Академический Документы
Профессиональный Документы
Культура Документы
Ш ОИК И Ш
WOPHC W IPfl
mmwi
WOPHC ш п
Г40И(НЛ41(
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ В ТРЕХ ТОМАХ
Т О М III
Я ПУТИ
Москва 2010
Ш НИ ГО В ЕХ"
КНИЖНЫЙ КЛУБ I BOOK CLUB
УДК 821.133.1
ББ К 84(4Ф ра)
Г99
Составитель
Н. КУЛЫ ГИНА
Гюисманс Ж . К .
Г99 Собрание сочинений: В 3 т. Т. 3: В пути: Роман / Пер. с фр.
Ю. Спасского под ред. Н. Кулыгиной; Приложения 3 . Венгеро
вой, Н. Бердяева; Сост., коммент. Н. Кулыгиной. — М.: Книж
ный Клуб Книговек, 2010. — 400 с.
УДК 821.133.1
ББК 84(4Ф Ра)
1
И все просят меня откровенно сообщить им: существует ли
аббатство, описанное мною в этой книге, и если да, то ввести их
с ним в сношения. Все домогаются моего содействия, чтобы за
ступился за них своей могучею молитвой брат Симеон, конечно,
если он не вымышлен мною и если действительно он — как я
описал его — святой.
В таких случаях я оказываюсь побежденным. У меня не хва
тает смелости отклонить эти просьбы, и я кончаю обычно пи
санием двух писем — автору послания и в монастырь. Иногда
пишу более пространно, когда необходимо яснее остановиться на
затронутых вопросах, дать более обширные указания. И, пов
торяю, меня угнетает эта роль усердного посредника между ми
рянами и монахами, которая служит мне неумолимой помехой
для работы.
Что сделать, чтобы удовлетворить других и не слишком
обидеть самого себя? Я не нашел иного средства, как только от
ветить этим доблестным людям раз и навсегда, всем сразу.
В общем вопросы, обычно мне предлагаемые, сводятся к
следующему:
«Тщетно искали мы в перечне траппистских монастырей
обитель Нотр-Дам-де-Артр. Ее не найти ни в одном монастыр
ском ежегоднике. Вымышлена она вами?» И затем: «Выдуман
ли образ брата Симеона, или если вы писали его с живого чело
века, то не превознесли ли вы его сверх меры, канонизировали,
так сказать, в целях вашей книги?»
Теперь, когда улегся шум, поднятый появлением «В пути», я
полагаю, что могу прервать молчание, которое я хранил всегда о
той обители, где жил Дюрталь. Итак, я объявляю:
Траппистский монастырь Нотр-Дам-де-Артр называется в
действительности монастырем Нотр-Дам-де-Сен-Иньи и рас
положен возле Фим в департаменте Марны.
Я дал подлинное описание его, и сообщаемые мной картины
монастырской жизни воспроизводят действительность. С жи
вых лиц нарисовал я образы монахов, из благопристойности
переменив лишь имена.
Добавлю еще, что летопись Нотр-Дам-де-Артр, рассказан
ная мною в этой книге, вполне согласуется с Иньиской.
Да, это ее основал в 1127 году святой Бернар, после чего во
главе ее стояли истинные святые, каковы Блаженные Гумберт и
Геррик, мощи которых хранятся в раке под главным алтарем, и
необычайный Монокулус, которого почитал Людовик VII.
8
Подобно всем сестрам своим, обитель прозябала при гос
подстве Комменды, умерла во время революции, воскресла в
1875 году.
Заботами реймского кардинала-архиепископа кучка ци
стерцианцев направилась, чтоб вновь заселить древнее аббат
ство святого Бернара и восстановить нити молитв, оборванные
гонением.
Что касается брата Симеона, то я написал с него портрет
точный и подлинный, не приукрашивал, не подправлял. Я ни
коим образом не превознес его, не возвеличил и не следовал,
как на это, по-видимому, намекают, никакой предвзятой цели.
Я нарисовал его по методу натуралистов таким, каков он в дей
ствительности, этот доблестный святой!
И я вспоминаю этого кроткого, благочестивого человека,
которого я видел всего несколько дней тому назад. Он теперь
так постарел, что уже не может ходить за своими свиньями. Его
ставят чистить овощи на кухне, но отец настоятель иногда поз
воляет ему навещать прежних своих питомцев. И они не небла
годарны, нет, они бросаются с радостным хрюканьем, когда он
приближается к хлевам.
А он, усмехнувшись своей безмятежной улыбкой, ласково
ворчит с ними несколько минут и уходит, чтобы снова погру
зиться в благостное безмолвие обители. А когда старшие разре
шают его на миг от обета молчания, избранник этот дарует нам
краткие наставления.
Расскажу, например, такое.
Однажды, когда отец настоятель приказал ему помолиться
за больного, он ответил:
— Так как молитвы, исполненные по послушанию, обла
дают большей силой, чем другие, то прошу вас, высокочтимый
отец, укажите мне молитвы, которые я должен произнесть.
— Прочтите три раза «Pater»1и три «Ave»2, брат мой.
Старец покачал головой и, на вопрос слегка удивленного
настоятеля, признался в своем сомнении: — «Довольно одного
“Pater” и одного ‘Ave”, сказанных с рачением; говорить больше,
значит обнаружить недостаточное упование».
Инок этот не есть исключение, как могло бы показаться.
Подобные ему встречаются во всех траппистских обителях,
равно как и в других орденах. Я лично знаю еще одного монаха,
9
который переносит меня, когда мне удается встретиться с ним,
во времена святого Франциска Ассизского. Он живет, охвачен
ный пламенным восторгом, и точно венцом украшена глава его
ореолом птиц.
Ласточки прилетают и гнездятся над его одром, в занимае
мой им келье привратника. Радостно вьются они вокруг него, и
птенцы, которые учатся летать, опускаются на голову его, плечи,
руки, а он неизменно улыбается и творит молитву.
Очевидно, эти животные чувствуют святость, любящую
и охраняющую их, ту непорочность, которой мы, люди, уже не
постигаем. Вполне понятно, что невероятными кажутся брат Си
меон и этот брат привратник в наш век ученого невежества и по
шлых мыслей. Для одних они идиоты, для других — безумцы.
И ускользает от людей величие этих изумительных отшельников,
таких воистину смиренных, таких неподдельно бесхитростных.
Они напоминают нам о Средних веках, и это счастье. Необ
ходимо существование подобных душ, чтобы уравновесить наши.
Это божественные оазисы здесь, на земле блаженные убежища,
где пребывает Господь, тщетно исходивший пустыню людскую.
Не в обиду будет сказано писателям, образы эти столь же
истинны, как и те, что очерчены в моих предыдущих книгах.
Они обитают в мире, неведомом непосвященным, только и все
го. Я ничуть не преувеличивал, описывая в этой книге неслы
ханную силу молитв, которою располагают эти иноки.
Надеюсь, что точность моих ответов удовлетворит лиц, всту
пивших со мною в переписку. Во всяком случае, не оскорбляя ми
лосердия, я могу считать оконченной свою роль посредника, так
как теперь известны имя и адрес моего траппистского монастыря.
Мне остается лишь извиниться пред дом Августином, вы
сокочтимым настоятелем траппистского монастыря Нотр-Дам-
де-Сен-Иньи, что этим я раскрываю псевдоним, под которым
изобразил в прошлом году в печати его обитель.
Я знаю, что он ненавидит шум и желает, чтобы не выставляли
напоказ ни его, ни братию его. Но я знаю также, что он искренно
любит меня и простит мне, когда подумает, что нескромность эта
может принести пользу многим страждущим душам, а мне, в то
же время, даст возможность спокойно работать в Париже.
Август. 1896
ЧАСТЬ П ЕРВА Я
И
Кокленов церкви и, наконец, аббата Гюльста, воинствен
ного оратора еще ничтожнее, чем эти питомцы консерва
тории католицизма!
Остальные — посредственности, превозносимые гор
сточкой верующих, которая слушает их. Если бы обладали
дарованием эти харчевники душ и подносили своим столов
никам яства изысканные, выжимку теологии, утонченные
сиропы молитв, ощутимые сладости мыслей, они прозяба
ли бы непонятыми своей паствой. Необходимо духовен
ство, стоящее на одном уровне с верующими, и бдительно
позаботилось, конечно, об этом Провидение.
Стук башмаков, шум отодвигаемых стульев, со скри
пом царапавших плиты пола, прервали его думы. Пропо
ведь кончилась.
Среди безмолвия прозвучала прелюдия органа, потом
замерла, подхваченная тающими волнами голосов.
Воздымалось песнопение медленное, унылое — «De
profundis»1.
Потоки голосов струились под сводами, сливаясь с
мягкими тонами гармонии, и их прозрачные оттенки напо
минали звук разбиваемого хрусталя.
Поддержанные непрерывным рокотом органа, под
крепленные басами, столь гулкими, что казалось они са
мопроизвольно возносятся из под-земли, они растекались,
скандируя стих «De profundis clamavi ad te D o...»2, затем,
исчерпав себя, остановились, и точно тяжелую слезу уро
нили последний слог «mine». Воплотились потом во втором
стихе псалма «Domine exaudi vocem meam»3 неустановив-
шиеся отроческие голоса, и снова повисла вторая половина
последнего слова. Не оторвалась на этот раз, не упала, не
скатилась на землю точно капля, но устремилась в необыч
ном усилии и, уносясь ввысь, поднялась к небесам воплем
страха, объявшего исторгнутую из плоти душу, которая на
гою в слезах повергнута пред Господом.
12
Мощно загудел после паузы орган, подкрепленный
двумя контр-басами, и увлек в потоке своем все голоса —
баритоны, тенора и басы, которые не служили теперь уже
пеленою тонким волнам детских голосов, но звучали во
всей силе, развернулись полной мощью, и однако все же,
словно хрустальная стрела, пронизал и врезался в них по
рыв звенящих дискантов.
Новая пауза и упруго отталкиваемые органом, затрепе
тали новые строфы в безмолвии храма.
Со вниманием вслушиваясь и пытаясь разделить их,
Дюрталь закрыл глаза, и они представлялись ему сперва
почти горизонтальными, затем понемногу поднимались,
наконец, совсем выпрямлялись, плача дрожали и разбива
лись в вышине.
Вдруг в конце псалма, исполняя ответствие антифо
на «Et lux perpetua luceat eis»1, детские голоса источились
мучительным воплем, рыданием нежным, точеным и лу
чистым, трепетавшим над словом «eis», которое висело в
пространстве.
Эти детские голоса ясные и острые, в напряжении сво
ем, казалось, готовые оборваться, сияли белизной зари во
мраке песнопения. Сливая свои нежные, полупрозрачные
звуки с чистыми звонами бронзы, разбавляя густую жижу
басов живой струею своих серебристых вод, утончали они
стенания, и горше ощущалась пламенная мука слез. Но
вместе с тем веяло от них заботливой лаской, струился жи
вительный бальзам, лучились они утешением. Во тьме воз
жигали мимолетные искры, подобные роняемым в сумерках
звонам ангелуса. Предваряя пророчества текста, вызывали
они сострадательный облик Девы, нисходящей на бледных
мерцаниях их звуков в ночь суровой молитвы.
В таком исполнении он неподражаемо прекрасен —
этот «De profundis», хотя, строго говоря, не входит в состав
грегорианского служебника. Это возвышенное моление,
13
изливавшееся в рыданиях в тот миг, когда душа голосов
устремлялась за пределы всего мирского, сломило нервы
Дюрталя, пронизало его сердце. Он хотел сосредоточиться,
прилепиться к смыслу угрюмой скорби, объемлющей пад
шее существо, трепеща припадающее к Господу. И вспом
нились ему вопли третьей строфы, когда человек, из безд
ны падения моливший в сокрушении Спасителя своего,
смущается, чувствуя себя услышанным, и, устыдившись, не
знает, что сказать. Тщетными кажутся ему измышленные
оправдания, ничтожными заготовленные доводы, и он ле
печет: «Господи, кто обрящет милосердие, если исчислишь
Ты грехи, Господи?»
«Как жалко, — думал Дюрталь, — что псалом, в пер
вых стихах воспевающий отчаяние человечества, в после
дующих принимает облик личных излияний царя Давида.
Я хорошо знаю, — продолжал он свои думы, — что смысл
сетований следует воспринимать символически, допустить,
что библейский владыка сливает свое дело с делом Божи-
им, что враги его — нечестивцы и неверующие, что, по
мнению учителей церкви, он преображает лик Христа, —
пусть так! Но его плотские алкания и напыщенная хвала,
которую воздает он своему неисправимому народу, омра
чают сияние поэмы. К счастью, мелодия живет вне текста,
собственной жизнью, не замыкается в распрях племени, но
охватывает всю землю, воспевая страх веков, еще не ро
дившихся, и современности, и времен умерших».
Стихли звуки «De profundis», и после молчания хор за
пел мотет XVIII века, но Дюрталя не привлекала светская
музыка, исполняемая в храмах. Превыше самых прослав
ленных творений музыки театральной и светской казалось
ему древнее церковное пение — мелодия нагая и плоская,
одновременно небесная и замогильная. В ней слышал
ся торжественный вопль скорби и надменных восторгов,
возносились величественные гимны веры человеческой,
которые как бы струились в соборах мощными ключами,
14
словно источаемые подножиями романских колонн. Как ни
была бы музыка глубокой, скорбной, нежной, но может ли
сравниться с торжественностью «Magnificat», с священ
ным вдохновением «Lauda Sion»1, с исступленным ликова
нием «Salve Regina»2, с печалями «Miserere» и «Stabat»3, с
безмерным величием «Те Deum»4? Гениальные художники
потщились переложить священные тексты; Витториа, Жо-
скен де Прэ, Палестрина, Орландо Лассо, Гендель, Бах,
Гайдн начертали дивные страницы. Часто они творили,
вдохновляемые мистическим наитием, эманацией Средне
вековья, навек утраченной. Но их творения выказывали,
однако, некоторую искусственность, хранили надменность,
чуждую смиренному величию и скромной пышности гре-
горианских песнопений. А последующие композиторы уже
не верили, и настал конец церковной музыке.
В современности можно отметить несколько религиоз
ных вещей Лесюэра, Вагнера, Берлиоза, Цезаря Ф ран
ка, но в них также чувствуется художник, поглощенный
своим произведением, художник, стремящийся выставить
на показ свое искусство, думающий о возвеличении сво
ей славы, забывающий, следовательно, о Боге. Они были
прежде всего люди, пусть и одухотворенные, но все же
люди с обычными человеческими слабостями, неисправимо
тщеславные, не могущие свергнуть с себя груза чувств. А в
песнопении литургическом, всегда созидавшемся безымян
но в глубине монастырей, сочились неземные родники, без
бремени греха, без следов искусственности. В них душа
изливалась, освобожденная от рабства плоти, исторгалась
вспышками возвышенной любви и чистого восторга. В них
обрела церковь язык, создалось музыкальное Евангелие,
которое подобно писанному, доступно лишь самым изы
сканным и смиреннейшим.
15
Ну разве не лучшее испытание католицизма — ис
кусство, им созданное, искусство не превзойденное никем!
Ранние мастера в живописи и ваянии, мистики в поэзии и
прозе, церковное песнопение в музыке, и в зодчестве стили
романский и готический! И все это созидалось согласован
но, возгоралось единым пламенем на едином жертвеннике,
сливалось в дыхании единой мысли: обожая, поклоняться
подателю, и служить ему, и приносить ему еще незапятнан
ные дары его, отраженные в душе тварей, как в зеркальной
ясности.
И в дивные времена Средневековья, когда искусство,
взлелеянное церковью, коснулось порога вечности, прибли
зилось к Божеству, в первый и, быть может, в последний
раз постиг человек познание Божественного, лицезрение
небесных очертаний. И они соответствовали между собой,
воссоздавались от искусства к искусству.
Лики Приснодев закруглялись удлиненным миндале
видным овалом и походили на стрельчатые окна, которые
создала готика, пропуская аскетический девственный свет
под своды своих таинственных храмов. На картинах пер
вых мастеров кожа святых жен прозрачна, точно пасхаль
ные восковые свечи, а волосы бледно светятся, как золо
тистые крупицы неподдельного ладана. Едва закруглены
детские очертания торса, и выпуклость чела напоминает
стеклянный покров дароносиц; тонкие пальцы сгибаются,
а тела устремляются ввысь, подобные стройным колоннам.
Красота делается до некоторой степени литургической.
Кажется, что они живут в сиянии витражей, что пламен
ные вихри цветных стекол изливают на главы их лучистые
кольца венцов, зажигают их голубые глаза, окрашивают
умирающим рдением губы, украшают робкие оттенки их
тел и угасают, тускнеют темными тонами, преломляясь на
тканях одежды и тем подчеркивая хрустальную прозрач
ность взора, скорбную непорочность уст, благоухающих в
соответствии с творимой службой или лилейным ароматом
песнопений или благовонием покаянной мирры псалмов.
16
Духовный союз объединял между собой художников
тех времен, создавая слияние душ. Живописцы и зодчие
устремлялись к единому идеалу красоты, в нерушимой со
гласованности сочетали соборы с изображениями святых.
Наперекор принятому обычаю, они творили лишь футляр
прежде драгоценности, создавали раку ранее мощей.
С другой стороны, песнопения церкви изысканно
родственны картинам первых мастеров. Неодинаково ли
возвышенны, не проникнуты ли одним и тем же вдохно
вением лучшее произведение Квентина Мессиса «Погре
бение Христа» и хоровые ответствия Страстной вечерни,
сочиненные де Викторией? Разве не полна «Regina Coeli»1
музыканта Лассо той же искренней веры, тех же чистых
и причудливых устремлений, как и некоторые запрестоль
ные статуи или религиозные картины старшего Брейгеля?
И, наконец, разве «Miserere» Жоскена Депре, регента
капеллы Людовика VII, и полотна первых бургундских и
фландрских мастеров не уносятся в том же парении, не
много сдержанном, не созданы ли с той же тончайшей про
стотой, немного жесткой, не источают ли они одинакового
дыхания истинного мистицизма, не округляются ли с на
тянутостью, неподдельно трогательной?
К единому идеалу обращено все это творчество, раз
личны лишь средства достижения.
Несомненно также созвучие мелодии церковных пес
нопений с зодчеством. Иногда она сгибается, как мрачные
романские аркады, льется суровая и сосредоточенная, на
подобие верхних полукружий сводов. «De profundis» скло
няется, точно тяжелые арки, образующие законченный
скелет здания. Подобно им, он медлителен и полунощен.
Он стелется лишь во тьме, движется лишь в унылых су
мерках склепов.
Иногда, наоборот, грегорианская песнь как бы за
имствует у готики ее цветистые завитки, ее изломанные
1Царица Небесная (лат.).
17
стрелы, воздушные розетки, кружевные ромбы, орнамен
ты мелкие и тонкие словно голоса детей. Тогда она об
ращается из одной крайности в другую, глубокая скорбь
переходит в беспредельный восторг. Случается также, что
музыка гимнов и порожденная ею музыка христианская,
подобно ваянию, сближаются с народной радостью, обле
каются грубоватым ритмом толпы; таковы рождественская
кантика «приидите, верные» и пасхальный гимн «О filii et
filiae»1. Подобно Евангелию, они приближаются к малым
сим и безыскусственно подчиняются смиренным желаниям
бедняков, даруя им праздничную песнь, легкую и доступ
ную, мелодический корабль, уносящий их в чистые оби
тели, где бесхитростные души припадают к милосердым
стопам Христа.
Песнопения, созданные церковью, взлелеянные в ка
пеллах Средневековья, рождают струящееся воздушное
перевоплощение неподвижных очертаний соборов. Они —
бестелесное, эфирное истолкование картин старых масте
ров.
Они — крылатое переложение, своего рода риза мо
литвенной латыни, которую вдохновенно созидали некогда
иноки, обитавшие в монастырях.
Эти песнопения изменились теперь и ослабели; их
перекрывает бессмысленный гром органов и их поют, не
вкладывая ни чувства, ни души.
Большинство хоров, исполняя их, заливается, под
ражая журчанью воды в водопроводных трубах; другим
благоугодно воспроизводить жужжание трещоток, скрип
блоков, крики журавлей. Но, не взирая ни на что, в них
все же остается недосягаемая красота, которую не могут
заглушить даже завывания заблудших певчих.
Неожиданно Дюрталя поразило безмолвие храма. Он
поднялся, осмотрелся кругом; в его углу ни души, кроме
двух нищенок, заснувших, положив ноги на подлокотники
20
И, однако, как прекрасны эти терцеты, окутанные хо
лодом и тьмою, удары рифм, падающих, перекликаясь су
ровым эхом, музыка, точно облекающая фразы саваном из
грубого холста и наделяющая творение очертаниями суро
вой графики! «И однако песнь эта, постигающая и вдохно
венно отражающая глубину стиха, этот мелодический пе
риод, который льется, выражая в неизменности созвучий
поочередно молитву и смятение, слабее волнует меня, —
думал Дюрталь, — трогает меньше, чем “De profundis”, в
котором нет ни такого мощного размаха, ни этого разди
рающего вопля искусства.
Исполняемый в нотном повышении, “De profundis”
приземлен и удушлив.
Он исходит из могильных недр, в то время как “Dies
irae” останавливается у гробового входа. В первом слы
шится голос самого усопшего, во втором — голоса погре
бающих живых, сетуя, мертвец обретает успокоение, но
безутешны те, которые его хоронят.
Строго говоря, я предпочитаю текст “Dies irae” тексту
“De profundis” и мелодию “De profundis” мелодии “Dies
irae”. Следует заметить, впрочем, что это песнопение ис
полняется на современный лад, театрально, развертываясь
без необходимого величавого единства», — решил Дюр
таль.
Он прервал свои мысли, прислушавшись на секунду
к отрывку современной музыки, который запел хор. Кто
решится наконец изгнать эту резвую мистику, эти потоки
мутной воды, которые сочинил Гуно? Не шутя, следовало
бы наказывать регентов хора, допускающих в храмах му
зыкальный разврат! Ну точно, как сегодня утром в церкви
Св. Магдалины, где я случайно застал бесконечное отпе
вание старого банкира. Чтобы почтить превращение фи
нансиста в прах, там исполняли воинственный марш под
аккомпанемент виолончелей и скрипок, труб и колокольчи
ков!.. Какая гадость! — И Дюрталь перенесся мысленно в
Д ’Элизеде де Мадлен, целиком отдавшись своим мыслям.
21
В сущности, духовенство уподобляет Иисуса страннику,
призывая его каждодневно в каждую церковь, снаружи не
увенчанную ни одним крестом, а внутренностью своей по
хожую на большую гостинную какого-нибудь «Лувра» или
«Континенталя». Но как убедить священнослужителей, что
подобное уродство равноценно святотатству, и что ничто не
сравнится с мерзостным грехом беспорядочного смешения
романского и греческого стилей, живописи восьмидесяти
летних маразматиков, плоского потолка, продырявленного
круглыми окошками, всегда пропускающими один и тот же
тусклый свет дождливого дня, ничтожного алтаря, окружен
ного хороводом ангелов, с умеренным увлечением пляшущих
свой неподвижный мраморный танец?
Все меняется в этой церкви только в часы погребений,
когда открываются двери и приближается мертвец в свет
лой полосе дня. Литургия, словно сверхчеловеческий тимол,
очищает, обеззараживает нечестивое безлепие этого храма.
Вспоминая утренние впечатления, Дюрталь, закрыв
глаза, мысленно видел вереницу красных и черных ряс, бе
лых стихарей, шествовавших из глубины полукруглой апси
ды, соединившихся перед престолом вместе, спустившихся
по ступеням, смешавшихся перед катафалком, опять раз
делившихся, чтобы обойти его и снова сблизиться, сойтись
в широком проходе, уставленном вдоль стен стульями.
Увлекаемая высоко поднятым крестом, процессия дви
галась медленно и безмолвно навстречу покоившемуся на
возвышении успошему. Ее вели черные траурные фигуры
в генеральских эполетах, со шпагами, покоящимися в нож
нах. Издали в смешении света, падавшего сверху, с огнями,
зажженными вокруг катафалка и на престоле, как бы ис
чезали горящие свечи, и казалось, что священники, несшие
их, идут, подняв пустые руки и указуя на звезды, сияющие
над их головами.
Потом, когда духовенство окружило гроб, из глубины
алтаря раздался «De profundis», исполняемый невидимы
ми певчими.
22
«Звучало красиво, — вспоминал Дюрталь. — Детские
голоса там визгливы и хрупки, а басы дряблы и худосочны;
им далеко до хора Сен-Сюльпис, а все же выходило пре
восходно. А что за великолепное мгновение, когда прича
щался священник и голос тенора, отделяясь вдруг от гуде
ния хора, излился в величественном антифопе песнопения:
“Requiem aetemam dona eit, Domine, et lux perpetua
luccat eit”1.
Точно облегчение несет после стенаний “De profundis”
и “Dies irae”, бытие Бога, на престоле, и оправдывает до
верчивую, торжественную гордость этого мелодичного пе
ния, взывающего ко Христу без содроганий и слез».
Кончается обедня, скрывается священнослужитель и
так же, как при внесении мертвеца, приближается к телу
духовенство, предшествуемое привратниками, и в пылаю
щем кольце свечей возглашает священник, облаченный в
мантию, могущественные разрешительные молитвы.
Литургия становится все более возвышенной, все бо
лее чарующей. Церковь — посредница между грешником
и Верховным Судией, — устами священника заклинает
Господа даровать прощение этой бедной душе: «Non intres
in judicium cum servo tuo, Domine!...»2 После «Amen», про
петого всем хором в сопровождении органа, из безмолвия
поднимается голос и говорит от имени мертвеца:
«Libera me...»3
А хор продолжает древнюю песнь X века. Так же, как
и в «Dies irae», впитавшем в себя отрывки этих жалоб, пла
менеет в ней Страшный суд и неумолимые ответствия хора,
подтверждают усопшему справедливость его страхов, удо
стоверяют ему, что Грозный Судия приидет среди молний
и покарает мир, когда распадутся времена.
Тогда широкими шагами обходит священник катафалк,
кропит его жемчужинами освященной воды, кадит, осеняет
II
1 Верую ( л а т .).
2 Вочеловечившегося (л а т .).
39
Один из басов в Сен-Северине одиноко возглашал
первый стих, а все детские голоса изливали последующие;
и размеренно утверждались неизменные истины, звучав
шие внушительнее, суровее, значительнее, быть может,
даже слегка жалобно, в оторванном мужском голосе и ка
завшиеся, пожалуй, более робкими, но зато и более при
ветливыми и радостными в порыве, хотя и сдержанном,
юных голосов.
Дюрталь чувствовал себя умиленным в этот миг и мыс
ленно восклицал: «Не могут быть ложны потоки веры, соз
давшие музыку с подобной силой убежденности! Сверхче
ловеческое дыхание чувствуется в проявлениях, далеких от
мирской музыки, которая никогда не могла достичь непо
стижимого величия этой ногой песни!»
Изысканна была в Сен-Северине вся вообще обе
дня. Глухой и пышный «Kyrie eleison»1. Восторгом дыша
ла «Gloria in excelsis»2, в которой участвовали два органа.
Один играл соло, а другой управлял певчими и подкреплял
их. Сумрачный, почти угрюмый гимн сочетался с хоровым
кликом «Hosanna in excelsis»3, устремляясь в высь сводов.
Слабой, прозрачной мелодией поднимался «Agnus Dei»4 в
созвучиях, молящих и столь смиренных, что они не смели,
казалось, восстать.
З а исключением «Salutaris», впитавшей в себя, как и в
других храмах, частицу контрабанды, Сен-Северин хранил
за обычным воскресным служением музыкальную литургию
и воспевал ее почти благоговейно хрупкими голосами детей
и прочно обработанными мощными басами. Восторженно
погружался Дюрталь в пленительную обстановку Средне
вековья, в этот пустынный мрак и в эти песнопения.
Под конец он чувствовал, что весь потрясен до глубины
души и пронизан нервными слезами. В нем поднимались
40
все прегрешения его жизни. Охваченный неопределенны
ми страхами, туманными вопросами, которые душили его,
не находя ответа, он проклинал свое позорное существова
ние, клялся раздавить вожделения своей плоти.
Потом, когда кончалась обедня, он бродил по церкви,
восторгаясь стремлением ввысь сводов, которые соору
жали четыре века, накладывая необычные следы, сказоч
ные отпечатки в узоре выпуклой резьбы, расцветшей под
опрокинутою колыбелью сводов. Эти века объединились,
чтобы повергнуть к стопам Христа сверхчеловеческое на
пряжение своего искусства, и до сих пор еще можно было
видеть дары каждого из них. XIII век высек низкие, тяже
лые колонны, капители которых венчались кувшинчиками,
словно каплями воды, широкими листьями, в крючкова
тых завитках изгибавшимися, точно епископские посо
хи. X IV век воздвиг рядом промежуточные колонны, по
бокам которых пророки, монахи и святые поддерживают
своими телами давящую тяжесть арок. X V и X V I века
создали апсиду, алтарь, несколько витражей в окнах, рас
положенных вверху хор; и несмотря на поправки невежд,
они сохранили истинно трогательную наивность.
Казалось, что их создавали предки Эпинальских ико
нописцев, испестрив резкими тонами. Жертвователи и свя
тые, выступавшие на этих прозрачных картинах в каменных
рамках, все казались нескладными и задумчивыми, а их
облачения, цветов желтого, зелено -бутылочного, изсиня-
голубого, красно-смородинного, фиолетового, волчьей яго
ды или винной гущи, еще резче оттенялись по сравнению
с телами, краски которых или погибли, или остались не
заполненными в бесцветности стекла. Христос на кресте,
светлый и прозрачный, выделялся в одном из окон среди
лазурных бликов неба и красно-зеленых крыльев двух ан
гелов, лики которых были будто иссечены из хрусталя и
наполнены светом.
В отличие от витражей других церквей, окна эти по
глощали лучи солнца, не преломляя их. Их, несомненно,
41
с намерением лишили способности отражения, чтобы
дерзкой игрой искрометных драгоценностей не оскорбить
скорбного уныния храма, который высился в смрадном за
коулке квартала, населенного оборванцами и нищими.
Дюрталя осаждали мысли: «Бездейственны современ
ные парижские базилики. Глуха к молитвам, разбиваю
щимся о ледяное равнодушие их стен. Разве возможно со
средоточиться в храмах, где ничего не оставили после себя
души? Казалось, что Господь навсегда покинул омраченные
запустением алтари, что претворяясь в Святых Тайнах, Он
тотчас же удаляется, когда таинство совершилось. Каза
лось, Он отвращается от этих зданий, предназначенных не
Ему одному и в своем низменном облике могущих служить
целям самым нечестивым. Лишенные святости, они не не
сут единственных угодных Ему даров — даров искусства,
которые даровал он человеку, чтобы лицезреть себя в воз
носимых ему образах, в малом виде отражающих сотворен
ное Им, чтобы радоваться цветению злаков, семена кото
рых сам Он заронил в души, заботливо Им отмеченные,
истинно избранные вслед за душами святых!»
Совсем иные милосердые храмы Средневековья, церк
ви влажные и закопченые, полные древних песнопений,
вдохновенной живописи и аромата гасимых восковых све
чей и благовоний сжигаемого ладана!
Немного осталось в Париже образцов этого минувше
го искусства, святынь, камни которых действительно ис
точали веру. И Сен-Северин казался Дюрталю изыскан
нее и глубже, чем другие. Лишь здесь чувствовал он себя
как дома и был убежден, что если суждено ему когда-либо
молиться о спасении своем, то не в какой другой, а имен
но в этой церкви, где одухотворенными казались ему даже
своды. Невозможно, думал он, чтобы колонны и стены не
пропитались навсегда пылкими молитвами, сокрушенными
рыданьями Средневековья. Невозможно, чтоб от тех не
досягаемых времен в этом винограднике скорби, где свя
тые собирали некогда гроздья горячих слез не сохранились
42
бы эманации, укрепляющие отвращение к греху, излияния,
возбуждающие покаянный плач!
Подобно святой Агнессе, пребывавшей незапятнанной
среди поругания, храм этот непорочно стоял среди окру
жающего срама, и совсем вблизи, в двух шагах отсюда, на
улицах, толпа современных негодяев, одурманенная напит
ками преступлений, водкой и подкрашенным абсентом из
мышляла злодейства вместе с продажными женщинами.
Церковь стояла в краю, обреченному сатанизму, зябко
кутаясь в лохмотья хижин и харчевен. Издалека видилась
над крышами ее хрупкая колокольня, подобная заострен
ной игле, в которой помещался крошечный колокол. Такой
казалась она, по крайней мере, с площади Сен-Андре, по
кровителя художеств. Символически ощущался призыв,
который несли эта колокольня, этот колокол, душам, оже
сточенным и изъязвленным пороками, призыв, всегда ими
отвергаемый.
И Дюрталь вспоминал, что невежественные архитекто
ры и бездарные археологи хотели освободить Сен-Северин
от лачуг и опоясать его деревьями, заключить в рамку
сквера! Точно не пребывал он всегда в сплетении темных
улиц! Уничижение его добровольное и стоит в согласии с
жалким кварталом, которого он покровитель. В Средние
века памятник этот привлекал лишь своей внутренностью
и не принадлежал к числу величественных базилик, воз
двигнутых на открытых больших площадях.
Он был молельней бедняков, храмом, коленопрекло
ненным, а не величавым. И высшею бессмысленностью
было бы вырвать Сен-Северин из его среды, отнять у него
вечные сумерки, всегда окутывающий его мрак, утончаю
щий его красоту смиренной служанки, молящейся за не
честивою оградою лачуг!
«Ах, если б окунуть его в горячую атмосферу улицы
Нотр-Дам-де-Виктуар и прибавить к его скудному хору
мощную капеллу Сен-Сюльписа. Был бы достигнут иде
ал!.. — мысленно восклицал Дюрталь. — Но, увы! Нет
здесь, на земле, ничего цельного, ничего совершенного!»
43
Это был единственный храм, который пленял его своей
художественной красотой. Собор Парижской Богоматери
отвращал Дюрталя своей громадностью и слишком изо
биловал туристами: к тому же редко совершалось в нем
торжественное служение. Большая часть приделов без
действовали и молитвы отпускались в количестве, не более
положенного. Наконец, детские голоса хора отталкивали
своей хрупкостью, а преклонные лета басов придавали им
водянистый оттенок. Еще хуже было в Сен-Этьен-дю-
Мон. Здание храма отличалось красотой, но хор напо
минал вспомогательное отделение зверинца: создавалось
впечатление псарни, в которой завывает на разные голоса
стая больных собак. Никакой цены не имели также другие
храмы на Левом берегу Сены. И з них по возможности из
гонялись древние песнопения, и повсюду слабость голосов
соединялась с вольными напевами.
Церкви на Правом берегу хранили большее постоян
ство: религиозность Парижа ограничивается кварталами
на этой стороне Сены и исчезает, если перейти мосты.
В общем, подводя итог, он проникался убеждением,
что наития и блаженное искусство древнего нефа Сен-
Северина и торжественные обряды и песнопения Сен-
Сюльпис привели его к христианскому искусству, а оно
устремило его к Богу.
Раз ступив на этот путь, он прошел его до конца. Н а
чав с музыки и зодчества, блуждал потом в таинственных
областях других искусств, и верования его еще сильнее
укрепились долгими стояниями в Лувре, погружением в
требники, в творения Рейсбрука, святой Терезы, святой
Екатерины Генуэзской и Магдалины де Пацци.
Но слишком свеж был пережитый им переворот воз
зрений, чтобы могла утихнуть его все еще смятенная душа.
Мгновениями она, казалось, стремилась вспять, и он сми
рял ее, сопротивляясь. Истомлялся в умствованиях над
самим собой, приходил к сомнению в искренности своего
обращения, говорил себе: «В сущности, к церкви меня вле
44
чет только искусство. Я иду туда не молиться, а видеть или
слушать, ищу не Господа, а наслаждений. Это не глубоко!
Точно в теплой ванне, где мне не холодно, пока я сижу не
подвижно, и где я зябну, пошевелившись, так и в церкви,
когда я не двигаюсь, утихают мои порывы. Я чуть не пы
лаю в ее нефе, остываю в преддверии и совершенно леде
нею за ее порогом. Меня притягивают к ней литературные
запросы, колебания нервов, распаленность мыслей, причу
ды духа, все, что хотите, но не вера».
Но еще больше, чем эта потребность вспомогательных
средств к умилению, тревожило его чувственное беспут
ство, бушевавшее в нем, сочетаясь с благочестивой думой.
Подобно обломку, носился он между церковью и любостра-
стием, и они поочередно отдавали его друг другу, насиль
ственно отторгая от берега, к которому он приблизился, и
сейчас же отталкивая к противоположному. Он даже спра
шивал себя, не жертва ли он, обманутая бессознательным
притворством своих низменных страстей, которым нужна
животворная утеха ложного благочестия.
Сколько раз совершалось с ним чудо, когда он чуть
не в слезах выходил из Сен-Северина. Неведомо почему,
безотносительно к мыслям, без постепенных переходов,
независимо от ощущений, разгорались его чувства, а он не
улавливал даже трепетания зажегшей их искры и сознавал
свое бессилие бороться и не мог выждать, пока они потух
нут сами собой.
После он проклинал себя, но было уже поздно! И тог
да его охватывало противоположное стремление: он жаж
дал поскорее укрыться куда-нибудь в церковь, омыть там
душу, но был так противен себе, что, иногда дойдя до две
рей, не решался войти.
Случалось, он, наоборот, возмущался и яростно вос
клицал: «Наконец, это глупо, я отравил единственное удо
вольствие, которое мне оставалось — наслаждение плоти.
Я наслаждался раньше и не испытывал никакого отвраще
ния; теперь я муками расплачиваюсь за свой несчастный
45
хмель. Еще одну лишнюю горесть вплел я в мою жизнь.
Ах, если б вернуться назад!»
И тщетно лгал он перед собой, пытался оправдывать
ся, внушал себе сомнения.
«А если все это неправда? Если нет ничего? Если я
ошибаюсь и если правы свободные мыслители?»
Но сейчас же становился жалок себе, отчетливо чув
ствуя, что владеет несокрушимым запасом истинной веры
в глубине души:
«Мои сомнения ничтожны, и презренны оправдания,
которые я подыскиваю своему распутству», — думал он, и
в нем загоралось пламя восторга.
«Несомненна истина догматов церкви, и бессильно от
рицание ее божественного величия.
Не говоря уже о надчеловеческом искусстве церкви и
ее мистике, разве не удивительна немощная слабость по
бежденных ересей? От сотворения мира все они опираются
на плоть. По правилам человеческой логики, казалось бы,
следовало ожидать их торжества, раз они позволяли муж
чине и женщине удовлетворение страстей, не возводя этого
в грех, или даже посвящая себя, как например гностики,
плотской похоти и в ней воплощая Богопочитание.
И что стало с ними? Все увяли. А церковь, неумоли
мая в вопросе целомудрия, осталась цела и невредима. Она
предписывает телу умолкнуть, а душе страдать и, как это
не невероятно, человечество послушно ей и, словно мусор,
отметает соблазны утехи, которыми его прельщают.
Разве не убедительна, наконец, живучесть церкви,
уцелевшей, не взирая на неизмеримую тупость ее слуг?
Она перенесла темное скудоумие своего духовенства, не
дрогнула даже от бездарности своих защитников! В ней
истинная сила!
Нет, чем больше я думаю, — восклицал он, — тем она
кажется мне более изумительной, единственной в своем
роде, тем глубже убеждаюсь я, что она одна владеет исти
ной, и что вне ее лишь заблуждения духа, обманы, бесче
46
стье! Церковь, небесная целительница душ, божественный
питомник. Она лелеет их, растит, врачует и, когда настает
час скорби, возвещает, что истинная жизнь начинается не
с рождения, а в миг смерти. Церковь непогрешима, над-
мирна, безмерна...
Да, но значит, надо следовать ее предписаниям, уча
ствовать в установленных ею таинствах!»
И Дюрталь, понурив голову, обрывал свои сомнения.
III
IV
63
горожанки в унылых платьях и девочки с куклами. Н е
сколько женщин в деревянных башмаках и ни. одного
мужчины. Атмосфера становилась необычной. Пламя душ
растопило ледяную стужу этой церкви. То не была тор
жественная вечерня, как служили ее по воскресеньям у
Сен-Сюльпис; нет, совершалось богослужение бедняков,
вечерня интимная, с сельскими напевами молитв, которым
с безграничным усердием внимали верующие, сосредото
чившись в тишине.
Дюрталю казалось, что он унесся куда-то вдаль,
в глушь деревни, в монастырь. Он чувствовал, как душа
его смягчена, убаюкана однообразной глубиной песнопе
ний, и смену псалмов он различал лишь по припеву «Gloria
Patri et Filio»1, неизменно повторявшемуся в конце каждо
го псалма.
Его осенил истинный порыв, смутное желание наравне
с прочими молиться Непостижимому; овеянный молитва
ми, до глубины души охваченный этой обстановкой, Дюр
таль ощущал, как будто частица его существа откалывается
от него, и он даже издали приобщается к общей нежности
этих чистых душ. Желая излиться в молитве, он вспомнил
слова, которым учил святой Пафнутий куртизанку Тайс,
восклицая: «Недостойна ты произносить имя Господне,
молись лишь так: Сжалься надо мной Ты, сотворивший
меня!...» Молитвенно шептал он смиренную фразу, но не
любовь, не сокрушение владели им, а отвращение к самому
себе, к своей неспособности отрешиться от себя, неспособ
ности любить. Потом он задумал прочесть «Отче наш», но
запнулся при мысли, что если взвешивать тщательно сло
ва, то прочесть молитву Господню всего труднее. Не воз
вещаем мы разве в ней Господу, что «отпускаем должникам
нашим?» А сколько действительно прощающих найдется
среди тех, которые произносят эти слова? Сколько верую
щих не лгут, свидетельствуя перед Всеведущим, что они не
знают ненависти?
64
Внезапное молчание церкви прервало его думы. Вечер
ня кончилась. Заиграла прелюдию фисгармония, и зазву
чали голоса всех, запевшие древний рождественский тро
парь: «Рожден есть Младенец божественный».
Он слушал, растроганный простодушием этой песни,
как внезапно пробудила в нем бесстыдные воспоминания
поза девочек, коленопреклоненно стоявших на скамейках.
Брезгливо сопротивляясь, он пытался оттолкнуть на
тиск позорных мыслей. Но безуспешно. Дюрталя вновь
заполонила женщина, одурманившая его своею извращен
ностью.
Тело закруглялось под кружевами и шелком рубашки,
и его дрожащие руки сбрасывали ненавистно пленитель
ные покровы блудницы.
Призрак также неожиданно исчез. Взор Дюрталя бес
сознательно остановился на священнике, который рассма
тривал его, тихо что-то говоря одному из служек.
Он потерял голову, вообразил, что священник разгадал
его думы, хочет изгнать из храма, но, пораженный безуми
ем своей мысли, пожал плечами и, рассуждая спокойнее,
решил, что наверное доступ в этот женский монастырь не
дозволен мужчинам, и что, заметив его, аббат посылает к
нему служку с просьбой удалиться.
И впрямь, тот направлялся прямо на него, и Дюрталь
взялся уже за шляпу, но прислужник вкрадчивым, заис
кивающим голосом заговорил: «Сейчас начнется шествие.
Обычай требует, чтобы мужчины шли за Святыми Дара
ми. Сударь, вы здесь единственный мужчина, но господин
аббат подумал, что вы не откажетесь участвовать, когда
составится процессия».
Изумленный этой просьбой, Дюрталь ответил нео
пределенным жестом, в котором служке послышалось со
гласие.
«Да нет же, — думал он, — оставшись один. Я во
все не хочу вмешиваться в церемониал. Во-первых, я в нем
ровно ничего не смыслю и, наверное, напутаю, а во-вторых
3 Гюисманс Ж. К «Собрание сочинений. Т. 3» 65
я не намерен выставлять себя на смех». Дюрталь готовился
без шума ускользнуть, но было уже поздно. Прислужник
принес ему зажженную свечу и пригласил за собой следо
вать. Тогда против воли он настроил себя на благодушный
лад и, непрерывно повторяя мысленно: «какой у меня, на
верное, нелепый вид!» — прошел за ним до алтаря.
Там служка остановился и попросил его не двигаться.
Капелла вся, как один человек, встала. Пансионерки раз
делились на две вереницы, предшествуемые женщиной,
которая несла хоругвь. Дюрталь выделялся перед первым
рядом монахинь.
Пред Святыми Дарами, пред Господом, откинулись
вуали, обычно опущенные перед мирянами даже в храме.
Дюрталю удалось в течение секунды наблюдать их лица,
и его охватило полное разочарование. Он представлял их
бледным и строгими, как та монахиня, что мелькнула на
трибуне, но почти все они были краснощекие в веснушках
и скрещивали жалкие корявые пальцы, потрескавшиеся от
мороза. У всех без исключения были одутловатые лица с
признаками начинающегося или затвердевшего флюса.
Очевидно, это были дочери деревни. Еще более по
шлой наружностью отличались послушницы, в серых ря
сах, под белыми вуалями. Они раньше работали, наверное,
на фермах. И однако, в их устремлении пред алтарем исче
зала невзрачность облика и безобразие рук, посиневших от
холода, зазубренных ногтей, обожженных щелоком. Глаза,
смиренные и целомудренные, легко увлажавшиеся слезами
умиления под длинными ресницами, овевали благочестивой
простотой грубость черт лица. Углубившись в молитву, они
даже не замечали любопытных взглядов, ничуть не трево
жились, что рядом их рассматривает мужчина.
И Дюрталь завидовал дивной мудрости этих жалких
девушек, которые постигли, что безумна воля жизни. Он
думал: неведение приходит к тем же выводам, что и позна
ние. Среди кармелиток нередки богатые, красивые светские
женщины, которые покинули свет, навсегда убедившись в
66
тщете его радостей. А эти монахини, ничего, без сомнения,
не познавшие, узрели наитием ничтожество мира, истину,
до которой другие доходят годами опыта. К одной и той же
меже пришли они различными путями. Какая ясность духа
раскрывается в этом иноческом пострижении! Что сталось
бы с этими несчастными, если бы не принял их Христос?
Вышли бы замуж за бедняков, изнемогали бы под бреме
нем побоев. Или поступили бы служанками куда-нибудь в
таверны, и там их насиловали бы хозяева, над ними изде
валась бы челядь, их ожидали бы тайные роды, они изны
вали бы, обреченные презрению перекрестков, опасностям
побоев! И ничего не ведая, избегли они всего. Невинные,
обитают они вдали от тягостей, вдали от грязи, послушные
благородному надзору и самой своей жизнью располагае
мые — если только достойны — к восприятию глубочай
ших восторгов, доступных чувствованию твари человече
ской!
И если даже, в общем, по-прежнему они остались стад
ными животными, то все же они твари стада Господня!
Знак, который сделал Дюрталю служка, оторвал его от
размышлений. Сошедший от алтаря священник нес малый
потир. Пред Дюрталем извивалось шествие пансионерок,
и, миновав ряд монахинь, не принимавших участия в про
цессии, он со свечей в руке следовал за служкой, который
сопровождал священника, держа раскрытый шелковый бе
лый зонт.
Раскатистые скрипучие звуки фисгармонии полились и
наполнили храм с высоты трибуны. Стоявшие по сторонам
инструмента монахини запели древнюю песнь «Прииди-
те верные», рифмованную в тактах марша. Внизу сестры
и верующие после каждой строфы возглашали нежный,
умоляющий припев «Приидите, поклонитеся». Процессия
обошла несколько раз вокруг капеллы, овевая склоненные
головы фимиамом кадильниц, которыми кадили при каж
дой остановке отроки хора, лицом повернувшись к священ
нику.
67
«Что же, обошлось, по-видимому, благополучно», —
подумал Дюрталь, когда они возвратились к алтарю. Он
полагал, что роль его окончена, но не осведомившись на
этот раз о его согласии, служка попросил его встать на ко
лени возле причастной ступени перед алтарем.
Ему было не по себе, он чувствовал смущение. Он со
знавал, что у него за спиной все пансионерки, весь мона
стырь, и в непривычном положении ему начало казаться,
что в его ноги вколачивают клинья, подвергают средневе
ковой пытке. Его стесняла свеча, оплывающая, грозящая
запятнать его воском. Он тихо пошевелился, пытаясь по
достлать под колени полы пальто и смягчить тем острие
ступеней. Но почувствовал себя еще хуже, задвигавшись.
Отекшее тело ныло, и горела озябшая кожа. Пот выступил
у него от страха при мысли, что он может обмороком рассе
ять молитвенное настроение паствы. А церемония казалась
бесконечной. Он не слушал сестер, певших на трибуне, и
сетовал на длинноту службы.
Наконец настал миг благословения.
Увидев себя в такой близости от Господа, Дюрталь не
вольно забыл свои муки и склонил чело, совестясь, что он
выставлен так перед этим стадом дев, словно капитан перед
отрядом. И когда колокольчик прозвонил среди глубокого
безмолвия, а священник со Святыми Дарами обернулся и,
медленно рассекая крестным знамением воздух, благосло
вил капеллу, распростертую у ног его, то Дюрталь, накло
нившись притаился с закрытыми глазами, как бы пытаясь
схорониться пред Всевышним, чтобы Он не заметил его
среди набожной толпы.
Еще не допели псалма «Восхвалите Господа все язы-
цы», как служка приблизился, чтобы взять у него свечу.
Дюрталь чуть не закричал, вставая. Скрипели отяжелев
шие колени, и не повиновались ноги. Однако он добрался
с трудом до своего места, выждал, пока разошелся народ,
и, подойдя к служке, спросил, как название монастыря и
ордена этих монахинь. «Они францисканки, миссионерки
68
Пречистой Девы, — отвечал прислужник. — Но вы оши
баетесь, думая, что им принадлежит эта церковь. Это до
полнительная капелла, соединенная особым ходом с задним
зданием, выходящим на улицу Эбр, которое занимают се
стры. Они слушают здесь богослужение по тому же праву,
как вы или я, и содержат школу для детей этого квартала».
«Маленькая капелла полна умиления, — думал Дюр
таль, оставшись один. — Она подстать закоулку, в котором
приютилась, и печальной речке дубильщиков, протекаю
щей дворами по сю сторону улицы Глясьер. В сравнении с
собором Парижской Богоматери она то же самое, что по
сравнению с Сеной соседка ее Бьевра. Она ручеек церкви,
убогий пригород религии!
Скудны и изысканны бесполые или надтреснутые го
лоса этих смиренных инокинь! Бог свидетель, как ненави
стен мне женский голос в святом месте, голос, в котором,
несмотря ни на что, чувствуется скверна. Мне кажется, что
женщина всегда несет с собой вечный смрад своих поро
ков, что она извращает смысл псалмов. Суетность, похоть
прорываются в голосе мирянки, крик ее поклонения, со
провождающий музыку органа, в основе своей есть только
вопль плотских притязаний, и лишь одними устами произ
носятся даже в самых мрачных литургических гимнах ее
устремленные к Господу стенания. Женщина оплакивает
лишь пошлый идеал земных радостей, которых не могла
достичь. Я прекрасно понимаю, почему отвергла церковь
ее услуги и почему, боясь осквернить музыкальный покров
своих молений, она пользуется голосами отрока и мужчи
ны, хотя бы то даже был скопец.
Однако, все меняется в женских монастырях. Н е
сомненно, что молитва, причастие, подвижничество, со
зерцание, очищая тело и душу, придают источаемым ими
звукам особый аромат. Голоса монахинь, в высшей степени
грубые и неотделанные, насыщаются целомудренным от
тенком наивной лаской чистой любви. Отодвигаются к не
винным звукам детства».
69
И ему вспомнился монастырь кармелиток, который
иногда случалось посещать; вспомнились потускневшие,
мертвенные голоса, укрывшие в трех нотах остаток своего
здоровья, утратившие музыкальные краски жизни, оттен
ки приволья; голоса, в монастыре сохранившие лишь цвет
одежды, которую они, казалось, отражали, — звуки белые
и темные, звуки непорочные и сумрачные.
«О , эти кармелитки!» — размышлял Дюрталь, спу
скаясь по улице Глясьер. И он воскресил в памяти обряд
пострижения, воспоминание которого пленяло его всякий
раз, как он грезил о монастырях. Он вновь увидел себя
утром в небольшой капелле на Рю де Саксон, стрельчатой,
испанского стиля, прорезанной узкими окнами с витража
ми, до того темными, что лучи дня сковывались их краска
ми и не давали света.
В сумеречной глубине возвышался главный алтарь, к
которому вели шесть ступеней. Слева большая стрельча
тая железная решетка была задернута черным занавесом.
С той же стороны, почти у подножья алтаря, в глухую
стену врезалась небольшая стрелка, удлиненная и остроко
нечная, посреди которой зияло четырехугольное отверстие,
похожее на пустую раму без картины.
В то утро капелла, обычно холодная и мрачная, бли
стала множеством свечей, залитая тяжелыми испарениями
фимиама — в отличие от других церквей — без примеси
росного ладана и камеди. Капелла переполнена была на
родом. Забившись в угол, Дюрталь обернулся вместе с
соседями, следя взором за служками и священниками,
которые направлялись к выходу. Вдруг раскрылись врата,
и предстал в дневном сиянии кардинал, Парижский ар
хиепископ. Покачивая лошадиной головой с выступающим
вперед большим носом, украшенным очками, шествовал он
по нефу церкви, согнув высокий стан, склонившись на бок
и длинной искривленной, точно лапа краба, рукой благо
словлял присутствующих.
Вместе со свитой поднялся святитель в алтарь и на ана
лое преклонил колена. С него сняли пелерину, облачили в
70
шелковую рису с блестящим вытканным серебряным кре
стом, и началась обедня. Незадолго до причастия тихо раз
двинулась за железной решеткой черная завеса, и в голу
боватом свете, подобном блеску лунной ночи, перед Дюр-
талем замерцали белые видения и звезды, трепетавшие в
пространстве. Совсем возле решетки он различил очерта
ния коленопреклоненной на полу женщины, неподвижной,
тоже державшей свечу, со звездным огоньком. Женщина
не шевелилась, но дрожала звезда. Перед самым прича
стием женщина встала, исчезла и голова ее, словно снятая
с плеч заполнила раму черневшего в стрелке отверстия.
Нагнувшись вперед, он на миг увидел мертвенный облик,
опущенные ресницы. Белое лицо без глаз, подобное мра
морным изваяниям древности. Оно исчезло вместе с кар
диналом, склонившимся с дароносицей в руке.
Видение мелькнуло так быстро, что он спрашивал себя:
не сон ли это? З а железным кружевом слышались все те
же жалобные псалмопения, строфы медлительные и про
тяжные, плававшие в неизменных нотах. Блуждающие
огни и белые формы двигались в лазурной дымке фимиама.
Преосвященный сел и задавал вопросы постригаемой, ко
торая, вернувшись на прежнее место, коленопреклоненно
стояла перед ним, отделенная решеткой.
Он говорил тихим голосом, которого нельзя было рас
слышать. Вся капелла насторожилась, вслушиваясь в про
износимые послушницей обеты, но доносилось лишь мед
ленное бормотанье. Дюрталь вспомнил, что, работая лок
тями, он протискался поближе к галерее и сквозь решетку
ограды рассмотрел женщину в белом, распростертую в
рамке цветов. И все монахини вереницей подходили к ней,
и, склоняясь, пели заупокойные песнопения, как над усоп
шей и, точно мертвую, кропили освященною водой!
«Как дивно! — воскликнул он, потрясенный на улице
воспоминанием об этой сцене, и подумал: — Жизнь! Жизнь
этих женщин! Спать на волосяном тюфяке без подушек и
одеял. Поститься семь месяцев в году, за исключением
71
праздников и воскресений; не присаживаясь, есть лишь
овощи и скудную пищу. Обходиться без топлива Зимой;
часами распевать псалмы на ледяных плитах, истязать свое
тело, в наивысшей степени уничижения, и с радостью ис
полнять, несмотря на изнеженное воспитание, работы са
мые грубые, даже мытье посуды. Молиться весь день с
утра и до полуночи, пока не упадешь в изнеможении, мо
литься так до самой смерти. Или суждено им сжалиться
над нами и посягнуть на искупление уродств этого мира,
который считает их истеричками и безумными, потому что
неспособен постичь мучительные восторги этих душ! »
Не слишком льстит нашему самомнению, когда заду
маешься о кармелитках или хотя бы смиренных франци-
сканках, бесспорно, менее утонченных. Правда, орден по
следних не созерцательный, но все же устав его достаточно
суров, и жизнь настолько тягостна, чтобы уравновесить и
искупить своими молениями и подвижничеством излише
ства города, который они охраняют.
Он вдохновился, размышляя о монастырях. «Ах! если б
укрыться там, спастись от масок жизни. Не знать: выходят
ли книги, печатаются ли журналы, навсегда отрешиться от
всего, что творится среди людей, за порогом кельи! И со
вершенствовать благостное безмолвие замкнутой жизни,
питаться излияниями благодати, утоляя свою жажду древ
ними напевами, насыщаясь неистощимым блаженством
литургий!
Кто знает? А что, если усилием просветленной воли и
пламенной молитвой можно достичь наития Его, общения
с Ним, ощущения близости Его!.. Он воскрешал в памяти
радости, дарованные аббатствам, в которых обитал Хри
стос. Вспоминал дивный монастырь Унтерлинден, возле
Кольмара, где в XIII веке не одна, не две монахини, но по
головно вся обитель самозабвенно испускали восторженные
вопли перед Иисусом. Инокини уносились в надземность,
внимали песнопениям серафимов, бальзам сочился из их
изнеможденных тел, они делались прозрачными, венчали
72
себя звездным ореолом. Все формы созерцательной жиз
ни проявлялись в обители, олицетворявшей возвышенную
школу мистики».
Плененный этими видениями, очутился Дюрталь у
своего порога, не помня пройденного им пути. Когда он
добрался до своей комнаты, то его душа раскрылась. Он
жаждал благодарить, просить милости, призывать неведо
мо кого, жаловаться неведомо на что. Но вдруг проясни
лась потребность излиться, освободиться от самого себя, и
он произнес, обращаясь к Приснодеве:
«Сжалься надо мной, выслушай меня! Я готов на все,
лишь бы не оставаться таким, как есть, не продолжать этой
колеблющейся бесцельной жизни, этих напрасных похож
дений. Прости мне, нерадивому, Пресвятая Дева, что нет
у меня смелости ополчиться, восстать на самого себя! Ах,
если б захотела ты! Я сознаю, что дерзостно мне молить
тебя, мне, у которого не хватает даже решимости совер
шить переворот души, очистить ее подобно сосуду нечи
стот, пронзить ее до самой сердцевины, чтобы струился от
туда гной, и отпали тлетворные наросты, но... не суди меня,
я так слаб, так неуверен в себе, и я невольно отступаю!
Но все же как бы я хотел бежать отсюда, бежать за
тысячу лье от Парижа, не знаю куда, в монастырь! Бог
мой! Безумна речь моя к Тебе, я сознаю, что не выжить
мне и двух дней в монастыре, и прежде всего туда меня не
примут!»
И он задумался.
«Единственный раз, когда я стал мягче и чище, чем
всегда, и ничего другого не нашел сказать Деве, кроме
безумств. А, кажется, чего проще было бы просить у нее
прощения, умолять сжалиться надо мной, помочь мне про
тивостать покушениям моих пороков, освободить меня от
дани моим нервам, от оброка сладострастию.
Все равно, — решил он, поднимаясь, — довольно!
Сделаю, по крайней мере, что могу. Не откладывая, пойду
завтра к аббату, объясню ему свою душевную борьбу, а там
увидим!»
73
V
81
обладаете душой смиренной, душой простосердечной. Вы,
словно мимоза, закроетесь от малейшей неосторожности,
малейшей неловкости исповедника.
Чтобы оберечь вашу впечатлительность, необходимы
известные предосторожности. Слишком малого довольно,
чтобы отклонить вас с пути, теперь, когда вы так немощ
ны, так слабы. Достаточно неприятного облика, неудачно
го слова, противной обстановки, ничтожнейшего пустяка...
Правда?
— Увы! — вздохнул Дюрталь. — Я должен сознать
ся, что вы правы. Но мне кажется, аббат, что я могу не
бояться этих разочарований, если вы позволите мне ис
поведаться у вас, когда убедитесь, что наконец пришел
желанный час.
Помолчав, священник ответил:
— Несомненно, — раз я встретил вас, это означает,
что моя задача помочь вам. Но я полагаю, что моя роль
ограничится указанием вашего пути. Я буду для вас свя
зующим звеном, и только. Вы кончите, как начали, без чу
жой помощи, один, — и аббат мечтательно задумался, по
том покачал головой, — впрочем, оставим это. Не нам га
дать о путях Господних. Итак, я подвожу итог. Старайтесь
молитвой заглушить взрывы вашей плоти. Сейчас главный
вопрос в напряжении всех ваших сил к борьбе и не так уже
важно, если вам не удастся одерживать победы.
Заметив, как огорчился Дюрталь, священник одобри
тельно прибавил:
— Не отчаивайтесь, если будете падать. Не выпускай
те оружия из рук. Не забывайте, что сладострастье не есть
грех самый тягчайший, что оно одно из тех двух прегре
шений, которые тварь человеческая оплачивает наличны
ми и которые искупаются хотя бы отчасти еще до смер
ти. Вспомните, что любострастие и корыстолюбие ничего
не отпускают в долг, не дают никакой отсрочки. Еще при
жизни наказываются, по большей части, люди впадающие
в грех плоти. Одни обречены воспитывать незаконных де
82
тей, других ожидают немощные женщины, пошлые связи,
разбитая жизнь, бесстыдный обман любимых. Страдание
несет всякая связь с женщиной, в лице которой горчайшее
орудие скорби ниспослал человеку Господь!
К одинаковым последствиям ведет стяжание. Всякий
человек, предавшийся этому постыдному греху, обычно
заглаживает его до смерти. Вспомните хотя бы Панаму.
Кухарки, привратники, мелкие рантье, до того времени
жившие мирно, не искавшие чрезмерной прибыли, недо
зволенного барыша, как безумцы, бросились на предприя
тие. Нажива стала их единой мыслью. Кара сребролюбия,
как вы знаете, не заставила себя долго ждать!
— Да, — отвечал Дюрталь смеясь, — выходит, что
Лессепсы творили волю Провидения, похищая накопления
жирных мещан, которые, тоже стяжали их, вероятно, не
без кражи!
— Я заканчиваю, — продолжал аббат, — не спеши
те падать духом, поддавшись искушению. Не торопитесь
презирать себя. Согрешив, имейте мужество войти в храм.
Демон вас сковывает вашей трусостью. Нашептывает вам
ложный стыд, ложное смирение, и они до известной сте
пени питают, хранят, укрепляют ваше сладострастие. До
свиданья, возвращайтесь поскорее.
Слегка ошеломленный, собирался Дюрталь с мыслями
на улице. «Очевидно, — думал он, — аббат Жеврезе —
искусный часовщик души. Он умело разобрал движение
моих страстей, извлек звоны праздности и скуки. Но в
общем все советы его сводятся к одному: варитесь в соб
ственном соку и ждите.
Пожалуй, он прав: будь я у черты, я пришел бы к нему не
болтать, а исповедаться. Странно, что аббат, по-видимому,
совсем не расположен сам вести меня к омовению. К кому
же он думает меня направить? К первому встречному, ко
торый выложит мне ворох общих мест и, плохо постигая,
разбередит меня грубыми руками.
83
Все это... все это... Сколько, однако, часов? — Он по
смотрел на часы, — шесть, я не настроен идти домой, чем
заняться до обеда? »
Он находился близ Сен-Сюльпис. «Зайду посидеть,
привести в порядок свои мысли». И Дюрталь направился
в придел Богоматери, в котором почти никого не бывало в
этот час.
Не чувствуя никакого влечения к молитве, он сидел,
созерцая обширную ротонду из мрамора и позолоты, теа
тральную сцену, на которой показывается изображение
Богородицы верующим, как бы исходящее из декоратив
ного грота, на перламутровых облаках.
Тем временем вошли две юные сестры, близ него опу
стились на колени и в молитвенном отрешении закрыли
голову руками.
Он смотрел на них, отдавшись туманным думам:
«Как счастливы души, которым доступно это самозаб
вение молитвы и чем достичь его, откуда взять сил для вос
славления хваленого милосердия Божия, когда вспомнишь
о мировом горе? Можно верить в существование Его, не
сомневаться в Его благости, и человек, однако, в сущности,
не знает Его и не постигает. Он вездесущ, вечен, недося
гаем. Не знают люди, каков Он есть, и в лучшем случае
познают, каков Он не есть. Попытайтесь вообразить Его,
и сейчас же возмутится здравый смысл, так как Он превы
ше каждого из нас, живет внутри и во вне. Он тройственен
и един. Он безначален и бесконечен. Непостижим присно
и навеки. Когда тщатся изобразить Его, наделить челове
ческою оболочкой, то неизбежно приходят к простодуш
ному восприятию первых веков. Рисуют его в очертаниях
человеческого облика каким-то престарелым итальянским
натурщиком, наподобие Тургенева с окладистой бородой.
И нельзя удержаться от улыбки, до того кажется ребяче
ским это изображение Бога Отца!
Он до такой степени парит над человеческим вообра
жением, превосходит наши чувства что, быть может, имя
84
Его остается лишь молитвенным звуком, и главным обра
зом к Сыну устремляются порывы человечества. Призы
вам доступен лишь Бог Сын, принявший образ человече
ский, уподобившийся нашему старшему брату, скорбевший
в плену человеческой телесности; Его мыслим мы мило
сердным, надеемся, что Он сжалится над нашей мукой.
Третье лицо смущает ум наш еще сильнее Первого.
Оно пример непознаваемого. Как вообразить этого Бога
Бесплотного, эту Ипостась, равную двум другим, как ис
точающим Ее? Ее мыслят, как свет, как эфир, как дыха
ние, и Ее нельзя облечь даже мужским ликом, потому что
в своих двух телесных воплощениях Она нисходила в виде
голубя и огненных языков, и видимости эти столь различ
ны, что не дают нам ни малейшего намека судить об очер
таниях, которые Он примет в своем новом появлении!
Нет, бесспорно, Троица устрашает... Она — само чудо.
Прав был Рейсбрюк ^foивитeльный, когда писал:
“Пусть знают ищущие познать Бога и исследовать Его,
что на это положен запрет. Они обезумеют” .
Да, правы, — решил он, смотря на двух маленьких се
стер, перебиравших четки, — эти милые девушки, что не
ищут постижения сущего и без долгих дум молятся от всего
сердца Богоматери и Сыну.
И з всех Житий Святых, ими прочитанных, они убе
дились, что лишь Иисус и Мария являлись избранникам
Божиим, принося им утешение и подкрепление.
О чем же я, в сущности, думаю? Разве молить Сына не
значит в то же время молить двух других? Три лица еди
ны, и, молясь одному из них, человек молится всем трем!
И однако Ипостаси особы, так как если сама по себе боже
ственная сущность едина и проста, то проявляется она о от
дельности трех Лиц... Но раз навсегда, зачем исследовать
непостижимое?
Пусть так, размышлял он, вспоминая свое недавнее
свидание с аббатом. Но чем кончится все это? Если аббат
понял верно, то я не принадлежу уже более себе. Я стою на
85
пороге неизвестности, и она страшит меня. Если б замолк
ли только прихоти моих пороков!.. Но нет, не уйти мне от
яростных приливов плоти. Ах! Эта Флоранс!.. — И он за
думался о продажной женщине, пленившей его своею из
вращенностью. — По-прежнему разгуливает она в моем
мозгу. Раздевается за опущенным занавесом моего взора,
и я отдаюсь позорной слабости, когда думаю о ней».
Еще раз пытался он отогнать ее видение, но она смея
лась пред ним, распростертая и нагая, и его волю распаляло
одно стремление к ней.
Он презирал, даже ненавидел ее, и однако его дурма
нил ее безумный бред. Пресыщенный ею и собой, расста
ваясь с ней, клялся, что не вернется, и однако возвращался,
сознавая, что после нее покажутся скучными все осталь
ные. Грустно вспоминал он женщин изысканнее, обаятель
нее Флоранс, женщин страстных, вожделеющих; но по
сравнению с этой блудницей, беззастенчиво чарующей, все
остальные, казалось, походили на бесцветные букеты, из
давали бледный аромат!
Чем больше раздумывал он, тем сильнее убеждался,
что некоторые из них не в состоянии дать такого блажен
ного бесстыдства, изготовить таких едких яств.
Ему грезилось, как она протягивает свой рот, прости
рает руку, готовая схватить.
Дюрталь отпрянул.
— Какой срам! — воскликнул он.
Но сон не исчез, и блудница воплотилась в одну из се
стер, нежный профиль которой обрисовывался перед его
глазами.
Закрыв глаза, медленно, с перерывами, смакуя, разде
вал ее, и под бедной одеждой чувствовал знакомые формы
Флоранс.
Вдруг встрепенулся, вернулся к действительности,
увидел себя в Сен-Сюльпис, в церкви. «Что за мерзость
осквернять храм своими уродливыми призраками! Нет,
лучше уйти».
86
Он вышел, потеряв голову.
— Последнее время я не преступаю целомудрия, уж не
потому ли разбушевалась моя страсть? А что, если пойти к
Флоранс и, до пресыщения упившись ее телом, разрушить
у нее все оковы моего мозга, все покушения моих нервов,
победить желания, умертвить раз навсегда чары ее плоти!
Но тут же он должен был сознаться в неразумности
своего замысла. Разве не знал он по опыту, что распутство
неистощимо, и что сладострастие тем ненасытнее, чем бо
лее его питать.
— Нет, аббат прав. Задача моя — обрести и хранить
целомудрие. Но как? Молиться? Разве возможно это, если
нагие женщины осаждают меня даже в храмах?
Непотребство не покидало меня на улице Глясьер. Здесь
оно преследует и душит меня вновь. Чем защищаться? Но
как ужасно это одиночество, когда нет никакой опоры, ког
да не знаешь ничего, чувствуя, как падают в безмолвную
пустоту исторгнутые молитвы, и ни жеста в ответ, ни слова
ободрения, ни единого знака! О если б знать, здесь ли Он;
внимает ли тебе! Аббат хочет, что бы я ожидал указаний
велений свыше! Но увы! Пока я получаю их лишь снизу!
VI
92
запутывается в отступлениях, не допускает беспрерывных
повторений. Прямо шествует вперед, и часто видишь его в
конце пути грозного и окровавленного с воспаленным взо
ром!»
— Неужели, — воскликнул Дюрталь, — все души,
которые хочет вести Христос мистической дорогой, обре
чены на такие испытания?
— Да, почти все, в большей или меньшей степени.
— Сознаюсь, духовная жизнь мне казалась менее тер
нистой и сложной. Я воображал, что целомудрием, усерд
ной молитвой и причастием можно без особых страданий
достичь, если не бесконечного блаженства, уготованного
святым, то, по крайней мере, быть с Господом, обитать воз
ле Него в душевном мире.
Я лично готов удовольствоваться этими мещанскими
радостями. Меня смущает, что слишком дорогой ценой
оплачивается ликование, о котором повествует святой
Иоанн...
Аббат молча улыбался. Дюрталь продолжал:
— Но знаете, если так, то мы довольно далеки от про
поведуемого нам католицизма. По сравнению с мистикой,
он такой благодушный, житейский, мягкий.
— Он создан для душ посредственных, каковы почти
все окружающие нас. Вращается в атмосфере умеренности,
чужд излишней муки, необычного восторга. Он приспосо
блен для толпы, и священники правы, поднося его таким,
потому что иначе верующие или его бы не поняли или об
ратились бы в бегство, устрашенные.
Но если, по Воле Божией, толпе достаточно с избыт
ком религии умеренной, то поверьте, что от людей, кото
рых Создатель удостаивает посвятить в сверхобожаемые
таинства своего Лика, Он требует и тягчайших усилий.
Неизбежно и справедливо, что Господь истязает их пре
жде, чем приобщить к упоению в слиянии с Ним.
— Значит, главная цель мистики, это видеть, чувство
вать, почти осязать того самого Бога, который скрыт для
всех и безмолвен.
93
— Да, и низвергнуть нас в глубину Его, в безмолв
ную бездну наслаждений в Нем! Но говоря так, надле
жало бы забыть мирское значение загрязненных слов.
Чтобы определить мистическую любовь, мы вынуждены
пятнать Творца нашей срамной речью, искать сравнений
в человеческих действиях. Мы прибегаем к выражениям:
«единение», «брак», «бракосочетание», к словам, которые
смрадны! Но как иначе именовать невыразимое, как пере
дать нашим низменным языком неисповедимое погруже
ние души в Бога.
— Вы правы, — пробормотал Дюрталь... — Но сно
ва относительно святой Терезы...
— Она также, — прервал аббат, — коснулась непро
глядной тьмы, которая страшит вас. Но она посвятила ей
лишь несколько строк и определила ее, как агонию души,
как скорбь, которая столь сурова, что тщетно пытаться ее
изобразить.
— Конечно, но я предпочитаю ее святому Иоанну де
ла Круа, она не наводит такого уныния, как этот непре
клонный святой. Согласитесь, что он слишком яркое оли
цетворение страны великих Христов, которые истекают
кровью в подземельях!
— А из какого народа святая Тереза?
— Да, я прекрасно знаю, что она испанка, но испанка
слишком сложная и необычная, в которой следы ее племе
ни кажутся стертыми, менее отчетливыми.
Бесспорно, что она дивный психолог. И наряду с этим
она в причудливом сочетании выказывает себя пламенно
мистической и холодной деловой женщиной. Да, природа
ее двойственна. Она созерцательница, живет вне мира, но
в равной степени она государственный человек. Она Коль
бер монастырей. Мы не знаем другой женщины, которая
созидала бы с такой изумительной проницательностью, об
ладала бы столь мощной силой устроения. Если подумаешь,
что она, поборов невероятные помехи, основала тридцать
два монастыря и подчинила их уставу, который следует
94
признать образцом мудрости, уставу, который предусма
тривает и исправляет самые неизведанные ошибки сердца,
то невольно смущаешься, когда сильные умы называют ее
истеричкой и безумной!
— Полное равновесие, совершенный здравый смысл,
как раз один из отличительных признаков мистиков, —
ответил аббат, улыбаясь.
Такие беседы поднимали дух Дюрталя, залагали в нем
семена мыслей, дававшие всходы, когда он оставался один.
Он увереннее полагался на мнения священника следовать
его советам и ощущал на себе всю благотворность этой
перемены, заполнившей чтением, церквами, молитвами его
праздную жизнь и исцелившей его от скуки.
«Я обрел, по крайней мере, мирные вечера и спокойные
ночи», — думал Дюрталь. Он познал умиляющую помощь
благочестивых вечеров. Посещал Сен-Сюльпис в те часы,
когда удвоялись колонны при тусклом освещении лампад
и ложились на пол длинные тени ночи. Чернели открытые
приделы, а в корабле церкви перед главным алтарем, слов
но букет, распускалась в сумрачной пустоте одна только
люстра лампад, светившихся, подобно кусту мерцающих
алых роз.
Безмолвие иногда нарушалось глухим шумом двери,
скрипом стула, крадущейся поступью женщины, торопли
выми мужскими шагами.
Дюрталь почти один сидел в сумерках любимого при
дела. И чувствовал себя тогда таким далеким от всего,
таким далеким от этого города, который бурлит от него
в двух шагах. Он опускался на колени, но не волновался.
Готовился говорить, и нечего было ему сказать. Ощущал
порыв наития, из которого не выходило ничего. Наконец,
погружался в туманную истому, отдавался ленивой неге,
тому неопределенному благодушию, которое охватывает
тело, растянувшееся в минеральной ванне.
Задумывался над судьбой женщин, изредка рассе
янных вокруг него на стульях. Бедные черные косынки,
95
жалкие рюшевые шляпки, печальные пелеринки, скорбные
капли четок, струящиеся в сумраке!
Одни, в трауре, стенали все еще безутешные, другие
сгибались, склонив на бок голову, иные молились, вздраги
вая плечами, закрыв руками лицо.
Кончилась дневная тягота. Излишества жизни вопия
ли о пощаде. Повсюду коленопреклоненное горе. Богатые,
довольные, счастливые не молятся вовсе. В церквах уви
дишь только бесстрастных старух, женщин или вдовых, или
покинутых или терзаемых дома, просящих о лучшей доле,
о том, чтобы утишились неистовства мужей, исправились
порочные дети, окрепло здоровье любимых существ.
Расцветает истинный букет страданий, скорбный аро
мат которых, подобно фимиаму, возносился к Богоматери.
Немногие из мужчин приходили на это свидание, в
котором укрывалось горе, и совсем мало юношей, не ис
терзанных еще судьбой. Лишь несколько старцев и не
дужных, которые плелись, опираясь на спинки стульев, да
маленький горбун, которого Дюрталь видал здесь всякий
вечер, обездоленный: его могла любить только одна, кото
рая выше телесного!
Пылкое молитвенное настроение охватывало Дюрталя
при виде несчастных, сходившихся просить у неба частицы
той любви, в которой отказывали им люди. И он, не мо
гущий молиться за самого себя, сливался с их молениями,
молился за них!
Церкви, столь безразличные после полудня, по вече
рам облекались истинною убедительностью, дышали не
поддельной нежностью. Казалось, что они волнуются, ког
да наступает ночь, и сострадают в своем уединении мукам
болеющих существ, внимая произносимым теми жалобам.
Не менее трогательное впечатление оставляла ранняя обе
дня, обедня работниц и служанок. З а ней не бывали ни
ханжи, ни любопытные, только бедные женщины, кото
рые домогались в причастии почерпнуть силу, чтобы нести
бремя тяжкого труда, унизительных услуг. Уходя из храма,
96
они знали, что они живой сосуд Господень, и что лишь в их
убогих душах радуется Тот, кто в неизменном уничижении
пребывал здесь на земле. Они сознавали себя его избран
ницами, не сомневались, что, вверяя им под видом хлеба
воспоминание о своих страстях, Он требует взамен, чтобы
они оставались смиренными и печальными. И что тогда
для них тягости дня, который протечет в постыдночестной
низменной работе!
Понятно, думал Дюрталь, вот почему аббат так наста
ивает, чтобы я посещал церкви в эти утренние или поздние
часы — единственные, в сущности, когда раскрывается
душа.
Но, ленясь бывать часто за раннею обедней, он доволь
ствовался послеобеденными скитаниями по церквам. В об
щем выходил умиротворенным, даже когда молился плохо
или не молился совсем. Но выпадали, наоборот, вечера, ког
да, утомленный уединением, безмолвием, мраком, он поки
дал Сен-Сюльпис и направлялся к Нотр-Дам-де-Виктуар.
Унылого отчаяния жалких бедняков, которые, допле
лись до ближней церкви, и опускались на колена в темноте,
не было в этом ярко освещенном храме. Богомольцы при
носили Богоматери животворность упования, веру, смяг
чающую скорбь, горечь которой растворялась во взрывах
надежд, в струившемся вокруг нее лепете боготворения.
Два течения пересекали это убежище: одно из людей, ис
прашивавших прощения, другое из тех, которые, получив
его, источали благодарение, стремились выразить призна
тельность. Церковь обладала особым обликом, скорее ра
достным, чем печальным и, несомненно, более пылкими,
менее грустным, чем другие храмы.
Она выделялась еще тем, что в ней бывали очень мно
гие мужчины. Но под ее сенью ютились не столько свято
ши с бегающим взором и белесоватыми глазами, сколько
люди всевозможных общественных слоев, богомольцы, не
носившие на лице презренного отпечатка ложного благо
честия. Только там встречались лица ясные, с откровенным
4 Гюисманс Ж. К «Собрание сочинений Т. 3» 97
выражением. А главное, никогда не возникала скверная
гримаса участника католических кружков, истинный дух
которого пробивался сквозь дурно наложенную елейность
очертаний.
В церкви, покрытой приношениями по обету, выло
женной до самых сводов мраморными надписями, про
славляющими радости дошедших молитв и обретенных
благодеяний перед алтарем Пресвятой Девы, где сотни
свечей вонзали в воздух синевшие фимиамом золотистые
свои острия, творилась каждодневно в восемь часов вечера
общая молитва. Священник перебирал на кафедре четки,
потом исполнялись литании во славу Девы Марии, свое
образный музыкальный набор, составленный неведомо
из чего, очень ритмичный, беспрерывно меняющий тона.
Быстрый и потом вдруг угрюмый, на миг пробуждающий
туманное воспоминание церковных песнопений X V II века
и крутым изгибом впадающий в мелодию шарманки, со
временную, почти пошлую.
И, однако, каким пленительным было это нестройное
смешение звуков! После «Кирие Элейсон» и начальных
призывов Мадонну окружал ритм пляски. Но музыка де
лалась странно благоговейной после того, как раскрыты
были некоторые свойства Девы, возвещены некоторые
ее символы. Она замедлялась, затихала, трижды изъяс
нив тем же мотивом некоторые ее свойства, между ними
«Refugium Peccatorum»1, — потом вновь устремлялась
прежним темпом и вновь изливалась весельем.
Если не бывало проповеди, то сейчас же начиналась
вечерняя молитва.
Силами хоровых отбросов — одного простуженного
баса и одного-двух гнусавых детских голосов — испол
нялись литургические песнопения: «Inviolata», этот гимн
медлительный и жалобный, мелодия непорочная и растя
нутая, такая изнеможденная, такая хилая, что, казалось, ее
98
могут петь лишь убогие. Затем «Parce Domine»1 — анти
фон, столь умоляющий и скорбный, и, наконец, отрывок из
литургии Фомы Аквинского, уничиженный и задумчивый,
медленный, благоговейный.
Хору оставалось скрестить руки и умолкнуть, когда
звучали первые органные аккорды и начиналась мелодия
древних песнопений. Воспламенялись верующие, подобно
свечам, связанным между собой нитью, и, предводимые
органом, сами воспевали смиренные напевы. Коленопре
клоненные, виднелись они на скамеечках или, распростер
тые на плитяном полу и, когда после обмена антифонов и
ответствий, после «Помолимся», священник с белой шел
ковой перевязью, облекавшей плечи его и руки, восходил
к алтарю, чтобы взять дароносицу, то словно дуновение
проносилось при торопливом прозрачном звоне колоколь
чиков и склоняло в единый миг все головы.
В целостном самозабвении воспламенялись эти души,
застывали в неслыханном молчании, пока еще раз не при
зывали прерванную жизнь замедлившиеся колокольчики
осенить себя большим крестным знамением и продолжать
свой путь.
Дюрталь вышел из церкви, когда не кончилось еще
«Laudate»2 и не разошлась толпа.
Вернувшись к себе, он задумался:
— Усердие этих верующих, не местных прихожан, как
в других церквах, но паломников, отовсюду, неведомо отку
да, есть истинное чудо в смраде нашего пошлого времени.
В Нотр Дам можно, по крайней мере, услышать от
радные песнопения. И он вспоминал необычные литании,
которых не слыхал больше нигде. А он столько переслушал
всего, когда бывал в церквах! В Сен-Сюльпис, например,
они пелись на два лада. Когда действовал хор, они раз
вертывались по древнему церковному напеву, в котором на
99
звук басовой трубы откликалась флейта тонких дискантов.
В месяце же Пречистой Девы на девиц возлагалась обя
занность исполнять литании ежедневно по вечерам, кроме
четвергов. И тогда стадо юных и престарелых овец вокруг
расстроенной фисгармонии распевало их под звуки ярма
рочной музыки.
В других церквах, например, в Сен-Тома, где женщи
нами распевались Богородичные литании, они были точно
покрыты пудрой, надушены амброй и бергамотом. Своими
напевами они напоминали менуэт в соответствии с архитек
турой церкви, походившей на оперу. Конечно, это не имело
ничего общего с церковной музыкой, но, по крайней мере,
не огорчало слух. Для полноты впечатления следовало бы
только заменять орган клавесином.
Иной привлекательностью обладали древние церков
ные мелодии, худо ли хорошо, но все же исполняемые в
Нотр Дам в те дни, когда не бывало торжественных об
рядов.
«Tantum ergo»1 не так звучало здесь, как в Сен-
Сюльпис и в других соборах, где оно почти всегда обле
калось тупоумными припевами, мелодиями, годными для
военных парадов или банкетов.
Церковь, не позволявшая прикасаться даже к тексту
святого Фомы Аквинского, давала любому регенту хора
возможность уничтожить старинную мелодию, которая
окутывала гимн с самого его рождения, проникала в со
кровенную его глубь, сливалась с каждой его фразой, была
его телом и душой.
Это чудовищно. Доподлинно, священники утратили не
понимание искусства, всегда бывшее им чуждым, но самые
основы литургического разумения, если принимают подоб
ные ереси, сносят такие покушения в своих церквах!
Воспоминания об этом выводили Дюрталя из себя. Но
он успокаивался, мысленно возвращаясь понемногу к Нотр-
100
Дам-де-Виктуар, и, пытливо исследуя ее со всех сторон, на
ходил ее не менее загадочной, единственной в Париже.
Явления ниспосылались Лурду и Ла Салетт.
Не важно, думал он, подлинны они или измышленны.
Положим, что в миг провозглашенного пришествия Бого
матери, Она отсутствовала, но ныне Она пребывает там,
привлеченная, тронутая приливами молитв, порожденными
народной верой. Там творились чудеса. Не удивительно, что
с тех пор туда устремляются толпы. Но никакого явления
не наблюдалось здесь у Нотр-Дам-де-Виктуар. Никакая
Мелания, никакая Бернадетта не видели и не описывали
сияющего появления Прекрасной Дамы. «Здесь нет ниче
го: нет ни купелей, ни медицинских врачеваний, ни всена
родных исцелений, ни горных вершин, ни гротов. В 1836
году в один прекрасный день приходский настоятель аббат
Дюфриш де Жене вдруг утверждает, что во время, как он
служил обедню, Богородица возвестила ему свою волю,
чтобы храм этот был посвящен преимущественно ей. Этого
оказалось достаточным. Безлюдная дотоле церковь никог
да не оскудевала с той поры, и тысячи обетов свидетель
ствуют о милостях, дарованных Мадонной богомольцам!
Да, но в общем следует признать, что не слишком
необычны души всех этих челобитчиков, решил Дюрталь:
большинство похоже на меня. Они приходят для собствен
ной выгоды, себя самих, но не ради Ее.
И он вспомнил ответ аббата Жеврезе, которому сооб
щил как-то свою мысль:
— Вы удивительно подвинулись бы на пути совершен
ства, если б приходили лишь ради Нее.
Он внезапно поколебался после стольких часов, про
веденных в церквах. Вспыхнуло тело, угасшее под пеплом
молитв, и мучительный пожар разгорелся, питаемый низ
менным огнем.
Флоранс опять преследовала Дюрталя, дома, в церк
вах, на улице, повсюду. Он все время пугливо озирался,
встревоженный новым явлением прелестей блудницы.
101
Способствовала этому и погода. Пылала небесная
твердь и свирепствовало бурное лето, несло расслаблен
ность, притупляло волю, выпускало на влажный простор
пробужденное стадо грехов. Дюрталь бледнел перед ужа
сом долгих вечеров, пред отталкивающей меланхолией не
умирающих дней. Солнце не закатывалось в восемь вечера
и, казалось, все еще бодрствовало в три утра. Неделя пре
вращалась в один бесконечный день и совсем не останав
ливалась жизнь.
Он перестал выходить из дому, подавленный неис
товством солнца и голубого неба, утомленный купаньем в
потоках испарины, наскучив ощущать под шляпой точно
потоки Ниагары. Но тогда в одиночестве его осаждали по
хотливые видения.
Призрак, владевший мыслью, воображением, всем су
ществом его, был страшен тем, что не колебался, опреде
лился, сосредоточивался всегда в одном и том же. Про
падали облик Флоранс, ее тело, даже обстоятельства
вожделенных утех и его охватывала тьма, в которой эта
женщина вела теперь осаду его чувств. Дюрталь сопро
тивлялся, потом бежал обезумевший, пытался переломить
себя долгим хождением пешком, рассеяться прогулками,
но позорное лакомство, наперекор всему преследовало его
на ходу, вставало перед ним в кафе, застилало от глаз его
газету, которую он хотел читать, провожало к столу, за
крадывалось в складки скатерти, сквозило в очертаниях
плодов. После часов борьбы он падал и, побежденный,
отдавался наконец девке; потом уходил от нее разбитый,
полумертвый от стыда и отвращения, чуть не рыдающий.
Тяжелая борьба не доставляла ему никакого облегчения.
Даже наоборот. Ненавистные чары не покидали его, но
осаждали еще яростнее, упрямее. И Дюрталь принял на
конец решение, предложил себе странный компромисс.
А что, если сходить, думал он, к другой женщине, кото
рую я знаю, и испытать влияние обычных ласк, быть мо
жет, хоть этим удастся мне усмирить нервы, изгнать на
102
важдение, насытиться без тревог и угрызений. Он так и
сделал, стараясь убедить себя, что такой поступок менее
греховен, более извинителен.
На деле оказалось, что попытка эта повлекла за собой
вынужденное сравнение пережитых бурь, навела на мысли
о Флоранс, на признание превосходства ее пороков.
Не ослабевала власть этой блудницы, пока, после
длившегося несколько дней припадка возмущения, но не
вырвался из рабства мутной тины и не вернул себе само
обладания.
Ему удалось опомниться, собраться с духом, и он с
омерзением отринул самого себя. Не смея признаться
аббату Жеврезе в своих бесстыдствах, он избегал его во
время этой бури. Но теперь устрашился, предчувствуя
по некоторым признакам новые натиски, и направился к
нему.
Намеками объяснил ему свою душевную смуту и по
чувствовал себя таким безоружным и печальным, что сле
зы у него выступили на глазах.
— Вы раньше жаловались на отсутствие истинного
раскаяния, уверены ли вы в нем теперь? — спросил аббат.
— Да, но какая в том польза? Когда человек убежден,
что в своей слабости поддастся первому же искушению!
— Это другой вопрос. Я вижу, что вы, по крайней
мере, хоть защищались и что сейчас нуждаетесь в помощи,
выбившись из сил. Не тревожьтесь. Идите с миром, гре
шите меньше. От вас отринет большинство ваших соблаз
нов. При доброй воле вы справитесь с остатком. Заметь
те лишь одно. Если вы падете теперь, то нет вам больше
оправдания, и я не поручусь, что, вместо улучшения, ваше
положение ухудшится...
Дюрталь пробормотал ошеломленный:
— Вы думаете...
— Я верю, — продолжал священник, — в мистиче
скую замену, о которой говорил. Вы испытаете ее на себе
самом. Святые помогут вам, вмешавшись в ваш поединок.
103
Примут на себя избыток покушений, которые вы не в си
лах одолеть и, даже не ведая вашего имени, по моему пись
му за вас помолятся кармелитки и клариссы в тиши глухих
монастырей.
И действительно, с этого дня исчезли самые яростные
наваждения. Он не знал, чему приписать это затишье, эту
передышку: вмешательству ли монастырской братии или
перемене погоды, потокам дождя, которые заволакивали
солнце. Но несомненно одно: искушения утихли, и он без
наказанно мог их отражать.
Дюрталь вдохновлялся, думая о монастырях, сострада
тельно освобождающих его от грязи, которая душила его,
милосердно протягивающих руку помощи. Его потянуло
на Саксонскую аллею, чтоб помолиться у сестер, которые
страдали за него.
Он не застал здесь залитой светом толпы, виденной им
в то утро, когда совершалось пострижение. Не пахло ни
воском, ни фимиамом, и не мелькала пурпуровая ряса с зо
лотой тиарой. Царила пустынная тьма.
Одиноко сидел он во влажном сумраке церкви, напоми
нающей дремлющие воды, и не перебирая зерна четок, не
повторяя заученных молитв, грезил, пытаясь хоть немного
осветить свою душу, разобраться в самом себе. Далекие го
лоса донеслись из-за решетки в то время, как он собирался
с мыслями и понемногу близились, процеженные сквозь
черную пелену вуали, раздробленно упадали вокруг алта
ря, туманные очертания которого высились в полутьме.
Голоса кармелиток помогли сокрушению Дюрталя.
Сидя на стуле, он раздумывал: «Позорно, в сущности,
сметь молиться, когда человек, подобно мне, до такой сте
пени чужд бескорыстия в своих обращениях к Нему. Мы
помышляем о Нем, испрашивая себе частицу счастья; а это
нелепость. Единая лишь мысль спасается среди обломков
гибнущих убеждений в очевидном крушении человеческого
разума, который тщится объяснить грозную загадку бы
тия: мысль искупления, которое чувствует человек, не зная
104
его причин, мысль, что единственное предназначение жиз
ни есть страдание.
Каждый обречен исчерпать свою долю телесных и
нравственных мучений, и кто не погасит ее здесь внизу,
тому предстоит расплата после смерти. Счастье — заем,
который надо отдавать, и даже призрак его подобен на
следству, обремененному муками.
А если так, кто знает, не отягощают ли анестезирую
щие средства, утишающие боль тела долгами тех, кто ими
пользуется? А что если хлороформ есть лишь орудие воз
мущения и трусость твари перед страданьями и знаменует
покушение на волю Неба? Страшные проценты, принесут,
значит, там на небе невыстраданные пытки, неиспытан
ные печали, не погашенные счеты горя. В этом оправдание
воплю святой Терезы: “Страдать непрестанно, Господи,
или умереть!” Это объясняет, почему ликуют в испытаниях
своих святые и молят Господа не щадить их, зная, что над
лежит претерпеть здесь очистительные страдания, чтобы
по смерти пребывать свободным от долгов.
Будем беспристрастны, признаем, что слишком пре
зренным было бы без страданий человечество, что толь
ко страдания могут очистить и возвысить души! Однако
в этом мало утешительного. И напутствие этих траурных
голосов монахинь моим печальным думам, увы, воистину
ужасно!»
И, не выдержав, он наконец бежал, чтобы рассеять
свою тоску, и скрылся в смежный монастырь, в глубине
Саксонского тупика, на одной из пригородных аллей, бога
той укромными уголками, в которых дорожки из щебня в
садах змеятся вокруг зеленых клумб.
Там обитали бедные клариссинки, уничиженные ино
кини Богоматери. Орден еще суровее, чем у кармелиток,
менее светский, более неимущий и смиренный.
В этот монастырь входом служила дверь, отталкивае
мая от себя. В нее входили, не встречая ни души, вплоть
до третьего этажа, где была капелла, в окна которой
105
виднелись деревья с весело чирикавшими воробьями на ко
леблющихся ветвях.
Снова ощущение могилы, но уже не гробницы в глубине
мрачного склепа, как напротив, а скорее солнечного клад
бища с птицами, распевающими на деревьях. Казалось, что
находишься в деревне за двадцать лье от Парижа.
Но убранство светлой капеллы пыталось быть сумрач
ным. Она походила на винные лавки, перегородки кото
рых изображают стены погребов с призрачными камнями,
намалеванными на поддельных полосах мнимого цемента.
Лишь высота корабля церкви несколько скрадывала ребя
ческий обман, смягчала пошлость этого миража.
В глубине возвышался алтарь, над навощенным, как
зеркало, паркетом, с обеих сторон обрамленный железною
решеткой, завешенной черным. Утварь вся была деревян
ная, как предписывает святой Франциск: распятие, да
рохранительница, паникадила. Не видно было ничего ме
таллического, ни единого цветка. Единственную роскошь
храма составляли новые росписи, из которых на одном был
изображен Франциск, на другом святая Клара.
Церковь показалась Дюрталю воздушной, восхи
тительной, но пробыл он в ней лишь неколько минут, не
найдя здесь того совершенного уединения, как у кармели
ток, такой черной тишины. Все время семенили две-три
сестры, разглядывая его, равняя стулья, и были удивлены,
по-видимому, его присутствием.
Они стесняли его и, опасаясь, что в свою очередь стес
няет их, он поспешил удалиться, чувствуя как эта краткая
передышка стерла или, по крайней мере, ослабила злове
щее впечатление соседнего монастыря.
Умиротворенный и вместе с тем очень встревоженный,
возвращался Дюрталь домой. Умиротворенный укрощени
ем своей похоти, встревоженный вопросом, который пред
стояло решать.
Он чувствовал, что растет, усиливается в нем стремле
ние покончить со своими внутренними распрями и тревол
106
нениями, и бледнел при мысли, что ему предстоит отринуть
свою жизнь, навсегда отказаться от женщин.
Но, не вполне свободный еще от страхов и сомнений,
уже утратил он твердое намерение сопротивляться. Отвле
ченно он даже свыкся теперь с мыслью о перемене жизни
и старался лишь отсрочить день, отодвинуть час, пытался
выиграть время.
Выпадали дни, когда, подобно людям, отчаивающимся
в ожидании, он желал, чтобы не медлил неизбежный миг
и восклицал мысленно: «Хотя бы скорее конец! Все, что
угодно, но не это!»
Но мольба не исполнялась, и он сейчас же падал духом,
желал полного забвения, сожалел о прошлом, сетовал на
увлекавший его поток.
Все еще пытался разобраться в себе, когда чувствовал
себя добрее: «В сущности, я даже не знаю, где я теперь.
Меня страшит прилив и отлив несхожих призывов. Но как
пришел я к этому и что со мной?..» Менее омраченный
плотью, Дюрталь переживал нечто неуловимое, неопреде
ленное и однако настолько устойчивое, что его отказывал
ся понимать. Всякий раз, как хотел он углубиться в самого
себя, перед ним опускалась туманная завеса, скрывая без
молвное, невидимое восхождение неведомо куда. В нем
крепло впечатление, что он не столько уходит в неизвест
ное, сколько это неизвестное охватывает, проникает его,
постепенно овладевает им.
Когда он рассказывал аббату о своем состоянии одно
временно и робком и смиренном, боязливом и умоляющем,
священник только улыбался в ответ.
— Замкнитесь в молитву и покорно преклонитесь, —
сказал он ему раз.
— Но я устал гнуть спину и топтаться все на том же
месте! — воскликнул Дюрталь. — А главное, мне надоело
чувствовать, как тебя подталкивают за плечи и ведут в не
известность. Так или иначе, но право же, пора кончить.
107
— Несомненно, — и смотря ему в глаза, аббат встал и
сурово произнес:
— Это шествие ко Господу, которое вы считаете таким
медленным и затемненным, удивляет меня наоборот своей
лучезарной быстротой. И не двигаясь сами, вы не отдаете
себе отчета в быстроте, которая удивляет вас.
Знайте, не долго ждать, когда, созрев, вы оторветесь
сами от себя и не потребуется даже постороннего толчка.
Вопрос, в какой питомник поместить вас, когда вы, нако
нец, отринете свою жизнь.
VII
112
ковное пение утишает, если верить святому Юстину, ис
кушения и вожделения плоти «affectiones et concupiscentias
camis sedat». Но позвольте сказать вам, вы знаете его
только понаслышке. В настоящее время в храмах не най
ти истинных древних песнопений, вам подносят подделки,
более или менее смелые, то же самое что и с целебными
изделиями медицины.
Все моления, которые еще удержались до сих пор в
церковных хорах, исполняются неверно. Хотя бы, напри
мер, «Tantum ergo». Оно почти правильно поется до стиха
«Praestet fides»1, отсюда сбивается с пути. Не считается
с весьма ощутимыми оттенками грегорианской мелодии,
предписанными в тот миг, когда текст возвещает бессилие
разума и всемогущую помощь Веры. Эти подделки вы
ступают еще явственнее, когда после повечерия слушаешь
«Salve Regina»2. Ее сокращают больше, чем на половину,
иссушают, обесцвечивают, отсекают ударения, превраща
ют в обрубок пошлой музыки. Вы заплакали бы с досады,
если б сперва ознакомились с этим величественным гимном
в исполнении траппистов, и послушали бы потом, как голо
сят его в парижских церквах.
Кроме вносимых ныне изменений в мелодию, бессмыс
ленна повсюду и самая манера, с которой завывают древ
ние песнопения! Одно из первых условий их хорошей пере
дачи требует, чтобы голоса лились вместе, чтобы все они
пели одновременно, совпадая слово в слово, нота в ноту.
Необходимо, одним словом, единство.
Вы можете убедиться сами, что с грегорианской мело
дией обходятся иначе. Каждый голос обособляется и зву
чит на собственный страх. Возвышенная музыка не терпит
аккомпанемента. Ее следует петь в чистоте и без органа.
Самое большее, что инструмент допустим для указания
тона или ровно настолько, чтобы в потребных случаях под
ИЗ
сурдинку провести линию, подчеркивающую голоса. Нече
го говорить, что совсем по иному поступают наши певчие!
— Да, я знаю, — ответил Дюрталь. — Слушая цер
ковное пение в Сен-Сюльпис, Сен-Северин или Нотр-
Дам-де-Виктуар, я не забываю его деланности; но согласи
тесь, что даже в таком виде оно все же восхитительно! Я не
защищаю подлога и при внесении фиоритур, ложностей
музыкальных пресечений, преступного аккомпанемента,
пошлого концертного тона, которым облекают древнюю
песнь в Сен-Сюльпис; но что же делать? З а отсутствием
оригинала я вынужден довольствоваться более или менее
плохой копией и повторяю, что даже в таком виде эта див
ная, чарующая меня музыка!
Аббат спокойно ответил:
— Но почему непременно слушать поддельное пение,
когда вы можете наслаждаться подлинным? Могу вам ска
зать, даже в Париже есть церковь, где оно сохранилось
неприкосновенным и исполняется согласно измененным
мною правилам.
— Правда? Где?
— У бенедиктанок Святого Таинства, в улице Месье.
— Свободен ли вход в этот монастырь, все ли допу
скаются на богослужения?
— Все, на неделе там ежедневно поют в три часа ве
черню, а по воскресеньям в девять служат позднюю обед
ню.
— Ах, почему не знал я этого храма раньше! — вос
кликнул Дюрталь, впервые выходя оттуда.
И действительно, церковь удовлетворяла его желани
ям. Расположенная на пустынной улице, она была полна
трогательной задушевности. Архитектор соорудил ее без
всяких выдумок и новшеств. Выстроил в готическом стиле,
совершенно не фантазируя и не мудрствуя лукаво.
Она изображала крест, один поперечный конец кото
рого, за отсутствием места, был сильно укорочен, а другой
удлинялся в виде залы, отделенной от клироса решеткой,
114
над которой поклонялись Святым Дарам два ангела, опу
стившись на колени и над розовыми спинами раскинув
лиловые крылья. З а исключением двух этих статуй, вы
полненных с истинным безвкусием, все остальное утопало
в сумерках и не слишком резало глаза. Капелла была мрач
ной и юная служанка появлялась всегда, словно тень, в бо
гослужебные часы, высокая, бледная, немного сгорбленная
и проходя перед алтарем всякий раз преклоняла колено и
низко опускала голову.
Она казалась необычной и, точно бесплотная, скользила
бесшумно по плитам, склонив чело с повязкой, надвинутой
на брови; чудилось, что она улетает, подобно исполинскому
нетопырю, когда, повернувшись спиной, она останавлива
лась перед престолом и, подняв руки, откидывала черные
широкие рукава, зажигая свечи. Дюрталь рассмотрел од
нажды ее болезненные чарующие черты, пепельные рес
ницы, томно голубые глаза и угадал тело, изнеможденное
молитвами, под черной рясой, стянутой кожаным поясом и
украшенной небольшим золоченым изображением дароно
сицы, которое блестело ниже нагрудника близь сердца.
В замыкающейся решеткой и расположенной слева от
алтаря, обширной зале, яркое освещение, падавшее изда
ли, открывало взору весь капитул, рядами восседавший на
дубовых креслах, в глубине увенчанных возвышением, за
нимаемым игуменьей.
Зажженная свеча горела посреди зала и монахиня мо
лилась перед ней денно и нощно с веревкой на шее, чтобы
загладить уничижение, приемлемое Иисусом под видом
Евхаристии.
В первое посещение этого храма, в воскресенье, Дюр
таль пришел незадолго до обедни и ему удалось видеть,
как входили бенедиктинки, за железным кружевом ре
шетки. Они приблизились попарно и остановившись по
среди зала, лицом обращались к алтарю, поклоняясь ему.
Потом кланялись друг другу. И тянулась черная вереница
женщин, в которой сияла лишь белизна повязок и брыжей,
115
да сверкали золотистые пятна миниатюрных дароносиц,
украшавших грудь, пока не показались наконец замыкав
шие шествие послушницы, выделявшиеся белыми вуалями
головных уборов.
Тихо заиграл в глубине вступление маленький орган, и
начал обедню престарелый священник, которому помогал
служка.
Понятно было изумление Дюрталя, никогда не слыхав
шего, как целых тридцать голосов сливаются в единый не
раздельный голос столь странного диапазона, голос сверх-
земной, самопроизвольно воспламеняющийся в простран
стве и расстилающийся нежными извивами.
Это не имело ничего общего с ледяными, строптивыми
стенаниями кармелиток, совсем не походило на выравнен
ные, закругленные, по-детски звучавшие, бесполые голоса
францисканок. Он здесь нашел иное.
На улице Глясьер сырые, хотя смягченные и утончен
ные молитвою, голоса все же хранили грубоватый протяж
ный оттенок, выдававший их народное происхождение.
Ревностно очищенные, они оставались, однако, челове
ческими. Здесь звенела, наоборот, серафимская нежность
звуков. Голос неопределенный, тщательно процеженный
сквозь божественное сито, приспособленный к литурги
ческому пению, развертывался, пламенея. Расцветал дев
ственными букетами белоснежных звуков, угасал и в конце
некоторых песнопений распускался растениями бледными,
далекими, истинно ангельскими.
В такой передаче совершенно подчеркивался смысл,
возносимых за обеднею молений.
Стоя за решеткой, отвечала священнику обитель.
После «Кирие Элейсон», скорбного, глухого, жест
кого почти трагического, Дюрталь услышал подлинный
древний напев «Слава в вышних», прозвучавший настой
чивым воплем, таким любовным и суровым. Прослушал
он «Верую», медленное торжественное и задумчивое, и
мог убедиться, как глубоко разнятся эти песнопения от
116
исполняемых везде в церквах. Вместо рыхлого пыла, вы
чурной, натянутой отделки, угловатых граненых мелодий,
слишком современных окончаний, случайного аккомпа
немента сочиненного для органа, он столкнулся лицом
к лицу с музыкой, которая своей изысканной нервною
простотой напоминала первых мастеров. Увидел под
вижническую суровость ее линии, резонанс ее окраски,
ее металлические отблески, выкованные варварским,
чарующим искусством готических мастеров. Услышал,
как трепещет под складками звуковой одежды нервная
душа, невинная любовь минувших веков и открыл такой
любопытный оттенок в исполнении бенедиктинок; вопли
обожания, нежный рокот кончались боязливым лепетом,
быстро обрывавшимся, как бы уничиженно отступавшим,
смиренно пропадавшим, словно испрашивая прощения у
Господа за то, что смеют его любить.
— Как хорошо, что вы направили меня туда, — сказал
аббату при свидании Дюрталь.
— У меня не было выбора, — ответил, улыбнувшись,
священник. — Древнее пение чтут лишь в обителях, под
чиненных бенедиктинскому уставу. Его восстановил ве
ликий орден святого Бенедикта. Дом Портье сделал для
церковной музыки тоже, что Геранже для литургии.
Засим сверх подлинности голосового текста и способа
его исполнения, есть еще два основных условия — и они
встречаются только в монастырях — чтобы воссоздать
особенное бытие этих мелодий: во-первых вера, а затем
понимание смысла поющихся молитв.
— Но я не думаю, чтобы бенедиктинки знали по-латы-
ни, — перебил его Дюрталь.
— Простите, немало монахинь святого Бенедикта и
даже сестры других орденов усердно изучают латынь, что
бы понимать богослужебный чин и псалмы. В этом круп
ное преимущество их перед певческими хорами, большей
частью состоящими из ремесленников, необразованных
117
и чуждых благочестия, простых рабочих звука. Отнюдь
не желая понижать вашего восхищения музыкальной чи
стотой этих монахинь, я однако замечу, что всю глубину
и широту древних напевов вы постигнете, услышав их без
всяких приправ, свойственных устам мужчин, но не сле
тающих с губ дев, хотя бы и бесполых. К сожалению, хотя
в Париже есть две общины бенедиктинок, одна на улице
Месье, другая в Турнефор, — но нет зато истинного муж
ского бенедиктинского монастыря...
— А на улице Месье они полностью следуют уставу
святого Бенедикта?
— Да, но кроме обычных обетов бедности, целому
дрия, безвозвратного иночества и послушания, они, в том
виде, как его изложила святая, дают еще обет искупления
и обожания Святого Таинства в той форме, как установила
святая Мехтильда.
Среди монахинь они отличаются суровейшим образом
жизни: почти не потребляют мяса, встают в два часа утра и
поют заутреню часами, зиму и лето, денно и нощно сменя
ют друг друга пред свечею искупления и алтарем.
— Да что говорить, — продолжал помолчав аббат, —
женщины и выносливее и доблестнее мужчин. Никакое
мужское общежитие не могло бы выдержать такой жизни,
особенно в расслабляющем воздухе Парижа и конечно по
гибло бы.
— Еще сильнее, пожалуй, изумляет меня, — загово
рил Дюрталь, — когда я думаю о требуемой от них до
бродетели послушания. Как может дойти до такой степени
самоуничтожения одаренное волей существо?
— О, да, — отвечал аббат. — Послушание одинаково
во всех великих орденах. Оно безусловно и чуждо всяких
послаблений. Святой Августин превосходно излагает его в
своей формуле. Мне поминается фраза, которую я вычитал
в одном из толкований к его канону:
«Надлежит проникнуться чувствами вьючного живот
ного и беспрекословно покорствовать, подобно лошади или
118
мулу, лишенным разума, но так как даже скоты эти бры
каются под шпорами, то вернее следует в руках старшего
уподобиться чурбану или древесному стволу, необладаю
щим ни жизнью, ни движением, ни способностью действо
вать, ни волею». — Ясно вам теперь?
— Сколько здесь страшного! Я охотно допускаю, —
продолжал Дюрталь, — что в таком самоотречении мо
нахини награждаются могучей помощью свыше, но разве
они не переживают минутной слабости, припадков отчая
ния, мгновений, в которые сожалеют о естественной воле,
о просторе, и оплакивают созданную себе мертвенную
жизнь? И не выпадают ли, наконец, у них дни, когда вопят
пробудившиеся чувства?
— Несомненно. Тридцатый год — для большинства
самый грозный возраст иноческой жизни. В эти именно
лета вспыхивает буря страстей. Преодолев этот порог, —
а она почти всегда преодолевает его, — женщина спасена.
Но плотские соблазны, в сущности, нельзя назвать
самым мучительным из переносимых ими искушений. И с
тинная пытка, которую претерпевают они в часы смятенья,
таится в пламенном, безумном сожалении о неизведанном
ими материнстве. Возмущаются обездоленные женские
органы, и разгорается сердце, как бы не переполнял его
Господь. Столь недосягаемым, столь далеким кажется им
младенец Иисус, которого они так возлюбили!
Другие сестры не преследуемы никаким определен
ным искушением, не осаждаются каким-либо из знакомых
нам наваждений. Они просто чахнут неизвестно от чего и
вдруг угасают, словно задутая свеча. Их угашает уныние
обители.
— Однако, знаете, это немного безотрадные подроб
ности, аббат...
Священник пожал плечами:
— Обратная сторона возвышенного лика, — заметил
он. — Безмерны зато награды, даруемые иноческим ду
шам даже здесь на земле!
119
— Наконец, я не думаю, что монахиню все покидают,
когда она бьется, уязвленная плотью. Что делает тогда
мать игуменья?
— Она действует, сообразуясь с телесным складом
и душевными особенностями больной. Заметьте, что она
могла следить за ней в годы послушания, и неизбежно под
чинила ее своему влиянию. В такие мгновения она должна
тщательно надзирать за своей духовной дочерью, старать
ся перевернуть течение ее мыслей, занять ее ум, сломить
изнурительными работами. Не оставлять одну, сократить,
если потребуется, ее молитвы, уничтожить, если нуж
но, посты, лучше питать. В других случаях целесообраз
нее, наоборот, если она обратится к помощи более частого
причастия, применит успокоительное или кровопускания,
укажет питать ее с примесью охлаждающих семян. Но
главным образом она, конечно, должна наравне со своей
общиной молиться за нее.
Я знавал престарелую игуменью бенедиктинок Сент-
Омере, несравненную управительницу душ, которая прежде
всего ограничивала продолжительность исповеди. Чуть
только замечала она всходы малейших признаков болезни,
как с часами в руках давала кающейся только две минуты.
По истечении этого времени она отсылала ее из исповедаль
ни и вводила в общество сестер.
— Почему так?
— Потому что в иноческой исповеди заключена вели
чайшая опасность расслабления. Она как бы ванна, слишком
горячая и слишком длительная. Монахини исходят в излия
ниях, бесполезно терзают свое сердце, распространяются о
своих грехах и в любованьи ими растравляют их. Они выхо
дят от духовника еще истомленнее, еще больнее прежнего.
Чтобы покаяться, достаточно монахине двух минут! Поми
мо того... будем откровенны, сознаемся, что монастырская
пагуба в духовниках. Я отнюдь не хочу сказать, что подо
зреваю их порядочность, нет!., но обычно они назначаются
из числа епископских любимцев и часто это люди совершен
120
но не сведущие, ничего не смыслящий в руководительстве
душами, человек, который утешая, способен растревожить
их. Прибавьте также, что несчастный с отвисшей челюстью
беспомощно будет советовать и вкривь, и вкось, если на
ступят столь частые в монастырях бесовские наваждения и
способен только обессилить деятельность игуменьи, совсем
иначе искушенной в этих врачеваниях.
— Скажите, — спросил, подыскивая слова, Дюр
таль, — я убежден, что ошибочны рассказы вроде тех,
которые преподносит Дидро в своей глупой книге «Мона
хиня»?
— Измышлены сообщаемые названным писателем
мерзости, за исключением случаев, когда обитель растле
на — благодарение Создателю это встречается редко —
настоятельницей, предавшейся Сатане. Помимо всего,
достаточная порука заключается в существовании греха,
который служит противоядием сатанинскому пороку и зо
вется грехом усердия.
— Как так?
— Да, грех усердия подстрекает к доносу на соседку,
насыщает ревность, создает соглядатайство, питающее его
злобу; он истинный грех монастырей. И уверяю вас, что
если б две сестры посмели утратить стыд, то на них сейчас
же обрушились бы доносы.
— Но я полагал, аббат, что большинством орденских
уставов позволено доносительство.
— Да, но в этой области, особенно в женских мона
стырях, не исключена возможность некоторых злоупотре
блений; не забудьте, что наряду с чистыми мистическими
затворницами, истинными святыми под монастырским
кровом обитают монахини, менее подвинувшиеся на путях
совершенства, еще не избавившиеся от известных недо
статков...
— Скажите, раз мы уже коснулись интимных подроб
ностей, я позволю себе, аббат, спросить: не пренебрегают
ли слегка опрятностью эти доблестные девушки?
121
— Не знаю. Могу сказать одно: во всех известных
мне аббатствах бенедиктинок каждой монахине предостав
ляется действовать по собственному усмотрению. Вопрос
наоборот предусматривается в нескольких общинах авгу-
стинок. Омовение тела разрешается не больше раза в ме
сяц. Зато у кармелиток требуется чистота. Святая Тереза
ненавидела грязь и любила чистое белье. Если не ошиба
юсь, сестрам ее дается даже право иметь в кельях флакон
одеколона. Как видите, все зависит от Ордена и вероятно
от настоятельниц, когда в уставе не содержится особых
указаний. Но не забудьте, что нельзя рассматривать этого
вопроса исключительно со светской точки зрения. Для не
которых душ телесная неопрятность есть страдание, одно
из многих умерщвлений, которым они себя подвергают.
Вспомните Бенедикта Губастого!
— Того, который подбирал паразита, сползавше
го с него и благоговейно водворял его обратно за рукав!..
Я предпочитаю самоумерщвления иного рода.
— Поверьте, что есть еще более суровые, и сомнева
юсь, чтоб они пришлись вам больше по душе. Не захоти
те вы подражать Сюзо, который, умерщвляя плоть свою,
восемнадцать лет влачил на голых плечах огромный крест,
усаженный гвоздями, острия которых вонзались в его тело.
И з страха вовлечься в искушение уврачевать свои раны, он
заковал руки в медные рукавицы, также подбитые гвоздя
ми. Не лучше берегла себя святая Роза Лимская. Она так
туго опоясала стан свой цепью, что та вонзилась наконец
к ней в тело, скрывшись в кровавом кольце раздувшейся
кожи. Носила власяницу из конского волоса и спала на
осколках стекла. Но все испытания эти ничто в сравнении
с самоистязанием одной капуцинки, преподобной матери
Пассидии Сиенской.
Она изо всей силы бичевала себя лозами можжевель
ника и остролиста, поливала затем свои раны уксусом и на
тирала их солью. Спала зимой на снегу, а летом на грудах
крапивы, плодовых косточках и вениках. Опускала рас
122
каленную дробь в свои башмаки и, коленопреклоненная,
стаивала на чертополохе и терновнике. Проломив в январе
лед в бочке, погружалась в воду; чуть не задыхалась, при
казывая подвешивать себя вниз головой в трубе камина, в
котором зажигали сырую солому; всего не перескажешь!
Я полагаю, — кончил, смеясь, аббат, — что если б зависе
ло от вас, то вы самоистязания Бенедикта Губастого пред
почли бы остальным.
— Говоря откровенно, я не желал бы никаких, — от
ветил Дюрталь.
Наступило мгновенное молчание.
Дюрталь снова думал о бенедиктинках:
— Почему, — спросил он, — в «Духовной Седьмице»,
вслед за титулом бенедиктинок Святого Таинства, печатает
ся пояснение: «Обитель святого Людовика Тампля»?
Аббат объяснил:
— Первый монастырь их основался на развалинах
тюрьмы Тампль, переданных им королевским указом, ког
да Людовик XV III вернулся во Францию.
Основательницей и игуменьей их была Луиза Аделаи
да Конде Бурбонская, несчастная принцесса-скиталица,
почти вся жизнь которой протекла на чужбине. Изгнанная
из Франции революцией и империей, преследуемая чуть не
во всех европейских странах, бесприютная, блуждала она
по монастырям, укрываясь то у венских монахинь св. Ели
заветы и туринских сестер Благовещения, то у Пьемонт
ских капуцинок, у швейцарских трапписток, бенедиктинок
Польши и Литвы. Потерпев последнюю неудачу у бене
диктинок графства Норфолкского, она могла наконец воз
вратиться во Францию.
В лице ее мы встречаемся с женщиной, необычайно ис
кушенной в иноческой мудрости и весьма опытной в руко
водительстве душ.
Она хотела, чтобы в ее аббатстве каждая сестра обре
клась Небу во искупление грехов содеянных и в возмездие
прегрешений, могущих быть совершенными, и подвергалась
123
бы тягчайшим лишениям. Установила непрерывную молит
ву и ввела во всей чистоте древние церковные мелодии, из
гнав всякие другие.
Они сохранились там неприкосновенными, как могли
вы убедиться, хотя следует упомянуть, что монахини орде
на после нее пользовались еще наставлениями Дом Шлит-
та, одного из умудреннейших в этой области иноков.
После кончины принцессы, в 1824 г., было засвиде
тельствовано, если не ошибаюсь, что труп ее издавал бла
гоухание святости; и в некоторых случаях сестры взывают
к ее заступничеству, хотя она и не канонизирована. Напри
мер, бенедиктинки улицы Месье обращаются к ней, когда
что-либо теряют, и опыт учит, что никогда не бывает тщет
ной их молитва, и почти сейчас же отыскивается пропажа.
Ходите туда, продолжал аббат, если вы так любите этот
монастырь; постарайтесь увидеть его в часы благолепия.
Священник встал и взял «Духовную Седьмицу», ле
жавшую на столе.
— Послушайте, — сказал он, перелистывая ее, и за
тем прочел, — «в воскресенье в три часа вечерняя служба;
пострижение, которое совершит высокопреподобный отец
Дом Этьен, игумен Великой Траппы, и молитва о спасе
нии».
— Знаете, обряд этот мне чрезвычайно любопытен!
— Я, вероятно, буду тоже.
— Значит, мы можем сойтись в капелле.
— Превосходно.
После молчания аббат, улыбаясь, заговорил:
— Пострижение чуждо теперь веселости, которой оно
отличалось в XV III веке в некоторых общинах бенедикти-
нок, между прочим, в аббатстве Бурбург во Фландрии.
И в ответ на вопросительный взгляд Дюрталя продол
жал:
— О, да! Оно совершалось беспечально, или было
проникнуто, если угодно, печалью особого рода. Накануне
перед постригом губернатор города представлял испытуе
124
мую игуменье Бурбурга. Ее угощали хлебом и вином, кото
рых она отведывала в самом храме. На другой день она от
правлялась в роскошных одеждах на бал, на котором при
сутствовали все монахини обители в полном составе. Там
она танцевала, потом просила благословения, после чего ее
отводили под звуки скрипок в церковь, где ее принимала
под свою власть аббатисса. В последний раз смотрела она
на мирские радости, обреченная остаток дней своих про
вести заточенною в монастыре.
— От такой радости веет могилой, — заметил Дюр
таль. — Я думаю, встарь встречались причудливые ино
ческие обычаи общины?
— Без сомнения, но это сокрыто во мраке времен. Мне
вспоминается, однако, действительно странный орден,
существовавший в X V веке во славу святого Августина,
именовавшийся орденом сестер святого Маглуара, которые
обитали в Париже на улице Сен-Дени. По сравнению с
другими монастырскими темницами он был замечателен
совершенно обратными условиями поступления. Ищущая
пострига должна была поклясться на Святом Евангелии,
что она утратила свою девственность. При этом не доволь
ствовались ее клятвой, но свидетельствовали ее и объяв
ляли недостойной приема, если она оказывалась невинной.
Уверялись равным образом, что она не обесчестила себя
нарочито, чтобы проникнуть в обитель, но предавалась
распутству, не за страх, а за совесть, прежде, чем искать
прибежища под монастырским кровом.
Очевидно, мы здесь имеем дело со стадом раскаявших
ся блудниц, и добавлю, что они подлежали свирепому уста
ву. Их бичевали, ввергали в подземные темницы, налагали
суровейшие посты. Трижды в неделю они бывали обычно
на исповеди, вставали в полночь, их подвергали неустанно
му надзору, сопровождали даже в укромнейшие места. И с
тязания длились непрерывно, и заточение было беспощад
ным. Нечего прибавлять, что иночество это вымерло.
125
— И не намерено, конечно, возрождаться! — вос
кликнул Дюрталь. — Так, значит, до воскресенья, аббат,
на улице Месье, решено?
Священник согласился, и Дюрталь вышел, погружен
ный в затейливые думы о монастырских орденах. «Сле
довало бы основать аббатство, — размышлял он, — где
бы свободно можно было работать в хорошей библиотеке.
Малочисленная братия, сносная пища, право курить, по
зволение прогуляться по набережной в бесцельном блуж-
даньи. — И он рассмеялся: — Но тогда это не монастырь!
Или в лучшем случае монастырь доминиканцев с зваными
обедами в городе и кокетством проповедников!»
VIII
128
Обе провожавшие сняли с нее подвенечную фату и
флердоранжевый венец, распустили ленты волос, один из
священников разостлал салфетку на коленях прелата, а
диакон на блюде поднес ему длинные ножницы.
И в движениях этого монаха, словно палач готовивше
гося постричь осужденную, для которой близился час ис
купления, предстала тогда собравшейся любопытной толпе
грозная красота невинности, уподобляющейся преступле
нию, возлагающей на себя возмездие неведомых, даже не
постижимых ею грехов, и содрогнулись объятые ужасом
пред карающей видимостью сверхчеловеческого правосу
дия присутствующие, когда епископ забрал в руку волосы,
откинул их на лоб и потянул к себе. Точно стальные молнии
засверкали в сумраке дождя.
Слышался только скрип ножниц, погружавшихся, сре
ди мертвого безмолвия храма, в руно, отсекаемое их лезви
ями. Потом все смолкло. Дом Этьен открыл руку, и длин
ными черными нитями упал на колени его этот дождь.
Вздох облегчения пронесся, когда священники уве
ли новобрачную, странную в своем влачащемся платье, с
неубранной головой и голым затылком.
Вскоре появилась та же самая процессия, но исчезла
невеста в белом платье, превратясь в инокиню в черной
рясе.
Она поклонилась траписту и встала на колени между
матерью и сестрой.
И пока игумен молил Господа благословить слугу свою,
церемониарий и диакон принесли из жертвенника возле
алтаря корзину, в которой уложены были под увядшими
лепестками роз черный кожаный пояс, символизирующий
преграду похоти, по мнению отцов церкви, обитающей в
области чресл, наплечник, знаменующий жизнь Распятого
в мире, и вуаль, означающую уединенное житие, сокрытое
во Господе. Прелат возвестил послушнице смысл симво
лов, взял горящую свечу в стоящем перед ней паникадиле
5 Гюисманс Ж. К. «Собрание сочинений. Т 3» 129
и, протянув ее постриженной, возгласил единым речени
ем существо вручаемой эмблемы: accipe, charissima soror,
lumen Christi...1
Затем один из священников с поклоном поднес Дом
Этьену кропило, и тот словно усопшую крестообразно окро
пил молодую девушку освященною водой. З а сим игумен
сел и заговорил тихо, спокойно, даже без рукодвижений.
— Не взирайте вспять, — сказал он, — и не жалейте
ни о чем; чрез уста мои повторяет вам Иисус обещание, не
когда данное им Магдалине: «благую избираешь часть, ко
торая не отымается от тебя». Помыслите также, дочь моя,
что, оторвавшись от вечного ребячества суетных трудов,
вы исполните полезное дело здесь, на земле. Вы сотворите
милосердие наиболее возвышенное, искупите других, по
молитесь за тех, кто не молится вовсе, и по мере сил ваших
поможете загладить ненависть, с которой мир восстает на
Спасителя.
Страдайте, и счастье дастся вам. Возлюбите небесного
Супруга вашего и вы увидите, как кроток Он к избранни
цам своим! Верьте мне, столь велика Его любовь, что не
дожидаясь, пока очиститесь вы смертью, Он вознаградит
вас за ваши жалкие лишения, за ваши скудные тяготы. Еще
до смертного часа осыплет Он вас своими милостями, и из
быток восторгов настолько переполнит меру ваших сил, что
вы будете молить Его о ниспослании вам кончины!
И понемногу воодушевился старый монах, вернулся
к словам, сказанным Христом Магдалине, указал, что
Иисус возвестил в них превосходство созерцательных
орденов над остальными. Преподал краткие советы, под
черкнул необходимость уничижения и бедности, являющих
две великие ограды — как вещает Святая Клара — жизни
иноческой. Благословил в заключение послушницу, кото
рая, приблизившись, поцеловала его руку и отошла на свое
место; помолился, воздев глаза к небу, чтобы Господь при
нял деву, обрекающую себя на заклание за грехи мира, и,
встав, запел «Те Deum».
132
Монах сложил митру и посох и произнес:
— Confirma hoc, Deus, quod op ratus est in nobis1.
А послушница пробормотала:
— A templo sancto tuo quod est in Jerusalem2.
Прежде, чем снова облачиться в митру и вооружиться
посохом, прелат помолился Богу всемогущему, чтобы из
лилась роса благословения Господня на служанку его, и
сказал, указывая на молодую девушку монахине, которая,
отделившись от группы сестер, приблизилась к порогу:
— Мы вручаем в ваши руки, госпожа моя, эту новую
невесту Божию, поддержите ее в святом решении, которое
торжественно засвидетельствовала она, испрашивая по
зволения обречь себя в жертву Всевышнему и посвятить
жизнь свою славе Господа нашего Иисуса Христа. Ру
ководите ею на пути божественных велений, наставляйте
в исполнении советов святого Евангелия и в соблюдении
монашеского чина. Готовьте ее к вечному единению, к ко
торому призывает ее небесный Супруг, и в благополучном
приращении стада, вверенного заботам вашим, почерпните
новый источник ваших материнских попечений. И мир Го
сподень да пребудет с вами!
Этим кончился обряд. Одна за другой исчезали за
стеной монахини и молодая девушка последовала за ними,
точно жалкая собака, которая поодаль плетется за новым
хозяином, понурив голову.
Захлопнулись створчатые двери.
В оцепенении стоял Дюрталь, глядя на белого еписко
па, на спины духовенства, которое поднималось в церковь,
чтобы служить вечерню. А за ними брели с плачем мать и
сестра послушницы, закрывая носовыми платками лицо.
— Ну, что? — спросил, взяв его под руку, аббат.
— Сцена эта, бесспорно, — самый захватывающий вы
зов смерти, и удивительна эта девушка, которая зарывается
133
заживо в самую страшную могилу, в могилу, где страждет
еще тело!
Я вспоминаю, как сами вы рассказывали мне о тисках
монастырского устава. И дрожу при мысли о непрерывной
молитве Поклонения, о зимних ночах, когда такого ребенка
будят от сладости первого сна и ввергают в сумрак церкви,
чтобы одиноко молиться там коленопреклоненной на пли
тах пола в мраке ледяных часов, не поддаваясь слабости и
страху.
Что происходит в беседе с Неведомым, что совершается
в этом «наедине» со тьмой? Достигает ли она самоотчуж-
дения, уносится ли от земли и на пороге Вечности ожидает
ли непостижимого Супруга, или же, бессильная, сгорает в
самозабвении, пребывает, душой пригвожденная к земле?
Ясно чудится, как со строгим лицом и сжатыми руками
взывает она к себе, углубляется в свою душу, напрягается
в порыве. И воображаешь себе также ее больной, выбив
шейся из сил, стремящейся возжечь душу в изнемогающем
пыле. Но кто знает, всякую ли ночь успевает она в том?
Бедные лампады, масло которых истощилось, лампады
с умирающим пламенем, трепещущим в сумраках храма!
Что творит с ними Господь?
Не забывайте, наконец, семью, которая присутство
вала на пострижении, и, восторгаясь ребенком, я жалею,
однако, мать. Подумайте, если бы дочь умерла, то перед
смертью она все же обняла бы мать, быть может, говорила
бы с ней. Допустим, что она не узнала бы ее, но, по край
ней мере, тогда это не зависело бы от ее воли. А здесь пе
ред матерью умирает не тело дочери, но самая душа. Дитя
намеренно отрицает свою мать — какой позорный конец
дочерней любви! Согласитесь, что по отношению к матери
это все-таки жестоко!
— Да, но, даже оставляя в стороне божественное при
звание, признаем, что эта своего рода неблагодарность, до
ставшаяся ценой — одному Богу известно — какой борьбы,
есть лишь более справедливое распределение человеческой
134
любви. Подумайте, что эта избранница делается козлом от
пущения содеянных грехов. Подобно скорбной Данаиде, она
в бездонную бочку богохулений и пороков повергнет неис
тощимую милостыню своих самоистязаний и молитв, своих
бдений и постов! Ах! Если б знали вы, что значит искупать
грехи мира! Слушайте, я вспоминаю, как мне сказала раз
игуменья бенедиктинок улицы Турнефор: Бог ниспосылает
нам испытания телесные, ибо не довольно святы наши сле
зы, не достаточно очистились наши души. У нас есть болез
ни долгие и неизлечимые, болезни, которые отказываются
понимать врачи. Так искупаем мы грехи других.
Но, обсуждая совершившийся сейчас обряд, скажу
вам, что вы неправы в вашем чрезмерном соболезновании,
и что нельзя его сравнивать с обычным зрелищем погребе
ния. Виденная вами послушница не произнесла еще иноче
ских обетов. Если захочет, она может уйти из монастыря,
вернуться домой. Для матери она сейчас не мертвая дочь,
но дитя, пребывающее на чужбине, как бы отданное в учи
лище!
— Говорите, что угодно, но сколько трагического в
этой закрывшейся за ней двери!
— У бенедиктинок улицы Турнфор постриг соверша
ется внутри монастыря и без участия семьи. Чувства мате
ри пощажены, но церемония становится в таком смягчении
обыкновенным ничтожным обрядом, стыдливой формулой,
творимой в укромном убежище Веры.
— А сестры тоже принадлежат там к числу бенедик
тинок Непрерывного Поклонения?
— Да. Знаете вы их монастырь?
В ответ на отрицательный знак Дюрталя аббат продол
жал:
— Он древнее, но не менее любопытен, чем община
улицы Месье. Церковь у них безобразна, наполнена гип
совыми статуэтками, тафтяными цветами, виноградными
гроздьями, золотыми бумажными колосьями. Но заме
чательно древнее здание монастыря. Оно носит оттенок
135
институтской столовой и вместе с тем богадельни. Дышет
старостью и в то же время детством...
— Мне знаком такой род монастырей, — отвечал
Дюрталь. — Я некогда бывал в одном из них, навещая
свою старую тетку в Версале. Он неотступно пробуждал
во мне мысль об убежище Воке, предающемся святоше
ству. Отзывался табльдотом и вместе с тем провинциаль
ной ризницей.
— Именно так, — и аббат продолжал, улыба
ясь: — Я несколько раз видался с игуменьей в улице
Турнфор. Ее скорее угадываешь, чем созерцаешь. Посети
телей отделяет деревянная решетка, закрытая раздвижной
завесой.
«Я словно вижу ее», — подумал Дюрталь, вспоминая
одеяние бенедиктинок; и пред ним пронеслось на миг ма
ленькое лицо в пелене тусклого дня, а ниже на груди рясы
блеск золотой Святой Дарохранительницы, украшенной
белою эмалью.
И, засмеявшись, он объяснил аббату:
— Мне смешно, когда вспомнишь, какой способ я на
шел проникать в мысли моей тетки монахини, которую я
навещал по делам и которую, подобно вашей игуменье, от
меня отделяла всегда решетка.
— А! Расскажите.
— Я не мог хорошо из-за решетчатой преграды на
блюдать ее лица, окутанного вуалем, тем более судить по
оттенкам голоса в ее ответах, всегда ровных и спокойных, и
решил, наконец, положиться на ее очки, большие, круглые
в оправе из воловьей кожи, какие носят почти все монахи
ни. Так вот, на них роняла отблески замороженная пыл
кость женщины. Вдруг огонек зажигался в уголке стекла.
Я понимал тогда, что воспламенился ее взор, опровергая
бесстрастный голос и намеренно спокойный тон.
Аббат рассмеялся в свою очередь.
— Знаете вы настоятельницу бенедиктинок улицы
Месье? — спросил Дюрталь.
136
— Я беседовал с ней раза два. Приемная отличается
там аскетизмом. В ней нет провинциального и буржуаз
ного оттенка улицы Турнефор. В глубине мрачный покой
во всю ширину перерезан глухой железною решеткою. З а
ней возвышаются еще два деревянных столба, к которым
прикреплен черный занавес. Царит полная тьма, и словно
призрак предстает чуть освещенная игуменья...
— Та самая престарелая, хрупкая, маленькая монахи
ня, которой вручил послушницу Дом Этьен?
— Да. Она замечательный пастырь душ и — что еще
важнее — женщина весьма образованная и на редкость
утонченно обходительная.
«О! я вполне допускаю, — подумал Дюрталь, — что
игуменьи — женщины необыкновенные, но и какие гроз
ные! Святая Тереза была воплощенной добротой, но, го
воря в “Пути совершенствования” о монахинях, совместно
умышляющих непокорство воле матери настоятельницы,
она выказывает себя беспощадной, объявляет, что как
можно скорее и неослабно следует покарать их вечным за
точением. И она, в сущности, права: одна строптивая се
стра заразит все стадо, растлит все души!»
В разговорах дошли они до конца улицы Севр. Чтобы
дать отдых ногам, аббат остановился. Потом заговорил как
бы сам с собой.
— Ах! Не будь у меня таких тяжких обязанностей в
течение всей моей жизни, — сперва я содержал брата, по
том племянников, — я уже давно приобщился бы к семье
святого Бенедикта. Всегда привлекал меня этот великий
орден, истинный, великий орден церкви. В одну из его
обителей я уединялся, когда был крепче и моложе, или же
к черным монахам Солезма и Лижюже, сохранившим му
дрые предания святого Мавра, или же к цистерцианцам,
белым инокам траппистам.
— Вы правы, — отвечал Дюрталь, — траписты —
одно из ветвей древа святого Бенедикта, но разве чин их не
разнится от установлений, которые преподал Патриарх?
137
— Вы хотите сказать, что весьма гибкий и широкий
устав святого Бенедикта трапписты толкуют не столько по
духу, сколько в буквальном смысле, а бенедиктинцы по
ступают наоборот.
В общем Траппу можно считать отпрыском монасты
ря в Сито, она скорее дщерь святого Бернара, сорок лет
растившего семя ее стебля, чем наследница святого Бе
недикта.
— Но, насколько помню, трапписты разделились и не
следуют единому подвижническому чину?
— Теперь это изменилось. Папской грамотой, издан
ной 17 марта 1893 г., освящены постановления главного
капитула траппистов, заседавших в Риме, и провозглашено
слияние в единый орден под руководством единого верхов
ного игумена трех разделений Траппы, управлявшихся до
сего особыми уставами.
Заметив, как внимательно слушает его Дюрталь, аббат
продолжал:
— Первый из этих отделов — траппистов цистерци
анцев, куда входило, между прочим, аббатство, в котором
я гостил, целиком следовал предписаниям X II века, вел
иноческую жизнь времен святого Бернара. Лишь в стро
жайшем толковании признавал он чин святого Бенедикта,
дополненный Хартией Милосердия, а также обычаями и
правилами цистерцианцев. На том же уставе, только ис
правленном и переработанном в X V II веке аббатом де
Ранее, основывались и два остальных. Причем один из
них — бельгийская конгрегация — удалился от статутов,
введенных упомянутым аббатом.
Сейчас, повторяю, все трапписты составляют еди
ное учреждение, именуемое «Орден преобразованных
цистерцианцев во славу блаженной Приснодевы Марии
Траппистской», и воскрешают житие пустынников Сред
невековья.
— Вы, значит, знаете Дом Этьена, если посещали их
обители? — спросил Дюрталь.
138
— Нет. Я никогда не жил в Великой Траппе. Ве
личавым монастырям, которые устраняют богомольцев
в гостиницу, и вообще держатся от них на расстоянии, я
предпочитаю бедные малолюдные скиты, в которых сме
шиваешься с монахами. Слушайте! В нескольких лье от
Парижа находится восхитительнейшее убежище, малень
кий Траппистский монастырь Нотр-Дам-де-Артр, куда
случалось мне уединяться. Помимо того, что среди бра
тии есть несколько истинных святых и, что доподлинно
пребывает там Господь, но эта обитель способна чаровать
также своими трудами, вековыми деревьями, далекой пу
стынностью в глуши лесов.
Дюрталь заметил:
— Да, но трапписты — суровейший из мужских орде
нов, и там наверное невыносимо жить.
Вместо ответа, аббат выпустил локоть Дюрталя и схва
тил его за руки.
— Знаете, — сказал он, пристально глядя ему в гла
за, — знаете, туда следует вам ехать и приобщаться к
церкви.
— Вы шутите, аббат?
Но священник только сжимал сильнее его руки, и Дюр
таль воскликнул:
— Ах! Нет, это не для меня. Я слаб духом, но еще сла
бее телесно и, даже согласившись, я никогда не перенесу
требуемой там жизни. Я свалюсь больным, прибыв туда;
потом... потом...
— Что же потом? Я не предлагаю вам навсегда зато
читься в монастырь...
— Я думаю, — ответил почти обиженным голосом
Дюрталь.
— Но пробыть там с неделю — это как раз сколько
вам нужно, чтобы исцелиться. Восемь суток пробегут бы
стро, и разве не верите вы, что Господь подкрепит ваше
решение?
— Это легко сказать, но...
139
— С точки зрения гигиены... — И аббат с чуть пре
зрительным сожалением усмехнулся. — Прежде всего
смею уверить, что вас, как богомольца, не подвергнут тяг
чайшим испытаниям трапписткой жизни. Вам не обяза
тельно вставать к утрене в два часа, но в три или четыре.
У\ыбнувшись на гримасу Дюрталя, аббат продолжал:
— Что касается питания, то вас будут кормить лучше,
чем монахов. Разумеется, не дадут ни говядины, ни рыбы,
но, конечно, разрешат за трапезой яйцо, если вы не удо
вольствуетесь овощами.
— А овощи варят в простой соленой воде без при
прав...
— Вовсе нет. Соль и вода полагается к ним лишь в дни
постов. В остальное время их готовят на масле или молоке,
разбавленном водой.
— Благодарю покорно! — воскликнул Дюрталь.
— Но все это превосходно для здоровья, — продол
жал священник. — Вы жалуетесь на гастралгии, мигрени,
желудочные боли! Я убежден, что такая жизнь в деревне
на свежем воздухе вылечит вас лучше прописываемых вам
лекарств.
Оставим, наконец, если позволите, вопрос о вашем
теле. Промысел Господень исправляет в подобных случаях
немощи телесные. Было бы бессмысленно, если б вы за
хворали у траппистов, и верьте, что вы не заболеете. Это
значило бы отринуть кающегося грешника. Но поговорим
о душе. Посмейте исследовать ее, взглянуть прямо ей в
лицо. Видите ли вы ее? — продолжал аббат, помолчав.
Дюрталь не отвечал.
— Сознайтесь, она страшит вас! — воскликнул свя
щенник.
Они прошли несколько шагов, и аббат заговорил:
— Вы утверждаете, что вас подкрепляют толпы в
церкви Нотр-Дам-де-Виктуар, духовные веяния церкви
Сен-Северин. Что же станется с вами в смиренном храме,
140
где вы будете распростерты бок о бок со святыми? Име
нем Господним ручаюсь, что вы обретете там помощь, еще
неизведанную, и прибавлю, что, принимая вас, Церковь
предстанет во всей своей красе. Извлечет свое убранство,
ныне заброшенное: подлинные литургии средневековья,
истинное церковное пение без соло и органа.
Дюрталь с усилием сказал:
— Послушайте, меня пугает ваше предложение. Нет,
уверяю вас, я нисколько не расположен заточиться. Я пре
красно сознаю, что в Париже не достигну ничего. Клянусь
вам, я не горжусь своей жизнью, и недоволен своей душой,
но отсюда... Да я сам ничего не понимаю! Мне необходи
мо, по крайней мере, убежище смягченное, кроткий мона
стырь. Есть же, наконец, лечебницы душ, пригодные для
таких случаев?
— Я мог бы направить вас к иезуитам, известным сво
ими убежищами для мужчин. Но уверен, посколько знаю
вас, что вы там не пробудете и двух дней. Вы встретите
священников обходительных, весьма искусных, но они за
душат вас клятвами, захотят вмешиваться в вашу жизнь,
влиять на ваше искусство. Окружат тщательным надзором
ваши мысли. Вы попадете в общество милых юношей, ко
торые устрашат вас своим тупоумным благочестием, и в
отчаянии устремитесь в бегство!
Наоборот, у траппистов вы, без сомнения, будете
единственным богомольцем, и никому не придет в голову
вами заниматься. Вы будете свободны. Если захотите, вы
из монастыря выйдете, каким пришли, не исповедавшись,
не приблизившись к Святым Дарам. Ничто не оскорбит
вашей воли и без позволения никто не попытается на вас
влиять. Лишь вы один решите, хотите вы причаститься
или нет...
Смею я быть откровенным до конца? Вы, как я говорил
уже, человек восприимчивый и недоверчивый. Священник,
какого привыкли мы встречать в Париже, даже монах не
141
пустынник, кажутся вам... как бы выразиться? — душами
низшего разряда... если не хуже...
Дюрталь возразил неопределенным жестом.
— Дайте досказать. Задняя мысль зародится у вас о
том духовном, попечением которого совершится ваше очи
щение. Вы ничуть не усумнитесь, что перед вами не святой,
и подумаете (хотя богословски это непоследовательно, ведь
вам известно, не менее действительно, если заслуживаешь,
отпущение, данное последнейшим из иереев, но это вопрос
чувства, которое я чту), о нем так: Живет он подобно мне,
налагает на себя лишений не больше моего, и где порука,
что сознание его выше, чем мое? Отсюда один лишь шаг,
чтобы, утратив всякое доверие, покинуть все. Не сомнева
юсь, что вы не помыслите так среди траппистов и будете
смиренны. Увидев людей, все покинувших ради служения
Господу, ведущих жизнь, полную тягостей и покаяния,
которыми не посмеет мучить своих каторжников ни одно
правительство, вы невольно должны будете сознаться, что
по сравнению с ними вы ничтожны!
Дюрталь молчал. Оцепенение, сперва овладевшее им
при мысли о подобном выходе, уступило место глухому
раздражению против друга, до сих пор столь осторожно
го, а теперь вдруг ринувшегося на его душу, насильственно
раскрывшего ее. И восстал оттуда отвратительный при
зрак жизни разбитой, истомленной, превратившейся в
лохмотья, в пыль! Дюрталь отпрянул от самого себя, согла
шаясь, что прав аббат, что прежде всего надо осушить гной
своих чувств, искупить их ненасытные алкания, позорные
вожделения, смрадные наклонности. Голова кружилась у
него при думе о монастыре, и угнетал притягательный ужас
бездны, над которой склонил его Жеврезе.
Взволнованный церемонией пострига, оглушенный
ударом, который нанес ему священник, он ощущал почти
физический страх, чувствовал, как в нем все перемеша
лось.
142
Он не понимал, как надо ему рассуждать, и лишь одно
ясно видел его ум в потоке туманных мыслей: что настал
наконец грозный миг принять решение.
Наблюдая, аббат заметил, как искренни его страдания,
и в нем усилилась жалость к этой душе, которая так теря
ется перед сложностями борьбы.
Взяв Дюрталя за руку, он нежно сказал:
— Верьте, дитя мое, что в тот день, когда по доброй
воле вы устремитесь к Богу, в тот день, когда постучитесь
вы в Его врата, настежь распахнутся они, и расступятся,
пропуская вас, ангелы. Евангелие не лжет, утверждая, что
больше радуется небо одному раскаявшемуся грешнику,
чем девяносто девяти неустанно очищающимся праведни
кам. Оно ждет вас и примет тем любовнее. Положитесь же
на мою дружбу и подумайте, что не пребудет в бездействии
старый иерей, которого вы здесь покидаете, и от души по
молится за вас вместе с доступными влиянию его монасты
рями.
— Подождем, — ответил Дюрталь, глубоко растро
ганный нежностью аббата. — Я увижу... Я не могу решить
так вдруг, подумаю......Ах, это не легко!
— А главное, молитесь, — кончил священник, подой
дя к своему жилищу. — Я сам усердно молил Господа про
светить меня, и уверяю вас, решение Траппы единственное,
которое Он преподал мне. Смиренно молите Его и вы, и
Он сохранит вас. До скорого свиданья!
Он пожал Дюрталю руку, и тот, оставшись один,
пришел наконец в себя. Вспомнил тогда обдуманные
улыбки, двусмысленные речи, многозначительное мол
чание аббата Жеврезе. Понял его благодушные советы,
терпеливые наставленья и воскликнул обиженно, слегка
раздосадованный в сознании, что им руководили столь
мудро против его воли. Так вот какой замысел вына
шивал этот священник, под личиной деланного равно
душия!
143
IX
158
ка в перезвоны колоколов, у которых законопачены чаши
или обернуты ватой языки. Но теперь он не замечал этого,
проникнутый умилением, смиренным благочестием мона
ха, который, целуя престол, дрожал от восторга и благого
вения. В ответ его басистому голосу неслись из-за решетки
прозрачные волны пения сестер.
Дюрталь задыхался, слушая, как обрисовываются,
складываются, очерчиваются в воздухе льющиеся мело
дии — картины первых мастеров. Растроганный до глу
бины души, он переживал настроение, подобное прони
кавшему его когда-то в Сен-Северин. Но цветы тех ме
лодий поблекли для него, когда он узнал древние напевы
бенедиктинок, и лишь здесь, в их церкви, вновь обрел он
утраченное чувство или, вернее, принес его с собой из Сен-
Северин.
И впервые неудержимое, страстное желание растопило
его сердце.
Это случилось в момент причастия. Монах произнес
перед Святыми Дарами: «Domin non sum dignus»1. Блед
ный, с вытянутым лицом, он казался выходцем из средне
векового монастыря, с одной из тех фламандских картин,
где иноки стоят в глубине, а перед ними монахини, возле
волхвов, молятся коленопреклоненно младенцу Иисусу,
которому Богоматерь улыбается, опустив длинные ресни
цы под выпуклым челом.
И когда, сойдя со ступени, монах причастил двух жен
щин, Дюрталь затрепетал в безудержном стремлении к да
роносице.
Ему казалось, что, если б вкусил он этого хлеба, все
кончилось бы — его черствость, его страхи, рухнула бы
годами воздвигавшаяся стена его грехов, и он прозрел бы!
И ему захотелось скорее ехать к траппистам и причастить
ся Святого Тела из иноческих рук.
Обедня повлияла на Дюрталя ободряюще, подобно
тоническому лекарству. И з церкви он вышел радостный,
175
«Помнится, одна газета определяла число монахов и
монахинь во Франции в двести тысяч.
Эти двести тысяч человек, в наше время постигших не
честие борьбы за жизнь, срам блуда, ужас деторождения
хранят честь страны!»
И, перескочив с иноческих душ к книгам, которые он
уложил с собой, рассуждал так: «Любопытно, однако, что
влечение французского искусства безусловно противно ми
стике.
Все возвышенные мистики — иноземцы. Святой
Дионисий Ареопагит — грек; Эккарт, Таулер, Сюзо, се
стра Эммерик — немцы; Рейсбрюк — уроженец Флан
дрии; Святая Тереза, Святой Иоанн де ла Круа, Мария
д’Агре да — испанского происхождения; П. Фабер —
англичанин; Святой Бонавентура, Анжель де Фолиньо,
Магдалина де Пацци, Екатерина Генуэзская, Жак де Во-
ражин — итальянцы...
Кстати, — его озадачило последнее из имен, которые
он перебирал... — Почему не захватил я его “Золотой Л е
генды”? И как было не вспомнить об этой настольной кни
ге Средневековья, утешавшей в долгие часы тягостных по
стов, простодушной помощнице в дни набожных канунов.
Неверующих нашего времени “Золотая Легенда” манит,
подобно изысканным пергаментам, на которых усердные
рисовальщики раскрашивали лики святых камедью по зо
лотому фону.
В литературной миниатюре, в мистической прозе Жак
де Воражин — истинный Жан Фуке или Андре Боневё!
Нет, право, нелепо было забыть эту книгу. В Трап
пе она помогла бы мне переживать древние, драгоценные
часы!
Странно, — вернулся он к прерванной цепи своих
дум, — что Франция обладает религиозными писателями,
более или менее знаменитыми, но слишком бедна мисти
ками в строгом смысле. Также и с живописью. Истинные
ранние мастера — фламандцы, немцы, итальянцы, и среди
176
них — ни одного француза, и наша бургундская школа вы
шла из Фландрии.
Нет, бесспорно, дух нашей расы явно не искушен в рас
крытии и объяснении путей Господних, которые пролагает
Он в самую сердцевину души — туда, где зарождаются
мысли и сочится родник постижений.
Он не стремится объять изобразительною силой слов
глас или безмолвие благодати, озаряющей разрушенное цар
ство греха, неспособен извлечь из мира тайны откровения
психологические, какими являются труды Святой Терезы и
Святого Иоанна де ла Круа, и произведения искусства, по
добные творениям де Воражина или сестры Эммерик.
Невозделана нива наша и терниста почва, да и где най
ти земледельца, который взборонит ее и засеет, соберет не
мистическую жатву — нет, — но лишь хлеб духовный,
чтобы напитать голод скитальцев, ослабевших, беспомощ
но блуждающих и падающих в ледяной пустыне современ
ности.
И бессилен пахать эти пустыри священник — вечный
работник на пажитях надземности, призванный возделы
ватель душ.
Семинария воспитала его покорным и незлобивым,
умеренностью пропитала его жизнь. И, по-видимому, от
вернулся от него Господь — вернейшее доказательство,
что лишены священнослужители всякого дарования. Не
осталось одаренных священников ни на кафедре, ни в
книге. Миряне унаследовали благодать, разливавшуюся в
средневековой церкви. Другой пример еще поучительнее.
Церковники почти не творят в наше время обращений.
Минует их угодное небу существо, влекомое непосред
ственно самим Спасителем, направляемое Его личным
воздействием.
Невежество и необразованность духовенства, непони
мание среды, презрение мистики, отрицание искусства —
отняли у него всякое влияние на искушенные души. Оно
177
царит лишь над неразвитыми мозгами ханжей и ложных
святош. И, без сомнения, так лучше — здесь перст Бо
жий, и если б стало оно властелином, если б овладело и
двигало несносным стадом паствы — все кончилось бы во
Франции ураганом клерикальной тупости, гибелью всякой
литературы, всякого искусства!
Спасти церковь может лишь монах, которого священ
ник ненавидит и жизнь которого является для него вечным
укором. А что, если и здесь рассыплется мечта, когда я
увижу монастырь вблизи, — подумал Дюрталь. — Но
нет, мне везет. Судьба хранит меня. Если в Париже я
встретился с исключительным аббатом, не равнодушным,
не педантом, то почему не столкнусь я в аббатстве с ис
тинными монахами?»
Закурив папиросу, он начал рассматривать ландшафт
в окно вагона. Поезд спускался в низину, и навстречу ему
телеграфные нити плясали в облаках дыма. Ровный, неза
нимательный пейзаж. Дюрталь откинулся на спинку своего
сидения.
«Как-то сложится приезд мой в монастырь? Во избе
жание напрасных слов, я ограничусь вручением отцу го-
стиннику письма. Все устроится!»
Он чувствовал полное умиротворение. Изумлялся, что
исчезли тяжести и страхи, и чуть не сменились радост
ным подъемом. «Славный священник был прав, уверяя,
что я сам сочиняю чудовищные призраки... И задумался
об аббате Жеврезе. Дивился, вспоминая, как за все вре
мя знакомства он ничего не узнал о его прошлом, не стал
ближе к его интимной жизни. И вправду, я всегда мог бы
осторожно расспросить его, но никогда не приходило мне
этого в голову. Связь наша всецело ограничилась вопро
сами религии и искусства. Такая неизменная замкнутость
не создает захватывающей дружбы, но порождает своего
рода янсенизм влечения, не чуждый прелести.
Пусть так, церковник этот — человек святой, чуждый
лукавого, вкрадчивого обхождения священников. Кроме
178
нескольких жестов, манеры запускать за пояс руки, или
прятать их в рукава, привычки прогуливаться за разгово
ром взад и вперед, невинной страсти загромождать речь
свою латынью, он далек от наружности и елейных бесед
своих собратий. Обожает мистику и древнее пение. Он
необыкновенный. Его заботливо мне ниспослало небо! —
Взглянув на часы, вздохнул: — вот и подъезжаем; я про
голодался; через четверть часа будем в Сен-Ландри».
Чтобы занять время, Дюрталь постукивал по оконно
му стеклу, смотрел, как убегают поля, уносятся леса, курил
папиросы. В должное время снял с сетки саквояж и выса
дился наконец на станции.
На площади, возле крошечного вокзала, заметил та
верну, о которой рассказывал аббат. Встретившая его в
кухне приветливая женщина ответила:
— Хорошо, сударь, будет исполнено. Вы позавтракае
те, а тем временем запрягут лошадь.
И он вкусил неудобоваримых кушаний. Увидел пред
собой телячью голову, залежавшуюся в деревянной лоха
ни, несвежие котлеты, овощи, почерневшие на сковороде.
В том настроении, какое переживал он, его забавлял этот
невозможный завтрак. Пригубил вина, от которого горело
горло, и смиренно выпил кофе, после которого на дне чаш
ки остался осадок песка.
Вскарабкался в тележку, которой правил молодой па
рень; во всю прыть понеслась лошадь по деревне, и потя
нулись окрестные поля.
Дорогой он расспрашивал об общине траппистов, но
крестьянин не знал про нее ничего.
— Я, видите ли, часто езжу туда, но не вхожу внутрь.
Тележка останавливается у ворот, и мне, понимаете, нечего
вам рассказать...
Уже час проехали они по дорогам. Крестьянин кнутом
послал приветствие дорожному рабочему и заговорил с
Дюрталем:
179
— Говорят, черви пожирают им живот.
— Почему так?
— Они лежебоки. Вечно прохлаждаются — летом ва
ляются на животе.
И замолчал.
Дюрталь не думал ни о чем. Переваривал завтрак, ку
рил, оглушенный тряской экипажа.
Прошел еще час. Они въехали в густой лес.
— Мы подъезжаем?
— О, еще нет!
— Монастырь виден издали?
— Ничуть! Его не увидишь, он скрыт в долине, в кон
це этой аллеи, — ответил парень, махнув на уходившую
в лес дорогу, к которой они приближались. — Смотрите,
идет туда человек, — показал он на человека с наружно
стью бродяги, который пересекал большими шагами про
секу.
И сообщил Дюрталю, что у траппистов всякий нищий
вправе напитаться и даже переночевать в комнате, рядом с
каморкой брата привратника, ему дают обычную трапезу
братии, но не пускают в самый монастырь.
Дюрталь спросил: какого мнения о монахах окрестные
деревни, но молодой человек, очевидно, боясь ответить не
впопад, сказал:
— О них ничего не говорят.
Дюрталь уже начал уставать, когда на повороте аллеи
он наконец увидел внизу кучу строений.
— А вот и Траппа! И парень натянул вожжи, готовясь
к спуску.
Экипаж катился с высоты и Дюрталь над крышами мог
разглядеть большой сад, леса, и перед ними грозный крест
с пригвожденным страдающим Христом.
Вскоре видение исчезло, экипаж опять углубился в лес,
крутясь по извилинам дороги, на которой листва заслоняла
монастырь.
180
Долгими объездами добрались они наконец до пере
крестка, за которым высилась стена, прорезанная широкой
дверью. Тележка остановилась.
— Теперь звоните, — крестьянин указал Дюрталю на
спускавшуюся вдоль стены железную цепь и прибавил:
— Приезжать завтра за вами?
— Нет.
— Так вы остаетесь?
Ошеломленный юноша взглянул на него, повернул ло
шадь и обратно поехал вверх по косогору.
С саквояжем у ног, уничтоженный, стоял Дюрталь пе
ред дверями. Сердце билось резкими ударами; испарилась
вся уверенность, вся бодрость. Что ожидает там, внутри?
И стремительно пронеслась пред ним страшная картина
траппистской жизни: скудное питание тела, изнеможден-
ного бессонницей, часами распростертого на плитах пола;
душа трепещущая, придавленная тяжким гнетом, руково
димая с военной строгостью, обнажаемая, выворачиваемая
вплоть до мельчайшего изгиба. И над разбитой жизнью,
словно обломок, выброшенный к этим суровым берегам,
парит безмолвие темницы, зловещее молчание могил!
— Боже, Боже! Сжалься надо мной, — произнес
он, — вытирая лоб. — И невольно оглянулся, как бы ища
помощи. Кругом были безлюдные дороги, пустынные леса.
Ни звука не доносилось ни с полей, ни из монастыря.
— Однако надо звонить. — Его ноги подкашива
лись, когда он потянул цепь. Звон колокола раздался за
стеной, тяжелый, ржавый, ворчливый.
— К чему так падать духом, не будь смешным, —
пробормотал он, услышав шлепанье деревянных башмаков
за дверью.
Открылась дверь, и на него вопросительно смотрел
престарелый монах в шерстяной темной рясе капуцина.
— Я богомолец и хотел бы видеть отца Этьена.
Монах поклонился, поднял саквояж и знаком пригла
сил Дюрталя следовать за собой.
181
Сгорбившись, пошел он мелкими шагами через вино
градник. Они достигли ограды и направились к обширному
зданию, похожему на разрушающийся замок и окаймлен
ному двумя крыльями, выходившими на двор.
Брат проник в правое крыло, примыкавшее к ограде.
Дюрталь вошел за ним в коридор, по бокам которого вид
нелись выкрашенные серой краской двери. На одной из
них прочел надпись: «Аудитория».
Траппист остановился, поднял деревянную задвижку и
ввел Дюрталя в комнату. Через несколько минут послыша
лись повторные зовы колокола.
Сев, Дюрталь осмотрелся. Внутренние ставни закры
вали окно наполовину, и в покое царил глубокий сумрак.
Посредине стоял обеденный стол, покрытый старой ков
ровой скатертью. В одном из углов аналой, над которым
висела картина, изображающая святого Антония Падуан-
ского, баюкающего на руках Младенца Иисуса. На другой
стене — большая икона Спасителя. Два вольтеровских
кресла и четыре стула довершали убранство комнаты.
Дюрталь извлек из бумажника рекомендательное пись
мо, предназначенное отцу гостиннику, и подумал: «Как-то
примет он меня? Этот хотя говорит. Впрочем, увидим», —
оборвал он свои мысли, услыхав шаги.
Показался белый монах в черном наплечнике, концы
которого спускались по плечам и груди. Он был молод и
улыбался.
Прочитав письмо, изумленно взял Дюрталя за руку и
молча повел двором до левого крыла. Здесь толкнул дверь
и, омочив палец в кропильницу, поднес ее Дюрталю.
Они находились в церкви. Монах знаком указал ему
преклонить колена на ступени перед алтарем и тихо по
молился. Затем встал, медленно прошел к порогу, опять
предложил Дюрталю освященной воды и, все так же дер
жа его за руку и не раскрывая рта, привел в аудиторию, из
которой они вышли.
Здесь осведомился о здоровье аббата Жеврезе, овладел
саквояжем. Они поднялись по огромной разрушающейся
182
лестнице на обширную площадку, в середине прорезанную
широким окном и с боков окаймленную двумя дверями.
Открыв дверь направо, отец Этьен миновал простор
ный вестибюль, и вводя Дюрталя в комнату, которую на
печатанная крупными литерами надпись вручала покрови
тельству святого Бенедикта, произнес:
— Мне совестно, сударь, что я не могу предложить
вам более удобного жилища.
— Но оно превосходно, — воскликнул Дюрталь, —
что за очаровательный вид, — прибавил он, приблизив
шись к окну.
— У вас будет, по крайней мере, свежий воздух, —
сказал, открыв окно, монах.
Внизу раскинулся загороженный плодовый сад, через
который провел Дюрталя брат привратник. В нем преоб
ладали яблони, низкие и неподвижные, посеребренные ли
шаями и вызолоченные мохом. З а монастырскими стенами
тянулись по склонам поля люцерны, перерезанные боль
шой белой лентой дороги, которая исчезала на горизонте,
оттененном зеленым кружевом листвы.
— Осмотритесь, сударь, — продолжал отец Этьен, —
и откровенно скажите, чего вам не хватает в келье. Ина
че мы оба пожалеем: вы, что не попросили нужного, а я,
если замечу это слишком поздно, буду досадовать на свою
оплошность.
Дюрталь наблюдал монаха, ободренный его свободным
обхождением. Отец был молод, лет около тридцати. Жи
вое, выразительное лицо, по щекам испещренное розовы
ми жилками, обрамлялось окладистой бородой, и вокруг
бритой головы темнел венчик каштановых волос. Говорил
он несколько скороговоркой, засунув руки за широкий ко
жаный пояс, стягивавший чресла.
— У меня неотложное дело, но я сейчас вернусь. Устра
ивайтесь поудобнее. Взгляните, если успеете, на правила,
которым вы должны следовать у нас в монастыре... Они
183
напечатаны на тех листках... Там на столе. Если угодно, мы
побеседуем, когда вы с ними ознакомитесь.
И оставил Дюрталя одного.
Тот сейчас же занялся изучением комнаты. Очень вы
сокая и очень узкая, она имела форму ружейного дула.
Против двери было расположено окно.
В глубине, в углу, возле окна стояла небольшая желез
ная кровать и круглый ореховый ночной столик. З а крова
тью у стены — аналой, обитый выцветшим репсом, увен
чанный крестом и еловой ветвью. Дальше, все у этой же
стены, белый деревянный стол, покрытый салфеткой, и на
нем кувшин с водой, таз, стакан.
Напротив виднелся шкап, камин, в панно которого
вставлено было распятие, и, наконец, стол рядом с окном,
против кровати. Три плетеных стула дополняли меблиров
ку кельи.
— Мне ни в коем случае не хватит воды для умыва
нья, — подумал он, — прикинув крошечный кувшин вме
стимостью не больше пивной кружки. Отец Этьен так вни
мателен, что у него можно попросить более внушительный
паек.
Разгрузил саквояж, разделся, сменил крахмальную ру
башку на фланелевую, расставил на умывальном столике
свои туалетные принадлежности, спрятал в шкап белье.
Сев, окинул келью взглядом, нашел ее довольно удобной, а
главное, весьма опрятной.
Подойдя к столу и увидев на нем пачку линованой бу
маги, чернильницу и перья, Дюрталь благодарно помянул
предупредительность монаха, который известился, конеч
но, из письма аббата Жеврезе, что гость — писатель. О т
крыл и закрыл две книги, переплетенные в баранью кожу.
Первая — «Введение в жизнь подвижническую» святого
Франциска, епископа Женевского, и вторая — «Духов
ные упражнения» Игнатия Лойолы. Затем разложил свои
книги на столе.
Наугад взял со стола первый попавшийся печатный ли
сток и прочел:
184
«Чин, положенный для братии в обычные дни — от
Пасхи до Воздвижения Святого Креста.
Встать в два часа.
Час первый и обедня в пять с четвертью.
Работа — согласно назначению.
В девять часов конец работы и перерыв.
Сексты в одиннадцать.
Анжелюс и трапеза в одиннадцать с половиной.
Полуденный отдых после трапезы.
Конец отдыха в половине второго.
Ноны и работа — пять минут спустя по пробуждении.
Окончание работы в четыре с половиной; перерыв.
Вечерня и после нее молитва в пять с четвертью.
В шесть ужин и перерыв.
В двадцать пять минут восьмого повечерие.
В восемь отхождение ко сну».
Перевернув листок, увидел на обратной стороне другое
расписание, озаглавленное:
«Чин зимний. От Воздвижения Святого Креста до
Пасхи».
Вставали так же, но ложились спать часом раньше.
Обеденная трапеза отодвигалась с половины двенадцатого
до двух часов. Уничтожался полуденный отдых и вечерняя
трапеза. Канонические службы совершались позже, кроме
вечерни и повечерия, указанных вместо пяти с четвертью и
двадцати пяти минут восьмого — в четыре с половиной и
шесть с четвертью.
— Не весело средь ночи вставать с постели, — вздох
нул Дюрталь. — Полагаю, что богомольцы не подчинены
этому военному уставу.
А это — для меня, — и взяв другой картон, прочел за
главие:
«Правила для богомольцев с Пасхи до Воздвижения
Святого Креста».
— Исследуем их. — И он углубился в рассмотрение
распорядков утреннего и вечернего, соединенных вместе.
185
Утро Вечер
часы часы
186
3) Следует после каждого созерцания прочесть соответ
ствующую главу “Подражания Христу”.
4) Наиболее благоприятное время для исповеди и шествия
на Голгофу от 6 до 9 часов утра и от 9 утра до 2 вечера, а ле
том — от 2 до 5 вечера.
5) Прочесть таблицу предостережений.
6) Желательно не заставлять себя ждать в часы трапез.
7) Лишь отец гостинник управомочен пещись о нуждах го
спод богомольцев.
8) Не имеющие книг могут получать их в убежище».
— Исповедь! Единое только это слово вынес он из
цепи правил. Пора, однако, о ней подумать! Мороз про
бежал у него по коже. Надо поговорить с отцом Этьеном,
когда придет.
Недолго продолжалось его немое сокрушение, почти
сейчас же вошел монах и спросил:
— Заметили вы, чего не хватает вам и что может вам
потребоваться ?
— Нет, отец мой; но я попросил бы немного более
воды...
— Нет ничего легче. Вам каждое утро будут прино
сить большой кувшин.
— Благодарю вас... Я начал обозревать регламент.
— Дело вот в чем, — объяснил монах: — от вас тре
буется в точности, без малейших послаблений, соблюдать
богослужебные часы. Упражнения, указанные на карте, не
обязательны. В том виде, как они намечены, они не бес
полезны людям первой молодости или лицам, лишенным
всякого почина. Остальных они скорее стеснили бы, — по
крайней мере, на мой взгляд. Основное наше правило —
не слишком заниматься богомольцами, предоставлять их
влиянию уединения, и вам самому предстоит разрешить
вопрос о наиболее благочестивом употреблении вашего
времени. Я не потребую от вас ни одного из предписанных
здесь чтений, позволю себе только настойчиво предложить
187
вам читать «Малое прославление Пречистой Девы». Оно
есть у вас?
— Вот, ответил Дюрталь, протягивая тоненькую
книжку.
— У вас очаровательный экземпляр, — заметил отец
Этьен, перелистывая роскошно отпечатанные красным
и белым страницы. Остановившись на одной из них, он
громко прочел третью утрени.
— Какая красота! — воскликнул он. Восторгом засия
ло вдруг его лицо, загорелись глаза, дрожали державшие
книжку пальцы. — Да, — произнес гостинник, закрывая
требник, — особливо читайте его у нас, вы знаете, что
Пресвятая Дева — истинная покровительница, истинная
игуменья траппистов! — Помолчав, он продолжал: —
В письме к аббату Жеврезе я определил продолжитель
ность вашего пребывания здесь в восемь дней, но, разу
меется, гостите у нас, сколько заблагорассудится, если не
соскучитесь.
— Я хотел бы продлить между вами мои дни, но это
зависит от того, как мое тело справится с борьбой. У меня
больной желудок, я боюсь за него, и на всякий случай по
прошу вас, будьте добры, как можно скорее пригласите
мне духовника!
— Хорошо, завтра вы увидите его. Я заявлю о вас
сегодня вечером, после повечерия. Что касается пищи, то,
если вы не удовлетворитесь ею, я могу дополнительно на
значить вам яйцо. Но на этом мои полномочия кончают
ся — ни рыбы, ни мяса: устав воспрещает их безусловно.
Только овощи и, сознаюсь, не весьма изысканные! Впро
чем час ужина близок, и вы увидите сейчас сами. Если хо
тите, я покажу вам трапезную, где вы повечеряете вместе с
господином Брюно.
Спускаясь по лестнице, монах продолжал: Брюно —
человек, отрекшийся от мира и, не произнеся обетов, жи
вущий под монастырской сенью. Таких, как он, чин наш
188
именует «посвященными». Он муж мудрый и благочести
вый, не сомневаюсь, что понравится вам. З а трапезами бу
дет вашим собеседником.
— Я все остальное время следует хранить молча
ние? — спросил Дюрталь.
— Да, но если вам что требуется, обращайтесь ко мне,
и я всегда отвечу. Устав наш не терпит никаких смягчений
в вопросе молчания, а равным образом, и в соблюдении
предписанных часов вставанья, сна, церковных служб.
В этом надлежит выполнять его со всею точностью.
— Хорошо, — ответил Дюрталь, слегка смущенный
строгим тоном инока. — Еще одно: в моем расписании
есть статья, приглашающая меня ознакомиться с таблицей
предостережений, — но у меня нет такой таблицы!
— Она вывешена на лестничной площадке, возле ва
шей комнаты. Прочтите ее завтра, когда встанете с по
стели. Входите! — И он толкнул одну из дверей в нижнем
коридоре, как раз против аудитории.
Дюрталь поклонился пришедшему туда до них пожи
лому господину. Познакомив их, монах исчез.
Все кушанья стояли на столе: два яйца на блюде, миска
рису, другая с фасолью, банка меду.
Брюно прочел «Будь благословенна» и начал угощать
Дюрталя.
Подал ему яйцо.
— Для парижанина печальный ужин, — заметил он с
улыбкой.
— О! Яйцо и вино скрашивают все. Сознаюсь, я боял
ся, что мне предстоит пить одну чистую воду!
Они дружески беседовали.
Брюно оказался человеком любезным и изысканным.
Добрая улыбка освещала его аскетический облик, желтое,
суровое лицо, изрытое морщинами.
С благодушной откровенностью отвечал он на любо
пытные расспросы Дюрталя, рассказал, что после бурной
жизни ощутил перст благодати и удалился от мира, чтобы
189
годами лишений и молчания искупить свои грехи и прегре
шения других.
— И вы никогда не скучали здесь?
— Ни разу за пять лет пребывания моего в пустыни.
Быстро мчится время в распределении траппистов.
— Вы участвуете во всех упражнениях братии?
— Да. Но с той разницей, что ручной труд я заменяю
созерцанием в келье. Как посвященный, я мог бы, по же
ланию, не вставать к нощному бдению в два часа утра, но
для меня великое наслаждение — петь до рассвета сияю
щие бенедиктинские псалмы. Но вы слушаете меня и не
едите. Могу я предложить вам еще немного рису?
— Нет, благодарю. Если позволите, я возьму ложку
меду. Пища, по-моему, не плохая. Меня немного только
смущает одинаковый и причудливый вкус всех кушаний.
Они отзываются... я бы сказал... жиром или салом.
— У них привкус горячего масла, которым приправле
ны овощи. О! Вы скоро к этому привыкнете. Через два дня
перестанете замечать.
— Но в чем, собственно, выражается назначение по
священного?
— Он ведет жизнь не столь суровую, как иноческая,
и более созерцательную. Если захочет, может путешество
вать и, не связанный клятвенным обетом, участвует в ду
ховных благах ордена.
Встарь уставом допускались так называемые «близ
кие».
Устав именовал так посвященных, принимавших по
стрижение, носивших особую одежду и произносивших
три великих обета. В общем они вели жизнь смешан
ную — полумирскую, полуиноческую. Разряд этот до
сих пор существует у чистых бенедиктинцев, но у трап
пистов исчез с 1293 года, уничтоженный их генеральным
капитулом.
Сейчас в цистерцианских аббатствах есть лишь отцы,
братья-миряне или послушники и крестьяне, употребляе
190
мые для полевых работ; допускаются, наконец, посвящен
ные.
— Скажите, у послушников наголо выбритая голова,
и они носят коричневые рясы, как тот монах, что отпирал
мне дверь?
— Да. Они не поют церковных служб и посвящают
себя исключительно ручному труду.
— Кстати, я прочел и плохо понимаю регламент для
богомольцев. Поскольку помню, он усугубляет некоторые
службы. Предписывает утреню в четыре после полудня,
вечерню в два часа. Расписание его разнится с расписани
ем траппистов. Как мне согласовать их?
— Не обращайте внимания на распорядок вашей кар
ты. Разве вас не предупредил отец Этьен? Форма эта от
лита для людей, неспособных сосредоточиться, привыкших
ходить на помочах. Вот почему, стремясь охранить их от
праздности, для них придумали как бы слепок с богослу
жебного требника и разделили их время мелкими ломтями.
Их приглашают, например, читать псалмы утрени в часы,
когда не положено никаких псалмов.
Обед кончился; возгласив благодарственную молитву,
Брюно сказал Дюрталю:
— До повечерия у вас свободных минут двадцать, вос
пользуйтесь ими, чтобы ознакомиться с садом и лесами. —
Вежливо поклонился и вышел.
— Недурно выкурить теперь папиросу, — подумал
Дюрталь, оставшись один. Взял шляпу и направился из
комнаты. Упадала ночь. Он пересек большой двор, свернул
направо, миновал домик, увенчанный высокой трубой; по
запаху, доносившемуся оттуда, угадал в нем мастерскую
шоколада и углубился в аллею дерев.
В ночной тьме тонула общая картина окружающего
леса. Не виднелось ни души. Свертывая папиросу за па
пиросой, он медленно, блаженно курил, в отблесках спичек
справляясь время от времени с часами.
191
Его удивляло безмолвие, которым овеяна была трап-
пистская обитель. Не доносилось никакого шелеста, не
раздавалось даже слабых, отдаленных звуков. Иногда
только слышался нежный всплеск весел. Направившись в
ту сторону, он различил пруд, по которому скользил сейчас
же подплывший к нему лебедь.
Он созерцал колеблющийся белый облик, рассекавший
сумрак, взбаламучивая воду, но вдруг колокол зазвонил
медленными перезвонами. Снова взглянув на часы, он убе
дился, что близко повечерие.
Вошел в церковь еще пустую, и воспользовался своим
одиночеством, чтобы на досуге рассмотреть ее получше.
Она имела форму обрубленного снизу креста, закру
гленного вверху и простирающего четырехгранные руки,
прорезанные каждая — дверями.
Под сенью лазоревого купола верхняя часть креста
изображала небольшую ротонду, обрамленную кольцом
седалищ, прислонившихся к стенам. Посреди возвышался
большой мраморный алтарь, увенчанный деревянными па
никадилами и окаймленный сбоку деревянными же канде
лябрами, стоявшими на мраморных колонках.
Под алтарем, в пустоте, спереди замкнутой стеклом,
виднелась рака готического стиля, и в золоченой зеркаль
ности ее медного покрова отражались огни лампад.
Ротонда переходила в широкую площадку, отграни
ченную тремя ступенями, и сливалась с руками креста, ко
торые, удлинняясь, образовали как бы преддверие, одно
временно служившее и кораблем, и боковыми приделами
обрубка — церкви. Два крошечных алтаря притаились в
конечности полых рук, возле дверей, укрывшись в нише,
голубые, как и купол. Две статуи виднелись над каменны
ми алтарями без всяких украшений. Одна изображала свя
того Иосифа, другая Христа.
Лицом к главному алтарю, в преддверии, против вед
ших в ротонду ступеней, был расположен еще четвертый
алтарь во имя Пречистой Девы. Он выделялся на фоне
окна, витражи которого представляли святого Бернара
192
в белой и святого Бенедикта в черной одежде, и уходил,
казалось, в глубину храма, — опоясанный справа и слева
двумя рядами скамей, которые тянулись навстречу малень
ким алтарям, открывая лишь столько места, чтобы пройти
вдоль преддверия, или по прямой линии, от алтаря Влады
чицы достигнуть ротонды с главным алтарем.
«Храм страдает крикливым безобразием, — подумал
Дюрталь, усаживаясь на скамью перед статуей святого
Иосифа. — Судя по стенным барельефам, памятник соо
ружен в эпоху Людовика X V I: то было плохое время для
церквей!»
Звон колоколов перебил его мысли, и все двери откры
лись в тот же миг. Срединная, устроенная влево от алтаря,
в самой ротонде, пропустила дюжину монахов, облеченных
в широкие белые рясы. Иноки разместились на хорах, за
няв боковые седалища ротонды.
Толпа чернецов в темном проникла двумя входами
преддверия. Они преклонили колена перед скамьями, сто
явшими справа и слева от алтаря Богородицы.
Некоторые опустились совсем близко от Дюрталя. Но
из почтения к их склоненным головам, молитвенно сло
женным рукам он не решился их рассматривать, притом же
преддверие погрузилось в глубокую тьму. Освещение со
средоточилось на хорах, где были зажжены лампады.
Он наблюдал за белыми иноками, сидевшими на види
мой ему стороне ротонды. Узнал среди них отца Этьена,
коленопреклоненного возле низкого монаха. Но особенно
приковал его внимание один из братьев, отчетливо осве
щенный на крайнем седалище рядом с папертью, почти
против алтаря.
Стройный и нервный, он походил в своем белом бурну
се на араба. Дюрталь видел лишь его профиль и различил
длинную седую бороду, бритый череп, обрамленный иноче
ским венчиком, высокий лоб, орлиный нос. Монах изводил
приятное впечатление своим властным лицом, изящным
телом, мерно двигавшимся под рясой. «Вероятно — игу
7 Гюисманс Ж. К. «Собрание сочинений. Т. 3» 193
мен пустыни», — подумал Дюрталь и уж не сомневался в
этом, когда монах достал спрятанный под его аналоем ко
локольчик и начал руководить богослужением.
Все монахи поклонились алтарю; игумен прочел всту
пительные молитвы, и в другом конце ротонды, скрытом
от взора Дюрталя, зазвучал и, по мере того, как разливался
антифон, возносился хрупкий, старческий голос, детски-
прозрачный, в котором, однако ж, звенели слегка надтрес
нутые ноты.
«Deus in adjutorium meum intende»1.
И противоположная сторона хор, где виднелись игу
мен и отец Этьен, ответила низкими теноровыми голосами,
очень медленно скандируя склады:
«Domine ad adjuvandum me festina»2.
Нагнувшись над разложенными перед ними фолианта
ми, они продолжали:
«Gloria Patri et Filio et Spiritui Sancto»3.
И выпрямились, когда вторая половина отцов возгла
шала в ответ:
«Sicut erat in principio...»4
Служба началась.
Это был скорее речитатив, чем пение, — то медлен
ный, то скорый. Видимые Дюрталю монахи резко и крат
ко выговаривали гласные, тогда как на другой стороне их,
наоборот, растягивали и произносили, казалось, все «о»
с облегченным ударением. Произношение юга как бы со
четалось здесь с северным. Странный оттенок сообщался
богослужению в таком речитативе. Словно некие чары
убаюкивали и нежили душу, замиравшую в волнах псал-
мопений, прерываемых неизменным славословием, кото
рое повторялось после заключительной строфы каждого
псалма.
1Внемли, Боже, склонись, Боже, к мой защите ( л а т .).
2 Господи, спаси меня ( л а т .).
3 Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу ( л а т .).
4 Как было в начале...( л а т .)
194
— Но я ничего не понимаю, — недоумевал Дюрталь,
в совершенстве знавший чин повечерия. — Они поют не
по римскому уставу.
Недоставало одного псалма. Отчетливо услышал он
на миг гимн святого Амвросия «Те lucis ante terminum»1,
возглашенный в суровой мощной мелодии древнего напева.
Изменилась только конечная строфа. И снова спутался,
ожидая «Кратких Назиданий», «Nunc dimittis», которых
так и не дождался.
Повечерие не меняется, как вечерня, думал он. Надо
попросить завтра объяснений у отца Этьена.
Мысли его спутал молодой, белый монах, который,
выйдя и отдав перед алтарем земной поклон, зажег две
свечи.
Вдруг все встали, и своды сотряс восторженный воз
глас «Salve Regina». Дюрталь внимал, охваченный дивным
напевом, который так не походил на завыванья в париж
ских церквях. Пламенный и нежный, устремлялся он с та
кою молитвенною силою, что, казалось, в нем одном пре
творилась вся незабвенная надежда человечества и вся его
вечная тоска.
Без аккомпанемента, без подкрепления органом возвы
шали его голоса, равнодушные к себе, сливаясь в единый
глубокий мужеский поток. Спокойно дерзостный, царил он
в непреодолимом порыве к Приснодеве, но потом как бы
прозревал, и его уверенность слабела. Трепеща изливалась
песнь и, чувствуя залог прощения в своем покорстве и уни
чижении, в самозабвенных кликах осмеливалась просить
незаслуженного небесного блаженства.
Он был олицетворенным торжеством невм, задер
живающихся на том же слоге, повторяющих одно и то
же слово. Церковь изобрела их, когда слова бессильны,
чтобы начертать чрезмерность внутренних восторгов или
скорби. И словно вихрь веял, словно душа уносилась в
195
страстных голосах иноков. Дюрталь по своему требнику
следил за творением, столь кратким по тексту и столь длин
ным в пении. Если вслушаться, если внимательно вчитать
ся в драгоценное молитвословие, то, разложив целое, в нем
можно было уловить три различных состояния души, кото
рые знаменуют собою три ступени человечества: юность,
зрелость и упадок. В нем как бы воплотилась сущность
молитвы всех веков.
Сперва гимн ликования, приветный восторг существа
еще юного, которое лепечет любовные хвалы, тешится
нежными словами ребенка, ласкающего свою мать:
«Salve Regina, Mater misericordia, viva, dulcedo et spes
nostra, salve»1.
Но выросла душа, столь пламенная и безыскусственно
блаженная, и сознав вольные ошибки ума, многократные
впадения в грех, молит о помощи, заломив руки и рыдая.
Не улыбаясь, прославляет она, но в слезах:
«Ad te clamamus exsuies filii Hevae; ad te suspiramus
gementes et fientes in hac lacrimarum valle»2.
Надвинулась наконец старость, и распростерта душа,
терзаемая воспоминанием отринутых назиданий, сожале
нием утраченной благодати. Боязливее стала она и ослабе
ла, страшится своего освобождения, чует близкое разруше
ние своей плотской темницы. Помышляет о вечной гибели
тех, кого осудит Судия, и на коленях молит Заступницу
земли, Царицу Небесную:
«Eia ergo advocata nostra, illos tuos miséricordes oculos
ad nos converte et Iesum benedictum fructum ventris tui nobis
post hoc exsilium astende»3.
196
К основной молитве, составленной Пьером де Компо-
стелем или Германом Контра святой Бернар присовокупил
в экстазе обожания три заключительных восславления:
«О clemens о pia, о dulcis Virgo Maria»1! — и, как бы
запечатлев несравненное моление тройственной печатью,
опять унес гимн к хвалебному поклонению первых строф,
завершил тремя воплями любви.
«Это неслыханно», — думал Дюрталь, когда иноки
воссылали нежные, ревностные зовы. Невмы удлиннялись
на «о», облекая их всеми красками души, регистрами всех
звуков. Под покровом нотной пелены, в междометиях, еще
раз подводился итог проверки человеческой души, уже по
знавшей себя в прохождении граней гимна.
И вдруг на слове «Мария», в славословящем клике
имени, песнь оборвалась, погасли свечи, и коленопрекло
ненно поникли монахи. Мертвое молчание царило над ка
пеллой. Медленно зазвонили колокола, и Анжелюс рас
цвел под сводами, распускаясь лепестками белоснежных
звуков.
Распростертые погрузились все в долгую молитву,
укрыв лицо руками. Прозвенел, наконец, колокольчик,
вся обитель поднялась, и исчезла немая вереница иноков за
дверью, прорезанной в ротонде.
Изнемогший, потрясенный, со слезами на глазах, поду
мал Дюрталь: «Дух Святой — истинный творец парящей
музыки, он — неведомый сочинитель, бросивший в чело
веческий мозг семена древних мелодий».
К нему подошел Брюно, которого он не заметил в церк
ви. Молча миновали они двор, вошли в странноприимный
дом, и Брюно, зажегши две свечи, подал одну из них Дюр
талю, сурово распростившись:
— Покойной ночи, сударь.
Дюрталь плелся за ним по лестнице. Они опять по
клонились друг другу на площадке, и Дюрталь удалился в
свою келью.
197
Ветер дул в дверь, и мрачной показалась ему комната,
слабо освещенная стелющимся огоньком свечи. Высокий
потолок тонул во тьме; раскидывалась ночь.
Уныло присел Дюрталь возле постели.
Его осенило одно из тех неописуемых внушений, один из
тех экстазов, когда кажется, что раскрывается переполнен
ное сердце. Бессильный броситься вспять, бежать от самого
себя, Дюрталь превратился в ребенка, излился в беспричин
ном плаче, стремясь облегчиться от давивших его слез.
Склонившись на аналой, он ждал неведомо чего, ждал
несбыточного. Потом, упав перед Распятием, распростер
шим над ним руки, заговорил ему, тихо зашептал:
— Отец! Свиней изгнал я из себя, но они истоптали
меня, покрыли грязью... Я погибаю. Сжалься надо мной,
я пришел к тебе так издалека! Умилосердись, Господи,
над бесприютным грешником! Я припадаю к тебе, не из
гоняй меня, приюти, омой меня! Ах, да! я не повидал отца
Этьена, чтобы узнать, примет ли меня завтра духовник, —
вдруг вспомнил Дюрталь в связи с своей мольбою. Навер
ное, он позабыл предупредить его. — Тем лучше, это дает
мне однодневную отсрочку, — слишком истомилась душа
моя, сильно нуждается в отдохновении.
Разделся, вздыхая: «Завтра надо будет подняться в
три с половиной, чтобы поспеть в церковь к четырем. Если
спать, то у меня времени в обрез. Дай Бог, чтобы не напала
завтра невралгия и чтоб я проснулся до зари».
II
199
Hostemque nostrum comprine
Ne polluantur corpora»1.
200
дул и поставил свечу возле аудитории и вырвался на волю.
Чернела ночь. На высоте первого этажа, круглое окошко в
церковной стене бросало в тьму красный сноп света.
Дюрталь затянулся несколько раз папиросой и на
правился к церкви. Осторожно потянул дверной засов.
В преддверии царил мрак, зато пустая ротонда светилась
множеством лампад.
Шагнув, перекрестился и попятился, едва не наступив
на тело. Взглянул себе под ноги.
Он попирал поле битвы.
Человеческие фигуры лежали на полу в позе воинов,
подкошенных стрельбой. Одни ничком другие на коленях.
Одни, как бы сраженные в спину, раскинули руки по зем
ле, другие распростерлись, скорчив пальцы на груди, а не
которые сжимали голову или воздевали руки.
Ни трепета, ни стона не издавала эта группа павших.
Ошеломленный, глядел Дюрталь на распростершихся
иноков и застыл в удивлении. Лента света упадала с лампа
ды, переставленной отцом ризничим и, пересекая паперть,
озаряла чернеца, коленопреклоненного перед алтарем, по
священным Приснодеве.
Старцу на вид было за восемьдесят. Окаменев, подоб
но изваянию, склонился он с неподвижным взором, в таком
молитвенном восторге, что все экстатические лики святых,
по сравнению с ним, казались вымученными и холодными.
Черты его лица отличались, в общем, обыденностью.
Лишенный иноческого венчика, выжженный вечным солн
цем, орошенный бесконечными дождями бритый череп его
получил окраску кирпича. На затуманенных глазах замет
ны были старческие бельма. Изборожденное, сморщенное,
исхудалое лицо скрывалось в чаще белого пуха, а слегка
вздернутый нос еще сильнее подчеркивал заурядность его
очертаний. Но чем-то ангельским веяло от него — не от
глаз, не от рта, ни от чего либо в отдельности, но от всего
облика в целом, и осеняло голову инока, исходило от его
жалкого, укрытого лохмотьями согбенного тела.
201
Душа старца не усовершенствовала, не облагородила
его внешности, она просто как бы уничтожила ее, осияла
ореолом древних святых, который не только лучился во
круг головы, но разлился по всему телу, окутал его почти
непроницаемою, бледной дымкой. Старец ничего не видел
и не слышал. Монахи влачились на коленях, устремлялись
под пламенное сияние его экстаза, а он не шевелился, как
глухонемой, и его можно было бы принять за мертвого,
если б не движения губ и длинной бороды.
Заря забелела в окнах, рассеивался мрак, и теперь яс
нее вырисовывались перед Дюрталем остальные братья.
Пылко молились они, воспламененные божественной лю
бовью, беззвучно отрешались от самих себя, распростер
шись перед алтарем. Между ними несколько самых мо
лодых стояли на коленях, выпрямив стан, другие присели
на корточках, подняв восторженно глаза, некоторые изо
бражали крестный путь и, распластавшись лицом к лицу,
смотрели глазами слепцов, не видели друг друга.
Несколько отцов, в своих широких рясах, белело среди
послушников; простертые, они лобызали землю.
— О, молиться! Молиться подобно этим инокам! —
воскликнул Дюрталь.
Он чувствовал, как изнемогает его несчастная душа;
дав волю хлынувшему чувству, он упал на плиты пола и
смиренно испрашивал у Христа прощенья, что оскверняет
своим присутствием непорочность святого места.
Впервые спала печать души. Долго молился он, и в со
знании своей греховной недостойности, не понимал, как
милосердие Господне терпит его в малом кругу своих из
бранников!
Ясно и пытливо вслушиваясь в свое Я, сознавал себя
ниже последнего послушника, который не прочтет, пожа
луй, книги по складам; не сомневался более, что культура
разума — ничто, культура души — все.
Незаметно уносился он из храма, всеми помыслами
отдавшись лепету благодарений, с душой, захваченной чу
202
жим влиянием, оторванной от мира, далекой от плотской
оболочки, отторгнутой от тела.
Наконец снизошло на него молитвенное вдохновение,
порыв, который так упорно ему не удавался. Исчезла борьба
вечеров в Нотр-Дам-де-Виктуар или Сен-Северин, когда
он с такими усилиями выбивался из темницы своей плоти.
Снова очнулся в стенах храма и изумленно огляделся.
Большинство братьев разошлось. Монах одиноко повергся
пред алтарем Владычицы, валился и он, присоединив
шись к отцам, сходившимся в ротонду.
Дюрталь наблюдал их. Они различались и ростом и
наружностью. Заметил плешивого толстяка в очках, с
длинной черной бородой и возле него маленьких, пухлых,
белокурых. Наряду со старцами, обросшими дикой жест
кой бородой, виднелись совсем еще юноши, с туманным
обликом немецкого мечтателя, голубоглазые, в очках. З а
исключением самых молодых, всех объединяла одна общая
черта: вздутый живот и розовые жилки, испещрявшие их
щеки.
Вдруг открылась дверь ротонды, и показался высокий
инок, руководивший вчера богослужением. Накинув на
голову, поверх ризы, холстинный капюшон, поднялся он в
главный алтарь, чтобы служить обедню.
И началась не та грубая богослужебная стряпня, ко
торую изготовляют в парижских церквах, но обедня мед
ленная, обдуманная и глубокая, обедня, когда благоговейно
священнодействует пресвитер, ушедший всецело в совер
шение жертвенного таинства. Не звенели колокольчики
при возношении Святых Даров, но разнесся гулкий благо
вест колоколов монастыря, полились волны звуков крат
ких, тяжелых, почти жалобных, и пластом пали трапписты,
сокрыв головы под аналои.
Обедня кончилась к шести. Дюрталь побрел по дороге,
где гулял накануне вечером, и опять очутился перед шоко
ладной фабричкой, мимо которой проходил вчера. В окна
рассмотрел отцов, завертывавших в свинцовую бумагу
203
плитки шоколада, а в другой комнате — крошечную паро
вую машину, которою управлял послушник.
Снова аллея, где он вчера в сумерках курил. Исчезла
печаль, которою окутывала ее ночь, и чарующе протяну
лись двумя рядами вековые липы, нежно шелестевшие под
дыханием ветра, овевавшие Дюрталя томным ароматом.
Сев на скамью, он окинул взглядом фасад аббатства.
Выстроенный в тяжелом стиле X V II века древний замок,
перед которым зеленел длинный огород с кустами роз, кое-
где оттенявшими голубоватые водоемы и жилистые кочни
капусты, возносился торжественно и величаво со своей ли
нией восемнадцати окон, со своим фронтоном, в тимпане
которого приютились огромные часы.
Аспидная кровля венчалась группой небольших коло
колов.
Ступени подъезда вели внутрь здания. По высоте оно
казалось пятиэтажным, но на самом деле этажей было все
го два и, судя по необычному размеру окон, покои, очевид
но, отличались непомерной высотой храма.
Здание, натянутое и холодное, было бы более есте
ственным приютом — раз уже превратили его в мона
стырь — для последователей Янсения, чем для учеников
святого Бернара.
Утро стояло теплое. Солнце просвечивало сквозь колы
хавшуюся сеть листвы, и занимающийся день перекраши
вал белые тона в розовый цвет. Читая требник, Дюрталь
увидел, как порозовели страницы, а все буквы, напечатан
ные черным, получили зеленую окраску.
Забавляясь этими превращениями, выставив на солнце
спину, наслаждался он ветерком, насыщенным благоухани
ями, и отдыхал в потоках света от ночных тревог. В конце
аллеи показались братья. Одни молча несли под мышкой
большие круглые хлебы, другие выступали с корзинами
молока или полными руками сена и яиц. Проходя мимо,
они приветствовали его учтивыми поклонами.
Выражение лиц было у всех радостно-суровое. И он
204
подумал: «Славные люди, как помогли они мне сегодня
утром! Да, им обязан я, что прорвалась моя душа, и я мо
лился, познал наконец молитвенный восторг, которого не
находил в Париже. Им, а прежде всего — милосердой
Нотр-Дам-де-Артр! »
Радостно вскочил он со скамьи, углубился в боковые
аллеи и натолкнулся на водоем, замеченный вчера. Впере
ди высился тот самый грозный крест, который разглядел из
экипажа Дюрталь среди лесов, когда подъезжал к пусты
ни. Лицевой стороною обращенный к монастырю, обрат
ной — к водоему, крест поддерживал белого мраморного
Христа в человеческий рост, в стиле XVIII века. Пруд был
крестообразной формы, именно такой, какую имели многие
древние базилики.
Пруд этот, темный и проточный, усеян был зернами
водяной чечевицы, которые двигались, когда плыл лебедь.
Подплыв к Дюрталю, он вытянул клюв, надеясь, ко
нечно, на кусок хлеба.
Никакого шума не слышалось здесь в пустынной ти
шине, и лишь сухие листья хрустели под ногами. На ба
шенных часах пробило семь. Дюрталь вспомнил, что время
завтракать и, прибавив шагу, направился к аббатству. Отец
Этьен дожидался его и, пожав руку, спросил, хорошо ли он
почивал; потом сообщил:
— Не знаю, чем вас накормить! У меня только молоко
и мед. Сегодня же я пошлю в ближнюю деревню, чтобы
раздобыть вам немного сыра, но сейчас утром вы обречены
на печальную трапезу.
Дюрталь предложил заменить молоко вином, уверяя,
что этого ему вполне достаточно.
— Я не вправе жаловаться, вы сами, наверно, еще не
ели.
Монах усмехнулся:
— Как раз в эти дни у нас пост в ознаменование ор
денских празднеств. — И пояснил, что он вкушает всего
раз в два дня, после нон.
205
— Неужели вы даже не подкрепляетесь вином и яй
цами?
Отец Этьен по-прежнему усмехался.
— Привычка. Что это в сравнении с жизнью, которую
вели святой Бернар и его спутники, пришедшие возделы
вать долину Клерво? Вся трапеза их состояла из соленых
дубовых листьев, отваренных в мутной воде. — Помолчав,
отец продолжал: — Не спорю, устав траппистов суров, но
каким покажется он мягким, если перенестись к древнему
восточному чину святого Пахомия. Как подумаешь, что
желавший вступить в этот орден десять дней и десять но
чей выстаивал у монастырских врат, претерпевая всевоз
можные поношения и обиды! Если он упорствовал в своем
намерении, то его подвергали трехлетнему послушанию, и
он жил в шалаше, где нельзя было ни встать, ни лечь. Н а
сыщался одними оливами и капустой, молился двенадцать
раз днем, двенадцать вечером и двенадцать ночью. Обре
кал себя на вечное молчание, на неустанную муку плоти.
Святой Макарий, готовясь к послушанию и приучая себя
обуздывать голод, придумал опускать хлеб в кувшин с
необычайно узким горлышком и питался лишь крошками,
которые мог достать пальцами. Допущенный в монастырь,
он по воскресеньям глодал только листья сырой капусты.
Да, они были выносливее нас! Увы! Таких постов нам не
снести ни телом, ни душою. Надеюсь, что это не помеша
ет вам откушать. Приятного аппетита! Ах! чтобы не за
быть — ровно в десять будьте в аудитории. Отец приор
исповедает вас.
И с этими словами удалился.
Словно кто обухом хватил Дюрталя по голове. Рухнули
столь стремительно возведенные подмостки его восторгов.
Странно, что в ликующем порыве, охватившем его на рас
свете, он совсем забыл о предстоящей исповеди. Им овла
дело какое-то умопомрачение.
«Я прощен! — говорил он себе. — И порука тому, —
никогда еще неизведанное мной блаженство, истинно чу
десное окрыление души, осенившее меня в церкви и лесу!»
206
Его ужаснула мысль, что ничто, в сущности, еще не
начиналось и все впереди. У него не хватило духа прикос
нуться к хлебу и, сделав глоток вина, он в паническом стра
хе бросился из трапезной.
Как безумный, ходил длинными шагами. «Исповедать
ся! Приор? Каков он?» — Тщетно перебирал он уцелевшие
в памяти лица отцов, пытаясь угадать своего духовника.
«Бог мой, — пришло ему вдруг на мысль, — но я не
знаю даже, как исповедываются!»
Искал укромного уголка, чтобы собраться с духом. Сам
не зная как, забрел в аллею орешника, окаймлявшего стену.
Росли исполинские деревья. Укрывшись за одним из ство
лов, присел на мох и начал перелистывать требник. «По при
ходе в исповедальню, преклоните колена и сотворите крест
ное знамение. З а сим попросите священника благословить
вас, сказав: “Отец мой, благословите меня, ибо согрешил
я”; прочтите после того “Confiteor” до слов “mea culpa...”
и...». Он остановился, и без всяких усилий с его стороны
брызнули ключи позора, переполнявшие его жизнь.
И столько было их, в таком многообразии, что он от
прянул, захлестнутый отчаянием.
Потом оправился напряжением воли и, стремясь к са-
мопостижению, пытался унять разбушевавшиеся хляби,
отогнать, заградить плотиной, но один из притоков зато
пил остальные, поглотил их, превратился в единую реку.
Сперва школьные годы, когда каждый посягал на себя
или ласкал других. Потом юность сладострастная, расто
чаемая в кофейнях, утопающая в грязи, плененная тропами
блудниц и, наконец, бесстыдство зрелых лет. Естественная
похоть сменилась извращенной, и бесстыдные воспомина
ния осадили его толпой. Он вспомнил о чудовищных обма
нах, о поисках искусственности, отягощающих порочность
греха. И пред ним одна за другой проносились участницы,
сообщницы его падений.
Среди них на миг выплыла Шантелув, растленная де
моном прелюбодейка, которая втянула его в эти ужасные
207
приключения, запутала в неслыханные преступления, в
злодейства, посягающие на Господа, в святотатства!..
«Как рассказать это монаху? — думал устрашенный
воспоминаниями Дюрталь. — Откуда мне взять понятных
слов? Как говорить, не впадая в срам? — Слезы у него
хлынули из глаз. — Боже мой. Боже, вздохнул он, — это
слишком! — Флоранс восстала с своими отроческими фор
мами, с улыбкой шаловливого юнца. — Я не могу открыть
духовнику всего, что плавилось в ароматных сумерках ее
порока, не могу подвести его к гнойным струям ее грехов!
Да, но этого не минуешь! — И он задумался над мер
зостями этой блудницы, с детства утопавшей в грехе, а
повзрослев, предававшейся старческим страстям на про
давленных канапе таверн. — Что за позорное рабство!
Отвратительно вспомнить чудовищные потехи ее вожде
лений!..»
Одно за другим раскрывались смрадные гнезда. Все
испытал он, все виды греха, терпеливо перечисляемые в
требнике! Ни разу не исповедывался Дюрталь со време
ни первого причастия. Года шли, а порок все засорял его,
давил все новыми пластами. И он бледнел при мысли, что
должен поведать другому о своем беспутстве, раскрыть за-
таеннейшие свои помыслы, покаяться в грехах, в которых
сам себе не смеет человек признаться, боясь слишком уро
нить себя в собственных глазах!
У него выступил холодный пот. Жизнь казалась по
стылой, гнели угрызения совести. Покорный, терзался
он, сожалея, что так поздно очнулся от зловония греха, и
заливался слезами, сомневаясь в прощении, не смея даже
молить о нем в сознании своей скверны.
Наконец встрепенулся. Близился миг искупления. На
его часах было без четверти десять. Самобичевание дли
лось более двух часов.
Торопливо выбрался на большую аллею, ведшую к мо
настырю.
Подавляя слезы, шел понуря голову.
208
Замедлил слегка шаги, дойдя до пруда. С мольбой под
нял глаза к распятию и, опуская их, встретился с взглядом,
поразившим его своим волнением, жалостью, нежностью.
И взгляд исчез вместе с приветственным поклоном по
слушника, продолжавшего свой путь.
— Он разгадал меня. Не ошибся в своей жалости ми
лосердый инок, нет, не измышлены мои страдания!
Господи! Если б уподобиться этому смиренному брату!
И вспомнил усердие, с которым молился сегодня утром в
церкви этот высокий юноша, как бы уносившийся от земли
перед лицом Пречистой.
Подавленный, добрался он до аудитории и бросился
на стул. Потом вскочил, словно затравленный зверь, и по
трясенный страхом подумал в порыве смятения о бегстве.
Хотел схватить свою поклажу и ускользнуть на поезд.
Но сдержался и, насторожившись, стоял в нерешимо
сти, а сердце билось резкими толчками. Услышал далекие
шаги. Впивался в близившиеся звуки.
— Бог мой, каков монах, который войдет сейчас сюда?
Шаги смолкли. Дверь отворилась. Устрашенный, не
смея взглянуть духовнику в лицо, Дюрталь узнал в нем
высокого трапписта, с величественным профилем, которо
го он считал игуменом.
Изумленный молчанием, приор произнес:
— Вы просили духовника, сударь?
В ответ на утвердительный жест Дюрталя, указал на
аналой, прислонившийся к стене, и, отвернувшись, сам
опустился на колена.
В оцепенении упал Дюрталь на аналой, совершенно
потеряв голову. Приготовленное общее вступление, отме
ченные вехи, составленное деление грехов — все вылетело
теперь из головы. Монах поднялся, сел на плетеный стул,
наклонился к кающемуся и приложил руку к уху, чтобы
лучше слышать.
И ждал.
Дюрталь готов был сквозь землю провалиться. Н а
пряжением воли преодолел наконец свой стыд. Разомкнул
209
губы — и не мог вымолвить ни слова. Изнемогая, сжав
голову в руках, боролся с подступавшими слезами.
Монах не двигался.
Сделав последнее отчаянное усилие, пролепетал начало
молитвы «Confiteor» и заговорил:
— Я не исповедывался с детских лет, жил с того вре
мени блудною жизнью, я...
Слова застревали в горле.
По-прежнему молчал траппист. Не подал никакой по
мощи.
— Я предавался всяческому разврату... творил все...
все...
Он задохнулся. Прорвались заглушаемые слезы. З а
плакал, вздрагивая телом, закрыв лицо руками.
Все так же невозмутимо безмолвствовал склонившийся
над ним приор.
И Дюрталь воскликнул:
— Да не могу же я! Нет, не могу!
Его душила жизнь, от которой он не в силах был от
речься. Рыдал, сокрушаясь о своих грехах, в ужасе чув
ствуя себя таким покинутым, не встретив ни ласки, ни
участия. Казалось, что все рушится, что он погиб, отринут
даже тем, кто послал его в аббатство.
Рука опустилась ему на плечо и тихий, низкий голос
заговорил:
— Слишком утомлена ваша душа, и я сейчас не хочу
вам предлагать вопросов. Придите завтра в девять. Это
время свободное от служб, и нам будет некуда спешить.
А пока вспомните об одном из событий на Голгофе: Крест,
сложенный из всех грехов мира, столь тяжко давил на
плечо Спасителя, что у Того подкосились колена, и Он
упал. Нести его Господу помог проходивший мимо кире-
неянин. Возненавидя и оплакав ваши согрешения, вы об
легчили, как бы освободили этот крест от бремени вашего
порока и, ослабив его тяжесть, пособили Господу нашему
поднять его.
210
Он наградил вас изумительнейшим чудом, привлекши
сюда издалека. Возблагодарите Его всем сердцем и не от
чаивайтесь. В знак послушания прочтите сегодня покаян
ные псалмы и славословия святых. Благословляю вас.
Приор благословил его и исчез. Дюрталь встал, осу
шая слезы. Свершилось то, чего он так боялся. Монах,
которому предназначено врачевать его, был бесстрастен,
почти нем! «Увы! — думал он, — мои нарывы назрели, но
вскрыть их мог бы лишь удар ланцета!
В сущности, — рассуждал Дюрталь, — плетясь по
лестнице к себе в келью, чтобы освежить глаза, — не
столько в своих наставлениях, сколько в тоне, которым они
были произнесены, траппист оказался даже сострадатель
ным. Будем, наконец, справедливы, — возможно, что его
ошеломили мои слезы. Аббат Жеврезе не писал, наверно,
отцу Этьену что я удаляюсь в пустынь ради обращения.
Поставьте себя на место человека, живущего во Господе,
вне мира, которому вдруг выливают на голову ушат воды!
Завтра посмотрим». — И Дюрталь наскоро загладил
следы волнений на лице, и поспешил к секстам, которые
начинались в одиннадцать часов.
Церковь была почти пуста. Братия работала на шоко
ладной фабрике и в поле.
Отцы уже сидели на своих местах, в ротонде. Приор
достал колокольчик, все истово осенили себя крестным
знамением, и слева, в скрытой от Дюрталя части хор —
он занял прежнее место перед алтарем святого Иосифа —
поднялся невидимый голос:
«Ave, Maria, gratia plena, Dominus tecum»1.
А на противоположной стороне отвечали:
«Et benedictus fructus ventris tui, Jesus»2.
Мгновенный перерыв. И, как вчера перед повечерием,
запел прозрачный, слабый голос престарелого трапписта:
211
«Deus in adjutorium meum intende»1.
Полилось богослужение с «Gloria Patri» и т. д. Накло
нившись над книгами, кратким и отчетливым напевом воз
носили монахи псалмы, чередуясь на обеих сторонах.
Усталый, не в силах молиться, стоял Дюрталь на коле
нах, убаюканный псалмопением.
Все отцы разошлись, когда кончились сексты, и Дюр
таль уловил сострадательный взгляд, с которым приор
слегка повернулся по направлению к его скамье. Он понял,
что инок молился за него Спасителю, умолял, быть может,
Господа указать путь дальнейшего воздействия.
На дворе Дюрталь подошел к Брюно. Они обменялись
рукопожатием, и посвященный сообщил, что прибыл но
вый сотрапезник.
— Богомолец?
— Нет, викарий из окрестностей Лиона. Пробудет
всего лишь день. Приехал навестить захворавшего игу
мена.
— Игуменом Нотр-Дам-де-Артр я считал того высо
кого монаха, который руководит богослужением...
— Нет, это отец Максим — приор. Игумена вы еще
не видели и, боюсь, не увидите — ему, пожалуй, не встать
с постели до вашего отъезда.
Вошли в странноприимный дом и застали там отца
Этьена, который извинялся за скудную трапезу пред не
знакомым жирным низеньким священником.
Последний отличался резкими чертами заплывшего
жиром желтого лица и выказал себя весельчаком. Шутил
с Брюно, по-видимому, давним своим знакомцем, о гре
хе чревоугодия, столь частым у траппистов, с деланно
восхищенным причмокиванием смаковал тусклый букет
жалкого вина, которым угощался; разделяя ложкой главное
блюдо обеда — яичницу, делал вид, что разрезает курицу,
восторгался отменным видом мяса и потчевал Дюрталя:
III
226
— Радуйтесь, жизнь ваша умерла. Погребена в мона
стыре, и в монастыре суждено ей возрождение. Это благое
предзнаменование. Уповайте на Господа и идите с миром!
Пожимая ему руку, отец прибавил:
— Не стесняйтесь тревожить меня. Всецело распола
гайте мной не только для исповеди, но и для всех бесед,
всех советов, какими смогу вам быть полезен. Согласны,
правда?
Вместе вышли они из аудитории. В коридоре монах
поклонился и исчез. Дюрталь колебался, куда уединиться
для размышления: в свою келью или церковь, — когда по
казался Брюно.
Подойдя к Дюрталю, он сказал:
— Ну, что? Изрядный груз свалился с плеч? Да?
И засмеялся на удивленный взгляд Дюрталя.
— Поверьте, такой старый грешник, как я, по тысяче
мелочей — хотя бы по вашим несчастным глазам, которые
сейчас горят, — мог узнать, что вы укрылись сюда непри-
миренным.
А сейчас я вдруг сталкиваюсь с преподобным отцом,
который возвращался в монастырь, и смотрю, как вы вы
ходите из аудитории. Не требуется, согласитесь сами, осо
бой сообразительности, чтоб угадать, что совершилось ве
ликое омовение!
— Да, но приора вы не видели со мной, — возразил
Дюрталь, — он удалился до вашего прихода. У него могло
случиться и другое дело.
— Нет, отец был без наплечника и в рясе; он надевает
ее только идя в церковь или на исповедь. В церкви в этот
час нет богослужения, и я поэтому не сомневался, что он
посетил аудиторию. Прибавлю еще, что трапписты не ис
поведаются здесь, и, следовательно, лишь двое могли бесе
довать с ним в этой комнате — вы или я.
— Теперь понимаю, — засмеялся Дюрталь.
Тем временем к ним присоединился отец Этьен, и Дюр
таль попросил у него четки.
227
— Но у меня нет, — огорченно молвил монах.
— У меня их несколько, — предложил Брюно. И я
сочту за большое счастье поднести вам одни. Вы позволи
те, отец?..
Монах сделал утвердительный знак.
— В таком случае благоволите проводить меня, — об
ратился к Дюрталю посвященный. — Я немедленно вручу
их вам.
Вместе поднялись они по лестнице, и Дюрталь узнал,
что комната Брюно расположена в глубине небольшого ко
ридора, недалеко от его собственной. Старинная мещанская
меблировка кельи отличалась крайней простотой. Вся обста
новка состояла из кровати, бюро красного дерева, простор
ного библиотечного шкафа, наполненного творениями под
вижников, фаянсового умывальника и нескольких стульев.
Мебель совсем не походила на остальные вещи пусты
ни и принадлежала, очевидно, посвященному.
— Садитесь, пожалуйста, — пригласил Брюно, ука
зав на стул.
И они разговорились. Беседа началась с таинства пока
яния и остановилась на отце Максиме. Дюрталь признал
ся, что его сперва устрашил высокомерный вид приора.
Брюно рассмеялся.
— Да, он, действительно, производит такое впечатле
ние на людей, мало его знающих. Но когда познакомишься
с ним, то видишь, что суров он только к самому себе, и нет
человека, более терпимого к другим. Он — инок святой и
истинный в полном значении этого слова. Муж в высокой
степени просветленный...
Когда Дюрталь заговорил о других пустынниках, удив
ляясь, что между ними есть юноши, то Брюно ответил:
— Ошибочно думать, что большинство траппистов вы
росли в мире. Распространена совершенно ложная мысль,
что люди уединяются в Траппе после долгих невзгод, после
тревожной, бурной жизни. Следует начинать смолоду, что
бы быть в силах выдержать изнурительный чин монасты
228
ря, и, прежде всего, принести сюда тело, не истощенное
различными излишествами.
Не подобает мизантропию смешивать с иноческим
призванием. Не тоска, но зов Господень влечет людей в
траппистские пустыни. Особая благодать внушает юно
шам, еще совсем не жившим, стремление заточиться в
безмолвии и претерпевать жесточайшие лишения. И сча
стье даруется им здесь — счастье, какого я вам пожелаю
от души. Но вы не представляете, как тягостна их жизнь.
Возьмем, к примеру, послушников. Подумайте, что на них
лежит бремя тягчайшего труда, и они лишены даже утеше
ния, дарованного отцам: присутствовать на всех службах,
воспевать их. Вспомните, что не слишком часто дается им
причастие — их единая награда.
А здешняя зима. Страшный холод. Трещины и щели в
этих обветшавших зданиях. Ветры сверху до низу прони
зывают дом. Послушники мерзнут без топлива, спят на со
ломе, не могут даже ободрить, утешить друг друга, так как
воспрещена всякая беседа, и они почти не знакомы между
собой.
Подумайте, что никогда не услышат несчастные ла
скового слова, слова облегчения и подкрепления. Работа с
зари до ночи, и никто не поблагодарит их за усердие, никто
не выразит ревностному труженику своего одобрения.
Заметьте также, что летом для уборки жатвы иногда
нанимают рабочих из окрестных деревень, и они отдыхают,
когда солнце палит нивы. Садятся в тени скирд, в рубаш
ках, пьют, утоляя жажду, едят... А послушник смотрит на
них и продолжает работать в своей тяжелой одежде, ничего
не пьет и не ест. Поверьте, лишь закаленные души в со
стоянии вынести такую жизнь!
— Но не бывает разве дней смягчения, мгновений,
когда ослабляется устав? — спросил Дюрталь.
— Никогда. Другие ордена, тоже славящиеся своею
суровостью — укажу, например, кармелитов — допуска
ют хотя бы час отдохновения, когда разрешается смеяться
и говорить. Но здесь братия обречена на вечное молчание.
229
— Даже, когда собираются в трапезной?
— Тогда вслух читаются поучения Кассиана, Лествица
святого Иоанна, жития отцов-пустынников или иные на
зидательные книги.
— А по воскресеньям?
— В воскресенье встают часом раньше. И это излю
бленный их день, — они слушают все службы и могут про
водить все время в храме.
— Да, их уничижение и самоотречение достигают здесь
сверхчеловеческих ступеней! — воскликнул Дюрталь. —
Но, скажите, получают ли они достаточно обильную пищу,
чтобы выдерживать изнурительные полевые работы?
Брюно усмехнулся.
— Преисправно питаются овощами хуже тех, которые
нам подают, а под видом вина употребляют приторный и
кислый напиток, в котором оседает чуть не полстакана гущи.
Он выдается им в размере четверти или половины литра, но
в случае жажды им дозволено разбавлять его водой.
— А сколько раз положена еда?
— Не одинаково. От 14 сентября до Великого П о
ста едят всего раз в день, в половине третьего, а в течение
Великого Поста трапеза отсрочивается до четырех. Ци-
стерцианский пост менее суров с Пасхи до 14 сентября, и
обедают тогда в половине двенадцатого, а вечером, по же
ланию, разрешается еще легкая закуска.
— Ужасно! Работать — и целые месяцы питаться
лишь после полудня, пробыв на ногах с двух часов ночи.
— Иногда, по необходимости, устав расширяется, и
иноку не отказывают в куске хлеба, если он упадет от сла
бости.
И Брюно задумчивым тоном продолжал:
— Надлежало бы, в сущности, еще более ослабить ти
ски правил, которые в вопросе питания становятся истин
ным камнем преткновения для вербовки траппистов. При
нуждены бежать из их пустыни все те, кто не может, по
230
слабости телесной, примириться с этими порядками, хотя
бы их душа и находила здесь усладу1.
— А отцы ведут ту же жизнь, что и послушники?
— Вполне. Они подают пример. Для всех одинаковая
пища, все спят в общей спальне на одинаковых постелях.
Царит совершенное равенство. Единственное преимуще
ство отцов — в богослужебном пении и более частом при
общении Святых Тайн.
— Между послушниками мне особенно любопытны
двое: высокий белокурый юноша с заостренной бородой и
весь сгорбленный, глубокий старец.
— Юноша — брат Анаклет. Он — истинная скала
молитв, один из драгоценнейших новичков, которыми ода
рили небеса наше аббатство. Престарелый Симеон — дитя
траппистов, питомец одного из сиротских домов ордена.
Душа его необычна, он истинный святой, который еще при
жизни слился с Богом. Мы побеседуем о нем подробнее в
другой раз, а теперь пора идти. Близится час секст.
Примите четки, которые я решаюсь вам предложить.
Позвольте мне привесить медаль святого Бенедикта. —
И он вручил Дюрталю небольшие деревянные четки с при
чудливым медальоном, на котором были выгравированы
кабалистические письмена — талисман святого Бенедикта.
231
— Известно вам значение этих знаков?
— Да, я читал о них в брошюре дома Геранже.
— Отлично. Кстати, когда вы причащаетесь?
— Завтра.
— Завтра? Не может быть!
— Почему?
— Завтра будет одна только обедня — в пять часов
и, по обычаю, во время нее не предлагают Святых Таин
одному. Отец Бенедикт, который всегда служит раннюю
обедню, уехал сегодня утром и вернется не ранее двух дней.
Очевидно, вы заблуждаетесь.
— Да, но приор ясно объявил мне, что я причащусь
завтра! — воскликнул Дюрталь. — Скажите, все отцы
здесь одновременно и священники?
— Нет. Священническим саном облечены отец игумен,
который сейчас болеет, приор, который совершит завтра в
пять часов священнодействие, отец Бенедикт, о котором я
вам говорил, и еще один, которого вы не видели, так как он
сейчас в отъезде.
— Но, знаете, если это возможно, то я также вкусил
бы завтра Святых Даров. Но если не все они посвящены,
чем же разнятся простые послушники от отцов, не возве
денных в священство?
— Образованием. Отцы — люди с некоторой учено
стью, знающие латынь, не то, что братья послушники — в
миру крестьяне и рабочие. Но я, во всяком случае, повидаю
приора и после богослужения сообщу вам ответ касательно
причастия. Но как досадно! Жаль, что вы не могли сегодня
утром соединиться с нами.
Дюрталь ответил жестом сожаления. Отправившись в
церковь, скорбел о помехе, молил Господа не откладывать
приобщения его к благодати.
После секст подошел посвященный.
— Оказалось, дело обстоит так, как я думал, но вы
тем не менее будете допущены к евхаристии. Отец приор
условился с викарием, который обедает с нами, и он зав
232
тра утром перед отъездом отслужит обедню и причастит
вас.
— О! — вздрогнул Дюрталь. Весть эта раздирала ему
сердце. Приехать в пустынь и принять Святые Дары из
рук проезжего священника-весельчака! — О, нет! Я ис
поведался у монаха и хочу причаститься у монаха. Лучше
подождать возвращения отца Бенедикта. Но как быть?
Не могу же я объяснить приору, что мне не нравится этот
неизвестный рясоносец, и что для меня истинная мука до
стигнуть в монастыре после стольких усилий такого при
мирения!
И он сетовал пред Господом, что этой случайностью
испорчено для него все счастье очищения и просветления.
Понурив голову, вошел в трапезную.
Викарий был уже там. Заметив печальное лицо Дюрта
ля, участливо старался развеселить его, но своими шутками
достигал обратного. Дюрталь из вежливости улыбался, но
с таким натянутым видом, что наблюдавший за ним Брюно
переменил разговор и отвлек священника.
Дюрталь спешил скорее кончить обед. Съел яйцо и не
хотя поглощал картофельное пюре в горячем масле, видом
своим удивительно походившее на вазелин. Но разве что
значила теперь для него пища!
Он думал: «Как ужасно, если первое причастие оста
вит после себя досадное воспоминание, мучительное впе
чатление! И насколько я знаю себя, оно будет тревожить
меня вечно. Я прекрасно понимаю, что с богословской точ
ки зрения неважно, кто совершит таинство — священник
или траппист. И тот и другой — только посредники между
мною и Господом; но, однако, я отчетливо чувствую, что
это не одно и то же. Хоть раз не сомневаться, непоколеби
мо верить в святость, а кто поручится мне за этого священ
ника, который расточает шутки, как трактирщик? — И он
вспомнил, что именно из опасения подобных страхов по
слал его аббат Жеврезе в траппистский монастырь. — Как
все неудачно!»
233
Не слушал даже беседы, которую вели рядом викарий
с посвященным.
Совершенно одинокий, сокрушался он, склонившись
над своей тарелкой.
— Меня не тянет завтра причащаться, — подумал он
и возмутился: — Сперва трусость, потом тупоумие. Разве
не снизойдет в него наперекор всему Спаситель?
Охваченный глухим страхом, вышел из-за стола. Бро
дил по парку, блуждая по аллеям.
В нем начала укореняться мысль, что Небо ему ниспо
сылает испытание. «Мне не достает смирения. Очевидно,
радость иноческого освящения отнята у меня в наказание.
Христос простил меня. И это уже много. Разве я вправе
надеяться на большее, чтоб Он еще считался с моими из
мышлениями, склонился к моим мольбам?»
На несколько минут эта мысль его умиротворила. Он
сетовал на свою необузданность, обвинял себя в неспра
ведливом отношении к священнику, который в довершение
всего, быть может, даже и святой.
— Ах! — оставим это, решил он. — Буду считать во
прос решенным и вооружусь по мере сил смирением. Пока
меня ждут четки, — и, сев на траву, начал повторять мо
литвы.
Не успел добраться до второго зерна, как снова овладе
ла им досада. Продолжал повторять «Отче наш» и «Ave»,
утратив смысл молитв и невольно вновь думал: «Вот неу
дача! надо же было уехать монаху, который служит каж
дый день обедню, чтобы постигло завтра меня такое разо
чарование!»
Смолк в перерыве минутного затишья, потом вдруг в
нем закипела новая тревога.
Он отсчитал уже свои десять зерен и рассматривал чет
ки, как вдруг у него мелькнула мысль: «Приор предписал
мне прочитывать десяток ежедневно, но чего десять? зерен
или четок?
Зерен. — И сейчас же поправился: — Нет — четок».
234
На него напала нерешимость.
«Что за бессмыслица! Приор не мог предписать десять
четок в день. Это равносильно пятистам молитвам без пе
рерыва. Этого никому не выполнить, не рассеявшись. Вне
всякого сомнения, он подразумевал десять зерен. Ясно!
Но нет! Вполне допустимо, что духовник, налагая эпи-
темию, соразмеряет ее с тяжестью грехов, которые она
возмещает. Затем, мне не по сердцу эти капли благочестия,
запаянные в шарики, и естественно, что он назначил мне
четки в усиленном объеме!
Да!.. И однако... Не может быть! В Париже у меня
прямо физически не хватит времени на бормотанье. Нет,
вздор!»
Но снова жалила его мысль, что он ошибся.
«Сомненья неуместны. “Десяток” означает на церков
ном языке “десять зерен”. Конечно... Но я отлично помню,
что, произнеся слово “четки”, отец выразился: “читайте
десяток”, подразумевая “десяток четок”, иначе он сказал
бы — “десяток зерен”. — Но сейчас же заспорил: —
Отец мог и не ставить точки над i, он пользовался словом
распространенным, общеизвестным. Смешная распря о его
значении!»
Тщетно призывал разум, пытаясь одолеть сомненья.
И вдруг наткнулся на довод, который, смутил его оконча
тельно.
— Он, вероятно, вообразил, что я из трусости лени,
страсти противоречить, стремления к непокорству не хочу
разматывать десяти указанных катушек. И з двух толкова
ний я выбрал избавляющее меня от всяких усилий, всякого
труда.
Да, бесспорно, слишком легкое решение! Само по себе
это доказывает, что я обольщаюсь, пытаюсь втолковать
себе, что приор предписал мне перебрать десять зерен!
Притом же одно «Отче наш», десять «Ave» и одно
«Gloria» — ничто. Разве допустимо столь незначительное
покаяние!
235
И невольно ответил:
— Тебе и этого много! Даже десятка не смог ты ска
зать, не отвлекаясь.
Не подвинувшись ни на шаг, вертелся он в заколдован
ном круге.
— Никогда не был я таким растерянным, думал, —
стараясь сосредоточиться Дюрталь. — Я не безумец и,
однако, восстаю на здравый смысл. Нет никакого сомне
ния, ясно, как Божий день, что мне следует повторить де
сять «Ave» и ни единой больше.
Он изумлялся, почти страшился этих еще неизведан
ных переживаний.
Чтобы освободиться, достигнуть душевного покоя,
придумал новое решение, слабо примирявшее оба отве
та — решение наспех, которое могло дать хотя временное
удовлетворение.
— Во всяком случае, я не могу завтра причащаться,
если сегодня не исполню предписанного покаяния. Раз
возникло сомнение, то благоразумнее согласиться на де
сять четок. Потом увидим. Если нужно, я посоветуюсь с
приором.
Да, но он сочтет меня тупицей, если заговорить с ним
о четках! Значит, спрашивать нельзя! Но о чем же тогда
думать! Сам ты видишь, сам признаешь, что от тебя требу
ется всего десять зерен!
В отчаянии, стремясь утишить внутренний разор, на
бросился Дюрталь на четки. Но как ни закрывал глаз, как
ни напрягал внимания, ни пытался овладеть собой, оказа
лось, что через два десятка зерен он совершенно сбился с
толку. Путался, забывал нанизывать «Отче наш», мешал
ся в зернах «Ave», топтался на месте.
Чтобы сосредоточиться, Дюрталь надумал мыслен
но переноситься с каждым новым десятком зерен в одну
из церквей Богоматери, которые так любил он посещать
в Париже, — к Нотр-Дам-де-Виктуар, Сен-Сюльпис,
Сен-Северин. Но алтарей Богородицы не хватило на все
десятки, и он воскресил в памяти Мадонн на картинах ран
236
них мастеров. Воображая их живые лики, вращал колесо
молитв, не понимал собственного лепета и умолял Влады
чицу принять его «Отче наш» подобно тому, как приемлет
Она угасающий фимиам кадила, забытого перед алтарем.
— Нет, не могу. — Истомленный, разбитый, оторвал
ся он от заданного, хотел отдохнуть. Оставалось преодо
леть еще три круга.
И сейчас же опять пробудился затихший на время во
прос о причастии.
— Лучше не причащаться вовсе, чем причаститься
плохо. И не бессовестно разве приближаться к Святой Ве
чере после такого вступления, после подобного разлада!
Да, но что делать? Невозможно оспаривать приказ мо
наха, действовать по-своему, противиться его воле. Если
так продлится, то я столько нагрешу сегодня, что не мино
вать мне вторичной исповеди.
Чтобы рассеять искушение, еще раз ринулся к своим
четкам и совершенно оцепенел. Притупилось оружие, на
которое он опирался пред лицом Приснодевы, и не удалась
попытка воскресить в памяти картину Мемлинга. Тщетны
были все усилия. Полный отчаяния, он бессознательно од
ними губами шептал слова молитв.
— Моя душа изнемогает, надо дать ей отдых, надо
помочь ей успокоиться. — И он бродил вокруг пруда, не
зная, что предпринять. Пойти в келью? Но и в келье не
удалось ему углубиться в малое славословие Пречистой, и
не поняв ни звука из возглашаемых молений, Дюрталь спу
стился вниз и стал ходить по парку.
Да, есть от чего сойти с ума! — И грустно подумал: —
Я бы должен быть счастлив, молиться в мире, готовиться к
завтрашнему таинству; и, однако, никогда еще не чувство
вал я себя таким смятенным, таким встревоженным, столь
далеким от Господа!
— Но надо кончать епитемию. В приступе тоски он
чуть не махнул на все рукой, но встряхнулся и напрягшись
принудил себя считать зерна.
237
Кончил, изнемогши до последней степени.
И сейчас же изобрел новое орудие самобичевания.
Упрекал себя, что небрежно скомкал молитвы, не пы
тался проникать в их смысл.
Едва не затеял снова перебрать все четки, но отшат
нулся перед очевидным безумием этого самовнушения и,
подавив его, через минуту мучился опять.
— Говори, что угодно, но ты все же не исполнил на
значенного духовником, и права твоя совесть, упрекающая
тебя в рассеянности и недостаточном проникновении.
И воскликнул:
— Но я задыхаюсь! Немыслимо повторять эпите-
мию. — И в поисках выхода напал на другое ухищрение.
Десятком, сказанным ревностно и продуманно, мож
но заменить все те четки, которые он бормотал без раз
умения.
Опять попытался вновь взяться за четки, но, вымучив
из себя «Отче наш», спутался и, как ни выжимал упорно
«Ave», но дух его рассыпался, развеивался во все стороны.
Запнувшись, подумал: «К чему? Разве сравнится де
сяток с усердием произнесенных молитв с пятьюстами то
ропливых? И почему, наконец, десяток, а не две или три?
Бессмыслица! »
Его охватил гнев.
«Как нелепы такие повторения! Христос положи
тельно воспретил твердить под видом молитв напрасные
слова. И разве не бесцельно, в сущности, это моленье
“Ave” ?!»
— Я погиб, если не оборву нить моих мыслей и буду
противиться назиданиям монаха! — И мгновенным усили
ем воли он отогнал накипевшее в нем возмущение.
Уединился в келью, и потянулись бесконечные часы.
Дюрталь пережевывал все те же вопросы и ответы. И сам
устыдился, до какой степени он поддался празднословию.
«Очевидно, — думал он, — я жертва наваждения.
Если б я еще рассуждал по вопросу о причастии, пусть
238
даже ошибочном — мои мысли все же не были бы вздор
ными, но это недоразумение с четками!»
Наконец, изнемогший, чувствуя себя как бы между
молотом и наковальней, между двумя загадками, он, сидя
на стуле, погрузился в забытье.
Дотянул так до вечерни и до ужина. После трапезы
вернулся в парк. Пробудились уснувшие сомнения, и все
началось снова. Опять разразилась яростная буря. Он не
подвижно внимал самому себе, когда раздались чьи-то бы
стрые шаги, и Брюно, подойдя, сказал:
— Берегитесь, на вас устремился натиск демона!
И пояснил, видя ошеломленное молчание Дюрталя:
— Да, Господь Бог иногда дарует мне наития, и я
убежден, что диавол тщится сейчас ввести вас в соблазн.
Что с вами?
— Я... сам не понимаю... — И Дюрталь рассказал о
странной распре, которую он с утра переживает из-за че
ток.
— Чистейшее безумие! — воскликнул посвящен
ный. — Приор, конечно, предписал вам десять зерен. Н е
мыслимо прочесть целых десять четок!
— Знаю!.. И все же сомневаюсь!
— Это его неизменный образ действий, — продолжал
Брюно. — Внушать человеку отвращение к указанному
правилу. Обременив вас четками, диавол хотел вам сделать
их ненавистными. Не скрывайте, что еще? У вас нет жела
ния завтра причащаться?
— Правда, — отвечал Дюрталь.
— Я так и подумал, когда наблюдал вас за трапезой.
О, Боже! Нечистый особенно хлопочет после обращения.
Это еще пустяки, и смею уверить вас, мне случалось ви
деть испытания потяжелее ваших.
Взяв Дюрталя под руку, отвел его в аудиторию и исчез,
попросив подождать.
Через несколько минут вошел приор.
239
— Брюно передал мне, что вы страдаете. По совести,
что с вами?
— Нечто до такой степени глупое, что мне стыдно
объяснять.
— Монах привык ничему не удивляться, — сказал с
усмешкой приор.
— Так вот, я прекрасно знаю, уверен, что вы наложили
на меня в течение месяца, с сегодняшнего утра ежедневно,
прочитывать десять зерен, и, представьте, наперекор вся
кой очевидности, всякому здравому смыслу, я порываюсь
убедиться, что моя эпитемия — десять полных четок.
— Дайте сюда ваши четки и взгляните на эти десять
зерен. Вот все, что я назначил вам, все, что от вас требует
ся. Значит, вы нанизали сегодня десять четок?
Дюрталь кивнул головой.
— И, естественно, спутались, поддались нетерпению,
стали, наконец, безумствовать!
Заметив жалобную улыбку Дюрталя, отец энергичным
голосом объявил:
— Слушайте, я решительно запрещаю вам на будущее
время пересказывать молитву снова. Произнесли рассеян
но, — это непохвально, но не останавливайтесь на ней, не
повторяйте.
Я вижу и без ваших слов, что к вам подкрадывалась
мысль отвергнуть причастие. Это вполне понятно. Сюда
именно устремляет враг человеческий все свои усилия. Не
слушайте диавольского голоса, который отвращает вас. Вы
завтра причаститесь во что бы то ни стало. Не смущайтесь,
вы по моей воле примете завтра Святые Тайны, и я беру
все на себя.
Еще вопрос — как ваши ночи?
Дюрталь поведал иноку о бесстыдной ночи в день при
езда в пустынь и о том, как накануне он пробудился под
впечатлением, что за ним следят.
— Издавна знакомы нам подобные явления, они не
таят непосредственной опасности. Благоволите предварить
240
меня, если они будут упорствовать, и мы не медля возда
дим им должное.
Траппист спокойно удалился, а Дюрталь погрузился в
раздумье.
— Никогда не сомневался я, что суккубат сатанин
ского происхождения, но совершенно не подозревал об
этом давлении на душу, об этих стремительных натисках
на разум, который уступает, оставаясь невредимым. Да,
нелегко. Пусть, по крайней мере, послужит мне это уро
ком — не падать духом при первой же тревоге!
Поднялся в келью, ощущая прилив великого умиротво
рения. Все смолкло под влиянием голоса монаха, он пере
стал даже дивиться на свою рассеянность, понял, что враг
застиг его врасплох, и что битва разыгралась не с самим
собой.
Помолившись, лег спать. И вдруг возобновилось на
падение под новою личиной, и сперва он его не разгадал.
«Несомненно, я причащусь завтра, но... но... подгото
вился ли я к таинству, как следует? Днем мне надлежало
умилиться, возблагодарить Создателя за отпущение гре
хов, а я истратил время на глупости!
Почему я сейчас утаил это от отца Максима? Как было
не вспомнить? По правде сказать, я достоин новой испове
ди. Ах, и еще этот священник, который причастит меня,
этот священник!»
Страх, внушаемый ему этим человеком, неожиданно
возрос, дошел до такой степени, что Дюрталь, изумив
шись, наконец подумал: «Это он — опять играет мною
враг! — И овладел собою: — Я твердо решил, и все это
не помешает мне вкусить завтра Небесных Даров. Да,
но не ужасно разве отбиваться от нападений неустанно
преследующего духа зла и блуждать впотьмах, не имея
никаких указаний. Небо как будто не хочет вмешиваться
в борьбу.
Ах, Господи! Если б увериться, что угодно Тебе мое
причастие! Даруй мне знамение, подтверди, что я могу
241
слиться завтра с Тобой без угрызений совести. Сотвори
невозможное, чтобы не священник причастил меня, но мо
нах... — И запнулся, сам испугавшись своей дерзости, не
доумевая, как посмел он молить особого знамения, и мыс
ленно воскликнул: — Это тупоумие! Во-первых, никто не
вправе испрашивать у Бога подобных милостей, и потом,
что я получу, если не исполнится мое моление? Отягощу
свои опасения, сделаю из отказа невольный вывод, что мое
причастие не стоит ровно ничего!
И он умолял Господа забыть безрассудное желание,
укорял себя, что высказал его, убеждал самого себя не при
давать ему никакого значения и, одурманенный страхами
пережитого дня, наконец заснул в молитве.
IV
247
— Значит, приор печется у вас о теле и душе?
Инок ответил кивком.
Дюрталь вышел на воздух, надеясь долгой прогулкой
рассеять давивший его гнет.
Выбрал незнакомую дорогу, приведшую его к лужай
ке, где возвышались остатки древнего монастыря — части
стен, обломки колонн, капители романского стиля. Разва
лины были, к сожалению, в ужасном виде, поросли мхом,
осыпались, расщелялись, побурели, и камень их походил
на пемзу.
Дюрталь углубился далее в длинную аллею, спускав
шуюся к пруду, размерами в пять-шесть раз большему зна
комого ему крестового прудика.
Древние дубы окаймляли покатую аллею, посреди ко
торой, возле деревянной скамьи, высилась литая статуя
Богородицы.
Она заставила его вздрогнуть. Вот еще одно преступле
ние церкви! Наравне со всеми другими статуями овеянного
Божьим дыханием храма, поставили эту, приобретенную в
церковных лавках Парижа или Лиона!..
Он устроился внизу, подле пруда, поросшего тростни
ком, над которым склонялись ивовые ветви. Любовался
красками деревьев, блестящей зеленью листвы, стволами,
то лимонно-желтыми, то алыми, как кровь; наблюдал, как
вода покрывалась рябью под дуновением ветра. Стрижи
проносились, вспенивая ее концами крыльев, роняли брыз
ги, падавшие подобно каплям ртути, взлетали, вились, ис
пуская крик: уи, уи, уи! Стрекозы вспыхивали в воздухе,
пронизывая его синеющими огоньками.
— Мирный уголок! — думал Дюрталь. — Жаль, что
я не отдыхал здесь раньше. — Сев на ложе мха, созерцал
глухую, не угасающую жизнь вод. Иногда поверхность раз
рывал карп сверкающим прыжком, и рассыпались вспле
ски. Большие головастики сновали по воде, пуская мелкие
круги, сталкивались, останавливались и отплывали вспять,
вычерчивая новые кольца.
248
Возле Дюрталя зеленые кузнечики, с брюшками цвета
киновари, скакали по траве; по дубам, как бы на приступ,
карабкались полчища причудливых насекомых, спинки ко
торых украшены диавольской головкой, расписанной сури
ком на черном фоне.
По временам он всматривался вверх в безмолвное,
опрокинутое море небес, море голубое, разубранное ку
дрями облаков, которые, подобно волнам, набегали друг на
друга. И отраженно ниспадал в воду небесный свод, рас
сыпая по ее темному стеклу свои белеющие завитки.
Дюрталь курил и успокаивался. Таяла скорбь, сжи
мавшая его с зари, и душа начинала радоваться, омывшись
в купели Святых Тайн, освежившись воздухом обители.
Он был и счастлив и встревожен. Счастлив, так как бе
седа с отцом гостинником уничтожила всякие сомнения в
сверхъестественности внезапной замены священника мона
хом. Счастлив в сознании, что, невзирая на все беспутство
своей жизни, он не отвергнут Христом, который в прича
стии даровал ему доброе знамение, явил осязаемый залог
скреплявший возвещенное помилование. Встревожен вну
тренним голосом, который укорял его в бесплодии, вещал,
что надлежит оправдать благодеяния, преодолеть самого
себя, отринуть прежнее, совершить коренной переворот.
Посмотрим! И, почти утешившись, он прослушал сек
сты и за обедом встретился с Брюно.
— Мы прогуляемся сегодня, — объявил посвящен
ный, потирая руки.
И на удивленный взгляд Дюрталя, объяснил:
— Я полагал, что после причастия небольшая после
обеденная прогулка окажется вам кстати, и просил препо
добного отца игумена освободить вас на сегодня от правил.
Надеюсь, вы не против?
— Охотно согласен и от души вас благодарю за мило
стивое внимание, — воскликнул Дюрталь.
Обед состоял из приправленного маслом супа, в кото
ром плавали горох и капуста. Варево довольно вкусное, но
249
зато хлеб, выпеченный в пустыни, был настолько черств,
что напоминал хлеб времен осады Парижа и портил по
хлебку.
Потом отведали яиц под щавелем и риса, отваренного
на молоке.
— Сперва, если угодно, навестим Дома Ансельма, он
выразил мне свое желание познакомиться с вами, — ска
зал посвященный.
И по лабиринту коридоров и лестниц посвященный
провел Дюрталя в небольшую келью, где их ожидал игу
мен. Наравне с остальными отцами, он был одет в белую
рясу и черный наплечник. Знаком его сана служил висев
ший на фиолетовом шнурке игуменский нагрудный крест
слоновой кости, в середине которого, под круглым стеклом,
вставлена была частица мощей.
Протянув Дюрталю руку, он пригласил садиться.
Потом осведомился, доволен ли тот пищей. И после
утвердительного ответа, пожелал узнать, не слишком ли
тягостно ему непрерывное молчание.
— Нет. Уединение, наоборот, мне очень по душе.
— Каково! — заметил со смехом игумен, вы один из
тех редких мирян, которые так легко выносят наш порядок.
Обычно всех богомольцев, пытавшихся спасаться здесь,
загрызала скука и тоска, стремительно обращавшая их в
бегство.
И помолчав, продолжал:
— Не может быть, чтобы такой быстрый переворот
в привычках не повлек за собой мучительных лишений.
С особенной остротой ощущаете вы, наверно, одно?
— Правда, мне тяжело запрещение курить.
— Но, — ответил усмехнувшись игумен, — не сидели
же вы совсем без папирос со времени вашего приезда?
— К чему лгать? Я курил украдкой.
— Бог мой, табак не предусмотрен святым Бенедик
том. Устав не упоминает о нем, и я волен позволить вам его
употребление. Без стеснения курите, сударь, сколько вам
угодно.
250
После чего Дом Ансельм прибавил:
— Надеюсь, что в скором времени я смогу выходить и
найду свободный часок побеседовать с вами подольше.
И монах с утомленным видом пожал им руки.
Спускаясь с посвященным на двор, Дюрталь вос
кликнул:
— Он восхитителен, ваш отец игумен, и какой моло
дой!
— Ему не больше сорока.
— Но он на самом деле болен?
— Да, недомогает, сегодня утром насилу отслужил
обедню. Сначала мы посетим внутренние монастырские
владения, куда вы, наверно, еще не проникали, потом вый
дем за ограду и прогуляемся до фермы.
Они миновали развалины древнего аббатства, по до
роге обогнули пруд, возле которого Дюрталь сидел сегодня
утром, и Брюно увлекся рассказами по поводу этих раз
валин.
— Обитель нашу основал в 1127 году святой Бернар и
поставил игуменом ее блаженного Гумберта, эпилептика-
цистерцианца, которого святитель исцелил чудесным об
разом. В те времена монастырю дарованы были явления.
Легенда повествует, что всякий раз, когда умирал кто-либо
из иноков, два ангела нисходили, срезали одну из лилий,
посаженных на кладбище, и возносили ее на небеса.
Второй игумен, блаженный Геррик, прославился своей
мудростью, смирением, терпением в перенесении страда
ний. У нас уцелели его мощи. Вы видели раку, в которой
они покоятся под главным алтарем. Но замечательнейшим
из настоятелей, которые здесь сменялись в Средние века,
следует признать Петра Монокулуса, житие которого на
писано его другом, членом синода Томасом де Рейлем.
Святой Петр, по прозванию Монокулус или Кривой, был
муж закаленный в подвижничестве и страданиях. Он изде
вался над осаждавшими его мучительными искушениями.
Диавол в отчаянии напал на его тело и невралгическими
251
ударами расколол ему череп. Небо пришло, однако, на по
мощь, и он исцелился. Охваченный духом покаяния, Петр
пролил столько слез, что погас один его глаз, и святой таки
ми словами благодарил Господа за это благодеяние: «Двое
было у меня врагов, я ускользнул от одного, и уцелевший
тревожит меня сильнее, нежели утраченный».
Он творил чудесные исцеления. Его глубоко чтил фран
цузский король Людовик VII, который, увидев святого,
захотел облобызать его пустое веко. Монокулус скончался
в 1186 году. В крови почившего смачивали полотна и, омыв
внутренности вином, раздавали его верующим, так как оно
таило в себе могучую чудодейственную силу.
Обитель достигала тогда исполинских размеров. Ей
принадлежала вся окружающая нас местность, и в своих
владениях она содержала несколько убежищ для прока
женных. Число братии доходило до трехсот. К сожалению,
обитель Нотр-Дам-де-Артр постигла участь, одинаковая
с другими. Она приходила в упадок под управлением игу
менов, распорядителей и пустела, — в ней осталось всего
лишь шесть монахов ко времени революции. Революция
уничтожила ее, храм был разрушен, и его место заступила
капелла в виде ротонды. Лишь в 1875 году вновь освятили
и превратили в монастырь нынешнее здание, сооружен
ное, если не ошибаюсь, в 1733 году. Сюда призвали трап
пистов святой Марии Приморской из тулузской епархии,
и малочисленные поселенцы создали на месте обители
Нотр-Дам-де-Артр цистерцианскую пустынь, которую
вы видите.
Такова, — кончил посвященный, — краткая летопись
монастыря. Развалины погребены под землей, и я не со
мневаюсь, что оттуда извлеклись бы драгоценные облом
ки, если б из-за недостатка денег и рабочих рук не при
шлось отказаться от раскопок. Кроме разбитых колонн и
капителей, мимо которых мы шли, от древнего храма уце
лела большая статуя Богоматери, поставленная в одном из
коридоров аббатства, и в довольно сносном виде сохрани
252
лись два ангела, которые стоят там внизу, близ ограды, в
маленькой церкви, скрытой завесою дерев.
— Богородицу, перед которой преклонял, быть может,
колена святой Бернар, следовало поставить в церкви, над
посвященным Деве Марии алтарем, вместо венчающей его
раскрашенной статуи, невыносимо безобразной, нисколько
не лучше вот той — там, — сказал Дюрталь, указывая вдаль
на высившуюся перед прудом металлическую Мадонну.
Посвященный молча наклонил голову.
Дюрталь не настаивал, заметив его молчание и, пере
менив разговор, воскликнул:
— Знаете, я завидую вашей жизни здесь!
— Вы правы, я вовсе не заслуживаю подобной ми
лости! Да, поверьте, монастырь не столько искупление,
сколько награда. Он — единственное убежище, где чело
век далек от земли и близок к небу, единственное, где дано
погрузиться в мистическую жизнь, которая может распу
ститься лишь в молчании и одиночестве.
— Да, если так, я еще больше завидую смелости, с ко
торой вы пустились в неведомое. Сознаюсь, я бы устра
шился. Ясно чувствую, что, невзирая на вдохновение мо
литвы и постов, невзирая даже на температуру иноческой
теплицы, где вырастает орхидея мистицизма, я очерствел
бы на этих нивах и не расцвел бы никогда.
Посвященный усмехнулся:
— Почем знать, это не делается сразу. Не в один день
расцветает орхидея, как вы ее назвали. Медленно движет
ся обновление. Годы годов длятся, и постепенно преодо
леваются самоумерщвления и тяготы, и человек обычно
терпит их сравнительно легко.
В общем, чтобы преодолеть расстояние, отделяющее
нас от Творца, необходимо пройти три ступени мистиче
ской мудрости, назидающей христианскому совершен
ствованию. Чтобы соединиться с Божественным Добром
и раствориться в нем, необходимо последовательно жить
жизнью очистительной, жизнью созерцательной и жизнью
воссоединения.
253
Не важно, что три великих фазы подвижнического
жития сами, в свою очередь, распадаются на бескрнечное
множество звеньев, которые святой Бонавентура име
нует степенями, святая Тереза — плоскостями и святая
Анжель — шагами. По воле Божией и в зависимости от
душевного склада людей, шествующих к небу, они могут
разниться в длительности и числе. Этим не подрывает
ся истина, что восхождение души ко Господу начинается
через пропасти и крутизны жизни очистительной, затем
переносится на тропы жизни созерцательной, — тропы
все еще узкие, но уже выравненные, высеченные и до
ступные, — и, наконец, устремляется по широкому, почти
ровному пути жизни воссоединения, — пути, в конце ко
торого душа ввергается в горнило любви, упадает в бездну
сверхобожаемого Безначального!
Все три пути последовательно открыты людям, в соот
ветствии с тем, начинают ли они христианское самоотре
чение, или же подвизаются в нем, или коснулись, наконец,
последней грани — смерти своего Я и жития во Господе.
Уже давно, — продолжал посвященный, — устремил
я к запредельности небес свои желания и все же почти не
двигаюсь вперед. Мне едва удалось перешагнуть порог
жизни очистительной, не больше...
— А не боитесь вы, как бы это сказать, немощей теле
сных, не страшитесь навсегда разрушить ваше тело, пере
ступив границы созерцания? Опыт показывает, что обо
жествленная душа влияет на тело, вызывая в нем неизгла
димое смятение.
Посвященный улыбнулся.
— Во-первых, я, конечно, не достигну последней сту
пени посвящения, предела мистики. Но даже допустим,
что это удастся мне. Что значат в таком случае телесные
расстройства по сравнению с достигнутыми целями? П о
звольте, наконец, заметить вам, что такие отклонения и не
столь часты и не столь достоверны, как вы, очевидно, по
лагаете.
254
Можно быть великим мистиком, изумительным свя
тым, и в то же время не выделяться в глазах окружающих
никакими необычными телесными явлениями. Вспомните,
например, как редкое окрыление — вознесение тела ввысь,
которое считается важнейшим признаком безмерного экс
таза? Кого назовете вы? Святую Терезу, святую Кристи
ну, святого Петра Алкантара, Доминика Марии-Иисуса,
Агнесу Богемскую, Маргариту Святых Даров, блаженную
Герардеску Пизанскую, и, в особенности, святого Иосифа
Купертинского, который поднимался от земли, когда хо
тел. Но на тысячи избранных их всего десять-двадцать!
И не забудьте, что эта одаренность еще не доказывает
превосходства над другими святыми. Святая Тереза ясно
свидетельствует: не следует воображать, что лицо, отме
ченное благодатью, тем самым лучше других, неотмечен
ных. Пути Господни неисповедимы!
На том же построено учение церкви, и неустанная му
дрость ее подтверждается в решениях канонизации умер
ших. Церковь судит по добродетелям, а не по сверхъес
тественным деяниям. Даже чудеса она оценивает, как
доказательства второстепенные, зная, что их нередко под
делывает дух зла.
В жизнеописаниях блаженных вы встретите события
более редкие, явления более изумительные, чем в житиях
святых, но такие случаи скорее вредили прославлению их.
Причислив их за добродетель к лику блаженных, церковь
отсрочила — и бесспорно надолго — облечение их выс
шей степенью святых.
Трудно изложить в общем строго определенное учение
по этому вопросу. Невзирая на общую для всех богоносцев
причину — внутреннее устремление — благодать претво
ряется неодинаково, в зависимости от Промысла Господня
и нрава испытуемых. Различие пола часто изменяет форму
мистического излияния, но отнюдь не влияет на его приро
ду. Нисшествие Духа Святого может вызвать различные
последствия, сохраняя, однако, свою тождественность.
255
Единственное наблюдение в этой области, которое я
решусь поддерживать, говорит, что женщина обыкновенно
гораздо более пассивна и замкнута, чем мужчина, который
более неукротимо отзывается на волю неба.
— Это наводит меня на мысль, — сказал Дюрталь, —
что даже в религии есть души, как бы презревшие свой пол.
Олицетворенная любовь — Святой Франциск Ассизский
обладал скорее душой женщины-инокини. А пытливей-
ший психолог — святая Тереза отличалась мужественной
душой чернеца. Вернее называть их: святая Франциск,
святой Тереза.
Посвященный усмехнулся.
— Возвращаясь к прежнему вопросу, замечу, что, по-
моему, болезнь отнюдь не есть неизбежное последствие яв
лений, которые может вызвать пламенное наитие мистики.
— А вспомните святую Колетту, Людвину, святую
Альдегунду, Иоанну Марию де ла Круа, сестру Эммерик
и многих других, которые полупарализованными доживали
дни свои на одре недуга.
— Их ничтожное меньшинство. Кроме того, назван
ные вами святые и блаженные принесли жертвы искупле
ния, взяв на себя грехи других. Господь Бог обрек их на
это, и нет ничего удивительного, если, утратив способность
двигаться, покрытые язвами, не вставали они с постели,
превратившись как бы в живых мертвецов.
Нет, бесспорно, мистика может преобразовать теле
сные потребности без излишних видоизменений тела и
разрушения здоровья. Я знаю, вы ответите мне грозными
словами святой Гильдегарды, словами вещими и справед
ливыми: Господь не пребывает в телах здравых и сильных;
или вслед за святой Терезой прибавите, что муками чреват
возведенный замок духа.
Да, но святые эти поднялись на вершины бытия, устой
чиво принимали Господа в оболочку своей плоти. В вели
чайшем напряжении ломается естество, не в силах выдер
жать сверхсовершенства. Но я опять утверждаю, что по
256
добные случаи — не правило, а исключения. Не бойтесь,
эти болезни, увы, не заразительны!
Помолчав, посвященный продолжал:
— Знаю, что некоторые решительно отрицают самую
мистику, не допускают возможности какого-либо мистиче
ского влияния на свойства тела. Но вековой опыт свиде
тельствует о несомненности сверхъестественного, на что у
нас есть бесчисленные доказательства. Возьмите, например,
желудок: он совершенно пересоздается под божественным
давлением, отвергает всякую земную снедь, питается одни
ми лишь Святыми Тайнами. Святая Екатерина Сиенская,
Анжель де Фолиньо целые годы прожили исключительно
Святыми Дарами; подобной же милости удостоились свя
тая Колетта, святая Людвина, Доминика Райская, святая
Колумба Риетская, Мария Баньези, Роза Лимская, святой
Петр Алкантара, мать Агнесса де Ланжак и многие другие.
Не менее странные превращения вызывал божествен
ный экстаз и в органах обоняния и вкуса. Святой Филипп
Нери, святая Анжель, святая Маргарита Кортонская мог
ли ощущать особый привкус в опресноках, после освяще
ния претворяющихся в Тело Христово. Святой Пахомий
различал еретиков по их смрадным испарениям. Святая
Екатерина Сиенская, святой Иосиф Купертинский, мать
Агнесса Иисусова узнавали грешников по их дурному за
паху. Святой Гилярий, святая Людгарда, Жентиль Равенн
ская, так же обонянием могли узнать душу человека, рас
сказать о содеянных им прегрешениях.
Святые сами источают сильное благоухание и при
жизни и по смерти. Святой Франциск де Паола и Вен-
турино Бергамский благоухали, совершая святую жертву.
Святого Иосифа Купертинского можно было узнать по
издаваемому им благовонию. Иногда ароматы изливаются
во время недуга. Гной святого Иоанна де ла Круа и бла
женного Дезидерия явственно испускал непорочный аро
мат лилий; Барфолий Третичный, до костей изъеденный
проказой, источал благоухания, а также и святая Колетта,
9 Гюисманс Ж. К. «Собрание сочинений. Т. 3» 257
Ида Лувенская, Людвина, Мария Виктория Генуэзская,
Доминика Райская, раны которых уподобились курйльни-
цам, расточающим живительные благовония.
Перебирая все другие органы и чувства, мы везде мо
жем проследить поразительное действие благодати. Не го
воря уже о изъязвлениях, неизменно открывающихся или
стягивающихся в зависимости от времени литургического
года, есть ли что поразительнее способности раздвоения,
когда человек пребывает в двух местах одновременно — в
один и тот же миг. До нас дошли, однако, многие случаи
этих невероятных состояний. Некоторые из них общеиз
вестны. Двуликостью прославились святой Антоний Па-
дуанский, святой Франциск Ксаверий, Мария Агредская,
одновременно пребывавшая и в своем испанском монасты
ре и в Мексике, где она проповедывала неверным; мать
Агнесса Иисусова, которая навестила в Париже Олье, не
покидая своей Ланжакской обители.
Влияние Всевышнего не менее могуче, когда касается
главного жизненного органа — двигателя, направляю
щего кровь по всему телу. Среди избранников не редко
стью было, что белье спалялось жаром пылающих сердец.
Учредительницу театинок Урсулу Бененказу сжигал столь
сильный огонь, что столпы дыма выдыхались из уст святой
всякий раз, как она раскрывала рот. Ледяная вода закипа
ла, когда в нее погружала руки или ноги святая Екатерина
Генуэзская. Снег таял вокруг святого Петра Алкантары,
а блаженный Герлах, проходя однажды глубокой зимою
через лес, посоветовал своему спутнику, ноги которого за
коченели и который не мог продолжать путь, ступать на его
следы и, послушавшись блаженного, тот сейчас же пере
стал ощущать стужу.
Добавлю, что совсем недавно повторились и провере
ны некоторые тайны, над которыми смеются свободные
мыслители.
Доктор Имбер-Гурбейр наблюдал белье, сожженное
огнем сердца, у отмеченной стигматами Пальмы д’Ориа; у
Луизы Лато профессором Ролингом, докторами Лехебром,
258
Имбер-Гурбейром, де Нуе и представителями медицины,
съехавшимися со всех концов света, установлены, с часами
в руках отмечены и проверены были совершенно непонят
ные науке явления, порожденные высокой мистикой....
Но вот мы и пришли, позвольте мне быть вашим про
водником! — Дюрталь пропустил посвященного вперед.
Беседуя, они незаметно вышли за ограду и перерезав
поля, приблизились к огромной ферме. Трапписты при
ветствовали их учтивыми поклонами, когда они вошли во
двор. Брюно обратился к одному из послушников с прось
бой помочь им в обозрении фермы.
Брат повел их в коровник, потом в конюшни и курят
ник. Дюрталя не занимало это зрелище, и он ограничил
ся внутренней данью удивления трудолюбию этих людей.
Монахи молчали и на вопросы отвечали или мимикой, или
движениями глаз.
— Как объясняются они между собой? — полюбо
пытствовал Дюрталь, очутившись за пределами фермы.
— Вы видели? Они общаются знаками, употребляя
азбуку проще, чем у глухонемых. Предусмотрена всякая
мысль, в выражении которой может встретиться надоб
ность для их общих работ.
Слово «стирать» передается ударом одной руки о дру
гую. Слово «овощи» — почесываньем левого указатель
ного пальца. Сон изображается головой, подпертой кула
ком. Питье — сжатой рукой, которая подносится к губам.
Такой же способ они применяют и для обозначения поня
тий более отвлеченных. Исповедь обозначается пальцем,
который сперва целуют, затем подносят к губам. Благосло
венная вода изображается пятью стиснутыми пальцами ле
вой руки, по которым проводится крест большим пальцем
правой. Пост знаменуется пальцами, зажимающими рот;
слово «вчера» — приподнятым вверх локтем; стыд — гла
зами прикрытыми рукой.
— Но представьте, что они захотят назвать человека
постороннего, хоть бы меня! Как тогда?
259
— Они пользуются знаком «богомолец», протянув ку
лак вперед, приближают его потом к себе, желая сказать,
что я являюсь к ним издалека. Язык наивный и, если хоти
те, прозрачный.
Молча спускались они по аллее, протянувшейся средь
пахотных полей.
— Между монахами я не заметил брата Анаклета и
престарелого Симеона! — воскликнул вдруг Дюрталь.
— Они не работают на ферме. Брат Анаклет занят на
шоколадной фабрике, а брат Симеон стережет свиней. Оба
трудятся в самой ограде. — Если хотите, мы зайдем по
здороваться с Симеоном.
Посвященный прибавил:
— Когда вернетесь в Париж, засвидетельствуйте, что
вы видели истинного святого, подобного подвижникам X I
века. Он переносит нас во времена святого Франциска А с
сизского. В нем как бы воплотился неординарный Юни-
пер, невинные подвиги которого восславили «Цветочки»
святого Франциска. Знакомо ли вам это творение?
— О да! После «Золотой Легенды» в этой книге всего
вдохновеннее запечатлелся дух Средневековья.
— Итак, возвращаясь к отцу Симеону, я должен ска
зать, что старец этот отличается необычайным простоду
шием. Вот, например, случай, один из тысячи других. Н е
сколько месяцев тому назад я был в келье отца приора, когда
туда вошел брат Симеон. Произнес «Benedicite» — обыч
ную формулу, которою испрашивается позволение речи.
Отец Максим ответил разрешающим беседу «Dominus» и,
сняв очки, брат пожаловался, что стал плохо видеть.
«Ничего нет удивительного, — заметил приор, — уж
скоро десять лет, как вы не меняли очков. З а это время
зрение ваше, вероятно, ослабело. Не беспокойтесь, мы
подберем подходящий для ваших глаз номер».
Во время разговора отец Максим бессознательно вер
тел в руках стекла очков и вдруг засмеялся, показав мне
свои почерневшие пальцы. Он повернулся, взял полотен
260
це, тщательно протер стекла и, снова водворив их брату на
нос, спросил: «Теперь видите вы, брат Симеон?»
Ошеломленный старец воскликнул: «Да... вижу!»
Но это лишь одна особенность праведного старца. Дру
гая — необыкновенная любовь к животным. Представьте,
если, например, свинья опоросится, он испрашивает разре
шение провести подле нее ночь, укладывает, холит ее, как
родное дитя; он плачет, когда продают поросят или уводят
свиней на бойню. И, знаете, все животные боготворят его!
После паузы посвященный продолжал:
— Воистину, превыше всего любит Господь бесхи
тростные души и осыпает брата Симеона своими милостя
ми. Здесь лишь он один владеет даром повелевать духами,
один в силах отражать и даже предупреждать бесовские
наваждения, вторгающиеся в монастырь. На наших глазах
иногда в пустыни творятся необычайные вещи. В одно пре
красное утро вдруг все свиньи валятся на брюхо, делаются
больными, чуть не околевают.
Тогда Симеон, постигший причины этой беды, кричит
диаволу: «Подожди, подожди, я разделаюсь с тобой!» Бе
рет освященную воду, с молитвой окропляет свое стадо, и
издыхавшие животные встают, прыгают, виляют хвостами.
Что касается диавольских вторжений в самую оби
тель, к сожалению, они слишком хорошо знакомы всем
и отогнать их можно лишь непрерывными молебствиями
и ревностными постами. По временам в большинстве аб
батств демон раскидывает бесовские семена, от которых
монахи не знают, как избавиться. Отец игумен, приор и
все священники потерпели у нас в этом неудачу. Пришлось
вмешаться смиренному послушнику, который придал за
клинаниям действительную силу. Оберегаясь от новых
покушений демона, старцу предоставили право омывать
монастырь благословенной водой, когда ему заблагорас
судится и охранять его своими молениями.
Он наделен способностью чувствовать приближение
нечистого. Куда бы тот ни прятался, старец преследует,
261
травит его и успешно выбрасывает за монастырские пре
делы.
А вот и свинарня, — указал Брюно на лачугу против
левого крыла монастырского здания, обнесенную оградой.
И прибавил:
— Предупреждаю, что брат хрюкает, как поросенок,
но на наши вопросы он, подобно всем остальным, ответит
только знаками.
— Но с животными позволено ему говорить?
— Да, лишь с ними.
Посвященный толкнул маленькую дверь. Согбенный
послушник с усилием приподнял голову.
— Здравствуйте, брат мой, — сказал Брюно. — Го
сподину хотелось бы навестить ваших питомцев.
Радостное бормотание сорвалось с губ старца. Он
усмехнулся, знаком пригласил их следовать за собой и ввел
их в хлев.
Дюрталь отпрянул, оглушенный диким ревом, задыха
ясь в жарких испарениях навоза. При виде брата все свиньи
всполошились в своих загородках и радостно завизжали.
— Тише, тише, — говорил старец нежным голосом и,
протянув за перегородки руку, ласкал неистово хрюкавшие
и обнюхивавшие его свиные рыла.
И, потянув Дюрталя за рукав, он пригласил его на
гнуться над решеткой и показал огромную свинью англий
ской породы со вздернутым носом — чудовищное живот
ное, окруженное семьей поросят, которые, как бешеные,
возились у вымени.
— Ах, красавица моя, поди сюда, красавица моя, —
бормотал старик, гладя ее рукою по щетине.
Свинья рассматривала его своими маленькими глазка
ми, лизала ему пальцы и, когда он отошел, разразилась от
чаянным ревом.
А брат Симеон показывал других своих питомцев,
свиней с трубчатыми ушами, с хвостами в виде штопора,
свиней с волочившимся брюхом и короткими, едва обо-
262
знаменными ногами, новорожденных поросят, прожорли
во сосавших маток, других — постарше, которые играли,
резвились, кувыркались, сопя, в грязи.
Дюрталь похвалил животных, и старец ликующе утер
себе лоб своею грубою рукой. На вопрос посвященно
го, осведомившегося о здоровье одной из свиней, он стал
объяснять знаками: пососал поочередно свои пальцы, про
стирал руки вверх, указывал на пустые корыта, поднимал
куски дерева, покусывал стебли трав, которые подносил к
губам, хрюкая, словно у него полным полно набит рот, и
таким образом поделился с гостями мыслью о ненасытной
прожорливости своих питомцев.
Потом вывел их на двор, поставил против стены, от
крыл расположенную несколько поодаль дверь и исчез.
Словно смерч, вырвался исполинский боров, опрокинул
тачку и, как от лопнувшей гранаты, полетела вокруг него
комьями земля. Помчался вскачь вокруг двора и уткнул,
наконец, рыло в лужу грязи. Вывалявшись животом, пере
вернулся на спину, задрыгал вытянутыми вверх лапами и
выполз оттуда черный, грязный, точно каминная труба.
Потом радостно похрюкал и направился приласкаться
к монаху, который остановил его движением руки.
— У вас великолепный боров, — сказал Дюрталь.
Послушник посмотрел на него своими влажными гла
зами и со вздохом потер себе рукою шею.
— Это значит, что его скоро заколют, — объяснил по
священный.
И старец подтвердил слова Брюно, печально кивнув
головой. Поблагодарив за внимание, они расстались.
— Как подумаешь о молитве, которую творит в храме
это существо, обрекшее себя на низменнейший труд, не
вольно хочется упасть на колени и лобызать ему руки, как
эти поросята! — воскликнул Дюрталь, помолчав.
— Брат Симеон — существо с ангельской душой, —
ответил посвященный, — он живет жизнью воссоедине
ния, и дух его погружается, утопает в океане божественного
263
бытия. Душа белоснежная, душа безгрешная обитает в этой
грубой оболочке, в этом жалком теле. И воистину любит
его Господь! Я говорил вам, что Он даровал ему полную
власть над демоном. Иногда наделяет его силой исцелять
болезни возложением рук. Брат воссоздал вновь чудесные
врачевания древних святых.
Они замолкли и направились к вечерне на зов колоко
лов.
Дюрталь изумился, оставшись наедине с самим собой,
пытаясь углубиться в свою душу. Монастырская жизнь
удлиняла время. Сколько провел он в пустыни недель?
С к о л ь к о дней тому назад вкусил Святых Даров? Это каза
лось таким далеким. Должно быть, удвояется жизнь здесь,
в монастырях. И, однако, он не скучал, легко применился к
суровым порядкам и, невзирая на скудную пищу, совсем не
болел, не страдал никакой мигренью. Наоборот — никог
да не чувствовал себя так хорошо! Но все еще не исчезало
ощущение подавленности, непреходящих воздыханий, по-
прежнему часами гнела едкая скорбь, все более возрастала
туманная тревога сознания, что он внимает тройственному
голосу — Бога, демона и человека, которые слились в его
лице.
— Это не вожделенный мир души, мне тяжелее даже,
чем в Париже, — вспоминал он лживое искушение че
ток. — И все же я обрел здесь неизъяснимое блаженство.
Утро. Вечер.
часы часы
293
Примечание: После сентябрьского креста отменяется полу
денный отдых, ноны в 2 часа, вечерня в 3, ужин в 5, повечерие в
6 и отхождение ко сну в 7.
Дюрталь на клочке бумаги составил, согласно расписа
нию, выборку для своего употребления.
— Значит, повторял он, мне надо быть в церкви в
9 У 4 на окроплении, великой литургии и секстах, потом
свободен до двух. В 2 — ноны, и свободен до четырех.
В 4 — вечерня и спасение и, наконец, в I х/ 2 повечерие.
Горячий день! к тому же я на ногах сегодня с двух с по
ловиной утра.
Войдя к девяти в церковь, он встретил там большинство
послушников. Одни из них, коленопреклоненные, творили
крестный путь, другие перебирали четки. Зазвонил коло
кол, и все разошлись по местам.
Сопутствуемый двумя отцами в мантиях, показался
приор в белом стихаре, и под пение антифона: «Asperges
me Domine, hyssopo et mundabor»1 все монахи вереницей
проходили перед отцом Максимом, который, стоя на сту
пенях спиною к алтарю, окроплял их освященною водою,
а они, склонив голову, осеняли себя крестным знамением,
возвращаясь на свои места.
Затем приор спустился со ступеней и, приблизившись
ко входу преддверия, кропилом крестообразно обрызгал
посвященного и Дюрталя. Наконец, облачился и присту
пил к совершению таинства.
Дюрталь сравнил эту службу с воскресным служением
у бенедиктинок.
Одинаковое «Кирие элейсон», только медленнее, звуч
нее, с большей суровостью растянутого окончания послед
них слов. Голоса монахинь в Париже утончали, обостряли
мольбу, оттачивали упадающий звук, делавшийся менее
глухим, громоздким и глубоким.
294
Разнилась «Gloria in excelsis»1. У траппистов она вы
ходила первобытнее, шероховатее, угрюмее, захватывала
своим мужественным обликом, но умиляла меньше, и в
формулах преклонения, например, в «te adoramus»2 «te» не
откалывалось, не сочилось, подобно слезе любовной эссен
ции, подобно признанию, смиренно сдержанному на устах.
Особенным восторгом преисполнился Дюрталь, когда воз
несся «Credo»3.
Он еще не слыхал его столь властным и величествен
ным. В согласном пении вырастал символ, и разверты
валось медленное шествие догматов в наряде красочно-
суровых звуков, темно-фиолетовых, исчерна-красных и
лишь в конце чуть-чуть светлевших, угасая в долгом жа
лобном «аминь».
Следя за цистерцианской службой, Дюрталь отмечал
следы древних напевов, еще уцелевшие в обедне приход
ских церквей. Неприкосновенным сохранился весь канон:
«Sur sum Corda», «Vere Dignum», антифон «Pater». И з
менились «Sanctus» и «Agnus Dei»4.
Тяжелые, будто воздвигнутые в романском стиле, они
облекались покровом пламенным и вещим, который ло
жится на все богослужение траппистов.
— Скажите, — заговорил посвященный, когда после
церемонии они усаживались за стол в трапезной, — ска
жите, как показалась вам наша великая литургия?
— Она превосходна, — ответил Дюрталь и задумчи
во прибавил: — если достигнуть целостного впечатления.
Вместо незанимательного храма перенести сюда своды
Сен-Северин. Стены увещать картинами Ф ра Анжелико,
Мемлинга, Грюневальда, Герарда Давида, Ван дер Вейде
на, Боутса, сочетать их с дивными творениями из камня,
295
каковы скульптуры большого шартрского портала, с рез
ными деревянными запрестольными украшениями, подоб
ными образам Амьенского собора. Блаженная мечта! —
Помолчав, продолжал: — Но были времена, и она во
площалась. Мир видел ее. Целые столетия повсюду стоял
этот идеальный храм во времена Средневековья! Напевы,
изделия из благородных металлов, картины, скульптуры,
ткани, — все поднималось на соответственную высоту,
сказочными сокровищами восславлялись литургии. Как
все это далеко!
— Не станете вы утверждать, — улыбаясь ответил
Брюно, — что церковные облачения здесь безобразны.
— Нет, они изысканны. Начать с того, что не в при
мер изделиям парижских мастеров они не похожи у вас на
фартуки землекопов и не вздуваются на плечах священни
ка складками, напоминающими опущенные ослиные уши.
В Париже крестообразная риза, вся обшитая или затканная
галунами, словно глухое пальто, облегает стан священнос
лужителя. Траппистские облачения сохранили, напротив,
древнюю форму, как мы знаем ее по религиозным сценам
старинных рисовальщиков и ранних живописцев. Четыре
листа, изображающие крест, выдержаны в стрельчатом
стиле, как он высекался в стенах средневековых церквей,
и навевают мысль об отцветающем, перезрелом лотосе,
склонившем свои распустившиеся лепестки.
Добавлю также, — продолжал Дюрталь, — что фла
нелевая или мельтонная ткань ризы подвергалась, оче
видно, тройной окраске, чтобы сиять столь глубокой и
прозрачной радугой тонов. Церковные басонщики могут
сколько угодно унизывать серебром и золотом свои муары
и шелка, никогда не достичь им оттенков, столь пылающих
и вместе с тем так радующих глаз, которыми переливалась
вчера ярко-малиновая риза отца Максима, расцвеченная
бледной желтизной.
— Да. А разве не ласкала взор траурная риза с доль
чатыми крестами и стыдливыми белыми репейками, в ко
торую облачился причащавший нас отец игумен?
296
Дюрталь вздохнул:
— Ах, если б церковные статуи были отмечены таким
же строгим вкусом!
— Кстати, пойдем поклонимся Норт-Дам-де-Артр,
которую, как я вам рассказывал, извлекли из развалин
древнего монастыря.
Встав из-за стола, они одним из коридоров проникли
в боковую галерею, в конце которой остановились перед
каменной статуей в человеческий рост.
Тяжелая и надтреснутая, она походила на полнощекую
крестьянку, которая держала на руке младенца, благослов
ляющего шар.
Но непорочность и благость сквозили в этом земном
коренастом облике бургундского или фландрского проис
хождения, струились в улыбке лица, невинных очах, губах
добродушных и милосердых, обещавших всепрощение.
Пред ними стояла сельская Богоматерь, словно соз
данная для смиренных послушников, не грозная госпожа,
способная внушить им почтение, но мать — кормилица
души, истинная их мать.
— Как не понимают этого здесь? почему стоит она в
углу коридора, когда ей подобает выситься во храме! —
воскликнул Дюрталь.
Посвященный переменил разговор.
— Предупреждаю, что молитва о спасении не совпа
дает с вашим расписанием. Ее поют не после вечерни, но
после повечерия, которое отслужат, по крайней мере, на
четверть часа ранее указанного.
И посвященный удалился в свою келью, а Дюрталь на
правился к пруду. У\егся на ложе сухого камыша и глядел
на зыбь вод, которые плескались у его ног. Прилив и отлив
воды, замкнутой, обреченной себе самой, не преступающей
пределов вырытого водоема, натолкнули его на долгие думы.
Он говорил себе, что река — вернейший символ жизни
деятельной. Если следовать по течению ее от самого истока
чрез земли, которые она оплодотворяет, то видишь, как,
выполнив свое предназначение, она умирает, низвергаясь
297
в могилу морской пучины. Вода домашнего крова, зато
ченная в пруде оградой камышей, которые она же вскор
мила плодоносной влагой берегов, живет своей особенной
жизнью, течет сама в себе и, казалось, не творит ведомого
дела, храня безмолвие и отражая бесконечную даль небес.
— Меня тревожит стоячая вода, — размышлял Дюр
таль. — Мне чудится, что, будучи не в силах разлиться,
она уходит вглубь; потоки лишь мимолетно владеют отра
жением смотрящихся предметов, тогда как она поглоща
ет его безвозвратно. Забытые облака, погибшие деревья,
чувства, подхваченные на лице склонявшихся монахов, по
гребены в упорной глубине пруда. Воды полны здесь и не
пусты, подобно стремительным волнам, которые орошают
деревни, омывают города. Это воды созерцательные, в со
гласии с пустынным житием монастырей.
Река здесь утратила бы всякий смысл. Равнодушная
и торопливая, катилась бы она, неспособная умиротворить
душу, которую утишает дремлющий пруд. Ах! Святой
Бернар искусно сочетал цистерцианский чин с ландшаф
том, основывая здесь обитель Нотр-Дам-де-Артр. Но до
вольно! Он поднялся, обрывая свои думы и, вспомнив, что
сегодня воскресенье, перенесся душой в Париж, вспоми
нал свои воскресные скитанья по церквам.
По утрам его восхищал Сен-Сюльпис, но зато невоз
можны там были остальные службы. Безобразная, иска
женная вечерня. А по торжественным дням регент бывал
одержим беззастенчивой любовью к низменной музыке.
Иногда Дюрталь спасался в Сен-Жерве, где хоть по
временам исполнялись творения древних мастеров. Но
наравне с Сен-Эсташ храм этот превращался в платный
концерт, где нечего было делать вере. Терялось всякое бла
гоговение среди дам, которые, скрипя стульями, кривля
лись и вертелись. Легкомысленные бдения благочестивой
музыки, компромисс между богослужением и театром!
Выше стоял Сен-Сюльпис, где посетители, по крайней
мере, не шумели. Именно там вечерня отличалась наиболь
шей торжественностью и наименьшей торопливостью.
298
Семинаристы часто подкрепляли певчих, и внушитель
ный хор величественно развертывал вечернее богослуже
ние, поддержанное звучными органами.
Подрезанные, барашком завитые, мало объединенные
напевы исполнялись отдельными куплетами, которые воз
глашал хор, чередуясь с баритоном. Но подделка царила и
в других церквах, и предпочтение следовало отдать Сен-
Сюльпис, обладавшему мощной, искусно управляемой ка
пеллой, не походившей на те дребезжащие голоса, кото
рые, как в соборе Богоматери, готовы были рассыпаться
при первом дуновении.
Истинно тягостно действовал только оглушитель
ный взрыв, с которым ударялась о своды первая строфа
«Magnificat».
И з двух строф орган проглатывал одну, и под пред
логом, что каждение слишком длительно, чтобы все це
ликом заполнить его этим песнопением, господин Видор,
восседая за своим ящиком, распродавал залежавшиеся
музыкальные остатки, пронзительно визжал, подражая
человеческому голосу и флейте, свирели и галубету, торбе
и фаготу, точил балясы под аккомпанемент волынки или,
наскучив жеманиться, яростно свистел в диск и, наконец,
разряжал все свои орудия, подражая локомотиву, который
грохочет на металлическом мосту.
В бессознательной ненависти к древней мелодии регент
не хотел отставать от органиста, и, начиная с молитвы о
спасении, радостно пренебрегал грегорианскими напевами,
пускал в пляс своих хористов.
Святилище оглашалось тогда воем. В «Ave Maria» и
«Ave verum» вереницей подпрыгивали все мистические по
шлости блаженной памяти Гуно, рапсодии старого Тома,
плясовые мотивы жалких кропателей, привычные утехи
регентов Ламурё, распеваемые, к сожалению, при участии
детей без всякрй боязни осквернить их целомудренные го
лоса мещанской музыкальною забавой, этим извращением
искусства!
299
Регент хора — музыкант, несомненно, выдающийся,
и как никто в Париже, справляется, когда надо с «Dies
irae» в органных басах и с «Tantum ergo». — Почему не
исполняет он по примеру Сен-Жерве хотя бы Палестри
ну и Витторио, Айхингера и Аллегри, Орландо Лассо и
Депрэ? — Но нет, он гнушается, по-видимому, и этими
мастерами, считает их устаревшими обломками, которые
можно забросить на чердак!
И Дюрталь продолжал:
Музыка прямо невероятная преподносится в современ
ных парижских церквах! Под предлогом сбережения пев
чих, выпускают половину строф из кантик и гимнов, заме
няя их для разнообразия докучными руладами органа.
«Tantum ergo» завывают на австрийский национальный
лад или хуже того — засоряют мотивами из опереток или
дребезжаньем таверн, текст разбивают на куплеты и, слов
но веселую песенку, дополняют его кратким припевом.
Не лучше участь и других духовных песнопений.
Папство в нескольких буллах неукоснительно воспре
тило осквернять святыню нотными потехами. Достаточ
но указать на Иоанна X X II, в своей причудливой булле
«Docta Sanctorum» решительно восставшего на мотивы
мирской музыки в храмах. Равным образом он запретил
хорам фиоритурами изменять древнюю мелодию. Не ме
нее ясны указы Тридентского собора, и совсем еще недав
но вмешался регламент священной конгрегации обрядов,
стремясь изгнать музыкальные увеселения из святых мест.
Делают ли что-нибудь настоятели, облеченные надзо
ром за музыкой своих церквей? Да ничего; они умывают
руки.
Бедная церковь, горько живется ей со священниками,
которые, в надежде на доход, позволяют изломанным го
лосам певиц отплясывать в дни празднеств под громоздкие
звуки органа!
В Сен-Сюльпис настоятель терпит презренное зубо
скальство, которым его угощают, но не позволяет, по край
300
ней мере, чтобы, как в Сен-Северин, в страстной четверг
комедиантки участвовали в богослужении своими непри
стойными голосами. Не допускает соло английской волын
ки, которую мне однажды довелось слышать в Сен-Тома
в вечер непрерывного поклонения. И если великий канон
Сен-Сюльпис ужасен, то, невзирая на свой театральный
облик, вечерни проникнуты истинным очарованием.
И Дюрталь задумался над богослужением вечерни, от
цом которой является святой Бенедикт. Она казалась ему
подлинной молитвой вечеров, предупредительным закли
нанием, спасительным доспехом против козней суккубата.
Она как бы цепь передних часовых, сторожевых постов,
расставленных вокруг души для ночной охраны.
В совершенстве строились окопы молитв на поле бра
ни. После благословения тончайший, прозрачнейший из
голосов капеллы, голос младшего отрока, подобно пестуну,
бросал краткое поучение, извлеченное из первого посла
ния святого Петра, призывая верующих к воздержанию и
бдению, дабы не быть застигнутыми врасплох. Священник
возглашал затем обычные вечерние молитвы, орган играл
прелюдию, и упадала цепь псалмов — псалмов сумрачных,
в которых взывает человек к Господу о помощи пред на
шествием ночи, населенной лемурами, кишащей демонами,
и молит отвратить от него во время сна насилие ков адских,
исступленность духов зла.
Далее, гимн святого Амвросия «Те lucis ante terminum»1
подчеркивал рассеянный в псалмах смысл, своими крат
кими строфами подводил ему итог. Самая существенная
из них, предваряющая и разоблачающая сладострастные
опасности тьмы, к сожалению, заглушалась громкими ор
ганами. В Сен-Сюльпис гимн пелся не в древней мелодии,
как у траппистов, но возносился напевом кованым и пыш
ным, дышавшим славой, облеченным горделивою осанкой,
сочиненным, без сомнения, в XV III веке.
301
Наступала пауза; человек ободрялся, укрывшись за
валы молений, собирался с мыслями, чувствовал себя уве
реннее и чрез невинные голоса устремлял к Господу новые
молитвы. После заключительного поучения, прочтенного
священнослужителем, отроки хора пели краткий ответ:
«In manus tuas, Domine, commendo spiritum meum»1, и он
разветвлялся, удвояясь, а в конце снова сливал обе ветви,
разделенные стихом и половиной антифона. Затем следо
вала кантика Симеона, который хотел умереть, увидя Мес
сию — «Nunc dimitis»2. Церковь включила ее в вечерню,
чтобы побудить нас на сон грядущий к самоиспытанию, —
ибо никто не знает, пробудится ли он утром, — и весь хор
возносил ее, чередуясь с ответами органа.
Наконец, завершалась служба, и воздвигая еще не
сколько молений, церковь отдавала последние свои рас
поряжения и собиралась опочить, укрытая от предатель
ских ударов и вручая свою паству попечениям Богоматери,
воспевала Деву одним из четырех постепенных антифонов,
которые меняются в соответствии со службой дня.
Странно, что монастырский чин вечерни беднее роман
ского, и у траппистов она, без сомнения, менее благолепна,
пожалуй, даже менее занимательна, чем в Сен-Сюльпис.
Любопытно будет послушать здесь воскресную вечерню.
Услышав ее, Дюрталь убедился, что она ничуть не от
личается от вечерен, которые служатся бенедиктинками
улицы Месье. В ней чувствовалось только больше тяже
сти, суровости, довление романского стиля, в то время как
женские голоса по самому складу своему оттачивали и вы
секали в ней стрельчатые арки, облекали готическим сти
лем те же самые грегорьянские мелодии.
Вечерня, наоборот, совсем не походила здесь на службу
в Сен-Сюльпис, в которой современные ухищрения иска
жали самую сущность древней музыки. Лишь «Magnificat»
302
траппистов, отрывистый, с резкими раскатами, уступал ве
личественному, дивному королевскому «Magnificat», кото
рый поется в Париже.
Удивительно, какие у монахов отменные голоса, думал
Дюрталь, слушая, как они завершали гимн Богородицы,
и улыбнулся, вспомнив, что в древней церкви регент на
зывался «fabarius cantor», «вкушающий бобы», так как
для укрепления голоса он должен был поедать этот овощ.
В пустыни часто готовились бобовые блюда. Быть может,
в этом разгадка вечной юности иноческих голосов!
После вечери он гулял по аллеям и курил, размышляя о
литургии и о древнем пении.
Задумался над символизмом канонических часов, ко
торые каждодневно напоминают верующим о краткости
жизни, воссоздают образ ее с детства и до смерти.
Читаемый на заре час первый знаменовал отроче
ство, терцы — юность, сексты — расцвет возмужало
сти, ноны — приближение старости, а вечерня означала
дряхлость. Она входила в полунощницу и пелась некогда
в шесть часов вечера во время равноденствия, когда солнце
закатывается в багровый пепел облаков. А ночь оглаша
лась тогда повечерием — символом смерти.
В каноническом богослужении даны дивные четки для
псалмов. Зерна часов воплощают последовательные ступе
ни человеческого бытия, отражают угасание жизни вместе
с течением дня и увенчаны совершеннейшей из служб —
повечерием, бдительным напутствием к смерти, которую
прообразует сон!
Переходя от текстов, столь мудро подобранных, от
гимнов, отмеченных печатью величия, к их литургическо
му звуковому одеянию, к невматическим мелодиям, к бо
жественному псалмопению, такому простому и единому,
Дюрталь видел, как повсюду, кроме бенедиктинских мо
настырей, древняя музыка дополняется аккомпанементом
органа, насильственно втискивается в современную то
нальность. Она исчезает, заглушаемая чуждыми побегами,
303
неминуемо становится бесцветной, бесформенной, непо
нятной.
Один из палачей ее — Нидермейер — выказывал
себя, по крайней мере, милосердым. Пытался применить
приемы, более искусные и чистые. Опрокинул грани пыт
ки. Не расплавляя древнего пения и не отливая его в фор
мы современной гармонии, он, наоборот, гармонию подчи
нял суровой тональности церковной мелодии. Сохранялись
ее особенности, но несравненно естественнее было бы не
нарушать ее одиночества, не обременять ее грузом напрас
ного кортежа, неловкой свиты!
Здесь, у траппистов, она жила и расцветала в полной
безопасности, не боясь предательства монахов. Иноческий
хор всегда достигал одногласия, пел ее без аккомпанемен
та, единым ладом.
Еще раз мог он в этом увериться, когда, после ужина,
вечером, в конце повечерия отец ризничий зажег все све
чи алтаря. Безмолвно застыли коленопреклоненные трап
писты, закрыв лица руками или склонив головы на бок к
рукавам широких ряс. Вошли три послушника — двое со
светильниками, и перед ними третий с кадильницею. А по
одаль шествовал приор, молитвенно сложив руки.
Дюрталь любовался их изменившимися облачениями.
Вместо обычных грубых шерстяных ряс с заплатами и
вставками, заношенных, грязного цвета, они облеклись в
рясы с коричневым фиолетовым оттенком сливы, поверх
которых белели брызжи новых стихарей.
Отец Максим, облаченный в молочной белизны ман
тию с вышитым желто-лимонным крестом покрыл воз-
духами Святые Дары, а послушник поставил кадильницу,
на углях которой таяли слезы чистого ладана. В Париже
вожженная перед алтарем кадильница качается со звоном
на своих цепях, словно бряцающий конь, который встряхи
вает головой, гремя уздой и удилами. У траппистов кадило
неподвижно курилось перед жертвенником за спиной свя
щеннослужителей.
304
Вся братия запела умоляющий антифон «Parce Domine»
и затем «Tantum ego», пышный гимн, который можно вос
создать почти мимически, так ясно передает последова
тельные оттенки чувств рифмованная песнь.
Склонив кротко голову, она в первой строфе свиде
тельствует о бессилии чувств объяснить догмат истинного
воплощения, творимое чудо Святого Тела. Дивится и со
зерцает, и спешит возвестить слабость разума, могущество
веры.
Во второй строфе возносится эта мелодия, столь вдум
чивая и благоговейная, славословит Троицу, восторженно
ликует, остывая лишь в конце, когда музыка влагает новый
смысл в текст святого Фомы и в долгом жалобном «аминь»
признается в недостойности молящихся принять благосло
вение Распятого на кресте.
Курясь клубами фимиама, ткала кадильница перед ал
тарем голубой дым, и в стелющихся туманных сумерках,
подобно золотому месяцу, поднимались Святые Дары сре
ди звездного мерцания свечей.
И краткими, нежными звонами медленно зазвони
ли колокола аббатства, и поднялись иноки, повергнутые
ниц с закрытыми глазами, и загремела древняя мелодия
«Laudate», как поется она у Нотр-Дам-де-Виктуар за ве
черней молитвой о спасении.
И друг за другом, земно кланяясь перед алтарем, вы
ходили чернецы из храма, а Дюрталь с посвященным вер
нулись в странноприимный дом, где их ждал отец Этьен.
Гостинник спросил Дюрталя:
— Прежде чем лечь спать, я хотел бы знать ваше впе
чатление от сегодняшнего дня. Дюрталь благодарил, уверяя,
что воскресенье успокоило его. Отец Этьен и усмехнулся и
одной фразой показал, что все они под личиной отчуждения
гораздо больше заняты своим гостем, чем тот думал.
— Высокопреподобный отец игумен и отец приор по
радуются, когда я передам им ваш ответ, — сказал он и,
пожелав Дюрталю доброй ночи, пожал ему руку.
305
VII
310
общества, в недрах Средневековья, в целостном слиянии с
Господом. Они выделяются духовно, но телом и лицом по
ходят на первых встречных.
— У них все внутри, — ответил посвященный. — Я не
вижу причин, почему плотским темницам, куда заточаются
души избранников, надлежит отличаться от других.
Беседа мельком коснулась различных сторон траппист -
ской жизни и остановилась на смерти в монастырях.
Брюно поведал некоторые подробности.
— Когда настает смертный час, то отец игумен очер
чивает на полу благословенным пеплом крест, и, прикрыв
его соломой, кладут на нее умирающего, завернутого в сар
жевый покров.
Братья читают над ним отходную и в тот миг, когда он
испускает дух, хором поют ответствие: «Subvenite Sancti
Dei»1. Труп омывают, игумен совершает каждение, а в
смежной комнате монахи поют заупокойные молитвы.
Затем усопшего облачают в его обычные одежды и
торжественно переносят в храм, где он покоится с откры
тым лицом до назначенного дня погребения.
Шествуя на кладбище, братия провожает тело не по
хоронными песнопениями, не скорбными псалмами и се
тующими молитвами, но затягивает «In exitu Israel de
Egypto»2 — истинный псалом избавления, ликующий гимн
свободы.
Трапписта погребают без гроба, в шерстяной рясе, с
укрытой капюшоном головой.
В течение тридцати дней пустует место покойника в
трапезной. Его доля подается, как всегда, но отец приврат
ник оделяет ею бедных.
— Ах! Какая счастливая кончина! — воскликнул по
священный. — Умереть в ордене, доблестно свершив свой
долг, и получить вечное блаженство, согласно обещанию
311
Господа нашего, данному святому Бенедикту и святому
Бернару!
— Дождь перестал, — сказал Дюрталь. — Мне
хочется побывать в часовне в конце парка, о которой вы
раньше говорили. Как ближе всего пройти туда?
Брюно описал кратчайший путь, и Дюрталь, свертывая
папиросу, направился к большому пруду, свернул влево по
тропинке и очутился в глухой аллее.
Скользя по рыхлой земле, он с трудом подвигался впе
ред. Добрался наконец до ореховой рощицы и, обогнув
ее, увидел низенькую башенку, увенчанную крошечным
куполом и прорезанную дверью. На цоколях, еще сохра
нивших украшения романского стиля, стояли слева и спра
ва от двери два ангела, подернутые бархатистой пеленою
мха. Их тоже извлекли из развалин древнего монастыря,
и их большие, круглые головы с растрепанными кудрями,
пухлые лица со вздернутыми носами ясно указывали на
их принадлежность к бургундской школе. К сожалению,
слишком отзывалась современностью внутренность часов
ни, такой тесной, что ноги чуть не доставали стены, если
преклонить колена перед алтарем. В завешенной белым га
зом нише Богоматерь улыбалась, воздевая руки, и между
двух красных яблок, изображавших щеки, блестел голубой
перламутр ее глаз.
До обидности ничтожная, украшала статуя часовню, в
которой, наряду с прохладой запустения, веяло дыханием
интимности. Стены, обтянутые красным люстрином, были
вычищены, пол выметен, кропильницы полны водой. Див
ные чайные розы распускались в горшках между паника
дилами. Дюрталь понял теперь, почему так часто видал он
Брюно идущим отсюда с цветами. Посвященный, очевид
но, молился здесь, любя уголок, столь уединенный в глубо
ком безмолвии обители.
— Славный человек! — воскликнул Дюрталь, вспо
миная доброжелательные услуги, братские заботы, ко
торые оказывал ему посвященный, и прибавил: — Да, и
312
счастливый человек — человек, который овладел собой и
обрел безмятежную жизнь!
Единственный достойный смысл жизни — борьба с
самим собой! Надрываться ради денег, ради славы, бесно
ваться, угнетая других и добиваясь от них льстивой похва
лы, — какая суета!
Церковь соорудила по течению лет литургические алта
ри, вовлекла времена года в прохождение Христовой жиз
ни, и лишь она одна смогла начертать замысел необходимого
труда, указать полезные цели. Доставила нам средства ше
ствовать бок о бок с Иисусом, жить в Евангелии изо дня в
день. Время превратила она для христиан в вестника скорби
в герольда радостей, облекла год полномочием служить Но
вому Завету, быть ревностным глашатаем религии.
И Дюрталь размышлял над литургическим циклом,
начинающимся с первого дня религиозного года — дня
святого Филиппа и неприметно вращающимся вокруг себя,
двигаясь к точке исхождения, когда церковь в покаянии и
молитве готовится славить Рождество.
И, перелистывая молитвослов, вдумываясь в необы
чайный круг богослужений, Дюрталь подумал о сказочной
драгоценности, о королевской короне, хранимой в Клю-
нийском музее. Разве не осыпан, подобно ей, литургиче
ский год алмазами и редкими камнями дивных песнопений,
пламенных гимнов, оправленных в золото спасений и ве
черен?
Терновый венец, который возложили на Спасителя ев
реи, церковь как бы заменила истинно-царственным вен
цом молитвослова, единым только достойным украшать
чело Господне, вычеканенным из столь драгоценного ме
талла, с таким изысканным искусством.
Великая гранильщица начала свое творчество, вставив
в диадему служб гимн святого Амвросия и извлеченную из
Ветхого Завета мольбу «Rorate coeli»1, печальную песнь
313
ожидания и разлуки, туманную, фиолетовую гемму, вода
которой вспыхивает после каждой строфы, когда возно
сится торжественная мольба патриархов — призыв же
ланного сошествия Христа.
Четыре филипповских воскресенья пронеслись на стра
ницах служебника. Ночь Рождества Христова опустилась,
и, вслед за вечерним «Иисусом Искупителем», излился
старый португальский гимн «Adeste fideles»1, пропетый
единодушными устами. Истинным чарованием дышали
слова молитвы, воскрешавшей древние образы пастухов и
царей, шествующих под созвучья народной мелодии, кото
рая восхищала, и своим ритмом, носившим отпечаток во
инского марша, помогала в долгих переходах верующим,
покидавшим хижины, устремляясь в далекие храмы горо
дов. Наравне с годом медленно двигался круг в невидимом
вращении и останавливался на празднике невинно убиен
ных святых младенцев, когда, словно цвет, возросший на
земле, орошенной кровью агнцев, распускалась ветвь бла
гоухавших алых роз — «Salvete flores martyrum»2. Новый
поворот венца, и наступал черед гимна Епифании «Crudelis
Herodes»3.
Мелькали иные воскресенья — фиолетовые, когда
не слыхать уже «Gloria in excelsis», но раздается «Audi
benique»4 святого Амвросия вкупе с «Miserere»5, пепель
ным псалмом, совершеннейшим, быть может, творением,
которое извлекла церковь из сокровищницы древних ме
лодий.
Начинался Великий Пост, и аметисты угасали в бледно
серых переливах опалов, в молочной белизне кварца, когда
своды оглашались пышным молением «Attende Domine»6.
314
Подобно «Rarate Coeli», песнь эта, исшедшая из текстов
Ветхого Завета, песнь уничижения и сокрушения, исчис
лявшая заслуженные кары грешникам, становилась, если
не беспечальнее, то все же суровее и обаятельнее в первой
строфе припева, подводя итог покаянному сознанию гре
ховных дел.
После бледных великопостных огней в венце вдруг
сверкнул пламенный карбункул страстей. Багряный крест
восходил на потрясенной тьме небес. Раздирающие воп
ли, жалостные крики вздымались к окровавленному Пло
ду древа, — «Vexilla regis»1 звучала в воскресенье перед
Вербным, а Вербная служба присовокупляла к этой молит
ве Фортуната зеленый гимн, дополненный песнью «Gloria,
laus et honor»2 Феодулия, подобной шелковистому шелесту
пальмовых ветвей.
Помрачались и угасали затем огни камней. Тлеющие
геммы сменялись потухшими углями обсидианов, черными
камнями, зерна которых чуть выделялись на тускнеющем
фоне золота. Протекала страстная седьмица. Повсюду
трепетали под сводами «Pange linqua gloriosi»3 и «Stabat»4,
тьма стенаний, волны псалмов сотрясали огоньки темных
восковых свечей, и в миг передышки одна из них умирала в
конце каждого псалма, но еще текли по кружевным аркам
галерей струйки ее голубого дыма, когда хор вновь подни
мал прерванную цепь печали.
А венец по-прежнему вращался, нанизывались зер
на напевных четок. И все вдруг преобразилось. Воскрес
Иисус, и брызнули ликующие созвучия органов. Радост
но трепетала до Евангелия за обедней песнь «Victimae
Paschali laues»3, а за спасением гремел гимн «О filii et
filiae»6, нарочито, казалось, созданный, чтобы воплощать
315
самозабвенное веселье толпы, и уносился в восторженном
гимне органных рокотов, исторгая с корнем колонны и воз
дымая корабли.
Удлиннялись промежутки в следовании праздничных
зубцов. В день Вознесения Господня тяжелые, прозрачные
кристаллы святого Амвросия сверкающей влагой оживля
ли крошечные водоемы алмазов. Вновь загорались в Духов
день огни рубинов, озаренные ярко-малиновым гимном и
рдеющим «Veni Creator spiritus»1. Троицын день знамено
вался четверостишием Григория Великого, а в праздник
Тела Господня литургия раскрывала самую пленитель
ную драгоценность своего наследства, — службу святого
Фомы: «Pange linguam», «Adoro te», «Sacris Solemniis»,
«Verbum Supemum»2и непорочное чудо латинской поэзии и
схоластики «Lauda Sion»3, гимн отчетливый и отвлеченно
ясный, непоколебимый в пелене рифмованных стихов, раз
вертывающих самую восторженную и, быть может, самую
гибкую мелодию старинной музыки.
А круг все вращался в разнообразии воскресений, от
двадцать третьего до двадцать восьмого, следовавших в по
степенности за Духовым днем, являл цепь строгих недель
паломничества и после осьмидневного празднования Всех
Святых завершался воскресеньем последней седьмицы,
когда освящение церквей воспевалось гимном «Coelestis
urbs»4, древними стансами, обломки которых плохо восста
новили зодчие ЭДэбана VIII, — старинными негранеными
камнями, в туманной воде которых лишь изредка вспыхи
вали огоньки. Единение религиозного венца, слияние ли
тургического года совершалось за воскресной обедней, по
следней после Духова дня, когда читалось Евангелие свя
316
того Матфея, которое наравне с Евангелием святого Луки,
оглашаемым в первое воскресенье рождественского поста,
повторяет слова Христовы о крушении времен, вещает о
конце мира.
«Но этого мало», — думал Дюрталь, внимательно
просматривая свой требник. Точно мелкие камни, вправ
лены в венец молитвослова песнопения служб святым, за
полняющие пробелы, довершающие убранство круга.
На первом месте жемчуга и алмазы Пресвятой Девы,
ясные драгоценности, голубые сапфиры, розовые шпи
нели ее антифонов, безупречно прозрачный, непорочный
берилл — «Ave maris Stella»1, бледный, омытый слезами
топаз «О quot undis lacrymarum»2, отмечающий праздник
Семи скорбей, и «Stabat», подобный гиацинту цвета под
сыхающей крови.
Нанизывались праздники во славу ангелов и святых,
гимны, посвященные апостолам, евангелистам, мученикам,
в дни Пасхи или в иное время прославляемым, вкупе или
особо, исповедникам-святителям и исповедникам простым,
девам и святым женам. Все празднования эти различались
молитвословиями, особыми гимнами, иногда простодуш
ными, как, например, четверостишие, вытканное Павлом
Диаконом в честь рождения святого Иоанна Крестителя.
Остается еще праздник Всех Святых с «Placare
Christe»3 и троекратный набат громовых терцетов «Dies
irae», рокочущий в день, установленный для поминовения
усопших.
«Каким неистощимым сокровищем поэзии обладает
церковь, какими безмерными нивами искусства!» — вос
кликнул Дюрталь, закрывая книгу. В нем пробудились
воспоминания, навеянные чтением молитвослова.
Сколько раз забывал он по вечерам тоску жизни, слу
шая песнопения в церквах!
317
Мысленно воскрешая напевы рождественского поста,
вспоминал, как случилось ему раз вечером под мелким до
ждем бродить по набережным.
Гонимый из дому нечистыми видениями, он почувство
вал прилив растущего отвращения к своим грехам. И не
вольно укрылся в Сен-Жерве.
Бедные женщины лежали простертыми в приделе Бо
городицы. Усталый, в оцепенении, преклонил он колена, с
душой, истомленной и дремавшей, бессильной пробудить
ся. Певчие и отроки хора вместе с двумя-тремя священни
ками показались в приделе; зажглись свечи, и тонкий бело
курый отроческий голос запел в сумерках церкви длинные
ответствия «Rorate»1.
Отягченный унынием, обуреваемый скорбью, Дюрталь
ощущал, как раскрывается и до самых недр содрогается его
душа, а невинный голос, в юном бестрепетном неведении,
почти без всякого смущения изрекал Праведному Судии:
«Peccavimus et facti sumus tanquam immundus nos»2.
И Дюрталь повторял его слова и, устрашенный, твер
дил их, прибавляя: «О , да, Господи, согрешили мы и упо
добились прокаженным!» — А песнь лилась, и тем же не
винным отроческим голосом воспользовался Всевышний,
чтобы возвестить человеку милосердие и подтвердить про
щение, явленное пришествием Сына.
Вечер завершился молитвой о спасении, пропетой по
древней мелодии, среди кроткого безмолвия женщин.
Дюрталь вспоминал, как ободренный, возрожденный,
избавленный от своих докучных дум вышел он из храма.
Дождь все также моросил, но к его удивлению, обратный
путь показался ему недолгим. И, напевая пленительную
мелодию «Rorate», он усматривал в этом особо благоприят
ное для себя знамение.
Были и другие вечера... Поминание усопших в Сен-
Сюльпис и Сен-Тома-де-Аквин, где после заупокойной
1 Молитесь ( л а т .).
2 Согрешили и нечисты стали (л а т .).
318
вечерни воскресало древнее моление римского служебни
ка: «Languentibus in Purgatorio»1.
Ни в одной парижской церкви не сохранилось больше
этих страниц галликанского молитвослова, и они исполня
лись здесь двумя басами без участия хора. Очевидно, лю
били эту мелодию певчие, обычно такие посредственные,
и, хотя пели неискусно, но, по крайней мере, влагали в нее
частицу души.
Призыв Мадонны, заклинаемой спасти души чистили
ща, отражал их жалостную долю, звучал так скорбно и уны
ло, что, слушая, забывалось окружающее, забывался ужас
этой церкви, хоры которой подобны на театральной сцене,
окруженной загороженными ваннами-ложами и украшен
ную люстрами. И чудилось, что на несколько мгновений
уносит она куда-то далеко от Парижа, далеко от толпы
ханжей и служанок, в тот вечер бывших в храме.
«Ах! Сколько животворного таит в себе церковь для
искусства!» — думал Дюрталь, спускаясь по тропинке,
ведшей к большому пруду. Вдруг его привлек шум падаю
щего в воду тела.
Выглянув из-за камышей, он увидел расходившиеся
большие круги, в одном из которых всплыла крошечная
головка с рыбой в зубах. Зверек слегка высунулся над во
дой, показав тонкое, обросшее шерстью туловище, и не
возмутимо уставился на Дюрталя своими черными глазка
ми. Потом мигом переплыл расстояние, отделявшее его от
берега и скрылся в траве.
— Это выдра, — догадался он, вспомнив обеденный
разговор заезжего викария с посвященным.
Направляясь к другому пруду, натолкнулся на отца
Этьена и рассказал ему о своем открытии.
— Быть не может! — воскликнул монах. — Никто
никогда не видал здесь выдры. Вы, наверно, приняли за
нее речную крысу или еще какого зверя. Мы выслеживаем
ее целые годы, но она неуловима.
1Томящихся в Чистилище... ( л а т .)
319
Дюрталь описал зверя.
— Это она! — решил изумленный гостинник.
Очевидно, выдра пруда расцветилась красками леген
ды. В однообразной жизни, в одинаковости монастырских
дней, она выросла в сказочное существо, в таинственное
событие, призванное заполнить пустоту промежутков
между часами молитв.
Помолчав, отец Этьен сказал:
— Надо точно указать Брюно место, где вы заметили
ее. Он возобновит охоту.
— Но какой вам ущерб, что она поедает вашу рыбу,
которой вы все равно не ловите?
— Простите, мы ловим ее и посылаем архиеписко
пу, — ответил монах и прибавил: — да, но странно, одна
ко, что вы встретили зверька.
И Дюрталь подумал: «Когда я уеду, меня, пожалуй,
прозовут: господин, который видел выдру!»
Так, беседуя, добрались они до крестообразного
пруда.
— Взгляните, — обратил отец внимание Дюрталя на
лебедя, который яростно выпрямлялся, шипел и хлопал
крыльями.
— Что с ним?
— Он вне себя от белого цвета моей рясы.
— А... Почему?
— Не знаю. Хочет один, быть может, носить здесь
белую одежду. Послушников не трогает, но едва лишь уви
дит отца... Да вот, посмотрите. И гостинник невозмутимо
направился к лебедю.
— Ну, что же! — И, протянув руку рассерженной,
вспенивавшей воду птице, стерпел удар клювом.
— Взгляните, — монах показал багровую полоску, ко
торую оставил на коже щипок.
С улыбкой потирая руку, расстался с Дюрталем. И тот
подумал: не хотел ли монах покарать себя таким самоис
тязанием, искупить какую-нибудь оплошность, нечаянный
проступок?
320
Слезы выступили у отца Этьена, до того больно ущип
нул его лебедь, — рассуждал Дюрталь. — С какой стати
эта радость добровольной пытки?
И ему вспомнилось, как во время нон, один из юных
чернецов ошибся в тоне антифона. Сейчас же, по окон
чании богослужения, он земно поклонился алтарю и рас
простерся ничком, припав к плите устами. Лежал, пока не
повелел ему встать колокольчик приора.
Он сам покарал себя за допущенную небрежность, за
рассеянность.
Кто знает, не каялся ли отец Этьен в греховном помыс
ле, когда подставил руку лебедю?
Вечером поделился своим предположением с посвя
щенным.
Но Брюно лишь молча усмехнулся.
Старик покачал головой, когда Дюрталь заговорил с
ним о своем близком отъезде.
— Зная ваши страхи, ваше смущение, я дам вам бла
горазумный совет: немедленно по приезде приблизьтесь к
Святой Трапезе.
И, видя, как Дюрталь, не отвечая, поник головой, про
должал:
— Верьте человеку, который изведал этот искус. Возь
мите себя в руки под свежим впечатлением траппистского
монастыря. Иначе вас загрызут вечные шатанья между
стремлением к причастию и сожалением. Вы будете из
мышлять отговорки, чтобы не исповедаться, постараетесь
убедить себя, что в Париже не найдется аббата, который
бы понял вас. Но, позвольте, ничего нет более ошибочного.
Если вам нужен наперсник искусный и сговорчивый, идите
к иезуитам. Если же в священнике для вас важнее всего
ревностная душа — отправляйтесь в Сен-Сюльпис.
Вы встретите там священников честных и разумных,
сердца доблестные. В Париже, обладающем таким сме
шанным духовенством, они — сливки местного священ
ства. И это понятно. Они составляют общину, живут в
11 Гюисманс Ж. К. «Собрание сочинений. Т. 3» 321
кельях, не обедают в городе. Сюльпицианский устав пре
граждает путь притязаниям на почести и должности, и у
них отрезана возможность из честолюбия превратиться в
дурных священников. Знаете вы их?
— Нет, но в разрешении этой задачи я рассчитываю
на содействие знакомого аббата, который направил меня в
пустынь. Говоря откровенно, этот вопрос не перестает меня
тревожить.
И, поднимаясь, чтобы идти к вечерне, подумал: Одна
ко, я все еще не написал ему. По правде, теперь уже позд
но. Мой приезд почти совпадет с письмом. Странно, но
здесь так занят самим собой, так живешь в своем Я что
дни бегут, и некогда ничем заняться!
VIII
328
зации. Ее «Диалоги» — произведение дивное, и блажен
ны страницы, где Господь раскрывает ей святой обман,
который Он иногда ниспосылает, ведя людей к благим це
лям, — страницы, где она обсуждает жизнь иноческую,
уподобляя ее ладье, оснащенной тремя снастями: целому
дрием, повиновением, бедностью и под кормчеством Духа
Святого бросающей вызов бурям. В своем произведении
она выказывает себя преемницей возлюбленного ученика
Господня, равно как и святого Фомы Аквинского. Кажет
ся схоластическим ангелом, истолковывающим четвертое
Евангелие!
— Да, — начал в свою очередь посвященный, — хотя
святая Екатерина Сиенская не предается, подобно святой
Терезе, возвышенным рассуждениям мистики, не иссле
дует тайн божественной любви и не указует пути душам,
предназначенным к жизни совершенной, но в ней мы на
ходим зато непосредственное отражение голоса небес. Она
взывает, она любит! Читали ли вы, сударь, ее размышле
ния о скромности и о молитве?
— Нет. Я читал Екатерину Генуэзскую, но никогда не
попадались мне творения Екатерины Сиенской.
— А какого вы мнения об этом сборнике?
Прочитав заглавие, Дюрталь поморщился.
— Вижу, что вам совсем не нравится Сюзо?
— Я бы солгал, сказав, что пленен разглагольствова
ниями этого доминиканца. Во-первых, он меня отталкива
ет как ясновидящий. Но если даже отвлечься от его пока
янного неистовства, то какая в нем мелочная набожность,
какая узость благочестия! Подумайте, он не решался пить,
не разделив питья на пять частей. Выделывал это из по
чтения к пяти ранам Спасителя. Но даже больше, — по
следний глоток пропускал не иначе, как в два приема, в
воспоминание о воде й крови, которые струились из ребра
Божественного Слова.
Нет, эти причуды плохо умещаются в моем мозгу.
Никогда не соглашусь, чтобы такие подвиги служили к
329
прославлению Христа. И заметьте, как толчением воды
в ступе, страстью к юродству проникнуто все его произ
ведение. Трудно угодить на его Бога, столь щепетильного
и мелочного, что, право, никому не достигнуть неба, если
верить его росказням! Бог его — брюзга вечности, скряга
райского блаженства!
Сюзо изобилует кипучим велеречием о пустяках. И мне
смертельно скучны его аллегории, его угрюмая «Беседа де
вяти утесов».
— Не будете вы, однако, отрицать, что изследование
«О слиянии души» не лишено значения; стоит также про
честь составленное им «Бдение Вечной Мудрости».
— Не отрицаю, отец мой. Я забыл это «Бдение», но
ясно припоминаю исследование «О слиянии души». Да,
пожалуй, — оно занимательнее остального, но сознайтесь,
что у него не широкий кругозор... Святая Тереза тоже
осветила вопросы человеческого самоотречения и боже
ственного оплодотворения... Но, Бог мой, какая разница!
— Довольно, — заметил с улыбкой посвященный, —
я не хочу превратить вас в усердного читателя славного
Сюзо.
— Вот это, — продолжал приор, — следовало бы сде
лать истинной канвою наших размышлений нашим преиму
щественным чтением, располагай мы хотя бы небольшим
досугом. И он подал Дюрталю фолиант творений святой
Гильдегарды, игуменьи Рюперстбергского монастыря.
— Она, изволите ли видеть, великая пророчица Ново
го Завета, и со времени патмосских видений святого Иоан
на Дух Святой никогда не озарял еще так целостно и ярко
земное существо! В своем «Гептохрононе» она прорицает
протестантизм и ватиканское пленение. В «Scivias» или
«Познании путей Господних», редактированном по уст
ному ее рассказу одним из иноков обители святого Дези-
бодия, игуменья истолковывает символы писания и самую
природу естества. Равным образом написала тщательный
комментарий к нашему уставу и горделивые, вдохновенные
330
страницы о священной музыке, литературе, искусстве, ко
торое она определяет как «воспоминание, наполовину стер
тое, о нашей жизни в утраченном Эдеме». К несчастью,
понимание ее дается лишь ценой кропотливых изысканий,
терпеливого изучения. На ее апокалипсическом стиле ле
жит облик неразгаданности; как бы скрываясь, он замыка
ется в тот самый миг, когда пытаешься его постичь.
— Я совершенно запутываюсь в ней с своими начат
ками латыни, — заметил Брюно. — Как жаль, что нет
перевода ее трудов, снабженного пояснительными приме
чаниями!
— Они непереводимы, — ответил отец и продол
жал: — Святая Гильдегарда вместе с святым Бернаром —
чистейший и славнейший отпрыск семьи святого Бенедикта.
Изумляешься величию предназначения этой девы, с трех
лет осиянной душевным просветлением и скончавшейся
восьмидесяти двух, проведя целую жизнь в монастырях!
Замечательно, что она беспрерывно жила в ореоле
вещего наития, — воскликнул посвященный, — и не по
ходит на всех других святых! Дивно обращение к ней Го
спода, который забывает, что она женщина, и называет ее
«человек».
— А именуя себя, святая употребляет причудливое
выражение «Я бренная оболочка», — добавил приор. —
Посмотрите, вот другая наставница, перед которой мы
преклоняемся, — и он поднес Дюрталю два тома святой
Гертруды. Это одна из наших великих инокинь, игуменья
поистине бенедиктинская, в строгом смысле слова. Она
тщилась разъяснять своим сестрам Святое Писание, хоте
ла основать на мудрости благочестие своих духовных дще
рей, хотела укрепить их веру литургическими яствами.
— Я знаком лишь с ее «Упражнениями», — ответил
Дюрталь. — Помню, что у меня осталось от них впечат
ление эха, отзвуков священных книг. Судя по отрывкам,
у нее, на мой взгляд, нет дара творческого изображения, и
она значительно ниже святой Терезы и святой Анжель.
331
— Без сомнения, — подтвердил монах. — И, однако,
способностью простодушной беседы с Христом и пылкой
речью, преисполненной любви, она приближается к святой
Анжель. Но перевоплощает все это на собственный лад,
мыслит литургически. Да, это так, и в сознании ее ничтож
нейшая дума облекается языком Евангелия и псалмов.
Драгоценны ее «Откровения», ее «Внушения» и «Гла
шатай Божественной любви». И не изысканна разве молит
ва ее к Пресвятой Деве, начинающаяся словами: «Спаси, о
непорочная лилия Троицы лучезарной и во веки безмятеж
ной»... Идя по ее стопам, бенедиктинки Солезма издали
«Откровения» святой Мехтильды Магдебургской, ее труд
об «Особой благодати» и «Сияние Божественное». Они
там, на той полке...
— Полюбопытствуйте, посмотрите и на эти вехи, муд
ро указующие путь душе, когда, вырвавшись от самой
себя, она стремится достигнуть вершин вечности, — и
посвященный в свою очередь подал Дюрталю сочинение
Лопеца Эчкера «Lucema mystica»1, фолианты Скарамел-
ли, тома Шрама, «Христианское подвижничество» Робе и
«Основы мистической теологии» отца Серафима.
— А это знакомо вам? — Посвященный держал том,
озаглавленный «О молитве», анонимное произведение, на
заглавном листе которого значилось: «Солезм, типогра
фия аббатства святой Цецилии» и под напечатанной датой
«1886» Дюрталь разобрал надпись чернилами: «Исклю
чительно частное издание».
— Я никогда не видал этой книги, которая не поступа
ла, по-видимому, в продажу. Кто ее автор?
— Необычнейшая из инокинь того века, игуменья бе-
недиктинок Солезма. Жалею, что вы так скоро уезжаете и,
к моему прискорбию, вам некогда ее прочесть.
Как документ, он полон недосягаемой мудрости, снаб
жен дивными цитатами из святой Гильдегарды и Кассиана.
IX
343
десять и двадцать су разделены между бедняками, кото
рые часто издалека приходят к нам по утрам и стучатся в
монастырские врата.
Дюрталь поклонился и вручил отцу деньги, которые
держал в кармане наготове. Потом осведомился, нельзя ли
повидаться перед отъездом с отцом Максимом.
— О , конечно. Отец приор не отпустит вас, не пожав
вам руки. Пойду узнаю, свободен ли он. Подождите в тра
пезной. Монах исчез и через несколько минут появился
снова в предшествии отца приора.
— Итак, — начал тот, — вы скоро опять окунетесь в
базар житейской суеты!
— О , но я не рад этому, отец мой!
— Я понимаю вас. Какое счастье умолкнуть и ничего
более не слышать. Но мужайтесь, мы помолимся за вас.
Дюрталь поблагодарил обоих за их благосклонное вни
мание.
— Но, знаете, прямо удовольствие — приютить бого
мольца, вроде вас, — воскликнул отец Этьен. — Вы ни на
что не жалуетесь, исправны более, чем надо, встаете ранее
положенного. Свели на нет мои обязанности блюстителя.
Если б все были так непритязательны и покладисты!
И он рассказал, как случалось ему помещать священ
ников, посылаемых сюда епископами для отбытия епи-
тимии, опороченных церковников, вечно пререкавшихся
о комнате, пище, сетовавших на вынужденность раннего
вставанья.
— Будь хотя, по крайней мере, надежда улучшить,
вернуть их в приходы исцеленными, — заметил приор. —
Но нет, они уезжают туда еще мятежнее прежнего. Диавол
не выпускает их!
З а разговором послушник внес и поставил на стол блю
да, покрытые салфетками.
— Чтобы поспеть к поезду, мы изменили час вашего
обеда, — пояснил отец Этьен.
— Приятного аппетита, прощайте, и да благословит
вас Господь!
344
И , подняв руку, приор осенил широким крестным зна
мением Дюрталя, который опустился на колена, поражен
ный неожиданным волнением в голосе монаха. Но отец
Максим также мгновенно овладел собой, и Дюрталь от
весил ему прощальный поклон, когда входил Брюно.
Молчаливо протекала трапеза. Посвященный, очевид
но, был огорчен отездом своего сотрапезника, и Дюрталь
проникся сожалением к старцу, который так милосердно
покинул свое уединение, протягивая ему руку помощи.
— Не соберетесь вы навестить меня в Париже? — з а
говорил он.
— Нет. Я расстался с жизнью и решил никогда в нее
не возвращаться. Я мертв для мира, не хочу снова возвра
щаться, не хочу видеть Париж.
Но если Бог дарует мне еще несколько лет жизни, то
я надеюсь встретиться с вами здесь, ибо не напрасно же
перешагнули вы порог мистического отшельничества и
собственным опытом постигли несомненность тех влияний,
которые ниспосылает нам Господь. Промысл Божий не
случаен, и он, конечно, довершит свое дело, сломает ваше
Я. И послушайтесь моего совета, преодолейте самого себя,
умертвив свою душу, не противьтесь Его замыслам.
— Я сознаю, что все перевернулось во мне, — отвечал
Дюрталь, — и что я уже не тот, но меня страшит истин
ность трудов Терезианской школы... Это значит, если не
избежны эти тиски, эти клещи, которые описывает святой
Иоанн де ла Круа...
Его прервал стук колес, который доносился со двора.
Брюно подошел к окну и спросил:
— Вещи ваши внизу?
-Д а.
Они обменялись взглядом.
— Верьте, я скажу чистейшую правду...
— Нет, нет, не благодарите, — воскликнул посвящен
ный. — Знаете, никогда еще так отчетливо не постигал я
все ничтожество моего существа. Будь я иным человеком,
345
была бы чище и моя молитва и принесла бы вам тогда иную
помощь!
Открылась дверь, и отец Этьен объявил:
— Вам нельзя терять ни минуты, иначе вы опоздаете
на поезд.
В торопливой суете Дюрталь успел лишь наскоро об
нять друга, который проводил его во двор. Траппист дожи
дался, сидя в шарабане; большая черная борода оттеняла
его лысый череп и щеки, испещренные розовыми жилками.
Дюрталь еще раз пожал руку гостиннику и посвященному.
Вышел в свою очередь и отец игумен, чтобы пожелать ему
благополучного пути. А на краю двора Дюрталь заметил
устремленные на него два пристальных глаза — два гла
за брата Анаклета, который, слегка наклонившись, изда
ли слал ему неподвижное прости. Красноречивый взгляд
смиренного послушника выдавал привязанность истинно
трогательную, сострадание святого к чужеземцу, которого
он видел столь смятенным и скорбным в унылом уединении
лесов.
Суровость устава налагала, конечно, печать на излия
ния монахов, но чутье подсказало Дюрталю, что они исчер
пали для него предел дозволенного, и пронизанный острой
тоской, он бросил им на ходу последний благодарственный
привет.
Захлопнулись врата пустыни, врата, перед которыми
он трепетал в день приезда и на которые теперь смотрел со
слезами на глазах.
— Мы запоздали, надо прибавить ходу, — заметил отец
казначей, — и лошадь понеслась по дороге во всю прыть.
Дюрталь узнал своего спутника, которого видал пою
щим на хорах за богослужением в ротонде.
В его чертах одновременно сквозили благодушие и
твердость, а серые глазки пытливо улыбались за стеклами
очков.
— Как перенесли вы наши порядки?
346
— Превосходно. Я приехал к вам больной телом, с ис
порченным желудком и излечился суровым питанием трап
пистов!
Дюрталь вкратце рассказал о своем духовном искусе, и
монах пробормотал:
— Сущая безделица. Бесовский натиск у нас иногда
вызывает случаи одержимости.
— И брат Симеон укрощает сатану!
— А вы знаете?..
И когда Дюрталь поделился с ним своим восхищением
скромными послушниками, он совершенно просто ответил:
— Вы правы, сударь. Если б вы могли беседовать с
этими малоучеными крестьянами, вы изумились бы глу
боко разумным ответам, которые получали бы нередко.
Лишь они одни обладают истинным мужеством среди
траппистов. Мы, отцы, охотно прибегаем к дополнитель
но разрешенному яйцу, мня себя слишком ослабевшими.
Они — никогда. Усерднее погружаются в молитву, и, оче
видно, она доходит до Господа, ибо они поправляются и в
общем никогда не хворают.
Н а вопрос Дюрталя, полюбопытствовавшего, в чем со
стоят его обязанности казначея, инок объяснил:
— Я веду счета, заведую торговыми оборотами, разъ
езжаю, — увы! — занимаюсь всем, что относится до мо
настырского хозяйства. Но в обители Нотр-Дам-де-Артр
мы так малочисленны, что поневоле перегружаем себя
должностями. Возьмите хотя бы отец Этьена, он ключник
аббатства и гостинник, наряду с этим — ризничий и зво
нарь. Равным образом и я, помимо казначея, состою также
регентом хора и наставником древнего пения.
Экипаж катился, трясясь по колеям, а казначей рас
сказывал Дюрталю, который выразил свой восторг богос
лужебным пением пустыни:
— Его следует слушать не у нас. Х о р наш слишком
ограничен, слишком слаб, чтобы смочь вознести мощную
тяжесть древних напевов. Если вы ищете грегорианских
347
мелодий, как они исполнялись в Средние Века, поезжайте
к черным инокам Солезма или Лигтоже. Кстати, знакомы
вам, сударь, в Париже бенедиктинки улицы Месье?
— Да, но не находите вы, что они несколько голосят?
— Пожалуй, что не мешает им владеть подлинным
репертуаром. Но выше их стоит Версальская семинария,
где пение в точности воспроизводит исполнение Солезма.
Обратите также внимание, что парижские храмы, нисхо
дя до литургических мелодий, большей частью пользуются
неверными нотами, напечатанными и обильно распростра
няемыми во всех французских епархиях фирмой Пюсте.
Это издание кишит погрешностями и искажениями.
Ошибочна легенда, на которой основываются его сторон
ники. Они утверждают, что их переложение составлено
Палестриной, которому папа Павел V поручил пересмотр
литургической церковной музыки. Но это — довод лжи
вый и неубедительный: весь мир знает, что Палестрина
умер, едва начав исправление октоиха.
Добавлю, что если б даже названный музыкант докон
чил свою работу, то это отнюдь не довод, что его толкова
ние следует предпочесть тексту, недавно установленному
аббатством Солезма после терпеливых изысканий. Бене
диктинские тексты покоятся на копии антифонария святого
Григория Турского, хранящейся в монастыре святого Галла
и являющей древнейший, достовернейший памятник ис
тового пения, которым владеет церковь.
Эта рукопись, с которой имеются точные снимки и фо
тографии, есть истинное уложение грегорианских напевов,
невматическая, так сказать, библия, которою надлежит ру
ководствоваться хорам.
И безусловно правы ученики святого Бенедикта при
тязая на исключительную достоверность и подлинность
своих толкований.
— Почему прибегает тогда столько церквей к изданию
Пюсте?
348
— Увы! Чем объяснить, что Пюсте столь долгое время
владел монополией литургических книг... нет... лучше по
молчим... Но несомненно, что немецкие списки создают
полнейшее отрицание грегорианских преданий, величай
шую ересь древней музыки.
— Кстати, который теперь час? А .... Надо поспе
шить, — сказал казначей, взглянув на часы, которые про
тянул ему Дюрталь. — Ну, ну, красавица! — И стегнул
лошадь.
— Вы правите с душой! — воскликнул Дюрталь.
— Ах, да, я забыл упомянуть вам, что помимо всех
прочих должностей я в потребных случаях несу еще повин
ность возницы.
Дюрталь задумался над необычностью этих людей, ко
торые живут жизнью созерцательной в Господе. Снисходя
до земли, они выказывают себя в высокой степени прозор
ливыми и отважными предпринимателями.
Н а собранные гроши игумен основывает фабрику, каж
дому из своих монахов избирает подходящий род труда,
создает из них ремесленников, конторщиков, превращает
в приказчика, наставника древней музыки, осваивается с
водоворотом торговых сделок, и мало-помалу растет, ши
рится предприятие, которого сперва от земли было не ви
дать, и питает своими плодами аббатство, его возрастив
шее. Перенести их в другую среду — и эти люди так же
легко воздвигали бы большие фабрики, царили бы над бан
ками. То же и с женщинами. Как подумаешь о практично
сти делового человека, о хладнокровии старого дипломата,
которыми должна обладать мать игуменья, чтобы править
своей общиной, то невольно напрашивается вывод, что
разумных, замечательных женщин не найти ни в свете, ни
в гостинных, но лишь во главе монастырей!
И он вслух подивился на искусство, с которым монахи
развивают предприятия.
— Приходится, — вздохнул отец. — Но не подумай
те, что нам не жаль тех времен, когда можно было про
жить, возделывая землю!
349
Дух не порабощался тогда, и человек мог вкусить свя
тости молчания, которое чернецу необходимо не менее, чем
хлеб. Лишь оно заглушает зародыш тщеславия, обуздыва
ет ропот непокорства, устремляет к Богу все помыслы и
воздыхания, дарует видение Божества.
А вместо того... Но вот и вокзал! Не беспокойтесь о сак
вояже и спешите купить билет, я слышу, как свистит поезд.
И действительно, Дюрталь едва успел пожать руку
отцу, внесшему его вещи в вагон.
Оставшись один, сидя, смотрел вслед удалявшемуся
шарабану, и мучительно сжалось его переполненное скор
бью сердце.
С грохотом и лязгом тронулся поезд.
Ясно и отчетливо в единый миг сознал Дюрталь все
ужасающее смятение, в которое повергла его пустынь.
— Ах! Все безразлично мне, — воскликнул он вне
себя, — я равнодушен ко всему!
И содрогнулся, понимая, что никогда уж не приоб
щиться ему больше к влечениям и радостям людей! Столь
неукротимо укоренилось в нем сознание в тщете всего ино
го, кроме мистики и литургии, в ненужности иных мыслей,
помимо обращенных к Богу, что он спросил себя: какая
ожидает его судьба в Париже?
И он представил себя застигнутым сумятицею споров,
трусливым снисхождением, тщеславными утверждениями,
суетными доводами. Представил себя осажденным, оскор
бляемым мыслями большого света. И нет отныне иного
выбора, как выйти вперед или отстраниться, бороться или
молчать.
Но, так или иначе, прежняя жизнь утрачена навсегда.
И не обрести ни крова, ни покоя душе, тревожимой прохо
жими путниками, распахнутой для всех ветров, доступной
толпе мирских душ!
Усилилось его презрение к знакомствам, отвращение к
близким связям. «Нет, все, что угодно, — сетовал он, —
лишь бы вновь не смешиваться с обществом!» — И умолк,
350
в отчаянии, зная, что не выжить ему пустынником вдали от
иноческих стен, что не замедлит подкрасться к нему скука,
пустота. Почему не сохранил он ничего, зачем отдал все
го себя монастырю? Не пощадил даже наслаждения вну
тренней обстановкой своего жилища, ухитрился потерять
способность любованья изящными безделушками. В белой
наготе кельи погубил последнюю свою радость. Ничто
больше не влекло его, и поверженный, разбитый, подумал:
«Я отверг частицу счастья, на которую все еще мог наде
яться, а чем заменить?»
И устрашенный, предвкушал тревоги души, склонной
к самоистязанию, и вечные упреки в закоренелом равноду
шии, и муку сомнений против веры, и ужас яростных при
зывов чувственности.
Повторял себе, что главная трудность даже и не в об
уздании вспышек плоти, а в том, чтобы жить в Париже
по-христиански, исповедоваться, причащаться в церкви.
«Нет, никогда этого мне не достигнуть». — И он предуга
дывал беседы с аббатом Жеврезе, его отсрочки и отказы,
предвидел, что их дружба увязнет в спорах.
Да и куда укрыться? При сравнении с обителью трап
пистов, уже одна мысль о театральных представлениях
Сен-Сюльпис бросала его в трепет. Сен-Северин казался и
рассеянным и тусклым. Наконец, невыносимо сидеть сре
ди толпы тупых ханжей и без скрежета зубовного слушать
завывания капеллы. И невозможно в церкви бенедиктинок
или даже у Нотр-Дам-де-Виктуар обрести тот неулови
мый пыл, который источался из душ монахов и постепенно
растоплял лед его исстрадавшегося существа!
Но, в сущности, дело и не в этом! Истинный ужас,
открытая рана в том, что не дано, конечно, тебе испытать
больше тех дивных восторгов, когда, уносясь от земли, че
ловек подъемлется неведомо куда, за пределы чувственно
го бытия!
Ах! Эти монастырские аллеи, по которым гулял он
на рассвете, аллеи, где Господь расторг однажды после
351
причастия плен его души, и самозабвенного, погрузил в
бесконечность Своего Божественного моря, растворил в
небесах Своего лица.
Без причастия, в миру не достичь ему впредь наития
этой благодати. Нет, этому конец!
И его пронизал такой порыв печали, такое безудерж
ное отчаяние, что он подумал, не сойти ли ему на первой
станции и возвратиться в пустынь. Но опамятовался и по
жал плечами, рассудив, что нрав его не настолько терпелив,
воля недостаточно упорна, а тело не такое крепкое, чтобы
снести непомерные лишения иноческого искуса. А давящая
перспектива не иметь своей кельи, спать одетым, вповалку,
в общей спальне!
Но что же тогда? И он грустно подвел себе итог.
« З а десять дней я в монастыре пережил двадцать
лет. И выхожу оттуда с изнемогшим мозгом и разбитым
сердцем. Я отравлен навсегда. Меня, словно подкидыша,
поочередно отринули Париж и Нотр-Дам-де-Артр и об
рекли, влачить пустую жизнь, ибо я слишком писатель,
чтобы сделаться монахом и слишком монах, чтобы оста
ваться среди писателей!»
Затрепетал и умолк, ослепленный потоками электриче
ского света, хлынувшими, когда остановился поезд.
Он возвращался в Париж.
«Если б знали они, — подумал он о писателях, с ко
торыми ему не избежать, конечно, встреч, — если б зна
ли они, насколько последний послушник выше их! Если
б смогли они себе представить, насколько сильнее влечет
меня божественный экстаз траппистского свинопаса, чем
все их рассуждения, все книги! Ах, жить, жить под сенью
молитв смиренного Симеона... Господи!»
Приложения
3 . А. Венгерова
ГЮ И СМ А Н С
353
живописец, посвятивший всю свою жизнь изображению не
большого куска сыра, рыхлого и нежного, поддернутого голу
боватыми жилками и рядом с ним ломтика сочного лимона —
целый мир равнодушной, бесцельной и по-своему прекрасной
действительности.
Первые произведения Гюисманса относятся к семидесятым
годам, ко времени господства литературной школы, возводившей
наблюдение действительности в идеал. Примкнув к ней, он мог
оставаться верным художественным традициям своей родины и
своей семьи, писать натуру безразличную, мелкую, будничную
и дать волю своему скептическому отношению к жизни, своей
склонности ограничиваться внешними формами, не углубляя их
содержания. Из склонности к миниатюрной живописи вышел
весь натурализм Гюисманса. Великие мастера реализма, Флобер
и Гонкур, имели сравнительно меньшее влияние на Гюисманса
своим философским миросозерцанием; гораздо ближе ему по духу
был Золя, его непосредственный учитель. Изображение гангрены
человеческих пороков, забвение высших истин в погоне за бес
конечно малым, мрачный фон холодного пессимизма, отсутствие
веры в людей — все это роднило Гюисманса с творчеством Золя.
Идя по следам этого учителя, он как бы возвращался к тому же
однообразному изображению кусочка сыра, только более острого
и тонкого на вкус, более изъеденного червями.
Такое впечатление безотрадной голландской живописи, не
жизнерадостной, как кермесы Рубенса, а унылой, как nature-
morte Снейдерса, производят первые романы Гюисманса: «Мар
та», «Сестры Ватар», «Семейный очаг» и другие.
II
354
стая и непосредственная вера недоступна художнику-декаденту,
но душа его охвачена мистицизмом. Гюисманс ищет удовлетво
рения в том, что противоположно религии, исходя все-таки из
религиозного чувства, — в демонизме, который в своих крайних
выражениях есть тоже служение Богу, только служение «наобо
рот» .
«Бездна» — странная и тревожная книга, истинный плод
декадентской эпохи. В ней соприкасаются крайности порока с
мистическим экстазом, она свидетельствует о глубоком нрав
ственном разложении, на почве которого вырастают, однако,
бледные цветы веры и надежды. Истина и вымысел перепле
таются каким-то непонятным образом, автор говорит о несо
мненных фактах действительности, обставляет свои рассказы об
еретиках подавляющей массой документов, дает в своей книге
целый курс демонологии, описывает в смелых картинах все виды
служения демону вплоть др омерзительных подробностей чер
ной мессы.
Центр действия «Бездна» помещен в очень странном и
очень высоком месте: на высотах Парижа, в колокольне башни
Сен-Сюльпис, живет звонарь Каре, влюбленный в свои колоко
ла, поддерживающий традиции этого вымирающего искусства,
окруженный средневековыми сочинениями о колоколах и со
вершенно забывший на своей высоте о жизни, текущей внизу.
К нему приходят от времени до времени его друзья, романист
Дюрталь и доктор Дез Эрми, и тогда на высокой башне, за
мирной и скромной трапезой, обсуждаются высокие религи
озные проблемы, говорится о некоторых непонятных течениях
Средних веков и о том, как эти течения возродились в современ
ности. Каре первый дает сведения о странном культе сатаны,
существующем в современной Франции, а Дюрталь, пользуясь
его указаниями, выслеживает сатанизм, сам увлекается им под
влиянием прельстившей его жрицы демонизма, и, при каждой
новой встрече, друзья обсуждают новые подробности, проводят
параллель между средневековым сатанизмом и современным и
пытаются разобраться в мотивах, вызвавших это странное воз
рождение забытых учений.
Опять, как и в прежних своих романах, Гюисманс рисует
два параллельных мира: с одной стороны, развертывается жизнь
средневекового еретика Жиля де Ре, и благодаря исторической
355
перспективе все преступления этого рыцаря зла являются смяг
ченными и возбуждают более всего изумление неистощимостью
своей преступной фантазии. Дерзновение, садизм и какое-то
особое влечение к величию, даже и тогда, когда оно обращено на
зло, — таковы основные черты, которыми Гюисманс объясняет
психологию средневекового служителя сатаны, воспроизводя
ужасающую и грандиозную картину его пороков, преступлений
и конечного раскаяния. Но, переходя в область современности и
рисуя культ новейших служителей сатаны, Гюисманс утрачивает
объективность изложения, и сатанизм выступает в его описани
ях с необычайной и тревожной силой, достигает крайних преде
лов развращенности, но становится в то же время понятным, как
какое-то безумное стремление к бесконечному, как решимость
достигнуть его на путях зла, если другие пути закрыты. Средне
вековые черты демонизма отмечают собой все поступки «одер
жимых», которых описывает Гюисманс. Чувственная сторона
демонизма во всей своей наготе и во всем своем уродстве вос
произведена в истории любви Дюрталя к истеричной и поро!чной
до последней степени жрице сатаны Гиацинте Шантелув, для
которой немыслимы никакие чувственные увлечения, не имею
щие пряной примеси богохульства. Противоположная черта —
мистический экстаз демонизма — воплощен в священнике
Докре, величественном и спокойном служителе сатаны, дохо
дящем в своем святотатстве до того, что у него татуирован на
подошвах крест для того, чтобы его постоянно попирать ногами.
В этом крайнем проявлении демонизма чувствуется уже несо
мненное религиозное влечение.
Самые описания культа сатаны и жизни его жрецов и жриц
полны омерзительных подробностей и в сущности имеют только
документальный интерес. В передаче их художник отступает на
второй план перед историком, которому важно ранее всего за
крепить все подробности изучаемого явления. Эрудиция мешает
художественному впечатлению книги, превращая его некоторым
образом в любопытный памятник эпохи. Самым интересным яв
ляется не содержание романа Гюисманса — любопытные факты,
которые он собирает, можно найти в любом курсе демонологии
и в рассказах о средневековых процессах ведьм, изобилующих
подробностями о «суккубах» и «инкубах». Интересно, главным
образом, настроение, создавшее книгу, те отчаянные поиски бо
356
жественного, которые временно привели художника-декадента
к духу зла. Конечно, этот путь не дал Гюисмансу успокоения.
«Бездна» кончается, как и прежние литературные искания
Гюисманса, отрицанием придуманной схемы спасения. Узнав
всю сущность современного сатанизма, присутствовав при
омерзительном зрелище черной мессы, Дюрталь с отвращением
отходит от познанного им учения, разрывает всякие сношения с
Гиацинтой и опять остается один в открытом море сомнений, с
новым разочарованием в душе, еще глубже проникнув в грязь
современности. Горькие и презрительные замечания по адресу
современников заключают роман.
Гюисманс — блестящий представитель положительной сто
роны декадентства. Его творчество преисполнено благородного
пессимизма; он беспощадный обличитель жизни и с особым на
слаждением рисует в период своего натурализма грязь жизни,
а в позднейших романах — бездну порочности, на которую
способен человек; у него есть неподдельное отвращение от бур
жуазных идеалов, развративших Францию гораздо больше, чем
всякие пороки. Из этого пессимистического отношения к дей
ствительности исходит разрушительная роль Гюисманса в част
ности и декадентства вообще по отношению к прежним фор
мулам искусства: принижая жизнь, показывая, что каждое ее
явление оскорбительно для высших сторон человеческого духа,
Гюисманс обнаруживает тем самым призрачность искусства,
рабски подражающего природе. После декадентского отрица
ния жизни невозможен возврат к материализму, к раскрытым во
всей своей ограниченности формулам реализма.
Другим драгоценным в художественном отношении каче
ством Поисманса является необычайная тонкость и восприимчи
вость его эстетического чувства. Отстраняя от себя все другие
источники вдохновения, он культивирует в себе исключительно
вкус, изощряя его до виртуозности, чуждой писателям прежних
направлений, быть может более глубоким в идейном отношении.
Гюисманс как бы дал основной тон всей последующей декадент
ской литературе, указывая на скрытые, неведомые оттенки ощу
щений, анализируя соотношения красок, звуков и настроений,
создавая «гаммы ликеров», музыку красок, возводя мир внеш
них чувств в какой-то волшебный чертог, где внешняя красота в
сочетаниях звуков, форм и красок соответствует таинственным
357
процессам души и создает одной только силой воображения кра
соту, не взятую из действительности, а созданную внутренной
жаждой прекрасного.
И еще одна, третья, черта дополняет у Гюисманса дека
дентский идеал. На ряду с отрицанием жизненной пошлости и
с необычайно тонким развитием вкуса мы замечаем у него пол
ное отсутствие категорических выводов. Он создает новые, в
высшей степени оригинальные схемы жизни, выдумывает но
вые рамки для человеческого существования, восстановляет от
брошенные скептическим разумом религиозные и еретические
идеалы; но, доводя до конца свои эстетические и нравственные
утопии, он сводит их на нет, показывает, что удовлетворение
одних лишь требований вкуса так же мало ведет к абсолютному,
как всякие положительные теории. Гюисманс не фанатик созда
ваемых им эстетических идеалов. Всегда, развивая свои схемы,
он как бы предполагает возможность совершенно противопо
ложных и столь же призрачных, как и его собственные. В этом
скептицизме, ничего не предрешающем и допускающем все,
кроме узкого и пошлого, одна из сильных сторон декадентства,
умеряющего своим эстетическим чутьем все крайности догма
тических учений.
Но из этих же несомненных литературных достоинств
Гюисманса вытекает и то, что отмечает его творчество печатью
декадентства в роковом значении этого слова. Преобладание
вкуса над всеми другими качествами ума означает отсутствие
святыни в душе художника. З а всеми отрицаниями Гюисман
са, за его пессимистическим отношением к действительности
не чувствуется не только высших критериев, оправдывающих
его неудовлетворенность жизнью, но даже и стремлений идеа
листического характера. Красота, которая как будто заменяет
для него всякую другую святыню, привлекает Гюисманса чисто
внешним образом: известного рода искусственное сочетание ли
ний, красок и звуков приятны его уставшим нервам и изощрен
ному вкусу, но он им не придает символического значения, не
видит в них отражения недоступных разуму истин, не видит в
красоте ее тайны, ее божественного начала. Вследствие этого,
настроения Гюисманса, при всей их оригинальности и художе
ственности, не глубоки. В них не отражается творческая тоска
души, больной несбыточным влечением к таинственному и бо
358
жественному, в них рисуется лишь психология разочарованного,
скучающего человека, который ищет исхода в новизне ощуще
ний, как неврастеники наших дней ищут забвения в опиуме и га
шише. Все творчество Гюисманса носит болезненный характер,
оно не открывает новых горизонтов усталой душе, не зовет к
небу властным голосом, а усыпляет больное человечество стран
ными сказками, ласкает обоняние ароматом ядовитых цветов,
говорящих о тлене.
H. A. Бердяев
У ТО Н ЧЕН Н А Я Ф И В А И Д А
360
гочестивая, но слабая и безвольная, слишком исключительно
чувственная, была изъязвлена оскорбительностью современной
культуры, пошлостью современной Франции, уродством жиз
ни, буржуазным духом эпохи. Все, что любила эта душа, все то
умирало в современности, она не находила уже ни великого ис
кусства, ни великой мистики былого. Гюисмансу близки только
такие люди, как Барбе д'Оревильи, Бодлер, Верлен, Малларме,
Вилье де Лиль-Адан. Все кажется ему в окружающей жизни
чужим, далеким, уродливым до боли. Он прежде всего человек,
глубоко оскорбленный, изъязвленный, раненный тем «миром»,
в котором призваян жить и которого не принимает. В. Иванов
верно сказал про Гюисманса, что с него «содрана кожа», что
«воспринимающий внешние раздражения всей поверхностью
своих обнаженных нервов, затравленный укусами впечатлений,
пронзенный стрелами внешних чувств, он, естественно, бросил
ся, спасаясь от погони, в открывшийся ему мистический мир,
но и в прикосновениях к нему обречен был найти еще более
утонченную муку и сладость чувственного». Утонченная чув
ственность, оторванная от воли, довела Гюисманса до крайней
упадочности. Благородство же его природы, серьезность его и
католические истоки духа не допустили его превратиться в де
кадента пошлого, в самодовольного скептика, охранили в нем
богочувствие и возвратили его к вере. Гюисманс стал мучеником
декадентства, как бы новым пустынножителем. Я видел фото
графию Гюисманса. Он стоит в своей комнате, прислоненный к
стене, над ним Распятие. И сам он оставляет такое впечатление,
точно он сораспялся Христу, пригвожден. Лицо такое тонкое,
благородное, серьезное и страдальческое. Я слышал рассказ че
ловека, который часто видел Гюисманса в церкви молящимся:
он необыкновенно молился, этот декадент, автор ультраупадни-
ческого романа «A rebours»1 и сатанинского романа «La bas»2.
Последние годы своей жизни он был oblar, т. е.почти монахом.
Мне передалось личное впечатление от Гюисманса, тронул меня
его образ, и я сильнее еще почувствовал его душу. Нелегко ему
далась жизнь. Этот человек утонченной чувственности не мог
1 «Наоборот» (фр.).
2 «Бездна» (фр.).
361
жить мимолетными ощущениями и не мог прийти к самодо
вольству. Декадентство было для него мученическим опытом.
Решительно нужно признать, что Гюисманс — самый большой
и серьезный писатель Франции последней эпохи. По сравнению
с ним как не тонок, самодоволен в своем скептицизме, поверхно
стен популярный Анатоль Франс, этот излюбленный писатель
современной Франции, или Реми де 1урмон, излюбленный бо
лее изысканными кругами.
Гюисманс вышел из натуралистической школы Золя, и
эта печать натурализма осталась на нем всю жизнь. Слишком
истонченный, рафинированный натурализм в дальнейшем своем
развитии переходит в декадентство. Натуралистическая чув
ственность истончается до чувственности декадентской. Чув
ственность сексуальную, чувственность красок, звуков и запа
хов, все чувственное восприятие вселенной сначала Гюисманс бе
рет натуралистически, потом декадентски, наконец, мистически.
Гюисманс показывает, что углубленная и утонченная чувствен
ность ведет от натурализма к мистицизму. Человек, отдавшийся
чувственному миру, если он тонок и глубок, приходит к кризису
чувственности, очень знаменательному, переводящему уже за
грани чувственного мира. Натурализм есть чувственность недо
статочно глубокая и тонкая, воспринимающая лишь поверхность.
В глубине мира чувственного Гюисманс открывает мистическое.
Все его писания — важные документы о глубочайшей и тон
чайшей мистике чувственного, документы, опровергающие на
турализм. Но в известном смысле реалистом Гюисманс остался
навсегда, реалистическая манера осталась и в его католических
книгах. Реализм не мешал ведь Бальзаку написать чудесный
мистический роман «Seraphita»1, реализм Бальзака не мешал
ему быть мистиком и по-своему — религиозным2. В предисло
вии к своему известному декадентскому роману «A rebours»,
написанному через двадцать лет после его появления, Гюисманс
многое объясняет в своем развитии. Книга эта, на которой и
основана его декадентская репутация, была встречена шумным
негодованием и непониманием. Золя обвинил Гюисманса в из
1 «Серафита» (фр.).
2 К Бальзаку, величайшему писателю Франции X IX в., еще вер
нутся и оценят его глубже. — Примеч. автора.
362
мене натурализму и не понял, куда он идет, но верно почуял,
что происходит что-то неладное. Понял истинный смысл книги
Гюисманса только замечательный писатель католического духа
Барбе д’Оревильи, который писал в 1884 г.: «После такой кни
ги автору ничего не остается, кроме выбора между пистолетом
и подножьем Креста». Вся последующая литературная деятель
ность Гюисманса говорит о том, что он выбрал подножье Креста
и что диагноз и прогноз был верно поставлен. В «A rebours»
Гюисманс дошел до предела, до безысходности. Дальше уже на
чинается чудесное, натуральный процесс заканчивается. Книги
Гюисманса — не романы ни в старом, ни в новом смысле этого
слова. В них нет старой романической фабулы, нет и нового им
прессионизма. Все, что писал Гюисманс, — лишь история его
одинокой души, его мучений и обращений, и только. Все герои
Гюисманса — он сам в разные периоды его жизни, и, кроме
этого единственного героя, никаких действующих лиц нет. Так
никто еще не писал, как Гюисманс, никто так не углублял исто
рии души, не утончал ее интимной чувственности. Свою авто
биографию, почти исповедь, рассказал Гюисманс так искренне,
без всякой рисовки, так просто, как никто. Иным покажется
скучной манера Гюисманса. Пусть читают более занимательных
писателей. Но хвала тому, кто своей историей одинокой души
обострил дилемму — «пистолет или подножье Креста» и при
шел к подножью Креста через муки декадентства. В следую
щем своем замечательном романе «La bas» Гюисманс исследует
современный сатанизм в связи с сатанизмом средневековым,
описывает черную мессу; но там уже чувствуется под сатанин
скими разговорами и экспериментами его благочестивая като
лическая душа, чуждая активно-волевого демонизма. В «En
route»1 — самой интересной книге Гюисманса — он описывает
переход одинокой души к католичеству. А последние его книги
«La Cathedrals», «LOblat», «Sainte Lydwine de Schiedam»2 —
уже настоящие католические книги. Отрывки из Гюисманса
собраны в книгу «Pages catholiques»3, которая рекомендует
ся католическим духовенством. Гюисманс замечателен как
1 «В пути» (фр.).
2 «Собор», «Послушник»,«Святая Людвина из Схидама» (фр.).
3 «Католические страницы» (фр.).
363
исследователь католического культа и католической мистики,
книги его наполнены глубокими мыслями о готике, о литургике
и примитивах, о мистических книгах и ценными замечаниями по
истории искусства и литературы. Гюисманс — настоящий уче
ный. Его не интересует вопрос о том, «повинен ли в адюльтере
господин такой-то с госпожой такой-то», к чему, по его мнению,
свелась вся почти французская литература. Он так серьезен,
так тонок, так много мучился. Он слишком пессимист, слиш
ком внимательно читал книгу Иова, Экклезиаст, «Подражание
Христу», Шопенгауэра и почуял суету и боль мира.
«A rebours» имеет дурную декадентскую репутацию. Но это
замечательная, единственная в своем роде книга. Дез Эссент,
герой «A rebours», его психология и странная жизнь есть един
ственный во всей новой литературе опыт изобразить мученика
декадентства, настоящего героя упадочности. Дез Эссент —
пустынножитель декадентства, ушедший от мира, которого не
может принять, с которым не хочет идти ни на какие компро
миссы. Этот новый пустынножитель создает себе иной мир, ни
в чем не похожий на низкую современную действительность,
отдается ему с готовностью пожертвовать своей жизнью. У хри
стианских пустынножителей был реальный мир, во имя которого
они отрицали этот мир. У пустынножителя декадентского есть
лишь мир искусственный, выдуманный, не обладающий ре
альностью. Но в отрицании действительности и в преданности
своей фантазии сказываются черты почти героические. Он —
фанатик. Изображение мученичества и пустынножительства
современного упадочного человека — главная заслуга Гюисман
са, кроме него никто на это не дерзал. Оскар Уайльд был муче
ником декадентства в жизни (не в литературном творчестве),
но мученичество его было порождено преследованиями извне.
У Гюисманса все шло изнутри. Дез Эссент (псевдоним самого
Гюисманса) постепенно потерял вкус ко всем мирским благам, к
современным людям, к современной литературе, к современно
му быту, ко всей жизни современного великого города. Все его
оскорбляло и ранило. Восприимчивость его притупилась, он ис
тощен, обессилен. В нем видны черты упадочной утонченности,
родственные латинскому декадансу. В нем есть что-то бескров
364
ное, призрачное, чувственность его почти уже бесплотна. Его
тянет в «утонченную Фиваиду», в пустыню для эстетов и дека
дентов. Постепенно уходит он от мира, уединяется, окружает
себя иным миром любимых книг, произведений искусства, запа
хов, звуков, создает себе искусственную чувственную обстанов
ку, иллюзию иного мира, мира родного и близкого. Дез Эссенту
грозит гибель, доктор требует, чтоб он вернулся к обыкновенной
здоровой жизни, но он не хочет идти ни на какие компромиссы с
ненавистной действительностью. Ему не к кому и не к чему воз
вращаться. Литературные круги давно ему опротивели, в этом
мире все стало ему чуждо. Буржуазия ему ненавистна, аристо
кратия выродилась. Только в среде католического духовенства
может Дез Эссент еще надеяться найти общение, подходящее
к его вкусам. Действительность современного Парижа так ужа
сает и отвращает его, что слаще ему задыхаться и рисковать
жизнью в экзотически чувственной атмосфере созданных им
искусственных запахов, чем жить с современными людьми и от
даваться их интересам.
«A rebours» — настоящее ученое исследование, книга эта
полна тончайшими замечаниями по истории литературы, по
истории искусства и мистики. Когда Дез Эссент уходит от мира
действительного в мир любимых изысканных книг, подобранных
с такой любовью и знанием, Гюисманс дает целое исследование
о латинском декадансе. Когда этот пустынножитель уходит в
мир запахов или цветов, Дез Эссент доходит до отчаяния, он
замечает, что «рассуждения пессимизма бессильны помочь ему,
что лишь невозможная вера в будущую жизнь одна только мог
ла бы успокоить его». Книга заканчивается словами: «Господь,
будь милостив к христианину, который сомневается, к маловеру,
который хочет верить, к каторжнику жизни, который пустился в
путь один, в ночи, под небом, которое не освещается уже утеши
тельными маяками древней надежды».
Роман «La bas» создал Гюисмансу репутацию сатаниста.
К его переходу в католичество отнеслись подозрительно, потому
что в «La bas» он слишком перемешал сатанизм и католичество,
слишком кощунственно описал черную мессу. Но только отсут
ствие психологического чутья могло привести к подозрению, что
365
у Гюисманса есть сатанинский уклон воли. Гюисманс никогда
не мог быть сатанистом, не мог отдаться даже тогда, когда был
так занят этим явлением в «La bas», книге очень интересной и
поучительной. Его благочестивая католическая душа чувству
ется в «La bas» так же, как и в последующих католических
романах.
Дюрталь, главный псевдоним Гюисманса, очень интересует
ся сатанизмом, он предпринял исследование о средневековом
сатанизме, поражен образом средневекового сатаниста Жиля де
Ре и ищет следов сатанизма в современной Франции. К тайнам
современного сатанизма он приобщается через одну женщину, с
которой у него был кратковременный, но мучительный роман.
Женщина эта оставляет впечатление жуткое, это — одержимая
сатанинским сладострастием, она практикует католическую ре
лигию и, вместе с тем, через одного католического священника-
сатаниста участвует в черной мессе. У Дюрталя женщина эта
скоро вызывает чувство отвращения и ужаса, и он бежит от нее.
Он раз всего присутствует при совершении черной мессы, но
внутренне не участвует в ней, с ужасом и негодованием уходит.
В «La bas» Гюисманс изобличает ничтожество и жалость совре
менного сатанизма, отсутствие в нем силы и фантазии. Все эти
черные мессы — отвратительная и скучная мерзость. Искание
возвышенного, сильного, влекущего сатанизма — жалкий само
обман. Сатанизмом пленяются легче всего истерические женщи
ны, это они бьются в конвульсиях во время совершения черной
мессы. Пусть читают «La bas» имеющие вкус к сатанизму, этот
вкус убивает Гюисманс. У Гюисманса, утонченного упадочника
с притупленой и больной чувственностью, был интерес к сата
низму, он пожелал экспериментально проверить природу сата
низма, игравшего такую роль в родные ему Средние века, но не
было у него никогда сатанинского уклона воли. Воля у него была
слабая, но благочестивая, чувственность же была упадочная и
слишком истонченная. «La bas» не есть ни проповедь сатанизма,
ни объективное его изображение, а изобличительный документ
против сатанизма. Парижский сатанизм модерн, который был
одно время в моде и которого коснулся Гюисманс в период своего
декадентства, даже не страшен, слишком жалок и ничтожен. Но
366
в качестве исследователя сатанизма Гюисманс тонко подмечает,
что явление это, подобно тени, тянется за католичеством. На
стоящую черную мессу может совершать только католический
священник, без католического аббата не будет настоящего ко
щунства и надругательства. В католичестве есть обратная сто
рона, есть связь с темными силами. Недаром на католических
храмах изображены отвратительные чудовища.
Вопрос о черной магии имеет большое значение для раскры
тия сущности христианства. Есть основание предполагать, что
то, что в язычестве было натуральным таинством, совсем не
демоническим, то после Христа и Его таинств становится черной
магией и сатанизмом. Христианство изгнало из природы духов,
освободило природу от демонологии, но изгнанные духи верну
лись в обличий демоническом и породили сатанизм. Тут скрыта
какая-то тайна. В черной магии есть своекорыстная жажда вла
сти над естеством и веществом и вечная постыдная зависимость
от естества и вещества.
В «La bas» есть очень тонкая сексуальная психология.
Психологии любви вообще у Гюисманса нет, в его романах нет
никаких романов. Но есть психология пола, и особенно она ин
тересна в отношении Дюрталя к женщине, одержимой сатаниз
мом. Тут ставится очень глубокая проблема: сближает ли, соеди
няет ли мужчину и женщину сексуальная жизнь? Психология
пола у Гюисманса дает отрицательный ответ: не соединяет, не
сближает, а разъединяет и отчуждает, убивает влечение, делает
противным предмет влечения. В основе сексуальной жизни есть
что-то демоническое, нет радости, нет соединения. Во всяком
случае, тут ставится очень большой и больной вопрос. Женское
сатанистское сладострастие предстает в «La bas» в самом непри
влекательном, отвратительном виде, ничем не прикрытое. Гюис
манс дает важные материалы для психологии пола, в материалах
этих чувствуется глубоко пережитое. Во всех книгах Гюисманса
разлита атмосфера сексуальной чувственности, но нет пафоса
любви, нет эротики. Упадочная чувственность убила не только
возможность любви, но и мечту о любви. Это очень характерно
для Гюисманса. Женщина является для него исключительно со
блазном, злым видением. В «La bas» сатанизм предстоит перед
367
ним в образе одержимой женщины. В «En route» женский образ
постоянно мучит и соблазняет его в церкви, во время молитвы,
отвращает его от религиозной жизни. В этом для Гюисманса
есть что-то невыразимо мучительное. Иные моралисты про
бовали уже признать Гюисманса порнографическим писателем.
Какая нечуткость! Гюисманс рассказывает об испытанных муче
ниях, дает тончайшую психологию упадочной сексуальности, но
он дорогой ценой купил себе право писать обо всем этом. Гюис
манса можно противопоставить всей современной французской
литературе.
«La bas» заканчивается криком отчаяния, болезненным
протестом против современной жизни, против современной
Франции и Парижа. Гюисманс говорит, что народ его очень
болен и что человеческими средствами нельзя его излечить.
Можно рассчитывать только на сверхчеловеческую помощь. Но
взгляд Гюисманса обращен назад, к Средним векам. Он бежит
в Средние века от современности, все его последующие книги
рассказывают об этом бегстве. Много глубоких мыслей брошено
в последних главах «La bas». «Этот век позитивистов и атеистов
все уничтожил, кроме сатанизма, которого он не мог сдвинуть
ни на один шаг». «Самая большая сила дьявола в том, что он
заставил себя отрицать». Это очень тонко. В конце романа «La
bas» разговоры ведутся в разгар буланжизма, и пошлые кри
ки «да здравствует Буланже» терзают слух утонченных героев
Гюисманса, поглощенных мистикой. «Нынешний народ не при
ветствовал бы так ни ученого, ни артиста, ни святого». «Но он
делал это в Средние века». «Здесь, внизу, все разложилось, все
умерло, но там, наверху! Я верю, там готовится излияние Свято
го Духа, сошествие Божественного Параклета». Здесь только
выразил Гюисманс свои новые чаяния, и на этом следует оста
новиться.
Среди буржуазного Парижа, плененного буланжизмом,
странный разговор происходит на колокольне Сен-Сюльпис
между Дюрталем и звонарем, проповедником идеи иоаннитов
о Третьем Завете Св. Духа. Говорят о вещах далеких и чуж
дых и современному Парижу, и всему современному миру. Зво
нарь — религиозный энтузиаст, он последователь Иоахима из
368
Флориды, средневекового пророка Вечного Евангелия и Тре
тьего Закона Духа. «Если третье царство — всего лишь ил
люзия, какое тогда утешение остается христианам перед лицом
всеобщего смятения в этом мире, который только заповеданное
Спасителем милосердие не позволяет нам ненавидеть?» — «Су
ществуют три царства, царство Ветхого Завета, Отца, царство
страха. Потом царство Нового Завета, Сына, царство искупле
ния. И третье — Евангелия от Иоанна, царство Святого Духа,
которое будет царством любви и окончательного освобождения
людей. Таковы прошлое, настоящее и будущее. Зима, весна и
лето. Первое, по Иоахиму Флорскому, образовало ростки, вто
рое — колосья, третье даст зерна. Два лица Святой Троицы
проявили себя, теперь, по логике вещей, дело за третьим». —
«Третье царство, — замечает Дюрталь, возвещают и слова
“Отче наш” — “да приидет царствие Твое!”» Звонарь говорит,
что действие Параклета должно очистить не только дух, но и
тело. «Значит, будет рай на земле?» — «Да, царство свободы,
добра, любви». — «Следует различать приход Параклета и по
бедоносное возвращение Христа. Одно предшествует другому.
Надо сначала воссоздать общество, освятить его третьей ипо
стасью, Любовью, чтобы Христос явился, как и обещал, с небес
и царствовал над людьми, преобразованными по Его подобию».
Что же будет с Папой? «История со времени первого явления
Мессии делится, как известно, на два периода: период, нахо
дящийся под знаком искупительной жертвы Христа, — в это
время мы и живем — и период грядущей славы Христовой, ког
да Спаситель, омытый от скверны поношения людского, явится
преображенным, в неисповедимом сиянии своей божественной
сущности. Ну так вот! У каждой из этих эпох — свой Папа.
Священное Писание < ...> возвещает о двух первосвященни
ках... дух Петров живет в его преемниках. Он и будет жить в
них, в большей или меньшей степени, до ожидаемого сошествия
Святого Духа. А тогда уже Иоанн, как бы ждавший своего часа,
если верить Евангелию, начнет свое правление Любви и пре
будет в душах новых Пап». — «Зачем вообще нужен Папа,
когда Христос явится в видимом образе?» — «В день, когда
в сияющем ореоле восславится Христос, римский понтификат
370
щин, но женщины дают ему лишь муку. Правда, от муки этой
не так легко отказаться. Дюрталь не в силах сам справиться с
религиозными противоречиями своей больной души, он ищет
духовного водительства. Он решается идти к католическому
аббату и ему поверить свои мучения. Он хочет жить под духов
ным руководительством. Дюрталь-Гюисманс жаждет снять с
себя бремя свободы, отречься от своей воли, отдаться водитель
ству. Католичество идет навстречу таким душам, помогает им,
притягивает их к себе. Для Дюрталя-Гюисманса христианская
религиозная жизнь не есть повышение волевой активности, сня
тие ответственности. Католичество сильно и властно, оно давит
слабых и безвольных. Гюисманс женственно отдается католи
честву. Он делает последнее усилие воли отказаться от своего
прошлого и поверить, а после этого изнемогает, волевая актив
ность в нем замирает. Для Гюисманса христианство не столько
религия свободы, сколько религия, освобождающая от свободы.
Свобода измучила его в декадентстве, в католичестве он от нее
отказывается. Подлинной свободы по безволию своему он не
знает. В психологии Гюисманса открывается тайная связь дека
дентства и католичества, общий им упадок воли. Но в католи
честве есть и другая сторона, сторона могучей воли и власти,
руководящая безволием и бессилием. Католическая мистика и
католический культ — чувственны, чувственны прежде всего,
в них есть сладость и истома, что-то влекущее и обезволиваю
щее. Гюисманс чувственно принял католичество, соблазнился и
пленился им, волевая же религиозная активность осталась в нем
слабой. Православие труднее было бы так принять. Религиозная
мистика и эстетика неизбежно имеют чувственную сторону, но в
здоровой религиозной жизни она сочетается со стороной воле
вой и мужественной, со свободной ответственностью. Избыток
принуждающей воли и власти в католической иерархии имеет
обратной своей стороной избыток чувственности и пассивности
в католическом культе и в мистике подчиненных и пасомых. Это
особенно чувствуется в судьбе Гюисманса.
Дюрталь еще не верил и не обратился, когда говорил уже:
«Меня захватило католичество, я опьянен его атмосферой ла
дана и воска, я блуждаю вокруг него, тронутый до слез его
371
молитвами, плененный до глубины души его псалмами и пением.
Я чувствую отвращение к своей жизни, к самому себе* но от
сюда далеко еще до рождения к новой жизни». Дюрталь любит
старое, средневековое католичество и боится, что в католичестве
современном не найдет он уже чарующей мистики и красоты.
Его мучит то, что «католицизм современный далек от мистики,
потому что религия католическая настолько же низменна, на
сколько мистика высока». Беспокоит его, что католическое ду
ховенство не поймет его: «Они ответят мне, что мистика была
интересна в Средние века, что она находится в противоречии
с современностью. Они подумают, что я сумасшедший, будут
убеждать меня делать как все, мыслить как все».
Дюрталя тянет в монастырь, настоящий монастырь, кото
рый перенес бы его в атмосферу Средневековья. Его духовный
руководитель советует ему поехать в монастырь траппистов,
в котором сохранилась еще атмосфера католической святости.
Описание этого монастыря в «En route» — чарующе прекрасно,
это классические страницы, которые читаются с трепетом. Дни,
проведенные Дюрталем в монастыре траппистов, пережитая им
борьба, из которой он выходит настоящим католиком, — все
это так важно и ценно для религиозной психологии. Многие ре
лигиозные искатели нашей эпохи почувствуют в монастырских
днях Дюрталя родное себе и близкое. Дюрталь думал найти в
монастыре полный покой, а оказалось, что «именно монастыри
обуреваемы темными силами; там ускользают от них души, и
они во что бы то ни стало хотят их покорить себе. Нет на зем
ле места, которое так охотно посещалось бы темными силами,
как келия; никто не мучится так, как монах». И все же, когда
Дюрталь возвращается в опостылевший и далекий Париж, он
вспоминает о днях, проведенных в монастыре траппистов, как о
пережитой радости; все парижское вызывает в нем отвращение.
Там, у траппистов, была такая сгущенная мистическая атмос
фера, чистая и прекрасная. «En route» заканчивается словами:
«Если бы, — говорит Гюисманс, думая о писателях, которых
ему трудно будет не увидеть, — если бы они знали, насколько
они ниже последнего из послушников, если бы они могли во
образить себе, насколько божественное опьянение свинопасов
372
траппистов мне интереснее и ближе всех их разговоров и книг!
О Господи! Жить, жить под тенью молитв смиренного Симео
на!» Симеон — это траппист, который потряс душу Дюрталя
своей святостью. Обращение Гюисманса было настоящим под
вигом. Он проделал страшную, трогающую нас до глубины
души работу.
В «La Cathedrale» отражается психология католического
периода, но с вечными колебаниями и сомнениями. Дюрталя
все более и более тянет в монастырь. Но его удерживает неспо
собность к подвигу, страх перед усилиями и перед суровой жиз
нью. Его чувственно притягивает созерцательная мистика мо
настыря, но у него нет сил для волевой религиозной активности.
Он все договаривается о том, чтобы взять на себя поменьше
тяжестей. Разговоры Дюрталя с аббатом имеют двойной ин
терес: в них дана религиозная психология декадента-католика
и в них же дано научное исследование католичества. Ведь «La
Cathedrale» — замечательное ученое исследование готики, ка
толической литургики и мистики. Гюисманс углубляется до ис
следования тончайшей мистики цветов, животных, красок, во
обще религиозной символики. «La Cathedrale» — это книга о
католических храмах, культе и символике, она неоценима для
тех, кто хочет изучить католичество в тончайших его изгибах.
В книге этой можно научиться таким тонкостям мистики като
личества, над которыми лишь очень немногие задумывались.
Гюисманс делает огромное усилие перенести современного че
ловека в мистическую атмосферу средневековой символики.
В «L’Oblat» описывается дальнейший католический путь
Дюрталя. Но книга эта уже менее интересна, многое в ней
повторяется, утомляют мелочи католической жизни. «Sainte
Lydwine de Shiedam» — жизнеописание католической святой
печалит своим творческим бессилием, подрезанностью крыльев.
Гюисманс хочет реставрировать средневековое католичество с
мелочным педантизмом, с духовной робостью. Он упивается
болезнями и страданиями святой Людвины, и образ святой вы
ходит у него почти отталкивающим, принижающим, а не вдох
новляющим. Характерен католический срыв святой Людвины:
она смотрит на свои страдания как на искупительную жертву,
373
подобную жертве Христовой. В этой совсем уж католической,
католической без муки сомнений, книге Гюисманса нет подъема
и вдохновения. Под конец жизни Гюисманс покорно и смиренно
нес непосильную тяжесть своих болезней, и его пленило в свя
той Людвине это смирение перед болезнями, это мистическое
упоение болезнями. В тяготении Гюисманса к средневеково
му католичеству была мечтательность и подъем, его окрыляло
восхищение перед литургическими красотами и мистическими
богатствами еще далекого католичества. Но когда он вошел в
католическую жизнь, сказалось роковое отсутствие творчества,
активности и воли в его религиозности. Прошла тревога, и твор
чество угасло. Все его творчество было лишь повествованием о
пережитых муках. Дерзновения воли нет у него, нет религиозно
го почина. Так же принял католичество и Верлен: в католических
стихах Верлена те же переживания, что и у Гюисманса. Через
Гюисманса мы подходим к тайне католичества.
II
374
вой истории, полная человеческой активности, в высшей степени
волюнтаристическая. Чувственно-пассивная сторона лишь одна
сторона католичества, но она непонятна без другой стороны,
властной и активно-волевой. В католичестве индивидуальные
души отдаются водительству с сладостной пассивностью, но в
католичестве же есть и водительство душами, устроение вселен
ского царства. Читая Гюисманса, можно подумать, что католиче
ство есть исключительно религия литургических и мистических
красот, религия женственная. Но для католичества св. Тереза и
Григорий VII одинаково характерны. Мистика католическая —
преимущественно чувственная, в ней много сладострастной ис
томы. Но власть католичества над историей волевая и муже
ственная. Мистическая чувственность и религиозная эстетика
есть одно из орудий власти католического царства над миром и
душами людей. Католическая Церковь идет навстречу слабым
и изнеможенным, тем, которые жаждут отречься от своей воли
и сложить с себя ответственность. Но сама Церковь властна,
волюнтаристична, она берет на себя ответственность за души
пасомых и создает свою свободу. Тут сказывается основное для
католичества деление церковного общества на клир и мирян, на
пасущих и пасомых, на учащих и учащихся, на активно-водящих
и пассивно-ведомых.
Даже в богослужении католическом и таинствах сказыва
ется это деление, отражается эта пропасть. Под двумя видами
приобщается лишь клир, мир же приобщается под одним видом,
мир отделен от совершения таинства и допускается к Крови
Христовой лишь через иерархию учащую и пасущую. В Пра
вославной Церкви каждый молящийся участвует в соверше
нии таинства Евхаристии, потому что Церковь есть свободное
общение в любви всех верующих. В православии иерархиче
ский принцип не играет такой роли и не руководит так душами.
Православие и есть по преимуществу религия литургическая,
в нем меньшее занимает место элемент дидактический. Като
лический разрыв церковного общества на две части сказался
еще в том, что мир был лишен Священного Писания как не
посредственного источника религиозной жизни и духовенство
стало между Евангелием и душами человеческими. Активный
375
и волевой характер католическрй иерархий связан с пассивным
и чувственным характером религиозности мирян. Пассивный и
безвластный характер православной иерархии связан внутренне
с более активной и волевой религиозностью мирян. Сравните
св. Серафима Саровского, величайшее явление мистической
святости в православии, со св. Терезой, мистической святостью
католичества. Православная мистика более мужественная и во
левая, католическая мистика более женственная и чувственная.
В восточно-православной мистике Христос принимается внутрь
человека, становится основой жизни, в западно-католической
мистике Христос остается предметом подражания, объектом
влюбленности, остается вне человека. Подражание страда
ниям Христовым, вплоть до принятия стигматов, есть послед
нее слово католической мистической чувственности. Сладость
страстей Господних, упоение ранами Христовыми — вот па
фос католической мистики. На Востоке Христос — субъект,
дан внутри человека, на Западе Христос — объект, дан вне
человека. Восточная мистика, восточное богословие, восточная
метафизика выработала идею обожения человеческой природы
(Дионисий Ареопагит, Максим Исповедник, Григорий Нис
ский и др.). На Западе человеческая природа остается внебо-
жественной, далекой, лишь устремленной и жаждущей. Идея
обожествления человека у Майстера Экхарта и германских
мистиков получена с Востока, от Дионисия Ареопагита, раз
вивалась в протесте против католического разобщения челове
ка и Божества и ведет к пантеизму. В католичестве непосред
ственное чувство Христа слабее, чем в православии. На Вос
токе — мистическая насыщенность, на Западе — мистический
голод. Эта разница сказалась и в архитектурном стиле храмов.
В храме готическом чувствуется вытягивание человека к Бо
жеству, в храме восточно-православном — распластание чело
века и схождение Божества. Чувственная мистика св. Терезы и
мистика квиетизма — обратная сторона властного деспотизма
и юридического формализма католической иерархии. Туг есть
таинственная связь. Таинственный промысел Божий в истории
установил для таинственных целей разделение христианского
мира на тип восточно-православный и западно-католический.
376
Но в разделении этом есть и человеческий грех, и потому воля
человеческая должна быть направлена к воссоединению и вос
полнению. Два типа и два пути одинаково нужны для вселен
ской полноты религиозной жизни. Без православной насыщен
ности, обожествляющей изнутри человеческую природу, и без
католической устремленности, творящей религиозную культу
ру, одинаково неосуществимы вселенские цели Церкви.
Судьба Гюисманса трагична и поучительна. Он пережил
новую муку и пришел к тому, что стал жить прошлым, отдался
целиком реставрации прошлого. Он слишком католик и недо
статочно христианин. В католичестве Гюисманса, как и Вердена,
чувствуется дух рафинированной упадочности. Современность
знает целый ряд мучеников нового духа. Мучениками были
Бодлер и Оскар Уайльд, Ницше и Вейнингер. В мученичестве
их что-то приоткрылось. Но Гюисманс вернулся в Церковь и ис
целил в ней свои раны. Он особенно имеет для нас значение.
Именно на судьбе Гюисманса ясно видно, что религиозное воз
рождение ныне возможно лишь путем усиления волевой актив
ности и творческого подъема. Господь ждет от вернувшихся к
Нему активности и творчества, свободы и дерзновения. В этом
скажется высшая покорность Богу, праведное богоборчество, а
не злое противление. Утонченная упадочность предваряет воз
рождение, но само возрождение идет от сдвига воли, от актив
ного почина.
Из судьбы Гюисманса всего менее можно извлечь утвержде
ние об упадке и гибели католичества. Католичество — страшная
мировая сила, оно и не думает разлагаться, оно крепко и вечно
возрождается. Католическое движение теперь очень сильно,
никакие гонения, духовные и материальные, не могут осла
бить его, скорее укрепляют. Католичество гонят во Франции,
но там оно — огромная сила. Католичество приспособляется
к современности то в форме модернизма, то в форме социаль
ного католицизма, то в форме католического декадентства, то
в форме оккультизма и выживает. Скоро, быть может, мы уви
дим возрождение католической литературы, подобное тому, ко
торое видело начало X X в. Это чувствуется уже у Гюисманса, у
Вердена, которых интересно сопоставить с христианствующими
377
романтиками начала прошлого века1. Символизм есть уже путь к
иному, к католическому возрождению. Католичество не одолеют
и впредь, потому что в истории его жили не только грехи челове
ческие, жила в ней и вселенская Церковь Христова. Католиче
ство остается осью западной истории. Все проходит, все минует,
все тлеет, одно католичество остается. Оно вынесло все испыта
ния: и Возрождение, и Реформацию, и все еретические и сектант
ские движения, и все революции. Чувство вселенскости, которое
дает католичество, поражает своей мощью и приводит в трепет
даже неверующих. Даже неверующие должны признать, что в
этой исключительной силе католичества скрывается какая-то
тайна, рационально необъяснимая. Католичество должно было
бы уже погибнуть, если верить в неотвратимую историческую
необходимость и социальную закономерность, в вечное при
способление жизни к новым условиям. Сила католичества есть
иррациональный остаток для всякого рационального объяснения
истории. XVIII в., полный рационалистического пыла, не раз
давил ненавистного ему чудовища, а в X IX в. оно вновь под
нялось и возродилось к новой жизни. Папа Лев XIII многими
головами выше Пап предшествующих эпох. То, что представ
ляется рационалистам и позитивистам остатком Средневековья,
могущественно и славно и в веке X X . В лоно католичества воз
вращается ряд людей нового духа. Католичество по-прежнему
притягивает своей красотой и мощью. Оно кровно связано с
культурой, с мировыми историческими традициями. Католи
ческий модернизм говорит лишь о внутреннем кризисе, но не о
крахе.
Великая европейская культура — католическая культура.
Говорю о культуре, а не об американской цивилизации. Величай
шие культурные памятники связаны с католичеством. Принято
думать, что католичество всегда было против культурного про
гресса, и есть основания это думать. Ведь католичество, говорят,
сожгло Джиордано Бруно, замучило Галилея и совершило много
других преступлений. Но то же католичество было очагом куль
туры и творчества, с ним связана такая красота культуры, что
378
не сравнится с ней ничто, рожденное в недрах антирелигиозно
го движения, имевшее менее благородное происхождение. Ведь
всякая культура связана с культом, в культе даны уже богатства
и ценности культурного творчества. Вот почему обычные раз
говоры об исключительной аскетичности католичества и вообще
христианства имеют относительное значение и применимость.
Католичество в истории было культурным богатством, а не аске
тической бедностью. В истоках, корнях своих европейская куль
тура — религиозная и христианская, или языко-христианская.
И искусство, и философия, и общественность зародились в лоне
Католической Церкви. Языческая культура вошла в католиче
ство. Католическое Средневековье было эпохой культурной и
творческой, эпохой богатой, полной высшего томления. Оско
пление, культурное обеднение, ослабление творчества и убиение
красоты связаны с рационалистической, рассудочной, антире
лигиозной культурой. Революционный социализм и анархизм
гораздо враждебнее культуре, творчеству и красоте, гораздо
аскетичнее, беднее, чем католичество. Католичество вдохновля
ла объективная, сверхчеловеческая цель и ценность; прекрасные
храмы, статуи и картины, богатый культ и культуру ставило оно
выше счастья человеческого, пользы людской. Вот чего не пони
мает и не принимает современный гуманизм. Гуманистический
социализм — потребителей и распределителен и потому при
нижает культуру объективных ценностей. В основе обедненной,
оскопленной, аскетической культуры лежит мотив рациона
листического иконоборства, вражда к мистической символике
культа, переходящая и на всю культуру. Вся природа Гюисман
са противилась рационалистическому иконоборству, была за
мистическую символику, и то была католическая и культурная
природа. Рационалистический дух, убивающий мистику и сим
волику христианства, создает культуру обедненную, оскоплен
ную, иссушенную, аскетическую в дурном смысле этого слова.
Богатая культура, культура красивая и творческая связана кров
но с христианской мистикой и символикой, с культом, с тем ду
хом, который создал икону, зажег перед ней лампаду и воскурил
ладан.
Борьба рационалистического духа с иконой, лампадой и ла
даном роковым образом превращается в борьбу с культурой, с
культурной символикой, с мистическими истоками культуры.
379
Рационализм подрезывает корни культуры и творчества1. И с
иконоборческим духом должно бороться не только во имя веры,
но и во имя культуры, не только во имя религиозной мистики,
но и во имя культурной символики. Вне вселенской Церкви нет
культуры, нет таинственной ее преемственности. Литургические
красоты Церкви, католической и православной, должны были
бы убедить в той истине, что между христианской религией и
культурой существует не антагонизм и противоречие, как теперь
любят говорить, а глубокая связь и причинно-творческое соот
ношение. Св. Франциск Ассизский — христианская религия,
аскетическая святость, но св. Франциск Ассизский и культура,
мировая культура и красота, от него пошло раннее итальянское
Возрождение. Никто ведь не осмелится утверждать, что совре
менный вокзал — культура, а старый храм — не культура.
Культура в своем цветении всегда символична, полна знака
ми иного, потустороннего, она зарождается в храме и из хра
ма идет в мир. Это ведь самая подлинная историческая правда,
просто факт, которого нельзя отрицать. Вот почему исследова
ния Гюисманса о литургике, о готике, о религиозной символике
связаны с самым существом культуры, в них чувствуется дух
великой, не измельчавшей и не оскопленной культуры. Мечта
о великой культуре, о всенародной органической культуре, есть
неизбежно мечта о культуре сакраментальной, символической,
по истокам своим мистической. С этим связана и мечта о син
тетическом всенародном искусстве, мечта Вагнера, Малларме,
Рескина, Вл. Соловьева, Вяч. Иванова. Великая всенародная
культура есть прежде всего великий всенародный культ, все
народный храм, в котором и из которого все творится. Сам
Гюисманс был так замкнут в своей пассивной индивидуальной
чувственности, так был обессилен, что не лелеял этой мечты.
Он ничего не говорит о всенародном возрождении, требующем
воли, активности и творчества.
380
В писаниях Гюисманса ясно видно и величие католичества,
вся его красота и притягательность, и слабость католичества, все
его недостатки и уродства. Предоставленное себе католичество
так же мало способно преодолеть злое в себе, как и предостав
ленное себе православие. Лучшие люди стремились к восстанов
лению единства вселенской Церкви и несли в себе чувство все-
ленскости. Есть великая религиозная тайна и святыня, которые
хранятся в чистоте православным Востоком, но есть не менее
великая религиозная сила, которая действует на католическом
Западе.
Взаимное восполнение восточных и западных начал, любов
ное слияние в единой правде должно привести к более высоко
му, вселенскому типу религиозной жизни. Я говорю не только о
том, что официально находится в пределах церковной ограды за
падной и восточной, но и о том, что по видимости находится вне
этой ограды. Воссоединение восточной и западной религиозно
сти должно начаться не с соглашения официальных церковных
правительств, а с взаимного устремления религиозных типов и
духовных культур.
Западные декаденты вроде Гюисманса, да и все западные ро
мантики, родились на почве католичества, проникнуты католиче
ским духом. Кризис французского декадентства был бегством к
католичеству (Бодлер, Верлен, Гюисманс). Так и романтики на
чала тоска и томление, рожденные на почве католичества и като
личеством не утоленные. Католическое возрождение проходит
через романтику и декадентство. Православие не порождает из
себя романтики и с трудом соприкасается с декадентством или
сатанизмом. На православном Востоке есть, конечно, и роман
тики, и декаденты, но они внеправославного происхождения, на
Западе же — происхождения католического.
Православно-восточная мистика пронизывает человече
скую природу природой божественной, как бы обожествляет ее
изнутри, насыщает. Читайте св. Макария Египетского, этого
нежного, полного любви восточного мистика, в самой глубине
его существа вы найдете божественное. Это один тип. Като
лическая мистика полна томлениями по божественному, остав
ляет божественное вне человека как предмет подражания и
страстного влечения. Отсюда — подражание страстям Господ
ним, стигматы и проч. Этот тип мистического опыта дан уже
381
у блаженного Августина, который разговаривает с Богом, как
страстный любовник, и для которого божественное — объект,
а не основа.
В католичестве было томление по чаше св. Грааля с ка
плей Крови Христовой: мир католический ведь был лишен
приобщения Крови Христовой. Отсюда романтическое том
ление. В восточной мистике — насыщенность. На Западе, в
католичестве, сильнее творчество, в этом великая правда З а
пада. Тень сатанизма вечно тянется за католичеством потому,
что католичество обожествляет человеческую природу не вну
тренним насыщением, а страстным, воспаленным устремлением
вверх. В православии нет этой тени сатанизма, в нем дан путь
обожествления человеческой природы изнутри. Но обожествле
ние это совершается в жизни святых, в святыне Церкви, в стар
честве, оно не переносится на путь истории, в общественность,
не связано с волей и властью. В католичестве нет подлинного,
изнутри идущего обожествления человеческой природы, но есть
обожествление человека извне в папизме. Этим исторически
объясняется самообожествление человека в гуманизме. Преодо
ление католического обожествления Папы и гуманистического
обожествления человека на Западе, раскрытие творческой рели
гиозной активности, потенциально заложенной в восточном пра
вославии, должно привести к подлинному в исторической жиз
ни человечества. Абсолютная святыня Православной Церкви,
святыня св. Максима Исповедника, св. Макария Египетского и
св. Серафима Саровского, став динамической силой всемирной
истории и всемирной культуры, приведет к сакраментальному
завершению истории, к богочеловеческому исходу из траги
ческих противоречий нашего бытия. Западная католическая
культура с ее томлением и устремлением вверх имеет свою твор
ческую миссию, но на почве восточно-православной мистики
легче рождается сознание апокалиптическое, так как Церковь
православная не претендовала быть, подобно католической, уже
осуществленным Градом Божьим на земле. Тогда начнется вели
кое и всемирное религиозное возрождение, по которому томятся
многие в наши дни. Томился и Гюисманс — мученик декадент
ства, пустынножитель утонченной Фиваиды.
Комментарии
В ПУТИ
Роман опубликован в 1895 г.
С. 7,89,162,163,165,176,213,254. Бонавентура (1 2 2 1 -
1274), настоящее имя Джованни Фиданца — средневековый те
олог, францисканский схоласт, генерал францисканского ордена,
алхимик. На самом деле в качестве эпиграфа к роману «В пути»
приведена довольно известная цитата из Бернара Клервоского
(Sancti Bemardi Opera, eds. J. Leclercq, C.H. Talbot, H.M. Rochais
(Rome: Editiones Cistercienses, 1957— 77), 4:113).
C. 8,9,20,89,138,155,156,168,173,193,197,204,226,251,
253,298,309,312,328,331. Бернар Клервоский (1091-1153) —
французский средневековый мистик, общественный деятель, ци-
стерцианский монах, основатель и аббат монастыря Клерво с 1117 г.
Благодаря его деятельности малочисленный цистерцианский орден
стал одним из крупнейших католических орденов.
С. 8, 251. Гумберт (ум. 6 8 0 ) — блаженный. Бранней
юности был определен родителями в монахи и вскоре рукополо
жен в сан священника аббатства Лан. Его ждала блестящая цер
ковная карьера. В результате внезапной смерти родителей стал
наследником огромного поместья с большим количеством рабов
и предался светским развлечениям. Переворот в его мировоз
зрении совершился после двух паломничеств в Рим. Он вновь
вернулся к монашеской жизни, был назначен аббатом основан
ного в Марле в 652 г. монастыря, а позже, по преданию, стал
епископом. Всю оставшуюся жизнь, не покидая стен монастыря,
Гумберт провел в покаянии и молитве и в 675 г. подарил городу
свое богатое поместье.
383
C. 8, 251, 309. Гверик из Инъи (ум. 1157), также Геррик,
Эрик — блаженный.
С. 8, 17, 252. Людовик VII Молодой (1120—1180) —
французский король с 1137 г., сын Людовика VI Толстого.
С. 9. Комменда, также комтурство — первоначально ва
кантное, временно замещавшееся соседним духовным лицом ме
сто, а также приход, доходы с которого временно поступали ми
рянину. В франкском государстве существовали особые мирские
коммендатарные аббаты. В духовных орденах название коммен
да было перенесено на области, передававшиеся некоторым чле
нам орденов (комтурам) для управления или кормления.
С. 11. Дидон, Анри-Мартен (1840 — 1 9 0 0 ) — домини
канский монах, французский проповедник и писатель. Известен
своими проповедями в церкви св. Жермен-де-Пре, в Париже, в
которых он стремился согласовать христианство с современны
ми философскими и политическими доктринами.
С. 11. Монсабре, Жак Мари Луи (1827—1907) —
проповедник -доминиканец.
С. 12. Коклен, Бенуа-Констан (1841 — 1909), также
Коклен-старший — французский актер и теоретик театра.
С. 15. Берлиоз, Гектор Луи (1803 — 1869) — француз
ский композитор, дирижер, музыкальный писатель. Член Ин
ститута Франции с 1856 г.
С. 15. Гайдн, ФранцИозеф (1732—1809) — австрийский
композитор, представитель венской классической школы, один
из основоположников таких музыкальных жанров, как симфо
ния и струнный квартет.
С. 15. Лесюэр, Жан Франсуа (1760 — 1837) — француз
ский композитор. Состоял певчим в церковных капеллах, где
и получил музыкальное образование. С 1779 г. работал цер
ковным регентом в Париже и других французских городах; в
1786— 1787 гг. возглавлял капеллу при соборе Парижской
богоматери. В 1795— 1802 гг. преподаватель Парижской кон
серватории и один из ее инспекторов. В 1804 г. был назначен
придворным дирижером. С 1813 г. член Института Франции; с
1818 г. преподавал композицию в консерватории. а
С. 15, 299, 302, 303. Магнификат (по первому слову пер
вого стиха «Magnificat anima mea Dominum») — славословие
Девы Марии из Евангелия от Луки (Лк.1:46— 55) в латинском
переводе.
384
C. 15,17, 314. Мизерере — католическое песнопение на текст
5-го псалма (Miserere moi Deus — «Помилуй меня, боже»).
С. 15, 300, 348. Палестрина, Джованни Пьерлуиджи да
(1514—1594) — церковный композитор. Настоящее имя —
Джованни Пьерлуиджи, родился в Палестрине, по которой и
получил свое прозвище.
С. 15. Франк, Цезарь-Август (1822—1890) — француз
ский композитор. Написал ораторию «Ruth», симфоническую по
эму «Redemption», оперу «Le valet de ferme», нигде не исполняв
шуюся, несколько симфоний, мессу и камерные произведения.
С. 17. Брейгель, Питер старший (ок. 1525—1569), из
вестный также как «Мужицкий» — фламандский живописец и
график, самый известный и значительный из носивших эту фа
милию художников. Мастер пейзажа и жанровых сцен. Отец
художников Питера Брейгеля Младшего (Адского) и Яна
Брейгеля Старшего (Райского).
С. 17. Виктория, Томас Луис де (1548—1611) — испан
ский композитор и органист эпохи Контрреформации.
С. 17.Депре, Жоскен де (ок. 1450—1521) — французский
композитор, представитель франко-фламандской полифониче
ской школы.
С. 17. Мессис, Квентин (1465 или 1466—1530) у также
Квентин Массейс, Квинтен Метсейс — нидерландский худож
ник, представитель Антверпенской школы живописи. Кго живо
пись знаменует в нидерландском искусстве переход от поздней
готики к Возрождению.
С. 21, 299. Гуно, Шарль Франсуа (1818—189 i ) — фран
цузский композитор.
С. 22. Тимол — сырье в производстве ментола и некоторых
индикаторов, например тимолфталеина и тимолового синего. В меди
цине — противоглистное средство. Применялось в качестве антисеп
тического средства для дезинфекции полости рта, зева, носоглотки; в
стоматологической практике — для обезболивания дентина; в фар
мацевтической промышленности — в качестве консерванта.
С. 27. Годар, Бенжамен (1849—1895) — французский
композитор.
С. 27. Дюбуа, Теодор (1837—1924) — французский ком
позитор, органист.
С. 27. Массне, Жюль Эмиль Фредерик (1842—1912) —
французский композитор, получивший известность в основном
благодаря своим операм.
385
C. 27, 299. Видор, Шарль Мари (1844 — 1937) — фран
цузский композитор, органист.
С. 32. Рибо, Тэодюль (1839 — 1916) — французский психо
лог. Придавая огромное значение патопсихологическому методу
при установлении закономерностей нормальной психики, уста
новил один из законов памяти (закон регрессии памяти Рибо).
В работах, посвященных анализу внимания, воображения, эмо
циональной памяти, развития общих понятий, ориентировался на
принципы и методы естествознания, на представления о рефлек
торных механизмах и моторных началах психики, ее социальной
природе.
С. 32, 52—55, 58, 168, 257, 258. Аюдвина из Схидама
(1380—1433) — нидерландская святая. Почитается в Римско-
Католической Церкви как покровительница больных и тех, кто
поражен тяжелым недугом. В пятнадцатилетием возрасте, катаясь
на коньках, упала и сломала ребро. Стала калекой, тридцать пять
лет провела без движения. Обходилась без сна и еды, почти без
питья. Совершала чудеса. Биографию Людвины написал Фома
Кемпийский. Книгу о святой написал Ж. К. Гюисманс (1901).
С. 33. Юлиан Гостеприимный, известен также как Юли
ан Бедный, Юлиан Странноприимник, Юлиан Госпитальер,
Юлиан Милостивый — один из католических святых. По мне
нию ученых, его история является мифом. Ему посвящен рас
сказ Г. Флобера (переведен на русский язык И. С. Тургеневым)
«История святого Юлиана Милостивого».
С. 43,257,258. Агнесса Римская (ок. 291—304), иногда Аг
ния — христианская мученица. Согласно преданию, Агнесса росла
в знатной римской семье, принявшей христианство. Сын римско
го префекта Семпрония воспылал к ней страстью, однако она от
вергла его сватовство, поскольку решила принять обет безбрачия.
Префект на допросе выяснил, что Агнесса христианка и поставил
ее перед выбором: принести жертву римским богам или с позором
быть отправленной в публичный дом. Агнесса отказалась почтить
языческих богов и префект приказал отвести ее в публичный дом
нагую. Согласно житию, когда с Агнессы сорвали одежды, ее во
лосы чудесным образом отросли, так что она смогла закрыться ими.
В публичном доме все мужчины, пытавшееся изнасиловать девуш
ку, слепли или умирали. Агнессу как колдунью бросили в костер,
однако огонь не разгорался и один из солдат убил ее ударом меча.
С. 44, 54, 79, 89, 90, 91, 92, 94, 105, 109, 110, 111, 122,
137,152,176, 254, 255, 256, 287, 307, 330. Тереза Авильская
386
(1515—1582), Тереза Иисусова, Тереса де Аумада — испан
ская монахиня-кармелитка, снятая, автор мистических сочине
ний, реформатор кармелитского ордена, создатель орденской
ветви «босоногих кармелиток». Католическая церковь причис
ляет ее к учителям Церкви.
С. 44, 89, 111, 162, 176, 258, 272. Екатерина Генуэзская
(1447 — 1510) — итальянская святая и мистик из семьи Фие-
ски. Потратила большую часть своей жизни и средств ухажи
вая за больными, особенно во время поразившей Геную чумы
(1497— 1501 гг.).
С. 44, 89, 163, 164, 176. Паи,и,и, Мария Магдалина де
(1566 — 1 6 0 7 ) — католическая святая, монахиня-кармелитка,
мистик.
С. 59. Фландрен, Жан Ипполит (1809—1864) — фран
цузский художник, исторический живописец и портретист.
С. 64. Пафнутий Египтянин (III в.) — святой мученик,
пострадал во время гонения на христиан при императоре Дио-
клитиане (284— 305), распят на финиковом дереве.
С. 83. Лессепс, Фердинанд Мари де (1805—1894) — ви
конт, французский дипломат, инженер, автор проекта и руководи
тель строительства Суэцкого канала. По образованию юрист.
С. 89. Гуго Сен-Викторский (1096 или 1097—1141) —
французский философ, богослов, педагог.
С. 89, 160, 161, 176. Дионисий Ареопагит (I в.) — свя
той. Согласно церковному преданию, Дионисий Ареопагит был
учеником апостола Павла и первым епископом Афин. В 95 г.
был послан святым папой Климентом во главе миссии на пропо
ведь в Галлию где и погиб в гонение императора Домициана око
ло 96 г. Под его именем написаны сочинения, ставшие публично
известными в V веке, оказавшие огромное влияние на дальней
шую христианскую философию. Единого мнения об авторстве
этих сочинений и точной дате их создания нет. В науке тексты
известны как Ареопагитики.
С. 89. Ришар Сен-Викторский (ум. 1173)— француз
ский философ, теолог, представитель мистицизма, шотландец по
происхождению, ученик Гуго Сен-Викторского, приор монасты
ря Святого Виктора (Сен-Виктора) в Париже, преподаватель
Сен-Викторской богословской школы. Развивал идеи Гуго Сен-
Викторского и Бернара Клервоского. Пытался примирить веру
и разум с приоритетом веры. Ставил мистическое созерцание
выше логического мышления.
387
C. 89,91,161,163,176,213,215,257. Анжелъде Фолинъо
(ок. 1248 — 1309) — блаженная, визионер. Родилась и прожила
всю жизнь в умбрийском городе Фолиньо. После смерти мужа
обратилась к жизни в нищете и молитве и стала членом третье
го францисканского ордена. Имела многочисленные видения,
в особенности Страстей Христовых. По настоянию духовника
запечатлела свой мистический опыт в книге «Liber Visionum et
Instructionum» («Книга видений и наставлений»).
С. 89, 176. Эккарт, Иоганн-Георг фон (1664 — 1730) —
немецкий историк и филолог.
С. 89,163,176,271, 328. Таулер, Иоганн (1 3 0 0 -1 3 6 1 ) —
немецкий мистик и проповедник.
С. 89, 256, 330, 331, 332. Гилъдегарда (1 0 9 8 -1 1 7 8 ) —
святая, аббатиса построенного ею монастыря Рупертсберг, близ
Бингена; автор церковных песнопений, славилась как пророчи
ца. Ее пророческий дар признан в 1147 г. папой Евгением III;
к ней часто обращались за советами папы и императоры. Из
многочисленных описаний ее видений важнее всего: «Scivias sen
visionum et revelationum libri III» (1628).
C. 89, 257, 328, 329. Екатерина Сиенская (1347—1380),
также Катарина Сьенская, урожденная Катерина ди Бенинка-
са — святая, терциарка доминиканского ордена, итальянская
религиозная деятельница и писательница позднего Средневе
ковья, оставившая множество писем и мистическое сочинение
«Диалоги о Провидении Божьем». Занималась активной поли
тической и миротворческой деятельностью, способствовала воз
вращению пап в Рим из Авиньонского пленения, убедив Гри
гория X I перенести Святой Престол обратно в Италию. Вела
чрезвычайно аскетический образ жизни и имела видения, из ко
торых особо известны мистическое обручение и стигматизация.
С. 89, 331. Гертруда Великая (1256—1302), также Гер
труда Хельфтская — святая, мистик. С пяти лет находилась в
цистерцианском Хельфтском монастыре в Саксонии. В 1281 г.,
по ее уверениям, получила мистический опыт и откровения от
Иисуса Христа, в частности утверждала, что сочеталась с Ии
сусом духовным браком через Его сердце. Ее видения подго
товили культ Святого Сердца Иисуса в католической церкви.
Автор мистических и богословских сочинений «Откровения» и
«Духовные упражнения».
С. 91,94,108,110,111,160,176,177,257,285,286,307,328,
345. Иоанн де ла Круа (1542 — 1591), также Хуан де ла Крус и
388
Иоанн Крестный, мирское имя Хуан де Йепес Альварес — като
лический святой, писатель и поэт-мистик. Реформатор ордена кар
мелитов.
С. 94. Кольбер, Жан-Батист (1619— 1 6 8 3 )— фран
цузский государственный деятель, сын зажиточного купца из
Реймса. Получив доступ на государственную службу, вскоре
обратил на себя внимание Мазарини, назначившего его своим
управляющим. На этом посту Кольбер с такой ревностью и изо
бретательностью отстаивал интересы своего патрона, что тот
усердно рекомендовал его Людовику XIV. Молодой король на
значил Кольбера интендантом финансов.
С. 101. Мелания Римская (?—439) — святая. Первая из
знатных римлянок «с юных лет стремившаяся ко Христу, жажду
щая телесной непорочности и уязвленная Божественной любовью».
С. 101. Бернадетта ( 1844—1879), урожденная Мари-
Бернарда Субиру — святая. Согласно ее собственному свиде
тельству, начиная с 11 февраля 1858 г. ей 18 раз являлась Пре
святая Дева в гроте Масабьелль.
С. 106,130, 309. Клара Ассизская (1194—1253), урожден
ная Кьяра Оффредуччо — святая, одна из первых последователей
Франциска Ассизского и основательница ордена клариссинок.
С. 111, 162, 176, 258. Мария Агредская ( 1602—1665),
также Мария Иисусова, Мария де Агреда, в миру Мария Ф ер
нандес Коронель — испанская монахиня Ордена непорочного
зачатия, духовная писательница.
С. 112, 162, 163, 258. Олье, Жан-Жак (1 6 0 8 -1 6 5 7 )
(Олир) — аббат, настоятель Сен-Сюльпис.
С. 113. Юстин (ум. ок. 165), также Иустин — философ и
мученик, святой отец и Учитель Церкви. Уже после обращения
в христианство получил тогу философа и открыл собственную
школу в Риме. Основные его сочинения — две «Апологии» (ок.
150— 155, Антонину Пию; ок. 161, Марку Аврелию), отвечаю
щие на обвинения язычников, и «Разговор с Трифоном Иудеем».
С. 118, 332. Мехтильда Магдебургская (1207—1282) —
немецкая мистическая писательница, бегинка, впоследствии
монахиня -цистерцианка.
С. 122, 257. Роза Лимская (1586— 1617) — святая, ми
стик и прорицательница. Вступила в Третий доминиканский ор
ден в 1606 г., отказавшись от мирского имени Исабель. Первая
святая, родившаяся в Новом Свете. Основатель работ в сфере
социальных проблем в Перу.
389
C. 123. Луиза-Аделаида Бурбон-Конде (1157 — 1824) —
дочь принца Конде, с 19 лет в монашестве.
С. 125. Маглуар (ум. 586) — святой, игумен Дольский,
после его рукоположения был сначала сделан игуменом мона
стыря в Ланмюр , а после игуменом Доле.
С. 130,167. Мария Магдалина — персонаж Нового Заве
та, преданная последовательница Иисуса Христа, христианская
святая, мироносица, которая, согласно евангельскому тексту,
следовала за Христом, присутствовала при Распятии и была
свидетельницей Его посмертного явления.
С. 137. Мавр из Субиако (VI в.) — святой, сын римского
сенатора Эквития. В юности был отдан на воспитание св. Бене
дикту из Нурсии и стал его любимым учеником.
С. 138. Автором конституции ордена, Хартии милосердия
(Carta caritatis), по традиции считается третий аббат Цистерци-
анского монастыря святой Стефан Хардинг (ум. 1134). Соглас
но этому уставу, высшая власть в ордене принадлежит ежегодно
собирающемуся генеральному капитулу аббатов, хотя отдельные
монастыри пользуются самой широкой автономией; кроме того,
он предусматривает ежегодную инспекцию всех монастырей.
Аббатство Сито и четыре первых выделившихся из него аббат
ства (Ла Ферте, Понтиньи, Клерво и Моримон) со временем
стали пользоваться особеными прерогативами в администрации
ордена, и в конце 16 века за аббатом Сито был закреплен титул
верховного аббата (аббата-генерала).
С. 138. Арман деБутейе, аббат де Ранее (1621—1700) —
крестник кардинала Ришелье. В 1664 — аббат Ранее, настоя
тель монастыря Нотр Дам де ла Трапп, возглавил движение за
реформирование ордена. Несмотря на монашеское звание, вел
светский образ жизни, от которого отказался вскоре после смер
ти возлюбленной — г-жи де Монбазон. Провел радикальную
реформу ордена траппистов, или цистерцианцев, превратив его в
один из самых строгих монашеских орденов. Монахи-трапписты
хранили обет молчания. В пищу принимали хлеб и овощи, сва
ренные на воде. Из основных сочинений Ранее известны «Устав
аббатства де ла Трапп» (1671), «О святости и обязанностях мо
настырской жизни» (1685).
С. 153. Грибуйлъ — персонаж одной французской сказки;
нарицательное имя для обозначения бестолкового человека, спо
собного нырнуть в реку, чтобы укрыться от дождя.
390
C. 161. Метерлинк, Морис Полидор Мари Бернар (1862 —
1949) — бельгийский поэт, драматург и философ. Писал на
французском языке. Наиболее известен как автор философской
пьесы-притчи «Синяя птица», посвященной вечному поиску че
ловеком непреходящего символа счастья и познания бытия, ряда
других пьес, в т.ч. «Там, внутри», а также философского эссе
«Жизнь пчел». Метерлинку принадлежит известное высказы
вание «Жизнь — островок в океане смерти». Лауреат Нобелев
ской премии по литературе за 1911 г.
С. 163. Бригитта Шведская (1303 — 1373 — святая,
основательница ордена бригитток, покровительница Европы.
Происходила из королевской семьи и 16 лет от роду вышла за
муж за принца Альфо. Вскоре после свадьбы молодые, следуя
своему влечению, поступили в монастырь. По смерти мужа
св. Бригитта основала особый женский монашеский орден. Она
ездила на поклонение в Рим и основала там странноприимный
дом для шведских пилигримов. После путешествия в Иерусалим
она скончалась в Риме в 1373 году. Клику святых причисле
на в 1391 году. Ее труд «Revelationes» («Откровения») (8 кн.,
Любек, 1492) отличается глубоко мистическим характером и
стремлением к церковной реформе. Орден бригитток допускал
в одном монастыре мужчин и женщин, причем для каждого пола
были отдельные помещения. Во время своего процветания орден
насчитывал 74 монастыря, которые были рассеяны от Финлян
дии до Испании. В искусстве святую Бригитту изображают в
виде коронованной настоятельницы монастыря бригиттинок с
крестом у лба, держащей книгу и посох паломника.
С. 164, 176. Фабер, Пьер (1506—1546) — французский
теолог, основатель Ордена иезуитов, учитель Игнатия Лойолы.
С. 165. Вероника — святая, которая подала Иисусу, шед
шему на Голгофу, ткань, чтобы Он отер пот с лица. На ткани
осталось нерукотворное лицо Спасителя. Предполагают, что
имя Вероники представляет собой искаженное лат. icona vera
(истинное изображение) — так называли «плат Вероники», от
личая его от других образов Христа. После изобретения фото
графии папским декретом святая Вероника была объявлена по
кровительницей фотографии и фотографов.
С. 165 .Цейтблом, Бартоломеу с (между1450 и 1455— поз
же 1517) — старонемецкий живописец, один из главных мастеров
швабской школы, ученик Ганса Шухлина в У\ьме.
391
C. 165, 295. Ван дер Вейден, Рогир (1399 или 1400—
1464) — нидерландский художник, спиритуалист и портретист.
С. 165,295. Боутс,Дирк (1420—1475) или Дирик — ни
дерландский художник, родился в Гарлеме. Наибольшая творче
ская активность в биографии Боутса проходила в городе Лувене.
Его Святой Петерс считается главной работой.
С. 167.Бискосси,Сивиллина(1287—1352) — блаженная.
Была принята в Третий Орден Доминиканский. Для большего
совершенства попросила замуровать себя в келье при домини
канской церкве. Из окна кельи давала добрые советы многим,
кто ее навещал, и утешалалх.
С. 167, 258. Ида Лувенская (ок. 1211—ок. 1290) — бла
женная. Еще до вступления в монастырь имела стигматы, ис
чезавшие по ее молитве. Ок. 1233 г. была принята в монастырь
цистерцианок Рознедол в Бельгии.
С. 167, 258. Лато, Анна Луиза (1850—1883) — святая,
в течение двенадцати лет, начиная с 26 марта 1871 г., жила без
еды, без питья и без сна. 11 января 1868 г. получила стигматы на
ногах, руках, голове, левой стороне груди и на правом плече.
С. 168. Бонапарт, Жером (1784 — 1860), таю$е Иероним
и Джироламо — король Вестфалии, младший брат Наполеона
I Бонапарта.
С. 176. Боневё, Андре (ок. 1335—ок.1400) — нидерланд
ский скульптор и живописец, работавший при дворах француз
ского короля Карла V и его брата Жана Беррийского.
С. 182. Антоний Падуанский (1195—1231), также Анто
нио де Падуа и Фернандо де Буйон — святой, проповедник,
один из самых знаменитых францисканцев.
С. 184, 307, 309. Франи,иск Салъский (1567—1622),
также Святой Франсуа де Саль — святой, епископ Женевы,
учитель Церкви, основатель конгрегации визитанток. Святой
покровитель писателей и журналистов.
С. 184, 306. Лойола, Игнатий де (ок. 1491—1556) —
святой, основатель Общества Иисуса (ордена иезуитов). При
крещении получил имя Иниго. После обращения принял имя
Игнатий, избрав себе небесным покровителем святого Игнатия
Антиохийского.
С. 195, 197. Невмы — первая нотная запись, которая ис
пользовалась в Европе. Постепенная эволюция невм привела к
появлению современных нотных знаков. Первоначальные не
392
вмы представляли собой набор черточек, точек и запятых про
ставляемых над текстом псалмов.
С. 204. Янсений, Корнелиус Отто (1585—1638) — гол
ландский епископ, основатель католического богословского уче
ния, известного как янсенизм.
С. 206. Пахомий Великий (ум. 3 4 6 ) — египетский монах,
который основал первый христианский общежительный мона
стырь и составил первый монастырский устав (сохранился в ла
тинском переложении, выполненном в 404 г. св. Иеронимом).
Наряду с Антонием Великим, Макарием Великим и Евфимием
Великим Пахомий считается столпом пустынножительства и
основателем монашеского общежития.
С. 206, 381. Макарий Великий (ок. 3 0 0 — 391), также
Макарий Египетский — святой, отшельник, почитаемый в
лике преподобного.
С. 230,332. Иоанн Кассиан (ок. 360—435) — один из осно
вателей монашества в Галлии, видный теоретик монашеской жизни.
Написал 12 книг «О постановлениях киновий палестинских и еги
петских» и «Собеседования» со знаменитыми египетскими отцами
церкви о разных понятиях нравственного христианского учения.
С. 230. Иоанн Лествичник (525 —602 или 649) — хри
стианский богослов, византийский философ, игумен Синайско
го монастыря.
С. 237, 295. Мемлинг, Ганс (1433 или 1435—1494), также
Ян ван Мемлинг, Иоганн Мемлинг — фламандский живописец
второй половины X V века. Продолжая позднеготическую жи
вописную традицию, Мемлинг в религиозных картинах с тонко
разработанными интерьерными и пейзажными фонами испытал
влияние итальянской живописи Возрождения.
С. 255. Христина Удивительная (1150—1224), также
Кристина Бельгийская — святая, после каталептического криза
(столбняка), она начала вести строгую жизнь покаяния и пере
несла мистические приступы патологического характера. 9 лет
она прожила в замке Лун, затем в Сен-Труд. С легкостью ка
рабкалась на крыши и ограды.
С. 255, 257, 258. Алкантара, Петр (ум. 1562) — святой,
реформатор францисканского ордена в Испании, к которому за
советом обращалась св. Тереза Авильская. Ему приписывают
Трактат о молитве и медитации. Существует предание, что Ал
кантара спал не больше полутора часов в сутки в течение 40 лет
и чтобы усложнить свой сон, занимал очень маленькую келью, в
393
которой хватало места только для того, чтобы стоять вертикаль
но или на коленях.
С. 255, 257, 266. Иосиф Купертинский (1603—1663),
мирское имя Джузеппе Деза — святой, мистик, по преданию
обладавший даром левитации.
С. 256, 257. Буае , Колетта (1381 — 1447), или Нико-
летт — святая, сначала монахиня-бегинка, затем монахиня тре
тьего Ордена святого Франциска, а в 1406 г. стала кларисской.
Как реформатор второго Ордена святого Франциска она воз
вратила многие монастыри к первоначальной строгости устава и
основала восемнадцать новых монастырей, монахини которых с
тех пор назывались колетинками. Около 1412 г. ее реформе по
следовали даже мужские монастыри (колеттане).
С. 256. Алъдегунда (ум. 6 8 4 ) — святая. Считается, что
она родилась в семье состоящей в родстве с Дагобертом I.
С. 257. Доминика Райская — блаженная. По легенде, про
ходя мимо солдата на улице, узнала по его скверному запаху, что
он отошел от веры. После долгих молитв и горячих увещеваний
ей удалось вернуть его в лоно Церкви.
С. 257. Колумба Риетская (1467—1501), в миру Ан-
жиолелла Гваданьоли — блаженная, доминиканская терциарка.
Основала в Перудже монастырь сестер доминиканок. Старалась
примирить враждующие группировки в городе, за что получила
прозвище «голубка мира».
С. 257. Банъези, Мария Варфоломея (1514—1577) —
блаженная, доминиканская терциарка. В течение 45 лет была
прикована к постели болезнью.
С. 257. Агнесса де Ланжак — святая.
С. 257, 313. Филипп Нери (1515—1595), также Ромоло
Нери — святой, основатель конгрегации ораторианцев.
С. 257. Маргарита Кортонская (X III в.) — святая, ви
зионер. Грешница в юности, вторую половину жизни она про
вела в постоянном покаянии через умерщвление собственной
плоти. Примыкала к францисканцам.
С. 257. Людгарда Тонгеренская (1182—1246) — святая,
мистик, сперва монахиня-бенедиктинка монастыря святой Кате
рины в Бельгии, затем настоятельница этого монастыря. В 1207
г. перешла в цистерцианский монастырь близ Брюсселя. Вела
жизнь строгого покаяния и умерщвления плоти. При этом она
старалась дать душевный мир другим, обратить закоснелых
грешников и даже вылечивать больных.
394
C. 257. Франциск (1416—1507), также Франциск де
Паола, Франциск из Паула, Франческо де Паола — святой.
Основатель Ордена францисканцев-минимов.
С. 258. Виктория Генуэзская (1562—1617), в миру Ма
рия Виктория Форнари, в замужестве Страта — святая. В 1604
г. основала монашеский орден «Марии Аннунциаты» — «М а
рии Благовещения», в котором монахини посвящали себя стро
гой аскезе и размышлениям о тайне Благовещения и смиренной
жизни Девы Марии в Назарете.
С. 258. Антоний Падуанский (1195—1231), в миру Ф ер
нандо де Буйон — святой, проповедник, один из самых знаме
нитых францисканцев.
С. 258. Франциск Ксаверий (1506—1552), также Фран
сиско Хавьер — святой христианский миссионер и сооснователь
Общества Иисуса (ордена Иезуитов).
С. 258. Герлах (ок. 1100—1172) — отшельник в Хантхеме,
святой, происходил из рода графов Валькенбургов (Нидерланды).
С. 258, 259. Имбер-Гурбейр — врач второй половины 19
века, гомеопат.
С. 275. Теодицея (богооправдание) — совокупность
религиозно-философских доктрин, призванных оправдать бла
гое управление Вселенной божеством, несмотря на наличие зла
в мире. Термин введен Лейбницем в 1710 г.
С. 295. Анджелико, Фра Беато (1400 —1455), букваль
но «брат Блаженный Ангельский», настоящее имя Гвидо ди
Пьетро, имя в постриге Джованни да Фьезоле — итальянский
художник эпохи Раннего Возрождения, доминиканский монах.
С. 295. Герард, Давид (ок. 1460—1523) — фламандско-
нидерландский живописец, представитель раннего Северного
Возрождения.
С. 299. Аамурё, Шарль (1834—1899) — французский
капельмейстер и скрипач.
С. 300. Монти, Витторио (1868—1922) — итальянский
скрипач, композитор и дирижер. Помимо скрипки Монти играл
также на мандолине и оставил учебник игры на этом инстру
менте. В 1900 г. стал дирижером в концертном зале « Париж -
Концерт».
С. 300. Айхитер, Грегор (1564 или 1565—1628) — не
мецкий композитор.
С. 300. Аллегри, Грегорио (1582—1652) — итальянский
композитор и певец. Ученик Джованни Мариа Наннинио,
395
который в свою очередь учился у Палестрины. С 1629 г. слу
жил в Сикстинской капелле в Риме. Сочинял церковную музы
ку (мессы, магнификаты, мотеты и пр.). В историю вошел как
автор знаменитого девятиголосного Miserere (для 2-х хоров),
являвшегося долгое время едва ли не главным украшением ре
пертуара папской капеллы.
С. 300. Тридентский собор — X IX Вселенский собор,
откыт 13 декабря 1545 г. в Тренто по инициативе папы Павла
III, закрыт там же 4 декабря 1563, в понтификат папы Пия IV.
Один из важнейших соборов в истории Католической Церкви,
собрался для того, чтобы дать ответ реформационному движе
нию.
С. 301. Петр (ум. ок. 6 4 ) — один из двенадцати апосто
лов. В католицизме традиционно считается первым папой Рим
ским.
С. 302. Симеон Богоприимец, или Симеон Праведный —
житель Иерусалима, благочестивый праведник, упоминаемый в
Евангелии от Луки.
С. 304. Нидермейер, Абрахам Луи (1802—1861) —
французский композитор швейцарского происхождения.
С. 307, 308. Гюйон, Жанна Мария (1648—1717), урож
денная Бувье де ла Мотт, чаще называемая Мадам Пойон —
французский философ, один из крупнейших представителей
квиетизма.
С. 307, 309. Шанталъ, Иоанна де (1572—1641), также
Жанна Франсуаза или Иоанна Франциска Фремьё, баронес
са де Шанталь — святая, основательница ордена визитанток,
сподвижница святого Франциска Сальского.
С. 308. Фенелон, Франсуа (1651—1715), Франсуа де Са-
линьяк, маркиз де ля Мот Фенелон — французский писатель,
католический миссионер и проповедник.
С. 313. Филипп (I в.) — апостол от семидесяти.
С. 316, 328. Григорий I Великий (ок. 540— 6 04), назы
ваемый в православной традиции Григорий Двоеслов — папа
римский с 3 сентября 590 по 12 марта 604. Последний из за
падных отцов Церкви. Преобразовал церковное пение (григо
рианские хоралы), написал много проповедей, наставлений для
пастырей, вел обширную переписку (сохранилось более 800
его посланий). Самым популярным трудом были «Диалоги», в
которых он собрал легенды об италийских подвижниках (в рус.
пер.: «Собеседования о жизни италийских отцов и о бессмертии
396
души»). Целью этой книги, стяжавшей ему прозвище Двоес-
лова, было доказать, что истинная вера и чудеса не иссякли в
римской земле.
С. 316. Урбан VIII ( 1568—1644), в миру Маффео Барбе-
рини — папа римский с 6 августа 1623 по 29 июля 1644 г.
С. 319. Галликанский молитвослов, или Галликанский
обряд — один из древних западных литургических обрядов,
практиковавшийся в IV—VIII вв. в Галлии.
С. 328. Петр Амьенский (ок. 1050—1115), он же Петр
Пустынник — аскет, августинец, которому приписывалась ор
ганизация первого крестового похода.
С. 331. Гертруда Великая (1256—1302), также Гертруда
Хельфтская — святая, немецкий мистик. Автор мистических и бо
гословских сочинений «Откровения» и «Духовные упражнения».
С. 332. С карамелли, Джованни (1687 — 1752), или Иоанн
Баптист — посол Венеции при дворе Елизаветы Тюдор, коро
левы Англии, богослов из иезуитов.
С. 333. Герменевтика — искусство толкования.
С. 333. Апологетика — раздел теологии, посвященный
рациональной защите истинности христианского вероучения.
С. 333. Экзогетика — раздел богословия, в котором ис
толковываются библейские тексты, изъяснение библейских тек
стов.
С. 340. Каръе, Жан Батист (1756 — 1794) — якобинец,
участник усмирения мятежей в Нормандии и Бретани. В быт
ность проконсулом в Нанте, прославился своей жестокостью.
С. 340. Марат, Жан Поль (1743—1793) — один из вож
дей Великой Французской Революции, радикальный журна
лист, лидер якобинцев. Известен под прозвищем «Друг наро
да», в честь газеты, которую он издавал. Один из наиболее ярых
сторонников якобинского красного террора. Обезглавлен.
С. 348. Павел V (1552— 1621), в миру Камилло Борге-
зе — папа Римский с 16 мая 1605 по 28 января 1621 г.
С. 348. Галл Клермонский (4 8 9 — 551) — епископ, свя
титель.
Наталья Кулыгина
Алфавитный указатель
п р о и звед ен и й
ЖОРИСА КАРЛА ГЮИСМАНСА,
вк л ю ч ен н ы х в н асто я щ ее собран и е сочинени й
Бездна 2 151
В пути 3 5
Марта 1 И
Наоборот 1 255
Парижские арабески 1 79
У пристани 2 5
Содержание
В ПУТИ. Роман.
(Пер. Ю . Спасского, под. ред Н. Кулыгиной) ..........................5
Часть первая...................................................................................И
Часть вторая................................................................................ 175
Приложения
3 . Венгерова. Гюисманс..............................................................353
Н. Бердяев. Утонченная Фиваида............................................360
К о м м е н т а р и и ...................................................................... 383
Редактор А. Полбенникова
Художественный редактор А. Балашова
Технический редактор О. Стоскова
Корректор Е. Пастухова
Компьютерная верстка С. Шулаев