Джордж Макдональд Фрейзер

Записки Флэшмена. Том 2.

ФЛЭШМЕН И ДРАКОН 
(пер. Александр  Яковлев)

Китай, вторая половина XIX века. На троне с шелковыми

подушками восседает один из представителей династии Цин, чей
девиз «Вселенское процветание» (Сяньфэн) стал прозвищем. На деле
страна по локоть в гражданской войне. Англичане аккуратно
лавируют меж двух берегов: жмут засахаренные пальчики
имперских мандаринов и мозолистые лапы тайпинов-мятежников.
Держат нейтралитет. Но нужно сделать выбор: кого-то из
местных поддержать, а кого подвинуть. Такова «участь» любой
колониальной политики. Бремя белого.
Тем временем один белый, смуглый-загорелый — неугомонный
старина Флэши, заскучал. Оказавшись на берегах Жемчужной реки,
полковник Флэшмен решает убить сразу трех зайцев — соблазнить
красотку, посозерцать окрестности и малость подзаработать.
Легкая контрабанда опиумом — почему бы не поучаствовать? Как
всегда, британский разведчик окажется в нужное время, в нужный
час в своей стихии — между молотом и наковальней. Европейское
варварство против ужасов Востока. Бульдог или дракон — кто
кого?

Посвящается Ка`т-лин в память о Жемчужной реке и Туах-

Би.

Пояснительная записка

Прошло уже двадцать лет, с тех пор как «Записки Флэшмена», мемуары пресловутого
задиры из школы Рагби, превратившегося в героя викторианской эпохи, были обнаружены
на распродаже в аукционном зале Лестершира. Из примерно двенадцати пакетов рукописей
до сих пор опубликованы лишь семь. В них содержится описание четырех военных
кампаний (Первая Афганская война, Крым, Сипайский мятеж, война с сиу в 1876-м) и пяти
эпизодов, связанных с исполнением обязанностей не столь формальных и по большей части
недобровольных — в качестве охотника за пиратами под предводительством Брука, раджи
Саравака; военного советника Ранавалуны, королевы Мадагаскара; тайного агента Бисмарка
в шлезвиг-гольштейнских интригах; торговца африканскими рабами и агента «Подземной
Железной дороги»1; а также первопроходца американского фронтира времен Золотой
лихорадки. Данный, восьмой, том возвращает нас к военной службе Флэшмена во время
восстания тайпинов и Пекинской экспедиции 1860 года.
Для всех интересующихся историей, далеко не последним достоинством воспоминаний
Флэшмена является тот свет, который он проливает на молодые годы многих знаменитых
викторианцев. Причем мы видим их глазами человека, который хоть и являлся, по
собственному признанию, трусом, распутником и подлецом, зарекомендовал себя также как
крайне наблюдательный очевидец. Так, мы были свидетелями его попыток укрыться от
смертельной ярости молодого политика Бисмарка, оценили уважительную настороженность,
питаемую к конгрессмену Линкольну, наблюдали, как юный вождь сиу Бешеный Конь

1 «Подземная Железная дорога» («Подземка») — американская подпольная организация, в 1830-1860 гг.

занималась осуществлением побегов негров из рабовладельческих южных штатов на свободолюбивый север
страны.
учился подмигивать, восхищались первыми шагами к славе страстной танцовщицы Лолы
Монтес, и слушали комплименты, расточаемые нашим героем самой королеве Виктории. В
Китае Флэшмена ждет встреча с двумя выдающимися кондотьерами, будущей
императрицей, отцами-основателями современной английской армии и флота, а также давно
позабытыми простыми крестьянами, изменившими облик великой империи. В его
воспоминаниях можно обнаружить целый ряд исторических озарений, и в то же время мы
лишний раз удивимся, каких пределов способны достичь низость, предательство,
аморальность и малодушие, подогреваемые стремлением к славе, богатству и — превыше
всего — инстинктом самосохранения.

Исполняя пожелание мистера Пэджета Моррисона, владельца рукописей Флэшмена, я

ограничил свою редактуру исправлением орфографических погрешностей старого солдата,
проверкой достоверности его рассказа (удивительно правдивого в том, что касается
исторических фактов) и, как всегда, снабдил том комментариями, приложениями и
глоссарием.
Дж. М. Ф.  

Первый закон экономики старого профессора Флэши гласит: опасаться красивой

женщины стоит не тогда, когда у тебя много денег — любой сообразит, что ей нужно и что
за все надо платить, — а в тот миг, когда ты на мели и она предлагает снять тебя с оной. Все
потому, что это противоестественно, и один Бог знает зачем ей это понадобилось. Это я
усвоил в четырнадцать лет, когда некая леди Джеральдина, проворная прелестница десятью
годами старше, заманила меня в ялик обещанием уплатить крону за то, что я посторожу ее
одежду, пока она будет купаться. Наивное дитя, я согласился, и до сих пор дожидаюсь тех
пяти шиллингов. Похотливая кошелка вынуждена была отдать их сторожу, застукавшему нас
в камышах, где Джеральдина, выбравшись на берег, преподавала мне урок естествознания.
Даже в столь нежном возрасте мне хватило ума обратиться в бегство, прижав к лицу штаны,
чтобы не быть узнанным, но смысл-то в другом: по юношеской доверчивости я был гнусно
обманут ловкой бабенкой, сыгравшей на присущей мне алчности.
С тех пор, стоило им посулить мне златые горы, я тут же делал ноги. Случай с миссис
Фебой Карпентер стал исключением. Ну, она, как-никак, была женой священника, да и как
ожидать подвоха от простушки с наивными очами, распевающей на клиросе церковные
гимны? Даже не знаю, что меня к ней влекло? Впрочем, знаю: гибкое, как у индийской
танцовщицы, тело под муслиновым покровом, голубые глаза, золотистые волосы и та
похотливо-припухлая нижняя губка, которая для парней вроде меня говорит не меньше, чем
дорожный указатель. Она так напомнила мне незабвенную супругу, которую я не видел уже
более трех лет и по которой страстно соскучился. И вот, прочитав призыв в застенчивой
улыбочке миссис Карпентер и располагая десятью днями до отхода из Гонконга корабля,
направляющегося в Англию2  я решил посвятить их ей. В шестидесятые, смею вас заверить,
2 Флэшмен зачастую бывает неточен в датах, но из имеющегося в тексте свидетельства становится ясно, что
эти десять дней располагаются между 1 и 11 марта 1860 г. Неизвестно, в силу каких обстоятельств оказался он
в это время проездом в Гонконге. Примерно за восемнадцать месяцев до этого, осенью 1858 г., Флэшмен точно
находился в Индии и готовился отбыть на родину, завершив свое участие в войне с сипаями, принесшее ему
крест Виктории и рыцарский титул (см. «Флэшмен в Большой игре»). Но из настоящего тома неопровержимо
следует, что вернуться ему не довелось, и в течение 1859 г. Флэшмен продолжал службу за границей. В чем она
заключалась мы, возможно, выясним из одного из оставшихся пакетов «Записок», но есть основания
предполагать, что служба эта имела определенное отношение к Китаю. До конца 1858 г. полковник никогда не
бывал в этой стране, но в начале этого тома мемуаров он дает нам понять о своем знакомстве с ней, признается,
что бегло говорит на китайском — языке, не упоминаемом в более ранних томах. Впрочем, для 1859 г.
существует и альтернатива, хотя и маловероятная: в одном из предыдущих пакетов Флэшмен намекает на некие
Гонконг был ужасной дырой, да и как еще прикажете усталому воину коротать долгие часы
ожидания?
Я слушал дневную и вечернюю службы, вознося осанны и одобрительно кивая, пока ее
бестолковый муженек читал проповедь об искушениях и соблазнах, расточаемых сатаной —
как только может говорить на эту тему человек, не имеющий о ней ни малейшего
представления? — и галантно предлагал помочь донести книги гимнов. Я обедал с
пасторской четой, обсуждал с преподобным священные тексты и возносил вместе с ними
молитвы перед отходом ко сну. А также с радостью прогуливал миссис Карпентер по Квин-
роуд. Она, разумеется, была обеими руками за, но что за тюфяк достался ей в мужья — не
всякий викарий средних лет согласится видеть, как его юную супругу обхаживает бравый
улан с овеянными балаклавской славой баками. Я отнес такое поведение на счет
подхалимства со стороны пастора. Я был героем дня: пожалован в рыцари, награжден
крестом Виктории, и вообще подвиги мои во время Сипайского мятежа добавили новые
незаслуженные лавры к тем, что имелись после крымской и афганской кампаний. Если вам
довелось читать ранние мои мемуары, вы уже знаете, как, труся, убегая и пряча трепещущую
свою плоть за спинами храбрецов, я вышел из четырех войн с немеркнущей славой,
кругленькой суммой и обозом награбленной утвари. В свои тридцать семь я был
полковником с шестилетней выслугой: крепкий, надежный красавчик Флэш Гарри, без пяти
минут фаворит королевы и принца-консорта, на хорошем счету у Палмерстона и
командования, супруг прелестнейшей и богатейшей дочери пэра (причем покойного пэра) —
и только я один знал (впрочем, сдается мне, старый лис Колин Кэмпбелл таил определенные
подозрения), что вся эта слава дутая.
Было время, когда я считал, что долго так длиться не может и меня выведут на чистую
воду как труса и подлеца. Но мне чертовски везло, а кроме того, ничто не прилипает
прочнее, чем доброе имя, если у вас хватает ума носить его со скромной улыбкой и радостью
в глазах. Стоит кому-нибудь брякнуть, что ты герой, как все сразу начинают тебя
боготворить — а это весьма приятно, особенно когда у твоих поклонниц такие же
восхитительные фигуры, как у незабвенной миссис Карпентер. На третий день знакомства я
решил, что она готова пасть. Требуется только прогулка в темном саду да несколько
тщательно отобранных цитат из Песней Соломона — и моя возлюбленная с наслаждением
сыграет роль одной из тех богопротивных цариц Ветхого Завета, коих так обожает клеймить
с кафедры ее супруг.
В качестве генеральной репетиции я вытащил ее на пикник под бунгало Поук-Фуллам
— в те дни это было излюбленное место отдыха в Гонконге. Мы нашли уединенный уголок,
разложили подстилку, извлекли холодные закуски и бутылку рейнского и приступили к
обмену: мои комплименты на ее вздохи и потупленные взоры. Я не намеревался идти на
штурм, как понимаете — слишком людно, да и дама даже наполовину не пьяна. Как вышло,
я попусту тратил время, поскольку эта невинная овечка, миссис Карпентер, двигалась к цели
с решимостью, не уступающей моей. И какой цели: стоит мне даже сейчас вспомнить об
этом — и я напрочь теряю дар речи.
Она стала заходить с разговора о намерении мужа построить церковь и дом в Коулунге
— даже в те дни это местечко считалось фешенебельным — тогда-де он заделается самым
крутохвостым псом в своре местных псалмостенателей. Проблема, по ее словам,
заключалась в деньгах. И даже не столько в них самих, сколько в перспективе неизбежной
войны.
— Когда сэр Хоуп Грант начнет кампанию, это будет означать конец всей китайской
торговли, даже через Кантон, — говорит Феба. — И вместе с тем похоронит все надежды
Джозайи. И мои.
общие дела с американским аболиционистом Джоном Брауном, знаменитый рейд которого на Харперс-Ферри
состоялся в октябре 1859 г. Так как Флэшмен (пусть и против воли) являлся одно время агентом «Подземной
Железной дороги», нет ничего удивительного, что указанные полтора года он провел в США. Хотя в каком
качестве, предположить практически невозможно.
 Из ее горла донесся звук, напоминающий рыдание. Слушая сетования, я хранил
спокойствие, ограничиваясь дружеским поглаживанием руки, но в этот миг сразу навострил
уши. Доведите женщину до слез — и вы на полпути к постели. Изобразив обеспокоенность,
я стиснул ее ладонь и умолял объяснить, каким образом кампания Гранта способна
разрушить архитектурные замысли дражайшего Джозайи. Я — как и весь свет — знал, что
Грант прибудет вскоре в Гонконг с армией и флотом, дабы вторгнуться в страну и вбить в
глотку китайскому императору последний заключенный с ним договор. Но какая же это
война? Продемонстрируют китаезам флаг, пнут пару желтых задниц — и домой. Даже
стрелять, возможно, не придется. Такие походы по мне — я бы с удовольствием
присоединился, кабы имел желание. Мне очень хотелось слинять до прибытия Гранта — тот
знает меня по Индии, и непременно задраконит на службу, стоит только попасться ему на
глаза. Кто же упустит шанс заполучить храбреца Флэши? А оный не упустит шанса вовремя
смыться.
— Увы, даже маленькая война положит конец перемещениям китайских торговцев, —
стенала Феба. — Ох, это невыносимо, ведь Джозайя и его друзья так мудро разместили
средства! Лишиться заслуженной прибыли, которая могла сделать явью заветную его мечту!
Какой ужас!
Ее ротик дрожал, а устремленные на меня большие голубые глаза...
Черт, как похожа она на Элспет! Даже то, как приоткрываются эти пухлые алые губки,
как трепещет пышный бюст. Слегка одурманенный, я поинтересовался, куда же именно
вложил денежки дражайший Джозайя?
— Ну, в опиум, ясное дело! Супруг так благоразумно поместил полученное от
батюшки наследство в две тысячи ящиков отборной патны, — заявляет этот образчик
приходской добродетели. — В Кантоне этот товар стоит кругленькую сумму — более чем
достаточно для строительства нашей милой маленькой церквушки! Но если разразится война
и он не сможет продать груз...
Она печально шмыгнула носом.
— Не хотите ли вы сказать, — удивленно начинаю я, — что Джозайя занимается
контрабандой мака?
Для меня не секрет, что от церкви можно ожидать любых сюрпризов, да и Гонконг жив
только за счет опиумной торговли — в нее здесь втянуты практически все. Но все же как
совместить ее со строгими воротничками и воскресными школами?
— Боже правый, нет! Дорогой сэр Гарри, как вы могли подумать такое? В наши дни это
вовсе не контрабанда!
И миссис Карпентер с жаром принялась втолковывать мне что к чему. Вот точные ее
слова:
— Джозайя говорит, что дополнительный пятый пункт нового договора отменил все
ограничения на ввоз опия, наличных, семян, зерна, селитры... ох, всего не помню, но был там
еще какой-то чушковый цинк, уж и не знаю, что это — звучит прямо кошмарно. Разумеется,
— мрачно кивает она, — договор еще не ратифицирован, но сэр Хоуп Грант позаботится об
этом, и Джозайя убежден, что не будет грехом забежать немного вперед.
Вот так. «С таким аллюром Джозайя закончит либо в Ламбетском дворце, либо в
Дартмуре»3, — думаю. Представьте себе священника, приторговывающего дурманом! Из
чистого любопытства я поинтересовался, не мучают ли его угрызения совести? Собеседница
возмущенно колыхнула грудями.
— О, Джозайя говорит, что это все выдумки нонконформистских миссионеров.
Общеизвестно, что китайцы используют опий скорее как успокаивающее, чем наркотическое
средство, и от него нет и десятой доли того вреда, который причиняет нашим низшим
классам употребление крепких напитков. Ну, джина и всего прочего, — она уныло

3 Ламбетский дворец — лондонская резиденция главы англиканской церкви, архиепископа

Кентерберийского. Дартмур — знаменитая каторжная тюрьма в Девоншире.
вздохнула. — Но это все к слову. Если муж не сможет продать товар... А ведь там с
избытком хватило бы на нашу церковь!
А заодно на открытие пары борделей, если исходить из деловой хватки Джозайи.
— Погодите-ка, — говорю. — Почему бы ему не послать груз... А кстати, где он?
— В Макао. Джозайя отправился сегодня присмотреть, чтобы товар погрузили на
«быстрых крабов» и «взлетающих драконов»4.
Года два как со школьной скамьи, чтоб мне треснуть, а выражается как заправский
тайпэн5.
— Ну вот: пусть завтра отправляет суда по Жемчужной реке в кантонские фактории и
продаст товар хонгам6.
— Ах, если бы все было так просто! Видите ли, сэр Гарри, ходят слухи, что из-за
грядущей войны китайским торговцам запретили торговать с нашими... а Джозайя и его
друзья не располагают достаточным влиянием, чтобы переубедить их.
— Ну так обратитесь в «Дент» или «Джардин»7 — эти кого хочешь убедят, и выручат
большую цену, нежели мог рассчитывать Джозайя, ей-богу.
— И вся наша прибыль уйдет на оплату комиссионных! Вы их знаете, таких жадюг в
целом свете не найдешь, — отвечает милое дитя. — Кроме того, цена установлена: Джозайя
дал обет не отдавать дешевле чем по восемь фунтов за ящик.
— Господи Исусе... Прошу прощения! Две тысячи ящиков... это ведь около тонны,
верно? Шестнадцать тысяч золотых!
Я не был экспертом, но в Гонконге достаточно провести пять минут, чтобы оказаться в
курсе основных цифр.
— Вот это да! Ну, дорогая моя, Джозайе лучше поспешить сплавить мак в Кантон, пока
война еще не началась. Но постойте — почему бы ему не придержать груз до поры, пока все
не утрясется?
— Там уже готовый чанду8, а не соломка, — веско роняет Опиумная Королева. — Если
его не сбыть, он испортится. О, за что такая напасть?! Люди, способные доставить груз,
заломили за свои услуги грабительскую плату, а те, которые согласны на разумные условия,
не в силах уладить дела с китайскими чиновниками и торговцами. У Джозайи есть шкипер,
мистер Уорд, но тот по-китайски ни слова не знает!
И тут, с еще одним волнующим вздохом, Феба обращает на меня в немой мольбе свои
огромные, с поволокой, очи, и молвит едва слышно:
— Это ведь так легко... для умеющего человека, — она скромно потупила взор. —
Джозайя говорит, что готов уплатить такому десять процентов.
Леди Джеральдина была более щепетильна... Но она ведь не предлагала шестнадцать
сотен золотых. Хорошая сумма на карманные расходы, нечего и говорить — и заработать ее
проще, чем свалить дерево, поскольку, что бы там ни говорил Пекин, за тонну чанду
торгаши из хонгов самому Конфуцию глотку перережут, и им наплевать, кто продавец. Феба
права — нужен всего лишь человек с решительной наружностью и повадками, который
сможет проложить себе путь вверх по реке и рявкнуть при случае на какого-нибудь
узкоглазого конторского, взбреди ему блажь пригрозить конфискацией. Такой парень
сможет проследить, чтобы бестолковый шкипер Джозайи без проблем добрался до Ослиного
мыса. Всего и делов.
4 Название типов небольших судов для перевозки опиума. — Примеч. Дж.М. Ф.

5 Тайпэн — глава предприятия (букв, «большой человек»), — Примеч. Дж. М. Ф. (Не путать с участниками
восстания тайпинов).

6 Хонг — ассоциация китайских торговцев. — Примеч. Дж. М. Ф.

7 Крупнейшие английские торговые дома на территории Китая.

8 Чанду — готовый опиум высокого качества. — Примеч. Дж. М. Ф.

 Согласен, с ее стороны было жутко бестактно предлагать полковнику британской
армии заделаться сопровождающим контрабандного груза. Но почему бы и нет? Вот он,
обходительный офицер и джентльмен, знающий, за какую ниточку дернуть, владеющий
языком (да, я понимал китайский и мог, в свою очередь, изъясняться на нем — с кули я делал
это при помощи местной тарабарщины и башмака), и как раз тот, кто сможет поставить на
место зарвавшихся желтых клерков. До отплытия моего корабля неделя, времени
достаточно... Шестнадцать сотен... Миссис Карпентер будет ну очень благодарна... хм-м...
Не упускайте из виду, что мысли эти проносились у меня в мозгу в тот миг, когда эти
невинно-распутные очи пожирали меня, а пышная грудь волнующе вздымалась и
опускалась. И если вы полагаете, что я обязан был сообразить — не так проста эта штучка,
да и от дельца изрядно попахивает... Ну, звучало все очень мило, да и риска не предвиделось
ни малейшего. С нашим гарнизоном в Кантоне Жемчужная река безопасна как Эйвон 9, и
позора никакого. Точнее сказать, сколько-нибудь существенного. В Конной гвардии брови
презрительно вскидывались при слове «торговля», а не при слове «опиум». А шестнадцать
сотен... За увеселительную прогулку по реке?
— Мы... я буду так благодарна, — промурлыкала она, стрельнув в меня глазками.
— Ах вы, маленькая шалунья! — милостиво говорю я. — Если хотите, чтобы я это
сделал... то почему не скажете прямо? — и улыбаюсь ей улыбкой печального Флэши. —
Разве не знаете, что я пойду для вас на что угодно?
Тихо засмеявшись, я искусно поцеловал ее, сладко причмокивая. Не сомневаюсь, мы
перешли бы к делу здесь и сейчас, не покажись в виду целый выводок детворы со своей
гувернанткой. Нам пришлось расцепиться и обменяться громкими замечаниями, какой-де
сегодня замечательный денек для пикника.
Возвращаясь в тонге10 в город, мы обсудили все детали. Я делал вид, что это для меня
пустяк, и тискал ее ладошку, она же вся пылала от смущения и благодарности. Как они с
Джозайей смогут вознаградить меня? Ну, насколько я способен был судить по блеску в ее
глазах и тому, как вздрагивала она, пока я оглаживал ее колено, дражайший Джозайя мог
отрастить в честь моего возвращения пару великолепных рогов, остальная же работа
достанется Фебе. Все женщины одинаковы.
Вот-вот, именно. Стоило мне припомнить леди Джеральдину.

***

Не знаю, кто привез в Китай первый ящик с опиумом, но на свой лад это был великий
человек. Его можно сравнить с воображаемым торговцем, перебравшимся через Форт 11 с
партией «Гленливета» и узнавшим, что шотландцы слыхом не слыхивали про виски.
Похоже, здесь имел место врожденный аппетит. И поскольку китаезы обкуривались до
полубеспамятства задолго до того, как первый иностранный купец сунул нос в Жемчужную
реку, никто не удивился тому, что в ранние годы наша дорогая «Компания
Джона»12 воспылала такой же неутолимой страстью к наркотикам.
Правящую династию маньчжуров это не слишком устраивало. Разделяя страсть
китайцев к трубке, они в то же время понимали, как оная опасна для их благосостояния: кто
же будет валить лес и закачивать воду на поля? Эти маньчжуры, скажу я вам, были
свирепыми воинами, пришедшими много веков назад с севера, и с Китаем они обошлись
почти так же, как наши с вами английские предки с Ирландией. Ну разве что мы не

9 Река в Англии.

10 Легкая двуколка.

11 Река на границе между Англией и Шотландией.

12 То есть Английская Ост-Индская компания.

заставляем пэдди носить на головах косицы в знак рабства. Маньчжуры образовали
господствующий класс, расселись на начальственных постах и управляли страной с такой
ленью, небрежностью и неумением, что ни один бенгальский бабу 13 за ними не угнался бы. С
покоренными китайцами победители обращались как с грязью, сами же, окружив себя
роскошью, отращивали длиннющие ногти, увлекались высокими искусствами, развлекались
с наложницами, развили в себе пристрастие к протухшей еде, исповедовали чистую
философию и культивировали изощренную жестокость. Воздав хвалу пустякам и игнорируя
важное, они снова предавались разврату с наложницами, и рассматривали себя чем-то вроде
творцов Вселенной. Учитывая, что китайцы с большим трудом допускали существование
мира за пределами Поднебесной, маньчжуров вполне можно рассматривать с такой точки
зрения.
Поэтому легко понять, как смотрели последние на наглых белых пришельцев,
подрывающих основы Империи своим опием, и пускались во все тяжкие, чтобы остановить
торговлю, но безрезультатно. К досаде своей, маньчжуры обнаружили, что все их
божественное превосходство, утонченный вкус к фарфоровым горшкам со стенкой
толщиной в яичную скорлупу и теряющаяся в веках череда предков не стоят ничего против
какого-нибудь прибывшего с грузом опия пирата из Данди с револьвером на боку и
шестифунтовой пушкой на баке. Это наполняло оскорбленные сердца маньчжурских
мандаринов яростью и побуждало их еще сильнее негодовать на чужеземцев. В итоге в 1840
году разразилась война. Будучи китайцами и недотепами, они проиграли, и вынуждены были
отдать Гонконг и открыть «договорные» порты для европейской торговли. И опиумный
поток хлынул снова, только с еще большей силой.
Думаете, это научило узкоглазых хорошим манерам? Ничего подобного. Не соглашаясь
принять факт существования иностранной торговли, маньчжуры убеждали себя, что просто
терпят ее, обращаясь с нашими купцами и представителями как с грязью — а как еще
обращаться с такими вонючими дикарями вроде нас? В их глазах Китай виделся центром и
повелителем всего мира, а все остальные народы рассматривались как жалкие варвары,
шныряющие по окраинам и замышляющие пакости. Обращаться с ними полагалось как с
невоспитанными мальчишками. Что, воспринимать их как равных? Разрешить свободно
торговать? Разместить посольство Англии в Пекине (кстати, на китайском посол означает
«подносящий дары», что может дать вам некоторое представление об их мировоззрении).
Нет, это немыслимо.
Вам стоит принять во внимание гордыню китайцев: они искренне верили, что безмерно
превосходят нас, а наши правители — не более чем рабы их императора. Разве не слышал я
собственными ушами, как один мандарин с красной пуговицей — жирный старый
развратник, настолько обленившийся, что наложницы кормили его и даже сажали на
стульчак, поскольку сам он считал себя превыше этого — шепелявил про «варварскую
вассалку Викторию»? Американский президент — всего лишь кули. (И вы ни чему не
научите Джонни-китайца, разнося его города артиллерией или захватывая земли. Если вас
прикончит разбойник или сожрет каннибал, вы же не станете почитать их стоящими
превыше себя? Они, быть может, сильнее и яростнее вас, но тем не менее остаются на
гораздо низшей ступени развития. Вот так рассматривали нас и китайцы, и плевать они
хотели на все факты, убеждавшие их в обратном.)
Так что, даже когда мы побили их и завоевали плацдарм для торговли в форме
«Договорных портов», китайцы задирали нос так же, как и прежде, и в конце концов, в
пятьдесят шестом, перешли черту. Они захватили английский корабль «Эрроу» (хотя вопрос,
имел ли оный право ходить под британским флагом, остается спорным) и арестовали
команду, состоявшую из китаез, под предлогом, что один из матросов вроде как являлся
пиратом (есть мнения, что это не так, но родственник этого моряка вполне мог быть
таковым). Обычная китайская неразбериха, как видите, и вы не успели и глазом моргнуть,

13 Так назвали в Индии английских правительственных чиновников.

как мы уже бомбардировали Кантон, а тамошний мандарин предлагал вознаграждение в
тридцать долларов за голову англичанина.
Подозреваю, все это могло пройти по-тихому, если бы придурок Кобден,
подстрекаемый Гладстоном и Д`Израэли — вот вам пример противоестественного союза,
коль угодно, — не распетушился в парламенте, заявляя, что это-де все по нашей вине, и
никак нельзя терпеть то, как наши торгаши опиумом травят китаез, которые суть самый
безобидный народ на свете, в то время как гордыня и зазнайство бриттов вошли в пословицу.
И раз мы затеяли свару, тем сильнее нам должно быть стыдно. Услышав такое, Палмерстон
чуть всю палату вставными зубами не заплевал. Он заклеймил и китаез и Кобдена
подонками, заявил, что затронута наша честь, да и бомбардировку Кантона мы производили
с «крайней осторожностью» — узнаю старину Пэма! «И известно ли мистеру Кобдену, —
продолжал Палмерстон, — что за прошедшие несколько лет маньчжуры обезглавили в
Кантоне более семидесяти тысяч человек, да и вообще они повинны в грехах, которые
позорят все человечество, а?».
Отличная парламентская заварушка, доложу вам, и хотя Пэму вынесли вотум
недоверия, назначенные перевыборы он выиграл с оглушительным преимуществом — для
чего старый пройдоха все и затевал, — и китайская война понеслась по полной. Дельце
получилось жаркое, но когда наши взяли Кантон, узкоглазые пошли на попятный и
согласились на новый договор, дававший нам право свободной торговли внутри страны и
размещение посольства в Пекине. Но, оставаясь такими же заносчивыми, как и прежде, они
тянули с подписанием, а когда мы, с целью поторопить их, послали под Байхэ эскадру,
китаезы, что б мне лопнуть, проявили внезапно боевой дух и задали нашим отличную трепку
под фортами у Дагу. И вот, весной шестидесятого, в условиях непрочного перемирия между
Британией и Китаем, ожидалось прибытие Хоупа Гранта с контингентом войск британцев и
лягушатников, в задачу которых вменялось препроводить нашего посла в Пекин и заставить
императора подписать договор14.
Если вы хотите понять рассказанную ниже историю, вам придется вытерпеть эту
нудную лекцию, в которой я излагаю положение дел. Несмотря на дипломатические
осложнения между Лондоном и Пекином, торговля через Кантон (по-прежнему
удерживаемый нами) шла своим чередом, но Карпентеры справедливо опасались, что в свете
неизбежного нашего вторжения долго такая ситуация не продлится. А это возвращает меня к
тому моменту, когда я согласился сопровождать их груз опиума вверх по Жемчужной реке,
предвкушая приятную прогулку, шестнадцать сотен «совов»15 и жаркую ночку с прелестной
Фебой по возвращении в Гонконг.
Но два дня спустя, стоя у поручней передовой лорчи 16, огибающей остров Линтин, и
наблюдая, как восходящее солнце разгоняет туман над широким эстуарием реки, я мог
честно признаться себе: не золото и не леди превратили меня в торговца опиумом. Нет, меня
прельстила возможность поразвлечься, испытать острые ощущения, не подвергаясь при этом
опасности, а заодно насладиться прекрасными видами. Вот величественная Жемчужная река,
окутанная таинственным серебристым туманом, который, наверное, и дал ей имя, несет свои
воды мимо живописных островков, что ниже Тигровых Врат, а утренний бриз вздымает
легкую рябь и наполняет паруса пузатых джонок, лорчей и вертких рыболовных суденышек.
А вот разбитная «лодочница» из Гонконга — выложив свои прелести на планшир сампана,
она кричит:
— Хи-йя, кэп! Хи-йя! Хосесь джиг-джиг, не хосесь джиг-джиг? Ты платить два сотня,

14 Вполне внятный очерк англо-китайских отношений вплоть до 1860 г., включая «Войну "Эрроу"» в 1856 г.
О деталях дебатов между Палмерстоном и Кобденом (26 февраля 1857 г.) см. раздел IV книги Дж. Юинга Ричи
«Жизнь и времена виконта Палмерстона».

15 То есть соверенов.

16 Лорча — речное судно с китайской парусной оснасткой. — Примеч. Дж. М. Ф.

налить самшу17? Весело-весело!
— Кто ты, Повелительница Драконов? — отвечаю я. — Поднимайся на борт. Плачу
сотню, может, еще и самшу добавлю.
Веселые проказницы, эти гонконгские «лодочницы» — пухлые потаскушки, которые
плавают, как рыбы, и совокупляются, как белки. Девчонка взвизгнула от смеха и нырнула. В
несколько гребков добравшись до лорчи, китаянка вскарабкалась на борт и предстала во всей
своей прелести, почти не скрываемой набедренной повязкой, мокрая и хихикающая. Трудно
представить что-то менее похожее на ангела, ниспосланного Провидением, но именно им она
и была. Знай я тогда об этом, обошелся бы с ней более подобающим образом, а так просто
шлепнул по попке и отправил на корму дожидаться дальнейшего. В этот миг мне просто
хотелось постоять в тишине у борта, наслаждаясь теплыми лучами солнца и видом зеленых
берегов Линтина, на которых кули с жаром предавались двум единственным занятиям
китайских крестьян: они либо размышляли, неподвижно стоя в воде по колено,
погрузившись в ил, и пася привязанного на веревку вола, либо медленно перемещали грязь
из одной точки в другую. Лишите их этих развлечений, и им останется лишь лечь и умереть.
Впрочем, многие из них дохнут и без этого. Слышал, что Наполеон сказал как-то, что Китай
— это спящий великан, и когда он проснется, мир об этом сильно пожалеет. Он не добавил
только, кому под силу выгнать этих ублюдков из кровати.
В своем случае я предоставил эту заботу Уорду, шкиперу, командовавшему двумя
лорчами, составлявшими наш маленький конвой. Это был подвижный голубоглазый
коротышка-янки, годами десятью моложе меня. И хотя парень провел в Китае только месяц
или два, вы ни за что не нашли бы человека, способного так ловко управиться с рулем лорчи
или заставить китайских речников шевелиться. Хватка у него была, как у терьера, а ремесло
свое Уорд изучал на американском купеческом судне, дослужившись — не хухры-мухры —
до помощника — серьезное достижение для его возраста. При этом всем имелась в нем
какая-то странная слабинка: как-то раз одного из китаез сбросило за борт развернувшимся
гиком и нам пришлось остановиться, чтобы выловить его. Я ожидал, что Уорд исполосует
недотепу линьком или вывесит на рее для обсушки. Ничего подобного: шкипер рассмеялся и
потрепал узкоглазого по волосам, прощебетав что-то на пиджине. А мне говорит потом:
— Во время первого плавания я тоже свалился за борт. И как вы думаете, из-за чего?
Ловил бабочку, ей-ей, честное слово! Ну, я тогда был совсем юнцом в отличие от этого
китаезы. Эй, вы, нежные узкоглазые херувимчики, навались! Навались, я сказал! Знаете,
полковник, для того чтобы выполнить работу одного настоящего человека, требуется целая
куча этих олухов!
Тут я заявляю, что китайцы суть самые ленивые скоты на свете. Уорд как-то
одновременно и нахмурился, и засмеялся.
— Может статься, — говорит. — Но при всем том они хорошие люди. Дайте им только
человека, способного вести их, подгонять и показать как что делается. Бог дал им
прекрасную страну — им только нужно научиться ею пользоваться. И знаете, они умные —
мы еще без штанов бегали, а у них уже была цивилизация. Что говорить — китайцы за сотни
лет до нас изобрели порох и бумагу!
— И применяют их, чтобы делать бумажных змеев и фейерверки, — отвечаю я.
Было понятно, что малый насквозь пропитался китаезным духом — и это за несколько
недель пребывания в стране.
— Что до их цивилизации, — продолжаю я свою мысль, — так она гниет, загибается и
клонится к упадку с каждой минутой. Посмотрите на это убогое правительство...
— А посмотрите-ка лучше на тайпинов! — восклицает шкипер. — Вот вам новый
Китай, помяните мое слово! Бьюсь об заклад, они поставят эту страну с головы на ноги, и
глазом не успеете моргнуть! — Американец глубоко вздохнул и пригладил длинные черные
волосы обеими ладонями. Жест получился нервным и странным, глаза его горели от

17 Самшу — рисовая водка. — Примеч. Дж. М. Ф.

возбуждения. — Новый Китай! Меня самого так и подмывает принять в этом участие!
Знаете, полковник, после этого рейса я намерен податься вверх по Янцзы и присоединиться к
тайпинам. Тайпин Тяньго, каково? Великое Государство Небесного Благоденствия! Но
умеют ли они сражаться? Думаю, да... И можете не сомневаться — им позарез нужны
товары. О, предприимчивый белый человек способен сделать среди них карьеру, может,
даже заделаться принцем с короной на башке!
Уорд расхохотался и в запале пристукнул по планширу кулаком.
— Да вы спятили, — говорю я. — Но поскольку тайпины тоже, вы с ними отлично
споетесь, смею доложить.
— Фред Т. Уорд способен на все, мистер! — воскликнул он, а секундой спустя уже
мчался по палубе, подгоняя лодочников разворачивать громадный грот. Американец сыпал
на своей адской тарабарщине и смеялся, наваливаясь на канат вместе с матросами.
Это уже не просто увлечение Китаем, это форменное помешательство! И он не
единственный, кто носится с китайцами, как с писаной торбой — даже европейские державы
не спускали с них бдительного ока в стремлении узнать, насколько далеко способны зайти
эти тайпины. На случай, если вы не слышали о них, скажу, что это был еще один типично
китайский феномен, благодаря которым эта страна представляет собой совершенно
невообразимую кучу-малу, как фантастическое государство из «Гулливера», где все ходят
вверх ногами и задом наперед. Тут кругом чудеса в решете, но тайпины будут похлеще
прочих.
Началось все в сороковые годы, когда один кантонский клерк завалил экзамены и впал
в транс, по выходе из коего заявил, что он-де младший брат Христа. Слава богу, мне не
хватило ума опробовать подобную уловку на старине Арнольде после очередной выволочки
за древнегреческий в Рагби. Короче, этот клерк решил, что на него возложена Богом миссия
ниспровергнуть маньчжуров и установить «Тайпин Тяньго» — Государство Вечного Мира
или Небесной Гармонии, или как там его еще. И отправился проповедовать свою
ублюдочную версию христианства, почерпнутую из миссионерских трактатов. В любой
нормальной стране его либо тюкнули бы по голове либо сделали профессором университета.
Но это ведь был Китай. Вопреки разуму и здравому смыслу, призыв умника был подхвачен,
и через несколько лет он уже стоял во главе бесчисленной армии, опустошившей северные
провинции, разгромившей нескольких императорских генералов, захватившей десятки
городов, включая древнюю столицу Нанкин и едва не овладевшей самим Пекином. Наш
проповедник становился все безумнее с каждой минутой, но среди миллионов примкнувших
к нему крестьян нашлось несколько способных парней, которые организовывали военные
кампании, давали битвы и способствовали распространению причудливых взглядов своего
вождя на религию и дисциплину на широкие слои общества.
Так началось знаменитое восстание тайпинов 18 — самая кровавая из всех войн в
истории, которая еще полным ходом шла в шестидесятые годы. В ней полегли уже многие
миллионы, но ни имперские силы, ни повстанцы не могли взять верх: маньчжуры осаждали
Нанкин, но без успеха, а обособленные армии тайпинов орудовали по всей стране,
проповедуя мир и нагромождая горы трупов — такое сочетание встречается не так уж редко.
Среди иных европейцев (миссионеров, по большей части) бытовало заблуждение, что
тайпины — истинные христиане, поэтому нашлось некоторое количество энтузиастов — а
равно пройдох и мародеров, — вступивших в их ряды. Тем временем наше правительство,
как и оные прочих держав, имевших в Китае торговые интересы и рассчитывавших
расширить их, бдительным оком наблюдало за событиями, не решаясь вмешаться в них, но
чертовски беспокоясь за их исход.
В итоге мы имеем: маньчжурское правительство во главе с идиотом-императором,
уверенным, что Земля имеет форму квадрата, ведет летаргическую войну против повстанцев
под предводительством сумасшедшего и готовится отразить франко-британское вторжение,

18 См. Приложение 1. — Примеч. Дж. М. Ф.

которое представляется не военной экспедицией даже, а просто вооруженным маршем,
целью которого является доставить нашего посла в Пекин и заставить узкоглазых соблюдать
условия договора. Одним из этих условий была легализация опиумной торговли, которую в
данный момент олицетворял некто Г. Флэшмен со своей шайкой желтолицых сообщников 19. 
В случае, если вам кажется, что я проявил неосторожность, отправившись в такое время
вверх по реке, киньте взор на карту и убедитесь — все описанные кровопролития и
жестокости творились достаточно далеко от Кантона. Еще бы, в противном случае меня бы
там и близко не было.
Я еще не начал отрабатывать свое вознаграждение, как мы уже достигли Бокка-Тигрис
— места, где эстуарий сужается до широкой реки, текущей среди множества островов. От
форта Чунпи отвалил имперский дозорный катер с какой-то чиновной шушерой на борту.
Они вопили, приказывая лечь в дрейф. Уорд вопросительно кивнул, но я покачал головой, и
мы промчались мимо, не сказав даже «доброе утро». Китаезы вопили нам вслед, махали
руками и били в гонги, но поняв, что в наши планы общение с ними не входит,
утихомирились. Уорд, с беспокойством оглядывающий могучие форты на утесах,
господствовавшие над фарватером, с облегчением выдохнул и улыбнулся.
— Это всегда будет так просто? — спрашивает.
Я отвечаю, что, мол, не совсем — впереди нас ждут более настойчивые приставалы, но
я обо всем договорюсь. Ближе к вечеру, когда мы огибали остров Тигра, нам наперерез
выскочила шикарная, вся в золоте и пурпуре, галера с драконами на флагах, длинными
лентами и двумя десятками весел, вздымающихся и опускающихся мерно, как часы. На носу
галеры виднелись три или четыре гингала 20, а на палубе копошилось человек пятьдесят, не
меньше. На корме, под небольшим балдахином располагался мандарин при полном параде: в
шапке с пуговицей и шелковом халате. Он сидел в кресле и держал парящего воздушного
змея — стоявший рядом мальчонка помогал управиться с лесой. Даже самые важные и
пожилые китайцы души не чают в змеях, и вам не найти ни одного городского парка, по
которому не расхаживало бы десятка два солидных дитятей — с умиротворенным, как у
Будды, лицом, — над головами которых шуршали и свистели их любимые летающие
игрушки. У этого был шикарный змей в виде птицы — огромный серебристый аист,
настолько правдоподобный, что, казалось, вот-вот замашет крыльями и улетит прочь.
В дополнение к этой идиллической сцене на носу галеры возвышалась массивная
деревянная клетка, набитая десятками примерно двумя бедолаг-кули, которым едва хватало
места, чтобы дышать. Скорее всего преступники, следующие к месту казни. Их жалобный

19 Флэшмен, конечно, не испытывает угрызений совести по поводу опиумной торговли, но уже сам факт, что
он намекает миссис Карпентер на моральную сторону дела, свидетельствует о нарастающей оппозиции против
интересов опиумных магнатов. Впервые Китай легализовал торговлю по Тяньцзинскому договору 1858 г.
Опиумное лобби провозгласило, что он сделал это добровольно. Сэр Томас Уэйд, ведущий эксперт по Китаю,
заявил, что это была «вынужденная» уступка со стороны Англии, и лорд Элджин не только не заставлял
китайцев, но даже оттягивал вступление этих пунктов в силу. На самом деле китайцы понимали, что здесь
ничего не изменить. «Нынешнее поколение курильщиков хочет и должно получить опиум», — писал их
представитель Элджину. Это мнение разделялось таким осведомленным наблюдателем, как Александер
Уильямсон, выступавшим за невмешательство Англии, но признававшим, что на судьбе китайцев это не
отразится — они добудут наркотик не тем, так другим путем. Уильямсон владел цифрами и сообщал, что
рабочий, получающий в день 120 монет (21,5 пенса) готов истратить на опий 80. Данный аргумент был
подхвачен опиумным лобби, доводы которого звучат в речах миссис Карпентер. Нет ничего удивительного в
том, что даже такие поборники Китая, как Джон Скарт, соглашались с мнением о скорее седативном, нежели
наркотическом воздействии опиума на курильщиков. Превосходным обзором темы является удостоенное
Мэйтлендской премии 1882 г. эссе Дж. Спенсера Хилла «Индо-китайская опиумная торговля» (1884). Хилл
приступил к делу, испытывая резкую антипатию к противникам опиумного лобби, но проведенные
исследования заставили его переменить взгляды.
См. также: Джон Скарт «Двадцать лет в Китае» (1860); Александер Уильямсон «Путешествия в Северный
Китай» (1870); Г.Б. Морз «Торговля и власти Китайской империи» (1908).

20 Гингал — тяжелый мушкет, установленный на треногу с расчетом из двух человек. — Примеч. Дж. М. Ф.
скулеж стал отчетливо слышен, когда на галере подняли весла, а повелительный голос
потребовал от нас назваться.
— «Руфь» и «Наоми», лорчи из Гонконга, доставляем опиум в фактории! — прокричал
я в ответ на лучшем своем китайском.
Офицер заявил, что поднимется на борт и досмотрит суда. Я наказал Уорду следить за
лорчами и ни при каком раскладе не ложиться в дрейф.
— Если эти вороватые ублюдки взойдут на палубу, их уже и метлой не сгонишь, —
говорю. — Но если мы не остановимся, они ничего не сделают.
— А если начнут стрелять? — спрашивает шкипер, бросая взгляд на гингалы.
— И начнут новую войну?
Я кивнул в сторону развевающегося над нашей кормой «Юнион Джека» и заорал:
— Наша лицензия в порядке, ваше превосходительство. Мы спешим и должны
следовать в Кантон без задержки. Так что можете проваливать, ясно?
Заявление вызвало большой шум и настоятельные требования лечь в дрейф
немедленно, но к гингалам никто не подходил, поэтому я запрыгнул на фальшборт и указал
рукой на наш флаг.
— Это английское судно, а я — хороший друг Па-кса-ли, который вас на клочки
порвет, если вы нас задержите, слышите?
На деле я никогда не встречал Гарри Паркса — нашего консула в Кантоне, который
был там как бог и царь, но подозревал, что употребление имени заставит китайцев
задуматься.
— Отворачивайте, черт побери, не то снесем вам половину весел!
Галера скользила буквально ярдах в тридцати перед нами, и через пару секунд ее весла
начнут попадать под наш форштевень. Вопрос стоял, кто отвернет первым. Китайцы резко
легли на параллельный курс, а офицер во всю глотку орал, командуя нам остановиться. Я
ответил грубым жестом, и он поспешил к мандарину за инструкциями.
Случившееся далее я наполовину предвидел. Последовал отрывистый приказ, дюжина
матросов помчалась на бак и подхватила деревянную клетку с осужденными, набитыми в
нее, как сельди в бочку. По команде моряки налегли и сдвинули клетку на самый край
носовой платформы. Весла галеры замелькали снова, удерживая ее борт о борт с нами.
Китайцы внимательно наблюдали за нами, а офицер в очередной раз потребовал лечь в
дрейф. Я обернулся и бросил Уорду, чтобы тот не сбавлял хода. Американец побледнел и
разинул рот. Бедолаги в клетке визжали и копошились, как проклятые.
— Боже мой! — восклицает шкипер. — Они хотят утопить их?
— Несомненно, — говорю я. — Если мы не остановимся, чтобы китаезы могли
подняться на палубу и обчистить нас под любым благовидным предлогом. При таком
раскладе они утопят этих несчастных позже, что не меняет сути. Но им-то кажется, что мы
не догадываемся об этом — будучи мягкосердыми чужеземными дьяволами, мы просто
обязаны лечь в дрейф и отдаться на их милость. Особый вид китайского шантажа, так
скажем. Так что не сходите с курса и не обращайте внимания.
Уорд сглотнул, но это был крепкий орешек — последовав моему примеру, он
повернулся к галере спиной и распорядился держать лорчи на курсе. На нашей палубе
воцарилась мертвая тишина: только поскрипывание рангоута да плеск воды за бортом. Еще
один приказ с галеры... тишина... лающая команда... истошный, разрывающий сердце хор
воплей и стонов и мощный всплеск.
— Прекрасные люди в отличной стране, как вы и говорили, — бросаю я, снова подходя
к поручням.
Галера все еще шла поперек течения, а в ее кильватере виднелись пузыри и завихрения,
отмечающие место, где клетка пошла на дно Жемчужной. Ко мне подошел Уорд — зубы
плотно стиснуты, а на бровях нависли крупные капли пота.
— Старый Китай, Новый Китай, — продолжил я. — Все едино, мой юный Фред.
— Проклятый пес! — возопил американец. — Безжалостный желтый ублюдок! Вы
только посмотрите на него с этим чертовым воздушным змеем! Ни один мускул на лице не
дрогнул! — У шкипера ходили желваки. — Чтоб он сдох! Чтоб ему провалиться в ад!
— Аминь, — подхватил я и посмотрел за корму, где постепенно уменьшающаяся в
размерах галера повернула к берегу.
Над ней все так же реял змей в форме аиста. Вдруг вверх по его леске пополз какой-то
цветной предмет, за ним другой. Ярко раскрашенные бумажные бабочки. Они поднялись до
половины и замерли, повинуясь натяжению шнура, затрепыхавшись на ветру прямо под
аистом.
— А вы бы остановились под угрозой, что перетопят тех бедолаг, Фред? — спросил я.
Американец замялся.
— Полагаю, — говорит он наконец, — именно затем вы здесь и находитесь, а?
Я кивнул.
— Как видите, они не смеют применить к нам силу — только не после истории с
«Эрроу». И по-хорошему, у них нет права останавливать судно с опиумом. Поэтому китаезы
пускаются на любую уловку в надежде тебя одурачить. А когда они на борту, а ты не
говоришь по-китайски, и превосходство у них десять к одному... В таком случае твой груз в
некотором роде конфискуют. О, потом его вернут, без сомнения, и принесут извинения... Да
только вот незадача: открываешь ящики а там — вуаля! — никакого первоклассного чанду,
одни маковые отходы. Понятно?
— Оба они ублюдки! — только и сказал Фред. — И он, и его треклятый змей!
— Это смотря какой. Видите этих бабочек? Где-то у Второй Отмели сидит зоркий
узкоглазик с подзорной трубой и замечает их. Это значит, что у Шести Плоских нас будет
поджидать вторая делегация, с мандарином поважнее этого. Гораздо правильнее будет
осчастливить его парой ящиков, не нарываясь на неприятности.
— Это как? — голос американца стал резким. — Отдать ему часть нашего опиума?
— Что значит шестнадцать золотых из шестнадцати тысяч? — пожимаю плечами я.
— Насколько понимаю, — отвечает после некоторой паузы Уорд, — Шесть Плоских
лежат за Первой Отмелью?
Я подтвердил и добавил, что мы должны дойти до них завтра около полудня. Мы
поболтали еще немного, после чего шкипер сказал, что на ночь, как и было договорено,
разместится на второй лорче, дабы оба судна были у нас под надлежащим присмотром.
— Помните, никого не подпускать и ни в коем случае не останавливаться, — говорю я.
Уорд клятвенно заверил меня, что так и поступит. Решив не возиться со шлюпкой,
Фред просто перевалил за борт и молотил воду до тех пор, пока не подошла вторая лорча, на
которую он и вскарабкался. «Хороший парень, — думаю. — Зеленый, но надежный». Черт, я
ведь его тогда и наполовину не знал, да и откуда?
На баке матросы готовили ужин, но у меня с собой были холодная курятина и мясо.
Пока солнце клонилось к закату, я хорошенько подкрепился и залил еду бутылочкой
мозельского, ощутив себя в прекрасной форме для своей гонконгской красотки, которая
сидела у кормовых поручней, напевая что-то заунывное и расчесывая длинные волосы. Мы
спустились в крошечную каюту, и без промешки приступили к делу. О, эта маленькая
толстушка была великолепна! Ей нравилось ее ремесло, она хихикала и визжала, сопрягаясь,
но оказалась не слишком осведомлена в искусстве благородных утех. Но стоило ли
рассчитывать заполучить Монтес или Лили Лангтри за шестипенсовик — именно столько я
уплатил ей. Девчонка была просто резвой, ненасытной скотинкой. Наигравшись всласть, я
вытурил ее вон с фляжкой обещанного самшу, а сам предался честно заслуженному отдыху.
Но с первым лучом рассвета она вернулась — забралась на меня и, похрюкивая,
принялась тереться о мое лицо своими грудями. Штука поприятнее будильника, надо
сказать. Я улегся поудобнее и приготовился заняться ею, как вдруг заметил, что девица вся
прямо трясется, а скуластое личико искажено каким-то странным, жутковатым тиком.
— Что, черт возьми, стряслось? — спрашиваю я спросонья.
Она задергалась и захныкала.
 — Хосю мала тлубка! — визжит. — Дай, масса! Мала тлубка!
— О, Господи! Ты что, у матросов не можешь раздобыть?
Ей нужен был опиум, и китаянка не успокоится, пока его не получит. У матросов
наркотика или не было, или они пожадничали, так что девица расхныкалась и затряслась еще
сильнее, рыдая: «Мала тлубка», — и тыча в меня извлеченной из набедренной повязки
трубкой. Я отпихнул ее, она упала и осталась лежать, трясясь и плача. Мне было наплевать
на нее, но способ, избранный ею для моего пробуждения, настроил меня на лад малость
позабавиться. Тут мне пришла в голову мысль, что несколько глотков черного дыма могут
подвигнуть девчонку на более разнообразное представление, нежели вечером. До трюма, где
покоились полтонны отличного чанду, было рукой подать, а в том, что Джозайя не
поскупится ради такого приятного повода на щепотку зелья, я не сомневался.
Поэтому я скомандовал ей захватить фонарь и вытащить шпильку из волос. Тяжело
дыша, она последовала за мной через ширму в трюм, шедший под верхней палубой по всей
длине лорчи. Мы нашли ящики, и пока китаянка корчилась и визжала у меня под боком, я
ухватил ганшпуг и воткнул его под ближайшую крышку. В одной трепещущей руке девица
сжимала горящий фонарь, в другой — свою заколку. Я уже говорил, что трудно было
вообразить фигуру, менее похожую на ангела-хранителя.
Расщепив дешевую древесину, я приподнял крышку и откинул угол промасленной
упаковки. Узрев, что под ним, я, помнится, произнес: «Боже Святый!» и впал в глубочайшую
задумчивость, ибо, не скажи миссис Феба Карпентер, что в ящиках находится
высококачественный готовый опиум из Патны, я поклялся бы, что вижу перед собой
карабины Шарпса. Да еще в свеженькой заводской смазке при этом. 

Было в моей жизни время, в далекой молодости, когда открытие, что я везу не опиум, а
ружья, заставило бы меня крысой нырнуть за ближайший кусок дерева, неистово вереща:
это, мол, не мое, констебль, парень, который за все отвечает, вот-вот придет. Дело в том, что
опиум в Китае — штука привычная, если даже не уважаемая, тогда как оружие — как и везде
— рассматривается как самая отвратительная контрабанда и наказывается по всей строгости
закона. Но если двадцать лет действительной службы чему и научили меня, так это
постулату, что есть время удирать без оглядки, и есть время постоять и подумать. Располагай
я досугом, приладил бы крышку на место, отвесил подзатыльник удивленно
вытаращившейся на меня шлюхе и вышел бы на палубу, чтобы поразмыслить.
Приблизительно вот о чем.
Намеренно ли миссис Карпентер заманила меня в паутину лжи и знает ли она и ее
дражайший Джозайя, что их груз состоит из многозарядных винтовок последней модели? Без
сомнения: Джозайя наблюдал за погрузкой, а что известно ему, известно и супруге. Отлично.
Кому в Китае могут переправлять партию контрабандного оружия богобоязненный
английский священник и его жена? Адресат не англичане и уж явно не сторонники
маньчжурского императора. Остаются мятежники-тайпины. Кажется совершенно
невероятным — пока не поразмыслишь, что среди наших найдется немало поклонников
тайпинов, и в первых рядах тут духовенство, почитающее «длинноволосых дьяволов»
убежденными христианами, ведущими Священную войну против имперских язычников.
Истинно ли верят в это Карпентер и его жена? Возможно, когда человек религиозен, от него
можно ждать чего угодно. Ладно, но если они собираются поставить «шарпсы» тайпинам, то
почему не отправили их по Янцзы в Нанкин, где тайпинов целая куча, а везут в Кантон, от
которого ближайший повстанец в доброй сотне миль? Элементарно: Нанкин осажден, Янцзы
— река чертовски опасная, да и везти груз пришлось бы через Шанхай, где риск попасться в
разы выше.
Но как, разрази меня гром, намереваются Карпентеры тайком ввезти винтовки в
Кантон, где стоит наш гарнизон, а канонерки на реке просто кишмя кишат? Ящики
обязательно вскроют и... Нет, это невозможно. Значит, лорчи и не должны заходить в
Кантон. Да, шкипер нырнет в паутину проток и притоков, изобилующих у Первой Отмели,
направляясь к оговоренной заранее точке рандеву. Тайпинский караван мулов, ожидающий
на пустынном берегу... перегрузить товар и затеряться в холмах будет делом одной минуты...
А бедный старина Флэши, который понадобился только затем, чтобы уладить возникающие
по пути к месту назначения разногласия со всюду сующими нос алчными китайскими
чиновниками, и справившийся со своими обязанностями просто на загляденье? Что ж, это не
проблема. Неужто этот верный слуга Ее Величества опрометью помчится в Кантон, к
Парксу, дабы исповедаться в том, что послужил инструментом, снабдившим тайпинов
стрелковым оружием в количестве, достаточном до самого Судного дня? Да ни под каким
видом.
А эта мелкая гадюка Уорд явно по самые уши погряз в этом деле! Не он ли не далее как
вчера распинался в своем пристрастии к тайпинам? Но постой-ка — шкипер ведь готов был
остановиться по требованию имперской галеры, что означало для него верную смерть...
Проклятье, неужели он просто ломал передо мной комедию? Конечно, потому что позднее,
когда я заикнулся про необходимость пожертвовать ящиком-другим для подмасливания
мандаринов, Уорд вдруг спал с лица, но потом сообразил, что лорчи не подойдут настолько
близко к Кантону. Лживая, притворная змеюка-янки...
Да, примерно так бы я размышлял, имей возможность все обмозговать не спеша — и
был бы абсолютно прав, кстати сказать. Но досуга мне не предоставили. Кое-что я,
разумеется, сообразил с лету: про Уорда, например, но не успел даже водрузить крышку на
место, как ощутил, что лорча резко меняет курс. Ее грот заполоскал, хлопая, как пушка,
послышались крики и топот босых ног по палубе. Я отпихнул девку в сторону, нырнул в
каюту, нашарил под подушкой свой «адамс» и взлетел по трапу, словно чертик из табакерки.
И едва выскочив, вынужден был пригнуться, пропуская грота-гик, с сокрушительной
силой пронесшийся над головой. На нем висела пара матросов, с дикими воплями
пытавшаяся обуздать взбесившийся рангоут. Остальные члены экипажа толпились у
поручней. Тараторя, как мартышки, и хлопая косицами по плечам, они смотрели вперед. Бог
мой, вторая лорча шла теперь впереди, а у руля стоял Уорд. Мы находились совсем близко у
восточного берега — берег должен был быть восточным, поскольку именно над ним,
пробивая покрывало утреннего тумана, розовело солнце, золотом окрашивавшее первыми
своими лучами воду позади нас. Однако шли мы на юг! Наша лорча как раз заканчивала
поворот. Я ошалело повернулся к корме. Двое лодочников изо всех сил наваливались на
румпель, а примерно в фарлонге за нами, работая веслами слаженно, как кэмбриджская
команда на гонках, мчался небольшой щеголеватый баркас с парнями в белых рубахах и
соломенных шляпах и с невысоким малым на кормовой банке, побуждавшим своих ребят
навалиться. А где-то в полумиле за шлюпкой из одного из притоков восточного берега
выплывал корабль, который не мог быть ничем иным, как британским военным шлюпом.
Над ним развевался «Юнион Джек».
Как я говорил уже, бывает время бежать, бывает время думать — а я, боже правый, не
мог сейчас ни того, ни другого! Теперь-то я знаю, что Уорд, не знакомый с Жемчужной и
вынужденный полагаться в качестве лоцмана на придурка-матроса, пропустил в темноте
нужный поворот и выскочил прямиком на один из наших кантонских дозоров. Но тогда я
понимал одно: «синие куртки» гонятся за нами, а бедный старина Флэши сидит на самой
здоровенной куче контрабанды в истории. Действовал я, благодарение небу, повинуясь
слепому инстинкту — баркас нагонял, и оставалось только одно.
— Уорд, скотина! — взревел я. — Получи!
Запрыгнув на планшир для лучшего обзора, я выпалил в него из «адамса». Американец
отпрыгнул от румпеля, и следующая моя пуля взметнула щепы от поручня в том месте, где
он только что стоял. Его лорча резко рыскнула.
В решительный момент шкипер проявил недюжинное присутствие духа: дельфином
перескочив через борт, он врезался в воду и, как проклятый, погреб к берегу,
расположенному не далее как в сотне ярдов. Я с воплем спрыгнул на палубу и собирался
послать вслед шкиперу еще одну пулю, как один из рулевых выхватил вдруг кампилан 21 и
кинулся на меня, завывая, как банши. Я выстрелил в него в упор. По инерции он врезался в
фальшборт, зажимая живот, из которого хлестала кровь. Пока его дружки не успели
опомниться, я прислонился спиной к поручням и, размахивая револьвером, приказал не
дергаться, не то разнесу в куски. Мгновение они колебались — руки на эфесах, уродливые
лица искажены яростью и страхом, — пока я не пальнул пару раз поверх голов, и
полдюжины матросов распластались по палубе рядом со своим раненым приятелем. За
спиной раздался звенящий от волнения юный голос: «Втянуть весла! За мной!»
Баркас стукнулся о борт лорчи, и на палубе, в сопровождении полудюжины смоляных
курток, появился юный снотти22, размахивающий кортиком величиной с себя самого.
— Добро пожаловать, парни! — радушно приветствовал их я. — Вы как раз вовремя!
Осторожнее — это отчаянные мерзавцы!
И я снова навел «адамс» на матросов — полуголые и выглядящие пиратами настолько,
насколько только возможно, бедолаги скрючились рядом со своим истекающим кровью
товарищем. Потом я повернулся, приветствуя мичмана, у которого от такой картины отвисла
челюсть.
— Флэшмен, полковник, армейская разведка, — деловито докладываюсь я и
протягиваю руку. Снотти ошалело пожал ее, таращась на меня и китайцев. — Вы как раз
караулили этих подонков, не так ли? Это торговцы оружием, да будет вам известно.
— Черт возьми! — говорит он, слегка подпрыгнув. — Флэшмен, говорите... сэр? — Это
был коренастый, курносый молокосос с бульдожьим подбородком. Он очумело таращился на
меня. — Не тот... Ну, не тот ли самый полковник Флэшмен?
Ну, я был уверен, что вряд ли найдется в Англии человек — по-крайней мере, среди
военных, — который не слышал бы о бравом Флэши, да и парень явно узнал меня по
иллюстрациям в газетах. Я улыбнулся.
— Совершенно верно, юноша. А теперь вам стоит послать часть своих людей на борт
другой лорчи. А, черт, этот мерзавец уходит!
Я вытянул руку над поручнями, указывая на фигуру Уорда, барахтавшегося на отмели
уже у самого берега. Прямо у нас на глазах он нырнул в тростники, и я облегченно вздохнул
про себя. Главный свидетель был убран с дороги. Бросив вслед американцу проклятие, я
повернулся, негромко рассмеявшись, и тут снотти вышел наконец из транса.
— Дженкинс, Смит, держите этих ребят под прицелом! Блэнд, давай на баркас и
займись той лорчей!
«Та лорча», как я с удовольствием отметил, рыскала из стороны в сторону, тогда как ее
экипаж метался с бака на корму и обратно. Когда «смоляные куртки» взошли на нее, снотти
повернулся ко мне.
— Я не понимаю, сэр. Вы говорите, это торговцы оружием?
— Так и есть, сынок. Как вас зовут?
— Фишер, сэр. Джек Фишер, мичман.
— Так идемте, Джеки, — говорю я, похлопывая его по плечу, как полагается веселому
парню — а таковым Флэши и являлся, так что никакого обмана. — Идемте, и я
продемонстрирую вам порочность этого мира.
Я отвел его в трюм, где он выпучил глаза при виде полуголой гонконгской девчонки,
скрючившейся в судорогах на полу. Но при виде содержимого «опиумных» ящиков его глаза
раскрылись еще шире.
— Черт возьми! — снова заявляет он. — Что это значит?
— Ружья для мятежных тайпинов, приятель, — угрюмо говорю я. — Вы прибыли как

21 Кампилан — тесак с узким лезвием (малайск.). — Примеч. Дж. М. Ф.

22 Снотти — мичман (флотский сленг). — Примеч. Дж. М. Ф.

раз вовремя: еще полчаса — и мне пришлось бы разбираться с этими негодяями в одиночку.
Ваш капитан, полагаю, получил мое сообщение?
— Не могу знать, сэр, — отвечает мичман, все еще не оправившись. — Мы заметили
ваши лорчи, бросившиеся наутек. Меня послали на разведку. Мы и понятия не имели...
Итак, нечистая совесть Уорда проявила себя сполна — иди он своим курсом, флотские
и бровью бы не повели, а если даже и повели бы, что с того: на борту всего лишь опиум да
прославленный Флэши, готовый поручиться за капитана. Ведь шкипер понятия не имел, что
я пронюхал про настоящий груз. Проклятье, не взмолись та шлюшка насчет трубочки чанду,
угодить мне в первоклассную переделку: Уорд теряет голову, пробуждая подозрения
военных моряков, и меня берут с поличным, стоит последним подняться на борт и начать
обыск. Благодаря девчонке я выиграл несколько минут и смог разработать план.
— Мистер Фишер, — говорю. — Думаю, сейчас самое время повидаться с вашим
капитаном. Не будете ли вы любезны доставить меня на борт шлюпа?
Вы наверняка догадались, что я затеял. Решил использовать уловку, которую
опробовал на невольничьем судне «Бэллиол Колледж» в сорок восьмом, когда американский
военный корабль перехватил нас у мыса Сан-Антонио. Спасая шкуру, я приветствовал
наших обидчиков с распростертыми объятиями, уверяя их, что находился среди
работорговцев исключительно с целью шпионить за ними 23. Тогда у меня имелись бумаги из
Адмиралтейства, которыми я мог подтвердить присвоенную себе личину, теперь же в моем
распоряжении были вещи стократ лучшие — мои слава и репутация. Какому моряку,
взобравшемуся на судно с контрабандными винтовками и обнаружившему там отважного
старину Флэши, в одиночку сражающегося с ордой пиратов, взбредет в голову, что бравый
полковник — один из шайки? Герои, шедшие в атаку с Легкой бригадой, стоявшие не на
жизнь а на смерть против орд язычников в Канпуре и Кабуле, выше подозрений. Мастер
Фишер может иметь расплывчатые представления о том, чем именно я занимался здесь, но
никогда в его неиспорченный юный ум не закрадется догадка, что я не тот, за кого себя
выдаю — то бишь армейский офицер, выслеживающего злокозненных чужеземных
контрабандистов. Что и требовалось доказать.
Не слишком беспокоила меня и перспектива давать объяснения. В конце концов, я ведь
Флэши, и всем официально известно, что я по уши увяз в разных шпионских операциях в
Индии и Средней Азии. Все с легкостью придут к выводу, что и здесь нечто вроде того.
Выработав свою версию, я должен буду просто изложить ее со скромной уверенностью (тут
вы можете мне довериться), приправить щепоткой тайны, которая придаст аромат
секретности и интриги, и они проглотят все, что скормлю, да еще пальчики оближут. Никто
и не заподозрит меня во лжи, а кое-что из рассказа будет правдой, кстати. (Горд признаться,
мне ни на секунду не приходило в голову выложить им все как есть — про миссис Карпентер
и прочее. Мне бы никто не поверил — вот ведь ирония! Да и кстати, я бы при таком раскладе
выглядел круглым идиотом.)
И вот мы прибыли на шлюп, и когда молодой капитан выслушал рапорт крепыша
Фишера и мой немногословно-яркий доклад, негромко присвистнув при виде груза лорчей, я
был прекрасно готов к неизбежному вопросу, заданному с уважительным недоумением:
— Но... как вы оказались у них на борту, сэр?
Я посмотрел ему прямо в глаза, улыбнувшись одними уголками губ.
— Полагаю, коммандер, мне лучше обо всем доложить непосредственно мистеру
Парксу в Кантоне. Чем меньше слов... Вы получали от него сообщение про них? — я кивнул
на лорчи. — Именно. Вполне возможно, он был прав. Отлично, буду крайне признателен,
если вы доставите меня к Парксу как можно скорее. Пока же, — я соизволил изобразить
ироничную усмешку, — хорошенько приглядывайте за этими китайскими мерзавцами. Я
слишком долго добирался до них, чтобы в одночасье потерять. Да, кстати, ваш парнишка,

23 См. «Флэш без козырей» — Примеч. Дж. М. Ф.

Фишер, выказал себя молодцом24!
Но достаточно быстро доставить меня в Кантон не получилось. К полудню мы были в
канале Вампоа, а двумя часами позже бросили якорь у Ослиного мыса, напротив старых
факторий. Потом потребовалось время, чтобы передать лорчи и их экипажи здешним
властям, затем капитан шлюпа отправился с рапортом к своему начальнику и Парксу.
Задержка меня не огорчала, поскольку давала время отшлифовать свою легенду. Только
утром следующего дня меня с эскортом провели через Английский сад в офис и резиденцию
Гарри Паркса, эсквайра, комиссионера Ее Величества в Кантоне и (наряду с Брюсом в
Шанхае) руководителя английских сил в Китае. Слухи гласили, что это жуткий человек: он
знал страну лучше любого другого иностранца, живя в ней с самого детства — хотя ему еще
не исполнилось тридцати. Паркс служил во время Опиумных войн, проявил недюжинную
храбрость в десантных операциях, руководил всей тайной разведкой и дипломатическими
пакостями и был убежденным врагом китайцев, на языке которых говорил лучше самого
императора.
Он поздоровался (не берусь сказать «поприветствовал») со сдержанной
официальностью. Он сидел за столом, строгий и педантичный — даже прилизанные темные
волосы уложены один к одному. В каждой черте его облика, от острого, длинного носа до
проворных рук, перебирающих бумаги, читалась энергичность; он сразу перешел к делу,
заговорив жестким, сильным голосом, и я понял, что убедить его будет непросто.
— Вся эта история совершенно обычна, сэр Гарри! Что скрывается под ней?
— Не так уж много, — отвечаю я, надеясь, что так и есть. Люди умные и
обходительные меня не беспокоят — я сам такой, а вот умные и бесцеремонные — выводят
из равновесия. Я вручил Парксу полученную от Палмерстона записку «оным повелевается и
требуется» — обычный шпионский паспорт, только слегка просроченный к этому времени.
— Вы не получали послания от меня?
— До вчерашнего дня я понятия не имел, что вы в Китае. — Он бросил на меня резкий
взгляд поверх паспорта. — Этой бумаге более трех лет.
— Я получил ее, отплывая из Англии. Что я делал с тех пор, нам лучше сохранить под
покровом тайны...
— Ну не все, положим, — он отрывисто рассмеялся и продолжил, изобразив то, что
должно было сойти за улыбку. — Ваш рыцарский титул и крест Виктории вряд ли относятся
к разряду государственных секретов.
— Я имел в виду то, что было после этого — в течение минувшего года. С последним
происшествием это, кстати, никак не связано — о той истории скоро можно будет поведать.
Встречая взгляд непреклонных серых глаз, я твердил в душе отчаянную молитву.
— Я собирался отплыть в Англию на «Принцессе Шарлотте», она выходит
одиннадцатого...
— Через три дня? Гранта ожидают тринадцатого. Прошу прощения, продолжайте.
— Так вот, пару дней назад я был в Макао, разыскивая старого приятеля с Борнео, где
был вместе с Бруком, — не будет вреда козырнуть таким блестящим знакомством. —
Мне не хотелось бы называть его имя, поскольку это не относится к делу, но это

24 Если только на Китайской станции не было в 1860 г. двух мичманов по имени Джек Фишер, юным
приятелем Флэшмена мог быть только Джон Арбетнот («Джеки») Фишер, ставший позднее адмиралом флота,
бароном Фишером из Килверстоуна, крестным отцом дредноутов и самым известным английским флотоводцем
после Нельсона. Равно как Уолсли можно назвать архитектором современной британской армии, Фишера, с его
«крупнокалиберными» турбинными кораблями, стоит считать тем, кто обеспечил Королевскому флоту
господство на морях в первой половине XX столетия. Фишер поступил на флот в тринадцать лет и служил в
годы Крымской войны, затем, в 1859-м, был отправлен на Китайскую станцию, где принял участие во взятии
Кантона и атаке на форты Дагу. Весной 1860-го он по-прежнему находился в Китае, все еще в чине мичмана,
хотя и исполняя лейтенантскую должность — в новом звании Джек был утвержден только в конце года.
Поскольку Флэшмен наверняка знавал Фишера в последующие годы, удивительно, как он не связал это с той
первой встречей. Тем не менее краткое описание наружности мичмана очень сходится с портретом «Бульдога
Джеки».
стреляный воробей, китаец, у которого везде глаза и уши — человечек из общества Белых
Лилий, вы таких знаете...
— Имя может пригодиться, — заявляет Паркс, и рука его, вроде как случайно, тянется
к вазе с цветами. Он берет стебель тремя пальчиками, вдыхает аромат и ставит его обратно.
Хитрый ублюдок.
— Верно, — говорю я и провожу большим пальцем по подушечкам трех других 25,
показывая, что и сам не лыком шит. — Ну, мы поболтали о том о сем, и как бы невзначай он
обронил, что партия оружия направляется вверх по реке к тайпинам. Парням Ши Дакая 26, как
сказал мой друг. Мне на это наплевать, но тут он говорит, что тем проплачено некими
англичанами, а кем — не знает. Не совсем моя индаба 27, скажете вы, но мне пришло в голову,
что если английское оружие попадет к Длинноволосым Дьяволам, это может привести к
определенным осложнениям в отношениях с Пекином, так ведь?
Я ждал кивка, но Паркс сидел, опустив руку на записную книжку, лежащую на столе. У
меня возникло чувство, что выстрели сейчас у него под самым ухом даже пушка, он не отвел
бы глаз от моих.
— Поэтому я решил посмотреть что к чему. На португальской территории любые
официальные действия, разумеется, немыслимы, но мой приятель знал, где грузятся лорчи.
Там они и оказались, вроде как везут партию опиума. Я мигом разыскал шкипера...
— Это, видимо, был Уорд.
Это походило на удар под дых. Я не смог удержаться от удивленного взгляда и
вынужден был по-быстрому подыскивать объяснение явному моему замешательству.
— Уорд, говорите? Мне он представился Фостером.
Холодный пот струился у меня по спине.
— Так вы знали... о нем и о грузе?
— Только по имени. Мои агенты в Гонконге и Макао сообщают мне обо всех
опиумных поставках, судах, владельцах и шкиперах. — Паркс помахал взятым со стола
листком. — Лорчи «Руфь» и «Наоми», хозяин — Янь Фань и Кo, Шанхай, капитан Ф.Т.
Уорд. Разумеется, никакого намека на то, что они везут что-либо кроме опиума. — Он
отложил бумагу и стал ждать продолжения.
— Ну, я поинтересовался у шкипера, не довезет ли он меня до Кантона.
Проклятье, Паркс на секунду напугал меня. Но если это все, что он знает, тогда мне
ничего не грозит. Но все ли? Хитрющий тип. Повинуясь инстинкту, я решился на
величайший риск в ремесле лжеца — изменил на ходу свою историю. Я собирался сказать,
что, исполненный священного рвения и чувства долга, проник на корабль и выскочил в
решительную минуту, препятствуя негодяям скрыться от нашего шлюпа. Но мне стало ясно,
что такой вариант не пройдет — только не с этим проницательным гадом. Вам ли не знать —
я врал всю жизнь напролет и усвоил одну вещь: когда сомневаешься, держись к правде как
можно ближе и стой на своем насмерть.
— Так вот, я попросил подвезти меня до Кантона, и если вы спросите, что было у меня
на уме, отвечу: не знаю. Просто я понимал, что должен остановить те ружья — а находясь
где был, в иностранном порту, мог только держаться ближе к ним и выжидать удобного
случая.
— Вы могли, — прервал он меня, — обратиться к португальцам.
— Мог, но не стал. Сомневаюсь, что и вы обратились бы на моем месте.
Нужно было немного поиграть перед ним в полковника Флэшмена.

25 Китайские тайные общества, тонги и триады (Объединение Неба и Земли, Люди Кинжала и прочие)
имеют различные опознавательные знаки. Три пальца, сложенные чашечкой, обозначали «Белые Лилии». (См.
Скарт.).

26 Ши Дакай — один из тайпинских вождей, отколовшийся от основного движения.

27 Индаба — забота, дело; буквально означает «совет» (суахили). Примеч. Дж. М. Ф.

 — Естественно, он отказал мне довольно резко. Я предлагал деньги, но он не
соглашался на сумму, которую с радостью принял бы любой честный торговец. Я
повернулся уже, пытаясь придумать, как быть дальше, но тут он вдруг окликнул меня и
спросил, не знаком ли я с рекой и не умею ли говорить по-китайски? Я подтвердил, он
покумекал, а потом сказал, что возьмет меня, если я соглашусь выступить в качестве
переводчика. Мне удалось улучить буквально минуту, чтобы попросить своего китайского
друга передать весточку вам или в Гонконг. Но вы, выходит, ничего от него не получили?
— Ничего, сэр Гарри.
Произнесено это было без тени эмоции. Я готов был вышибить ему мозги — нет ничего
хуже, чем врать человеку, по лицу у которого ничего не прочитать. В такие моменты как
никогда необходимы присвисты, охи и возгласы типа: «Чтоб мне провалиться!» или «А
дальше что?» Так намного сподручнее подправлять свои лживые измышления.
— Что ж, не стану утверждать, что сильно удивлен. Парень он хороший, но старается
держаться подальше от властей, чтоб ему. Короче, мы отплыли, и что мне требовалось, так
это взглянуть на груз. Но меня ни на секунду не оставляли одного. Фостер, — я в последний
момент сообразил вставить имя, — и китаезы всегда держались поблизости, так что
пришлось выжидать. Всю первую ночь я не спал, но шанса так и не представилось. На
вторую ночь, вынужден признаться, я на некоторое время вырубился.
Признание сопровождалось пожатием плеч, улыбкой скромника-Флэши и ревностным
блеском в глазах.
— Но тут мне невероятно повезло. Прямо перед рассветом девчонка из команды —
повариха или что-то вроде, насколько понимаю, будит меня и начинает умолять дать ей
трубку опиума! Верите или нет? Рядом никого не было — да это же благословенный шанс
вскрыть ящик, а если застанут, есть чем оправдаться. Я решился и обнаружил «шарпсы»!
Черт, звучало не очень — особенно в тех мечтах, где все было правдой. Не самый
лучший оборот. Я ждал — если сидящее передо мной существо — человек, он должен
сказать что-нибудь. И он сказал.
— В таком случае вам стоило разработать какой-то план. Что вы намеревались делать
— в одиночку, против стольких врагов?
В голосе сквозило нетерпение. И тревожащее любопытство.
— Хоть убейте, мистер Паркс, даже не знаю, что сказать. — Не отводя глаз, я
изобразил улыбку честного простака Гарри. — Броситься на команду с револьвером?
Попытаться пробить днище? Не знаю, сэр. Но тут, благодарение Господу, появился шлюп, и
я взял их врасплох! Остальное вам известно.
Несколько секунд он сидел, и я уже напрягся, готовясь к неудобным вопросам или
откровенному недоверию. Потом вдруг он лающе рассмеялся и позвонил в колокольчик.
— Немного кофе, сэр Гарри? Полагаю, вы его заслужили. Да, сэр, — продолжает он,
покачивая головой, — это самая неправдоподобная история, которую мне когда-либо
доводилось слышать. Даже не знаю, как я отнесся бы к ней, если бы не зная, что это правда!
Да вы бы сами в нее не поверили, ей-богу!
Паркс снова засмеялся, а я счел уместным скроить негодующую гримасу, но она
пропала втуне, так как дипломат обратился к лакею, внесшему поднос с кофе. Меня
захлестнуло облегчение: он все проглотил... Но «знал, что это правда»? Что за черт?..
— Говоря с официальной точки зрения, могу охарактеризовать ваши действия как
исключительно безответственные, — произносит Паркс, подавая мне чашку. — Которые
могли повлечь весьма неприятные последствия. Для вас самих. Вы рисковали жизнью. И
честью. — Он строго посмотрел на меня. — Высокопоставленный офицер, обнаруженный на
судне, перевозящем контрабандное оружие, не имеющий полномочий... Даже вашего
прославленного имени могло оказаться недостаточно, чтобы... Ну...
Сэр Гарри помешал ложечкой в чашке, потом улыбнулся. И знаете, только в этот миг я
заметил, что ему всего двадцать девять, а не пятьдесят, как могло показаться.
— Между нами, — продолжает Паркс, — вы проявили себя молодцом, и я вам крайне
признателен. Если бы не вы, корабли могли улизнуть, и уж точно не сдались бы без боя.
Примите мою благодарность. Еще сахару, может быть?
Да, небо вдруг сделалось ясным, как летом в Брайтоне, не правда ли? Я рассчитывал,
что историю примут — с одним из тех подозрительных взглядов, что сопровождали меня все
восемьдесят богатых событиями лет, или без оного, — но это превзошло все ожидания. Мне
даже самому не верилось — ведь рассказ вышел чертовски неправдоподобным, что и
отметил Паркс.
— Простите меня за назойливость, — говорю, — но вы упомянули, что знали правду.
Что имелось в виду?
Как видите, Флэши может быть не только простодушным и мужественным, но и
прямолинейным. И я решил использовать эту черту своего характера.
— Не стану лишать себя удовольствия, просветив вас, — бросает Паркс. — До нас
дошли сведения, что в течение некоторого времени партии оружия, поставляемые
синдикатом англо-американских сочувствующих, переправляются вверх по Жемчужной реке
к тайпинам Ши Дакая, как и сказал ваш китайский друг. Кто эти сочувствующие, мы не
знаем, — «хорошая новость», — думаю про себя, — поскольку всей этой деятельностью
заправлял один очень ловкий китаец, бывший пират. Он доставлял ружья в Макао, перевозил
по Жемчужной на лорчах и передавал тайпинам. Но где? Короче, неделю назад мы
выследили этого пирата, и с ним произошел несчастный случай.
Паркс поставил чашку на стол.
— У синдиката возникла проблема — ему требовался новый человек, и был избран
Уорд. Одному небу известно почему, так как этот американец не знает ни реки, ни Китая. Но
члены синдиката учли, что он хороший моряк и предан делу тайпинов. Идиот. И вот, в
последний миг, когда Уорд ломал себе башку, как сумеет он подняться по реке и встретится
стайпинами, не зная ни бельмеса по-китайски, появляетесь вы. Сами можете догадаться, —
добавляет дипломат, — какая судьба ждала вас, достигни лорчи пункта назначения.
Впрочем, вы это прекрасно представляли.
Я непроизвольно вздрогнул. После того как мы подобрали с пола осколки моей
разбившийся вдребезги чашки, Паркс снова позвонил.
— По счастью, мы засекли конвой Уорда в Макао и наши шлюпы поджидали его у
Второй Отмели.
В дверь постучали.
— Войдите! — воскликнул сэр Гарри. Дверь отворилась, и за ней появилась прелестная
юная китаянка в расшитом халате и высоких туфлях на колодках. Маньчжурка, судя по
заколотым волосам и небинтованным ножкам. Она улыбнулась и коротко поклонилась
Парксу, искоса поглядев на меня.
— Ань-Ятхэ! — рявкает Паркс, и девушка поворачивается и кланяется мне.
Озадаченный, я мог только кивнуть в ответ. И тут сердце у меня рухнуло в пятки. Китаянка
была ухожена, одета и размалевана, как дочь мандарина, но ошибки быть не могло. Это была
та самая гонконгская лодочница.
— Спасибо, Ань-Ятхэ! — говорит Паркс. Она снова кланяется, стреляет на меня из-под
ресниц своими глазенками и цок-цок-цокает за дверь.
— Ань-Ятхэ, — сухо начинает Паркс, — в высшей степени способная и, боюсь, в
высшей степени безнравственная юная особа. А по совместительству — лучший шпион на
Жемчужной реке. Последние недели она вела пристальное наблюдение за Фредериком
Таунсендом Уордом. Дождавшись отплытия лорчей из Макао, китаянка последовала за ними
на сампане с экипажем из других наших агентов. Даже если бы вас не оказалось там, —
безразлично продолжает он, она должна была проникнуть на лорчи, поскольку в ее задачу
входило выяснить место, где Уорд выгрузит товар. Это на случай, если ему удастся
проскользнуть мимо наших патрулей. Ань-Ятхэ была удивлена, услышав от членов команды,
что вы понятия не имеете про истинное содержание трюмов. Конечно, контрабандистам
было невдомек, что вы уже проникли в их секрет, и они говорили о вас как о болване, от
которого избавятся, как только он сделает свою работу. По ее словам, она была счастлива
узнать, что вы не из шайки — на свой лад девушка весьма наивна и сентиментальна и,
похоже, сразу прониклась к вам симпатией.
Выражало ли это насмешку или комплимент, или вовсе ничего, сказать не берусь. Зная
Паркса, ставлю на последнее. В тот момент мой ум пребывал в крайнем смятении. Боже, вот
ведь повезло! Поскольку все сошлось — поведанная мною история должна была полностью
сходиться с той, которую могла сообщить ему она. А если бы я скормил ему
приготовленную сначала чушь... Лучше даже не думать. Отбросив все прочь, я стал внимать
резкому, безразличному голосу.
— Ань-Ятхэ, как я говорил, весьма находчивая молодая женщина. Когда был замечен
шлюп, она решила привлечь ваше внимание к грузу в надежде, что вы, увидев, как вас
обманули, устроите заварушку и помешаете их бегству. Что и произошло. Не умея толком
говорить по-английски и не будучи уверенной, что вы уразумеете ее кантонский диалект,
шпионка разработала план, как заставить вас вскрыть ящик при помощи просьб об опиуме.
С минуту я сидел молча. Но если вам хочется знать, о чем я думал в тот миг, то вовсе
не о чудесном своем спасении, и благодарственные молитвы тоже не возносил. Нет, я
спрашивал себя: как можно быть таким глупцом, чтобы позволить так одурачить себя двум
разным женщинам на протяжении каких-то четырех дней? Я имею в виду миссис Фебу
Карпентер и Ань-Ятхэ, да хранит их Господь. Что белые, что желтые, дамы в Китае —
существа крайне опасные, как пить дать. Паркс, с видом довольным, как у петуха, только что
издавшего «ку-ка-ре-ку», выжидающе смотрел на меня.
— Да, это храбрая девушка, — говорю. — И смышленая. А вас, сэр, могу только
поздравить с наличием столь эффективной секретной службы.
— Ах, не стоит об этом, — говорит он.
— Жаль, что этот мерзавец Фостер... или Уорд, так вы его назвали, — ушел. — Я
оскалился в стиле забияки-Флэша. — У меня есть к нему счетец, который хотелось бы
уладить.
— Только не в Китае, сэр Гарри, прошу вас, — передо мной снова сидел полномочный
представитель. — Американец сыграл с вами скверную шутку, не спорю, но чем меньше
разговоров будет об этом деле, тем лучше. Полагаюсь в этом отношении на ваше слово. — И
Паркс удостоил меня надменным взором. — Все это, как понимаете, чисто неофициально: ни
один закон Британии не нарушен. Контрабанда оружия в Китае относится к юрисдикции
китайского правительства, и мы не вправе арестовать или задержать Уорда или его
сообщников. Однако, — по его губам зазмеилась улыбка, — у нас есть канонерки. А
поскольку правительство Ее Величества придерживается в отношениях с империей и
тайпинами сугубого нейтралитета, в наши интересы явно не входит дозволять британским
подданным снабжать повстанцев оружием. Если припоминаете, этим мотивом вы и
руководствовались. Так что, — он складывал карандаши в колонну по три, — мы можем
считать данный инцидент пришедшим к благополучному — а в вашем случае даже
счастливому — завершению.
Это, разумеется, было главным. Благодаря милости Божьей и вмешательству
драгоценной крошки Ань-Ятхэ я вышел сухим из воды. Не будет никаких неудобных
расспросов, которые могли бы привести к злокозненной миссис Карпентер, которую, как я
отметил про себя, можно будет шантажом затащить в постель еще до отхода моего корабля.
Что до Уорда, я вовсе не собирался встречаться с этим опасным скотом, в чем — с
притворным нежеланием — и заверил Паркса.
— Знаете, он, возможно, и не такой уж негодяй, — нахмурился дипломат, будто
констатация этого факта раздражала его. — Отвага этого янки и его преданность делу
мятежников, пусть и являясь плодом заблуждения, могут быть вполне искренними. Бывают
времена, когда мне самому хотелось бы избавиться от этих маньчжуров. Но нас это не
касается, — фыркнул он. — В данный момент.
«А меня это не касается и вовсе, старина», — подумал я. Теперь, когда все кончилось,
мне хотелось поскорее убраться куда подальше от этого всеведущего сатрапа. Посему я
поднялся и принялся благодарить его, мужественно и скромно, выражая надежду, что не
послужил причиной серьезного беспокойства для него и его шайки всезнаек. Но Паркс
остановил меня многозначительным взглядом и извлек из стола Предвестие Рока (голубой
дипломатический пакет, для непосвященных).
— Есть еще одно дело, сэр Гарри, которое, думается, покажется вам пустяковым по
сравнению с недавней авантюрой.
Глядя на пакет, я почему-то вдруг усомнился в подобной оценке.
— Как припоминаете, я сказал, что не подозревал о вашем присутствии в Китае до
вчерашнего дня. Взгляните-ка сюда, будьте любезны. — Паркс извлек из пакета листок. —
Вот, вот оно: «предполагается, что полковник Флэшмен проездом может оказаться в Китае.
В таком случае вам поручается без промедления препроводить оного в Шанхай, где
полковник должен поступить в распоряжение посла Ее Величества и суперинтенданта
торговли».
Едва завидев этот пакет, я почуял, что в нем дурные вести. Чего, черт побери, им от
меня надо — и это накануне отплытия домой? Что бы это ни было, это не должно вклиниться
между мной и честно заслуженным бездельем. Да я скорее подам в отставку, чем... Паркс
продолжал говорить, и на его дьявольском лице играла резкая чопорная улыбка:
— Я ума не прилагал, как исполнить это требование, как вдруг шлюп доставляет мне
нечаянную возможность. Нам, на самом деле, стоит благодарить мистера Уорда — кабы не
он, вы могли бы уплыть в Англию раньше, чем я прознал бы, что вы в Гонконге. Эти наши
китайские каналы связи такие медленные...
Иными словами, если бы эта ведьма Карпентер не заманила меня своей ложью на
Жемчужную реку, я бы спокойно помахал всем ручкой. Атак армия снова наложила на меня
лапу. Ладно, это мы еще посмотрим, пока же стоит запрятать свой гнев поглубже и
разобраться, откуда ветер дует.
— Ну и дела! — говорю. — Какое счастливое совпадение! Что за ним кроется?
— Стоит ли сомневаться, что вас ждет Пекин?! — восклицает чертов всезнайка. —
Сведения, разумеется, конфиденциальные, но думаю, простительно будет сообщить вам, что
лорд Элджин — назначение коего послом в Китай скоро станет достоянием публики —
просил прикомандировать вас к его разведке. Еще мне кажется, — он форменным образом
забавлялся, гореть ему в аду, — что здесь не обошлось без лорда Палмерстона. Дорогой сэр
Гарри, примите мои поздравления. 

В начале этих мемуаров я познакомил вас со своим Первым законом экономики. Если
бы от меня потребовали вывести Первый закон неприятностей, я сформулировал бы его так:
если тебя с потрохами засунули в молотилку, не остается ничего иного как благим матом
умолять о пощаде и ждать, когда тебя вытащат обратно. Не то чтобы благой мат помогал, но
он позволяет выпустить пар, а после разговора с Парксом пара у меня скопилось более чем
предостаточно. Вентиляцию я производил в течение следующих двух дней в Кантоне,
срывая зло на шлюхах и нижестоящих, а сев на пакетбот в Гонконг, забылся сном.
Потому как ничего иного, сами понимаете, не оставалось. После трех лет воистину
опаснейшей службы, когда меня убивали, морили голодом, пытали, гнали, как дикого зверя,
пытались застрелить и зарубить, я был едва не съеден заживо крокодилами, почти задушен
тугами, а под конец едва не был развеян по ветру из пушки — о, и был увенчан лаврами, чего
греха таить, — я находился на волосок от спасения и всего того, ради чего стоит жить:
Элспет с ее несравненным очарованием и несметным наследством; удобств, наслаждений,
обожания и распутства. И по собственной глупости все разрушил. Нет, это было
невыносимо. Я человек нерелигиозный, но если был бы таковым, то в ту минуту, клянусь,
превратился бы в атеиста. Но сделанного не воротишь, оставалось оценивать ситуацию и
размышлять.
Не было никакого смысла выйти в отставку и поехать домой, хотя такая мысль
приходила мне в голову. Все мои радужные перспективы покоились на фундаменте
репутации героя, которая неизбежно пострадает, пусть даже и чуть-чуть, если я уклонюсь от
выполнения долга. Человек менее значительный мог бы на такое пойти, не боясь
последствий, но только не прославленный сэр Гарри Флэшмен, К.В., К.О.Б. 28. Пойдут
разговоры, королева будет удивлена, Палмерстон заклеймит меня — и изваляет в грязи,
заодно. Принимая во внимание все вышесказанное, не стоит забывать и про то, что эта
компания не стоит даже своего названия: пара-тройка месяцев, в течение которых я буду
находиться на достаточном удалении от опасности, ошиваясь в штабе. Хмуро склоняться над
картой, напуская на себя вид усталый и загадочный, или носиться с бумагами из кабинета в
кабинет с развевающимся волосами — ха, мне ли не знать, как надо работать в разведке?
Так что я потащился обратно в Гонконг, пестуя месть, которую обрушу на Прекрасную
Фебу. И что вы думаете? Она со своим оружейным бароном Джозайей отчалила в Сингапур,
вроде как с целью примкнуть к какому-то миссионерскому обществу. Свежо предание —
дайте им три месяца, и они возглавят общество тонг. Но отъезд этой парочки прошел почти
незамеченным на фоне новой сенсации — прибытия сэра Хоупа Гранта с авангардом флота и
армии, которым предстояло отправиться в глубь страны, дабы отстоять права и честь старой
доброй Англии и научить узкоглазых петь «Правь, Британия». От самой верфи Питтана
можно было разглядеть линии белых палаток, разбитых под Коулунгом, и я решил
отправиться туда и посмотреть, что там уготовал мне департамент разведки.
Здесь собрались передовые партии из всех полков. Первые, кого я увидел, были конные
сикхи — в красных тюрбанах из полка Фейна и синих — Пробина — упражняющиеся с
колышками на морском берегу. Их подбадривали криками белые кавалеристы, в которых я, к
своему изумлению, узнал гвардейских драгун. «Помоги вам Бог парни, коли пойдет дождь,
— думаю я, — потому как неся в седле по двадцать одному стоуну ваши лошадки мигом
окажутся по брюхо в грязи». Да, тут присутствовала первоклассная сводная конница. Я
наблюдал, как бородатый совар29 в сером мундире, нанизал колышек и повернул прочь,
издавая ликующие крики, и поздравил себя с тем, что не принадлежу к маньчжурским
татарам.
Но мне-то хотелось взглянуть на мундиры пехотинцев. Будучи сам кавалеристом, я
знал, что именно пехота решает все. Когда артиллерия еще не подошла, а кавалерия не
может продвинуться из-за препятствий или тутти-путти 30, а ты стоишь на пекле, видя, как
клубится на горизонте пыль от приближающихся импи и харок 31, и понимаешь, что они
превосходят наших двадцать к одному — вот тогда ты осознаешь, что все зависит от
сдвоенной шеренги деревенских дурачков и городского отребья с полусотней патронов на
ствол и примкнутым к «энфилду» штыком. Веди их хоть сам Китченер 32, имея санкцию
Д`Израэли, благословение «Таймс» и прощальные напутствия королевы, но вот настает
черед этих парней сжимать цевье и ловить цель в прорезь, и если они не сдюжат, тебе конец.
Разве не достаточно часто приходилось мне стоять, трясясь, за их спинами и мечтать
стащить где-нибудь лошадь? Да, и если я все еще жив, так это потому, что в мои времена эти
ребята подводили редко.
Так что теперь я не без удовольствия разглядывал мундиры и нашивки: добрый старый
28 Кавалер Креста Виктории, кавалер Ордена Бани.

29 Совар (мн. ч. совари) — конный солдат сипайской армии. — Примеч. Дж. М. Ф.

30 Тутти-путти — бугристый; тутти-путти замин — пересеченная местность (хинд.). — Примеч. Дж. М. Ф.

31 Импи — полк зулусов. Харка — отряд бедуинской кавалерии. — Примеч. Дж. М. Ф.

32 Герберт Китченер (1850-1916) — выдающийся английский военачальник, участник колониальных войн

(главнокомандующий в Англо-бурской войне). 
60-й Королевский американский, «буйволы»33, усталые подразделения 44-го — по спине у
меня побежали мурашки, когда я вспомнил залитый кровью снег под Гайдамаком и жалкую
горсть солдат этого самого полка с Сутаром, завернувшимся в знамя в ожидании последнего
натиска гази34. Теперь некоторые из гази сражались на нашей стороне. У лагерного костра
хлопотали пуштуны с густыми баками; я разжился лепешкой-чапати и пригоршней чили,
перемолвился парой слов с наиком 35 с медалью за Собраон и пошел дальше, повинуясь
далекому писку волынок — этот звук неизменно вызывает на глазах моей благоверной
слезы. «Так-так, выходит, у нас тут партия доморощенных дикарей, не иначе», — говорю я
себе. Но нет, это были не гайлендеры, просто «королевские»36.
Не только они наполняли Коулунг музыкой. Я направился к большой палатке с флагом,
откуда доносился отвратительный оглушающий гул. Какой-то штабной, проскочив мимо
пары часовых-маратхов, карабкался в седло своего уолера 37, а на складном стульчике
восседал худощавый молодой человек с пышными усами, рисуя в альбоме. Забавы ради я
подошел к нему со стороны слепого глаза. Человек сердито обернулся.
— Сколько вам еще говорить, чтобы... — начал было он, но тут его рабочий глаз
удивленно распахнулся. — Флэшмен! Дружище! Какими судьбами?
— Так получилось, Джо, — отвечаю я. — Чокнутый Музыкант в палатке?
— Что? Нет, послушайте, сейчас туда нельзя — он же творит музыку!
— Скорее гробит, если судить по звукам, — отвечаю я и просовываю внутрь голову.
Так и есть — в палатке виднелась знакомая тощая костлявая фигура. Скинув мундир,
человек, как проклятый, наяривал на громадном контрабасе, бросая взгляды на ноты,
испещренные бесчисленными пометками, и время от времени дергал себя за седые баки,
видимо, в надежде подстегнуть музу, не иначе. Я кинул в стоявший на столе стакан монетку.
— Отправляйтесь-ка на соседнюю улицу, приятель, — говорю. — Вы нарушаете
тишину.
Нормальный артист — который еще и генерал-майор к тому же — должен был бы
подскочить фуга на три и разразиться гневной отповедью, но у этого нервы были железные, а
самообладание лучше, чему у йога. Он даже бровью не повел — словно и не заметив меня
вовсе, доиграл аккорд, чиркнул что-то в нотах и произнес, не поворачивая головы:
— Флэшмен.
Еще один аккорд, после чего генерал отставил свою пиликалку и вперил в меня
шальные белесые глаза, в последний раз виденные мною в Аллахабаде, когда Кэмпбелл
пришпиливал к моему мундиру крест Виктории.
— Все в порядке, Уолсли, — говорит он, обращаясь к Джо, топтавшемуся за моей
спиной. После чего сжимает мою ладонь костлявой рукой и кивает на стул. Потом в течение
добрых двух минут просто стоит и смотрит на меня, не произнося ни слова.
Я так подробно все рассказываю, дабы вы представили себе, что за птица был генерал-
майор сэр Джеймс Хоуп Грант. Ныне о нем мало кто слышал; Уолсли, скажем (тот малый,
что рисовал у палатки), раз в десять известнее 38, — но в наши времена Грант считался

33  Прозвище Третьего пехотного (Королевского Восточно-Кентского) полка, данное им за колеты из

буйволовой кожи, которыми снабжали полк еще в XVII веке.

34 Гази — фанатик. — Примеч. Дж. М. Ф.

35  Наик — капрал в сипайской армии. — Примеч. Дж. М. Ф.

36 Солдаты Королевского шотландского полка.

37 Австралийская пастушья лошадь, широко использовалась и ценилась в британской кавалерии благодаря

выносливости, отваге и здоровью.

38 Гарнет Джозеф Уолсли (1833—1913), «образчик современного генерал-майора», был одним из самых
значимых военачальников Британии. Он не возглавлял войска на большой войне, но его вклад в так называемые
«малые войны», да и в целом вся его и разнообразная и успешная карьера, являются практически уникальными
человеком из ряда вон. В нем немного было от генерала: он прославился тем, что не знал ни
единой строчки из Библии и был косноязычен настолько, что редко произносил какую-
нибудь иную команду, кроме «в атаку!»; его подход к дисциплине заключался в стремлении
высечь все, что шевелится, а единственным талантом являлось умение играть на этой своей
гигантской скрипке. Чтение карт было для него китайской грамотой, а самую оригинальную
выходку сэр Джеймс совершил, подвергнув себя шестимесячному аресту за то, что назвал
своего подчиненного полковника пьяницей. Но все вышесказанное не имело никакого
значения, потому как Хоуп Грант был лучшим бойцом в целом свете.
Меня, как понимаете, трудно причислить к поклонникам военных героев, и лучшее, в
моем понимании, применение ратным доблестям, это украсить ими стену в Бедламе, но я
способен трезво смотреть фактам в лицо. С саблей, пикой или любым другим холодным
оружием он обращался как в высшей степени умелый и хладнокровный мастер, не знающий
равных; как начальник легкой кавалерии оставлял Стюарта, Ходсона, Кастера и прочих
отдыхать в сторонке. Во время Сипайского мятежа, на всем треклятом его протяжении,
Грант попросту дрался с неослабевающим ожесточением, вызывая восторженные разговоры
— и это в армии, в рядах которой сражались парни вроде Сэма Брауна, Джона Николсона и
(не сочтите за дерзость) хваленый, пусть и не заслуженно, я сам. Гранта, разумеется,
обожали и солдаты, и офицеры — парень он был добрый, хоть и заслужил прозвище
«Провост-маршал»39, и даже общительный — если вас не смущают десятиминутные паузы
между словами. Но как отчаянный рубака сэр Джеймс был «Эклипс первый, остальных не
видно»4041.
в военной истории. Англо-ирландец по происхождению, он следовал своей собственной максиме, гласящей:
«Если молодой офицер желает проявить себя, ему следует рисковать своей шеей». И Уолсли старался изо всех
сил — сначала на Бирманской войне, где был тяжело ранен при штурме вражеского частокола; в Крыму, где
получил два ранения, потеряв глаз; во время Сипайского мятежа участвовал в снятии осады и обороне Лакноу,
удостоившись пятикратного упоминания в рапортах; был на Китайской войне 1860 г.; в Канаде, получив
первый свой командный пост, бескровно подавил восстание на Красной реке; в Африке провел молниеносную
кампанию против короля ашанти Коффе, затем пленил предводителя зулусов Кечвайо; в Египте разбил Араби-
пашу при Тель-эль-Кебире и взял Каир; в Судане лишь немного не успел дойти до Хартума, чтобы спасти
своего старого друга по Крыму и Китаю, Гордона. Уолсли сделали виконтом, а позже возвели в чин
фельдмаршала.
Но прежде всего Уолсли является автором военной реформы и создателем современной английской армии.
Будучи свидетелем и жертвой традиционных устоев, которые, хотя и приводили в большинстве случаев к
успеху, оставались неизменными в течение столетий, а также являясь убежденным радетелем положения
рядовых, генерал сумел прочувствовать необходимость перемен в стремительно модернизирующемся военном
мире. Он разглядел первую «современную войну» в конфликте между Северными и Южными американскими
штатами (Уолсли встречался с Ли и Джексоном Каменная Стена), и его реформы, встреченные резко в штыки в
то время, подготовили британскую армию к новой эре в военном искусстве. Влияние Уолсли, пусть даже
неосознаваемое большинством, сохраняется в армии и до наших дней. Он был (как признали Гилберт и
Гроссмит, создавая пародию на него в «Пиратах Пензанса»), обладателем многих талантов: опытный
чертежник и картограф, генерал прекрасно рисовал, написал несколько книг, включая знаменитую «Карманную
книгу солдата», биографию Мальборо, роман, а также воспоминания о китайской кампании.
Флэшмен дает нам краткий его портрет еще в ранге молодого штаб-офицера, когда еще не расцвели пышным
цветом его горячий темперамент и вспыльчивая требовательность, которые сделали выражение «Это сэр
Гарнет!» синонимом современного восклицания «По высшему разряду!». Уолсли всегда добивался максимума:
он даже кампанию старался выбрать такую, где имел противника, способного сразиться с ним на равных.
Дизраэли (в отличие от автора мемуаров, Фрейзер придерживается более традиционного написания фамилии
известного политика) дал ему живописную характеристику: «Уолсли эгоист и хвастун. Нельсон был таким
же». (См. из работ Уолсли: собственные его «Воспоминания о войне в Китае в 1860 г. (1862), и «Историю
жизни солдата» (1903); а также: сэр Джон Фортескью «История британской армии», т. 13 (1930);
«Национальный биографический словарь».)

39 Провост-маршал (provost-marshal) — начальник военной полиции, иначе говоря каратель.

40 Выдающийся скакун Эклипс (1764—1789) вошел в поговорку как не знающий себе соперников.

41 Поскольку Флэшмену довелось знавать гораздо больше выдающихся воинов, включая великих героев
Крыма, Сипайского мятежа, Гражданской войны в США, Афганистана и Американского фронтира, не говоря
 Во мне генерал угадывал себе подобного, хотя никогда не наблюдал в битве, судя
исключительно по слухам, и мы отменно ладили, учитывая врожденные мои легкость и
наглость. Последнюю ему было не по силам распознать, и, как я слышал из достоверных
источников, он почитал меня чем-то вроде чокнутого — парня, которому сам черт не брат.
Но в итоге обращался со мной, как с неразумным своевольным ребенком, и даже улыбался,
настороженно эдак, моим шуточкам.
Так что Хоуп Грант поприветствовал меня, угостил кофе с печеньем — спиртное,
обратите внимание, у маньяков не в чести, — и без всякой преамбулы перешел к изложению
собственных взглядов на предстоящую кампанию. За этим-то я и пожаловал: двадцать слов
из уст Гранта (и вы могли считать себя счастливцем, удостоившись такого красноречия)
стоили больше двадцати тысяч от иного оратора. В общих чертах ситуация была мне
известна — двенадцати тысячам наших и пяти тысячам французов предстоит препроводить
Элджина и посла лягушатников, Гро, в Пекин, в разверстую пасть дипломатической (а не
исключено, что и военной) оппозиции. Для Гранта это был целый фонтан красноречия:
— Совместное командование. Монтобан и я. Через день поочередно. Прискорбно. —
(Пауза.) — Снабжение скудное. Фураж весь привозной. Лошадей нет. Себе везем из Индии.
У французов нет. Придется покупать для них. Японские пони. Зловредные твари. Дохнут,
как мухи. — (Снова пауза.) — Французы меня беспокоят. Нет опыта. Большие кампании:
Пиренейский полуостров, Крым. Печально. Малые войны не вели. Проволочки.
Столкновения интересов. Лучше бы мы одни. Надеюсь, Монтобан умеет говорить по-
английски.
«Да и второму из вас неплохо было бы научиться», — думаю. Потом спрашиваю,
станут ли китайцы драться. Наступает долгая тишина.
— Может быть. — (Пауза.) — Посмотрим.
Верите или нет, но меня настрой Гранта порадовал: ни слова про то, как мы вздуем
этих парней и будем в Пекине через неделю, чего вы наслышались бы от многих наших
горячих командиров. Его беспокойство — насчет французов и транспортов с провиантом, не
были такими уж серьезными. Этот парень доставит Элджина и Гро в Пекин, причем без
единого выстрела, если будет в его силах. Но коли маньчжуры пожелают помахать кулаками,
то да поможет им Бог. Трудно было выбрать лучшего кандидата на это место, не считая
разве что Кэмпбелла. Я поинтересовался, что ему кажется хуже всего.
— Проволочка, — отвечает сэр Джеймс. — Китайцы тянут время. Нельзя допустить.
Только вперед. Не дать им возможность хитрить. Коварные ребята.
На вопрос, что всего лучше, он ответил с улыбкой:
— Элджин. Лучше быть не может. Ум, здравый смысл. Всего доброго, Флэшмен. Да
хранит вас Бог.

уж о различных туземцах, нежели, возможно, любому другому из современников, к его мнению о Джеймсе
Хоупе Гранте (1808—1875) стоит прислушаться. Оно подтверждается фактами: служба Гранта в Индии и Китае
примечательна главным образом тем количеством времени, которое он провел в рукопашных схватках, чему
благоприятствовала железная конституция и полное пренебрежение собственной безопасностью. «Смерть —
это ничто, — пояснил он как-то, — это все равно что перейти из одной комнаты в другую». Именно в области
вылазок и команды легкой конницей и лежали его таланты, хотя единственную свою кампанию в качестве
командующего (Китай, 1860) он провел прекрасно, вопреки факту, что во многом зависел от дипломатов
(Фортескью очень сетует по этому поводу). Описание Флэшменом наружности и характера генерала
соответствует истине; мемуарист делает упор на том, что этот свирепый боец и непреклонный сторонник
дисциплины являлся необычайно мягким и добрым человеком, со всепоглощающей страстью к музыке —
Грант был одаренным музыкантом и композитором. Не секрет, что своим стремительным продвижением он
обязан тому, что его командир бригады, сам прекрасный скрипач, хотел подыскать себе на должность
начальника штаба человека, умеющего играть на контрабасе. Несмотря на поверхностное образование, Грант
выступил своего рода новатором армейской жизни: ему мы обязаны введением регулярных маневров и военных
игр. Небезынтересно, что Уолсли, интеллектуальнейший среди офицеров, выразился так: «Если я обладаю
определенными военными способностями, я обязан ими одному человеку, и человек этот сэр Хоуп Грант».
(См.: сэр Хоуп Грант и майор Ноллис «События Китайской войны»; Фортескью; «Национальный
биографический словарь».)
 Быть может, случалось, что он говорил и больше, только я, знаете ли, сомневаюсь. Как
сейчас вижу его — прямой, как стрела, он сидит на стуле, сложив на груди мускулистые
руки, густые баки шевелятся, когда генерал словно разжевывает каждое очередное слово,
прежде чем произнести его, а сияющие глаза то и дело опускаются на дорогой сердцу
контрабас. Когда мы с Уолсли зашагали к пристани, вслед нам понеслись звуки
музыкального инструмента, напоминающие стенания большой жабы, взывающей к товаркам
о помощи.
— Концерт для пэдди с аккомпанементом орудий Армстронга, — ухмыляется Уолсли.
— Быть может, он закончит его ко времени прихода в Пекин.
Я выяснил все, что знали военные, и поскольку Гонконг — город, расставание с
которым наполняет сердце радостью, сел на пакетбот, идущий в Шанхай, дабы представится
Брюсу, как мне и предписывалось. Это было все равно что окунуться в другой мир — не то
чтобы Шанхай слыл дырой более благоустроенной, чем Гонконг, но это, если угодно, был
уже настоящий Китай. Гонконг был колонией, то есть Англией с желтым населением — там
правили английские законы, царила опиумная торговля, и все думали только о предстоящей
кампании. Шанхай же являлся великим Договорным портом, где размещались торговые
миссии «чужеземных дьяволов»: англичан, французов, немцев, американцев, скандинавов,
русских и остальных, но в то же время он оставался владением императора. Нас тут терпели
и ненавидели (хоть и пытались извлечь возможную пользу), и стоило тебе высунуть нос за
ворота консульства, чтобы понять: ты сидишь на губе дракона, свирепые глазищи которого
наблюдают за тобой, и даже туман, укрывающий туземный город, суть не что иное, как пар,
вырывающийся из ноздрей чудовища.
Образцовый сеттльмент42 был намного краше Гонконга: роскошные дома тайпэнов,
набережная с колясками и экипажами, резиденции консулов, будто перенесенные сюда из
Дели или Сингапура, с садами за высокой стеной. Но стоило тебе сунуться в город,
зловонный, грязный и кишащий людьми (китайцами, понятное дело), с его узкими улочками
и кучами мусора, корзинами с отрубленными головами, развешанными по углам, и ты
понимал, что находишься в варварской, ужасной стране, где царит дикая жестокость. Да,
здесь на подозреваемого в мелком воровстве не надевают наручников или не вяжут
веревками. И зачем? Есть ведь гвозди, которыми можно сбить ему руки, пока тот не будет
доставлен в кутузку, где его подвесят за подвернутые за спину кисти. И так обращаются с
подозреваемым. Если бедолагу признают преступником (что вовсе не означает виновности)
— его голова отправится в корзину, и это при везении. Если судья будет в плохом
расположении духа, он может приказать засечь преступника до смерти или надеть на него
проволочную рубаху, или поджарить на раскаленных цепях, или расчленить, или оставить
ползти по улице с громоздкой деревянной колодкой на шее, пока не сдохнет с голоду, или
умертвить через татуировку.
Если вы слышали о дьявольской изобретательности китайских наказаний, это может
удивить вас. Проблема в том, что они дьявольские, но вовсе не изобретательные: просто
зверские, подобно кодексу старых моих приятелей с Мадагаскара. Но благодаря хваленой
своей цивилизации китаезы могли бы поучить королеву Ранавалуну кое-каким трюкам,
связанным с процедурой дознания. На Мадагаскаре единственным способом установить
виновного было дать ему яд и посмотреть, как его вырвет — бр-р, до сих пор ощущаю во рту
гадкий привкус тангина43! В Китае же я наблюдал суд над малым, который застукал свою
жену с квартирантом и прикончил обоих топором. Доказать его вину было призвано
следующее испытание: головы убитых кинули в бочку с водой и взболтали. Когда вода
успокоилась, головы повернулись лицами друг к другу, что свидетельствовало об их
прелюбодеянии. Подсудимого оправдали и наградили за то, что вел себя как добродетельный

42 Так назывался европейский район Шанхая.

43 Тангин — малагасийский яд. — Примеч. Дж. М. Ф.

супруг. Это, помнится, был единственный увиденный мной китайский суд, где магистрат и
свидетели не брали взяток.
Вот вам и китайская жизнь, ужасы которой я вовсе не склонен преувеличивать. Ко
всему привыкаешь — через некоторое время ты почти не замечаешь уже валяющиеся в
канавах и сточных ямах трупы нищих или оставленных заживо гнить в клетках
преступников. Не замечаешь даже бесконечного потока обезглавленных тел, кружащихся в
чоу-чоу44 эстуария Янцзы у Баошаня — настойчивого напоминания о том, что совсем
недалеко вверх по реке, на расстоянии не большем, чем от Лондона до Ливерпуля, войска
империи и тайпинов рвут друг друга (а по преимуществу мирное население) в клочья в
великой битве за Нанкин. Имперские канонерки перегородили Янцзы в пятидесяти милях
отсюда, и Шанхай будоражили слухи, что скоро ужасные чанг-мао, Длинноволосые
тайпинские дьяволы, ворвутся и в сам Договорный порт. Однажды, несколько лет назад, они
его уже грабили, поэтому китайские торговцы пребывали в ужасе, отсылая в безопасные
края семьи и пожитки, а наши парни из консульства растерянно разводили руками,
поскольку торговля вот-вот прикажет долго жить, а торговая прибыль — это единственное,
что волновало нас в Китае. Оставалось только ждать и гадать, что происходит за этими
лесистыми туманным равнинами и водными каналами долины Янцзы, в необъятной, богатой
и нищей, охваченной войной империи, которую разъедают язвы восстания, разбоя,
коррупции и заливают потоки крови, тогда как маньчжурский император и правящая знать
наслаждаются роскошью и негой Летнего Дворца в своем далеком Пекине.
— Остается надеяться, что наша армия войдет в Пекин как раз вовремя, чтобы
привести императора в чувство, — заявил мне Брюс, когда я доложился ему в консульстве.
— Как только договор будет ратифицирован, торговля возродится, а наше положение станет
надежным, в стране быстро воцарится порядок. Восстание закончится, так или иначе. Но
если прежде тайпины успеют взять Шанхай... Что ж, это может стать последней соломинкой,
что сломает спину империи маньчжуров. Наша позиция окажется... деликатной. Вряд ли
будет иметь смысл двигаться сквозь превратившуюся в хаос страну, чтобы договариваться с
правительством, которого больше не существует.
Он был знающим, хладнокровным типом, этот Брюс, вопреки гладеньким щечкам и
пушку на голове, делавшим его похожим на получокнутого херувимчика — его скорее
интересовали шансы Сэйерса против Хинена, нежели перспектива возможной резни,
угрожающей ему самому и всем белым на полуострове. Брюс был братом Элджина,
будущего посла, но в отличие от большинства младших братьев не чувствовал
необходимости отстаивать свой статус 45. Держался он просто, а на мой вопрос, существует
ли серьезный риск атаки тайпинов на Шанхай, пожал плечами и ответил, что не берется
сказать.
— Им всегда хотелось заполучить крупный порт, — говорит. — Выход во внешний
мир значительно усилит позиции повстанцев. Но у них нет желания без крайней
необходимости атаковать Шанхай — они опасаются обозлить нас и другие державы.
Поэтому Верный князь Ли, способнейший из тайпинских генералов, присылает мне письмо с
предложением позволить его войскам мирно вступить в Шанхай и объединить силы в борьбе
с маньчжурами. Он напирает на то, что тайпины — христиане, как и мы, и что люди
Британии славятся своей поддержкой народных восстаний против тиранических правителей.
Откуда взялась у него в голове эта неординарная мысль, понятия не имею. Должно быть,
Байрона начитался. Как думаете, Слейтер, читал он Байрона?
— Уж точно не в оригинале, — отвечает секретарь.

44 Чоу-чоу — мощный водоворот. — Примеч. Дж. М. Ф.

45 Достопочтенный Ф.У.Э. Брюс был в свои сорок шесть дипломатом с серьезным опытом, послужив в
Южной Америке, Египте, Гонконге (в качестве колониального секретаря), на Ньюфаундленде (в качестве
губернатора) и в Китае — будучи первоначально секретарем своего брата, а с 1858 г. суперинтендатом
торговли и чрезвычайным послом в Китайской империи.
 — Наверняка. Заодно князь изложил нам возвышенную сущность тайпинской
демократии и заверил в искреннем расположении тайпинского правительства, когда (и в
случае если) оное придет к власти. — Брюс вздохнул. — Чертовски приятное письмо. Я не
решился даже подтвердить его получение.
Жизнью клянусь, я не мог понять, с какой стати тайпинский Китай при любом раскладе
будет лучше гнилой маньчжурской империи, дружественные намерения которой по меньшей
мере сомнительны. А если мы поддержим повстанцев, они в мгновение ока сметут
маньчжуров. Тогда пекинская экспедиция станет ненужной, и Хоуп Грант, Флэши и
остальные парни смогут отправиться домой. Но Брюс покачал головой.
— Не так-то просто ниспровергнуть Империю, существующую со времен Потопа, и
вручить ее неопытной и бесталанной кучке крестьян. Бог — свидетель, маньчжуры —
отвратительные, коварные скоты, но мы хотя бы знаем, чего от них ждать. О, знаю, что
епископ королевы узрел в тайпинском восстании перст божественного провидения, а наши
миссионеры зовут их собратьями по вере. Сомневаюсь, что последнее соответствует истине.
Но даже если так, это были бы какие-то чертовски странные христиане, а, Слейтер?
— Как в Южной Америке, да? — мрачно отзывается Слейтер.
— Да и сумеют ли эти ребята править? Их возглавляет визионер, а на ведущих постах
стоят ростовщики, мелкие чиновники и кузнецы! Прям Джек Кэд и Уот Тайлер 46! Ли —
лучший из них, да еще Хун Женьгань — человек, судя по всему, цивилизованный, но
остальные — сущий сброд, управляющий захваченными провинциями посредством террора
и порабощения. А это не тот путь, что позволяет выигрывать войны, скажу я вам. Тайпины
совершенно непредсказуемы, и кто поручится, что их безумному повелителю не явится в
следующий миг божественное откровение, повелевающее истребить всех чужеземных
дьяволов или объявить войну Японии?
— Но допустим, — осмелился ввернуть я, — что тайпины все-таки победят?
— Вы, видимо, допускаете, — подхватывает Брюс, как никогда напоминая
херувимчика, — что они выглядят способными победить? Ну, в подобном случае
правительство Ее Величества, конечно же, пересмотрит свою позицию. Но пока игра еще
идет, мы придерживаемся абсолютного нейтралитета и выказываем уважение Небесному
императору и действующему правительству Китая.
Я кивнул, но выразил мнение, не будет ли резонным, учитывая угрозу тайпинов
Шанхаю, заверить этого генерала Ли в своем благорасположении — пусть даже для вида.
— Нет. Державы договорились игнорировать демарши, подобные письму Ли. Если о
нашей переписке с ним станет известно в Пекине, одно небо знает, что станется из наших
негоциаций с имперским правительством. Нас могут обвинить в сговоре с мятежниками, и
Гранту придется вести настоящую войну. Мы можем иногда пойти на переговоры
стайпинами — неофициальные, — задумчиво добавляет посол, — но будем делать это
только там и тогда, когда удобно нам, не им.
Все это было интересно мне постольку поскольку. Важно было то, что Элджин
ожидается не раньше июня, и до этого времени мне, его личному помощнику по вопросам
разведки, остается пинать балду, разделяя удовольствия между дипломатическим корпусом
Шанхая и более низменными наслаждениями, которые можно найти в местных синг-
сонгах47 и притонах. Чем я и занялся — и все это время китайский дракон вострил на меня
зубы, не спуская жадных глаз.
Развлечения оставляли достаточно досуга, чтобы выполнять несложную работу при
консульстве — при нас существовал обширный бандобаст 48 по добыче разведывательных

46 Джек Кэд — предводитель крестьянского восстания в Англии в 1450 г. Уот Тайлер — вождь крупнейшего
в истории Англии народного восстания в 1381 г.

47 Синг-сонг — китайский мюзик-холл. — Примеч. Дж. М. Ф.

48 Бандобаст — конгломерат, организация (хинд.). — Примеч. Дж. М. Ф.

сведений, и мне следовало ознакомиться с его работой. Состоял он по большей части из
странных маленьких кули, появлявшихся через заднюю дверь под покровом ночи с
очередной порцией базарных слухов; разъездных торговцев, приносивших новости с
верхнего течения реки; помощников миссионеров, которым удалось пробраться через боевые
порядки тайпинов под Нанкином; а также неисчислимого количества юных китайцев,
бывших студентами, клерками или сводниками. Все они сообщали краткую или
пространную информацию, от которой папки разведывательного отдела распухали все
больше и больше. По преимуществу эти сведения представляли собой бесполезный,
утомительный хлам — среди шпионов не было Ань-Ятхэ, способной скрасить рутину — и
чертовски тягостный для тех, кому выпадала доля просеивать и обобщать данные. А именно
двум китайцам, которых звали — Богом клянусь! — господин Жир Дяй и господин Ху Дой.
Они собирали воедино, анализировали и докладывали выводы. И вы удивитесь, узнав, как
много можно извлечь, оказывается, даже из самой безумной болтовни.
Например, вот очень странная вещь, которая помогла нам предвидеть окончание
великой осады Нанкина в апреле 1860 г. Имперские войска тесно обложили город и
заблокировали оба берега реки, но не могли взять укрепления повстанцев. У тайпинов,
помимо зажатых в городе сил, имелись в округе разрозненные отряды, слишком, однако,
слабые, чтобы снять осаду. Сложилась настолько патовая ситуация, что между линиями
императорских войск и стенами возникла своего рода ярмарка, где представители
противоборствующих сил встречались, братались, а тайпины покупали у солдат все
необходимые товары! Им поставляли еду, опиум, женщин, даже оружие и порох, а
рассчитывались повстанцы серебром, которое захватили в Нанкине, отбитом в пятьдесят
третьем.
Причудливое положение, даже для Китая. Оно пробудило во мне любопытство, и когда
один из наших шпионов принес вести об этой торговле, я решил просмотреть отчет. И
обнаружил деталь, показавшуюся немного странной. Мне не по сердцу копаться в таких
вещах, можете не сомневаться, и я горько пожалел, что влез в эту историю, потому как
мелочь оказалась ключом к ситуации, и побудила Брюса действовать раньше, чем следовало.
И повлекла тем самым крайне неприятные последствия для меня лично.
— Чудная штука, господин Жир Дяй, — говорю я. — С какой стати тайпинам покупать
мотки черного шелка? Проклятье, на этой неделе они выложили за них пятьсот лянов 49!
Больше, чем за патроны. У них что, ожидаются похороны?
— Очень любопытно, — отвечает он. — Господин Ху Дой, будьте любезны проверить
отчет за предыдущую неделю.
Тот проверил и обнаружил, что тогда тайпины купили еще большее количество
черного шелка. Китайцы хмыкнули, нырнули в свои записи и пришли к ошеломительному
выводу.
Всегда, когда тайпины предпринимали отчаянную военную операцию, они неизменно
поднимали над каждой ротой черный шелковый флаг, который означал, что солдаты обязаны
следовать за ним под страхом смерти. У них в шеренгах имелись специальные каратели,
обезглавливавшие любого дрогнувшего — полагаю, это производило на рекрутов просто
волшебный эффект. И когда мы выяснили, что черный шелк пересылают из города в две
тайпинские полевые армии: Золотым львам небезызвестного Верного князя Ли и Певцам
неба Чень Юйчена, стало ясно как день — Ли и Чень готовятся к атаке на осаждающих. Что
они в свое время и проделали, а наша заблаговременная догадка позволила дост. Ф.У.Э
Брюсу измыслить, смею утверждать, дьявольски хитрый план. (Если вас удивляет, что
осаждающие войска не уловили смысла приобретения тайпинами черного шелка, пусть это
лишний раз продемонстрирует вам суть имперской китайской армии. А если они даже и
догадались бы, то скорее всего лениво бы зевнули или разбежались кто куда.)
Я оказался достаточно глуп, чтобы обратить внимание на этот пустяк — Жир Дяй и Ху

49 Около 160 фунтов по тогдашнему курсу. — Примеч. Дж. М. Ф.

Дой с тех пор благоговели передо мной, — но вскоре утратил к нему интерес, обнаружив в
секретных материалах гораздо более важную информацию, позволившую мне затеять
крупную операцию. Значилось в донесении следующее:
«Сообщается, что графиня X., жена главного атташе русской миссии, наносит
еженедельные визиты китайскому парикмахеру и под предлогом наведения красоты
каждый раз уединяется с четырьмя (!) крепкими маньчжурскими «знаменщиками» 50  в
комнате на верхнем этаже лавки, после чего отправляется восвояси с новой куафюрой и
довольным выражением на лице».
[Официальное заключение Жир Дяя и Ху Доя: объект уязвим и на него можно
воздействовать в случае, если потребуется доступ к бумагам супруга.
Действия: никаких ].
[Неофициальное заключение Флэши: объект — стройная, развратного вида штучка,
которая курит коричневые сигареты и пьет на дипломатических приемах, как лошадь, но
до поры была неуязвимой по причине проявляемого холодного презрения .
Действия: направить объекту анонимную записку с советом поменять парикмахера,
либо ее муж узнает нечто компрометирующее графиню в его глазах. К записке приложить
адрес нового заведения и приготовиться к приему гостьи ].
Как видите, никогда не стоит пренебрегать хорошей разведывательной работой.
Любопытная женщина; знаете, она не выпускала этих чертовых сигареток изо рта ни на
минуту, даже когда... А еще держала на столике рядом с кроватью большой бокал с водкой.
Но я отвлекся. Брюс подводил свою мину, и однажды вечером, когда я вернулся после
изматывающей встречи в парикмахерской, объявил ни с того ни с сего, что посылает меня в
Нанкин.
Было время, когда предложение вмешаться в оживленный процесс истребления
китайцами друг друга заставил бы меня закудахтать, как перепуганная курица, но оно
осталось позади. Я рассудительно кивнул, пока лицо мое наливалось багрянцем (причиной
коего был страх чистой воды, но его часто приписывали ярости и решимости), а
внутренности привычно похолодели. Вслух же я поинтересовался, нахмурившись, неужели я
и в самом деле лучший кандидат... Смышленый китаец способен лучше справиться с
миссией... Неизвестно, сколько времени она займет... Нужно быть под рукой к моменту
приезда Элджина... Не будет ли наша политика скомпрометирована, если поблизости от
штаб-квартиры повстанцев заметят высокопоставленного английского офицера... Строгий
нейтралитет... Но конечно, Брюсу виднее...
— Ничего не поделаешь, — резко отвечает тот. — Было бы ошибкой не
воспользоваться вашими талантами в случае столь крайней необходимости. Перед Нанкином
вот-вот разразится битва, и нет сомнений, что тайпины разгромят войска императора в
долине Янцзы. Это изменит соотношение сил во всем Китае — одним ударом мятежники
сделаются повелителями всей страны от Гуанси до Желтого моря.
Дипломат обвел рукой южную часть Китая на висящей на стене карте.
— Я сказал несколько недель назад, что может прийти время начать переговоры с
тайпинами, — продолжает он, и херувимообразное лицо сделалось вдруг усталым и
серьезным. — Час пробил. Руки Ли будут развязаны, и я не сомневаюсь, что он двинется на
Шанхай. Если это случится, Англия, Франция, Америка и Россия не смогут игнорировать
тайпинов долее — нам придется раз и навсегда выбрать между ними и маньчжурами. —
Брюс потер подбородок. — Ужасный выбор. Мы избегали его в течение десяти лет, и будь я
проклят, если хочу, чтобы делать этот выбор пришлось вот так, в спешке.
Я молчал, потому как, с холодеющими потрохами, вспомнил, что, когда тайпины в
прошлый раз дали битву под Нанкином, отбивая его у маньчжуров, в пятьдесят третьем,
резня получилась просто невообразимая. Все до единого маньчжуры гарнизона были
перебиты — двадцать тысяч трупов в один день — женщины сожжены живьем. И все будет

50 «Знаменщик» — солдат-гвардеец из племенных маньчжурских войск.

во много крат хуже теперь, когда дезертиры как из тайпинской, так и из императорской
армий совместными усилиями режут, грабят, насилуют и жгут все, что попадается на глаза.
Самое место, куда отправить бедолагу Флэши размахивать белым лоскутом с жалобными
воплями: «Сэр, прошу вас, могу я переговорить?..»
— Нам остается де-факто придерживаться нейтралитета, держась на расстоянии от
повстанцев, — продолжает Брюс. — Если они ударят на Шанхай, нам придется либо драться
— избави Бог — либо идти на переговоры, которые маньчжуры будут рассматривать как
подлое предательство. И тогда только небо поможет нашей пекинской экспедиции. Так что
задача в том, чтобы тайпины не двинулись на Шанхай.
— Как, черт возьми, вы намереваетесь добиться этого? — резко спрашиваю я. —
Разбив имперцев под Нанкином и залив глаза кровью, они не станут стоять и дожидаться!
— Вы не знаете тайпинов, сэр Гарри, — возражает Брюс. — Как и никто из нас. Мы
знаем только, что от них можно ожидать чего угодно. Я предполагаю, что они пойдут на
Шанхай, но их чокнутый повелитель способен объявить Семь Лет Спокойствия, например,
или что-нибудь в этом роде! Или перебросить свои армии на Юньнань. Не исключено, что
они вообще ничего не предпримут. И вот почему вам следует отправиться в Нанкин.
— Но что от меня требуется? — взмолился я.
Дипломат сделал круг по комнате, побарабанил пальцами по бумагам на столе, сел и
уставился в пол. Занялся изобретением нового средства окунуть Флэши в суп, надо полагать.
— Не знаю, сэр Гарри, — отвечает он наконец. — Вам необходимо убедить тайпинов
не идти на Шанхай. По крайней мере, в ближайшие несколько месяцев. Но как вам это
сделать?.. — Он поднял голову и посмотрел мне прямо в глаза. — Самая дьявольщина в том,
что я не могу наделить вас никакими полномочиями. Я не ответил на письмо Ли, но передал
на словах намек, что к нему может пожаловать... хм-м... английский визитер. Никаких
официальных представителей, разумеется, — просто джентльмен из Лондонского
миссионерского общества, желающий познакомиться с Государством Небесного
Благоденствия и засвидетельствовать свое почтение. Ли поймет... поймет так, как сочтет
нужным то мнение, которые выскажет указанный джентльмен — именно мнение,
подчеркиваю. А заключаться оное будет в том, что если нападение тайпинов на Шанхай
будет означать крах любых надежд на построение отношений с Британией, то отказ от него
по меньшей мере вовсе не побудит нас смотреть менее благожелательным взором на
последующие предприятия повстанцев.
— Я уже представляю, как излагаю это все на беглом китайском! — говорю я и он
соизволил беспомощно пожать плечами.
— Это все, на что я могу вас уполномочить. Дело в высшей степени деликатное. Мы
должны дать им понять, на чем стоим — но при этом не спровоцировать на действия и не
обидеть смертельно (черт, они же могут стать следующим правительством Китая!), и, что
самое главное, не позволить уличить себя в любого рода официальных контактах с ними!
Вот почему ваше присутствие оказалось для нас царским подарком — вам приходилось
выполнять подобные поручения в Индии, и не без успеха, насколько припоминаю.
Бред сумасшедшего — мои дипломатические экскурсы неизменно заканчивались
битвой или резней высшего разряда, когда я из кожи вон лез, лишь бы унести ноги подобру-
поздорову. Брюс встал и уставился на карту, пожевывая губу.
— Вы понимаете, насколько сложно мне снабдить вас инструкциями, — продолжает
он. — Мы даже не знаем толком, что представляют собой тайпины. Небесного Повелителя
лично не видели уже несколько лет — он затворился в огромном дворце, окруженный
тысячью женщин-прислужниц, и пестует свои удивительные мысли!
Я готов был поспорить, что раздумьям он посвящает не все время без остатка.
— Если бы удалось убедить его ничего не предпринимать.. . посадить Ли на поводок...
— Дипломат пожал плечами. — Но кто поручится, что правитель хотя бы в своем уме, или
что вас пустят к нему? Если этот вариант не пройдет, вам останется извлечь все возможное
из Верного князя Ли.
 Отличный выбор, согласитесь: затворник, почитающий себя братом Христа, или
военный вождь, истребивший народу больше, чем Чингисхан.
— Кроме него единственный, кто способен прислушаться к доводам рассудка — это
первый министр, Хун Женьгань. Это самый разумный — или, по крайней мере, наименее
чокнутый из тайпинских ванов51. Учился в миссии, говорит по-английски. Остальные —
тупые, суеверные зелоты, упивающиеся властью и кровью, всецело находящиеся под пятой у
Небесного Правителя. — Брюс покачал головой. — Вам следует использовать методы,
убеждения, которые покажутся наилучшими. Оказавшись с ними лицом к лицу, вы сами
сообразите, что сказать.
Или, не исключено, проорать дурным голосом. Из всех безнадежных, опаснейших
поручений это... Впрочем, мне еще следовало достичь адресата.
— Как я попаду в Нанкин? Разве имперцы не блокировали реку?
— Вас разместят на «Янцзы», пароходе Дента. На следующей неделе судно идет в
Нанкин. Имперцы пропускают наши корабли, и до самого Цзяньина река совершенно
свободна. Если там «Янцзы» остановят, вам следует пробираться дальше как сможете. Один
из наших агентов, миссионер по фамилии Проссер, поможет вам. Вас снабдят бумагами из
Лондонского миссионерского общества на имя мистера Флеминга, но тайпины будут точно
знать, кто вы на самом деле, хотя ни они, ни вы не должны признавать этого.
На том и порешили. Мне предстоял прыжок в очередной омут, и ни черта тут не
поделаешь. Брюс пошел по второму кругу, особо напирая на деликатность задания:
правительство Ее Величества, мол, не должно быть никоим образом скомпрометировано.
Каждая выигранная неделя будет рассматриваться как дар небесный, но в идеале мне
следовало убедить эту шайку больных на всю голову головорезов, что, в каком бы городе ни
планировали они устроить очередную резню, это не должен быть Шанхай.
— Отлично, сэр, — отвечаю я, весь такой бравый и отважный. — Буду честен: я
попробую, но не надеюсь на успех.
— Любой другой мог произнести такие слова из нежелания ехать, стремясь избежать
риска, — торжественно заявляет он. — Но знаю, что у вас мысль об опасности даже не
мелькнула голове.
Конечно, не мелькнула — ведь она ее ни на миг и не покидала.
— Да хранит вас Бог, сэр Гарри.
И под хор осеняющих нас ангелов мы пожали друг другу руки, после чего я вышел,
бодрым шагом устремившись в сортир.

***

Когда на следующий вечер я поднимался по трапу на «Янцзы», под мышкой у меня

находился «адамс», в саквояже — кольт и сотня патронов, за голенищем прятались нож и
пухлый блокнотик, в который, стараниями гг. Жир Дяя и Ху Доя, были занесены все
известные факты о тайпинах. В хорошие времена путешествие до Нанкина занимало два
Дня. Теперь оно потребует с неделю. Я был слишком разбит и напуган, чтобы обращать
внимание на детали. Насколько помню, «Янцзы» ничем не отличался от прочих речных
пароходов: на корме полдюжины кают для избранных — в том числе и меня, — внизу пара
салонов для тех, кто не может позволить себе койку, а на носу большое открытое
пространство для кули и им подобных. Шкипером был некий Уизерспун из Гринока —
тощий пессимист с металлом во взоре и голосом, напоминающим звук пересыпающегося
угля. Не сомневаюсь, что так и провел бы время до отплытия в глубокой задумчивости, но не
тут-то было, потому как, стоя у поручней и пялясь на причал и маслянистую воду, я заметил
вдруг единственную вещь, которая могла отвлечь меня от мрачных мыслей.
Трап, ведущий к загону для третьего класса, кишел кули, бедными китайцами и белым

51 Ван — князь, принц. — Примеч. Дж. М. Ф.

сбродом — даже в те дни Шанхай служил пристанищем для белой бедноты, хорохорящихся
полукровок и изгоев со всего мира. На корабль поднимались ласкары, даго разных сортов,
филиппинцы, греки, малайские арабы и все разновидности узкоглазых. На некоторых и
одежды почти не было, другие тащили чемоданы и тюки. С полдюжины стрелков-сикхов,
выступавших в качестве охраны, без лишних церемоний загоняли пассажиров на борт, и
последние устраивались при свете мерцающих масляных фонарей, отбрасывающих
причудливые тени на пристань и палубу.
Мой рассеянный взгляд выхватил вдруг фигуру, шагнувшую с причала на сходни. Даже
в такой пестрой толпе эту женщину сложно было не заметить — не только в силу
необычного наряда, но и благодаря стилю, манере держаться и... Было в ней нечто животное,
одним словом.
Меня, признаться, привлекают крупные высокие женщины. Вспомнить хотя бы Сьюзи
Уиллинк или стройную, как ива, Клеонию, или весомую — по имени и на деле — миссис
Лейд52, а еще Касси и ту немецкую шлюху с Хаймаркета, и даже таких горгон как Нариман и
королева Ранавалуна.
Впрочем, найдется немало доводов и в пользу миниатюрных красоток, таких как Шелк,
дочь Ко Дали, или блондиночка Валя, или эта бешеная карлица — миссис Мандевиль, или
озорные крошки торговца Вампоа, или Разгоняющая Облака, или маленькая распутница
Ехонала. Впрочем, о последней речь еще впереди. В общем и целом, впрочем, я склонен
отдать предпочтение золотой середине: Элспет, Лола, Ирма, Жозетта, Фетнаб и... Ну да,
опять Элспет.
Вовсе не в упрек перечисленным выше леди, которых всех я нежно любил, должен
заявить, что по части умения притягивать взоры девица, поднимающаяся по трапу, не знала
себе равных. Прежде всего, в ней было по меньшей мере шесть футов росту, выправка как у
гвардейца и поступь легкая, как у леопарда. Она, без всякого сомнения, была китаянкой, ну с
легкой примесью островитянки, быть может. Когда девушка смеялась — а в данный момент
именно это она и делала, обращаясь к семенящему позади приземистому парню, — ее смех
звучал звонко и раскатисто, а белоснежные зубки сверкали в улыбке на миловидном личике.
Совсем не китайский стиль. Вокруг головы у нее был плотно повязанный платок, остальную
одежду составляли блуза, хлопковые штаны до колен и тяжелые сандалии. Зато вокруг шеи
шел плотный воротник, сделанный, казалось, из металлических колец, а руки, голые до плеч,
были обильно украшены браслетами. Что до линий фигуры, то Рубенс от восхищения сгрыз
бы свою кисть.
Так как сходни были запружены народом, ей пришлось подождать. Держась одной
рукой за ограждение, она стояла вполоборота, беспечно болтая и пересмеиваясь со своим
компаньоном. Как-то раз ее взгляд поднялся и встретился с моим. Девушка сказала что-то
приятелю, снова посмотрела на меня, все еще смеясь, потом взбежала по доскам грациозно,
как кошка, и скрылась из виду.
Я не самый впечатлительный из людей, но тут вынужден был обеими руками
ухватиться за поручень, после чего решительно потер подбородок. Ей-богу, нельзя оставлять
такую штучку без внимания! Сложена, как дагомейская амазонка, но только выше и стократ
грациознее. Вполне возможно, эта самая сильная из женщин, каких я встречал, и опыт
обещал быть интересным. В любом случае необычная. Как же половчее затащить ее в каюту?
Ни деньги, ни нахрап тут, видимо, не помогут. Ладно, сначала надо будет взглянуть на нее
поближе.
Я выждал, пока пароход не отвалил, вспенив винтом воду, и в сумерках не замерцали
далекие огни острова Чун-мин. Потом спросил у стюарда, где найти проход к палубе
третьего класса. Тот указал на трап и сказал, что у двери салона я найду помощника
капитана, который все покажет. И точно, едва начал я спускаться, из салона вышел парень в
лоцманской фуражке. Улыбаясь, он поднял глаза, намереваясь пожелать мне доброго вечера,

52 От англ. «lade» — груз, ноша.

но тут челюсть у него вдруг отпала, а моя рука нырнула за отворот, нашаривая рукоять
«адамса».
Передо мной стоял мистер Фредерик Таунсенд Уорд. 

Секунд примерно пять мы просто таращились друг на друга. Потом он рассмеялся

приветливейшим, насколько можно представить, образом.
— Ну и ну, будь я проклят! — восклицает янки. — Это же полковник! Как поживаете,
сэр?
— Руки перед собой... сэр, — говорю. — Теперь поднимайтесь, медленно.
Я отступил на каютную палубу, он, по-прежнему улыбаясь и не сводя глаз с моей
спрятанной руки, шел следом.
— Эй, в чем дело? Слушайте, если у вас там за отворотом хлопушка, так имейте в виду
— тут у нас законопослушное судно...
— Вы хотите сказать, что оно не перевозит контрабандой оружие для тайпинов?
В ответ Уорд весело рассмеялся и затряс головой.
— Ну, тут мы квиты! Разве вы не стреляли в меня? Причем дважды? И с какой стати?
Уверяю, вам не причинили бы ни малейшего вреда. Сгрузив товар, я вернул бы вас в Макао!
Голос его звучал почти обиженно.
— Ах, придется попросить у вас прощения! Понимаете, мне об этом никто не сказал.
Думаю, любой человек пришел бы к такому же умозаключению, как и я, стоило ему усвоить
тот незначительный факт, что вы перевозили оружие, а не опиум.
— Послушайте, Карпентер сказал, что чем меньше вы знаете, тем лучше, — честно
признался американец. — Таков был его приказ. Вот чертов идиот, — добавил Фред с
досадой. — Если бы он дал мне настоящего китайского лоцмана, мы никогда не попались бы
тому шлюпу-лайми. Кстати, а как вам удалось выпутаться?
— Не уверен, что мне это удалось, — брякнул я, не подумав, и глаза шкипера
распахнулись.
— Неужто они замели вас? — он присвистнул. — Ну и ну, мне так жаль! Честное
слово!
Американец и впрямь выглядел расстроенным.
— За какую-то кучку ружей? Чтоб я сдох! — он затряс головой, потом улыбнулся
слегка застенчиво. — Знаете, полковник... А не махнуть ли нам на все рукой и не пойти ли в
мою каюту, пропустить по стаканчику? Ей-богу, мне адски жаль, но тут нет моей вины. Да и
кроме того, что было, то прошло.
Уорд посмотрел на меня со смешанным выражением раскаяния и усмешки.
— А еще у вас передо мной фора в два выстрела. Забудем все — о`кей?
И он протянул мне руку.
Знаете, я наделен талантом узнавать подлеца с первого взгляда. Но у меня
складывалось странное впечатление, что мистер Уорд и не подлец вовсе. О, мне попадались
очаровательные мерзавцы, обворожительные как не знаю кто, но глаза непременно выдавали
их. Взгляд этого парня был ясен и прям, как у младенца. Вы можете сказать, это
свидетельствовало против него. Но все же... Похоже, он и впрямь очень рад видеть меня.
Американец не казался хорошим актером, да и с какой стати ему притворяться? В данную
минуту я не представлял для него ни малейшей угрозы, уж точно не здесь.
— Надо было мне размозжить твою чертову башку! — говорю.
— Вы были на волосок от этого! — радостно восклицает он, и, видя, что я не
собираюсь принимать его руку, продолжает. — О`кей, вы вправе злиться, не спорю. Но
почему бы нам все-таки не выпить, а? Я сейчас не на вахте.
И впрямь, почему? Прежде всего, это был человек, которому не так просто отказать, а
кроме того, он пробуждал во мне любопытство. Я не сомневался, что это редкостная пташка,
поэтому последовал за ним в душную крошечную каюту, где хозяин усадил меня на койку и
наполнил две рюмки.
— Вот это здорово! — говорит Уорд, усаживаясь на рундучок. — Разве не находите?
И, не давая вставить мне даже слова, начинает пространно рассказывать, как
пробирался через заросли риса, как проскользнул тайком в Макао, а оттуда добрел берегом
до Шанхая, где показал свои бумаги Денту и тот дал ему место помощника. Я следил за ним,
как коршун, но Фред был прозрачен, как стеклышко, продолжая болтать без умолку.
Чокнутый, как пить дать, но если и шельмует, то по нему никак не скажешь.
— Не самое скверное место, — продолжает он. — Но мне не по сердцу задерживаться.
Парень по фамилии Гауг — один из ваших, он командует флотилией императорских
канонерок, — предлагает мне должность второго помощника на «Конфуции». Намереваюсь
согласиться.
— А как же с идеей стать тайпинским князем? — спрашиваю я.
Он хмыкнул и скривился.
— Ну уж нет, благодарю, сэр. Нагляделся я на них за эти недели. Эти ребята не по душе
Фреду Т.
Он так решительно затряс головой, что я, думая о своей миссии, стал допытываться
насчет подробностей.
— Ну, это все чепуха насчет того, что они христиане — у них и понятия об этом нет!
Тайпины без умолку трещат про Иисуса, учение которого подхватили, но поняли
совершенно превратно... Вот например, чтобы не быть голословным: принимая нового
рекрута, ему дают три недели на изучение «Отче наш», и если он не справился — фьюить! —
Уорд провел ладонью поперек горла. — Без дураков! Ну и что это за христианство, скажите
на милость? И с народом они обращаются хуже некуда. Отнимают все добро — у тайпинов
ведь нет собственности, все общее. Если ты, конечно, не один из ванов. Крестьян на работу
организовывают ротами, как солдат, и если человек болен или слишком стар — снова
«фьюить»! Все обязаны горбатиться на тайпинов и исполнять их дурацкие религиозные
правила, и знать наизусть прокламации Небесного Повелителя — а это такой жуткий бред,
доложу вам! Тысяча Правильных Вещей, Книга Небесных Законов — и во всей этой чепухе
никто ничего не понимает ни на грош!
Я заметил, что миссионеры души не чают в тайпинах, и американец снова закачал
головой.
— Так, возможно, и было, но теперь у них открылись глаза. Поднимитесь вверх по
реке, в тайпинские провинции, и увидите руины, разоренные деревни, горы трупов. И если
бы все эти их правила и установления приносили пользу — так нет, от них только хуже! Ни у
кого нет земли, поэтому нельзя ничего сеять, пока тайпины не скажут. При этом местные
власти ждут приказа свыше, а те еще свыше... И что делать человеку, который, скажем, был
сапожником, а тут вдруг его отправляют на поля? Зато он соблюдает законы и учит по главе
из Библии каждый день, и уверен, что Моисей — это маньчжурский мандарин, который
решил вдруг одуматься!
Я напомнил, что Небесный Повелитель является вроде как образованным человеком, да
и даже если он спятил, неужели среди тайпинов нет никого, кто не оторвался от жизни?
Американец презрительно фыркнул.
— О ком вы говорите? О купцах, чиновниках и других парнях, кое-чему учившихся?
Им нет дела до Небесного Государства: они или уже перебиты, или запуганы до смерти. С
какой стати им переживать за шайку, которая грабит их и почитает ничем не лучше простых
крестьян? К тому же эти люди давно убедились, что тайпины способны только грабить,
красть да бездельничать.
— Похоже, вам много чего удалось узнать за такой короткий промежуток времени, —
сказал я, на что он ответил, что одной поездки в Нанкин да зрелища окрестностей оказалось
для него более чем довольно.
— Это подлые и жестокие твари, — твердил Уорд. — Согласен, импы еще хуже —
армия их прогнила насквозь, и прикрывается войной как благовидным предлогом грабить и
убивать любого, кто подвернется под руку, но за ними по крайней мере хоть что-то стоит.
Настоящее правительство, я имею в виду, пусть даже и не слишком хорошо работающее, ну
и... и... своего рода конституция. Китайская, я хочу сказать. — Фред спокойно улыбнулся и
отпил еще глоток. — Боюсь, я выражаюсь не слишком ясно. Все, что есть у тайпинов — это
чокнутая мечта, и им не по силам воплотить ее в жизнь. Так вот, имперцы, быть может,
несильно далеко ушли от них, но хотя бы читать и писать умеют.
Я поинтересовался, видел ли он в Нанкине кого-нибудь из вождей тайпинов. Он
ответил, что нет, но слышал более чем достаточно.
— С ними, насколько я могу судить, все в полном ажуре — это-то меня и добило. Они
постоянно разглагольствуют про братство и равенство, но живут во дворцах и проводят
время в роскоши, тогда как с простыми людьми обращаются не лучше, чем с ниггерами.
Знаете, — продолжает Уорд с ребяческой пылкостью, — поначалу тайпины заставляли
женщин и мужчин жить раздельно. У них в Нанкине есть особый район для девиц, и если те
с кем-нибудь из парней... Ну, вы понимаете... Ну, их просто казнили. Даже сейчас, если ты не
женат, и... и... ну, ясное дело, то тебя фьюить — и без разговоров! Беднякам разрешается
иметь одну жену, зато ваны... — он раздул щеки. — Те берут любую девицу, которая
приглянется, и творят что хотят в своих дворцах. Так мне говорили.
Я нашел тему весьма увлекательной и стал приставать насчет подробностей, но
собеседник не в силах был их сообщить.
— Для богатых один закон, для бедных — другой, так я понимаю, — философски
заметил он. — Учтите, на их счету есть и хорошие поступки. Скажем, они не дозволяют
бинтовать ноги девочкам53, но жуликам и бандитам спуску не дают. Воровство, курение
опиума, проституция — да за малейшее нарушение закона, даже за лишние разговоры —
сразу голова с плеч. Сам видел.
Я полюбопытствовал, как долго, по его мнению, станет народ терпеть правление столь
же деспотичное, как маньчжурское, и в то же время менее эффективное. Он только
рассмеялся.
— Подождите, пока не увидите тайпинских солдат! В чем их сильная сторона, так это в
дисциплине. Они сами следуют ей, и народ принуждают. Вот почему им так легко удается
бить имперцев — солдаты действительно хороши, как и генералы. Я скажу одну вещь, и чем
быстрее все наши усвоят ее, тем лучше — все идет к тому, что скоро Китай станет
тайпинским, если только мы — вы, англичане, мы, американцы, французы и прочие, не
вмешаемся в это дело.
Уорд говорил убежденно, пристукивая пальцами по рундучку. Здравомыслящий
парень, когда в своем уме. Однако разговор про ванов и их женщин напомнил мне про
первоначальную цель, поэтому я оставил его и поспешил на палубу третьего класса. Помимо
прочего, эта беседа была столь тесно связана с моими служебными обязанностями, что я
чувствовал острое желание отвлечься.
Ночь уже вступила в свои права, и мы шлепали вверх по течению, оставляя по
штирборту огни Чунмина, а холодный ветер изгонял последние остатки дневного тепла.
Плохо освещенная просторная палуба была усеяна спящими, и я хотел уже было плюнуть и
повернуть назад, как услышал голоса, доносящиеся спереди. Лавируя между телами, я
обогнул рубку на носу и тут сердце мое сладострастно екнуло — у поручней на баке
виднелась та самая худощавая высокая фигура. Девица разговаривала с двумя китайскими
речниками. Они повернулись, поглядев на меня, а девушка засмеялась и сказала что-то,
после чего китаезы растаяли в темноте, оставив нас наедине под носовым огнем. Она стояла,
опершись локтями на поручни. Юпитер, ну и рост — я не дотягивал до нее добрых дюйма
53 Бинтование ног — обычай, практиковавшийся в Китае с начала X до начала XX века. Деформированные
миниатюрные ступни считались красивыми и были данью моде. Полоской материи девочкам привязывали к
ступне все пальцы ноги, кроме большого, и заставляли ходить в обуви малого размера, отчего ступни
значительно деформировались, иногда лишая возможности ходить в будущем.
четыре! Я подошел, похотливо любуясь превосходными мускулами голых, увешанных
браслетами рук, ленивой грацией роскошного тела, чувственным выражением лица,
возвышающегося над странным воротником из цепей. О, девчонка была готова поиграть —
это читалось в каждой линии ее фигуры.
— Хийя, высокая девушка, — обратился к ней я, а она вперила в меня невинно-
понимающий взгляд, как у опытной шлюхи.
— Дай курить, яо, — отвечает китаянка, протягивая ладонь.
«Яо» означает «чужеземец» и вовсе не служит уважительным обращением к белому
человеку.
— Черный дым или одну из этих? — я откинул крышку портсигара, и узкие глаза
сверкнули.
— Фан-ки54, говорящий по-китайски? Сигару, пожалуй.
Определенно необычная женщина — говорит на пекинском диалекте, хотя и с
акцентом. Я дал ей прикурить, и она сжала мою руку со спичкой длинными пальцами, хватка
которых заставила меня вздрогнуть. Впрочем, это не было искусное прикосновение
потаскухи, просто необычайно сильное. Моя новая знакомая глубоко затянулась. Я
последовал ее примеру, сглатывая обильную слюну.
— Пойдем в мою каюту, — говорю я слегка хрипловатым голосом. — Я налью тебе
выпить.
Зубы, сжимающие чируту, блеснули в темноте.
— Есть только одно, что ты действительно хочешь дать мне, — проговорила она. И
назвала что именно, употребив анатомический термин.
— Прямо в точку, — отвечаю я, почти обрадованный.
С таким поведением китаянок я раньше не сталкивался: прямота, бесстыдство и
стремление перейти прямо к делу. Поэтому, дабы показать свою благовоспитанность и
деликатность, я ухватил ее за левую грудь. Под тонкой блузой она ощущалась, как большой,
спелый ананас. Девушка издала легкий стон, потом губы вокруг сигары раздвинулись в
узкой, похотливой улыбке.
— Сколько? — спросила она, приопустив веки.
— Дорогое дитя, — отвечаю я, галантно оставляя ее перси в покое, — тебе ничего не
придется платить мне! Ах, понимаю... О, я не осмелюсь оскорбить тебя, предлагая деньги!
Последнее было не совсем правдой — я так пылал, что готов был посулить ей целый
банк, но догадывался, что с ней этот номер не пройдет, хотя она сама спросила про деньги.
Взгляд ее был чертовски странным, чувственным и расчетливым одновременно, но если я не
ошибался, читался в нем еще и намек на любопытство.
— Значит, без денег? Но ты ведь хочешь, чтобы я...
Ее лексикон был грубоват, но по крайней мере не оставлял места для двусмысленности.
— Все верно, — радостно соглашаюсь я. — А посему почему бы вместо дальнейшего
флирта нам не перейти к...
Она вдруг хмыкнула, а потом рассмеялась в голос, запрокинув голову и сотрясаясь от
хохота. Я приготовился было предложить ей плату, как девица оторвалась вдруг от
поручней, зазвенев браслетами, и повернулась лицом, глядя на меня сверху вниз, как
людоедова жена, созерцающая Джека, Убийцу Великанов. Признаюсь, щекочущее нервы
чувство возникает, когда на тебя смотрит красотка на полголовы выше тебя. И
возбуждающее одновременно.
— А если, — начинает она своим низким приятным голосом, — я сама возьму плату?
Ограблю богатого фан-ки?
— Можешь попробовать, Миранда. Итак...
— Ага, могу. И если ты, большой, умный фан-ки, схватишь меня, — тут китаянка с
ленивой улыбкой уперла руки в боки, — то сможешь задать бедной девушке трепку. Ты

54 Фан-ки — иностранец. — Примеч. Дж. М. Ф.

хочешь побить меня, фан-ки?
— С удовольствием, — заявляю я, облизываясь от предвкушения.
Она кивнула, посмотрела по сторонам, опять улыбнулась своей нахальной улыбкой,
пыхнула чирутой и разодрала блузу на груди до самого пояса.
На миг я словно прирос к месту, ошалев от открывшейся моим глазам роскоши, а
затем, как полагается настоящему джентльмену, ухватил каждой рукой по десерту, едва не
рыча от возбуждения. На это коварная стерва и рассчитывала. Она внезапно схватила меня за
локти; я инстинктивно прижал их к бокам, девчонка же, не подходя, даже не поведя плечами
и не выдав даже ни малейшего усилия, оторвала меня от палубы! Я остолбенел настолько,
что мог только трепыхаться, она же держала меня на весу (тринадцать стоунов, черт побери!)
на одних только бицепсах и, улыбаясь прямо в лицо, проговорила, не выпуская изо рта
сигару:
— Неужели ты в самом деле побьешь бедную девушку, фан-ки?
Потом, прежде чем я успел ответить или лягнуть ее, или сделать еще что-то
подобающее случаю, китаянка распрямила руки. Пролетев фута три по воздуху, я кулем
рухнул вниз. Цепляясь за стену рубки, я с проклятиями поднялся на ноги. Пока я приходил в
себя, она скромно запахнула блузу, затянулась в последней раз чирутой и бросила окурок за
борт. После чего положила руку на бедро и ехидно усмехнулась, глядя, как меня наполняют
ярость, стыд и восхищение при виде такой сокрушительной силы.
— Ну хорошо, черт тебя возьми! — прорычал я. — Двадцать долларов? Пятьдесят, если
останешься на ночь!
Боже, да эта надутая дерзкая шлюха посмеялась надо мной! Да еще швырнула, как
котенка! Даже не помню, когда прежде испытывал я подобное унижение — и одновременно
неудержимое желание возобладать над женщиной. Что ж, насилие тут не поможет, как,
очевидно, и деньги.
— Пятьдесят долларов? — фыркнула девица. — Нет, фанки, от слабака я не приму
даже и пятидесяти тысяч. Но от сильного человека...
Она ждала, дразня меня своей язвительной, самоуверенной улыбкой, я же,
распалившись, завопил, что виной всему уловка с ее стороны, что она действовала нечестно,
черт возьми... А потом, лихорадочно хватая воздух, как Билли Боне, которого хватил
апоплексический удар, выпучив глаза и хватаясь за сердце, я бессильно привалился спиной к
рубке. Да, нужно совсем не быть дочерью Евы, чтобы в такой миг не подойти поближе, не
так ли?
Я избегаю бить женщин, разве что забавы ради, особенно если дама способна свалить
часовую башню небольшого городка, но в тот миг меня обуревала жажда мести. Как посмела
эта подлая тварь обращаться со мной, как с пушком одуванчика? Я издал жалобный стон и,
когда охваченная тревогой девушка приблизилась, со всей силы залепил ей правой поддых.
Она сложилась, как тряпичная кукла, колени ее подкосились, и через миг я уже сидел верхом
у нее на спине, скручивая надетую на шею цепь на манер испанской гаротты, и
одновременно придавливая всем весом к палубе. Она пыталась достать меня через плечо, и я
просунул руку ей между предплечьем и шеей, зажимая в полунельсон. Меня обуревали
ненависть и кровожадность, и не обладай китаянка такой жуткой силой, ей было бы
несдобровать. Но она напряглась и заерзала подо мной, и мне оставалось только
удерживаться наверху, пытаясь придушить ее с помощью врезающихся в горло стальных
звеньев. Толкаясь длинными ногами, она тащила меня по палубе. Мы стукнулись о
переборку, потом о фальшборт; мои ноющие пальцы скручивали цепь все туже, и ее
роскошные плечи грозили вырваться из захвата. Боже, как она была сильна — еще пара
секунд, и ей удалось бы высвободиться.
Я отчаянно потянул за стальной воротник и почувствовал вдруг, что тело подо мной
ослабело. Ее голова поддалась под моей рукой, и я издал торжествующий вопль. Ее
свободная рука захлопала по палубе — извечный сигнал борца, что он сдается. Я навалился
на цепь как проклятый.
 — Что, довольно с тебя? Сдаешься, кровожадное чудовище?
Хлоп-хлоп по палубе. Я на дюйм отпустил цепь, а она вдруг резко дернулась назад,
вырвавшись из захвата и освободив воротник. Я откатился в сторону, готовясь удариться в
бега, но тут увидел, что противница отползает, держась за горло, а другой рукой прикрывая
лицо. Побита ли она? Не настал ли момент наброситься на нее с ремнем? Но тут я заметил,
что она стоит на одном колене, готовая к бою, и самым нахальным образом усмехается мне,
сверкая глазами... А еще мы были уже не одни.
Судя по всему, безобразная схватка собрала здесь половину провинции Гуанси — уж
по меньшей мере, всех кули с палубы третьего класса, да и со всех сторон рубки на нас
таращилась пестрая толпа с китайскими матросами во главе, выглядевшими при том крайне
недружелюбно. Видя, что они приближаются, я привалился спиной к поручням, нашаривая
«адамс», про который до поры совершенно забыл. Вид револьвера заставил их замереть,
руки матросов соскользнули с рукояток ножей. Девушка встала, тяжело дыша и вздрагивая,
и буркнула что-то на местном речном диалекте. Потом посмотрела на меня, потирая шею, и,
клянусь, она снова улыбалась мне, причем совершенно дружелюбно.
Даже обессиленный, я тем не менее подивился: неужели бой насмерть служит для этого
Голиафа в женском обличьи неотъемлемой составляющей брачного ритуала? Глядя на этот
очаровательный беспорядок, одну грудь, соблазнительно вынырнувшую из под блузы, я
снова почувствовал желание. Я взмахнул «адамсом», оскалившись толпе, потом,
повернувшись к девушке, кивнул ей. Та заулыбалась еще шире, тяжело дыша и потирая
горло, но отрицательно помотала головой.
— Спокойной ночи... фан-ки, — прохрипела она, после чего повернулась и
растворилась в окружавшем сброде. По правде сказать, я сильно не расстроился — все тело
ныло и болело. Новые физические упражнения запросто могли доконать меня — если так
она просто дралась за жизнь, то только Богу ведомо, каково окажется ее поведение в момент
любовного экстаза. Я оправил сюртук и стал прокладывать путь через толпу, дивясь про
себя: как чудно устроены женщины — обращайся с ними цивильно, и они буду вертеть
тобой как захотят; задай трепку — и заслужишь бесконечную их привязанность. Потому как
сомнений не оставалось — я понравился ей. Все остальное — только дело времени.

***

Я не спешил разыскивать ее на следующий день нашего плавания вверх по

неторопливой Янцзы — увенчание наших отношений лучше было несколько отложить.
Прогуливаясь после второго завтрака, я один раз углядел ее — она стояла на своей палубе,
глазея по сторонам, а завидев меня, вскинула руку и улыбнулась своей ленивой улыбочкой.
Я улыбнулся в ответ, внимательно разглядывая ее, как фермер осматривает племенную
скотину, после чего кивнул с видом человека, которого на данный момент все устраивает, и
продолжил прогулку. Да, обождет до поры. У меня в течение дня было немало и других
хлопот: я болтал с Уордом, штудировал свой блокнот про тайпинов, гадал, когда объявится
агент Брюса, и был первым, кто мчался узнавать новости, стоило нам причалить у любой
деревушки.
Вверху по течению дело явно близилось к развязке. У Тунчоу идущее вниз судно
сообщило нам, что великая битва под Нанкином в самом разгаре и тайпины берут верх на
всех участках. Небесные Певцы Ченя пробиваются на выручку столичному гарнизону, а
генерал Ли гонит имперцев, как стадо овец, снимая блокаду с реки.
— Сами можете сообразить, к чему это приведет, — заявляет мрачно шкипер
Уизерспун. — Всякая сволочь в имперской армии мигом скинет с себя мундир и обернется
бандитом. Это будет похуже Флоддена55. Да поможет Бог этой стране! Не видать нам

55 В битве при Флоддене (1513) англичане нанесли сокрушительное поражение шотландцам. Сражение
завершилось жуткой резней, в которой погибло более десяти тысяч шотландцев, в том числе король Джеймс и
высшее духовенство.
Нанкина в этот рейс, так я мыслю — повезет, коли пройдем миль на двадцать выше
Цзяньина.
Это было серьезно, поскольку означало, что последние пятьдесят миль пути мне
придется проделать по дикой стране, терзаемой дезертирами-имперцами и фанатиками-
тайпинами. Что ж, пусть мои начальники не слишком на меня рассчитывают: если человек
Брюса не объявится, я вернусь назад вместе с «Янцзы» с той точки, которую Уизерспун
сочтет необходимой для разворота. В чем моя вина, раз территория непроходима? Но я
понимал, что Брюсу на это наплевать, поэтому продолжал подыскивать веское оправдание.
Тем временем мы пришли в Цзяньинь. Это была обычная убогая дыра с хижинами из грязи,
шатающимися бамбуковыми пирсами и апатично зевающим населением. Воняли они — и
люди и сам Цзьяньин — так, что очнулся бы даже покойник. За городом вплоть до
теряющегося в дымке горизонта тянулись рисовые поля, перемежающиеся тут и там
жалкими деревцами и неизменными фигурами крестьян и волов, утопающих по колено в иле.
И без того угнетающее зрелище было усугублено появлением преподобного Мэттью
Проссера, бакалавра наук. Да хранит его Господь.
Он поднялся на борт, подобно сосуду гнева, с топотом ног по трапу и громовым ревом.
Это был низенький, круглый, краснолицый священник в шляпе с пробковыми подвесками,
отгоняющими насекомых, как у австралийских бродяг, в развевающейся зеленой сутане и
плаще-пыльнике невообразимого размера. В руке он держал мухобойку, которой подгонял
медлительных сынов Востока. За ним семенил подросток с саквояжем. Проссер с жаром
допрашивал стюарда, когда взгляд его вдруг упал на меня. Священник подскочил, как
укушенный. Распекая стюарда, он то и дело поглядывал на меня украдкой, а едва войдя в
свою каюту, тут же высунул из двери свою багровую физиономию и заорал: — «Чш-ш!»
Я подошел, Проссер втащил меня в каюту и захлопнул дверь.
— Ни слова! — рявкнул он и замер, напряженно прислушиваясь и похлопывая
подвешенными к шляпе пробками. Потом громовым шепотом произнес: — Меня зовут
Проссер. Здравствуйте. Нам предстоит делить общество друг друга, как я понимаю.
Молчите, сэр. Помните Еглона: «У меня есть слово до тебя, царь. Он сказал: тише!»
И Проссер нарочито подмигнул, отчего багровое лицо приобрело вид определенно
тревожащий.
— Присаживайтесь, сэр! Сюда! — он решительно указал на койку, а сам лихорадочно,
как терьер, начал рыться в своем саквояже.
Еглона я, кстати, помнил — это был тот самый библейский левша, большой умелец
втыкать ножи в народ — тоже знаменательный факт, если угодно. Что до Проссера, тот
настолько не походил на агента, что я даже поинтересовался, знает ли он Брюса из Шанхая.
В ответ тот выпучил глаза и зашипел:
— Ни единого слова! Осторожность, сэр! Мы должны покрыть лица наши тьмою! Куда
же я ее засунул? — проворчал он, роясь в поклаже. — Ага, есть! И нашлась чаша в мешке
Вениаминовом!
И священник извлек ромовую бутыль в полгаллона вместимостью. Он просиял, нашел
нарисованную карандашом риску, отмечавшую уровень, поставил бутылку на стол и
посмотрел мне в глаза.
— Ну, Валтасар ведь пил вино? — восклицает он. — Но только после захода солнца,
сэр. И то небольшой мерой, предохраняясь от вечерней прохлады. Да. Теперь, сэр, извольте
меня выслушать. Полагаю, вы говорите по-китайски? Отлично. — Похоже, его это сильно
обрадовало. — В таком случае по нашему прибытию на место назначения я познакомлю вас
с неким лицом, которое поможет вам выполнить задачу.
Проссер тяжело кивнул, глянул на бутылку и пробормотал что-то насчет воздаяния
Господня тем, кто имеет терпение.
— Но вы ведь останетесь со мной там... куда мы направляемся? — спрашиваю я.
Такой компаньон — не слишком много, но все лучше чем ничего.
 Он сердито затряс головой.
— Ничего подобного, сэр! Меня же знают, они следят за мной и рассылают шпионов,
стремясь уловить меня в слове моем. Вам лучше обойтись без меня — говоря по правде, чем
меньше видят нас вместе, тем лучше. Даже сейчас. А когда наступит миг осторожно
сообщить вам кто, подобно Тимофею, верен Господу... верен, я говорю... труд мой да будет
исполнен. Ведь помимо прочего у меня и свои дела есть!
И священник снова поглядел на бутылку. Я же подумал, что «верен», должно быть, не
кто иной, как Верный князь Ли Сючен, тайпинский генерал. И почему бы Проссеру не
выложить все напрямик и не строить из себя Гая Фокса56?
Вести были неутешительные. Я рассчитывал, что в Нанкине меня будет опекать какой-
нибудь надежный головорез, который не только знаком с тайпинским закулисьем, но и
способен оказать мне множество полезных услуг. А то и выполнить большую часть работы,
если повезет. Вместо этого мне подсовывают синеносого пастора, который не желает даже
показываться рядом со мной, ждет не дождется как бы улизнуть поскорее и не осмеливается
внятным языком излагать элементарные вещи.
Я обозначил свою нужду в информации, он же без обиняков заявил, что ничего не
знает. Я сказал, что пароход не дойдет до Нанкина, в результате чего ему придется, видимо,
показаться в моем обществе, прокладывая путь через кишащую бандитами страну. Проссера
этот факт не обрадовал, но он пробурчал, что Господь промыслит, как защитить нас от
мадианитян рыщущих, и весьма потешил, выудив из саквояжа древний дульнозарядный
револьвер. Священник принялся загонять в барабан патроны, не сводя тем временем глаз со
своей бутылки.
Я встал и вышел, ехидно заметив, что до заката еще далеко. Не успел я закрыть за
собой дверь, как услышал звук пробки, извлекаемой из горлышка. «Не будь между
упивающимися вином», — процитировал я мысленно и, припомнив, что притча
заканчивалась сентенцией про пресыщающихся мясом, направился раздобывать ужин.
Да, все выглядело достаточно скверно. И как только, в тысячный раз спрашивал я себя,
удается мне влипать в такие переделки? Еще пару месяцев назад я был на пути домой, теперь
же возглавляю секретную миссию, от которой волосы встают дыбом, и это в стране,
охваченной самой кровавой в истории гражданской войной и на грязном пароходишке в
компании преподобного Грогохлёба и Фредерика Таунсенда Уорда! С этой парочкой, как
подсказывало мне чутье, катастрофа приобретает почти необратимый характер. Но постой-
ка: где-то на палубе третьего класса обретается склонная к борцовским забавам стерва!
Конечно, даже сеанс борьбы с ней в моей каюте не вполне развеет темные тучи, но бог знает,
когда представится другой шанс. Я по-быстрому прикончил ужин и отправился на верхнюю
палубу.
Мы отошли уже довольно далеко от Цзяньина, но где именно находились, сказать не
берусь. Небо было довольно ясным, ярко серебрилась луна, зато река подернулась туманом,
и мы рассекали густую пелену на самом малом «вперед», постоянно оглашая окрестности
воем сирены. Полосы тумана витали на узкой прогулочной палубе словно привидения,
буквально прилипая к коже. Чем скорее уединюсь я со своей великаншей, тем лучше.
Чисто из любопытства я сунул голову в каюту Проссера. Пастор раскинулся на койке и
храпел, а атмосфера в помещении была такой, что хоть режь на куски и продавай в пабе.
Едва успел я закрыть дверь, как сильнейший толчок сбил меня с ног. «Янцзы» дрожал, как от
землетрясения, в салоне звенели бьющиеся тарелки, с палубы третьего класса доносились
тревожные крики. Пароход накренился и замер, потом его начало разворачивать. Мы сели на
мель.
Я поднялся, поминая недобрым словом Уизерспуна, или кто там еще стоял у штурвала.
И тут же снова рухнул ничком, потому как с левого борта из тумана раздался нестройный
залп. Пуля раскола иллюминатор над головой, полетели щепки, кто-то закричал от боли, над

56 Гай Фокс — заговорщик, пытавшийся взорвать Лондонский парламент в XVII веке.

водой загудел бронзовый гонг. Где-то за кормой ночь огласил хор диких воплей. Щелкали
выстрелы, перемежаемые взрывами петард. Одна из них упала в футе от меня, треща и
рассыпая снопы искр. Что-то заскрежетало о корму «Янцзы», рядом послышался топот ног и
голос Уорда:
— Пираты! Все по местам! Пираты! 

Добежать до каюты, схватить «адамс» и рассовать по карманам пригоршню патронов

было делом нескольких секунд. Для осознания случившегося времени потребовалось еще
меньше. Речные бандиты или обернувшиеся разбойниками дезертиры имперской армии
ухитрились перегородить фарватер и намереваются взобраться на борт. Этот шум на корме
издал плот или сампан, переполненный китайскими аборигенами. Они вот-вот хлынут
неудержимым потоком, вырезая всех, кто попадет под руку, а выживших предадут
изуверским пыткам, потом разграбят и сожгут пароход и исчезнут в паутине бесчисленных
притоков задолго до того, как ближайший имперский гарнизон успеет хотя бы
пошевелиться. Мне доводилось наблюдать такую картину на Борнео, и я прекрасно
представлял, чего ожидать. Вот почему вам выпал шанс полюбоваться на редкое зрелище
Флэши, спешащего вступить в бой, а не бегущего в укрытие. Спрятаться тут было негде.
Я знал, что в такого рода схватках решающую роль играют первые шестьдесят секунд.
Та сумасшедшая пальба, шутовские петарды, звякающий гонг и дикие завывания — подобие
боевого клича, были призваны парализовать жертву страхом. Атакующие имели мало
огнестрельного оружия, им приходилось полагаться на сталь: клинки, ножи, кампиланы,
топоры — в ход шло все, вплоть до булавок тетушки Джемаймы 57. Если им удастся
ворваться на палубу, нам крышка. Но стоит отразить абордажную партию огнем, и мы
получим верный шанс уцелеть.
Проскользнув по узкой прогулочной палубе к кормовым поручням, я испытал немалое
облегчение при виде двоих сикхов, расположившихся на широком юте футах в десяти ниже
меня и палящих по дьяволам, пытающимся перебраться через огораживающий корму
фальшборт. С полдюжины уже проникло на палубу — ужасного вида создания в
набедренных повязках, с косицами и размахивающие мечами. Другие были одеты в
крестьянское платье и вооружены пиками и ножами, их искаженные яростью лица облепляли
поручни. Сикхи хладнокровно навели стволы своих «минье» и сразили каждый по врагу.
— Перезаряжай! — заорал я, давая им понять, что прикрою их, потому как оба
готовились уже отбросить опустошенные ружья и взяться за сабли, что при таком раскладе
означало верное самоубийство. Один из сикхов услышал меня, и пока я стрелял из своего
«адамса», стал вместе с товарищем вгонять новый патрон. Пятью выстрелами я свалил
двоих. Потеряв в схватке четверых, нападающие попятились к борту. Я лихорадочно
снаряжал барабан, когда услышал голос другого револьвера. Вынырнув из порохового дыма,
рядом с сикхами появился Уизерспун.
Сзади послышался топот, и рядом со мной оказался Уорд, размахивающий пистолетом.
— На нос! — заорал я. — Они пойдут и оттуда!
Американец не колебался. Повернувшись, он помчался, как заяц. «Далеко пойдешь,
парень, если уцелеешь», — подумал я. В этот миг с палубы третьего класса донеслись вопли,
звон клинков, и я понял, что наша песенка спета. Я повернулся к корме. И тут дела обстояли
не лучше: барабан Уизерспуна опустел, один из сикхов лежал без движения, другой
отчаянно отбивался прикладом. На палубе орудовала уже дюжина пиратов. Я вскинул
револьвер, и в этот миг здоровенный детина срубил Уизерспуна кампиланом. Я открыл
огонь, и эта кровожадная орда заметила меня. Они горланили и показывали наверх. Над
головой просвистела пуля, а в переборку вонзилось копье. «Ну вот и пробил твой час,

57 Тетушка Джемайма — негритянский фольклорный персонаж, женский аналог дяди Тома.

Флэши», — подумал я.
Надеяться было не на что. Бог знает, что творилось на баке, но здесь скоты
закрепились, и им хватит пары минут, чтобы перерезать кули и покончить с остатками
экипажа. Мой план почти созрел: успеть перезарядить, спуститься в салон или даже ниже, и
при первом появлении неприятеля прыгнуть за борт и спасаться вплавь. Бог не выдаст,
свинья не съест. Последнее напомнило о Проссере, но тот, пребывая в пьяном угаре, явно
был обречен.
Я рысью сбежал по трапу, лихорадочно засовывая патроны в барабан, и выскочил на
салонную палубу. Бак корабля превратился в преисподнюю. Слышался треск «минье» —
Уорду, похоже, удалось организовать последних сикхов. Я спустился ниже, на главную
палубу — выхода на нее с кормы не было, пиратам придется пробираться в салон и идти
через него, как это уже пришлось проделать мне.
Я проскользнул через дверь на открытую палубу третьего класса. Там разверзся Дантов
ад.
Вокруг носовой рубки кипела настоящая битва, хотя из-за дыма трудно было что-либо
разглядеть. В ближнем конце палубы кули густо, как лемминги, прыгали за борт, только
большая группа у штирборта жалобно выла и жалась к доскам. С левой же стороны палуба в
результате массовой миграции кули почти совершенно освободилась. Боже, вот двое пиратов
перебираются через поручни! Я заметил блеск кампиланов и зловещие, растянутые в крике
рты и выстрелил в первого из бандитов, едва тот коснулся палубы. Второй, дюжий головорез
в расшитом жилете, панталонах и огромным пучком волос посреди бритого черепа, взмахнул
топором. Я собирался уже начинить и его балластом, как вдруг один из удирающих кули
врезался в меня. Я растянулся во весь рост, «адамс» выскочил из руки и полетел в шпигат.
Никто, даже Элспет, не поверит, но первые мои слова были:
— Какого черта? Смотреть надо куда прешь!
Затем, видя устремившегося ко мне ублюдка с занесенным топором, я издал вопль
ужаса. Времени отползать или приготовиться к защите не было. Я лежал, беспомощный и
неподвижный, и ему оставалось только опустить свое орудие. Но тут кто-то закричал,
пронзительно и громко:
— Хийя, Шанги! Нет!
Голова китайца удивленно повернулась, как и моя. Футах в пятнадцати, выступив из
дыма, окутывавшего носовую часть, стояла та самая высокая девушка. Выглядела она, как
Медуза Горгона — платок и блуза исчезли, на штанах и воротнике из цепи кровь, в руке
кампилан.
Старинный трюк китайских пиратов, получается: половина шайки проникает на борт
под видом пассажиров и с началом нападения обрушивается на команду с тыла. Она и те
уродливые парни с ней... Мысль была сиюминутной, да и неважной в этот момент. Шанги,
готовившийся расчленить меня на куски, прогудел басом:
— Хийя, Сю-Чжень!
Сочтя это приветствие достаточным для соблюдения этикета, он вновь озаботился
разделкой моей туши. Я слышал, как девушка закричала что-то, мужчина буркнул в ответ и
бросил на нее сердитый взгляд, потом прицелился еще раз и занес топор. Взвизгнув, я
зажмурил глаза. Послышался звук, как в лавке мясника, когда тесак разрубает сустав, и я
подумал: «Как странно, во мне топор, а я совсем не чувствую боли!» Я снова поднял веки.
Шанги стоял, скособочившись и опустив голову на грудь, будто в задумчивости. Потом я
заметил рукоять кампилана, торчащую из его живота, который пронзили восемнадцать
дюймов смертоносной стали. Выронив топор, китаец рухнул на палубу.
Прошло секунд пять с того мига, как кули врезался в меня. Я прополз по палубе,
схватил «адамс», не упуская из виду, что девушка еще вытаскивает меч из тела убитого.
Когда я обернулся, то увидел, как через поручни перебрались еще двое пиратов. Видя
павшего приятеля, они кинулись на нее, сверкая очами. Я выстрелил одному в спину;
второго она встретила кампиланом. Послышался скрежет металла по кости. Тут на мою
голову обрушился мощный удар. Я снова упал на колени, палуба, ночь, шум битвы, все
завертелось вокруг. Я пытался ползти, но не мог. «Адамс» будто налился свинцом, я
понимал, что теряю сознание. Меня ударила чья-то нога, рядом звенела сталь, слышались
крики и проклятия. И вдруг меня завертело и понесло; я завис, паря, потом полетел,
медленно вращаясь. Полет, казалось, длился вечно, а потом я опустился в теплую, тихую
воду, в которой стал тонуть, тонуть, тонуть не достигая дна.

***

В краткие мгновения между сном и бодрствованием я иногда гадаю: где же очнусь на

этот раз? В джелалабадском госпитале или апачском викупе, королевском дворце Штракенца
или в бутылкообразной камере Гвалиора, на развалинах форта Бент или мешках со жратвой
под Роркс-Дрифт? Это то самое утро, когда предстоит встать перед расстрельной командой
Сан-Серафино, или нужно просто перекатиться на бок, чтобы оказаться сверху Лолы
Монтес? Как правило, испытываешь настоящее облегчение, осознав, что ты на Беркли-сквер.
Говорю здесь об этом потому, что в каких бы невообразимых местах мне ни
доводилось открывать глаза, хватало нескольких секунд, чтобы сообразить, где я нахожусь и
в чем дело. Долина Янцзы, в силу неких причин, оказалась исключением. Я пролежал
добрых полчаса без малейших проблесков, вопреки тому, что слышал разговор. Говорили
обо мне, на каком-то странном языке, который я тем не менее прекрасно понимал. Чудно:
беседа велась на речном диалекте китайского (очень не похожем на классический
мандаринский), я этот диалект еще не учил, но обнаружил, что понимаю его не хуже
английского. Ну разве не удивительно?
Один из говорящих предлагал перерезать мне глотку, другой твердил: нет-нет, мол, это
очень важный фан-ки, за него можно получить выкуп. По мнению третьего, было чертовски
жаль, что мое присутствие послужило их разладу с триадами, потому как эти
Предусмотрительные Храбрые Бабочки весьма приятные ребята, которых глупо настраивать
против себя. Четвертый сказал, что все остальные могут думать что хотят, а она поступит
так, как ей нравится. Это, мол, ясно? На этом все заквохтали, а потом вдруг смолкли.
Секунду спустя чья-то рука приподняла мне голову, а губы обжег крепкий спирт. Я открыл
глаза, чтобы увидеть перед собой милое худое личико над воротником из стальной цепи.
Тут воспоминания обрушились на меня: пароход, пираты, жуткая схватка на палубе. Я
с трудом приподнялся, преодолевая головокружение, и огляделся: костер, горящий среди
кустарника на берегу ленивого потока, полдюжины китайских головорезов сидят на
корточках полукругом, обратив ко мне каменные лица. В двоих я опознал речников,
разговаривавших с высокой девушкой той первой ночью. Сама она опустилась на колени,
держа в руке флягу и серьезно глядя на меня. Платка на ней не наблюдалось, а волосы были
уложены в пучок прямо на макушке, благодаря чему ее рост стал не менее семи футов. Из
остального на ней была обычная для крестьян рубаха и потертые штаны до колен, все
заляпанные кровью.
Я захрипел, требуя ввести меня в курс дела, и она ввела. «Янцзы» был заманен в засаду
членами триады Предусмотрительных Храбрых Бабочек — некогда весьма уважаемого
преступного сообщества, которое в эти тяжкие времена оказалось вынуждено покинуть
городские кварталы и заняться разбоем в сельской местности. Девушка и ее друзья
прекрасно знали Бабочек и находились с ними, по сути, в приятельских отношениях...
— Пока ты не воткнула клинок в пузо Шанги! — восклицает один из парней. — Какого
дьявола? Зачем?
До этого он с дружками разговаривал на своем речном диалекте. Вопрос же прозвучал
на жуткой смеси исковерканного пекинского с английским пиджином. Зачем ему это
понадобилось, я не знал — разве только из вежливости ко мне? Скорее всего так и есть. У
этих парней странные представления об этикете, они способны выказывать большое
уважение к чужакам, даже таким нежеланным гостям, каковым, насколько понимаю, был я.
 Так или иначе, в ответ на вопрос, почему она столь неделикатным образом прервала
упражнения бедного старины Шанги, девушка, глянув на меня, сказала только:
— Потому что меня это порадовало.
Затем, с обычной своей ленивой улыбкой, отвела взор.
— Значит, тебя также порадует, когда Бабочки объявят нам войну и перебьют всех, —
заявляет оппонент. — Вот увидишь. Что еще хуже, этот... — он указал на меня пальцем, —
застрелил Та-Луньки. Нас обвинят и в этом.
— Это спасло мне жизнь, — отвечает девица, посмотрев на него. — Тебе жаль,
малышок?
Парень поспешил заверить, что нет, мол, ничего подобного, да и Шанги с Та-Луньки
определенно были парой отъявленных мерзавцев. Но все же, так прискорбно провоцировать
триады... Он-де, только это и имел в виду.
— Кто вы? — вмешался я, и на лице девушки отразилось легкое замешательство.
— Бандиты, — отвечает она, как другой сказал бы с гордостью: «Мы —
консерваторы». Потом вскинула прекрасную головку и добавила: — Меня зовут Сю-Чжень.
У меня имелось полное право выглядеть пораженным, хотя имени этого я никогда
прежде не слышал. Я кивнул торжественно и говорю:
— Ясно. Вы работаете с триадами?
Выяснилось, что нет: эти ребята были самыми настоящими бандитами, а не какой-то
там городской шушерой. Любопытно, что они собирались завладеть «Янцзы», когда тот
будет несколько выше по течению, но триады их опередили. Сю-Чжень с бандой
придерживались политики нейтралитета до тех пор — тут она бросила на меня пристальный
взгляд — пока не возникла необходимость вмешаться. После чего, избегая дальнейших
осложнений, им пришлось ретироваться, и Сю-Чжень оказалась достаточно любезна, чтобы
первым перекинуть через борт меня.
— А что с остальными: пассажирами и командой?
— Они, должно быть, теперь в Цзяньине, — отвечает она. — С берега мы видели, что
им удалось отбиться. Потом они сняли корабль с мели и пошли вниз по реке.
«Ну и Уорд, сукин сын!» — подумал я. Ему удалось с боем проложить себе путь, а я,
благодаря рвению своей покровительницы, оказался заброшен в эти дебри. Не то чтобы я
жаловался — без ее вмешательства Шанги нашинковал бы меня своим топором. Ее забота
была лестна, хотя я отдавал себе отчет, что наша потасовка у рубки воспламенила в ней
жуткий чувственный аппетит ко мне. Это совсем не удивляло. Я говорю так без тени
хвастовства, просто констатируя факты. Хотя и цивилизованные женщины питали ко мне
более чем нежную привязанность, самыми пылкими поклонницами Флэши были именно
дикарки всех мыслимых сортов. Возьмем, к примеру, предводительницу амазонок короля
Гезо, которая буквально пожирала меня глазами во время пира у Дома Смерти. Или апачку
Сонсе-аррей — четвертую мою жену, если можно так выразиться. Или королеву Ранавалуну,
которая стыдливо призналась как-то, что после моей смерти засунет частичку моего тела в
бутылку и будет поклоняться ей. Или леди Каролину Лэмб — рабыню из Дагомеи, а не ту,
что жила еще до моего появления на свет. О, я пользовался успехом среди представительниц
диких народов. Да и что далеко ходить — Элспет-то шотландка!
Теперь вот Сю-Чжень со своим выдающимся ростом и бицепсами. Представляя силу,
необходимую, чтобы проткнуть человека насквозь кампиланом, брошенным с пятнадцати
футов, я испытывал определенную тревогу. Но с ней я хотя бы в безопасности, и обо мне
будут нежно заботиться до тех пор, пока... Да, чем скорее мы проясним ситуацию, тем
лучше.
— Сю-Чжень, — начинаю я серьезно. — Я в долгу перед тобой. Ты спасла мне жизнь.
Я твой друг — отныне и навсегда.
Я протянул руку, и после некоторого размышления она приняла ее, одарив меня своей
довольной, дерзкой улыбкой. Мою ладонь сдавило, будто тисками.
— Меня зовут Гарри, я англичанин и занимаю высокие посты в британской армии и
правительстве.
— Галли, — повторила девушка своим глубоким мелодичным голосом; должен
признаться, он прозвучал для меня как музыка.
— Я также в долгу перед твоими друзьями, — продолжаю я и снова протягиваю руку.
Шестеро честных грабителей переглянулись, нахмурились, поскребли в затылках, а
затем по одному подошли и пожали мне руку, пробурчав соответственно: «Хань», «Тань-
Нань», «Мао», «Ей» или еще как-то, уже не упомню. Потом уселись вновь, перекидываясь
между собой шутками.
— Мне нужно срочно вернуться в Шанхай, — говорю. — Английский суперинтендант
торговли заплатит много лянов, если меня доставят к нему в целости и сохранности.
Серебром. Обещаю, что...
— Только не в Шанхай, — отвечает она. — И даже не Цзяньинь. Это земля триад,
поэтому нам нужно отходить на запад, пока мы опять не усилимся — до тридцати или сорока
клинков. А потом пусть Бабочки попытаются отомстить!
И Сю-Чжень ухмыльнулась, обращаясь к Мао, тому самому спорщику.
— Тогда пустите меня, — продолжаю я. — Двести лянов будут выплачены по первому
вашему требованию. Дорогу я и сам найду.
Откинувшись на локте, она внимательно смотрела на меня. И если вам кажется, что
перепачканные кровью штаны и грубые сандалии на деревянной подошве не могут
выглядеть элегантно, вы ошибаетесь. Ее худощавое лицо озарилось тонкой улыбкой — так
улыбнулась бы кошка, если бы могла.
— Нет. Ты собирался в Нанкин. Мы проводим тебя туда... или даже дальше.
И в первый раз с момента нашей встречи Сю-Чжень скромно потупила взор.
— Эге! — восклицает тут Ей, который, как я понял, занимал в банде место дурачка. Он
только что пришел к выводу, который остальным стал ясен давным-давно. — Да она желает
с ним... — Похоже, красноречию все эти приятели обучались в одном классе. — Вот почему
ей хочется, чтобы он пошел с нами! Чтобы...
Ее ответ не мог быть более откровенным, чем если бы она покраснела и сказала: «Ты
прав, Ей!»
Скорее всего, по меркам китайских бандитов, так оно и было, потому как Сю-Чжень
вскочила на ноги, словно пантера, сделала два гигантских прыжка и, ухватив приятеля за
шею, принялась стегать бамбуковой палкой. Парень верещал и бился, а девушка безжалостно
лупила его, пока палка не сломалась, после чего подняла жертву обеими руками, грянула
оземь, а сама уселась сверху.
Минут через десять Ей запросил пощады, а я напрочь утратил дальнейшее стремление
препираться с леди.
— Пусть будет Нанкин, — заявляю. — У меня там дело к Верному князю Ли. — Это
должно было впечатлить бандитов. — Вы знакомы с тайпинами?
— Повелителями кули? — девушка пожала плечами. — Ну, мы иногда выступали с
ними против импов. А что за дело у тебя к Чжун-вану?
— Хочу поговорить с ним, — отвечаю я. — Но сначала попрошу его отмерить двести
лянов серебром.
Заночевали мы на этом самом месте, так как я был еще слишком слаб после удара по
черепу. На следующее утро он напоминал о себе только головной болью, и наша шайка
двинулась на северо-запад, преодолевая лесистые и обильные водами равнины, лежащие
между великой рекой и озером Тай Ху на юге. До Нанкина было миль пятьдесят, но, по моим
прикидкам, учитывая состояние местности и необходимость соблюдать осторожность,
путешествие потребует добрых дня четыре, не меньше.
Поскольку идти приходилось по полю боя, а точнее сказать, по царству смерти —
полосе протяженностью в сотню миль, по которой тайпины гнали остатки императорской
армии. По пути обе стороны опустошали окрестности. Мне довелось повидать разрушения и
убийство: Геттисберг, деревни вдоль Рио-дель-Норте после набега мимбреньо-апачей,
долину Ганга в дни Сипайского мятежа, терзаемое пиратами побережье Саравака. Но то
были либо места сражений, либо от силы несколько разоренных поселений. Здесь же целая
провинция превратилась в одно сплошное кладбище: сожженную деревню сменяла
следующая сожженная деревня, горизонт затянут пеленой дыма, на каждой улице, в каждой
канаве или посадке мертвые тела, в большинстве своем страшно изуродованные. Помню
небольшой городок, пылающий, как факел, и кучу трупов обоих полов и всех возрастов,
сваленную у его разбитых ворот. Куча имела восемь футов в высоту, а в длину достигала
размеров площадки для крикета. Убитых сложили, облили маслом и подожгли.
— Импы, — констатировала Сю-Чжень, и я был склонен согласиться, ибо те вели себя
хуже повстанцев.
Разношерстные банды солдат встречались едва не ежечасно, и нам приходилось
прятаться, выжидая, пока они пройдут. Были тут «знаменщики» в нагрудниках и стеганых
куртках; «тигры», напоминавшие арлекинов в своих облегающих одеяниях из разделенных
по диагонали на черный и желтый кусков материи; татарские конники в мохнатых шапках и
пестрых накидках, которые тащили за собой на арканах рыдающих пленниц. Однажды я
наблюдал, как они выволокли так на открытое место толпу крестьян — сотни две, не меньше
— и бросились на них в конном строю, истребляя пиками и саблями. Смерть царила
повсюду, смрад мертвечины смешивался с горьким дымом горящих домов.
Не хочу мучить вас описаниями, но вынужден дать понять, что представлял собой
Китай летом шестидесятого года. И это был только маленький уголок (после одной только
битвы, заметьте) в обширной империи, долгих десять лет объятой пламенем восстания.
Никто даже не брался считать убитых, оценивать разрушения или вообразить себе весь этот
кровавый ужас. Таково было Тайпин Тяньго — Государство Небесного Благоденствия.
Впрочем, уже на второй день я едва замечал все эти ужасы — не больше, чем вы
обращаете внимание на шуршащие под ногами осенние листья. Прежде всего, мои
сотоварищи были к ним совершенно безразличны — привыкли за годы. А потом, у меня
имелась собственная шкура, о которой стоило заботиться. Знаете, через некоторое время
начинаешь ощущать даже нечто вроде своеобразной эйфории: ты жив, свободен, и даже в
этой Долине теней тебе сопутствует удача. Отсюда мысли твои легко обращаются к еще
более приятным вещам, вроде близкого конца пути, следующего привала или
вышагивающей впереди стройной девичьей фигуры в так соблазнительно облегающих
мускулистые ноги и ягодицы штанишках.
Беда была в том, что даже на ночлеге мы не могли с ней уединиться: шестеро
мерзавцев не отходили ни на шаг и даже спать устраивались рядом с нами. Зато она теперь
смотрела на меня с многозначительной и куда менее ленивой улыбкой, и губы ее сжимались
от нетерпения все плотнее с каждой проделанной милей. Я и сам слегка распалялся.
Сказывалась, быть может, эта дикая обстановка или недоступная близость, но я мечтал об
этом роскошном теле как о спасении. Как-то раз, пережидая в лесочке длинную колонну
имперцев, мы с ней оказались рядом и чуть поодаль от остальных, расположившихся за
кустами. Нас окружала густая трава, и я начал ласкать ее; она повернулась, и трепещущие
губы приникли к моим. Мы сплелись в объятиях, рыча, как дикие звери, и думаю, довели бы
дело до завершения, не появись в самый неподходящий момент этот придурок Ей и не
натолкнись на нас.
К исходу второго дня мы вступили на территорию, с которой война вроде как уже
отступила. Крестьяне восстанавливали поля, а на холме виднелось укрепление,
свидетельствующее о наличии безопасной деревни. По пути нам удалось разжиться кое-
каким имуществом и оружием, и даже тележкой, чтобы все это везти. Бандиты впряглись в
нее, постоянно ругаясь насчет очередности. Сю-Чжень заявила, что нам придется
остановиться на ночь в гостинице, поскольку под открытым небом здесь не найти спасения
от мародеров. Обладание собственностью чревато большой ответственностью.
Мы представляли собой столь подозрительную шайку, особенно благодаря мне:
длинноносому светлокожему варвару — для китайца это крайние признаки уродства, — что
я сомневался, пустят ли нас вообще на порог. Но перед окружавшей деревню стеной
располагался небольшой храм. Похожий на стервятника настоятель оного звонил в
колокольчик и требовал мзду. Когда Сю-Чжень отсыпала ему горсть медяков, он прокаркал
привратнику приказ впустить нас. Для Китая деревушка была недурна: мусорные кучи на
улицах едва достигали высоты окон, а гостиница под вывеской «Совместное Процветание»
располагала собственной чайной лавкой и обеденной залой. Прям «Савой» или «Брауне»,
если угодно: шиллинг за ночь, постель и еда свои.
Надо сказать, в годы ученичества мне приходилось ночевать на английских почтовых
станциях, сильно уступающих иным сельским китайским отелям. Этот был весь обнесен
оградой, с большой аркой, ведущей во внутренний двор, куда мы и вкатились со своей
тележкой. Там нас встретил толстый коротышка-хозяин с неизменным чайником и чашками.
Сю-Чжень затребовала две комнаты: одну у ограды для шестерых парней, другую —
люксовые апартаменты наверху, выходящие на улицу. В той части гостинцы размещались
довольно комфортабельные и просторные номера, стоившие три сотни монет, то есть
восемнадцать пенсов.
Комнаты оказались большими и хорошо проветривались, поскольку дверь толком не
закрывалась, а бумага на окнах давала доступ сквознякам, однако здесь было сухо и тепло
благодаря большому конгу — кровати на кирпичной платформе, занимавшей половину
номера. Внутри платформы располагалась жаровня, которую топили соломой или сушеным
пометом, так что ты с комфортом спал прямо на печи. В стену был вмонтирован дымоход,
через который дым улетучивался наружу. Но поскольку труба была засорена, то получалось
это не очень быстро, и ложиться в кровать приходилось в сизом чаду. Уединение
обеспечивалось хлипкой дверью, которую хозяин, для надежности, подпирал по вашей
просьбе тачкой58.
«Лучших» комнат все не находилось, пока Сю-Чжень не откинула немного полы плаща
и не положила руку на эфес тесака, после чего наш хозяин смягчился и выразил желание
проверить еще раз, не свободны ли таки апартаменты Рисового поля. Выразилось это в том,
что он бухнулся нам под ноги и начал биться об пол головой — совершать коу-тоу
(«стучащая голова» по-китайски), умоляя подождать всего одну минуту. Затем хозяин
вскочил, схватил слугу, назначив его своим заместителем по части коу-тоу, а сам поспешил
выдворить из номера только что въехавших в него постояльцев. Вопя, он буквально
вышвырнул их вон, и те покорно подчинились. Слуга тем временем продолжал вышибать
себе мозги прямо перед нами. Затем нас заселили, подали с подобающим подобострастием
очередной чайник и заверили, что обед будет сервирован в апартаментах или в общей
комнате, где доступен широкий выбор блюд.
Там присутствовал весь типичный ассортимент из корешков и хрящей, которые
китайцы называют продуктами, но мне лично принесли жареного цыпленка. Именно во
время еды я понял, что мои компаньоны — вовсе не китайцы, а маньчжуры. Обычные
китаезы едят из общего котла с рисом, тогда как даже самый захудалый маньчжур получает

58 Если судить по опыту преподобного Александера Уильямсона, останавливавшегося в подобном заведении

во время путешествия по Северному Китаю по делам Национального библейского общества Шотландии,
«Гостиница Совместного Процветания» являлась совершенно типичной в своем роде. Записки Уильямсона, как
и Джона Скарта являются превосходным источником о Китае того времени. Содержащиеся в них наблюдения и
описания общественной жизни, обычаев, порядков, заведений, костюмов, еды, преступлений, наказаний и
прочего весьма сходятся с воспоминаниями Флэшмена. Мистер Уильямсон обладал острым глазом на детали и
бойким пером. Так, китайцы у него люди «недалекие, самодовольные и надменные», которые взирают на
европейцев, как на гневливых, умственно неполноценных полудикарей, «с коими следует обходиться как с
собаками или непослушными детьми». Он жестоко разносит китайцев за аморальность: «Тайные вертепы
порока существуют в каждом городе», на больших же дорогах «не требуется никакой маскировки». Скарт
питает особое пристрастие к деталям и наделен образным слогом. Скажем, профессиональных плакальщиков
он называет «скорбящие по найму». Эти и многие другие европейские писатели подтверждают укоренившееся
у Флэшмена впечатление об убежденности китайцев в превосходстве над всеми остальными расами, которых
они рассматривают как своих данников.
свою отдельную тарелку. Именно так произошло с Сю-Чжень и ее товарищами (маньчжуры
из лучших классов, надо заметить, вообще редко употребляют рис).
Еще один интересный местный обычай я наблюдал после обеда, когда шестеро
бандитов, чудом не лопнувшие от проглоченных яств, заявили, что собираются в
расположенный по соседству бордель. Нигде не встречал я проституции столь развитой, как
в Китае, притом что за занятие ею полагается смертная казнь. В течение всего обеда дешевые
потаскухи с раскрашенными белилами лицами то и дело выглядывали, хихикая, через
заднюю дверь. Они зазывно демонстрировали свои изуродованные ножки, которым китайцы
придают такое значение, и наши парни в предвкушении лопали все быстрей и быстрей.
Когда по кругу пошли самшу и чай, Сю-Чжень, которая, привалившись спиной к стене,
нетерпеливо поглядывала на меня, положила на стол кошель и напомнила ребятам, что мы
уходим на рассвете. Рассыпьте перед китайцем монеты, и он, даже умирая с голоду, тут же
бросится играть. Бандиты с воплем высыпали деньги и уселись за чоу-муй. Это такая
азартная игра: ты прячешь руку за спину, оттопырив один или несколько пальцев. Побеждает
тот, кто быстрее угадает, сколько пальцев отставлено. Пару минут царила суета, шлюхи
облепили стол, подбадривая игроков. Потом все устаканилось и под хор криков, стонов и
смеха зазвучали предположения о числе пальцев. Мы с Сю-Чжень сидели поодаль, грызя
лютый корень имбиря, который она заказала, и старались забить его вкус чаем и самшу.
Я смотрел, как ее крепкие зубки обтачивают имбирь, и заметил, что дыхание Сю-Чжень
стало прерывистым, а по лицу стекают капельки пота. «Девица-то уже на коротком фитиле»,
— подумалось мне. Я взял ее за руку и по-быстрому увел в номер. Не успела еще закрыться
дверь, как я уже стащил с нее штаны и рубашку и принялся было, облизываясь от
возбуждения, осязать открывшиеся прелести, но тут она ухватила меня своими стальными
руками, прижала лицом к стене и в мгновение ока оставила без одежды, не обращая
внимания на треск ткани и отлетающие пуговицы. Удерживая меня одной рукой у стены,
острыми ноготками другой Сю-Чжень принялась не спеша водить мне по спине: вниз-вверх,
вниз-вверх. Движения убыстрялись, а она тем временем нашептывала мне что-то на ушко,
покусывала за шею, а напоследок ладонь ее скользнула вокруг моего бедра в искушающей
ласке. Я высвободился, готовый уже взорваться, но девушка отвернулась, игриво повиляв
окороком, потом схватила меня за руки и положила мои пальцы на свой воротник из
цепочки, говоря с придыханием:
— Ну же, Галли, ну, дерись! Дерись!
А сама задвигала головой и плечами, усиливая натяжение.
М-да, удушение в качестве аккомпанемента к скачкам, должен признать, являлось для
меня чем-то новеньким, но чего ни сделаешь ради слабого пола (и кто только так сказал?).
Впрочем, не получи я возможность ограничивать ее движения, она наверняка сломала бы
мне ногу, учитывая пылкость и силу, с которой Сю принялась резвиться. Я тянул изо всех
сил, и чем туже сжималась цепь, тем свирепее она билась, скача по комнате, как дикая
лошадь, вынуждая бедного Флэши кататься за ней по полу. Я был на пределе, честное слово,
и не получись у меня захватить ее в нельсон и оседлать в то же мгновение, ничего бы уже не
вышло. Но с той поры все пошло гораздо спокойнее, и мы шибанулись о стену пару раз, не
больше. Я стал задавать ритм, что успокоило этот вулкан страстей до степени обычного
извержения, и к моменту, когда мы достигли экстатического финиша, девушка сделалась в
моих руках податливой, как глина. Лежа в сладостном изнеможении и слыша ее хриплые
вздохи, я не мог отделаться от мысли: «Боже, что было бы, если она и Ранавалуна совместно
правили бы Мадагаскаром?»
Проблема состояла в том, что при своей дьявольской силе Сю очень быстро оправилась
от атлетических упражнений и не далее как через час была готова продолжить. Но я настоял,
что теперь моя очередь дирижировать оркестром, и, задействовав все свое умение,
постарался убедить ее, что любовная схватка приносит больше удовольствия, когда
партнеры не пытаются убить друг друга. В итоге она, похоже, согласилась. Мы лежали в
объятиях, Сю-Чжень томно целовала меня, называла «фан-ки Галли» и описывала недавние
развлечения в словах, от которых у меня высыпал на щеках румянец. Постепенно я
провалился в блаженное забытье, но в четыре утра она была тут как тут, атакуя и требуя
насилия. На этот раз мы резвились так, что проломили перекрытие кровати и рухнули в очаг,
чтобы закончить соитие посреди тлеющих углей и клубов пепла. «Ну хорошо, — отметил я
про себя, — впервые в жизни довелось мне заниматься любовью в китайской печи». Semper
aliquid novi59.

***

Некоторым женщинам небольшой дозы Флэши по ночам хватает надолго. Есть,

напротив, такие, кто ждет не дождется следующего раунда, и так до бесконечности.
Полагаю, мне стоит быть благодарным, что бандитка Сю-Чжень принадлежала ко второму
типу, поскольку это обеспечило мою безопасность, а заодно позволило насладиться одним из
самых бурных романов за всю жизнь. С другой стороны, принимая в расчет ее энергичный
способ путешествовать в Нанкин, еще три дня и три губительные ночи и последние мили
пути меня пришлось бы нести на руках, ей-богу.
Задала она мне задачку и в другом, более чувственном смысле. Вам ли не знать, я не
испытываю ложной скромности по части способности своей пробуждать дикую страсть в
распутных женщинах (некоторые, впрочем, могли быть и не такими уж распутными — до
встречи со мной), но никогда не тешил я себя иллюзиями, что могу вызвать в них глубокую
привязанность. Не считая, слава богу, Элспет, но она ведь умственно неполноценная —
иначе стала бы терпеть мои выходки шестьдесят лет? Ну, были еще несколько — герцогиня
Ирма или Сьюзи, например, которые искренне любили меня, а теперь я начал подозревать,
что и Сю-Чжень тоже из их числа.
Прежде всего, по ходу пути она насытиться не могла моим обществом и разговорами,
умоляя рассказать ей все о себе, об Англии, моей службе в армии, местах, где бывал,
симпатиях и антипатиях. И о том, ждет ли меня дома жена. Тут я заколебался, опасаясь, как
бы правда не огорчила ее, но потом предпочел дать знать, что уже не свободен. Это ее,
похоже, не впечатлило, но она призналась, что у нее самой пять мужей в разных местах. Да,
соберись они вместе, весело было бы полюбоваться на этот побитый гарем!
Девушка ловила каждое мое слово, не отрывая от меня раскосых глаз, и каждый раз,
стоило мне обратиться к ней, лицо ее озаряла широкая, довольная улыбка. Но на последнем
переходе перед Нанкином Сю-Чжень погрузилась в задумчивость. Я понимал, что ее
беспокоит скорый конец пути.
Накануне вечером мы вошли в собственно страну тайпинов, и мне в первый раз
довелось лицезреть эти красные куртки, синие штаны и собранные в пучок волосы,
означавшие знаменитых чан-мао — «длинноволосых дьяволов», или «кули-правителей».
Слухи оказались правдой: тайпины на вид были приятнее обычных китаез, смышленее, более
сдержанными — да, лучше будет сказать, аскетичными — даже в своих движениях.
Сторожевые посты охранялись как надо, на марше они держали строй, в их манере
поведения читались решимость и деловитость. И я начал ловить себя на мысли, что
Наполеон, возможно, не ошибался. Вот величайшее в истории восстание, самый мощный
религиозный переворот со времен ислама.
Сю-Чжень, как выходило, была неплохо знакома с ними, и я мог убедиться, какое
великое множество профессиональных разбойников примыкает к тайпинам — не из идейных
соображений, а ради добычи и выгоды, чтобы отпасть вновь, будучи не в силах
приспособиться к строгой дисциплине. Самые пустячные служебные провинности
наказывались смертью или жестокой поркой, помимо того нужно было еще учить дурацкие
тексты и «мысли» Небесного Повелителя, строго соблюдать «шабат» (так, на еврейский лад,
они величали субботу). Так что Сю-Чжень присоединялась к ним исключительно под

59 «Всегда есть что-то новое» (лат.).

настроение, а оно бывало нечасто60.
С ней они обращались с подчеркнутым уважением — да и странно представить себе
человека, который поступил бы иначе. Мне доводилось знавать немало женщин, игравших
роль предводительниц среди мужчин, и всякий раз находился умник, спешивший напомнить
ей про пол. Но только не в случае с Сю-Чжень. Ее лидерство являлось неоспоримым, и не
только по причине гигантского роста и силы. У нее имелись все необходимые задатки —
отправьте ее в дозор с Веллингтоном, и даже тот не стал бы претендовать на старшинство.
Впрочем, мое скромное присутствие тоже способствовало быстрому нашему
продвижению. Тайпины горячо приветствовали всех зарубежных христиан, способных
рассказать у себя дома, какие отличные они парни. Повстанцы понимали, что их движению
очень требуется поддержка великих держав. Британия, Франция и Америка значились в
списке первыми, но и с какого-нибудь Парагвая шерсти клок тоже не помешает. Так что
последний день мы все ввосьмером проделали в нашей тележке, запряженной четырьмя
десятками крестьян, которых тайпинские стражники подгоняли хлыстами. Когда один из
поселян рухнул без сил, воины спихнули его в канаву и свистнули нового.
Никогда не забыть мне того стремительного путешествия, ибо вело оно нас не в
Нанкин, а в расположение неисчислимой армии Золотых Львов, во главе с генералом Ли
Сюченом, Верным князем Ли — человеком, к которому я был послан. Встречи я ждал со
смешанным чувством: великие люди — народ прихотливый, и гораздо лучше наблюдать их
во время парада, с безопасного расстояния.
А уж этому малому было из чего устроить парад! Миля за милей тянулись посты,
колонны и бивуаки, кишащие организованными толпами в красных куртках и белых
соломенных шляпах; обозы с продовольствием, подводы со снаряжением; огромные лагеря
для отдельных корпусов: Молодые, Земляные, Водные, Женщины — соответственно там
были легкая пехота и разведчики, саперы и строители, речные моряки, женские полки.
Только в них насчитывалось сто тысяч воинов. Я смотрел на этот дисциплинированный
людской муравейник, покрывавший округу насколько хватало глаз, и думал: «Вот бы
Палмерстона сюда, пусть бы полюбовался». Трудно судить о качестве, но выглядели войска
хорошо, да и в силу одной численности побить их совсем не просто. Притащите сюда
русских, лягушатников и янки себе в помощь, толку мало, потому как никто не сможет
пробиться сквозь такую тучу народа61.
Да, как вам известно, я заблуждался. Витающий в облаках шотландец на пару с
чокнутым американцем в конце концов обратили Государство Небесного Благоденствия в

60 Профессиональные бандиты, пираты и члены тайных преступных обществ время от времени

присоединялись к тайпинам наряду с прочими мятежниками против маньчжурского режима, чтобы отпасть
снова по причине строгих религиозных и социальных порядков, установленных революционерами, а также
потому, что обычный грабеж приносил больше выгод. Некоторые из разбойников продолжали действовать в
качестве вспомогательных сил, среди них известны две женщины-атаманши, одну из которых звали Сю-Чжень.
Именно одно из подразделений триад, Общество Маленьких Мечей, овладело Шанхаем в 1853 г. — деяние,
ошибочно приписанное Флэшменом тайпинам. На деле Маленькие Мечи провозгласили свою приверженность
к тайпинам, но последние отреклись от них «по причине аморального поведения и дурных наклонностей» и тем
самым упустили возможность завладеть важнейшим портом.(См. Г.Б. Морз «Международные отношения
Китайской империи», т. I 1910 г.)

61 Сообщение Флэшмена об ужасной армии тайпинов согласуется с другими современными описаниями в

части того, что касается вооружения, мундиров, организации, тактики, черных флагов и т.п. (Особо
рекомендую Огастеса Линдли и прочие источники, упомянутые в Приложении 1.) Но один из выдающихся
военных авторитетов расходится с ним в оценке дисциплины повстанцев. Уолсли, посетивший Нанкин годом
позже, нашел тайпинов «необученным, недисциплинированным сбродом», вся сила которого заключается в
том, что имперская армия еще хуже. При всем этом Уолсли испытывал глубокое восхищение китайцами, в
которых видел «будущих повелителей мира». В его представлении Армагеддоном обещает стать грядущее
столкновение между Китаем и Соединенными Штатами, «стремительно занимающими место самой
могущественной в мире силы. Хвала Небесам, что в Америке говорят на английском». (См. Уолсли «История
жизни солдата», 1903 г.)
кровавые руины. Но я ни за что не поставил бы на такой исход в тот день под Нанкином.
Ведь это была даже не вся армия — половина ее отсутствовала, громя имперцев.
Когда мы, по всем признакам, оказались в самом центре лагеря, я решил, что настало
время провозгласить себя английским джентльменом, разыскивающим генерала Ли. Это
привело нас к скопищу штабных палаток.
У самого большого шатра, со стоящими у входа дюжими стрелками в меховых шапках
и стальных нагрудниках, с развевающимся над куполом знаменем с золотым львом и
свисающими с карниза желтыми лентами, я представился дежурному офицеру. Тот
распорядился подождать, и я повернулся к Сю-Чжень, предлагая пойти со мной. Она
покачала головой.
— Нет. Иди один. Он не захочет видеть меня.
— Захочет, когда я скажу ему, что прибыл сюда только благодаря тебе. Идем, высокая
девушка! Мне нужна твоя помощь в разговоре с ним.
Сю снова мотнула головой.
— Лучше говори с ним наедине. Не волнуйся, он поймет твою речь. — Она обвела
взором шестерых своих мудрецов, которые с презрением взирали на царивший вокруг
порядок, и сплюнула за борт повозки. — Наше общество не сделает тебе чести, фан-ки.
Что-то в ее голосе заставило меня насторожиться: в последние дни Сю-Чжень называла
меня исключительно «Галли», а не «фан-ки». Глаза девушки показались мне расширенными,
и прежде чем она успела отвернуться, я заметил, что это из-за стоящих в них слез.
— Черт побери! — говорю я, подходя ближе. — Ну-ка, слезай немедленно! Иди сюда!
Она соскользнула с тележки и встала, облокотившись на нее с той безыскусной
грацией, от которой сердце мое екнуло, и грустно поглядела на меня.
— Что, черт возьми, происходит? — спрашиваю. — Почему ты не хочешь идти со
мной?
— Так не подобает, — глухо отвечает она и закрывает глаза рукой, зазвенев
браслетами.
— Не подобает? Что за чушь? С какой... Постой-ка! — у меня забрезжила догадка. —
Это не потому... что ты натворила чего-нибудь? Тебя не... не разыскивают? Ну, как
преступницу, я имею в виду?
Она вытаращилась на меня, потом гулко расхохоталась, запрокинув голову, отчего ее
стальной воротник затрясся на груди. Проклятье, что за прелестная девчонка — высокая,
сильная и красивая.
— Нет, Галли, не разыскивают. — Сю-Чжень нетерпеливо пожала плечами. — Но
лучше я останусь здесь и подожду.
Что ж, у моей милашки имелись свои резоны, поэтому, дождавшись офицера, я пошел
за ним один. Через длинный парусиновый коридор меня провели к проходу, завешенному
ширмой из тяжелой золотистой ткани. Офицер откинул ее... и я переступил через порог,
отделяющий наш мир от Государства Небесного Благоденствия.
Это походило на колдовство. Мгновение назад в уши бил шум и гам лагеря, но здесь, в
просторном шатре, стены, потолок и даже пол которого были устланы желтым шелком,
царила мертвая тишина. Проникавший внутрь рассеянный свет желтыми бликами отражался
от ткани, мебель была позолочена, и даже сидящий за золотым столиком молодой клерк
тоже был облачен в желтый сатин. Отложив кисть, он обратился ко мне на чистом
пекинском:
— Мистер Флеминг?
Фамилия прозвучала как «Фремминг».
— Джентльмен из Лондонского миссионерского общества?
Я ответил, что да и что мне хотелось бы повидать генерала Ли Сючена. Последнего я
представлял себе как знаменитого Тимура, облаченного с головы до пят в меха и с
огромными усами.
Клерк указал мне на стул и выскользнул из помещения, чтобы миг спустя вернуться в
ослепительно-алой шелковой куртке. От столь яркой вспышки цвета посреди приглушенных
золотистых тонов глаза мои заморгали. Я встал, ожидая, что меня проводят к генералу.
— Прошу, присаживайтесь, — говорит молодой человек. — Это не церемониальный
костюм.
Он сел за стол, сложил руки и посмотрел на меня. И глядя на это худощавое, юное лицо
с плотно сжатыми губами и обтягивающей кожей, я встретился вдруг со взором темных,
решительных глаз и понял с ужасом, что этот худощавый юнец — на пару лет моложе меня,
наверное, — видимо и есть тот самый Верный князь собственной персоной. Я пытался
скрыть свое замешательство, тайпин же не отводил от меня ничего не выражающего взгляда.
— Мы рады видеть вас, — говорит. Голос у него был негромким и высоким. — Вас
ждали несколько дней назад. Быть может, путешествие оказалось трудным?
Все еще не придя в себя, я рассказал про засаду на реке и про то, как Сю-Чжень и ее
друзья помогли мне добраться сюда по суше.
— Вам повезло, — холодно произносит он. — Высокая женщина и ее разбойники в
прошлом были весьма ценными нашими союзниками, но они язычники, а мы предпочитаем
не полагаться на таких людей.
Звучало не слишком ободряюще, но я, слегка замявшись, сказал, что обещал ей двести
лянов, которых у меня нет. Князь продолжал все так же бесстрастно смотреть на меня.
— Мой казначей выдаст вам деньги.
В этот момент нашу приятную беседу прервал слуга, принесший чайник и маленькие
чашки. Ли разливал напиток в церемониальной тишине, и журчание чая казалось громким,
как шум водопада. Без всякой видимой причины я вспотел: было что-то зловещее в этой
желтой шелковой пещере с ее облаченным в алый костюм обитателем, который
поинтересовался тем временем, буду ли я с чаем дистиллированную воду. Потом мы молча
стали пить. Пауза затянулась, как мне показалось, на целую неделю. В животе у меня урчало,
как в сточной канаве. Наконец он отставил чашку и спокойно спросил:
— Согласятся ли Державы допустить нашу армию в Шанхай?
Я едва-едва не проглотил свою чашку. Если он и армией управляет с такой
решимостью, как ведет переговоры, то даже удивительно, как в Китае еще остался хоть один
имперский солдат. Князь дождался, когда я проперхаюсь, и снова уставил на меня холодные
темные глаза.
— Их согласие принципиально важно, — он говорил спокойным, невыразительным
тоном лектора. — Исход войны в Китае предрешен. Дракон должен умереть, и мы убьем его.
Воля народа, вдохновляемая святой Божьей истиной, должна воплотиться, и на месте
старого, развращенного Китая возникнет новое государство — Тайпин Тяньго. Для
достижения этого нам требуется не помощь Европы, а лишь ее одобрение. Державы
контролируют Договорные порты; обладание одним из них, Шанхаем, позволит нам не
откладывать завершение войны в долгий ящик.
Вот-вот, именно об этом и говорил Брюс, и именно это одобрение нам, с учетом нашего
нейтралитета, ни в коем случае нельзя выказать, ибо оно окажется миной, подведенной к
Пекину с тыла, в результате чего Гранту придется с боем прокладывать путь к китайской
столице, причем имперское правительство будет с полным правом полагать, что мы повели
себя как предатели.
— Нам известно, — продолжил князь, — что Британия связана с императором
договором и признает его правительство, отказываясь одновременно замечать даже наше
существование. Быть может, здесь уместно будет вспомнить слова одного английского
поэта: «Мятеж не может кончиться удачей. В противном случае его зовут иначе» 62. Тайпины,
мистер Флеминг, это тот самый «противный случай». Разве не проявлением здравого смысла
со стороны вашего правительства было бы благосклонно принять наше требование тихо и
мирно занять Шанхай?

62 Эпиграмма поэта Елизаветинской эпохи Джона Харингтона (1561—1612). Перевод С.Я. Маршака.
 Вот тебе и восточная дипломатия: длинные ногти и длинные речи, говорите? Генерал
изложил все как есть, сопроводив доводы скрытой угрозой, а я еще и слова не успел
вымолвить, не говоря уж про брюсовы «деликатные доводы». Ясно одно: сейчас вовсе не
время заявлять ему, что мы не горим желанием видеть его длинноволосые банды поблизости
от Шанхая.
— Но существует нечто, что связывает наши страны гораздо, гораздо сильнее простого
практического расчета. — Ли слегка наклонился вперед, и я понял: под этой холодной
маской безразличия он насторожен, как охотничий пес. Темные глаза вдруг вспыхнули. —
Мы христиане. Вы и мы. Мы верим в прогресс, труд, совершенствование. Как и вы. Верим в
священное право человека быть свободным. Как и вы. Маньчжуры же, — голос его зазвенел,
— маньчжуры не верят ни во что из перечисленного — ни во что! Человек для них — пустое
место! Что далеко ходить: разве не пускаются они во все тяжкие, лишь бы не дать вашему
послу прибыть в Пекин и подписать договор, исполнять который обязались? Что вы на это
скажете?
Я промямлил, что, тяня время, имперцы, видимо, надеются добиться смягчения ряда
пунктов.
— Нет, — голос опять стал ровным. — Не в том дело. Они подпишут договор хоть
сегодня, при условии, что подписание состоится в Кантоне, Шанхае, пусть даже в Гонконге.
Только не в Пекине. Почему? Потому что если церемония будет проходить в столице, во
Дворце Церемоний Императорского города, и ваш лорд Элджин и император встретятся
лицом к лицу... — князь смолк, нагнетая паузу, — тогда весь Китай, вся Поднебесная увидит,
что Большой Варвар не пал ниц перед Небесным Троном, не склонил головы перед
Единственным Повелителем. Вот почему маньчжуры тянут, вот почему генералу Гранту
приходится идти с армией. Чтобы лорд Элджин мог не совершать коу-тоу. А этого в Пекине
не могут допустить, ибо в противном случае все увидят, что император ничем не отличается
от остальных правителей вроде вашей королевы или американского президента. Они никогда
не признают этого, не поверят даже!
— Обидчивый народ, да? — говорю. — Знаете, я...
— Можно ли принимать всерьез правительство, которое рискует войной, угрозой
порабощения страны ради того, чтобы заставить иностранного посла совершить коу-тоу
перед выжившим из ума распутником? Придите к повелителю тайпинов, и он пожмет
вашему послу руку, как и полагается мужчине. Вот в чем разница между властью,
ослепленной гордыней, невежеством и прогнившей до корней, и властью просвещенной,
демократичной и направленной во благо. Позвольте налить вам еще чаю.
Обратите внимание, что несмотря на всю его резкую прямолинейность, он ни разу не
заикнулся о том, что неизбежно пойдет на Шанхай. Генерал излагал убедительные доводы к
тому, чтобы мы пригласили его сами, сопровождая речь намеками на последствия, которые
ждут нас в случае несогласия. Что ж, это мы еще посмотрим, но было очевидно, что на мою
долю выпала чертовски сложная работенка — удерживать его на расстоянии так долго,
насколько это устроит Брюса. Я имел дело с нетерпеливым юнцом с железным характером,
которые любят получать прямые ответы, причем без промедления, и не признают всех этих
дипломатических кивков и намеков. Черт, такой время тратить не привык — сколько я
провел тут? Минут десять? Достаточно, чтобы ощутить силу, позволившую ему за десять лет
пройти путь от ученика угольщика и простого солдата до третьего лица в тайпинской
иерархии после Хун Женьганя и самого Тянь-вана. Сила эта читалась в спокойном тихом
голосе и жестком, немигающем взгляде. Передо мной сидел фанатик, и притом один из
самых опасных. Будь моя воля, я не доверился бы ему даже на миг.
Но делать нечего, надо играть свою роль, даже если обоим нам понятно, что это чистой
воды притворство. Поэтому я поблагодарил его за ценные сведения о движении тайпинов, с
которым выразил желание познакомиться самым детальным образом за время своего
пребывания в Нанкине.
— Я, как вам известно, всего лишь путешественник, но одержимый тягой к знаниям. И
все, что станет мне известно, я в точности передам соотечественникам, которые... э-э, очень
интересуются, назовем это так, вашим удивительным движением.
— То, что вы узнаете и передадите, — заявляет он, — будет основано на элементарном
научном факте, гласящем, что революции не могут топтаться на месте. Завтра я лично
препровожу вас в Нанкин, где вы, смею надеяться, окажете мне честь стать моим гостем на
все время, которое соизволите пробыть у нас.
Так и постановив, князь вышел и успел, надо полагать, отдать приказ своему казначею,
поскольку во внешнем отсеке — каким просторным и прохладным показался он мне после
той золотой бани — меня поджидал человечек с кошелем серебра и свитком, в котором мне
предложили поставить автограф кисточкой для письма. Как-то в Риме... В общем, я
нарисовал ему котенка, сидящего на стене. Казначей расцвел, а я направился к повозке.
Которой у входа не оказалось.
Я застыл как вкопанный, шаря взглядом по сторонам, но ничего, никаких признаков,
только бесконечные линии палаток да мельтешащие повсюду красные куртки. В
растерянности я повернулся к дежурному офицеру.
— Тут была женщина, с повозкой... Высоченная такая... и шестеро мужчин...
— Они уехали, — отвечает офицер. — Сразу, как вы прошли к Чжун-вану. Женщина
просила передать вам это.
Он указал пальцем на небольшой флагшток, установленный перед шатром. На нем
висело что-то, поблескивая на солнце. Я подошел и остолбенел, узнав висящий предмет. Ее
воротник из цепи.
В недоумении я взял его, взвешивая в руке. С какой стати она ушла, оставив мне это?
Я поднял глаза на дежурного.
— Она оставила это... для меня? А сказала зачем?
Он раздраженно покачал головой.
— Сказала, чтобы я передал это большому фан-ки. Больше ничего.
— Но ведь она говорила, что подождет!
— Ах, да, — офицер собирался присесть, но задержался. — Эта женщина просила
передать, что будет ждать всегда. — Он пожал плечами. — Понятия не имею, что она хотела
сказать. 

Существует тест, которым я проверяю силу своих чувств, когда мысленно возвращаюсь

к моменту расставания с очередной пассией. Заключается он вот в чем: принадлежи мне
женщина на праве нераздельной собственности, как долго я держал бы ее при себе? В случае
с Сю-Чжень ответ таков: дня два самое большее. Помимо того, что по ее вине я почти
превратился в тень, мне не хотелось лишних осложнений с тайпинами. Судя по всему, эта
шайка праведников не слишком одобрительно глядела на отчаянную атаманшу, и мне не
хотелось терять лицо. Вероятно, Сю чувствовала это, и ей хватило здравого смысла убраться
прочь.
Да, признаюсь: стоя посреди пыльной лагерной улицы, под лентами и флагами,
полощущимися на утреннем ветру, я ощутил острый укол сожаления при мысли, что виделся
с ней в последний раз. И я все еще храню ее цепь-воротник в маленьком ящичке наверху,
вместе с шарфом Шелк, стременем Лакшмибай, письмом Лолы, миниатюрной перчаткой
Ирмы и той загадочной красной подвязкой с вышивкой «Semper Fidelis» 63 — ага, дождетесь,
как же. Это свидетельствует, что я по-прежнему с добром вспоминаю о Сю-Чжень.
Но даже ее образ бледнеет в памяти, когда я возвращаюсь мыслью к тем дням, ибо я
стоял на пороге одного из самых удивительных эпизодов моей жизни. Прочитай я этот
рассказ в чьих-нибудь мемуарах, ни за что не поверил бы, но клянусь, что все здесь правда,

63 «Всегда верен» (лат.).

до единого слова, потому как я был там, в Вечном Государстве Небесного Благоденствия, и
вам прекрасно известно — не в моих привычках травить байки в такое время суток. Могу
сказать, что посетил Тучекукуйщину64, как выразился бы старина Арнольд. И если скажу, что
увиденное по безумию своему заткнет за пояс Мадагаскар, ну... Судите сами.
За пару дней, проведенных в лагере Ли, предвестий тому было немного. Сравнивая
слышанные россказни с происходившим вокруг, я стал склоняться к мнению, что импы и
иностранные пропагандисты бессовестно оклеветали тайпинов. Ну да, они дикие и
кровожадные — но найдите восточную армию, где это не так. К тому же их войско
представляло собой не варварскую орду, а превосходно организованную и
дисциплинированную силу, куда более страшную, нежели представлялось нам. Что до
безумия, то я общался с одним из вождей и нашел его вполне здравым и рассудительным,
хотя и малость фанатичным. Ну да, их Небесный Повелитель вполне мог быть чудаковатым
отшельником со странными представлениями о христианстве, но этот факт казался детским
лепетом по сравнению со временем, когда ранние тайпинские ваны, не уступающие ему в
безумии, провозгласили себя правителями Востока, Запада, Севера и Юга и принялись
крушить друг друга направо и налево. Титулы наследников оных ванов звучат, без сомнения,
странно: Защищающий князь, Помогающий князь, Героический князь и Косоглазый князь
(последнее, кстати, правда), но если судить по их собрату, Верному князю Ли, эти ребята
способны на многое. К таким я пришел выводам, и тем сильнее был шок, когда маска спала.
В Нанкин мы отправились вечером второго дня. Ли, которого несли на троне силачи-
тайпины, выглядел величественно в своем желтом халате и сатиновых сапожках, с короной в
виде головы тигра с рубиновыми глазами и жемчужными зубами. В руке князь держал
нефритовый скипетр. Он пояснил, что надел церемониальный наряд для общего совета
ванов, которому предстоит решить, что делать после того, как имперцев выгнали из долины
Янцзы. Идти или не идти на Шанхай, например.
Мы представляли собой незабываемое зрелище. Впереди шла рота облаченных в
красное копейщиков, распевающих на китайском «Кто узрит истинную храбрость», жутко
фальшивя при том, замыкал колонну эскадрон конных лучников в кирасах, выглядевший
весьма браво. Я подметил, что у тайпинов сравнительно мало ручного огнестрельного
оружия, зато артиллерии в избытке. Я ехал на татарской лошадке рядом с троном Ли,
поэтому князь имел возможность указывать на разные достопримечательности вроде
далеких гробниц династии Мин, одного из чудес древнего Китая, и мощных осадных
сооружений, оставленных имперцами две недели назад. Это были циклопические земляные
сооружения, превосходившие те, что я видел позднее во время Гражданской войны в
Америке или во Франции в семидесятом. Теперь траншеи были забиты до краев тысячами и
тысячами гниющих трупов, свезенных сюда с окрестных полей сражений. Смрад стоял
невыносимый, хотя целая армия кули выбивалась из сил, засыпая погребение землей с
помощью тачек. Ли заявил, что это пустяки по сравнению с пятьдесят третьим годом, когда
река была так забита телами, что лодке негде было проплыть.
Нанкин лежит на берегу Янцзы в окружении холмов, и задолго до прибытия нам
открылась панорама знаменитых массивных стен, достигающих шестидесяти футов в высоту
и сорока в толщину, опоясывающих город гигантским треугольником периметром в двадцать
миль. Сейчас этот один из красивейших городов Китая, но, когда мы миновали длинный
туннель южных ворот, я был поражен зрелищем разрухи и запустения. Предместья были
сровнены с землей, и на этом пустом, насколько было видно, месте копошилась толпа
убогого вида рабов, управляемая тайпинскими солдатами. Повсюду сновали худые, как
скелет, нищие, оборванные мальчишки играли посреди выщербленных улиц и куч мусора.
Кругом грязь, смрад и убожество.
В течение последующего часа сомнения, которые могли еще оставаться у меня по
поводу социальной природы тайпинской революции, рассеялись без следа. Великое

64 Город птиц на облаках — из комедии Аристофана «Птицы». — Примеч.авт.

Государство Небесного Благоденствия, совершенно очевидно, состояло из двух классов:
правящего (ванов, чиновников и армии) и прочего населения, являвшегося рабами
правителей. Всякий человек обязан работать в зависимости от своих способностей, но не
получать заработную плату. Денег у него нет, поскольку все ценности и имущество
конфискованы государством, но покупать ему все равно нечего, поскольку все необходимое
выделяет ему то же самое государство. Тем самым гражданин освобождается от
необходимости заботиться о хлебе насущном и может посвятить себя работе и усвоению
декретов, предписаний и «мыслей» Тянь-вана, Небесного Повелителя. А если рационы
оказываются скуднее, работа труднее, а законы строже, чем при проклятых имперцах — что
ж, хорошие времена грядут, а пока человек может утешать себя сознанием того, что все
происходящее с ним является «должным». Прогнившая старая система уступила место
Небесному Благоденствию, и если корзины с головами тут встречались даже чаще, чем в
Шанхае, и не наблюдалось недостатка в несчастных, ползающих в своих деревянных
ошейниках с выжженной виной — неповиновение «небесным распоряжениям» по большей
части — что ж, с другой стороны никто ничем не возмущался. По крайней мере, каждому
выдали деревянный жетон, подтверждавший его существование и служивший пропуском
при входе и выходе из города. Что делали с тем, кто потерял свой жетон, я старался не
думать.
Но если простой народ прозябал в нищете, военная каста чувствовала себя
превосходно, как пить дать. Помню фигуру, облаченную в малиновую куртку с капюшоном
(примета одного из ванов средней руки), едущую верхом на муле в сопровождении трех
тощих пацанов, несущих за хозяином меч, флаг (каждый тайпинский офицер имеет личное
знамя) и зонтик. Все трое, как мне шепнули, рассчитывают в один прекрасный день
сделаться такими же «та-джень» (превосходительствами), как и их господин, и получить
право распоряжаться жизнью и смертью ничтожных гражданских — вроде их сверстника,
что сидел голышом в канаве, предлагая на продажу камни. Меня это настолько тронуло, что
я под хохот князевой свиты купил один — и храню его до сих пор. Только потом до меня
дошло, что камни-то здесь все государственные, и ловкий ублюдок, как выходит, не имел
никакого права их продавать. Может статься, этот парнишка владеет сейчас доброй
половиной Нанкина. Если так, то приятно думать, что именно я заложил основу его
головокружительной карьеры.
Ли, похоже, не обращал ни малейшего внимания на бедность и запущенность страны,
которую так расхваливал мне не далее как позавчера, зато предложил прислушаться к
непрестанному грохоту барабанов и гулу гонга, разносящимся над этим унылым
захолустьем, а также присмотреться к разноцветным флагам, мелькающим на стенах, — так
передавались сообщения на главный сторожевой пост в башне. В том, что касалось выучки и
дисциплины, вопросов не возникало: там и сям маршировали батальоны краснокурточников,
а среди толпы бродили тысячи свободных от службы солдат-тайпинов. По моим прикидкам,
едва не каждый четвертый являлся военным. Это объясняет, почему порабощенное
население даже пикнуть не осмеливалось в знак протеста.
Было совершенно очевидно, что это и есть те самые «прогресс, работа и
совершенствование», не говоря уж про «священное право человека быть свободным», о
которых толковал Ли. Немного позднее, когда руины уступили место роскошным новеньким
дворцам и домам, построенным в центре города для ванов и их присных, я смог получить
наглядное представление о том, что есть «просвещенное, демократичное и направленное во
благо» правительство князя. Мы ехали по широким, прекрасно содержащимся улицам,
обнесенным величественными желтыми стенами с торчащими из-за них башенками и
минаретами, покрытыми красной и зеленой черепицей и прихотливо украшенными. Кули
орудовали мотыгами и лопатами, обустраивая обширные сады, возводили похожие на
паутину леса вокруг новостроек. Повсюду высились кучи кирпича, дерева, черепицы. Район
гудел, как улей. «Да, — думаю, — если это и есть революция, то я обеими руками "за"».
Дабы напомнить всем, какая это чертовски хорошая штука, на каждом углу торчал
глашатай, зачитывающий стихи и размышления Небесного Повелителя. Эти произведения
должны были вдохновить массы солдат, чиновников и подлого народа, которые, без
сомнения, воодушевленно гадали, каким несусветным вздором попотчует их правитель на
этот раз65.
— Великий дворец Славы и Света, — объявил Ли, когда наша кавалькада свернула за
угол. — Земная резиденция Тянь-вана.
И мне пришлось признать, что дворец превосходит все, виденное мною ранее.
Сорокафутовая желтая стена была расписана изображениями свирепых драконов и увешана
желтыми шелковыми свитками с написанными киноварью идиотскими изречениями его
величества; у громадных позолоченных ворот стояла пушка, у которой замерли на карауле
разодетые часовые с фитилями. Через ворота проглядывал собственно дворец —
полузаконченное монструозное скопление минаретов и острых крыш с черепицей всех
мыслимых расцветок, с драконами, шелковыми знаменами и жуткими китайскими статуями.
Сооружение покрывало многие акры и размерами, но не вкусом, могло потягаться с Тадж-
Махалом. Гигантская мраморная лодка на постаменте должна была увековечить прибытие в
город Небесного Повелителя в пятьдесят третьем — настоящее судно тем временем гнило в
ангаре.
Мы сошли с коней перед низкой стеной, идущей по всей длине улицы — благородные
пользовались дворцовой стороной, остальной сброд — внешней, и если последний забредал
не туда, стражи избивали нарушителя в кровь во имя демократии. Ли, давая по пути
пояснения, повел нас через ворота, затем через последовательность дворов и садиков,
поросших карликовым кустарников. Вот тут-то и поджидал меня удар, о котором я говорил
выше. Сделав несколько общих замечаний про здания, князь заявляет вдруг:
— Описывая все это как земную резиденцию его величества, я вовсе не вправе
употреблять какие-либо земные термины в отношении его бытия. Он, как известно,
бессмертен и со временем примет решение навсегда переселиться в рай. Пока же он часто
поднимается туда на своей драконьей колеснице, чтобы пообщаться с Богом. Недавно его
супруга сопровождала Повелителя в одной из этих поездок на небеса и разговаривала с
Небесным отцом и нашим Старшим Братом — Иисусом.
Я решил, что ослышался или же что князь выражается метафорически или даже
иронически. Но нет. Ли спокойно продолжил:
— Благодатным проявлением священного равенства полов в Государстве Небесного
Благоденствия является то, что супруга Небесного Повелителя принимает участие во всех
его делах. Именно через нее было получено небесное повеление, что с этих пор Тянь-ван
должен всецело посвятить себя медитации — за исключением обязанностей комментировать
Книгу Откровения — дабы он мог окончательно подготовиться к моменту, когда вместе с
Младшим Господином, своим сыном, воссядет с Богом и Старшим Братом.
— Ясно, — счел за лучшее ответить я, скрывая крайнюю степень удивления и тревоги.
До поры этот, по всем признакам, вменяемый молодой человек рассуждал здраво и
разумно и тут вдруг, не моргнув глазом, принялся нести чушь, не влезающую ни в какие
ворота. Все свидетельства говорили, что Небесный Повелитель полоумный, как старый
сапер, но князь ведь был одним из выдающихся его генералов! Неужели он всерьез верит в
65 Видимо, все революции похожи, и современный читатель, без сомнения, обнаружит немалое сходство
между государством тайпинов и коммунистическим Китаем. Движение тайпинов было, разумеется,
социалистическим (рискуя навлечь уничтожающее негодование, можно сказать, что иные аспекты современной
(книга была опубликована в 1985 г.)  советской жизни в значительно большей степени уходят корнями в
царскую Россию, чем это хотелось бы признать новым российским лидерам). Здесь не место останавливаться на
этом, довольно будет сказать, что изречения Небесного Повелителя принимались не с меньшим
воодушевлением, чем афоризмы Председателя Мао десятилетиями позже. (Доктора Сунь Ятсена, основателя
Китайской Республики, можно рассматривать как любопытное связующее звено между Государством
Небесного Благоденствия и современным Китаем: он был племянником (один историк утверждает, что сыном)
мятежника-тайпина и в начале своей карьеры описывал себя как «нового Хун Сюцюаня», который изгонит
маньчжуров прочь.)
эту лабуду про драконьи колесницы и тет-а-теты с Всевышним, да еще в обществе миссис
Небесный Повелитель — видимо ей там отводится роль подавать чай и имбирные печенья.
Не зная что и думать, я, в надежде восстановить свое убеждение в здравом рассудке Ли,
поинтересовался, насколько стар Небесный Повелитель и как скоро ожидается его
переселение в рай на постоянное, скажем так, место жительства. Дурак был, что спросил.
— По земным меркам, — невозмутимо отвечает Ли, — ему сорок семь, но на самом
деле он был рожден из чрева первой жены Господа прежде создания Неба и Земли. А как
еще иначе мог Повелитель наблюдать все события Ветхого Завета и снисхождение в мир
Христа до того момента, как решил провозгласить о своем рождении в 1813 году? А когда
решит он навеки воссоединиться со Святым семейством, дабы проливать свет на все
материки и океаны, мы не можем сказать. Наступит день, и Южные Небесные врата
разверзнутся, до поры же мы обязаны храбро стяжать в борьбе вечную славу.
— Это не вызывает ни малейших сомнений, — говорю я.
Он что, разыгрывает меня? Или говорит так, потому что иначе небезопасно? Душа
китайца — потемки, но во мне шевелилось жутковатое ощущение, что князь верит в каждое
произнесенное им слово. Боже милостивый, неужели все они тут поп compos mentis6667?
Он оставил меня обдумывать эти неуютные мысли в небольшом внешнем дворце,
прикрепив офицера охраны, сам же отправился на совет к вану, явно в нетерпении услышать,
что же подавали вчера в раю на завтрак. Обстановка, в которой я очутился, тоже не помогала
обуздать страхи: приемная зала была грязной, с грубыми рисунками на стенах,
позолоченными светильниками, пыльными флагами и бунчуками. Заправлял там юнец с
идиотской ухмылкой — явно обкурившийся опиума. Поскольку это являлось страшным
преступлением, я пришел в изумление, но потом выяснилось, что это не кто иной, как
заместитель премьер-министра, «сын Похвального князя». На нем красовался засаленный
шелковый халат и большая расшитая драконья шапка с маленькой птичкой наверху, а вокруг
суетилась целая туча чиновников. По периметру была также расставлена полурота солдат —
грязных, тупых скотов, совершенно не похожих на бравых молодцов из лагеря Ли.
Сопровождающий офицер представил меня этому красавчику, который глупо
захихикал и, шепелявя и заикаясь, предложил пройти в расположенную по соседству
столовую. Он рассыпался в извинениях, что не имеет крепких напитков для угощения гостя,
но сам в то же время пошарил под столом и выудил бутылку лондонского джина. Я вежливо
отклонил предложение и занялся изучением висящей на стене огромной карты мира —
вернее сказать, «Всеобщей территории Государства Небесного Благоденствия, да живет оно
тысячи и тысячи лет». Китай тут был изображен в виде правильного квадрата с Нанкином
посередине, зато без Пекина; Япония походила на крапинку, Англию с Францией обозначали
крошечные пятна в верхнем углу, а расплывшаяся по краю клякса должна была означать
Государство Цветочного Флага, или, для непосвященных, Соединенные Штаты Америки.
Остальные части света были, видимо, запрещены декретом неба. Кстати, Британия, согласно
прикрепленному рядом с картой свитку, любезно переведенному моим сопровождающим,

66 «Не в своем уме» (лат.).

67 Данное Флэшменом описание Верного князя Ли (Ли Сючена), Чжун-вана и главнокомандующего

тайпинов требует некоторых комментариев. Хотя у Флэшмена имелись основания так думать (впрочем, он и
сам сомневался), Ли явно не был сумасшедшим. Бывший угольщик, присоединившийся к тайпинам в качестве
простого солдата, Чжун-ван стал лучшим среди повстанческих полководцев, и большинство исследователей
сходятся в том, что, возглавляй он движение, революция могла бы достичь победы. Умный, просвещенный и
(по крайней мере по тайпинским меркам) гуманный военачальник, Ли искренне верил в миссию тайпинов и в
христианский союз, связующий их с иностранными державами. В последнем ему предстояло жестоко
разочароваться. О нем отзывались как о завистнике и эгоисте (особенно Хун Женьгань, премьер-министр
тайпинов), но на Линдли он произвел впечатление обходительного, способного и в высшей степени разумного
человека. Также в нем обнаружились, в отличие от большинства собратьев-генералов, задатки хорошего
управленца. Нарисованный Флэшменом психологический портрет князя очень сходен с описанием Линдли.
(См. Линдли и Приложение I.).
называлась Страной Рыжеволосых и почиталась вторым по мощи государством после Китая.
Основными нашими качествами почитались корректные методы, проницательность,
лживость и несклонность подчиняться.
В зале имелась огромная внутренняя арка, через которую, за открытым двором, можно
было разглядеть врата Внутреннего дворца, с надписью «Священная Небесная Дверь»
поверху и двумя гигантскими рисованными драконами. Один из них пожирал солнце, а
другой гнался за креветкой. Я погрузился в размышления о тайном смысле изображений, но
тут вдруг из Внутреннего дворца раздался невообразимый шум: послышалась ружейная
пальба, грохот барабанов и звон цимбал, и по двору к Священной Небесной Двери
проследовала процессия женщин, несущих парящие золотые блюда — протухшая свинина и
капуста, если судить по запаху. Мой сопровождающий пояснил, что это сигнал к тому, что
Небесный Повелитель едет на своей запряженной женщинами драконьей колеснице к обеду.
Стрельба и музыка будут греметь, пока он не закончит трапезу. Я заикнулся насчет того,
нельзя ли одним глазком посмотреть, но офицер пришел в ужас.
— Только тысяча женщин, прислуживающая его величеству, допускается во
Внутренний дворец, — говорит. — Присутствие мужчин, за исключением ванов и некоторых
иных выдающихся персон, отвлечет его от непрерывной работы над созданием декретов,
пересмотром Писания и составлением новых заповедей. Если нам посчастливится, мы
услышим сегодня плоды его утренней медитации.
Как в воду глядел — не успел он закончить, как у ворот Внутреннего дворца зазвучали
фанфары, и во двор вышла несравненной красоты китаяночка, вся в зеленом шелке и с
золотым подносом с желтым шелковым свитком.
— Носительница Небесных Декретов! — благоговейно восклицает мой приятель и,
подобно всем присутствующим в зале, бухается на колени с возгласом: «Десять тысяч лет!
Десять тысяч лет!». Единственными исключениями оказались непросвещенный иностранец
Флэши, обалдело уставившийся на приближающуюся красотку, да заместитель премьер-
министра, который уткнулся носом в стол и отрубился.
Пройдя величавой, как у царицы Савской, походкой, Носительница Небесных Декретов
развернула свиток, обвела присутствующих надменным взглядом — нахмурившись при виде
плотоядно облизнувшегося варвара — и высоким голосом монотонно зачитала последнюю
мысль, посетившую Небесного Повелителя перед обедом. Декретом объявлялось, что со дня
рождения Повелителя, который наступит на следующей неделе (все вновь разразились
криками «Тысяча лет!»), всем старшим ванам дозволяется взять десять новых жен в
дополнение к разрешенным одиннадцати, а младшим ванам рацион увеличивается с шести
до девяти законных супруг. Представители прочих сословий — имевших по одной жене, да и
то при удаче, — упомянуты не были.
Эдикт был принят бурными аплодисментами, хотя я не вполне уразумел, чему они так
радуются. Носительница вручила свиток простертому ниц прислужнику, грациозно
улыбнулась, метнула в меня еще один укоризненный взгляд и столь же величественно
удалилась обратно во Дворец, виляя обтянутым в переливающийся шелк задом. Наблюдая
эту картину и осмысливая новый декрет, который все приняли с таким энтузиазмом, я
отсалютовал про себя тайпинской революции. Подобно всем революционным движениям, а
по большому счету и всем правительствам вообще, она явно была направлена на то, чтобы
обеспечить правителей избытком живой плоти, одновременно убеждая низшие слои в пользе
сугубого воздержания для спасения души. Но если не считать папистов, ни один из
известных мне режимов не справлялся с этой задачей так ловко, как тайпинский 68.

68 Описание Флэшменом Нанкина и увиденного в нем столь подробно, что вряд ли нуждается в дальнейших
комментариях. Чтобы не занимать место, стоит лишь сказать: все, что он видел и слышал в столице тайпинов,
может быть проверено по другим источникам, особенно по книге Томаса У. Блэкистона «Пять месяцев на
Янцзы» (1862), которая, наряду с прочей информацией, содержит составленное Р.Дж. Форрестом описание
следовавшей через город процессии, почти слово в слово повторяющее Флэшмена. Форрест сходится с нашим
мемуаристом практически во всем, включая уличные сцены, детали приемной дворца Небесного Повелителя,
социальные условия, обустройство домов и стиль жизни тайпинских вождей. Личные приключения Флэшмена
 Нет нужды говорить, что выводы эти я держал при себе, хотя не устоял перед
соблазном слегка прощупать Ли, который пригласил меня на обед в свой дворец. Князь
извинялся, что дворец еще не закончен, вопреки стараниям вкалывавших как бобры тысяч
кули. Я обронил, что восхищаюсь системами, где рабочие почитают за счастье жить, словно
свиньи, неутомимо окружая своих правителей роскошью. При этом ни гроша не получают за
свои труды. Князь пожимает плечами и говорит:
— Вы, англичане, верите в плату за труд. Но нам лучше знать — разве мы не великая
империя?
Это был не цинизм даже, просто такая философия, похоже, столь же искренняя, как его
религиозный фанатизм. Мне оставалось лишь еще сильнее удивляться ему.
Владения у него были достаточно скромные — золотисто-белая резиденция,
занимавшая два или три акра в великолепной усадьбе. Сновавшие повсюду, словно нарядные
бабочки, юноши и девушки в фантастических одеждах препроводили нас в очаровательный
павильончик, окруженный миниатюрным садиком из камней и деревьев. На ступенях
беседки нас поджидало юное дитя в желтом шелке. К крайнему моему изумлению
мальчишка поклонился, протянул мне руку и произнес на чистейшем английском:
— Вечер добрый, сэр.
— Э-э... — Я старался оправиться от потрясения. — Привет и тебе, парнишка. Как
поживаешь?
Тут из павильона послышался взрыв хохота и на крыльцо вышел добродушного вида
китаец, очень величественный в бледно-голубом халате с драконами. Он потрепал пацана по
голове, а мне отвесил полукивок-полупоклон.
— Уважаемый сэр, — говорит, — вы напомнили мне, что мой английский слишком
правильный, и если мой сын желает овладеть языком, ему стоит поучиться у вас. — Он
хохотнул и поднял мальчишку мускулистыми руками. — А, малец?
Я находился в замешательстве, но тут подоспел Ли, начав перечислять титулы моего
нового знакомого, слушавшего перечень с лукавой усмешкой:
— Основатель династии, Верноподданный начальник штаба, Поборник Неба,
председатель Дисциплинарного суда...
— ...а также бывший секретарь Ремесленного рождественского клуба в Гонконге, —
весело добавляет крепыш.
— ...Его превосходительство Хун Женьгань, первый министр Государства Всеобщего
Благоденствия, — завершает Ли, и до меня доходит, что этот добродушный круглолицый
человек, нянчащий на руках мальчишку, суть не кто иной, как одна из главных фигур трона,
признанный мозг тайпинов, второе лицо после самого Тянь-вана. Похоже, для Флэши
решили достать из шкафа самые хорошие чашки, а? Пока Ли провожал нас в павильон, я
старался припомнить все, что слышал о Женьгане. Провел много времени в протестантских
миссиях, чем обязан своему отличному английскому; кузен Небесного Повелителя; однако в
революции не принимал участия до минувшего года, когда объявился вдруг в Нанкине. С тех
пор он стремительно вознесся аж до Верховного маршала (генералиссимуса, как его
называют). Любопытно, как Ли и прочие ваны относятся к тому, кто так резко из обошел?
В павильоне для нас были накрыты четыре маленьких столика, по одному на человека.
Гордясь своим английским, мальчонка церемониально усадил меня на место, а Женьгань,
которого так и распирало от гордости, подмигнул — жест, которого мне не доводилось
прежде наблюдать ни у одного китайца.
— Извините моего сына, — говорит министр, — но пообщаться по-английски с
англичанином было давней его мечтой, ставшей явью. Я поддерживаю в нем стремление,
ибо без английского как сможет он надеяться постичь плоды западного образования,
представляют собой, разумеется, отдельную историю, но что касается остального, начиная от тайпинского
солдата с прислуживающими мальчишками до бутылей коуардовских маринадов в комнате Хун Женьганя,
автора следует признать чрезвычайно аккуратным репортером. (См. также Уолсли «История жизни солдата» и
другие труды, упоминаемые в настоящих комментариях.).
являющегося лучшим в мире? Все китайские дети просто обязаны учить английский, —
серьезно добавляет Хун, — раз только так удастся им понять смысл шуток из «Панча».
И он залился смехом, подпрыгивая на стуле.
Тоже необычно для китайца. Но вскоре я убедился, что Женьгань вообще человек
необычный. Он хорошо знал мир и твердо стоял на земле; блестящие карие глаза, почти
исчезающие, стоило его полному лицу расплыться в жизнерадостной улыбке, смотрели зорко
и проницательно, а образ мыслей Хуна был намного ближе к западному, нежели у любого
другого известного мне уроженца Востока. «Вот это на самом деле важно», — думал я,
прислушиваясь к беспрестанной болтовне министра. Говорил тот по большей части по-
китайски, ради уважения к Ли, но время от времени забывался и соскальзывал на
английский, перемежая речь приступами веселья. Ли был совершенно бесстрастен. Он вел
себя как образцовый хозяин, предлагал мне новые блюда, извиняясь за качество продуктов
— которые были превосходны, стоит признать. Еду подавали в маленьких блюдах в форме
лепестков; по мере того как все девять лепестков выставляли на стол, вырисовывалась
прекрасной формы роза. Палочек не было, только шеффилдские ножи, ложки и вилки.
Некоторые из блюд принадлежали западной кухне — из уважения ко мне, надо полагать.
Было и вино в золотых кубках, установленных в эмалированные серебряные ящички —
шерри, если вам угодно, которое разливали из бутылок, заткнутых вместо пробки свернутой
бумагой. Я заикнулся, что считал спиртное запретным для тайпинов. Женьгань расплылся в
улыбке.
— Так и есть! Но я сказать Тянь-вану, что не могу есть, пока не выпью. Так что он дал
мне особое послабление. В отличие от этого правонарушителя, — он кивнул на Ли, который
молча смотрел на министра, потягивая шерри.
Когда с едой было покончено и слуги внесли сигары и подогретое китайское вино,
Женьгань кивнул сыну. Тот поднялся, поклонился мне и пропищал:
— Сэр, прошу вашего соизволения удалиться и хочу выразить свое восхищение
разговором и той любезностью, с коей вы терпели мои неуклюжие попытки говорить на
вашем восхитительном языке.
— Сынок, — отвечаю я, — ты говоришь черто... намного лучше, чем большинство
английских мальчиков, которые вдвое старше тебя.
Он бросил на отца ликующий взгляд, затем овладел собой и направился к выходу.
Женьгань гордо посмотрел ему вслед, удовлетворенно вздохнул, раскурил чируту, поглядел
на Ли, потом на меня. «Переходим к делу», — подумал я и внутренне собрался. И точно: Ли
поинтересовался, какие мысли посетили меня с момента прошлой нашей с ним встречи.
Какова будет реакция британцев, если тайпины пойдут на Шанхай?
Я забормотал было, что как скромный путешественник из Лондонского
миссионерского общества могу только строить предположения, но Женьгань прервал меня.
— Лучше нам обойтись без этого... сэр Гарри.
Он хохотнул, наслаждаясь моим удивлением.
— Если мистер Брюс желал, чтобы глава его разведки мог путешествовать инкогнито,
ему не следовало назначать на эту должность личность столь известную, портреты которой
весьма часто печатаются в газетах. Не страшно, что он пытался укрыться от нас, но ему
следует помнить, что «Иллюстрейтед Лондон Ньюс» почитывают и в Пекине. А теперь
вправе ли я выразить, насколько рад такому знакомству? Я являюсь вашим почитателем уже
много лет — с тех самых пор, как вы выбили Феликса, Пилча и Минна. В сорок втором,
кажется?
Министр расцвел от радости, что ему удалось продемонстрировать, до какой степени
он англизирован. Поскольку отпираться проку не было, я скромно пожал плечами. Женьгань
совершенно по-европейски облокотился на стол.
— Отлично. Теперь мы можем говорить открыто. Верный князь уже изложил доводы,
почему вам стоит приветствовать наше появление в Шанхае. Это могло привести вас к
умозаключению, что наши действия зависят от позиции Британии. Это не так. Одобрит
Англия или нет, мы выступим, как только будем готовы. В августе. — Хун, с расположением
глядя на меня, затянулся сигарой. — Разумеется, мы очень надеемся на благожелательное
решение, и я не сомневаюсь, что, когда мистер Брюс осознает неизбежность оккупации, он
решит приветствовать ее. У него не останется сомнений в непобедимости наших войск после
того, как вы все доложите ему — вы нашу армию видели, и сможете наблюдать ее в деле,
когда Верный князь будет выгонять имперцев из Сучжоу.
Новость была паршивая, но я не подал вида.
— Мистер Брюс убедится, что окончательная наша победа над маньчжурами является
лишь вопросом времени и что сопротивление Британии в Шанхае будет не только
напрасным, но и недальновидным. Вам следует также уведомить его, что в качестве акта
доброй воли по отношению к правительству Ее Величества, первым нашим действием в
Шанхае будет заказ общей стоимостью в миллион долларов на двадцать вооруженных
пароходов, которые весьма поспособствуют сокрушению императорских сил.
Хун Женьгань помолчал несколько секунд, как человек, проверяющий, не упустил ли
чего, потом улыбнулся мне радушнейшей из улыбок.
— Ну, сэр Гарри?
Вот, извольте вам: кнут и пряник, моя же миссия летит в тартарары. Совершенно
очевидно — никакие разглагольствования не заставят тайпинов отказаться от Шанхая. С
этими парнями все эти дипломатические реверансы Брюса будут пустой тратой времени — у
них слово не расходится с делом. Если только это не блеф. Тогда ответный блеф будет
весьма уместным... При этой мысли я покрылся холодным потом, понимая, что следующая
моя фраза может изменить историю Китая. Боже, что мог бы натворить Наполеон, окажись
он на моем месте — чего я искренне в этот момент и желал.
— Весьма признателен вашему превосходительству, — начинаю я. — Но разумно ли
рассчитывать на согласие Британии как на само собой разумеющееся?
— Я вовсе и не рассчитываю! — радостно восклицает он. — Примите вы нас с
распростертыми объятиями или в штыки, мы все равно возьмем Шанхай. — Потом
добавляет вкрадчиво: — Армия Верного князя Ли насчитывает не менее пятидесяти тысяч.
— Пятьдесят тысяч, которые ни разу не имели дела с английскими и французскими
регулярными войсками, — столь же вкрадчиво заявляю я.
Не слишком дипломатично, согласен, но не могу же я позволить, чтобы всякие жирные
желтокожие диктовали мне свои условия. Хун только улыбнулся и покачал головой.
— Ну же, сэр Гарри! Гарнизон чисто символический. Мистер Брюс не сможет
обороняться, даже если захочет. А я убежден, что желания такого у него нет.
Что ж, это ясно, как божий день, но мне не остается ничего иного, как держать фасон. Я
вперил в него самый несгибаемый из своих взглядов.
— Быть может, сэр. Но если вы сделаете ложный шаг, то можете вдруг оказаться в
состоянии войны с Великобританией.
Брюс, услышь он эти слова, хлопнулся бы в обморок.
— Но почему? — вступил Ли. Он подался вперед, на лице его отражалось волнение. —
Почему? Какой смысл Англии воевать против собратьев-христиан? Как можно...
— Верный князь. — Женьгань вскинул пухлый пальчик. — Наш гость лучше знает
своих соотечественников, нежели вы. Я, с вашего позволения, тоже превосхожу вас в этом. И
люди эти значатся последними в списке тех, кого я решился бы э-э... дразнить. При любых
обычных обстоятельствах. Но обстоятельства необычные, сэр Гарри.
Он снова повернулся ко мне.
— Шанхай — не английский город. Он принадлежит императору, а вы, — Хун
извиняющеся улыбнулся, — только жильцы, снимающие чердак. Жизнь и имущество ваших
людей будет вне опасности. Напротив, вашим торговцам будет представлена свобода,
которая при маньчжурах им и не снилась.
Губы министра растянулись в ухмылке, свойственной испытывающим удовлетворение
толстякам.
 — Вы будете рады нам. Британия не станет затевать новую войну в Китае — уж по
крайней мере не с тем режимом, который предлагает ей миллионный контракт. Могут ли
маньчжуры предложить подобное? Им даже опиум ваш не по нраву!
Я выждал, пока его смех смолк.
— Прекрасно, сэр. Если это то, что я должен передать мистеру Брюсу, то...
— Да. Но не сейчас, — палец снова вскинулся. — В августе. Учитывая сказанное вами,
лучше будет, если мистер Брюс не будет пока знать о наших намерениях. Мы не хотим
оставлять ему слишком много времени на размышления. И, возможно, на некие
неосмотрительные действия.
Физиономия министра выдавала бесстыдное самодовольство.
— Как видите, я полностью откровенен. Да, в августе вы вернетесь в Шанхай.
Опередив на два дня тайпинскую армию. Это, безусловно, побудит мистера Брюса принять
мудрое решение. И мы успеем как раз вовремя, чтобы предотвратить подписание лордом
Элджином в Пекине договора, связывающего его обязательствами с проигрывающей
стороной. Все взвесив, он, может статься, и вовсе не поедет в Пекин.
Так он и сидел, этот китайский Пиквик, облизывая губы после глотка горячего вина,
пока я обмозговывал главный вывод.
— Вы хотите сказать, что я пленник тут?
— Гость. До августа. Всего лишь два месяца, а? Они пройдут, как сплошной праздник:
я лично позабочусь об этом. Мистер Брюс будет беспокоиться о вас, но вряд ли осмелится
разыскивать всего лишь скромного путешественника из Лондонского миссионерского
общества.
О да, этот ухмыляющийся ублюдок был прав.
— Вы же можете утешаться мыслью, что вполне исполняете возложенную на вас
миссию и удерживаете тайпинов на расстоянии от Шанхая. До поры.
При этих словах я едва не подпрыгнул, но министр продолжил добродушно:
— Посол может с успехом продолжать свою политику строгого нейтралитета — до
августа. А затем мы поступим так, как хочет он, а он будет поступать так, как хотим мы.
Превосходный расклад.

***

Хун Женьгань был, разумеется, прав. Знай Брюс наверняка, что тайпины идут на
Шанхай, он успел бы подтянуть резервы, может, даже обратиться к Гранту. Также ему
предстояло в нерешительности медлить, а когда в августе грянет гром — не останется ничего
иного, как склониться перед тайпинской оккупацией. Впрочем, так ли покорно мы смиримся
с этим фактом, как рассчитывает Женьгань, я уверен не был. Ясно одно: у меня нет ни
малейшего шанса улизнуть и предупредить Брюса об опасности. Намерения такого я тоже,
как понимаете, не вынашивал. Опасаться было нечего, и я был совершенно не против
понаслаждаться несколько недель роскошествами революции.
А в последних недостатка не ощущалось. Когда Хун, любезный до предела, откланялся,
Ли препроводил меня в отведенный для гостя павильон. Это был еще один прекрасный
дворец, окруженный миниатюрными садами, который находился в собственности брата Ли
— гениального ничтожества, которое училось писать, помнится, пыхтя над свитками с
помощью своего наставника. Мои апартаменты поражали изысканным вкусом: чего стоил
письменный прибор розового нефрита с чернильницей — от серебряного ствола отходили
коралловые веточки с вставленными в них карандашами, крошечные хрустальные пресс-
папье мерцали на блестящей столешнице цвета темного ореха. То, что в памяти моей
остались подобные детали, свидетельствует о легком чувстве, с которым воспринял я
перспективу заточения. Весьма неосмотрительно с моей стороны.
После нашей встречи с Женьганем Ли не говорил ничего, кроме общих любезностей,
но я ощущал, что его что-то гнетет, и хотел знать, что именно. Буквально бросалось в глаза,
что добрых чувств к премьер-министру он не питает, и я не сомневался, что между ванами
происходят отменные подковерные схватки, в которых мое присутствие способно сыграть
немаловажную роль. Но мне до этого дела нет, а раз тайпины заинтересованы в моем
здоровье и благополучии, то и переживать не о чем. Но я видел озабоченность Ли, и когда
пришло время прощаться, она вышла-таки на поверхность.
— Во время нашей беседы с его превосходительством я уловил — поправьте, если
ошибаюсь, — что вы не вполне уверены в конечном нашем успехе.
Мы в одиночестве стояли на веранде, погружающейся в теплые сумерки, и в
обращенных на меня холодных глазах я уловил тень беспокойства.
— Меня, как понимаете, интересует не политический аспект, а ваша военная оценка.
Вы видели имперцев, видели нас. Верите вы в нашу победу?
Дипломатия диктовала только один ответ, а поскольку он вполне совпадал с личным
моим мнением, я не раздумывал:
— Если не произойдет ничего непредвиденного, то да. Уж на имперцев бы я точно не
поставил.
Князь поразмыслил над сказанным.
— Но вы не говорите, что победа неизбежна, без всяких условий?
— Такого никогда не бывает. Но всякий солдат чувствует, когда обстоятельства
благоприятствуют ему.
— Я чувствую даже больше, — фигура в желтом халате словно даже выросла, а голос
Ли окреп. — Я знаю, что мы победим.
— Ну, в таком случае мое мнение значения не имеет.
— Напротив, — довольно резко возражает он. — От него зависит то, что скажете вы
Брюсу.
Так вот в чем загвоздка.
— Я скажу ему то, что сказал сейчас вам, — заверил я генерала. — Уверен, он ни
минуты не сомневается в успехе вашего дела.
У меня едва не сорвалось: «При условии, что вы оставите Шанхай в покое и не станете
провоцировать чужеземных дьяволов».
— Уверенность, — медленно роняет он, — это не вера. Хотелось бы мне, чтобы у вас
была... абсолютная вера.
Фанатик, что с него возьмешь.
— Вам стоит полагаться на мою уверенность, — говорю. — Вера не имеет отношения к
подсчету орудий и дивизий.
Ли бросил на меня еще один проницательный взгляд и не сказал ни слова. Я же до
поры до времени забыл о нашем разговоре. Меня порадовало, что тайпинская роскошь не
оборвалась на пороге спальни: передо мной открылась прохладная просторная комната с
выходящими в сад окнами, большой удобной кроватью с красным шелковым матрасом и
подушками. Для полноты счастья не хватало только Носительницы Небесных Декретов.
Упав на постель, я подумал сонно, не согласится ли братец Ли, бывший младшим ванном,
уступить мне на время одну из новопожалованных жен... или всех трех. А я бы представил
ему полный отчет об их выносливости, навыках и плотских аппетитах. Флэши, объездчик-
испытатель... Золотая медаль нанкинской выставки 1860 года...
На этой приятной мысли я провалился в сладкую дрему, в коей присутствовала
Носительница Небесных Декретов с двумя своими копиями. Они проскользнули в комнату,
облаченные в зеленый шелк и воротники из цепи, неся в руках золотые подносы со свитками,
расположились вокруг моей кровати и принялись соблазнительно улыбаться мне. Только
принялся я решать, заняться ли мне ими по очереди или всеми тремя сразу, как понял вдруг,
что не различаю более их лиц, поскольку на девушках откуда-то взялись черные капюшоны,
чертовски странные... Зеленые платья тоже исчезли, сменившись темными плащами...
Пробудился я с опозданием на секунду, чтобы можно было закричать. Черные фигуры
навалились на меня, стальные пальцы стиснули рот и запястья, на голову нахлобучили
плотный мешок, после чего невидимые руки подняли мое беспомощное тело и понесли. 

Никакой кошмар не сравнится с тем, что переживаешь, когда тебя, шатающегося и

спотыкающегося, влекут за собой невидимые враги. Ты растерян, ослеп, едва не
задыхаешься, чувствуешь жестокость сжимающих тебя рук, ужасную боль и гибель,
поджидающие впереди. Единственный миг хуже этого, это когда с головы стаскивают
мешок. В моем случае он наступил, стоило похитителям сделать буквально два десятка
шагов.
Послышался вопль, лязг стали. Злодеи резко остановились, я рухнул на землю и, стянув
с себя полотно, обнаружил, что лежу посреди клумбы, в то время как один из негодяев
пытается нащупать меня в темноте. Я вскрикнул, заметив тускло блеснувшее лезвие. Острие
его уперлось мне в горло, и я замер без движения, бормоча просьбы о пощаде.
Для наблюдения за смертельной схваткой, с мелькающими фигурами, атакующими
друг друга в полумраке, позиция «лежа на земле» не является самой удобной. До меня
донесся жуткий хрип — это клинок нашел свою цель, глаз выхватывал мерцающие дуги
изогнутых мечей, высекающих друг о друга искры. Но бойцы по большей части дрались
молча. Затем мою голову снова укутали, и я вынужден был тащиться далее, лягаясь и
пытаясь позвать на помощь. Тогда в меня снова, на этот раз в спину, уткнулось острие, а чей-
то голос прошипел по-китайски: «Иди!» И я пошел.
Как долго это продолжалось, сказать не берусь, но прежде чем я почувствовал под
ногами замощенный камнями пол, отшагать пришлось с добрую четверть мили. Через
волокна ткани стал пробиваться свет, доносились приглушенные голоса. Меня втащили на
несколько ступенек наверх, после чего мои босые ступни ощутили ковер. Мы остановились,
нож убрали, хватка похитителей разжалась. Я не шевелился, просто стоял, закутанный в
ткань и дрожащий, минут пять, после чего меня снова подтолкнули, провели по плитам,
снова поставили на ковер. Мешок сдернули, и я заморгал от ударившего в глаза света.
Передо мной, дыша столь же взволнованно, как я — хотя моя грудь не умела вздыматься так
же бурно — стояла Носительница Небесных Декретов.
На мгновение мне показалось, что я грежу, но девушка была полностью одета, так что
вариант отпал. Но наряд при всем том был что надо: синий шелковый халат — такие носят
знатные маньчжурские дамы — с тремя или четырьмя юбками разной длины и просторными
свисающими рукавами. Волосы были собраны на голове в высокие пучки. Она принадлежала
к типу круглолицых китайских красоток, причем к высшему их разряду, но внимание мое
отвлекла стоявшая рядом фигура в черном. Человек откинул капюшон и я с изумлением
уставился на генерала Ли Сючена.
— Прошу прощения. Это было необходимо, — заявил он.
Я тут же засыпал его вопросами. Князь спросил, что именно хотелось бы мне узнать.
Он тяжело дышал, по тыльной стороне ладони сбегала струйка крови. Ли кивнул девушке, и
та направилась к концу короткого, устланного ковром коридора, в котором мы стояли. Она
остановилась у занавешенной пологом арки и, отвернувшись, стала ждать. Князь, все еще
переводивший дух, отрывисто заговорил:
— Вам пожалована аудиенция у Небесного Повелителя. Это необычайная честь. За
многие годы его лицезрели лишь несколько иностранцев. Ему известно, что вы из
Лондонского миссионерского общества. Не говорите, как попали сюда. Слушайте его.
Он улыбнулся какой-то странной, мечтательной улыбкой, от которой по спине у меня
побежали мурашки.
— Да, слушайте его. Не удивляйтесь, если Повелитель проговорит всю ночь. Он не
устает, как устают смертные.
Генерал указал мне на арку, и когда я подошел, Носительница повернулась. В руках у
нее был шелковый красный халат, который она набросила мне на плечи поверх саронга, в
котором я ложился в постель. Потом девица откинула полог и проскользнула за него,
предлагая следовать за ней.
В ноздри ударил сильный аромат ладана. Я оказался в небольшой круглой комнате,
обитой шелком с драконьим орнаментом. В дальнем от меня конце стоял глубокий диван,
ярко освещенный двумя подсвечниками, на нем ютилась невысокая коренастая фигура в
белом с золотым шитьем шелке. Человек, смутно различимый среди облаков курений, сонно
кивнул, а высокий женский голос произнес громко и отчетливо:
— Небесный Отец, Старший Брат, Небесный Повелитель и Младший Господин
пребудут всегда Господами. Небесное Государство установлено везде, и сияние Небесного
Семейства озарило всю Землю навечно.
Голос смолк, и Носительница Декретов, прошуршав шелками, выступила вперед,
опустилась на полпути к дивану на колени, совершила несколько коу-тоу и обратилась к
сидящему. Я уловил слова «Лондонское миссионерское общество». Затем она вернулась,
жестами предложив мне подойти и сделать коу-тоу. Небесный Повелитель или нет, пусть
катится к черту. Я сделал несколько шагов и согнулся в полупоклоне, внимательно
разглядывая тем временем своего хозяина. Плотный коренастый китаеза с длинными
волосами, обрамляющими круглое добродушное лицо; жидкая соломенная бороденка и
большие черные глаза, сияющие посреди этого бледного лица каким-то гипнотическим
светом, но не имеющие силы, свойственной профессиональному месмеристу. У него взгляд
такой безмятежный, мечтательный, дружеский и добрый... О, черт, что это я делаю — коу-
тоу? Я подпрыгнул, как ошпаренный, и большие глаза сонно улыбнулись, встретившись с
моими. Так вот в чем секрет: от него почти невозможно отвести взор. С усилием я сделал
это, оглянулся и обнаружил, что мы не одни. И я склонен считать высшим комплиментом
магнетизму личности Тянь-вана тот факт, что только теперь заметил эту вторую персону.
Она сидела на коленях на кушетке, читая развернутый свиток. На ней был высоченный
головной убор в форме пагоды и легкая золотая бахрома, свисающая вокруг бедер. И больше
ни единого клочка ткани. Смущенный присутствием королевской особы, я опустил глаза,
чтобы обнаружить еще одну обнаженную женщину прямо у своих ног. Еще шаг — и я
наступил бы на ее ягодицы. Я непроизвольно подался назад, стараясь не вертеть головой из
опасения обнаружить где-нибудь за канделябрами кучу голых красоток. Но нет, только две.
Близняшки с виду, сложенные как античные статуи, они повернули симпатичные мордашки
в сторону сидящего человека и не подавали виду, что подозревают о моем присутствии. Я
без особой охоты снова посмотрел на мужчину, который безучастно улыбнулся мне.
— Добро пожаловать в покои Бога, — говорит он, указывая на шелковый стульчик
рядом с диваном.
Голос у него был низкий, бархатистый, с забавной легкой хрипотцой. Я сел, чувствуя
неловкость из-за того, что малышка на полу находилась в паре дюймов от моей ноги, а
стоило посмотреть прямо перед собой, как взор уперся бы в коленопреклоненную нимфу.
Прям беда с этими тайпинами. Не то чтобы у меня имелись возражения против обнаженных
женских форм, но всему свое время и место, а сейчас одному Небу было известно, чем
закончится это мое приключение. Мне подумалось, не входит ли эта парочка в число его
пресловутых восьмидесяти восьми жен, или это выделенные сверх лимита — в честь дня
рождения, ну и так далее. Боже милостивый, неужели одна из них для меня? Спрашивать не
хотелось, да и случая не представилось, так как китаец снова вперил в меня свои светящиеся
пустые глаза и заговорил с меланхоличной улыбкой. От осознания, что передо мной Тянь-
ван, китайский мессия, один из самых могущественных людей на Земле, сердце застучало
как молот. Результаты этой встречи могут носить судьбоносный характер... Инструкции
Брюса... Моя миссия... Эти мысли, а также близость маленьких бестий с влажными губами —
удивительно ли, что я покрылся испариной? Это было как в сонном мороке: приятный
хрипловатый голос, время от времени замирающий, как бы требуя ответа, тускло светящиеся
глаза, едкий аромат ладана, шелковые подлокотники стула, греющиеся под моими ладонями,
атласный блеск ягодиц, животов и грудей в мерцании свечей. И монотонный бред фанатика,
в который я ни за что не поверил бы, не врежься в мою память каждое слово:
Тянь-ван: ... Лондонское миссионерское общество. Ах, да... Но я не помню вас, только
доктора Сильвестера, доброго моего друга... (Долгая пауза.)
Флэши: Э-э... да, Ваше Величество. Сильвестер. Вот именно.
Тянь-ван: Доктор Сильвестер... Как давно? Как давно? (Впадает в транс.)
Флэши (пытаясь помочь): Пару месяцев тому, быть может?
Тянь-ван (слегка оживая): Вы недавно говорили с доктором Сильвестером? Значит,
великое благословение сошло на вас. (Блаженная улыбка.) Ибо вы совершили Путешествие.
Счастлив за вас.
Флэши : Простите?
Тянь-ван : Путешествие в Небесные Выси. Я тоже недавно беседовал на Небесах с
доктором Сильвестером. Его земная жизнь закончилась в 1841 году. Скоро порталы
откроются для всех нас, и мы будем отдыхать в Священных Залах Вечного Покоя. Вы часто
бываете на Небесах?
Флэши : Не сказать, чтобы часто. Не как Ваше Величество... Раз в неделю, около этого.
Только повидаться с Сильвестером, если по правде... Ох, боже мой...
Тянь-ван : Как хорошо помню я беседы с ним... Просвещающие... созидательные...
мудрые...
Флэши : Именно. Не мог вдоволь наслушаться. (Долгая пауза, за время которой
внимание Флэши переносится на другие материи.)
Тянь-ван : Его любовь к человеку могла сравниться только с его образованностью.
Плодом ли его учености было, что он не имел слабых мест? Богословие... философия...
теология... метафизика...
Флэши (рассеянно): Соски... (в замешательстве). Я имею в виду метафизику!
Геометрию, и вообще... он все знал!
Тянь-ван (добродушно): Скоро мы присоединимся к нему, совершив последнее
Путешествие, но это произойдет только после долгой и трудной борьбы. Когда вы в первый
раз посетили Небеса, вам дали новые внутренности?
Флэши : Что? Э-э... нет, не дали. Не сочли, видите ли, достойным, Ваше Величество. В
тот раз. Не время для новых внутренностей.
Тянь-ван : Мужайтесь. Когда я первый раз вошел в Золотые врата, мне тоже отказали.
Иисус, мой Старший брат, разозлился из-за того, что я не выучил уроков из своей Библии.
Он был прав. Мы все должны учить нашу Библию. (Долгая пауза.)
Флэши (силясь сказать хоть что-нибудь): «Моав — умывальная чаша Моя, на Едома
простру сапог Мой»69. Э-э... Бытие, Исход, Левит и...
Тянь-ван : Помню, как добра была жена Иисуса... Когда сердце мое и кишки были
извлечены, мне вставили новые, ярко-красные.
Флэши : Красные, да?
Тянь-ван : И Господь вручил мне меч как орудие для сокрушения демонов... и символ
власти. Демоны превращаются восемнадцать раз, им дана такая сила.
Флэши : Ну да, конечно, восемнадцать. Ужасно.
Тянь-ван : Но я низверг их в ад, и Матерь Божья накормила меня фруктами и
сладостями. Пока я поглощал их, удивляясь чудесному вкусу, Бог сказал, что козни дьявола
проистекают из ошибок Конфуция, и выговорил последнему за них. Но Конфуций отчаянно
защищался.
Флэши (негодующе): Неужели?!
Тянь-ван : Потом Иисус и ангелы объединились против Конфуция, который пытался
улизнуть, дабы примкнуть к дьяволу, Ен-ло, но его схватили, приволокли назад и побили.
(Довольно улыбается.) Но затем Господь дозволил ему остаться на Небесах, принимая во
внимание прежние его заслуги.

69 Псалтирь. Псалом 107.

 Флэши (с сомнением): Ну...
Тянь-ван : Ен-ло суть змей-искуситель из Эдемского сада...
Флэши : Так это он? Ах!
Тянь-ван :... и когда Ева вняла его словам, она была изгнана, а дети ее погибли в
Великом потопе. Но Ен-ло продолжает стяжать души мужчин, заманивая их прелестными
искушениями... в Раю такие красивые прислужницы...
Это, похоже, направило его мысли в иное русло, поскольку хрипловатый голос,
монотонно читавший лекцию, смолк, и хозяин повернулся, вперив взор в роскошную
обнаженную нимфу, сидящую рядом с ним на коленях. Это был первый признак разума,
который я в нем заметил, ибо парень явно имел все шансы стать украшением Бедлама. Губы
его вздрогнули, он потянулся, широко раскрыл рот, наклонился к девушке и стал ласкать ее
шею, плечи и руки. Она не пошевелилась. Мужчина придвинулся ближе. Рот его был
раскрыт, и мне пришлось напрячься, чтобы разобрать слова:
— ... нам необходимо научиться отличать ложную красоту от истинной, — бормотал
он. — И мужественно сопротивляться Ен-ло, ища удовольствия исключительно в том, что
чисто. Для этого нам необходимо изучать Книгу Ста Правильных Вещей. Давайте
послушаем сейчас, как можно противостоять искушению.
У меня промелькнула мысль, что это последнее, что ему нужно именно в этот момент
слушать, но таков, видимо, был заведенный порядок, потому как коленопреклоненная
красотка вдруг пробудилась к жизни, резко вздрогнув, отчего Небесный Повелитель
тревожно хрюкнул и раззявился еще шире, чем прежде. Девушка подняла свиток и начала
читать пронзительным, не выражавшим ни малейшей эмоции голосом:
— Искушение должно быть изгнано из мира и из ума человеческого. Взгляд, запах,
прикосновение могут пробуждать соблазн. Он проистекает от первородного греха похоти,
восходящего к началу мира.
Что ж, с этим никто не намерен спорить, и менее прочих Флэши, стиснувший зубы, или
Тянь-ван, осязающий и озирающий то, о чем только что говорилось. Тут китаец с легким
стоном откинулся на спину, девушка же навалилась на него, продолжая торжественно
декламировать:
— Соблазн рождается от нерешительности. Как бездомный человек бродит в поисках
крова, так и неокрепший разум всегда подвержен искушению, которое завладевает
чувствами неподготовленного или того, — голос ее понизился до шепота, — кто не обладает
силой воли.
Она конвульсивно вздохнула, причиной чему, несомненно, послужил пафос
произведения, и мне с трудом удалось подавить крик вожделения. Тянь-ван, в свою очередь,
издал низкий, словно процеженный сквозь зубы, звук, глядя на девиц с выражением, которое
можно было охарактеризовать как недостаток силы воли, смешанный со стремлением
обрести ее.
— Ум, зараженный соблазном, слабеет день ото дня, — задушевно шептала чтица,
встряхнув пагодой, которая тихо зазвенела. — Совесть будет утрачена. Ах, берегитесь
утраты совести, ибо тогда... тогда похоть заполонит все.
Справедливость этих слов подтверждали жилы, взбухшие у меня на лбу. Девушка едва
не удушила вана, но потом вдруг выпрямилась и скатала свиток. Его величество издал
слабый визг и выпростал руку. В этот самый миг женщина у моих ног зашевелилась и
заскользила к дивану, протянув ладонь к его колену. Раскрасневшийся и тяжело
втягивающий воздух Тянь-ван безучастно посмотрел на нее, потом перевел взор на чтицу,
которая уже развернула новый свиток, и тихо зарычал. Сохранилась ли в нем еще сила воли,
сказать было трудно, но вот совесть явно уже испускала последний дух.
— Когда похоть разрастается, а совесть умирает, дьявол спешит воспользоваться
возможностью, — хрипло бубнила она.
А я не отрывал глаз от белых, как алебастр, ягодиц, находящихся на расстоянии
вытянутой руки, и думал, не стоит ли мне последовать примеру дьявола. Но тут меня
холодным душем окатило воспоминание, что этот пыхтящий на софе идиот есть то самое
чудовище, что пожрало миллионы людей, что отрубает головы за супружескую измену. Бог
знает, что он сотворит с тем, кто посягнет на его собственный Небесный гарем. Кусая ногти,
я беспомощно наблюдал, как чтица подходит к кульминации. Негодяй лениво ласкал ее
одной рукой, ухватив другой близняшку, пытавшуюся забраться ему на колени. Внезапно та,
что читала, отбросила прочь свиток и навалилась на господина, вереща:
— Подави соблазн! Отринь зло! Очисти сердце! Только так можно снискать счастье
рая! Человек, покоривший соблазн и тем самым себя укрепивший, способен противостоять
малым демонам! Всеобщее блаженство снизойдет следом!
Судя по вздохам, хрипам и ритмичному позвякиванию пагоды, сомнений это не
вызывало. Преследуемый этими звуками, я на цыпочках направился к арке. Ну, оставаться
было дурным тоном, да я и не вынес бы — разве что ринулся бы в бой с воплем: «Я тоже
хочу!» Впрочем, они, возможно, и вовсе меня не заметили. Женщины пребывали в
экстатическом состоянии, что же до этого развратного сумасшедшего с красными
внутренностями и визитами на небо — так он оказался на поверку не только чокнутым на
всю голову, но и невежливым хозяином. Неужели этот человек мог вдохновить восстание
тайпинов? Кажется невероятным, но это факт, и если вы сомневаетесь хоть в слове из его со
мной беседы или цитат, зачтенных наложницей, то можете все в точности до буквы
обнаружить в ученых трудах, написанных о нем умными людьми. Все, за исключением
доктора Сильвестера, насчет которого я, видимо, единственный источник. Впрочем, это, как
вам придется признать, самая безобидная часть рассказа70.
Да, это был опасный, несущий дикий бред сумасшедший, олицетворявший одну из
самых дьявольских сил, обрушивавшихся когда-либо на многострадальный мир. Хун
Сюцюань, Повелитель кули. Что до порочности — единственного его в моих глазах
достоинства, то я рассказал, что видел, и вам остается самим выбрать позицию между теми,
кто считает его целомудренным святым, и тем, кто ставит Хуна на одну доску с Тиберием.
Добавлю только: никто не оспаривает факт, что жил он в окружении тысячи женщин, из
коих восемьдесят восемь титуловались «женами». При этом гостям — кукиш с маслом.
Пыхтя, как бык-производитель, я выскочил в коридор, где обнаружил Носительницу
Декретов, смотревшую на меня, раскрыв глаза, и нервно перебиравшую пальцами. Святой
Георг, она даже не догадывалась, что в жизни не была так близка к неожиданному
изнасилованию. Но тут был еще и Ли, бледный и взволнованный.
— Вы видели его? Он говорил с вами? Что сказал? — князь бурно стиснул мою руку, и
мне хватило ума собраться с мыслями, перед тем как ответить.
— Генерал Ли, — говорю я, сглатывая ком. — В жизни не видел и не слышал ничего
подобного.
Он с шумом выпустил воздух, потом слабо улыбнулся.
— Я так и знал, я не сомневался. Он ведь как Бог, не так ли?
— Уж точно не от мира сего, — отвечаю я, улавливая сводящий сума аромат духов

70 Личность и характер Хун Сюцюаня, вдохновителя и вождя восстания тайпинов, остаются загадкой, над
которой до сих пор продолжают корпеть китайские ученые, сосредоточившись, по преимуществу, на
исследовании приписываемых ему трудов. Хун явно относился к редкому типу непостижимых людей,
одаренных умением сочетать религиозную одержимость и вдохновенную набожность в такой пропорции, что
их с трудом понимают даже близкие. Случай с Хуном осложнялся тем, что по всем нормальным стандартам он
был совершенно безумен, и со временем его состояние только ухудшалось. Хотя в Нанкине он жил почти
затворником, некоторые посетители видели его. По описаниям он был около пяти футов и пяти дюймов росту,
крепкого сложения, со склонностью к полноте, имел округлое приятное лицо, соломенного цвета бороду,
черные волосы и жгучие темные глаза. К моменту встречи с Флэшменом вождю тайпинов было сорок семь лет.
Подробности этой встречи хотя и не находят подтверждения, но вполне соответствуют прочим
свидетельствам. Все свое время Хун делил между мистическими размышлениями, сочинением прокламаций и
декретов, а также своим многочисленным гаремом. Видение, о котором он рассказал Флэшмену, входит в число
тех, о которых он объявил однажды по выходе из транса; цитаты, зачитанные наложницей, находят близкое
соответствие в тайпинской литературе. (См. Приложение I.)
Носительницы, подошедшей поближе и обратившейся в глаза и уши. Стиснув зубы, я
постарался не обращать на нее внимания.
— Не считаете ли вы нужным отослать ее? — спрашиваю я хрипло. — После
пережитого мной недавно присутствие девушки является несколько, хм-м... раздражающим.
Ли рявкнул что-то, и Носительница пошла прочь, виляя при ходьбе образом,
заставившим пот заструиться по моим вискам.
— Вижу, вы глубоко тронуты, — мягко говорит Ли. — Это и неудивительно, но я
воодушевлен сверх всякой меры. — Его буквально распирало от религиозного рвения. —
Ведь с тех пор как вы видели его, вы тоже должны... приобрести веру.
Я не сразу уяснил что к чему.
— Не хотите ли вы сказать, — прохрипел я, — что меня притащили сюда... всего лишь
для того, чтобы увидеть... его? — Я оторопело уставился на генерала. — Боже милостивый!
Нужно ли было похищать? Да я сам охотно пришел бы, стоило вам...
— Не было времени объяснять. Все должно было произойти внезапно и в тайне — как
сейчас. Как выяснилось, есть люди, способные на все, лишь бы не допустить вас к нему. К
счастью, у них ничего не вышло.
— Но... но кто они? И для чего им это? Да эти свиньи могли перерезать мне глотку...
— Теперь уже не важно. Потому что вы видели его во всем священном величии. И
теперь обретете веру.
Ли пристально вглядывался в мое лицо.
— Вы ведь уверовали, разве нет?
— Господи, конечно! — торопливо вскричал я.
Но во что именно, не уточнил, а уверовал я в то, что этот их Небесный Повелитель
безнадежно спятил вместе со всей своей камарильей. Об этом я доложу Брюсу, если сумею
вырваться из лап этих безумцев. Я тряхнул головой с видом человека, пораженного сверх
всякой меры.
— Генерал Ли, — обращаюсь я к нему торжественно. — Я ваш должник. Вы раскрыли
мне глаза.
— Нет, это совершил он, — отвечает князь с одухотворенностью Жанны д`Арк. —
Теперь вы сможете рассказать своим, что за человек ведет тайпинов. Они разделят веру с
вами. — Он довольно кивнул. — И я могу идти на Сучжоу и далее на Шанхай со спокойным
сердцем. Чего ни желали бы мои враги, им никогда не перечеркнуть того, что случилось с
вами сегодня ночью.
— Аминь, — провозглашаю я.
Потом князь заверил, что я отныне могу пребывать во дворце его брата в совершенной
безопасности, поскольку никто не посмеет причинить вред человеку, лицезревшему
Небесного Повелителя. Я еще раз заверил его, что пережил самое выдающееся в своей жизни
событие, после чего, не в силах противостоять любопытству, осторожно поинтересовался:
— Генерал, вам великое множество раз доводилось встречаться с Небесным
Повелителем. Скажите, обычно он принимает посетителей... один? Или с ним всегда... э-э...
есть помощники?
Ли нахмурился, потом медленно покачал головой.
— Всякий раз, представая пред лицом божественного повелителя, — говорит, — я
забываю обо всех прочих присутствующих, кроме него.
Из этого следует, что либо я застал его величество в неслужебное, выразимся так,
время, либо его фанатичные приверженцы настолько ослеплены своей верой, что не
замечают, или не хотят замечать, голых шлюх, ползающих по их кумиру. Ну и странные
заседания правительства у них, надо полагать, бывают. Очевидно было одно — Ли недаром
получил свой титул Верного князя.

***
 Я столь подробно поведал вам о первых своих сутках в Нанкине, поскольку нет
лучшего способа дать понять, что представляли собой тайпины, и два проведенных в их
обществе долгих месяца только укрепили меня в первоначальном впечатлении. Я вдоволь
нагляделся на их город, на чокнутые законы и еще более чокнутую религию, на мощь и
безжалостность армии (когда был с Ли при взятии и разграблении Сучжоу), на вопиющую
безграмотность верховного правительства, на пропасть, разделяющую купающихся в
роскоши правителей и прозябающих в нищете рабов — это когда их славная революция
была посвящена установлению всеобщего равенства. Все это вы найдете в моих «Днях и
странствиях солдата» — книгах, на которые бейлифы Д`Израэли никогда не наложат лапы —
и повторяться смысла нет. Довольно сказать, что я нашел тайпинов силой, вполне способной
поглотить Китай — и одновременно уже свихнувшейся и прогнившей до мозга костей.
Не поймите меня превратно — я не морализирую. Вам мои принципы и идеалы
известны, и вы вряд ли сыщете епископа, который поспешит обзавестись подобными. Но я
умею отличать добро от зла — как умеют, наверное, только подлецы — и хочу сказать, что
не обнаружил в тайпинах великой добродетели. Я уяснил для себя — если не произойдет
некоего чуда, то чем дальше, тем сильнее они будут уходить от правильного пути, понял, что
скажу Брюсу одно: маньчжуры, возможно, коррумпированная мерзкая шайка негодяев, но от
этого корабля дураков с командой из тайпинов нам следует держаться на пушечный выстрел.
Даже если альтернативой будет война с ними. Последняя мысль была крайне
неприятной, поскольку единственное, что тайпинам удалось на славу, так это их армия.
Я собственными глазами видел ее в деле, когда Ли взял меня под Сучжоу. Это был
последний крупный оплот имперцев в долине Янцзы, расположенный милях в тридцати к
югу от Нанкина и полутораста от Шанхая. Крепость была мощная, с сильными фортециями
на холме Белого Дракона, и я, увидев все это, сделал про себя вывод, что Ли — просто
дилетант, которому до поры везло. Генерал удосужился прихватить едва ли пару орудий.
Двадцать тысяч отборной пехоты, марширующей строевым шагом и бодро распевающей
песни, обоз и работающая, как часы, служба снабжения — это все здорово, но стоило мне
увидеть эти зубчатые стены, ощетинившиеся орудиями, начавшими палить задолго до того,
как наш авангард подошел на дистанцию выстрела, этих бумажных тигров и демонические
флаги, реющие над переполненными солдатней бастионами... «М-да, Ли, — подумал я, —
только даром свою пехоту положишь». И поинтересовался у генерала, сколько, по его
мнению, продлится осада. Он спокойно улыбнулся и говорит:
— Мое знамя будет на холме Белого Дракона через три часа.
Так и вышло. Позже Ли рассказал, что у него имелось три сотни своих людей,
просочившихся в город под видом имперских солдат. Они вступили в связь с дружественно
настроенными горожанами и в намеченный час двое из крепостных ворот были отворены
изнутри, и тайпины волной покатились в город. Никогда не видел ничего подобного прежде:
длинные колонны в красных мундирах, печатая шаг, шли вперед, на ходу перестраиваясь в
серп, направленный остриями к воротам. Впереди развевались черные флаги, и эти
завывающие дьяволы, не обращая внимания на шторм огня, косивший их, как траву,
хлынули внутрь, сметая все на своем пути.
Бой длился около часа, после чего импы благоразумно переметнулись на другую
сторону и принялись заодно с тайпинами грабить город, вырезая всех и таща, что попало. В
пределы стен я вошел только на следующее утро. Город представлял собой дымящиеся,
залитые кровью руины. Может, там и остался кто-то выживший, но мне, надо сказать, не
попался ни один.
— Ничто не может противостоять мощи Тянь-вана, — заявляет Ли.
«Господи, помоги Шанхаю», — подумал я, и решил, что пережитые мной дотоле
славные военные опыты вроде Канпура, Балаклавы или Кабульского отступления следует
отнести к разряду джентльменских и умеренных — там хотя бы иногда брали в плен. В
Китае представление о войне заключается в том, что надо убивать все, что шевелится, а что
не шевелится — сжигать. Только так и не иначе.
 В Сучжоу я провел неделю, после чего Ли отослал меня обратно в Нанкин
переваривать увиденное и считать дни, оставшиеся до освобождения. Не стану утомлять вас
описанием их течения. Во дворце Ли я размещался со всеми удобствами, ел всласть, только
вот делать было нечего как только нежиться, валяться да совершенствоваться в китайском. И
даже с самой завалящей девчонкой не поразвлечься — спасибо их безбожным законам. А
думая о том, что происходит тем временем в Большом дворце Славы и Света, я готов был
волком выть.
Единственным, что отвлекало меня иногда от услаждения плодами безделья да
похотливых мечтаний о Носительнице Небесных Декретов и близняшках Тянь-вана (во
дворец, кстати, я больше так и не попал), были визиты к Хун Женьганю, который приглашал
меня в свой дом поболтать. Чем ближе я знакомился с министром, тем больше он мне
нравился: жизнерадостный и веселый, явно единственный среди своих собратьев, у кого еще
остались мозги, которыми можно пошевелить. И мозги эти, как выяснилось, шевелились
чертовски бойко. За разными шуточками-прибауточками скрывался опасный и амбициозный
политик. Но парень он был обаятельный, и наши с ним разговоры в просторном шумном
ямене71 — Хун не разделял сибаритских наклонностей других ванов; скромный комфорт —
таков был его стиль — походили на посиделки с добрым старым полковым товарищем.
Вокруг всегда царил беспорядок: бутылки с портвейном, початые и пустые; три кольта на
столике в углу; коробки патентованных спичек; сломанный телескоп; Библия в роскошном
переплете рядом с Вулвичским руководством по фортификации; на полке банки с
коуардовскими маринованными огурчиками; на кровати куча серебряных слитков,
перевязанных навощенной красной тесьмой; старый барометр, битая французская керамика,
нефритовые украшения, чайные чашки, репродукция с видом Холивелла в графстве
Флинтшир выглядывает из-под справочника Юного крикетиста, и везде книги, газеты и
прочий хлам в самом причудливом смешении.
А посреди хаоса сидит ухмыляющийся жирный мерзавец в засаленном желтом халате,
потягивает из кружки портвейн и поглощает бифштекс посредством ножа и вилки.
Попыхивая чирутой, он подливает мне вина, хохочет над собственными шутками и шумно
благодарит служанок. Последние, кстати, были редкостными страхолюдинами, ибо
Женьгань, единственный из ванов, не содержал гарема и вообще избегал подобных
увлечений. Да, глядя на него легко было забыть, что меньше чем за год ему удалось
оказаться всего в одном шаге от вершины этой чокнутой революции, и прочно ухватить
своими пухлыми пальчиками бразды правления государством72.
71 Ямен — офис, официальная резиденция. — Примеч. Дж. М. Ф.

72 Хун Женьгань (1822—1864), Кань-ван («Защищающий князь»), премьер-министр и генералиссимус

тайпинов, является одним из самых любопытных и загадочных революционных вождей. Двоюродный брат
Небесного Повелителя, он учился вместе с ним в баптистской миссии в Кантоне (и также провалил экзамены на
чин) и стал одним из первых его учеников, но не принял участия в начальных событиях революции, будучи
сочтен слишком молодым. В 1854 г. Хун, работая в протестантской миссии в Гонконге, попытался пробраться в
Нанкин, но не смог и следующие четыре года провел в колонии с Лондонским миссионерским обществом. В
1859 г. он наконец сумел проникнуть в Нанкин и менее чем за год сделался вторым после кузена лицом в
революционной иерархии. Помимо родственных связей, своим стремительным возвышением Женьгань обязан
собственным врожденным способностям и преимуществам хорошего образования, выделявшим его среди едва
грамотных, по преимуществу, ванов. С учетом самоустранения Небесного Повелителя Хун Женьгань вкупе с
Ли сделался реальным главой движения, и остается только догадываться, почему их союз не стал более
эффективным. Человек волевой и сильный, Женьгань был одним из немногих тайпинских вождей, наделенных
реалистичным взглядом на вещи и знанием положения дел за пределами Китая. Он свободно говорил по-
английски и, подобно Ли, строил планы установить контакты с европейскими державами и выступал за переход
к ортодоксальному протестантскому христианству.
Здравый, одаренный человек, выдающаяся личность, он, судя по всем источникам, был легок в общении, как
это и изображает Флэшмен. Похоже, Хун практически единственный среди тайпинов искренне ненавидел
войну (его реплика про войну на уничтожение является подлинной), питал глубокое уважение к английскому
образованию и государственным институтам, а его привычки и вкусы больше соответствовали Западу, чем
Востоку. Судя по всему, ему удалось получить реалистичное представление о месте Китая в международной
политике, особенно в отношении торговых вопросов. Флэшмен и Форрест вполне сходятся в описании его
 По сравнению с ним прочие ваны выглядели деревенщинами: Хун Женьта, старший
брат Повелителя, напускал на себя важный вид и расхаживал в шелковом халате всех цветов
радуги; Ин-ван, Героический князь, грыз ногти и заикался; недалеко ушел даже грозный
Чень Юйчен, поспособствовавший Ли одержать великую победу над имперцами несколько
недель назад. Последний был из одного гнезда с Верным князем, только помоложе и
посимпатичнее. Одевался он как простой солдат, не говорил ни слова, отделываясь
междометиями, и смотрел своими холодными змеиными глазами сквозь собеседника. Его
называли самым жестоким среди тайпинских вождей, и в это охотно верилось.
В доме Женьганя свел я еще одно знакомство: с худосочным восторженным юнцом лет
одиннадцати в золотой короне, со скипетром и в богато инкрустированном бриллиантами
халате. Перед ним все гнулись настолько, что головой стукались об пол, ибо это был сам
Тянь Гуйфу, Младший Господин, сын Небесного Повелителя — то бишь племянник Иисуса,
так надо полагать.
Быть может, в Совете, под руководством Хун Женьганя, они говорили дело, только я
сомневаюсь — на публике их речи напоминали детскую болтовню насчет последнего указа
Небесного Повелителя, его стихотворения или толкования, в которой через реплику звучали
перевранные цитаты из Писания. Это было все равно что внимать бригаде чернорабочих,
одержимых религиозной манией. Если бы не возможность общаться с Хун Женьганем, я,
боюсь, напрочь утратил бы веру в здравый смысл.
Он хотя бы иногда сообщал мне новости из внешнего мира, причем говорил правдиво и
весело. Впрочем, знай я тогда, какие мысли скрываются за этой маской добродушия, вряд ли
смог бы спокойно спать по ночам. Это время — начало лета шестидесятого — было
периодом выжидания, причем не только для меня, но и для всего Китая. Женьгань сообщил,
что наконец прибыл Элджин. Вместе с Грантом и лягушатниками посол поплыл на север, к
устью Байхэ, откуда в августе ожидалось выступление пятнадцатитысячного корпуса на
Пекин. Впрочем, казалось сомнительным, что это произойдет раньше сентября. К тому
времени Ли должен нанести внезапный удар по Шанхаю, вынуждая Брюса в конце концов
определиться, с кем он. Пока же Женьгань бомбардировал Брюса безответными письмами.
Так что в июне-июле установилось затишье, в ходе которого Грант с Элджином перемещали
свои окорока в северном направлении, а Брюс стайпинами, затаившись на противоположных
концах долины Янцзы, напряженно прислушивались друг к другу. Только одна
незначительная мелочь нарушала мир и покой, и когда Женьгань рассказал мне о ней, я
отказался верить собственным ушам. Но все оказалось пусть невероятной, но истинной и
неприкрашенной правдой.
Пока Шанхай ждал в подвешенном состоянии, китайским торговцам пришла в голову
мысль собрать на случай тайпинского нападения свою частную армию. По словам Хуна,
войско получилось курам на смех: толпа из портовых бездельников, моряков, дезертиров,
бродяг. Короче все, вплоть до самого последнего пропойцы — да-да, без него тоже не
обошлось. Наличествовали также бритты, янки, лягушатники, макаронники, узкоглазые,
греки и даго всяких сортов. И как думаете, кто возглавил эту шайку ангелочков? Не кто
иной, как мистер Фредерик Таунсенд Уорд!
Вот пример того, что может произойти у тебя за спиной, стоит на минуту отвернуться.
Как удалось ему подняться от помощника капитана до командира армии, ума не приложу, но
когда войско его в июне выступило на поле брани, оно могло потягаться за титул лучшей
клоунской труппы со времени ухода Гримальди73. Не довольствуясь простой обороной
Шанхая, наш юный герой Фред повел свой бесподобный сброд вверх по реке и одной

манер и стиля жизни. В противоположность погрязшим в роскоши генералам он предпочитал скромную, если
не сказать небрежную, обстановку своего кабинета, не держал гарема, часто ел европейскую пищу и не
разделял (как и многие из ванов) отвращения тайпинов к алкоголю. (См.: Блэкистон, Форрест и Приложение I.).

73 Джозеф (Джузеппе) Гримальди (1778—1837) — знаменитый английский клоун, один из создателей

современной клоунады.
прекрасной ночью напал на тайпинский форпост под Сунцзяном. Как ни удивительно, цель
они обнаружили, но ко времени атаки перепились настолько, что тайпины отстреливали их,
как кроликов. Остатки, под брань и проклятия Уорда, поплелись обратно в Шанхай.
Но Фред не сдался. Только не он. Через месяц у него была новая команда, на этот раз
трезвая, набранная по преимуществу из филиппинских бандитов с несколькими
американскими и английскими офицерами. Одному Богу известно как, но Уорд ухитрился
кое-как обучить их и привести к порядку. И они — вот черт! — взяли-таки Сунцзян после
яростной рукопашной, стоившей им шестьдесят убитыми и сотню ранеными, и мой друг
Фредерик получил сто тридцать тысяч «зеленых» в качестве вознаграждения от китайских
торговцев.
Женьгань склонен был посмеяться над всей этой историей, но я не вполне разделял
подобную беспечность. Верилось во все это с трудом, но опять же: стоило мне вспомнить
горящие глаза и беспечную улыбку, и я лишний раз благодарил судьбу, что нахожусь
достаточно далеко от этого опасного сукиного сына. Заметьте, ему удалось совершить
ничтожную вроде, но на самом деле очень важную вещь: он первым сумел пробить
непроницаемый до того панцирь тайпинов, положив начало процессу, который изменит
облик всего Китая. Маленький безумец Фред. Но в то время мне было известно только то,
что сообщил умирающий со смеху Хун Женьгань. Его весьма занимала мысль, насколько
будет докучать Ли этот американский щенок, норовящий куснуть генерала за лодыжку.
— Интересно, придется ли князю принять дополнительные меры предосторожности по
пути на Шанхай? — размышлял он вслух.
У меня имелись свои поводы для раздумий. Июль подходил к концу, а к исходу августа
Ли должен выступить на Шанхай, дав мне двое суток форы, и я с нетерпением отсчитывал
дни. И тут в самом начале нового месяца Женьгань показал клыки, спрятанные под маской
добродушия, чем перепугал меня до смерти.
Однажды после обеда мы выпивали в его ямене, и он поведал о последнем подвиге
Уорда — нападении во главе трехсот парней на другой тайпинский форпост, Чиньпу. На его
несчастье, у мятежников там стояло десять тысяч солдат под командой способных офицеров
— Чоу Тайпина и Сэвиджа, дезертировавшего с флота Ее Величества. Они порвали отряд
Уорда в клочья, перебив около ста его бойцов, самого же отважного, Фреда, принесли домой
с пятью ранами.
— Но ходят слухи, что он намерен вернуться под Чиньпу! — восклицает Женьгань. —
Бедолага! Верный князь Ли лично едет из Сучжоу, чтобы принять командование. Он
прижмет этого Уорда к ногтю и... — Подливая мне вина, министр расплывался в улыбке.
— ...И устремится на Шанхай.
Я вскинулся.
— Когда мне предстоит отправиться? Через две недели?
Хун пристально смотрел на меня с минуту все с той же лукавой улыбкой толстяка,
потом накинул на жирные плечи халат.
— Давайте поговорим на улице... и по-английски, — говорит он, беря за горлышко
бутылку.
Мы вышли на залитый солнцем двор, и Женьгань довольно прищурился, озирая свой
миниатюрный сад. Вам, должно быть, приходилось видеть такие вещи на китайских
выставках: карликовые деревья и цветочки рассажены между крошечных рек, озер и
водопадов, пагоды размером с кукольный домик, мостики им под стать. Прям как в
Лилипутии.
— Почему мы так любим маленькие вещи? — протягивает Хун, озирая ряды
крошечных пальм, топорщащихся по всему саду. — Быть может, они позволяют нам
чувствовать себя гигантами... или даже богами, а? — Он отхлебнул вина. — Кстати, о богах.
Я часто хотел спросить у вас: что думаете вы о Небесном Повелителе?
Мы никогда не говорили о моем визите во дворец, но я был уверен, что он знает. И хотя
министр не был, подобно Ли, фанатиком, он, скорее всего, предан своему Небесному
Идиоту, поэтому я заколебался с ответом. Хун привалился широкой спиной к камню под
деревом.
— Я спрашиваю, потому что хочу знать, что скажете вы мистеру Брюсу.
— А что я, по вашему мнению, ему скажу? — постарался увильнуть я.
Он улыбнулся, потом хохотнул и наконец рассмеялся так бурно, что вынужден был
поставить на землю свой бокал. Сотрясаясь от хохота, министр посмотрел на меня.
— Ну, что это развратный, бесполезный придурок! — говорит. — Что еще можете вы
сказать, кроме того, что Повелитель — суть выживший из ума мистик, полный
сумасшедший, изображающий убогую пародию на христианство? Это ведь правда, и ее вы и
изложите Брюсу!
Он сделал большой глоток, я же стоял, потеряв дар речи и слегка перепугавшись:
подобные речи в этих краях карались смертью, в том числе и тех, насколько я понимал, кто
имел неосторожность слушать их. Ухмыляясь, Хун затряс головой.
— О, надо было вам видеть его тогда, в прежние времена! Знать Хуна в те дни, дорогой
мой сэр Гарри... Не примите за богохульство, но в нем была сила, которая жила в Христе,
Будде или Мухаммеде. Но теперь, бедняга... Чокнутая развалина, в которой не осталось
ничего, кроме той странной власти, способной еще вдохновить привязанность людей вроде
Верного князя Ли. — Женьгань хмыкнул. — И даже вроде меня подчас. В достаточной
степени, чтобы не желать вашей встречи с ним той ночью. Я хотел помешать, но слишком
поздно проведал о намерениях Ли. Это мои люди проникли в сад, предприняв безуспешную
попытку. Четверо из них погибли.
Потом он весело фыркнул, от чего волосы у меня на затылке встали дыбом.
— И знаете, на следующее утро мы с Ли встретились как ни в чем не бывало, не
проронив ни слова о том, что произошло! Мы, тайпинские политики, очень скрытные.
Позвольте подлить вам вина.
Мне такой оборот пришелся совсем не по вкусу. Хун таким никогда прежде не был, а
когда важные шишки принимают вдруг доверительный тон, я начинаю исподволь
поглядывать через плечо в поисках выхода. Вспомнить хотя бы Палмерстона.
— Мотивы Ли вполне понятны, — продолжает пузатый мерзавец. — Он надеялся, что
вы подпадете под божественные чары нашего правителя, сделаетесь фанатичным
сторонником альянса с тайпинами и изложите все Брюсу в соответствующем духе.
Министр покачал лысой головой.
— Бедняга Ли, он такой оптимист. Со всем уважением, сэр Гарри, но солдатам не след
мешаться в государственные дела. — Тут Флэши был всецело «за». — Ибо теперь я оказался
в затруднении. До той ночи я пусть без энтузиазма, но соглашался с планом Ли двинуться на
Шанхай и вынудить Британию к дружбе. Но стех пор как вы увидели Тянь-вана... М-да, я
задал себе вопрос, что последует за тем, как вы отрапортуете мистеру Брюсу о прискорбном
состоянии нашего вождя. Увы, — в порядке утешения Женьгань сделал новый мощный
глоток, — ответ очевиден. Даже взяв Шанхай, мы никогда не убедим Британию признать
режим, возглавляемый подобным существом! Мистеру Брюсу стоит только представить себе
реакцию принца Альберта и англиканской церкви. Они обрушатся на нас... Да, с того
момента, как нога ваша переступит порог офиса Брюса, все наши надежды на союз с
Англией рухнут безвозвратно.
Если бывают моменты, когда я готов умереть на месте от страха, так это когда
восточный деспот заявляет, что считает мое существование причиной своих затруднений.
— Вы думаете, я скажу Брюсу нечто новое? Черт, да все на свете знают, что ваш
Небесный Повелитель — чокнутый идиот!
— Нет, думаю, не все, — мягко заявляет он. — Кое-кто подозревает истину, но
большинство готово любезно согласиться, что все — имперская пропаганда и миссионерские
сплетни. Им не узнать всей неприглядной правды... пока вы не расскажете.
Хун задумчиво оглядел опустевшую бутылку.
— После чего, согласитесь, Брюс откажется иметь с нами дело, Ли возьмет Шанхай
приступом, с грабежом и насилием, неизбежно следующими за такого рода победами, и мы
получим войну с Британией. Войну безнадежную для нас. — Министр тяжело вздохнул. —
Мне сдается, единственная надежда состоит в том, чтобы ваш рапорт так и не достиг ушей
Брюса. В подобном случае, пребывая в счастливом неведении о состоянии Тянь-вана, он
может позволить Ли без боя занять Шанхай. Ах, да что же вы не пьете, сэр Гарри?
В качестве ответа из моего горла вырвался апоплексический хрип, и Хун улыбнулся.
— Тогда вы не будете возражать, если я прикончу ваш бокал? Мое толстое брюхо
исключительно вместительно, а идти в дом за новой бутылкой слишком далеко. Спасибо, —
он опустошил мой стакан и довольно утер губы. — Нравится мне портвейн, должен
признать.
— Но... но послушайте! — залопотал я. — Разве вы не понимаете, что сведения о
безумии Небесного Повелителя ничего не меняют! Потому что я доведу до своих, что вы-то
не спятили, а судьба революции зависит именно от вас... сэр, а не от этого чокнутого
потаскуна! Клянусь: стоит Брюсу узнать, что делами заправляете вы, он с еще большей
охотой пойдет на переговоры. Учитывая, что все у вас в руках... Возможен даже договор,
почему нет...
— Ах, вы так любезны! — расплывается этот перекормленный Будда. — Но увы,
ничего не выйдет. Ли уже сейчас способен сравниться по могуществу со мной, но после
взятия Шанхая — миром или копьем, не важно, — он добьется триумфа, который позволит
ему полностью меня затмить. Именно во время размышлений над вашей ситуацией меня
вдруг с сокрушительной силой осенило: как бы ни повернулось дело с Шанхаем, оно
неизбежно усилит позиции Ли и подорвет мои собственные. И осознать это было крайне
неприятно... Нет, все без толку — придется-таки идти за другой бутылкой!
И он, как разжиревшая борзая, порысил к дому, задрав полы халата и сверкая толстыми
икрами. Я же остался сидеть, сбитый с толку и встревоженный. Вернувшись с бутылкой,
Хун, радостно смеясь, занял свое место и наполнил бокалы портвейном.
— Ваше доброе здоровье, сэр Гарри! — провозгласил этот ублюдок, чтоб ему сдохнуть.
— Да, крайне неприятно. Но вам не стоит считать меня ревнивцем — будь Ли реалистом, я
охотно уступил бы ему, потому как он превосходный солдат, способный выиграть войну и
утвердить власть Государства Всеобщего Благоденствия. Так я, по крайней мере, считал. —
Женьгань снова покачал головой. — Но потом заметил, как слеп Ли в своем фанатизме, как
покорно исполняет любой безумный декрет сумасшедшего, которого боготворит. Вдвоем
они превратят Тайпин Тяньго в безголовую сколопендру, ядовитую, но мечущуюся без
всякого толку. И этой ужасной войне на уничтожение не будет конца. Да, так и есть!
Хун весело рассмеялся, отчего кровь застыла у меня в жилах.
— Вам известно, что мы, как и имперцы, никогда не берем пленных? Потому что в
противном случае нам никогда не удалось бы вести наши армии в бой — знай солдаты, что
могут спастись в плену, они не стали бы воевать. Поразмыслите над этим жутким фактом,
сэр Гарри, да выпейте еще портвейна.
Он потянулся за бутылкой, но я заметил, что глаза его неотрывно наблюдают за мной, а
на губах блуждает чертовски неприятная улыбка.
— Говоря между нами, — неспешно продолжает министр, — Ли с Тянь-ваном на пару
уничтожат Тайпин Тяньго. Если я им не воспрепятствую. А это мне удастся только при
условии, что моя власть сохранится, а сила Верного принца Ли уменьшится. Печальная
необходимость, — вздыхает толстый лицемер, благодушно ухмыляясь. — А теперь, сэр
Гарри, я хотел бы спросить у вас как у лица совершенно незаинтересованного, каким
образом можно этого достичь?
Что ж, я еще несколько минут назад понял, куда клонит жирный мерзавец, и,
испытывая промежуточное состояние между потоком облегчения и приступом ярости по
поводу способа, которым он застращал меня поначалу до печенок, слов не выбирал:
— Вы намекаете, что если в Шанхае Ли плюхнется задом в лужу, то...
На лице его отразилось непонимание — вряд ли ему доводилось слышать подобные
выражения в гонконгской христианской миссии, где он работал.
— То есть не преуспеет с Шанхаем, — пояснил я. — Попробует взять город, но не
сможет.
Хун громко хлебнул.
— Разве такое возможно? Понимаю, у вас имеется шкурный интерес говорить так, но
дорогой мой сэр Гарри... — Он наклонился, глядя на меня заплывшими жиром глазками. —
Я совершенно откровенен с вами — опасно откровенен — и рассчитываю на взаимное
отношение с вашей стороны. Вы знаете образ мыслей Брюса, знаете положение Шанхая.
Может Ли потерпеть неудачу?
Ответ ему, ясное дело, известен был заранее — он искал его много недель.
— Ну, во-первых, — начинаю я, — Ли не испугает Брюса угрозами. Ему придется
драться, и, как я говорил при первой нашей встрече, не против бесполезной толпы имперцев,
которые бегут, стоит тайпинам погромче пукнуть.
Мне пришлось подождать, пока стихнут раскаты хохота.
— Князь впервые столкнется с английскими и французскими регулярными частями. Их
немного, но они могут получить пополнения, дайте только время. В Чузане стоят сикхи, в
Кантоне два полка...
— Три, — перебивает меня Хун. — У меня есть сведения.
В это я охотно верил.
— С учетом флота у Байхэ... Ах, забыл еще про банду Фреда Уорда, чего бы уж она ни
стоила...
— Но у Ли пятьдесят тысяч солдат! Сможет Шанхай противостоять такой силе?
Соблазн заявить, что мы сможем турнуть князя от Китая до самого Челтенхэма, был
непреодолимым, поэтому я его преодолел. Женьгань знал положение дел лучше меня,
поэтому не оставалось ничего, кроме как быть честным.
— Не знаю. Но шансы не так уж плохи. Если, скажем, Брюс получит весточку от
человека, которому доверяет... — В этом месте я намеренно сделал паузу, и министр кивнул.
— ... В его распоряжении будут две недели на усиление гарнизона. Тогда вам останется
только пожелать Ли удачи, потому как без нее ему не обойтись!
Если вам приходилось видеть жирного китайца, которому пришли четыре туза, то вы
можете представить себе Хуна, рисовавшего себе приятную перспективу унижения Ли и
собственного возвышения. Осознанное принесение в жертву сотен, если не тысяч,
тайпинских жизней, необходимость навсегда распрощаться с идеей взятия Шанхая — все это
были сущие пустяки по сравнению с победой Женьганя над Ли в политической баталии74.
Министр издал вдруг хриплый смешок и подлил мне вина.
— Вы целиком подтверждаете мои выводы! — восклицает он. — Ли непременно будет
бит под Шанхаем. Разумеется, затевая подобную вещь, я подвергаю себя смертельной
угрозе, но не сомневаюсь в деликатности мистера Брюса. Правительство Ее Величества
может получить серьезные выгоды, если в движении тайпинов возобладают разумные силы.
К примеру, заказ на пароходы вовсе не пострадает из-за короткого недоразумения под
Шанхаем, о котором скоро все забудут. Британия останется на позиции нейтралитета,
предоставив дело сокрушения маньчжуров нам.
Хун отсалютовал мне бокалом.
— Велика будет и ваша личная выгода: вы сделаетесь героем, чье своевременное
предупреждение спасло Шанхай. Пью за ваш успех, дружище, — облизнув толстые губы, он
откинулся на спину, щурясь под солнечным лучом, пробившимся через листву сада. — Я

74 Существование соперничества между Ли и Женьганем не просто возможно, но даже весьма вероятно,

особенно в свете стремительного восхождения последнего. Но только Флэшмен сообщает, что оно зашло
настолько далеко. О том, что происходило за кулисами власти тайпинского правительства, остается только
догадываться, но хотя рассказ Флэшмена правдоподобен и вполне согласуется с дальнейшими событиями —
прибавим к этому вообще довольно загадочную роль Женьганя в революции — стоит заметить: ни один другой
источник не подразумевает, что премьер-министр активно готовил падение генерала.
предвижу наступление счастливых времен.
Да, это был отвратительный, мерзкий, жестокий подонок, но должен признать, вряд ли
хуже любого другого известного мне государственного деятеля, а в общении даже приятнее
большинства из них. Я спросил, когда выезжать.
— Сегодня ночью, — отвечает он. — Все уже подготовлено, с соблюдением
строжайшей тайны. Мне легко удастся скрывать ваше отсутствие в течение нужного
времени, примерно двух недель, когда придет час сообщить Ли, который сейчас под Чиньпу,
что пора выдвигаться на Шанхай.
Женьгань хихикнул и сделал еще один гигантский глоток.
— Эскорт проводит вас до Чиньпу, в окрестностях которого обретается, судя по всем
данным, ваш приятель Уорд.
Но от самого Чиньпу держитесь подальше. Ли встрече с вами не обрадуется. —
Министр широко ухмыльнулся. — Мы знаем, что расскажете вы Брюсу о Небесном
Повелителе (прискорбно, но факт) и Верном князе Ли. Хотелось бы знать, что скажете вы
ему о Хун Женьгане?
— Что он пьет портвейн в неподходящее время суток.
Он фыркнул в бокал.
— Вы, наверное, решили уничтожить мою репутацию, честное слово. Ну ладно —
уверен, Брюс получит от вас обстоятельный и правдивый рапорт. Опасаюсь только, что он
будет неверно истолкован.
Министр издал очередной свой тяжелый вздох, похожий на порыв горного ветра.
— Вы думаете, что я действую, руководствуясь неприкрытыми личными интересами?
Это так. Все революционеры следуют этому правилу. Они готовы говорить и делать все, что
угодно, оправдывая любую подлость высокими идеалами. Они лгут, обманывают людей,
которых втайне презирают. Их интересуют только личные выгоды. В свое оправдание могу
сказать только, что мои устремления довольно скромны. Власть необходима мне лишь для
того, чтобы завершить революцию, у меня нет желания оставаться у руля после ее победы. Я
мечтаю завести самую большую в Китае библиотеку, посещать своих кузенов в Сан-
Франциско и прочитать, хотя бы разок, проповедь в сельской английской церкви.
Тут Хун снова заколыхался от смеха.
— Передайте это мистеру Брюсу. Он не поверит ни единому слову. Ах, вы,
естественно, не забудете упомянуть про контракт на пароходы? Заказ на миллион,
независимо от исхода дела с Ли. — Вид у министра был, как у вдоволь нажравшейся свиньи.
— Как суперинтендант торговли мистер Брюс не может отрицать власть всемогущего
доллара75. 

Прибытие мое в Нанкин состоялось не по высшему разряду, но оно могло показаться

путешествием в «пульмане» по сравнению со способом, которым я покинул столицу
тайпинов. Ехал я в трюме вонючей рыбной баржи в компании пары головорезов Женьганя.
Пока судно не вышло из города, я не осмеливался даже нос на палубу высунуть, поскольку в
этих краях фан-ки встречаются не чаще, чем ниггеры в Норвегии. Не то чтобы меня могли
схватить, но Женьганю в случае обнаружения преждевременного отбытия Флэши пришлось
бы давать крайне неудобные объяснения. Поэтому мы сутки провели в смрадной тьме и
вышли на берег в районе цзяньинской излучины, где нас поджидали еще двое головорезов с
местными пони. Ниже по течению река кишела шайками дезертиров-имперцев и
натуральными бандитами (среди прочих распростерли свои крылья и Предусмотрительные
Храбрые Бабочки, это как пить дать), и поскольку к югу от русла господствовали тайпинские

75 Выражение «всемогущий доллар», применяемое в наши дни к американской валюте, в прошлом веке
использовалось в отношении китайского доллара.
батальоны, Женьгань предложил нам в качестве самого удобного и безопасного способа
верхом достичь Чиньпу. Где-то там Фредерик Т. Уорд готовился нанести во главе своего
иностранного легиона новый удар по тайпинскому гарнизону.
Я не слишком хорошо запомнил эту поездку, за исключением того, что был страшно
разбит, отвыкнув на несколько месяцев от седла. Чиньпу мы миновали туманным утром,
полюбовавшись с гребня холма раскинувшимся примерно в миле от нас городом. Местность
тут была лесистая, со множеством рисовых полей и каналов. Видно было, как над
последними проплывают плетеные паруса мелких суденышек. В лучах рассвета картина
показалась бы почти идиллической, если не знать, что под высокими грязевыми стенами
Чиньпу кипит отчаянная битва.
Канонаду мы услышали еще до того, как увидели город. Орудия трудились на славу,
окутывая стены и приворотные башни клубами серого дыма, а прямо перед нами виднелись
нестройные толпы бойцов, шедших на приступ. К моему удивлению, это были импы,
которые плелись в атаку ни шатко ни валко, зато авангард состоял из прекрасно держащей
строй роты в зеленых шапках. Я понял, что это парни Уорда. Без трубы четко разглядеть их
было невозможно, но они явно не робели под огнем и направлялись к главным воротам,
тогда как игравшие роль поддержки имперцы суетились, пускали ракеты и размахивали
знаменами в своем неподражаемо-бесполезном стиле.
Несколько позади атакующих, на берегу реки, располагались другие батальоны
имперцев, на фарватере стояла канонерка, палящая по неизвестно какой цели, а в миле
справа от меня возвышался пологий холм. На нем развевалась пара штандартов, виднелись
конные, из которых то один, то другой срывались и мчались по направлению к атакующим
частям. Ординарцы. На холме явно размещается штаб нападающих, значит, туда мне и надо.
Только я указал своим сопровождающим в том направлении, как на равнине перед городом
будто разверзлись врата ада: орудийная и ружейная пальба удвоились, на стенах
замельтешили алые тайпинские флаги, и тут вдруг в пороховом дыму, окутывавшем ворота,
блеснула оранжевая вспышка, и раздался ужасающей силы взрыв.
Видимо, парни Уорда подвели под ворота мину. И точно, когда дым рассеялся, одна из
башен лежала в руинах, и «зеленые шапки» ломились в брешь шириной с церковь. Имперцы,
видя, что их сторона берет верх, разразились воплями и гурьбой поспешили присоединиться
к потехе. В минуту пространство перед брешью было запружено людьми, а линия
поддержки, забыв о дисциплине, без разбору палила кому куда попало. Тут бы и конец
Чиньпу. Но о чем забыли — или не знали — осаждающие, так это что они штурмуют
крепость, возглавляемую Верным князем Ли. В неведении им осталось пребывать недолго, и
на развернувшееся представление стоило посмотреть.
Происходившее перед стеной напоминало грандиозную футбольную потасовку: сотни
солдат стремились через брешь и еще сотни прибывали с каждой секундой. У ближней ко
мне боковой стены не было ни единого нападающего. Над укреплением взметнулся
штандарт, боковые ворота открылись и из них стройной колонной по четыре выступили
тайпины в красных куртках. Отряд в несколько сот бойцов стремительно обогнул стену и
обрушился на штурмующих с силой алой шаровой молнии. Появившаяся в тот же миг с
противоположной стороны другая колонна тайпинов довершила захват врага в клещи.
Замелькали черные шелковые флаги, и не прошло и пяти минут, как в радиусе четверти мили
от Чиньпу в живых не осталось ни одного нападающего, а импы арьергарда в полном
беспорядке бежали назад к реке. В жизни не видел такой блестящей вылазки. Когда тайпины
прекратили преследование и занялись грабежом убитых, я порадовался, что Женьгань не
видит этой картины, иначе он сильно засомневался бы насчет способности Шанхая
противостоять атаке Ли.
Какой смысл торчать на боковой линии, когда игра окончена? Я повернул коня и
поскакал к штабному холму, держась с фланга от удирающих. Эскорт поспешил за мной. По
склону сновали ординарцы и знаменосцы, поэтому я обогнул холм и оказался на опушке
лесочка, за которым пролегала широкая, утопленная в землю дорога. По ней ехали люди,
напоминавшие мне группу туристов, собравшихся на пикник. Унылого вида малый в зеленой
шапке нес флаг, который ему, казалось, так и хочется забросить куда подальше, несколько
человек вели мулов, пара ребят тащила корзинки с провизией, а замыкая процессию,
следовал, в сопровождении скачущих по флангам ординарца с рукой на перевязи и шумного
типа в норфолкском пиджаке и гамашах, паланкин с обливающимися потом кули-
носильщиками и гордо восседающим в кресле Фредериком Т. Уордом.
Поначалу я его едва узнал, поскольку он был забинтован не хуже египетской мумии, с
ногой в лубке и с толстой повязкой на челюсти. Но она не мешала ему говорить, а уж это
бодрое американское стакатто я узнал бы где угодно. «Норфолкский пиджак»,
выражавшийся с приятным акцентом дикси-южанина, только закончил тираду, из которой
следовало, что, мол, «знать не знаю, хде там носит этого Неда Форрестура, и знать не желаю,
и кабы этот Форрестур тока бы подождал, пока прикроют фланги, они не драпали бы ща,
задрав штаны, как нигги с дынной бахчи, и что за жуткое униженье».
— Найди его, живо! — рявкает Уорд. — Если он унес ноги — надеюсь, что так —
передай, пусть отходит обратно в Сунцзян со всеми людьми! Нет, к черту канонерку, путь о
ней у имперцев голова болит! От простой пироги толку и то было бы больше! Давай, вперед!
Сунцзян, помни! Шпиц, разыщи доктора: я хочу получить отчет о потерях. Наших, не
имперских! Проклятье, если бы я мог ходить!
— И куда, к чертям, ты бы поперся? — ревет «норфолкский пиджак», вздымая очи
горе. — Ежли Форрестур жиф, он теперь уже у реки, и... Святая лысина, а это что за черт?
Американец вытаращился на меня, разинув рот. Натянув поводья, я миролюбиво
помахал и произнес:
— Обычный турист, приятель. Хелло, Фред! Воюешь помаленьку?
Быть может, и не слишком дипломатичное заявление, но не настолько, чтобы
«норфолкский пиджак» с воплем подпрыгнул на три фута и заорал:
— Шпиц, к бою! Это же чан-мао!
— Не валяйте дурака, ничего подобного! Разве похож я на тайпина?
— Они похожи!
Обернувшись, я заметил что четверка головорезов Женьганя скромно стоит позади
меня на опушке, и прически их безошибочно говорят о политической принадлежности.
— Не стрелять! — гаркнул я, так как Шпиц, тот самый раненый ординарец, уже
вскинул внушительных размеров пистолет. — Уорд, я Флэшмен! Мы друзья! Это не
тайпины... Ну, вообще-то, да, но не враждебные! Эй, Фред, ну останови же их!
Уорд посмотрел на меня, как на привидение, но дал знак Шпицу опустить орудие.
— Какого беса вы тут делаете?
— В Шанхай еду, — отвечаю я. — Чего и вам советую.
— Это англичанин! — вопит «норфолкский пиджак». — Как Трент или Моубрей! Я по
говору понял!
— И сам знаю! — перебивает его Уорд. Потом обращается ко мне: — Я думал, вы на
дне Янцзы покоитесь! Где вас, черт побери,носило?
— Длинная история. Но сначала, если не возражаете...
Я повернулся и махнул своим сопровождающим, которые, как и полагается послушным
ребятам, в миг скрылись среди деревьев. Шпиц разразился гневными воплями, а
«норфолкский пиджак» замахал руками.
— Сэвидж тоже англичанин, а он с тайпинами! — ревел южанин. — Видел сукина сына
на стене сегодня утром, сиял, как медный...
— Я приказал тебе найти Форрестера! — рявкнул Уорд и дернулся. — Проклятая нога!
Шпиц, ты принесешь список потерь или нет?!
Знаете, они были прямо как дети — передо мной предстал все тот же юный Фред Уорд,
хотя и несколько приосанившийся, что есть то есть.
— Ну и ну! — Фред покачал головой. — Вы снова на английской службе или как? Вы
вроде сказали, что вас выперли за то дело на Жемчужной реке?
 — Нет-нет, это вы сказали, я просто не возражал. Я по-прежнему полковник штаба.
— Да неужто? — он улыбался, хотя бледное юное лицо искажалось от боли. — А эти
четверо тоже из штаба? Впрочем, наплевать! Вперед, Доббин! — Уорд махнул кули, которые
снова взвалили паланкин на плечи. — Галопом эти парни идти не умеют, поэтому надо
поторапливаться, пока длинноволосые не наложили на меня лапы!
По пути я рассказал ему о грядущем наступлении Ли, ни словом не обмолвившись о
Женьгане. Он слушал, не поднимая глаз, только постанывал и корчился на неровностях
дороги. Когда я закончил, Фред присвистнул и выругался.
— Так, полагаю, Сунцзяну крышка. В таком случае пропади все пропадом: еду во
Францию, на отдых. — Он покосился на меня. — Это не треп, насчет наступления Ли?
— Нет, и чем меньше мы будем об этом болтать, тем лучше. В наши интересы ведь не
входит дать ему знать, что мы ждем его? Но послушайте-ка: раз Сунцзян не удержать, не
лучше ли направиться прямо в Шанхай?
— Я подписал контракт, что буду удерживать тот треклятый город! — отвечает Фред.
— В противном случае Янь Фань потребует назад свои денежки. К тому же он мой тесть! Да
и ваш приятель Брюс не обрадуется моему появлению в Шанхае — я ведь для него только
досадное торговое недоразумение, приятель, такие дела.
Уорд грустно рассмеялся.
— Треклятый болван! Да если бы он поддержал меня людьми и оружием, мы владели
бы сейчас полудюжиной тайпинских крепостей, и Ли и на двадцать миль не смог
приблизиться бы к побережью! Но все что у меня есть, это импы, а они не хотят сражаться.
Видели, что тут творилось? А я могу только лежать и смотреть! Эх, как я надеюсь, что Нед
Форрестер сумел выбраться!
Я заметил, что раз Брюс не хочет помочь, то почему бы не обратиться к своему
американскому консулу. Фред хохотнул и ответил, что тот еще пугливее, чем его английские
и французские коллеги.
— При этом все норовят спрятаться за наши спины, придерживаясь своего чертова
нейтралитета. И подсчитывая барыши! Разве не так? Я же знаю!
Он откинулся со вздохом, пытаясь устроиться поудобнее.
— Боже, как я устал!
Мы уже шли по рисовым полям, держась вдоль дамбы, а на равнине по обеим сторонам
от нас виднелись группки беглецов, отступающих от Чиньпу. По большей части это были
имперцы, но встречались и «зеленые шапки» — белые или смуглые парни. Последние, как я
понял, были филиппинцы. Приблизившись к Уорду на расстояние оклика, солдаты всякий
раз приветствовали его, он же пусть слабо, но бодрым тоном отвечал:
— Все в порядке, ребята! Вы молодцы! Увидимся в Сунцзяне! День расплаты грядет!
Ура!
Солдаты, чавкая по полям, размахивали шапками и кричали «ура».
Признаков погони не наблюдалось, поэтому мы сделали остановку, чтобы поесть и дать
носильщикам Уорда роздых. В корзине содержалась провизия, которой хватило бы для
целого банкета: ветчина, холодное мясо и птица, фрукты, шоколад, даже ледяное
шампанское. Но сам Уорд ограничился ломтем хлеба. Он ел, отламывая кусочки и макая их в
ром. Остальное смели в мгновение ока, так как мимо как раз проходила группа парней в
зеленых шапках, и Уорд знаком предложил им присоединиться. Это были филиппинцы под
командованием в высшей степени нелепой пары: здоровенного американца со сломанным
носом, бочкообразной волосатой грудью, выглядывающей из-под расстегнутой рубахи и с
обликом и говором бродяги, и замухрышки моряка в форме английского флота с
воротником-стоечкой и аккуратно торчащим из рукава платочком. Уорд называл их Том и
Джерри76. Тут подоспел Шпиц на почти до смерти загнанной лошади, с вестями, что Нед

76 Том и Джерри — молодые повесы-бузотеры, герои популярного романа Пирса Игана (1772-1849) «Жизнь
в Лондоне», чьи имена и способность наэлектризовать атмосферу вокруг стали нарицательными.
Форрестер легко ранен, но потери крайне велики.
— Окколо сотни упиттых и примерно стокко же раненых, — доложил он, раздирая
могучими руками цыпленка и запихивая куски в рот.
Том грязно выругался, а Джерри присвистнул. Уорд отложил хлеб, закрыл глаза и
вслух прочел «Отче наш». Мы прекратили есть и застыли, склонив головы, с куриными
ножками и бокалами в руках.
— Аминь, — говорит Фред наконец. — Значит, у нас осталась сотня способных
держать оружие. Хорошо. Джерри, отправляйтесь с Томом в Шанхай, передайте Винсенте
Маканана, что мне требуется две-три сотни рекрутов. О дезертирах-имперцах даже речи
быть не должно. Американцы, англичане, русские, французы и филиппинцы — всех,
которых сможет найти. Пусть соберет их в лагере и выдаст по десять баксов в качестве
аванса. Не больше, не то разбегутся тотчас же. Потом ускоренным маршем в Сунцзян. И
гляди, Том, мне они нужны через три дня, не позднее. Уяснил?
— Не выйдет, дружище, — протягивает Джерри, качая головой. — Источник страшно
оскудел, остались только весьма причудливые экземпляры.
— Никчемный народ, — гудит Том. — Сброд. Даго.
— Чихать я хотел на все их странности, пока они в состоянии держать строй и
стрелять! Когда Ли осадит Сунцзян, большего от них не потребуется.
Уорд несколько оживился. Он рассмеялся, видя унылые физиономии приятелей, и
приподнялся в паланкине, чтобы похлопать Тома по плечу здоровой рукой.
— На парапете строевой особо и не займешься, старина! Заряжай себе, пали да вали
чан-мао, словно кегли! Предложит кто более простой способ заработать сотню в неделю, а?
Такова жизнь в Зеленоголовой армии!
— А хватит трех сотен, чтоб уттержать место, хотел бы я знатть? — буркнул Шпиц, и
Уорд с улыбкой обернулся на него.
— Да о чем речь! Проще пареной репы! Срезай парней с черными знаменами — и
тайпины побегут быстрее, чем... Чем мы после первой атаки на Сунцзян. Помнишь, Джерри?
Том, тебя не спрашиваю, потому как ты был в стельку пьян и дрых в трюме сампана. Ага, и
вы тоже! Э, не стоит так ухмыляться, Джерри! Кто посадил корабль на мель? — Фред снова
радостно засмеялся. — Но мы ведь вернулись, так? И прогнали длинноволосых прочь из
города, верно? И не уступим сейчас, нет, сэр! По крайней мере, пока я лежу в этом
паланкине, и могу отдавать приказы!
Слушая его, изрешеченного пулями и веселящегося, как мальчишка, я вспоминал Брука
на том ржавом пароходике на речке Скранг. Раджа с горящими глазами стучал по столу,
заставляя нас петь, потому как силы пиратов и охотников за головами превосходили наши
всего лишь в отношении сто к одному, не более. И разве не задали мы им славную трепку на
следующее утро? Эти двое, Уорд и Брук, стоили друг друга: они были из породы тех, кто не
берется всерьез за дело, пока оно наполовину не проиграно, и кому по силам накачивать
сторонников своим собственным оптимизмом, берущимся только из силы воли. Вот и сейчас
Джерри уже улыбался, а Том широко ощерил рот, даже Шпиц, угрюмый швейцарец,
выглядел не таким мрачным. Филиппинцы же, видя, как Уорд поддевает их командиров,
весело смеялись и балагурили.
Лично я их на дух не переношу, этих счастливых героев. Только на секунду спусти с
них глаз, и жди беды. Благодаря Бруку я едва не лишился головы, и Ф.Т. Уорд был именно
тот человек, который мог с успехом довершить начатое. Выяснилось эту в ту же секунду, как
я, дождавшись ухода солдат, заикнулся про необходимость ехать в Шанхай. Американец
недвижно лежал несколько секунд, потом прокашлялся и говорит:
— Вы не находите, что время несколько неподходящее для увольнительной, а,
полковник? Хочу сказать... Ну, ребята вроде Тома и Джерри — первый сорт, но... В общем,
завтра мне предстоит нелегкая работенка по защите Сунцзяна, и я не отказался бы от
помощи дельного человечка.
— Опомнитесь, Фред, — говорю. — Вам ли не знать, что я британский офицер, а не
какая-нибудь вольная птица.
Как понимаете, в мои планы такой поворот не входил. Да я бы скорее отправился в
экспедицию на полюс с королем Кечвайо77!
— Конечно! — беззаботно отзывается он. — Еще бы не помнить! Я не имел в виду
чего-либо постоянного, но...
И улыбается мне своей открытой детской улыбкой, слишком юной для уставшего,
искаженного болью лица.
— Ну, нашлось ведь у вас время на перевозку опия, так ведь? А эта работенка даст вам
пять сотен баксов в неделю, и комиссионные за каждый город, который возьмем...
— Вроде Чиньпу, да? Это прямо-таки непреодолимое искушение.
— Бросьте, Чиньпу я возьму! — заявляет Уорд. — Чиньпу и еще десятка два таких же,
вот посмотрите! Вот только поправлюсь да соберу хорошую команду, и тогда уж задам им
перцу...
— Фредерик, — взываю к нему я, потому как вопреки рассудку чувствовал по
отношению к юному идиоту расположение. — Послушайте меня. Я уже двадцать лет в игре
и знаю о чем говорю. Для спятившего сумасшедшего вы вполне славный малый, и я не
желаю вам зла. Поэтому послушайте моего совета и... уйдите в отставку. Деньги того не
стоят. Ничто того не стоит. Посмотрите на себя: вы уже сейчас весь в дырках, как дуршлаг, и
если не опомнитесь, закончите где-нибудь на рисовом поле, помяните мое слово...
— Я закончу в Пекине! — восклицает он, и черные глаза блеснули светом, от которого
мне сделалось дурно. — Не понимаете разве, что это только начало? Здесь я учусь своему
ремеслу: да, делаю ошибки и понимаю, что как военный вам в подметки не гожусь! Но я
смогу! Да, сэр. За моей спиной стоит кое-что очень важное — денежные мешки китайских
торговцев, и чем больше я дерусь, тем сильнее делаюсь. Придет час, и я выкую из своей
Зеленоголовой армии нечто, что способно будет изгнать тайпинов из Китая! И выиграю для
императора его войну! И тогда... — Фред рассмеялся и снова откинулся на подушки. —
Тогда, мистер, вы будете рассказывать за обедом истории, как перевозили опиум и били
пиратов с Фредериком Таунсендом Уордом!
Я смотрел на паланкин, плывущий по равнине вслед отступающим остаткам полка, и
думал: «Так-так, вот еще один чертов идиот, мечтающий пожать плоды славы». Я оказался
прав. И ошибался одновременно. Свою могилу на рисовом поле он нашел, как я и
предсказывал, и вряд ли кто в наши дни вспомнит хотя бы его имя, но стоит признать, что
без него не было бы Китайца Гордона. О них обоих вы можете прочитать в книгах и
поразиться. Свою историю о Гордоне я поведаю вам в другой раз, если успею, пока же
ограничусь тем, что скажу: хотя с тайпинами покончил Гордон, именно юный весельчак
Фред создал для него основу, превратив пьяную толпу в зеленых шапках в одну из
величайших кондотьерских ратей: «Всегда побеждающую армию». О да, Уорд и Гордон:
славная парочка, от которой стоит держаться подальше78. 
77 Кечвайо (1826—1884) — верховный правитель африканского племени зулусов. Возглавлял свой народ во
время войны с англичанами в 1879 г.

78 Флэшмен, отступая от обычая, воздает должное Фредерику Таунсенду Уорду (1831—1862).

Американскому солдату удачи не повезло, что его преемником на посту командующего «Всегда побеждающей
армией» стал один из величайших героев Викторианской эпохи, генерал-майор Чарльз Джордж («Китаец»)
Гордон, который не только сокрушил тайпинов, но и вошел в бессмертие благодаря обороне Хартума,
состоявшейся двумя десятилетиями позже. Такая слава способна оказалась затмить подвиги даже выдающихся
современников, и поэтому роль Уорда в китайских войнах осталась почти незамеченной. Сообщают только, что
Уорд основал «Всегда побеждающую армию» и после первоначальных неудач выиграл несколько сражений,
приуготовив тем самым инструмент, которым так блестяще воспользовался Гордон. Не вызывает сомнений, что
репутация Уорда сильно пострадала от разногласий с иностранными консульствами в Китае, особенно
британским, которое резко возражало против набора английских солдат и моряков, составлявших некоторое
время костяк сил американца. Существовали также опасения, что действия Уорда ставят под вопрос
нейтралитет Британии. Биограф Уорда, Кэхилл, справедливо возмущается фактом, что качества его героя
сильно преуменьшают в сравнении с Гордоном, но сам, похоже, впадает в другую крайность. Мысль о том, что
Уорд был «военным гением, сумевшим изменить историю Китая», может иметь право на существование, но
 9

В Шанхай я прибыл в полночь и сразу ощутил царивший там запах страха. Сюда уже
добрались вести о разгроме Уорда под Чиньпу и что учинен он был никем иным, как
ужасным Верным князем Ли, которого теперь ожидали увидеть у ворот города. Казалось, что
даже уличные фонари стали гореть тусклее, и никогда прежде не доводилось мне видеть так
мало гражданских и так много военных на территории консульского округа. Обычно ворота
его были открыты, из домов лились свет и музыка, по мостовой сновали экипажи и
паланкины. Теперь же ворота заперли на засов, приставив сильный наряд, тут и там
встречались подразделения морских пехотинцев, печатный шаг которых гулко раздавался в
тишине.
Брюс уже лег, но его подняли, и на миг невозмутимое спокойствие изменило ему: он
вытаращился на меня, как сраженный ударом серафим, со взъерошенными от ночного
колпака волосами, но убедившись, что я таки не призрак, посол сразу перешел к делу,
затребовал зажечь в кабинете свечи, впихнул меня в кресло, распорядился насчет бренди и
сэндвичей и попросил меня рассказывать по ходу еды.
— У вас есть две недели, — сообщил я ему, выложив все: про дату выступления Ли,
предполагаемую его силу, заговор Женьганя против генерала — тут Брюс издал удивленное
восклицание и даже Слейтер, секретарь, перестал строчить и уставился на меня. Потом я

ставить его выше Гордона как организатора, стратега, дипломата и, «без всякого сомнения, величайшего
иностранного военачальника во время восстания тайпинов» будет, скорее всего, чересчур.
Рассказ Флэшмена о Уорде выглядит вполне достоверным по части фактов карьеры последнего. Родившийся
в Салеме, штат Массачусетс, Уорд в шестнадцать уже был помощником капитана торгового судна, принимал
участие в боевых действиях в Центральной Америке, Мексике, а также в Крыму в составе французских сил (он
говорил по-французски, но китайским не овладел). В Китай он прибыл, вынашивая, видимо, романтическую
идею присоединиться к тайпинам. Нет свидетельств, что ему приходилось промышлять перевозками оружия
или опиума; известно, что весной 1860 г. Уорд служил помощником капитана на ходившем по Янцзы пароходе
и проявил доблесть, успешно отразив атаку на корабль, севший на мель. Затем он стал помощником на
имперской канонерке из флотилии Гауга, а потом сформировал собственную армию, предназначенную для
защиты Шанхая от тайпинов. Его финансировали китайские купцы, включая Янь «Таки» Фаня, на дочери
которого Уорд женился. Отчет Флэшмена о первых сражениях Уорда совершенно точен: после второго
поражения под Чиньпу и последовавшей за ним потери Сунцзяна американец отправился во Францию на
лечение, потом вернулся в Китай и воевал со все большим успехом (хотя и не без неудач) до самой своей
смерти. Он погиб 21 сентября 1862 г., возглавляя атаку под Цы-ки. Следом пришел Гордон и унаследовал его
армию и по крайней мере одну из повадок. Мелочь, но раз уж Гордон прославился как генерал, ходивший в
атаку с одной тросточкой в руках, следует отметить, что первоначально этот обычай был, судя по всему,
заведен Уордом.
Уорд был маленького роста, подвижный, жилистый, с пронзительным взглядом карих глаз и приятными,
обходительными манерами. О его личных качествах, за исключением веселости и дружелюбия, известно мало,
но надо полагать, он обладал выдающимся даром увлекать за собой людей, ибо только такой смог бы провести
свою маленькую армию через начальные потрясения, особенно после первой атаки Сунцзяна, когда на марше и
даже во время атаки почти все бойцы пребывали в стадии сильного опьянения. Нельзя исключать, что Уорд
был в высшей степени эксцентричен, как и пишет Флэшмен. По его собственному рассказу, Уорд свалился
однажды за борт, погнавшись за бабочкой. Факт, подтверждаемый достоверными источниками, что во время
второй атаки на Чиньпу он управлял боем весь в бинтах, сидя в паланкине.
См.: Холджер Кэхилл «Авантюрист-янки» (1930); Эндрю Уилсон «Всегда побеждающая армия» (1868);
Томас Листер «С Гордоном в Китае» (1891); Д.Ч. Буглер «История Китая», т. 3 (1884); С. Моссмен «Гордон в
Китае» (1875).
Упоминаемый Флэшменом человек в норфолкском пиджаке — это, скорее всего, Генри Берджевайн (1836—
1865), заместитель Уорда, возглавивший «Всегда побеждающую армию» в промежутке между гибелью Уорда и
приходом Гордона. Обладающий взрывным темпераментом, уроженец американского Юга воевал в Крыму, а
во время Тайпинского восстания несколько раз переходил с одной стороны на другую. Он был смещен с поста
командующего «ВПА» после того, как напал на чиновника, задержавшего выплату жалованья его солдатам.
Тогда Берджевайн перебежал ктайпинам, после чего снова дезертировал и присоединился к Гордону, с которым
у него, похоже, установились прекрасные отношения, затем снова попытался дезертировать, был пойман и
спустя некоторое время утонул при загадочных обстоятельствах.
перешел к второстепенным вещам вроде задержания вашего покорного слуги и тех выводов,
которые казались мне важными в создавшейся ситуации. Говорил я целый час, почти не
прерываясь, посол же не произнес ни слова, пока я не закончил.
— Слава богу, что я послал вас в Нанкин! — восклицает он. — С каждой неделей мы
все меньше сомневались в приходе Ли, но понятия не имели о том, когда это случится. Вы
уверены насчет двух недель?
— Пусть будет десять дней, если угодно, но уж точно не меньше. Подозреваю, прежде
чем идти на Шанхай, князь намерен нанести визит Уорду в Сунцзяне.
— Это было бы весьма любезно с его стороны! — воскликнул Брюс. — От этого
выскочки-янки хлопот не меньше, чем от французских попов79!
— Имея достаточные силы, Уорд вполне может выиграть для вас несколько дней, —
напомнил я послу. — На вашем месте я посмотрел бы сквозь пальцы на его способы
набирать рекрутов.
Брюс хмыкнул, но обещал подумать, после чего не без гордости поведал, как все
прошедшие недели побуждал консулов и имперцев приводить город в состояние
боеготовности. Теперь, когда имеются точные сведения и сроки, его влияние жутко
возрастет, и с учетом подкреплений и усиления бастионов Ли останется только облизнуться
на Шанхай, имей он за собой хоть несчитанную армию тайпинов. И этим, любезно заявляет
посол, они обязаны полковнику Флэшмену, о чем непременно узнает и лорд Палмерстон.
Вот-вот, как я всегда говорю: кредита и наличных много никогда не бывает. Но самой
лучшей новостью оказалось то, что Брюс без промедления направлял меня на север, к
Элджину, который только что высадился вместе с армией Гранта в устье Байхэ и готовился
выступить на Пекин.
— Здесь вам больше делать нечего, дорогой сэр Гарри, в сравнении с тем, что вы уже
сделали, — с улыбкой объявляет посол. — Принципиально важно, чтобы лорд Элджин без
промедления выслушал доклад о тайпинах из ваших собственных уст. По пути на Пекин
лорда ждут бесконечные церемонии с представителями императора, можете не сомневаться,
и ваша способность выведывать информацию окажется просто бесценной.
Речи эти я слушал с облегчением, так как опасался, что Брюс оставит меня при себе в
качестве советника по армии тайпинов, а если и существовало самое непривлекательное для
меня на данный момент место, так это именно Шанхай. Видите ли, Брюс, как и Женьгань,
были уверены, что Ли расквасит себе нос о стены города, но я в этом сомневался. Мне
довелось наблюдать, какую кровавую баню устроили длинноволосые ублюдки в Сучжоу, и я
вовсе не горел желанием оказаться среди отважных защитников в тот миг, когда черные
знамена взовьются над нашими стенами. И потому, придав себе вид понимающий и
серьезный, я изрек, что рад вновь вернуться на настоящее поле боя. Брюс и Слейтер
обменялись взорами, в которых читалось восхищение столь ревностным служением своему
долгу.
Впрочем, им не терпелось поскорее выпроводить меня. Я-то рассчитывал пару дней
отдохнуть: повалять дурака, покрасоваться, возобновить знакомство со своей русской
людоедкой из парикмахерской — женщины у меня не было со времени последнего раза с
Сю-Чжень. О Боже, казалось, прошла целая вечность, и мне не хотелось забыть, как это
делается. Не вышло: Брюс заявил, что я должен этим же утром сесть на быстрый паровой
шлюп и отправиться в Байхэ — лорду Элджину не терпится заполучить меня, и нельзя
заставлять его ждать. Просто удивительно, как даже лучший из людей начинает лезть вон из
кожи, когда ему требуется ублажить своего старшего братца!
И вот вы можете наблюдать Флэши, следующего зюйдом к норд-весту, или как там это
79 Французские путешественники в Сучжоу, включая священников и миссионеров, уверяли Ли, что в
Шанхае его ждет теплый прием. Поскольку князь возлагал большие надежды на христианскую общность,
объединяющую тайпинов и европейцев, он двинулся к городу в надежде на мирный исход и тем сильнее был
поражен отпором. Позже расползлись слухи, что католические священники, на одобрявшие религию тайпинов,
специально поощряли Ли в расчете, что его армия будет разгромлена.
у моряков говорится, и взрезающего бесследную пучину необъятных вод. Впрочем, первые
четырнадцать часов я продрых самым бессовестным образом, и, разразись даже настоящий
тайфун, ничего не заметил бы. Это неудивительно: впервые за многие месяцы — с того
момента как поднялся на борт парохода «Янцзы», если быть точным — я чувствовал себя
свободным от всяких забот и ощущал приятную усталость. Впереди меня ждала легкая
кампания в хорошей компании, тогда как жуткий, леденящий душу кошмар остался позади.
Переделка вышла не самая ужасная из тех, что мне доводилось переживать, но достаточно
неприятная. Может статься, именно те, проведенные, как в мороке, недели в государстве
тайпинов, придали воспоминаниям неприятный оттенок — столкнувшись с
непосредственной опасностью, ты можешь сразиться или убежать, но когда бежать некуда,
безумие начинает душить тебя. Во мне шевелилось смутное беспокойство, когда я
вспоминал холодные сумасшедшие глаза Ли или вязкий гипнотический взгляд верховного
архипсиха той ночью среди ароматов ладана и наркотика на фоне извивов роскошных
атласных тел... Юпитер, сколько всего надо, чтобы основать новую религию! А вот еще
Носительница Небесных Декретов, такая соблазнительная в своей недоступности... Дальше
— лучше: худощавое лицо, растянувшееся в ехидной улыбке над воротником из цепи и
стройное тело с обнаженной грудью, облокотившееся на поручни. Потом слышится треск
выстрелов, крики, лязг клинков... фигуры в масках тащат меня во тьму... одетые в красное
легионы неумолимо, как колесница Джаггернаута, вздымают дорожную пыль... черные
шелковые флаги, груды обожженных тел... жирное ухмыляющееся лицо, губы которого
сообщают, что мне известно слишком многое, чтобы жить... спеленатая бинтами фигура
подгоняет своих идиотов идти на смерть за пригоршню долларов... это же мальчишеское
лицо искажается ужасом при виде клетки с бедолагами, которых обрекают на мучительную
казнь исключительно ради устрашающей демонстрации. Уф, наверное, довольно, чтобы у
Китая истощился весь запас ужасов?
Так я полагал в своем приятном забытьи. Наивный оптимист. Вы скажете, что мне
стоило стать поумнее за двадцать-то лет, которые я подсчитывал цыплят, выраставших в
безжалостных стервятников. Потому как Китай до поры просто гладил меня по головке, и от
начала по-настоящему жуткой заварухи меня отделяли еще три дня.
Именно столько требовалось, чтобы доплыть от Янцзы до устья реки Байхэ, этого
великого водного пути на Пекин.
Коли вы собираетесь следить за моей историей дальше, самое время бросить взгляд на
карту. Устье Байхэ охраняли пресловутые форты Дагу, те самые, из-под которых нам
пришлось отступать, поджав хвост, в минувшем году. В тот раз янки, выступавшим в
качестве арбитров на линии, пришлось запулить свой нейтралитет куда подальше и помочь
кузену Джону Булю расхлебать заваренную им кашу80. Форты никуда не делись, драконьими

80 Неудачная попытка адмирала Хоупа форсировать проход у фортов Дагу 25 июня 1859 г. относится к
разряду забытых эпизодов империалистических войн. Также это первый, скорее всего, случай, когда
английские и американские войска сражались бок о бок, пусть даже неофициально. Канонерки Хоупа попали
под мощный обстрел китайских батарей, одно из судов, «Пловер», потеряло тридцать одного из сорока человек
команды. Капитан его был убит, сам адмирал ранен, а девять оставшихся моряков продолжали свой
безнадежный бой. Пожилой коммодор Джозайя Тэтнелл, стоявший на палубе нейтрального американского
парохода «Тойуан», не смог вынести такого зрелища. Юным мичманом он дрался с англичанами в войне 1812
г., теперь же, презрев нейтральный статус своей державы, коммодор ринулся на шлюпке под выстрелы и
предложил Хоупу помощь. Тот согласился, и баркас стал принимать английских раненых. Лишь позднее
Тэтнелл обнаружил, что некоторые из его моряков черны от пороха. «Чем вы занимались, негодяи?» — спросил
он и получил в ответ: «Прощения просим, сэр, но у этих ребят не хватало рук, чтобы управляться с носовым
орудием». Докладывая об инциденте в Вашингтон, старый коммодор и не подумал извиняться ни за себя, ни за
своих людей. «В реке, — писал Тэтнелл, — крови текло больше, чем воды». (См. Э. Хиллиард Эрмитедж
«Штурм фортов Дагу», 1896.).
Провал попытки Хоупа взять форты Дагу встретил более прохладное отношение со стороны лондонского
корреспондента «Нью-Йорк Дейли Ньюс» Карла Маркса. Обозревая последовавшие в парламенте дебаты, он
пишет: «В обеих палатах все обсуждение китайской войны потонуло под ливнем преувеличенных похвал...
обрушившихся на голову адмирала Хоупа, так доблестно похоронившего британские силы в грязи». (См. Эдгар
Холт «Опиумные войны в Китае», 1964.) Касательно китайского вопроса, Маркс был язвительным
клыками возвышаясь по обоим берегам, и поскольку Элджин не был уверен, пропустят ли
нас маньчжуры без боя или постараются разнести в клочья, они с Грантом приняли мудрое
решение высадиться в восьми милях севернее устья, у Бэйтана. Отсюда нам с лягушатниками
можно было атаковать форты со стороны суши, если китаезы не выкажут расположения
обсуждать условия нашего прохода.
Все море от устья Байхэ до Бэйтана было покрыто нашими эскадрами: к югу, под
охраной боевых кораблей, бросили якорь речные суда. Им предстояло войти в Байхэ, как
только форты будут приведены к молчанию, пока же они стояли от них на безопасной
дистанции. Севернее располагались основные силы флота — густой лес мачт, снастей и
дымящих труб: войсковые транспорты с буксирами, грузовые суда, боевые парусники,
пароходы и канонерки, даже джонки и сампаны со снующими повсюду, подобно жукам-
водомеркам, лодками и шлюпками, с кули или краснорожими моряками в белых бушлатах и
соломенных шляпах в качестве гребцов. Жуткое количество судов, штук, наверное, двести,
потребовалось для перевозки пятнадцати тысяч человек конницы, пехоты, артиллерии и
нестроевых. Высадку Грант с Монтобаном начали почти две недели тому, все говорило о
том, что на пристани в Бэйтане до сих пор творится сущий бедлам.
— При таком раскладе мы не сможем высадить вас на берег раньше завтрашнего дня,
— заявляет капитан шлюпа.
Я к этому времени уже сгорал от нетерпения покинуть его валкое и тесное корыто,
поэтому, оглядев лежащее не далее как в миле пологое побережье, высказал крайне
неосторожное предположение.
Мы находились на полпути между Байхэ и Бэйтаном, в самой середине флота; между
оным и берегом курсировали, перевозя лошадей, две плоскодонные посудины.
— Может ваш баркас подкинуть меня до одной из тех штуковин? — спрашиваю я.
Коммодор поскреб в затылке и ответил, почему бы, мол, и нет. В результате через
полчаса мы уже пробивались сквозь прибой к импровизированной пристани: стоящие в воде
полуголые кули удерживали понтон, с которого сайсы 81 сводили лошадей на берег.
Здоровенные уродливые уолеры ржали и пятились как проклятые, не желая ступать в
соленую морскую пену. Шлепая по мелководью, я заметил розоволицего юнца в красном
тюрбане и зеленом мундире, почем зря поливавшего неумелых коноводов.
— Пальцы в ноздри ему просунь, а? — верещал он. — О, чтоб мне сдохнуть! Это же не
овца, не ясно, что ли?
Я окликнул его. Юношу, помнится, звали Карнак. Этот предприимчивый паренек,
субалтерн кавалерийского полка Фейна, решил, подобно мне, протиснуться через боковую
дверь. Уолеры являлись ремонтом82 для его полка, который, по мнению Карнака, находился
где-то на дамбе между Бэйтаном и Синьхэ — взгляд на карту поможет вам уяснить, где мы
располагались.
— Фейн ждать не любит, — говорит парень. — Эти чертовы клячи понадобятся нам
уже завтра, так я понимаю. Мне пришлось выгружать их прямо здесь, пользуясь отливом, —
он махнул в направлении севера, куда на мили, теряясь в дымке на горизонте, уходила
полоса низменного берега. — Наши должны быть уже в Синьхэ. Это в той стороне. —
Карнак показал вперед. — Всего миль пять, но на пути могут встретиться татары, так что я
не намерен рисковать.
— Мудро, парень, — говорю я. — Не одолжишь на время уолера бедному полковнику
штаба, а? Я направляюсь к лорду Элджину.
— Понятия не имею, где он. Может, в Бэйтане? — заявляет юнец. — Но сэр Хоуп

комментатором. Именно он уподобил распад маньчжурской империи процессу, который происходит, когда
запаянную в герметический саркофаг мумию подвергают воздействию открытого воздуха.

81 Сайс — конюх (хинд.). — Примеч. Дж. М. Ф.

82 Ремонт — запас лошадей в кавалерийских частях для пополнения выбывших в ходе боевых действий.
Грант наверняка должен быть на шоссе, по которому пойдем мы.
— Превосходно, — отвечаю я, и когда последнего из уолеров свели на берег и сайсы
оседлали коней, мы порысили по равнине.
Насколько хватало взора, простирались грязные наносные пески с высыхающими под
утренним солнцем лужицами. Постепенно туман рассеивался и спереди послышался гул
канонады. Карнак легким галопом направился к возвышенности по правую руку от нас. Я
последовал за ним. Мы взобрались на небольшое плато, сплошь усеянное холмиками, очень
напоминающими палатки. Это были погребальные насыпи вроде русских курганов.
Подскакав к дальнему краю плато, мы очутились на превосходной смотровой площадке.
Прямо перед нами, примерно в миле, шло шоссе — насыпная дорога, и по нему под
свист дудок и дробь барабанов шли колонны красномундирной пехоты: наша Первая
дивизия. За ними показалась облаченная в хаки туземная инфантерия, а потом синие шинели
и кепи лягушатников. Примерно около двух тысяч солдат бодро двигались к расположенным
у окончания шоссе слева маньчжурским полевым укреплениям; в арьергарде громыхали
орудия Армстронга, а впереди бодро лилась «Синие береты за границей» 83. За
маньчжурскими траншеями виднелись массы китайской пехоты, «знаменщики» и «тигры»,
левее которых копошилась целая орда татарской конницы. Через трубу Карнака я различил
красные накидки и меховые шапки всадников, высоко, как жокеи, сидящих на попонах из
овечьей шкуры.
Прямо у нас на глазах татары пришли в движение, огибая шоссе с нашими
наступающими частями и заходя им далеко во фланг. Карнак приподнялся в стременах,
голос его стал хриплым от волнения:
— Там наша Вторая дивизия! Ее из-за дымки не видно! Черт, китаезы ударят по ней!
Как вы думаете?
Было слишком далеко, чтобы четко видеть происходящее; татары растворились в
дымке, откуда раз за разом раздавались залпы полевых орудий. Наши колонны на шоссе
замедлили шаг — на правом их фланге явно разгорелся жаркий бой. И точно, некоторое
время спустя татары появились снова, они беспорядочно отступали по равнине, а из тумана
позади них вынырнули шеренги всадников в красных тюрбанах и серых мундирах, идущие
на рысях с пиками наперевес. За ними виднелись красные мундиры тяжелой конницы —
Гвардейский драгунский. Карнак взвился.
— Смотрите как идут! Это наши ребята! Талли-ху, парни Фейна! Всыпьте им как надо!
Разрази меня гром, если это не предзнаменование: первая же сшибка — и мы гоним, их как
зайцев!
Юнец не врал. Индийские уланы и драгуны разделали китаез под орех, и, следуя
примеру, колонны на шоссе стали разворачиваться в боевой порядок, ускоренным маршем
двинувшись к траншеям. С каждым залпом наступающая пехота обволакивалась пеленой
дыма, ответный огонь был нестройным, и вскоре наши уже ворвались на укрепления, а
маньчжуры обратились в драп, подгоняемые разрывающимися среди них гранатами
«армстронгов». Все пространство за китайскими линиями было запружено беглецами,
направляющимися к деревне, которая, как я догадывался, называлась Синьхэ. Карнак вопил,
как безумный, и я поймал себя на том, что сам восклицаю: «Чертовски здорово, Грант!
Отличная работа!» Мне и впрямь в жизни не приходилось наблюдать более мастерского
удара с ходу, решившего битву при Синьхэ и открывшего нам дорогу к фортам Дагу.
Карнак, которому не терпелось присоединиться к своему полку, галопом погнал своих
конюхов к шоссе, но мне спешить было некуда. Синьхэ находилась в добрых трех милях по
заболоченным полям и солончакам, перемежаемым каналами, и если я знал кое-что о полях
сражений, так это то, что сейчас все это пространство щедро усеяно пребывающими в
дурном расположении духа вражескими ранеными. Ранеными как раз настолько, чтобы
успеть выместить зло на ни в чем не повинных проезжающих. Я решил дать им время

83 Шотландская народная песня.

умереть или отползти подальше, наблюдая покуда за маневрами Второй дивизии,
пересекающей равнину. Солдаты Первой приветствовали ее с захваченных позиций общим
«ура» и летящими в воздух головными уборами. Где-то там должен находиться Грант; и
вместо того чтобы нарезать лишнюю милю по забитому войсками шоссе, я решил добраться
до Синьхэ по прямой, через поля. Все толковые маньчжуры уже должны разбежаться кто
куда, полагал я. Но не учел, что нет такой армии, где не было бы своих придурков.
Спустившись вниз, на солончаки, я лишился хорошего обзора, передо мной
расстилалась унылая местность с белесыми проплешинами, небольшими каналами и
вонючими ямами. Неприглядная земля. Не видно было ни души, а мертвую тишину нарушал
только приглушенный топот копыт моего уолера. Мне вспомнилась почему-то Хорнада дель
Муэрто, залитая мертвенным светом мексиканской луны. Я поежился и принял правее, в
направлении шоссе, как вдруг услышал звуки доброй английской перепалки. Обогнув
соленое озерцо, я увидел диковинную картину.
Их было трое: шотландец, ирландец и китаец, и вся эта компания пьяно ссорилась за
обладание повозкой с грогом, у которой сломалось колесо. Пэдди, здоровенный рыжий
детина с сержантскими нашивками, вырывал бутылку из рук шотландца, чернявого
пройдохи в красном мундире. Тот отбивался, горланя какую-то непристойную песенку про
бал в Кирримуире — мне такую слышать не доводилось. Китаеза глядел на эту картину и
покатывался со смеху. Рядом равнодушно стояли несколько кули.
— Ты, черномазый шотландский скот! — орет Мерфи. — Будешь ты слушаться или
нет? Я тебя предупреждал, Мойз, я предупреждал! Ждут тебя козлы и драная спина, коли не
отдашь эту бутылку! Вернее, что ты от нее оставил, грязная свинья! А ну, дай сюда!
Скотт прервал арию, чтобы отбросить противника и привалился к повозке.
— Слышь, Нолан! — кричит он. — Знаешь, кто была твоя бабушка? Шлюха! И не
умела ни читать, ни писать! И родила твою маму от иезуита! Ага, а мама родила тебя от
жида! Черт, Нолан, с тобой рядом стоять срамно! Хочешь выпить?
Ирландец с ревом накинулся на обидчика, но, поскольку пьяные склоки меня не
касались, я собирался уже тронуть коня, как сзади послышался вдруг стук копыт, крики, и
из-за холмика вынырнул небольшой отряд татарской конницы, настроенной очень
недружелюбно. После чего за очень короткий промежуток времени произошло множество
событий.
В мгновение ока я соскочил с уолера и выстрелил из своего кольта. Передний из
монголов упал. Его приятели расчехлили луки, и не успел я отпрыгнуть, как мой конь
повалился, дрыгая ногами, утыканный стрелами, как подушечка для игл. Я побежал,
споткнулся и, перекатываясь, стал палить по красным кафтанам, мелькающим, казалось,
повсюду. Краем глаза я заметил, что ирландец ухватил одного из татар за ногу и тянет его из
седла, шотландец, казавшийся непригодным для любой схватки, заскочил на повозку, разбил
бутылку о башку другого всадника и пырял его осколком. Я получил мощный удар по
голове, не лишивший меня сознания, но заставивший все тело онеметь. Потом меня подняли
на ноги двое краснокафтанных; желтые лица злобно скалились из-под меховых шапок, а
вонь от монголов была такой, что валила замертво — дело в том, что они никогда не моются.
Даже китайцы жалуются. Все плыло у меня перед глазами. Помню, как ирландца волокли за
руки и за ноги, а шотландец распластался на земле, явно убитый. Больше ничего.
Сам я не помню, чтобы потерял сознание, но, должно быть, потерял, поскольку собирая
потом все воедино, не досчитался дня. Впрочем, мне все рассказали, так что потеря невелика.
Но уж что я запомнил, так запомнил. Вовек не забуду.
Жуткая боль в запястьях и лодыжках: если китайцы связывают человека, то стараются
стянуть туго, насколько возможно — так руки быстро слабеют, а со временем немеют вовсе.
Было темно и ужасно тряско — видимо, меня везли на одной из их лошадок. Первое ясное
воспоминание относится к грязной темнице, пол которой усеян слоем мусора толщиной в
фут. Руки и ноги ничего не чувствуют, они все еще связаны. Говорить ничего не могу из-за
жестокой жажды, от которой язык и губы буквально окостенели. Все, что я мог, это только
лежать, умирая от боли и отупев почти до бесчувствия. Слышать я, впрочем, слышал: помню
грубый голос шотландца, выкрикивающий оскорбления, хрип ирландца, умоляющего
приятеля заткнуться, и писк кули в темноте.
Тут по темнице разлился яркий свет и татарские свиньи, не скупясь на тычки, с
воплями потащили нас к низкому дверному проему. Мне припомнилось, что маньчжуры со
всеми пленными обращаются одинаково, как с падалью, поэтому заявляться офицером
смысла не было, даже если одеревеневший язык и позволил бы это сделать. Я почти выпал
на свет; меня рывком поставили на ноги. Через несколько секунд в глазах прояснилось, и
первое, что я увидел, было лицо.
Не спорю насчет собственной предвзятости, но лицо показалось мне одной из самых
зловещих и жестоких физиономий, которые доводилось мне наблюдать — а уж я-то повидал
на своем веку тех еще красавцев... Круглая и желтая, как гинея, морда оскалилась при виде
наших мучений и издала звериный смешок, адресованный своему соседу. У лица были
обвислые усы и небольшая козлиная бородка, а увенчивалось оно полированным стальным
шлемом. Тело под этой мордой представляло собой фигуру, закованную в стальные и
кожаные доспехи с головы до пят, заканчивая кольчужными рукавицами, поверх лат
наброшен был роскошный халат красного шелка. Мужчина сидел на позолоченном троне,
держа на коленях огромный меч, рядом стояли неприметного вида чиновник-китаеза и
могучий монгол, голый по пояс и с топором на плече.
Мы находились во внутреннем дворике, вдоль высоких стен которого выстроились
татары в меховых шапках; справа от меня скулили с полдюжины кули, а слева, едва
узнаваемые под густым слоем грязи, стояли пэдди и скотт с той повозки с грогом. Глаза
ирландца были закрыты, а губы призывали Святую Мэри, шотландец же глядел прямо перед
собой. Мундир его был разодран, но я тупо отметил про себя облицовку цвета охры,
выдававшую принадлежность шотландца к «буйволам», и давно зажившие следы плети на
плечах. Взгляд мой вернулся к дюжему монголу с топором, и в пароксизме ужаса я понял,
что все мы сейчас умрем.
Тут мерзавец на троне заговорил, вернее сказать, завопил по-китайски, вскинув
указующую длань, два пальца которой были с длиннющими ногтями.
— Отребье! Вши! Белая падаль! Вы посмели сунуть свои песьи морды в Поднебесную
империю и загадить ее святую землю! Дерзнули бросить вызов ее могуществу! Но день
вашего унижения близок! Как дворняги, двадцать лет тешили вы свою гордость! Теперь вам,
как подобает дворнягам, придется поджать хвосты и уши и умолять о милости! — На губах
его выступила пена, он дергался и вращал глазами, как припадочный. — На колени! На
колени, мразь! Коу-тоу! Коу-тоу!
Справа послышались возня и всхлипы: кули бились о землю, не жалея лбов. Стоявшие
по левую от меня руку британцы, не понявшие ни слова, стояли как вкопанные. Закованный
в железо тиран завопил от ярости, вперед выскочил маленький чиновник и заверещал на
жутком подобии английского:
— Кланяйтесь! Кланяйтесь в ноги! Кланяйтесь князю Сяну! Он убить! Да, убить!
Он указал на большого монгола, с ухмылкой выступившего вперед и крутанувшего над
головой ужасный топор. Не вызывало сомнений, что от нас требуется и какова будет цена
неподчинения. Мне этого хватило: я повалился наземь, стараясь лбом достучаться до
антиподов еще прежде, чем маленький ублюдок успел рот раскрыть. Я по-прежнему не
сомневался, что с нами все кончено, но если небольшое пресмыкательство способно
облегчить участь, то ради бога, получите пожалуйста: никто не узрит Флэши, с ноги
открывающего врата ада. Впрочем, желающий нашелся помимо меня.
— Кланяйтесь! Кланяйтесь князю Сяну! Нет — он будет убивать! Нет коу-тоу —
убивать! Коу-тоу! Коу-тоу!
Чиновник не переставал орать, и я, не отрывая лба от земли, скосил глаза. И вот что
увидел.
Пэдди был человеком храбрым и подчиняться не спешил. Лицо его побагровело, он
дико посмотрел вокруг, тяжело сглотнул и... бухнулся на колени, уткнувшись носом в пыль,
как остальные. Но сонни84 остался стоять, хмуро глядя на князя, будто не веря тому, что
услышал. Губы его безвольно кривились, и мне показалось, что он до сих пор не протрезвел.
Но я ошибся.
— И чё? — произносит шотландец своим шершавым гортанным голосом.
Князь зыркнул на него, а маленький чиновник забормотал что-то. Я услышал, как
ирландец заговорил хрипло:
— Бога ради, Мойз, падай! Чертов идиот, они же убьют тебя, слышь ты? На колени,
парень!
Мойз повернул голову, и глаза его широко раскрылись от удивления. Так же как и мои
уши, ей богу! Поскольку он ясно и четко так говорит:
— Перед китаёзой, что ли? Да катитесь вы все!
И остался стоять, вскинув свой небритый подбородок и глядя на князя Сяна.
Добрых секунд десять царила мертвая тишина. Потом Сян взвыл, как зверь, и вскочил с
трона. Монгол, стоя прямо перед Мойзом, медленно провел топором прямо в паре дюймов от
лица скотта, после чего вскинул оружие, готовясь к удару. Чиновник повторил приказ о коу-
тоу. Мойз вскинул подбородок еще выше, посмотрел прямо на князя, потом презрительно
сплюнул уголком рта.
Сян вздрогнул, будто его ударили, и мне на миг показалось, что он набросится на
пленника. Но князь только сверкнул глазами и прошипел приказ монголу, который вскинул
топор еще выше, напружинив мускулы могучих плеч. Из уст ирландца донесся умоляющий
хрип:
— Исусе, сделай чо просят, парень. Девой Марией заклинаю! Убьют тебя, дурак! Он
ведь тебя зарубит!
— Мож, так ему удастся показать себя мужиком перед своей мамочкой, — спокойно
отрезает Мойз, и я не знаю никого, кто мог бы произнести это столь же беззаботно-
презрительно.
Он стоял непоколебимо, как стена. Сверкнул топор, послышался зловещий хруст. Тело
завалилось на спину, а я уткнулся лицом в грязь, сглатывая подкатившую желчь и едва дыша
от ужаса.
Вот как все произошло: легенды, что он смеялся в ответ, произнес речь насчет
нежелания склонять голову перед язычником, читал молитву или что просто был в стельку
пьян — все вранье. Я говорю, что ему показалась неприемлемой даже сама мысль совершить
коу-тоу, и он отказался это делать даже ценой собственной жизни. Вы можете спросить,
герой он был или просто дурак? Я не отвечу: знаю только, что каждый человек знает себе
цену, и его цена была повыше моей или вашей. Вот и все. И еще одно — когда я слышу
пословицу «Горд, как Люцифер», всегда думаю про себя: «Чепуха, говорить надо "горд, как
рядовой Мойз"»85.
84 Сонни — шотландец. — Примеч. Дж. М. Ф.

85 Лишь накануне средь друзей

Шутил, кривлялся и дерзил.
Тот рядовой из «буйволов»,
Обычным пьяницею был.
Сегодня пред лицом врага
Встал вместо Элджина-посла.
Он Англии не посрамил,
Честь белой расы сохранил.
Флэшмен стал свидетелем одного из самых драматических моментов Китайской войны и проявлением
выдающегося героизма. Мойз, «тот пьяница-рядовой из «буйволов», взятый в плен вместе с сержантом-
ирландцем из Сорок четвертого и группой кули (по другим свидетельствам, сикхов), наотрез отказался
совершить коу-тоу перед китайцами, за что был предан казни. Надо сказать, что за исключением стихотворения
сэра Фрэнсиса Дойла этот инцидент почти нигде не упоминается. В наши дни он предан совершенному
забвению, и установить фактическую картину происшествия весьма затруднительно. История покоится на
свидетельстве сержанта, и нет видимых оснований не доверять ему или Флэшмену. Как, если на то пошло, и
 Но в те минуты мне было не до философии — я онемел от ужаса и боли в
расшибленной голове. Нас, еще охваченных ужасом за свои жизни, отволокли обратно в
темницу. Кто-то — кули, надо полагать — развязал мои путы, ополоснул лицо водой и дал
напиться. Помню режущую боль, с которой кровь запульсировала в затекших членах.
Постепенно она стихла и я, должно быть, задремал на подстилке из зловонного сора. Потом
резко проснулся; стоял страшный холод, голова моя тупо ныла, но работала хорошо. Я
обнаружил, что остался один в темнице, дверь которой распахнута.
Судя по прохладе и серому свету, было раннее утро. Земля тряслась от канонады,
раздававшейся совсем неподалеку. Она смолкла вдруг, сменившись воплями на китайском,
потом раздался грохот взрывающихся снарядов «армстронгов», сопровождаемый далеким
треском винтовочных выстрелов. Последний приближался, и вскоре послышался
возбужденный гомон голосов. Громыхнуло еще несколько выстрелов, кто-то затопал
снаружи по ступенькам и раздался крик: «Еn avant! En avant! Chat huant! Chat huant!» Я,
сплошь в грязи, стал карабкаться наверх, твердя про себя: «Лягушатники, да еще бретонцы
при этом!»86. И вывалился из двери на руки дюжего малого в синем мундире и кепи,
который, чертыхаясь, отпрянул при виде зачумленного призрака, вынырнувшего из тьмы.
Произошло вот что. Я попал в плен к татарам вечером 12 августа и был отвезен ими в
деревню Тангу — последний форпост узкоглазых перед фортами Дагу. От удара по голове я
провел в забытьи до наступления следующего дня, когда был приволочен на двор, где погиб
Мойз. После чего провалялся в темнице следующую ночь, на исходе которой, утром
четырнадцатого, наши войска атаковали Тангу. Китайцы сделали несколько залпов и бежали,
оставив нас без охраны. Вернее сказать, меня. Куда подевались ирландец и кули, у меня не
было ни малейшего представления, но я получил время поразмышлять, пока стрелок-
лягушатник провожал меня до перевязочного пункта, и решил временно побыть французом.
Поэтому, покуда санитар обтирал меня водой, дабы смыть налипшее дерьмо, и накладывал
компресс на разбитую голову, я щедро изрыгал всякие «мор-де-ма-ви» и «сакр-бле», как
полагается. Потом осыпал медика неумеренными выражениями благодарности, затопал из
этого бедлама прочь, чертыхаясь, как апач, и кумекая: теперь, когда опасность миновала,
надо постараться не уронить свое драгоценное реноме.
Ведь, как вы понимаете, я пресмыкался, причем прилюдно, перед этим чертовым
китаезой. Но в расчет стоит принимать одного сержанта-пэдди, который меня ни в жизнь не
видал. Кроме того, я был в гражданской одежде и так облеплен навозом, что меня мама
родная не узнала бы. Сомневаюсь даже, что ирлашка хотя бы засек мое присутствие у
повозки с грогом — так быстро все случилось. А значит, если обставить все по уму и
запутать следы, никто, в том числе и этот злосчастный фения (или кто уж он там) 87, никогда

стихотворению Дойла, единственной ошибкой автора (возможно, преднамеренной) является то, что он
представляет Мойза сельским пареньком из Кента, тогда как на деле это был пользующийся дурной славой
шотландец, достаточно, как говорят, послуживший, чтобы быть разжалованным из звания старшего сержанта за
нарушение субординации. Последнее, видимо, отлично его характеризует. Больше о Мойзе, присутствие
которого в рядах «буйволов» (Восточно-Кентского полка) может объясняться чисто случайными причинами,
ничего не известно. Слухи, что он умер в плену от пьянства, лишены основания — в руках у китайцев Мойз
пробыл не долее дня, а показания сержанта, с которыми явно соглашается Дойл, подтверждаются опытом
других пленников маньчжуров.
Существует вероятность, что Дойл, ставший преемником Мэттью Арнольда на кафедре профессора поэзии в
Оксфорде, узнал про Мойза из самого авторитетного источника — от самого лорда Элджина. Они в одно и то
же время учились в Итоне и колледже Церкви Христовой, став оба первыми в своих классах в выпуске 1832 г.,
принадлежали к узкому кругу доверенных друзей Гладстона (Дойл был лучшим его другом) и вполне могли
встречаться после возвращения Элджина в Англию в 1861 г.

86 Крик рыже-бурой совы, chathuant, служил опознавательным знаком среди сельских партизан Бретани
(шуанов), которые остались верны королю в годы Французской революции. Наверное, только Флэшмен в такой
критический момент мог расслышать слова и сообразить (или удосужиться заметить), что говорящий —
бретонец.

87 Фении — участники подпольного движения за освобождение Ирландии

не опознает в бравом герое Флэши, который вскоре объявится при штабе командующих, того
самого жалкого страхолюдину, который первым застучал оземь головой у ног коварного
язычника. Вот и прекрасно: все, что нам сейчас нужно, это бритва, чистая сорочка и брюки...
Стыд и позор, как я говорил и продолжаю говорить Королевской комиссии, что среди
всех военных руководств и уставов нет ни строчки про добычу провианта и обмундировки
— это важнейшее искусство, способное помочь душе солдата не распрощаться с телом в
минуты тяжких испытаний. Я предлагал свои услуги, но они отказались. Ну и дураки: я чего
только ни тягал, от курицы до бриллиантов короны, и вполне мог бы поучить молодежь уму-
разуму, дайте только возможность. Экипироваться после Тангу было детской забавой — на
две мили до Синьхэ тянулось целое светопреставление из тыловых войск и обозов,
спешащих за войсками, разбивать лагерь. Я влился в этот хаос, используя, при
необходимости, свой французский, и с легкостью сходя за какого-нибудь недотепу из
комиссариата, корреспондента или нонконформистского священника. В десять минут я
сменил свои перепачканные пожитки на новый чесучовый сюртук, штаны, какие носят кули,
пробковый шлем и зонтик, сунув до кучи в карман милый марокканский туалетный набор.
Если вы скажете, что вид у меня был несколько экстравагантный, то скажу, что в наши дни
армия выглядела намного менее формально. Кэмпбелл под Лакноу походил скорее на
кондуктора омнибуса, чем на генерала, а старина Раглан в Крыму расхаживал так, будто
только что ограбил лавку старьевщика.
Побрившись в тихом углу, избавившись от бинтов и прикрыв разбитую башку шлемом,
я стал парнем хоть куда, если бы не чувствовал себя как разбитое корыто. Я взобрался на
порожнюю патронную повозку лягушатников, доехал до Синьхэ, выследил местоположение
Гранта по крытому фургону и отправился на доклад, помахивая зонтиком, как тросточкой. В
фургоне я застал двух штабных сосунков, явно только что из «Эддискомба» 88.
— Здорово, сынки! — говорю я весело, хотя голова раскалывалась от боли. — Меня
зовут Флэшмен. Да что вы, что вы, сидите! Только не говорите, что до сих пор не выучили
правило главного штаба!
Оба переглянулись, смущенные присутствием прославленного вояки.
— Нет, сэр, — нервно говорит один. — А что за правило?
— Нуты даешь, малыш. Если хлеб — глава жизни, то что есть жизнь главы?
— Не могу знать, сэр, — отвечает юнец, ухмыляясь.
— Большая буханка хлеба, — подмигнув, отвечаю я. — Так что расслабьтесь и
скажите, где сейчас сэр Хоуп Грант?
Они сообщили, что командующий вместе с Шестидесятым полком, а на вопрос про
Элджина удивленно переглянулись и заявили, что лорд вернулся в Бэйтан.
— Вы хотите сказать, что я месил эту чертову грязь ни за понюшку табаку? Нет, это
ужасно! Ну ладно, Бэйтан так Бэйтан. Передайте мое почтение сэру Хоупу и скажите
Уолсли, что, если ему придет в голову мысль послать таких отличных молодых парней в
пикет, я его вызову. Пока, сынки!
Тем самым я надежно засвидетельствовал свое алиби, ибо два благодарных ординарца
отрапортуют, что Флэши прибыл прямиком с побережья — что было правдой, если не
считать задержки в пару дней. Теперь можно тащиться в Бэйтан в абсолютной уверенности:
никому и в голову не придет, что я был в районе Тангу и пережил такой позор. Нужно только
не ляпнуть чего невзначай — и все будет в порядке.
Чувствовал я себя очень неважно, а до Бэйтана путь неблизкий. К счастью, первым, кто
встретился мне по выходе из штабного фургона, был Нуксбан-хан, служивший заместителем
командира отряда иррегулярной конницы в Джханси у моего побратима — Ильдерим-хана.
Он с громким воплем окликнул меня и разразился градом приветствий на пуштунском. Это
был здоровенный афганский бандит с прихваченным кушаком кафтаном и в громадного

88 Эддискомб — английская военная академия.

размера сапогах. Улыбаясь во всю свою жуткую рожу, он поинтересовался, как мои дела, и
припомнил тот счастливый день, когда туги придушили бы меня у павильона рани, кабы не
своевременное вмешательство Ильдерима и остальных членов Хайберского общества
взаимопомощи. Нуксбан стал теперь большим человеком, служил риссалдаром 89 в полку
Фейна и, услышав про мои планы, заявил, что я должен путешествовать с комфортом, в
полковой двуколке.
— Неужто Кровавому Копью подобает ходить пешком или ездить верхами, как
обычному совару? Нет, клянусь Аллахом! Тебе надо ехать, как раджа, друг, — ах, прошу
прощения, полковник-хузур! Надо блюсти честь отряда Ильдерима! Да, Ильдерим!
Последний раз он ел соль при Канпуре, да упокоит Аллах его душу!
По хищному лицу покатились вдруг слезы.
— Бисмилла! Где найти теперь таких друзей, как Ильдерим? Или таких врагов? Видел
ты этих татар, Кровавое Копье? Мыши! Что ж, значит, придется нам с тобой охотиться на
мышей!
Потом Нуксбан вскричал:
— Эй, Пробин-сахиб! Пробин-сахиб! Посмотри-ка, кто тут у нас!
И он познакомил меня с Пробином, которого мне не доводилось прежде встречать. Это
был высокий, приятный и обходительный человек, которого многие называли лучшим
командиром иррегулярной конницы со времен Скиннера — хотя я поставил бы Гранта выше
их обоих. Пробин начинал субалтерном в кадровом полку Скиннера, а теперь вот имел
собственное командование и крест Виктории. Полковник, в свою очередь, представил меня
своим офицерам — все до единого афганцы и самый бандитский сброд, который когда-либо
пересекал границу. Меня обуяло странное чувство, когда при имени «Флэшмен-
багатур»90 они вытянулись, просияв, и щелкнули каблуками.
Вам знакомо чувство, которое испытываешь, возвращаясь домой? Внезапно, видя
дружескую приязнь на этих свирепых физиономиях, улыбку и уважительный взгляд
Пробина и слыша восклицания Нуксбана, я ощутил, что ужас двух минувших дней отступает
прочь, даже голова болит не так сильно. Мне стало понятно, из-за чего: впервые за все
пребывание в Китае я понял, что не одинок — со мной лучшая армия на свете, храбрейшие
из храбрых. И эти опасные люди приветствуют меня как товарища, причем товарища
уважаемого. Если вы не наделены такими слабыми поджилками, как у меня, никогда не
поймете, чего это стоит. Меня наполняли гордыня и ощущение долгожданной безопасности.
В сопровождении Пробина я покатил в двуколке, первый раз получив возможность
толком разглядеть великую англо-французскую армию, расквартированную в окрестностях
Синьхэ. По обе стороны шоссе тянулись длинные ряды палаток — белых, зеленых, хаки.
Реяли флажки, солдаты тренировались или бездельничали. Вот рота лягушатников в
шинелях и с объемистыми ранцами марширует справа от дороги под «Лотарингский марш»,
соревнуясь с батальоном пенджабцев — весьма живописных в своих тюрбанах и с
бородками — чеканящим шаг под «Джона Пиля». Вот эскадрон спаги в развевающихся
длинных плащах отрабатывает разворот на скаку. А вот шеренга всадников Пробина —
сикхи и афганцы в рубахах. По очереди они на полном ходу пролетают мимо офицера,
подкидывающего в воздух апельсин. Наездник старается разрубить его на лету. Каждый
меткий удар вызывает одобрительный рев.
— Завтра, если не ошибаюсь, парням Фейна предстоит отрабатывать этот трюк на
картечи, — говорит Пробин.
Я высказал сожаление, что китайский император не видит всего этого сейчас, не то
живо пришел бы в чувство: артиллерийские парки и ракетные батареи; бесконечные линии
обозных подвод и санитарных фургонов, управляемых подсобными рабочими-кули;

89 Риссалдар — командир подразделения кавалерии. — Примеч. Дж. М. Ф.

90 Багатур — почетный титул (хинд.). — Примеч. Дж. М. Ф.

мадрасцы с пышными баками борются в одних набедренных повязках; мускулистые
пушкари играют в крикет, сплетя из соломы калитку; бородатые сикхи острят на точильном
колесе пики; стрелки Шестидесятого в зеленых куртках с точностью часового механизма
отрабатывают перестроения; идет на рысях эскадрон гвардейских драгун — каждая каска и
каждая сабля наклонены под одним углом; «королевские» в своих рубахах вперемежку с
тиральерами выпивают и травят байки — мне всегда не по себе, если угодно, от легкости, с
которой джоки91 и лягушатники находят общий язык. Можно тут еще было наблюдать
картину, при виде которой у императора Поднебесной полезли бы на лоб его царские очи:
полковые товарищи бережно несли к лошадям двоих соваров в полной парадной. Тем
предстояло заступать на конный караул, поэтому ни пылинки не должно было очутиться на
начищенных мундирах, сапогах, отполированной пике, сабле, пистолетах и карабине.
Пробин желчно поглядел на них, приглаживая пышные усы.
— Если они снова получат стек92, Фейн вообще станет несносным, — говорит. — Так
вы хотели бы, чтобы маньчжурский император увидел все это? Не переживайте — увидит.
Пробин оставил меня на шоссе, по которому я в одиночку направился в Бэйтан, Богом
забытую деревушку на реке. Она могла похвастаться единственным приличным домом, в
котором разместились Элджин и его штаб. Первый, кто мне попался, был Темпл из
снабжения. Он буквально оглушил меня своими жалобами на состояние транспорта: фураж
— отвратительный, кули — лентяи, офицеры — перегружены работой («за жалких девять
шиллингов и шесть пенсов вдень, скажу я вам!»), местные лошади — бесполезны,
предложение выдавать трехдневный готовый рацион — безумие в таком климате. И вообще,
вся эта война ничтожная и никому не нужная, на которую на родине всем наплевать. Судя по
описанию, обозные дела обстояли как обычно.
— Эти лягушатники — морока и ничего больше: провианта толком у них нет, и
опаздывает на три дня, — с удовлетворением отмечает Темпл. — И как только Бонапарту
удавалось воевать, ума не приложу. Лучше бы мы шли без них.
Все в один дух твердят это про французов. И это истинная правда. Но только до тех
пор, пока не наступит время «завтрака для Розали» 93 — вот тогда лягушатники рвутся в бой
впереди нас. Хотя бы чисто из вредности.
Элджин обнаружился на заднем дворе дома. Он расхаживал без сюртука, отрывисто
диктуя Локку, своему секретарю, тогда как мой кантонский инквизитор, Паркер, сидел
рядом. Я услышал резкий голос Элджина еще до того, как увидел его самого. Когда я
остановился в воротах, лорд обернулся, зыркнув очами, как воинственный мистер Пиквик,
махнул рукой и коротко поприветствовал меня, не прерывая диктовки.
— ... имею честь переадресовать ваше превосходительство к письму суперинтендата от
такого-то числа... А, Флэшмен! Наконец-то!.. И еще раз повторить уведомление... постойте,
Локк, пусть лучше будет «предупреждение»... предупреждение, высказанное в моих
посланиях от такого-то и такого-то, что пока не получим вашего заверения... клятвенного
заверения... что наш ультиматум будет исполнен в точности...
Продолжая диктовать, он пошарил в ящике для писем и протянул мне конверт. К моему
изумлению, адрес на нем был начертан немудреным почерком моей женушки. Я сунул
письмо в карман, но Элджин жестом показал, что можно читать. Так я и поступил, в то время
как посол продолжал яростно составлять послание.

91 Джоки — прозвище шотландцев.

92 Согласно английскому армейскому обычаю наиболее справный солдат караула получал (а возможно,
получает до сих пор) освобождение от караульной службы. Ему дают легкую работу или назначают дежурным
при карауле. Это называется «получить стек», поскольку дежурный ходит со стеком, а не с оружием. Практику
«ручной» переноски караульных можно было наблюдать в Индии во время пребывания там редактора этих
записок сорок лет тому назад.

93 То есть время действовать. «Розали» — длинный французский штык-нож. — Примеч. Дж. М. Ф.

 «Ах, Любимейший Мой, как скучаю я по тебе!» — начиналось письмо, после чего
плавно перетекало к мнению миссис Поттер насчет того, что мы относим в прачечную
Лучшее Льняное белье, а назад получаем жеваные тряпки, в связи с чем ей кажется весьма
правильным приобретение миссис Поттер новейшей патентованной стиральной машины
Уильямсона. Не сочту ли я такой поступок Излишне Экстравагантным? «Уверена, что
машина окажется весьма Полезной и принесет Большую Экономию. Сорочкам не нужна
ручная стирка! Квалифицированные Инженеры берутся быстро исправлять поломки,
необходимость в чем возникает крайне редко, как говорит миссис Поттер». Далее
сообщалось, что она (Элспет, не миссис Поттер) любит меня Чрезмерно и нашла в газете
одну Заметку, которая, без сомнения, должна рассмешить меня: дочь епископа вышла замуж
за преподобного Эдварда Сырча! Какое потешное имя! Также она ходила в Ганновер-сквер,
послушать, как мистер Райдер читает «МакБета» — «очень трогательно, хотя представление
Шекспира о речи шотландцев такое иностранное и нелепое», еще они с Джейн Спидикат
дважды смотрели «Пилигрима Любви» на Хаймаркете, и Джейн плакала очень даже
Притворно, «исключительно в расчете привлечь к себе Внимание, о чем она могла бы и не
заботиться, надев то злосчастное лиловое платье, которое так ей не идет!!». Элспет
признавалась, что ей очень не хватает меня, и просила не сердиться насчет стиральной
машины, ибо, если бы она не приобрела ее, миссис П. могла Составить Мнение! Маленький
Гавви надеется, что Папа убьет Китайца, а еще он закончил рисунок Иисуса, который
рисовал в школе. «Ах, скорее, скорее возвращайся к нам, милый Герой, в нежные объятия
твоей Любящей, Обожающей Элспет. X X X X X!!!»94.
Я не склонен проливать сентиментальные слезы, но в тот миг, стоя с письмом посреди
пыльного жаркого двора, с запахом Китая, бьющим в ноздри, я был чертовски близок к
этому. Мне живо представлялось, как она пишет, вздыхая, морща лобик и кусая перо,
ерошит в поисках вдохновения золотистые кудри, заглядывает в словарь, дабы уточнить,
сколько «н» в слове «иностранное», мило улыбается и целует жуткую мазню юного Гавви —
маленькому мерзавцу уже одиннадцать и ему кажется, что у Христа должно быть зеленое
лицо и перья в волосах. Испиши жена все страницы чепухой про Неувядающую
Преданность, как делала в юные годы, я просто зевал бы, но весь этот бред про стиральные
машины, «МакБета», платье Джейн и парня по имени Сырч — это было так... так по-
элспетовски — если вы понимаете, о чем я — что мне так захотелось быть рядом с ней:
просто сидеть рядом и держать ее ладошку в своей, и вглядываться в эти прекрасные
голубые глаза, и расстегивать ее корсет, и...
— Флэшмен! — Элджин схватил меня за руку, требуя поведать новости. — Ха! Очень
рад видеть вас! В Шанхае вас числили пропавшим! — Проницательные глаза на миг
блеснули. — Поэтому вам следует незамедлительно написать очаровательной маленькой
супруге, письмо коей я доставил вам! Она в добром здравии. Ну же, садитесь, садитесь!
Расскажите мне про Нанкин.
Так я и поступил, и он слушал меня, положив голые руки на стол — вылитый портрет
Джона Буля. Ему, Большому Варвару, как звали его китайцы, было тогда пятьдесят: лысый,
как яйцо, если не считать нескольких седых клочков, с бульдожьей челюстью и громко,
отрывисто рявкающий, когда гневается или смеется. Ворчливый старый хрыч, но при этом
чертовски добрый — много вы знаете послов, которые отправились бы с визитом к жене
полковника, дабы захватить письмо для ее мужа? Вдобавок один из самых способных
дипломатов своего времени — твердый, как железо, и пронырливый, как испанец. А самое
лучшее, одаренный здравым смыслом.
Он сделал себе имя в Вест-Индии и Канаде, заключал с Китаем договор, который нам
теперь предстояло силой ратифицировать, и спас Индию — ни больше ни меньше — начав
при самом начале Мятежа переброску войск из Китая, не дожидаясь разрешения из Англии.
Что касается его стиля дипломатии, вот вам пример. Когда янки положили глаз на Канаду и

94 X X X X X — чмок-чмок-чмок-чмок-чмок.
разрабатывали план аннексии, Элджин ураганом пронесся по всем вашингтонским
гостиным, обедая и выпивая с каждым демократом-южанином, которого сумел сыскать.
Кружа собеседникам голову своей голубой кровью, он рассказывал им занимательные
истории и был неотразим, как Чирибл95. И подспудно намекал, аккуратненько эдак, что если
Канаду присоединить к Республике, это даст северным янки несокрушимый перевес в
конгрессе, все эти длинноносые шотландские кальвинисты, не говоря уж о французских
папистах, мигом примкнут к ним. Это разожгло целый пожар от Чарлстона до
Мексиканского залива, и весь Юг стеной встал против аннексии. Не потому ли Канада так и
не стала частью США, а? Ушлые ребята эти графы — батюшка нашего Элджина весь
лучший мрамор вывез из Греции. Глаз да глаз нужен за этой семейкой 96.
— Шайка опасных фанатиков, — подытожил лорд мой рассказ о тайпинах. — Хорошо.
Благодаря вам у нас есть возможность воспрепятствовать им наложить лапы на Шанхай, а
как только будет подписан договор, их песенка спета. Имперское китайское правительство
спит и видит, как разделается с ними. При нашей молчаливой помощи. Но без нашего
участия. Так, Паркс?
— Угу... Беда в том, милорд, — говорит Паркс, — что два этих термина имеют
прискорбную привычку считаться синонимами.
— К чертям синонимы! — отрезает Элджин. — Правительство Ее Величества не
намерено втягиваться в войну против тайпинов. Мы и глазом не успеем моргнуть, как
получим новую империю в Китае.
Посол тяжело поднялся из-за стола и налил себе кофе из кофейника на спиртовке.
— Паркс, у меня нет желания расширять район, в границах которого мы будет
демонстрировать лживость нашего христианства и нашей цивилизации. Кофе не хотите,
Флэшмен? Да, можете курить свои чертовы сигары, только дым выдыхайте в сторону.
Отравленное человечество!
Вот вам Элджин во всех трех своих ипостасях — он ненавидел табак, питал слабость к
азиатам и не радел о строительстве империи. В ходе той самой кампании мне довелось
слышать, что он готов пойти на все, «лишь бы не допустить, чтобы Англия навлекла не себя
Божье проклятье за зверства, творимые в отношении очередной слабой восточной расы».
Тем не менее Элджин больше любого другого сделал для сохранения и поддержания
Британской империи и вошел в историю как человек крайне жестокий. Ирония, не правда
ли?
95 Братья Чирибл — персонажи романа Ч. Диккенса «Приключения Николаса Никльби», олицетворение
добра и радушия.

96 Флэшмен крайне редко демонстрирует уважение к «политиканам», но троица, с которой он участвовал в

Пекинской экспедиции, составляет исключение. Трио действительно было впечатляющее. Джеймс Брюс, 8-й
граф Элджин (1811—1863), проявил себя самым талантливым английским послом середины века, также
отличился как губернатор Ямайки, генерал-губернатор Канады, а затем Индии, а позже во время миссий в
Китай и Японию. Его величайшим дипломатическим успехом считают провал планов США аннексировать
Канаду и подписание договора о сотрудничестве 1854 г., протащенного им через американский сенат «по
волнам шампанского», как острили злые языки. Гарри Паркс, в прошлом комиссионер в Кантоне, ставший
переводчиком Элджина, провел на Востоке всю свою жизнь и завоевал уважение в Китае и Японии.
Коренастый, ловкий, деятельный, скорый на работу и на расправу, он прожил богатую приключениями жизнь,
прославившись умением спасаться от попыток покушения на его жизнь. Паркс стал первым иностранцем,
когда-либо удостоившимся личной аудиенции микадо. Генри Локк (1827—1900), как отмечает Флэшмен, имел,
вопреки обманчивой мягкости и интеллигентной наружности, изрядный опыт за плечами.
Ему предстояло написать классический труд о Пекинской экспедиции, стать последовательно губернатором
Капской колонии, провинции Виктория в Австралии и острова Мэн. На последнем он был удостоен редкого
отличия — в его честь был назван участок морского побережья.
См.: Джеймс Брюс «Выдержки из писем Джеймса, графа Элджина, 1847—1862» (1864); Дж. Ронг «Граф
Элджин» (1905); Теодор Уолдрон (редакция) «Письма и дневники Джеймса, 8-го графа Элджина» (1872); Генри
(лорд) Локк «Воспоминания ... о втором посольстве лорда Элджина в Китай в 1860 г.» (1869); С. Лейн-Пул «Сэр
Гарри Паркс в Китае» (1901); Сэмюэл Эллиот Морисон «Оксфордская история американского народа», т. 2
(1972).
 Письмо, которое он диктовал, было очередным обращением к местному
маньчжурскому правителю с просьбой пропустить нас в Пекин, на что китаезы
предварительно дали согласие, а теперь изо всех сил ставили палки в колеса, как при Синьхэ
или Тангу, например.
— Быть может, взяв форты штурмом, мы убедим их в тщетности сопротивления? —
спрашивает Локк.
Это был высокий, серьезной наружности молодой человек с большой бородой. По виду
его можно было принять за рохлю, но стоило помнить, что в тринадцать он пошел на флот, в
семнадцать стал ординарцем Гауга, в двадцать три был адъютантом в конном полку
Скиннера и прошел через Сутледж и Крым.
Паркс рассмеялся.
— С чего это вдруг? Императора тут нет, ему ничего не грозит. Как и его министрам
вроде князя Сяна и прочих, что кормят его байками, как скинут нас обратно в море.
Император им верит. Разослан соответствующий декрет, местные командиры проигрывают
бой за боем и шлют в Пекин отчеты, какую-де трепку они нам задали. Поэтому верховный
идиот коснеет в своем невежестве, а его наложницы хлопают в ладошки и твердят, что он
суть господин вселенной.
— Рано или поздно ему придется взглянуть правде в лицо.
— В императорском-то дворце? Дорогой Локк, это же совсем другой мир! Ну, узнают
они, скажем, что потеряли Синьхэ — но это ведь произойдет не на глазах у императора, не в
Пекине. А стало быть, этого будто и не случилось вовсе, понимаете? Такова китайская
имперская логика.
— А кто такой князь Сян? — спрашиваю я, вспомнив свинью, растерзавшую Мойза, и
перед которой я бил коу-тоу.
— Негодяй и подстрекатель, — буркает Элджин. — Князь Сян Колинсен. Наши парни
кличут его Сэмом Коллинсоном. Монгольский генерал, руководящий имперскими силами. В
эту минуту он в фортах Дагу, вот почему мы не сомневаемся, что форты придется брать
штурмом.
Можно было не продолжать — князя Сяна я видел.
Я поинтересовался, когда мы выступаем на форты, и лорд, нахмурившись и теребя
жидкие остатки шевелюры — явный признак раздражения — ответил, что примерно через
неделю.
— Мы такие неповоротливые, слов нет! — говорит он. — Говорил я Палмерстону, что
пяти тысяч солдат хватит, так нет — парламенту все кажется, что мы все еще деремся с
треклятыми бенгальскими сипаями, поэтому нам выделили втрое большую армию. —
Элджин фыркнул и дернул себя за космы. — Напрасная трата людей, запасов и времени!
Погодите еще до выхода билля палаты общин! Не сомневайтесь — наши парламентарии
обозначат, чего хотят: им нужны победы, дюжина крестов Виктории и достаточно кровавого
месива, чтобы заставить их вздрогнуть. Так вот, обещаю сделать все от меня зависящее, чтоб
они этого не получили! Это не война, а посольство. И тут у нас не экспедиционный корпус, а
эскорт!
Элджин совершенно побагровел, но глядя, как Паркс спокойно потирает нос, а Локк
безразлично смотрит в никуда, я понял, что это не раз отрепетированная сцена. Через
секунду лорд оставил шевелюру в покое.
— Подготовка штурма Дату потребует неделю, потому как наше полевое командование
меняется через день, чтобы наши французские друзья были счастливы. Грант сдавал
командование Монтобану в самый разгар атаки на Синьхэ, если угодно! Разумеется, риска
немного, и Монтобан вполне разумный генерал, но эта не система, подходящая для
экспедиции. Нас больше устроил бы небольшой подвижный корпус, и никаких французов 97.

97 Мнение Элджина переменилось еще до завершения кампании. Англичане, как водится, свысока взирали
на французов, но в ходе марша Элджин заметил, что французские солдаты более находчивы, чем английские, и
лучше приспосабливаются к условиям: «Наши солдаты не любят обслуживать себя, их потребности столь
Ну да ладно! — Последний раз подвергнув свою прическу испытанию, Элджин вдруг
широко улыбнулся. — Поживем — увидим. А, Локк? Как говорили наши старые няньки: «А
sairfecht». Ради Паркса переведу с шотландского — так называют долгую, изнурительную
битву.
Когда Паркс проводил меня в отведенную мне комнату, я спросил его, как много нам
потребуется времени, и он важно надул губы.
— Чтобы дойти до Пекина? Ну месяц, ну, недель шесть, может быть.
— Боже правый, вы, верно, шутите?
— Нисколько. Элджин совершенно прав — нас слишком много, и сэр Хоуп при всех
своих достоинствах излишне... хм-м... методичен. Прибавьте французов и маньчжуров,
которые тянут волынку как могут... Как переводчик его милости, я ожидаю, что нам
предстоит досыта начокаться с китайцами. — У двери он помедлил и устало вздохнул. — Да,
но это... это хотя бы будет тихая маленькая война. Обед, кстати, в шесть. Достаточно
простого мундира. 

10

Большие форты Дагу пали двадцать первого, как и было заявлено — к изумлению
маньчжуров, почитавших их неприступными, и досаде лягушатников, ожесточенно
сопротивлявшихся плану атаки, разработанному Грантом. Французы предлагали ударить по
фортам на обоих берегах реки, но сэр Хоуп сказал: нет, возьмем один Большой Северный и
дело в шляпе. Монтобан визжал и кипятился, утверждая, что это есть пощечина всей
военной науке, но Грант только покачал головой: «Возьмем Северный форт, и остальные
сдадутся сами. Вот увидите. Бонжур». И вышел, насвистывая под нос мелодию для
контрабаса. Быть может, силы генерала были не слишком поворотливы, как сетовал Элджин,
но оказались чертовски боеспособными. Были проложены две мили дорог, добровольцы
перебрались ночью вплавь через реку и подвели под укрепления мину. Затем форт подвергли
бомбардировке из осадных и морских орудий, после чего выслали отряд пехоты с понтонами
и лестницами, чтобы штурмовать стены. И можете не сомневаться — рьяным квакунам
выпала честь идти первыми.
Пока китайские пушки не были приведены к молчанию, роль вашего покорного слуги
свелась к тому, что он отправился проведать и подбодрить майора Темпла, ждавшего
решительного штурма. Неделю назад майор крыл своих кули почем зря, теперь же очень
переживал за их судьбу, ибо им предстояло тащить лестницы прямо под огонь орудий,
гингалов, острия копий, содержимое горшков с нечистотами и под прочие прелести, которые
маньчжуры решат использовать для обороны стены. Темпл, вот осел, решил идти вместе со
своими рабочими. Я нашел его стенающим под своим зонтиком и ждущим команды.
Впрочем, впервые его жалобы не касались войсковой организации.
— Проклятые чинуши! — чертыхался он. — Читали «Чайна Мэйл»? Хинена выпустили
на поруки в Дерби, и им с Сэйерсом предъявят обвинение! Чушь собачья! Почему нельзя
оставить спорт в покое98? Эгей! — окликнул Темпл полковника французов. — Готовы, да?
Sortons99, так кажется? Вперед, ребята! Да здравствует Китай!
И майор затрусил вперед, сигая через канавы, вместе со своей желтой сворой и
велики, что мы движемся очень медленно. Французские же готовы на любую работу для армии. Контраст, смею
заверить, крайне разительный» (Элджин «Письма и дневники»).

98 Бой между Томом Сэйерсом, каменщиком из Пимлико, и американцем Джоном Кэмелом Хиненом за
победу в категории, которую мы сейчас назвали бы тяжелым весом, состоялся в апреле в Фарнборо из
закончился после 60 раундов, когда ни один из боксеров не имел сил продолжать. Схватка была столь кровавой,
что поднялась волна недовольства, приведшая через несколько лет к принятию новых правил маркиза
Квинсберри. Это был последний кулачный бой без перчаток в Англии.

99 «Выступаем» (фр.).
лягушатниками, горланящими свое «ля глуар!»100. Им немало досталось при переправе через
рвы и каналы, но вместе с нашими 44-м и 67-м они взяли стену на штык. Как и предрекал
Грант, другие форты тут же выкинули белый флаг. Из пятисот маньчжуров убито было
четыреста, мы потеряли около тридцати человек, но раненых насчитывалось раз в десять
больше. Кули, по словам Темпла, выказали себя молодцами.
Паркса, Локка и меня отправили за реку договариваться об условиях сдачи с Хань Фу,
местным мандарином. Это был хитрый старикашка с опиумной трясучкой. Принял он нас в
саду, сидя на троне с огромным куском льда под сиденьем — для свежести, — а стоявшие
рядом подручные держали его очки, палочки для еды и серебряные часы, все в красивых
футлярах. Мандарин угостил нас шампанским, но едва Паркс заикнулся про капитуляцию,
старый лис закудахтал, что не имеет права, не будучи военным, тогда как князь Сян уже
отбыл вверх по реке.
Тогда Паркс откинул дипломатию и заявил, что разнесет форты по камешку. Хань Фу
говорит: хорошо, мол, император милостиво дозволяет вам временно занять форты (которые
мы уже взяли), а наши канонерки могут проследовать в Тяньцзин. Паркс едва не зубами
вырвал у него письменное подтверждение, после чего мы в темноте поплелись к своей лодке.
Наш путь лежал мимо мрачных циклопических сооружений форта, мин с готовыми
фитилями, которые китаезы предусмотрительно расставили тут и там. (Еще одной любимой
их шуткой было завалить взведенный спусковой механизм пушки картузами с порохом —
вдруг кто дернет? Хитро, не правда ли? В то же время часть крепостных орудий оказалась на
поверку деревянными болванками.) Никогда в жизни так не радовался, увидев шлюпку.
Итак, путь был свободен, и, с канонерками, вспенивающими поверхность реки, начался
знаменитый марш на Пекин, к последнему оплоту, не видевшему еще белого солдата, к
Запретному Городу древнейшей среди цивилизаций, к столице мира — в понимании
китайцев — господствующей над всем человечеством. И вот теперь чужеземные дьяволы
шли в Пекин. Звуки волынки раскатываются по набухшей от влаги равнине. Топают бойкие
пуалю101, набекрень сдвинув кепи; позвякивает сбруя конников Фейна и Пробина, солнце
поблескивает на остриях их пик; под необычный маршик, сочиненный специально для них
Генделем (так сказал мне Грант)102, гордо ступают «буйволы»; по оси вязнут в грязи пушки,
идут крестьянские сыны из Хэмпшира и Лотиана, идут сикхи, маратхи и пенджаби. Вот
Макклеверти, голый по пояс, стоит на носу своей канонерки; Уолсли придерживает пони,
чтобы зарисовать группку кули; молча скачет Нэпир, невидяще глядя вперед; Элджин, сидя
под навесом на «Короманделе», обмахивается шляпой и почитывает «Происхождение
видов»; Монтобан, как заводной, носится вперед-назад вдоль колонн, переговариваясь со
штабными; Грант стоит на обочине, теребя седые баки и поднимая фуражку в ответ на
приветствие проходящих войск. Пятнадцать тысяч конницы, пехоты и артиллерии катились
вдоль Байхэ — не для того, чтобы победить, завоевать или удержать, а просто чтобы
Большой Варвар смог встать напротив Сына Неба и проследить, как тот поставит свою
закорючку на листе бумаги.
— И когда это свершится, — говаривал Элджин, — два края Земли сойдутся наконец, и
не останется больше диких царей, которых можно еще покорить. Мы проделали долгий путь

100 «Победа!» (фр.). 

101 Прозвище французских пехотинцев.

102 Флэшмен не врет, когда говорит, что полковой марш «буйволов» приписывается Генделю, но почти
наверняка ошибается, что слышал его во время марша на Пекин: «буйволы» остались гарнизоном в фортах
Дагу, тогда как Шестидесятый расквартировали в Синьхэ, а Сорок четвертый отправили на выручку Шанхаю.
Тем самым армия была сокращена до более удобного размера. Что до предполагаемого авторства Генделя,
неопровержимых доказательств оного не существует, хотя традиция «буйволов» строго стоит на этой позиции.
Есть мнение, что композитор питал привязанность к этому полку с его выдающейся боевой историей, а также,
быть может, благодаря тому, что формировался он из отрядов милиции Лондона, города, ставшего ему вторым
домом. (См.: Фортескью, т. 13; Уолтер Вуд «Баллада о полковых маршах».).
из своих северных лесов, и не знаю, было ли это мудрое решение.
Китайцы явно полагали, что нет, поскольку, раболепно уверив нас в свободном проходе
на Тяньцзин, чинили все препятствия, какие только могли. Подводы и тягловые животные в
округе исчезли без следа, местные чиновники под любым предлогом старались задержать
продвижение войск. Усугубляли ситуацию резкие перепады погоды: от удушающей жары с
облаками пыли до сплошных ливней, после которых повозки по оси вязли в грязи 103. По
счастью, маньчжурам не хватило ума разрушить мосты и плотины, а население, которое
плевать хотело на имперскую политику, охотно соглашалось помогать нам в починке дорог и
присылать говядину, баранину, фрукты, овощи и лед по ценам, в двадцать раз превышавшим
местные рыночные. Пристроившись на «Короманделе», я стойко терпел тягости нашего
неспешного продвижения, но у Паркса уже комом в горле стояли все эти маньчжурские
уловки и обманы, и его надменная улыбка делалась все натянутее с каждым часом.
— Такими темпами мы дойдем до Пекина аж к Рождеству. Чем больше мы поддаемся
на их вранье и отговорки, тем меньше они нас уважают. — Он стоял у поручней,
неприязненно глядя на соляные холмы, обрамлявшие берега ниже Тяньцзина. — В пятьдесят
восьмом, когда мы закидали снарядами Кантон, берега реки были черны от
китайцев, спешивших сделать коу-тоу. Сегодня, как видите, сэр Гарри, коу-тоу не
наблюдается. Как бы ни восхищался я нашим шефом, мне не под силу разделить
высказанное им недавно мнение, что в наши просвещенные времена мы не
должны требовать, чтобы всякий китаец ломал перед нами шапку.
Впрочем, и самому Элджину начало изменять терпение. Кое-как ему удавалось
сохранять вежливую мину при встречах с маньчжурскими чиновниками, почти не
скрывавшими удовлетворения, когда им удавалось потянуть время и задержать наше
продвижение, но стоило китайцам уйти, лорд впадал в бешенство: рычал на нас, драл седые
космы, подгонял Гранта и Монтобана в выражениях, тесно граничивших с грубостью.
Монтобан злился, Грант спокойно кивал, и весь гнев посла снова изливался на его
приближенных. Он разрывался напополам, стремясь угодить китаезам и одновременно
ускорить марш, боялся спровоцировать неприятеля, но понимал, что каждый час просрочки
дает военной партии в Пекине шанс снова прийти в себя после взбучки в Дагу. Мы знали,
что Сян Колинсен снова в столице и призывает к сопротивлению, а Элджин подвергался
искушению новой маньчжурской уловкой. Те обещали без помех пропустить нас в столицу в
обмен на помощь Британии против тайпинов. Посол не смел ни согласиться, ни решительно
отвергнуть предложение104.
У нас ушло десять мучительно долгих дней на то, чтобы покрыть шестьдесят миль до
Тяньцзина, вонючей дыры, полной солончаков, дворняг и... улыбающихся
мандаринов, присланных сюда Пекином, дабы «обсудить» наше дальнейшее продвижение.
Разговоры заняли целую неделю — Паркс находился на грани апоплексии, а Элджин угрюмо
103 Флэшмен дает сжатый, но точный отчет о марше на Пекин, потребовавший в итоге сорок четыре дня.
Для более полных данных см.: Локк, Уолсли, Грант и Ноллис; а также: преподобный Р.Дж.Л. Макги «Как мы
шли на Пекин» (1862); Р. Суайнхо (переводчик Хоупа Гранта) «Записки о кампании в Северном Китае» (1861);
Д. Боннер-Смит и Э.У.Р. Ламли (Общество истории флота) «Вторая китайская война» (1944); Роберт Форчун
«Иеддо и Пекин» 1863).

104 Нечасто случается, когда редактор этих записок вынужден дополнять рассказ Флэшмена некими
существенными деталями, но в данном случае заполнить пробел необходимо. Посвятив почти половину
воспоминаний своей миссии в Нанкин и усилиям предотвратить занятие тайпинами Шанхая, автор словно
напрочь забывает об этих материях. Безусловно, это вполне в его духе — Флэшмена мало волнует пал Шанхай
или нет, поскольку сам он находится далеко от города и в безопасности. Но, пожалуй, он мог-таки посвятить
судьбе Шанхая пару строк, тем более что коснулся темы в рассказе об Элджине. Дело в том, что желание
маньчжуров заполучить помощь Англии в борьбе с тайпинами поощрялось новостями из Шанхая, где
британские морские пехотинцы и сикхи отбросили войска Верного князя Ли от города в ходе боев 18—21
августа. Сражение не было крупным, хотя тайпины понесли определенные потери. Ли был сбит с толку и
жестоко разочарован приемом, оказанным ему «собратьями-христианами». Его неудача не нанесла, судя по
всему, ущерба его положению в тайпинской иерархии.
кивал, выпятив губы. Наконец, после бесконечных дискуссий, нам дозволили подняться до
Тунчжао, расположенного в одиннадцати милях от Пекина. При условии, что мы не возьмем
с собой пушки и слишком большого количества канонерок, дабы не пугать население.
Оттуда Элджин и барон Гро отправятся в Пекин с эскортом из тысячи всадников и подпишут
чертов договор. Все выглядело слишком хорошо, чтобы быть правдой — Грант хмурился
при мысли о малочисленности эскорта, — но Элджин, не выказывая радости, согласился.
После чего мандарины, расплывшись в еще более любезных улыбках, сообщили, что сами,
естественно, не имеют права одобрять такие соглашения, но не сомневаются, что Пекин все
утвердит, нужно только подождать еще немножечко...
Если Бисмарку, Д`Израэли или, скажем, Меттерниху пришлось бы протирать столько
времени штаны, выслушивая чепуху, которую несут старые прохвосты, а потом получить
такую пощечину, он, готов поклясться, взревел бы и начал крушить мебель. Элджин даже
глазом не моргнул. Он выслушал перевод Паркса, едва не задыхающегося от ярости,
поблагодарил мандаринов за любезность, встал, поклонился, и попросил Паркса, как бы
между прочим, сообщить китайцам, что они теперь должны Британии четыре миллиона
золотых за затяжку времени и вред, причиненный нашей экспедиции. Ах, да, также в договор
будет включен пункт об открытии Тяньцзина для европейской торговли.
По возвращении на «Коромандель» посол не скрывал мрачного удовлетворения.
— Их неумелые попытки служат прекрасным оправданием для нашего ускоренного
марша на Пекин. Сэр Хоуп, армия не должна более останавливаться при проведении
переговоров: если китайцы захотят поговорить, пусть делают это на ходу. А если вместо
болтовни захотят драться, то милости просим.
Все вдруг повеселели. Даже Паркс просиял, хотя ожидал, как позже признался мне, что
Элджин ударит кулаком по столу значительно раньше. Сам Элджин, бросив наконец жребий,
выглядел помолодевшим лет на десять. Но настоящее потрясение ждало меня несколько
позже, когда он размашистым шагом вошел в салон, швырнул на стол «Происхождение
видов» и заявил:
— Все это, без сомнения, очень оригинально, но не подходит для такого жаркого
вечера. Троллоп — вот что мне сейчас не помешало бы.
Я ушам своим не поверил: как, и ему, этому святоше, тоже?..
— Ну, милорд, не знаю, — говорю. — Тяньцзин не самое лучшее место, но я посмотрю,
кого можно подыскать...
— Перед взятием Дагу Майкл читал «Доктора Торна»! — восклицает посол. — Сейчас
он уже наверняка его закончил! Попросите у него эту книгу, а, Флэшмен?
Так я и поступил, и был просвещен в неведении своем105106.
Сборы были недолгими. Мы оставили в Тяньцзине Вторую дивизию наряду с лишним
снаряжением и двинулись удвоенным темпом, маньчжуры тем временем осаждали Элджина
просьбами остановить марш: прибыли-де новые посланники, есть дальнейшие предложения,
нужно остановиться, дабы все обсудить. На это Элджин любезно ответствовал, что обсудит
все в Тунчжао, как и намечалось. Маньчжуры места себе не находили. Еще мы заметили вот
что: навстречу нам двигались толпы беженцев, простых людей. Жители уходили из Пекина,
явно опасаясь событий, которые произойдут там по нашему прибытию. Они проходили
мимо: мужчины, женщины, дети, везя свой скарб на расшатанных тачках. Мне вспоминается
один здоровенный монгол, кативший четырех женщин в тележке. Но никаких признаков
вооруженного сопротивления. Все чувствовали такой подъем, что, когда однажды ночью из

105 Флэшмен спутал слово trollop (распутная девица) и фамилию автора «Доктора Торна» — Троллоп
(Trollope).

106 Видимо, Флэшмену не удалось убедить генерала сэра Джона Майкла немедленно расстаться с «Доктором
Торном», новым бестселлером Энтони Троллопа, поскольку известно, что лорд Элджин читал эту книгу
несколько месяцев спустя. Она и труд Дарвина «Происхождение видов», опубликованный в предыдущем году,
служили для лорда отдохновением в течение его китайской миссии.
лагеря сбежали все проводники и возчики, никто даже ухом не повел, а адмирал Хоуп и
Баулби, корреспондент «Таймс», приняли на себя обязанности провожатых, вопя и
улюлюкая, как Дик Сухостой107. Мы шли вверх по реке, канонерки держались вровень с
войсками, оркестр лягушатников гремел «Мадлон». Да, до Пекина оставалось каких-нибудь
тридцать миль, и скоро мы — семь тысяч готовой ко всему пехоты и кавалерии — увидим-
таки элефанта108! И наплевать, что протесты маньчжуров снисходят уже до жалобной мольбы
— мы идем, чтобы взять бразды правления твердой рукой, ура, ребята, ура!
А что дракон? Дракон ждал.

***

Это случилось на следующий день после того, как мы отстояли благодарственный

молебен в большом храме, после чего здорово повеселились, рассматривая альбом, который
Беато109, запечатлявший марш на фото, презентовал Элджину. Прошел слух, что впереди, в
Тунчжао, нас ждут новые маньчжурские посланники, включая знаменитого принца Цая. Они
рассчитывают, что армия встанет под городом лагерем, а у них тем временем будет
возможность обсудить с Элджином все детали его въезда в Пекин.
— Что ж, давайте на него поглядим, — сказал Элджин Парксу.
И вот в понедельник, по утренней прохладе, мы — десятка три верховых — поскакали
вперед. Присутствовали Паркс, Локк, де Норманн из конторы Брюса, Баулби из «Таймс», я, а
также шестеро гвардейских драгун и два десятка совари Фейна под началом юного
Эндерсона в качестве эскорта. Уокер из правительства и Томпсон из тыловой службы
поехали с нами, чтобы осмотреть предполагаемое место лагеря.
Мы рысили по пыльной дороге, я впереди как старший по званию офицер, рядом Паркс
— в седле он, кстати сказать, держался как плохо упакованная вязанка хвороста. Справа, в
полумиле, текла река, слева до самого горизонта уходила равнина, расчерченная посевами
сорго. У маленькой деревушки нас встретил мандарин с небольшим отрядом татарской
кавалерии. Чиновник заявил, что покажет нам отведенное для размещения войск место. Оно
оказалось справа от шоссе, в большой излучине реки у селения, называемого Чжанцзявань.
Мы с Уокером его одобрили, хотя он предпочел бы встать ближе к реке, из-за воды.
Мандарин заверил, что воду будут доставлять. На обратном пути, по-приятельски болтая со
мной и Парксом, он сообщил, что возглавлял гарнизон, который мы разбили при Синьхэ.
— Как видите, — сказал он, дотронувшись до пуговицы на шляпе, которая была белой,
а не красной. — Еще меня понизили, лишив павлиньего пера, — добавил он с натянутой
улыбкой.
Мы с Парксом разразились сочувственными возгласами.
— Ах, пустяки, — продолжает мандарин. — Потерянныё почести можно вернуть.
Конфуций говорит: «Будь терпелив, и последний листок шелковицы обратится в шелковый
халат».
Пословица мне запомнилась, потому что именно в этот момент я обернулся, чтобы
поглядеть по сторонам. Шестеро драгун неотрывно следовали за мной и Парксом по два в
ряд. До того я не обращал на них особого внимания и, лишь кинув этот случайный взгляд,
заметил, что один из них смотрит на меня. Даже не смотрит, черт возьми, а таращится, с
нахальнейшей улыбкой при том. По виду самый обычный неотесанный драгун с мордой,
такой же красной, как мундир, и каской с плюмажем; я собрался было уже спросить его

107 Дик Сухостой, или Дедвуд Дик — герой серии «десятицентовых» вестернов американского писателя
Эдварда Уилера.

108 «Увидеть элефанта» — распространенное в викторианскую эпоху выражение, означающее «пережить по-
настоящему опасное приключение»; в военной среде — «участвовать в серьезном сражении».

109 Феличе (Феликс) Беато (1832—1909) — английский фотограф итальянского происхождения.

напрямик, чего это он так лыбится, и тут вдруг узнал его. И понял, что он узнал меня тоже.
Это был тот самый ирландец, что был вместе со мной в момент смерти Мойза.
Вид у меня, видимо, был предурацкий... Но мгновение спустя я уже отвернулся,
содрогаясь внутренне от ужаса. Свидетель того, как я пресмыкался перед Сэмом
Коллинсоном, мой собрат по позору! И вот он тут, скачет за моим плечом, как кровавая
Немезида, явно собираясь разоблачить перед всем светом мою трусость. Большое дело —
иметь нечистую совесть вроде моей, должен признаться — под ее воздействием любой страх
разрастается свыше всех разумных пределов. Господи, нет, этого не может быть! Тот
ирландец служил в Сорок четвертом, а этот — из Гвардейского драгунского. Видно, я
обознался. Да и не смотрел он на меня вовсе, а ухмылялся над какой-нибудь шуткой своего
приятеля как раз в тот момент, когда глаза наши случайно встретились и мое болезненное
воображение довершило остальное...
— Какого черта ты там виляешь, Нолан? — раздался за спиной голос драгунского
капрала. — Держи строй!
Нолан! То самое имя называл Мойз! Боже, значит, и вправду он!
Я не осмеливался обернуться — да и смысла не было. Надо просто ехать, болтая, как ни
в чем не бывало, с Парксом. Только Боху ведомо, что я говорил и сколько мы еще ехали,
потому как в мозгу пульсировала одна мысль: кара за трусость настигла меня в конце
концов.
Вам может показаться, что я устроил бурю в стакане воды: ну какой вред могут
причинить великому Флэши россказни какого-то там кавалериста? Очень даже большой,
смею вас уверить, сами увидите.
Но даже проведя остаток дня в степени крайнего нервного возбуждения, я запомнил,
что со своей работой мы справились неплохо. Под Тунчжао нас встретил принц Цай, кузен
императора, высокий, тощий, как скелет, маньчжур в роскошном зеленом одеянии и с
длиннющими накладными ногтями. Он глядел на нас, как на грязь, а когда Паркс
обмолвился о своей надежде, что с китайской стороны все готово к въезду Элджина в Пекин,
принц зашипел, как разозленный кот:
— Об этом даже речи быть не может, пока вожак варваров не снимет свое дерзкое
требование об аудиенции у Сына Неба и не попросит у нас прощения! Он не войдет в Пекин!
Паркс, к моему удивлению, только улыбнулся, будто имел дело с неразумным
мальчишкой, и предложил перейти к обсуждению по-настоящему важных предметов. То, что
Элджин войдет в Пекин и будет принят императором, дело решенное, пока же стоит...
Тут принц Цай взбеленился. Он разразился проклятиями, обзывая Паркса чужеземной
дворнягой, рептилией и еще не знаю кем. Паркс же только улыбнулся и сказал, что Элджин
будет там, и точка. Так мы прообщались до шести часов (точно помню), пока принц Цай не
охрип от ругани. Потом Паркс поднимается и в четырехсотый раз повторяет, что Элджин
будет в Пекине, а принц Цай говорит вдруг: ладно, мол, но только с тысячным эскортом, как
оговорено. После чего они с Парксом живо уладили детали по содержанию декларации,
призванной убедить население, что отныне наступают всеобщий мир и гармония, и мы
удалились в приготовленные для нас апартаменты и сели ужинать.
— И кто сказал, что китайцы — прирожденные переговорщики? — фыркает Паркс. —
Этот принц — сущий болван и притворщик!
— Как-то легко он вдруг уступил, — говорит Локк. — Вы ему верите?
— Нет, но и какой в этом смысл? Их гусь уже зажарен, Локк, и им это известно. Но
поскольку это кушанье китайцам не по вкусу, они бьются в истерике, как малые дети.
Но даже если завтра принц откажется от собственных слов, наплевать — Большой
Варвар войдет в Пекин при любом раскладе.
Было решено, что поутру де Норманн и Баулби (нуждавшийся в каких-то копиях для
своей газетенки) останутся в Тунчжао с Эндерсоном и совари, тогда как остальные вернутся
к армии. Паркс с Локком отправятся с рапортом к Элджину, а мне с Уокером предстоит
вести войска к лагерю. За исключением Паркса, пригласившего одного из младших
мандаринов побеседовать, все легли рано, и я удалился на веранду, дабы в тысячный раз
перелопатить свои страхи и без помех выругаться всласть.
Нолан узнал меня. Что он скажет, вернее, что может сказать? Допустим, выложит всю
постыдную правду. Поверит ему кто? Ни за что. Да и зачем ему говорить? Проклятье, он
ведь и сам запачкан... Снова и снова я прокручивал в уме свои страхи, меряя шагами темный
маленький садик у дома и яростно грызя чируту. Что же может Нолан сказать...
— Прекрасный вечерок, полковник, — вот что сказал он на самом деле.
Я с проклятием повернулся. Ирландец стоял у низкой ограды сада — уважительно так
стоял, чтоб ему сдохнуть! Ни дать ни взять образцовый солдат, вышедший прогуляться
перед сном и приветствующий своего полковника со всем должным уважением. Я проглотил
готовый сорваться с языка гневный вопрос и напустил на себя непринужденный вид.
— Надо же, я тебя не заметил, приятель. Да, вечерок на славу.
Я очень надеялся, что в саду достаточно темно, чтобы не было видно, как меня всего
трясет. Я раскурил новую сигару, а Нолан подошел на шаг ближе.
— Прощенья прошу, сорр110... Вы меня не помните?
К этому времени я уже взял себя в руки.
— Как же — ты один из драгун, не так ли?
— Так, сорр. Но я хочу спросить до того, сорр.
Парень принадлежал к породе заискивающих, готовых перед всеми расстилаться
ирландцев, которую я особенно ненавижу.
— Покуда я был в Сорок четвертом — пока оне не перевели меня в драгуны. Наверно, с
месяц тому — вам, наверное, лучшее знать.
— Извини, дружище, — любезно отвечаю я, хотя сердце билось как молот. — Я не
слишком знаком с Сорок четвертым, а тебя уж точно не помню. — Я кивнул. — Покойной
ночи.
Я повернулся, но тут за спиной у меня прозвучал его голос, угодливый и настойчивый
одновременно:
— И все ж вы меня видели, сорр. Как и я вас. И оба мы помним где: в Тангу, когда
убили Мойза.
Как вы считаете, что должен был ответить непричастный? Правильно: он резко
повернулся бы и недоуменно поинтересовался:
— Кого убили? Какого дьявола ты несешь? Уж не пьян ли ты, парень?
— Нет, сорр, не пьян! И тогда не был пьян! Вы были на дворе в Тангу, кады нас
заставили кланяться тому узкоглазому ублюдку...
— Цыц! Да ты нажрался хлеще давидовой свиньи! Это же бред! Послушай-ка,
дружище, топай в свою казарму — и я не скажу ни слова...
— Э, скажете! Еще как скажете! — его трясло от волнения. — Но сперва послушайте!
Я, как видите, все знаю и могу сообщить еще много чего...
— Да как ты смеешь?! — заставил я себя рявкнуть. — Дерзкий негодяй! Не знаю, о чем
ты там талдычишь или чего добиваешься, но еще слово — и я прикажу располосовать тебе
всю спину за такую наглость!
Я подбоченился, выглядя так, как подобает разъяренному полковнику.
— Я терпеливый человек, Нолан, но...
Слово вылетело само собой, и он осознал мою ошибку одновременно со мной. Глаза на
багровой физиономии блеснули триумфом.
— Чо за дело? Нолан, говорите вы? Но ежли вы меня не видели раньше, то откуда
вызнали мое имя?
По правде, я слышал, как сегодня обращался к нему капрал, но в приступе паники
помнил только про Мойза и тележку с грогом. Мне не удавалось вымолвить ни слова, драгун
же возбужденно затараторил:

110 Сэр (ирл. диалект).

 — Эт были вы! Святой Девой клянусь, эт вы были тогда во дворе и ползали вместе со
всеми: со мной и кули. Один Мойз отказался! Я понятия не имел, кто был той грязной
свиньей, покуда не увидал вас позавчера в строю и не признал! Да, признал! Спрашиваю у
ребят: «Это кто таков?» А они: «Эй, это ж Флэш Гарри, великий афганский герой, парень,
который получил крест за Лакноу, бил русских и все такое. Ей-ей, это самый храбрый
человек во всей армии». Вот, так они мне сказали. — Нолан помедлил, переводя дух, я же,
как ни старался, мог только тупо глазеть на него. Он подошел ближе, обдав перегаром. — А
я ничо не сказал, только подумал: «Не может такого быть — этот парень вел себя совсем не
по геройски, когда лизал у ниггера сапоги и умолял пощадить его шкуру!»
Будь я при оружии, подстрелил бы скота на месте, и плевать на последствия.
Сомневаться не приходилось: он подцепил меня за жабры, если не хуже. Ирландец, просияв,
кивнул и облизнул пересохшие губы.
— Ага, я все обмозговал. И к чему пришел? Я сказал себе: «Ну и ну, какая жалость
будет, коли этот случай наружу выйдет». Ну, станет известен в армии, так? И даже если всяк
будет говорить: «А, опять Пэдди Нолан брешет», не сдается ли вам, чо найдутся и те,
которые поверят в такой базар, а? Возникнут вопросы, а может, даже скандал. —
Осклабившись, ирландец покачал головой. — Толки, полковник, некрасивые толки, shave 111.
Вы понимаете, о чем я? Скверно для армейской риппутации. Да, поганая вещь, но ничто так
не рушится, как эта самая риппутация.
Нолан помолчал немного.
— И я решил: лучше держать рот на замке. Чо скажете, полковник?
Можно было продолжать упираться, а можно не продолжать. Лучше не стоит — пустая
трата времени. Хитрый пес — если сумеет так же ловко распустить эту историю, как сейчас
ее изложил, моей славе, карьере, службе — всему конец. Я, сами понимаете, знал нашу
армию, с ее злобной завистью, прикрытой сердечной улыбкой. О, не найдется недостатка в
недоброжелателях, которым за радость будет все вынюхать. Они будут рыть, пока не найдут
Карнака, потом сопоставят даты, сложат два да два. Где был Флэши тринадцатого августа?
Даже если мне удастся откреститься, грязь все равно прилипнет. И этот ушлый ирландец все
понимает: хотя доказательств у него нет, я, будучи виновен, готов буду на все, лишь бы
пресечь возможные слухи...
— Сэр Гарри, вы здесь? — послышался с веранды в двадцати шагах от нас резкий
голос Паркса. Его силуэт обрисовывался на фоне света, падающего из дома. — Сэр Гарри?
Нолан проворно отступил в тень.
— Мы еще перемолвимся словечком завтра, полковник, ага? — прошептал он. — До
встречи.
Все еще ошарашенный, я повернулся, услышав за спиной гадкий смешок.
— Ах, вот вы где! — не унимался Паркс. — Может, по глоточку на сон грядущий?
Сами представляете, как я спал той ночью. Мне никак не удавалось прийти к решению:
проще ли будет заплатить мерзавцу, но тогда сохранится риск, что он распустит язык в
другое время, либо убить его, придав делу вид несчастного случая. Вот какова была степень
моего отчаяния. Когда утром мы сели по коням и поехали обратно, я так и не определился с
выбором. Когда отряд достиг деревьев, бес-искуситель толкнул меня сказать драгунскому
капралу, что я желаю проинспектировать эскорт. Паркс при виде такого рвения вскинул
бровь, а капрал рявкнул, приказывая своим драгунам построиться в шеренгу. Я неспешно
проехал вдоль строя, внимательно осматривая каждого, пока солдаты изнывали под жаркими
лучами солнца. Одного я взгрел за провисшую подпругу, самого младшего спросил, как
давно он в Китае. Потом дошел черед до краснорожего Нолана, невозмутимо глядевшего
прямо перед собой. На щеку ему села муха, и губа ирландца дрогнула.
— Брось, приятель, — говорю я насмешливо. — Раз муха может сидеть спокойно, то ты
и подавно должен. Имя и выслуга?

111 Слухи. — Примеч. Дж. М. Ф.

 — Нолан, сорр. Двенадцать лет.
Лоб его взмок, но он был неподвижен, как статуя, озадаченный тем, какого черта я
задумал.
— Переведен в прошлом месяце, сэр, когда Сорок четвертый послали в Шанхай, —
докладывает капрал. — Имеет кавалерийскую подготовку — как понимаю, был в
«скинах»112.
— Почему ты перевелся, Нолан? — с ленцой спрашиваю я.
— С вашего позволения, сорр... — голос его дрогнул. — Мне шибко интересно было
поглядеть на Пэкин, сорр.
— Решил повеселиться, да? — ухмыльнулся я. — Отлично! Так, капрал, едем дальше.
Спросите, зачем мне это понадобилось? Ну, хотелось разглядеть его получше при свете
дня, да и понервировать ублюдка — это никогда не помешает. Но все, как оказалось, было
впустую, ибо следующие несколько часов изменили ситуацию настолько, что даже честь и
репутация перестали что-либо значить. Почти.
По дороге туда дорога была пустынной, но с момента выезда из Тунчжао нам
бросались в глаза постоянные перемещения имперских войск: поначалу несколько взводов и
полурот, затем более крупных подразделений. Они двигались не только по шоссе, но и через
поля риса и сорго по обеим сторонам от него. Что самое странное, шли они в том же
направлении, что и мы — к нашей армии. Мне это ни капельки не нравилось, но делать было
нечего, только прибавлять ходу. Около часа мы скакали легким галопом, минуя все большие
скопления китайских солдат, а по прибытии в Чжанцзявань, поселок на полпути до лагеря,
обнаружили его кишащим узкоглазыми. Сомнений не оставалось: мы находились в самой
гуще пугающе большой имперской армии. Паркс, этот осел, хотел задержаться для разведки,
но я, на правах старшего офицера, запретил, и мы на рысях вынеслись из городка. И
оказались вынуждены прижаться к обочине, чтобы пропустить целый полк «знаменщиков»
— дюжих уродливых детин в бамбуковых доспехах, зубоскаливших и выкрикивавших
оскорбления в наш адрес, бряцая мимо.
— Что может это значить? — восклицает Паркс, когда мы вернулись на дорогу. — Не
собираются они преградить путь сэру Хоупу, это ведь невозможно?
— Ну не на полевые же работы они спешат! — говорю я. — Полковник Уокер, сколько
народу мы видели, по вашим прикидкам?
— Тысяч десять самое малое, — отвечает Уокер. — И только Бог ведает, сколько их
там, среди сорго. Эти стебли достигают пятнадцати футов в высоту.
— Держитесь с тыла и глядите в оба! — говорю. — Вперед!
— Дорогой сэр Гарри! — заявляет Паркс. — Нам обязательно надо остановиться и
сообразить, как поступать дальше!
— Дальше нам следует поскорее прибыть в лагерь. Плотнее держитесь!
— Но дорогой мой сэр! Они не могут замышлять предательство, я...
— Мистер Паркс, — обрываю его я. — Когда вы послужите с мое, научитесь носом
чуять любую пакость. А здесь ею прямо-таки смердит, смею вас уверить.
— Но мы не должны ничем оскорбить их!
— Совершенно согласен. Любой, кто нагадит или наблюет на дороге, будет иметь дело
со мной!
Шутка вызвала у драгун гогот, Паркс же был вне себя.
— Ей-богу, сэр, они не могут замышлять недоброе, иначе не шли бы у нас на виду.
Поглядите, местность справа от нас совершенна пуста!
Так и было. А слева от шоссе заросли сорго стояли так густо, что на миг могло
создаться впечатление, будто мы одни. Я посмотрел направо, заметив, что и Уокер делает то

112 То есть служил в Шестом драгунском полку, солдат которого называли «иннискиллингами», или
сокращенно «скинами». Первоначально полк набирался в городе Эннискиллен (англицированная форма
«Иннискиллен») в Северной Ирландии.
же самое. Взгляды наши встретились. Я на скаку подхватил под уздцы лошадь Паркса,
заворачивая в правую сторону. Дипломат потребовал объяснить, что это значит.
— Увидите, — говорю я ему.
Дело в том, что мы с Уокером заметили справа глубокий овраг, и когда мы подъехали к
нему, свернув у самого края, Паркс издал вопль удивления, натянув поводья, но я заставил
его не останавливаться.
— У нас на виду, говорите? Тогда вот вам!
В овраге расположилось тысячи три, не меньше, спешенных монгольских конников.
Они держали сабли наголо и громко завопили, завидев нас. Но я уже развернул наших
обратно к шоссе и маленькой деревушке, за которой располагалось место, к коему должны
были в этот момент подходить союзные войска, дабы разбить лагерь. Проезжая, мы
проскочили мимо расположившегося в укрытии отряда всадников во главе с мандарином,
который орал, советуя нам убираться прочь. Среди деревьев мне удалось различить пушки.
— Замаскированная батарея! — кричит Уокер. — Господи, вы только посмотрите!
Когда мы пробрались через поросль на место лагеря, вся восточная часть горизонта
будто зашевелилась. Прямо слева от нас тянулась длинная дамба, и вся она была уставлена
тяжелыми орудиями, нацеленными на предполагаемый лагерь. Поле сорго за дамбой кишело
«тигровыми» солдатами, черно-желтые полосы которых делали их хорошо заметными, а на
восточном фланге равнины открылось зрелище, заставившее Уокера приподняться на
стременах: едущие шагом длинные колонны татарской кавалерии, многие тысячи конных.
Мы вылетели на пустую площадку для лагеря и тут Паркс, бледный как мел, натянул вдруг
поводья.
— Сэр Гарри! Прошу вас, стойте!
Я остановился, отряд последовал моему примеру.
— Сэр Гарри, я возвращаюсь в Тунчжао! Мне необходимо сообщить принцу Цаю об
этих... этих странных перемещениях!
Я не поверил собственным ушам. Но тут понял, что бледность его вызвана не страхом,
а яростью. Паркс пребывал в самом настоящем бешенстве.
— Боже правый! — вскричал я. — Неужто вы думаете, что ему ничего не известно?
— Наверняка! Мистер Локк, не могли бы вы немедленно отправиться к лорду Элджину
и рассказать ему обо всем, что тут происходит? Сэр Гарри, должен просить вас выделить мне
небольшой эскорт. Будет достаточно одного драгуна.
Вам ли не знать, что я чистокровный трус, но мне слишком много довелось повидать,
чтобы попусту терять самообладание.
— Вы не вернетесь оттуда живым, — говорю я ему.
— Ничего подобного. Мне ничего не угрожает. Я обладаю неприкосновенностью.
Знаете, на языке у меня так и вертелось сказать ему: «Изрубят вас в капусту, и будет
поделом!», но я сдержался, обдумывая ситуацию. До армии еще добрых миль десять, при
этом бог знает сколько китайцев собралось еще по дороге. Уж если где и предвидится
заварушка, так это здесь — перспектива оказаться отрезанным и прорываться с боем весьма
не радужна. Идея вернуться в Тунчжао выглядит не лучше. За одним исключением. Паркс
прав — его личность неприкосновенна. Если кого и не порубят в капусту китаезы, так это
важнейшую дипломатическую шишку Ее Величества, не считая разве самого лорда
Элджина. Они на такое не осмелятся. Меня вдруг осенило с ослепляющей ясностью, что
единственное безопасное место во всей этой адовой каше располагается рядом с Г. Парксом,
эсквайром.
— Хорошо, мистер Паркс, — говорю. — Я поеду с вами. Капрал, отберите двоих
драгун для эскорта. Мистер Локк, берите одного из солдат и скачите к армии, предупредите
сэра Хоупа и лорда Элджина. Полковник Уокер, оставайтесь с остальными здесь и
наблюдайте. В случае опасности отходите.
Потом я отвел капрала в сторонку. Это был сухопарый детина с квадратной челюстью,
туго стянутой тесемкой каски.
 — Если станет жарко, давайте полный ход и прорывайтесь, слышите? Езжайте к Гранту
и вопреки всему передайте генералу, что Флэши сказал: «Сомкнуть ряды». Запомните. Я
рассчитываю на вас. Мистер Локк, какого черта вы дожидаетесь? Скорее в путь, ровным
галопом! Не бежать! Мистер Паркс, предлагаю не терять времени!
Как видите, прежде чем направиться туда, где, даст Бог, найду убежище, я исполнил
свой долг перед армией. Потом осмотрелся: монгольская кавалерия слева медленно
приближается; пушки стоят на дамбе; а вот появляются укрывшиеся в овраге татары, хлынув
на поле неисчислимыми массами. Лагерю предначертано стать смертельной ловушкой, но
Грант не должен в нее угодить. Я хлестнул клячу Паркса по крупу и мы, в сопровождении
двоих драгун, поскакали обратно через деревья к дороге на Тунчжао.
Не успели мы проделать и мили, как я почувствовал облегчение: быть может, все
увиденные нами войска уже стянулись к лагерной стоянке, не знаю, но путь был свободен, а
попадавшиеся навстречу китайцы не делали попыток остановить нас. До Тунчжао мы
добрались меньше чем за час. Паркс помчался искать принца Цая, я же отправил драгун
найти Эндерсона и остальных. И только тут осознал, что один из драгун — Нолан. «Эге, —
думаю, — это может оказаться нам на пользу».
Тунчжао город небольшой, и я легко разыскал на базаре двух наших сикхов. «Баулби-
сахиб покупает шелк», — с ухмылкой доложили они. И точно, я обнаружил корреспондента
навьюченным материей. Он выложил деньги на стол, продавец щелкал своими палочками,
прикидывая цену, Эндерсон с де Норманном переговаривались, а полдюжины совари
пересмеивались, стоя вокруг прилавка.
— Я не могу разбрасываться деньгами «Таймс», — хохотал раскрасневшийся Баулби.
— Дилейн лично проверит все мои счета, ей-богу! Эндерсон, скажите ему, пусть назовет
сумму, и я ее выложу, черт подери!
Я постучал Эндерсона по плечу.
— Все по-тихому собираемся на площади. Уходим по двое или по трое. Без суеты.
Отъезд через десять минут.
Молодчина, Эндерсон: кивнул, бросил шутку де Норманну и перемолвился со своим
джемадаром113, после чего сикхи потихоньку испарились, будто их и не было. Я оставил его
забрать Баулби, сам же отправился подыскать еще пару лошадей из нашего ремонта. Когда в
тебе тринадцать стоунов, свежий конь никогда не помешает.
Эндерсон собрал своих на площади перед храмом, причем не привлекая внимания, как
я с удовольствием отметил. Оставалось только ждать Паркса да рассказать де Норманну и
Баулби о случившемся. На пыльной площади было невыносимо жарко, лошади
перетаптывались, позвякивая сбруей, совари зевали и поплевывали, Эндерсон же
прогуливался как ни в чем не бывало, заложив руки в карманы и насвистывая. Я же,
заслышав стук копыт, вытянулся, как струна, скажу не таясь. И кто же приехал? Не кто иной,
как Локк с двумя совари с белыми флагами на пиках, да еще молодой Брабазон, ординарец
штаба.
Да, Локк повидался с Грантом; доложив ему ситуацию, он счел необходимым
присоединиться ко мне и Парксу. Произнес Локк это, как бы извиняясь, смущенно моргая и
теребя бороду, я же надивиться не мог человеческой глупости. Имперцы стянули к лагерю
еще большие силы и вели себя, как показалось Локку, крайне угрожающе. Но хотя Монтобан
был целиком за решительную атаку, Грант медлил, давая нам время унести ноги. Это меня
порадовало, поскольку, если наши не пойдут в наступление, китайцам останется только
бряцать оружием, и все, может статься, закончится ничем. Но необходимость дожидаться
Паркса заставляла вертеться, как на горячих углях; я коротал время, изобретая какое-нибудь
смертельно опасное задание для рядового Нолана. Тот сидел неподалеку, попыхивая
трубочкой, и его блестящие глазки слишком часто скашивались в мою сторону.
Вдруг появился Паркс. Он скакал один, делая короткие остановки, дабы яростно

113 Джемадар — унтер-офицер. — Примеч. Дж. М. Ф.

нацарапать что-то в своей записной книжке.
— Никакого терпения не хватит с этим Цаем! — рявкает он. — Лживый негодяй! Сэм
Коллинсон вовсю готовится к бою, и как вы думаете, что мне заявляет этот Цай? Что это все
наша вина, так как мы настаивали на въезде лорда Элджина в Пекин?
— Вы это заявляли? — восклицает озадаченный Локк.
— Что? Разумеется, нет! Это Цай сказал!
И они, Господь свидетель, погружаются в дебри личных местоимений. Ясно стало
одно: китаезы отреклись от достигнутого накануне соглашения и клянутся, что, если Элджин
не снимет своего требования, они будут сражаться. «Мир не возможен! — орал принц Цай
Парксу. — Будет война!».
Я дал сигнал Эндерсону, и мы на рысях тронулись в путь, перейдя на галоп, как только
вышли из города. При везении мы сумеем проскочить прежде, чем разразится буря. Но едва
не через милю лошадь Паркса пала, и хотя ее заменили, я видел, что ни его конь, ни лошадь
де Норманна не выдержат скачки. Пришлось перейти на рысь, мучительно размышляя, что
предпринять дальше. Если запахнет жареным, можно бросить их на произвол судьбы, но
пока стоит держаться вместе и уповать на лучшее. Проклятье, эта поездка оказалась долгой;
я готовился в любой миг услышать первые залпы орудий. Только бы Грант подождал еще
немного...
Мы снова проехали Чжанцзяван, на этот раз в окружении плотной фаланги сикхов,
проложив себе путь по улицам, забитым стрелками с гингалами и «тиграми». Они скалились
и плевали нам вслед, но держались на расстоянии от острых, как бритва, пик. Затем мы
выехали на свободное пространство и порысили вниз по склону к далекой лагерной стоянке.
Равнина вокруг была черна от имперцев, пеших и конных; огромные разноцветные знамена
трепыхались на ветру, легкие бумажные штандарты полоскали, наполняясь воздухом; гудели
трубы, бряцали цимбалы. Каждая встреченная нами группа разражалась хором свирепых
возгласов. Внезапно перед нами открылась маньчжурская батарея, артиллеристы хлопотали,
разворачивая украшенные драконьими головами бронзовые стволы в нашем направлении. Я
оглянулся: де Норманн и Баулби едва плелись за нами на своих падающих от усталости
клячах, и Паркс ухватил меня за локоть:
— Сэр Гарри! Сэр Гарри, нам нужно решить, что делать дальше!
Шустрый народ эти дипломаты — все мигом подхватили призыв Паркса. Локк заявил,
что в такие моменты решения надо принимать молниеносно, де Норманн твердил о
необходимости соблюдать спокойствие, а Брабазон изрек: коли Паркс отвечает за
переговоры, то ему и определять, как быть.
— Заткни свою поганую пасть! — рявкнул я. — Эндерсон, принять вправо!
Если и имелся путь для прорыва — по крайней мере для тех, кто располагал свежей
лошадью — он лежал мимо большого оврага, откуда кружным путем можно было добраться
до армии. Мы свернули с дороги, а через миг впереди послышался громогласный рев орудий.
Я понял, что замаскированные батареи вступили в бой. Несколько секунд томительной
паузы — и на имперцев посыпались снаряды «армстронгов». Наступил ад кромешный. Я
проорал Эндерсону команду «держаться плотнее», и мы помчались мимо рассеянной среди
сорго инфантерии. Баулби скакал, размахивая пистолетом.
— Ну, наконец-то мы посмотрим, как умеют драться эти желтые парни! — вопил он.
Я скомандовал ему убрать свою пукалку в кобуру. Спереди донесся возглас Паркса и я
заметил, что они с Локком натягивают поводья перед небольшим шелковым шатром, где
расположился, сидя верхом на татарской лошадке, мандарин с группой офицеров. Это был
наш вчерашний знакомый, тот самый, что лишился шпор под Синьхэ. Когда я подъехал
ближе, Паркс кричал про свою охранную грамоту, но путь наш был уже прегражден толпой
разъяренных имперцев. Эти смышленые парни распознали в нас врагов и лезли со всех
сторон, размахивая кулаками и пиками. Через минуту вокруг нас колыхалось море желтых
лиц, изрыгающих гневные проклятия. Сквозь весь этот гомон я расслышал, как мандарин
проорал что-то про принца. Потом Паркс замахал мне поверх голов.
 — Дождитесь нас, сэр Гарри! Принц...
А потом он, Локк и один из соваров уже мчались во весь опор вместе с мандарином.
— Вернитесь! — взревел я. — Паркс, идиот!
Еще бы, ведь единственной нашей надеждой был этот мандарин, и нам всем надо было
держаться рядом с ним. Скомандовав Эндерсону держаться, я ринулся в погоню. К моменту,
когда мне удалось выбраться из толпы, беглецы нырнули в лощину в фарлонге от нас. Я
выругался и поскакал следом. Вот спуск в лощину, а вот и они, не далее как в двадцати
шагах, стоят перед группой великолепно вооруженных маньчжурских всадников с
воткнутыми в траву знаменами. Паркс тычет в белый флаг, нацепленный на пику совара. Я
подъехал ближе, и вожак маньчжуров привстал в стременах, завизжав от смеха,
показавшегося весьма странным, пока не обнаружилось, кто передо мной: князь Сян
Колинсен. Причем князь был в голосе.
— Вы говорите про охранную грамоту! Чужеземное дерьмо! Жалкие дикари! Вы, кому
подобает страшиться Сына Неба, дерзнули нанести нам предательский удар! Варварская
нечисть! Отребье! И вот теперь вы хнычете...
Окончание тирады потонуло в злобном вое его прихлебателей. Я наблюдал, как Паркс
борется с конным маньчжуром, и подумал: «Макнотен!» 114 Локка выбили из седла, а сикх
замахивался пикой, пытаясь не дать стащить себя на землю. Я не колебался: помчался из
лощины, как белка, стащившая орех. И замер — передо мной бушевала толпа имперцев, в
центре которой отчаянно сопротивлялся натиску отряд Эндерсона. Рявкнул мушкет, и один
из сикхов покачнулся в седле; засверкали сабли, и сикхи с драгунами обрушились на
имперцев. Эндерсон скомандовал сомкнуть строй. Раздался разрозненный ружейный залп,
сикх свалился с лошади; в ответ затрещали револьверы. Баулби с бешеными глазами палил
до тех пор, пока его не стащили с седла, Нолан, пробиваясь через мешанину, получил удар
саблей по лицу — я слышал, как он вскрикнул, валясь под ноги коню. Теперь это уже не
важно. С упавшим сердцем окинул я взглядом сцену отчаянной рукопашной и повернул
коня, чтобы бежать.
Но из лощины стремился выскочить не я один: бежали «тигровые» солдаты,
выхватывая мечи, мчались с полдюжины конных монстров в черных бамбуковых доспехах и
шлемах во главе с белопуговичным мандарином. Всадники размахивали пиками с
флюгерами и кровожадно вопили. Я погнал коня к краю, тот попытался выбраться наверх, но
не смог и завалился на спину. Мне едва удалось соскочить. Я заметил примыкающий
овражек и кинулся к нему, вереща на бегу, споткнулся о груду камней. Вскарабкался, тщетно
зовя на помощь — не видно было никого из своих. Локк и Паркс, скорее всего, уже мертвы,
изрублены на куски. Ладно, думаю, раз уж деваться некуда, я предпочту лучшую по
сравнению с ними долю. Дьявольская орда приближалась, я повернулся к ней лицом,
выхватил саблю и потянулся за револьвером.
Как видите, даже для Флэши приходит момент, когда ты понимаешь, что, проведя всю
жизнь в бегстве, больше не можешь уже бежать и тебе остается только одно. Стиснув зубы, я
двинулся вперед, размахивая оружием в обоих руках и крича на лучшем своем китайском:
— Пощады! Сдаюсь! Я — полковник английского штаба, кто меня убьет, тот пожалеет!
Вот моя сабля, ваше превосходительство115! 
114 Флэшмен вспоминает, как в 1841 г. при подобных обстоятельствах погиб от рук последователей Акбар-
хана сэр Уильям Макнотен, английский посол в Кабуле (см. «Флэшмен»).

115 События 18 сентября, когда китайцы, в нарушение перемирия, попытались заманить союзников в
ловушку у Чжанцзяваня и взяли несколько пленных, находят отражение в источниках, упомянутых ранее,
особенно у Локка, который вместе с Парксом был пленен лично Сян Колинсеном. Локк, подобно Флэшмену,
рисует непривлекательный портрет вояки, склонного к припадкам ярости, оскорбляющего пленников, которых
охрана била, силой заставляя опуститься на колени. Локка при этом ткнули лицом в грязь. Сян обозвал Паркса
лжецом, обвинил в попытке унизить императора и совершить предательское нападение на китайские силы.
После чего добавил, «что отучит нас разговаривать с высокопоставленными чиновниками Поднебесной в
манере, как мы это делали вчера» (имелась в виду встреча с принцем Цаем в Тунчжао). После этого Локк и
остальные были переданы в Палату наказаний (см. Локка). Привычка орать на варваров была, видимо,
 11

Для щедро увенчанного лаврами героя мне пришлось пережить слишком много
капитуляций. Наверное, именно поэтому я до сих пор остаюсь щедро увенчанным лаврами
героем. Форт Пайпера, Балаклава, Канпур, Аппоматокс. Думаю, Литтл-Бигхорн считать не
стоит: нецивилизованные скоты отказались брать меня в плен, как я ни навязывался. Ну и
еще несколько сдач меньшего значения. И если я кое-чему научился — и это стоит знать
любому юноше, избравшему военную карьеру, — так это тому, что враг, как правило, столь
же рад принять твою шпагу, как ты отдать ее. Безусловно, позже, когда пленник окажется
совершенно беззащитен, победитель может распоясаться (я сам частенько так поступал), но
риск невелик. Большинство моих тюремщиков вело себя весьма пристойно.
Только не китайцы. Вам может показаться, за все труды, от которых я их избавил, они
должны были испытывать благодарность. Ничего подобного. На два дня меня засунули в
вонючую деревянную клетку размером с дорожный сундук. В ней нельзя было лежать или
стоять, только сидеть, болезненно скорчившись. В таком виде меня выставили на храмовой
площади Тунчжао на потеху толпе, плевавшей, тыкавшей и закидывавшей меня нечистотами
через прутья решетки. Есть-пить не давали, просовывали лишь смоченную в воде грязную
тряпку — не будь ее, я совсем бы помер. Но мне еще повезло по сравнению с Парксом и
Локком, которые спаслись для того только, чтобы оказаться в Палате наказаний в Пекине.
Хуже всего была неизвестность. Как поступят со мной? Где остальные? Что произошло
под Чжанцзяванем? Маньчжурские головорезы, приставленные сторожить мою клетку и
подзадоривать толпу на мучения, зубоскалили насчет ужасной трепки, которую получила
наша армия. Я знал, что это вранье — Грант им не по зубам, да и почему тогда Тунчжао не
забит до отказа пленниками вроде меня? Мне было невдомек, что на деле Грант сорвал все
планы китайцев, и наша кавалерия гнала двадцать тысяч татарских конников до самых стен
Тунчжао, чтобы отойти потом на новые позиции под Чжанцзяванем. Не было мне известно и
то, что Элджин с пеной у рта требует нашего освобождения, а маньчжуры отказываются
даже говорить на эту тему.
Невероятно, но эти надутые идиоты из Императорского двора до сих пор отказывались
признавать очевидное. «Нет, наша армия не была обращена в бегство; нет, грубые варвары
никогда не дойдут до Пекина, нет-нет, все это просто невозможно». Так говорили они друг
другу, пока Сян Колинсен и принц Цай вливали яд в уши слабоумного императора, убеждая
бедолагу, что канонада орудий не далее как в двадцати милях от столицы, что это не более
чем последние судороги союзного войска, что скоро все оно будет валяться в пыли у ног
повелителя. И как вы убедитесь, китайцы сами верили в свои выдумки.
У стражников я выведал только, что Пекин распорядился казнить пленных, если наша
армия решится наступать. Мне, по счастью, не сообщили, что Элджин ответил
безоговорочным отказом — он идет на Пекин, и если хоть волос упадет с головы
захваченных, то да поможет Бог императору. Оглядываясь назад, я готов признать, что посол
был прав: прояви он тогда слабость, маньчжурские придурки посчитали бы это победой и
предали нас всех смерти чисто из бахвальства. Таков их стиль. Но зная, что ужасный лорд
грядет, они поостереглись распускать руки, опасаясь возмездия. А он, этот Большой Варвар,

распространенной среди мандаринов, когда те ощущали угрозу своему авторитету. Сян, например, впадал в
ярость при упоминании о том, что королева Виктория равна императору по статусу. Кстати, Флэшмен
единственный сообщает о причастности Сяна к смерти рядового Мойза, но любопытно, что тирада, обращенная
к пленникам в Тангу, полностью совпадает с одним из высказываний Сяна, произнесенным при других
обстоятельствах.
Для английских войск «Сэм Коллинсон» сделался чем-то вроде символа, видимо, благодаря имени. Он
олицетворял собой если не умелого, то хотя бы решительно настроенного противника. Физически он был очень
крепок, лицо его описывали как «широкое, живое, дикое, волевое и лукавое» (см. фотографию Беато,
опубликованную в «Иллюстрейтед Лондон Ньюс», т. 38, с. 357).
действительно обдумывал удар, расхаживая по комнате и дергая себя за космы. Именно в то
время, пока я корчился в своей клетке, а наши медленно прощались с жизнью в Палате
наказаний, Грант отбросил карту и сунул за голенище сапога скин-ду 116, а Монтобан
зажигательными речами подбадривал своих пуалю, набивающих патронташи. Нашим это не
требовалось. Бритта только тронь: лев рыкнет единственный раз и сразу прыгнет.
Нагрянули они подобно урагану, на третий день нашего заключения, под гром
артиллерийской прелюдии, заставившей меня тщетно выглядывать из-за толстых прутьев
решетки. Горожане в панике разбежались, когда на площадь хлынули китайские солдаты:
пехота, конница, пушки спешили к пекинской дороге. Я вглядывался в надежде в любой миг
увидеть бороды, тюрбаны и пики наших кавалеристов, но тут меня вытащили из клетки и
поставили перед всадником в доспехах. Мои затекшие члены поначалу отказывались
слушаться, но когда мне связали кисти и примотали конец веревки к подхвостнику лошади, а
сидевший на ней скот поехал по улице, вы даже удивились бы, глядя, как шустро я
засеменил ногами, не имея другого выбора. Ибо знал, что стоит упасть, и меня порубят в
куски. Поэтому я бежал, спотыкаясь, в то время как рукам моим то и дело грозила опасность
быть вырванными из суставов. По счастью, дорога оказалась так запружена, что всадник мог
ехать только рысцой. Мы проделали, наверное, около мили по выезде из города, слыша все
нарастающий гул канонады, когда впереди появился мост, сложенный из громадных
мраморных блоков. В нем было ярдов тридцать в ширину и сотни три в длину, а внизу
плескались мутные желтые воды Байхэ. Мост этот назывался Балицяо, и именно здесь
довелось мне наблюдать удивительное зрелище.
Пространство перед мостом и на несколько миль по левую руку от него было
заполнено китайской императорской армией. Мне говорили потом, что там было тридцать
тысяч. Я бы определил эту цифру как вдвое большую, но это не важно. Войска стояли в
превосходном парадном строю, полк за полком уходил вдаль, насколько хватало взора.
Татарская конница в цветных кафтанах и конических меховых шапках и с пиками
наизготовку; шеренги дюжих «знаменщиков» в своих неуклюжих доспехах и реечных
шлемах; «тигры», в обличье желтых арлекинов, распевающие боевые песни; гингальщики в
халатах, построенные по двое, с дымящимися фитилями; полуголые монгольские пехотинцы,
похожие на каменного Будду с обнаженным мечом; латные конники с длинными копьями и
допотопными мушкетами — их выступающие по бокам железные юбки придавали им
сходство с гигантскими жуками; стрелки в черных шелковых шароварах и желтых плоских
шляпах, с волосами, забранными в косицу; батареи причудливой артиллерии (длинные
старомодные стволы с жерлами, украшенными фантастическими драконьими пастями, рядом
сложенные пирамидами каменные ядра) время от времени разражаются нестройными
залпами, от которых вздрагивает земля. И поверх армии реют знамена всех фасонов и
оттенков, трепеща на ветру, — эти бумажные тигры и зловещие сказочные твари призваны
напугать противника. Сквозь выстрелы пушек слышится оглушительный гомон: гонги,
цимбалы, дудки, трещотки, шутихи. Китай готовится обрушить на варваров свою мощь.
Когда орудия смолкли, ужасный шум достиг своего апогея; затем замер и он, и над рядами
покатился доносящийся из человеческих глоток жуткий гул, переросший в конце во
всеобщий крик. Потом наступила тишина.
Тишина... Мертвый, зловещий покой воцарился на поле перед армией, дальний конец
которой тонул в восточной дымке. Не слышалось ни звука за исключением трепета
шелковых знамен, позвякивания сбруи, тихого свиста пылевых вихрей, проносящихся по
плитам моста. Но вот в отдалении пропел горн, а за ним ветер донес тихий плач волынки,
играющей «Паренек с гор». Великая имперская армия ощетинилась, как разъяренный кот,
трубы и цимбалы вновь ударили по ушам.
Мой всадник гневно завопил и ринулся к мосту так неожиданно, что я упал и тащился
волоком, пока не ухитрился подняться. Мучитель подвел меня к группе верховых офицеров

116 Скин-ду — черный нож шотландских горцев. — Примеч. Дж. М. Ф.

на возвышении; за старшего был уродливый рябой мандарин в черных пластинчатых
доспехах и шлеме-пагоде. Он махнул боевой рукавицей.
— Брось эту свинью к остальному стаду! — рявкает мандарин.
За ним, на парапете, виднелась все та же дьявольская клетка, только на этот раз
железная и длинная, как омнибус, с полудюжиной несчастных оборванцев внутри. Меня
подхватили, подняли на парапет и втолкнули в клетку через низкую железную дверцу. Я был
встречен криком изумления, а один из заключенных стиснул мою руку — это был Брабазон
— потрепанный, с ввалившимися глазами, с рукой на перевязи и такой же перепачканный,
как и я сам.
— Полковник Флэшмен! Вы живы! О, слава богу! Слава богу, с вами все в порядке,
сэр!
— Это, значит, называется «все в порядке»?
Юнец удивленно вытаращился и осекся.
— Э? О, ну, не совсем в порядке, быть может... Но это же так славно — снова увидеть
вас, сэр! Знаете, мы уже боялись, что остались единственными, кто... — Брабазон махнул в
сторону своих компаньонов: пары сикхов, попытавшихся выпрямиться, драгуна,
привалившегося к решетке, и сухонького седовласого человечка в одежде католического
священника. — Но мистер Паркс, сэр? Мистер Локк? Что с ними?
Я сказал, что они, скорее всего, мертвы. Юнец застонал, потом говорит:
— Ладно, сэр, хотя бы вы остались живы!
Драгун хмыкнул, подняв голову.
— Хе, и почему бы ему не остаться? Не так-то просто убить Флэша Гарри, а,
полковник? — произносит он голосом Нолана.
На лбу у него была окровавленная повязка, на щеках запеклась кровь, но на губах
играла все та же лукавая, расчетливая улыбочка. Брабазон оскорбленно вскинулся:
— Не тебе судить об этом, приятель! Как смеешь ты обращаться с офицером с
подобной фамильярностью? — и повернул ко мне восхищенную физиономию. — При всем
том он прав, сэр! Вы им не по зубам, правда? Уверен, солдат не хотел вас обидеть, сэр!
— Пустое, сынок, — отвечаю я, падая на солому напротив Нолана.
Я и думать забыл про чертова шантажиста, теперь же, при виде этой плутовской
улыбочки, страхи нахлынули с новой силой. Вы можете сказать, что у меня хватало более
неотложных забот, но первоначально при виде пятерых собратьев по заключению я воспрял
духом. Китайцы явно рассматривают нас как заложников и убивать не будут. Но когда нас
освободят, Нолан будет тут как тут. Я понял, что он уже углядел эту радостную перспективу,
потому как, когда китаезы возобновили канонаду и мы с Брабазоном припали к прутьям,
чтобы посмотреть, Нолан наклонился ко мне и прошептал:
— Похоже, полковник, наш разговорчик таки состоится, а?
— Все беседы будем вести после того, как выберемся отсюда, — отвечаю я так же
тихо. — Пока же придержи свой язык.
Улыбка превратилась в угрожающий взгляд.
— Эт мы еще посмотрим, — прошипел он. — Може, придержу, а може, и нет... Зависит
от... Не так ли, сорр?
Ирландец снова привалился к решетке, с вызовом глядя на меня. Тут на мосту поднялся
гомон, и Брабазон предложил взглянуть. Мост затянуло дымом от ближайшей батареи, но
когда он рассеялся, я увидел, что мандарин и штабные, стоя под парапетом рядом с нами,
оживленно кричат и жестикулируют. А далеко на равнине, в окрашенной в цвет восходящего
солнца дымке, возникли маленькие фигурки. Их были сотни, и они, выныривая из тумана,
приближались к императорской армии. До них было не больше мили — французская пехота
в развернутом порядке с ружьями наизготовку. Голос их труб доносился сквозь грохот
китайских орудий, и даже когда очередное каменное ядро взметнуло султан пыли, французы,
не дрогнув ни на миг, продолжали неотвратимо двигаться прямо на нас, следуя за гордо
вьющимся триколором.
 — О, вив ля Франс! — пробормотал Брабазон. — Чудесные маленькие ублюдки. Но
посмотрите, как идут, а! Задайте им, лягушатники!
Рога и гонги китайцев завыли с пущей силой, а когда за левым флангом французов
показались линии английской и индийской инфантерии, суета на мосту усилилась. В разрыве
между союзной пехотой поднималась полоска пыли, взбиваемой копытами, а над ней
блестели острия пик и искорки сабель. Это шли, стремя к стремени, кавалеристы Фейна и
гвардейские драгуны. Китайские артиллеристы трудились изо всех сил, их ядра перепахали
все поле вдоль линии наступления, но союзники, не дрогнув и не ускоряя шаг, шли вперед.
Китаезы торжествующе завопили и замахали знаменами, так как на равнине было четко
видно, насколько мала наша армия, приближающаяся к неисчислимой массе имперцев,
крылья которой больше чем на полмили с каждой стороны выступали за фланги противника.
Брабазон возбужденно тараторил, озвучивая собственные мои мысли:
— Эге, разбегайтесь, тупые китайчата! Вам тут ничего не светит!
На правом крыле имперцев началось движение, и мы увидели, как огромная масса
татарской кавалерии двинулась вперед, огибая английский фланг. Армстронговские снаряды
сыпались на конных, взметая столбы огня и дыма, но монголы держались хорошо,
постепенно заворачивая по косой и сбавляя аллюр до легкого галопа. Брабазон забарабанил
кулаком по решетке:
— Боже, неужели они решили, что Грант спит? Нет, он давно уже встал, болваны. Ага,
глядите!
Неожиданно над линией союзников запела труба, строй распахнулся словно на петлях,
и из центра вылетела наша кавалерия, разворачиваясь смертоносной дугой, ощетинившейся
пиками и саблями. Подобно могучему кулаку, конница врезалась во фланг татарам, круша и
опрокидывая их. Когда татары дрогнули и подались назад вместе с врубившимися в самое их
сердце парнями Фейна и драгунами, снова запела труба и на арене появились всадники
Пробина, довершая разгром. Брабазон орал как сумасшедший, а оба сикха приплясывали у
решетки: «Йа, совар! Сат-сри-акал! Шабаш!»117.
Вдруг один из сикхов вскрикнул и повалился, из глубокой раны на бедре хлестала
кровь. Нолан подхватил его, удивленно выругавшись, но тут мы заметили «знаменщика». Он
стоял на мосту под нами, ругался и потрясал окровавленным копьем. Штаб мандарина
грозил клетке кулаками, пока разрыв упавшего на мост армстронговского снаряда не
вынудил их поспешить в укрытие. Следующий взорвался на дальнем парапете. Полетели
щепки. «Армстронги» пристреливались по китайским батареям, сквозь грохот залпов
которых все явственнее слышалась «Марсельеза». Дорогие малыши-лягушатники уже
штурмовали передовые позиции узкоглазых, следуя за огневым валом «армстронгов». За
передовой китайские позиции напоминали разворошенный муравейник. Новый снаряд
угодил в самую середину моста, и нас всех сбросило на пол клетки.
Когда я поднял голову, Брабазон был уже у решетки, с отвращением глядя на кровавые
ошметки на плитах, — все, что осталось от «знаменщика». А может, двух. Уродливый
мандарин стоял рядом, разглядывая кровоточащий разрез на руке. Брабазон, чертов идиот,
завопил:
— Получи, мерзавец! Это научит тебя не нападать на пленных!
Мандарин поднял взгляд. Слов он понять не мог, но и не нуждался в этом. Никогда еще
не наблюдал я на человеческом лице такой ненависти и решил, что мы уже покойники.
Мандарин подскочил к клетке, трясясь от ярости.
— Подлые фан-ки! Видите это? — он потряс раненой рукой. — За каждую рану, какую
я получу, один из вас будет лишаться жизни! А голову казненного буду отсылать вашим
пушкарям, вы, отродье Белой шлюхи!
Китаец повернулся и прорычал приказ. «Господи Иисусе, — подумал я, — сейчас кого-

117 «Сат-сри-акал!» — сикхское приветствие, иногда использовалось как клич. «Шабаш!» — Браво! (хинд.).
— Примеч. Дж. М. Ф.
то вытащат». Но, видимо, это была угроза на будущее, потому как солдаты всего лишь
построились вдоль парапета и принялись палить из гингалов по напирающим лягушатникам.
Те еще штурмовали передовые траншеи в трехстах ярдах от нас.
— Что он сказал? — теребил меня Брабазон. — Сэр, что он кричал нам?
Разумеется, никто из них не понимал китайского. Сикх при помощи маленького
священника перевязывал ногу раненому товарищу, Нолан располагался в шаге, немного
позади меня. Брабазон, сыпавший вопросами, находился совсем рядом. И в этот момент меня
осенило то, что я до сих пор считаю одним из самых блестящих озарений своей жизни — а
уж на моем счету числится пара-тройка искусных замыслов.
Втянуть Бисмарка в кулачную схватку, убедить Джефферсона Дэвиса, что я прибыл
устанавливать громоотвод, огреть Руди Штарнберга бутылкой шерри «Хееринг», выбросить
Валентину из саней в снежную круговерть — такие выдающиеся страницы достойны
храниться в книге памяти. Но Балицяо я склонен считать своим шедевром.
— Что он сказал, сэр? — в очередной раз спросил Брабазон.
Я покачал головой, пожал плечами и проговорил, достаточно громко, чтобы Нолан
услышал:
— Ну, кому-то повезет. Мандарин намерен послать одного из нас к лягушатникам с
белым флагом. Договориться о перемирии, надо полагать. Он же видит, что все кончено.
— Боже милостивый! — восклицает Брабазон. — Тогда мы спасены!
— Не уверен, — отвечаю я. — Конечно, тот, кто пойдет, будет в ажуре. Но французы
не вступят в переговоры — я на их месте не вступил бы. Довериться этим желтым скотам?
Когда остается всего лишь шаг до победы? Нет, французы — не такие дураки. Они
откажутся... И легко представить, что сделают тогда с нами... — Я посмотрел Брабазону
прямо в глаза. — Так ведь?
Ну, будь мы на совете директоров, не обошлось бы, конечно, без вопросов, и в моем
докладе о ситуации нашли бы кучу слабых мест. Но пленники, посаженные в железную
клетку кровожадными китаезами, вряд ли способны мыслить трезво (согласен, я могу, но
большинство-то — нет). К тому же я, черт возьми, имел чин полковника, и они всецело
доверяли моему авторитету.
— Господи! — бормочет юнец, становясь пепельным. — Но если командир французов
узнает, что тут еще пятеро...
— Ему необходимо выполнять свой долг, сынок. Как поступили бы ты или я на его
месте.
Он вскинул голову.
— Да, сэр, разумеется. Кому же идти, сэр? Лучше, конечно... вам.
Я адресовал ему самую бесшабашную из улыбок Флэши и похлопал по плечу.
— Благодарствую, сынок. Но так не годится. Думаю, мы должны предоставить это
случаю, а? Пусть китаезы сами выберут счастливчика.
Юнец кивнул. За спиной у себя я почти слышал, как хлопал ушами Нолан, ловя каждое
слово. Брабазон решительно отодвинулся от дверцы клетки. Я остался на месте, следя за
здоровьем мандарина.
В армстронговском барраже произошла краткая передышка, но теперь снаряды
посыпались снова. Лягушатники взламывали вторую линию укреплений, и им приходилось
изрядно попотеть. Гингальщики посылали с моста залп за залпом, уродливый мандарин
носился в дыму, заклиная их — славным именем Пекинской Высшей Школы, не иначе —
наводить вернее. Он даже запрыгнул на парапет, размахивая мечом. «Так ты долго не
продержишься, чокнутый идиот», — думаю я. И точно: ослепительная вспышка, удар, от
которого затряслась наша клетка, и когда дым рассеялся, на мраморных плитах корчилось с
полдюжины маньчжуров, а мандарин, привалившись к парапету, сжимал раненую ногу и
звал медиков.
Единственным моим опасением было, что он наметил в качестве жертвы Брабазона, но
все обошлось. Однако китаец показал себя человеком слова: прозвучал приказ, послышался
тяжелый топот, дверца клетки распахнулась. Маньчжурский офицер просунул голову внутрь,
гаркнув что-то. И рядовой Нолан, воровато оглядевшись, убедился, что находится ближе
всех к выходу. Маньчжур снова закричал, размахивая руками. Нолан с гримасой, которую
лучше всего можно описать как виноватую улыбочку, шагнул к нему. Брабазон стоял
прямой, как шест, я же изо всех сил старался не привлечь внимания тюремщика.
— Взять его! — рявкнул офицер, и двое его подручных вошли и вытолкали Нолана из
клетки.
Дверь захлопнулась, я вздохнул и подошел ближе, глядя через решетку на Нолана,
которого держали два «знаменщика».
— Не робей и расскажи им про Тангу, — негромко говорю я, и ирландец недоуменно
выпучил глаза.
Потом, когда его поволокли к парапету, он, должно быть, сообразил, что его ждет, и
начал вырываться и кричать. Я же отпрянул от двери и с ужасом в голосе закричал
Брабазону:
— Боже! Что они делают? Как, этот лживый пес-мандарин... О, нет, это невозможно!
Китайцы заставили Нолана встать на колени перед раненым командиром, у которого
осталось достаточно сил, чтобы плюнуть ирландцу в лицо, потом втащили на парапет, и пока
двое держали ему руки и заставили наклониться, третий схватил Нолана за волосы и
заставил вытянуть голову. Офицер выхватил меч, закатал рукав и приготовился.
— Матерь милосердная! О, Господи, не надо...
Крик оборвался. Обрубился, можно даже так сказать. Я закрыл лицо руками и печально
застонал, приговаривая про себя: «Стащивший мой кошелек еще может рассчитывать на
безнаказанность, но тому, кто замахнулся на мое доброе имя, не избежать костодробилки».
— Грязные мясники! — ревел Брабазон. — Ах, бедный наш товарищ! Но почему,
почему, если он говорил, что...
— А такая вот свинья Джон Китаец! — буркнул я. — Они врут чисто ради
удовольствия!
Брабазон стиснул зубы и издал судорожный вздох.
— Надо же, последними моими словами ему был выговор! Вы... Вы хорошо знали его,
сэр?
— Достаточно хорошо. Неограненный алмаз, но... А как там у нас продвигаются
лягушатники?
Продвигались они прекрасно, ожесточенно орудуя штыками во второй полосе
укреплений. Правый фланг китайских позиций был окутан дымом, но, судя по звукам,
английская атака тоже развивалась на славу. Импы отступали по всему фронту, сотни солдат
ломились по мосту, не взирая на попытки офицеров остановить бегство. Впрочем, иного
хода битвы не стоило и ожидать. Вопрос заключался в одном: прикончат нас или нет?
Разрываясь между страхом и надеждой, я склонялся в пользу второго. Если только этот
чокнутый мандарин не заполучит очередной осколок. В таком случае скормим им
священника — старый гриб пожил свое, да и в рай ему дверь открыта. Я с беспокойством
следил за мандарином, который руководил войсками, поддерживаемый под руки двумя
адъютантами. «Армстронги» на время умолкли, и тут я заметил, что по мосту скачет
кавалькада богато экипированной знати в сопровождении знаменосцев. Когда я увидел, что
возглавляет ее Сян Колинсен, сердце мое упало.
Князь натянул поводья, бросил пару слов мандарину, после чего вся шайка повернулась
к клетке. Мандарин вытянул руку и прокричал приказ. Колени мои подогнулись. Черт,
неужели с нами обойдутся, как с Ноланом? Налетели «знаменщики» и вытащили наружу
троих из нас. Оставили только сикхов, и через минуту я понял почему. Нас бросили на плиты
перед копытами лошади Сяна. Омерзительная рожа князя была обращена к нам, белесые
глаза метали молнии из-под забрала шлема. Он спросил, умеет ли кто-нибудь из нас
говорить по-китайски.
Ну, при выборе жертвы это вряд ли кого заинтересует, поэтому я приподнялся и
признался. Сян испытующе посмотрел на меня, недобро нахмурившись, потом буркнул:
— Твое имя, червь?
— Флэшмен, полковник штаба лорда Элджина. Требую немедленно освободить меня и
четверых моих товарищей, равно как...
— Молчать, мразь! — взвизгнул князь так резко, что конь его испуганно подался назад
и всаднику пришлось потрепать его по голове кольчужной рукавицей, чтобы успокоить. —
Змея! Свинья! — он свесился с седла, вопя как сумасшедший, и ударил меня по лицу. — Еще
раз откроешь рот, прикажу распилить тебя на части! Взять его!
Сян развернул коня и поехал прочь, меня же схватили, заломав руки, и швырнули в
повозку. Перекатившись, я заметил, как Брабазон смотрит мне вслед, а маленький священник
твердит свои молитвы. Мне не суждено было увидеть их снова. Как и никому другому118.

***

Быть может, не совсем уместно вспоминать сейчас, но переход к теме про Пекин
напомнил мне о разговоре, состоявшемся пару лет назад между мной и выдающимся
всезнайкой и драматургом Джорджем Б. Шоу (так я люблю называть его, к вящему
возмущению оного, хотя эти титулы раздражают моего приятеля не так сильно, как
прозвище «Блумсберри Берни»119). Я консультировал его по вопросу пистолетных забав для
жуткой пантомимы про линчевание в канзасском ковбойском городишке 120. Обсуждая тему
повешения, мы перешли к разговору о боли как таковой, и он озвучил дурацкое мнение, что
душевные страдания хуже физических. Когда мне удалось вставить слово, я спросил,
доводили ли его внутренние терзания когда-нибудь до тошноты. Он признал, что нет, и тогда
я описал пытки, которым моя апачская супруга подвергла охотника за скальпами Иларио,
после чего с удовлетворением наблюдал, как наш ведущий драматург бежит, прижав платок
к губам, в уборную. (Толку из этого, естественно, не вышло, поскольку он заявил, что
блевать его заставила мысль, а не сама боль. Ну и черт с ним.)
Вспомнилось мне это к тому, что самые долгие мучения, какие мне довелось выносить
— а меня подстреливали, резали, подвешивали за пятки, секли, топили, даже вздергивали на
дыбе — я пережил по дороге в Пекин. Все, что со мной сделали, это связали руки и ноги,
после чего полили путы водой. Затем стянули за спиной кисти, привязали их к балке на
повозке и погнали неспешной рысью. Испепеляющее солнце и тряская подвода довершили
дело. Я не могу этого описать, потому что не в силах. Скажу только, что дикая боль
распространяется из запястий и лодыжек на каждую клеточку тела, жжет неугасимым огнем,
сводя тебя сума. По счастью, от Тунчжао до Пекина всего одиннадцать миль.

118 Рассказ Флэшмена о событиях у Балицяо мог бы показаться невероятным, если бы не соответствовал в
точности известным нам фактам. Командующий обороной моста мандарин был дважды ранен в ходе битвы и
распорядился казнить в отместку Брабазона и аббата де Люка. Оба были обезглавлены на парапете моста, хотя
о смерти Нолана за исключением Флэшмена не сообщает никто. Китайские власти позднее заявили, что
пленники умерли от естественных причин, но неофициальные китайские источники признают факт казни,
устроенной мандарином. Эти сведения подтверждаются данными, добытыми русской миссией,
разведывательная служба которой была превосходна. Несколько месяцев спустя китайцы опознали могилы и
обнаружили два обезглавленных скелета. На одном из них сохранились обрывки артиллерийских форменных
брюк, на другом — кусок шелка, совпадающий по фактуре с тем, который шел на сутаны французских
священников. (См. Локка.).
Сражение, в котором французы понесли наибольшие среди союзников потери, развивалось по схеме, коротко
обрисованной Флэшменом. Китайские войска обратились в бегство, погоня остановилась в шести милях от
Пекина. Битва оказалась последней в ходе кампании. Монтобан, французский командующий, был удостоен за
нее титула граф Паликао.

119 Богемный район Блумсбери считается интеллектуальным центром Лондона, кроме Джорджа Бернарда
Шоу там жили и творили Диккенс, Теккерей, Дарвин и многие другие деятели культуры.

120  Единственный «вестерн» Шоу, «Разоблачение Бланко Поснета», был впервые поставлен в 1909 г.
 За исключением боли запомнилось немногое: бесконечно тянущиеся предместья,
осклабленные желтые лица, плюющие в повозку, могучие стены из пурпурного камня,
увенчанные зубчатыми башенками (ворота Аньтин), вонючие узкие улочки, экипаж с синим
верхом и сидящим на облучке возницей. Тот предложил своим пассажирам посмотреть, и я
помню два прекрасных женских личика, равнодушно разглядывающих меня, подвешенного
на ремнях скулящего пленника. Мордашки не выражали ни ужаса, ни жалости, ни даже
интереса — только безразличие, и сквозь боль во мне поднялась такая волна холодной
ненависти, что я даже ощутил прилив сил. Теперь я — пусть даже и трус — могу сказать, что
понял, как ухитрялись мученики выносить свои пытки: конечно, у них имелась вера, надежда
и все такое, но главное — это слепая, безрассудная ярость. Она поддерживала меня, вселяя
желание жить, вырваться и заставить когда-нибудь этих сучек с их ледяными мордами
валяться у меня в ногах, вымаливая пощады.
Гнев, надо полагать, прочистил мне мозги, потому как я отчетливо помню цветные
крыши пагоды, превышавшей размерами все, которые видел прежде, и чайный домик с
драконьими головами над карнизами, и огромные пурпурные Ворота Отваги, ведущие в
Императорский город. Пекин, как вам известно, наверное, состоит из множества городов,
каждый внутри следующего, и самый таинственный из них — Запретный город, Парадиз,
Великий Сокровенный, окруженный кольцом блестящих желтых стен и соединенный с
миром Воротами Верховной Гармонии.
В Императорском городе размещаются дворцы для семисот принцев, но все они
меркнут перед Великим Сокровенным. Как и Летний Дворец за чертой Пекина, Запретный
Город есть место, совершенно оторванное от реальности, страна грез, если угодно.
Император и его присные разыгрывают в величественных залах и пышных садах спектакль,
в котором значение имеют только церемонии, ухоженные ногти и разврат. Он ничего не
знает об остальном человечестве за исключением того, что сочтут необходимым сообщить
министры. Повелитель обитает здесь, далекий, как бог, окруженный не знанием, но
невежеством, потерянный для всего мира. С таким же успехом он мог поселиться в мавзолее.
В свое время мне удалось повидать большую часть ансамбля: Дворец Земного
Спокойствия — для консорта императора; Храм Предков Императора — для
жертвоприношений; Ворота Всеобщего Мира, имеющие сто десять футов в высоту — для
коу-тоу; Зал Напряженных Умственных Упражнений — для изучения Конфуция; Храм
Гражданского Божества — этот не знаю для чего, для подношений, наверное. А еще
библиотека, портретный зал, даже контора местной брехометки, «Императорской газеты»,
которая выходит ежедневно и распространяется среди знати и чиновников Китая. Вот
парадоксы этой страны: прибивать руки гвоздями за воровство и выпускать ежедневную
газету!
Но тогда все, что я увидел, была высоченная позолоченная медная башня, в которой
беспрестанно сжигаются благовония, наполняющие весь город сладковатым мускусным
ароматом. За ней располагалась святая святых — Дворец Небесного Спокойствия (совсем
неподходящее название). Меня втащили внутрь через круглую дверь и бросили в большой
комнате, почти лишенной мебели. Там я пролежал несколько часов на ледяном мраморном
полу, слишком разбитый, уставший и измученный для того, чтобы сделать хоть что-то,
кроме как стонать. Наверное, я заснул, потому как неожиданно уловил шум шагов и стук
открываемой двери. Комната осветилась факелами, и надо мной склонилась отвратительная
физиономия Сян Колинсена.
Он все еще был в полном боевом убранстве: медный нагрудник, кольчужные рукавицы,
поножи со шпорами и все прочее, но в накинутом поверх доспехов отороченным мехом
халате зеленого шелка. Головного убора на нем не было, так что мне представилась
возможность полюбоваться на лысый монголоидный череп, равно как на непотребную
бороденку, удлиняющую грубое скуластое лицо. Князь с размаху пнул меня и заорал:
— На колени, отребье!
Я попробовал подчиниться, но поскольку члены отказывались служить, грузно
плюхнулся на пол, за что получил еще несколько пинков, пока не ухитрился кое-как встать
на колени, хрипло прося глоток воды.
— Молчать! — рявкнул Сян и отхлестал меня по щекам, раздирая кожу железными
пальцами.
Я заскулил и скорчился, он же презрительно рассмеялся.
— Эй, ты, солдат!
И ударил меня снова. Похоже, ему не приходило в голову, что мы виделись в Тангу, но
утешало это слабо.
У дверей уже стояли два маньчжурских «знаменщика», потом появились еще двое, неся
открытый паланкин с принцем Цаем, тем самым монстром с похожим на череп лицом, что
орал и топал ногами на Паркса в Тунчжао. В свете факелов сходство принца с призраком
обозначилось ещё сильнее. Облаченный в переливающийся желтый халат, он сидел, худой и
недвижный, сложив руки на коленях — серебряные накладки на ногтях свисали аж до
середины голеней. Жили только глаза, с ненавистью устремленные на меня. Для полного
комплекта комического трио присутствовал неуклюжий толстогубый маньчжур в одеянии с
драконами, унизанными перстнями пальцами и рубиновой пуговицей на шапке. Это, как я
позже узнал, был Сюшун, Верховный секретарь императорского правительства, мастак
насчет взяток и наставник императора во грехе и разврате. Уж в этом, если судить по
успехам ученика, Сюшуна можно признать вторым в истории после Калигулы. Но для меня в
то время он был всего лишь еще одним отвратительного вида маньчжуром.
— Это тот самый? — буркает Сян. Принц Цай едва заметно кивает и протягивает
тоненьким голосочком:
— Он был с Па-кса-ли, тем лживым псом, что обманул нас в Тунчжао.
— Тогда его надо отправить вслед за Па-кса-ли! — рявкает Сян. — С нас хватит пока и
того, что он тот, кого варварское отребье называет «офицер». Офицер!
Князь нагнулся, заорав мне в лицо:
— Кто твой командир, свиной навоз?
— Генерал сэр Хоуп... — начал было я, но Сян вонзил в меня сапог.
— Ты врешь! Нету вас генералов! Кто командует вашими кораблями?
— Адмирал Хо...
Он снова заорал и с силой наступил мне на руку.
— Опять ложь! Нет у вас адмиралов! Вы — варварские свиньи, у вас нет знати, нет
офицеров, генералов, полковников или адмиралов! Вы животные, которые научились
хрюкать громче остальных! Вот и все!
Он нависал надо мной, брызгая слюной и вращая глазами, как безумец. Потом
выпрямился, фыркнул и отдал приказ «знаменщикам».
Я скорчился, умоляя оставить меня, боясь как ярости этого скота, так и того, что ему
взбредет в голову со мной сотворить. И последующее событие низвергло меня в самую
пучину страха.
«Знаменщики» внесли стул с обнаженным китайцем — бледным, трясущимся
человечком, у которого, как мне показалось, не было рук. Пока я не сообразил вдруг, что они
плотно притянуты к телу жутким корсетом из проволочной сетки, такому тугому, что кожа
выдавливалась через ячейки, набухая отвратительными синими пузырями величиной с
подушечку пальца. Сетка покрывала его от шеи до колен, и никогда не доводилось мне
видеть ничего отвратительнее этой трепещущей, истерзанной плоти, заключенной в
зловещий проволочный каркас.
Стул плюхнули на пол прямо передо мной, и бедолага издал стон ужаса.
— Проволочная куртка, — ухмыляясь, заявляет Сян. — Даже презренные черви фан-ки
должны быть наслышаны о ней.
Не отрывая от меня глаз, князь сделал жест и один из солдат подошел, держа
раскрытую бритву. Он наложил сверкающее лезвие на плечо жертвы, которая при
прикосновении стали вскрикнула и затрепыхалась. Сян наблюдал за мной. Потом кивнул,
«знаменщик» крутанул кистью, дрожащие губы напротив меня разверзлись в жутком крике,
и один из вздувшихся пузырей кожи исчез. Вместо него образовался диск, откуда хлынула
кровь, заливая голую руку.
Сян закудахтал от смеха, хлопая себя по бокам, а тяжеловесный Сюшун хмыкнул и
подошел поближе, чтобы рассмотреть рану. Я отвернулся, едва сдерживая рвоту, и получил
жалящий удар по лицу.
— Смотри, трус! — говорит Сян, ударив меня снова. — Известно, что облаченный в
проволочную куртку может получить десять тысяч порезов... и не умереть. О да, он способен
жить несколько месяцев — если палач терпелив — и в итоге остается совсем без кожи. —
Князь снова расхохотался, наслаждаясь моим ужасом. — Но если ждать будет некогда...
Он кивнул опять и бритва скользнула вдоль всей руки жертвы.
Я не лишился сознания, хотя очень хотел бы, чтобы не слышать невыносимых воплей,
дьявольского хохота и зрелища кровавой лужи, оставшейся на мраморе после того, как
стонущего страдальца вынесли из комнаты. Удивляюсь, как я не рехнулся: я ползал перед
этими демонами, умолял пощадить, не резать меня, обещал сделать все, только бы не
подвергаться такой немыслимой пытке. О, мне доводилось наблюдать олицетворенную
жесткость: Нариман с ножом, скво племени мимбреньо за вечерними забавами,
малагасийские инквизиторы, Игнатьев с кнутом; но ничто не могло сравниться с гнусной
радостью на физиономиях двух этих дьяволов, Сяна и Сюшуна. Принц Цай оставался на
втором плане, неподвижный и безразличный.
— Ты посмотрел, собачий помет! — рявкает Сян. — Теперь послушай: я надену на тебя
эту проволочную куртку, клянусь, и когда твоя вонючая шкура вспухнет, буду отрезать от
нее кусочек за кусочком и скармливать мухам. С живого. Если ты не согласишься
беспрекословно выполнять все, что мы тебе скажем. Слышишь меня, гад?
— Все, что изволите, — заскулил я. — Все, о чем попросите.
Князь этим удовлетворился и пнул меня еще разок. Потом почти воткнул свое лицо в
мое, понизив голос до хрипа:
— Тебя ждет честь, которую твое животное воображение не в силах даже представить.
Ты предстанешь перед Сыном Неба, и предстанешь так, как полагается зверю, на карачках. И
будешь говорить с ним. Сказать же ты должен следующее.
Сян махнул Сюшуну и бочкообразный мерзавец наклонился, навис надо мной и заорал:
— Я — знаменной вождь Красноволосой армии, доверенное существо Большого
Варвара. Смотри, я кладу у твоих священных ног свой недостойный меч, который я, будучи
чужеземным рабом, дерзнул поднять на тебя, попирая законы Вселенского Процветания.
Меня подвигли дурные советчики, мой хозяин — Большой Варвар и великий лжец Па-кса-
ли; они соблазнили меня отречься от подчинения славнейшему Ичжу, Сяньфэну, Сыну Неба.
Я шел с их армией, которая лживо и предательски разбила верных генералов священного
императора. При Синьхэ, например, мы победили только благодаря презренной уловке: наш
вождь приказал нам делать коу-тоу перед солдатами императора 121, и когда те, ничего не
подозревая, приблизились, мы подло обстреляли их и таким способом одержали временную
победу. Так и продолжали мы лгать и воровать; мы бессовестно обманывали послов
императора, когда те прибыли пристыдить нас, убедить оставить мятеж и вернуться в лоно
Сына Небес, повелевающего всем, что есть в этом мире. Лгал Па-кса-ли, лгал Большой
Варвар, все мы лгали, но теперь, прозрев и увидев свою ошибку, затрепетали перед
праведным гневом твоего слуги, князя Сяна, который покарал нас. Страх и отчаяние
распространились среди нас, наши войска с воем обратились в бегство, и злокозненные
командиры не в силах остановить их. Большой Варвар грызет ногти и плачет в своей
палатке, плачут наши солдаты и матросы. Мы умоляем тебя простить нас, простираемся ниц
и признаем твое владычество, о Сын Неба! Будь милосерден, прими у нас клятву верности,

121 Такова бывает сила пропаганды, что при Синьхэ имперские войска, видя, как первая шеренга английской
пехоты опускается на колено, занимая позицию для стрельбы, решили, что британцы делают коу-тоу.
ведь мы были введены в заблуждение злыми людьми!
Ну, в свое время мне приходилось произносить и большую чушь — если ему так надо,
готов даже подписаться при свидетелях. Но даже охваченный крайним ужасом, стоя почти в
самой луже крови оплетенной в проволочный корсет жертвы, слушая вопли этих безумцев, я
не мог отделаться от вопроса: какой, черт побери, прок надеются извлечь они из всего этого?
Не пройдет и недели, как их драгоценный Сын Неба предстанет перед Большим Варваром,
который заставит его съесть ворону и при этом еще и не морщиться; презренные
красноволосые солдаты будут, напившись, расхаживать по улицам Запретного Города,
мочиться на стены храмов, приставать к императорским наложницам и пинками
расшвыривать не успевших убраться с дороги мандаринов. И поскольку ничто на Небе или
на Земле не властно предотвратить такой исход — Сян, Сюшун и принц Цай это знают, — то
какой смысл вешать императору лапшу на уши в одиннадцать часов, если в двенадцать ему
придется предстать перед ужасной правдой?
Как видите, я еще так и не осознал той слепой надменной тупости маньчжурского ума:
даже если Элджин стоял бы сейчас перед императором, министры делали бы вид, что ничего
подобного не происходит. Они шепотом сообщили бы императору, что эта чужеземная
свинья пришла сдаваться, а армия его разгромлена, что никаких неприятностей нет, просто
потому, как их быть не может. Что и требовалось доказать. Да и разве не был здесь
высокопоставленный английский офицер, который подтвердил наш рассказ? Какие же еще
доказательства нужны его величеству?
Китайцы заставили меня повторить текст, и можете не сомневаться, я пропел все как
надо, да еще добавил от себя, как мою семью (включая маленькую златовласую крошку
Амелию, да хранит ее Господь) взяли в заложники злодеи Элджина, вынудив тем самым
меня примкнуть к мятежу вопреки моему искреннему нежеланию. Знаете, они прямо
просияли — не берусь утверждать, что сами не поверили в эту сказку. Сян воодушевленно
ревел и пинал меня, а принц Цай холодно заметил, что они не ошиблись с выбором. Сюшун,
демонстрируя свое одобрение, сплюнул.
— Раздеть свинью! — заорал Сян.
«Знаменщики», разрезав путы, сорвали с меня одежду, дав взамен драную набедренную
повязку вроде тех, которые носят кули, и заковали в стальные кандалы, цепи которых имели
дюйма два в толщину. Теперь я выглядел так, как им хотелось. Они решили также захватить
с собой мой уланский мундир, пояс и сапоги со шпорами, дабы показать их повелителю,
присовокупив к коллекции причудливой работы восточный клинок, который мне предстояло
возложить У священных ног во время речи перед троном. Меня, полумертвого от боли,
страха и холода, оставили примерно на час заучивать бред сивой кобылы, от которого, как я
понимал, зависит сейчас моя жизнь. Но что-то будет после?
Вдруг сцена оживилась. «Знаменщики» выволокли меня из комнаты и повели, подгоняя
древками копий, по коридорам и лестницам. Я едва плелся под весом своих оков. Мы
прошли через палаты, где китайские чиновники удивленно таращились на пленника, потом
мимо охраняющих круглые пурпурные двери парадно одетых маньчжурских воинов. Помню
устланную коврами галерею, битком набитую причудливыми фарфоровыми статуэтками с
неестественных размеров зубами и выпученными глазами. Потом меня проволокли по
отполированным, словно озерный лед, мраморным плитам, в которых отражались высокие и
длинные, как в церкви, стены зала. Глухо, словно в пустоту, бухал гонг. Огромные, в три
человеческих роста, вазы стояли по обеим сторонам похожей на пещеру палаты, освещенной
большими фонарями со свечами из ароматического воска. Три четверти помещения
оставались погруженными в полумрак, но в дальнем конце, на возвышении в три широких
яруса мраморных ступеней, располагалась фигура, золотые одежды которой переливались в
лучах канделябров, освещавших трон — массивное сооружение черного дерева, сплошь
отделанное перламутром. По обе стороны на ступенях стояли люди в халатах, числом около
дюжины. Среди них были Сян, принц Цай и Сюшун. Но разглядывать их было недосуг,
поскольку мои провожатые ткнули меня носом в пол, и остаток пути пришлось проделать на
коленках, волоча треклятые цепи и любуясь на отражение обнаженной и заросшей щетиной
жалкой фигуры, глядящей на меня с отполированного до блеска пола. «Эге, друг Флэши, —
подумалось мне, — опять ты влип, сынок. Но ничего, веди себя хорошо, не груби
джентльмену — и глядишь, получишь кусочек сахару».
Гонг перестал звенеть, и единственными звуками в этой густой от китайских божков
тишине были звяканье цепей и пыхтение. Я достиг ступенек и при настоятельной помощи
«знаменщиков» стал карабкаться вверх, непрестанно делая коу-тоу. Отсчитав тридцать три
порога, я остановился, распластавшись перед желтыми бархатными сапожками и краем
халата, сотканным, как создавалось впечатление из чистого золота, украшенного
изумрудами.
— Он не похож на солдата, — раздался сонный голос. — Где его доспехи? Почему на
нем их нет?
— Коленопреклоненный раб Вашего Императорского Величества почтеннейше просит
взглянуть на обноски, в которые облачены красноголовые дикари. — Это был Сян, и мне
впервые довелось слышать его голос, а не разъяренный визг. — Они не носят доспехов.
— Не носят? — говорит его собеседник. — Должно быть, они очень храбрые.
«Что, попался, ублюдок?» — думаю я. Но тут на помощь князю поспешил Сюшун,
заявивший, что мы-де такие чертовски отсталые, что еще не додумались до доспехов. Сян
принялся оживленно поддакивать.
— Нет доспехов, — продолжает сонный голос. — Зато есть большие пушки. Как-то не
сходится. Эй, почему у вас есть большие пушки, но нет доспехов?
— Отвечай Сыну Неба, свинья! — взревел Сян, а «знаменщики» ткнули меня древками
копий.
Я с трудом поднялся на колени, поднял глаза... и обомлел. Потому как если парень на
троне не был Бассетом, моим бывшим вестовым из Одиннадцатого гусарского, то выглядел
точь-в-точь как он, ну если не считать, что был китайцем, разумеется. Это был один из
случаев невероятного сходства: то же пухлое, безвольное юное лицо, маленький рот, жалкая
поросль усов над верхней губой. Но взгляд Бассета был острым, как у куницы, глаза же этого
парня казались водянистыми и пустыми. Выглядел он так, будто провел последние десять
лет, не выходя из борделя. Что было не так уж далеко от истины 122. Все это пронеслось у
меня в голове за краткое мгновение, после чего я поспешил ответить на вопрос.
— Свои пушки, Ваше Величество, мы украли у императорской армии.
Такое заявление должно было удовлетворить Сяна, хотя по такой роже, как у него,
трудно что-либо понять.
— А ваши корабли? — снова раздается сонный голос. — Ваши железные корабли? Как
вам удается делать такие?
Святой Георг, события развивались вовсе не по сценарию Сюшуна. У меня текст
вызубрен наизусть, а тут, знаете ли, появляется этот олух-император и начинает засыпать
меня вопросами, на которые я не вправе отвечать честно, если не хочу, чтобы Сян размотал
мои кишки по всему двору.

122 Император Сяньфэн, Сын Неба, Вселенское Процветание, Единственный Правитель, Небесный
император, Повелитель Срединного царства и пр. отметил к тому времени свое двадцати девятилетие и умирал
от водянки и разврата. Как и в случае со многими восточными правителями, его с ранних лет старательно
втягивали в беспутство. Наставником во грехе выступал его секретарь Сюшун, и вскоре юноша оказался
полностью под пятой своей любимой наложницы по имени Ехонала. Сяньфэн был одно время неплохим
гимнастом, и даже когда здоровье его было подорвано, сохранял статную, благородную осанку. У него было
«простое лицо» с маленьким ртом и жидкими усиками.
Сделанное Флэшменом описание императорского тронного зала в Запретном Городе совершенно точно, как
и последующая картина личных покоев императора в Летнем Дворце.
Существовала обычная формула обращения