Маша Трауб

Истории моей мамы

 2

Текст предоставлен правообладателем http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?

art=11252290
«Истории моей мамы / Маша Трауб»: Эксмо; Москва; 2015
 3

ISBN 978-5-699-81941-6
Аннотация
Мама все время рассказывает истории – мимоходом, пока варит кофе. Истории,
от  которых у  меня глаза вылезают на лоб и я забываю про кофе. Истории, которые
невозможно придумать, а можно только прожить, будучи одним из главных героев.

Маша Трауб
Истории моей мамы
© Трауб М., 2015
© ООО «Издательство «Эксмо», 2015

***

Посвящается маме

«Мамы разные нужны, мамы разные важны». Это стихотворение Михалкова, которое

читали по куплету все советские дети на утреннике в детском саду в честь Восьмого марта,
я никогда не понимала. Бойко тараторила про маму-вагоновожатого и не понимала – как это
бывает? Мама-повар? Да, наверное, кому-то повезло. Кто трусы ребятам шьет? Точно не моя
мама. Неужели есть мамы, которые приходят домой вечером, готовят ужин и смотрят
телевизор? Или проверяют дневник и спрашивают, как дела в школе? В нашем с мамой
случае все было совсем иначе.
Наша жизнь очень отличалась от быта остальных семей. И не только потому, что мы
с мамой всегда жили вдвоем, точнее втроем – еще была бабушка, мамина мама. А еще
потому, что мама никогда не хотела выйти замуж или найти себе «мужское плечо», на которое
могла опереться. Ей нужны были только я и бабушка, а мне – она и бабушка.
Мама все время рассказывает истории – мимоходом, пока варит кофе. Истории,
от которых у меня глаза вылезают на лоб и я забываю про кофе. Истории, которые
невозможно придумать, а можно только прожить, будучи одним из главных героев.
Мама такая, какой я никогда не хотела быть в детстве. И такая, какой хочу быть сейчас.
Она никогда не стремилась к власти, даже в бытовом, карьерном смысле слова. Деньги,
да, были нужны, но только чтобы содержать нашу маленькую семью. Ни счета
на сберкнижке, ни заначек под подушкой. Мама очень легко относится к деньгам – если есть,
то нужно тратить. На удовольствие. На радость. Если не хватает, надо пойти и заработать.
Не просить, не брать в долг, не «есть серые макароны», как она любит говорить.
Она всегда носила короткую стрижку, почти «ежик». Не потому, что модно – ее волосы
не выдержали стрессов, переездов, смены воды, климатических зон, и я не знаю, чего еще.
И еще у нее были седые корни. Мама поседела очень рано и красилась басмой. Со своим
чернильным «ежиком» и алой помадой она не была похожа ни на кого из соседок и знакомых
женщин. У мамы всегда была красная помада, в любое время суток.
А у меня всегда были косы. Длинные. До сих пор хожу с длинными волосами и никогда
не проводила экспериментов с короткими стрижками.
Помада. Я красила глаза и оставляла бледными губы. И только сейчас позволила себе
красную помаду. И вдруг увидела в зеркале маму, в молодости. Копия.
– Ты совсем на меня не похожа, – твердила мне она все мое детство, – и это хорошо.
А я похожа. И красная помада мне идет.
Мама ходила в брюках, джинсах, водолазках, а меня наряжала в платья и юбки. У нее
был плащ – как солдатская шинель. Всесезонный. Непромокаемый и непробиваемый.
 4

Он только стерся на плече – от веса сумки, в которой она носила документы и картошку.
А мне она покупала пальто и кроличьи шубки. Нет, я не была «девочкой-девочкой»,
как говорят современные мамы про своих дочерей. Я была дочерью Ольги Ивановны,
и этому положению приходилось соответствовать.
Я никогда не задавала вопросов, они и не были нужны – мама всегда оставалась
блестящей рассказчицей, умело смешивающей реальность с вымыслом.
– Скажи мне правду! – просила я.
– Зачем? Это не так интересно. Вообще неинтересно, – отвечала она.
Иногда мне казалось, что мы с мамой тоже персонажи книги, увлекательного детектива,
которые она так любила, а не живые, реальные люди. Наверное, это была защитная реакция
ребенка на события, в которых он ничего не понимает. И все люди вокруг мне тоже казались
героями. Вымышленными. Не списанными с реальности.
– Ты когда-нибудь расскажешь, что происходило на самом деле? Как ты жила? –
спросила я.
– Когда я умру и ты придешь ко мне, не забудь диктофон, – хохотнула мама.
Да, она смеется над смертью. И над собой. Она смеется над собственной судьбой,
которую несколько раз обманывала.

***

Это старая осетинская традиция. Когда умерла бабушка, мама должна была просидеть
с ней ночь – в комнате, где все зеркала завешаны черной тряпкой, а на столе в центре
комнаты лежит покойник, и близкие родственники несут вахту прощания: оплакивают, рвут
волосы, голосят, причитают, падают без чувств.
– Это ведь так тяжело. Как ты выдержала? – спросила я маму. Она была одна, когда
прощалась с бабушкой. И вся боль досталась только ей. Разделить не с кем.
– Да я и не заметила, как ночь пролетела, – ответила мама.
– Как это?
– Я всю ночь с твоей бабушкой ругалась. Высказала ей все, что хотела. Спорила,
доказывала, даже кричала на нее. Впервые так хорошо с ней поговорила.
Да, в этом вся моя мама.
Ей поставили страшный, смертельный диагноз. И что она сделала? Взяла меня и уехала
отдыхать в Гагры. Кутила, гуляла, ходила по ресторанам. Помогла нашей хозяйке, у которой
мы снимали угол, отвоевать у соседей законную территорию двора, сосватала ее дочку
за очень хорошего жениха. Она даже не плакала. Она жила, потому что очень хотела жить.
Потом оставила меня у этой хозяйки и уехала делать операцию. Знала, что со мной все будет
хорошо. Хозяйка – тетя Роза – учила меня варить компот и плакала. А я не понимала, почему
она плачет. Ведь все было так хорошо! У меня появились подружки, я каждый день бегала
на море. И совсем не скучала по маме. Наоборот, просила тетю Розу оставить меня у нее
«на подольше». Хозяйка плакала и гладила меня по голове.
Мне кажется, мама обманула судьбу. Ей опять это удалось.
Через пятнадцать лет она пришла в клинику, где ей делали операцию, и пожилая
медсестра позвонила хирургу, который оперировал. Он уже был на пенсии.
– Здесь Ольга, – сказала медсестра доктору, и тот даже не спросил, какая такая Ольга.
Ведь пока мама лежала в больнице, она работала – врач получил возможность видеться
с сыном от первого брака, которого давно вычеркнул из собственной жизни, но не из сердца.
Сердце болело, а когда появилась моя мама – отпустило. Она попросила бывшую жену
хирурга прийти в больницу и проговорила с ней несколько часов. Врач метался под дверью,
не зная, что делать – или спасать маму, которая лежала под капельницей, или не вмешиваться,
чтобы… чтобы мама сотворила чудо. Женщина вышла из палаты в слезах, обняла бывшего
мужа, которого ни видеть, ни слышать не хотела, и уже на следующий день привела
в больницу их общего сына.
 5

– Что ты ей сказала? Как тебе это удалось? – Врач плакал.

А маме было так плохо, что она даже говорить не могла.
И вот спустя столько лет медсестра, хирург, его взрослый сын стояли и смотрели
на маму.
– Как тебе это удалось? – спросил врач, имея в виду, что его пациентке было отпущено
болезнью полгода, максимум год, а она прожила пятнадцать и собиралась еще прожить
не меньше.
Мама хмыкнула и попросила разрешения закурить.
– У меня было полно дел, – ответила она.
Медсестра плакала. А парень, сын хирурга, смотрел на всех и не понимал,
что происходит.

***

Наверное, если бы мама варила компоты и шила трусы, я бы выросла другой. Но она
была юристом, адвокатессой, занималась разделом имущества, бракоразводными
процессами, наследственными спорами.
Она могла поступить в Литературный институт без экзаменов – прошла по творческому
конкурсу, по национальной квоте – писала блестяще и легко. Но выбрала себе другую
профессию.
– Почему? – спросила я.
– Потому что люди всегда будут разводиться, делить имущество, умирать, не оставив
завещания, любить и ненавидеть друг друга. И это всегда будет приносить доход.
У нее было много «работ» – база Роспосылторга, Моссовет, арбитраж, строительные
управления, потом – собственная юридическая консультация.
– И как ты устраивалась в такие места? Туда же с улицы не брали!
– Связи, взятки, клиентские отношения. И потом – я была очень хороша. Не в смысле
внешности. Хотя в этом смысле тоже. Я выигрывала дела. Такие, за которые никто не брался.
А я бралась. У меня была своя ниша – ко мне приходили люди, которым уже везде отказали.
И плюс – «сарафанное радио». Меня, как врача, передавали из рук в руки. Я не хвастаюсь.
Это было тяжело. Ты же знаешь, все видела. На твоих глазах все происходило…
– Тогда почему ты не стала богатой?
– Потому что язык был длинный. Молчать я не умела. Дверью могла хлопнуть
и послать подальше. Не боялась. И дружила, с кем хотела, а не с кем надо.
Да, мама никогда не разделяла работу и личную жизнь, поэтому для меня мамины
клиенты были тетями Наташами, дядями Сашами. Людьми, которые приходят к нам в дом.
В любое время суток. Звонят по ночам. Или будят с утра. Кричат в трубку. Или молчат.
Или плачут. И мама закрывает дверь на кухню, открывает форточку, чтобы выветрить
табачный дым, и работает. Я засыпала под звук механической пишущей машинки, на которой
она отстукивала исковые заявления. И пока мама спала, я меняла ленту в машинке
и вставляла чистые листы, прокладывая копиркой.
Мне было три года, и я выговаривала не все буквы. Понять что-то в моем лепете мог
только очень заинтересованный, неравнодушный человек. К домашнему телефону всегда
подходила я. Поэтому мне пришлось рано научиться общаться. Это была «проверка
на вшивость», как выражалась мама. Если взрослый человек адекватно реагировал на голос
ребенка, значит, он не был сволочью. Ну, или хотя бы не до конца сволочью.
– А мама дома? – спрашивали меня незнакомые голоса.
Я очень рано научилась врать. Мама стояла рядом и подсказывала мне вопросы.
– Кто ее спрашивает? – вежливо интересовалась я.
Если после этого давали отбой или недовольно требовали, чтобы я немедленно
передала трубку взрослому, мама не имела дела с этим человеком. Если же со мной начинали
разговаривать, спрашивать, как меня зовут, сколько мне лет и представлялись – мама давала
 6

человеку шанс на защиту.

Уже позже у меня появилась любимая игра – я брала телефонную трубку и по голосу
пыталась догадаться, кто на том конце провода. Потом, когда эти люди появлялись у нас
на пороге, я сравнивала свои фантазии, образ, который нарисовала в своем воображении,
с реальным человеком. Почти никогда не угадывала. Голос очень обманчив. Бывает,
что очень красивые голоса принадлежат жестоким людям, а обладатели неприятного тембра
оказываются добрыми и искренними. И еще я рано поняла – если совсем плохо, очень
тяжело, люди никогда не плачут, отвечают скупо, сдержанно. А если ерунда какая-то, яйца
выеденного не стоит, то бьются в истерике. Мама, как правило, имела дело с теми,
кто не плакал.
Да, почти все мамины клиенты становились ее друзьями. Она всех впускала в дом.
У нее не было частного пространства – так ей было проще работать. Она верила в дружбу.
Учитывая циничную профессию, жесткий характер и само время – не самое простое
и благополучное, это можно было бы счесть идиотизмом или наивностью. Но мама не была
ни идиоткой, ни наивной. У нее имелись собственные представления о том, как должно быть.
И главное, что я запомнила: если закрыта дверь, всегда открыта форточка. Не бывает такого,
что вообще ничего нельзя сделать. Можно не пытаться – так проще.
Еще она говорила, что прежде чем махать топором, его стоит хорошенько наточить.
И еще одно – если ты думаешь, что все плохо, просто выйди и проветрись. Хотя нет. Чаще
она говорила другое своим клиентам – если все плохо и выхода нет, стоит лечь спать.
Или выпить. Шутка? Не знаю.

Однажды, мне было уже восемнадцать и я училась в институте, в очередной раз

позвонил телефон.
– Маня! – воскликнул радостно мужской голос. – И где твоя мать? Скажи ей, что это я!
– Кто – я? – Память мне ничего не подсказывала. Голос был чужим, не знакомым.
– Мань! Ребенок! Ну ты даешь! Как же я соскучился! Столько лет прошло, а у вас все
по-прежнему! Ты так же отвечаешь на звонки! С ума сойти! Сколько тебе сейчас лет? Дядя
Лева! Это дядя Лева!
– Мамы нет, что ей передать? – спросила я, поскольку никакого дядю Леву не помнила.
– Господи, ну ты совершенно не изменилась! Такая же строгая! Передай маме, что я
перезвоню. Просто хотел сказать спасибо. Да, я знаю, прошло много лет. Пятнадцать,
наверное. Ты, наверное, совсем взрослая. Я еще позвоню. Постараюсь. Ребенок, а ты
учишься?
– Да, в институте, на журналистике.
– Ну, Киселева! Ну, в своем репертуаре! Обречь ребенка на такую профессию! –
Незнакомец захохотал. – Мань, скажи ей, что я ее люблю. И тебя люблю. Как же хорошо,
что я тебя услышал. Знаешь, вот давно хотел позвонить и не решался. А теперь твой голос
услышал – и мне не страшно. Я помню, как ты шепелявила – у тебя не было верхних зубов!
Так смешно говорила! И две косички с бантиками! Скажи мне быстро – у вас все хорошо?
Правда, хорошо? Ладно, мне пора. Только обязательно передай маме, что я звонил!
Слышишь? Передай! Скажи, она рядом стоит? Наверняка. Как же я сразу не сообразил. Оля!
Ольга! Киселева! Ты меня слышишь? Прости. Я очень виноват. Мань, дай ей трубку! Я же
знаю, что она там! Я чувствую! Ольга! Это я, Лева!
Я не успела ничего сказать. Раздались короткие гудки. Мама стояла рядом. И кивком
дала мне понять, что не подойдет к трубке. И я, как в детстве, не посмела ее ослушаться.
– Он умирает. Поэтому позвонил, – сказала мне она.
– Кто это? Почему ты с ним не поговорила? Он ведь так просил.
– Лева. Мой друг. Разве ты его не помнишь?
– Почему ты решила, что он умирает?
Мама пожала плечами. Она вообще не отвечает на вопросы, ответы на которые кажутся
ей очевидными. То ли это цинизм, то ли интуиция, то ли мудрость, но она знает, что услышит
 7

в следующий момент. Чувствует людей, читает их мысли, знает, что нужно человеку,

еще до того, как тот открыл рот. В детстве меня это завораживало. Я считала, что мама
немножко колдунья.
– Главный мотив – деньги, – говорила она мне, проводив очередную безутешную
клиентку, страдающую от того, что ее бросил муж, просто бьющуюся в конвульсиях
и рассказывающую о том, как его любит.
– Нет! Это же любовь! – возражала я.
– Ага. Любовь. И трехкомнатная квартира, которую он может поделить. А еще дача.
И скоро у него будет еще один ребенок, который станет на все это претендовать
как наследник. Вот такая любовь.
– Ты ей поможешь?
– Нет. Неинтересно. Пусть пойдет, поработает. По сторонам посмотрит. Ей будет
полезно.
– Но она предлагала такие деньги! Ты же говорила, что тебе нужен новый клиент!
– Она дура и не поумнеет, – отвечала мама.
Мама никогда не гналась за деньгами. Понять логику, по которой она соглашалась вести
то или иное дело, было невозможно. Но она, эта логика, безусловно, была. Мама бралась
защищать только тех, кто вел себя порядочно – в каком-то глобальном смысле слова.
Она защищала тех, кому нужна была защита. Кто оказывался в настоящей беде. А от тех,
кто с порога начинал врать, рыдать, обещать золотые горы, угрожать, отказывалась сразу.
– Для меня ты была героиней, – сказала я недавно маме.
– Нет, у меня тоже были ошибки, за которые я расплачивалась.
Мама всегда была и остается максималисткой. Для нее существует или черное,
или белое. Ей проще хлопнуть дверью, чем аккуратно ее прикрыть. Наверное, поэтому я
выросла совсем другой. Я иду на компромиссы, даже когда могу навредить себе. Я физически
не могу дать сдачи. Мама всегда была прямой, как струна, непреклонной, несгибаемой, а я
гибче, мягче. Но тоже могу хлопнуть дверью. Как говорят мои близкие: «Маша выдала Ольгу
Ивановну». И я действительно долго точу топор, прежде чем махнуть с плеча.

***

Мое детство было необычным. В доме всегда были люди. И я не знаю, как это – быть
одной, не умею наслаждаться одиночеством. В моей маленькой комнате на полу всегда кто-то
спал – тетя Люба, которую бил муж и обещал ее убить, а мама помогала ей разводиться. Тетя
Вера, которую выписал из квартиры родной брат, поменяв замки, и ей попросту негде было
жить. Мама возвращала ей права на квартиру.
Мама ходила по дому с телефонной трубкой – шнур был длинным и доходил даже
до ванной. Вечером на кухне собирались люди – тетя Люба готовила, тетя Вера мыла
посуду – оттирала содой чашки и тарелки. Иногда звонили в дверь, и я открывала,
не спрашивая «кто там?». На пороге могла оказаться сумка с продуктами, а лифт уже ехал
вниз, и я не знала, кто поставил ее нам на коврик. Или появлялся сумрачный мужчина,
который передавал газету, сложенную свертком, и исчезал. «Маме передай», – говорил
он мне, и я передавала. В тяжелые времена, когда у мамы не было клиентов (она шутила,
что чувствует себя актрисой – то густо, то пусто) и нам не хватало даже на хлеб, на пороге
всегда возникали то сумка, то деревянная коробка, набитая мандаринами, бананами,
сигаретами, колбасой. Или появлялся мужчина с газеткой, и мама высыпала на стол купюры.
– Это за что? – спрашивала я.
Мама пожимала плечами и не отвечала. У нее никогда не было таксы
или определенного гонорара. Иногда она работала вообще без вознаграждения: «Отдадите,
когда сможете». И эти сумки, конверты, передачи через проводников поездов, посылки
на почту, переводы из других городов были платой за ее работу. Мама смотрела на очередной
ящик, который забрала с почты, и читала маленькую записочку, вложенную внутрь:
 8

«Поздравляем с Новым годом. Спасибо вам за все. Лена».

– А кто эта Лена? – спрашивала я, вытаскивая из коробки книжки, теплые сапоги,
летний сарафан, куклу и комплект постельного белья.
– Лена? Ты разве не помнишь? Из Красноярска! Ну, Лена! У нее еще дочка – твоя
ровесница. Я им помогла комнату в коммуналке отсудить. У нее муж умер, а свекровь…
Ладно, не важно. Ты совсем маленькая была. Не помнишь? Она с тобой сидела, пока я
по судам бегала. Сколько? Лет пять прошло? Значит, у нее все хорошо.
Наши соседи, а также любопытные старушки у подъезда маму не то чтобы
побаивались, скорее, очень уважали. Бабули – баба Катя и баба Надя со второго и девятого
этажей, наши местные постовые, которые докладывали маме, как я подвернула юбку
по дороге в школу, чтобы сделать ее покороче, – становились глухими и немыми, если речь
шла о моей маме.
– А Киселева здесь живет? – спрашивали визитеры.
Бабули немедленно принимались разглядывать облака и судачить о погоде и ноющих
суставах. Зато потом выдавали маме полное описание внешности посетителей.
Однажды у нас на лестничной клетке появился запах. Стойкий.
– Чем пахнет, не могу понять, – удивлялась мама, обнюхивая квартиру и площадку.
– Генка, чем пахнет, разве не чувствуешь? – донимала она соседа, который всегда курил
на площадке, бросая окурки в консервную банку.
– Не чувствую, – отвечал сосед.
– Нет, уже просто воняет! – возмущалась мама.
Источник запаха обнаружился около мусоропровода, за стояком. Там лежала сумка,
которая и источала зловоние.
– Генка, что это? – спросила мама у соседа, который на своем посту все видел
и слышал. Он на лестнице проводил больше времени, чем в собственной квартире.
– Не знаю, – ответил сосед.
Но потом признался. Сумку принес незнакомый мужчина, очень неприятный с виду,
даже опасный. Здоровенный такой детина. Сумку он поставил под дверь и даже не позвонил.
Еще огляделся так, подозрительно.
– А ты чего? – спросила мама у Генки.
– Чего? В квартире заперся и в глазок смотрел.
– Так чего мне не позвонил?
– Ольга, оно мне надо? Я же не знаю, что там в сумке! А вдруг отрава какая-нибудь?
Или бомба!
– Похоже, это рыба. Стухшая, – констатировала мама, осторожно заглядывая в сумку, –
и здоровенная.
– Вот она текла у тебя под дверью, поэтому я ее к мусоропроводу и вынес. А лужу
тряпкой вытер. К тебе ж разные люди приходят. Нехорошо, чтобы они в лужу ступали.
– Чего ж ты рыбу не выбросил сразу?
– Так вдруг это вещдок или улика? Вдруг она бы тебе понадобилась?
– Генка! Мы с тобой такой продукт угробили! – расстроилась мама. – Это же муксун!
Настоящий! Наверняка кто-то с Севера передал. Жалко-то как!
– Значит, отравить тебя хотели, – хмыкнул Генка, – а я не дал. Эта сумка мне сразу
не понравилась. И воняла она еще до того, как я ее выставил.
– Генка, ты муксун когда-нибудь ел?
– Нет, а что?
– В следующий раз, если такую вот подозрительную сумку увидишь, не выбрасывай.
Угощу!

Все мамины клиенты так или иначе имели ко мне отношение: Лена нянчилась со мной,
тетя Настя читала на ночь стихи Цветаевой и Мандельштама. Мне было слишком мало лет,
чтобы понимать, что именно она читает, но я засыпала под ее декламацию. Это был фокус,
 9

трюк – тетя Настя могла начать с любого места, как сказку, на которой остановилась
прошлым вечером. Я до сих пор легко воспринимаю тексты на слух.
Тетя Варя пыталась натаскать меня по математике, правда, безуспешно. Она была
убеждена, что у каждого ребенка одинаково развиты оба полушария и все дети – практически
гении. И не оставляла надежд развить во мне математические способности. Она показывала
математические фокусы с таблицей умножения – как запомнить таблицу на девять, например.
Надо просто правильно заполнить цифровой столбик. Девятью один – девять. Девятью
десять – девяносто. Потом двигаемся сверху вниз, расставляя цифры от одного до восьми.
А потом снизу вверх – опять же с восьми до одного. Чистая красота цифр. И ее не смущал тот
факт, что мне всего пять лет.
Тетя Эльза – в прошлом балерина – учила меня слушать музыку. Под счет. На раз –
стоять, на два – повернуть голову. Она все время считала, даже когда ходила по квартире.
«И раз, и два». Это «и» – осталось в моей памяти на всю жизнь. «На раз – встали в позицию.
Два – голова, голова! Где у тебя голова? Плечи вниз! Кто так ходит? А душа, душа вверх,
вверх! Где у тебя душа? Вот здесь душа! Живот втянуть, над ногами! Живот над ногами!»
Я знаю, где живет душа – в ложбинке между грудью. Нет, чуть выше. И если вдохнуть,
то душа потянется вверх. И автоматически вытянется шея и поднимется голова.
«Стой с достоинством!» – кричала тетя Эльза, и я это усвоила на всю жизнь. Если
плохо, тяжело, работа, неприятности, главное – стоять с достоинством. На «и» – повернуть
голову, на «раз» – кивнуть. И молчать. А когда совсем тяжело, просто умираешь, то нужно
тянуться в два, нет, в четыре раза сильнее.
«Эмоции можно выразить без слов, – говорила тетя Эльза. – Чуть выше подбородок –
это презрение. Наклон головы – страдание. И чтобы никакой беспардонности я не видела!»
Беспардонность тетя Эльза видела в слишком небрежной позе, ноге на ногу, в чересчур
эмоциональной мимике.
У меня появилось плоскостопие, и очередная благодарная клиентка передала для меня
ортопедические сандалии. Тетя Эльза сухой, жесткой рукой отправила их в мусорное ведро.
– Я сама выверну ей стопы, – сказала она маме.
Поскольку мама была занята, то вряд ли она слышала, что пообещала тетя Эльза. И не
видела, как она ломала мои ступни своей железной хваткой, добиваясь выворотности
и бугорка на стопе. Она выкручивала мне ногу и считала до десяти. У меня до сих пор
высокий подъем и выворотность, которая никак не пригодилась в жизни. Плоскостопия, надо
признать, тоже нет. Когда мне тяжело, я вспоминаю уроки тети Эльзы – глубокий вдох, всем
телом, и резко вниз плечи, перевязать бантом лопатки, втянуть живот, душу вверх, и все,
готова. Ко всему готова. И еще одно оставшееся в моей памяти выражение: «Сосок
на носок!» Если так встать, то внутри образуется пружина – такая жесткая, что не дает
разболтаться. Ни телу, ни духу. Кажется, что ты стоишь неправильно и сейчас упадешь носом
вниз. Потеряешь равновесие. Но происходит другое – тело вытягивается, напрягается, и по
всему позвоночнику, до мозжечка, идет ток, мелкое покалывание. И вдруг по никому
не известным законам ты можешь бежать, вверх, выше, еще… Тетю Эльзу я мысленно
благодарю до сих пор…
– Ты можешь вспомнить самый страшный случай из своей практики? А самый
смешной? Тяжелый? – спросила я маму.
Я решила просто записывать ее рассказы. Истории адвокатессы, у которой были
проигранные дела, но ни одного промаха. Женщины, которая поставила мне, своей дочери,
одно-единственное условие – я никогда не пойду по ее стопам, никогда не стану юристом
и никогда не проживу такую жизнь, как она.

Моисей
– Ты, наверное, его должна помнить, – начала мама. – Мы жили на Севере. Я работала
в юридической консультации и стала первым адвокатом на всю округу. Первым в буквальном
 10

смысле слова. В поселке и врачей-то не было, не то что адвокатов. Моисей стал моим первым
клиентом. Конечно, я взялась за его дело – мне нужны были репутация, деньги, слава.
А Моисей – идеальный клиент, просто подарок судьбы.
На самом деле его звали Георгий Моисеенко. Но для всех – Моисей. Очень хороший
мужик. Не просто хороший – настоящий. Немногословный, уверенный в себе, честный.
Он работал начальником участка на буровой. Город наш еще тогда считался поселком,
а Моисей – местной знаменитостью. Его обожали. Тогда ведь кто приезжал на Север –
или уголовники бывшие, или сумасшедшие, или такие, как я – авантюристы в погоне
за большими деньгами. А Моисей приехал по зову сердца… Не смейся. Это сейчас кажется
странным, а тогда… Он верил, что горы льда можно превратить в цветущий город. И только
об этом и говорил – как вместо бараков вырастут многоэтажки, больницы, детские сады,
школы.
Еще он мечтал, чтобы рядом с нашим поселком появился комплекс, которого нет нигде
в мире: чтобы из горы выходили мамонты и другие вымершие животные. А детишки
бегали бы вокруг скульптур саблезубых тигров и любовались ледовыми дворцами.
Что еще его отличало от всех остальных? Отличное образование, прекрасная речь
и харизма – настоящая мужская харизма. Вот он сидел напротив меня, рассказывал
про мамонтов, и я начинала ему верить и готова была пойти за ним куда угодно.
Он организовывал субботники, и мы все выходили – сажать чахлые саженцы, которые
не желали приживаться в мерзлой почве. Но Моисей верил, что из этих палок вырастут
деревья.
У него были жена Светлана и пасынок Сережа, которого Моисей усыновил и относился
как к родному. Кто бы сомневался. По-другому и быть не могло. Просто
образцово-показательная семья. Я даже не думала, что такие встречаются. Смотрела на них,
раскрыв рот, хотя была уверена, что меня уже ничто удивить не может. Всегда же смотришь
на такие счастливые пары и гадаешь, когда они начнут скандалить – после первой рюмки
или после третьей? А тут – никакого подвоха. Светлана – пухленькая, в кудряшках,
хохотушка, добрая, простая, как пять копеек. За плечами – восемь классов образования
и неоконченное училище не знамо чего. Нет, не это главное. Я была у них в гостях…
То Света мужа за руку тронет, то он ее поцелует. Не на публику. Просто так. Будто они
молодожены и не могут еще оторваться друг от друга. Некоторых это удивляло, а я
завидовала. По-хорошему. У них была связь – с прикосновениями, с полувзглядами.
И Сережа обожал отчима. Я никогда не видела, чтобы мужики так к детям относились.
Он ведь все бросал, чтобы покатать с Сережей машинку. Представляешь, стол накрыт, гости,
а Моисей встал и пошел Сережу укладывать – мальчик без него не ложился. И пришел через
полчаса, когда Сережа уснул. Мужики в шоке, бабы чуть ли не рыдают от умиления. А Света
гордая ходит. И это было так естественно, так, как должно быть. Он искренне любил этого
ребенка.
Получалось, что он и дома такой же идеальный. И Света вроде чуть ли не святая – она
готовила потрясающе. Особенно котлеты рыбные ей удавались. И пироги. На столе такие
расстегаи стояли – язык можно проглотить. И вроде бы из ничего делала, а вкусно
до истерики. И кто бы ни пришел – у нее забит холодильник и стол накрыт. Георгий в таких
рубашках ходил – лучше чем из химчистки. Хотя о чем я говорю? Тогда и химчисток не было.
Но Света отбеливала, отпаривала, крахмалила и складывала стопочкой – каждая рубашка аж
хрустела, а воротничок стоял колом. Как уж она умудрялась, какие секреты знала – так
мужика обиходить, чтобы он и пасынка признал, и домой спешил, и на сторону не смотрел.
Вот тебе и восемь классов образования. И кудряшки. Ну готовит, ну на полках у нее порядок,
полы сверкают, ни пылинки, ни соринки, но ведь не красавица. Поди пойми, что у мужчин
в голове. Что им нужно? Неужели вот такой стерильный диспансер с регулярным питанием
и дурой под боком, которая, чтобы понравиться мужу, встает рано утром, красит ресницы,
а потом снова ложится?
С другой стороны, Моисей и сам был как не от мира сего – с его представлениями
 11

об идеальном Севере, о городах будущего, о цветущих оазисах, разбитых между льдами,

о покорении вечной мерзлоты.
Почему я так долго об этом рассказываю? Чтобы ты поняла. Такого не бывает. Жизнь
не кино. И Георгий не комсомольский вожак в исполнении красивого актера. Но он был
таким. Как в кино. И Света в его тени казалась другой. У них было то, чего не было ни у
кого, – семейное счастье, горящие глаза…
У Георгия и на участке всегда царил полный порядок. Как только начальство с Большой
земли приезжало, их сразу к нему везли – буровую показывали. А потом к нему домой,
на пельмени и расстегаи. Начальство в восторге, Георгию – премия, почет и уважение.
Они со Светланой были визитной карточкой нашего поселка. Семьей, на которую все
равнялись. Тебе смешно? Я тоже сначала не верила, но это происходило на моих глазах.
Я казалась себе трезвенником, который оказался на пьяном застолье и вдруг поддался
всеобщему веселью, будто пил наравне со всеми. Я даже корила себя за плохие мысли.
Смотрела на Моисея, на его жену и чувствовала себя виноватой – за то, что не верю, не в
силах поверить в их искренность и такую уж безгрешность, что ни одного камня за пазухой.
Никто не мог предположить, что такое случится. Как раз накануне очередной проверки
все и произошло. На участке Георгия – трагический случай. Катерпиллер в болото утянуло
вместе с машинистом. Что такое катерпиллер? Чудо японской техники. Как экскаватор.
Был выделен образцовой буровой за особые достижения в покорении Севера. Можно сказать,
выдали лично Георгию, как премию, и ждали перевыполнения плана.
На самом деле это страшное ощущение – сегодня ты думаешь, что все хорошо,
и знаешь, что будет завтра. И вдруг – все, пустота. Когда ты такой идеальный, любая
оплошность может стать роковой. Люди умирали, смертность на буровых была очень
высокой, никто не удивлялся – погодные условия, невыносимые условия труда, лишения.
Но если тебе выделили чудо техники… Каждый твой шаг должен был стать победным, тебе
ничего не прощали. То, что погиб человек, не имело никакого значения. А то, что новенький
экскаватор утоп в болоте – непростительно. Как теперь отчитываться перед руководством?
Моисей ходил сам не свой. Все понимали – несчастный случай. Но начальству нужен
был козел отпущения. Кто-то должен был ответить за технику, которая ценилась дороже
человеческой жизни. На Моисея завели уголовное дело – он формально отвечал за технику
безопасности на участке. Формально, поскольку никакой безопасности не существовало.
Суд провели экстренно, чтобы перед начальством отчитаться, даже адвоката не было.
Моисею дали три года условно и выписали за этот самый экскаватор огромный штраф,
который он за всю жизнь не выплатил бы.
Он пришел ко мне на следующий день после суда. Как-то он мне сказал, что я на него
похожа – думал, что из Москвы приехала поднимать Север. Что я честная, идейная, своя.
Понимаешь? Он мне доверял. А мне нечего было терять. Знаешь, что меня потрясло?
Он не за себя пришел просить. Не за себя боялся. Сказал, что я должна сделать больше,
чем подать кассацию. Он с моей помощью хотел доказать, что буровую нужно закрыть. В том
месте, где произошла трагедия, нельзя было бурить. Георгий готов был биться до конца. Да, я
схватилась за это дело. Как это сейчас называется? Пиар? Так вот я прекрасно отдавала себе
отчет в том, что могу или выиграть, или проиграть с треском. И в первом случае у меня будет
все и, главное, репутация. Во втором – придется уезжать. Мы проговорили два часа у меня
в конторе, потом домой к нам пришли – Георгий не хотел тревожить Светлану. И он до утра
мне рассказывал про геодезическую съемку. Что она была проведена, есть все документы
и данные, согласно которым в том самом месте, где все случилось, работать было запрещено
категорически. Но по велению начальства съемку проигнорировали и стали бурить.
– Я виноват. Знал. Но тоже молчал, – признался Моисей. – Решил, что начальству
виднее.
– Мы можем обжаловать приговор, – сказала я.
– Достань эту съемку. Она наверняка в архиве. Пусть буровую закроют. Ты сможешь это
сделать?
 12

– Ты что, партизан? Ну какая из тебя Зоя Космодемьянская? Зачем тебе оно надо?
Может, лучше не связываться? Ты же знаешь, что никто не будет разбираться. Тебя уже
наказали. Перед начальством отчитались. Будут бурить дальше. Дело проигрышное, хоть
и громкое, – пробовала уговорить я Моисея.
– Я заплачу́. Любые деньги. Только достань эту съемку. С твоими московскими связями
у тебя получится, – упорствовал он. – Мы должны перенести буровую на другое место, иначе
будут новые трагедии.
– Будут, обязательно. Как везде. Тут люди мрут как мухи. Это же Север. Их никто сюда
не гнал. Сами приехали за надбавками. Знали, на что шли.
– Ты тоже?
– Да, и я тоже. Приехала зарабатывать.
– Тогда делай свое дело. Деньги у тебя будут, – отрезал он.
Георгий был упертый, словно баран. И обиделся на меня, разочаровался. Он думал,
что я приехала за права простых работяг бороться, людям помогать. Там даже юристов
толковых не было. Дела рассматривались на коленке.
Он положил мне на стол папку со всеми документами и деньги – двадцать тысяч.
Сказал, что это только аванс. Двадцать тысяч тогда были огромной суммой, на эти деньги
можно было купить квартиру, машину, дачу и жить спокойно. Наверняка он снял все,
что у него было на сберкнижке, все, что накопил.
– А если я возьму деньги, и ничего не получится? – спросила я.
– Ты так не сделаешь, ты не такая.
– Моисей, я такая! Я могу врать и обманывать! Я – юрист! Мне плевать на твоих
мамонтов! И Север так и останется Севером! Здесь жизни нет и не может быть! Не эта
буровая, так другая. Ты не спасешь всех! Скажи спасибо, что тебе условный срок дали. Живи
и работай дальше. Зачем тебе эти проблемы?
– Я тебя нанял! – закричал он. – Раз ты такая продажная, считай, что я тебя купил! И ты
будешь делать то, что мне нужно!
Георгий ушел, а я начала работать. Позвонила знакомым, села читать материалы дела.
И ведь он оказался прав – нельзя было там бурить, ни в коем случае. Удивительно, что только
один несчастный случай за все время произошел. Если бы мы были не на Севере, а в Москве,
я бы легко выиграла это дело. Доказала бы, что Моисей невиновен. Даже без съемки.
Но съемка была нужна, чтобы комар носа не подточил. И я знала, что смогу ее достать.
На следующий день, когда я пришла на работу, меня уже ждала в кабинете женщина.
Такая резкая, брюнетка, очень сдержанная, жесткая. На птицу похожа, с носом-клювом.
Галина. Имя ей очень подходило – птица-галка. Оказалось, что она работала главным
бухгалтером на буровой и хотела помочь Георгию.
– Я оформлю Моисеенко командировку, – сказала Галина, – задним числом. Тогда вы
сможете доказать, что его в тот день в поселке не было. У меня все с собой – бланки, печати.
– Это не поможет, – честно ответила я.
– А что поможет? – спросила Галина. – Что нужно сделать?
– Я со своей стороны сделаю все, что смогу, и почти уверена, что мы выиграем. Нужно
только набраться терпения. Процесс не будет быстрым. Но я буду защищать Георгия
как адвокат. Не волнуйтесь. – Почему вы взялись за это дело? Ради денег или славы?
– И то и другое. Георгий мне нужен так же, как я ему. И потом – я посмотрела
документы. Он невиновен. А почему вы так за него беспокоитесь?
– Потому что он честный и порядочный человек. Все за него беспокоятся. То есть я
беспокоюсь. Многие уже отвернулись, хотя еще вчера назывались друзьями. Но так ведь
всегда бывает, когда человек попадает в беду, правда? И знаете, хорошо, что вы называете его
по имени. У него очень красивое имя – Георгий… Придумали ему кличку, как собаке… –
Галина ушла, будто улетела. Она очень быстро ходила.
Ну а на следующий день прибежала ко мне Светлана – заплаканная, заполошная,
в истерике. Пришлось ей корвалол накапать, чтобы она успокоилась.
 13

– Что случилось?
– Моисей умер. Угорел в бане, – снова зарыдала Светлана.
– Как – умер? – Если честно, я была в шоке. В это невозможно было поверить. Нет,
Георгий не мог умереть вот так – угорев в бане. Он был мужиком, настоящим, а тут…
бытовуха.
– Как это случилось?
Света рассказала, что вечером Георгий купил водки, попросил закуску и пошел в баню.
У них была роскошная баня – он соорудил ее рядом с лесом. Очень гордился – ведь там
бревнышко к бревнышку все было сложено. Не баня, а целый домина – с раздевалкой,
купелью, огромной парной. Веники сам вязал. Он любил попариться, знал в этом толк.
И после парилки снегом растирался. Считал, что именно поэтому ему никакие болячки
не страшны.
В эту баню многие ходили – и начальство, и коллеги, и друзья. А уж когда Моисей
за веник брался, то тут уж самые крепкие мужики не выдерживали. А рядом река, сугробы.
Хочешь в реку ныряй, хочешь в сугроб прыгай, хочешь – в купель ледяную.
– Как он себя чувствовал перед тем, как в баню пошел? – спросила я у Светланы.
– Расстроен был очень. Хотел напряжение снять. А так все, как обычно. Он же только
с виду такой непробиваемый, а оказалось – сердце слабое. Не выдержало. Это его суд
подкосил. И приговор. Да, может, и водки перебрал. – Светлана опять стала рыдать
и причитать. Я ее до дома довезла, таблеток дала, спать уложила.
А сама все думала – ну не мог Георгий угореть в бане! Да он в парной сидел дольше
всех! И все про баню понимал, лекции мог про парную читать. Не любитель какой-то,
настоящий профессионал. У него же все по науке, по правилам. Там и температурный режим,
и травы разные. Он в бане себя чувствовал лучше, чем в ванной. Молодой, здоровый как бык.
Всего тридцать восемь лет. Да какая водка? Он спирт пил, как воду. А тут – бутылка, сказала
Света. Да хоть пять! Не верилось в то, что он был расстроенный. Не был! Он бороться хотел.
Правды добиваться. Не мог он уж так переживать из-за суда. Не стал бы он меня нанимать,
если бы не хотел увидеть результат.
Да и Светлана уж как-то сильно страдала. Не верю я в такие чувства, когда убиваются
и волосы на себе рвут.
Я приехала на работу и еще раз просмотрела все документы. Георгий знал, что я
отправила запрос на предоставление съемки. И дата кассации была назначена. Два плюс два
не сходилось. Не верила я в такие несчастные случаи.
Я поехала в милицию, потом в морг, поговорила с врачом, с участковым, который
приехал по вызову.
В Москве я была начальником юротдела, а тут себя новичком почувствовала. Как будто
дура молоденькая, совсем жизни не знаю. Ходила, спрашивала, знакомилась. Никто
не сомневался в том, что Моисей умер в бане. Светлану все жалели. Ну, и его, конечно же.
Никто разбираться не собирался. И мне не советовали. А если кто и сомневался,
то не спешил делиться подозрениями – я была новенькой, чужой. Но кое-что я узнала.
Галина, эта бухгалтер, которая ко мне приходила, оказалась любовницей Георгия.
И весь город, оказывается, об этом знал. И Светлана знала. У Моисея от Галины и ребенок
рос – мальчик трех лет. Вроде бы Георгий и разводиться собирался, только никак не мог
решиться. А тут вдруг – этот несчастный случай на буровой. Да и жена –
образцово-показательная, со своими расстегаями. Она держалась за Моисея зубами.
И говорила, что не даст развод. Мол, они семья. И нужно о будущем думать. А будущее – в ее
пельменях и расстегаях. Раз Моисей таким героем считался, то должен соответствовать
образу. Светлана обещала такой скандал закатить, что мало не покажется.
Но когда трагедия произошла, Галина сразу сказала – борись, подавай жалобу,
доказывай. Я – рядом, поддержу. А жена, наоборот, говорила, что Моисей еще дешево
отделался и пусть сидит на попе ровно. Да еще добавила, что ей наплевать на моральные
принципы, на этого мужика, который погиб, на всю буровую, вместе взятую, да на все
 14

наплевать, лишь бы Моисей деньги в дом приносил.

Что-то мне Галина рассказала, что-то следователь, который не раз в бане с Георгием
парился. Он же и посоветовал, чтобы я особо не рыпалась, не поднимала пургу – и так
проблем хватает. Несчастный случай, так бывает. Да еще и по пьяни. Хорошо, хоть в сугробе
не замерз, а то они жмуриков каждый день вытаскивают. Моисей уже не герой, разжалован,
начальству неприятности не нужны. А бабы его пусть сами разбираются.
– Он тебе оставил деньги? – спросил следователь.
– Да.
– Ну и живи спокойно. Возникнут проблемы, обращайся. Помогу, чем смогу. Поселок
у нас маленький, так что выживать всем нужно. А будешь мне мешать, урою.
– Не уроешь. Не такие урывали, – буркнула я.
– Ты в Москве, может, и была начальницей. А тут мы все одинаковые. Тут, как в стае, –
или вместе, или загрызут. Вот сломается у тебя машина на трассе, я на тебя посмотрю, как ты
на морозе будешь прыгать. Тут ведь никто по судам не бегает. Не хочу, чтобы тебя башкой
вниз в сугробе нашли. Я тебя предупредил.
Этот следователь, Юрка Соловьев, потом был назначен начальником милиции.
Мы стали большими друзьями. Он из Ленинграда приехал. Думал, на пару лет, а задержался.
Мы дружили по-настоящему. Он и с трассы меня вытаскивал, как накаркал, – я ведь
и вправду застряла на служебной машине и, если бы не Юрка, замерзла бы. И прикрывал
всегда. Когда я в Москву уезжала, он чуть не плакал. И мы в аэропорт на милицейском
«уазике» ехали… Хороший был мужик. Тоже в Ленинград хотел вернуться, но так и не смог.
В Норильск перебрался…
Прошли похороны. Проводили Георгия со всеми почестями. Светлана все слезы
выплакала над гробом, как безутешная вдова. Галя на похоронах не появилась.
Я ушла с поминок и вернулась в консультацию. Открыла папку, которую мне Моисей
оставил, – еще раз просмотрела дело. И увидела среди документов черновик завещания.
Не знаю, как я его сразу не заметила. Судя по дате, Моисей его написал еще до суда –
готовился к тому, что его посадят. Все свое имущество и сбережения завещал Галине
и родному сыну. Приемному сыну Сереже – квартиру в Ставрополе, откуда был родом.
Светлане, законной супруге, – ничего.
Я могла выбросить папку и забыть об этом деле. Аванс оставался у меня. Можно
было бы спокойно работать. Но я разозлилась. Так бывает, когда что-то внутри бередит, а ты
не понимаешь, что именно. И когда все вокруг говорят – не суйся, очень хочется сделать
назло. Я опять поехала домой к Светлане, где поминки проходили – она таких расстегаев
наготовила, каких начальство никогда не пробовало. И холодец, и салаты – столы ломились.
Я подсела к Юрке и показала ему завещание. Он кивнул. Со стороны казалось, что он пьяный
в хлам, но когда мы вышли на улицу, оказался трезвым как стеклышко.
– И что ты хочешь? – спросил он. – Я же тебе сказал – не рыпайся.
– Мне съемку пришлют, я добилась, – ответила я.
– А я что должен делать?
– Скажи мне правду. Георгий мог угореть в бане? Ты в это веришь?
– Это ты могла в бане угореть. Но не он, – ответил Соловьев.
– Там ничего странного не было? Ты ведь знаешь, что я имею в виду.
– Было. Бревно рядом с дверью валялось. Как будто кто-то дверь подпер снаружи,
чтобы Моисей не мог выйти. Слушай, я думал это из-за буровой. Чтобы не останавливать
работы. Думал, сверху заказ – от Моисея избавиться, чтобы дальше не копал да скандал
не устраивал – все же знали про ту съемку, но молчали. Да у нас тут и дома на болоте стоят –
не сегодня-завтра поплывут. Что теперь делать?
– Мне кажется, это не из-за буровой.
– Тогда только бабы остаются, – кивнул Юрка. – Как ему Светка яду в пироги
не подложила, удивляюсь. Она ведь его ненавидела. Да только привыкла к славе и почету.
Деньги Моисей хорошие зарабатывал. Она ж чуть что – сыном его шантажировала. Мол,
 15

как он Сережку бросит? Вот Моисей и не знал, как выкрутиться. Он очень Галину любил.
И все равно развелся бы, не мог больше Светку терпеть под боком. Она ему такие истерики
закатывала, я бы ее сам задушил.
– Тогда все сходится.
– Ты тоже будешь из себя героиню изображать? Учти, я тебе ничего не говорил, и дело
закрыто – несчастный случай. Поняла? Галю с ребенком жалко. Все же жене достанется.
Слушай, я же не гад какой-нибудь. Но я правда не могу. Что мне – Светку за решетку
посадить? Из двух баб выбирать? У нее тоже ребенок. Моисей пацана как родного любил.
А если Светку за решетку, то парня в детдом? Нет, я не могу в этом участвовать. Не могу
выбирать из двух зол. Пусть жизнь сама рассудит.
– Ничего не надо делать. Я сама.
– И что ты надумала? Вот я как только тебя увидел, сразу понял, что моя спокойная
жизнь закончилась. Ты в другой поселок не могла приехать? Ладно, я домой пойду. Не могу
здесь больше сидеть.
Соловьев уехал, а я опять отправилась в контору, отпечатала завещание Георгия
на машинке и наставила всех печатей, какие были. Туфта, подделка. Но хорошая подделка.
И с этим листочком снова приехала к Светлане. Люди только разошлись. Светлана была
не такая уж пьяная. И уже не рыдала. В квартире музыка играла. Она аж пританцовывала.
– Что ты забыла? – спросила она. Ей уже не нужно было изображать горе.
Я показала ей завещание.
– Успел все-таки, гад. – Она налила водки и опрокинула сразу полстакана.
– И как все было? Теперь ты мне можешь рассказать.
– Интересно, да? – У Светланы аж глаза загорелись. Она была собой очень горда, и ей
очень хотелось похвастаться.
Она видела, как Георгий пишет завещание. И в тот день, когда он пришел ко мне
в контору, думала, что он пошел оформлять завещание. Видела и то, что он кладет в сумку
деньги.
– Я ей ни копейки не отдам, – с угрозой произнесла Светлана. – Я на него горбатилась
столько лет, а она – на все готовенькое? Да еще этому гаденышу все достанется? А на моего
сына наплевать?
– Ты же знаешь, что он никогда бы не оставил тебя и ребенка без помощи.
– Да больно нужны мне его алименты на три копейки! Да если бы у меня мужик был
подходящий, я бы его сама давно бросила. Только где тут найти нормального? Был у меня
один, но тоже женатый. Все меня дурой считали, а я не дура. Вы все дураками оказались!
Даже Соловьев ваш хваленый ничего не заметил!
– Что? Бревно, которым ты дверь подперла? Заметил.
– Только ничего доказывать не стал. И ты мне не помешаешь! Никто тебе не поверит,
а мне поверят! Да я с такими людьми знакома, что тебе и не снилось! У меня тут за столом
кто только не сидел! Да мне только позвонить, и все – тебя выкинут из поселка! Вернешься
в свою Москву, поджав хвост! Бревно они заметили! А трубу, которую я тряпкой закрыла,
не заметили? Ничего вы не докажете! Я ведь дождалась, когда Моисей задохнется,
и аккуратно тряпку вынула. Нет тряпки, и улик нет! И его нет! Я и сама в милицию
позвонила! Все видели, как я плакала, как над гробом рыдала!
– И тебя не мучает совесть?
– Нет. – Светлана налила себе еще водки. – Он мне изменял с этой бухгалтершей!
Да и до этого на сторону ходил. Только героя из себя строил. Когда Галка эта сына родила,
он пришел и все рассказал. Просил отпустить его. Даже врать не стал. А мне его честность
поперек горла. Как будто он один принц такой, а все остальные в говне. И что ни скажет,
все у него складно получается. По совести, по чести. Ненавидела я его за это. Он у всех
хороший, со всех сторон, а я вроде как его не заслуживаю. Что ты думаешь, я не слышала,
как бабы за спиной сплетничали – какой Моисей благородный и как я ему не подхожу?
Только, мол, пирогами его и держу. Да, когда ему надо было перед начальством выставиться,
 16

так мои пироги жрал и не поперхнулся. Знаешь, как мне хотелось один раз всем сказать –
попробуйте сами поживите с таким героем! Я на вас посмотрю. Его все любят, а меня…
как будто я кошка подзаборная. Я его ненавидела. Знала, что он уйдет. И почему я должна
отдавать свое? То, что мне принадлежит? У меня тоже ребенок. Я не для себя, я для Сережи!
Чтобы он из этого проклятого места на Большую землю вернулся. Да плевать я хотела на все
буровые, на все работы! Не будет тут ничего! Все, на кого ни покажи, все на Большую землю
мечтают вернуться. Только деньги держат. Языком молоть горазды, а по делу…
Как прищучит, так и сидят здесь, сопли морозят за эти гребаные надбавки. Я одна знала,
что Моисей никакой не герой! Сволочь, ходок и мразь. Вот он какой. Лучше бы его посадили.
Я очень хотела, чтобы его посадили, надолго. Уверена была. Думала, заберу деньги и уеду
отсюда. Но он и тут сухим из воды вышел! Условный срок. И как же меня раздражали его
разговоры! Про правду, про съемку эту. Да кому нужна его правда? Как бурили, так и будут
бурить! Нашелся борец. Тут он чистенький, чуть ли не святой, а для меня он преступник.
Ненавижу его. Вот похоронила, и легче стало, что избавилась. Да, я счастлива! Сдох он
наконец! И забудут его через неделю! Никто и не вспомнит!
– Ты же понимаешь, что я это так не оставлю, – прервала я ее.
– А как докажешь? Кто тебе поверит? Вчера сюда заявилась и думаешь, что тебе все
можно? Это ты в Москве своей преступников защищай, а у нас здесь все по-другому. И что
ты сделаешь? Из могилы его выкопаешь? Или меня в тюрьму посадишь? Ну попробуй.
Только кишка тонка. Поживи здесь с годик, я посмотрю, как ты запоешь.
– Я хочу, чтобы ты в ближайшее время уехала в Ставрополь – у Георгия ведь там
квартира? Все, как ты хочешь – вернешься на Большую землю. Только не оспаривай
завещание, не трепли нервы Галине. Выбирай. Я никому ничего не скажу. Юрка тоже будет
молчать.
– А если не уеду? Я тоже могу адвоката нанять и оставить эту бухгалтершу
без копейки! Это мои деньги, а не ее! И квартира эта моя! Шиш ей с маслом, поняла? Я еще
узнаю, сколько ты с Моисея взяла! Может, и ты с ним переспать успела? Естественно,
не упустила своего! Да я вас всех!
– Да, Георгий оставил мне аванс. За то, чтобы я доказала его невиновность. Чтобы
буровую закрыли. И буду делать свое дело. Отработаю. А ты решай сама. Если начнешь
портить жизнь Галине или поливать грязью своего бывшего мужа, я докажу, что ты его
убила, уж поверь. Если ты думаешь, что Соловьев на твою сторону встанет – ошибаешься.
Он и бревнышко то у себя держит. И фотографии успели сделать. А если он копать начнет,
так и свидетели найдутся. Думаешь, люди молчать станут? Уезжай. Не надо со мной
связываться.
– Стерва, – сплюнула Светлана.
Она уехала. Но до этого сняла все деньги со сберкнижки Георгия, собрала все заначки
и ходила по людям – просила деньги. Плакала, говорила, что муж ее без копейки оставил.
Ей давали. Баню она продала – какому-то мужику из города, который ничего не знал
о трагедии. Светлана оказалась шустрой. Хотела и квартиру продать, но она принадлежала
управлению. Служебная была. А я отдала эти двадцать тысяч, которые получила от Георгия,
Галине. Рассказала ей про завещание, предлагала подать в суд. Но она отказалась:
«Мне не нужно. Пусть все забирает».
Я дружила с Галиной все время, пока мы жили на Севере. Совместными усилиями
все же достали ту геодезическую съемку и закрыли буровую. Был громкий процесс.
Я получила и славу, и репутацию. Все было так, как и хотел Моисей – больше не было жертв.
Во всяком случае, на его участке.

***

– А почему это самый страшный случай в твоей практике? – спросила я. – Конечно,

убийство, но ведь ты уже работала по таким делам.
 17

– Светлана с сыном ехали на «Урале» – другой возможности выехать из поселка тогда

не было, – и машина застряла на дороге. Снегопад был очень сильным. Пока ждали помощь,
сын Светланы, Сережа, простудился. Пневмония. Он умер в больнице,
уже в Нижневартовске. Его не смогли спасти. Врачи говорили, что если бы они добрались
хотя бы на два часа раньше…
Я тогда поверила… нет, не в Бога. В расплату за грехи. И в то, что за наши грехи будут
расплачиваться дети.

Измена
– Знаешь, что было настоящим счастьем тогда? Мы квартиру получили в этом северном
поселке. Настоящую. В новом доме. До этого жили в бытовке на болоте – домик от любого
сильного ветра мог сложиться, как карточный. Да он и был картонкой, собранной, склеенной
на честном слове. Я подружилась тогда с начальником строительного управления –
Николаем. Он мне квартиру и достал, можно сказать. Я для него ничего не сделала, несколько
раз по работе сталкивались. Ты была маленькая, в пятом классе, и из школы тебе до нашего
болота через весь поселок нужно было шагать. Автобусов-то не было. И холод собачий.
Вот он раз увидел, как ты бредешь по сугробам, да и не выдержал – пришел ко мне и ключи
от квартиры положил на стол.
В новых домах – голые стены, коробки сдавали с бетонными полами. Но, главное,
тепло. Газ, батареи шарашили. Колька Сидоров был хороший мужик. Из Перми. Все говорил,
что жена его приедет, да такой нам ремонт сделает – закачаешься. Жена его Неля работала
маляром-штукатуром. Колька говорил, что у нее руки золотые. Так обои клеит, что на века,
и ни одного шва не видно. Очень он по жене скучал и прямо дифирамбы ей пел.
– А какие она вареники делает! С сальцем, с картошечкой, с лучком. Вот приедет,
налепит вареников. Сто лет ее вареников не ел. Никто так не умеет.
Почему я про еду все время вспоминаю? Там всегда хотелось есть. И мы говорили
о еде, вспоминали блюда, чтобы хотя бы разговорами насытиться. Ну, если женщина умела
готовить, то цены ей не было. А уж если из ничего, из прогорклой муки и вонючего масла…
У Николая росли мальчишки, двое, погодки. Он их обожал. Фотографии мне показывал.
– Вот они приедут, так я и успокоюсь, – говорил он.
– А чего не приезжают? – спросила я.
– У жены объект. Она же ответственная. За ней люди. Пока не закончит, не бросит.
Да и я хочу их в нормальное жилье привезти. У нас-то в Перми – однушка, а здесь хочу,
чтобы в хоромах жили. Три комнаты. Вот обещали дать, как дом закончим.
– Коль, скажи, а ты жену любишь? – как-то спросила я.
– Конечно, люблю. Да я ж все для нее! Мне и не надо ничего одному!
– Тогда почему ты к Лиле ходишь?
Лиля работала в его же управлении машинисткой-секретаршей – кофе, чай, потанцуем.
Вот Сидоров и дотанцевался.
И вот ничего в ней не было. Ее никто не любил. Хамка, недалекого ума. Что в ней
нашел? Шутил, что она бульон куриный с клецками варит вкусный. Не такой, как Неля,
но тоже очень хорош.
– Так она вцепилась в меня и не отпускает, – признался он однажды. – Я ж думал так,
на один раз, а она вцепилась. Говорит, что жене позвонит или письмо напишет. Ну, я
и прихожу к ней.
– А что ей надо? Ну, сделай ей квартиру или что там она требует.
– Предлагал. Отказывается. Ей замуж надо. Она хочет, чтобы я с женой развелся. А как
я разведусь? Не хочу разводиться. Я ж ради Нели на заработки уехал, чтобы она
не корячилась и пожила в свое удовольствие. Она у меня такая трудяга. Мужики так
не вкалывают, как она. И за детьми успевает.
– Так какого тебе рожна было надо, – не поняла я, – если у тебя жена такая
 18

замечательная?
– Ну, Ольга, ты спросила… Кто ж тебе ответит? Лилька предложила да прямо проходу
мне не давала, так что я – дурак, отказываться, когда баба сама ноги раздвигает?
– Значит, дурак. Не тем местом думал.
– Дурак. Только как с ней развязаться, не знаю.
– Застегни ширинку и не расстегивай! Лиля сама отвалится.
Но Колька, видимо, ширинку не застегнул. И уже весь город знал, что он с секретаршей
живет. Да та еще и обнаглела. Хамить всем стала и вести себя так, будто ей все позволено.
На нее жаловались, а Сидоров только хмыкал и обещал, что поговорит с ней. Но все
разговоры в постели заканчивались.
Выбил он ей и квартиру однокомнатную в новом доме. И вроде как даже в отдел кадров
перевел из секретарш. Только ей мало было.
Как-то вечером Сидоров пришел ко мне.
– Выпить есть?
– Есть, что случилось?
– Квартиру мне дали. Как я хотел.
– Поздравляю! А чего такой нерадостный?
– Неля приезжает через неделю. Что мне делать? Посоветуй.
– Я тебе уже говорила, что делать, но ты не послушал. А что твоя секретарша?
– Ультиматум поставила. Сказала, чтобы я жене позвонил и сделал так, чтобы она
не приезжала. А если приедет, то Лилька обещала сама ей все рассказать.
– И что ты думаешь?
– Неля не простит. Она у меня честная. Точно разведется. А я не могу без нее. Скучаю.
И мальчишки. Что им сказать? Плохо мне, Ольга.
– Может, Лилька просто так угрожает? Не хватит у нее духа скандал устраивать.
Что у нее – совсем совести нет?
– Нет. Она расскажет.
– Слушай, ну, ты – мужик, ладно, все понимаю. Но ты нормальную любовницу себе
не мог найти? Хотя бы с мозгами? Лилька ведь тупая как пробка и противная. Ей все равно,
с кем было в постель ложиться.
– Да знаю я! Все знаю!
– Так поговори с ней и расстанься прямо сегодня. Скажи, что жену любишь. И пусть
она подальше от тебя держится. Объясни, что не собираешься разводиться.
– Так объяснял! Сколько раз! Не понимает…
– Не понимает, потому что ты с ней продолжаешь валандаться!
Сидоров ушел в расстроенных чувствах, а через неделю привез свою ненаглядную
Нелю и двух сыновей из аэропорта. Не отходил от них, по гостям водил, город показывал.
С мальчишками в хоккей играл, Неле дубленку подарил. Ко мне в гости тоже пришел.
– Вот, это моя жена. А это Ольга – она юрист. И друг. Чуть дочку свою не заморозила,
только я не позволил. Представляешь, Машка ее ходила одна из одного конца города
в другой. В куцей шубейке. А ты же видела – у нас фонари через один работают. Жили они
на болоте, в этих бытовках даже мужики не выживают, ломаются. А Ольге хоть бы хны. Вот я
раз ее Машку увидел – идет такой снеговик, топает по тропинке. Ну, второй раз увидел.
Думаю, что там за мамаша такая? Так с Ольгой и познакомился. Мировой мужик! То есть
женщина… У нас ее в управлении все боятся. Если что, сразу к ней бегут – она ж из Москвы,
не голова, а дом советов. Любую проблему на раз решит. Даже покурить не успеешь. Ну, вот.
– А что ж у вас обоев даже нет? – ахнула Неля. – И, Коленька, смотри, тут ни одной
ровной стены! Как же вы строили? А нам, малярам, потом за вами доделывать?
Вот как всегда. – Она обвела профессиональным взглядом нашу квартиру. – Ну ничего,
я сама вам тут все сделаю по уму. Отдирать будете, не отдерете. И обои сама поклею. Работы
много, но ничего. Стеночка, как стрела, будет!
– Так, вы тут побудьте, а я на работу сгоняю по-быстрому и вернусь. К ужину! –
 19

обрадовался Сидоров.
– Колька, ты же знаешь, у меня шаром покати! – крикнула я ему вслед.
– Так я все принесла, – улыбнулась Неля, – меня Коленька предупредил.
Мы сели лепить вареники. Неля через мясорубку прокручивала сало, пережаривала лук
и толкла картошку.
Она была точно такой, как говорил о ней муж. Добрая, простая, искренняя. И честная.
Видно, что душа открытая. Вот Сидоров мне помог, и она бы помогла не задумываясь.
Налепили мы вареников, Коля вернулся с работы, детей привел, мы сели ужинать.
Он глаз с жены не сводил. И мальчишки у них были отличные, такие мужички маленькие.
На отца очень похожи. Плотненькие, коренастенькие, домовитые, улыбчивые.
Сидоров чуть не рыдал от счастья, когда вареники уплетал.
– Нелечка, это что-то! – приговаривал он.
Я молчала, как воды в рот набрала. Надеялась, что обойдется у них все.
Жили вроде бы спокойно. Лиля эта тоже притихла – уж не знаю, что ей Сидоров
наобещал. Неля поклеила обои в нашей квартире.
– Может, нанять кого-нибудь? – предлагала я, видя, как она мешает растворы, разводит
клей.
– Нет, я сама. Другие не так сделают. Потом за ними переделывать.
И действительно, ни одного уголка не отошло, ни единого шва не было видно. Мы уже
уезжали с Севера, а обои как новые держались. Ко мне народ как на экскурсию ходил –
спрашивали, кто так стены выровнял.
Неля без работы не осталась. На нее уже очередь выстроилась. Колька переживал.
– Зачем тебе это? Живи и радуйся!
– Так скучно мне так. Не могу я. Не привыкла, – отвечала она. – Я чуть-чуть. В свое
удовольствие. Да и деньги хорошие предлагают.
– Я тебе любые деньги дам, только отдохни, – умолял Сидоров. – За мальчишками
следи.
– А чего за ними следить? Они самостоятельные.
Мальчишки были тоже трудяги, в родителей. Учились, ходили на секции. Быстро
освоились, матери помогали.
Я уже выдохнула. Думала – все, беда миновала. Лиля заткнулась и не высовывалась.
Сидоров вокруг жены круги наматывал, в кино мальчишек водил. Гостей звал. Очень он
гордился семьей. Но видно было, что у него сердце неспокойно. Посерел, похудел, несмотря
на вареники. Я его как-то застала в кабинете на работе – он сидел и пил. В одиночестве.
– Коль, ты чего?
– Лилька проходу мне не дает. Я уже не знаю, что придумать. Неле говорю,
что на службу вызывают. Нет у меня уже сил врать.
– Ты что, до сих пор к ней бегаешь?! При жене под боком?! – не поняла я.
Сидоров налил водки и выпил.
– Не отпускает она меня. Сам не знаю, что происходит. Как придет, сядет на стол, и все.
Держит она меня при себе. И все грозится, что Неле расскажет. А Неля мне не простит.
Заберет мальчишек и уедет.
– Может, лучше признаться самому? Пока не поздно.
– Нет, ты что? Я же Нелю знаю. Она даже разговаривать не станет. Я один раз… э…
было уже. Она меня простила. Но сказала, что второго раза не будет. Она ведь без меня
проживет, справится. И мальчишек на ноги поставит, и денег заработает. Это я без нее
не смогу. Пропаду совсем.
– Мужики не пропадают. Неля твоя пахать будет и только о сыновьях думать. А ты
завтра женишься и уже через год опять отцом станешь. С коляской будешь гулять и новой
жене в глаза заглядывать.
– Нет, ты что! Не надо мне никаких новых детей! Оль, мне и так плохо. Не знаю,
что делать. Хожу, как по болоту. Не знаю, когда провалюсь. Лилька говорит, что, пока я к ней
 20

буду приходить, она ничего Неле не скажет. А я уже заврался по горло.

– Или ты сам разберешься, или за тебя женщины разберутся. Лилька твоя злопамятная,
дурная и жестокая. Раз ее двое детей твоих не остановили, ничто не остановит. Вот говорила
я тебе – хочется тебе бабу, найди умную. Или замужнюю. Чтобы или мозги были, или страх
самой все потерять. А Лилька – хамка. Наглая, беспардонная девица, которой терять нечего.
Учти, если что, я буду на стороне твоей жены и детей. И не приходи ко мне, если разводиться
надумаешь.
– Да понял я, понял!
Я думала, что бабы проболтаются или Неля сама обо всем догадается. Но Лиля
не выдержала первой. Начала Неле домой названивать и рассказывать, как они с Колей любят
друг друга. Выложила все, что было и чего не было. Мол, Коля ей и жениться обещал,
и квартиру ей устроил. Дети ему тоже не нужны, он только от нее детей хочет.
Неля слушала и плакала. Приходила ко мне, лепила вареники и спрашивала, что ей
делать. У меня тогда не юридическая, а психологическая консультация на дому была.
– Это правда, Оля? Правда, что он хотел меня бросить? – спрашивала Неля.
– Неправда. Он тебя ждал. О квартире мечтал большой. И скучал, – отвечала я.
– Почему она мне звонит все время? Разве ей не стыдно?
– Ей не стыдно. Зачем ты ее слушаешь?
– Не знаю. Мне больно, очень больно, а я трубку положить не могу. А она рассказывает
во всех подробностях, где они с Колей встречались, как время проводили, что он ей говорил,
как они спали вместе. А я, как дура, слушаю и молчу.
– Послать не пробовала?
– Знаешь, я как будто немею. То есть это не она меня боится, а я ее. Вроде как я
виновата, а не она.
– Неля, ты же маляр, ты же с мужиками управляешься не хуже, чем с валиком! Что ты
с одной хамкой не справишься?
– С мужиками проще. Я не знаю, что ей сказать.
– Скажи, что валиком ее в зеленый цвет покрасишь.
– Оль, мне не смешно, правда. Я не знаю, что делать. Посоветуй, а?
– Сидоров твой мне говорил, что у вас уже была такая история. И ты сказала,
что не простишь. Работа у тебя есть, голова тоже. Не можешь его простить, возвращайся
в Пермь и живи спокойно. Он сам к тебе приползет.
– А мальчишки? Им отец нужен! И Коля их любит. Как я могу?
– Тогда прости и забудь.
– Тоже не могу. Понимаешь, много лет назад, когда Коля загулял, я была молодая,
красивая. Знала, что хоть завтра за любого строителя замуж выйду. Смелая была и гордая.
А сейчас? Мне уже не двадцать восемь и даже не тридцать два. Сорок. И мне страшно.
Понимаешь, по-бабски страшно. Боюсь одна остаться. Мальчишки страдать будут.
Не смогу же я им сказать, что их папа меня бросил и другую женщину завел. И мне нравится
жить с Колей. Он родной. Ну что, руку мне отрезать? Или ногу? Он же хороший мужик,
честный. Сама знаешь. И нас всегда содержал. Меня оберегал. Заботился. Я вот по сторонам
смотрю, а мне никто не нравится. Никто на Колю не похож. Понимаешь? И даже если я уеду,
ну, не останусь я одна. Он ведь отец. Будет к мальчишкам приезжать, звонить. Я не буду
чувствовать себя свободной. Все равно он у меня за спиной будет стоять. Он свою жизнь
построит, а я нет. Не смогу. Какая это свобода, если бывший муж всегда рядом. А я его
знаю – он и ревновать будет, и звонить, и приезжать. Не бросит он нас. Не такой он.
– На всех его не хватит.
– Хватит. А если он уйдет от этой Лильки и вернется? Как я смогу его простить?
Не смогу. Не забуду я этого. Вот где он сейчас? Наверняка у нее. Придет поздно и врать
начнет напропалую. Каждый вечер так. Он врет, я знаю, что он врет, но убеждаю себя
в обратном. И киваю, мол, да, устал на объекте, работой завалили. Мне самой противно. И за
него стыдно.
 21

– Тогда сделай паузу. Не разводись, а уезжай на время. Пусть подумает.

– Оль, ты же знаешь, как будет. Я там, в Перми, а она здесь. И она ему такое накукует,
что он останется. Придумает сто причин и останется. Он ведь мне сказал, что я во всем
виновата, потому что не поехала сразу с ним, а в Перми осталась. Понимаешь? Ему тоже
плохо, и он виноватых вокруг ищет. А зачем кого-то искать, когда я рядом? Вот с его слов
получается, что я его сама в постель к этой Лильке уложила. Собственными руками.
– А ты чего ожидала? Что он скажет – я виноват? Он боится тебя потерять. Лильку эту
не любит, а боится. Она ему угрожала, что тебе все расскажет.
– Оль, а теперь что? Я все знаю. Чего бояться? Почему он и сейчас к ней ходит?
– Не знаю.
– Помоги мне. Можно так развестись, чтобы все было спокойно? Не через суд?
– Можно, мировое соглашение. Только я этим заниматься не буду. Ищи другого
адвоката. Я не могу. И пойми, спокойно не будет в любом случае. Даже если разведешься,
ты выдержишь? Он будет уходить, и ты будешь знать, к кому он уходит.
– Оль, я не знаю… Мне уже и так плохо, и сяк плохо.
– Работай. Возьми еще заказ. Хоть об обоях будешь думать, а не о том, где Сидоров
валандается.
– Оль, за что он так со мной? – заплакала Неля.
– Не знаю.
Не помню, сколько прошло времени. Слышала, что Сидоров работает, Неля тоже.
Больше ничего не знала – моталась по командировкам. И только вернулась
из Нижневартовска, зашла в контору, и тут же в дверях появился Юрка Соловьев, начальник
нашей милиции.
– Привет, как съездила? – спросил он.
– Юрка, что случилось, говори сразу. Ты бы еще у меня про здоровье спросил. Давай
уже без предисловий.
– Да нет. Все нормально. Просто давно тебя не видел.
– Соловьев, я тебя как облупленного знаю. И мы виделись с тобой. Неделю назад.
Забыл? Говори уже! А то я начинаю нервничать.
– Выпить хочешь? У меня с собой. Коньяк, как ты любишь.
– Юр, вот сейчас ты меня и вправду напугал. Коньяк? Откуда взял? Наливай уже и не
сиди с таким лицом.
– Лилька, любовница Николая Сидорова, умерла.
– Как – умерла?
– Врачи говорят, задохнулась. У нее приступ астмы случился. А в доме, где она жила,
ремонт шел. Ну, ты знаешь, там, где Сидоров ей квартиру выбил. Сверху красили, снизу
белили. А людей же не выселишь. Вот она и задохнулась, краски нанюхавшись.
– И что? Зачем ты ко мне пришел?
– Посоветоваться.
– Советуйся.
– Там у нее по полу ведро с раствором было разлито. Не знаю, что за дрянь. Вроде
как стены выравнивать. Едкая гадость. Запах такой, что глаза слезятся.
– Ну и? Если в доме ремонт, то и в ее квартире тоже. Строители могли оставить,
она зацепила случайно ведро и перевернула.
– Да, так врачи и сказали. Я и в протоколе записал.
– Тогда в чем проблема?
– В ее квартире ремонт не делали, – выдавил Юрка. – Уже и обои были поклеены. А она
вся в этом растворе. С ног до головы им облита.
– Ну споткнулась, упала.
– Ольга, это как надо споткнуться, чтобы на себя ведро вылить? Да еще и на голову?
– И что ты думаешь?
– Неля, жена Николая. Вот не знаю, что делать. К тебе пришел.
 22

– А почему не к ней? Пришел бы к ней и спросил.

– Я не могу. Понимаешь? Лильку все ненавидели, а Неля уже половине поселка такой
ремонт забабахала, как в музее. Да и мне она кухню поклеила. И Сидоров! Он же мне друг!
– Кстати, а как он среагировал?
– Нормально. Выдохнул мужик. Да нет, ты не пойми неправильно. Он не обрадовался.
Просто как будто его отпустило.
– Ты ему сказал про свои подозрения?
– Да ты что? Нет, конечно. Только вот тебе говорю. А кому еще?
– Ты думаешь, это она?
Юрка кивнул. Он был уверен, иначе бы ко мне не заявился.
– И что дальше будет? Ей минимум восемь лет грозит. Тюрьма северная. Она там через
год умрет, а то и раньше. Двое мальчишек останутся. Давай действуй.
– Ольга, ты с ума сошла?
– А зачем ты тогда пришел советоваться? Раз врачи все подписали, ты протокол
составил. Значит, уже все решил для себя.
– Вот невозможно с тобой разговаривать! Вечно ты так по полочкам разложишь, что я
еще и идиотом оказываюсь. Пойду я. Коньяк себе оставь.
Едва Юрка уехал, а я собралась домой, как на пороге появилась Неля.
– И тебе добрый вечер, – сказала я и налила ей коньяк. – Не волнуйся, все будет хорошо.
– Ты уже все знаешь? – спросила она.
– Работа такая.
– Я не хотела. – Неля заплакала. – Не знала, что у нее астма. Уже вторые сутки не сплю,
тебя жду. Пришла признаться. Ты меня будешь защищать?
– В чем признаться-то?
– Как – в чем? Это же я виновата!
– В том, что у Лили сильнейшая астма и ей было противопоказано жить в таких
условиях? В этом ты виновата?
– Нет. Ты не знаешь…
Неля сказала, что уже места себе не находила. Лилька ей звонила домой, в квартиры,
где она ремонт делала. Преследовала. Около подъезда поджидала. И все требовала, чтобы
Неля отпустила Николая.
– Я ей говорила, что не держу его! – плакала Неля.
– Зачем ты с ней начала говорить? Ты же сама ей зеленый свет дала, чтобы она тебя
мучила. Нельзя платить шантажистам и разговаривать с террористами!
– Она мне рассказывала, как Коле с ней хорошо, как он не хочет домой ко мне
возвращаться, какая у них любовь.
– Так чего она хотела?
– Встретиться и поговорить. Как женщина с женщиной.
– И ты согласилась? Кто-нибудь слышал твой разговор? Она тебя в гости позвала?
Время назначила?
– Нет, что ты… Все не так было. Меня как подкосило. Понимаешь, пока она надо мной
измывалась, я терпела, но она в школу пришла. Хотела моим мальчишкам рассказать всю
правду. А меня в тот день как дернуло. Я с объекта сорвалась и в школу побежала. И там уже
ее увидела, около забора. Слава богу, что мальчишки ни ее, ни меня не заметили. Вот я ей
и пообещала, что вечером приду к ней.
– И что потом?
– Я пришла.
– Тебя кто-нибудь видел?
– Не знаю. Там же фонарей нет. Я в шубе шла, в платок замотанная. Наверное, видели.
– Ну да, видели фигуру в шубе и в платке. Ты с кем-нибудь разговаривала по дороге?
Здоровалась?
– Нет, ты что! Я же от стыда сгорала. Мне было так плохо… Голова кружилась.
 23

Я вообще не соображала, что делаю. Я только хотела ей сказать, что пусть забирает Николая

со всеми потрохами, только к мальчишкам моим не приближается. Пусть только детей
не трогает! Дом у них, кстати, ужасный. Как его сдали-то? Какая комиссия его приняла?
Там стены волнами, а пол – я вообще молчу. Ужас, а не дом. И ремонт делают спустя рукава.
Посмотрела я, как они подъезд покрасили – руки бы этим мастерам оторвала. Халтурщики.
И краску воруют.
– Неля, что дальше было?
– Не помню. Зашла я в ее квартиру, а сама думаю, что надо Коле про краску сказать,
да про то, что бригаду уволить, которая ремонт делает. Стыдно смотреть на такую работу.
Ведь люди будут думать, что все мастера такие – хапуги и ворюги.
– Неля, ты по делу говори.
– Эта… Лиля… меня встретила в халате шелковом. Вся такая напомаженная,
накрашенная. Готовилась. И я в старом свитере и в штанах теплых. Мне так обидно стало.
Да я в ее возрасте в сто раз лучше выглядела. И тоже в халате красовалась. Она мне сразу
с порога стала пакости всякие рассказывать про интимную жизнь с Колей. Мол, ему со мной
давно плохо. А с ней хорошо. Я еще терпела, как могла. Но когда она сказала, что он от нее
ребенка хотел, что умолял ее родить и обещал наших мальчишек оставить, тут я
не выдержала. Правда, как пелена перед глазами. Хотела я ее за волосы оттаскать
или ударить, только не могла к ней подойти. Мне противно было. Оль, она ведь даже
не красавица какая-то. Ну что он в ней нашел? За что со мной так поступил?
Ну, признался бы честно, что больше меня не любит, что хочет жить с другой женщиной,
разве бы я держала? Не могу понять, зачем он так врал?
– И что ты сделала?
– Там ведро в коридоре стояло с раствором. Я ведь так у двери и осталась, не стала
проходить в квартиру. А увидела знакомый предмет – и мне как будто легче стало. Я это
ведро взяла и на нее вылила. Просто от злости. Я же не знала… Получается, что я ее убила.
– А потом?
– Вышла из квартиры. Слышала, как она побежала в ванную отмываться и меня
последними словами крыла. А я вернулась домой и села вареники лепить. Меня это
успокаивает, да и мальчишки любят вареники с картошкой.
– И тебя кто-нибудь видел?
– Да, соседка заходила за салом.
– Вот и хорошо. Много налепила-то?
– Много. Даже не знаю, как так получилось. Наверное, на нервной почве. Заморозила.
Хочешь, тебе завтра принесу. Скажи, а что со мной дальше будет?
– Значит, так, вареники приноси обязательно. И соседку угости. Если ты хоть рот
раскроешь, что ходила к Лильке, я тебя сама в банку с краской засуну и валик в рот воткну,
чтобы ты молчала. Поняла?
– Оль, как же так? Это же моя вина!
– Нет, это не твоя вина. Запомни, тебя там не было. Ты к Лильке ближе чем на сто
метров не подходила. Поняла?
– Поняла. Но ведь это неправильно.
– А правильно, что твои мальчишки в детдом попадут? Или пока ты будешь в тюрьме
сидеть, твой Николай найдет им новую маму?
– Оль, ты что? Нет, я же не хотела. Не специально.
– Только нашему суду ты это не докажешь. И я тебя могу спасти только сейчас. Кстати,
Юрке Соловьеву тоже завтра своих вареников принеси. Очень он их любит.
– Принесу, как скажешь.
– Вот и договорились.
– А что мне сейчас делать?
– Иди и свари своим мальчишкам щи или борщ.
– А уху можно? – Неля вела себя как ребенок, которому нужно было четко сказать,
 24

что делать дальше.
– Можно и уху. Только Машку мою забери. Я еще поработаю.
– Машку… да, конечно. У меня еще тесто есть на пирожки. Заморозила на всякий
случай.
– Вот и отлично. Иди, накорми детей. Я скоро приду.
Неля ушла. Я была уверена, что она сделает все, как я сказала. А я отправилась
к Сидорову на работу, в управление.
Он сидел один в кабинете и пил водку, как воду.
– Давно сидишь? – поинтересовалась я.
– Давно, только без толку. Ни в одном глазу. Ты уже все знаешь?
– Да, Юрка Соловьев приходил.
Николай кивнул.
– Ну, чего домой-то не идешь? – продолжала я.
– Сейчас пойду. Посижу еще чуть-чуть и пойду.
– Тебе Лильку жалко?
– В том-то и дело. Не жалко. Я все думал, как от нее избавиться, и вот, накаркал.
Раньше нет, не думал, а когда она стала Нелю доставать… Жена терпела, молчала. Но я-то
знал. Лиля мне докладывала – как она звонила, что сказала. И вот тогда я хотел, чтобы с ней
что-нибудь случилось. Ты не подумай, это я так, в запале. Не знал же, что так все выйдет.
Я ведь тоже про ее астму ничего не знал. Я когда узнал, мне легче стало. И сейчас пью,
а ничего, кроме облегчения, не чувствую. Как ты думаешь, Неля меня простит?
– Не знаю. Пойдем домой. Я Машку заберу. Ее твоя жена ужином кормит.
А потом было так, как я и предполагала. Неля уехала в Пермь. Не смогла жить в нашем
поселке. Никто, кроме нас с Юркой, так и не узнал, что это она вылила растворитель.
Николай думал, что жена ему измену не простила. Но дело было в самой Неле. Она из-за
самой себя уехала. Николай катался первое время туда-сюда, в отпуск к семье ездил.
Но переезжать в Пермь отказался. Даже ради семьи. Там он был никем, надо было все
сначала начинать, а здесь ему было легче, проще. А Неля ни в какую не хотела приезжать
в поселок. Они развелись. И Николай стал жить с очередной секретаршей – девчонкой,
лет на пятнадцать его моложе. И все было так, как всегда. Неля мальчишек воспитывала,
работала. А Николай по выходным водил свою новую жену, беременную, в кино. Жена была
очень довольна – трехкомнатная квартира с отличным ремонтом, муж-начальник.

Чужие похороны
– Ну уж Зину ты точно помнишь, – начала рассказывать мама.
– Да уж, – ответила я.
Тетю Зину, которую на самом деле звали Дузима, было сложно не запомнить.
Они с мужем Габой приехали на Север из Бурятии и считались местными знаменитостями.
Нет, скорее, достопримечательностями. Тетя Зина работала поваром. Можно сказать, была
гением кастрюль и половников, шеф-поваром всей округи, включая город. И могла сотворить
ужин из ничего. Перловка? Да из нее такая каша получается! А рыбный бульон? Тетя Зина
варила такой бульон из рыбьих голов! Она рассказывала, что училась у коренной
жительницы Севера. То ли ханты, то ли манси. Я ее тоже видела – маленькая, почти
крошечная, старушка с длинной косой, доходившей до пят. Тетю Зину она считала своей…
Так вот бульон. «Никогда не наливай бульон в тарелку, – учила меня тетя Зина, – пей
из кружки. Настоящий бульон нужно пить, как чай». Бульон был и первым, и вторым,
и третьим блюдом. А уж домашний хлеб, который тетя Зина умудрялась печь из муки грубого
помола… Это был самый вкусный хлеб, который я когда-либо ела. Банкетные столы были ее
коньком – рыбу она выкладывала целиком, вырезала из обмороженной морковки цветы.
Тетя Зина была очень востребована, и ее вызывали в город, если ожидались почетные
гости, был юбилей важного начальника или свадьба. Она предъявляла одно, но жесткое
 25

требование – машина. Повариху нужно было забрать от дома и довезти до кухни, где бы эта
кухня ни находилась. Официально она работала в обычной столовой в нашем поселке лишь
потому, что ей был выделен личный транспорт с водителем Шуриком, который мог
преодолеть на своем «уазике» снегопады, заносы, завалы, разливы, половодье, снежную
бурю и прочие погодные сюрпризы. Что бы ни происходило на улице, Шурик всегда стоял
под всеми парами и ждал свою хозяйку.
Да, если кухня находилась выше второго этажа, то тетя Зина наотрез отказывалась
ехать. Ни за какие гонорары не соглашалась.
Дело было вовсе не в капризах – она весила килограммов сто пятьдесят, если
не больше, и спокойно себя чувствовала только в пределах кухни. И чем меньше была кухня,
тем комфортнее было тете Зине. У нас в квартире, на крохотулечной кухне, она очень любила
готовить. Пешком Зина ходить почти не могла. Боялась оступиться, упасть и больше
не встать. И выше двух лестничных пролетов не поднималась – задыхалась. И только
Шурик – жилистый, маленький, худющий, евший за пятерых под присмотром тети Зины,
но никак не толстевший, мог погрузить ее в машину. Подсадить, подтолкнуть и мягко
плюхнуть на сиденье. Тетя Зина приседала, крякала, задирала юбку, дубленку и кричала:
«Готова, давай!» – и Шурик в этот момент вжимался плечом в мягкую попу своей
начальницы и рывком бросал ее вперед. Он же следил за тем, чтобы тетя Зина не мерзла –
а она, несмотря на полноту, была мерзлявой, – и включал в машине печку на полную
катушку. Тете Зине нравился жар – рядом с раскаленной духовкой ей было хорошо. В дыму,
чаду, когда уже все официанты и тети-Зинины помощники обливались потом, она лишь
обмахивалась фартуком – довольная, счастливая, с легким румянцем.
– Давай я с тобой гулять буду, хоть по чуть-чуть, – предлагала мама.
– Зачем? – искренне не понимала тетя Зина.
– Ты похудеешь, будешь лучше себя чувствовать.
– Мне и так хорошо. Повар должен быть толстым. Кто ж поверит, что я вкусно готовлю,
если буду тощая, как глиста, – хохотала тетя Зина.
– Ты скоро в дверь не будешь проходить! На тебя в самолете два места придется
заказывать!
– А я на поезде ездить буду! – продолжала хохотать тетя Зина.
На работу она возила с собой табуретку, сделанную по спецзаказу, – шире и выше
обычной, стандартной. Шире – чтобы уместить свое мягкое место, а выше – чтобы видеть то,
что булькает в кастрюлях. Любимое положение тети Зины – сидеть на табуретке, на которую
никто, ни при каких обстоятельствах больше не садился, болтать маленькими, пухлыми,
как у младенца, ножками и отдавать указания.
С мамой они дружили на почве еды. Тетя Зина сумками возила нам дефицитные
продукты. Мама предлагала ей деньги, но та всегда отказывалась. У нее было правило –
«за сырую еду брать нельзя». Но если тетю Зину просили испечь торт или запечь мясо,
то в этих случаях у нее была жесткая такса. Дорого. Однако никто не возражал – других
таких поварих не сыскать. И никто не владел искусством из одной тощей курицы соорудить
стол на десять человек. Тетя Зина фаршировала куриную шею, шпиговала грудки, жарила
крылья и голени, а из остова варила роскошный суп. Даже кожа шла в дело – повариха
фаршировала ее грибами и запекала.
К нам тетя Зина заезжала чуть ли не каждый день. Шурик выгружал ее из «уазика»
и поднимал на второй этаж.
– Твою ж мать, – говорила тетя Зина, заходя в квартиру, – Ольга, почему ты не живешь
на первом?
У нас ей нравилось. Она занимала собой весь диванчик и пристраивала на огромном
животе крошечный блокнотик – тетя Зина, несмотря на свои габариты, обожала мелкие
предметы. Чем меньше, тем лучше. У нее был маленький блокнот, огрызок карандаша,
крошечная сумочка, в которую помещалась только малюсенькая, кукольная расческа. Деньги
тетя Зина прятала в лифчике, в недрах своей необъятной груди, так что кошелек ей был
 26

не нужен. Единственное, что доставляло ей неудобство, – маленький размер обуви, тридцать

пятый. Мама, если мы ехали в Москву в отпуск, всегда привозила тете Зине обувь – то
тапочки, то туфли на каблучке. Повариха встречала обновки безудержным восторгом. Шурик
был рядом – помогал начальнице примерить, втискивая ее крошечную, но пышную ногу
в туфли.
Зачем она приходила к нам? Мама делилась с ней секретами кавказской кухни. Надо
сказать, что все эти рецепты, которые она диктовала тете Зине, были бесполезны – ни специи,
ни фасоль для лобио, ни баранью ногу, ни айву достать было невозможно.
– Зачем тебе это? – спрашивала мама, когда тетя Зина вооружалась блокнотом.
– Для общего развития, – отвечала она, – ты вкусно рассказываешь.
Мама соглашалась читать кулинарные лекции, хотя у нее и без того было полно дел.
Но на кухне стоял пакет с куриными окорочками, конфетами, майонезом и практически
чудом – свежими помидорами. Тетя Зина никогда не выбрасывала продукты. Все,
что возможно, она складывала в коробки из-под обуви и везла домой, а потом раздавала
соседям и знакомым.
При своей полноте Зина отличалась удивительной пластичностью. У нее были
потрясающие руки – руки танцовщицы. И на официальных праздниках она не только
готовила, но и исполняла танцы народов Севера. Для нее сшили национальный костюм
и выдавали за представительницу коренного населения. На сцене тетя Зина задорно
притоптывала, трясла головой и грудью и уходила за кулисы под шквал аплодисментов.
– Как ты танцуешь, если сама переобуться не можешь? – удивлялась мама.
– Не знаю, мне нравится танцевать, – смеялась тетя Зина. – Машка, хочешь, я тебе
шпагат покажу?
– Зина, умоляю, не надо. Я тебя потом не подниму! – кричала мама.
Муж тети Зины, Габа, для нее – Габчик, работал инженером. Представить, что у Зины
такой муж, было невозможно. Красивый, высокий. Жену он очень любил. Хотя дома,
для мужа, она вообще не готовила. Чтобы поесть, Габа ходил в столовую, где ел щи
и картошку с мясом, приготовленную по рецепту и под присмотром жены.
– Ну вот как? – удивлялась моя мама.
– А что? Я же знаю, что он ест! – удивлялась тетя Зина.
При этом в их семье бушевали такие страсти, которые не снились даже молодоженам.
Габа ревновал жену буквально к табуретке, на которой она сидела. Только к водителю
Шурику не ревновал. Для своего шофера тетя Зина готовила – пирожки жарила, бутерброды
строгала, супчик в термос заливала. И все переживала, что водитель портит ее репутацию –
не толстеет. Иногда Шурик делился с Габой обедом. Может, поэтому и не набирал вес.
– Ну что мне с ним делать? – сокрушалась тетя Зина. – Не в коня корм. Одни жилы,
мяса никакого.
– Тебя потаскай, так быстро похудеешь, – отвечала мама.
– И Габчик худеет, – продолжала расстраиваться тетя Зина.
– Ничего он не худеет. Успокойся.
Тетя Зина любила своего мужа пылкою любовью и ревновала не меньше, чем он ее.
Стоило Габе задержаться на работе хоть на пятнадцать минут, повариха заставляла Шурика
ехать ему навстречу. Она всегда предполагала самое страшное. Если у ее любимого Габчика
случался насморк, то Зина была уверена: это гайморит и нужно делать проколы, чтобы
откачать гной. Если у Габы болела спина, то она диагностировала паралич всего тела и била
во все набаты. Поскольку про ее стряпню распространились легенды на ближайшие триста
километров, то у тети Зины не было проблем с поиском лекарств, врачей и прочих услуг.
Габчика она была готова залечить до смерти, лишь бы был под ее приглядом. Вот когда он
лежал в кровати, а тетя Зина поила его бульоном, она была спокойна. Рядом сидел верный
Шурик и лопал пирожки. Зина следила, чтобы на пирожок водитель намазывал сметану – так
сытнее.
Я не помню, чтобы тетя Зина откармливала меня – к детям она была равнодушна. В том
 27

смысле, что не закармливала их, как поросят. Вот «мостик» в ее исполнении я прекрасно

помню. Для меня это было шоком, как в цирке – толстенная тетя Зина легко выгибалась
в ровненький высокий «мостик», а Шурик ее потом поднимал.
– Туда могу, назад нет, – веселилась повариха. Тогда я поняла, чего боялась мама –
вдруг Зина так и останется в «мостике», не разогнется? И что мы с ней будем делать? Даже
со второго этажа не спустим без Шурика.
Дядя Габа научил меня чистить рыбу. Он делал это легко, виртуозно, хирургически –
тетя Зина смотрела и умилялась. Кости дядя Габа вынимал маминым пинцетом для бровей,
а плавники отделял маникюрными ножничками.
– Не дам, – говорила мама, когда дядя Габа просил у мамы пинцет. – У меня потом
брови рыбой пахнут.
Тетя Зина хохотала. И в результате за уху, которую она варила, за рыбное филе
в исполнении Габы мама жертвовала и щипчиками, и ножницами.
Наверное, благодаря тете Зине и дяде Габе я никогда не считала, что муж и жена
должны «подходить» друг другу. И всегда скептически относилась к фразам: «Вы так хорошо
смотритесь вместе», «Вы такая красивая пара». Вот тетя Зина вообще не подходила дяде
Габе, и они не были красивой парой. А уж когда они находились в одной комнате – это
вообще был цирк: высоченный и худой дядя Габа и маленькая и круглая, как шар, тетя Зина.
Но они очень любили друг друга.
– Только не говори мне, что и у них были проблемы! – сказала я маме. – Не разрушай
мою веру в настоящие чувства! Они не были твоими клиентами! Не могли быть!
– Слушай. Обещаю, эта история будет со счастливым концом, – рассмеялась мама.

– Приехала ко мне Зина в обед и даже не присела. Сумку с продуктами бросила на пол,
дышит тяжело. И Шурик за ее спиной маячит, не зная, с какой стороны ее подхватывать.
– Что случилось? – спросила я.
– Габа пропал, – выдохнула она. – Вчера утром ушел на работу и до сих пор его нет.
У меня дурное предчувствие. Сон сегодня плохой снился. Умоляю, подключи Юрку своего,
пусть его найдет!
– А на работе? – уточнила я.
– Нет его на работе! Шурик, подтверди!
Шофер кивнул. Утром они объездили весь поселок. Были у всех знакомых. Никто Габу
не видел.
– Перестань паниковать, – велела я. – Может, его вызвали в город срочно. Или еще
что-нибудь.
– Еще что-нибудь! Вот! Ты это сказала! – Зина не выдержала и разрыдалась.
Шурик тоже готов был расплакаться, не зная, как успокоить свою начальницу.
– Дай мне что-нибудь выпить, – потребовала Зина.
– У меня ничего нет. На работе бутылка осталась.
– Тогда точно поехали в милицию! – заявила Зина и начала подниматься. Шурик
подхватил ее за талию – ну, то место, где у Зины предположительно была талия, – и бережно
повел к выходу. Она продолжала причитать.
– Зина, мы в розыск не сможем подать, – сказала я. – Трое суток еще не прошло.
– Ты хочешь, чтобы я ждала трое суток? – всколыхнулась повариха.
Если бы у нее в руках был нож, она бы меня точно зарезала.
Юрка Соловьев уже привык к моим неожиданным визитам и не менее неожиданным
просьбам, так что я надеялась, что он возьмет на себя Зину, будет ее успокаивать, а я поеду
на работу.
Соловьев по-прежнему оставался главным начальником в милиции. В поселке жили
тогда тысяч тридцать, включая детей, и Юрка всех чуть ли не в лицо знал. Так что если бы
что-то случилось, он бы наверняка был в курсе.
Шурик погрузил Зину в «уазик», и мы поехали. Всю дорогу она мне про свой сон
 28

рассказывала, говорила, что у нее сердце еще вчера было не на месте. Она даже Габчику
ужин приготовила, чего сроду не делала, а он с работы не вернулся. И не позвонил. А утром
уже она оборвала телефон, но секретарша сказала, что Габа еще вчера уехал. Куда – понятия
не имеет.
Если бы секретарша что-то знала, Зина запихивала бы в нее свои пирожки до тех пор,
пока бы та не призналась. Значит, действительно была не в курсе.
– Его убили. Я чувствую! – причитала Зина. – Или он застрял на машине! Или утонул!
– Зин, ты можешь хоть на минуту замолчать? Давай доедем до Соловьева.
Приехали. Повариха достала свою персональную табуретку и уселась посреди
кабинета. Всем, кто заходил в кабинет, приходилось уходить ни с чем – обойти Зину было
невозможно. К тому же Шурик, как верный страж, стоял у двери и сурово смотрел
на визитеров. Что нам оставалось? Только выпить. А пили мы тогда 96-процентный спирт,
разведенный клюквенным морсом. Давили клюкву, водой доливали – и в спирт.
– Закуски нет, – печально констатировал Юрка.
– В сумке, – ответила Зина, и Шурик начал выкладывать на стол разносолы – огурчики
малосольные, грибочки, вяленую рыбу.
– Ого! – удивился Юрка. – Откуда это?
– А вдруг он голодный? – зарыдала Зина. – Застрял где-нибудь и сидит. Он же
со вчерашнего дня ничего не ел!
– Зина, вот, выпейте, – обратился к ней Соловьев.
Повариха выпила предложенной «клюковки» и прямо на своей табуретке отключилась.
Шурик рядом стоял, придерживал.
– Это она от переживаний, – объяснил он.
Зина храпела, как трактор.
– Вчера в общаге пожар был, – сказал шепотом Юрка, поглядывая на повариху.
– И что? – не поняла я.
Соловьев подложил себе грибочков и налил Шурику стакан.
– Я не буду, – отказался было водитель.
– Пей, я разрешаю, – махнул рукой Соловьев. – Если что – машину я вам дам.
– Юрка, говори прямо, – взмолилась я.
Общежитие было единственным на весь поселок. Там селили тех рабочих,
кто приезжал на вахту. И естественно, общага предоставляла не только кров, но и
развлечения. В правом крыле здания разместился притон, но цивильный, которым заправляла
комендантша Лариска. К девочкам пускали только своих. Лариска следила за порядком и не
дозволяла пьянок и драк. Про притон, естественно, знали все, включая начальника милиции.
Но закрывали глаза, понимая, что озверевшим мужикам после вахты лучше расслабляться
в благоустроенном помещении, под присмотром, а не выходить на дорогу, чтобы замерзнуть.
Так что публичный дом, можно сказать, имел лицензию на деятельность. Лариска и ее
девочки умели вовремя прекратить гулянку, не давали упиться до полусмерти и отправляли
работяг с утра на работу – тютелька в тютельку к автобусу. Девочек Лариска подбирала
честных, на воровстве никто не попадался, да еще и попытки пресекали – Соловьеву
докладывали, кто из вахтенных нечист на руку, кто много языком треплет, кто недоволен
работой. А главный милиционер уж доводил до сведения начальства, если, конечно,
его спрашивали. Или сам вмешивался. Никому не нужны были неприятности.
– Только я не пойму, при чем тут Габа? – удивилась я.
– Понимаешь, – вздохнул Соловьев, – там один труп нашли… Мужчина, чуть за сорок.
Пожар из-за калорифера случился. И тот мужик прямо на него лицом упал и сгорел. Девочки
недоглядели – пьяный был. Или устал сильно после смены. Обгорел сильно. Девочки все
на холод жаловались, вот Лариска им достала калориферы… какие были, такие и достала.
Промышленные, для завода.
– И что? – Я все еще не понимала, куда клонит Соловьев.
– А то, что сумку этого мужика с документами и вещами нашли! Девчонки ее забрали
 29

да в шкаф положили, чтобы не потерялась. Ты же знаешь, у них с этим строго – если деньги
лишние или ценные вещи, они забирают, а потом отдают. И по документам получается,
что тот мужик – Габа! – вздохнул Юрка.
– Нет, этого не может быть! Ошибка какая-то! – не поверила я. – Ты же знаешь Габу
не хуже меня. Он этот притон за километр обходил. Да и зачем ему? Никогда он в общагу
к проституткам не ходил! Ни разу! Шурик, подтверди!
Бедный водитель принялся кивать, потом размахивать руками, а потом сел на пол,
подставив спину под бок начальницы, которая начала сползать со своего насеста.
– Я все утро думал, как Зине сказать. Документы – Габы.
– Могли и подбросить. – Мне не хотелось верить в худшее.
– Могли. Только тут еще одно совпадение: погибший этот – бурят. И возраст, как у
Габы. А ты много у нас бурятов встречала?
– Ну, допустим. А внешность? Ты труп видел?
– Вот в этом и проблема! Говорю же – пострадавший упал на калорифер лицом
и сильно обгорел.
Тут Зина выдала оглушительную руладу и покачнулась. Шурик едва успел ее удержать,
не дав упасть с табуретки.
– Ерунда какая-то, – сказала я, – все равно не могу поверить.
– Да ладно тебе, Габа тоже не был святым.
– Да если бы Зина узнала, она бы своим ножом его кастрировала! Да и любил он ее!
Все знали, что он ее ревнует и ни на кого не смотрит! К тому же это… это не в его стиле.
Не пошел бы он к проститутке!
– Ты хочешь, чтобы я тебе рассказал, как бывает, а как нет? – Соловьев разозлился. –
Ты что, считаешь, мне легко было в это поверить? Да я пока эту сумку своими глазами
не увидел, тоже думал, что ошибка! Да, Габу никогда там не видели. Ни разу. Но чего ты
от меня ждешь? Он тоже мужик. Всякое бывает. Откуда мы знаем, что у них там с Зиной
произошло? Она тебе тоже не все рассказывает. Может, поругались, Габа решил отвлечься…
не знаю… мне тоже тяжело! Я с Габой дружил! Сидел тут и не знал, что делать. Вот, смотри
сама. – Соловьев выставил на стол сумку. – Его вещь? Я тебе хотел сначала позвонить,
предупредить, а тут вы нагрянули. В розыск заявлять. Видишь, все сходится. Надо Зину
на опознание везти. Как думаешь, она выдержит?
– Не знаю. Давай еще раз все проверим.
– Что проверять? Поехали в морг, там и проверим. Если Зина его опознает… то… я
могу не говорить, что его в публичном доме нашли.
– А как ты объяснишь, что у него лицо обгорело? Ты же сам говорил, что лица нет…
– Но тело-то есть! Ольга, ты дура или как? Скажи лучше, что делать? Мне же тоже
нельзя бесхозный труп в морге держать!
– Не знаю… Шурик, что скажешь?
Шурик не успел ответить. Зина вдруг очнулась и обвела всех осоловевшим взглядом,
вспоминая, где находится.
– Габа пропал! – заголосила она, придя в себя.
– Ты не волнуйся только. На вот, выпей еще. – Юрка налил Зине спирта, добавив
клюквенный морс исключительно для запаха. Повариха покорно выпила и снова зарыдала:
– Я чувствую, с ним что-то случилось! У меня сердце не на месте!
– Зина, тут надо бы в морг съездить. Понимаешь, мужчину нашли. Скорее всего,
это не Габа. Наверняка не он. Но для порядка надо съездить на опознание. Ты как, сможешь?
Только не волнуйся. Я уверен, что это другой мужчина. Но мне же положено документы
составить. Тебе нужно будет только сказать, что это не Габа.
– Это он! – закричала Зина и все же рухнула со своей табуретки. Шурик, не придумав
ничего лучшего, плеснул в стакан еще спирта уже без морса и дал ей выпить. Зина
не сопротивлялась и почти сразу обмякла в руках водителя.
– Давай, поехали, пока она не очнулась, – решила я. – Шурик, ты сможешь ее
 30

до машины дотащить?
Когда хлипкий с виду Шурик чуть ли не на руках нес Зину по коридору,
все расступались.
– Ну, ты мужик! – пожал ему руку Соловьев. – А так и не скажешь.
Шурик пожал плечами и принялся уверенно паковать свою хозяйку в машину.
Зина по дороге то просыпалась, то снова засыпала.
– Юра, скажи, это он? Скажи мне сейчас?
– Нет, Зина, не он, – отвечал Соловьев.
– А где нашли тело? На дороге, да? Замерзший? – не отставала Зина.
– Не могу сказать. Надо сначала опознание провести.
– Но мне-то ты можешь сказать! – кричала Зина.
– Поспи, сейчас доедем, я тебе все скажу.
В морге Зина легла на труп и отказалась вставать.
– Габа! Габа! Это он! – Она уже билась в истерике. – Одежда его. И рубашка, я ему эту
рубашку подарила! И штаны его! Вот, две стрелки на брючине – это я так погладила! А что
у него с лицом? Почему лица нет? Обморожено, да? И галстук! Галстук его!
Соловьев посмотрел на меня и на Шурика. Нам оставалось только утвердительно
кивнуть – вся одежда была Габина. Никаких сомнений.
– Ну что, подписываем? – мрачно спросил Юрка. Наверное, он до последнего надеялся,
что произошла ошибка, но мы все опознали одежду. Таких совпадений не бывает.
Зина рыдала на трупе.
– Ты же видишь, она в невменяемом состоянии, – сказала я. – Давай потом подпишем.
– Но она же его узнала. Мне нужны документы, – прошептал Соловьев. – У меня труп
в поселке!
– Давай подождем, пока она в себя придет. Сколько вы в нее влили? Она сейчас любой
труп опознает.
Соловьев посмотрел на Зину, которой Шурик услужливо наливал в стакан «клюковку».
– Это он! Я знала, что это он! – кричала Зина.
– Слушай, Юрка, только не подумай, что я с ума сошла, но мне кажется, это не Габа.
– Ты что, тоже перепила? – удивился Юрка. – Ты же опознала – галстук, пиджак,
штаны!
– Да, одежда Габина, но ты видишь, что она ему велика. Рубашка болтается и брюки
длинноваты. Не видишь разве?
– Ольга, ты хочешь выдать желаемое за действительное, – вздохнул Соловьев.
– Да нет! Посмотри. Рост не тот! Габа же здоровенный, под два метра. А этот тоже
высокий, но ниже. И часы точно не его. Он вообще часов не носил. Разве ты не помнишь?
– Ольга, я с ним не жил. И рост его не измерял. Но если жена говорит, что это ее муж,
что я должен делать? Ей верить или тебе?
– Мне, потому что я трезвее и я – адвокат.
– Что ты от меня хочешь?
– Подожди три дня и подай в розыск. А труп пусть здесь полежит. Ничего с ним
не случится. Зина очнется и подпишет все бумаги. Через три дня. Может, я что-то узнаю.
– Что ты узнаешь? Почему он мордой на калорифер упал, а не задницей? Да, мне тоже
интересно. Так было бы проще! А Зина? Ты о ней подумала? Хочешь, чтобы я ее еще раз
в морг тащил на опознание? Пусть лучше сейчас все подпишет, чем ее мучить.
– Нет, не спеши. Представляешь, что будет, если Габу объявят умершим? Ему же потом
полгода бегать придется, восстанавливать документы и доказывать, что он жив.
– Это если он действительно жив, – заметил Соловьев.
– Да не мог он к проституткам пойти! И тело! Не его это тело! Все висит, как на
вешалке!
– К каким проституткам? Кто к проституткам? – Зина повернулась к нам.
– Никто, Зин, это мы о другом, – тут же испугался Соловьев, поскольку Зина
 31

надвигалась на него всей своей массой. Шурик пытался ее удержать, но это было сложно,
практически невозможно.
– Зин, давай тебя Шурик домой отвезет, а мы с Юркой тут разберемся. Только ты ни с
кем не говори и ничего не подписывай. Хорошо? – Я пыталась сохранять хотя бы видимость
спокойствия.
Шурик успел поймать опавшую ему на руки начальницу и вывел из морга.
– Вот, возьми на дорожку. – Соловьев сунул ему фляжку со спиртом.
Зина благополучно доехала до дома, поскольку выхлебала всю фляжку, и была уложена
в кровать заботливым Шуриком. Юрка, матерясь, вернулся на работу, а я поехала
в управление механизированных работ, где работал Габа. Пошла к кадровичке и попросила
список всех рабочих, которые у них числились. В списке нашелся один бурят – Баданов.
Кадровичка сказала, что он у них давно вахтовым методом работает – две недели через две.
Очень хороший работник, никаких жалоб, никаких нареканий, не в первый раз его вызывают.
– А он точно бурят? – спросила я.
– Не знаю. Но по документам – родился в Улан-Удэ! И все работавшие этой вахтой уже
улетели.
– Давайте позвоним в Улан-Удэ и выясним, добрался ли этот Баданов до дома, –
попросила я.
Кадровичка посмотрела на меня, как на сумасшедшую.
– А что случилось-то? – не удержалась она.
– Ничего. Просто нужно проверить, что все вернулись благополучно. Там с рейсами
проблемы были.
– Связи уже два дня нет. Я могу вызвать, но разговор дадут через четыре дня,
не раньше. Мне нужен запрос на вызов – я из своего кармана платить не собираюсь. И не
факт, что связь восстановят. Я с Москвой не могу связаться, – пожаловалась кадровичка. –
Если связи нет, то я и виновата! Принесете запрос, вызову. У меня и так тут проблем хватает,
без всякого Баданова. Если на него жалобы, то я его и вызывать больше не буду.
Пришлось мне опять ехать в милицию. У Соловьева было больше возможностей.
– Даже не заходи, – замахал он руками, когда я появилась в дверях. – Слышать ничего
не желаю.
– Юрка, надо только сделать один звонок. По твоим милицейским каналам. Сам же
спать будешь спокойнее. – Я рассказала ему о том, что в поселке был еще один бурят
из Улан-Удэ. – Ну, скажешь, совпадение? И возраст подходит. Почти. Давай позвоним. Я сама
поговорю, ты только вызови!
Соловьев выругался и начал запрашивать звонок. Связь дали уже поздно вечером.
Две минуты. Я попросила к телефону Баданова. Родственники ответили, что он на работе,
на вахте, и еще не вернулся. Но ждут со дня на день.
– Ну вот! – обрадовалась я, положив трубку.
– Что – вот? Ничего еще не понятно. Этот Баданов может быть где угодно.
Не обязательно у нас. Мог куда угодно улететь, – хмуро отозвался Соловьев.
– Ладно, давай ты объявишь Габу в розыск, и поехали к Зине. С соседями поговорим,
может, они что видели или вспомнят. Поехали к Лариске, пусть ее девочки память напрягут.
У нас два пропавших в один день бурята. Это уже странно, правда? Разве тебе не интересно?
– Ольга, ты чокнутая. Подписали бы протокол опознания, и я бы сейчас смотрел дома
телевизор! Как ты мне надоела! Ладно, поехали…
Зина была уже в трауре – на голову повязала черную ленту и переоделась в черный
балахон. Посреди комнаты на столе стояла фотография Габы с траурной ленточкой, рядом
стопка водки и сверху хлеб. Зина то рыдала, то разговаривала с портретом, то кидалась
к плите, чтобы сварить холодец для поминок. При этом не расставалась с маленькой
кастрюлькой, из которой прихлебывала.
– Что там? – спросил Соловьев Шурика, который верно нес вахту, не оставляя свою
начальницу.
 32

Шурик пожал плечами. Мол, что там еще может быть кроме «клюковки»?
Зина была совсем пьяная. И если трезвела или думала, что трезвеет, то делала глоток
из кастрюльки.
Соловьев хотел уйти незаметно, и ему это почти удалось, но Зина настигла его
в прихожей и прижала к стене. Если бы повариха поднажала, от Юрки бы осталось мокрое
место, так что безопаснее было не двигаться.
– Скажи мне всю правду, – с трагическим пафосом потребовала Зина. – Где его нашли?
– Зинуль, давай потом, а? Завтра? Да не он это! Вон и Ольга говорит, что не он.
Не такой высокий, как твой Габа. А документы что? Их и подбросить можно. Уж поверь мне.
Мы вон и в розыск Габу объявили. Найдем! Еще как найдем! Вот ты ложись, поспи,
а проснешься, и все будет хорошо.
– Где? – пробасила Зина и вдавила свое декольте в грудную клетку Юрки.
– В общаге, у проституток, – прошептал начальник милиции.
– Убью, – сказала Зина и пошла к портрету, который шваркнула об пол. Водку из стопки
выпила и хлебом закусила. – Пусть скажет спасибо, что умер. Я бы ему так просто не дала
сдохнуть.
Тут, к счастью, подоспел Шурик и влил в свою начальницу еще «клюковки».
Прошло четыре дня. Зина была в надежных руках Шурика – стоило ей очнуться,
он снова поил ее «клюковкой». А мы с Соловьевым снова дозвонились родственникам этого
Баданова. Он так и не объявился. И Габа тоже числился в розыске. Ни того ни другого.
По-прежнему два пропавших бурята на один поселок и один неопознанный труп. Юрка
матерился и тоже не просыхал. На пятый день из Улан-Удэ приехали родной брат
и племянник Баданова. Соловьев отвез их в морг. Они опознали часы и вроде как шрам
на большом пальце правой ноги. Но не были уверены до конца. Однако протокол опознания
подписали – Соловьев настоял.
На шестой день, учитывая, что с трупом надо было что-то делать, Юрка принял
решение устроить похороны. По документам погибшим считался Баданов.
На кладбище, которое было устроено на пустыре, на выезде из поселка, прямо рядом
с трассой, собрались все. Зина, все еще пьяная, кидалась на гроб в полной уверенности,
что хоронит своего Габу. После очередного всплеска рыданий она проклинала покойного
и обещала ему веселую жизнь в аду. Родственники, приехавшие из Улан-Удэ, были
недовольны. Они считали, что хоронят брата и дядю, о чем уже сообщили всем другим
родственникам – они согласились похоронить его в нашем поселке, но поминки их ждали
в Улан-Удэ. Были и мы с Соловьевым, и верный Шурик. Скандала, естественно, избежать
не удалось.
– Это мой Габа, что вы тут делаете? – кричала Зина на родственников Баданова. –
Он умер, как собака, но я его жена! Я решаю, кто тут будет, а кто нет!
– Это мой родной брат, – убеждал Зину один из Бадановых.
– А чем докажешь? – ехидно интересовалась Зина.
– Шрам на ноге и часы, – отвечал родственник Баданова.
– А документы? – радовалась Зина тому, что последний аргумент остается за ней.
– Я же брат, что я, брата не знаю? – говорил родственник.
– А я – жена! Я сердцем чувствую! – возражала Зина.
– Что я, дядю своего не знаю? – возмущался племянник Баданова.
– А одежда? Одежда Габы! – доказывала Зина свою правоту.
– А часы? И шрам? Это мой дядя! – не сдавался племянник.
Мы с Соловьевым и Шуриком предпочитали молчать и не вмешиваться. Дело
деликатное, семейное. Эти трое замолкали только для того, чтобы выпить еще «клюковки»,
и принимались делить труп с новой энергией.
В разгар похорон, когда Зина собиралась уже выцарапать глаза брату Баданова
и заслонила своим телом гроб, не давая никому к нему приблизиться, на дороге появилась
машина, военный «уазик», откуда вышли три мужика – в унтах, в шапках, в тулупах.
 33

В принципе это было в порядке вещей. Проезжавшие по трассе машины всегда

останавливались, чтобы узнать, не нужна ли помощь – и машина могла застрять
или заглохнуть, и люди замерзнуть.
– Ольга, привет, Юрка, Шурик, здорово. – Одним из мужиков был Габа. Он поцеловал
меня и пожал руки Соловьеву и Шурику. Мы с Юркой онемели. Стояли как столбы. Шурик,
вместо того чтобы передать фляжку с «клюковкой» начальнице, приложился сам. Габа же
не без интереса наблюдал, как его Зина убивается над гробом.
– Кого хороните? И почему Зина пьяная? Что тут у вас стряслось? Помощь нужна?
Я начала хохотать. Соловьев рассматривал сугробы. Шурик опять приложился
к фляжке.
– А почему они ругаются? – спросил Габа, прислушавшись к разговору безутешных
родственников, которые не могли поделить усопшего.
И в этот момент повернулась Зина.
– Габа? – уточнила она и упала в обморок.
Мы думали, что она от переизбытка чувств упала, но Шурик заверил, что его
начальница слишком много выпила и с ней все хорошо. И действительно, оказавшись в снегу,
Зина повернулась на бок и немедленно захрапела.
– Ольга, ты мне объяснишь, что здесь происходит?
– Давай до дома доедем. – Я уже даже смеяться не могла.
Мы погрузились в «уазик», оставив родственников Баданова, которые одержали победу
в споре, продолжать церемонию. Они и вправду были счастливы, поскольку могли подойти
к гробу и провести обряд погребения так, как им хотелось. Главное, что Зина им не мешала.
Правда, несостоявшаяся вдова отказывалась вставать, и, если бы не мужики, с которыми
приехал Габа, мы бы никуда не уехали. Под руководством Шурика они погрузили повариху
в машину.
– Мне на работу нужно, – подал голос Соловьев.
– Даже не думай. Ты эту кашу заварил, тебе и расхлебывать, – заявила я.
Дома Габу ждало потрясение. Первое, что он увидел, – свой портрет с доски почета,
перевязанный черной лентой. В холодильнике – шаром покати, а на плите – кастрюлька
с «клюковкой». Загрузив Зину в квартиру и дотащив до кровати – опять же, спасибо
мужикам, – мы сели ужинать. Габа достал из сумки тушку освежеванного зайца и отдал
Шурику, который в фартуке начальницы жарил картошку.
– Ну, рассказывайте, – велел Габа.
– Ты где был? – спросил Соловьев с вызовом, решив, что лучший способ защиты –
нападение.
– Как – где? На охоте. Где еще мне быть? – не понял Габа.
У каждого мужика на буровой был вещмешок на экстренный случай – теплая одежда,
смена белья, унты. Какие там развлечения? Только охота. Могли собраться спонтанно
и поехать охотиться. Вот к Габе и заехали прямо на работу. Он переоделся, а свою одежду –
пиджак, рубашку, брюки и сумку с документами – отдал земляку, который в тот день
заканчивал вахту. И этот самый земляк, Баданов, должен был отвезти сумку в поселок, Зине.
Передать, что Габа уехал на охоту и вернется дней через пять. Чтобы не волновалась.
Но Баданов решил напоследок гульнуть, раз уж появился повод съездить в поселок.
К Зине он собирался заехать позже. Баданов переоделся в костюм Габы, чтобы произвести
впечатление на местных барышень – правда, пиджак и брюки были слегка великоваты, –
и пошел в общагу к проституткам. Где и упал неудачно на калорифер.
А Габа, совершенно не переживая, спокойно стрелял по зайцам.
– А мы лося загнали. Завтра мясо заберу, – сказал он. – Только я одного не пойму,
что вы там все делали? Мужика жалко, да, он наш земляк, но чего Зина-то так напилась?
– Может, выпьешь? – предложил Соловьев.
– А надо? – уточнил Габа.
– Понимаешь, мы же сумку у этого Баданова с твоими документами нашли.
 34

Ну и пришлось Зину везти на опознание в морг. Я должен был, работа у меня такая! –
объяснил Соловьев.
– Понимаю, – кивнул Габа. – Бедная моя Зинуля. Ну ничего, переживет. Все уже позади.
Успокоится.
– Габа, тут такое… – Соловьев уставился в скатерть. – Дело в том, что…
– Короче, Зина тебя опознала. – Я решила прекратить Юркино словоблудие. – И она
думает, что ты от нее в общагу ходил. Обещала тебя убить.
– Кто опознал? Кого? – Габа чуть зайцем не подавился.
– Тебя. Она решила, что это ты там, в морге, – объяснила я. – Но ты не переживай,
протокол мы ей не дали подписать. Так что по документам ты жив-здоров.
– Ольга, ты с ума сошла? Ну ладно они, – он показал на Соловьева и Шурика, – ладно
моя Зина истеричка, но ты-то – здравомыслящая женщина!
– Вот и скажи спасибо моему здравомыслию. А так бы ты сейчас считался покойником
и бегал бы доказывал, что ты – это ты и что живой. Сам знаешь, у нас проще умереть,
чем доказать, что не умер.
– Подожди, я не понял. То есть Зина поверила в то, что я ходил к проституткам? –
зашелся от возмущения Габа. – Даже не усомнилась? И спутала меня с другим мужиком?
– Там же лица не было… – подал голос Соловьев.
– При чем здесь лицо? А все остальное? Да этот Баданов на двадцать сантиметров ниже
меня! И… Зина что, не знает, как я выгляжу? И как мне после этого с ней жить?
– Габа, у нее был сильный стресс. Она очень переживала, – пыталась успокоить его я.
– А подождать она не могла? Или хотя бы в розыск меня объявить для начала?
– Да объявили! – отмахнулся Соловьев. – И ждали!
– Я думал, раньше вернусь, но мы на одной заимке были, потом на другую поехали…
Нет, я все равно не пойму, как она меня могла перепутать! Мы же столько лет вместе!
Ей что – все мужики на одно лицо?
– Не, лицо тут точно ни при чем, – ухмыльнулся Соловьев. – Давайте лучше выпьем
за то, что все хорошо закончилось!
– И сколько времени вы пьете? – уточнил Габа. – Точнее, Зина давно в таком состоянии?
– Так все время, что тебя не было… А что нам оставалось? Она же вообще
не замолкала. А так хотя бы спала.
Из соседней комнаты раздался молодецкий храп Зины.
– Шурик, а ты что молчишь? Есть что добавить? – спросил Габа.
– Очень тяжело было. Очень плохая обстановка. За спиной все шептались, что ты
в притоне угорел. Так ее жалко было… – Шурик чуть не плакал.
– Как она могла поверить? – Габа не мог успокоиться. – Я же… брезгливый! Ольга,
ну ты-то меня понимаешь! Ну какие проститутки? Все, я нанимаю тебя. Будешь мне развод
оформлять.
– Не буду я тебе ничего оформлять.
В этот момент проснулась Зина и вышла на кухню.
– Горит, что горит? – деловито спросила она и кинулась к плите. Вторая порция
картошки с грибами действительно подгорала.
– Габа? Габа!!! – отвлеклась Зина от сковородки и посмотрела на мужа. После чего
рухнула на него всем телом, свалила со стула, сжала в объятиях… Ну, мы с Юркой
и Шуриком ушли.
На следующий день Зина встала к плите у себя дома и сделала жаркое из лося, которого
подстрелил на охоте Габа. Я такое жаркое ни до, ни после не ела.

Родственные чувства
Я единственная дочь. Мама не верила ни в братскую, ни в сестринскую любовь
и никогда не хотела родить еще одного ребенка, чтобы я не выросла эгоисткой, чтобы
 35

«не была одна». Наоборот, она хотела, чтобы я была эгоисткой и к тому же единственной
наследницей. Нет, никакого имущества у нас не было, только маленькая квартирка
на окраине Москвы. Но мама говорила, что люди убивают и за меньшее количество метров.
«Близкие люди умеют ненавидеть так, как чужие себе не позволяют», – говорила она.
И когда к ней приходила женщина и начинала рассказ со слов «У меня есть сестра…», мама
понимала, что будет тяжело. Очень тяжело. И бесполезно искать правых и виноватых.
Бесполезно устанавливать истину. И уж тем более бессмысленно увещевать: «Вы же родные
люди, договоритесь». Но именно такие дела были основной маминой работой – она делила
квартиры между родными сестрами, дачи между братьями, пыталась образумить невесток
и свекровей… Ни радости, ни удовлетворения ей эти дела не приносили. Только твердый
заработок.
Мы жили в Москве. Тетя Эльза, бывшая балерина, – я о ней уже рассказывала, – была
маминой подругой. Когда мама уезжала в командировки или дежурила на работе, Эльза
сидела со мной. Она меня потрясала фразами, каждая из которых значила очень много.
«Хочешь быть лучшей, делай свое дело на ноздрях!» – твердила она.
«Как это?» – спрашивала я. «Так, как никто не может. Все на ногах, а ты на ноздрях,
поняла?»
Я кивала с достоинством, как требовала тетя Эльза. При ней нельзя было быть
расхлябанной, крутить головой, болтать ногами, сидеть за столом, скрючившись. «Спина! –
кричала она. – Голова! Подбородок! Руки! Локти! Колени! Держать, я сказала! Потом будешь
умирать!»
У тети Эльзы не было детей, она так и не смогла родить. И не было учеников,
которым бы она передала свои знания – с детьми она общаться не умела и не хотела, а со
взрослыми не сходилась характерами. Поэтому, когда я попадалась ей под руку, она бралась
за мое воспитание: «Носом, носом благодарим! Откуда в тебе эта распущенность?»
За ужин я должна была не просто сказать «спасибо», но и поклониться. Не всей
головой, а только носом. «Присела, нос вернула!» – кричала тетя Эльза. Без поклона она
не выпускала меня из кухни. Еще у нее была одно слово, которое я долго не могла понять.
Когда я делала, например, уроки или играла гаммы, окончание занятия могла обозначить
только тетя Эльза. «Все, сошли», – объявляла она, и я могла встать из-за стола или из-за
инструмента. Надо сказать, что с окружающими она разговаривала точно так же, не делая
ни для кого исключения.
– Ольгунь, я опять без работы, – сообщала тетя Эльза.
Мама пыталась ее трудоустроить – в детский кружок, в Дом культуры.
– И что ты сделала? – уточняла мама.
– Ничего. Дала палкой по жопе одной ленивой девице. Еще мало дала!
– Понятно. И сколько было той девице?
– Не знаю. Лет шесть. Слушай, у нее такая мать! Это какой-то кошмар!
При этом мама спокойно доверяла меня тете Эльзе, не боясь, что она меня тоже может
двинуть палкой.
Я не то чтобы ее не любила или боялась. Наоборот, мне тетя Эльза нравилась, хотя
от нее и доставалось. Она не была похожа на других маминых клиенток и знакомых.
Она вообще была как будто с другой планеты.
– Тетя Эльза, почему вы такая? – спросила я ее однажды.
– Какая?
– Странная. Не такая, как все.
– Разве это плохо?
– Не знаю, а что – хорошо?
– Ну кто-то же должен удивлять и уметь удивляться. Кстати, очень ценный навык. А ты
хочешь быть такой, как все?
– Да. Но у меня не получается. Мы же с мамой другие.
– В этом ты совершенно права, – расхохоталась она. – Ты не сможешь быть обычной,
 36

имея такую мать. Посмотри, разве тебе бывает скучно или одиноко?

– Иногда хочется, чтобы было скучно.
– Ты смешная. Многим девочкам такая жизнь и не снилась.
– Мне бывает страшно.
– И мне тоже. Это нормально. Зато потом ты не будешь ничего бояться. Это я тебе
гарантирую.

– Мам, можешь говорить? – позвонила я. – Расскажи мне про тетю Эльзу!

– Не могу, давай часа через два, ладно?
– У тебя все в порядке?
– Пока не знаю. Лучше скажи, а знак такой, как треугольник, что значит?
– Уступи дорогу. Мам, ты где?
– Нет, вы сговорились, что ли? Я тебе сама перезвоню!
Мама бросила работу в сорок лет. Да, сейчас это считается расцветом – карьеры, жизни,
всего. Мне уже почти сорок… А она в этом возрасте фактически ушла на пенсию. Еще лет
через пять переехала жить в подмосковную деревню. Чтобы добираться до аптеки
и магазина, она села за руль. Нет, это было много позже. Когда мама поняла, что ей нужна
независимость. В шестьдесят лет. Она захотела свободы. И главное – свободы
передвижения… Однако бурное адвокатское прошлое все время напоминало о себе и не
давало жить спокойно.
При выезде из их деревни на перекресток, который соединял дорогу в город и выезды,
стоял знак – уступи дорогу. Там было много аварий, и я очень переживала за маму.
Оказалось, что надо переживать за местное ГИБДД – или как там оно называется. В один
прекрасный день маме надоело уступать дорогу, и она решила поменять знаки. Машину она
остановила прямо на перекрестке, включила аварийку и закурила. Ей сигналили,
ее объезжали. Но мама слушала музыку и курила. Надо ли говорить, что вокруг нее
собрались разъяренные водители, которые требовали, чтобы она уже куда-нибудь съехала,
хоть вправо, хоть влево. И из этих водителей мама сколотила инициативную группу,
составила петицию и собрала подписи. К тому моменту, когда на место происшествия
приехали полицейские, вокруг крошечной маминой машинки собралась уже целая толпа,
а движение было полностью перекрыто. Мама, которой на тот момент было шестьдесят пять,
стояла и улыбалась. Мужики готовы были по первой просьбе поднять ее машину на руки
и поставить туда, куда она скажет, возможно, на крышу полицейской машины. Среди
возмущенных знаками был и один дальнобойщик, который свернул с трассы, увидев хипеж.
Его фура перегораживала выезд с главной трассы на съезды, заблокировав напрочь все,
что только можно.
Так не бывает? Да, я тоже так думаю. Если только речь не идет о моей маме. С ней
возможно все. Она может все. Штрафы? «Я вас умоляю», – как она говорит.
Когда я ей звонила, она находилась в местном отделении полиции. Мужики, включая
дальнобойщика, стояли под окнами. Они не скандировали, не кричали, вели себя прилично.
Мама сидела в кабине начальника и играла с ним в шахматы. Это – запрещенный прием.
Мама не доигралась до гроссмейстера, но была мастером. У начальника не оставалось
никаких шансов, но он выиграл, она дала ему выиграть. На следующий день на том самом
перекрестке стоял светофор. Новенький и исправно работающий.
Мама позвонила мне, чтобы сообщить эту новость.
– Так что ты хотела про Эльзу узнать?
– Просто вспомнила. Там ведь была длинная история?
– Да, наверное, самая длинная в моей практике. Я думала, никогда это дело не закрою.
Подожди, я возьму пепельницу.

***
 37

– Знаешь, а я ведь сначала дружила с ее сестрой, Наташей. Ей исполнилось лет
двадцать семь – двадцать восемь на тот момент. Она не была красивой, но привлекала
внимание. С густыми волосами и челкой, которая глаза закрывала, она напоминала пони,
но мужчинам это нравилось. Такой тип француженки. А женщины ей завидовали – худая,
с роскошной гривой. И ходила она всегда в водолазках и длинных юбках. Помню, у нее были
две водолазки – сиреневая и коричневая, – которые подчеркивали грудь, а юбка пышная –
в крупную клетку. И еще она курила сигареты без фильтра. Тогда уже можно было купить
нормальные сигареты, но Наташа отказывалась. Она окончила филфак, умная баба,
начитанная. Работала в крупной библиотеке, в отделе периодики.
Нет, подожди, нужно начать с матери Эльзы и Наташи, Людмилы Ивановны. Такое
поколение женщин тогда было – всегда тщательно одеты, с украшениями, чистенькие,
ухоженные. Следили за собой. Я смотрела на Людмилу Ивановну и хотела быть такой же
в старости. Собранной, бодренькой.
Эльза была ее старшей дочерью. Странное сочетание – Эльза и Наташа. Старшую так
назвал отец – настоял, хотя Людмила Ивановна была против. Сам пошел и зарегистрировал.
Они жили на Ленинском проспекте, квартира большая, трехкомнатная плюс кладовая. Муж,
не знаю, как его звали, – военный. Высокий чин.
Старшую дочь Людмила Ивановна не любила. Нет, не так. Наверное, любила, но точно
не хотела.
Людмила Ивановна была «соломенной вдовой» – муж постоянно в командировках.
Приедет на сутки и утром уже уезжает. А когда вернулся – Людмила уже беременная, рожать
скоро. Родила. Муж вернулся, посмотрел на девочку и назвал ее Эльзой. «Нет», – сказала
Людмила. Но муж поужинал, а рано утром ушел и вернулся со свидетельством о рождении.
Поцеловал дочку и уехал. Людмила Ивановна стирала пеленки и радовалась, что мужа нет –
хоть какое-то облегчение. И вот почему.
Она давно привыкла к тому, что не знает, когда он уедет и когда вернется.
Не интересовалась, не спрашивала. Жила, как будто плыла по течению. После рождения
дочери у течения появилось направление. Людмила Ивановна обрела смысл жизни, в которой
мужа уже не было. Она ждала его возвращения даже с испугом. Ей одной с дочкой было
проще, свободнее, легче. Людмила Ивановна варила кашу и доедала за Эльзой, которую дома
называла Элей, как будто Элеонорой. Да, имя Элеонора ей нравилось больше.
Они приладились друг к другу – ложились вместе спать днем, вместе ходили в магазин.
Слава богу, что мужа нет – не надо приводить себя в порядок – можно уснуть в халате вместе
с Элей. Деньги муж присылал регулярно. Под утро, покормив Эльку, Людмила думала
о своей жизни. О том, что ей хорошо без мужа, который только мешает и раздражает;
неплохо, что он военный, а у нее – и статус, и положение, и средства. Все знают, чья она
жена. И ей не нужно исполнять супружеский долг, не приходится, помимо пеленок, гладить
рубашки.
Так что возвращения супруга Людмила Ивановна не ждала и даже иногда забывала
о его существовании, в чем, конечно же, никому не признавалась. Ее устраивала такая жизнь,
и она даже тайком надеялась, что теперь так будет всегда.
Но муж приехал. Людмила Ивановна с вечера не помыла посуду, замоченные пеленки
лежали в тазу, в квартире был привычный и удобный беспорядок. Она видела, что муж
недоволен. Он сел за стол, видимо, рассчитывая на ужин, но Людмила Ивановна давно
ничего для себя специально не готовила – варила яйца, перебивалась бутербродами
и котлетами из кулинарии. К тому же на кухне сушились ползунки, и, чтобы добраться
до чайника, приходилось отодвигать всю эту конструкцию.
– Ты надолго? – уточнила Людмила Ивановна.
– Не знаю, – ответил супруг.
А дальше была бессонная ночь. Муж признался, что у него есть женщина. Давно.
В другом городе. И он просит развод. Больше не может вести двойную жизнь.
Людмила Ивановна сидела, скорбно сложив руки на коленях, и мечтала только
 38

об одном – лечь в кровать и уснуть. Но муж продолжал говорить, объясняя, что не бросит ее

и дочь. Будет помогать. Он описывал свои чувства, рассказывал, как разрывался между двумя
городами, между двумя семьями. И больше так не может. Ему плохо, он страдает.
Не известно, что так задело Людмилу Ивановну, возможно, это мужнино признание
про «страдания», но она вдруг очнулась. И вцепилась ему в волосы. Он не сопротивлялся,
только закрывал лицо руками.
– Как ее зовут? Как зовут эту шалаву?
– Какая разница?
– Я хочу знать, как ее зовут!
– Эльза, – выдохнул муж.
У Людмилы Ивановны земля ушла из-под ног – теперь понятно, почему муж так
настаивал на этом имени для дочери. Но ведь в голове не укладывается – как он мог так
поступить? Назвать ребенка именем любовницы!
– Мы тогда расстались, я хотел ее бросить и не смог. Потом не смог. Мне нужно было
оставить напоминание о ней. – Муж, этот мужчина, из которого слова лишнего не вытянешь,
заливался соловьем, рассуждая о чувствах.
– Тебе так нравится звук собственного голоса? – спросила Людмила Ивановна.
– Что? Нет. Я пытаюсь объяснить, чтобы ты поняла…
– Развод ты не получишь. Не надейся, – отрезала Людмила Ивановна. – И убирайся
из квартиры, чтобы я тебя не видела. Я тебе такое устрою! Ты поймешь, что такое настоящие
страдания.
В этот момент заплакала Эля, и Людмила Ивановна ушла в комнату. Покормила дочь
и уснула, будто ее выключили. Утром мужа в квартире уже не было – когда он ушел,
Людмила не знала.
Он вернулся через три дня.
– Что тебе нужно? – неласково встретила его Людмила Ивановна.
– Ты и дочь. Я вернулся. Насовсем.
Эти три дня пролетели у Людмилы, как один час. Сначала она собиралась мстить,
запретить видеться мужу с дочкой, позвонить ему на работу, поехать в тот другой город
и устроить скандал. А потом ей стало страшно. Ведь супруг мог родить ребенка
от любовницы, и тогда бы Эля стала ему не нужна. Да, он бы платил алименты, но как на них
прожить? И Людмиле пришлось бы выходить на работу, выживать. И все бы узнали, что муж
ее бросил. А это позор и унижение. Потом она решила, что найдет себе любовника
и отомстит, но как? Она ходит только в магазин, выглядит плохо, да еще и Эля маленькая.
Эля… Людмила возненавидела свою дочь. От одного имени ей становилось плохо. Но не
менять же – как, прийти в загс и сказать, что передумала? Она смотрела на дочь, которая
носила имя любовницы мужа, и не могла заставить себя любить ее. К тому же дочка была
похожа на отца, как часто случается с девочками, и Людмила Ивановна не могла справиться
с чувствами.
Когда муж вернулся, она его приняла. Но жить спокойно не давала – устраивала
скандалы. Супруг терпел, ходил на работу, не требовал ужина. Стал тенью. Тискался
с дочкой, а та не слезала с колен отца. Засыпала с ним, ждала его и часто плакала – только
отец мог ее успокоить. Людмила вспоминала свою прежнюю, спокойную жизнь и ненавидела
мужа за то, что он разрушил ее мир. Стоило ему сказать хоть слово, она переходила все
границы. Не могла себя остановить. «Пусть тебе твоя шалава брюки подшивает», «Иди,
откуда пришел, я тебя не держу», «Мясо подгорело? Что, твоя Эльзочка лучше готовит?»
Людмила Ивановна не выбирала выражений.
– Перестань, пожалуйста, я уже сам себя наказал, – просил муж, что доводило Людмилу
Ивановну до истерики. Он сам себя наказал? И опять страдает? Может, пожалеть его нужно?
И понять?
Муж продолжал ездить в командировки. Тут Людмила Ивановна давала себе полную
волю. Она не сомневалась, что он ездит туда, к ней, и объявляла, что он может
 39

не возвращаться. Муж приносил ей билеты, командировочные листы, убеждал, что он

военный и едет в другой город, потому что обязан, такая работа, но Людмила Ивановна
хлопала дверью и предлагала ему катиться на все четыре стороны.
Мужа она ненавидела все больше, все сильнее. Ее крайне раздражало то, что он так
лебезит, отдает все деньги, ходит в магазин и сам гладит себе рубашки, чего никогда раньше
не делал. Слезы дочки, которая звала папу и спрашивала, когда он вернется, Людмилу
Ивановну не трогали, а выводили из себя.
– Пожалей хотя бы ее, – просил муж.
– Она маленькая, тебя и не вспомнит, – отвечала Людмила Ивановна.
Супруг не спал в отдельной комнате. Супружеский долг он выполнял, считая, что хоть
это восстановит отношения. И Людмиле доставляло истинное удовольствие до утра доводить
мужа вопросами: «А с ней было лучше, чем со мной?», «Ты ее на моем месте сейчас
представляешь?»
Муж не был святым. В какой-то момент он не выдержал и уехал. Сказал, что больше
так не может. Что пытался восстановить брак, сохранить семью, но у него не осталось
никаких сил.
– Где мне тебя найти?
– Зачем? – испугался муж.
– Если с Элей или со мной что-то случится, если она заболеет, я же должна поставить
тебя в известность!
Муж кивнул и написал номер телефона и адрес.
Каждый день Людмила Ивановна хотела позвонить и услышать голос той, другой
женщины. Она мяла бумажку в руках, несколько раз выбрасывала ее в мусорное ведро, потом
доставала, но позвонить так и не решилась. Она хотела послать телеграмму, составляла
текст – такой, чтобы ударить побольнее, но ничего не сделала. Муж присылал переводы,
и Людмила Ивановна вернулась к прошлой жизни, о которой вспоминала с такой тоской.
Но сейчас эта жизнь не приносила ей радости. Она представляла, что сейчас муж
с любовницей, ест ее еду, ложится с ней в кровать. Да еще Эля, которая все время
спрашивала, где папа и когда он приедет…
– Никогда! – раскричалась как-то Людмила Ивановна и шлепнула дочь по попе.
Эля после этого долго плакала, никак не могла успокоиться.
Но звонить в другой город все же пришлось. Людмила плохо себя чувствовала – сил
не было никаких. То тошнота, то головокружение. Пришлось идти к врачу. Думала,
что отравилась.
– Поздравляю! – сказала врач. – Скоро вы станете мамочкой!
– Вы ошиблись. – Людмила Ивановна просто не могла поверить в то, что беременна.
Врач улыбнулась и прописала витамины.
Перед телефоном Людмила сидела долго – ей было страшно поднять трубку и сообщить
новость. А если та подойдет к телефону? Или муж – довольный, радостный. И тогда она
отправила телеграмму: «Беременность двенадцать недель».
Муж вернулся через два дня.
То ли на Людмилу так повлияло новое состояние, то ли она устала от скандалов,
но жить они стали мирно, спокойно. Муж играл с Элей, водил ее в зоопарк. Людмила гордо
носила живот и считала, что живет не хуже других женщин, а то и лучше. Она родила
здоровую дочку.
– Назовем Наташей, – предложила она, и муж кивнул, соглашаясь.
Вот так и получилось – старшая дочь с редким, экзотическим именем и младшая,
как все, как еще три девочки в детском саду и пять девочек в классе. Чаще встречались
только Леночки.
Младшую дочь Людмила Ивановна обожала – сюсюкалась, книжки читала, пылинки
сдувала. Наташа росла капризной и вила из матери веревки, ни в чем не зная отказа.
Старшую дочь Людмила Ивановна вообще перестала замечать. А зачем? Она ведь папина
 40

любимица. Вот пусть он ею и занимается.

Вроде и муж успокоился – после рождения младшей дочери взял отпуск, чтобы
помогать жене. Отъезды его прекратились. Но оказалось, что только на время. И снова
начались командировки. Только он уже и не скрывал, что едет к Эльзе. И даже брал с собой
старшую дочь, которая возвращалась из поездок веселая, довольная, с подарками. Но когда
Людмила Ивановна спрашивала у нее, что они делали с папой, Эльза молчала, как партизан.
Вся в отца. Почему Людмила так легко отпускала дочь, зная, что та будет жить у любовницы
мужа? Если бы речь шла о Наташе, Людмила бы чужую женщину на пушечный выстрел
не подпустила. А старшая? Да пусть хоть жить там остается, легче будет! Только мужу этого
мало было – он и Наташу просил отпустить с ним. Еще и посмел сказать, что Эльза будет
только рада. Тут уже Людмила застыла, как изваяние.
Она и не подозревала, что так сильно можно ненавидеть близких людей – мужа,
с которым прожила столько лет, и родную дочь. Она снова перестала спать, придумывая,
как побольнее ударить мужа. Как сделать так, чтобы он сдох, как собака. Мало ему ее
страданий, мало того, что она ходит как оплеванная, Элька на нее волком смотрит, так он еще
и младшую хочет против нее настроить? И Людмила придумала. Просчитала все и попала
в яблочко.
Она написала заявление в партком Минобороны, слезно изложив, что ее муж ведет
аморальный образ жизни, живет на две семьи, прикрываясь служебными командировками.
Приложила данные – телефон и адрес любовницы. И попросила вернуть мужа в лоно семьи,
ведь у него две дочери. А еще просила поставить ему на вид – сделать так, чтобы мужа
осудили коллеги, ведь она – слабая женщина и должна думать о счастье детей. И даже
не знает, что делать, когда муж ведет дома, при малолетних детях, разговоры, подрывающие
его высокий статус советского офицера. Ведь он рассказывает о взятках, преступлениях,
на которые закрывают глаза, о том, что партия стала бессильной. И даже подумывает
об эмиграции. Не с женой, естественно, а с любовницей. И еще не известно, кто эта
любовница, возможно, немка. Или еврейка. Стоит проверить.
На партсобрании военного ведомства поставили вопрос о его исключении из партии.
Говорили, что еще легко отделался – мог и под военный трибунал пойти. Да и посадить
могли. Но, учитывая заслуги, ограничились исключением.
После собрания муж зашел в свой кабинет и застрелился из табельного оружия.
Как потом вспоминала Эльза, Людмила Ивановна особо не горевала. Даже довольна была,
что отомстила. Успокоилась.
Разобравшись с мужем, Людмила придумала, как избавиться от старшей дочери.
Она отдала Эльзу в хореографическое училище – оказалось, что у девочки хорошие данные.
Дочь переехала в интернат, так что не сама она выбрала свою судьбу.
Эльза училась, занималась. Людмила Ивановна приезжала редко. Она могла забрать
дочь на каникулы и праздники, но не делала этого. Убрала с глаз долой. Эльза понимала,
что ее с матерью ничего не связывает и у нее есть только один выход – танцевать, добиваться
успеха и найти себе новый дом.
Эльза не была звездой, но карьера складывалась удачно. После училища она поступила
в престижную театральную труппу и ездила на гастроли. Много раз Эльза звонила матери
и младшей сестре, оставляла контрамарки, ждала, что родные придут ее поздравить, но они
ни разу не увидели ее на сцене. В очередной поездке по Германии она познакомилась
с немцем и вышла за него замуж. Уехала жить в Берлин.
Про Эльзу я узнала позже. А сначала познакомилась с Наташей – та ко мне пришла,
чтобы разделить квартиру, кто-то ей меня посоветовал. Не знаю, почему я взялась за это дело.
Наверное, потому что Наташа не была дурой. У нее было отличное чувство юмора.
Мне захотелось ей помочь, по-человечески. И я встретилась с Людмилой Ивановной. Знаешь,
она такая милая была дама, очень приятная, доброжелательная. И очень легко рассказывала
о смерти своего мужа, даже с гордостью. Меня это просто потрясло, хотя я уже много чего
повидала и ничему не удивлялась. Она говорила, что сделала все правильно. И что муж –
 41

отец ее дочек – застрелился – тоже правильно. По заслугам. Я смотрела на эту женщину

и поражалась. Ни жалости, ни сострадания. Она и про старшую дочь рассказывала как-то
брезгливо. По ее словам выходило, что Эльза обустроила себе жизнь только благодаря ей,
матери. Ногами махала и замуж вышла. Да еще и за границу. За немца, за фашиста. Нет,
она ей не дочь после этого. Вот Наташенька – молодец, такая заботливая. И она, Людмила
Ивановна, все, все для нее сделает.
– Не продавайте квартиру, – посоветовала я. – Успеете еще.
– А что же делать? – ахнула Людмила Ивановна. – Наташенька хочет встать на очередь
в кооператив. Ей отдельная жилплощадь очень нужна. Она же скоро замуж выйдет! Знаете,
какой у нее жених? Архитектор! Такой замечательный юноша! Такой вежливый. Из такой
семьи! Я все для Наташи сделаю, только скажите!
– Договоритесь с Эльзой. Ее согласие тоже необходимо.
– Почему? – вспыхнула Людмила Ивановна. – Она здесь и не жила вовсе. Все время
по своим гастролям каталась, как и ее отец – по командировкам. А до этого – в интернате
жила.
– Она здесь прописана. Без ее согласия вы не сможете разделить квартиру, –
объяснила я.
– Но это же несправедливо! Наташенька всегда при мне, все эти годы. А Эльза?
Ох, как я ненавижу это имя! В детстве я звала ее Элеонорой. Очень красиво, правда?
– Вам придется договариваться со старшей дочерью, хотите вы этого или нет.
Но квартиру не советую продавать, – повторила я.
– А если я у нее денег потребую? – деловито уточнила Людмила Ивановна. – Она здесь
прописана, значит, должна была платить квартплату, за электричество, за телефон.
Получается, что она мне должна крупную сумму. Наташенька, как ты думаешь? Если мы
возьмем деньгами?
Потом и Наташа, и Людмила Ивановна пропали года на два. Ничего о них не слышала.
Наташа появилась на пороге без звонка, без предупреждения.
– Что-то случилось? – спросила я, подумав, что Людмила Ивановна умерла и Наташе
нужно вступать в наследство.
– Да, случилось, – ответила Наташа. – Как можно развестись?
– В каком смысле? Ты вышла замуж?
…Эльза прислала деньги, и Наташа получила квартиру в Марьиной Роще. Маленькую,
однокомнатную, но свою. Людмила Ивановна осталась в той, трехкомнатной. У Наташи был
мужчина – Марк. Тот самый архитектор. Если честно, я тогда стала больше дружить
с Марком, чем с ней. Он был обаятельный, с чувством юмора, правда, у него часто и резко
менялось настроение. То ходил мрачнее тучи, бурчал под нос, «шипел», как называла это
Наташа, то вдруг шутил, ухаживал, становился остроумным, легким. Проблема заключалась
в том, что Марк был женат и никак не уходил из семьи. Вечером приходил к Наташе, но на
ночь никогда не оставался – отправлялся домой, к жене. Людмила Ивановна, естественно,
таких подробностей не знала.
Ты должна его помнить. Он тебя смешил – показывал фокус про оторванный палец.
И делал тебе из бумаги кораблики, самолетики. Ты не помнишь? Дворец! Помнишь,
он сделал тебе из картона настоящий дворец для кукол? С комнатками, башнями, мостом.
Ты в него играла часами. Сколько уж Марк его клеил – не знаю. Он был очень горд своей
работой.
Наташа хотела, чтобы Марк развелся с женой и женился на ней, но тот был обычным
мужчиной, которому сложно принять решение. Или просто его все устраивало. Жил так,
как живется, и не хотел ничего менять.
– Я не смогу тебе помочь, – сказала я Наташе, – это его решение.
– Если его не подтолкнуть, он никогда не решится, – сказала Наташа.
– Ну, это точно не ко мне, – ответила я.
И она подтолкнула Марка обычным бабским способом – забеременела и родила
 42

девочку, Леночку. Нет, она не любила детей, не хотела, ей нужно было удержать Марка.
И Наташа была уверена, на сто пятьдесят процентов, что он разведется с женой – ведь
в законном браке у него детей не было. Но Марк разводиться не собирался. Дочку очень
любил, все дни с ней проводил – благо работа позволяла часто отлучаться, – но Наташа так
и не получила того, что хотела. Он по-прежнему уходил вечером, чтобы ночь провести дома,
с женой. С супругой же проводил и отпуск, и праздники.
Это была случайность… Наташа купала Леночку перед сном и не удержала ее, когда
доставала из ванночки. Марк стоял в коридоре одетый, домой собирался. Наташа попросила
его подождать пять минут, чтобы он поцеловал дочку перед сном. И вдруг крик – Леночка
плачет, аж заходится, Наташа кричит.
– Что случилось? – Марк влетел в ванную и увидел, что Наташа сидит на полу,
прижимая к себе Леночку.
Марк схватил телефон и позвонил жене – человеку, которому он доверял так же,
как себе. От страха. Мужчины часто действуют из чувства страха. Да, я не сказала? Жена
Марка была педиатром, работала в детской поликлинике. Очень хороший врач, кстати.
– Я у своей знакомой, – прохрипел Марк в трубку. – У нее ребенок упал в ванной.
Девочка. Грудная. Ты можешь приехать прямо сейчас?
Он знал, что жена не откажет.
Жена приехала, осмотрела Леночку. С ней, слава богу, все было хорошо. Просто ушиб –
малышка, к счастью, упала на коврик, который смягчил удар. Жена сразу все поняла.
Или догадывалась? Или все знала? Марк стоял бледный и даже не дышал. Леночку удалось
успокоить. Наташа смотрела на жену любовника, отца своей дочери, со злостью
и ненавистью. Супруга Марка сидела, сгорбившись, на кухонной табуретке и уверенно,
размашисто, как делала всегда, выписывала направление в поликлинику –
для профилактического осмотра – и рекомендации для матери: какие давать витамины,
что делать, если поднимется температура или появится синяк от ушиба, каким специалистам
нужно показаться, какие прививки стоят в плане по возрасту. Она работала. Потом поставила
печать и сняла очки.
– Все будет в порядке. Не волнуйтесь, – сказала она Наташе, как всегда говорила
мамочкам, и пошла к двери.
– Правда? Точно? С ней все в порядке? – засеменил за ней Марк, как делают любящие
отцы, которые все еще не могут поверить, что все обошлось и нет причин для волнения.
Марк подал пальто жене и помог ей одеться. Он придержал дверь и вышел следом, даже
не попрощавшись с Наташей. Та застыла на пороге.
– Она похожа на тебя, – в машине сказала Марку жена.
– Ты так думаешь? – Он сначала расцвел, но сразу сник, не представляя, что его ждет
дальше.
– Да, так часто бывает с девочками – они перенимают внешность отца и характер
матери.
– Прости, я не знал, что делать. Очень испугался.
– Ты все сделал правильно. Это же ребенок.
– Спасибо. Я тебе очень благодарен… и прости меня, пожалуйста.
– Я очень устала. Завтра поговорим, – ответила жена и почти сразу уснула в машине.
Марк смотрел, как она спит – уставшая, отработавшая смену в поликлинике,
промотавшаяся по вызовам, и сейчас еще он – с Леночкой.
Как ты думаешь, что было дальше? Да, жена предложила Марку развод, но он умолял
ее этого не делать. Говорил, что только она его понимает, только ей он может доверять,
только она – родной и близкий ему человек. Он всегда это знал, но после этой истории…
Да, все изменилось. Он не сможет жить с Наташей, не хочет. Он любит ее, жену. Всегда
любил. И если она с ним разведется, то он не выживет. Заболеет. Засохнет.
Наташа буквально билась в истерике. Устраивала Марку скандал за скандалом.
Он продолжал приходить к Леночке, играть с ней, читать книжки. Дочку очень любил.
 43

Его жена приезжала еще раз – для осмотра, об этом попросил Марк. Наташа ушла, чтобы
с ней не встречаться. И Марк был очень благодарен жене за помощь. Стоило только
любовнице завести речь о том, что он должен развестись, Марк вставал и уходил. Наташа
хватала его за рукав.
– Ты не понимаешь, она для меня все! Она моя жизнь! – кричал Марк.
– А я? А Леночка? Мы для тебя что? Пустое место? – рыдала Наташа.
– Вы – другое. Совершенно другое.
– Она – бездетная и старая! А я подарила тебе ребенка! – Наташа уже не могла
сдерживаться.
– Ты уронила Леночку, а она ее спасла, – отвечал Марк, и это было, конечно же,
несправедливо. Любая мать может недосмотреть, дети падают с кроватей, ударяются
об углы… Наташа плакала навзрыд.
– Уходи и никогда не возвращайся! – кричала она.
– Я буду приходить к Леночке. Я имею на это право, – отвечал Марк.
Наташа тогда по потолку ходила. Она звонила жене Марка, чтобы выяснить отношения,
но та всегда была предельно вежлива и переводила разговор на Леночку. Наташа сама
не могла понять, как так получалось – она звонила, чтобы наговорить гадостей, а в результате
рассказывала, как Леночка ест, как развивается, и записывала рекомендации по кормлению
и режиму дня.
Когда появлялся Марк, Наташа надеялась, что жена уже доложила ему о звонке, о том,
что она не дает ей спокойно работать. Однако он ничего не знал. И Наташа сходила с ума
от того, что эта жена – такая умная, такая мудрая, а она, получается, дура и истеричка.
Вот такая странная семья у них была. Ты думаешь, Марк после всей этой истории
и осознания того, что его жена – святая женщина, перестал спать с Наташей? Нет.
Конечно же, нет.
И Наташа снова оказалась в положении, и было бы неправдой сказать, что она это
не планировала. Еще как планировала.
Она родила вторую девочку, Кирочку, и поставила Марка перед выбором – или она
с дочками, или жена. Марк опять поступил как обычный мужчина. Переехал жить к Наташе,
обещая, что скоро разведется.
А потом они пригласили меня в гости. Точнее, Наташа пригласила. В этом не было
ничего странного – тогда все в гости ходили. Повод был не важен. Да и у меня было такое
настроение, что хотелось развеяться. Так что я поехала, не думая. И я тебе уже говорила –
с Марком всегда было весело. Можно было посмеяться, отдохнуть.
Наташа крутилась у плиты, Марк возился с девочками. В квартире, конечно, срач, места
мало – все-таки одна комната, двое детей… Но они были довольны. Я даже порадовалась
за них. Наташа сварила солянку, единственное блюдо, которое ей удавалось. Да и под водку
хорошо идет – Марк пил только водку, и Наташа хотела ему угодить.
Было весело – Марк рассказывал истории, шутил. Леночка становилась настоящей
красавицей – от Марка ей достались кудри и глаза-вишенки. А младшая – Кирочка – была
похожа на мать. Было видно – Марк души в дочках не чает. Он оказался замечательным
отцом, каких поискать. Пока мы с Наташей на кухне сидели, он искупал обеих и ушел
укладывать.
– Ну, все хорошо? – спросила я у Наташи.
Она кивнула, но как-то поникла. Я думала, что это связано с ее неопределенным
статусом.
– Не переживай, он женится, дай ему время, – попыталась ее подбодрить я.
– Да я не из-за Марка… – отмахнулась Наташа и расплакалась.
Наверное, тогда я должна была что-то почувствовать. Но нет, ничего.
– Что случилось?
– Мама, – прошептала Наташа и высморкалась.
Это было кино, в чистом виде, в Наташе пропала актриса. Я ей поверила сразу же.
 44

Много позже я поняла, что тот вечер был тщательно инсценирован. И Наташа провела меня
как ребенка. Почему я ей поверила? Из-за дочек – я считала, что дети очень меняют женщин.
Кардинально. Из-за Марка, который не мог меня обмануть. Кого угодно, но не меня. И он
явно был не в курсе. Не знаю. Может, из-за водки с солянкой… Или из-за моего состояния.
Я чувствовала себя тогда очень уставшей…
Не важно. Наташа вызвала меня, чтобы посоветоваться. Сказала, что ездила к матери –
показать новорожденную Кирочку, пообщаться, и поняла, что мать не в себе. Совсем
потеряла память. Путает Леночку с Кирочкой. Заговаривается. Рассказывает одни и те же
истории по двадцать раз. Готовит покойному мужу картошку с грибами, как он любил, и ждет
его к ужину. Да еще советовалась – забрать Эльзу из интерната? Ведь жалко дочку.
Как сирота растет. В общем, из ума вообще выжила.
Наташа была очень искренней. Сказала, что очень беспокоится о матери – ведь в таком
состоянии неизвестно, чего от нее ждать.
– Я ей сказала, что папа давно умер, а Эльза живет в Германии, – рассказывала
Наташа, – но она мне не поверила. Рассмеялась и заявила, что я все напутала. А потом
усадила на кухне и решила поведать тайну – что у отца есть другая женщина и он с ней
живет, поэтому и не приезжает. Она со мной так говорила, будто я маленькая девочка.
А потом показала на Кирочку и решила, что это – дочка соседки, с которой я решила
поиграть. Сказала, что папа привезет мне куклу, которая, как младенец, умеет плакать
и закрывать глазки. Ой, не знаю, может, она решила, что Кирочка – кукла, а не живой
ребенок? – Наташа опять заплакала. – Что мне делать? Я за нее очень боюсь!
– А чего ты хочешь?
– Чтобы маме было хорошо! – воскликнула Наташа. – Чтобы ее не обманули
какие-нибудь мошенники. Чтобы я за нее отвечала!
– Тогда ты должна признать Людмилу Ивановну недееспособной и стать ее опекуном.
– Оля, спасибо тебе! Ты ведь знаешь, как я тебе благодарна! За все! Если я скажу маме,
что ты так посоветовала, она согласится! Она к тебе очень хорошо относится!
А потом Наташа пропала из виду. Я звонила поздравить ее с днем рождения, но никто
не ответил. Потом закрутилась с работой – было много своих дел. Не помню точно, сколько
мы не виделись. Может, даже года три-четыре. Тогда время по-другому тянулось.
Медленнее… Это сейчас проснешься – и понедельник, глаза закроешь – уже пятница. Тогда
даже дети, кажется, росли не так быстро, как сейчас…
Что было дальше? В нашем доме появилась Эльза. Помнишь ее первый звонок? У тебя
глаза на лоб полезли.
У Эльзы был потрясающий голос. Чуть с хрипотцой, как будто только со сна. Она ведь
курила, как грузчик. Пристрастилась еще в училище, чтобы не есть и не набирать вес.
Вместо ужина – полпачки сигарет без фильтра. Больше нельзя, иначе дыхалки не хватит
прыгать. Но у нее и вправду был сумасшедший голос. Не знаю, как она танцевала –
не видела, но ей достаточно было только поздороваться, и все… может, это был гипноз.
Такие голоса – огромная редкость. Она говорила так ласково, завораживающе, что ты забыла
про все мои указания и тут же передала трубку. Даже не спросила, кто звонит. Да и я
поддалась этому голосу… Продиктовала адрес. Эльза была у нас через час.

***

Позвонили в дверь, я встала на цыпочки, чтобы посмотреть, кто пришел.

– У девочки хороший подъем, раз она дотягивается до дверного глазка, – заявила Эльза
с порога моей ошалевшей маме. – И голова у нее пропорциональная. Могла бы танцевать.
Ну-ка, подними ногу.
Я покорно подняла ногу.
– Бедро в себя! Еще! – Эльза задрала мне ногу до уха, вправила бедро и довольно
кивнула. – Поздравляю! Вы угробили ее талант. У нее мягкие ноги. И хороший подъем.
 45

Но уже поздно что-то делать. Я попробую, но ничего не обещаю.

Еще никто из маминых клиентов не вел себя так при первой встрече. Обычно все
заискивали, сюсюкали и лебезили. А тут эта красотка – а Эльза была настоящей красоткой –
брюнеткой с голубыми глазами – заявляла маме, что она угробила мой талант. Более того,
мама вообще не поняла, кто у нас появился. Думала, что новая клиентка, пришедшая
по рекомендации знакомых.
– Так, а теперь подпрыгни! Еще! Подъем тяни! – велела мне Эльза, не обращая
внимания на мою маму.
Я послушно попрыгала.
– Нет, прыжка нет. Вообще, – подвела итог Эльза, – если не разъестся, то будет хорошая
фигура. До старости, – сообщила она маме. – Ты меня поняла? Не жрать! Тебе нельзя! –
Она обращалась уже ко мне. – Так, стой. Покажи мне руки. Вторая позиция. Аллонже!
Что у тебя с локтями? Ты же не буратино! Мягкие локти! Ты не знаешь, что такое аллонже?
– Простите, вы по какому делу? – вмешалась наконец мама, когда я с ужасом смотрела
на свои локти, которые были не такими, как требовала гостья.
– Да, простите. У вас – чудесная дочка, – тут же переключилась Эльза. – Я по поводу
своих матери и сестры. Меня зовут Эльза. Ваш телефон я нашла в записной книжке. Звонила
многим, но только вы ответили. Точнее, ваша дочь. Позволите пройти?
Мама провела ее на кухню, все еще не понимая, о каком деле идет речь. Я пошла
следом, и это был первый случай, когда мама не отправила меня в комнату. Эльза села,
но тут же подскочила.
– Смотри, какие должны быть локти! – сказала она мне и развела руки в стороны. –
Локти, руки – это крылья. Как лебедь стряхивает воду с крыла? Вот так! – Эльза подняла
руку-крыло и чуть дернула головой. И я немедленно поверила в то, что ее руки – крылья,
а она – лебедь, которая стряхивает воду. – А теперь другой рукой! – Эльза опять чуть дернула
подбородком. Рука жила отдельно от всего тела, и да, она была лебедь! Я раскрыла рот и не
дышала. Даже мама забыла, что собиралась закурить. – У тебя будет грудь, – продолжала
Эльза, – а у меня короткий торс. И что с этим делать? Смотри! Видишь? – Эльза
расслабилась и стояла, как все люди, а потом вдруг выпрямилась, выросла на глазах. –
Видишь? Поняла меня? У меня уже длинный, пропорциональный торс! То же самое можно
сделать и с ногами. Попу вниз! Вниз попу, я сказала! И выросла! Еще! Воооот!
– Давайте поговорим, – прервала ее мама.
Эльза вернулась к действительности не сразу.
– Да, конечно. Спасибо, что ответили, – сказала она и села на табуретку.
Надо ли говорить, что сидела она с такой ровной спиной, как будто у табуретки была
невидимая спинка.
– Маша… – Мама указала мне глазами на дверь.
Я вышла, хотя и не хотела. Мне было интересно узнать, что случилось у этой
прекрасной женщины, которая может изображать лебединые крылья. Но маму я ослушаться
не смела.

***

– Эльза развелась с мужем, – продолжила рассказ мама, – и вернулась домой. Захотела

увидеть родных. Не стала предупреждать их о приезде. Наверное, боялась. Я ее понимаю.
Столько лет прошло… Она ехала, можно сказать, в никуда, как когда-то уезжала в Германию.
Или ожидала, что ей не будут рады – ни мать, ни родная сестра.
К ее удивлению, ключи подошли к замкам квартиры. Но дома никого не оказалось.
Эльза бродила по пустой квартире, где все было знакомым и в то же время чужим. Чужие
чашки на кухне, а кухонный гарнитур – старый, из воспоминаний. Чужая подушка на диване,
но диван тоже знакомый – из прошлой жизни. Вся мебель была их, старая, вещи –
незнакомые, чужие. В квартире явно кто-то жил – в чайнике на плите оставалась вода,
 46

кастрюля сушилась на мойке. Но никаких фотографий, никаких личных вещей. Не квартира,

а временное обиталище – одни уехали, другие заехали. Перевалочный пункт. Грязный унитаз
и давно не чищенная ванная. Плита со следами сбежавшего молока и бульона. Пыль слоями.
Затхлый запах. Эльза присела на диван и приготовилась ждать.
Вечером в квартире появилась парочка – муж с женой. Эльза пыталась объяснить им,
что это квартира ее родителей, и она только сегодня приехала, но слушать ее не стали.
Женщина бесцеремонно выкинула чемодан Эльзы на лестничную клетку и принялась
кричать – они сняли эту квартиру, заплатили за полгода вперед и имеют право здесь жить.
– Покажите документы, – попросила Эльза.
– Вот тебе! – Женщина сунула ей под нос кукиш.
Эльза ожидала всего, готова была увидеть больную мать, сестру, которые нуждались
в деньгах, но оказалась не готова к появлению в их квартире чужих людей.
Когда Эльза осматривала дом, она открыла ящик в коридоре под телефоном и достала
старую записную книжку и начала звонить по всем номерам, пока не дозвонилась до нас.
– Мне негде жить, – сказала она, – я не могу найти Наташу. Не могу найти маму.
Что мне делать? В записной книжке было сказано, что вы – адвокат. Вы можете мне помочь?

***

Так в моей маленькой комнатке поселилась тетя Эльза, которая немедленно лишила

меня хлеба и колбасы, а также конфет, тортиков и газировки «Буратино». Она поднимала
меня в шесть утра. То есть я вынуждена была просыпаться в шесть утра – тетя Эльза делала
свой комплекс упражнений. Каждое утро она стояла у подоконника и монотонно,
под собственный счет, приседала в плие, чеканила батманы, тянулась, вытягивалась,
«прохрустывалась», как она объясняла мне. Поскольку она видела, что я тоже проснулась,
гнала меня на растяжку, на змейки, корзиночки, рыбки, лягушки и прочие упражнения.

***

– Я пыталась разыскать Наташу или Марка, – продолжала мама, – но ни один телефон

не отвечал. Как сгинули. Я уже начала нервничать – чувствовала свою ответственность
и была обязана помочь Эльзе.
Предложила ей поехать в Марьину Рощу, наудачу, но она отказалась.
– Не смогу, – сказала она мне, – нужен другой способ узнать. Деньги у меня есть.
Я заплачу.
Дело было не в деньгах. У меня уже тоже сердце было неспокойно. Не могли же они
просто исчезнуть. Эльзе я не сказала, что ездила в Марьину Рощу. Нечего было
рассказывать – дверь никто не открыл. Соседи сказали, что Наташу давно не видели.
Я просидела на лавочке перед подъездом целый день – так никто и не появился. Телефон
Марка не отвечал. Я начала нервничать уже по-настоящему, поэтому поехала на Ленинский,
в квартиру, где жили постояльцы.
Меня встретила женщина. Орала, пихала меня в грудь, но с такими нужно по-другому
разговаривать. Жестко. И тогда они начинают бояться собственной тени. Жиличка – она
работала маляром на стройке, а ее муж – сварщиком, сказала, что ей сдала квартиру молодая
женщина. По низкой цене. И просила выплатить за полгода вперед.
Я потребовала договор аренды и пошла с бумагой в ЖЭК.
Знаешь, мне казалось, что я разбираюсь в людях, чувствую их, понимаю, что они
скажут в следующий момент. В случае с Наташей я ошиблась так, как никогда не ошибалась.
Или я очень симпатизировала Марку, от которого не ждала подлости. А значит, и от Наташи.
Я не знала, как все объяснить Эльзе, и чувствовала себя беспомощной. Понимаешь, я сама
подсказала Наташе, что нужно сделать. То есть это была и моя вина, пусть косвенная,
но была…
 47

В ЖЭКе мне сказали, что Людмила Ивановна признана недееспособной. Родная дочь,

Наталья, отправила ее в дом престарелых, поскольку была матерью-одиночкой и сама
нуждалась в средствах – она не могла обеспечить мать нужным уходом и медикаментами.
Дали мне и адрес этого дома престарелых – поселок под Тулой. Да, в ЖЭКе знали,
что Наташа сдала квартиру, все было оформлено по закону и никаких нареканий со стороны
соседей не поступало. О Наташе все отзывались очень хорошо, жалели ее – двое детей,
а много ли она заработает в своей библиотеке? Да еще такая беда с матерью – родных
не узнает, времена года путает, может газ оставить или утюг включенный. Конечно, ей лучше
под присмотром. Ну а что остается?

***

– Ты помнишь, как я просила тебя набирать один и тот же номер телефона каждые пять
минут? – спросила мама.
– Помню, – ответила я.
Это сложно забыть. Я крутила диск и смотрела на часы с кукушкой, висевшие
над дверью. С тех пор я ненавижу часы с кукушками, с шишечками, с боем. Эльза сидела
рядом и отсчитывала секунды. Когда она волновалась, то всегда считала – даже яйца всмятку
варила под счет. Как метроном. Неумолкающий. Тетя Эльза любила яйца всмятку – только
такие и ела, а сваренные вкрутую доставались мне.
Вот и сидя напротив, она отсчитывала секунды. На восемь счетов. Я слышала ее:
«Шесть, семь, восемь, и-и-и… раз, два, три…» Мы звонили по двум телефонам – в Марьину
Рощу и Марку, но слышали только протяжные гудки.
– Ты все знаешь, скажи мне, – просила Эльза маму.
– Скажу, мне нужно только кое-что уточнить, – отвечала она.
За это время она нашла адвоката, который вел дело о признании Людмилы Ивановны
недееспособной.

***

– Совсем мальчишка. Без мозгов. Представился Дмитрием, но тут же признался, что его

мама называет Митей, а Наташа звала – Митечкой. Она встретилась с ним в кафе и наверняка
сразила наповал. Он в нее влюбился. Я же говорю, без мозгов совсем. Митя был готов
сделать для нее все, что угодно. Наташа ему рассказала про дочек и про то, что ей не хватает
мужского плеча, что вся надежда только на него, на Митечку – такого сильного, уверенного,
умного. Наташа была из породы тех женщин, которые после родов не толстеют, а худеют.
В те годы это не считалось достоинством – субтильная худоба, прозрачная кожа, торчащие
ключицы… Но такая красота привлекала, манила, завораживала. Мальчик был готов ради нее
на все.
Я пыталась его оправдать. Он был влюблен и искренне считал, что делает добро.
И помогает. Знаешь, я с ним встречалась – розовощекий, в водолазке, у него даже щетина
не пробивалась. В очках. Такой тютя, вырвавшийся из-под материнской опеки и попавший
в сети опытной женщины, от которой потерял голову. Ему еще повезло, что Наташа его
на себе не женила, а ведь могла. Он был такой восторженный, эмоциональный и очень
обидчивый. Его нужно было хвалить, говорить, что он хороший мальчик… Я ему все
рассказала – про Наташу, про Марка, про Людмилу Ивановну, а он как упрямый баран
твердил, что не верит. И головой мотал. Нет, не баран, барашек. Даже кричать на меня стал,
что я оговариваю Наташу, его Наташу. Мне стало жалко этого Митю – не ту профессию он
выбрал. С такими алыми щеками ему в адвокатуре делать нечего.
Эльза попросила меня пригласить Митю к нам, в квартиру. Она хотела его увидеть
и поговорить.
Митя приехал – с тортиком. Видимо, так его научила мама – в гости без гостинца
 48

приходить неприлично. Но настроен был воинственно. Встречать его вышла Эльза. Хотя,
что я говорю – не вышла, выплыла. Она сделала тугой пучок, ярко накрасилась. Черная
водолазка и черные брюки – Эльза умела себя подать. Даже я рот раскрыла от изумления.
Она была звездой, невероятной красавицей – натянутая спина, узкие бедра, длинные ноги.
А руки – она наливала чай так, что Митя не сводил с нее глаз. Завораживающая красота.
Чтобы Митя смог дышать, пришлось ему налить коньяка. И через полчаса его
развезло – он совершенно не умел пить. Юный адвокат лежал на коленях у Эльзы,
она гладила его по голове, а он рыдал, как младенец. И естественно, признавался в любви.
Самой настоящей. Теперь он был готов на все уже ради Эльзы, этой нимфы, которая
удостоила его своим вниманием. А я смотрела на них и спрашивала себя – за что мне такое?
Почему у меня все клиенты не как у всех? И почему мне так плохо? Я знала, что этот Митя
по недоумию совершил ошибку, но расхлебывать ее предстояло мне. Если человека признали
недееспособным, нужно свернуть горы, чтобы доказать обратное. А квартира? Я сидела
и гадала, что они успели сделать с квартирой и хватит ли у Эльзы денег на взятки, чтобы
вернуть право жить в собственном доме.
– Где она? – спрашивала тем временем Эльза у Мити, который не желал отлипать от ее
колен.
Митя дал адрес дома престарелых и вручил мне копии документов, которые,
как аккуратный мальчик, сохранил в отдельной папочке на тесемках.
Я тогда практически не спала. Забывалась ненадолго и снова таращилась в потолок.
Как я могла поверить Наташе? И даже ей не позвонить? Ведь если бы я знала, что она хочет
отправить мать в дом престарелых, я бы ее отговорила. Неужели Наташа на такое способна?
Какая бы ни была Людмила Ивановна, но такой судьбы она не заслуживала. И Эльза…
Как оказалось, она ничего не знала про квартирные сделки сестры. Мать ей написала,
попросила деньги, и Эльза прислала столько, сколько они просили. Даже
не поинтересовалась, на что нужна такая большая сумма.
– Я виноват, – рыдал Митя.
– Ш-ш-ш-ш, – успокаивала его Эльза.
– Вы не понимаете! – кричал он. – Наташа меня спросила, как избавиться от пожилого
человека, который признан недееспособным. Вроде бы в шутку. Она шутила! Вы слышите?
Она в шутку это спросила! И я ей посоветовал. Я ведь даже не знал, что она для своей…
мамы… ищет… Я думал, для дальнего родственника. Она даже не говорила, что у нее мама
жива! Я ничего не знал об этом!
– А про то, что у нее есть сожитель, она тебе сказала? – спросила я.
– У нее никого не было!
Митю было жаль.
– Что еще она спрашивала? Чем интересовалась? О чем вы говорили? – не отставала я.
– Она спросила, какой уход в этом доме престарелых. Какое медицинское
обслуживание.
– И что ты ответил?
– Меня заверили, что там никто ни в чем не нуждается, – пытался защититься Митя. –
И уход, и питание.
– А ты сам-то там был? – уточнила я.
– Нет, – выдохнул Митя.
– Значит, там ничего нет. Скажи, она заплатила за то, чтобы этого «дальнего
родственника» устроили туда побыстрее?
Митя молчал и краснел.
– Да, – ответил он, – но это была символическая сумма!
– Все понятно, – мои худшие предположения оправдались, – в том месте, куда ты
отправил Людмилу Ивановну, долго вообще никто не живет. И ты даже не удосужился
проверить.
– А вы? Почему вы ее бросили? – взъерепенился Митя. – Почему я во всем виноват?
 49

Вы тоже виноваты! Вы были ее адвокатом!

– Наверное, ты прав. Мне нельзя было ее оставлять без внимания. Это моя вина, –
ответила я.
Эльза сидела как замороженная. И больше не гладила Митю по голове.
– Я тогда выпил много, – опять запричитал Митя: ждал, что мы его пожалеем.
Еще чуть-чуть, и он бы сказал, что «больше так не будет».
Я была зла на себя, на него. Но могла ли я отвечать за поступки других людей?
– Что теперь делать? – спросила Эльза, когда я выпроводила Митю.
– Поедем туда. Посмотрим, – предложила я.
Конечно, я хотела бы сказать Эльзе, чтобы она не волновалась, что все будет в порядке.
Что ничего страшного с Людмилой Ивановной не случилось. Но не могла. Она и не ждала.
– У тебя остались деньги? – спросила я.
– Да. Взять с собой?
– На всякий случай.
Мы с Эльзой поехали в дом престарелых. У меня была только одна мысль – неужели
Наташа лично привезла сюда мать и оставила ее? Не здание, а сарай. Грязь непроходимая,
холод, вонь. Старики по коридорам еле ходят, ползают. Если Наташа искала место, где ее
мать быстро умрет, то она его, несомненно, нашла. А Митя ей в этом помог.
Нас даже никто не спросил – куда мы идем и к кому.
– Людмила Ивановна где лежит? – спросила я нянечку, которая смотрела телевизор
и вязала носок.
– А вам чего надо? – рявкнула та. – Главврача сегодня нет.
– Мы ищем женщину. Ее сюда по ошибке поместили, – вступила Эльза.
Нянечка оторвалась от вязания.
– Ну да. По ошибке. Тут все по ошибке. Сама же избавилась от мамаши, а теперь что –
совесть замучила? – Нянечка безошибочно выбрала для своих нападок Эльзу.
– Нет, вы не понимаете. Я ее забрать хочу, – заплакала Эльза.
– Че-то я не припомню, чтобы отсюда кого-нибудь забирали. Только на каталажке, –
захохотала нянечка.
– Где она? – Я положила на грязный диван деньги.
– В десятой, прямо по коридору. И я вас не видела, – ответила тетка.
Людмила Ивановна лежала на голом, без простыни, матрасе, смотрела в полоток
и улыбалась. В палате на шесть мест стоял затхлый запах немытых тел, старости и скисшей
еды. Людмила Ивановна сильно похудела – кожа да кости. Колтун в волосах. Ногти грязные.
Вместо одежды – казенный драный халат.
Я с ней поздоровалась.
– Олечка, добрый день, – обрадовалась Людмила Ивановна, немедленно меня узнав. –
Какими судьбами?
– Как вы себя чувствуете?
– А который час, дорогая?
– Двенадцать. Полдень.
– О, так скоро обед!
– Людмила Ивановна, все хорошо?
– Конечно! Тебя Наташенька прислала? Вот спасибо ей огромное. Как она там?
Передай ей, чтобы за меня не волновалась – кормят здесь хорошо, телевизор разрешают
смотреть, во дворе гулять. Мне бы только печенья какого-нибудь или вафелек к чаю. Пусть
Наташа в следующий раз привезет.
Эльза, которая стояла поодаль, не выдержала и заплакала.
– А кто это с тобой? – спросила Людмила Ивановна.
– Это Эльза. Вы помните?
– Конечно, помню. Зачем ты меня расстраиваешь? Вот если бы у тебя муж так
поступил, ты бы тоже помнила! И что ей здесь нужно? – Людмила Ивановна смотрела
 50

на дочь с ненавистью. – Что тебе нужно? Мужа моего? Так забирай! Бесстыжая. Явилась и не
постеснялась. Зачем приехала? За разводом? Так я его не держу!
– Мама, я твоя дочь, – прошептала Эльза и попыталась взять Людмилу Ивановну
за руку.
– Дочь? – Людмила Ивановна всматривалась в ее лицо. – Так ты же немцам продалась!
Разве тебя не посадили? Расстрелять тебя надо было, когда ты с фашистами связалась!
– Мама, я хочу тебя забрать.
– Куда? В Германию эту проклятую? Не поеду! Оля, скажи ей! Не поеду я к фашистам!
На крики Людмилы Ивановны – а она уже кричала – вбежала нянечка.
– Помогите! Меня к фашистам хотят забрать! – заголосила Людмила Ивановна.
– Идите отсюда, быстро.
Мы вышли из палаты. Эльза была бледная, под цвет стене в этой богадельне.
Мне показалось, что она борется с тошнотой и еще чуть-чуть – упадет в обморок.
– Я ж вас как людей пустила, а вы вон что устроили! – набросилась на нас нянечка.
– Хавальник закрой, или я за себя не ручаюсь, – рявкнула я. – И предупреди главврача,
когда его увидишь – я вам не только проверку тут организую. В тюрьму упеку.
– А кто ты такая? – Нянечка оказалась не из пугливых.
Пришлось сунуть ей в нос удостоверение адвоката Московской городской коллегии.
Нянька эта ничего не поняла, но среагировала на красную обложку и печати.
– И сейчас же помой все, застели кровать и накорми, – велела я. – И если с ней что-то
будет не так… ты меня поняла.
– Все сделаю, что ж вы сразу не сказали, что из инстанции, – заволновалась тетка
и изобразила бурную деятельность.
– И еще – купи вафли или печенье.
– А деньги?
– На свои купишь.
Мы вышли из здания. У меня руки тряслись. Эльза вообще выглядела как труп.
– Вытащи ее отсюда, – попросила она и закурила.
– Нам надо вернуться. Сегодня пятница. Поехали домой. В понедельник вернемся и все
решим.
– Оставим ее здесь на выходные? – Эльза села на бордюр, ноги ее не держали.
– Поверь мне, даже если я сейчас найду главврача, никто ничего оформлять не будет.
– Я ее убью, – сказала Эльза.
– Кого?
– Наташу. Найду и убью.
– Я ее сама убью. Только давай сначала вытащим отсюда Людмилу Ивановну и выселим
жильцов из вашей квартиры. Дай мне два дня. Поехали. Заодно узнаю, кто здесь главврач
и нет ли у него других грешков. Эльза, умоляю, два дня. Ты будешь сидеть с Машкой, а я
буду работать. От тебя мне нужны только деньги – никто и пальцем не пошевелит
в выходные без дополнительного стимула.
– Она меня ненавидит. – Эльза не могла успокоиться. – Столько лет прошло, а она меня
даже не узнала. Почему? За что?
– Все, прекрати, возьми себя в руки. Посиди тут на лавочке и дай мне пять минут.
– Что ты хочешь сделать?
– Вернусь, поговорю с этой хабалкой.
Мне нужны были медицинская карта Людмилы Ивановны и ее документы. Я сразу
пошла в кабинет главврача и не ошиблась – эта жуткая тетка, которая называлась нянечкой,
уже выложила на стол все бумаги и дозванивалась до начальства. Пришлось ее опять
припугнуть. Она тут же бросила трубку. Я забрала документы и вышла.
Эльза мерила двор шагами.
– Все, поехали, – сказала ей я.
– Ты знаешь, там растет тринадцать кустов, шесть деревьев, стоят четыре скамейки
 51

и обойти двор можно за сто семьдесят пять шагов, – сообщила она.

Видимо, счет был ее спасением. Балерина так успокаивалась.
– От дерева до дерева десять шагов. От скамейки до куста – пять, – продолжала Эльза.
Я ее не слушала.
Так тяжело мне не было, наверное, никогда. Нужно было сделать невозможное. За два
выходных дня. Я бы ни за что не взялась за такое дело. Но я видела Людмилу Ивановну
и видела Эльзу.
Бывают такие дела, что бьешься-бьешься, а результат – ноль. И дело проиграно из-за
ерунды – водитель с документами в дороге задержался или судья ушла на больничный.
Или вдруг клиенты заявляют, что передумали обращаться в суд. А потом через месяц
возвращаются, и можно начинать все сначала. А бывает, что все против тебя,
но складывается. То ли это провидение, то ли справедливость, не знаю. Так и не поняла.
Вот тот случай как раз из таких – все складывалось помимо меня. Как по нотам.
Эльзу я оставила дома. Ты ведь одна сидела. Помнишь, как я тебе суп в термос налила,
и он там в кашу превратился? Ты еще яичницу пожарила и сковородку сожгла. И боялась,
что я тебя ругать буду. Эльза, конечно, рвалась ехать со мной, но мне было важнее, чтобы она
за тобой присмотрела. Да и ее счет я больше не могла слышать – в автобусе она подсчитала,
сколько пассажиров сидят, сколько стоят в проходе и сколько ожидают на каждой остановке.
Она меня с ума сводила этим счетом. Успокоилась, только когда дома оказалась и тебя
увидела. Я уехала на Ленинский и не знала, кто за кем будет присматривать – ты за Эльзой
или она за тобой.
– Продолжай звонить на квартиру в Марьиной Роще, – велела я тебе.
И знаешь, о чем я еще все время думала? Ладно, Наташка, но как Марк мог это
допустить? От него я не ожидала такой жестокости и низости.
На Ленинском я пошла в отделение милиции. Мне повезло с участковым – нормальный
мужик, Серега. Уставший, задолбанный, но с юмором. Мы выпили, поговорили. Он был
из тех, кому не нужно врать – я рассказала все быстро и по делу. Про жильцов он знал –
приезжал по вызову. Они устроили пьянку, соседи в милицию обратились.
– В ЖЭКе сказали, что жалоб со стороны соседей не поступало, – заметила я.
Серега крякнул и махнул рукой, мол, что я тебе буду рассказывать? Видимо, Наташа
«отблагодарила» сотрудниц. Он повел меня к начальнику отделения. Тут уже пригодились
деньги Эльзы – за скорость, так сказать.
– Делайте, что хотите, – махнул рукой начальник, – у меня и без вашей бабули дел
хватает.
– Жильцов можно выселить? – уточнила я.
Тут уже Серега помог – доложил про вызов и про то, что от соседей регулярно жалобы
поступают.
– Выселяйте, – дал добро начальник. – Только чтобы потом проблем не было.
– Не будет, – пообещала я.
Жильцов выселили, те не рискнули сопротивляться. Участковый Серега даже выделил
мне уборщицу, которую мы оставили отмывать квартиру.
Оставалось только решить вопрос с главврачом. Из милиции я позвонила Йосе
и объяснила ситуацию. Кто такой Йося? Врач, мой друг закадычный. Помнишь, как он тебе
компрессы на ухо ставил, когда у тебя воспаление было? Я про него еще расскажу.
Ему можно было позвонить среди ночи и попросить о помощи. Йося жил по соседству, сразу
приходил. Тебя лечил, мне уколы делал.
Йося сказал, что может попытаться узнать, кто этот врач, но ему нужно время. И ничего
не обещает.
– Посоветуй, как мне ее оттуда вытащить, – попросила я.
– Ну, запроси историю болезни, и нужно назначить новое освидетельствование.
– Зачем мне история? У меня все документы на руках. И паспорт, и карточка.
– Ольга, тогда зачем ты мне звонишь? – расхохотался Йося.
 52

– Не поняла…
– Раз все документы у тебя, даже не хочу знать, как ты их забрала, просто приезжай
и забирай свою бабулю. Человека у нас забрать легче, чем документы. Нет документов,
нет пациента. Поняла? Так что, считай, самое сложное ты уже сделала.
– А если главврач не разрешит?
– Ольга, я бы на его месте даже не пытался тебя остановить. Поверь, ему тоже
проблемы не нужны. Так что отпустит он твою бабулю без звука. Дверь ты не взламывала,
документы тебе нянечка передала из рук в руки, так что ты вообще ни при чем.
– Ты знаешь, там проверка все равно не помешает. Не представляешь, что там творится.
Концлагерь, а не дом престарелых. Мне нужен только телефон. Дальше я сама разберусь.
Найди мне того, кто устроит им веселую жизнь. Какого-нибудь начальника. Чтобы все
забегали.
Я приехала домой без сил. Эльза спала, так и не переодевшись, а ты продолжала
набирать Наташкин номер в Марьиной Роще. Сидела и сосредоточенно крутила диск.
И вдруг у тебя глаза на лоб полезли, и ты мне трубку отдала. Не ожидала, что кто-то ответит,
и растерялась. Только на трубку показывала, как будто она раскаленная.
– Кто это? – К телефону подошел Марк.
– Вы где были? – заорала я.
– Ольга? Привет. Что случилось? Что ты орешь? – удивился он.
– Это ты мне объясни, что случилось! – продолжала кричать я. Эльза проснулась.
Сидела как мраморная статуя. – Почему вы к телефону не подходите? Я вас по всей Москве
с собаками разыскиваю!
– Уезжали в отпуск. В деревню. Что случилось-то?
– Ты знал, что Наташка Людмилу Ивановну отправила в дом престарелых? И что она
там чуть не умерла? – Я уже не орала, а хрипела. Меня трясло.
– Что? Кого отправила? Что ты такое говоришь?
– Из Германии вернулась Эльза. Наташка сдала квартиру на Ленинском и определила
Людмилу Ивановну подальше, чтобы та сдохла на казенной кровати. Я там была. И только
сейчас выселила жильцов из их квартиры. Если ты скажешь, что был в курсе, я приеду
и лично тебя зарежу. Ты не представляешь, что я уже сделала и что я еще могу сделать…
– Ольга… пожалуйста… я ничего не знал…
Нет, он не врал.
– Она сказала, что сдала квартиру. Ведь Людмила Ивановна уехала к Наташиной сестре.
Разве она не была в Берлине?
– Марк, ты меня слышишь? Я в понедельник должна вытащить ее из дома престарелых!
И уже выкрала ее документы! Какой Берлин?
– Я не понимаю. Просто не понимаю. Она так радовалась, что у мамы наладились
отношения с Эльзой. И говорила, что сама в аэропорт ее отвезла.
– Она наняла адвоката, который ей все оформил.
– Какого адвоката?
– Идиота, который в нее влюбился.
– Кто влюбился?
– Не важно. Как ты мог это допустить? Как ты мог ей поверить? – опять заорала я.
– А ты разве ей не верила?
Да, для нас обоих это было шоком. Наташка была дурной, влюбленной, корыстной,
временами истеричной, но она не была подлой. У нее были понятия о чести, о приличиях.
Она не была говном. Нам так казалось. Мы были в этом уверены. Ты понимаешь? Поэтому
Марк ее и любил. И я с ней дружила поэтому. Она не была способна на… на убийство.
А ведь она обрекла мать на верную смерть. Обманула Марка, меня, сестру.
– Дай я с ней поговорю, – попросила я.
– Нет, – ответил Марк, – я сам. Скажи, что тебе нужно, и я все сделаю.
– Документы на квартиру. Все, что сможешь найти. Любые справки, выписки.
 53

Мне нужно отменить решение об опекунстве и снова прописать Людмилу Ивановну

в квартиру.
– Хорошо, я все сделаю. Позвоню тебе.
– Марк, дай Наташе трубку. У меня Эльза.
– Не надо. Это бессмысленно.
Да, с Наташей я так и не поговорила. Наверное, Марк был прав – о чем мне с ней было
разговаривать? На следующий день Марк привез мне бумаги. Мы встретились на детской
площадке – в квартиру он заходить отказался. Не мог встречаться с Эльзой, считал,
что не имеет на это морального права.
Людмилу Ивановну мы забрали. Йося, который поехал со мной, оказался прав – нас
встретила нянечка. Главврач опять отсутствовал. Все вещи были уже собраны. Людмила
Ивановна сидела на лавочке в парке в своей, а не казенной одежде. И очень обрадовалась
нашему появлению. Мы привезли ее в квартиру, где ее ждала Эльза. Людмила Ивановна
улыбалась. Старшую дочь она не узнала. Йося осмотрел Людмилу Ивановну и покачал
головой – состояние тяжелое. По-хорошему, ее нужно было везти в больницу, но Эльза
сказала, что справится сама. Наймет сиделку, медсестру, сделает все, только чтобы мама была
дома.
Конечно, это был далеко не конец. Мне удалось отменить решение об опекунстве,
заново прописать Людмилу Ивановну в квартире. Помогло то, что я уже всех знала –
от участкового до соседей. Все бумаги у меня были на руках, включая заключение Йоси
о состоянии здоровья Людмилы Ивановны после ее возвращения из дома престарелых.
Проверку я этому заведению, кстати, тоже организовала, что оказалось проще, чем я
предполагала. Министерству здравоохранения – Йося достал мне телефон одного
чиновника – давно не терпелось устроить показательную порку, и тут как раз я со своим
запросом и жалобой. Говорю же, в этом деле все складывалось само собой, так, как должно
быть.
Наташа? Она звонила Эльзе и устраивала скандалы. Требовала денег – из-за потери
жильцов Наташа лишилась арендной платы. Говорила гадости. Требовала позвать к телефону
мать. Мне Наташа тоже один раз позвонила – назвала предательницей.
Марк мне звонил регулярно. И приезжал часто.
В тот же вечер, когда я ему все рассказала, он ушел от Наташи. Просто собрал вещи
и ушел. Вернулся к жене – развод они ведь так и не оформили. Первое время ему было
совсем плохо – он пил, иногда круглые сутки, запойно. И нашел единственный выход –
эмигрировать в Израиль. Всеми делами занималась его жена. Через год они уехали. Я была
у них в уже пустой квартире – прощалась. Они продали все, что могли, а остальное раздали.
– А дочки? – спросила я у жены Марка.
Он умолял Наташу отдать ему дочек. Но та заявила, что он о них может забыть. Жена
Марка звонила Наташе и просила позвать к телефону девочек, чтобы он хотя бы услышал их
голоса. Ведь неизвестно, увидятся ли они еще когда-нибудь. Но Наташа наслаждалась
местью.
– Присмотри за ними, – попросил меня Марк.
– Как? Ты же знаешь, что я у Наташи враг номер один.
– Придумай что-нибудь. Я как устроюсь, и у меня появится адрес, сразу тебе напишу.
Не хочу уезжать…
– Зачем же тогда уезжаешь?
– Здесь тоже не могу. Как мне с ней общаться после всего, что она сделала? А если она
настроит девочек против меня? Они же маленькие совсем… Попроси за меня у Эльзы
прощения. Если бы я знал…
– Не волнуйся, все успокоится. Уезжай, начинай новую жизнь.
– Мне страшно.
– Ты не один. У тебя есть жена. Ей тоже страшно.
– А как Людмила Ивановна?
 54

– Эльза ее выходила. Не волнуйся. Радуется, когда я прихожу. Эльзу считает сиделкой.

Но иногда вдруг узнает и спрашивает, когда она уедет в Германию. Или ждет свою Натулю
к чаю и требует, чтобы Эльза купила пирожных. Про внучек она не помнит. Как и про то,
что была в доме престарелых. Но в целом очень бодренькая – каждый день гуляет
в Нескучном саду, сидит на лавочке.
– Слава богу. Спасибо, что разгребла эту историю. Если у тебя не получится
договориться с Наташей, попроси Эльзу, вдруг ей удастся. Мне много не надо – только знать,
что девочки здоровы. Напишите хоть пару строк.
Скажу честно, просьбу Марка я не выполнила. Наташе я звонила, но она бросала
трубку, едва услышав мой голос.
Прошло лет десять. Не помню точно, сколько именно. Зазвонил телефон.

***

– Да, я помню тот звонок, – отозвалась я. – Все твои клиенты и друзья звали меня
по-разному, поэтому я сразу всех узнавала. Тетя Эльза называла меня Марией,
без уменьшительно-ласкательных вариантов. А дядя Марк звал Марьяшей. Я в детстве даже
не знала точно, как звучит мое полное имя. Ты меня называла Марго, когда злилась.
Или Манечкой, когда была в хорошем настроении. А тетя Наташа звала меня Машкой. Я же
слышала. «Ну как там Машка? Машку есть с кем оставить?» Я обижалась…

***

– Звонил Марк. Были уже новые времена. Он приехал в Москву, чтобы забрать дочек
в Америку, где в результате осел. Просил помочь с оформлением документов. Приехал
к нам – постарел, но выглядел хорошо. Здесь он мыкался в государственной конторе, а там
оказался востребованным архитектором. Жена его тоже работала. У них были дом, достаток.
Все, кроме детей.
– Ты все такая же, – сказал он мне. – Совершенно не изменилась. И кухня такая же.
Только Марьяша выросла.
– Я очень рада тебя видеть. И рада, что у тебя все хорошо, – ответила я. – Ты надолго?
– Нет, как только все оформим, сразу назад. А от тебя поеду к Эльзе. Девочки у нее.
Так по ним соскучился.
Наташа умерла. Рак. Эльза считала, что месть ее съела изнутри. Совсем молодая была.
Эльза мне потом рассказала, что племянницы практически все время жили у нее. Наташа
сначала гуляла напропалую, все пыталась устроить личную жизнь. Потом разочаровалась
и никого не хотела видеть. И вот – болезнь. Наташа очень мучилась, ничего не помогало.
Эльза сделала для сестры все, что могла, и даже больше.
Старшая, Леночка, уезжать с отцом отказалась – хотела окончить хореографическое
училище, куда поступила с подачи тетки. А уж потом перебраться в Америку. Эльза очень
гордилась своей племянницей, не пропускала ни одного ее выступления. Младшую дочь
Киру Марк забрал.
Людмила Ивановна, кстати, хорошо себя чувствовала. Ей было уже за девяносто.
Старшую внучку она называла Натулечкой. Очень ее любила.

Хна или басма?
Если разразится атомная война, я знаю, где искать свою маму – в парикмахерской,
которая гордо именуется салоном красоты. Когда у нас были проблемы с деньгами, мама шла
в парикмахерскую и делала маникюр. Или покупала мне красивое платье. На последние
деньги. У меня всегда была копилка, в которую я складывала мелочь. И мама одним
движением могла грохнуть эту копилку об пол и потратить все сбережения. На что-нибудь
 55

совершенно не нужное, но невероятно красивое.

Я родила дочь, второго ребенка, набрала двадцать лишних килограммов и в принципе
чувствовала себя хорошо. Ходила в старых штанах, с коротко остриженными ногтями и была
счастлива – муж не замечал моих отросших корней, повисшего живота и балахонистых
кофточек. Счастлива я была до тех пор, пока не приехала мама. Едва посмотрев на внучку,
она набросилась на меня:
– На кого ты стала похожа? Ты себя в зеркале видела? Не можешь взять себя в руки?
Ленивая бабища, а не моя дочь! Скажи спасибо, что Лева тебя не видит!
Я тогда проплакала целый вечер. А утром пошла в салон и сделала стрижку. Села
на диету и сбросила вес. К приезду в гости мамы я готовлюсь так, как не готовилась
к свиданиям с будущим мужем – одеваюсь, встаю на каблуки…
Я звоню маме в девять утра, чтобы спросить, как у нее дела. Мне нужно съездить
помыть машину, в магазин за продуктами, отвезти дочку на занятия, а у меня нет сил.
Я глотаю кофе, таблетку элеутерококка, чтобы прийти в себя. Мама бодрым голосом
отвечает, что говорить не может – она уже съездила в бассейн и сейчас стоит на заправке.
А потом заедет в кафе и съест пирожное. Мне становится стыдно. Ей почти семьдесят, и она
уже на заправке.
«Скажи спасибо, что Лева тебя не видит!» – эту мамину присказку, ставшую кодовой
фразой, я помню до сих пор. Если маме не нравился мой внешний вид, если она считала,
что я распустилась или расслабилась, то всегда так говорила.
Дядю Леву, Льва Аркадьевича, я помнила прекрасно. Во-первых, потому что он был
совсем не похож на других мужчин. Одет, как король из сказки (на принца он не тянул
по возрасту). Я никогда не видела, чтобы мужчины носили пальто цвета топленого молока
и протирали ботинки маленькой карманной щеточкой. А еще у дяди Левы были такие
ногти… как у моей мамы. Нет, у дяди Левы были лучше. Они блестели. И шарфики у него
тоже были лучше.
– Да, он делал маникюр! – расхохоталась мама. – А помнишь его духи?
Еще бы не помнить. Дядя Лева душился так, что парфюмом благоухал весь наш
подъезд, и никакой освежитель воздуха не был нужен. И даже его духи были лучше,
чем у мамы. Вообще, если бы дядя Лева был женщиной, я бы им восхищалась. А так – не то
чтобы не восхищалась, но смотрела, раскрыв рот. Как на заморское чудо. А уж когда он
однажды побрызгался маминым лаком для волос, я вообще онемела.
Нет, он не был гомосексуалистом, как решили бы сейчас. У него имелась жена, что,
впрочем, первого не отменяет. Но нет. Дядя Лева просто любил хорошо одеваться и мог себе
это позволить. Он любил красивые вещи, красивых женщин и все красивое. А еще он был
удивительно похож на спаниеля – с длинными волосами, которые спадали по щекам,
как уши. И с грустными глазами.
Перед приходом дяди Левы, о чем он предупреждал заблаговременно, мы с мамой
метались по квартире и готовились – мама втискивала меня в платье, поскольку дядя Лева
считал, что девочки должны непременно носить платья, и бросалась в ванную красить
ресницы. С кухонного стола сметалась пишущая машинка, стелилась парадная скатерть.
– Почему мы должны это делать? – недоумевала я.
– А почему нет?
– Ты так только для дяди Левы одеваешься, – упрекала я маму. – Зачем? Он тебе
нравится?
– Конечно, нравится! – захохотала мама. – К тому же очень неловко сидеть в драных
штанах перед человеком, который носит рубашки с запонками.
Дядя Лева никогда не приходил с пустыми руками. Для меня он был круглогодичным
Дедом Морозом, который преподносит сюрпризы. Он приносил еду – конфеты, колбасу,
рыбу, консервы – и коньяк. Или вещи – сапоги для меня, шарфик и духи для мамы, колготки,
набор косметики. Но каждое подношение было завернуто в красивую бумагу – не в обычную,
ту, в которой выдавали вещи в химчистке, а в яркую, блестящую. Он выкладывал продукты
 56

в плетеную корзинку и перевязывал бантом ручку. Колготки лежали, завернутые отдельно,

а из обычного жгута был свернут затейливый цветок.
Дядя Лева приносил в наш дом эстетику. Самое страшное начиналось тогда, когда он
садился за стол и начинал меня воспитывать. Он лично сервировал мне обед – большая
тарелка, потом глубокая. Ложки, вилки, десертные вилки (которых не было и их заменяли
обычные). На блюдце под чайную чашку нужно непременно класть салфетку.
«Нельзя есть со сковородки! – истерично кричал дядя Лева, хотя со сковороды никто
никогда и не ел. – Не греми ложкой! Ты же девочка, а не грузчик!»
Он приносил мне необычные предметы – ложечку для грейпфрута, вилку для рыбы,
нож с зубчиками для мяса. И разыгрывал целые спектакли. Сервировал стол на три персоны,
выставляя тарелочки для хлеба, ножи для масла, бокалы для воды, вина. Он вдевал салфетки
(в нашем случае кухонные полотенца, которые дядя Лева нещадно кромсал ножницами)
в настоящие кольца для салфеток. И усаживал меня за стол с проверкой. Я была Золушкой,
которая попала на бал и должна правильно выбрать бокал, чтобы утолить жажду, или найти
нужную вилку, чтобы съесть рыбу. Иногда он срывал с себя галстук и привязывал меня
к стулу, добиваясь моей ровной спины и положения локтей.
«Киселева, ты что, ребенка в окопах родила?» – возмущался дядя Лева, если я вставала
из-за стола, не спросив на то позволения.
Нам никак не давался этикет – дядя Лева заламывал руки и, как положено, извинившись
и испросив разрешения дамы, снимал пиджак – его бросало в жар. Поскольку много времени
я проводила у бабушки в кавказской деревне, то путалась в традициях. Там я должна была
встать, если в дом заходил взрослый, тем более мужчина. А здесь, если я вставала, то дядя
Лева тоже вставал. И когда я возвращалась к столу, Лев Аркадьевич опять вставал, чтобы
помочь мне усесться. Но я стояла как вкопанная, и дядя Лева стоял, дожидаясь, пока я
соизволю сесть. Мама хохотала над нами обоими.
«Ребенок, твоя мать уже спустилась с гор! – причитал дядя Лева. – И тебе не придется
жить в ауле. Я надеюсь… Хотя от твоей матери всего можно ожидать». «Ребенок! Ты не удав,
не заглатывай еду!». «Ребенок! У меня образуется головная боль от твоего громыхания!
Не скреби ножом по тарелке!»
Я грызла ногти, и мама что только не предпринимала – обещала мне ужасные болезни
от бактерий, обмазывание горчицей, а дядя Лева нашел самый верный способ избавить меня
от вредной привычки: отвел в парикмахерскую, где мне покрасили ногти в задорный розовый
цвет. Грызть их я тут же перестала, потому что дядя Лева подарил мне личный лак.
Мама меня тогда подстригла – сделала модное каре чуть ниже плеч с челкой, ей было
некогда плести мне косы по утрам. И дядя Лева чуть голову ей не оторвал.
– Что ты с ней сделала? Мало того что у тебя ежик, который ты… фу, опять на пиво
сушилась? Ужасный запах! Так еще и ребенка изуродовала!
Благодаря Льву Аркадьевичу у нас всегда были продукты, самые невообразимые. Когда
у меня упал гемоглобин и маме порекомендовали кормить меня черной икрой и гранатами,
она устало рассмеялась: ведь могла купить только гематоген и гранатовый сок.
– Киселева, ты чего с таким неприятным лицом? – спросил дядя Лева, когда появился
у нас в гостях.
Мама рассказала ему про мою анемию и икру.
– Киселева! Тоже мне проблема! – расхохотался дядя Лева, и через час у нас на столе
стояла трехлитровая банка черной икры.
– Ты где достал? – Мама, отвыкшая удивляться, потеряла дар речи.
– Из Астрахани передали, – пожал плечами дядя Лева, щедро намазывая мне бутерброд.
Когда я съела трехлитровую банку икры, мама добыла для меня маленькую баночку
красной.
– Не люблю красную, – заявила я.
– Зажралась, – ответила мама и позвонила дяде Леве, чтобы доложить о том, что он
избаловал меня.
 57

– Киселева, радуйся, что у тебя ребенок зажравшийся. Это же счастье,

что не голодный! – ответил он, и маме пришлось с ним согласиться.
Они с мамой очень странно общались. Лев Аркадьевич любил слушать, как мама
говорит по телефону. Особенно когда она ругалась матом. А матом мама владела виртуозно.
– Киселева, у тебя не рот, а оркестр! – восклицал он.
Несмотря на манерность, эстетство, интеллигентность и манеру носить запонки, Лев
Аркадьевич любил пересыпать речь простецкими, даже пошловатыми, афоризмами.
– Вот, Киселева, принес тебе ликер! – Он доставал бутылку, на горлышке которой
торчал задорный бант. Мама ахала – такой ликер было просто не достать и стоил он
месячную зарплату.
– А чего себе не оставил?
– Мне ж он ни в голову, ни в жопу, – отмахивался Лев Аркадьевич, густо краснея.
Он не умел произносить неприличные слова, ему это совсем не шло, но он очень любил
это делать.
А еще ему нравилось приходить к нам в гости, если мама устраивала «гостей». Ни один
такой вечер не обходился без танцев – сдвигался стол и все гости танцевали. Лев Аркадьевич
обожал танцевать.
– А новые дамы будут? – спрашивал он маму, которая приглашала его в гости. Дядя
Лева всегда тщательно и в подробностях уточнял – какой предполагается состав гостей.
– Лева, ты определись, тебе новые нужны или дамы? – хохотала мама.
– Вот ты смеешься, а знаешь, какая партнерша лучшая? Новая!
Лев Аркадьевич ритмично двигался не под музыку, а просто двигался. Главное –
быстро. Наступал на ноги новым и старым дамам. Кружил их в вальсе, сшибая стулья.
И уматывал до потери сознания. «Старые» дамы, к коим относилась и моя мама, наотрез
отказывались с ним танцевать.
Да, благодаря дяде Леве я выучила нашу фамилию, потому что он называл маму
исключительно так. И быстро начала выговаривать букву «эр» – от меня дядя Лева требовал
обращаться к нему по имени-отчеству – Аркадьевич.
Мама ему была нужна для мелких дел – прописать брата жены в квартиру, оформить
дарственную, переписать на супругу гараж и машину. По большому счету ерунда,
раз плюнуть. Но за эту ерунду он щедро платил.
– Зачем тебе я? – спрашивала мама. – Зайди к любому студенту-практиканту, он тебе все
сделает.
– Ну не знаю, – улыбался Лев Аркадьевич. – Мне с тобой хорошо. И вдруг ты мне еще
пригодишься по-крупному? А у меня денег, например, не будет. Так что считай, я тебе плачу
заранее. Ты моя страховка на будущее, подушка безопасности. И потом – твой ребенок растет
как трава, совершенно без всякого воспитания. Должен же кто-то научить ее вести себя
в приличном обществе?
Про подушки безопасности тогда вообще никто не слышал. Но дядя Лева передвигался
на «Форде», где этих подушек было целых две. А меня Лев Аркадьевич называл
исключительно «ребенок». «Ребенок, подойди сюда». «Ребенок, смотри, что я принес».
«Ребенок, ты ведь не хочешь быть похожей на свою мать?»
Была у Льва Аркадьевича еще одна особенность – он всегда протирал за собой
раковину в ванной – заходил мыть руки и после тщательно вытирал раковину от брызг.
Это странно, но я тоже так делаю. Не терплю грязные мыльные следы на раковине.
Но тогда… тогда раковины в половине домов были со сколами, со следами ржавчины, кстати,
и наша в том числе.
– И что случилось с дядей Левой? – спросила я маму. – И кем, кстати, он работал?
Откуда у него были такие деньги?

***
 58

– Наверное, он что-то чувствовал, – начала рассказ мама, – поэтому и шутил

про вложение в будущее. Лева арендовал квартиру, где играли в карты. Подпольное казино.
Но только без рулетки – исключительно карты. Играли на очень большие деньги. Среди
посетителей – весьма высокопоставленные и богатые люди. Там собирались и актеры,
и чиновники из министерств. К Леве приходили за связями. Эдакий клуб деловых знакомств.
Он знал всех, его все знали. Бизнес процветал – Лева очень заботился о своей репутации.
И квартира на Кутузовском была роскошная, и алкоголь редкий лился рекой, и машина,
и водители. Проститутки элитные. Такие красавицы, что глаза слепило. Я была там один раз.
Лева подарил мне вечернее платье – я его потом еще лет десять носила. И велел не открывать
рот. Я села играть в покер. А в покер я очень хорошо играю. Не сдержалась и обыграла
одного режиссера, генерала и шишку из Госплана. Лева меня чуть за шкирку из-за стола
не вытащил.
– Ты идиотка? – Я впервые слышала, как он кричит. – Зачем ты выиграла? Ты должна
была проиграть! Тебе совсем связи не нужны? Так и будешь бабулек соседских защищать?
Он хотел мне помочь с клиентами. Дать возможность заработать другие деньги, очень
большие.
– Левушка, ну карта пошла, и они как дети… – Я пыталась его успокоить. – Я же даже
не напрягалась…
– Я так и знал, что тебя, Киселева, нельзя сюда приводить. Ведь чувствовал! Что мне
теперь с ними делать? Они требуют, чтобы ты вернулась и сыграла еще раз! Генерал злой,
как сто чертей. И чего ты лыбишься? Ты же умная баба! Так веди себя как дура!
– Ну давай попробую, – согласилась я.
– Иди и проигрывай. Делай вид, что только в подкидного дурака умеешь играть! Сиди
и грудь показывай!
Понимаешь, я знала, что Лева прав. Я могла завести знакомства и стать адвокатом
знаменитостей. Но у меня такие карты на руках были! Ну не могла я проиграть! С такими
картами! И ведь даже не пришлось обманывать. На кону сумма была такая, что нам бы
на летний отдых хватило. Я могла со второй работы уйти. Вот и увлеклась. Выиграла. Лева
тогда сказал, что видеть меня больше не желает. Отправил со своим водителем домой
и побежал успокаивать этих мужиков.
Люди туда только по рекомендации попадали. Лева установил своеобразное членство,
как в закрытом клубе. За нового посетителя должны были поручиться как минимум двое
постоянных игроков. Так что Лева считал, что он в безопасности – не сдадут, прикроют.
Он был «свой» и знал то, чего знать не положено – кто каких девочек предпочитает, кто пить
не умеет и языком много треплет. Но Лева держал язык за зубами, поэтому его особенно
ценили. А ты помнишь, какие он нам билеты доставал? И в Большой, и в «Современник»!
У него были колоссальные связи во всех кругах. Он, можно сказать, был честным,
вел честную игру. Но где-то случился прокол, в его квартиру нагрянула милиция. Настоящая
облава. Видимо, кто-то наверху решил прикрыть притон. Или Лева узнал слишком много
и стал опасен. Ему удалось сбежать – предупредили верные клиенты. Я точно не знаю,
что случилось – он так и не рассказал.
Он появился у нас на пороге в пять утра. И чуть ли не впервые назвал меня по имени.
– Ольгуш, спасай, – сказал он и плюхнулся на стул. Потом достал из сумки бутылку
коньяка и налил в чайную чашку. Представляешь? Лев Аркадьевич пил коньяк из чайной
чашки! Выхлебал полбутылки и не заметил. И закусывал не лимончиком, а колбасой
с разделочной доски.
– Я же говорил, что ты мне будешь нужна. Выручай. Сейчас. Спрячь меня, –
попросил он. – Если меня поймают, я сяду до конца жизни. Или меня убьют раньше. Можно я
у тебя поживу?
– Ты, что ли, здесь решил спрятаться?
– Да, про тебя никто не знает. Я могу на раскладушке поспать. Ольгуш, мне больше
некуда идти. Домой нельзя. Да меня по дороге пристрелят.
 59

– А ты не думаешь, что тебя и здесь пристрелят? Да еще и меня, и Машу?

– Нет, слежки не было. Точно. Я проверял. Пешком шел, в подъездах прятался.
– Ну позвони кому-нибудь. У тебя же такие связи! Что я-то могу?
– Связи… они меня сдадут, не ойкнув…
– У тебя же были знакомые в милиции. На самом верху.
– Были, да сплыли. Никого нет. Предупредили те, от кого не ждал…
Мне стало его жаль. Среди его многочисленных приятелей не было настоящих друзей.
Он оказался никому не нужен.
– Нет, здесь я тебя не оставлю, – решила я. – Давай мы тебя в деревню отправим.
На Кавказ.
– Не доеду, – замахал руками Лева. – Билеты, документы… Нет, меня в тамбуре
пристрелят.
– Кому ты дорогу перешел?
Лева пожал плечами.
– Киселева, придумай что-нибудь, ты же умная!
Лева у меня на кухне в пять утра стал точной копией престарелого спаниеля. И его
роскошный наряд, начищенные ботинки вмиг превратились в карнавальный костюм.
Ну не могла я ему отказать. Особенно после той банки икры, которую он для тебя достал.
В общем, я позвонила Йосе.

***

Йося, Иосиф Михайлович был моим доктором. Частным. Как и все советские дети,
я была прикреплена к поликлинике, но лечил меня Йося. Мама доверяла только ему.
Он приезжал по первому зову, будь то мои сопли или мамина спина, поврежденная в аварии
еще в молодости. Йося ставил блокаду маме, выдавал мне аскорбинку и был всегда
под рукой. Причем в буквальном смысле слова – в истории с Эльзой и ее сестрой Наташей он
маме очень помог. Он жил в «трех башнях» – так назывались дома рядом с дорогой. В первой
башне находилась булочная, во второй – ремонт обуви, в третьей – овощной. Так что мимо
трех башен ходили все жители нашего района.

***

– Йося, ты мне нужен, – позвонила я ему. – Да, прямо сейчас. Нет, с Машей все
в порядке. Нет, не могу говорить. Приходи, пожалуйста, побыстрее.
Мама посмотрела на Леву. Тот сразу все понял и положил на стол кейс, с которым
не расставался, набрал шифр и откинул крышку. Столько денег я не видела никогда.
Перевязанные пачками купюры.
– Йось, пять утра, я бы тебе не звонила, если бы не что-то серьезное. Двойной, тройной
гонорар. Сколько скажешь.
Врач пришел через пятнадцать минут. Я показала на Леву и попросила его спрятать.
Йося, как ни странно, даже не удивился и сказал, что мог бы не спешить. Он думал,
что у мамы как минимум сердечный приступ или кто-то еще умирает, лежа у нас на кухне.
А спрятать – вообще не проблема. Тем более если есть деньги.
– И что ты предлагаешь? – спросила я.
– Отправим его на Соколиную Гору, – устало сказал Йося. – Я так понимаю, документов
у пациента нет?
– Нет, – ответила я.
– И поступил в больницу он еще два дня назад, правильно?
– Правильно, – кивнула я.
– И все это время лежит в реанимации после тяжелой операции, так?
– Так. Йося – ты гений.
 60

– Мне идти сегодня на сутки, а ты меня по такому пустяку разбудила, – буркнул доктор.
– А как я доеду до больницы? – спросил Лева.
– Как и положено больному. На машине «Скорой помощи». У вас ведь острый приступ
был. Ольга, дай мне телефон. И в вашем кейсе не найдется мелких купюр? Боюсь, водители
и санитары не дадут вам сдачи…
Йося вызвал «Скорую», сделал еще несколько звонков и попросил кофе. Он пил очень
крепкий и очень сладкий кофе и говорил, что такой умею варить только я, поэтому он к нам
и ходит.
– Ольга, у тебя хна есть? – очень серьезно спросил Йося, как будто речь шла о запасе
бинтов, жаропонижающих средств или других лекарствах.
– Есть, – не поняла я, – и хна, и басма. А что?
– Вы что предпочитаете, хну или басму? – поинтересовался Йося у совершенно
ошалевшего Левы, который ожидал оказаться где угодно, но только не в больнице для лиц
без документов и алкоголиков, каковой являлась лечебница на Соколиной Горе.
– Я? Не знаю. – Лева с ужасом смотрел на Йосю, как будто от его ответа зависел
вердикт.
– Тогда хна. Дольше держится и не так бросается в глаза, – поставил диагноз доктор. –
И подстричься надо бы. Исключительно в гигиенических целях.
Я посадила Леву на табуретку, обмотала простыней, подстригла и покрасила своей
зубной щеткой.
Левина благородная седина превратилась в задорно-рыжую шевелюру – от природы
ему достались мелкие кудри, которые, как оказалось, он тщательно укладывал. Цвет, кстати,
ему был к лицу, молодил, но Лева смотрел на свое отражение в зеркале с ужасом.
– Ольгуша, я на кого похож? – спросил он меня.
– На обычного среднестатистического еврея, – ответила я.
– На Льва Ландау, – хмыкнул Йося.
– Хорошо, если на Ландау, то я согласен. – Лева осторожно трогал свои короткие
волосы, которые пошли задорными кудельками, как у ягненка.
– Только его надо переодеть, – решил Йося. – Я же не могу привезти его в больницу
в этом костюме.
– У меня нет ничего мужского… – растерялась я.
– Ладно, – кивнул Йося и начал раздеваться. Лева чуть в обморок с табуретки
не свалился. Где-то в глубине души он оставался франтом.
– Я это не смогу надеть, – выдавил он.
– Ну, как пожелаете, – пожал плечами врач и начал одеваться.
– Ладно, хорошо, я согласен. Ольгуша, ты думаешь, это необходимо? Ты уверена?
Он не капризничал, ему было страшно по-настоящему.
– Левушка, поверь, спасти тебя может только Йося. Он гениальный врач. Машу лечит.
Наверное, на Леву повлиял этот аргумент – он знал, что я бы не доверила тебя плохому
врачу.
Лева переоделся в одежду доктора, а тот облачился в дорогой, хоть и измятый костюм.
Долго возился с запонками, потом плюнул и просто подкатал рукава.
От переживаний Лева действительно сильно изменился внешне. Перед нами сидел
совсем другой человек – больной, пожилой дядька в свитере с чужого плеча и джинсах,
которые на нем висели мешком. Добавь к этому выпитый коньяк, и все – готовый городской
сумасшедший, подобранный сердобольными врачами.
Йося рассовал по карманам деньги в мелких купюрах и сказал, что за своим гонораром
заедет потом.
– Не волнуйтесь вы так, все сделаем в лучшем виде. Примем, оформим, положим.
Только разрезать придется, – успокаивал он «больного».
– Кого разрезать? – спросил Лева.
– Вас, дорогой мой. А как же иначе? В реанимацию без операции никак нельзя.
 61

Не пускают. Ни за какие деньги. Там ведь тоже больница, а не цирк шапито. Ну вырежем,
допустим, вам аппендицит. Аппендицит не выреза́ли? Ну и славненько. Да вы
не переживайте! Я лично буду присутствовать, прослежу, чтобы салфетку у вас в животе
не забыли. Но если нужен особо сложный случай, чтобы в реанимацию на подольше
прописаться, то придется салфетку забыть, да, иначе никак.
Лева побледнел.
– Это Йося так шутит, – поспешила я его успокоить. – Медицинский юмор.
Но Лева вдруг схватился за живот и начал стонать.
– Психосоматика, – диагностировал доктор.
– Йось, да ему правда плохо!
– Это все нервы. – Йося закурил. – Ничего, отлежится, подлечится, валерьяночки ему
пропишем, витаминчиков.
Лева загибался у нас на глазах.
Врач, не выпуская сигареты изо рта, нагнулся и прощупал живот псевдобольного,
который, казалось, стал настоящим пациентом.
– Накаркал. – Йося выругался.
Он мне позвонил через четыре часа и доложил, что операция прошла успешно.
Это просто редкая удача, что Леву его прободение язвы желудка не прихватило раньше.
Оказывается, оперировать надо было давно. Просто удивительно, что так совпало.
Еще чуть-чуть – и не вытащили бы. И наркоз он перенес плохо – сердце оказалось слабое.
Просто счастье, что доставили быстро.
– Так что дней пять в реанимации проваляется точно, – продолжал Йося. – Нет,
ну надо же было такому случиться! Чтобы так успеть. Он просто в рубашке родился,
счастливчик. А операцию хорошо сделали. Как родному. За такие деньги ни в ЦКБ, ни в
другой больнице так не расстарались бы. Да зашили ювелирно. Просто загляденье, а не шов.
Он этот шов может любым светилам медицины показывать и хвастаться.
– А что с документами? – спросила я.
– Да как в аптеке. Записали его другим числом. Оклемается, потом его
на физиотерапию отправим, потом лечебный сон пропишем. Да еще сердце шалит. Так что
не волнуйся. Отдохнет лучше, чем на курорте! Если нужно подольше подержать, мы ему
можем маниакально-депрессивный психоз поставить – там психиатр мой однокурсник.
Случайно встретились. Я и не знал. Но кроме шуток, лежать ему здесь недельки две точно.
И это – только по показаниям. Если нужно дольше – дай знать. За деньгами я завтра заеду,
пошел на сутки.

***

А это воспоминание осталось у меня в памяти – мама сидит над кейсом дяди Левы
и допивает коньяк. Телефон у нас звонил беспрерывно. Приходили и из милиции. Появилась
некая дама, с которой мама разговаривала за закрытой дверью. Кейс мама спрятала у меня
в комнате, в коробке с игрушками. Иногда заходила, брала деньги и уходила. Мне было
велено сидеть тихо и не показываться. Не подходить ни к телефону, ни к двери. Никому
не открывать. Мама приносила мне еду в комнату на подносе.

***

– Лева провел в больнице три недели. Потом пожал руку Йосе, хирургу, который его
оперировал, и ушел. Куда? Никто не знал. Как приехал – в Йосиной одежде, так и уехал.
Ко мне приходила его жена – очень неприятная женщина. Она считала, что я Левина
любовница. Одна из многих. И никак не могла поверить в то, что я – адвокат. Лева ей
про меня ничего не рассказывал. С ее слов я узнала, что Лев Аркадьевич исчез. И как ему это
удалось – одному богу известно. Дома он так и не появился. Даже не позвонил. Жена хотела
 62

узнать, что случилось, ждать ли ей мужа и есть ли у меня его новый адрес. Еще ее
интересовали деньги. Я сказала, что их нет. Я не врала – от его денег, этого забитого
купюрами кейса, ничего и не осталось. Даже мне на гонорар. Так что Лева опять оказался
прав, когда говорил, что не сможет со мной расплатиться. Он утверждал, что про меня никто
не знает. Оказалось, знают. Приезжали люди и просили конкретную сумму. Я не спрашивала,
кто они и на что нужны деньги – просто отдавала. И знаешь, что удивительно. Когда Левин
кейс опустел, ходоки перестали появляться. Как будто знали, сколько именно Лева оставил.
Я на него злилась. Он ведь даже не позвонил, не попрощался. Мне-то он мог сказать,
куда едет и что с ним. Вообще-то я за него волновалась.

***

– Почему ты с ним не захотела разговаривать?

– Не знаю. Не хотела услышать, что он умирает. Для меня он остался живым – таким,
какой сидел у нас в ванной под старой простыней и ждал, когда подействует хна.

От любви до ненависти
Сейчас я могу сказать – мы с мамой жили вполне достойно. Не шиковали, но и
не голодали. На отдых копили, на крупные покупки тоже. Я знала, что такое «аванс»,
«одолжить до зарплаты», «давай куклу купим тебе в следующем месяце». Если я говорила,
что мне кто-то не нравится из людей, которые появляются в нашем доме, мама спокойно
отвечала: «Мне тоже не нравится, но других клиентов у меня сейчас нет».
Тогда же, в раннем детстве, я очень отчетливо осознала – есть люди, которые тебе
не просто не нравятся, а которых ты ненавидишь. Вот человек еще слова не успел сказать,
а ты его уже на дух не переносишь. Тетя Настя была из таких. Я ее просто терпеть не могла,
но не могла объяснить, за что именно. Вот сразу за все. Мне не нравились ее голос,
замечания, манерность. Даже ее лицо казалось ужасно неприятным. И я не понимала,
как мама может ей улыбаться, варить кофе. «Ты лицемерка», – однажды заявила я маме.
«Да, – не стала спорить она, – лицемерка. Это моя работа. Мне за нее деньги платят». Когда
к нам приходила тетя Настя, маме не приходилось выгонять меня из кухни – я уходила сама.
Тетя Настя, напротив, очень хорошо ко мне относилась и всячески это подчеркивала.
Заглядывала в комнату и начинала «общаться»: «А что это у тебя кукла такая некрасивая?
Вот когда я была маленькой, я своим куклам сама платья шила. А ты не умеешь? Девочка
должна уметь шить. И вышивать. Я, например, очень красиво вышиваю крестиком. Почему
ты с распущенными волосами ходишь? Разве не умеешь заплетаться? Вот у меня в твоем
возрасте были очень длинные волосы и я сама заплеталась». По всему выходило, что тетя
Настя была просто образцом для подражания, а я ошибкой природы, а не девочкой. Еще тетя
Настя любила стихи и не упускала случая показать, как она умеет декламировать.
Она закрывала глаза и читала тоненьким голоском, протяжно. Если бы она пальцем по стеклу
водила, и то было бы приятнее. Поскольку мама не готова была ее слушать, сославшись
на срочное исковое, которое ей нужно напечатать, то все тети-Настины выступления
приходились на мою долю. А еще она считала себя поэтессой. Естественно, гениальной –
как же иначе. С ее слов, уж не хуже Ахматовой. А в чем-то даже лучше. И я была ее первым
слушателем. Ее совсем не волновал тот факт, что я в силу возраста не смогу по достоинству
оценить качество виршей. Она была убеждена, что ребенок – лучший слушатель, поскольку
все дети связаны с космосом, со Вселенной. Себя тетя Настя тоже считала связанной
с космосом.
– А какие стихи я писала в пятнадцать лет! – восклицала она. – Иногда перечитываю
и не верю, что это я написала. Прямо до слез!
Надо ли говорить, что благодаря тете Насте поэзию я разлюбила, поскольку этот жанр
у меня ассоциировался именно с ней. И даже мама не могла меня заставить выучить стихи
 63

из школьной программы.
И ладно бы тетя Настя просто читала мне произведения собственного сочинения.
Она еще упрекала маму в том, что та совершенно не занимается моим воспитанием. К этим
упрекам мама уже привыкла. Но тетя Настя на этом не остановилась:
– Оля, у Маши очень плохо с памятью. Тебе стоит показать ее врачу. Она ничего
не может запомнить! Даже легкое четверостишие!
Да, с памятью у меня всегда было плохо. Я помнила ощущения, запах книги, жирное
пятно на пятнадцатой странице, оторванный корешок, штемпель библиотеки. Но очень плохо
запоминала сам текст. Тетя Настя считала своим долгом привить мне тягу к поэзии и развить
мою память:
– Маша, это же Барто! Продолжи строчку!
Эта игра, в которую тетя Настя любила играть, доводила меня до бешенства и приступа
головной боли. Она начинала строчку из детского стишка, а я должна была продолжить.
Через час я начинала плакать, поскольку других способов воздействия на тетю Настю
не было.
– Бедная девочка, симпатичная, но глупенькая, – жалела она меня.
Мне было все равно – пусть она считает меня глупой, но только оставит в покое. Я даже
научилась изображать легкую степень дебилизма, разве что слюну не пускала, чтобы эта
неприятная женщина отлепилась от меня. Хотя нет, даже изображать ничего не требовалось –
на тети-Настин голос у меня включался рефлекс – я ее не слышала. Как будто в голове
переключался тумблер – раз, и все. Я под водой, а тетя Настя где-то сверху булькает.
– Ненавижу твою тетю Настю! Пусть она к нам больше не приходит! Зачем ты для нее
работаешь? – не выдержала я как-то.
– Вот зачем, – спокойно сказала мама и показала кивком на сумку, которая стояла в углу
кухни.
Любовь к высокому искусству, поэтическим образам, строфам и ямбам сочеталась
у тети Насти с вполне прозаической профессией – она была товароведом в универмаге.
В сумке лежали туфли, отрезы ткани, полотенца, постельное белье.
– И зачем нам это? – удивилась я, поскольку ничего подходящего для себя в сумке
не нашла.
– Это не нам. Вот за этот отрез ткани я смогу купить билеты на поезд, чтобы мы
поехали к бабушке. За постельное белье я получу свежее мясо.
– А за полотенца?
– Полотенца мы оставим себе.
– А сапоги, кому сапоги?
– Пока не знаю.
– Все равно тетя Настя мне не нравится. Не надо ей помогать! Ты же добрая, а она
противная.
– Она не такая уж противная. Просто глупая. И помочь я ей не смогу.
– Тогда зачем она к тебе ходит? Ты что, за сапоги работаешь?
– Иногда приходится работать за сапоги и еду, – сказала мама.
– А мы что, бедные?
– Все бедные. Только кто-то еще беднее.
Я не понимала. Нет, мы точно так же стояли в очередях, хватали колбасу, которую
выбрасывали в магазине, но все же не голодали. Мама не варила мне перловку, не ругала
за порванное платье и не покупала сандалии на два размера больше, на вырост. А еще
благодаря тете Насте у меня были колготки не только коричневые, но и бордовые.
И настоящая шубка из кролика, который, правда, быстро стал похож на мышь.
– А что случилось с тетей Настей? Зачем ей адвокат? – спросила я.
– У тети Насти есть муж. А если у тебя есть муж, то адвокат рано или поздно
понадобится.
– Тогда я никогда не выйду замуж.
 64

– Выйдешь. Потому что одной тяжело. Очень тяжело. Все, иди спать. Мне нужно
работать.
– Мам, а любовь есть?
– Конечно, есть. А что?
– Тетя Настя говорит, что любовь – это то, ради чего нужно жить. А ты говоришь,
что нужно жить ради дела. И ради родителей и детей.
– Иди спать. Пусть тетя Настя живет ради любви, а я пока ради тебя поживу – вот
выиграю дело, и мы с тобой пойдем в ресторан. Или купим тебе куклу. Или сервиз на кухню.
Что-нибудь очень нужное.
– Тогда коньки.
– Хорошо, коньки.
– И куклу тоже. Чтобы она умела глаза закрывать и открывать.
– Иди спать.
– Мам, а правда, что от любви можно умереть?
– Нет, неправда. Умереть можно от безделья. А если будешь работать, то на умирание
не хватит времени. Спать, я сказала!

***

– Почему я занималась ее делом? Она меня удивила. Настя безумно любила своего

мужа. Вот до одури. Я не верила, что можно так любить мужчину. Ребенка, да. Родителей.
Даже собаку или кошку. Но не мужчину. Нет, не так. В шестнадцать лет можно так любить,
чтобы глаза на лбу, руки трясутся, голова дурная и босиком по снегу. Ну, в восемнадцать.
Насте было уже за тридцать, а она все умирала от каждого вздоха, Джульетту из себя
строила. Даже не строила. У нее была любовь. Не как у всех. И ее Витюша… Такой мужчина,
такой мужчина!
Этот Витюша ничем особенным не отличался – обычный мужик. Но Настя его
ревновала до безумия, в каждой женщине видела соперницу и ради мужа была готова на все.
Он для нее был царь и бог. Самый умный, самый красивый. Хотя, конечно, ни умным,
ни красивым он не был. Такой мужичонка с маслянистым взглядом и подлецой внутри.
Пустобрех. И плевать он хотел на Настю. Не любил он ее, не уважал, не ценил. Но чтобы она
не бесилась, устраивал ей дешевый карнавал – то цветы принесет, то завтрак в постель.
Настя и со мной общалась только потому, что не ждала от меня угрозы – видела,
что мне до ее Витюши и дела нет. Я ее один раз предупредила – муженек ее предаст
как здрасьте. И не обернется.
Настя ведь не была красавицей. Такая коренастенькая, крепко сбитая, глазки маленькие,
как булавочные головки. Может, она боялась одна остаться, поэтому за него держалась.
Не знаю. Зато с первого взгляда было понятно, почему Витюша вокруг нее павлином ходит
и ручки ей прилюдно нацеловывает. У Насти был очень богатый отец, он в Тюмени работал.
И единственную дочь обеспечил всем, чем мог, – квартирой в Москве, дачей, квартирой
в Тюмени, машиной. Он ее и трудоустроил товароведом в магазин – Настя умом не блистала,
хотя торговкой была отменной. Ей бы на рынке стоять и картошку продавать. Вот в этом ей
не было равных. Классическая хабалка, которая, не моргнув, подсунет, обманет, обвесит.
Витюшу ее отец как зятя на работу взял, чтобы дочь не расстраивалась.
Настя ко мне пришла, чтобы свою московскую квартиру на мужа переоформить.
Знаешь, что меня поразило при первой встрече? Она очень плохо была одета. Вроде
товаровед, отец при деньгах, имущество такое, что мне и не снилось, а без слез не взглянешь.
Водолазки в катышках, свитера грязные, юбки все засаленные. И руки у нее были
некрасивые, с короткими, всегда обгрызенными ногтями. Правда, Настя очень драгоценности
любила. Как сорока. Особенно золото. «Витюша подарил», – демонстрировала она очередное
колечко. Только и кольца у нее были простые, дешевенькие, ширпотреб. Даже в ювелирке она
не разбиралась. Блестит – и вот оно, счастье. Я как-то спросила у Насти, почему она
 65

не приведет себя в порядок.

– Денег нет, – ответила она.
– Как нет?
– Витюша экономит, – с гордостью сообщила Настя. – Он такой молодец – каждая
копеечка у него на счету, всегда заначку оставит. Не любит он транжирить. А мне что?
Замуж-то уже не выходить! Не перед кем перья чистить. Витюша меня любит. На других
женщин даже не смотрит, какая бы красотка ни была, он только меня видит.
– Ну а для себя? Ты же работаешь с людьми. На тебя все смотрят. Хоть руки в порядок
приведи.
– Витюша говорит, что терпеть не может расфуфыренных дамочек. И от духов его
прямо тошнит. А я для него медом пахну и детским мылом. – Настя хихикнула,
как восторженная малолетка. – Он считает, что я очень красивая.
Знаешь, она говорила искренне. Я даже позавидовала ее женской уверенности в своем
ненаглядном муженьке.
– А зачем твой Витюша экономит? Вы же не нуждаетесь.
– Ой, еще как нуждаемся. Понимаешь, мой папа устроил Витю на очень хорошую
должность. И нам нужно соответствовать – квартира-то у нас однокомнатная. Так вот
Витюша решил продать квартиру в Тюмени – там все равно никто не живет, пустая стоит –
и купить здесь двушку. Ну правда, молодец?
Что я ей могла сказать? Что ее муж проходимец? И что каждый его шаг заранее
понятен? Она бы меня все равно не услышала.
– И чего ты от меня хочешь? – спросила я.
– Понимаешь, у меня папа заболел – что-то с сердцем. Мне некогда всеми этими делами
заниматься. Ты составь доверенность на Витюшу – он все равно лучше знает, как надо. А мне
к папе нужно уехать. Витюша говорит, что пока я у папы буду, он все устроит – и я вернусь
уже в новую квартиру.
– Ты хорошо подумала?
– Ну конечно! Витя такой умный. Так обо мне заботится. Все хлопоты на себя возьмет.
А уж как заедем в новую квартиру, тогда и я подключусь. Я уже такие обои присмотрела –
обещали отложить. Даже хорошо, что я с папой буду – Витюша говорит, что я не должна
нервничать. Заботливый!
– Понимаешь, если ты напишешь на него генеральную доверенность, он может сделать
с квартирой все что угодно. И ни я, ни другой адвокат не сможет тебе ее вернуть.
– Ты так говоришь, потому что у тебя мужа нет, – обиделась Настя. – Если бы у тебя
был такой мужчина, как мой Витя, ты бы меня поняла. Но кому-то везет, кому-то нет.
– Хорошо. Доверенность я составлю.
Честно говоря, я сама была рада от Насти избавиться. Документы я все оформила,
гонорар получила и думать о ней забыла.
Настя появилась у меня на пороге через пару месяцев.
– Витюша пропал, – сообщила она, – а в нашей квартире чужие люди. Они сказали,
что он им ее продал. Я же в Тюмени была с папой. Он, слава богу, выздоровел, но еще
восстанавливается. И Витюша меня не встретил! – Настя заплакала. – На телеграмму
не ответил! Где мне его искать?
– А что с той квартирой, которая в Тюмени?
– И ту тоже продал. Что мне делать? Может, его убили? Или обокрали? Помоги его
найти!
– А жить-то ты где будешь? – спросила я.
– Жить? Я об этом не подумала. Вот сразу к тебе приехала. Сначала в московскую
квартиру, а потом к тебе.
– А почему ты к нему на работу не заехала? Ты же знаешь, где он работает. Отец
по своим каналам разве не мог узнать?
– Ой, а я даже не подумала. В голову не пришло.
 66

– Когда ты с ним последний раз разговаривала?

– Когда у нотариуса были. Он потом меня в аэропорт проводил и пообещал позвонить,
когда квартиру найдет. Но, может, с телефоном что-то? Да? Ведь бывает плохая связь? Да и я
в больнице у отца пропадала. И жила у папы. Наверняка Витюша просто не дозвонился.
Или не хотел меня дергать.
– Поезжай к нему на работу, в отдел кадров, тебе должны как жене сказать, где он. Если
будет нужно, напомни, кто твой отец. Или слезу пусти. Встретишь там знакомых – спроси
у них. С работы он никак не мог уйти – твой отец обязательно об этом бы узнал.
– Я поеду, я его найду!
– Что, она будет в моей комнате жить? – спросила я маму, когда Настя ушла. – Тогда
отправь меня к бабушке или к дяде Йосе. Я не буду жить с тетей Настей!
– Не волнуйся, ей сейчас не до поэзии. Не могу же я ее на улицу выгнать! К тому же
тебе нужно новое пальто.
– В старом дохожу! Ты говорила, что его можно в ателье отдать и подкладку поменять.
Не заставляй меня жить с тетей Настей!
– Разберемся, – отмахнулась мама.
А дальше все было так банально, что я просто диву давалась, как Насте удается
сохранить восторженный идиотизм. Она вернулась к нам в расстроенных чувствах
и смятении. У Витюши на работе ей сказали, что он здесь, но вот взял отгул на три дня. А так
все в порядке, жив-здоров, недавно его в столовой видели – очень бодрый. Так что Настя
была счастлива, что ее ненаглядный муж не лежит в больнице или в морге.
– А где он? – спросила она в отделе кадров.
– Место жительства поменял, – ответила кадровичка, порывшись в бумагах.
– Дайте адрес! – потребовала Настя. – Немедленно!
Настя решила, что сошла с ума. Она придумала себе, что Витюша сидит в их новой
квартире и ждет ее. Даже отгул взял, чтобы устроить ей праздник, ведь давно не виделись.
Настя решила немедленно поехать туда и кинуться на грудь изволновавшемуся мужу.
Она понеслась на крыльях любви по коридору, вниз по лестнице. И уже было вылетела
из здания, как ее окликнула давняя, еще по Тюмени, приятельница, которая работала в том же
управлении.
– Настя, привет! Даже не знаю, поздравлять тебя или сочувствовать, – начала та.
– А что такое? – не поняла Настя. Ей совершенно не хотелось задерживаться
для разговора. Ведь в новом доме ждал муж!
– Не думала, что ты со своим Витюшей разведешься! От тебя я такого не ожидала!
Что случилось-то? Загулял? Так ничего удивительного. Он всегда на баб заглядывался.
Ни одну юбку не пропускал. Или что похуже? Запил? Так тоже понятно было. Но я за тебя
рада. Давно пора было его взашей гнать. Не мужик, а пустое место. Ты себе другого быстро
найдешь. Ты же у нас богатая невеста!
– Кто загулял? Какой развод? Кто на баб заглядывался? – У Насти потемнело в глазах.
– Так еще две недели назад отмечали – Виктор принес водки, сказал, что ты его
бросила. Мы его еще успокаивали. Он такой расстроенный был, что даже жалко его стало.
Ты смотри, не пожалей. У нас на работе женщины, знаешь, какие хваткие, и одиноких
хватает. Подберут твоего Витюшу, и глазом не успеешь моргнуть! Мне-то такие мужики
никогда не нравились – слишком уж слащавенький и болтливый, как баба, а другие
не побрезгуют да подберут.
– Что-то мне нехорошо, – пробормотала Настя и пошла в сторону метро.
– Ну, это же было твое решение! – крикнула вслед приятельница.
К нам Настя добралась уже в бездыханном состоянии. Она никак не могла понять,
как это она развелась с любимым Витюшей, что даже этого не помнит! И главное, когда?
Неужели он решил, что она его бросила? Да нет, такого быть не может. Она же к папе уехала,
который болел. А ведь Витюша знает – если бы не папа, ничего бы у них не было –
ни квартиры, ни машины, ни работы. Ведь все благодаря тестю.
 67

– Я с ним даже не ругалась. На что он обиделся? – не могла успокоиться Настя. –

Ну ужин я ему не приготовила. Да еще упрекнула, что он мне деньги на продукты не оставил.
Неужели он решил, что я хочу развода? Я должна его найти и все объяснить. Я извинюсь,
он все поймет. Это я виновата. Не надо было его одного оставлять в такой сложный момент.
Я же на него все заботы свалила. Но как он мог со мной развестись?
– Ты дура или прикидываешься? – спросила я.
– Дура. Какая же я дура! Зачем уехала и оставила Витю одного? С папой-то, в общем,
ничего страшного. Ну сердце. Но ведь обошлось! Получается, что для меня Витюша ничего
не значит! Он на это обиделся! Вот я его найду, все объясню, и мы развод отменим, правда?
– Настя, я тебе сейчас как адвокат скажу. Не ты его бросила, а он тебя, это во-первых.
А во-вторых, без твоего ведома вас не могли развести. Значит, твой муж провернул
очередную махинацию.
– Что ты такое говоришь? Опять ты на него наговариваешь? Ты такая же, как все! –
заголосила Настя. – У нас любовь, понимаешь? Он бы меня никогда не бросил!
– Не бросал до тех пор, пока ты была ему нужна. Ты и твой папа. Знаешь, сколько
у меня таких дел про любовь было? Сначала любовь, а когда до имущества дело доходит,
то остается только пшик.
– Не сравнивай моего мужа со всеми остальными. Он не такой! Ты всегда мне
завидовала, как все они! Все эти бабы, которые вокруг него крутились!
– Ладно, успокойся. Лучше вспомни, ты больше никаких бумаг не подписывала?
– Не помню. Я тогда чемодан собирала. Твою доверенность Витюше отдала. Да, точно!
Подписывала! Какие-то листочки, я даже не читала. Он мне сказал, что нужно для новых
жильцов мое согласие и еще один экземпляр на всякий случай. А что? Что-то не так?
– Твой Витюша тебя обобрал как липку.
– Нет! Почему? Когда?
– В тот момент, когда ты вышла за него замуж. Объясни мне, как все так удачно
сложилось? Просто подумай. Ты подписала доверенность на продажу квартиры, позволила
ему распоряжаться всем твоим имуществом, подмахнула не глядя еще какие-то бумажки.
И сразу после этого он с тобой развелся. Ничего подозрительного не видишь?
– Он обиделся. Просто не хотел меня отпускать. Говорил, что даже дня без меня
прожить не сможет. А я все равно уехала.
– Ты вообще что хочешь?
– Вернуть его! Я не разводилась с ним! Он мой муж!
– Развестись он мог только в одном случае. Если ты подписала согласие на развод
и бумагу, что не имеешь имущественных претензий. Опять же, если у твоего Витюши есть
знакомые в загсе и лишние деньги, то вас развели минут за пять.
– Не может быть, – ахнула Настя, – он не мог так со мной поступить! И зачем ему
развод? Ради квартиры? Так она и так бы была его. Мне ничего не нужно!
– Ради того, чтобы тебя в новой квартире не было.
– А кто был?
– Давай узнаем.
– Нет! Не хочу ничего слышать! Ничего не хочу знать! Это какая-то ошибка. И сплетни.
Мне же все завидовали, что у меня такой муж! И ты завидовала! Поэтому делала вид,
что Витюшу ненавидишь! А сама на него виды имела! Ты – первая! У тебя никогда такого
мужчины не было! И не будет!
Настя кричала, как полоумная. Да она такой и была. Я уже собиралась звонить Йосе,
чтобы он приехал и вколол ей успокоительное.
– Я умру! Не хочу без него жить! Я с собой что-нибудь сделаю! – кричала Настя
и подбегала к открытой форточке.
Нет, я не боялась, что она повесится на колготках у меня в ванной или выбросится
из окна. Если Витюша был жадным, то Настя – злопамятной. Просто так она бы его
не отпустила. Поэтому я выдала ей белье и уложила на кухне, на угловом диванчике.
 68

Ты на меня так смотрела, что к тебе в комнату я Настю пустить не могла.

Ты знаешь, удивительно. Москва – огромный город, а все друг друга знают. Адвокаты
знают адвокатов, артисты – артистов. За пятнадцать минут можно найти знакомого знакомой
знакомого человека, который тебе нужен. Пока Настя спала, я нашла адвоката ее мужа,
который оформлял все сделки по квартирам. Развод тоже был на его совести. Все было так,
как я и думала – развели их быстро. Согласие Насти за ее подписью прилагалось. Дали
взятку. Объяснили, что жена в другом городе, по семейным обстоятельствам, когда вернется –
неизвестно.
Мне не было ее жаль. Ни чуточки. И я знала, что Настя не успокоится. Она была не из
тех, кто отойдет в сторону и будет вести себя достойно. Витюша ей очень подходил –
перешагнул и пошел дальше. Они друг друга стоили. Почему я ее терпела? Нет, не из-за
денег. Ты будешь смеяться, но мне было важно восстановить справедливость. Все, что было
у Насти, – заслуга ее отца. И ей повезло, что отец был щедрым. Витюша ее ненаглядный
палец о палец не ударил, чтобы чего-то добиться в жизни. И своровал нагло, просто,
без шика. Обобрал как липку. И я смотрела на Настю – в старой юбке, в водолазке,
по которой помойка плакала, и не понимала, почему она ему позволила так с собой
обращаться. Да, и я ненавижу жадных мужиков. Вот прямо трясти начинает. Жадность
отвратительна в любой форме. А в сочетании с глупостью и наглостью превращает человека
в животное. Виктор был из таких.
Я записала адрес той самой квартиры, которую он купил на вырученные от продажи
средства. Квартиру, в которой он должен был ждать Настю. С адвокатом даже связываться
не стала – тот и сам так перепугался, что мямлил и умолял не портить ему репутацию.
Утром, когда Настя очухалась, я дала ей бумажку с этим адресом…
– И ты не знаешь, чем закончилась эта история? – спросила я.
– Знаю, – ответила мама. – Не так, как я ожидала. Я очень долго была уверена в том,
что Настя – просто влюбленная идиотка, обычная женщина, которой повезло испытать такие
сильные чувства. И даже ей немного завидовала – так любить мужчину, с такой страстью,
самоотдачей. Мне казалось, она обычная простоватая баба, которая дальше своего носа
не видит. Ну поплачет в подушку, вернет себе все имущество, выгонит мужа с работы,
вернется к отцу под крыло и станет ждать нового принца на белом коне. У нее ведь было то,
чего лишены многие, – надежный тыл. Отец дал ей образование, работу – все, о чем можно
было мечтать. Настя бы никогда не умерла с голоду, не осталась на улице. Она, в конце
концов, могла позволить себе любого Витюшу, на которого бы показала пальцем.
Ей не нужно было думать о завтрашнем дне, о том, как прожить и прокормить детей. Я ей
завидовала – ее глупости, безрассудности. Ведь за спиной всегда был папа, который все
устроит, решит, защитит, за все заплатит. Даже потеря квартиры для нее не стала такой
трагедией, как предательство мужа.
– А ты этого папу никогда не видела? – спросила я.
– Видела. Он приехал со мной поговорить. Никогда так не боялась за свою жизнь.
Я вообще мало чего боялась, но в тот момент поняла, что такое настоящий, животный страх.
Я редко прислушиваюсь к интуиции, но, когда он появился у меня на пороге квартиры, знала,
что надо спасать хотя бы тебя. Его звали Иван Иванович Сидоров. Правда, смешно звучит?
Как будто не реальный человек, а придуманный… Я проводила его на кухню и попросила
пять минут подождать – мне нужно было отправить тебя из квартиры, чтобы не мешала.
Я собрала чемодан, в который под твои платья сложила все документы и деньги. Ты плакала
и не хотела уходить. Я отвела тебя к тете Люсе, нашей соседке, которая иногда за тобой
присматривала, но меня вдруг что-то дернуло. У Люси ты не была бы в безопасности.
Не знаю, наверное, что-то со мной тогда происходило – истерика. Я позвонила Йосе
и попросила за тобой приехать, отвезти куда-нибудь дня на два.
– Не могу, я на дежурстве. Привози в больницу, я ее в ординаторской оставлю,
медсестры присмотрят, – ответил он.
У нас на кухне сидел этот Иван Иванович, на лестничной клетке стояли еще два
 69

мужика, и у меня не было времени на то, чтобы везти тебя к Йосе в больницу. Я должна была
что-то придумать.
– И чем он тебя так напугал? – спросила я.
– Ты его не видела. Водянистые рыбьи глаза в сочетании с рябым лицом и жидкими
волосенками. Он не ругался – говорил матом. Таких слов не знала даже я, а поверь, я владела
и «трехэтажным ямбом». Но дело даже не в этом. От него веяло холодом и опасностью.
Я кожей чувствовала, что он может убить не задумываясь. И его никто и ничто не остановит.
Он сразу почувствовал мое больное место, по которому может ударить, – ты. Как только
вошел. И я почувствовала, что он все понял. За себя я не боялась, только за тебя. Если бы я
не была так напугана тогда, то сочла бы Ивана Ивановича интересным противником – он все
понимает про тебя, ты понимаешь, что он думает и как поступит, но вы вежливо
обмениваетесь школярскими шахматными ходами и делаете вид, что оба – такие безобидные.
Я знала, что, если меня найдут в собственной ванне, полной крови, ни один следователь
не заподозрит убийство – несчастный случай будет выглядеть более чем убедительно. Нет,
Настин отец не выглядел монстром или убийцей, но человек чувствует опасность. Нутром.
Он мог забрать тебя, увезти куда угодно. Такие люди ни перед чем не останавливаются. Этот
Иван Иванович, он был как будто прозрачный. Понимаешь, такой тип лица – светлые волосы,
кожа бледная, почти серая. И взгляд неживой. Не знаю, как объяснить – порода
хладнокровных мучителей, маньяков. Расчетливых преступников, которые наслаждаются
своей властью. Я бы не хотела оказаться у него во врагах. И не могла даже предположить,
зачем он приехал ко мне. Насте я помогала, к аферам Виктора отношения не имела.
Но просто так он на чужих кухнях не появлялся.
И тогда я позвонила Нине Петровне. Ты помнишь воспитательницу в детском саду?
Да, не надо на меня так смотреть, как будто ты жабу проглотила.
– Она же меня в чулане запирала! А тех, кто не спал в тихий час, голыми в другую
группу выставляла!
– Она была очень душевной женщиной, – проговорила мама.
– Кто? Нина Петровна душевная? – заорала я, потому что вспомнила, как стояла
в одних трусах в другой группе и все надо мной смеялись.
– Она пришла к Люське и тебя забрала. Я знала, что у нее ты в безопасности. У вас
была другая воспитательница в детском саду, а у Нины – плохая репутация. У нее группу
разбирали раньше времени, потому что Нина могла ребенка одного в группе запереть, если
родители опаздывали. Детей в Нинину группу силком волокли – никто не хотел идти
добровольно.
– И ты отдала меня ей, – сказала я.
– Да. Потому что Нина никогда бы тебя не бросила. И если бы к ней пришли, она бы
всех выгнала взашей. Да и на порог бы не пустила. Нина ведь родилась в тюрьме, сорок
девятый год, ее мама была дочерью врага народа. Знаешь, что меня в ней поразило?
Она всегда была тщательно вымыта – прямо скрипела от чистоты. Тщательно брила ноги,
подмышки, даже волоски на руках. Принимала душ дважды в день, терлась жесткой
мочалкой и никак не могла отмыться.
– Откуда ты знаешь?
– Знаю. Мы с ней, можно сказать, дружили. В ее понимании дружбы. Это она помогла
тебя в садик пристроить. А я ей помогла найти документы на репрессированную мать,
из архива… Когда наша бабушка приезжала в Москву, Нина с ней гуляла, разговаривала,
по музеям водила. Мы никогда не были близки, она держала всех на расстоянии… С ней
не нужно было говорить. Она все понимала без слов.
– Она меня ненавидела! Если я не доедала кашу, она заставляла. И маслом из каши
мазала себе лицо!
– Тогда не было кремов. Тогда много чего не было…
– Но она детей ненавидела!
– Она вас защищала. Готовила к взрослой жизни. Да, на свой манер. Своих детей у нее
 70

не было, не могло быть. У Нины имелись собственные представления о справедливости – она

добилась увольнения поварихи, которая воровала продукты. А когда один ребенок упал
с горки и разбил губу в кровь, Нина его на руках принесла в поликлинику… И только потом,
убедившись, что все в порядке, позвонила родителям. Да, она могла отругать родительницу
за то, что у ребенка колготки не поглажены. Но если при ней мамаша давала подзатыльник,
Нина могла и врезать этой мамаше за то, что подняла руку на малыша. Она не задавала
лишних вопросов. И когда я попросила тебя забрать, срочно, просто повесила трубку,
не спрашивая, зачем, на какое время и что случилось.
– Ну что, отвела дочку? – спросил Иван Иванович, когда я вернулась.
– Отвела.
– Думаешь, что спасла?
– Думаю, да.
– У меня ведь Настя, дочка, тоже единственная. Так что ты меня понимаешь. Поэтому
ответишь мне честно. Сердце у меня шалит, так что давай выясним все по-быстрому.
Он задал мне всего два вопроса – спала ли я с мужем его дочери и участвовала ли в его
сделках. Я ответила честно и дала телефон того адвоката, который занимался оформлением
квартир и разводом.
– А ты почему не согласилась? – спросил Иван Иванович.
Я пожала плечами. Мол, думай, как хочешь.
Наверное, он мне поверил. Или устал. Вытащил из кармана таблетку, положил
под язык.
– Позови этих. – Он кивнул на дверь.
Я вышла и пригласила двух амбалов, которые его ждали, войти.
Иван Иванович передал им бумажку с адресом адвоката. Они уехали. Легче мне
не стало. Наоборот. То, что они собирались сделать со мной, они сделали с этим мужиком,
который не смог устоять перед высоким гонораром и думал, что пронесет «на дурачка».
Не пронесло.
Иван Иванович не спешил уходить. И прямо на моих глазах становился другим
человеком, сдувался. Я сварила ему кофе и нажарила картошки. Мне нужно было занять руки
хоть чем-то. Не могла же я сидеть напротив и молчать. Он ел так… как тебе сказать.
Как человек, который голодал долгое время. Настин папа, этот всесильный человек, просто
хотел есть и спать.
Я его уложила на том же самом угловом диванчике, на котором до того спала его дочь.
Он проспал часа три, не меньше. Но проснулся таким же уставшим, как и был.
– Спасибо, – сказал он мне. – А картошечки не осталось? Сто лет не ел такую картошку.
– Может, бульон?
Я варила для тебя. Ты терпеть не могла суп, а бульон пила, как чай. С гренками. Иван
Иванович выпил бульон, бросая гренки из старого хлеба в тарелку, и принял еще одну
таблетку.
– Я не смог ее защитить, – нарушил он молчание. – Настя очень похожа на свою мать,
та умерла, когда дочке было два года. Я хотел, чтобы она была счастлива. Но у нее совсем нет
мозгов. Глупая, как пробка. Ты – другая. Сильная. Соображаешь быстро. И готовишь
отменно. Я как тебя увидел, сразу все понял. А когда ты свою малявку увела, зауважал.
Как мужика зауважал. Не сделал бы я ничего. Ни с тобой, ни с ней. Я не зверь. Просто хочу
вернуть свое. По справедливости. И научить других, чтобы чужого не брали. А ты, я вижу,
на свои живешь. Жаль, что Настя не твоя подруга. Я был бы спокоен.
– Я могу вам чем-то помочь?
Он пожал плечами.
– Ничего не хочу. Вот выспался в первый раз за неделю. Картошечки поел. Еще бы
телевизор посмотреть. И чтобы никто не дергал. Ты малую свою возвращай. Нечего ей
у чужих мыкаться. Повезло ей, что у нее такая мать.
– Не повезло, что отца такого нет.
 71

– Я ведь мог этого Виктора прикончить сразу. Но не стал, ради дочери. Баловал ее
в детстве. Ни в чем отказа не знала. Вот и выросла такая – ради мужика на все готова.
Противно. А твоя такая не вырастет. Радуйся. Куда ты ее отправила?
– К одной женщине. Она в тюрьме родилась. Дочь репрессированных.
– Умная ты баба. Опять все правильно сделала. Эта твоя баба моих двоих амбалов
стоит?
– Да. Она бы их с лестницы спустила.
– Люблю таких. Крепких, злых, смелых. Сколько ты ей пообещала?
– Она не возьмет. Придумаю что-нибудь.
– Устрой ей квартиру побольше. Небось в халупе живет?
Иван Иванович достал деньги и положил на стол.
– Таким людям надо помогать. Мало их осталось.
– Сделаю.
– Остальное себе оставь. Считай, что за картошку. И купи своей малой что-нибудь.
– Хорошо. Но я должна их отработать. Могу доказать, что расторжение брака было
недействительным. А дальше – пусть решает Настя. Позвоните, если надумаете.
Иван Иванович кивнул, тяжело встал и пожал мне руку – по-мужски, крепко – и ушел.
Я надеялась, что никогда его больше не увижу.
Я позвонила Нине и попросила ее привести тебя. У меня сил не было никаких. Я стояла
над плитой и доедала со сковороды картошку. Допила коньяк. Меня все еще трясло.
Нина привела тебя. Перемыла посуду и полы. Потушила капусту и сварила суп – Иван
Иванович съел весь бульон.
Пачка денег так и лежала на столе. Когда Нина протирала стол, она перекладывала
деньги с места на место.
– У тебя есть очень дальние родственники? – спросила я ее.
– Не знаю, – ответила она.
– Значит, есть. Передали тебе наследство. На улучшение жилищных условий.
Нина не задала ни одного вопроса. Домыла полы и ушла.
Мы продали ее однокомнатную клетушку и купили двухкомнатную. Она не сказала
даже спасибо. Но отблагодарила меня по-другому.
– Она меня обливала ледяной водой, – тут же вспомнила я. – Ставила под душ
и выливала на меня таз. Я плакала.
– Да, она тебя закаляла, и ты перестала болеть. Даже простуду не подхватывала, –
ответила мама. – Она была рядом, когда я болела. Нина мне очень помогала. Всегда. Могла
прийти, наготовить еды и уйти. Или перемыть окна. Она водила тебя в театры, в музеи,
гуляла с тобой. Разве ты не помнишь?
– Нет. Помню, что она заставляла меня постель застилать, без заломов. Мочалкой меня
терла больно. И обливания помню.
– Они с Йосей очень подружились. Нина и ему помогала. Особенно когда у него
младший сын родился… Нина и мой дом, и его на себе везла.
А с Иваном Ивановичем я еще раз встретилась. Мне позвонили из больницы. Из ЦКБ.
Врач сказал, что один из его пациентов очень настаивает на встрече. И просил приехать.
Как можно скорее.
– Что с ним? – спросила я.
– Была операция на сердце. Тяжелая. Мы сделали все, что могли. Но он одинок.
Ни родных, ни друзей, – ответил врач. – Я его спрашивал, кому позвонить, но он говорит,
что никого нет. И только сегодня дал ваш номер телефона. Приезжайте. Если не успеете
в часы приема, ничего страшного. Позвоните, я вас встречу и проведу к нему. Честно скажу,
прогнозы плохие.
Я не хотела ехать. Не понимала, зачем я понадобилась Ивану Ивановичу. Да и снова
погружаться в эту историю у меня не было никакого желания. Ничем хорошим она не могла
закончиться. Но я была ему должна. Он помог Нине. Так что я поехала. И не понимала,
 72

почему Иван Иванович сказал, что у него никого нет – ни родных, ни близких. И почему
вспомнил обо мне? При этом мне было страшно. Я продолжала его бояться. Не знала, чего
ждать.
…Лицо у него было серое. Как пододеяльник. Ему было очень плохо. Пусть больница
была и знаменитой, но запах там стоял, как и во всех других таких учреждениях. И белье
казенное. Иван Иванович лежал в одноместной палате. Капельница давно закончилась, а он
так и лежал с иглой в руке. Никто не мог позвать медсестру. И на тумбочке пусто – ни яблок,
ни сока, ни пирожных. Ничего домашнего. Тарелка с засохшей запеканкой, к которой он
не притронулся.
– Иван Иванович, здравствуйте. Вы просили, чтобы я приехала. – Я села на стул.
Он лежал с закрытыми глазами.
– Ольга? Привет. Видишь, во что я превратился?
Я стала выгружать из сумки продукты – все, что было дома, включая котлеты, которые
пожарила Нина. Устроила скандал медсестре.
– Чем пахнет? – спросил Иван Иванович.
– Котлетами.
– Ты привезла котлеты?
– Да, вот сейчас на тарелку положу.
Иван Иванович заплакал. Тут уже я растерялась. Вообще не понимала, что происходит.
Сидела и кормила его этими котлетами.
– Нина приготовила, – зачем-то уточнила я.
– Какая Нина?
– Вы квартиру ей подарили.
Он не помнил ни о какой Нине. Попросил вторую котлету.
– Зачем вы меня вызвали? – спросила я.
И он опять меня не понял. Удивился.
– Иван Иванович, вы хотели меня видеть. Зачем? Чем я могу вам помочь?
– Да, видишь, в каком я состоянии. Только тебе доверяю. Оформи документы.
Завещание.
Странно, да? Он видел меня второй раз в жизни. И сказал, что доверять может
только мне.
– Я все сделаю. А где Настя? Что с ней?
Иван Иванович рассказал. Было видно, что ему это дается тяжело. Но он понимал, что я
имею право знать.
Так вот, Настя тогда взяла адрес, который я ей дала, и поехала искать своего Витюшу.
Дверь ей открыла женщина. Как и следовало ожидать. Судя по всему, эта дама там
поселилась давно и надолго. Жила на правах хозяйки. Настя устроила истерику – швырялась
вещами, пыталась ударить соперницу.
Витюша сначала прятался в комнате, потом ему все же пришлось выйти.
– Кто это? Почему она здесь живет? В моей квартире? – орала Настя.
– Это моя квартира! – кричал Виктор. – Ты мне все подписала! Ты мне никто! Вот,
смотри! – Он вывалил на стол бумаги. – Ни ты, ни твой папаша ничего не докажут! Ты сама
все подписала. И я с тобой развелся! Убирайся отсюда! Да я видеть тебя не могу! Ты мне
надоела до чертиков! Ненавижу! Всегда ненавидел! Ты дура! Думала, что я тебя люблю? Да я
на твоих деньгах женился! Меня от тебя воротило! Я изменял! Меня тошнит, понимаешь!
Ты же не женщина! Посмотри на себя!
– Что ты такое говоришь? Как ты можешь? Я не верю… – всхлипывала Настя. Она,
наверное, допускала, что Витюша ей изменял, но не ожидала услышать от него такое
признание.
Настя какой-никакой, но была женщиной. И ей было больно. И обидно. И ее распирала
злость.
– Убирайся из моей квартиры! Я ее заработал! – продолжал верещать Витюша, хотя
 73

Настя уже сдалась, поникла, осела. – Столько лет терпел! И спал с тобой! Я имею право
на эту квартиру! И скажи своему папаше, что его работа мне не нужна! Отвалите от меня
оба! Ненавижу вас!
Настя ушла. Даже дверью не хлопнула. И слышала, как Витюша продолжает кричать.
Она доказала, что развод был недействительным, и ей выписали новое свидетельство
о браке. Это был только первый шаг. Но Насте не была нужна квартира. Она хотела
отомстить мужу. Отомстить так, чтобы у него ничего не осталось. Растоптать. И заставить
страдать, да подольше. И как можно более мучительно.
Не знаю, сколько там прошло времени. Может, год, может, меньше. Настя была
недалекой, но какие-никакие мозги ей от отца достались. Она прекрасно понимала, на что
нужно надавить – у Витюши была одна страсть, перед которой он не мог устоять, – деньги.
И тогда у нее созрел план.
Она вернулась в Тюмень. Мужу не звонила, не донимала. Он успокоился. Настя
дождалась момента, когда он решит, что живет спокойно. И тогда позвонила.
– Не хочу с тобой разговаривать, – заявил Витюша, но трубку не бросил. Ему было
лестно, что бывшая жена до сих пор не успокоилась и все еще испытывает к нему сильные
чувства.
– Витя, мне нужно с тобой поговорить. – Настя была спокойной и ласковой.
– Говори, что надо, – рявкнул он.
– Понимаешь, тут папа… он уходит на пенсию… – Настя изобразила недоумение
и оторопь. Она прекрасно знала, что ее муж после слов о тесте будет ее слушать
как миленький.
– И что ты хочешь? Чтобы я ему хрустальную вазу подарил? – Витюша продолжал
хамить, но в голосе появилась заинтересованность.
– Понимаешь, у него больное сердце, – продолжала Настя, – и он хочет, чтобы у нас все
наладилось. Для меня это тоже неожиданно. Но ты же знаешь папу…
– И что он хочет?
– Он хочет, чтобы мы были на его празднике. Ты сможешь приехать? Там будут важные
люди, все как положено. Ну не могу же я быть одна…
– Никуда я не поеду. Ты мне никто. Разве он не знает, что мы в разводе?
– Нет, я ему не сказала. Не смогла. Он думает, что у нас временные неприятности.
Поэтому хочет передать тебе все имущество и средства. У папы много денег, очень много.
И он просит, чтобы мы его не бросали, заботились. Больше ничего. Он для меня
драгоценности покупал. Дорогие. Я сама видела.
– Иван Иванович же меня терпеть не мог. Что вдруг? Почему не тебе?
– Ты же знаешь, что я ничего в этом не понимаю. А ты разбираешься. И ты знаешь,
как лучше все потратить. У тебя деловая хватка. Папа тебе доверяет. Он хочет, чтобы мы ни в
чем не нуждались. Я же все сразу потрачу, а ты экономный, рассудительный.
– Ну да. – Витюша съел половник лести и не поперхнулся. – Ты сразу все профукаешь.
Куда тебе, с твоими куриными мозгами!
– Конечно. Но папа хочет увидеть, удостовериться, что мы семья. Что мы снова вместе.
Понимаешь? Это его условие. Нет, предложение. Он хочет нам помочь. Он уверен, что мы
можем жить счастливо, детей родить. Там огромные суммы. Я даже не думала, что папа такой
богатый.
– Хорошо, уговорила. – Витюша уже нарисовал себе золотые горы.
– Спасибо. Это будет много значить для папы. Только у меня тоже есть одно условие.
– Ты еще будешь мне условия выдвигать? – Витюшу опять понесло.
– Буду. Речь идет о больших деньгах, очень больших. И нашем будущем, – опять
заворковала Настя.
– Что ты хочешь?
– Ты должен сделать это не для отца, а для меня. Я должна поверить в то, что ты меня
любишь, только меня. Убеди меня. Или я скажу папе, что ты со мной развелся. И тогда
 74

ничего не будет. Вообще ничего. Подумай. Папа ведь собирался тебя уволить, но я попросила
его не спешить.
– Пусть увольняет. Что я, работы без него не найду? Ты же сама говорила, что у меня
и опыт, и связи! И деньги твоего папаши – не такая уж высокая цена за то, чтобы я тебя
терпел рядом. У меня вообще другая женщина! И она у меня в ногах валяется!
– Ладно. Я так и передам папе. – Настя положила трубку.
На следующий день Витюшу не пропустили на проходной. Кадровичка спустилась
в вестибюль и сказала, что он уволен. За прогулы. Прогулов было много, но вдруг нагрянула
проверка, и они не смогли ничего сделать.
И в тот же день к нему в квартиру зашли двое. Дверь открыла любовница Виктора.
Один из мужчин ударил ее, и она отлетела к противоположной стене.
– Пошла вон, – велел он.
Уговаривать ее не пришлось – дама быстро собралась и убежала. Мужчины
расположились на кухне.
– Это моя квартира! Вот документы! – Витюша из последних сил старался придать
голосу уверенность.
Один из визитеров взял бумаги, щелкнул зажигалкой и сжег их, бросив в пепельницу.
Второй захохотал.
– Теперь не твоя, – объявил первый.
– Что вам нужно?
– Зависит от того, что нужно тебе. – Один из незнакомцев по-хозяйски налил себе чай. –
Выбирай, или ты сейчас как миленький пакуешь вещички и едешь в Тюмень, или… пшик,
и нет тебя, как этой бумажки.
Виктор тогда поступил так, как и ожидала Настя. Он был трусом. Жадным, тщеславным
трусом. Он прилетел в Тюмень и валялся у Насти в ногах. Обещал, что больше не взглянет
ни на одну женщину. Настя тогда получила все, что хотела – Витюша бегал, как собачонка,
исполняя любую ее просьбу. Стоял на задних лапках и разве что тапочки в зубах не носил.
Где-то рядом все время маячили две солидные мужские фигуры. Или ему это только
казалось?
Не думаю, что Настя ему поверила. Да и он, естественно, решил, что отхватит деньги
тестя, а потом будет делать все, что захочет. Он ведь считал, что разведен – Настя ему
не сообщила о том, что их развод признан недействительным. И Виктор заливался соловьем,
рассказывая, что они снова поженятся, уже навсегда. По-настоящему. И свадьбу шикарную
сыграют. Настя кивала и улыбалась.
Юбилей Ивана Ивановича отмечали широко – в самом роскошном ресторане города.
Гости, тосты, все, как положено. С чего началась драка, никто из присутствующих
не вспомнил. Или не захотел вспомнить. Но в протоколе записали следующее – Виктор вдруг
набросился на одного из гостей и начал его избивать. Пострадавший не сопротивлялся.
Виктор схватил нож… Вызвали милицию и «Скорую» – пострадавший получил тяжкие
телесные повреждения.
Виктора забрали в милицию и предъявили обвинение. Он говорил, что не помнит
ни самой драки, ни того, с кем дрался. Как затмение какое-то. Да не мог он на человека
наброситься. Последний раз дрался еще в молодости. Один раз махнул, его и припечатали.
А уж чтобы до полусмерти избить… Нет, это ошибка.
На Виктора завели уголовное дело. Он сидел в следственном изоляторе, ходил
на допросы. Ему грозило до восьми лет лишения свободы. Настя пришла к нему один раз.
– Я тебя вытащу. Наймем адвоката, и все будет хорошо. Только надо, чтобы ты
подписал бумаги.
Виктор подписал все не читая.
– Попроси отца, он поможет. Я больше не выдержу. Только вытащи меня отсюда! Все,
что хочешь, сделаю! – кричал ей Виктор.
В изоляторе Виктор провел три месяца. За это время Настя с ним развелась. Ему дали
 75

условный срок, но это уже не имело значения. Виктор вышел больной, седой
и раздавленный – его избивали, несколько раз насиловали. Один раз еле откачали – он
пытался повеситься. Не дали умереть только потому, что команды не поступало. Виктору
было уже все равно – от него уже ничего не осталось.
Настя его не встретила. Никто не встретил. Она уехала в Москву и приехала ко мне
с бутылкой коньяка, тортом и ананасом.
– Вот, ананас тебе привезла! – заявила она.
– Зачем? – спросила я.
– Отметим мой развод!
Ананас оказался прогнившим. Не важно.
– Настя, зачем ты это сделала?
В том, что все это организовала Настя, не было никаких сомнений. Она праздновала
победу и наслаждалась.
– Как зачем? Отомстила. А он зачем так со мной? Ты считаешь, я должна была его
простить? После того, как он меня обобрал?
– Твой отец тебе помогал?
– Он ничего не знал. Ему и не надо было. Я просто звонила, кому надо, и от имени отца
просила то, что хотела. Мне и без него все устроили. В лучшем виде. Заплатить пришлось,
но не много – Виктора и без денег были рады в асфальт закатать. Он ведь не мужик даже.
– И что с ним теперь будет?
– Мне-то какая разница? Пусть живет, как хочет.
– Тебе его совсем не жаль?
– А меня кто-нибудь пожалел? Даже ты меня не пожалела! Он получил то,
что заслужил! Как он со мной, так и я с ним!
– Ты ведь с ним жила столько лет. Все-таки не чужой человек. Ты же знала, что он сразу
сломается. Не выдержит.
– Конечно, знала. И девку эту к нему специально подсадила.
– Какую девку?
– Которая его в ресторане накачала до беспамятства. Все считали, что я дура недалекая,
дальше своего носа не вижу, а я не дура! Слышишь? Я умная, умнее всех вас! Я все
организовала получше Витюши! И он теперь в говне будет валяться! До конца жизни меня
вспоминать будет!
– А Иван Иванович? Что он?
– Догадался, – хмыкнула Настя, – или доложили. Сказал, что я ему больше не дочь.
Ну и плевать я хотела. Всю жизнь за его деньгами бегала. Сюсюкалась, пресмыкалась.
Папочка то, папочка се. А ему на меня наплевать. Знаешь, что он мне сказал? Что Виктор мне
под стать. Что он мой уровень! Что папа? Наймет себе какую-нибудь медсестру. С его-то
деньгами. Купит того, кто о нем позаботится.
Виктор уехал в строящийся поселок под Тюменью. Работал дворником на складе.
И через год умер.
Иван Иванович скончался в больнице. Он все оставил дочери. Правда, у него не было
никаких особых сбережений, а уж тем более несметных богатств. Квартира в Тюмени
и небольшой счет на сберкнижке.

Одна холодная зима

– Ты была маленькая и не должна помнить ту зиму. 1978 год. Было очень холодно.
Страшные морозы. Декабрь. Жителям старых, кирпичных домов было легче. Хуже всего
пришлось тем, кто только переехал в новостройки, в кооперативные дома на окраине
Москвы, которые вообще тепло не держали, трубы лопались. И в оконных рамах щели
толщиной с палец. Дома были признаны аварийными. Людей тогда предупреждали, чтобы
уезжали – кто куда может. На время. Представляешь, только въехали в новые, красивые
 76

многоэтажные дома и… холод, жуткий холод. Целыми районами уезжали. Я отправила тебя
с семьей Йоси к бабушке, на Кавказ. Еле билеты достала. А сама осталась – работала
в управлении кооперативного хозяйства.
Из чиновников тогда составляли штабы – вместе с председателем кооператива,
представителем ЖЭКа мы ходили по домам и забирали ключи у жильцов. Составляли акт –
где прорвало трубы, где дом полностью в аварийном состоянии, где трещины поползли,
кто из жильцов уехал, кто еще нет. Тех, кому некуда было деваться, отправляли в школы,
в детские сады – их там размещали, предоставляли питание. Все нужно было зафиксировать,
вписать в протокол.
Это было страшно – целые дома вдруг стали мертвыми – ни электричества, ни воды,
ни тепла. Лифты не работали. Мы пешком поднимались на этажи, чтобы обойти все
квартиры. Вывезти тех, кто еще оставался. Находились и те, кто не хотел уезжать, и от них
нужно было получить официальный отказ. Людей можно было понять – эти квартиры… они
очень тяжело доставались. И вдруг, когда жизнь только наладилась, их выселяют.
На неопределенный строк. Никогда тот год не забуду.
Сейчас эти дома считаются старыми и не так чтобы комфортными: крошечные ванные,
комнатушки-клетушки, а тогда они казались роскошными. Строили быстро, по плану,
сдавали тоже по графику. Ведь наши районы даже Москвой не считались, а чуть ли
не выселками. До ближайшего метро – сорок минут на автобусе. И вокруг – пустыри.
Ни школ, ни детских садов, ни поликлиник – ничего. Коробки на голом месте. Но все были
рады. Счастливы. Мы получили московскую прописку, чего еще желать? Я обои поклеила
в твоей комнате, с ромашками. Зеленые такие. Достала за немыслимые деньги. И знаешь,
мне казалось, что уже ничего не нужно. Вообще. Что я уже все, что могла, сделала. И для
себя, и для тебя. Было ощущение полного счастья и уверенности в будущем. Такой короткий
миг стабильности, что ли. Понимаешь, всегда тяжело было, а тут вдруг стало полегче.
Мы тогда на море летом уехали, все деньги потратили. Главное, что у нас была эта квартира.
И никто не ожидал такого. Чтобы новенькие дома, наши дома, стали непригодными
для жилья. И никто не виноват. Как будто наказание какое-то. Что тогда на вокзалах
творилось – люди уезжали как могли, последние деньги отдавали…
Было страшно заходить в квартиры – мы не знали, что увидим внутри. В одной нашли
труп – женщина, еще молодая, включила газовую конфорку, хотела согреться и задохнулась.
В другой квартире мужчина развел костер и отказывался уходить. На подоконниках снег
лежал, с внутренней стороны, из окон дуло так, как будто стекол вообще не было. На стенах –
иней. Можно было узоры рисовать. А он сидел и жег стулья. Один. Мы тогда на работе
дневали и ночевали – с нас требовали отчетность, чтобы все было по закону. Да и идти нам
было некуда. На работе, в этих стихийных штабах, выдавали питание, одеяла, валенки,
обогреватели. Спали на стульях, на столах, где придется.
Тамара, одна из наших сотрудниц, со мной не работала. Я ее толком и не знала.
Обычная молодая женщина, милая с виду, приветливая. Нам в управление позвонили
и сообщили, что она умерла. Тамара работала в другом районе, так же по домам ходила.
Ее нашли в одной из квартир – сидела в луже крови. При ней были все документы –
и паспорт, и акты, и удостоверение. Обнаружили, можно сказать, случайно – пошли
по второму кругу с проверкой. Вызвали «Скорую», но было уже поздно. В милицию
позвонили, но им тогда тоже приходилось нелегко. Не до разбирательств, как умерла, почему
осталась одна в квартире. Написали – «несчастный случай» и закрыли дело. Люди на улицах
замерзали.
В морг поехали я и Серега Балашов с нашего участка – родственников Тамары
искали… У нее вроде сын был, но куда она его отправила и к кому? Да еще из близких –
или сестра, или тетка. Милиция разводила руками. С одной стороны – женщина замерзла,
с другой – лужа крови. Но ее не убили, никаких следов насилия, кражи. Деньги в кошельке,
кольцо и цепочка – ничего не украдено.
Было по-прежнему очень холодно. Мне кажется, я даже соображать не могла. Ноги
 77

чужие, голова чужая, пальцы вообще не двигаются. Как в полубреду. Я не могла отогреться
нигде. Ничего не помогало. Ни обогреватели, ни водка. Нам тогда в штаб завезли одеяла
детские, не знаю уж, из какого детского сада их вынесли – синие и красные в клеточку.
Но они же тоненькие и маленькие. Водку ящиками выдавали. Мы пили ее, как воду,
и никакого эффекта. Даже не думала, что можно так мерзнуть. До костей. Внутри костей.
Я потом еще долго не могла отогреться – сидела в ванной, чуть ли не в кипятке, а зубы
стучали. И чай мы пили такой, чтобы губы и язык обжечь. Лицо вообще в маску
превратилось – обветренное, красное, губы у меня потрескались и кровили. Уехать было
нельзя – нам сказали, что если мы бросим работу, нас лишат квартир. Только это меня
и держало. И успокаивало то, что ты была далеко, в тепле, у бабушки, и Йося с женой о тебе
заботились. Кстати, он тогда нашу бабушку на ноги поставил – работал там в сельской
больнице, ходил по вызовам. Даже возвращаться не хотел, так ему там понравилось. Здесь он
был просто хорошим врачом, а там, в селе, – чуть ли не богом: доктор из столицы приехал.
Да к нему очередь стояла, даже к дому. И вы были сыты, в этом я не сомневалась – с врачами
тогда продуктами расплачивались. Я звонила вам, и Йося говорил, что останется. Он даже
представить не мог, что к нему, к врачу, будут так относиться. С благоговением. И он
отрабатывал как мог. Но я не об этом.
Тамара…
Наверное, мы с Серегой должны были просто подписать бумаги и успокоиться.
Несчастный случай – так несчастный случай. Но Серега был упертый, как баран, да и мне
не давала покоя эта лужа крови.
Нет, в тот первый раз, когда мы в морг на опознание приехали, то все подписали.
А потом, уже в конторе, когда вернулись, начали говорить.
– Ты знал эту Тамару? – спросила я.
– Нет, – ответил Серега.
– Откуда там кровь могла быть? Как думаешь?
– Не знаю. Надо узнать.
С Балашовым мне нравилось работать. Сильный, крепкий, умом не блистал, но в нем
было мужское начало. Он чуть ли не на себе вытаскивал жильцов из квартир. Сумки тягал,
перетаскивал все. Если дверь не открывалась, только Серега мог ее открыть. И он был из тех,
кто до последнего не успокоится. Мы не по два, а по три раза квартиры обходили. Он еще
и меня успевал то чаем из термоса напоить, то водки подлить. А если лифт не работал,
Серега сам на этаж бегал, оставлял меня в машине греться. Если бы не он, я бы
не выдержала.
– Поможешь? – спросила я.
Серега пожал плечами – мол, о чем разговор.
Мы приехали в больницу, куда доставили Тамару. К врачам было бесполезно
обращаться – они не лучше нас выглядели. По несколько суток не спали. Серега был
здоровенный, как медведь. Под два метра. Обаятельный. И требовательный. Многим
женщинам такие нравятся. Даже я его слушалась. Вот он скажет мне: «Сиди, я сам», и я
сижу, подчиняюсь. За его спиной хотелось спрятаться. Но он был ведомый, исполнитель,
без смекалки. Я показала ему на молоденькую медсестру, и Серега сразу все понял. Усадил
меня на лавочку и скрылся в сестринской. По карманам куртки у него были распиханы
бутылки водки и шоколадки.
Через полчаса он махнул мне рукой, мол, заходи. Молоденькая медсестра, уже совсем
пьяная, сидела и плакала. Серега подставил ей свою могучую грудь, и она совсем
расклеилась. Она нам все и рассказала.
Тамара за день до обхода домов сделала аборт. Ей нужно было лежать, а она…
Открылось кровотечение, отсюда и лужа крови.
– Десятый этаж, без лифта. Я выяснил в управлении. Нашли ее на десятом. Сколько
квартир она обошла до этого – никто не знает, – объяснил Балашов.
– Врач сказал, что ей стало плохо. Она села на пол и замерзла. – Медсестра заплакала
 78

и уткнулась в куртку Сереги.

– Дом уже был отключен от отопления и электричества, – прошептал мне Серега. –
Она там вообще одна на обходе была! Кто ее туда отпустил одну? Даже машину не дали!
Как они там работают?
– Не знаю, – ответила я.
– Надо деньги собрать на похороны. Поехали. – Серега отстранил медсестру, которая
покорно легла на кушетку и уснула.
В управлении мы с Серегой пошли собирать деньги. Как раз позвонили из милиции
и сообщили, что у Тамары действительно есть сын-подросток пятнадцати лет и тетка.
Они сейчас в Саратове. Мужа нет.
Мы собрали, сколько могли. Тогда ни у кого денег не было – все в квартиры вложено.
– Надо подавать заявление на материальную помощь, – сказала я Сереге.
– Составляй, я подписи соберу, – ответил он.
Заявление отнесли начальнику управления. Сначала он нас даже в кабинет не хотел
пускать, но Серегу из двери вытолкать было невозможно.
– Подпишите. – Я положила бумагу на стол.
– Что это? – Начальник, Евгений Павлович, был раздражен.
– Умерла наша сотрудница. Несчастный случай. Остался ребенок несовершеннолетний.
Нужно помочь.
– Сама виновата, – рявкнул он. – Зачем она в квартире осталась? У нас и так средств
нет! Все замерзают!
– Она была сотрудницей управления. Люди собрали деньги, но этого мало.
Я еще пыталась говорить спокойно. У Сереги покраснело лицо. Я думала, что он
набросится на начальника и придушит его на месте.
– Я не буду ничего подписывать! – вдруг заорал Евгений Павлович. – Если каждая
шлюха будет аборты делать, а потом у меня на работе умирать, я что, за всех должен платить?
Вон из кабинета! И чтобы я больше ваших бумажек не видел!
Мы с Серегой вышли. Правда, мне его пришлось выталкивать. Секретарша Евгения
Павловича, Светочка, маячила за Серегиной спиной и всхлипывала. Было видно, что она
плакала. Вот это меня и насторожило.
То, что наш начальник был сволочью, знали все. Крал, врал, брал взятки. Но его
реакция меня удивила. Откуда он знал про аборт? И реакция Светочки, которая смотрела
на начальника с ненавистью, была показательной. Евгений Павлович должен был, обязан
подписать прошение. И то, что он начал орать и назвал Тамару шлюхой, – нет, это не было
просто страхом перед разбирательством. Тут было что-то другое.
– Убил бы. – Серега плюнул в дверь начальника и хлебнул водки.
Светочка прижалась к нему и продолжала плакать. А я вдруг как очнулась, хотя сил уже
никаких не было. Понимаешь, тогда все друг другу помогали – кто чем может. Несли
последнее – платки, одеяла, у кого были. Даже уборщица наша носки шерстяные, которые
на продажу вязала, нам раздала. Кто-то шубу старую нес, кто-то валенки. Менялись,
поддерживали друг друга. Тамарина смерть для всех стала ударом. На ее месте могла
оказаться и я, и другие женщины из управления, да кто угодно. Сердце бы не выдержало,
и все. Мы выживали. Понимали, что надо выжить. Если ты Серегу сегодня накормишь супом
и дашь ему шерстяные носки, то завтра он тебя на десятый этаж на руках отнесет. Нет, не так
я говорю. Помогали, потому что так было нужно. Не за что-то. Потому что холодно. И надо
продержаться. В конце концов, мы спали вповалку. Как ты можешь не помочь человеку,
который лежит рядом с тобой на матрасе? А начальник отказал. Ни копейки не выписал, хотя
мог, имел право и возможности. И должен был. Да еще и орал на нас с Балашовым
как резаный. Но это было не все.
– Кто это придумал? – Начальник выскочил из кабинета.
– Что придумал? Смерть Тамары? – уточнила я.
– Кто придумал написать эту бумажку? – завопил Евгений Павлович.
 79

– Я. Только это помощь, – ответила я.

– Подписи я собирал. И все подписались, – добавил Серега.
– Вот вас двоих я и уволю! – Начальник уже заходился в истерике.
– За что? – поинтересовалась я.
– За проявленную инициативу! Нашли кого спасать! Проститутку! Да вы знаете, что я
могу с вами сделать? Да я вас квартир лишу! Забудете о своих кооперативах! Инициаторы!
– Не имеете права, – ввозразила я.
– Зато власть имею! Вон отсюда!
Светочку, которая продолжала плакать и не могла остановиться, пришлось увести к нам
в комнату. Мы ее напоили чаем, дали пирожок, который принес кто-то из сотрудников.
Она успокоилась, отогрелась.
– Свет, ты что-то знаешь? – спросила я.
Светочка замахала руками и опять зарыдала.
– Успокойся. Мы только хотим помочь семье Тамары, ее сыну. Если ты что-то знаешь,
просто расскажи. Хотя бы для того, чтобы такие случаи… чтобы больше никто не умер.
Секретарши знают больше, чем все остальные. Светочка, хоть и молоденькая, наивная,
не была исключением.
– Он и ко мне приставал. Говорил, что уволит, если я не соглашусь. Ну, вы понимаете…
А до этого Тамара от него выходила. Чуть ли не каждый вечер… Со мной могло случиться
то же самое! Не могу его видеть! Это он виноват! – Светочка опять зарыдала.
Тамара, как рассказала Светочка, звонила начальнику накануне своего дежурства
и просила Евгения Павловича дать ей отгул на несколько дней по состоянию здоровья. Но он
на нее наорал – секретарша своими ушами все слышала. И отправил Тамару на самый
сложный участок. Как будто специально. Да нет, именно специально туда послал! Даже
машину ей не дал. А ведь всем были положены машины. И горячий чай. Тамара умоляла его
не отправлять ее в обход, но он сказал, что или она поедет, или может на работе больше
не появляться. И квартиры ей не видать.
– Она так плакала. Обещала сделать все, что он захочет, только дать ей два дня, за свой
счет, как угодно. Но он сказал, что она сама во всем виновата и пусть идет, работает. Мол,
только прикидывается больной. И никого из сопровождающих не дал! А она так плакала,
так просила…
– Ты можешь это официально подтвердить? В милиции? – спросила я.
– Нет! Я не могу! – опять заплакала Светочка. – Он же мне жизни не даст! А я сейчас
работу не могу терять! У меня мама болеет. И в очереди я на кооператив стою. Как и Тамара.
Если квартиру не получу, где я буду жить? Мне нужна прописка, чтобы маму сюда перевезти
и в больницу устроить. Без прописки ее не возьмут. Я очень хочу помочь, очень, но не могу!
Понимаете? Я его боюсь! Он же со мной, как и с Тамарой, может… – Светочка рыдала.
Ей было страшно. Она не за квартиру боялась, за собственную жизнь.
– Тогда скажи, ты не слышала ничего про врача, который аборт делал? – спросила я.
Светочка кивнула:
– Я записала, на всякий случай. Не знаю зачем. Он просто кнопку не отключил, вот я
все и слышала. Хотела к Тамаре съездить, проведать, как она там. Бедная. Мне ее так жаль.
Это он специально ее убил, чтобы не мешала.
– Напиши телефон и адрес. Не волнуйся, никто не узнает, – попросила я. Светочка
кивнула.
– Он туда всех своих отправляет, – всхлипнула она, – чуть ли не каждый месяц.
Ненавижу его. Ненавижу. А еще женатый человек. И начальник.
– Всех своих? – переспросил Серега. – Что это значит? Тамара была не единственной?
Ты можешь сказать кто? Мы с ними поговорим, убедим.
Светочка продолжала плакать.
– У вас ничего не получится. Вы даже помощь Тамаре не смогли у него выбить.
И других он молчать заставлял. Все из-за этих квартир. Он всегда так говорил – выкину
 80

из очереди, останешься на улице. Поэтому они и соглашались…

Мы с Серегой поехали по адресу, который написала Светочка. Врач не стал
отнекиваться. О том, что Тамара умерла, он узнал не от нас – ему звонил Евгений Павлович.
– Я устал. Двое суток на дежурстве, – сказал врач. – Что вы от меня хотите?
– Правду. Расскажите. Я хочу доказать, что Евгений Павлович виновен в ее смерти.
У Тамары остался несовершеннолетний сын.
Врач сказал, что женщины от Евгения Павловича к нему приходили регулярно,
без направления из женской консультации. Платили наличными.
– Я вас посажу, – пообещала я.
– Сажайте, мне уже все равно. Я чувствовал, что этим все закончится. Не могу больше.
А вы что, отказались бы от денег? Они сюда добровольно приходили, их никто насильно
не тащил.
Серега не сдержался и разбил ему нос. Но врач принял все как должное. Поднялся
с пола, вытер кровь. Ему и вправду было все равно. Одна оболочка от человека осталась.
Ничего внутри. Выхолощено или выморожено, не знаю.
– Почему вы это делали? – спросила я.
– Каждый живет как может. Вы же тоже выживаете. Вот и я хотел жить нормально.
К деньгам быстро привыкаешь.
– Покажите журнал регистрации, – попросила я.
Врач принес нам журнал. Там были знакомые фамилии из нашего управления.
– Вы дадите показания? – спросила я. Серега был готов эти показания из него выбить.
– Дам, – ответил врач, – но они вам не помогут.
Он был прав. Нам нужны были показания женщин, подкрепленные словами врача.
Но если они молчали до сих пор, то после смерти Тамары вообще рот не откроют.
Достаточно было посмотреть на запуганную Светочку.
– Что будем делать? – спросила я Серегу. – У нас ничего нет. Мы ничего не сможем
доказать.
– Почему бабы такие дуры? – Он все еще кипел, никак не мог успокоиться. – Зачем они
под него ложились?
Балашов саданул кулаком в стену. Он тоже уже не выдерживал. Мы с ним глотнули
из фляжки и добежали до машины.
– Ну, что, поехали в управление? – спросила я, но Серега сидел, уставившись на руль. –
Серег, мы что-нибудь придумаем, обязательно. Я сейчас ничего не соображаю. Посплю
немного и буду думать. Но так мы это не оставим. Я тебе обещаю. Серега, ты меня
слышишь?
– Слушай, а как называется сестра жены? – спросил вдруг он.
– Золовка вроде бы, а что? О чем ты думаешь? – не поняла я. – Поехали, пожалуйста,
я с ног валюсь.
– Не, не золовка, как-то по-другому, – задумчиво отозвался Серега. – А может,
и золовка. У нас есть еще водка из запасов? Бутылки две?
– Есть одна и шоколадка, а что? Умоляю, поехали уже. Доедем и там напьемся. Я есть
хочу, в конце концов!
– Оль, оставь мне водку и шоколадку, – попросил Серега.
– Да пожалуйста. Только в сугробе не замерзни. Зачем тебе?
Серега очнулся и завел машину. Даже улыбался.
– Я тебя сейчас по-быстрому до управления докину, но ты меня прикрой, ладно?
Мне надо. По делу.
– Прикрою, на сколько скажешь. Только довези меня уже куда-нибудь и делай что
хочешь. Куда ты собрался-то?
– Видела там медсестричку? Блондиночка такая. На посту сидела. Вот хочу у нее
спросить, как сестра жены называется.
– Ты совсем от холода ума лишился?
 81

Я тогда его чуть не убила – мужик в любой ситуации остается мужиком. У нас дел
по горло, Тамара, а он об очередной юбке думает. Мало ему баб, которые на его широкой
груди рыдают, так ему еще одну медсестру подавай.
– Делай что хочешь, – махнула я рукой.
Серега появился рано утром. Ночью нам пришлось выезжать на дежурство – в одном
из аварийных домов нашли две квартиры с жильцами – и без Сереги было плохо.
– Привет, Ольгунчик! Кофе есть? Или что покрепче? – Серега заявился в управление
радостный и довольный.
– Сам ищи и наливай. – Я была злая как собака. Почти не спала – Тамара не выходила
у меня из головы, но я не могла ничего придумать. Чувствовала себя беспомощной.
И совершенно без сил. Мне уже тоже ничего не хотелось – ни бороться, ни воевать,
ни отстаивать. Я устала. Смертельно устала.
– Ольгуш, пирожки будешь? Ларисочка, как оказалось, печет пирожки. – Серега
вывалил на стол целый пакет. – С капусточкой просто отличные!
– Какая Ларисочка?
– Так медсестра!
– Пока ты с Ларисочкой пирожками баловался, мы на дежурство ездили, – буркнула я,
но пирожок взяла.
– Ольгуш, не сердись. Я ж по делу исчез, а не просто так.
– И какое у тебя было дело? Хорошо ночь провести?
– Да, но это не главное. Держи.
Серега выложил мне на стол копии журнала регистрации и карточки пациенток – тех
самых женщин, которых Евгений Павлович отправлял к врачу.
– И что мне с этим делать? Как ты это достал? Если незаконно, то все впустую.
– Знаешь, что я еще выяснил? – Серега жевал пирожок как ни в чем не бывало. –
Ничего ты, Ольга, в родственных связях не смыслишь. Золовка – это сестра мужа. А знаешь,
как называется сестра жены? Свояченица! Представляешь? И тогда что мы имеем?
Как называют мужа сестры жены? Ну?
– Серега, отстань, ты вон на диванчик приляг да проспись. Не известно еще, куда
сегодня нас отправят. А я без тебя больше не поеду. И вообще я заболела! Ничего
не соображаю. Как будто в ступоре.
– Ольгуш, ну подумай, сестра жены… ну?
– Серега, отстань. По-хорошему.
– Нееее, Ольга, ничего ты не понимаешь! Это же самый важный вопрос! Сейчас, у меня
тут все записано… – Он достал грязную салфетку и принялся разбирать каракули. – Так,
муж сестры жены у нас кто? Правильно, муж свояченицы. Значит, свояк! Я чуть мозг себе
не свернул, пока разобрался.
– Серега, пожалуйста, я очень устала. Что ты мне хочешь сказать? Или я сейчас тебе
кофе на голову вылью, чтобы ты очнулся!
– Так я ж объясняю! Свояк! Вот, кто нам нужен!
Серега смотрел на меня так, будто открыл Америку. И ждал как минимум
аплодисментов.
– Хорошо, свояк, как скажешь. А теперь ложись и поспи. Одеяло возьми.
Серега явно обиделся.
– У нашего начальника, Евгения Павловича, свояк – второй секретарь горкома, –
объяснил Серега, после чего лег на диван и укрылся с головой пледом.
– Подожди, – ахнула я, – кто второй секретарь? Балашов! Объясни!
– Я же говорю. – Серега сел на диване, улыбаясь во весь рот. – У этого козла есть жена,
а у жены – сестра. Так вот, муж сестры – второй секретарь горкома. Надо собрать все
документы, все эти копии и отправить ему.
– Как это? Как отправить?
– Просто. В ящик бросить и линять! У них там внизу есть ящик для писем трудящихся
 82

и жалоб и предложений. – Серега хохотнул. – Я сегодня с утра там был, все узнал. Прямо
рядом с проходной висит. Знаешь, что я думаю? Надо на имя этого свояка такой конверт
огромный прислать со всеми этими картами. От себя приложим копию прошения
о выделении материальной помощи. Свидетельство о смерти. И вот – я еще надыбал
документы, Светочка помогла. О том, что Тамаре не была предоставлена машина и она
на дежурство одна поехала. Давай еще крупно напишем: «Лично в руки»! А потом – пусть
сами разбираются. На семейном совете, так сказать. Ну как? Я молодец?
– Серега, ты умница. Даже не знаю, что сказать… Но нужно что-то еще. Этого мало.
Могут замять дело.
– Да что еще? – Серега опять взбеленился. – Его посадить за это можно!
– Жалоба. Давай составим коллективную жалобу – ее все подпишут. Он машины
не давал? Сверхурочные не оплачивал? Горячим питанием не обеспечил? Сотрудница
умерла? Вот тебе факты. Официальные.
– Ну да. Так и есть. Я первым подпишусь.
– И все подпишутся.
– Ольга, составляй жалобу, я сам всех обойду. Только посплю сначала.
– Серега, подожди, а если не получится? Нам же первым головы снесут!
– Пусть сносят. – Он выпрямился и стал похож на огромного злобного медведя. – А мы
все равно будем на своем стоять! Чтобы этому козлу по заслугам досталось!
– Ты только не буянь, послушай спокойно, я все-таки юрист. И как юрист говорю,
что нужно что-то еще. Как контрольный выстрел в голову. Понимаешь?
– Тогда давай напишем, что в случае неудовлетворения нашей просьбы копии
документов и жалоб будут отправлены в прокуратуру! Пусть у них поджилки затрясутся!
– Это шантаж в чистом виде. И какая, кстати, у нас просьба?
– Просьбы! – Серега был готов идти в бой и вставать на баррикады. – Материальное
пособие для Тамары, выплата сверхурочных сотрудникам, увольнение начальника. Ну и все
остальное!
– А если не получится? Мы же с тобой мелкие сошки, не робин гуды. Что будем делать?
Я тебя в это втянула.
– Слушай, Оль, я лежу под твоим одеялом, в носках уборщицы и в Светочкином платке.
Что еще со мной может случиться? А ты вообще непонятно, что тут делаешь. Ты же
ни одного дела не проигрывала, когда в адвокатуре работала. Об этом все знают. А как ты
Людмиле Петровне квартиру вернула? Она ж о тебе легенды слагает. И ты пропадешь,
что ли?
– Людмила Петровна? Люська? Уборщица наша? Да мне и делать ничего не пришлось.
Только исковое грамотно составить.
– Ой, не скажи. Если бы не ты, я бы не бегал так… Ты же не проигрываешь.
Серега отвернулся к стене и тут же уснул, как младенец.
Коллективную жалобу действительно подписали все. Я составила письмо, в котором
просила обратить внимание на аморальное поведение начальника, который склонял
к сожительству подчиненных, угрожая увольнением и лишением премии. Приложила копии
карточек и журнала регистрации, которые достал Серега, а еще телефон врача, адрес клиники
и свидетельство о смерти Тамары. С требованиями тоже оказалось все просто. Секретарша
Светочка, опять заплаканная, пришла и показала мне бумагу за подписью Евгения
Павловича – он снял Тамару с очереди на квартиру, которую та должна была получить уже
в следующем году. Так что коллективная просьба начиналась главным пунктом –
предоставить не только материальную помощь, но и жилье сыну и родственнице Тамары,
которая стала опекуном несовершеннолетнего ребенка.
– Серега! Проснись!
– Что?
– Все готово. Поехали? – Я показала пухлый конверт.
– Я сейчас сам мотнусь по-быстрому. Нечего тебе там делать. Сиди, отдыхай. А меня ты
 83

не могла разбудить? Сама по управлению бегала?

– Не пришлось. Все сами подходили, – ответила я. – Светочка очень помогла.
Серега уехал и вернулся через час. Меня весь этот час трясло, как в лихорадке. Я никак
не могла согреться. Ни кофе, ни чай, ни водка не помогали. Я нервничала. То, что мы
с Серегой сделали – было на грани фола. Нас и вправду могли уволить в тот же день, лишить
квартир, которые мы только-только получили.
– Ну, бросил конверт? – спросила я его.
– В лучшем виде.
– И что теперь делать?
– Ждать.
– А сколько?
– Не знаю.
Долго ждать не пришлось. Уже на следующий день Евгений Павлович не вышел
на работу – как сказала Светочка, взял больничный. Но даже наивная Светочка в это
не поверила. А через неделю в наше управление пришел новый начальник, который
немедленно подписал и бумаги на материальную помощь, и ордер на новую квартиру
для сына Тамары и ее тетки. Раньше положенного срока.
Мы с Серегой ходили гордые, как герои. Но никто не знал, что мы это вместе
провернули. Светочка плакала и говорила, что на свете есть добро и справедливость.
Женщины вообще тогда много плакали. Все верили в то, что у нас очень хорошее управление
и никого из сотрудников не оставит в беде. А виновные будут наказаны. Мы всем
коллективом скинулись и подарили сыну и тетке Тамары новый диван. Светочка торшер
из дома принесла. Серега – плитку в ванную достал. Куда делся Евгений Павлович, никто
не знал. Светочка, округлив от ужаса и восхищения глаза, говорила, что его отправили
в глухомань, заместителем начальника совхоза. Так это или нет, не знаю. Да и знать не хочу.

***

– Я помню этого Серегу. Огромный такой.

– Нет, ты не можешь его помнить, – отмахнулась мама.
– Помню. Он меня на руках нес. Мы от бабушки вернулись, а лифт не работал. И он
меня нес по лестнице. Я помню. И потом, когда приходил, на спине катал по квартире.
– Да, это правда, – засмеялась мама, – это было очень смешно. Он очень детей любил.
Тебя Марусей называл. Представляешь, ты – крохотная и он – двухметровый увалень.
«Маруся, пойдем покурим», – говорил он, и ты топала за ним. Или «Маруся, пойдем
выпьем» – себе он водку наливал, а тебе – компот. Вы садились за стол и пили. Он тебя и на
детскую площадку водил. Снеговиков лепил. Вместо рта им сигарету свою вставлял. У него
все снеговики курили. Хороший был парень. Еще он тебе читал на ночь. Ты тут же засыпала.
Я тебя никак уложить не могла, а с ним ты уже через пять минут спала. «Что ты ей
читаешь?» – спросила я. «Уголовный кодекс», – ответил Серега. «Ты с ума сошел? Ей два
года!» – «Но ведь действует!»
– Почему ты с ним больше не общалась?
– Он умер. Ему было всего тридцать четыре года. Наклонился над капотом машины
и умер. Сердце.

Свадебный марш под осетинскую гармошку

– Мам, скажи, а у тебя было дело, которое далось тебе легко? И со счастливым концом?
– Не помню. Ты же знаешь, я не верю в счастливые финалы. Да и не обращались ко мне
с простыми делами. Хотя нет, было одно. Я тогда приехала в отпуск к нашей бабушке
в деревню. Хотела отдохнуть. И с тобой побыть.
– И что?
 84

– Пришлось помочь одной милой девушке.

***

– Ты же знаешь, что мне пришлось уехать из села, да я и сама мечтала оттуда
вырваться. Не могла там жить. А бабушка твоя, моя мама, ни в какую не хотела уезжать
в Москву. Силком не затащишь. Она работала в редакции, ее все уважали – тогда
редакционное удостоверение все двери открывало. Бабушка писала про колхозы –
победители соревнований, репортажи об ударниках труда, о фронтовиках… И меня терпели.
Приходилось терпеть. Да мне наплевать было, что говорят соседи. Я уже жила в Москве.
Для сельских – как с другой планеты. Ну не здоровались со мной бывшие одноклассницы,
на другую сторону улицы переходили, чтобы не сталкиваться. Женщины осуждающе
смотрели. Но, понимаешь, я покрепче, посильнее многих была. И выбилась в люди так,
как никому не снилось. У меня деньги были. А бабушка вся в работе – ей не до косых
взглядов. Но не все же такие, как я.
По соседству с нами жила Валя. Она работала в магазине. Русская, вышла замуж
за осетина, тот рано умер. У нее осталась дочка Мадина. Больше Валю никто замуж не брал.
Правда, сватались вдовцы, чтобы Валя в роли прислуги в доме оставалась, но она
отказывалась. А ей ведь не так много лет было. Пятьдесят всего, однако по местным
меркам – древняя старуха.
Валя работала в магазине заведующей. И за прилавком сама стояла. Она нашей бабушке
всегда то масло оставляла, то отрез на платье, то конфет тебе в кулек насыпала. Жили они
с Мадиной бедно. Дом старенький, маленький и участок – один раз плюнуть от крыльца
до калитки. Ни огорода, ни парника. А когда на участке огорода нет – это вообще не дом,
а позор.
Мадина росла очень послушной девочкой. Школу окончила с серебряной медалью.
Уехала учиться в город – поступила в пединститут. Окончила с красным дипломом.
И вернулась в село – в школе преподавать. Ничего в ней особенного не было – не красавица.
Ходила, как мышь, глаз не поднимала. Дети ее обожали. Она ведь даже кричать не могла –
шепотом разговаривала. Валя все мечтала, что дочку замуж позовут, свататься придут.
Мадина – просто идеальная невеста была. Послушная, покорная, что ей скажут, то и делает.
Глаза в пол, кивнет и уходит неслышно. Хоть бы раз взбрыкнула, так нет же. И в городе, пока
училась, себя блюла – ни с кем не встречалась. Ее даже с мужчиной ни разу не видели.
Репутация – комар носу не подточит. Только женихи у ворот не толпились. Ей уже
исполнилось двадцать два года, а все еще не замужем. Соседки жалели Мадину. Мол,
страшненькая, ни волос, ни бровей, ни груди, вот никто замуж и не берет. Но Валя знала,
в чем причина. Приданого у Мадины не было никакого. И мужчин, которые могли бы за нее
заступиться, тоже. Ни уважаемого рода, ни красоты, ни денег. Если бы хоть одна
из составляющих – Мадина бы в невестах не засиделась. Но Валя ничего не могла дочери
дать. Только плакала, что не в силах предложить ей другую судьбу…
Мадина работала, проверяла тетрадки. Она смирилась со своей судьбой. И даже
не ждала ничего. Так жили многие женщины. Терпели мужей, которые налево ходили,
издевались. Но тем, кто был замужем, проще. Знали, что муж никогда не разведется, будет
измываться, гулять, но никуда не денется. И содержать обязан. А на одиноких женщин
пальцем показывали. А тех, кто в девках засиделся, вообще за людей не держали. Считали,
или больная, или порченая.
Богатые девушки в невестах ходили недолго. Пусть кривая, косая, одноногая, но если
богатая – сваты приезжали даже из города. Или родители договаривались, если беспокоились
за дочку. На толстый кошелек женихи всегда находились. Красавицы тоже ценились.
Их брали, чтобы потом хвастаться – такая красивая девушка нам досталась. Самая красивая
в селе, любого могла выбрать, слухи до города доходили, а наша теперь! Нашему роду
принадлежит! И детей родит красивых. А если девушка еще и танцевала, хоть в местном
 85

ансамбле, то тут женихи в очередь вставали. Очень почетно было взять красавицу, которая
еще и танцует так, что все ахают. И пожилые мужчины с мест встают, чтобы провести ее
хотя бы круг.
Пожилые? Тогда другое было исчисление времени. В сорок лет мужчина уже считался
уважаемым человеком, прожившим долгую жизнь. В пятьдесят – стариком. У женщин был
свой отсчет – женщина в сорок лет не могла ни на что претендовать. И счастье, если у нее
были внуки. В сорок она становилась бабушкой, нянчилась, невестку шпыняла, доживала
отпущенный срок. Муж на нее уже давно не смотрел, да она только рада была. Даже
неприличным считалось мужем интересоваться и завлекать его. Подала ужин, убрала и ушла
спать в другую комнату, чтобы не мешать… Когда гости приходили или родственники
собирались, то она, конечно, рядом с мужем сидела, на почетном месте. И невестки молодые
еду носили, угодить пытались, мухами летали. Вот это счастье. Жизнь не зря прожита.
Ну и третий вариант: если древний и уважаемый род, то тут, конечно, уже девушка
могла выбирать, за кого ей замуж выходить. Она ведь после замужества уже принадлежала
не своему роду, а роду жениха. Так что многие хотели породниться и присоседиться.
Еще и выкуп за такую невесту давали солидный. Так что всем было выгодно. В этом случае
и девушки были поумнее и построптивее – образование хорошее, музыка, книги.
Избалованными считались такие невесты, капризными. В случае чего, могли домой
вернуться. А там – братья, дядья да уважаемые друзья семьи. Так что в таких случаях женихи
шелковыми ходили и мужьями заботливыми были. Боялись. Власти многие боятся, даже
сильнее, чем денег больших. Власть больше дает.
Ну еще находились такие, как я, от которых не знаешь, чего ждать. Когда меня в первый
раз украли и я сбежала, то надеялась, что все, оставят в покое. Больше никто свататься
не придет, и я смогу спокойно доучиться. Так нет же. Оказалось, что моя ценность
как невесты даже возросла. Отказалась от удачного жениха, сбежала, ничего не испугалась.
Пошли слухи – строптивая, непокорная, гордая. И меня украли во второй раз.
Украл парень неплохой, завидный жених – и при деньгах, и из рода уважаемого. Любую
мог невесту выбрать, только ему хотелось чего-то необычного. С жиру бесился. Когда все
есть, хочется чего-то новенького. Вот он услышал, что в соседнем селе невеста сбежала,
и решил меня добиться во что бы то ни стало. Сваты приходили к бабушке, но та, как всегда,
была вся в работе. Сказала: «Как Ольга решит, так и будет».
Наверное, мне было все-таки проще – я знала, что всегда могу вернуться домой,
что меня никто не выгонит за ворота, не проклянет. Поэтому сбежала во второй раз. После
этого вообще смешно было – из других сел приезжали, чтобы на меня посмотреть. Как будто
у меня рог во лбу рос или еще какая-нибудь диковинка. И бабушка тогда сдалась. Соседки ее
замучили, на работе тоже выдохнуть не давали. Я уехала. Мама не хотела меня отпускать,
но пришлось. Мы думали, что я только через год-два уеду в Москву, а пришлось уезжать
срочно. Но я не убегала, не скрывалась. И всегда знала, что если и вернусь в село, то никто
мне слова в спину не скажет, не посмеет.
Я смотрела на Мадину и поражалась. Ну как можно быть такой бессловесной? Как коза
на веревочке – куда потянули, туда и пошла. И хоть бы заблеяла хоть раз! Так нет. И еще я
очень злилась – Мадина блюла традиции, просто образец для подражания, а не девушка:
юбка в пол, волосы зачесаны, платок. Никакой косметики. И все равно она считалась чуть ли
не прокаженной. И только потому, что не могла выйти замуж, у нее не было мужской защиты.

***

– Мам, а я от тебя тогда отказалась, – прервала ее рассказ я.

– Ну и правильно сделала, – хохотнула мама.
Мама пришла забрать меня из школы в штанах канареечного цвета и красной майке.
Более того, к моему ужасу, у нее была короткая стрижка – почти «ежик», тогда как всем
девочкам внушали, что главная красота женщины и ее достоинство – длинная коса. Что я еще
 86

могу сказать в свое оправдание? Мама зашла за мной в школу, когда уроки еще
не закончились. И у всех на виду стояла и курила в школьном дворе. Ну да, Кавказ, село,
женщины, которые встают в присутствии мужчины – и моя курящая мама. Позор на пять
поколений вперед. Нет, на семь.
– Это твоя мама приехала? – спросила учительница, не без интереса глядя в окно.
К окнам в этот момент прилипла вся школа на всех двух этажах.
И вот в этот самый момент я отреклась от собственной матери. Сказала «нет». Конечно,
я хотела, чтобы моя мама тоже ходила в черной юбке и прятала косу под платок, а не пуляла
бычок в кусты метким движением.
– Я тебя тогда увидела, мне нехорошо стало, – сказала мама, – тебя как будто
подменили. Хотя ты прожила у бабушки всего месяц. И совершенно другая девочка стала.
– А что со мной было не так?
– Все так, по местным меркам. Ты смотрела в землю и даже на меня глаза поднять
боялась. В платке и длинной юбке. Хотя ты была еще маленькая и могла носить все,
что угодно. Ты превратилась в тень. Кивала, молчала, двигалась бесшумно. Живая веселая
девочка в модном сарафане стала существом, которое даже дышит по специальному
разрешению.
– Так все девочки ходили, – попыталась оправдаться я.
– Да, я знаю. Но ты-то была другой! Ты была москвичкой! У тебя была бабушка,
которая ломала традиции, и я, которая вообще все сломала и уехала. А ты хотела быть
как все. Даже улыбаться перестала. Я тогда испугалась.
– Мне все вокруг говорили, что я должна быть хорошей. Чтобы не быть похожей
на тебя. Они говорили, что ты всех опозорила, поэтому и уехала.
– А своего мозга у тебя не было? У бабушки спросить не могла?
– Я боялась. Думала, ты будешь ругаться, если я буду себя плохо вести…

***

– А смотри, что сейчас будет, – подмигнула мне мама.

Все выходили из школы – уроки закончились. Но мы с мамой стояли в центре двора,
как в водоразделе, школьники обходили нас двумя потоками. Никто не смел приблизиться.
Мы с мамой словно оказались на острове.
И вдруг мама достала из сумки упаковку жвачки и связку бананов. Я ахнула – о таком
лакомстве можно было только мечтать. И мгновенно вокруг нас образовалась толпа – дети
тянули руки, и мама раздавала всем жвачку. Бананы достались учителям. И все улыбались
и говорили, как хорошо, что она приехала.
– Вот видишь, – хмыкнула мама, когда все разошлись, поскольку дары закончились, –
теперь с тобой все будут дружить.
– Да, будут, за жвачку, – буркнула я.
– Ну, слава богу, ты все-таки моя дочь. А я уж начала переживать, что тебе мозги
прочистили, – обрадовалась мама. – Не волнуйся, жвачкой я тебя обеспечу…
Я попросила маму продолжить рассказ – не терпелось узнать, что же случилось
с Мадиной.
– Да поначалу все хорошо было. Мадину послали в город, на учительскую
конференцию. А у нее – ни платья приличного, и ни денег хотя бы в театр сходить. Валя
кинулась к нашей бабушке просить взаймы – все село знало, что я из Москвы деньги
присылаю. Да еще лишние нули приписывали. Думали, я в золоте купаюсь.
Мадину нарядили и отправили в город. Валя была счастлива – девочка хоть из четырех
стен вырвется и развлечется. А то школа – дом, школа – дом. Вдруг там и мужчину встретит?
Мадина и вправду вернулась совсем другая. Даже похорошела. Глаза загорелись,
румянец на щеках появился. Но молчала по-прежнему, как воды в рот набрала. Ничего
не рассказывала. Твердила, что все хорошо. В театр сходила. По парку гуляла.
 87

А через два дня около их дома машина остановилась – старые «Жигули», но все равно
роскошь. Мадина вдруг подскочила, выпорхнула из дома, села в машину и уехала. Валя
только рот раскрыла от изумления. Соседки, которые к забору прилипли, вообще чуть
в обморок от изумления не попадали. Откуда у Мадины вдруг ухажер появился? Да еще
на машине? И как эта тихая мышка такую смелость обрела, чтобы вот так, на глазах у всех,
в машину сесть и уехать?
Вечером, конечно, Валя все выяснила – Мадина на этой конференции познакомилась
с парнем из другого села. Тоже учитель, но уже в аспирантуре учится. Очень умный. Пишет
кандидатскую диссертацию. Руслан его зовут. Семья у него не богатая, но интеллигентная.
И Руслан – тут у Мадины появилась поволока на глазах – так интересно говорит,
так рассказывает… Ни с кем так интересно не было.
Валя за сердце схватилась, но свидания разрешила. Руслан приезжал часто и увозил
Мадину в неизвестном направлении.
– Дочка, что ты себе думаешь? – периодически восклицала Валя, но надеялась,
что свидания приведут к скорой свадьбе. Тем более что Мадина ее уверила – ничего лишнего
она не позволяет, они ездят на Терек и разговаривают. Обо всем. Об учениках, о работе,
о книгах. Но она себя блюдет. Да Руслан руки и не распускает. Не такой он. Совсем другой.
О таком только мечтать можно.
Валя смотрела на дочку, которая расцвела, даже стала подкрашивать ресницы,
и отпускала ее на свидания. А как не отпустишь, если это любовь. Настоящая. Мадине она
верила – знала, что ничего плохого не случится. Так пусть встречаются, книжки обсуждают,
ничего предосудительного. Получше узнают друг друга. И Мадина по любви замуж выйдет,
а это уже большая редкость. И счастье, которое не каждой женщине дано.
Руслан так ездил месяц. И уже все соседи стали спрашивать Валю – мол, когда сваты
приедут? Руслан с соседями здоровался и не скрывался. Нравился он всем – женщины аж
губы поджимали от зависти. Жених оказался таким вежливым, обходительным. Жаль,
что не для их дочек. И что он в Мадине нашел? Прошел еще месяц, и Валя уже не знала,
как спокойно по улице пройти и как за прилавком стоять – каждая соседка не преминет
про свадьбу уточнить. Когда, да что думают молодые?
Валя и сама хотела бы знать, когда ей сватов ждать. Но боялась спугнуть дочкино
счастье. Вот скажешь лишнее слово, неловкое, и Мадина останется без жениха. Да и Руслан
уже в дом заходил, здоровался с ней, про здоровье спрашивал. Станет ли дурной мужчина
просто так в дом заходить и про здоровье справляться? Конечно, не станет. Значит, чувства
проверяют. Или жених деньги на свадьбу собирает – знает ведь, что у Мадины ничего нет.
Своими глазами видел. Им скрывать нечего. И поэтому точно любовь у них, настоящая, как в
книжках. Все трудности и невзгоды им нипочем.
Валя плакала в подушку от счастья. Ее судьба испытывала, а дочке царский подарок
преподнесла. Валя всем говорила, что Мадина ее выйдет замуж за ученого. Потому что сама
умная, вот и жених ей под стать нашелся. Дождалась своего счастья. И свадьба скоро.
Им некуда спешить. Пусть погуляют, свободной жизнью насладятся. И уж такие дифирамбы
Руслану пела – какой он умный, какой воспитанный, как любит ее Мадиночку… А что она
еще должна была сказать?
«Если воспитанный и умный, то должен понимать, что пора предложение делать», –
судачили соседки.
Валя знала, что время давно пришло. Два месяца уже. Это уже по самым смелым
меркам – ни в какие ворота. И в очередной приезд Руслана, когда он зашел про здоровье
спросить, не выдержала, выложила все, что наболело.
– Ты или предложение делай, – сказала она ему, – или больше не езди. Перед людьми
неудобно. Позоришь ты Мадину. Уже второй месяц катаетесь, пора бы и решить что-то.
Как мне людям в глаза смотреть, что говорить?
Руслан покраснел, кивнул и сразу же уехал. Значит, точно умный, рассудила Валя, сразу
все понял.
 88

И они с Мадиной принялись ждать сватов. Но прошла неделя – ни Руслан, ни сваты так
и не появились. Дочь плакала все время.
– А что мне оставалось? – кричала Валя в отчаянии. – Если не я, то кто за тебя
попросит? Если любит, приедет как миленький! А если ты ему не нужна, то скатертью
дорога. Что он тебе говорил? Обещал жениться?
– Нет! – рыдала Мадина.
– Как не обещал? Тогда что вы на Тереке делали?
– Он про свою диссертацию рассказывал, а я слушала.
Мадина бегом бежала из школы, чтобы никто из соседок не успел ее спросить, когда
приедут сваты. Вале приходилось хуже – она стояла у прилавка и сбежать не могла.
– Приедут. Собираются, – отвечала она любопытным соседкам, – род у них уважаемый.
Моя Мадиночка умная, очень они заинтересовались. Им не просто какая-то нужна, а чтобы
умная и с образованием! А у Мадиночки красный диплом!
С этим утверждением никто поспорить не мог. Раз уж той семье понадобилась невестка
с красным дипломом, то почему бы и не Мадина? Лучшей кандидатуры и не пожелаешь.
Да еще познакомились не где-то там, а на конференции!
Но прошла еще неделя, а жениха и след простыл. Мадина уже все глаза выплакала,
глядя на дорогу. Ходила тенью. Ни жива ни мертва. Соседки ртов не закрывали, судачили,
что Мадина хоть и умная, а повела себя как последняя дура. Накаталась, и неудивительно,
если еще и беременная окажется. Позорище. А с виду такая тихая, скромная, приличная.
Не зря говорят, что такие серые мышки самые развратные и неприличные. Мадина ходила
с заплаканными глазами, а Валя мучилась бессонницей – вот что теперь делать? Где этого
Руслана искать? Мадина даже его адреса не знала. Не спросила. Да и кто поедет к ним?
Ни свата, ни брата, никого. Не может же Валя – женщина – такие вопросы решать. Ее никто
и слушать не станет.
И вдруг, когда Валя решила продать домик, уехать в дальнее село, чтобы избежать
позора и сохранить остатки чести, на дороге появился знакомый «жигуленок» и большая
сверкающая белая «Волга». Соседки чуть из окон не выпали, чтобы разглядеть, кто приехал.
«Волга» на их улицу еще не заезжала. Мальчишки высыпали гурьбой на улицу, чтобы
увидеть такое чудо, и бежали за машиной. Крику, шуму было…
Мадина в тот день пришла из школы, переоделась в старый халат и легла на кровать.
Валя задерживалась в магазине – новый товар поступил, надо было принять. Сватов-то они
уже не ждали, даже не надеялись. В доме – шаром покати. Мадина от переживаний вообще
про еду забыла, таяла на глазах. А Валя на работе перехватывала.
Из «Жигулей» вышел Руслан, а из «Волги» – женщина и двое мужчин. Женщина –
строгая, очень красивая, и золота на ней висело столько, что глаза слепило. Это уже потом
соседки сплетничали. И было видно, что она командует мужчинами, а Руслан не знает,
как перед ней лучше дверь открыть.
Женщина огляделась по сторонам и собралась сразу уехать. Но Руслан ее уговорил
войти в дом, где сидела оцепеневшая Мадина в старом халате. Женщина, которая
представилась старшей сестрой Руслана, оглядела дом, Мадину и встала. Мужчины
поднялись следом. Руслан замыкал процессию. И пяти минут не провели внутри.
Они проехали до выезда из села и зашли в кафе – женщина захотела выпить кофе.
Или специально так все устроила. В кафе она всем сообщила, что да, приезжали свататься,
только невеста их не устроила – не встретила, как полагается. На стол не подала. Сидела
не прибранная, не одетая. Пол грязный, под потолком паутина, пылища страшная. Какая
из нее хозяйка? Да и сама – смотреть страшно. Даже не извинилась за такой прием. Молчала.
Позор, одним словом. Им такая невестка не нужна. Да и вообще, наверняка она уже и не
девушка, раз в машину прыгала по первому зову – Руслан признался, что часто к ней
приезжал. У них другая на примете есть – из древнего рода, тоже с красным дипломом,
но помоложе. Они же не знали, что Мадине уже за двадцать. Руслан не признавался. А та
девушка хоть и не из богатой семьи, зато очень уважаемый род в городе. И девушке
 89

семнадцать только исполнилось. Они так же, без предупреждения, заехали, а она сидит и на

пианино играет – причесанная, в аккуратном платье. И в доме – блеск повсюду. Она тут же
на кухню побежала и стол накрыла. Сказала, что еще с утра все приготовила – и пироги,
и курицу, все как полагается. Значит, хорошей хозяйкой будет, раз и себя в чистоте держит,
и дом. И стол накрыт для любых незваных гостей.
К Вале в магазин прибежали соседки и тут же все доложили – что сваты приезжали,
что их не встретили по традиции, а Мадина и вовсе не девушка, вот они и уехали. Никакой
свадьбы не будет. И наверняка эта женщина специально в кафе зашла, чтобы все знали,
почему они отказались от Мадины. Все ее слышали, даже те, кто не хотел. А Руслан молчал.
Слова не вымолвил. Тот еще жених!
Валя бросила товар, бумаги и побежала домой. Мадина лежала на кровати и уже даже
не плакала. Смотрела в стенку.
– Ничего, все образуется, – сказала ей Валя, – это они не из-за тебя, из-за денег.
Увидели, что мы бедно живем, вот и отказались.
Мадина даже не пошевелилась.
– Дочка, еще будет у тебя счастье! – уговаривала ее Валя. – Ты же у меня такая умница!
– Не будет. Больше ничего не будет, – шептала Мадина.
Она ходила на работу, возвращалась домой и из-за забора даже не показывалась.
Лежала на кровати и смотрела в стенку. Не ела, только воду пила. Совсем отощала.
– Дочка, надо поесть. А то у тебя совсем кожа да кости останутся, – уговаривала Валя.
– Ну и что? Я буду одна. Всю оставшуюся жизнь. Какая разница?
– Так дети пугаться будут! И родители скажут, что учительница – больная. – Валя как в
воду глядела, когда это говорила.
– Ничего не хочу. Зачем?
– Ну давай уедем в другое село. Дом продадим, – предлагала Валя.
– Нет, я ничего плохого не сделала, чтобы сбегать. Это он от меня отказался.
Я не преступница, чтобы скрываться.
– Иди хоть в кино сходи с подружками, – умоляла ее Валя, – индийское привезли.
Все ходят.
Мадина засыхала. Похудела, осунулась. Соседки языками цыкали, когда ее видели –
больная, совсем больная. Мало того что не девушка, опозорилась, сватам не понравилась,
так еще и хилая. Точно замуж не выйдет. Даже мечтать не стоит.
Валя не знала, как вернуть дочь к жизни. И тут в городе объявили конкурс
самодеятельности. И директор школы Нина Теймуразовна, которая очень любила Мадину,
решила выставить от села именно ее. У Мадины был талант, который она скрывала. Просто
не афишировала. Она очень хорошо играла на осетинской гармошке и пела – старинные
народные песни. Не только осетинские – грузинские, армянские, адыгейские. Голос
у Мадины был потрясающий. Но для выступления нужны были костюм и гармошка. Ни того
ни другого у нее не было, поэтому ни в каких конкурсах она участвовать не могла.
Стеснялась.
Нина Теймуразовна пошла по дворам и под свою ответственность нашла для смотра
самодеятельности и богатый костюм, и гармошку, и даже искусственные косы, чтобы сделать
Мадине прическу.
– Я не смогу, – отказалась та, – не хочу снова в город ехать.
– А кто село представит? – возмутилась Нина Теймуразовна. – Поедешь. Только костюм
не испачкай.
Мадина заняла на смотре первое место – она пела так, что члены жюри плакали.
И была красавицей – с двумя роскошными косами, которые спадали по плечам, в дорогом
костюме. У нее появились и грудь, и талия. Мадине было все равно – она не волновалась,
не переживала. Она пела о своей судьбе, о чувствах, о женщинах, которые, как птицы,
заперты в клетках. Когда она закончила, потрясенный зал молчал. И Мадина решила,
что нужно спеть еще – колыбельную, которую ей пела мама. Детскую простенькую песенку,
 90

на которой выросло несколько поколений детей. Она пела, оплакивая свою судьбу, которая
не позволит ей стать матерью. Ведь если нет мужа, то и детей не может быть. Мадина пела,
склонив голову, обращаясь к собственному ребенку, о котором даже мечтать больше не смела.
После этого поклонилась и ушла за кулисы под гробовое молчание зала. Она не видела
со сцены, что женщины плакали, а мужчины смотрели в пол.
В подарок за победу Мадине подарили гармошку и национальный костюм, расшитый
серебряными нитями. И выдали почетный диплом. Уже за кулисами к ней подходили
какие-то люди и предлагали выступить на областном смотре, представлять город. Мадина
безучастно кивала, мечтая добраться до дома, лечь на кровать и отвернуться к стене.
Валя не могла насмотреться на роскошное платье, лучше свадебного, с такой
вышивкой, что никаких денег не хватит такое купить. Протирала тряпочкой новенькую,
сверкающую свежей краской гармошку. А диплом поставила в сервант за стекло.
– Ну, видишь, какая ты умница, – говорила она дочери. – Нина Теймуразовна тебя так
поддержала. Теперь никто против тебя слова плохого не скажет. Ты же гордость села! Хватит
лежать. Иди сходи в кино, развейся. Что дома сидеть? Не надо ничего бояться! Ты же диплом
привезла! Больше никто тебя не обидит!
И Мадина согласилась, уступила матери. Пошла в кино. И там перед сеансом, на виду
у всех, ее избили мужчины, совсем молодые парни. Порвали ей платье, проволокли по улице
за волосы. Женщины только плакали, но не вмешивались.
– Чтобы знала, как себя вести нужно, – сказал один из парней и плюнул Мадине в лицо.
И этот самосуд, публичная порка, стали таким позором, после которого нельзя жить.
Женщины или сбегают, или руки на себя накладывают. Потому что никто не заступится,
не посмеет. Не скажет слова в защиту. И будут шарахаться, как от прокаженной.
Мадина, в порванном платье, избитая, вся в крови, чудом дошла до дома – никто
не помог, не довел. Валя плакала. Она сразу все поняла и винила себя – не нужно было дочь
отпускать из дома.
А на следующий день к ним пришла Нина Теймуразовна и принесла трудовую книжку.
– Прости, но я не могу тебя оставить, – сказала она. – Сегодня родители пришли.
Не хотят, чтобы ты к детям подходила.
– В чем я виновата? – спросила Мадина.
– Ни в чем, – ответила директриса, – но я не могу. Пойми. После того что случилось…
– Что мне делать?
– Уезжай в город. У нас тебе все равно жизни не дадут. За ворота не сможешь выйти.
Женщины первые заклюют. От страха.
– За что?
– Было бы за что, вообще бы убили. Что я тебе объясняю, ты и сама все понимаешь.
Не надо было в машине с мужчиной ездить. Где была твоя голова?
– Ничего не было! Мы разговаривали! – закричала Мадина.
– Ты никому ничего не докажешь. Слухи живут дольше, чем правда. Уезжай.
– Здесь мой дом, куда я поеду? К кому? – Мадина плакала. – Не выгоняйте меня.
Хотите, я к врачу схожу, справку принесу, что я девушка? Что мне сделать?
– Я не знаю, что делать… Говорят, я тоже виновата – тебя на конкурс отправила. А не
должна была. – Нина Теймуразовна покачала головой и ушла.
Вечером пришла с работы Валя. Села на стул и не двигалась.
– Мама, что случилось? – спросила Мадина.
– Меня хотят с работы уволить.
– За что?
– Говорят, что плохо тебя воспитывала. Недоглядела за тобой.
– Мам, ты же знаешь, что ничего не было!
– Знаю, все знаю. Только как мы жить дальше будем? Мне сказали, что Нина
Теймуразовна к нам приходила. Тебя уволили?
– Да. Родители потребовали.
 91

– Ой, дочка, как мы выдержим? И помощи попросить не у кого. Кто нас защитит?

Ни родни, ни мужчин.
– Мама! Хочешь, я уеду? В город! Ты одна будешь спокойно жить!
– Не смогу я жить без тебя. Какое спокойствие, когда ты далеко? И где ты там будешь?
Что люди скажут? Что-то мне нехорошо, пойду на улицу, подышу.
Валя села под старым абрикосовым деревом, единственной гордостью их крошечного
участка. И вот не везет так не везет. Своей главной ветвью, на которой вызревали самые
красивые и сочные плоды, дерево клонилось на наш участок, оказываясь за забором.
Вот в этот момент, когда Валя села под дерево, я вышла сорвать абрикос.
– Ольга? Ты, что ли? – удивилась Валя. – Когда приехала?
– Сегодня, в отпуск, – ответила я.
За всеми волнениями и переживаниями Валя пропустила мимо ушей сплетни женщин.
А уж когда я приезжала, у них рты вообще не закрывались.
– Что-то случилось у вас? – спросила я. – На тебе лица нет.
– Такое случилось, Олечка, что даже сразу и не знаю, как рассказать, – вздохнула Валя
и заплакала. – А тебе мать ничего не говорила?
– Нет, только грозилась, что брюки мои разрежет. Все как всегда, – засмеялась я. –
И ты же знаешь: мать за слухами не следит. А где Мадина? Как у нее дела?
И тут Валя не сдержалась. Заплакала горько, в голос, как плачут на похоронах. Ну и что
мне оставалось? Только пролезть через дыру в заборе и сесть рядом. Она мне все рассказала
про жениха, про то, что Мадину из школы уволили за аморальное поведение, а ее хотят
из магазина выгнать, и тогда вообще жить не на что будет. И самое страшное – парни Мадину
избили, за волосы волокли. Никто не заступился. И что теперь с ними будет – никому
не известно. Она и уехать готова, и дом продать, лишь бы дочь руки на себя не наложила. А у
нас ее довести быстро могут – до магазина дойдет, а домой не вернется.
– В магазине мне сказали, что у нас есть неделя. Собраться и уехать.
– Это еще с чего такие условия?
Валя плакала.
– Так, перестань. Я все поняла. Ты чего хочешь добиться?
– Как – чего? – ахнула Валя. Она не привыкла, чтобы женщины так разговаривали
и такие вопросы задавали. Там ведь как – поохают, посокрушаются, языками поцокают, и все,
по дворам сидят, как мыши, и не высовываются.
– Скажи мне конкретно, чего вы с Мадиной хотите? Наказать этих малолеток, которые
ее избили? Вернуть жениха? Восстановить Мадину на работе? Начальство твое на место
поставить, чтобы нервы не трепали?
– А все вместе нельзя? – Валя смотрела на меня, как на пришельца из космоса.
– Можно. То есть ты хочешь сказать, что вам нужно восстановить репутацию,
правильно?
– Да. И репутацию тоже. Мадиночка может к врачу сходить, справку взять.
– Господи, ну что вы как дети беспомощные? Какая справка?
– А дети Мадиночку любят, ты не думай, – разволновалась Валя. – Мадина на конкурсе
самодеятельности победила! И Нина Теймуразовна на ее стороне!
– Скажи мне, почему вы к моей матери не обратились? – все еще не понимала я. –
Почему вы сидите и ничего не делаете?
– А при чем тут Мария? – не поняла Валя.
– При том, что она главный редактор газеты. А пресса у нас что? Власть. И ей плевать
на то, что все вокруг говорят. Что ж вы сразу к ней не пришли? Она бы помогла!
– Да чем же она поможет? – опять зарыдала Валя. – Я у нее и так взаймы взяла, чтобы
Мадиночку одеть. Спасибо ей большое, не отказала. Хорошо, что ты присылаешь. Но ведь
она тоже не барствует! Каждую копейку считает. Я-то уж знаю, в магазине работаю.
Все вижу.
– При чем здесь деньги? – Тут уже я перестала понимать.
 92

– А на что нам жить? Мы уедем, конечно. Но в городе ведь тоже нужно устраиваться.
У нас даже родственников нет.
– Так вы хотите уехать или остаться?
– Ольга, я тебя не понимаю. Не мучай меня. Я и так живу, как в страшном сне.
Вот не знаю – выходить мне завтра на работу или нет? Если выйду – могут прогнать, позора
не оберешься, а если не выйду – за прогул вычтут из зарплаты. У нас ведь тут не Москва.
Ты меня спрашиваешь, а я даже не понимаю, как тебе ответить.
И тут из дома вышла Мадина. Она шла, как сомнамбула. Пошла к воротам.
– Мадиночка, дочка, ты куда? – подскочила Валя.
– Пойду утоплюсь. Так всем легче будет, – ответила Мадина и стала дергать ручку
калитки. Валя из последних сил пыталась увести дочь в дом.
– Что там у вас случилось? – Во дворе появилась бабушка.
– Ты вообще в курсе, что у тебя за забором происходит? – спросила ее я.
– А что такое? Я же по письму ездила в соседний район. Потом материал писала. Валя,
что такое?
– Ну ты даешь! У тебя тут готовый материал на первую полосу, а ты не видишь!
– Какой материал? – тут же заинтересовалась бабушка, как журналист падкая
на сенсации.
– В Министерство образования на стол попадет! – ответила я.
Бабушка тут же воспользовалась дырой в заборе и вытащила блокнот из кармана
фартука. Она могла менять фартуки, пиджаки и платья, но в каждом кармане у нее лежали
блокнот и огрызок карандаша.
– Я готова, – серьезно сказала она и принялась записывать.
Я пересказала ей историю Вали. Та только всхлипывала, поддакивала и кивала.
Бабушка ойкала – то ли от радости, что материал получится хорошим, то ли от того, что все
проглядела, прослушала и чуть не упустила такую историю. К тому же бабушка всегда
считала, что дело журналистов – вскрывать нарывы на теле общества, привлекать
общественность, призывать к ответу виновных. А уж когда речь шла о правах женщин,
защите детей, заботе о ветеранах, бабушкино перо становилось мечом.
– Все, я побежала, – сказала она, – сейчас перепечатаю и срочно в номер пущу.
Еще успеваю. Спасибо, Ольга. Отличная работа.
– А какой заголовок? – окликнула ее я.
Бабушка затормозила, посмотрела на абрикосовое дерево.
– Мне кажется, нужно что-то пафосное, громкое и не очень понятное. Например:
«Мракобесие не пройдет!» Точно. Должно быть слово «мракобесие»! Тогда начальство точно
забегает! – Бабушка взмахнула огрызком карандаша.
– Ну вот, считай, полдела мы сделали, – сказала я Вале, которая сидела в ступоре,
ничего не поняв про мракобесие.
– Ольга, а может, не надо было? Это же позор, – прошептала та.
– Ну не больший позор, чем уже есть. Разве нет?
– Так вроде мы жалуемся на жизнь, получается. – Валя готова была броситься догонять
бабушку.
– Да, вы жалуетесь. Еще как жалуетесь. Все правильно. А теперь мы напишем жалобу!
– Куда? – Она уже была не рада, что со мной связалась.
– В Министерство образования. И попросим не только восстановить Мадину на работе,
но и компенсировать ей вынужденные прогулы.
– Нет, не надо жалобу! – замахала руками Валя. – Только хуже будет. Я боюсь! Да кто
нас слушать будет? Да еще в министерстве! Только засмеют! Мы же из села, кто про нас
знает?
– Завтра все узнают, вот увидишь. Или ты борешься, или бежишь, сверкая пятками.
О себе не думаешь, подумай о дочери. А теперь собери мне все Мадинины грамоты,
благодарности, характеристики и все, что есть. Диплом с отличием приложим.
 93

– А грамоту за победу в художественной самодеятельности класть? – спросила Валя,

как будто речь шла о теплых штанах или носках.
– Обязательно! Особенно за художественную самодеятельность! Что там? Первое
место? На областной конкурс предлагали поехать? Да они нам в ноги будут кланяться!
– Кто они? – испугалась Валя.
– Да кто захочешь, тот и будет!
– А гармошку и костюм тоже нужно упаковать? Жалко ведь. Такие красивые.
– Нет, Валя, только документы, – улыбнулась я. – Ну, готовы к победе? Как говорит
наша бабушка, точнее ее любимый Блок, «и вечный бой, покой нам только снится!».
– Оля, я не могу. Ты ведь уедешь, в Москву вернешься, а мы с Мадиночкой одни
останемся. Как нам жить, если мы на село жалобу напишем?
– А если промолчим, то в следующий раз опозорят другую девушку, зная, что все
сойдет с рук. Если мы сейчас рот откроем, то они подумают, прежде чем устраивать самосуд.
Ты же знаешь, что Мадина ни в чем не виновата. Тогда почему она должна сидеть
за забором?
На следующий день газета вышла с бабушкиной статьей под громким заголовком
на первой полосе. Бабушка сбегала в типографию и принесла пачку экземпляров. Когда ее
останавливали соседки, чтобы спросить, по какому поводу переполох, она выдавала им
газету. Соседки ахали. Когда бабушка добежала до дома, уже все село прочло передовицу
и замерло в ожидании. Мы сели в редакционный «уазик», усадили в него Мадину и поехали
в город, в министерство. Бабушка надела свой парадный костюм с орденами и медалями
и размахивала удостоверением главного редактора районной газеты. Люди и так
расступались, но бабушке этого было мало – она всем сообщала, что сопровождает
знаменитого московского адвоката, тыча в меня пальцем. Поскольку я нарядилась в свое
любимое джинсовое платье выше колен, ни у кого не было сомнений в том, что я приехала
из Москвы. Тут же пошли слухи, что дело находится на контроле в столице, раз уж оттуда
московский адвокат приехал. Рядом шла Мадина – замотанная во все черное, бледная,
еле живая. Мы ее вели под руки, и ей даже не приходилось специально изображать
страдания.
Такой компанией мы зашли в кабинет республиканского министра – нас, естественно,
никто не посмел остановить, и тот перепугался до полусмерти. Его можно было понять –
статья в газете на первой полосе, главный редактор – фронтовичка, ветеран, в орденах
и медалях, адвокат из Москвы в неприличном платье и несчастная опороченная девушка,
которая вот-вот хлопнется прямо у него в кабинете в обморок.
– Комиссию! Я пришлю к вам комиссию! – закричал министр.
– Когда?! – строго спросила я, зная, что комиссия может добираться до нашего села
несколько лет. А бабушка хлопнула газетой с передовицей по столу. Мадина осела на стул. –
Понимаете, мы сейчас еще в прокуратуру должны заехать, – продолжала я, – там нас уже
ждут. Ну, вы понимаете. Дело серьезное, вопиющее. Все-таки в наше время
в образцово-показательном селе был устроен самосуд, практически линчевание, это же
уголовное преступление. А руководство села было в курсе, но не вмешалось, так что сами
понимаете, какие могут быть последствия. И пострадавшая… – Я показала на Мадину. –
Сами видите, что девушку оболгали, оклеветали. И как, объясните мне, гордость села,
получившая первое место на конкурсе самодеятельности в городе, удостоенная призов
и наград, могла совершить то, в чем ее обвиняют? И как она могла преподавать детям? Вот,
посмотрите, у нас и характеристика с места работы, и рисунки детей, которые ее любят.
И вот еще, красный диплом. Даже два – окончание школы и института. А теперь сами
решайте, могла такая девушка, – я опять показала на Мадину, – совершить что-то
непотребное? Опозорить честь, которую так берегла? Подвести педагогов, родителей,
руководство?
В этот момент Мадина начала падать со стула.
– Что же вы стоите? – прикрикнула я на министра, и он кинулся к графину с водой,
 94

опрокинул стул, усадил Мадину и понял, что дело плохо. Девушка чувствительная, скромная,
ни грамма косметики, бледная – сразу видно, что воспитана в традициях.
– Так что без прокуратуры не обойтись. Или вы думаете, я сюда в отпуск приехала? –
добила я министра.
– Не надо в прокуратуру! – Министр поднял телефонную трубку и начал крутить
диск. – Через два дня комиссия приедет. Обещаю. Ждите. Разберемся. Виновные будут
наказаны. И в Москве своей скажите, что у нас нет мракобесия!
Бабушка выбрала все же правильный заголовок для статьи. У министра аж поджилки
тряслись, когда мы уходили.
Мы вернулись в село. Валя ждала нас у ворот.
– И что теперь? – спросила она.
Мадина зашла в комнату, легла на кровать и уставилась в стену.
– Будем готовиться к встрече гостей, – сказала я.
– Как готовиться? – ахнула Валя.
– Стол надо накрыть королевский. Что у вас из напитков есть?
– Так арака и пиво, что же еще? А откуда ж денег взять?
– А что у тебя за ящик под кроватью стоит? – спросила я у бабушки.
– Так однополчанин мне кизлярский коньяк передал. Еще на прошлый День победы, –
ответила она. – Я его не пью, вот и стоит. А что?
– Ну ты даешь! Кизлярский коньяк? Да мы так гостей встретим! Такую пыль в глаза
пустим, что они ослепнут!
– А продукты на что покупать? – переживала Валя.
– Кто у вас сейчас в сельсовете? Вадим? – спросила я.
– Да, – ответила Валя, – а что?
– А то, что он еще в школе за мной ухлестывал, – засмеялась я. – Стол накроем за его
счет!
Я поехала в сельсовет. Председатель сельсовета Вадим был в меня влюблен много лет.
На его счастье, я уехала. Соседки шептались, что он даже собирался за мной ехать, но его
быстро женили на богатой невесте, и благодаря новым родственникам он и получил
назначение на престижную должность. Я еще только подходила к зданию, а Вадим уже
закрылся у себя в кабинете. От греха подальше. Ведь разговоров потом не оберешься,
если бы он на меня хотя бы посмотрел.
– Вадик, ты же знаешь, что со мной бесполезно спорить, – начала я разговор через
дверь, уверенная, что он меня слышит. – Через два дня сюда комиссия из министерства
приедет. Я вызвала. И скажи спасибо, что я им про тебя не рассказала, как ты хотел Валю
уволить. Или не с твоей подачи ей дали неделю на сборы? Даже если не ты, комиссии я
скажу, что ты тоже руку приложил. И пусть разбираются. Зачем тебе неприятности? Открой
дверь, просто поговорим. Вадим, я же не уйду, ты знаешь. Открой дверь.
– Ну что тебе нужно? – Вадик все же впустил меня в кабинет. – Почему, когда ты
приезжаешь, обязательно начинаются проблемы? Ты же в отпуск приехала, вот и отдыхай!
– Не могу, Вадик. Работа у меня такая – людей защищать от таких, как ты. Говори,
ты Валю из магазина хотел уволить? Приказ уже подписал?
– Ничего я не подписывал! Просто попросил! – взвизгнул Вадик.
– Зачем же ты так? Валя же с твоей мамой дружит.
– Это не я! Меня заставили! – закричал Вадик.
– Кто заставил?
– Общественность!
– Ты как был трусом, так и остался. Значит, так. Или ты сейчас выписываешь Вале
премию годовую, восстанавливаешь ее на работе, или я комиссию прямо к тебе в сельсовет
привожу. И рассказываю, как ты мать несчастной девушки из села хотел выгнать. И с твоего
разрешения на центральной площади был устроен самосуд. Да, и еще одна просьба – ты ведь
знаешь родителей этих тварей, которые Мадину избили? Конечно, знаешь. Так что советую
 95

поговорить с мужчинами, и пусть они своих ублюдков держат подальше от Мадины,

а женщины чтобы рты не раскрывали. Еще советую выписать Мадине благодарность,
в материальной форме. Например, за победу на конкурсе.
– Откуда у меня такие деньги? Где я возьму?
– А ты подумай. Хорошо подумай. Пусть мужчины, которые за этих малолетних
выродков отвечают, тоже подумают. Особенно отец того, кто Мадине в лицо плюнул да
за волосы таскал. Это же уголовная статья. Нанесение телесных повреждений. Пусть еще
спасибо скажет, что я до прокуратуры не доехала. А ведь я могу, ты меня знаешь. И дело
уголовное заведу. Так что передай, что это компенсация за моральный ущерб. Вот давай
поднимайся и бегом по дворам. Комиссия послезавтра здесь будет. Нам еще гостей нужно
на уровне встретить, ведь правда? Стол накрыть как положено. Сам все понимаешь.
Не будем же мы образцово-показательное село позорить? Коньяк у нас уже есть – вклад
от главного редактора газеты. Ладно, рада была повидаться.
Вадик сам не появился – пришел незнакомый парень и молча положил на стол пачку
денег. Валя прорвалась через дыру в заборе и накинулась на меня:
– Что это? Откуда?
– Валя, хватит орать. Это тебе стол накрыть и жить дальше. Тут, я смотрю, и на ремонт
хватит.
– Кто такие деньги дал? Сельсовет выделил?
– Считай, что сельсовет.
Валя заплакала. Она все поняла.
– Валя, стол должен ломиться. Покупай все самое лучшее. Не экономь.
– Так они сюда не приедут! – Валя продолжала плакать. – Это ж такой позор сюда
важных людей приглашать! У нас же домик маленький, даже двора нет. А в доме их
и посадить негде. Как они тут разместятся? Давай они к вам приедут? Или в редакцию?
– Нет, у вас накроем. Стулья у соседей возьмем. И пусть попробуют отказать.
– А если они не приедут?
– Приедут. Вот увидишь.
Утром в день приезда комиссии ворота у Вали не закрывались – соседки несли стулья,
столы, пироги, зелень. Валя только вздыхала и прижимала к лицу фартук, утирая слезы.
Появился даже Вадик, который торжественно заявил, что Валя завтра должна вернуться
на работу и зайти в бухгалтерию, где ее ждет премия. Годовая. Как очень ценному
сотруднику и ударнику производства. За многолетний, так сказать, труд. Валя стояла, онемев.
Даже Мадина встала с кровати и не без интереса наблюдала за происходящим.
– Оля, что ты с ним сделала? – растерянно произнесла Валя.
Я засмеялась.
– Так, теперь нам нужно Мадину привести в чувство. И нарядить ее как куколку. Чтобы
была образцово-показательная осетинская девушка.
– Я знаю! У нас есть! – воскликнула Валя.
Из шкафа она вытащила тот самый национальный костюм, который подарили за победу
на смотре художественной самодеятельности. Вплели Мадине искусственные косы, дали
осетинскую гармошку в руки и усадили под абрикосовое дерево. Она даже стоять не могла –
похудела, одни глаза остались. И была такой бледной, что все любовались – бледная кожа
считалась признаком изысканной красоты. А Мадина уже синевой пошла. Да еще костюм
тяжеленный, с поясом серебряным. Она даже дышать не могла.
– Прислоните ее к дереву, чтобы не упала, – посоветовала я.
– А ты? С нами будешь? – вцепилась Валя мне в руку.
– Нет. Давай не будем пугать комиссию моим видом. Пусть спокойно поедят и выпьют.
– Оля, мы без тебя не сможем!
– Сможете. Бабушка будет с вами.
Комиссия приехала рано утром. Три человека на «Волге». Две женщины и мужчина –
начальник управления по кадрам. Они заехали в школу, где Мадина преподавала, поговорили
 96

с Ниной Теймуразовной, с детьми, с другими учителями, посмотрели класс, где проводились

уроки. Надо отдать должное директрисе и коллегам – никто дурного слова не сказал. А Нина
Теймуразовна, расплакавшись, призналась, что Мадиночка была лучшей и любимой ее
ученицей, и если бы не родители, она бы ни за что ее не уволила. Такая учительница!
Детишки кричали, как любят учительницу, как скучают по ней и ждут не дождутся ее
возвращения.
Потом высокая комиссия заехала в милицию, где факт публичного избиения
подтвердили. И признались, что виновных не нашли, да и не искали, так как потерпевшая
заявление не подала. По селу тут же разнесся слух, что начальник управления был очень
недоволен и велел разобраться и наказать по всей строгости.
Потом комиссия посетила сельсовет, где их встретил насмерть перепуганный Вадик.
И пообещал всяческую поддержку семье и прямо на глазах у членов комиссии выписал еще
одну премию матери пострадавшей.
Ну и, наконец, они доехали до редакции, где их встречала наша бабушка в костюме
с медалями и орденами. Бабушка сообщила, что редколлегия держит ситуацию на контроле,
а читатели ждут продолжения истории – бабушка выложила на стол пачку писем
от читателей. Тут уже начальник отдела кадров, Аслан Георгиевич, занервничал:
– Давайте мы с Мадиной поговорим. Где она?
– Она не может сюда прийти, – объяснила бабушка. – Вы же понимаете, ей травлю
устроили. Она за ворота не выходит. Такое пережила бедная девушка.
– И как же быть? – растерялся Аслан Георгиевич.
– Так поехали к ним домой. Тут рядом. Посмотрите, как живет наша гордость,
учительница. В каких условиях, как ведут хозяйство. Своими глазами увидите, могла ли
такая девушка совершить проступок.
Все шло так, как я и запланировала. Комиссия приехала к Вале, которая от страха
молчала, прижимала руки к сердцу и смахивала невольную слезу. Во дворе столы ломились
от еды. Да еще коньяк. Тогда ведь араку пили, а коньяк считался роскошью. Очень ценным
подношением. И Мадина в национальном костюме под деревом сидела, глаз не поднимала.
Только слезы на осетинскую гармошку капали.
Гостей усадили за стол, накормили, разлили коньяк.
– Мадиночка, ты бы спела нам, – попросила Валя.
И Мадина запела. Наверное, на нее стресс так подействовал. Она пела, как в последний
раз. Как даже на конкурсе не пела. Всю душу в песни вложила.
Три часа она играла и пела. Женщины из комиссии плакали навзрыд, а Аслан
Георгиевич охнул на одной песне и признался – эту колыбельную ему прабабушка пела. С тех
пор и не слышал он ее. Откуда только Мадина ее знает?
Уезжали они поздно вечером. И было уже все решено.
– Ждите. Пришлем бумагу, – сказал Вале Аслан Георгиевич.
– Когда? – требовательно спросила наша бабушка.
Бумага пришла быстро. Мадину восстановили на работе с выплатой компенсации
за вынужденные прогулы. В милицию пришел выговор начальнику с занесением в личное
дело. В сельсовет – требование поддержать семью и прекратить нападки. В редакцию –
благодарность за своевременный сигнал.
– Это что же? – не могла никак прийти в себя Валя.
– Это все, что вы хотели, – сказала я, – все сразу.
Село действительно замолчало. С Мадиной все вежливо здоровались. Валя спокойно
работала в магазине, ей тоже все улыбались. Соседки в гости стали заходить. Валя была
счастлива.
– Ольга, спасибо тебе, даже не знаю, как благодарить, – говорила мне Валя. – Ты всегда
была смелая. И правильно, что уехала. Не место тебе здесь.
– Ну, иногда я и здесь нужна.
То, что произошло потом, даже я не могла предположить.
 97

Через месяц рядом с Валиным домом остановились три машины. Вышли люди, по виду
явно городские и важные. Соседки чуть за ворота от любопытства не вываливались.
Из первой машины вышел Аслан Георгиевич. Он приехал свататься, сделать предложение
по всем правилам, родственников привез, подарки. Валя плакала. Мадина стояла, как гордая
невеста. И не сказала ни да, ни нет. Валя плакала еще сильнее – такой мужчина! Оказалось,
что Аслану тридцать восемь лет, женат он никогда не был, ждал своего счастья. Уважаемый
человек. И родственники у него вежливые, добрые, не посмотрели, что у невесты
ни приданого, ни имени нет.
– Мадиночка, почему же ты не ответила? – ахала Валя, когда сваты уехали.
Мадина вдруг вздернула нос, приподняла подбородок и заявила, что должна узнать
человека, прежде чем соглашаться на свадьбу. Валя аж зашлась от паники. Соседки, которые,
естественно, все знали, зацокали языками. Значит, и вправду Мадина ни в чем не виновата,
раз так себя держит и бережет. Была бы опорочена, согласилась бы как миленькая на первого
встречного.
Хотя почему у нее не было приданого? Было. Все деньги, которые Валя получила,
она положила на сберкнижку. Для Мадины. Чтобы дочь ни в чем не нуждалась.
Аслан Георгиевич добивался Мадины полгода. И как добивался! Тут уже и соседки дар
речи потеряли. Присылал за ней машину с водителем, и она ехала в город, в театр.
Или присылал ей подарок – золотые серьги. Он писал ей письма, и Мадина отвечала. Через
полгода она согласилась выйти за него замуж. Об одном попросила – чтобы свадьба была
в городе. Скромная и тихая. Но Аслан покачал головой. Он устроил свадьбу в селе, чтобы все
видели. Три дня гуляли. И чего там только не было – Мадина в роскошном платье, оркестр,
столы. И множество важных и почетных гостей, которые приехали из города и заходили
в ворота в дом к Вале. Поскольку двор не вмещал всех приглашенных, столы вынесли
на улицу. И такого село точно не помнило.
– Теперь они надолго замолчат, – шепнул Аслан своей жене.
После свадьбы они уехали в город. Мадина родила сына. В село не приезжала – Валя
к ней ездила часто. Показывала соседкам фотографии – квартира богатая, все есть чего
не пожелаешь. И внук – мальчик, богатырь. Мадина работу не бросила – в школе работает.
На доске почета висит. И муж ее поддерживает. Разрешает работать. И гордится очень.
Пылинки сдувает.

Мама не меняется.
– Что ты делаешь? У тебя все в порядке? – спросила я, когда позвонила ей. Мама
кашляла в трубку так, как будто только что вышла из шахты.
– Ничего не в порядке, чуть не угорела, – ответила она.
– Что случилось? Мне приехать?
– Зачем? Только тебя мне здесь не хватает.
Мама давно перебралась за город. Живет в деревне в ста пятидесяти километрах
от Москвы. Оказалось, что выпавший ночью снег засыпал трубу и весь дым пошел в кухню.
При этом ворота завалило так, что не откопаешь. И соседей нет. Все разъехались.
– И что ты делаешь?
– Курю, а что еще остается? Вот думаю, лезть на крышу, чтобы снег счищать, или сам
растает? Нет, ничего не буду делать. Лучше коньяка выпью. Правда ведь?
Ответа она не ждала, потому что начала ругаться уже не как шахтер, а как пьяный
шахтер. Снег попал комом в трубу, и теперь вообще непонятно, что делать.
– Мам, скажи, а почему ты перестала работать?
– Меня даже курьером не брали. 90-е годы. Ни одна адвокатская контора нормально
не существовала. Можно было работать или за гроши, или ходить под дулом пистолета.
Мне было неинтересно.
Да, в этом опять моя мама – ей или интересно, или нет. Мне она тоже всегда говорила –
живи так, чтобы было интересно. И работай там, где интересно. Иначе…
 98

– Иначе я не буду себя уважать? – спрашивала я.

– Нет, просто сдохнешь со скуки, – отвечала она.
У нее очень легкое отношение к жизни, которое иногда кажется мне безрассудным.
А иногда – очень мудрым.
Я помню, как она теряла все накопления во время реформ и кризисов. Все, что было,
хотя не так уж и много.
У меня был день рождения, и мама спросила, что я хочу получить в подарок – букет
цветов или пальто.
– Пальто, – ответила я.
– А давай все-таки цветы! – воскликнуламама.
И она подарила мне букет – огромные розы на длинных стеблях. Пятьдесят одну штуку.
Мы ехали в автобусе, и на нас все оборачивались. Теряли дар речи. Я даже держала такую
охапку с трудом. Мы шли по улице, и люди останавливались, провожали нас взглядами. Тогда
даже в продовольственные магазины пускали по карточкам. И никто не знал, что будет
дальше. Говорили, что только хуже. Конечно, нужно было покупать пальто. На три сезона
хватит, удачное вложение. Но этот день, когда я шла с букетом по улице и на меня все
смотрели, я помню до сих пор. Розы стояли долго, вся квартира благоухала так,
что кружилась голова. Да, этот букет больше подходил для огромной гостиной, а не для моей
крошечной комнатки.
– Ну как? Здорово? – радовалась мама.
– Мам, но они же завянут, а пальто я бы носила.
– Только на тебя никто бы так не смотрел. А это очень приятно, правда? – Мама была
совершенно счастлива.
Вот в этом мы с ней тоже разные. Она всегда мне пеняла, что я меняю романтику
на выгоду.
– Быстрее потратишь, быстрее заработаешь, – говорила она.
И до сих пор остается такой. Она получает пенсию за несколько месяцев и все деньги
тратит на внуков. На самые ненужные, но желанные подарки.
– Мам, ну, зачем?
– А мне приятно! – отвечает она.
Я всегда знала, что кроме мамы никто не устроит мне праздник. Никто не выложит
передо мной заветную мечту, будь то немецкая кукла или джинсы.
У меня сохранилась фотография – мама сидит на подлокотнике кресла. Ей лет тридцать
шесть – тридцать восемь, до сорока. Модный сарафан, открытые колени, босоножки
на каблуках. На столе – вино и закуска. И мама – веселая, радостная, красивая. Фотография
была сделана накануне очередной командировки. Тяжелой. Ей опять нужно было кого-то
защищать. И она вернется из этой поездки с отросшими седыми корнями. Уставшая,
истощенная. Но пока – она танцует, веселится и пьет вино.
К ней до сих пор приходят соседки – посоветоваться. Кому-то нужно продать участок,
кому-то развестись с мужем, кому-то спросить про наследство. Мама дает советы. Она до сих
пор помнит наизусть статьи Гражданского кодекса, который уже давно изменился. А по
номерам статей Уголовного кодекса прошлого века запоминает телефоны, потому что
не умеет сохранять в телефоне контакты.
Что я помню из своего детства? То, что состояние опьянения усугубляет вину,
а состояние аффекта – смягчает. За преступление, совершенное группой лиц
по предварительному сговору, дают больший срок. Мама вбила в меня намертво,
что за любой проступок придется расплачиваться. Не сейчас, так позже. Но придется
в любом случае. Еще я очень легко запоминаю страницы, на которых остановилась, когда
читала книгу: 117 – изнасилование по советскому Уголовному кодексу, 103 – убийство, 121 –
мужеложество.
Я боюсь приезжать в нашу старую квартиру, в которой выросла. Номер телефона там
так и не поменялся. И каждый раз я вздрагиваю, когда раздается звонок, и тянусь к трубке и к
 99

ручке с блокнотом – все записать, чтобы передать маме. Телефон по-прежнему дает о себе
знать – звонками из прошлого. В любой момент я могу услышать: «Маруся, привет, это дядя
Саша, а мама дома?» или «Маша, это ты? Как дела? Это тетя Лена, ты меня помнишь?»