Маша Трауб

Семейная кухня (сборник)

 2

Текст предоставлен издательством http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=2930055

«Семейная кухня»: Эксмо; Москва; 2012
 3

ISBN 978-5-699-55112-5
Аннотация
В этой книге я собрала истории – смешные и грустные, счастливые и трагические, –
которые объединяет одно – еда.

Маша Трауб
Семейная кухня (сборник)
Вся наша жизнь – еда
Вкусовые ощущения сильны так же, как первое чувство, первое горе, первая потеря или
приобретение. Еда – это наши детство, молодость и старость. Любимые блюда как любимые
люди – ты их помнишь всегда, пытаешься найти им замену, и не получается. Их нельзя
заменить – рецепторы сразу реагируют на подмену, как и сердце.
Вы же помните вкус манной каши из детского садика? Или пенки на молоке на
полдник? Или творожной запеканки? Или не можете забыть вкус колбасы, которую папа
приносил перед Новым годом, бабушкиных пирожков, маминых куриных котлеток. Еда –
очень мощный индикатор чувств, прошлого, всей жизни.

Я сидела с подругой в кафе.

– Слушай, а какой первый признак влюбленности? – спросила я.
– Когда не хочется есть. Совершенно, – ответила она. – Когда я люблю, не могу есть.
Я тогда подумала, что у меня гастрит. А оказалось, что это – любовь.

У моего мужа должна была состояться в ресторане деловая встреча, от которой многое
зависело. Он заказал куриные котлеты и пюре.
Пришел партнер, посмотрел в его тарелку и спросил:
– Простите, у вас мама еврейка?
– Да, – ответил муж.
– Моя мама, когда была жива, тоже жарила куриные котлеты, – сказал партнер. – Очень
вкусные были, а я их не ел. Терпеть не мог. А сейчас мамы уже нет в живых…

Я лежала на каталке в холодном коридоре роддома. Только что родила сына. У меня
стучали зубы, и я никак не могла согреться. Мимо проходила нянечка.
– На вот, поешь, дочка, согреешься, – сказала она и сунула мне в руки тарелку с
запеканкой – картошка с мясом под соусом.
Ничего вкуснее я в жизни не ела. Этот вкус помню до сих пор, как и сморщенное
личико моего новорожденного сына. Странное сравнение, но это так.
Когда я родила дочь, время ужина давно прошло. Медсестра принесла мне чай и
вафельку. Обычную вафлю со смешным названием – то ли «Маринка», то ли «Светланка». Я
ее заглотнула, не жуя, и доплелась до кухни, чтобы попросить еще одну. Я никогда не любила
вафли, тем более такие – со светлой начинкой. А в тот момент они были для меня самым
лучшим лакомством на свете.

– Мам, а когда ты была беременна мной, что ты помнишь? – спросила я.

– Как мороженого объелась. С тех пор я его не ем, – ответила мама.
Она не помнила, как я впервые пошевелилась, как она страдала от токсикоза, как
услышала частое и суматошное биение сердца ребенка. Она помнила про мороженое –
фруктовое, за двенадцать копеек, в стаканчике с вишенками, которое нужно было есть
палочкой.
 4

Перед тем как я забеременела дочерью, врачи говорили, что мне нужно пропить курс
таблеток, готовиться, наблюдаться… Они меня уверяли, что дочь, которую я хотела, о
которой мечтала, может и не родиться. Мы с мужем и сыном поехали в Италию.
Каждое утро за завтраком я ела сыр – козий, мягкий. Ничего не могла с собой поделать.
Я понимала, что неприлично отваливать себе на тарелку здоровущий кусок, и просила мужа
взять для себя и подъедала с его тарелки. А в обед наливала в тарелку оливковое масло,
солила крупной солью и вымазывала куском хлеба. Точно так же делали дети местных
жителей. Масло заканчивалось, и я шла за бутылкой, которая стояла на общем столе. Через
два дня официант выделил мне отдельную бутылку с маслом и доставал ее, стоило мне
появиться в дверях. Мне кажется, я выпила тогда несколько литров этого масла. Я могла пить
его прямо из горлышка, как воду, – останавливали только нормы приличия.
– Какие препараты вы принимали? – спросила меня врач, когда я пришла подтверждать
беременность.
– Оливковое масло с солью и хлебом, а еще козий сыр, – честно ответила я.
Головой я все понимаю – в масле содержатся полиненасыщенные жирные кислоты,
которых, видимо, мне не хватало. Но я вела себя как кошка, которая ест траву, когда болеет.
Как животное, которое ориентируется на запахи и вкусы.
Когда я носила дочь, то ела сладкое. Мне казалось, что после порции шоколада или
пирожного она гладит меня рукой по животу. Внутри живота. Я это совершенно четко
осознавала и чувствовала – это было так приятно, даже не могу передать как. За эти
ощущения можно было и жизнь отдать, не то что фигуру.

Мы все родом из детства, в генетической памяти заложено то, чем нас кормили
родители, что разрешали, а что было под запретом.
Когда начинаешь жить с человеком и видишь, что он ест, что любит на завтрак, можно
многое узнать о его детстве.
Мой муж ест глазированные сырки – ему их приносил папа. Я обожаю бутерброды с
рыбой – семгой или форелью. И салями. Мама – заядлая театралка – приносила их мне из
театрального буфета завернутыми в салфеточку. Да, еще были конфеты «Театральные» и
пирожное «Картошка». Я не ложилась спать, не дождавшись маму.
Опять же, мой муж обожает докторскую колбасу, которая всегда была в продуктовом
заказе. Его папа – чиновник – отоваривался в спецраспределителе. Ту колбасу, которая
приносила моя мама – за два двадцать, из магазина, – мы ели с кошкой Маркизой: половину
она, половину я.
Муж любит на завтрак яичницу, а я – омлет. Так нас кормили родители перед школой.
Он ест сыр, а я творог, который мама подвешивала в марлечке над раковиной. Или творог в
«колбасе» – тубусе, из которого было удобно выдавливать на тарелку творожные узоры.
Его мама из черствого хлеба делала панировочные сухари, а моя – вкуснейшие гренки.
Его мама варила прозрачный диетический куриный бульон, а моя – тяжелый, наваристый
борщ или щи, в которых стояла ложка.

Умение готовить тоже заложено генетически.

Моя любимая подруга Маринка – роскошная бизнес-леди – за полчаса может
приготовить ужин. Она не готовит каждый день, но если встанет к плите, то будет вкусно.
Очень вкусно. Ее руки помнят, как готовили ее прабабушка, бабушка и мама. Резали, месили,
фаршировали куриные шеи и щук, плели халы.
Мою подругу Лену к плите лучше не подпускать. Она долго читает рецепт, долго
взвешивает в мерной чашке продукты, долго выкладывает, например, сыр в помидоры, и в
результате получается гадость. Лена готовит изысканные блюда, которые невозможно есть. В
ее семье всегда готовили мужчины, так сложилось исторически. Дед великолепно жарил
мясо, отец вообще не подпускал мать к плите. Даже первый Ленкин муж встречал ее
изысканным салатиком и чем-то экзотическим в качестве главного блюда. Ленка развелась,
 5

но его салатики вспоминает до сих пор с теплотой.

В нашей семье все женщины готовили детям. Детский стол – это было святое. Для
детей выделялись отдельные кастрюльки, ковшички и сковородочки. Дети должны быть
сытыми. Это был наш, генетически заложенный, код. Никто не переводил детей на «общий
стол», даже когда они вырастали. Для них всегда должен был быть супчик, сваренный
максимум вчера, и свеженькие котлетки.
– Ты какие хочешь макарончики? Длинные или бантики? – спрашивала меня мама в
детстве. Поскольку в магазинах тогда ни спагетти, ни ракушек в помине не было, она делала
домашнюю лапшу и скручивала ее в разные причудливые формы.
– Ты какие хочешь макарончики? – спрашиваю я своего сына, хотя понимаю, что могу
сварить любые, поставить тарелку и сказать: «Ешь». Он уже взрослый, не играет с едой и не
должен набирать вес так, как пишут в книжках. Но я стою над ним и считаю, сколько
котлеток он съел.
Для мужей женщины нашей семьи тоже готовили – что-нибудь брутальное: кусок мяса,
два куска мяса – быстро и сытно. Никаких изысков и высокой кухни. Мы всегда готовили для
детей. Это наша родовая карма. Главное было найти мужчину, который с этим согласится.

Только когда умирают родители, понимаешь, как о многом не спросил, хотя тысячу раз
мог.
Свекровь умерла, когда мой сын еще не родился. Я знаю, мои муж и пасынок любили ее
пироги – с корицей, лимонный и с цукатами. Я так и не спросила рецепт. И до сих пор, хотя с
ее смерти прошло уже много лет, пытаюсь найти тот самый рецепт и испечь тот самый пирог.
У меня, конечно, ничего не получается. Почему я не смотрела, как она замешивает тесто?
Почему не записала в тетрадочку? Почему я не подумала о том, что муж будет тосковать по
тем, маминым, пирогам? Даже слабое подобие его бы устроило, даже подделка,
относительно похожая на оригинал. Нет, тогда я приучала его к своей кухне, к своим блюдам,
к тому, к чему привыкла я, не догадываясь, что у него своя вкусовая память, которая ему так
дорога.
Недавно я нашла тетрадку свекрови с рецептами, но и там она не оставила мне
подсказки. Рецепты были явно выписаны из журналов и книг, однако она готовила
по-другому. Нужно было учиться «с рук» – так говорили у нас в деревне, где я выросла.
Девочек не учили – их ставили рядом, и они смотрели, помогали, чем могли, глядя, как мамы
и бабушки льют воду на глаз, замешивают тесто, снимают пену и по наитию понимают, когда
нужно добавлять специи и травы. Это должно быть заложено – в крови, пальцах, мыслях и в
сердце. Должно быть воспитано и вбито, как таблица умножения. Это нужно любить.
Гены сплетаются очень странно. Никогда не знаешь, что получится.
Мой сын наблюдает, как я готовлю. Он может сделать себе омлет, лепит с бабушкой
пирожки и даже смотрит на срок годности продуктов. Его никто этому не учил. Я всегда
считала, что готовить должна женщина. Мой муж умеет варить яйца и кофе. Пасынка я так и
не смогла научить варить суп – он искренне не понимает, зачем, например, добавлять чеснок.
Моя дочь, с которой я играю в детскую посудку и пластмассовую еду, смотрит на меня как на
полоумную. Сын любит кашу, как и я, а дочь – яичницу, как муж.
Эта книга о еде и о людях. Здесь нет рецептов, но есть чувства. Я вспоминала блюдо и
людей, с которыми это блюдо было связано. Эта книга о тех вкусовых рецепторах, которые
отзываются в памяти.
У каждого своя кухня и своя память. Но манная каша была у всех. Как и колбаса по
праздникам, холодец на свадьбе и бутерброд на завтрак.

Рыба, ледяная и не очень

– Ну что? Опять звать Славика? – спросила меня мама.
Я молча кивнула и уронила слезу на тарелку, в которой лежали пюре с фигурной
 6

складочкой посередине и кусок золотистой рыбы.

– Галка, привет, присылай Славика, – сказала мама в телефонную трубку.
Славик по кличке Скелет, сын нашей соседки тети Гали, был худой, как спичка, с
темными кругами под глазами, молчаливый и покорный. Он спускался на лифте с девятого
этажа на наш восьмой и усаживался за стол.
Мама ставила перед ним тарелку и замирала.
– Машенька, посмотри на Славика. Славик, вкусно?
Тот вместо ответа отправлял в рот вилку, которую держал так крепко, что белели
пальцы. Мама говорила, что он «вкусно ест». Я осторожно пробовала языком пюре и
недоверчиво проглатывала расковыренный кусочек рыбы.
– Догоняй Славика, Машенька, – подбадривала меня мама.
Я проглатывала еще кусок.
– А хлебушек? – Мама выдавала нам по куску хлеба. Славик утрамбовывал за щеки
сразу целый кусок. Я соглашалась отщипнуть от горбушки.
Мама считала кусочки – пять, шесть, семь.
Славик сидел над пустой тарелкой и покорно ждал.
– Славик, доешь? – спрашивала мама.
Он покорно доедал остатки моего пюре.
Через сорок минут, после компота с булочкой, мама провожала Славика домой.
– Спасибо, – говорила она.
Он кивал.
Славик обедал или ужинал со мной часто – раз в три дня точно. Без него я превращала
часы приема пищи в ад.
– Да пусть не ест! – восклицала тетя Галя, когда мама жаловалась ей на мой плохой
аппетит. – Оголодает – придет.
– Нет, – отвечала мама и была права. Я бы ни за что в жизни, ни при каких
обстоятельствах не подошла добровольно к холодильнику. А по какой причине, уже не
помню. Но в детстве я твердо стояла на своих принципах.
– Галь, пусть Машка у вас поужинает, я на работе задержусь, – попросила однажды
мама тетю Галю.
– Да пусть, – согласилась соседка. – А чем ее кормить-то? Она ж у тебя с придурью!
Мама ответить не успела, поскольку захлопнулись двери лифта.
– Дома я больше есть не буду, – заявила я вечером, когда мама забрала меня от тети
Гали.
– Почему? – ахнула мама.
– Ты не умеешь готовить.
Для мамы это было страшнее раската грома, страшнее самого страшного обвинения.
Страшнее самой страшной обиды.
Мама славилась своими кулинарными талантами на пол-Москвы. Ее новогоднего гуся
или запеченную поросячью голову гости вспоминали до следующего Нового года, а то и
дольше. Рассказы «о столе» передавались из уст в уста, обрастали подробностями,
превращаясь в мифы и легенды. Мама не просто хорошо готовила – она умела накормить до
отвала, так, что дышать невозможно и пуговицы на брюках отскакивают. Когда последний
кусок проглатываешь через «не могу», потому что так вкусно, что невозможно отказаться.
Лучше умереть от переедания, чем недоесть. В общем, мама округлила глаза, вдохнула
воздух ртом и даже закашлялась от возмущения.
– А кто умеет готовить? – спросила она, когда обрела способность говорить.
– Тетя Галя, – заявила я твердо.
– И где ты будешь теперь есть? У тети Гали? – поперхнулась слюной мама.
– Да, – решительно ответила я, – между прочим, я целую тарелку съела.
Мама онемела. Молчала она долго, нарезая круги вокруг телефона, потом принялась
накручивать номер, чуть не сорвав телефонный диск.
 7

– Галка, привет, это я. Чем ты Машку накормила? – рявкнула наконец она. – ЧЕМ?
– Пустыми щами, говорю, – кричала на том конце провода тетя Галя. – Мяса нет, а
капуста была. Да ты не волнуйся, она еще сухарей поела. За хлебом Славка забыл сбегать,
так я старый засушила. Слушай, нормально она у тебя ест. Я ей как Славке налила. Все
выхлебала. А что с ней? Понос? Так не должно вроде.
– Все нормально, – ответила мама. Она сидела опустив руки. – Нет, чего угодно
ожидала от тебя, но не такого. – Она решительно встала с кресла. – Хорошо, будешь есть у
тети Гали.
Такой расклад всем пришелся по душе. Я уписывала тети Галины яства, мама тайком
передавала ей мясо на щи, чтобы были не «пустые» и носила ей сумками остальные
продукты. Только Славик, которого больше не вызывали к нам, страдал. Но молчал. Он,
истинный ценитель хорошей кухни, вечно голодный, смотрел на меня с надеждой – вдруг я
откажусь есть?
Я же уписывала за обе щеки картошку, жаренную на постном масле, немного
подгоревшую, пахучую, с чесноком. Тетя Галя экономила переданное мамой рафинированное
масло и жарила на обычном, из магазинного автомата. В картошку она еще бросала лук и
куски сала, которое никогда не переводилось у нее в морозилке. Но даже не это было главное.
К картошке прилагалась селедка, которую тетя Галя чистила на газете и на газете же шмякала
на стол. Это было главное блюдо, от которого я начинала исходить слюной.
Селедку тетя Галя чистила быстро, почти молниеносно. Сдирала кожу одним
движением. Резала крупными ломтями, из которых торчали кости (моя мама терпеть не могла
возиться с селедкой. А когда «затевалась», то сидела с пинцетом, рейсфедером и вытаскивала
каждую косточку, потом поливала селедку маслом и фигурно укладывала сверху кольца
лука). Тетя Галя, если была в настроении, могла отлепить от кусочков прилипшие газетные
огрызки. И почему-то именно ее селедка была вкуснее.
Я съедала сразу несколько кусков, почти не жуя. И весь вечер пила воду.
– У тебя обезвоживание, – замирала мама. – Почему ты столько пьешь?
Но я бы ни за что в жизни не призналась, что налопалась селедки.
Мама считала, что ребенок должен есть «нормальную» рыбу – один раз в неделю
обязательно, а лучше два. За свежей «рыбкой» она забегала в магазин «Океан», где работала
ее знакомая продавщица.
Однажды мама привычно зашла в магазин. Очередь стояла неимоверная.
– Какая рыба? – крикнула мама, прорвавшись к прилавку.
– Ледяная, – ответила продавщица.
– Я понимаю, что не горячая, как называется?
– Ледяная, – повторила продавщица.
– Вот бестолковая какая. Конечно, ледяная! Называется-то как?
– Ледяная! – опять крикнула продавщица. – Брать будете?
Мама еще долго на кухне разглядывала скукоженные рыбины, решая, можно ли давать
ребенку рыбу с таким названием.

Все женщины нашей семьи отлично готовили. Все дети, рожденные этими женщинами,
были хилыми и отказывались принимать приготовленную с любовью пищу. Это наше
родовое проклятие. Чем лучше готовили женщины, чем изобретательнее была кухня, тем
худосочнее становились дети и тем с большей решительностью они отодвигали тарелки. Мы
все готовы умереть у плиты – ради детей, ради вкусного кусочка. Дети же дружно воротят
носы.
Недавно я гуляла с дочерью в парке. Рядом с детской площадкой пожилой мужчина
строил для внука лет четырех шалаш – настоящий, достаточно просторный, из обструганных
веток. Внук наблюдал за дедом серьезно и подозрительно.
– Ну вот, дом готов, – сказал дед, положив на крышу последнюю ветку. – Заходи.
Мальчик осторожно заполз внутрь.
 8

– Сейчас придет бабушка, ужин принесет. – Дед тяжело вздохнул.

Моя дочь в это время складывала листики в игрушечную кастрюльку и гонялась с
угощением за белкой.
Я думала, дед так играет. Но через минуту на дорожке появилась запыхавшаяся
бабушка с большим пакетом в руках.
– Ну где ты ходишь? – цыкнул на нее дед.
– Бегу, бегу уже, – ответила та.
– Вот, настоящий ужин следопыта, – радостно объявил дед.
Бабушка проворно доставала из пакета кастрюльки с прекрасно пахнущими котлетами,
пюрешкой, пирожками, компотиком.
– Вот, держи настоящую миску и настоящую ложку! – Дедушка передал внуку в шалаш
алюминиевую тарелку и погнутую ложку, и тот стал ковырять ложкой в пюре.
– Ну что, ест? – тихо спросила бабушка.
– Вроде бы, – отмахнулся дед: мол, тихо, чтобы не сглазить.
– Не ест ничегошеньки, – сообщила мне бабушка, – хоть плачь. Никакими уговорами не
можем накормить. Вот, дед шалаш придумал. Лишь бы сработало. – Бабуля и правда чуть не
плакала.
– Давай, давай! – помахал дедушка, и бабуля вскинулась, достала огурчик и передала
ему, а он внуку.
– А так правда следопыты едят? – недоверчиво спросил мальчик, запихнув кусок
котлеты за щеку.
– Конечно, правда! Что ж, я тебе врать буду? – возмутился дед. – Вот, спроси у тети, она
подтвердит.
– Да, именно так и едят! – быстро сказала я.
Мальчик, к всеобщему счастью, продолжал жевать.
– Пока в шалаше будем есть, а там опять что-то придумывать придется, – сказала
бабушка.
Моя дочь, устав гоняться за белкой, заглянула в шалаш и увидела печенье. Протянула
руку, чтобы взять.
Мальчик проворно запихнул себе в рот три печенюшки и быстро сжевал.
– Ой, он и печеньку съел! – ахнула бабушка. – Ну надо же! На, маленькая, держи и тебе
тоже. – Она порылась в пакете и достала полпачки.
– Поел, следопыт? Пойдем домой! – объявил дедушка.
– А как едят пираты? – спросил мальчик, вылезая из шалаша.
Дедушка с бабушкой переглянулись. Бабушка вздохнула. Дед глубоко задумался.

Когда мне было семь лет, я буквально светилась от худобы и синевы, зато занималась
художественной гимнастикой, куда меня записала мама, чтобы физическими нагрузками
возбудить аппетит, а вовсе не для того, чтобы ее дочь была гибкой и красивой. Странно, но
она и не подозревала, что добивается обратного эффекта – я панически боялась растолстеть и
получить от тренера скакалкой по попе за лишние пятьсот граммов. К концу первого класса я
своим видом вызывала только жалость. Меня сносило ветром и, если бы не ранец, унесло.
Свой школьный завтрак я отдавала верному Славику, который молча, без удовольствия, но
быстро его проглатывал. Я сидела и, раскрыв рот от восторга, смотрела, как он заглатывает
манную кашу, творожную запеканку, политую склизкой подливкой, или тугой, пористый
омлет с подгоревшей корочкой. Славик оставался таким же худым и покорно отзывался на
кличку Скелет.
У тети Гали я уже не столовалась, потому что она пошла работать во вторую смену и
варить «пустые» щи не могла.
Моя мама нашла вторую работу и по этому поводу чуть не сошла с ума: ребенок придет
из школы голодный! Славик оставался на продленку, где кормили школьным обедом, и мама
меня тоже туда записала. Славик съедал и свой, и мой школьные обеды, а я почти достигла
 9

его телосложения. Когда мама, моя мне голову, увидела торчащие ключицы, с продленкой
было покончено. Оставалась последняя надежда – деревня.
– Поедешь к бабушке, – заявила она мне.
Перед отъездом в деревню мама проговорила кучу денег по междугороднему телефону,
объясняя бабушке «режим питания».
– Поменьше мучного, побольше белков, фруктов, овощей. Завтрак полноценный, ужин
легкий.
На самом деле мама никогда не говорила такими словами. Обычно она выражается
прямо и просто. Видимо, это она от волнения. Бабушка на том конце провода половину не
слышала по причине плохой связи, половину не понимала.
– Будет она полной, не волнуйся! – кричала в ответ бабушка. – Откормлю. Денег хватит.
Цены на рынке пока не поднялись. – Видимо, бабушка расслышала слово «полноценный».
Меня отправили в деревню. Бабушка внучку не узнала: проводница высадила меня с
чемоданом на перрон и захлопнула дверь – поезд стоял две минуты.
Бабушка в этот момент металась по перрону в поисках внучки. Признавать в
худосочной девочке с синевой под глазами и гипертрофированными коленными чашечками
собственную родную кровь она отказывалась. Ее можно понять – за стеклом серванта, на
самом видном месте, стояла фотография, где я – пухлый младенец с перевязочками на ногах
и руках – сижу в коляске с баранкой в руке.
Поскольку бабушку я тоже плохо помнила, то тихонечко стояла на одном месте, как
велела мама, и молча смотрела на эту бабулю с огромной грудью и таким же огромным,
обтянутым платьем животом.
Когда поезд тронулся и на перроне остались только мы вдвоем, бабушка кинулась ко
мне.
– Манечка? – осторожно спросила она.
– Бабушка? – так же недоверчиво поинтересовалась я.
– Господи! – выдохнула бабушка. – Ольга-фашистка, до чего ребенка довела! – Бабушка
заплакала.
– Ольга-фашистка, до чего ребенка довела? – кричала она в телефонную трубку в
кабинке межгорода так, что слышало все почтовое отделение.
Я сидела на лавочке и поедала халву, купленную на вокзале, – зеленую, в промасленной
бумаге, прилипшей кусками к брикетику, жутко пахнущему подсолнечным маслом и
семечками. Ела, запихивая ее двумя руками в рот. Бабушка смотрела на меня из кабинки и
опять начинала подвывать от жалости, не забывая кричать в телефонную трубку:
– Ольга-фашистка! Ты кого мне прислала? Она же как Ривка из концлагеря!
Надо сказать, у бабушки-фронтовички «фашистка» было самым страшным проклятием
и самым ругательным словом. Так обзывала она и курицу, которая не несла яйца, и кошку,
которая опять окотилась в курятнике, и продавщицу Зинку, которая держала в морозилке
дефицитное сливочное масло и никак не хотела его «выкладывать на прилавок». А Ривка
была бабушкиной подругой детства, которая прошла концлагерь и приехала к ней в деревню
лысая, еле держащаяся на ногах.
Пока бабушка ругалась в телефонной будке, телефонистка сбегала домой и принесла
мне кусок пирога.
– Эшь, дэвочка, – сказала она и тоже всхлипнула. – Будэш худой, замуж никто не
возмэт.
Я ничего не поняла, но пирог был таким вкусным, что я впилась в него зубами и ела
совсем не так, как учила мама, а большими кусками, почти не прожевывая.
– Ты перед людьми меня позоришь! Все! Ты мне не дочь! – закричала истерично
бабушка и шваркнула трубку на рычаг.

Пироги, или Здравствуй, девочка

 10

Пироги были с картошкой, с картошкой и сыром, с сыром и зеленью, с мясом и самые

вкусные – со свекольной ботвой. Бабушка, русская по национальности, так и не постигла
премудрость печь такие пироги, как у ее подруги – местной гадалки, усатой Варжетхан.
Бабушка честно пыталась.
– Что ты туда положила? – спрашивала Варжетхан, глядя на бабушкин пирог не пирог, а
вздутый с одного края пончик.
– Так дрожжей. Немножко совсем, чтобы попышнее, – оправдывалась бабушка.
Варжетхан произносила по-осетински фразу, которую можно было перевести так:
«Руки тебе оторвать надо за такие пироги».
Варжетхан пекла пироги в маленькой кухоньке, на заставленном банками столе. Она
рукой отодвигала их в сторону, «отгребая» себе маленькое пространство. Вода, масло, соль и
мука – тесто получалось воздушное, мягкое. Она отщипывала для меня кусочек – чтобы я
тоже сделала лепешечку. Я смотрела, как она снимает с каждого пальца оставшееся тесто,
делает аккуратный колобочек, закрывает тряпкой кастрюлю, и потихоньку отщипывала и ела
сырой комочек теста.
– Кишок паварот будет, – говорила мне Варжетхан.
А я не могла понять, кто такой «кишок» и куда он повернет.
Начинку она делала в большой кастрюле. Только в ней. Никогда в другой.
Наступал черед раскатки теста. Варжетхан разминала его руками, тремя пальцами руки.
Скалки у нее никогда не было. Была, правда, палка, которой она раскатывала тонкие листы
для домашней лапши, но скалки не было.
Руки Варжетхан смазывала подсолнечным маслом, а мукой не посыпала стол, как
делала бабушка. Брала щепотку и краем ладони отодвигала лишнее. В конце у нее получался
аккуратный бортик из муки.
Из кастрюли доставалась начинка – до последней капельки. Указательным пальцем
Варжетхан водила по стенками и что-то шептала.
Однажды, когда бабушка предприняла очередную попытку испечь пирог под
присмотром Варжетхан, у них случился скандал. Бабушка бросила в мойку кастрюлю с
остатками начинки.
Варжетхан стукнула палкой по полу.
– Что опять не так? – ахнула бабушка.
– Это ты свое здоровье и деньги бросила, все в кастрюле оставила, – сказала ей
по-осетински подруга.
– Ой, ну не буду я, как ты, вымазывать пальцем. А здоровья у меня и так нет, и денег не
будет. Ты же умная женщина, что за предрассудки? – ответила ей бабушка по-русски.
Они всегда так общались: одна говорила по-осетински, другая отвечала по-русски, и
отлично друг друга понимали.
А я тогда поверила, что на дне кастрюли, в остатках начинки, хранятся здоровье и
благополучие. И до сих пор, как Варжетхан, вымазываю кастрюлю указательным пальцем до
последней крошки.
Что такое голод, знали и бабушка, и Варжетхан, и мама. Нельзя было не доесть и
оставить кусок на тарелке. Не дай бог выбросить.
– Он за тобой ночью будет гоняться, – пугала меня бабушка. От нее я запомнила
присказку: «Хочешь кушать – ложись спать». И совет: если голодная – попей водички.
Бабушкино поколение так выживало, мое так худеет.
Мне Варжетхан доверяла сделать последний штрих – кусочком сливочного масла
смазать пирог и обязательно по краям, а оставшийся кусочек утопить в серединке.

В общем, слух о том, что к бабушке при-ехала внучка из концлагеря, достиг самых
дальних домов деревни. И в каждом доме, куда я забегала к подружкам, меня встречала
цокающая языком бабушка или мама.
– Ой, какая дэвочка, – качали головой женщины, – замуж не выйдешь, муж о твои кости
 11

колоца будет, и ему будет нэприятно. А будешь толстой, будет приятно.

Меня сажали за стол и начинали кормить. Пирогами. Чтобы в каком-то доме не было
пирога – такого не случалось. И обязательно с картошкой или с мясом. И только однажды
мне достался пирог с ботвой. Мама моей подружки чуть не плакала, что накормила
«дэвочку» «травой». А когда я попросила еще один кусок, она разрыдалась уже в голос – то
ли от собственного позора, то ли от жалости ко мне.
Румяные пироги с аккуратной дырочкой посередине, из которой выглядывала начинка,
нежно-золотистые… Это вкус моего детства.

Бабушка, бросив печь пироги, вернулась к пышкам. Пышки она пекла вместо хлеба, в
большой сковороде, почти доверху залитой шкворчащим маслом. Две пышки – и неделю
можно не есть. Сверху она их посыпала «песком» – «сахар» никто не говорил, только
«песок». Покупался он мешками, чтобы хватило и на варенье, и на компоты.
Почему-то бабушка считала, что пышки нужно давать на завтрак и на ночь.
Через два месяца приехала мама. Мы с бабушкой встречали ее на вокзале. Бабушка
была в нарядном платье, застегнутом от волнения не на ту пуговицу.
Волнение было понятно – мама приезжала с инспекцией: посмотреть на меня и сказать
все, что она думает. Бабушка была настроена решительно и даже воинственно.
– Ладно, лучшая защита – это нападение, – сказала она, когда мы шли на вокзал.
Я тоже готовилась к встрече с мамой. Бабушка даже разрешила закипятить бигуди –
такие палочки, которые нужно было бросать в ковшик и потом накручивать. Я очень хотела
быть с кудрями и всю ночь лежала без сна, представляя, какая я буду красавица и как
удивится мама.
Поезд все никак не подходил, и я убежала в магазин за халвой. Там была очередь, и
момент, когда мама выходила из вагона, я пропустила.
Бабушка маму не узнала. Она была в новом модном сарафане, сильно утянутом в
области груди. Так утянутом, что грудь наполовину вываливалась. К тому же сарафан был
короткий – по колено.
– Кто это? – спросила воинственно бабушка, тыча пальцем в маму.
– Это я, – ответила мама.
– Нет, это не моя дочь. Это… какая-то… падшая женщина! – нашла наконец
подходящие слова бабушка.
На самом деле у нее на языке вертелись совсем другие слова, но она хотела сказать
самые обидные и самые точные, поэтому выразилась литературно.
– Я с тобой голой не пойду! – заявила бабушка и уперла руки в боки.
– А у тебя пуговицы не так застегнуты, – ответила мама. – И вообще, где Маша?
– Перед ребенком бы постыдилась! Она в магазин ушла за халвой. Сейчас прибежит.
Давай открывай чемодан и переодевайся, пока никто не видит.
– Мама, я взрослая женщина! Не буду я переодеваться! Пойдем за Машкой.
Но тут бабушка увидела знакомую, замахала ей рукой и пошла поговорить. В этот
момент подошла я, слизывая с пальцев халву.
– Привет, – сказала я.
Видимо, не очень внятно, потому что рот был набит.
Мама повернулась, посмотрела на меня и отвернулась. В общем, я пережила главный
детский кошмар.
– Привет! – сказала я маминой спине, проглотив кусок.
Мама опять повернулась и раздраженно бросила:
– Здравствуй, девочка.
Она отвернулась, не узнав меня, а я так и продолжала стоять с открытым ртом.
– Мама, привет, – глубоко вздохнув, сказала я.
Мама повернулась и посмотрела на меня с нескрываемым ужасом.
Толстая девочка с не расчесанными после жесткой завивки кудрями называла ее мамой.
 12

– Машенька? – все еще надеясь, что девочка ошиблась, переспросила мама.

– Да, – кивнула я.
– Нет. – Мама покачала головой, как будто пытаясь избавиться от морока.
Тут уже подскочила бабушка и гордо показала на меня:
– Вот!
– Кто это? – спросила мама, тоже показывая на меня рукой.
– Ольга, прекрати поясничать, – обиделась бабушка.
– Ты в кого ее превратила? – сдвинула брови мама.
Они разговаривали, показывая на меня, как будто я была неживым предметом,
например клумбой, которая была разбита перед зданием вокзала.
– В нормального ребенка я ее превратила! – закричала бабушка.
– Это нормальный ребенок? – Мама опять ткнула в меня пальцем.
– Да! – решительно ответила бабушка и тоже ткнула пальцем в область моего живота,
на котором туго был натянут сарафан.
– Господи, какой кошмар… – Мама сказала это так, что я почувствовала себя самой
страшной девочкой в мире и заплакала от горя.
– На себя посмотри, – огрызнулась бабушка. – Пойдем, Манечка, не слушай эту…
падшую женщину… А ты иди подальше, не позорь нас, – сказала она маме.
Так мы и дошли до дома: бабушка с гордо вскинутой головой и горящим взором, я –
ревущая белугой, и в двух метрах за нами мама, с чемоданом, сигаретой в зубах,
матерящаяся, как последний грузчик.
Дело в том, что бабушка отказалась садиться с мамой в машину, и нам пришлось идти
пешком через всю деревню. Видимо, бабушка решила, что пройти по улице будет меньшим
позором, чем сесть с мамой на одно сиденье.
Знакомые, которые попадались через каждые пять шагов – да вся деревня знала
бабушку, меня и маму, – кричали кто со двора, кто от водопроводной колонки:
– Мария! – Меня назвали в честь бабушки. – Твоя дочь, что ли, приехала?
– Нет! – кричала, не поворачивая головы бабушка. – Это ее знакомая из Москвы,
погостить.
– Здравствуй, Ольга! – кричали соседи моей маме. – Ты юбку забыла надеть?! И кофту
тоже?! – Соседки заходились хохотом. – Ты в зеркало на себя смотрела, когда из дома
выходила?
Мы шли дальше.

В зеркало перед выходом из дома надо смотреть. Это я точно знаю. Мой сын повторяет
мою судьбу. Бедный ребенок. Он даже не представляет, насколько я его понимаю. А история
была такая.
Сын оканчивал начальную школу. Детям собрались устроить настоящий выпускной.
Наш родительский комитет решил гулять на теплоходе.
За неделю до этого мероприятия я уже плавала на теплоходе. Нарядилась я тогда, как на
яхту – каблуки, дизайнерский комбинезон, легкая куртка. Муж смотрел на меня с жалостью,
но молчал.
– Может, ты все-таки свитерок возьмешь? – сказал наконец он. – Обещали шквалистый
ветер и дождь.
– Тогда я уйду с палубы.
Светило солнце, и я звонко цокола каблуками по пристани. Там, на теплоходике, уже
собрались гости – в спортивных штанах, кроссовках, джинсах и теплых куртках.
– Почему ты меня не предупредил? – зашипела я на мужа. – Я опять буду как дура.
На палубе красиво я просидела недолго – как и предсказывал муж, начался шквалистый
ветер.
От выпитого коньяка и недостатка еды меня штормило почти так же, как и теплоходик.
Я куталась в чужой платок и пыталась согреться в чужом свитере. Но даже не это было самое
 13

страшное. Дизайнерский комбинезон не расстегивался на талии, а снимался целиком весь –

красиво падал на пол одним движением. На суше, в комнате, это выглядело очень эффектно.
В грязном туалете теплоходика с незакрывающейся дверью и очередью перед ней – не очень.
Хорошо, что меня никто не видел. Я стояла голая, держа комбинезон руками, чтобы он не
свалился в лужу мочи, плескавшейся на полу. Женщины за дверью громко спрашивали, что я
там делаю. Они же не могли предположить, что мне нужно сначала раздеться донага, а потом
одеться. Мои свеженакрученные кудри на ветру разметались, встали дыбом, лезли в рот, и я
все время отплевывалась, как кошка, наевшаяся собственной шерсти.
На стоянке – живописной лужайке, – пока пьяные мужчины играли в футбол, а пьяные
женщины «болели», я месила свежую травку и сбивала каблуками чернозем. Злая была к
тому времени как собака, потому что коньяк кончился, а я протрезвела от холода. Комбинезон
все-таки свалился на пол в туалете, и я пахла грязной сантехникой.
Когда мы приплыли на пристань, я вывалилась на берег, мутная и дурная от голода,
коньяка и качки. Еле добралась до дома, где первым делом съела бутерброд с колбасой,
которым меня благополучно и вырвало.
И вот мне говорят, что дети тоже плывут на теплоходе. Я хмыкнула и, как умная,
опытная женщина, нацепила джинсы поплоше, свитер и теплую куртку. Сына я одела
соответствующе – в «дачную» униформу. До этого я успела съездить на рынок, в магазин,
притащить картошки, сварить суп и поговорить по телефону – мама из родительского
комитета просила подъехать к школе и забрать еще парочку детей, которых не могли отвезти
к пристани родители.
Я приехала к школе, утрамбовала детей в машину, довезла до пристани и отошла в
сторонку. Наш теплоход сверкал белизной и снаружи, и внутри. Детей ждали столы со
скрипящими скатертями и отутюженные официанты. Девочки из нашего класса все как одна
были в вечерних платьях, на каблуках, со струящимися по плечам локонами, мальчики – в
костюмах. Родительницы сверкали шелковыми декольте и педикюром в открытых
дизайнерских туфлях.
Я отошла за здание кассы позвонить и заодно пережить несоответствие дресс-коду.
Из-за здания вдруг выглянули две девочки и стали шушукаться, показывая на меня пальцем.
Потом они скрылись и вернулись с третьей. Опять пошушукались и привели уже целую
компанию. Девочки переглядывались, кивали на меня и отворачивались, когда я смотрела в
их сторону. На секунду, нет, на долю секунды, я подумала, что вот она – слава. Меня узнали!
Я стала знаменитостью, и на меня показывают пальцем! Ведь я писательница и мои
фотографии есть на обложках книг. Через секунду я вернула себе разум и схватилась за
пудреницу. Лицо было на месте. Я пощупала ширинку, потому что у меня сын и я привыкла
проверять ширинку на его брюках. И наконец, посмотрела на свои ноги. Я стояла в разных
туфлях – синей на правой ноге и коричневой на левой. Самое удивительное, что если бы не
девочки, то я бы этого даже не заметила.
– Как дела? – позвонила мне приятельница.
– Приперлась к сыну на выпускной в разных туфлях, – ответила я.
– Вот поэтому я никогда не покупаю туфли с одинаковыми каблуками, чтобы
чувствовать разницу, – заявила подруга.
– Мама, я в разных туфлях! – пожаловалась я матери.
– Ну и что? – не удивилась она. – Я на работу в тапочках уходила, а недавно вышла из
поликлиники в бахилах и полдня так проходила.
Надо сказать, Вася повел себя как и его отец. Он не шарахался от меня в сторону и не
делал вид, что со мной незнаком. Он смотрел так нежно, так жалостливо, что я чуть не
плакала. Зато я сразу забыла про свой свитер и драные джинсы. По сравнению с разными
туфлями это была ерунда.
Дети повеселились и приплыли назад, где на причале их ждали родители.
– Ну как? – спросила мама одну девочку.
– Здорово! Представляешь, там одна женщина была в разных туфлях! – сказала девочка.
 14

То есть по сравнению с аниматорами, играми и танцами я осталась в памяти ребенка

самым ярким впечатлением.
Выпускной действительно удался. Я стояла на стреме и караулила учительницу, которая
курила, прячась от детей. Как только они подходили к двери, ведущей на палубу, я их
отгоняла гневными выкриками «Кыш отсюда!» и изображала пинок сначала коричневой, а
потом синей туфлей. Затем мальчик Леша, с первого класса влюбленный в девочку Лизу,
изображал на корме корабля сцену из «Титаника», и все мамы дружно начали всхлипывать и
завидовать Лизе. И почему-то никто в тот момент не закричал: «Слезьте немедленно!»
На самом деле все было и вправду замечательно. Уже дома я сняла наконец разные
туфли и пошла мыть руки. И только там, в ванной, увидела, что у меня накрашен только один
глаз.

На самом деле круче меня оказалась только шестилетняя девочка Маша – дочка моей
подруги. Она поступила в первый класс и поехала отмечать поступление на пикник.
Пикник не заладился сразу же. Детей не могли перевести через дорогу, потому что
Маша отказывалась становиться в пару и давать руку мальчику. А когда ее ручонку все-таки
впихнули в потную ладонь будущего одноклассника, Маша его укусила. Первую учительницу
она облила соком и посадила на нее муравьев, а еще одну девочку, которая что-то Машуне не
то сказала, отмутузила, как Валуев грушу.
– Маму в понедельник к директору! – закричала будущая первая учительница.
Так что Машуня установила своеобразный рекорд по вызову родителей в школу – еще
до начала учебного года.
Вот я и думаю: что произойдет, когда мой сын будет праздновать следующий
выпускной?

Курам на смех
Так вот, про мою встречу с мамой. Когда мы пришли домой и бабушка с облегчением
закрыла калитку, мама сразу же пошла в маленькую пристройку, считавшуюся зимней
кухней, где у бабушки в огромной бутыли с натянутой резиновой перчаткой на горлышке
бродило домашнее вино. На полочке в ковшике всегда стояла очередная «проба». Мама
схватила ковшик и жадными глотками выпила половину.
– Кислятина, – прокомментировала она, размышляя, допивать ковшик или нет. После
секундного замешательства допила и, уже улыбаясь, вышла во двор.
Я сидела на лавочке, болтала ногами и уписывала огромный бутерброд – здоровенную
горбушку хлеба-кирпича, намазанную толстенным слоем масла и сверху посыпанную
песком, то есть сахаром.
– Что ты делаешь? – подскочила ко мне мама.
От неожиданности я поперхнулась и закашлялась.
Казалось бы: ну поперхнулась, ну закашлялась. Только не в моем случае. Я могу
поперхнуться глотком воды и, если кто-нибудь вовремя не хлопнет мне по спине, умру от
удушья. Попавшая не в то горло пища грозит мне верной смертью. Видимо, это у меня
началось с того момента, когда мама меня напугала. В общем, я продолжала заходиться
кашлем и уже начала синеть, а мама, вместо того чтобы спасать дочь, вырывала из моих рук
кусок хлеба. С куском я бы не рассталась ни за что на свете – за такой бутерброд можно было
и жизнь отдать, так что я хоть и лежала на земле, издавая хрипы, но бутерброд держала
крепко. На нашу возню из дома выскочила бабушка, быстро оценила обстановку, долбанула
меня по спине и разомкнула нашу с мамой хватку за бутерброд.
– Пять минут назад приехала и уже тут устроила! – разоралась она на маму. – Ты,
кстати, надолго?
– Ей же нельзя столько масла! – заорала в ответ мама. – Куда ты ей такой кусок дала? У
нее уже лицо как блин! Когда надо, тогда и уеду!
 15

– У меня не блин! – заорала я в свою очередь.

– Иди, Манечка, покушай во дворе, не слушай свою мать-фашистку, – ласково сказала
мне бабушка.
– Немедленно отдай мне хлеб, – строго потребовала мама.
В Москве бы я, конечно, послушалась маму, но здесь, на бабушкиной территории, я
была свободна, поэтому со всех ног кинулась за калитку.
Я побежала к своей подружке-соседке Фатимке и на всем скаку врезалась в ее маму,
тетю Розу.
– За тобой немцы гнались? – спросила тетя Роза.

Тут я должна прояснить ситуацию, почему она сказала именно «немцы гнались».
Бабушки в нашем селе были «военными». Моя прошла всю войну. Мама тети Розы,
Фатимкина бабушка, работала в госпитале и была убита, когда в санитарный поезд попала
бомба. Даже Варжетхан лично убила немца топором для мяса, чем очень гордилась. Наши
мамы были послевоенным поколением, так что воспоминания о войне были живы, и мы,
дети, яростно ненавидели немцев и готовили бабушкам на Девятое мая номер
самодеятельности, подвывая: «Мне кажется порою, что солдаты… превратились в белых
журавлей». Бабушки плакали, и мы тоже.

– За тобой немцы гнались? – спросила тетя Роза.

– Нет, мать-фашистка, – ответила я.
– Иди пирог ешь, – пригласила тетя Роза. – И куру я сварила.
На кухне я быстро поменялась с Фатимкой бутербродом на курицу.
Это еще одно блюдо моего детства, за которое я готова отдать жизнь: курица, сваренная
целиком в соленом бульоне. Ничего вкуснее в мире нет. А если взять кусок пирога, кусок
курицы, посыпать солью огурчик и положить сверху перо зеленого лука. А-а-а-а! Слюни
текут.
Я поужинала, рассказала Фатимке, как крутила на бигуди волосы, она мне
обзавидовалась, и только к вечеру я вернулась домой.
Вечер прошел мирно, поскольку я почти сразу легла спать.
Утром мама встала, когда я уже сидела на кухне и ела привычный завтрак – яичница из
трех яиц, пышки и кружка какао.
Мама застыла на пороге кухни и смотрела на меня, выпучив глаза.
– Ну вы, б…, даете, – проговорила она наконец.
– Уйди, по-хорошему прошу, – сказала ей бабушка, – а то я за себя не отвечаю. Ты же
знаешь, что я контуженая. Дай ребенку поесть нормально, а то…
Мама звонко хлопнула дверью и пошла в сторону кухоньки, где стояла бутыль с
домашним вином.
После завтрака я побежала играть с Фатимкой и домой вернулась к обеду.
Дома был кошмар. Бабушка дико хохотала, хватаясь за живот, а мама лежала на диване,
свесив голову над тазиком, в котором я обычно мыла ноги.
Мама ругалась матом, когда могла поднять голову над тазиком, и свешивалась обратно.
Бабушка уже даже не смеялась, а охала и стонала.
Оказалось, что мама пошла на кухню, где привычно хлебнула из ковшика «пробу» вина.
Только в ковшике на полочке оказалось не вино, а разведенная марганцовка для кур и цыплят.
Мама уже выхлебала половину ковшика, когда поняла, что пьет не вино. Теперь она умирала
над тазиком, а бабушка хохотала.
– Ты это специально? Да? – спрашивала мама, постанывая.
– Ой, курам на смех, – рыдала от смеха бабушка. – А нечего вино с утра хлестать.
Во дворе собирались бабушкины подруги – тетя Роза и Варжетхан. Они рассматривали
висевшее на веревке постиранное мамино платье – то, которое «голое», – и ее же кружевные
трусы.
 16

– И что, там у них все так ходят? – спрашивала тетя Роза у Варжетхан.
– Откуда я знаю? – пожимала плечами Варжетхан. – Ты же видела, до чего она дочь
довела. – Каким-то образом вызывающая длина маминого платья была напрямую связана у
них с моей худобой.
– А зачем она марганцовку выпила? – не унималась тетя Роза.
– Может, они в Москве так худеют, чтобы в таких платьях ходить, – авторитетно
предположила Варжетхан.
Тетя Роза покачала головой.
– А мама сказала, что у меня лицо как блин, – пожаловалась я им. – Только я не знаю,
хорошо это или плохо.
Соседки задумались.
– А что такое – «какблин»? – спросила тетя Роза.
– Это как лепешка, только яйца надо добавлять и молоко, – блеснула кулинарными
познаниями Варжетхан.
– Молоко пить надо, зачем его в тесто? – удивилась тетя Роза. – Если как лепешка, то
это хорошо, – успокоила она меня. – Значит, красивая.
– А маме не понравилось, – пробубнила я.
– Конечно, кому понравится такая лепешка? – охотно отозвалась тетя Роза.
После марганцовки мама еще целый день ходила тихая, в старом бабушкином халате и
приветливо мне улыбалась.
– Бабушка, мама заболела? – спросила я испуганно. – Почему она улыбается?
Бабушка тут же начинала хохотать, от восторга хлопая себя по ляжкам.

Кстати, такая зимняя кухня или какой-нибудь закуток, где бродило вино, самогон или
пиво, были в каждом доме. Нам, детям, по праздникам разрешали выпить пива – сладкого и
вкусного. Мужчины пили вино, а моя бабушка и Варжетхан всегда пили араку.
Мама немного отошла от марганцовки и зашла к тете Розе на кофе.
– Оля! – вышла тетя Роза из кухни, слегка пошатываясь. – Тебя мне Бог послал.
– В каком смысле? – строго поинтересовалась мама, потому что ее Бог никогда на
хорошее дело не посылал.
– Слушай, ты еще сколько здесь будешь? – спросила тетя Роза и икнула.
– Неделю, а что?
– Неделю! Целую неделю! Пойдем! – обрадовалась тетя Роза и потащила маму за руку
на кухню.
– Вот! Я Ольгу привела! – объявила она своему свекру, Фатимкиному дедушке деду
Марату, который сидел на низкой табуретке и, не мигая, смотрел на огромную бутыль с
мутной жидкостью. – Понимаешь, – начала она объяснять маме, – он самогон гонит, а меня
заставляет пробовать. А я больше не могу все время пьяная ходить. Из рук все валится и
спать хочу. А у меня стирка, огород и вообще. Муж приходит, а я сонная. Он недоволен.
Давай ты будешь вместо меня? – Тетя Роза, не дождавшись ответа, выскользнула из кухни и
поплотнее прикрыла дверь.
– Только не вино! – предупредила мама. – У меня послевкусие осталось.
– На, – сказал дед Марат, – пей.
– Так много? – удивилась мама, разглядывая полстакана самогона.
– Пей, – повторил дед Марат.
Мама выпила.
– Ой… сколько там градусов-то? – Она еле дышала.
– Семьдесят, восемьдесят, туда-сюда, – ответил дед. – Ну, как?
– Арака как арака, – пожала плечами мама, чем нанесла деду Марату самое большое
оскорбление из всех оскорблений. Потому что дед Марат был непревзойденным
самогонщиком и слава о его араке доходила до других деревень.
– На, пей еще, – налил он из другой бутыли.
 17

Мама выпила.
– Вырви глаз, – прокомментировала она.
– Сахару добавить? – спросил сам себя дед Марат.
– Я пойду? – Мама едва держалась на ногах.
– Вечером придешь.
Мама доковыляла до нашего дома и свалилась на кровать.
– Ты где была-то? – спросила бабушка.
– Кофе у Розы пила, – ответила мама.
– Да от тебя кофеем на весь дом несет, алкоголичка.
Мама проспала беспробудным сном три часа и проснулась бодрая и веселая. Голова не
болела.
– Пойду в ваше сельпо за хлебом, что ли, схожу, – объявила она бабушке и вышла на
улицу.
– Ты одеться забыла! – крикнула ей вслед бабушка.
Мама вышла за ворота в шортах.
До сельпо она шла с гордо поднятой головой, а за ней бежали дети. Как только мама
поворачивалась, все прятались по кустам. Из-за ворот выглядывали соседки и обсуждали
мамины шорты. Мама купила буханку горячего хлеба и шла назад, отрывая куски и жуя на
ходу. Народ уже вышел на улицу и провожал маму взглядами.
– Ольга! – крикнула ей тетя Роза, когда мама проходила мимо их дома. – Тебя дед Марат
зовет.
– Иду! – обрадовалась мама.
Домой она вернулась поздно и не сама – тетя Роза ее еле доволокла.
– Все, пить я больше не буду. Никогда. Ни капли, – клялась по дороге мама.
– Алкоголичка! – ругалась бабушка. – Ребенка бы постыдилась!
– Это я виновата, – причитала тетя Роза, – что теперь делать? А давай мы ее к моему
брату отправим? Там коза у них, молоко, воздух. Никого нет вокруг. Три дома на горе.
– Не знаю, не знаю.
– Дед Марат от нее так просто не отстанет, – горевала тетя Роза. – Он говорит, что
только с Ольгой и поговорить можно. Он пока не наговорится, не выпустит ее.
В тот же вечер маму одели в платье тети Розы, дали с собой бабушкин халат, тапочки и
косынку и на редакционном «уазике», которым управлял тоже не очень трезвый шофер Эдик,
отправили «лечиться» к брату тети Розы в богом забытый аул.
– Отвез, сдал на руки, – отчитался перед бабушкой Эдик, когда вернулся.
– Ладно, через три дня поедешь заберешь.
Через три дня поутру Эдик, совершенно трезвый, поехал забирать мою маму. Вернулся
он быстро – глаза выпученные, бледный.
– Ты чего? – удивилась бабушка.
– Ольга пропала, – сказал он.
– Как пропала? – ахнула бабушка.
– Так. Я… тогда… это… не туда ее отвез.
– Что ты такое говоришь?
Выяснилось, что в тот вечер пьяный Эдик отвез пьяную маму в какое-то село и сдал на
руки мужчине, но не брату тети Розы. А как называлось село и кто был тот мужчина, он не
помнил. Сейчас, когда он приехал к брату тети Розы, выяснилось, что тот слыхом не
слыхивал ни о какой Ольге из Москвы. И где искать маму, тоже было непонятно, потому что
Эдик мог свернуть куда угодно.
Тетя Роза плакала на кухне. Дед Марат пил самогон из той бутыли, которую как раз
дегустировала моя мама в последний день.
– Так, спокойно, надо подумать. Ольга чокнутая, конечно, но не безмозглая. Если что –
она бы домой добралась, – говорила бабушка, сама себе не веря.
– Ей даже переодеться не во что, – плакала тетя Роза. – А вдруг ее украли?
 18

– Ольгу? – удивилась бабушка. – Кто Ольгу в здравом рассудке украдет?

– Значит, ненормальный какой-нибудь, – всхлипнула тетя Роза.
– Ты же помнишь, как ее крали? И чем это закончилось? – вздохнула бабушка.
Маму действительно крали в невесты дважды. В первый раз она подняла в машине
такой крик, так ругалась матом и так засандалила хуком справа жениху, что тот лично вернул
ее домой, сказав, что это не девушка, а наказание господне.
А второй раз она чуть не отстрелила жениху гениталии из ружья, висевшего на стене в
комнате.
Так что в нашем селе и в окрестностях, куда, конечно же, дошел слух о строптивой
невесте, который передавался как народное сказание из уст в уста от старшего поколения
младшему, больше ни у кого не было никакого желания брать мою маму в жены. Более того,
мамино имя стало нарицательным. Женщины говорили своим дочерям, если те плохо себя
вели: «А то будешь как Ольга». Девочки пугались и все делали по хозяйству. А потом мама
уехала в Москву, откуда приезжала или голая, или в шортах, или с завивкой.
Тетя Роза, которая дружила с мамой и даже немного завидовала ее смелости и
подвигам, задумалась.
– Да, ее не украли. Тогда где она? Как ее искать? Может, дать объявление в газету?
– Пока газета в аул дойдет, месяц пройдет. Кто их там читает? Разве что печку
растопят, – хмыкнула бабушка, для которой это был больной вопрос – как увеличить число
читателей и подписчиков, а значит, обеспечить образование и просвещение народных масс за
счет отдаленных сел и аулов.
– Тогда надо, чтобы Эдик вспомнил, куда он ее отвез, – сказала тетя Роза.
– И как?
– Пусть едет по дороге к моему брату и вспоминает на местности. Я в кино видела, так
с преступниками делают на месте преступления.
– Хорошая идея, – согласилась бабушка.
Женщины запихнули Эдика за руль, сами сели сзади и поехали.
– Вспоминай, куда ты свернул? На эту дорогу? – показывала тетя Роза на почти
невидимую тропинку.
– Нет, здесь я бы точно не проехал, – отвечал Эдик и ехал дальше.
Они еще раз доехали до брата тети Розы, вместе с ним съездили еще в два поселения, о
которых только брат тети Розы и знал, но маму там не нашли.
Вернулись они к вечеру.
– Новостей не было? – спросила тетя Роза у мужа.
Новостей от мамы не было.
На следующий день Эдик колесил по горам уже один, но вернулся ни с чем, точнее, ни с
кем.
– Надо его напоить, – предложила тетя Роза.
– В смысле? – не поняла бабушка.
– Ну, тогда же он был пьяный. Надо его опять напоить, и пусть пьяный едет, – заявила
тетя Роза. Она чувствовала свою вину и предлагала планы по розыску.
– Не ожидала от тебя такого, – удивилась бабушка, но дала добро.
Дед Марат налил Эдику араки, проследил, чтобы тот ее выпил, и сдал шофера на руки
женщинам.
– Ты не поедешь, – сказал муж тети Розы дядя Аслан. – Я не разрешаю. Не хватало мне
еще тебя потерять.
– Что ты такое говоришь? – воскликнула тетя Роза. – А вдруг с Ольгой что-то
случилось?
– Это с теми, у кого она находится, что-то случилось, – отрезал дядя Аслан.
Тетя Роза хотела ответить мужу, но сдержалась, и правильно сделала.
– Я сам поеду, – заявил дядя Аслан.
Сразу скажу, что Эдик с дядей Асланом вернулись через двое суток, когда бабушка уже
 19

обзвонила все больницы, включая городские, все отделения милиции, а тетя Роза плакала не
переставая. Маму они нашли и вернули, так что все закончилось благополучно.
Эдик действительно в тот вечер свернул на другую дорогу. Как он там проехал, сам не
понял. Собственно, дорогу эту заметил дядя Аслан – кусты были странно примяты.
– Это я колесо менял, – объяснил Эдик, разглядывая заросли.
По следам от шин они доехали до небольшой деревеньки, даже не деревеньки, а
нескольких покосившихся домов. Из одного вышла женщина в длинном платье и платке на
голове и выплеснула воду из таза.
– Здравствуйте! – крикнул по-осетински Эдик. – Мы тут одну женщину ищем!
Та не ответила и зашла в дом.
– Слушай, мне кажется, я с ума сошел, – сказал дядя Аслан. – На этой женщине платье
моей Розы и платок тоже ее.
– Ну и что? – не удивился Эдик.
– Пойдем, – решил дядя Аслан.
Они постучались, дверь открыл пожилой мужчина.
– Здравствуйте, уважаемый, – поздоровался дядя Аслан, – мы из соседнего села. Там
женщина пропала. Ищем ее.
Мужчина жестом пригласил войти.
Незнакомка в платье тети Розы суетилась на маленькой кухоньке.
– Ольга, это за тобой, – сказал хозяин.
– Нашли все-таки, – вышла из кухни мама.
– Ольга? – Дядя Аслан, никогда не видевший маму в длинном платье и платке на
голове, не верил своим глазам.
– Ну я, – ответила мама. – Привет.
– Ты здорова? – спросил очумевший дядя Аслан.
– Да, а что? – удивилась мама. – Есть будете?
Дядя Аслан кивнул и сел за стол.
Мама ставила тарелки и стаканы.
– Ты рот-то прикрой, – велела она дяде Аслану, который даже в кошмарном сне не мог
представить себе маму в роли нормальной кавказской женщины.
Они поели, поблагодарили хозяина и поехали домой. Собственно, все. Только всю
дорогу назад дядя Аслан поглядывал на маму с некоторым ужасом. Мамины вечно голые
коленки и завивка не производили на него такого впечатления, как ее покрытая голова и
бесформенное платье в пол. Он вдруг увидел в ней женщину, такую же, как его жена Роза, с
такими же проблемами, горестями, радостями. Женщину, которая воспитывает дочь без
мужа, все заработанные деньги присылает матери и работает как мужчина – тяжело и много.
– Что у тебя случилось-то? – спросил дядя Аслан, переходя на русский.
Мама рассказала. Спокойно, содержательно. Больше никому не рассказывала. Дядя
Аслан пересказал историю маминого исчезновения тете Розе, та – бабушке, бабушка –
Варжетхан, а потом об этом судачила вся деревня.
В тот раз мама приехала не просто так. Не только для того, чтобы повидать меня и
бабушку. Она вернулась на родину, в родное село, как в последнее место, куда могла
приехать. Мама болела, и никто из врачей не мог поставить диагноз. Она перестала есть –
организм отказывался принимать пищу, слабела, худела, все время проваливалась в сон. На
работе тоже не ладилось – у нее, легкой, рисковой, ничего не выходило, не получалось. Мама
не понимала, что с ней происходит. К тому же начала болеть спина – последствие травмы. От
последнего укравшего ее жениха, который чудом остался с гениталиями, она удирала на
мотоцикле и врезалась в дерево. Тогда, на стрессе, подумала, что это сильный ушиб, и
продолжала ходить. А потом, спустя много лет, оказалось, что смещены диски. Боль была
невыносимая.
Мама приехала, вела себя как обычно, дерзила, пила самогон у деда Марата и ждала
чуда.
 20

То, что Эдик завез ее в другое село, она поняла сразу – не такая уж и пьяная была,
больше вид делала. И когда Эдик сдал ее на руки незнакомому пожилому мужчине, тот факт,
что он, не задав ни единого вопроса, ее принял, мама расценила как судьбу, фатум, в который,
кстати, никогда не верила.
Утром она залезла в сумку, достала платье тети Розы, повязала косынку и принялась
драить дом – мыла окна, натирала полы, выбивала матрасы и подушки, стирала занавески.
Пожилой мужчина смотрел на нее и ничего не говорил, мама тоже молчала. Потом она
натаскала воды, напекла пирогов, сделала салат из помидоров с луком. Ели они тоже молча.
Мужчина поставил на стол вино. Мама пила сладкое, легкое вино и чувствовала, как по телу
растекается тепло.
– Тебя как зовут? – спросил мужчина по-осетински.
– Ольга, – ответила мама.
– Ты чья дочь? – спросил мужчина.
– Марии, – ответила мама. Она назвала село, откуда родом, и фамилию бабушки.
Мужчина кивнул и улыбнулся.
– Я о тебе слышал, – сказал он.
Мама поморщилась и отмахнулась.
– Чего ты хочешь? – спросил мужчина.
– Не знаю, – ответила мама. – А вас как зовут?
Мужчина не ответил И велел:
– Ложись иди. Буду тебе спину лечить.
Странно, но мама послушалась беспрекословно. Она легла на кровать, задрала без
смущения платье.
Мужчина, имени которого она так и не узнала, ставил ей стаканы. Как ставят банки.
Только обычные граненые стаканы. А еще тянул ей руки, ноги, голову. Маме было больно, но
она не пикнула – от страха, что он оторвет ей или ногу, или голову.
– Завтра суп сварю, – сказала мама.
– Нет, – ответил мужчина, – я тебе сам буду готовить.
Он варил баранину с травами, поил маму кислым молоком, кормил сыром, овощами.
Бросал на сковородку помидоры, перец, баклажаны, посыпал зеленью, крупной солью,
выкладывал все на лепешку. Зачерствевшие лепешки он разогревал в печке, вбивал яйцо. Или
нарезал сыр, помидор и запекал. Заставлял маму съесть, хотя заставлять не было
необходимости – она уписывала все за обе щеки. Через три дня она нагнулась, чтобы помыть
полы, и не почувствовала боли. Желудок перестал болеть почти сразу. Сонливость как рукой
сняло – мама вставала в шесть утра свежая, как огурчик.
– Я хочу здесь остаться. На всю жизнь, – сказала она мужчине.
Он только засмеялся.
В тот же вечер мама рассказала ему про проблемы на работе, про то, что суетится и
ничего не получается, что скучает по дочери.
– Смени работу, забери дочь, – сказал мужчина.
И мама в тот момент онемела. Все оказалось очень просто.
Она рассказывала ему о делах, которые вела как адвокат, о том, что устала быть одна.
Мужчина отвечал коротко. И все оказывалось так просто, так очевидно, как его блюда –
лепешка с сыром или отварная баранина с травами.
– Меня мать стыдится, – призналась мама, – мне нужно измениться?
– Нет, если бы не ты, им не о чем было бы говорить, – ответил мужчина. – У тебя своя
дорога. Ты с нее не свернешь.
– К тебе же свернула, – возразила мама.
– Значит, так было нужно.
– Почему ты живешь один?
Мужчина пожал плечами.
– У тебя есть родные, близкие? – не отставала мама.
 21

– Кого считать родными? Все мы друг другу чужие… Когда болеем или когда нам
страшно. У всех все одинаково. Чужого горя и проблем сторонимся, своих хватает. А
кровные узы еще хуже, когда есть что делить. Мы все очень одиноки.
Мама кивнула, удивляясь тому, что он читает ее мысли, как будто живет у нее в голове.

Как раз перед отъездом она вела одно дело о наследстве. К ней обратилась женщина,
Анастасия, которой моя мама помогла получить по наследству квартиру умершей тетки. Но
жилплощадь не принесла этой Насте ни счастья, ни радости. Настя сидела у мамы на кухне,
маленькими глоточками пила коньяк и рассказывала, стараясь оправдать себя. Мама к такому
давно привыкла. Каждый человек пытается оправдать свои поступки, снять с себя вину –
призрачную или реальную.

«Надо позвонить. Наверняка сидит рядом с телефоном и смотрит на часы. Никаких сил
нет. Она ведь даже не вспомнит, что я звонила… Ладно, позвоню».
Настя взяла трубку и набрала номер. Тетка ответила тут же, как будто сидела рядом с
телефоном.
– Здрасьте, теть Шур, это Настя, – наигранно весело сказала она.
– Здравствуй. – Тетка говорила холодно.
«Опять обиделась».
– Ну, как вы? – еще более задорно спросила Настя.
– Спасибо, хорошо.
Настя наизусть знала, что стоит за этим «спасибо, хорошо». Тетка обычно звонила по
утрам, но иногда специально пропускала дни. Это означало, что Настя сама должна была
позвонить и справиться о здоровье. Утром Настя замоталась и посмотрела на часы, когда
было уже два часа пополудни. С точки зрения тетки, это означало, что Насте на нее глубоко
наплевать и что тетка могла двадцать пять раз с утра окочуриться, а племянница и в ус не
дует.
Настя знала – тетка панически боится умереть в одиночестве. Боится, что ее найдут дня
через три, когда из квартиры начнет попахивать. Так случилось с ее соседкой – ту нашли к
вечеру. Правда, у соседки была собака, которая целый день выла, скребла дверь, вот соседи и
не выдержали. А у тетки даже собаки не было. Правда, одно время она всерьез собиралась ее
завести и даже интересовалась породами. Проблема была в том, что тетке не нужен был друг
и теплое существо рядом. Она терпеть не могла животных, откровенно говоря. Ей нужна
была собака, которая бы не ела, не гадила, не линяла, не лаяла и была натаскана на трупный
запах. Натаскивают же собак на наркотики. Такой породы не нашлось, поэтому тетка каждый
день обзванивала трех человек, которые, по ее замыслу, должны были ее похоронить и могли
быть заинтересованы в наследстве.
Одной из них была Настя – хоть и седьмая вода на киселе, но все же родная кровь,
двоюродная племянница. Тетка, страдающая периодическими провалами в памяти, считала
ее молоденькой вертихвосткой, не очень умненькой, но пробивной особой, которая «не
пропадет в жизни». На самом деле Настя была сорокалетней усталой женщиной, у которой
не было ничего – ни любимой работы, ни детей, ни мужа. Она жила в однокомнатной
квартирке с ширмой. За ширмой жила мама с Альцгеймером. Настю она не узнавала
последние года два. Эти два года у Насти слепились в один бесконечный, тяжелый день.
Мать кричала, когда она к ней подходила. Кричала и сбрасывала ее руки со своих. Для Насти
это было самым тяжелым – уговорить мать не кричать.
– Завещание сегодня заверила у нотариуса, хлеба купила и простокваши, –
рассказывала тетка.
Настя почти не слушала:
– А?
– Завещание, говорю, на квартиру. Брат приезжал с женой, я им сразу и показала бумагу,
чтобы они знали, – продолжала тетка.
 22

– А почему не мне? – вырвалось у Насти.

Тетка этого не услышала.
– Они живут на одну пенсию, а пенсии сейчас… Жена у него приличная женщина. Окна
мне помыла один раз. Плохо, конечно, разводами, я лучше мою, но помыла же!
Настя дослушала теткин монолог и положила трубку. «Она странная все-таки. Этому
брату – семьдесят пять, не сегодня-завтра – инфаркт. Инсульт уже был. Зачем им квартира?»
Настя не успела додумать эту мысль – мать в комнате закричала. Настя кинулась,
обняла ее. Мать срывала Настины руки и металась по кровати.
– Мама, мама, тихо, это я, – уговаривала ее Настя.
Теткина квартира ей была очень нужна. Не ей, а матери. Ее можно было устроить в дом
престарелых. Настя уже все узнала: хорошее учреждение, медицинский уход круглосуточно,
питание, лечение. Не какая-нибудь вшивая богадельня. Ее заверили, что матери там будет
хорошо, куда лучше, чем дома. Только нужно было передать в дар дому квартиру. Настю
уверяли, что все полученные от продажи квартиры деньги пойдут на лекарства и уход. Настя
не хотела отдавать мать в дом престарелых. Плохо это, неправильно, но сил у нее больше не
было. Она устала. Дико устала – даже не физически, а морально. Она не понимала, как мать,
родная мать может ее не узнавать и отталкивать, как чужую, злую, постороннюю. А еще
Настя боялась, что однажды она просто не подойдет к матери, потому что не услышит, уснет
или просто не захочет встать на ее крик. А той уже все равно, кто будет держать за руку –
дочь или медсестра. Так что квартира тети Шуры Насте была не просто нужна – от этого
зависела ее жизнь. В прямом смысле слова. Потому что какая там жизнь, когда за стенкой
больная мать. А Настя еще хотела замуж и детей. Надо было как-то успеть.
Тетя Шура, как и мать, умирать не собиралась. Болячки были, но сердце работало
исправно. Да и в роду имелись долгожители по женской линии. Настя никому не желала
смерти, упаси бог. Но ее тоже можно было понять, правда ведь?
– Да, – кивнула моя мама, слушая Настин рассказ, – вас можно понять.
Это была мамина профессия – соглашаться с клиентом, который всегда прав, и быть на
его стороне.
В это же время о квартире тети Шуры думала еще одна женщина – Эльвира. Ее муж –
Альберт – был вторым человеком, который должен был хоронить тетю Шуру, по ее
собственному замыслу. Альберт был сыном тети-Шуриной единственной, рано умершей
подруги.
– Опять она звонила, – ворчала Эльвира. – Сама говорила, что ты ей как сын, вот пусть
тебе, как сыну, квартиру и завещает, а то ты у нее самый хороший, а квартирка – тю-тю.
– Эльвира, зачем ты так говоришь? – возмущался Альберт, мужчина мягкий,
бесхарактерный. От любого столкновения с реальностью у него начинала болеть голова и
вступало в спину – такая вот странная особенность организма. Так что Альберт старался не
сталкиваться с жизнью, переложив все на плечи активной, решительной супруги Эльвиры.
Сам он предпочитал жить прошлым. Историк по профессии, безработный по жизни, он
проводил время на диване с очередным историческим детективом. Ему нравилась тетя Шура,
потому что она помнила, какой он был маленьким, как любил играть в солдатиков и рисовать
в альбоме. Она помнила, как он получил первую шишку, в первый раз влюбился, как
цеплялся за юбку матери, не отпуская ту на работу.
– А как я должна говорить? Ты ей то продукты отвезешь, то подарки, то в больницу, то
операцию оплатишь, то телевизор новый, и похороны тоже ты будешь оплачивать, я тебя
знаю. Что тебе за это будет? – кричала Эльвира.
Эльвиру тоже можно было понять, потому что именно она платила и за больницу, и за
телевизор, и похороны оплачивать тоже предстояло именно ей. И Альберт это прекрасно
знал. Эльвира после консультации с психологом специально говорила, что именно Альберт
платит за ресторан, за продукты или за свет и воду, чтобы не унижать его достоинство и
сохранять иллюзию, будто в семье есть мужчина. Но Альберта это раздражало. Он начинал
злиться. Эльвира не понимала почему.
 23

– Ничего мне за это не будет! Она была подругой матери! – ответил Альберт.
– Вот именно – ничего не будет. Вот если бы она нам квартиру завещала, я бы слова
дурного не сказала. И сидела бы с ней хоть круглые сутки. Каждому человеку нужен стимул.
Ты бы ей намекнул, что ли. Так, аккуратно.
– Эльвира, ты сама понимаешь, что говоришь? Как намекнуть?
– А что такого? Ты о ней заботишься, а она квартиру брату завещает, который тоже
скоро того, прости господи. А тебя она с пеленок любит, все по-честному.
– Эльвира, прекрати…
– О себе не думаешь, о сыне подумай. Ему что – квартира лишняя будет? Куда он жену
приведет? Сюда, нам на голову? – Эльвира заплакала. Когда речь шла о единственном
любимом сыне, она всегда плакала. – Она всю жизнь для себя жила, ни детей, ни мужа,
никого, вот и дожила до таких лет, еще и бегает. А я – посмотри на меня – на кого я похожа?
Правильно говорят – хочешь долго жить, живи для себя.
– Перестань, прошу тебя. Я поговорю с ней.
– Ой, да ладно, поговорит он. Так я тебе и поверила… – Эльвира подоткнула за пояс
кухонное полотенце и пошла на кухню.
Скандалили и в третьей семье. Ирочка Ксенофонтова была социальным работником.
Для тети Шуры она ходила в магазин, аптеку, сберкассу. По доброте душевной привязалась и
продолжала держать с ней связь даже после того, как уволилась и полностью посвятила себя
семье. Ирочка держала около уха телефонную трубку и кивала. Старший сын совал ей под
нос учебник английского и шипел возмущенно:
– Ну помоги мне, а то я не успею на компьютере поиграть. Что сюда ставить? Did?
Ирочка хмурила брови, отмахивалась от него, пока наконец не закрыла рукой трубку и
не прошипела: «Да!!!» Дочь уже минут пять тянула ее за брючину и канючила:
– Мам, ну мам, можно мне мультики поставить? Мам, ну мам.
– Что мне есть на ужин? – Заглянув в комнату, Ирочкин муж увидел, что жена стоит с
телефоном. – Понятно, вечерний сеанс связи. Не надоело? – возмутился он и имел на это
полное право.
Ирочка не возила тетю Шуру к врачам, не оплачивала операцию, не покупала
телевизор. Зато каждый вечер она слушала про племянницу, маму племянницы, сына
подруги, жену сына подруги. Тетя Шура забывала, что уже рассказала, а что еще нет… И
Ирочка еще раз слушала, что племянница обнаглела вконец, бессовестная. Мать ее –
симулянтка и бездельница. Сын подруги – бездарь и неудачник. А жена сына подруги –
стерва, каких поискать. И только Ирочка у Александры Аркадьевны была хорошая, умная,
порядочная девочка. Святая буквально.
– Да, тетя Шура, вы совершенно правы, – поддакивала Ирочка. Она не рассчитывала на
квартиру и вообще ни на что не рассчитывала, просто не могла отказать одинокой больной
женщине в такой малости – поговорить по телефону.
Все это длилось не месяц, не два, а много лет. Разговоры, скандалы перетекали из
пустого в порожнее. Настя звонила все реже, Альберт тоже приезжал по большим
праздникам. А Ирочка подсылала к телефону сына, который говорил, что мамы дома нет,
потому что Ирочке муж был важнее, чем тетя Шура.
Тетя Шура умерла в одиночестве. Ее нашли через три дня соседи – от квартиры
попахивало. Так уж получилось, что племянница Настя похоронила маму, которая умерла в
своей квартире, а не в богадельне, в своей кровати, а не на казенной койке, в объятиях
дочери, а не санитарки. Умерла быстро, оттолкнув в последний раз руки дочери. Настя
впервые за много лет уехала отдыхать.
Альберт отмечал свадьбу сына за городом. Эльвира была довольна – невеста оказалась с
приданым в виде квартиры, из хорошей семьи. А у Ирочки заболели все разом – муж, сын и
дочка. Она металась от одного к другому с каплями и платками и даже не обратила внимания
на то, что вечером телефон молчит.
Да, тот самый брат, которому тетя Шура собиралась завещать квартиру, умер двумя
 24

днями раньше. Только тетя Шура об этом так и не узнала.

Дело было простое. Настя получила квартиру. И не знала, что с ней делать. Спрашивала
у моей мамы. Мама посоветовала заранее написать завещание.
– У меня никого нет, – заплакала Настя, до которой только в тот момент это дошло.

Дядя Аслан и Эдик привезли маму домой. Первые дни она была совсем другой, как
будто это была не моя мама, а совершенно другая женщина. Варила щавелевый суп, научила
меня свистеть в перо лука, собирала колорадских жуков с картошки. Она ходила в старом
бабушкином халате и повязывала голову платком. Даже бабушка начала нервничать.
– Что с ней происходит? – спрашивала она Варжетхан.
– Пытается стать другим человеком, – пожимала плечами та.
– И что делать?
На самом деле мама была нам нужна другой – в шортах, завивке, смелая, независимая,
дерзкая.
– Подожди, что-нибудь случится, – обещала Варжетхан, улыбаясь.
Старая гадалка была права. Случилась свадьба на соседней улице, куда позвали,
конечно, все село. Вика, бывшая мамина одноклассница, похоронила первого мужа, с
которым прожила полгода, и сейчас выходила замуж за пожилого вдовца.
Вика, в длинной фате, стояла в углу. Гости приходили, ели, пили. Вдруг Вика начала
медленно опускаться на пол в своем углу.
– Вы ее хоть кормили? – кинулась к ней мама.
Оказалось, что невеста уже два дня ничего не ела.
Мама сидела с Викой в углу и кормила ее с рук.
– Зачем тебе это надо? – спросила она.
– Так положено, – ответила грустно Вика.
– Поехали со мной, – предложила мама.
– Я не ты, – улыбнулась Вика, – ты сильная и смелая. Я всегда тебе завидовала.
– Да ладно!
– Нет, правда. Я бы так не смогла.
– Жизнь бы заставила, смогла бы.
– Ты какая-то другая стала, – вдруг сказал Вика, внимательно посмотрев на подругу.
– Съездила кое-куда на реабилитацию, – отмахнулась мама.
– Не надо. Не меняйся, – попросила Вика. – Без тебя будет скучно. Ты же для нас как с
другой планеты упала. А если ты изменишься, то будешь уже не ты. И все будут скучать по
тебе прежней.
Мама кивнула, пошла домой и переоделась в вечернее платье с вырезом. После этого
танцевала до упаду, пила наравне с мужчинами, смеялась, произносила тосты. Опять играла
роль, которая была ей написана судьбой.
– Я же тебе говорила, что все будет хорошо, – сказала бабушке Варжетхан.
– Да, все будет хорошо… Она скоро уедет. И тогда уехала. А так неизвестно еще, что бы
было… Ты ведь помнишь Ирочку-горбатую? – спросила в ответ бабушка.
– Не сравнивай, – ответила Варжетхан.
– Я всегда за Ольгу буду бояться, – проговорила бабушка.

Лестница в подвал
Об Ирочке-горбатой помнила вся деревня. И не забывала. Эту историю рассказывали
шепотом или вовсе молчали. Ирочка тоже жила не по правилам, а вопреки. И кстати, была
лучшей подругой моей мамы. Самой близкой.
Они дружили с самого детства, росли в одном дворе – бабушка получила первую
квартиру от редакции в двухэтажном домике. Это была странная парочка – мама и Ирочка.
Им было на всех наплевать. Они держались друг за друга.
 25

Ирочка родилась удивительно красивым ребенком. Все село приходило посмотреть на

такую красоту, а Варжетхан повязала ей на ручку красную нитку – от сглаза. Она была
совсем другой – белокожей, тонкокостной, рыжей. От ее красоты слепило глаза.
Мать Ирочки, Зарина, обычная женщина, смотрела на дочь и не могла понять, откуда
такая красота взялась, и не радовалась этому, а тихо плакала.
– Не к добру это, – говорила она.
Варжетхан, которая обычно развеивала материнские страхи, в тот раз промолчала.
Муж Зарины тоже не был рад рождению дочери. Во-первых, он ждал сына. Долго ждал
– Зарина не могла забеременеть. А во-вторых, он тоже не понимал, откуда у него взялся такой
ребенок – совершенно не похожий ни на мать, ни на отца. Но и подозревать жену в измене
открыто не мог. Ни у кого в селе не было таких волос, такой белой кожи. И в соседнем селе
тоже. А дальше соседнего села Зарина никогда не ездила. Невысказанные, затаенные
сомнения и подозрения подорвали шаткий брак, и рождение девочки, долгожданного
ребенка, стало концом семейной жизни. Не официально, конечно. Никто тогда не разводился.
Но все знали, что с Зариной муж больше не живет – надолго уезжал в город работать.
Приезжал, привозил деньги, смотрел на малышку со смесью ужаса, гнева и немого
восхищения и опять уезжал.
Кроме моей мамы, у Ирочки не было друзей, даже в детстве. Дети боялись такого
вызывающего несоответствия общепринятым деревенским стандартам красоты и
сторонились ее. Старшие девочки завидовали и старались заляпать грязью Ирочкино платье
– самое красивое не только во дворе, но и во всем селе, а то и во всей округе. Зарина была
прекрасной швеей и шила дочке удивительные платья. Из занавесок, пододеяльника и самой
простой ткани выходили наряды, в которых маленькая Ирочка выходила во двор, и все
обмирали. Даже куры переставали кудахтать.
Ирочка росла доброй и послушной девочкой, хоть и замкнутой. Она совершенно не
понимала, почему с ней не хотят играть, но и не горевала, не умела долго плакать. Моя мама,
которую ровесники во дворе тоже обходили стороной – она могла и камнем в глаз засветить в
случае чего, – взяла Ирочку под свою опеку. Они действительно смешно выглядели – мама, в
вечно рваных мальчишеских штанах, с короткой стрижкой, разбитыми локтями, загорелая
дочерна, некрасивая, насупленная, ждущая подвоха и готовая дать отпор, и нарядная,
чистенькая Ирочка, с фарфоровой кожей, которую не брал ультрафиолет, всегда улыбчивая,
лучистая, открытая людям и миру.
Они были как сестры – вместе ели, играли, ночевали друг у друга, вместе пошли в
первый класс. Если мама была внешне и поведением исчадием ада, то Ирочка – ангелом.
Ирочке было семь лет, когда отец приехал на короткую побывку и Зарина отправила ее
в подвал за банкой – огурцы соленые принести. Подвал был общий, большой, глубокий, с
тяжелой дверцей и большой старой лестницей. Туда хозяйки ставили закатанные банки и
прочие запасы.
Собственно, ничего удивительного в том, что Ирочка полезла в подвал, не было.
Лестница была ветхая, перекладины рассохлись и еле держали, ее давно собирались
поменять. Но подходящей лестницы все никак не находилось – все-таки подвал был
глубоким. Женщины, особенно те, кто был в весе, лазить в подвал боялись, поэтому за
банками посылали детей – их вес лестница терпела. Мама даже прыгала на каждой
ступеньке, доказывая, что ничего страшного, нормальная лестница.
Ирочка была худенькой. И почему именно под ней надломилась перекладина, никто так
и не понял. Ирочка упала в подвал почти с самого верха.
Зарина про дочь вспомнила не сразу. Собиралась уже идти ругаться, что Ирочка опять
завернула к подруге и заболталась. Но тут к ним зашла моя мама – позвать подружку гулять.
– А где Ирочка? – спросила она.
– Я думала, она с тобой, – удивилась тетя Зарина.
– Нет, я ее не видела.
Зарина быстро вытерла руки о фартук и побежала в подвал. Муж с места не сдвинулся.
 26

Ирочка лежала на холодном полу и не двигалась. Не плакала, не звала на помощь.

Лежала, как будто спала. Белым пятном на черном грязном бетоне.
Ее достали, довезли до больницы, потом до города. И только там Ирочка очнулась. Ее
вылечили, поставили на ноги, и, казалось, все обошлось. Но не обошлось.
Врачи говорили, что Ирочку нужно еще лечить, оставить в больнице, а лучше повезти в
областной центр, к специалистам, потому что задет позвоночник и это опасно. Но Ирочка
уже улыбалась, просилась домой и была совсем прежней – ходила, даже бегала. И Зарина ее
забрала. Точнее, решение принял папа Ирочки – велел забирать. И Зарина послушалась. Она
не смогла себе простить этого до самой смерти.
У Ирочки начал расти горб. Сначала маленький, невидимый. Еще можно было что-то
сделать. Варжетхан требовала, чтобы Зарина увезла дочь в область. Зарина испугалась – в
области надо было где-то жить, нужны были деньги. Но главное не это. Нужно было
оставить Ирочку в больнице на полгода, а то и год. А может, и на два. Заковать ее в протезы,
в гипс, вытягивать, растягивать, вправлять и выкручивать. Зарина не могла расстаться с
дочерью, или испугалась, что не выдержит, или не решилась изменить свою жизнь. К тому
же Ирочкин папа не очень охотно давал деньги на врачей. Да и на жизнь оставлял все меньше
и меньше.
– Что делать? – спросила Зарина мужа.
– Что хочешь, – ответил он.
– Ее нужно лечить, так все говорят.
– Разве такое лечится? Это расплата за твои грехи!
Он в очередной раз уехал в город и больше не вернулся. Говорили, что у него там
другая семья. И давно уже.
А Ирочка так и осталась жить с мамой в селе. Зарина шила дочери роскошные платья и
распускала ей волосы, которые копной ложились на плечи, струились по лопаткам, закрывая
уже достаточно большой горбик.
Ирочка окончила музыкальную школу, училище и осталась работать в селе,
музыкальным работником в детском садике. Дети не видели ее уродства, они ее обожали.
Она сама была как ребенок – выросла совсем немного с тех пор. Метр пятьдесят от силы.
Зарина научила дочь шить, и Ирочка шила себе роскошные халаты и свободные платья. Она
носила распущенные волосы, что было не принято. В селе ее все называли Ирочка-горбатая.
Она не обижалась. Только улыбалась.
Про ее отца никто больше никогда не слышал, а Зарина умерла очень рано. Ирочка
тогда только в детский садик на работу устроилась. Она осталась совсем одна. Никаких
родственников, что удивительно для села, у нее не было.
Днем она играла песенки деткам, а по вечерам шила на заказ. Особенно ей удавались
свадебные платья с многочисленными воланами и оборками по местной моде. К ней даже из
других сел ездили на примерки. Ирочка выносила на руках белое облако, из-под которого ее
не было видно, и помогала невесте одеться. Невеста смотрелась в старое трюмо и не верила в
то, что она такая красавица. Ирочка как будто передавала заказчице часть своей красоты.
Моей маме она тоже сшила свадебное платье – атласное, цвета чайной розы. Простое,
обычное платье, до колена. Причем сшила тогда, когда мама о замужестве даже не
помышляла.
– Это что? – хмыкнула мама.
– Твое свадебное платье.
– Ты шутишь? Кто меня замуж возьмет? И какое оно свадебное? А где все эти твои
штучки-розочки?
– Ты же не здесь замуж выйдешь, а в городе. А там розочки не носят.
– А ты-то откуда знаешь? Не нужно мне твое платье.
– Я оставлю, а ты сама решай, нужно или нет.
– Ты же с меня даже мерки не снимала! – крикнула мама ей вслед.
Ирочка только хмыкнула: мол, чего мне тебя мерить.
 27

В этом платье мама действительно вышла замуж и потом еще долго его носила, лет
двадцать. И ничего с ним не делалось. Прямо заколдованное было платье. Ткань не
вытиралась, не садилась, цвет не выгорал. И как бы мама ни поправлялась и ни худела,
платье всегда садилось точно по фигуре.
– Мистика какая-то, – всегда говорила она.
То же самое – неподвластность времени – происходило и с Ирочкой. Она совершенно
не менялась. Волосы не выгорали, не теряли свой ярко-рыжий, сбивающий с ног цвет,
морщины на ее лице не появлялись, хотя она пользовалась только детским кремом. Ирочка не
старела.
Но еще до этого, до морщин, в самый расцвет молодости, в нее влюбился Виталик. Он
при-ехал из города, где жил, в село и увидел Ирочку, идущую по улице. Виталик застыл, как
соляной столб, что не было удивительным – на нее все так реагировали.
Гость из города, сын влиятельного отца, стал приезжать в село регулярно. Ирочка его не
отвергла, а приняла сразу. Тоже влюбилась.
Он приезжал не на «уазике», а на самой настоящей белой «Волге», и мальчишки
гурьбой бежали за машиной. Уже во дворе женщины выходили на улицу или выглядывали из
окон, чтобы посмотреть на столичного красавчика. Виталик был не то чтобы красив, но, как
и Ирочка, неравнодушен к одежде: тонкие кожаные ботиночки, шерстяное пальто по фигуре,
шелковый шарф. Мужчины так не одевались. Так одевались киноактеры, которых показывали
в местном кинотеатре, куда на новый фильм сходилось все население села, от грудных
младенцев до слепых старух. Да, еще у Виталика были перчатки, самые настоящие, кожаные.
На эти перчатки сбегались посмотреть с соседних улиц и мечтали дотронуться хотя бы
пальцем до такого чуда.
Поскольку мама была Ирочкиной подругой, то стала посвященной в эту запретную
любовь. Она же придумала, как скрыть от всезнающего и всевидящего села «отношения». К
тому же мама подружилась с Виталиком, который оказался умным, хорошим парнем, с
чувством юмора. Считалось, с маминой подачи, что он приезжает к бабушке, которая пишет
репортаж о молодежи – о том, какие они комсомольцы, спортсмены и ударники учебы. А
Виталик, как яркий представитель молодежи города, дает интервью.
Виталик заходил к маме, снимал пальто, шарф, перчатки и отчего-то ботинки, бросал
все это на любимое бабушкино плетеное кресло и уже в таком виде, босой, взбегал на пролет
выше, к Ирочке.
Ирочка по случаю влюбленности сшила себе халат из китайского шелка с широкими
рукавами и ждала Виталика, как фарфоровая статуэтка. Виталик от вида такой женщины
терял голову.
Обман раскрылся, как всегда, неожиданно. Кто-то из бабушкиных коллег спросил, когда
будет готов материал о достижениях советской молодежи и особо ярких ее представителях.
Бабушка подняла бровь, но сделала вид, что ничего удивительно не услышала. Вечером она
приперла маму к стенке, и та ей все рассказала. Ирочка сидела в плетеном кресле и
обливалась слезами.
– Он все равно на тебе не женится, – сказала бабушка.
– Он обещал, – твердо ответила Ирочка.
– Ему отец не позволит, – покачала головой бабушка.
– Он обещал. Я ему верю.
Бабушка тяжело вздохнула.
Через неделю во двор въехала черная «Волга», из которой с трудом вылез мужчина.
Оглядев строго двор, увидев белую «Волгу», он велел шоферу идти вперед. Все обитатели
двора попрятались – кто за деревом, кто за развешанным бельем. Только мальчишки
смотрели, раскрыв рты, на невиданное событие – две «Волги», черную и белую.
Мужчина уверенной походкой вслед за шофером вошел в бабушкину квартиру, и
первое, что он увидел, было плетеное кресло с небрежно брошенными шарфом, пальто и
аккуратно стоящими ботинками.
 28

– Виталик! – гаркнул мужчина.

Вместо Виталика из кухни выскочила, как ошпаренная, мама.
Мужчина оглядел ее с ног до головы.
– Нет, – сказал он.
– Что – «нет»? – не поняла мама.
– На тебя бы он не посмотрел, – сказал мужчина.
– Это почему? – встала в позу мама.
– Где он? – Мужчина не удостоил маму ответом.
– Не скажу, – ответила мама.
Мужчина опять посмотрел на нее пристально.
– Да, ты точно не скажешь. Так вот, передай ему, когда вернется, чтобы домой ехал.
Мама еле дождалась возвращения счастливого и ополоумевшего Виталика и рассказала
про приезд отца. Виталик кивнул и уехал.
Он приехал еще только раз – сообщить, что женился. Не по своей воле, по воле отца.
Валялся у Ирочки в ногах и целовал ей руки. Ирочка смотрела на него, хлопала ресницами,
поправляла непослушный локон и не могла поверить в то, что это не сон, что это все на
самом деле. Сквозь обморок она слышала, что Виталик будет любить только ее, что будет
приезжать, когда сможет. Что жена ему не нужна, а нужна только Ирочка, которая, пусть и
незаконная, но единственная и настоящая ему жена.
Но больше он не приехал. Ирочка ждала его каждый день, сидя в кресле в своем
китайском халате с широкими рукавами. Сидела и ждала. Только через год до нее дошло, что
Виталик больше не приедет. Она встала, собрала в горсть все таблетки, которые были в доме,
и выпила. Ее откачали – бабушка поднялась попросить нитки и нашла Ирочку.
– Дайте мне умереть! – просила она бабушку, когда та вызывала машину и врачей.
– Ты же знаешь, я не могу, – шептала бабушка в ответ и гладила Ирочку по голове.
Ее должны были положить в психлечебницу, но бабушка взяла ее на поруки, забрала
домой.
Мама уехала в Москву, училась, потом родила меня, привозила в село на лето. Они с
Ирочкой продолжали дружить. Мама или бабушка оставляли меня с ней в детском садике
или у нее дома. Она шила мне красивые сарафаны и наряжала как куклу. Разрешала поиграть
со шкатулкой, доверху набитой жемчужными пуговицами, серебряными пряжками, золотыми
нитями и атласными лентами. Она заплетала мне причудливые косы и вплетала банты. Я ее
обожала и считала самой красивой женщиной на свете. Даже не женщиной, принцессой.
– Бабушка, а Ирочка принцесса? – спрашивала я.
– Почему? – удивлялась бабушка.
– Потому что она красивая и заколдованная, – убежденно отвечала я.
– Почему – «заколдованная»?
– Потому что она укололась иголкой, и злая колдунья сделала ей горб. Но приедет
принц и ее расколдует. Правда?
– Правда.
– Ирочка, а когда за тобой принц приедет расколдовывать, ты меня позовешь?
– Позову.
– А когда он приедет?
– Не знаю. Мне кажется, он заблудился.
– В темном лесу с серым волком? Или у Кощея Бессмертного?
– Не знаю.
– Но ты его обязательно дождись. И меня разбуди, если я спать буду.
– Хорошо, – отвечала Ирочка.
Ирочка любила со мной играть. Она закидывала меня на закорки и бегала по комнате.
– Держись за шею, за горб не держись, – требовала она, и я послушно обнимала ее за
шею.
Когда мама забирала меня в Москву, я плакала и требовала забрать с собой все платья и
 29

сарафаны, которые сшила мне Ирочка.

– Это же целый чемодан, как мы его повезем? – ахала мама.
Но я цеплялась за вещи и ни с одной не желала расставаться. Мама упаковывала
чемодан и сажала меня сверху, чтобы закрыть. Иногда на него приходилось садиться и
Ирочке.
Мама оставалась единственной Ирочкиной подругой. Никто в селе с ней не общался.
Даже соседки. Только моя бабушка и мама.
К Ирочке стали ходить мужчины. Почти открыто. Женатые и холостые. Разные. Ирочка
не отказывала почти никому. И все женщины знали, к кому ходят их мужья.
– Она ведьма, – шептались в селе.
Дело было в ее неувядающей красоте. Она не менялась, хотя ей было уже не двадцать.
Даже моя мама с подозрением смотрела на подругу.
– Что ты с собой делаешь? – однажды спросила она.
– Ничего, – пожала плечами та. – Я больше не живу. Ничего не чувствую – ни радости,
ни горя, ни счастья. Ничего.
Ирочка продолжала работать в садике, но ей пришлось оттуда уволиться. Женщины не
хотели, чтобы дети пели под аккомпанемент местной… «куртизанки». Ирочка зарабатывала
шитьем. И даже те женщины, чьи мужья бывали у Ирочки вечером, утром приходили на
примерку. Если ожидался большой праздник или приезд родственников, все бежали к Ирочке
за новым платьем. Женщины в глаза ничего ей не говорили. Боялись, наверное. Но за спиной
шушукались.
Пока Ирочка снимала мерки или закалывала платье булавками, подгоняя по фигуре,
женщины гадали, что их мужья находят в этой горбунье. Почему ходят к ней, а не к другой?
Или дело было в завораживающем уродстве – невероятной красоте лица и изуродованном
теле? При этом они знали, что Ирочка никогда не сможет выйти замуж, даже за самого
нищего или вдовца, даже за старика, никогда не родит ребенка, но не жалели ее. Наоборот,
завидовали и ненавидели. Они не замечали, что ее горб стал больше и уже виден даже под
платьем. Что Ирочка смотрит на всех остановившимся взглядом и уже не мечтает оказаться
на месте хотя бы одной из них, как хотела в молодости.
Ирочка не изменяла одному правилу: она никогда не приходила в дом к мужчине. Но в
тот раз пришла. И еще раз пришла. Возможно, что-то шевельнулось у нее в душе, когда у нее
на пороге оказался тот мужчина, чем-то неуловимо похожий на Виталика. Возможно, Ирочка
влюбилась. Никто не знает. Мужчина жил в соседнем селе. Ирочка к нему добиралась на
рейсовом автобусе.
Обо всех происшествиях в районе первой узнавала бабушка, как редактор местной
газеты.
– В Тереке женщину выловили, – сказал один из корреспондентов, – сама спрыгнуть не
могла. Столкнули.
Терек в тот год обмелел. Под водой торчали острые камни.
Кто столкнул Ирочку – а это была именно она – в Терек, так никто и не узнал. Дело не
заводили, чтобы избежать скандала.
Говорили, что это были женщины, жена и сестры того самого мужчины, к которому
ездила Ирочка. А может, это были другие женщины. Но то, что это были обманутые жены, –
никто не сомневался.
Бабушка опознала тело. Ирочку похоронили на самом краю кладбища, почти за
оградой.
От меня ее смерть скрыли.
– К Ирочке приехал принц, расколдовал ее и увез в свое королевство, – сказала мне
бабушка.
– Она обещала меня позвать! Почему она меня не позвала? – расплакалась я.
– Наверное, они очень быстро собирались, – успокаивала меня бабушка. – Вот, она тебе
свою шкатулку оставила. – Бабушка поставила передо мной ларчик с сокровищами –
 30

пуговицами, бусами и лентами.

– А в какое королевство она уехала? – всхлипнула я.
– В тридевятое. За тридевять земель, – ответила бабушка.

Мама меня увезла. Провожали нас всем селом. Варжетхан принесла пироги, тетя Роза –
пастилу из абрикосов и курицу, телефонистка – халву. Бабушка сварила десяток яиц вкрутую
и положила кирпич хлеба.
Двое суток, пока мы ехали в поезде, мама ничего не говорила, глядя, как я наворачиваю
гостинцы. Видимо, терпела до дома. Я это знала, чувствовала, поэтому старалась наесться
впрок.
Как только мы оказались дома, она начала меня «худеть» – варила бульон и выдавала
мне четвертинку черного хлеба. Я роняла в бульон соленые слезы. Слезы лил и Славик,
которого отлучили от дома и стола.
Но самое страшное случилось потом. Мама привела меня на тренировку. Тренер по
художественной гимнастике, выдававшая в тот момент девочкам резиновые ленты для
растяжки на гимнастической скамейке, гаркнула на нее:
– Просмотр новеньких через час. А вы с вашей девочкой можете даже не ждать!
До этого в раздевалке мама впихивала меня в старый купальник и пыталась застегнуть
его на поясе (пояс, то есть талию, невозможно было определить, потому что у меня
образовался приличный животик и аккуратные складочки-валики на боках). Ремень трещал, я
орала от боли, мама орала, чтобы я прекратила орать.
– Это Маша, – сказала мама и толкнула меня в спину так, что я оказалась в руках
тренера.
Тренер узнала меня по купальнику. Всю тренировку она смотрела на меня с ужасом и
отвращением. Купальник трещал по швам. Я пыхтела, сопела и прикладывалась на ковер при
каждом удобном случае.
– Девочка неперспективная, – по окончании экзекуции объявила маме тренер. – У нее
попа под коленками. Она никогда не вырастет, будет толстой и с короткими ногами.
– Пожалуйста, не выгоняйте, – попросила моя мама, – она похудеет. Я вам обещаю.
Тренер дала мне месяц испытательного срока.
Этот месяц я не забуду никогда.
Мама кормила меня огурцами с кефиром. По воскресеньям она вела меня в кулинарию,
где покупала песочное кольцо, обсыпанное орешками. Я уплетала это кольцо быстрее, чем
мама успевала за него расплатиться.
В это время мы очень сдружились со Славиком. Мама думала, что он помогает мне с
математикой, а на самом деле Славик спасал мне жизнь. Из школы он приносил вкуснейшие
пирожки – с повидлом, капустой и яйцами, мясом, яблоками, – выкладывал передо мной и
смотрел, как я ем. Иногда он приносил кусок запеканки или тефтелину, и у меня был
настоящий пир. Сам он стал еще худее. Я без него не могла прожить и дня.
– Что у вас общего? – никак не могла понять причины нашей вдруг возникшей
симпатии и дружбы мама.
Общим у нас была еда. Мы понимали друг друга без слов. Наша дружба была замешена
на тесте и скреплена растительным маслом, в котором жарились пирожки.
Славик молча смотрел, как я жую, а я рассказывала ему про пироги, которые ела у
бабушки, про халву и вареную курицу. Славик сглатывал слюну.
Мама раскусила нашу порочную связь и приняла меры. Перед тем как впустить
Славика в квартиру, она проводила досмотр.
– Выверни карманы, – требовала она.
Славик прятал пирожки для меня в носках, учебнике, пенале. Мама обнюхивала его и
находила источник запаха.
Тогда Славик придумал спускать мне еду на нитке. Он обматывал жесткую, как
подошва, подгоревшую тети-Галину котлету ниткой и спускал мне в окно. Пока я ее ловила,
 31

котлета несколько раз ударялась об стену дома и проезжала по подоконнику. Но она была
невозможно вкусная – в кусках известки и голубином помете. Точно так же Славик мне
транспортировал белый хлеб и жареную картошку, привязывая к нитке по одной картошине.
Я питалась на подоконнике, вместе со слетавшимися на крошки голубями и воробьями.
– Ничего не могу понять, почему подоконник со стороны улицы весь в птичьем
помете? – удивлялась мама. – Даже на кухне чистый.
На самом деле после нескольких дней усиленных тренировок я наловчилась хватать
нитку с первого раза, так что котлета не успевала остыть – верный Славик всегда заботливо
мне ее подогревал, умудряясь сжечь с того края, который оставался непрожаренным у тети
Гали.
Из секции художественной гимнастики меня все-таки выгнали – за толстую попу под
коленками. Мама плакала весь вечер. Я скакала на кровати, где под подушкой был спрятан
пирожок с яблоками, кусочек белого хлеба и шоколадная конфета.

Про любовь к детям, или Как испортить «Наполеон»

Мама все-таки сменила работу. Давно собиралась, но все не решалась. Из-за меня.
Боялась, что не найдет новую, вот и сидела на старом месте, хотя сил никаких не было. Дело
в том, что ей очень не повезло с начальником, хотя обычно ей с мужчинами везет: они в нее
влюбляются раз и навсегда. Но этот начальник, Иван Иваныч, маму невзлюбил непонятно
почему. Наверное, из-за меня.
Иван Иваныч очень не любил детей. Прямо ненавидел. На самом деле он был
несчастный человек – от него ушли две жены, обе по причине беременности не от Иван
Иваныча, а от других мужчин. Так что он решил, что он детей не любит. К сотрудницам,
которые были матерями, он относился с прохладцей. К матерям-одиночкам, каковой являлась
моя мама, очень плохо.
– Не хочу на работу, – говорила мне утром мама. – Мань, покашляешь в трубку?
Это был излюбленный мамин прием. Она часто ссылалась на мое слабое здоровье,
когда прогуливала работу. Или шла сдавать кровь, чтобы получить дополнительный
выходной, став почетным донором и обладательницей грамоты и памятного значка. Все
бывшие начальники всё понимали и знали, что мама отработает прогул, сделав все дела на
месяц вперед. Только Иван Иваныч не хотел войти в ее положение.
– Иван Иваныч, у меня дочь заболела, – звонила она начальнику, а я на заднем плане
активно кашляла. – Я не выйду сегодня.
– Мне надоело ваше вранье. Чтобы через час были на работе! – кричал Иван Иваныч и
влеплял маме выговор за опоздание.
Но однажды случилось так, что я действительно заболела.
– Иван Иваныч, у меня дочь заболела, – позвонила мама начальнику.
– Знаю я ваши штучки! – закричал Иван Иваныч.
Мама шарахнула телефонную трубку, сгребла меня в охапку, засунула в такси и
привезла на работу. Она была внешне предельно спокойна, что означало крайнюю степень
ярости.
Она довела меня до кабинета начальника, открыла ногой дверь и прервала важное
совещание.
Пока Иван Иваныч кричал и размахивал руками, выгоняя меня с мамой из кабинета
домой, я успела на него покашлять и несколько раз чихнуть. После этого его сразил зверский
грипп, с которым он пролежал в постели почти две недели, и вся контора говорила, что
«поделом».
– Ты специально это сделала! Признайся! – кричал на маму вышедший после
больничного Иван Иваныч. – Ты специально дочь привезла, чтобы она меня заразила!
– Дурак, – ответила ему мама и ушла.
Некоторое время Иван Иваныч с мамой не связывался. Даже позволял ей прогуливать и
 32

уходить в отпуск за свой счет.

Но когда мама позвонила ему в очередной раз и сказала, что дочь заболела ветрянкой,
начальник не выдержал.
Сцена повторилась с точностью до деталей. Разница была только в том, что я сидела в
кабинете маминого начальника с кляксами зеленки на лице.
Кто ж знал, что Иван Иваныч не переболел в детстве ветрянкой? Никто не знал. В такое
даже поверить было невозможно, потому что все-все должны были переболеть свинкой,
скарлатиной и ветрянкой.
Главное, что начальник не сразу понял, что у него ветрянка. Думал, что у него… э-э…
венерическое. И даже устроил скандал одной даме, с которой у него были отношения.
Венеролог долго смеялся и выписал зеленку.
Оказалось, что взрослые болеют ветрянкой не так, как дети, а гораздо тяжелее. Иван
Иваныч месяц пролежал дома. Чуть не умер.
И все на работе полюбили мою маму еще больше и передавали для меня шоколадки,
конфеты и вафли. Потому что подчиненными Иван Иваныча были в основном женщины с
детьми и матери-одиночки, которые никак не могли любить своего начальника и считали, что
его бог так наказывает за то, что он детей не любит.
Но мама чувствовала свою вину. И очень переживала. Правда. У нее на самом деле
доброе сердце.
Иван Иваныч должен был выйти на работу к 23 Февраля. Женщины готовили праздник
малочисленным и оттого вдвойне ценным коллегам мужского пола. Каждая сотрудница
должна была принести свое фирменное блюдо. Мама опоздала на распределение блюд, и ей
досталось сладкое. Надо было испечь торт.
– Я не умею, – пыталась отбиться она.
– Испеки «Наполеон», – посоветовала секретарша Лариска.
– Я сладкое вообще не умею делать, – честно призналась мама.
– Я рецепт тебе напишу, раз плюнуть, «Наполеон» испортить невозможно. – Лариска
написала подробную инструкцию, как печь коржи, как делать крем.
Вечером мама стояла над бумажкой и остервенело взбивала венчиком яйца. А я тогда
поняла, что и у самых идеальных поваров и хозяек есть слабые места. У моей мамы таким
«местом» были десерты.
Кое-как она испекла коржи, сделала крем. В инструкции было сказано, что торт нужно
поставить под гнет, чтобы коржи пропитались. Вместо гнета мама решила использовать себя.
Она положила на торт противень и села сверху с книжкой. Когда ей нужно было отойти к
телефону или в туалет, она сажала на торт меня. Книжка была интересная, так что мама
просидела на торте достаточно долго.
Утром на вытянутых руках она донесла торт до метро, стояла всю дорогу, чтобы
доставить блюдо в целости. Но на входе на работу она столкнулась в дверях с Иван
Иванычем, который не видел ее и открыл дверь слишком широко. Дверь ударила по рукам,
торт упал и развалился. Иван Иваныч даже этого не заметил.
– Ну все! – произнесла моя мама. – Довел!
Она кое-как собрала торт на тарелку, зашла в кабинет Иван Иваныча и плюхнула
сладкое месиво ему на стол.
– Вот, полночи на нем задницей сидела. Чтоб ты подавился!
Мама нашла относительно чистый лист бумаги и, размазывая крем, написала заявление
по собственному желанию.
Начальник аж задохнулся от возмущения.
Подавился он в тот же день праздничной селедкой под шубой. Да так, что еле отстучали
и отпоили. По слухам от бывших коллег, Иван Иваныч больше никогда не ел селедку и
«Наполеон» – коронные блюда женского коллектива. И так, кстати, и не женился, поскольку
панически боялся появления наследника и детских болезней.
 33

Свадьба в лучших традициях

Вместе с мамой уволилась и ее приятельница, секретарша Лариска, высокая, как
гренадер, девица. Мама доставала ей до подмышки. Лариска, несмотря на исполинский рост,
любила туфли на каблуках. Ходила на них с трудом, вперевалочку, из-за плоскостопия, но
чувствовала себя невероятно элегантной. Лариска в молодости играла в баскетбол, но с
большим спортом пришлось расстаться после травмы. А еще она очень любила детей,
ненавидела мужиков и обожала мою маму. Когда мама оставляла меня с Лариской, мы играли
в мяч. Она подвешивала авоську к двери на гвоздики, как баскетбольную корзину, и я
пыталась в нее попасть.
После увольнения мама быстро нашла новую работу и устроила в свой же отдел
подругу. Был май и совсем по-летнему жарко.
– Поехали на выходные в деревню. На свадьбу, – предложила Лариска, – брат женится.
– И куда ехать?
– В Тверскую область. Всего три часа. Они в Москве расписываются, а потом на
автобусе с гостями едут домой.
– Слушай, далеко, неохота, да и Машку не с кем оставить.
– Да ладно тебе! Чего в Москве сидеть? Машку с собой возьмем.
Мама согласилась. Делать действительно было нечего. Погоду на выходные обещали
хорошую, и маме захотелось развеяться.
Мы приехали уже к загсу, когда невесту загружали в автобус. Невеста была месяце на
восьмом беременности и никак не могла закинуть ногу на ступеньку. Жених со свидетелем,
уже нетрезвые, пытались затолкнуть ее в автобус рыбкой, но она сопротивлялась.
Наконец невесту утрамбовали на сиденье, гости расселись. Один из родственников
достал гармошку, и женщины запели частушки. Мужчины достали водку и стаканы и начали
отмечать.
Тогда я решила никогда в жизни не становиться невестой. Это было сложное решение.
С одной стороны, мне очень понравились ее шляпа – огромная, по краям отороченная пухом
– и маленькая, расшитая бисером сумочка. С другой – я не хотела становиться такой толстой,
с таким животом, который никогда раньше ни у кого не видела.
Пока я таращилась на шляпу и сумочку, женщины распелись. Частушки были матерные.
– Тут же ребенок! – попыталась перекричать запевал мама, но ее никто не услышал.
Первый час дороги пролетел быстро. Второй дался уже с трудом. Женщины перестали
петь, а мужчины напились. Водителю приходилось все время останавливаться. Меня
беспрерывно рвало. Невесту тоже. Я плохо переносила транспорт, а невеста мучилась
поздним токсикозом. Остальные бегали в кусты в туалет. В автобусе нестерпимо пахло
водкой, блевотиной и сладкими духами, от которых мутило еще больше. Невеста отдала мне
шляпу и сумочку, и я сидела зеленая, в шляпе и с сумочкой, на которую попали сначала ее, а
потом мои рвотные массы.
– Господи, зачем я на это согласилась? – все время причитала мама, вытирая меня
мокрым платком.
В какой-то момент стало тихо – все дружно уснули. Невеста всхрапывала. Теща храпела
на весь автобус.
В деревню, из которой была родом невеста, приехали, когда уже смеркалось. Но из
автобуса все выходили уже относительно бодренькие, проспавшиеся и готовые к новым
подвигам.
Меня отдали на попечение сына родственников, деревенского пацана лет девяти,
который, чтобы меня развлечь, предложил сигарету.
Невесту вынесли из автобуса и вручили жениху, который хоть и шатался, но шел сам.
Когда они проходили через строй родственников, на них посыпали рис и конфеты.
– А зачем рис? – спросила моя мама, которая привыкла, что на Кавказе бросают не еду,
а деньги.
 34

– Чтобы деньги были, – объяснила Лариска.

– Тогда бы деньги и бросали, – удивилась мама.
Потом случилась заминка, когда жених пытался поднять на руки невесту, чтобы
перенести ее через порог. Он упал, невеста рухнула сверху, вставали долго, но всем было
весело.
Гости расселись за столы, начали есть и пить. На столе стояли огромные, закрытые
бумажными затычками бутыли с самогоном. Женщинам предлагали магазинную водку,
считавшуюся, видимо, легким напитком.
Мама выпила рюмку, закусила холодцом, нашла меня взглядом в компании диатезных,
как один, детей, успокоилась, и ее потянуло на подвиги.
– Слушай, – сказала она Лариске, – а давай бросим деньги и посмотрим, что будет.
– Какие деньги?
– Монеты.
– И где мы их возьмем?
– Я в комнате видела две банки трехлитровые с мелочью. Их и возьмем. А для смеха
своих добавим, покрупнее.
– Давай, – согласилась Лариска.
Они пробрались в комнату, разбили две банки, полные мелочи, набили карманы и
вернулись к гостям.
Лариска встала на лавку, уткнувшись макушкой в потолок и начала бросать мелочь.
Мама ей подавала очередную порцию, а та, как сеятель, бросала монеты на головы гостям.
Народ в это время танцевал под баян. В центре зала была беременная невеста. Она же
первая и заметила, что ей на голову сыплются монеты – копеечные, трехкопеечные, но
попадаются и крупные, даже рублевая и трехрублевая бумажки.
– Деньги! – закричала невеста.
Люди упали на колени – подбирать. Невеста тоже пыталась наклониться, но живот
мешал, поэтому она стояла и ловила монеты с воздуха. Гости ползали по полу и дрались за
каждую копейку.
– Кто больше всех соберет, получит двадцать пять рублей! – выкрикнула мама, о чем
тут же пожалела.
Гости сбивали друг друга с ног. Первой упала на пол невеста, на которую никто не
обратил внимания. Пока она пыталась встать, жених задирал ей платье, чтобы проверить, не
закатились ли под него деньги.
Подружка невесты собирала мелочь прямо в подол. Ей помогал свидетель, метко давая
в морду конкурентам и забирая честно подобранные монеты.
Они вышли победителями.
– Ну, давай деньги, – заявил свидетель, грозно наступая на маму.
– А у меня нет, – пискнула она.
– Побежали, – шепнула ей Лариска.
Они улепетывали из дома, теряя туфли. Колготки были разодраны в клочья, как и
парадные брюки. Наконец они оторвались от погони и засели в кустах где-то рядом с
болотом.
– Пойдем, – позвала мама, когда прошло уже достаточно много времени.
– Я боюсь.
– Я тоже. Но меня зажрала мошкара, и у меня там Машка одна.
– Слушай, она ж голодная, наверное, – сказала Лариска.
– Да нет, я видела, как она винегрет ела.
– Машка? Винегрет? – не поверила своим ушам Лариска.
– А что делать? Жизнь заставит, и не такое съешь. Я же ела этот холодец и водку пила.
– Это точно. Пошли.
Они зашли во двор, стараясь держаться поближе к забору. На улице, под фонарем,
народ плясал. Женщины опять орали матерные частушки. Дети стояли рядом и подпевали. И
 35

я тоже.
– Какой кошмар, – сказала мама.
– Надо ночь пережить. А в шесть утра электричка, – успокоила ее Лариска.
– Это ты? – вдруг вынырнул из тени здоровенный мужик и попытался взять Лариску за
грудки, но не дотянулся. Он дышал ей в декольте и наступал.
– Что – я? – охнула Лариска, но понимала, что щелбан она ему в любом случае сможет
отвесить.
– А вы, собственно, кто? – заважничала моя мама.
– Это отец невесты, – сообщила Лариска.
– Вы! – заорал мужчина и начал наступать на мою маму, которая была ниже ростом.
– Мы, – смело ответила мама, – а в чем дело?
Дело было в том, что мама с Лариской распатронили коллекцию монет тестя, которую
он собирал со школьных времен и дорожил ею пуще дочери.
– Да я вас на журавле повешу! – заорал тесть.
– Где? – уточнила мама.
– На колодезном журавле, – объяснила Лариска. – На палке, которой воду достают.
– А-а… – протянула мама.
Оказалось, что тесть ходил по гостям и требовал вернуть награбленное. Конечно, никто
не признался.
– Там и мои личные деньги были, – пискнула мама, – бумажные, а не ваши копейки.
– Все, сейчас повешу, – сказал тесть.
Лариска с мамой переночевали у соседки. Та, добрая душа, с удивлением смотрела на
двух женщин, постучавшихся к ней в ворота среди ночи и слезно умолявших пустить их на
ночлег. До этого соседи вынесли у нее все стулья и всю посуду – дело святое, на свадьбу,
отказать никак нельзя. И только соседка прилегла, слушая, как за забором бьют посуду и
гадая, ее это тарелки или нет, эти две полоумные начали тарабанить в дверь.
Едва она их пустила и привела в комнату, показав единственную свободную кровать,
столичные гостьи рухнули на нее валетом и уснули в ту же секунду. Соседка вздохнула и
пошла прикорнуть на кухонном диванчике.
В пять утра мама подскочила как ошпаренная. На самом деле она дико хотела в туалет,
пить и к тому же чесалась не переставая.
В зеркале кухонного умывальника с ледяной водой она пыталась разглядеть свое лицо.
Лицо в зеркало не помещалось – расплывалось блином. Пока они с Лариской сидели рядом с
болотом, их успела покусать мошкара. У мамы пошла аллергическая сыпь.
– Поехали, электричка через сорок минут отходит, – растолкала она Лариску.
– Давай на следующей поедем, – пыталась отбрыкаться та.
– Нет, я еще один день здесь не выдержу, – заявила мама. – Вставай, поехали.
Они добрели до станции и купили билеты. Мама сидела на лавочке и разглядывала себя
в зеркало пудреницы. Лариска дремала.
– По-моему, мы что-то забыли, никак не вспомню что, – сказала мама.
– Сумки с нами, мы не раздевались, все нормально, – ответила сонно Лариска.
– Нет, чего-то не хватает. Что-то у меня на душе неспокойно.
– Машка!
– Машка!
Они заорали одновременно. Конечно, они про меня забыли. Мама галопом понеслась
назад в деревню. Лариска бежала следом.
– Не волнуйся, все с ней нормально! – успокаивала она маму.
– Я даже не знаю, где она! – кричала заполошно мама.
– Найдем, – отвечала Лариска.
Меня нашли в доме невесты. Я спала в ее прекрасной шляпе, так и не выпустив из рук
сумочку.
 36

Полдник на кладбище
На лето мама опять отправила меня к бабушке, поскольку отпуск ей не давали, а девать
меня было некуда. Да и терять было нечего. Художественная гимнастика осталась только в
маминых мечтах, так что бабушка могла безбоязненно меня откармливать.
Но бабушка как-то сразу утратила интерес к моему питанию и воспитанию, видимо,
потому, что не нужно было кормить «назло Ольге-фашистке», и я жила обычной деревенской
жизнью с деревенскими детскими радостями.
Мы, дети, собирались большой компанией и шли за тутовником. Его еще называют
шелковицей, но это название я узнала уже взрослой. Тутовник был на полдник, а иногда и на
завтрак. Самый вкусный рос на кладбище – ну, рядом с кладбищем, но все равно было
страшно. Три огромных дерева, как по заказу, с белыми, розовыми и синими до черноты
плодами. Можно было залезть на одно из них, выбрав себе самую большую ветку, и сидеть,
набивая рот ягодами (интересно, это ягоды?). От черного тутовника рот становился
фиолетовым и руки тоже. Отмыть их было невозможно даже хозяйственным мылом, которым
умывались все дети для дезинфекции. Почему-то наши бабушки считали, что только
хозяйственное мыло убивает все бактерии и оно очень полезно для детской гигиены.
Иногда мы брали с собой одеяло или покрывало, натягивали под деревом и били по
стволу палкой, пока все одеяло не покрывалось лакомством.
Тутовое дерево с белыми ягодами было самым большим. Ветви росли высоко, и нужно
было сначала вскарабкаться по стволу, прежде чем закинуть ногу на самую нижнюю. Мало
кому это удавалось. Чемпионом по лазанью считался Жорик, который был частым гостем в
доме дяди Алика, местного костоправа и мастера по вправлению вывихнутых костей и
накладыванию гипса.
Больница, в которой работал дядя Алик, была далеко, поэтому он принимал пациентов,
главным и постоянным из которых был Жорик, на дому. У дяди Алика даже тазик для гипса
всегда стоял на видном месте.
Мы все по очереди пытались залезть на дерево. Жорик смотрел на нас снисходительно.
Потом делал жест рукой – мол, отойдите – и под восхищенными взглядами вскарабкивался на
ветку. Правда, до второй он редко доползал – падал. И мы, чередуясь, несли Жорика на
одеяле к дяди Алику, а потом, собравшись во дворе, смотрели, как дядя Алик дергает его за
руку – у Жорика был «привычный вывих плеча». Что это такое, мы не знали, но звучало
очень красиво и торжественно. Иногда дядя Алик громко ругался на Жорика, на нас и уходил
в дом, прихватив тазик для гипса. Этого момента мы ждали больше всего. Пока накладывал
гипс, он разрешал нам осторожно потрогать бинты и поковыряться соломинкой в тазике.
– В следующий раз на голову тебе гипс положу! – приговаривал дядя Алик.
И мы открывали от восхищения рты – гипс на голове! Это ведь такая красота!
Гипс на ноге или руке совершенно не мешал Жорику осваивать новые деревья и ветки.
Он очень уверенно скакал на одной ноге, а из-за того, что от природы был левшой, но в
детском садике и в школе его переучили на правшу, мог управляться одинаково хорошо
обеими руками. Жорик такой был один! И мы все ему завидовали. Даже я. Мы с Фатимкой
тренировались держать ложку или ручку в левой руке, но у нас ничего не получалось.
– Голову тебе оторву в следующий раз! – кричала мама Жорика, тетя Мадина, когда он с
процессией возвращался домой.
– Только сначала дядя Алик ему на голову гипс положит, – хором отвечали мы.
Благодаря Жорику мы очень хорошо разбирались в анатомии – знали, где находится
лодыжка, где сустав, где берцовая кость.
– Ну что там? – спрашивал тот, кому не хватало места у окна дома дяди Алика. Это
происходило в том случае, если дядя Алик был страшно сердит и выгонял нас всех «с глаз
долой».
– Пока непонятно, – отвечал тот, кому по жребию («камень, ножницы, бумага, раз, два,
три» или «вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана») доставалось место у окна.
 37

– Малая берцовая? – спрашивал последний.

И мы по цепочке передавали:
– Малая берцовая? Малая берцовая?
– Нет! Мениск! – отвечал счастливчик, наблюдавший за операцией.
– Мениск, мениск, – передавали мы друг другу восхищенным шепотом.
В особо сложных случаях дядя Алик выходил во двор, выводил из сарая свой
старенький мотоцикл с люлькой, и мы на одеяле укладывали туда Жорика.
– Снимок надо делать, – торжественно сообщал Жорик.
– Головы тебе снимок надо делать! – бурчал дядя Алик, пытавшийся завести мотоцикл.
– И гипс ему на голову! – хором подхватывали мы.
– Что? – удивлялся дядя Алик. – Да-да, и гипс тебе на голову!
В дорогу до больницы мы собирали по карманам тутовник – вдруг Жорик
проголодается за те десять минут, пока дядя Алик, поднимая пыль и грохоча на всю деревню,
довезет его до рентгеновского аппарата.
– Вернешься – можешь домой не приходить! – кричала сыну, выскочив за ворота на
привычный шум, тетя Мадина. – Голову тебе оторву!
– А он не сможет прийти! – опять хором сообщали мы несчастной матери. – У него
мениск.
– Да хоть менингит! Все равно голову оторву! – махала руками тетя Мадина.
Три роскошных кладбищенских тутовых дерева были спилены в один день. Мужчины
собрались, взяли электропилы и свалили деревья.
Это случилось после того, как Жорик решил отметить снятие очередного гипса
залезанием на самую высокую ветку с самыми большими и вкусными плодами, которая
росла, путаясь в электрических проводах.
Каким-то чудом ему это удалось. Он победно поднял руки, не удержался и зацепился за
провод, после чего рухнул на землю. Точнее, не на землю, а на одеяло, на котором ковром
лежали ягоды.
Жорик лежал и не двигался. Он был белый-белый. Совсем белый. Мы так
перепугались, что донесли его до дяди Алика так быстро, как никогда раньше.
Дядя Алик так быстро завел мотоцикл, как никогда не заводил. И даже слова не сказал.
Мы тоже боялись лишний раз вздохнуть, потому что в этот раз было совсем не так, как
всегда.
Оказалось, что Жорика ударило током. Каким-то чудом он не умер. Правда, в результате
падения переломал себе обе ноги и обе руки. Были сомнения насчет позвоночника, но
обошлось.
Из больницы мы встречали Жорика всей компанией. У каждого в руках был кулек с
тутовником. Мы с Фатимкой нарвали ему ромашек.
– Ах, – выдохнули мы, когда Жорика вынесли из дверей больницы.
С первого взгляда могло показаться, что Жорик замурован в гипс весь – с ног до головы.
Приглядевшись, мы поняли, что у него на шее специальный ошейник (дядя Алик ездил в
город его «доставать»), который держал мышцы и не позволял вертеть головой. Собственно,
и туловищем Жорик не мог вертеть. Даже наши цветы и кульки с тутовником не мог взять –
нечем было.
С тех пор Жорик разлюбил тутовник. Деревья спилили. А нам без Жорика было
неинтересно находить новые и лазить до самых макушек.
Кстати, Жорик, когда вырос, стал травматологом. Детским. Очень известным и
уважаемым в городе человеком. А в деревне так и вовсе легендой. Тетя Мадина очень им
гордилась.

Как на фронте
В каждом доме был курятник. Даже у такой плохой хозяйки, какой считалась моя
 38

бабушка, поскольку не умела печь пироги, были куры.

– Надо резать курицу, – время от времени сообщала она.
Однажды бабушка решила, что я уже достаточно большая для того, чтобы помогать ей
на кухне. На самом деле я не знаю, какими соображениями она руководствовалась, когда
сунула мне в руки нож и велела идти в курятник.
– Так, слушай внимательно – напутствовала она меня. – Поймаешь, зажмешь между
коленей, голову курицы наверх, за клюв крепко держи, и раз – перерезаешь горло. Только
быстро. И не забрызгай кровью сарафан – я его не буду отстирывать!
Я, все еще не веря, что бабушка не шутит, поплелась в курятник. Меня встретил один из
двух петухов, который больно клевался. Однажды, когда я хотела выдрать у него из хвоста
перо, чтобы воткнуть в панамку и похвастаться перед Фатимкой, петух клюнул меня так, что
в глазах потемнело. Я начала размахивать руками и дрыгать ногами, а он не испугался и
кружил вокруг меня, наскакивая и норовя опять клюнуть. В мои обязанности входило
кормить цыплят пшенной кашей, которую нужно было разминать руками и сыпать
понемножку, но я быстро вываливала содержимое тарелки в кормушку и пулей выбегала из
курятника.
Сейчас петух топтался на месте, но не нападал. Стоило мне сделать два осторожных
шага, как он занервничал, а куры закудахтали.
– Что ты там? – закричала бабушка.
– Бабушка, я боюсь! – закричала я в ответ.
– Что значит «боюсь»? А если завтра война? А если немцы? – возмутилась бабушка. –
Лови быстрее вон ту.
Аргумент про немцев был сильным. Я подошла к курице и попыталась ее схватить. В
последний момент она выскочила у меня перед носом. Я не удержалась на ногах и упала.
Петух начал хлопать крыльями и гонять меня по двору. Курица думала, что я гонюсь за ней, и
улепетывала со всех ног. Я бежала следом, спасаясь от петуха. Так мы и бегали минут пять
друг за другом, взбаламутив весь курятник.
Наконец в курятник ворвалась бабушка. Одной рукой перехватив бежавшую курицу,
она зажала ее под мышкой и крикнула мне:
– Пойдем уже!
Я, подгоняемая петухом, выскочила из курятника.
– Я подержу, а ты руби, – велела бабушка.
– Я не могу, – хныкала я.
– Что значит «не могу»? А если голод? Так и будешь вокруг этой курицы ходить? А
если ранение, а нужно вставать и снова в бой? Тоже скажешь – «не могу»! Маресьев без ног
по лесу полз! Смог! А ты говоришь – «не могу»! Нет такого слова!
– Но сейчас же не война, не голод, – хлюпала я.
– Мы тоже так думали… – вдруг грустно сказала бабушка, забрала у меня нож и быстро
недрогнувшей рукой полоснула по куриной шее.
Она отпустила курицу, и эта безголовая тушка затрусила по двору, быстро перебирая
ногами, как будто пританцовывая.
– А-а-а-а! – заорала я что есть мочи. Перепугалась страшно.
– Что ты орешь?
– Почему курица без головы бегает? – кричала я на всю деревню.
– Далеко не убежит, – ответила спокойно бабушка. – Сейчас ее ощипывать будешь.
Запах свежеошпаренной курицы я помню до сих пор. Я сидела со старым полотенцем и
мертвой мокрой курицей на коленях и выдергивала по перышку, обливаясь слезами.
– Кто так ощипывает? – учила меня бабушка. – Бери всей ладонью, а не двумя
пальцами. Смотри. – Двумя захватами она выдернула половину перьев.
Так я и сидела, вся в соплях, слезах, облепленная перьями, а бабушка рассказывала мне
про осколочные ранения, контузии, партизан и землянки, отчего я рыдала пуще прежнего.
Когда бабушка выпотрошила курицу и показала мне желудок, сердце, печень, которые
 39

сложила на отдельную тарелку, я была уже в полуобморочном состоянии.

– Ладно, все. Есть будешь? – пожалела меня бабушка.
– НЕТ! – закричала я. – Больше никогда есть не буду!
– Правильно, – спокойно заметила она. – Когда сам готовишь, есть почему-то не
хочется.
– А почему про человека говорят, что у него куриные мозги? – спросила я на
следующий день, когда бабушка сварила нашу курицу и пыталась заманить меня ножкой. Я
сидела за столом сцепив зубы.
– А вот почему, – обрадовалась бабушка. – Она сбегала на кухню, принесла уже
сваренную на бульон куриную голову и показала мне. Потом разбила куриный череп ножом и
продемонстрировала крохотное ядрышко. – Вот, это и есть куриный мозг. Хочешь
попробовать?
– НЕТ!
– Зря. Очень вкусно, между прочим. Только мало. – Она разбила ядрышко, поднесла к
губам и, причмокивая, высосала содержимое. – Когда соседи барана будут резать, пойдешь
смотреть и помогать. В жизни всякое бывает. Не знаешь, что пригодится. Вот на войне
случай был, свинью нужно было зарезать… – начала рассказывать бабушка.
– Бабушка!!! – взмолилась я, потому что тут же представила себе, как бабушка режет
свинью.
– Да, с воображением у тебя все в порядке, – прокомментировала бабушка. – А вот с
нервишками плохо.

Молодильные яблоки
Назавтра мы с Фатимкой сидели на крыше ее дома и караулили пастилу. Я, правда, не
знаю, как это правильно называется – абрикосовое или сливовое пюре раскатывают тонким
слоем на больших противнях и выкладывают сушиться на солнце, а потом скручивают в
рулоны, как бумагу. Невероятно вкусно.
Мы полезли на крышу, чтобы проверить – засохла пастила или нет. А заодно
повыковыривать прилипших к ней насекомых.
– Скучно, – сказала Фатимка, доставая толстую муху из середины пастилы.
– Да, не весело, – согласилась я.
– Яблок хочется, – проговорила Фатимка.
– Ага. Только они еще зеленые.
– Вот их и хочется. С солью!
Я раскрыла рот, чтобы ответить, но ответить было нечего. Я – столичная штучка – не
знала, что можно есть зеленые яблоки, и тем более с солью. Фатимка, которая была моим
проводником по миру деревенских вкусностей, хмыкнула и чуть не опрокинула противень.
– Надо Жорика позвать, – сказала она.
– Он еще в гипсе, – ответила я.
– Тогда всех остальных.
– А куда пойдем?
– К Варжетхан. У нее самая вкусная яблоня.
Я выпучила глаза. Варжетхан, закадычную бабушкину подругу, я побаивалась. Она ведь
была гадалкой и все про всех знала.
– Я боюсь, – призналась я.
– Нас много будет. Она тебя не заметит. Иди за солью, а я за ребятами.
Я сбегала домой, отсыпала в носовой платок крупной соли и побежала на место встречи
– к школе.
Фатимка собрала там уже целую банду.
Яблоня Варжетхан росла в ее дворе, прямо под окнами. Старая гадалка любила под ней
сидеть на низеньком раскладном стульчике, опершись подбородком с жиденькой бороденкой
 40

(да, у нее были не только усы, но и борода) на деревянную клюку. В это время двор замирал,
и даже мухи старались облетать гадалку стороной, врезаясь в липучие ленты, развешанные
перед дверью. Почему именно эта, самая обычная, яблоня, считалась «самой вкусной» я не
знаю. Фатимка говорила, что Варжетхан подсыпает в землю специальное зелье.
На самом деле к яблокам в деревне относились равнодушно. Если за обобранную
черешню дети могли и крапивой по попе получить – ягоды возили продавать на рынок, то
яблоки шли или на корм козам (мы собирали падалицу в большие тачки), или на сухофрукты.
И только Варжетхан бдительно охраняла свою яблоню.
Даже издалека зеленые плоды обещали быть сочными, крупными, с прозрачной тонкой
кожицей. Фатимка говорила, что это какой-то уникальный сорт яблок, которых в деревне
больше ни у кого нет, возможно, они даже молодильные, как в сказке, поэтому Варжетхан их
и стережет.
– А ты думаешь, сколько ей лет? – спрашивала меня свистящим шепотом Фатимка.
– Не знаю, столько же, сколько моей бабушке, – отвечала я.
– Нет! Ей лет двести! Или сто пятьдесят! – шептала Фатимка. – Она яблоко съест и
помолодеет.
– Не очень-то она молодеет, – сомневалась я.
– Это она специально. Чтобы внимания не привлекать.
Не знаю, что тогда нашло на Фатимку – к яблоне Варжетхан не рисковал приблизиться
даже Жорик. Но мы – Фатимка собрала девять человек – пошли во двор гадалки.
– Чего это вы тут? – спросила молодая женщина из дома Варжетхан, которая торопливо
снимала с веревки белье.
– Гуляем, – ответили мы.
Женщина посмотрела с подозрением, но не стала расспрашивать – побежала домой на
плач ребенка.
Мы еще посидели в засаде, дожидаясь темноты.
Южные ночи удивительные, их как будто включают невидимым выключателем. Раз – и
вдруг обрушивается темнота. Еще минуту назад было светло – и вдруг сразу наступила ночь.
И солнце садится очень быстро, прямо на глазах уходит за горизонт. Кажется, что его кто-то
тянет на веревке вниз.
Мы дождались темноты. Надо было выдвигаться. Из девяти человек мы остались
вдвоем – я и Фатимка, остальные под разными предлогами разбежались. Конечно, тут
испугаешься. Фатимка, пока мы сидели в засаде, рассказывала, что Варжетхан может
превратить человека в крысу. И что ее борода и усы на самом деле волшебные – в гадании
помогают и в колдовстве.
В общем, она так напугала нашу армию, что яблок расхотелось.
Мы с ней на цыпочках подошли к дереву и сорвали с нижних веток по яблоку.
– И что дальше? – прошептала я.
– Послюнявь, обмакни в соль и откусывай. Потом опять макай в соль и опять кусай.
Фатимка сидела и следила, чтобы я не забывала макать в соль и глотать.
– Ну как? Правда, вкусно? – требовательно спросила она.
– Ага, – ответила я, морщась и захлебываясь слюной от кислятины.
Зеленые соленые яблоки мне тогда совсем не понравились, но признаться в этом
подруге я не могла, иначе она бы не считала меня деревенской. Фатимка нарвала мне еще
яблок и проследила, чтобы я съела все.
– Надо распробовать, ешь, – приговаривала она, – от двух никакого вкуса и
удовольствия. Надо много съесть. Тогда тебе понравится.
– Мне уже понравилось. – У меня выступили слезы и свело челюсть от оскомины.
– Ешь, это же яблоня Варжетхан! – воскликнула Фатимка.
– Домой пора. Меня бабушка уже заждалась.
– Ладно. Я тогда сорву еще два – на дорогу, – и пойдем, – согласилась Фатимка.
Она полезла на дерево и потянулась за яблоками. В этот момент раздался страшный
 41

грохот, как выстрел. Я, как учила бабушка, шлепнулась плашмя на землю и закрыла голову
руками. «Война началась, немцы наступают», – подумала я и начала отползать в кусты,
чтобы укрыться у партизан.
Тут заорала Фатимка, и я застыла в нерешительности – спасать подругу или ползти к
партизанам. Бабушка на такой случай инструкций не оставляла.
Дружба победила. Я вскочила на ноги и, пригибаясь, побежала на выручку.
Фатимка лежала подбитая под деревом и орала благим матом. В доме закричал
младенец. В окнах загорелся свет, и начали выскакивать соседи.
При свете картина вырисовывалась такая. Фатимка лежала на боку и держалась за попу.
Над ней стояла Варжетхан с ружьем наперевес и ругалась настоящим русским матом.
Меня за ухо поймал сосед и даже оторвал от земли.
– Чья ты девочка? – спросил он, вглядываясь в мое лицо.
– Внучка Марии, дочь Ольги из Москвы! – закричала я.
Сосед выругался матом по-осетински.
Домой Фатимку несли на одеяле, а меня тащили за ухо. Варжетхан подгоняла меня
клюкой, не переставая костерить Фатимку.
– Так, Фатимку положить на живот, – велела Варжетхан, когда тетя Роза открыла ворота
и ахнула, – а с этой я завтра разберусь, – ткнула она в меня клюкой.
Поскольку на плече Варжетхан так и болталось ружье, с ней никто не спорил.
Следующий день был «худшим днем в моей жизни». И в жизни Фатимки тоже.
Варжетхан стреляла солью, но метко. Фатимка лежала на животе с перевязанной попой,
над которой всю ночь колдовала гадалка. Сама покалечила, сама и лечила. Фатимка должна
была пролежать так, не двигаясь, еще неделю.
Самое ужасное, что ее никто не жалел, даже тетя Роза.
– Так тебе и надо, – говорила Фатимкина мама, – какой позор на мою голову! Что твой
отец скажет? Какую дочь я воспитала?
А у меня случились такие понос и рвота, какие были только у моей мамы после
марганцовки. Желудок никак не хотел переваривать яблоки с солью и выворачивался
наизнанку.
Самое ужасное, что меня тоже никто не жалел, даже бабушка.
– Так тебе и надо, – приговаривала она.
И если Фатимка могла лежать только на животе, я могла лежать только на спине.
Через двое суток тетя Роза разрешила мне, обессиленной и похудевшей, проведать
подругу.
– Не могу больше так лежать, – пожаловалась Фатимка.
– У меня хуже было, – ответила я.
– Ну скажи, это ведь самая вкусная вещь на свете?
– Да, – подтвердила я.
А что я могла ответить раненой подруге?
– Только они не молодильные, – уточнила я, – видишь, я же не превратилась в
маленькую девочку.
– Просто они неспелые пока, – отмахнулась Фатимка.
Потом, когда Фатимка обрела способность передвигаться, нас отправили с пирогами,
курицей и пастилой к Варжетхан просить прощения.
– Ты будешь говорить, – понукала меня Фатимка.
– Нет, ты, – отказывалась я.
В результате мы пришли во двор Варжетхан – гадалка сидела под яблоней, – молча
положили дары ей в ноги и, низко кланяясь, пригибаясь и пятясь (в случае с Фатимкой это
было оправдано), убежали со двора.
Варжетхан сидела, нахмурив брови, но тряслась мелкой дрожью всем своим
необъятным телом.
– Чего это она? – спросила я.
 42

– Наверное, хочет нас в крыс превратить, – ответила Фатимка, – заклинание такое!

Мы бежали домой, поднимая пыль и сбивая сандалии.
А Варжетхан еще долго хохотала и вытирала слезы, потому что очень испугалась и за
меня, и за Фатимку.

Лимонад типа ситро

Для меня наступило счастливое время. Мама решила не забирать меня в Москву и
оставить у бабушки на целый год. Первого сентября я, совершенно счастливая, пошла в
местную школу, в один класс с Фатимкой. Учиться было легко. Я, как и все девочки, ходила в
музыкальную школу, пела в хоре и участвовала в смотрах художественной самодеятельности.
Бабушка работала.
Однажды мы с Фатимкой сидели, ели пирог и думали, чем сначала заняться – пойти
натаскать воды для стирки, отмыть обувь от грязи, перебрать рис или поиграть в
дочки-матери. Смысл игры был в том, что та, которой выпадала роль «мамы», заставляла
«дочку» делать все домашние дела по-настоящему. На столе лежал свежий номер районной
газеты, главным редактором которой была моя бабушка. Там в рубрике «Юмор» она писала о
том, что в некоторых зарубежных странах есть добрая традиция отмечать 1 апреля День
дурака – говорить людям, что у них вся спина белая, давать смешные распоряжения
подчиненным и потом весело смеяться.
– Давай мы тоже отметим, – предложила я Фатимке.
– Давай, а как?
– Как тут написано. – Я постучала по газете. – Ты пока носи воду и мой обувь, а я буду
распоряжение писать.
Бабушкиной машинкой я пользоваться умела давно. Быстро вставила два листа с
копиркой, проверила ленту, перевела каретку и напечатала: «По случаю праздника
зарубежных стран объявляется праздничный концерт с участием гостей из района и
областного центра и с лимонадом. Учеников, участвующих в концерте, освободить от уроков
для репетиции».
– Ну как?
– Ух ты! – ахнула Фатимка. – А что такое лимонад?
– Типа ситро, – пояснила я. – У нас в Москве так говорят, – добавила я с гордостью.
– А-а-а, – промычала Фатимка. – И что дальше?
– Не знаю, – призналась я.
– Надо в школе приклеить на дверь, – предложила она.
– Увидят, что это мы.
– Тогда давай письмом отправим. Побежим и положим в почтовый ящик директору, а он
сам на доску повесит, и никто не догадается, что это мы.
Так мы и сделали. В ящике бабушкиного секретера нашли новый, самый красивый
конверт, упаковали письмо, побежали на соседнюю улицу, где жил наш директор Алан
Альбертович, и бросили письмо в его ящик. Потом постучали палкой по воротам и
спрятались за кустами. Из дома вышел сам директор, забрал письмо, открыл и подпрыгнул
на месте, как будто его крапивой по попе кто-то хлестнул.
Дело было в том, что письмо я отпечатала на официальном бланке бабушкиной газеты.
А конверт был московский, мама целую пачку привезла, потому что у нас на почте с ними
был дефицит. Алан Альбертович увидел столичные марки на белом красивом конверте,
официальный бланк и уже ни о чем другом, кроме праздника, не мог думать. Он даже не
заметил ошибок, которые я поналяпала в тексте.
Он лично позвонил моей бабушке и всем остальным родителям.
– Гости. Центра. Возможно, Москвы. Концерт. Банты. Белый верх. Занятия. Нет, –
хрипел он телеграфным слогом в трубку. Потом он еще раз позвонил моей бабушке и на
выдохе спросил: – Слушай, спроси у Ольги, что такое лимонад?
 43

– Это вроде ситро, – ответила бабушка. – А что?

– Гости из центра хотят. В письме написали, чтобы ситро было. Я только не пойму,
зачем им этот лимонад-ситро, можно же вино пить, коньяк пить, воду газированную, тархун,
наконец! Что, прямо так и ставить на стол? И в рюмки наливать? Они дети, что ли?
– Ты поставь все сразу – и вино, и коньяк, и ситро. Там разберемся, – посоветовала
бабушка.
– Это правильно ты говоришь, – обрадовался Алан Альбертович.
Мы с Фатимкой к вечеру совсем приуныли. Вместо прогула, на который рассчитывали,
нам устроили большую помывку с обрезанием ногтей, расчесыванием косм и чисткой ушей.
Бабушка терла меня волосатой мочалкой, пока я не заскрипела. Фатимка, которая пыталась
удрать от материнского гребня, плакала – мать крепко держала ее за волосы, по случаю
праздника раздирая колтуны.
На следующее утро мы с огромными бантами, обстриженными под мясо ногтями,
взопревшие (бабушка не разрешила мне снять гамаши и надеть белые колготки, потому что
«еще холодно, плюс двенадцать, а ты попой сядешь на камень», а Фатимка в кофте под
белым фартуком по той же причине), стояли перед школой.
– Давай признаемся, – шепнула Фатимка.
– Нельзя. Поздно уже. Надо до конца. Зато потом будет весело, – держалась я. – Давай,
когда придет Алан Альбертович, ты к нему подойдешь и скажешь, что у него вся спина белая.
– Не буду, сама говори, – хныкнула Фатимка.
– Я письмо писала. Не скажешь, ты мне больше не подруга. И жвачку малиновую я тебе
не дам.
За малиновую жвачку, которую мама привозила из Москвы, можно было и не такое
сделать. Фатимка кивнула.
Тут на школьном дворе появился Алан Альбертович. Он слегка пошатывался, оттягивал
пальцами галстук, чтобы хватануть ртом воздуха, и потрясал кулаком кому-то невидимому.
– Алан Альбертович, у вас вся спина белая, – протараторила Фатимка и юркнула за
спины школьников.
На школьном дворе вдруг стало очень тихо. Мы с Фатимкой вжали головы в плечи и
присели.
Конечно, это знали учителя, родители и даже ученики старших классов. Но нам,
девочкам, такого знать не полагалось: Алан Альбертович жил со своей мамой, которую очень
любил и которая очень любила его, но Алан Альбертович любил и соседку Елену Павловну,
учительницу русского и литературы, которую очень не любила мама Алана Альбертовича и
не хотела, чтобы сын на ней женился. Дело в том, что у Елены Павловны была дочка Лианка,
но не было мужа, а это считалось позором. К тому же учительница не каждый день выметала
дорогу перед воротами и не умела печь пироги. Их дома стояли рядом. Даже персиковое
дерево на огороде мамы Алана Альбертовича росло ветвями и плодоносило на участке Елены
Павловны. И кизил, который так любил Алан Альбертович, почему-то разрастался кустами у
Елены Павловны, а не у мамы директора, хотя сажали вместе. По утрам – а это случалось
почти каждое утро – Алан Альбертович, прижимаясь к свежепобеленной стене дома Елены
Павловны, пробирался к воротам, чтобы не увидела и не услышала мама. Если у него была
«вся спина белая», то все село знало, что он ночевал не дома…
Все делали вид, что ничего не происходит – Елену Павловну в селе любили за кроткий
нрав и жалели за бесконечно неудачные попытки испечь «нормальный» пирог с ботвой. А
Алана Альбертовича уважали, как директора школы. Сам он считал, что его походы на
соседний участок остаются страшной тайной, отчего, кстати, мучился, потому что был
человеком порядочным, а вовсе не ловеласом. Но мама дороже… И тут Фатимка… Алан
Альбертович покраснел, побелел и опять покраснел. Елена Павловна стала отрывать бант от
головы своей дочки Лианки, чтобы привязать его по новой. Лианка заорала. Народ загалдел
про погоду, про неожиданный праздник, про гостей.
– Что мы наделали? – шепнула мне Фатимка. – Я боюсь.
 44

– Я тоже, – отозвалась я.

– Когда будет весело? – спросила Фатимка с надеждой.
– Не знаю, в газете про это не написано.
Но это было еще не самое страшное. Фатимка, в отличие от меня, играла на аккордеоне.
Даже не на маленькой осетинской гармошке, а на здоровенном аккордеоне, который она с
трудом поднимала, закидывала на себя и могла держать, лишь широко расставив ноги.
Фатимкин папа, дядя Аслан, которого тетя Роза вытащила на концерт, облачив в
свадебный костюм, впервые в жизни увидел, чем занимается «его девочка». Фатимкин
аккордеон тоже был «страшной» тайной. Отцу говорили, что дочь, как приличная осетинская
девочка, осваивает гармошку.
– Фатима, почему ты так сидишь? – кричал дядя Аслан из зала, когда они «генерально
репетировали». – Сдвинь ноги! На тебя люди смотрят! Как я тебя замуж отдам?
– Тихо, это же музыка, – шептала ему тетя Роза. – Ты не смотри, а слушай. Закрой глаза
и слушай.
– Не могу я слушать, когда она так сидит! Ты чему дочь учишь, женщина? Глаза закрой.
Я сколько лет глаза закрывал и вот что получил! – кипятился дядя Аслан и размахивал
руками. – Пусть на дудке играет, а это что за музыка, когда нэвэсте надо вот так сидеть? – Он
сделал жест руками, как будто танцует лезгинку и кричит «асса!».
Потом мы репетировали песню. Решили петь еще плохо выученную «Где баобабы
вышли на склон, жил на поляне розовый слон». Алан Альбертович сказал, что если праздник
зарубежный, то нужно про баобабы (никто не знал, что или кто это такое), а не
национальное. В нашем исполнении песня звучала приблизительно так: «Гдэ бабы вишли на
слон, жьил на пальяне розавый слон».
– Какие бабы? – опять вспыхнул дядя Аслан. – Ты, понимаешь, женщина, что они
поют? Мне завтра все двоюродные родственники звонить будут. Ты кого мне воспитала?
Дочь или так себе, эту бабу?
– При чем тут я? – защищалась Фатимкина мама, тетя Роза. – Это по программе.
– Какой программе? Ее программа – выйти замуж!
– Какой замуж? Она ребенок!
– Ребенок – это сын! А это, – дядя Аслан ткнул пальцем на сцену, – не дочь, а позор на
мою голову!
– Не показывай пальцем! Это неприлично! – шикнула на него тетя Роза.
– И эта женщина говорит мне про приличия?! Молчи!
Дядя Аслан продолжал ругаться. Соседи подключились. Алан Альбертович оттянул
галстук и так стоял, тяжело дыша. Где-то на задних рядах зала клокотала его мама, которой
донесли про белую спину сына. Плакали младенцы, которых, тоже наряженных, принесли на
показ московским гостям. Гостей все не было.
Наконец на сцене появилась моя бабушка – потная, всклокоченная, в торжественном
костюме с боевыми наградами на груди.
– Телеграмма! – громовым голосом объявила она. – Гости не приедут. Праздник не
отменяется!
Все выдохнули. Мы еще раз спели про баб, Фатимка сыграла пьесу, держа аккордеон на
плотно сдвинутых коленях, я бодренько сбацала «К Элизе» Бетховена. Под конец
учительница по осетинской гармошке незапланированно сыграла народный танец, а Елена
Павловна станцевала. Только моя бабушка, нашедшая дома второй лист письма под копиркой,
помятую газету на столе и догадавшаяся, кто все это устроил, сидела в первом ряду и
держалась за медаль, которая висела как раз под грудью, со стороны сердца.
– Ну, я вам устрою, – прошептала она одними губами нам с Фатимкой.
Концерт благополучно закончился, и все пошли в фойе. Алан Альбертович, сняв
наконец галстук, галантно предлагал присесть Елене Павловне. Тетя Роза быстро налила
мужу коньяк. Почти все взрослое население села сидело за богато накрытым столом и
праздновало не пойми что.
 45

– Жаль, что гости не приехали, – сказала Елена Павловна. – Дети так готовились!
– Хорошо, что не приехали, – вздрогнул Алан Альбертович. – Когда еще так посидим
спокойно? Надо детям конфеты раздать.
Елена Павловна быстро собрала детей и отдала пакет карамелек. Мы с Фатимкой
специально сделали вид, что карамелек не хотим, но бабушка нас все равно увидела.
– Идите сюда, – грозно позвала она.
Мы подошли.
– Вы чего добивались? – спросила бабушка.
– Первое апреля хотели отметить, – признались мы.
– А при чем тут лимонад?
– Это Маша придумала, – тут же сдала меня Фатимка. Я больно наступила ей за это на
ногу.
– А тебе зачем лимонад понадобился?
– Не знаю… Оно само как-то написалось. Праздник отметить.
– Хорошо, сейчас отметите.
Бабушка сгребла несколько бутылок ситро, стоящих на столе и налила нам в стаканы.
– Пейте, – велела она.
Мы обрадовались и выпили залпом. Бабушка налила еще. Мы выпили. На четвертом
стакане мы обе уже молили о пощаде.
– Бабушка, больше не могу. В туалет очень хочется.
Фатимка рыгала газиками в подтверждение моих слов.
– Пейте, засранки. – Бабушка налила еще по стакану. – Вы у меня первое апреля на всю
жизнь запомните, а заодно отучитесь такие шутки шутить.
– Мария, что там девочки? – спросила тетя Роза.
– Ситро просят, – ответила ей бабушка.
– Ну, пусть пьют. Пейте, девочки. – Тетя Роза передала на наш край стола еще
несколько бутылок.
– Бабушка, мы больше никогда так не будем делать, – обещали мы с Фатимкой после
каждого глотка. – И ситро больше никогда не попросим.
– Все, марш домой, – велела бабушка.
Домой мы не добежали. Сидели под кустом со спущенными штанами. Фатимка все
время икала.
– Никогда в жизни больше не буду пить ситро. Ненавижу, – проговорила моя подружка.
– Надо было что-нибудь другое написать, – сказала я.
– Не надо, – ответила Фатимка и громко икнула.
Да, мы с ней больше никогда не пили ситро.

Чужая кухня
Когда я стала подрастать, мама все реже отправляла меня к бабушке. Говорила, что
бабушка уже старенькая, сердце больное и ей будет со мной тяжело. На самом деле мама
боялась, что моя детская восторженность, мой идеальный детский мир, с тутовником,
Фатимкой, пирогами и курицей, в один момент может рухнуть. Я услышу то, что не
предназначено для детских ушей, пойму, что не все живут счастливо. Она боялась, что я
узнаю, почему тридцатилетние женщины превращаются в старух от тяжелой работы, почему
некоторые девушки бросаются в Терек, боясь гнева отцов и братьев. Почему многие сбегают
из дома и о них никто никогда не вспоминает, как будто их и не было. Она меня защищала,
оберегала. Хотела, чтобы в моей памяти осталось только кизиловое варенье, добрая
Варжетхан, любящая и уважаемая в селе бабушка, открытые для меня настежь ворота
соседей и всепоглощающая, абсолютная любовь, которой окружили меня там и которую не
могла дать мне мама при всем желании. Но я ныла и канючила. Я хотела уехать туда, где
всегда тепло и солнечно. Где вкусно и весело. Где можно с утра до позднего вечера бегать по
 46

двору в старых сандалиях и смотреть на звездное небо, которое висит низко-низко – руку
протянешь и дотронешься.
Мне было уже лет девять, и я, конечно, многое понимала. Но не так, как думала мама,  –
все еще по-детски. Я уже точно знала, что если ты заговоришь с мальчиком, то об этом будет
знать вся деревня и придется выходить за него замуж. Знала, что если мальчик мне
разонравится, я все равно не смогу вернуться домой. Что меня могут украсть в другое село, и
тогда тоже нельзя будет вернуться домой. А еще я знала, что обязательно должна родить
мальчика, непременно мальчика, потому что если девочку, то это будет очень плохо.
Жизнь с мамой в Москве и жизнь с бабушкой в селе никогда не пересекались в моей
голове. Здесь было одно, там – совсем другое. И там мне нравилось больше. Каждый день
что-нибудь происходило, то, что завораживало, пугало и притягивало.
На нашу улицу переехала семья. Они жили почти напротив и первое время сторонились
соседей, хотя мы с Фатимкой подглядывали в щели ворот и по поручению Фатимкиной мамы
приносили им пироги и звали их в гости.
Переехавшая в наше село семья была мусульманской. Что это означало, мы не
понимали, и это разжигало интерес еще больше. На самом деле причина была в другом.
Когда они только приехали, то устроили для всех соседей праздник. Такого мы никогда не
видели.
Семья – три сестры, мать и младший сын Руслан – жили без отца, без хозяина, который,
как говорили, умер. Руслан вроде бы считался главой, но был самым младшим, а три его
сестры оставались старыми девами. Их никто не брал замуж.
Они устроили праздник. Разожгли во дворе костер, поставили на него огромный таз с
водой. До этого Руслан сидел во дворе и вбивал в кастрюлю, которая была таких размеров,
каких мы с Фатимкой никогда не видели, гвоздь.
– Зачем он кастрюлю дырявит? – спросила я Фатимку.
– Не знаю, – ответила она. – Может, сито хочет сделать?
– Такую красивую кастрюлю испортил!
Потом сестры уложили в дырявую кастрюлю манты и поставили на таз с водой, чтобы
они готовились на пару.
На самом деле мы не знали, как называется это блюдо, нам рассказали. Нас с Фатимкой
отправили помогать соседям, и мы, открыв рот, смотрели, как сестры и мать Руслана ножами
режут мясо – не проворачивают на мясорубке, а режут. Мелко-мелко, пока оно не
превратится в фарш. Потом они налепили из теста кружки и положили на них мясо,
защипали особым способом сверху и выложили в эту дырявую кастрюлю. Вдруг, когда мы с
Фатимкой сидели на лавке, таращились на сестер и на кастрюлю, сестры с матерью ушли в
дом, бросив все, а Руслан разложил во дворе маленький коврик и начал кланяться. Он
говорил на языке, которого мы не понимали. Он покланялся, а потом как ни в чем не бывало
пошел колоть двора. А его сестры и мать вышли из дома и вернулись к приготовлению
угощения для соседей.
Нам досталась первая порция диковинных мантов из странной кастрюли. Они были
очень вкусные: горячие, обжигающие соком и специями.
– Похоже на пельмени, – сказала я, потому что мама в Москве покупала мне
замороженные пельмени в магазине.
– А что такое пельмени? – спросила Фатимка.
– То же самое, только маленькие.
Праздник удался. Женщины оценили манты, хоть и пробовали осторожно. То, что
новые соседи не ели свинину, удивления не вызвало – в селе мало кто ел ее. А то, что Руслан
не пил самогон, очень не понравилось мужчинам. Впрочем, когда женщины ушли мыть
посуду, он пропустил несколько рюмок араки, и мужчины успокоились. В общем, соседи
прижились, и все быстро к ним привыкли.
В это же время к нам в школу из города при-ехала по распределению, сразу после
педучилища, новая учительница – Татьяна Ивановна. Она вела историю и тоненьким голосом
 47

рассказывала нам про древних греков. Мы хихикали.

Руслан не мог ее не встретить. Все русские девушки сразу же оказывались в доме моей
бабушки, которая брала их под опеку и учила читать по-осетински. Тетя Роза по-соседски
устраивала экстренный кулинарный курс, показывая, как печь пироги и делать соус цахтон. А
Варжетхан просто сидела и молчала. Но всегда присутствовала.
Руслан увидел Татьяну, когда она выходила из нашего дома с очень серьезным лицом –
ей предстояло прочесть передовицу в газете на осетинском, испечь пирог по рецепту тети
Розы и догадаться, что имела в виду Варжетхан, когда хмыкнула и сказала, что два года,
которые Татьяна должна была отработать по распределению, – большой срок, и всякое может
случиться.
В это же время сестры Руслана решили его женить. Ему было уже тридцать, давно
пора, и они нашли в соседнем селе подходящую кандидатку. Мусульманку, что было главным
требованием. В тот момент шли переговоры.
Уже был назначен день свадьбы, когда выяснилось, что Татьяна Ивановна больше не
будет преподавать у нас историю – она уезжает назад, в город. Мы сначала ужасно
обрадовались – уроки истории отменили на неопределенный срок, заменять было некому. А
потом ужасно огорчились, потому что Татьяну Ивановну успели полюбить вместе с ее
древними греками.
Татьяна была беременна от Руслана. Она забрала декретные деньги и уехала. Ее
отпустили быстро, посреди учебного года, и все сочли, что это правильно – пусть уезжает.
Она была чужой, русской, городской. У нее не было братьев, отца или
родственников-мужчин, которые за нее бы заступились. Получалось, сама виновата. Алан
Альбертович в той ситуации сделал что мог: выдал ей декретные деньги раньше срока,
подписал все бумаги, характеристику и отпустил с богом. Он, как никто другой, понимал, что
Руслан никогда не женится на русской девушке.
А потом у соседей гуляли свадьбу. Сестры Руслана налепили манты, а нам, детям, дали
по рублю, что было совсем счастьем. На рубль можно было купить кулек семечек, петушок
на палочке у цыганки и сходить в кино. Руслан, мрачный, сидел с мужчинами. Невеста была
в доме с женщинами. Утром мать Руслана вывесила на ворота простыню с кровяным пятном.
– Что это? – спросила Фатимка у мамы.
– Ничего. Постирала плохо, – ответила тетя Роза.
Никто в нашем селе не вывешивал простыни в доказательство того, что невеста была
девственницей. Это было не принято, даже считалось неприличным. Женщины поговорили с
матерью Руслана, и та быстро убрала наглядное свидетельство.
Татьяна в городе родила сына. Спустя год жена Руслана родила дочь. Руслан хотел
радоваться, но не мог. Он пытался, но приходить в дом, где его ждали одни женщины – три
сестры, нелюбимая жена, мать и маленькая дочь, – не хотел. Он хотел к Татьяне, к сыну.
Ездил, давал деньги, мучился, но ничего не мог сделать. Так продолжалось несколько лет.
Что там произошло в том женском царстве, почему вдруг женщины, терпевшие так
долго, не выдержали, никому не известно. Три сестры собрались и поехали в город, к
Татьяне.
Бабушка шепотом рассказывала тете Розе, что Татьяну они избили до полусмерти и
сами отвезли ее в больницу. Пока она лежала с сотрясением мозга в больнице, ее сын,
оставленный на попечение старой матери, заболел менингитом. Мальчик умер. Руслан об
этом не знал.
Сестры и мать все знали, до мельчайших подробностей, – к ним приходила моя
бабушка, которой звонила мать Татьяны, умоляя помочь.
Когда Руслан встретился с Татьяной, она молча передала ему фотографии сына,
показала детские вещички, игрушки и отвела на могилу. После этого просила больше никогда
не появляться.
Руслан вернулся домой с пакетом, в котором лежали вещи покойного сына. Жена хотела
забрать пакет и спрятать его подальше, но он посмотрел на нее так, что она скрылась в
 48

дальней комнате и старалась не попадаться ему на глаза.

Буквально через полгода умерла мать Руслана. Еще через несколько месяцев старшая
сестра, а следом – средняя. Говорили, что семью прокляли – сразу три смерти в один год. Что
творилось за забором, никто не знал. Жена Руслана ходила в магазин невидимой тенью, ни с
кем не разговаривала, дочку за ворота не выпускала. А младшая сестра сошла с ума – ходила
простоволосая, то плакала, то смеялась, дарила детям игрушки, драгоценности, вещи. Руслан
после смерти средней сестры из села пропал. Бабушка даже объявила его в розыск, но его так
и не нашли. Куда он сгинул, никто не знал. После исчезновения мужа его жена забрала дочь и
уехала к родителям. А младшая сестра так и осталась жить в огромном роскошном доме,
совершенно запущенном, грязном и страшном.
Говорили, что она очень богатая. Соседским детям она то совала рубль, то велела
передать родителям серебряное украшение. Взрослые строго-настрого запрещали брать у нее
деньги и вещи и всегда относили назад то, что она передавала.
– Проклятый дом, проклятая семья и вещи такие же, – говорила тетя Роза, разглядывая
старинный, украшенный камнями пояс, подаренный Фатимке этой сумасшедшей. Фатимка
плакала, не желая расставаться с поясом, но страх был сильнее.
Потом, когда младшая сестра Руслана перестала выходить за ворота и из дома стали
раздаваться страшные крики, ее забрали в психиатрическую лечебницу. Дом так и стоял,
пустой, грязный, спрятавшийся за высоким забором. Никто не хотел его покупать – слава
дошла до города. И это было страшно для села, где гудела, кипела жизнь. Этот пустой дом на
самой главной и самой шумной улице напоминал о трагедии. От него веяло смертью, и детям
было строго-настрого запрещено даже приближаться к калитке.
В селе считали, что дом проклят, что там водятся привидения и ходят призраки сестер и
матери. Так считали почти все – и дети, и взрослые.
Только бабушка и Варжетхан знали о том, что произошло на самом деле. Бабушке
рассказал следователь, молоденький парень, которого прислали из города. Парень уже знал,
что ничего не докажет, что дело заставят закрыть, как бывало всегда в «семейных делах». А
Варжетхан узнала от младшей сестры, которая пришла к гадалке не пойми зачем. Не просила
ни яда, ни снадобья, ни погадать – ничего. Пришла, все рассказала и ушла. Как
исповедовалась.
Руслану во всем призналась младшая сестра. Она плакала и рассказывала, как они
приехали к Татьяне, как ее били, как она просила не убивать ее ради сына. Младшая
говорила, что она не хотела, но сестры ее заставили.
Мать умерла своей смертью. Сердце не выдержало. А сестер, старшую и среднюю,
Руслан медленно забивал до смерти в сарае. Каждый день приходил с работы и бил –
дорогой, с серебряными вставками, уздечкой, передававшейся по наследству в их роду по
мужской линии. Лошади у Руслана никогда не было, но уздечка висела на двери сарая как
символ богатства.
Женщины умирали медленно и мучительно, но так и не попросили помощи, не
обратились к врачу. После смерти средней сестры Руслан сбежал – боялся, что посадят в
тюрьму. Жена все знала, но тоже молчала. Не выносила сор из избы.
Никто из сестер так и не попросил прощения. Они считали, что все сделали правильно,
по закону. Защищали семью, Руслана, законную жену и законного ребенка. Они не
раскаялись, чего требовал от них Руслан. Не признали свою вину. Они приняли смерть как
должное, потому что Руслан был мужчиной и хозяином. И они искренне не понимали, за что
он так с ними. А ребенка, незаконнорожденного сына, Аллах забрал, и они тут совсем ни при
чем.
Дом в результате снесли под самый фундамент. На том месте не стали строить новый.
Женщины приспособили площадку, очень быстро заросшую одуванчиками и сорняками, под
бытовой дворик. Вбили столбы, протянули веревки, развешивали белье. Там же варили в
тазах и котлах варенье, которое получалось удивительно вкусным, закатывали банки. От
семьи Руслана остался только один предмет – та самая огромная кастрюля с проткнутыми
 49

дырками для мантов. Никто так и не посмел ее выбросить.

Кастрюлю перекладывали с места на место, про нее забывали, но она опять попадалась
кому-нибудь из женщин под руку или на глаза. И никто не мог от нее избавиться, хотя и
прятали в дальний угол, рядом с дровами.
Молодые невестки, которые не знали историю дома, обнаружив странную кастрюлю,
долго вертели ее в руках и спрашивали у старших женщин, для чего она. Женщины
рассказывали про дом, Руслана и Татьяну. Или молчали. И никто не пробовал сделать в ней
манты по рецепту сестер, хотя все знали, как нужно замесить тесто, как порубить вручную
мясо. И всегда ругали детей, которые тоже находили странную кастрюлю и играли с ней в
дождик или в сито, думая, что это испорченная, выброшенная за ненадобностью вещь. И
почему их ругают и отбирают кастрюлю, которая служила то шлемом, то мозаикой – в нее
было удобно втыкать цветы и создавать узор, – не понимали. Старшие женщины тихо
переговаривались, считая, что здесь явно замешаны темные силы. Иначе как объяснить?

Про ревень, розы и цветную капусту

Я училась в седьмом классе, в Москве, жизнь шла ровно и спокойно. Пять одинаковых
серых девятиэтажек. Мусорка. Детская площадка с раз и навсегда сломанными качелями.
Телефонная будка. Магазин «Вино». До ближайшей автобусной остановки – пятнадцать
минут по дороге и десять – через «Вино». Таким был в семидесятых годах тот район, где мы
получили квартиру. «Встречаемся у «Вина»». «Ты от «Вина» звонишь?», «Кто быстрее до
«Вина»?», «Я провожу тебя до «Вина»?».
Вокруг магазина крутилась жизнь всего района. «Неместные» не могли понять, кто
такой этот «Вино», без которого нельзя обойтись? По задумке архитекторов, буквы должны
были гореть синими лампочками. Но свет погас тогда же, когда сломались детские качели –
то есть сразу. И стоявший рядом фонарь долгие годы был единственным источником света на
всей улице.
Я помню этот путь. От остановки надо в темноте, спотыкаясь, попадая в ямы и лужи,
добежать до «Вина». Осмотреть под фонарем потери – грязные колготки, поцарапанные
туфли, полюбоваться на целующуюся парочку, которой кажется, что вокруг, в темноте,
никого нет, позвонить маме из будки и сказать: «Я у «Вина»». Потом глубоко вздохнуть и
бежать уже до самого подъезда. Звонить от метро было невозможно – все телефонные
провода были вырваны, а телефон у магазина никто никогда не ломал.
Это было удивительное место. Летом здесь было прохладно даже в самую жару, зимой
не так промозгло, а весной – не так ветрено. Здесь жила бездомная собака, отзывающаяся на
все клички без исключения, вечно беременная трехцветная кошка с мужским именем Барсик
и улыбчивый алкоголик Колька, который точно знал, когда Барсик окотится и придет пора
пристраивать котят. Здесь же, а не на школьном дворе происходил сбор макулатуры и
металлолома. Отсюда мы уезжали на экскурсии. Учительница так и говорила: «Так, завтра
чтобы без опозданий все были у «Вина»!»
Самое удивительное, я ни разу не зашла внутрь – было незачем. И кого ни спрашивала,
никто внутри не бывал.
«Вино» снесли в девяностых. В тот же день кто-то раздолбал телефон в будке и выбил
лампочку в фонаре. Люди продолжали ходить привычной дорогой и даже не сразу поняли,
что магазина-то нет. Бесследно исчезли собака, кошка и алкоголик Колька.
Потом там построили супермаркет и красиво его назвали. Владельцы просчитались –
жители упрямо называли супермаркет «Вином» и проходили мимо. Магазин прогорел. Потом
там появились аптека, газетный киоск и салон красоты. Жители района, казалось, перестали
болеть, читать прессу и стричься. Или ездили за этим в другие места. Тот пригорок, кстати,
засадили цветами так, чтобы получилась надпись «такой-то округ столицы». Цветы
распустились не все – из самых ярких очень явственно складывалось слово «Вино». Это
была такая местная шутка.
 50

Там же, у «Вина», нам, школьникам, торжественно объявили конкурс на поездку в

трудовой лагерь. Ехать можно было только старшеклассникам, то есть начиная с восьмого
класса, но я все-таки подала заявку – сочинение, в котором надо было рассказать, чем ты
можешь помочь сельскому хозяйству, как ты знаешь Прибалтику (ехать предстояло в одну из
республик, что добавляло ажиотажа, потому что почти заграница) и о чем мечтаешь.
Победители творческого конкурса отправлялись в трудовой лагерь аж на три месяца.
Я сидела и ковыряла ручкой в носу. Про Прибалтику я ничего не знала, потому что
мама всегда отправляла меня на лето на юг – в Гагры, Геленджик, Ялту, на худой конец. Я
рассматривала карту и шепотом произносила названия. Надо сказать, что я очень хорошо
«хватаю» южные наречия. Через неделю ассимиляции начинаю изъясняться с говором той
местности, в которой оказалась. Даже армянские названия мне даются легко – я их не просто
выговариваю, они ложатся на язык. Но вот все эти Йодкранты, Пыльтсамаа, Хийумаа и
прочие мне никак не даются. Причем до сих пор.
– Мам, а какие национальные блюда в Прибалтике? – спросила я родительницу, которая
знала все на свете блюда всех национальных кухонь.
– Никакие, – ответила мама.
– В каком смысле? – не поняла я.
– Невкусно. Ты есть не будешь.
– Ну а все-таки. Мне нужно что-нибудь редкое, – не отставала я.
– Ревень подойдет? – ответила мама.
– Чего?
– Ревень. Трава такая. Из него десерт делают, как пудинг, компот варят и даже суп.
– А ты ела?
– Да.
– И как?
– Если с «Вана Таллином», то нормально.
– С чем?
– Ликер такой. Горчица есть еще знаменитая в Пыльтсамаа. А тебе зачем?
– Сочинение пишу.
В творческом конкурсе я победила – написала, что мечтаю научиться готовить десерт из
ревеня. Главное, что Таллин я написала без ошибки, в отличие от всех остальных
конкурсантов – с двумя «л» и одним «н». Хотя Вадик Тихомиров – выпускник, вообще
написал Хийумаа через два «у», и ничего, его тоже взяли.
Когда меня уже зачислили в трудовой отряд номер один, секретарша заметила, что я не
прохожу по году рождения. Нужно было специальное разрешение от родителей.
– Мам, подпиши мне разрешение.
– На фига?
– Мама, нужно говорить «зачем?». Хочу научиться готовить десерт из ревеня, – глядя
маме в глаза, ответила я. Даже не моргнула.
– На…? – Мама начала нервничать. – На кой ляд то есть? Лучше бы ты омлет с мацой
мечтала научиться готовить… Толку было бы больше и перспективы…
– А что такое маца?
– Вырастешь – расскажу. Это долгая история.
– Я заработаю денег и привезу тебе бутылку ликера, – зашла я с другой стороны.
– Тебе приключений на одно место не хватает?
– Да, – честно призналась я.
Мама подписала бумагу, но предупредила:
– Маня, это тебе не розы нюхать.

С розами была такая история. Я еще жила у бабушки, и нас, пионерок-отличниц,

отправили на две недели в трудовой лагерь. На самом деле у бабушки тогда случилась
командировка, а у Фатимки родился младший брат, так что нас быстренько сбагрили на
 51

природу, чтобы под ногами не путались. С нами еще откомандировали Дианку, которая
танцевала в местном ансамбле национальные танцы. Она была на три года старше нас и
должна была за нами присматривать.
Мы приехали в лагерь, счастливые по самые уши.
Дианка немедленно достала лак, который утащила у мамы, и накрасила себе ногти.
– Ты что? – ахнули мы. – А вдруг кто-нибудь увидит?!
– Пусть все видят! – воскликнула Дианка, которая с красными ногтями почувствовала
себя невероятной красавицей.
– Девочки, идите ужинать, – позвала нас вожатая.
– Девочки, вы откуда, чьи такие? – спросила нас повариха тетя Венера, наливая суп.
– Я Мария, внучка редактора газеты.
– Я Фатима, пионерка и соседка внучки редактора газеты.
– А я Диана, дочь Аслана.
Повариха ахнула и начала доливать в тарелки «добавку». Ладно мы с Фатимкой, но
Диана оказалась почти невестой троюродного племянника мужа тети Венеры. То есть они
собирались ее сватать в следующем году, о чем Дианка еще даже не подозревала, потому что
женихов у нее было хоть отбавляй. Тетя Венера оглядела Дианку с ног до головы, пока не
наткнулась взглядом на ее ногти.
– Хорошая девочка, только ногти сотри, – строго сказала она. – Увидят – разговоры
пойдут.
– А мне нечем, – с вызовом сказала Дианка.
– Я тебе солярку дам, – сказала тетя Венера, – или спирт у медсестры попрошу.
– Не буду соляркой, – вздернула плечом Дианка.
– Вон, видишь, – кивнула повариха, – это мой племянник троюродный, Георгий.
Дианка повернулась, как будто делая одолжение, и увидела писаного красавца. Мы его
тоже увидели и ахнули. Дианка замерла, подтянулась и спрятала руки за спину. Георгий
буравил ее взглядом.
Вечером Дианка соскабливала свои прекрасные ногти, пока Георгий ждал ее под
окнами, так что не она за нами, а мы за ней приглядывали, чтобы глупостей не наделала.
Нас с Фатимкой кормили на убой. Дианка совсем потеряла аппетит от нахлынувших
чувств, и нам доставалась и ее порция. Мы честно ее делили пополам, потому что нельзя
было показать тете Венере, что Дианка не ест. А вдруг она решит, что будущая невеста
больна, и тогда ее Георгий не украдет в невесты?
– Девочки, вы поели? – спрашивала вожатая.
– Да, – отвечали мы.
– Тогда поедемте на работу.
Мы загружались в грузовичок начальника лагеря, который был «закреплен» за внучкой
редактора газеты, соседкой внучки редактора газеты и почти невестой троюродного
племянника мужа тети Венеры и, как это часто бывает, двоюродного племянника брата
начальника лагеря.
Мы приезжали на поле, засаженное розовыми кустами, ложились между грядками и
вдыхали пряный аромат. Пошевелиться было невозможно. Мы с Фатимкой делали себе из
розовых лепестков ногти, прически, вплетая розы, а рядом Георгий осыпал Диану розовыми
лепестками. Это были счастливые часы. Мы вяло собирали бутоны в холщовые сумки и
выползали к машине.
– Устали? – испуганно спрашивала вожатая, не глядя в наши сумки. – Время обеда.
На поляне, рядом с грузовиком, оказывался обед на десять человек со всеми
возможными вкусностями и сладостями: пироги, курица, зелень, мясо. Даже ситро и
мороженое, которые специально привозил для нас водитель.
Как жили остальные дети в трудовом лагере, мы так и не узнали. Через две недели нас
втроем, нагруженных подарками, вином для родителей и розами, выгрузили перед домами.
Мы с Фатимкой стояли опьяневшие от восторга, запаха, еды и двух недель совершенного
 52

счастья и ничегонеделанья. Дианка, с затуманенным взором, стояла, покачиваясь, потому что

Георгий клятвенно пообещал украсть ее пораньше.
Фотограф из бабушкиной газеты сфотографировал нас в этом состоянии счастливого
анабиоза, и на следующий день вышла заметка о том, как пионерки-отличницы хорошо
потрудились в образцово-показательном трудовом лагере.
Так что мое желание поехать в трудовой лагерь было понятно. Я представляла себя на
месте Дианки, под розовом кустом, с куском пирога во рту, а рядом – прекрасного принца,
который осыпает меня лепестками цветов.

Трудовой лагерь в Прибалтике (я не могу указать точное место, потому что моя память
стерла название этого поселка городского типа начисто) оказался бараком, разделенным на
две части – женскую и мужскую. Кровати стояли ровными рядами с промежутками на
тумбочки.
Все продовольственные запасы в виде тушенки, колбасы и конфет мы съели еще в
поезде. Есть хотелось страшно. Животы дружно урчали.
В первый же вечер на ужин нам дали что-то зеленое и вязкое.
– Что это? – спросила я.
– Это ревень, – ответила наша вожатая Наталья Ивановна.
После запеканки из ревеня, компота из ревеня и желе, тоже из ревеня, есть хотелось
страшно.
К счастью, у кого-то из девочек сохранилась банка сгущенки, которую мы дружно,
вымазывая пальцами, соблюдая очередность, съели секунд за пятнадцать.
Утром все побежали на почту отбивать телеграммы родителям приблизительно такого
содержания: «Доехали. Пришлите еды. Срочно».
Пока шли наши телеграммы, пока родители в истерике собирали посылки, забивая
коробки консервами, пока посылки шли в наш поселок городского типа, мы работали и
пытались выжить.
В столовой, кроме ревеня, ничего не готовили. На четвертый день от него уже тошнило
– в любом виде, хоть в жидком, хоть в желе.
На пятый день мы устроили голодный бунт. Пока мальчики пололи грядки, девочки
собирали цветную капусту с помощью огромных ножей-тесаков. Водителя трактора, который
забирал у нас ведра, можно было только пожалеть.
Мы, десять девочек, голодные, злые, немытые, уставшие, собрались возле трактора с
тесаками наперевес и на чистом русском сказали:
– Три ведра в кузов, одно – наше.
Водитель быстро согласился.
– И все остальное, что мы выроем на поле, – добавили мы.
Водитель кивнул.
В тот вечер у нас был пир. Цветную капусту, целых пять ведер, мы варили в
эмалированном тазу, выданном для стирки нижнего белья. До этого мы ворвались в столовую
и, размахивая ведрами, потребовали у поварихи кипятильник, чайник, пачку соли и ревень.
Упорный бой шел за кипятильник и чайник – повариха боялась, что мы спалим наш
деревянный барак за несколько секунд. Зачем нам понадобился ревень, который видеть никто
не мог, непонятно. Видимо, взяли как трофей.
Капуста булькала в тазу, откуда выловили замоченные трусы. А мы резали редьку,
которую нашли на поле.
Мальчики пришли на запах со своей половины. Шедший первым Вадик Тихомиров
держал в руках бутылку «Вана Таллина».
– Вы с ума сошли, – причитала над нами вожатая Наталья Ивановна. – Меня уволят,
если узнают.
– Вы с нами? – спросили мы грозно. – Есть будете? А пить?
– Буду, – кивнула Наталья Ивановна и дунула в эмалированную кружку, чтобы Вадик
 53

Тихомиров налил ей ликера.

После первой стопки Наталья Ивановна сбегала к своей тумбочке и принесла
шоколадку «Вдохновение».
Ничего вкуснее цветной капусты с солью, привкусом стирального порошка и
шоколадом я тогда и представить не могла. Редьку так и не попробовала – Вадик сказал, что
это «закусь».
Поскольку наша борьба за права трудового человека оказалась эффективной, мы
продолжали мародерствовать – мальчишки несли с поля морковку и свеклу, мы – цветную
капусту. От овощной диеты все регулярно ходили в туалет, но голод не отступал. Однажды
мы поймали бесхозную, как нам казалось, утку, Вадик безжалостно зарубил ее топором, хотя
я предлагала свои услуги, рассказывая, как в деревне рубила головы курицам и даже баранам,
и сварили ее в тазике, откуда опять выловили трусы. Утка оказалась жесткой и совсем
невкусной. Даже «Вана Таллин» не помог. Мы были так расстроены, что не заметили, как в
меню столовой появилось новое блюдо – картошка с мясом.
– Это мясо или мне кажется? – спросил Вадик, вдруг уставившись на тарелку.
– Вроде мясо, – ответила Наталья Ивановна, которая стала полноправным участником
наших вечерних трапез и верным собутыльником Вадика. Она даже изобретала какие-то
салатики на основе морковки и цветной капусты.
– Мясо! – закричал мы и побежали за добавкой. Повариха бросила половник и сбежала
в подсобку.
Нет, мы были сами виноваты. Повариха по имени Пирет, наверное, не была злой,
наверное, она все-таки любила детей и совсем не хотела морить нас голодом, посадив на
диету из ревеня. Я не верила рассказам девочек, которые говорили, что Пирет ест сама наше
мясо, потому что она была худая как щепка. А те, кто много ест, – толстые и добрые.
– Это она от злости такая. У нее ворованная еда не усваивается, – говорили девочки.
И то, что мы ее называли «привет», а потом «с приветом», было не от детской злобы и
переходного возраста. Она сказала нам «Пирет», а мы расслышали «привет». Вот и все. А
она, наверное, обиделась, думая, что мы специально коверкаем ее имя.
Так вот, Привет скрылась в подсобке и даже забаррикадировала дверь. Мы ворвались на
кухню и с гиканьем начали открывать шкафы и кастрюли. Все, что находили, складывали на
один большой стол: хлеб, ревень, картошку, колбаски типа сосисок, сыр.
Радости нашей не было предела. Мы кричали, смеялись, хлопали друг друга по плечам
и, если честно, очень удивились, когда в дверях кухни появилась Пирет.
– О, Привет, – радостно воскликнул Вадик Тихомиров.
Эта несчастная женщина, которая зачем-то согласилась готовить на ораву малолетних
преступников (каковыми нас искренне считала, потому что дети из приличных семей никогда
бы не поехали в трудовой лагерь, а значит, мы, с ее точки зрения, были или беспризорниками,
или уголовниками), очень долго говорила. Произнесла целую речь, из которой мы не поняли
ни слова.
– Что она сказала? – спросил Вадик у Натальи Ивановны.
– Не знаю. Но что-то плохое, – ответила Наталья Ивановна и закручинилась.
За время нашего пребывания бедная женщина, хотя ей было всего двадцать три года,
почти девчонка, начала спиваться. Ей было страшно, плохо и хотелось домой, а она должна
была нести ответственность за тридцать голодных, измученных детей. Страх отступал только
после двух рюмок (пыльных стаканов) «Вана Таллина», который Наталья Ивановна покупала
уже сама, по собственной инициативе. Выпив стакан ликера и закусив вареной цветной
капустой, она смотрела на Вадика как на единственную надежду и опору. Вадик гладил ее по
руке, пока она тихо всхлипывала и причитала:
– Не могу, не могу, уеду, прямо сейчас уеду.
– Все, напилась, – объяснял всем Вадик.
Пирет догадалась, что мы ничего не понимаем, и начала объясняться с помощью
жестов. Она хлопала себя локтями по бокам и издавала звуки.
 54

– Она лает? – пытался догадаться Вадик.

– Нет, хрюкает, – ответила Наталья Ивановна.
– А почему хлопает, как будто крыльями?
Пирет стала ходить взад-вперед, вытягивая и втягивая шею и гогоча.
– Это гусь! – догадалась Наталья Ивановна.
– Не, тогда уж утка, – сказал Вадик.
Пирет обрадовалась и стала показывать пальцем на Вадика и Наталью Ивановну, давая
понять, что те догадались правильно.
Потом она изобразила крадущегося человека и схватила себя за шею.
– И чё это значит? – не понял Вадик.
– Это значит, что кто-то схватил ее утку и зарезал ее, – пояснила Наталья Ивановна.
– И чё дальше? – спросил Вадик.
А дальше Пирет начала заламывать руки, тыкать пальцем в Вадика и звонить кому-то
по воображаемому телефону.
– Сейчас, сейчас, я поняла, – сказала Наталья Ивановна. – Она думает, что это ты украл
и убил ее утку, и она позвонит в милицию. Так, стоп, а это правда? – вдруг ахнула Наталья
Ивановна. – Это ты сделал?
– Ну я, – ответил Вадик. – Так вы же сами вчера ее и ели. Тоже мне, утка!
– Что же мне делать? – опять начала постанывать Наталья Ивановна. – Уеду, уеду,
прямо сейчас. Наверное, она испугалась и поэтому приготовила мясо!
– Так, вечер пантомимы окончен, пошли жрать! У нас сегодня пир! – сказал Вадик.
– Ура! – закричали мы и, с улюлюканьем похватав запасы, побежали в наш барак.
– Извините, – сказала Пирет Наталья Ивановна и побежала следом, чтобы не отстать.
Пирет стояла столбом и с ужасом смотрела на разгромленную столовую.
Пир был отменный. Мы наелись так, что дышать не могли. Впервые за все время. Мы
пели песни под гитару, танцевали под магнитофон и решили завтра не ходить на завтрак,
потому что еды оставалось «во!», по самую шейку.
На следующее утро Наталья Ивановна, бледная и измученная, трясущимися руками
набирала телефон ближайшей больницы. С пяти утра все тридцать человек стояли, сидели
или лежали в очереди к двум туалетам. Некоторых рвало в те же тазики, где замачивались
трусы и варилась капуста. Наталья Ивановна раздала все запасы активированного угля, но
лучше не становилось. Дети лежали вповалку. Запах в бараке стоял чудовищный.
Нас увозили в больницу пачками – «Скорой» пришлось сделать несколько рейсов,
чтобы загрузить всех. Мы дружно отравились.
Наталья Ивановна, как капитан корабля, отказывалась ехать в больницу, собираясь
умереть в нашем бараке, но ее тоже кое-как запихнули в машину и увезли. На хозяйстве
оставили Вадика – единственного из всех, кто не отравился.
– Это потому что вы не пили, а я пил, спирт все дезинфицирует, – объяснял всем Вадик.
– Я тоже пила, – сказала Наталья Ивановна перед очередным приступом рвоты.
– Значит, мало, – убежденно отозвался Вадик.
В больнице было хорошо. Нас там кормили три раза в день. Только на еду мы смотреть
не могли. А тех, кто через силу пытался поесть «про запас», опять скручивало диареей.
Постепенно нас одним за другим выпустили, прописав покой и диету. Хуже всего было
Пирет, которую обязали носить нам еду из столовой прямо в барак, причем строго по диете –
кашки, пюрешки, супчики-бульончики, никакого ревеня.
Пока мы лежали в больнице, начали приходить посылки от родителей, которые Вадик
получал на почте и расставлял на тумбочках. Вадик даже отбивал телеграммы одинакового
содержания: «Уважаемые родители. Посылку получил (а). Спасибо. Я в больнице. Состояние
стабильное». Но после больницы и неожиданного, хоть и недолгого полноценного питания,
которым обеспечивала нас Пирет, вожделенные шпроты, тушенка, вареная сгущенка в
жестяных банках, конфеты и сервелат оставались нетронутыми.
Нет, хуже всего было нашим родителям, которые пили валокордин после получения
 55

телеграмм от Вадика, потому что уловить смысл в таком полуофициальном сообщении было
невозможно. Связь с детьми отсутствовала. Телефона в бараке не было. Наталья Ивановна
раз в неделю ходила на переговорный пункт и заказывала разговор с Москвой, с директором
школы, но связь с ней по уважительным причинам – запой, а потом больница – тоже
прервалась. Так что директор школы, к которой вломились очумевшие родители, тоже ничего
не знала.
Там же, в кабинете директора, когда родители потрясали телеграммами, выяснилось,
что текст в них один и тот же. Соответственно, все пришли к выводу, что писал один человек.
Зачем? Почему? Мамы рыдали, папы мерили кабинет шагами и потрясали кулаками.
Директор школы тоже хлестала валокордин, но не знала, кому звонить.
– Надо ехать, – сказала моя мама.
– Куда? – ахнули родители.
– Туда!
Родители загалдели, зашумели и накинулись на маму.
– А с чего вы взяли, что я поеду? – начала отбрыкиваться она. – Я в принципе идею
подала. У меня работа. Я не могу.
– Вы же юрист, кому еще ехать, как не вам? – сказала директриса.
Родители опять загалдели – конечно, надо ехать непременно юристу, который быстро
разберется в ситуации и призовет всех к ответственности по закону.
– Ладно, – согласилась мама.
Домой разошлись уже за полночь. Кто-то сбегал за вином, кто-то достал шоколадку.
Разрабатывали план действий. Мама выступала в роли судьи.
– А может, их захватили в плен? – спрашивала одна родительница.
– А может, над ними издевались, и поэтому они в больницу попали? – плакала другая.
– А что значит – «состояние стабильное»? – спрашивала чья-то бабушка. – Значит, до
этого было нестабильное?
– А почему они все в больнице? Все? Значит, что-то заразное? Эпидемия?
Ответов на эти вопросы не было.
Пока мама доставала билеты, пока добиралась, наша жизнь в лагере шла своим
чередом. Нас освободили от работы, мы быстро шли на поправку, и разморенные бездельем
молодые организмы требовали еды и развлечений – много еды и много развлечений.
Каждый вечер мы готовили «посылочный» ужин: выставляли на общий стол посылки и
пытались составить меню. Вареная сгущенка – это обязательно. Мы еще придирались. Вот
мама Ленки Осиповой варила сгущенку лучше всех: она получалась «правильной» – не
темно-коричневой, а нежного цвета молочного шоколада. Вкуснотища. Тушенку самую
вкусную, свиную, прислала мама Лариски Абросимовой. А моя мама отличилась конфетами
с ликером, которые мне есть запретили по причине несовершеннолетия, но именно они были
лучшей закусью для Вадика и Натальи Ивановны.
Хлеб мы воровали у Пирет, хотя воровать не было необходимости – она молча
выставляла поднос с нарезанным батоном и скрывалась в подсобке. Но почему-то мы не
могли взять хлеб просто так, а хватали тайком и распихивали по карманам. Пирет считала,
что воровские замашки заложены в нас на генном уровне, хотя что она себе думала, никто не
знал.
За ту неделю, что мы бездельничали, Вадик устроил День Нептуна и окунул пьяную
Наталью Ивановну, которая была русалкой, в бочку с водой. То есть он хотел ее туда
посадить, но Наталья Ивановна добровольно нырнула в бочку с головой и долго не
выныривала, пока Вадик не вытащил ее за волосы. Видимо, Наталья Ивановна решила
утопиться.
Девочки на заднем дворе барака устроили огород – копали грядки, сажали какие-то
отростки и маниакально их поливали в надежде на скорый урожай. Мальчики ходили за два
километра в соседнюю деревеньку и приносили фрукты – воровали яблоки и сливы. А в один
из дней мы пошли в лес за грибами и набрали несколько ведер, после чего ворвались на
 56

кухню Пирет, прогнали ее и сами пожарили грибы. Странно, но никто не отравился, а,

наоборот, было очень вкусно.
Мама появилась в дверях барака как раз в тот момент, когда в тазу варилась цветная
капуста, на столе лежала сушеная вобла из чьей-то посылки, Вадик орудовал открывалкой
над банкой сгущенки, а слегка нетрезвая Наталья Ивановна терла на терке овощной салатик.
На столе стояли две бутылки «Вана Таллина», из магнитофона орало «Бона сера, синьорита,
синьорита чао-чао». Было прохладно, как всегда по вечерам. Поскольку в бараке не топили,
мы привычно ходили в двух штанах, двух свитерах, надетых один на другой, и почесывались,
поскольку банный день – в летнем душе была только ледяная вода – был только раз в неделю,
как раз завтра.
– … – сказала мама, уронив на пол сумку.
Надо сказать, что она женщина крепкая и выдержанная, ее мало чем можно удивить в
жизни, но тут даже ей поплохело.
– Здрасьте, – вежливо поприветствовала незнакомку Наталья Ивановна.
– Пить будете? – спросил Вадик, давно взявший на себя роль главы большого, из
тридцати душ, семейства. Поскольку мама выругалась матом, Вадик решил, что предложение
выпить будет самым логичным в такой ситуации.
– Маня? – поймала мама за локоть одну девочку.
– Мам, я здесь, – подала голос я. – Это моя мама приехала, – сообщила я окружающим.
Мама тогда села на сумку, не с первой попытки прикурила сигарету, выпустила дым и
только после этого взяла предложенный Вадиком стакан с ликером.
– Ну вы, б…, даете, – произнесла она, разглядывая мои нечесаные и немытые космы,
грязь под ногтями, две пары штанов, одни из которых мне одолжила Наталья Ивановна, и
свитер, явно с чужого мужского плеча.
Маму Вадик галантно усадил за стол, Наталья Ивановна предложила ей салатик и
выловила из тазика вареную капусту.
– Так, теперь по порядку, внятно и с чувством, что тут у вас происходит, – потребовала
мама, закусив капустой.
Мы начали галдеть, рассказывая про Пирет, грибы, ревень и хвастаясь тем, как
добывали цветную капусту. Девочки уже собирались показывать маме огород, а мальчики
приволокли ворованные фрукты.
– Понятно, – кивала мама. – Ну, а ты что? – обратилась она к Наталье Ивановне.
– Не могу больше, – зарыдала та и упала руками и головой на стол. – Не могу.
– Это у нее нервное, – пояснил маме Вадик.
– Ладно, всем отбой. Завтра разберусь, – велела она.
Все дружно улеглись и тут же уснули, совершенно счастливые. Даже Наталья Ивановна
легла спать, а мама еще долго сидела на крылечке барака с Вадиком, пила «Вана Таллин» и
слушала отчет о нашей лагерной жизни.
Утром она первая вошла в столовую.
– Смотрите, сейчас начнется, – тихо прошептала я, прекрасно читая выражение
маминого лица.
Мама уволокла Пирет в подсобку, откуда слышались только глухие звуки.
– Она ее бьет? – спросила Наталья Ивановна.
– Все может быть, – ответила я.
Через пятнадцать минут улыбающаяся Пирет подала нам вкуснейший дымящийся
омлет с колбасой. Мама стояла за стойкой и варила какао. Собственно, омлет Пирет тоже
готовила под маминым приглядом.
– Ольга Ивановна, вы – блеск! – воскликнул Вадик.
– Удочерите меня, пожалуйста, – опять заплакала Наталья Ивановна.
– Быстро сели и начали есть, пока не остыло! – гаркнула мама.
Омлет был съеден за минуту, после чего все тридцать человек по росту выстроились во
дворе столовой, ожидая дальнейших указаний.
 57

За нами приехал грузовик, чтобы везти работать в поле. Мама не очень долго
беседовала с трактористом. Точнее, она сказала ему несколько слов на незнакомом нам языке.
– Что она сказала? – спросил Вадик.
– Не знаю, – ответила я.
Тракторист сел в свой грузовик и задом же отъехал, после чего дал газу, улепетывая на
предельной скорости.
Потом мама отправила нас в баню в прямом и переносном смысле слова и отправилась,
как она сказала, «по делам».
Результатом ее «дел» – мама побывала в больнице, у главы поселка, где мы проживали,
и еще бог знает где – стала немедленная эвакуация чуть ли не на спецпоезде всех детей
домой.
Я же жутко страдала.
– Клевая у тебя мама, – сказал Вадик.
– Ага, – ответила я.
– Машенька, ты такая замечательная девочка… – повторяла Наталья Ивановна,
воспылавшая ко мне любовью.
А я страдала от того, что это не я такая замечательная и что меня любят не просто так, а
за мою маму, которой я, конечно же, гордилась, но прекрасно понимала, что мне до нее
далеко. Не дотянуться.
К поезду нас провожали большой делегацией. Пирет махала платочком и приглашала
приезжать еще. Маме грузили в поезд ликер. Нам, детям, выдали какие-то значки, открытки и
деньги, которые мы заработали. «Сухие пайки» в дорогу были изысканными и обильными.
Складывалось ощущение, что Пирет приготовила лучшие блюда в своей жизни и достигла
вершин кулинарного таланта. Все были счастливы. Наталью Ивановну сфотографировали
рядом с Вадиком для местной прессы. Наталья Ивановна улыбалась, как дурочка, а Вадик
стоял, распрямив плечи.
В поезде мы пели песни, ели, даже танцевали.
– А где Ольга Ивановна? – иногда спрашивала Наталья Ивановна или Вадик.
Мамы нигде не было.
Когда мы прибыли в Москву, родители стояли на перроне вокзала и от нетерпения
готовы были кинуться под колеса прибывающего поезда. Мама тоже стояла в толпе. Это
было покруче трюков Дэвида Копперфильда. Все окончательно решили, что она владеет
искусством трансформации и что ее появление в лагере было миражом, чудом и бог знает
чем. На самом деле мама вернулась в Москву на самолете. Просто ей нужно было успеть на
важное совещание на работе, о чем, конечно же, никто не знал.
Когда Наталья Ивановна и Вадик увидели мою маму на перроне, они захлопали в
ладоши. Все остальные подхватили. Народ оглядывался – кого еще могли встречать бурными
овациями? Актрису? Певицу?
Кстати, цветную капусту я не ем до сих пор. Даже запах не переношу. И ревень с тех
пор не ела.

Кухня народов Крайнего Севера

Между жизнью у бабушки и жизнью в Москве у меня была еще одна жизнь, к счастью,
недолгая, – на Севере. Был наш маленький городок, и была Большая земля, от которой мы
зависели полностью. Все, включая еду, везли оттуда. И если бы не привезли, мы бы умерли
от голода, потому что в этом маленьком городке не росла даже комнатная фиалка – умирала,
замерзала, не дожив до состояния взрослого растения.
Помню, мы стояли в очереди за яйцами. Брали сразу три десятка – в грязных картонных
ячейках, перетянутых веревкой, которые можно было донести только на вытянутых руках. За
десять минут, которые занимала дорога от магазина до дома, я примерзала варежками к
картону. На пороге мама аккуратно, чтобы не побить яйца, доставала меня из варежек, а
 58

потом отдирала варежки от картона. Яйца были счастьем – ими мыли голову, пили сырыми,
считая, что это полезнее, и пересчитывали, как сокровище. Однажды наша соседка тетя
Наташа испекла безе для детей и пошла по квартирам раздавать их.
– Спасибо, – отвечали мы, осторожно цепляя крошечную безешечку. – А желтки вы
куда дели?
После четырех квартир тетя Наташа плакала на кухне, собираясь прямо сейчас уехать
на Большую землю. Потому что жить в городе, где даже дети спрашивают, куда делись
желтки, считала невозможным.
Напротив жила машинистка Юля – женщина одинокая и неприятная. Ее почему-то не
любили все соседки, хотя непонятно за что.
Юля славилась тем, что готовила завтраки, обеды и ужины – для себя любимой.
Женщины не понимали, как можно готовить для себя. Не для детей, не для мужа, а только
для себя.
Вот тетя Наташа, когда отправляла сына в лагерь, а мужа на вахту, питалась сухарями и
в лучшем случае – замороженными пельменями.
А Юля не ленилась, кормила себя горячей пищей.
– Вот, блинов напекла, – говорила она, будто оправдываясь перед соседками.
– И что, есть будешь? – спрашивала тетя Наташа.
– Буду, конечно, – не понимала Юля.
– И не подавишься? – удивлялась тетя Наташа.
Ее можно было понять. В том городке, промерзлом и мрачном, все лучшее – лишний
кусок, засохшая шоколадная конфета с белым налетом старости – отдавалось детям или
мужчинам, которые работали сутками, неделями или месяцами. Надо было выживать,
крутиться, выкармливать. Нормальный женский инстинкт – наплевать на себя. Юля считала,
что дети вырастут, как трава, а мужчин может быть много, не этот, так другой, и думать
нужно сначала о себе. Возможно, она была права. Во всяком случае, у нее не лезли клочьями
волосы, как у тети Наташи, не были отморожены придатки от стояния в очередях, не
сыпались зубы, не нападала внезапная слабость от анемии, как у моей мамы и почти всех
женщин в том городе.
Масло сливочное – с плесенью, которую нужно было срезать и только после этого
класть кусок в морозилку, – «вешали» килограммами. Морозилка пахла тлением.
Вымороженным, остановленным, вечным, как мерзлота, тлением.
Однажды тетя Наташа увидела, как моя мама жарит на сливочном масле картошку. Ее
чуть удар не хватил. Она опять заплакала.
Чтобы выжить, все дружили. Тетя Наташа отвечала в нашем подъезде за «вкусненькое»
– могла испечь торт из ничего. Тетя Алла устраивала вылазки в лес за грибами и ягодами.
На самом деле она работала следователем. Ее все боялись, включая собственного мужа
– бывшего уголовника – и сына, который стоял на учете в детской комнате милиции. Только
моя мама ее не боялась.
Тетя Алла приходила к нам в обед – «пожрать, посрать и поспать», как она говорила. И
делала все вышеперечисленное, потому что дома «ей покоя не было».
– Стоя-я-ять! – рявкала она, когда я пыталась скрыться в комнате. – На стол собери,
быстренька-а-а! Ножульками шуруй, шуруй, пока я тебе их не вырвала!
Я проворно резала бутерброды и варила кофе из цикория. У тети Аллы была странная
привычка – она всегда нюхала еду, прежде чем положить кусок в рот. Ходили слухи, что муж
грозился ее отравить, поэтому тетя Алла пыталась определить яд по запаху. При этом пить
она могла все, что угодно, и перепивала здоровенных мужиков, которые валились под стол,
тогда как тетя Алла открывала очередную бутылку.
Так вот у нее была одна радость, отдушина – ходить в лес за клюквой. Она сшила себе
из брезента комбинезон, как у водолаза, а из железного совка соорудила приспособление для
сбора ягод, порезав «ковшик» в лапшу. Тетя Алла очень гордилась своим изобретением и
ходила по подъезду, всем его показывая.
 59

– Смотри, – объясняла она моей маме, – листья сквозь прутья не пройдут, а ягоды сами
скатятся в углубление.
Поговаривали, что мужа она держала на воле только для одного – из клюквы он гнал
отличный самогон. «Компотик» – называла напиток тетя Алла и пила его так же легко и
часто, как компот, – три раза в день по стакану, не всегда закусывая.
Поскольку родители в выходные отсыпались после вахт и буровых, тетя Алла собирала
детей и выводила «на природу». Мы послушно собирали грибы-ягоды и сдавали их тете
Алле. По дороге в качестве развлечения пели пионерские песни и учили статьи Уголовного
кодекса, которые запоминали с голоса тети Аллы. Она говорила название, а мы хором
повторяли. Например, знали назубок, что полагается за разбойное нападение по
предварительному сговору, за вымогательство, за дачу ложных показаний. Лучше всех знал
УК ее собственный сын, который был любимчиком всей детской комнаты милиции, куда
заходил как к себе домой.
Однажды тетя Алла вывезла нас за ягодами не в ближайший лес, а в тайгу. Ягод в том
году было много. Мы долго ехали, потом долго шли, обмахиваясь ветками, отгоняя комаров.
Наконец дошли до сторожки, где тетю Аллу за накрытым столом ждал лесник, из бывших
подопечных. Он странно ходил, держа руки за спиной, слегка наклонившись вперед. Тетя
Алла понюхала предложенный им самогон и выпила сразу полстакана, закусила жареными
лисичками, выпила остатки и уснула.
– Шуруйте ножульками за ягодами, – велела нам она, засыпая, – ты, – приказала тетя
Алла леснику, – пойдешь с ними. Час прогулки. Чтобы не расходились. Ну, сам знаешь, не
мне тебя учить.
Лесник, бывший зэк, осклабился беззубым ртом, построил нас в шеренгу и велел
заложить руки за спину.
– А корзины как держать? – спросил кто-то из детей.
Бывший зэк надолго задумался, после чего разрешил идти нормально. Мы потопали в
тайгу.
Сначала шли ровной шеренгой. При попытке выбиться из строя лесник гаркал и бил
палкой по попе. Но поскольку мы должны были вернуться с ягодами, он все-таки вынужден
был разбить нас на группы по три человека. Больше чем на сто метров отходить было нельзя.
Лесник все-таки был не пионервожатым и не знал, что детей нужно пересчитывать по
головам, а перекличка, которую он устраивал, реальной картины не отражала.
В общем, я потерялась. На самом деле виновата была сама – хотела собрать самые
хорошие ягоды и отползла в лес, а лесник потерял бдительность, уснув под действием
«компотика».
Я с полной корзиной ягод сидела на какой-то полянке и ждала, когда меня найдут, вяло
вспоминая уроки природоведения – с какой стороны должен расти мох, где заходит солнце.
Разжигать костер я не умела, да и спичек не было. В какой-то момент я уснула и проснулась
от звука вертолета. Посмотрев на него мутным взглядом, подумала, что нужно было
закричать, чтобы привлечь внимание, и опять уснула. Собранную корзину ягод я съела.
Меня нашли часов через пять. Тетя Алла называла меня такими словами, значения
которых я не знаю до сих пор.
Когда лесник с вверенными ему детьми вернулся в сторожку, тетя Алла уже проспалась
и была бодра.
– Все? – спросила она лесника.
– Все, гражданка начальница, – ответил лесник.
Дети выставили перед тетей Аллой корзины с ягодами.
Она велела садиться за стол и ужинать – жареные лисички, морс из ягод. Когда дети
ели, она хмурилась, но никак не могла понять причину беспокойства.
– А где Машка Ольгина? – вдруг сама у себя спросила тетя Алла.
И только тут до всех дошло, что меня потеряли – самого ценного ребенка, учитывая
нрав моей мамы. Она могла и авиацию в небо поднять ради меня, и лесника посадить
 60

пожизненно, и застрелить тетю Аллу из винтовки. Даже страшно подумать, что могла сделать
моя мама.
Тетя Алла выстроила детей в цепь и отправила прочесывать тайгу. Велела без меня не
возвращаться.
Меня нашел ее сын, Гришка. Причем не специально, а потому что заблудился и
наткнулся на меня совершенно случайно – отошел пописать.
– Ой, б…, – сказал он, когда увидел.
– Ругаться будут? – промямлила я.
– Не-а, уже бухие, – ответил он.
– Точно бухие? – спросила я, совершенно не понимая, что это слово значит.
– Точно, – поклялся Гришка и потащил меня к сторожке. Ориентировался он по бычкам,
которые докуривал по дороге, пока мать не видит.
– Чтобы комары не жрали, – объяснил он мне.
Кое-как мы добрались до сторожки. Меня комары искусали так, что все незащищенные
части тела – лицо, руки – покраснели и опухли. Пошла аллергическая сыпь. Я была раздутая,
ярко-алого цвета, с глазками-щелочками.
– Кто это? – спросила тетя Алла.
– Машка, – ответил Гриша.
– Ни… себе, – сказала она и заметалась по сторожке, опрокидывая стулья. Лекарств от
аллергии и укусов, конечно же, не было. Тетя Алла начала лечить меня «компотиком». От
самогона мне, как ни странно, стало легче. Но после того как лесник накормил меня
жареными лисичками, опять поплохело. Я отравилась. Помню, тетя Алла хлестала меня по
щекам, наклонялась так, что я чувствовала запах «компота», и кричала: «Не спать! Что ж ты
хилая такая? А если на малолетку попадешь? Такие не выживают! А как же ты рожать
будешь? Ты ж баба будущая. Посмотри на меня! Посмотри на меня, я сказала! Видишь?
Пожрала, посрала, поспала и дальше пошла. Поняла, как жить надо? Да, еще выпила. Это ж
дезинфекция сплошная». Я смотрела на нее мутными глазами и кивала.
Она же влила в меня воды и сделала промывание желудка.
Тем временем, почувствовав неладное и беспокоясь, что Алла с детьми не вернулись из
леса, мама нашла грузовик и поехала по нашим следам. Когда она добралась до сторожки, то
сначала пообещала всех поубивать, а потом сграбастала меня в охапку и повезла в больницу с
такой скоростью, с которой никогда не ездили по тайге грузовики.
С тех пор я не ем грибы, даже шампиньоны, меня мутит от клюквы, и я на всю жизнь
запомнила заветы тети Аллы, которая хотела искупить свою «вину», проводя мне инструктаж
каждый раз, когда приходила «пожрать, посрать и поспать».
– Значит, слушай сюда, – прижимала она меня к стенке. – У мужиков обязательно
проверяй паспорт, сберкнижку. Обыскивай квартиру, только пальчики не оставляй. Да, не
забудь найти документы на жилплощадь – на кого записана. Драгоценности, ценные бумаги,
недвижимость – все запоминай, фиксируй. Дети, бывшие жены, любовницы – все выясни.
Когда петух клюнет, поздно будет бегать. Если все чисто – можешь выходить замуж. Поняла?
– Тетя Алла, я не хочу замуж. Мне еще рано. Можно я пойду? – чуть не плакала я.
– Да, и имей в виду, если родственник на зоне, его выписать не имеют права. В этом
случае квартиру не продашь! – кричала мне вслед она. – А если что, проблемы какие, ты
меня зови, я припугну грамотно.

Машинистка Юля тем временем решила стать вегетарианкой. Соседки говорили, что
это она специально придумала, чтобы за мясом в очереди не стоять. Юля ела замороженную
до степени крайнего онемения треску, которой можно было забивать гвозди, подметки на
туфлях и заколачивать оторвавшуюся дверцу шкафа. А потом сообщила всем, что отныне
будет лечить себя сама – уриной.
– Во дура-то, – покачала головой тетя Алла.
– Ну что с тобой делать? Обнять и плакать, – сказала тетя Наташа.
 61

Юля ела треску и запивала ее мочой примерно с месяц, а потом ей стало плохо. Через
сутки, за которые из ее квартиры не раздалось ни звука, муж тети Аллы аккуратно вскрыл
дверь, и соседки вошли в ее квартиру.
Юля лежала на кровати и тихо стонала. На полу стояли банка с отстоянной утренней
мочой и тарелка с рыбой.
– Ну, что делать будем? – спросила тетя Алла.
– В больницу? – предложила тетя Наташа.
– Не проедем.
Дороги занесло по всему городу. До ближайшей больницы можно было доехать только
на танке.
– Давай ей желудок промоем, а там видно будет, – предложила тетя Алла.
Пока она промывала Юле желудок, матерясь и отвешивая той подзатыльники, тетя
Наташа варила куриный бульон.
Юлю откачали, накормили, напоили чаем, выбросили все банки с уриной, а треску из
холодильника скормили тети-Наташиному коту.
Когда Юля, спустя два дня полноценного питания вперемешку с активированным углем
и «компотиком» тети Аллы, обрела способность говорить и выражать эмоции, выяснилось
следующее.
У машинистки появился мужчина, приятный во всех отношениях. Настолько приятный,
что Юля начала «интересничать» и рассказала ему о вегетарианстве и уринотерапии.
Мужчина отказался зайти на чашечку кофе после ужина и больше не позвонил. Юля
поплакала, выпила урины, закусила треской, и тут ей стало плохо.
– Во дура-то, – хохотала тетя Алла.
– Ну что с тобой делать? Обнять и плакать… – проговорила тетя Наташа.

Корзина конфет
Про соседку Юлю я вспомнила вот почему. Спустя год или два она сделала то, чего
никто не ожидал, – удочерила девочку Асечку трех лет. Соседки ахнули.
Юля молчала до последнего – ездила в другой город, говорила, что в командировку.
Тетя Наташа была уверена, что она нашла себе любовника. Но однажды Юля зашла в дом,
держа за руку маленькую тихую Асечку.
– Вот, дочка, – объявила Юля тете Алле, с которой столкнулась в дверях.
Тетя Алла уронила сумку.
– Чегой-то? – спросила тетя Алла.
– Вот так, – ответила Юля.
Юля теперь работала на двоих и за двоих. Готовила не для себя, а для Асечки. А в
нашем подъездном детском коллективе появился еще один член.
Пока родители были на смене или задерживалась на работе, за детьми присматривали
те, кто был выходным.
– Сегодня ты обедаешь у тети Аллы, – объявляла мама.
Но завтра или послезавтра все дети собирались уже у нас на ужин.
Асечка тоже ходила за всеми хвостиком – нам было велено держать ее за руку, чтобы не
потерялась.
Мы все были голодными, все время хотели есть, но все-таки позволяли себе капризы.
Суп любили куриный, а рыбные котлеты ели, запивая морсом, потому что всухомятку
терпеть их не могли.
Я до сих пор помню, как на ужин нас отправили к тете Алле. Она налепила вареников с
картошкой и творогом. С творогом мы любили, но с картошкой никто не хотел есть. Хотя тетя
Алла посыпала сахаром и те и другие.
– Так, быстро ешьте и не выковыривайте картошку! – пригрозила нам тетя Алла.
Мы похватали хлеб и начали обсуждать, как уговорить тетю Аллу не делать вареники с
 62

картошкой, а делать только с творогом или с замороженной вишней, как один раз, который
все хорошо помнили, потому что это был настоящий праздник. Вкуснотища невероятная!
И только маленькая Асечка сидела за столом и тихонько руками брала вареник и
отправляла его в рот. Она его даже не жевала, а сразу глотала. Через минуту ее тарелка была
пустая.
– Еще хочешь? – спросил Гришка, сын тети Аллы.
Асечка кивнула.
Он расковырял все вареники, положил Асе только те, что были с творогом.
Ася молча, так же быстро и не жуя, как маленький удавчик, их заглотнула.
Мы все дружно начали накладывать свои вареники Асе. На шум пришла тетя Алла.
– Что за базар? – гаркнула она.
– Мам, – Гришка молча показал пальцем на Асю, – она и мою порцию съела.
Тетя Алла вдруг заплакала. Мы готовы были провалиться под стол от страха, потому
что никогда не видели, чтобы она плакала.
Мы отдавали Асечке горбушку хлеба, лучшие куски, добавку. Но она никак не могла
наесться и все время пыталась утащить что-нибудь с собой. Тайком.
– Ты попроси, тебе и так дадут, – уговаривал ее Гришка.
Но Ася смотрела, как волчонок, исподлобья, и продолжала воровать конфеты или хлеб.
Однажды моя мама привезла из командировки огромную плетеную корзину, собрала
всех детей и торжественно открыла крышку. Корзина была доверху заполнена конфетами.
Мы сначала онемели, а потом, расталкивая друг друга, кинулись загребать горстями. Чуть не
подрались. Я получила от Гришки в глаз, но сдачи дать не успела.
– Все, стоп! – крикнул вдруг Гришка, самый старший из нас.
Мы послушно замерли.
– Асечка, иди набирай, – сказал он.
И только в этот момент мы увидели, что Ася сидит на стульчике и тихонько подвывает.
Как кутенок. Скулит, но не плачет.
Мы сами отнесли корзину в квартиру к Юле. Ася не улыбалась, но подходила к
каждому из детей и гладила по руке или по ноге.
– Что это? – ахнула Юля.
– Это Асе. – Гришка говорил торжественно, хотя ему, да и нам всем, было очень жалко
конфет.
– Господи, дети! – Юля открывала рот и не могла вдохнуть воздуха.
– Пусть ест, – сказал Гришка.
На самом деле мы все еще целый месяц бегали к Юле, и та выдавала нам конфеты. Но
корзина так и стояла под их кухонным столом, и родители, когда привозили сладкое, несли
все к Юле – докладывали, чтобы Ася не заметила, что сладостей становится меньше.

Одна зима была совсем тяжелая. Что-то случилось с поставками продовольствия, и в

город перестали завозить продукты. К тому же ударили морозы, самолеты летали
нерегулярно, и каждую командировку ждали, как манны небесной, в прямом смысле слова.
Моя мама каждый день стояла у плиты и варила луковый суп – лук лежал в подъезде в
огромном мешке, который купили «на всех». Почему мама? Потому что только она могла
сварить суп из ничего, и притом вкусный. Только она знала рецепт лукового супа и могла
адаптировать его к реальной действительности. Первое время мама заговаривала нам, детям,
зубы – рассказывала про то, что луковый суп едят французы, что от него все становятся
красивыми и богатыми. Она сушила на противне к супу греночки-квадратики, разливала его
по чашкам, а не по тарелкам и говорила без умолку. Но через неделю от лукового супа нас
уже воротило. Только Ася доедала свою порцию до последней капельки. Но добавки не
просила.
Тогда-то и случился тот памятный день. Мама, уговорив свое начальство, руководство
аэродрома и летчиков, на вертолете отправилась в соседний город и вернулась с четырьмя
 63

пакетами замороженной вишни. И все. Она сдирала с кожей примерзшие варежки, плакала и
ходила с грелкой между ног – цистит. Ее рвало от таблеток, качало от голода и бессилия.
Тогда-то тетя Алла и налепила вареников с вишней. На вареники ушел весь запах
сахара всего подъезда. Тетя Наташа не хотела отдавать.
– Не дам. Я хоть шарлотку детям испеку, – говорила она.
– Что-то я яблони под окнами не вижу, – мрачно отвечала ей тетя Алла.
Тогда взрослые решили, что детей нужно накормить «вкусненьким». И плевать на то,
как жить дальше. Этой позиции держались тетя Алла и моя мама. Тетя Наташа, Юля и еще
несколько соседок считали, что нужно экономить. Взрослые собрались на кухне у тети Аллы
и решали, как жить дальше. В результате все закончилось скандалом и взаимными
обвинениями.
– Так, все закрыли рты! – вдруг рявкнула тетя Алла. – Все несут Ольге у кого что есть.
Нычки найду и накажу. Перетряхну весь дом. Вы меня знаете.
С тетей Аллой спорить никто не решился. Пока она устраивала шмон в квартирах
соседок, мама делала тесто. Потом они сели на кухне и налепили вареников. Утром нас,
детей, собрали и накормили до отвала.
На самом деле мы уже все понимали. И, как Ася, собирались вареники украсть и
оставить про запас.
– Или вы сейчас все съедите, или я не знаю, что сделаю, – сказала тетя Алла.
Они с мамой стояли вокруг нас, посыпали вареники сахаром и подкладывали добавки.
Они улыбались, но как-то странно, как сумасшедшие. На самом деле они в тот момент и
были такими – чокнутыми женщинами, которые хотели накормить детей. И пусть сами еле
держались на ногах, больные, в мокрых трусах от непроходящего цистита, с гайморитом,
отмороженными руками, негнущимися пальцами, недосыпом и чудовищным, пожирающим
нутро страхом за будущее, детей они хотели накормить. Это была их миссия. Самое важное
дело в жизни.
– Мам, а завтра мы что будем есть? – спросил Гришка.
– Завтра и разберемся. Жри давай, – ответила тетя Алла.
Так я узнала вкус вареников с вишней. И когда мне совсем плохо, я леплю именно их.

Спустя много лет я осталась одна с четырьмя детьми. Младшая дочь, годовалая, все
время плакала и просилась на ручки – резались зубы. Сын упал и разбил нос. Дочка друзей
лежала с температурой, которая то падала, то снова поднималась, а самый старший очумел от
ответственности. За окном лил стеной дождь. Моя кредитная карта была заморожена по
необъяснимой причине. Наличных денег хватало на пачку молока, яйца и хлеб, за которыми я
отправила старшего.
Дети всегда чувствуют, когда взрослые боятся или когда не знают, что делать. Мои дети
плакали и требовали внимания. Мне было страшно. Почти до тошноты.
– Так, все дружно перестали плакать и пошли за вишней. Я вареников налеплю, –
объявила я детям.
Сын, с заткнутой в нос ватой, прогнусавил:
– За какой вишней?
– За той, которая у соседей во дворе растет.
– А как мы за ней пойдем? – спросила дочь приятелей, очнувшись от температурного
забытья.
– Перелезете через забор и наберете. Вот тарелка. – Я выдала им тару.
– Так дождь идет вообще-то, – сказал старший.
– Вишню лучше всего собирать в дождь, примета такая, – заявила я.
Дети нацепили куртки, взяли зонтики и полезли через забор. Они не хотели, но я
каждого подпихнула под попу и перевалила на другую сторону. Маленькая дочь стояла и
смотрела, как на нее падают капли дождя, отвлеклась и не рыдала.
Дети послушно обрывали вишню. Соседи смотрели на них в окно, но так и не вышли,
 64

не прогнали. Наверное, решили, что я сошла с ума, и решили не связываться. Из дома

выскочила собака и подняла лай, но быстро начала дрыгать лапами и вернулась – дождь
превратился в тропический ливень. Дети передали мне через забор тарелку и кое-как
перелезли назад.
Я налепила вареников, сварила целую кастрюлю и усадила их есть. Они сидели и
смотрели на огромное блюдо.
– Мам, а что мы будем есть завтра? – спросил сын.
– Завтра разберемся, – ответила я. – Быстро ешьте, пока не остыли.
Они слопали все. Я даже не попробовала. Малышка наконец уснула. Дочь приятелей
тоже – температура спала.
– Мам, а почему ты раньше такие вкусные вареники не лепила? – спросил сын.
– Повода не было, – ответила я.
Карту, усилиями банка и мужа, который остался в Москве, разблокировали. Дочка
приятелей после сна встала совершенно здоровая. А у малышки прорезался зуб. Я жевала
горбушку хлеба и плакала от счастья – все позади, все закончилось, дети сыты и здоровы.
Тогда, на Севере, тоже мистическим образом все уладилось. Снежная буря улеглась, и
дали рейс. Мама полетела и вернулась с коробками – мясом, курицей, рыбой. Все кинулись
варить, печь, запекать. Нас, детей, кормили шесть раз в день.
– А вареников больше не будет? – спросил вдруг Гришка, высказав общую мысль.
Взрослые смотрели на нас и чуть не плакали. Они уже рассовали по холодильникам
запасы мяса и дефицитной курицы. Составили график, кто, когда и что готовит, чтобы
продуктов хватило. И были счастливы, что дети накормлены мясом, а не луком.
– Теть Оль, а вы еще сварите нам луковый суп? – спросил Гришка.
Мама развела руками.

Совсем недавно я предложила детям сходить в ресторан.

– Мам, а налепи вареников. Мы слазаем к соседям за вишней, – сказал сын.

Живая вода
А потом мама решила уехать. У нее кончились силы бороться за жизнь, выживать. Я, с
отмороженными руками и перспективой никогда не иметь детей, ругалась матом, цитировала
Уголовный кодекс, не училась и для красоты посыпала волосы серебрянкой, которой красили
батареи. Мама решила, что меня надо спасать, пока не поздно. Мне кажется, здоровье было
не главным аргументом для возвращения на Большую землю. Просто у нас в школе сразу две
девочки, ученицы десятого класса, ходили почти лысые, беззубые от нехватки витаминов и к
тому же беременные. Пьяные будущие отцы были подопечными тети Аллы и уже стали
«авторитетами» в детской комнате милиции. Мне кажется, мама просто испугалась. Или
причина была не в этих девочках с худыми ногами и огромными вздувшимися животами, а в
тете Наташе.
Она, наша самая любимая соседка, вдруг изменилась. Или не вдруг. Но никто не
помнил, когда это произошло, в какой момент тетю Наташу подменили.
Там, на Севере, не было верующих. Там не верили ни в бога, ни в черта. Это был город
циников, атеистов, шизофреников и параноиков. Туда сбегали с Большой земли. У каждого
была своя причина. Мою учительницу по хору на Большой земле должны были положить в
психушку, а здесь психушки не было, до ближайшей – три часа лету. И она вела хор и пела
песни. Тетя Алла верила в советское правосудие. Мама верила в судьбу, гадала на кофе и
даже могла раскинуть карты таро. У мужа тети Аллы была паранойя. Он никогда не открывал
дверь на звонок, рылся в сумке жены в поисках не пойми чего и долго смотрел в дверной
глазок, прежде чем выйти на лестничную клетку. Мы, дети этих странных, больных и
несчастных взрослых, спокойно реагировали, когда кто-нибудь из женщин хохотал до слез и
потом, почти без перерыва, без перехода, без причины, захлебывался слезами. Тогда не знали
 65

слова «депрессия». У нас это называлось «сорвалась», или «слетела с катушек», или «крыша
поехала». Мужчины пили, женщины, те, кто не пил, хохотали, рыдали, подолгу молчали,
глядя в одну точку на стене, разговаривали сами с собой… И это считалось если не
нормальным, то привычным. Никто не удивлялся. Мы пережидали родительские закидоны,
как буран, снегопад или актированные дни.
Никто не ожидал, что тетя Наташа станет верующей. Она вдруг перестала печь вкусные
безешечки и тортики, перестала улыбаться и, если кто-нибудь из нас попадал ей под руку,
вела странные, непонятные разговоры. Сначала мы решили, что она тоже «слетела с
катушек».
Нет, поначалу она приходила, как раньше, с чем-нибудь вкусненьким и рассказывала
соседям, как надо жить.
– Наташ, иди, и без тебя тошно, – выпроваживали ее соседки.
– Выпить хочешь? – спрашивали соседи.
Мы тихо хихикали, когда тетя Наташа пыталась с нами поговорить о «смысле жизни».
Тетя Алла, которой соседи поручили выяснить, «откуда ветер дует», быстро вышла на
след молодого мужчины Юрия, который якобы раньше был священником на Большой земле,
но потом, в короткий срок собрав вещи, уехал на Север, бросив жену и троих детей. Уже в
нашем городе он поработал на стройке, на буровой, а потом вернулся к привычной
деятельности, собрав вокруг себя немногочисленную, но верную стайку прихожанок. Кто-то
приносил ему деньги, кто-то, как тетя Наташа, кормил. Юрий рассказывал про вечную жизнь,
рай и обещал спасение.
Тетя Алла пришла к мужу тети Наташи Андрею Андреевичу и рассказала о
проповеднике. Дала адрес. Андрей Андреевич молча выслушал, надел тулуп и пошел бить
проповеднику морду. Не просто так, а за дело – теперь стало понятно, куда тетя Наташа дела
заначку, отложенную на летний отдых и новый ковер на стену. Андрей Андреевич сломал
Юрию нос и порвал самодельные иконы. Тетю Наташу Андрей Андреевич вытащил из его
квартиры в одном платье и прогнал до дома в тапочках и без пальто. Тетя Наташа после
пробежки тяжело заболела, но ничего, оклемалась, встала.
Городок был маленький. Все друг про друга знали. Слухи распространялись мгновенно.
Муж другой прихожанки узнал, что Юрий с его женой не только разговоры вел, но и
прелюбодействовал. Жена лежала дома с сотрясением мозга после побоев, а Юрий собирал
чемодан.
Тете Наташе все рассказали. Она плакала, уткнувшись в подушку. Но не поверила.
Решила, что на Юрия наговаривают, что он не мог, не такой.
– Ну ты, дура, послушай хоть меня, – ревела белугой тетя Алла и рассказывала тете
Наташе про брошенную жену и троих детей, про связь с прихожанкой и деньги, найденные в
квартире проповедника.
– Нет, он не мог, – твердила, как полоумная, тетя Наташа.
– Тьфу, – совершенно натурально плюнул на жену Андрей Андреевич и вышел на
кухню.
– Он сбежал. Улетел сегодня. Я специально уточняла, – сказала тетя Алла.
Тетя Наташа заплакала.
– Он меня любил. По-настоящему. А с ней просто так, уступил, поддался. Мужик
все-таки. Другим местом думал, – твердила она.
Всем казалось, что она успокоилась. Осталась только одна странность – тетя Наташа
ходила на родник. На самом деле это был ручей, который отходил от местной грязной
речушки. В нем дети пускали кораблики из пустых спичечных коробков. Тетя Наташа ходила
на этот родник, набирала воду, отстаивала ее и пила. Считала святой. Она брызгала ею в углы
комнаты, приносила в подарок соседям… С ней никто не спорил – брали и выливали, как
только за ней закрывалась дверь.
С отъездом Юрия бывшие прихожанки разругались и перестали общаться. Даже не
здоровались при встрече. Та самая, «любимая», прихожанка ходила с гордым видом,
 66

несмотря на непроходящие синяки – ее муж не простил измены. А тетя Наташа не могла

понять, как он, Юрий, мог выбрать не ее. Она влюбилась в него, как девчонка, плакала и
ждала весточки.
– Где он? Ты же знаешь… – спросила она однажды у тети Аллы.
– Кто? – удивилась тетя Алла, поскольку прошло уже несколько месяцев с той самой
истории.
– Юрий. Скажи, где он, – просила тетя Наташа.
– Даже если бы знала, не сказала, – отрезала тетя Алла.
Но тетя Наташа каждый вечер приходила к ней и просила сказать, куда уехал Юрий.
Тетя Алла не выдержала. У нее выдался тяжелый день, она устала и замерзла. Она
написала название города и адрес и швырнула в лицо подруги. Та схватила бумажку и
прижала ее к сердцу. Тетя Алла так себе этого и не простила.
Оказалось, что Юрий уехал недалеко, в соседний город, – час на вертолете при хорошей
погоде.
– Покорми моего завтра, – попросила тетя Наташа мою маму в один из дней, – и коту
дай что-нибудь.
– Хорошо, – ответила мама, ничего не заподозрив.
Андрей Андреевич уехал на вахту и должен был вернуться через неделю. Он и поднял
тревогу. Сын тети Наташи даже не заметил, что мамы давно нет дома. Школу прогуливал, ел
у соседей, смотрел телевизор и был совершенно доволен жизнью. Тетя Алла тогда
замоталась на работе, а моя мама улетела в командировку. Соседи тоже ничего не заметили –
у каждого были свои заботы.
– Где Наташка? – появился на пороге нашей квартиры Андрей Андреевич.
– Понятия не имею, – искренне ответила мама.
– Алка тоже не знает, – сказал, садясь за стол Андрей Андреевич. – Ее уже неделю дома
нет.
– Ни фига себе, – удивилась мама.
Они вызвали тетю Аллу и провели совещание на кухне. Тогда-то тетя Алла и
призналась, что дала адрес Юрия.
– Вот ты и выясняй, – сказала ей мама. – Тебе проще по своим каналам.
Тетя Алла кивнула, не споря.
В соседнем городке уже неделю в морге местной больницы лежало неопознанное тело
женщины, которую нашли на дороге. Ее собирались закопать под табличкой с номером, но
мело так сильно и было настолько холодно, что в морге казалось теплее.
Тетя Наташа долетела до города, но решила не ждать в аэропорту автобуса. Пошла
пешком, чтобы поскорее увидеть своего Юрия, и замерзла по дороге. Юрий так и не узнал,
что она его искала – тетя Наташа решила не звонить, а сделать сюрприз. Ее деньги и
документы украли. Кто украл? Поди знай. Поди найди.
Тетю Наташу похоронили в нашем городе. Проповедник на похороны не явился, хотя
тетя Алла и отправила ему телеграмму. Все ходили очумевшие, ополоумевшие. Даже
«любимая» прихожанка пришла и горько плакала. И муж ее там был.
Только вот что удивительно. Тетя Наташа выращивала в подъезде цветы в кадках и
поливала их только водой из якобы святого источника. Особенно любила фиалку, цветущую
синими, чахлыми цветами. Фиалке были не страшны ни сквозняки, ни морозы, ни засуха, ни
потопы – нам, детям, выдавали лейки и велели полить ее, и мы заливали фиалку по самые
цветочки.
А после смерти тети Наташи фиалка расцвела, похорошела и разрослась.
– Это все от святой воды, – сказала однажды тетя Алла, пристально и с ужасом глядя на
пышущую цветом фиалку.
– Прекрати, – оборвала ее моя мама. – Давай ее уберем.
– Пусть стоит. Каши не просит.
Фиалка начала чахнуть после того, как отметили сороковины тети Наташи. Перед тем
 67

как мы с мамой улетали на Большую землю, я спустилась в подъезд и полила цветок. Он уже
не подавал признаков жизни – засыхал и скукоживался.

Именно там, на Севере, я по-настоящему испугалась. Так сильно, что некоторое время
не могла говорить – открывала рот, но была не в состоянии произнести ни звука. Потом
делала глубокий вдох и выдох и только после этого говорила. Странно, но эта привычка, на
самом деле нервный тик или форма заикания, не знаю, как правильно, очень мне
пригодилась. Все решили, что я стала задумчивой, рассудительной и умной. Я дышала,
собиралась с мыслями, выстраивала в уме предложение и перестала быть импульсивной,
нервной и дерзкой. Мама не могла на меня нарадоваться. Она понятия не имела, в чем была
причина таких разительных перемен. Раньше я сначала говорила, а потом думала, если
вообще думала, и несла околесицу. Теперь из-за страха я научилась подбирать удачные слова,
складывать их в предложения, строить фразу. Мама решила, что у меня просыпается
литературный талант. Ничего подобного. Я просто очень сильно испугалась. До жути.
На Севере жили разные люди. Очень разные. Больные, сумасшедшие, несчастные,
расчетливые. В одном подъезде, в маленьких бараках, жили ипохондрики, сангвиники,
циники и лирики в одном лице. Такого, как здесь, буйства характеров на пяти квадратных
метрах нельзя было встретить на Большой земле.
Однажды я пришла домой после школы – мы тогда только переехали из Москвы – и
увидела у нас на кухне мужчину. Он был с меня ростом, даже чуть меньше, но с бородой,
усами, огромной головой, накачанным атлетичным телом, крохотными ручками и такими же
крохотными кривыми ножками. Мужчина стоял на табуретке и наливал себе чай из чайника.
Я застыла на пороге и смотрела, как он аккуратно сползает с табуретки на пол, встает на
цыпочки, чтобы взять чашку и семенит к столу. Потом пододвигает табуретку к полке и берет
сахар.
– Здравствуй, ты Маша? – спросил он спокойно, увидев меня.
Вот тогда я и потеряла дар речи. Смогла только кивнуть.
– Чай будешь? – продолжал он. – Или обедать? Суп или котлеты?
Я опять кивнула, потому что ответить на все вопросы не могла.
Мужчина опять схватил табуретку и пододвинул к плите. Нашел в столе половник,
который был размером с его руку от запястья до плеча, и начал наливать мне суп.
Я что-то промычала.
– Хватит? – спросил он, поставил передо мной тарелку и сел рядом пить чай. – Я Петр
Иванович, можешь звать меня дядя Петя. Ты ешь, ешь, а то остынет.
В этот момент пришла мама. Увидела Петра Ивановича и кинулась к нему обниматься.
Хотя что значит обниматься? Мама наклонилась и чмокнула Петра Ивановича в макушку,
пожала его маленькую детскую ручку и разве что не подняла и не потискала, как тискают
ребенка. Хотя нет, она его все-таки приподняла от восторга и радости. Петр Иванович
улыбался и дрыгал над полом ножками, когда мама его прижимала к груди.
– Приехали! Ну наконец-то! – восклицал дядя Петя, пока мама его тискала. – У вас тут
всегда все настежь? Заходите, берите что хотите? – возмущался он.
– Да, дверь не закрывается, замок сломан, – ответила мама.
– Понятно. А я тут Машу супом кормлю, только она не ест, – сообщил маме Петр
Иванович.
Я сидела за столом и таращилась на маму и мужчину.
– Девочка у тебя хорошая, скромная, молчаливая, – похвалил меня Петр Иванович.
– Ты это про Машку? – удивилась мама, потому что я не отличалась ни одним из
вышеперечисленных достоинств.
– Конечно. Даже слова не сказала мне. Очень воспитанная девочка, – подтвердил Петр
Иванович.
– Заболела, наверное, – отмахнулась мама. – Ну как ты тут? Как на работе?
– Все нормально, – отмахнулся дядя Петя. – Я тебя заждался! У меня на тебя большие
 68

планы!
Мама сделала мне лицо, которое означало «иди в свою комнату».
Наступали новые времена, мама долго не решалась уехать из Москвы, но однажды ей
позвонил Петр Иванович и сказал, что ждет ее здесь, на Севере, чтобы открыть собственную
юридическую консультацию, о которой мама давно мечтала.
Петр Иванович был гениальным главным бухгалтером, как сказали бы сейчас,
финансовым директором. Он был умный, талантливый, честный и добрый, верный своему
делу и друзьям. Он обожал маму и был ей благодарен за то, что она давала ему работу там, в
благополучной столице, где он был никому не нужен, где у него не было ни постоянной
работы, ни жизни. Какая там жизнь, если такое уродство? Петр Иванович тихо спивался.
Мама выводила его из запоев и заставляла работать. А потом он уехал на Север и мечтал
только об одном – вызвать сюда маму, начать с ней собственное дело.
В том городе приживались все, кто не мог жить на Большой земле, все отбросы
общества, пусть и гениальные. Петра Ивановича в столице никто не хотел брать на работу.
Его жалели и гнали на паперть, где было самое место такому уродцу.
Его болезнь, генетическая, в которой он был не виноват, определила его судьбу.
Родители – нормальные, полноценные люди – давно, сразу после рождения, вычеркнули его
из жизни. Сдали в детский дом. Отказались, совершенно официально, по закону. Даже врачи
их поддержали.
Но Петр Иванович, которому при изуродованном тельце достались мощный
аналитический ум, математический талант, гениальный юмор и жажда жизни, выучился,
получил профессию.
Мама с ним познакомилась в компании преферансистов. Петр Иванович, которого она
всегда ласково называла Петечка, играл с ней в паре. Они выигрывали почти всегда и
полюбили друг друга с первого взгляда, как люди одной группы крови, одного склада ума,
одного дыхания и жизненной позиции.
Позже, когда мама вела свои адвокатские дела в арбитраже, Петечка помогал ей. Мама
платила ему половину своего гонорара. Они не проиграли ни одного дела. Когда Петечка
уехал на Север и понял, что юридическая контора станет золотой жилой, он начал звать маму,
уверял ее, что их консультация станет первой не только в городе, но и в области. Так оно и
случилось, кстати.
Здесь, на Севере, на уродство Петра Ивановича всем было наплевать. И не таких
видели. Он ожил, зажил, расцвел.
– Единственное, о чем жалею, что не приехал раньше, – говорил он маме.
Он часто бывал у нас дома. Варил мне суп – он феноменально готовил и вообще любил
детей. Когда мама задерживалась на работе, кормил всю соседскую ораву затейливыми
супами и строганиной, которую сам солил и морозил.
У Петра Ивановича был пунктик – он считал, что еда должна быть не только вкусной,
но и привлекательной. Если он жарил сырники, то сгущенкой выписывал на тарелке узоры и
только потом выкладывал сырничек и подавал на стол. Даже сметану в борщ он выкладывал
не большой плюхой, а маленькой, аккуратной капелькой с завитком.
Соседки обалдели – мужчина, который готовил лучше всех них, вместе взятых, любил
это делать и получал от этого истинное удовольствие.
Петр Иванович обожал розмарин, который все называли елкой за его сильный, терпкий,
горьковатый запах. Ему нравились ароматы ольхи, ели, сосны. Его мясо всегда отдавало
лесом (на Севере, где соль закупали пакетами, а перец везли с Большой земли, розмарин
считался обычной специей и в избытке лежал в магазине). Мы, дети, лопали за обе щеки.
Петр Иванович стоял над столом и требовал, чтобы мы ели медленно, с помощью ножа и
вилки, не запихивали в рот еду большими кусками и вытирались салфетками. Ради
волшебного ужина мы готовы были и помучиться.
Меня он воспитывал с особенным усердием, пользуясь тем, что я не сразу обретала
возможность говорить и могла только кивать.
 69

А еще, перед тем как подать еду, он вытирал край тарелки полотенцем, чтобы стереть
капли. Меня этот жест завораживал, и я вообще немела. Сейчас то, что делал Петр Иванович,
назвали бы высокой кухней. Тогда это никак не называлось. Просто мужчина с
недоразвитыми руками и ногами ребенка, с огромной головой, ростом с соседского пса,
расписывал соусом края тарелки, выкладывал пирамидкой крошечные сырнички и всегда
оставлял рыбу чуть непрожаренной, сдобренной сложносочиненной подливкой. Даже лук он
не просто обжаривал, а карамелизировал в сахаре и выкладывал кольцами. Для красоты. Он
умел сочетать несочетаемое – рыбу со свеклой, например. Главным потрясением для всех
были салат с кедровыми орешками и курица с консервированными ананасами, которые
завезли в магазин по ошибке.
Мамина юридическая консультация начала работать и приносить доход. Мама
складывала деньги на сберкнижку, рассчитывая все потратить на Большой земле, когда мы
туда вернемся – мне на образование, свадьбу, квартиру (ничего из этого не получилось), а
Петр Иванович проживал каждый день как последний. Много тратил на продукты, напитки,
одежду, которую шил на заказ у портнихи.
Там же, на Севере, задолго до того, как Петр Иванович вытащил маму из Москвы,
случилось то, чего он совсем не ждал. Он встретил свой идеал красоты – Катечку. Петру
Ивановичу всегда нравились высокие, стройные блондинки. Ему казалось, что именно такой
была его мать, которую он никогда в жизни не видел, но придумал себе красивой, высокой,
статной, светловолосой и голубоглазой. Катечка работала секретаршей, была невероятной
красоты и такой же невероятной глупости, но исполнительная до крайней степени. Катечка
все всегда записывала, хлопала глазами и удерживала потенциального клиента в приемной
одним своим пустым, прекрасным взглядом. Петр Иванович влюбился в эту пугающую
пустоту сразу и в каком-то сумасшедшем приступе, в истерике сразу сделал ей предложение.
Когда Катечка ответила «да», Петр Иванович даже решил, что ослышался и повторил вопрос.
Катечка кротко кивнула, как кивала, когда ей давали слишком сложные поручения. Через
месяц сыграли свадьбу.
Петр Иванович лично готовил стол – самый роскошный свадебный стол, который
когда-либо видел тот город. Он вложил в блюда всю свою любовь, страсть и оторопь. Все
смешанные чувства, которые питал к Катечке. Все страхи и боль, которые предвидел в
будущем. Салаты в виде корзинок, нарезанные цветами фрукты, заливное с фигурными
розочками-морковками… Чего там только не было. Свадебный торт Петр Иванович тоже
испек сам – трехъярусный, огромный, с цветами, кажущимися живыми. Катечка, невероятно
красивая, смотрела на роскошный стол и тупо улыбалась от счастья. Она просидела за столом
весь вечер голодная, боясь притронуться к такой красоте и потревожить узор на тарелке. Для
себя и жены Петр Иванович положил белые салфетки в кольцах, и Катечка таращилась на
салфетку, не понимая, что с ней делать.
– Нам нельзя иметь детей, – сказал Петр Иванович жене в первую брачную ночь.
– Почему? – удивилась Катечка.
– Потому что у меня генетическое заболевание. Оно передается по наследству.
– Всегда?
– Почти всегда.
– Ну и что? Детки нужны, – сказала Катечка.
Петр Иванович тогда заплакал. Он решил, что эта прекрасная девушка его так любит,
что ей не страшны ни уродства, ни тяготы – ничего. Ему и в голову не пришло, что Катечка
не знает, что означает слово «генетическое», и не очень понимает, что именно передается по
наследству. Но она точно знала: если вышла замуж, то детки должны быть.
Через девять месяцев Катечка родила дочь. Каждый день беременности жены Петр
Иванович просил Бога только об одном – чтобы дочка родилась здоровой. Бог его не
услышал. Девочка родилась – копия папа. С генетическим сбоем. Когда девочке, Леночке, не
было и года, Петр Иванович заметил, что жена опять беременна. Та подтвердила.
– Почему ты мне не сказала? – спросил Петр Иванович.
 70

– А что говорить-то? – удивилась Катечка.

Больше Петр Иванович Бога ни о чем не просил. Вторая девочка, Светочка, тоже
родилась больной.
У Петра Ивановича все было – красавица жена, о которой он и мечтать не смел, деньги,
работа. Все, чего он желал в самых заветных мечтах. Только про деток не загадывал. А знал
бы, отдал все, лишь бы не видеть своих маленьких дочек – маленьких уродцев, с большими
головками, до тошноты похожих на него. Он не мог понять, почему природа и мифический
всепрощающий, всесильный и милосердный Бог не сжалились над малютками, не дали им
роста и здоровья жены. Почему они не пошли в бабушек и дедушек, которых Петр Иванович
никогда не видел. Почему? А главное, за что им-то такое, этим ангелам?
Девочки росли, ходили в садик и школу. Бойко бегали на своих крошечных кривоватых
ножках, плели венки маленькими, недоразвитыми ручками и склоняли свои большие,
несоразмерные головы над учебниками. Им достались математические способности отца.
Они не очень любили мать, удивляясь ее непроходимой глупости, и обожали отца.
Ценили юмор, слово, игру цифр и играли друг с другом в шахматы. Они стояли у плиты на
маленьких скамеечках и смотрели, как отец готовит соус или взбивает тесто. Они
разбирались в хорошей кухне, ценили ее и с раннего возраста умело обращались с
приборами.
Однажды Петр Иванович, положив деньги в портфель, повез девочек в Москву, к
лучшим специалистам. Но там развели руками. Единственное, чего не смог купить Петр
Иванович, было здоровье дочек. А остальное стало ему безразлично. Он не понимал, зачем
он работает, зачем ему все это?
Но девочки были веселыми, жизнерадостными и, казалось, совершенно не замечали
своего уродства. Им было хорошо в нашем городке. Петра Ивановича уважали, девочек
искренне любили. Они ходили в школу и были первыми ученицами – выигрывали все
олимпиады и конкурсы. Младшая, Светочка, занималась музыкой. Петр Иванович заказал
для нее специальные табуретки – домой и в школу, – на которые она проворно
вскарабкивалась. А если попадала в класс с обычным стулом, то наваливала ноты грудой и
садилась сверху. До педалей она дотянуться не могла, и учительница подбирала ей репертуар,
где педаль была не так нужна.
У Светочки были сильные руки. Короткие пальчики летали по клавишам. Она играла не
руками, а всем телом, отдавая эмоции, силу, чувства. Если бы не уродство, не позволявшее ей
развиться технически, не дававшее расширить репертуар, она была бы великой пианисткой –
так все говорили.
А у старшей, Леночки, были исключительные математические способности. Она
щелкала задачки, как орешки, и уже скоро стало понятно, что в школе ей скучно. Петр
Иванович нашел для дочери репетитора, который ездил из соседнего города раз в неделю.
Репетитор стоил дорого, но Петр Иванович мог себе это позволить.
На некоторое время он успокоился, смирился и даже начал тихо радоваться. Все было
не так уж и плохо. Катечка убирала, стирала и гладила. Лишенная возможности проявить
себя на кухне, нашла себя в глажке. Она гладила все, что видела: носки, платки, манжеты.
Полочки в шкафу у нее были в идеальном порядке. Полотенца сложены ровненькой
стопочкой по цветам и размерам. Платья девочек висели на отдельных плечиках и скрипели
от чистоты и наутюженности. Рубашки Петра Ивановича не имели ни единого залома, ни
случайной складочки.
Петр Иванович в те годы был почти счастлив. Любимая работа, востребованность,
хорошие друзья и коллеги, девочки растут, как все. Он понимал, что в столице не смог бы
обеспечить им такой жизни. Но только по ночам, неожиданно проснувшись, он спрашивал
себя: надолго ли такое спокойствие?
Гром грянул, когда Леночка оканчивала школу и собиралась поступать в институт. В
нашем городе института и в помине не было, и в соседнем тоже. Это означало, что девочку
нужно отпускать в большой город, где она будет жить в общежитии.
 71

– Может, не надо? Зачем? – недоумевала Катечка, которая с трудом окончила школу.

И впервые в жизни отец и мать выступили заодно – против отъезда дочери.
– У нее талант, – говорил репетитор, – ей нужно развиваться. Здесь она его похоронит.
– Пусть занимается математикой для души. На работу я ее устрою, – отвечал Петр
Иванович.
– Вы же понимаете, что я ей уже ничего дать не могу. Ей нужно образование. Лучше в
Москве, – убеждал репетитор.
– Это исключено, – отрезал Петр Иванович.
– Тогда пусть поступает в городе Н., там хорошая кафедра.
Город Н. находился в двух часах лета от нашего. В бытовом понимании – почти рядом с
Москвой.
– Как я тебя туда отпущу? – спрашивал дочь Петр Иванович.
– А что со мной случится? – Она искренне не понимала, почему отец так беспокоится. –
Все поступают, учатся, и ничего. Я здесь не останусь.
– Ты не все, – впервые в жизни в лицо сказал дочери Петр Иванович.
– Спасибо, я заметила, – взбрыкнула та, но тут же оттаяла: – Папуль, ну что я тут буду
делать? Бумажки у тебя перебирать? Ты же выучился, и я смогу. Ничего со мной не случится.
Петр Иванович тогда сдался. И так и не смог себе этого простить. Считал себя
виноватым. Не нужно было отпускать.
Но тогда все вроде бы складывалось хорошо. На вступительные экзамены с Леночкой
ездила Катечка, ошалевшая от большого города и собственной дочери, которая собиралась
изучать предметы, названия которых Катечка и произнести не могла без запинки.
Леночка поступила, набрав высший проходной балл.
Они вернулись домой догуливать лето. Весь город поздравлял Леночку и Петра
Ивановича. Это действительно было событие – никто из знакомых и знакомых знакомых
Петра Ивановича не поступал в тот вуз. Никто не набирал высшего бала. Никто не был таким
умным, как Леночка. Гордость за дочь на время притупила тревожные мысли и опасения
Петра Ивановича, и он почти со спокойной душой проводил дочь в большую жизнь, в
общежитие. Тем более что Катечка ездила с дочкой и сказала, что комнаты чистенькие, а
девочки-соседки – хорошие. Он надеялся, что и тот, большой, город, и те люди примут и
полюбят его девочку, как полюбили здесь, в нашем городке, и не будут обижать и издеваться.
Что несчастья обойдут ее стороной и ее жизнь сложится, как сложилась его.
А Катечка по наивности, глупости и душевной доброте надеялась, что дочка встретит
там хорошего мальчика и выйдет замуж. Чего еще желать матери для дочери?
Первую сессию Леночка отучилась блестяще. Приехала домой на каникулы, взахлеб
рассказывая отцу о преподавателях, однокурсниках, показывая учебники по высшей
математике.
Светочка, которая тоже оканчивала школу, но не очень хотела уезжать из города, тогда
решила ехать непременно и тоже поступать.
Каникулы закончились, пролетели мгновенно. Петр Иванович повез дочь в аэропорт.
Катечка упаковала в чемодан новые отутюженные платья.
– Пап, все будет хорошо, – улыбалась Леночка, видя, что отец хмурится, – не волнуйся
ты так. Там нормально.
Петр Иванович кивнул и поцеловал дочь, хотя на душе отчего-то без причины скребли
кошки и сердце кололо.
Им позвонили весной из учебной части. Далекая, незнакомая женщина твердым
строгим голосом сказала, что нужно срочно приехать и забрать Леночку. Петр Иванович
хотел спросить, что случилось, но связь прервалась.
Он поехал сам, Катечку не отпустил.
Как он добрался до института – не помнил. На ватных ногах дошел до учебной части и
представился. Та женщина, которая звонила, отводя глаза, написала ему адрес больницы, где
лежала Леночка, и, сославшись на занятость, убежала.
 72

Он зашел в общежитие забрать вещи дочери. Девочки-соседки предложили ему чай, от

которого он отказался, и отдали чемодан, куда сложили Леночкины вещи.
– Что случилось? – спросил Петр Иванович.
Девочки молчали и не отвечали. Одна заплакала.
В больнице Петр Иванович увидел дочь, которая лежала на кровати бледная, но с виду
ничуть не изменившаяся.
– Папа, – улыбнулась она.
– Все хорошо, я здесь. Что случилось?
Леночка не ответила, не заплакала, а просто отвернулась к стенке.
Петр Иванович нашел лечащего врача, который и ответил на все его вопросы.
Леночку с подружками пригласили на вечеринку. Обычная студенческая вечеринка.
Девочки не хотели идти, а Леночка очень хотела. Она была рада, что и ее тоже пригласили. У
одной ее подружки по комнате поднялась температура, и она осталась. А вторая быстро ушла
– нужно было готовиться к пересдаче. Так Леночка осталась с пятью мальчиками. Из этой
компании она знала только одного – своего сокурсника, а остальные были незнакомые. Трое
из них даже не жили в общежитии – пришли в гости. Мальчики быстро напились. Леночка
собиралась уйти, но ее не отпускали.
Ее изнасиловали все пятеро, а когда она потеряла сознание, принесли в ее комнату.
Девочки просидели над ней до утра, но врача так и не вызвали. Испугались. «Скорую»
вызвала комендантша, которая была удивлена, что Леночка не ушла на занятия. Другую бы
не заметила, а Леночку, которая всегда улыбалась и желала доброго утра, сложно было не
заметить. Леночка лежала на кровати, как будто спала. Только когда комендантша откинула
одеяло и увидела, что Леночка лежит вся в крови, испугалась до одури. Не за себя, не за свое
место, за девочку.
Леночку в больнице накачали успокоительным, врач рекомендовал покой и домашнюю
обстановку, выписал рецепт на таблетки. О продолжении учебы пока речи не шло.
– Я их посажу, – сказал дочери Петр Иванович уже в самолете.
– И что? – подала голос Леночка.
– Они ответят. Мы подадим заявление, Ольга будет твоим адвокатом. Она их засадит по
полной, – прошипел от ярости Петр Иванович.
– Я не хочу, не надо.
– Почему?
– Потому что ты был прав, папа. Я не такая, как все, поэтому они меня и изнасиловали.
Им было интересно. Была бы как все, ничего бы не случилось.
– Они должны ответить, эти сволочи, мерзавцы, – процедил Петр Иванович.
– Только мне от этого легче не будет. Уже ничего не изменишь. Только маме не говори, –
устало сказала Леночка и уснула под действием лекарств.
Уже дома Петр Иванович уговаривал дочь одуматься и назвать тех, кто ее изнасиловал,
хотя уже сам все знал – он звонил в институт, соседкам дочери и собрал все доказательства.
Он даже встречался с этими мальчиками – моральными уродами, которые плакали и
обещали, что «не хотели и больше так не будут». Леночка стояла на своем.
Петр Иванович ничего не сказал жене. Катечка сначала была удивлена неожиданному
возвращению дочери, а потом даже обрадовалась – дочка дома. Катечка вообще была не
способна думать одну мысль долго, поэтому переключилась на бытовые заботы – шила
младшей Светочке платье на выпускной и на отчетный концерт в музыкальной школе.
Леночка сидела в комнате, решала задачки и вроде бы была нормальной, только сонной и
вялой. Катечка не видела, что Леночка пьет таблетки.
Леночка все рассказала сестре. С подробностями. И Светочка решила не уезжать из
города, о чем и сообщила отцу. Попросила устроить ее машинисткой к себе в контору или
еще кем-нибудь. Отец кивнул.
Леночка медленно, но приходила в себя и даже попросила отца вызвать репетитора по
математике. Однако на первом же занятии у нее случилась истерика – беспричинная,
 73

немотивированная. Она хохотала, как сумасшедшая, читая условия задачи. А потом до ночи
плакала, завернувшись в одеяло. На следующий день Леночка маникюрными ножницами
разрезала все свои учебники в мелкую лапшу.
Два года Петр Иванович вздрагивал по ночам от каждого звука. Два года он ездил с
Леночкой в город к врачам на консультации. Два года она сидела на таблетках, которые не
приносили ни облегчения, ни исцеления. Светочка работала машинисткой, а по вечерам
играла дома Чайковского. Леночка сидела и слушала. Ей нравилось слушать музыку.
Тот город, собравший странных, сумасшедших, умных и несчастных людей, был
подвержен тем же порокам, что и все остальные города. Там были алкоголики и проститутки.
Нищие и богатые. Начальники и подчиненные. А еще там была трасса, дорога жизни,
ведущая из города в другой. Дорога, прорубленная сквозь тайгу, была единственной
надеждой, мечтой, призрачным счастьем. На этой дороге стояло кафе, маленькое, убогое,
промерзшее, которым заправляла «блядь Тамарка». Это было ее официальное прозвище,
которое знали даже дети. Тамарка варила сносный борщ и поставила автомат для мороженого
– с комками крахмала и льда. Зачем ей понадобился автомат – одному богу было известно. А
еще там показывали фильмы на кассетах. Все неженатые, да и многие женатые мужчины,
возвращавшиеся со смен на буровых, останавливались по дороге домой или из дома у
Тамарки – посмотреть кино, съесть мороженого и… У Тамарки в задней комнате кафе жили
три девушки, якобы официантки. Девушки менялись, но число было неизменным – три. Если
кто-то появлялся на трассе, Тамарка узнавала первой, приводила в кафе и селила в комнате.
Однажды она вышла во двор и увидела на трассе ребенка. Тамарка ойкнула и кинулась
к малышу – первая проезжавшая машина могла его задавить. Там ведь все ездили без
дальнего света, с нулевой видимостью и очень редко – трезвые.
– Что ж ты, твою мать, здесь стоишь? – заорала она, буквально выхватив ребенка из-под
колес машины.
Она сгребла его в охапку и дотащила до кафе. А развернув из полушубка и платка,
обмотанного крест накрест, охнула. Это был Леночка.
– Ты что здесь делаешь? – спросила Тамарка, которая прекрасно знала и Леночку, и
Петра Ивановича.
– Возьмите меня к себе, – попросила Леночка.
– Ага, – отозвалась Тамарка. – На, поешь борща с мороженым, я щас.
Пока Леночка послушно ела мороженое, Тамарка остановила попутку, доехала до
ближайшего дома и позвонила Петру Ивановичу.
Когда они влетели в кафе, в задней комнате какой-то мужик расстегивал штаны. На
кровати лежала Леночка.
Тамарка велела мужику-извращенцу убираться вон из ее «приличного» заведения и
больше не появляться на пороге, а Леночку подняла одной рукой и отдала Петру Ивановичу.
И только тогда ему стало по-настоящему страшно за дочь. Пока мужик кричал, что эта
лилипутка сама с ним пошла и он вообще «не при делах», Петр Иванович смотрел на дочь,
которая улыбалась и как будто спала, обняв его за шею.
Тамарка ловила Леночку на трассе не один раз. Она вытаскивала ее из-под мужиков, из
машин…
Каждый вечер Петр Иванович ждал звонка от Тамарки.
– Все, я так больше не могу, – сказала она ему в конце концов. – Она не маленькая, не
могу я ее пасти. Хочешь, запирай ее на замок. А у меня дело, бизнес.
Когда Тамарка видела, что в зале сидит Леночка, она ставила перед ней тарелочку с
мороженым и пускала все на самотек. Надо сказать, что ее бизнес с появлением Леночки
пошел в гору, чему она не уставала удивляться. Этим мужчинам не нужно было молодое
красивое тело, не нужны были стандартные девочки, которых у Тамарки было в избытке, им
была нужна Леночка – уродливая, страшная, сумасшедшая. За нее платили больше всего. Она
отдавала Леночке положенную сумму, но та бросала деньги на пол, на стол. Ей они были не
нужны. А что ей было нужно, Тамарка не знала. Остальные девочки к Леночке ревновали, и
 74

Тамарка пыталась их как-то успокоить. А еще нужно было делать ремонт в «заведении», как
она называла свое кафе-бордель. И внуку, который родился на Большой земле, послать
подарок.
А Леночка действительно сошла с ума. Она не ведала, что творила. Это и врачи Петру
Ивановичу подтвердили.
Он каждый вечер после работы ехал к Тамарке. Когда заставал там дочь, забирал и
привозил домой, укладывал в кровать и целовал в лоб, как в детстве.
– Только маме не говори, – просила, уже засыпая, Леночка.
Он и не говорил. Катечка думала, что Леночка сидит у подружки.
В один из вечеров Петр Иванович по привычке заехал к Тамарке. В грязном сумраке
Леночки не было видно. Зато за дальним столиком над тарелкой с гадким, горьким
мороженым сидела Светочка.
Петр Иванович увидел там свою младшую дочь, и у него что-то случилось с сердцем.
Оно вдруг перестало биться. А в мозгу случилось короткое замыкание, как вспышка, как
разряд.
Он взял за руку дочь и выволок ее из кафе. На дороге стояла замотанная в тулуп и в
платок Леночка, которая смотрела прямо на фары приближающейся машины. Водитель
гудел, но Леночка не отходила. Водитель начал тормозить. Из-под колес полетел снег.
Петр Иванович схватил дочь, которая податливо и ласково обхватила его за шею, и
затолкал в машину.
Когда он учился в школе, в детдоме, у них был кружок – стрельба из винтовки. Петр
Иванович выбивал десять из десяти. Он ложился на мат, прижимался плечом к ружью,
вдыхал запах приклада и стрелял. Только здесь, в нашем городке, он смог позволить себе
купить ружье. Настоящее. Дробовик. Иногда он уходил на пустырь, расставлял банки или
бутылки, ложился, занимал позицию и стрелял, выбивая все десять бутылок из десяти.
Дробовик он хранил под кроватью завернутым в старую простыню. В мечтах он хотел пойти
на охоту, настоящую, на зверя или птицу и одним выстрелом убить, попасть прямо в глаз. Но
это было только в мыслях. Петр Иванович знал, что никогда не сможет выстрелить в живое
существо. В бутылку, банку, мишень – сколько угодно. Но не в то, что двигается и дышит.
Дома он достал дробовик и повел дочерей на пустырь. Там он сбил две бутылки –
дочери стояли сонные и не понимали, почему отец их туда приволок, но спорить не
решались. Потом Петр Иванович перезарядил ружье и выстрелил сначала в Леночку, а потом
в Светочку. Очень метко. В голову. Последнюю пулю он пустил себе в висок.
Их нашли через два дня, и не Катечка забила тревогу, а моя мама. Она знала, что
Петечка просто так, без причины, не прогуляет работу. Катечка стояла у гладильной доски и
утюжила очередную рубашку. Она не привыкла думать.
Мама же сразу указала, где надо искать. Она единственная знала, что у Петра
Ивановича есть ружье. Когда ей позвонили, то сказали, что нашли тела детей. Мама сразу все
поняла.
Хоронила их тоже мама. Катечка выгладила дочерям платья и мужу костюм, после чего
слегла. Ее парализовало. Она могла двигать только головой.
Но после лечения она встала и продолжала жить. Когда мы уезжали с Севера, мама к
ней зашла попрощаться. Катечка стояла над гладильной доской и складывала полотенца по
цвету и размеру. Она так и не поняла, куда исчезли ее муж и дочки.

Тяжелый путь к сердцу через желудок

Я познакомилась с будущим мужем. Конечно, я была умница и красавица. Но этого ему
было мало. Я бойко лопотала по-французски, читала Томаса Манна, но и этого ему было
мало. От страданий я похудела до сорока пяти килограммов, так что на лице остались одни
глаза, при этом мне в наследство достались бабушкина грудь и мамина попа, но и этого ему
было мало.
 75

Я пролила немало слез, пока не решила завоевывать не сердце, а желудок. Я пригласила

будущего мужа на ужин – уж что-что, а готовить я умела, несмотря на юный возраст. Вопрос
был только один – чем накормить? Так накормить, чтобы прямо из-за стола пойти замуж.
– Мясо, – посоветовала мама.
– Банально, – ответила я.
– Зато наверняка.
Почему я тогда не послушала маму? Нет, я решила сразить наповал – приготовить
ризотто с морепродуктами.
Надо сказать, что с рисом в нашей семье отношения не складываются. Чечевица – да,
это наш продукт. А рис… Мама даже кашу рисовую так и не может сварить.
С морепродуктами тогда было сложно – они лежали в магазинах, сверкая льдом,
дорогие и плохо опознаваемые. Да и слово «ризотто» тогда мало кто знал. Но звучало
убийственно.
Уже в процессе готовки я опять лила слезы, понимая, что блюдо загубила. Обычный рис
оставался твердым, морепродукты плавали в дурно пахнущей жижице, но отступать было
некуда.
Будущий муж честно жевал резиновую мидию и пытался проглотить рис.
– Нет, – сказал он наконец.
– Почему? – воскликнула я, как раненая птица.
Собственно, обращалась я не к нему, а к себе. Почему я не приготовила мясо?
– Мы с тобой разные в быту, – сказал он, откладывая вилку.
Полгода мне понадобилось на то, чтобы он опять был почти готов на мне жениться.
Замуж хотелось страшно, поэтому в то время я научилась молчать, хлопать ресницами и
кивать каждому его слову, как китайский болванчик – собственно, делать то, что совершенно
несвойственно моей натуре и вообще женщинам нашей семьи. Мы орем, грозно сдвигаем
брови в одну линию, как у Сальмы Хайек в фильме «Фрида», спорим с мужчинами с пеной у
рта и чуть что хватаемся за кинжал, чтобы уже убить этого непонятливого человека.
На этот раз я решила не рисковать и пригласила будущего мужа на ужин к маме. В
конце вечера, как я рассчитывала, он попросит у матушки моей руки, и все будут счастливы.
В маме я была уверена. В ужине тоже. Главное, чтобы он смог выползти из-за стола и
промычать про предложение. После ужинов, которые готовит мама, не то что говорить,
дышать трудно.
Мама решила встретить потенциального зятя беляшами. Это ее фирменное блюдо, как,
впрочем, и все, которые требуют полной сковороды масла, жара, брызг и теста. Беляши маме
удаются отменно. В тот вечер они были огромные, размером с блюдце, истекающие соком,
румяные.
Единственное, чего я опасалась, – что мама с порога покажет свое истинное лицо. Оно,
несомненно, у нее очень привлекательное, но не каждому мужчине такое понравится.
Обычно мама ходит дома в майке-размахайке, которая слегка прикрывает попу, оставляя
открытыми ноги – всегда смуглые, подтянутые, без единой веночки, хоть и толстые. Но
последнее замечание не мое, а тети-Галино, она всегда маминым ногам завидовала. При этом
у мамы всегда в зубах зажженная сигарета и в руке рюмка коньяка. Еще она виртуозно и
красиво разговаривает матом и имеет обыкновение сразу спрашивать про родственников,
наследственность и здоровье прабабушек, стараясь выявить генетические заболевания.
Но опять же в тот раз мама была не мама. Она встретила будущего зятя в красивой
блузке, которая – о чудо! – прикрывала ее грудь (еще одна мамина гордость и предмет
зависти тети Гали). Стол был накрыт по-праздничному. Мама улыбалась кроткой улыбкой
газели и даже сказала:
– Здравствуй, доченька. – И, обратившись к будущему зятю: – Очень приятно, Ольга
Ивановна.
Я тогда чуть в прихожей не рухнула. Видимо, мама тоже хотела поскорее отдать меня
замуж, очень хотела, потому что обычно она встречает меня фразой: «Маргарита, твою
 76

мать…» или в лучшем случае: «Маня, у меня уже все остыло…»

Будущий зять сразу пошел в комнату на запах. Ха, любой бы пошел. Мы мило сидели за
столом, пили вино и вели неторопливую беседу. Будущий зять ел закуски – рыбу в лаваше,
сыр с зеленью, картошку с цахтоном, и было видно, что сейчас оплывет, растает и позовет
замуж. Единственный вопрос – кого? Меня или маму? Обычно после маминых ужинов все
мужчины за столом, вне зависимости от семейного положения, звали замуж ее. Прямо из-за
стола. Пока я страдала от маминого совершенства и своего несовершенства, будущий зять с
будущей тещей обсуждали политику (в этом они сходились), экономику и международное
положение (в этих вопросах у них было тоже полное взаимопонимание). Я нервно елозила на
стуле, поскольку был случай, когда после одной беседы с моей мамой ее знакомый, дядя
Юра, безответно полюбил ее и любил двадцать лет и до последнего, практически до гроба
(да, да, уже лежа на смертном одре), звал ее замуж, несмотря на наличие троих детей, двоих
внуков и безутешную без пяти минут вдову.
Пока я думала о своей несчастной женской судьбе, в дверь позвонили. Пришел Славик
и плюхнулся за стол, кивнув мне и маме.
– Это Славик, Манькин друг, – объяснила мама моему будущему мужу, у которого кусок
вывалился изо рта.
Славик пришел на запах – он по старой памяти продолжал кормиться с маминого стола.
Я попыталась рассказать будущему мужу про котлету на веревочке, про занятия
художественной гимнастикой и мамину диету, но он не слушал. Славик, который превратился
в приятного молодого человека, правда, слегка сумрачного, молча ел и не приходил мне на
помощь, а мама опять отправилась открывать дверь на звонок.
Пришел тот самый мамин верный воздыхатель, дядя Юра, который тоже почему-то
появлялся именно тогда, когда у мамы был накрыт стол. Прямо на запах шел, хотя жил в
другом районе.
Дядя Юра сел за стол и немедленно начал ревновать мою маму к моему будущему
мужу. Я опять попыталась рассказать про ризотто, про путь к сердцу, про то, что замуж
хочунимагу, но Славик молча ел, а дядя Юра меня не слушал.
Мужчины обсудили политику, экономику и международное положение и по всем
вопросам не нашли взаимопонимания.
А тут еще пришла тетя Галя и начала строить глазки дяде Юре, что тоже повторялось с
завидной регулярностью, так что ни я, ни Славик, ни дядя Юра не реагировали. Да и тетя
Галя кокетничала без задней мысли, не рассчитывая на успех, – просто вошло в привычку.
Мой будущий муж окончательно перестал понимать, что происходит, но, осоловев от
закусок, с места не двигался.
И тут мама на огромном блюде принесла беляши.
Славик встрепенулся и даже изобразил на лице улыбку, дядя Юра аккуратно разложил
на коленях салфетку, тетя Галя вздохнула и поправила лифчик.
Мама положила будущему зятю два огромных беляша и села напротив – смотреть, как
он ест.
Будущий зять взял вилку, нож и начал резать беляш.
Мама к тому времени с чистой совестью убрала недопитую бутылку вина и сидела, грея
в руках рюмку с коньяком.
– Что ж ты делаешь? – ахнула она, поставив бокал так, что чуть не расплескала коньяк.
– Что? – испуганно дернулся будущий зять.
– Кто ж так ест? Это ж беляшек! Бери руками! – велела мама.
Будущий зять даже кусок колбасы руками не брал, только приборами, а тут – беляш. Он
из тех, кто никогда не пьет молоко из пакета, воду из бутылки, и НИКОГДА, НИ ПРИ
КАКИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ не засунет свою чайную ложку в сахарницу.
Я же люблю пить молоко из пакета (очень вкусно), воду из бутылки (всегда обливаюсь)
и вечно забываю положить в сахарницу специальную ложечку (кошмар).
Да, собственно, до того, как накормила будущего мужа ризотто и привела к маме в
 77

гости, я буквально за один вечер умудрилась проделать все три действия на его глазах,
поэтому фраза «мы разные в быту» была понятна. И до ризотто я честно полгода училась
пить из стаканов, а чай без сахара, чтобы случайно не забыть про ложечку.
Так вот мама предложила будущему зятю взять еду РУКАМИ.
Будущий зять сидел, глядя на беляш с нескрываемым ужасом. И тут случилось
страшное – мама, заметив его нерешительность, подошла к нему, схватила руками беляш и
засунула ему в рот.
– Кушай, кушай, дарагой, – сказала она с кавказским акцентом, который проявляется у
нее и у меня в минуты особого волнения. – Она вдавила беляш поглубже ему в рот,
объяснив: – Так сок не вытечет. – И радостно спросила: – Вкусно?
Будущий зять пытался вдохнуть или выдохнуть. Он закашлялся, на глазах выступили
слезы.
– Горячий, что ли? – удивилась мама, хлопая будущего зятя по спине. – Давай подую.
Мама вытащила остатки беляша у него изо рта и начала усиленно дуть, слегка брызгая
слюной.
– Вот, теперь тепленький, – сказала она, опять запихивая беляш в рот обезумевшему
будущему зятю, который только успевал проглатывать, не жуя.
– Мама, – уже не прокричала, а простонала я, мысленно прощаясь с замужеством еще
минимум на полгода, а то и навсегда.
– Что – «мама»? Что я не так сделала? Зато он теперь не голодный!
И как я должна была ей объяснить? По пунктам?
Во-первых, нельзя было говорить слово «кушать», только «есть». Во-вторых, придется
объяснять, откуда у нее и у меня кавказский акцент, в-третьих, будущий муж не ел даже из
своих рук, а из чужих – тем более, а от обрызганного слюной беляша мог и в обморок
хлопнуться.
– Какие мы нежные… – проговорила тетя Галя.
– Ладно, пусть ест, как хочет, – обиделась мама.
– А я бы из твоих рук, Ольгуша, даже яд принял, – сказал дядя Юра.
– Можно мне еще один беляш? – спросил Славик.
– Я вас всех ненавижу! – закричала я. – Вы мне жизнь сломали! Я с вами замуж никогда
не выйду!
– Ну и дура, – отозвалась мама.
– Да уж давно пора, еще пару лет – и все, никому не нужна будешь, – припечатала тетя
Галя.
– Ольгуша, выходи за меня! – сказал дядя Юра.
Только Славик промолчал – он медленно, пользуясь общим замешательством, двигал
блюдо с беляшами к себе поближе.
Никто не обращал внимания на моего будущего мужа, который пытался отплеваться
остатками беляша в салфетку и уже покраснел от усилий.
– На, запей, – наконец пришла к нему на выручку мама и влила в него коньяк из
собственной рюмки.
Будущий зять опять захлебнулся и закашлялся. Я рыдала, обливаясь горючими слезами,
и между хлюпами жаловалась на свою незадавшуюся жизнь.
– Все, вечер перестал быть томным, – рассердилась мама.
Она ушла в комнату и переоделась в домашнее – майку-размахайку, с голой грудью и
ногами.
– Ох, ах, ых, – произнес дядя Юра, когда мама опять появилась в гостиной.
– Ольгуш, я возьму для Славика пару беляшиков с собой? – спросила тетя Галя,
накладывая в салфетку уже четвертый.
Будущий муж, который только-только восстановил дыхание, увидев мою маму, опять
закашлялся.
– А астматиков у вас в роду не было? – спросила у него мама.
 78

– Не было у него астматиков! – закричала я. – Это все ты виновата!

– Конечно, – хмыкнула мама, – опять мать во всем виновата.
Мы уходили все вместе.
– Спасибо, тетя Оля, – сказал Славик, с детства приученный говорить «спасибо» после
еды.
– Так ты подумай, – в очередной раз призвал дядя Юра маму пойти за него замуж. – Я
совершенно серьезно!
– Ну не знаю, Ольга, – сморщилась тетя Галя, показывая глазами и головой на ее
будущего зятя, имея в виду, что зять-то – так себе, не принц.
– Мама… ты… я… нельзя же так… – продолжала я истерично всхлипывать.
– Идите уже все отсюда, – отмахнулась от нас мама.
Только мой будущий муж молчал.
Всю дорогу домой я продолжала рыдать. Я что-то рассказывала будущему мужу про
детство у бабушки, про немцев, Варжетхан, про маму, которая славилась своими блюдами на
пол-Москвы, про Славика, который «вкусно ел» и с детства был моим сотрапезником, про
картошку тети Гали. Будущий муж молчал.
– Ну и не надо! – закричала я, когда мы добрались до подъезда. – Скажи что-нибудь!
Что ты молчишь?
Я уже похоронила надежду на замужество, прекрасная картина с предложением руки и
сердца под звон хрустальных бокалов разбилась вдребезги, и я мысленно готовилась к
худшему – никогда не выйти замуж, потому что нет никаких гарантий, что очередного
потенциального зятя мама не накормит беляшами.
– Вообще-то было вкусно, – вдруг сказал мой будущий муж. – Даже очень.
– А почему ты молчал всю дорогу? – ахнула я.
– У меня кусок беляша между зубами застрял. Я постеснялся попросить зубочистку, вот
и выковыривал его языком, – улыбнулся будущий муж.
– Я не умею готовить беляши, – грозно предупредила я.
– Ну, и слава богу, – ответил он и сделал предложение, дыша на меня луком, чесноком и
всем тем, что мама напихала в беляш.

Шашлыки и энцефалитный клещ

Зачем, зачем я на это согласилась? Мы с будущим мужем уже жили вместе, я всеми
силами доказывала, что мы «не разные в быту» и ждала, когда он предложит доехать до
загса, чтобы подать заявление. Мама, которая всегда считала, что не нужно ждать милостей
от природы, брать их – наша прямая задача, решила ускорить процесс и пригласила нас на
дачу. Мероприятие проходило под кодовым названием «помолвка», в конце его будущий муж
должен был официально объявить о том, что завтра (послезавтра, послепослезавтра) мы едем
подавать заявление.
– Может, не надо? – вяло сопротивлялась я.
– Надо, – ответила мама, – иначе эта бодяга никогда не кончится.
– Мам, он не любит есть на природе, – сказала я.
– Будет есть в доме, с тарелки, ножом и вилкой. Не волнуйся, – пообещала она.
В назначенный день мы с будущим мужем приехали на дачу. Я даже не сразу узнала
участок – мама каким-то чудом умудрилась за неделю вырастить на нем цветы, елки и даже
куст жасмина.
– Мам? – спросила шепотом я.
– Всю ночь с соседкой пересаживали, – пояснила мама. – А елки мужики в заповеднике
выкопали. Жасмин купила. Утром посадила. Только не трогай деревья – могут упасть.
– Ты бы еще траву покрасила, – процедила я.
– Была такая мысль… – задумчиво ответила мама.
В общем, участок выглядел прекрасно. В углу, на мангале, горели угли. На столе стояла
 79

тарелка с нарезанными овощами и лавашом.

Будущий муж улыбался. У меня дергался левый глаз – реакция на стресс (о чем мой
суженый пока, до свадьбы, не знал. Зачем ему нужна жена с тиком?). Поэтому я старалась
пореже моргать и нацепила темные очки. Когда мама демонстрировала цветущий жасмин,
который в это время года никак не мог цвести, из дома вышел Славик.
– А он что тут делает? – прошипела я.
– Забор помогает ставить, а что? – удивилась мама.
Будущий муж кивнул Славику и вроде бы продолжал улыбаться.
Славик пошел проверить степень готовности мангала.
Будущий муж с будущей тещей выпили вина, обсудили последние новости экономики,
политики и положение на международной арене. Мама щебетала, будущий муж аккуратно
резал огурчик на тарелке. Все шло прекрасно. Я сняла очки, поскольку нервный тик на глазу
почти прошел.
Я сидела на качелях и вяло раскачивалась. Славик сосредоточенно ворошил в мангале
угли.
– Вроде все нормально, – сказала я ему, когда он присел рядом.
– Еще не вечер, – ответил он.
– Помоги мне, – попросила я.
Славик пожал плечами. Мол, ты же знаешь Ольгу Ивановну.
И даже когда Славик выкладывал шампуры на мангал, все было прекрасно. Мама
увидела соседского кота, который приходил к ней кормиться три раза в день, и бросила ему
кусок колбасы. Муж умильно улыбался – будущая теща даже любит домашних животных и
подкармливает бесхозных. Святая женщина. Он, к счастью, не видел, как мама пнула кота
под дых ногой со словами «сволочь прожорливая». Собственно, кот к этому привык и никак
не среагировал. Это был такой ежедневный ритуал – когда сначала ногой под дых, а потом
колбасу на тарелку. После трапезы мама обычно сообщала коту: «Убью, скотина». И кот,
счастливо мурлыкая, уходил по своим кошачьим делам. Но будущий муж и этого, по счастью,
не услышал.
Славик пожарил шашлык, и мы сидели в беседке, чинно уплетая мясо. То есть мы со
Славиком ели прямо так, откусывая с шампура, а будущий муж – из тарелки, приборами.
– Вкусно, – сказал будущий муж.
– Я его в мацони замочила, – ответила мама, – и соус томатный домашний. – Славик
хмыкнул. Я улыбалась еще немного напряженно, но нервный тик почти прошел.
– Ольгуня, – послышалось из-за забора, – у тебя шашлыки, а ты не зовешь…
Мама сделала вид, что не услышала.
– Ольгуня! – опять раздалось из-за забора.
– Меня нет! – крикнула мама.
– Я иду-у! – крикнули из-за забора.
Через минуту на участке появился наш сосед дядя Петя – полковник КГБ в отставке.
– О, это по твоей части, либерал, – сказала мама будущему зятю, который поперхнулся
огурцом.
– Ольгунь, ну, мы же договаривались, – капризно сказал бывший кагэбэшник.
– У меня вот видишь… зять… ну, почти зять… – сказала мама.
Кагэбэшник просканировал моего будущего мужа на предмет внешности и нахмурился.
– Еврей? – спросил он строго.
– По маме, – ответила за будущего мужа я.
– Значит, еврей… – протянул кагэбэшник. – Палестина, значит. Значит…
– Петь, ты чё хотел-то? – перебила его мама.
– Ты же мне обещала… – тут же переключился на нее дядя Петя.
– И где коньяк? – спросила мама.
– Так мы же на раздевание… – прошамкал плотоядно вставной челюстью дядя Петя.
– Это дядя Петя, они с мамой в шахматы играют, – объяснила я будущему мужу, надевая
 80

темные очки – глаз опять начал дергаться.

– Так, Петь, неси коньяк, Славик, жарь шашлык, Маня, иди порежь овощи, а ты, – мама
ткнула пальцем в будущего зятя, – лук. И еще одну бутылку вина открой. Все, вперед,
исполнять. – Она хлопнула в ладоши.
– Прости, пожалуйста, – сказал будущий муж, недоуменно, с испугом глядя на лук и
нож в своих руках, – а они правда на раздевание играют или это – фигура речи?
– Какая уж там фигура! – воскликнула я, одной рукой держась за дергающийся глаз, а
другой нарезая помидоры. – Но ты не волнуйся, мама никогда не проигрывает, так что ты
голой ее не увидишь. И даже в нижнем белье не увидишь.
– Ой, – сказал будущий муж.
Он попытался разрезать лук и, конечно же, порезался. Я залепила его пластырем и сама
нарезала лук.
– Лучше я вино открою, – сказал он и взялся за штопор.
Минут пять он вкручивал штопор в бутылку и, держа ее ногами, пытался вытянуть
штопор.
– Ты за рычажки потяни, – тихо посоветовала я.
– Не учи меня бутылки открывать! – дерзко ответил он.
– Вы чего так долго? Ольга Ивановна спрашивает, где вино. Они там начали уже, –
появился в дверях Славик.
– Сейчас, уже пошла, – прохрипел будущий муж, отдуваясь и набухая венами.
– Может, помочь? – вежливо предложил Славик.
– Что я, в самом деле, бутылку открыть не могу? – обиделся будущий муж.
Славик пожал плечами и продолжал следить за процессом.
Муж еще раз поднатужился и выдернул штопор.
Половина пробки осталась в бутылке. Штопор остался в пальце будущего мужа. Том
самом, который он до этого порезал.
– Ай, ой! – закричал он, потому что из пальца хлынула кровь.
– Так, давай руку под воду, – сказала я будущему мужу. – Славик, открой наконец эту
бутылку.
– Потому что это не вино, а подделка, и пробка неправильная, и штопор тоже кривой
какой-то, – причитал будущий муж.
Славик пытался вытащить пробку так, чтобы в вине не осталось ошметков.
– Давай я зеленкой намажу, – предложила я будущему мужу.
– Не надо, что я, маленький?
– Тогда заражение будет, – вмешался Славик. – Точно будет. Штопор старый и грязный,
пробка поддельная…
Славик на самом деле шутил, только никто, кроме меня, не понимал, когда он шутит,
потому что он всегда это делал с дико серьезным лицом.
– Славик, прекрати, – велела я. – Не смешно.
– Да какие тут шутки… – ответил Славик.
– Ладно, тащи зеленку.
Зеленки в доме не оказалось. Нашелся старый достаточно грязный бинт. Даже пластыри
кончились.
– Давай забинтую, – предложила я мужу, который держал палец в окровавленной
салфетке.
– Нет, лучше вино через бинт процедить, – продолжал веселиться Славик.
– Где вино? Шашлык уже горит! – закричала мама с улицы.
– Ладно, вы идите шашлык переверните, а я вино процежу, – сказал Славик.
Мы вышли во двор. Мама сидела в купальнике, обернув бедра прозрачным парео.
– Ольга Ивановна, вы проигрываете? – ахнул будущий муж, который старался не
смотреть на мамину грудь.
– Я? С чего ты взял? – удивилась мама.
 81

– Я думал, что вы уже разделись, – промычал он.

– Посмотри на доску! – улыбнулась мама.
– Я не играю в шахматы, – смутился муж и ушел к мангалу.
– Странно, еврей, а в шахматы не играет, – проговорил дядя Петя. – А он тот, за кого
себя выдает? Что-то мне его лицо не нравится. Дергается, суетится, глаза бегают.
– Он палец поранил, когда лук резал, – защитила я будущего мужа, – а глаза бегают,
потому что мама тут голая сидит. Мам, ты бы прикрылась, а?
– Жарко, – отмахнулась она.
– Блин! Ай! Ой! – закричал будущий муж у мангала.
– Что? – ахнула я.
– Обжегся! Кто такие мангалы делает? И шампуры короткие… – опять принялся
причитать он.
– Нет, точно еврей, – кивнул дядя Петя, – Ольгуня, ходи. И зачем тебе такой зять? Я бы
тебе проверенного человека подобрал. Ты только отмашку дай.
– Что ж такое?! – тихо постанывал будущий муж.
– Полей его маслом растительным, – посоветовала мама.
– Лучше под холодную воду. Все равно заражение будет, – сказал пришедший с вином
Славик.
– Он демократ? – спросил дядя Петя у меня.
– И либерал, – подсказала мама.
– Ольгуня, я тебя не понимаю… – возмущенно глядя на моего будущего мужа,
проговорил дядя Петя.
Мама пожала плечами. Только по ее хихикающим глазам можно было понять, что она
искренне наслаждается ситуацией.
– Тебе шах, Петь, – объявила она.
– Как? Когда? – Дядя Петя очумело разглядывал доску.
Будущий муж в это время рассматривал порез и ожог.
– Тут еще клещи энцефалитные в этом году всех кусают. Так что в лес лучше не
ходить, – рассказывал ему тем временем Славик. – Говорят, даже на участках уже кусают.
– Да, ты знаешь про Любку? Мань, ты Любку помнишь, которая у речки живет? –
начала развивать тему мама. – Ну, вы вместе еще на костры ходили.
– Не помню, – внятно и очень строго сказала я. Глаз дергался уже сильно.
– Так вот, Любка, – мама сделала вид, что не заметила моего глаза и тона, и продолжала
рассказывать будущему зятю местные сплетни, – замуж выскочила, а тут на дачу приехала. И
пошла в лес с Игорьком. Мань, ты Игорька помнишь? Ну, вы с ним на мотоцикле ездили?
– Не помню, – процедила я.
– Любка с Игорьком пошли в лес. Но это уже после того, как Игорек с Маней расстался.
Тут недалеко совсем. Даже до опушки не дошли. И что ты думаешь? Игорьку ничего, а
Любку клещ укусил. Она сразу, понятное дело, не заметила, только в Москве к врачу пошла.
Мужу сказала, что грибы ходила собирать. Но муж ее оказался грибником, а в это время
какие на фиг грибы? Любка же сыроежку от лисички не отличит. В общем, Любка умирает,
лежит в больнице. Муж с ней собирается разводиться, потому что клещ ее за задницу укусил,
а значит, лежала она голой попой на земле. Любка что-то лепечет в бреду. Муж ее ничего
слышать не хочет. В общем, ходи, Петь.
Спустя четыре часа, три партии, выигранные мамой, две выпитые бутылки коньяка, на
который они играли, мой будущий муж лежал трупиком на качелях и лепетал что-то про
клещей, про заражение и любовь, которой нет. Дядя Петя рвал на себе волосы и, брызгая
слюной, ронял челюсть на шахматную доску. Я мыла посуду, заливаясь слезами. Мама
курила и потягивала коньяк. Славик подъедал шашлык. Судьбоносного разговора про дату
свадьбы так и не состоялось.
От нашей помолвки в памяти будущего мужа остался энцефалитный клещ как символ
супружеской измены, голая будущая теща, играющая на раздевание, кагэбэшник, который не
 82

давал выезд в Израиль, и Славик, который маячил где-то в подсознании, но невнятно.

Свадьба была отложена на неопределенное время. Да, муж с тех пор вздрагивает, когда
ему предлагают приехать на шашлыки на дачу.

Мезальянс под майонезом

Славик женился неожиданно, даже для тети Гали, которая была не готова к роли
свекрови. Я была приглашена на свадьбу.
Моя мама запекала баранью ногу и выводила майонезом рисунок на фаршированной
щуке. Тетя Галя месила в пластмассовом тазике оливье, пила водочку и закусывала прямо из
тазика.
Славик вяло улыбался и привычно молчал.
– Почему на этой? – вопрошала тетя Галя после очередной рюмки.
«Этой» оказалась худосочная, безгрудая барышня в очках. Бледное лицо, прозрачные
глаза, редкие волосы неопределенного цвета. Ничего выдающегося ни в каком месте.
Барышня была сдержанна, немногословна и сидела за столом с умным видом. Есть такой тип
женщин, которые кажутся очень умными, даже когда говорят полную ерунду.
– Оль, ну хоть ты мне объясни! – обращалась тетя Галя к моей маме.
Мама пожимала плечами.
– Но ты хоть понимаешь, что она… она… – Тетя Галя никак не могла подобрать
нужного определения. – Не нравится мне она – и все. Недобрая она. Понимаешь?
Славик с Оксаной – так звали барышню – расписались быстро и тихо. Родителей,
точнее родительницу, тетю Галю, поставили перед фактом.
– Ну что он в ней нашел? – не унималась она.
Мама внимательно разглядывала в духовке баранину.
– И что ты в ней нашел? – спросила Славика я.
– Она совсем другая, – сказал он, – как с другой планеты. Как будто я общаюсь с
гуманоидом, понимаешь?
– Не понимаю. Я бы не хотела выйти замуж за гуманоида, – ответила я.
– Тут другое. Я не знаю, чего от нее ждать. Мне интересно. Она умная, образованная,
начитанная. Мне с ней даже страшно бывает. Я ее недостоин, а она меня выбрала.
– Не понимаю, – честно призналась я.
– Это же этот, как его… – причитала на кухне тетя Галя.
– Мезальянс, – подсказала мама.
– Чё? – не поняла тетя Галя. – Нет, это как-то не по-людски. Ненормально. Где мой
Славка, а где она?
То есть тетя Галя считала в точности наоборот – что эта Оксана недостойна ее
прекрасного сына. Я, если честно, думала так же. Оксана мне не понравилась. Сидела с
таким видом, словно все вокруг идиоты, а она одна умная.
– Это она от волнения, – пытался оправдать супругу Славик.
– Ты ее любишь? – спросила я.
Славик улыбнулся.
– Она мне не нравится. Что-то в ней не так, – сказала я.
– В нас во всех что-то не так, – пожал плечами Славик.
Гости были странные. Со стороны Славика – я, моя мама, тетя Галя, его лучший друг
еще с яслей Лешка. Со стороны невесты – никого. Родители Оксаны приехать не смогли по
какой-то уважительной причине. Тетя Галя метала громы и молнии.
– Какая уважительная причина? Дочь замуж вышла! – возмущалась она на кухне. –
Странная она, очень странная. Скажи, Ольга!
Мама промолчала, потому что в дверях стоял Славик.
– Почему не приехали ее родители? Объясни мне! – потребовала от сына тетя Галя.
– Не знаю, – равнодушно пожал плечами Славик.
 83

– И кому мы это наготовили? – спросила тетя Галя.

– Сами съедим, – ответил Славик.
За столом сидели все мрачные. Оксана вяло ковыряла вилкой салат. Тетя Галя только и
ждала повода, чтобы взорваться. Славик наворачивал баранью ногу.
Спустя неделю после этой странной свадьбы тетя Галя прибежала к моей маме с
бутылкой водки в одной руке и селедкой под шубой в другой, бухнула все на стол, сама
достала рюмки и села.
– Что? – спросила мама.
– Ох…ть, – произнесла тетя Галя.
Она не оставила попыток выяснить, что за уважительная причина была у родителей
невестки не явиться на торжество. Выбила из Оксаны телефон ее матери и позвонила, как
сватья сватье. Лучше бы не звонила.
Мать Оксаны родила второго ребенка, сына, уже поздно, в сорок один год. Такое
позднее счастье. Дышать над малышом боялась. Оксана к брату была равнодушна, но не
отказывалась посидеть, поиграть. Мальчику было два года. Оксана с братом пошла погулять.
Ребенок стоял рядом с большими железными качелями. Кто-то из старших детей спрыгнул, и
качели ударили мальчика по голове. Три дня он пролежал в реанимации и умер. Родители
винили во всем Оксану – недоглядела, не уберегла. Вслух ничего не сказали, но обвинение
висело в воздухе, разрывая атмосферу. Она ушла жить в институтское общежитие, оставив
родителей наедине со своим горем. Они не общались. Совсем. Даже не звонили друг другу
по праздникам. У них больше не было ни сына, ни дочери – они так решили.
Все это Оксанина мама скупо и коротко рассказала тете Гале по телефону. Тетя Галя
сказала «спасибо» и пошла за водкой, а потом к моей маме.
– И что теперь делать? – спросила она.
– А что ты хочешь? – спросила моя мама.
– Хочу, чтобы она исчезла из нашей жизни, – твердо сказала тетя Галя.
– Это могла быть случайность, несчастный случай…
– Нет. У меня перед глазами эта картина стоит. Ужас.
– А Славик знает?
– Я ему не говорила.
– Не вмешивайся, все равно крайней окажешься, – посоветовала мама.
– Как не вмешиваться? Как? Как? – кричала тетя Галя. – Как с этим жить?
Тетя Галя оплакивала неизвестного ей маленького мальчика, судьбу своего Славика,
свою незадавшуюся жизнь и все остальные беды тоже.
Славику она ничего не рассказала. Не смогла. Только старалась не сталкиваться с
невесткой без особой надобности. Единственное, чего она боялась, что Оксана забеременеет,
и тогда всё.
– Понимаешь, тогда всё! – говорила она моей маме.
– Ну что – «всё»? Что?
– Тогда мы от нее никуда не денемся… – с ужасом произнесла тетя Галя.
Но невестка не собиралась заводить детей. Она училась на пятом курсе и была занята
дипломом, практикой и дальнейшей карьерой. Сидела над учебниками, писала, уходила рано,
возвращалась поздно.
Славик смотрел на свою молодую жену с искренним восхищением. Он ушел из школы
после восьмого класса, окончил техникум и об институте даже не мечтал. Зато работал,
зарабатывал очень приличные деньги. Славик был паркетчиком. Он клал паркет, да так, что
самые требовательные клиенты боялись ходить по полу, который создал Славик. Он умел
выкладывать затейливые рисунки, орнаменты. Чувствовал дерево, знал, какая влага нужна,
какая температура. Славик любил проводить рукой по только что выложенному полу и
чувствовать тепло дерева. Он подбирал цвет так, что тот менял оттенок, подстраиваясь под
время суток, погоду и свет люстры. Славик был художником – признанным, востребованным.
Но вот что удивительно – он считал, что занимается ерундой, и преклонялся перед своей
 84

женой, которая читала умные книжки и не могла отличить настоящий дуб от паркетной
доски.
Оксана окончила институт с красным дипломом и решила остаться преподавать на
кафедре, которую возглавлял любимый преподаватель Семен Львович. Семен Львович был
гением. Его обожали все – и коллеги, и студенты. Он читал лекции, на которые сбегались
студенты с других факультетов. Он был актером, мастером, на которого молились. Он не
только закладывал в головы предмет, но и заставлял смотреть кино, слушать музыку, читать
книги. Оксану, аккуратную отличницу, старосту курса, он не то чтобы не любил так, как
остальных студентов, с которыми пил кофе в студенческой столовой и курил в курилке, где
мог и зачет поставить, но держал с ней дистанцию. Семен Львович был смешным, добрым,
человеком настроения, реагирующим на звуки, запахи, удачные слова и выражения.
Оксане в трудоустройстве он отказал. Но она ходила и просила, умоляла. Говорила, что
готова работать за копейки, за возможность просто находиться рядом с великим учителем и
набираться опыта. Семен Львович думал о студентах, детях, которым она ничего дать не
сможет – ни души, ни сердца, только знания от корки до корки, которые не принесут ни
удовольствия, ни удовлетворения. На его кафедре работали исключительные педагоги,
фанаты своего дела и предмета.
Оксана ходила и просила. Никто не мог понять ее мотивации: зачем ей далось это
преподавание? Мотивов не понимал и Семен Львович, и это, пожалуй, было главной
причиной его отказа.
Но жизнь диктует свои условия. Одна из преподавательниц, сияя и смущенно улыбаясь,
сообщила Семену Львовичу, что уходит в декретный отпуск. Он был за нее искренне рад. Та
самая преподавательница и убедила его взять вместо себя Оксану – временно, чтобы дети не
страдали, чтобы учебный процесс не тормозить. Семен Львович сдался. Оксана начала
работать. Преподавала качественно, скучно, но добросовестно. На кафедре ее не то чтобы не
любили, но, как и Семен Львович, старались держать дистанцию. И никто не мог объяснить
почему. Вроде бы ходит тихо, всегда вежливая, ответственная. А души нет. Не располагает к
себе.
Ушедшая в декрет молодая преподавательница благополучно родила сына и начала
рваться на работу. Счастливый случай – у нее были и понимающий муж, и две бабушки в
полном распоряжении.
Семен Львович был совершенно счастлив. Оксану он предупредил заранее, пообещал
написать хорошую характеристику и даже посодействовать в дальнейшем трудоустройстве.
Никто не мог даже представить себе того, что произойдет дальше. Оксана стала
намекать коллегам по кафедре, что Семен Львович берет взятки от студентов. Мол, сама
своими глазами видела. Конечно, никто, ни единая душа, в этот бред не поверил, потому что
все слишком хорошо знали Семена Львовича – неподкупного, кристально честного и
порядочного человека в исконном смысле этого слова. Но сплетню, пущенную Оксаной, в
институте обсуждали, мусолили, по воде пошли круги от брошенного камня. И все –
студенты, преподаватели – дружно крутили у виска и говорил, что Оксана всегда была такой:
странноватой, непонятной, с червоточинкой. Семен Львович был прав на ее счет.
Кто пересказал ему сплетню, никто уже не помнил. Но кто бы это ни был,
руководствовался он самыми благими намерениями – поставить вопрос о немедленном
увольнении Оксаны. Семен Львович пошел в курилку, вернулся на кафедру, где и упал с
инсультом. Потом были больница, реабилитация и тяжелое возвращение в стены института.
Оксану к тому моменту уволили. Семен Львович отработал три дня. Говорили, что он шел к
метро от остановки и то ли увидел Оксану на улице, то ли ему показалось, что это была она.
Он умер.
На похоронах были почти все его ученики, бывшие, нынешние – кроме Оксаны, о
которой много говорили, но никто не знал, где она теперь. И винили ее в смерти учителя.
Зачем она это сделала? На этот счет было много домыслов. Одни считали, что от глупости и
злости – банальная месть. Но за что? Другие были уверены, что она таким страшным
 85

способом, наведя поклеп на преподавателя, рассчитывала сохранить место. Третьи пожимали

плечами и говорили, что всякое бывает – и возраст у Семена Львовича был солидный, и
нагрузки непосильные, вот сердце и не выдержало.
Славик, который работой жены никогда не интересовался, считая, что все равно ничего
не поймет, мог бы и не узнать обо всей этой истории, если бы в его собственной работе не
случился перерыв. Он только закончил один заказ, в последний раз проведя рукой по
роскошному полу, и ждал новый. Но ремонт затягивался, бригада никак не могла перенести
стену, и Славик сидел дома один. Зазвонил телефон.
– Да? – взял трубку Славик.
– Можно попросить Оксану?
– Она на работе.
На том конце провода девушка то ли всхлипнула, то ли усмехнулась.
– Может, ей передать что-то? – предложил Славик.
– Передайте, что это она во всем виновата! И ей это так не пройдет! – выкрикнула
девушка и бросила трубку.
Славик пожал плечами. Еще подумал, что ошиблись номером – Оксане вообще никто
никогда не звонил. Но поскольку речь шла о его жене, он решил, что не может оставаться в
стороне. На телефоне мигал определитель номера. Славик набрал его и услышал голос
девушки. Та плакала. Она и рассказала Славику про Семена Львовича и пригласила его на
похороны.
– Приходите, сами все услышите и увидите.
Славик поехал на кладбище и стоял, смешавшись с толпой студентов. Слушал
разговоры, смотрел на лица людей. И там, на кладбище, понял, что ничего, ничегошеньки не
знает о своей жене. Вспомнил он и свадьбу, и рассказ матери о погибшем братике Оксаны –
тетя Галя не выдержала, выложила все сыну.
Домой он не вернулся – жил у моей мамы, пока Оксана вывозила вещи. Развелись они
быстро, и о том, куда потом делась Оксана, никто не знал и знать не хотел.
Тетя Галя не была счастлива. Она была совсем несчастлива, потому что Славику было
плохо. Очень плохо. Она заходила к нам домой, где Славик ел суп, приготовленный моей
мамой, садилась и смотрела, как он ест.
– Ничего, ничего, все образуется, – говорила она то ли сыну, то ли себе. – Вот
чувствовала я, что все плохо будет. И оливье тогда на свадьбе пересолила.
– При чем тут оливье? – удивилась мама.
– Ни при чем, конечно, просто вспомнила… – Тетя Галя смотрела на сына и не знала,
как ему помочь.
История с Оксаной отразилась на всех – и на Славике, и на тете Гале, и на мне. Я до сих
пор ее помню, хотя мы со Славиком много лет не виделись и не разговаривали.
Мама живет за городом, но встречается с тетей Галей, когда приезжает в Москву.
Мне нужно было заехать домой за старым фотоальбомом – почему-то хотелось его
найти.
С тетей Галей я столкнулась в лифте и даже не сразу ее узнала. Она всегда была худой,
но не до такой степени, как теперь. Она была в старом платье, без лифчика, грудь лежала
мятыми тряпочками.
– Здрасьте, теть Галь, – обрадовалась я.
– Машка? – удивилась она. – Ты чего здесь?
– За фотографиями заехала.
– Пойдем чайку попьем, – предложила она.
Я, конечно же, согласилась.
Тетя Галя, как только вошла в квартиру, кинулась к телефону. Судя по разговору,
принимала заказы – пирожные, торт.
– Вот, пеку на заказ, – объяснила она.
– Как печете? – удивилась я.
 86

Я не умею печь торты и пирожные, и женщины, которые владеют такой премудростью,

меня восхищают. Но меньше всего я ожидала этого от тети Гали. Я же помню вкус ее котлет
и оливье – незабываемо отвратительный.
– На, попробуй! – Она достала из холодильника два крошечных фруктовых пирожных и
один эклер. – Нравится? – улыбнулась тетя Галя, глядя, как я заглатываю пирожное целиком.
– Угу! – ответила я. – Но вы же…
– Да, да, я знаю, это Ольга всегда была кулинаркой, а я нет. Но вот оказалось, что умею
печь, мне нравится. Увлеклась тогда после всей этой истории, чтобы Славика порадовать, а
теперь пеку на заказ. Немного, но нормально, на жизнь хватает. Даже торты свадебные пеку,
представляешь? Трехъярусные. Смотри, я тебе фото покажу.
Тетя Галя достала альбом с фотографиями, как портфолио. На фото были запечатлены
детские тортики со смешными рисунками, разнообразные пирожные и два свадебных торта с
фигурками жениха и невесты.
– Здорово! – искренне восхитилась я.
– Может, и ты мне чего-нибудь закажешь? – предложила тетя Галя.
– Обязательно, – пообещала я.
– И если кому-нибудь нужно будет, пусть звонят. У меня дороговато, но вкусно. Все
съедают.
Если честно, то если бы не пирожные из холодильника, я бы тете Гале не поверила. На
кухне у нее была кристальная чистота, какой никогда в жизни не наблюдалось. И никаких
следов готовки – ни грязных противней, ни засохшего крема, ни разбитых яиц.
– Галчонок, я дома и голодный! – раздался из комнаты, бывшей детской Славика,
мужской голос.
– Муж! – почему-то шепотом сказала тетя Галя.
– Какой муж? – обалдела я.
– Обычный. Я замуж вышла. Ничего, живем хорошо.
Тетя Галя металась по кухне, ставила на огромный поднос чай, пирожные, кусок
холодного мяса.
– Сейчас я его покормлю. – Она испарилась с подносом в комнате. – Вот такие дела, –
сказала она, вернувшись.
– А где Славик?
– Переехал, квартиру снимает, – ответила тетя Галя. – Ты ему позвони, он рад будет.
Работает. Редко приезжает сюда. Как и ты. Кофе будешь? Я сварю. Всю ночь готовила. Надо
заказ отнести в соседний дом.
– Вы по ночам печете?
– Ну да. Спокойно. И свеженькое.
Когда тетя Галя наливала мне кофе, из комнаты вышел мужчина. Тети-Галин муж
лоснился и был широк в талии. Явно выспавшийся, со здоровым цветом лица, он производил
впечатление человека, который регулярно сытно ест хорошую еду.
– Ты мне не сказала, что у нас гости, – обиженно проговорил он.
– Это Машка, дочка Ольги, соседки, – представила меня тетя Галя. – Может, ты
отнесешь поднос? Тут недалеко, в соседний дом. А я пока остальное упакую.
Тетя Галя изменилась не только внешне. У нее даже голос стал другой. Она никогда
никого ни о чем не просила.
– Не могу, – опять обиделся мужчина. – Как я дверь открою с подносом?
– А я тебе в коробку положу.
– И что я, как дурак, с коробкой пойду?
– В соседний дом. Недалеко…
– Нет. Одеваться надо… Я не собирался сегодня выходить. А куда нести надо?
– Помнишь Снежану? Она мне торт заказывала…
– Не помню…
– Вот, пирожные заказала. Детский стол у нее.
 87

– Она мне не нравится. Не понесу. Пусть сама приходит или мужа пришлет.
– Ладно-ладно, я сама. Иди отдыхай.
Мужчина ушел в комнату, коротко кивнув мне на прощание.
– Вот, – сказала тетя Галя. – Так и живем.
Она была усталая, худая и грустная. Со мной разговаривала, но думала о своем – то ли
об очередном заказе, то ли о том, как отнести две большие коробки.
– Вы похудели, – сказала я тете Гале, когда мы с ней несли коробки в соседний дом.
– Когда готовлю, не могу есть, – улыбнулась она, – а потом уже и не хочется. От
усталости. Он хороший, – тетя Галя имела в виду своего мужа, – меня поддерживает,
понимает. К Славику хорошо относится. Славик мне очень помогает.
Тетю Галю я знала почти так же хорошо, как свою маму. Она говорила одно, а я
слышала совсем другое – муж у нее не зарабатывает. Славик приезжает и привозит деньги,
остальное тетя Галя зарабатывает на заказах. Везет все на себе, потому что муж даже коробку
в соседний подъезд отнести не может.
– Никогда бы не подумала, что вы такие вкусности готовите.
– И я бы не подумала. Видимо, у меня такой талант. Ограниченный. А салат до сих пор
пересаливаю.
– Мама бы вас не поняла, – сказала я.
– Поняла бы. Славик уехал, одной мне плохо было. А так есть муж, мужчина. Это
важно.
– Ерунда какая-то.
– Может, и ерунда… – легко согласилась тетя Галя.

Вкус детства
Мама стала бабушкой. Я родила сына Васю – худосочного, тонкокостного мальчика, с
ножками-прутиками, длинными ручками и торчащими, как крылышки, лопатками.
Вася всегда ел плохо.
– Все, поедешь к бабушке на два месяца, пусть она тебя кормит, – сказала я решительно,
когда Васе было лет шесть.
– Васечка, ты как там? – спрашивала я, когда звонила.
– Хорошо, – отвечал сын.
– Что делаешь?
– Обедаю.
В какое бы время я ни позвонила, Вася все время ел – то обедал, то полдничал, то
завтракал. Я счастливо улыбалась, радуясь хорошему аппетиту сына.
– Ты книжку читаешь? – спрашивала я.
– Сейчас доем и пойду читать, – отвечал ребенок.
Судя по разговорам и моим домыслам, Васины трапезы плавно перетекали одна в
другую без перерыва.
Через два месяца мы с мужем приехали Васю забирать. Все-таки в жизни все
повторяется.
Мы ехали по проселочной дороге, уже подъезжали к участку, когда один из мальчиков,
проезжавших мимо на велосипедах, помахал нам рукой. Я помахала в ответ, хотя и подумала,
что мальчик какой-то странный – машет незнакомым людям.
– Привет! – крикнул мальчик.
– Здравствуй! – вежливо крикнула я в ответ.
– Это Вася? – спросил меня муж, показывая на мальчика.
– Вася? ЭТО – ВАСЯ? – Я чуть не свернула в канаву.
Бабушка раскормила Василия до неузнаваемости.
– Вы чего? Я же вам махал! – обиженно сказал ребенок, когда заехал на участок.
– Верните мне сына, – тихо попросил муж.
 88

Да, узнать сына в толстом парнише со щеками, попой и животом, на котором трещали
шорты, было практически невозможно.
– Да ну вас, – обиделась бабушка, – приехали и все испортили.
Бабушка взяла Васю за руку, и они пошли в дом.
– Машенька, мне кажется, у Васи фигура твоей мамы, – проговорил муж, глядя на их
спины.
– Да ну тебя, – обиделась я и пошла следом за мамой и сыном.
На кухонном столе лежали колода карт и бельевые веревки.
– Это у вас что? – спросила я.
– Это мы с бабушкой играем в дурака. На котлеты. Если я проигрываю, то съедаю две
котлеты, – пояснил Вася.
– А если бабушка проигрывает? – уточнила я.
– Тогда я съедаю пышку с медом, – радостно ответил Вася.
– А веревки зачем?
– Это бабушка меня привязывает к стулу. Чтобы я все съел.
– И как?
– Весело. Знаешь, как смешно! – радостно воскликнул сын, цапнул пышку и побежал на
улицу. Я его догнала и отобрала пышку.
– Хватит, – сказала я.
– Бабушка! – закричал Вася. – А мама мне есть не дает!
– Иди ко мне, мой хороший, я тебе печенье дам.
– Нет! – закричала я. – Никакого печенья!
– Оставь ребенка в покое! – закричала бабушка. – Он только на человека начал
походить. Вы его каким ко мне привезли?
– Мама! У него живот висит! – кричала в ответ я.
В Москве я посадила Васю на строгую диету. Мальчик сидел над тарелкой с пустым
бульоном и ронял слезы.

После вторых родов я тоже сидела на диете. Нужно было сбросить двадцать
килограммов. Я ходила злая и нервная. Приехала наша доктор Анна Николаевна делать
прививку дочери. Посмотрела на меня и рассказала историю из собственной практики.
Вызвали ее в семью – большую, шумную, многодетную и многородственную. Главой
семьи была дородная теща из-под Ростова. Теща была великолепная – высокая, необъятная.
На плите булькал борщ, на столе стояли пампушки с чесночком. За столом сидел мальчик лет
шести и уминал пряничек вприкуску с булкой. Собственно, Анну Николаевну вызвали к
этому мальчику, который начинал задыхаться и жаловался на боли в боку, если нужно было
дойти до метро – семь минут пешком, или подняться по лестнице на третий этаж. Ребенок
был раскормленный, и никакой астмы и панкреатита, как считала мама мальчика.
– Диета, – сказала Анна Николаевна, – строгая. Утром натощак нужно выпить теплую
воду с медом, чтобы прочистить кишечник.
– Что она говорит? – спросила теща, хотя стояла рядом с Анной Николаевной, сложив
на груди руки. – Какая вода с медом? Это завтрак? А на обед тогда что?
– Вода без меда, – строго ответила Анна Николаевна.
На самом деле она так пошутила, но теща успела схватиться за сердце, а мальчик
запихнул в рот пряник, пока не отобрали.

Так вот, про диеты. У меня есть знакомый. Ему сорок пять. Леня. Он звонит и
поздравляет со всеми праздниками – советскими, церковными, российскими.
– Как ты? – спрашиваю я.
Леня мне рассказывает про одышку, лишний вес, диабет, больное сердце, сосуды,
головокружения и пятна перед глазами. Говорит, что врачи за него не берутся, сначала
требуют, чтобы он похудел килограммов на тридцать, а Леня не может.
 89

Мы ждали его в гости. Он позвонил и сказал, что не приедет – сломался лифт, и он не

мог спуститься с девятого этажа на первый. Просто физически не мог. Извинялся, злился на
себя и обещал завтра же начать худеть и ходить пешком.
У Лени две жены – бывшая и настоящая. Он счастлив в настоящем браке, безумно
любит дочь и сохранил хорошие отношения с бывшей женой, потому что от первого брака
есть сын. Но никому – ни нынешней жене, ни бывшей – он не рассказывает про свои
болячки. Про то, что ходил на обследование, что боится сдавать анализы – для него
спокойнее оставаться в неведении относительно уровня холестерина, – что забывает выпить
таблетку, что ему прописана строгая диета.
– Почему?! – кричу я каждый раз.
Мама моего знакомого была художницей. Точнее, женой художника, которая решила,
что тоже «так может», бросила мужа и сына и занялась творчеством.
– Знаешь, когда я вырос и заново пересмотрел ее работы, я понял, что она
бездарность, – однажды сказал мне Леня. – Когда я говорил ей, что мне плохо и у меня болит
что-то, она отвечала, что я не знаю, что такое по-настоящему плохо и по-настоящему больно.
Поэтому я молчал. И до сих пор молчу.
Мама-художница приезжала к мужу и сыну в один из выходных дней. В гости.
Проверяла дневник сына, пыталась его воспитывать. Но сын ей не нравился – упитанный
мальчик, раскормленный сердобольной соседкой, оскорблял эстетический вкус матери.
Однажды она даже сказала сыну-подростку:
– Пока ты не похудеешь, я не буду к тебе приезжать.
И Леня честно висел на турнике и совершал утренние пробежки вокруг дома. Толку от
этих нерегулярных, истеричных занятий было чуть – он не худел и, соответственно, не
рассчитывал понравиться маме.
– Господи, как ты похож на своего отца! – воскликнула явившаяся спустя месяц мать.
Тучностью Леня действительно пошел в папу – маленького, веселого, кругленького
мужчину, который принимал все происходящее как должное. Жена ушла? Ну что поделаешь?
Жизнь такая. Он не вмешивался в сложные взаимоотношения сына и матери из лучших
побуждений. Даже уходил, когда жена приходила. Но Леня считал, что папа его бросал и
предавал.
– Тогда зачем ты меня родила? – однажды воскликнул Леня.
– Это случайно получилось, я не планировала, – совершенно искренне ответила
мать-художница.
В тот день Леня перестал хотеть понравиться матери, стал есть булки, на радость
соседке, и толстел.
Его отец рано умер от диабета. Он знал, что ему нельзя есть сладкое, но ничего не мог с
собой поделать.
У Лени тоже диабет, и ему нельзя есть сладкое, но он ничего не может с собой поделать.
Он боится умереть, пока не вырастут и не встанут на ноги дети.
– Я должен кормить их до пенсии, – говорит Леня, – причем до их пенсии.
– Тогда сходи к врачу, – отвечаю я.
– Знаешь, я все еще ощущаю себя на тридцать пять максимум. Позвонил старый друг и
сказал, что ему исполняется пятьдесят. Я не поверил. Отказываюсь верить. Так странно… А
вчера умер один знакомый. Не близкий. Несколько раз сталкивались, к взаимному
удовольствию, на мероприятиях. Он веселый, адекватный человек. На прошлой неделе видел
его на веранде ресторана. Махнули друг другу рукой. Вот взял и умер. Жалко человека. Всего
пятьдесят шесть лет мужику было. Мне папа говорил, что по-настоящему хорошие люди
долго не живут. Он был прав. Все жалею, что я тогда к нему не подошел, не посидел, не
поговорил. Спешил куда-то. А человека больше нет.
– Лень, тебе есть ради кого жить. Займись собой, – говорю я, зная, что он меня не
слышит, а думает о своем: о женщинах, детях, маме, которую так и не понял и не простил.
 90

У меня взросление произошло в один момент. Резко. Я имею в виду смену ощущений.
Наверное, это случилось тогда, когда в гости приехала мама. Она встала к плите и
приготовила обед и ужин на три дня. Мои близкие ничего не заметили, а я вдруг посмотрела
в кастрюлю другими глазами. Щи были слишком густыми, мясо слишком жирным. Мама
всюду – и в первое, и во второе, и в компот – добавила одну и ту же специю. Я не смогла
съесть ни кусочка. И в тот момент поймала себя на мысли, что мама готовит, как все
женщины ее послевоенного, голодного поколения: просто, быстро, много. И не так уж и
вкусно. Сытно – это да. Так, что не продохнуть.
Мы создаем себе мифы, чтобы выжить, сохранить рассудок, не сойти с ума. В том числе
и о родителях, приписывая им качества, которых они были лишены.
Тот же Леня помнит, что мама всегда приходила в гости с пирогом – шарлоткой или
маковым, его любимым. И Леня долго считал, что мама умеет печь самые вкусные пироги на
свете, и ждал даже не ее, а пирог. Только не мог понять, почему мама приносит ему пироги и
требует, чтобы он не ел сладкого. Но тот запах еще теплой выпечки дурманил его голову,
сводил с ума. Выходные были праздником. Леня даже пытался угадать, какой пирог принесет
в следующий раз мама – яблочный или маковый?
– Ты знаешь, я ведь очень долго в это верил, – рассказывал он, – мне казалось, что если
мама специально для меня с утра печет пирог, значит, она меня любит. И так проявляет свою
любовь. И ее слова ничего не значат, а вся ее любовь – в этом самом куске домашней
выпечки.
При этом мама не варила ему суп, не жарила котлеты. Приходила, выдавала пирог на
большой тарелке и даже никогда не спрашивала: «Вкусно?»
Леню это не удивляло. Он об этом не задумывался, пока не увидел точно такую же
тарелку, с точно таким же узором по краю, который помнил до мельчайшего завитка, у
соседки, которая по договоренности с его отцом приходила через день, жарила котлеты и
варила суп.
– У вас мамина тарелка, – сказал он ей. – Как она к вам попала?
– Это моя тарелка, Ленечка, – призналась честная женщина. Лене тогда было уже лет
пятнадцать, и она не могла ему соврать. Да и не хотела.
– Как ваша? – не понял Леня. – Мама мне на ней пироги приносит. Она печет самые
вкусные пироги!
Соседка молчала и мешала суп.
– Откуда у вас тарелка? – допытывался Леня.
– Это я пеку пироги, зайка, – сказала соседка.
– Как вы? Зачем? – Леню начало трясти от ярости.
– Чтобы тебе было вкусненько и приятно. Чтобы она не с пустыми руками приходила.
Нельзя ведь к дитю с пустыми. Надо хоть что-нибудь принести. А ты любишь мои пироги.
Особенно с яблоками. Я стараюсь. Однажды в очереди четыре часа стояла, килограмм яблок
отхватила и все на пирог пустила. Ты был так доволен! Все съел.
– То есть она не печет? Это вы делаете?
– Да, зайка. Она ведь не умеет готовить. Мы встречаемся, я ей передаю, она относит.
– Почему вы меня обманываете?
– Мы не обманываем… Я хочу тебя порадовать… Ты же мне как сын. Я же тебя, считай,
выкормила. Знаю, что ты любишь, как любишь… Что такого-то? Чего ты злишься? Я же ради
тебя все… – Соседка заплакала.
– Я думал, это она… Для меня… Специально…
– Так для тебя, зайка. Для тебя. Специально.
– Я думал, это она.
– Какая разница? Она или я? Ты был так рад! Все съедал, до последней крошечки!
– Это нечестно. Неправильно. Так нельзя. Нельзя обманывать!
– Так никто и не обманывал! Ты ведь не спрашивал – принесла и принесла.
– Так нельзя.
 91

Леня обиделся на соседку. Не на мать, а на нее. И отказывался есть то, что она готовит.
Соседка плакала.
Леня так и не захотел поверить в то, что его мать не пекла те самые пироги, которые
были счастьем в его детстве. Каждую пятницу он перед сном представлял себе, как мама
встанет с утра в субботу пораньше, поставит тесто, зажжет духовку и будет печь пирог, думая
о нем. А оказалось, что это соседка стояла в очередях за яблоками, вставала в шесть утра,
зажигала духовку и пекла пироги, выводя маком узор на тесте. Он так и продолжал считать,
что это мама пекла, а потом перестала.
Тот же Леня, уже в свои сорок пять, искал колбасу, у которой был «тот самый вкус». Ту
колбасу, которую он ел на завтрак перед школой.
– Я нашел, – позвонил он однажды, – это была чайная. То есть сейчас это чайная
колбаса! Представляешь?
Он был счастлив. Ему нужно было совсем немного. Кусок чайной колбасы.

Все детство, сколько я себя помню, продукты нужно было «доставать», а потом
«передавать». Батон сервелата знакомой в билетной кассе, чтобы уехать к бабушке. Конфеты
– медсестре, которая приходила на дом и делала маме уколы, чтобы она могла встать –
позвоночник после Севера отказывался держать ее тело. Коньяк – врачу. Сыр плавленый –
учительнице, чтобы меня после северной школы «не трогала» и «отнеслась с пониманием».
Икра – директору школы, чтобы взяла меня назад, не по прописке, в середине года.
А еще я помню этот бессознательный, на уровне инстинкта, жест. Медсестра нюхала
конфеты сквозь коробку, директриса нюхала икру сквозь банку, как будто это были духи,
которые моя мама тоже нюхала сквозь упаковку и ставила в шкаф, не открывая.
Я была маленькая, и пустые полки в магазинах меня не пугали. Я послушно стояла в
очереди к закрытому окошку, где должны были «выбросить» неизвестно что. Однажды меня
чуть не затоптали. Окошко неожиданно открылось, продавщица выбросила несколько
упаковок колбасы, и очередь ринулась расхватывать. Меня смели под прилавок, где я еще
долго лежала на полу, боясь вылезти и подать голос, а мама бегала по магазину и истошно
кричала.
– Сволочи, ребенка задавили! – голосила она.
На маму смотрели спокойно, а те, кто отхватил кусок колбасы, думали уже о своем и
улыбались. Только одна женщина вышла из очереди в кассу и подошла к моей маме.
– Нате, – сказала она и протянула кусок колбасы весом в двести граммов.
Мама схватила эту колбасу и бросила на пол. Тут же подскочила еще одна женщина,
пожилая, схватила кусок и побежала к кассе.
– Пропустите, я здесь стояла! – закричала она, размахивая палкой-клюкой.
Очередь пропустила.
Моя мама и та женщина стояли и смотрели, как женщина выходит из магазина, зажимая
кусок колбасы в руке.
Женщина заплакала. Мама застыла столбом. Я наконец вылезла из-под прилавка.
– Мам, я здесь, у меня все хорошо, – сказала я, дергая маму за руку. Она не
отреагировала. Стояла и смотрела вслед женщине.
– Гадство какое, – произнесла наконец она.
В это время к нам приехала в гости тетя Алла с Севера. Я ее даже не узнала. На пороге
стояла огромная женщина с тяжелой, свистящей одышкой.
– Машка, привет, – поздоровалась тетя Алла. – Я ненадолго, пожрать, посрать и
поспать. – Она засмеялась. – Давай, сваргань мне что-нибудь, шуруй ножульками.
Голос был тот же.
Она прошла на кухню и тяжело села на табуретку.
– Ой, – сказала я.
– Да здоровье, на х…, б…, – выругалась тетя Алла.
Тетя Алла приехала лечиться. Мы не виделись всего два года. Или целых два года.
 92

Сначала в тюрьму сел ее муж, а потом и сын Гришка. После этого тетя Алла заболела.
Начала толстеть и лысеть, посыпались зубы. Еще там, на Севере, ей сделали операцию «по
женской части», после которой она чуть не умерла – сначала еле откачали после наркоза,
потом еле остановили кровотечение.
Посоветовали сделать еще одну операцию. В Москве.
– Все равно без толку, – говорила тетя Алла маме на кухне. – Я же знаю, что без толку.
– Ничего ты не знаешь, – отвечала мама.
– Знаю, Ольгуша, знаю. Умру я у тебя.
– Только попробуй. Еще ребенка мне напугаешь, – натужно смеялась мама.
– Да нет, хорошо. Мне хорошо с тобой. Никого больше нет. А ты вот родная оказалась.
– Никакая я тебе не родная. Пойдешь в больницу, там и умирай на здоровье, – рявкала
мама и подливала тете Алле чай. Ее любимый, индийский.
– Не жалко тебе продукты на меня переводить?
– Прекрати по-хорошему, – требовала мама. – Конечно, жалко. Ешь давай. Хочешь
бутербродик сделаю?
– Машке сделай.
Мама отмахивалась и делала тете Алле бутербродик с черной икрой.
– Давай кусочек, вкусно же… – требовала мама.
– Дура ты. У тебя ребенок, – говорила тетя Алла, слизывая икру. – Как ты ее
достала-то?
– Оно тебе надо знать? Как достала, так и достала, – отвечала мама.
– Ольгунь, а помнишь, как мы в лес ходили? Как за яйцами стояли?
– Нашла, что вспомнить…
– Я там тебя встретила. Значит, судьба. А не приехала бы ты на Север, я бы у тебя
сейчас не сидела.
– Вот и хорошо бы всем было.
Тетя Алла тихонько смеялась.
Она ходила медленно и редко. Сидела на кухне и пыталась готовить – раскладывала на
столе продукты и резала какие-то немыслимые салаты, которые сама и ела.
– Тебе ж нельзя, – сказала мама, когда увидела, как тетя Алла ест припасенный на
праздник сервелат. Отрезает большим куском и жует.
– Мне ничего нельзя, – кивнула тетя Алла.
– Давай я тебе кашку сварю, – предложила мама.
– Давай мы с тобой сядем, выпьем и покурим, – грустно сказала тетя Алла.
Мама тогда каким-то чудом доставала конфеты с ликером, вино, рыбу. Она стояла у
плиты и готовила для тети Аллы и сначала кормила ее, а потом меня. Я тогда вообще
перестала что-либо понимать и предпочитала сидеть в своей комнате, которая уже не была
моей – тетя Алла спала на полу. Она храпела, ворочалась, стонала, и от нее плохо пахло.
– Когда она уедет? – спрашивала я маму.
– Когда надо, тогда и уедет, – отвечала она.
– Почему она у нас живет? Пусть в больнице лежит, – требовала я.
– Ты немедленно замолчишь и пойдешь уберешь в комнате. Помоешь полы и
проветришь. Понятно?
– Непонятно. Почему я должна убирать? Пусть она и убирает!
Мама шваркнула меня половой тряпкой по лицу и ушла на кухню – варить тете Алле
бульон. А я сидела и горько оплакивала несправедливость жизни.
Мама убегала на работу рано – электричка отходила в шесть утра, – а тетя Алла
готовила мне завтрак и отправляла в школу. Завтраки она готовила фантастические. Гренки.
Я до сих пор помню ее гренки, поджаренные в духовке – тетя Алла могла готовить только
сидя, и до духовки ей было проще дотянуться, – невероятно вкусные. На хлеб она
выкладывала кусочек помидора, кусочек сыра или ломтик колбаски. Даже кашу она варила
не как все – тоже томила ее в духовке. И омлет она умела делать не как мама, а толстый,
 93

пористый, запеченный с обеих сторон. Это были лучшие завтраки на свете. Иногда она пекла
булочки из остатков кефира, муки и последнего яйца. А себе она варила кофе. Мама тогда
купила целый пакет зеленых зерен, которые нужно было жарить, молоть и только потом
варить. Тетя Алла каждое утро обжаривала горсточку, перемалывала в старой ручной
кофемолке, которую маме подарила Варжетхан на шестнадцатилетие, и варила в старой же,
подаренной Варжетхан маме на восемнадцатилетие, турке.
Она отливала мне в чашку два глоточка кофе, доливала молока. Я чувствовала себя
очень взрослой.
В тот день она напекла булочек, но не успела сварить кофе. Когда я пришла на кухню,
тетя Алла сидела за столом, смотрела в одну точку и молола кофе.
– Теть Ал, вы чё? – спросила я.
– Не чё, а что, – ответила тетя Алла. – Как ты выражаешься? У тебя мать грамотная.
Я плюхнулась за стол и схватила булку. Тетя Алла передвинулась на своей табуретке к
плите и поставила турку. Кофе убежал.
– Теть Ал, вам плохо?
Только тогда я заметила, что тетя Алла была даже не белого, а серого цвета. И вдруг она
медленно начала сползать с табуретки, пока не рухнула на пол. Тяжело, с тупым звуком.
– Теть Ал, теть Ал! – закричала я.
Я хотела ее поднять, но даже сдвинуть с места не могла. Начала звонить маме на работу,
но там не отвечал телефон – мама еще не доехала до службы. Тогда я позвонила Славику.
– Чего? – ответил он.
– Быстро приходи, – сказала я и бросила трубку.
Славик пришел через минуту. Он же вызвал «Скорую».
– Вкусно пахнет, – сказал он, когда мы сидели на полу рядом с тетей Аллой и ждали
врачей.
– Дурак! – Я заплакала.
Славик потянулся за булкой и молча начал жевать.
– Ты можешь хоть сейчас не есть? – заорала я.
– Могу, – спокойно ответил он и продолжал жевать. – А почему она такая толстая? –
спросил он.
– Болеет.
Два врача «Скорой помощи» не смогли положить тетю Аллу на носилки. От
худосочного Славика толку было мало, но он сбегал к нашему местному алкоголику-соседу
Степанычу, и уже вчетвером они кое-как загрузили тетю Аллу на хлипкие носилки. В лифт
она не помещалась. Мы жили на восьмом этаже без грузового лифта. Меняясь, отдуваясь и
перекуривая на пролетах, тетю Аллу кое-как снесли вниз по лестнице. Два раза роняли. Не
сильно, но обидно, больно и страшно. Тетя Алла даже не шевелилась, и от этого было еще
страшнее. Водитель «Скорой», которого призвали на помощь, ругался матом. Я шла рядом с
носилками и плакала.
Тетю Аллу увезли. Мы со Славиком стояли на дороге и смотрели вслед.
– Надо было спросить, в какую больницу, – сообразив, ахнула я.
Мы побежали домой и начали обзванивать все больницы по телефонному справочнику,
но нигде Аллы Малафеевой не было. Не поступала. Я наконец дозвонилась до мамы и,
рыдая, пыталась рассказать, что Аллы Малафеевой нигде нет, что мы ее спустили по
лестнице, что ее роняли два раза, что я не знаю, как это случилось…
– Какой Малафеевой? – мама говорила отрывисто и строго. – Что у вас случилось? Ты
одна?
– Нет, со Славиком!
– Дай ему трубку.
– Тетя Аллу забрали в больницу, мы не знаем в какую, – сказал маме Славик и
спокойно, жуя булку, передал информацию. Я в это время захлебывалась слезами, у меня
была истерика. Я знала фамилию Гришки, тети-Аллиного сына, Малафеев, по отцу, а тетя
 94

Алла была Никифоровой.

Тетя Алла умерла в машине «Скорой помощи». Мама ездила в больницу, в морг и
отправляла тело на Украину, в деревню Валентиновку, откуда тетя Алла была родом и где
жила ее то ли тетка, то ли сватья. Она заказывала межгород и долго кричала в трубку. То ли
тетка, то ли сватья хоронить тетю Аллу не собиралась и требовала прислать денег на
похороны. Муж тети Аллы должен был выйти через шесть лет, сын – через три. Мама
отправила тело, деньги и положила свое парадное платье. Новое, ни разу не надетое. И туфли
на каблуках. Тоже новые.
– Пусть будет красивая, – рассказывала мама тете Гале.
– Твое платье на нее не налезет, и туфли тоже. Родственницы будут на деревенские
танцы ходить, пастухов соблазнять, – хмыкнула тетя Галя.
– Пусть. Я сделала то, что должна была.
– Ну и дура. Какая им там, в деревне, разница? Твоей Алке уж точно все равно. А ты
теперь без платья и без туфель.
– Да ладно. Надо было поехать, проследить. На работе не отпустили.
– И правильно. Нечего тебе там делать. Никто твоих стараний не оценит. Скажут, что у
тебя денег куры не клюют, и еще ненавидеть будут.
Мама писала на зону письма. Отправляла посылки. Муж тети Аллы просил денег. Не
для себя, для сына. Мама ходила черная. Я все время плакала. В доме пахло валокордином и
коньяком – стойкий, приторный запах. Ко мне приходил Славик и молча смотрел, как я плачу.
Запах кофе и свежеиспеченных булочек, самые сильные, самые мощные возбудители
рецепторов, связаны в моей памяти с тетей Аллой. Так же, как гренки на завтрак и каша из
духовки. Теперь я знаю, что тетя Алла варила мне гурьевскую кашу. Откуда она знала
рецепт?

Тогда все считали, что в Москве есть еда. И только в столице можно выжить. Маме
звонили с Севера и просили прислать продукты. Сначала она посылала какие-то посылки, а
потом перестала, отказывалась говорить, если звонил межгород. У нее не было ни денег, ни
сил.
Мы только-только отошли от смерти тети Аллы, когда на пороге нашей квартиры
появилась машинистка Юля с Асечкой – приехали лечиться. У Асечки была астма.
Вечером мама приготовила ужин и усадила нас есть.
– Тетя Оля, вы такая хорошая, – сказала Асечка, уплетая мясо с картошкой. – Вам
тяжело, да? Вы устали? Все очень-очень вкусно. И квартира у вас красивая и большая.
Юля устало улыбалась, глядя на дочь. Мама думала о чем-то своем и не реагировала. А
у меня случилась истерика. Не знаю, что на меня тогда нашло. Я же видела, что Ася говорит
неискренне, что хочет понравиться моей маме. Эта малышка со взрослым взглядом
рассматривала моих кукол и усаживала в угол тех, что ей понравились.
– Я тебе их не отдам, – сказала я.
– Отдашь, – спокойно ответила Ася.
– Не отдам.
– Вот увидишь.
Ася вдруг, в один момент расплакалась, и Юля с мамой прибежали к нам в комнату.
– У меня никогда таких кукол не было. А Маша не дает мне в них поиграть. – Ася
заливалась слезами и прижимала к груди куклу.
– Маша, – строго сказала мама, – ты же уже большая, отдай.
Мамино слово было законом. Я кивнула. Ася, убедившись, что на нее не смотрят,
показала мне язык.
– Дура, – прошипела я.
– Сама такая, – ответила она.
В тот же вечер я лишилась половины своих платьев, которые были мне малы, но дороги
– мама велела отдать все Асе – и целых десяти театральных конфет, которые я тоже должна
 95

была отдать Асечке, потому что девочка никогда таких не ела, а я вроде как каждый день
такие ем, сколько влезет.
– Мам! Пусть они уедут! – кричала я на кухне. – Я не хочу с ними жить! У Аси нет
никакой астмы.
Ася притворно закашлялась и закатила глаза.
– В кого ты такая выросла, бессердечная и злая? – Юля кинулась к дочери.
– Она вас обманывает! А вы ей верите! – орала я дурниной. – А мне не верите! Она
специально все подстроила!
– Это она после смерти Аллы никак в себя прийти не может, – сказала мама Юле.
– Я понимаю, – поджала губы Юля.
Меня отправили к Славику и тете Гале от греха подальше.
Но на следующий день мама меня забрала. Дома не было ни Аси, ни Юли.
– Где они? – спросила я.
– Уехали в больницу, – ответила мама.
– Мам, ты на меня сердишься? – спросила я.
– Нет, не сержусь, думаю.
– Они тебя обманывали. Аська специально так делала.
– Я знаю.
– Как знаешь?
– Так. Просто не хотела с ними связываться. Проще отдать, чем скандалить.
– Нет, так нельзя.
– Никто не знает, как можно, а как нельзя. Юля верит, что Ася больна. Она ее любит. И
пусть так и считает. Ей станет легче, если она узнает, что Ася врет?
– Но ей все равно скажут врачи.
– И она им не поверит, а поверит дочери.
Мама, как всегда, оказалась права. Врачи сказали, что Ася совершенно здоровый
ребенок и никакой астмы у нее в помине нет. Юля разозлилась на столичных врачей,
устроила скандал и увезла свою дочь назад, на Север. С мамой она больше не общалась.
Почему-то она считала, что мама, как и врачи, желала ее дочери плохого.
– Мам, а к нам больше никто не приедет?
– Нет, я тебе обещаю.
– И ты сможешь отказать?
– Смогу. У меня больше нет сил. Никаких. – Мама сидела на кухне, и я впервые
увидела, что у нее много морщин – на лбу, между бровями, вокруг носа.
Мама сдержала слово. Больше к нам никто не приезжал и не звонил. Она отрезала
кусок жизни там, на Севере, отрезала знакомых, подруг и коллег. Она никогда не вспоминала
о тех годах. И мне запретила.

Взросление для меня стало шоком. Кулинарным. Я ведь знала, проверила на опыте, что
лучшая закуска для гостей, которых не ждешь, – отварная картошка с цахтоном. Я приходила
на рынок и покупала маринованные виноградные листья.
– Мне на десять рублей, – просила я.
– И что ты из них сделаешь? – хмыкала продавщица Анжела, цепляя рукой маленькую
горсточку листьев.
– Соус.
– Какой соус? – удивилась Анжела.
– Цахтон. Который со сметаной.
– Ты шутишь? И как с тобой муж живет? – опять хмыкнула Анжела.
Много лет я готовила соус с виноградными листьями – жидкая, нежирная сметана,
лучше даже немного постоявшая, с кислинкой, много чеснока, перец, соль по вкусу и
виноградные листья. Если полить на отварную картошку – с ума можно сойти.
В следующий визит на рынок Анжела выдала мне «правильные» листья.
 96

– На цахтон нужны листья перца, а не винограда, – заявила она, – бери и сделай
нормально, как люди.
Я послушалась. И сделала соус с листьями перца. Даже порезала их в пыль, а не как
обычно, чтобы на зуб попадались.
Мне было невкусно. И гости были удивлены, хотя виду и не показывали. Почему я
помню цахтон именно с виноградными листьями? Получается, что и бабушка делала
неправильный цахтон?
Мама приехала и сделала жаркое из баранины. В кастрюле плавали картошка, лук,
трава и большие куски мяса.
– Что-то не то, – сказала я, попробовав.
– Как не то? Ты же это так любила в детстве!
– У меня печень отвалится от такого количества жира, – сказала я.
Мама обиделась, положила себе на тарелку жаркое и ела, стараясь удержать слезы.
– Обычное жаркое, – сказала она.
Что со мной случилось? Почему блюда моего детства перестали быть вкусными? Что с
нами происходит, когда мы взрослеем?
Мой муж до сих пор на завтрак ест глазированные и ванильные сырки. Это был его
детский завтрак. И колбасу он ест отдельно, без хлеба – сначала колбасу, а потом хлеб с
маслом. Меня мутит от одного присутствия в холодильнике этих сырков. Наверное, потому,
что он вырос в городе и папа приносил ему с работы колбасу и сырки. А я выросла в деревне,
где на завтрак варили кашу.
Своих детей я тоже кормлю кашами. Варю каждое утро. Они уже привыкли и не
сопротивляются. А муж каши не ест. Я не могу понять, как можно отказаться от каши утром.
А еще меня удивляет, как вкусовые предпочтения взрослых передаются детям. Я в
детстве обожала шпинат и щавель. Бабушка варила мне суп из щавеля часто, наверное, от
бедности. Щавель и шпинат росли в огороде как сорняки. Моя дочь обожает шпинат. Она
может его есть в любом количестве и в любом виде.
А еще они любят чечевицу. Рис терпеть не могут, а чечевицу едят.
– Почему? – спросила я мужа.
– Потому что ты им варишь чечевицу, а не рис, – ответил он прагматично, – привыкли.
Нет, я с этим не согласна. Мне кажется, что вкусовые предпочтения передаются по
наследству, как таланты, черты характера и внешность. Только сплетаются в причудливую
формулу, как ДНК. И чтобы узнать, что полюбят дети, нужно знать, что любили их бабушки
и дедушки или прапрапрадеды.

В доме свекрови всегда в маленьком пакетике была маца. В синагогу она никогда не
ходила, даже по праздникам. Мацу ей приносила соседка.
Я помню, как ехала мимо синагоги. Вокруг стояли нарядно одетые люди. Был праздник.
Мне вдруг захотелось остановиться и посмотреть. Случайно нашлось место на парковке –
как будто меня ждало. Ноги сами понесли меня не в синагогу, а на задворки, в магазинчик.
Я стояла во дворе и вдыхала давно забытый запах, даже глаза закрыла. Запах моего
детства, деревни, праздника – запах свежезарубленной и ощипанной вручную курицы. Его ни
с чем не спутаешь. В детстве меня всегда тошнило, а сейчас я не могла им надышаться.
Вспомнила бабушку. Захотелось позвонить маме.
– Ой, и что это мы так рано? – вышел из магазинчика мужчина. – На, последняя
осталась. Тебя ждала.
Он сунул мне в руки курицу, завернутую в бумагу. Я стояла и хлопала глазами.
– Ты уже дома должна быть и на стол накрывать, – буркнул мужчина и ушел в
магазинчик.
Я еще постояла некоторое время, прижимая к груди курицу, и пошла назад, к машине.
– Ну и куда ты собралась? – окликнул меня мужчина. – Ты голову свою не забыла?
– А? – не поняла я.
 97

Мужчина вздохнул и сунул мне в руки две упаковки с мацой. Я их еле удерживала.
Он перешел на иврит, и я не поняла ни слова.
Домой я вернулась с мацой и курицей. Бульон из нее получился настоящий, вкусный до
одури. А сама курица была жесткой.
Мацу забрала моя мама – оказалось, что она ее очень любила. Как и кошерное красное
вино, которое ей, как выяснилось, приносит соседка.
Точно такое же ощущение – спокойствие и уверенность в том, что я все делаю
правильно, – была у меня и в мечети. Тогда на рынке пропало мясо или лежало такое, что его
не то что есть – смотреть было страшно. Я ехала мимо мечети и тоже остановилась по
наитию. Зашла в магазин и купила халяльную говядину. Мясо было восхитительным. Я
смотрела, как ест сын, для которого покупала его, и радовалась, что ему хватает белка. Что он
будет сыт и станет крепко спать, а во сне расти – здоровым и сильным.
Самое удивительное, что я была и в синагоге, и в мечети, как на своем месте. Мне были
знакомы запахи, ящики на заднем дворе. Я была там своей.
– Мам, откуда это? – спросила я.
– Хм, ничего удивительного. Помнишь Риву, бабушкину подругу? Она была еврейкой.
И все праздники соблюдала, она меня научила гефилте-фиш готовить и тебя, маленькую,
кормила. Неужели не помнишь? У нее всю семью в концлагере сожгли, а она выжила, из
поезда выпала – ее мать вытолкнула. Чудом. Добралась до деревни и там и осталась. Бабушка
про нее несколько статей написала.
– А мясо?
– Послушай, захочешь накормить ребенка – не то что в мечеть, куда угодно пойдешь, –
огрызнулась мама. – Когда ты была маленькая, мне было все равно, на кого работать, лишь
бы тебя накормить. Когда дети голодные, тут не до теологических споров. Жизнь заставит –
повяжешь платок, наденешь паранджу и станешь кем угодно. Знаешь, что самое страшное со
мной было в жизни?
– Что?
– Когда мама, твоя бабушка, умирала, а я сидела рядом и ничего не могла сделать. И
когда ты подходила и говорила: «Мама, я есть хочу», а у меня денег в кошельке – на батон
хлеба. Так что не спрашивай меня, откуда, почему и зачем. Я не знаю. Я могла голодать, есть
серые макароны, но тебя я должна была накормить. Понимаешь? И ты такая же.
– Мам, а почему они плохо едят? Я им готовлю, стараюсь, а они капризничают…
– Пусть капризничают. Готовь, подавай, только не воспитывай. Знаешь, я совсем не
понимаю женщин, матерей, которые говорят, что если ребенок проголодается, то придет и
съест. Тех, кто воспитывает едой. Мол, не хочешь этого – вообще ничего не получишь. Дети
должны есть вкусно и много, и все, что захотят и когда захотят. И ты встанешь к плите и
приготовишь. Заработаешь, достанешь, приволочешь, надрывая спину. Себя куска лишишь,
но они будут сыты. Не дай бог тебе пережить то, что пережила я – когда не могла тебе суп
сварить. Не из чего было. Не дай бог твоим детям терпеть голод. Ни секунды. А тебе –
продаваться за кусок мяса. Продаваться с потрохами. Так что не гневи судьбу.
Да, мама говорила правду. Я помню, как после рождения сына у меня была анемия. Мне
велели пить гранатовый сок и есть черную икру. Как мама ее доставала? Я ела ее ложками.
Даже сейчас она складывает свою пенсию, чтобы купить внуку баночку икры, которую
он съест за два дня, а бабушка будет смотреть и мазать ему очередной бутерброд.
– Мам, ты с ума сошла?
– Замолчи. Пусть ест. Пока жива, я буду его кормить, – отвечает она.
Сейчас она лепит рюмочкой малюсенькие пельмешки – для внучки. Я знаю, что она
терпеть не может лепить такие маленькие, размером с ноготь, пельмени. Но она сидит, с
больной спиной, на уколах, и вырезает рюмкой крохотные кружочки. Внучка будет воротить
нос, я буду включать ей мультики и считать, сколько пельмешек она съела. А потом позвоню
и расскажу об этом маме. И она будет счастлива.
И вот что еще странно. У бабушки была старая газовая плита на две конфорки. У мамы
 98

тоже работали только две конфорки из четырех. Я тоже готовлю только на двух, переставляя
кастрюли. Еще две мне не нужны.
Если я заболеваю, мама приезжает и готовит. Она не спрашивает, что сказал врач, какие
лекарства я пью и вообще что у меня болит. Она встает к плите и готовит на три дня. Потому
что главное, чтобы дети были сыты, чтобы болезнь матери никак не отразилась на их
питании. Не накормить ребенка – это самое страшное преступление. Карается проклятием.
Родовым. И ничем его не искупишь.
Наверное, все это неправильно, но по-другому мы не умеем и не сможем. В каждый
кусочек мяса мы вкладываем свою любовь. В каждую ложку супа – материнскую энергетику.
Чтобы удержать рядом мужчину, нужно его кормить, чтобы ему было вкусно и сытно, и
делать это лучше всех женщин на свете. Мама говорила, что это главный рецепт семейного
счастья – уметь накрывать стол для мужа и детей. И я ей верю.