Двадцать первый век: персона или личность?

Эссе Александра Пятигорского.

Само появление журнала с модно претенциозным названием «Персона» я лично

воспринял как приглашение к поискам личности среди описываемых в журнале
персон. В самом деле, персона и личность могут совпасть в одном человеке. И тогда
персона будет дополнительным, внешним для нас с вами, указателем направления в
сторону личности. Но за персоной, пусть даже выдающейся, личности может и не
оказаться. Будет великий полководец или политик, врач или пианист, но – не
личность.
Тогда не обижайтесь за персону, если ваше дело сейчас – искать личность. Но что
такое личность? И способна ли персона помочь нам в ее поисках? Начинаю со слова
«персона». Его недолгая жизнь в русском идет от начала XVII века, почти в нынешнем
значении, хотя оставалась «парсуна», то есть лик, портрет, маска. Этимология слова
через позднюю латынь ведет в римскую древность, а оттуда – в дебри этрусского
языка к phersu (маска), гипотетическому прототипу «персоны». При том что
«личность» нашла свое обозначение в древнегреческом слове prosopon. Но вернемся к
употреблению «персоны» в русском языке. Лет через сто после загадочного появления
в
царствование Алексея Михайловича, это слово превратилось в обозначение человека,
выделенного в социальном контексте, но никак ему не противопоставленного в
официальном и светском функционировании – «обед заказан на шесть персон». В
предельном случае такой выделенности – все равно положительной, отрицательной
или нейтральной – «персона» становится синонимичной «особе», «фигуре» или
«важному лицу», к примеру, «пойми, ты больше не персона», «тоже мне персона!».
Еще полвека – и «персона» почти исчезнет из русского, оставаясь лишь в
официальной
государственной риторике и специальном дипломатическом языке, каким, кстати
сказать, был французский. За ней станет исчезать и «особа», и другие близкие по
значению слова. Все они с конца XIX века и почти на столетие вперед будут сметены
одним страшным словом – «лицо». Универсальным эквивалентом безличности и
безымянности человека XX века. То же слово служило и до сих пор служит самым
общим обозначением человека, оприходованного данным обществом. Прежде всего
государством. Утерявшего все свои индивидуальные черты и свойства. Здесь и
«перемещенное лицо», и «лицо не определенных занятий», и «высокопоставленное
лицо», и «лицо кавказской национальности», и «ответственное лицо». Вместе с тем
«лицо» стало обозначать и носителя той или иной конкретной социальной функции,
противопоставленного по социальному статусу другим. Так, мы читаем в одном из
послевоенных номеров «Известий»: «Высокого гостя встречали товарищи Андреев,
Берия, Булганин, Ворошилов... и сопровождающие их лица...». «Товарищи»
поименованы, «лица» – нет. Лица принципиально взаимозаменяемы, товарищи – нет,
пока они не превратились в лица. Но поскольку «товарищ» оставался основным
термином обращения, то в конце 40-х годов был найден временный чисто
официальный заменитель нашего высокопоставленного лица – «активный деятель
партии и государства». С самого начала своей долгой советской жизни с изрядным
заходом в постсоветскую – не торопитесь, еще не вечер – «лицо» все более и более
превращается в термин политической дифференциации общества. Указывает то место,
действительное или возможное, временное или постоянное, которое политическая
власть выделяет данному человеку в обществе. «Я являюсь лицом, подозреваемым в
том, что оно скрывает немецкий плен, еврейское происхождение и незаконные
заработки – фотографирование на деревенских свадьбах», – рассказывал мне
Иннокентий Михайлович Смоктуновский. Оба мы тогда работали в Сталинграде – он
актером в гортеатре, я учителем истории в средней школе. Я тогда являлся «лицом»,
подозреваемым в философском идеализме и просионистских симпатиях. Спустя
десять лет мы встретились в Москве, но уже будучи «другими лицами». Он –
«выдающимся лицом творческого труда», я – «многообещающим лицом научной
интеллигенции». Оба мы были бесконечно счастливы такой сменой наших лиц. Лишь
задним числом начинаешь понимать, что быть лицом – крайне изматывающее занятие.
И начинаешь страстно не хотеть им быть. XX век, самый позорный в новой
истории, был веком «лиц». Чтобы быть порабощенным, униженным и
уничтоженным, человек должен был сначала стать безличным лицом, исходным
материалом, готовым для управления и
манипулирования другими безличными лицами. Только желание или, по крайней
мере, согласие быть «лицом» сделали возможным позор и кошмар ушедшего века. Но
он еще не ушел, он еще наш, этот век - людоед. Точнее, мы еще в нем, мы еще его
люди. Он стоит за нами, «неумолимый как часовой... если он скажет «солги»
– солги, а скажет «убей» – убей...» – как торжественно воспевал его Эдуард
Багрицкий. Иммунитет к «кровавым соблазнам» (Наум Коржавин) XX века
оказывается
недействительным в отношении новых соблазнов косметической морали и
гигиенического комфорта XXI века. Альтернатива «личность или лицо» все еще ждет
своего часа, чтобы нарушить приятную инерцию нашего полуличностного
существования. Хорошо, но как же нам быть с «персоной»? Никто не протирал глаза
от изумления, когда впервые увидел это древнейшее этрусское слово в аэропортах и
на дверцах нарядных лимузинов – «very important person», то есть «очень важная
персона». Именно персона, неизвестно какая, но уж точно никак не личность.
Попробуем предположить, что вторая жизнь «персоны» в русском языке
– симптом того, что альтернатива «лицо я или личность?» переходит в критическую
фазу. Не будем забывать, что само происхождение понятия личности, как само собой и
понятия персоны, – театральное, зрелищное. Пока – никакой психологии, не говоря
уже о философии. В своем «Трактате о поэтике» Аристотель утверждает, что герой
трагедии должен быть либо гораздо лучше – сильнее, значительнее, благороднее, либо
много хуже нас самих, то есть зрителей. А если нет, то что толку бежать еще жарким
ранним вечером на Софокла или Еврипида, что у нас, других дел не найдется? Итак, в
герое трагедии можно было бы, по Аристотелю, увидеть прототип того, что сегодня
мы
называем личностью, и того, что в конечном счете сводится к формуле: «не такой, как
другие». А кто они такие - другие? Не мы ли с вами, пришедшие сегодня смотреть
«Антигону» Софокла или «Утиную охоту» Вампилова в одном из московских театров?
Но вот в чем первая загвоздка – нет, не мы с вами. Ибо во времена Аристотеля
«другие» были другими. Те другие верили в судьбу (фатум, мойра), которая – будь она
страшной и жестокой, как у Эдипа, или романтически - возвышенной, как у Энея –
обязательно индивидуальная. Личная. Мы же с вами все еще цепляемся за давно
пережившую себя мифологию коллективного определителя наших поступков, слов и
действий и ищем этот определитель то в социальной структуре нашего общества, то в
неумолимых законах исторического развития, то, наконец, в объективных условиях
человеческого существования (английский термин – Human conditions – введенный
Ханной Арендт).
Вторая загвоздка гораздо загвоздистее. Ни один древнегреческий театрал, глядя на
страдания ослепившего себя Эдипа, не подумал бы, что сам он, будь у него такая же,
как у Эдипа, судьба, поступил бы совсем по-иному. Ибо для него, одного из «тех
других», в отличие от наших других, да и от нас самих, само понятие «не такой как
другие» одновременно означало «не такой судьбы, как у других». Для греков того
времени Эдип был одновременно именем человека и именем его судьбы. Мы еще
говорим «судьба, судьба», но давайте спросим первого, от кого услышим это слово:
«А у тебя есть судьба?» Я спросил у двадцати человек. Из них пятнадцать ответили,
что не знают, есть ли у них судьба. Трое – что не знают, что такое судьба, хотя я об
этом не спрашивал. Один – что нет, и один – что есть. Но так ли, в самом деле, важно,
кто что знает о судьбе, если мы согласились с древними греками считать судьбой
некую определяющую жизнь отдельного человека объективность? Ответ будет
зависеть от
того, что данный человек считает объективностью и как он с ней себя лично
соотносит. Иногда довольно того, что хоть кто-нибудь об этой объективности знает,
как, скажем, хор в «Эдипе» или «Антигоне». А иногда для развития сюжета трагедии
или конфликта реальной жизни необходимо знание причин происходящего всеми или
большинством участников. То есть главным является само знание. Повторю
известный анекдот из жизни Нильса Бора. Приходит раз к нему один его приятель и
видит прибитую над дверью подкову. «Неужели ты веришь, что подкова приносит
удачу?» – спрашивает. «Конечно, не верю», – отвечает Бор. «Так зачем же ты тогда ее
прибил?» –
«А мне сказали, что она приносит удачу независимо от того, верят в это или нет». В
случае с подковой, как и в случае с судьбой, мы имеем дело с эпистемологической
ситуацией, то есть с ситуацией, в которой решающую для человека, который в нее
попал, роль играет знание или незнание о ней его самого и других людей.
Попробуем подобраться к личности под углом эпистемологии. Поверим древним
грекам. Пусть это будет человек хуже или лучше, но определенно не такой, как
другие, то есть поступающий, говорящий и думающий особым образом. Но знает ли
об этом он сам, точнее, входит ли в содержание понятия личности знание человека о
самом себе как личности, уникальность его самосознания? По Софоклу – безусловно
так. Но узнает себя Эдип через знание своей судьбы, в котором ему открывается, что
вместе с царством он унаследовал от своего отца, негодяя, насильника и убийцы,
наложенное на того проклятие. Тогда он и осознал себя «самым несчастным
человеком в Элладе», то есть героем трагедии, а в нашей терминологии –
«протоличностью». Однако придуманная древними греками протоличность – это не
только необычная судьба и особое самосознание, но обязательно еще и какая-то
совсем необыкновенная смерть. Не удивительно ли, что в такой стране, буквально
пронизанной религией, как
постгомеровская Греция, главные персонажи мифов и трагедий либо умирают без
погребальных обрядов как в «Антигоне», либо наистраннейшим образом исчезают,
как сам Эдип в «Эдипе в Колоне». Не могу в этой связи, хоть походя, не сослаться на
древнеиндийскую традицию, согласно которой великие аскеты и йоги умирали без
соблюдения каких бы то ни было обрядов, подобно чумным, прокаженным и детям.
Так в XX веке умер Махатма Ганди, из самых великих личностей новейшей истории.
Так что же тогда для нас сегодня эта полумифическая эллинская протоличность –
программа минимум для нашей личностности (ничего себе минимум!) или абсурдное
исключение?
Личность, конечно, прежде, всего – абсурдное исключение. Спросим, кто исключает и
в чем абсурдность? Но в том-то и дело, что исключается личность из всех других не
самими другими, а кем-то третьим, их наблюдающим, кого мы условно назовем
«философом». И кто уже успел исключить каких-то людей из остальных «других»,
включая, возможно, и себя самого. Ведь другие-то заняты своими делами – ходят в
театр на «Эдипа» или «Гамлета», смотрят телевизор, зарабатывают и теряют деньги. У
философа своих дел нет, у него одно дело – думать. Он тоже исключение, если уже
отрефлексировал себя как таковое. Но почему же исключение личности должно быть
абсурдным? Ответ дан в сократических диалогах Платона. Да оттого, что другие,
находящиеся в одной ситуации с личностью, не знают, почему рядом с ними личность
ведет себя образом, с их точки зрения никак этой ситуации не соответствующим. Так
вел себя Сократ, категорически отказавшийся накануне приведения в исполнение
приговора от побега, подготовленного его друзьями и учениками. Так вел себя Ганди,
а
после – него премьер-министр Шри-Ланки Соломон Бандаранаике, предупрежденные
о готовящихся на них покушениях, но не признающие никакой личной охраны.
Абсурд, да и только. Абсурд, который есть не что иное, как незнание другими
личности и незнание ими самих себя, как не личностей. В этих трех примерах
абсурдности поведения личности мы видим особое отношение к собственной смерти,
не
зависящее от какой-либо конкретной ситуации. Личность живет особой жизнью и
умирает своей смертью. В такой «своесмертности» личности можно видеть прямую
аналогию с мифологическим бессмертием богов и необыкновенной смертью героев
эпосов.
Личность – такой человек, который, в какие бы времена и места ни забросила его
судьба, Воля Божья или прихоть его природы, будет там и тогда идти своими путями.
А не путями эпохи, страны или культуры, общества или рода - племени. Это
несколько романтическое и максималистское определение личности не исключает
возможности совпадения путей личности с объективными тенденциями места и
времени. Но и тогда личность будет определять тенденции для себя, а не
определяться ими. Личность в
своем самосознании не противопоставляет себя обществу. Существуя как бы
параллельно с последним, но всегда себя от него отделяя.

Теперь два кратких разъяснения.

Первое. Место действия, речи и мышления личности может быть и столь
ограниченным как дом, семья, среда или страна, и столь обширным, как весь мир.
Время личности будет считаться от срока ее жизни до целой эпохи. Часто это дело
случая. Личность может реализоваться в любом пространственно-временном
масштабе.
Второе. Мы приходим в мир фактов, вещей и обстоятельств, которые к моменту
нашего прихода уже наличествуют, имеются, обозначены словами и явлены нам в
определенном порядке. Иначе говоря, наш приход в этот мир случился, когда «кости
уже брошены». Да простит мне покойный Людвиг Витгенштейн столь вольную
парафразу вводных слов из его «Трактата». Приходом в мир я полагаю не физическое
рождение, а первый момент осознания нами самих себя в отношении к миру.
Разумеется, человек может родиться и благополучно прожить всю жизнь, так и не
пройдя через этот момент. Возможно, именно с таким случаем связаны удивительные
обряды провождения в смерть, цель которых хоть под конец вернуть умирающего к
самому себе в осознании ухода из этого мира. Они описаны в древнеегипетских,
индийских и тибетских «Книгах мертвых».
Московский философ Олег Игоревич Генисаретский считает, что на большинстве
мемориальных досок должно быть выбито «...жил и умер, так и не приходя в
сознание». Личность знает, что данный ей в сознании мир – ее мир, ибо только через
него пройдут ее пути. Личность – это совсем не обязательно нужный человек в нужное
время и в нужном месте. Таким нужным или – да простится мне этот вульгаризм –
«востребованным» может быть и персона, и даже лицо. Хотя им же может объективно
оказаться и личность. Иногда нужда общества в таланте личности оборачивается
гораздо большим препятствием для ее самореализации, чем полная
невостребованность. Неталантливая личность – почти невозможна, но
безличностный талант – явление не редкое. «Эка жалость, – причитаем мы, – какой
талантливый человек, а полное ничтожество».
Личностность в талантливом человеке – это прежде всего воля, направляющая
талант так, как он хочет, а не общество или государство. Сильная личностность
чуть не стоила жизни или свободы Петру Леонидовичу Капице. А незадолго до него
великому – Ивану Петровичу Павлову. Разумеется, всякое нормальное, то есть когда
нормально косное и невежественное, государство не хочет «личности» в талантливом
и нужном ему человеке. Но только ли в талантливом и нужном? Не будет
преувеличением сказать, что любая социальная структура, от семьи до корпорации
или университета, как и любая политическая форма, от местного
муниципалитета до ООН, объективно оказывается враждебной любой личности.
Ибо сама личность субъективно осознает себя чужой по отношению к какой бы
то ни было форме неиндивидуального существования человека. Но именно
чужой, а не враждебной, поскольку враждебность предполагает какое-то
направленное социальное действие. Тогда, с точки зрения внешнего наблюдателя,
который также может оказаться личностью, сосуществование общества с личностью
будет видеться как некая сумасшедшая игра в «чужесть - враждебность». Игра, где
ставки оцениваются в двух неконвертируемых друг в друга валютах. При том, что
нередко она становится игрой личностного против неличностного в сознании одной
личности.

Различия в степени и масштабе личностности лучше всего видны на примерах

талантливых людей, принадлежащих той же профессии. Так, Помпей Великий и Юлий
Цезарь – оба гениальные полководцы, но второй неизмеримо личностнее первого. Из
двух гениев русской литературы – Достоевского и Чехова – второй был гораздо
большей личностью. То же самое можно сказать, сравнив двух гениев, творцов всей
современной электротехники – Томаса Эдисона и Николая Теслы. Тесла считался
личностью удивительной, а Эдисон – неинтересной и плоской. Говоря о литературе,
не могу удержаться, чтобы не сравнить чемпиона русской литературной личностности
Василия Васильевича Розанова с его пожизненным политическим и экзистенциальным
оппонентом Александром Блоком, замечательным поэтом, но личностью слабой. И,
наконец, в философии XX века прямо напрашивается одно сравнение. Жан Поль
Сартр, всю свою долгую жизнь протестовавший против общества и отменно игравший
с ним в поддавки. И Карл Ясперс, не сделавший в «сумасшедшей игре» ни одного
хода и
ставший в ней посмертным победителем.

Две черты личности имеют особо важную роль в отношениях с ней общества. Первая
– стремление идти до конца своими путями. Оно неизбежно воспринимается
обществом в лучшем случае как эксцентричность и чудачество. А в худшем – как
опасный максимализм или даже экстремизм. Вторая черта – почти физиологическое
тяготение личности к открытости. Но открытости кому? В этом – удивительный
парадокс. Мы, обыкновенные люди своего общества, как «лица» не осознаем, что это
«лицо», которым я являюсь, уже сделало меня закрытым для самого себя. Ибо смотрю
на себя глазами общества. Когда меня укоряют: «Да посмотри на себя со стороны»,
это значит – со стороны общества. Личность открыта самой себе в самосознании и
самопознании, открыта в своих словах и поступках, через которые она себя
познает и узнает. Как если бы эти слова и поступки были жестами, значение которых
может быть понятно только личности, их совершающей. Личность сделала жест и
говорит: «Это –
то, что есть моя личность». Но окружающие будут думать, что этот жест – для них, и
скажут: «Он - такой же, как мы, но специально ведет себя так, чтобы от нас
отличаться». Реакция общества на открытость личности однозначна и остается той же
самой в разных эпохах и странах. Приведу несколько примеров таких жестов
личности. Покидая свою родину, Аргентину, уже полуслепой Хорхе Луис Борхес
объяснил этот антипатриотический, с точки зрения большинства его коллег, поступок
тем, что не хочет
быть похороненным в той же земле, что и мерзавец президент Хуан Перрон. Кстати,
любимец народа и «благодетель нации». Немного раньше в фашистской Германии
один из местных главарей СС спросил замечательного философа и врача Карла
Ясперса, отчего тот так рвется попасть в концлагерь. Ясперс ответил, что не видит
большой разницы между концлагерем и всей страной, за что подвергся единодушному
осуждению университетских коллег. Говорят, реакцией Гитлера было: «Не трогать
старого дурака, пусть только сидит у себя дома и никуда не выходит». Сталин бы
казал: «Смотри, какой храбрый!» Но в сталинской России на ясперсов был больший
дефицит, чем в гитлеровской Германии. Оглянитесь, сами увидите, что и в нынешнее
время самораскрытие личности оказывается объективно заблокировано
общественным мнением в самых различных его проявлениях. Когда после
страшного взрыва бензохранилищ в Техасе корпорация предложила родственникам
пострадавших
«справедливую» компенсацию, одна молодая девушка с негодованием отвергла
деньги. Заявив: «Деньгами не откупитесь, уголовные преступники», – и начала
судебный процесс. Не за себя, а за всех прошлых и будущих жертв. Все же остальные,
включая ее брата, были крайне недовольны таким жестом. Но зачем далеко ходить?
Совсем недавно петербургский математик Григорий Перельман совершил открытие,
за которое должен был получить медаль Филда, своего рода Нобелевскую премию
для математиков. Он же просто заявил: «Идите все подальше с вашими медалями и
деньгами, я занимаюсь моей наукой». И что же вы думаете? Из десяти опрошенных
мною русских и не русских математиков девять сказали что-то вроде «ну чего он
выпендривается, что ж нам теперь, и денег не следует получать за наши успехи?», а
один перевел разговор на другую тему. Как здесь не вспомнить чудный анекдот
екатерининской эпохи. Императрица пожаловала землей и «деревнями с пятьюстами
душ» поручика Петра Гамалею, делопроизводителя штаба командующего Григория
Орлова. Гамалея написал графу, что премного благодарит Ее Величество, но деревень
с пятьюстами душ в подарок принять не может, ибо с одной своей справиться
категорически не в состоянии.
Но можно ли говорить о каком-то объективном резоне существования личности, если,
конечно, оставить в стороне внутреннюю необходимость у некоторых людей быть
личностью. Или все это – фантом, фикция воображения внешнего наблюдателя,
которым я произвольно сам себя назначил? Уверен, что можно. Я вижу этот резон в
том, что всегда есть те, кто хочет видеть личность. Ждут и ищут ее, в особенности
те, кто сами являются личностью. Личность – всегда искомое. И здесь мы
обнаруживаем другой смысл, именно смысл, а не значение понятия «персона».
Персоной мы условно
можем назвать только ту сторону личности, которой та обращена к нам. Или лучше
будет сказать, что персона – это лицо (маска, парсуна, личина), за которым тот, кто
ищет личность, и никто другой, может ее обнаружить.

Что станет с личностью в XXI веке, неужто будет еще хуже, чем в XX, спросите вы?
Не беспокойтесь за личность, за век – беспокойтесь, за нас с вами, чтоб не пришлось
нам жить в веке еще более пустом в своей безличности, чем XX. Хотя в нем были
Ганди и Эйнштейн, Джорж Оруэлл и Солженицын, Олдос Хаксли и Борхес, Томас
Манн и еще дюжина, но больше не наберется. Незачем ходить за личностью в древний
Китай, современный Тунис и Сахару. Только что отшагал по Тверской свой короткий
срок
замечательный философ Владимир Вениаминович Бибихин. Он орал на той же
Тверской, что чеченская война – позор русского народа. Ведь не с Путина же и
Ельцина спрашивать – не странно ли, но они, как и безличностные главы всех других
современных государств, «сраму не имут». Для Бибихина это была не политика, а
жест открытой личности, брошенный в море холопства и лизоблюдства. Но
одновременно это был и страшный вопрос философа о смысле происходящего.
Страшный, потому что
никто из решившихся на войну вчера и сегодня – ни с опозданием выучившийся
грамоте Буш, ни недоумок Блэер, ни смелый самоучка Путин – просто не могут
ответить ни на один вопрос о смысле того, что они делают. Для нас же главное – как
бы не проглядеть личность сегодня, около нас. Сейчас говорит, пишет (да еще и поет)
Людмила Стефановна Петрушевская, умудрившаяся уже в постсоветский период
вызвать гнев наилиберальнейшего Михаила Сергеевича Горбачева. Ну да Бог с ними
со всеми, с этими правителями.
Трудно предугадать, через какие пустыни и джунгли пройдут пути личности в
наступившем веке, но одна черта нынешней жизни настолько выпирает из пестрого и
аморфного многообразия сил, тенденций и мод, что ее просто невозможно не
заметить. Это растущий, неуклонно усиливающийся анти-интеллектуализм общества в
целом. Общества, а не только государства, что было бы еще полбеды.
Анти-интеллектуализм с конца 90-х годов XX века стал превращаться в стойкую
политическую тенденцию, осознаваемую и одобряемую политиками, бизнесменами и
просто культурными людьми: «Нам нужны компьютерщики, программисты,
математики, финансисты, любые специалисты, а умники нам не нужны». Важны два
слова. Во-первых – «нам». Здесь это термин, указывающий на субъекта политического
самосознания, пусть не развитого, жалкого, но все ж таки самосознания. Во-вторых,
«умники» – термин, обозначающий тех, кто не только разбирается в компьютерах,
ценах на нефть, маркетинге (о, ангелы небесные!) и в организации очередных
жульнических выборов, но ищет смысл того, что делает. «Умники нам не нужны»
эхом разносится из страны в страну, с континента на континент. Когда я недавно
рекомендовал одному декану московского университета моего друга (увы,
только что скончавшегося) Владимира Калиниченко на место профессора философии,
декан сказал: «Он умный слишком, это – не полезно». Такой же ответ получил от
другого декана очень дорогого американского университета, порекомендовав ему в
профессора истории религии замечательного специалиста из Канады. Только
американец употребил великолепное английское выражение: «Самого
себя вполовину умнее» (too clever by half). И где слышишь этот бред? Не в Газпроме,
не в Бритиш Петролеум, не в американском Госдепартаменте, не в российской
Госдуме, а в Университете! Что это? Страх? Но все равно, и государство, прежде
всего, и общество будут бояться гораздо больше личности, чем умников.
Возможно, государство и общество опасаются возникновения из интеллектуалов
новых элит, которые станут местом развития и «обитания» личности.
Обессмысливание профессионального знания идет рука об руку с обезличиванием
профессионалов. Значит, как это уже не раз бывало в истории, личность будет
существовать отдельно от университета. Не беспокойтесь, она не пропадет. Выручит
тысячелетняя привычка существовать без государства, общества и нас с вами. Это
нам, вернее, тем из нас, кто ищет личность, будет труднее ее найти. Ничего, если
очень захотим, найдем.
Персона – повод для поиска личности, приглашение в дом, хозяин которого нам пока
еще не известен.

Источник -
http://www.persona-magazine.ru/articles.html

«Устав для индивидуального члена класса

по выработке очуженного мышления».
Был написан 24.01.2009 для участников лондонского философского класса
Пятигорского, работавшего с 2006 по 2009 год.

1. Он должен непрестанно пребывать в страхе, что умрет не могучи или не успев

осознать свою мысль о себе как о чужом этой мысли внешнем объекте и
осознать саму эту мысль как чужую всем своим прошлым и настоящим
объектам, в первую очередь ему самому. Это — Благородный Страх.
2. Он должен глубоко презирать в себе самом все то низкое и мелкое (например,
обиду, зависть и злобу), что он привык наблюдать в других и что он забывал
отрефлексировать в самом себе. Это — Благородное Презрение.

3. Он должен непрестанно стараться прекратить восприятие любых негативных

факторов, действующих — все равно, со стороны общества, близких или
далеких лиц и обстоятельств, — как направленных лично против него, но видеть
в них лишь препятствие своим умственным усилиям, причина которого в нем
самом. Это — Благородное Старание.

4. Он должен культивировать в себе полное пренебрежение как к положительным,

так и к отрицательным оценкам другими людьми его поведения или образа
жизни. Ибо его поведение — в его работе со своим собственным мышлением, а
его образ жизни — не более чем меняющееся обличье актера или шута,
играющего роль самого себя. Его рабочим лозунгом должно быть: «lascia dir la
gente» («пусть люди говорят», Данте). Он видит нереальность своего
социального статуса и не заботится о своем этологическом ранге. Это —
Благородное Пренебрежение.

5. Он должен ясно понимать, что любое достигнутое не им знание (философии,

науки, чего угодно) уже самим фактом включения в поле его сознания (случись
то по судьбе или случаю) дает ему уникальный шанс самоизменения. Это —
Благородное Понимание.

6. Ему необходимо быть предельно внимательным к происходящему здесь и

сейчас для последующей сознательной нейтрализации им всех фактов, событий
и обстоятельств, как не более чем внешних поводов для его мышления либо для
отбрасывания их своим мышлением. Тогда они рефлексируются как чужие
мышлению и незначимые для него самого как мыслящего о них. Но ослабь он на
минуту свое к ним внимание (фактам и т.д.) — и они сразу же окажутся столь же
для него значимы и важны, как для среднего мыслящего, то есть не мыслящего
человека. Тогда он пропал — и как мыслящий, и как личность. Это —
Необходимое Внимание, которое не может быть благородным, каким не может
быть ничто необходимое.

7. Пусть, осознав невыполнимость всех шести статей Устава, он осознает, что тем
более он должен стремиться к их выполнению.