Гаврилов А. - Чайник, Фира и Андрей - 2011

Gavrilov03n2.
indd 1 1/10/12 1:22:16 PM

Tchainik, Fira and Andrey
Artist’s life
by Andrey Gavrilov
South Eastern Publishers

2011
Чайник, Фира и Андрей
Эпизоды из жизни ненародного артиста
Андрей Гаврилов
Издательство Юго-Восток
2011
УДК 78.071.1
ББК 84.4(2); 85.31(2); 88.4(2)
Г124
Гаврилов, Андрей
Г124 Чайник, Фира и Андрей: Эпизоды из жизни ненародного артиста. /

Андрей Гаврилов – Вашингтон, Издательство Юго-Восток, 2011. –
287 с., 24 илл. – ISBN 978-1-936531-01-1
В 1974 году 18-летний русский пианист Андрей Гаврилов стал

единоличным победителем V Международного конкурса им. Чай-
ковского. Двумя неделями позже с триумфом дебютировал на
знаменитом Зальцбургском фестивале, заменив заболевшего
Святослава Рихтера. Его головокружительная карьера была пре-
рвана в 1979 году по инициативе КГБ. В 1985 году пианисту уда-
лось вырваться из СССР. После выступления Гаврилова в Карнеги
Холл газета «Нью Йорк Таймс» провозгласила его «величайшим
артистoм современности». В книге публикуются воспоминания
музыканта об удивительных событиях, произошедших в его жизни
в 1973–1985 годах.
Text Copyright © 2011 Andrey Gavrilov

Book design Copyright © 2011 South Eastern Publishers All rights reserved.
Except as permitted under the US Copyright Act, no part of this publication
may be reproduced, distributed, or transmitted in any form or by any means, or
stored in a database or retrieval system, without the prior written permission of
the publisher.
South Eastern Publishers,

Division of South Eastern Projects Management Company Limited
Washington D.C. • London • Moscow • Prague • Hong Kong • New Delhi
PO Box 96503 #36982
Washington, DC 20090-6503 USA
For more information e-mail info@sepublishers.com

or visit our website www.SEPublishers.com
Editors I.O.Dotsent, G.A.Kosoy

Consultant E.A.Alibaev
Book design by B.B.Opastny
Printed in United States of America

First Edition: July 2011
ISBN 978-1-936531-01-1 (Russian Language Edition)
Gavrilov03n2.indd 4 1/10/12 1:22:16 PM

Посвящаю эту книгу Е.Г.,
моему верному другу,
благодаря которому эта книга
увидела свет.
Блистательному знатоку мира
искусства не только в его
глянце и параде, но и со всеми
опасностями «черных дыр»
этого космоса.

Вместо предисловия
Вместо предисловия
Книга «Чайник, Фира и Андрей» посвящена моей совет-

ской жизни. В ней рассказывается о периоде жизни от окончания мо-
сковской Центральной Музыкальной Школы до переселения на За-
пад (1973-1985). Это история юного пианиста, посланного партией
и правительством проиграть конкурс Чайковского, но выигравшего
его. Тут повествуется о том, как карьера артиста, вошедшего в миро-
вую исполнительскую элиту, оборвалась по прихоти музыкантов-
контрабандистов. Описывается то, что происходило в Георгиевском
зале во время празднования семидесятилетия генсека, а также за кули-
сами во время торжественных концертов в Кремлевском Дворце Съез-
дов. Рассказывается о частном неполитическом противостоянии артиста
советской тоталитарной машине. Я попытался описать словами то, что
меня так глубоко поразило на родине – злое и доброе, вспомнить совре-
менников, рассказать о триумфах и мытарствах артиста...
Особое место в книге занимают мои воспоминания о Святосла-
ве Рихтере – Фире. Известная римская пословица гласит: «О мертвых
хорошо или ничего». Я всегда был против этого плутоватого императи-
ва, плода патрицианской сомнительной морали. Я убежден, что посту-
пать надо как раз наоборот. Живого человека, не закончившего своего
пути, еще не сказавшего последнего слова, не увенчавшего смертью
дело своей жизни, невозможно серьезно обсуждать или анализиро-
вать. Глубокие исследования исторических личностей могут и должны
начинаться только после их ухода. Если мы будем следовать римскому
лукавству, мы никогда не поймем поступков и мотиваций диктаторов
и тиранов и не извлечем уроки истории. С другой стороны, мы никогда
не сможем проникнуть в личности и в тайны творчества великих перво-
открывателей и мыслителей. И они останутся навсегда безжизненными
позолоченными истуканами. Фира для меня – не мертвый музыкант,
а живущий во мне критический голос. Один из важнейших голосов, ка-
мертон. Все, что я исполняю, он слышит, оценивает и комментирует.
В конце концов, я решил – «хорошо» в пословице означает «гово-
рить правду», а «ничего» – трусливое, циничное, лживое замалчива-
ние! Поэтому буду писать о Фире все так, как отложилось в памяти.
-7-

Без предубеждений. Этот экстраординарный человек не нуждается ни

в чьей адвокатуре.
«Чайник, Фира и Андрей» – книга не научная, не музыковед-
ческая, не аналитическая и не политическая. Это собрание полуиро-
нических текстов, так или иначе связанных с музыкой. Драматические
и комические эпизоды из моей жизни, мнения, портреты живых и умер-
ших, диалоги, концерты, размышления о музыке, отрывки из писем –
все ПЕРЕЖИТОЕ воспроизводится в книге так, как оно сохранилось
в ПАМЯТИ.
FA-RE-DO-SI
B 1985 году я уехал из СССР.

Все мое существо пронизывали боль и недоумение. Я не пони-
мал – за что? Как это было возможно?
Моя советская жизнь представлялась мне дурным сном в отрав-
ленном Зазеркалье.
С такой тяжестью на сердце было невозможно ни жить, ни ра-
ботать. Хотелось одного – как можно скорее забыть прошлое и начать
жизнь с чистого листа.
Я с головой окунулся в работу. Новые впечатления, бесконеч-
ные концерты, коммерческие и благотворительные, записи, репетиции,
путешествия от Лондона до Новой Зеландии, протокольные встречи с
членами королевских семей и ведущими политиками мира, интервью на
Бибиси и Голосе Америке, перекуры с Фреди Меркури и бифштексы с
Миком Джаггером – этот водоворот новой жизни втянул меня и заста-
вил на время забыть о прошлом. Шли годы.
К несчастью, забыть изуродованные беспощадной системой
лучшие годы моей жизни оказалось не так-то просто. Kак утопленник
всплывает на поверхность, так же всплывали со дна души сюрреалисти-
ческие кошмары прожитой в антимире первой половины жизни.
Беда не в том, что душу терзали тяжелые воспоминания, а в том,
что чудовища прошлого жили во мне и продолжали искажать и сознание,
и внутренний мир, и восприятие окружающего. В начале девяностых го-
дов я осознал – я не могу сыграть ни одной ноты от сердца. Порхающие
шопеновские бабочки превращались под моими пальцами в жалящих ос,
-8-

FA-RE-DO-SI
фиалковые звуки-ароматы исчезали, воздух стеклянел. Я понял, что бо-

роться за освобождение моей музы мне придeтся до конца жизни.
Десять лет гастролей, записей и концертов не освободили меня
от нервозной, беспокойной тяжести. Душа закрылась, чувства исчезли,
я был как замерзшее полено. Играл по всей планете, пальцы носились
по клавиатуре с космической скоростью, я играл как одержимый... но
это был не я, и это была не моя музыка. Это была музыка человека, так
и не сумевшего вырваться из застенка, музыканта с помраченным со-
знанием от пережитого шока, потерявшего себя в борьбе за выжива-
ние. Мой тогдашний шумный, но нездоровый успех в постмодернистской
Европе порождался не столько моими художественными достижениями
и открытиями, сколько болезненным состоянием моего потрясенного
духа. Я корчился на концертной банкетке, как смертник на электриче-
ском стуле, мои конвульсии передавались публике. Слушателей трясло,
как на рок-концерте. К серьезной музыке все это не имело никакого от-
ношения. Мой безоговорочный успех у публики и критики того времени
объяснялся извращенностью и пресыщенностью увядающего западного
общества, так и не сумевшего пережить шок Второй Мировой Войны и
катастрофу «неудавшегося христианства».
Сознание, что я жил и живу не своей жизнью, что вместо меня
играет какой-то чужой, желчный, нервный и жесткий человек, заста-
вило меня уйти со сцены. Четвертого декабря 1993 года я должен был
выступать в Брюсселе, в присутствии королевы Бельгии. От моего дома
около Висбадена до Брюсселя – не более двух часов езды на машине. Я
собирался выехать из дома в три часа пополудни. Проснулся, как всегда,
полдесятого, выпил стакан свежевыжатого апельсинового сока, сделал
гимнастику, забежал ненадолго в сауну и неожиданно для себя самого
сказал жене: «Сегодня я играть не буду!»
Наташа побледнела и спросила: «Тебе плохо?»
– Нет, я просто не могу играть.
– О, Боже!
Я позвонил своему агенту в Брюссель.
– Сегодня концерта не будет.
– Грипп? Умоляю, возьми себя в руки! Прими антибиотик и вы-
езжай.
– Прости, не могу. Я здоров. Но играть не могу и не буду.
– Ты сошел с ума или зажрался, как свинья!
Я не сошел с ума и не зажрался, я действительно не мог боль-
ше играть. Я не мог видеть инструмент, чувствовал себя, как овощ, мой
-9-

успех вызывал у меня чувство омерзения. В последующие две недели я

отменил мои концерты на три года вперед. Я полностью отдавал себе от-
чет в последствиях этого шага. С ясной и холодной головой я попрощал-
ся навсегда с моей мировой музыкальной карьерой.
Свет в конце тоннеля забрезжил через десять мучительных лет
отчаянных странствий, бесконечных и бесплодных попыток спастись. Я
вернулся в свой висбаденский дом и заперся в нем, как отшельник.
Мне позвонил мой старый друг Джoн Виллан.
– Андрей, у меня есть для тебя очень смешной проект. Бах в массы!
Ты должен записать на видео прелюдии и фуги Баха не слишком серьезно.
Оденем тебя в различные одежды – от уличного бродяги до Либераче.
Я полетел в Лондон. Там я узнал, что эта запись, приуроченная
к 250-летию со дня смерти Баха, должна состояться в самом модном
здании Соединенного Королевства – в Галерее Волсолл в Бирмингеме.
На съемки была собрана великолепная команда со всей Англии. Записи
проходили в атмосфере веселого опьянения творчеством. Мы импрови-
зировали, наши фантазии не знали границ. Прелюдию и фугу ми бемоль-
минор из первого тома я исполнял в белом смокинге. На груди у меня
висел кулон, на правой руке был огромный перстень, на рукавах рубаш-
ки – запонки. Все эти драгоценности были украшены большими золоти-
стыми топазами. Сцена была подсвечена густым синим светом... Я играл
как бы в глубинах океана...
У меня началась новая жизнь. Не советская, не западная. Моя.
Шопен
Возможно, во всей истории человечества не было другого гения,

который создал бы такой прекрасный, оригинальный мир, какой создал
Шопен. Мир, в котором мы хотели бы жить.
В его искусстве жизнь человеческой души показана как по-
следовательность мелодических созвучий небесной красоты. Шопен
пресуществляет в музыку всю многокрасочную палитру чувств, ситуа-
ций, движений, состояний своего лирического героя. Но в музыке Шо-
пена явлена не только жизнь души утонченного хрупкого эротичного
интеллигента-невротика – но и картины природы, и батальные сцены,
и исторические реминисценции. Большая ошибка – оттеснять музыку
-10-

Шопен
Шопена в салонно-романтический камерный угол. В его музыке так-

же часто, как лирика, встречается борьба, столкновение. В том числе
и вовсе не интимного, а политико-социального масштаба. Трагические
конфликты внутри человека перемежаются в его музыке с конфликта-
ми общественными, физический и метафизический миры переплетаются
в странных, чарующих гармониях.
Шопен воспроизводит в своей музыке интимнейшие пережива-
ния и состояния человека – и никогда не переходит границу безупречно-
го вкуса. Рассказывает нам о страстях и разочарованиях, об одиночестве
и тоске – но никогда не впадает в слащавую сентиментальность. Прово-
дит слушателя по полю брани и по «пейзажу после битвы» – но никогда
не ударяется в мрачную мистику или угрюмый фатализм, остается чело-
веком. Эталоном благородного человека.
Начиная примерно с тридцатых годов девятнадцатого века (трид-
цатидевятилетний Шопен умер в октябре 1849 года от хронической бо-
лезни легких), люди европейской культуры чувствовали и мыслили ка-
тегориями шопеновского музыкального языка. Шопен не только придал
дилетантскому, чувственному салонному мироощущению совершенные
музыкальные формы, не только ПОКАЗАЛ чувственную жизнь одино-
кого, умного, тонкого человека, он этого человека в известной степени
СОЗДАЛ. Без него – не только не существовал бы целый драгоценный
пласт тончайших, нежнейших человеческих переживаний и мыслей, но
не появился бы и его носитель – благородный, глубокий и живой чело-
век европейской культуры.
Играть Шопена безумно трудно. В частности и потому, что Шо-
пена «заиграли» и загнали-таки в угол «изящного сентиментализма».
Для большинства – Шопен кругленький мелодист-романтик, выши-
батель слезы, куртуазный, салонный, туберкулезный гений-истерик.
ИСТИННЫЙ Шопен не только труден для исполнения и понимания, но
и нежелательный гость в концертном зале.
Жанр ноктюрна был разработан ирландским композитором и
пианистом-виртуозом Джоном Фильдом, большую часть жизни прожив-
шим в России (одним из его учеников был Михаил Глинка). Ноктюрны
этого композитора критики часто ставили в пример Шопену. Почему?
Потому что «ноктюрны» Шопена обогнали ноктюрны Фильда. Перерос-
ли жанр. Классический ноктюрн – это ночная песнь. Небольшая лири-
ческая мечтательная пьеса, изображающая ночное состояние природы и
человека, предназначенная для камерного исполнения ночью. Компози-
тор живописал это состояние звуками.
-11-

Шопеновские ноктюрны – это скорее дневники композитора, в

которых он записывал, воспроизводил свои интимные, сердечные пере-
живания различного рода. В своих ноктюрнах Шопен описал всю свою
жизнь. Не только жизнь души и тела. Но и жизнь своего народа, траге-
дию своей родины.
Я не ставлю перед собой задачу подробного анализа ноктюрнов
Шопена или их «биографической расшифровки». Мои тексты о них, мо-
заично вкрапленные в ткань повествования – опыт многолетнего кон-
цертного исполнения, сопереживание автору, перевоплощения в него,
опыт долгих раздумий над этими музыкальными жемчужинами, пьесами-
зарисовками интимнейших переживаний композитора. Я постарался со-
кратить мои размышления настолько, насколько это вообще возможно,
оставить только некоторые ключи, способствующие, на мой взгляд, про-
никновению в сокровенные тайны этой музыки.
В Барселоне я сыграю три концерта, потом полечу на Майорку.

Буду выступать на фестивале Шопена в Вальдемосе, в бывшем картези-
анском монастыре, где композитор жил с Жорж Санд, где написал вто-
рую Балладу, Прелюдии, Полонез до минор, задумал мистическую вторую
Сонату, к которой уже написал траурный марш. В монастыре растут
апельсиновые деревья, во дворе – алтарь, утопающий в фиалках.
Вальдемоса расположена в горной долине. Даже когда на берегу
моря плюс тридцать, в Вальдемосе к вечеру надо надевать плотный сви-
тер, чтобы не замерзнуть. Жили Санд и Шопен в сырых и холодных быв-
ших монашеских кельях. Полагаю, госпожа Санд этого не учла. Сам Шопен
явно не был в состоянии мыслить медицински практически. В Вальдемосе
процесс поражения его легких, приостановившийся было, опять возобно-
вился. Плодовитая баронесса написала там книгу «Зима на Майорке».
Руки по швам
В мае 1971 года я первый раз в жизни поехал за границу. Дирек-

тор ЦМШ Михаил Анастасьев повез лучших учеников на юбилей знаме-
нитой белградской музыкальной школы «Станкович». Четверо москов-
ских школьников должны были дать два концерта с двумя музыкантами
из Югославии – пианистом Иво Погореличем (тринадцати лет) и вио-
лончелисткой Ксенией Янкович (двенадцати).
-12-

Руки по швам
От одной мысли, что мы едем за границу, у нас, советских де-

вятиклассников, кружились головы. Мы всему радовались. Спальный
международный вагон, прекрасные туалеты, умывальники в купе, ино
странцы! В поезде мы все время сидели на одной полке, как котята,
вертели головами, делились впечатлениями. Первая остановка за
границей – Будапешт. Дунай. Роскошные дворцы сo странными купо-
лообразными зелеными крышами. Мы курили американские сигареты
и, взявшись за руки, разгуливали, покачиваясь, по красивейшему мо-
сту, cоединяющему Буду и Пешт. Дальше – Словения, Нови Сад, Бел-
град. Что наc особенно поразило? Еда! На улицах можно было купить
бутерброды с салями. Напиться ледяного апельсинового сока. Разуме-
ется, мы в первый же день безбожно объелись и опились. Языки наши
покрылись неприятным белым налетом, мы охрипли. Хорошо, что нам
не нужно было петь.
В школе «Станкович» мы встретили свободную европейскую мо-
лодежь. Девочки носили мини юбки или шорты, маечки без бюстгальте-
ров. Ребята – замшевые ботиночки, джинсы, майки «лапшой» или со
шнуровкой на груди. Ко мне подошла стройная, как балерина, белоку-
рая, кудрявая красавица Мина, пианистка. Чмокнула меня в щеку свои-
ми коралловыми губками, отчего я покраснел, как редиска, и потащила
гулять. Купила в ларьке журнал с голыми тетками, присела на лавочку,
меня посадила рядом с собой и начала деловито разглядывать картинки,
тыкая в них указательным пальчиком и спрашивая:
– А так тебе нравится? А так ты с кем-нибудь пробовал?
В тот день я так и не добрался до рояля. И я, и мои товарищи –
скрипач Лева Амбарцумян и виолончелист Витя Козодов – повалились
без сил на кровати в общежитии и заснули мертвым сном.
Многие «первые» поездки поразили меня. И Зальцбург, и Аме-
рика, и Италия, и другие. Но поездка в «самый свободный барак соцла-
геря» так и осталась сильнейшим, незабываемым переживанием. Мо-
жет быть, потому что я был подростком. Югославские школьники были
свободными людьми. Тито не раздавил в своих людях то, что полностью
уничтожил Сталин, то, чего катастрофически не хватает и многим граж-
данам современной России – чувство собственного достоинства, ува-
жение к другим и, главное, свободную индивидуальность, позволяющую
критически взглянуть на общество и на себя.
На совместном концерте мы, советские, забили югославов со-
вершенной техникой и художественным мастерством. Но эта победа
почему-то не принесла нам радости. Да, мы отлично отработали свою
-13-

программу, но ощущали себя замученными сумасшедшими занятиями

и ежедневным промыванием мозгов музыкальными спортсменами. Мы
были сильны, свободны и возвышенны только в музыке, а в обычной,
частной, жизни мы были неуклюжи и зажаты.
Мы «сделали» югославов и в Загребе, но и тут радостного ощу-
щения победы не было. Как их ни побеждай, а они, европейцы, были в
сто раз счастливее нас! Они жили и наслаждались жизнью естественно,
легко, а мы даже не знали, что это такое! Мы жили – руки по швам.
Накупив подарков, мы без всякого энтузиазма поехали домой.
Всех нас мучило неожиданно пришедшее понимание безнадежной уны-
лости нашей московской жизни.
В-moll Op. 9 No. 1
Ноктюрн си бемоль минор Шопен написал в семнадцатилетнем возрас-
те на родине, в Польше. Эту пьесу еще можно назвать классическим
ноктюрном. Композитор созерцает и воссоздает тут природу родной
страны. Его сердце щемит странная тоска.
В этой пьесе есть ошибка – в темповом соотношении. Я уверен, что
сам Шопен, когда играл этот ноктюрн, ее нe делал. Ошибка в средней
части des-Dur. Почти все ноктюрны написаны в форме А-В-А. Обычно
исполнители боятся сдвинуть «серединку» к темпу allegretto, и ноктюрн
теряет из-за этого свою оригинальность и красоту.
Если же это сделать, то в этой музыке сразу начнет веять душистый
летний ветер. По темному таинственному саду побегут ночные шорохи
и отзвуки. Зазвенит эхо. Пьеса обретет свое ароматное дыхание. Орга-
ничным станет переход к заключительной, меланхоличной, с ноющим
сердцем, части пьесы... Позже Шопен был точнее в своих авторских
ремарках.
Поленька
У Вишни и Буратинки была дочка Поленька. Как же я был в нее

влюблен! Хорошенькая, кокетливая, с маленькой грудью, но женствен-
ная, стройная, кожа – атлас и светится. Щечки – персик. И пахла пер-
сиком! Вся ЦМШ была в нее влюблена. Но Поля была недоступна.
Могла пофлиртовать, даже сходить на свидание, но дальше – ни-ни.
-14-

Поленька
А на следующий день уже флиртовала с другим. Мальчишки стонали,

даже спали под ее окнами, чтобы увидеть утром свою возлюбленную,
выходящую из громадного подъезда Дома композиторов.
Однажды Поля вдруг заявила мне, слегка картавя: «Вот возь-
мешь первое место на конкурсе Чайковского, тогда я буду твоя! А пока
отдыхай». Слова эти я носил в душе, как талисман.
Пролетели два последних, мучительных года учебы. По воле Ека-
терины Фурцевой я оказался среди одиннадцати советских участников
конкурса Чайковского. Победил. Дал потом целую серию праздничных
концертов, без конца вертелся на телевидении, был приглашен на тор-
жественный прием в Кремле. На приеме носил Фурцеву на руках. Она
была здорово навеселе, хохотала и не сопротивлялась.
Еле дождавшись окончания приема, я побежал рысцой из Кремля
вверх по улице Герцена (Никитской), держа в руках как копье огромный
букет. Поднялся на лифте, позвонил в звоночек заветной двери огромной
квартиры Вишни и Буратинки.
Поля сдержала свое слово, я заметил, что она была голенькая,
в одном прозрачном пеньюаре. Вручил ей букет, поцеловал ее, погладил
ее чудесное тело и... ушел.
По дороге домой – грустил и смеялся над собой. Моя идеальная
возлюбленная, о которой я так долго мечтал, оказалась не влюбленной в
меня романтической девочкой, а деловой дамой, хладнокровно пробую-
щей на вкус выгодного жениха.
Следующий раз я увидел Полю в Лос-Анджелесе в 1985 году.
В артистической, после моего сольного концерта. Мы поболтали, поко-
кетничали и разошлись.
Des-Dur Op. 27 No. 2
Ноктюрн ре бемоль мажор Шопен написал в возрасте 26 лет. Эта пье
са повествует о любовных переживаниях композитора. Восторг и от
чаянье сменяют тут друг друга. Личная жизнь композитора была не-
проста – его связь с госпожой Жорж Санд вовсе не похожа на идил-
лический роман.
Характерные польские ритмы и интонации в этом ноктюрне – это го-
лос самого Шопена. Кроме того, мы слышим и женские голоса. В за-
ключении пьесы в музыке как бы воспроизведен диалог двух женщин.
Успокаивающих мятущуюся душу Шопена. В самом конце пьесы в му-
зыке ощущается умиротворенность, душевный покой. Эту пьесу мож-
но назвать музыкальной квинтэссенцией любовного чувства или про-
никновенным «портретом любви». Ноктюрн ре бемоль мажор вошел
-15-

в саундтрек одного из лучших фильмов о Джеймсе Бонде – «Шпион,

который меня любил».
Капустник
Так называемая «советская пианистическая школа» – это очень

консервативное образование. Она дала мне базу, без которой я не смог
бы самостоятельно двигаться в том направлении, в котором сейчас
двигаюсь.
ЦМШ шестидесятых была похожа на конвейер. Нам преподали
все лучшее, что имела русская пианистическая школа конца XIX века. Я
счастлив, что застал именно такую школу. Примерно тогда, когда я
закончил ЦМШ (в начале семидесятых), началась агония Советского
Союза, прекрасные старые преподаватели музыки, последние носители
дореволюционной русской культуры, начали, как по команде, умирать.
Умирали старики, умирали и молодые – Зак, Флиер, Оборин, Стасик Ней-
гауз, Борис Землянский... Подходило время уплаты по счетам. Советская
культура должна была тогда встать, наконец, на собственные ноги,
сойти, наконец, с дореволюционных еще костылей. Своих ног у советской
культуры не было, было только министерство культуры.
Летом 1973 года я закончил ЦМШ. У нас существовала тради-

ия – на последнем звонке выпускники устраивали капустник. Сцена-
ц
рий написали мы с моим другом Левоном Амбарцумяном у него на даче.
Писали легко, хохотали, о самоцензуре и не вспоминали. Очень уж мно-
го обид накопилось за 12 лет каторжных школьных работ. Хотелось хоть
как-то отыграться. Мы написали музыку. Нарисовали декорации, под-
готовили сцену в актовом зале. Установили акустику. Перед спектаклем
струсил наш записной клоун, скрипач Леша Бруни.
– Не-e, я не могу, она же в зале сидит, ребя-ята, пощади-ите!
Представление началось. Из последних сил поборов страх, Леша
выскочил на сцену в белом халате и колпаке, с большим красным крес
том на заднице и с клизмой в руках. Леша изображал нашу школьную
врачиху, сидевшую в первом ряду. Я сопровождал его выход идиот
ской бравурной музыкой а ля Прокофьев. Леша потихоньку вошел в
роль – прыгал, как горилла, ставил присутствующим клизмы, долдонил
-16-

Капустник
назойливо осточертевшие всем лозунги советского зравоохранения.

Те, к кому Леша прикасался, демонстративно «умирали» или начинали
хромать, кривели, хватались за сердце. Я тихо заиграл траурный марш
из знaменитой сонаты Шопена. В зале смеялись все, кроме врачихи. Она
беспомощно оглядывалась, интуитивно искала глазами начальство.
Из динамиков заревел «Полет валькирий». Я вылетел на сцену,
как Баба Яга, на метле. Изображал нашу учительницу по биологии, ста-
рую деву, сталинистку и садистку – «ботаничку», как ее звали. Эта сви-
репая женщина унижала детей, громко кричала, топала ногами, могла
и ударить. Не успокаивалась, пока не доводила жертву до истерики. Я
был вооружен автоматом, гранатами и линейкой. Ботаничка особенно
часто придиралась к школьникам с длинными волосами и к школьницам,
носившим короткие юбки, устраивала скандал и вызывала в школу роди-
телей. Я мерял линейкой волосы мальчикам и юбки девочкам и «убивал»
их моим игрушечным оружием. На музыку Вагнера мы наложили дья-
вольский хохот фальцетом, взрывы, автоматные очереди и душеразди-
рающие крики. Ботаничка, сидевшая в зале недалеко от врачихи, встала,
резко поправила блузку и, щурясь и сжимая кулаки, покинула зал. За-
звучал траурный марш – это я за сценой хоронил ее жертвы.
Затем мы организовали на сцене наш цээмшовский буфет. За
стойкой «работали» выпускники, изображавшие ласковых работниц бу-
фета – бессовестных воровок. Они кормили «детей» вырезанными из
картона биточками. «Дети» с аппетитом их пожирали, а потом хватались
за животы, падали и бились в агонии, протягивая руки к буфетчицам и
вопрошая: «За что? За что, тетя Катя?» Суровая тетя Кaтя-буфетчица
хладнокровно стреляла в умирающих из половника и наполняла украден-
ными продуктами авоськи. Покинула сцену под хохот и рукоплескания
публики.
Я поддал жару в траурном марше, а замечательная художница
Ира Тимoфеева, круглая отличница с первого и до последнего класса
ЦМШ, носила по сцене портреты погибших в буфете детей-героев.
Не все наши шутки вышли такими мрачными. В консерватории, на
первом курсе теории музыки, студенты должны были прослушать цепоч
ку из восьми аккордов и определить каждый аккорд – его тональность,
название и функции. В ЦМШ нам проигрывали цепочки от 16 до 24 ак-
кордов. Их нужно было запомнить после двух проигрываний. Kогда мы
потом на экзамене в консерваторию слушали их восемь аккордoв – нас
смех разбирал. А ребята из других школ шипели – этих цээмшовцев на-
таскали, как обезьян, как с ними соревноваться? На нашем капустнике мы
-17-

«усложнили» испытание; выпускнику, изображавшему нашего теоретика,

приделали огромный нарисованный лоб с множеством морщин. Этот «лоб
на ногах» не играл нам аккорды – он их «думал», меняя выражение лица,
в зависимости от аккорда и тональности. Пародируемый нами замечатель-
ный педагог Лев Калужский хохотал и радовался нашей выдумке.
В самом конце мы провели «парад уродов» – все объекты нашей
пародии взялись за руки, образовали фронт и начали из глубины сцены
мерное наступление на зрителей, как каппелевцы в фильме «Чапаев».
Из динамиков доносилась начинающаяся с тишайшего пианиссимо и
усиливающаяся до рвущего барабанные перепонки грохота и скрежета
тема фашистского нашествия из седьмой симфонии Шостаковича.
Через пятнадцать минут в зал прибежал директор ЦМШ. Орал,
грозил и плевался. За полчаса до этого мы продернули его на сцене. Он
был представлен ослом с табличкой «ИО-ИА». Потому что на самом
деле он и был ИО – исполняющим обязaнности. Нашего настоящего,
всеми любимого, директора Анастасьева к тому времени в школе уже не
было – он ушел на повышение. А к нам пригнали обычного «директора
советской школы».
Анастасьев пережил многочисленные взлеты и падения. Из-за
безумной страсти к женщинам. Побывал он и директором Большого
те-атра. И скатился оттуда, после очередного скандала, в ЦМШ. Вез-
де, где этот замечательный человек работал, царила добрая творческая
атмосфера. У нас в ЦМШ он директорствовал только три года, но за это
время организовал обмен гастролями с Югославией, Чехословакией и
Венгрией, наладил контакты с Центральным телевидением (в частности,
у меня там появилось музыкальное шоу в рамках регулярной передачи
«Орленок» в прямом эфире, когда мне было 14 лет).
Анастасьев был доброжелателен с подчиненными, строг и спра-
ведлив с учащимися. Он ценил и чуял таланты! Выковыривал одаренных
детей из медвежьих углов и давал им возможность учиться в ЦМШ.
Позже с Анастасьевым случилось несчастье. Жена застукала его
дома с посторонней красавицей. А он выпрыгнул из окна десятого этажа
и разбился насмерть.
ИО-ИА обозвал нас группой фашиствующих молодчиков, обе-
щал, что актеров трогать не будет, но «наградит» авторов по заслугам.
Моему соавтору досталась только одна неприятная фраза в характери-
стике. Меня же наградили покрепче. Директор переписал мою прежнюю
характеристику и поставил печать задним числом. В новом тексте стояло:
«Гаврилов не член ВЛКСМ по убеждению, проявил себя как закорене-
-18-

Юрий Егоров
лый антисоветчик, провел параллель между немецкими фашистами и со-

ветскими педагогами, совершал бестактные поступки, негативно влиял
на товарищей». И эту ксиву я должен был представить в приемную ко-
миссию консерватории!
Такая характеристика была настоящим «волчьим билетом». С ней
в cоветском государстве можно было только в армию загреметь или срок
получить. Три дня я трясся. Затем случилось следущее. В нашем классе
учился скромный и тихий мальчик, сын министра, Андрей Kрылов. Так
вот, он проявил характер, добился того, чтобы его отец позвонил Фурце-
вой. Всесильная Фурцева вмешалась в дело, мне вернули первоначаль-
ную характеристику, а нашего ИО скоро из школы выгнали.
Начались приемные экзамены в консерваторию. На предвари-
тельном собеседовании ректор Куликов спросил меня: «Ну что, Андрей,
капустники будешь устраивать в консерватории?»
– С меня и одного хватит, – ответил я и слово сдержал.
– Принят, – отозвался ректор. Это, конечно, была шутка.
Консерваторские сачки сидели в буфете, пили пиво, играли в ко-

робок и пели одну и ту же песню: «Сиди, брат, спокойно, не рыпайся!
Все давно схвачено. Шанс имеют только стукачи или те, у кого есть свя-
зи. Тебе все равно ничего не светит, ты чужак, твой Наумов тебя наверх
не вытащит. Доцентишка, интеллигент-бессребреник. Это диагноз».
Меня такой фатализм смущал. Подобные мысли мешали рабо-
тать – это, впрочем, и было целью сачков-пессимистов, изо всех сил пы-
тавшихся оправдать свое ничегонеделание и помешать развитию силь-
ных и талантливых.
В первый мой семестр я часто бездельничал. После бесчеловеч-
ной муштры в ЦМШ можно было года два не готовиться к занятиям.
Шатался с приятелями по московским улицам. Мы заходили к знако-
мым, танцевали, трепались, выпивали. Иногда ночевали на полу в не-
понятных квартирах у незнакомых людей. Во время одного из подобных
странствий я познакомился с Юрием Егоровым, который в то время уже
был лауреатом премии Маргариты Лонг в Париже. Помню, в ЦМШ на-
чалась в 1972 году паника из-за неожиданной победы «провинциала».
-19-

Какой-то шестнадцатилетний мальчик из Казани получил бронзу на кон-

курсе в Париже! Из Казани? А как же мы?
Увидел я его первый раз в консерватории. Юра был на один курс
старше меня. Высокий, элегантный, очень худой, но крепкий и широко-
плечий. С большими красивыми руками. Он был очень скромен, даже
застенчив, его благородное, бледное лицо обрамляли черные волосы до
плеч. Юра никогда не завистничал, не злобствовал, как многие другие.
Никогда не говорил пошлости – имел стиль. Очаровательно, зарази-
тельно смеялся. Запрокидывал голову, падал на колени, складывался
пополам и продолжал беззвучно заливаться смехом.
Подружились мы случайно, после того, как Юру, меня и еще не-
скольких человек вытурили из квартиры родители пригласившей нас сту-
дентки, где мы оказались вместе на танцевальной вечеринке. Мне удалось
тогда уломать одну знакомую старушенцию, обожающую артистическую
богему, оставить ночевать нашу компанию в ее однокомнатной квартирке
у метро Сокол. Юра был мне благодарен. Идти ему было некуда.
Со мной были Юра Eгоров, Паша Егоров, пианист из Ленингра-
да, и Вадим Сахаров. Как я узнал много позже, мои спутники были голу-
быми «разных оттенков».
Когда они делили единcтвенное ложе, хохотали, тянули спички,
кажется, даже стыдились, сердились, ругались, я ничего не понимал!
Я поспал у старушенции в квартире только два часа, потом по-
летел в консерваторию, сыграл там что-то Левушке. Наумов посмотрел
на мои синие полукружья под глазами иронически, но ничего не сказал.
Вернувшись на Сокол, я застал обоих Егоровых и Cахарова за завтра-
ком. Они чинно беседовали об искусстве. Не смеялись, друг друга не
подкалывали. Три музыкальных академиста.
Когда я вошел, посмотрели на меня с удивлением, откуда, мол,
ты взялся?
У Юры Егорова и у меня мамы были армянками, похожими друг
на друга и внешне, и по характеру. Это нас как-то особенно сблизило.
Мы оба безумно любили наших армянских мам.
В консерватории мы учились на двух дружественных кафедрах –
Якова Зака и Якова Флиера. Поэтому часто выступали на «отчетных»
концертах в Малом зале консерватории. Зачастую играли один за дру-
гим. Вначале Юра, потом я или наоборот. Я всегда с интересом слушал
игру Егорова. После выступлений мы обсуждали за чашечкой кофе в
буфете наши промахи и удачи. Постепенно Юра стал моим единствен
ным музыкальный другом. Я доверял ему полностью, верил его оцен-
-20-

кам – несмотря на формальную конкуренцию между нами. В его благо-

родной душе не была и намека на зависть или другие мелочные чувства,
так часто отравляющие отношения между коллегами...
Как и многие другие советские мальчики, я не получил в совке
никакого сексуального образования. Единственными моими универси-
тетами были улица и собственный опыт. Поэтому я понятия не имел о
гомосексуализме. На разговоры об этом в консерватории существовало
неписанное табу.
Я часто приставал к Юре, просил его показать мне, наконец, его
девушку.
– За тобой бегает вся женская часть консерватории, а ты пря-
чешь свою возлюбленную! Колись, кто твоя чувиха?
Юра отшучивался...
Oднажды шли мы по улице Герцена в сторону Никитских Ворот
и Юра, наконец, пообещал мне показать свою возлюбленную. Я очень
обрадовался.
– Где же, где же она?
– Там, у светофора, на переходе у Никитских.
Я сверлил глазами толпу людей, искал красавицу...
А Юра, заливаясь смехом, указал мне на крупную полную жен-
щину.
– А вот и моя любимая чу-ви-ха, – Юра с трудом выговорил
чуждое емy вульгарное слово.
Это была его мать.
Юра прошел в финал конкурса Чайковского 1974 первым номе-
ром. На третьем туре с ним случился ужасно обидный ляпсус, в первой
части первого концерта Чайковского, прямо перед побочной партией.
B экспозиции главная партия проводится ломаными октавами в си бе-
моль миноре, а в репризе на тон выше – в до миноре. Юра же об этом
«забыл» и сыграл свои октавы и в репризе в си бемоль миноре, тогда как
оркестр аккомпанировал в до миноре – тоном выше! Более дурацкой и
смешной ошибки сделать просто невозможно. Лучше бы он просто оста-
новился! Но и тут, в этой ужасной ситуации, во время игры, на сцене, он
смеялся над собой, хотя поделать уже ничего не мог. Мелочный себялю-
бец получил бы инфаркт, а мой возвышенный друг – смеялся. Потому
что понимал, что он на рояле играет, а не хирургическую операцию на
открытом сердце проводит. Позже он мне рассказывал, умирая от смеха:
«Любуська (так он меня звал), представляешь ОНИ играют в до миноре,
а я полоскаю свои октавы в си бемоль миноре и ржу, не могу!»
-21-

На следующий день после оглашения результатов конкурса мы

с Юрой пошли вместе в кассу консерватории получить наши премии.
Студенты, стоящие в то время в кассе за стипендией, заволнова-
лись, испугались, что из-за наших тысяч им не хватит денег. Наша ве-
селая кассирша Галя их успокоила: «Для этих, с конкурса, инкассаторы
специально деньги привезли, не бойтесь, ребята, всем хватит!»
Мы получили свои тысячи и побежали в магазин «Свет».
Я хотел осуществить мою давнишнюю мечту – купить маме сти-
ральную машину. Моя мать стирала белье на стиральной доске. От этого
у нее постоянно болели руки... В совке тогда начали выпускать «полуав-
томатическую» стиральную машину «Эврикa». Я заглядывался на нее
уже полгода...
Мы с Юрой вошли в магазин, как короли, оформили покупку,
подняли машину нашими крепкими пианистическими руками и потащили
ее на Никитский бульвар. Мама открыла дверь, увидела двух, заливаю-
щихся счастливым смехом, победителей конкурса Чайковского, заохала,
принялась нас обнимать...
«Эврика» воцарилась в ванной. Мама накрыла на стол...
В 1976 году Юрa Егоров гастролировал в Чехословакии. Потом
поехал в Италию и исчез в Риме после концерта – пропал. Объявился
в Амстердаме. В СССР он больше не вернулся. В первом же интервью
рассказал о причинах своего побега: «В России невозможно жить. Это
же смешно, что некоторые книги нельзя читать или просто нельзя играть
какую-то музыку – Шенберга и Штокхаузена, например, как декадентское
капиталистическое искусство. Кроме того, я гей. В России рассматривают
гомосексуальность как форму сумасшествия. Я жил с комплексом, что я
психически болен. А если ваша гомосексуальность обнаружится, вам по-
лагается от пяти до семи лет лишения свободы. Я должен был скрываться,
а я это ненавижу».
Я разминулся с Юрой всего на пару дней в Праге. Он оставил мне
свой бумажник с чешскими кронами и напутствием их прогулять. Бумажник
мне многозначительно передал какой-то чех прямо во время репетиции. Я
ничего не понял. Решил, что Юра забыл бумажник и надо будет отвезти его
в Москву. Случилось это за три дня до официального объявления о его по-
беге из СССР. У меня до сих лежит его консерваторский студенческий би-
лет пятого курса. Юра должен был заплатить 20 рублей за его продление.
В 1985 году в Лондоне Юрочка рассказывал: «Андрюшенька,
Любуська моя, ты знаешь, я почувствовал там, что схожу с ума, и начал
пить, почти совсем спился...»
-22-

Левушка
Умер Юра Егоров ранней весной 1988 года, в Амстердаме. К тому

времени он уже три года страдал от СПИДа. Умирал Юрочка в страш-
ных муках и, как рассказали мне коллеги, не выдержав мучений, покон-
чил с собой. Было ему только тридцать три года, a он уже успел сделать
блестящую мировую карьеру.
Cis-moll Op. KK IV a
Опубликованный впервые уже после смерти композитора ноктюрн был
написан Шопеном в девятнадцатилетнем возрасте. В этом произведе-
нии композитор мучительно искал идеальную форму выражения своей
душевной тоски и боли. Он перерабатывал и вносил поправки в текст
ноктюрна до конца жизни. Этот ноктюрн можно рассматривать как итог
жизни Шопена. Или как своеобразную музыкальную эпитафию само-
му себе. Сердечная боль, печаль и светлые импрессионистические вос-
поминания были главным содержанием музыки и жизни композитора.
Короткое вступление звучит как прерывистая молитва. Следующая за
ним мелодия полна сердечной тоски. Душа композитора ранена. Сред-
няя часть ноктюрна – это светлое воспоминание. Мы слышим нежные
польские танцевальные и песенные мотивы, гитарные переборы, счаст-
ливые восклицания. Все это звучит необыкновенно тихо. Воспоминания
покрыты легкой дымкой забвения. В конце пьесы душераздирающая
тоска сменяется внезапным просветлением. Возможно, это последний
свет перед вечной ночью.
Левушка
Видишь ли, те слова, которыми ты описываешь искусство, для

меня уже давно не имеют никакого смысла… Мой подход к искусству эле-
ментарно прост. Для меня одно важно – живое оно или нет. Живая, та-
лантливая душа чувствует живое искусство и не нуждается ни в объ-
яснениях, ни в анализе. Неживая, бездарная – начинает теоретизиро-
вать, ударяется в псевдонаучность, играет в философию... Но остается
неживой.
Диалог между живыми и мертвыми душами ни к чему не приво-
дит. Это два вечно враждующих космоса.
Артуро Микеланджели – большой мастер, человек с безупречным
вкусом и стилем. Но, к сожалению, не живой. Его мастерство и вкус по-
зволяют ему создать что-то холодновато-красивое, но он не способен
-23-

превратить ноты в живые звуки. Он не может вдуть живую душу в му-

зыку, как Бог вдул душу в Адама. Его музыка красива, стильна и сыграна
мастерски. Но это не музыка, а какие-то застывшие звуковые рельефы...
Мастер-класс. Многие забывают, что надо учиться думать по-
стоянно. Надо изучать историю, нравы, быт... Искусство. Досконально
знать «персональное дело» каждого композитора. Надо овладеть навы-
ками перевоплощения, стать «на ты» с религиозной философией.
Надо попытаться, используя технические навыки, проникнуть в
душу композитора и прикоснуться к его тайне, надо на время исполне-
ния стать им, почувствовать то, что он чувствовал тогда, когда писал
произведение. Не забывая ни на секунду, что в музыке гения нет ни «свя-
зок», ни «мостиков», что совершенное музыкальное произведение – это
живой организм со всеми известными и неизвестными нам измерениями
и свойствами живого. На этом пути надо рисковать жизнью и жерт-
вовать собой. Главная задача великого исполнителя – перестать быть
человеком... Стать одним организмом с инструментом и личностью ком-
позитора. И это – только первые шаги. У многих людей в России все еще
сохраняется надежда на то, что в творческой работе можно «выехать»
на одной интуиции, на доморощенных представлениях о культуре и ис-
кусстве. Нет, не получится! Надо изучать мировой опыт. А сложившие-
ся штампы надо ломать. Хотя это и физически больно. Потому что они
мешают, как камни в почках или опухоль в мозгу.
Моя музыкальная пауза затянулась почти на семь лет. В это вре-
мя я почти не прикасался к инструменту. Эта пауза была мучительной
и долгой операцией по удалению коросты, наросшей на нежной, живой
плоти музыки. Коросты из изначально ложно-классических интерпрета-
ций (современники гениальных творцов ВСЕГДА отстают в понимании
их идей), косных концепций, привычек , вызванных инерцией и предубеж-
дений... Не верьте ни одной «традиции», пока не проверите все сами, как
ребенок бесконечно трогает предметы, чтобы убедиться в их реально-
сти и назначении.
На традиционную церемонию представления профессорам мос-

ковской консерватории лучших восьмиклассников ЦМШ 1970 года
Льва Наумова даже не пригласили. Присутствовали: Зак, Флиер, Обо-
рин, Николаева, Мильштейн, Малинин, Доренский.
Пойти к Флиеру или Заку – значило получить в ближайшее же
время золотую медаль на престижном международном конкурсе и по-
пасть в исполнительскую элиту.
Оборин считался представителем старинной русской школы,
пойти к нему означало стать исполнителем лирики Чайковского, Шопе-
-24-

Левушка
на, Рахманинова, Скрябина в лучших традициях благородной салонной

культуры XIX века.
Николаева представляла «консервативную» школу педанта
Гольденвейзера. Она была «всеядной» пианисткой, признанным знато-
ком музыкальной литературы и прекрасным полифонистом. Ей было чем
поделиться и чему научить учеников. У нее был огромный авторитет в
музыкальном мире.
Наумов долгое время не был признанным авторитетом в консер-
ватории. Многие не принимали его свободные музыкальные «полеты».
После прослушивания и Флиер, и Oборин, и Николаева захотели
взять меня в свои классы. Моей матушке, однако, хотелось, чтобы мое
дальнейшее музыкальное развитие непременно проходило «под знаком
Генриха Нейгауза». Она позвонила своей бывшей однокурснице Ирине,
жене Левы Наумова, и договорилась с ней о частном прослушивании у
них дома.
Мы с мамой отправились в коммуналку на Студенческой, в ко-
торой семья Наумовых занимала две небольшие комнаты. Позвонили.
Открыла полненькая Ирина Ивановна. Предложила пройти «к Леве».
Лева сидел на диване и смотрел телевизор. Детское кино про Гаврика и
Петю по книжке Катаева...
Наумов носил дома бумазейные черные шаровары и рубашку в
крупную клетку... На носу – тяжелые прямоугольные очки. В комнате
все было завалено книгами и нотами. Через эти завалы вели только две
тропинки, одна – к дивану, другая – к роялю.
Выглядел Наумов, как профессор из советских комедий сталин-
ского времени. Эдакий чудак, музыкальный Паганель... Смотрел отре-
шенно, как аутист... Казалось, он не воспринимает окружающую дей-
ствительность...
Позже я понял, что Лева вовсе не был «профессором не от мира
сего». Он был очень даже от сего мира, обладал острым умом, был на-
блюдателен, точен, остроумен... Имел гигантский темперамент, с кото-
рым его хрупкое тело попросту не справлялось. Так что приходилось при-
нимать успокоительные. Вел себя иногда довольно странно. Например
часто ловил такси, не поднимая руки. Просто стоял как столб у кромки
тротуара. Я знал, что мысленно он все делает правильно, но сигналы его
перегруженного мозга не всегда доходили до его рук или ног...
К этой нашей встрече я подготовил довольно большую програм-
му. Первым номером в ней стояла знаменитая Большая соната Гайдна
ми бемоль мажор. После нее я намеревался сыграть несколько техни-
-25-

чески сложных произведений, которыми надеялся Наумова сразить на-

повал.
Я был тогда хорошо натасканным школяром, готовым, как мне
казалось, к любым музыкальным ристалищам и профессиональному
концертированию. Поэтому я никак не ожидал того, что последовало
дальше. Сонату я начал бойко, сразу взял быка за рога. Но Наумов ра-
зойтись мне не дал. Тут же оборвал. После первых четырех аккордов.
И потом – обрывал на каждой фразе! Не дал мне окончить ни одного
периода! Мне тут же расхотелось у него учиться... Mы так и не продви-
нулись далее экспозиции.
Я тогда еще не знал, что музыка – это не гладкие фразы, не за-
конченные периоды, не отточенная техника и не бриллиантовый звук
«под Гилельса», а что-то гораздо более глубокое и прекрасное. То, что я
умел, Наумова не впечатлило. Не нужен ему был звук под Гилельса, не
вдохновляли его тысячи раз слышанные гладкие фразы и законченные
периоды. Хорошая техника была для него чем-то само собой разумею-
щимся... Блестящее поверхностное музицирование, которое приводило
в восторг многих педагогов и знаменитых профессоров, было для Наумо-
ва – шелухой, не более!
Лева не принимал эстетику ЦМШ.
Всю ночь после посещения Наумова я убивался. То, чему я учился
десять лет, оказалось мусором! Что же делать? Я не могу сыграть правиль-
но ни одной фразы, ни одной ноты! Я – лучший ученик ЦМШ, обошед-
ший таких звезд, как Екатерина Новицкая, Любовь Тимофеева, Михаил
Фаерман! Кстати, до сих пор некоторые музыкальные московские старики
и старушки шипят: «Наумов погубил Гаврилова, до него Гаврилов был на-
стоящим сокровищем! Mама Андрея сделала роковую ошибку!»
Позже Ирина Ивановна рассказала маме, что, как только мы
ушли, Лева повалился на диван, задрыгал ногами и завопил: «Дайте мне
Гаврилова!»
То, что Левушка прерывал и шпынял меня в эту нашу первую
встречу, было с его стороны знаком уважения и надежды. Если бы он
ничего не заметил в моей игре, то прослушал бы всю программу, сде-
лал бы несколько замечаний, похвалил бы и простился со мной навсегда.
Жалко, что мне этого тогда никто не растолковал! Это избавило бы меня
от трех-четырех лет мучительной неуверенности в себе...
Лев Наумов был мастером в средневековом значении этого сло-
ва, носителем высокой художественной культуры, которая в совке начала
семидесятых уже была анахронизмом, а в современном мире, кажется, и
-26-

Левушка
вовсе исчезла. «Обычные» профессора консерватории не дотягивали до

него и стремились принизить его значение, оттеснить от кормушки. Они
называли Наумова блажeнным, юродивым, музыкальным фантазером...
А Наумов упорно шел своим путем. «Танцевал» только от музыки. Не
признавал традиций. Мог менять концепцию произведения несколько
раз за день. Выдержать это могли лишь немногие ученики. Сильнейшие.
Многие профессора консерватории из кожи вон лезли, чтобы
«принести медали в копилку советских сборных». Консерваторский мир
как бы раздваивался. На одной его половине жили и работали Лев Нау-
мов, Станислав Нейгауз и Борис Землянский с учениками и последова-
телями, на другой – все остальные, собиратели медалей.
Наумов превосходно играл. Но для концертирования ему не хва-
тало крепости нервов, физической силы и желания бесконечно упраж-
няться. Его не влекли триумфы пианиста, его увлекала сама музыка. Ее
волнующаяся переливчатая глубина. На балу у Фиры Левушка сыграл
свое произведение, прелюдию и фугу. Рихтер шепнул мне после первых
тактов: «Иду на следующей неделе брать уроки у Вашего учителя!»
Наумов писал музыку. Mог бы стать «известным советским ком-
позитором», но этого он не хотел. Гордый и самокритичный, он рано осо-
знал, что не сможет стать великим творцом. Перспектива быть «креп-
ким середняком» оскорбляла его творческое самолюбие.
Левушка никогда не строил стену между учеником и учителем,
общался с учениками, как с коллегaми. Искал истину вместе с ними. Об-
становка в классе была дружеская, домашняя. Дом его был всегда открыт,
каждый из нас мог свободно зайти к Леве, выпить коньячку, покалякать
с ним о студенческих делах. Ученики исповедывались Наумову – он все
терпеливо выслушивал и помогал, как мог. Левушка был педагогом от
Бога, он любил каждую мелочь этой тяжелой работы, его ученики были
членами его семьи. В его квартире справляли дни рождения, устраивали
свадьбы, завязывали романы...
Как-то само собой получилось, что многие левушкины ученики ста-
ли лауреатами и победителями крупнейших конкурсов. Без протекций, без
звонков важным людям, без единого движения в сторону от искусства.
Из доцента Наумов превратился в профессора, ученики этого
и не заметили. Потом стал «заслуженным». Все эти награды мало его
интересовали... Редкий случай во времена всеобщей погони за почетны-
ми званиями!
К концу семидесятых годов я начал тяготиться музыкальной за-
висимостью от моего любимого профессора. Она мучила, изматывала
-27-

и пугала меня. Я наблюдал за его учениками – они не были в состоянии

осмыслить и исполнить ни одного произведения без помощи учителя.
Я остро ощутил, что пришло время оторваться от мастера и начать ра-
ботать самостоятельно. Начиная с 1979 года, я перестал брать уроки у
Льва Николаевича. Левушку мое решение ранило в самое сердце, он не
скрывал своей уверенности в том, что я никак не смогу обойтись без его
направляющей руки. Я же твердо решил, что ни при каких обстоятель-
ствах больше не буду пользоваться подсказками.
Пожив в Европе и познакомившись практически с европейской
культурой, я понял, что мое понимание западной музыкальной культуры
радикально отличается от левушкиного. Наумов был гениальный, но на-
циональный, очень русский музыкант. Для настоящего же понимания и
исполнения европейской музыки этого было слишком мало. Некоторое
время мы не общались...
Только к середине восьмидесятых годов мы начали восстанавливать
отношения и к концу девяностых стали добрыми друзьями и коллегами.
Конкурс
Русская музыкальная традиция? Это неактуально. Наша испол-

нительская традиция – это набор стилей и методов, заимствованных
из европейской культуры...
Можно даже утверждать, что главная особенность отече-
ственной музыкальной традиции, как и главная особенность нашего на-
ционального характера – это некоторая аморфность, податливость,
бесформенность, даже газообразность... Нечто «вечно бабье»... Тогда
как и характер западного человека, и сама западная классическая му-
зыка – рельефны, упорядочены, почти предметны... Не обладающему
ясной формой русскому сознанию, как газу или жидкости, легко запол-
нить собой чужую чеканную бронзовую форму. Эта легкость обманчива,
для артиста-исполнителя – это ловушка. Влиться в чужую форму – не
значит наполниться новым содержанием!
Осенью 1973 года я начал подумывать о конкурсе Чайковского

1978. Надеялся к тому времени повзрослеть и существенно усилить игру.
В первый год моего студенчества я еще иногда в классики играл. Мама
кричала мне из окна восьмого этажа: «Андрейка, домо-ой!»
-28-

Конкурс
Как-то раз в декабре я гонял шайбу на новом льду нашей дворо-

вой площадки. Мама позвала меня домой. Но таким странным голосом,
что я сразу понял – случилось что-то важное. Взлетел на восьмой этаж.
Побледневшая мама стояла с телефонной трубкой и шептала: «Министр
культуры, министр культуры!» Я взял трубку. Какой-то вежливый голос
поведал мне, что сейчас со мной будет говорить министр культуры СССР,
Екатерина Алексеевна Фурцева. Ого-го! Разговор был короткий.
– Андрей, есть мнение, что Вам необходимо принять участие в
конкурсе Чайковского следующего года в составе советской команды.
Как Вы к этому относитесь?
Молнией проскочила мысль – все, моей студенческой жизни ко-
нец, так и не успел пожить в свое удовольствие.
– Положительно!
– Ну и прекрасно, – закончила министр и повесила трубку.
В январе 1974 года мне пришлось заполнить анкеты участника,
написать автобиографию. Похвалиться я мог тогда только одиннадцатью
классами в ЦМШ и участием в финале всесоюзного конкурса музыкантов-
исполнителей в Минске. Я не понимал, зачем те, наверху, решили по-
слать меня на верную смерть. Это было жестоко, отправлять новичка на
конкурс, где только из десяти советских кандидатов шестеро – лауреаты
крупнейших международных конкурсов. В музыкальном сражении с этими
опытными бойцами, некоторые из которых были к тому же на восемь лет
меня старше, у меня просто не было шансов. Кроме того, за ними стояли
их влиятельные профессора, почти все члены жюри конкурса и такие зна-
менитости, как Зак, Флиер, Малинин, Башкиров. Я чувствовал себя, как
муравей, на которого медленно ползет асфальтовый каток. Кроме ката-
строфы мне этот конкурс ничего не сулил. Я готовился к тому, что получу
летом пожизненный статус неудачника конкурса Чайковского.
С февраля меня освободили от занятий в консерватории. До на-
чала конкурса оставалось три месяца. Несмотря ни на что, я начал се-
рьезно готовиться. Помирать – так с музыкой! В марте нам раздали ноты
обязательного современного произведения (для второго тура), которое
специально к конкурсу написал талантливый композитор Александр Пи-
румов. Это было весьма трудное токкатное произведение, написанное
современной композиторской техникой. Играть его участники могли и
по нотам, но нам, «советским орлам», полагалось играть наизусть. Поз-
же мне выпала честь исполнить это произведение в присутствии автора.
Пирумов остался моим исполнением доволен, даже, кажется, не сделал
ни одного замечания. Это заставило меня поверить в свои силы.
-29-

Министерство культуры сделало всем участникам конкурса ро-

скошный подарок – всех нас отправили в Дом отдыха композиторов
в Рузе. Каждому предоставили отдельный коттедж с хорошим инстру-
ментом. Мне достался Стэйнвей! Какое удовольствие – работать в «соб-
ственном» подмосковном доме! День и ночь. И заботиться о пропитании
не надо – нас кормили бесплатно в столовой Дома композиторов. Мно-
гие участники приехали с родителями. Я работал и отдыхал с мамой.
Отношения между участниками сложились хорошие, дружеские.
Как будто нам не предстояло конкурировать. Меня и маму часто навеща-
ла семья композитора Магиденко. Его дочь была моей одноклассницей
в ЦМШ. Она первая сказала мне: «Ты победишь на этом конкурсе!»
Все свободное время я проводил с Юрой Егоровым (тоже участ-
ником). Мы играли друг другу, показывали как продвигается произведе-
ние «обязательной программы». Чем-то все эти музыкальные конкурсы
напоминают состязания фигуристов. Наши этюды по степени трудности
никак не уступали прыжкам на льду. Первый тур – обязательная про-
грамма, второй – произвольная, финал с оркестром – что-то вроде за-
ключительного шоу. И показательные выступления на стадионе в Луж-
никах! Чем ближе я узнавал своего друга, тем больше мне хотелось, что-
бы Юра выиграл конкурс. Себя победителем я и во сне не видел!
Вся наша «олимпийская деревня» трудилась не покладая рук, мы
взрослели не по дням, а по часам, становились, не замечая этого, настоя-
щими музыкантами. Думали и жили музыкой, дышали ей, забыв о том,
что существует другой мир! Счастливое время!
Наконец, состоялось торжественное открытие конкурса Чай
ковского 1974 года в Москве, на улице Герцена, 13. На душе у меня
было – «торжественно и чудно». Подошел день жеребьевки. Нам тог-
да казалось, что не только наша музыкальная карьера, но вообще вся
наша жизнь висит на волоске. Тянули мы «фантики» с номерами. От
того, каким номером ты будешь выступать, зависели стратегия и тактика
конкурсанта. Все боялись вытащить первый номер. Потому что вначале
нет ориентира, стандарта, нет планки. Даже если ты сыграешь, как Бог,
за тобой пройдут за три недели еще пара сотен пианистов – и застучат
все в памяти жюри и публики. Вытянувший этот ужасный номер, стано-
вился знаменитостью на час. Все его обсуждают, сочувствуют, шутят,
подбадривают. А в конце тура забывают, как собственно отыграл этот...
Как его...
Малый зал консерватории. Участников вызывают на сцену по
алфавиту. У всех дрожат руки, в висках пульсирует кровь, в ушах звон.
-30-

Конкурс
Слава Богу, моя фамилия не на «А»! Кто-то вытянул первый номер.

Оставшиеся вздыхают с облегчением. Подходит моя очередь – тяну,
раскрываю фантик. Девятый! Не знаю, радоваться или нет. Хотел по-
дальше номерок...
К первому туру конкурса я готов. Отстреляюсь на первом,
останется достаточно времени для подготовки ко второму туру! До меня
уже выступят восемь человек, в том числе и главный претендент на по-
беду – Дмитрий Алексеев, самый опытный и взрослый. Недостаток даль-
них номеров в том, что слушатели и жюри уже устали, и времени перед
вторым туром будет в обрез. Так что, да здравствует девятый номер!
Первый тур. Играю легко, лечу, как на крыльях. Терять-то не-
чего! Резвлюсь на «техническом экзамене» в Большом Зале консерва-
тории. О конкурсе и жюри и не думаю! Это заметил Флиер и подпустил
желчно: «Гаврилов играет поверх голов жюри!» Хотел сказать гадость,
а сделал комплимент! А мой профессор Наумов – доволен, улыбается,
хвалит. Сразу после выступления идем с ним в знаменитый нейгаузов-
ский класс готовиться ко второму туру.
Публика приняла меня хорошо. «Известия» напечатали малень-
кую заметку об удачном выступлении вчерашнего школьника. С фото-
графией! Знатоки сказали мне, что заметку не стоит воспринимать как
добрый знак, а только как обычную в таких случаях дезу.
Мы с Hаумовым пахали вместе с утра и до поздней ночи. Лев
Hиколаевич помолодел, повеселел, гонял меня нещадно по всей про-
грамме. Eсли мне что-то не удавалось, говорил: «Иди, погуляй полчаси-
ка на улице, делай что хочешь, я буду ждать тебя тут». Я валился с ног,
а Наумов и виду не показывал, что устал. Незаметно пролетел первый тур,
на котором все советские сыграли ожидаемо, то есть выполнили задачи,
поставленные перед ними профессорами. Заговорили о том, кто и каким
номером прошел во второй тур. Первый – Станислав Иголинский. За-
мечательный, но слишком интровертный для публичных соревнований,
музыкант из Ленинграда. Второй – Гаврилов. Когда мы с Наумовым об
этом услышали – пошли тут же к нему домой на улицу Чехова и выпили
бутылку коньяка. Третий – Юрий Егоров. Что любопытно – Алексеев,
которого до конкурса единогласно прочили на первое место, не вошел
даже в пятерку лучших!
Начался второй тур. Каждый конкурсант должен был исполнить
три крупных произведения высшей сложности, не считая однoй из пре-
людий и фуг Шостаковича и произведения ХХ века композитора из стра-
ны, которую представляешь (у меня был Прокофьев). Кроме того было
-31-

еще и обязательное конкурсное произведение, за которое полагался

специальный приз.
Я во втором туре выступaл пятым номером, а Дмитрий Алек-
сеев – четвертым. На этой почве у него поднялось давление, и его, по
просьбе профессора и по рекомендации врачей, «поставили» в конец
второго тура. Программу второго тура я играл с еще большим воодушев-
лением. Mне все казалось веселой и опасной игрой. Все волновались,
переживали, а я был спокоен и по-прежнему резвился в свое удоволь-
ствие. Во время моего выступления зал трижды нарушал правила кон-
курса и аплодировал. Шквал оваций вдохновил меня, и я набросился на
второе, а потом и на третье произведение, как мужественный солдат на-
брасывается на врага, в веселье и безрассудной отваге. У меня кружи-
лась голова, и мне казалось, что с каждым аккордом я получаю от рояля,
от музыки и от публики неведомую силу.
У моих конкурентов начались сбои. Их терзало чувство ответ-
ственности. Они боялись «не оправдать надежд». Мой Левушка Наумов
не давал мне понять, что что-то от меня ожидает – он был сама скром-
ность и тактичность. Но когда я сидел за роялем, мне казалось, что и он,
во мне, участвует в сражении. После моего выступления во втором туре
мы с Левушкой опять пили коньяк. Ждать информации о том, кто как за-
кончил второй тур, пришлось чуть ли не две недели.
Наконец, второй тур закончился. Между тем мою игру похвалил в
прессе композитор Пирумов, написал, что его произведение лучше всех
сыграл Гаврилов. Но приз вручили американцу Дэвиду Лайвли, который
поначалу подавался прессой как лидер американской «сборной» и пре-
тендент на победу в конкурсе, однако с трудом прошел на третий тур, не
попав в число награжденных (наградами отмечаются 8 человек из 12 фи-
налистов) и получил от жюри утешительный приз. Он действительно был
замечательный пианист, но остался даже без почетного диплома из-за
необыкновенно высокого уровня того конкурса, в котором участвовали
многие нынешние суперзвезды. Например, Андраш Шифф, сегодня пиа-
нист мирового уровня, был лишь четвертым.
Поползли слухи. Как я и ожидал, первым номером на третий тур
прошел Юра Егоров, второй номер достался мне, но мне пришлось разде
лить его с великолепным пианистом Мюнг ван Чунгом, представителем
огромного клана музыкантов из Америки. Мы оба прошли вторыми – с
одинаковым количеством голосов-очков. Сейчас Мюнг ван Чунг – один
из лучших дирижеров мира. Третьим стал Станислав Иголинский. Алек-
сеев явно потерял шансы на победу.
-32-

Конкурс
В третьем туре у меня начали пошаливать нервы. Левушка мой

посерьезнел, а я стал курить по две пачки сигарет в день. Вот сидим мы
с ним и играем. До изнеможения. Почти падаем. Лева срывается – кри-
чит на меня. Заслуженно. Ну, не готовился я на третий тур! Не думал, что
пройду. Текст третьего концерта Paхманинова почти совсем забыл.
Упорный Наумов сидел со мной в классе Нейгауза и долбил со
мной текст по страницам. Дня за четыре мы восстановили текст, проеха-
ли все подводные камни этого трудного концерта. Выступления на пер-
вых двух турах не прошли для меня бесследно, я чувствовал себя усталой
и побитой собакой.
Алексеев стоял первым номером, я – вторым. У него опять под-
нялось давление, и была подана заявка на перенос его выступления в
конец, но тут председатель жюри впервые проявил принципиальность:
«Болен? Пусть идет домой и лечится!» Пришлось Алексееву играть пе-
редо мной. Жюри прослушивало по два финалиста в день. Алексеев сы-
грал неплохо, но его уже скинули со счетов! А у меня Чайковский летал
под руками! После первой части – аплодисменты! После окончания кон-
церта все встали! Неслыханно! Выбегаю на пять минут. Меня обнимают
мои однокурсники. Лева Амбарцумян льет мне в глотку апельсиновый
сок из банки.
Выхожу, как бык на корриду, играть третий концерт Рахманино-
ва. Отыграл первую часть, вторую. Замечаю у некоторых слезы на гла-
зах. Финал. Последняя страница концерта-гиганта. Любимая аккордо-
вая кульминация без конца и края в унисон с оркестром. Только много
лет спустя я научился контролировать оркестр в этой кульминации,
плавающей то вперед, то назад, и переходящей в какой-то рык. Из-
за аберрации звука оркестр звучит, то как взбесившийся орган, то как
не прекращающийся космический взрыв. Тогда я играл этот концерт
третий раз в жизни. Упоенно запрокинул голову в победном экстазе...
и ушел от оркестра такта на четыре вперед. Когда я это понял, было
уже поздно. Мне ничего не оставалось делать, как сидеть и ждать, ког-
да оркестровая махина подползет, как танковая дивизия, ко мне в окоп.
Я скинул руки с клавиатуры. Ошибка! Оркестранты увидели этот жест
и начали рассыпаться. Спас всех нас от провала герой-валторнист – он
так громко заиграл свое соло, что мы вышли из замешательства и до-
играли коду. За несколько метров до финиша я упал и еле дополз до
конца концерта.
Левушка вышел на сцену, обнял меня и прошептал: «Ты держал
золотую медаль в руках до последней минуты и упустил». Мы пошли
-33-

пить коньяк. На лестничной площадке артистического выхода Большого

Зала ко мне кинулся вдруг маленький человечек и попытался задушить
меня в объятьях. Это был замзавотдела ЦК по культуре, Варданян. Я
его пару раз видел на каких-то заседаниях. Будь я поопытней, понял бы
знак – так, просто, люди из ЦК музыкантов на руках не носят. Мы с
Левой пили все оставшиеся пять дней конкурса. Не были свидетелями
ужасного провала Юрочки Егорова, только в последний день мы явились
к началу заседания жюри в Малом Зале консерватории. Тысячи людей
заполонили тогда улицу Герцена – от Mанежа до Никитских ворот. Для
участников и корреспондентов в фойе был организован «русский чай».
Пирожные, бутерброды с икрой.
Bремя приближалось к двум ночи, а жюри все заседало. Я курил
свою сотую сигарету. Тут трoгает меня кто-то за плечо. Знакомый корре-
спондент из «Московского комсомольца».
– Напиши, что ты сейчас чувствуешь!
И сует мне в руки лист бумаги. Пишу: «Я счастлив, что мне уда-
лось пройти на третий тур, среди таких замечательных исполни...»
Тут другой корреспондент, спецкор «Известий», бьет меня по
плечу...
– Что ты пишешь? Ты же золотую медаль выиграл! Победил!
Единолично!
У меня сердце провалилось куда-то, потом обратно в грудь прыг-
нуло. В лицо мне ударил слепящий галогеновый свет, на меня надвину-
лась телекамера NBC. Как будто с другой планеты, я услышал голоса.
– Мы берем интервью у победителя пятого конкурса Чайковско-
го Андрея Гаврилова. Андрей, что Вы можете сказать в эту волнующую
минуту? Что Вы чувствуете?
Я безмолствовал, как народ в «Борисе Годунове».
Гудаута – Зальцбург
Найти взаимопонимание с инструментом очень трудно. Не бы-

вает идеального инструмента... В моей домашней коллекции мне больше
всего нравится «Стейнвей C-grand» из Гамбурга, который я купил в 1987
году, и такой же по размеру нью-йоркский рояль начала XX века.
Во Владимире я играл на Блютнере, бледном и тупом, с макси-
мальным звучанием на mezzo forte. Мои мышцы не выдержали напряже-
-34-

ния и на третий день работы воспалились от постоянного форсирования

звука. Поэтому я отменил концерт, что делаю чрезвычайно редко.
Инструменты меняются от свидания к свиданию. Все зависит
от того, кто и как на них играл и как за ними ухаживали. Один и тот же
инструмент может быть сегодня – прекрасным, а на следующий день –
катастрофой. И наоборот. Прежде всего любой инструмент требует
любви, так как он обладает живой душой. Что касается клавиатуры и
механики – требуется лишь адекватная реакция на прикосновение.
После победы на конкурсе Чайковского я «купался в лучах сла-

вы». Был опьянен, ошеломлен успехом! Лихорадочно отыграл «показа-
тельный» концерт на стадионе в Лужниках. Ходил на приемы в Кремль,
принимал поздравления министров, давал бесчисленные интервью, по-
зволял себя фотографировать, отбивался от поклонниц. Все смешалось
и закрутилось в праздничном вихре! Я почувствовал – надо сматываться
из Москвы, и как можно скорее. Поехал отдыхать в Гудауту. С Наумовы-
ми, Левоном Амбарцумяном, мамой и старшим братом.
Летом в нашем гудаутском доме всегда было многолюдно и шум-
но, а на зиму там оставался только Коля, одинокий художник из запад-
ной Украины, влюбленный в море. Коля отслужил три года на флоте, на
Украину не вернулся, остался на Кавказе. Познакомился с моим отцом.
Папа предложил ему жить в нашем доме и присматривать за ним. Кра-
сивый, статный, волосы – как вороново крыло, правильные черты лица,
глаза – как черные оливы. Таков был Коля, хохол с безнадежно роман-
тической душой.
Врагом бутылки Коля не был. Он был ее нежным другом. В Аб-
хазии есть за что любить бутылку. Сколько радости доставляли всем нам
тамошние вина – легкое терпкое «Лыхны» из винограда изабелла, гра-
натовое Апсны, дурманящий голову и ударяющий по ногам Букет Абха-
зии. Коля был нашим любимцем, несмотря на его слабости. Он замеча-
тельно рисовал – сколько раз мой отец предлагал ему поступить в один
из московских художественных институтов, гарантируя ему поступление!
Коля собирал, нехотя, вещи, прощался с нами, выходил на волнорез про-
ститься с морем, печально смотрел на волны и оставался дома.
Коля звал себя «мастером грустного портрета». Жители Гудау-
ты заказывали ему кладбищенские портреты в полный рост, которые по
кавказской традиции ставятся y могильного камня. Портреты Коля делал
по фотографиям. Иногда и по паспортным, крошечным. Порой на фото-
графии бывший владелец был сфотографирован в такой огромной кеп-
-35-

ке, что и лица видно не было. Но заказчики всегда оставались довольны

работой Коли. Однажды, Kоля крепко выпил и забыл о том, что завтра
должен был сдать очередной «грустный портрет». Заказчики разбудили
его утром и значительно почесали ему бока своими острыми тесаками.
Потом сказали: «Ну, давай, дэлай!» И Коля, потный от ужаса и от чачи,
виртуозно написал портрет и передал его заказчикам за двадцать минут
до похорон...
Коля утонул в Черном море. Тело выбросил шторм. Похоронили
его на гудаутском кладбище.
Абхазский курортный городок Гудаутa походил на южноитальян-
ские или корсиканские приморские городки. Kровная месть тут никого
не удивляла – всему городу были прекрасно известны воюющие между
собой кланы. По нашей улице проходили экзотические похоронные про-
цессии с наемными плакальщицами. Они посыпали головы пеплом, рва-
ли на себе одежды, рыдали. В Гудауте часто хоронили молодых – в гроб
молодежь сводили кровавые разборки между кланами, межнациональ-
ные стычки, езда на мотоциклах и море.
Наш гудаутский гробокопатель Володя – полуабхазец-полу-
мингрел – был похож на своего легендарного коллегу, остроумного мо-
гильщика из «Гамлета». Маленький, лысый, без единого зуба, в шляпе
и сером костюме, он был великим оратором и философом. Послушать
его похоронные речи, которые он произносил над открытыми могилами,
приходили не только родные и друзья покойного, но и посторонние люди.
Они плакали и смеялись.
В Гудауте был и свой «Гранд отель», и танцплощадки у моря, как
в «Амаркорде» Феллини. Довоенная жизнь города Римини во многом
походила на нашу советскую гудаутскую жизнь. Только у нас все было
более ярко, сочно и нецивилизованно.
Гудаутa... Темные горы, увенчанные сверкающими снежными
вершинами, синее море, чистые, как кристалл, холодные горные речки,
благоухающие магнолии и олеандры, кроваво-красные гранаты, разре-
заемые острым ножом пополам, пение цикад в знойный полдень и хоры
лягушек влажными кавказскими вечерами.
В Гудауте выяснилось – я разучился отдыхать. Вдоволь напла-
вавшись в море, шли мы c Левоном домой и ложились на кровати. Между
нашими кроватями валялась куча денег – премия за победу на конкурсе
Чайковского. 2500 рублей. Потратил я тогда из них сравнительно не-
много – купил маме стиральную машину. Остальные деньги лежали на
полу. Иногда мы делали из красненьких десяток самолетики и пускали их
-36-

друг другу. Играли мы и моей огромной медалью. Левон попробовал ее

на зуб – отпечаток навсегда остался на мягком металле – медаль была
из золота высокой пробы.
Мы с Левоном отдыхали в Гудауте не в первый раз. До того, как я
разбогател, с деньгами всегда было туго. Мы сдавали бутылки, выпитые
Колей зимой. За большую литровую бутылку из-под Псоу на приемном
пункте платили 18 копеек. Мы покупали вино, хлеб, сыр и фрукты.
Со скуки и в надежде на приключения поехали в Сочи. Приклю-
чение не заставило себя долго ждать – меня задержала сочинская мили-
ция за то, что шел по улице босой. Милиционеры посадили меня в «во-
ронок», где уже сидел какой-то криминал с жутким флюсом на щеке. Его
везли вырывать зуб. Приключение закончилось хорошо – меня узнали
и отпустили. Стражи порядка попросили нас никому не рассказывать о
моем задержании. А могло бы и закончиться плачевно: советская мили-
ция, да еще и с кавказским акцентом с задержанными не церемонилась.
Перебитые руки, отбитые почки, пытки электрошоком и прочие преле-
сти были далеко не редкостью.
Потом нас потянуло в горы. Мы совершили марш-бросок к озе-
ру «Малая Рица». Лезли по скалам, пробивались через самшитовые
леса, дурачились, кричали и слушали эхо, кидались снежками – кое-где,
в укромных тенистых ямах, лежали так и не растаявшие летом, почер-
невшие кучи снега. Ели мы в живописных деревенских шалманах, в не-
которых из них меня узнавали ресторанные музыканты и пели для меня
песни.
– Дэлa нашэго дэруга, Андрэя Гаврылова, ми исполным эту
пэсню.
Другие гости спрашивали друг друга: «Для кого это они поют?
Кто такой Андрей Гаврилов?»
– Гаврилов? Наверное, бандит...
После возвращения с гор мы поплыли в открытое море. Знакомые
рыбаки пригласили покататься на шхуне и рыбку половить. Мы взяли с
собой два ящика «Лыхны», подаренных мне абхазскими начальниками.
Спустили ящики с вином на тросax поглубже в воду, чтобы охладить – и
забыли про ниx. Так и остались бутылки на дне морском.
На пятый или шестой день отдыха валялись мы с Левоном на
черноморской галечке, наслаждались благодатным морским воздухом и
утренним солнышком. Подходит к нам моя взволнованная мама и подает
мне срочную телеграмму.
– Товарищу Гаврилову. Срочно. Вам предлагается вылететь на
-37-

фестиваль в Зальцбург с концертом – на замену заболевшего Святос-

лава Рихтера.
Мы с мамой вылетели в Москву первым самолетом.
До концерта оставалось десять дней. За это время надо было
пройти штук пять «выездных» комиссий, раздобыть концертную одеж-
ду, оформить заграничный паспорт, вступить в комсомол и подгото-
виться к концерту. Я бегал по инстанциям, как заяц. Заполнял анкеты,
сдавал фотографии и паспорт. Меня вызывали на очередную комиссию
в райкоме. Там я беседовал с престарелыми проверятелями. Они про-
веряли меня на лояльность советской власти, на идеологическую чистоту
и моральную устойчивость. Их вопросы были тупыми и предсказуемы-
ми. Комсомол, видимо, по указанию сверху, пошел мне навстречу. Мне
просто выдали членский билет. Восемнадцатилетний студент – не член
комсомола – мог поехать тогда на Запад, только если он был евреем,
и только в один конец. Я же хотел вернуться на родину.
Самой большой проблемой оказался фрак. Сшить эту шикарную,
недоступную и чуждую советскому человеку одежду в коммунистической
Москве 1974 года, да еще и за неделю, было невозможно. Пришлось
собирать фрак по частям. Один знакомый артист одолжил мне бабочку.
Другой – фрачный пиджак. Манишку и жилет мне выдали в Большом
театре. Лакированные черные туфли у меня были. Оставались – брюки.
В костюмерной Большого фрачные брюки моего размера были широки,
как шаровары турецкого султана. Вдоволь похохотав на примерке в ко-
стюмерной, я ушел оттуда без штанов. Кинулся в московские пошивоч-
ные мастерские. Не сразу, но нашел одну сердобольную даму, согласив-
шуюся за особую плату сшить мне фрачные брюки за день.
Дело осталось за малым – подготовиться к важнейшему в моей
жизни концерту за два дня. Я скрипел зубами от напряжения и занимался
отчаянно. Обезумевшие соседи лупили тяжелыми металлическими пред-
метами по трубам отопления.
Перед отъездом меня пригласили в Госконцерт и познакомили
с переводчицей Татьяной, которая должна была лететь со мной. Эта вы-
сокая, стройная и молодая женщина была как-то незаметно нехороша
собой. Темные ее волосы стояли неприятным комом на голове. В чертах
лица было что-то резкое, профилем переводчица походила на хищную
птицу. Со мной Татьяна была приветлива. Улыбалась часто, нo тоже –
как-то нехорошо. Я сразу смекнул, что с Татьяной надо держать язык
за зубами, что она – одно из щупальцев (с ухом-присоской) огромного
спрута, в плену которого все мы жили.
-38-

Объявили посадку. Из отдельного выхода потянулись в само-

лет евреи-эмигранты. Старых людей и хронически больных несли на
носилках с кислородными подушками. Позже я привык к тому, что на
всех рейсах Аэрофлота в Вену и в Рим сидели покидающие СССР евреи,
смиренно несущие своих стариков. Смотреть на этот исход было больно,
я жалел старых людей, вспоминал библейские истории и с ужасом думал
об ожидающих нас казнях египетских.
Пробираясь к своему месту, я наткнулся на пассажира, рассы-
павшего в проходе монеты. Я помог ему собрать его деньги. Он как-то
слишком быстро и бурно меня узнал и тут же растаял как эскимо на
жарком солнце. Пригласил после взлета подсесть к нему и выпить за
знакомство рюмочку коньяка. Я с удовольствием согласился. Оказа-
лось, этот пассажир тоже музыкант – он показал мне фотографии сту-
дентов фортепьянного класса Якова Флиера, среди которых был и он,
только лет на пятнадцать моложе. Одет он был элегантно. Хороший
костюм, кашне, кожаные туфли, тонкая импортная рубашка. А под
ней – тельняшка! Звали его то ли Вилен, то ли Владлен. Пианист?
Но рожа шкодливая, и тельняшка терзает сомнениями. Скорее спор-
тсмен. Боксер. Крепкий, может и нокаутировать, если понадобится.
Непонятный господин. Пообещал мне этот Владлен, что обязательно
посетит мой кoнцерт. А на него, между прочим, билеты год назад рас-
проданы.
Прилетели мы в Вену. Евреев увели какие-то люди. Мы прошли
в транзитный зал. В Зальцбург прибыли только поздним вечером. Нас
встретили представители фестиваля и отвезли в отель «У новых ворот»,
неказистый домик с тремя звездочками на дверях. Я пошел посмотреть
город. Удивили тоннели и горы. В предконцертной суете у меня не было
времени открыть атлас и посмотреть, где, собственно, Зальцбург рас-
положен. А он, оказывается, совсем недалеко от Альп. Все было в этом
городе незнакомо и интересно. Особенно – шикарные витрины мага-
зинов музыкальных инструментов. Цены там были совершенно несопо-
ставимы с мелочью, положенной мне за выступление. С трудом нашел я
Гетрайдегассе – узенькую улочку, на которой сохранился до наших дней
дом, где родился Моцарт – Хагенауэрхаус. Постояв недолго на крохот-
ной площади перед этим, довольно ординарным шестиэтажным домом-
музеем, который никак не ассоциировался ни с «Волшебной флейтой»,
ни с «Реквиемом», я побрел в свой скромный отель.
Завтрак в трехзвездочном австрийском отеле. Плохой чай, не-
вкусные булочки, крохотный кусочек масла и маленькая пластиковая
-39-

баночка с джемом. Проглотив все это, мы с Татьяной отправились на

встречу с тогдашним шефом Зальцбургского фестиваля, господином Ни-
коля. Он славился своей экстравагантностью. Иначе как экстравагант-
ностью невозможно было объяснить его, мягко говоря, странное реше-
ние пригласить на замену «великому Рихтеру» вчерашнего школьника.
Получалось, что он поступает как бы назло знаменитому артисту, а из-
балованной публике посылает следующее приветствие: «В ответ на все
ваши капризы – получите этого советского щенка!»
Элегантный, седоватый, немного грузный Николя поглядел на
меня с сомнением. По-видимому, я показался ему эдаким юным очкари-
ком в нелепом костюме. Весь гардероб, которым я располагал, был на
мне. Костюм производства братской страны, купленный мамой в фир-
менном магазине «Весна» на Новой Башиловке. Гумовские ботинки.
И рубашка, и галстук были тоже оттуда. Николя изобразил улыбку, про-
бормотал несколько дежурных слов, посмотрел брезгливо на мой гал-
стук и отправил меня к роялю, на репетицию.
Зал и инструмент мне понравились. Я начал судорожно проигры-
вать мою вечернюю программу. Времени на настоящую подготовку у
меня не было. Многое было откровенно недоделано. Я сильно волно-
вался. А к вечеру и вовсе запаниковал. Ведь за три дня, как ни старайся,
в хорошую форму не войдешь. Даже если ты опытный концертант. А я
тогда никаким концертантом не был. Я был студентом первого курса, ко-
торый конкурс выиграл.
В артистической меня подбодрила Татьяна, что было вовсе не
лишне. Откуда ни возьмись появился и мой коньячный друг Владлен, в
дорогом смокинге, в чудесных лаковых туфлях, и со сверкающей маниш-
кой, из-под которой выглядывала все та же тельняшка!
Вышел я на сцену в своем составном советском фраке. Глянул в
зал и обомлел.
Какая публика! Блеск! Сливки! Шарм! Инопланетяне! Мираж!
Голливуд! В первом ряду сидел сам Майкл Йорк – Тибальд из любимого
фильма Дзефирелли «Ромео и Джульетта». Мужчины – в великолеп-
ных смокингах, с белоснежными рубашками, с бабочками и платиновы-
ми запонками, дамы – в изумительных вечерних платьях, с драгоцен-
ными камнями на шее, величиной с подвески на хрустальных люстрах.
Все сверкает, волнуется и благоухает, как шампанское в бокале! Я был
ошеломлен, потерял чувство реальности. Как во сне подплыл к роялю и
заиграл. Боже! Это мой последний концерт перед неминуемой смертью
и вечным позором!
-40-

И сейчас, через тридцать шесть лет, я не понимаю, почему пу-

блика так экстатически восторженно отнеслась к моему выступлению.
Секрет моего необычного успеха в Зальцбурге, может быть, заключался
именно в моем полном отчаянии. Мне пришлось тогда пройти «сквозь
ужас и смерть». К свету, радости и жизни. И публика прошла этот путь
вместе со мной. И это привело знатоков, не привыкших к подобным
штучкам, в экстаз. Разряженные, избалованные люди пришли на форте-
пианный концерт, а попали на какую-то корриду, Тесей-пианист отчаян-
но бился с Минотавром-роялем в смертельном любовном поединке.
Все перед мной плыло. Качалось в пестром грохочущем мареве.
В сонате Гайдна я несколько раз ошибся. Потом отыгрался на «Скарбо»
Равеля. Мой Скарбо крутился и вертелся в жутких темпах со страшной
динамикой и действительно напугал всех, как и положено нечистой силе.
Зал наградил меня громом рукоплесканий, и я неожиданно для себя са-
мого начал исполнять бисы. Самые трудные этюды Листа, в совершенно
неисполнимых темпах. Я был страшно недоволен собой и очень хотел ис-
правиться. Бисы в конце первого отделения – это против всех концерт-
ных правил. Публика ревела от восторга. Я вовлек ее в музыкальный бой
не на жизнь, а на смерть.
Быстро пролетел перерыв. Я начал второе, виртуозное, отделе-
ние. Я почувствовал, что перешагнул через какой-то барьер, что у меня
начало получаться. В каких-то бешеных темпах. Когда я достиг коды
«Исламея», имитирующей космическую лезгинку, и увеличил скорость
(обычно там все темп убавляют из-за немыслимых скачков в обеих ру-
ках), мне показалось, что рояль запылал.
Овация. Бисы. Цирковые номера Паганини-Листа, сухая удар-
ность и холодное бешенство молодого Прокофьева. Я играл все, что знал.
И я, и публика как будто потеряли вес и парили в Музыке, перенесясь в
Пространство Высшей Жизни. Я испугался, что не смогу сам вернуться
и вернуть публику в зал. Закончилось мое выступление так: публика во-
рвалась на сцену, подняла меня на руки и отнесла в артистическую. В ар-
тистической царил хаос. Шум, гам, поклонники и поклонницы, бешеные
лица музыкальных агентов! СЕНСАЦИЯ!
Ночь я провел с Татьяной и Виленом. Мы убежали от поклон-
ниц и агентов, побродили по городу, зашли в кабаре со стриптизом, пили
шaмпанское (угощал Вилен-Владлен). А утром улетели в Москву. На
прощание Таня вдруг сказала: «А Вилен-то наш, ОТТУДА!» Я посмо-
трел на нее недоверчиво. Она поняла мой взгляд и спросила кокетливо:
«А ты небось подумал, что я тоже ОТТУДА?»
-41-

– Я и сейчас так думаю, – сказал я. Таня рассмеялась и сказала:

«Ах ты негодяй!» Мы расстались и больше никогда никуда вместе не ез-
дили. Думаю, если бы я тогда в Зальцбурге сбежал, – Владлен бы меня
нашел и пристрелил (или в Зальцахе бы утопил). А Татьяна ему бы по-
могала. А тельняшка его была чем-то вроде метлы или собачьей головы,
притороченной к седлу опричника.
F-Dur Op. 15 No. 1
Ноктюрн фа мажор воспроизводит два диаметрально противоположных
состояния души композитора. Светлое, спокойное и уравновешенное
состояние написано почти современным музыкальным языком. Цепоч-
ки мажорных септаккордов предвосхищают технику французов от Де-
бюсси и до Сати. Можно утверждать, что эта музыка стала прототипом
всей современной лирической легкой музыки, в частности – музыки
кинематографа.
Средняя часть ноктюрна – это душевная буря.
Покой и романтическая буря – две ипостаси, две главные музыкальные
стихии композитора, живущего с 1831 года вдали от родины – в эми-
грации.
Kрайние части ноктюрна живописуют прекрасную Францию, Париж.
Шопену, как никому другому, удалось передать музыкальными образами
атмосферу наслаждения, любви, радости этого самого поэтического на
свете города. Музыка средней части ноктюрна – это бушущее негодо-
вание, боль, скорбь об униженной Родине. Tрехчастная форма ноктюрна
(A-B-A) тут не только структура произведения, это сама реальность ком-
позитора, волна, проходящая не только по его музыке, но и по его судьбе.
В третьей части боль исчезает, на ее место приходит безмятежность, ли-
рика и лучистость Франции, легкость и соблазны парижской жизни.
Я твой тонкий колосок
Весь мир любит Прокофьева, увлекается его языческой силой, его

холодным огнем, но мало кто его понимает. Поэтому и играют его, как
правило, плохо. Особенно печально то, что его не понимают и плохо ис-
полняют на родине, в России. Или стучат, как костями, или упрощают
его сложнейшие лирические части, превращая его в Шопена «с фальшивы-
ми нотами».
-42-

В начале пути Прокофьев писал ясную неоклассическую музыку.

Его энергичные оригинальные гармонические сочетания не были, однако,
наполнены богатым и глубоким внутренним, не формальным, содержа-
нием. Ранний Прокофьев орнаментален, эффектен, но не глубок. А вот
в советский период, во время пожизненного плена и заложничества
у Сталина, Прокофьев «вырастил душу» и обрел неслыханную глубину
и высоту. Мандельштам тоже достиг непревзойденного уровня словес-
ного мастерства после того, как простился навсегда с более или менее
«нормальной» жизнью и начал готовиться к неизбежному аресту и му-
чительной смерти... Черный сталинский колодец открыл и ему, и Проко-
фьеву высшие уровни бытия...
Этого Прокофьева проглядели, этого Прокофьева не понимают...
Музыка позднего Прокофьева обладает необычной силой захва-
та. Ее ритмы погружают слушателя в транс. Прокофьев зажимает его
своими никелевыми щипцами, от которых в разные стороны прыщут
голубые электрические молнии. Дьявольская пульсирующая металли-
ческая машина мгновенно переносит зажмурившегося и обомлевшего
слушателя в раскаленную черепную коробку композитора... Там он пре-
вращается в двойника композитора и начинает вместе с ним испол-
нять его музыкальное произведение. Мыслит, видит, слышит, как Про-
кофьев...
Я испытываю подобное состояние, когда играю конец разработки
первой части восьмой сонаты. Там, где Прокофьев пишет музыкой: «Это
моя последняя соната, могила вырыта и ждет, это мое завещание»...
В финале восьмой сонаты, там, где металлическая машина
«пожирает все живое», я сам на короткое время превращался в нечто
страшное, античеловеческое, «опасное», как сказал бы Рихтер.
До очевидных «посланий» зрелого Прокофьева никто не докопал-
ся, даже Слава, который понимал Прокофьева лучше других. Рихтер чув-
ствовал, что музыка хороша и полна, но чем она наполнена – не знал.
И не хотел знать, не хотел обжечь руки... Он высказывался о восьмой
сонате Прокофьева довольно абстрактно: «Эта музыка – как дерево,
усыпанное зрелыми плодами». Слава не различал тонкого, с легким сардо-
ническим флером, сaрказма Прокофьева, если тот в лоб не называл про-
изведение – «Сарказмы». Ему казалось, что музыка позднего Прокофьева
полна юмора и веселья. Что-то вроде переспевших «Трех апельсинов». Но
после своих «апельсинов» Прокофьеву пришлось съесть немало горьких
ядовитых ягод в сталинском саду. Пережить смертельный страх, боль
утрат и одиночество...
На самом деле, в музыке позднего Прокофьевa слышится скрежет
ада, по ее пространству носятся зловещие грифоны и сама белая Смерть
приходит из нее в наш мир, чтобы откусить нам головы...
-43-

Это были самые смешные концерты в моей жизни. Я их вспоми-

наю, когда мне грустно. Участвовать мне в них пришлось раз тридцать
в незабвенные годы «дорохих наших сосисок сраных». Концерты эти
проходили всегда по одной и той же обкатанной и проверенной схеме,
несмотря на то, что ставили их разные режиссеры. Торжественно и чин-
но входило в свою ложу Политбюро. Все, хлопая, вставали, начинались
«бурные и продолжительные аплодисменты». Когда Леня переставал
сдвигать, как тюлень ласты, свои ладоши – публика садилась. Диктор
заклинал металлическим и грозным голосом «все радио и телестанции
Советского Союза» и интервидение, по которым, якобы, шла «прямая»
трансляция концерта. На самом деле трансляция запаздывала минут на
пятнадцать. За это время можно было отредактировать запись в случае,
если произойдет накладка.
Открывается занавес, и на заднике сцены начинает «полоскать-
ся» то, чему в этот день полоскаться положено. На день рождения Ильи-
ча – полощется его опостылевшая всем героическая физиономия. Хор
тоскливо тянет «Песню о Ленине». Перед знаменем стоит его гипсовая
башка, размером чуть не со статую свободы. Огромная лобная кость го-
ловы Ильича опровергает самим своим существованием все теории кра-
ниологов. Я всегда с ужасом думал, что будет, если проклятая черепуш-
ка свалится? Меня успокоили знатоки – рассказали, что башка пустая,
даже и не гипсовая, а раскрашенная под гипс, из пенопласта.
На торжественных концертах, посвященных первому в мире го-
сударству рабочих и крестьян, полощется кровавое знамя и звучит песня
о СССР: сивый мерин-певец или хор сивых меринов, грозно набычив-
шись, сурово поет патриотическую белиберду, в которую никто не верит
и которую никто не слушает. На революционных праздниках – полощет-
ся революционное знамя; и певцы, и хор с исступленно верными партии
кувшинными рылами поют еще более сурово и грозно песню о ВОСРе (о
Великой Октябрьской Социалистической Революции).
На первой же репетиции я пошел к заднику посмотреть, как же
это гигантское знамя так здорово полощется. Вижу – стоят там два му-
жика со здоровущими пылесосами, работающими наоборот, и дуют на
знамя. Иллюзия полная – знамя полощется, как на сильном ветру. Све-
товики подсвечивают его кровавым экстатическим светом. Такой же ду-
той, «пылесосной», иллюзией был и весь СССР!
После полоскательного и свирепого открытия следовал обычно
лирический номер. Для контраста. Либо Ниловна ласково порычит что-
то про родину, либо выйдет какой-нибудь огромный толстяк (например,
-44-

Булат Минжилкиев) и споет «Русское поле». Когда этот киргизский

Пантагрюэль проникновенно заканчивал песню словами «Здравствуй,
русское поле, я твой то-о-о-нкий колосок», мы, артисты за сценой, ва-
лились на пол от хохота.
А дальше номера бежали подряд, один за другим, как вагоны
длинного товарняка. Кремлевское сквозное действие – на прострел
слабых душ, разомлевших перед телеэкранами строителей коммунизма,
участников битвы за урожай, воинов-интернационалистов и бойцов не-
видимого фронта.
«Нормальные люди» на этих концертах выступали редко. Ис-
ключениями были, пожалуй, только артисты балета. Я наслаждался ис-
кусством Володи Васильева и Кати Максимовой и с удовольствием бол-
тал с ними в паузах бесконечно длящихся репетиций. С певцами и певи-
цами общаться было невозможно. Они так напрягались и надувались от
«важности задачи и момента», так истово демонстрировали преданность
коммунистической партии, что начисто теряли мозги и человечность.
На менее серьезных концертах режиссеры «опускались» до Хазанова,
один раз даже Пугачеву зазвали – помучили ее всласть на репетициях,
а перед концертом все-таки выкинули. Так и не осмелились нарушить
фараонские традиции.
На репетициях всем заправлял назначенный режиссер, а на про-
гоне (генеральной репетиции) сидели уже надзиратели из ЦК КПСС и
обязательно – какой-нибудь из замов министра культуры. Эти люди
любили делать артистам замечания. Особенно отличался Кухарский, не
упускавший случая продемонстрировать свое величие и унизить артиста.
Замечания, впрочем, делались обычно рядовым участникам – аккомпа-
ниаторам, членам танцевальных или певческих ансамблей, хормейсте-
рам. Солистов, как правило, не трогали. Потому что солист, в ответ на
замечание, мог запросто уехать домой. Торжественные концерты не при-
носили никаких дивидендов. Они были официальным признанием статуса
артиста и только. Выклянчить что-либо для себя там было невозможно.
Вот идет обычная репетиция. Ниловна глухо рокочет что-то па-
триотическое под аккомпанемент скромнейшего пианиста, хорошего ма-
стера. Кухарский пытается судить и рядить.
– Стоп! Вы вступление плохо сыграли! Вы что, дома вообще в
ноты не смотрели, идите и учите, марш!
За сценой в это время – вавилонское столпотворение! На такое
количество участников помещение явно не рассчитано. Одних ансамблей
с нимфетками – два или три, каждый по пятьдесят человек! А еще –
-45-

оркестры симфонические, духовые, сводные и военные хоры, ансaмбли

«писка и тряски», кoрдебалет. Вентиляция не справляется. Духота.
Стоим мы с Володей Васильевым, болтаем за кулисой, откуда он
должен Спартаком выскочить. Скоро его выход. Оркестр играет всту-
пление, Володя расслаблен. Спрашиваю его: «Как это тебе удается так
ловко на руку балерину поймать, ведь она на тебя с полутораметровой
высоты сигает? А пoтом ты ее таскаешь на вытянутой руке, а она в шпа-
гате сидит и ручками поводит!»
– Техника, – лениво отвечает Володя, – аппликатура, пальце-
вые приемчики всякие для страховки, вот они и сидят как влитые.
Еще не успеваю засмеяться, а он уже мышцы напружинил и вы-
скочил каким-то волшебным, стремящимся вверх волчком, а затем еще
вырос, вытянулся, прыгнул, застрял в воздухе, полетал, мягко призем-
лился и опять взлетел. И парит, парит, как демон. Гений. За долю секун-
ды перевоплотился в хачатуряновского Спартака. И вот он уже там, в
древнем Риме, летает и царствует на арене. И мы, зрители, вместе с ним.
Закончив номер, Володя подходит ко мне, едва переводя дух от бешеных
прыжков, мы продолжаем шутить.
Вот побежали на сцену беспомощные нимфетки в белых колгот-
ках. Во что они наряжены и что у них в руках – зависит от темы концер-
та. Октябрята, демонстрирующие трогательную радость потому, что их
вырастил дедушка Ленин, – в коротеньких школьных платьицах. Если
концерт посвящен Союзу республик свободных, то нимфетки выбега-
ют как бы в национальных костюмах, зачастую тоже длиною только до
бедрышек, а под ними узбекские шароварчики. Разумеется, полупро-
зрачные.
Для тех членов Политбюро, которые любят девочек покрупней
и постарше, танцует ансабль «Школьные годы». Там старшеклассницы
в широких юбочках кружатся так, что трусики и то, что под трусиками,
прекрасно видно. Загляденье для советских фараонов и их челяди! Ну,
а для совсем уж «нормальных мужиков» – вдосталь попляшут спелые
девки из краснознаменного какого-нибудь ансамбля песни и пляски. Эти
будут, не стесняясь, задирать военные юбки до трусов и лихо отдаваться
в танце. Согреют сердца партийным бонзам и их самые дорогие, совсем
уже китчевые, «народные коллективы». Бравые «а-ну-ка-парни» будут
вышагивать страусиными шажками, вытягивая ножки в сапожках и ими-
тируя деревенскую удаль. Прошлись бы они так по настоящей средне-
русской деревне – мужики бы животы от смеха надорвали, а потом – ко-
лами по хребтам. «А ну-ка-девушки» пойдут лебедушками, неестествен-
-46-

но, как бы «по-деревенски», не забывая, однако, периодически заголять

ляжки и задницы. Ближе к концу выбегут веером на сцену счастливые
моисеевцы. Это настоящие артисты, они точно знают, как и что, в каких
пропорциях и темпах демонстрировать! Советский «Мулен Руж».
Выплывут громадными бюстами вперед «душевные» Людмила
Зыкина и Ольга Bоронец, обе в шикaрных русских платках, сделанных в
Италии. Разведут полные свои руки с подагрическими пальцами в брил-
лиантовых кольцах, и завоют дурными «народными» голосами, напо-
минающими пожарные сирены: «Я люблююю сваю зе-е-е-емлю-ю-ю,
родныые кра-я-я-я-a-a-a-a...»
Если я не ошибаюсь, фортепьянные номера утвердились на этой
ярмарке безвкусицы только после моей победы на конкурсе Чайковско-
го. За то, что во мне не было ни еврейской, ни немецкой крови, меня осо-
бенно любили фараоны. Раз двадцать я сыграл финал первого концерта
Чайковского. На глазах у изумленной публики медленно и значительно,
как Садко, поднимался вместе с оркестром из-под земли... И чесал, как
дьявол, бойкие веселые пассажи из украинского финала.
После того, как произошло нелепое покушение на Брежнева, ар-
тистов стали на сцену выпускать по паспортам. Поставили топтунов у
входа в оркестровую яму и за кулисaми на сцене. У солистов были свои
комнаты, мы почти не страдали от этих новшеств, не то – бедные рабы,
задействованные в массовых сценах. Им приходилось тащиться на сцену
по подземным лабиринтам из общиx, невыносимо душных помещений,
либо с бесчисленных лестничных площадок, где их держали группами
надсмотрщики-худруки, и по дороге несколько раз показывать гэбистам
паспорта.
Иду я однажды к яме, пытаюсь в Чайковского перевоплотить-
ся. В девятнадцатый раз. Слышу, как диктор объявляет торжественно:
«А сейчас, в исполнении лауреата... и государственного симфонического
оркестра под управлением народного...»
И тут вдруг: «Стоп, товарищ, предъявите паспорт!»
– Забыл в артистической!
– Ну, и топай за ним!
Бегу, задыхаясь, в безвоздушных подземельях Дворца Съездов.
Добежал, схватил паспорт. Рванул назад, как Борзов на стометровке. А
сцена уже неотвратимо едет вверх, oсталась дырка в полметра. Прыгаю
рыбкой, задеваю за что-то и рву брюки до пояса. Проскочил. Какая-то
героиня с первого пульта первых скрипок (спасибо ей!) оценила момен-
тально ситуацию, вынула из волос сто заколок и заколола мои тряпочки.
-47-

Еле успел в первый аккорд в си бемоль миноре въехать после вступления

оркестра. Сыграли чисто, грянули на весь соцлагерь. Только после вы-
ступления осознал, что чудом избежал смерти на гильотине, и затрясся.
Прыгнул бы менее удачно – разрезало бы меня сценой на две половин-
ки, как сосиску.
В конце концов, стало мне невмоготу Чайника тысячу раз играть.
Спросил, можно ли финал второго концерта Pахманинова исполнить?
Mожно! Отлично. Крестьяне, депутаты и рабочие зверски хлопали «сво-
ему в доску, простому русскому парню Андрюхе», иногда вся наша орке-
стровая гвардия вылезала, как Китежград, из-под земли на бисы. В теле-
визионной трансляции это вырезалось.
Однажды режиссеры дали мне задание сделать перeложение
для четырех фортепьяно марша из оперы Прокофьева «Любовь к трем
апельсинам». В этой работе мне помог мой безотказный профессор
Наумов. Переложение получилось мегавиртузное! Четыре Стейнвея
трещали под напором молодых крепких пальцев! Казалось, динамичные
пассажи и резкие прогрессии аккордов источают прерывистый нервный
прокофьевский свет. Режиссер был новатор и глобалист. Он посадил
нас на сцене ступенеобразно – четыре звезды фортепьяно на четыре
этажа. На нижней, ближайшей к публике, ступени, восседал я, этажом
выше – гениальная Катя Новицкая, вскоре эмигрировавшая в Бельгию,
дальше – еше один юноша и девушка. Все мы были молодые, красивые,
победители престижных конкурсов по всей планете. Мне, как «главной
звезде в созвездии», полагалось выделяться. Как же этого достичь,
несмотря на такое обилие и равноправие нотного текста? Режиссер
нашел выход. Марш начинается с барабанных звуков на ноте си-бемоль.
Эту ноту, со всеми бесчисленными повторениями, отдали мне. Остальные
ждали темы вступления. Субординация была соблюдена. Нас все это,
конечно, бешено смешило. Наш четвертый участник парил где-то в
поднебесье. Не хватало только Лени Рифеншталь, которая могла бы эту
сцену включить в свой фильм «Триумф воли».
И вот, начинаю, наконец, после получасового перечисления на-
ших регалий. Заношу руки над моим «личным» си-бемолем. Давлюсь от
смеха... И мажу первую ноту. Наш квартет разлетается. Мы играем и
хохочем в голос.
Не только артисты были измучены бесчисленными репетициями,
но и специфическая публика подобных мероприятий. Концерты начина-
лись после многочасовых тoржественных заседаний. Там люди от одной
только речи генсека совели, костенели и отключались! Целая бригада
-48-

Сеппо Карлсон
звукорежиссеров вычищала все непристойные всхлипывания и рычание

гакающего и шамкающего генерального секретаря, страдавшего раком
челюсти. Вырезать-то они вырезали, а потом, чтобы поглумиться над
стариком, склеивали в одну длинную ленту все чмоки и хрюки и прослу-
шивали, гогоча до истерики в студиях Центрального телевидения и фир-
мы «Мелодия», которая выпускала пластинки с речами фараона.
После моего выступления в Зальцбурге в 1974 году советские

музыкальные начальники посадили меня на «диету». Никаких планов,
никаких разговоров о следующих гастролях!
– Выпустили тебя на волю на несколько дней, радуйся, птенец!
Посиди теперь в родном курятнике.
Никаких планов, гастролей! И это тогда, когда музыкальные
агенты со всего мира буквально заваливали Госконцерт приглашениями
и проектами, обещали кучу денег для советских государственных дармо-
едов. Приглашения игнорировались, на них просто не отвечали.
Планы? Разве можно планировать, какой композитор будет

занимать тебя через два-три-четыре года? Планирование на годы впе
ред – это для музыкальных машин, стригущих деньги, как траву, для меня
это категорически невозможно. Если бы моей жизненной задачей было
стричь деньги, я работал бы маклером на Уолл-стрит, а не просиживал
бы десятилетия за роялем...
Западные агенты прекрасно понимали мотивации советских

культурных богдыханов. Знали, что в открытом бою их не победишь, и
придумывали всякие хитрости. Например, приезжали в Москву по тури-
стическим визам и искали частных встреч с артистами для обсуждения
всевозможных проектов. Так поступал и Сеппо Нумми, музыкальный
агент родом из Финляндии, богач и колоритнейшая личность. Сеппо был
курляндский барон, гей, имел виллы в Риме и в Тампере, где он и скон-
чался от инфаркта в самом расцвете сил.
Сеппо руководил музыкальным фестивалем в Хельсинки, кото-
-49-

рый он сумел поднять до уровня Зальцбургского и Люцернского фести-

валей. Пока Сеппо был у руля, в Хельсинки приезжали лучшие солисты
и оркестры мировой музыкальной сцены. Интенсивности фестивальной
жизни Финляндии семидесятых могла бы позавидовать даже главная му-
зыкальная держава мира – Австрия.
Сеппо разыскал меня и пригласил на свидание в Метрополь.
Гостиница Метрополь была основной московской базой для слежки за
иностранцами и общающимися с ними совками. Поэтому я побаивался
идти на встречу с Сеппо. Любопытство, однако, победило. Я спустил-
ся в метро и поехал на переговоры. В ресторане, кишащем гэбьем, как
старая московская кухня – тараканами, меня провели за столик Сеп-
по. Это был человек в малиновом пиджаке в крупную светлую клетку, с
огромным пузом, обтянутым свитером под горлышко лягушачьего цвета,
ужасно похожий на Карлсона, который живет на крыше. Когда он улыб-
нулся, я заметил, что у него во рту не хватает половины зубов. Его столик
украшала дюжина бутылок с яркими этикетками. Сеппо явно любил до-
рогое вино и обильные закуски.
Я представился. Сеппо внимательно посмотрел на меня, затем
улыбнулся иронично и заявил, что поскольку у него нет с собой налич-
ности, то... не мог бы я заплатить за его скромную трапезу. Эта прось-
ба повергла меня в ужас. У меня в кармане лежал пятачок на метро. Я
замялся. Сеппо посмотрел на меня еще более внимательно и садистски
помолчал минутку-другую. Досыта насладившись моим смятением, он
встал и ушел. Пришел через несколько минут с большой пачкой денег
в пухлых холеных руках, которую демонстративно перебирал намани-
кюренным большим пальцем. Пачка приятно скрипела. Перед тем как
расплатиться и покинуть ресторан, Сеппо спросил меня, не желаю ли я
поесть или выпить. Я желал одного – поскорее смыться, пока этот Карл-
сон не втянул меня в какую-нибудь историю. Но Сеппо не дал мне уйти,
предложил выступить с сольным концертом летом 1976 года в рамках
хельсинского музыкального фестиваля. От неожиданности у меня язык
прилип к гортани, я с трудом объяснил Сеппо, какие произведения я хо-
тел бы исполнить. Сеппо записал продиктованную мной программу на
оборотной стороне скомканного ресторанного счета.
Встреча закончилась, а уже через несколько дней Госконцерт из-
вестил меня об официальном приглашении на летний фестиваль в Хель-
синки. Сеппо знал, как работать с советскими начальниками, и всегда
добивался своего. Полагаю, он просто раздавал направо и налево доро-
гие подарки.
-50-

Мой сезон 1975 года был скуден. Я дал сольные концерты в Ле-
нинграде, Киеве и Москве и в этих же городах сыграл оркестровые кон-
церты Чайковского, Рахманинова, Равеля и Прокофьева...
В сентябре мы начали сыгрываться с Кириллом Кондрашиным,
весьма строгим господином, глубоким и сильным музыкантом. После
нескольких концертов (в Дубне, Черноголовке и МГУ) мы прекрасно
сыгрались и в дальнейшем получали удовольствие от совместного музи-
цирования и от личного общения. Кирилл Петрович был настолько лю-
безен, что в течение нескольких лет посвящал меня в тонкости дирижер-
ского мастерства. С тех пор я никогда не боялся встать за дирижерский
пульт перед любым оркестром. В октябре мы отправились в Польшу, где
с блеском провели большое турне с третьим концертом Рахманинова.
В Польше я посетил Майданек – бывший нацистский лагерь
смерти около Люблина. Пришел туда в день, закрытый для посещений.
Маленький, горбатый хранитель музея пропустил меня в лагерь. Я долго
бродил один по этой громадной фабрике смерти, видел банки с газом Ци-
клон Б, целые стены обуви убитых людей, заграждения из колючей про-
волоки, крематорий, высокую гору черного пепла, жуткий препарацион-
ный стол. Попросил закрыть меня одного на полчаса в газовой камере...
Никак не мог понять, как весь этот ужас мог произойти. Заду-
мывался я тогда и о том, сколько наших, советских майданеков успеш-
но функционировало в совсем недавнем прошлом. Есть ли хоть в одном
бывшем сталинском лагере музей?
В 1976 году я отправился в Прагу на знаменитый уже тогда фе-
стиваль «Пражская весна» с сольными и оркестровыми концертами...
Провел там две недели и отбыл в Италию, где сыграл виртуозную соль-
ную программу в сорока концертных залах по всей стране. Оттуда через
Москву слетал на фестиваль к Рихтеру, во Францию, с программой из
сочинений Скарлатти, Чайковского, Скрябина, Равеля и Балакирева.
Затем поехал в Хельсинки, где меня ждал хитрый Карлсон – Сеппо
Нумми.
Меня встретили на аэродроме его люди и отвезли в гостиницу
«Вакуна» на площади Маннергейма, где стоит гордая конная статуя ве-
ликого маршала. Сеппо жил в той же гостинице, которую упорно и пре-
зрительно именовал «Отель Вагина», занимал там роскошные апарта-
менты на последнем этаже. В его доме в Хельсинки ему было скучно. Его
окружали бесчисленные смазливые мальчики-секретари.
Сеппо и в Хельсинки продолжал надо мной посмеиваться. На
первом же торжественном обеде посадил меня рядом с китайцами. Между
-51-

двумя китайскими гэбистами в жутких черных робах сидел в такой же робе

прекрасный пианист Ли Минг Чанг. Тот самый, которому хунвейбины
перебили пальцы на обеих руках (как и его блистательному коллеге Лю
Ши Куню). Лицо Ли дергалось.
Карлсон сидел напротив и пристально на меня смотрел, ирони-
чески улыбаясь.
И китайская и советская пропаганды дружно объявили историю
о перебитых пальцах китайских пианистов Ли Минг Чанга и Лю Ши
Куня, занявшего, кстати, третье место на первом конкурсе Чайковского,
«вымыслом Запада». И в Московской консерватории нам внушали, что
этого не было.
Не так давно я встретился с Ли и спросил его об этом. Вместо от-
вета Ли молча поднял руки и показал мне искривленные, изуродованные
изуверами пальцы и ладони...
Cейчас Ли Минг Чанг – профессор по классу фортепиано в кон-
серваториях Гонконга и Шанхая...
Вечером я пошел репетировать в «Финляндия Таало», дворец,
построенный для Совещания по европейской безопасности. Позже из
него сделали концертный комплекс. Я вошел в зал – за роялем сидел Ги-
лельс. Репетировал баллады Шопена для концерта на следующий день.
Гилельс никак не попадал в верхние ноты повторяющихся пассажей тре-
тьей баллады. Повторял снова и снова. Я тихо ждал своей очереди, мне
и в голову не приходило прерывать работу мастера. Я знал Гилельса по
консерватории и через маму, которая когда-то брала у него уроки. Всег-
да поражался желчному выражению его лица. Был наслышан о его обид-
чивости. Наконец Гилельс поднялся и заметил меня.
– А-а, здравствуйте, Андрей!
– Здравствуйте, Эмиль Григорьевич, я надеюсь, что не побес-
покоил Вас?
– Нет, я уже закончил. Как ваши дела? Как мама?
– Спасибо, все отлично, я только попробую рояль, можно?
– Пожалуйста.
– Спасибо.
Я присел за рояль, пока Гилельс собирался. Уходя, он сказал не-
громко: «До свиданья».
– До свиданья, Эмиль Григорьевич, позвольте пожелать Вам...
Не успел я сказать слово «пожелать», как Гилельс надулся как
шарик, встал от негодования на цыпочки и проорал неожиданно визгли-
вым голосом: «Эт-т-т-т-a-a-a я-я-a-а-а-а Вам жела-а-а-а-а-а-ю...»
-52-

Его до глубины души оскорбила моя попытка пожелать ему удач-

ного концерта на завтра. Сумасшедший, – шептал я про себя, – сумас-
шедший!
На следующее утро я чистил зубы у себя в номере. Вдруг кто-то
просунул сзади руку у меня между ног и лапнул меня за причинное место.
Я отбросил чужую руку, повернулся... С зубной щеткой во рту, и с сте-
кающей по подбородку трехцветной пастой.
Передо мной стоял ухмыляющийся Карлсон.
– Do you think I am crazy? – спросил меня Сеппо.
– Fuck off!
Сеппо больше не устраивал проверок моей сексуальной ориен-
тации. В качестве компенсации за свое хамство познакомил меня с раз-
личными девицами, с одной из которых я даже ходил на демонстрацию
в защиту китов. И подарил мне целый чемодан нелегальной русской
литературы. Я перестал спать ночами и читал, читал, леденея от ужаса,
правду о России. Дрожащими руками перелистывал страшные страницы
нашей истории. Марченко, Делоне, Чуковская...
После этой недели в Хельсинки я стал другим человеком. Мно-
гие мои детские прозрения подтвердились. Я понял, что отсутствующие
у нас свобода мысли, свобода творчества и свобода личности не пустые
слова, не приправа к благополучию, а единственная основа жизни че-
ловека.
Назад в Москву я ехал на поезде. Расстаться с моим сокрови-
щем – нелегальной литературой – у меня не хватило сил. Между тем
мы подъехали к границе. В поезде начался таможенный досмотр, боль-
ше похожий на тюремный шмон. Тут только до меня дошло, что я на-
делал. Самым мягким наказанием за чемодан свободных книг в тогдаш-
нем СССР – было бы исключение из консерватории и армия, могли
и срок дать...
Таможенник работал педантично, подолгу оставался в каждом
купе. Я был готов выть от отчаянья. Мое купе – последнее в вагоне.
За мной – только купе проводницы, относившейся ко мне с симпати-
ей. Она приносила мне громадные куски черного хлеба с маслом... Я не-
ловко прикрыл мои книги в чемодане парой рубашек и обреченно ждал
катастрофы.
Прочесав последнее передо мной купе, худой таможенник с жел-
тым лицом вдруг схватился за поясницу, присел и простонал: «Опять
схватило, черт! Почки! Кто там еще у тебя?»
Проводница откликнулась: «Студент-очкарик, пацан-доходяга!»
-53-

Таможенник махнул рукой и пополз к выходу. Поезд тронулся, я

был спасен!
Осенью я поехал в первое большое турне по ФРГ. Эта страна
поразила меня какой-то железобетонной стабильностью, богатством и
всеобщим стремлением к благополучию. Спросил, помню, еще в Вос-
точном Берлине работника посольства СССР, высокого худого блонди-
на с тонкими губами, напоминающего мне фашиста из советского кино:
«Когда мы поедем в Западный Берлин?» Его ответ я не забуду никогда.
– Ни-ка-ко-го Западного Берлина не су-щест-ву-ет, есть только
один Берлин – столица ГДР.
Интересно, как поживают сейчас все эти бывшие работники по-
сольств, консульств, представительств бывшего СССР? Бесчисленные
доценты и профессора марксистко-ленинской философии, политэконо-
мии социализма, научного коммунизма. Целая армия учителей советской
истории, полчища пропагандистов, политинформаторов, райкомовцы,
обкомовцы, сотрудники первых отделов, орды продажных журналистов,
газетчиков, телевизионщиков, миллионы рядовых и чиновных гэбэш-
ников и прочие и прочие. Адское воинство. Во что оно превратилось в
современной России? А ни во что не превратилось. Некоторые умерли.
Другие, назначенные, разбогатели. Остальные делают то, что всегда де-
лали. Только для новых хозяев...
В «западный сектор» меня отвозил мрачный худой молчаливый
человек с длинным носом и вытянутым черепом, с угрюмой физиономи-
ей, в шляпе и макинтоше, некто Афонский. Выглядел он так, как будто
только что вернулся с похорон. Когда мы миновали границу, Афонский
неожиданно сказал: «Наконец-то на свободе!»
А через пару лет я узнал, что Афонский был шпионом, работал на
Запад, что его арестовали и расстреляли.
В ФРГ и Западном Берлине я сыграл около двадцати концертов.
Имел большой успех. Немцы после моего выступления топали ногами.
Подобный способ выказывать свое восхищение игрой артиста существу-
ет, кажется, только в Германии. Публика начинает вдруг, как взбесив-
шаяся, дробно и часто топать ногами. Для неподготовленного – звучит
устрашающе! Провожали меня стоя. В Кельне, после выступления, меня
уже на улице догнал директор зала.
– Херр Гаврилов, прошу Вас, немедленно вернитесь, выйдите
хоть разочек на сцену. ОНИ громят зал!
Выхожу как есть, в шубе и меховой шапке, на сцену. Вижу – пу-
блика в остервенении ломает стулья! Александр Македонский, конеч-
-54-

Сеппо Злюка
но, герой. До этих гастролей мне и в голову бы не пришло, что немцы

носят в себе подобный огонь. Скорее, можно было бы ожидать чего-
то подобного от итальянцев, испанцев, греков. Но, нет – средизем-
номорская публика значительно спокойнее, они переживают музыку
сильно, но внутри. Вспомнил тогда саги древних германцев и почему-то
Майданек. НИЧЕГО не изменилось в жизни с древнейших, варварских
времен. Сменились только декорации и привычки масс. Вся наша «вы-
сокоразвитая цивилизация» – это только тончайшая пленочка, покры-
вающая звериную суть жизни. Стоит ей порваться – и начнется вечный
Армагеддон.
Сеппо Злюка
После первой поездки в Хельсинки (1976) я подружился и с дру-

гим Сеппо – с Сеппо Хейкинхеймо, музыкальным критиком. Далеко не
все влиятельные представители западной музыкальной сцены были до-
брожелательны к советским артистам. Этот второй Сеппо был типич-
ным представителем «злобствующих» западных людей, категорически
не принимающих Советский Союз.
Всю жизнь Сеппо работал под Чехова: бородка, пенсне, карман-
ные часы на серебрянной цепочке. Даже костюмы носил похожие на че-
ховские, специально заказывал. Сеппо-Чехов занимал пост главного куль-
турного обозревателя центральной финской газеты Helsingin Sanomaat.
Он, казалось, просто не мог жить без советских артистов, без китайцев,
чехов, поляков, болгар и прочих выходцев из коммунистического лагеря.
Мы, советские, были необходимы Сеппо для самоутверждения. На нашем
фоне он чувствовал себя важным западным человеком.
Сеппо говорил по-русски бегло, но со страшным акцентом. По-
нять его было нелегко. Советским гастролерам он представлялся так:
«Я Сеппо Хейкинхеймо, народный критик Финляндии, герой капитали-
стического труда». Он ужасно гордился своей выдумкой и казался сам
себе бесконечно остроумным.
Сеппо обожал эпатировать и провоцировать совков. Он был
тем самым западным музыкальным критиком, который прилетел ко мне
в Москву после скандального срыва концертов и записей с Караяном,
поболтал со мной, сфотографировал меня под картиной «Ню», а потом
-55-

опубликовал несанкционированный мной сенсационный «репортаж» из

моей квартиры.
Сеппо радовался, даже гордился, когда ему удавалось смутить,
испугать и без того затравленного совeтcкого артиста. Он мог без конца
рассуждать о тупости, жадности и подлости советского человека, знал и
рассказывал беcчисленные анекдоты на советские темы.
На одном из первых музыкальных фестивалей в Хельсинки меня
после концерта пригласили в сауну. Роскошная эта сауна располагалась
прямо под дворцом «Финляндия» на берегу залива. Насидевшись в ее
приятном жару, можно было выйти на воздух, подышать, пройти по спе-
циальным мосткам к заливу и окунуться в холодную балтийскую водичку.
В предбаннике сауны парящихся ожидали запотевшие бутылки холод-
ного пива и вкусные финские сaрдельки. Сардельки можно было самому
поджарить на огне камина, насадив их на шпаги, висевшие на стенах.
В сауне я парился с Гидоном Кремером, после нашего совмест-
ного выступления. Почти растаяв от жара, мы прошли по мосткам к за-
ливу и окунулись. Голышом, разумеется. Два серьезных классических
музыканта прыгали, брызгались и кувыркались, как дети.
Злой Сеппо вывел публику из зала и подвел к мосткам – вот ваши
любимые артисты – смотрите и наслаждайтесь! Публика обалдела. Мы
смутились. После довольно продолжительной паузы нам кинули полотен-
ца и мы кое-как добрались до сауны. Сеппо успел нас сфотографировать.
По-хорошему, Сеппо стоило выбить за это пару зубов. Однако, надо и ему
отдать должное, Сеппо знал границы подобных шуток. Фотографии он нам
потом показал, но сейчас же вместе с негативами уничтожил.
Сеппо любил фотографировать советских артистов. Но ему во-
все не хотелось сделать хорошее фото, наоборот, он давал своему фото-
графу задание попытаться заснять артиста с глупо открытым ртом или
с болезненно искаженным лицом. Ему нравилось, если его модель по-
лучалась похожей на психически больного урода. Сеппо показал мне
как-то раз целое собрание подобных крупноформатных фотопортретов.
Мне было неприятно на все это смотреть, а Сеппо торжественно дарил
снимки своeй «жертве» и сардонически ликовал!
Когда я стал невыездным, Сеппо умудрился провезти мне через
границу кучу антисоветской пропаганды. Нет, не книги он мне привез,
а пропагандистские листовки, плакаты, проспекты и прочую чепуху.
Для него это была садистская забава, а я мог и в тюрягу загреметь. Всю
эту гадость моя мама упаковала в большой черный пластиковый мешок
и вынесла ночью на помойку.
-56-

Сеппо Эскапист
Сеппо подарил мне здоровенную, страниц на 600, переплетенную

как книгу, копию с машинописного оригинала рукописи книги Соломона
Волкова «Свидетельство» на русском языке с надписями фломастером
на каждой странице: «Читал, Шостакович». Помню, проглотил ее за
день. Сеппо говорил мне позже: «Это единственная хорошая книга Вол-
кова. Остальные бесталанные, а эта гениальная, значит, подлинная».
Прочитав книгу, я отнес ее Рихтеру.
На следующий день Слава сказал мне: «ОН тут совершенно жи-
вой!»
– А как же протесты семьи? Максим книгу не признал… Экспер-
тизы... Ведь все в один голос заявили, что это фальшивка!
– Мне все это не интересно. Экспертизы, реакция семьи. Это
ОН, я его знал таким, он на каждой странице живой. Кстати, надо срочно
написать в завещании, чтобы на следующий день после моей смерти со-
жгли мой письменный стол, – я удивленно уставился на него. – Вы пред-
ставляете, Андрей, за его столом сидит уже какой-то режиссер. Не успел
Дмитрий Дмитрич умереть, а за его столом сидит посторонний мужчина,
я не хочу, чтобы со мной произошло то же самое, это отвратительно. По-
жалуй, лучше я сожгу его сам.
Сеппо злорадствовал особенно энергично, когда к власти в совке
пришел Горбачев.
– Этот новый советский начальник затевает что-то смешное до
невозможности, – шипел Сеппо, потирая руки. Когда СССР развалил-
ся, Сеппо впал в тяжелую депрессию. Он просто не мог жить без комму-
низма, его жизнь потеряла смысл. Сеппо покончил с собой.
Сеппо Эскапист
После ухода Сеппо Нумми по состоянию здоровья с поста ген-

директора, хельсинский музыкальный фестиваль возглавил интелли-
гентный, хрупкий молодой человек в роговых очках – Сеппо Киманен.
Этот, третий Сеппо, убежденный эскапист, был открыт и радушен. Мы
симпатизировали друг другу. В свободное от концертов время Киманен
развлекал меня как мог. Вывозил на так любимую им северную природу,
приглашал домой. В его уютном доме хозяйничала жена – красавица-
японка Йошико. Сеппо учил меня финскому, мы смеялись.
-57-

«Я люблю тебя» по-фински звучит так – «минас ракастан

синуа».
Мне очень хотелось отплатить Сеппо добром за добро, показать
ему нашу прекрасную страну...
В 1977 году я пригласил его провести вместе со мной отпуск.
Сеппо с радостью согласился и летом приехал. Мы с моей набожной и
веселой подругой Анечкой встретили Сеппо в Ленинграде, поселили его
в гостинице «Европейская». Всласть побродили по городу, зашли в му-
зеи и рестораны, осмотрели достопримечательности. Посетили даже но-
вое шоу Аркадия Райкина «Листья» в театре эстрады. Сеппо там ничего
не понял, но весь вечер вежливо улыбался...
Из Ленинграда вылетели в Пицунду, где нас обещал устроить от-
дыхающий там в цековском Доме отдыха замминистра культуры Влади-
мир Иванович Попов.
Попов помог мне с Анютой снять комнату в частном доме, а вот
от устройства финского гостя решительно отказался...
– Финика своeго, Андрюха, бери на себя, у меня ни времени, ни
возможности нет им заниматься.
С огромным трудом мы организовали для Сеппо номер в
единственнoй гостиницe Пицунды, там, где «на тридцать восемь комнаток
всего одна уборная»... В уборную эту, кстати, всегда стояла длиннющая
очередь. Ночью гости выпивали, громко пели и отплясывали какие-то
национальные танцы. Бедный эскапист не мог по ночам сомкнуть глаз.
Только через два дня я понял, какyю ужасную ошибку совершил.
Сеппо не мог питаться в гостиничном ресторане. Наивный финн нес-
колько раз покупал в ларьке хачапури и абхазские купаты с каким-то по-
дозрительным соусом. У него началось тяжелое расстройство желудка.
Пришлось бедному европейцу помучиться. Hа солнце ему становилось
плохо. Ни о каком пляже бедняга и думать не мог. Сеппо похудел, по-
бледнел, осунулся и буквально через несколько дней стал похож на опи-
санных Евгенией Гинзбург и Варламом Шаламовым лагерных доходяг.
Владимир Иванович Попов приглашал нас с Анютой на роскош-
ные обеды в свой привилегированный Дом отдыха с частным пляжем,
своим сосновым лесом, теннисными кортами и яхтами. «Финика» туда
не звали... К счастью, мы с Анютой нашли какую-то эстонку, с которой
Сеппо мог отвести душу... Эстонка переводила нам его жалобы...
Я проклинал свою тупость, до меня только там, в Пицунде, до-
шло, что все мы, совки, живем в антисанитарных, экстремальных усло-
виях, губительных для обычного европейского человека...
-58-

Гнойные рожи
Я навещал Сеппо по нескольку раз в день в его вонючей гости-

нице в центре Пицунды. Сеппо, дрожа от отвращения и корчась от боли
в животе, рассказывал мне, как он стоял в очереди в этот «страшный
туалет, весь в коричневой жиже, с дыркой посередине»... Иногда Сеппо
плакал у меня на руках. Я проклинал себя и считал дни до его отлета.
Наконец, мы отвезли Сеппо на аэродром в Адлер. Буквально вта-
щили его в самолет на Питер. Сеппо тяжело дышал и заводил глаза.
Когда он улетел, мы с Анютой побежали сдавать его номер. Заш-
ли в небольшую комнату, смахивающую на тюремную камеру. В комнате
стояли засиженный мухами стол, грубый табурет и ужасная койка... На
столе лежал лист писчей бумаги, на котором Сеппо написал только два
слова – Rakas Yoshiko. Это было прощальное письмо жене...
Гнойные рожи
Лето, прекрасная погода, у меня – отличное настроение после

победы на конкурсе и триумфа в Зальцбурге, моя студенческая жизнь не
мешает профессиональной. Все чудесно! Конкурсная слава и заработан-
ные деньги позволили мне купить огромную квартиру в доме на Суворов-
ском бульваре (ныне Никитский). Центр, консерватория в двух шагах!
Работай – не хочу. Второй рояль купил. Мечта!
И тут – звонок в дверь. Открываю. Два каких-то типа стоят у
входа. Один худой, в костюме и без лица. У второго, старшего – заплыв-
шая, как бы гноем, рожа, с отвисшим синим носом, он тоже без лица.
Сколько на них не смотри, запомнить невозможно. Я таких мерзких лиц
отродясь не видал. Потом, когда много их навидался, привык и стал даже
в толпе на улице различать.
– Можно пройти?
Старший говорит: «Меня зовут Николай Иванович, а это Сере-
жа, мы сотрудники госбезопасности. Нам надо с Вами побеседовать».
Показали удостоверения. «Николай Иванович» высыпал на стол
из большого почтового конверта плотной бумаги кучу маленьких фото-
графий.
– Посмотрите, кого Вы здесь можете узнать?
Смотрю на ковер из маленьких, скверных фотографий. Начинаю
кое-кого узнавать – Машу Сперанскую, переводчицу и славистку из
-59-

Германии, Любу Хормут – известную продюсершу фирмы грамзаписи

«Ариола-Евродиск», возлюбленную Давида Ойстраха. Узнаю на фото-
графиях и других людей, с которыми я общаюсь по работе и не по работе.
В основном это иностранцы.
– Все эти люди шпионы, – говорит Николай Иванович, который
впоследствии иногда становился Иваном Ивановичем. Замечаю, что он
пьян и пьян сильно.
– Это опасная шпионская сеть, о которой мы с Вами должны се-
рьезно поговорить, и Вам для этого надо будет завтра зайти к нам. На ули-
цу Наташи Кочуевской в дом такой-то. Этот дом я в последствии назвал
ступкой – там всем «неблагонадежным» дробили мозги и не только...
Ушли. Настроение у меня испортилось. Тогда я еще не понимал,
что настроение у меня испортилось на всю оставшуюся советскую жизнь,
что этой легкости, солнечности, восторга бытия я уже никогда тут боль-
ше не испытаю. Мое счастье длилось неполных три года.
Кстати, ступку на улице Наташи Кочуевской, куда меня для «бесед»
вызывали, снесли. Нет больше ступки. Искал я ее там уже в новые времена.
Вместо ступки – пустое место. Рядом – новые шикарные дома. Получается
так: лубянский бизнес победил в Москве извечное лубянское палачество.
А я так хотел туда зайти... Там было интересно... Маленький такой особ-
нячок. Типичная застройка начала девятнадцатого века... Купеческий дом
среднего достатка... С одной дверью. Дверь деревянная, как в баню. Туда
заходишь – а там с двух сторон стоят бульдоги с автоматами. А за ними –
стальная литая дверь. Эта дверь была без замка. Открывалась только из-
нутри... Врата ада. А за ней – коридоры, коридоры, лестницы вниз и целые
этажи под землей. Кабинеты, кабинеты, да так много, что непонятно, как
это все в одноэтажном особнячке помещалось. Какое-то особое, гэбэшное
расширение пространства... В кабинетах пахали день и ночь следаки...
Кетцалькоатль и Тескатлипока
В какой-то момент мое внутреннее развитие остановилось. Моя

игра становилась все менее убедительной. Каждое новое произведение
повергало меня в ужас. Его структура и форма были мне ясны (спасибо
педагогам – научили), но «содержание» произведения оставалось для
меня загадкой, тайной, которую я не мог разгадать. Где оно, что оно, это
-60-

Кетцалькоатль и Тескатлипока
пресловутое содержание, понимает ли его кто-нибудь? Или все играют

только интуитивно? Более или менее хорошо воспроизводят звуки, не
понимая смысла музыки? Я упорно думал об этом и на лекциях в кон-
серватории, и на «крыше» у художника Ильи Кабакова, где происходи-
ли посиделки московских интеллектуалов. Слушал однажды там лекцию
«О Боге» философа Травкина, которому глядели в рот многие москов-
ские карбонарии, сладко содрогаясь от кухонной свободы слова. Слушал
и думал про себя: «На кой мне Травкин и его Бог? Что это я тут уши
развесил? Поможет мне эта лекция что-то понять в содержании музы-
кального произведения? Нет, черт побери!»
«Крыша» Кабакова была огромной мастерской с невероятно вы-
сокими потолками, там можно было при желании разместить целый ба-
тальон карбонариев. Цветы, вьюны, печка.
Травкин сидел на стуле в середине зала на маленьком возвыше-
нии, как на сцене, и, опустив голову, доказывал уже третий час суще-
ствование Бога. Очень убедительно. Его слушали молча. Курили. Нейга-
уз играл через колонки проигрывателя ми-минорный концерт Шопена,
со вкусом у этих господ было все в порядке. Наконец, Травкин голову
поднял, улыбнулся детской улыбкой и замолчал. Перешли к дебатам.
Боже мой, что тут началось!
Почти все интеллектуалы были лысые, носили большие боро-
ды. Большие их головы напоминали кегeльные шары. И эти кегельные
шары за полчаса не оставили от Травкина с его Богом камня на камне.
Они знали все! Все и даже больше. Первый кегельный шар обозвал
Травкина болваном и уничтожил его при помощи Спинозы, Ньюто-
на и Бэкона. Второй обозвал идиотами их обоих и опроверг тезисы
Травкина и первого кегельного шара с помощью Вед и Упанишад. В
бой вступили другие кегельные шары. Начался парад сотрясающих-
ся бород. В бою было задействовано все и вся – Моисей и Кришна,
Бердяев и Флоренский, Маркс и Блаватская, Молох и Астарта и даже
совсем уже непроизносимые ацтекские божества – Кетцалькоатль и
Тескатлипока.
Я сидел на стульчике подальше от Травкина и скучал. Меня тош-
нило от собственной глупости. Не дожидаясь конца дебатов, я ушел. Спу-
скаясь с двенадцатого этажа, приметил пару топтунов, дежурящих на
лестничной клетке. Все кончено, сказал я себе, я никогда не буду таким
умным. А ведь это не гении, а обычные московские физики, математики,
инженеры. Как же мне понять музыкальных гениев, если я инженеров не
понимаю?
-61-

А ведь я не только хотел понять содержание музыкального произ-

ведения, его скрытый смысл, мне хотелось влезть в души композиторов,
пережить, ощутить то же, что они ощущали, когда писали свои вещи,
мне хотелось ими манипулировать, овладеть сакральным знанием сути
музыки.
Сгорая от стыда, я решил бросить концертную деятельность
и пойти работать в скорую помощь.
Марк Малкович
В июне 1976 года я неожиданно для самого себя оказался в Аме-

рике. Никаких планов посылать меня в Штаты у Госконцерта не было, но
туда вдруг заявился обаятельнейший человек, Марк Малкович, и расто-
пил ледяные сердца чиновников. И всего за несколько недель состряпал
договор. Марк воспользовался историческим моментом – СССР решил
тогда поиграть с Западом в «разрядку международной напряженности».
Малковичу позволили пригласить меня в Штаты, чтобы доказать аме-
риканцам, что советские – тоже ничего, не дикобразы, на рояле играть
могут.
Марк Малкович сделал деньги на химических заводах и вел жизнь
миллионера. Но, как он сам говорил, от запахов на его химических за-
водах его всегда тошнило. Марк безумно любил классическую музыку.
Бросил все и сделался пожизненным директором музыкального фести-
валя.
Я вылетел из Москвы в Нью-Йорк. Волновался – это был мой
первый трансатлантический рейс. Аэропорт Кеннеди. Поразился неви-
данными размерами залов и чудесной архитектурой Ээро Сааринена.
Услышал несколько раз повторенное объявление, коверкающее славян-
ские фамилии: «Мистер Гаурилоу, Вас ждет мистер Малковик там-то».
Побежал, нашел место встречи. Марк расплылся в сердечной улыбке,
обнял меня, повел какими-то коридорами на другой терминал, к частным
самолетам. Я таращил на все глаза и старался запоминать увиденное,
чтобы потом рассказать маме и друзьям. Сели в небольшой самолет. И
вот, мы уже парим над Гудзоном – вид на небоскребы Манхэттена за-
вораживал. Башни Всемирного торгового центра гордо возвышались
над потрясающим городом. Подаренная французами Статуя Свободы на
-62-

Марк Малкович
островке, наоборот, была гораздо меньше, чем я ожидал – чуть повыше

кремлевских башен.
Марк подмигивает мне и нажимает кнопку на пульте в стенке
какого-то шкафа – открывается бар. В баре – десятки бутылок с раз-
ноцветными этикеткми. Марк нажимает вторую кнопку – из стены вы-
езжает глубокий ящичек с кубиками льда. Пили мы русскую водку с аме-
риканским льдом.
Прилетели в Ньюпорт в штате Род-Айленд. Причудливо изрезан-
ная береговая линия океана, острова, частные красивые дома. Вандер-
бильд, Кеннеди, Морганы. У Mарка – большой дом с роскошной обста-
новкой. В семье четверо детей, в младшую дочку, шестилетнюю проказ-
ницу Кару, невозможно было не влюбиться. Кара каталась на моей шее.
Мы бегали по пляжам.
Мне показали грустную мать великих сыновей Кеннеди, сидящую
на веранде, босую, в легком белом хитоне и глядящую в подзорную трубу
на океан. Кого или что она хотела там разглядеть?
Для меня все тут диковинно. Но и я вызываю удивление у амери-
канцев – прежде всего моим хорошим английским. Не зря мне в детстве
нанимали гувернантку-англичанку. Спать меня укладывают в огромной
гостевой спальне, в кровати с балдахином. Просыпаюсь. Марк и все его
домочадцы радуются моему пробуждению и желают мне доброго утра. Oт
нетерпения собрались в ночных рубашках вокруг моей постели, как гномы
вокруг спящей Белоснежки, и ждали, пока гость раскроет глаза. Чувствую
себя каким-то русским чудом-юдом, смеюсь. Они тоже смеются.
Мой первый в Америке концерт – во дворце Вандербильтов
на авеню Окрпойнт. Во дворце – умывальники из серебра, раковины
из розового мрамора, ручки из черного дерева. Малкович покупает мне
джинсы, шляпу Стетсон и ковбойку – и я сразу становлюсь похож на
американца. B таком костюме играю «добровольный» концерт то ли у
Кеннеди, то ли у Рокфеллеров. Принимают меня везде радушно.
На концерте у Вандербильтов я

Язык

Гаврилов А. - Чайник, Фира и Андрей - 2011

Загружено:

Сведения о документе

Авторское право

Поделиться этим документом

Поделиться или встроить документ

Параметры публикации

Этот документ был вам полезен?

Это неприемлемый материал?

Авторское право:

Гаврилов А. - Чайник, Фира и Андрей - 2011

Загружено:

Авторское право:

Gavrilov03n2.

indd 1 1/10/12 1:22:16 PM

South Eastern Publishers

Г124 Чайник, Фира и Андрей: Эпизоды из жизни ненародного артиста. /

В 1974 году 18-летний русский пианист Андрей Гаврилов стал

Text Copyright © 2011 Andrey Gavrilov

South Eastern Publishers,

For more information e-mail info@sepublishers.com

Editors I.O.Dotsent, G.A.Kosoy

Printed in United States of America

Gavrilov03n2.indd 4 1/10/12 1:22:16 PM

Gavrilov03n2.indd 5 1/10/12 1:22:16 PM

Книга «Чайник, Фира и Андрей» посвящена моей совет-

Gavrilov03n2.indd 7 1/10/12 1:22:16 PM

Без предубеждений. Этот экстраординарный человек не нуждается ни

B 1985 году я уехал из СССР.

Gavrilov03n2.indd 8 1/10/12 1:22:16 PM

фиалковые звуки-ароматы исчезали, воздух стеклянел. Я понял, что бо-

Gavrilov03n2.indd 9 1/10/12 1:22:16 PM

успех вызывал у меня чувство омерзения. В последующие две недели я

Возможно, во всей истории человечества не было другого гения,

Gavrilov03n2.indd 10 1/10/12 1:22:16 PM

Шопена в салонно-романтический камерный угол. В его музыке так-

Gavrilov03n2.indd 11 1/10/12 1:22:16 PM

Шопеновские ноктюрны – это скорее дневники композитора, в

В Барселоне я сыграю три концерта, потом полечу на Майорку.

В мае 1971 года я первый раз в жизни поехал за границу. Дирек-

Gavrilov03n2.indd 12 1/10/12 1:22:16 PM

От одной мысли, что мы едем за границу, у нас, советских де-

Gavrilov03n2.indd 13 1/10/12 1:22:16 PM

программу, но ощущали себя замученными сумасшедшими занятиями

У Вишни и Буратинки была дочка Поленька. Как же я был в нее

Gavrilov03n2.indd 14 1/10/12 1:22:16 PM

А на следующий день уже флиртовала с другим. Мальчишки стонали,

Gavrilov03n2.indd 15 1/10/12 1:22:17 PM

в саундтрек одного из лучших фильмов о Джеймсе Бонде – «Шпион,

Так называемая «советская пианистическая школа» – это очень

Летом 1973 года я закончил ЦМШ. У нас существовала тради-

Gavrilov03n2.indd 16 1/10/12 1:22:17 PM

назойливо осточертевшие всем лозунги советского зравоохранения.

Gavrilov03n2.indd 17 1/10/12 1:22:17 PM

«усложнили» испытание; выпускнику, изображавшему нашего теоретика,

Gavrilov03n2.indd 18 1/10/12 1:22:17 PM

лый антисоветчик, провел параллель между немецкими фашистами и со-

Консерваторские сачки сидели в буфете, пили пиво, играли в ко-

Gavrilov03n2.indd 19 1/10/12 1:22:17 PM

Какой-то шестнадцатилетний мальчик из Казани получил бронзу на кон-

Gavrilov03n2.indd 20 1/10/12 1:22:17 PM

кам – несмотря на формальную конкуренцию между нами. В его благо-

Gavrilov03n2.indd 21 1/10/12 1:22:17 PM

На следующий день после оглашения результатов конкурса мы

Gavrilov03n2.indd 22 1/10/12 1:22:17 PM

Умер Юра Егоров ранней весной 1988 года, в Амстердаме. К тому

Видишь ли, те слова, которыми ты описываешь искусство, для

Gavrilov03n2.indd 23 1/10/12 1:22:17 PM

превратить ноты в живые звуки. Он не может вдуть живую душу в му-

На традиционную церемонию представления профессорам мос-

Gavrilov03n2.indd 24 1/10/12 1:22:17 PM

на, Рахманинова, Скрябина в лучших традициях благородной салонной

Gavrilov03n2.indd 25 1/10/12 1:22:17 PM

чески сложных произведений, которыми надеялся Наумова сразить на-

Gavrilov03n2.indd 26 1/10/12 1:22:17 PM

вовсе исчезла. «Обычные» профессора консерватории не дотягивали до

Gavrilov03n2.indd 27 1/10/12 1:22:17 PM

и пугала меня. Я наблюдал за его учениками – они не были в состоянии

Русская музыкальная традиция? Это неактуально. Наша испол-

В третьем туре у меня начали пошаливать нервы. Левушка мой