Дмитрий Дмитриевич Шостакович детей, а тем более на такого труженика и впечатлительного,
как Митя. От недостатка питания (он ведь почти никогда не
Биография в цитатах и письмах
1906-1918
Детские годы, начало обучения, первые композиторские
пробы
«Родился я 25 сентября 1906 г. в Ленинграде в семье
Дмитрия Болеславовича Шостаковича, поверителя главной
палаты мер и весов». (Из «Жизнеописания», написанного 16
июня 1926 г.).
«В детстве я не обнаруживал особой любви к музыке. У меня
не было того, что у других композиторов. Я не подкрадывался
в трехлетнем возрасте к дверям, чтобы послушать музыку, а
если и слушал ее, то после этого спал так же безмятежно, как
и предыдущую ночь.Весной 1915 года я в первый раз был в
театре. Шла «Сказка о царе Салтане». Мне опера
понравилась, но все это не победило моего нежелания
заняться музыкой.
«Слишком корень ученья горек, чтобы стоило учиться
играть», – думал я. Но мать все же настояла и летом 1915 года
стала давать мне уроки игры на рояле. Так завела у нас мать
порядок, как девять лет исполнится – садись за рояль. Так
было с моими двумя сестрами, так было и со мной. Занятия
пошли успешно. Я полюбил музыку, полюбил рояль».
(Шостакович Д. Д. Автобиография. – Советская музыка, 1966,
№ 9).
«Я думаю, что не представляет большого интереса знать, в
какой я гимназии учился и каковы были мои по
чистописанию.<...> Пытаться сочинять я начал тогда же, как
начал учиться игре на рояле. Первое сочинение, какое я
сейчас припоминаю, была какая-то длинная пьеса, под
названием «Солдат». Толчком к этому сочинению явилась
война 1914-го года. Тогда я сочинял, получая толчки к
творчеству исключительно от внешних событий и явлений,
как-то – война, марширующие солдаты, шум улицы, лес, вода,
огонь. <…> Тогда же я очень много читал Гоголя и даже
пытался сочинить оперу «Тарас Бульба». Но из этого ничего
не вышло.
<…> Октябрьскую революцию я встретил тоже на улице,
причем тогда кто-то <…>застрелил у меня на глазах
маленького мальчика. Этот трагический эпизод сильно
врезался мне в память и сочиняя посвящение Октябрю, – я это
с особой ясностью вспомнил и посвятил ему эпизод перед
вступлением хора.<…>. Названия тогдашних сочинений
(поскольку я их припоминаю) были: «В лесу», «Шум поезда»,
«Буря», «Гроза» и т. п., свидетельствуют, что внешние
события давали толчки моему творчеству». (Из письма Л.
Шульгину).
1919-1923
Годы обучения в Петроградской консерватории
«Вывод Зилоти был категоричен: «Карьеры себе мальчик не
сделает. Музыкальных способностей нет». Плакал я тогда
всю ночь... Очень обидно было. Видя мое горе повела меня
мать к А. К. Глазунову...» (Цит. по: Д. Шостакович о времени
и о себе).
«Глазунов сказал, что композицией заниматься необходимо.
Авторитетное мнение Глазунова убедило моих родителей
учить меня, помимо рояля, композиции». (Шостакович Д. Д.
Автобиография. Сов. музыка, 1966, № 9, с. 24).
«Каждый день мне приходилось проделывать изрядный путь
в два конца пешком до консерватории. Трамваи не ходили
или ходили крайне нерегулярно и попасть в них было крайне
нелегко.<...> Я застал консерваторию холодной,
неотапливаемой. В классах, в концертном зале все сидели в
пальто, шубах... Несмотря на трудности переживаемого
времени, там бился пульс активной, творческой жизни...»
(Шостакович Д. Д. Думы о пройденном пути. – Советская
музыка, 1956, № 9,с.10).
«Я позволю себе обратить Ваше внимание и ходатайствовать
перед Вами о назначении пайка одному несомненно
выдающемуся по своему таланту мальчику, пианисту-
композитору Дмитрию Шостаковичу, 14 лет. Мальчик этот
уже с 9 лет проявил необыкновенный музыкальный талант: у
него феноменальная музыкальная память, абсолютный слух,
громадное познание фортепианной литературы, и уже есть
такие сочинения, с которыми он выступал перед большой
публикой. <...> Он все совершенствуется и большими шагами
идет вперед. Но переживаемое тяжелое время, почти
постоянная голодовка кладут болезненный отпечаток на всех
имеет ни молока, ни яиц, ни мяса, ни сахара и очень редко
масло) наш дорогой мальчик очень худ, бледен, в нем
развивается усиленная нервозность и, что всего страшнее,
острое малокровие. Наступает тягостная петербургская осень,
а у него нет крепкой обуви, галош, теплой одежды. Страшно
за его будущность. При всем желании и любви к нему ни его
родители, ни близкие не в силах дать ему всего необходимого
для жизни и развития таланта. Он получает интернатский
паек, так называемый «талантливый», но в последнее время
он так мизерен, что не может никак спасти от голода и
выражается в золотниках (напр., 2 ложки сахару и полфунта
свинины на полмесяца).
<...> Еще раз убедительно прошу обратить внимание на этот
выдающийся талант. Он не может расцветать без главной
помощи – именно в питании». (Из письма К. Лукашевич А.
Луначарскому).
1925-1974
Зрелый период. Вся творческая деятельность.
«После смерти моего отца (1922) мне пришлось очень
нуждаться. Приходилось много «халтурить» и служить в
кино. Все это подорвало здоровье и расшатало нервную
систему... Очень утомляет механическое изображение на
рояле «страстей человеческих». В связи со служением в кино
у меня пропала масса времени, здоровья и энергии». (Из
«Жизнеописания», написанного 16 июня 1926 г.).
«К окончанию консерватории по классу композиции в 1925
году я представил в качестве дипломной работы Первую
симфонию. Не могу сейчас вспомнить почему, но в какой-то
короткий период после окончания консерватории я был
внезапно охвачен сомнением в своем композиторском
призвании. Я решительно не мог сочинять и в припадке
«разочарования» уничтожил почти все свои рукописи. Сейчас
я очень жалею об этом, так как среди сожженных рукописей
была, в частности, опера «Цыгане» на стихи Пушкина. После
окончания консерватории предо мной встала проблема: кем
быть – пианистом или композитором? Побороло второе. По
правде сказать, мне следовало бы быть и тем и другим. Но
сейчас уже поздно себя осуждать за столь категорическое
решение». (Литературная газета, 1956, 9 октября).
«Я сейчас с утра до ночи пишу партитуру моей симфонии. И
так увлекся этим делом, что пишу целый день, а к вечеру так
устаю, что не могу ни писать, ни читать, а скорее раздеваюсь
и ложусь спать. Сейчас у меня сохнут страницы...» (Из
письма Б. Яворскому).
«Мне кажется, что я скоро отойду от музыки. Мне кажется,
что там, где мне хочется найти дружбу, я нахожу или
холодное равнодушие, или неприкрытую неприязнь. Бог с
ними со всеми. Боюсь я всех решительно за важность, за
недоступность и за неподпускание.<…>Дома обстановка
унылая; все кроме меня отчего- то ссорятся друг с другом. Я
ничего не могу сделать для того, чтобы чем-нибудь осветить
их жизнь. Моя мама и сестры такие хорошие люди, но у них
очень мало радостей. Забота о завтрашнем дне и больше
ничего в сущности. Но я ничего не могу сделать для их
радости. Я знаю, что моя радость – ихняя, но у меня нету
радостей. Скорее все горе и сомненье. Но я никогда не
позволю себе огорчать их своими печалями. И так у них их
много. Поэтому дома я весел, бодр, утешаю, если возможно
смешу и ощущаю каждый мой нерв. Я их держу в
беспрерывном напряженьи, но пару раз не выдержал.
Позавчера, идя в консерватории по гостинному коридору,
заплакал. Выплакал все слезы и не стало легче.<…>». (Из
письма Б. Яворскому).
«Сейчас у меня очень печальное настроение из-за
творческого бессилья. <…>Я чувствую, что кинематограф и
ежедневная там «импровизация», губят меня. Какой ужас!
<…>.
12 марта 1926 г., Ленинград.
«После хорошо проведенного время в Москве возвращенье
мое в «Пикадилли» было очень печальным для меня фактом.
<…>Второе впечатленье было резко отрицательное от
«Домашней симфонии» Штрауса. Какая это дрянь! Прямо
сказать невозможно. Штраус рассказывает, как он пьет пиво,
снимает, ложась спать, кальсоны, ласкает свою толстую жену,
храпит, утром одевается, сечет детей и т. д. Я еле дослушал до
конца. Обратил вниманье на то, что вся публика слушала эту
симфонию с большим вниманьем и удовольствием. Должно
быть, каждый думал: «Это про меня написано. И я тоже
ложась спать снимаю штаны и накрываюсь одеялом. И я тоже
ем колбасу и курю сигары (или махорку)». Успех был
огромный. Дирижер Фриц Штидри раз 10 вышел
раскланиваться. И все это так по-немецки жирно, идиллично.
<…>(Из письма Б. Яворскому).
13 мая 1926 г., Ленинград.
«Симфония вчера прошла очень удачно. Исполненье было
превосходное. Успех огромный. Я выходил кланяться 5 раз.
Все великолепно звучало. Немножко фальшивил 1-й скрипач,
играя solo. Но характер был верный. Виолончелист, наоборот,
не фальшивил, но взял, как говорится, не тот тон. За
исключеньем этого, все было в высшей степени хорошо. Я
так рад, что невозможно выразить. Я сам получил от
исполненья огромное удовольствие, а это уже очень много
говорит. Я страшно требовательный и капризный автор. Если
что-нибудь не так, то это равносильно уколам булавки, до
того это мне бывает неприятно. Но вчера было удивительно
хорошо. Подъем, хорошее исполненье, успех, страшное
волненье накануне совсем меня истомили и вскружили
голову. «Вскружили голову» не понимайте в плохом смысле.
Голова у меня кружится, но кружится хорошо. Я страшно
счастлив». (Из письма Б. Яворскому).
«Если мне мало-мальски удастся себя обеспечить, то я буду
работать, не покладая рук, в области музыки, которой я отдам
всю свою жизнь». (Из «Жизнеописания», написанного 16
июня 1926 г.).
«Моя милая мамочка. На расстоянии чувствую, как ты
болеешь душой за своего незадачливого сына. И, главное,
чувствую, что совершенно напрасно... Берлин – это
волшебный город. Я ничего себе подобного не мог
представить. <...> Хотелось бы еще съездить в Вену. <...> Из
Варшавы я вывез: 1. огромный успех у публики. 2. гору
всякого рода рецензий. Главное, прошу вас всех не
огорчаться. Я весел и доволен и никаких неудач не знаю». (Из
письма С. В. Шостакович, матери композитора).
«...когда мы с Вами говорили о моем сочинении к 10-летию
Октябрьской революции Вы высказали одно хорошее
предположение, насчет того, что хорошо было бы ввести в
него гудки. Меня эта Ваша мысль чрезвычайно увлекла, и вот
я сейчас дошел до того места, где мне желательно было бы
пустить гудок. Я специально ездил на завод и прислушался,
какова тесситура гудков... Звучат гудки довольно низко.
<...> В случае их неимения они будут заменены
инструментами, играющими в оркестре.
Сейчас подошел к самому трудному месту. Вступает хор. А
если вы помните стихи Безыменского, то они очень не
напевные».(Из письма Л. Шульгину).
26 мая 1932 г., Ленинград.
«Новостей у меня никаких. Занимаюсь тем, что и душой и
телом ощущаю свое скромное счастье. Нина Васильевна
такое седьмое чудо (или восьмое), что пером не опишешь.
Пока что я счастлив и плюю с высоты своего счастья на
разные мелкие неурядицы житейского свойства. Хочется
сочинять, но сочиняю оперетту «Гвоздь в пудре» (§1С!) на
текст Н. Н. Асеева. Хочу погрузиться в «Леди», но «Гвоздь»
мешает...»
(Из письма неизвестному адресату).
М. Д. Шостакович:
«...после свадьбы Дмитрий стал гораздо спокойнее. <...> Но
домашние трудности в сочетании с затруднениями в работе
сильно изменили его характер: из мягкого, уравновешенного
юноши получился мрачный интроверт, нетерпеливый и
резкий со своими близкими, редко разговаривающий с
матерью и сестрами. <...> Вежливый и приятный (с чужими),
но также требовательный и очень упрямый, Дмитрий всегда
замкнут в себе и почти высокомерен, а завязать с ним близкие
отношения очень трудно из-за его сдержанности».
(Из письма сестры композитора).
7 февраля 1936 г.
(Совершенно секретно)
Тов. Сталину,
тов. Молотову.
Сегодня у меня был (по собственной инициативе) композитор
Шостакович.На мой вопрос, какие выводы он сделал для себя
из статей в «Правде», он ответил, что он хочет показать своей
творческой работой, что он указания в «Правде» для себя
принял.На мой вопрос, признает ли он полностью критику его
творчества, он сказал, что большую часть он признает, но
всего еще не осознал... Я указал ему, что он должен
освободиться от влияния некоторых услужливых критиков,
вроде Соллертинского, которые поощряют худшие стороны
его творчества, создавшиеся под влиянием западных
экспрессионистов...Я ему посоветовал по примеру Римского-
Корсакова поездить по деревням Советского Союза и
записывать народные песни России, Украины, Белоруссии и
Грузии и выбрать из них и гармонизировать сто лучших
песен. Это предложение его заинтересовало и он сказал, что
за это возьмется.Я предложил ему перед тем, как он будет
писать какую-либо оперу или балет, прислать нам либретто, а
в процессе работы проверять отдельные написанные части
перед рабочей и колхозной аудиторией.
Он просил меня передать, что сов. композиторы очень хотели
бы встретиться с т. Сталиным для беседы. (Докладная
записка председателя Комитета по делам искусств при Совете
народных комиссаров СССР).
Ирина Шостакович, жена композитора:
«<…>Нет, Дмитрий Дмитриевич никогда не пытался
отплатить за причиненное ему зло, никогда. Это была его
линия поведения, и, кроме того, он совершено сознательно
стремился делать добро и помочь там, где только мог, и это
тоже очень важный его принцип.<…>»(Из интервью, взятого
О. Дворниченко).
«В начале войны – 22 или 23 июня – я подал заявление о
приеме меня добровольцем в Красную Армию. Мне сказали,
чтобы я подождал. Второй раз я подал заявление сразу же
после речи товарища Сталина, в которой он говорил о
народном ополчении. Мне было сказано: мы вас примем, а
пока идите и работайте там, где работаете. <...>» (Московский
большевик, 1942, 19 апреля).
2 января 1945 г., Москва.
«Новый год мы встречали. Встречали у нас на квартире.
Отказать было неудобно, т. е. встречали «в складчину». Было
«весело» и шумно. Наиболее тяжелые часы наступили после
3-х часов ночи. Далеко живущие гости (люди мне чужие и
неинтересные) стали дожидаться первого трамвая. Ушли они
в 6 часов (!). Я мечтаю о том, что в 1945 году мы водрузим
знамя победы в Берлине.
Мои планы на 1945 года неясны.
(продолжение письма)
Я ничего не сочиняю, т. к. живу в очень скверных условиях.
От 6 и до 18 часов я лишен двух видов элементарных удобств:
света и воды. Особенно тяжело переживать эти неудобства с
15 до 18 часов. Уже темно. Керосиновые лампы мало
освещают. Зрение у меня плохое. При керосине я не могу
писать. Нервы сильно изматываются от темноты...
Моя машина до сих пор не действует. Нету у меня бензина.
Нету шофера и, пожалуй, средств такового содержать...»
(Из письма неизвестному адресату).
Даниэль Житомирский:
«...я постоянно видел Шостаковича. Август был на редкость
погожий и располагал к летним досугам. Но Шостакович в
них почти не втягивался. У него явная антипатия к любым
видам пассивной созерцательности, вообще к
незаполненному, «нейтральному» протеканию времени. Он не
любит поэтому ни медлительных прогулок с разглядыванием
облаков, ни тем более досужих, случайных бесед. Участие в
каком-нибудь активном процессе – единственная мыслимая
для него форма существования. <...> В разговоре он
предельно лаконичен; его реплики отрывисты, афористичны,
часто с ироническим подтекстом. Он как бы все время
торопится «перейти к делу». Иногда соглашался поиграть в
четыре руки». (Житомирский Д. Из впечатлений минувших
лет // Д. Шостакович: Статьи и материалы. С. 183–184).
«Как бы мне ни было тяжело услышать осуждение моей
музыки, а тем более осуждение ее со стороны Центрального
Комитета, я знаю, что партия права, что партия желает мне
хорошего и что я должен искать и найти конкретные
творческие пути, которые привели бы меня к советскому
реалистическому народному искусству.
Я понимаю, что это путь для меня нелегкий, что начать
писать по-новому мне не так-то уж просто... Но не искать эти
новые пути мне невозможно, потому что я – советский
художник, я воспитан в советской стране, я должен искать и
хочу найти путь к сердцу народа». (Первый всесоюзный съезд
советских композиторов:
Стенографический отчет. М., 1948. С. 343).
29 декабря 1957 г., Одесса.
«Приехал я в Одессу в день всенародного праздника 40-летия
Советской Украины. Сегодня утром я вышел на улицу. Ты,
конечно, сам понимаешь, что усидеть дома в такой день
нельзя. Несмотря на пасмурную туманную погоду, вся Одесса
вышла на улицу. Всюду портреты Маркса, Энгельса, Ленина,
Сталина, а также тт. А. И. Беляева, Л. И. Брежнева, Н. А.
Булганина, К. Е. Ворошилова, Н. Г. Игнатова, А. И.
Кириленко, Ф. Р. Козлова, О. В. Куусинена, А. И. Микояна,
Н. А. Мухитдинова, М. А. Суслова, Е. А. Фурцевой, Н. С.
Хрущева, Н. М. Шверника, А. А. Аристова, П. А. Поспелова,
Я. Э. Калнберзина, А. П. Кириченко, А. Н. Косыгина, К. Т.
Мазурова, В. П. Мжаванадзе, М. Г. Первухина, Н. Т.
Кальченко. Всюду флаги, призывы, транспаранты. Кругом
радостные, сияющие русские, украинские, еврейские лица. То
тут, то там слышатся приветственные возгласы в честь
великого знамени Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, а
также в честь тт. А. И. Беляева, Л. И. Брежнева, Н. А.
Булганина, К. Е. Ворошилова, Н. Г. Игнатова, А. И.
Кириченко, Ф. Р. Козлова, О. В. Куусинена, А. И. Микояна,
Н. А. Мухитдинова, М. А. Суслова, Е. А. Фурцевой, Н. С.
Хрущева, Н. М. Шверника, А. А. Аристова, П. А. Поспелова,
Я. Э. Калнберзина, А. П. Кириленко, А. Н. Косыгина, К. Т.
Мазурова, В. П. Мжаванадзе, М. Г. Первухина, Н. Т.
Кальченко, Д. С. Коротченко. Всюду слышна русская,
украинская речь. Порой слышится зарубежная речь
представителей прогрессивного человечества, приехавших в
Одессу поздравить одесситов с великим праздником. Погулял
я и, не в силах сдержать свою радость, вернулся в гостиницу
и решил описать, как мог всенародный праздник в Одессе».
(Из письма И. Гликману).
1975
Последние полгода жизни
«Крайне трудно говорить о собственной роли в ХХ веке.
Если какой-то след останется там, в ХХ веке, от моей музыки,
то я буду, конечно, счастлив... Я об этом не думал и,
вероятно, не буду думать. <…>»