«Если бы мне дали книгу с таким автором на обложке, я бы сразу понял, что это
мистификация. К чему Джон? Каким образом у этого Джона может быть фамилия Шемякин?!
Нелепица какая-то. Если бы мне сказали, что в жилах автора причудливо смешалась бурная
кровь камчадалов и шотландцев, уральских староверов, немцев и маньчжур, я бы утвердился
во мнении, что это очевидный фейк.
Если бы я узнал, что автор, историк по образованию, учился также в духовной
семинарии, зачем-то год ходил на танкере в Тихом океане, уверяя команду, что он
первоклассный кок, работал приемщиком стеклотары, заместителем главы администрации
города Самары, а в результате стал производителем систем очистки нефтепродуктов,
торговцем виски и отцом многочисленного семейства, я бы сразу заявил, что столь
зигзагообразной судьбы не бывает. А если даже и бывает, то за пределами больничных стен
смотрится диковато.
Да и пусть. Короткие истории безумия обо мне самом и моем обширном семействе от
этого хуже не станут. Даже напротив. Читайте их с чувством заслуженного превосходства –
вас это чувство никогда не подводило, не подведет и теперь».
Джон Шемякин
Джон Шемякин
… и другие звери
Савелий
Глафира
Попугай, Глафира и Савелий
Пока горит свеча
Как все начиналось
Дрессировка
Сделай себе собеседника
Колбаса
…И другие звери
Актерский талант
Консервы
Крысы
Ветеринария
Экзотика
Страдания
Собаки
Никаноровна
Сосильда
Подруга
Мешок
Лошади
Котята
Уголовницы
Дядя Толик
Семейная этнография
Макдоналды
Эволюция
Краткая история семьи
Национализм
Шотландцы
Отец
Анабасис
Наличность
Пони
Пасека
Деды
Прадед жены
Танцы
Предки
Ирландцы
Русскому языка
Рейнджеры
Удивительные приключения шотландцев в России
Абердин
Семейные профессии
Прадедушка
Итальянский поход Гиллиландов
Речные поколки
Язык предков
Канун Пасхи
Три души
Камчатская Троица
Природные обычаи
Рассказы
Внутренний мир
Народная кулинария
Дикие
Вина
Открытость сердца
Остальное
Переплетения
Поступки
Мумия и Мейерхольд
Паззлы
Идея
Кресты
Святость духа
Профессорский сынок
Про любовь
Бабушка
На зеркало неча пенять
Пробуждение бабушки
Археология
Объявление
Супруга
Пилинг
Сестра Оля
Оленька
Сезоны
Канун Нового года
Годовщина
Копирка и надувной матрас
Первая жена
Род и вид
Брачные игры
Девичий шатер
Швед
Лысые дети
Сказки
Коучинг
Семейный завтрак в интерьере
Новое поколение
Лилябрик
О браке
Александра Джоновна
Дети и внуки
Родная душа
Арканар
Воспитание
Несправедливость
Опыт
Племянница
Сын
Родовые проклятия
Школьная форма
Борода
В столицу
Пирсинг
Блондинки
Поколения
Конфликт поколений
Социализация
На автомате
Шкаф
Кураж
Памятники
Самцы
Купальник
Бас
Воспитательные диалоги
Ханжество
Выправка
Бонасье
Обезьянка
Парестезия
Моя школа
Портрет
Изувер
Тевтонка
Дикий барин
Прибытие
Поминки
Жаворонок
Мозг
Топографический кретинизм
Домой
Раньше
Траволечение
Система воспитания
Соседи
Романтический разбойник
Ночной жор
Папаша
Артистизм
Наблюдения
Налим
Деликатессены
Во фраке
Проповедь
Три свечи
Ку-клукс-клан
Юнга
«Гуд фру»
Простуда
Кредиты
Честность и искренность
Рассадка
Выпускной
Каин и Авель
Лепрозорий
В больничке
Опера
Слетал
Когда ж это все закончится?!
Болота
Пикник
Старшинство
Фруктовый сад
Гости
Композиторы
Соседка
Рыбалка
Культурная связь
Баня
Перепись противу переписи
Метрическая система
Гостевание
Гости дорогие
Подарки
Олимпиада
Новый год
Диагностика
Подача материала
Самозванец
Вечерняя проповедь
Труд физический
Флирт
Статус
Мед
Индийская мудрость
Гости
Благоустройство
Свадьба
Прием гостей
На островах
Бронхит
Кризис
Похудение
Лава
Второе января
Лоукостер
Итальянская опера
Гостеприимство
Музеи
Песня
Казачий хор
Новый год
Демократия
Бездушие
Передача
Пирамида
Театр
С ветки на шведку
Прощание
Джон Шемякин
Дикий барин
Дизайн обложки – Василий Половцев
***
А это уже в другом месте, но тоже колоритно. Высказывания моей шотландской сестры
Кейт:
– Уверяю вас: что бы вы ни задумали, вам все равно придется доплатить. Теперь это
просто неизбежно.
– Если бы они знали меня получше, они бы поняли, что вела я себя в тот момент
идеально.
– Настала такая пора, что всей семье пришлось задуматься: где найти развлечения, за
которые не сажают? Поиск таких развлечений стал главным развлечением. Но за этот поиск
продолжали сажать.
– Понимание мужественности у нас в доме простое: следуй своим убеждениям,
особенно когда несешь ахинею, до последнего!
– Более поганых соседей было еще поискать! Терзали наши души своей показной
скромностью и выращиванием роз в саду, мерзавцы эдакие!
– Любая случайность с соседями – это или их грех, или Божья справедливость В
шестьдесят восьмом году купили «ягуар» – это был их грех. А все, что случилось потом, –
несомненная Божья справедливость, несомненная!
– Секрет нашей семейной гармонии: секс без обязательств! Но с одной и той же
женщиной. И годами, Джон, годами!
– Я была первой, кто привел в наш дом полицейского за руку.
– Активными пенсионерками там называют тех, кого берут за попытку вооруженного
ограбления банка. Думаю, дело в тамошней воде.
– Когда я была молода, я жила среди ирландцев. А у них так принято: весь двор слышит
то, что слушаешь ты, весь двор ест то, что ешь ты, и были постоянные попытки без шума
иметь то, что имеешь ты, – понимаешь, о чем я?
– Работа была удивительная! Я решала, какую страшную правду сказать начальству в
глаза, а начальство решало, какие объедки я получу сегодня. Греческая кухня – мечта
Средиземноморья!
– А Питер мне сказал, что я должна сделать это не для него, а исключительно для себя.
Как я могла после такого не перелезть через забор?!
– Когда стали разносить фуа-гра с ежевичным вареньем, я поняла, что правильно
ответила вышибалам при входе.
Отец
Просматривая записи с речами своего батюшки по разным поводам и событиям,
невольно убеждаешься, что понимание жизни передается не только воспитанием, но и
простым воспроизводством себе подобных.
Из папиных выступлений:
И тут она решила показать мне чуть больше, чем видел ее папа…
Есть много способов достичь цели. Ирландцы молятся на коленях, а шотландцы стучат
на соседей. И неизвестно, кто честнее.
Я сразу понял, что дело тут нечисто. Обещали рыжую, а пришел лысый.
Выбор женихов в нашей семье – это конкурс молитв и заклинаний, иного объяснения
появлению у нас за столом Майкла я не вижу.
То, что ты красивый блондин, начинаешь как-то особо остро ощущать в марокканской
тюрьме.
На все вопросы полиции отвечал, что все три дня беспорядков протирал оливковым
маслом листья каучуконосов в городском ботаническом саду.
Нет такой картины, которую нельзя было бы назвать «Раньше надо было думать».
– Ну, не понравилось вам про Полифема, давайте тогда, как Калигула, поступим, – гнул я
свою линию, пуская в дело последние козыри. – Калигула после смерти Друзиллы
путешествовал по Сицилии, желая развеяться, смеялся там над достопримечательностями,
которые ему повсюду показывали, потом испугался в Мессане шума и дыма от вулкана Этна
(высота 3340 метров) и, как указывает Светоний, «внезапно бежал»! Представляете, как это
здорово?! Внезапно бежать из Мессаны! Порвались струны моей гитары, когда бежали мы с-
под Месанны! А? А?! Ла-ла-ла-ла-ла! Соглашайтесь!
И опять никакого понимания…
Сработало только то, что экспедиционные финансы доверены были моему попечению.
Как теперь уверяют родственники, абсолютно зря. А я считаю, что нет, не зря! Учитывая мой
холодный аналитический склад ума и талант потомственного манипулятора человеческими
пороками.
Теперь мы в Палермо. Вошли в город в черных полумасках, конспиративно перебегая
гуськом от подворотни к подворотне, время от времени по-пластунски залегая и
перекатываясь. Замыкал в тяжелом плаще с поднятым воротником эту волну вторжения я
лично, разворачивая остроносым маузером слабодушных.
Разместились в гостинице почти без приключений. Гостиница очень хорошая. Стены
белые! Для меня это теперь вершина комфорта.
Первым, что приятно меня поразило в этом городе во время прогулки с племянниками-
сладкоежками, было наличие в кондитерском магазине «глаз святой Лючии». Реалистически
выполненные из теста и цукатов глаза мученицы, предназначенные к поеданию, настроили
меня на теплую волну понимания местного населения. Понял, что я тут практически свой
среди своих.
Купил здоровенный кулек сдобных печенек-глазынек и решил окончательно перейти на
сторону темных сил.
Речные поколки
Если бы мои камчадальские родичи заселили какой-нибудь город целиком, то это был бы
прекрасный город.
В городе, например, ходил бы один автобус. Причем именно ходил бы. На каждой
остановке меняли бы уставшего от пяти минут езды водителя на запасного из числа вкусно
зевающих пассажиров. На каждой пятой остановке все выходили бы из автобуса на воздух,
чтобы размяться и покурить.
Красавица кузина, увидев этот автобус с пятого этажа, кричала бы: «Меня, ну,
возьмите!» Потом потягивалась бы у окна, являя миру все аспекты своей полуденной
свежести. Потом пила бы неспешно чай с топлеными сливками. Делала бы макияж.
Подробно обсуждала с подругой по телефону планы на вечер. Рассматривала себя
придирчиво в зеркало. И неспешно, немного, возможно, напевая, спускалась бы к
ожидающему автобусу, полному радостных пассажиров.
Вот такие у меня камчадальские родственники.
Меня они часто не понимают. Скорость моей речи их забавляет, они слышат только
чириканье и свист, как на быстро перематываемой старой магнитофонной ленте. Слушают
меня, склонив голову несколько, понимаете, набок, блестя смышлеными глазами-бусинами.
У своих камчадальских родственников я учусь многому. И многое из этого многого
использую в личной и общественной жизни. Хотя я не привык разделять жизнь личную и
жизнь для общества. Все у меня слитно, целокупно и должно приносить доход. Если уж
занимаюсь я личной жизнью, то так, что общество берет с нее пример, бегает к церкви,
шушукается по ночам, примеряет, ахает и томится. А если окунаюсь в омут общественности,
то и личная жизнь моя значительно обогащается запасами, навыками, уловками и всякой
пользой.
Из последних польз могу вспомнить электрический насос для воды.
В каком-то смысле я воспринимаю окружающий меня поселок как пришвинский лес.
Как кусочек обезображенной человеком природы. И беру с этой природы все, что мне
причитается по праву.
Природа тоже робко хочет с меня что-то получить, крутя в неловких ветвях счета за
прежние мои забавы с ней, но тут я строг. И в этом мне помогает опыт моих камчадальских
предков, дедов, кузенов и свояков. У которых есть такое, к примеру сказать, увлечение:
«речные поколки».
Я расскажу о них. Уверен, что вам это пригодится на вашем жизненном нересте, когда
вы, выпучив глаза и рвя бока о камни, несетесь к заветной цели, по достижении которой вам
уже все равно, вы счастливо дрейфуете кверху брюхом обратно в безмолвный туманный
океан или служите пищей своим деткам.
Для речных поколок мои камчадальские родственники держат специального оленя.
Сообразительного, привлекательного рогатого наркомана. Такого наркомана называют
«манщик».
Манщик рождается обычным олененком, гутыргыргеном этаким, милым, ушастым и
добрым. С теплыми губами, лобастой башкой и страстью к наслаждениям. Такого бэмби
высматривают раскосо ангелы оленьей судьбы, мои родичи. И подманивают его к себе
всякими вкусностями и соблазнами. Влекут его в свои сети.
Процедура подманивания не очень аппетитна. В конце концов молодой олень становится
жертвой зависимости. Сначала от зажелтелых от человеческой мочи кусков снега, потом от
алкоголя. К финалу приручения олень пьет не меньше своих рабовладельцев, если
пересчитать на массу тела.
Бухают родственники с оленем не просто из симпатии. Не только ради компании пьют
они водку, совместно глядя на пламя родового костра. В глазах у оленя – влажная эйфория, в
глазах у моих свояков – мерцающий демонизм, наш фирменный знак.
Олень, вкусив пороков, становится другом человека. И начинает изменять своему роду,
предавая бестолковых собратьев во время миграционных кочевок в руки собратьев толковых.
Идет кочевка оленей. Олени куда-то там мчатся. В полном порядке, с соблюдением
иерархий, чинов, званий и прав состояния.
И тут на маршруте движения вырисовываются мои камчадалы и вклиниваются со своим
оленем-предателем в строй оленей добропорядочных.
Добропорядочные олени имеют не самые сообразительные головы и слабые сердца.
Начинают метаться, не понимать, где они, что с ними?! Олень-алкоголик, как и все
алкоголики, обладает даром втираться в доверие и искусством манипуляции. С его башки
срывают мешок, и он, увидев аудиторию, воспряв, зажегшись творческим порывом, уводит за
собой силой пьющего таланта десятка три оленух.
Оленухи теряют голову от экстравагантного незнакомца с приятным запахом и шаткой
статью капитана Джека Воробья. Бабы-то не городские, природные, поэтому несутся за
аферистом со всех ног. Кругом же паника! А тут видный мужчина, которого мои родичи
намазывали рыбьим жиром с солью в своем спа. Обалдевшие от беспорядка, шума, запаха
соли и вида задницы предательского гада-пропойцы, оленухи ломятся в реку. За новым, стало
быть, повелителем. За счастьем своим женским.
И на середине реки их настигают мои коварные голодные камчадалы на лодочках, с
пиками в руках и жаждой чужой беззащитности. Так бы камчадалы могли атаковать и весь
олений табун, но там оленей очень много, они клином идут, могут перевернуть плавсредства,
потопить моих милых гуронов, которые, как и полагается приполярным ирокезам, плавать
совсем не умеют. Из осторожности, лени и хитрости (трех основных столбов камчадальского
отношения к миру) родственники мои атакуют только того, кто уверовал в пропойцу-мессию.
Смотреть на них в этот момент и страшно, и притягательно. Забываешь, в каком веке,
тысячелетии, на какой, собственно, планете ты орешь с ними, ликуя и страшась.
На середине реки происходит «речная поколка». Которая обеспечивает родичей почти
всем необходимым. Затраты для поколки разумны: только расходы на водку для себя и оленя-
манщика. А сколько удовольствия от встречи с природой, приручения молодого красавца,
склонения к сотрудничеству, обучения его человеческой мудрости! Не передать словами.
Карьера оленя-манщика ярка и кратка. Как у кометы. Камчадалы уверены, что на второй
раз прежний заслуженный артист уже не очень годится. Настало время выпускать на сцену
жизни следующего актера оригинального жанра.
Но как устроен человек? Он не может просто так полоснуть кумира ножом по горлу да и
сожрать его. Нет, не может. Человеку надо устроить по этому поводу нравоучительное шоу.
Праздник праведного суда.
Бухарика-манщика, у которого голова кругом от происходящего вокруг него торжества,
сначала чествуют. Гладят по рогам, украшают ленточками, хвалят. Выпивают. Танцуют.
Потом, внезапно для слабеющего оленя-юбиляра, из кустов вываливается местный
прокурор из стариков. И обличает перед собранием измену. Народный любимец, оказывается,
хотел утопить собратьев, он лжив, труслив и противен.
Все в неподдельном ужасе и брезгливости отшатываются от бывшей звезды
лесотундровой эстрады. Звучат крики гнева.
Происходит еще один танец, в котором все по очереди отрекаются от негодяя. И когда
справедливый суд завершается приговором присяжных мясоедов, великий артист роняет
свою рогатую голову на чавкающую под ногами зелень.
Финита. Награда находит героя.
Подзакусивши героем, родичи мои поют о нем вдумчивую, политически взвешенную
песню, в которой вспоминают как положительные, так и отрицательные аспекты жизни
покойного.
Череп народного любимца вешают на штырь. В шеренгу других памятных шестов, к
одному из которых уже привязан будущий герой следующего сезона.
Язык предков
Что хорошего было у моих предков с побережья холодного моря?
Много хорошего.
Например, у мужчин и женщин были разные произношения, разные слова для
обозначения одного и того же, разные ударения в этих словах. Разные языки, короче говоря.
Удобно было – не передать как. Надо поговорить с женщиной – руками и коленом
распрямляешь ее над корытом и, подбирая общие для мужчин и женщин слова, помогая
руками и бровями, объясняешь ей некоторые насущные вещи. Поняла, спрашиваешь, а?!
Мотни башкой! Поняла, да, вижу. Так вот, больше так не делай, не надо, а то, слышь-нет, а то
– все, вот так говорю, видишь, все тебе, конец, на мху лежать будешь, с поминальным бубном
на лице, как в прошлом году перед санитарным врачом из Анадыря.
А потом к мужикам оборачиваешься и комментируешь.
Женщины тоже не внакладе – могут часами трещать на птичьем своем, не задевая
лобные доли сожителя.
Канун Пасхи
То, что завтра будет массово происходить на Руси, называется у моих камчадальских
предков «оленья вера».
Это когда люди приносят жертвы и танцуют не ради потребности духа, а чтобы оленям
было хорошо.
Три души
А вот у маньчжуров, к которым я тоже имею кое-какое отношение, души всего три.
Первая душа – это душа черная, вторая душа – это душа белая. И есть еще серая душа.
Когда мои маньчжурские предки гнали перед собой северные китайские армии, чтобы те
победили южные китайские армии, дедушки мои неожиданно для себя научились писать и
читать. От безысходности полученного знания пришлось маньчжурам-дедушкам записывать
свои странности.
Записали и про три своих души.
Система взаимодействия душ у маньчжуров такая.
Черная душа – очень сильная. Если она погибнет, человек станет добрым, и его убьют
чужие.
Белая душа – она слабая. Если она погибнет, человек станет как волк, и его убьют в
конце концов свои.
А серая душа – она как тень совы. Но если она умрет, то белая душа и черная душа
разорвут человека пополам. И человек убьет себя сам.
Смерть от естественных причин маньчжурам казалась странной.
Камчатская Троица
Ночь перед Рождеством у православных камчадалов называется иудина ночь.
Уж не знаю, какой расстрига заморочил головы моим предкам (в 1908 году полиция
арестовала среди камчадалов эскимоса Нифонта, проповедовавшего монофизитство), но все
они твердо уверены, что в ночь перед Рождеством младенец Иуда, родившийся накануне,
бьется зверенышем в своей колыбели и плачет, как лисенок, потому что того, кто его может
простить, Мария еще не родила.
В этом смешении времен и предопределений разобраться непросто. На месте саксонских
инквизиторов я бы Лютера этим загонял до смерти.
Кстати, Нифонта камчадалы сами полиции выдали. Им идея единой неслиянной Троицы
была более понятной, чем идея единого, монолитного Бога. Троицу камчадалы
иллюстрировали сами для себя следом оленя: копыто одно, а отпечатка на снегу три. Все ж
понятно!
Непонятно камчадалам было другое. Общеизвестно, что у мужчины пять душ: душа,
которую подарили, душа, которая плачет от песен, душа-зверь, душа, которую можно отдать,
и душа, которая летит лебедем над миром, там, где воздух, как холодная вода в горном озере.
У женщин душ восемь или девять.
Камчадалы не всегда могли понять, какая из душ попадет в рай.
В наличие ада камчадалы не верили.
Природные обычаи
Вот собираю по крупицам свидетельства о камчадалах, народе, к которому я имею
отношение через прародительницу свою. И радостно мне от чуда узнавания.
Иоганн-Готлиб Георги в «Описании всех обитающих в Российском государстве народов,
их житейских обрядов, обыкновений, одежд, жилищ, упражнений, забав, вероисповеданий и
других достопамятностей» в разделе «Камчадалы» пишет:
«Народ сей имеет воображение проницательное и память добрую, да притом
чрезвычайную склонность и способность к подражанию. Песни их и сказки преисполнены
остроумными и забавными вымыслами… умеют наипаче передразнивать иностранцев в
рассуждении речей и помаваний… Они чрезвычайно любопытны».
Так и вижу своих пращуров с их пуговичными блестящими глазами, шмыгающих носом
перед сосуленосым немцем-академиком. Давай, мол, Георги, жги на все!
Сосуленосый академик, впрочем, приберег многое на сладкое:
«Главная их страсть – это похоть и веселость… Не нежность вкуса, но изобилие в пище
и хмель напитков их прельщают. Они завидуют блаженству своих предков, которые жили в
такие времена, что бродили в хижинах по самые лодыжки в помоях… Не меньше
любострастен и женский пол, который полюбовниками своими не только хвалится и
допущает иностранцев награждать себя за все услуги удовлетворением их похоти, но и
употребляет неестественные угождения страсти».
Жалко, что без иллюстраций, конечно.
Почему камчадалы так опередили время, предвосхитили современные городские
обычаи? Причина одна: полноценное питание и свободное время.
«Стеллер, живший долго на Камчатке, почитает причиной таковой их неутолимой похоти
ежедневное ядение почти гнилой рыбы, икры, сала, разного рода лука и, сверх того,
праздность…»
Рай, просто рай!
«О чести и стыде неопределенные имеют они понятия… одна похоть да раздолье в
житии возбуждают в них зависть, и потому крадут токмо жен и собак… Они крайне
боязливы, мстят только сокровенно и приходят в отчаяние от самой малой опасности…
Болезненных страданий сносить не могут… собак и мышей есть не любят… имеют
порядочные котлы, ножи, иные – лакированные японские…»
Все про меня! Все! Про котлы – очень верно. И про раздолье!
«Мужчины препровождают большую часть времени в беспечной и похотливой
праздности… В обхождении старается мужской пол понравиться женскому пламенной
любовью, услужливостью и покорностью. Мужчины обходятся между собой холодно, без
поклонов, здоровканья, подавания рук, целования и без всяких других вежливостей…
особливо попрекают друг друга неестественным угождением похоти».
Я так смотрю, похоть и камчадал – слова-синонимы. Раз так, то какие ко мне вопросы,
уважаемые?! Что за упреки я иногда слышу?
«Женатые мужчины и замужние бабы живут весьма неистово… терзаются ревностью,
убивают или отравляют друг друга, и так далее».
Мне очень нравится это «и так далее», оно вострит воображение.
«Поелику они в утолении похоти подобны скоту, то, кроме родителей и детей, никаких
родственников не щадят».
О да! Никого!
Изыскания продолжаются, следите за обновлениями.
Пока же развейтесь описанием камчадальского танца, данным Мерком:
«…похотливые движения, причем они особенно действуют плечами и бедрами и
довольно свободно играют кожей лба. Они подражают вперемежку медведям, китам, гусям,
как последние начинают свои любовные игры или как камчадалы пытаются их убить, что
соответствует часто приглашению к собственным любовным играм».
У Георги есть и описания русских, кстати.
Рассказы
Рассказы родителей. Или не родителей, а просто старших.
Они теряются в самом интересном месте во времени. Давно было, не помню, все забыли.
Откуда это? От бабки. А у нее откуда – никто не помнит. А это икона венчальная. Не помнит
никто. Забыли.
А прадед откуда приехал – кто же помнит? А что кому кто сказал тогда, за клубами
«Беломора»?
Давно было, всего не упомнишь.
Рассказы моих камчадалов теряются не во времени. Время для камчадала – звук пустой
и легкий. Рассказы моих камчадальских родных про моих камчадальских предков теряются
не во времени, а в пространстве. «А потом уплыл в Сан-Франциско, пошил бушлат белый из
полушубка и уплыл».
Теряющиеся во времени рассказы обречены на необходимость понимания. Рассказы,
теряющиеся в пространстве, понимания не требуют, а будят только фантазию.
Чем отличаются рассказы эти? Когда представляешь прошлое, то формулируешь книгу
чужих прошедших жизней, представляешь то, что пережить тебе не удастся. То есть о себе
больше думаешь.
А когда рассказ уходит не в прошлое, а в Сан-Франциско в белом бушлате, то
представляешь не себя, а Сан-Франциско это самое. И формулировать ничего не надо. Просто
перед тобой картина, которую прочитать нельзя за один восторженный вечер. Не отложишь
картину в стопочку, не задвинешь на библиотечную полку: все, мол, дочитал, все ясно. С
картиной на стене живешь годами.
С морем этим, за которым Сан-Франциско.
Внутренний мир
Чем прекрасны мои родственники-камчадалы?
Тем, что они красивы. И умны. И еще очень любят все необычное и новое.
Плюс богатейший внутренний мир, сдобренный всякими отварами и подручными
настоями.
Привезешь им акацию в семенах – будь уверен, все родственники-камчадалы очень
обрадуются новинке, посмотрят на тебя красивыми глазами и приспособят акацию к
настаиванию на спирту.
Народная кулинария
Мой камчадальский родственник Михаил считает итальянские рестораны идиотизмом. И
не скрывает этого.
Зато любит собирать яйца птиц, вися вниз головой над пропастью. На скале, под которой
волны бьются в стылую крошку.
Один раз взял и меня с собой.
Шрам под левым глазом у меня от какого-то пернатого демона. Демон хотел выклевать
мне глаз, но промахнулся и заорал так, что даже я огорчился, что демон промахнулся.
Потом на меня срали целыми облаками всякие морские птицы.
Потом я сорвал ногти и расшиб колено.
Потом Михаил угощал меня макаронами и сообщил, что итальянские рестораны – это
идиотизм.
Подкатывая к себе веточкой закопченное на углях пятнистое яйцо, я с Михаилом
соглашался.
Ветер сносил туман с вершины клочьями. Моросил дождь.
Дикие
Камчадальские родственники мои – очень гордые люди.
Мы шли как-то с моими двоюродными братьями по грудам гниющих водорослей.
Потому как собирали эти водоросли. И наткнулись на группу людей-камчадалов, но из
другого поселка.
Два чужих камчадала тащили за ноги третьего. Районный врач, директор школы и
председатель поселкового совета. Тащили районного врача. А председателя при этом еще и
тошнило.
Увидев нас, трое чужаков отвернулись и закурили. Пробовал закурить даже районный
врач. А ему это было трудно – он без штанов путешествовал, на куске брезента.
Все трое от нас отвернулись.
Я поздоровался. Не ответили.
Мы с братьями отошли.
– Наверное, им неудобно, да, стыдно, наверное, да? – спросил я участливо.
Братья с жалостью посмотрели на мою городскую порченность:
– Они к нам и на танцы не ходят, считают, что мы бережные. Дикие, значит. А у них
техникум.
Вина
Я все-таки в семинарии учился, мне легче. А вот неподготовленному совестливому
человеку сейчас, конечно, тяжело. Везде ему видится какая-то «его вина».
Стоны про вину характерны для большинства моих знакомых. У каждого из моих
знакомых есть вина, и в этой вине они каются. Смотрю на все это дело с любопытством
сытого зяблика.
Я получил кое-какое классическое образование. И прекрасно знаю, что вот у русских
людей «вина» – это мама моя, мама! Это все! Это корень! Русские покаяние и раскаяние не
различают в своем эмоциональном вихре постоянном, настолько все навыворот.
А у европейцев вина есть производная от «хюбрис» – умышленного злодеяния твоего, и
производная от «кульпа» – непредумышленного твоего злодеяния. Каются публично в
непредумышленном. А в предумышленном – не каются. То есть разбираются в составе вины,
в ее качестве, сорте, взвешивают на руке, раскладывают, заворачивают, разворачивают…
А для камчадалов любая твоя вина – это прямая вина соседей. Или бога. Или бога
соседей. А страдать из-за вины надо потому, что за правильное страдание перед Пасхой в
церкви давали вкусный сахар.
Для русских вина – это занятие, для европейцев – упражнение, для камчадалов – ветер
уносит прочь дым от костра.
Открытость сердца
Получил СМС: «Оу, сынуля…»
Ошиблись, бывает.
Второе СМС: «Оу, сынуля, ты такой красииивый!»
Нет, думаю, не ошиблись – мне СМС, мне!
Третье СМС: «Сынуля, эта девушка не для тебя!»
Ошиблись, бывает.
Именно так камчадалы общаются со своим единственным Богом – Христом. И именно
так камчадалы верят в остальных богов удачи и сахара, когда Бог Христос спит и ничего не
видит.
Я называю это «открытость сердца и улыбка душ». Семи душ из сорока двух душ
камчадала.
Остальное
Раньше было время злое,
Время злое, остальное.
Нынче время будет злее,
Время злее, остальнее.
М. В. Ломоносов
Не помню, а я делился в рамках программы «Полезный ФБ» своим секретом? Ну, про
айпэд и малютку Елисавет?
Повторю телеграфно, если что.
Я устал бороться с Елизаветой Генриховной по поводу времени ее скрючиваний с
айпэдом на диване. Устал. Я не очень новый, у меня нервов не хватает.
А Генриховна – наполовину тевтонка. Ей мои тонконогие наскоки крымской татарвы не
так чтобы уж очень смертельны. Она строится в каре, хладнокровно, под барабан с флейтой и
в полном ордунгцвайколоннмарширт. Я беснуюсь, тряся на кляче ятаганом, Генриховна в
нахлобученной на косицы крошечной треуголке твердо стоит на своем, глядя на меня
серостью Балтики.
– А-А-А-А!!! – вот так кричу я. – А-А-А-А-А!!! Баркинда! Гу! Гу! Айпэд-шайтан!
– Хальтен зи ауф, – бросает сквозь зубы Елизавета Генриховна, топя упрямый
подбородок в пыльном жабо, – ди татарен бальд лауфен, майне тапферен зольдатен… майне
братюшки, не фыдай!
– Алла! Алла! – кровожадно беснуюсь я. – Илля ху!
– Feuer, feige bastarde! – рубит Генриховна. – Im namen Gottes, feuer, verdammt!..
Откатываюсь в панике.
Короче – Перекоп, Миних и выжженная степь. Педагог я скверный.
Но надоумлен я был провидением. Случилось прозрение.
Вместо того, чтобы отбирать айпэд, скандалить и запрещать, ограничивать по времени и
прочие старческие гадости, я теперь сама либеральность и милота.
Сколько хочешь – столько и айпэдь, майне кляйне бубби Генриховна! Без ограничения по
времени! Хочешь стуками – вот они, у тебя в кулачке.
Айпэд прикручен мной на реечках к стене. Он в рамке. Стой и играй сколько влезет.
Рано германец радовался, так скажу!
И только невидимая рука Ушинского ласкает воздух дома моего. Чего и всем желаю.
Дикий барин
Прибытие
«А девять чинов ангельских, а столько же архангельских, – сдобно пропело оповещение
с зиккурата нашего железнодорожного вокзала, – вы прибыли на станцию Шамарра! Теперь
мы побеспокоимся о вас. Пребывайте ж в мире!»
Неделю назад стоял я, сведенный пятью проводниками на перрон родного города,
обнесенный по такому случаю курильницами с боевым ладаном. Шестому проводнику,
зажавшему в осколках зубов палку эбенового дерева, в это время в тамбуре наспех
ампутировали ногу. Он был неловок в обращении со мной и не успел отскочить, когда
открывали клетку багажного, в которой я по пути ловко изображал миролюбие, жонглируя
мисками и показывая, переваливаясь на соломе, «как девки воду носят».
Встречающие, подобранные из слепцов, взбугрив трудолюбные мышцы, потянули меня
за мощные цепи к поджидавшему лакированному экипажу. Каждый шаг их по снегу, наспех
присыпанному рубиновой крошкой, давался с трудом. Цепь, продетая у меня через кольцо в
носу, морозно звенела. Через каждые пять шагов меня окатывали святой водой из ведра. От
раскаленного пара першило в горле, даже рычать было тяжело. Сорок бешеных отчетчиков
скороговоркой, в кружении посолонь, зачитывали выдержки из «Сказания отца нашего
Агапия, зачем оставляют свои семьи, и дома, и жен, и детей, и следуют за соблазнами»
(«Сказания о чудесах». М., 1990. С. 21–27).
Сзади, понятное дело, поспешал духовой оркестр и ветеринарная служба со
снаряженными духовыми ружьями. Как и полагается во время, не годное для сбора
картофеля, присутствовало дикое количество смиренных обывателей, трепещущих от
переполнения чувств, на которых я смотрел из-под своего шелкового цилиндра вполне
отчетливо и многообещающе.
Несколько обывательниц, каковые встречаются в любой вокзальной толпе, как водится у
нас, тут же от меня и понесли. О чем впоследствии, с дозволения цензуры, и писала уездная
пресса. «Мы сначала скептически относились, а потом таблетки стали помогать…» – так
начиналась, например, одна из статей. Надо будет, кстати говоря, вырезки сохранить.
Подклеить в альбом. Будет над чем умилиться в пенсионном беспамятстве.
Всю неделю по приезде, облизывая кровавые когти, провел в коммерческом заведении,
порученном моему строгому попечению. Начальник-оборотень – это ведь только
спервоначалу кажется немного странным и даже пугающим. Потом люди привыкают. И,
следовательно, надо искать новые пути стимулирования экзальтированной суеты, которые
специалисты по организации процессов часто называют Духом Команды. Ну, ладно, что еще
не Духом Комодо…
Что еще было? На поминки вот ходил. Для тех, кто дочитал до этого места, – приз
небольшой. На этих поминках покойника ели. И не думайте, что я шучу. Практически съели
покойника. Об этом напишу немедленно.
Поминки
Наступает такое время, когда приглашение на поминки становится не пугающей
изрядицей, а мерной поступью повседневного житья-бытья. Я ведь имел когда-то какое-то
классическое образование, прошел полный курс по классу кладбищенских сторожей, поэтому
про культурологические аспекты поминок конспект в ящике имею.
Можно было бы сейчас отдаться вихрю антропологических штудий на этот счет. Как вы
знаете, у нас, кладбищенских сторожей, это весьма запросто. Вот, например, связь покойного
с растением, деревом или травой. Богатейший материал! Тут тебе и дочери, превращающиеся
в тополь, мачехи и крапива, на Васильевской могиле растет верба золота и пр. и пр.
На вчерашних поминках покойника символизировала натуральная коренастая пальма в
зимнем саду. Сад в реконструкции, торчать среди голых дренажных труб оставили только
пальму. Зная покойного со всех сторон, могу удостоверить, что совпадение это весьма
символично. Для огранки символа следует к пальмовым тяжело-зеленым листьям добавить
снег, бьющийся в оранжерейные стекла, завывание ветра и непростую музыку из колонок,
разнесенных по всему дому.
Поминки, конечно, бывают разные. Это я уже в воспоминания ударился. Я ведь на
многих побывал. На одних поминках мне, например, предложили купить костюм усопшего.
Нет, раздевать покойника не стали, поминки были девятидневные. Но принесли из дальней
комнаты и предложили примерить отличный, практически новый, серый шерстяной. Вдова
подчеркнула, что сейчас мне предлагается не просто костюм, а «тройка»!
В полном обалдении напялил на себя пиджак и был подведен к зеркалу. Теща покойного,
удерживая меня за плечи перед мутноватым трюмо, одернула на мне этот привет от Чаушеску
и сообщила, что пиджак на мне как влитой! Вдова склонилась к моей груди и мягко
погладила ткань. Я сухо сглотнул. Подумал, что сейчас предложат примерить брюки и снова
подведут к зеркалу. А потом придут остальные участники. Может быть, уже с новым гробом.
Может быть, уже с заранее печальными лицами. Сядут за столы. Помянут меня. А я так и
останусь стоять у этого проклятого зеркала в отличном, отличном костюме. Пока не умру
через сорок лет уже весь в паутине и рыхлой домашней пыли.
На других поминках меня потрогали под столом за коленку. Что и сейчас для меня
неожиданность не из приятных, а уж тогда и подавно не сильно воодушевило. Вынув изо рта
перекушенную напополам ложку с кутьей, поспешил откланяться. Как потом выяснилось, в
чужом пальто.
Еще на одном траурном мероприятии мне предложили спеть. Ведь покойный так любил
петь… Почему-то снять проценты с офшорных счетов предложить мне постеснялись. А
покойный любил это гораздо больше, чем музицировать.
Я – не очень сформировавшееся чудовище. Я так же скорблю, плачу, скриплю зубами в
ночи, как и многие. Но просто по идеализму своему хочу, чтобы была какая-то
определенность в постановочной части. Или мы действительно печалимся, вспоминая
усопшего, или давайте сразу забацаем стриптиз на белой скатерти. А то странно. На одном
конце комнаты колют камфару бабушке схороненного, в середине – родственники из
Балашихи наяривают блины, в противоположном от бабушки углу – смех и прысканье друзей
виновника собрания.
Когда мои домочадцы будут решать, закопать меня прямо в пластиковом мешке у забора
или разориться еще и на картонную табличку, я буду решительно настаивать на моей
переработке в полезный компост. И чтоб никаких шоу. Так всем и заявлю из-под мешковины.
А то будет как в этот раз. Нет, все было очень чинно и бонтонно. Две вдовы, много
коллег, никаких дедуль-баянистов с окурками в желтых усах. Сидим за столом, негромко
вздыхаем. Разговоры. Галстуки неброских расцветок. Матовость запонок. Наклонившись к
соседу справа, спрашиваю тактично, мол, а кто ж молодые люди, что рядом с вдовами?
Адвокаты, отвечают. Зачем? – любопытствую, – странно немного присутствие
правозаступников здесь и сейчас, нес па?! Деван лез анфан, слышу, но они мировое
соглашение подписывают насчет наследства-с. Протоколы о создании надзорного совета за
перспективно открывающейся наследственной массой активов. Ну и по мелочи там всякое…
И действительно подписали. Слава те, что не прямо тут, за столом. Отошли в кабинет.
Что неплохо. Приличные, серьезно говорю, люди.
Я-то, понятное дело, свои сокровища закопаю на острове. Увяжу весьма бережно в
платочек, всплакну да и прикопаю песочком. Ну, в «секретики» все играли…
Жаворонок
Как всем известно, я – один из самых зловещих жаворонков на свете. Живущий с давних
пор среди беспечных сов.
Если вдуматься, что там такого может сова ночью натворить? Ну поухает, полетает туда-
сюда, ухватит когтистой лапой голосистую какую мышь, бессмысленно потаращится во все
стороны, пощелкает клювом. Потом сове беспременно взгрустнется. Все ей будет нехорошо,
сыро, неуютно. Еще свечу задумает зажечь, нацарапает кривенько несколько посетивших ее
мыслей. А что там за мысли-то? Господи, только осенишь себя святым восьмиугольником,
прочитавши совиные размышления. Беспременно в совиных мыслях будут присутствовать
всякие глубины, мрачные бездны, разверстые пропасти. В которые камень только швырни и
прислушивайся: а вдруг чвакнет?!
Страшно. Страшно.
А я вот жаворонок! Конечно, недобрый. Матерый такой. Не ждите от меня задорного
щебетания. Пробуждение мое стремительно, устремления зловещи, реализация заставляет
очевидца сесть на пень. Однако с детской поры, мужая в богемной обстановке семьи
фотохудожников, привык я к утреннему одиночеству. Заложишь свои младенческие еще,
чистые и невинные, руки за спину. Походишь между беспробудно спящих тел, погремишь
пустой стеклотарой, позавтракаешь заботливо недоеденным гостями каким-нибудь
продуктом, да и в школу-матушку.
Приходишь из школы, дома уже пусто, сделаешь уроки, погоняешь во дворе в
коллективе таких же счастливцев с ключами на замызганных ленточках (орденах таких
своеобразных), вернешься домой и дормир але куше, силь ву пле. Засыпая, чувствуешь на
себе заботливые взгляды возвернувшихся взрослых (ну, кто еще смотреть способен после
выставки). Как, мол, там наш Пахом Пахомыч? Да вроде спит, кровинка!
И так, с позволения сказать, годами. С чего тут быть веселу жаворонку?!
Годы отточили мое утреннее бытие до состояния генштабистского карандаша. Вскочил с
лежанки, кольчугу, кус сала в рот, туда же аппетитную луковицу для запаху, шлем-ерихонку
на башку – и вон, погляди, только пыль у заставы.
Сегодня, вернувшись с уездного бала, думал, что проснусь поздно. Но нет. В семь часов
уже обливался студеной водой, в восемь, побранившись на непорядки, гулял с палкой по
аллеям. Такой же злобный жаворонок. Словно и не пролетало семьдесят восемь лет. Все
подмечаю по дороге. Где напишу чего легкомысленного на заборе, где за собаками погонюсь.
Мозг
Вчера вечером показывал людям, как надо есть говяжий костный мозг с клубникой.
Костный мозг с клубникой и мятой является моим любимейшим праздничным блюдом.
Во-первых, оно шокирует окружающих. Только-только все сидели, осуждали правящий
режим и чувствовали себя превосходно у взморья, а тут – дарарарам… Евстигней и Власий
вносят поднос с дымящимися костями.
Накал оппозиционности резко снижается. То есть общий милый лепет продолжается, но
темы антипатриотического направления стихают, уступая дорогу мыслям общефилософским.
Вид дымящихся под средиземноморским солнцем костей наводит на мысли такого порядка.
Поднос устанавливают передо мной. Я молча вынимаю запонки из манжет и цепко,
исподлобья, оглядываю гостей. Ветер густеет в пыльных оливах. В горах раздается
панический крик. Власий на коленях подает мне мозгоковырятельную иглу, и я вонзаю ее в
сероватое костяное нутро, обрамленное белесым спилом.
Сотрапезники вообще умолкают, потрясенные ощущением грядущего.
Своим всасывающим чавканьем я способен завоевать внимание аудитории минимум на
час. А когда возвращаются те, кто выбежал из обеденной залы, зажимая руками рты и
раскрывая двери головой, то у меня появляется еще двадцать минут для проповеди. Или даже
больше, если впечатлительные слабаки добежать до пункта назначения не успели и теперь
выжимают в ведра тряпки под чужой перезвон бокалов. Звуками поедания я вообще могу
озвучить несколько кинематографических оргий, столько во мне жизни.
Во-вторых, мне нравится сам процесс, а также вкус клубники и мозга. Некоторые редкие
ценители почему-то любят, когда мозг им выносят в специальных подогретых металлических
блюдцах, а мята протерта заранее и вдавлена в крупно нарезанную клубнику. Я такой подход
не приветствую. Мне он кажется сибаритским, почти упадочническим. Такая подача уместна
накануне отречения от престола, наутро перед гильотинированием, в бункере под
крупнокалиберное трясение стен и потолка. Подобная сервировка лишена здравого начала
исследования и созидания.
Я люблю в этом случае доходчивую простоту. Почти походную непритязательность. Мне
вот приносят простую здоровенную мозговую кость с диагональным спилом. В принципе,
люди вокруг меня настолько изнежены, что на появлении мозговой кости в три кг весом на
блюде шоу можно считать уже состоявшимся. Мои близкие не готовы пока к встрече с
костями, они их страшатся, как и любые горожане-невротики.
Что рисуется в их диетических мозгах?
Понятно что.
Вот я, дико хохоча, при мерцании факелов, начинаю ритмично бить костью по
столешнице. Распахиваются с треском окна, вздуваются портьеры, а я в брызгах мозгов,
костей, стола встречаю влетающих нетопырей утробным рычанием и ору в крепостной
колодец двора: «Смерть, смерть наследникам твоим! К вам лорда Годфри голову отправлю!»
Или, сидя в высоком седле, я вращаю глазами под мохнатой шапкой из желтой степной
собаки, дубася костью в чресседельные барабаны под стенами Вены.
Люди держатся обо мне несправедливого мнения зачастую. Это очень обидно и горько. В
моей душе очень много чистоты и поэзии.
А я видел, как вы раков едите, упыри! Так что не надо упреков в мой адрес…
Топографический кретинизм
Что меня поражало в себе самом постоянно?
Многое.
Я обычно не сдерживаю крик восторга при случайно брошенном взгляде в зеркало. Но
по-настоящему меня поражают во мне мое полное пространственное недоумение. Так я
называю кретинизм. Который у меня с годами только усиливается.
Я умудряюсь терять рассудок и ориентиры не в каких-то лабиринтах. В лабиринтах я
профессионал: правило правой руки, правило левой руки, правило «бей первым», правило
«не доводи до греха» и правило «я дам вам денег, одевайтесь!» выручают меня в любых
лабиринтах. В любых.
Хемптон-кортский лабиринт я проскочил с такой скоростью, что мои спутники не успели
по мне соскучиться. Я застал их суетливо роющимися в моих вещах в поисках денег,
документов и билетов. Делили при живом папаше бережно увязанное в мешке имущество.
А папаша, вывалясь из крепкой живой изгороди, был серьезен. Он только что видел
центр лабиринта! Ему теперь никто не дорог. Он все прошел! Не потерялся!
А вот в повседневности теряюсь постоянно. Заехал в супермаркет – горько аукаюсь в
отделе с детским питанием. Потому как я заходил в него из бакалеи, а теперь там, откуда я
пришел, бакалеи уже никакой нет и, видимо, не было на самом деле. А есть иное – бабки у
стеллажей с печеньем. Откуда тут печенье?! Поворачиваешь назад, туда, где соки были, а там
какой-то развал с сухофруктами. Поморгаешь на сухофрукты, начинаешь их обходить – н-на!
Опять минералка, потерянная двадцать минут назад! Влево крутишь штурвал – кефир, а за
ним что? А за ним опять сухофрукты! Задний ход! Машина, стоп!
А позади уже не минералка, а халаты висят. А где минералка-то?! Когда вот только что!
Тут!
Берешь халат.
В мою корзину люди заглядывают, меняясь в лице. Понятно, что все заглядывают. Кто
промыслово и остро: мол, не стащил ли я их идею насчет покупки сосисок, о которой они
жадно шептались под ватным одеялом позавчера? Кто небрежно, по привычке. Кто жарко. От
вас так пряно пахнет перспективой встречи и утренним кофе на мраморной веранде! Что это
за запах? Греча?! Ах! Невообразимо!.. Кто с негодованием пырится ко мне в тачку со
жратвой, растопырив уши в заусенцах. Таких больше всего, и они ковыляют меж консервов
обычно. Мол, как?! Кто посмел?! Запорю! А у самого в корзине обязательно кетчуп
болтается, кстати. И одежда вся из «Спортмастера», кроме резиновых сапог.
Все эти люди, замечательные и разные, меняются в лице, заглянувши ко мне. С какой бы
харей ни залез человек, вылазит он в исступленном недоверии. Что за?.. Как так можно? Что
за слои? Что за отложения?! Это нарушение логики не только загрузки, но и выбора!
Супермаркетовая психопатия, синдром Шемякина-Гиллиланда. Такое сочетание предметов и
упаковок встречается только при крушении товарного из Китая, столкнувшегося с товарным
из Индии. После налета стаи пытливых макак.
А все потому, что хапаю я в беспамятстве решительно все, что вижу. Потому как вижу я
это все очень часто в последний раз и больше никогда не найду. Заходишь за тортом, в руке
дрель, на башке банная ушанка, берешь в кондитерском (или что это?) клей и резину.
Выходишь, заматывая сардельки на талии под плащом, из периодики, где оказывается
колбаса, сразу в отдел вин, а там карандаши, альбомы и испуганные глаза художницы у
кисточек.
Поклонишься молча художнице, запахнешь плащ. Потом решишься объясниться с ней,
начнешь плащ расстегивать, чтобы распахнуть, а девушка-живописец в крик!
Убегаешь, вздыхая с горестью. Личной жизни никакой.
Помню с осьминогом забегаю, хрипло хохоча, в бытовую химию, а там реально бытовая
химия! Я не поверил. Так и выбежал из порошков, недоверчиво гладя осьминога.
Ноздри трепетали еще сутки после этого.
Домой
Сегодня, солидно распустив пояс на ватных штанах, под голосистый бубенчик, въехал на
розвальнях, в сопровождении сотни конных медиков с факелами, в покосившиеся ворота
своего благостного подворья.
Вороны, всполошенные тревожным колокольным боем, неуклюже прыгали и пытались с
натугой от пережора взлететь с черепов, насаженных для красоты и бережения от воров на
частоколе. Солнце без особой надежды стремилось пробиться через копоть разожженных из
мебели и гобеленов костров, устроенных по случаю морозов. У костров толпились, гремя
заиндевевшими веригами, встречающие. Выли. Ждали, когда я конину вареную буду в них
кидать в ознаменование.
Родственники, родные мне кровинки, кто в чем, сгрудились у крыльца. Многие заранее
терли луком глаза и царапали себе лоснящиеся лица. Ключница поднесла хлеб-соль и
довольно резво успела отскочить от плети. Трясущиеся холопья вдарили из пушечки салютец,
но вышел перелет, и свистящее ядро улетело в соседнюю барскую застройку, где и наделало
по неизвестной причине небольшой переполох, угодив в самую ее маковку, так что соседский
караульный, взмахнув в воздухе подшитыми валенками, только крякнуть успел, приземлясь в
зажелтелые сугробы, в которых по безвременью и затих. Да и бог с ним. Радости встречи он
мне лично не омрачил.
Пока выпутывали из искрящейся инеем шубы, пока на руках вносили в чертоги, смотрел
я на родные хоромы холодно и непредвзято. Потом, хлопая рукавицами, прошелся по
помещениям, распихивая ногами карликов и придурнушек, затаившихся кто где от
неминучего веселья и развивающих телесность игр.
Как будто и не уезжал. Как будто и не грабил с некоторым даже ожесточением целый
месяц, почитай, обозы да экспедиции академические, что по навету за мной охотиться было
начали, да не на такого напали. Часть академиков, конечно, ускользнула и теперь
отчитывается перед своими заспанными учеными советами, тряся в пыльных солнечных
лучах по аудиториям свидетельствами моего существования.
Шиш им, а не я в качестве трофея! Зря с собой чучельников брали, господа-сударики…
Если же, отодвинув блюдо с квашениной в сторону и перегнувшись через верченых кур с
брусничной подливой, говорить негромко и суриозно, то вернулся я на некоторое время
домой. В полном, такскать, здравии.
Хотя были и иные варианты.
Раньше
Раньше не было такой суматохи.
Люди степенно отдыхали по деревням, путешествие в город сопровождалось массовым
забоем вкусных домашних животных и изготовлением колбас, окороков, вялением, тушением
и шпигованием. Ловили бреднем в пруду рыб и туды ж, язви их, в котел, на заливное. Гусей
загоняли в клеточки. Клеточки вязали на повозки. Спускались в подвалы, пробовали наливки,
выбирая из пыльных бутылей что-то особенное: на смородиновом листу или на вишенке
вяленой?
Промокнув губы платками, выходили из подвалов неспешно, поддерживая друг друга за
локотки. А на дворе жара! Обмахиваясь, брели ногами взаплетку в тенек, где квас на льду в
кувшинчиках. Пили квас не так чтобы жадно, а распаляя себя как-то. Нравилось так.
Попивши квасу, валились на кушетки, слушать пение зябликов. Речи вели медленные, слово к
слову. Как сливы спелые обсасывали, а косточки на блюдечко. Потом ели ботвинью и
смотрели друг на друга с ласковостью.
Отмерялись аршином холсты и полотна. Пух от перин летел над домами. Выкатывались
из кладовой бочки и бочоночки с мочеными яблоками хрусткими и с газком таким крученым.
Все мягкое увязывалось в платки с двумя ушастыми узелками на мягких макушечках. В
сундуках и чемоданах из добротной свиной кожи с трещинками – то, что в городе
понадобится для парада и визитов. Вязаные косынки затягивали туго под добротным
двойным подбородком. Крестились, целовали всех подозванных по степеням, еще раз
крестились.
Отправлялись в путь на двух каретах, семи возках и сменной телеге с оброчными. Под
колокольный звон! Под выстрел из турецкой трофейной пушечки! Куда едут? В город! И
уважительно эдак, бородами вверх-вниз. От оно как, во благовременье! И указательный палец
вверх, в выцветшее ситцевое небушко.
А на визитках золотом тиснено: «Афанасий Флегонтович Валобуев». И все! Все знали,
кто таков.
А теперь что?! Анекдот, а не переезд.
Известие об обнаружении в моем парадизе адской саранчи воспринял философически.
– Пора, значит, отвернуться нам от нашего ложного бога Кислорода, славене мои
крестьянские! – возгласил я с красного крыльца. – Что ждать нам от него?! Кроме телесной
избыточности и потертостей в самых неожиданных местах?! Посмотрите на себя, беглецы от
цивилизации… Что это за пуза и панамы, что это за выражения того, что условно теперь
считается у нас лицами?! Давайте вернемся в наши заброшенные раскаленные города, в
асфальтовое горькое марево! Давайте страдать, родненькие! Искупим, примем огненное
вознесение помикрорайонно!
Взмахнул в конце речи рукой, отвернулся.
Приказал сворачивать табор.
Траволечение
Приводили мне вчера травницу местную для моего лечения. С двумя помощницами.
Меня это насторожило немного – за руки, что ли, собрались меня держать напарницы во
время врачебного ритуала? Или, пока я в травяном чаду буду откашливаться, вторая и третья
будут мой сейф «Мозер Кришталь» подламывать? По мне, так присеменила лучистая
старушечка какая, намешала отвара, попробовала его под моим немигающим глазом да и
прочь пошла, получив плату и пинка под ватный зад, по осенней дороге, радуясь, что и у
благородных людей побывала и цела осталась.
А тут целая травянистая лечебница ко мне пожаловала! Официальный медик, которого я
видел в последний раз целым, уходил от меня, как бигфут на известных цветных
американских кадрах.
Причины моего недоверия к официальной медицине известны. Лечат народ продуктами
германских военных химических заводов, которыми планировали французиков по окопам
травить… а как с французиками не вышло, то вдруг это оказывается прекрасный
сахарозаменитель! А скольких людей они кокаином от морфиновых пристрастий вылечили?!
Или вот на студентов-медиков посмотрите, что у меня во дворе городском повадились курить
и общаться… такого и за деньги не всегда увидишь!
Отвлекусь. У меня вот спрашивают: отчего я так к людям отношусь? Отвечаю: потому
как сам я человек и себя знаю, оттого и к другим людям отношусь соответственно.
Специфика сообщества в том, что люди на протяжении всего своего кошмарного
существования помогают друг другу, спасают, накрывают, строят вместе и пр. При этом
ненавидя друг друга и демонстративно презирая с унижениями. Потому как постоянно меж
собой соревнуются, соперничают. Все равно из-за чего. Мячик им кинь трехкопеешный – все!
Баба и сама была бы не против жить с десятерью, но нет – каждую ночь под окном
мужики друг друга режут под мандолины и запах горячих апельсинов.
Во многом этим забавным феноменом объясняю я возникновение государства, армии,
флота, этапно-пересыльных команд и прочего. И там далеко не всегда удается побороть дух
соперничества, но уже можно вместе воевать и бежать за пригорок под градом камней с
бронзовым топором, представляя мысленно лица близких и родных.
Когда мне говорят: «Легализуем то, легализуем это», – все, думаю, придут жечь. Или
раскрепощенные пидорасы придут. У нас ведь как кого освободят – тот немедленно начинает
разбойничать по уездам. А уж легализация револьверов, я вам доложу, в соединении с
легализацией пидорасов даст такие плоды, что только в ботве и схоронишься, под перестук
выстрелов в соседних домах, в которых тоже есть свои проблемы. Сдвинешь взопревшую
папаху и обрадуешься, что тиф у тебя.
Ладно. Ввели во двор трех не сказать чтоб особенно опрятных старушек. Я, по
обыкновению своему, в утренней полумантии из перешитого заячьего тулупчика, кругом
близкие, домашние, вывели из клетей учителя музыки и учителя географии (первый посажен
в клеть за импровизации, второй – за упорственное несоглашательство со мной по ряду
вопросов).
Вороны над головой кружат – люблю эту птицу! Она никого не обманывает, честная
такая. Соловей там, зяблик, жаворонок, скворец, малиновка – что они могут нам сказать, как
они нам могут намекнуть, что там, за опасным поворотом ельника или дубравы какой?
Конечно, может, там девица какая в шатре изогнулась эдак несколько ангаже. Или спит
купеческий караван, достойный приварок к моему бюджету, храпит после распродажи кож на
ярмарке, переваливаясь с боку на бок кошелями. А скорее всего, ничего там и нету, одно
разочарование. Или засада какая подлая.
Ворона – нет, не такая птица. Она – друг. Помогает разыскивать сапоги, полушубки
почти новые, шапки, которые зашьешь и носишь годами, телеги, всякие прочие милые
мелочи, которые я обычно дарю соседям на их незначительные именины.
Старцев моих из ямы вытащили за цепь, подышать. Бизнес-аналитики, а все душа
христианская, пусть хлебушком на солнышке пошамкают. Кто и поплачет, душу облегчит, кто
новый бизнес-прогноз сделает, вынув два пальца из носа, как это обычно у нас делается.
Бабки-травницы мне в пояс поклонились – и удачно, в принципе, сделали. Потому как с
прошлого раза торжественную пушечку как зарядили ядром в ожидании лопатинских, так
заряд и не выкатывали потом. Ядрецо над согнувшимися бабками и пролетело со свистом.
Бабки даже залегли от такой торжественной встречи. И правда, стала даже приличней
сцена смотреться.
Система воспитания
Что такое система воспитания и образования у меня в доме?
Любой праздный наблюдатель, прежде чем его поймают в сеть и поволокут, визжащего и
бесхозного, надрываться с кайлом в шахте, успеет увидеть только малую часть моего
образовательного процесса и воспитательного натиска.
Я не жду от таких наблюдателей объективной оценки своих трудов. Не для того я
разбрасываю размоченные в водке буханки по ловушкам и налаживаю хитрые капканы.
Что увидит будущий передовик? Ну, ночь. Ну, я стою посреди двора, обнесенного тыном,
на крепко сколоченной трибуне, с пылающей головней в правой руке и книгой в левой. Ну,
вот вокруг трибуны толпа моих домочадцев ритмично скандирует жилистыми голосами
лозунги дня про соседей. Ну, там, не знаю, по ролям читаем Книгу пророка Исайи.
Вот и все, что может увидеть посторонний перед тем, как получить в сыром забое тачку
и привыкнуть в темноте к новым друзьям.
А ведь за всем моим воспитанием стоят тончайшие и нежные движения души. Я же за
всех волнуюсь.
То сожрут что-то не то. То сожрут то, но в три раза больше, чем надо. То свинка, то
ветрянка, то черные ногти и розовые волосы. То из одной гимназии в другую, потом обратно,
потом в лицей, потом снова курение, друзья, клубы и звонки в полвторого ночи с
продуманной и тщательной артикуляцией.
Один отрастил бороду, и его теперь уважают на дагестанском рынке. Вторая избежала
дагестанского рынка, но решила стать социологом, в то время как мне уже требуется
медсестра. Третий разбежался в столицу. Из столицы, понятно, выдачи нет. Еще один
кусается во втором классе, хотя его учили разговаривать с педагогами осторожно. Этот
въезжает, та – наоборот. У одного ремонт, у второго – кризис восприятия мира. Мама первой
– нейродермит. Мама второго – автомобиль. Мамы остальных – осознание, что жизнь
проходит. Наступает зима – поэтому шубы, шины, шартрез и шантеклер.
А ведь еще есть то, что я называю деликатно «труды и заботы», «работа» и «повышение
стандартов норм общежития». Стою у мачты, отбиваясь от обстоятельств.
Как воспитывать, как передавать богатейший жизненный опыт в таких условиях?! Как
выстроить систему передачи знамени, освященного в боях? Только напор, натиск и
беспощадная регуляция. Походка в доме – стиль «тираннозавр». Поворот головы –
стремителен. Бросок в прыжке – завораживающ. И никак иначе не получается.
Эволюционный тупик какой-то.
Поэтому я так темпераментен в речах с близкими и улыбчив с врачами.
Соседи
Теорему Курта Геделя, которую мы все с вами называем «Теорема о неполноте», можно
свести к формулировке, что в любой теории существуют некоторые истинные утверждения,
истинность которых не может быть доказана в рамках этой самой теории. Когда мы
объясняем концепцию Геделя соседям, пришедшим к нашим воротам с факелами по поводу
случайной пропажи у них кое-каких вещей, мы, ощетинившись вилами во дворе и срывая
голос, орем, что утверждение «данная система непротиворечива» не может быть доказана
самой системой.
– Вы роботы, что ли?! Есть ли у вас душа?! Не все в нашем мире объяснимо сухой
логикой! – надсаживаюсь я с высокого крыльца из-под нахлобученной на голову для
безопасности кастрюли. – То, что у вас пропали куры и сепаратор, и то еще, с
дополнительной розеткой, – это, конечно, не случайность, это система! Друзья мои, они
сейчас ворота сломают, давайте как-то поживее выпускайте из подвала Гришу! Это система,
соседушки мои хорошие, но в вашей теории, что все вокруг сперли мы, несмотря на обилие
доказательств и протоколов, есть элемент недоказанности! Вы Гришу сколько не кормили?
Хорошо… Выматывайте цепь! Как закончу – отпускайте, а сами на крышу сарая, он не сразу
туда полезет, сначала с этими вот побудет… Так вот, соседи! В вашей теории «сепаратор
сперли Шемякины» все стройно, много логики и результатов наблюдений плюс участковый,
но вот элемент того, что следы похитителя сепаратора принадлежат, вероятно, пятилетнему
ребенку, бредущему с сепаратором по заснеженному полю, обязан отсылать вас к теореме
Геделя! Поняли?! Да, есть у нас пятилетний ребенок! Есть! Но не могла она ваш
семидесятикилограммовый сепаратор уволочь, потому как у нее алиби! Она спала! При
свидетелях, да! Родненькие, вы видите, что они через забор лезут?! Старайтесь кидать в них
кирпичи точнее, что ли, сбивайте негодяев сразу, мы их потом во дворе добьем! Соседи, вы
меня слышите?! Знания ваши имеют границы, за которыми туман мистики и волшебства,
смиритесь!..
Когда все кончается и мы загоняем в сарай захваченных пленных, поднимешься в
девичью светелку, погладишь несовершеннолетнюю Елизавету Генриховну, поцелуешь ее в
носик, скажешь ласково:
– Умница ты моя, надежда наша… Ты только вот что… Ты в следующий раз, как я тебя
учил, подошвы сандаликов разрежь ножичком. И на носочки упор при ходьбе делай. Доходи
до речки, а там по мелководью километра три к затону, где мы тебя ждать будем на лодочке
красивой, холодильник в лодочку, тебя на ручки, и поплывем, солнышко, поплывем домой!
Романтический разбойник
Как-то из жизни уходит красота дикой злобы и прелесть настоящей ненависти.
Что-то мы потеряли по дороге.
Вот открываешь журнал «Русский вестник» за 1901 год. Лично для меня это актуальная
периодика.
В разделе «Смеси» читаешь про итальянского разбойника по имени Музолино. У этого
итальянского разбойника берут интервью.
Понятно, что самого Музолино с яростью и пронзительным воем ищет вся итальянская
полиция, идут облавы, жандармы врываются в дома, по воздуху летают перья, плач, ор,
грубые окрики. Перепончатые крылья шпионажа закрывают половину неба. Пыль, поднятая
бесконечными погонями, не успевает оседать на обжигающую кожу сицилийских кроваво-
красных апельсинов, зреющих вдоль белесой дороги.
И среди всего этого правоохранительного чудотворения разбойник Музолино дает
интервью корреспондентам. Беседует, в частности, с корреспондентом «Нью-Йорк геральд».
В Нью-Йорке тогда почему-то стали популярны истории про именно итальянских
бандитов. Хотя у нас под Ельцом мы могли для «Нью-Йорк геральд» найти таких славных
персонажей, что репортеру для начала, к примеру скажем, руку бы отрубили по локоть,
ответили на его вопросы, снимая с него ценные вещи, и отправили бы обратно в Америку,
неловко с непривычки улыбаясь в бороды.
Но американская публика хотела про итальянских бандитов. А «Русский вестник»
перепечатывал интервью американских репортеров. Считала редакция «РВ», что в Воронеже
про Музолино тоже будет интересно читать.
Про «романтического разбойника» (так в статье) «Русский вестник» в ноябрьском
выпуске пишет так, что волосы становятся дыбом от восторга за чужую красоту:
На нем был костюм оперного бандита: черная бархатная куртка, красная повязка на
голове, а жилет его украшен множеством медалей и серебряных украшений, отнятых у его
жертв, и религиозных изображений, которые он, очевидно, приобрел при частом посещении
церквей. Сумка его переполнена патронами, а между колен он держал заряженное ружье…
Именно в таком виде удобнее всего было маскироваться в Сицилии под
благонамеренного обывателя. Затеряться в толпе. Преступники склонны к мимикрии.
На левом боку Музолино висел внушительных видов кинжал, похожий на короткий меч,
а на правом торчал револьвер с золотой насечкой.
Вы такие видели. Популярные есть фотокарточки на этот счет.
Затем бандит принял горделивую осанку и воскликнул: «Горе тому, кто посмеет
поднять руку на Музолино! Из этих гор меня может вывесть только полное прощение,
собственноручно подписанное королем! Я должен сказать вам по секрету, впрочем, можете
даже прокричать об этом на весь мир, что моими следующими жертвами будут Цироло и
тот из моих двоюродных братьев, который служит проводником у войск, посланных за
мной. Молодой человек, предающий своего кровного, не заслуживает ничего лучшего!
Этот абзац я прочел очень громко, чтобы слышали все в доме.
Потом спустился вниз, к людям, и прочел с выражением этот же абзац вторично,
устремляя время от времени огненный взор то на одного жующего домочадца, то на другого,
затрагивая пламенным веером и остальных замерших в неестественных позах трудолюбия
родственников.
Время от времени следует показывать в доме некоторую расстановку сил. Вкупе с
науськиванием домочадцев друг на друга, примеры из реальной повседневной истории,
живые угрозы, ночные побудки с пробежками действуют на окружающих родненьких
кровинок отрезвляюще.
Мне будет горько повторить судьбу состарившегося бегемота, которого прогнали из стаи
какие-то молодые уроды, и он побрел куда-то в ядовитые заросли на подгибающихся от
обиды ногах. Вчера по ТВ видел этот сюжет. Всю подушку истерзал от сочувствия к родной
душе. Хотел денег выслать, но титры просмотрел.
Вернемся к романтическому разбойнику.
«Музолино при воспоминании о предательстве своего родственника воспламенился
гневом, – пишет, вероятно, трясущимися руками репортер, ища глазами выход из пещеры. –
Музолино бросил свой кинжал на воздух и поймал его зубами, поднял ружье и схватил
шестиствольный револьвер в левую руку».
Шестиствольный! Кинжал в зубах! И глазами так, как иногда еще показывают в
индийских фильмах!
Господи, как же хорошо! Как нравоучительно, изящно, красиво, по-балетному просто и
искренне!
Я обязательно так научусь.
Ночной жор
Очень часто меня окружает наша пытливая ясноглазая молодежь, будущие покорители
околоземного безвоздушного пространства, полярники, танкисты, а кому повезет, так даже и
инженеры.
Обычно мои встречи с молодежью происходят в местах культурного отдыха трудящихся:
в шашечном клубе, в физкультурном кружке, на планерной станции, на утреннем отходняке
после дэнс-дивижн. У молодежи всегда ко мне множество вопросов. Такой уж я человек. Где
ни появлюсь, сразу вызываю живейший интерес, гул, свистки, крики, восторг и плач. Многие
даже начинают трясти прутья оконных решеток, если дело происходит в замкнутом
помещении, и дико визжать в дымящуюся морозом форточку.
Вот и молодежь ко мне тянется.
Окружит, бывало, у гаражей и начинает задавать вопросы. Раньше я на эти вопросы мог
отвечать часами. Крутишь над головой оглоблю, следя, чтоб за спину какой
естествоиспытатель не зашел, и отвечаешь. Главное, не поскользнуться при остроумном
ответе на чем-нибудь сельскохозяйственном. А то юношество у нас боевитое, можно будет
потом и не подняться.
Теперь же силы не те у меня, поэтому пресс-конференции стараюсь не затягивать. Начал
использовать удары ногами. Кусаюсь. Осень патриарха, по-другому и не скажешь.
Вчера у меня спросили, например, такое: «Какие женщины вас пугают?» Думали, что я
замешкаюсь, пропущу прямой в корпус.
– Меня пугают женщины, которые едят по ночам! – очень я быстро нашелся с ответом.
Все в этих женщинах зыбко и подозрительно. Как лунный свет, в котором они бредут к
холодильникам, а там начинают торопливо скусывать и шумно схлебывать, урчать и
шуршать. Днем такие красавишны, строгие, образованные, ироничные, замуж хотят, ездят на
аккуратных «пежо», диеты, травяные чаи, спа, кредитов понабрали, ксанакс в туалетной
тумбочке – просто залюбоваться можно на городских профессионалок. А как, стало быть,
ночь – гастрономический сомнамбулизм как он есть.
Если они сами собой так манипулируют, то что ж они с мужиком-то сотворят?! Очень
серьезный вопрос. И если они себя так уговорить могут, то как же они мужику-то своему
врать будут? Да и просто, отвлечемся от эгоэстетизма, можно просто со страху перекинуться
ночью-то. Я ж не придумываю. У меня самого таких вот ночных жриц аж две целых
племянницы.
Недавно встал ночью для совершения нескольких совершенно необходимых мне ночных
обрядов. Я в последние месяцы полюбил, например, сидеть в своем зимнем саду под шорох
волн и читать под лампой «Oriental Myth and Literature in the Iliad» Баркета. Спускаюсь на
первый этаж. Тихо. Два часа ночи. Я в распахнутой на мощной еще груди пижаме, с томиком
в руках, на ощупь пробираюсь в задумчивый сад.
Захожу на кухню, а там – будьте любезны! Заседание уютного клуба по интересам
«Заешь свой стресс бужениной». Обе красавицы изящно сидят с бутербродами в точеных
своих ручках. И темнота им не помеха. И соседство не напрягает. А размер у бутербродов
такой, что любой прапорщик только икнет да по стенке бункера сползет от зависти. Мой друг
Д. Ю. называет такой бутербродный сайз «разорви мое хлебало». Я с этим определением
согласен, хотя вполне осознаю его остроту.
Я и говорю своим кровинкам, которые на меня несколько волчицами стали смотреть,
впрочем, продолжая жевать хамон:
– У вас хоть что-то святое есть?!
И «Космополитеном», подобранным с кухонного пола, эдак по столу! Раз! Еще раз!..
Папаша
Единственная возможность для мужчины подзаработать на Купидоне, сохранив при этом
горделивую стать и самоуважение, – это стать отцом семнадцати, а лучше двадцати сыновей.
При достижении плановой цифры патриарх может забыть печаль и начать осуществлять
мечты.
Патриарх может бросить работу, набрать кредитов в самых людоедских банках, ходить в
белой рубашке, пить с шести утра дорогие напитки, утираясь батистовым рукавом, курить
деликатесные сигареты, носить сомбреро и лениво посылать всех недовольных через забор.
Чуть кто вякнет противное, и вот уже отец семейства идет ночью к обидчику, сладко напевая:
«Пошли мне масла для лампады, пошли мне масла – я молюсь!» А за развевающейся седой
бородой отца катится таран, колышутся нестриженые крепкие головы сыновей, звенят цепи и
рычат псы.
В идеале нормальная семья должна уметь по свистку полностью перегораживать улицу,
строить «черепаху» и иметь силы отбиться от конной атаки, ощетинившись предметами
домашнего обихода. За столом у нормальной семьи всегда весело, дети умеют пользоваться
ножом и вилкой. Вилками они вскрывают консервы и удерживают рассыпавшиеся по столу
макароны, а ножами отмахиваются от конкурентов, обретая ловкость движений и командный
дух.
Раньше так все и было в хороших домах. Очень чудесно было. Люди не думали, как
поступать правильно, а просто правильно поступали.
Теперешние семьи из-за избалованности и глупого себялюбия отказались от практики
пулеметного деторождения. Растят какого-то одинокого ребенка и надеются, что он их в
старости выручит. С таким же успехом можно выращивать герань на подоконнике. Сиди,
старик, обнимай горшок с родным изнеженным побегом! Хорошо тебе на казенном одеяле?
Об этом ли должен мечтать настоящий мужчина? Кто будет подтаскивать тебе патроны и лить
кипящую смолу с балкона хрущевки?! А? А?!
Нет, только чрезвычайное обилие и крайнее многообразие сыночков гарантирует
обеспеченную и надежную старость. Чтобы было у кого спросить: «Чьи это горячие слезы
благодарности падают мне на руки? И кто сколько денег милому папе принес?»
Многие спрашивают у меня, когда же я прекращу свои генетические эксперименты,
когда закончится эта операция по моему размножению под кодовым наименованием
«Грязный Гудини»?
Всегда отвечаю очень подробно, привлекая наглядный материал, который тут же вот
крутится у ног в поисках жратвы.
– Вот этот, к примеру, – выбираю я наугад, – как тебя, кстати, зовут, мальчик? Я помню,
да, Никифор. Он же «нумер четыре». Вот Никифор очень необходим! Пока он за миску каши
умеет только громко аплодировать и снимать с меня ботинки при моем пробуждении в
прихожей. Но очень скоро ему будет семь, мы подлечим его воображение, и он найдет себе
хорошую работу. Станет таскать мне деньги, или что там он будет за работу получать, репу
или известь… Я горжусь этим славным птенцом старого стервятника!
Артистизм
Лишний раз убеждаюсь в своем умении на ровном месте выстроить стройнейшую
теорию. Полную смыслов, подтекстов и прочего богатства по семнадцать рублей килограмм.
Мне ведь много не надо. Я не чрезмерен.
Нужны, в принципе, только слушатели и благодарственные крики по завершении
изложения. Я ведь не африканейский зверь Ехиандр, коий рожесны свои отворяет в тишине и
сугубой темноте, боясь, воиея и стеная в воду. Мне нужна какая-то аудитория.
Долгое время роль аудитории (по жребию) брали на себя домашние мои, друзья и прочий
малоценный с научной точки зрения сброд. Искупала их травоядное пугливое слабоумие
только послушность. Я взымал с них жертву, они, подлечившись, снова становились веселы.
Но! Изменяя условия, изменяем и популяцию. Выживают не лучшие, а наиболее
адекватные окружающей среде.
Артистизм в моем доме – это гарантия выживания.
Робкий и некрупный домашний родственник мой, сынок какой, или племянник, или еще
какое пугливое щетинистое существо, пробирается, крутя ушами, по темному коридору, для
потакания своим слабостям. Ну, не знаю, жрать он пробирается на кухню или, напротив,
тащит с кухни что-то, глухо звякающее о стакан. Может, из ночного возвращается, за всеми
не уследишь. Бредет, короче, растопырив руки в темноте, ориентируясь более на
инстинктивную память, чем на запах родной лежанки на нарах.
А тут я! Выпрыгиваю эдаким барсом, рыча и хлопая хвостом по впалым хищным бокам
своим. Усы в стороны! В зубах измочаленный карандаш. В волосах же перья и кусочки
сургуча. Халат в прихотливой пятнистости, при которой уже непонятно, что жрали в нем
вчера, но полная уверенность, что некое сопротивление хозяину халата все же оказывали, не
сразу сдались.
И тут бы разразиться драме на охоте!..
Счас, мой милый, изложу я тебе новые основы миропорядка, открытые мной недавно,
буквально полчаса назад, при наблюдении за гусаками!
И тут бы затрепетать всем, тут бы милосердной природе прикрыть зрителям глаза, как
их обычно закрывают детям на утреннике, если Снегурочка начинает танцевать чуть веселее
обычного, широко расставляя полные ноги свои…
А ничего не происходит. Потому как у родственников моих выработан защитный
артистизм.
Только я собираюсь прыгнуть на постылого, выставив вперед когти на ногах, а он уже
начинает весьма забавно скакать и делать всяческие комплименты. А то еще примется нести
какую-то околесицу, пуча глаза и сыпя сухой помет на еловый паркет. Продолжая при этом
прыгать, трясти хвостом и размахивать награбленными кульками.
Головой покачаешь и возвращаешься в логово, понаблюдавши сей Малый театр.
Как всегда, непризнанный и отчего-то усталый.
Наблюдения
Мои домашние по-разному едят мясо.
Домашние люди едят мясо редко. Даты кормления записывают в дневники.
А домашние нелюди едят мясо в своих неповторимых стилях.
Псу Савелию Парменычу кажется, что он систематически недоедает. И поэтому Савелий
Парменыч ест мясо истово, в стиле «сектант на службе»: всхлипывая, воя, озирая мир диким
взором, благоговея, предвещая конец света и не жуя.
Собака-девушка Сосильда мясо ест много. И все. Просто много, молча, опрятно и очень
четко. На фоне бьющегося в истерике Савелия Парменыча выглядит графиней, которая
просто жрет сырое мясо на приеме у датского посланника.
А кошка Глафира мясо ест только из миски Савелия Парменыча. Она играет со смертью,
она легка, свободна и хочет острой игры. А Парменыч и рад бы отогнать хищную декадентку,
но не без оснований подозревает, что как только погонится, я кинусь в прыжке и отожру из
миски половину обрезков. И это его разрывает, как это его разрывает!
Есть среди моих добрых знакомых категория мужских граждан, которые годами
изображают из себя алкоголиков. Сам лизнет где-то шартреза, а рассказов потом таких
выдаст, что сидишь, насупясь от чужой бесшабашности. Послушаешь их и понимаешь, что
жизнь – это остаточное явление регулярного опохмела. Рассказы о своем вымышленном, но
обаятельном алкоголизме составляют две трети общего контента.
Я тоже люблю разглядывать женщин, которые не могут разглядывать меня. Но я не
рассказываю про каждодневные оргии с привлечением наглядных пособий и подручного
материала. Многие из-за этого считают меня скучным.
На днях отмечали день рождения оставшейся племянницы. В честь праздника разрешил
ей сесть и разговаривать за столом. Видя такое послабление педагогики, к беседе
подключились остальные женские гости.
Ничего хорошего от этого не происходит. Люди за столом должны молча есть, пить и
трогать друг друга. А как начались разговоры, то будет обязательно рассказан дамский
анекдот. После чего вечер можно считать законченным. Каждая начинает вспоминать свой
заветный анекдот, каждая напряжена, каждая ждет смеха и внимания. А это не набережная!
Это приличный дом!
То есть все как обычно. Разрешил женщинам беседы за столом – все, готовься. Сначала
будут шуточки, потом слезы, потом неконтролируемые звонки каким-то далеким негодяям,
снова слезы, вскрик: «Девчонки! классные!», смех, суматоха, вновь попытка
неконтролируемого дозвона негодяям, смех, слезы, контролируемые звонки родным, которые
спят, но теперь из-за звонков проснулись и волнуются из-за тщательной артикуляции дочки…
Следующий момент – уборка за гостями. Позывов прибрать за собой я у девушек не
обнаружил. Мне, конечно, на работе платят меньше, чем уборщице, но я все-таки не
уборщица.
У мужиков как-то все человечнее. Смели локтями огрызки и вскрытые банки на пол –
уже как-то приличнее. Плюс у мужиков на столах редко встретишь раскисший розовый торт,
похожий на обдолбанного Борю Моисеева.
Посидел за праздничным столом и ушел, унося с собой все самое интересное.
Опрятно лег спать, руки положил поверх одеяла, пижаму застегнул на верхнюю пуговку.
Хорошо быть дядей. Племяшка вроде и не чужая, и не жалко.
Налим
Утром объявил собравшимся за завтраком, что перепрофилировал наш центр
пролетарских оргий в молочный санаторий.
Цепко оглядывая собравшихся, потряс перед ними счётами и объявил сумму убытков от
бесчинств и излишеств. Сумму несколько преувеличил для ровного счета.
– Друзья! Пора приходить в себя! Еще не поздно! – вот так сказал и еще раз счётами
потряс в воздухе. – Давайте, родные, стареть опрятно!
После же озаботился ужином.
Конечно, налим – он рыба зимняя. Налима надо имать по морозу из дымящейся проруби,
трясущимися заиндевелыми руками, скусывая налипшие на усах и бороде сосули.
– Бейте его, братцы! – орешь в исступлении, как на измаильском приступе во главе
обреченной колонны. – Багром его язви! Поддевайте, родненькие! Вон он, подлец! Тычь в
него, Исидор Матвеич, под зябры суй!
Над твоей головой крутится вьюга, в набрякшем черном небе мечутся заряды снега, а ты,
как бы в беспамятстве, тянешь на себя добычу, и пар валит от твоей сиротской шубейки,
клубясь над синеющей лысиной.
Но раз принесли на двор налимов в разгар лета, то, понятно, пропадать им давать нельзя.
Повелел, сложив руки на чреве, изготовить мне заливного галантину из пойманного с
морковью, с сельдерейным нарезом и растертыми с горчицею и лимоном молоками. Бульон
для галантину будет из петушьих гребешков, осветленный ложкой икры для оттяжки. Туда же
вскипяченные в сливках раковые шейки опустят. Настругают мне огурчиков в стружку и
выложат тертого осетрового балыка нежного. На лед поставят квасу петровского с изюмом и
хреном для оживления воображения.
Таков, Фелица, я, развратен, но на меня весь свет похож!
Деликатессены
Нормальное состояние семьи для меня – это, конечно, тихое сидение в подвале в
ожидании обеденной сирены.
Экономно горит коптилка, подпуская во тьму струйки жирного чада. Я вожу пальцем по
строкам, читаю вслух. Вокруг чумазые лица домочадцев. А я эдак, чуть с запинкой, читаю,
значит:
– Рыдающие и оборванные, но стойкие в привычной горести и маете, жители деревни
вернулись на свои бесплодные поля, дабы наскрести в пыли корнеплодов для питания тела и
душевной надежды. Однако ж – о горе! о злосчастие превратностей судеб! – смогли увидеть
лишь то, что поля их затянуты пагубным зелень-болотом, начавшим, впрочем, уже дымно
гореть с северной стороны… Деревенские жители стояли на коленях пред этой
разверзающейся картиной наступающей осени, горячо благодаря Создателя, что на этот раз, в
этот благодатный год, все начиналось, судя по всему, неожиданно хорошо… – Вытираю краем
ветоши слезящиеся глаза и обращаюсь к собравшимся вокруг родным: – От так от, ребяты, от
они какие – рискованные вложения во фьючерсы без прикрытия!..
А вот нынешнее состояние семьи я нормальным назвать пока не могу. Солнце, сосны,
песок, океан, обилие доступной еды и переизбыток животных сил превращают мое
сплоченное деспотизмом подразделение в шайку веселящихся безумцев.
Один я стою довольно прямо на посту под стягом, сурово отдаю честь проезжающим
грузовикам.
Вчера в ночи присвоил домочадцам новую фамилию. Они теперь носят фамилию
Деликатессен. В честь соседнего магазина, на вывеске которого два крайне симпатичных
поросенка танцуют у вертела с третьим.
На левом поросенке надет старый германский шлем. Что придает рекламе достоверность
и полностью погружает меня в ощущения 1913 года.
Во фраке
Утром занимался, по своему обыкновению, оздоровительной гимнастикой во дворе,
босиком на инее, играя в тумане загорелой мускулатурой.
Сам же, по лукавой свой привычке, бросал искоса взор на окна дома, к которым
прилипли белые пятна лиц гостей моих дорогих. Лицам этих гостей было очевидно
нехорошо. А я всех предупреждал, что подобные рисковые смеси и гусарство до добра не
доводят.
Затем завтракали. Братья А., Федюнин, девушка Зоя, Б-ч сидели лохматыми воронятами
на насесте и старались не смотреть друг на друга. Особенно старалась не смотреть девушка
Зоя. Я же прибег к вернейшему средству от утреннего мучительного стыда. Стал вспоминать,
со смехом крутя головой и стуча кулаками о белоснежную скатерть, кто чего кому вчера
говорил, кто где упал и кому досталось от Зоиных щедрот.
А что думали? Просто так утро у вас пройдет, растленные алкоголики, под неспешную
беседу и апельсиновый сочок? Под всепрощающее воркование?! Нет, родимые, и еще раз нет!
Посмеявшись над вчерашними ситуациями, еще раз осмотрел собравшихся. Вот в чем
сидели у окна, наблюдая за моей школой драматической пластики, в чем застигла их встреча
с прекрасным, в том и за стол уселись. Какие-то майки симачевские, какие-то камуфляжные
шорты, босые, небритые. Девушка Зоя, видимо, что-то пыталась над собой предпринять, но
сдалась уже на этапе наброса тональника.
Немедленно раскрыл «Капище сердца моего» Ивана Михайловича Долгорукого и зачел
из него любимейший мой эпизод. Молодой офицер Семеновского полка Ваня Долгорукий в
60-е годы XVIII века утром едет к своей тете баронессе Александре Борисовне Строгановой.
Едет утром и надевает фрак.
А далее цитата:
Что это нехорошо – согласен; но тогда это было довольно обыкновенно. Всякий век
имеет свои шалости и свои подвиги…
Нехорошо было утром во фраке по тетям ездить, надо было в полной форме лейб-
гвардейца. Долгорукого за такой подвиг потом ругали все, особенно Яков Александрович
Брюс, подполковник семеновцев. Брюс был мужем той самой графини Брюс, интимной
подруги Екатерины Алексеевны, и, соответственно, зятем графа Румянцева-Задунайского.
Забот ему не было больше, как следить за утренними визитами офицериков… А вот следил
же!
Это я к чему?
Дворян в те годы еще можно было телесно наказывать: пороть, бить палками, мучить
всячески. До «Грамоты на права, вольности и преимущества благородного российского
дворянства» оставалось чуть ли не двадцать лет. А «Манифест о даровании вольности
российскому дворянству» телесной целостности вполне не гарантировал.
Однако ж даже имея в перспективе безнаказанно выпоротую задницу, офицерство
конфузилось ездить во фраках по утрам к баронессам, просило потом прощения у читателей
за такие дикие подробности офицерской молодости. Мол, да, куражился! В цветном жабо до
полудня выезжал визиты делать. Да что там жабо! Туфли с золотыми пряжками на вечерние
балы надевал! И трость держал рукой в перчатке, можете себе представить, что за дембель я
был отчаянный, какие я себе мушки лепил на скулы?!
Это то, что я называю такт и самосознание.
Кстати, тетя-баронесса и заложила племянника командиру. Приезжал, говорит, такой
красивенький! такой упоительный! Ах!
– Во фраке! Во фраке было утром стыдно ездить! – вознес я палец над головами
пятнистых собравшихся.
Девушка Зоя отчего-то заплакала.
Легче всех было Федюнину. У него и выучка, и тренинг. А еще его вчера в сауне
подперли шваброй да и забыли при плюс восьмидесяти пяти на час. Так что Федюнин просто
радуется солнышку, протягивая к нему руки, и еще его радует возможность дышать.
Федюнин слушал меня и шумно дышал носом. Так с ним долго теперь будет.
Гости пробудут у меня до четверга.
Проповедь
– Если за каждое мое замечание о вашем тунеядстве, за каждый попрек куском хлеба вы
получали бы от меня по рублю – это был бы ваш единственный постоянный заработок,
родненькие… Когда вы разожмете свои горячие объятия на моей шее? – тосковал я сегодня,
сидя на полу в окружении здоровенных кровинок своих. – Кто вышел из чресел моих? На это
ли я надеялся, нетрезво наматывая круги вокруг родильного дома? Этого ли я ждал, принимая
орущие и не то чтобы очень свежие кульки из рук хмурых медсестер? Нет, скажу прямо, не
этого я ждал, вскармливая вас пищей и протирая ваши лишаи маслом и керосином!
Утро только началось, а вы уже обращаетесь со мной, как с идиотом!
Не может столько стоить пара туфель, это морок, это ложь! И то столько стоить тоже не
может! И вон то в углу, оно вообще ничего стоить не должно, нет такого закона!..
Вы что, хотите несыто корячиться перед фотографами, выполняя команды типа «Покажи
нам, детка, зной!»? Вы этого хотите?! Нет, я бы еще понял такую стоимость, если бы к этим
туфлям прилагалась еще шапка для вызова летучих обезьян. И знаете, что бы я пожелал,
вызвав эскадрилью этих милых обезьянок? Вы вообще соображаете, где бы вы очнулись
после этого вызова, с кем бы вы очнулись и какие бы имена при этом получили?! Не надо
будоражить своими чеками мою внутреннюю Бастинду! Она сдерживается, но тоже имеет
душу!..
Поймите, это не ступени вашей карьеры, это мои надгробные плиты, по которым вы
собираетесь топать в этих вот… в этих…
Вы рано себя почувствовали женщинами, вот как я вам скажу. В нашей семье женщиной
себя начинали чувствовать, только схоронив второго мужа. После ухода расквартированного
полка. В руках у повитухи в сарае для родов. С валенком в зубах, чтобы никто не слышал –
всем ведь на работу утром. Сжимая в мозолистой руке рубль от всех. Не надо отвергать
традиции, славные мои. Мы от них отошли недалеко, возвращение может случиться
стремительно – еще пара таких вот туфель, и все, мы уже в борозде по ноздри, и хитрый
хозяин гладит нас по дымящимся от натуги бокам.
Вы к этому готовы? Поэтому после молебна и бесобоя – пулей в магазин, возвращать и
каяться!
Три свечи
Прочел название испанских спичек. Перевел название как «Три свечи».
Спички большие, не знаю даже, как они мне под руку подвернулись. Лежали на полу, у
портьер.
Прочел название спичек и замер надолго.
В имени этих спичек предназначение, идеальная судьба, сентиментальность в каком-то
латинском понимании, предупреждение и просьба к миру. И огромное количество зыбких
образов в моей голове, как прогретый песок пересыпается в часах на солнечном балконе.
Церковь, пальцы служки, запах горячего воска и лака. Открытые двери. Белая пыль
осела на апельсины. Маяк на старой гравюре. Кораблики под ним с отчаянно надутыми
парусами, поднятыми на все-все реи, толпятся робко в море среди волн и тщательно
заштрихованных скал, выступающих из кудрявой пены плавниками придуманных и много
раз виданных чудищ.
И церковь, и маяк, и три ждущие чьего-то возвращения свечи, горящие у окна, – это все
надежда. То чувство, которое заставляет нас каждое утро просыпаться среди бетонных стен.
Миллионы коробков, чья судьба понятна и вполне предрешена. А из одного обязательно
возьмут плохо гнущимися пальцами спичку и подожгут дом.
Так я и сказал собравшимся вокруг меня членам рода. Спички «Три свечи» – не игрушка
в нашем переполненном помещении, в котором до хрена слабовидящих, глухих и просто
врожденных идиотов.
– Я сам еле удержался! – горячо воскликнул я в экстазе. – Чуть было не решил все
вопросы, пока вы храпели по углам, укутанные влажными халатами и прочим тропическим
тряпьем! Я, человек, создавший все, что вы видите сейчас вокруг, да и половину вас
создавший, не лучшую, кстати, половину, согласимся давайте… Согласны? Хорошо…
Продолжу. Что тут говорить про остальных, не столь сильных духом? Про Иннокентия
Сергеевича, например! Я удержался, а он? Ручаетесь?! Дядя Кеша прихотлив… А
несовершеннолетняя Елизавета Генриховна? Вы ей коробок подбросили, что ли?! Нашей
неполнозубой смешинке и милому солнышку оставили шанс почиркать в девичьей
беспризорности? Да?!
Поведал далее молчаливым по утренней поре слушателям, что сама идея меня поразила:
в имени зашифрована желанная Создателем судьба. Вот имя «Три свечи», вот имя «Куча
детей», вот имя «Дом на окраине», вот грозное «Два КамАЗа с репчатым луком из Ташкента»,
вот псевдоним «Вторая ненаписанная книга», фамилия «Беспечная старость»…
– Поняли меня, Деликатессены? – спросил я, спиной заслоняя от тянущихся безвольных
утренних рук кофеварку. – Уловили смысл?! Вижу, что нет, не совсем! Ладно, так
благоговейте, по привычке…
Ку-клукс-клан
Вчера за вечерним чаем степенно рассуждали о ку-клукс-клане.
Нет такой завалящей ерунды, какого-то шороха в кустах, взмаха крыла летучей мыши и
прочего идиотства, которое не послужило бы поводом для моих домашних и гостей выказать
мне свою преданность и заботу.
Все очень осуждали ККК. Глядя на меня, как на подарочную жертву распоясавшихся
куклуксклановцев, все осуждали этот самый клан, готовясь грудью остановить мчащуюся на
меня в белом балахоне опасность.
Я только головой крутил. Что ж такое! Предок-негр аукает мне который раз от
племенного костра, все никак не угомонится.
– Любезныя мои, – начал я проникновенно и ласково, тем особым голосом, который
обещает по итогу все, что хочешь, – то, что мой прапрадед был чернокожим, меня не радует и
не печалит. Так сложилось! Но ку-клукс-клана я могу бояться не в первую очередь. Поняли
меня? А?! Основные цели ККК были не какие-то там негры, это само собой. Я бы
вывернулся! А вот вы, родненькие, даже не знаю… Даже не знаю, говорю, как вы, шайка
моральных опустошенцев, спасались бы от погони в балахонах! Давайте я вам зачитаю, что
ли, а то совсем тошно слушать вас…
Тут я сбегал наверх, в кабинет свой, предварительно сгребя со стола сахарницу и
серебряные щипчики для рафинада. Я не люблю, чтобы ценности без присмотра.
Вернулся из кабинета. Уже в очках, волосы пригладил, одернул кителек с чужими
нашивками.
– Слушайте, – говорю, – текст резолюции съезда ККК периода расцвета.
Любой преступник, любой игрок, любой мошенник, любой распутник, любой мужчина,
подрывающий репутацию девушки или угрожающий существованию семьи, любой мужчина,
позволяющий себе бить жену, любой продавец наркотиков, любой работающий на черном
рынке, любой коррумпированный политический деятель, любой католический священник или
язычник, любой адвокат, занимающийся темными делами, любой аферист, любой защитник
рабства, любой содержатель борделя, любая ежедневная газета, контролируемая Римом-
Сионом – ВРАГИ КЛАНА!
Так что, хорошие мои, мне ККК бояться нечего!.. Уразумели, смотрю, побледнели.
Алексей, Пахомий, затворяйте ворота, выпускайте собачек, сейчас тут моральное действо
начнется…
Юнга
Во время долгожданного отпуска со своей живодеренки умудрился записаться в
престарелые юнги на корапь.
Корапь «Африка найт» – собственность родственников, думал, что спокойно отсижусь в
трюме, предаваясь здравым мечтам и общеукрепительным упражнениям. Надеялся, что стану
пользоваться почетом и дополнительным питанием, а нырять буду своим жарким и ладным
телом в прохладные волны Атлантики только по собственному желанию, а не по результатам
голосования команды.
В реальности натерпелся столько, что, если начну пересказывать, многие кинутся по
своим соседям собирать мне денег, не знаю, вещей каких малоношеных. Многие тихо завоют,
держась за голову.
Жизнь старенького юнги полна тревог. Есть, конечно, свои радости – если во время
шторма удачно приложиться башкой, то можно потерять сознание и не работать некоторое
время. Разве плохо? Или можно кашу дожрать из бачка, нырнув в бачок по пояс: и
питательно, и вкусно до ужаса. Или чайку ловить-ловить, да и заехать случайно палкой по
роже племяннику. Ну, разве не чудо? Тем более что у меня их столько, племянников этих, что
никто и не хватился пропавшего, а порции выдавали по прежнему списку! Смекаете?!
Можно давать всем обнаруженным животным и растениям свои собственные названия.
По-латыни и просто. За время странствий мною открыты около двух сотен видов
разнообразных птиц, животных и растений. Всех называешь в свою честь, добавляя
описание. Крыса Шемякина портовая усталая. Фикус Шемякина мясистый. Кактус, как дома
у Шемякина. Кукушечка Шемякина.
Можно еще, во время непрекращающегося приступа морской болезни, стоять на носу и
походить на фонтан «Трубящий Тритон», время от времени воровато оглядываясь на
залюбовавшуюся тобой команду. Морская моя болезнь – она только с первого взгляда кажется
неприятным зрелищем: если наложить на музыку, то выходит очень прилично и в духе
классицизма.
Господи, да всего не перескажешь… Кругозор расширяется до предела. Так и зыришь
сразу на 360 градусов с проворотом.
Скажем, на о. Баррайн ходил в местный публичный дом. Забежал, уже расстегиваясь и
гогоча, а там только пиво и мужики-нефтяники с нефтесосущих платформ. И караоке!
Оценив обстановку, понял, что не уйти мне просто так. Упас Никола Угодник – спел под
караоке, непрестанно маршируя, несколько песен, слов которых не знал никогда, а теперь
даже и не вспомню. Разве что всплывает в сознании, что на музыку «House of the Rising Sun»
изумительно ложатся слова песни «Постой, паровоз! Не стучите, колеса!». Маршируя и
продолжая петь, двинулся к выходу.
Прибежал на корапь и расхвалил заведение перед всем экипажем. В выражениях не
стеснялся, сравнения приводил смелые, мычал, тряс головой и разводил руки, даже присел
пару раз как бы в восторге. Помахал в спину взметнувшегося на встречу с чудом экипажа.
Потом заперся в каюте и два дня не открывал на яростные стуки. Потому как море-океан
кругом уже был. А у меня интуиция.
Кажется, я уже закончил свое морское путешествие. И сегодня схожу на берег. Не то
чтобы списали меня, застигнув за непотребством, но барахло мое запихивали в чемодан всей
родственной командой, посверкивая на меня злобными глазками, крысы.
Успел только перед сходом написать на чемодане химическим карандашом: «Моряк
Атлантическава акияну», ну и бескозырку себе справил обалденную, а то мою шапку с
пумпоном унесло порывом урагана. Будет в чем теперь вразвалочку походить по Лондону.
«Гуд фру»
Покинув в понятной спешке нашу работорговую баржу, на которой я мучил свою
нечистую совесть, поминутно обращаясь к бушующим пенистым волнам, спешу отписать на
клочке подобранной бумажки всем заинтересованным, что задержусь я на сем острове
надолго.
Сбежав на берег, бросил последний взор на чудо кораблестроения, на котором я поражал
экипаж своим ловким умением считать на пальцах до десяти и даже пару раз до двенадцати,
отсчитывая количество доставшихся мне плетей. Море благоволит отважным и веселым.
Именно таких жрут последними всякие унылые неудачники.
Баржа моя носит имя «Хорошая женщина». Что очень точно отражает суть этого
славного корабля, плескающуюся в чуть гниловатых недрах трюма «Гуд фру». Тридцать
метров в киле, тридцать метров в бимсах и тридцать метров от основания архиштевня до
гакаборта. Как может заметить всякий, часть досуга, свободного от мытья палубы и
воровства остывшей каши из общего бачка, я посвятил задалбливанию в голову нужной
любому терминологии. Остальную часть досуга я проводил обычно в беспамятстве, крепко
приложившись головой, застрявшей в бачке с остывшей кашей, о мачту. Или свалившись в
канатный ящик. Или полезный электрический ток из аккумулятора навевал на меня
спасительную черноту.
Были еще игральные карты и развивающие воображение игры. Но в итоге все равно
наступала спасительная чернота. Только флеш предъявил – и все, приходишь в себя в
знакомом канатном ящике с прокушенным спасательным кругом во рту. Заинтриговавшая
меня закономерность, еще ждущая своего исследователя.
Корма «Хорошей женщины», как и полагается в таких случаях, описанию не поддается,
хотя я и пробовал подобрать ей хоть какие-то эпитеты бессонными ночами, вцепившись
оставшимися зубами в выбленки. Корма у «Гуд фру» такая, что вот разведи руки и ори на
одной ноте: «МОЯ!!!» И голову запрокинь еще к небу, не переставая орать. И ногой
деревянной по палубе – хрясь! хрясь! Мимо старший помощник – в лоб его кулаком и топчи!
МОЯ-А-А!!! И то сотой доли не передашь.
Барже нашей было все равно, как ходить по окияну-то. По ветру, против ветра, штиль,
шторм, течения, под парусами, без них – все едино. Боком когда шли, так даже ловчей
выходило. Скорость неизменна, направление загадочно, компас для красоты.
Заход наш в гавань всегда воспринимался с веселым недоумением не только
свидетелями на берегу, но и экипажем. На острове Танцующих Негров наш прорыв в порт
был встречен колокольным звоном. Сутки входили. Сбежал с мостков навстречу зрителям,
держа в руках спешно написанную мной для них конституцию и кипу собственных
фотокарточек для выгодной продажи.
Жизнь немолодого юнги, как я всегда указывал в протоколах допросов, полна чудес и
счастья.
Простуда
Главный симптом простуды в моей семье, проявляющийся мгновенно, но и как-то очень
затяжно – ненависть! Ко всему пока еще живому. Стоит кому-то простудиться, семья
превращается в джунгли. Все крадутся, смотрят красными глазенками, таятся и
подкарауливают. По ночам вой, вздохи, хрипы…
Не доверяйте ночной прохладе сельвы! Вот лежит такой некрупный домочадец и
подманивает добычу своим мясистым тельцем, безвольно поникшим на подлокотнике кресла.
Несмело переступая мозолистыми ногами, подходишь к хитрому хищнику…
Бросок! Еще бросок! И хищник уползает, отхватив у меня полруки.
Все выясняют отношения, бесятся и бесконечно пихают в себя лекарственные средства,
перехватывая шанс у ослабевших и нелюбимых. Я наблюдаю торжество естественного
отбора.
А если простужается исполняющая обязанности моей терпеливой жены, то я начинаю –
что? Я начинаю немедленно ей изменять. Ведь изменой в моей семье считается то, что я
сплю один. А то и в другой комнате.
Повезло мне.
Кредиты
Подумалось мне ноне в спортивном зале.
Надо кредиты в счет внуков выдавать.
Занял денег для обустройства избенки – заложил внука в кабалу процентную.
Купил жене бусики – отправил внучку в долговую яму.
Надо машину поменять – племянницу в мешок потуже.
Пришел в банк – выбирайте, сударики, любого или любую. Они за меня отработают.
Иначе для чего вообще они?!
Пускай их, всех этих потомков всяческих, в армию забирают или в Приполярье на
прокладку трасс – все едино.
И конфликт поколений сразу решится.
Буду себе сидеть в уютном креслице под вентилятором и гекконами и письма читать
внуковые. А на письмах тех штемпели – тут тебе и Камчатка, тут тебе и Экибастуз, тут и
размытое «Канско-Ачинск». А в письмах – и мастер-шпалоукладчик, и вахта на обсадных
колоннах, и газетная вырезка про случай на енисейском сплаве древесины. В каждом письме
тебе благодарность и понимание – от администрации, медиков-экспериментаторов,
начальников монтажных участков…
Сниму я темные очки, вытру отеческую слезу, вздохну пряные ароматы тропиков. Да и в
бассейн нырну, к сиделкам своим, играя на солнце мускулатурой, бережно поставив
запотевший бокал на теплый мрамор.
А иначе что?!
Так и буду я в своем сыром подвале ишачить за проценты, пока меня не уволокут за
тощи ножки по вытертому линолеуму в отставку с врученным впопыхах подстаканником.
А потом жирные внуки меня свезут в дом для сумашеччих старичков, а добро мое
спустят в притонах Танжера.
А до последнего я и сам вполне охотник.
Честность и искренность
Понял разницу между честностью и искренностью.
Невозможно искренне вырыть у меня в усадебке колодец. Искренне переложить мне
каминную трубу, чтобы не выла так, что кровь стынет в жилах. Искренность – она не для
дела предназначена, а для внутреннего эгоистического спокойствия. Свесился с печи, утирая
рот половичком для опрятности, и искренне всем желаешь скорейшего, так сказать, доброго
утра, кровавого воздаяния за вступление в комсомол. Пока тебя с печи сволокут и загонят
ухватами под лавку, искренне обрисуешь каждого. И затихнешь облегченно и постно до
следующего приступа мозгового воспаления.
А вот дело – оно искренности не требует, а требует лукавства, хитринки, знания
приемчиков. Ремесленная честность.
Вот смотрю сейчас, как на ринге бокс происходит. Искренний ли он? Нет. Честный? Да.
Искренность – она всегда наблюдательна и сидит в зрительном зале, шурша заповедями
и программками, комментирует громко игру актеров.
А честность – ворует мне со станции особые кирпичи для печной трубы.
Рассадка
Приезжают гости на празднование. Такие же зажиточные барсуки, как и я. Но, в отличие
от меня, с богатым внутренним миром и широтой кругозора.
Гляжу я на своих приятелей, и комплекс неполноценности меня не то чтобы обуревает,
он меня просто целиком заглатывает среди обломков и пены. И ныряет снова в бурлящую
пучину. А я, как Иона, сижу внутри этого комплекса и вопрошаю, выжимая мокрую сутану:
«Ну вот почему, почему у комсомола шесть орденов, а у меня только хрен с горы?! Отчего
люди так интересно живут? Переживают столько всего любопытного, острого, пряного? А у
меня все размеренно, как зонтагвахтинфантериецуге в Гатчине?!
Ввечеру прошедшего дня зашла ко мне в кабинет моя статная домоправительница. Я, по
обыкновению своему, стоял у напольного глобуса и чертил на нем разноцветными
карандашами, разметав вдоль экватора кружева манжет, линии фронтов и стрелы
направления главных ударов. Мои седые кудри привольно лежали на собольей оторочке
домашней мантии. Очи мои горели огнем грядущих битв, мысли же устремлялись в
клубящееся неведомое, в котором ржали кони под потсдамскими кирасирами, визжала
картечь, взлетали на воздух в черном облаке линейные корабли, плутонги залпировали с
куртин, а я в каске топтал поверженные штандарты и принимал парад в горящем Риме.
– Как сажать будем? – спросила меня моя домоправительница Татьяна, разгоняя руками
пороховую гарь.
– Непременно! Непременно будем и сажать, и вешать! И все прочее, Танюша, ангел мой,
нам тоже надо будет сделать. Никто, кроме нас! – ответил я, обернувшись к ней.
В треснутом пенсне моем полыхала канонада.
Пригибаясь под свистящими пулями, домоправительница подбежала ко мне и повторила
из скользкой траншеи, ухватясь за оборванный телефонный провод:
– Как сажать будем гостей ваших? Вот смотрите, что получается. Николай приезжает со
своей любовницей, Игорь со второй, что ли, женой, Сергей с бывшей третьей супругой.
Вроде так выходит, что вторая жена Игоря – она как бы старшая. Но Игорь – он только
младший партнер. А старший партнер – Николай. Но его любовница новая и временная, и это
многим бросается в глаза. Старшей ее делать нельзя. А Сергеева бывшая третья жена, хоть
Сергей тоже старший компаньон, она обязательно напьется и будет приставать к своему
другому бывшему мужу, к Николаю. Который приедет со своей любовницей…
– А старшая обязательно должна быть? – спросил я изможденно.
– Беспременно! Она должна подарки раздавать детям, предлагать конкурсы, у нас же
программа целая! С музыкантами, клоуном и осликом Пони.
– И дети будут?!
– А как же! Дети Николая и третьей жены Сергея, Игорь привезет свою дочь от первого
брака, плюс два сына любовницы Николая, плюс сын Сергея от первой жены. Ну и ваши дети
тоже обещались быть, – домоправительница посчитала в уме, – от вашей второй супруги.
Должно получиться очень весело! Тем более что у сына Сергея отношения с дочерью
Игоря…
Я ударом ноги распахнул окно. Валхалла! Жди меня…
Выпускной
Ночью поднял по тревоге, крутя ручку корабельного ревуна, всех своих родных сердцу
приживальщиков. Так увлекся этим самым ревуном, что не обратил внимания на то, что все
уже собрались и смотрят на меня не мигая, прижимая к груди тревожные мешки с самым
необходимым.
Осознавая ситуацию, еще минуты три крутил ручку, даже не запахивая халат. А вдруг
еще кто-то притаился по комнатам, запихивая от ужаса сухари в рот?
А все из-за чего?
Вернувшись из поездки в город Москву, куда меня отправили по решению
градоначальства на веки вечные для покаяния и стояния на перроне Казанского вокзала для
воодушевления отъезжающих казахов, провел ревизию трат. И обуял меня дикий и липкий
ужас. Два часа терзал арифмометр «Феликс» и выводил кривые цыфирки на куске обоев.
Ситуация зашла так далеко, что простым урезанием пайков дело обойтись не может.
Пятнадцать человек! Да и люди ли они вообще?! Пятнадцать человек толкутся у меня по
помещениям, скользя по раскисшим опилкам!
Раньше с ними было проще: кинул отрез ситца и пару мешков из-под сахара-рафинада –
все! Все одеты, все хвастаются обновами друг перед другом, от зеркала не отогнать. От
щедрот метнешь еще в довесок пакетов там, не знаю, картона какого-нибудь, так вой от
радости стоит над поселком дня три, не меньше. Пару калош носили три года посменно, с
драками.
И с питанием раньше было куда как хорошо! О чем думали мои родненькие? Дожить бы
до весны – там пойдет крапива, лебеда пойдет, березовый сок, по весне природа на выручку
придет. Так одной надеждой и зимовали у стылой печки.
И с досугом… Вечером кто расскажет чего из виденного, кто на стене из тени от кукиша
забавную фигуру изобразит, тараканьи бега по столешнице, в дурака на щелбаны, лото по
копейке. Соседи завидовали такой насыщенной культурной жизни. Иной вечер и уснуть не
можешь от охвативших эстетических переживаний – это когда собак гоняли палками по
двору или кто забавно перескажет статью из «Сноба».
А теперь как?
А теперь все не так!
Я больше про это писать не буду, а буду писать про историю и про путешествия.
И про себя еще писать буду.
P. S. Поясню, в чем дело. По возвращении из стольного града был мне предъявлен
ценник выпускного вечера одного из моих детишек.
Давайте я вам его коротенько воспроизведу.
Ужин в арендованном ресторане гостиницы «Холидей Инн» (на минуточку!) – 20 000
руб.
Прогулка на теплоходе «Веста» (жаль, не на галере, где бы я за загребного был) – 5000
руб.
Подарок школе (чтоб не было в море тайн) – 5000 руб.
Подарок классному руководителю – 3000 руб.
Костюм для вечера – 25 000 руб.
На карманные расходы – 10 000 руб.
И это еще до поступления в ПТУ! Которое тоже обойдется, я так полагаю.
Деньги не очень серьезные, но как-то обидно за свою молодость. Подчеркиваю – за свою
молодость.
Вот такое эгоистическое признание.
Каин и Авель
Сегодняшняя тема для посильного медитативного покаяния будет такой.
Звучание имени Каин во многих языках практически совпадает – Каин, Кайин, Cain,
Caini. Звучание же имени Авель имеет большое количество вариантов – Хевель, Хибель,
Эвель, Абель, Гевель, Хавель, Кебель.
Уверен, что неспроста!
Посвятил этому наблюдению небольшую речь в очереди за шотландской лососиной.
Я иногда прибегаю к такому методу расширения круга знакомств. Пока вынесут на руках
из магазина, незаметно суя мне под ребра кулаки и стукая головой о витринные углы, пока
раскачают, пока то, пока се… Сколько я успею рассказать об окружающих, сколько
бесценных наблюдений рассыплю я вокруг себя! И даже лежа в луже, сгребая
расползающиеся кульки, не оставляю я своего посильного служения: сочно выговариваю
определения из словарей, показываю интеллектуальные фокусы, удачно шучу.
Заходишь в магазин и видишь в нем разнузданное потребление в самых его
отвратительных розничных видах, со скидкой потребление, эдакое жадноватое, с
горячечностью. Другой маститый философ, не истинный правозвестник мудроты, – ну, не я,
короче говоря, – он ведь зайдет и выйдет, ничего не сделает для улучшения нравов. Ну,
проклянет, может, ударит кассиршу бутылкой по башке, что там еще кандидаты философии
вытворяют при перепадах давления? Я же вхожу в чертоги Молоха благостный, всегда в
приподнятом настроении, лучась добродушием, протягивая погрязшему миру свои руки.
Вступаю, шаркая лапотками свежими, в хрустальные дробящиеся и злые чертоги.
В очереди за лососиной, среди искрящегося льда, с разложенными на нем
глубоководными чудовищами, растопырившими клешни и шипастые лапы, растекшимися
пятнистыми щупальцами и обмякшими какими-то слизистыми боками, понимаешь отчетливо
– что за хищные твари люди, что за ненасытные утробы! Особенно это касалось стоящих
впереди меня в очереди…
– Что за гадкий пожиратель всего на свете – человек! – начал я в некоторой театральной
задумчивости, возводя очи и сжимая в руке молитвослов. – Опускает сети в совсем уж
противоестественные глубины, черпает оттуда светящуюся живность с выпученными глазами
и мечет ее на прилавки для продажи и пожирания… как Левиафан библейский, честное
слово! – Голос мой креп. – И нет от человека никому спасения! Кем бы ты ни был в океане,
хоть бы и бессмысленным морским ежонком, хоть бы хвостатым канадским лобстером, хоть
бы хищной и ловкой макрелью – отовсюду тебя достанут, разломят и начнут, хлюпая,
высасывать из тебя живительные соки. Употребят с порочной прихотливостью! Вот лежишь
ты устрицей в Ост-зее, впитываешь в себя прохладные микроэлементы, греешься на отмели,
не виноватая ни в чем… И вот до тебя дотягиваются какие-то хищные холодные крючья,
волокут тебя в проволочный острый садок, и вот тебя уже продают сладострастникам с
возможностями по бархатным отелям для блуда. А не указано ли в притчах, что лучше кусок
сухого хлеба и с ним мир, нежели дом, полный заколотого скота, с раздором и развратом? А?
А?!
Вспомнил про заколотый скот и покатил, бугря мышцы, тележку к мясному отделу. Пел и
пророчил. Паства из рыбного, ну, те, у кого кровь из носа и ушей не сразу пошла, шествовала
за мной, прикладывая к головам холодное из ликероводочного и размахивая прихваченными
по дороге горячими батонами.
– Имя Каин по толкованию 4 главы Бытия, – диктовал я воодушевленной колбасной
служительнице, – означает «приобретение». Иначе же – «делание» и «плетение», созвучно же
имя Каин арамейскому gin в значении «ковать». Адам и Ева, дав имя Каин первенцу,
определили род его занятий. И совершили… спасибо, еще полкило «Московской»…
совершили семантическую контаминацию исходной семы «земледелец» с этимологией
имени. Так-то, родная! Целуй руку и больше не греши!
Взобравшись на стеллаж с консервами, кричал я в икряную толпу, замершую внизу, у
горошка и фасоли:
– Имя же Авель – есть имя охотника и губителя! И трактуется в созвучии с еврейскими
именами Кебель и Гевель как ничтожество, пар, дуновение, плач и суета!
Взмахом мортаделлы обозначил дальнейший путь следования.
Прыгая по упаковкам с кефиром, клекотал я так:
– Авель не оставил потомства на земле, жизнь его была кратковременной! К чему же ты
стремишься, человек, потребляя майонез? К кому приткнешься ты, познав маргарин?!
Мне истово внимали неофиты.
– Недаром Блаватская… – шептал я, когда меня крутила охрана у касс. – Недаром
Блаватская трактовала имя Авель как родовые страдания…
Домой ехал умиротворенный. Сейчас повелю сделать мне ванну, погуще да погорячее.
Лепрозорий
Живу последние дни в стенах бывшего лепрозория.
С моим скромным появлением на своем пороге бывший лепрозорий как бы даже
вскинулся, блеснул окнами, попробовал подсобраться, тряхнуть штукатуркой. Мол, эге-гей!
Что за славный подозрительный старик пришамкал ко мне на вечный постой? Не вернулись
ли прежние дни золотые? Как при старике герцоге? А?! Сегодня один, завтра другой, а
послезавтра уже смоляной чан, костры и крючья! Как раньше!..
Много ли ветерану-дому надо, чтобы вспомнить золотое?
А я только у портье успел простонать вопрос:
Простите, государь…
Стоять я не могу… мои колени
Слабеют… душно!.. душно!.. Где ключи?
Ключи, ключи мои!..
И никто не посмеет
Да и мы не позволим
Быть несчастным
На нашей земле!