудь стране, клонящейся к
упадку, нашел бы множество занятий для своих способностей в стране производительной,
где они могли бы принести пользу, и получать вознаграждение. Купец в каком-нибудь
промышленном и богатом городе продает на гораздо большие суммы, чем торговец,
живущий в бедном округе, где господствует беспечность и лень. Что мог бы сделать
энергичный мануфактурист или ловкий купец в городе малонаселенном и необразованном, в
каком-нибудь уголке Испании или Польши? Хотя бы он и не встретил там никакого
конкурента, однако он продавал бы все-таки очень мало, потому что там и производят мало,
тогда как в Париже, Амстердаме, Лондоне он делал бы огромные дела, несмотря на
конкуренцию сотен таких же, как он, купцов. Причина этого проста: здесь он окружен
людьми, которые производят много продуктов всех родов и делают закупки на то, что они
произвели, т.е. на деньги, полученные от продажи того, что они произвели.
В этом заключается источник прибылей, получаемых жителями городов с людей
деревенских и получаемых последними с первых: и другие покупают друг у друга тем
больше, чем больше сами производят. Город, окруженный богатыми деревнями, находит там
много богатых покупателей, точно так же вблизи богатого города деревенские продукты
получают большую ценность. Нет ничего неправильнее, как делить народы на
земледельческие, промышленные и торговые. Если народ преуспевает в земледелии, то
поэтому именно преуспевает и его мануфактурная промышленность, и его торговля, а если
процветает его мануфактурная промышленность и торговля, то развивается и земледелие.
Каждый народ в отношении к соседнему народу находится в таком же положении, как
всякая провинция в отношении к другой провинции, как всякий город в отношении к
окружающим его деревням: все они заинтересованы в его процветании и в том, чтобы он мог
уверенно пользоваться своим благосостоянием. Следовательно, Соединенные Штаты
совершенно разумно старались всегда распространять промышленную деятельность среди
диких племен, которыми они окружены: они хотели, чтобы эти племена владели чем-нибудь,
чтобы могли дать что-нибудь в обмен на то, что им нужно, ибо ничего нельзя извлечь из
народов, которым нечего дать в обмен. Для человечества чрезвычайно важно, чтобы народ
среди своих соседей руководствовался в каждом данном случае принципами свободы.
Блестящие результаты, которые он получит при таком руководстве, докажут ему, что пустые
системы, гибельные теории составляют исключительные правила, ревниво охраняемые
только в старых государствах Европы, которые громко провозглашают их практическими
истинами потому только, что эти системы и теории, к сожалению, приводятся ими в
исполнение на практике. Северо-Американскому Союзу принадлежит в будущем слава
доказать на личном опыте, что самая высокая политика всегда находится в согласии с
умеренностью и гуманностью.
Третий вывод из того же благотворного принципа заключается в том, что ввоз
иностранных продуктов благоприятен для продаж внутренних продуктов, потому что мы не
можем купить иностранные товары иначе как за продукты нашей промышленности, наших
земель и наших капиталов, которым, следовательно, торговля доставляет сбыт. "Но мы, —
возразят мне, — платим за иностранные товары деньгами!" Да, это так, но если наша земля
не производит денег, то эти деньги приходится покупать на продукты нашей
промышленности, а следовательно, на что бы мы ни покупали заграничные товары — на
собственные ли продукты или на деньги, но эти покупки доставляют сбыт национальной
промышленности.

20
 Четвертый вывод из того же принципа заключается в том, что потребление чистое и
простое, имеющее своим предметом выпуск новых продуктов, ни в чем не содействует
богатству страны. Оно разрушает с одной стороны то, что выпускает с другой. Чтобы
потребление было благоприятно, нужно только, чтобы оно исполняло свою существенную
задачу — удовлетворяло потребности. Когда Наполеон требовал, чтобы придворные его
являлись ко двору в расшитых кафтанах, то причинял этим лицам урон, который по меньшей
мере равнялся заработку, который получали их вышивальщики. Он делал еще хуже, когда
разрешал особыми распоряжениями тайную торговлю с Англией, требовал, чтобы
вывозилась французскими товарами такая же ценность, какую предполагалось ввезти.
Купцы, пользовавшиеся этими разрешениями, грузили на свои суда товары, которые за
невозможностью продать по ту сторону пролива сваливали в море тотчас же по выходе из
порта. Правительство, ничего не разумевшее в политической экономии, громко одобряло
такой маневр, призывало, что он очень выгоден для наших мануфактур. Но каково же было
его действительное влияние? Купец, принужденный потерять ценность французских
товаров, которые он вывозил, продавал потом сахар и кофе, вывезенные из Англии, а
французский потребитель оплачивал ему за них сполна и всю цену товаров, которыми он не
пользовался. Это все равно как если бы ради поощрения фабрик купили за счет
плательщиков мануфактурные товары и побросали их в море [Англичанам важно было
только сбывать во Францию по хорошей цене свои колониальные товары. Следовало,
несмотря на войну, не мешать этому. Тогда французы, вместо того чтобы тратить 50
млн. на сахар, тратили бы на него только 25 млн., а другие 25 млн. оставались бы у них
ежегодно для покупки своих продуктов, которые бросали в море. Производство от этого не
уменьшилось бы, но тогда не было бы по крайней мере ни для кого никакой потери.].
Чтобы поощрять промышленность, недостаточно одного чистого и простого
потребления, тут надо еще способствовать развитию вкуса и потребностей, которые
вызывают в населении желание потреблять, точно так же как для поощрения торговли
необходимо помочь потребителям получать большие заработки, на которые они могли бы
покупать. Только общие и постоянные потребности в народе понуждают его производить,
дабы получить возможность покупать и тем самым пробуждают постоянно
возобновляющееся потребление, благоприятное для благосостояния семейств.
Усвоив то положение, что спрос на продукты вообще бывает тем живее, чем деятельнее
производство (непреложная истина, хотя и выраженная несколько парадоксально), нечего
особенно заботиться о том, на какую именно отрасль промышленности желательно
направить это производство. Созданные продукты вызывают различный спрос,
определяемый нравами, потребностями, состоянием капиталов и промышленности, а также
естественными агентами страны; самый большой спрос бывает на такие товары, которые
вследствие усиленного требования на них представляют наибольшие выгоды для
предпринимателей, наибольший заработок для рабочих. Такие-то именно товары и
производятся в большем количестве, чем другие.
Может быть, спросят: где же предел всевозрастающего производства и где продукты,
ежедневно все увеличивающиеся, могли бы постоянно меняться друг на друга? Ведь
бесконечные прогрессии существуют только в области отвлеченных количеств, на практике
же самой природой вещей положен предел всяким излишествам, стало быть, тут дело идет
уже о применении политической экономии на практике.
На практике еще не было никогда такого примера, чтобы какая-нибудь нация была
совершенно лишена продуктов, которые она могла бы производить и потреблять. Но мы
можем мысленно распространить последовательно на все продукты то, что наблюдали над
некоторыми из них. За известными пределами трудности, которые сопровождают каждое
производство и обыкновенно преодолеваются производителями, возрастают в такой быстро
увеличивающейся пропорции, что превосходят удовлетворение, доставляемое пользованием
таким продуктом. И тогда можно произвести какую-нибудь полезную вещь, но ее полезность
не будет стоить того, во что она обошлась, и не будет удовлетворять существенному

21
условию всякого продукта — чтобы ценность его по крайней мере равнялась издержкам его
производства. Если с известного пространства земли собрано все количество съестных
припасов, какое только можно было получить с него, и если, сверх того, выписаны издалека
еще новые запасы этих припасов, то производство их может оказаться настолько дорогим,
что полученный продукт не будет стоить того, что на него израсходовано. Если труд 30 дней
может прокормить работавших только в течение 20 дней, то невозможно продолжать такое
производство: оно не побуждало бы к деятельности новых лиц, которые вследствие этого не
увеличивали бы спроса на новую одежду, на новые жилища и т.д.
Число потребителей определяется, правда, количеством съестных припасов, но все
другие запросы их, кроме питания, могут возрастать до бесконечности; в такой же степени
могут увеличиваться и меняться друг на друга и продукты, способные удовлетворять этим
потребностям. Но они могут увеличиваться также и в видах накопления капиталов. Но если
запросы становятся все менее настоятельными, то естественно, что потребители будут делать
все меньше усилий для их удовлетворения, т. е., другими словами, будет все труднее
находить в цене продуктов справедливое вознаграждение за издержки их производства.
Остается всегда верным то положение, что продукты продаются тем сильнее, чем более
развиты потребности народа и чем больше предметов он может представить для обмена, т. е.
чем более он цивилизован.

VI. Свойство и употребление денег

Во всяком мало-мальски цивилизованном обществе никто не может сам производить все,

что ему нужно, редко бывает даже, чтобы одно и то же лицо произвело какой-нибудь
предмет весь сполна. Но если каждый производитель и совершает только то, что по его
силам необходимо для полного производства продукта, то потребности его все-таки не
ограничиваются каким-нибудь предметом — они чрезвычайно разнообразны. А
следовательно, всякому производителю приходится еще заботиться о всех других предметах
своего потребления посредством обмена того, что он произвел сам для удовлетворения своих
личных потребностей, на другие продукты, которые ему нужны.
Здесь мимоходом можно заметить, что так как всякий сохраняет для своего потребления
только самую малую часть того, что он производит, как, например, огородник — самую
малую часть разводимых им овощей, пекарь — самую малую часть хлеба, который печет,
сапожник — самую малую часть обуви, которую тачает, и т.д., то наибольшая часть
продуктов, можно сказать, даже почти все продукты общества потребляются только
благодаря обмену.
Из этого положения выводили то ошибочное заключение, что обмен служит самой
главной основой производства богатств, тогда как он играет в этом настолько
второстепенную роль, что если бы каждое семейство само производило (примеры этого
встречаются в западных областях Соединенных Штатов) все предметы, необходимые для его
потребления, то общество все-таки могло бы существовать, хотя тут и не совершалось бы
никакого обмена.
Впрочем, я сделал это замечание лишь для того, чтобы вернуть вопрос к его
справедливым принципам. Я вполне понимаю, насколько обмен полезен для развития
производства, и начал доказывать, что он, безусловно, необходим в развитом состоянии
общества.
Установив необходимость обмена, остановимся на минуту и посмотрим, как трудно было
бы разным лицам, образующим наше общество и представляющим собой чаще всего

22
производителей какого-нибудь одного продукта или по крайней мере очень малого числа
нескольких разных продуктов, — как трудно было бы этим лицам, оставаясь потребителями,
и притом самыми нуждающимися в самых разнообразных продуктах, обменивать то, что они
производят сами, на то, что им нужно для себя, если бы этот обмен производился натурой,
т.е. продукт на продукт.
Ножовщику пришлось бы идти к пекарю, и, чтобы получить у него хлеб, он стал бы
предлагать ему ножи, но пекарю нужны не ножи, а платье. Чтобы получить это платье, он
охотно дал бы хлеб портному, но портному нужен не хлеб, а мясо, и так далее до
бесконечности.
Чтобы избежать этих затруднений, ножовщик, не имея возможности навязать пекарю
товар, который ему вовсе не нужен, будет по крайней мере стараться найти такой товар,
который пекарь мог бы, в свою очередь, легко обменять на другие необходимые ему
продукты. Если есть в обществе такой товар, который всякий желает приобрести не в силу
той пользы, какую он мог бы доставлять сам по себе, а в силу той легкости, с какой он мог
бы меняться на предметы, необходимые для потребления, — товар, количество которого
легко соразмерить с ценностью того, что хотят приобрести, то именно этот самый товар и
стал бы искать ножовщик в обмен на свои ножи, потому что опыт научил его, что на него он
легко получит посредством другого обмена и хлеб, и всякий другой необходимый ему
продукт.
Этот товар и есть деньги [В другом месте Ж.-Б.Сэй доказывает, что деньги не суть
только простой знак, но что они должны иметь свою внутреннюю (inrinseque) ценность,
равную тому, что покупается на них, и выводить отсюда, что монета должна быть сделана из
драгоценного металла. — Прим. франц. издат.].
Есть два одинаково важных свойства, вследствие которых вообще предпочитают монету,
имеющую обращение в стране, всякому другому товару. Вот эти свойства.
I. Монета как освященный обычаем и разрешенный законом посредник в обмене
продуктов годится всякому, кому надо произвести обмен или купить что-нибудь для своего
потребления, т. е. всем. Всякий хорошо знает, что, предлагая монету, он предлагает такой
товар, который годится всем, и уверен поэтому, что он и сам может приобрести на нее
посредством операции, называемой куплей, все предметы, какие ему могут понадобиться.
Тогда как если бы он запасся каким-нибудь другим продуктом, то не был бы уверен, что он
действительно годится владельцу того продукта, какой ему хочется приобрести. Для этого он
должен совершить два обмена — сначала куплю, а затем продажу, предполагая при этом,
что ценность обмениваемых продуктов совершенно одинакова.
2. Второе свойство, дающее предпочтение монете, состоит в ее способности дробиться на
такие части, из которых каждая равна как раз ценности покупаемого предмета. Так что ее
принимает всякий, кому надо купить, какова бы ни была ценность покупаемого предмета.
Вот почему стараются обыкновенно обменять продукт, оказывающийся излишним (а такими
всегда бывают продукты, остающиеся от собственного производства), именно на монету,
потому что кроме приведенного сейчас мотива здесь действует еще и уверенность всякого в
том, что на ценность проданного продукта можно всегда приобрести какой-нибудь другой
продукт, ценность которого будет равняться только части проданного или в несколько раз
превышать ценность его, и что на деньги можно по желанию покупать в несколько приемов
или в разных местах предметы, какие желательно получить в обмен на продаваемые.
В обществе очень развитом, в котором частные потребности очень разнообразны и
многочисленны и производительная деятельность распределяется между большим числом
рук, необходимость в обмене бывает еще настоятельнее. Обмен все более усложняется, а
вследствие этого становится все труднее менять товары непосредственно один на другой.
Если, например, ножовщик, вместо того чтобы делать ножи все сполна, изготовляет одни
только ручки к ним, как это бывает обыкновенно в городах, где ножевое дело ведется в
больших размерах, то он, собственно говоря, не делает ничего, что могло бы быть
непосредственно полезно ему, ибо на что пригодна ему ручка ножа без лезвия? Очевидно,

23
что он не может потребить непосредственно даже самой малой части того, что он произвел, и
вот ему приходится менять все наделанные им ручки на такие предметы, которые ему
нужны, например на хлеб, мясо, холст и пр. Но ни пекарю, ни мяснику, ни ткачу совсем не
нужен такой продукт, который годится одному только фабриканту ножей, а этот последний,
в свою очередь, не может дать в обмен на ручки ни мяса, ни хлеба, ибо он не производит их.
Следовательно, ему остается только одно — дать ножовщику такой товар, который по
обычаю страны можно было бы всегда легко променять на всякий другой.
Таким образом, деньги становятся тем необходимее, чем образованнее страна и чем
более развито в ней разделение труда. А между тем история представляет нам примеры, что
бывали довольно значительные страны, в которых употребление такого товара, как деньги,
было неизвестно. Такова Мексика. Еще в эпоху покорения ее испанскими авантюристами
только что стали употребляться там в частных торговых сделках вместо денег зерна какао.
Я сказал, что если какой-нибудь товар становится деньгами скорее, чем другой, то это
есть дело народного обычая, а не правительственной власти, ибо если начинают чеканить
металл в виде монеты, то правительство (по крайней мере там, где уважается собственность)
никого не принуждает отдавать свой товар за куски драгоценных металлов. Если, совершая
торговую сделку, соглашаются принять монету в обмен на товар, то совсем не потому, что на
ней отчеканено правительственное клеймо. Монету отдают и принимают так же свободно,
как и всякий другой товар, и, смотря по тому, что выгоднее, меняют товар или прямо на
товар, или на кусок золота и серебра, хотя бы он и не был отчеканен в форме монеты.
Следовательно, монету принимают в обмен предпочтительно перед всяким другим товаром
только потому, что по опыту знают, что она свободно принимается владельцами товаров, в
которых может оказаться надобность. Это свободное, ничем не стесняемое преимущество
представляет единственную силу, которая сообщает кускам металла значение денег. Если бы
было основание верить, что в обмен на какой-нибудь другой товар, например на хлеб, можно
было бы купить гораздо легче, чем на монету, предметы, в которых имеется надобность, то
никто не стал бы отдавать свой товар за куски металла, а требовал бы в обмен только хлеб
[Когда негры с берегов Гамбии стали вести торговлю с европейцами, дороже всего
ценилось у них железо, потому что оно служило им для изготовления оружия и
земледельческих орудий. Железо сделалось у них ценностью, с которой они сравнивали все
другие ценности. Но вскоре оно стало участвовать во всех сделках только по имени: в этих
областях обменивали, например, пук табаку в 20 или 30 листов на бочонок рому в 4 или 5
пинт, смотря по тому, много или мало этого товара. В этой стране все товары играют
роль монеты одни относительно других. Но это не избавляет ни от одного из неудобств
обмена натурой, состоящих главным образом в том, что нет такого товара, который
всегда легко было бы раздробить и соразмерить по количеству и по ценности с ценностью
всех других предметов. ].
Так как всякий свободен отдавать или не отдавать свой товар в обмен на монету — не
говорю здесь о насильственном похищении или воровстве, — то из этого выходит, что
ценность монеты не может быть установлена законом, а определяется взаимным
соглашением продавца и покупателя. Ценность ее бывает выше, когда покупатель согласен
отдать большее количество какого-нибудь товара за то же количество монеты или получить
меньшее количество ее за то же количество товара. Она бывает ниже в обратном случае. Но
помимо мотивов, по которым монета принимается и получает соответствующую ценность,
закон определяет еще известные случаи, в которых обязывает рассчитываться монетой, а
именно при уплате государственных повинностей.
Вот на чем основывается употребление монеты. Не следует думать, что эти соображения
представляют собой лишь более или менее любопытные рассуждения: всякое рассуждение,
всякий закон, всякое правило хороши только тогда, когда они истекают из существа дела, к
которому относятся. Такова, по моему мнению, и сущность денег.

24
 VII. Прибыль с капитала и заработная плата

Прибыль предпринимателей. Так как невозможно вести никакое промышленное

предприятие, не употребив на него какого-нибудь капитала, то прибыль предпринимателя
состоит обыкновенно из двух частей: из прибыли от собственно промышленности и из
прибыли с капитала. Часть этого капитала почти всегда составляет собственность
предпринимателя, другая же часть очень часто берется им в долг. Во всех случаях, будет ли
капитал занят или нет, прибыль, получаемая с дела, поступает в пользу предпринимателя,
потому что он берет на свою ответственность все шансы успеха или неуспеха производства.
В этой главе я буду говорить только о той части этих прибылей предпринимателя, которая
поступает как бы в вознаграждение за его промышленные способности, за его таланты,
деятельность, дух порядка и руководство. После мы увидим, какая часть этих прибылей
может быть отнесена на счет производительных услуг капитала. Хотя это разграничение
очень тонко, оно имеет реальное значение, потому что в предприятиях, в которых
заинтересованы многие лица, одни — своим трудом, другие — своим капиталом, для
каждого из них должна быть определена доля участия. Люди умеют, однако, очень хорошо
требовать свои доли в полном объеме.
Тут надо вспомнить, что деятельность предпринимателя имеет отношение ко второго
рода операциям, которые мы признали необходимыми в каждой отрасли промышленно-
сти, — к операции, которая заключается в применении приобретенных знаний к производ-
ству какого-нибудь продукта, годного для нашего употребления. Не надо забывать, что это
применение одинаково необходимо как в земледельческом и мануфактурном производстве,
так и в торговле и что именно в этом и состоит труд фермера-земледельца, мануфактуриста и
купца. Рассмотрим же, в чем состоят прибыли этих трех разрядов предпринимателей.
Стоимость их труда определяется отношением между требуемым количеством этого
рода труда, с одной стороны, и количеством, какое употреблено в дело, т. е. предложенным
количеством, — с другой.
Это последнее количество определяется тремя главными причинами, и цена этого рода
труда поддерживается на высоком уровне.
Обыкновенно предприниматель промышленного дела старается достать средства, в
которых оно нуждается. Я не делаю из этого вывода, что предприниматель должен быть
непременно богат, потому что он может завести свое дело и на заемные средства. Но во
всяком случае необходимо, чтобы предприниматель был человеком состоятельным,
известным своим умом, благоразумием, любовью к порядку, честностью и чтобы в силу этих
свойств он мог получить капиталы, которых сам не имеет.
В силу этих условий многие не могут вступить в число его соперников.
Далее, этот род труда требует таких нравственных качеств, которые нечасто соединяются
в одном лице: тут требуются здравый ум, постоянство, знание людей и понимание
окружающих обстоятельств, умение верно оценить важность продукта, потребность,
которую он должен будет удовлетворять, средства производства; часто тут потребуется еще
привлечь к делу очень большое число людей, закупить самому или поручить закупить сырые
материалы, собрать рабочих, привлечь потребителей, обнаружить стремление к порядку и
бережливости — одним словом, обладать талантом управления. Кроме того, предпринима-
тель должен верно сводить свои счеты и вычислять издержки производства сравнительно с
ценностью, какую будет иметь его продукт в продаже. Во время самого производства
придется преодолевать много препятствий, переживать много беспокойств, исправлять
много неудач, изобретать новые приемы производства и пр. Если люди, начиная свои
предприятия, не обладают всеми этими качествами, то обыкновенно имеют мало успеха:
такие предприятия держатся недолго и труд их скоро вытесняется из обращения. Остаются

25
же только такие предприятия, которые могут продолжаться с успехом, т. е. такие, которые
ведутся умело. Таким образом, умелость ограничивает число людей, предлагающих свой
труд в качестве предпринимателей.
Но это не все. Промышленные предприятия всегда соединяются с известным риском: как
бы хорошо они ни были поставлены — по мнению предпринимателя, они могут расстроить-
ся, и последний может без всякой вины со своей стороны пошатнуть свое состояние и даже
до некоторой степени повредить своей чести — в этом заключается еще новая причина, по
которой обыкновенно число предприятий сокращается или становится несколько дороже.
Не все предприятия требуют от предпринимателей одинаковых способностей и знаний.
Для фермера, занимающегося сельским хозяйством, нет надобности иметь познания,
которые безусловно необходимы купцу, ведущему торговлю с отдаленными странами. Если
фермер знаком с рутинными приемами возделывания каких-нибудь двух-трех видов
сельскохозяйственных культур, дающих доход его ферме, то он может еще справиться с
делом. Знания же, необходимые для того, чтобы вести торговлю с отдаленными странами,
гораздо выше и сложнее. Тут требуется не только знать свойства товаров, которыми ведется
торговля, но и уметь составить себе понятие о размере потребностей и об объеме сбыта в тех
местах, где предполагается продать эти товары. Следовательно, тут требуется от купца,
чтобы он всегда хорошо знал цены на каждый из этих товаров в самых разнообразных частях
света. А чтобы иметь всегда верные сведения об этих ценах, надо быть знакомым с разными
монетами и их относительной ценностью, с тем, что называется вексельным курсом. Надо
знать способы перевозки товаров, меру риска, связанного с ней, количество требуемых на
это расходов, надо знать обычаи и законы, управляющие народами, с которыми
производится торговля. Наконец, надо хорошо знать людей, дабы не обмануться, оказывая
им свое доверие, возлагая на них известные поручения и вообще поддерживая с ними какие
бы то ни было отношения. Если способности и знания, необходимые для хорошего фермера,
встречаются гораздо чаще, нежели способности и знания, необходимые для хорошего купца,
то можно ли удивляться тому, что труд первого оплачивается дешевле, чем труд последнего?
Но из этого еще не следует, чтобы торговля во всех своих отраслях требовала
непременно более редких способностей, чем сельскохозяйственное производство. Есть такие
различные торговцы, которые, как и большая часть фермеров, работают по рутине, следуя
простому общему течению дел этого рода, и, наоборот, есть такие роды земледельческой
культуры, которые требуют особой заботливости и быстрого соображения, нечасто
встречающихся. Читатель сам поймет, как все это может применяться на практике. Мое
дело — установить только общие принципы; из них можно потом вывести массу таких более
или менее изменяющихся, смотря по обстоятельствам, заключений, которые сами вытекают
из других принципов, объясненных в других частях этого сочинения. Точь-в-точь как в
астрономии: вам говорят, что все планеты описывают равные круги в течение одинакового
времени; но кто из вас захотел бы иметь более точное представление об этом частном
явлении, тот должен бы был принять во внимание нарушения, происходящие от соседства
других планет, притягательная сила которых условливается другим, общим законом физики.
Дело же лица, желающего применить общие законы к какому-нибудь частному случаю,
принять в соображение влияние каждого из тех законов, которые установлены.
Говоря о заработке рабочего, мы увидим, какое преимущество имеет перед ним глава
предприятия вследствие разницы в положении того и другого; но здесь небесполезно
заметить еще и другие преимущества, которые может извлечь предприниматель, если он
обладает ловкостью. Он посредник между всеми классами производителей, а также между
производителями и потребителями. Он правит делом производства, он центр всевозможных
отношений, он извлекает выгоду из того, что знают другие и чего они не знают, из всех
случайных условий производства. Вот почему в этом классе производителей, когда
обстоятельства благоприятствуют их ловкости, и образуются почти все большие состояния.
Заработная плата рабочих. Простые и грубые работы могут быть исполнены всяким
человеком, лишь бы он был жив и здоров; поддержание жизни и здоровья составляет

26
единственное условие, чтобы эти работы исполнялись. Поэтому плата за такие работы
обыкновенно нигде не поднимается выше того, что нужно для поддержания жизни, а число
лиц, предлагающих свой труд, достигает уровня существующего на них спроса и очень часто
превышает его, потому что нетрудно родиться на свет, а трудно существовать. Если нужно
только существовать для того, чтобы исполнять ту или другую работу, и если ее достаточно
для того, чтобы существовать, то всегда будет налицо и человек, способный на такую работу.
Здесь следует, однако, сделать одно замечание. Человек не рождается с теми
способностями и силами, которые были бы достаточны для исполнения даже самой легкой
работы. Эти способности и силы, достигающие своего развития в возрасте 15–20 лет, могут
быть рассматриваемы как капитал, который образовался лишь ежегодным накоплением [Я
говорю накоплением, хотя суммы, употребленные на воспитание рабочего, были потрачены,
но потрачены производительно, потому что произвели человека, представляющего собой
накопленный капитал.] и последовательным увеличением расходов на его воспитание. Кем
же были накоплены эти суммы? Обыкновенно родственниками рабочего, лицами того
промысла, к которому он готовит себя, или какого-нибудь другого. Следовательно, нужно,
чтобы в таком промысле рабочие получали заработную плату несколько выше той, какая
требуется для простого существования, т.е. не менее того, сколько нужно, чтобы содержать
себя и воспитывать детей.
Если бы самая грубая работа не давала рабочим такого заработка, чтобы они могли
содержать свои семейства и воспитывать детей, то число таких рабочих оказывалось бы
недостаточным. Спрос на их труд превышал бы то количество рабочих, какое предлагалось
бы на рынке, и заработная плата поднялась бы тогда до того размера, при котором эти
рабочие могли бы воспитывать своих детей в количестве, достаточном для того, чтобы
удовлетворить существующему спросу на этот труд.
Такое равновесие получилось бы и в том случае, если бы многие рабочие остались
неженатыми. Рабочий, не имеющий ни жены, ни детей, может отдавать свой труд дешевле,
чем рабочий, имеющий жену и детей. Но если бы увеличилось число неженатых среди
рабочего класса, то они не только не содействовали бы его пополнению, но помешали бы и
другим пополнить его. Временное понижение заработной платы в зависимости от того, что
неженатые рабочие могут работать за более дешевое вознаграждение, повлекло бы за собой
потом более сильное возвышение ее вследствие того, что уменьшилось число рабочих.
Поэтому хотя главным распорядителям предприятий и незачем было бы употреблять
женатых рабочих как более дорогих, однако им все-таки выгоднее было бы поступать так,
потому что, заплатив им немного дороже, они избегли бы потом больших расходов на
заработную плату вследствие сокращения прочего населения.
Это не значит, чтобы каждый промысел, взятый в отдельности, правильно пополнялся
детьми, рожденными именно в этом промысле. Дети переходят от одного занятия к другому,
в особенности от занятий деревенских к подобным занятиям в городах, потому что вообще
воспитание детей стоит дешевле в деревне. Я хотел только сказать, что класс самых простых
рабочих получает из продуктов, в производстве которых участвует своим трудом,
достаточную долю вознаграждения не только для того, чтобы существовать, но и для того,
чтобы пополниться [По сведениям, собранным комиссией при палате общин в Англии в 1815
г., высокая цена съестных припасов не только не повысила заработную плату, но даже
понизила ее. Я сам наблюдал такое явление во время голода во Франции в 1811 и 1817 гг.
Трудность жить заставила многих работать, а других приняться за более тяжелый труд;
отсюда избыток товара, называемого трудом. Но в то же время рабочий класс должен
был много страдать в эту пору, а следовательно, и сократиться в числе.].
Когда страна клонится к упадку, когда в ней уменьшаются средства производства, падает
просвещение, сокращаются производительная деятельность и капиталы, то постепенно
уменьшается и спрос на простую, грубую работу. Тогда и заработная плата падает ниже того
размера, какой необходим для поддержания класса чернорабочих; число их уменьшается, и
дети других разрядов рабочих, спрос на которые также пропорционально уменьшился,

27
переходят в класс непосредственно низшего разряда. Когда же, наоборот, благосостояние
увеличивается, то низшие классы не только легко пополняются сами из себя, но и снабжают
своими подростками непосредственно следующие за ними высшие классы. При этом
некоторые из этих подростков, более счастливые и одаренные лучшими способностями,
поднимаются еще выше и часто достигают высоких степеней в обществе.
Заработная плата тех, кто не живет единственно своим трудом, бывает дешевле
заработной платы специальных рабочих: они сыты, и цена на их труд не зависит настолько
от необходимости жить. В деревнях бывают прядильщицы, работающие по избам, которые
не зарабатывают и половины того, что им нужно для жизни, хотя она и очень скромна: это
обыкновенно матери, дочери, сестры, тетки, тещи рабочих, которым пришлось бы кормить
их, если бы они даже и ничего не зарабатывали сами. Если бы такой женщине пришлось
жить только на свой труд, то ей, очевидно, нужно было бы или зарабатывать вдвое более,
или умереть с голоду; другими словами, такой труд или оплачивался бы вдвое дороже, или
не существовал бы совсем.
Сейчас сказанное применяется ко всем работам женщин. Вообще они оплачиваются
очень дурно, потому что большинство их живет не на свой только личный труд и может
выбирать род занятий, более подходящий к их вкусам и способностям, не стесняясь
размерами вознаграждения, определяемыми объемом их потребностей.
То же самое можно сказать о труде монахов и монахинь. В странах, где они существуют,
настоящие рабочие должны только радоваться что в монастырях занимаются самыми
пустыми работами: если бы там существовали работы обыкновенной промышленности, то
рабочие того же рода, вынужденные содержать свои семейства, не могли бы отдавать свой
труд так дешево, не рискуя погибнуть от нужды.
Заработная плата фабричных рабочих часто бывает выше, чем сельских, зато не
подвергается превратностям весьма печального свойства. Какая-нибудь война, какой-нибудь
новый таможенный закон внезапно сокращают спрос на рабочие руки, и вот рабочие,
занимавшиеся своим делом, впадают в большую нужду. Часто простая перемена моды имеет
гибельное влияние на целые классы рабочих: одна замена шнурков пряжками на обуви
разорила такие города, как Шеффилд и Бирмингем.
Малейшие понижения заработной платы за самый распространенный труд всегда
признавались весьма справедливо за большие несчастья. В самом деле, если в несколько
высшем классе общества, пользующемся благосостоянием и талантами (а это своего рода
богатство), некоторое понижение доходов не заставляет сокращать расходы или ведет за
собой расточение части капиталов, которыми обыкновенно располагают такие классы, то в
среде рабочих, доходы которых не превышают иногда уровня самых обыкновенных
потребностей, понижение заработной платы бывает равносильно смертному приговору если
не для самих рабочих, то, по крайней мере, для части их семейств.
Вот почему все заботливые правительства приходили на помощь неимущим классам
всякий раз, когда вследствие какого-нибудь неожиданного события заработная плата за
самый обыкновенный труд временно падала ниже размера, необходимого для содержания
рабочих. Но очень часто эта помощь по своим последствиям не отвечала благим намерениям
правительств вследствие неумения их выбрать способы для этой помощи. Если хотят, чтобы
она была действенна, то необходимо начать с того, чтобы выяснить самую причину падения
заработной платы. Если эта причина сама по себе действует продолжительно, то никакие
денежные временные пособия не приведут ни к чему — они только отсрочат время
наступления бедствия. Открытие какого-нибудь нового приема в производстве, новый ввоз
товаров или переселение известного числа потребителей и пр. принадлежат к числу таких
причин. В таких случаях надо заботиться о том, чтобы доставить рабочим, оставшимся без
работы, какие-нибудь продолжительные занятия, создать новые отрасли промышленности,
организовать предприятия в отдаленных странах, основать колонии и т.д.

28
 Если же падение заработной платы не грозит продолжительностью, если оно, например,
вызвано хорошим или дурным урожаем, то достаточно, может быть, ограничиться просто
выдачей пособий несчастным, пострадавшим от таких колебаний.
Правительство и частные благотворители могут легкомысленно поставить себя в
необходимость сожалеть о том, что их благодеяния оказываются не соответствующими
своей цели. Вместо всяких рассуждений я постараюсь пояснить это следующим примером.
Предположим, что в какой-нибудь стране, занимающейся виноделием, оказывается такое
обилие бочек, что их употребить не на что. Предположим также, что война или какой-нибудь
закон, неблагоприятный для производства вина, заставили многих владельцев виноградников
отказаться от выращивания традиционной культуры. Такова постоянно действующая
причина, вызвавшая избыток труда в бочарном промысле. Но эта причина не принимается во
внимание, и рабочим-бочарам приходят на помощь тем, что или закупают без всякой
надобности заготовленные ими бочки, или раздают пособия в размере тех заработков, какие
они обыкновенно получали от этого промысла. Но ни закупки ненужных бочек, ни раздача
пособий не могут продолжаться долго, и вот лишь только они прекратятся, рабочие окажутся
в точно таком же бедственном положении, в каком они были прежде. Следовательно, было
принесено много жертв, сделаны большие расходы, и притом без всякой пользы, если не
считать некоторого временного облегчения в положении этих бедных людей.
Предположим, наоборот, что причина, вызвавшая избыток бочек, — скоропреходящая,
как, например, плохой урожай. Если вместо раздачи бочарам временных пособий стали бы
перевозить их в другие места, где они нужны, или приспособлять их к какой-нибудь другой
отрасли промышленности, то на следующий год, урожайный для вина, оказался бы
недостаток в бочках, цена их была бы чрезмерно высока и они сделались бы предметом
вредной спекуляции и ажиотажа. А так как ни алчность, ни ажиотаж не могут произвести
бочек, когда уничтожены способы производства этого товара, то часть заготовленного вина
может погибнуть за недостатком бочек. Только после новых потрясений и треволнений
производство их опять достигнет тех размеров, которые соответствовали бы существующей
потребности.
Следовательно, надо менять лекарство соответственно причине, вызвавшей болезнь, и
распознать эту причину, прежде чем выбирать лекарство.
Выше я сказал, что мерилом заработной платы за труд самый простой и грубый служит
то, что требуется рабочим для того, чтобы жить. Но это мерило очень изменчиво, ибо
привычки людей имеют большое влияние на объем их потребностей. Мне кажется, что в
некоторых округах Франции рабочие вряд ли могут обходиться без стакана вина. Точно так
же в Лондоне они не обходятся без кружки пива; там этот напиток составляет предмет такой
настоятельной необходимости, что нищие выпрашивают милостыню на кружку пива точно
так же, как во Франции — на кусок хлеба. Может быть, такая просьба нищего, совершенно
естественная в наших глазах, покажется дерзким поступком какому-нибудь иностранцу, в
первый раз приехавшему к нам из страны, где неимущий класс может питаться маниокой
или другими, еще более грубыми продуктами.
Стало быть, мера того, что нужно для проживания, зависит часто от самих жителей
страны, где трудится рабочий. Чем меньше его потребление, тем ниже может быть
установлена обычная величина его заработной платы и тем дешевле могут продаваться
продукты, в производстве которых он участвует. Если он захочет улучшить свое положение
и поднять заработную плату, то или вздорожают продукты, которые он производит, или
уменьшится доля других участников в производстве.
Нечего опасаться, что потребление рабочего класса при его настоящем неблагоприятном
положении разовьется слишком широко. В интересах человечества хотелось бы видеть,
чтобы рабочие и их семейства были одеты соответственно климату и временам года, чтобы
их жилища давали достаточно простора, воздуха и тепла, необходимых для их здоровья,
чтобы пища их была здорова, довольно обильна и разнообразна и давала бы им возможность
выбора. Но найдется мало таких стран, в которых даже такие умеренные потребности не

29
считались бы выходящими за пределы первой необходимости и где, следовательно, они
могли бы удовлетворяться обыкновенной заработной платой, получаемой последним
разрядом рабочих.
Размер потребностей первой необходимости изменяется в зависимости не только от
более или менее сносного образа жизни рабочих и их семейств, но и от совокупности всех
расходов, считающихся для них необходимыми в стране, где они живут. К числу таких
необходимых расходов мы отнесли сейчас и расходы на воспитание детей; но есть у рабочих
и другие нужды, по существу своему, правда, менее настоятельные, но удовлетворение
которых в такой же степени подсказывается нравственным чувством: это забота о стариках.
Эта забота в рабочем классе находится в полном пренебрежении. Природа ради продолжения
человеческого рода поставила людей в зависимость от потребности кормиться и от
заботливости со стороны родительской любви, стариков же, в которых не оказывается более
надобности, она предоставила признательности потомства после того, как сделала их
жертвами малой предусмотрительности их в молодые годы. Если бы в силу народных нравов
каждое семейство было признано безусловно обязанным припасать что-нибудь в пользу
старости, как это делается вообще по отношению к детскому возрасту, то потребности
первой необходимости стали бы шире, а естественный размер самой низкой заработной
платы должен бы был подняться. Филантропу показалось бы ужасным, что это не всегда так
бывает; он содрогается при виде того, как рабочий не только не заботится об обеспечении
старости, но и не предусматривает даже возможности несчастий, болезней, неспособности к
труду. Вот почему нельзя не отнестись с сочувствием и не поддержать рабочие ассоциации, в
которых рабочие ежедневно откладывают самое ничтожное сбережение, чтобы припасти
себе некоторую сумму на тот случай, когда неожиданная болезнь или неспособность к труду
может лишить их возможности работать. Но чтобы такие ассоциации могли иметь успех,
необходимо, чтобы рабочие смотрели на эту предусмотрительность как на безусловную
необходимость, чтобы обязанность нести свои сбережения в кассу они считали такой же
неотложной, как обязанность заплатить за квартиру или внести налог. Из этого ясно, что
обычный размер заработной платы должен быть несколько повышен, дабы его доставало на
образование таких сбережений, а это уже само по себе было бы благом для рабочих.
К сожалению, законы, которые должны были бы покровительствовать таким
сбережениям, часто противодействуют им, как, например, в тех случаях, когда включают
лотереи в число обыкновенных ресурсов казны и открывают на всех улицах конторы,
которые предлагают весьма соблазнительные, но обманчивые помещения для самых
ничтожных сумм, т.е. обрекают на разрушение миллионы, которые могли бы накопиться и
дать рабочим довольство и утешение на случай старости.
Не менее вредна для благосостояния рабочих политика, которая, чтобы усыпить их
насчет их собственного положения, побуждает их сносить в кабаки то, что они могли бы
отложить для улучшения своего положения. Если пустые и дорогие удовольствия богачей не
всегда могут быть оправданы разумом, то во сколько раз гибельнее безумная
расточительность бедняков? Радости их всегда приправлены слезами, и оргии черни
являются днями скорби для философа.
Независимо от того, что объяснено выше — почему прибыль предпринимателя, если
даже он и не получает ее в качестве капиталиста, бывает обыкновенно выше заработка
простого рабочего, — есть еще другие причины, правда, менее законные в своем основании,
но влияние которых все-таки отрицать нельзя.
Заработная плата рабочего устанавливается взаимным соглашением между ним и
предпринимателем: один старается как можно больше получить, другой — как можно
меньше дать. Но в этом споре на стороне хозяина есть одно преимущество независимо от тех
выгод, которые вытекают из самого положения его. Хозяин и рабочий одинаково нуждаются
один в другом, так как первый не может получить никакой прибыли без помощи другого; но
нужда хозяина не бывает так непосредственна и настоятельна, как рабочего. Мало найдется
таких предпринимателей, которые не могли бы прожить нескольких месяцев и даже

30
нескольких лет, не пользуясь трудом ни одного рабочего; тогда как мало найдется таких
рабочих, которые могли бы, не рискуя дойти до последней крайности, прожить и нескольких
недель без работы. Трудно представить себе, чтобы эта разница в положениях не имела
никакого влияния на установление величины заработной платы.
Сисмонди предлагает несколько законодательных мер для улучшения положения
рабочего класса [Neuveaux principes d'economie politique. Кн. VII. Гл. IX.]. Он отправляется от
того положения, что низкая заработная плата рабочих обращается в пользу
предпринимателей, на которых они работают, и отсюда делает вывод, что в таком случае о
нуждах рабочих должно заботиться не общество, а предприниматели, пользующиеся их
трудом. Он настаивает на том, чтобы заставить землевладельцев и крупных фермеров
содержать сельских рабочих во всякое время, а мануфактуристов — содержать тех, кто
работает в их мастерских. В то же время, чтобы рабочие чрезмерно не размножались
вследствие уверенности их, что они сами и их семейства обеспечены постоянным
содержанием, он предоставляет предпринимателям, на которых лежало бы бремя их
содержания, право разрешать или запрещать вступление их в брак.
Эти предложения, внушенные самым похвальным чувством человеколюбия, не могут,
мне кажется, быть применены на практике. Обременять один класс общества содержанием
другого класса и заставлять платить заработную плату, которой не мог бы окупить никакой
продукт, значило бы отказаться от всякого уважения к праву частной собственности. Еще
большим нарушением этого права было бы предоставление кому бы то ни было права на
личность другого, составляющую самую священную из всех собственностей. Запрещая более
или менее произвольно заключение одних браков, мы способствовали бы большей
плодовитости других. Сверх того, неверно у Сисмонди и то положение, что если кто
извлекает выгоду из низкой заработной платы, то именно предприниматели. Низкая
заработная плата вследствие конкуренции понижает цену продуктов, над которыми трудятся
рабочие, а следовательно, выгоду из этой дешевой цены извлекают потребители продуктов,
т.е. все общество. А потому если вследствие низких цен неимущие рабочие ложатся
бременем на общество, то оно вознаграждается меньшими расходами на предметы своего
потребления.
Есть такие бедствия, которые прямо истекают из природы человека и вещей. Одно из
таких бедствий заключается в излишке народонаселения, превосходящем средства
существования. Это бедствие при всех равных условиях одинаково важно как в развитом
обществе, так и среди диких племен. Обвинять в нем общественное устройство было бы
несправедливо. Льстить себя надеждой, что можно освободиться от него, было бы иллюзией;
работать, чтобы ослабить его, было бы благородным подвигом, но не следует хвататься за
лекарства, которые ничему не помогли бы или привели бы к последствиям еще худшим, чем
самое зло, которое хотят устранить.
Нет сомнения, что правительство, если только оно может сделать это, не вызывая
никакого беспорядка и не нарушая свободы сделок, обязано оказать покровительство
интересам рабочих, которые меньше, чем интересы их хозяев, защищены самой природой
вещей. Но с другой стороны, правительство, если оно просвещено, должно стараться как
можно меньше вмешиваться в дела частных лиц, чтобы бедствия естественные не усилить
еще более бедствиями, происходящими от администрации.
Не менее заботливо оно должно оберегать рабочих от злоупотреблений хозяев, как и
этих последних от заговоров рабочих. Число предпринимателей меньше, а потому и
взаимные сношения их легче. Наоборот, рабочие не могут сговориться между собой без того,
чтобы их сговоры не были приняты за возмущения, которые всегда спешит подавить
полиция. Система, полагающая главные выгоды страны в вывозе ее продуктов, дошла даже
до того, что считает всякие союзы рабочих гибельными для благосостояния государства
потому будто бы, что они ведут к возвышению цен на предметы вывоза, а это, в свою
очередь, мешает достигнуть преобладания на иностранных рынках. Но что же это за
благосостояние государства, когда многочисленный класс народа держится в самом

31
бедственном состоянии ради того только, чтобы дешевле снабжать своими товарами
иностранцев, пользующихся выгодами от тех лишений, на которые страна сама обрекает
себя?!
Встречаются предприниматели, которые держатся того мнения, что если платить
рабочему дороже, то он будет хуже работать и что полезно, чтобы нужда заставляла его
работать. Смит, который много видел и много знал, не разделяет этого мнения. Вот что
говорит он по этому поводу:
"Как щедрое вознаграждение за труд поощряет народ к размножению, точно так же оно
усиливает трудолюбие низших классов. Хорошая заработная плата служит поощрением
трудолюбия, а трудолюбие, как и всякое свойство человека, совершенствуется
соответственно поощрению, какое оно получает. Обильные средства существования
увеличивают физические силы человека, основная надежда улучшить свое положение и
окончить свои дни, может быть, в мире и довольстве побуждает рабочего к тому, чтобы
извлечь из своих сил все, что только можно. Вот почему более деятельные, прилежные и
смышленые рабочие встречаются всегда там, где заработная плата высока, а не там, где она
низка; в Англии, например, более, чем в Шотландии, в окрестностях больших городов более,
чем в глухих деревнях. Есть, конечно, и такие рабочие, которым если удается заработать в
четыре дня столько, что они могут просуществовать неделю, то остальные три дня они
проводят в праздности; но, разумеется, не они составляют большинство. Напротив того,
часто встречаются между ними такие, которые при плате за работу сдельно надрывают себя,
расстраивают свое здоровье и в несколько лет разрушают свой организм"[Смит А.
Исследование о природе и причинах богатства народов. Кн. I. Гл. VIII.].

VIII. Частное потребление

Частное потребление в противоположность потреблению общественному состоит в том,

чтобы удовлетворять потребности частных лиц и их семейств. Эти потребности относятся
главным образом к пище, одежде, жилищу и удовольствиям. Доходы каждого частного лица,
получаются ли они с промышленных талантов, с капиталов или с земель, употребляются на
различные предметы, которых требует удовлетворение потребностей. Богатство семьи
растет, уменьшается или остается неизменным, смотря по тому, отстает ли потребление от ее
доходов, превышает ли оно их или идет с ними вровень. Совокупность всех частных
потреблений вместе с потреблением правительства, совершаемым в интересах государства,
образует общее потребление нации.
Но из того, что всякая семья, как и всякий народ в совокупности, может, не беднея,
потреблять все свои доходы, еще не следует, что она должна так поступать.
Предусмотрительность требует, чтобы принимались в соображение всякие обстоятельства.
Кто поручится, что он всегда сохранит в целости все свое состояние? Чье состояние вполне
обеспечено от несправедливости, обмана или насилия? Разве не бывало конфискации
земель? Разве корабли не подвергались крушениям? А кто поручится, что никогда не будет
иметь процесса или что он всегда будет выигран? Разве богатые купцы не бывали жертвами
банкротства или какой-нибудь неверной спекуляции? Если ежегодно тратить весь свой
доход, то запас средств может постепенно уменьшаться, он даже, по всей вероятности,
непременно уменьшится.
Но если он должен оставаться всегда в одном размере, то стоит ли поддерживать его?
Может ли состояние, как бы значительно оно ни было, оставаться таким же, если приходится
делить его между многими детьми? Но даже если не возникнет необходимости делить его, то

32
почему же и не приумножить его, если употребляются при этом честные средства? Разве
стремление частных лиц увеличить свое благосостояние не способствует посредством
сбережений умножению капиталов, что, в свою очередь, благоприятствует промышленности
и делает нации богатыми и цивилизованными? Если бы наши отцы не имели такого
стремления, то мы остались бы дикарями. Мы еще в точности не знаем, какой степени
цивилизации можно достигнуть с помощью возрастания богатства. Мне представляется
далеко не доказанным, что 9/10 жителей в большей части Европы должны непременно
существовать в состоянии, близком к варварству, как это действительно наблюдается еще в
настоящее время.
Частная экономия учит нас правильным образом направлять потребление семьи, т. е. в
каждом данном случае верно соразмерять потребляемую ценность с удовлетворением, какое
получает при этом семья. Каждый человек в отдельности лучше всего сам может правильно
взвесить как то, так и другое, потому что все это зависит от размера его состояния, от
занимаемого им в обществе положения, от его личных потребностей и потребностей его
семьи и даже от его личных вкусов. Слишком сдержанное потребление лишает его тех
удовольствий, которые он мог бы получать по своему состоянию, а беспорядочное
потребление лишает его тех средств, которые благоразумие советует ему беречь.
Потребление частных лиц всегда находится в связи с характером и страстями людей.
Самые благородные и самые дурные побуждения поочередно влияют на него. С одной
стороны, они вызываются то любовью к чувственным наслаждениям, то тщеславием, то
великодушием, то мстительностью, то даже алчностью, с другой стороны, они подавляются
предусмотрительностью, воображаемыми опасениями, мнительностью, эгоизмом. То одни,
то другие из этих разнообразных побуждений берут верх и руководят людьми в пользовании
их богатствами. Следовать пути, указываемому благоразумием, здесь, как и во всяком
другом деле, труднее всего. Человек же по своей слабости отклоняется то в ту, то в другую
сторону и слишком часто ударяется в крайности.
Крайностями в потреблении являются расточительность и скупость. И та и другая
лишают человека выгод, которые доставляет ему богатство: расточительность тем, что
истощает его средства, скупость тем, что мешает ему пользоваться ими. Но расточительность
все-таки симпатичнее скупости и соединяется со многими общественными достоинствами.
Ее скорее оправдают, потому что она привлекает других к участию в своих удовольствиях;
тем не менее для общества она вреднее скупости, она расточает, отнимает у
промышленности капиталы, которыми та держится; уничтожая одни из могущественных
агентов производства, она не дает возможности развиваться другим. Кто говорит, что деньги
для того и существуют, чтобы их тратить, и что продукты для того и произведены, чтобы их
потреблять, очень ошибается, если при этом предполагает, что расходы и потребление
назначены для того, чтобы доставлять нам удовольствия. Деньги нужны нам еще и для того,
чтобы употреблять их производительным образом, а производительное их употребление
ведет всегда к большему благу, и всякий раз, как расточается какой-нибудь запас
производительных средств в каком-нибудь уголке мира, непременно угасает
соответствующая часть промышленности. Расточитель, поедающий часть своих личных
запасов, в то же время непременно лишает промышленного человека его прибылей.
Скряга, не пускающий в оборот свои сокровища от страха потерять их, правда, не
приносит никакой выгоды промышленности, но он, по крайней мере, не отнимает у нее ни
одного из ее средств. Эти сокровища накоплены им в ущерб его собственным наслаждениям,
но не за счет общества, как обыкновенно думают: они не были отвлечены ни от какого
производительного употребления и по смерти скряги найдут себе, по крайней мере, полезное
помещение и оживят промышленность, если не будут растрачены его наследниками или
запрятаны так далеко, что нельзя будет достать их.
Люди расточительные напрасно кичатся своим мотовством; оно так же недостойно
благородства человеческой природы, как и скаредство скупца. Нет никакой заслуги в том,
чтобы расточить все, что имеешь, и потом легко обходиться без того, чего не имеешь. Так

33
поступают только животные, да и то более развитые из них бывают и более
предусмотрительны. Что отличает поступки всякого существа, одаренного
предусмотрительностью и разумом, это ни при каком случае ничего не потреблять без
разумной цели впереди. Таков, по крайней мере, совет экономии.
Экономия есть суждение в применении к потреблению. Она знает свои средства и знает,
на что лучше всего употребить их. У экономии нет никаких абсолютных принципов, она
всегда сообразуется с состоянием, положением и запросами потребителя. Расход,
рекомендуемый благоразумной экономией для хозяйства средней руки, был бы скаредством
для богатого и расточительностью для нуждающегося хозяйства. Во время болезни
приходится пользоваться такими удобствами, в которых отказываешь себе, когда бываешь
здоров. Благодеяние, делаемое в ущерб личным наслаждениям благотворителя, достойно
всякой похвалы, если же оно делается в ущерб содержанию собственных детей, то
заслуживает порицания.
Здравая экономия одинаково чуждается как скупости, так и расточительности. Ску-
пость — это стремление копить не для того, чтобы потреблять или воспроизводить новые
продукты, а для того, чтобы копить; это инстинкт, потребность машинальная и постыдная.
Экономия — дочь благоразумия и просвещенного разума; она умеет отказывать себе в
излишнем, чтобы обеспечить необходимое, тогда как скупость отказывает себе в
необходимом, чтобы доставить излишнее в будущем, которое никогда не наступит.
Экономию можно внести в устройство самого роскошного пиршества, и она дает средство
сделать его еще более роскошным; скупость же только портит везде, куда ни покажется.
Человек хозяйственный соразмеряет свои средства с настоящими и будущими
потребностями, со всем, чего требуют от него его семья, друзья, человечество. У скупого нет
семьи, нет друзей; он едва имеет кое-какие потребности, а человечество для него не
существует. Экономия не потребляет ничего даром; скупость не хочет потреблять ничего.
Первая является следствием похвального расчета, который дает средство исполнить свои
обязанности и быть великодушным, не нарушая справедливости. Скупость — низкая страсть,
потому что она имеет в виду только себя и все приносит в жертву себе.
Экономия признается добродетелью, и не без основания. Она предполагает силу и власть
над собой, как и другие добродетели, и более, чем какая-нибудь из них, ведет к
благоприятным последствиям. Благодаря ей семейства могут давать хорошее физическое и
нравственное воспитание детям, а также заботиться о стариках; она сообщает человеку в
зрелом возрасте ту ясность духа, которая необходима, чтобы владеть собой, ту
независимость, которая ставит человека выше всяких низких поступков. Только экономия
дает возможность оказывать другим щедрую помощь, и притом помощь продолжительную и
плодотворную. Щедрый только по расточительности дает без разбора как тем, кто
заслуживает его помощи, так и тем, которые ее не заслуживают, и тем, кому совсем не
следует давать, в ущерб тем, кому давать необходимо. Часто бывает, что расточитель
принужден взывать о помощи к тем, которых сам осыпал своими щедротами; выходит, как
будто он давал лишь под условием возврата им дарованного, тогда как экономный человек
дает всегда без возврата, потому что он отдает то, чем может располагать, ни в чем не
стесняя себя самого. Он бывает богат, располагая умеренным состоянием, тогда как скупой
или расточительный человек всегда беден с большим состоянием.
Беспорядок исключает экономию. Беспорядочный человек идет наугад, с завязанными
глазами среди окружающих его богатств; иногда у него оказывается под рукой то, чего он
более всего желает, а он проходит мимо, ничего не замечая, и тогда же набрасывается и
пожирает то, что ему было бы необходимо сохранить. Он вечно находится во власти
случайных обстоятельств: то не замечает их, а то не имеет сил освободиться от них. Он
никогда не знает, ни где он, ни в какую сторону должен идти.
Дом, в котором нет порядка, становится добычей всех и каждого; он разоряется даже и
при верных слугах, он разоряется даже и при мелочной бережливости. Он постоянно

34
доступен множеству самых мелких потерь, которые возобновляются беспрестанно во
всевозможных видах и по самым ничтожным причинам.
К числу причин, всего более влияющих на частное потребление, принадлежит роскошь,
которая доставляла так много материала для всевозможной декламации, о которой я мог бы
и не говорить здесь, если бы все согласились правильно применять практические принципы,
изложенные в этом сочинении, и если бы не было всегда полезно приводить доказательства
вместо праздных разглагольствований.
Говорили, что роскошь есть употребление излишнего [См.: Стюарт: "Политическая
экономия". Тот же автор в другом месте говорит, что излишние предметы — те, которые
абсолютно не необходимы для жизни.]. Признаюсь, я не понимаю разницы между
излишним и необходимым. Подобно цветам радуги эти понятия переливаются одно в
другое и смешиваются в неуловимых оттенках. Вкусы, воспитание, темпераменты, здоровье
устанавливают бесконечное разнообразие между всеми степенями полезного и
необходимого, так что невозможно в смысле абсолютном пользоваться этими двумя
словами, имеющими всегда только относительное значение.
Понятие о необходимом и излишнем меняется смотря по различному состоянию самого
общества. Так, хотя человек и мог жить, питаясь одними кореньями, одеваясь только в
звериные шкуры и укрываясь в простом шалаше; однако теперь, при современном состоянии
наших обществ, невозможно считать в нашем климате излишеством употребление хлеба и
мяса, шерстяной одежды и проживание в домах. Точно так же понятия о необходимом и
излишнем меняются смотря по состоянию частных лиц: что необходимо в городе при
известном занятии, то бывает излишне в деревне, при ином положении. Следовательно,
никак нельзя провести разделительной линии между необходимым и излишним. Смит,
который отодвинул эту линию дальше, чем Стюарт, потому что он называет предметами
необходимыми (necessities) не только все то, что требуется самой природой, но и то, что
сделалось необходимым даже для низших классов народа в силу установившихся правил
приличия и благопристойности, — Смит, говорю я, был не прав в этом отношении. Эта
разделительная линия изменчива по самому существу своему.
Можно сказать вообще, что роскошь есть употребление предметов дорогих; это слово
дорогой, смысл которого относителен, достаточно подходит для определения слова,
имеющего также относительный смысл. На французском языке слово luxe (роскошь)
возбуждает в одно и то же время скорее понятие о тщеславии, чем о сластолюбии: роскошь
в одежде значит не то, что эта одежда более удобна для тех, кто ее носит, а то, что она
сшита, чтобы поразить глаза тех, кто смотрит на нее. Роскошь стола возбуждает понятие
скорее о пышности пиршества, чем о тонкости кушаний эпикурейца.
С этой точки зрения роскошь имеет своей главной целью возбудить удивление
редкостью, дороговизной, великолепием предметов, которыми блещет, а предметы роскоши
употребляются не ради их действительной полезности, не ради доставляемого ими удобства
или удовольствия, но ради только того, чтобы ослепить глаза и подействовать на мнение
других людей. Роскошь родственна тщеславию; но тщеславие распространяется на все
преимущества, которыми хотят украсить себя: можно быть добродетельным из тщеславия,
но нельзя быть добродетельным из роскоши. Роскошь предполагает расходы, и если говорят:
роскошь ума, то делают натяжку, предполагая, что тратится ум, когда расточаются его
силы, которые следовало бы поберечь.
Хотя то, что мы называем роскошью, основывается главным образом на тщеславии,
однако тождественными с нею можно признать утонченные проявления сластолюбия. В этом
отождествлении лучшее объяснение последних, да и результаты их получаются те же —
значительное потребление, способное удовлетворить большим потребностям и посвященное
суетному самоуслаждению. Но я не назвал бы предметом роскоши то, что просвещенный и
умный человек, живущий в развитой стране, желал бы иметь для своего стола, хотя бы у него
и не было гостей, для своего дома и костюма, хотя бы ему и не было надобности выставлять

35
себя напоказ. Это удовольствие, это удобство, осмысленное и соответствующее его
состоянию, но не роскошь.
Определив роскошь в таком смысле, можно теперь выяснить, какое влияние она
оказывает на экономию народов.
Непроизводительное потребление может охватывать и удовлетворение потребностей
весьма реальных. В этом отношении оно еще может представить некоторый противовес
вреду, который происходит всегда от уничтожения ценностей. Но чем можно вознаградить
этот вред, когда потребление не имеет своим предметом удовлетворения какой-нибудь
действительной потребности, когда расход делается только ради расхода, уничтожение
ценности ради самого уничтожения?
Вы скажете, может быть, что такое потребление доставляет выгоду производителям
потребленных продуктов.
Но ведь расходы, производимые не ради бесполезного потребления, делаются всегда
потому, что деньги, которых не хотят расточать на предметы роскоши, не бросаются в реку.
Они идут или на более благоразумное потребление, или на новое производство. Во всяком
случае, весь доход, если только он не запрятывается куда-нибудь, идет на потребление; во
всяком случае поощрение, получаемое производителями от потребления, равняется всей
сумме доходов. А из этого следует:
1) что поощрение, получаемое тем или другим производством от расходов на предметы
роскоши, непременно отнимается от какого-нибудь другого производства;
2) что поощрение, проистекающее из таких расходов, может возрастать только в том
случае, если увеличивается доход потребителя, а известно, что он увеличивается от расходов
не на предметы роскоши, а на производство новых продуктов.
В какую ошибку впадали те, которые, видя вообще, что производство всегда равняется
потреблению (ибо необходимо, чтобы все потребленное было прежде произведено),
принимали действие за причину и считали, что только непроизводительное потребление
вызывает воспроизводство, что сбережение прямо противоположно общественному
благосостоянию и что самый полезный гражданин тот, который расходует больше всех!
Сторонники двух противоположных систем — экономической и торгового баланса —
создали из этого положения главное основание для своих учений. Мануфактуристы и купцы,
заботившиеся только о том, чтобы продать свой продукт, не помышляя о причинах, на
основании которых они могли бы продать больше, поддерживали это положение, по-
видимому, столь подходившее к их интересам; поэты, всегда немного увлекающиеся
внешностью и не считающие себя обязанными знать больше, чем государственные люди,
воспевали роскошь на все лады, люди же богатые спешили одобрить эту систему, которая
возводила их тщеславие в добродетель, а их наслаждения — в благодеяние.
Но политическая экономия, успевшая раскрыть истинные источники богатства, выяснить
средства производства и результаты потребления, навсегда разрушит этот предрассудок.
Суетность может величаться бесполезными расходами, она только возбудит к себе презрение
всякого разумного человека последствиями своей расточительности, как прежде возбуждала
принципами, которыми руководствовалась.
Что доказывается рассуждением, то подтверждается и опытом. Нищета идет всегда вслед
за роскошью. Пышный богач употребляет на дорогие безделушки, роскошные пиры,
великолепные дворцы, на собак, лошадей, любовниц массу ценностей, которые могли бы
быть употреблены производительным образом и доставить теплое платье, здоровую пищу,
удобную мебель огромному числу трудящихся людей, обреченных по его милости на
праздность и нищету. И вот богач ходит в золотых пряжках, а бедняк сидит без сапог; богач
одет в бархат, а у бедняка нет рубашки.
Такова уж сила вещей — сколько бы роскошь ни гнала нищету со своих глаз, а нищета
упорно идет за ней по пятам, как бы в укор за ее излишества. Вот что наблюдалось в
Версале, в Риме, в Мадриде, при всех дворах; печальный пример такого состояния
представила нам, наконец, Франция как последствие расточительной и пышной

36
администрации, как будто требовалось, чтобы такие неопровержимые принципы нуждались
в таком ужасном подтверждении.
Люди, не привыкшие распознавать действительность под ее внешней оболочкой, иногда
соблазняются блеском и громом блестящей роскоши. Они видят благосостояние там, где
делаются большие расходы. Но они глубоко ошибаются в этом: страна, которая падает,
обыкновенно в течение некоторого времени являет подобие богатства, как дом мота,
который разоряется. Но этот обманчивый блеск непродолжителен: так как он иссушает
самые источники воспроизводства, то за ним неизбежно следуют стесненность, общее
истощение, от которых можно вылечиться только постепенно и средствами, прямо
противоположными тем, которые привели к такому упадку.
Прискорбно, что общественные нравы, гибельные привычки страны, с которой человек
связан своим рождением, состоянием, привязанностами, подчиняют своему влиянию даже
самых развитых, наиболее способных предусматривать опасность и уразумевать ее
печальные последствия. Лишь очень немногие люди, довольно твердые в своих убеждениях
и независимые по своему материальному положению, действуют только по своим
принципам и руководствуются только своими убеждениями. Большинство же следует
вопреки своим желаниям за безрассудной толпой, которая, ни над чем не задумываясь, не
замечает, что, если удовлетворены заурядные потребности жизни, счастье заключается не в
праздных наслаждениях роскоши, а в размеренном пользовании своими физическими и
нравственными способностями.
Стало быть, лица, которые, пользуясь большой властью или большими талантами,
стараются распространить вкус к роскоши, действуют во вред благополучию народа. Если
какая-нибудь привычка еще заслуживает поощрения как в монархиях, так и в республиках,
как в больших, так и в малых государствах, то это только экономия. Но нуждается ли она в
поощрении? Не достаточно ли для этого уважать неприкосновенность всех сбережений и их
употреблений, т.е. признать цельное развитие всякой промышленности, если только она не
преступна? Когда не развращают нации дурными примерами и дурными учреждениями,
когда не мешают им самим иметь свое правильное суждение о своих истинных интересах, то
они всегда ведут себя хорошо. Всякие вредные крайности — дело отдельных лиц.
Говорят, что, возбуждая людей к тратам, тем самым возбуждают их к производству —
надо же, чтобы они вырабатывали что-нибудь для того, чтобы делать расходы. Чтобы дойти
до такого рассуждения, надо прежде начать с предположения, что от людей самих зависит,
как производить и потреблять, и что увеличивать свои доходы так же легко, как и проедать
их. Но если бы это и было так, если бы действительно потребность бросать деньги развивала
любовь к труду, что вовсе не подтверждается опытом, то все-таки производство могло бы
возрастать не иначе как с помощью умножающихся капиталов, которые составляют всегда
один из необходимых элементов всякого производства, а капиталы умножаются только
сбережением. А каких сбережений можно ожидать от тех, кто побуждается к производству
одним только желанием хорошо пожить?
Сверх того, если любовь к роскоши внушает стремление к приобретению, то достаточно
ли медленных и ограниченных средств действительного производства для утоления жажды
широкого потребления? Не рассчитывает ли эта любовь к роскоши скорее на быстрые и
постыдные барыши от интриги и разорительной для народа промышленности, на то, чтобы,
ничего не производя, принять участие в разделе продуктов, произведенных чужим трудом? В
таких случаях мошенник развивает все силы своего презренного гения, сутяга спекулирует
на неясности законов, человек, стоящий у власти, оказывает покровительство людской
глупости и нечестности, которое он обязан даром оказывать достоинству и справедливости.
"Я видел за ужином, — рассказывает Плиний, — Паулину в костюме, затканном жемчугом и
изумрудами и стоившем 40 млн. сестерций, что можно было бы подтвердить, как она
говорила, ее домашними счетами; этим костюмом она была обязана грабительству своих
предков. Чтобы внучка могла появиться на пиру в драгоценных камнях, дед ее Лоллий

37
согласился разорить несколько провинций, покрыть себя позором на всем Востоке, потерять
дружбу сына Августа и в конце всего умереть от яда".
Вот какова промышленность, вселяющая вкус к безумной расточительности!
Могут доказывать, что система, поощряющая расточительность и благоприятствующая
только богатым, имеет по крайней мере то хорошее действие, что умаляет неравенство
состояний. Но мне нетрудно было бы доказать, что расточительность богачей заражает
средние и бедные классы населения и что именно эти классы скорее всего исчерпывают свои
небольшие доходы, так что всеобщая расточительность скорее усиливает, чем сглаживает
разницу состояний. Скажу более, расточительность богачей всегда предшествует
расточительности правительства или следует за ней, а эта последняя расточительность
черпает свои средства только из налогов, которые всегда тяжелее для мелких, чем для
крупных доходов.
По временам законами против роскоши пытались обуздать надменную суетность и
разорительную расточительность. Но эти законы редко достигали своей цели. Когда нравы
испорчены, то легко избежать этих законов, при хороших нравах они бесполезны, но всегда
являются посягательством на частную собственность. Ошибки частных лиц носят в себе свое
наказание, и было бы безумием пытаться достигать законами того, что непременно
достигается в силу вещей.
После неудачной защиты роскоши старались иногда выступать на защиту нищеты.
Говорили, что если бы бедняков не преследовала нужда, то они не стали бы работать, а это
лишило бы богатых, да и все общество промышленности, создаваемой бедным населением.
Но это положение, к счастью, так же ложно по существу, как и бесчеловечно по своим
последствиям. Если бы нищета служила побуждением к трудолюбию, то самым
трудолюбивым из людей был бы дикарь, потому что он самый бедный человек. Тем не менее
мы знаем, как он нерадив, знаем, что дикари умирали от огорчения, когда их хотели занять
работой. У нас в Европе самые ленивые рабочие те, которые по своим привычкам более
всего подходят к дикарям; количество работы, исполненной грубым трудом в каком-нибудь
беднейшем округе, не может сравниться с количеством работы, исполненной порядочным
рабочим в Париже или в Лондоне. Потребности расширяются по мере их удовлетворения.
Человек, одетый в простую куртку, хочет иметь платье, а тот, у кого есть платье, хочет иметь
черный сюртук. Рабочий, живущий в одной комнате, хочет жить в двух комнатах; тот, у кого
только две рубашки, хочет иметь их дюжину, чтобы можно было чаще менять белье, а кто
никогда не знал никакой рубашки, тот и не думает о ее приобретении. Человек никогда не
отказывается приобрести больше, потому что он имеет что-нибудь.
Довольство низших классов вовсе не несовместимо, как часто говорили, с
существованием общественного организма. Сапожник может тачать сапоги так же хорошо в
теплой комнате, хорошо одетый, когда он сам сыт и сыты его дети, как и цепенея от холода,
в лавчонке на углу какой-нибудь глухой улицы. Люди не работают ни хуже, ни гораздо хуже
оттого, что они пользуются разумными удобствами жизни.
Пусть богачи бросят детское опасение, что им будет хуже жить, если бедняки достигнут
благосостояния. Опыт, как и простое соображение, доказывает, напротив, что вообще в
странах наиболее богатых всего легче найти удовлетворение своим наиболее развитым
потребностям.

38
 IX. Потребление общественное

Кроме тех потребностей частных лиц и их семейств, удовлетворение которых образует

частное потребление, есть еще такие особые потребности, которые ощущаются союзом
частных лиц, называемым обществом, и удовлетворение которых составляет потребление
общественное. Общество покупает и потребляет услуги администрации, оберегающей его
интересы, войска, защищающего страну от внешнего нападения, суда гражданского и
уголовного, охраняющего каждое частное лицо от посягательства других. Все эти
разнообразные услуги приносят свою пользу, и если они размножаются сверх существующей
в них потребности, если они оплачиваются дороже своей ценности, то лишь вследствие
недостатков общественной организации, рассмотрение которых выходит за пределы
настоящего сочинения.
В следующих главах мы увидим, где общество находит ценности, на которые покупает
или услуги своих агентов, или предметы, необходимые для удовлетворения потребностей. В
этой главе мы рассмотрим, как производится общественное потребление и к каким оно
приводит результатам.
Если начало этой книги хорошо понято, то читатель легко уразумеет, что общественное
потребление, имеющее в виду общую пользу, по существу своему совершенно то же, что и
удовлетворение потребностей частных лиц и их семейств. Как то, так и другое есть всегда
разрушение ценностей, разрушение части богатств, хотя бы при этом и не выходило ни
одной копейки из пределов страны.
Чтобы еще больше убедиться в этом, проследим движение ценности, потребленной ради
общественной пользы.
Правительство требует от плательщика уплаты деньгами какого-нибудь налога. Чтобы
удовлетворить сборщика налога, плательщик меняет на деньги продукты, которыми он
располагает, и эти деньги вручает правительственному чиновнику. Другие агенты покупают
на эти деньги сукно и съестные припасы для войска. Здесь еще никакая ценность не
потреблена, не потеряна, а есть только ценность, которая добровольно передана
плательщиком и обменена на другие ценности. Она продолжает существовать в форме
съестных припасов и сукна в складах армии. Но вот наконец эта ценность потребляется, с
этого именно момента часть богатства, вышедшая из рук плательщика налога, уничтожается,
разрушается.
Но здесь сумма денег не разрушена — она только перешла из одних рук в другие,
отчасти безвозмездно, когда плательщик вручил ее сборщику налога, отчасти посредством
обмена, когда она была передана правительственным чиновником поставщику армии, у
которого были закуплены съестные припасы и сукно. Несмотря на все передачи, ценность
денег сохранилась, и, если бы она перешла в третьи, четвертые и десятые руки, она все
продолжала бы существовать, не испытывая никакого чувствительного изменения, а
разрушилась бы при этих переходах ценность сукна и припасов, которая перестала
существовать. Совершенно такой же результат получился бы, если бы плательщик налога на
те же деньги купил съестных припасов и сукна и сам потребил их. Вся разница только в том,
что удовлетворение от этого потребления получил не плательщик налога, а государство.
Все это нетрудно применить и ко всякому роду общественного потребления. Когда
деньги плательщика идут на выдачу содержания какому-нибудь должностному лицу, то
последнее, значит, продает свое время, свои способности, свой труд, которые потребляются
на пользу общественную, и, в свою очередь, потребляет вместо плательщика налога
ценность, полученную им в обмен на свои услуги, точно так же, как это сделал бы какой-
нибудь приказчик или всякое другое лицо, нанятое плательщиком налога для соблюдения
его частных интересов.

39
 Почти всегда думали, что ценность, платимая обществом за общественные услуги,
возвращается ему в другой форме, и доказывали это, между прочим, тем, что все, что
получает правительство и его агенты, они восстанавливают тем, что сами расходуют.
Но это ошибка, и ошибка тем более вредная по своим последствиям, что повлекла за собой
страшные расхищения, совершенные без всякого угрызения совести. Ценность, доставленная
плательщиком налога, передана им даром; правительство воспользовалось ею, чтобы купить
труд, предметы потребления, продукты — одним словом, то, что имеет такую же ценность.
Покупка не есть восстановление ценности.
С какой бы стороны ни рассматривалась эта операция и как бы она ни была усложнена в
практическом исполнении, она всегда путем анализа приведет к тому общему положению,
какое сейчас высказано. Потребленный продукт всегда будет потерянной ценностью, кто бы
ни был ее потребителем, и притом она будет потеряна без вознаграждения того, кто не
получил ничего в обмен на нее. Но в данном случае надо считать возмещением ту выгоду,
которую плательщик налога получает от службы должностного лица или от потребления,
сделанного на общую пользу.
Если общественные расходы действуют на сумму богатств совершенно так же, как и
частные, то те же самые принципы экономии должны руководить как теми, так и другими.
Нет двух родов экономии, как нет двух родов честности или двух родов нравственности.
Если правительство, как и частное лицо, совершает потребление, в результате которого
получается больше ценностей, чем сколько их потреблено, то, значит, деятельность их
производительна. Если же от потребленной ценности не осталось никакого продукта, то она,
значит, совершенно потеряна как в том, так и в другом случае; но она может, исчезая,
оказать услугу, которую от нее ожидали. Всякие военные запасы вещей и провианта, точно
так же как время и работа гражданских и военных чинов, служивших на защиту государства,
перестали существовать, хотя и могли быть употреблены с большей пользой; тут произошло
то же самое, что с предметами и услугами, которые непосредственно употребило на себя
какое-нибудь семейство. Тут не оказалось никакой другой выгоды, кроме удовлетворения
потребности; но если потребность была насущной, если она была удовлетворена при
возможно наилучших условиях, то такого возмещения совершенно достаточно, чтобы
уравновесить, часто даже с большей выгодой, то, чего стоило такое удовлетворение. Если же
потребности не существовало, то и потребление семьи и защита ее интересов оказываются
только злом, ничем не вознаградимым. То же самое представляет и потребление государства:
потреблять только для того, чтобы потреблять, расходовать только для того, чтобы
расходовать, требовать услуг от кого-нибудь ради того, чтобы давать ему жалованье,
уничтожить предмет для того, чтобы иметь случай заплатить за него, — это такое же
безрассудство со стороны правительства, как и со стороны частного лица в его частном
потреблении, и так же непростительно для правителя государства, как и для всякого
человека, стоящего во главе какого-нибудь частного предприятия. Расточительное
правительство даже виновнее частного лица: это последнее потребляет то, что принадлежит
ему, тогда как правительство само ничего не имеет и является только распорядителем
общественного достояния [Всякое правительство, считающее себя собственником
богатства частных лиц или действующее на правах такого собственника, является
узурпатором, а узурпация есть факт, а не право. Иначе всякий вор, достаточно ловкий или
достаточно сильный, чтобы завладеть чужим достоянием, будучи пойман, должен быть
признан законным собственником того, что своровал, а не обязанным возвратить
украденное. ].
Что же можно думать о тех писателях, а их немало, которые хотели установить то
положение, что богатство частное и богатство общественное суть два совершенно различных
понятия: что богатство частного лица умножается действительно сбережением, а богатство
общественное, напротив, умножается от усиления потребления, и которые вывели из этого
положения такое опасное и ложное заключение, что правила, которыми руководствуется
управление частным богатством, и правила, которыми должно руководствоваться

40
управление общественным достоянием, не только совершенно различны, но часто даже
просто противоположны друг другу?
Если бы такие принципы высказывались только в книгах и никогда не действовали на
практике, то еще можно было бы оставаться спокойным и равнодушно смотреть на них как
на множество других являющихся в печати заблуждений. Но как не скорбеть о судьбах
человечества, когда видишь, что подобные принципы исповедуются людьми,
отличающимися своими достоинствами, талантами и образованием, что ими
руководствуются на практике люди, которые облечены властью и могут поддержать такие
заблуждения и бессмыслицы силой штыков и пушек [Легко заметить, что это место, как и
некоторые другие, было написано в господство военного режима, который присвоил себе
право истощать все источники народного благосостояния и уверять нацию, не допуская для
страны никаких возражений, что все это так и должно быть.].
Госпожа де Ментенон рассказывает в одном из своих писем к кардиналу Ноалью, что
когда ей пришлось однажды упрашивать короля усилить раздачу милостыни бедным, то
Людовик XIV ответил ей так: король подает милостыню тогда, когда тратит много. Какие
драгоценные и страшные слова, доказывающие, как разорение может быть возведено даже в
принцип. Дурные принципы бывают хуже самой развращенности, потому что ими
руководствуются даже во вред своим плохо понимаемым интересам и вдобавок еще в
течение очень продолжительного времени, без всякого зазрения совести и без всякой
пощады. Если бы Людовик XIV думал, что своей пышностью и расточительностью он
удовлетворяет только своему тщеславию, а завоеваниями — своему честолюбию, то он был
бы честным человеком; он мог бы раскаяться в своем заблуждении и положить ему конец, он
мог бы по крайней мере остановиться ради собственного интереса. Но, к несчастью, он был
уверен в том, что своей расточительностью приносит пользу своему государству, а
следовательно, и самому себе и не остановился до тех пор, пока не дошел до нищеты и
унижения.
Здравые идеи политической экономии были еще настолько чужды лучшим людям даже
XVIII столетия, что король прусский Фридрих II, человек, так страстно искавший истины,
столь способный понять ее и столь достойный, чтобы взять ее под свое покровительство, так
писал д'Аламберу в оправдание войн: "Мои многочисленные войска способствуют
обращению денег и равномерно распределяют в провинциях то, что народы доставляют
правительству". Нет, еще раз нет; все, что получает правительство с провинций, не
возвращается им обратно. Уплачиваются ли налоги деньгами или натурой, они
превращаются в воинские запасы и в этой форме потребляются, уничтожаются людьми,
которые не восстанавливают их, потому что не производят никакой ценности [Для
снабжения войска в руках правительства или его агентов имеются ценности двоякого
рода: 1) ценность того, что платится подданными; 2) ценность воинских запасов,
доставляемых поставщиками. Те, кто доставляет ценности первого рода (плательщики),
ничего не получают в возмещение их, те, кто доставляет ценности второго рода
(поставщики), получают взамен в виде платы другие ценности. Но существование этих
последних ценностей не дает никакого права утверждать, что правительство возвращает
одной рукой то, что берет другой, что тут происходит только обращение ценностей и
что нации от этого ничего не терпят. То, что правительство получило с плательщиков,
равно 2, а то, что оно возместило им за это, равно 1. Потеря этой недостающей единицы
падает всецело на плательщиков, и так как частные богатства плательщиков в
совокупности образуют богатство народа, то, значит, народное богатство умалилось на
всю сумму ценностей, потребленных правительством, за исключением того, что
произведено правительством благодаря общественным учреждениям. ]. Счастьем для
Пруссии было то, что деятельность Фридриха II не всегда соответствовала его принципам:
он принес стране больше пользы своей экономией в управлении, чем вреда своими войнами.
Если потребление народа или его правительства причиняет потерю ценностей, а
следовательно, и богатства, то оно может быть оправдано лишь постольку, поскольку народ

41
получает от него выгоды, равные тем жертвам, которых оно стоило ему. Стало быть, все
искусство администрации заключается в постоянном и справедливом сопоставлении размера
приносимых народом жертв с выгодами, извлекаемыми из них государством, и я без
обиняков скажу, что несоразмерность приносимых жертв с полученными выгодами есть
глупость или преступление администрации.
Что произошло бы в самом деле, если бы безумные расходы дурного правительства не
ограничивались одним расточением народного благосостояния и если бы потребление
государства не только не доставляло народу никакого равноценного возмещения, а,
наоборот, подготавливало ему бесчисленное множество всяких бедствий; если бы
последствием самых произвольных поборов были сумасбродные и преступные предприятия;
если бы, наконец, народ почти всегда оплачивал своей кровью право платить деньги из
своего кармана?
Как прискорбно было бы называть пустым фразерством истины, которые здравому
смыслу так часто приходится разъяснять потому только, что глупость и страсти упорно
отказываются признавать их!
Обычное потребление правительства составляет важную часть общего потребления
народа, потому что доходит иногда до шестой, пятой и четвертой частей общего потребления
и даже более, а отсюда следует, что экономическая система правительства имеет огромное
влияние на возвышение или упадок народа. Если частный человек вообразит себе, что на
треть усилит свои средства, расточая их, и что расточительностью делает себе большую
честь; если он не умеет устоять перед соблазном пустого удовольствия или перед внушением
даже справедливого, но позднего раскаяния, то он разорится и своим крушением
подействует лишь на небольшое число людей. Что же касается правительства, то нет такой
ошибки его, которая не сделала бы несколько миллионов людей несчастными и не могла бы
вызвать упадка целой нации. Если желательно, чтобы граждане хорошо понимали
собственные интересы, то во сколько раз желательнее это по отношению к правительству?
Если порядок и экономия считаются добродетелями в частной жизни, то каким прекрасным
именем справедливо было бы назвать эти свойства в людях, руководящих судьбами
государств и способных устроить благоденствие целого народа?
Частный человек вполне понимает ценность предмета, им потребленного, — это плод его
тяжелых трудов, продолжительных забот, настойчивых сбережений. Он легко взвешивает
выгоды, какие может получить от своего потребления, и лишения, какие должен испытать.
Правительство не заинтересовано так непосредственно в порядке и экономии; оно не может
так живо и так скоро почувствовать неудобство от их отсутствия. Прибавьте к этому, что
частный человек побуждается к бережливости не только личным интересом, но и велением
сердца; экономия обеспечивает средства для дорогих ему существ, а бережливое
правительство сберегает для граждан, которых оно непосредственно почти не знает, и плоды
его бережливости сослужат свою службу, может быть, только его преемникам.
Ошибочно было бы думать, что наследственная власть предохраняет от таких неудобств.
Соображения, действующие на частного человека, не касаются правителя страны. Он
смотрит на состояние своих наследников как на совершенно обеспеченное, поскольку это
зависимость от наследования. Да и не он лично постановляет решения по большей части
расходов, и не он заправляет делами купли и продажи. Это делают его министры, его
генералы. Но наконец, постоянный опыт доказывает, что самые бережливые правительства
суть не монархии, не демократические правительства, а преимущественно
аристократические республики.
Еще менее надо думать, что дух экономии и порядка в общественном потреблении
несовместим с гением, предпринимающим и совершающим великие подвиги. Карл Вели-
кий — один из самых славных государей; он завоевал Италию, Венгрию и Австрию, отразил
сарацинов и рассеял саксов; он стяжал блестящий титул императора и тем не менее заслужил
от Монтескье такую похвалу: "Отец семейства мог бы поучиться в законах Карла Великого,
как надо управлять своим домом. Он ввел удивительное правило в своих расходах и

42
управлял своими владениями с мудростью. В его "Капитуляриях" можно найти тот чистый и
священный источник, из которого он извлекал свои богатства. Довольно указать хоть на
следующее: он приказывал продавать яйца с птичьих дворов своих владений и сорные травы
со своих садов".
Принц Евгений Савойский, которого неправильно было бы считать только великим
полководцем, потому что он обнаружил также высокие способности как в управлении, так и
в дипломатии по делам, которые на него возлагались, советовал императору Карлу VI
следовать в управлении финансами советам негоциантов.
Великий герцог тосканский Леопольд показал в конце XVIII столетия, что может сделать
государь, даже в государстве очень небольшом, тем, что введет в управление самую строгую
экономию частного хозяйства: при нем в течение нескольких лет Тоскана сделалась одной из
самых цветущих стран в Европе.
Тем же принципом руководствовались министры, с наибольшим успехом управлявшие
финансами Франции: аббат Сен-Дени Сугерий, кардинал Амбуаз, Сюлли, Кольбер, Неккер.
Все они находили в строгой экономии простого частного человека средства для исполнения
самых крупных предприятий. Сугерий доставил обильные средства для второго крестового
похода — предприятия, которое я лично далеко не одобряю, но которое требовало
громадных расходов; Амбуаз подготовил завоевание Милана Людовиком XII; Сюлли —
падение австрийского дома, Кольбер — блестящие успехи Людовика XIV, а Неккер доставил
средства вести самую счастливую войну, какую только совершила Франция в XVIII
столетии.
Вообще же история показывает нам, что правительства всегда страдали от недостатка
денег и принуждены были, подобно частным лицам, прибегать, чтобы выпутываться из
затруднений, к разорительным, а иногда и позорным средствам. Так было, например, при
Карле Лысом, при котором никто не достигал почестей и не пользовался безопасностью
иначе как за деньги; при Карле II, короле австрийском, продавшем Дюнкирхен
французскому королю и получившем в Голландии два с четвертью миллиона за то, чтобы
отсрочить отплытие флота, который был снаряжен в Англии в 1680 г. и должен был идти в
Индию защищать англичан, раздавленных батавцами. Таковы были, наконец, все
правительства, которые делались несостоятельными вследствие или порчи звонкой монеты,
или неисполнения принятых ими на себя обязательств. Людовик XIV, совершенно
истощивший к концу своего царствования все средства своего прекрасного королевства,
создавал и продавал должности, из коих одна была смешнее другой. Создавались тогда
должности королевских советников, смотревших за кладкой дров, должности брадобреев-
цирюльников, контролеров-досмотрщиков свежего масла, пробовалыциков соленого масла и
т.д. Но все эти способы приобретения средств, столько же жалкие по суммам, какие они
доставляли, сколько и вредные по своему влиянию, лишь на короткое время отсрочивали
катастрофу, которая должна была наступить как неизбежное последствие правительственной
расточительности. "Когда не хотят слушаться разума, — сказал Франклин, — он никогда не
замедлит дать себя почувствовать".

43