Annotation

«Очень многие в последнее время стали задавать мне вопросы, связанные с родом моей
деятельности. Для меня такое любопытство кажется странным. Люди не верят, что чтение
псалмов на паперти взаправду может кормить!
Любой Шерлок Холмс может подойти ко мне, хрустя пустыми ампулами с
семипроцентным раствором под ботинками на пуговицах, и сразу же догадаться, кто я такой
и чем зарабатываю себе на кусок горького хлеба и кружку дождевой воды. Раз в тельняшке –
значит, моряк. Деревянная нога, подсыхающая у камина, говорит о том, что моряк я не очень
хороший, но с богатым прошлым, скорее всего боевым. Где у нас была война последний раз?
Значит, боевой моряк из Кандагара. Любит сидеть на стульях верхом, значит, кавалеризмом
занимается. Боевой моряк-кавалерист из Кандагара. Часто матерится. Известное дело,
гуманитарии. Татуировка «Саша» на тыльной стороне ладони помогает понять, что зовут
меня Саша. А сердце, пронзенное стрелой, под синим именем – что я очень эгоистичный,
самовлюбленный Саша… Я люблю, когда интрига».
Джон Шемякин

Джон Александрович Шемякин

Житейския истории
Лыжи
Комсомольские взносы
Прошлое
Романтик
Игрушки
Кукуруза
Телефонный разговор
Радар
Кожаный плащ
Две Земли
Археолог
Быль
Девушка с кладбища
Про цирк и дядю
Роддом
Деньги
Окурки
Краевед Краснов
Дикий барин в офисе
Повязывая галстук
Традиции
Ежедневники
Как Шелленберг
Барин занят
Молодежь
Ассистент
Секретарь Лена
Стратегия
Барин занят – 2
Ворона
Корпоратив
Голос земли
Растрата
Баррикады
Кресло
О карьере
Условия
Под телевизор
 Стратегическое планирование
Куклы
Благодарность
Специфика управления
Благодеяние
На отдых
Вернулся
Отдел кадров
О вреде курения
Успешный бизнес
Юбилей
Мечта
Федюнин
Родословные
Дикий барин
Сверхчеловек
Обоснованное утверждение
Образы
Абсент
Рубаха
Обострение чувств
Вера
Дегустация
Семейная традиция
Или более
Перезвонят!
Я не пью
Опровержение Кеши
Маврокордато
Свинки
Гордость
Подарок
Приключение
Курсы
Женская разновидность
Страусы
Интуиция
Холера
Проповедь
Мудрота
Красивая жизнь
Лицей
Летка-енка
Фазанята
Горбачёв
Контекст
День Патрика
Вальжан
Инвалиды
Культура
Расправа
Специалист
Тупик Федюнина
Метод
Состояние
Афоризм
Стена молчания
Зарубеж
Предатель
Пилот
 Парадокс Рассела
Воззри на птицы небесныя
Знаток
Рассудок и порыв
Востребованность
Инквизиторы
Культурная программа
Дети
Шеломянь
Черепахи
Пересечения
Мир Средневековья
Прачечная
Место подвигу
И вся разница
Герб
Волынки и ножи
Ночёвка
Хитрецы
Еда
Происхождение видов
Завтрак
Вкусих
Утренняя каша
Блины
Желания
Сало
Кофе
Меланхолия
Джейми Оливер
Перекус
Чипсы
Пористый шоколад
Запасы
Романтические блюда
Стейки
Этология
Фрикадельки
Смородина
Цыплята
Мороженое
Холодец
Совет
Луковое
Манты
Блины с икрой
Солёные мандарины
Черешня
Рис, филе и груша
Напитки
Фритюр
Эстафета
Раки
Икра
Национальная кухня
Полифем
Почки
Камбала
Пятое ноября
Гастрономы
 Морской сухарь
Лечебный завтрак
Ужин
Женщины-с
Рыжая
Тату
Девушка
Интеллект
Пылать
Мужской выбор
Трусы
Буклет
Болезни
Подарки женщинам
Феминизм
Булавка
Лысая Вероника
Аргумент
Бегство
Бывшая
Косметика
Стюардессы
Искренность
Парики
Коньячок
Женщины и лошади
Обаяние
Молодые девушки
Обида
Театр одного актёра
Фразы
Программа про женщин
Калека
Романтические отношения
Джон Александрович Шемякин
Дикий барин в диком поле
© Д. Шемякин, 2016
© ООО «Издательство АСТ», 2016
Житейския истории
Лыжи
Носился на лыжах, собирая на склонах кровавую жатву.
Мне бы санки шипастые, меж шипов проволочка чтоб стальная, булатные полозья в
хищном узоре, а спереди саночек-разрезалочек рогатый череп пусть скалится на трезубце. В
руку бы мне косу, в другую же кистенёк. Я бы тогда человек на пять больше уделал на спуске.
А раньше я на лыжах ходить, спускаться, бегать и пр. не любил. Мне государство
выдавало лыжи бесплатно. В моём лесостепном историческом техникуме, например.
Исторический техникум надеялся, что лыжные кроссы укрепят мою мужественность,
подготовят меня к защите родного края или, напротив, защите трудящихся края чужого.
В школе наш класс учили бросаться в самоубийственные штыковые атаки, метать
гранаты, отличать по запаху отравляющие газы, по цвету-яркости – атомный взрыв от
водородного, по звуку – работу танковых моторов «Леопарда» от «Т-60».
Во дворе нас учили допрашивать, вешать и расстреливать пленных. На улицах –
диагностировать переломы и вправлять выбитые челюсти. Дома – копить сухари, крупы,
спирт, лекарства, сахар. В очередях приучали к терпению у комендатур и пунктов эвакуации.
В гостях – нажираться на грядущую зимовку, сгребая недоеденное в карманы и шапки. В
кино и банях случались облавы. В театре «Оптимистическая трагедия», а там – «кто ещё
хочет попробовать комиссарского тела?», анархист Сиплый и не то чтобы хеппи-энд.
А тут ещё и лыжные кроссы!
Я считал, что вполне уже годен к нестроевой службе при обозе наступающих на
развалины Парижа краснознамённых гусеничных армад. Учил языки, хотел в трофейную
команду. На лыжах не хотел, а это оценки, выговоры и презрение сизоносого доцента
кафедры физвоспитания.
Поэтому я что? Поэтому я лыжи ломал. Ломал я их в лесу, наедине с природой,
колошматя по пню.
Три раза государство выдавало мне лыжи с ещё теплыми от чужих ног ботинками. Что
тоже являлось своего рода подготовкой к грядущему неизбежному. И все три раза я случайно
ломал лыжи о пень.
А на четвёртый раз за мной, используя мою невнимательность, доверчивость к лесу и,
прямо скажем, надвигающуюся слепоту, заскользил следить сизоносый физкультурник. Наш,
как я его называл, педагог.
И вот зима. Лютая. Я стою перед деревом. Пня не вижу – он весь окончательно в снегу
затаился. Поэтому ёлка. Пушистая, красивая, накинувшая на себя белоснежную шубку,
немолодая, но стройная. Свежая. И вот я хреначу лыжей по упругим её ветвям. А ёлка-
озорница играет со мной, кокетничает. Пружинит, сволочь. Не ломается лыжа.
Надо мной вороньё кружит. Я красный весь, колочу лыжей злобно, хаотично, от меня
пар. Я как мужик-середняк, вернувшийся из недоброго города в свою голодную деревню.
Злость, тоска и позёмка. Только вороны радуют, орут и машут крыльями. Короче, новый год в
колонии усиленного режима, добавленный администрацией колонии к предыдущему сроку.
– И что это мы тут делаем? – слышу вкрадчивый вопрос.
Не оборачиваясь, выпустил лыжу из рук, молча и не мигая обтёр лицо снегом.
«Буду валить физкультурника, – решил, – потом грех замолю, а лес не выдаст, схоронит
нашу маленькую педагогическую тайну. К весне ближе я уже буду в Ашхабаде, на стройке,
звать меня будут Фирдуз, там граница, копыта, Тегеран, Персидский залив, смена документов
и танкер. Поножовщина в трюме с носатыми греками. Далее карьера миллионера-
судовладельца, белый смокинг, оперная певица в любовницах, бриллиант в зубе у собаки,
яхта из палисандра, опиум, таинственное убийство певицы, собачий зуб с бриллиантом в
кармане, Монако, казино, проигрыш, револьвер, осечка, выигрыш, возвращение на родину в
костюме образованного раджи. Всё стройно, чётко просчитано, план прекрасен!»
Оборачиваюсь к доценту. А он своей судьбы не знает, думает, что его синий
тренировочный костюм с надписью «Спортобщество «Пищевик» 1980» спасёт, обеспечит
ему легкое вознесение.
Но глаза-то у него есть. Поэтому он на три шага от меня сразу отошёл. От меня же пар
валит, я красный, на щетине снег тает, и запах от ботинок с чужих ног тоже, знаете, не
обнадёживает.
– Что я тут делаю? – тихо спрашиваю у отступающего физкультурника. И сразу в крик,
тут важно дать мгновенный переход, секундный переход фазы торможения в фазу обострения
болезни мозга. – Вы! ВЫ, Сергей Сергеевич! Только! Посмотрите! Ворона на верхушке!
Терзает! Терзает!.. – тут пауза, резкое понижение тона, растерянность, боль и на выдохе
безнадёжно: – Бельчонка…
– Шемякин, вы идиот?
– Я идиот.
– Отдайте лыжи. Я поставлю вам зачёт. Никому ничего не рассказывайте.
Комсомольские взносы
Однажды, очень и очень давно, декан изловил меня в момент моего возрождения из
пепла.
В пепел я превратился, проводив своего друга Серёжу Н-ва в армию.
Рассказывал уже эту бесстыдную историю, прекрасно характеризующую моё
разрушительное влияние на все стороны жизни людей, окружающих меня.
Вкратце напомню. Мы с Серёжей жили в одной общежитской комнате. И
символизировали собой два полюса одного холодильника «Полюс».
Папа у Серёжи работал директором крупного свинокомплекса. А я жил сам по себе на
гречневых и гороховых концентратах.
Завтракал Серёжа двумя ломтями свинятины, которые из-за знания общежитских нравов
жарил тут же, у нас в комнате, деликатно задёрнув от меня занавеску. Обедал Серёжа тоже
чем-то очень диетическим на основе смальца и копчёностей, ужин я обычно не наблюдал,
потому как горбатым шакалёнком бегал по коридорам общежития нумер два, обезумев от
гастрономических кошмаров.
В нашей комнате пропахло сытой едой всё: Серёжа, его вещи, мои вещи, подушки,
одеяла, учебники, я жратвой тоже пропах насквозь. Омерзительная привычка нюхать пальцы,
галлюцинации, бред стали моими постоянными спутниками.
Холодильник свой Серёжа запирал на изящную цепочку с замком, которые ему привезла
из свинокомплекса мама. Она при этом привезла ещё пять кило копчёного сала и две банки
маринованных с перцем пятачков. Думаю, что в детстве у Серёжи были забавные игрушки, а
его детская была красиво убрана поросячьими головками и гирляндами сосисок над
кроваткой в форме свинки из натуральной кожи.
Серёжа очень любил эти маринованные пятачки и, похрустывая, закусывал ими водочку,
которая, понятное дело, при такой диете его не губила, а делала всё краше и краше. Человек
на моих глазах наливался телесной красотой не по дням, а по часам.
Стали приходить к нам повестки из военкоматов. Родина настойчиво звала нас к себе в
армию, гостеприимно указывая номер статьи Конституции.
Серёже повестка всё никак не приходила и не приходила. На проводах в рекруты какого-
то очередного счастливца Серёжа сказал, что служить вообще не собирается. Сказал
негромко, времена были ещё прилично социалистические. Но в глазах у Серёжи стояло
безмятежным синим озером понимание жизни.
В ту же ночь я сел за письменный стол, взял пропахшую свининой бумагу, липкую ручку
и написал между жирными разводами письмо в «Красную звезду». От имени Серёжи Н-ва. В
письме говорилось, в частности, что дед-балтиец и отец-тихоокеанец Сергея с осуждением
смотрят на него, до сих пор не служившего, а военком района подполковник Б. Гусев под
надуманными предлогами отказывает Сергею в его праве защищать нашу страну. «Под
надуманными предлогами» я подчеркнул два раза. Письмо завершалось просьбой направить
Серёжу служить на флот, желательно на атомную подводную лодку. Подписал просто: Сергей
Н-в. И утречком опустил в почтовый ящик.
Я сам не ожидал, что это письмо опубликуют в «Красной звезде» в рубрике «Навстречу
съезду ВЛКСМ».
За Серёжей пришли прямо в лекционный зал. Пришёл сам подполковник Б. Гусев и два
капитана.
С большим и понятным волнением я читал письма, которые мне писал друг Серёжа из
Североморска. В этих письмах было всё. В тех местах, где описывалась моя судьба в
инвалидном кресле на вокзале, я всегда прерывал чтение и замирал.
Через полгода я привык к этим письмам, перестал их хранить у сердца и начал усиленно
отжиматься от пола и бегать в загородном парке. Записался в секцию гиревого спорта.
Вот при возвращении с тренировки, на которой я много плакал и просился домой (тм),
меня и подловил наш добрый король Дагоберт. Декан наш замечательный. Который меня, в
принципе, помнил, как-то распознавал на визуальном уровне, но имени моего запоминать не
хотел.
Декан схватил меня за руки и взволнованно произнёс:
– Джеймс! У нас на факультете произошла беда!
Если бы передо мной не стояла самая главная беда на факультете, если бы она не так
крепко держала меня за руки, то, возможно, я и не стал бы впоследствии тем, кем стал. А
просто вырвался бы и убежал.
Но что-то меня остановило, и две беды факультета разговорились.
– Понимаешь, Джим, – сказал мне декан, – у нашего факультета огромная задолженность
по членским взносам. Мы много должны комитету комсомола университета. Студенты не
платят свои взносы, понимаешь?! И поэтому образовалась задолженность. Комитету
комсомола университета. Студенты не хотят платить, и задолженность получилась,
понимаешь, да?!
– Перед комитетом комсомола? Задолженность перед комитетом комсомола
организовалась, да? – уточнил я на всякий случай, переминаясь призовым жеребцом и
прикидывая, смогу ли выбить головой стекло и скрыться в кустах.
– Да! – ответил неторопливый декан. – Студенты не платят вовремя взносы, и
образовалась задолженность.
– Это очень плохо! – честно признал я. – За это по головке не погладят. За задолженность
перед комитетом комсомола. В такое время это очень плохо, когда студенты вовремя не
платят взносы.
Стекло уже не казалось мне таким уж толстым.
– Ты, Джин, вот что: ты должен нам помочь, да. У Колесниковой, – декан посмотрел в
бумажку, – не получается собирать взносы вовремя. Ты должен ей помочь взносы собрать.
Стекло казалось уже совсем тонким и манило.
– Я обязательно помогу! – пообещал я максимально честно.
– Давай сюда зачётку! – внезапно хищно сказал декан. Помог мне её найти и спрятал в
свой карман. – Верну, когда… – декан посмотрел в бумажку, – Колесникова скажет, что
задолженность перед комитетом комсомола ликвидирована.
«Прекрасно, Джек! – сказал я сам себе. – Прекрасно! Очень удачно всё сложилось.
Правда? Главное, секция гиревого спорта очень помогла!»
Через два часа я был вышвырнут из всех возможным общежитских комнат, в которые
входил с требованием комсомольской дани. Я орал и бесновался, стучал кулаками в двери,
давил на сознательность и простую человеческую жалость.
Может, на других факультетах это бы и сработало. Но на историческом факультете, сами
понимаете… Какая жалость, если кругом конспекты по гражданской войне?
Обида была в том, что дело-то пустяшное было: по две копейки с носа в месяц. Но
первый сбор украли, вторую сумму как-то потеряли. В третий раз собрали не со всех, и такая
карусель несколько месяцев продолжалась. Но не кошмарная сумма корячилась, нет.
С огорчением и болью вернулся в свою конурку.
После ухода Серёжи Н-ва на флот комнатка моя не осиротела. Ко мне подселили
отслужившего пограничника Ваню, и жизнь наладилась.
Ваня выпивал. А так как его путь в страну зелёных фей только начинался и весил Ваня
около центнера, то алкоголя ему требовалось довольно много.
Недостаток средств Ваня возмещал, работая сторожем в школе, в которую по ночам
запускал всех окрестных сластолюбцев и женщин трудной судьбы. Деньги, полученные от
сластолюбцев, Ваня аккуратно пропивал, заглушая совесть и расшатывая нервную систему.
У него начали появляться странные идеи и видения. В видениях этих Ваня был страшен.
Спал я в такие Ванины периоды, как кашалот: только одной половиной мозга. Вторая
половина стояла на страже моего здоровья и жизни. Потом половины мозга менялись
местами, происходила смена караула, и к седьмому дню видения начинались уже и у меня.
 – У тебя водка есть? – спросил у меня Ваня.
– Водка будет, когда мы с тобой ликвидируем задолженность перед комитетом
комсомола! – произнёс я, валясь в постель. – Студенты не платят взносы, понимаешь,
Джеймс, а Колесникова не справляется… декан зачётку… песец! – засыпая половиной мозга,
обрисовывал я ситуацию.
Я даже не заметил, как Ваня взял обмотанную изолентой монтировку и вышел из
комнаты, приставив на место нашу традиционно полуоторванную дверь.
Утром я проснулся уже второй половиной мозга и понял, что стал жертвой какого-то
насилия. Иного объяснения тому, что я лежу в постели и весь усыпан, как среднеазиатская
невеста, бумажными деньгами, найти мне было трудно.
Ощупал себя всесторонне, посмотрел под кровать, попил воды. Под раковиной
обнаружилась коробка из-под обуви, в которой тоже были деньги. Деньги были ещё на полу и
даже в сортире. Ощупал себя ещё раз. Отлегло от сердца, не так уж я и свеж был, чтобы за
моё потрёпанное житейскими бурями тело платили такие бешеные деньжищи. Тем более что
и Ваня спал среди синих и красных бумажек. А он-то просто так не сдался бы.
Собрал Ванятка за ночь адское количество рублей. Нет, не только с историков, он
методично прочесал два общежития, заглянул и к юристам, и к филологам. Сначала трезвым
собирал, объясняя ситуацию с задолженностью, а потом где-то разговелся и стал просто так
входить с монтировкой и уходить уже с купюрами.
«Лет семь, – думал я, разглядывая собранные кучей дензнаки, – как минимум. На зоне
надо будет в придурки постараться попасть. В библиотеку или в прачечную,
самодеятельность поднимать».
В голове лаяли конвойные собаки и лязгали запоры этапных вагонов.
Отучился ты, Джим, отучился…
Деньги мы с Ваней сдали в комитет комсомола. Я успел написать красивым почерком
обращение к М. С. Горбачёву от лица студенчества. В комитете, увидев меня с петицией и
причёсанного Ваню с коробкой денег, сначала не поверили глазам.
– Это наш почин! – торжественно произнёс я взволнованным голосом коммунара. – На
памятник первым комсомольцам нашей области. И ещё тут задолженность по взносам…
На съезд ВЛКСМ Ваня поехал один. Мою кандидатуру зарубили в комсомольском
обкоме.
Прошлое
Проезжал мимо своего первого адреса в Самаре. Снимал в 1986 году комнату у одного
странноватого бывшего инженера, женатого на не менее странноватой учительнице
рисования.
Инженер был рыбак. Жена лила из гипса фигурки. Вязки чехони, низки воблы, веревки с
лещами на все комнаты протянуты. Снасти по углам. Лодка в коридоре. И все это благоухает
то так, то эдак среди гипсовых бюстов и каких-то посмертных масок.
Правда, не все маски были посмертные. Два раза хозяйка снимала гипсовые слепки с
моего выразительного лица. Не знаю, чего она хотела этим добиться. Но упорно уговаривала
продолжить творческие эксперименты с моим увековечиванием.
Одну маску подарила мне. В полном обалдении держал в руках своё гипсовое лицо,
тревожно прислушиваясь к своим внутренним ощущениям. Это как скальп свой держать в
трясущихся руках под свист прерий.
Повесил слепок на стену.
Снял на следующий день. Отнес в университет и подарил археологу Вашенкину. Тот
удачно пристроил мою личину в экспозицию, неожиданно посвященную раскопкам Помпей.
Пока экспозиция действовала, пару раз заходил любоваться на себя. Под моим гипсовым
лицом красовалась трафаретная надпись: «Одна из жертв вулкана Везувий. Нумидийский
раб».
Пока хозяйка квартиры предавалась со мной творчеству, хозяин приучал меня к поискам
правильного опарыша и копке червей. За прослушивание лекций про опарыша мне
полагалась поощрительная награда – вобла. А то и две. Плюс я негромко заимствовал из
хозяйской коллекции эту питательную и полезную рыбу.
Из воблы я варил суп с пшенкой. Воблой я закусывал воду из-под крана или даже чай. На
воблу менял сигареты. Воблой я подманивал к себе доверчивых микрорайонных девушек.
Вобла меня кормила, утешала, доставляла телесные удовольствия. А после сдачи зачета по
мировой художественной культуре я понял, что вобла меня, в принципе, и учит ещё.
Обеспечивает стипендией. Вобла была моей утешительницей.
От омерзительной привычки нюхать пальцы я избавился совсем недавно.
Рядом с домом тянулась, да и сейчас тянется железная дорога. Стальные строчки,
сшивающие расползающуюся рыхлость моей страны, как сказал бы на моём месте человек
эстетически выверенный. Засыпал я под шум составов, спал под перестук колес и гудки.
Просыпаешься, и полное ощущение, что прибыл в новое удивительное место. Может, в
Сызрань. Или даже в Рузаевку.
Походкой в ритме «тыдысь-тыдысь» кидаешься к окну. Разводя руками висящую чехонь,
прилипаешь к стеклу. А там всё то же самое, что и вчера. Никуда не уехал. Небо. Труба.
Сортировочная. Ночью опять куда-то едешь под перестук, ещё немного, ещё чуть – и ты
вырвался, а утром – вобла, гипс, зубная паста «Поморин».
Это как с Интернетом, что тут объяснять.
Вышел из машины, прошелся по старым дорожкам. Жизнь, жизнь, куда ты подевалась?
Романтик
Всей своей жизнью наш друг Костя доказывает, что в жизни есть место романтике,
любви, нищете и оптимизму.
Собственно говоря, наш друг Костя состоит из всех этих названных качеств.
Прочие проявления жизни волнуют его гораздо меньше. Деньги, карьера, признание
благодарного отечества вызывают у Кости снисходительную усмешку всё повидавшего
крестоносца.
Мы пытались найти Константину приличную работу с атрибутами: заработной платой,
кабинетом и перспективами. Всё закончилось довольно предсказуемо и очень-очень быстро.
В один из зимних вечеров, когда мы с друзьями занимались развивающими настольными
играми в карты, дверь распахнулась. В клубах морозного пара стоял Константин в
неожиданно каракулевом манто. Лик его был бледен и иконописен.
В чём только ни застигали Константина так называемые «неожиданные тяжелые
обстоятельства» в лице мужей-дальнобойщиков, братьев Агакеримовых, Руслана и Аликпера,
татуированных сожителей, милиционеров, прибывших по вызову мстительной и глупой
соседки… Но в женской шубе на голые эффектные плечи Костю мы имели счастье видеть
впервые.
Тем более всем стало горько на душе, потому как, по нашим подсчётам, Костя в это
время должен был ишачить программистом в подразделении одного топливного холдинга,
куда мы его сообща, не без приключений, засунули.
– Укройте меня, друзья! – с обречённостью молил Костя. – Я люблю и любим, но
обстоятельства!..
Вскоре по следу Константина пришли и обстоятельства, забрали шубу своей жены и
вразвалку удалились.
Мы все вылезли из-под стола. Я прижимал к разбитому носу кусок занавески. Б-ч
держал одной вывихнутой рукой разбитую об стену другую руку. Вадик придерживал
пальцем чуть надорванное ухо.
Костя спустился с антресолей и тяжело вздохнул.
Мы решили оставить Константина в покое. Потому как уже устали быть свидетелями
волны «необоснованных упрёков и поцелуев рук».
Костя не унывал. Водил к себе в пустой гараж женщин и пользовался их
благосклонностью.
Для создания атмосферы Константин зажигал свечу. Тогда женщины понимали, что к
чему. И если свеча в гараже зажжена, то любые отговорки бессмысленны.
Это сейчас девушки недоумевают до последнего. Раньше было иначе. Свечой Костя как
бы подчёркивал то важное обстоятельство, что если женщина прошла, спотыкаясь на
щебёнке, за ним три километра по пустырю под вой собак со стройки, то он это ценит. И
сейчас произойдёт волшебство… Как-то так, в общем.
Свеча горела на столе, отражаясь и преломляясь в рядах банок с помидорами и
огурцами, выставленными на гаражных полках. В углу стоял велосипед. Женщины начинали
надеяться на благополучный исход этого увлекательного приключения и выпускали из рук
гаечный ключ, незаметно подобранный в начале гаражного визита.
Отсюда вывод: свеча и помидорные банки по отдельности пошловаты в качестве фона
для любви на ватнике, а в сочетании друг с другом – вполне приличны. А нищета ухажёра –
настоящий фильтр для подтверждения искренности чувств и кристальности намерений.
Помимо гаражных рандеву, Константин любил вылазки на природу. С женщинами,
которым Костя жарил на костерке докторскую колбасу. Иногда он звал и нас с собой,
поделиться охватившими его эмоциями.
Я смотрел на женщин, выбравших романтика Костю, с уважением. Не каждый день
увидишь такое чувство вживую.
 Хотя иногда закрадывалось подозрение, что докторская колбаса свою роль тоже играла в
этом непростом женском выборе. Дам-то Костя подбирал себе своеобразных, не будем
лукавить.
Игрушки
Удачно почесался спиной о стенку в турецкой бане.
Стенка показалась мне приятно шершавой. Я и почесался спиной.
Клочья шкуры летели до раздевалки. Не знаю я удержу, вот что скажу.
Вот был у меня в детстве заводной медведь. В спине дырка, в дыре ключ, повернул пять
раз – медведь начинает шевелиться, урчать и делать вид, что мёд из бочонка жрёт.
С помощью медведя воспитатели мои, потевшие в три смены в попытках моей
социализации и общего одомашнивания, пытались мне внушить систему причинно-
следственных связей.
Вот медведь, ключ, уязвимое место на медведе, суй в медвежье уязвимое место ключ, с
сопением ключ проворачивай, и медведь тебе выдаст поучительное шоу. Понял?
Конечно, понял! Ведь если от пяти поворотов ключа медведь шевелится, то от десяти,
поди, ещё и заговорит! По-моему, логично.
После десяти проворотов со скрипом медведь действительно чуть было не заговорил.
Что-то в нём так, знаете, ёкнуло, вот чуть-чуть, казалось, немного ещё, потерпи, родимый,
давай!..
А медведя тут парализовало. Кондратий его обнял. Карачун схватил.
Я сделал вывод, что излишнее внимание к тому, чей танец ты хочешь увидеть, вредно.
Когда игрушки простые, они калечат внутренний мир одного. А если игрушки сложные,
измыслены техническим гением, то покалечить могут очень много людей. Даже годы спустя
аукается эхо.
У знакомых моих рос некрупный сын, потом родилась ещё дочь. Родители были
отличные, игрушек у детей было море. Особенно таких, знаете, на батарейках. Нажимаешь
корове на пузо, корова поёт «Очи чёрные», тряся выменем и широко распахивая рот.
Она мне особо нравилась. Я и в гости приходил к знакомым, чтобы с коровой этой
поиграть. До семи раз прослушивал и глупо хихикал. Хорошая была корова, весёлая,
отзывчивая и такая сообразная во всём.
Дети подросли. Игрушки с подсевшими немного батарейками оттащили в гараж.
Засунули в мешок, мешок повесили на крюк, поверх мешка со временем навесили
брезентовый плащ.
Года два прошло.
Приехал тесть в гости. За каким-то лихом полез в гараж, старый алкоголик. И при свете
фонарика начал в гараже шебуршиться гадюкой в камышах. Нашёл бутылку. Усугубил
состояние. Пошёл нетвердо к выходу и покачнулся.
Всем телом въехал в мешок со старыми игрушками, укрытыми до времени брезентовым
плащом.
Игрушки в мешке очень обрадовались, что за ними детство вернулось. И сразу стали
петь, трясти своими пыльными немолодыми телами. В темноте мешка. А батарейки
подсевшие. Поэтому вместо пения – низкий вой, вместо весёлого подёргивания лапами,
головами и хвостами – старческое артритное шевеление.
Короче, тесть увидел, как ожил брезентовый плащ, и, колыхаясь, утробно воя, хочет
тестя убить, не знаю, поработить, что там плащи из гаража со старыми алкоголиками делают?
Игрушки про тестевы переживания не знали – они в мешке, им не видно, кого они там
веселят. А тесть про игрушки был не в курсе, но был очень в курсе неврозов на почве
регулярной интоксикации.
Не совпали тестя и игрушек из мешка колебания души. Игрушки радуются, что за ними
пришли, вернулись за ними, скоро мы увидим свет, наддай, Патрикеевна, тряси выменем
шибче, свобода! свобода скоро! мы любим и любимы! не подведи, Михеич, рви гармонь,
косолапый! ещё немного! немного ещё!..
 А тесть видит, что это за ним тоже пришли, что всё, амба, кончилась жизнь, прощайте,
скалистые горы! отплавал своё, морячок (он механиком на сухогрузе работал), суши вёсла,
корабли, покинувшие строй эскадры, считаются вышедшими из боя самовольно, бей
морзянку, спасённых нет!.. А-А-А!
Тестя из гаража выманивали всем миром. Он пугливо отнекивался, и пришлось его
выволакивать, всклоченного и неясно улыбающегося. С чуть ли не перекушенным фонариком
в обеих руках.
Игрушки освободили, почистили, заменили батарейки, раздали в хорошие руки. Тестю
тоже пришлось немного батарейки заменить. Он теперь аквариумист, стал строг, не шутит, на
праздники к друзьям не ходит, купил «форд», сажает огурцы. Тёща не знает, как китайским
игрушечникам в церкви молиться.
Отсюда выводы: трясти выменем и петь надо, даже если сидишь в мешке дикое
количество времени. Детство может достать и через годы. Искусство исправляет нравы.
Кукуруза
Лежал я как-то на пляже. Море. Ш-ш-ш-ш-ш. Песок. Жара. Выцветшее небо.
В двух шагах от меня лежит мужчина. В тёмно-сером костюме, лицом в песок. Ему
нехорошо.
А мне хорошо – я по сторонам смотрю.
К нам идёт женщина с совершенно невероятной кастрюлей на брезентовом ремне.
Кастрюля жаркая. Женщина очень жаркая. И яркая такая. Рыжая, щёки просто в кулаки не
сгребёшь, ноги толстые, в офицерских ботинках, загорелые в коричневое так, что где ноги,
где ботинки, различить можно с трудом.
Я как клиент её не заинтересовал – лежит там что-то худенькое, невнятное, в одних
трусах. А вот мужик в костюме показался ей поперспективней.
Дама с котлом на ремне наклоняется к моему респектабельному соседу, который что-то
чувствует и перестаёт дышать в песок. Ну, дама ему ботинком без шнурков под ребро раза
два несильно. И говорит:
– И что?! Вы будете себе думать или брать? Вы пшёнку, мужчина, покупаете?!
Пшёнка – это кукуруза варёная.
Мужик в двубортном поворачивает лицо и негромко, в песок так несколько:
– А может, вы хотите показать?
Тут женщина опускается перед мужиком, как перед Богородицей, на колени, открывает
котёл, пар как из Везувия – в бледное небо ах-х-х!
Мужчина смотрит в кратер. Пот, песок – всё туда же.
– Ай, оно у вас маленькое!
И тут женщина-кукурузонос произносит фразу, которая вот уже двадцать с лишним лет
выручает меня в самых причудливых ситуациях. Вот она стоит перед мужиком на коленях, их
разделяет только кастрюля и пережитое с другими. И она говорит:
– Маленькое?! Зачем мне вы говорите такое?! Возьмите их в руку – вы ужаснётесь! Нет,
вы сожмите – и молчите! Маленькое!
Телефонный разговор
Звонили из самого Стокгольма.
Я подумал, что Нобелевская одумалась. Оправил орденские ленты, взял телефонную
трубку, выпрямился у зеркала и внушительно произнёс:
– У аппарата в негодовании…
К огромному сожалению, Елизавета Генриховна, отъехавшая в Швецию свою, попала
под тлетворное влияние своей тамошней аккуратной родни. И родня её мне стала в телефон
говорить слова о моём странном воспитании нашего несовершеннолетнего алмаза. И то я не
так, и это я не эдак.
Под градом улик орал в трубку первые пришедшие на ум сочетания букв. В разговоре с
соотечественниками это прокатывает. Пятьдесят тыщ подписчиков тому верной порукой
служат.
А шведы на чарующую магию моего визгливого голоса не велись и гнули свою
скандинавскую линию:
– Чем вы кормили дитя? Если она не хочет есть вегетарианские тефтеллен унд злакен с
обезжиренным миндальным и витаминизированным молоком?
– Ну… это… – интеллигентно откашливаюсь. – Баранина, питательные смеси из масла и
хлеба, пирожки с ливером… Мороженое. Селёдка с пюре. Блинчики. Эти, как их… каши с
вареньем. Капуста с брусникой. Дичь. Тортики там… Крошечные! Крошечные тортики!
Вобла, жерех. А! Яблоки! Яблоки же были! Яблоками кормил! С временно, хоть и навечно
добровольно возвращенных исконных территорий!
– Она действительно не хочет есть доброкачественную…
Я переспросил.
– Доб-ро-ка-чес-твен-ную пищу… – повторили.
– Какую?! – не поверил.
– Полезную и сбалансированную!
– Толокно, что ли? – Я-то в диетологии – ого-го.
– Что?
– Толокно? Не хочет есть ваше толокно?! Из опилок-то?! – голосом крепну. Ведь кормил
же яблоками.
– Какое толокно? Что вы там говорите? Вы кормили девочку консервами?
– Я их от неё прятал!
– Консервами кормили?
– Яблоки были, иные там… плоды и соцветия…
– Вы понимаете, что консервы вредны детям?
– Яблоки, говорю, давал… Чего это они вредные-то стали вдруг, консервы?! Со мной так
нельзя. Аргументируйте!
– Вы консервы ей давали?
– Ну, так… полакомиться давал. Хлебушком там помакать… со сковороды. Понимаете,
когда лук и картошка, а сверху… и осень, то чего тут кривляться-то? Очень полезно!
– Девочка сказала, что больше всего она хочет солёное печенье из рациона для солдат!
Вы давали ей еду для солдат? Из пятнистой коробки?
– Крошка моя! Не забыла! Не забыла! Люди, несите флаги и факелы! Праздник сейчас
состоится! Барабанам частую дробь зо́рей бить!
– Что вы сказали? Мы не очень…
– Полтава! Полтава!
 – Вы давали ей сосиски из коня?
– Слушайте её больше! – ненатурально засмеялся. – Это же выдумщица милая! Скажет
тоже… из коня…
– Вы давали ей сосиски из лошадиного мяса и жира. А ещё тогда же она видела варёную
голову овцы.
– Сон! Просто сон сморил нашего ангела… С кем не бывает! Хе-хе… Мы голову без неё
ели. В гостях у профессора, кстати. Невропатолога.
Зачем соврал про невропатолога?
На самом деле Лизе понравились американские галеты с какими-то впаянными в них
овощами. Сам не знаю, как получилось.
Но не было у меня приказа флаг спускать перед шведами.
Радар
Есть по дороге в мою загородную хижинку одно заповедное место.
Обычный проезжающий, мчащийся на бричке по казённой ли надобности, по частному
ли произволу, минуя это место, только губу закусит, творя крестное знамение. Да присосётся
с жадностью к баклажке с французской водкой, отмахиваясь от укоризн верной супруги
своей. Да ещё и примолвит при этом некоторое такое словцо, а то и два словца, так что
супруга, захлопнувши свой красиво очерченный рот, помолчит-помолчит, глядя на
проносящиеся мимо ели с осинами, а потом и сама рукой махнёт, сдвинет дорожный капор на
затылок, да и усугубит за супругом остаточек в два мощных глотка. И вот уже песня, вот и
объятия, поцелуи и укромные поглядывания баловника-ямщика через плечо.
А всё потому, что на одной из суетливых развилок установила деревенская ГАИ радар.
Очень раритетную вещь списали за ненадобностью с марсианского флота вторжения.
Мощная боевая тренога, увенчанная чёрным ящиком. Композицию дополняют комки
проводов, выглядывающие из чуда враждебной техники. Главный, становой провод-жила
неким намёком уходит в кусты, где, вероятно, находится питательный аккумулятор.
Красиво.
Одно время для маскировки это сооружение деревенские гаишники, со свойственной
сметливым селянам простотой, накрывали маскировочной сетью. Сеть набрасывалась на
радарные распорки, и бездушный радар сразу становился похож на доброго снайпера,
случайно севшего на кол и по этому поводу несколько замершего.
Представляю, какая радость царила в домах у сельских дорожных милиционеров, когда
они по блату раздобыли себе такое чудо. Я так полагаю, что и в долг взяли они немало у
односельчан, и купили себе необходимые вещи из магазина «Культтовары». И всё в расчёте
на грядущие с технического прогресса барыши.
Общая диспозиция была такая. Устанавливается замаскированный сетью радар. В
двухстах – трёхстах метрах от радара, за горой, устанавливается пост. При получении сигнала
о превышении скоростного режима гаишники гурьбой высыпают на дорогу и пресекают
дорожный беспредел.
Но реальность разрушает самые смелые планы. Радар стали постоянно опрокидывать
несознательные водители.
Решили установить радар поближе к посту. Но выяснилось, что просвистевшая мимо на
огроменной скорости кавалькада не успевает быть перехваченной. А следовательно, перед
нами упущенная выгода. Тем более обидно, что сельские гаишники должны по рации
передать информацию о произошедшем кошмаре следующему посту. И все деньги
достанутся коллегам-конкурентам.
Выход был найден. По зиме позапрошлого года у замаскированного радара поставили
охранителем босо– и черноногого цыганёнка. Который, приплясывая на искрящемся в свете
фар снегу то ли от известной живости цыганской натуры, то ли от дикого мороза, охранял
радар.
Встретить в январе пляшущего и прыгающего в заснеженных кустах цыгана – для моих
краёв это пока диковина. Многие стали притормаживать для рассмотрения этнографического
курьёза. Выручка у гаишников падала. В домах у деревенских луидефюнесов воцарились
плач и запустение.
Тогда цыганёнку смастерили фанерную будку, в которой он должен был бдительно
сидеть и препятствовать надругательствам над радаром. Для пущего бережения будку
закамуфлировали под четырёхугольный сугроб. Цыганёнок, которому было одиноко, слепил
себе друга-снеговика и воткнул рядом маленькую ёлку. Поставил в будке печурку, в которой
жёг ящики.
Снеговик, будка, попискивающий радар и пляшущий цыганёнок перезимовали, всем на
радость, успешно. Цыганёнку водители подкидывали жратву и курево. За это цыганёнок
показывал представление с радаром, пересказать которое я не могу. Но дальнобойщикам
нравилось.
 Весной армяне построили на месте растаявшей снежной бабы фанерную шашлычную.
Летом ландшафт обогатился шиномонтажным сараем. Естественно, что вскоре тут уже
клубились проститутки, которых стали крышевать озверевшие от происходящего сельские
гаишники. На обочинах по обе стороны дороги развернулась продажа всякого ужаса:
эмалированные кастрюли, полотенца, хрусталь и даже воздушные змеи. Потянулись к этому
месту бабки-яблочницы. Установили пивной киоск. Наставили скамеек под навесами…
Теперь вот строят бензозаправку. Уже видели китайцев. Сначала двух, а через день уже
шестнадцать.
Радар несколько оттеснён с повестки дня быстротекущим потоком жизни, но продолжает
функционировать, олицетворяя собой центр этой молодой вселенной.
Я думаю, что наблюдаю за рождением нового славного города на карте нашей Родины.
Кожаный плащ
Я так уж устроен, что даже в слабом дуновении ветерка обновлений мне слышится
скрип поднимаемого ножа гильотины. Всё ведь начинается с малого, говорю я, запирая на
ключ дверь чулана, не слыша стоны узников-реформаторов.
Однажды, очень и очень давно, я купил себе плащ из кожи.
До покупки плаща я ходил в удивительном пуховике, сшитом подневольными
китайскими старушками, которых по слепоте их и женской непригодности приковали цепями
к «Зингерам» в подвальных фабриках Пекина.
Пуховик был прекрасен. В сущности, это был не столько пуховик, сколько перьевик. На
третий день носки перья пуховика уверенно сползли мятой грушей вниз, и мой
мужественный силуэт несколько преобразился в сторону исконного русского добродушия на
вате.
Примерно в таком обличье сидели под хлопьями снега на козлах замерзающие русские
извозчики, с нетерпением ожидая неминуемых побоев от загулявших седоков.
Метафизическим плюсом моего гипотетического пуховика были вылезающие из всех его
многочисленных швов перья, которые я застенчиво выдёргивал, дивясь их разнообразию.
Часть перьев принадлежала, видимо, массово забитым в Китае чьим-то православным
ангелам-хранителям, покинувшим белогвардейских хозяев после Гражданской войны. Белые
и запах такой…
Однажды я, поднатужась, выдернул из себя перо размером с локоть, весьма пригодное
для писания челобитий и духовных стихов при свете приказной коптилки.
Попадались перья и попроще, эти я пускал по ветру, любуясь незамутнённым взором
Форреста Гампа на их замысловатый танец.
Так и ходил: с необъятной пуховой задницей, увеличенной накладными карманами, и
торчащими из швов лебедиными перьями. Образ спивающегося херувима удачно завершала
меховая шапка-имитация. Под шапкой-имитацией подразумевалась псевдоушанка пегого
цвета с рудиментарными шнурками, отмирающими в процессе тупиковой шапочной
эволюции.
В целом своим внешним видом я был не совсем удовлетворён. Двадцать один год
человеку. У человека планы и возможности. Духовный пуховик с православием перьевым
меня не устраивал совсем. Сама Эволюция приходила ко мне в образе Ирины В. – первой
красавицы курса, и совсем было решилась на реализацию моих устремлений, но тут вылез
пуховик, зачастил скороговоркой, проявился по полной.
Поэтому и появился плащ с отстёгивающейся подкладкой. Это был прекрасный плащ.
Кожа на него пошла добротная до такой степени, что плащ мог стоять и без меня. Тем более
что он был и так до пола. Плащ мог выдержать удар трёхгранного штыка. К плащу
прилагалась романтическая пелерина. В этой стоящей дыбом пелерине я, даже если стоял как
вкопанный, казался мчащимся в бурю вестником надвигающейся чумы.
Накопление денег на покупку плаща заняло два месяца унизительных подработок и
обидного подхалтуривания. Например, трудно забыть, как я, галлюцинируя от отравы,
занимался по объявлению дезинфекцией в коммунальной квартире на улице Водников.
Отрава не очень брала тараканов, и жильцы с улицы Водников после моего третьего
безуспешного антитараканьего визита начали скверными голосами мне угрожать и телесно
мучить. Слава богу, новая химия помогла, и вместе с двумя каретами «скорой помощи»,
отъехавшими от соседних подъездов, куда вела общая вентиляция, отъехали и тараканы.
Под плащ пришлось менять походку, красноватым после тараканьего этапа стал взгляд,
поворот головы изменился, прочие привычки и пристрастия претерпели метаморфозы
страшного свойства.
Плащ меня поработил. Если в своём добродушном ангельском пуховике я был робким и
несколько заискивающим перед обстоятельствами ассистентом кафедры всеобщей истории,
то в новом плаще я уверенно претендовал на роль герцога-злодея, собирающего под свои
чёрные знамёна всю окрестную нежить.
 От природной вынужденной застенчивости не осталось и следа. Только захочешь
рассказать студентам что-то полезное и возвышающее нравы, а вот уже стоишь на кафедре,
топаешь ногами в лакированных ботинках (плащ заставил) по раскрытому тому Гиббона и
над вставшими смоляными кудрями сверкают молнии и кружит вороньё. Сполохи гибели на
стенах. Тени Аттилы и Аэция!
Университет мы с плащом покинули без сожаления. И начали строить свои жизни в
новом направлении.
О чём многие, конечно, жалеют.
Две Земли
Когда я был просветителем, я ездил по таджикским горным деревням с лекциями. Это у
нас такое родовое проклятие: читать проповеди по баракам.
В комплекте со мной по таджикским селениям ехала кинопередвижка с запасом
индийских фильмов и грузовичок с резиновыми галошами. Стоя в кузове грузовичка на
главной площади, я хлопал галошами и созывал таджикский народ на замечательную лекцию
с последующим просмотром кинофильма.
Из динамика на кинопередвижке рвалась индийская песня. Над моей головой
вздымались скалы. Всё вокруг было в персиковом цвету.
Приходили все. Потому что галоши раздавались строго после кинофильма. Я за этим
следил. Галошами, фильмами с Баччаном и моими лекциями власти отвлекали таджиков от
траффика всякого из-за речки и фундаментализма.
Лекции у меня были разнообразные. В основном про международное положение. Для
наглядности я возил с собой географическую карту. Географическая карта была с двумя
полушариями: Западным полушарием и Восточным полушарием.
Лекции мои пользовались огромным успехом. Это было, конечно, побочным явлением
траффика всякого из-за речки. Таджики пробовали то, что перевозили, и как-то привыкли к
несколько изменённому состоянию души. А тут и я с лекциями. Многие таджики наверняка
считали меня добрым видением, раздающим галоши по списку.
В селении Харшон после лекции ко мне подошёл местный интеллигент. Интеллигент
попросил дать ему автограф на книге Д. Рида «Десять дней, которые потрясли мир». Я дал.
Подписался просто: «Джон Рид. С надеждой на будущие встречи».
После моей автограф-сессии интеллигент подошёл довольно твёрдо к карте с
полушариями, минуту всматривался в неё, держась за лицо руками, повернулся ко мне и с
болью спросил:
– Что? Теперь две Земли, да?!
– Вот теперь – да… – с чувством ответил я и протянул интеллигенту две пары галош не
по списку и вне очереди.
Археолог
Приехавший к нам археолог Б-ов успел всё же произнести в конце ужина: «Я хочу
рассказать вам древнюю хурритскую легенду…»
Думаю, что это было последнее, что он произнёс на всю ближайшую неделю. Если уж я,
вековой дуб, утром искал многие необходимые для меня предметы на ощупь, то про
остальных сказать что-то положительное сейчас решительно нельзя. Их, беспечных, утром не
хотелось трогать даже вилами. Могу сказать только одно: кавалеры не терялись, пока дамы из
«Второго дыхания» давились горячей картошкой. У одной на плечах, помню прекрасно,
покоилась целиком шкура пушного зверя с башкой. Я даже не знал, в чьи глаза смотреть:
разницы особой не было, но у зверя они хотя бы не косили.
Потом я решил познакомиться с какой-то эффектной брюнеткой и, чувственно
подприсев, двинулся навстречу счастью, но оказалось, что это зеркало, и я очень ловко
обратил всё в шутку, хохоча в наступившей тишине.
Праздник, в финале которого я куражисто предлагал всем шампанского с клубникой, был
посвящен археологии нового типа.
Я одно время посильно занимался археологией и справедливо нёс заслуженную
репутацию самого невезучего археолога на всём белом свете. Там, где я выворачивал тонны и
гнал кубометры, где работа лопатой была похожа на паровозные гонки времён Великой
депрессии, где многие плакали, а многие смеялись, лупя по головам кулаками, словом, там,
где я осуществлял руководство, не находилось ничего. Вообще ничего сколько-нибудь
стоящего.
Как Калин-царь сидел я у своей палатки, пока студенты трясли передо мной шестью
кусками керамики. А вот Б-ов, выйдя по нужде в три часа ночи, мог случайно найти у обрыва
кубышку с арабским серебром. Я закладывал по семь полных шурфов в спёкшейся глине,
сжигаемый солнцем, и скрипел на зубах горьким пеплом, а Б-ов, помахивая совочком,
обнаруживал захоронение методом случайного тыка.
Я превращался на глазах в завхоза, а Б-ов – в звезду.
Я стоял на перроне в ситцевом платочке, кланяясь в пояс проходящим поездам, а Б-ов в
купе первого класса ехал в Париж.
Я водил боками, как обозная кляча, а Б-ов грациозно кланялся с медалью на шее.
В университетском музее мне был посвящён машинописный огрызок с надписью:
«Часть бронзовых ножниц для стрижки скота», а Б-ову принадлежали не просто стеллажи, я
их уже не считал, а целые панорамы: «Селище именьковской культуры» и «Погребение воина
эпохи раннего железа» с выцарапанной на бревне из погребального костра кем-то
совершенно неизвестным надписью: «Б-ов – козёл!»
Конечно, наши отношения из-за этого были очень драматичными. Помню ту
трёхминутную паузу, когда я туманным утром с пакетиком глауберовой соли молчал у б-
вского котелка с кашей. Помню и телеграмму, отправленную мной из Самары на хутор
Челюскинец Дубовского района Волгоградской области, где любвеобильно квартировался
наш археологический Моцарт: «Поздравляю двойней зпт целую зпт целую». Многие помнят
случай, когда деревенские приходили нас бить, а я случайно в пылу битвы переметнулся на
их сторону, прорываясь с воздетым армейским ремнём к конкуренту.
Но жемчужиной своей коллекции я считаю историю, о которой рассказать не решусь.
Ключевым моментом в ней, впрочем, был мой крик: «На кого рассчитана эта клоунада с
подставным уродцем?!» – и роспуск аттестационной комиссии.
А всё почему? А всё потому, что нельзя так! Нельзя фартовать на раскопе, пока другие
плачут от отчаяния, глядя на луговые цветы.
Быль
Третий день готовимся к свадебному торжеству в доме у бесполезного Федюнина.
Украшаем его облезлую голову лентами и кисточками, водим его, расслабленного как после
тифа, в баню, в которой он окончательно перестаёт соображать и начинает резвиться в
предвкушении семейной жизни, взваливая груз своих прожитых лет на наши с Б-чем плечи.
Естественно, каждый божий день застолья и праздники, гости сидят, обнимая двумя руками
свои печени и тихо икая перед переменой блюд.
Ясно, что жрать столько и так часто невозможно. Иной раз приходится вспоминать что-
то из жизни виновника готовящегося таинства. А вспомнить что-то хорошее про Федюнина
непросто даже мне – известному человеколюбцу и другу. Встаёшь из-за стола, чтобы
произнести здравицу в федюнинскую честь, а в голове вместо строгого плана
предполагаемого хвалебного тоста чьи-то бараньи рога, свист, тьма, полураздетый
милиционер и позёмка на пепелище.
Нет, я не настаиваю. Ко мне как к поздравителю тоже могут быть накоплены какие-то
претензии. Обычно если я принимаюсь поздравлять какую-нибудь именинницу («А станешь
стариться – сорви цветов, растущих у могилы, и ими сердце оживи!»), то по окончании тоста
гости молча забирают свои подарки, отдают их мне и уходят на улицу навсегда. Может ещё
дядя именинничный вернуться и ударить кулаком по заплаканной племяннице. Я в это время
тщательно сортирую подношения и сгребаю в особую сумку салаты и отбивные, переживая
за напитки.
Но такая радость у меня случается нечасто.
Вот что, что рассказывать о Федюнине?! Расскажу быль.
Это было давно, так давно, что Б-ч только докапливал в матрасике свой первый миллион,
Федюнин имел головные волосы, а я был свеж и невинен, как утренняя фиалка в каплях
росы.
– Поедемте по грибы! – внезапно предложил волосатый Федюнин осенним вечером. – Я
знаю удивительно грибные места, которые буквально рядом с городом, ну, не то чтобы рядом,
а как бы напротив, но всё равно недалеко, подышим свежим воздухом, запасёмся приятными
впечатлениями. А?!
Б-ч отказался ехать сразу, у него был насморк, головные и грудные боли, опухшие
суставы и гастрит. Плюс у него была мама, которая и раньше его в лес не отпускала, а по
достижении им двадцати пяти лет и вовсе запретила без неё появляться на улице.
Уговаривали Б-ча с час, прибегали к столику и отбегали от столика, били по рукам, плевали
на пол, качались на стуле, вносили образа.
В конце концов я психанул – у меня это очень удачно получается – и сказал Б-чу, что раз
он такой, то мы с Федюниным поедем за грибами одни, а в отместку за это Б-ч хоть раз в
жизни оплатит наш ресторанный счёт.
При словах «оплата» и «счёт» лицо Б-ча обычно начинает приобретать осмысленное
выражение, и он становится похожим на опоссума, который вот-вот притворится мёртвым и
упадёт с ветки, держась за сердце.
Утром Б-ч первым явился на место старта нашей грибной экспедиции в шапке с
козырьком и с ранцем за спиной. К тому времени Чикатило уже был казнён и паники на
улицах стало поменьше, многие проходили мимо Б-ча почти равнодушно, не пытаясь его
пнуть или укусить. Подтянулись и мы с Федюниным.
Экспедиция началась.
Через два часа блужданий в кустах и кривых сырых осинах даже оптимистичный
Федюнин понял, что мы заблудились и не помним, где оставили свои машины, термосы,
палатки и жратву. Б-ч хромал на две ноги и одну руку, которой он себе помогал при
передвижении, мотая шапкой с помпоном из стороны в сторону. Я был чуть пободрее и
прикидывал в уме, кого первого бить палкой по башке на случай начала голода.
Федюнин торил нам дорогу через всё более мокрый ельник и уверял, что вот-вот, ещё
немного и чуть-чуть. Я совсем было приготовился бить палкой Б-ча, как вдруг мы вышли на
берег лесной реки.
Потыкав палкой в речные глубины и вынырнув после того, как соскользнул с травы в
стылую воду, Федюнин предложил реку форсировать вплавь. Ибо обратную дорогу он не
помнит, а идти вдоль реки бесперспективно, потому что река упрётся в ещё более могучую
реку, потом в озеро, а потом окончательно опустится ночь и настанет время ужина.
Б-ч, которому плохело прямо на наших глазах, сказал, что плавать он совсем не умеет и в
воду не полезет. Но Федюнин уже продевал в рукава штопаной курточки Б-ча ободранную
молодую ель.
– Снимай с него сапоги – они будут поплавками! – скомандовал он, и я, как под
гипнозом, начал, по-петлюровски взрыкивая, стаскивать с впадающего в беспамятство
банковского сотрудника резиновые сапоги, надувать их и запихивать за б-чевский ремень
подошвами вверх.
– Понимаешь ли, Федюнин, что мы с тобой распинаем иудея?! – спросил я максимально
громко и добродушно, на тот случай, если бы за нами подглядывали. Понятно, что, услышав
такое, к нам могли бы броситься толпы спасителей и сочувствующих, но в тот миг мы были
очень одиноки.
Спуск на воду Б-ча прошёл в несколько этапов. Сначала мы подводили его к воде и
опрокидывали лицом вверх в хладные волны, но он начинал захлёбываться и орать. Потом
мы спускали его ногами вперёд, но он норовил перевернуться вверх килем, забрызгивая наши
азартные лица прибрежной тиной.
Наконец решение было найдено, и первым в воду вошёл я, спиной вперёд, сжимая
кедами лицо Б-ча. Сам распятый Б-ч раскинул руки вдоль продетой сквозь него палки и не
дышал, держа в зубах ранец, а Федюнин замыкал наш конвой, забросив ноги Б-ча себе на
плечи и отталкиваясь мощными рывками олимпийского брасса.
В таком состоянии нас и застигли какие-то совершенно левые местные грибники с
корзинами, маслятами, опятами и прочей ерундой.
Говорят, что двое очевидцев сразу чокнулись. А третий рехнулся спустя три дня, уже в
больнице, под капельницей психотропной.
Девушка с кладбища
Что можно сказать девушке на кладбище?
В принципе, немногое.
Подстригаю траву на семейной могиле. И тут из-за соседней могилы поднимается
незнакомая девушка. Я сразу обратил внимание, что незнакомая.
Слез с дерева. Поднял ножницы. Думаю, ну что ж – вот твоя последняя кадриль, Джон. А
если повезёт, то и твоё, могильная упыриха, финальное танго.
– Вы испугались? – девушка спрашивает.
– Не знаю пока… – отвечаю честно. – Как сложится беседа.
– Не бойтесь, – говорит девушка из-за могилы, – я тут бываю нечасто, просто приезжаю
к своим и ложусь рядом.
– Похвально, – отвечаю.
А что ещё тут скажешь-то?
– А вы тут часто бываете? – спрашивает девушка.
– Мы, нищие, – говорю, – обязаны следовать религиозному календарю. Бываю часто.
Специально про религию ввернул. Мол, знаем, что и как, если что.
– Здесь очень хорошо думается, – говорит девушка.
– Ещё бы, – эхом отзываюсь, – тут как в жизни: лежишь с одними, думаешь о других, а
хорошо только тебе.
– Вы только охранникам не говорите, а то они почему-то возражают.
– Не представляю даже почему, – отвечаю, – не представляю!
– Меня зовут Оксана, – говорит замогильная моя.
– А меня… – тут я отчего-то замешкался. – Игорь Павлович.
Просто подумал, что «Джон» прозвучит в этой ситуации неискренне. Это как в очереди к
дерматологу: меня – Оксана! – А меня – дон Эстебан Франсиско-и-Вега Коварубио, вице-
король Перу!
– А фамилия Воскресенский, – добавил.
Тоже со смыслом. Редко что делаю в беспамятстве, кроме важных вещей
биографического плана.
– Вам воду принести? Мне не трудно, – предлагает замогильная собеседница.
– Водички было бы неплохо, да, – шепчу, – водички. Для Игоря Павловича.
Ушла куда-то.
Я ещё ножницами пощёлкал, но сосредоточиться уже невозможно, понятно. И главное –
муравьи же кругом страшенные, все ноги мне изгрызли. Как она-то тут, думаю, возлежала?
Меж холмов-то горестных?
Не дождался.
На кладбище появились новые услуги: лифт, плакальщицы и услуги церемониймейстера.
Церемониймейстера можно выбрать из предложенного списка с фотокарточками. Мне
все очень понравились. У каждого церемониймейстера свой слоган. Мне особо понравился
«Горе надо пережить всем вместе».
Не забыть написать в завещании, чтобы меня, когда настанет пора, закатали в рулон
целлофана и выкинули в канализацию в первое же полнолуние.
Про цирк и дядю
Дядя мой был одержим идеей дышать полной грудью ветром странствий и получать за
это огромные, даже шальные деньги.
Именно от него я услышал чарующие термины «подъёмные» и «по аккредитиву».
Кем он только не работал, в каких только зарплатных ведомостях не значился! Трудовая
книжка у дяди была толщиной с колхозный локоть. А паспорт, если его брали за уголок,
морщинисто перегибался и свешивался к земле. Между страниц паспорта лежали соль, песок
и фотографии довольно толстых женщин.
Когда мы узнали, что он устроился работать инженером у фокусника Кио, который
второй месяц аншлагово гастролировал у нас в городе, то удивились не очень сильно.
Сильно мы удивились, когда дядю в составе проверенной цирковой труппы взяли в
зарубежную поездку. Вот лично я на месте пограничника, увидевшего в окошке паспортного
контроля лицо дяди, нажал бы ногами несколько тревожных кнопок одновременно. А руками
попытался бы не выпускать обратно просунувшееся в паспортное окошко дядюшкино лицо.
Наверняка я бы при этом ещё рычал: «Врёшь, не уйдёшь, не доводи до греха» и тому
подобное.
Такая была у дяди особенная физиономия. Она как бы просила заиндевевший конвой
немедленно открыть огонь на поражение. Очень опасное лицо было у дяди.
Пошли мы с ним один раз в зоопарк. Дядя тогда только вернулся с плавучей
рыбозаготовительной фабрики в Тихом океане и радовался открывшейся возможности ходить
по земле. Я смотрел на размножение обезьянок и остро сопереживал процедуре, а остальные
зоопарковые посетители, позабыв про приматов и мороженое, смотрели на моего дядю.
А ему это всё было безразлично. Себе цену он знал, держал себя весомо, носил
нейлоновые рубашки с пышными бакенбардами и умел нравиться продавщицам. Большего
ему и не надо было. Он практический был человек, материалистического направления.
Романтика без подъёмных казалась ему глупостью.
Так вот, во время поездки в Венгрию дяде поручили наблюдать за семьёй злобных
маленьких людей (их раньше называли лилипутами).
Семья пьющих лилипутов мне очень понравилась. Семьей я их называю из-за
невозможности подобрать другое определение. Стая – грубо, банда – некорректно. Семья.
Лилипуты группой жили в одном гостиничном номере. Так за ними было удобнее
следить администрации. На ночь лилипутов запирали на ключ.
Гостиница «Волга» была постоянно переполнена командировочными. А
командировочный – лёгкая добыча для сотрудников гостиницы и уж тем более для
участников цирковых иллюзий.
Во-первых, по вечерам командировочные редко бывали трезвыми и тосковали.
Повальная игра в карты, поиск телесных развлечений по этажам, алкоголизм и драки.
Лилипуты активно пользовались этой питательной гостиничной средой. Работая у Кио, они
прекрасно играли в карты, практикуя отлаженный командный стиль. Это когда один умело
тасует, второй умело кидает маячки, третий может отвлекать внимание, а четвёртый стоит на
стрёме. С таким подходом лилипуты могли бы выигрывать в шахматы у Карпова и
Полугаевского. Но в шахматы, конечно, не так интересно: много рутинного, затратного по
времени, и потом, попробуйте спрятать на себе третьего ферзя, а затем ловко ввести его в
игру, сдувая табачные крошки с доски, – это хлопотно. В карты им было интересней, веселей
и выгодней.
Во-вторых, лилипуты были драчливы, отважны и умелы. В тесноте и темноте
гостиничных коридоров за лилипутами было огромное тактическое преимущество. Все
уязвимые участки командировочных тел были в прямой лилипутской досягаемости. А
болевые точки лилипутов – ты их попробуй разглядеть сначала, таёжный богатырь! Когда
вокруг тебя только чьи-то глаза блестят в темноте на уровне солнечного сплетения…
 Так что хоть и запирали артистов оригинального жанра на ключ, всё равно гостиница
была в их полном распоряжении. Угрюмые гномы тащили в свою пещеру трофеи,
полученные от зазевавшихся и ослабленных. Добычу сбрасывали с третьего этажа в кусты
сирени, в которых таились их подельники – ночные водочные таксисты. Обратно в номер
захватчики затягивали на верёвках оригинальных согласных женщин и спиртные напитки.
Я отчего так подробно про эту свистопляску знаю? Бабушка моя после отставки
работала в этой гостинице директором. А я же постоянно был при ней, набираясь опыта.
Бабушка прозорливо подмечала мои наклонности и направляла их в нужное ей русло. Ей
хотелось быть основательницей финансовой династии.
Старший лилипут (Афанасий Сергеевич) подарил мне с разгона при первой встрече нож,
а его коллега (Михаил Павлович) научил меня этот нож метать в цель. Некоторое время
соседи по нашей коммунальной квартире были парализованы моими яркими выступлениями
в общем коридоре. Метал я этот нож в самые неожиданные моменты и в любые подходящие
цели. Когда тебе шесть лет и у тебя есть нож, подаренный лилипутами, весь мир в твоих
ладонях. Соседи долгое время, даже после того, как нож у меня обманом отобрала мама,
многозначительно кашляли, топали ногами и стучались в дверь при выходе из своих
комнатушек. Случай с бабой Аней многих насторожил навечно.
Дядя с лилипутами очень подружился, а лилипуты приняли дядю в свою разнузданную
компанию. На озере Балатон семья лилипутов и принятый дядя пошли купаться,
предварительно вкусив купленного в аптеке вкусного и полезного спирта.
Далее начинается легенда, за достоверность которой я ручательства не даю.
Организм пьяных лилипутов на жаре ведёт себя весьма произвольно. Чуть более трезвый
дядя, распушив бакенбарды, сначала гонялся за ними по пляжу, предотвращая лилипутские
бесчинства на чужбине. Туристы из братских стран социализма громко смеялись, наблюдая
такое весёлое и, что важно, бесплатное представление замечательных клоунов советского
цирка.
Потом лилипуты кинулись в балатонские пучины, и дяде показалось, что вот, лилипуты
сейчас все утонут, а ему из-за этого не дадут премию. А возможно, отберут чеки Внешторга.
Дядя (а он был человеком редкого атлетизма) стал спасать обречённых коллег. Он
выхватывал из воды одного лилипута и отшвыривал его на мелководье, потом настигал
второго и отправлял его вслед за первым, краем глаза примечая бурунный след на воде от
третьего. Пока шла погоня за третьим, первый и второй лилипуты снова кидались в опасные
глубины.
В конце концов на зрелище жонглирующего лилипутами пьяного инженера приехала
венгерская полиция. Потому как братские туристы смеяться перестали, а стали противно
орать. И случилась драка, в которой дядя почти победил, но очнулся в общей камере с
мокрыми крошечными друзьями на руках.
Он так и вышел к приехавшим за ними администратору цирка и куратору из
униформистов. Как Богородица вышел, неся в охапке обмякших любимцев.
Лилипутов из-за их незаменимости в зарабатывании Госцирком валюты оставили на
работе, а дядю из шоу-бизнеса безжалостно выкинули. Тогда-то он с расстройства и женился
на моей тётке-модели.
Тётка моя работала самой настоящей модной моделью, изящно рекламируя мохеровые
шапки в глянцевых изданиях «Работница» и «Вяжем сами». Её с дядей внучки сейчас живут у
меня, будоража наш мирный посёлок своими проявлениями пробуждающейся
женственности.
Роддом
Одной из моих любимых римских богинь всегда была Генита Мана. Она отвечала за
рождение всего смертного. Как только у римлянина в доме рождалось что-то такое смертное,
допустим, ребёнок какой-то, то римлянин хватал подвернувшуюся собаку и спешил к храму
Гениты Маны. Приносить собаку в жертву и молить, чтобы «никто из домочадцев не стал
добрым».
Сейчас у роддомов папаш много, видно по ним, что страдали они крепко и пришли
засвидетельствовать свои муки перед другими папашами-страдальцами.
Помню, родился у меня очередной наследник мужеска пола. Услышав весть, захлопнул я
потрёпанные от доброупотребления святцы, остановившись пальцем на имени Вавилония
Каппадокийского, святителя герульских вождеств.
Вавилоний Джонович, подумал, имя кассовое, может прокормить семью из пяти человек
только появлением на афишах. Так и назову! Пока я ещё крепок, отобьюсь от благодарного
дитяти самостоятельно, а потом государство вступится, не даст забить меня до смерти
Вавилонию, да брату его Хрисанфу, да ещё брату Карментину, да брату Гермогену и сестре их
Эстебании Джоновне.
Приняв решение, выпил с друзьями, которые привычно слетелись на пиршество по
случаю. После пиршества пошли толпой к роддому. Я уже трезветь начал, думаю, эх, стыдно
как. Родился малютка Вавилоний утром, а сейчас уже вечер, матушка его будет на меня
серчать и ругать за чёрствость.
Трусливо купил цветы по дороге. Потом ещё купил цветов, не помешают, думаю. Она ж
мастер спорта.
Пришли, сталбыть, а кругом жара несусветная. Июль. Б-чу плохо стало, мы его чуть не
потеряли в асфальтовом мареве. Федюнин взял Б-ча на закорки, и мы встали под окнами
родильных чертогов живописной группой «Буцефал выносит больного дизентерией
Александра с поля боя». Я с букетом, Федюнин с Б-чем. Вставай рядом и фотографируйся.
Б-ч, привстав на федюнинских плечах, стал тонко кричать, перевирая имя:
– Катерина! Мы пришли! Выглядывай в окно!
Мать Вавилония выглянула, увидела нашу композицию и от окна отошла.
– За кипятком, – сказал я негромко в букет, – за кипяточком, друзья мои, она пошла. Там
для таких, как я, постоянно кипяток держат. Чан бурлящий. Кеша, отойди с Б-чем подальше, я
сам приму муку кипятковую, а вы потом подойдёте, окажете мне помощь первую…
На душе продолжало быть стыдно, горько и страшно.
Тут подходит ещё один папаша. С кульком ягод. Кулёк из газеты, ягоды дали сок, и
падает этот кровавый сок в пыль, скатываясь в кровавые шарики. Праздник.
– Таня! Таня, глядь, Таня! – на одной ноте орёт папаша. Сам в майке, в трениках, на
ногах какие-то тапочки с ромашками пластмассовыми.
Выглядывает его зазноба.
– Ты где был? – спрашивает взволнованно. – Я тут пятый день тебя жду!
– Таня, я принёс тебе ягод… – сосед торжественно говорит. – Ягод, Таня…
Таня видит. Его, ягоды, меня, Кешу с Б-чем. Б-ч даже рот закрыл, так Таня на нас
посмотрела. Да и Кеша поджался. Втянул свои лишние пять кэгэ внутрь тела.
– Я, Таня, принёс тебе ягод и соскучился очень… – сосед не унимается, паузу держать
совсем не умеет, не дожидается отзвука от зрителя, ломит напрямую. – И вот что… Ты там
ешь, да? А что? Ясно, погоди… Я чего зашёл-то? У тебя, к примеру, нет рублей триста?..
Я успел отскочить метров на двадцать одним прыжком, отбросив букеты, что тебе
чирлидерша со стажем. Б-ч спрыгнул с Федюнина очень ловко и тоже как-то укрылся, а вот
Кеша сплоховал. Часть цветочного горшка по нему попала, рикошет какой-то.
Римляне были практичнее.
Деньги
На моём загородном холме наш могучий лев Иудеи Б-ч признался, что его душит линия
горизонта, которая тут повсюду.
У нас есть иные версии насчёт того, что именно душит Б-ча.
Из озорства недавно мы под разными надуманными предлогами убежали из
питательного заведения открытого типа, в котором весело отдыхали. И, что называется,
притаились хохочущими гиенами в зарослях, ожидая оплаты Б-чем счёта. Стали злорадно
наблюдать, надеясь увидеть горе на лице друга.
Я лично особых иллюзий не питал. Потому как прекрасно помню золотую осень 1988
года. Меня выгнала из съёмной квартирки злая домовладелица, и я нашёл себе временное
пристанище в нашем уютном общежитии.
Именно тогда я впервые увидел молодого юриста Б-ча. Он был прекрасен, хотя уже тогда
его ежечасное служение богине Экономии начало сказываться. Например, Б-ч редко надевал
свои собственные ботинки. Особенно в дождливую погоду. А я ещё удивлялся первое время,
отчего Б-ч спросил у меня про размер моей ноги и сверкнул в полумраке комнаты огненным
взором, выяснив, что сорок первый.
Конечно, с добротным сорок третьим очень трудно влазить в боты сорок первого и
бегать по лужам из корпуса в корпус. Но ничего! Практика показала, что вполне себе можно.
Главное, как мне кажется, в этом деле заносить ногу при ходьбе не прямо, а несколько
колесом вбок, тогда ступня соприкасается с землёй не болезненно сжатым носком, а ребром,
что не так больно. И колени надо немного подогнуть, так тоже легче получается. Плюс руки
без дела не дремлют – тут стеночка, тут колонна, знай себе отталкивайся. И таким вот
одомашненным павианчиком давай-давай! Давай-давай!..
Одно из самых тёплых моих воспоминаний. Помню даже, специально подбросил Б-чу
лакированные в 1957 году ботинки тридцать девятого размера (выпросил для такого случая у
режиссёра Муромцева). Стиль хождения приятеля претерпел значительные изменения и
обогатился звуковым сопровождением. «Длять» – как-то так всхлипывал Б-ч при каждом
шаге.
Ещё у Б-ча был ритуал проглаживания денег утюгом. Немногие могут похвастаться тем,
что видели его наяву. Я могу похвастаться. Получив стипендию, Б-ч немедленно шёл в
общежитие. Немедленно, где бы стипендия его ни застигла. Роспись в ведомости, мгновенное
шуршание коброй, и Б-ча уже нет. Он уже у себя в нумере, проворачивает ключ двумя руками
в скважине (да, вот такой ключ), набрасывает цепочку и включает, трясясь от предвкушения,
утюг.
Потом, не мигая и не сглатывая, чёткими движениями самурая Б-ч доставал свои 40 руб.
и немедленно, одним взмахом рук, похожих на голубиные крылья, распределял их по
достоинству и степени ветхости. Самые ветхие бумажки Б-ч слегка смачивал водой,
заворачивал в промокашку и гладил именно через промокашку. Прочие трёшки и пятёрки
гладил просто так, но нежно и с двух сторон. «Денюшки» получались хрустящими и
несколько выгнутыми, похожими на старательных новобранцев на плацу.
Как Суворов, Б-ч берёг солдатиков своих, не разбрасывался ими, о нет! Он раскладывал
их по отделениям в специальном портмоне из кожи томительно шоколадного цвета. По
общаге ходили слухи насчёт происхождения этого портмоне, самого жуткого свойства. Я
лично отстаивал версию криминального следа с дореволюционных времён.
– Посмотри на свои деньги! – говаривал мне Б-ч, размачивая подобранный где-то
сухарик в чае. – Ты хранишь их как попало, они у тебя неопрятные и неприятные. Запихнуты
какими-то комками по карманам. Ты относишься к ним как к мусору и подсознательно
хочешь от них избавиться, поэтому и траты у тебя дикие, и совесть потом мучает. А у меня
всё иначе… Мне мои даже доставать совестно, настолько им у меня хорошо! Поэтому у меня
всегда будут деньги, а у тебя никогда их не будет, как мне это ни горько тебе сообщать…
Однако на Б-ча всё же сходили порой затмения по финансовой части. Однажды он начал
ухаживание за какой-то девушкой и в диком кутёжном загуле, ошалев от гормональных
перспектив, пригласил на свой день рождения и девушку, и её подругу, и меня, и ещё биолога
Соломатина.
Украшением стола стала трёхлитровая банка с повидлом и четыре бутылки водки. Нам с
Соломатиным очень понравилась лаконичность сервировки, её суховатая графичность и
законченность. Оформление застолья не оставляло никакого выбора. Вот шпроты на столе –
они двусмысленны, от них может веять даже отказом. Или виноград какой-нибудь… Что от
него ждать хорошего? Легкомысленность одна. А тут всё ясно – водка, повидло, раздевайтесь.
И вообще… Хлеб был, сыра немного, пять толстеньких кусков розовой с серинкой колбасы,
пряники мятные. Сахарный песок в банке из-под кофе. Что ещё нужно для оргии, господи ты
боже мой?!
Выпили вкусной и питательной водки (девам Б-ч посоветовал не закусывать колбасой, а
больше налегать на повидло), съели колбасу, помолчали. Потом Б-ч сбегал за гитарой. Потом
выпили ещё, и девы начали петь (повидло не очень помогло в закусочном смысле). Потом
что-то там ещё такое приключилось. Что-то там девы орали недовольные, требовали дверь
открыть. А им в ответ как-то игриво напоминали про сожранное…
Короче, когда свет у меня снова включился, биолог Соломатин спал, обиженно
придерживая руками лицо, а Б-ч плакал, упершись головой в оконную раму. «Не рано ли я
проснулся? – спросил я сам себя. – Не увижу ли я теперь чего ещё пострашнее?!» Над моей
головой качалась голая лампочка, олицетворяя собой веселье и посильную эротику.
– Прекрасно! Прекрасно! – прошептал я и отплыл к новым берегам.

Оплаты счёта Б-чем мы прождали, сырея в кустах, ровно час с четвертью. Всё это время
Б-ч ждал нас, счастливо глядя по сторонам. Вокруг него ходили официанты. Смахивали перед
его носом пыль и крошки. Двигали столы. Б-ч был благостен и мил. Так он мог просидеть
ещё сутки. Всё с той же детской трогательностью во взоре.
Только представьте: луна, ресторанная веранда, мохнатые звёзды, шелест прибоя – и все
так же улыбающийся Б-ч блестит серебром. И дышит сквозь зубы.
И цикады.
Окурки
Очень, очень давно, на робкой заре плейстоцена, работал я в нашем градоначальстве по
особым поручениям.
В сбитой набекрень треуголке с плюмажем бдительно следил за тем, чтобы мирным
нашим обывателям нигде не чинился ущерб.
Входил в дома к вдовам с букетом трогательных незабудок, утешал дрожащих на морозе
сирот, сноровисто засучив рукава, перевешивал у вороватых лавочников колониальный товар
для инвалидов, раздавал на улицах, добро улыбаясь, кашу из полевой кухни, крестил и
отпевал, пресекал злонравие и возвеличивал добродетель.
Ввёл в обиход нашего уезда манеру танцевать мазурку «по-варшавски», громко топая
при каждом чётном такте и подпрыгивая весьма искусно. Читал по радио «Книгу пророка
Иезекииля» по ролям.
Неудивительно, что был я тогда очень честным. Времени на злоупотребления не хватало
катастрофически. Да и конкуренция была по этой части очень сильная. Пальто своё зелёное с
лисьим воротником и одинокой медалью постоянно на руках держал. До того коллег знал,
что, поздоровавшись, украдкой пересчитывал потом пальцы на собственных руках. Но не
всегда помогало – поэтому десятипальцевым методом печати не овладею теперь никогда.
И вот вызывает меня, столпа честности, градоначальник на совещание, посвященное
очередному готовящемуся акту милосердия. Колодников решили всех перетопить на день
города или переименование какое долгожданное – я сейчас уже и не вспомню. Помню, что
ничто не предвещало беды.
– Послушай! – вымолвило мне с тронной вершины державное лицо. – Послушай! Знаю
тебя как справного исполнителя нашего добросердечия. Но вот за одним ты не уследил,
красавчик… – Державное лицо замолчало, дав мне возможность кинуться на колени с целью
целования кормящих меня дланей. – Да, не уследил… – продолжил градоначальник,
успокаивающе гладя мои сотрясающиеся от рыданий плечи. – Посмотри внимательно на
дерзких водителей нашего очаровательного города, гордо и просвещенно стоящего на
могучей русской реке. Сии водители, находясь в неприличном изумлении, выбрасывают
окурки из окошек своих автомобилей и тем самым сильно меня огорчают. Я перестал из-за
этого спать. Ты должен начать с этим борьбу, и борьбу самого решительного свойства. Жизнь
заставляет нас быть беспощадными, сынок.
И палец владыки упёрся в потолок.
– Создадим комиссию? – с надеждой спросил я, утирая слёзы полой градоначальниковой
мантии.
Я очень хотел создать хоть какую-то комиссию. Или даже консультативный совет. И быть
там председателем. Помимо чисто эстетической прелести, создание комиссии отдаляло от
меня весёлую перспективу погони за водителями-окурошниками по кривым переулкам и
буеракам. Сами посудите: одно дело – торжественно вести заседание в мраморной зале под
опахалами экспертов, отпивая из бокала «Вдову Клико», и совсем другое – топать тяжёлыми
сапожищами за «жигулями», натужно свистя в казённый свисток.
– Обязательно, обязательно создадим! – растроганно вымолвило их сиятельство. – Во
благовременье, благословясь, сформируем и некую программу. Но покамест иди в ночной
патруль, дерзай, и преуспеешь! Препоручаю тебе надежды наши…
Гербовой орёл на стене простёр надо мной крыла. Ударил городской пожарный колокол.
На стене чья-то неведомая рука кровью начертала: «Не курить! Не сорить! Штраф 100
рублей!»
Я на коленях выполз из чертогов.
Взгляд мой был пронзительно ясен.
Краевед Краснов
Взмыленный вестовой донёс сегодня поутру, что пропал краевед Краснов, проклятие
всех местных археологов.
Прочтя депешу, перепрыгивая через ступеньки, вбежал я в библиотеку свою и, воя от
радости, катался по полу долгое время. Трудно поверить в такое вот счастье.
Конечно, я не хочу, чтобы краеведа Краснова нашли мёртвым в вороньем овраге, на
сундуке с сокровищами Степана Разина, поискам которого он посвятил лучшие пятьдесят
восемь лет своей жизни. Хотя, признаюсь, неоднократно мечтал именно о такой развязке. На
периферии этой фантазии маячили ещё волки-людоеды и жаба-душительница. И
огнедышащий зверь саламандер, исходящий ядовитым потом при виде жертвы.
Я не хочу печального.
Я хочу, чтобы краеведа Краснова нашли живым и здоровым. Но без памяти. В пяти
тысячах километров отсюда. Или в семи тысячах. Так надёжнее, если в семи. Но и такие
расстояния не гарантируют счастья. Краевед Краснов может преодолеть пешком и гораздо
большие расстояния.
А ещё его иногда подсаживают попутные машины. Он вообще очень обаятельный
человек. И собирает свою кровавую жатву не со зла.
Водители машин, подсадившие себе в кабину (а значит, и в подсознание) краеведа
Краснова, обычно умирают от мозговой горячки примерно через неделю. Я знаю – я веду
посильный учёт. Был один случай, когда водитель прожил месяц. Но очень мучился. Этого
водителя отвели в лес, и там он попросил, чтобы его разодрали посредством двух берёз, так
он хотел прекратить поскорее свои муки.
Только восемь заволжских святых старцев (я в их достойном числе) могут сносить
общение с этим локальным феноменом-инферно около получаса без особых последствий для
здоровья. Но для этого мы должны стоять в магическом восьмиугольнике, держась за руки и
заткнув уши размягчённым воском от афонской свечи. Желательно, чтобы у каждого был
чёрный плат с вытканными на нём василисками. Платом сим следует бережно обматывать
голову поверх фольги. При соблюдении этих мер можно продержаться даже минут сорок,
ответствуя на пытливые вопросы самородка. Но потом придётся, конечно, худо. Ладно, если
только часть тела парализует и рвать желчью будет неделю-другую.
Краевед Краснов был первым случаем одомашнивания сельской интеллигенции. Сам-то
он долгое время был пастухом в колхозе им. Серафимы Губкиной. И ничто в поведении
будущего краеведа не предвещало беды. Пьянство и блуд, безделие и воровство были
основными занятиями сего злого кудесника в молодости. Так, в принципе, жили все
колхозники-мальчики. И это нормально.
Но потом в колхозных окрестностях нашли некий археологический памятник ямной
культуры, и беда постучалась в двери. Краснов за два археологических сезона превратился из
душки-пропойцы, которые тысячами трутся у каждого археологического лагеря, в демона.
Он стал читать. Он стал ходить в самостоятельный археологический поиск. Он стал
приносить в лагерь то, что ласково называл «артефактами». Стал петь у костра. Стал вести
дневник. Перестал выпрашивать самогон и начал пить лосьон «Огуречный».
На Краснова стали смотреть с опаской. Причём все. И односельчане, и приезжие. Лосьон
в сочетании с брошюрой «Люби родной край» – он ведь любого насторожит.
Как и все свежие безумцы, Краснов долгое время был крепок телом и ходил с сапёрной
лопаткой за поясом. Так он и пришёл в январе через замерзшую реку Волгу в университет.
Решил не дожидаться мая. Стосковался как-то…
Именно на книжном развале в университете он и купил книгу академика Фоменко. И
полностью прозрел.
А над нашими головами загудел набатный колокол обречённости.
Дикий барин в офисе
Повязывая галстук
Очень многие в последнее время стали задавать мне вопросы, связанные с родом моей
деятельности.
Для меня такое любопытство кажется странным. Люди не верят, что чтение псалмов на
паперти взаправду может кормить!
Я даже сначала обижался и подбегал украдкой к зеркалу, чтобы посмотреть на себя и
понять причину столь пристального интереса к роду моих занятий. Не знаю, не знаю,
придирчиво шептал я, поворачиваясь то так, то эдак перед трюмо, чем это я возбудил такое
любопытство…
Любой Шерлок Холмс может подойти ко мне, хрустя пустыми ампулами с
семипроцентным раствором под ботинками на пуговицах, и сразу же догадаться, кто я такой
и чем зарабатываю себе на кусок горького хлеба и кружку дождевой воды. Раз в тельняшке –
значит, моряк. Деревянная нога, подсыхающая у камина, говорит о том, что моряк я не очень
хороший, но с богатым прошлым, скорее всего, боевым. Где у нас была война последний раз?
Значит, боевой моряк из Кандагара. Любит сидеть на стульях верхом, значит, кавалеризмом
занимается. Боевой моряк-кавалерист из Кандагара. Часто матерится. Известное дело,
гуманитарий. Татуировка «Саша» на тыльной стороне ладони помогает понять, что зовут
меня Саша. А сердце, пронзённое стрелой, под синим именем – что я очень эгоистичный,
самовлюблённый Саша…
В общем, отшучивался я всегда. Не хотел говорить правду. Я люблю, когда интрига.
Вот спрашивают у тебя сгрудившиеся за столом собутыльники, толкаясь плечами в
прогорклом чаду, под визги шансонеток, а ты им не отвечаешь, а просто, не торопясь, портрет
государя-императора с автографом на стол выкладываешь и бровь соболиную выгибаешь.
Пусть поломают голову, не всё же им первых комсомолок по деревням да агитпоездам таскать
из ельника.
Это я к тому, что заждались меня на моей работе. Там от меня на этаже только секретарь
моя осталась. Который месяц выходит на трудную вахту: сидеть и ждать. Её даже уволить
хотели из глупо понимаемой экономии фонда. Потому как она разучилась делать всякие
необходимые для секретаря вещи.
А я не дал её увольнять. Сказал, что секретарь моя выполняет функцию пиджака на
стуле в советском НИИ. И что, если её уволить, все поймут, что я вернусь не скоро, и тогда
начнутся по кабинетам кровосмешение всяческое и преступные заговоры.
В понедельник возвращаюсь в родной уезд, но ненадолго. Вдохну в душу секретарскую
надежду, и обратно. А то совсем там она у меня одичает. Её дразнить тогда начнут, бросать в
неё конфеты в бумажках, бычки и монетки. А она за это будет кланяться…
Нет, не хочу такого.
Традиции
У меня есть традиция.
У каждой ветви моей семьи есть традиции. Одна ветвь вот уже 500 лет гоняет с собаками
по вересковой пустоши приходского священника в пасхальную ночь. Работа викарием в
нашем приходе считается карьерным тупиком.
Другая ветвь моей семьи имеет традицию драки у туши выбросившегося на берег
морского животного. Раньше морских животных на берегу было больше, и предки были
покрепче. А теперь животные прознали про традицию, и ветвь моей семьи с тоской смотрит в
море. И продолжает ждать. Фильм «Алые паруса» видели все. Вот тут то же самое, только в
руках у ассолей ножи размером со штыковую лопату.
Ещё одна ветвь моего древа традиционно уезжает в Африку, чтобы нести африканским
людям счастье. Некоторые по традиции после Африки возвращаются домой и дальше всю
оставшуюся жизнь лечатся у эпидемиологов и психотерапевтов. Психотерапевты потом
вынужденно лечатся у эпидемиологов. А эпидемиологи бегают к психотерапевтам, чтобы те
им тоже помогли в перерывах между приступами рвоты и галлюцинаций.
Моя традиция простая. Я при возвращении из отпуска срочно уточняю по списку, кого из
сотрудников как зовут. Некоторых вспоминаю сразу по их характерным физическим
недостаткам, а некоторым прикрепляю на лоб бумажку с порядковым номером.
А потом сажусь играть с ними в покер.
Ничто так не объясняет помощнику начальника смены охраны склада просроченных
противогазов (а я вот уже три года исполняю эти обязанности, должен сознаться), что
произошло в его отсутствие на рабочем месте. Отчёты, доклады, притащенная на веревке
медсестра – это всё не то. Не складывается картина изменений. А вот усади всех за стол,
раздай карты, начни игру – всё как на ладони. Кто с кем что и как. Сколько кому и отчего
подлокотник моего кресла изгрызен. Покер выдает мысли, настрой, у кого сколько денег и
черных дум на сердце.
В покер с сотрудниками я всегда выигрываю. Это часть традиции. Проигравшихся
волоку к креслу и примеряю к погрызу. Смотрю на всех безразлично, пальцами ног зажав под
столом карандаш, выводя чуть прыгающие заметки на бумажке. «Семченко – пятый валет…
Протасьев – не потеет… целуются… сбросил четыре карты, а часы новые… Номер 18 – кто
такой?!»
Выиграв, всегда подвожу мораль таинства.
– Я выиграл! – говорю. – Бог есть, а вы все проиграли!
И начинаю смеяться. А пальцы под столом шир-шир, кто первым засмеялся, а у него
часы новые, кто засмеялся вторым, но с таким видом, что засмеялся первым, третий
засмеялся с первым, а на второго не смотрит, кто такой номер 18?..
Выиграл, значит, всё сгреб в кучу неопрятную, разложу дома, в покое. Развязал игрокам
руки. Попрощался. Выключил свет. Запер подвал. Вышел на свежий воздух. Замок ещё
подёргал.
– Не скучайте, родненькие! – говорю. – До завтра. В том ведре – вода. А у меня теперь
новые часы.
И ногой в дверь так – бум-бум.
Ежедневники
Рассматривал молчаливо коллекцию ежедневников за последние сто сорок семь лет
своей трудовой биографии.
Что могу сказать? Признаки упадка мозговой деятельности, конечно, очень заметны.
Видна тенденция.
Первые ежедневники, титульные листы которых красочно и благописно иллюстрируют с
киноварью крушение татаро-монголов при реке Угре, – они дышат оптимизмом. Много
вставок, вклеек, использованных билетов, счетов из гостиниц, фотокарточек и прочих следов.
Графики какие-то. Вокруг некоторых записей восклицательные знаки. Красные чернила,
черные чернила, образцы подписей. Мат на полях. Какие-то подозрительные следы от брызг
не пойми чего. Ежедневник за 1998 год прокушен в двух местах. Судя по левому клыку, мной.
Ежедневники более позднего времени гораздо сдержанней. Сокращения, заметна
небрежность во всём, появляются незаполненные дни. А уж последние ежедневники,
исусенасхрани, просто убивают. Видно, что что-то я пытался записывать и соответствовать,
тянулся пером через стол, чтобы запечатлеть и зафиксировать, а, нет, всё, не дотянулся.
Проплешины в записях на целые недели. Что я в эти недели вытворял? Загадка. Слава богу,
ничего не помню. Кардиограмма деловой активности плавно выходит на точку, когда
санитарка закуривает у твоей постели.
Сближает одно: от первого до последнего ежедневника ни один не закончен. Ни один.
Все сворачивается пятого декабря. Пятое декабря, а сразу за ним 18 января.
Как Шелленберг
У Вальтера Шелленберга в рабочий стол были вмонтированы пулемёты. Чтобы, значит,
удобно было начальнику шестого управления РСХА. Или для шику. Не знаю пока.
Я мечтаю о другом. Вмонтировать бы мне в рабочий стол батарею пульверизаторов с
гаммой запахов. Слушаешь собеседника, наклонившись доверительно к нему через
пространство моего генштабистского стола, а сам задумчиво перебираешь проворными
пальцами ног кнопки «впрыск». По всей гамме пробежишься, пока примешь окончательное
пахучее решение. Как импровизатор на лайнере в тропиках за роялем в смокинге. Откинулся
и пальцами так: тара-рам-тарам-тарам-там! Трам-ба-ра-турам-туруру-бам! И ещё раз всей
ножной десятипальцовочкой – хлобысь по кнопкам!
Хорошо всё, доволен, сыто хохочешь – вот тебе, не знаю, морской бриз в Сан-Тропе с
оттенками рома и пряного запаха танцующей мулатки. А если нет, не очень хорошо, то не
взыщи, н-н-на тебе эссенцию из чего бог послал. Вот тебе каптёрка, вот тебе «Саша», вот
тебе курилка, вот тебе освежитель «Ландыш», вот дезодорант золотозубой Светланы
Пантелеевны! А вот и нотка стоматологии, принюхайся, вбери трепещущими от ужаса
ноздрями. Запах булок и корицы в кофе – это не для тебя, а для тех, кто исполняет мои
преступные приказы вовремя! А тебе пока запах библиотечного ящика с карточками,
поскучней, пожухни, оботрись рукавом вязаной маминой кофты, подбери с пола очки…
Ну, некоторых встречал бы спецпрепарат «Скунс», как только эти фигуры в проёме
двери появятся. Залпом из всех стволов.
Люди бы задумывались, прежде чем вползать в мои чертоги с проектами в оставшихся
зубах, с предложениями и жалобами. Кумекали бы, прикидывали бы шансы. Спрашивали у
секретаря, мол, как сам, шибает лавандой? А секретарь сдвигала бы на лоб респиратор
поверх слезящихся глаз и сипела обожжённым горлом: не, нормально сегодня, кха-ха-кха, два
раза секвойя, два раза альпийские грёзы, сейчас посмотрю, да, разок, бха-бха-кха-кхкхик,
шипр, три раза богатый сортир, это он случайно нажал, ещё западает кнопка на Казанском
вокзале, жаловался, видите, долбанул по мне горным озоном, а-ха-хых, а так всё нормально
вроде, сегодня несвежего тушканчика пока не было.
Мне-то ведь интересно овладевать методами невербального воздействия на все органы
чувств собеседника. Разом.
Корчить рожи у меня выходит отменно. Брови выгнешь, челюсть нижнюю вперёд, руки в
бока и походка тигра, как в китайской опере, сразу на всю стопу на полусогнутых
растопыренных ногах. Шагнёшь так два шага навстречу, и многие вопросы решаются просто
на глазах.
Использую тактильные методы, имею в карманах сахарок, кусочки жмыха, пластилин,
комки соли-лизунца, кто что любит, короче, кто что заслужил. Руководить люблю со вкусом.
А вот с запахами пока не работал. Я их не чувствую практически, поэтому поле для меня
новое, надо покрыть его костями.
Барин занят
Весь день в железной уруситской шапке провожу совещания. Люди смотрят на мой загар
и сбиваются в цифрах от ненависти, сжимающей их горло. Сипят, пьют воду.
Без меня приняли на работу довольно много разных людей. И эти люди меня не видели,
а слухи, ходящие по закопчённым этажам, воспринимают по молодой привычке за шутки.
Они ещё не знают, что на моей живодёрне от лёгкой иронии в адрес начальства
передохло больше служащих, чем от эпидемии сыпного тифа, которая внезапно вспыхнула у
нас на корпоративе в прошлую зиму. Ну, когда ещё бухгалтерию прежнюю отпевали.
Очень злой, очень. Вторую рубашку выжимаю от злобной испарины.
Молодежь
Наши старшие дети только вступают в сложную систему лизания хозяев бизнеса. Они не
теряются. Передают друг другу наработанные приёмы и методики.
Одна из методик доведения руководства до исступления и стонов – это «мы такие
горячие! мы заводные! у нас бездна планов, которые губят косные менеджеры среднего звена!
давайте устроим тренинг! давайте устроим мозговой штурм!»
Доверчивый хозяин идёт на мозговой штурм во главе горячих энтузиастов, специалистов
по штурмам и психическим атакам. В итоге хозяин беснуется на бруствере окопа в гордом
одиночестве, грозя бесполезной сабелькой неприятелю, кричит «ура! вперёд! за отечество!»,
а энтузиасты хлопают и кричат ему «браво!» из тёплой глубины окопов. Пока хозяина не
торкнет догадка и он не сползёт в окоп, краснея от стыда.
Сегодня высказал молодым и горячим сотрудникам, пришедшим в субботу на очередной
сеанс доказательства преданности, что я человек неприхотливый.
– Я, сотрудники мои, – говорю, – человечек неприхотливый. Я в браке с пяти лет состою.
Вот уже сорок добротных годочков, полных тихого счастья, в супружестве. Поэтому для меня
даже петтинг – это и новинка, и счастье. А вы вот так на меня сразу любить кидаетесь,
группово да с выдумкой. Я от этого теряюсь. Хотите отлизать мне мозг – сначала накормите,
к примеру. Подарите букетик цветов. Что там ещё деревенским нравится? Повздыхайте, что
ли, у дверей моего кабинета со значением. Подсуньте записку. Или даже открытку.
Но совещание проводить пришлось. Купаясь в сиропе. Такое неожиданное чувство. Два
часа в малиновом желе.
По итогам совещания обвёл всех пытливым взором Н. Н. Миклухо-Маклая.
– Я так понимаю, совещания по субботам мы теперь будем проводить часто. Раз у вас
фонтан потыренных идей и траченных молью наработок. Я вот даже не знаю, зачем я сосу
вашу молодую кровь литрами. По вкусу – чистая вода комнатной температуры для полива
офисных фикусов. Давайте вызовем охранников наших, от них бодрящей свежести больше
получишь, чем от вас, ей-богу. Значит, решили, да?! Каждую субботу теперь совещание, по
вашему почину.
А чтобы люди перестали нести херню на рабочих совещаниях, мы нарядимся. Да хоть
бы и в индейцев! И с каждой новой порцией бреда станем снимать с себя по одному предмету
одежды. Как вам такой тренинг и мозговой штурм?! Кто у нас тут HR? Вы? Не вы?! А кто?!
Вы! Нет, теперь это точно вы! А не вы, вы уже попробовали. Записывайте. Совещание.
Индейцы. Или русский народный хор. Успеваете записывать? Вот ручка, бумагу у соседа, ага,
ручкой по бумаге, так, получается, вижу. Зря вы скромничали. Значит, переодеваемся и
снимаем по одному предмету. Когда через двадцать минут мы окажемся голыми, начнётся
разговор по существу. Я обратил недавно внимание на то, что голые люди редко несут
околесицу про… про что? правильно – про системы мобильного обжига цистерн со следовым
мазутным присутствием! На базе чего? На базе, хором отвечаем, подтолкните Бровкина, на
базе полной переработки топливных остатков!
Ведь завораживающе, да?! Машина выжигает что-то чем-то из того, что выжигает! Это
же Голливуд! Это Филипп Дик! Это Буковски! Рок Западного побережья! А вас послушаешь –
мы сырые поленья в печь корявую суём. И все ваши предложения, что бы нам при этом
напевать? Ай-люли? Мне спецэффекты нужны! Взрыв! Слева! Дым! Жар! Перекошенное
лицо в кадре кричит «Мама, прости!», гусеницы крошат бетон, цистерны с воем несутся по
небу! Раз! Ещё раз!..
А у вас… «В маленькой избушке брат сестру качает…» И это вы выдаёте за прорыв?
Больно видеть!..
Ассистент
Иногда приступ противоестественных причин заставляет меня вызывать к себе в кабинет
своего, господи прости, ассистента.
Раньше этот ассистент был секретаршей, всеми так воспринимался и, в принципе, был
счастлив, как может быть счастлива девочка-гуманоид 152 см роста с четвёртым размером
бюста. Мне кажется, что девочка радовалась самой возможности держать равновесие при
ходьбе, не балансируя руками.
Когда девочку-гуманоида наша кадровая служба вытрясла из дерюжного мешка на
мраморный пол моего кабинета, я не поверил своему счастью. Даже подбежал к мешку и
пошарил внутри его сначала левой рукой, а потом, нахмурясь, и правой. Не верилось, что это,
в принципе, всё, и больше из мешка ничего не выпадет.
Я чувствовал себя немного обманутым. И потряс мешок, держа за углы, для верности
ещё раз. Из мешка посыпалась какая-то ерунда и древесный сор. Больше, стало быть, для
девочки в комплекте ничегошеньки не было.
– Это всё?! – с надрывом начал я.
– Всё! – ответила кадровая служба. – Берите это, другого не будет… Ваш коллега
Вашенкин хотел и это у нас отобрать, но мы ему не дали, потому как его жена об этом
просила.
– Надо мной все будут смеяться! Скажут, вон, посмотрите, идёт такой, а у самого
секретарши по полтора аршина!
– Над вами и так все смеются, вы меняете секретарш каждые полгода. Мы надрываемся,
потакая вашим необоснованным капризам.
– Разве секретарша-медсестра – это каприз?! – заплакал я, катаясь по ковру у
панорамного окна. – Я подорвал здоровье на нашей живодёрне, а в качестве бонуса получаю
какого-то зловещего гнома! Я ведь очень долгое время был очень хорошим, мне полагается
поощрение… Я перестал пропускать заседания правления, нашёл у себя тот самый договор,
из-за которого всю бухгалтерию полгода назад уволили, я снова отнёс домой бильярд!..
Кадровая служба смотрела на меня безучастно. Она ведь тоже была когда-то моей
секретаршей.
– Брать будете?!
– А давайте, – начал я сквозь рыдания, – а давайте мы ещё поищем…
– С вами никто не хочет работать, вы плюётесь!
– Я просто так разговариваю. Это темперамент!
– Это не темперамент! Вы плюетесь в сотрудников из трубочки! Вы кидаетесь в них
бумажками!
– Я больше не буду! Никогда!.. – Я задумался, а потом махнул рукой: – Никогда!
– Девушка поработает у вас месяц, а потом мы её заберём, если раньше ее не сведут в
могилу ваши методы, если она не повесится в психушке или не подожжёт наше офисное
здание. Мы пока не можем представить последовательность её действий, но догадываемся о
векторе.
Я зашмыгал и посмотрел на гнома. Гном шуршал в углу моей подшивкой «Хастлера».
– Сволочи вы все! – крикнул я. – Гадюки! Дайте хотя бы новый монитор и массажное
кресло! Давайте торговаться! Давайте возродим традиции волжского купечества!
– Вы их уже возродили. Посмотрите вокруг себя! Ваше барство ставит нас на грань
выживания. Мы вынуждены набирать персонал, останавливая в морозной степи под
Сызранью поезда скорого сообщения и выволакивать на арканах обезумевших пассажиров,
направляющихся в Москву из Владивостока. Мы разлучаем семьи! Программисты работают
в цепях, отдел стратегического планирования сидит на опиатах, рекламщики вспоминают по
полчаса, кого как зовут, служба безопасности не успевает предотвращать побеги и
перехватывать малявы на волю…
– Я так понимаю, что не будет нового монитора? – поник я у камина, опустив голову на
поджатые колени. – Не будет мне нового монитора, не будет!
Прошло с той поры уже два с лишним года.
Секретарша стала ассистентом. А на душе у меня прежняя обида.
Лена, выздоравливай!
Секретарь Лена
Некоторое время буду, вероятно, записывать свои уже подзабытые ощущения от работы.
Конечно, если бы я катал по шатким мокрым доскам тачки с отвальным грунтом весь
световой день в ожидании вечерней баланды, то записывать свои впечатления мне было бы
затруднительно. В минуты неожиданного отдыха (нормировщика станиной пришибло
насмерть или порезали кого из капризного блатного озорства) я бы не кидался к огрызку
карандаша и селёдочной бумаге для фиксации пережитого. У меня было бы множество
неотложных дел. Я бы мог искать грунь-траву, помогающую при фурункулёзе, или собирал
бы в негнущиеся от стылой ломоты ладони водянистую шикшу, обгладывал лишайник на
валуне, длинными ногтями прочёсывал швы на робе…
А так как я надрываюсь до кровавого пота по кабинетам со столами из стекла и хрома, с
картинами в чёрных рамах на прозрачных думчатых стенах, то краткая минута для рефлексии
у меня найдётся.
Вот, например, моя секретарь Лена.
Она очень восторженная девушка. И считает, что в жизни всегда есть место позитиву.
Родом она из посёлка Шлюзовой, а там вполноги жить не умеют! Если веселье, то такое,
что шлюзы открывают на всю ночь, и по фарватеру, на пороги, несутся обезумевшие баржи,
врезаясь в пассажирские теплоходы. Маленький лобастый буксир ещё пытается отвернуть от
неизбежного, команда ещё надеется, вцепившись друг в друга, но зрителям уже всё понятно.
Горит разлитая из танкера нефть. Горит и сам танкер, заваливаясь левым бортом.
В Шлюзовом иначе отдыхать не умеют. Звучат песни, визжит гармонь, возносится к небу
в чёрных клубах окисляющихся углеводородов колокольный звон. Качаются в верёвочных
петлях отец Евдоким и отец Евстихей. Перепуганные цыгане мечутся по переулкам, путаясь в
колючей проволоке и разыскивая своих украденных детей. Если в Шлюзовом свадьба, то в
небо дополнительно пускают голубей.
Конечно, такое житьё на людях сказывается всё сильнее от поколения к поколению.
Нынешние и клей нюхать перестали. Незачем уже.
Вот и Лена у меня постоянно чему-то радуется.
– Джо-о-он Алекса-а-а-андрович! Здесь та-а-акое случила-а-ась!
Радость! Счастье! И глаза – в полнеба! И носик чуть вздёргивается и морщится, как от
весёлой газировки в парке, когда тебе только семь и впереди ещё очень много чего.
Человек неопытный, человек, который плохо знает Лену, увидев такую звенящую
красоту, немедленно жаждет прижать её к груди, закружить по осеннему лесу, хохоча от
счастья. Бежать, ловко вороша ковёр опавших листьев, к ЗАГСу! Любить и быть любимым!
Но я – человек опытный, поэтому, заслыша Ленин бубенец, я немедленно молча падаю
на бок вместе с креслом и ловко перекатываюсь за тяжёлый книжный шкаф.
– Что случилась, милая?! – притворно равнодушно спрашиваешь, трясущимися руками
запихивая в подствольный магазин патроны с картечью. – Кому-то понадобилась наша
помощь? Давай же, ангелёнок мой, немедленно поспешим её оказывать!
Сам в это время тряско достаешь фальшивые паспорта из панически распахнувшегося
сейфа и запихиваешь по карманам, много просыпая на пол, радужные, остро пахнущие
бегством пачки.
– Джо-о-он Алекса-а-а-андрович! Звонили с объекта, там…
А уже можно не слушать. И так понятно, что там, на объекте. Там уже, наверное, в бочке
варится прораб, строители объявили джихад и режут разбежавшихся по стройке кяфиров и
шайтанов из УФМС, в гудрон заживо закатывают верещащего представителя архитектурного
управления, всё это дело снимает телевидение. К телекамере подскакивает лидер
таджикского сопротивления и предъявляет в камеру мой портрет, на котором меня зовут
Зульфикар и я в зелёной чалме явственно сомневаюсь в эффективности властной вертикали.
«Он! Он поведёт нас!..»
 В последний раз, когда я слышал Еленино ликование, половина правления оказалась в
наручниках, а вторая половина, утираясь явками с повинной, давала показания на первую,
торопя уставших записывать следователей, особенно упирая голосом на контракты и
переводы «фирмам, имеющим явные признаки анонимности».
Стратегия
– Стратегия наша, друзья, проста, – сказал я вчера вечером притихшим собравшимся. –
Бабы хотят замуж и купят всё, что может им в этом деле помочь. Ваша задача – придумать,
как может им помочь выйти замуж мобильная система обжига цистерн с дизельными
следовыми остатками… Сделайте упор на то, что система размещается на базе грузовика
МСF, уверен, это мотивирует. Разотрите уши упавшим башкой на стол. Это сбалансирует
кровоснабжение мозга. Яростнее. Пока не пойдёт кровь из носа. Да, я ходил на специальные
курсы. Хорошо.
Барин занят – 2
Сегодня с вялой надменностью, ставшей в последнее время моим фирменным
состоянием, катался в новом автомобиле по городу, рассматривая через дымчатое стекло
диковины летней городской жизни, особенно впечатляющие при +38 в тени.
Конечно, мне было бы гораздо лучше в своей загородной избушке пережидать это
горячечное дыхание Сахары, воскрешающее в моей памяти белые знойные ужасы Танжера.
Лежал бы в бассейне, например, лениво шевеля ногами, катая во рту замороженную черешню
в шампанском. Или читал бы с полотенцем на шее старые журналы на веранде под
виноградной тенью, распивая чаи под звуки расположившегося на коврах ансамбля
заслуженных аксакалов (дутар, зурна, кямянча).
Но мне нравится, расправляя грудь, называть своё вынужденное пребывание в городской
черте «работой».
Раскинувшись на заднем сиденье с вишнёвым сорбетом, дышал обманчивым холодом
кондиционера, помахивая в такт музыке ложечкой с монограммой. Разглядывал людей.
Обратил внимание, например, что особенно жалко мне бредущих в асфальтовом мареве
бородачей. Сегодня они мне почему-то часто попадались на глаза. Мужчины с бородой в
расплавленном городе смотрятся особенно печально. К их вечному изумлению в глазах
примешивается ещё и специфическое предобморочное отчаяние заброшенности.
Многие производят достоверное впечатление беглых, пробирающихся на Дон. Многим
остро не хватает портрета государя-императора на вздетых ввысь худых руках, пропотевшего
кителя со следами споротых погон и обвисшего вещевого мешка. Хотелось пару раз
остановиться, спросить про «не нужна ли помощь?!», услышать в ответ хриплое и
торопливое: «Пробираюсь на Дон, к генералу Каледину, средства имею самые
недостаточные… штабс-капитан… дважды ранен в Карпатах… с бантом и мечами… чем
можете, как офицер офицеру…»
Удержался. Решил быть жестокосердным сегодня. И завтра тоже.
Всех под брезент, короче говоря.
Ворона
Я могу дать совет любому руководителю как мирового (это я про себя), так и локального
уровня.
Чтобы коллектив, который мается под вашим безумным (это я про себя) руководством,
почувствовал себя счастливей, чтобы он сплотился, чтобы он стал ресурсным, цельным и
хорошим, то есть чтобы коллектив стало возможно совершенно безжалостно
эксплуатировать, выжимая из него все жизненные соки, а он бы за это ещё и говорил вам
устало, но счастливо: «Спасибо, ты самый лучший», – дайте коллективу живой талисман.
Желательно теплокровное животное, нуждающееся в заботе.
Не платите консультантам бешеные деньжищи, не терзайте людей тренингами. Дайте
коллективу смысл, цель и радость, обогрев нуждающееся существо.
Тут должны прозвучать аплодисменты, крики ликования, сбивчивые признания в любви
ко мне, звуки государственного гимна. Я встаю, изящно роняю монокль, кланяюсь на три
стороны с достоинством.
Долгое время я сам пытался выступить в роли такого существа. Смотрел на сотрудников
блестящими глазками, тряс прутья решётки, выл, подбегал на зов, лупасил хвостом по
паркету. Бесполезно. Никто даже печеньем не побаловал. Как ни выворачивай наизнанку
пиджачок, как ни подтягивай брючки до подмышек, как ни приглаживай вихры пятернёй, не
добьёшься заботы у городских.
На входе в мою живодёрню есть место для курения. На этом месте мужчины сбиваются
в кучки и трудными голосами общаются, не стесняясь в вводных словах, смолят и бычкуют, а
дамы, значит, составляют скульптурные композиции, курят красиво, смотрят на прохожих
смело, с дерзостью пантер, а друг на друга не смотрят, хотя стоят рядышком и даже
общаются.
И вот выхожу я из помещения, чтобы умчаться из этого логова прочь. В зубах сигара, на
голове цилиндр, на поводке – заместитель. Сотрудники на меня никакого внимания. Никто на
колени не бухнулся. Все столпились и умильно воркуют, но не по моему поводу. Странно,
думаю!
Подхожу, предварительно намотав поводок с заместителем на столбик при входе.
Подхожу, выглядываю тихонько между спин сотрудников своих милых. И вижу – все
блестящими глазами таращатся с восторгом на ворону.
Ворона – пострадавшая. Перебито крыло, ещё и хромает как-то. Но задорная и очень
обаятельная. Шкандыбает туда-сюда, смотрит искоса, кокетничает, умная. Ей, гляжу, уже
хлебца подкинули (в карманах, что ли, носят?). И она с этим хлебцем устраивает
красивейшее шоу, подпихивает ногами, хватает в клюв, каркает, хлеб выпадает, она его снова
хвать, походит, выразительно хромая туда-сюда, снова каркнет, хлеб на асфальт, аферистка
изображает удивление, растерянность женскую, мол, ох, как же так, я ещё так молода и
неопытна! господа, господа! помогите кто чем может посильно барышне-подростку, угостите
даму спичкой, офицерик!
Я сам залюбовался столь простой, но мощной игрой. А прочие так в полном восторге!
Даже подзабытый у столбика заместитель. Тоже тянет шею, тоже умиляется.
На следующий день ворона устраивала представление дважды.
Через два дня наша звезда сидела уже на ящичке, который ей кто-то вынес, сбоку от
крыльца. Сидела достойно, беженка, но не нищенка, дворянка, дочь полковника, пробираюсь
к генералу Врангелю, утеря продовольственных карточек, махновцы, но честь свою сберегла.
Потом я улетел из страны, потом прилетел обратно. Ворона времени так бездарно, как я,
не теряла, завоёвывала сердца уверенно, хищно.
Захожу в бухгалтерию, она на первом этаже. Мне бухгалтеры что-то рассказывают, вдруг
девичий крик: «Попугайчик, попугайчик наш пришёл!»
Все, извинившись, правда, бросаются прочь от меня, к своим столам, достают пакетики,
в пакетиках всякая вкусность. Я в полном обалдении смотрю на происходящее. А
бухгалтерские девушки открывают окно и через решётку начинают метать на улицу куски
пирожных.
У меня сердце в первый раз тревожно ёкнуло.
Распихиваю, протискиваюсь меж линкоров бухгалтерских к окну, а под окном красавица
наша выкобенивается, хромает с такой, знаете, неистовостью, крыло подволакивает, головой
крутит, шкандыбает причудливо. Кабуки как оно есть, драматическая пантомима и
выразительная экспрессия. Попугайчик наш пришёл!
Разговоры в перерыве собрания. Раньше водой друг друга окатывали холодной, чтобы в
чувства вернуться, глотали пилюли какие-то, выли тихонько, пока я, взрыкивая, вылизывал
их кровь под своими когтями. Раньше тряслись и несли околесицу. А тут, гляжу, лица
умильные у всех, улыбаются, как счастливые родители, обсуждают, что Маша (попугайчик
наш) от кошки отбилась, но надо что-то придумать, чтобы кошки нашу Машу больше не
обижали, давайте её в пристрой перенесём, мужчины, вы сможете Машу аккуратно поймать и
перенести с ящичком её к нам в пристрой, Сергей, ты как? я, Михаил, согласен!
Вчера секретарь мой принесла Маше замоченный овёс. Замоченный! Сама пошла,
купила… Нет, не так. Вместо расколбаса и движухи под ритмическую порочную музыку,
вместо экспресс-знакомств с зажиточными соседями по барной стойке моя прекрасная
секретарь пошла в магазин, купила овёс, принесла овёс к себе домой, замочила его, потом
замоченный овёс сложила в баночку, закрутила на баночке крышку, положила баночку в
сумку, принесла всё это волшебство на работу, а теперь отпрашивается у меня. Можно, Д.А.,
я выйду на некоторое время, покормлю Марию, посидите пока тут, я, наверное, быстро…
Не поверил, заревновал даже немного. Кинулся к окну и, плюща нос о тонированное
стекло, стал напряжённо зырить, не сведут ли ловкие хачи-трюкачи моего секретаря, не
хитрит ли она со мной, таким беспомощно доверчивым?
Нет! Не хитрит! Кормит, глядь, Марию замоченным овсом! Я кофе могу ждать
неограниченное время, документы могут складироваться и падать со стола на пол от груза
прошедших лет, я понимаю, я сам был молод. Но, блин, замоченный овёс для Марии меня
подкосил.
Я стал волноваться. Я почувствовал в Марии (бывшем нашем попугайчике) опасного
конкурента.
Уезжал из офиса в растрепанных чувствах. Сажусь в авто, гляжу, Мария Николаевна
хромает вдоль бордюра, подпихивая ногами и клювом пакетик с чипсами. А за ней бредут,
как под гипнозом, ещё две вороны, вероятно, подельницы. Мария Николаевна (статс-дама из
бывших попугайчиков) им что-то говорит, поворачивая голову с небрежностью, а те
заворожённо внемлют.
Я понял, что при таком развитии событий через месяц хозяин моего кабинета может
смениться. Что на ящичке в пристрое мне будет даже уютно. Замоченного овса не дождусь,
конечно, но ничего, привыкну.
Сегодня утром издал приказ. Взять на полное довольствие Марию Николаевну, оказать
ей медицинскую помощь, пригласить ветеринаров уровня не ниже доцентского, затраты
произвести из фонда материального поощрения сотрудников, ответственным за исполнение
назначить заместителя, которого, кстати, отвязать от столбика при входе, который день там
стоит.
Такого немыслимого счастья в коллективе я не видел давно. Года три. С того момента,
как я руку сломал на спуске с горы. Все неподдельно счастливы, я так просто в восторге.
Хохотал в тишине своего кабинета минут пять. Не выйдет, Мария Николаевна, не дождётесь,
сами сидите в вашем пристрое на ящичке!
И кулаками об стол – бум! бум!
Корпоратив
Есть ли что-то более лицемерное, чем корпоративное празднование 8 Марта?
Я не знаю.
Напряженный диалог толпы временно легкодоступных женщин и трёх с половиной
мужиков-зануд – вот что такое 8 Марта на производстве.
Решил обозначить праздник «Пережили зиму! Переживём и других!»
Во время празднования предпринимал действия, от которых зависит, сколько сотен
ударов плетью теперь должны получить свидетели этих действий.
Я – известный демократ, поэтому в добрый и разумный народ не верю. Если бы верил, то
был бы деспот. А так приходится хитрить немного. Предлагать варианты празднования на
выбор.
Выбрали торт, понятное дело. В торт я хотел засадить стриптизёршу. Чтобы она
совершенно неожиданно выскочила посредине моей речи, а я бы её обратно в торт стал
уминать, крича: «Ради всего святого, не расходитесь, миленькие! Впереди ещё много
интересного: викторина, безалкогольный фуршет с тремя видами колбасы, неожиданный
сюрприз, когда я назначу Степанову королевой красоты! Затем будут проведены
разнообразные и весёлые тестирования на профессиональные заболевания!»
Обед, на котором хозяин не обращает в свою веру гостей, на мой взгляд, пустая трата
времени и продуктов. Желательно, чтобы на обеде говорил и веселился только хозяин.
Женщины вообще не должны шутить. Особенно про еду и ночлег. Мою еду и её ночлег.
Но стриптизерши, предложенные мне, не приглянулись. Разнузданные какие-то. Я же
помню прежние времена. Стриптизёрши получали в три раза больше обычного, если
кланялись. И в пять раз больше обычного, если снимали при этом пальто. Вот это было
заводяще. А нынешние – нет, отказать. Так я и сам могу.
А потом ещё мне сказали, что праздник женский и в торте должен сидеть голый мужик.
Это я даже представить себе отказался и страшно замотал головой. Никакой голый мужик,
кроме меня, прыгать у нас не будет.
Поэтому провёл чемпионат по нардам. Всем рекомендую, кстати сказать. И азартно, и
болельщики-ультрас, и со стороны смотрится настолько дико, что любо-дорого. И очень
политкорректно, кстати. Стоит только раз крикнуть «шеш-беш!», как над белокурыми
русскими головами встаёт жаркое марево и наступает время намаза. Стоит только щелкнуть
разок зарами – всё, любимый Бакы кругом! Только что были платья в пол и галстуки, а
смотришь – на половине собравшихся уже ондатровые шапки и мохеровые шарфы. Пряный
Восток и женский праздник – это сочетание прекрасное. Никакой политики, все хвалят
начальство и маслено ласкают друг друга взорами. Пахачтунуз?
Победителю вручил ценный приз. Привёз приз домой, поставил на камин и
многозначительно улыбался семейству около получаса.
Когда понял, что все уже разошлись, улыбаться перестал и погладил трофей.
Голос земли
Не могу простить сотрудникам двух вещей: непонимание ими порой художественных
основ европейского романтизма и необходимость платить им деньги.
Это во мне говорит Шотландия.
А земля иных предков говорит мне: «Вилаярыт гутыргырген».
Растрата
Дело о расхищении 7562 рублей, ассигнованных на культурные нужды (гуашь, ватман,
наборы пластилина) вверенного мне учреждения, набирает обороты. Серпоносная колесница
правды врывается в ряды подозреваемых, выкашивая десятки и низвергая столоначальников.
Не в моих силах остановить эту кровавую жатву. Механизм репрессий устроен так
удачно, так продуман, так совершенен, что, слава богу, прекратить его работу невозможно.
Скорее всего, скоро и за мной придут те, кого я выпустил из клеток в подвале, напутствуя под
визг и шорох перепончатых крыльев «карать любя и пресекать обнадёживая».
Репетировал сегодня свою покаянную речь. Как-то так, наверное, выступлю:

– Господа! Отступите в сторону от двери, вас может задеть картечью и щепой из

палисандра. Пока я перезаряжаю, вслушайтесь душой. Все вы страшно взволнованы, и мне
трудно удержать рвущееся из груди сердце. Я первым страшно вскрикнул, узнав о
безжалостном ограблении тех, кто смиренно трудится в надежде на получение скромного
жалованья, условно бесплатного кофе и относительных ласк начальства. Кто же виновен в
сём?! Кто, пожираемый корыстолюбием, хищно грабил нашу культурно-кассовую казну?
Этот злодей пред вами! Его от вас отделяет только оставшиеся у него семьдесят шесть
патронов и решимость впредь длить список своих безнаказанных преступлений. Господа, это
я про себя, кто не понял! Под «него» я имел в виду «меня»… Всосали, утырки?! Семьдесят
шесть!
Я был уверен, что правосудие дремлет, что совесть спит, что разум поможет вам
смолчать. Я надеялся, что 7562 рубля не возопиют к небу, но они возопили, как погляжу.
Господи! Господи! Что же подвигло меня на преступление? Разве я не хозяин окрестностей,
угодий, вод и всех существ, кропотливо плодящихся в округе?! Разве я не получал
достаточного содержания? Или, может быть, дурные примеры влияли на меня? Нет! Я тут
хозяин, получаю до ужаса нормально, и все мои посредственные и непосредственные
начальники, лица, поставленные впереди меня случайным выбором эволюции на пищевой
пирамиде, все они – почтенные державные мужи безукоризненной честности. И как вы скоро
поймете из их выступлений, они никаких расписок в получении взяток не давали! Я,
наверное, сейчас ещё раз выстрелю пониже, если вы там не перестанете галдеть…
Удивился ли я, обнаружив в ночи, среди хищного гомона кафешантана и печальных
криков избиваемых лакеев, у себя в кармане 5762 рубля? О да! Но не сильно! Не сильно! И
ненадолго! Обнаружив сумму наличными в конверте, я немедленно бросился своим ладным
телом порочного танцора в омут доступных на 5762 рубля наслаждений. Лил себе на голову
лимонад, крошил печенье вокруг! И две сосиски… Утром сырники. Забуду их нескоро! Плюс
в гардеробе сто рублей за лизоблюдство…
Я, видите ли, был испорчен со дня зачатия. Благая атмосфера нашего восстающего из
пепла 90-х годов общества не коснулась меня. Я хохотал в лицо праведникам из
градоначальства и сквернил сомнением святые обращения из губернского правления.
Дорвавшись до должности смотрителя нашего склада просроченных сухарей, я испытывал
мрачное удовлетворение и ждал момента, чтобы сбросить маску!..

И так я буду часа три. Даже вы не обратили внимания на то, как изменилась сумма
похищенного в моей речи. Как ловко я умею работать с цифрами и столицей.
Потом войдут пришедшие ко мне на выручку силы правособлюдения.
Баррикады
На совещании предложил заняться продажей баррикад.
От 27 тыс. евро для стандартной баррикады (высота – три, длина – десять с половиной
метров, отсековая система хранения, роутеры, климат-подача, тепловые пушечки, «Бизнес-
FM», Wi-Fi с базовым пакетом, персональные места с камерами «Никон», свободная степень
монтирования, выдвижные элементы пассивной и активной безопасности, капсулирование).
– Пока мы с вами не загнулись в очереди за бесплатным супом, который, насколько я
знаю, так вкусен осенними вечерами у теплоцентрали, мы должны разворачивать наш линкор
в сторону запросов платежеспособных идиотов, лихорадочных мудаков и прочей элитной
красоты. Нашему линкору, пока он ещё силами молитв арендодателя держится на плаву,
необходим прорыв строя вражеской эскадры, так я вам скажу. Мы не должны бояться
новаций.
Почему есть палатки за 7500 евро? Как вы думаете? Для каких грибников эти палатки со
спальными мешками за 1700 евро? Для особо богатых рыболовов они? Нет! Богатые люди, по
обыкновению своему, жлобоваты. Дорогостоящие мешки с подсветкой, дышащей тканью,
системой циркулирования и абсорбации запахов – это для таких, как вы. Для тех, кто бьётся в
тисках вторичной бедности, они, поясню. Именно вы и вам подобные, друзья мои, являетесь
становым хребтом, неиссякаемым источником средств для индустрии разработки, продажи и
обслуживания всякой несусветицы, бреда и прочего навоза лакшри-класса.
Кому нужен айфон, к примеру? А часы Картье на каучуковом ремешке? Картье! На
каучуковом ремешке!!! Вы понимаете, что это?! Это – наши с вами элитные баррикады! Вот
что это такое. Люди должны бороться со злом в обеспеченных нами условиях. Иначе зачем
мы проводим совещания?! Цифры я знаю, я сам их выдумываю.
Вы только представьте себе рекламную акцию наших баррикадок! За нас всё уже
Делакруа сделал, мы просто освоим бюджет соразработки и забьём реальным уездным
тугосисием и задообилием все баннеры.
Что такое баррикада, хорошие мои? Это разломанное, испорченное и поваленное во имя
добра, сваленное в неопрятную кучу, но с хорошими людьми на гребне. Что, у нас нет идей,
как склепать двадцать псевдополированных комодов из «Икеи», навесить винтажных
логотипов на растертые наждачной бумагой старые холодильники?! У нас целое
производство, работающее по свальному принципу! У нас целая база для производства
хорошо продаваемого и качественно сгруппированного хлама! Я уже не вспоминаю про
мобильные системы обжига цистерн с мазуто-следовыми остатками. Мы можем обдавать
высокотемпературной смесью груду пластмассы, наваленную поверх металлолома. Пока не
остыло, посыпать сверху скандинавской гранитной крошкой, криво воткнуть гипсовый бюст,
четыре подрамника, две покрышки, параболическую антенну, манекенов пару без рук – и всё!
Всё готово!
Сопротивление должно быть элитным делом для элитных людей в элитных посёлках и
вокруг небоскрёбных центров. Кому нужно быкование по микрорайонам? Кто впряжётся в
беспонтовку такую? Сегодня ты протестуешь на окраине, у гаражей, а завтра отжимаешь у
лохов мобилы возле метро – и пересадки на этом экспрессе деградации не предусмотрены.
Вам нужны деклассированные протестанты?! Путину – нет, мне – тоже, вам? Правильно!
Никому. Потому центр.
Но в центре до обидного мало хлама. У нас в уезде его в центре завалом, сплошное
культурное наследие старой Самары, в котором сидят, не мигая, обречённые жильцы. Но мы
сейчас не будем отвлекаться, да. Напомните мне про жильцов позже. В нормальных центрах
пригодного баррикадного мусора мало. Что валить в центре нормального губернского города
для отражения атаки конной жандармерии? Как бобрам перегрызать дубы-колдуны, свозить
на проезжую часть автоматы по продаже газировки, лаяться на предмет перевёрнутого
ларька?! Нет, вы мне скажите, что валить и нагромождать? То-то.
А тут мы. С легко монтируемыми секциями, ежами и мотками проволоки. А?!
Кресло
Я вот думаю: а каково приходилось столь же живым и искрящимся людям, как я,
например, в странные и пугающие времена отсутствия вращающихся кресел?
Что происходило с подобными мне в угрюмой тяжести неподвижных вольтеровских
кресел? Как им было страшно и неуютно на кряжисто растопырившихся кабинетных
монстрах, упершихся в ковёр всеми четырьмя незыблемыми львиными лапами, что тебе
когтистая Британская империя?
Страшно. Страшно.
Впрочем, наверняка были и такие ловкие до новшеств и свобод мыслители, которые
через систему штурвальных подач и коленчатых валов, а может, и посредством
пневматической почты, доводили свои желания для специально собравшихся в помещении
внизу командных людей.
«Влево крути!» – пишет летящим почерком, брызгая чернильным пером по ноздристой
амстердамской бумаге, мыслитель, сворачивает послание в трубочку. Трубочку мощно,
единым духом, вдувает в медную, прихотливо изогнутую трубу верный Вавила (см.
пневмопочта).
Внизу распоряжение ловят, сноровисто читают, столпясь под качающимся фонарём,
старший отдаёт команду, помощник сурово отдаёт честь и корректно кивает «простым», что,
навалясь, по румбам сверяясь, начинают вертеть тяжёлый рулевой ворот, снятый по случаю с
корвета «Фалерна». Скрипит штурвальное колесо, помнящее бег корвета меж островов
Ионических, в каперских поисках французских круглобоких торгашей.
И вот через этажи и перекрытия идёт, да что там идёт – происходит, творится
воплощение дерзновенного желания мыслителя, сидящего у окна. Даже, может, и не желания
вовсе, а лёгкого каприза пытливого и чуть горячечного сознания, разогретого философией и
возможностями духа.
Кресло поворачивается влево строго на указанный угол, и замирает стрелка, для такого
случая приделанная в креслу, на градусе поворота, выложенном медью на вощёном паркете с
инкрустацией. Вавила указательным пальцем чуть теребит свой левый бакенбард. Доволен.
Справно вышло.
– Отменно, Вавила! – не поворачивая головы, бросает философ, захлопывая крышку
карманных часов и устремляя взор за выгнутое фонарём окно в частом переплёте. – Готовить
к повороту «вправо вдруг», держать курс норд-норд-вест, сверяться строго…
Вавила, выпрямившись столбом, не мигая под форменной войлочной шапкой с
позументом, отбивает склянки. Пахнет сургучом, тёплым воском, немного книжной пылью и
сиренью.
О карьере
Есть у меня наблюдение, которое, как и полагается всем моим метким наблюдениям,
является непреложной истиной для всех моих близких.
Признак карьерного успеха – крошечная чашечка кофе и огромный кабинет. Признак
неудачной карьеры – огромная кружка кофе и маленький кабинетик.
Если глядеть на одного моего знакомого, сразу видно, что стол его торчит посреди
Красной площади, а кофе он потребляет с помощью платиновой пипетки.
Условия
– Как же мы его уволим, он ведь лучший специалист нашей фирмы?!
– Как мы его уволим? Естественно, создав для этого все условия! Мы его ценим, поэтому
условия создадим ему такие, что сначала он перестанет быть лучшим специалистом, потом
перестанет быть специалистом вообще, потом мы его повысим, и на новом посту вице-
президента его будут ждать безвестность, насмешки и возможный арест. Мы будем увольнять
его долго, со вкусом, по глоточку.
– Но как же это осуществить на практике?
– Это несложно. Главное – создать условия.
Условия бывают нескольких видов. Мы можем создать ему просто условия. Мы можем
создать ему все условия. И мы можем, наконец, создать ему новые условия. Все три пути
ведут, как мы понимаем, к гибели. Ха-ха.
Человек в фирме проходит сложный путь. Сначала – «вот он, специалист». Затем «он
лучший специалист с условиями». Кабинет, помощник, фикус, новый монитор, массажное
кресло, служебный автомобиль. На этом этапе развития у специалиста начинается жор. Он
начинает потреблять блага, и это ему нравится. Его плотно окружает зависть коллег, которую
он воспринимает как зависть к его таланту, а не к фикусу в приёмной и бесплатной заварке.
Затем мы подкидываем жертве новые условия – предлагаем ему что-то реорганизовать,
например. И бывший лучший специалист начинает быть кем? Верно – он начинает быть
лучшим специалистом по изменению условий. А такого уволить легко, если его коллеги не
успеют отравить, как того, ты помнишь, да. В период линьки, в период перехода на новую
ступень пищевой цепочки бывший специалист беззащитен, как облезший рак.
Насоздавав себе на потребу новых условий, человек становится их заложником. И стоит
на полградуса отклонить его элитную, вновь полученную настольную лампу, выдать ему
простые визитки вместо папирусных, сменить секретаря на тётю Фаю – он наш клиент,
Ефремыч. Он теперь будет бороться уже не пойми за что, в тумане будет блуждать, с бесами
говорить. Он наш теперь совсем, Ерофей Ефремыч. Прямо до боли наш, до вскрика, до
самого выхода, до полёта в лужу.
Давай вставай, чай допивай, пойдём выволакивать из кабинета очередного мудилу. Мы с
тобой охранники или кто? Выкинем этого, двери проверим, и спать пора уже.

Для облегчения понимания предыдущего текста.

Воспринимать предыдущий текст следует в ключе живительных аллегорий, например. В
тексте живо разбросаны признаки смертных грехов, как-то:

1. Superbia (гордыня)
2. Invidia (зависть)
3. Ira (гнев)
4. Acedia (уныние)
5. Avaritia (сребролюбие)
6. Gula (чревоугодие)
7. Luxuries (похоть, блуд)

Смертные грехи – это не просто какие-то там непростительные грехи, а (по Фоме
Аквинату) особенности характера, ведущие к непрерывному, поточному, безостановочному
грешению без покаяния.
Разговор вахтёров можно толковать как беседу сил, исхищающих душу христианскую из
мира для ввержения в адъ.
 Условия – это соблазны.
Дверь – врата.
Лужа – бездна.
И т. д.
Ну а в целом, конечно, всё про работу, про КЗоТ, интриги, корпоративную солидарность
и общий консьюмеризм.
Я решил немного растолковать просто. Из озорства, не знаю, из желания подсобить,
внести ясность, посветить фонариком по стенам колодца.
Под телевизор
Прелесть вотпуска в том, что можешь уснуть в любой момент, по прихотливому
желанию.
Недавно уснул под упоминавшийся недавно феномен – работающий телевизор. Не желая
того, уснул под РБК.
Проснулся и внезапно со вкусом произнёс своим приятным баритоном:
– Консолидированные ренты в трассированных векселях.
Помолчал, прижимая к груди скомканный в побелевших кулаках край одеяла. Потом
шустро сбегал к холодильнику и попил весьма жадно минеральной воды.
Захлопнув холодильник, внезапно отчётливо сказал, адресуясь отражению в дверце:
– Акции второй привилегированности.
Стратегическое планирование
Когда мне кто-то из коллег начинает рассказывать, что отдал нашей образцовой
живодёрне всё – понимаете, всё! – а живодёрня… А она! В ответ!..
– Отдайте же пропуск на вахте! – печально говорю я, роняя монокль. – Всё для своей
компании отдал герой чешского народа, слепой гений Ян Жижка. Он приказал, чтобы после
смерти содранную с его тела кожу натянули на патриотические чешские барабаны. Вот что я
называю «отдать почти всё!» Эдуард I, король Англии, приказал себя сварить, чтобы кости
его королевские воодушевили англичан в бесполезной борьбе с шотландским сепаратизмом.
Вот что называется «стратегическое планирование продвижения»! А вы нам за зарплату свою
ещё и вредили. Не доводите до греха, сдайте степлер…
Куклы
В китайских источниках династии Сун имеются упоминания о шести видах кукольных
театров:

1. Чжан тоу куй лэй – куклы, управляемые палочками.

2. Сюань сы куй лэй – куклы, управляемые нитками.
3. Яо фа куй лэй – куклы, управляемые с помощью химических веществ.
4. Шуй куй лэй – куклы, управляемые жидкостью.
5. Жоу куй лэй – куклы из плоти.
6. Ин куй лэй – куклы-тени.

Сличил китайские варианты кукол со списком сотрудников. Подчеркнул фамилию Н-ва

напротив «яо фа куй лэй».
Весь мир можно классифицировать китайской кукольной методикой, я считаю.
Обращаю внимание, что мои любимые куклы, ватные детские любимцы, в жопы
которых по локоть вставлена опытная рука кукловода, – это жоу куй лэй, куклы из плоти.
Таких по ТВ часто показывают.
Замена в китайских названиях в ряде случаев четкого «х» на корявое «к» произведена
мной не из стыдливости, а в знак уважения к русским традициям перевода.
На самом-то деле, понятно, слово «куй» читать надо несколько иначе.
Благодарность
А ещё я придумал весёлую игру.
Суть игры: дверь в мой кабинет открывается с помощью кредитной карточки желающего
меня увидеть.
Фокус игры в том, что денег на счету посетителя может как прибавиться, так и несколько
убавиться.
Уверен, что мои коллеги поймут и полюбят эту по-своему замечательную игру. И мне
будет значительно легче. Не нужно будет содержать при дверях недоброго помощника. Меня
будет охранять жадность посетителей.
Набор для игры незамысловат. Устройство считывает данные с кредитки вошедшего, а я
под столом пальцами ног набираю произвольную цифру с нажатием «Ввод». Сотрудники
могут участвовать в тотализаторе, копить деньги, учиться думать самостоятельно.
Я ведь не рассчитываю на благодарность. Я её забираю самостоятельно и заранее. Так
как-то удобнее.
Ведь, если вдуматься, благодарность – это сформулирование ожидания дальнейшей
помощи. Когда вам делают «спасибо» – это ведь не за ваше благодеяние в прошлом, это аванс
за будущие благодеяния. Как я люблю говорить: «Деньги я у вас забираю в счёт нашей
будущей дружбы!»
А аванс надо строго отделять от остального. В любых жизненных ситуациях.
Специфика управления
Специфика моего управления честными и хорошими людьми заключается в том, что я не
хочу их спасать, жалеть, понимать, крестить, убивать, наставлять и исповедовать.
Девиз моего правления прост. Поэтому, когда ко мне в кабинет заходят люди с лицом
Жанны Бичевской, под ангельский напев, чтобы собороваться и поскорбеть, выходят они
после общения со мной походкой Мика Джаггера.
Ритмично хлопая и широко расставляя ноги во клешах.
Благодеяние
Я когда выхожу к людям, я несу людям пользу.
Я не люблю, когда мне задают вопросы сотрудники, которых я нанял, чтобы задавать
вопросы им. Из уст сотрудников я могу понять вопрос: «А так нормально? Выше не
поднимать?» или «А так вам хорошо?» А остальные вопросы меня настораживают.
Тут я делаю паузу, чтобы все бизнес-консультанты мира, наловленные судьбой по
филологическим факультетам провинциальных педвузов, смогли написать мне комментарий
про бизнес.
Я и сам вопросы задавать не люблю. Потому как увлекаюсь. И меня надо потом
оттаскивать под вой сирен съехавшихся полицейских, которые поддались чарам моего
темперамента и уже дерутся с пожарными, топча обожженных медиков.
Поэтому благодеяния я обычно совершаю молча. Ну, может, две-три камеры вокруг и
распевный хор подхалимов позади.
Сегодня, например, я обеспечил повышение гонораров уличным музыкантам.
Гуляю по городу, смотрю – стоят. И играют. В футляре какие-то денежки валяются. И
видно, что народу такая музыка нравится, когда снег, скрипки и аккордеон.
Бросил и я денежку. А потом ухватил себя за руку. Отчего так мало дал?!
Задумался.
Потом притащил доску (20 евро) и мелки (0,98 евро). Цены даны в пересчёте. И написал
им на доске крупно: «Программа концерта», а потом, насколько место позволило, расписал по
часам и минутам четыре музыкальных произведения. Ну, которые помнил.
Мне не поверят. Тут пауза для комментариев тех, кто не поверил. Но я спецом отстоял
полчаса и увидел своими глазами, как резко изменилась манера и количество деньгоподачи в
футляр.
Главное, как я понял, толково обставленный антураж и выказанная серьёзность
намерений. Перед вами выступают… заслуженные… трижды… серьёзные темы… левиафан,
вспучив хладны воды… Бертольди… опус 17.
По окончании наблюдения вынул из футляра авторские. В этом я весь.
На отдых
Уезжаю на месяц. Буду лететь, плыть, немного опять лететь, потом будет лодка, белый
песок, посильная пальма, костры и лимбо с переодеваниями.
Регулярно стану размещать здесь свои фотографические отпускные карточки. На них
буду в немой торжественности стоять, держа на руках обезьянку, обнимать белозубых
туземцев и туземок, висеть на перилах бара, прыгать с зеркальцем и бусами, иллюстрируя
всестороннюю полезность для женщин от секса со мной, откручивать и отвинчивать, буду
позировать с прелестной грацией, беззащитно глядя сквозь чёлку. Ещё на фотокарточках буду
есть, пить, много спать, декламировать буду. И улыбаться, господи, как же я буду улыбаться!
А для всех остающихся на работе, особенно для всех членов совета директоров
«Вестбанк капитал», топ-менеджмента ООО «ТНК Пр-р», пусть прозвучит эта песня. Ребята,
ребята, как я за вас рад, что у вас есть интересная и полезная работа! До встречи через месяц!
Вернулся
Возвращение из Лондона и победное участие в марафоне женской дружбы во взбитых
сливках отметил ударным совещанием на объекте.
На совещании демонстрировал несколько агрегатных состояний, объяснимых тяжелыми
условиями перелёта, отказом от курения и голосами, говорящими со мной в последнее время
требовательно и хитро.
За кадром остался мой по-детски беззащитный крик: «Есть ли среди вас хоть
теплокровные какие-то?», которым я начал собрание старейшин своей живодёренки.
У нас все, кто читать может и крови не боится, говорят со мной запросто.
Отдел кадров
И самое важное на сегодня.
Хочешь найти всех странных и предельно странных людей в компании – зайди в отдел
кадров. Они все там.
Есть ещё периферийные чудачки, но главное плодородное гнездо претенциозного
слабоумия, его кропотливый улей – в HR-отделе. Выставочно, просто выставочно.
Психологов навыпускали в мир людской такого градуса мании величия и такой тяги к
стукачеству и корпоративному вылизыванию, что вошёл в отдел кадров, сказал, что думал, и
вышел, не поворачиваясь спиной.
О вреде курения
С диким хохотом носился по заведению, которое неосторожная судьба вверила в мои
промысловые руки.
Впереди семеро святых старцев с кадилами бегут, распевно славя мою испытанную
добродетель. По бокам ватные старухи волчком кружат и сыпят зерна из рукавов, рис из
правого рукава сыпят, пшено же – из левого, воют тоненько. Сзади карлики, адъютанты,
медики, арапы волокут моих назначенных походя фавориток, оркестр бежит. Ну, понятно,
знаменосцы, шелест тяжёлых стягов. Все как обычно по будням у меня.
Врывался во все кабинеты и залы, пытался найти хоть каких-то заговорщиков-
бычкососов.
Настиг группу курильщиков при входе.
– Откуда ж, – ору, – откуда ж вы, прелестные мои?!
– Курили мы… – говорят. – Вон там… – и пальцами, значит, показывают где.
Ясли, честное слово.
– Чтоэ?! – пуговицы в горсть на груди собираю. – Чтоэ?! Как?! Запрещаю!
– А где курить-то? – спрашивают.
Говорю где. Потом уточняю, на всякий случай:
– Там вот! – говорю (адъютанты всё записывают, шуршат). – Там! Не воспринимайте всё
буквально! Курите не там, где я вам сначала сказал для рифмы, а там, где говорю сейчас!
И что я в ответ услышал от трёх половозрелых таких мужчин?!
– Но там же темно… – услышал я.
Даже каску с перьями на затылок сдвинул, до того мне ответ понравился. Темно там.
Издал приказ. По просьбе «таких-то» установить освещение в указанном месте для
предотвращения паники, обмороков и попыток насилия со стороны прохожих. Назначить
дежурных, ответственных за выполнение распоряжения из числа тех же «таких-то».
Честное благородное слово, издал.
Успешный бизнес
Сестра спросила у меня вчера: «А какой бизнес в твоей стране можно считать
успешным? Каков критерий? Твой бизнес успешен?»
Когда про бизнес начинает спрашивать сестра – надо врать. В принципе, врать про
бизнес надо всем, но сестре особенно. Скажешь правду – всё, на детский утренник не
позовут, начнут пугать тобой соседей, те – показывать своим собакам мои фотографии,
потянется цепочка, в конце которой мой паспорт в прямом эфире рвёт королева, а Р. Кадыров
присылает запрос на добавления в друзья вместе с золотым блюдом, на обороте которого
затёрто: «Дорогому Лазарю Моисеев…»
Поэтому врать сестре надо обязательно.
Про мобильные системы обжига цистерн с мазуто-парафиновым следовым присутствием
я могу врать сутками.
Я не могу сутками рассказывать правду о том, что бизнес в моём родном краю считается
успешным, когда начинается у чужого гаража, при свете найденного фонарика, а через год за
бизнесом этим приходят семь нестарых генералов – отжимать.
Критерий успеха один: скорость напрыга упырей в золотых погонах. Все остальные
критерии условны, призрачны, зыбки.
Вот когда в приёмной катаются по полу не поделившие тебя полковники, а прокурор
района приходит в себя и раскачивается, держась за уши, в углу – всё, бизнес задался, значит.
Не пришли к тебе генералы – задумайся, а тем ли делом ты занят, не тратишь ли зря жизнь
свою? Если он им не нужен, то кому он нужен, бизнес-то этот, на это ли ты рассчитывал при
старте, о том ли мечтал?
А если пришли – то всё, выдыхай, дело нужное поднял, успешен, флагман!
Если не приходят, но обещали и пока сидят в овраге, чиркая зажигалками над
циферблатами, то это пограничная ситуация. В тебя не верят, не ценят до конца дело твоё, но
шанс на исправление ситуации дают, воспользуйся им. Зазывай себе в долю несытых
капитанов пока, начинающих майоров, не лишкуй, начни с малого. И как только заведётся у
тебя майор, поверь, скоро вслед за майором придут и долгожданные лампасы.
То есть они сначала сделают вид, что не к тебе они, а просто за майором своим зашли, он
ведёт себя плохо, но ты не дурак же, ты понимаешь, пунцовея от предчувствий, что нет! врут!
за тобой! успешен! Дождался!
Правда, есть бизнес, который выше критериев, – это продажа самих полковников и
генералов. Но тут встаёт тема с золотым блюдом и клочками паспорта.
Юбилей
Отмечаю очередную годовщину своей трудовой жизни.
Пятьдесят лет я не покладаю рук на тучной ниве ожесточённого накопительства. Пашу,
сею, бороню, хлеборобно сощурясь, мну в руках лоснящийся чернозём. То там, то здесь
видна моя взопрелая рубаха, мелькающая меж снопов. Звучат песни. Паровой сепаратор
сучит поршнями под добротным навесом. Тучная бухгалтерия пасётся неподалёку,
обмахиваясь ведомостями, беспрестанно жуя нажористое с майонезом.
Золотой юбилей. Трудно сдержать ветеранское волнение. Казалось бы, ветеран, посиди в
правлении, наберись сил перед неизбежным отлётом на остров Передовиков, на котором
всегда выполняется план и получается прогрессивка, есть бесплатные путёвки в Пицунду и
праздничные наборы с гречей. Потереби в негнущихся от сохи пальцах переходящий вымпел,
вздохни негромко, полюбуйся, как солнышко играет на крутобоких кубках с олимпийской
гравировкой, встань, перекрестись на графики да и возносись в свой Элизиум, старая ты
сволочь…
Нет. Ещё надо провести, трам-пам-пам, корпоратив! Произнести речь! Воодушевить
этих людей в масках хронических трудоголиков с язвой. Потом участвовать в конкурсах,
желая всем скорейшего и мучительного похмелья…
Вот раньше были корпоративы! Они назывались демонстрации трудящихся. Вот это
было здорово! Корпоративы проводились в стиле фуршет, дизайн места проведения
организовывало государство, оно же, в принципе, и развлекало.
Лучшего корпоративного тамады, чем Черненко, я лично не упомню. На Черненко,
например, можно было гадать. Главное гадание было, конечно, сколько, собственно, Черненко
осталось нас радовать? Люди шеи свои жилистые тянули из колонн. Не навернётся ли он
прямо сейчас, с мавзолейной кручи?
Я лично очень ждал момента, когда это произойдёт. Не то чтобы мечтал, просто
надеялся, что это случится и будет переворот военный. И маршал Соколов (или кто там?)
возьмёт за шиворот крепкими ещё руками двух-трёх дедусь в норковых шапках и отнесёт их
бережно к кремлёвской стене. Потом должны появиться десантно-штурмовые подразделения,
Кантемировская и Таманская дивизии. Вертолёты. Короткая схватка на Лубянке. Кто-то
должен уйти, отстреливаясь, по крышам. Потом выступление по ТВ. Непременно что-то
должно взорваться в пусковой шахте. И на всё это багряное с зеленью великолепие поздней
Византии смотрел бы я, пятнадцатилетний капитан.
Но ничего этого не случилось. И пришлось мне на работу устраиваться.
А моя первая работа, годовщину которой можно отметить, она была очень суровая. Это
была зимовка фактически. Я принимал пустую стеклотару на пересечении улиц Ново-
Садовая и Челюскинцев. Стужа. Над головой качается и скрипит облезлый жестяной фонарь
на цепи. Я в летней фанерной будке, укутавшись в половик, принимаю пустые бутылки у
злобного населения. Сам принимай, сам пересчитывай, сам грузи, сам выдавай деньги.
Никакой, понимаешь, помощи.
Коллеги были очень недобрыми людьми. Начальство терзало. Согреться на этой работе
можно было только путём рытья собственной могилы в мёрзлом грунте под бичами
проверяющих.
Но на круг выходило очень прилично денег. Я даже строил планы, что со временем
смогу устроиться на розлив пива.
Не сошлось.
Мечта
Если у меня запоздало спросят про профессию мечты, я сейчас скажу.
Я хочу работать в женском биатлоне подгоняльщиком с пластмассовой лопатой. Я бежал
бы рядом, чуть позади, с необидной пластмассовой лопатой, и стимулировал бы красоту.
Звонко или глухо – в зависимости от настроения, угла и силы соприкосновения.
Я был бы мастер. Здоровье есть, слух есть, чувство ритма недавно хвалили, я был бы и
необыкновенно полезен, и неожиданно прекрасен.
К каждой бегунье подбирал бы свою лопату. Иногда бы брал, возможно, и деревянную,
которой хлебы в печь сажали. А кому и углепластик. Тут тонкости есть…
К делу подходил бы основательно, с характерной мне кряжистой сметкой предков-
староверов.
– Джон Александрович! – это ко мне, значит, обращаются взволнованные руководители.
– Как сегодня? Чем работать будете?
А я так с усмешкой усталой, глядя в небо:
– Трудно сегодня. Материал вчера осматривал – усталый материал. Отработано по нему
много. Не перегнуть бы. Попробую сегодня, значит, липу, она звончей…
А все такие:
– Ты уж придумай…
Федюнин
Родословные
Как всем прекрасно известно и в Академии наук было доложено, Иннокентий Сергеевич
Федюнин является единственным прямым потомком Буцефала – коня Александра
Македонского.
Достаточно посмотреть, как Федюнин бежит, смеясь, на лоне природы – всё! Поле битвы
при Гавгамелах щетинится перед твоими глазами пиками, слепит солнце, реют плюмажи,
ревут трубы, пыль столбом, серпоносные колесницы врезаются в ряды педзетайров, вой, лязг
и мчащийся среди всего этого, лоснящийся, в клочьях пены Иннокентий Сергеевич, с хрипом
грызущий удила!
Друг же наш Б-ч имеет происхождение от Медузы Горгоны. От прародительницы Антон
унаследовал не только красоту, но и взгляд.
В отличие от прабабки, Антон взглядом не каменит, иначе мы с Федюниным давно бы
открыли культурный парк скульптур и зашибали деньги на памятниках. Б-ч обладает
качеством «прошибающего зрака». Под голубым взором Антона гимн великой империи
превращается в мольбу о хлебе ползущих по раскисшим дорогам прокажённых, отчёт
преуспевающей компании – в кипу бессвязных доносов друг на друга, а девушка-модель,
подсевшая к нам абсолютно случайно в баре для отравленных виагрой пенсионеров,
мгновенно полысела, заболела и, хромая, убежала прочь, хлопая драными галошами.
Подруга модели осталась с нами и теперь коза. То есть и от Б-ча, кроме кредитов, есть
польза.
Я же, по уверению окружающих, происхожу от легендарного зверя ихневмона,
отверзающего ложесны свои, плачущего при виде добычи и потеющего от взгляда архангела
Гавриила. Потому как лукав, вероломен и злобесен.
Так и живём.
Дикий барин
Проезжая в богатых санях по улицам любимейшего нашего города, наслаждались утром
чарующими видами, богато даримыми нам как самоей природой, так и благоуправлением
городских властей.
Сбивши несколько цилиндры набок, легкомысленно взирали на весну, соблюдая всё же
приличную осанку и меру.
– А не кажется ли вам, Иннокентий Сергеевич, – спросил я, перекатывая лоснящуюся
сигару из одного угла чувственного рта в другой, – что барышни в серых пальтишках и
чудовищных шапках вязаной шерсти – вон те, к примеру, на тоненьких ножках и сутуленькие,
– что они спешат, сами не понимая куда? Бегут толпами, ковыляют, не соображая вообще
ничего, повинуясь каким-то внезапно проснувшимся в них сокам… Топиться нешто? Или до
следующей слякотной осени укрыться в лесах? Нет ли у вас такого же ощущения, ваше
превосходительство? А?!
Оправивши несколько медвежью полость так, чтобы было повиднее несколько
орденских лент и крестов на выпуклой груди государственного мужа, Иннокентий Сергеевич
ответствовал, что барышни те напоминают ему остатки разбитой и рассеянной армии
книгомахновцев, каких-то спешнопохватанных от мамок фанатичек, которые с сумками и
проводами пробираются к своим в запселые читальни через колдобины и выбоины.
– А уж в тех читальнях даже и не воображу, что творится, любезный мой Джон
Александрович! Вот мы, к примеру, прочли с вами по слогам и с выражением объявление о
приезде в город цирка. Так нам на месяц хватило тем для споров и выводов! А эти в
читальнях передоз какой-то хватают от одного только вида корешков, не иначе. Увидят
стеллажи, натурально на бок падают и начинают ногами, значит, перебирать в корчах.
Спросишь такую, мол, о чём думаешь, что почерпнула из книг своих тонконогих кумиров в
огроменных очках, а молчат, и всё! Приходится шампанского заказывать от безысходности. И
не весна их гонит, к такому горькому выводу прихожу, а ужас перед государственной заботой.
Понимаете, Джон Александрович, к чему это я? Это ведь могли быть наши дочери!
Понимаете, да? Племянницы!
И тут мы, не сговариваясь, страшно и сыто захохотали друг другу в лицо. Так что
извозчик наш недоверчиво оглянулся и деликатно вытер лоб домотканой варежкой.
Солнце билось пойманными лучами в алмазах наших звёзд.
Сверхчеловек
В чём прелесть рассказов Иннокентия Сергеевича Федюнина о своей жизни?
В том, что всё это абсолютная правда нашего космоса, увиденная глазами белокурой
пятилетней девочки, болтающей ногами на лавочке, и пересказанная своими словами
случайному прохожему в подозрительно длинном для жаркого июля плаще.
Многодетный отец, светящийся крепкой спелостью, лысый секач нашего локального
поросятника, признанный профессионал и живая энциклопедия всех российских
удовольствий смотрит на мир глазами только что проснувшегося кудрявого дитяти.
Неважно, что сон сморил малютку после двух бутылочек вкусного «Гленливета», что
баюкали крошку ритмы хауса, а разбудили местные полицейские, вытаскивающие его за ноги
из-под бетономешалки «IVANCO». Совсем это неважно.
Вёз И. С. из околотка. И.С. крутил головой по сторонам, явственно узнавая места. А так
как места говорили ему, что везу я его не к скале, о которую бьются насмерть волны, а к себе
домой, то безмятежность в голубых глазах нашего гиганта начинала спорить с небушком
картин духовного содержания.
– Как-то всё тут иначе у них, они ленивые… полиция эта, – по привычке внезапно начал
Иннокентий. – Я когда на службу пришёл, я ведь сразу понял, что будет мне тут трудно, но
интересно. Наверное, я уже тогда решил, что стану сверхчеловеком…
Одна моя знакомая девушка обладает удивительным и полезным даром: одной рукой
управлять автомобилем, который мчится по серпантину, а второй рукой натягивать на себя
трусы от купальника, предварительно этой же рукой сняв простые трусы и протянув их, к
примеру, мне, чтобы я их подержал. При этом девушка курит и ещё может говорить по
громкой связи с кем-то, обладающим неприятным голосом и клекочущим акцентом.
Я такой способностью не обладаю. Поэтому вёл автомобиль по серпантину, держа руль
двумя руками. Из-за занятости рук предложил сверхчеловеку самому тщательнее
застегнуться одним движением молнии снизу вверх.
Подняв молнию на джинсах, Иннокентий вздохнул. Вздохнул и я.
– Во-первых, мне тогда выдали пистолет, а потом прибежали и приказали пистолет
спрятать в сейф и из сейфа не доставать. А я его только жене вынес показать во двор
управления. И сфотографироваться.
Во-вторых, времена были очень напряжённые. Всех сажали, выпускали, снова сажали,
потом выдавали трупы из ИВС и сажали тех, кто за трупом приехал. Не спали сутками. Из
писсуаров в сортире несло растворимым кофе. Глаза в темноте – как фары от трактора, и не
мигают. Заходишь в кабинет, а там топор в стене, вещдок, между прочим.
В-третьих, мне сразу оклад дали и премиальные, и ещё там всякое – двадцать тысяч
рублей! Я эти деньги на кровати у себя разложил и спал на них, не верил, что такое бывает…
– Ты знаешь, сверхчеловек, – ответил я, неуловимо похожий на Штирлица, везущего к
швейцарской границе пастора, – мне всё понятно. Я думаю, что тебе для счастья на новой
работе и запаха кофе из писсуара хватило бы с головой. Ты мне другое объясни: ты когда
дурить перестанешь, идиотская ты рожа?! Я тебя сдам, понял? В чьи-то другие руки.
Подумай на эту тему, сбитень ты наш сладкий!
Обоснованное утверждение
Существует, как нам широко известно, философская проблема Эдмунда Гетье, 1927 года
рождения.
Сформулировать её можно просто: человек говорит нам истинное, проверенное, верное.
Говорит нам «обоснованное утверждение». Всё замечательно. Но проблема в том, что
обоснованное и проверенное утверждение, рассказанное нам, не образует знания. Не
стимулирует процесс. Не даёт зацепиться за зазорину, ухватиться за сучочек. В принципе,
получаем алмаз на обед в одиночке: жрать невозможно, продать некому, до стекла не
добраться. И получается, что с одной стороны – каскад истин, а с другой стороны – парад
банальностей разной степени интересности.
В принципе, трагедия.
Человек умеет считать в уме, обладает феноменальной памятью, заходит в казино и
выходит без штанов. Не подфартило на колесе рулетки. Огромный систематизированный
набор навыков, умений, знаний и истинных математически выверенных идей – на одной чаше
весов, а на другой чаше весов – настроение жуликов-хозяев казино и жестокость крупье,
нажимающего ногой на спецкнопку. У человека были обоснованные истинные убеждения, а
подвела фортуна (то есть неотслеженная деятельность потусторонних сил).
А вот Иннокентий Сергеевич и я, люди, которые умеют считать до сорока, только
бережно загибая друг другу пальцы и улыбчиво глядя на зрителей этого таинства, в казино
выиграли. Помогли нам не знания, а удача. Плюс у Федюнина фишку заиграли, он рёв
поднял, нам отсыпали этих фишек пригоршню, чтоб утихомирить. Познавательно было нам в
казино.
Пример привожу.
Подаёте вы заявление на приём на работу. И видите, что рядом с вами заявление такого
же содержания подаёт богато убранная красавица. Как человек практический, вы понимаете,
что работа секретарши вам в этом раскладе не светит. Вы опираетесь на систему истинных
знаний, обоснованных убеждений. Понимаете, что к чему. Не входить вам в кабинет шефа,
растирая руками своё опухшее с похмелья лицо, с вопросом: «Ещё кофейку, Сидор
Поликарпович?»
А принимают вас! Секретаршей!
Не будем сейчас даже думать, отчего и почему выбрали вас, хромого боцмана со
справкой об освобождении с подчищенной фамилией. Допустим, дело не в наклонностях
начальства, а просто вы с ним земляки, а сами про это не знаете, не помните, как начальство
(тогда ещё тракторист Сидорка) катал вас по избе на коленке. Или спасли вы начальника
отдела кадров, походя вынув из полыньи. И вот работаете секретаршей, вставляете себе
недостающие золотые зубы, курите по три сигаретки «Вог» зараз, учитесь, пока ещё несмело,
по стеночке, ходить на двенадцатисантиметровых каблуках. А модель нижнего белья,
отвергнутая из-за неизвестного вам звонка её сожителя Ашота Гамлетовича, рыдает и бьётся
в истерике на приёме у психолога.
Не ведёт истинное убеждение и обоснованное знание к должности старшего истопника в
филиале «Газпрома»! Нет!
Вот и в беседе так же. Сидим недавно за скатертью с салфетками и графином
лицемерным. Говорим приятные, умные и тонкие вещи. Новое знание из такого вот
идиллического тэйблтока не родится. Сплошная скука и гордыня над столом витает.
Что необходимо для исправления ситуации, для направления беседы в русло поиска и
конструктива? Физически развитый и неугомонный дурак.
Именно так Иннокентий Сергеевич и сформулировал:
– Скучно у нас без дурака какого-нибудь. Тоска. То-сё. Скользим, а не пашем. Имитация
какая-то. Давай NN позовём – забить не сможем, убедить тоже, так хоть определимся, в какой
стороне баня, сформулируем невысказанное. Ну, или отмудохаем. Как пойдёт, короче. Всё
веселее.
Образы
Вчерашний вечер настоящих друзей подарил мне два сказочных образа.
Первый образ сформировала одна просто прекрасная гостья, общаясь с гостьей,
прекрасной во всех отношениях. Они обсуждали третью умопомрачительную гостью, имя
которой мы всё утро пытались уточнить.
В разгар нашего скромного суаре, когда я, раскрашенный в зебру, вылазил из-под стола с
шаловливой улыбкой премьера Медведева, удалось подслушать.
– Смотри на нее… на ту, что танцует на газоне… В шароварах которая присела. Вот
сразу же скажешь, что она как будто из «Тысячи и одной ночи», да?
– Ой, точно! Где-то между восемьсот семидесятой и восемьсот семьдесят первой…
наутро…
А второй образ родился случайно и называется «вино изсандженовезе».
Я не поклонник вин. И искренне опасаюсь поклонников этого сквашенного грибком
сока. Только от таких можно услышать: «Позднее вы почувствуете ноты фиалки, кожи,
бальзамина… вы ощущаете эту чувственную танинность? и это при не слишком
выразительной тельности! чувствуете аромат лёгкого чайного листа, чернослива, вишни,
специй?! да?! согласитесь, это прелестно!»
Речь знатока была адресована подошедшему к столику Иннокентию Сергеевичу, который
до этого неторопливо откушал для разминки полбутылочки вкусного и питательного
«Гленливета».
В эдаком состоянии Кеша особенно академичен и значителен. Люди, ослеплённые
происходящим вокруг, тянутся к этому столпу стабильности и теплоты. Доверчиво делятся с
молчаливым Иннокентием своими, скажем прямо, бедами мозга.
Я наблюдаю происходящее вокруг Федюнина со стороны, коварно сгорбившись
шакалёнком под кустом. Жду момента, когда Иннокентий, не меняя выражения своего
красивого лица, лупанёт поверх прежнего употреблённого бокал-другой «вина
изсандженовезе», например.
Самое интересное начинается после этого, конечно.
В этот раз обошлось. Кеша ощутил выразительную танинность и аромат кожи в полной
мере, помотал головой, забрался на изящного дегустатора и довольно развязно приказал ему
покатать вокруг бассейна.
А какой из знакомого нашего друга Б-ча скакун? Никакой, прямо скажу. Так, ерундовый,
три шага сделал и потом час боками водил, отдышаться не мог.
Абсент
Иннокентий Сергеевич Федюнин (к.ю.н.) открыл для себя абсент. Что, как я считаю, и
поздно, и трогательно.
Всё, что поздно приходит, почти всегда трогательно. Неприятности приходят строго
вовремя. А запоздалое приходит, понятное дело, поздно, когда уже падают листья и осень как
будто в бреду. И приходит запоздалое трогательно, в трогательном и для трогательного.
Я прыгнул с парашютом на исходе пятого десятка. И считаю, что было это трогательно.
Всё было немного наивным, щемящим и как будто, напомню, в бреду.
Выбрасывали меня из самолёта в окрестностях деревни Г. Летел я над деревней и орлом,
и соколом, и прекрасным пожилым сычом (это уже когда я лапы стал под себя поджимать и
думать, что всё). А как приземлился – тут и Иннокентий подъехал, свет Сергеевич.
Кеша открыл для себя напиток изысканный. Как я понимаю, полынь – это родственница
осенним астрам. Полынь горькая по-английски wormwood, а по латыни artemisia absenthium.
Англичане назвали полынь то ли из-за червей, то ли в честь wermod – так в старину называли
в Англии мужество. По-немецки полынь – вермут.
Вер – это, как я понимаю, «мужчина», а мут – это муд, что у уд содержится в паре, если
повезёт. Чем больше по размеру, тем надёжней, мужественней.
Выбор Кешей напитка очевиден. Я считаю, что муд и мудрость – это слова
однокоренные. В одном конкретном случае это неоспоримо. Случай этот только что выехал с
моего двора.
Кеша пьёт напиток из астр. Это не боярышник, букет не тот, но всё равно очень
запоздало, романтично, по-эмигрантски, по-вертински. Пить астровый изумруд надо,
конечно, под иными-чужими небесами, в кокаиновой пудре, глядя на мокрые бульвары. Но
Кеша решил пить его на моих глазах, в тепле.
Что тут сказать? По итогу-то…
Помню, жил я у гаражно-строительного кооператива и имел в нём гараж. По соседству с
гаражом главного ловеласа гаражно-строительного кооператива. Ловелас таскал в свой гараж
каких-то ошалелых от ловеласьих выходок дам. Шли они за ним сами по щебню или по
колено в снегу – это кому как повезёт. Ловелас на автомобиле ездить не любил из-за износа
авто и несуразных цен на бензин.
А в гараже у него ждало дам чувственное чудо. Сам ловелас-автовладелец, матрас,
напитки и два стеллажа банок с помидорами. Банки с помидорами при свете свечей,
затепленных опытной ловеласьей рукой, смотрелись как заспиртованные органы и части.
Кунсткамера такая уютная. Уголок паризейского маниака.
Некоторые помидоры проявляли признаки разума. Я раз зашел к ловеласу по делам и
дверью хлопнул – стеллажи закачались. Я злой был до ужаса, а тут просто оторопел. При
свете огарка один помидор из качнувшейся банки прямо на меня кинулся в желтой мути
рассола. Видимо, насмотрелся помидор на разное в этом гараже. Видимо, натерпелся от
зашедших. Налюбовался, как его собратьев пожирают любовники, вылавливая руками целые
помидорные семейства и хохоча предкоитальным, вынужденным смехом. Давили помидоры,
высасывали и прочее. Жутко. Злоба помидора-протестанта мне понятна.
И вот одну даму в гараже в разгар событий помидорным сопротивлением придавило.
Как-то так удачно у них заладилось на матрасе, что дама на себя весь стеллажный удар
приняла. С двухметровой высоты на неё лавина сошла. Мы её на руках, женскую мудрость
вековую, передавали до «скорой помощи». А она не просыпалась, царевна. Выносил
красавишну из гаража я. Передавая её в подоспевшие руки, обернулся на погибшие, но
непобежденные помидоры на полу. Они лежали при мерцающих свечах тихо и кроваво.
Вот глаза хозяина гаража, который в мой гараж вполз после катастрофы, – один в один
глаза Иннокентия Сергеевича, откушавшего бутылочку ностальгии из астр. Смесь такая:
изумление, страх и ожидание. Плюс подсчёты грядущих убытков. И марево! Тип марева
известен: «зелёная фея».
 Мутный взор.
Если в абсент налить воды – он мутнеет. По-иностранному говоря, это называется
louche. Что также значит «пользоваться дурной репутацией, туманить, мутить воду». То есть
мутного человека можно назвать туманным, абсентным таким.
Я попробовал называть своих многих знакомых словом «туманный». Это удивительно
элегантно, так скажу.
Теперь у меня в хозяйстве есть перфорированная ложечка для сахара. Удобная и дорогая
вещь.
Рубаха
Иннокентий Сергеевич Федюнин открыл для себя два трудносвязуемых меж собой
явления: бритьё головы опасной бритвой и летние рубашки, сфабрикованные слепыми
китайскими старухами, прикованными к швейным машинкам живодёрен «ETRO».
Сам Этро, вероятно, тоже к чему-то очень тяжелому прикован, судя по расцветкам его
удивительно идущей Иннокентию Сергеевичу продукции.
Теперь лико Кеши лепо, и на него любо взирати. Собой Федюнин ноне лыс до блеска,
усы во все стороны, к усам прилагаема ещё борода сугубым клином. Рубаха же на
Иннокентии собой крайне шелкова, по центру идёт вроде как ковёр персиянский с птицами и
огурцами персиянскими же, а наособицу, в опояску, стал быть, мотивы «утра в Кабуле». Вся
чудо-рубаха в резкую, даже категорическую обтяжку, что позволяет любому стороннему
зрителю, чуть присев от изумления и робости, не только любоваться пленительными
изгибами стодвадцатикилограммового тела Сергеевича, но и сосчитать их с небывалой
точностью.
Из рубахи трогательно выглядывают оплетённые венами и вытатуированными
драконами руки кандидата юридических наук, которые вроде руки, но размером с чьи-то
интеллигентные ноги, только ещё больше.
Увидев своего друга на пороге в новом для него образе хипстера-секача, сбегал,
подобрав полы халата из удачно найденной у соседей мешковины, в пыльный чулан. Откуда,
пошебуршась и начихавшись, достал массивные очки в чёрной оправе.
Подарил их Кеше с глубоким поклоном. Из поклона поднимался долго, придерживаясь
за стены.
Весь мир у его ног.

P. S. Купил рубаху «Этро» себе. Иначе не уснул бы.

Обострение чувств
Снова произошло! Не спим вторую ночь.
Иннокентий Сергеевич Федюнин не пьёт жизнь маленькими глоточками, щурясь от
весёлых пузыриков, щекочущих нос. Иннокентий Сергеевич Федюнин пьёт жизнь прямо из
ведра, половину выливая себе за шиворот, а вторую половину даря нам в виде брызг. Потому
как одновременно хлебать из бадьи, орать от счастья, захлёбываясь и фыркая, и не дарить
окружающим половину содержимого ведра трудно.
Время от времени от нашего гейзера счастья, от нашего Гаргантюа и почётного
страусовода Поволжья уходит женщина. Я бы даже написал «женщины», но это было бы
неправдой. Уходит от Федюнина его единственная женщина-жена.
На месте жены Иннокентия Сергеевича, не дай бог, конечно, я бы давно повесился от
нежности к нему, приколов к кофте записку: «Спасибо за всё! Обожаю!» Но жена Кеши к
весомым доказательствам своего полного счастья не готова и уходит от нашего общего
любимца строго раз в год. Приблизительно на месяц.
Этот регулярный месячник Федюнин переживает остро.
Для начала он сбривает свою бороду, глупея полнокровным лицом своим лет на
двадцать. Неделю Федюнин тоскует по покинувшей его спутнице. Ходит
стодвадцатикилограммовым оленёнком-подранком по гостям. Открываешь дверь в три ночи,
а там Федюнин с босым лицом глотает слёзы и протягивает через порог руки.
Закрываешь дверь, приваливаясь к ней плечом. Через двадцать минут беспрерывного
звона и тарабасинья открываешь дверь снова, уже одетый во всё новое и чистое, застёгивая
верхнюю пуговичку на белой своей поминальной рубахе.
Через час в доме рыдают все. Я, Федюнин, мои домочадцы, животные мои тоже рыдают.
Мой портрет на стене мироточит.
– Ушла, значит, Аринушка-то наша? – спрашиваешь в сотый раз у безутешного друга,
уткнувшись ему красным носом в плечо. – Покинула, да?..
В этот момент пёс Савелий обязательно начинает выть.
– Бросила! – отчаянно рубит ладонью воздух Иннокентий. – Насовсем, говорит! Устала
она от меня, изнемогла…
– Тихо уходила? – скорбно спрашиваешь, растирая слёзы краем скатерти. – Без мук? Без
того, как в прошлые разы?
– Плазму грохнула, конечно…
– Бедная, бедная… – шепчешь в ответ. – Босиком ушла или как?
– Не босиком, Джон, ох не босиком… – И шепотом: – Фары о шлагбаум расколотила…
– Ах, ты ж, – умиляешься, – фары…
– У тебя коньяк есть? – медленно, с болью, через надорванное горем сердце спрашивает
Федюнин.
И тут уже, с этих заветных слов, немедленно начинается вторая неделя траура.
По итогам второй недели можно снимать бюджетный фильм-катастрофу. В котором
клипово мелькают летящий по воздуху серьёзный Б-ч со сложенными на груди руками,
пляшущие визгливые соседи, ночной баскетбол в свете прожекторов, качающиеся берёзы,
умоляющий отпустить его дальний родственник с верёвкой на шее, звон хрусталя, ожившее
чучело медведя с подносом, я, вытирающий чувственный лик свой чем-то чужим, тонким и в
кружевах, горящий ром, синюшные рожи, игра в расшибалочку, метание топоров на звук,
бинты и вой увозимых полицией свидетелей…
В последний раз Иннокентий показывал узбекам, как надо жонглировать дынями. Мы
стояли по колено в разбитых дынях, а Иннокентий всё подкидывал и подкидывал их в
ликующее небо. Потом он давил руками арбузы, потом расшибал кулаком узбеков, а Б-ч
сыпал вокруг себя моими деньгами, чтобы всех успокоить.
 – Ушла, говорю, ушла навовсе, да?! – спрашиваешь у Кеши, выпрыгивая в единственном
сапоге в центр зала. – Предала тебя, выходит, друг? Да, друг?!
– Па-аскуда! – выдыхает жарко Федюнин, разрывая меха гармошки.
Третья неделя посвящена узнаванию окружающих нас предметов и тщательному
выяснению, кого как зовут и почему тут Виолетта. А главное, что за мудак Антон посеял все
наши ключи от всего и зачем мы отдали ему все деньги.
Четвёртая неделя – святая. Федюнин рассматривает фотоальбомы.
Особенность фотоальбомов Федюнина, замечу, заключается в том, что, просмотрев пару
из них, неподготовленный человек навсегда отказывается от употребления мяса. Столько в
них жизни, пляжа, снова жизни, баранины и улыбок.
Четвёртую неделю мы стараемся не смотреть друг на друга, потому как на четвёртую
неделю мы сентиментальны и беззащитны. Сидим на берегу, трогательно свесив ноги,
наблюдая поплавки.
– Арина – она ведь не всегда такая была, – начинает в сотый раз Кеша, – она ведь такая
была трогательная раньше. С веснушками. В воду прыгала с любой вышки, хочешь –
солдатиком, хочешь – бомбочкой. Весёлая была…
– Я помню, – кротко ответствуешь, поправляя панамку, – просто чудо как хороша была.
Особенно с косицами своими рыжими. И ведь готовила же прекрасно!
– Готовила… – играя желваками, отвечает Кеша. – И всё-всё понимала…
– А вы как будете имущество делить? – сдержанно интересуется Б-ч. – Вы дом будете
продавать или договор подпишете? Просто если будете продавать, то у меня покупатель
хороший есть… Не, а чё?! – Под нашими взглядами Б-ч тушуется. – Я просто спросил. Арина
мне всегда очень нравилась. Она и готовила, и понимала всё-всё, и бомбочкой… Вы, русские,
ничего не понимаете в поддержке!..
Потом мы едим уху. Неторопливо, придерживая ломти хлеба у подбородков, по-
страннически основательно.
На пятую неделю Арина возвращается. И Федюнин исчезает из поля нашего зрения
примерно на месяц же. На телефонные звонки отвечает изредка, говорить долго не может,
очень-очень занят, в трубке смех и возня.
– Я его больше пускать к себе не буду, – радуясь за краснорожего друга, говорю Б-чу. –
Устроили тут, понимаешь, шапито с романтикой. Обостряют они чувства себе, молодожены-
гадюки…
Вера
Одна девушка три раза отвечала брезгливым отказом на предложение Федюнина
немедленно предаться утехам.
Три раза!
Из примерно семидесяти восьми раз, свидетелем которых я невольно был.
Иннокентий всегда говорит мне, завистливому недотепе, что методичность и
поощряемая алкоголем вера в себя творят настоящие чудеса. Берут любые неприступные
твердыни.
Дегустация
Однажды Иннокентий Сергеевич Федюнин сказал, значительно осанясь, что он теперь
ещё и дегустатор вин. И поможет нам заглянуть в чарующий мир округлых вкусов,
фруктовых ароматов и отказа от закуси.
Мы часто вспоминаем дегустацию, устроенную Кешей. Но вспомнить её полностью не
можем.
Я, например, прекрасно помню начало, когда кружок престарелых друзей, светски дёргая
кадыками над старомодным крахмалом воротничков, доверчиво сгрудился вокруг
дегустационного столика.
Помню, как Федюнин взмахнул рукой с зажатым двумя пальцами фужером. Этими
пальцами наш советник юстиции крутил в молодости гвозди, кстати сказать, в косичку.
Фужер в руке терялся, помню.
Помню ещё фразу: «Недооценённые белые вина Пьемонта».
Потом у меня провал, потом вспышка справа, я лезу пальцами в сыр, снова темень,
детский крик Б-ча: «Не надо!» Мой развязный смех. И вот мы уже в машине. Я, с хищно
закушенной папиросой в углу чувственного рта, направляю незнакомого, но полюбившегося
водителя куда-то. Снова занавес. Стриптизёрша в танцевальных корчах отдаёт мне деньги. Я
пересчитываю. Затемнение. Я стираю с щеки блёстки и выпускаю шест. Поклон. Звук
падающего на бетон мяса. Встаю. Крики. Б-ч и О-в воровато принимают нашу общую теперь
одежду из гардероба. Снег. Заур. Дорога. Утро. Придерживание руками лица. Дегустатор
пряного колдовства Федюнин поперёк кресла, и видно, что уснул недавно – повсюду следы
борьбы. Б-ч и О-в, сидящие друг напротив друга в мучительном узнавании.
Пошатываясь, делаю всем книксен, мол, отлично, отлично всё прошло, друзья. То, что
нас не убивает, покупать не надо. Тем более дегустировать.
Семейная традиция
Сидели мы, тогда ещё не вполне плотоядные малыши, как-то с Иннокентием
Сергеевичем у него в гостях. Мастерили из подручных материалов железнодорожную
станцию. Рельсы и вагоны я притащил с собой, а прочее, как указывал покойный Н. В.
Гоголь, «было уготовлено распорядительностью хозяйской стороны». Из кубиков Федюнин
достраивал здание вокзала, а я был занят тем, что мастерил своими кривоватыми ручками
деревья и кустарники (ножницы, клей, бумага).
По ходу совместного творчества мы, сообразно своей пылкой натуре, немного
подрались, помирились, попели, обменялись ёмкими замечаниями на предмет
быстротечности и суетности нашего мира, поели арбуза.
В комнату вошёл папа Иннокентия. Осмотрев наш вокзал, папаша вздохнул и сказал,
присев на корточки:
– Главного у вас не хватает, ребята, главного…
– Чего же? – хладнокровно спросил я.
Я и тогда полагался, и сейчас полагаюсь на своё хладнокровие. Поэтому в
характеристиках, регулярно выдаваемых мне разнообразными комиссиями по делам
несовершеннолетних, с удручающей регулярностью встречалась запись: «Замедленная
реакция, отставание умственного развития, лжив».
– Главного, ребята, главного у вас не хватает. Вокзальной этапно-пересыльной тюрьмы!
Мы с Иннокентием многозначительно переглянулись.
В семье Федюнина постоянно кто-то сидел, скрывался, грыз мёрзлую пайку, обрубал
сучья, йодировал золотоносную породу, мантулил на цырлах, перекидывался через ряды
колючего заграждения. Нет, конечно, время от времени кто-то из членов семьи шиковал в
городе Сочи и рвал ленты с банковских пачек ловкими пальцами. Но в основном – нет, в
основном – стройки и химия, прокладка БАМа и двадцать пять замесов за смену.
Освобождалась по майской амнистии сестра, а бабушка хозяйским шагом входила в
камеру, и за ней лязгали запоры.
Дедушку принимали на кармане в трамвае 20-го маршрута, а в углу прихожей оттаивал
фанерный чемоданчик откинувшегося двоюродного брата.
За нападение на инкассатора на заводе клапанов объявляли в общесоюзный розыск
шурина, а в дом приходила весточка, что свояк уже рванул грудью в солнечной Мордовии
финишную ленту.
Мамины нежные руки крутили вохровцы на проходной молочного комбината, а из СИЗО
выпускали тётю, и весело чирикали воробушки.
Своего родного старшего брата Федюнин вообще, кажется, до пятнадцати лет не видел –
настолько тот был занят. Только фотокарточка на серванте. Сервант потом по конфискации
увезли, и фото прикрепили к обоям кнопками.
Кто-то из федюнинских ласково щурился на черноморское солнышко, а кто-то, скусывая
сосули с усов, кайлил мерзлоту.
Свёкры и кумы, всяческие деверя и золовки, безумные жулики-кузены из города
Кузнецка (знатоки меня поймут), душегуб-племянник, тесть-карманник и прочие, и тому
подобные единокровцы осуществляли некий тюремно-посадочный круговорот, подчиняясь в
своих действиях только им внятному смыслу.
Казалось, что семья Федюнина была осколком древнего жреческого рода, пронёсшего
через муть веков и гарь гонений некий тайный ритуал. Как вода изливается из облаков в
океан-прародитель, как из остывшего пепла отряхивается феникс, как змей гермеситов
впивается в свой хвост, так и каждый член семьи Федюнина бестрепетно нёс своё родовое
предназначение, своё молчаливое тайное служение, своё сакральное знание по пересылкам,
СИЗО, ШИЗО, ИТК и ВТО.
 Это был вековечный хоровод посолонь – с тюрьмы на волю, с воли в тюрьму. И лучевые
татуировки на семейных запястьях казались символами вечного возрождения животворного
солнца.
Сам Федюнин присоединился к семейной традиции довольно поздно – лет в
шестнадцать.
Родные даже волновались из-за его замедленного развития.
Или более
И. С. Федюнин (к.ю.н.) берёт меня с собой в двух случаях: когда испытывает денежные
затруднения или когда знакомство с женщинами становится для него насущной
необходимостью.
В первом случае я скаредно скриплю, предостерегая от трат. Во втором случае служу
выгодным фоном.
У Иннокентия Сергеевича есть обязательные фразы, обеспечивающие ему одинокий
ночлег со стопроцентной гарантией.
Первая фраза: «Девочки! Купите дяде водочки…» – произносится Кешей с фирменной
интонацией ослепшего робкого оленёнка, потерявшего маму. Некоторые женщины
отзываются на этот НЛП-залп буквально. И покупают. Потом эти женщины бродят по Самаре
в драных пальто на прожжённых комбинациях и, шаркая галошами, поют. А ведь только
вчера увидали Кешу из окна «порше».
Некоторые женщины не покупают. Не знаю почему. Что-то их предостерегает, что ли…
Таким я говорю голосом, полным значения: «Вы упускаете редкую возможность узнать о нас
побольше. Мы не будем извиняться за свои чувства!»
Вторая фраза звучит чуть более пряно: «Девушка! Не желаете ли скоротать вечер в
компании двух или трёх набожных мужчин?»
Тут вступаю я и благочестиво говорю: «Или более».
Но Иннокентий верит в мою звезду и продолжает брать меня с собой.
Перезвонят!
Многие мужчины притворяются, чтобы совершить своё великое эволюционное
предназначение: безнаказанно и бесплатно искалечить жизнь максимальному количеству
женщин.
Это такие гонки: менее ста, и всё! ты в самом низу иерархии! Трёшься на самом дне, и на
тебя прочие откормленные и счастливые самцы смотрят, как сторожа зверинца, – ниже падать
некуда.
А Кеша Федюнин совершенно не притворяется. Метод Иннокентия величав. Федюнин
просто мрачно сидит. Этого вполне достаточно. Иные-прочие суетятся, хитрят,
изворачиваются, наряжаются. А Федюнину достаточно войти и сесть грозовым холмом.
Через полчаса все райские птицы округи слетаются к этой роковой горе. Доктора философии,
официантки, студентки, отставные балерины, фитнес-девы, фотоняши, пышки, худышки,
лысые, с локонами, цыганки, шведки… И дочери их. Если Кеша ещё и насупится, то
нетвёрдой походкой к нему безвольно бредут феминистки и женщины-старообрядцы.
Оставил на час в аэропорту! На час! Недоразумение с автомобилем. Прибегаю. Кеша
неторопливо говорит каким-то молодайкам с рюкзачками: ладно, мол, можете мне позвонить.
Я присел мгновенно рядом, пригладил волосики и умильно заулыбался. Руки сложил на
коленях. А Кеша продолжил: только до среды не звоните, звоните в пятницу!
Не поверил ушам. Заглянул в глаза собеседниц Кешиных.
Позвонят.
Тут я вскочил и высказался очень горячо. Адресовался преимущественно к доброй
матери-природе.
Я не пью
– Я не пью, Джон! Такое дело…
– Что, что случилось?!
– Не пью я! Что случилось… Не пью! Вот…
– Который уже час не пьёшь?
– От тебя никакой поддержки, Джон… Разве так можно?
– Мне приехать и обнять тебя? Поддержать в трезвости?
– И сразу травля, Джон! Сразу змеиное шипение! Мне не нравится то, что я вижу в тебе
трезвым… Наверное, я в тебе ошибался…
– Ну, выпей.
– Единственное дельное предложение за весь этот чудовищный разговор. Не мог сразу
так сказать? Что ты из меня жилы тянешь?!
Опровержение Кеши
Метод опровержения Федюнина прост.
Сидели недавно в художественно освященном заведении. Я ломал руками чурек и макал
его в мясо, подпевая дутару. А Кеша внимательно слушал культуролога-рекламщика из
Москвы.
Культуролог объяснял нам сущность эмблемы как совокупности присоединённых
смыслов.
– Понимаете, – говорил нам с московской спецификой речи культуролог, – сущность
эмблематичности – перечисление вторичного, использование банка готовых значений…
Я, пережёвывая пучок кинзы и вытирая полотенцем красное лицо, кивал певице Азизе
Абдуллаевой. Кеша внимательно слушал рекламного гения.
– Эмблема только фиксирует смысл, а не генерирует его… Эмблема всегда будет дублем
идеи, сама она не порождает никакого соразмерного отзвука в сознании очевидца, – упирал
культуролог, пока я лазил пальцами в плов.
– Не согласен… – внезапно медленно поднял голову Иннокентий. – Ерунда какая-то…
– С чем вы не можете согласиться? – иронично спросил столичный гость. – С каким
постулатом?
– Про банк не согласен, – ещё медленнее ответил Кеша, – и про смысл там, который не
рождается…
– Он, по-вашему, рождается при осознании эмблемы?
Я со вкусом выколупывал орех из лакированной пахлавы.
– Не согласен… – повторил Иннокентий Сергеевич. – Нет…
И использовал метод опровержения И. С. Федюнина.
– Гляди… вот, к примеру, эмблема… – Кеша полез в карман. – Это ведь эмблема, да?
Щит, четыре, смотри, короны…
Я Кешину эмблему видал уже, поэтому замахал официанту в белой тюбетейке, что
музыку можно и погромче, а двери закрывать.
– Я вот тебе, видишь, показываю эмблему. Не ссы, ты мне скажи, никакого отзвука у
тебя, никаких смыслов? Сейчас вот у тебя ничего, да? Вот… Не надо… Слава богу, смыслов
очень много появляется сразу, когда эмблема, конечно, нормальная…
– Многие потом даже не заходят… – сокрушенно поддакнул я. – Забывают нас,
стариков… сначала аванс получают, а потом как-то… да? И распадается вроде смысловое
соответствие атрибутов?!
Пальцы из плова вынул, замыкая и размыкая, показал ими убедительно, c жирным
чавканьем, как это страшно бывает. Культуролог попробовал отстраниться лицом от
иллюстрации.
– Смысл начал у тебя появляться? – участливо спросил Кеша у гостя нашего любимого. –
Или ещё две эмблемы могут сюда выехать… ну, там совсем простенько с банком готовых
значений, даже стыдно за них бывает…
– Эмблематичность нас выручает тут очень и часто, – снова встрял я. – Ulug’imsan
Vatanim, как справедливо сейчас поётся… Раньше, когда эмблемы не порождали смыслов у
разных… этих… было тяжелее, хоть и быстрее, конечно. Смекаете, к чему я… Теперь
положение символических образов строго зафиксировано, а раньше бы…
– А у соседей и вовсе… – уточнил Кеша.
– Там да, – уточнил я.
Пока гость расплачивался за наш ужин, унёсся в прошлое сознательным усилием.
Раньше было как-то здоровее, что-ли. Профессору с нормальной чуйкой было не зазорно
рамсить темы по частотам. Девочка одна при мне папкой для нот кадык вшибла собеседнику.
Инстинкты у людей работали нормально. Кто бы раньше поехал в другой город рассказывать
по кабакам про эмблемы и метафоры? И спорить про оплату?
Мы раньше были во всём согласны друг с другом. По основным вопросам и в мелочах не
очень расходились. А хотели убить друг друга просто из-за того, что становились лучше.
Маврокордато
Одно время Иннокентий Сергеевич Федюнин был женат на гречанке по фамилии
Маврокордато.
Жизнь семейная у них была такой свирепой красоты, что только образ смертельно
раненного медведя, терзающего оливу, может передать рядовые аспекты эдакого счастья.
Правда, надо учесть, что у оливы было какое-то невообразимое количество крайне
опасной родни из Грузии. Страстная олива время от времени приглашала к себе до ужаса
дружных братьев, и тогда медведь спешно перебирался ко мне, ёкая отбитым и придерживая
выпадающее. Аргонавты настырно искали Кешу, а я врал мощнобёдрым и крепкотелесным
ахейцам, что зовут меня Варвара и они ошиблись телефонным номером.
Иногда к Маврокордато-Федюниной приезжал дедушка. Потомственный торговый
работник из Краснодарского края. Собственно, весь Краснодарский край был построен
вокруг дедушки, этого мощного источника житейской мудрости. Гермес торопливо улетал от
приближающегося дедушки Маврокордато. Боялся. Дедушка так толково организовал свадьбу
молодых, что Кеша выплачивал долги ещё лет пять, потом родня простила часть долга, и
Кеша стал должен родне чуть больше. Главное, что по цифрам всё билось!
Я откровенно любовался на красоту человеческих отношений.
Теперь Кеша живёт с олицетворением русского простодушия. На фоне семейства
Маврокордато нынешние родственники Кеши Боруховичи смотрятся растерянными
вологодцами в домотканых рубахах на скудной пашне.
Я часто вспоминаю дедушку Маврокордато. В разговорах со мной он придерживался
трёх тем: прелесть скумбрии, величие Греции и прелесть скумбрии под соусом. Ещё он
приучил меня считать деньги со вкусом. Он всё делал со вкусом, но деньги пересчитывал с
таким умением и драматизмом, что посмотришь да и выбросишь Софокла в печь за
ненадобностью. Банкноты играли в дедушкиных руках ярко, импровизируя, но радостно. Они
таяли в его руках, хотели его и истекали горячим инжирным соком.
До дедушки Маврокордато я считал деньги сухо и торопливо. Они это чувствовали и
отдавались моему пересчёту со вздохом и отрешенно.
Как только начал гладить пересчитываемое, вздыхать, проворно, но нежно разводить
пальцами купюры, настойчиво сгибать и поглаживать, всё встало на свои места.
Свинки
Гладил свою серьёзную собаку, ставшую недавно отцом каких-то рыжеватых крыс
приличного размера.
Одну из крыс хозяева порушенной невесты пообещали, с некоторым смысловым
нажимом дверью, подарить мне, когда я с благодарным отказом ломился в прихожую,
стряхивая повисших на руках владельцев этого собачьего притона.
Куда, куда мне ещё размещать животных?!
Единственное животное, о котором я мечтаю с детства, – это лошадь. Но лошадь мне не
дают завести обстоятельства. Обстоятельства заполняют мой дом какой-то несусветной, хоть
и любимой шушерой, которую я не кастрирую из принципиальных соображений, а не из
любви к потомству, как думают некоторые святые души.
Обомлевшие от привалившего счастья некастрированные красавцы мои начинают
шарить повсюду в поисках телесных радостей. И кого-то там нашаривают, кого-то там
очаровывают. Попрекать их не могу.
Потомство сбагриваю с рук размашисто, не считая.
Есть у меня за городом овчарка-охранница, которая рожает мне всё более и более
устрашающих щенков. Кто-то довольно давно убедил меня, что овчарки, ставшие матерями,
лучше охраняют имущество. И я, обуянный жадностью, смотрел сквозь пальцы на моральное
опустошение своей защитницы, которая, входя во вкус, снижала планку своих требований всё
больше и больше. Последних её деток брать отказались решительно все. Я и сам не
торопился брать их в руки. Только спрашивал у окружающих сорванным шепотом: «Кто? Кто
их отец?! Надо же вызывать священников!»
Но есть гржимеки с лоренцами и покруче меня. Более крупного помола дарреллы.
У моего друга Федюнина в деревне живут две свинки. Купили их сущими младенцами
для дальнейшего пожирания, понятное дело. Дети кандидата юридических наук и
страусовода Федюнина, хотя сами не дураки поесть, свинок решили спасти. И, пользуясь
безнадзорностью, урезали свинячьи пайки, сведя довольствие до минимума. Благоразумным
детям казалось, что мы с Федюниным не будем жрать тощих свиней.
Дело обернулось так, что нас самих эти свинки чуть не сожрали, когда я заехал
проведать свой будущий новогодний ужин.
– Давай! Давай! Показывай! – развязно хохоча, требовал я у смущённого Федюнина. –
Хочу, понимаешь, насладиться зрелищем, ухватить красавиц за белоснежные бока, уважаю
таких блондинок, чтоб с прожилками мясными, знаешь, с боками такими, чтоб упруго, но с
жирком!
Распропагандированный детьми предатель Федюнин привёл меня к объектам желаний.
Посмотрели. Помолчали.
– Они у тебя хоть хрюкают? – спросил я тяжёлым и тусклым голосом.
– Они очень сообразительные… – неуверенно начал Федюнин. – Вон та, которая самая
волосатая, она может мячик приносить…
– А вот та, с горящим взором, длинноногая, она что умеет делать? – меланхолично
поинтересовался я. – Её побрить, так и на волков ходить можно…
– А зачем её для этого брить? – встрепенулся друг.
– Чтоб не перепутать в оптическом прицеле! Вырастил тут оборотней! Что теперь с ними
делать?! Они через год такого издевательства пойдут на резкий рывок к свободе, начнут
свирепствовать, возможно, даже взламывать магазины! Вся округа придёт по наши души с
мотыгами! – вскричал я пронзительно под серым небом. – О нас, Кеша, подумай, о нас!..
Исправляй ситуацию, Федюнин, добром тебя прошу! – сказал я напоследок, садясь в машину.
Гордость
Вечером прибежал Иннокентий Сергеевич Федюнин в состоянии полнейшего восторга.
После провала в свиноводстве (у нас не поднялась рука резать двух свинок: Таисию и
Павалию) Федюнин купил пять коровок и быка. Коровки оказались чудесными. Бык
чудесным не оказался. Не оправдывал и не возлагал. А только мучился какой-то душевной
хворью круглосуточно. Коровки бродили в недоумении. Я глумился над Кешей. Кеша
побуждал быка к свершениям.
Специалисты рекомендовали электрический аппарат для стимуляции бычьего чувства. Я
вызвался стать директором этой дрочильни, предсказывая общий восторг и скорое
превращение в градообразующее предприятие.
И тут бычок наш, наш Теодоро, внезапно оживился и, по сбивчивым словам и
размашистым жестам гыгыкающего Федюнина, совершил ожидаемое, да так активно, что
Кеша даже бояться начал.
– Он их всех по очереди, понимаешь?! – ликовал Иннокентий Сергеевич. –
Методичный… а потом отошел и вздохнул. У него, понимаешь, гордость появилась, ноги
растопырил, смотрит исподлобья, красавец!
– Ты больше его рад, – скаредно прошамкал я, кутаясь в мамкину шаль пуховую. Понял,
что должность директора уплывает. – Постыдился бы, Кеша, с такими новостями в дом
приличный прибегать…
Подарок
Лучший подарок на сегодня мне сделала небольшая девочка Света. Она подарила мне
пять своих молочных зубов, которые берегла для меня.
Так-то предполагалось дарить четыре зуба, но папа-Федюнин сказал, что чётное число –
плохая примета. Пятый зуб Светлана расшатывала неделю, стоя у зеркала, специально
подгоняя к дате.
Я знаю, что живу по стандартам, которые многим кажутся пугающими. Но тут просто
растерялся перед разгорающимся таинством жертвенной женственности.
Что я скажу людям, которые, возможно, увидят у меня в коробочке на камине чьи-то
крошечные человеческие зубы, даже не представляю пока. Не хочу представлять себе эту
картину. Мелькают смутные мундиры, я, пытающийся вскочить из глубокого кресла,
хирургический блеск наручников в остром свете настольной лампы…
– Отличную смену растишь, Иннокентий! – сказал я со значением. – Вся она в тебя, что
странно и страшно, но сколько порыва, сколько добросердечия! Чёрт с тобой, будем
родниться теперь. Нам такие женщины в семье очень нужны! Мой прежний испуг оказаться
твоим родственником отменяется…
Приключение
Для иллюстрации поговорки «утро вечера мудренее» мой друг Федюнин перед походом
в ночной клуб отдаёт мне все свои деньги и карточки. Иногда снимает часы и тоже отдаёт
мне.
На эти шаги Федюнина толкает тонкое понимание своих особенностей. И осознание
ряда неизбежностей.
Все помнят нашу поездку в Брюссель летом 1998 года. Вчера Федюнин, взвесив
грядущие шансы и решительно мотнув головой, снял с руки браслет и протянул его мне на
виду у посторонней публики.
– Как долго я этого ждал… Теперь кольцо давай, – проскрипел я в ресторанном чаду, –
мой милый!
Через три часа мы наблюдали, как задумчиво умеет танцевать наш славный Федюнин на
барной стойке. Мы – это я с федюнинским бумажником и браслетом, Б-ч с федюнинским
пиджаком и девушка Б-ча, Люда, с ботинком танцора. Со стороны мы походили на
счастливых, взволнованных родителей на утреннике, которые смотрят на первенца,
беснующегося в костюме петуха, и счастливо сжимают друг другу подзапотевшие руки.
То, что у Федюнина два стареньких, но зажиточных (см. бумажник, браслет, пиджак)
папы и двадцатилетняя мама, никого не удивляло. Все были заворожены смертоносной
грацией опытного барного соблазнителя. Всё казалось – вот сейчас, сейчас, наконец,
Федюнин упадёт лицом вниз с полутораметровой высоты, раздастся характерный шлепок
упавшего на бетон куска сырого мяса, и мы все выдохнем с облегчением. Но друг наш как-то
умудрялся держаться, бросая зазывные взоры куда-то поверх наших голов.
К кому он обращал свой брачный выпляс, я не знаю. Может быть, к Айседоре Дункан.
Или к новой своей любови, С. Т. Ланнистер-Баратеон.
Потом мы гоняли Федюнина по стойке, конфузно улыбаясь по сторонам, а Кеша,
перебирая ногами в единственном ботинке, грациозно сметал чужие хайболы и олд фешены.
Потом мы его поймали и отвели туда, куда ему было очень нужно. Вернувшись к нам,
Иннокентий деловито спросил почему-то у меня: «А пять штук за час – это нормально?» Я
ответил, что Кеше надо соглашаться, что больше за него не дадут никак.
Потом мы возили нашего домашнего любимца по адресам, которые Иннокентий
вспоминал, повинуясь своим причудливым животным импульсам и фантазиям. К себе домой
Иннокентий Сергеевич ехать отказался категорически, ссылаясь на стыдливость.
К поискам прибежища Федюнина подключилась девушка Б-ча, ответственная по
малолетству за вождение автомобиля. Выходила с нами в переулки, светила мобильным на
таблички, звонила каким-то знакомым, ругалась. По-моему, всплакнула раза два.
Перспектива провести остаток ночи, предлагая по подъездам желающим несвежего, но
бойкого мальчугана, обретала явственные очертания. У нас с Б-чем появились навыки
опытных бандерш. Авто останавливается, Б-ч вытаскивает за руку успевшего уснуть
Федюнина из салона, я тру Кеше уши и заботливо спрашиваю: «Тут?! Отвечай, паскуда!». Б-ч
оглядывает очередной тёмный переулок светящимися от нежности глазами. «Эй, бабка!
Бабка! Хочешь покуражиться с нашим мальчонкой?!» – это мой голос, и это я гонюсь за
бомжихой, которая грузным лебедем спрыгивает с мусорного контейнера.
В конце концов мы пристроили нашего Нижинского в чьи-то надёжные руки и побежали
прочь, скользя и придерживая друг друга руками. В автомобиле я спросил у Б-ча, как зовут ту
даму в халате, к которой мы запихнули приятно улыбающегося Федюнина с ботинком в руке
в три часа ночи?
Б-ч, помедлив, ответил мне в том смысле, что надеялся это выяснить у меня.
Помолчали. Внезапно голос подала девушка Б-ча:
– Её зовут Александра Николаевна. И она моя мама. А куда мне было его ещё везти, раз
вы адреса не помните?!
Помолчали.
 – Надо будет завтра привезти Александре Николаевне цветы… – озабоченно сказал Б-ч.
– Представляешь, заходишь ты с цветами, склоняешься над Федюниным и говоришь:
«Папка?! Теперь ты мой папка?! Родненький!»
– А Александра Николаевна тут же счастливо стоит, склоня голову к плечу… –
мечтательно потянулся я на заднем сиденье.
Курсы
Сколько я вынес издевательств и насмешек от своих лучших друзей за все годы своего
музыкального совершенствования! Как они только надо мной ни глумились, как только меня
ни терзали…
Ничего, ничего!
Как я обычно говорю в подобных случаях: «Девушки! Давайте забудем о телепатии и
перевале Дятлова и перейдём сразу к вашему стриптизу!»
Федюнин ходит на курсы массажистов!!!
Я отмщён.
– Как только тебе там поставят руку, Кеша, – говорил я вчера, счастливо улыбаясь, – я
смогу открыть бизнес! Возьму тебя в компаньоны. Будем учить людей научному, правильно
организованному рукоблудию, например. Я выступаю с небольшой мотивационной лекцией,
потом занавес разъезжается, и на сцене – ты, несмело опустив ресницы…
Курсов вокруг стало очень много. Учат всему практически. Языки, балет, глиномесная
лепка, рисование, танцы, дегустация вин, метание ножей, йога пяти сортов… Горожанин
боится по вечерам оставаться один на один с самим собой.
Женская разновидность
Иннокентий Сергеевич Федюнин – мой друг со времён детского сада. С небольшими
перерывами уже сорок лет мы смотрим друг на друга изумлёнными глазами.
Завтра у Иннокентия Сергеевича невыразимо прекрасное событие – исполняется ему
сорок четыре годика. Половина моих комплексов имеют истоками наше совместное с
Иннокентием сидение на горшках в детсаду «Солнышко» на Волжском проспекте. Половина
моей известной всем мудроты – от общения с Кешей.
Вспомним и ещё один случай нашего фестиваля.
Рано или поздно в каждой мужской компании период кризисов сменяется этапом
катастроф. Приезжает сестра Б-ча, Алина Б-ч.
– Она идёт по наши души! – сказал я, играя желваками под загорелой кожей.
Если есть на свете идеальная пара для Иннокентия, то это Алина Б-ч – сестра Антона Б-
ча. Фактически Алина Б-ч – это женская разновидность Федюнина.
Однажды мы в расширенном Алиной составе отдыхали на океанском побережье.
Весёлое путешествие началось уже в самолёте, 31 декабря.
За иллюминаторами бесится злая вьюга, а в салоне аэробуса стонут изнывающие от
страсти струны. Вылет задержали на три часа, все сидят в праздничном и новом: шубы на
гавайских рубашках и белые штаны, криво заправленные в забрызганные солевой смесью
сапоги. Кондиционер не работает, запах по салону самый гвардейский. Из трезвых на борту я
и, вероятно, некоторые члены экипажа. Коньяк и запах бот, аромат духов и пенящейся на
ковролине кока-колы… Где-то у туалетов режут на мелкие кусочки ребёнка. Что называется,
театр уж полон.
Федюнин и Алина Б-ч рвали занавес моих тревожных ожиданий в клочья. Когда самолёт
вырулил на взлётную, различать Иннокентия и Алину было уже очень непросто: с обеих
сторон – крутощёкая краснодарская смесь из веселья, алкоголя и желания со всеми дружить и
всем нравиться.
В полёте пара проявила себя с блеском. Пели. Знакомились. Хохотали смехом хорошо
питающихся людей. Угощали новых лучших друзей спиртными напитками. Рассказы
сменялись тостами, а тосты – анекдотами. Федюнин показывал стюардессе, как он умеет
делать реверанс. Алина демонстрировала умение доставать одним пальцем из банки оливки,
вызывая у меня целый ряд неприятных ассоциаций. Б-ч тоже пытался что-то там такое
показать, что-то там закрякал, но я укрыл его пледом и как бы случайно задел локтем.
Посадка, паспортный контроль и довольно случайная раздача багажа прошли, в
сравнении с полётом, почти без приключений. Единственное, что заставило меня
меланхолично улыбнуться, – это наблюдение за тем, как красна девица Алина уснула от
понятного изнеможения на ленте транспортёра.
Понятно, что уснула она немного раньше, но на транспортёре её сон стал несколько
более заметен.
При виде скрипящего тропического транспортёра, на котором, разметавшись в
некотором жарком телесном беспорядке, каталась женщина-друг, хотелось проснуться под
Мурманском, в цепях, на гранитной скале, в окружении рыжего мха и серых чаек.
Мы совсем было поймали Алину до того момента, пока её не утащило в неизвестность в
виде чёрной дыры с резиновыми лентами. Я успел ухватить друга Алину за ноги, но самое
красивое дыра уже в себя втянула.
Транспортёр и трущиеся об него Алинины полновесности мешали вытащить красоту
обратно.
Тропические труженики аэропорта по ту сторону дыры тоже пребывали в
замешательстве. С одной стороны, на ленту сыпались чемоданы и гекконы, с другой стороны,
не каждый день на острове случается такое: роскошная блондинка, въехавшая на всю ширину
транспортёрного окна к ним в гости. Любой продавец шаурмы меня поймёт, если представит
заглянувшую к нему в будку певицу Семенович. Которая не просто по пояс заглянет к нему в
логово, но ещё станет при этом призывно спать с открытым ртом.
Крики индийских грузчиков по ту сторону дыры были полны ликования. Думаю, что все
они немедленно пустились в пляс, кружась и выразительно играя бровями.
Мы тоже не были обделены зрелищем Алины в самых смелых ракурсах: транспортёр
двигался против направления её девичьего сарафана, и дух захватывало не только у меня. Я
стоял у Алининых истоков и потел от волнения, прочим участникам экспедиции тоже
досталось по эротическому нокауту.
Подбежавшие Федюнин и Б-ч кинулись мне помогать. Б-ч закрывал своим сутуловатым
станом естественности сестрёнки, а Федюнин сунулся с советом ко мне.
– Ее, вероятно, надо отпустить. Тогда она сможет проехать вокруг, и мы перехватим ее
вон там… – возбуждённо дыша, сообщил мне опытный зверолов.
– Есть шанс, что если я её отпущу, то мы её больше не увидим! – серьёзно ответил я. –
Она очнётся уже женой пяти или семи грузчиков, второй раз беременной, в хижине из
коробок и с татуировкой бога Ганеши меж нецелованных нами грудей… С фамилией
Виджраяма по старшему мужу. Давай тащи её назад, упырь!
Вероятно, индийские грузчики пытались нам помешать и хотели втащить подарок
судьбы к себе – уж больно туго Алина вынималась из чёрной дыры с лентами.
Борьба с транспортёром и туземными грузчиками закончилась в нашу пользу, и мир
европейской цивилизации получил Алину обратно. Нас во время спасательной экспедиции
фотографировали и снимали на крошечные камеры какие-то японцы в панамках. Я японскую
мультипликацию не смотрю, но уверен, что сцена принятия родов у транспортёра уже заняла
в ней достойное место, уже нарисовали японцы, как блондинок из чёрных дыр с резиновыми
щупальцами вынимают.
– Сделай им красиво реверанс, Кеша! – попросил я друга опытным голосом хозяина
небольшого шапито, кланяясь зрителям в пояс. – Может, полицию тогда не вызовут…
Улыбаясь публике со всей мощью, отпущенной нам матушкой-природой, наша
экспедиция стала выносить жертву на воздух. У меня от улыбки уши сошлись на затылке,
новые зубы кандидата юриспруденции отражали под равными углами вспышки камер.
Алина Б-ч проснулась на наших руках под вспышки фотоаппаратов и иноземный гул
восторга. Первое, что я от неё услышал, была мелодичная фраза:
– Я не по́няла, вылетаем-то мы когда?!
Замыкавший шествие Б-ч катил четыре чемодана, один из которых (мой) оказался нам
совсем чужим.
В дни отдыха я мог позволить себе каждый день менять платья, а для придания своей
личности веса и значительности вывешивал ежедневно у своего бунгало по три пары
женских трусов.
Каждое утро новые, понятное дело.
Страусы
Бесполезный Федюнин продаёт свое страусиное исправительно-трудовое учреждение,
первую страусовую тюрьму в Поволжье.
А ведь я давал сему предприятию самые благополучные прогнозы!
Лето 2012 года. Я тогда был ещё обжигающе юн и наивен.
Позвонил мне кандидат юридических наук (к.ю.н.) Иннокентий Сергеевич Федюнин и
выразил свою искреннюю озабоченность тем, что я постоянно называю его «бесполезным» и
другими словами, от которых на душе у него постояные грусть и дождь.
– Ты там бухаешь, что ли? – корректно поинтересовался я, облокотясь о белый лак рояля.
– Не хочу портить волшебный миг общения, но ты там бухаешь опять, кавалер?!
Иннокентий Сергеевич Федюнин (кандидат юридических наук) подтвердил факт
сегодняшнего неоднократного употребления, но стал настаивать, что «это тут совсем ни при
чём! Просто мы сейчас с товарищами отдыхаем на моей ферме и решили позвонить тебе».
Таким тоном тов. Сталин звонил тов. Кагановичу по факту срыва тов. Кагановичем сроков
сдачи метрополитена им. тов. Кагановича.
Выпивший Федюнин величественен. Когда он куражился последний раз, выносившие
Иннокентия Сергеевича на скатерти официанты приняли меня за его симпатичного шофёра.
Я всегда утверждал, что покупка кандидатом юриспруденции И. С. Федюниным
страусиной фермы не доведёт до добра ни его, ни страусов, ни нас. Никого. Страусы, на
которых меня привезли любоваться, сразу показались мне опасными существами с
расшатанной психикой. С момента, когда их заботливым владельцем стал наш друг,
состояние страусов только усугубилось из-за диких выходок нового эффективного
менеджмента.
Страусов И. С. Федюнин покупал осенью. Страусы бродили под холодным дождём,
оставляя в грязи диковинные следы. Такие следы я видел потом в документальном фильме
про некрупных хищных динозавров-велоцирапторов.
Я смотрел на страусов и жалел их. Они были похожи на военнопленных. Тем более что
вокруг нас были ряды колючей проволоки, покосившиеся бараки и мокрое лицо нашего
общего друга Б-ча, как всегда выражавшее запредельную скорбь с элементами потомственной
этнической обречённости.
Новый хозяин страусиной фабрики смерти (так я предложил назвать капиталовложение
друга Федюнина) радостно метался между пернатыми верзилами, показывая на себе
количество и размер яиц, готовых поступить в продажу с его угодий. Бестрепетной рукой наш
отважный страусовод хватал своих подопечных за шеи и приказывал нам делать то же самое.
Б-ч, который уже подсчитывал, сколько он сэкономит на дармовой страусятине, кинулся
выполнять команду лагерного начальства. А что еще можно ожидать от человека, способного
оставить записку спящей нимфе: «Я вовсе не оскорблён как мужчина, деньги можешь
вернуть позже»?!
– Ты-то куда? – запоздало крикнул я Б-чу. – Тебе-то это зачем?..
Но два ангела смерти уже мелькали между страусами, звонко хохоча и выбирая жертву.
Первым огрёб, понятно, Б-ч. Наиболее авторитетный страус, местный седой законник, со
всей дури долбанул клювом по нежной голове финансиста, сорвал с неё кепку и долбанул по
темечку ещё раз.
Б-ч успел сказать: «Мама!» – и лишился остатков разума. Он стал отбирать свою кепку у
страусиного ветерана. А этого страусы не прощают…
Вырывая комья грязи и растопырив крылья, высоко вскидывая мускулистые ноги, к
месту происшествия ринулись дети и внуки вожака.
– Прости меня, Антоша! – крикнул я из-за столба, к которому пришлось прижаться очень
плотно. – Постарайся их задержать! Подмога не за горами!..
 И. С. Федюнин в это время был в середине загона, стоя на пути страусиного вала, и тряс
какую-то торчавшую посреди загона жердину, чтобы встретить смерть достойно.
Предательская грязь не давала ему точки опоры, и жердину Иннокентий Сергеевич тряс
очень долго, время от времени вставая.
Расправа обитателей фермы над банкиром продолжалась. Выглядывая из-за столба, я мог
наблюдать шоу не полностью, а эпизодическими стоп-кадрами. Вот Б-ч вцепился в кепку, вот
он уже сидит на корточках, прикрываясь руками, вот он на карачках прыгает между
страусиных лап, а вот он уже лежит, и по нему пробежались опытными ногами, судя по
крикам.
– Вам придётся очень сильно постараться, чтобы я это забыл! – сурово сказал я своим
друзьям после того, как всё улеглось и мы выбрали из волос друг у друга куски страусиного
дерьма. – Очень сильно постараться… Что мы теперь скажем маме Б-ча? Откуда это мы
принесли в таком состоянии её сынульку?! Какие версии мы будем выдвигать перед моей
ненаглядной?! Кто нам поверит, что 18 ноября нас топтали и обосрали страусы?! Ну, понятно,
что-нибудь соврём… Свалим друг на друга по привычке. Б-ча накажут, мне придётся три дня
спать на диване, но почему не пострадает главный виновник, гнус этот?! Я тебя, да, тебя
имею в виду, Кеша! Мы накажем тебя рублём, Федюнин! Веди нас в царство порока…
Давайте примем обезболивающее! Чтоб не зря, говорю, муки потом принимать на дому…
Выезд на встречу со страусами закончился в кромешном, пахнущем страусами угаре.
Люди в заведении смотрели на нас с испуганным уважением. К родному тлеющему очагу
вернулся с букетиком из страусиных перьев и в стриптизных блёстках.
Я не знаю, конечно, опытные знатоки саванны меня поправят, но все эти легенды про
страусиную трусость и туповатость – обманчивы. Не знаю, что тому виной – специфическое
питание, получаемое в заключении, соседство с аэродромом, излучение от ЛЭП или ещё
какая беда, но страусы на федюнинской ферме были лютые и социально организованные. Что
потом подтвердила зима. Мы ведь к ним ещё зимой заезжали, полюбоваться на чужое горе.
Вышли из чёрных машин и молча двинулись к знакомому загону, держа ориентир на
достопамятную жердину.
В этот раз через ограждение не полезли, смотрели на узников сквозь колючую
проволоку, заложив руки в скрипящих перчатках за спины.
– Узнаёте нас? – спросил я, не адресуясь ни к кому персонально. – Вот выпала судьба
свидеться ещё разок…
Страусы за время зимы обросли не столько перьями, сколько уже даже какой-то, не знаю,
шерстью, что ли. Взгляды у них стали осмысленней. Стояли плотной заснеженной кучей,
сварливо ворочая гнусными головёнками на змеиных шеях.
– Как ты у них яйца отбираешь, Кеша? – прервал тягостное молчание Б-ч.
Кеша вздохнул.
– Я думаю, он им ещё и заносит, – задумчиво предположил я, – долю честную с оборота.
Посмотри на их рожи, у них уже государство формируется, они на этапе военной демократии
сейчас. Как гунны.
С неба на лысую голову бесполезного Федюнина падали крупные снежинки.
Из всех бизнес-проектов, которые Федюнин вытащил из своего огненного подсознания,
страусиный я считаю наиболее удавшимся.
Интуиция
– Понимаешь, Федюнин, – говорил я задушевным образом в трубку, – ты должен
прислушиваться к своей интуиции, к тонким настройкам своей души. И если тебе кажется,
что пьяная макака режет тебе ногу пилой, зажатой в красной заднице, наигрывая при этом на
гармонике дикие темы, то скорее всего так оно и есть. То есть это точно обезьяна и она точно
елозит по твоей ноге. Никаких сомнений, Кеша, никаких… Гусерль, да, помнишь. Не
показалось это тебе, не почудилось. Ты так живешь, Кеша, ты так существуешь. Это твой
мир. Мы в нём – я имею в виду близких твоих, кстати, тоже – как-то ютимся. Наряду с
обезьяной, погонями, страусоводством, крышеванием стоматологий и утренними кошмарами
в застенках. Никто не виноват, что всё в твоей жизни – правда. И правда эта кошмарна.
Прими это с достоинством. Обезьянку назови Глаша. Обеспечь ей условия, разговаривай с
ней. А не со мной в три ночи. Понял меня, дорогой? Понял?! Лечись уже, а не названивай мне
в испарине. Я тебя иначе, хороший мой, прокляну, не знаю, от церкви отлучу, что ли…
Холера
Самой удачной шуткой Иннокентия Сергеевича Федюнина была шутка в поезде Москва
– Самара. В 1992 году.
С той легендарной поры Иннокентий Сергеевич нашутил очень много. Но по моему
завистливому мнению, уровень «Шутка – 92» ещё не достигнут, хотя и жертвы уже были, и
крики, и вытянувшиеся лица друзей, и хриплый крик моего попугая: «Прекратите!
Прекратите!»
В 1992 году Иннокентий Сергеевич работал следователем. Он вёл очень важные дела.
Потому что был молод, полон сил и амбиций, и здоровый был до умоисступления. Он и
сейчас очень крепок, наш старина Розенбом, а тогда просто ужас наводил. Моя голова,
например, помещалась в его ладонях без остатка.
Он иногда отрабатывал на мне следственные действия. Поэтому у меня левое ухо
больше правого немного и нос сломан в двух местах, а у Иннокентия Сергеевича на память
от наших весёлых стартов сломанный палец имеется и залеченная травма колена.
Перед дождём и палец, и колено у Кеши начинают болеть. Он, со значением глядя на
меня, их потирает. Глаза его при этом на секунду вспыхивают прежними адовыми искорками,
но телесная обильность и сытое житьё уже не дают ему возможности, как прежде, с рыком
броситься на меня, сидящего через стол напротив.
И вот возвращаемся мы из Москвы в Самару. На очень хорошем фирменном поезде. В
купе натоплено до состояния обморока. Натоплено, надышано копченой колбасой, курами и
яйцами, окна в запотелых потёках, понизу стелется запах чехони, чуть поверх носочная
гамма, негромкая такая, отдушкой, выше носочной темы – прослойка запаха табачка из
сортира, угольком попахивает уютным, поверх композиции наши красные лица как бы
выныривают, и вот тут уж запах водочки и пива в перегарной форме. Хорошее купе.
У соседей так же мило. Но там, у соседей, ещё женщины ехали, поэтому традиционное
созвучие ароматов дополняет цветочный освежитель, лак для волос, дезодорант – подъезжаем
ведь к Самаре, надо соответствовать.
Короче, не вагон, а окопы под Верденом.
В Москве Кеша купил себе двухкассетный магнитофон, чтобы записывать в перерывах
между прослушиванием «Депеш Мод» признательные показания.
Всю дорогу Кеша с магнитофоном забавлялся. Запишет какую-то свою мысль. Или споёт
чего. Послушает. Понимает, что во втором куплете слажал. Записывает песнь ещё раз.
Послушает. Понимает, что во втором куплете слажал… И так до Рузаевки примерно.
Уснул я уж не помню как, но крепко, огорчённо в полудрёме выговаривая проводнице за
женскую её черствость. А Кеша всё с магнитофоном забавлялся, судя по всему.
И вот подъезжаем мы к Самаре. Сызрань проехали. Я из туалета в перчатках выхожу
зимних. Я же поклонник гигиены. Пытаюсь руками в зимних перчатках что-то там на себе
застегнуть дополнительно. Но вагон мотает, а утро тогда для меня было недобрым. Не очень
выходило пуговицы застёгивать в зимних перчатках. Но я не сдаюсь и всё пробую, упершись
головой в стену вагона, поёрзывая по половику ботами.
И тут на весь вагон раздаётся такой механический голос с дребезжинкой, как в фильмах
про войну: «Граждане пассажиры! Просьба по прибытии на станцию Самара не покидать
вагонов до приезда «скорой помощи»! В Самаре – ХОЛЕРА! Проводникам составить списки
родственников пассажиров своих вагонов! Повторяем. В Самаре холера…»
И хрипение такое, как в бункере, когда дверь закручивают на винты под ор детей и
выстрелы охраны.
Я ухо подёргал. Которое у меня побольше. А объявление повторяется. И доносится всё
это из репродукторов купейных. По всему вагону. И в тамбуре слышно. Проводница, белая,
как некогда её простыни, на ощупь выходит из своего закутка. Рожи пассажиров из всех
дверей высовываются. Я в зимних перчатках вспоминаю, что на мне тренировочные штаны и
пуговицы я зря на них пытаюсь застегнуть. Не могу вспомнить имена родственников для
списка. Глазго, там вроде сёстры, да, блин, какой Глазго, мама в Стокгольме, бабушка…
бабушка в Самаре! А там холера. Называть бабушку или нет?..
Жена! У меня же жена! И первая ещё жена! И следующая жена, выходит, тоже в Самаре!
Так ведь я совсем-совсем без жён останусь… Если вспомню для списка.
И видно по всему, что у многих пассажиров нет веры в добрую силу карательной
эпидемиологии.
Вот реально, честно, на три минуты погрузился в реалии Гражданской войны. Всем
нутром, загривком почувствовал, что вот так живёшь-живёшь, и бац, Петроград, Киев,
железная дорога, Одесса, тиф, холера, смерть в чумном бараке в пенсне на заострившемся
носу. И так жить захотелось, и чтобы все живы были. Так захотелось! И запахи эти жуткие, и
рожи эти гнусные – всё таким хорошим показалось, настоящим, почти родным. Хорошим.
Спросите у меня, что такое катарсис – вот для меня это был он.
Потом волшебство развеялось. Выяснилось, что ранее Кеша со своим удостоверением
пошёл поправить здоровье. Из знания жизни следуя, магнитофон с собой прихватил и
подружился с вагоном-рестораном. Поправившись и подружившись, Кеша зашёл в служебное
помещение и убедил начсостав поезда, что вот эту запись надо прокрутить три раза, что это
специальный сигнал для специальной группы.
Много он там чего наплёл. Но как не поверить старшему лейтенанту с двухкассетником
и в кожаной куртке?
Выходили на перрон счастливые. Жадно нюхали незаразный воздух, щурились на снег,
растирали рожи. Кеша благоразумно сошёл первым и из соседнего вагона, целовал ещё
бригадира поезда, утырок, обещал зайти в гости. Уверен, что впрямь заходил он к ней потом в
гости. Он такой, да.
Итог: Кеша получил выговор, а я – катарсис и урок любви к жизни во всех её
проявлениях.
Проповедь
– Нет, мы тебе его не вернём, нет. Он наш уже, понимаешь?! Если будем возвращать, то
не тебе, частями и за огроменные деньги. Федюнина нам хватит надолго. Мы подманили его
жмыхом и твоим равнодушием. Злобой твоей и отказом от того, что я сейчас не могу при
детях назвать конкретнее, – говорил я утром девушке Иннокентия, стоя на крыльце своего
зоопарка. – Дети, идите в дом, тётя сейчас поднимется из снега.
Уходи, не рви нам сердце. Федюнин заперт, мы его успокоим подготовленным на вечер
показом перспектив холостой жизни. Держи вот шарик тебе. Он для тебя пока просто
подарок, но станет скоро лучшим другом. Он из стекла, внутри символический снег.
Волшебство, правда? Потряси. Видишь? Волшебство…
Вот так и тряси его по вечерам в стылой постельке. Вглядывайся в магический шар.
Видишь внутри его, как я-лилипут волоку миниатюрного Федюнина к крошечным ликующим
проституткам? А они скачут вприсядку, предвкушая? А?! Видишь уже, да?!
И это только начало. Скоро ты увидишь в мерцании шара, как мы едем с твоим, теперь
уже бывшим, Кешей в жаркие страны с чемоданчиками и набором бус. «Как томно мне,
несите брют в фужерах!» – нежно стонет Иннокентий Сергеевич в салоне бизнес-класса
солистке одной из популярных ВИА. Далее пальмы, липкие волны, лимбо, залитые вином
смокинги, растраты накоплений, употребления и белые рубашки на золотом песке.
А ты дома, конечно. Ты ведь дом хотела? Вот. Счета за дом, свет, газ, помирающие
страусы из вашего страусиного концлагеря, трактористы, ветеринары, налоговая и прочие
уездные шишиги станут для тебя и досугом, и источником бед.
И только через год или два, когда ты, измождённая и оборванная, постучишься ко мне в
дверь, я позволю тебе, бесноватой нищенке, увидеть нашего холёного орла. Издали и за
деньги. Или что ты там мне принесёшь в своей кошёлке? Яйца, репу, «Ролтон»… Я пока не
знаю, что ты будешь торопливо глодать у себя в темноте и паутине, к чему ты там
привыкнешь.
Иди давай. Шарик отдал. Думай. Копи.
Мудрота
Я могу спать несколько суток подряд. На третьи сутки спанья я устаю спать и засыпаю
уже от усталости.
Ещё я засыпаю от неизбежных рассуждений Иннокентия Сергеевича.
Рассуждения Иннокентия Сергеевича – это жанр особой силы. Ничто обычно не
предвещает бури. Вот И.С.Ф. (к.ю.н.) сидит спокойно и, по обыкновению, радостно
закусывает выпитое с грустью. По бокам его сидим мы с Б-чем и ничего не подозреваем.
И внезапно!
– А по-моему, учить можно только детей, исправлять только молодёжь, только с
ровесниками можно бороться, старость можно только уважать. А мёртвых – что делать с
мёртвым? Мёртвых нужно лишь прощать. Зачем учить того, кого исправит только прощение?
А?! Зачем бороться с теми, кто достоин уважения? И прощать тех, кого можешь побороть?!
Всё это застаёт нас с Б-чем врасплох. Я втягиваю голову в плечи, Б-ч, напротив,
вытягивает шею и оглядывается с тревогой по сторонам.
– Не мсти детям, не учи ровесников, не спорь со старшими, не прощай равных!
Тут в голове у Иннокентия канал, по которому в наш мир рвётся чей-то сверженный бог,
закрывается, и он со вздохом начинает догрызать бараньи рёбра. Не меняя выражения лица.
Чего нельзя сказать о нас.
– Как бы нам изловчиться, Иннокентий, и начать тебя продавать? – спрашиваем мы у
Федюнина. – Ты же идеальный носитель дорогостоящей пурги, фактически бриллиантовой
пыли! – кричим мы ему, пытаясь приподнять его красивое массивное тело, обмякшее в углу. –
Пойдём с нами, ты дашь нам смыслы, которые мы сможем заворачивать и впаривать людям!
Но минус Иннокентия в том, что канал связи с мудротой у него непостоянен. Нет
уверенности, что время интеллектуальной дойки Кеши наконец определится и процесс
получит коммерчески безупречную логику, освободится от разрывов в подаче сырья и
пересортицы.
Красивая жизнь
Вчера видел, как полицейская переодевалась в медсестру. В полутора метрах от меня и в
семи сантиметрах от Федюнина.
Иннокентий девушку знал слишком плохо, чтобы относиться к ней безразлично. И
бывшая полицейская этим пользовалась.
Потом медсестра решила уйти от Иннокентия Сергеевича ко мне. Я ей довольно твердо
сказал: что бы она ни задумала, ей все равно придется мне заплатить. Я парень хоть и
гулящий, но не дешевый.
Я всегда следую своим убеждениям. Особенно когда не совсем прав или совсем уж под
воздействием допингов. В этом заключается понимание мужественности в моей семье.
– Тебе жалко? – спросил у меня подобревший за вечер в стриптизе тысяч на сорок
Федюнин.
– Наготы жены брата твоего не открывай: это нагота брата твоего! – отвечал я
наставительно. – Взойдя к женщине дома брата твоего, укрой глаза плащом: то брат твой.
Хорошо иногда вспоминать книжки, которые читал в детстве у пионерского костра.
Не получается жить красиво и весомо. Вот со многими понятно все и сразу. Заходишь в
подъезд, принюхиваешься и идешь по ручному хорасанскому ковру на запах фуа-гра и
теплого ежевичного варенья. Восьмой этаж. Квартира номер, примерно, два. Встречает тебя у
двери старший охранник хозяина в повседневной норковой безрукавке. День-то будний. На
безрукавке сохнут капли из фонтанчика у джакузи для прохожих и попрошаек. «Вдова
Клико» удивительно красиво играет на мехе.
Понимаешь: вот, люди живут. Не шушера.
А я докторскую колбасу люблю с черным хлебом. Что в моем возрасте уже не некое
чудачество, а стукоток коготков пенсионного скопидомства.
Обидно.
Лицей
Федюнин, оказывается, знает про царскосельский лицей. Рассказал мне на днях свою
версию царскосельского житья-бытья.
Слушал я Кешу с большим вниманием, растопыря мятые уши. Иначе Иннокентия
Сергеевича слушать нельзя. Только растопырив уши и вывалив язык. Так оно безопаснее.
Из образа я вышел только при рассказе Кеши о приезде Державина на экзамен.
Повалился молча на бок.
По версии Федюнина, Державин пришёл в восторг, когда услышал от Саши Пушкина
фразу: «Старик Державин нас заметил и, в гроб сходя, благословил».
Летка-енка
Раньше очень многие мужчины танцевали летку-енку. Теперь на этот танец согласятся не
все. Раскрепощённый содомизм одних и терпимость к содомитам других отгрызает у меня
лучшие куски жизни.
Иннокентий Сергеевич, как всегда, в своих рассуждениях неповторим. Но я всё равно
танцевать летку-енку отказался. Не из-за содомитов, просто не нравится.
– Раньше мы с тобой колготки носили. Помнишь? Не забыл? Давай тогда уж и это
возродим, – сказал я Иннокентию Сергеевичу. – Протест против Евровидения должен быть
осознанным, леткой-енкой мы его не оживим, плацдарм мужских поцелуев в губы, которыми
изобилует «Война и мир», потерян. Это плата за хорошие стрижки, Кеша. Чайковский нам
предъявляет вексель за наше прыганье в образах крыс на утреннике в детском саду.
Чайковский! Отдай ему эту летку-енку. Больше теряли…
Фазанята
Иннокентий Сергеевич Федюнин прочёл в меню: «фазанята».
Как-то страшно разгоревался. Второй час ничего толком не едим, а успокаиваем.
Как можно успокоить Кешу? Методов не так уж и мало. Но часть их противозаконна, а
другая часть построена на психоанализе.
Проблема с психоанализом Иннокентия заключается в том, что мы с ним ходили в один
детский сад и даже шкафчики наши были по соседству, в самом тёмном углу. На моём
шкафчике было изображено то, что воспитатели фарисейски называли «картошка». А на
шкафчике крошечного тогда Кеши была изображена здоровенная синяя морковь или даже
баклажан, просто мы слова такого не знали.
Короче, психоанализ Иннокентия – это психоанализ и меня отчасти. Что страшно,
конечно.
Проклятые фазанята.
Горбачёв
А ещё Федюнин, который тоже посмотрел «Сыновей анархии», сказал, что если бы у
Горбачёва была внешность главного героя, то ему бы простили всё и он продолжал бы
управлять СССР в составе огрызков Рязанской и Пензенской областей.
Купаясь во всеобщей любви.
Контекст
Один раз Федюнин попросил в ресторане на каком-то крае Норвегии базиликового
оливкового масла. Это произошло после посещения нами фермы, на которой коровы, такие,
знаете, жизнерадостные коровы, жрут рыбий фарш с бошками. Вместо сена и прочего силоса.
Просто наяривают сельдей коровы. Или не только сельдей, я в размешивающий чан заглянуть
два раза успел только: первый – когда мне показалось, что в чан упала моя полиэтиленовая
шапочка, а во второй раз – когда окончательно убедился, что шапочка моя в чане.
Думал, что взвоют сирены! Прибегут свирепые дояры в ярких резиновых сапогах, и дело
может кончиться тем (зная Федюнина), что меня в этот чан и замешают для питательности и
в воспитательных целях.
Федюнин умеет всегда тактично отойти в сторону. Есть за ним такая приятная черта.
Так вот, отдышавшись от северной коровьей фермы, на которой коровы жрут улов из
сейнеров, сели мы в ресторан с несколькими перечёркнутыми буквами в названии. Федюнин,
пока я боролся с дурнотой, спросил на своём искристом иностранном языке, в котором в
разных долях присутствует английский, немецкий, испанский, язык дельфинов, отчего-то
финский и такое, знаете, эмигрантское, немного картавое присвистывание на сочетании
согласных, – этого самого базиликового оливкового масла.
Небо висело просто под нами, облака можно было трогать, Федюнин выпил всего-
навсего бутылку аквавиты – так, разминка. Правда, я и сам хватанул с промозглого ужаса
порцию чёрной непрозрачной водки. Ну, никак не тема для базиликового масла. Нет
контекста. Его нет. Нету. Есть пение, пляска, вбивание гвоздей в столешницу кулаком (Кеша
это любит), мой армрестлинг с желающими, потом молчаливое женское согласие и
пробуждение в причудливой комбинации.
Я только успел сказать Федюнину, я только успел обратить его внимание, пока
официантка, основательно наступая на всю полноту ступней, удалилась, что последний раз
здешние обитатели оливковое масло пробовали при осаде Палермо, в XII или XIII веке, в
раскалённом виде льющимся на их белокурые головы, лезущие на штурм… Что, может,
память о вытье и катании под стенами с царапанием себе разъеденного лица ногтями ещё
жива? Что стоит только произнести негромко «оливковое масло», и городок несколько
преобразится? Мы станем первыми православными мучениками в сих диких местах, если
найдут потом в коровьем фарше хоть что-то от нас православное?
Но тут нам вынесли, не поверите, двухлитровую бутыль, протёрли её, распечатали,
вставили в неё дозатор, молча водрузили на стол и приняли основной заказ: картошку и пирог
с рыбой и говяжьей печенью.
Выпив ещё бутылку аквавиты (это алкогольный жидкий картофель со специфическим
запахом немецкой оккупации и зачем-то тмина), Федюнин вылил треть сосуда масла себе в
миску, накрошил туда хлеба, намял картофелю с вонючей салакой и сказал, что это любимое
блюдо и его архангельская бабушка научила так делать.
Я прекрасно помню архангельскую бабушку Федюнина. От неё можно было ждать
многого. Меня она научила прятать сигарету «Прима» горящим концом в нос. Я тогда в пятом
классе учился – мне пригодилось. От неё Иннокентию Сергеевичу достались по наследству
руки, способные накрыть глобус целиком, упрямство и серые красивые глаза, которые он
регулярно украшает кровавыми прожилками хорошо поскитавшегося викинга.
На бутылке с оставшимся оливковым маслом нас попросили оставить подписи. Я
стесняться не стал и подписался «Лучано», а Иннокентий присобачил поднесённым скотчем
свою визитную карточку на сэкономленном шведском языке.
Потом мы смотрели на бушующее море. Потом пошли на местные танцы и скоро снова
смотрели на бушующее внизу море.
А может, правда, бабка Федюнина была любима итальянцем, думал я, кутаясь в барбур.
Всяко ведь быть могло. Хрен его знает, что за мир, в котором мы живём. Я – полушотландец,
полунепоймикакой маньчжуро-мордово-немец. Федюнин – помор с тоской Базиликаты в
душе.
 И будем мы скитаться, пока не найдём себе покой у ворот какого-нибудь недорогого
пансиона для брошенных судьбой на ветер старичков.
День Патрика
А, ну да! С утра выслушал три тысячи поздравлений с Днём св. Патрикея.
Особенно отличился в поздравлениях кто? Вы догадались, да. Со вчерашнего дня,
вероятно, шла работа творческой лаборатории И.С.
Поздравление Кеши прозвучало примерно так:
– Как сказал Платон, – Федюнин говорит глубоким баритоном, – Платон мне друг, но
истина дороже! Поздравля… днё… хоть ты и не… пра… Па… трика… в этот де… мы…
расая! Расия!..
Я перебил:
– Ты который день гулеванишь, кавалер несвежий?!
А на том конце воображаемого в «Мегафоне» провода короткие гудки. Видимо, Патрик
зашёл в дом к Кеше окончательно. Поставил лиру в угол, поплясал, попросил укрыть от
ищеек. Потом Патрик заблюёт периметр, залапает до блеска всё доступное и ждущее,
разобьёт машину об автоматические ворота. Он не в первый раз заходит.
Я тоже, конечно, посильно отмечу новый и прекрасный праздник. Вот как выглядят
поющие про столицу Ольстера негры, так и спляшу. Примерно так.
С праздником св. Патрика, станичные! Но у меня-то фамилия у бабки была Тодд, я хоть к
этим колхозникам какое-то, к сожалению, отношение имею. Вы-то чего?
Вальжан
Я один раз видел плачущего Иннокентия Сергеевича. В Лондоне.
Мы семьями смотрели «Отверженных». В момент смерти Жана Вальжана на руках
дочери Федюнин всхлипнул и засунул в рот последнюю шоколадную конфету из коробки.
Свою коробку он прикончил на «Облачном замке» и немедля занялся коробкой Георгия
Джоновича.
За конфетами лазил руками через меня практически. Я просто сидел на полпути.
Федюнин, не отрываясь, смотрел на сцену, по-детски доверчиво интересуясь, кто куда пошёл,
а это кто, зовут-то его как, он её папа, а она совсем из кабака этого уйти, что ль, не может, это
тот, кто подсвечник украл, а это кто такая?
И при этом рукой правой через меня в коробку к моему сыну. В этом наш Иннокентий
весь.
И если меня спросят, если у меня поинтересуются, какое зрелище меня потрясло больше
всего в театре, я отвечу честно: чистая слеза нашего лысого бугая Кеши, жующего
последнюю конфету в момент кончины беглого каторжника Вальжана.
Он правда этого Вальжана жалел.
Инвалиды
Сложность и странность путевых очерков для меня состоит в их бесконечной
фрагментарности и бессилии в графически скупой манере описать поведение бесполезного
Федюнина в Доме инвалидов, например.
В Дом инвалидов мы прибыли после посещения ресторана «Максим» (приношу
извинения всем строгим критикам). Пока я, драматически выбрасывая то левую, то правую
руку, крепнущим от оборота к обороту голосом повествовал и иллюстрировал, бесполезный
Федюнин прознал каким-то чёртом, что в этом самом Доме инвалидов до хрена содержится
самых взаправдашних увечных французских вояк.
Известием этим он потряс собравшихся в ту минуту, когда я обнимал могилу Вобана,
орошая её благодарственными струями слёз.
Сами можете вообразить: где мои рассуждения о влиянии Вобана на европейские
ландшафты, проникнутые чёткими серыми гранями математически убийственной красоты
крепостей, бастионов и гранитной зернью стен, в сравнении с криком бесполезного
Федюнина о том, что прямо под нами есть какие-то бассейны с плескающимися в них
безногими седыми ветеранами Индокитая?! Не успел я оглянуться, не успел утереть
обшлагом глаза – вокруг ни души! Все участники экспедиции рысью помчались за ничего не
соображающим Федюниным куда-то в мифические бассейновые подвалы.
Я потом строго у всех спрашивал, срывая у каждого стоящего в строю зажелтелые от
пота лычки, а зачем вам это было надо, друзья мои, мои камарады? А, аферисты? А?! Куда
побежали, сволочи, в разгар проникновенной лекции мастера?! С колен не вставать! Команды
не было!..
Загадочна душа моих друзей. Жабу им покажи на палке, весёлую и согласную на многое,
– всё! Свечи оплывают в тишине, следующей за монологом. Доигрывай при пустом партере.
Уходи со сцены под стук собственных каблуков и плач уборщицы.
Такая вот у моих друзей живость натуры.
За Федюнина было особенно стыдно. Впрочем, это эпиграф к любому повествованию.
Главное, я-то зачем побежал?!
Культура
Подоспели первые итоги музейного трипа.
Что бы я ни делал в залах, меня принимают за умелого, хоть и усталого экскурсовода. А
Иннокентия Сергеевича – за прекрасный, бодрый экспонат.
Оставил на секунду Федюнина в Зоологическом музее – несовершеннолетняя Елизавета
Генриховна Шемякина отказалась искать сортир для крошечных красавиц самостоятельно.
Возвращаемся, вытираясь всеми руками друг о друга, а Кеша стоит в разделе ластоногие,
между морским леопардом (добыт в 1934 году) и сивучем (добыт в 1907 году). И на Кешу
смотрят дети, а Кеша смотрит прямо перед собой.
У Мраморного дворца попробовал сесть на Иннокентия верхом рядом с памятником
Александру III Миротворцу (скульптор П. Трубецкой) и проскакать вокруг здания с криком:
«Вы знаете, чья я дочь!» Не успел – чуть было цветы не возложили. Слез с Федюнина,
потрепав по холке в три наката.
Воспоминаниям нет конца. Плакали в Эрмитаже, в экспозиции западноевропейской
живописи XV–XVI веков. Такое всё изящное… такое… такое всё… трогательное.
В Русском музее провели альтернативное обслуживание группы женских красивых
курсантов. Дополняли картины Семирадского поучительными инсталляциями. То же у
картин Смирнова Н.
Потом ели «сига слабой соли» и отбирали у Генриховны маринованный лук. На
Английской набережной у особняка Дервиза поздравили новобрачных, и очень удачно это
сделали.
Под аркой Главного штаба Кеша мелодично свистел, а я восхищался.
Спасли школьника во время впечатляющего шоу разведения Дворцового моста. Спас его
Иннокентий, а я сделал духовное внушение и тем вторично спас дитятю для Господа нашего.
Потом Кеша решил спасти школьника в третий раз, но был отвлечён туристкой из
Краснодара, пока я возился с поникшей в неожиданно богатырском сне Елизаветой.
У Спаса-на-Крови драматически изобразил в лицах всех участников трагедии, включая
божьих ангелов. С закрытыми крыльями глазами рассказывал обо всём горестно и буднично.
Кеша спрашивал за Перовскую, но я с ментами не кентую.
Потом недоверчиво смотрели на абстрактную живопись. Потом выяснилось, что Кеша
её, оказывается, прекрасно понимает, а я просто сочувствую чужому счастью.
Ели стейки на спор. Я проиграл, но платить всё равно отказался. Такой вот я человек.
Пользуясь безнадзорностью, тайком сбегали на стриптиз, и тут вновь неожиданностей не
произошло. Когда уходили, стриптизёрши одевались в скромное серое и взволнованно
звонили далёким мамам.
Когда Кеша помогает, на шпагат может сесть каждый. А когда Кеша мешает, то из
шпагата далеко не каждый выйти может. Это я, в основном, про себя.
Вернулись со стриптиза, взволнованно обсуждая сфумато итальянских живописцев и
вызывающе трезво глядя на двери, стены, стулья и встречающие нас смутные фигуры.
Расправа
– Тащи его сюда! – азартно и жарко выдохнул я Иннокентию. – Тащи его! Третий день
упорствует, гадина такая! Нажрал уже рублей на семьсот… гадина…
Третий день скрывается у нас в степях наш общий друг Константин Христофорович
Шахбазиди. Он греческого подданства, прямой потомок философа Гераклита и нимфы
Илиопы, соблазнённой у ручья сим бойким мудрецом.
Третий день не признаётся нам, где зарыл сокровища германской нации. А мы ведь всё с
Федюниным рассчитали по цифрам, сколько там приходится на одну смышленую греческую
душу. И было нам и больно, и любопытно. Наш-то шестой сундук ещё не полон.
Два дня Костя Шахбазиди чаровал нас и морочил томящими душу рассказами про
бедствия Эллады. Гомер в гостях у Михаила Семёновича Собакевича. Два дня, склонясь над
арфой, воспевал своего цитруса какого-то. Утираясь по жаркой поре полотенцем мокрым,
слушал я его, грустя и подпевая. Кеша вообще не поднимал головы с возложенных на стол
рук. Стыдился, что увидим его зарёванные медвежьи глазки.
Расчувствовавшись, послал я за колбасой и за прочими редкими в доме лакомствами,
вынес на блюдце редьки в меду.
Ввечеру второго дня говорить без хрипа уже никто не мог. Все качались в горе.
– Дом… дом поросёнка должен быть кре… крепостью! Обобраны разнообразными
тофслами! И вифслами! – стонал я, дубася кулаками о скатерть. – Несите мандолину…
Σμαράγδια και ρουμπίνια θα σου φέρω, говорю, постылые! Потому как και με καρφώνει ο πόνος!
А на третий день сорвался я. Когда картина пишется широкими мазками – это одно.
Алчные немцы, Папандреу какой-то, труд и пот – это понятно. А вот когда в дело идут
подробности, то целокупная картина гибели койне эйрена начинает распадаться.
– Ты четырнадцатую зарплату получал?! – наклонился я над бывшим школьным
товарищем. – Ответствуй немедля, жадоба! А премии?! А почему у тебя БМВ?! Ты совсем,
что ли, короч, попутал, где тут кто кого? А?! Ах ты ж… Прими-ка! А ещё! Куда девал эскудо,
паршивец?! Тащи его, Кеша, в подпол, на цепь его там засаживай, будем его огнём язвить с
выволокой, греби ж его, жиробаса!
Скоро я вставлю себе, наконец, золотые зубки. У Шахбазиди, как выяснилось только что,
есть кафе!
Έχω ένα καφενέ ένα παλιό ρημάδιαχ να ‘τανε καράβι γι αυτούς που μένουνε και περιμένουνε
Для начала, я считаю, неплохо!
Специалист
Когда к нам приезжает наш матёрый византинист Константин Шахбазиди, мы пытаем
его не только по поводу сгинувшего германского золота. Сыто развалясь на подушках, мы
хлопаем в ладоши и требуем, чтобы Христофорович расповедал нам, купечеству, стало быть,
про предмет своих занятий.
Как и любой специалист, Константин доверчив. Специалист узкого профиля, то есть
настоящий специалист, он какой? Он живёт в своей норе и пишет трактаты для пятерых таких
же кротов, живущих на пяти континентах. И иногда специалисту становится страшно. Мол,
зачем? Что со мной? Где я?..
В такие моменты стоит ласково положить у его норы приманку, спросить что-то,
попросить уточнить, разрешить загадочку несусветную, и всё! Специалист, ранее тихо
скрипевший пером на глубине десять метров при свете коптилки и шорохе опадающей земли,
вываливается из норы. Усы в разные стороны! Из глазонек, посаженных над летописями,
молнии! Бледная от недоедания и недосыпа кожа заливается румянцем!
Специалисты так и гибнут сотнями в руках ловких браконьеров.
– Скажи, Константин, над чем работаешь? – воткнул я шест в нору и с натугой
провернул его. – Нам это дико интересно!
– Да ничего особенного… – тянет Константин Христофорович, беглый грек и
энциклопедист. – Ничего особо примечательного…
Сам в эту минуту уже несётся по галереям своего подземного замка. В лапе лампада, под
мышками свитки. Наружу специалист ломится, к оценивающей и внимательной публике.
– И всё же… о чём последняя статья? – Сам сочные ломти раскладываю у выхода, прямо
над капканом.
Костя откашливается.
– Про византийско-печенежские контакты. Про стратепедарха Никифора…
Всё! Пойман.
Так трогательно.
Тупик Федюнина
Я давно умоляю И. С. Федюнина (к.ю.н.). Говорю ему, что переименование улицы
нашего посёлка в его честь – это дело нужное.
– Вдруг ты съедешь?! – пучу я глаза в испуге. – Вдруг ты нас покинешь?! Призовёт тебя
государь на ратный подвиг с острой сабелькой или внедрят тебя под прикрытием в
коррупционное гнездо, в котором ты познаешь и стыд, и гнев, и боль. И что же нам, жить на
осиротевшей улице?! Вспоминать тебя, неповторимого, и рыдать, привалившись к заборам и
елозя ботами по грязи? Так хоть табличка останется. «Тупик Федюнина»! Красиво и честно!
А Кеша догадывается, что табличку эту корявенькую я приколотил. И подозревает меня в
коварстве. Не верит мне, плешивый столп Конституции. Отдирает мемориал.
Но у меня в планах – переносной бюст героя на базе садовой тачки с откидывающимся
бортиком. Туман от озера, утро молочное, улочка сонная поселковая. И тут я выскрипываю с
тачечкой. Откидываю бортик, включаю двухкассетник с «Лакримозой», сам становлюсь
рядом в торжественности. В руках букетик. Плащ брезентовый на все пуговицы. Шапка с
помпоном.
А из тачки бюст Федюнина смотрит, краской-серебрянкой покрыт.
Постоял сколько потребно и к рынку придорожному двинулся. Сезон клубничный, время
золотое.
Деньги на переносной памятник мобильного поклонения я предложил собрать местным
жителям с неместных жителей.
Культ должен перестать быть тайным, вот что я скажу.
Метод
Скайп с Иннокентием Сергеевичем обеспечивает мне пищу для размышлений.
Запасы этой пищи я перерабатывать не могу уже многие годы. Обычно под конец скайп-
сеанса на левом моём плече плачет сухонький философ Кант, сквозь частые стоны уговаривая
меня завалить наглушняк Фихте и Гегеля.
Сегодня заговорили зачем-то про роль мужчины на современной кухне. Я, суетливый и
деспотичный кулинар, развил по обыкновению своему скороспелую теорию на этот счёт.
Говорил горячо про то, что кухня стала центром современного дома. А так как современный
дом смыслово пуст, то и кухня не балует. И современный мужчина обречённо возится на ней,
как-то подклеивая треснутую роль свою в семейном мире. Все эти соусы, протертые овощи,
ризотто… Крики обречённых на барже.
Иннокентий Сергеевич слушал меня внимательно. С таким же успехом я могу
разговаривать с головой чучела медведя. Иннокентий такой вот собеседник, когда тверёзый.
– Как, ну вот как ты готовишь дома пищу?! – наседал я. – Как?!
Федюнин почесал ухо и произнёс:
– Дома я у себя часто готовлю пищу. Я готовлю её методом приноса в дом куска сырого
мяса и молчания, которое все понимают. Так и батя мой готовил дома пищу, и дед так пищу
готовил, и все остальные, кто там у меня был…
Вытирая руки о фартук с нарисованными ананасами, я сухо сглотнул.
Состояние
Есть такое состояние, как уверяет меня Федюнин, когда вот, например, заходишь в
Лондоне сорокашестилетним таким красавцем в Олд Гладстон клуб, юрист, эсквайр,
прическа за двести фунтов. Запах кожи, старого одеколона, здоровых и красивых людей.
А просыпаешься в Тамбове, в передвижном дельфинарии, кем-то забытый. С сырой
мойвой в карманах.
И самое страшное, что при этом всё-всё помнишь. С деталями.
И дельфины тебе улыбаются своими циркулярными пилами.
Так Иннокентий Сергеевич объясняет своё пристрастие к Сочи.
Афоризм
Упершись лбом в «смит», Федюнин прошептал сегодня в тренажёрном зале фразу,
заставившую меня истошно орать на перекладине.
– Сколько у государства ни воруй, а своих денег не вернёшь! – сказал Иннокентий
Сергеевич с терпкой горечью.
Вот тут я заухал по-марсиански на перекладине. А потом деловито расправил кожистые
крылья, попрыгал на насесте и, шумно хлопая, полетел смотреть на женщин в йоге.
Стена молчания
– Как ты будешь приучать детей к трудолюбию, Иннокентий? – спросил я, бессильно
лежа в потёртом кресле у камина. – Молю, открой секрет! Ну, допустим, наколки твои с
японскими цветными карпами мы замажем угольной пылью, допустим, я нанесу тебе
декоративный удар совковой лопатой, а дело представим так, что кочегарили долгие годы на
японцев… Потом к своим перебежали, запомнив карту укреплений. А дальше? Что дальше
будем врать? Про трудолюбие и упорство?
Дети относятся к нам как к стене молчания. Была такая стеночка в переулочке в Эдо.
Надо было ночью к ней подойти, шепнуть имя и положить в щель деньги. После этого, не
оглядываясь, быстро шевелить сандалиями по средневековой ночи, зная, что заказ твой
принят и будет исполнен.
Возможно, эту стену и возьмём как пример нашего трудолюбия и упорства? Понятно,
что не убили никого, но сам принцип, сам принцип – наш, а, Кеш?! Актуальный такой
принципок-то?
Сложи себе стеночку и жди, дитя моё.
Зарубеж
Предатель
Стоя на пороге отправления в путешествие, хлопая себя по карманам в залах ожидания,
прокладывая себе путь тележками с багажом, любая экспедиция должна внезапно
остановиться. Она обязана осмотреть свои ряды, проверить крепость обвязочных тросов на
повозках, пересчитать утянутые брезентом ящики и определить в своих рядах предателя.
Последнее крайне важно. Уверяю, что без определённого, полного сил и фантазий предателя
экспедиция обречена на провал, грызню и попытки людоедства во льдах.
В любом сообществе исследователей обязан быть востроносенький наушник и доносчик,
саботажник быть обязан, гадкий тип с топором у компаса, объект всеобщего презрения и
ненависти. Идеально, чтобы его звали Эстебан. Но это неисполнимое счастье, конечно.
Предатель Толик – норма, на которую можно согласиться почти без содраганий. Стукач
Фёдор спорен, но сойдёт.
Но в любом случае без предателя не обойтись. О том свидетельствует многовековая
практика великих географических открытий, высадок на острова, резни дымными
тропическими ночами, основания городов и разграбления караванов.
Без предателя экспедиция обречена с самого начала. Без внутреннего врага экспедиция
становится неинтересной. Все сидят сытые, в тепле, никто не страдает от отравлений и
непроваренной собачатины, корабль идёт под всеми парусами, от припасов трюмы ломятся,
карты течений легко читаются, компас не врёт и пр. и т. п. Все элементы скуки и безнадёжной
предсказуемости. Участники экспедиции поют с тоскливыми лицами весёлые бодрые песни.
Юнги с боцманатом там что-то устраивают при пересечении экватора, суетятся, всё без толку.
Всех тошнит от чужого энтузиазма и радости открытий… Тоска.
А с предателем как?! А с предателем здорово! Все бодры, солонина сгнила, крысы
машут тряпками с мачт, привлекая внимание проходящих мимо судов, в трюме течь, помпа
захлёбывается, карты предатель подменил, Паганель с топором гоняется за Диком Сэндом, в
воздухе мелькают багры и ножи. Капитан с двумя дымящимися револьверами вышел было из
каюты и, не меняя выражения лица, упал с отравленной стрелой в спине.
Вот это я понимаю! Вот это туристическая поездка! Будет что вспомнить в Бугульме, на
полустанке, примерзая к столбу!
В нашей компании признанным экспедиционным предателем является Федюнин. Мы
считаем его лауреатом всяческих изменнических премий и предательских фестивалей.
Вредитель Федюнин делает своё радостное тёмное дело легко, по призванию, скользя крылом
в потоках.
Например, именно Федюнин показал экономному нашему Б-чу в аэропорту города
Франкфурт абсолютно бесплатные кофейные аппараты. И Б-ч по итогам три дня не мог
уснуть, отравленный диким количеством дармового кофеина, приправленного дармовыми же
сухими сливками с сахаром. Это уже не говоря про имиджевый урон, который мы все
понесли, оттаскивая от кофейного источника пляшущего от радости, перевозбудившегося Б-
ча под взглядами аэропортовских служителей.
Я уже тогда предрекал, что поездка наша отобьётся по всем статьям.
В аэропорту Мадрида нас встречали торжественно. По аэропорту в столице испанского
королевства летают наглые воробьи. Что я считаю очень симпатичным. Воробей – птица
непафосная, уютная, такую птицу не ждёшь увидеть в королевском аэропорту. Нет, не то
чтобы мы ждали пыльных кондоров или вонючих бурых грифов-сипов в золотых коронах,
вкогтившихся в геральдические щиты и тухло посматривающих на прибывших делегатов
съезда слабоумных странников. Мы, практики, не ждём ничего лишнего. Хотя я бы не
отказался от какой-нибудь испанской специфики.
Впрочем, её я дождался уже в самолёте на Тенерифе, и даже с небольшим избытком, но
тогда я этого не знал и был отвлечён спасением нашего верного друга, Николая А-ва. Коля
страдает неожиданными приступами клаустрофобии, которые охватывают его всякий раз,
когда он решительно отказывается от алкоголя и его кровь покидают душеукрепляющие
алкогольные производные. Когда Коля выпивает, он являет миру пример добродушия,
неприхотливости и стремления уснуть в любом положении и на любое время.
 Пьяный Коля – мечта любого таксиста, вышибалы, милиционера или другого
специалиста по раздеванию заиндевелых алкашей. Откушав водочки, Коля начинает
улыбаться тихой, незлобивой, чуть смущённой улыбкой старушечки, вспомнившей своё
девичье смущение при первом поцелуе. С этой улыбочкой Коля руководит своим
немаленьким предприятием, отвечает на вопросы журналистов, покупает игрушки своим
детям, ест, пьёт, наверняка и срёт он тоже с выразительной красивой полуулыбкой. И многие
люди, которым повезло и они не видели Николая трезвым, считают, что Николай –
удивительно выдержанный, чуть флегматичный красавец с седыми висками, с милой улыбкой
и ясным взором, оттенённым веером трудолюбивых морщинок в уголках глаз.
Но люди, которые видели Колю протрезвевшим или завязавшим, придерживаются
совершенно иного мнения. Всклокоченный, желчный, непоседливый, потеющий,
раздражённый злодей. Которому всё не нравится. Который всего боится, вздрагивает при
каждом громком звуке. А то ещё хуже – внезапно начинающий дышать учащённо и глубоко,
хватающий соседей по бизнес-классу за руки с хриплым стоном, что стены вокруг него
сжимаются, потолок плющит, а дышать совсем нечем.
Такое поведение Николая меня раздражает. Во-первых, оно отвлекает от развлекательной
программы. И хотя в самолёте нам предложили к просмотру программу про обезьян, которые
с удовольствием прыгали, жрали детёнышей газелей, размазывали помёт по своим головам и
обнюхивали пальцы, только что извлечённые из разнообразных отверстий других обезьян,
всё же отвлекаться от просмотра не хотелось. Я люблю социальную документалистику,
сетующую на неравенство рас, полов и видов. Во-вторых, мне было Николая жалко. Это
состояние для меня непривычное, я его не люблю.
– Ты бы лучше пил, Коля! – сказал я печально. – Так ведь всем будет значительно
спокойнее…
Пилот
В Интернете, склонном, как известно, к поощрению любых отклонений, я чувствую себя
очень уютно. Давно хотел об этом сказать.
Дальше речь пойдёт о другом, конечно.
Я мгновенно обустраиваюсь на новом месте. Окружающие меня люди неоднократно
убеждались в этом. Только прислонили на минуту к забору, придав вынужденной позе некую
выразительность, только отвернулись, вытянувшись во фрунт перед проезжающим
правоохранительным разъездом, а обернулись – я уже сижу перед расстеленной газетой, на
шее у меня трепещет импровизированная салфетка из соседской занавески, я щурюсь на
солнце, обколупывая невесть откуда взявшиеся калёные в углях куриные яйца, на коленях
обмирает хозяйка занавески, не веря подвалившему счастью, а я всем своим крепко сбитым
домашним видом олицетворяю торжество законности и низвержение во прах низких пороков.
– Джон! – упрекают меня часто мои спутники. – Оставишь тебя без присмотра на
полчаса, возвращаешься, а вокруг тебя уже голуби, уже назначаются свидания, уже рынок
ковров и фаянса организован, уже фотографируются в фатах и туфлях с загнутыми носами,
все потные, торгуются, а ты смотришь на всё это громокипение глазами отца-основателя…
Недавно ведь совсем выбросили меня на этот островной берег, хоть я немного упирался
на трапе ногами и жарко молил в средиземной ночи на привычной для меня сладкозвучной
латыни: «Juxta stationem hanc comorare, quaeso!» Буквально вчера чемодан вдогонку мне
швырнули с белоснежного лайнера из матросского хулиганства, я ещё публику смешил,
сбирая в охапки разлетевшееся по песку, а потом крича: «Не оставляйте меня здесь,
родненькие! Я всё верну обратно! Чувства можно воскресить!» Секунду же назад я бродил в
рубище из полиэтилена по колючей траве, гремя мелочью в консервной банке, славя ангелов
среди руин, и выразительно радовался встречным трусливым отдыхающим, обеспечивавшим
мне посильное питание и, если повезёт, досуг в зарослях.
Всё было так недавно, а теперь снова пора в дорогу! У меня строгий принцип: как только
в мою честь называют местный бар, я уезжаю из города. Потому как совершенно понятно,
что потом пойдут именования в твою честь мясистых, не всегда, кстати, моих детей и
кривеньких улиц. Потом появятся тощенькие самозванцы, которые лестью будут водить за
собой толпы, врать бессмыслицы, чудодесить перед камерами и бесов гонять с лукавыми
тоненькими причитаниями: «Хлыщу, хлыщу, рая ищу!» Фельетоны начнутся, из Кунсткамеры
приедут.
Ухожу я обычно утром, по прохладе, спорым суворовским шагом, посыпая следы смесью
махорки с перцем. По дороге бросаю на берегу записку: «Прощевайте любезныя лихом мя не
помните но не могу уж я боле изнемог», ниже по течению выбрасываю припасённый сапог.
Не люблю, чтоб надеялись, чтоб ждали там, не знаю, бегали к почте, в розыск объявляли. Что
там ещё бабы делают-то?
С острова, кстати, пришлось улетать на гидроплане. Впервые в жизни полез в такую
страсть. Самолёт на надувных лыжах вблизи ещё несерьёзней, чем на картинках. На
картинках пилота не видно, поэтому есть надежда на благополучное приводнение. А в
реальности пилот тёрся тут же, неподалёку от самолёта, отламывая с безразличным видом
какую-то ветку от оливы.
Провожатые, видя, что я робею и в самолёт не лезу, стали меня подпихивать к
болтающемуся на волнах входу в салон. Давай, мол, не робей! Но на пилота тоже старались
лишний раз не смотреть, берегли совесть. На вид альбатросу было лет пятнадцать, не больше.
А я опасаюсь старых парикмахеров и молодых пилотов. Я не верю им.
Парадокс Рассела
Отдыхаем с широтой, но одновременно очень как-то просто. Как-то совсем очень
просто.
Вверенная моему духовному попечению паства разложилась среди прочих членов нашей
экспедиции первой и почти мгновенно.
– Опомнитесь! – кричал я утром с балкона домика, слепленного мной с помощью ила из
обломков кораблекрушений. – Опомнитесь, окаянные! Откуда вы все возвращаетесь, я не
понял?! В шесть утра, говорю, откуда это вы…
Домочадцы упорно шли от ворот к крыльцу, поддерживая совсем уж ослабевших
экспедиционных активистов.
– …ковыляете тут все? – шепотом закончил я фразу, начавшуюся было громовым
раскатом отеческого гнева.
Чета Б-чей пострадала в автобусе. Б-ч не любит лишнего. В Версале А. Б-ч первым
делом переехал бы из дворца сначала в Малый Трианон, а потом, когда розовый мрамор был
бы реализован соседям, переселился бы в оранжерею, отключив фонтаны и разбив всё
окружающее на участки под сдачу в аренду и быструю застройку.
Б-ч не любит брать автомобиль в аренду. Он ездит на местных автобусах. С непростыми
пересадками и, к сожалению, с билетами.
На основных магистралях в автобусах туристов много, и Б-чи там просто как
затесавшиеся меж нордических рож корректные агенты Сиона. Ведут себя скромно, не
сказать тихо. Пакетик. «Нокия» в корпусе из резины. Майка с надписью «Нокия» и датой
2003.
А вот в автобусиках, которые чудом доходят до моего ущелья, много людей с ярко
выраженными ацтекскими корнями. С отблеском горящего Теночтитлана в глазах.
Пылающего нахуанского альтепетля, чтоб вам было понятнее.
И вот тут могучий лев Иудеи распушает свою мощную гриву. Рёв в автобусе, эхо меж
базальта. Устраивает сцены, требуя убрать с его колен чужие мешки, злобно стаскивает с
головы небрежно наброшенное на неё чьё-то тряпьё, распихивает ногами раскатившиеся по
салону початки.
Встречал его на станции, чуть не ополоумел от зрелища. Выкатывается из салона ком
людей, все голосят, громче всех голосит Б-ч. Весь ком ему по колено примерно. Люди вокруг
живут редкой коренастости. Б-ч верещит, он испугался, что его не туда завезли. Не в те горы.
Успокоил друга напрыгом сзади и хриплым шепотом в ухо: «Махди акбар, конпадре!»
Федюнин же Иннокентий Сергеевич вчера разрешил для меня парадокс Рассела. Ну, мы
его все знаем. Который направлен против милого моему сердцу логицизма Фреге. Множество
всех множеств, не содержащее себя в качестве своего элемента, одновременно и содержит, и
не содержит себя в качестве своего элемента.
Для людей из физматшкол и с факультетов философии поясню примером. Парикмахер
бреет всех тех, и только тех, кто не бреет себя сам. То есть бреет ли парикмахер себя? Если
бреет, то значит, что не бреет себя сам. И наоборот, что называется. Несложный парадокс, его
жертвами не полностью заполнена даже наша уездная душелечебная яма с целебными
грязями, вытягивающими дурь.
Для решения парадокса Рассела можно, наверное, использовать метод Альфреда
Тарского, отделявшего язык от метаязыка.
Федюнин, продолжая поддерживать себя в отличной форме ромотанцевальной диетой, о
Тарском слышал вряд ли. Но чутьём своим верхним дошёл до истинного источника мудроты.
Используя метаязык, выслушав про парикмахера и прочие множества, довольно внятно
сказал:
– Парикмахер – андроид, и тогда всё сходится.
 Я сполз по стене, счастливо улыбаясь. Я не вполне понял референцию «андроид», но
предполагаю, что это про сомнительную неодушевлённость и выход на новый уровень
предикатности.
Завтра будем ловить на деревенском празднике поросят. Пойдём в местную харчевню
шокировать нэйтивов.
Хорошее время.
Воззри на птицы небесныя
Весть о моём подвижничестве и, скорее всего, святости достигла и сих дальних берегов.
Утром ко мне на балкон влетели птицы и стали сыпать мне под ноги из клювов жёлтое
зерно, полевые злаки и некие мелкие орехи. Сами же птицы были вида странного: с первого
взгляда дрозд или скворец, но размером сии скворцы или дрозды с некрупную, но бодрую да
бедовую ворону. Черны собой. Хвостом коротки, тело же округло, крыльями не горазды, но
голова с кулак, и смотрит голова эта смышлёно и дерзко.
В момент осыпания меня злаками и орехами мелкими не подозревал я ничего. Степенно
сидел и пил из тонких чашек кофе со сливками, и ещё шоколаду спросил горячего с
зефириной, чтоб зефирину бросили в шоколад и та зефирина стала как бы жеманно таять, но
не до конца, а эдак островком-айсбергом над лоснящимся шоколадом возвышалась,
символизируя склонность к нравственной чистоте и суровость мою в моральных действиях.
И только я за шоколад, как с небес бросились к ногам моим птицы и стали меня
окормлять.
Призвал свидетелей. Указал пальцем на намечающуюся аллегорию «Святитель
Канарский и Марокканский Иоанн Фейсбукийский и птицы его на склоне вулкана
провозглашают благую весть языческим народам».
Какой реакции можно дождаться от окружающих меня нерасторопных увальней?! Пока
бегали за планшетом, пока искали фотографический аппарат, стало мне жутко, и отогнал я
птиц взмахами и криком.
Не хватало ещё, чтоб птиц тошнило у меня на дому мне же под ноги в бязевых тапочках!
Однако феномен описал тщательно для передачи в случае безвременной кончины моей в
Академию наук для исследования и принятия мер.
Возможно, прославлюсь.
Если в роду семь поколений проповедников и изуверов, то это должно как-то, не знаю,
сказываться, что ли…
Знаток
Подходит утренний паром, на котором канарейками прыгают отставшие от экспедиции
негодяи, разогретые моими коварными телефонными баснями о доступности на острове
всяческой технической и художественной литературы.
Радуются, предатели, предвкушают, сочно чмокая, бегают глазками. А на причале мы,
островные сидельцы со стажем. Стоим. Встречаем. В утреннем тумане. С зубочистками в
зубах.
Сильный ветер с моря. Сидели под музыку в ресторане, на веранде, за трепещущей
скатертью, придерживая руками панамы.
Я терзал какую-то жареную камбалу. Лёша пялился на английских
восьмидесятисемикилограммовых школьниц в длинных платьях, не веря происходящему.
Федюнин пытался дерзко курить сигару.
Как только раскурил, немедленно подошёл какой-то эстетически развитый отдыхающий
и сообщил, что он наш соотечественник, правда, он москвич, зовут его Влад, а курить на
морском ветру сигары – преступно. Йод и солёность воздуха портят вкус, а наддув ветра
обеспечивает неравномерность горения.
Вид и смысл существования консультанта по сигарам Влада сомнений лично у меня не
оставлял. Знаток. Такие знатоки раньше встречались редко, а теперь появились в каждой
компании. Есть знатоки автомобильные, например. Есть знатоки часов. Есть модные
эксперты.
Мы столкнулись с сигарным подвидом бестактного недомудка. Ощутили свою
беспомощность. Есть такая невнятная ступень в зарождающихся отношениях, когда бить ещё
не за что, но уже необходимо.
– Как здорово, что ты к нам подошёл, Владик! – закричал я, дыша камбалой в лицо
прелестного незнакомца. – Быстренько сгоняй-ка нам за вином! Давай-давай! По дружбе!
Что ж я, москвичей Владов не знаю?!
Рассудок и порыв
Вчера наблюдали ловлю и арест африканских нелегалов.
Зрелище не радовало. Я люблю, чтобы азарт, пыль ипподрома, кровь, быстро чернеющая
на песке, свист дротиков и лязг кандалов. Протяжная невольничья песня из трюма и тяжелое
зелёное горлышко, отбитое витой рукоятью кортика. Очень нравится, когда каре,
ощетинившееся штыками, отступает к порту. Когда отравленные стрелы из зарослей акации.
И бумаги, обёрнутые пергаментом, в расщелине меж камней. Люблю наблюдать борьбу и
катастрофу судеб.
А наблюдалось совсем какое-то другое. Ленивые перебежки, взаимные оскорбления,
суета. Никто даже не ворвался, улюлюкая и визжа, на площадь, раскручивая арканы и
разматывая сети. А без этого традиционного завершения детских праздников в Сызрани я
вообще уличных зрелищ не принимаю.
Федюнин, облокотившийся рядом со мной на горячий огрызок колонны, произнёс:
– Что вы скажете за эту облаву, Джон?! Такая облава – это просто обморок и письма
маме из плена, мама, мама, не верьте Йосе!
– Кеша! Перед нами спектакль! – Друг Лёша принёс нам запотевшую колу. – Создание
напряжения через точки переплетения судеб, сеть миродержца обрушивается на нас сверху,
тяжестью своей разрушая надежды зрителя. Вон тот, в белой рубашке, которого в фургон
запихивают… да, вон тот, страшенный! Он наверняка сороковой сын вождя, зимбабвийский
интеллектуал, либерал и сибарит, эстет и сластолюбец. Неординарная личность. Молоко
львиц, всё такое. А руки ему крутит какое-то местное полицейское убожество, кипячёный
бюджетный плод социализации европейских идиотов. Вот так Европа смешивает
возможности и реальности! Рассудок и порыв. Так она указует нам пределы…
– Лёш! А ты помнишь, как в Новом Орлеане проснулся в похмельном ужасе в
гостинице? И в одних трусах орал на гостиничном балконе в музыкально-духовую
процессию лоснящихся толстых музыкантов: «Понаехали тут, черножопые!» Не забыл? –
спросил я, вытирая лоб мятым клетчатым платком.
Не люблю, когда про негров плохо говорят.
Востребованность
Вчерашний вечер прошёл очень интересно. Иннокентия Федюнина, нашего доступного
интеллектуала, чуть было не свели со двора какие-то хлипкие пидорки. Подманили его
стаканчиком, он к ним подсел, портовая наша гордость, и чуть в трясину не ухнул. Доверчив.
– Куда ты, Кеша? – спросили мы его, объяснив в семи кратких словах то, что его может
ожидать.
Иннокентий Сергеевич (кандидат юридических наук) зарделся. По всему было видно,
что паразит шокирован, но, с другой стороны, востребованность приятна всем.
Для повышения курса акций своих несвежих Федюнин довольно гомофобски проорал на
всё заведение, что «извините, вы не в моём вкусе!». Немногие из нас видели слонов
Ганнибала, но можете мне поверить, трубный вскрик Иннокентия привлёк заметное
внимание.
– Сорри! Бат ю из нот май секс тайп… как там «вкус»?.. тейст!
Когда сто двадцать кэгэ (взвешивали мы его недавно) размахивает хоботом и хлопает
ушами – это само по себе красиво. А крик обречённой европейской мужественности не часто
уже раздаётся по кабакам.
Посидели в фокусе взглядов всех собравшихся. Вариант «жаба на блюде».
– Сиди уже, – сказал я строго, – не доводи людей до греха своей доступностью,
пропойца. Давайте отсюда уходить, что ли. Шурши колготками, Кеша, за всех платишь!
Потом поехали в другое заведение для закрепления пробудившегося мачизма.
Иннокентий Сергеевич и там не подкачал. Поковылял в темноту танцпола и минут через семь
горделиво подвёл к нашему столику двух таких гренадёрш, таких! Выше его ростом. Бицепсы
как у меня, но значительно чернее, значительно.
Я чуть ложечку не перекусил в четырёх местах. Б-ч уронил очки в тарелку.
– Я вычёркиваю тебя из состава нашей экспедиции, понял?! – безнадёжно прошептал я,
выплёвывая часть ложечки. – Ты что сегодня творишь, юнга?! В какую Нигерию ты нас
завёл?..
А через полчаса плясал с родственными мне здоровенными негритянками
разнообразные танцы. Я непоследователен.
Инквизиторы
Во время утреннего уютного шторма выходил на берег, чтобы любоваться видами и
кричать тучам слова, полные смысла и ритмических окончаний.
На берегу же увидел вместо ожидаемых разбитых кораблей и бушлатов в шипящей пене
какую-то дикую прорву некрупных мясистых детей. На детях были надеты некие
специальные сутаны с капюшонами. Были сутаны весёлых расцветок и со смыслом:
крокодильчики, акулы, драконы. Но подавляющее большинство малышей скакало в
радикально чёрных и синих сутанах-санбенито, с надутыми ветрами капюшонами.
Мудрая и тонкая улыбка коснулась всепонимающих губ моих. Настолько все эти
карапузы были похожи на крошечных инквизиторов, прыгающих от радости и ликующих в
прибое от ожидания скорого прибытия транспорта с долгожданными нераскаявшимися
еретиками.
Малютки-инквизиторы гонялись друг за другом, повизгивая от перевозбуждения.
Кричали на испанском. Захлёбывались морским ветром. Падали с размаху в воды.
Закапывали для тренировки какую-то снулую блондинистую кальвинистку и втыкали в её
песчаное тело затейливые палки и сучья. Одному разоблачённому еретику напихали полный
рот песку.
Подарил детям зажигалку. «Для вечера!» – сказал и подмигнул мудро.
Паписты должны помогать друг другу везде.
Культурная программа
Вчера был ужален медузой.
Вернулось несколько подзабытое ощущение от удара крапивного веника по естеству.
Заплыл в океан, преследуя альбатроса. Давно интересуюсь этой птицей, ищу у неё
ответы на ряд поставленных жизнью вопросов.
Заплыл в раже погони довольно далеко от берега. Медузу принял за пучок водорослей.
Есть не стал, решил в этот раз равнодушно проплыть мимо.
Ожгло! И еще раз!
А все из-за того, что решил пофорсить перед не пойми кем – закатал на пляже байковые
кальсоны выше колен. Чего обычно себе не позволяю, конечно.
Меры по спасению моему были предприняты всевозможные. Для начала группа
товарищей, сбежавшихся на мой дельфиний вскрик в пене прибоя, предложили меня чуть ли
не обоссать.
Из разумной осторожности, не вылезая из линии прибоя, отклонил.
Когда из прибоя выманили, обмазали какой-то аптекарской мазью, хотя Федюнин
настаивал на своем первоначальном предложении. Он человек флотский, служил в ансамбле
песни и пляски на Ледовитом океане, пропрыгав на карачках три года и три дня. Про медуз
поэтому знает буквально всё.
Мазь помогла отчасти. Что-то распухло, что-то чесалось, все покраснело. Походка
изменилась.
Поэтому моё традиционное предложение всем встречным женщинам: «Не желаете ли
скоротать вечерок с двумя богобоязненными мужчинами? Угостите нас для начала водочкой,
не пожалеете!» – воспринималось с неожиданным в этих краях испугом.
– Ты срываешь нам культурную программу… – пенял мне в тропической ночи
Иннокентий.
Дети
Количество всяческих детей на острове таково, что удивительный факт, что все они чем-
то похожи на меня, воспринимается не так остро, как следовало бы.
Все дети очень смышленые, удивительно активные. На всех опасных малютках
отпечаток того, что их родители обладали абсолютно неисчерпаемым энтузиазмом и слабо
заботились соблюдением расовой чистоты.
По всему видно, что на звук вскрываемой упаковки презервативов в ночные хибары
врывается местная полиция и восстанавливает естественность отношений.
Шеломянь
Открывший для себя ром под названием «Ритуал», гармонично дополнивший открытое
им чуть ранее восьмисполовиноюградусное пиво «Джудас», И. С. Федюнин вышел на новый
виток своих пророчеств и чудесатостей.
Кеша теперь кудесничает в манере лаконизма. Вернувшись под утро в отведенную нам
Господом конуру на пляже, кандидат юридических наук произнес весьма значительно всего
лишь два слова:
– Шеломянь всюду.
Потом Кеша пытался произнести восклицательный знак, чтобы получилось: «Шеломянь
всюду!» Но, поухав, просто развел руками.
Ветер шуршал в растопыренных пальмах.
Черепахи
Ночью меня возили смотреть на морских черепах.
А это значит, что я достиг известной степени святости. Не в кабак меня поволокли, не на
пенную вечеринку… А к братьям нашим меньшим. Скоро буду, если так дело и дальше
пойдёт, святым покровителем городского зоопарка, исповедником у бегемотов.
Или птицам начну проповедовать, подобно двум святым отцам – Франциску и Фёдору,
разделяемым временем и расстоянием, но соединённым в моём сердце в сахарный комок
постмодерна.
Осенил черепах с утёса своим благословением. Теперь у них всё наладится.
Черепахи живут тут не одни. При них кормится целая группа мордастых экологов.
Обустроились здоровенные экологи отлично. Построено несколько добротных домиков,
прячущихся в тени скалистого берега. В домиках живут экологи, охраняя черепах, которые
живут в заливчике.
Меня и прочих гостей встретили очень радушно. Сразу предложили перекусить. Я
опрометью ринулся к котлам и кастрюлям любопытствовать. Три вида меню. Я решил
попробовать все три и ещё сбегал пару раз любезничать с барышней на раздаче индийских
пирожков. Строил ей глазки и показывал губами, как едет поезд. В итоге так перевозбудились
над цыплятами-тандури, что даже и не знаю теперь…
Прощаясь, фотографировались. Теперь у пакистанской разведки есть моя фотокарточка.
У каждой черепахи есть своё имя и журнал для записи всяческих черепашьих новостей.
Я видел запись от 2 сентября с.г.: «…неоднократно пыталась выплыть за выставленное
ограждение». Там же результаты взвешиваний и медосмотров.
Ещё у черепах есть паспорта. Не уверен, что они есть у каждого из виденных мною
экологов. А у черепах тугаменты в полнейшем ажуре.
В маленьком бассейне плавала одинокая стремительная черепаха. Видно, что нарушала
режим, не сотрудничала с администрацией. Потому как без лапы задней – рецидивистка.
Экологи валили полученное узницей увечье на каких-то рыб-хищниц. Не знаю, не знаю, что
это за рыбы-хищницы такие тут водятся. Решил надевать на всякий случай ещё одну пару
плавательных трусов, в дополнении к брезентовым, тем, с двойной прострочкой. На случай
подводного нападения. В дороге каждый сантиметр на вес золота. Мало ли как жизнь ещё
сложится.
Пил какао с экологами в ожидании момента, когда черепахи начнут плескаться при луне.
И остро переживал разнообразные ощущения. Вот, например, почему тутошние археологи,
которые копают кикладскую цивилизацию, живут при кондиционерах, купаются в море,
загорело беснуются в бассейнах, всё у них в фольге, ровно, чисто и весело, а моя бывшая
коллега В. сейчас в Волгоградской области со своими палеолитическими раскопками
загибается в пыли и дыму, оглохшая от взрывных работ, а из всех развлечений только тёрки с
волго-донскими аборигенами о том-сём, ну, вы понимаете…
Или вот экологи эти самые, черепашистые, охраняют нужнейшую средиземноморскую
тварь от исчезновения. В шортах-хаки, в фенечках валяют дурака на песке. А где-нить под
Мурманском сейчас доедают комарики забытого в мухоморном болоте российского
природоохранителя, запихнувшего было размокшую печеньку под противомоскитную сетку.
Тут база есть натовская, я её даже пофотографировал немного, смотрел на солдатиков
тутошних. Вспоминал собственный опыт.
Суровые всё ж у нас края. Без ласки смотрит на нас родная земля. А всё ж, смотри-ка,
поднялись, опоздавши к раздаче цивилизаций лет на пятьсот, рванули жилы, есть что
предъявить.
У меня сосед – швед, живёт через два дома от меня, хороший человек 1925 года
рождения. Мы с ним разговорились про женщин. Я всегда стремлюсь разговаривать на эту
тему, она дисциплинирует. Сосед сообщил, что женился летом 42-го. И у меня машинально:
«…в войну, что ли?» – сам себя за язык ухватил.
 Какую войну?! Что мой сосед-швед про жизнь свою мне рассказать может такого
интересного, дай ему Бог здоровья и матушку-аллилуйю за трапезой, если любая скучно
сидящая на скамейке бабка у меня на родине мне такое расскажет, что только руками глаза
закроешь и головой мотнёшь?..
Хотя нет, конечно, рассказать он мне может много чего интересного, просто у нас порог
интересности очень завышен трагическими обстоятельствами. Мы вкуса к повседневности
поэтому лишены. И с самоиронией не всё в порядке. Не потому, что не умеем, а просто
обожжённые какие-то. Сосед мне станет рассказывать, как строил веранду в 44-м. И это будет
чудный рассказ, абсолютно в мелвилловском духе, подробный, неспешный, без смысловых
зазоров между предложениями, полированный руками рассказ трудолюбивого честного
человека. А я обязательно вспомню что-то из услышанного: хаотическое, комканное, про то,
как немцев из Острогожска выбивали три дня и мадьяр в снежном овраге стреляли. Пока там,
значит, веранды…
А тут, на этой вот ноте, все кругом шёпотом орать, что вон, вон черепахи!..
И я стал смотреть в мерцающее море, притворяясь, что всё-всё вижу.
Пересечения
Одна местная птица летает со скоростью 38 км в час. Другая же местная птица летает со
скоростью 69 км в час. Судьбы у птиц при этом довольно одинаковы.
Этим высказыванием я начинаю сеанс отучения себя от прогресса.
Например, чтобы официанту не размазывать годами скудные чаевые по единственно
трём занятым столикам, официант обязан иметь такой вид, что всё, что пережили
собравшиеся в едальне, пережил и он, официант. Мотал ли срок, разбивал ли яхты о скалы на
жаркий спор, бил ли себя плетью в монастыре, был ли до недавнего времени женщиной,
доказывал ли полноту системного подхода – всё равно. Успешный официант – это если не
ровня, то соучастник собравшихся в кабаке. Чтобы негласные пароли, понимающие взгляды и
выправка.
Это я озвучил вчера в баре, как выяснилось позднее, на испанском немцу, показавшемуся
мне знакомым.
А немец рассказал мне, как выяснилось позднее, на испанском, что его дед в России
специально ссался зимними ночами в карауле, чтобы отморозить пальцы. Отморозив в
мечтах пальцы, дед предполагал, что пальцы отгниют, их отрежут, а его самого вернут домой.
Но как-то у него всё не получалось их отморозить. Переставало хотеться ссать при минус
тридцати. Целая трагедия.
Дед был музыкант, натура впечатлительная, просто в панику впал. Не отпускает Россия.
Не даёт обоссаться органисту под скрип заснеженных елей. Мало ей пальцев органиста. Так
деда с целыми пальцами на ногах и подстрелили, слава те господи. С перебитым
позвоночником вернулся. Отпустила Россия.
Скучаю я что-то уже по великой русской реке.
Мир Средневековья
«Мир Средневековья, увиденный глазами пятнадцатилетнего школьника из
Амстердама…» – аннотация книги, лежащей на полу нашей хижины.
Автор Бекман Теа.
Дальше в аннотации написано: «В фантазии амстердамского школьника он предстает во
всей своей сложности, многокрасочности и противоречивости».
Название книги «Крестоносец в джинсах». Читает её сорокапятилетний сотрудник
финуправления Б-ч.
Буду запирать двери своей комнаты, вот что скажу. Живу среди упырей.
Прачечная
Когда я сижу в кресле и тяжело вздыхаю под перестук ходиков, я думаю о таинствах
человеческой натуры. И готовлю очередную проповедь на эту тему.
Это у меня фамильный порок такой. Семейная боль. Тяга к проповедям и обжигающим
монологам.
Это я написал специально, в порядке самокритики. Ну, и чтобы вопросов не было,
почему я иногда рассказываю на свадьбах горькую правду о собравшихся, обнимая чужую
плачущую невесту.
Вот прадедушка мой, он был проповедником так проповедником. Однажды по пути из
Архангельска в Бостон семь раз отлучил экипаж от церкви, предавая всех анафеме из
карцера, в который был заточён по лживому навету.
В тот рейс штормило очень сильно. Плохо укреплённые брёвна били в борт лесовоза,
экипаж воспалёнными глазами с тревогой и надеждой смотрел по курсу, обтирая дублёные
лица зюйдвестками.
А в тесном карцере надрывался мой крестоносный прадед, тряся прутья решёток и рыча
из Исайи: «Слушайте меня, острова, и внимайте, народы дальние: Господь призвал меня из
чрева матери и соделал мне уста как острый меч! Не пощадит человек брата своего и будет
резать по правую сторону и будет есть по левую, и не будет сыт!..»
В тот рейс всем было тяжело и тревожно. Капитан постоянно сидел в единственной
спасательной шлюпке с двумя заряженными «кольтами» в обеих руках, нервно жуя
размокшую сигару. Радист поминутно отсылал обречённые сигналы в эфир. Трясущиеся
крысы махали с мачт белыми тряпками.
Левиафан несколько раз поднимался из пучин, прижимая к груди Кракена, чтобы
взглянуть на корабль и улыбнуться.
По багровому небу носились клочья сожжённых в аду заповедей. Матросы выли в
трюмах, бегая друг за другом с топорами. В этих условиях прадедушка очень поддержал
команду корабля своими выступлениями.
Всё в тот раз закончилось благополучно. Когда прадедушка сбежал с судна в Ливерпуле,
все очень обрадовались. Но всё равно потонули через полгода. Не плывёт корабль без
праведника, так получается.
У Федюнина родовая отметина иного свойства. Помню, в Карибском море, на острове
Санта-Лючия, всю ночь посменно пытали нашего друга Кешу.
Федюнин сочетает в себе два замечательных качества: необузданность в пороках и
любовь к чистоте. На Санта-Лючии он отволок из нашего бунгало в прачечную (или куда там
он отволок) четыре мешка, по его уверению, грязных вещей, которые мешали ему жить. Свои
вещи друг Федюнин грязными не посчитал. Не все мозги нашего друга поражены
безвозвратно.
К сожалению, не пострадали у Иннокентия и навыки вождения автомобилем.
Пользуясь нашим беспомощным состоянием (мы спали в своих доверчивых детских
постельках), ранним утром удачно опохмелившийся друг отвёз всё, что нашарил, в какую-то
прачечную или химчистку, или куда он там всё отвёз?
На радостях, по завершении сотворения добра людям, Федюнин усугубил. И когда мы
подобрали его у дверей нашего бунгало, друг милый мог только грациозно пожимать плечами
и обниматься.
При обыске квитанций при нём не нашли.
Местоположение мифической прачечной установить не удалось, хотя возили окаянного
два раза в город на опознание. Вещей не жалко. Да и успехом мы пользовались бешеным – не
каждый день в городке можно увидеть группу пожилых идиотов в пончо из простынь.
Задрапированные под греческих философов в занавески, ринулись в магазин готового
платья. Вышли оттуда одетыми в таком растаманском стиле, что дальше было просто некуда.
 Хуже было другое – в кармане моих джинсов, оттарабаненных Кешей в неведомое, был
паспорт, у Б-ча пропал кошелёк, пропали авиабилеты. Часы. Целая история вышла.
Мы в панике просидели сутки, вызванивая сквозь шторма российское консульство. Наши
женщины отказывались выходить из комнат и не открывали на наши лебезящие стуки.
Рыдали. Всё это время Кеша безмятежно сидел в креслице на веранде и смотрел на нас
бездной своих синих глаз. Так нимфа Каллипсо смотрела на Одиссея: мол, никуда ты не
поплывёшь, останешься тут навечно, хороший мой!
Спасло нас то, что Иннокентий очень нравится женщинам трудовой судьбы. В любом
полушарии на выбор он умудряется свести с ума несколько тружениц. И даже в
предполагаемой химчистке (или где там он был) Иннокентий Сергеевич смог объяснить
афрокарибианке, что парень он очень хороший и найти она его сможет примерно в том вот
месте, а он будет её ждать, потому как любит.
– Иди, целуй её! – злобно шипел я Иннокентию, натягивая на себя усевшие после стирки
джинсы. – Спасла она нас…
– Не всех… – скрипнул Б-ч, зарывшись по локоть в свой бумажник. – Ох, не всех…
У Б-ча своя родовая трагедия, как понимаете.
Место подвигу
Когда летели с островов на Родину, я откровенно скучал и водил смышлеными глазами
по сторонам в поисках доступных удовольствий и нравственных развлечений.
А И. С. Федюнин спал.
Взгляд мой упал на него. Чем может обрадовать человек, которого знаешь сорок лет?
Но в руках у Кеши была огроменная медаль. Настоящая, на ленточке. На медали – пламя
какое-то, знамена и орущий дядя в фуражке.
И крест.
Медаль эту Иннокентий купил в Сантьяго. Даже не знаю зачем. Видимо, принял допинг
и захотел начать очередную коллекцию.
Всего богатейших коллекций у Федюнина около десятка. Самая полная – это
подсказанная мною коллекция бутылочек с воздухом из разных географических точек. Я
горжусь своим советом. Это очень романтично.
Кеша собирал в бутылочки воздух Гаваны, Парижа, пустыни Наска, Непала и Большого
Барьерного рифа. Были в коллекции ещё и всякие специи – Таиланд, например. Воздушок из
какого-то странного таиландского бара, в который мы зашли, да так и просидели, обнявшись
в ужасе, весь номер одной выступавшей псевдодевушки. Федюнина от номера мутило, а у
меня на седом загривке поднялась шерсть. Помню, к нам кинулись ещё на танцы рвать, но я
рыком: «Он мой!» – вытащил Кешу из притона, а потом мы долго молчали, сидя в такси.
Из Таиланда есть воздух, значит. Из Рима, с места сожжения тела Цезаря. И так далее.
Конечно, когда Кеша стал показывать эту коллекцию нащупанным в ночи женщинам, в
безумном состоянии согласившимся прийти к нему в домик на окраине, личная жизнь друга
скрипуче покосилась в сторону целибата.
Не каждая принцесса Греза из «Сквозняка» поймет, фокусируя взгляд на произвольно
выбранной точке, что лысый маниак, сующий ей с захлебывающимся восторгом пустые
бутылки под нос с предложением понюхать и восхититься, – это её осознанный выбор и
сексуальное счастье. Участились случаи резких отказов и воплей. Кеша коллекцию воздухов
забросил, но иногда украдкой протирает бутылочки от пыли и вздыхает. Он мечтатель, Кеша-
то.
Ещё есть у Кеши коллекции марок (штук двадцать, но хороших, как он верит). Есть
зажигалки (две – обе подарены мной, не пошло дело). Есть наклейки и старые гэдээровские
переводилки. Курительных трубок пять штук (три мои). Все трубки с богатой историей,
забиты нагаром начисто.
Что-то там ещё валяется у него. Не упомнить. А, монетки есть. Все с дырками почему-
то.
И вот, видимо, решил Иннокентий медали начать собирать.
Вынул я из пальцев спящего Федюнина медаль. Покрутил в пальцах. Потом встал в
проходе аэробуса и негромко обратился к соседям по классу. Сказал, что Иннокентий
Сергеевич Федюнин во время отдыха спас из пожара троих врачей, которые спали в горящей
поликлинике. И вот награжден. И у меня есть просьба (я его помощник по работе с
населением) – передать медаль по рядам с небольшим рассказом о том, кто с ними летит и за
что он медаль получил.
Для энтузиазма взволнованно угостил ближайших соседей легально купленным на борту
алкоголем. Что запрещено, но отчасти, конечно.
Федюнин проснулся героем. Ему даже похлопали, когда он в сортир направился. А когда
вышел, начали фотографировать на телефоны. Медаль-то на груди! А я два раза вставал и,
показывая на Кешу, благодарно кланялся.
Молва про двух добродушных мудаков переживет нас с Иннокентием.
И вся разница
Как я неоднократно доказывал, разница между шотландцами и русскими заключается в
презентациях.
У меня в России ворота, двери, будки с охраной, сигнализация, камеры, есть намерение
вырыть ров с морозоустойчивыми крокодилами. Раньше была колючая проволока и битое
стекло поверх забора. А песни у нас в посёлке поют исключительно про любовь, про красоту,
про долгожданную встречу. Смотришь через бойницу на участок соседа и поёшь вместе с
ним про нежность. А если позвали-таки в гости, то идёшь петь про нежность, не зная
доподлинно, что начнётся сразу после песни про нежность. По дороге наблюдаешь, как кто-
то бьётся в петле, а к нему бегут с битами.
В Шотландии двери из стекла, окна без решёток (долгое время не мог уснуть), а песни
эдакие, что ко второму куплету ярость достигает такой силы, что начинается пляска с
ножами. Песни сплошь про засады, сталь, кровную месть, убийства, поджоги и ненависть. На
Питерхэдском берегу, в засаде Мак-Дугал, шесть дюймов стали в грудь тебе отмерит мой
кинжал. Это про девушку песня. Которая не дождалась, и теперь её надо подкараулить в
засаде.
То же самое про семейные легенды. У меня в России все семейные легенды про святость
предков. Все невинно пострадавшие, подвижники, все из Смольного института благородных
девиц, почестное купечество, спасители и праведники. Сидишь в гостях у династии
товароведов и слушаешь про бал в Зимнем дворце, где товароведская прабабушка грациозно
отказывала царю в намерениях. «Вы когда деньги вернёте?» – спрашиваешь, раздвигая
руками великосветский туман. А хозяева уже не здесь, они там, их оттуда не достать.
Если предки у собеседника крестьяне – то очень трудолюбивые. Если предки у хозяина
комиссары, то тридцать седьмой год.
У моих шотландцев семейные легенды – кромешный ужас. Все предки поголовные
упыри, если судить по легендам.
Сидишь в гостях у профессора университета и слушаешь про Моне Мег. Как основатель
династии, кузнец-пропойца (пропойца – это не для указания уникальности, а просто для того,
чтобы было понятно – местный кузнец) соорудил пушку. Из которой враги Шотландии
(англичане, понятно) выстрелили в замок Трив, последний оплот Дугласов. И пушку эту
назвали Моне Мег – в честь жены кузнеца-пропойцы Брауни Кима.
Ну, история и история. И тут профессор наклоняется и кричит, несколько багровея:
– А ядром оторвало руку леди Дуглас! Начисто! Рука, кувыркаясь и заливая все вокруг
кровью прекрасной леди, пролетела 28 ярдов! Молодая хозяйка замка допила из кубка вино и
произнесла своими прелестными губами: «Проклятая Моне Мег! Твои потомки выучат
грамоту и разнесут по всему миру славу о твоём бесчестном поведении!» Мой предок Брауни
Ким грабил замок четыре дня, не щадя никого, и принёс домой руку прекрасной леди,
закоптил её в очаге и показывал гостям во время торжеств!
– А-А-А-А!!! – кричишь, тоже багровея. – Вот и свела нас судьба, выродок Моне Мег!
Сдохни же!
Потом приносят чай.
Герб
У моих шотландских соседей Мердоков есть настоящий герб. С пронзёнными стрелами
птицами.
Всякий раз пепелю взглядом это свидетельство чужой родовитости. Сам-то я вступил в
этот мир, вздымая над головой только метрику зеленого цвета. А у людей герб. Пережить
такое мне трудно.
Спрашиваю как-то у соседей довольно безразлично:
– Что за история? Отчего стрелы и птицы?!
Соседи, заставшие меня за попыткой отодрать гербовую табличку, отвечают:
– Король Брюс заставил трёх братьев стрелять из лука. Первый убил ворона. Второй
убил одной стрелой двух воронов. А третий брат промахнулся…
– И что с третьим братом стало?
– Да ничего особенного. Вместе с другими братьями пошёл воевать. Стал графом потом.
Героически погиб при Пуатье. Смертельно раненный пал у стяга, до последнего вздоха
защищая его от англичан. А два старших брата работали у него и его наследников пастухами.
– А на гербе чего ж его нету?
– Так ведь он промахнулся! За что его на герб?
Волынки и ножи
Я тут как собкор производственной многотиражки. Возили на фабрику по производству
волынок. Любое производство вызывает у меня почтительный ужас. Тем более производство
волынок. Я пробовал играть на волынке. По общему впечатлению волынка – это советский
надувной матрас, к десятой минуте надувания совершенно неясно, кто кого, собственно,
надувает: ты матрас или матрас тебя.
Как мы все прекрасно знаем, сегодня редко можно встретить малую южно-шотландскую
волынку, нечасто встречается ирландская волынка. Всех забила горская волынка, или пип-
вор.
Мне нравится пип-вор. На пип-воре можно изобразить два моих базовых чувства: ярость
и печаль. Вот я крушу всё подряд, вот я рыдаю в уголке. Переход мгновенен, последствия
ужасны.
Фабрика, на которую меня приволокли, делает какие-то адски элитные волынки. Как и
полагается элитному производству, ничего отечественного, родного шотландского в
комплектующих. Это как российско-германское пескоструйное производство: песок
немецкий, струя наша.
Вдувная трубка, чантер, басовый и теноровый дроны – африканское черное дерево и
орешина из Бразилии. Звуковые трубки – тростник из Португалии, мундштук – зубы
бегемота. Надувная сумка – австралийские овцы, ленты – из Германии, всякие бляхи –
Швейцария. Четырнадцать основных деталей из дерева плюс тридцать одна деталь всякой
мелочи.
Есть ОТК. Мощные дедуси наяривают на произведенной продукции и хрипло оценивают
тонкость передачи звука. По мне, так всё звучало одинаково: когда звучат двадцать пип-воров,
я автоматически начинаю маршировать и готовиться к погибели мира. Но волосатые уши
дедусь различают нюансы. Они умудряются отшвыривать в утиль всякий брак. Может,
капризничают так, не знаю. Ведут себя вызывающе. Приносит, скажем, Страдивари скрипку
свою к скрыпачу слепому, а он так пиликнет и херась скрипку об угол! Вот так примерно и
дедуси. Меня они привели в восторг.
Вышел из глэм лакшри элит плюс фабрики, прихватив сувенир. Зуб бегемота – это
надёжное вложение и добрая память. Я бы прихватил и австралийских шкур, но с ними
работали люди, которые мне показались опаснее дедусь из ОТК. Вручную годами сшивать
шкуры иголкой и затягивать нити – такая профессия накладывает некоторый отпечаток даже
на лице. Игла тоньше нити для воздухонепроницаемости, бугры под кожей предплечий, тут
же кромсают шкуры ножиками, тут же тянут жилы, скрип разрезаемого, у двоих пальцы не в
комплекте, ладони в шрамах…
Вышел, как и зашел, не оборачиваясь. В другом месте шубейку себе найду. Мир не без
добрых людей.
Рядом с волыночным комбинатом есть мастерская по производству ещё одной отрады –
ножей скин-ду. Тоже элитная. В настоящий скин-ду должен быть вмонтирован топаз.
Поэтому производство ножей охраняет индийский часовой в тюрбане.
На новые скин-ду смотреть не стал. А побежал, уворачиваясь от охраны, к
реставрационному цеху. В нём старые ножи приводят в божеский вид, чтобы, значит, сызнова
живопырить. Чего только в цехе реставрации не увидел! Кожаные ножны, изодранные
зубами, что ли, не знаю. Лезвия в зазубринах. В углу секира какая-то щерится. На верстаке –
палаш, надеюсь, просто в ржавчине. Схватился за секиру, отбежал, снова схватился.
Неописуемое наслаждение.
На выходе купил себе набор метательных ножичков. Всю жизнь мечтал.
За углом секс-шоп и тоже какая-то мастерская по этой части. В шотландской символике.
Туда не пошёл. Думаю, что в шоп сплавляют отходы и обрезки от первых двух производств.
И, может, в секс-шопе тоже суровый ОТК есть. С использованием зашедших.
Не готов пока.
Ночёвка
Прочёл в гостинице: «Наших гостей ждёт самое учтивое гостеприимство и внимательное
отношение ко всем их пожеланиям. Мы открыты всем приезжающим со всех концов мира. В
нашем отеле останавливались многие исторические знаменитости. В частности, лорд
Малькольм из Полтахоллоха, приехавший оспаривать право на графство Аргайл у лорда
Колина Кэмпбелла. Надо ли говорить, что наглый чужеземец проиграл это соревнование и
вердикт прозвучал не в его пользу! Посрамление приехавшего сопровождалось взрывом
восторга среди жителей нашего города. Из нашей гостиницы ему пришлось бежать тайком и
опозоренным. Его экипаж, как и дома его немногочисленных сторонников, которые
располагались на центральной площади, подверглись нападениям – на них обрушился град
камней, а пять домов было сожжено… Над замком реет знамя нашего доброго герцога
Аргайла!.. Нашим гостям мы предлагаем ощутить на себе все аспекты знаменитого
шотландского гостеприимства… сауны… тренажёрный зал… обучение традиционным
ремеслам… стрельба из арбалета на берегу волшебного озера…»
– Особо не распаковывайтесь! – кратко приказал сопровождающим. – Назначить
караульных, кипяток постоянно должен быть под рукой, пароль: «Каве адсум!», отзыв:
«Самара!» Просто так не дадимся… Кэмпбеллы вонючие! Устроили тут…
Хитрецы
По итогам сегодняшнего дня могу начать проводить «Тренинг по искусству продаж в
условиях высокогорья и обоюдного кислородного голодания».
Чем прекрасен Хайленд? Обилием людей, которые накормят и напоят любого
странствующего забулдыгу, снимут с себя рубашку для любого беглого каторжника и
усыновят малютку – растлителя восьми католических священников. Эти же люди, не меняя
выражения лиц, превращаются в Сатану, стоит предложить им купить бритвенный станок или
набор спичек.
Стоял под косым дождём над могильным камнем с надписью: «Здесь покоится Мэри
Маккари, умершая в возрасте 87 лет, 70 из которых она содержала гостиницу, в которую
иногда пускала коммивояжеров».
Хайлендеры на рынок надевают самое красивое и лучшее. Как в последнюю битву за
молодого принца-красавчика Стюарта.
– Вы все – хитрецы с Клайда! – сообщил нашей краснорожей группе местный.
Оглядел группу своих адских хитрецов. У одного в руках трепетал на ветру надувной
шарик.
Приятно быть символом хитромудрия даже в этих природных условиях, отнимающих у
любого неподготовленного человека силы на пробуждение.
Рассказал сгрудившимся спутникам про армян, вырвал шарик.
Еда
Происхождение видов
Суровость правды жизни заключается в том, что если бы я постоянно говорил правду, то
в моей постели побывало бы гораздо меньше интересных людей.
То же самое про удобную обувь. Вчера, например, видел гражданина в удобной обуви,
которая внятно утверждала, что гражданин не хочет или не может вести сексуальную жизнь с
людьми.
Или вот кулинария.
– Да половины вас бы не было, – кричал я недавно домочадцам, – если бы я не умел
готовить! Ваши мамы были подманены мной стуком ножа и бульканьем! Борщ – Вавилоний
Джонович! Пирог с сомятиной и рисом – Александра Джоновна! Подведите ко мне Никодима
и Аристарха, ощупаю их лица, оживлю память… Происхождением своим обязаны вы
баранине с чесноком! Все ли поняли?! Откуда же тогда столько застольных капризов по
поводу моей стряпни?!
Завтрак
Вернулся с пробежки и плавал в море, сноровисто и шумно.
Вытираясь огромным полотенцем, побежал завтракать.
Завтракал сегодня обильно. Вначале пил довольно жадно из высокого стакана смесь из
рубленой пророщенной пшеницы с мёдом и козьим молоком.
Потом в широкой миске принесли омлет с маленькими мягкими крабиками, которых
день держали в гоголь-моголе, подкопчённой утятиной, укропом и свежим майораном. Омлет
был высокий и лакированный. Не удержался и повелел дать мне белого сочного салата,
прокрученных лоснящихся оливок, филе крепкозажаренных на угольях с подпалинами
сардин. Ел омлет неторопливо, мыча.
Отдельно попросил дать мне ещё мягкого, но не горячего хлеба и сливочного масла в
завитках на льду. Принесли две маленькие картофелины, варенные в морской воде, в корочке
соли. Обколупывал соляную шкурку картофеля, мял вилкой желтоватую мякоть с холодным
маслом, обильно перчил из крупнопомолистой мельницы и смело лил туда, в маслянисто-
картофельное, две ложки сливок с мелкосеченой маринованной килькой, пряными травами и
молодыми побегами чеснока. Туда же истолок маленький кусок домашнего сыру, который
оказался к месту. Мазал всё на хлеб и откусывал большие куски.
Выбирал мучительно пирожное, но передумал и попросил дать гранатового фреша. А
потом резко потребовал пирожного и немедленно съел его. Пирожное было бисквитным, с
мандариновыми цукатами, плотным и пропитанным терпкой пастой из лайма. Пил также
мятный чай с кедровыми орехами и читал газеты с журналами.
После завтрака общался с оставшимися в живых участниками нашей экспедиции.
Вкусих
Сейчас пил шоколад с расплавленной в нём зефириной. Обмакивая в шоколад
солоноватые тонкие хлебцы с кунжутом. Потом ел деревенский сыр, отрезая ножом от
большого куска, зажатого по каторжанской привычке в кулаке. Сыр в здешних горах
получается острый, видно, что местные овцы что-то такое потребляют на склонах, при
комбикормовом снабжении такой остроты достичь сложно. Пережевывая сыр, откусывал от
помидора, лежавшего немного наособицу на грубой ноздристой тарелке из шершавой глины,
незамедлительно запихивая туда же, в белоснежную свою пасть, кусок острого перцу и сизую
большую маслинину.
Брал в руки чуть засохший плоский хлеб с кориандром, выколупывая пальцем мелкие
угольки в хлебных разверстых складках. Я люблю нюхать хлеб, не знаю, откуда эта привычка
у меня. Помню, что с детства. Брал корочку хлеба и нюхал ее. Бабушка неодобрительно
относилась к этой моей привычке, считая её первой стадией алкоголизма, а сосед по
коммунальной квартире Галушин был, напротив, в восторге.
Потом я отрезал тем же ножом с неправдоподобно тяжёлым лезвием луку и макал лук в
разлитое на блюдечке зеленоватое масло. Заворачивал промасленный лук в хлеб и снова
жевал, глядя на море. Море немного фиолетового цвета, оно сегодня у меня вызывает
недоверие.
Ем я не очень аккуратно. Всё постоянно падает на рубаху.
Сейчас буду читать книгу. Или даже две книги сразу.
Утренняя каша
Утром я обычно ем на балконе кашу. Со сливочными топлёными пенками, корицей и
ягодами. Можно без ягод, но тогда в каше должна быть хорошо прожаренная крошка грецких
орехов, а пенок можно поменьше. Ягоды должны быть охлаждёнными, без испарины,
целыми, недавлеными. Под тарелкой должна быть большая белая льняная салфетка, мне так
удобно и нравится.
Я не ем по утрам жареных колбас и омлетов с сосисками. Не пью апельсиновый сок.
Тосты не ем по утрам.
А всё почему?
Утренняя каша для меня – это каша отпущения всяческих прошедших накануне грехов.
Фактически причастие перед новым днём, полном соблазнов и загорелых искушений. Ем
кашу и воображаю себя приличным человеком, находящимся в домашнем уюте, среди
привычного комфорта. Смотрю на горизонт и тяжёлой ложкой дирижирую собственным
мыслям. Или вспоминаю что-то, смущённо улыбаясь.
А то начинаю читать чужие диссертационные сочинения, которые мне присылают, чтобы
я их бесчестил и срамил. Или, пережёвывая чернику в кремовой манной каше, отвечаю на
sms от разных гневных женщин, которые требуют от меня публичного самоубийства и
пенсиона (в любой последовательности).
А есть люди, которые встанут в зажелтелой майке, подумают, почесав за ушами: хоба, а
времени для жизни всего ничего осталось, – хвать тугомясенькую жену за сиськи, бутыль
вкусной питательной водки, огромное банное полотенце с обмахрившимися краями,
помидоров, огурцов, кобаськи и пр. по благоразумению, кепочку на голову – и на вокзал, на
электричку, в луга, и там счастливы, посильно употребляя в размеренном веками порядке
водку, помидоры, жёнины сиськи на полотенце. Вперемешку, под солнцем, у воды.
И они, конечно, правы, эти люди.
Но у меня так не получается.
Хотя всё то, за что меня ранее стыдили и гнали из пионеров, теперь востребовано и
считается моими достоинствами.
Блины
Отходя вчера ко сну, повелел, повиснув на плечах сопровождающих, наделать мне к утру
блинков гречишных.
Одну стопку блинов гречишных советовал строго наделать с припёком, с лучком, с
яйцами, и особенно выделил голосом «со шкварками сухонькими и печёночкой».
Вторую же стопку разрешил снабдить инжирным прокладом с сыром овечьим и
миндалём. Это когда инжир (смоквы для простоты запоминания) очищают, вилкой разминают
с сечёным миндалём обжаренным, перчат крупно перцем, сыплют туда розмарину, поверх
сыр выкладывают нестрого, в прихотливости и в нетолстую нарезку, и в шкаф духовой.
Кардамону туда. А потом уж блинцы этим добром прокладывать.
Утром, прямо как был, шлёпая пятками, хватаясь на поворотах за столбики, сбежал по
лестнице на кухонку, всё приготовленное осмотрел, обнюхал, дверь подпёр шваброй, чтобы
люди лишние криков радости и боли не слышали. И употребил.
Вышел из кухни шатаясь, опираясь на швабру. Два оставшихся блина засунул в карман
халата, а третий зубами прихватил крепко. Пытался подняться к себе в кабинет, но одумался
и сел в кресло.
Там меня домочадцы и застали. Посмотрели на меня. А я пальцами блин в рот уминаю и
говорю им почти членораздельно: «Рад видеть вас, родненькие мои…»
Желания
Еще очень хочется сладкого. Разного, но всё время. Утром мне хочется сырников с
черникой, сметаной и корицей. И сразу штук пять. Круглых таких, но приподнятых.
Пятнистеньких. Горячих. Ягода же должна быть холодной.
Ещё утром хочется блинов кружавчатых, тонких, но не поминальной сплошной
глянцевой тонкостью, а именно кружавчатых. К блинам этим гимназическим кислого
виноградного варенья и пудры сахарной. Или инжирного варенья, хоть оно мне и кажется
неприличным. Или варенья из грецких орехов. Или просто. Главное, чтобы не давило
чувство, что не хватит.
Каши утром хочется сладкой же. С ореховой крошкой поверх. Может быть, цукаты
какие-то. Может быть… Или лучше мандариновый джем горьковатый. Им в моей прошлой
жизни перекладывали завтракательную кашу: слой пшённой каши – джем – овсянка –
ореховая крошка – топлёные сливки. Хочется есть кашу тяжёлой ложкой с монограммой, есть
её на балконе, пока ещё очень нежна. Смотреть на подсыхающий, румяный в красноту
стародевичий парк. Плотная салфетка, а через неё тарелка руку греет. Солнце. А ветер
прохладный. Птицы пытаются улететь. Смотришь, меланхолично отпускаешь себе все грехи.
Моралист-кудесник.
Ещё я утром хочу приторной пахлавы и мятного чаю к ней. Только пахлавы именно
бакинской, магазинной, и желательно, чтобы мне снова было десять лет. Из пахлавы
выдергиваешь основной гнездовой орех и с жадностью его грызешь. После этого пахлава
беззащитна. С ней можно делать всё. На то она и восточная сладость. С западными сластями
надо договариваться, уламывать, надевать утренние штаны и всячески вольтерировать.
Кривляться надо перед бельгийскими вафлями, вот что я скажу. А с пахлавой можно быть
самим собой. Разнузданным и беспощадным. Вышел по ковру, вываля брюхо волосатое,
взгляд из-под набрякших век порочен, а тебе только восемь годков. Иди сюда, э! Кофе в
наперстке, ногти широкие, запах роз. Сладострастие во всех видах. И пахлаве это, главное,
нравится! Хоть и за 15 коп.
Днём я хочу ягод по-габсбургски. И полный кайзергейст чтобы тоже.
Ягоды всякие помнёшь, хоть бы и малину. В мятую малину, стало быть, горсточку
клюквы маленькую. Для контрастности. И в духовой шкаф, чтоб запузырилась ягода. Чтобы
как-то растерялась и подкипать начала тихонько. Сверху засыпаешь миндальной стружкой и
овсяными хлопьями. Улыбаешься. Как хлопья схватились сверху – шоколаду туда, натёртого
на мелкой тёрке. Облизываешь пальцы. Немного совсем шоколаду. Вынимаешь из духовки и
щедро замазываешь все мороженым пломбирным. А ягода снизу рвётся-просится, горячо ей,
а корка её того, не пускает, а сверху хлад державной рукой кладёшь. Жирный сливочный
хлад.
Принесли мне всё это дело в беседку. Ложкой продавливаешь мороженое, оно растаять
не успело, проламываешь овсяно-шоколадную корку смуглую, мулатную, а там миндаль! А
там и раскаленный жар ягодных страстей паром вверх! Три стихии, честное слово, три! ЮАР
как она есть! Последний день Помпеи! Три сословия накануне падения Бастилии!
Хохочешь, ликуешь, кричишь от сладости наслаждения и жара боли! Первоначальная
хладность мороженого, потом сдержанность корочки из орехов с шоколадом, а потом –
дадам-дарара-рам! – лава из малины! Всё как в моей деревенской жизни при встрече с
заблудившимся почтальоном, несшим кому-то пенсию да пропавшим без вести.
Ах, благость какая! Ах, восторг!..
Потом неспешно пьешь кофий из чашки с мелкими трещинками. И сам не нов, и чашка
должна быть заслуженная. В кофе макаешь бисквитный изюмчатый сухарик. И сначала
сухарик обсасываешь со звуками, а потом, значит, кофе нещедрым глотком. Потом сухарик
сначала в кофе, потом в остатки ягод с миндалём, потом снова кофе.
И думаешь: а что же колбасы не нажарили тебе на большой сковороде? Чесночной
колбасы, к примеру? Отчего ты так бесприютен-то, думаешь. Пока сам не скажешь, никто не
озаботится, вот в чём корень-то!
 Вечером жажду я всегда бисквитного торта. Простого. Чиновника такого, классом не
выше надворного советника. Квадратного. Тяжелого. Пропитанного коньяком или настойкой
какой рябиновой. Бисквита должно быть глыбы. Коричневое, желтое, может быть, изюм, но
не уверен, нет. Мармелад к нему. Мармелад пластинчатый, цветов от брусничного до
свекольного, зеленый отнюдь отречь. На бисквит-мармелад – и кислого молока с
пупырышками. Это вечером, когда я философ и строг к себе. Или печеньки какие мелкие.
Сухонькие такие. Чтобы в кулаке штук семь притаились.
Не знаю, смог ли передать чувства.
Сало
И о сале.
Самое вкусное сало в своей жизни – а и пожил я немало, и сала наел с небольшой
курган, – так вот, самое вкусное сало я ел в Италии.
Итальянцы как-то удивительно хорошо и изящно заготавливают сало. Нет жлобоватости
во вкусе, не появляется желание притащить к себе в избу учительницу и заставить её дансе
плясать со слезами на бестужевских глазах. Вот ешь итальянское сало, и просто нож из рук
выпадает, до того на душе хорошо.
Сало у итальянцев ждёт своего часа в таких мраморных специальных ступках,
переложенное всем, чем надо. Разницы в сале между стекляннобаночным и
мраморноступочным по вкусовым ощущениям, понятно, нет. Но вот ощущение, что с
мрамора ешь, перевалив Альпы, а впереди Рим… Это да. На солнышко италийское
смотришь, прищурясь. Просто Аларих, честное слово, Аттила с сидящим рядышком
Гайзерихом и каким-то фино-угром в лосиных рогах. Сидим, болтаем ногами в рваных
чувяках, все в найденном золоте на грязноватых шеях, молодые, не виноватые ни в чём. И
смотрим на Италию. Счас подзакусим, рога на фино-угре поправим и начнём спуск в долину,
а там всё, что хочешь, даром и твоё. А что не твоё, то сгорит. Плюс бабы красивые и умелые.
Плюс сокровища мировой культуры, удобные для переплавки в красивые слитки… Как,
Аларих?! Да я в восторге, Гайзерих!
Бодрит итальянское сало, конечно. С баночным салом на хуторе ощущение грядущего
триумфа не приходит. На хуторе сало ешь или в угаре, когда всё кончено, или опасаясь
налёта. Или на свадьбе, то есть в угаре, опасаясь налёта.
Сало, при всем своем добродушии, продукт экстремальной тревожности. Невозможно
мне представить, что вбегает счастливая жена и кричит счастливому мужу: «Господи,
Анатоль! Мы сейчас будем есть сало, а после немедленно едем в Беарриц! Боже! Я в экстазе
страстей и ожиданий! Треснем сальца, и пусть мчит нас послушливый шоффэр!
Шампанского, Михеич! Шампанского! Парамон, заводи «Испано-Сюизу»!»
Сало едят или от трудной жизни, или от ностальгии по трудной жизни. Или от
ностальгии по детству, то есть опять-таки по трудной жизни. Что неплохо. Мы, городские,
изнежены до изумления. Надо вспоминать корни.
Я вот люблю заветренный хлеб из кармана. Вспоминаю много поучительных историй из
своего детства. Лисичкин подарок, всё такое, сентиментальность. Плюс залежавшийся в
кармане хлеб и найденный кусок колбасы – это же целая буря воскресающих образов,
запахов. Понюхаешь горбушку, замаслившуюся в салфетке, – как у дуроведа побывал, все
детство вернулось. Не событийное, а забытое образное.
Так вот, в Италии как-то иначе сало жрётся. Ничего не вспоминаешь, открыт для новых
чувств, нет желания валиться на спину и чтоб все кругом пели про степь.
Кофе
Я очень люблю кофе. И являюсь его страстным пропагандистом в нашей заволжской
среде. Упираю на то, что кофе – это плод красный и преестественный для вострения
воображения и телесной бодрости.
А вот чай, имперское баловство, недолюбливаю. Постоянно выступаю на любительских
концертах с лекцией о вреде чая под названием «Кто пьёт чай, тот спасения не чай». Иногда
разноображу свои выступления геополитическими мотивами, и тогда лекция называется
«Китайская стрела в Россию вошла!»:
– И возлюбят люди несытое лакомство, безмерное питиё от травы листвия
идоложерственного, кроплёного змеиным жиром; от китаян сие будет покупаемо обменою на
товары, на осквернение христианских душ… и тогда будет пришествие антихристово!
Лекции мои сопровождаются показом туманных картинок на стене клуба, очень
познавательны и популярны. Иногда использую для аудиоконтакта с публикой патефон с
немецкой пружиной.
Меланхолия
Из-за жары лишился всякого аппетита. Повелел напечь мне лепёшек с тёртой луковкой,
сыром острым рассольным и кунжутом. Валялся в беседке, обмакивал горячие лепёшки в
холодный йогурт с базиликом. Потом внесли мне пару бифштексов под яйцом и винограду.
Пил лимонад с растёртой на льду мятой.
Меланхолия.
Джейми Оливер
Чем мне нравятся видеорецепты Якова Оливера?
Он с едой не церемонится. Не сюсюкает, не ласкает. Не улыбается вырезке. Не лукавит с
картофелем. Не причитает бухарской скороговоркой над бараниной. Хвать кролика в кулак и
об стол его для начала, для порядка – раз! другой! что? мало?! вот тебе ещё!
Тушка кролика смекает, что всё! В надёжных руках она, кокетничать поздно, разводи
лапы – и в огонь!
А Яков не унимается. Цап кусок сыра, и к тёрке его страшенной. Не вынимая из пакета
практически, пармезан – вжик-вжик! А пармезан вообще ещё ничего не понял: где он? что с
ним? кто кругом? почему молча?!
По колено в ботве стоит Оливер не просто так. Не нагибаясь, пучок из землицы – дёрг!
Об колено обтряс, чисто для проформы, и об стол опять – н-на! петрушку тебе в ноздри! н-на!
Вчера видел лично, как Яков достал из банки оливки, руку туда по локоть, пошурудил,
выгреб пригоршню, потом другую, и все-все оливки передавил ножом, а потом тарелкой ещё
додавил. Оливки, понятно, в кашу! Косточки, конечно, кто куда, глупые… Но Оливер их,
наверное, подберёт и молотком добьёт. До единой. Уже без камер. Раз Оливер, то фрейдизм
нам в помощь, если оливки на столе и нож.
Я Оливера ценю очень.
Я бы хотел увидеть кавказского Оливера, чтобы кинза седела ещё до встречи с ним.
Котлеты сбились в кучу и трясутся. А по кухне чтоб дикий вой: А-А-А-А!!! А-А-А-А-А!!!
Каша манный!!! Куда пошёл?! А-А-А-А!!!
Перекус
Нарезал в местный йогурт немного огурцов и накидал туда же много «сечи из разварной
говядины».
Потом вмешал в мелко пузырящийся продукт смесь из красного перца, растёртого
чеснока и петрушки. Поставил в холодильник для настаивания.
Вскоре мне принесут морковные и баклажанные чипсы, выложенные горкой, немного
присоленные и ломкие. Всем этим я буду перекусывать. Ну, может, ещё салат какой… не
знаю пока.
Вечером снова еду в археологический музей.
На ужин сегодня будет тюрбо с тыквенно-апельсиновым соусом и немного печёной
вишни.
Чипсы
Почему вот люди едят чипсы?
То, что это вкусно, я не верю, конечно. Думаю, что всё дело в том, что, только поедая
чипсы в их разных видах, человечество восполняет свой сенсорный голод по хрусту.
Наша нормальная пища теперь не хрустит, не то что в прежние эпохи. Кости мы теперь
разгрызаем не часто. А хруст должен в нашей жизни присутствовать. С хрустом мы
ассоциируем полноту и качество жизни. Не с шорохом, свистом или грохотом. Нам дорог
полнокровный жизненный хруст.
И вот нам, доверчивым, чьи-то корыстные руки подсунули эти диаволовы чипсы.
Вот мы и хрустим, притворяясь хищниками в ночной саванне.
Пористый шоколад
Или вот шоколад. Понятно ведь, что белый и пористый шоколады могли возникнуть в
обществе, пережившем эпоху фильмов ужасов. Уже перешедшем порог индустрии
производства кошмаров.
Белый шоколад – это шоколад, переживший нападение шоколадных вампиров. Или, не
исключено, белый шоколад – это шоколад-зомби.
А пористый шоколад – это шоколад из мира страшенных шоколадных эпидемий. Он не
может быть здоровым, говорю, пористый шоколад.
Отдельная тема – шоколадные батончики. Эти батончики – свидетельство готовности
мира к ядерному апокалипсису. Только в капающем радиоактивной водой убежище можно
хотеть есть «Сникерс». Чтоб сразу за полдня паёк в одной упаковке.
Нормальная, здоровая такая цивилизация должна производить нормальный толстый
твёрдый шоколад, упакованный в фольгу, с горчинкой и прочее. В мире нормального
шоколада может жить здоровая фантазия. В мире пористого, белого и прочего – здоровая
фантазия жить не может. Что хорошее в голове и в душе у человека вызовет белое и
пористое?
Ничего хорошего.
Запасы
При всей своей легкомысленности к некоторым вещам я отношусь очень серьёзно. С
такой степенью серьезности, что дальше только вдумчивость, а за ней – бескрайняя горящая
степь, красное небо и разбегающиеся христианские мученики.
В доме должны быть запасы еды. Не то, что мы называем «запасами» в городской суете,
а полновесные такие, амбарные залежи продовольствия. Чтобы в рядах продовольствие
стояло, колоннами высилось, шеренгами непоколебимо, чтобы жратва лоснилась на срезах и
томилась в ожидании. В идеале до горизонта. Чтобы выехать к продовольствию, окинуть
взором… а не получается окинуть. Всё подтянутое, свежее, ладное, скрипит на ощупь,
трескается от сытости, сочное и ядрёное. Гвардия. Любимцы. Резервы. На стременах
привстанешь, а всё равно не видать края, нет. Всё блестит, всё по форме, по росту.
– Что?! – багровея, кричишь. – Готовы, сынки, а?! Не посрамим?!
А в ответ гул торжественный:
– Нет, государь-надёжа! Выстоим!
Утрёшь непрошеную слезу перчаткой и махнёшь:
– Ну, значит, ребяты, в огонь! За матушку-императрицу! Кидайтесь в последний приступ,
а за мной не задержится! Вознесёмся ж! Орлы! Подведите того вон, понюхаю, что ли… Ах,
хорош!
И слышишь вокруг гулкие раскаты: «УРА-А-А!!! УРА-А-А-А-А!!!» Прослезишься
вторично. А тут и перезвон. Сзади подбегают гости. Кричат: «Гимн, господа, гимн!
Встанемте на колени! Боже!» Хлопаешь по тугим бокам окорок тамбовский, а он счастливый
такой! Смеётся!
А во многих християнских, благочестивых с виду домах еда содержится на положении
военнопленной массы. Тоскливо дожидается неминучего конца у проволоки. Видно, что
жратву втянули. Поспешно, без любви, обманом. Всё какое-то похватанное, наспех вскрытое,
загибающееся, растерянное, душевно опустошенное, зябнущее по камерам. Сыр выгнулся
как в предсмертной муке, масло там какое-то, полкастрюли супца, где-то притаились рожки
или иные какие нищенские макароны. Они в банке, они обречены на вечное заключение за
своё происхождение. Не вырваться. Лук какой-то инфернальный в нижнем ящике сам не
понимает, что с ним происходит, за что муку такую принимает? Месяц назад ведь был
полносоким, ядрёным таким чиполлино, а ноне что? Пожухлый вдовец-сиделец, забытый
монте-кристо, морщины и вялые перья. Сказать ничего не может – отвык. Ни злости в нём,
ни надежды, ничего… Прошла жизнь.
Откроешь эдакий холодильник – это тюрьма, друзья, карцер. Дымящаяся ночная
полынья с присыпанной порошей запиской: «Прощевайте…»
– Ты кто? – сипло спрашиваешь у какого-то вскрытого йогурта. – Ты чего тут? один-то?..
А он не помнит, кто он! Он помер, поди, уже в белом безмолвии. Скорбная судьба,
бесславная кончина.
Люди в таких домах и себя мучают, и продовольствие истязают. Страшно.
Романтические блюда
Есть два блюда, которые превращают заурядное романтическое свидание в неожиданный
и полноценный ужин.
Если чувствуешь, что романтика недопустимо сгущается, звучит тревожное танго, розы
наливаются красным, и ужин может прерваться, превратившись в бог знает что, –
немедленно, с разворота, заказывай борщ. Всё, ужин спасён! романтика посрамлена! ты
молодец! хлебай, утирайся, шути! пронесло!
Если чувствуешь, что эффекта от лицезрения твоего общения с борщом недостаточно,
если чувствуешь, что возможен романтический срыв и женщина уже думает, что расскажет
подругам, – сразу заказывай спутнице рыбу. Целиком, с костями и в соли. Никто из людей не
может есть рыбу с костями и думать о чём-то ином, кроме как: дать бы тебе табуретом по
башке, кавалер! чтоб ты сдох! чтобы я ещё раз! подонок…
Стейки
Никогда мужчина не бывает так нежен и вдумчив, как при жарке стейков. Никогда.
Он бы женился на стейках, но понимает, что недостоин.
Таких предварительных ласк не видели француженки. Такой заботы не ощущали мамы.
Жарил я сегодня стейки. Напротив девушки танцуют. Погода жаркая, девушки жаркие,
танцы очень жаркие.
А я стейки жарю.
На девушек смотрел с недоуменным раздражением. Это вот как, к примеру, занимаешься
сексом, а напротив тебя вдруг фарш начинают крутить какие-то не сказать даже кто.
Это бесит, даже если сексом ты занялся на кухне общественной пельменной.
Этология
Вчера, обгрызая тщательно бараньи рёбра, спросил у собравшихся: отчего так мало
баранины питательной вокруг? Вроде бы все условия.
Ответили мне, что баранов крестьяне не разводят, потому что баранов не в пример легче
красть, чем свиней или коров. Баран доверчив. А люди злы.
– Проклятая этология! – вскричал я с чувством.
Фрикадельки
Понижаешь планку – расширяешь границы.
Ел уличные фрикадельки. С помощью этих фрикаделек с людьми в этих местах говорит
Бог.
Вкус у фрикаделек не поддается какому-то описанию. Это был извивающийся, очень
порочный танец жира, баранины, специй, а тут ещё восемнадцатилетней блондинкой из
Швеции – подлива!
Залез в подливу. Это была сливочная такая подлива. И я совсем было с неё начал. Но тут
рядом оказалась подлива из помидоров, и я ушел к ней.
Ел фрикадельки и пел, что ли, не пойму. Ныл что-то. Сбегал к другому ларьку – там
катали на вертеле поросёнка. Растопырив уши, наблюдал за весельем поросёнка, упихивая
пальцами в рот фрикадельки. Глаза у меня были святы и полны великолепных слёз мужской
боли. Такая красота.
Отбежал от поросёнка, накручивая на локти местные сосиски. Хохотал.
На танцах в санатории смотрел на женские красоты, представленные к осмотру.
Доставал из кармана фрикадельки и доедал.
Смородина
Обнаружил неучтённые запасы красной смородины. Решил вспомнить детство.
Кто научил мою военно-строевую бабушку таким подозрительным выкрутасам, я не
знаю. Возможно, рецепт родился в подвале, под светом тяжёлой настольной лампы. А может,
и в другом месте. Известно же, что бабушка моя и писатель Э. Хемингуэй жили в одно время
в одной гостинице в Мадриде. Короче говоря, не знаю ничего.
Берутся ягоды смородины и заливаются сиропом каким-нибудь. Если нужда в романтике
и нет любопытных детей, то заливать ягоды можно любым приличным ликёром. Любым.
Смородина – ягода терпеливая, хоть и себе на уме. Вытерпит куантро, вытерпит.
Взбиваем белки в крепенькую облачную пену. До такого состояния взбиваем, чтобы
ангел пришлёпал босой на кухню, почесался и одобрительно хмыкнул. А желтки мы просто с
ванильным сахаром вилкой перебаламутим, несерьёзно эдак, ну, такой трёхтысячный
переворот в Коста-Рике, не сильнее.
Яйца, понятно, не из холодильника, а тёплые. Говорить даже неприятнее, чем делать.
На растертую сливочным маслом сковороду выкладываем белковые облака. А в них
засаживаем пропитанные ликёром красные смородины. Получается красиво, кстати.
Сковороду в духовку. И напряженно, хотя и скрывая волнение, зырим в огнедышащее.
Как видим, что началось погрознение облаков, зарумянивание такое, ну, вроде как утро
над Гоморрой… Всё! Обливаем желтками с ванильным сахаром и ложкой хереса с ложкой
коньяка.
И там совсем чуть-чуть осталось. Вынуть, посыпать пудрой (какао в пополаме с
сахаром). Ну, там ещё нарезать внаброску всякой потребной ерунды: куски обжаренных
яблок, например.
Так всё как-то неброско. На скорую руку. У женщин вызывает жалость, которой можно
воспользоваться и доверчиво попросить что-нибудь интересное почитать вслух. Сбегать за
книжкой.
Цыплята
Покупал убитых цыплят на рынке. Для поедания, отвечу сразу на вполне понятный
вопрос, который вырвался, уверен, из груди сотен и тысяч неравнодушных читателей.
Читатели мои имеют приятное свойство задавать неожиданные и интересные вопросы,
как бы с треском раздвигая руками распоротое нутро моего шапито и просовывая в прореху
смышленые лица свои. Вслед за вопросом, а зачем я, собственно, покупал себе убитых кем-то
цыплят, обычно следует рассказ о том, что вот лично он, комментатор, цыплят не ест, а если и
ел когда-то, то подавился, а если отчего-то не подавился, то во всем виноват Чубайс. Или
Украина.
Поэтому сразу пишу: для поедания цыплят покупал. У меня есть специальный жарочный
пресс для безжалостности. Шарашу этим прессом по тушкам, брызги, чад, жадное
шкворчание, я сыто и страшно хохочу под закопченными сводами, воображая уж бог весть
что на месте цыпляток-то.
Но просто так покупать крошечные тельца мне скучно. Я хочу ужасных подробностей.
По 150 руб. за тушку – это не подробности, конечно. Цель моих походов на рынок –
обогащение внутреннего мира своего. Поэтому задаю вопросы. О чем грустит картошка,
долго ли мучилась стерлядь, как звали свинку, любила ли облизывать хозяйку пахнущая
сеном и молоком коровка с девичьими несмелыми губами – все это меня живо интересует.
Заинтересовался биографией цыплят. Как удивятся мои земляки, если узнают, что
цыплята нам достались от щедрот великой Мордовии, родины моих многочисленных
предков! И куры из Мордовии. И сметана. Сбегал к капусте, размахивая варежками на
резинке, – и она, конечно, и она!
Как Антей, припал грудью к мордовским же корнеплодам. Чтобы напитаться силой и
мудростью, вобрать в себя неброскую красоту неосторожно брошенной прадедом родины.
Мордовский ренессанс не за горами, такое мое мнение. Самарская губерния послужит
упругим трамплином великой мордовской мечты – пережить мордовское рококо в тепле.
Мороженое
Кто из мужчин в этом признается?! А я признаюсь, разорвав порочную круговую поруку.
Возвратить хорошее настроение мне может полкило орехового мороженого под
взбитыми сливками и сиропом из айвы.
И возвращает! И возвращает!
В отличие от секса, при поедании мороженого я могу думать только о себе: быть
эгоистичным, громко кричать своё имя и вслух комментировать происходящее в самых
буквальных выражениях.
Мороженое ещё ночевать не остаётся, что плюс.
Холодец
В деревенском своём житье-бытье стал чувствовать потребности. С трудом уже могу
сдерживать свои животные наклонности.
Вот сейчас, например, глядя в окно, внезапно захотел холодца. Мисочку холодца.
Мисочку! С морковью! С курятиной и хренком таким, знаете, со свеклой…
А это значит что?!
А это значит всё!
Приготовление холодца дома в наши дни – это занятие не для слабых и мятущихся душ.
В самом процессе изготовления студня есть что-то преступное, сокровенное, очень
настораживающее. Семьи, где варят холодец, только с виду похожи на людей. На самом деле
человеческого в таких семьях немного. Вы мне верьте!
Разберём по пунктам:

1. Холодец – квинтэссенция (вытяжка в прямом и переносном смыслах) еды. Полное и

окончательное воплощение идеи утилизации, поглощения, пожирания. Маски сброшены!
Всё, что только возможно, будет нарублено, выварено, сдобрено, обсосано, выбито и
сожрано. Всё!
Можно притворяться существом разумным и даже одухотворённым, деликатно подбирая
с тарелок спаржу или нарезая пармскую ветчину. Можно, намазывая на бисквиты джем из
айвы, разливая тягучий кофий в тонкие чашечки и ломая бледной рукой пирожные, слушать
«Элегию» Массне. Можно хрустеть малосольным огурцом, уминая толкушкой картофель с
салом, хрипло хохотать над кастрюлей с бараниной в луковой подливе и быть при этом
хрупкой девочкой семи с половиной лет. Но готовить и есть холодец можно только в
невесёлой, скажем прямо, звериной тишине, отказавшись в этот момент от своего имени,
образования и, возможно, профессиональной ориентации.
Холодец подразумевает логово. Дымное логово на болоте. Или в буреломе. Пещера
подойдёт тоже. Или бункер.
Холодец лишает человека самоидентификации, растворяет человеческое сознание.
Невозможно, например, есть холодец и говорить лёгкие приятные вещи. С набитым холодцом
ртом нельзя удачно острить. Невозможно делать полные игривости комплименты женщине.
Нельзя быть либералом и есть при этом студень. Я пробовал – невозможно.
Вот занимать какие-то совершенно крайние позиции, стучать кулаком по клеёнке перед
собеседником и задевать головой болтающуюся лампочку – это для студня органично, но уже
в конце мероприятия.
В галстуке нельзя есть холодец. Немыслимо его есть в рубашке и штанах. Такое
лицемерие начинается, такой наигрыш, когда к холодцу выходят люди в брюках с
отглаженными стрелками. Если даже и выйдут, то посмотрят друг на друга, дёрнут уголками
ртов и разойдутся, размахивая руками. «Что ж мы за мудаки-то такие? Что ж по-людски-то не
можем?!» – только полуспросит вошедший последним.
Есть студень надо в специальной одежде. Радикалы едят его в трусах. Я лично ем в
тренировочных штанах. Есть на периферии энтузиасты, которые пробуют есть холодец чуть
ли не в кальсонах. Не знаю, на знаю… Всё же перебор, думаю.
Объединяет всех едоков, конечно, майка. Она может быть некоторое время белой, а
потом уже всё равно.
Холодец едят угрюмо. На аскетичном кухонном столе только горчица – верная подруга,
хрен – стоялый часовой, бутылка со вкусной и питательной водкой. Всё. Перед столом – окно.
За окном – утро или ночь, неважно. В идеала должна быть зима. Главное – труба там есть, за
окном. Труба должна быть от ТЭЦ.
Направо от стола с холодцом должна стоять не очень чистая газовая плита со следами
борьбы. Налево от холодца обязана быть необъятная женская задница в халате. На тугомясую
женскую задницу следует смотреть сурово, исподлобья, уверенно. Даже нагло. Все же
понимают последовательность шагов, никто (и в первую голову задница) не сомневается, чем
всё закончится, каким процессом.
Человек, употребляющий студень, способен на многое. Он может сутками бежать по
тайге под низкий лай овчарок, может на уроке литературы научить учеников открывать
глазом пивную бутылку, может свернуть водопроводный кран двумя пальцами,
предварительно с их помощью высморкавшись в раковину. Он может взглядом заставить
соседку раздеться, лечь, встать, принести пива, сплясать голой перед дверным глазком,
получить по роже и радоваться новой встрече. При этом ещё полчаса назад этот человек был
кандидатом исторических наук и писал про Руссо. «Слышь, эта… ты нормально в общем-то
всё тут так набубенила…» – единственная похвала от кандидата исторических наук,
допустимая и ожидаемая в подобной обстановке.
Музыка при поедании студня – вздор! Стихи – бред! Дискуссии – смешно даже думать!
Телевизор – «Дежурная часть»!

2. Долгое время я занимался проблемой оборотничества в земледельческих обществах. И

сталкивался со сложностью объяснения для непрофессиональной публики феномена
негативного восприятия оборотня, сопряжённого со стремлением к соединению с ним.
Для девочек-блонди – это я сейчас про вариант «Красавица и Чудовище» говорю.
Недавно понял, что прекрасной иллюстрацией притягивающего низменного шока
служит наблюдение за семейством, которое начало готовить холодец. Нормальная семья
превращается за короткое время в каких-то полулюдоедов и упырей. Если подслушать их
разговоры, теребя себя за пионерский галстук, то что услышишь?
– Ножки надо нарубить некрупно! Ножки! А ушки? А ушки проварились?! Потом мы
голову вынем, не спеши, я с неё сейчас всё мясо соскоблю!
Только послушаешь да перекрестишься в красной шапочке на Белоснежку.
Если же наблюдать за людьми, варящими холодец, то ночные кошмары обеспечены
стопроцентно. Маслянистые лихорадочные улыбочки, глаза бегают, на лицах отблески от
огня, щёки лоснятся не пойми от чего. Сидят. Много лысых. Животы на коленях. Смотрят на
кастрюлю. Отойдут, а потом спохватятся и снова сидят. Ложкой не мешают, пробу не
снимают, не закладывают в кастрюлю ничего. Вообще ничего не делают, как кажется с
первого взгляда. На самом деле происходит абсолютная магия, происходит абсолютный
ритуал. Беспощадный, кстати сказать. При каком ещё занятии у бабушки, мамы, папы, дяди и
Николая Алексеевича могут быть совершенно одинаковые лица с бессмысленным
полуоткрытым ртом и остановившимися глазами? А ещё, может быть, обратили внимание на
то, что холодец редко варят при включённом свете?

3. Холодец во всём его многообразии – это волшебный театр. Для многих – возвращение
в прошлое. На рабочую химическую окраину. Потребление холодца, при кажущейся
простоте, тяжёлая актёрская работа с перевоплощениями. С задачей, сверхзадачей, игрой на
публику и вживанием в образ. Как пекинская опера! С вытьём, катанием по полу и полётами
на верёвках. В шанхайской опере ещё и визжат, как рассказывали. А визжат оттого, что я
забыл в этой холодцовой эпопее указать необходимость чеснока, меленько так нарезанного
или просто откусываемого. А вы не напомнили – грех на вас…

P.S. Я вот, например, сейчас вернулся в своё холодцовое прошлое. Только вслушайтесь,
только произнесите эту фразу в современной смысловой среде: «Наш сын весело играет во
дворе с друзьями костями домашних животных, которые мы не доели на прошлой неделе и
отдали ему». И как только вы эту фразу произнесёте и осмыслите, то, вероятно, поймёте про
ту глухую бездну, которую я сейчас осознаю, бросая в неё камни.
И вообще интересно – с костями играть можно, а с сердцами как-то не принято. Или с
кишками.
Мир как-то так устроен странно.
Совет
Один совет могу я дать молодым отцам: дома ешьте первыми. Пока позволяют силы. Вы
ещё успеете прослыть добрым и тонким человеком, остроумным собеседником и мудрым
патриархом. Это всё вам пригодится, когда силы вас начнут покидать. Вот покинут силы –
тогда седые кудри по воротнику халата, лучистые морщинки и добрая улыбка.
А пока силы не покинули – жрите первым!
Особенно это касается завтраков.
Вбежал в столовую в майке-женобойке, повязывая портянку под подбородком. Как
всегда по утрам, хохоча и вздыбая пегую шерсть на загривке.
А что на столе?! Катается какое-то запоздалое, какое-то несмелое яичечко всмятку,
холодное. И тост лежит с надкусом до обгорелого. И ещё две ложки какого-то мармелада
подозрительного. Потыкал пальцем – а он ёжится, что ли, не пойму.
А ели ведь всякое, по запахам чувствуется. И то ели, и другое, и горчица была…
Помидоры жарили. И грибы.
И запеканка была с изюмом.
Луковое
Из-за кромешного ночного загула в городской библиотеке весь день чувствовал себя
прекрасно. Потом уснул. Потом проснулся с криком «Не надо!» и решил наготовить очень
много лукового конфитюра.
Бывают в жизни любого мужчины такие моменты. Мне мой конфитюр нравится, кроме
того, он бесит домочадцев, и дома оказалась пропасть лука.
Главные ингредиенты моего лукового конфитюра: свекольный сок и ненависть
домашних.
Беру в руки нож. Улыбаюсь. Немного смущенной улыбкой улыбаюсь. Я бы ещё и
мурлыкал что-то, но во рту вода и мурлыкать не очень удобно. Вода во рту, чтобы не плакать
при чистке и нарезке луковиц: это знают все, кроме моей семьи. Я этот секрет им не открою,
пусть рыдают после меня поколениями.
Мельчу лук в кашу. Некоторые настаивают на полукольцах, а я в кашу. Я все режу в
месиво, трудно себя удержать, когда огонь, нож и блеск стали.
Луковое бросаю на сковороду. В сливочное масло. Когда лук зажелтеет – специи.
Обязательно розмарин. Потом свекольный сок. Вино. Мёд гречишный. Ещё перцу. Уксусу
немного. Лимонной цедры. Огонь маленький. Крышка. Полчаса. Да и всё.
Позже доделаю ростбиф и буду меланхоличен. Буду задумчив. Тихо зайду на кухню,
робко наложу себе полную тарелку всего, а во вторую тарелку тоже всего положу: ростбиф,
пюре с каперсами, там, не знаю, горошек, трогательно навалю конфитюру, несмело выйду,
застенчиво поднимусь к себе, осторожно прикрою дверь и начну дикую оргию с мясом,
конфитюром этим и что там ещё, горошком.
Ещё есть немного утиного жира. Я его месяц назад засолил с чесноком. И есть ещё хлеб
с тмином.
Манты
А сегодня повезло украсть манты. Иногда и мне везёт.
Украл и съел шесть мантов. Или двадцать шесть. На шестом отказала память, чуть
раньше отказала речь, на втором покинули самокритика и представление об основах
французского Просвещения. Помню, что нюхал всё (пальцы, волосы посетителей,
полотенце). Помню, что смеялся колокольцем под дугой. Звонко и прелестно.
Первый ел внимательно и не веря. Говорил с ним, понимая ответы. Спорил. Второй –
немного пригорюнясь. Третий предлагал соседям по столу. Отдергивал руку с протянутым
мантом и смеялся соседскому доверчивому недоумению.
Четвёртый ел целиком. Вытирал чувственные губы удачно выбранным утром галстуком.
Пятый ел, телесно развалившись и видя желтое пламя над Каракорумом. Шестой ел…
Вероятно, несколько мантов втёр себе над миской в лицо. Полезная привычка. Секрет
красоты и просто моя симпатичная особенность.
Манты сначала предлагают быть с собой осторожными. Скусывать уголок, дышать
сквозь зубы мясным паром, надеяться на сметану с красным перцем. А потом манты, поняв,
что перед ними не случайный любитель, а пылкий поклонник, позволяют с собой многое.
Умное блюдо, так скажу. Отзывчивое.
Очнувшись, пил чай с мелкими заварными пироженками.
Блины с икрой
Всегда считал, что выкладывание икры в каких-то там вазочках на стол – нездоровый
шик и купечество.
Затратные холостяки так себя ведут.
Сейчас сюда придут люди с сообщением, что они ели в детстве икру ложками и пухли от
избытка соли в паюсной накануне приёма в пионеры. Такие люди есть в любой компании.
Что с ними делать, даже я знать не хочу.
Сам-то я по икре в детстве ходил.
Но я не об этом. Хотя ходил по икре, напомню.
Икра в вазочках – признак зажиточной лености и недоверчивой суеты. Как можно
нормально покрыть икрой блин? Никак. Икры будет или много, или мало.
Любители приводить пример чеховского Подтыкина безусловно ошибаются. Ибо сами
не пробовали, как Семён Петрович Подтыкин, «места, на которые не попала икра», облить
сметаной.
Это свинство в чистом виде. Обмазывать блин (который скользит, кстати, он же в масле)
икрой (и не пальцем, а каким-то прибором столовым), а потом обливать сметаной какие-то
«места». Неряшливый, медленный вздор. Эдак изнуришь себя на втором блине.
Блин вообще не подразумевает лицемерия. Перед Велесом ходим, под Мокошью
греемся. Тут и тарелка, в принципе, лишний избыток. А уж ножи, вилки, ложечки, розетки и
подобный стародевичий гарнитур для блина оскорбителен и смертелен.
Блин надо брать пятернёй. И всё. Он так задуман. Он на это согласен. Перед кем тут
кривляться?
А если брать блин пятернёй и охота именно с икрой, то надо брать сметану, разогреть её
заранее на бане водяной, чтобы горячая была, туда обязательно сливок, туда немного перцу,
икры туда. Венчиком взбиваешь. Я настаиваю на двух стружках хрена. Для оттенка. Но не
сильно настаиваю. И вот этой жирно-икорной благодатью упромысливаешь блин сверху. Или
трубочкой его и туда, сталбыть, туда его. Туда.
Дорого, неброско, аппетитно. Естественно. Ничего не падает, не рвётся, опрятно и видна
тщательная забота о себе, без которой и жить зачем?
Вот чему я вчера учил людей в ресторане национальной кухни, куда зашёл с
аккордеоном и ослепшей обезьянкой.
Солёные мандарины
Надвигающиеся семейные торжества – они как Новый год, только радостные. Надо
готовиться загодя.
Когда веселье отрепетировано, оно получается искреннее.
Взял мандаринов. Сделал в них надрезы. Туда соль. Крупную. Сложил недоумевающие
мандарины в банку. Утрамбовал рукой. Банку закрыл.
Посмотрел на заточенные взрезанные мандарины. Ну просто переворот в
Неаполитанском королевстве. Мятеж Чиполлино.
Одно время будущий премьер Англии Гладстон описывал ужасы неаполитанских тюрем.
Впервые описал, как в одной подземной камере томятся маркизы и члены каморры. Их всех
туда король Неаполя молоденький запихнул, дурашка эдакий. Порядок навести хотел, бурбон-
романтик. В Англии все плакали, читая корреспонденции Гладстона.
Потом маркизы, каморра и тому подобная гоморра вырвались из темниц, и тут уж
заплакал молоденький король. Рождение итальянского национального государства, ничего не
поделаешь.
Поставил засоленные мандарины в темницу. Надо к ним подходить иногда и в ритме
тарантеллы потряхивать. Это на сутки.
Потом я туда волью лимонный сок. Лимоны жму торопливо, вилка, ошметки, семена во
все стороны. Залью соком мандарины соленые и ещё на два дня оставлю. Но не в темнице. А
просто на кухне.
Она тоже не особо веселая у меня. Вид пытаемых аристократов, которые раскисли
немного, но цвета не утратили, оживляет серую сталь кухонной обстановки. Человек свежий
заходит, видит яркое пятно, радуется, что, может, всё и обойдётся, что померещилось всё в
прихожей.
А потом рассмотрит мандариновое отчаяние в банке и поймет все навсегда.
Возьму я на праздник филе трески. Треска – рыба хорошая. В ней нет изнеженности.
Она проста, согласна и лежит. Мужчинам такую рыбу есть можно.
Сбрызну филе маринадом из аристократической мандариновой тюрьмы. Разложу
каждый кусок трески на пергамент. Если в доме нет рукописей XV века, то можно уложить
просто на оберточный пергамент, избегая листов в ружейном масле. Когда рыба на бумаге,
сверху укладываю греческие маслины. Маслины давлю ножом и укладываю. Давлю и
укладываю. Искусство властного управления простое. Дави и укладывай.
И чеснок я тоже давлю ножом. Раздавленные чесночины в горячее оливковое масло, что
в сотейнике. Вылавливаю чесночные дольки, когда станет пора. Это чувствуется, когда пора
уже.
Выловленный чеснок тоже раскладываю по ожидающим кускам трески. Сверху не очень
щедро лью масло, что от чеснока в сотейнике осталось.
Мандарины своей участи дождались. Вытаскиваешь и режешь их. Смотришь по
сторонам. Вздыхаешь равнодушно и режешь. Губы поджаты. На каждый кусок трески по две-
три дольки просоленных арестантских мандаринов. Прокручиваешь перечной мельницей
несколько раз. Черный перец падает чешуйками. А белый с розовым перцы просто сыпятся
порохом мелким. Листик-другой измочаленного в пальцах базилика.
Заворачиваешь треску в пергамент окончательно. Длинные концы пергамента
закручиваешь. И всю эту Великую хартию вольностей в пяти-шести частях на противень.
Духовка ждёт. 180 градусов. Свертки в ней должны пробыть минут двадцать.
Достаешь. Пергамент взрезаешь. Депеша из охваченного паникой Парижа. Пар. Ноздри.
Чесночное масло. Нежность безвольного филе. Запах соленых мандаринов.
Туда сухого розмарина немного. Я настаиваю и на сухой мяте ещё.
К такому диктаторскому филе трески хорошо давать картофельное пюре на теплых
сливках, желтке, белых грибах и зеленом горошке. Ну, морковь, крошечную и отварную,
наособицу. Типа, тоже депутаты Конвента. Пусть валяются. Зерна граната.
Вносишь на блюде к столу. Смотришь на всех. Все видят. Защитник угнетённых,
истребитель несогласных перед ними.
Черешня
Я тут украл немного черешни. Нашёл немного черствого хлеба. Вздохнул над прошлым,
потряс седыми кудрями, мощно вздыбившимися надо лбом сурового мыслителя. Жрать-то
что-то надо! Нельзя же так вот: сплошь проповеди да попытки устыжения уездных балов
через распахнутое окно. Надо подумать и о себе.
Черешню вымыл, обдал кипятком. В санитарию не верю, но если обдашь кого-то
кипятком, то получать с такого легче. Что и доказал лишний раз, подавив черешню после
кипятка в кулаке несильно.
В благородных домах из черешен вынимают косточки. Но я так редко делаю.
Обязательно пропустишь пару. А люди верят, что косточек нет. Выходит драма по итогу.
Чуть отжатую черешню отложил. Сок из кулака собрал в небольшую чашку. Сок из
черешни, понятно, можно добыть и более скучным способом.
Взял пару отбивных из свинины. Свинина – мясо скучное, поэтому испортить трудно.
Свинина – как соседка знакомая. Не сильно обрадует, но если баранина уехала, то что ж…
Свинина.
Обжарил свиные отбивные. По пять минут на каждую сторону. Вынул из сковороды.
Пузырятся отбивные соком, сок прозрачен, румяные. Потыкал пальцем. Хорошие. Палец
облизнул. Стесняться некого.
В масло, где жарилась свинина, набросал черешни. Треск. Хорошо. Огонь убавил.
Крышка. Я не люблю крышки – мне интересно смотреть. Всякий раз зарекаюсь. Всякий раз
открываю крышку. И всякий раз получаю добротный заряд пара и капель жира. Кричу от
боли и разочарования. Всякий раз обещаю себе быть честным. Пусть всё будет в огнях,
подпалинах, вое, свисте и шкворчании. Пусть!
В обезумевшую черешню, которая в мясомасляном соке начала бесноваться, сыпанул
сахарку немного. Коньяку. Полыхнуло. Карамель началась этакая. Ваниль. Просто для запаха.
Так я себе Вторую империю представляю обычно. Евгению Монтихо.
Вместо сахара можно и мёд. Но тогда перца побольше.
В маленький сотейник налил черешневого сока. Стал уваривать. Как вполовину уварился
– сливки плеснул щедро. Жирные. Уютные. Помешивал, любуясь смешением красок. Гибель
классической древности. Из белого выплывает кроваво-алое, все змеится, Помпеи. Тут перец.
Чуть кардамона. Соль. Мелкое подкипание. Достаточно. Рим пал!
Выложил отбивные на тарелку. Набросал черешни коричневато-лаковой. А потом
черешнево-сливочным соусом раскаленным сверху решительно. Крест-накрест. С нами
святой Варфоломей!
Салфетку повязал на шее огроменную, концы узла на метр. Вздохнул.
Как же всё вокруг неустроенно! Сколь много сил уходит в никуда!
Рис, филе и груша
Утром гулко вздыхал на кухне. Так ведь и околеть можно на спортивном питании-то…
Посмотрел в холодильник. Да. Околеть! Приедут разлюбезные детки мои с тучными дарами
для папаши своего, а папаши-то, извольте видеть, и нету уже. Только эспандер лопнувший и
сквозняк ворошит на полу скомканные бумажки.
Замочил шафран. Даже и не знаю: настоящий или какой. Натряс из банки условный
шафран. Молоко разогрел. Шафрана в теплое молоко насыпал. Туда же и цедру
апельсиновую. Поваривал минут пять. Потом отставил в сторону. Исфаган. Сумерки Персии.
Луковицу машинально нашел. Себя не контролировал, парил по помещению и шарил по
отсыревшим ящикам на кухне. Нашел луковицу. Посёк лук ножом. Совсем не мелко посёк.
Не рычал, не брызгал слюной. Когти втянул и посек лук не очень крупно.
В сковороду отмерил масла сливочного.
У меня в соседней деревне есть корова. Она уже пожилая, но масло выдает ещё. Не хочет
знакомиться со мной ближе. Растопырилась за жизнь в хлеву и отдает мне масло. Так в
соседней деревне поступают многие. Сельская жизнь умудряет, это понятно. Не хочешь ко
мне в гости на гору – отдавай масло! И то, и другое отдавай. А я в обмен – плодородие и
спокойный сон.
Масло растопил в сковороде, дивясь, как же это всё красиво. В масло – лук. Минуты три
помешивал. Не хотел, чтобы лук цвет поменял. Через три минуты на сковороду вылил стакан
вина. Был бы Ахматовой, был бы красивой, вылил бы бокал вина. Но вылил стакан вина. В
вино бросил ещё сливочного масла. Выпарил – кипело меленько. Снял с огня. После чего лук
весь выловил шумовкой и в отдельную миску положил.
Филе курицы. Основа рациона старого физкультурного идиота. Взял филе и наконец-то
отдубасил от души. Давно хотел, господи. Отдубасил его и так и этак ещё. Посолил, покрутил
над избитым филе перечницу. Аут. Блины такие вышли. Филе ярости.
Груша. Жестка. Почистил грушу, нарезал дольками. Коричневый сахар. Откуда он у
меня? Что за плантационные выходки?! Кто?!
Грушу уложил в сковороду, залил луково-винным сливочным маслом, сахар. Немного
ананасного сиропа. Четверть зубчика чеснока. Груша замироточила сначала, потом стала
коричневатой и блестящей. Понюхал. Хорошо. Гибель Ямайки. Негры вырвались и жгут
белые дома. Люблю такие моменты истории. В сторону.
На филе выложил груши. Свернул. Обвалял во взбитом яйце и манке. Ничего дома нету!
Поэтому манка. Можно ещё кукурузную крупу для мамалыги. Но я решил, что и манка
сойдёт. Духовка 190 градусов. 15 минут.
Рис. Его физкультурникам есть не рекомендуют злые подкачанные люди. Чувствовал
себя порочным в этот момент. Шаг «танго капонеро». Поворот головы. Пробор. Лаковые
ботинки на босу ногу. Белый жар известняковых стен. Рис! Рисо!
Оливковое масло – две ложки. Толстый сотейник, видавший всё. В сотейнике на масле
обжарил рис минуту-полторы. Залил бульоном. Врать не буду, хотя почему бы и не соврать?
Но не буду врать: бульон кубический был. Сил у меня не так много – душить тут кур и
устраивать бульоноварение. Кубического бульона половник – в рис. Помешал. Впитался
бульон. Ещё половник влил. Помешиваю. И так ещё разок.
Перед завершением рисоготовки влил молоко с цедрой и шафраном. Остатки уже луко-
груше-винно-сливочного масла тоже туда. Сырку натёр. Чеддер какой-то… Знаменитый.
Сызранский! Мечта интенданта. Жрать такой можно немного. Иначе вырабатывается
привычка и к строевой не годен в мирное время человек. Плюс глохнет.
Готов рис. Готово филе. Настрогал ветчины сыровяленой. Рис шафранный выложил на
тарелку. Она щербата, но большая и мне дорога. Положил рядом с рисом филе с томлёными
грушами. Вздохнул. Запахнул халат. Три листочка базилика. Ломтики ветчины багровой. Из
кувшина компоту вишневого в стакан (см. не-Ахматова).
Тишина.
Напитки
Я вот уверен, что для того, чтобы понять, любишь ли ты женщину, надо пить с ней чай и
чувствовать: а счастлив ли ты сейчас? Прочие напитки отвлекают.
Шампанское – пена кружев, проплаченная преданность официантов, треск лент, крики
гонимых цыган и шепот ямщика: «Страшно, барин, страшно!»
Водка – это неизбежность неловкого курения на табуретах под лампочкой и
впоследствии – суровой дружбы.
Кофе – ну, Италия, и всё, что тут ещё скажешь?
Вода из-под крана – это, понятно, к разлуке.
Лимонад – выдаёт с головой прочие-иные пристрастия.
Молоко – это только в запотевшей крынке, в полдень, на лугу, и тебя требовательно
зовуть Гришей меж пыльных стогов.
Ром – к мозолям.
Виски пить с женщиной – это к головной боли в подвале после взрыва в ЦРУ.
Рассол – к следам от банок на спине у собеседницы, между набитой розой и сероватой
лямкой на четырёх суровых крючках.
А чай – он такой. Пьёшь его с женщиной, смотришь на неё, румяную, щуришься, и, если
при этом не ощущаешь себя семидесятилетним отставным приказчиком с духовитой от
лампадного маслица головой, не слышишь невидимые скрипучие ходики с истеричкой-
кукушкой внутри, то всё нормально! На верном пути. Выбор правильный. Нарукавники тебе
к лицу.
Фритюр
Да, забыл сказать.
Жаренные во фритюре батончики «Марс» – это взаправду вкусно.
Меня племянник угостил – у них в школе этот деликатес популярен.
Эстафета
Вымогая себе приглашение на молочную пшённую кашу с тыквой, призадумался о
детях.
Потому как пшённая молочная каша с тыквой ассоциируется у меня с детством. Редкого
ребёнка не тыкали в эту молочную кашу мордой с ласковым: «Жри!» И редкий ребёнок не
просил, стоя на коленочках, доброго Боженьку долбануть молнией по изготовителям этого
полезного блюда, да так, чтоб пепел ещё три дня кружил над городком у моря, а птицы
сгорали бы ещё на подлёте в угарных облаках.
Я, будучи невинным малышом, любил столовские пельмени. И требовал к ним уксусу и
перца, умиляя всех окрестных забулдыг, одобрительно поднимавших свои кустистые брови
при виде растущей смены.
Идут годы, и вот юный бунтарь превращается в степенного производителя материальных
благ. И начинает есть и любить эту самую кашу. Варит её для себя, для своей семьи,
накладывает заботливо своим детям, не чувствуя, как чёрные громыхающие тучи сбираются
над ним самим под печальным детским взглядом.
Есть что-то в этой каше глубоко символическое и эстафетное. Как у сказки «Курочка
Ряба», которую человечество пересказывает подрастающему поколению тысячелетиями, не
понимая, в чём, собственно, смысл золотых яиц, мышей, ряб этих пресловутых, бабок и
дедок, чему эта сказка учит, сказка ли она вообще и что из всего этого получится.
Раки
Внесли мне раков.
К ракам я испытываю понятное чувство. Ползают, линяют, жрут там что-то
невообразимое в оливковой тьме волжских вод, не дают сигналов едоку, что в них жрать-то,
собственно, не натолкнувшись на весеннюю утопленницу.
Жизнелюбивые друзья мои жрут раков без оттенков и полутонов. Сочно взламывают,
сопят над разломами, пальцы, которыми ласкали минуту назад кудри пышных дев, запускают
в раковое естество разнообразных оттенков и соцветий, извлекают, облизывают…
Я не брезглив. Прошёл в этой жизни через многое. Но вот так, чтобы в укропном
дурмане хрустеть водяными тараканами – пока нет, не собрался душевно.
Поэтому сварил в чугунке пару деликатных младенческих, постных от безгрешия
поросячьих рулек. Да и подпустил в процеженный бульонец очищенных раковых шеек
(трудолюбия мне не занимать). Раков выдержал сутки в жирном молоке из капризу. Пену снял
шумовкой. Рульки посёк мелко, избегая шкурки, взболтнул во взваре две ложки икры,
растёртой в кашицу со сладким луком. Влил в томливое бульканье две ложки желтоватой
сметаны и спустил туда порционного стерляжьего балычка. А вслед за ним два небольших
стакана шабли из относительно новых. И немедленно простецкого судачка туда – на две-три
минутки. Судачка надо после стерлядки запускать, это азы.
Настоял содеянное под тугой тяжёлой крышкой. Настругал итальянской ветчинки сухой
горкой. Сбрызнул бальзамиком. Лимоны порезал строгими уголками. На горячие калачи
протёртое с горчичкой масло замороженное уложил улиточками такими. Пощерботил
зеленушки всяческой, отдавая предпочтение зелени пряной, сочной, грядочной.
Благорастворение.
Икра
В одном благочестивом доме, куда я был зван для ровного счёта гостей, чтобы получить
подарок с надписью на коробке: «Кому-то, кому уже 45», увидел то, что не скоро утонет в
пучине моего огнедышащего подсознания.
Для красоты подачи иранской икры, чтобы икра смачно блестела при свете люстры-
большетеатровки, её облизывала специальная такая, видимо, для этого случая нанятая
девушка-официант.
Увидел я всё это дело случайно, когда перепрятывал в прихожей удачно найденные
шапки.
Запихнул последнюю шапочку, с завернутым в неё серебром, в вещевой несытый
мешочек и ринулся вновь в пучину светских удовольствий, танго, шампанского, посильного
возрасту морфинизма, лоснящихся сигар и негромких разговоров про страновой риск с
парковкой акций для последующего перевода в траст.
Национальная кухня
Терапевтическое. Для служебного пользования.
Я не люблю знакомиться с национальной кухней. Любой.
Вариантов знакомства с национальной кухней я знаю несколько. И все они
сопровождаются пением, глядь, пе-ни-ем. Фольклором, конечно. Элтон Джон под бухарский
плов мне не пел, не перебирала передо мной ножонками в хищной лезгинке Бьорк, не
вваливался с бубном под осетрину Иглесиас. За что им спасибо.
Элтону Джону – отдельное спасибо.
Первый вариант знакомства с национальной кухней – это приход в какой-то кулинарный
Диснейленд. Все ряженые: официанты, швейцары, охрана, все. Управляющий выглянет в зал,
и тоже в папахе или в кумачовой рубахе, или ковбой, или ещё какая страсть. Скатерти белые,
вина в каких-то местных калебасах, фонтанчик. И национальное экспортное искусство по
стенам, на полу, на потолке, под столом, в сортире, кругом. Чеканка, ковры, связки лука,
колёса от телег, изразцы, не побоюсь этого слова, какие-то коряги.
Плюс пение, конечно. Обычно в этно-ресторанах пение понимают так: воют все, ноют,
вскрикивают как бы внезапно, барабаны, гусли-перегуды, заунывные жалобы на бог весть
что. Ощущение, что в городе проказа удачно наложилась на бубонную чуму. В латинских
кабаках иногда добавляют гитаристов, и тогда понятно, что к чуме и проказе добавилось
массовое отравление спорыньёй. Кормят вкусно, претензий нет, но впечатление такое, что
жрёшь в оркестровой яме на репетиции. Вдумчиво погрызть рёбра подсвинка, упихивая
пальцами в рот помидоры с пучками петрушки, не получается под хор и маракасы.
В ресторане русской кухни, например, хочется не есть, а степенно кланяться в пояс всем
проходящим, говорить на «о», осуждать либерализм или, безобразно развалясь, хватать
руками обслуживающий персонал. Это моя проблема, я понимаю. Скатерть белая залита
вином, все цыгане спят беспробудным сном…
Второй вариант знакомства – это аутентика как она есть. Тебя отводят в та-а-акое место
за рынком, куда без наряда конной полиции опасно. За какими-то битумными складами, под
моросящим дождём тебе рассказывают: ещё три километра, и всё! Что в подвале, во дворе,
под навесом из паласа и целлофана чародействует над котлом, помнящим падение
Константинополя, некая старушка. Которая варит хаш. Какой хаш! Такой хаш!..
Идёшь за провожатыми, прощаясь с небушком. Приходишь – будь готов, что, поедая
вкусный хаш, окажешься в эпицентре этнической преступности. Выползут такие хтонические
персонажи, такие хари будут орать за соседним столом, что до подачи горячего уже будто три
года отсидел, отзываешься на имя Шахрияр, иди сюдэ, э, манда неруски! И песни из
радиомагнитофона обязательно! Иерусалим, жди нас! Тыгыдыщ-китам-тыгыдыщ-китам!
Баяргында турханды оюлсун? Баш-баш маххабат, бары гяль, иншаны инай данотур бары
гяль!
И это тоже исключительно моя проблема, я понимаю. Аргынды шахрозоб, иными
словами.
Третий вариант знакомства с народной кулинарией – это когда тебя приводят в гости, и
украшением стола служишь уже ты, а не то, что тебе обещали. Отвечаешь на вопросы
соседей с восьмого этажа, которые они, оказывается, задавали соседям с третьего этажа,
хлопаешь в ладоши шуткам дяди, у него есть телевизор, кстати, он в Москве был,
погружаешься в тонкости семейной жизни сестры тётки деверя, сочувствуешь, конечно.
Потом откуда-то выбегают дети, снова песни, а ты обратной дороги не знаешь, не отметил
крошками и камешками свой маршрут. Радуешься детям сильнее их родителей. Выбираешь
кого-то наугад и одними губами, продолжая улыбаться, шепчешь ему: «Ради бога, вызовите
милицию или кто тут у вас!»
Люди всё подваливают и подваливают. Ты в третий раз пересказываешь сюжет «Во все
тяжкие» глухому соседу, который вытирает лоб мохнатой шапкой и часто кивает пятый час.
Потом танцы, таз с дымящимся мясом, танцуешь у таза, потом таз с мясом носят вокруг тебя,
а ты следишь глазами за качающейся лампочкой. Потом тебя поднимают на руки, и ты
радуешься, что тебя сбросят с балкона, но это вареное в меду тесто принесли и просто надо
освободить пространство на столе. Просыпаешься утром, смотришь на живот и гадаешь, как
назовёшь сына, которого ты уже носишь под сердцем.
И это, как вы поняли, исключительно моя проблема.
Полифем
Из-за присвоенной мне самостоятельно инвалидности высшей категории сложности и
общероссийского значения не ходил сегодня никуда. Не спускался в свои кладовые к
трудолюбивым гномам, не понукал добродушной шуткой своих артельных, режущих на
продажу из липы уместные в любом доме поделки, не звонил своим артистам шапито с
развязными предложениями о смене репертуара. Даже не съездил – куда?! Правильно! На
полигон по монтировке систем мобильного обжига цистерн с мазутоследовыми остатками на
базе грузовых платформ MGM не поехал я!
Вместо этого сидел под лампой и читал всяческие толстенькие книги, поражаясь, по
обыкновению, чужому литературному горю.
Утирая лицо рукавом, на ощупь вышел в зимний свой сад. И выдернул из земли
несколько головок чеснока. Обтряс чесночные головки о штаны, в которых обычно
принимаю людей, подозревающих меня в доброте, наивности и богатстве. Всякую
культурную пидармерию, короче сказать, в этих штанах я принимаю. Они ранее были
спортивными, но для непростого спорта сшили их итальянские портняжки. Штаны эти
абсолютно чёрные, бархатные, с эдакой искрой и кожаными вставками вдоль. Вероятно, для
пущей крепости при неизбежном в мире моды наклоне вперёд.
Как они мне достались? Наверное, я их купил. В штаны был продет строгий с первого
взгляда шнурок с серебряными кончиками. Кончики я от греха отрезал. Поэтому простой
такой шнурок в штанах, очень крепкий, годный на многое, я проверял на домоправительнице
Татьяне. Нареканий не было. Куда пошла?! Хищный взмах, и просто Луко Браззи на дому.
Удобные штаны. Люди не знают, что и думать, глядючи на меня в них. А мне это и нужно.
Обтряс чесночные головки, потащил их в кухню, на которой у меня погибают сосиски,
находят своё посмертное воплощение кролики и цыплята, возносятся к небушку души телят,
ягнят, поросят и их родителей, всё шкворчит, шипит, булькает, брызгает и полыхает.
Снял с чеснока верхний неподатливый слой молодой шелухи, но так, чтобы головки не
распались. Взял сотейник, протёр его щедро оливковым маслом, влил две ложки воды,
сложил в сотейник головки чесночные, поставил в духовку в строгие 180 градусов Цельсия.
Пламя отражалось в моих треснутых очках час.
Вынул сотейник, достал размякшие, какие-то уже меньшевистские чесночины. Смотреть
на них было неприятно: как после допроса в ЧК они смотрелись. Поэтому схватил вилку и
размолотил всё в мелкобуржуазную чесночную размазню, брезгливо выбирая остатки
коричневатой шуршащей шелухи.
Взял вскорости теста, раскатал его на полоски. На одни полоски навалил чесночного
пюре, вторыми полосками прикрыл. Вздохнул. Смазал желтком. И на десять минут в
ненасытную печь.
Заскучал.
Вспомнил про циклопа Полифема. Я его очень часто вспоминаю. Как мы все прекрасно
знаем, «циклоп» означает «круглоглазый», а «Полифем» значит «Говорливый». Любимые мои
поэтические строки, которыми я сломал немало женских судеб, тоже посвящены циклопу
Полифему. Сидишь на скамейке, вокруг флёрдоранж, струи фонтанчиков для питья, дева
трепещет в предчувствии неизбежного. А ты так баритоном, которым второй месяц поёшь в
филармонии «Демона», ей на пунцовеющее ушко:
Быстро вскочил, протянул к товарищам мощные руки И, ухвативши двоих, как щенков,
их ударил о землю. По полу мозг заструился, всю землю вокруг увлажняя, Он же, рассекши
обоих на части, поужинал ими, – Все без остатка сожрал, как лев, горами вскормленный,
Мясо, и внутренность всю, и мозгами богатые кости. Горько рыдая, мы руки вздымали к
родителю Зевсу, Глядя на страшное дело, и что предпринять нам не знали. После того как
циклоп огромное брюхо наполнил Мясом людским, молоком неразбавленным ужин запил он
И посредине пещеры меж овцами лег, растянувшись…
Отвлёкся воспоминаниями.
 Вспомнив про циклопа, творог я жирный протёр через частое сито. Мощной рукою
отжал излишнюю влагу, вынул из ящика баночку с хреном стоялым. Баночку вскрыл
торопливо и в творог протёртый жадно вмешал. Только не всю, а лишь скромную четверть.
После велел принести мне горбуши, томлённой над дымом горячим в Лапландии дальней.
Выхватил нож – погубитель колбас, вдоводел для подсвинков, и напластал всю горбушу,
текущую жиром обильным. Сбегал вновь в сад, укрытый от вьюги надёжно стеклом
витражей, что стащил я с ремонта Дома культуры посёлка, в котором живу. Вернулся с
укропом. Тем же ножом, пахнущим плотью горбуши, я измельчил весь укроп, и перец
горошком давил, и кричал от восторга. И выл. После ж, хвала Полифему, смешал я отжатый
хреновый творог, укроп, отсечённый от стеблей, перец, и соль, и мясо горбуши, что уж не
вернётся обратно во фьорды. Полил из каприза сметаной – даром коровы с глазами студентки,
беременной туго.
И с чесночными плюшками всё это дело я жрал, запивая то этим, то тем. Никому не
давая даже ноздрями пролезть в щель между дверью и полом.
Теперь же я тих. И вздыхаю негромко вновь над чужими страданьями в книжках.
Почки
Повелел вчера слегка обжарить в сливочном, говорю, масле очищенные и нарезанные
кольцами яблоки, присыпавши их сахаром и тёртым миндалём. Почки же, изрезав их
прихотливо, крутил на дне пылающего котелка, засыпав тонкими кольцами лука, залив в
итоге бренди. Опалил бровь. Опосля ж соединил почки, яблоки, миндаль и сироп, щедро
молол туда перец, выложил на огромную тарелку, сложивши сбоку немного несезонной
спаржи под сырным соусом.
Смотрел на получившееся тепло.
С меньшей теплотой смотрел на сотрапезников. А отожравши половину котелка,
принялся смотреть на сотрапезников тоже тепло. Как будто они мне свои почки прямо
подарили.
Нелогичный я, непоследовательный человек.
Камбала
Вчера же, осмотрев принесённую с рынка камбалу, взял растущего у меня в зимнем саду
базилику большой пучок, общипал с пучка листья, жуя стебельки. Выжал, шурудя вилкой,
сок из половинки лимона, обдав его кипятком предварительно для сочности. Камбалу
нарубил в крошево, содрав, зыркая по сторонам, шкуру одним рывком, как дядя учил. В
камбалиное крошево вбухал тёплое сырое яйцо, крупной соли морской, накрутил туда перцу
ароматного, не строгого, влил сок из половинки лимона. Изрезал листья базилика, не мелко,
нет.
Мешал полученное тщательно в мисе, чавкая меж пальцев, улыбался посторонним
мыслям. Влил в месиво ложку гречишного мёда. Потом намочил руки водой холодной, в
которой вторая половинка лимона томилась. Руками наделал колбаски небольшие, быстро
обвалял в сухариках меленьких и, зажмурясь, в раскалённое оливковое масло их метнул. На
пять минут.
Полученные крокеты выкладывал бережно на бумажные салфетки для здоровья.
Обсыпал полученное немного тёртой зирой и барбарисом. Улыбнулся светло. И приступил,
кротко вздохнув, глядя на виды из окна.
А за окном река мёрзлая, солнце, лес такой, вообразите, чудесный. Отламываешь вилкой
кусок крокета, окунаешь его в заранее приготовленный соус тартар, в котором и огурчики, и
укроп, и каперсы и всё такое в сметанном жирном плену зеленеют. И употребляешь,
помыкивая от чувств.
Потом сорвал с себя салфетку и приказал музыку мне играть.
Пятое ноября
В честь обретённого праздника примирения и прощения ныне, присно и во веки веков
вёл себя парадоксально примерно. Две партии в теннис, а возвратившись домой, зажарил
себе добротного гуся, да и употребил его с гречневой кашей и брусникой.
Бруснику промял в бульонце, уварил её с добавлениями горчицы, хрена и лимонных
корочек. Благоразмыслив, добавил в брусничный соус португальского портвейну и уварил
вторично. Поливал им румяную гусятину щедро, добро улыбаясь.
Каша же гречневая удалась рассыпчатой, лоснящейся и ужаренной до легкого хрустца.
Не обошлось без шкварок и сдобренной постным маслицем квашеной капусты с кислыми
зелёными яблоками.
Я обычно не мычу, когда ем. А тут в истоме, на второй зажаристой ножке, заныл какие-то
русские песни, мотая буйной головой посолонь и супротив, придерживая руками зажатую в
зубах гусятину.
Потом пил чай с гречишным мёдом и горячим калачиком. Сонно исповедовал гостей,
озирая всех с голубиной кротостью, потом выдал гостям по полтине, сопроводив каждую
точным замечанием.
Гастрономы
Навеяло хрустом костей в столовой.
С появлением гастрономов-любителей кухня перестаёт быть коллективным семейным
делом. Каждый гастроном, как уверенно и справедливо пишет Ревель в «Un festin en paroles»,
похваляется своим собственным суждением, отметая, как сор, мнения остальных.
Раньше ожесточённых гастрономов было мало. Как гомосексуалисты в Сызрани, все
были наперечёт. А теперь их (кулинаров этих, с сызранскими-то гомосексуалистами всё
понятно) становится всё больше и больше.
Это очень опасно.
Отрицая традиции, гастроном-любитель критически относится к нововведениям.
Трусоватый исследователь возможностей, любитель-кулинар жесток и насмешлив по
отношению к своим близким. Он становится мнителен, желчен, мелочен и настойчив. Такого
несчастного покидает самоирония.
Понаблюдайте за семьёй, которая собирается у стола, понукаемая распаренным поваром-
самоучкой. Все настороже. Обмен мангустовыми взглядами. Понятно всем, что новую
стряпню главы семьи надо хвалить до посинения, используя весь артистический багаж,
выработанный годами. Но опыт подсказывает, что простого шквала оваций недостаточно.
Папа-гастроном склонен подозревать всех в неискренности и начинает задавать близким
уточняющие вопросы. И не дай боже ответы разойдутся!
Раньше, когда папа ещё не шуршал страницами редких кулинарных книг и не ругался
матерно в гастрономических форумах по поводу соуса бешамель с другими одержимыми,
семья спокойно ела то, что готовила бабушка. Старушка не была сильна в тонкостях
смешения вкусов и нюансировке балансов при подаче на стол. Однако все были счастливы.
Семья хохотала над кастрюлей с борщом, счастливо улыбалась над дымящимся пюре с
сосисками, требовала добавки и любовалась домашними пельменями.
Теперь всё иначе. Папа стал кулинаром. Живые завидуют мёртвым. Бабушке можно
было сказать тёплое «спасибо», и на этом церемониальная часть заканчивалась. С папой
такой номер не выйдет. Мало того, что семейство должно ходить на цыпочках, пока папаша
священнодействует на кухне. Мало того, что в процессе еды все ёжатся под гюрзиным
взглядом престарелого поварёнка. Ещё надо соответствовать блюдам, делать тонкие
комплименты, закатывать глаза, восторгаться использованию майорана, просчитывать ходы…
Это очень тяжело.
Поразительно, но мужчина, починив в квартире проводку или отладив работу крана,
остаётся скромен. Не требует он, чтобы вся семья благоговела часами, разглядывая
приколоченную книжную полку. Но стоит отцу семейства изготовить омлет с пармезаном и
лисичками под легким беарнским соусом – всё, будьте любезны, превращайтесь в китайских
придворных династии Мин. Стойте на коленях, совершайте девять раз по девять поклонов с
криками про десять тысяч лет жизни великому домашнему похлёбкину! В семье воцаряется
гнетущая атмосфера наушничества и лицемерия. Завещания переписываются каждую неделю
по итогам воскресного обеда.
Злопамятность гастрономов известна. Я знаю одно семейство, в котором папа у дочери
машину подаренную отобрал, а ключи выбросил в пруд; дочь теперь вынуждена ездить на
работу с соседом, а у того жена, между прочим. Зато чей голосок теперь наиболее
сладкозвучен при поедании хрустко запечённого в сметане кролика?!
В каждой избушке, это понятно, свои погремушки. Но ведь при подпадении патриарха
семейного под кулинарную ересь рушатся многолетние межсемейные связи. Люди перестают
встречаться за столами. По молодости семьи дружили, радуясь даже частику в томате, а
теперь? Как дружить, если рядом великий инквизитор супов и закусок? Несёшь на
вытянутых руках тарелку с гречишными блинами, а сам просто трясёшься от предчувствия
оценки. Вместо бесед и невинных сплетен – постоянный монастырский перепляс!
– А я, – скрипуче тянет кулинарноодержимый друг, – а я делаю это совсем иначе. Я
вливаю в смесь чайную ложку оливкового масла холодного отжима и взбиваю на паровой
бане…
Что ему ответить? Конечно, хочется сказать ему искренне: «Чтоб ты сдох!» Но рядом
сидят жёны с вытянутыми от предчувствия лицами. Поэтому цедишь что-то более
диетическое. Начинаешь жить по лжи, говоря прямо. И в следующий раз задумаешься: а
стоит ли звать друга детства? Не лучше ли в торжественном одиночестве вскрыть банку с
тушёнкой да и навернуть её с гречневой кашей?
Я вот лично очень невзыскательный человек. Мне вчера подали устрицы-белон с
сотерном вместо пуйи, а я никакого скандала не учинил, даже щекой дёрнул только два раза.
Поэтому меня все любят.
Морской сухарь
Как всегда, читаю про мореходов.
Кровь стынет в жилах. Траулеры, Северное море, круглосуточное болтание на волнах,
холод, туман, теснота кубрика, вонь, ацетилен, табак и долги. Ножи, кишки, бессонница и
тошнота. Криминальные хари, траловые доски, виски и вой сирен.
Дошёл до любимого места:

По лесенке спустился кок (по-прежнему в колпаке), неся в руках полную кастрюлю

какого-то варева, которое заставило бы человека с более чувствительным желудком умереть
на месте. Это была шотландская похлебка с неснятой пеной и золотистой пленкой жира, на
которой всплывали небольшие пузырьки. Вскоре кок появился снова, на сей раз он принес в
судке жареное мясо. На десерт был огромных размеров пудинг с жидким заварным кремом.

Выдохнул.
У нас на судне на десерт было размокшее печенье и барбариска. У них на каких-то
провонявших китобоях регулярно бисквиты, мармелад и горячие булки с нормандским
маслом. При этом они – мореходы и свирепые альбатросы, а мы в сравнении – баржа на
приколе.
С другой стороны, вот работал я коком на «Лебедяни». Экипаж – китайцы, индусы,
украинец, австралиец, флаг панамский и я. Я бы подох, поди, обслуживая десерты. А так я
приучил китайцев к макаронам с сахаром – очень полезно и вкусно до ужаса.
Мандаринов туда накидаешь с отварной капустой – так и австралиец жрал.
Лечебный завтрак
Завтракал, как всегда, с восторгом!
Из-за систематического лечебного недоедания стал ценить моменты, когда ты, каша на
воде и обезжиренное молоко соединяются у чашки спитого чая. А кругом, глядь, жизнь! Во
всем её обильном многообразии. И в копченой грудинке. И в мантах таких, которые лежат
такие… такие прекрасные и не виноватые ни в чём.
Люди, сидящие рядом, наворачивают дымящиеся жирные сосиски на локти, вытирают
лица блинами, хохочут над тарелками с беконом и грибами, скусывают булки горячие,
запихивают внутрь булок масло завитками, обжигаются, дышат жарко булочным паром. Сыр
на тарелке острый козий, сбоку мёд и виноград зелёный. Никто не ест этот сыр! Они его
достают специально для пыток меня.
Один оладьи по две штуки за раз макает в сметану, щурится. Вторая диетичка ореховой
крошкой посыпает. Вафельницу принесли. Запах корицы, ванили, каких-то плюшек горячих,
мяса, горчицы и шкворчащих на сале яиц. Домоправительница в три смены шлёпает блины с
припеком, без припека, такие и простые, и те ещё, гречишные, и кислые, и сладкие, и
ажурные, и плотные, и когда это закончится, и ещё с мясом, творогом и селёдкой блины…
За старую веру муки принимаю.
Закрыл лицо ладонями и понял, что в ладонях моих изящных лицо помещается
совершенно без остатка, и много места, свободного от щёк, остаётся. Скоро одной ладонью
буду лицо своё обнимать аскетичное.
Пёс с миской в зубах мечется меж приплясывающих ног, тоже проголодался, хочет лаять,
но миска, миска! миска мешает! буду рычать! покормите меня, сваво пёсика милаго!
харошева! да! дайте жрать! жрать дайте! жрать! начальники, грев где?! всех сейчас! а-а-а-а-а!
корма! корма дайте! устрою! дайте жрать! обожаю всех вас! дайте!..
Федюнин скромно спустился в кухню, запинаясь от смущения, попросил котлет, робко
взял всю кастрюлю и несмело вышел. Он любит, чтоб он один и кастрюля.
А я зеленей фикуса уже. Некурящий, нежрущий, непьющий, судя по всему, идиот.
Кроваваго всем воздаяния, ангела за трапезой, покарай вас всех Господь…
Ужин
Ужин в моей семье сегодня будет проходить под неброским лозунгом: «Ад, где твоя
победа? Смерть, где твои плоды?!»
А всё из-за некурения. Продукты, привычные с детства, с пяти лет, с возраста, когда я
начал небрежно сосулить папиросы и махру, оказывается, имеют какой-то неожиданный вкус.
Но это не так страшно, как то, что продукты стали внезапно обретать противоестественные
запахи. Всё новое, неожиданное.
Растирал, нюхал, пробовал, схлёбывал. С каждым разом новая гамма вкусов и запахов.
Чуть не рехнулся. Бесновался у плиты с двух часов дня. В четыре часа дня спустился в
подвал своего замка на горе и трясущимися руками вскрыл ящик с гороховым концентратом,
нашарил консервов мясных три банки, оторвал от связки крупную луковицу.
На кухню вернулся с полной охапкой будущей вкусноты, ногами катил перед собой
тыкву. Будет тыквенный суп. Консервы. Горох. Семья голодной не останется с некурящим
папашей, вернувшим себе вкус, обоняние и подозрительную весёлость, найденную в подвале.
И макароны ещё отварю! Макароны с хлебцем – они до ужаса вкусные.
Женщины-с
Рыжая
Наделил меня Господь счастьем жить с удивительными людьми.
Сам я прост. Талая вода и пророщенный овес – вот предел моих дерзких мечтаний. Ещё
одеяло. Может быть, печечка теплая. И, конечно, дикая, несусветная, ничем не ограниченная
власть. Чтобы бросать в пекло сражений визжащие от ужаса миллионы. Вот, собственно, что
мне нужно, то малое, на что я согласен. И всё! Больше ничего не жажду.
А люди, с которыми я живу, они хитры. Ухватишь одну из них, буквально рукой
ухватишь за рыжий хвост. Выдернешь её, говорю, за хвост, чуть облезлый от употребления,
из норы, в которую она почти что скрылась. Собаки заходятся кашляющим лаем, кругом
потные лица моих пособников, жар поднимается от голов, стылый лес кругом, иней, пни,
кривые клёны. Выдёргиваешь, значит, за хвост рыжую, а она эдак складывает лапы на
многообещающей груди и говорит умильно и с непередаваемой нежностью ко всему сущему,
вися вниз головой:
– Боже! Боже! Как же прекрасен осенний лес!
Смотрит с искренностью блестящей и чуть ранимой. Носом шмыгает.
А сама передушила прошлой ночью десяток кур и лошадь укусила.
Чувствую свое бессилие.
Тату
У моей бабушки была татуировка.
У моей мамы была татуировка.
Господи, у матери Черчилля была татуировка на руке в виде змеи! Татуирована была к
началу XX века добрая половина дам петербургского света.
Отчего я так не выношу татуировок на женщинах?! Не так, чтобы с воем крутиться
волчком, но очень близко. Всякий раз хочется посоветовать набить между лопаток: «Иду
резать ссученный актив».

P. S. Как только в школах отменили преподавание логики, заменив его рисованием, – всё,
по моему мнению, Антихрист жадно попил водички.
Для иллюстрации мозгоподтекания современников можно опустить глаза на предыдущее
сообщение и затем зачесть комментарии.
Люди читают, видимо, мои короткие предложения ещё более короткими морзяночными
выхватами не пойми чего. Многие нашли в сообщении осуждение татуированных женщин,
например.
Вселенная, Вселенная, когда ты возьмешь к себе своих героев?! На корм, к примеру.
Девушка
Рано или поздно в мужской компании заведётся если не общая, подхваченная на охоте
чесотка, то дьяволица-девушка.
Это аксиома. О ней говорить не принято, потому что последствия возникновения такой
девоньки в компании друзей бывают настолько печальны и непредсказуемы, что куда там
чесотке.
Взять ту же, скажем, лыжную мазь. Это я для примера. Мазь лыжную раньше
использовали строго для лыжного натирания, для лыж это была мазь. С появлением
диаволицы употребление мази вырастает, но не за счёт дополнительных кроссов по
заснеженным сосновым лесам, нет. То есть, с одной стороны, конечно, горизонты
употребления мази расширяются, не побоимся признаться, но становится ли от этого легче и
спокойней на душе?
Нет. И ещё раз – нет!
Взвинчивание цен на мазь от геморроя – тому лишнее подтверждение. Мне друзья
рассказывали. Раньше мазь для снижения геморройных страданий продавалась чуть ли не на
вес, небрежно завёрнутая чуть ли не в газету, купить её можно было на каждом углу. Удобно!
А теперь?.. Стоило намекнуть на нецелевое использование мази – всё! Сказка о геморрое
закончилась трагедией при обещанном радостном финале с демонстративными
приседаниями главных героев на фоне бордового занавеса.
От Федюнина баба ушла! Ахъ, трагедь! Ахъ, «Феатр, полный обманной игры натуры.
Сочинение Николая Греча и Феодора Христраки»!
Федюнин теперь загрустит, будет печально бродить по округе, свесив руки вдоль своего
старенького тела, горько вздыхать и изливать душу кустам и логовам небольших лесных
обитателей.
Судьба старенького брошенки известна. Мужчина, брошенный в преддверии новогодних
праздников, обречён. Любовные отношения, завершившиеся до боя курантов уже не
воскресить.
Если баба бросает накануне подарочной недели, в пик сентиментального пения под
елями и чертовски романтического сидения у камина на жестковатых шкурах, то это
похоронный знак. Жестокость такой бабёнки поражает. Ну, посидела бы с нами в праздничек,
выпила бы портвешка, настругала б нам того-этого по мискам, а потом всё, иди, бросай
своего плесневелого Федюнина, нам-то что!
Нет, надо всему обществу в глаза плюнуть – выбросить Федюнина за борт именно
сейчас, когда он никому особенно не нужен! Чтоб он вис на наших дружеских руках и
закатывал в муке глаза к потолку. Вот интересно мне, о чём эта дура думала, когда собиралась
прочь из федюнинского дома? Почему в её курячьем сознании не промелькнул мой зыбкий
образ, образ Б-ча, фата-моргана из супругов Сальниковых, Евгении и Александра?
Казалось бы – сядь, идиотка, на чемодан в прихожей, потряси мысленно шарик со
снегом и домиком внутри. Видишь, как малюсенький я волоку пьяного миниатюрного
Федюнина от крошечных пожилых проституток, к которым его притащит ложно понятое
желание душевного тепла? Наблюдаешь, как супруги Сальниковы, Евгения и Александр, в
домике, заносимом синтетическим снегом, пытаются познакомить Федюнина со свояченицей,
чтоб Федюнин уже перестал ныть по полночи в трубку, что умирает? Вон и Б-ч, тоже
заключенный в шар, достаёт свой кошелёчек из портфельчика и, плача, отдаёт деньги киллеру
Серёже на «чтоб никто не мучался уже». Потряси шар, дура, глянь, как тихонько качаются в
петельках, стукаясь ножками, сотрудники подразделения, возглавляемого брошенным
женишком в Доме на набережной…
Нет, не сядет, не подумает, не потрясёт.
Наступило время баб – матёрых предательниц.
Вот и в нашей железной когорте завелась меж бойцами девушка-предатель Катя. Будет
теперь в офицерском казино при вокзале петь развратные песни и водить плечами для
полицаев.
Имя для девушки, специализирующейся на уничтожении мужских коллективов, очень
важно.
Вот произнеси имя Жанна или (в модифицированном противоракетном обвесе) Снежана.
Или Виолетта. Тут всё сразу понятно, на свои места всё встает, что сможешь вспомнить,
методично биясь утром головой об угол кровати. Клуб, туалет, шампанское, туалет, затем
зачем-то домой, там беготня по комнатам с включением всего, что может быть включено, «а
эта дверь куда?», «а тут задёргивается? я такая пьяная!», «нет, я студентка, честно!», «я
подругам позвонить!», заливанием дивана мартини, прорубанием на пожрать, шоколад с
конфетами вперемешку. Итогом – ненаигранная тошнота и невнятное бурчание под шум воды
над унитазом: «Подержи мне волосы!»
Как такая светошумовая граната может повредить мужскому братству? Только тем, что
спецом забросит часть своего кружевного синтетического на шкаф. А квартира друга, и друг
тебе звонит через месяц-другой оттого только, что другова жена полезла на шкаф и внезапно
прозрела на предмет мужской природы.
А что она там надеялась увидеть, на шкафу? Словари?! Она туда за набором карбоновых
удилищ полезла? На что ты, старая, рассчитывала, подтягиваясь и глазами зыркая по крышке
шкафа, как фашист из-за бугра на нашу родину? Ладно, что нашла лифчик, безнадёжно
скомканный за фальшивым ореховым узором мебельного бортика. Могла бы и другое что
увидеть. Так бы и ходила потом по этажу, расставив руки да шаркая, головой трясла бы ещё
полгода, любопытка любимая.
Имя Глафира отпугивает тоже. За именем типа Глафира или Лукерья просматривается
дремучее сектантство, изуверство даже таёжное, лукавая читинская чудинка, шумящая
ковшами драга на реке Колыма и многообразие родни мужского пола, которая регулярно
прячется на заимках и скусывает разом по полбуханки хлеба, зажатой в кулаке.
Анна – это сразу кровавый рассвет в Акапулько. Энералтадо муэрте! Страсть и гибель
экспедиции. Лучшая пара для Алехандро или, как поправляет Леди Гага, и для Фернандо. Вот
куда тебе ещё Анну, дорогой ты наш старший библиограф? Куда тебе её?! Беги домой! Не
ходи ты на курсы сальсы в Дом железнодорожника, просим тебя!
Галя = Украина. Через два года у вас дома будет Мелитополь. Со всеми его щирыми
плюсами.
Гюзель, Фатима и Зумруд. От истошного крика «Алибек! Мелик! Идите сюда! Он нашу
маму обозвал!» свадьба может запомниться надолго всему съезду патологоанатомов. Кому
это надо?! Жить надо с женщинами того берега реки, на котором стоит деревня, это закон
мордовского этногенеза. Всяческой экзотики следует избегать.
Настя – это, скорее всего, секс. Похожий на барщину. Тоскливо, под дождём, на тощей
лошадёнке, влекущей царапающее суглинок рыло.
А вот имя Катя – оно такое, оно чрезвычайно опасное. Не ждёшь от Катерины подвоха,
веришь имени. Расслабляешься. И на загривке у тебя шерсть не поднимается, когда к тебе
Катю эту друг Б-ч подводит и говорит, одёргивая пиджак: «Познакомься, Александрыч, это –
Екатерина, федюнинская невеста!» Тут бы ей по-киркоровски с двух рук: н-на! На! В челюсть
прими! Обхватывай Б-ча и беги, пригибаясь под музыкальную тему из «Невыполнимой
миссии», к внедорожнику.
Но интуиция молчит, имя обольщает…
Интеллект
Интеллект в жизни мужчины становится нужен только в старости. Все старухи в доме
для престарелых будут в распоряжении того, кто быстрее сложит пирамидку из кубиков.
А до тех пор интеллект в жизни мужчины играет роль паразита на нормальной системе
«алкоголь – органы репродукции».
Как только интеллект начинает ныть, взвешивать, прикидывать шансы, т. е. вести себя
как москвич, – всё, всё кончено.
Пылать
А я честно скажу. Вот бывают такие женщины (тут я строг), что посмотришь на такую, и
можешь сказать только два слова, выдохнуть их жарко, прыгая в одном сапоге, торопливо
стаскивая второй:
– Здесь и сейчас!
Мужской выбор
Папа мой был сторонником крайностей и остолбенительных решений. Мы, дети его,
люди умеренные, крайностей опасаемся, от категоричности бежим.
И папашу нашего обожала вся округа. А нас округа не так чтобы сильно обожает.
Библейские слова «будьте горячи, будьте холодны, не будьте теплы» папа наш
иллюстрировал примером с его любимыми кошками. Кошки папу тоже обожали.
– В доме должна жить или злая женщина, или добрая женщина. Или две злых. Или две
добрых. Три женщины в доме жить не должны. Не для того дома строятся.
Но самое страшное, когда в доме живут одна добрая и одна злая. Лучше у ирландцев
заночевать, чем такое.
Вот добрая хозяйка, чтобы кошка не убегала, и не дичала, и не возвращалась потом
душить кур, смазывает ей лапки салом. Кошка любит облизывать лапки, хозяйка крутится
рядом, вроде как идиллия. Злая хозяйка выворачивает кошке уши и приклеивает на голове.
Кошка не любит, когда дождь льёт ей в уши, и остаётся в доме. И не душит кур.
А я жил в семье, где были и добрая, и злая хозяйки. Кошке в этом доме приходилось
несладко. Лапы в сале, уши вывернуты. На шее бантик, полхвоста нет. Сливки по утрам и
таскание за шкирку вечером. Кошка в итоге сошла с ума. Англичанин сказал бы: поступила в
Кембридж, а я скажу так: рехнулась.
И знаете, что было дальше?! Рехнувшаяся кошка стала мстить. А так как была
женщиной, то стала мстить, понятно, мне. Логика. Доброй мстить – салом затерзает. Злой
мстить – лучше сразу в петлю. Поэтому кошка стала мстить мне, единственному
непричастному. Срала в ботинки каждый божий день. Мне! Прихожу к себе в комнату –
кругом следы сала, и в ботинках лежат тоже следы. А это были отличные ботинки, я вам
скажу. Когда старший брат обнаружил их пропажу, был страшный крик. Хорошо, что я в
Глазго уехал в это время.
Из-за вывернутой кошки с причудами стал смотреть: а кому мстить мне? Подходил к
курятнику пару раз.
В итоге пришлось отказаться от планов жениться на доброй половине этого дома и
остепениться. Женился на злой половине. Мне понравилась её идея с ушами.
Трусы
Из нашей жизни, видимо, навсегда ушли простые белые женские трусы. Обычные,
белые такие. Они ушли тихо, как уходят с кафедры отслужившие своё доктора
искусствоведения. Чтобы затихнуть в пыли и темноте, как и профессора, впрочем. Всё на
пагубу к нам приходит, всё синтетическое, лукавое, замысловатое и нечестное. Такое иногда
увидишь и подержишь в руках, что в оправдание потом остаётся только сказать, что день
рождения у неё был и тебе этого очень хотелось.
Буклет
Сердце замерло в груди, когда увидел красиво сложенный розовый глянец с заголовком
из белых роз: «Женский тренинг-центр «Совершенство». В двери обнаружил буклет из
бумажных роз и лент.
Сначала я подумал, что так мне и надо. Я очень много грешил в последнее время,
воздаяние надо принимать с кротостию и верой. Поэтому решил окунуться в атмосферу
губернской роскоши, настоянной на розовых лепестках и навевающей аромат мускусных грёз
из века девятнадцатого. И не был разочарован!
«Мало родиться женщиной, очень важно ей стать в полном смысле этого слова…» –
прочитав эту строгость, я торопливо встал и пригладил ладонями волосы, а потом проверил
застёгнутость пуговиц в самых дерзких местах. Далее читал, маршируя на месте: «Только она
точно знает, как сделать так, чтобы хватило денег и времени на себя, бесконечной любви для
своих близких и чтобы все при этом были довольны…»
Дальше было про «…порой мы и сами не в силах понять, куда уходят силы, или откуда
их становится чересчур много, и как найти и не перешагнуть ту грань…» – тут я торопливо
задёрнул шторы и включил, озираясь, настольную лампу, – «ту грань, чтобы не разрушить
мир вокруг себя, а найти ту гармонию, которая принесёт покой и удовлетворение…»
Прочитавши про покой и удовлетворение, посидел молча, жуя губами. Сочетание покоя
и удовлетворения я представляю себе очень живо. Не всё успел позабыть.
Сбегал, попил из-под крана воды, снова пригладил волосы и вернулся к чтению.
«Важны те бурные волны эмоций, которые Мы – Женщины можем дарить своим
любимым, близким и родным!»
А у кого-то и так бывает. «Любимые! – кричит нарядная баба в мегафон, стоя под
дождём на палубе. – Повторяю! Любимые! Отойдите от близких! На сто метров! Так! Теперь
родные пошли! Идут только родные! Любимые, стойте! Те любимые, стойте! Вот те, да! А
родные идут! Идут сначала к любимым, а потом к близким и возвращаются на исходную!
Сейчас я вам буду дарить бурные волны эмоций! Приготовились! Эмоции! Где эмоции?!
Родные, стойте! Рано! Любимые, отойдите от близких, повторяю! Сейчас только родные…»
И бегают под волнами эмоций четыре сутулых мужских калеки, символизирующие для
женщины родных, близких, любимых, начальство, надежды, серое утро в гостях, мама, я к
нему уеду, он не такой, дай денег на сына, поздно уже, и всякое такое.
Пригорюнившись, продолжил. Мне просто любопытно стало – что ж там дальше?
Задачи тренинга просмотрел бегло:
– как понравиться мужчине;
– научиться получать радость от общения с мужчиной, прийти к взаимопониманию;
– не бояться быть активной и использовать свою женскую энергию;
– избавиться от негативных переживаний (зависти и злобы к другим женщинам).

На последнем пункте остановился. Чем, думаю, их там будут пичкать?

А потом глаз скользнул к самому вкусному:

СЕКРЕТЫ ВЕЛИКИХ СОБЛАЗНИТЕЛЬНИЦ МИРА

Вы познакомитесь с:
– изысканными и чувственными ласками;
– сокровенными эротическими фантазиями мужчин;
– освоите основы тренировки интимных мышц;
– новыми способами приятно удивить Вашего партнёра – реализацией Ваших
желаний!
 Так и встала перед мысленным взором вся программа намеченного у девонек.
Знакомство с реализациями желаний, например. «Это ваше желание, Зинаида! Это шуба! Вы
можете потрогать ваше желание! Но вы не должны даже на секунду прекращать тренировку
интимных мышц! Внимание! Все продолжают тренировку интимных мышц! И – р-раз! И – р-
раз! Резче! Резче гребок! Шире амплитуда! Мощней! Наддай! Давайте приятно удивим
нашего партнёра! Партнёр, заходите! Наш партнёр – фирма «Эйвон»! Как он удивлён,
посмотрите, как он удивлён и радуется! Ах! Ах!»
Вся эта вакханалия чувственности будет проходить в цоколе моего элитного
домовладения. Соберутся тёти и будут синхронно достигать реализации у меня под боком
практически. Ещё и тренажёры привезут, и будет тут крем-брюле.
Но я знаю, что делать. Я им тут устрою вечеринку с тренировками желаний. Я их
фотографировать буду при входе. И вывешивать фото прямо у подъезда.

P. S. Позвонил про «Секреты великих соблазнительниц мира» своим любимым

девушкам.
Думал, повеселюсь.
Сейчас сижу у телефона, прижимая трубку к небритой щеке. Представить меня сейчас
очень просто. Достаточно вообразить мысленно картину Кукрыниксов «Скоро конец» про
падение Берлина.
Там, оказывается, учат пускать лучи энергии. Чего-то подобного я и ожидал. Но
источник запуска луча энергии меня смутил. Я переспросил, используя максимально
приближенный к жизни эпитет:
– Из… оттуда?
И услышал радостное:
– Оттуда! Да!
Я переспросил:
– Лучи?..
В ответ через помехи и треск:
– Да, лучи, направленные на объект желания!
Вот такой тут у меня собирается под боком гиперболоид инженера Гарина. Вот такие вот
тепловые лучи будут полосовать мою дворовую территорию, шипя в тумане и искря при
скрещивании. А мы, обитатели дома на Садовой, будем бегать, прижимая руками головы в
фольге книзу, скользя и падая, перекатываясь с продуктовыми пакетами, хрипя встречным:
«Пригибайся, Коля! Коленька, ползи…»
А в воздухе – как в шестой части «Звёздных войн»: вжиу-вжиу!
Вон бабушка пытается телом закрыть внука, вот автолюбитель совсем было добежал, но
обмяк на сиденье и никуда больше не поедет сегодня. А вот я в гольфах прыгаю из
библиотеки, прижимая к груди «Старинную вифлиотеку» Старомынского. Добегу ли?..
Я считаю, что это горячий цех открывается, опасное производство.
Надеюсь, руководство центра «Совершенство» на меня не в обиде за то, что я секреты
великих соблазнительниц мира выдаю.
Болезни
Болезни бывают мужские и женские. Причина женских болезней – «сама виновата».
Причина мужских болезней – «надорвался». Массаж простаты у стокилограммового лба – это
вынужденно, это он натрудил, это мы понимаем. Операция у Анжелины Джоли – это её
глупость, пиар и сама виновата.
Ещё женские болезни все оттого, что дамы в лёгких трусах по морозу бегают, чуть не
забыл. Мне мужики напомнили.
Эти же мужики мне рассказывали, как это противно, когда на женщине рейтузы с
начёсом. Я сказал мужикам, что женщины бегают без трусов только для них, для мужиков.
Мужики сказали, что так и надо, как иначе, всё равно бабы виноваты.
Подарки женщинам
Одна женщина обрадовалась моему подарку. Потому как пять кило требухи – это пять
кило требухи.
Так она лаять не очень любит. А тут ликование произошло такой силы, что я отошёл на
всякий случай. И Савелий Парменыч отошел немедля вслед за мной.
От пяти кило требухи Савелий никогда раньше не уходил. А тут как-то посмотрел на
Сосильду и заспешил, засуетился. Ну вроде как забыл что-то на втором этаже. Недочитанную
книжку, допустим. И за мной по ступенькам.
А на кухне наша девочка неистовствовала. У неё в лесу есть пень. Она его грызёт при
встрече. Молча. Пень осенью был раза в два больше. А теперь пень стал в два раза меньше.
Девочка очень бодра.
– Вот так, Савелий, – сказал я сдержанно, – воспитали красавицу себе на радость, людям
на покаяние…
Савелий дожевал покраденное и сглотнул. Набегаемся ещё с сырыми сосисками в
пастях, такое у меня ощущение сложилось.
А другая женщина подарку своему не обрадовалась. Глафира Никаноровна вообще не
балует меня каскадом своей радости и водопадом чувств. Понятно, что её требухой не
проймёшь. Поэтому подарок выбирал очень тщательно.
Глафира нащупала какой-то основной секрет женской востребованности. С точки зрения
харизмы (развода лошья всякого) Никаноровна мастер высочайшего уровня.
Отсюда вывод, дамы, отсюда вывод. Сырая печень на полу – не повод для вашего
открытого ликования даже 8 Марта. Скрытнее будьте.
Затопили с Савелием камин. Сидим, прячемся. Уютно.
Феминизм
Я стараюсь не поддаваться угару феминизма. Это ведь только кажется, что дай
женщинам свободу, перестань их запрягать в сани, тыча варежкой в мягкие губы, ловящие
яблочко, то сразу станет хорошо женщинам.
Я, например, знаю, что когда в Европе дамы получили возможность голосовать
(добивались они это разными средствами, отчаянными мерами и не пойми зачем), они начали
немедленно отдавать свои голоса за самых махровых консерваторов и самых крайних
радикалов. То есть или за плесневелый мужской шовинизм и ценности сарая для родов и
хранения снопов, или за обобществление средств производства, Римскую империю и
максимальный аншлюс.
Теперь, понятно, женщины голосуют как-то иначе, просто условий нет для полноценного
разворачивания женских предпочтений.
Слушал вчерашний доклад с эдаким вот содержанием, вцепившись руками в край стола.
Не верил, что слышу наяву. На трибуне дама наяривала антифеминистский гимн.
Я люблю, когда женщины счастливы. Правда, за всю свою славную жизнь я видел только
одну счастливую женщину. Женщину, которая была довольна всем и всем об этом говорила.
Я работал одно время барменом. И была в ту далёкую пору женщина, которая всем
говорила, что счастлива. Говорила она это всем звенящим от счастья голосом. В пять утра в
нашей круглосуточной рюмочной. Сидела и говорила, что счастлива, в серую стену.
Остальные женщины были всё же чем-то недовольны. В основном другими женщинами,
необоснованным фактом их существования. Но и мужчинам попадало, конечно. За других
женщин.
Многие женщины любят говорить про свои социальные беды. А ведь только Киркоров
считает, что пение песен Киркорова решает проблемы Киркорова.
Я не люблю, когда передо мной открывается мир женских политических страданий. Что
мне в нём делать? Половину этих страданий моя прабабушка считала раем, бабушка –
нормой, мама – условием моего появления на свет. Это я про апатию и безработицу.
А вторая половина политических страданий – переедание.
Булавка
Рекомендация английским дамам времён нашей общей любимицы Анны Карениной:
«При въезде в туннель рекомендуется держать в зубах расстёгнутой недавно
изобретённую безопасную булавку. Это предохранит вас от нахала, который,
воспользовавшись темнотой, возможно, захочет запечатлеть поцелуй на ваших губах».
Я считаю, что очень романтично. Едешь себе в вагоне, а кругом дамы с набором булавок
в лунном свете. Наиболее скромные сжимают в зубах кортики. Девушки с самомнением – с
двумя штыками. Эмансипированные – при въезде в туннель бьют бутылки о край скамьи.
А ты в панамке сидишь такой, сжимая в руках сковородку.
Лысая Вероника
Ещё воспоминание про лысых детей. Про лысую девочку. И Георгия Джоновича.
Георгий Джонович теперь, конечно, гранитный монолит и грозная скала, могучий и
непреклонный утёс. А в молодые годы он был влюбчивый. Влюблялся для порядка сначала в
родственниц, потом полюбил Жасмин из мультфильма, а уж после Жасмин настала очередь
лысой девочки Вероники.
Теперь девочка Вероника живёт в Лондоне и работает там уж не знаю кем, но, судя по
фотографиям, вокруг неё одни ухоженные педерасты, так что нормально устроилась.
А раньше да, девочка Вероника была лысой. Её так стригли татарские бабушки. А для
пущего ужаса Веронике мазали голову зелёнкой. Не полностью, в три наката, а так, как-то
пятнами зелёночными.
Вот если вас, барыни мои любимые, постричь налысо, оставив чубчик, да по залыселым
местам пройтись ваткой с зелёнкой, много ли в вас останется оптимизма?! А Вероника была
очень позитивная. Я её гладить опасался из-за предубеждений, но любовался издали, когда её
в гости к нам приводили.
Лысая Вероника носила две пары колготок. Одни колготки Вероника носила на пухлых
ногах, а вторые колготки Вероника носила на голове, смело называя их «косами». Косы свои
Вероника не спеша доставала из пакета, надевала их в прихожей у зеркала, подтягивала
повыше ножные колготки и шествовала в залы, лучисто оглядывая всех. В косах (колготки
должны были быть белые – понятно почему) Вероника была прекрасна.
И вот Георгий Джонович, понятно, увлёкся будущей моделью.
С первого взгляда.
– А ты кто? – спросил Георгий Джонович, безразлично прогуливаясь вокруг Вероники с
косами.
– Я – принцесса! – быстро ответила Вероника.
– Нет, ты не принцесса… – задумчиво сказал Георгий Джонович.
– А кто? – заныла встревоженная Вероника.
– Ты – робот-убийца с рогами, – влюблённо вымолвил Георгий Джонович. И подумав,
влюблённо выдохнул: – Ядовитый…
Вероника повалилась на ковёр и зарыдала от мужской чёрствости. Вот как сейчас
помню, как её выводили с косами в руках.
Это я к чему? К тому, что любую идиотскую историю я могу превратить в
поучительную.
Аргумент
Главное в споре с женщиной – успеть спросить вовремя: «Слушай, а ничего, что это
меня в тебе заводит?»
После этого спор можно переводить в любую плоскость. Ты уже не очень виноват. Сиди
себе, чеши за ушами лапами, смотри на кончик хвоста. Страшного не случится. Зима будет
проведена в тепле.
Бегство
Второй урок разрушения женской агрессии посредством абсолютно бессмысленной с
мужской точки зрения фразы.
Как только увидите ярость в глазах любимой и занесённый её некрепкими руками над
вашей головой топор, следует вспомнить заветы китайского романа «Речные заводи» и
понять, что из 187 видов и 309 способов борьбы «наилучшим надо признать стремительное
бегство».
Перед началом бегства следует с разумной долей боли в голосе произнести-выдохнуть:
– Ты хочешь рвать мою душу?! Рви! Всё равно она вся без остатка твоя!
И уже после этой формулы, сбивающей настройки женской системы скандала, нестись
прочь трогательным лосёнком, закинув рога за спину и избегая ловких прыжков через
препятствия. Бег должен быть несколько запинающимся и неловким. Как будто вы впервые
бежите по стылому осеннему болоту от волков, а мама далеко.
В затылок вас женщина топором не ударит. Не знаю почему.
Через некоторое время следует высунуть смышлёную морду из зарослей и ласково
посмотреть на застывшую с топором в позе статуи Свободы спутницу.
Смотреть следует максимально глупыми и круглыми глазами.
Бывшая
Меня напряжённо читают все мои бывшие жёны, жёнообязанные женщины всех рангов
запаса и прочие женские лица, к ним временно приравненные. Количество моих жён запаса
приближается к сорока восьми. Это проверенные товарищи, выкованные из хитрого сплава
стали и кремня. Иногда у меня ощущение, что половину из них я нашёл по разрушенным
блиндажам или нашарил на развалинах водокачки во время бомбёжки на станции. В любом
случае я им очень благодарен. За ночи и дни, проведённые в борьбе.
По прочтении очередной порции моего бреда все жёнообязанные (почти все) звонят мне.
Для уточнения ста восьмидесяти семи намёков на их красоту, ум и вызванное мной
одиночество. Все сто восемьдесят семь намёков я засовываю, как им известно, в каждое своё
чётное предложение.
Написал про годовщины смерти Грибоедова. Тема, с моей точки зрения, такая, что
ругать меня при её освещении не за что. При любом раскладе!
Ну, это с моей точки зрения.
Звонок. Я ликующе кричу в трубку:
– Чё надо?! Течёнадо?!
Так я обычно начинаю свои телефонные разговоры.
– Я прочла у тебя про Грибоедова… – Пауза, я закуриваю. – Случайно. – Пауза, я сажусь
в кресло на балконе. – В какой стране мы живём! Страшно говорить! Всё такое злое,
неприветливое… – Пауза, я смотрю в одну точку за окном. – У него ведь жена была? Как
звали? Сколько жили? Она его пережила? Надолго пережила. Понимаю. Девочка совсем… –
Пауза, я закуриваю. – Как же она одна жила, без него? Просто очень жалко, да… – Пауза, я
растираю себе грудь снегом, взятым из-за окна. – Молодая такая, да. Вся жизнь у девочки псу
под хвост пошла!.. Зачем ты так говоришь? Я не такая совсем!.. Ты грубый. У меня скоро
день рождения. Да, псу под хвост, считаю, жизнь пошла. Я могу приехать на свой день
рождения к тебе! У нас есть общие темы… Какой ты грубый!
Приедет, будем праздновать.
Косметика
Ужинал вчера неторопливо. Сначала вроде как решил побаловать себя муссом из лаврака
с козьим сыром и манго. А дальше что-то разошёлся… Того тащи, ору, этого вон сюда тащи!
И вон тех рёбер на гриле с медовой подливой сюда! И рисовых печений с дынным сиропом!
И персиков ещё!..
Чуть было не попросил внести блюдо с сонями под тмином, но вспомнил, что соней мне
тут не подадут. Не то время. А жаль. Если вдуматься, сони ведь, наверное, удивительно
аппетитные и вкусные существа. Уютные они какие-то, сони, говорю. Аппетитные.
Во время ужина вёл содержательные беседы с сотрапезниками. Для начала решили
поговорить о красоте и медикаментах. Для многих эти явления настолько тесно сплетены, что
разъять можно только стволом револьвера, как в «Белом клыке» собакам пасти раздвигали.
Все смеялись над ботоксом, безмозглые. А я считаю, что мы и ботоксированных женщин
не очень заслужили. Так прямо и заявил, разгрызая баранье ребро. Бабы для вас стараются,
друзья, а вы так неблагодарственно о них отзываетесь! Ты вот что сделал, чтобы женщине
понравиться, наседал я. А ты? Не считая того эпизода в третьем классе, когда нам сказали,
что писюльку можно вытянуть, привязав к ней гантелю, а Вадику М. это стоило практически
обрезания, ничего мы для женщин не сделали с собой впечатляющего. Так и ходим с
ходовыми размерами, успокаиваем мысленно себя, что не заметят в темноте.
Ботокс-то ладно. В XIX веке женщины для красоты вообще «средство доктора Фаулера»
применяли. Очень удачный косметический препарат, не скажешь сразу, что щелочной раствор
белого мышьяка. Вид у женщин освежал, придавал бледность аристократическую, глаза
блестели, мышцы подтягивались, морщин как не бывало (ну, мышьяк ведь – нервы,
прощайте!), заодно ещё и от вшей помогал. Никаких прыщей, кстати! Ну, чем не панацея для
городской служащей?!
Я так думаю, что и от подруг противных тоже способствовал весьма. Там чуть дозировку
превысил, и вот уже въезжаешь в освободившуюся от подружки комнату при швейной
мастерской, примеряешь её корсеты и шляпы с перьями. Не витамин, короче, придумал
доктор Фаулер. Химия надёжна.
Понятно, что постепенно дозировку раствора надо было повышать. Химические
лаборатории ишачили в три смены, обеспечивая индустрию красоты.
Вот я понимаю – научный метод! Одновременно тут тебе и лилейная обречённость
прелести, и недорого. Чтоб выйти замуж за одышливого хрена с бородой до пупа – обтирайся
мышьяком и жри свинец!
Сколько в этом всём силы духа и стремления к социализации инстинктов! Сейчас, поди,
такого не дождёшься даже от мордовских красавишен из совхоза, которые на многое готовы,
только бы из леса любимого выйти за геологической партией. Хоть бы и по следу на болоте, с
расчёсанными осокой ляхами, лишь бы в город, на телевидение. А в прежние времена…
Стюардессы
На внутренних рейсах британской воздухоплавательной компании работают
проштрафившиеся стюардессы. Матёрые такие тёти, с приличным пробегом. Некоторые ещё
хорохорятся, скручивают спидометр, а большинство уже и не кривляется, не вводит в
заблуждение пассажиров на свой счёт.
Мне эти гражданки симпатичны. В них нет юношеского максимализма, подростковой
голодноватой злобы хищных анорексичек. Да, синяк в полноги, да, морщины, да, на юбке
пятно размером с Гватемалу, и что? Зато всё честно!
Да, ударила второго пилота бутылкой по голове в баре. Да, застукали за покражей
полотенец. Сорок лет, разведена, из всех спа-процедур используются для повышения
самооценки только утренние комплименты соседа-алкоголика. Зато трудящаяся. Не унывает.
В последнее время я стал ценить подобное отношение к жизни.
Искренность
Так интересно… Женщины требуют от мужчин в рассказах о его мужском прошлом
максимальной искренности и подробностей, а на самом деле желают получать в качестве
рассказа какую-то несусветную банальность про перематывание житейских портянок.
Проведите эксперимент, что ли. Расскажите женщине, как вы бежали по белому песку с
другой, прежней женщиной (тогда незнакомкой) вдоль кромки тропического прибоя, как вы
неистово сплетались среди скал, как она, разметав роскошные волосы, покрывала ваше чуть
солоноватое тело поцелуями… И т. д. Оцените полученный от рассказа результат. Как?
Почувствовали, что ваша собеседница довольна, счастлива от вашей правдивости? Как
оценила она взволнованный блеск ваших глаз и непроизвольные движения пальцами?
А вот рассказ про дважды отложенный суд с бывшей из-за квартиры на ул. Гентимирова,
несправедливые алименты и трёхлетний дележ «жигулей» вызывает у слушательницы иную,
гораздо более живую и благожелательную реакцию.
Кому из женщин интересен барон-изгнанник, скачущий верхом по зелёному полю, когда
вот тут напротив в зажелтелой маечке сидит и хнычет над мисочкой щей сосед, зажавший
пятернёй взопревший от неожиданного уюта чубчик?
Вывод: о своём прошлом мужчине надо бессмысленно выкрикивать несвязные
проклятия или просто мычать про лагеря и мусоров.
Для предупреждения контр-примеров из жизней пишу сразу: со всеми безоговорочно
согласен.
Парики
Когда в доме много женщин, в доме бывают истерики. Индивидуальные, хоровые,
симфонические, джазовые, праздничные, поминальные, с торжественным выходом, как в
«Аиде», и без. При истерике с торжественным выходом участвуют все домашние женщины:
прабабки, тещи, тётки, гостья рыжая, её сестра, чья-то дочь, собственно сами домашние
женщины, включая выпадающую в маминых туфлях из шкафа внучку пяти лет. И все под
тему Мышиного короля начинают завораживающий танец бабьего заговора от моего
хорошего настроения. С каких-то заповедных чуть ли не антресолей сползает такое фам
инферно, что и имени её никто не помнит, с какого Нового года оно там затаилось, что оно
там ело, где вытиралось, а туда же! Участвует! Как родная просто! Файф пойнт севен, файф
пойнтсикс!
Я поклонник джазовых истерик, например. Я ценю импровизации на заданную тему,
когда идёт вплетение собственных линий в джазовый контекст. Тут одна заныла, тут вторая
подхватила по другому поводу, тут и третья из кухни подала признаки духовной жизни.
Сидишь в кресле, пальцами прищелкиваешь, понимаешь – искусство! Тарам-тарам-дыды-
туру-ру-ва-а-а-ды-дысь-шу-шу-шу-дым… бац! ва-а-а! бац! бац!
Хотя есть ценители тяжелой классики в духе полонеза. Это когда по очереди и каждый
выкобенивается не только перед тобой, но и перед другими, поглядывая ещё и по сторонам. В
таком случае подразумеваются тяжелые портьеры, напряженные вежливые голоса и
нечеловеческая выносливость. «Как же вас понимать, Антонина Карповна?!» – «Да вот как
изволите, так и понимайте, Василиса Романовна! Семён Пантелеймонович,
засвидетельствуйте же, что вот именно эти жиды нашего Господа убили!» – «Убили?! Кому
он там был нужен? И потом, с чего вы взяли, что я – это жиды?! Семён Пантелеймонович!
Вы-то человек здравый, вы скажите этой русской дуре, что…»
Был в доме, где женские истерики похожи на парад германской армии накануне
вторжения в Бельгию. То есть понятно, что это ужас, но хореография завораживает. Грум-
грум-грум – марширт-альтцаген – фанфарен-грум-хох-райх-хох-фольк!
Выход из ситуации подсказан мне, как всегда, кормящей меня исторической наукой.
Когда у императора Николая Павловича кто-то из домашних любимиц впадал в совершенную
нервность, Николай Павлович, входя в помещение, ставил безошибочный диагноз: нервная
горячка! Тут же из закоулков выскакивали, разматывая приспособления для бесноватых,
чуткие доктора. Изобличённую волокли из залы и перво-наперво брили налысо. Так врачи
рекомендовали в те прекрасные времена. Если великая княжна после бритья башки
одумывалась и начинала подавать признаки резкого выздоровления, то в порядке поощрения
выдавали ей специальную шапку из бархатных лент, чтобы могла, например, потанцевать на
балу, в такой красивой шапке с развевающимися лентами покружиться. Ну, навроде морячка-
балтийца сутуленького под дождиком на рейдовой барже.
Париков таким нервным девушкам не выдавали. Николай Павлович не любил, чтобы на
других были парики. Сам носил, не скрывая, под парик его стригли всякие лакеи с кучерами
за 25 рублей, а вот женщинам своим парики запрещал. Есть же целый набор красивейших
шапок с бархатными лентами, носить, что называется, не переносить…
Коньячок
Если девушка признаётся, что ей нравится коньячок (!) «Лезгинка», то биографию свою
она вам уже рассказала.
А дальше вас ждут только бонусы. В виде воспоминаний о стареньких нищих пидарасах,
в объятьях которых девушка провела лучшие годы своей жизни.
Заметил также, что женщины, утверждающие, что любят коньячок, – очень мстительные,
и на их снисхождение можно не рассчитывать. Вот женщины, которые любят закусывать
лучком водочку, – их художники и поэты по мастерским да конференциям не терзали, они
поэтому добросердечны. А предпочитающие коньячок дамы постоянно норовят
воспроизвести ситуацию потери своей вновь обретённой невинности на очередном
литературном вечере, за шкафом. И хотя последние пять лет их об этом категорически не
просят, продолжают с растопыренными руками искать в полутьме понимания.
Ещё на них могут быть украшения из дерева и глины.
Женщины и лошади
Как мне заповедал дядя мой Валерий Георгиевич?
Джон, говорил мне дядя, задумчиво куря, Джон, не знаешь, о чем говорить с женщиной,
говори про лошадей, не прогадаешь, женщины как-то чувствуют, что если ты говоришь про
лошадей со знанием дела, с азартом и восторгом, то ты говоришь о женщинах.
Хвали, Джон, лошадей, хвали, не прогадаешь.
Обаяние
Дядя Валера учил меня, неполнозубого юношу:
– Джон! Идиот ты! Это от сестрицы моей унаследовал ты обаяние кристальной
дурости… Сколько раз тебе повторять! Поймали тебя за очередным злодеянием, сразу говори,
что причиной твоего проступка была красота изловившей тебя училки! Это же азы! «Зачем,
Шемякин, ты прогуливаешь уроки?! Почему не делаешь домашнее задание?!» Отвечай в
свойственном тебе обалдении: «Вы очень красивая, Татьяна Михайловна!» И, поверь,
половина бед пролетит над твоей головой белым лебедем!
Молодые девушки
Мои многочисленные друзья, подкармливающие меня от щедрот своих и из жалости,
твёрдо уверены, что мне совершенно не нравятся молодые девушки.
– Да полно тебе врать-то, – говорят они мне, развалясь по богатым лежанкам. – Полно
ребячиться да кобениться! Доподлинно ведомо нам, что нравятся тебе только ровесницы, а
если повезёт очень, то и дамы постарше тебя лет на тридцать.
– Да как же-с! – возражаю я отчаянно. – Откуда у вас столько фантазий? С чего вы взяли-
то?!
– Любишь ты, Джон, чтобы женщина (как можно старше тебя, понятно) сидела
напротив, чесала пятки да распаляла себя воспоминаниями о злодеяниях Сталина! Разжигая
сим преступным наслаждением потаенный ночной огонь! А потом вы сапогами скрипите!
Ведомо нам и про это…
– Я не пойму, вы что жрали без меня? Ханку?!
– Ты совершенно не умеешь слушать чужое мнение! Ты топчешь тех, кто с тобой не
согласен и имеет свои убеждения, отличные от твоих. Ты не уважаешь собеседника! А ведь
Вольтер… ради того, чтобы вы свободно… бу-бу-бу…
Это была иносказательная быль.
Выйдешь от таких, шатаешься от злобы и горя. Домой заходишь.
– Антонина Титовна! – кричишь. – Я вам портяночек новых по дороге…
А у самого желваки просто ходят.
Обида
Женщины способны обидеться на всё, что угодно.
Вероятно, специальные курсы какие-то. Или гипноз в роддоме. Но где-то их натаскивают
на это дело.
Позвонила подруга Анна, сообщила между делом, что улетает в Майами на месяц,
устала и прочее.
Я от всей души прокомментировал радость такую. Так и сказал: очень рад!
Обиделась.
Не надо, наверное, было говорить про «щеголять старыми буферами на новой яхте». И
про другое не надо было говорить. Надо было говорить только про новые буфера.
А это неправда и она замужем – к чему травить?
Сделаю пометку в блокнот.
Театр одного актёра
Сегодня ко мне приезжала дама невероятной выразительной драматичности.
В Петрограде в 1914 году открылся театр «Труппа прямой интимности». Ставила
спектакли «Логово тевтона», «Звери на Рейне», «Горе Бельгии», «Плач малютки» и «Судьба
их разметала в одночасье». Вот дама из такой труппы.
Полное ощущение, что все песни Елены Ваенги написаны про неё, для неё и
посредством её.
Удивительный талант у человека: говорить «здравствуйте, я юрист вашего контрагента»
так, с такой силой, что ещё немного, и ворвётся табор рыдающих цыган, чтобы пе-е-еть и
тря-а-а-асти, давай! ах! ах!
А за цыганами ко мне в кабинет барон-изгнанник. Брови в три пальца. В руке –
револьвер дымящийся!
А за бароном – янычары! Собой звери! Ятаганы, зубы, трубы, а вот и вытаращившийся
слон. В испуге! А на слоне гран-канкан в три ряда! А за слоном уже и Елена Ваенга!
Исповедально пляшет со свечой в руке!
Удивительная, говорю, женщина приезжала. Жестикуляция – чисто Вера Холодная в
лапах у Мозжухина. Говорила со мной о совести. О жалости, о доброте. Я исщипал себя под
столом – всё не верил, что это со мной происходит наяву.
Попробовал глаза завести, как собеседница, – чуть не стошнило с натуги.
Фразы
Есть такие фразы, которые мгновенно по произнесении вызывают не только желание
забить произнесшего, но и озарение.
Слышишь, например: «И тут мы с супругой посовещались…» – и понимаешь: что бы
там дальше ни произошло в рассказе, это будет дурнота в итоге, суетливое перепрятывание и
обиды на весь мир.
Или вот: обращение «милые дамы!». Тут ясно решительно всё становится, кто говорит,
кому и зачем. И почему в твоей руке роза. И почему через час одну милую даму будут
выволакивать из зала за ноги, а она будет пьяно орать, выкрикивая слова, которые ты сам
думаешь, утаскивая её по кафелю из мужского сортира по конфетти.
Программа про женщин
А по казахскому каналу, который я нашарил, идёт передача для казахстанских женщин.
Рассказывают о том, что такое пальто и как его надо носить. А до этого показывали, как
танцевать мамбу.
Очень красивы все: ведущие, гостьи. В дизайне студии есть камин. В камине программы
про женщин лежат отломанные доски. Крест-накрест сложены серые доски в камине.
Сразу понимаешь, что казахстанская программа для женщин правдива.
Калека
А женщина-мечта (которая работает у меня в саду и которую я с распятия снимал, о чём
повествовал обстоятельно) продолжает навевать на меня упоение.
Интеллигентные женщины очень часто болеют. Запряжешь пару интеллигентных
женщин в тележку со сметанными бидонами, чтобы весело до железнодорожной станции
доехать, только присвистнешь, только отъедешь пару вёрст, только затянешь весёлую
дорожную песню во всё горло, а у крепких с виду дам уже и ноги подкашиваются, сбитые
сапоги скользят на подъёмах, бока под разномастными пальто ходят ходуном, пар от них
валит, парики съезжают на глаза. Иная и упадёт ещё, угрожая сметанной коммерции, на бок
да и поползёт обратно в тепло.
А на одной оставшейся какая тут станция с покупателями из Барнаула? Какой тут
заработок?!
И в пище они капризные очень. И условия содержания им создай. И не все песни радио
«Шансон» знают, путаются часто в словах. Дочери у них на библиотечном факультете.
Мигрени. Всего не перечислить.
Посидишь над раскрытой приходно-расходной книгой, посчитаешь, пригорюнишься.
Лучше б ондатр себе завёл, честное слово. С ондатрами хоть не скучно.
Так, прелестная моя садовница, исцелившись от остеохондроза, подумала-подумала, да и
ногу себе подвернуть решила. Я считаю, что типичный самострел. Решила дезертировать с
трудового участка фронта. Водитель рассказывал, что он её предупреждал, когда она решила
угол срезать и под откос на прямых ногах заскользила. Слава богу, что хоть в столб не
врезалась, а только по касательной в автомашину.
Подбежали все, галдят, переживают, рассматривают авто. Потом кинулись смотреть на
столб. Сравнивать возможные последствия. Прелестница тут же лежит немного наособицу,
между мечущихся туда-сюда ног, и привлекает к себе внимание неестественными криками.
Типично женское поведение.
Нехотя отошли от столба, потому как крики эти слушать равнодушно очень трудно,
хочется шапку пострадавшей в рот запихать, не звери же кругом, у всех утром голова болит.
Подняли, отряхнули, потащили в дом.
Во время этой транспортировки ногу ей и вывихнули.
Я за всем этим карнавалом наблюдал из окна, уютно ёжась в халате с чашкой шоколада в
мужественной руке. Дома всё-таки хорошо, что ни говори. В санатории чудесишь сам,
кустарно, в одиночку. А тут, дома-то, и стены родные помогают. Столбы. Дорожки. Не говоря
уже о проживающих на моём иждивении гражданах. Эти всегда помогут, если заскучаешь. То
бассейн не сольют, и за три недели даже паркет на втором этаже удивлённо так вспучится от
сырости, не говоря уже про обои. То забудут в библиотеке пакет с мандаринами на тот же
срок, так что как только вошел, сразу понятно, что ты в гостях у Жюля Верна как минимум,
настолько запах дальних странствий силён сделался. То ещё чего удумают по широте души.
Выдали садовнице палку для хождения. Она хотела костыли. Но я, спустившись к
народу, внятно возгласил, назидательно подняв кверху палец, что комплект увечных
инвалидов у меня в доме уже полон и набор в него закончен. Что и палки ей вполне будет
достаточно. А если хочется получить сочувствия от соседей, то я вполне могу организовать
ей повязку на глаз, плюшевого попугая на плечо и следы хронической цинги. А также
подорожную на имя старшины второй статьи с корвета «Африканка».
Проорал ещё, засучивая рукава, что ей теперь и без грима будут наливать по кабакам.
Только, что называется, войди да откашляйся, звеня медалью, тут тебе и стол, и дом будут
организованы, ветеран Трафальгара!
Оттащили меня от изувеченного садовода. Я там ещё что-то кричал, брызгаясь ядовитой
слюной на набежавших. Не помню уже.
Романтические отношения
Мы всем коллективом переживаем за нашего общего друга Славу Ц-ва. Переживаем
очень сильно. Наш общий друг Слава Ц-в постоянно впадает в какую-то сеть романтических
отношений.
Хотя написать надо было совсем иначе – розовым на зефире и эдак мерцающе (ежик,
кролик, котёнок целуют мышонка в зарослях левкоев): РОМАНТИЧЕСКИХ (тут два
сердечка) ОТНОШЕНИЙ (ангел, сердечко, сердечко, ангел).
Нет, я тоже верил в РО. И очень долго верил. Лет до пяти, пока случайно не пробрался на
родительскую половину дома и не услышал (а потом и на мгновение не увидел), как родители
довольно громко и эффективно сомневаются в существовании РО.
Понятно, что место РО в моём сердце заняла НЕВИДИМАЯ РУКА РЫНКА, которой я
поклонялся довольно долгое время, принося ей в жертву всё, до чего мог дотянуться. Потом
РУКУ сменил в моей душе АДМИНИСТРАТИВНЫЙ РЕСУРС. И через год после появления
у меня в сердце АДМИНИСТРАТИВНОГО РЕСУРСА, лет уже в пятнадцать, я разуверился в
Деде Морозе, понаблюдавши драку двух священников в тульском ресторане «Аэлита».
Мои друзья тоже прошли длительный путь избавления от иллюзий. Кого-то прозрение о
том, что романтика – это кромешное зло, настигло ещё на пороге чувственного взросления.
Это когда вбегаешь в новогоднюю ночь в залу и видишь, как крысы доедают разбитого
Щелкунчика, смешно двигая носами в волшебном лунном сиянии из створчатого окна.
Потому как крысы из гофманского предвидения – они государственники, крепкие
коллективисты, сторонники правосознания и правоприменения. А все эти Щелкунчики,
семейство марципановых кукол, ватные клоуны, обезьяны на верёвках (кто там ещё у
Гофмана?), гусары раскрашенные, а, не важно, вся эта публика – они только к празднику
приспособлены, к консьюмеризму, к тому, чтобы вбегали в залу стиля бидермеер толстые
румяные немецкие дети в бархатных штанах и тискали их под музыкальные переливы из
шкатулок.
Все эти куклы нуждаются в том, чтобы за них башляли. А крыса – бесплатна и
естественна. Крыса свежа в своей искренности. Вот она, гибкая бестия, вылазит из банки с
иваси, стряхая прокисший рассол, почешется всесторонне, пошевелит усами – и вновь
девочка!
А кукла?! Упала в лужу – всё. Меняй. И если крысы прошли серьёзный путь взросления,
обучения, адаптации, ресурсной спайки и дворового мужества, формировали себя как
личности, то куклы эти, оппозиционные крысиному закону, они кто? Они что? Безмозглые
имитации, имеющие цену, кстати сказать.
А крыса – она бесценна по-своему. Живая она. Родительница чья-то. Жена.
Носительница классических культурных ценностей, простая такая баба. С детьми. Что ж ей
не похрустеть задумчиво какой-нибудь безмозглой дурой Гретхен в кружевных панталонах?
Есть о чём подумать крыске. У неё перспективы, проблемы в коллективе, у неё соски,
может, ломит и беременность вторая или третья за год, а что вы хотели, да, выпивала по
случаю с друзьями, а он такой подходит…
О чём думать кукле? Только о себе. Да о мире своём внутреннем кукольном. На крысу
можно положиться. А на куклу?
Вот.
Кого-то разочарование в РО настигло позже. Ну, там, дева, первый курс, ромашковый
луг! Потом ишачишь, света белого не видя, по офисам и подсобкам до самого развода…
Ц-в пронёс своё духовное увечье через годы и расстояния. Постоянно, гадина, в кого-то
шумно влюбляется. Особенно это у него с похмелья обостряется.
Не успели его утром выпустить за калитку – приехал через два часа уже в состоянии.
Я о Ц-ве ещё много буду гадостей рассказывать.