Хилари ПАТНЭМ ПОЧЕМУ СУЩЕСТВУЮТ ФИЛОСОФЫ? !

Если прибегнуть к широкому, но необходимому упрощению, то ведущим направлением в

аналитической философии можно назвать логический позитивизм (не с начала развития
аналитической философии, а с 1930-х гг. приблизительно до 1960-х гг.). Это может показаться
удивительным, потому что философы во всех странах регулярно отмечают, что позитивисткие и
релятивисткие идеи являются само-опровергающимися (и это правильное замечание). Однако
факт само-противоречия кажется не остановил или даже не замедлил интеллектуальной моды
частью потому, что это мода, а частью по менее легкомысленной причине, а именно, что люди не
прекращают работать до тех пор, пока под эгидой каких-то идей вырабатываются интересные
результаты. Тем не менее, в своей недавней работе 3 я попытался положить конец этой моде,
потому что она стала угрожать самой возможности философских занятий, к чему здравомыслящие
мужчины и женщины могут отнестись очень серьезно.

Позитивистским является на самом деле современный релятивист. Сам Ницше (работа

которого «Генеалогия морали» является парадигмой для многих современных релятивистско-
постструктуралистких сочинений) находится на вершине своего позитивизма, когда пишет о
природе истины и ценности. С моей точки зрения, в проблеме представления и релятивистов и
позитивистов беспокоит то, что представление — т. е. интенциональность — просто не
укладывается в нашу редукционистскую пост-дарвиновскую картину мира. Вместо того чтобы
допустить, что эта картина является только частичной истиной, только абстракцией целого, и
позитивисты и релятивисты стремятся удовлетворить себя упрощенными, на самом деле
абсурдными, ответами на проблему интенциональности.

ТЕОРИЯ НЕПОСРЕДСТВЕННОЙ РЕФЕРЕНЦИИ

XVII век рассуждал о понятиях как о сущностях, непосредственно доступных мышлению, с

одной стороны, и способных фиксировать отношения с миром, с другой. В этой картине понятие
золото, например, находится в мышлении любого говорящего (использует ли он греческое,
латинское или персидское слово), который может сослаться на золото; «экстенсионал», или
референт, слова «золото» или слова «хрисос» и т. п. определено понятием. Эта картина языка
является одновременно индивидуалистической (каждый говорящий обладает механизмом
ссылки каждого слова, которое он использует в своем мышлении) (априористичной (существуют
«аналитические истины» относительно природных свойств, на которые мы ссылаемся, и они
«содержатся в наших понятиях»).

Мы можем использовать описания для обозначения того значения, которое, как мы

думаем, имеет слово, но даже когда эти описания правильны, они не становятся синонимами
слова. Слова требуют своего рода «прямой» связи со своими референтами, не будучи
прикрепленными к ним метафизическим клеем, но будучи используемыми для их обозначения,
даже когда мы предполагаем, что определяющее описание ложно, или когда мы рассматриваем
гипотетические ситуации, в которых оно может быть ложным. (Мы уже привели пример этого: мы
можем ссылаться на Моисея как на «Моисея», даже когда мы знаем, что это не является его
настоящим именем. Я могу объяснить, какого Ричарда Никсона я имею в виду, говоря «тот, кто
был президентом США», а затем представить ситуацию, в которой «Ричард Никсон никогда не был
бы избран президентом США». Я повторяю, называть такие случаи «случаями непосредственной
референции» значит просто отрицать, что имя — «Моисей» или «Ричард Никсон» — являются
синонимичными описаниями для «еврейского пророка по имени "Моисей"» или «президента
США по имени "Ричард Никсон"». Механизмы, посредством которых установлены эти
«непосредственные референции», как раз противоположны, ибо предполагают цепочки
лингвистической коммуникации и лингвистического разделения труда).
 После осознания этих двух факторов — лингвистического разделения труда и вклада
окружающей среды в фиксирование значений — открывается широкий путь по преодолению
индивидуалистического и априористкого философского мировоззрения, долгое время
ассоциировавшегося с реализмом. Если то, что означает понятие, зависит от других людей и от
способа, которым общество вписывает это значение в понятие, то естественно взглянуть со
скептицизмом на утверждение, что «концептуальный анализ» кресла может открыть нечто
огромной важности о природе вещей. Этот вид «реализма» относится к наиболее ошибочному в
философии. Однако традиционные проблемы, связанные с реализмом, предстают на этом фоне
значительно резче.

МОЗГИ В КОТЛЕ

Новый реализм отбрасывает идею, что наши ментальные представления имеют какую-
либо внутреннюю связь с вещами, которые они обозначают. Представим себе расу людей,
которые были созданы сумасшедшим суперученым. Допустим, эти люди имеют схожие с нашими
мозги, но не тела. Традиционный скептик использовал бы этот случай (который является просто
научной версией декартовского демона) для того, чтобы показать, что мы можем заблуждаться
относительно существования внешнего мира, в котором, как мы думаем, мы живем. Основной
предпосылкой этого скептического доказательства является то, что раса людей, которую мы
представили, является расой существ, которые полностью ошибаются в своих воззрениях. Но
ошибаются ли они? Кажется, что, конечно, ошибаются. Например, эти люди думают: «Мы не
являемся мозгами в котле. Само предположение, что мы можем ими быть, является абсурдной
философской фантазией». Но очевидно, что они являются мозгами в котле. Поэтому они
ошибаются. Если слово котел Мозгов-в-Котле относится к тому, что мы называем «котлом», и
слово в Мозгов-в-Котле относится к пространственному наполнению, а слово мозг Мозгов-в-Котле
относится к тому, что мы называем «мозги», то высказывание «мы являемся мозгами в котле»
обладает тем же самым условием истинности для Мозгов-вКотле, каким оно обладает для нас (за
исключением различия в значении местоимения мы).

Действительно, символическая логика говорит нам, что существует много различных

«моделей» для наших теорий и много различных «отношений референции» для наших языков 9 .
Это составляет древнюю проблему: если существует множество различных «соответствий» между
знаками мысли или словами и внешними объектами, то как может быть выделена какая-нибудь
одна из них? Поэтому, каким образом мы можем знать (как мы можем просто придать значение
этому предложению), что существует определенное соответствие между словами и вещами? Уже
существует множество скоропалительных ответов на этот вопрос. Так, философ может сказать,
«когда мы учимся использовать слово котел (или какое-либо другое), мы, собственно, не
ассоциируем слово с определенными визуальными, тактильными и другими ощущениями. Мы
(причинно) вынуждены иметь эти ощущения, а также воззрения, сопровождающие эти ощущения,
посредством определенных внешних явлений. Обычно эти внешние явления включают
присутствие котлов. Поэтому, косвенным образом, слово котел становится ассоциированным с
котлами».
Дэниел ДЕННЕТ ОНТОЛОГИЧЕСКАЯ ПРОБЛЕМА СОЗНАНИЯ !

Вопрос, который предопределил такой маятник, касается отношения между сознанием и

телом, а проблема, которая привела маятник в движение — этом декартовская дилемма
взаимодействия. Если, как это кажется правдоподобным на первый взгляд, существуют, с
одной стороны, сознание и ментальные явления, а с другой — тела и физические явления,
тогда эти сферы либо взаимодействуют, либо нет. Первоначальное резонное
предположение, что они взаимодействуют, приводит, однако, к тупику такой трудности,
что можно заявлять о reductio ad absurdum 2 дуализма, по крайней мере в картезианском
его варианте. Если ex hypothesis 3 ментальные события являются нефизическими, то они
не могут обладать никакой физической энергией или массой, и следовательно, не могут
каким-либо образом вызвать изменения в физическом мире, если только мы не
откажемся от важнейшего центрального принципа сохранения энергии и его всех
разновидностей.

Можно отрицать существование тел и физических явлений и быть идеалистом, или же

отрицать существование нефизического сознания и ментальных явлений и быть
материалистом или физикалистом, либо придерживаться дуализма без всякого
взаимодействия и быть сторонником параллелизма или эпифеноменалистом.

Хотя в текущей литературе все еще можно найти старый отказ нейрологов относительно
того, чтобы «оставить философам» вопросы о «тайне» сознания, «инициировании
сознанием нервной деятельности» и т. д., но эти стремления освободиться от трудных
вопросов не признаются больше удовлетворительными. Мы нуждаемся теперь не только в
ответах на «строго философские» концептуальные вопросы о сознании, но и на все еще
абстрактные вопросы типа, как устранить брешь между физиологическими теориями и
философским пониманием ментальных понятий.

Рассматривается в качестве единственной альтернативы асимметричнуая научная картина

мира, содержащую в одном небольшом углу мира отличные в своей основе нефизические
сущности, неподчиняющиеся законам физики, и, следовательно, заставляют либо в корне
изменить эти законы или необоснованно сужают их универсальность. Либо они надеются
открыть и доказать такие ментальные объекты и явления, которые будут не чем иным, как
еще не описанными физическими объектами и явлениями, предположительно в мозгу.
Если они правы, допуская эти единственно известные альтернативы, тогда попытку
устранить нежелательные ментальные вещи более резонно, конечно, вести по первой
линии, так же как обратиться к гипотезам о людях из космоса, пяти измерениях и
антигравитационных машинах только после всех неудачных попыток отождествить
летающие блюдца с более мирскими объектами. К сожалению, правдоподобность теории
тождества почти целиком выводится из неприемлемости ее альтернативы. Если опасность
в его отрицании не показалась так очевидной, тогда немногие будут склонны
предположить, что мысль, боль или желание были только мозговым процессом. В этом
отношении современная теория тождества выглядит в значительной мере похожей на
своих материалистических предшественниц в колебании маятника: метафизически
экстравагантным и неправдоподобным монизмом, к которому движутся путем признания
дилеммы со столь же экстравагантным и неприемлемым дуализмом. Я буду доказывать,
что теория тождества является ошибочной, но это не принуждает нас к какомулибо
старому дуализму, который также безнадежен. Выход из этой мало обещающей ситуации
состоит в отказе от маятника целиком, а это требует показа того, что одно из наших
первоначальных предположений не так очевидно, как кажется на первый взгляд, а именно
предположение, что существуют сознание и ментальные явления, с одной стороны, и
физические тела и явления, с другой.
Скорей, чем пытаться охарактеризовать абстрактным образом минимум требований для
научного объяснения, попытаемся выявить, какие корреляции мы можем найти. Как
только они будут установлены, мы можем спросить, представляют ли они адекватное
объяснение ментальных явлений. В наиболее общих терминах наша задача состоит в том,
чтобы обеспечить научное объяснение сходств и различий в тех случаях, благодаря
которым предложения различных ментальных языков оказываются истинными или
ложными Так, например, наша задача состоит не в том, чтобы отождествить мысль Тома
об Испании с некоторым физическим состоянием его мозга, но точно определить те
условия, при которых можно уверенно сказать, что все предложение «Том думает об
Испании» истинно или ложно. Такой способ рассмотрения характеризует задачу
нахождения объяснения сознания, которое объединено и согласуется с частью науки как
целого, но избегает, по крайней мере первоначально, обязательства находить среди
вещей науки каких-либо референтов для терминов ментального словаря. Это
обязательство будет рассматриваться только в случае, если некоторые или все ментальные
термины будут сопротивляться любым усилиям трактовать их как нереференциальные.
Первое препятствие, связанное с нашей попыткой достичь объяснительных корреляций,
представляет собой очень общий, но весьма мощный аргумент, сводящийся к тому, что те
черты мира, благодаря которым определенные предложения ментального языка
оказываются истинными или ложными, находятся за пределами области физических наук
и не описываются и не поддаются объяснению в рамках научной схемы. Если этот
аргумент обоснован, тогда достигнутая нами позиция непричастности в решении
онтологических проблем, не будет иметь никакой пользы, ибо данный аргумент касается
лишь отношений между предложениями.

Фрэнк Пламптон РАМС ЕЙ ФИЛОСОФИЯ

Философия обязана приносить какую-то пользу (ЛОООООООЛ), и мы обязаны принять ее

всерьез. Она должна прояснить наши мысли и наши действия. Или еще, философия есть
исследовательская установка, которую мы должны проверить, чтобы убедиться, что она
бессмысленна, ибо это является ее главным положением. Нам следует всерьез принять то,
что философия бессмысленна, а не делать вид, как Витгенштейн, будто это важная
бессмыслица!

В философии мы берем утверждения, полученные в науке и повседневной жизни, и

пытаемся представить их в виде логической системы с исходными терминами,
определениями и т. д. В сущности философия есть система определений или, что бывает
гораздо чаще, система описаний тоги, как определения могут быть даны.

Если мы примем, что философия это система определений (и объяснений употребления

слов, которые не могут быть номинально определены), то вещи, которые в этой связи
представляются мне проблематичными, можно сформулировать так: (1) Какие
определения мы считаем подходящими для философии, а какие мы оставим для наук или
не будем давать вовсе? (2) В каких случаях мы можем довольствоваться не определением,
но лишь описанием того, как определение может быть дано? (Этот момент затронут
выше.) (3) Как философское познание может быть построено без вечного petitio pnncipi s

(1) Философия занимается не специальными проблемами, а только общими: она

призвана не определять частные термины искусства или науки, но решать проблемы,
возникающие при определении таких терминов или при прояснении отношения
терминов физического мира к терминам опыта. Между тем, термины искусства и науки
должны быть определены, но не обязательно номинально. Например, мы определяем
 массу, объясняя, как ее измерить; это не есть номинальное определение, оно просто
соотносит термин «масса* из теоретической системы с определенными
экспериментальными фактами. К терминам, определять которые нет необходимости,
относятся такие, как «стул», о которых мы знаем, что всегда сможем их определить,
когда эта необходимость появится. Такие же термины как «трефы» (карточная масть)
мы легко можем перевести на визуальный язык или какой-либо другой, но не в
состоянии удобоваримо выразить в словах. (2) Решением того, что в пункте (1) мы
назвали «общей проблемой определения», является описание определения, из
которого мы узнаем, как образовать реальное определение в каждом конкретном
случае. Тот факт, что иногда мы не имеем реальных определений, объясняется
неуместностью номинального определения; в этом случае просто требуется объяснить
употребление символа. Все вышесказанное даже не касается того, что представляет
настоящую трудность в пункте (2). Мы говорили только о том случае, где слово может
быть определено простым описанием (потому что рассматривается как одно из целого
класса). Его определение или объяснение, конечно, тоже лишь описание, но оно
описывает таким образом, что когда есть конкретное слово, его конкретное
определение может быть выведено.

(3) Третьим является вопрос о том, как избежать petitio principii, опасность которого до
некоторой степени может быть показана следующим образом. Что, например, мы сможем
сказать о времени и внешнем мире без предварительного уяснения значения? И даже
несмотря на это, мы не поймем значение без первичного понимания времени и,
возможно, внешнего мира, в этом значении содержащихся. Поскольку мы не можем
придать философии характер поступательного движения к цели, мы вынуждены, взяв
нашу проблему как целое одновременно придти к некоторому решению. В нем будет что-
то от гипотезы, но мы примем его не как следствие прямых аргументов, а как то
единственное, о чем мы сможем думать и что отвечает нашим требованиям. Конечно, не
следует принимать это сравнение строго, но в философии присутствует процесс,
аналогичный «линейному выводу», в котором ^вещи последовательно проясняются; в
силу вышеупомянутого факта мы не можем довести этот процесс до конца и оказываемся
в ситуации ученых, довольствующихся частичными улучшениями; будучи в состоянии
прояснить некоторые вещи, не можем прояснить всех. За исключением очень
ограниченной области, я неизбежно обнаруживаю самосознание такого рода в
философии. Мы прибегаем к философствованию из-за незнания того, что мы имеем в
виду; вопрос всегда таков: «Что я подразумеваю под #?» И только крайне редко мы можем
на него ответить, не обращаясь к значению. Это обращение не просто препятствие, а
необходимость, служащая, без сомнения, важным ключом к истине. Если мы от него
откажемся, то окажемся в абсурдной позиции ребенка в следующем диалоге: «Скажи
«завтрак»!» — «Не могу» — «Что ты не можешь сказать?» — «Не могу сказать "завтрак"» .
Необходимость самосознания не должна служить оправданием бессмысленных гипотез.
Мы занимаемся философией, а не теоретической психологией, и анализ наших
высказываний о значении или о чем-то другом, должен быть понятен нам самим.