Открыть Электронные книги
Категории
Открыть Аудиокниги
Категории
Открыть Журналы
Категории
Открыть Документы
Категории
ISBN 978-5-699-55112-5
Аннотация
В этой книге я собрала истории – смешные и грустные, счастливые и трагические, –
которые объединяет одно – еда.
Маша Трауб
Семейная кухня (сборник)
Вся наша жизнь – еда
Вкусовые ощущения сильны так же, как первое чувство, первое горе, первая потеря или
приобретение. Еда – это наши детство, молодость и старость. Любимые блюда как любимые
люди – ты их помнишь всегда, пытаешься найти им замену, и не получается. Их нельзя
заменить – рецепторы сразу реагируют на подмену, как и сердце.
Вы же помните вкус манной каши из детского садика? Или пенки на молоке на
полдник? Или творожной запеканки? Или не можете забыть вкус колбасы, которую папа
приносил перед Новым годом, бабушкиных пирожков, маминых куриных котлеток. Еда –
очень мощный индикатор чувств, прошлого, всей жизни.
У моего мужа должна была состояться в ресторане деловая встреча, от которой многое
зависело. Он заказал куриные котлеты и пюре.
Пришел партнер, посмотрел в его тарелку и спросил:
– Простите, у вас мама еврейка?
– Да, – ответил муж.
– Моя мама, когда была жива, тоже жарила куриные котлеты, – сказал партнер. – Очень
вкусные были, а я их не ел. Терпеть не мог. А сейчас мамы уже нет в живых…
Я лежала на каталке в холодном коридоре роддома. Только что родила сына. У меня
стучали зубы, и я никак не могла согреться. Мимо проходила нянечка.
– На вот, поешь, дочка, согреешься, – сказала она и сунула мне в руки тарелку с
запеканкой – картошка с мясом под соусом.
Ничего вкуснее я в жизни не ела. Этот вкус помню до сих пор, как и сморщенное
личико моего новорожденного сына. Странное сравнение, но это так.
Когда я родила дочь, время ужина давно прошло. Медсестра принесла мне чай и
вафельку. Обычную вафлю со смешным названием – то ли «Маринка», то ли «Светланка». Я
ее заглотнула, не жуя, и доплелась до кухни, чтобы попросить еще одну. Я никогда не любила
вафли, тем более такие – со светлой начинкой. А в тот момент они были для меня самым
лучшим лакомством на свете.
Перед тем как я забеременела дочерью, врачи говорили, что мне нужно пропить курс
таблеток, готовиться, наблюдаться… Они меня уверяли, что дочь, которую я хотела, о
которой мечтала, может и не родиться. Мы с мужем и сыном поехали в Италию.
Каждое утро за завтраком я ела сыр – козий, мягкий. Ничего не могла с собой поделать.
Я понимала, что неприлично отваливать себе на тарелку здоровущий кусок, и просила мужа
взять для себя и подъедала с его тарелки. А в обед наливала в тарелку оливковое масло,
солила крупной солью и вымазывала куском хлеба. Точно так же делали дети местных
жителей. Масло заканчивалось, и я шла за бутылкой, которая стояла на общем столе. Через
два дня официант выделил мне отдельную бутылку с маслом и доставал ее, стоило мне
появиться в дверях. Мне кажется, я выпила тогда несколько литров этого масла. Я могла пить
его прямо из горлышка, как воду, – останавливали только нормы приличия.
– Какие препараты вы принимали? – спросила меня врач, когда я пришла подтверждать
беременность.
– Оливковое масло с солью и хлебом, а еще козий сыр, – честно ответила я.
Головой я все понимаю – в масле содержатся полиненасыщенные жирные кислоты,
которых, видимо, мне не хватало. Но я вела себя как кошка, которая ест траву, когда болеет.
Как животное, которое ориентируется на запахи и вкусы.
Когда я носила дочь, то ела сладкое. Мне казалось, что после порции шоколада или
пирожного она гладит меня рукой по животу. Внутри живота. Я это совершенно четко
осознавала и чувствовала – это было так приятно, даже не могу передать как. За эти
ощущения можно было и жизнь отдать, не то что фигуру.
Мы все родом из детства, в генетической памяти заложено то, чем нас кормили
родители, что разрешали, а что было под запретом.
Когда начинаешь жить с человеком и видишь, что он ест, что любит на завтрак, можно
многое узнать о его детстве.
Мой муж ест глазированные сырки – ему их приносил папа. Я обожаю бутерброды с
рыбой – семгой или форелью. И салями. Мама – заядлая театралка – приносила их мне из
театрального буфета завернутыми в салфеточку. Да, еще были конфеты «Театральные» и
пирожное «Картошка». Я не ложилась спать, не дождавшись маму.
Опять же, мой муж обожает докторскую колбасу, которая всегда была в продуктовом
заказе. Его папа – чиновник – отоваривался в спецраспределителе. Ту колбасу, которая
приносила моя мама – за два двадцать, из магазина, – мы ели с кошкой Маркизой: половину
она, половину я.
Муж любит на завтрак яичницу, а я – омлет. Так нас кормили родители перед школой.
Он ест сыр, а я творог, который мама подвешивала в марлечке над раковиной. Или творог в
«колбасе» – тубусе, из которого было удобно выдавливать на тарелку творожные узоры.
Его мама из черствого хлеба делала панировочные сухари, а моя – вкуснейшие гренки.
Его мама варила прозрачный диетический куриный бульон, а моя – тяжелый, наваристый
борщ или щи, в которых стояла ложка.
Только когда умирают родители, понимаешь, как о многом не спросил, хотя тысячу раз
мог.
Свекровь умерла, когда мой сын еще не родился. Я знаю, мои муж и пасынок любили ее
пироги – с корицей, лимонный и с цукатами. Я так и не спросила рецепт. И до сих пор, хотя с
ее смерти прошло уже много лет, пытаюсь найти тот самый рецепт и испечь тот самый пирог.
У меня, конечно, ничего не получается. Почему я не смотрела, как она замешивает тесто?
Почему не записала в тетрадочку? Почему я не подумала о том, что муж будет тосковать по
тем, маминым, пирогам? Даже слабое подобие его бы устроило, даже подделка,
относительно похожая на оригинал. Нет, тогда я приучала его к своей кухне, к своим блюдам,
к тому, к чему привыкла я, не догадываясь, что у него своя вкусовая память, которая ему так
дорога.
Недавно я нашла тетрадку свекрови с рецептами, но и там она не оставила мне
подсказки. Рецепты были явно выписаны из журналов и книг, однако она готовила
по-другому. Нужно было учиться «с рук» – так говорили у нас в деревне, где я выросла.
Девочек не учили – их ставили рядом, и они смотрели, помогали, чем могли, глядя, как мамы
и бабушки льют воду на глаз, замешивают тесто, снимают пену и по наитию понимают, когда
нужно добавлять специи и травы. Это должно быть заложено – в крови, пальцах, мыслях и в
сердце. Должно быть воспитано и вбито, как таблица умножения. Это нужно любить.
Гены сплетаются очень странно. Никогда не знаешь, что получится.
Мой сын наблюдает, как я готовлю. Он может сделать себе омлет, лепит с бабушкой
пирожки и даже смотрит на срок годности продуктов. Его никто этому не учил. Я всегда
считала, что готовить должна женщина. Мой муж умеет варить яйца и кофе. Пасынка я так и
не смогла научить варить суп – он искренне не понимает, зачем, например, добавлять чеснок.
Моя дочь, с которой я играю в детскую посудку и пластмассовую еду, смотрит на меня как на
полоумную. Сын любит кашу, как и я, а дочь – яичницу, как муж.
Эта книга о еде и о людях. Здесь нет рецептов, но есть чувства. Я вспоминала блюдо и
людей, с которыми это блюдо было связано. Эта книга о тех вкусовых рецепторах, которые
отзываются в памяти.
У каждого своя кухня и своя память. Но манная каша была у всех. Как и колбаса по
праздникам, холодец на свадьбе и бутерброд на завтрак.
– Галка, привет, это я. Чем ты Машку накормила? – рявкнула наконец она. – ЧЕМ?
– Пустыми щами, говорю, – кричала на том конце провода тетя Галя. – Мяса нет, а
капуста была. Да ты не волнуйся, она еще сухарей поела. За хлебом Славка забыл сбегать,
так я старый засушила. Слушай, нормально она у тебя ест. Я ей как Славке налила. Все
выхлебала. А что с ней? Понос? Так не должно вроде.
– Все нормально, – ответила мама. Она сидела опустив руки. – Нет, чего угодно
ожидала от тебя, но не такого. – Она решительно встала с кресла. – Хорошо, будешь есть у
тети Гали.
Такой расклад всем пришелся по душе. Я уписывала тети Галины яства, мама тайком
передавала ей мясо на щи, чтобы были не «пустые» и носила ей сумками остальные
продукты. Только Славик, которого больше не вызывали к нам, страдал. Но молчал. Он,
истинный ценитель хорошей кухни, вечно голодный, смотрел на меня с надеждой – вдруг я
откажусь есть?
Я же уписывала за обе щеки картошку, жаренную на постном масле, немного
подгоревшую, пахучую, с чесноком. Тетя Галя экономила переданное мамой рафинированное
масло и жарила на обычном, из магазинного автомата. В картошку она еще бросала лук и
куски сала, которое никогда не переводилось у нее в морозилке. Но даже не это было главное.
К картошке прилагалась селедка, которую тетя Галя чистила на газете и на газете же шмякала
на стол. Это было главное блюдо, от которого я начинала исходить слюной.
Селедку тетя Галя чистила быстро, почти молниеносно. Сдирала кожу одним
движением. Резала крупными ломтями, из которых торчали кости (моя мама терпеть не могла
возиться с селедкой. А когда «затевалась», то сидела с пинцетом, рейсфедером и вытаскивала
каждую косточку, потом поливала селедку маслом и фигурно укладывала сверху кольца
лука). Тетя Галя, если была в настроении, могла отлепить от кусочков прилипшие газетные
огрызки. И почему-то именно ее селедка была вкуснее.
Я съедала сразу несколько кусков, почти не жуя. И весь вечер пила воду.
– У тебя обезвоживание, – замирала мама. – Почему ты столько пьешь?
Но я бы ни за что в жизни не призналась, что налопалась селедки.
Мама считала, что ребенок должен есть «нормальную» рыбу – один раз в неделю
обязательно, а лучше два. За свежей «рыбкой» она забегала в магазин «Океан», где работала
ее знакомая продавщица.
Однажды мама привычно зашла в магазин. Очередь стояла неимоверная.
– Какая рыба? – крикнула мама, прорвавшись к прилавку.
– Ледяная, – ответила продавщица.
– Я понимаю, что не горячая, как называется?
– Ледяная, – повторила продавщица.
– Вот бестолковая какая. Конечно, ледяная! Называется-то как?
– Ледяная! – опять крикнула продавщица. – Брать будете?
Мама еще долго на кухне разглядывала скукоженные рыбины, решая, можно ли давать
ребенку рыбу с таким названием.
Все женщины нашей семьи отлично готовили. Все дети, рожденные этими женщинами,
были хилыми и отказывались принимать приготовленную с любовью пищу. Это наше
родовое проклятие. Чем лучше готовили женщины, чем изобретательнее была кухня, тем
худосочнее становились дети и тем с большей решительностью они отодвигали тарелки. Мы
все готовы умереть у плиты – ради детей, ради вкусного кусочка. Дети же дружно воротят
носы.
Недавно я гуляла с дочерью в парке. Рядом с детской площадкой пожилой мужчина
строил для внука лет четырех шалаш – настоящий, достаточно просторный, из обструганных
веток. Внук наблюдал за дедом серьезно и подозрительно.
– Ну вот, дом готов, – сказал дед, положив на крышу последнюю ветку. – Заходи.
Мальчик осторожно заполз внутрь.
8
Когда мне было семь лет, я буквально светилась от худобы и синевы, зато занималась
художественной гимнастикой, куда меня записала мама, чтобы физическими нагрузками
возбудить аппетит, а вовсе не для того, чтобы ее дочь была гибкой и красивой. Странно, но
она и не подозревала, что добивается обратного эффекта – я панически боялась растолстеть и
получить от тренера скакалкой по попе за лишние пятьсот граммов. К концу первого класса я
своим видом вызывала только жалость. Меня сносило ветром и, если бы не ранец, унесло.
Свой школьный завтрак я отдавала верному Славику, который молча, без удовольствия, но
быстро его проглатывал. Я сидела и, раскрыв рот от восторга, смотрела, как он заглатывает
манную кашу, творожную запеканку, политую склизкой подливкой, или тугой, пористый
омлет с подгоревшей корочкой. Славик оставался таким же худым и покорно отзывался на
кличку Скелет.
У тети Гали я уже не столовалась, потому что она пошла работать во вторую смену и
варить «пустые» щи не могла.
Моя мама нашла вторую работу и по этому поводу чуть не сошла с ума: ребенок придет
из школы голодный! Славик оставался на продленку, где кормили школьным обедом, и мама
меня тоже туда записала. Славик съедал и свой, и мой школьные обеды, а я почти достигла
9
его телосложения. Когда мама, моя мне голову, увидела торчащие ключицы, с продленкой
было покончено. Оставалась последняя надежда – деревня.
– Поедешь к бабушке, – заявила она мне.
Перед отъездом в деревню мама проговорила кучу денег по междугороднему телефону,
объясняя бабушке «режим питания».
– Поменьше мучного, побольше белков, фруктов, овощей. Завтрак полноценный, ужин
легкий.
На самом деле мама никогда не говорила такими словами. Обычно она выражается
прямо и просто. Видимо, это она от волнения. Бабушка на том конце провода половину не
слышала по причине плохой связи, половину не понимала.
– Будет она полной, не волнуйся! – кричала в ответ бабушка. – Откормлю. Денег хватит.
Цены на рынке пока не поднялись. – Видимо, бабушка расслышала слово «полноценный».
Меня отправили в деревню. Бабушка внучку не узнала: проводница высадила меня с
чемоданом на перрон и захлопнула дверь – поезд стоял две минуты.
Бабушка в этот момент металась по перрону в поисках внучки. Признавать в
худосочной девочке с синевой под глазами и гипертрофированными коленными чашечками
собственную родную кровь она отказывалась. Ее можно понять – за стеклом серванта, на
самом видном месте, стояла фотография, где я – пухлый младенец с перевязочками на ногах
и руках – сижу в коляске с баранкой в руке.
Поскольку бабушку я тоже плохо помнила, то тихонечко стояла на одном месте, как
велела мама, и молча смотрела на эту бабулю с огромной грудью и таким же огромным,
обтянутым платьем животом.
Когда поезд тронулся и на перроне остались только мы вдвоем, бабушка кинулась ко
мне.
– Манечка? – осторожно спросила она.
– Бабушка? – так же недоверчиво поинтересовалась я.
– Господи! – выдохнула бабушка. – Ольга-фашистка, до чего ребенка довела! – Бабушка
заплакала.
– Ольга-фашистка, до чего ребенка довела? – кричала она в телефонную трубку в
кабинке межгорода так, что слышало все почтовое отделение.
Я сидела на лавочке и поедала халву, купленную на вокзале, – зеленую, в промасленной
бумаге, прилипшей кусками к брикетику, жутко пахнущему подсолнечным маслом и
семечками. Ела, запихивая ее двумя руками в рот. Бабушка смотрела на меня из кабинки и
опять начинала подвывать от жалости, не забывая кричать в телефонную трубку:
– Ольга-фашистка! Ты кого мне прислала? Она же как Ривка из концлагеря!
Надо сказать, у бабушки-фронтовички «фашистка» было самым страшным проклятием
и самым ругательным словом. Так обзывала она и курицу, которая не несла яйца, и кошку,
которая опять окотилась в курятнике, и продавщицу Зинку, которая держала в морозилке
дефицитное сливочное масло и никак не хотела его «выкладывать на прилавок». А Ривка
была бабушкиной подругой детства, которая прошла концлагерь и приехала к ней в деревню
лысая, еле держащаяся на ногах.
Пока бабушка ругалась в телефонной будке, телефонистка сбегала домой и принесла
мне кусок пирога.
– Эшь, дэвочка, – сказала она и тоже всхлипнула. – Будэш худой, замуж никто не
возмэт.
Я ничего не поняла, но пирог был таким вкусным, что я впилась в него зубами и ела
совсем не так, как учила мама, а большими кусками, почти не прожевывая.
– Ты перед людьми меня позоришь! Все! Ты мне не дочь! – закричала истерично
бабушка и шваркнула трубку на рычаг.
В общем, слух о том, что к бабушке при-ехала внучка из концлагеря, достиг самых
дальних домов деревни. И в каждом доме, куда я забегала к подружкам, меня встречала
цокающая языком бабушка или мама.
– Ой, какая дэвочка, – качали головой женщины, – замуж не выйдешь, муж о твои кости
11
Бабушка, бросив печь пироги, вернулась к пышкам. Пышки она пекла вместо хлеба, в
большой сковороде, почти доверху залитой шкворчащим маслом. Две пышки – и неделю
можно не есть. Сверху она их посыпала «песком» – «сахар» никто не говорил, только
«песок». Покупался он мешками, чтобы хватило и на варенье, и на компоты.
Почему-то бабушка считала, что пышки нужно давать на завтрак и на ночь.
Через два месяца приехала мама. Мы с бабушкой встречали ее на вокзале. Бабушка
была в нарядном платье, застегнутом от волнения не на ту пуговицу.
Волнение было понятно – мама приезжала с инспекцией: посмотреть на меня и сказать
все, что она думает. Бабушка была настроена решительно и даже воинственно.
– Ладно, лучшая защита – это нападение, – сказала она, когда мы шли на вокзал.
Я тоже готовилась к встрече с мамой. Бабушка даже разрешила закипятить бигуди –
такие палочки, которые нужно было бросать в ковшик и потом накручивать. Я очень хотела
быть с кудрями и всю ночь лежала без сна, представляя, какая я буду красавица и как
удивится мама.
Поезд все никак не подходил, и я убежала в магазин за халвой. Там была очередь, и
момент, когда мама выходила из вагона, я пропустила.
Бабушка маму не узнала. Она была в новом модном сарафане, сильно утянутом в
области груди. Так утянутом, что грудь наполовину вываливалась. К тому же сарафан был
короткий – по колено.
– Кто это? – спросила воинственно бабушка, тыча пальцем в маму.
– Это я, – ответила мама.
– Нет, это не моя дочь. Это… какая-то… падшая женщина! – нашла наконец
подходящие слова бабушка.
На самом деле у нее на языке вертелись совсем другие слова, но она хотела сказать
самые обидные и самые точные, поэтому выразилась литературно.
– Я с тобой голой не пойду! – заявила бабушка и уперла руки в боки.
– А у тебя пуговицы не так застегнуты, – ответила мама. – И вообще, где Маша?
– Перед ребенком бы постыдилась! Она в магазин ушла за халвой. Сейчас прибежит.
Давай открывай чемодан и переодевайся, пока никто не видит.
– Мама, я взрослая женщина! Не буду я переодеваться! Пойдем за Машкой.
Но тут бабушка увидела знакомую, замахала ей рукой и пошла поговорить. В этот
момент подошла я, слизывая с пальцев халву.
– Привет, – сказала я.
Видимо, не очень внятно, потому что рот был набит.
Мама повернулась, посмотрела на меня и отвернулась. В общем, я пережила главный
детский кошмар.
– Привет! – сказала я маминой спине, проглотив кусок.
Мама опять повернулась и раздраженно бросила:
– Здравствуй, девочка.
Она отвернулась, не узнав меня, а я так и продолжала стоять с открытым ртом.
– Мама, привет, – глубоко вздохнув, сказала я.
Мама повернулась и посмотрела на меня с нескрываемым ужасом.
Толстая девочка с не расчесанными после жесткой завивки кудрями называла ее мамой.
12
В зеркало перед выходом из дома надо смотреть. Это я точно знаю. Мой сын повторяет
мою судьбу. Бедный ребенок. Он даже не представляет, насколько я его понимаю. А история
была такая.
Сын оканчивал начальную школу. Детям собрались устроить настоящий выпускной.
Наш родительский комитет решил гулять на теплоходе.
За неделю до этого мероприятия я уже плавала на теплоходе. Нарядилась я тогда, как на
яхту – каблуки, дизайнерский комбинезон, легкая куртка. Муж смотрел на меня с жалостью,
но молчал.
– Может, ты все-таки свитерок возьмешь? – сказал наконец он. – Обещали шквалистый
ветер и дождь.
– Тогда я уйду с палубы.
Светило солнце, и я звонко цокола каблуками по пристани. Там, на теплоходике, уже
собрались гости – в спортивных штанах, кроссовках, джинсах и теплых куртках.
– Почему ты меня не предупредил? – зашипела я на мужа. – Я опять буду как дура.
На палубе красиво я просидела недолго – как и предсказывал муж, начался шквалистый
ветер.
От выпитого коньяка и недостатка еды меня штормило почти так же, как и теплоходик.
Я куталась в чужой платок и пыталась согреться в чужом свитере. Но даже не это было самое
13
На самом деле круче меня оказалась только шестилетняя девочка Маша – дочка моей
подруги. Она поступила в первый класс и поехала отмечать поступление на пикник.
Пикник не заладился сразу же. Детей не могли перевести через дорогу, потому что
Маша отказывалась становиться в пару и давать руку мальчику. А когда ее ручонку все-таки
впихнули в потную ладонь будущего одноклассника, Маша его укусила. Первую учительницу
она облила соком и посадила на нее муравьев, а еще одну девочку, которая что-то Машуне не
то сказала, отмутузила, как Валуев грушу.
– Маму в понедельник к директору! – закричала будущая первая учительница.
Так что Машуня установила своеобразный рекорд по вызову родителей в школу – еще
до начала учебного года.
Вот я и думаю: что произойдет, когда мой сын будет праздновать следующий
выпускной?
Курам на смех
Так вот, про мою встречу с мамой. Когда мы пришли домой и бабушка с облегчением
закрыла калитку, мама сразу же пошла в маленькую пристройку, считавшуюся зимней
кухней, где у бабушки в огромной бутыли с натянутой резиновой перчаткой на горлышке
бродило домашнее вино. На полочке в ковшике всегда стояла очередная «проба». Мама
схватила ковшик и жадными глотками выпила половину.
– Кислятина, – прокомментировала она, размышляя, допивать ковшик или нет. После
секундного замешательства допила и, уже улыбаясь, вышла во двор.
Я сидела на лавочке, болтала ногами и уписывала огромный бутерброд – здоровенную
горбушку хлеба-кирпича, намазанную толстенным слоем масла и сверху посыпанную
песком, то есть сахаром.
– Что ты делаешь? – подскочила ко мне мама.
От неожиданности я поперхнулась и закашлялась.
Казалось бы: ну поперхнулась, ну закашлялась. Только не в моем случае. Я могу
поперхнуться глотком воды и, если кто-нибудь вовремя не хлопнет мне по спине, умру от
удушья. Попавшая не в то горло пища грозит мне верной смертью. Видимо, это у меня
началось с того момента, когда мама меня напугала. В общем, я продолжала заходиться
кашлем и уже начала синеть, а мама, вместо того чтобы спасать дочь, вырывала из моих рук
кусок хлеба. С куском я бы не рассталась ни за что на свете – за такой бутерброд можно было
и жизнь отдать, так что я хоть и лежала на земле, издавая хрипы, но бутерброд держала
крепко. На нашу возню из дома выскочила бабушка, быстро оценила обстановку, долбанула
меня по спине и разомкнула нашу с мамой хватку за бутерброд.
– Пять минут назад приехала и уже тут устроила! – разоралась она на маму. – Ты,
кстати, надолго?
– Ей же нельзя столько масла! – заорала в ответ мама. – Куда ты ей такой кусок дала? У
нее уже лицо как блин! Когда надо, тогда и уеду!
15
Тут я должна прояснить ситуацию, почему она сказала именно «немцы гнались».
Бабушки в нашем селе были «военными». Моя прошла всю войну. Мама тети Розы,
Фатимкина бабушка, работала в госпитале и была убита, когда в санитарный поезд попала
бомба. Даже Варжетхан лично убила немца топором для мяса, чем очень гордилась. Наши
мамы были послевоенным поколением, так что воспоминания о войне были живы, и мы,
дети, яростно ненавидели немцев и готовили бабушкам на Девятое мая номер
самодеятельности, подвывая: «Мне кажется порою, что солдаты… превратились в белых
журавлей». Бабушки плакали, и мы тоже.
– И что, там у них все так ходят? – спрашивала тетя Роза у Варжетхан.
– Откуда я знаю? – пожимала плечами Варжетхан. – Ты же видела, до чего она дочь
довела. – Каким-то образом вызывающая длина маминого платья была напрямую связана у
них с моей худобой.
– А зачем она марганцовку выпила? – не унималась тетя Роза.
– Может, они в Москве так худеют, чтобы в таких платьях ходить, – авторитетно
предположила Варжетхан.
Тетя Роза покачала головой.
– А мама сказала, что у меня лицо как блин, – пожаловалась я им. – Только я не знаю,
хорошо это или плохо.
Соседки задумались.
– А что такое – «какблин»? – спросила тетя Роза.
– Это как лепешка, только яйца надо добавлять и молоко, – блеснула кулинарными
познаниями Варжетхан.
– Молоко пить надо, зачем его в тесто? – удивилась тетя Роза. – Если как лепешка, то
это хорошо, – успокоила она меня. – Значит, красивая.
– А маме не понравилось, – пробубнила я.
– Конечно, кому понравится такая лепешка? – охотно отозвалась тетя Роза.
После марганцовки мама еще целый день ходила тихая, в старом бабушкином халате и
приветливо мне улыбалась.
– Бабушка, мама заболела? – спросила я испуганно. – Почему она улыбается?
Бабушка тут же начинала хохотать, от восторга хлопая себя по ляжкам.
Кстати, такая зимняя кухня или какой-нибудь закуток, где бродило вино, самогон или
пиво, были в каждом доме. Нам, детям, по праздникам разрешали выпить пива – сладкого и
вкусного. Мужчины пили вино, а моя бабушка и Варжетхан всегда пили араку.
Мама немного отошла от марганцовки и зашла к тете Розе на кофе.
– Оля! – вышла тетя Роза из кухни, слегка пошатываясь. – Тебя мне Бог послал.
– В каком смысле? – строго поинтересовалась мама, потому что ее Бог никогда на
хорошее дело не посылал.
– Слушай, ты еще сколько здесь будешь? – спросила тетя Роза и икнула.
– Неделю, а что?
– Неделю! Целую неделю! Пойдем! – обрадовалась тетя Роза и потащила маму за руку
на кухню.
– Вот! Я Ольгу привела! – объявила она своему свекру, Фатимкиному дедушке деду
Марату, который сидел на низкой табуретке и, не мигая, смотрел на огромную бутыль с
мутной жидкостью. – Понимаешь, – начала она объяснять маме, – он самогон гонит, а меня
заставляет пробовать. А я больше не могу все время пьяная ходить. Из рук все валится и
спать хочу. А у меня стирка, огород и вообще. Муж приходит, а я сонная. Он недоволен.
Давай ты будешь вместо меня? – Тетя Роза, не дождавшись ответа, выскользнула из кухни и
поплотнее прикрыла дверь.
– Только не вино! – предупредила мама. – У меня послевкусие осталось.
– На, – сказал дед Марат, – пей.
– Так много? – удивилась мама, разглядывая полстакана самогона.
– Пей, – повторил дед Марат.
Мама выпила.
– Ой… сколько там градусов-то? – Она еле дышала.
– Семьдесят, восемьдесят, туда-сюда, – ответил дед. – Ну, как?
– Арака как арака, – пожала плечами мама, чем нанесла деду Марату самое большое
оскорбление из всех оскорблений. Потому что дед Марат был непревзойденным
самогонщиком и слава о его араке доходила до других деревень.
– На, пей еще, – налил он из другой бутыли.
17
Мама выпила.
– Вырви глаз, – прокомментировала она.
– Сахару добавить? – спросил сам себя дед Марат.
– Я пойду? – Мама едва держалась на ногах.
– Вечером придешь.
Мама доковыляла до нашего дома и свалилась на кровать.
– Ты где была-то? – спросила бабушка.
– Кофе у Розы пила, – ответила мама.
– Да от тебя кофеем на весь дом несет, алкоголичка.
Мама проспала беспробудным сном три часа и проснулась бодрая и веселая. Голова не
болела.
– Пойду в ваше сельпо за хлебом, что ли, схожу, – объявила она бабушке и вышла на
улицу.
– Ты одеться забыла! – крикнула ей вслед бабушка.
Мама вышла за ворота в шортах.
До сельпо она шла с гордо поднятой головой, а за ней бежали дети. Как только мама
поворачивалась, все прятались по кустам. Из-за ворот выглядывали соседки и обсуждали
мамины шорты. Мама купила буханку горячего хлеба и шла назад, отрывая куски и жуя на
ходу. Народ уже вышел на улицу и провожал маму взглядами.
– Ольга! – крикнула ей тетя Роза, когда мама проходила мимо их дома. – Тебя дед Марат
зовет.
– Иду! – обрадовалась мама.
Домой она вернулась поздно и не сама – тетя Роза ее еле доволокла.
– Все, пить я больше не буду. Никогда. Ни капли, – клялась по дороге мама.
– Алкоголичка! – ругалась бабушка. – Ребенка бы постыдилась!
– Это я виновата, – причитала тетя Роза, – что теперь делать? А давай мы ее к моему
брату отправим? Там коза у них, молоко, воздух. Никого нет вокруг. Три дома на горе.
– Не знаю, не знаю.
– Дед Марат от нее так просто не отстанет, – горевала тетя Роза. – Он говорит, что
только с Ольгой и поговорить можно. Он пока не наговорится, не выпустит ее.
В тот же вечер маму одели в платье тети Розы, дали с собой бабушкин халат, тапочки и
косынку и на редакционном «уазике», которым управлял тоже не очень трезвый шофер Эдик,
отправили «лечиться» к брату тети Розы в богом забытый аул.
– Отвез, сдал на руки, – отчитался перед бабушкой Эдик, когда вернулся.
– Ладно, через три дня поедешь заберешь.
Через три дня поутру Эдик, совершенно трезвый, поехал забирать мою маму. Вернулся
он быстро – глаза выпученные, бледный.
– Ты чего? – удивилась бабушка.
– Ольга пропала, – сказал он.
– Как пропала? – ахнула бабушка.
– Так. Я… тогда… это… не туда ее отвез.
– Что ты такое говоришь?
Выяснилось, что в тот вечер пьяный Эдик отвез пьяную маму в какое-то село и сдал на
руки мужчине, но не брату тети Розы. А как называлось село и кто был тот мужчина, он не
помнил. Сейчас, когда он приехал к брату тети Розы, выяснилось, что тот слыхом не
слыхивал ни о какой Ольге из Москвы. И где искать маму, тоже было непонятно, потому что
Эдик мог свернуть куда угодно.
Тетя Роза плакала на кухне. Дед Марат пил самогон из той бутыли, которую как раз
дегустировала моя мама в последний день.
– Так, спокойно, надо подумать. Ольга чокнутая, конечно, но не безмозглая. Если что –
она бы домой добралась, – говорила бабушка, сама себе не веря.
– Ей даже переодеться не во что, – плакала тетя Роза. – А вдруг ее украли?
18
обзвонила все больницы, включая городские, все отделения милиции, а тетя Роза плакала не
переставая. Маму они нашли и вернули, так что все закончилось благополучно.
Эдик действительно в тот вечер свернул на другую дорогу. Как он там проехал, сам не
понял. Собственно, дорогу эту заметил дядя Аслан – кусты были странно примяты.
– Это я колесо менял, – объяснил Эдик, разглядывая заросли.
По следам от шин они доехали до небольшой деревеньки, даже не деревеньки, а
нескольких покосившихся домов. Из одного вышла женщина в длинном платье и платке на
голове и выплеснула воду из таза.
– Здравствуйте! – крикнул по-осетински Эдик. – Мы тут одну женщину ищем!
Та не ответила и зашла в дом.
– Слушай, мне кажется, я с ума сошел, – сказал дядя Аслан. – На этой женщине платье
моей Розы и платок тоже ее.
– Ну и что? – не удивился Эдик.
– Пойдем, – решил дядя Аслан.
Они постучались, дверь открыл пожилой мужчина.
– Здравствуйте, уважаемый, – поздоровался дядя Аслан, – мы из соседнего села. Там
женщина пропала. Ищем ее.
Мужчина жестом пригласил войти.
Незнакомка в платье тети Розы суетилась на маленькой кухоньке.
– Ольга, это за тобой, – сказал хозяин.
– Нашли все-таки, – вышла из кухни мама.
– Ольга? – Дядя Аслан, никогда не видевший маму в длинном платье и платке на
голове, не верил своим глазам.
– Ну я, – ответила мама. – Привет.
– Ты здорова? – спросил очумевший дядя Аслан.
– Да, а что? – удивилась мама. – Есть будете?
Дядя Аслан кивнул и сел за стол.
Мама ставила тарелки и стаканы.
– Ты рот-то прикрой, – велела она дяде Аслану, который даже в кошмарном сне не мог
представить себе маму в роли нормальной кавказской женщины.
Они поели, поблагодарили хозяина и поехали домой. Собственно, все. Только всю
дорогу назад дядя Аслан поглядывал на маму с некоторым ужасом. Мамины вечно голые
коленки и завивка не производили на него такого впечатления, как ее покрытая голова и
бесформенное платье в пол. Он вдруг увидел в ней женщину, такую же, как его жена Роза, с
такими же проблемами, горестями, радостями. Женщину, которая воспитывает дочь без
мужа, все заработанные деньги присылает матери и работает как мужчина – тяжело и много.
– Что у тебя случилось-то? – спросил дядя Аслан, переходя на русский.
Мама рассказала. Спокойно, содержательно. Больше никому не рассказывала. Дядя
Аслан пересказал историю маминого исчезновения тете Розе, та – бабушке, бабушка –
Варжетхан, а потом об этом судачила вся деревня.
В тот раз мама приехала не просто так. Не только для того, чтобы повидать меня и
бабушку. Она вернулась на родину, в родное село, как в последнее место, куда могла
приехать. Мама болела, и никто из врачей не мог поставить диагноз. Она перестала есть –
организм отказывался принимать пищу, слабела, худела, все время проваливалась в сон. На
работе тоже не ладилось – у нее, легкой, рисковой, ничего не выходило, не получалось. Мама
не понимала, что с ней происходит. К тому же начала болеть спина – последствие травмы. От
последнего укравшего ее жениха, который чудом остался с гениталиями, она удирала на
мотоцикле и врезалась в дерево. Тогда, на стрессе, подумала, что это сильный ушиб, и
продолжала ходить. А потом, спустя много лет, оказалось, что смещены диски. Боль была
невыносимая.
Мама приехала, вела себя как обычно, дерзила, пила самогон у деда Марата и ждала
чуда.
20
То, что Эдик завез ее в другое село, она поняла сразу – не такая уж и пьяная была,
больше вид делала. И когда Эдик сдал ее на руки незнакомому пожилому мужчине, тот факт,
что он, не задав ни единого вопроса, ее принял, мама расценила как судьбу, фатум, в который,
кстати, никогда не верила.
Утром она залезла в сумку, достала платье тети Розы, повязала косынку и принялась
драить дом – мыла окна, натирала полы, выбивала матрасы и подушки, стирала занавески.
Пожилой мужчина смотрел на нее и ничего не говорил, мама тоже молчала. Потом она
натаскала воды, напекла пирогов, сделала салат из помидоров с луком. Ели они тоже молча.
Мужчина поставил на стол вино. Мама пила сладкое, легкое вино и чувствовала, как по телу
растекается тепло.
– Тебя как зовут? – спросил мужчина по-осетински.
– Ольга, – ответила мама.
– Ты чья дочь? – спросил мужчина.
– Марии, – ответила мама. Она назвала село, откуда родом, и фамилию бабушки.
Мужчина кивнул и улыбнулся.
– Я о тебе слышал, – сказал он.
Мама поморщилась и отмахнулась.
– Чего ты хочешь? – спросил мужчина.
– Не знаю, – ответила мама. – А вас как зовут?
Мужчина не ответил И велел:
– Ложись иди. Буду тебе спину лечить.
Странно, но мама послушалась беспрекословно. Она легла на кровать, задрала без
смущения платье.
Мужчина, имени которого она так и не узнала, ставил ей стаканы. Как ставят банки.
Только обычные граненые стаканы. А еще тянул ей руки, ноги, голову. Маме было больно, но
она не пикнула – от страха, что он оторвет ей или ногу, или голову.
– Завтра суп сварю, – сказала мама.
– Нет, – ответил мужчина, – я тебе сам буду готовить.
Он варил баранину с травами, поил маму кислым молоком, кормил сыром, овощами.
Бросал на сковородку помидоры, перец, баклажаны, посыпал зеленью, крупной солью,
выкладывал все на лепешку. Зачерствевшие лепешки он разогревал в печке, вбивал яйцо. Или
нарезал сыр, помидор и запекал. Заставлял маму съесть, хотя заставлять не было
необходимости – она уписывала все за обе щеки. Через три дня она нагнулась, чтобы помыть
полы, и не почувствовала боли. Желудок перестал болеть почти сразу. Сонливость как рукой
сняло – мама вставала в шесть утра свежая, как огурчик.
– Я хочу здесь остаться. На всю жизнь, – сказала она мужчине.
Он только засмеялся.
В тот же вечер мама рассказала ему про проблемы на работе, про то, что суетится и
ничего не получается, что скучает по дочери.
– Смени работу, забери дочь, – сказал мужчина.
И мама в тот момент онемела. Все оказалось очень просто.
Она рассказывала ему о делах, которые вела как адвокат, о том, что устала быть одна.
Мужчина отвечал коротко. И все оказывалось так просто, так очевидно, как его блюда –
лепешка с сыром или отварная баранина с травами.
– Меня мать стыдится, – призналась мама, – мне нужно измениться?
– Нет, если бы не ты, им не о чем было бы говорить, – ответил мужчина. – У тебя своя
дорога. Ты с нее не свернешь.
– К тебе же свернула, – возразила мама.
– Значит, так было нужно.
– Почему ты живешь один?
Мужчина пожал плечами.
– У тебя есть родные, близкие? – не отставала мама.
21
– Кого считать родными? Все мы друг другу чужие… Когда болеем или когда нам
страшно. У всех все одинаково. Чужого горя и проблем сторонимся, своих хватает. А
кровные узы еще хуже, когда есть что делить. Мы все очень одиноки.
Мама кивнула, удивляясь тому, что он читает ее мысли, как будто живет у нее в голове.
Как раз перед отъездом она вела одно дело о наследстве. К ней обратилась женщина,
Анастасия, которой моя мама помогла получить по наследству квартиру умершей тетки. Но
жилплощадь не принесла этой Насте ни счастья, ни радости. Настя сидела у мамы на кухне,
маленькими глоточками пила коньяк и рассказывала, стараясь оправдать себя. Мама к такому
давно привыкла. Каждый человек пытается оправдать свои поступки, снять с себя вину –
призрачную или реальную.
«Надо позвонить. Наверняка сидит рядом с телефоном и смотрит на часы. Никаких сил
нет. Она ведь даже не вспомнит, что я звонила… Ладно, позвоню».
Настя взяла трубку и набрала номер. Тетка ответила тут же, как будто сидела рядом с
телефоном.
– Здрасьте, теть Шур, это Настя, – наигранно весело сказала она.
– Здравствуй. – Тетка говорила холодно.
«Опять обиделась».
– Ну, как вы? – еще более задорно спросила Настя.
– Спасибо, хорошо.
Настя наизусть знала, что стоит за этим «спасибо, хорошо». Тетка обычно звонила по
утрам, но иногда специально пропускала дни. Это означало, что Настя сама должна была
позвонить и справиться о здоровье. Утром Настя замоталась и посмотрела на часы, когда
было уже два часа пополудни. С точки зрения тетки, это означало, что Насте на нее глубоко
наплевать и что тетка могла двадцать пять раз с утра окочуриться, а племянница и в ус не
дует.
Настя знала – тетка панически боится умереть в одиночестве. Боится, что ее найдут дня
через три, когда из квартиры начнет попахивать. Так случилось с ее соседкой – ту нашли к
вечеру. Правда, у соседки была собака, которая целый день выла, скребла дверь, вот соседи и
не выдержали. А у тетки даже собаки не было. Правда, одно время она всерьез собиралась ее
завести и даже интересовалась породами. Проблема была в том, что тетке не нужен был друг
и теплое существо рядом. Она терпеть не могла животных, откровенно говоря. Ей нужна
была собака, которая бы не ела, не гадила, не линяла, не лаяла и была натаскана на трупный
запах. Натаскивают же собак на наркотики. Такой породы не нашлось, поэтому тетка каждый
день обзванивала трех человек, которые, по ее замыслу, должны были ее похоронить и могли
быть заинтересованы в наследстве.
Одной из них была Настя – хоть и седьмая вода на киселе, но все же родная кровь,
двоюродная племянница. Тетка, страдающая периодическими провалами в памяти, считала
ее молоденькой вертихвосткой, не очень умненькой, но пробивной особой, которая «не
пропадет в жизни». На самом деле Настя была сорокалетней усталой женщиной, у которой
не было ничего – ни любимой работы, ни детей, ни мужа. Она жила в однокомнатной
квартирке с ширмой. За ширмой жила мама с Альцгеймером. Настю она не узнавала
последние года два. Эти два года у Насти слепились в один бесконечный, тяжелый день.
Мать кричала, когда она к ней подходила. Кричала и сбрасывала ее руки со своих. Для Насти
это было самым тяжелым – уговорить мать не кричать.
– Завещание сегодня заверила у нотариуса, хлеба купила и простокваши, –
рассказывала тетка.
Настя почти не слушала:
– А?
– Завещание, говорю, на квартиру. Брат приезжал с женой, я им сразу и показала бумагу,
чтобы они знали, – продолжала тетка.
22
– Ничего мне за это не будет! Она была подругой матери! – ответил Альберт.
– Вот именно – ничего не будет. Вот если бы она нам квартиру завещала, я бы слова
дурного не сказала. И сидела бы с ней хоть круглые сутки. Каждому человеку нужен стимул.
Ты бы ей намекнул, что ли. Так, аккуратно.
– Эльвира, ты сама понимаешь, что говоришь? Как намекнуть?
– А что такого? Ты о ней заботишься, а она квартиру брату завещает, который тоже
скоро того, прости господи. А тебя она с пеленок любит, все по-честному.
– Эльвира, прекрати…
– О себе не думаешь, о сыне подумай. Ему что – квартира лишняя будет? Куда он жену
приведет? Сюда, нам на голову? – Эльвира заплакала. Когда речь шла о единственном
любимом сыне, она всегда плакала. – Она всю жизнь для себя жила, ни детей, ни мужа,
никого, вот и дожила до таких лет, еще и бегает. А я – посмотри на меня – на кого я похожа?
Правильно говорят – хочешь долго жить, живи для себя.
– Перестань, прошу тебя. Я поговорю с ней.
– Ой, да ладно, поговорит он. Так я тебе и поверила… – Эльвира подоткнула за пояс
кухонное полотенце и пошла на кухню.
Скандалили и в третьей семье. Ирочка Ксенофонтова была социальным работником.
Для тети Шуры она ходила в магазин, аптеку, сберкассу. По доброте душевной привязалась и
продолжала держать с ней связь даже после того, как уволилась и полностью посвятила себя
семье. Ирочка держала около уха телефонную трубку и кивала. Старший сын совал ей под
нос учебник английского и шипел возмущенно:
– Ну помоги мне, а то я не успею на компьютере поиграть. Что сюда ставить? Did?
Ирочка хмурила брови, отмахивалась от него, пока наконец не закрыла рукой трубку и
не прошипела: «Да!!!» Дочь уже минут пять тянула ее за брючину и канючила:
– Мам, ну мам, можно мне мультики поставить? Мам, ну мам.
– Что мне есть на ужин? – Заглянув в комнату, Ирочкин муж увидел, что жена стоит с
телефоном. – Понятно, вечерний сеанс связи. Не надоело? – возмутился он и имел на это
полное право.
Ирочка не возила тетю Шуру к врачам, не оплачивала операцию, не покупала
телевизор. Зато каждый вечер она слушала про племянницу, маму племянницы, сына
подруги, жену сына подруги. Тетя Шура забывала, что уже рассказала, а что еще нет… И
Ирочка еще раз слушала, что племянница обнаглела вконец, бессовестная. Мать ее –
симулянтка и бездельница. Сын подруги – бездарь и неудачник. А жена сына подруги –
стерва, каких поискать. И только Ирочка у Александры Аркадьевны была хорошая, умная,
порядочная девочка. Святая буквально.
– Да, тетя Шура, вы совершенно правы, – поддакивала Ирочка. Она не рассчитывала на
квартиру и вообще ни на что не рассчитывала, просто не могла отказать одинокой больной
женщине в такой малости – поговорить по телефону.
Все это длилось не месяц, не два, а много лет. Разговоры, скандалы перетекали из
пустого в порожнее. Настя звонила все реже, Альберт тоже приезжал по большим
праздникам. А Ирочка подсылала к телефону сына, который говорил, что мамы дома нет,
потому что Ирочке муж был важнее, чем тетя Шура.
Тетя Шура умерла в одиночестве. Ее нашли через три дня соседи – от квартиры
попахивало. Так уж получилось, что племянница Настя похоронила маму, которая умерла в
своей квартире, а не в богадельне, в своей кровати, а не на казенной койке, в объятиях
дочери, а не санитарки. Умерла быстро, оттолкнув в последний раз руки дочери. Настя
впервые за много лет уехала отдыхать.
Альберт отмечал свадьбу сына за городом. Эльвира была довольна – невеста оказалась с
приданым в виде квартиры, из хорошей семьи. А у Ирочки заболели все разом – муж, сын и
дочка. Она металась от одного к другому с каплями и платками и даже не обратила внимания
на то, что вечером телефон молчит.
Да, тот самый брат, которому тетя Шура собиралась завещать квартиру, умер двумя
24
Дядя Аслан и Эдик привезли маму домой. Первые дни она была совсем другой, как
будто это была не моя мама, а совершенно другая женщина. Варила щавелевый суп, научила
меня свистеть в перо лука, собирала колорадских жуков с картошки. Она ходила в старом
бабушкином халате и повязывала голову платком. Даже бабушка начала нервничать.
– Что с ней происходит? – спрашивала она Варжетхан.
– Пытается стать другим человеком, – пожимала плечами та.
– И что делать?
На самом деле мама была нам нужна другой – в шортах, завивке, смелая, независимая,
дерзкая.
– Подожди, что-нибудь случится, – обещала Варжетхан, улыбаясь.
Старая гадалка была права. Случилась свадьба на соседней улице, куда позвали,
конечно, все село. Вика, бывшая мамина одноклассница, похоронила первого мужа, с
которым прожила полгода, и сейчас выходила замуж за пожилого вдовца.
Вика, в длинной фате, стояла в углу. Гости приходили, ели, пили. Вдруг Вика начала
медленно опускаться на пол в своем углу.
– Вы ее хоть кормили? – кинулась к ней мама.
Оказалось, что невеста уже два дня ничего не ела.
Мама сидела с Викой в углу и кормила ее с рук.
– Зачем тебе это надо? – спросила она.
– Так положено, – ответила грустно Вика.
– Поехали со мной, – предложила мама.
– Я не ты, – улыбнулась Вика, – ты сильная и смелая. Я всегда тебе завидовала.
– Да ладно!
– Нет, правда. Я бы так не смогла.
– Жизнь бы заставила, смогла бы.
– Ты какая-то другая стала, – вдруг сказал Вика, внимательно посмотрев на подругу.
– Съездила кое-куда на реабилитацию, – отмахнулась мама.
– Не надо. Не меняйся, – попросила Вика. – Без тебя будет скучно. Ты же для нас как с
другой планеты упала. А если ты изменишься, то будешь уже не ты. И все будут скучать по
тебе прежней.
Мама кивнула, пошла домой и переоделась в вечернее платье с вырезом. После этого
танцевала до упаду, пила наравне с мужчинами, смеялась, произносила тосты. Опять играла
роль, которая была ей написана судьбой.
– Я же тебе говорила, что все будет хорошо, – сказала бабушке Варжетхан.
– Да, все будет хорошо… Она скоро уедет. И тогда уехала. А так неизвестно еще, что бы
было… Ты ведь помнишь Ирочку-горбатую? – спросила в ответ бабушка.
– Не сравнивай, – ответила Варжетхан.
– Я всегда за Ольгу буду бояться, – проговорила бабушка.
Лестница в подвал
Об Ирочке-горбатой помнила вся деревня. И не забывала. Эту историю рассказывали
шепотом или вовсе молчали. Ирочка тоже жила не по правилам, а вопреки. И кстати, была
лучшей подругой моей мамы. Самой близкой.
Они дружили с самого детства, росли в одном дворе – бабушка получила первую
квартиру от редакции в двухэтажном домике. Это была странная парочка – мама и Ирочка.
Им было на всех наплевать. Они держались друг за друга.
25
В этом платье мама действительно вышла замуж и потом еще долго его носила, лет
двадцать. И ничего с ним не делалось. Прямо заколдованное было платье. Ткань не
вытиралась, не садилась, цвет не выгорал. И как бы мама ни поправлялась и ни худела,
платье всегда садилось точно по фигуре.
– Мистика какая-то, – всегда говорила она.
То же самое – неподвластность времени – происходило и с Ирочкой. Она совершенно
не менялась. Волосы не выгорали, не теряли свой ярко-рыжий, сбивающий с ног цвет,
морщины на ее лице не появлялись, хотя она пользовалась только детским кремом. Ирочка не
старела.
Но еще до этого, до морщин, в самый расцвет молодости, в нее влюбился Виталик. Он
при-ехал из города, где жил, в село и увидел Ирочку, идущую по улице. Виталик застыл, как
соляной столб, что не было удивительным – на нее все так реагировали.
Гость из города, сын влиятельного отца, стал приезжать в село регулярно. Ирочка его не
отвергла, а приняла сразу. Тоже влюбилась.
Он приезжал не на «уазике», а на самой настоящей белой «Волге», и мальчишки
гурьбой бежали за машиной. Уже во дворе женщины выходили на улицу или выглядывали из
окон, чтобы посмотреть на столичного красавчика. Виталик был не то чтобы красив, но, как
и Ирочка, неравнодушен к одежде: тонкие кожаные ботиночки, шерстяное пальто по фигуре,
шелковый шарф. Мужчины так не одевались. Так одевались киноактеры, которых показывали
в местном кинотеатре, куда на новый фильм сходилось все население села, от грудных
младенцев до слепых старух. Да, еще у Виталика были перчатки, самые настоящие, кожаные.
На эти перчатки сбегались посмотреть с соседних улиц и мечтали дотронуться хотя бы
пальцем до такого чуда.
Поскольку мама была Ирочкиной подругой, то стала посвященной в эту запретную
любовь. Она же придумала, как скрыть от всезнающего и всевидящего села «отношения». К
тому же мама подружилась с Виталиком, который оказался умным, хорошим парнем, с
чувством юмора. Считалось, с маминой подачи, что он приезжает к бабушке, которая пишет
репортаж о молодежи – о том, какие они комсомольцы, спортсмены и ударники учебы. А
Виталик, как яркий представитель молодежи города, дает интервью.
Виталик заходил к маме, снимал пальто, шарф, перчатки и отчего-то ботинки, бросал
все это на любимое бабушкино плетеное кресло и уже в таком виде, босой, взбегал на пролет
выше, к Ирочке.
Ирочка по случаю влюбленности сшила себе халат из китайского шелка с широкими
рукавами и ждала Виталика, как фарфоровая статуэтка. Виталик от вида такой женщины
терял голову.
Обман раскрылся, как всегда, неожиданно. Кто-то из бабушкиных коллег спросил, когда
будет готов материал о достижениях советской молодежи и особо ярких ее представителях.
Бабушка подняла бровь, но сделала вид, что ничего удивительно не услышала. Вечером она
приперла маму к стенке, и та ей все рассказала. Ирочка сидела в плетеном кресле и
обливалась слезами.
– Он все равно на тебе не женится, – сказала бабушка.
– Он обещал, – твердо ответила Ирочка.
– Ему отец не позволит, – покачала головой бабушка.
– Он обещал. Я ему верю.
Бабушка тяжело вздохнула.
Через неделю во двор въехала черная «Волга», из которой с трудом вылез мужчина.
Оглядев строго двор, увидев белую «Волгу», он велел шоферу идти вперед. Все обитатели
двора попрятались – кто за деревом, кто за развешанным бельем. Только мальчишки
смотрели, раскрыв рты, на невиданное событие – две «Волги», черную и белую.
Мужчина уверенной походкой вслед за шофером вошел в бабушкину квартиру, и
первое, что он увидел, было плетеное кресло с небрежно брошенными шарфом, пальто и
аккуратно стоящими ботинками.
28
Мама меня увезла. Провожали нас всем селом. Варжетхан принесла пироги, тетя Роза –
пастилу из абрикосов и курицу, телефонистка – халву. Бабушка сварила десяток яиц вкрутую
и положила кирпич хлеба.
Двое суток, пока мы ехали в поезде, мама ничего не говорила, глядя, как я наворачиваю
гостинцы. Видимо, терпела до дома. Я это знала, чувствовала, поэтому старалась наесться
впрок.
Как только мы оказались дома, она начала меня «худеть» – варила бульон и выдавала
мне четвертинку черного хлеба. Я роняла в бульон соленые слезы. Слезы лил и Славик,
которого отлучили от дома и стола.
Но самое страшное случилось потом. Мама привела меня на тренировку. Тренер по
художественной гимнастике, выдававшая в тот момент девочкам резиновые ленты для
растяжки на гимнастической скамейке, гаркнула на нее:
– Просмотр новеньких через час. А вы с вашей девочкой можете даже не ждать!
До этого в раздевалке мама впихивала меня в старый купальник и пыталась застегнуть
его на поясе (пояс, то есть талию, невозможно было определить, потому что у меня
образовался приличный животик и аккуратные складочки-валики на боках). Ремень трещал, я
орала от боли, мама орала, чтобы я прекратила орать.
– Это Маша, – сказала мама и толкнула меня в спину так, что я оказалась в руках
тренера.
Тренер узнала меня по купальнику. Всю тренировку она смотрела на меня с ужасом и
отвращением. Купальник трещал по швам. Я пыхтела, сопела и прикладывалась на ковер при
каждом удобном случае.
– Девочка неперспективная, – по окончании экзекуции объявила маме тренер. – У нее
попа под коленками. Она никогда не вырастет, будет толстой и с короткими ногами.
– Пожалуйста, не выгоняйте, – попросила моя мама, – она похудеет. Я вам обещаю.
Тренер дала мне месяц испытательного срока.
Этот месяц я не забуду никогда.
Мама кормила меня огурцами с кефиром. По воскресеньям она вела меня в кулинарию,
где покупала песочное кольцо, обсыпанное орешками. Я уплетала это кольцо быстрее, чем
мама успевала за него расплатиться.
В это время мы очень сдружились со Славиком. Мама думала, что он помогает мне с
математикой, а на самом деле Славик спасал мне жизнь. Из школы он приносил вкуснейшие
пирожки – с повидлом, капустой и яйцами, мясом, яблоками, – выкладывал передо мной и
смотрел, как я ем. Иногда он приносил кусок запеканки или тефтелину, и у меня был
настоящий пир. Сам он стал еще худее. Я без него не могла прожить и дня.
– Что у вас общего? – никак не могла понять причины нашей вдруг возникшей
симпатии и дружбы мама.
Общим у нас была еда. Мы понимали друг друга без слов. Наша дружба была замешена
на тесте и скреплена растительным маслом, в котором жарились пирожки.
Славик молча смотрел, как я жую, а я рассказывала ему про пироги, которые ела у
бабушки, про халву и вареную курицу. Славик сглатывал слюну.
Мама раскусила нашу порочную связь и приняла меры. Перед тем как впустить
Славика в квартиру, она проводила досмотр.
– Выверни карманы, – требовала она.
Славик прятал пирожки для меня в носках, учебнике, пенале. Мама обнюхивала его и
находила источник запаха.
Тогда Славик придумал спускать мне еду на нитке. Он обматывал жесткую, как
подошва, подгоревшую тети-Галину котлету ниткой и спускал мне в окно. Пока я ее ловила,
31
котлета несколько раз ударялась об стену дома и проезжала по подоконнику. Но она была
невозможно вкусная – в кусках известки и голубином помете. Точно так же Славик мне
транспортировал белый хлеб и жареную картошку, привязывая к нитке по одной картошине.
Я питалась на подоконнике, вместе со слетавшимися на крошки голубями и воробьями.
– Ничего не могу понять, почему подоконник со стороны улицы весь в птичьем
помете? – удивлялась мама. – Даже на кухне чистый.
На самом деле после нескольких дней усиленных тренировок я наловчилась хватать
нитку с первого раза, так что котлета не успевала остыть – верный Славик всегда заботливо
мне ее подогревал, умудряясь сжечь с того края, который оставался непрожаренным у тети
Гали.
Из секции художественной гимнастики меня все-таки выгнали – за толстую попу под
коленками. Мама плакала весь вечер. Я скакала на кровати, где под подушкой был спрятан
пирожок с яблоками, кусочек белого хлеба и шоколадная конфета.
я тоже.
– Какой кошмар, – сказала мама.
– Надо ночь пережить. А в шесть утра электричка, – успокоила ее Лариска.
– Это ты? – вдруг вынырнул из тени здоровенный мужик и попытался взять Лариску за
грудки, но не дотянулся. Он дышал ей в декольте и наступал.
– Что – я? – охнула Лариска, но понимала, что щелбан она ему в любом случае сможет
отвесить.
– А вы, собственно, кто? – заважничала моя мама.
– Это отец невесты, – сообщила Лариска.
– Вы! – заорал мужчина и начал наступать на мою маму, которая была ниже ростом.
– Мы, – смело ответила мама, – а в чем дело?
Дело было в том, что мама с Лариской распатронили коллекцию монет тестя, которую
он собирал со школьных времен и дорожил ею пуще дочери.
– Да я вас на журавле повешу! – заорал тесть.
– Где? – уточнила мама.
– На колодезном журавле, – объяснила Лариска. – На палке, которой воду достают.
– А-а… – протянула мама.
Оказалось, что тесть ходил по гостям и требовал вернуть награбленное. Конечно, никто
не признался.
– Там и мои личные деньги были, – пискнула мама, – бумажные, а не ваши копейки.
– Все, сейчас повешу, – сказал тесть.
Лариска с мамой переночевали у соседки. Та, добрая душа, с удивлением смотрела на
двух женщин, постучавшихся к ней в ворота среди ночи и слезно умолявших пустить их на
ночлег. До этого соседи вынесли у нее все стулья и всю посуду – дело святое, на свадьбу,
отказать никак нельзя. И только соседка прилегла, слушая, как за забором бьют посуду и
гадая, ее это тарелки или нет, эти две полоумные начали тарабанить в дверь.
Едва она их пустила и привела в комнату, показав единственную свободную кровать,
столичные гостьи рухнули на нее валетом и уснули в ту же секунду. Соседка вздохнула и
пошла прикорнуть на кухонном диванчике.
В пять утра мама подскочила как ошпаренная. На самом деле она дико хотела в туалет,
пить и к тому же чесалась не переставая.
В зеркале кухонного умывальника с ледяной водой она пыталась разглядеть свое лицо.
Лицо в зеркало не помещалось – расплывалось блином. Пока они с Лариской сидели рядом с
болотом, их успела покусать мошкара. У мамы пошла аллергическая сыпь.
– Поехали, электричка через сорок минут отходит, – растолкала она Лариску.
– Давай на следующей поедем, – пыталась отбрыкаться та.
– Нет, я еще один день здесь не выдержу, – заявила мама. – Вставай, поехали.
Они добрели до станции и купили билеты. Мама сидела на лавочке и разглядывала себя
в зеркало пудреницы. Лариска дремала.
– По-моему, мы что-то забыли, никак не вспомню что, – сказала мама.
– Сумки с нами, мы не раздевались, все нормально, – ответила сонно Лариска.
– Нет, чего-то не хватает. Что-то у меня на душе неспокойно.
– Машка!
– Машка!
Они заорали одновременно. Конечно, они про меня забыли. Мама галопом понеслась
назад в деревню. Лариска бежала следом.
– Не волнуйся, все с ней нормально! – успокаивала она маму.
– Я даже не знаю, где она! – кричала заполошно мама.
– Найдем, – отвечала Лариска.
Меня нашли в доме невесты. Я спала в ее прекрасной шляпе, так и не выпустив из рук
сумочку.
36
Полдник на кладбище
На лето мама опять отправила меня к бабушке, поскольку отпуск ей не давали, а девать
меня было некуда. Да и терять было нечего. Художественная гимнастика осталась только в
маминых мечтах, так что бабушка могла безбоязненно меня откармливать.
Но бабушка как-то сразу утратила интерес к моему питанию и воспитанию, видимо,
потому, что не нужно было кормить «назло Ольге-фашистке», и я жила обычной деревенской
жизнью с деревенскими детскими радостями.
Мы, дети, собирались большой компанией и шли за тутовником. Его еще называют
шелковицей, но это название я узнала уже взрослой. Тутовник был на полдник, а иногда и на
завтрак. Самый вкусный рос на кладбище – ну, рядом с кладбищем, но все равно было
страшно. Три огромных дерева, как по заказу, с белыми, розовыми и синими до черноты
плодами. Можно было залезть на одно из них, выбрав себе самую большую ветку, и сидеть,
набивая рот ягодами (интересно, это ягоды?). От черного тутовника рот становился
фиолетовым и руки тоже. Отмыть их было невозможно даже хозяйственным мылом, которым
умывались все дети для дезинфекции. Почему-то наши бабушки считали, что только
хозяйственное мыло убивает все бактерии и оно очень полезно для детской гигиены.
Иногда мы брали с собой одеяло или покрывало, натягивали под деревом и били по
стволу палкой, пока все одеяло не покрывалось лакомством.
Тутовое дерево с белыми ягодами было самым большим. Ветви росли высоко, и нужно
было сначала вскарабкаться по стволу, прежде чем закинуть ногу на самую нижнюю. Мало
кому это удавалось. Чемпионом по лазанью считался Жорик, который был частым гостем в
доме дяди Алика, местного костоправа и мастера по вправлению вывихнутых костей и
накладыванию гипса.
Больница, в которой работал дядя Алик, была далеко, поэтому он принимал пациентов,
главным и постоянным из которых был Жорик, на дому. У дяди Алика даже тазик для гипса
всегда стоял на видном месте.
Мы все по очереди пытались залезть на дерево. Жорик смотрел на нас снисходительно.
Потом делал жест рукой – мол, отойдите – и под восхищенными взглядами вскарабкивался на
ветку. Правда, до второй он редко доползал – падал. И мы, чередуясь, несли Жорика на
одеяле к дяди Алику, а потом, собравшись во дворе, смотрели, как дядя Алик дергает его за
руку – у Жорика был «привычный вывих плеча». Что это такое, мы не знали, но звучало
очень красиво и торжественно. Иногда дядя Алик громко ругался на Жорика, на нас и уходил
в дом, прихватив тазик для гипса. Этого момента мы ждали больше всего. Пока накладывал
гипс, он разрешал нам осторожно потрогать бинты и поковыряться соломинкой в тазике.
– В следующий раз на голову тебе гипс положу! – приговаривал дядя Алик.
И мы открывали от восхищения рты – гипс на голове! Это ведь такая красота!
Гипс на ноге или руке совершенно не мешал Жорику осваивать новые деревья и ветки.
Он очень уверенно скакал на одной ноге, а из-за того, что от природы был левшой, но в
детском садике и в школе его переучили на правшу, мог управляться одинаково хорошо
обеими руками. Жорик такой был один! И мы все ему завидовали. Даже я. Мы с Фатимкой
тренировались держать ложку или ручку в левой руке, но у нас ничего не получалось.
– Голову тебе оторву в следующий раз! – кричала мама Жорика, тетя Мадина, когда он с
процессией возвращался домой.
– Только сначала дядя Алик ему на голову гипс положит, – хором отвечали мы.
Благодаря Жорику мы очень хорошо разбирались в анатомии – знали, где находится
лодыжка, где сустав, где берцовая кость.
– Ну что там? – спрашивал тот, кому не хватало места у окна дома дяди Алика. Это
происходило в том случае, если дядя Алик был страшно сердит и выгонял нас всех «с глаз
долой».
– Пока непонятно, – отвечал тот, кому по жребию («камень, ножницы, бумага, раз, два,
три» или «вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана») доставалось место у окна.
37
Как на фронте
В каждом доме был курятник. Даже у такой плохой хозяйки, какой считалась моя
38
Молодильные яблоки
Назавтра мы с Фатимкой сидели на крыше ее дома и караулили пастилу. Я, правда, не
знаю, как это правильно называется – абрикосовое или сливовое пюре раскатывают тонким
слоем на больших противнях и выкладывают сушиться на солнце, а потом скручивают в
рулоны, как бумагу. Невероятно вкусно.
Мы полезли на крышу, чтобы проверить – засохла пастила или нет. А заодно
повыковыривать прилипших к ней насекомых.
– Скучно, – сказала Фатимка, доставая толстую муху из середины пастилы.
– Да, не весело, – согласилась я.
– Яблок хочется, – проговорила Фатимка.
– Ага. Только они еще зеленые.
– Вот их и хочется. С солью!
Я раскрыла рот, чтобы ответить, но ответить было нечего. Я – столичная штучка – не
знала, что можно есть зеленые яблоки, и тем более с солью. Фатимка, которая была моим
проводником по миру деревенских вкусностей, хмыкнула и чуть не опрокинула противень.
– Надо Жорика позвать, – сказала она.
– Он еще в гипсе, – ответила я.
– Тогда всех остальных.
– А куда пойдем?
– К Варжетхан. У нее самая вкусная яблоня.
Я выпучила глаза. Варжетхан, закадычную бабушкину подругу, я побаивалась. Она ведь
была гадалкой и все про всех знала.
– Я боюсь, – призналась я.
– Нас много будет. Она тебя не заметит. Иди за солью, а я за ребятами.
Я сбегала домой, отсыпала в носовой платок крупной соли и побежала на место встречи
– к школе.
Фатимка собрала там уже целую банду.
Яблоня Варжетхан росла в ее дворе, прямо под окнами. Старая гадалка любила под ней
сидеть на низеньком раскладном стульчике, опершись подбородком с жиденькой бороденкой
40
(да, у нее были не только усы, но и борода) на деревянную клюку. В это время двор замирал,
и даже мухи старались облетать гадалку стороной, врезаясь в липучие ленты, развешанные
перед дверью. Почему именно эта, самая обычная, яблоня, считалась «самой вкусной» я не
знаю. Фатимка говорила, что Варжетхан подсыпает в землю специальное зелье.
На самом деле к яблокам в деревне относились равнодушно. Если за обобранную
черешню дети могли и крапивой по попе получить – ягоды возили продавать на рынок, то
яблоки шли или на корм козам (мы собирали падалицу в большие тачки), или на сухофрукты.
И только Варжетхан бдительно охраняла свою яблоню.
Даже издалека зеленые плоды обещали быть сочными, крупными, с прозрачной тонкой
кожицей. Фатимка говорила, что это какой-то уникальный сорт яблок, которых в деревне
больше ни у кого нет, возможно, они даже молодильные, как в сказке, поэтому Варжетхан их
и стережет.
– А ты думаешь, сколько ей лет? – спрашивала меня свистящим шепотом Фатимка.
– Не знаю, столько же, сколько моей бабушке, – отвечала я.
– Нет! Ей лет двести! Или сто пятьдесят! – шептала Фатимка. – Она яблоко съест и
помолодеет.
– Не очень-то она молодеет, – сомневалась я.
– Это она специально. Чтобы внимания не привлекать.
Не знаю, что тогда нашло на Фатимку – к яблоне Варжетхан не рисковал приблизиться
даже Жорик. Но мы – Фатимка собрала девять человек – пошли во двор гадалки.
– Чего это вы тут? – спросила молодая женщина из дома Варжетхан, которая торопливо
снимала с веревки белье.
– Гуляем, – ответили мы.
Женщина посмотрела с подозрением, но не стала расспрашивать – побежала домой на
плач ребенка.
Мы еще посидели в засаде, дожидаясь темноты.
Южные ночи удивительные, их как будто включают невидимым выключателем. Раз – и
вдруг обрушивается темнота. Еще минуту назад было светло – и вдруг сразу наступила ночь.
И солнце садится очень быстро, прямо на глазах уходит за горизонт. Кажется, что его кто-то
тянет на веревке вниз.
Мы дождались темноты. Надо было выдвигаться. Из девяти человек мы остались
вдвоем – я и Фатимка, остальные под разными предлогами разбежались. Конечно, тут
испугаешься. Фатимка, пока мы сидели в засаде, рассказывала, что Варжетхан может
превратить человека в крысу. И что ее борода и усы на самом деле волшебные – в гадании
помогают и в колдовстве.
В общем, она так напугала нашу армию, что яблок расхотелось.
Мы с ней на цыпочках подошли к дереву и сорвали с нижних веток по яблоку.
– И что дальше? – прошептала я.
– Послюнявь, обмакни в соль и откусывай. Потом опять макай в соль и опять кусай.
Фатимка сидела и следила, чтобы я не забывала макать в соль и глотать.
– Ну как? Правда, вкусно? – требовательно спросила она.
– Ага, – ответила я, морщась и захлебываясь слюной от кислятины.
Зеленые соленые яблоки мне тогда совсем не понравились, но признаться в этом
подруге я не могла, иначе она бы не считала меня деревенской. Фатимка нарвала мне еще
яблок и проследила, чтобы я съела все.
– Надо распробовать, ешь, – приговаривала она, – от двух никакого вкуса и
удовольствия. Надо много съесть. Тогда тебе понравится.
– Мне уже понравилось. – У меня выступили слезы и свело челюсть от оскомины.
– Ешь, это же яблоня Варжетхан! – воскликнула Фатимка.
– Домой пора. Меня бабушка уже заждалась.
– Ладно. Я тогда сорву еще два – на дорогу, – и пойдем, – согласилась Фатимка.
Она полезла на дерево и потянулась за яблоками. В этот момент раздался страшный
41
грохот, как выстрел. Я, как учила бабушка, шлепнулась плашмя на землю и закрыла голову
руками. «Война началась, немцы наступают», – подумала я и начала отползать в кусты,
чтобы укрыться у партизан.
Тут заорала Фатимка, и я застыла в нерешительности – спасать подругу или ползти к
партизанам. Бабушка на такой случай инструкций не оставляла.
Дружба победила. Я вскочила на ноги и, пригибаясь, побежала на выручку.
Фатимка лежала подбитая под деревом и орала благим матом. В доме закричал
младенец. В окнах загорелся свет, и начали выскакивать соседи.
При свете картина вырисовывалась такая. Фатимка лежала на боку и держалась за попу.
Над ней стояла Варжетхан с ружьем наперевес и ругалась настоящим русским матом.
Меня за ухо поймал сосед и даже оторвал от земли.
– Чья ты девочка? – спросил он, вглядываясь в мое лицо.
– Внучка Марии, дочь Ольги из Москвы! – закричала я.
Сосед выругался матом по-осетински.
Домой Фатимку несли на одеяле, а меня тащили за ухо. Варжетхан подгоняла меня
клюкой, не переставая костерить Фатимку.
– Так, Фатимку положить на живот, – велела Варжетхан, когда тетя Роза открыла ворота
и ахнула, – а с этой я завтра разберусь, – ткнула она в меня клюкой.
Поскольку на плече Варжетхан так и болталось ружье, с ней никто не спорил.
Следующий день был «худшим днем в моей жизни». И в жизни Фатимки тоже.
Варжетхан стреляла солью, но метко. Фатимка лежала на животе с перевязанной попой,
над которой всю ночь колдовала гадалка. Сама покалечила, сама и лечила. Фатимка должна
была пролежать так, не двигаясь, еще неделю.
Самое ужасное, что ее никто не жалел, даже тетя Роза.
– Так тебе и надо, – говорила Фатимкина мама, – какой позор на мою голову! Что твой
отец скажет? Какую дочь я воспитала?
А у меня случились такие понос и рвота, какие были только у моей мамы после
марганцовки. Желудок никак не хотел переваривать яблоки с солью и выворачивался
наизнанку.
Самое ужасное, что меня тоже никто не жалел, даже бабушка.
– Так тебе и надо, – приговаривала она.
И если Фатимка могла лежать только на животе, я могла лежать только на спине.
Через двое суток тетя Роза разрешила мне, обессиленной и похудевшей, проведать
подругу.
– Не могу больше так лежать, – пожаловалась Фатимка.
– У меня хуже было, – ответила я.
– Ну скажи, это ведь самая вкусная вещь на свете?
– Да, – подтвердила я.
А что я могла ответить раненой подруге?
– Только они не молодильные, – уточнила я, – видишь, я же не превратилась в
маленькую девочку.
– Просто они неспелые пока, – отмахнулась Фатимка.
Потом, когда Фатимка обрела способность передвигаться, нас отправили с пирогами,
курицей и пастилой к Варжетхан просить прощения.
– Ты будешь говорить, – понукала меня Фатимка.
– Нет, ты, – отказывалась я.
В результате мы пришли во двор Варжетхан – гадалка сидела под яблоней, – молча
положили дары ей в ноги и, низко кланяясь, пригибаясь и пятясь (в случае с Фатимкой это
было оправдано), убежали со двора.
Варжетхан сидела, нахмурив брови, но тряслась мелкой дрожью всем своим
необъятным телом.
– Чего это она? – спросила я.
42
– Жаль, что гости не приехали, – сказала Елена Павловна. – Дети так готовились!
– Хорошо, что не приехали, – вздрогнул Алан Альбертович. – Когда еще так посидим
спокойно? Надо детям конфеты раздать.
Елена Павловна быстро собрала детей и отдала пакет карамелек. Мы с Фатимкой
специально сделали вид, что карамелек не хотим, но бабушка нас все равно увидела.
– Идите сюда, – грозно позвала она.
Мы подошли.
– Вы чего добивались? – спросила бабушка.
– Первое апреля хотели отметить, – признались мы.
– А при чем тут лимонад?
– Это Маша придумала, – тут же сдала меня Фатимка. Я больно наступила ей за это на
ногу.
– А тебе зачем лимонад понадобился?
– Не знаю… Оно само как-то написалось. Праздник отметить.
– Хорошо, сейчас отметите.
Бабушка сгребла несколько бутылок ситро, стоящих на столе и налила нам в стаканы.
– Пейте, – велела она.
Мы обрадовались и выпили залпом. Бабушка налила еще. Мы выпили. На четвертом
стакане мы обе уже молили о пощаде.
– Бабушка, больше не могу. В туалет очень хочется.
Фатимка рыгала газиками в подтверждение моих слов.
– Пейте, засранки. – Бабушка налила еще по стакану. – Вы у меня первое апреля на всю
жизнь запомните, а заодно отучитесь такие шутки шутить.
– Мария, что там девочки? – спросила тетя Роза.
– Ситро просят, – ответила ей бабушка.
– Ну, пусть пьют. Пейте, девочки. – Тетя Роза передала на наш край стола еще
несколько бутылок.
– Бабушка, мы больше никогда так не будем делать, – обещали мы с Фатимкой после
каждого глотка. – И ситро больше никогда не попросим.
– Все, марш домой, – велела бабушка.
Домой мы не добежали. Сидели под кустом со спущенными штанами. Фатимка все
время икала.
– Никогда в жизни больше не буду пить ситро. Ненавижу, – проговорила моя подружка.
– Надо было что-нибудь другое написать, – сказала я.
– Не надо, – ответила Фатимка и громко икнула.
Да, мы с ней больше никогда не пили ситро.
Чужая кухня
Когда я стала подрастать, мама все реже отправляла меня к бабушке. Говорила, что
бабушка уже старенькая, сердце больное и ей будет со мной тяжело. На самом деле мама
боялась, что моя детская восторженность, мой идеальный детский мир, с тутовником,
Фатимкой, пирогами и курицей, в один момент может рухнуть. Я услышу то, что не
предназначено для детских ушей, пойму, что не все живут счастливо. Она боялась, что я
узнаю, почему тридцатилетние женщины превращаются в старух от тяжелой работы, почему
некоторые девушки бросаются в Терек, боясь гнева отцов и братьев. Почему многие сбегают
из дома и о них никто никогда не вспоминает, как будто их и не было. Она меня защищала,
оберегала. Хотела, чтобы в моей памяти осталось только кизиловое варенье, добрая
Варжетхан, любящая и уважаемая в селе бабушка, открытые для меня настежь ворота
соседей и всепоглощающая, абсолютная любовь, которой окружили меня там и которую не
могла дать мне мама при всем желании. Но я ныла и канючила. Я хотела уехать туда, где
всегда тепло и солнечно. Где вкусно и весело. Где можно с утра до позднего вечера бегать по
46
двору в старых сандалиях и смотреть на звездное небо, которое висит низко-низко – руку
протянешь и дотронешься.
Мне было уже лет девять, и я, конечно, многое понимала. Но не так, как думала мама, –
все еще по-детски. Я уже точно знала, что если ты заговоришь с мальчиком, то об этом будет
знать вся деревня и придется выходить за него замуж. Знала, что если мальчик мне
разонравится, я все равно не смогу вернуться домой. Что меня могут украсть в другое село, и
тогда тоже нельзя будет вернуться домой. А еще я знала, что обязательно должна родить
мальчика, непременно мальчика, потому что если девочку, то это будет очень плохо.
Жизнь с мамой в Москве и жизнь с бабушкой в селе никогда не пересекались в моей
голове. Здесь было одно, там – совсем другое. И там мне нравилось больше. Каждый день
что-нибудь происходило, то, что завораживало, пугало и притягивало.
На нашу улицу переехала семья. Они жили почти напротив и первое время сторонились
соседей, хотя мы с Фатимкой подглядывали в щели ворот и по поручению Фатимкиной мамы
приносили им пироги и звали их в гости.
Переехавшая в наше село семья была мусульманской. Что это означало, мы не
понимали, и это разжигало интерес еще больше. На самом деле причина была в другом.
Когда они только приехали, то устроили для всех соседей праздник. Такого мы никогда не
видели.
Семья – три сестры, мать и младший сын Руслан – жили без отца, без хозяина, который,
как говорили, умер. Руслан вроде бы считался главой, но был самым младшим, а три его
сестры оставались старыми девами. Их никто не брал замуж.
Они устроили праздник. Разожгли во дворе костер, поставили на него огромный таз с
водой. До этого Руслан сидел во дворе и вбивал в кастрюлю, которая была таких размеров,
каких мы с Фатимкой никогда не видели, гвоздь.
– Зачем он кастрюлю дырявит? – спросила я Фатимку.
– Не знаю, – ответила она. – Может, сито хочет сделать?
– Такую красивую кастрюлю испортил!
Потом сестры уложили в дырявую кастрюлю манты и поставили на таз с водой, чтобы
они готовились на пару.
На самом деле мы не знали, как называется это блюдо, нам рассказали. Нас с Фатимкой
отправили помогать соседям, и мы, открыв рот, смотрели, как сестры и мать Руслана ножами
режут мясо – не проворачивают на мясорубке, а режут. Мелко-мелко, пока оно не
превратится в фарш. Потом они налепили из теста кружки и положили на них мясо,
защипали особым способом сверху и выложили в эту дырявую кастрюлю. Вдруг, когда мы с
Фатимкой сидели на лавке, таращились на сестер и на кастрюлю, сестры с матерью ушли в
дом, бросив все, а Руслан разложил во дворе маленький коврик и начал кланяться. Он
говорил на языке, которого мы не понимали. Он покланялся, а потом как ни в чем не бывало
пошел колоть двора. А его сестры и мать вышли из дома и вернулись к приготовлению
угощения для соседей.
Нам досталась первая порция диковинных мантов из странной кастрюли. Они были
очень вкусные: горячие, обжигающие соком и специями.
– Похоже на пельмени, – сказала я, потому что мама в Москве покупала мне
замороженные пельмени в магазине.
– А что такое пельмени? – спросила Фатимка.
– То же самое, только маленькие.
Праздник удался. Женщины оценили манты, хоть и пробовали осторожно. То, что
новые соседи не ели свинину, удивления не вызвало – в селе мало кто ел ее. А то, что Руслан
не пил самогон, очень не понравилось мужчинам. Впрочем, когда женщины ушли мыть
посуду, он пропустил несколько рюмок араки, и мужчины успокоились. В общем, соседи
прижились, и все быстро к ним привыкли.
В это же время к нам в школу из города при-ехала по распределению, сразу после
педучилища, новая учительница – Татьяна Ивановна. Она вела историю и тоненьким голосом
47
природу, чтобы под ногами не путались. С нами еще откомандировали Дианку, которая
танцевала в местном ансамбле национальные танцы. Она была на три года старше нас и
должна была за нами присматривать.
Мы приехали в лагерь, счастливые по самые уши.
Дианка немедленно достала лак, который утащила у мамы, и накрасила себе ногти.
– Ты что? – ахнули мы. – А вдруг кто-нибудь увидит?!
– Пусть все видят! – воскликнула Дианка, которая с красными ногтями почувствовала
себя невероятной красавицей.
– Девочки, идите ужинать, – позвала нас вожатая.
– Девочки, вы откуда, чьи такие? – спросила нас повариха тетя Венера, наливая суп.
– Я Мария, внучка редактора газеты.
– Я Фатима, пионерка и соседка внучки редактора газеты.
– А я Диана, дочь Аслана.
Повариха ахнула и начала доливать в тарелки «добавку». Ладно мы с Фатимкой, но
Диана оказалась почти невестой троюродного племянника мужа тети Венеры. То есть они
собирались ее сватать в следующем году, о чем Дианка еще даже не подозревала, потому что
женихов у нее было хоть отбавляй. Тетя Венера оглядела Дианку с ног до головы, пока не
наткнулась взглядом на ее ногти.
– Хорошая девочка, только ногти сотри, – строго сказала она. – Увидят – разговоры
пойдут.
– А мне нечем, – с вызовом сказала Дианка.
– Я тебе солярку дам, – сказала тетя Венера, – или спирт у медсестры попрошу.
– Не буду соляркой, – вздернула плечом Дианка.
– Вон, видишь, – кивнула повариха, – это мой племянник троюродный, Георгий.
Дианка повернулась, как будто делая одолжение, и увидела писаного красавца. Мы его
тоже увидели и ахнули. Дианка замерла, подтянулась и спрятала руки за спину. Георгий
буравил ее взглядом.
Вечером Дианка соскабливала свои прекрасные ногти, пока Георгий ждал ее под
окнами, так что не она за нами, а мы за ней приглядывали, чтобы глупостей не наделала.
Нас с Фатимкой кормили на убой. Дианка совсем потеряла аппетит от нахлынувших
чувств, и нам доставалась и ее порция. Мы честно ее делили пополам, потому что нельзя
было показать тете Венере, что Дианка не ест. А вдруг она решит, что будущая невеста
больна, и тогда ее Георгий не украдет в невесты?
– Девочки, вы поели? – спрашивала вожатая.
– Да, – отвечали мы.
– Тогда поедемте на работу.
Мы загружались в грузовичок начальника лагеря, который был «закреплен» за внучкой
редактора газеты, соседкой внучки редактора газеты и почти невестой троюродного
племянника мужа тети Венеры и, как это часто бывает, двоюродного племянника брата
начальника лагеря.
Мы приезжали на поле, засаженное розовыми кустами, ложились между грядками и
вдыхали пряный аромат. Пошевелиться было невозможно. Мы с Фатимкой делали себе из
розовых лепестков ногти, прически, вплетая розы, а рядом Георгий осыпал Диану розовыми
лепестками. Это были счастливые часы. Мы вяло собирали бутоны в холщовые сумки и
выползали к машине.
– Устали? – испуганно спрашивала вожатая, не глядя в наши сумки. – Время обеда.
На поляне, рядом с грузовиком, оказывался обед на десять человек со всеми
возможными вкусностями и сладостями: пироги, курица, зелень, мясо. Даже ситро и
мороженое, которые специально привозил для нас водитель.
Как жили остальные дети в трудовом лагере, мы так и не узнали. Через две недели нас
втроем, нагруженных подарками, вином для родителей и розами, выгрузили перед домами.
Мы с Фатимкой стояли опьяневшие от восторга, запаха, еды и двух недель совершенного
52
Трудовой лагерь в Прибалтике (я не могу указать точное место, потому что моя память
стерла название этого поселка городского типа начисто) оказался бараком, разделенным на
две части – женскую и мужскую. Кровати стояли ровными рядами с промежутками на
тумбочки.
Все продовольственные запасы в виде тушенки, колбасы и конфет мы съели еще в
поезде. Есть хотелось страшно. Животы дружно урчали.
В первый же вечер на ужин нам дали что-то зеленое и вязкое.
– Что это? – спросила я.
– Это ревень, – ответила наша вожатая Наталья Ивановна.
После запеканки из ревеня, компота из ревеня и желе, тоже из ревеня, есть хотелось
страшно.
К счастью, у кого-то из девочек сохранилась банка сгущенки, которую мы дружно,
вымазывая пальцами, соблюдая очередность, съели секунд за пятнадцать.
Утром все побежали на почту отбивать телеграммы родителям приблизительно такого
содержания: «Доехали. Пришлите еды. Срочно».
Пока шли наши телеграммы, пока родители в истерике собирали посылки, забивая
коробки консервами, пока посылки шли в наш поселок городского типа, мы работали и
пытались выжить.
В столовой, кроме ревеня, ничего не готовили. На четвертый день от него уже тошнило
– в любом виде, хоть в жидком, хоть в желе.
На пятый день мы устроили голодный бунт. Пока мальчики пололи грядки, девочки
собирали цветную капусту с помощью огромных ножей-тесаков. Водителя трактора, который
забирал у нас ведра, можно было только пожалеть.
Мы, десять девочек, голодные, злые, немытые, уставшие, собрались возле трактора с
тесаками наперевес и на чистом русском сказали:
– Три ведра в кузов, одно – наше.
Водитель быстро согласился.
– И все остальное, что мы выроем на поле, – добавили мы.
Водитель кивнул.
В тот вечер у нас был пир. Цветную капусту, целых пять ведер, мы варили в
эмалированном тазу, выданном для стирки нижнего белья. До этого мы ворвались в столовую
и, размахивая ведрами, потребовали у поварихи кипятильник, чайник, пачку соли и ревень.
Упорный бой шел за кипятильник и чайник – повариха боялась, что мы спалим наш
деревянный барак за несколько секунд. Зачем нам понадобился ревень, который видеть никто
не мог, непонятно. Видимо, взяли как трофей.
Капуста булькала в тазу, откуда выловили замоченные трусы. А мы резали редьку,
которую нашли на поле.
Мальчики пришли на запах со своей половины. Шедший первым Вадик Тихомиров
держал в руках бутылку «Вана Таллина».
– Вы с ума сошли, – причитала над нами вожатая Наталья Ивановна. – Меня уволят,
если узнают.
– Вы с нами? – спросили мы грозно. – Есть будете? А пить?
– Буду, – кивнула Наталья Ивановна и дунула в эмалированную кружку, чтобы Вадик
53
телеграмм от Вадика, потому что уловить смысл в таком полуофициальном сообщении было
невозможно. Связь с детьми отсутствовала. Телефона в бараке не было. Наталья Ивановна
раз в неделю ходила на переговорный пункт и заказывала разговор с Москвой, с директором
школы, но связь с ней по уважительным причинам – запой, а потом больница – тоже
прервалась. Так что директор школы, к которой вломились очумевшие родители, тоже ничего
не знала.
Там же, в кабинете директора, когда родители потрясали телеграммами, выяснилось,
что текст в них один и тот же. Соответственно, все пришли к выводу, что писал один человек.
Зачем? Почему? Мамы рыдали, папы мерили кабинет шагами и потрясали кулаками.
Директор школы тоже хлестала валокордин, но не знала, кому звонить.
– Надо ехать, – сказала моя мама.
– Куда? – ахнули родители.
– Туда!
Родители загалдели, зашумели и накинулись на маму.
– А с чего вы взяли, что я поеду? – начала отбрыкиваться она. – Я в принципе идею
подала. У меня работа. Я не могу.
– Вы же юрист, кому еще ехать, как не вам? – сказала директриса.
Родители опять загалдели – конечно, надо ехать непременно юристу, который быстро
разберется в ситуации и призовет всех к ответственности по закону.
– Ладно, – согласилась мама.
Домой разошлись уже за полночь. Кто-то сбегал за вином, кто-то достал шоколадку.
Разрабатывали план действий. Мама выступала в роли судьи.
– А может, их захватили в плен? – спрашивала одна родительница.
– А может, над ними издевались, и поэтому они в больницу попали? – плакала другая.
– А что значит – «состояние стабильное»? – спрашивала чья-то бабушка. – Значит, до
этого было нестабильное?
– А почему они все в больнице? Все? Значит, что-то заразное? Эпидемия?
Ответов на эти вопросы не было.
Пока мама доставала билеты, пока добиралась, наша жизнь в лагере шла своим
чередом. Нас освободили от работы, мы быстро шли на поправку, и разморенные бездельем
молодые организмы требовали еды и развлечений – много еды и много развлечений.
Каждый вечер мы готовили «посылочный» ужин: выставляли на общий стол посылки и
пытались составить меню. Вареная сгущенка – это обязательно. Мы еще придирались. Вот
мама Ленки Осиповой варила сгущенку лучше всех: она получалась «правильной» – не
темно-коричневой, а нежного цвета молочного шоколада. Вкуснотища. Тушенку самую
вкусную, свиную, прислала мама Лариски Абросимовой. А моя мама отличилась конфетами
с ликером, которые мне есть запретили по причине несовершеннолетия, но именно они были
лучшей закусью для Вадика и Натальи Ивановны.
Хлеб мы воровали у Пирет, хотя воровать не было необходимости – она молча
выставляла поднос с нарезанным батоном и скрывалась в подсобке. Но почему-то мы не
могли взять хлеб просто так, а хватали тайком и распихивали по карманам. Пирет считала,
что воровские замашки заложены в нас на генном уровне, хотя что она себе думала, никто не
знал.
За ту неделю, что мы бездельничали, Вадик устроил День Нептуна и окунул пьяную
Наталью Ивановну, которая была русалкой, в бочку с водой. То есть он хотел ее туда
посадить, но Наталья Ивановна добровольно нырнула в бочку с головой и долго не
выныривала, пока Вадик не вытащил ее за волосы. Видимо, Наталья Ивановна решила
утопиться.
Девочки на заднем дворе барака устроили огород – копали грядки, сажали какие-то
отростки и маниакально их поливали в надежде на скорый урожай. Мальчики ходили за два
километра в соседнюю деревеньку и приносили фрукты – воровали яблоки и сливы. А в один
из дней мы пошли в лес за грибами и набрали несколько ведер, после чего ворвались на
56
За нами приехал грузовик, чтобы везти работать в поле. Мама не очень долго
беседовала с трактористом. Точнее, она сказала ему несколько слов на незнакомом нам языке.
– Что она сказала? – спросил Вадик.
– Не знаю, – ответила я.
Тракторист сел в свой грузовик и задом же отъехал, после чего дал газу, улепетывая на
предельной скорости.
Потом мама отправила нас в баню в прямом и переносном смысле слова и отправилась,
как она сказала, «по делам».
Результатом ее «дел» – мама побывала в больнице, у главы поселка, где мы проживали,
и еще бог знает где – стала немедленная эвакуация чуть ли не на спецпоезде всех детей
домой.
Я же жутко страдала.
– Клевая у тебя мама, – сказал Вадик.
– Ага, – ответила я.
– Машенька, ты такая замечательная девочка… – повторяла Наталья Ивановна,
воспылавшая ко мне любовью.
А я страдала от того, что это не я такая замечательная и что меня любят не просто так, а
за мою маму, которой я, конечно же, гордилась, но прекрасно понимала, что мне до нее
далеко. Не дотянуться.
К поезду нас провожали большой делегацией. Пирет махала платочком и приглашала
приезжать еще. Маме грузили в поезд ликер. Нам, детям, выдали какие-то значки, открытки и
деньги, которые мы заработали. «Сухие пайки» в дорогу были изысканными и обильными.
Складывалось ощущение, что Пирет приготовила лучшие блюда в своей жизни и достигла
вершин кулинарного таланта. Все были счастливы. Наталью Ивановну сфотографировали
рядом с Вадиком для местной прессы. Наталья Ивановна улыбалась, как дурочка, а Вадик
стоял, распрямив плечи.
В поезде мы пели песни, ели, даже танцевали.
– А где Ольга Ивановна? – иногда спрашивала Наталья Ивановна или Вадик.
Мамы нигде не было.
Когда мы прибыли в Москву, родители стояли на перроне вокзала и от нетерпения
готовы были кинуться под колеса прибывающего поезда. Мама тоже стояла в толпе. Это
было покруче трюков Дэвида Копперфильда. Все окончательно решили, что она владеет
искусством трансформации и что ее появление в лагере было миражом, чудом и бог знает
чем. На самом деле мама вернулась в Москву на самолете. Просто ей нужно было успеть на
важное совещание на работе, о чем, конечно же, никто не знал.
Когда Наталья Ивановна и Вадик увидели мою маму на перроне, они захлопали в
ладоши. Все остальные подхватили. Народ оглядывался – кого еще могли встречать бурными
овациями? Актрису? Певицу?
Кстати, цветную капусту я не ем до сих пор. Даже запах не переношу. И ревень с тех
пор не ела.
потом отдирала варежки от картона. Яйца были счастьем – ими мыли голову, пили сырыми,
считая, что это полезнее, и пересчитывали, как сокровище. Однажды наша соседка тетя
Наташа испекла безе для детей и пошла по квартирам раздавать их.
– Спасибо, – отвечали мы, осторожно цепляя крошечную безешечку. – А желтки вы
куда дели?
После четырех квартир тетя Наташа плакала на кухне, собираясь прямо сейчас уехать
на Большую землю. Потому что жить в городе, где даже дети спрашивают, куда делись
желтки, считала невозможным.
Напротив жила машинистка Юля – женщина одинокая и неприятная. Ее почему-то не
любили все соседки, хотя непонятно за что.
Юля славилась тем, что готовила завтраки, обеды и ужины – для себя любимой.
Женщины не понимали, как можно готовить для себя. Не для детей, не для мужа, а только
для себя.
Вот тетя Наташа, когда отправляла сына в лагерь, а мужа на вахту, питалась сухарями и
в лучшем случае – замороженными пельменями.
А Юля не ленилась, кормила себя горячей пищей.
– Вот, блинов напекла, – говорила она, будто оправдываясь перед соседками.
– И что, есть будешь? – спрашивала тетя Наташа.
– Буду, конечно, – не понимала Юля.
– И не подавишься? – удивлялась тетя Наташа.
Ее можно было понять. В том городке, промерзлом и мрачном, все лучшее – лишний
кусок, засохшая шоколадная конфета с белым налетом старости – отдавалось детям или
мужчинам, которые работали сутками, неделями или месяцами. Надо было выживать,
крутиться, выкармливать. Нормальный женский инстинкт – наплевать на себя. Юля считала,
что дети вырастут, как трава, а мужчин может быть много, не этот, так другой, и думать
нужно сначала о себе. Возможно, она была права. Во всяком случае, у нее не лезли клочьями
волосы, как у тети Наташи, не были отморожены придатки от стояния в очередях, не
сыпались зубы, не нападала внезапная слабость от анемии, как у моей мамы и почти всех
женщин в том городе.
Масло сливочное – с плесенью, которую нужно было срезать и только после этого
класть кусок в морозилку, – «вешали» килограммами. Морозилка пахла тлением.
Вымороженным, остановленным, вечным, как мерзлота, тлением.
Однажды тетя Наташа увидела, как моя мама жарит на сливочном масле картошку. Ее
чуть удар не хватил. Она опять заплакала.
Чтобы выжить, все дружили. Тетя Наташа отвечала в нашем подъезде за «вкусненькое»
– могла испечь торт из ничего. Тетя Алла устраивала вылазки в лес за грибами и ягодами.
На самом деле она работала следователем. Ее все боялись, включая собственного мужа
– бывшего уголовника – и сына, который стоял на учете в детской комнате милиции. Только
моя мама ее не боялась.
Тетя Алла приходила к нам в обед – «пожрать, посрать и поспать», как она говорила. И
делала все вышеперечисленное, потому что дома «ей покоя не было».
– Стоя-я-ять! – рявкала она, когда я пыталась скрыться в комнате. – На стол собери,
быстренька-а-а! Ножульками шуруй, шуруй, пока я тебе их не вырвала!
Я проворно резала бутерброды и варила кофе из цикория. У тети Аллы была странная
привычка – она всегда нюхала еду, прежде чем положить кусок в рот. Ходили слухи, что муж
грозился ее отравить, поэтому тетя Алла пыталась определить яд по запаху. При этом пить
она могла все, что угодно, и перепивала здоровенных мужиков, которые валились под стол,
тогда как тетя Алла открывала очередную бутылку.
Так вот у нее была одна радость, отдушина – ходить в лес за клюквой. Она сшила себе
из брезента комбинезон, как у водолаза, а из железного совка соорудила приспособление для
сбора ягод, порезав «ковшик» в лапшу. Тетя Алла очень гордилась своим изобретением и
ходила по подъезду, всем его показывая.
59
– Смотри, – объясняла она моей маме, – листья сквозь прутья не пройдут, а ягоды сами
скатятся в углубление.
Поговаривали, что мужа она держала на воле только для одного – из клюквы он гнал
отличный самогон. «Компотик» – называла напиток тетя Алла и пила его так же легко и
часто, как компот, – три раза в день по стакану, не всегда закусывая.
Поскольку родители в выходные отсыпались после вахт и буровых, тетя Алла собирала
детей и выводила «на природу». Мы послушно собирали грибы-ягоды и сдавали их тете
Алле. По дороге в качестве развлечения пели пионерские песни и учили статьи Уголовного
кодекса, которые запоминали с голоса тети Аллы. Она говорила название, а мы хором
повторяли. Например, знали назубок, что полагается за разбойное нападение по
предварительному сговору, за вымогательство, за дачу ложных показаний. Лучше всех знал
УК ее собственный сын, который был любимчиком всей детской комнаты милиции, куда
заходил как к себе домой.
Однажды тетя Алла вывезла нас за ягодами не в ближайший лес, а в тайгу. Ягод в том
году было много. Мы долго ехали, потом долго шли, обмахиваясь ветками, отгоняя комаров.
Наконец дошли до сторожки, где тетю Аллу за накрытым столом ждал лесник, из бывших
подопечных. Он странно ходил, держа руки за спиной, слегка наклонившись вперед. Тетя
Алла понюхала предложенный им самогон и выпила сразу полстакана, закусила жареными
лисичками, выпила остатки и уснула.
– Шуруйте ножульками за ягодами, – велела нам она, засыпая, – ты, – приказала тетя
Алла леснику, – пойдешь с ними. Час прогулки. Чтобы не расходились. Ну, сам знаешь, не
мне тебя учить.
Лесник, бывший зэк, осклабился беззубым ртом, построил нас в шеренгу и велел
заложить руки за спину.
– А корзины как держать? – спросил кто-то из детей.
Бывший зэк надолго задумался, после чего разрешил идти нормально. Мы потопали в
тайгу.
Сначала шли ровной шеренгой. При попытке выбиться из строя лесник гаркал и бил
палкой по попе. Но поскольку мы должны были вернуться с ягодами, он все-таки вынужден
был разбить нас на группы по три человека. Больше чем на сто метров отходить было нельзя.
Лесник все-таки был не пионервожатым и не знал, что детей нужно пересчитывать по
головам, а перекличка, которую он устраивал, реальной картины не отражала.
В общем, я потерялась. На самом деле виновата была сама – хотела собрать самые
хорошие ягоды и отползла в лес, а лесник потерял бдительность, уснув под действием
«компотика».
Я с полной корзиной ягод сидела на какой-то полянке и ждала, когда меня найдут, вяло
вспоминая уроки природоведения – с какой стороны должен расти мох, где заходит солнце.
Разжигать костер я не умела, да и спичек не было. В какой-то момент я уснула и проснулась
от звука вертолета. Посмотрев на него мутным взглядом, подумала, что нужно было
закричать, чтобы привлечь внимание, и опять уснула. Собранную корзину ягод я съела.
Меня нашли часов через пять. Тетя Алла называла меня такими словами, значения
которых я не знаю до сих пор.
Когда лесник с вверенными ему детьми вернулся в сторожку, тетя Алла уже проспалась
и была бодра.
– Все? – спросила она лесника.
– Все, гражданка начальница, – ответил лесник.
Дети выставили перед тетей Аллой корзины с ягодами.
Она велела садиться за стол и ужинать – жареные лисички, морс из ягод. Когда дети
ели, она хмурилась, но никак не могла понять причину беспокойства.
– А где Машка Ольгина? – вдруг сама у себя спросила тетя Алла.
И только тут до всех дошло, что меня потеряли – самого ценного ребенка, учитывая
нрав моей мамы. Она могла и авиацию в небо поднять ради меня, и лесника посадить
60
пожизненно, и застрелить тетю Аллу из винтовки. Даже страшно подумать, что могла сделать
моя мама.
Тетя Алла выстроила детей в цепь и отправила прочесывать тайгу. Велела без меня не
возвращаться.
Меня нашел ее сын, Гришка. Причем не специально, а потому что заблудился и
наткнулся на меня совершенно случайно – отошел пописать.
– Ой, б…, – сказал он, когда увидел.
– Ругаться будут? – промямлила я.
– Не-а, уже бухие, – ответил он.
– Точно бухие? – спросила я, совершенно не понимая, что это слово значит.
– Точно, – поклялся Гришка и потащил меня к сторожке. Ориентировался он по бычкам,
которые докуривал по дороге, пока мать не видит.
– Чтобы комары не жрали, – объяснил он мне.
Кое-как мы добрались до сторожки. Меня комары искусали так, что все незащищенные
части тела – лицо, руки – покраснели и опухли. Пошла аллергическая сыпь. Я была раздутая,
ярко-алого цвета, с глазками-щелочками.
– Кто это? – спросила тетя Алла.
– Машка, – ответил Гриша.
– Ни… себе, – сказала она и заметалась по сторожке, опрокидывая стулья. Лекарств от
аллергии и укусов, конечно же, не было. Тетя Алла начала лечить меня «компотиком». От
самогона мне, как ни странно, стало легче. Но после того как лесник накормил меня
жареными лисичками, опять поплохело. Я отравилась. Помню, тетя Алла хлестала меня по
щекам, наклонялась так, что я чувствовала запах «компота», и кричала: «Не спать! Что ж ты
хилая такая? А если на малолетку попадешь? Такие не выживают! А как же ты рожать
будешь? Ты ж баба будущая. Посмотри на меня! Посмотри на меня, я сказала! Видишь?
Пожрала, посрала, поспала и дальше пошла. Поняла, как жить надо? Да, еще выпила. Это ж
дезинфекция сплошная». Я смотрела на нее мутными глазами и кивала.
Она же влила в меня воды и сделала промывание желудка.
Тем временем, почувствовав неладное и беспокоясь, что Алла с детьми не вернулись из
леса, мама нашла грузовик и поехала по нашим следам. Когда она добралась до сторожки, то
сначала пообещала всех поубивать, а потом сграбастала меня в охапку и повезла в больницу с
такой скоростью, с которой никогда не ездили по тайге грузовики.
С тех пор я не ем грибы, даже шампиньоны, меня мутит от клюквы, и я на всю жизнь
запомнила заветы тети Аллы, которая хотела искупить свою «вину», проводя мне инструктаж
каждый раз, когда приходила «пожрать, посрать и поспать».
– Значит, слушай сюда, – прижимала она меня к стенке. – У мужиков обязательно
проверяй паспорт, сберкнижку. Обыскивай квартиру, только пальчики не оставляй. Да, не
забудь найти документы на жилплощадь – на кого записана. Драгоценности, ценные бумаги,
недвижимость – все запоминай, фиксируй. Дети, бывшие жены, любовницы – все выясни.
Когда петух клюнет, поздно будет бегать. Если все чисто – можешь выходить замуж. Поняла?
– Тетя Алла, я не хочу замуж. Мне еще рано. Можно я пойду? – чуть не плакала я.
– Да, и имей в виду, если родственник на зоне, его выписать не имеют права. В этом
случае квартиру не продашь! – кричала мне вслед она. – А если что, проблемы какие, ты
меня зови, я припугну грамотно.
Машинистка Юля тем временем решила стать вегетарианкой. Соседки говорили, что
это она специально придумала, чтобы за мясом в очереди не стоять. Юля ела замороженную
до степени крайнего онемения треску, которой можно было забивать гвозди, подметки на
туфлях и заколачивать оторвавшуюся дверцу шкафа. А потом сообщила всем, что отныне
будет лечить себя сама – уриной.
– Во дура-то, – покачала головой тетя Алла.
– Ну что с тобой делать? Обнять и плакать, – сказала тетя Наташа.
61
Юля ела треску и запивала ее мочой примерно с месяц, а потом ей стало плохо. Через
сутки, за которые из ее квартиры не раздалось ни звука, муж тети Аллы аккуратно вскрыл
дверь, и соседки вошли в ее квартиру.
Юля лежала на кровати и тихо стонала. На полу стояли банка с отстоянной утренней
мочой и тарелка с рыбой.
– Ну, что делать будем? – спросила тетя Алла.
– В больницу? – предложила тетя Наташа.
– Не проедем.
Дороги занесло по всему городу. До ближайшей больницы можно было доехать только
на танке.
– Давай ей желудок промоем, а там видно будет, – предложила тетя Алла.
Пока она промывала Юле желудок, матерясь и отвешивая той подзатыльники, тетя
Наташа варила куриный бульон.
Юлю откачали, накормили, напоили чаем, выбросили все банки с уриной, а треску из
холодильника скормили тети-Наташиному коту.
Когда Юля, спустя два дня полноценного питания вперемешку с активированным углем
и «компотиком» тети Аллы, обрела способность говорить и выражать эмоции, выяснилось
следующее.
У машинистки появился мужчина, приятный во всех отношениях. Настолько приятный,
что Юля начала «интересничать» и рассказала ему о вегетарианстве и уринотерапии.
Мужчина отказался зайти на чашечку кофе после ужина и больше не позвонил. Юля
поплакала, выпила урины, закусила треской, и тут ей стало плохо.
– Во дура-то, – хохотала тетя Алла.
– Ну что с тобой делать? Обнять и плакать… – проговорила тетя Наташа.
Корзина конфет
Про соседку Юлю я вспомнила вот почему. Спустя год или два она сделала то, чего
никто не ожидал, – удочерила девочку Асечку трех лет. Соседки ахнули.
Юля молчала до последнего – ездила в другой город, говорила, что в командировку.
Тетя Наташа была уверена, что она нашла себе любовника. Но однажды Юля зашла в дом,
держа за руку маленькую тихую Асечку.
– Вот, дочка, – объявила Юля тете Алле, с которой столкнулась в дверях.
Тетя Алла уронила сумку.
– Чегой-то? – спросила тетя Алла.
– Вот так, – ответила Юля.
Юля теперь работала на двоих и за двоих. Готовила не для себя, а для Асечки. А в
нашем подъездном детском коллективе появился еще один член.
Пока родители были на смене или задерживалась на работе, за детьми присматривали
те, кто был выходным.
– Сегодня ты обедаешь у тети Аллы, – объявляла мама.
Но завтра или послезавтра все дети собирались уже у нас на ужин.
Асечка тоже ходила за всеми хвостиком – нам было велено держать ее за руку, чтобы не
потерялась.
Мы все были голодными, все время хотели есть, но все-таки позволяли себе капризы.
Суп любили куриный, а рыбные котлеты ели, запивая морсом, потому что всухомятку
терпеть их не могли.
Я до сих пор помню, как на ужин нас отправили к тете Алле. Она налепила вареников с
картошкой и творогом. С творогом мы любили, но с картошкой никто не хотел есть. Хотя тетя
Алла посыпала сахаром и те и другие.
– Так, быстро ешьте и не выковыривайте картошку! – пригрозила нам тетя Алла.
Мы похватали хлеб и начали обсуждать, как уговорить тетю Аллу не делать вареники с
62
картошкой, а делать только с творогом или с замороженной вишней, как один раз, который
все хорошо помнили, потому что это был настоящий праздник. Вкуснотища невероятная!
И только маленькая Асечка сидела за столом и тихонько руками брала вареник и
отправляла его в рот. Она его даже не жевала, а сразу глотала. Через минуту ее тарелка была
пустая.
– Еще хочешь? – спросил Гришка, сын тети Аллы.
Асечка кивнула.
Он расковырял все вареники, положил Асе только те, что были с творогом.
Ася молча, так же быстро и не жуя, как маленький удавчик, их заглотнула.
Мы все дружно начали накладывать свои вареники Асе. На шум пришла тетя Алла.
– Что за базар? – гаркнула она.
– Мам, – Гришка молча показал пальцем на Асю, – она и мою порцию съела.
Тетя Алла вдруг заплакала. Мы готовы были провалиться под стол от страха, потому
что никогда не видели, чтобы она плакала.
Мы отдавали Асечке горбушку хлеба, лучшие куски, добавку. Но она никак не могла
наесться и все время пыталась утащить что-нибудь с собой. Тайком.
– Ты попроси, тебе и так дадут, – уговаривал ее Гришка.
Но Ася смотрела, как волчонок, исподлобья, и продолжала воровать конфеты или хлеб.
Однажды моя мама привезла из командировки огромную плетеную корзину, собрала
всех детей и торжественно открыла крышку. Корзина была доверху заполнена конфетами.
Мы сначала онемели, а потом, расталкивая друг друга, кинулись загребать горстями. Чуть не
подрались. Я получила от Гришки в глаз, но сдачи дать не успела.
– Все, стоп! – крикнул вдруг Гришка, самый старший из нас.
Мы послушно замерли.
– Асечка, иди набирай, – сказал он.
И только в этот момент мы увидели, что Ася сидит на стульчике и тихонько подвывает.
Как кутенок. Скулит, но не плачет.
Мы сами отнесли корзину в квартиру к Юле. Ася не улыбалась, но подходила к
каждому из детей и гладила по руке или по ноге.
– Что это? – ахнула Юля.
– Это Асе. – Гришка говорил торжественно, хотя ему, да и нам всем, было очень жалко
конфет.
– Господи, дети! – Юля открывала рот и не могла вдохнуть воздуха.
– Пусть ест, – сказал Гришка.
На самом деле мы все еще целый месяц бегали к Юле, и та выдавала нам конфеты. Но
корзина так и стояла под их кухонным столом, и родители, когда привозили сладкое, несли
все к Юле – докладывали, чтобы Ася не заметила, что сладостей становится меньше.
пакетами замороженной вишни. И все. Она сдирала с кожей примерзшие варежки, плакала и
ходила с грелкой между ног – цистит. Ее рвало от таблеток, качало от голода и бессилия.
Тогда-то тетя Алла и налепила вареников с вишней. На вареники ушел весь запах
сахара всего подъезда. Тетя Наташа не хотела отдавать.
– Не дам. Я хоть шарлотку детям испеку, – говорила она.
– Что-то я яблони под окнами не вижу, – мрачно отвечала ей тетя Алла.
Тогда взрослые решили, что детей нужно накормить «вкусненьким». И плевать на то,
как жить дальше. Этой позиции держались тетя Алла и моя мама. Тетя Наташа, Юля и еще
несколько соседок считали, что нужно экономить. Взрослые собрались на кухне у тети Аллы
и решали, как жить дальше. В результате все закончилось скандалом и взаимными
обвинениями.
– Так, все закрыли рты! – вдруг рявкнула тетя Алла. – Все несут Ольге у кого что есть.
Нычки найду и накажу. Перетряхну весь дом. Вы меня знаете.
С тетей Аллой спорить никто не решился. Пока она устраивала шмон в квартирах
соседок, мама делала тесто. Потом они сели на кухне и налепили вареников. Утром нас,
детей, собрали и накормили до отвала.
На самом деле мы уже все понимали. И, как Ася, собирались вареники украсть и
оставить про запас.
– Или вы сейчас все съедите, или я не знаю, что сделаю, – сказала тетя Алла.
Они с мамой стояли вокруг нас, посыпали вареники сахаром и подкладывали добавки.
Они улыбались, но как-то странно, как сумасшедшие. На самом деле они в тот момент и
были такими – чокнутыми женщинами, которые хотели накормить детей. И пусть сами еле
держались на ногах, больные, в мокрых трусах от непроходящего цистита, с гайморитом,
отмороженными руками, негнущимися пальцами, недосыпом и чудовищным, пожирающим
нутро страхом за будущее, детей они хотели накормить. Это была их миссия. Самое важное
дело в жизни.
– Мам, а завтра мы что будем есть? – спросил Гришка.
– Завтра и разберемся. Жри давай, – ответила тетя Алла.
Так я узнала вкус вареников с вишней. И когда мне совсем плохо, я леплю именно их.
Спустя много лет я осталась одна с четырьмя детьми. Младшая дочь, годовалая, все
время плакала и просилась на ручки – резались зубы. Сын упал и разбил нос. Дочка друзей
лежала с температурой, которая то падала, то снова поднималась, а самый старший очумел от
ответственности. За окном лил стеной дождь. Моя кредитная карта была заморожена по
необъяснимой причине. Наличных денег хватало на пачку молока, яйца и хлеб, за которыми я
отправила старшего.
Дети всегда чувствуют, когда взрослые боятся или когда не знают, что делать. Мои дети
плакали и требовали внимания. Мне было страшно. Почти до тошноты.
– Так, все дружно перестали плакать и пошли за вишней. Я вареников налеплю, –
объявила я детям.
Сын, с заткнутой в нос ватой, прогнусавил:
– За какой вишней?
– За той, которая у соседей во дворе растет.
– А как мы за ней пойдем? – спросила дочь приятелей, очнувшись от температурного
забытья.
– Перелезете через забор и наберете. Вот тарелка. – Я выдала им тару.
– Так дождь идет вообще-то, – сказал старший.
– Вишню лучше всего собирать в дождь, примета такая, – заявила я.
Дети нацепили куртки, взяли зонтики и полезли через забор. Они не хотели, но я
каждого подпихнула под попу и перевалила на другую сторону. Маленькая дочь стояла и
смотрела, как на нее падают капли дождя, отвлеклась и не рыдала.
Дети послушно обрывали вишню. Соседи смотрели на них в окно, но так и не вышли,
64
Живая вода
А потом мама решила уехать. У нее кончились силы бороться за жизнь, выживать. Я, с
отмороженными руками и перспективой никогда не иметь детей, ругалась матом, цитировала
Уголовный кодекс, не училась и для красоты посыпала волосы серебрянкой, которой красили
батареи. Мама решила, что меня надо спасать, пока не поздно. Мне кажется, здоровье было
не главным аргументом для возвращения на Большую землю. Просто у нас в школе сразу две
девочки, ученицы десятого класса, ходили почти лысые, беззубые от нехватки витаминов и к
тому же беременные. Пьяные будущие отцы были подопечными тети Аллы и уже стали
«авторитетами» в детской комнате милиции. Мне кажется, мама просто испугалась. Или
причина была не в этих девочках с худыми ногами и огромными вздувшимися животами, а в
тете Наташе.
Она, наша самая любимая соседка, вдруг изменилась. Или не вдруг. Но никто не
помнил, когда это произошло, в какой момент тетю Наташу подменили.
Там, на Севере, не было верующих. Там не верили ни в бога, ни в черта. Это был город
циников, атеистов, шизофреников и параноиков. Туда сбегали с Большой земли. У каждого
была своя причина. Мою учительницу по хору на Большой земле должны были положить в
психушку, а здесь психушки не было, до ближайшей – три часа лету. И она вела хор и пела
песни. Тетя Алла верила в советское правосудие. Мама верила в судьбу, гадала на кофе и
даже могла раскинуть карты таро. У мужа тети Аллы была паранойя. Он никогда не открывал
дверь на звонок, рылся в сумке жены в поисках не пойми чего и долго смотрел в дверной
глазок, прежде чем выйти на лестничную клетку. Мы, дети этих странных, больных и
несчастных взрослых, спокойно реагировали, когда кто-нибудь из женщин хохотал до слез и
потом, почти без перерыва, без перехода, без причины, захлебывался слезами. Тогда не знали
65
слова «депрессия». У нас это называлось «сорвалась», или «слетела с катушек», или «крыша
поехала». Мужчины пили, женщины, те, кто не пил, хохотали, рыдали, подолгу молчали,
глядя в одну точку на стене, разговаривали сами с собой… И это считалось если не
нормальным, то привычным. Никто не удивлялся. Мы пережидали родительские закидоны,
как буран, снегопад или актированные дни.
Никто не ожидал, что тетя Наташа станет верующей. Она вдруг перестала печь вкусные
безешечки и тортики, перестала улыбаться и, если кто-нибудь из нас попадал ей под руку,
вела странные, непонятные разговоры. Сначала мы решили, что она тоже «слетела с
катушек».
Нет, поначалу она приходила, как раньше, с чем-нибудь вкусненьким и рассказывала
соседям, как надо жить.
– Наташ, иди, и без тебя тошно, – выпроваживали ее соседки.
– Выпить хочешь? – спрашивали соседи.
Мы тихо хихикали, когда тетя Наташа пыталась с нами поговорить о «смысле жизни».
Тетя Алла, которой соседи поручили выяснить, «откуда ветер дует», быстро вышла на
след молодого мужчины Юрия, который якобы раньше был священником на Большой земле,
но потом, в короткий срок собрав вещи, уехал на Север, бросив жену и троих детей. Уже в
нашем городе он поработал на стройке, на буровой, а потом вернулся к привычной
деятельности, собрав вокруг себя немногочисленную, но верную стайку прихожанок. Кто-то
приносил ему деньги, кто-то, как тетя Наташа, кормил. Юрий рассказывал про вечную жизнь,
рай и обещал спасение.
Тетя Алла пришла к мужу тети Наташи Андрею Андреевичу и рассказала о
проповеднике. Дала адрес. Андрей Андреевич молча выслушал, надел тулуп и пошел бить
проповеднику морду. Не просто так, а за дело – теперь стало понятно, куда тетя Наташа дела
заначку, отложенную на летний отдых и новый ковер на стену. Андрей Андреевич сломал
Юрию нос и порвал самодельные иконы. Тетю Наташу Андрей Андреевич вытащил из его
квартиры в одном платье и прогнал до дома в тапочках и без пальто. Тетя Наташа после
пробежки тяжело заболела, но ничего, оклемалась, встала.
Городок был маленький. Все друг про друга знали. Слухи распространялись мгновенно.
Муж другой прихожанки узнал, что Юрий с его женой не только разговоры вел, но и
прелюбодействовал. Жена лежала дома с сотрясением мозга после побоев, а Юрий собирал
чемодан.
Тете Наташе все рассказали. Она плакала, уткнувшись в подушку. Но не поверила.
Решила, что на Юрия наговаривают, что он не мог, не такой.
– Ну ты, дура, послушай хоть меня, – ревела белугой тетя Алла и рассказывала тете
Наташе про брошенную жену и троих детей, про связь с прихожанкой и деньги, найденные в
квартире проповедника.
– Нет, он не мог, – твердила, как полоумная, тетя Наташа.
– Тьфу, – совершенно натурально плюнул на жену Андрей Андреевич и вышел на
кухню.
– Он сбежал. Улетел сегодня. Я специально уточняла, – сказала тетя Алла.
Тетя Наташа заплакала.
– Он меня любил. По-настоящему. А с ней просто так, уступил, поддался. Мужик
все-таки. Другим местом думал, – твердила она.
Всем казалось, что она успокоилась. Осталась только одна странность – тетя Наташа
ходила на родник. На самом деле это был ручей, который отходил от местной грязной
речушки. В нем дети пускали кораблики из пустых спичечных коробков. Тетя Наташа ходила
на этот родник, набирала воду, отстаивала ее и пила. Считала святой. Она брызгала ею в углы
комнаты, приносила в подарок соседям… С ней никто не спорил – брали и выливали, как
только за ней закрывалась дверь.
С отъездом Юрия бывшие прихожанки разругались и перестали общаться. Даже не
здоровались при встрече. Та самая, «любимая», прихожанка ходила с гордым видом,
66
как мы с мамой улетали на Большую землю, я спустилась в подъезд и полила цветок. Он уже
не подавал признаков жизни – засыхал и скукоживался.
Именно там, на Севере, я по-настоящему испугалась. Так сильно, что некоторое время
не могла говорить – открывала рот, но была не в состоянии произнести ни звука. Потом
делала глубокий вдох и выдох и только после этого говорила. Странно, но эта привычка, на
самом деле нервный тик или форма заикания, не знаю, как правильно, очень мне
пригодилась. Все решили, что я стала задумчивой, рассудительной и умной. Я дышала,
собиралась с мыслями, выстраивала в уме предложение и перестала быть импульсивной,
нервной и дерзкой. Мама не могла на меня нарадоваться. Она понятия не имела, в чем была
причина таких разительных перемен. Раньше я сначала говорила, а потом думала, если
вообще думала, и несла околесицу. Теперь из-за страха я научилась подбирать удачные слова,
складывать их в предложения, строить фразу. Мама решила, что у меня просыпается
литературный талант. Ничего подобного. Я просто очень сильно испугалась. До жути.
На Севере жили разные люди. Очень разные. Больные, сумасшедшие, несчастные,
расчетливые. В одном подъезде, в маленьких бараках, жили ипохондрики, сангвиники,
циники и лирики в одном лице. Такого, как здесь, буйства характеров на пяти квадратных
метрах нельзя было встретить на Большой земле.
Однажды я пришла домой после школы – мы тогда только переехали из Москвы – и
увидела у нас на кухне мужчину. Он был с меня ростом, даже чуть меньше, но с бородой,
усами, огромной головой, накачанным атлетичным телом, крохотными ручками и такими же
крохотными кривыми ножками. Мужчина стоял на табуретке и наливал себе чай из чайника.
Я застыла на пороге и смотрела, как он аккуратно сползает с табуретки на пол, встает на
цыпочки, чтобы взять чашку и семенит к столу. Потом пододвигает табуретку к полке и берет
сахар.
– Здравствуй, ты Маша? – спросил он спокойно, увидев меня.
Вот тогда я и потеряла дар речи. Смогла только кивнуть.
– Чай будешь? – продолжал он. – Или обедать? Суп или котлеты?
Я опять кивнула, потому что ответить на все вопросы не могла.
Мужчина опять схватил табуретку и пододвинул к плите. Нашел в столе половник,
который был размером с его руку от запястья до плеча, и начал наливать мне суп.
Я что-то промычала.
– Хватит? – спросил он, поставил передо мной тарелку и сел рядом пить чай. – Я Петр
Иванович, можешь звать меня дядя Петя. Ты ешь, ешь, а то остынет.
В этот момент пришла мама. Увидела Петра Ивановича и кинулась к нему обниматься.
Хотя что значит обниматься? Мама наклонилась и чмокнула Петра Ивановича в макушку,
пожала его маленькую детскую ручку и разве что не подняла и не потискала, как тискают
ребенка. Хотя нет, она его все-таки приподняла от восторга и радости. Петр Иванович
улыбался и дрыгал над полом ножками, когда мама его прижимала к груди.
– Приехали! Ну наконец-то! – восклицал дядя Петя, пока мама его тискала. – У вас тут
всегда все настежь? Заходите, берите что хотите? – возмущался он.
– Да, дверь не закрывается, замок сломан, – ответила мама.
– Понятно. А я тут Машу супом кормлю, только она не ест, – сообщил маме Петр
Иванович.
Я сидела за столом и таращилась на маму и мужчину.
– Девочка у тебя хорошая, скромная, молчаливая, – похвалил меня Петр Иванович.
– Ты это про Машку? – удивилась мама, потому что я не отличалась ни одним из
вышеперечисленных достоинств.
– Конечно. Даже слова не сказала мне. Очень воспитанная девочка, – подтвердил Петр
Иванович.
– Заболела, наверное, – отмахнулась мама. – Ну как ты тут? Как на работе?
– Все нормально, – отмахнулся дядя Петя. – Я тебя заждался! У меня на тебя большие
68
планы!
Мама сделала мне лицо, которое означало «иди в свою комнату».
Наступали новые времена, мама долго не решалась уехать из Москвы, но однажды ей
позвонил Петр Иванович и сказал, что ждет ее здесь, на Севере, чтобы открыть собственную
юридическую консультацию, о которой мама давно мечтала.
Петр Иванович был гениальным главным бухгалтером, как сказали бы сейчас,
финансовым директором. Он был умный, талантливый, честный и добрый, верный своему
делу и друзьям. Он обожал маму и был ей благодарен за то, что она давала ему работу там, в
благополучной столице, где он был никому не нужен, где у него не было ни постоянной
работы, ни жизни. Какая там жизнь, если такое уродство? Петр Иванович тихо спивался.
Мама выводила его из запоев и заставляла работать. А потом он уехал на Север и мечтал
только об одном – вызвать сюда маму, начать с ней собственное дело.
В том городе приживались все, кто не мог жить на Большой земле, все отбросы
общества, пусть и гениальные. Петра Ивановича в столице никто не хотел брать на работу.
Его жалели и гнали на паперть, где было самое место такому уродцу.
Его болезнь, генетическая, в которой он был не виноват, определила его судьбу.
Родители – нормальные, полноценные люди – давно, сразу после рождения, вычеркнули его
из жизни. Сдали в детский дом. Отказались, совершенно официально, по закону. Даже врачи
их поддержали.
Но Петр Иванович, которому при изуродованном тельце достались мощный
аналитический ум, математический талант, гениальный юмор и жажда жизни, выучился,
получил профессию.
Мама с ним познакомилась в компании преферансистов. Петр Иванович, которого она
всегда ласково называла Петечка, играл с ней в паре. Они выигрывали почти всегда и
полюбили друг друга с первого взгляда, как люди одной группы крови, одного склада ума,
одного дыхания и жизненной позиции.
Позже, когда мама вела свои адвокатские дела в арбитраже, Петечка помогал ей. Мама
платила ему половину своего гонорара. Они не проиграли ни одного дела. Когда Петечка
уехал на Север и понял, что юридическая контора станет золотой жилой, он начал звать маму,
уверял ее, что их консультация станет первой не только в городе, но и в области. Так оно и
случилось, кстати.
Здесь, на Севере, на уродство Петра Ивановича всем было наплевать. И не таких
видели. Он ожил, зажил, расцвел.
– Единственное, о чем жалею, что не приехал раньше, – говорил он маме.
Он часто бывал у нас дома. Варил мне суп – он феноменально готовил и вообще любил
детей. Когда мама задерживалась на работе, кормил всю соседскую ораву затейливыми
супами и строганиной, которую сам солил и морозил.
У Петра Ивановича был пунктик – он считал, что еда должна быть не только вкусной,
но и привлекательной. Если он жарил сырники, то сгущенкой выписывал на тарелке узоры и
только потом выкладывал сырничек и подавал на стол. Даже сметану в борщ он выкладывал
не большой плюхой, а маленькой, аккуратной капелькой с завитком.
Соседки обалдели – мужчина, который готовил лучше всех них, вместе взятых, любил
это делать и получал от этого истинное удовольствие.
Петр Иванович обожал розмарин, который все называли елкой за его сильный, терпкий,
горьковатый запах. Ему нравились ароматы ольхи, ели, сосны. Его мясо всегда отдавало
лесом (на Севере, где соль закупали пакетами, а перец везли с Большой земли, розмарин
считался обычной специей и в избытке лежал в магазине). Мы, дети, лопали за обе щеки.
Петр Иванович стоял над столом и требовал, чтобы мы ели медленно, с помощью ножа и
вилки, не запихивали в рот еду большими кусками и вытирались салфетками. Ради
волшебного ужина мы готовы были и помучиться.
Меня он воспитывал с особенным усердием, пользуясь тем, что я не сразу обретала
возможность говорить и могла только кивать.
69
А еще, перед тем как подать еду, он вытирал край тарелки полотенцем, чтобы стереть
капли. Меня этот жест завораживал, и я вообще немела. Сейчас то, что делал Петр Иванович,
назвали бы высокой кухней. Тогда это никак не называлось. Просто мужчина с
недоразвитыми руками и ногами ребенка, с огромной головой, ростом с соседского пса,
расписывал соусом края тарелки, выкладывал пирамидкой крошечные сырнички и всегда
оставлял рыбу чуть непрожаренной, сдобренной сложносочиненной подливкой. Даже лук он
не просто обжаривал, а карамелизировал в сахаре и выкладывал кольцами. Для красоты. Он
умел сочетать несочетаемое – рыбу со свеклой, например. Главным потрясением для всех
были салат с кедровыми орешками и курица с консервированными ананасами, которые
завезли в магазин по ошибке.
Мамина юридическая консультация начала работать и приносить доход. Мама
складывала деньги на сберкнижку, рассчитывая все потратить на Большой земле, когда мы
туда вернемся – мне на образование, свадьбу, квартиру (ничего из этого не получилось), а
Петр Иванович проживал каждый день как последний. Много тратил на продукты, напитки,
одежду, которую шил на заказ у портнихи.
Там же, на Севере, задолго до того, как Петр Иванович вытащил маму из Москвы,
случилось то, чего он совсем не ждал. Он встретил свой идеал красоты – Катечку. Петру
Ивановичу всегда нравились высокие, стройные блондинки. Ему казалось, что именно такой
была его мать, которую он никогда в жизни не видел, но придумал себе красивой, высокой,
статной, светловолосой и голубоглазой. Катечка работала секретаршей, была невероятной
красоты и такой же невероятной глупости, но исполнительная до крайней степени. Катечка
все всегда записывала, хлопала глазами и удерживала потенциального клиента в приемной
одним своим пустым, прекрасным взглядом. Петр Иванович влюбился в эту пугающую
пустоту сразу и в каком-то сумасшедшем приступе, в истерике сразу сделал ей предложение.
Когда Катечка ответила «да», Петр Иванович даже решил, что ослышался и повторил вопрос.
Катечка кротко кивнула, как кивала, когда ей давали слишком сложные поручения. Через
месяц сыграли свадьбу.
Петр Иванович лично готовил стол – самый роскошный свадебный стол, который
когда-либо видел тот город. Он вложил в блюда всю свою любовь, страсть и оторопь. Все
смешанные чувства, которые питал к Катечке. Все страхи и боль, которые предвидел в
будущем. Салаты в виде корзинок, нарезанные цветами фрукты, заливное с фигурными
розочками-морковками… Чего там только не было. Свадебный торт Петр Иванович тоже
испек сам – трехъярусный, огромный, с цветами, кажущимися живыми. Катечка, невероятно
красивая, смотрела на роскошный стол и тупо улыбалась от счастья. Она просидела за столом
весь вечер голодная, боясь притронуться к такой красоте и потревожить узор на тарелке. Для
себя и жены Петр Иванович положил белые салфетки в кольцах, и Катечка таращилась на
салфетку, не понимая, что с ней делать.
– Нам нельзя иметь детей, – сказал Петр Иванович жене в первую брачную ночь.
– Почему? – удивилась Катечка.
– Потому что у меня генетическое заболевание. Оно передается по наследству.
– Всегда?
– Почти всегда.
– Ну и что? Детки нужны, – сказала Катечка.
Петр Иванович тогда заплакал. Он решил, что эта прекрасная девушка его так любит,
что ей не страшны ни уродства, ни тяготы – ничего. Ему и в голову не пришло, что Катечка
не знает, что означает слово «генетическое», и не очень понимает, что именно передается по
наследству. Но она точно знала: если вышла замуж, то детки должны быть.
Через девять месяцев Катечка родила дочь. Каждый день беременности жены Петр
Иванович просил Бога только об одном – чтобы дочка родилась здоровой. Бог его не
услышал. Девочка родилась – копия папа. С генетическим сбоем. Когда девочке, Леночке, не
было и года, Петр Иванович заметил, что жена опять беременна. Та подтвердила.
– Почему ты мне не сказала? – спросил Петр Иванович.
70
немотивированная. Она хохотала, как сумасшедшая, читая условия задачи. А потом до ночи
плакала, завернувшись в одеяло. На следующий день Леночка маникюрными ножницами
разрезала все свои учебники в мелкую лапшу.
Два года Петр Иванович вздрагивал по ночам от каждого звука. Два года он ездил с
Леночкой в город к врачам на консультации. Два года она сидела на таблетках, которые не
приносили ни облегчения, ни исцеления. Светочка работала машинисткой, а по вечерам
играла дома Чайковского. Леночка сидела и слушала. Ей нравилось слушать музыку.
Тот город, собравший странных, сумасшедших, умных и несчастных людей, был
подвержен тем же порокам, что и все остальные города. Там были алкоголики и проститутки.
Нищие и богатые. Начальники и подчиненные. А еще там была трасса, дорога жизни,
ведущая из города в другой. Дорога, прорубленная сквозь тайгу, была единственной
надеждой, мечтой, призрачным счастьем. На этой дороге стояло кафе, маленькое, убогое,
промерзшее, которым заправляла «блядь Тамарка». Это было ее официальное прозвище,
которое знали даже дети. Тамарка варила сносный борщ и поставила автомат для мороженого
– с комками крахмала и льда. Зачем ей понадобился автомат – одному богу было известно. А
еще там показывали фильмы на кассетах. Все неженатые, да и многие женатые мужчины,
возвращавшиеся со смен на буровых, останавливались по дороге домой или из дома у
Тамарки – посмотреть кино, съесть мороженого и… У Тамарки в задней комнате кафе жили
три девушки, якобы официантки. Девушки менялись, но число было неизменным – три. Если
кто-то появлялся на трассе, Тамарка узнавала первой, приводила в кафе и селила в комнате.
Однажды она вышла во двор и увидела на трассе ребенка. Тамарка ойкнула и кинулась
к малышу – первая проезжавшая машина могла его задавить. Там ведь все ездили без
дальнего света, с нулевой видимостью и очень редко – трезвые.
– Что ж ты, твою мать, здесь стоишь? – заорала она, буквально выхватив ребенка из-под
колес машины.
Она сгребла его в охапку и дотащила до кафе. А развернув из полушубка и платка,
обмотанного крест накрест, охнула. Это был Леночка.
– Ты что здесь делаешь? – спросила Тамарка, которая прекрасно знала и Леночку, и
Петра Ивановича.
– Возьмите меня к себе, – попросила Леночка.
– Ага, – отозвалась Тамарка. – На, поешь борща с мороженым, я щас.
Пока Леночка послушно ела мороженое, Тамарка остановила попутку, доехала до
ближайшего дома и позвонила Петру Ивановичу.
Когда они влетели в кафе, в задней комнате какой-то мужик расстегивал штаны. На
кровати лежала Леночка.
Тамарка велела мужику-извращенцу убираться вон из ее «приличного» заведения и
больше не появляться на пороге, а Леночку подняла одной рукой и отдала Петру Ивановичу.
И только тогда ему стало по-настоящему страшно за дочь. Пока мужик кричал, что эта
лилипутка сама с ним пошла и он вообще «не при делах», Петр Иванович смотрел на дочь,
которая улыбалась и как будто спала, обняв его за шею.
Тамарка ловила Леночку на трассе не один раз. Она вытаскивала ее из-под мужиков, из
машин…
Каждый вечер Петр Иванович ждал звонка от Тамарки.
– Все, я так больше не могу, – сказала она ему в конце концов. – Она не маленькая, не
могу я ее пасти. Хочешь, запирай ее на замок. А у меня дело, бизнес.
Когда Тамарка видела, что в зале сидит Леночка, она ставила перед ней тарелочку с
мороженым и пускала все на самотек. Надо сказать, что ее бизнес с появлением Леночки
пошел в гору, чему она не уставала удивляться. Этим мужчинам не нужно было молодое
красивое тело, не нужны были стандартные девочки, которых у Тамарки было в избытке, им
была нужна Леночка – уродливая, страшная, сумасшедшая. За нее платили больше всего. Она
отдавала Леночке положенную сумму, но та бросала деньги на пол, на стол. Ей они были не
нужны. А что ей было нужно, Тамарка не знала. Остальные девочки к Леночке ревновали, и
74
Тамарка пыталась их как-то успокоить. А еще нужно было делать ремонт в «заведении», как
она называла свое кафе-бордель. И внуку, который родился на Большой земле, послать
подарок.
А Леночка действительно сошла с ума. Она не ведала, что творила. Это и врачи Петру
Ивановичу подтвердили.
Он каждый вечер после работы ехал к Тамарке. Когда заставал там дочь, забирал и
привозил домой, укладывал в кровать и целовал в лоб, как в детстве.
– Только маме не говори, – просила, уже засыпая, Леночка.
Он и не говорил. Катечка думала, что Леночка сидит у подружки.
В один из вечеров Петр Иванович по привычке заехал к Тамарке. В грязном сумраке
Леночки не было видно. Зато за дальним столиком над тарелкой с гадким, горьким
мороженым сидела Светочка.
Петр Иванович увидел там свою младшую дочь, и у него что-то случилось с сердцем.
Оно вдруг перестало биться. А в мозгу случилось короткое замыкание, как вспышка, как
разряд.
Он взял за руку дочь и выволок ее из кафе. На дороге стояла замотанная в тулуп и в
платок Леночка, которая смотрела прямо на фары приближающейся машины. Водитель
гудел, но Леночка не отходила. Водитель начал тормозить. Из-под колес полетел снег.
Петр Иванович схватил дочь, которая податливо и ласково обхватила его за шею, и
затолкал в машину.
Когда он учился в школе, в детдоме, у них был кружок – стрельба из винтовки. Петр
Иванович выбивал десять из десяти. Он ложился на мат, прижимался плечом к ружью,
вдыхал запах приклада и стрелял. Только здесь, в нашем городке, он смог позволить себе
купить ружье. Настоящее. Дробовик. Иногда он уходил на пустырь, расставлял банки или
бутылки, ложился, занимал позицию и стрелял, выбивая все десять бутылок из десяти.
Дробовик он хранил под кроватью завернутым в старую простыню. В мечтах он хотел пойти
на охоту, настоящую, на зверя или птицу и одним выстрелом убить, попасть прямо в глаз. Но
это было только в мыслях. Петр Иванович знал, что никогда не сможет выстрелить в живое
существо. В бутылку, банку, мишень – сколько угодно. Но не в то, что двигается и дышит.
Дома он достал дробовик и повел дочерей на пустырь. Там он сбил две бутылки –
дочери стояли сонные и не понимали, почему отец их туда приволок, но спорить не
решались. Потом Петр Иванович перезарядил ружье и выстрелил сначала в Леночку, а потом
в Светочку. Очень метко. В голову. Последнюю пулю он пустил себе в висок.
Их нашли через два дня, и не Катечка забила тревогу, а моя мама. Она знала, что
Петечка просто так, без причины, не прогуляет работу. Катечка стояла у гладильной доски и
утюжила очередную рубашку. Она не привыкла думать.
Мама же сразу указала, где надо искать. Она единственная знала, что у Петра
Ивановича есть ружье. Когда ей позвонили, то сказали, что нашли тела детей. Мама сразу все
поняла.
Хоронила их тоже мама. Катечка выгладила дочерям платья и мужу костюм, после чего
слегла. Ее парализовало. Она могла двигать только головой.
Но после лечения она встала и продолжала жить. Когда мы уезжали с Севера, мама к
ней зашла попрощаться. Катечка стояла над гладильной доской и складывала полотенца по
цвету и размеру. Она так и не поняла, куда исчезли ее муж и дочки.
гости, я буквально за один вечер умудрилась проделать все три действия на его глазах,
поэтому фраза «мы разные в быту» была понятна. И до ризотто я честно полгода училась
пить из стаканов, а чай без сахара, чтобы случайно не забыть про ложечку.
Так вот мама предложила будущему зятю взять еду РУКАМИ.
Будущий зять сидел, глядя на беляш с нескрываемым ужасом. И тут случилось
страшное – мама, заметив его нерешительность, подошла к нему, схватила руками беляш и
засунула ему в рот.
– Кушай, кушай, дарагой, – сказала она с кавказским акцентом, который проявляется у
нее и у меня в минуты особого волнения. – Она вдавила беляш поглубже ему в рот,
объяснив: – Так сок не вытечет. – И радостно спросила: – Вкусно?
Будущий зять пытался вдохнуть или выдохнуть. Он закашлялся, на глазах выступили
слезы.
– Горячий, что ли? – удивилась мама, хлопая будущего зятя по спине. – Давай подую.
Мама вытащила остатки беляша у него изо рта и начала усиленно дуть, слегка брызгая
слюной.
– Вот, теперь тепленький, – сказала она, опять запихивая беляш в рот обезумевшему
будущему зятю, который только успевал проглатывать, не жуя.
– Мама, – уже не прокричала, а простонала я, мысленно прощаясь с замужеством еще
минимум на полгода, а то и навсегда.
– Что – «мама»? Что я не так сделала? Зато он теперь не голодный!
И как я должна была ей объяснить? По пунктам?
Во-первых, нельзя было говорить слово «кушать», только «есть». Во-вторых, придется
объяснять, откуда у нее и у меня кавказский акцент, в-третьих, будущий муж не ел даже из
своих рук, а из чужих – тем более, а от обрызганного слюной беляша мог и в обморок
хлопнуться.
– Какие мы нежные… – проговорила тетя Галя.
– Ладно, пусть ест, как хочет, – обиделась мама.
– А я бы из твоих рук, Ольгуша, даже яд принял, – сказал дядя Юра.
– Можно мне еще один беляш? – спросил Славик.
– Я вас всех ненавижу! – закричала я. – Вы мне жизнь сломали! Я с вами замуж никогда
не выйду!
– Ну и дура, – отозвалась мама.
– Да уж давно пора, еще пару лет – и все, никому не нужна будешь, – припечатала тетя
Галя.
– Ольгуша, выходи за меня! – сказал дядя Юра.
Только Славик промолчал – он медленно, пользуясь общим замешательством, двигал
блюдо с беляшами к себе поближе.
Никто не обращал внимания на моего будущего мужа, который пытался отплеваться
остатками беляша в салфетку и уже покраснел от усилий.
– На, запей, – наконец пришла к нему на выручку мама и влила в него коньяк из
собственной рюмки.
Будущий зять опять захлебнулся и закашлялся. Я рыдала, обливаясь горючими слезами,
и между хлюпами жаловалась на свою незадавшуюся жизнь.
– Все, вечер перестал быть томным, – рассердилась мама.
Она ушла в комнату и переоделась в домашнее – майку-размахайку, с голой грудью и
ногами.
– Ох, ах, ых, – произнес дядя Юра, когда мама опять появилась в гостиной.
– Ольгуш, я возьму для Славика пару беляшиков с собой? – спросила тетя Галя,
накладывая в салфетку уже четвертый.
Будущий муж, который только-только восстановил дыхание, увидев мою маму, опять
закашлялся.
– А астматиков у вас в роду не было? – спросила у него мама.
78
женой, которая читала умные книжки и не могла отличить настоящий дуб от паркетной
доски.
Оксана окончила институт с красным дипломом и решила остаться преподавать на
кафедре, которую возглавлял любимый преподаватель Семен Львович. Семен Львович был
гением. Его обожали все – и коллеги, и студенты. Он читал лекции, на которые сбегались
студенты с других факультетов. Он был актером, мастером, на которого молились. Он не
только закладывал в головы предмет, но и заставлял смотреть кино, слушать музыку, читать
книги. Оксану, аккуратную отличницу, старосту курса, он не то чтобы не любил так, как
остальных студентов, с которыми пил кофе в студенческой столовой и курил в курилке, где
мог и зачет поставить, но держал с ней дистанцию. Семен Львович был смешным, добрым,
человеком настроения, реагирующим на звуки, запахи, удачные слова и выражения.
Оксане в трудоустройстве он отказал. Но она ходила и просила, умоляла. Говорила, что
готова работать за копейки, за возможность просто находиться рядом с великим учителем и
набираться опыта. Семен Львович думал о студентах, детях, которым она ничего дать не
сможет – ни души, ни сердца, только знания от корки до корки, которые не принесут ни
удовольствия, ни удовлетворения. На его кафедре работали исключительные педагоги,
фанаты своего дела и предмета.
Оксана ходила и просила. Никто не мог понять ее мотивации: зачем ей далось это
преподавание? Мотивов не понимал и Семен Львович, и это, пожалуй, было главной
причиной его отказа.
Но жизнь диктует свои условия. Одна из преподавательниц, сияя и смущенно улыбаясь,
сообщила Семену Львовичу, что уходит в декретный отпуск. Он был за нее искренне рад. Та
самая преподавательница и убедила его взять вместо себя Оксану – временно, чтобы дети не
страдали, чтобы учебный процесс не тормозить. Семен Львович сдался. Оксана начала
работать. Преподавала качественно, скучно, но добросовестно. На кафедре ее не то чтобы не
любили, но, как и Семен Львович, старались держать дистанцию. И никто не мог объяснить
почему. Вроде бы ходит тихо, всегда вежливая, ответственная. А души нет. Не располагает к
себе.
Ушедшая в декрет молодая преподавательница благополучно родила сына и начала
рваться на работу. Счастливый случай – у нее были и понимающий муж, и две бабушки в
полном распоряжении.
Семен Львович был совершенно счастлив. Оксану он предупредил заранее, пообещал
написать хорошую характеристику и даже посодействовать в дальнейшем трудоустройстве.
Никто не мог даже представить себе того, что произойдет дальше. Оксана стала
намекать коллегам по кафедре, что Семен Львович берет взятки от студентов. Мол, сама
своими глазами видела. Конечно, никто, ни единая душа, в этот бред не поверил, потому что
все слишком хорошо знали Семена Львовича – неподкупного, кристально честного и
порядочного человека в исконном смысле этого слова. Но сплетню, пущенную Оксаной, в
институте обсуждали, мусолили, по воде пошли круги от брошенного камня. И все –
студенты, преподаватели – дружно крутили у виска и говорил, что Оксана всегда была такой:
странноватой, непонятной, с червоточинкой. Семен Львович был прав на ее счет.
Кто пересказал ему сплетню, никто уже не помнил. Но кто бы это ни был,
руководствовался он самыми благими намерениями – поставить вопрос о немедленном
увольнении Оксаны. Семен Львович пошел в курилку, вернулся на кафедру, где и упал с
инсультом. Потом были больница, реабилитация и тяжелое возвращение в стены института.
Оксану к тому моменту уволили. Семен Львович отработал три дня. Говорили, что он шел к
метро от остановки и то ли увидел Оксану на улице, то ли ему показалось, что это была она.
Он умер.
На похоронах были почти все его ученики, бывшие, нынешние – кроме Оксаны, о
которой много говорили, но никто не знал, где она теперь. И винили ее в смерти учителя.
Зачем она это сделала? На этот счет было много домыслов. Одни считали, что от глупости и
злости – банальная месть. Но за что? Другие были уверены, что она таким страшным
85
– Она мне не нравится. Не понесу. Пусть сама приходит или мужа пришлет.
– Ладно-ладно, я сама. Иди отдыхай.
Мужчина ушел в комнату, коротко кивнув мне на прощание.
– Вот, – сказала тетя Галя. – Так и живем.
Она была усталая, худая и грустная. Со мной разговаривала, но думала о своем – то ли
об очередном заказе, то ли о том, как отнести две большие коробки.
– Вы похудели, – сказала я тете Гале, когда мы с ней несли коробки в соседний дом.
– Когда готовлю, не могу есть, – улыбнулась она, – а потом уже и не хочется. От
усталости. Он хороший, – тетя Галя имела в виду своего мужа, – меня поддерживает,
понимает. К Славику хорошо относится. Славик мне очень помогает.
Тетю Галю я знала почти так же хорошо, как свою маму. Она говорила одно, а я
слышала совсем другое – муж у нее не зарабатывает. Славик приезжает и привозит деньги,
остальное тетя Галя зарабатывает на заказах. Везет все на себе, потому что муж даже коробку
в соседний подъезд отнести не может.
– Никогда бы не подумала, что вы такие вкусности готовите.
– И я бы не подумала. Видимо, у меня такой талант. Ограниченный. А салат до сих пор
пересаливаю.
– Мама бы вас не поняла, – сказала я.
– Поняла бы. Славик уехал, одной мне плохо было. А так есть муж, мужчина. Это
важно.
– Ерунда какая-то.
– Может, и ерунда… – легко согласилась тетя Галя.
Вкус детства
Мама стала бабушкой. Я родила сына Васю – худосочного, тонкокостного мальчика, с
ножками-прутиками, длинными ручками и торчащими, как крылышки, лопатками.
Вася всегда ел плохо.
– Все, поедешь к бабушке на два месяца, пусть она тебя кормит, – сказала я решительно,
когда Васе было лет шесть.
– Васечка, ты как там? – спрашивала я, когда звонила.
– Хорошо, – отвечал сын.
– Что делаешь?
– Обедаю.
В какое бы время я ни позвонила, Вася все время ел – то обедал, то полдничал, то
завтракал. Я счастливо улыбалась, радуясь хорошему аппетиту сына.
– Ты книжку читаешь? – спрашивала я.
– Сейчас доем и пойду читать, – отвечал ребенок.
Судя по разговорам и моим домыслам, Васины трапезы плавно перетекали одна в
другую без перерыва.
Через два месяца мы с мужем приехали Васю забирать. Все-таки в жизни все
повторяется.
Мы ехали по проселочной дороге, уже подъезжали к участку, когда один из мальчиков,
проезжавших мимо на велосипедах, помахал нам рукой. Я помахала в ответ, хотя и подумала,
что мальчик какой-то странный – машет незнакомым людям.
– Привет! – крикнул мальчик.
– Здравствуй! – вежливо крикнула я в ответ.
– Это Вася? – спросил меня муж, показывая на мальчика.
– Вася? ЭТО – ВАСЯ? – Я чуть не свернула в канаву.
Бабушка раскормила Василия до неузнаваемости.
– Вы чего? Я же вам махал! – обиженно сказал ребенок, когда заехал на участок.
– Верните мне сына, – тихо попросил муж.
88
Да, узнать сына в толстом парнише со щеками, попой и животом, на котором трещали
шорты, было практически невозможно.
– Да ну вас, – обиделась бабушка, – приехали и все испортили.
Бабушка взяла Васю за руку, и они пошли в дом.
– Машенька, мне кажется, у Васи фигура твоей мамы, – проговорил муж, глядя на их
спины.
– Да ну тебя, – обиделась я и пошла следом за мамой и сыном.
На кухонном столе лежали колода карт и бельевые веревки.
– Это у вас что? – спросила я.
– Это мы с бабушкой играем в дурака. На котлеты. Если я проигрываю, то съедаю две
котлеты, – пояснил Вася.
– А если бабушка проигрывает? – уточнила я.
– Тогда я съедаю пышку с медом, – радостно ответил Вася.
– А веревки зачем?
– Это бабушка меня привязывает к стулу. Чтобы я все съел.
– И как?
– Весело. Знаешь, как смешно! – радостно воскликнул сын, цапнул пышку и побежал на
улицу. Я его догнала и отобрала пышку.
– Хватит, – сказала я.
– Бабушка! – закричал Вася. – А мама мне есть не дает!
– Иди ко мне, мой хороший, я тебе печенье дам.
– Нет! – закричала я. – Никакого печенья!
– Оставь ребенка в покое! – закричала бабушка. – Он только на человека начал
походить. Вы его каким ко мне привезли?
– Мама! У него живот висит! – кричала в ответ я.
В Москве я посадила Васю на строгую диету. Мальчик сидел над тарелкой с пустым
бульоном и ронял слезы.
После вторых родов я тоже сидела на диете. Нужно было сбросить двадцать
килограммов. Я ходила злая и нервная. Приехала наша доктор Анна Николаевна делать
прививку дочери. Посмотрела на меня и рассказала историю из собственной практики.
Вызвали ее в семью – большую, шумную, многодетную и многородственную. Главой
семьи была дородная теща из-под Ростова. Теща была великолепная – высокая, необъятная.
На плите булькал борщ, на столе стояли пампушки с чесночком. За столом сидел мальчик лет
шести и уминал пряничек вприкуску с булкой. Собственно, Анну Николаевну вызвали к
этому мальчику, который начинал задыхаться и жаловался на боли в боку, если нужно было
дойти до метро – семь минут пешком, или подняться по лестнице на третий этаж. Ребенок
был раскормленный, и никакой астмы и панкреатита, как считала мама мальчика.
– Диета, – сказала Анна Николаевна, – строгая. Утром натощак нужно выпить теплую
воду с медом, чтобы прочистить кишечник.
– Что она говорит? – спросила теща, хотя стояла рядом с Анной Николаевной, сложив
на груди руки. – Какая вода с медом? Это завтрак? А на обед тогда что?
– Вода без меда, – строго ответила Анна Николаевна.
На самом деле она так пошутила, но теща успела схватиться за сердце, а мальчик
запихнул в рот пряник, пока не отобрали.
Так вот, про диеты. У меня есть знакомый. Ему сорок пять. Леня. Он звонит и
поздравляет со всеми праздниками – советскими, церковными, российскими.
– Как ты? – спрашиваю я.
Леня мне рассказывает про одышку, лишний вес, диабет, больное сердце, сосуды,
головокружения и пятна перед глазами. Говорит, что врачи за него не берутся, сначала
требуют, чтобы он похудел килограммов на тридцать, а Леня не может.
89
У меня взросление произошло в один момент. Резко. Я имею в виду смену ощущений.
Наверное, это случилось тогда, когда в гости приехала мама. Она встала к плите и
приготовила обед и ужин на три дня. Мои близкие ничего не заметили, а я вдруг посмотрела
в кастрюлю другими глазами. Щи были слишком густыми, мясо слишком жирным. Мама
всюду – и в первое, и во второе, и в компот – добавила одну и ту же специю. Я не смогла
съесть ни кусочка. И в тот момент поймала себя на мысли, что мама готовит, как все
женщины ее послевоенного, голодного поколения: просто, быстро, много. И не так уж и
вкусно. Сытно – это да. Так, что не продохнуть.
Мы создаем себе мифы, чтобы выжить, сохранить рассудок, не сойти с ума. В том числе
и о родителях, приписывая им качества, которых они были лишены.
Тот же Леня помнит, что мама всегда приходила в гости с пирогом – шарлоткой или
маковым, его любимым. И Леня долго считал, что мама умеет печь самые вкусные пироги на
свете, и ждал даже не ее, а пирог. Только не мог понять, почему мама приносит ему пироги и
требует, чтобы он не ел сладкого. Но тот запах еще теплой выпечки дурманил его голову,
сводил с ума. Выходные были праздником. Леня даже пытался угадать, какой пирог принесет
в следующий раз мама – яблочный или маковый?
– Ты знаешь, я ведь очень долго в это верил, – рассказывал он, – мне казалось, что если
мама специально для меня с утра печет пирог, значит, она меня любит. И так проявляет свою
любовь. И ее слова ничего не значат, а вся ее любовь – в этом самом куске домашней
выпечки.
При этом мама не варила ему суп, не жарила котлеты. Приходила, выдавала пирог на
большой тарелке и даже никогда не спрашивала: «Вкусно?»
Леню это не удивляло. Он об этом не задумывался, пока не увидел точно такую же
тарелку, с точно таким же узором по краю, который помнил до мельчайшего завитка, у
соседки, которая по договоренности с его отцом приходила через день, жарила котлеты и
варила суп.
– У вас мамина тарелка, – сказал он ей. – Как она к вам попала?
– Это моя тарелка, Ленечка, – призналась честная женщина. Лене тогда было уже лет
пятнадцать, и она не могла ему соврать. Да и не хотела.
– Как ваша? – не понял Леня. – Мама мне на ней пироги приносит. Она печет самые
вкусные пироги!
Соседка молчала и мешала суп.
– Откуда у вас тарелка? – допытывался Леня.
– Это я пеку пироги, зайка, – сказала соседка.
– Как вы? Зачем? – Леню начало трясти от ярости.
– Чтобы тебе было вкусненько и приятно. Чтобы она не с пустыми руками приходила.
Нельзя ведь к дитю с пустыми. Надо хоть что-нибудь принести. А ты любишь мои пироги.
Особенно с яблоками. Я стараюсь. Однажды в очереди четыре часа стояла, килограмм яблок
отхватила и все на пирог пустила. Ты был так доволен! Все съел.
– То есть она не печет? Это вы делаете?
– Да, зайка. Она ведь не умеет готовить. Мы встречаемся, я ей передаю, она относит.
– Почему вы меня обманываете?
– Мы не обманываем… Я хочу тебя порадовать… Ты же мне как сын. Я же тебя, считай,
выкормила. Знаю, что ты любишь, как любишь… Что такого-то? Чего ты злишься? Я же ради
тебя все… – Соседка заплакала.
– Я думал, это она… Для меня… Специально…
– Так для тебя, зайка. Для тебя. Специально.
– Я думал, это она.
– Какая разница? Она или я? Ты был так рад! Все съедал, до последней крошечки!
– Это нечестно. Неправильно. Так нельзя. Нельзя обманывать!
– Так никто и не обманывал! Ты ведь не спрашивал – принесла и принесла.
– Так нельзя.
91
Леня обиделся на соседку. Не на мать, а на нее. И отказывался есть то, что она готовит.
Соседка плакала.
Леня так и не захотел поверить в то, что его мать не пекла те самые пироги, которые
были счастьем в его детстве. Каждую пятницу он перед сном представлял себе, как мама
встанет с утра в субботу пораньше, поставит тесто, зажжет духовку и будет печь пирог, думая
о нем. А оказалось, что это соседка стояла в очередях за яблоками, вставала в шесть утра,
зажигала духовку и пекла пироги, выводя маком узор на тесте. Он так и продолжал считать,
что это мама пекла, а потом перестала.
Тот же Леня, уже в свои сорок пять, искал колбасу, у которой был «тот самый вкус». Ту
колбасу, которую он ел на завтрак перед школой.
– Я нашел, – позвонил он однажды, – это была чайная. То есть сейчас это чайная
колбаса! Представляешь?
Он был счастлив. Ему нужно было совсем немного. Кусок чайной колбасы.
Все детство, сколько я себя помню, продукты нужно было «доставать», а потом
«передавать». Батон сервелата знакомой в билетной кассе, чтобы уехать к бабушке. Конфеты
– медсестре, которая приходила на дом и делала маме уколы, чтобы она могла встать –
позвоночник после Севера отказывался держать ее тело. Коньяк – врачу. Сыр плавленый –
учительнице, чтобы меня после северной школы «не трогала» и «отнеслась с пониманием».
Икра – директору школы, чтобы взяла меня назад, не по прописке, в середине года.
А еще я помню этот бессознательный, на уровне инстинкта, жест. Медсестра нюхала
конфеты сквозь коробку, директриса нюхала икру сквозь банку, как будто это были духи,
которые моя мама тоже нюхала сквозь упаковку и ставила в шкаф, не открывая.
Я была маленькая, и пустые полки в магазинах меня не пугали. Я послушно стояла в
очереди к закрытому окошку, где должны были «выбросить» неизвестно что. Однажды меня
чуть не затоптали. Окошко неожиданно открылось, продавщица выбросила несколько
упаковок колбасы, и очередь ринулась расхватывать. Меня смели под прилавок, где я еще
долго лежала на полу, боясь вылезти и подать голос, а мама бегала по магазину и истошно
кричала.
– Сволочи, ребенка задавили! – голосила она.
На маму смотрели спокойно, а те, кто отхватил кусок колбасы, думали уже о своем и
улыбались. Только одна женщина вышла из очереди в кассу и подошла к моей маме.
– Нате, – сказала она и протянула кусок колбасы весом в двести граммов.
Мама схватила эту колбасу и бросила на пол. Тут же подскочила еще одна женщина,
пожилая, схватила кусок и побежала к кассе.
– Пропустите, я здесь стояла! – закричала она, размахивая палкой-клюкой.
Очередь пропустила.
Моя мама и та женщина стояли и смотрели, как женщина выходит из магазина, зажимая
кусок колбасы в руке.
Женщина заплакала. Мама застыла столбом. Я наконец вылезла из-под прилавка.
– Мам, я здесь, у меня все хорошо, – сказала я, дергая маму за руку. Она не
отреагировала. Стояла и смотрела вслед женщине.
– Гадство какое, – произнесла наконец она.
В это время к нам приехала в гости тетя Алла с Севера. Я ее даже не узнала. На пороге
стояла огромная женщина с тяжелой, свистящей одышкой.
– Машка, привет, – поздоровалась тетя Алла. – Я ненадолго, пожрать, посрать и
поспать. – Она засмеялась. – Давай, сваргань мне что-нибудь, шуруй ножульками.
Голос был тот же.
Она прошла на кухню и тяжело села на табуретку.
– Ой, – сказала я.
– Да здоровье, на х…, б…, – выругалась тетя Алла.
Тетя Алла приехала лечиться. Мы не виделись всего два года. Или целых два года.
92
Сначала в тюрьму сел ее муж, а потом и сын Гришка. После этого тетя Алла заболела.
Начала толстеть и лысеть, посыпались зубы. Еще там, на Севере, ей сделали операцию «по
женской части», после которой она чуть не умерла – сначала еле откачали после наркоза,
потом еле остановили кровотечение.
Посоветовали сделать еще одну операцию. В Москве.
– Все равно без толку, – говорила тетя Алла маме на кухне. – Я же знаю, что без толку.
– Ничего ты не знаешь, – отвечала мама.
– Знаю, Ольгуша, знаю. Умру я у тебя.
– Только попробуй. Еще ребенка мне напугаешь, – натужно смеялась мама.
– Да нет, хорошо. Мне хорошо с тобой. Никого больше нет. А ты вот родная оказалась.
– Никакая я тебе не родная. Пойдешь в больницу, там и умирай на здоровье, – рявкала
мама и подливала тете Алле чай. Ее любимый, индийский.
– Не жалко тебе продукты на меня переводить?
– Прекрати по-хорошему, – требовала мама. – Конечно, жалко. Ешь давай. Хочешь
бутербродик сделаю?
– Машке сделай.
Мама отмахивалась и делала тете Алле бутербродик с черной икрой.
– Давай кусочек, вкусно же… – требовала мама.
– Дура ты. У тебя ребенок, – говорила тетя Алла, слизывая икру. – Как ты ее
достала-то?
– Оно тебе надо знать? Как достала, так и достала, – отвечала мама.
– Ольгунь, а помнишь, как мы в лес ходили? Как за яйцами стояли?
– Нашла, что вспомнить…
– Я там тебя встретила. Значит, судьба. А не приехала бы ты на Север, я бы у тебя
сейчас не сидела.
– Вот и хорошо бы всем было.
Тетя Алла тихонько смеялась.
Она ходила медленно и редко. Сидела на кухне и пыталась готовить – раскладывала на
столе продукты и резала какие-то немыслимые салаты, которые сама и ела.
– Тебе ж нельзя, – сказала мама, когда увидела, как тетя Алла ест припасенный на
праздник сервелат. Отрезает большим куском и жует.
– Мне ничего нельзя, – кивнула тетя Алла.
– Давай я тебе кашку сварю, – предложила мама.
– Давай мы с тобой сядем, выпьем и покурим, – грустно сказала тетя Алла.
Мама тогда каким-то чудом доставала конфеты с ликером, вино, рыбу. Она стояла у
плиты и готовила для тети Аллы и сначала кормила ее, а потом меня. Я тогда вообще
перестала что-либо понимать и предпочитала сидеть в своей комнате, которая уже не была
моей – тетя Алла спала на полу. Она храпела, ворочалась, стонала, и от нее плохо пахло.
– Когда она уедет? – спрашивала я маму.
– Когда надо, тогда и уедет, – отвечала она.
– Почему она у нас живет? Пусть в больнице лежит, – требовала я.
– Ты немедленно замолчишь и пойдешь уберешь в комнате. Помоешь полы и
проветришь. Понятно?
– Непонятно. Почему я должна убирать? Пусть она и убирает!
Мама шваркнула меня половой тряпкой по лицу и ушла на кухню – варить тете Алле
бульон. А я сидела и горько оплакивала несправедливость жизни.
Мама убегала на работу рано – электричка отходила в шесть утра, – а тетя Алла
готовила мне завтрак и отправляла в школу. Завтраки она готовила фантастические. Гренки.
Я до сих пор помню ее гренки, поджаренные в духовке – тетя Алла могла готовить только
сидя, и до духовки ей было проще дотянуться, – невероятно вкусные. На хлеб она
выкладывала кусочек помидора, кусочек сыра или ломтик колбаски. Даже кашу она варила
не как все – тоже томила ее в духовке. И омлет она умела делать не как мама, а толстый,
93
пористый, запеченный с обеих сторон. Это были лучшие завтраки на свете. Иногда она пекла
булочки из остатков кефира, муки и последнего яйца. А себе она варила кофе. Мама тогда
купила целый пакет зеленых зерен, которые нужно было жарить, молоть и только потом
варить. Тетя Алла каждое утро обжаривала горсточку, перемалывала в старой ручной
кофемолке, которую маме подарила Варжетхан на шестнадцатилетие, и варила в старой же,
подаренной Варжетхан маме на восемнадцатилетие, турке.
Она отливала мне в чашку два глоточка кофе, доливала молока. Я чувствовала себя
очень взрослой.
В тот день она напекла булочек, но не успела сварить кофе. Когда я пришла на кухню,
тетя Алла сидела за столом, смотрела в одну точку и молола кофе.
– Теть Ал, вы чё? – спросила я.
– Не чё, а что, – ответила тетя Алла. – Как ты выражаешься? У тебя мать грамотная.
Я плюхнулась за стол и схватила булку. Тетя Алла передвинулась на своей табуретке к
плите и поставила турку. Кофе убежал.
– Теть Ал, вам плохо?
Только тогда я заметила, что тетя Алла была даже не белого, а серого цвета. И вдруг она
медленно начала сползать с табуретки, пока не рухнула на пол. Тяжело, с тупым звуком.
– Теть Ал, теть Ал! – закричала я.
Я хотела ее поднять, но даже сдвинуть с места не могла. Начала звонить маме на работу,
но там не отвечал телефон – мама еще не доехала до службы. Тогда я позвонила Славику.
– Чего? – ответил он.
– Быстро приходи, – сказала я и бросила трубку.
Славик пришел через минуту. Он же вызвал «Скорую».
– Вкусно пахнет, – сказал он, когда мы сидели на полу рядом с тетей Аллой и ждали
врачей.
– Дурак! – Я заплакала.
Славик потянулся за булкой и молча начал жевать.
– Ты можешь хоть сейчас не есть? – заорала я.
– Могу, – спокойно ответил он и продолжал жевать. – А почему она такая толстая? –
спросил он.
– Болеет.
Два врача «Скорой помощи» не смогли положить тетю Аллу на носилки. От
худосочного Славика толку было мало, но он сбегал к нашему местному алкоголику-соседу
Степанычу, и уже вчетвером они кое-как загрузили тетю Аллу на хлипкие носилки. В лифт
она не помещалась. Мы жили на восьмом этаже без грузового лифта. Меняясь, отдуваясь и
перекуривая на пролетах, тетю Аллу кое-как снесли вниз по лестнице. Два раза роняли. Не
сильно, но обидно, больно и страшно. Тетя Алла даже не шевелилась, и от этого было еще
страшнее. Водитель «Скорой», которого призвали на помощь, ругался матом. Я шла рядом с
носилками и плакала.
Тетю Аллу увезли. Мы со Славиком стояли на дороге и смотрели вслед.
– Надо было спросить, в какую больницу, – сообразив, ахнула я.
Мы побежали домой и начали обзванивать все больницы по телефонному справочнику,
но нигде Аллы Малафеевой не было. Не поступала. Я наконец дозвонилась до мамы и,
рыдая, пыталась рассказать, что Аллы Малафеевой нигде нет, что мы ее спустили по
лестнице, что ее роняли два раза, что я не знаю, как это случилось…
– Какой Малафеевой? – мама говорила отрывисто и строго. – Что у вас случилось? Ты
одна?
– Нет, со Славиком!
– Дай ему трубку.
– Тетя Аллу забрали в больницу, мы не знаем в какую, – сказал маме Славик и
спокойно, жуя булку, передал информацию. Я в это время захлебывалась слезами, у меня
была истерика. Я знала фамилию Гришки, тети-Аллиного сына, Малафеев, по отцу, а тетя
94
Тогда все считали, что в Москве есть еда. И только в столице можно выжить. Маме
звонили с Севера и просили прислать продукты. Сначала она посылала какие-то посылки, а
потом перестала, отказывалась говорить, если звонил межгород. У нее не было ни денег, ни
сил.
Мы только-только отошли от смерти тети Аллы, когда на пороге нашей квартиры
появилась машинистка Юля с Асечкой – приехали лечиться. У Асечки была астма.
Вечером мама приготовила ужин и усадила нас есть.
– Тетя Оля, вы такая хорошая, – сказала Асечка, уплетая мясо с картошкой. – Вам
тяжело, да? Вы устали? Все очень-очень вкусно. И квартира у вас красивая и большая.
Юля устало улыбалась, глядя на дочь. Мама думала о чем-то своем и не реагировала. А
у меня случилась истерика. Не знаю, что на меня тогда нашло. Я же видела, что Ася говорит
неискренне, что хочет понравиться моей маме. Эта малышка со взрослым взглядом
рассматривала моих кукол и усаживала в угол тех, что ей понравились.
– Я тебе их не отдам, – сказала я.
– Отдашь, – спокойно ответила Ася.
– Не отдам.
– Вот увидишь.
Ася вдруг, в один момент расплакалась, и Юля с мамой прибежали к нам в комнату.
– У меня никогда таких кукол не было. А Маша не дает мне в них поиграть. – Ася
заливалась слезами и прижимала к груди куклу.
– Маша, – строго сказала мама, – ты же уже большая, отдай.
Мамино слово было законом. Я кивнула. Ася, убедившись, что на нее не смотрят,
показала мне язык.
– Дура, – прошипела я.
– Сама такая, – ответила она.
В тот же вечер я лишилась половины своих платьев, которые были мне малы, но дороги
– мама велела отдать все Асе – и целых десяти театральных конфет, которые я тоже должна
95
была отдать Асечке, потому что девочка никогда таких не ела, а я вроде как каждый день
такие ем, сколько влезет.
– Мам! Пусть они уедут! – кричала я на кухне. – Я не хочу с ними жить! У Аси нет
никакой астмы.
Ася притворно закашлялась и закатила глаза.
– В кого ты такая выросла, бессердечная и злая? – Юля кинулась к дочери.
– Она вас обманывает! А вы ей верите! – орала я дурниной. – А мне не верите! Она
специально все подстроила!
– Это она после смерти Аллы никак в себя прийти не может, – сказала мама Юле.
– Я понимаю, – поджала губы Юля.
Меня отправили к Славику и тете Гале от греха подальше.
Но на следующий день мама меня забрала. Дома не было ни Аси, ни Юли.
– Где они? – спросила я.
– Уехали в больницу, – ответила мама.
– Мам, ты на меня сердишься? – спросила я.
– Нет, не сержусь, думаю.
– Они тебя обманывали. Аська специально так делала.
– Я знаю.
– Как знаешь?
– Так. Просто не хотела с ними связываться. Проще отдать, чем скандалить.
– Нет, так нельзя.
– Никто не знает, как можно, а как нельзя. Юля верит, что Ася больна. Она ее любит. И
пусть так и считает. Ей станет легче, если она узнает, что Ася врет?
– Но ей все равно скажут врачи.
– И она им не поверит, а поверит дочери.
Мама, как всегда, оказалась права. Врачи сказали, что Ася совершенно здоровый
ребенок и никакой астмы у нее в помине нет. Юля разозлилась на столичных врачей,
устроила скандал и увезла свою дочь назад, на Север. С мамой она больше не общалась.
Почему-то она считала, что мама, как и врачи, желала ее дочери плохого.
– Мам, а к нам больше никто не приедет?
– Нет, я тебе обещаю.
– И ты сможешь отказать?
– Смогу. У меня больше нет сил. Никаких. – Мама сидела на кухне, и я впервые
увидела, что у нее много морщин – на лбу, между бровями, вокруг носа.
Мама сдержала слово. Больше к нам никто не приезжал и не звонил. Она отрезала
кусок жизни там, на Севере, отрезала знакомых, подруг и коллег. Она никогда не вспоминала
о тех годах. И мне запретила.
Взросление для меня стало шоком. Кулинарным. Я ведь знала, проверила на опыте, что
лучшая закуска для гостей, которых не ждешь, – отварная картошка с цахтоном. Я приходила
на рынок и покупала маринованные виноградные листья.
– Мне на десять рублей, – просила я.
– И что ты из них сделаешь? – хмыкала продавщица Анжела, цепляя рукой маленькую
горсточку листьев.
– Соус.
– Какой соус? – удивилась Анжела.
– Цахтон. Который со сметаной.
– Ты шутишь? И как с тобой муж живет? – опять хмыкнула Анжела.
Много лет я готовила соус с виноградными листьями – жидкая, нежирная сметана,
лучше даже немного постоявшая, с кислинкой, много чеснока, перец, соль по вкусу и
виноградные листья. Если полить на отварную картошку – с ума можно сойти.
В следующий визит на рынок Анжела выдала мне «правильные» листья.
96
– На цахтон нужны листья перца, а не винограда, – заявила она, – бери и сделай
нормально, как люди.
Я послушалась. И сделала соус с листьями перца. Даже порезала их в пыль, а не как
обычно, чтобы на зуб попадались.
Мне было невкусно. И гости были удивлены, хотя виду и не показывали. Почему я
помню цахтон именно с виноградными листьями? Получается, что и бабушка делала
неправильный цахтон?
Мама приехала и сделала жаркое из баранины. В кастрюле плавали картошка, лук,
трава и большие куски мяса.
– Что-то не то, – сказала я, попробовав.
– Как не то? Ты же это так любила в детстве!
– У меня печень отвалится от такого количества жира, – сказала я.
Мама обиделась, положила себе на тарелку жаркое и ела, стараясь удержать слезы.
– Обычное жаркое, – сказала она.
Что со мной случилось? Почему блюда моего детства перестали быть вкусными? Что с
нами происходит, когда мы взрослеем?
Мой муж до сих пор на завтрак ест глазированные и ванильные сырки. Это был его
детский завтрак. И колбасу он ест отдельно, без хлеба – сначала колбасу, а потом хлеб с
маслом. Меня мутит от одного присутствия в холодильнике этих сырков. Наверное, потому,
что он вырос в городе и папа приносил ему с работы колбасу и сырки. А я выросла в деревне,
где на завтрак варили кашу.
Своих детей я тоже кормлю кашами. Варю каждое утро. Они уже привыкли и не
сопротивляются. А муж каши не ест. Я не могу понять, как можно отказаться от каши утром.
А еще меня удивляет, как вкусовые предпочтения взрослых передаются детям. Я в
детстве обожала шпинат и щавель. Бабушка варила мне суп из щавеля часто, наверное, от
бедности. Щавель и шпинат росли в огороде как сорняки. Моя дочь обожает шпинат. Она
может его есть в любом количестве и в любом виде.
А еще они любят чечевицу. Рис терпеть не могут, а чечевицу едят.
– Почему? – спросила я мужа.
– Потому что ты им варишь чечевицу, а не рис, – ответил он прагматично, – привыкли.
Нет, я с этим не согласна. Мне кажется, что вкусовые предпочтения передаются по
наследству, как таланты, черты характера и внешность. Только сплетаются в причудливую
формулу, как ДНК. И чтобы узнать, что полюбят дети, нужно знать, что любили их бабушки
и дедушки или прапрапрадеды.
В доме свекрови всегда в маленьком пакетике была маца. В синагогу она никогда не
ходила, даже по праздникам. Мацу ей приносила соседка.
Я помню, как ехала мимо синагоги. Вокруг стояли нарядно одетые люди. Был праздник.
Мне вдруг захотелось остановиться и посмотреть. Случайно нашлось место на парковке –
как будто меня ждало. Ноги сами понесли меня не в синагогу, а на задворки, в магазинчик.
Я стояла во дворе и вдыхала давно забытый запах, даже глаза закрыла. Запах моего
детства, деревни, праздника – запах свежезарубленной и ощипанной вручную курицы. Его ни
с чем не спутаешь. В детстве меня всегда тошнило, а сейчас я не могла им надышаться.
Вспомнила бабушку. Захотелось позвонить маме.
– Ой, и что это мы так рано? – вышел из магазинчика мужчина. – На, последняя
осталась. Тебя ждала.
Он сунул мне в руки курицу, завернутую в бумагу. Я стояла и хлопала глазами.
– Ты уже дома должна быть и на стол накрывать, – буркнул мужчина и ушел в
магазинчик.
Я еще постояла некоторое время, прижимая к груди курицу, и пошла назад, к машине.
– Ну и куда ты собралась? – окликнул меня мужчина. – Ты голову свою не забыла?
– А? – не поняла я.
97
Мужчина вздохнул и сунул мне в руки две упаковки с мацой. Я их еле удерживала.
Он перешел на иврит, и я не поняла ни слова.
Домой я вернулась с мацой и курицей. Бульон из нее получился настоящий, вкусный до
одури. А сама курица была жесткой.
Мацу забрала моя мама – оказалось, что она ее очень любила. Как и кошерное красное
вино, которое ей, как выяснилось, приносит соседка.
Точно такое же ощущение – спокойствие и уверенность в том, что я все делаю
правильно, – была у меня и в мечети. Тогда на рынке пропало мясо или лежало такое, что его
не то что есть – смотреть было страшно. Я ехала мимо мечети и тоже остановилась по
наитию. Зашла в магазин и купила халяльную говядину. Мясо было восхитительным. Я
смотрела, как ест сын, для которого покупала его, и радовалась, что ему хватает белка. Что он
будет сыт и станет крепко спать, а во сне расти – здоровым и сильным.
Самое удивительное, что я была и в синагоге, и в мечети, как на своем месте. Мне были
знакомы запахи, ящики на заднем дворе. Я была там своей.
– Мам, откуда это? – спросила я.
– Хм, ничего удивительного. Помнишь Риву, бабушкину подругу? Она была еврейкой.
И все праздники соблюдала, она меня научила гефилте-фиш готовить и тебя, маленькую,
кормила. Неужели не помнишь? У нее всю семью в концлагере сожгли, а она выжила, из
поезда выпала – ее мать вытолкнула. Чудом. Добралась до деревни и там и осталась. Бабушка
про нее несколько статей написала.
– А мясо?
– Послушай, захочешь накормить ребенка – не то что в мечеть, куда угодно пойдешь, –
огрызнулась мама. – Когда ты была маленькая, мне было все равно, на кого работать, лишь
бы тебя накормить. Когда дети голодные, тут не до теологических споров. Жизнь заставит –
повяжешь платок, наденешь паранджу и станешь кем угодно. Знаешь, что самое страшное со
мной было в жизни?
– Что?
– Когда мама, твоя бабушка, умирала, а я сидела рядом и ничего не могла сделать. И
когда ты подходила и говорила: «Мама, я есть хочу», а у меня денег в кошельке – на батон
хлеба. Так что не спрашивай меня, откуда, почему и зачем. Я не знаю. Я могла голодать, есть
серые макароны, но тебя я должна была накормить. Понимаешь? И ты такая же.
– Мам, а почему они плохо едят? Я им готовлю, стараюсь, а они капризничают…
– Пусть капризничают. Готовь, подавай, только не воспитывай. Знаешь, я совсем не
понимаю женщин, матерей, которые говорят, что если ребенок проголодается, то придет и
съест. Тех, кто воспитывает едой. Мол, не хочешь этого – вообще ничего не получишь. Дети
должны есть вкусно и много, и все, что захотят и когда захотят. И ты встанешь к плите и
приготовишь. Заработаешь, достанешь, приволочешь, надрывая спину. Себя куска лишишь,
но они будут сыты. Не дай бог тебе пережить то, что пережила я – когда не могла тебе суп
сварить. Не из чего было. Не дай бог твоим детям терпеть голод. Ни секунды. А тебе –
продаваться за кусок мяса. Продаваться с потрохами. Так что не гневи судьбу.
Да, мама говорила правду. Я помню, как после рождения сына у меня была анемия. Мне
велели пить гранатовый сок и есть черную икру. Как мама ее доставала? Я ела ее ложками.
Даже сейчас она складывает свою пенсию, чтобы купить внуку баночку икры, которую
он съест за два дня, а бабушка будет смотреть и мазать ему очередной бутерброд.
– Мам, ты с ума сошла?
– Замолчи. Пусть ест. Пока жива, я буду его кормить, – отвечает она.
Сейчас она лепит рюмочкой малюсенькие пельмешки – для внучки. Я знаю, что она
терпеть не может лепить такие маленькие, размером с ноготь, пельмени. Но она сидит, с
больной спиной, на уколах, и вырезает рюмкой крохотные кружочки. Внучка будет воротить
нос, я буду включать ей мультики и считать, сколько пельмешек она съела. А потом позвоню
и расскажу об этом маме. И она будет счастлива.
И вот что еще странно. У бабушки была старая газовая плита на две конфорки. У мамы
98
тоже работали только две конфорки из четырех. Я тоже готовлю только на двух, переставляя
кастрюли. Еще две мне не нужны.
Если я заболеваю, мама приезжает и готовит. Она не спрашивает, что сказал врач, какие
лекарства я пью и вообще что у меня болит. Она встает к плите и готовит на три дня. Потому
что главное, чтобы дети были сыты, чтобы болезнь матери никак не отразилась на их
питании. Не накормить ребенка – это самое страшное преступление. Карается проклятием.
Родовым. И ничем его не искупишь.
Наверное, все это неправильно, но по-другому мы не умеем и не сможем. В каждый
кусочек мяса мы вкладываем свою любовь. В каждую ложку супа – материнскую энергетику.
Чтобы удержать рядом мужчину, нужно его кормить, чтобы ему было вкусно и сытно, и
делать это лучше всех женщин на свете. Мама говорила, что это главный рецепт семейного
счастья – уметь накрывать стол для мужа и детей. И я ей верю.