Гаврилов А. - Чайник, Фира и Андрей - 2011

Gavrilov03n2.
indd 1 1/10/12 1:22:16 PM

Tchainik, Fira and Andrey
Artist’s life
by Andrey Gavrilov
South Eastern Publishers

2011
Чайник, Фира и Андрей
Эпизоды из жизни ненародного артиста
Андрей Гаврилов
Издательство Юго-Восток
2011
УДК 78.071.1
ББК 84.4(2); 85.31(2); 88.4(2)
Г124
Гаврилов, Андрей
Г124 Чайник, Фира и Андрей: Эпизоды из жизни ненародного артиста. /

Андрей Гаврилов – Вашингтон, Издательство Юго-Восток, 2011. –
287 с., 24 илл. – ISBN 978-1-936531-01-1
В 1974 году 18-летний русский пианист Андрей Гаврилов стал

единоличным победителем V Международного конкурса им. Чай-
ковского. Двумя неделями позже с триумфом дебютировал на
знаменитом Зальцбургском фестивале, заменив заболевшего
Святослава Рихтера. Его головокружительная карьера была пре-
рвана в 1979 году по инициативе КГБ. В 1985 году пианисту уда-
лось вырваться из СССР. После выступления Гаврилова в Карнеги
Холл газета «Нью Йорк Таймс» провозгласила его «величайшим
артистoм современности». В книге публикуются воспоминания
музыканта об удивительных событиях, произошедших в его жизни
в 1973–1985 годах.
Text Copyright © 2011 Andrey Gavrilov

Book design Copyright © 2011 South Eastern Publishers All rights reserved.
Except as permitted under the US Copyright Act, no part of this publication
may be reproduced, distributed, or transmitted in any form or by any means, or
stored in a database or retrieval system, without the prior written permission of
the publisher.
South Eastern Publishers,

Division of South Eastern Projects Management Company Limited
Washington D.C. • London • Moscow • Prague • Hong Kong • New Delhi
PO Box 96503 #36982
Washington, DC 20090-6503 USA
For more information e-mail info@sepublishers.com

or visit our website www.SEPublishers.com
Editors I.O.Dotsent, G.A.Kosoy

Consultant E.A.Alibaev
Book design by B.B.Opastny
Printed in United States of America

First Edition: July 2011
ISBN 978-1-936531-01-1 (Russian Language Edition)
Gavrilov03n2.indd 4 1/10/12 1:22:16 PM

Посвящаю эту книгу Е.Г.,
моему верному другу,
благодаря которому эта книга
увидела свет.
Блистательному знатоку мира
искусства не только в его
глянце и параде, но и со всеми
опасностями «черных дыр»
этого космоса.

Вместо предисловия
Вместо предисловия
Книга «Чайник, Фира и Андрей» посвящена моей совет-

ской жизни. В ней рассказывается о периоде жизни от окончания мо-
сковской Центральной Музыкальной Школы до переселения на За-
пад (1973-1985). Это история юного пианиста, посланного партией
и правительством проиграть конкурс Чайковского, но выигравшего
его. Тут повествуется о том, как карьера артиста, вошедшего в миро-
вую исполнительскую элиту, оборвалась по прихоти музыкантов-
контрабандистов. Описывается то, что происходило в Георгиевском
зале во время празднования семидесятилетия генсека, а также за кули-
сами во время торжественных концертов в Кремлевском Дворце Съез-
дов. Рассказывается о частном неполитическом противостоянии артиста
советской тоталитарной машине. Я попытался описать словами то, что
меня так глубоко поразило на родине – злое и доброе, вспомнить совре-
менников, рассказать о триумфах и мытарствах артиста...
Особое место в книге занимают мои воспоминания о Святосла-
ве Рихтере – Фире. Известная римская пословица гласит: «О мертвых
хорошо или ничего». Я всегда был против этого плутоватого императи-
ва, плода патрицианской сомнительной морали. Я убежден, что посту-
пать надо как раз наоборот. Живого человека, не закончившего своего
пути, еще не сказавшего последнего слова, не увенчавшего смертью
дело своей жизни, невозможно серьезно обсуждать или анализиро-
вать. Глубокие исследования исторических личностей могут и должны
начинаться только после их ухода. Если мы будем следовать римскому
лукавству, мы никогда не поймем поступков и мотиваций диктаторов
и тиранов и не извлечем уроки истории. С другой стороны, мы никогда
не сможем проникнуть в личности и в тайны творчества великих перво-
открывателей и мыслителей. И они останутся навсегда безжизненными
позолоченными истуканами. Фира для меня – не мертвый музыкант,
а живущий во мне критический голос. Один из важнейших голосов, ка-
мертон. Все, что я исполняю, он слышит, оценивает и комментирует.
В конце концов, я решил – «хорошо» в пословице означает «гово-
рить правду», а «ничего» – трусливое, циничное, лживое замалчива-
ние! Поэтому буду писать о Фире все так, как отложилось в памяти.
-7-

Без предубеждений. Этот экстраординарный человек не нуждается ни

в чьей адвокатуре.
«Чайник, Фира и Андрей» – книга не научная, не музыковед-
ческая, не аналитическая и не политическая. Это собрание полуиро-
нических текстов, так или иначе связанных с музыкой. Драматические
и комические эпизоды из моей жизни, мнения, портреты живых и умер-
ших, диалоги, концерты, размышления о музыке, отрывки из писем –
все ПЕРЕЖИТОЕ воспроизводится в книге так, как оно сохранилось
в ПАМЯТИ.
FA-RE-DO-SI
B 1985 году я уехал из СССР.

Все мое существо пронизывали боль и недоумение. Я не пони-
мал – за что? Как это было возможно?
Моя советская жизнь представлялась мне дурным сном в отрав-
ленном Зазеркалье.
С такой тяжестью на сердце было невозможно ни жить, ни ра-
ботать. Хотелось одного – как можно скорее забыть прошлое и начать
жизнь с чистого листа.
Я с головой окунулся в работу. Новые впечатления, бесконеч-
ные концерты, коммерческие и благотворительные, записи, репетиции,
путешествия от Лондона до Новой Зеландии, протокольные встречи с
членами королевских семей и ведущими политиками мира, интервью на
Бибиси и Голосе Америке, перекуры с Фреди Меркури и бифштексы с
Миком Джаггером – этот водоворот новой жизни втянул меня и заста-
вил на время забыть о прошлом. Шли годы.
К несчастью, забыть изуродованные беспощадной системой
лучшие годы моей жизни оказалось не так-то просто. Kак утопленник
всплывает на поверхность, так же всплывали со дна души сюрреалисти-
ческие кошмары прожитой в антимире первой половины жизни.
Беда не в том, что душу терзали тяжелые воспоминания, а в том,
что чудовища прошлого жили во мне и продолжали искажать и сознание,
и внутренний мир, и восприятие окружающего. В начале девяностых го-
дов я осознал – я не могу сыграть ни одной ноты от сердца. Порхающие
шопеновские бабочки превращались под моими пальцами в жалящих ос,
-8-

FA-RE-DO-SI
фиалковые звуки-ароматы исчезали, воздух стеклянел. Я понял, что бо-

роться за освобождение моей музы мне придeтся до конца жизни.
Десять лет гастролей, записей и концертов не освободили меня
от нервозной, беспокойной тяжести. Душа закрылась, чувства исчезли,
я был как замерзшее полено. Играл по всей планете, пальцы носились
по клавиатуре с космической скоростью, я играл как одержимый... но
это был не я, и это была не моя музыка. Это была музыка человека, так
и не сумевшего вырваться из застенка, музыканта с помраченным со-
знанием от пережитого шока, потерявшего себя в борьбе за выжива-
ние. Мой тогдашний шумный, но нездоровый успех в постмодернистской
Европе порождался не столько моими художественными достижениями
и открытиями, сколько болезненным состоянием моего потрясенного
духа. Я корчился на концертной банкетке, как смертник на электриче-
ском стуле, мои конвульсии передавались публике. Слушателей трясло,
как на рок-концерте. К серьезной музыке все это не имело никакого от-
ношения. Мой безоговорочный успех у публики и критики того времени
объяснялся извращенностью и пресыщенностью увядающего западного
общества, так и не сумевшего пережить шок Второй Мировой Войны и
катастрофу «неудавшегося христианства».
Сознание, что я жил и живу не своей жизнью, что вместо меня
играет какой-то чужой, желчный, нервный и жесткий человек, заста-
вило меня уйти со сцены. Четвертого декабря 1993 года я должен был
выступать в Брюсселе, в присутствии королевы Бельгии. От моего дома
около Висбадена до Брюсселя – не более двух часов езды на машине. Я
собирался выехать из дома в три часа пополудни. Проснулся, как всегда,
полдесятого, выпил стакан свежевыжатого апельсинового сока, сделал
гимнастику, забежал ненадолго в сауну и неожиданно для себя самого
сказал жене: «Сегодня я играть не буду!»
Наташа побледнела и спросила: «Тебе плохо?»
– Нет, я просто не могу играть.
– О, Боже!
Я позвонил своему агенту в Брюссель.
– Сегодня концерта не будет.
– Грипп? Умоляю, возьми себя в руки! Прими антибиотик и вы-
езжай.
– Прости, не могу. Я здоров. Но играть не могу и не буду.
– Ты сошел с ума или зажрался, как свинья!
Я не сошел с ума и не зажрался, я действительно не мог боль-
ше играть. Я не мог видеть инструмент, чувствовал себя, как овощ, мой
-9-

успех вызывал у меня чувство омерзения. В последующие две недели я

отменил мои концерты на три года вперед. Я полностью отдавал себе от-
чет в последствиях этого шага. С ясной и холодной головой я попрощал-
ся навсегда с моей мировой музыкальной карьерой.
Свет в конце тоннеля забрезжил через десять мучительных лет
отчаянных странствий, бесконечных и бесплодных попыток спастись. Я
вернулся в свой висбаденский дом и заперся в нем, как отшельник.
Мне позвонил мой старый друг Джoн Виллан.
– Андрей, у меня есть для тебя очень смешной проект. Бах в массы!
Ты должен записать на видео прелюдии и фуги Баха не слишком серьезно.
Оденем тебя в различные одежды – от уличного бродяги до Либераче.
Я полетел в Лондон. Там я узнал, что эта запись, приуроченная
к 250-летию со дня смерти Баха, должна состояться в самом модном
здании Соединенного Королевства – в Галерее Волсолл в Бирмингеме.
На съемки была собрана великолепная команда со всей Англии. Записи
проходили в атмосфере веселого опьянения творчеством. Мы импрови-
зировали, наши фантазии не знали границ. Прелюдию и фугу ми бемоль-
минор из первого тома я исполнял в белом смокинге. На груди у меня
висел кулон, на правой руке был огромный перстень, на рукавах рубаш-
ки – запонки. Все эти драгоценности были украшены большими золоти-
стыми топазами. Сцена была подсвечена густым синим светом... Я играл
как бы в глубинах океана...
У меня началась новая жизнь. Не советская, не западная. Моя.
Шопен
Возможно, во всей истории человечества не было другого гения,

который создал бы такой прекрасный, оригинальный мир, какой создал
Шопен. Мир, в котором мы хотели бы жить.
В его искусстве жизнь человеческой души показана как по-
следовательность мелодических созвучий небесной красоты. Шопен
пресуществляет в музыку всю многокрасочную палитру чувств, ситуа-
ций, движений, состояний своего лирического героя. Но в музыке Шо-
пена явлена не только жизнь души утонченного хрупкого эротичного
интеллигента-невротика – но и картины природы, и батальные сцены,
и исторические реминисценции. Большая ошибка – оттеснять музыку
-10-

Шопен
Шопена в салонно-романтический камерный угол. В его музыке так-

же часто, как лирика, встречается борьба, столкновение. В том числе
и вовсе не интимного, а политико-социального масштаба. Трагические
конфликты внутри человека перемежаются в его музыке с конфликта-
ми общественными, физический и метафизический миры переплетаются
в странных, чарующих гармониях.
Шопен воспроизводит в своей музыке интимнейшие пережива-
ния и состояния человека – и никогда не переходит границу безупречно-
го вкуса. Рассказывает нам о страстях и разочарованиях, об одиночестве
и тоске – но никогда не впадает в слащавую сентиментальность. Прово-
дит слушателя по полю брани и по «пейзажу после битвы» – но никогда
не ударяется в мрачную мистику или угрюмый фатализм, остается чело-
веком. Эталоном благородного человека.
Начиная примерно с тридцатых годов девятнадцатого века (трид-
цатидевятилетний Шопен умер в октябре 1849 года от хронической бо-
лезни легких), люди европейской культуры чувствовали и мыслили ка-
тегориями шопеновского музыкального языка. Шопен не только придал
дилетантскому, чувственному салонному мироощущению совершенные
музыкальные формы, не только ПОКАЗАЛ чувственную жизнь одино-
кого, умного, тонкого человека, он этого человека в известной степени
СОЗДАЛ. Без него – не только не существовал бы целый драгоценный
пласт тончайших, нежнейших человеческих переживаний и мыслей, но
не появился бы и его носитель – благородный, глубокий и живой чело-
век европейской культуры.
Играть Шопена безумно трудно. В частности и потому, что Шо-
пена «заиграли» и загнали-таки в угол «изящного сентиментализма».
Для большинства – Шопен кругленький мелодист-романтик, выши-
батель слезы, куртуазный, салонный, туберкулезный гений-истерик.
ИСТИННЫЙ Шопен не только труден для исполнения и понимания, но
и нежелательный гость в концертном зале.
Жанр ноктюрна был разработан ирландским композитором и
пианистом-виртуозом Джоном Фильдом, большую часть жизни прожив-
шим в России (одним из его учеников был Михаил Глинка). Ноктюрны
этого композитора критики часто ставили в пример Шопену. Почему?
Потому что «ноктюрны» Шопена обогнали ноктюрны Фильда. Перерос-
ли жанр. Классический ноктюрн – это ночная песнь. Небольшая лири-
ческая мечтательная пьеса, изображающая ночное состояние природы и
человека, предназначенная для камерного исполнения ночью. Компози-
тор живописал это состояние звуками.
-11-

Шопеновские ноктюрны – это скорее дневники композитора, в

которых он записывал, воспроизводил свои интимные, сердечные пере-
живания различного рода. В своих ноктюрнах Шопен описал всю свою
жизнь. Не только жизнь души и тела. Но и жизнь своего народа, траге-
дию своей родины.
Я не ставлю перед собой задачу подробного анализа ноктюрнов
Шопена или их «биографической расшифровки». Мои тексты о них, мо-
заично вкрапленные в ткань повествования – опыт многолетнего кон-
цертного исполнения, сопереживание автору, перевоплощения в него,
опыт долгих раздумий над этими музыкальными жемчужинами, пьесами-
зарисовками интимнейших переживаний композитора. Я постарался со-
кратить мои размышления настолько, насколько это вообще возможно,
оставить только некоторые ключи, способствующие, на мой взгляд, про-
никновению в сокровенные тайны этой музыки.
В Барселоне я сыграю три концерта, потом полечу на Майорку.

Буду выступать на фестивале Шопена в Вальдемосе, в бывшем картези-
анском монастыре, где композитор жил с Жорж Санд, где написал вто-
рую Балладу, Прелюдии, Полонез до минор, задумал мистическую вторую
Сонату, к которой уже написал траурный марш. В монастыре растут
апельсиновые деревья, во дворе – алтарь, утопающий в фиалках.
Вальдемоса расположена в горной долине. Даже когда на берегу
моря плюс тридцать, в Вальдемосе к вечеру надо надевать плотный сви-
тер, чтобы не замерзнуть. Жили Санд и Шопен в сырых и холодных быв-
ших монашеских кельях. Полагаю, госпожа Санд этого не учла. Сам Шопен
явно не был в состоянии мыслить медицински практически. В Вальдемосе
процесс поражения его легких, приостановившийся было, опять возобно-
вился. Плодовитая баронесса написала там книгу «Зима на Майорке».
Руки по швам
В мае 1971 года я первый раз в жизни поехал за границу. Дирек-

тор ЦМШ Михаил Анастасьев повез лучших учеников на юбилей знаме-
нитой белградской музыкальной школы «Станкович». Четверо москов-
ских школьников должны были дать два концерта с двумя музыкантами
из Югославии – пианистом Иво Погореличем (тринадцати лет) и вио-
лончелисткой Ксенией Янкович (двенадцати).
-12-

Руки по швам
От одной мысли, что мы едем за границу, у нас, советских де-

вятиклассников, кружились головы. Мы всему радовались. Спальный
международный вагон, прекрасные туалеты, умывальники в купе, ино
странцы! В поезде мы все время сидели на одной полке, как котята,
вертели головами, делились впечатлениями. Первая остановка за
границей – Будапешт. Дунай. Роскошные дворцы сo странными купо-
лообразными зелеными крышами. Мы курили американские сигареты
и, взявшись за руки, разгуливали, покачиваясь, по красивейшему мо-
сту, cоединяющему Буду и Пешт. Дальше – Словения, Нови Сад, Бел-
град. Что наc особенно поразило? Еда! На улицах можно было купить
бутерброды с салями. Напиться ледяного апельсинового сока. Разуме-
ется, мы в первый же день безбожно объелись и опились. Языки наши
покрылись неприятным белым налетом, мы охрипли. Хорошо, что нам
не нужно было петь.
В школе «Станкович» мы встретили свободную европейскую мо-
лодежь. Девочки носили мини юбки или шорты, маечки без бюстгальте-
ров. Ребята – замшевые ботиночки, джинсы, майки «лапшой» или со
шнуровкой на груди. Ко мне подошла стройная, как балерина, белоку-
рая, кудрявая красавица Мина, пианистка. Чмокнула меня в щеку свои-
ми коралловыми губками, отчего я покраснел, как редиска, и потащила
гулять. Купила в ларьке журнал с голыми тетками, присела на лавочку,
меня посадила рядом с собой и начала деловито разглядывать картинки,
тыкая в них указательным пальчиком и спрашивая:
– А так тебе нравится? А так ты с кем-нибудь пробовал?
В тот день я так и не добрался до рояля. И я, и мои товарищи –
скрипач Лева Амбарцумян и виолончелист Витя Козодов – повалились
без сил на кровати в общежитии и заснули мертвым сном.
Многие «первые» поездки поразили меня. И Зальцбург, и Аме-
рика, и Италия, и другие. Но поездка в «самый свободный барак соцла-
геря» так и осталась сильнейшим, незабываемым переживанием. Мо-
жет быть, потому что я был подростком. Югославские школьники были
свободными людьми. Тито не раздавил в своих людях то, что полностью
уничтожил Сталин, то, чего катастрофически не хватает и многим граж-
данам современной России – чувство собственного достоинства, ува-
жение к другим и, главное, свободную индивидуальность, позволяющую
критически взглянуть на общество и на себя.
На совместном концерте мы, советские, забили югославов со-
вершенной техникой и художественным мастерством. Но эта победа
почему-то не принесла нам радости. Да, мы отлично отработали свою
-13-

программу, но ощущали себя замученными сумасшедшими занятиями

и ежедневным промыванием мозгов музыкальными спортсменами. Мы
были сильны, свободны и возвышенны только в музыке, а в обычной,
частной, жизни мы были неуклюжи и зажаты.
Мы «сделали» югославов и в Загребе, но и тут радостного ощу-
щения победы не было. Как их ни побеждай, а они, европейцы, были в
сто раз счастливее нас! Они жили и наслаждались жизнью естественно,
легко, а мы даже не знали, что это такое! Мы жили – руки по швам.
Накупив подарков, мы без всякого энтузиазма поехали домой.
Всех нас мучило неожиданно пришедшее понимание безнадежной уны-
лости нашей московской жизни.
В-moll Op. 9 No. 1
Ноктюрн си бемоль минор Шопен написал в семнадцатилетнем возрас-
те на родине, в Польше. Эту пьесу еще можно назвать классическим
ноктюрном. Композитор созерцает и воссоздает тут природу родной
страны. Его сердце щемит странная тоска.
В этой пьесе есть ошибка – в темповом соотношении. Я уверен, что
сам Шопен, когда играл этот ноктюрн, ее нe делал. Ошибка в средней
части des-Dur. Почти все ноктюрны написаны в форме А-В-А. Обычно
исполнители боятся сдвинуть «серединку» к темпу allegretto, и ноктюрн
теряет из-за этого свою оригинальность и красоту.
Если же это сделать, то в этой музыке сразу начнет веять душистый
летний ветер. По темному таинственному саду побегут ночные шорохи
и отзвуки. Зазвенит эхо. Пьеса обретет свое ароматное дыхание. Орга-
ничным станет переход к заключительной, меланхоличной, с ноющим
сердцем, части пьесы... Позже Шопен был точнее в своих авторских
ремарках.
Поленька
У Вишни и Буратинки была дочка Поленька. Как же я был в нее

влюблен! Хорошенькая, кокетливая, с маленькой грудью, но женствен-
ная, стройная, кожа – атлас и светится. Щечки – персик. И пахла пер-
сиком! Вся ЦМШ была в нее влюблена. Но Поля была недоступна.
Могла пофлиртовать, даже сходить на свидание, но дальше – ни-ни.
-14-

Поленька
А на следующий день уже флиртовала с другим. Мальчишки стонали,

даже спали под ее окнами, чтобы увидеть утром свою возлюбленную,
выходящую из громадного подъезда Дома композиторов.
Однажды Поля вдруг заявила мне, слегка картавя: «Вот возь-
мешь первое место на конкурсе Чайковского, тогда я буду твоя! А пока
отдыхай». Слова эти я носил в душе, как талисман.
Пролетели два последних, мучительных года учебы. По воле Ека-
терины Фурцевой я оказался среди одиннадцати советских участников
конкурса Чайковского. Победил. Дал потом целую серию праздничных
концертов, без конца вертелся на телевидении, был приглашен на тор-
жественный прием в Кремле. На приеме носил Фурцеву на руках. Она
была здорово навеселе, хохотала и не сопротивлялась.
Еле дождавшись окончания приема, я побежал рысцой из Кремля
вверх по улице Герцена (Никитской), держа в руках как копье огромный
букет. Поднялся на лифте, позвонил в звоночек заветной двери огромной
квартиры Вишни и Буратинки.
Поля сдержала свое слово, я заметил, что она была голенькая,
в одном прозрачном пеньюаре. Вручил ей букет, поцеловал ее, погладил
ее чудесное тело и... ушел.
По дороге домой – грустил и смеялся над собой. Моя идеальная
возлюбленная, о которой я так долго мечтал, оказалась не влюбленной в
меня романтической девочкой, а деловой дамой, хладнокровно пробую-
щей на вкус выгодного жениха.
Следующий раз я увидел Полю в Лос-Анджелесе в 1985 году.
В артистической, после моего сольного концерта. Мы поболтали, поко-
кетничали и разошлись.
Des-Dur Op. 27 No. 2
Ноктюрн ре бемоль мажор Шопен написал в возрасте 26 лет. Эта пье
са повествует о любовных переживаниях композитора. Восторг и от
чаянье сменяют тут друг друга. Личная жизнь композитора была не-
проста – его связь с госпожой Жорж Санд вовсе не похожа на идил-
лический роман.
Характерные польские ритмы и интонации в этом ноктюрне – это го-
лос самого Шопена. Кроме того, мы слышим и женские голоса. В за-
ключении пьесы в музыке как бы воспроизведен диалог двух женщин.
Успокаивающих мятущуюся душу Шопена. В самом конце пьесы в му-
зыке ощущается умиротворенность, душевный покой. Эту пьесу мож-
но назвать музыкальной квинтэссенцией любовного чувства или про-
никновенным «портретом любви». Ноктюрн ре бемоль мажор вошел
-15-

в саундтрек одного из лучших фильмов о Джеймсе Бонде – «Шпион,

который меня любил».
Капустник
Так называемая «советская пианистическая школа» – это очень

консервативное образование. Она дала мне базу, без которой я не смог
бы самостоятельно двигаться в том направлении, в котором сейчас
двигаюсь.
ЦМШ шестидесятых была похожа на конвейер. Нам преподали
все лучшее, что имела русская пианистическая школа конца XIX века. Я
счастлив, что застал именно такую школу. Примерно тогда, когда я
закончил ЦМШ (в начале семидесятых), началась агония Советского
Союза, прекрасные старые преподаватели музыки, последние носители
дореволюционной русской культуры, начали, как по команде, умирать.
Умирали старики, умирали и молодые – Зак, Флиер, Оборин, Стасик Ней-
гауз, Борис Землянский... Подходило время уплаты по счетам. Советская
культура должна была тогда встать, наконец, на собственные ноги,
сойти, наконец, с дореволюционных еще костылей. Своих ног у советской
культуры не было, было только министерство культуры.
Летом 1973 года я закончил ЦМШ. У нас существовала тради-

ия – на последнем звонке выпускники устраивали капустник. Сцена-
ц
рий написали мы с моим другом Левоном Амбарцумяном у него на даче.
Писали легко, хохотали, о самоцензуре и не вспоминали. Очень уж мно-
го обид накопилось за 12 лет каторжных школьных работ. Хотелось хоть
как-то отыграться. Мы написали музыку. Нарисовали декорации, под-
готовили сцену в актовом зале. Установили акустику. Перед спектаклем
струсил наш записной клоун, скрипач Леша Бруни.
– Не-e, я не могу, она же в зале сидит, ребя-ята, пощади-ите!
Представление началось. Из последних сил поборов страх, Леша
выскочил на сцену в белом халате и колпаке, с большим красным крес
том на заднице и с клизмой в руках. Леша изображал нашу школьную
врачиху, сидевшую в первом ряду. Я сопровождал его выход идиот
ской бравурной музыкой а ля Прокофьев. Леша потихоньку вошел в
роль – прыгал, как горилла, ставил присутствующим клизмы, долдонил
-16-

Капустник
назойливо осточертевшие всем лозунги советского зравоохранения.

Те, к кому Леша прикасался, демонстративно «умирали» или начинали
хромать, кривели, хватались за сердце. Я тихо заиграл траурный марш
из знaменитой сонаты Шопена. В зале смеялись все, кроме врачихи. Она
беспомощно оглядывалась, интуитивно искала глазами начальство.
Из динамиков заревел «Полет валькирий». Я вылетел на сцену,
как Баба Яга, на метле. Изображал нашу учительницу по биологии, ста-
рую деву, сталинистку и садистку – «ботаничку», как ее звали. Эта сви-
репая женщина унижала детей, громко кричала, топала ногами, могла
и ударить. Не успокаивалась, пока не доводила жертву до истерики. Я
был вооружен автоматом, гранатами и линейкой. Ботаничка особенно
часто придиралась к школьникам с длинными волосами и к школьницам,
носившим короткие юбки, устраивала скандал и вызывала в школу роди-
телей. Я мерял линейкой волосы мальчикам и юбки девочкам и «убивал»
их моим игрушечным оружием. На музыку Вагнера мы наложили дья-
вольский хохот фальцетом, взрывы, автоматные очереди и душеразди-
рающие крики. Ботаничка, сидевшая в зале недалеко от врачихи, встала,
резко поправила блузку и, щурясь и сжимая кулаки, покинула зал. За-
звучал траурный марш – это я за сценой хоронил ее жертвы.
Затем мы организовали на сцене наш цээмшовский буфет. За
стойкой «работали» выпускники, изображавшие ласковых работниц бу-
фета – бессовестных воровок. Они кормили «детей» вырезанными из
картона биточками. «Дети» с аппетитом их пожирали, а потом хватались
за животы, падали и бились в агонии, протягивая руки к буфетчицам и
вопрошая: «За что? За что, тетя Катя?» Суровая тетя Кaтя-буфетчица
хладнокровно стреляла в умирающих из половника и наполняла украден-
ными продуктами авоськи. Покинула сцену под хохот и рукоплескания
публики.
Я поддал жару в траурном марше, а замечательная художница
Ира Тимoфеева, круглая отличница с первого и до последнего класса
ЦМШ, носила по сцене портреты погибших в буфете детей-героев.
Не все наши шутки вышли такими мрачными. В консерватории, на
первом курсе теории музыки, студенты должны были прослушать цепоч
ку из восьми аккордов и определить каждый аккорд – его тональность,
название и функции. В ЦМШ нам проигрывали цепочки от 16 до 24 ак-
кордов. Их нужно было запомнить после двух проигрываний. Kогда мы
потом на экзамене в консерваторию слушали их восемь аккордoв – нас
смех разбирал. А ребята из других школ шипели – этих цээмшовцев на-
таскали, как обезьян, как с ними соревноваться? На нашем капустнике мы
-17-

«усложнили» испытание; выпускнику, изображавшему нашего теоретика,

приделали огромный нарисованный лоб с множеством морщин. Этот «лоб
на ногах» не играл нам аккорды – он их «думал», меняя выражение лица,
в зависимости от аккорда и тональности. Пародируемый нами замечатель-
ный педагог Лев Калужский хохотал и радовался нашей выдумке.
В самом конце мы провели «парад уродов» – все объекты нашей
пародии взялись за руки, образовали фронт и начали из глубины сцены
мерное наступление на зрителей, как каппелевцы в фильме «Чапаев».
Из динамиков доносилась начинающаяся с тишайшего пианиссимо и
усиливающаяся до рвущего барабанные перепонки грохота и скрежета
тема фашистского нашествия из седьмой симфонии Шостаковича.
Через пятнадцать минут в зал прибежал директор ЦМШ. Орал,
грозил и плевался. За полчаса до этого мы продернули его на сцене. Он
был представлен ослом с табличкой «ИО-ИА». Потому что на самом
деле он и был ИО – исполняющим обязaнности. Нашего настоящего,
всеми любимого, директора Анастасьева к тому времени в школе уже не
было – он ушел на повышение. А к нам пригнали обычного «директора
советской школы».
Анастасьев пережил многочисленные взлеты и падения. Из-за
безумной страсти к женщинам. Побывал он и директором Большого
те-атра. И скатился оттуда, после очередного скандала, в ЦМШ. Вез-
де, где этот замечательный человек работал, царила добрая творческая
атмосфера. У нас в ЦМШ он директорствовал только три года, но за это
время организовал обмен гастролями с Югославией, Чехословакией и
Венгрией, наладил контакты с Центральным телевидением (в частности,
у меня там появилось музыкальное шоу в рамках регулярной передачи
«Орленок» в прямом эфире, когда мне было 14 лет).
Анастасьев был доброжелателен с подчиненными, строг и спра-
ведлив с учащимися. Он ценил и чуял таланты! Выковыривал одаренных
детей из медвежьих углов и давал им возможность учиться в ЦМШ.
Позже с Анастасьевым случилось несчастье. Жена застукала его
дома с посторонней красавицей. А он выпрыгнул из окна десятого этажа
и разбился насмерть.
ИО-ИА обозвал нас группой фашиствующих молодчиков, обе-
щал, что актеров трогать не будет, но «наградит» авторов по заслугам.
Моему соавтору досталась только одна неприятная фраза в характери-
стике. Меня же наградили покрепче. Директор переписал мою прежнюю
характеристику и поставил печать задним числом. В новом тексте стояло:
«Гаврилов не член ВЛКСМ по убеждению, проявил себя как закорене-
-18-

Юрий Егоров
лый антисоветчик, провел параллель между немецкими фашистами и со-

ветскими педагогами, совершал бестактные поступки, негативно влиял
на товарищей». И эту ксиву я должен был представить в приемную ко-
миссию консерватории!
Такая характеристика была настоящим «волчьим билетом». С ней
в cоветском государстве можно было только в армию загреметь или срок
получить. Три дня я трясся. Затем случилось следущее. В нашем классе
учился скромный и тихий мальчик, сын министра, Андрей Kрылов. Так
вот, он проявил характер, добился того, чтобы его отец позвонил Фурце-
вой. Всесильная Фурцева вмешалась в дело, мне вернули первоначаль-
ную характеристику, а нашего ИО скоро из школы выгнали.
Начались приемные экзамены в консерваторию. На предвари-
тельном собеседовании ректор Куликов спросил меня: «Ну что, Андрей,
капустники будешь устраивать в консерватории?»
– С меня и одного хватит, – ответил я и слово сдержал.
– Принят, – отозвался ректор. Это, конечно, была шутка.
Консерваторские сачки сидели в буфете, пили пиво, играли в ко-

робок и пели одну и ту же песню: «Сиди, брат, спокойно, не рыпайся!
Все давно схвачено. Шанс имеют только стукачи или те, у кого есть свя-
зи. Тебе все равно ничего не светит, ты чужак, твой Наумов тебя наверх
не вытащит. Доцентишка, интеллигент-бессребреник. Это диагноз».
Меня такой фатализм смущал. Подобные мысли мешали рабо-
тать – это, впрочем, и было целью сачков-пессимистов, изо всех сил пы-
тавшихся оправдать свое ничегонеделание и помешать развитию силь-
ных и талантливых.
В первый мой семестр я часто бездельничал. После бесчеловеч-
ной муштры в ЦМШ можно было года два не готовиться к занятиям.
Шатался с приятелями по московским улицам. Мы заходили к знако-
мым, танцевали, трепались, выпивали. Иногда ночевали на полу в не-
понятных квартирах у незнакомых людей. Во время одного из подобных
странствий я познакомился с Юрием Егоровым, который в то время уже
был лауреатом премии Маргариты Лонг в Париже. Помню, в ЦМШ на-
чалась в 1972 году паника из-за неожиданной победы «провинциала».
-19-

Какой-то шестнадцатилетний мальчик из Казани получил бронзу на кон-

курсе в Париже! Из Казани? А как же мы?
Увидел я его первый раз в консерватории. Юра был на один курс
старше меня. Высокий, элегантный, очень худой, но крепкий и широко-
плечий. С большими красивыми руками. Он был очень скромен, даже
застенчив, его благородное, бледное лицо обрамляли черные волосы до
плеч. Юра никогда не завистничал, не злобствовал, как многие другие.
Никогда не говорил пошлости – имел стиль. Очаровательно, зарази-
тельно смеялся. Запрокидывал голову, падал на колени, складывался
пополам и продолжал беззвучно заливаться смехом.
Подружились мы случайно, после того, как Юру, меня и еще не-
скольких человек вытурили из квартиры родители пригласившей нас сту-
дентки, где мы оказались вместе на танцевальной вечеринке. Мне удалось
тогда уломать одну знакомую старушенцию, обожающую артистическую
богему, оставить ночевать нашу компанию в ее однокомнатной квартирке
у метро Сокол. Юра был мне благодарен. Идти ему было некуда.
Со мной были Юра Eгоров, Паша Егоров, пианист из Ленингра-
да, и Вадим Сахаров. Как я узнал много позже, мои спутники были голу-
быми «разных оттенков».
Когда они делили единcтвенное ложе, хохотали, тянули спички,
кажется, даже стыдились, сердились, ругались, я ничего не понимал!
Я поспал у старушенции в квартире только два часа, потом по-
летел в консерваторию, сыграл там что-то Левушке. Наумов посмотрел
на мои синие полукружья под глазами иронически, но ничего не сказал.
Вернувшись на Сокол, я застал обоих Егоровых и Cахарова за завтра-
ком. Они чинно беседовали об искусстве. Не смеялись, друг друга не
подкалывали. Три музыкальных академиста.
Когда я вошел, посмотрели на меня с удивлением, откуда, мол,
ты взялся?
У Юры Егорова и у меня мамы были армянками, похожими друг
на друга и внешне, и по характеру. Это нас как-то особенно сблизило.
Мы оба безумно любили наших армянских мам.
В консерватории мы учились на двух дружественных кафедрах –
Якова Зака и Якова Флиера. Поэтому часто выступали на «отчетных»
концертах в Малом зале консерватории. Зачастую играли один за дру-
гим. Вначале Юра, потом я или наоборот. Я всегда с интересом слушал
игру Егорова. После выступлений мы обсуждали за чашечкой кофе в
буфете наши промахи и удачи. Постепенно Юра стал моим единствен
ным музыкальный другом. Я доверял ему полностью, верил его оцен-
-20-

кам – несмотря на формальную конкуренцию между нами. В его благо-

родной душе не была и намека на зависть или другие мелочные чувства,
так часто отравляющие отношения между коллегами...
Как и многие другие советские мальчики, я не получил в совке
никакого сексуального образования. Единственными моими универси-
тетами были улица и собственный опыт. Поэтому я понятия не имел о
гомосексуализме. На разговоры об этом в консерватории существовало
неписанное табу.
Я часто приставал к Юре, просил его показать мне, наконец, его
девушку.
– За тобой бегает вся женская часть консерватории, а ты пря-
чешь свою возлюбленную! Колись, кто твоя чувиха?
Юра отшучивался...
Oднажды шли мы по улице Герцена в сторону Никитских Ворот
и Юра, наконец, пообещал мне показать свою возлюбленную. Я очень
обрадовался.
– Где же, где же она?
– Там, у светофора, на переходе у Никитских.
Я сверлил глазами толпу людей, искал красавицу...
А Юра, заливаясь смехом, указал мне на крупную полную жен-
щину.
– А вот и моя любимая чу-ви-ха, – Юра с трудом выговорил
чуждое емy вульгарное слово.
Это была его мать.
Юра прошел в финал конкурса Чайковского 1974 первым номе-
ром. На третьем туре с ним случился ужасно обидный ляпсус, в первой
части первого концерта Чайковского, прямо перед побочной партией.
B экспозиции главная партия проводится ломаными октавами в си бе-
моль миноре, а в репризе на тон выше – в до миноре. Юра же об этом
«забыл» и сыграл свои октавы и в репризе в си бемоль миноре, тогда как
оркестр аккомпанировал в до миноре – тоном выше! Более дурацкой и
смешной ошибки сделать просто невозможно. Лучше бы он просто оста-
новился! Но и тут, в этой ужасной ситуации, во время игры, на сцене, он
смеялся над собой, хотя поделать уже ничего не мог. Мелочный себялю-
бец получил бы инфаркт, а мой возвышенный друг – смеялся. Потому
что понимал, что он на рояле играет, а не хирургическую операцию на
открытом сердце проводит. Позже он мне рассказывал, умирая от смеха:
«Любуська (так он меня звал), представляешь ОНИ играют в до миноре,
а я полоскаю свои октавы в си бемоль миноре и ржу, не могу!»
-21-

На следующий день после оглашения результатов конкурса мы

с Юрой пошли вместе в кассу консерватории получить наши премии.
Студенты, стоящие в то время в кассе за стипендией, заволнова-
лись, испугались, что из-за наших тысяч им не хватит денег. Наша ве-
селая кассирша Галя их успокоила: «Для этих, с конкурса, инкассаторы
специально деньги привезли, не бойтесь, ребята, всем хватит!»
Мы получили свои тысячи и побежали в магазин «Свет».
Я хотел осуществить мою давнишнюю мечту – купить маме сти-
ральную машину. Моя мать стирала белье на стиральной доске. От этого
у нее постоянно болели руки... В совке тогда начали выпускать «полуав-
томатическую» стиральную машину «Эврикa». Я заглядывался на нее
уже полгода...
Мы с Юрой вошли в магазин, как короли, оформили покупку,
подняли машину нашими крепкими пианистическими руками и потащили
ее на Никитский бульвар. Мама открыла дверь, увидела двух, заливаю-
щихся счастливым смехом, победителей конкурса Чайковского, заохала,
принялась нас обнимать...
«Эврика» воцарилась в ванной. Мама накрыла на стол...
В 1976 году Юрa Егоров гастролировал в Чехословакии. Потом
поехал в Италию и исчез в Риме после концерта – пропал. Объявился
в Амстердаме. В СССР он больше не вернулся. В первом же интервью
рассказал о причинах своего побега: «В России невозможно жить. Это
же смешно, что некоторые книги нельзя читать или просто нельзя играть
какую-то музыку – Шенберга и Штокхаузена, например, как декадентское
капиталистическое искусство. Кроме того, я гей. В России рассматривают
гомосексуальность как форму сумасшествия. Я жил с комплексом, что я
психически болен. А если ваша гомосексуальность обнаружится, вам по-
лагается от пяти до семи лет лишения свободы. Я должен был скрываться,
а я это ненавижу».
Я разминулся с Юрой всего на пару дней в Праге. Он оставил мне
свой бумажник с чешскими кронами и напутствием их прогулять. Бумажник
мне многозначительно передал какой-то чех прямо во время репетиции. Я
ничего не понял. Решил, что Юра забыл бумажник и надо будет отвезти его
в Москву. Случилось это за три дня до официального объявления о его по-
беге из СССР. У меня до сих лежит его консерваторский студенческий би-
лет пятого курса. Юра должен был заплатить 20 рублей за его продление.
В 1985 году в Лондоне Юрочка рассказывал: «Андрюшенька,
Любуська моя, ты знаешь, я почувствовал там, что схожу с ума, и начал
пить, почти совсем спился...»
-22-

Левушка
Умер Юра Егоров ранней весной 1988 года, в Амстердаме. К тому

времени он уже три года страдал от СПИДа. Умирал Юрочка в страш-
ных муках и, как рассказали мне коллеги, не выдержав мучений, покон-
чил с собой. Было ему только тридцать три года, a он уже успел сделать
блестящую мировую карьеру.
Cis-moll Op. KK IV a
Опубликованный впервые уже после смерти композитора ноктюрн был
написан Шопеном в девятнадцатилетнем возрасте. В этом произведе-
нии композитор мучительно искал идеальную форму выражения своей
душевной тоски и боли. Он перерабатывал и вносил поправки в текст
ноктюрна до конца жизни. Этот ноктюрн можно рассматривать как итог
жизни Шопена. Или как своеобразную музыкальную эпитафию само-
му себе. Сердечная боль, печаль и светлые импрессионистические вос-
поминания были главным содержанием музыки и жизни композитора.
Короткое вступление звучит как прерывистая молитва. Следующая за
ним мелодия полна сердечной тоски. Душа композитора ранена. Сред-
няя часть ноктюрна – это светлое воспоминание. Мы слышим нежные
польские танцевальные и песенные мотивы, гитарные переборы, счаст-
ливые восклицания. Все это звучит необыкновенно тихо. Воспоминания
покрыты легкой дымкой забвения. В конце пьесы душераздирающая
тоска сменяется внезапным просветлением. Возможно, это последний
свет перед вечной ночью.
Левушка
Видишь ли, те слова, которыми ты описываешь искусство, для

меня уже давно не имеют никакого смысла… Мой подход к искусству эле-
ментарно прост. Для меня одно важно – живое оно или нет. Живая, та-
лантливая душа чувствует живое искусство и не нуждается ни в объ-
яснениях, ни в анализе. Неживая, бездарная – начинает теоретизиро-
вать, ударяется в псевдонаучность, играет в философию... Но остается
неживой.
Диалог между живыми и мертвыми душами ни к чему не приво-
дит. Это два вечно враждующих космоса.
Артуро Микеланджели – большой мастер, человек с безупречным
вкусом и стилем. Но, к сожалению, не живой. Его мастерство и вкус по-
зволяют ему создать что-то холодновато-красивое, но он не способен
-23-

превратить ноты в живые звуки. Он не может вдуть живую душу в му-

зыку, как Бог вдул душу в Адама. Его музыка красива, стильна и сыграна
мастерски. Но это не музыка, а какие-то застывшие звуковые рельефы...
Мастер-класс. Многие забывают, что надо учиться думать по-
стоянно. Надо изучать историю, нравы, быт... Искусство. Досконально
знать «персональное дело» каждого композитора. Надо овладеть навы-
ками перевоплощения, стать «на ты» с религиозной философией.
Надо попытаться, используя технические навыки, проникнуть в
душу композитора и прикоснуться к его тайне, надо на время исполне-
ния стать им, почувствовать то, что он чувствовал тогда, когда писал
произведение. Не забывая ни на секунду, что в музыке гения нет ни «свя-
зок», ни «мостиков», что совершенное музыкальное произведение – это
живой организм со всеми известными и неизвестными нам измерениями
и свойствами живого. На этом пути надо рисковать жизнью и жерт-
вовать собой. Главная задача великого исполнителя – перестать быть
человеком... Стать одним организмом с инструментом и личностью ком-
позитора. И это – только первые шаги. У многих людей в России все еще
сохраняется надежда на то, что в творческой работе можно «выехать»
на одной интуиции, на доморощенных представлениях о культуре и ис-
кусстве. Нет, не получится! Надо изучать мировой опыт. А сложившие-
ся штампы надо ломать. Хотя это и физически больно. Потому что они
мешают, как камни в почках или опухоль в мозгу.
Моя музыкальная пауза затянулась почти на семь лет. В это вре-
мя я почти не прикасался к инструменту. Эта пауза была мучительной
и долгой операцией по удалению коросты, наросшей на нежной, живой
плоти музыки. Коросты из изначально ложно-классических интерпрета-
ций (современники гениальных творцов ВСЕГДА отстают в понимании
их идей), косных концепций, привычек , вызванных инерцией и предубеж-
дений... Не верьте ни одной «традиции», пока не проверите все сами, как
ребенок бесконечно трогает предметы, чтобы убедиться в их реально-
сти и назначении.
На традиционную церемонию представления профессорам мос-

ковской консерватории лучших восьмиклассников ЦМШ 1970 года
Льва Наумова даже не пригласили. Присутствовали: Зак, Флиер, Обо-
рин, Николаева, Мильштейн, Малинин, Доренский.
Пойти к Флиеру или Заку – значило получить в ближайшее же
время золотую медаль на престижном международном конкурсе и по-
пасть в исполнительскую элиту.
Оборин считался представителем старинной русской школы,
пойти к нему означало стать исполнителем лирики Чайковского, Шопе-
-24-

Левушка
на, Рахманинова, Скрябина в лучших традициях благородной салонной

культуры XIX века.
Николаева представляла «консервативную» школу педанта
Гольденвейзера. Она была «всеядной» пианисткой, признанным знато-
ком музыкальной литературы и прекрасным полифонистом. Ей было чем
поделиться и чему научить учеников. У нее был огромный авторитет в
музыкальном мире.
Наумов долгое время не был признанным авторитетом в консер-
ватории. Многие не принимали его свободные музыкальные «полеты».
После прослушивания и Флиер, и Oборин, и Николаева захотели
взять меня в свои классы. Моей матушке, однако, хотелось, чтобы мое
дальнейшее музыкальное развитие непременно проходило «под знаком
Генриха Нейгауза». Она позвонила своей бывшей однокурснице Ирине,
жене Левы Наумова, и договорилась с ней о частном прослушивании у
них дома.
Мы с мамой отправились в коммуналку на Студенческой, в ко-
торой семья Наумовых занимала две небольшие комнаты. Позвонили.
Открыла полненькая Ирина Ивановна. Предложила пройти «к Леве».
Лева сидел на диване и смотрел телевизор. Детское кино про Гаврика и
Петю по книжке Катаева...
Наумов носил дома бумазейные черные шаровары и рубашку в
крупную клетку... На носу – тяжелые прямоугольные очки. В комнате
все было завалено книгами и нотами. Через эти завалы вели только две
тропинки, одна – к дивану, другая – к роялю.
Выглядел Наумов, как профессор из советских комедий сталин-
ского времени. Эдакий чудак, музыкальный Паганель... Смотрел отре-
шенно, как аутист... Казалось, он не воспринимает окружающую дей-
ствительность...
Позже я понял, что Лева вовсе не был «профессором не от мира
сего». Он был очень даже от сего мира, обладал острым умом, был на-
блюдателен, точен, остроумен... Имел гигантский темперамент, с кото-
рым его хрупкое тело попросту не справлялось. Так что приходилось при-
нимать успокоительные. Вел себя иногда довольно странно. Например
часто ловил такси, не поднимая руки. Просто стоял как столб у кромки
тротуара. Я знал, что мысленно он все делает правильно, но сигналы его
перегруженного мозга не всегда доходили до его рук или ног...
К этой нашей встрече я подготовил довольно большую програм-
му. Первым номером в ней стояла знаменитая Большая соната Гайдна
ми бемоль мажор. После нее я намеревался сыграть несколько техни-
-25-

чески сложных произведений, которыми надеялся Наумова сразить на-

повал.
Я был тогда хорошо натасканным школяром, готовым, как мне
казалось, к любым музыкальным ристалищам и профессиональному
концертированию. Поэтому я никак не ожидал того, что последовало
дальше. Сонату я начал бойко, сразу взял быка за рога. Но Наумов ра-
зойтись мне не дал. Тут же оборвал. После первых четырех аккордов.
И потом – обрывал на каждой фразе! Не дал мне окончить ни одного
периода! Мне тут же расхотелось у него учиться... Mы так и не продви-
нулись далее экспозиции.
Я тогда еще не знал, что музыка – это не гладкие фразы, не за-
конченные периоды, не отточенная техника и не бриллиантовый звук
«под Гилельса», а что-то гораздо более глубокое и прекрасное. То, что я
умел, Наумова не впечатлило. Не нужен ему был звук под Гилельса, не
вдохновляли его тысячи раз слышанные гладкие фразы и законченные
периоды. Хорошая техника была для него чем-то само собой разумею-
щимся... Блестящее поверхностное музицирование, которое приводило
в восторг многих педагогов и знаменитых профессоров, было для Наумо-
ва – шелухой, не более!
Лева не принимал эстетику ЦМШ.
Всю ночь после посещения Наумова я убивался. То, чему я учился
десять лет, оказалось мусором! Что же делать? Я не могу сыграть правиль-
но ни одной фразы, ни одной ноты! Я – лучший ученик ЦМШ, обошед-
ший таких звезд, как Екатерина Новицкая, Любовь Тимофеева, Михаил
Фаерман! Кстати, до сих пор некоторые музыкальные московские старики
и старушки шипят: «Наумов погубил Гаврилова, до него Гаврилов был на-
стоящим сокровищем! Mама Андрея сделала роковую ошибку!»
Позже Ирина Ивановна рассказала маме, что, как только мы
ушли, Лева повалился на диван, задрыгал ногами и завопил: «Дайте мне
Гаврилова!»
То, что Левушка прерывал и шпынял меня в эту нашу первую
встречу, было с его стороны знаком уважения и надежды. Если бы он
ничего не заметил в моей игре, то прослушал бы всю программу, сде-
лал бы несколько замечаний, похвалил бы и простился со мной навсегда.
Жалко, что мне этого тогда никто не растолковал! Это избавило бы меня
от трех-четырех лет мучительной неуверенности в себе...
Лев Наумов был мастером в средневековом значении этого сло-
ва, носителем высокой художественной культуры, которая в совке начала
семидесятых уже была анахронизмом, а в современном мире, кажется, и
-26-

Левушка
вовсе исчезла. «Обычные» профессора консерватории не дотягивали до

него и стремились принизить его значение, оттеснить от кормушки. Они
называли Наумова блажeнным, юродивым, музыкальным фантазером...
А Наумов упорно шел своим путем. «Танцевал» только от музыки. Не
признавал традиций. Мог менять концепцию произведения несколько
раз за день. Выдержать это могли лишь немногие ученики. Сильнейшие.
Многие профессора консерватории из кожи вон лезли, чтобы
«принести медали в копилку советских сборных». Консерваторский мир
как бы раздваивался. На одной его половине жили и работали Лев Нау-
мов, Станислав Нейгауз и Борис Землянский с учениками и последова-
телями, на другой – все остальные, собиратели медалей.
Наумов превосходно играл. Но для концертирования ему не хва-
тало крепости нервов, физической силы и желания бесконечно упраж-
няться. Его не влекли триумфы пианиста, его увлекала сама музыка. Ее
волнующаяся переливчатая глубина. На балу у Фиры Левушка сыграл
свое произведение, прелюдию и фугу. Рихтер шепнул мне после первых
тактов: «Иду на следующей неделе брать уроки у Вашего учителя!»
Наумов писал музыку. Mог бы стать «известным советским ком-
позитором», но этого он не хотел. Гордый и самокритичный, он рано осо-
знал, что не сможет стать великим творцом. Перспектива быть «креп-
ким середняком» оскорбляла его творческое самолюбие.
Левушка никогда не строил стену между учеником и учителем,
общался с учениками, как с коллегaми. Искал истину вместе с ними. Об-
становка в классе была дружеская, домашняя. Дом его был всегда открыт,
каждый из нас мог свободно зайти к Леве, выпить коньячку, покалякать
с ним о студенческих делах. Ученики исповедывались Наумову – он все
терпеливо выслушивал и помогал, как мог. Левушка был педагогом от
Бога, он любил каждую мелочь этой тяжелой работы, его ученики были
членами его семьи. В его квартире справляли дни рождения, устраивали
свадьбы, завязывали романы...
Как-то само собой получилось, что многие левушкины ученики ста-
ли лауреатами и победителями крупнейших конкурсов. Без протекций, без
звонков важным людям, без единого движения в сторону от искусства.
Из доцента Наумов превратился в профессора, ученики этого
и не заметили. Потом стал «заслуженным». Все эти награды мало его
интересовали... Редкий случай во времена всеобщей погони за почетны-
ми званиями!
К концу семидесятых годов я начал тяготиться музыкальной за-
висимостью от моего любимого профессора. Она мучила, изматывала
-27-

и пугала меня. Я наблюдал за его учениками – они не были в состоянии

осмыслить и исполнить ни одного произведения без помощи учителя.
Я остро ощутил, что пришло время оторваться от мастера и начать ра-
ботать самостоятельно. Начиная с 1979 года, я перестал брать уроки у
Льва Николаевича. Левушку мое решение ранило в самое сердце, он не
скрывал своей уверенности в том, что я никак не смогу обойтись без его
направляющей руки. Я же твердо решил, что ни при каких обстоятель-
ствах больше не буду пользоваться подсказками.
Пожив в Европе и познакомившись практически с европейской
культурой, я понял, что мое понимание западной музыкальной культуры
радикально отличается от левушкиного. Наумов был гениальный, но на-
циональный, очень русский музыкант. Для настоящего же понимания и
исполнения европейской музыки этого было слишком мало. Некоторое
время мы не общались...
Только к середине восьмидесятых годов мы начали восстанавливать
отношения и к концу девяностых стали добрыми друзьями и коллегами.
Конкурс
Русская музыкальная традиция? Это неактуально. Наша испол-

нительская традиция – это набор стилей и методов, заимствованных
из европейской культуры...
Можно даже утверждать, что главная особенность отече-
ственной музыкальной традиции, как и главная особенность нашего на-
ционального характера – это некоторая аморфность, податливость,
бесформенность, даже газообразность... Нечто «вечно бабье»... Тогда
как и характер западного человека, и сама западная классическая му-
зыка – рельефны, упорядочены, почти предметны... Не обладающему
ясной формой русскому сознанию, как газу или жидкости, легко запол-
нить собой чужую чеканную бронзовую форму. Эта легкость обманчива,
для артиста-исполнителя – это ловушка. Влиться в чужую форму – не
значит наполниться новым содержанием!
Осенью 1973 года я начал подумывать о конкурсе Чайковского

1978. Надеялся к тому времени повзрослеть и существенно усилить игру.
В первый год моего студенчества я еще иногда в классики играл. Мама
кричала мне из окна восьмого этажа: «Андрейка, домо-ой!»
-28-

Конкурс
Как-то раз в декабре я гонял шайбу на новом льду нашей дворо-

вой площадки. Мама позвала меня домой. Но таким странным голосом,
что я сразу понял – случилось что-то важное. Взлетел на восьмой этаж.
Побледневшая мама стояла с телефонной трубкой и шептала: «Министр
культуры, министр культуры!» Я взял трубку. Какой-то вежливый голос
поведал мне, что сейчас со мной будет говорить министр культуры СССР,
Екатерина Алексеевна Фурцева. Ого-го! Разговор был короткий.
– Андрей, есть мнение, что Вам необходимо принять участие в
конкурсе Чайковского следующего года в составе советской команды.
Как Вы к этому относитесь?
Молнией проскочила мысль – все, моей студенческой жизни ко-
нец, так и не успел пожить в свое удовольствие.
– Положительно!
– Ну и прекрасно, – закончила министр и повесила трубку.
В январе 1974 года мне пришлось заполнить анкеты участника,
написать автобиографию. Похвалиться я мог тогда только одиннадцатью
классами в ЦМШ и участием в финале всесоюзного конкурса музыкантов-
исполнителей в Минске. Я не понимал, зачем те, наверху, решили по-
слать меня на верную смерть. Это было жестоко, отправлять новичка на
конкурс, где только из десяти советских кандидатов шестеро – лауреаты
крупнейших международных конкурсов. В музыкальном сражении с этими
опытными бойцами, некоторые из которых были к тому же на восемь лет
меня старше, у меня просто не было шансов. Кроме того, за ними стояли
их влиятельные профессора, почти все члены жюри конкурса и такие зна-
менитости, как Зак, Флиер, Малинин, Башкиров. Я чувствовал себя, как
муравей, на которого медленно ползет асфальтовый каток. Кроме ката-
строфы мне этот конкурс ничего не сулил. Я готовился к тому, что получу
летом пожизненный статус неудачника конкурса Чайковского.
С февраля меня освободили от занятий в консерватории. До на-
чала конкурса оставалось три месяца. Несмотря ни на что, я начал се-
рьезно готовиться. Помирать – так с музыкой! В марте нам раздали ноты
обязательного современного произведения (для второго тура), которое
специально к конкурсу написал талантливый композитор Александр Пи-
румов. Это было весьма трудное токкатное произведение, написанное
современной композиторской техникой. Играть его участники могли и
по нотам, но нам, «советским орлам», полагалось играть наизусть. Поз-
же мне выпала честь исполнить это произведение в присутствии автора.
Пирумов остался моим исполнением доволен, даже, кажется, не сделал
ни одного замечания. Это заставило меня поверить в свои силы.
-29-

Министерство культуры сделало всем участникам конкурса ро-

скошный подарок – всех нас отправили в Дом отдыха композиторов
в Рузе. Каждому предоставили отдельный коттедж с хорошим инстру-
ментом. Мне достался Стэйнвей! Какое удовольствие – работать в «соб-
ственном» подмосковном доме! День и ночь. И заботиться о пропитании
не надо – нас кормили бесплатно в столовой Дома композиторов. Мно-
гие участники приехали с родителями. Я работал и отдыхал с мамой.
Отношения между участниками сложились хорошие, дружеские.
Как будто нам не предстояло конкурировать. Меня и маму часто навеща-
ла семья композитора Магиденко. Его дочь была моей одноклассницей
в ЦМШ. Она первая сказала мне: «Ты победишь на этом конкурсе!»
Все свободное время я проводил с Юрой Егоровым (тоже участ-
ником). Мы играли друг другу, показывали как продвигается произведе-
ние «обязательной программы». Чем-то все эти музыкальные конкурсы
напоминают состязания фигуристов. Наши этюды по степени трудности
никак не уступали прыжкам на льду. Первый тур – обязательная про-
грамма, второй – произвольная, финал с оркестром – что-то вроде за-
ключительного шоу. И показательные выступления на стадионе в Луж-
никах! Чем ближе я узнавал своего друга, тем больше мне хотелось, что-
бы Юра выиграл конкурс. Себя победителем я и во сне не видел!
Вся наша «олимпийская деревня» трудилась не покладая рук, мы
взрослели не по дням, а по часам, становились, не замечая этого, настоя-
щими музыкантами. Думали и жили музыкой, дышали ей, забыв о том,
что существует другой мир! Счастливое время!
Наконец, состоялось торжественное открытие конкурса Чай
ковского 1974 года в Москве, на улице Герцена, 13. На душе у меня
было – «торжественно и чудно». Подошел день жеребьевки. Нам тог-
да казалось, что не только наша музыкальная карьера, но вообще вся
наша жизнь висит на волоске. Тянули мы «фантики» с номерами. От
того, каким номером ты будешь выступать, зависели стратегия и тактика
конкурсанта. Все боялись вытащить первый номер. Потому что вначале
нет ориентира, стандарта, нет планки. Даже если ты сыграешь, как Бог,
за тобой пройдут за три недели еще пара сотен пианистов – и застучат
все в памяти жюри и публики. Вытянувший этот ужасный номер, стано-
вился знаменитостью на час. Все его обсуждают, сочувствуют, шутят,
подбадривают. А в конце тура забывают, как собственно отыграл этот...
Как его...
Малый зал консерватории. Участников вызывают на сцену по
алфавиту. У всех дрожат руки, в висках пульсирует кровь, в ушах звон.
-30-

Конкурс
Слава Богу, моя фамилия не на «А»! Кто-то вытянул первый номер.

Оставшиеся вздыхают с облегчением. Подходит моя очередь – тяну,
раскрываю фантик. Девятый! Не знаю, радоваться или нет. Хотел по-
дальше номерок...
К первому туру конкурса я готов. Отстреляюсь на первом,
останется достаточно времени для подготовки ко второму туру! До меня
уже выступят восемь человек, в том числе и главный претендент на по-
беду – Дмитрий Алексеев, самый опытный и взрослый. Недостаток даль-
них номеров в том, что слушатели и жюри уже устали, и времени перед
вторым туром будет в обрез. Так что, да здравствует девятый номер!
Первый тур. Играю легко, лечу, как на крыльях. Терять-то не-
чего! Резвлюсь на «техническом экзамене» в Большом Зале консерва-
тории. О конкурсе и жюри и не думаю! Это заметил Флиер и подпустил
желчно: «Гаврилов играет поверх голов жюри!» Хотел сказать гадость,
а сделал комплимент! А мой профессор Наумов – доволен, улыбается,
хвалит. Сразу после выступления идем с ним в знаменитый нейгаузов-
ский класс готовиться ко второму туру.
Публика приняла меня хорошо. «Известия» напечатали малень-
кую заметку об удачном выступлении вчерашнего школьника. С фото-
графией! Знатоки сказали мне, что заметку не стоит воспринимать как
добрый знак, а только как обычную в таких случаях дезу.
Мы с Hаумовым пахали вместе с утра и до поздней ночи. Лев
Hиколаевич помолодел, повеселел, гонял меня нещадно по всей про-
грамме. Eсли мне что-то не удавалось, говорил: «Иди, погуляй полчаси-
ка на улице, делай что хочешь, я буду ждать тебя тут». Я валился с ног,
а Наумов и виду не показывал, что устал. Незаметно пролетел первый тур,
на котором все советские сыграли ожидаемо, то есть выполнили задачи,
поставленные перед ними профессорами. Заговорили о том, кто и каким
номером прошел во второй тур. Первый – Станислав Иголинский. За-
мечательный, но слишком интровертный для публичных соревнований,
музыкант из Ленинграда. Второй – Гаврилов. Когда мы с Наумовым об
этом услышали – пошли тут же к нему домой на улицу Чехова и выпили
бутылку коньяка. Третий – Юрий Егоров. Что любопытно – Алексеев,
которого до конкурса единогласно прочили на первое место, не вошел
даже в пятерку лучших!
Начался второй тур. Каждый конкурсант должен был исполнить
три крупных произведения высшей сложности, не считая однoй из пре-
людий и фуг Шостаковича и произведения ХХ века композитора из стра-
ны, которую представляешь (у меня был Прокофьев). Кроме того было
-31-

еще и обязательное конкурсное произведение, за которое полагался

специальный приз.
Я во втором туре выступaл пятым номером, а Дмитрий Алек-
сеев – четвертым. На этой почве у него поднялось давление, и его, по
просьбе профессора и по рекомендации врачей, «поставили» в конец
второго тура. Программу второго тура я играл с еще большим воодушев-
лением. Mне все казалось веселой и опасной игрой. Все волновались,
переживали, а я был спокоен и по-прежнему резвился в свое удоволь-
ствие. Во время моего выступления зал трижды нарушал правила кон-
курса и аплодировал. Шквал оваций вдохновил меня, и я набросился на
второе, а потом и на третье произведение, как мужественный солдат на-
брасывается на врага, в веселье и безрассудной отваге. У меня кружи-
лась голова, и мне казалось, что с каждым аккордом я получаю от рояля,
от музыки и от публики неведомую силу.
У моих конкурентов начались сбои. Их терзало чувство ответ-
ственности. Они боялись «не оправдать надежд». Мой Левушка Наумов
не давал мне понять, что что-то от меня ожидает – он был сама скром-
ность и тактичность. Но когда я сидел за роялем, мне казалось, что и он,
во мне, участвует в сражении. После моего выступления во втором туре
мы с Левушкой опять пили коньяк. Ждать информации о том, кто как за-
кончил второй тур, пришлось чуть ли не две недели.
Наконец, второй тур закончился. Между тем мою игру похвалил в
прессе композитор Пирумов, написал, что его произведение лучше всех
сыграл Гаврилов. Но приз вручили американцу Дэвиду Лайвли, который
поначалу подавался прессой как лидер американской «сборной» и пре-
тендент на победу в конкурсе, однако с трудом прошел на третий тур, не
попав в число награжденных (наградами отмечаются 8 человек из 12 фи-
налистов) и получил от жюри утешительный приз. Он действительно был
замечательный пианист, но остался даже без почетного диплома из-за
необыкновенно высокого уровня того конкурса, в котором участвовали
многие нынешние суперзвезды. Например, Андраш Шифф, сегодня пиа-
нист мирового уровня, был лишь четвертым.
Поползли слухи. Как я и ожидал, первым номером на третий тур
прошел Юра Егоров, второй номер достался мне, но мне пришлось разде
лить его с великолепным пианистом Мюнг ван Чунгом, представителем
огромного клана музыкантов из Америки. Мы оба прошли вторыми – с
одинаковым количеством голосов-очков. Сейчас Мюнг ван Чунг – один
из лучших дирижеров мира. Третьим стал Станислав Иголинский. Алек-
сеев явно потерял шансы на победу.
-32-

Конкурс
В третьем туре у меня начали пошаливать нервы. Левушка мой

посерьезнел, а я стал курить по две пачки сигарет в день. Вот сидим мы
с ним и играем. До изнеможения. Почти падаем. Лева срывается – кри-
чит на меня. Заслуженно. Ну, не готовился я на третий тур! Не думал, что
пройду. Текст третьего концерта Paхманинова почти совсем забыл.
Упорный Наумов сидел со мной в классе Нейгауза и долбил со
мной текст по страницам. Дня за четыре мы восстановили текст, проеха-
ли все подводные камни этого трудного концерта. Выступления на пер-
вых двух турах не прошли для меня бесследно, я чувствовал себя усталой
и побитой собакой.
Алексеев стоял первым номером, я – вторым. У него опять под-
нялось давление, и была подана заявка на перенос его выступления в
конец, но тут председатель жюри впервые проявил принципиальность:
«Болен? Пусть идет домой и лечится!» Пришлось Алексееву играть пе-
редо мной. Жюри прослушивало по два финалиста в день. Алексеев сы-
грал неплохо, но его уже скинули со счетов! А у меня Чайковский летал
под руками! После первой части – аплодисменты! После окончания кон-
церта все встали! Неслыханно! Выбегаю на пять минут. Меня обнимают
мои однокурсники. Лева Амбарцумян льет мне в глотку апельсиновый
сок из банки.
Выхожу, как бык на корриду, играть третий концерт Рахманино-
ва. Отыграл первую часть, вторую. Замечаю у некоторых слезы на гла-
зах. Финал. Последняя страница концерта-гиганта. Любимая аккордо-
вая кульминация без конца и края в унисон с оркестром. Только много
лет спустя я научился контролировать оркестр в этой кульминации,
плавающей то вперед, то назад, и переходящей в какой-то рык. Из-
за аберрации звука оркестр звучит, то как взбесившийся орган, то как
не прекращающийся космический взрыв. Тогда я играл этот концерт
третий раз в жизни. Упоенно запрокинул голову в победном экстазе...
и ушел от оркестра такта на четыре вперед. Когда я это понял, было
уже поздно. Мне ничего не оставалось делать, как сидеть и ждать, ког-
да оркестровая махина подползет, как танковая дивизия, ко мне в окоп.
Я скинул руки с клавиатуры. Ошибка! Оркестранты увидели этот жест
и начали рассыпаться. Спас всех нас от провала герой-валторнист – он
так громко заиграл свое соло, что мы вышли из замешательства и до-
играли коду. За несколько метров до финиша я упал и еле дополз до
конца концерта.
Левушка вышел на сцену, обнял меня и прошептал: «Ты держал
золотую медаль в руках до последней минуты и упустил». Мы пошли
-33-

пить коньяк. На лестничной площадке артистического выхода Большого

Зала ко мне кинулся вдруг маленький человечек и попытался задушить
меня в объятьях. Это был замзавотдела ЦК по культуре, Варданян. Я
его пару раз видел на каких-то заседаниях. Будь я поопытней, понял бы
знак – так, просто, люди из ЦК музыкантов на руках не носят. Мы с
Левой пили все оставшиеся пять дней конкурса. Не были свидетелями
ужасного провала Юрочки Егорова, только в последний день мы явились
к началу заседания жюри в Малом Зале консерватории. Тысячи людей
заполонили тогда улицу Герцена – от Mанежа до Никитских ворот. Для
участников и корреспондентов в фойе был организован «русский чай».
Пирожные, бутерброды с икрой.
Bремя приближалось к двум ночи, а жюри все заседало. Я курил
свою сотую сигарету. Тут трoгает меня кто-то за плечо. Знакомый корре-
спондент из «Московского комсомольца».
– Напиши, что ты сейчас чувствуешь!
И сует мне в руки лист бумаги. Пишу: «Я счастлив, что мне уда-
лось пройти на третий тур, среди таких замечательных исполни...»
Тут другой корреспондент, спецкор «Известий», бьет меня по
плечу...
– Что ты пишешь? Ты же золотую медаль выиграл! Победил!
Единолично!
У меня сердце провалилось куда-то, потом обратно в грудь прыг-
нуло. В лицо мне ударил слепящий галогеновый свет, на меня надвину-
лась телекамера NBC. Как будто с другой планеты, я услышал голоса.
– Мы берем интервью у победителя пятого конкурса Чайковско-
го Андрея Гаврилова. Андрей, что Вы можете сказать в эту волнующую
минуту? Что Вы чувствуете?
Я безмолствовал, как народ в «Борисе Годунове».
Гудаута – Зальцбург
Найти взаимопонимание с инструментом очень трудно. Не бы-

вает идеального инструмента... В моей домашней коллекции мне больше
всего нравится «Стейнвей C-grand» из Гамбурга, который я купил в 1987
году, и такой же по размеру нью-йоркский рояль начала XX века.
Во Владимире я играл на Блютнере, бледном и тупом, с макси-
мальным звучанием на mezzo forte. Мои мышцы не выдержали напряже-
-34-

ния и на третий день работы воспалились от постоянного форсирования

звука. Поэтому я отменил концерт, что делаю чрезвычайно редко.
Инструменты меняются от свидания к свиданию. Все зависит
от того, кто и как на них играл и как за ними ухаживали. Один и тот же
инструмент может быть сегодня – прекрасным, а на следующий день –
катастрофой. И наоборот. Прежде всего любой инструмент требует
любви, так как он обладает живой душой. Что касается клавиатуры и
механики – требуется лишь адекватная реакция на прикосновение.
После победы на конкурсе Чайковского я «купался в лучах сла-

вы». Был опьянен, ошеломлен успехом! Лихорадочно отыграл «показа-
тельный» концерт на стадионе в Лужниках. Ходил на приемы в Кремль,
принимал поздравления министров, давал бесчисленные интервью, по-
зволял себя фотографировать, отбивался от поклонниц. Все смешалось
и закрутилось в праздничном вихре! Я почувствовал – надо сматываться
из Москвы, и как можно скорее. Поехал отдыхать в Гудауту. С Наумовы-
ми, Левоном Амбарцумяном, мамой и старшим братом.
Летом в нашем гудаутском доме всегда было многолюдно и шум-
но, а на зиму там оставался только Коля, одинокий художник из запад-
ной Украины, влюбленный в море. Коля отслужил три года на флоте, на
Украину не вернулся, остался на Кавказе. Познакомился с моим отцом.
Папа предложил ему жить в нашем доме и присматривать за ним. Кра-
сивый, статный, волосы – как вороново крыло, правильные черты лица,
глаза – как черные оливы. Таков был Коля, хохол с безнадежно роман-
тической душой.
Врагом бутылки Коля не был. Он был ее нежным другом. В Аб-
хазии есть за что любить бутылку. Сколько радости доставляли всем нам
тамошние вина – легкое терпкое «Лыхны» из винограда изабелла, гра-
натовое Апсны, дурманящий голову и ударяющий по ногам Букет Абха-
зии. Коля был нашим любимцем, несмотря на его слабости. Он замеча-
тельно рисовал – сколько раз мой отец предлагал ему поступить в один
из московских художественных институтов, гарантируя ему поступление!
Коля собирал, нехотя, вещи, прощался с нами, выходил на волнорез про-
ститься с морем, печально смотрел на волны и оставался дома.
Коля звал себя «мастером грустного портрета». Жители Гудау-
ты заказывали ему кладбищенские портреты в полный рост, которые по
кавказской традиции ставятся y могильного камня. Портреты Коля делал
по фотографиям. Иногда и по паспортным, крошечным. Порой на фото-
графии бывший владелец был сфотографирован в такой огромной кеп-
-35-

ке, что и лица видно не было. Но заказчики всегда оставались довольны

работой Коли. Однажды, Kоля крепко выпил и забыл о том, что завтра
должен был сдать очередной «грустный портрет». Заказчики разбудили
его утром и значительно почесали ему бока своими острыми тесаками.
Потом сказали: «Ну, давай, дэлай!» И Коля, потный от ужаса и от чачи,
виртуозно написал портрет и передал его заказчикам за двадцать минут
до похорон...
Коля утонул в Черном море. Тело выбросил шторм. Похоронили
его на гудаутском кладбище.
Абхазский курортный городок Гудаутa походил на южноитальян-
ские или корсиканские приморские городки. Kровная месть тут никого
не удивляла – всему городу были прекрасно известны воюющие между
собой кланы. По нашей улице проходили экзотические похоронные про-
цессии с наемными плакальщицами. Они посыпали головы пеплом, рва-
ли на себе одежды, рыдали. В Гудауте часто хоронили молодых – в гроб
молодежь сводили кровавые разборки между кланами, межнациональ-
ные стычки, езда на мотоциклах и море.
Наш гудаутский гробокопатель Володя – полуабхазец-полу-
мингрел – был похож на своего легендарного коллегу, остроумного мо-
гильщика из «Гамлета». Маленький, лысый, без единого зуба, в шляпе
и сером костюме, он был великим оратором и философом. Послушать
его похоронные речи, которые он произносил над открытыми могилами,
приходили не только родные и друзья покойного, но и посторонние люди.
Они плакали и смеялись.
В Гудауте был и свой «Гранд отель», и танцплощадки у моря, как
в «Амаркорде» Феллини. Довоенная жизнь города Римини во многом
походила на нашу советскую гудаутскую жизнь. Только у нас все было
более ярко, сочно и нецивилизованно.
Гудаутa... Темные горы, увенчанные сверкающими снежными
вершинами, синее море, чистые, как кристалл, холодные горные речки,
благоухающие магнолии и олеандры, кроваво-красные гранаты, разре-
заемые острым ножом пополам, пение цикад в знойный полдень и хоры
лягушек влажными кавказскими вечерами.
В Гудауте выяснилось – я разучился отдыхать. Вдоволь напла-
вавшись в море, шли мы c Левоном домой и ложились на кровати. Между
нашими кроватями валялась куча денег – премия за победу на конкурсе
Чайковского. 2500 рублей. Потратил я тогда из них сравнительно не-
много – купил маме стиральную машину. Остальные деньги лежали на
полу. Иногда мы делали из красненьких десяток самолетики и пускали их
-36-

друг другу. Играли мы и моей огромной медалью. Левон попробовал ее

на зуб – отпечаток навсегда остался на мягком металле – медаль была
из золота высокой пробы.
Мы с Левоном отдыхали в Гудауте не в первый раз. До того, как я
разбогател, с деньгами всегда было туго. Мы сдавали бутылки, выпитые
Колей зимой. За большую литровую бутылку из-под Псоу на приемном
пункте платили 18 копеек. Мы покупали вино, хлеб, сыр и фрукты.
Со скуки и в надежде на приключения поехали в Сочи. Приклю-
чение не заставило себя долго ждать – меня задержала сочинская мили-
ция за то, что шел по улице босой. Милиционеры посадили меня в «во-
ронок», где уже сидел какой-то криминал с жутким флюсом на щеке. Его
везли вырывать зуб. Приключение закончилось хорошо – меня узнали
и отпустили. Стражи порядка попросили нас никому не рассказывать о
моем задержании. А могло бы и закончиться плачевно: советская мили-
ция, да еще и с кавказским акцентом с задержанными не церемонилась.
Перебитые руки, отбитые почки, пытки электрошоком и прочие преле-
сти были далеко не редкостью.
Потом нас потянуло в горы. Мы совершили марш-бросок к озе-
ру «Малая Рица». Лезли по скалам, пробивались через самшитовые
леса, дурачились, кричали и слушали эхо, кидались снежками – кое-где,
в укромных тенистых ямах, лежали так и не растаявшие летом, почер-
невшие кучи снега. Ели мы в живописных деревенских шалманах, в не-
которых из них меня узнавали ресторанные музыканты и пели для меня
песни.
– Дэлa нашэго дэруга, Андрэя Гаврылова, ми исполным эту
пэсню.
Другие гости спрашивали друг друга: «Для кого это они поют?
Кто такой Андрей Гаврилов?»
– Гаврилов? Наверное, бандит...
После возвращения с гор мы поплыли в открытое море. Знакомые
рыбаки пригласили покататься на шхуне и рыбку половить. Мы взяли с
собой два ящика «Лыхны», подаренных мне абхазскими начальниками.
Спустили ящики с вином на тросax поглубже в воду, чтобы охладить – и
забыли про ниx. Так и остались бутылки на дне морском.
На пятый или шестой день отдыха валялись мы с Левоном на
черноморской галечке, наслаждались благодатным морским воздухом и
утренним солнышком. Подходит к нам моя взволнованная мама и подает
мне срочную телеграмму.
– Товарищу Гаврилову. Срочно. Вам предлагается вылететь на
-37-

фестиваль в Зальцбург с концертом – на замену заболевшего Святос-

лава Рихтера.
Мы с мамой вылетели в Москву первым самолетом.
До концерта оставалось десять дней. За это время надо было
пройти штук пять «выездных» комиссий, раздобыть концертную одеж-
ду, оформить заграничный паспорт, вступить в комсомол и подгото-
виться к концерту. Я бегал по инстанциям, как заяц. Заполнял анкеты,
сдавал фотографии и паспорт. Меня вызывали на очередную комиссию
в райкоме. Там я беседовал с престарелыми проверятелями. Они про-
веряли меня на лояльность советской власти, на идеологическую чистоту
и моральную устойчивость. Их вопросы были тупыми и предсказуемы-
ми. Комсомол, видимо, по указанию сверху, пошел мне навстречу. Мне
просто выдали членский билет. Восемнадцатилетний студент – не член
комсомола – мог поехать тогда на Запад, только если он был евреем,
и только в один конец. Я же хотел вернуться на родину.
Самой большой проблемой оказался фрак. Сшить эту шикарную,
недоступную и чуждую советскому человеку одежду в коммунистической
Москве 1974 года, да еще и за неделю, было невозможно. Пришлось
собирать фрак по частям. Один знакомый артист одолжил мне бабочку.
Другой – фрачный пиджак. Манишку и жилет мне выдали в Большом
театре. Лакированные черные туфли у меня были. Оставались – брюки.
В костюмерной Большого фрачные брюки моего размера были широки,
как шаровары турецкого султана. Вдоволь похохотав на примерке в ко-
стюмерной, я ушел оттуда без штанов. Кинулся в московские пошивоч-
ные мастерские. Не сразу, но нашел одну сердобольную даму, согласив-
шуюся за особую плату сшить мне фрачные брюки за день.
Дело осталось за малым – подготовиться к важнейшему в моей
жизни концерту за два дня. Я скрипел зубами от напряжения и занимался
отчаянно. Обезумевшие соседи лупили тяжелыми металлическими пред-
метами по трубам отопления.
Перед отъездом меня пригласили в Госконцерт и познакомили
с переводчицей Татьяной, которая должна была лететь со мной. Эта вы-
сокая, стройная и молодая женщина была как-то незаметно нехороша
собой. Темные ее волосы стояли неприятным комом на голове. В чертах
лица было что-то резкое, профилем переводчица походила на хищную
птицу. Со мной Татьяна была приветлива. Улыбалась часто, нo тоже –
как-то нехорошо. Я сразу смекнул, что с Татьяной надо держать язык
за зубами, что она – одно из щупальцев (с ухом-присоской) огромного
спрута, в плену которого все мы жили.
-38-

Объявили посадку. Из отдельного выхода потянулись в само-

лет евреи-эмигранты. Старых людей и хронически больных несли на
носилках с кислородными подушками. Позже я привык к тому, что на
всех рейсах Аэрофлота в Вену и в Рим сидели покидающие СССР евреи,
смиренно несущие своих стариков. Смотреть на этот исход было больно,
я жалел старых людей, вспоминал библейские истории и с ужасом думал
об ожидающих нас казнях египетских.
Пробираясь к своему месту, я наткнулся на пассажира, рассы-
павшего в проходе монеты. Я помог ему собрать его деньги. Он как-то
слишком быстро и бурно меня узнал и тут же растаял как эскимо на
жарком солнце. Пригласил после взлета подсесть к нему и выпить за
знакомство рюмочку коньяка. Я с удовольствием согласился. Оказа-
лось, этот пассажир тоже музыкант – он показал мне фотографии сту-
дентов фортепьянного класса Якова Флиера, среди которых был и он,
только лет на пятнадцать моложе. Одет он был элегантно. Хороший
костюм, кашне, кожаные туфли, тонкая импортная рубашка. А под
ней – тельняшка! Звали его то ли Вилен, то ли Владлен. Пианист?
Но рожа шкодливая, и тельняшка терзает сомнениями. Скорее спор-
тсмен. Боксер. Крепкий, может и нокаутировать, если понадобится.
Непонятный господин. Пообещал мне этот Владлен, что обязательно
посетит мой кoнцерт. А на него, между прочим, билеты год назад рас-
проданы.
Прилетели мы в Вену. Евреев увели какие-то люди. Мы прошли
в транзитный зал. В Зальцбург прибыли только поздним вечером. Нас
встретили представители фестиваля и отвезли в отель «У новых ворот»,
неказистый домик с тремя звездочками на дверях. Я пошел посмотреть
город. Удивили тоннели и горы. В предконцертной суете у меня не было
времени открыть атлас и посмотреть, где, собственно, Зальцбург рас-
положен. А он, оказывается, совсем недалеко от Альп. Все было в этом
городе незнакомо и интересно. Особенно – шикарные витрины мага-
зинов музыкальных инструментов. Цены там были совершенно несопо-
ставимы с мелочью, положенной мне за выступление. С трудом нашел я
Гетрайдегассе – узенькую улочку, на которой сохранился до наших дней
дом, где родился Моцарт – Хагенауэрхаус. Постояв недолго на крохот-
ной площади перед этим, довольно ординарным шестиэтажным домом-
музеем, который никак не ассоциировался ни с «Волшебной флейтой»,
ни с «Реквиемом», я побрел в свой скромный отель.
Завтрак в трехзвездочном австрийском отеле. Плохой чай, не-
вкусные булочки, крохотный кусочек масла и маленькая пластиковая
-39-

баночка с джемом. Проглотив все это, мы с Татьяной отправились на

встречу с тогдашним шефом Зальцбургского фестиваля, господином Ни-
коля. Он славился своей экстравагантностью. Иначе как экстравагант-
ностью невозможно было объяснить его, мягко говоря, странное реше-
ние пригласить на замену «великому Рихтеру» вчерашнего школьника.
Получалось, что он поступает как бы назло знаменитому артисту, а из-
балованной публике посылает следующее приветствие: «В ответ на все
ваши капризы – получите этого советского щенка!»
Элегантный, седоватый, немного грузный Николя поглядел на
меня с сомнением. По-видимому, я показался ему эдаким юным очкари-
ком в нелепом костюме. Весь гардероб, которым я располагал, был на
мне. Костюм производства братской страны, купленный мамой в фир-
менном магазине «Весна» на Новой Башиловке. Гумовские ботинки.
И рубашка, и галстук были тоже оттуда. Николя изобразил улыбку, про-
бормотал несколько дежурных слов, посмотрел брезгливо на мой гал-
стук и отправил меня к роялю, на репетицию.
Зал и инструмент мне понравились. Я начал судорожно проигры-
вать мою вечернюю программу. Времени на настоящую подготовку у
меня не было. Многое было откровенно недоделано. Я сильно волно-
вался. А к вечеру и вовсе запаниковал. Ведь за три дня, как ни старайся,
в хорошую форму не войдешь. Даже если ты опытный концертант. А я
тогда никаким концертантом не был. Я был студентом первого курса, ко-
торый конкурс выиграл.
В артистической меня подбодрила Татьяна, что было вовсе не
лишне. Откуда ни возьмись появился и мой коньячный друг Владлен, в
дорогом смокинге, в чудесных лаковых туфлях, и со сверкающей маниш-
кой, из-под которой выглядывала все та же тельняшка!
Вышел я на сцену в своем составном советском фраке. Глянул в
зал и обомлел.
Какая публика! Блеск! Сливки! Шарм! Инопланетяне! Мираж!
Голливуд! В первом ряду сидел сам Майкл Йорк – Тибальд из любимого
фильма Дзефирелли «Ромео и Джульетта». Мужчины – в великолеп-
ных смокингах, с белоснежными рубашками, с бабочками и платиновы-
ми запонками, дамы – в изумительных вечерних платьях, с драгоцен-
ными камнями на шее, величиной с подвески на хрустальных люстрах.
Все сверкает, волнуется и благоухает, как шампанское в бокале! Я был
ошеломлен, потерял чувство реальности. Как во сне подплыл к роялю и
заиграл. Боже! Это мой последний концерт перед неминуемой смертью
и вечным позором!
-40-

И сейчас, через тридцать шесть лет, я не понимаю, почему пу-

блика так экстатически восторженно отнеслась к моему выступлению.
Секрет моего необычного успеха в Зальцбурге, может быть, заключался
именно в моем полном отчаянии. Мне пришлось тогда пройти «сквозь
ужас и смерть». К свету, радости и жизни. И публика прошла этот путь
вместе со мной. И это привело знатоков, не привыкших к подобным
штучкам, в экстаз. Разряженные, избалованные люди пришли на форте-
пианный концерт, а попали на какую-то корриду, Тесей-пианист отчаян-
но бился с Минотавром-роялем в смертельном любовном поединке.
Все перед мной плыло. Качалось в пестром грохочущем мареве.
В сонате Гайдна я несколько раз ошибся. Потом отыгрался на «Скарбо»
Равеля. Мой Скарбо крутился и вертелся в жутких темпах со страшной
динамикой и действительно напугал всех, как и положено нечистой силе.
Зал наградил меня громом рукоплесканий, и я неожиданно для себя са-
мого начал исполнять бисы. Самые трудные этюды Листа, в совершенно
неисполнимых темпах. Я был страшно недоволен собой и очень хотел ис-
правиться. Бисы в конце первого отделения – это против всех концерт-
ных правил. Публика ревела от восторга. Я вовлек ее в музыкальный бой
не на жизнь, а на смерть.
Быстро пролетел перерыв. Я начал второе, виртуозное, отделе-
ние. Я почувствовал, что перешагнул через какой-то барьер, что у меня
начало получаться. В каких-то бешеных темпах. Когда я достиг коды
«Исламея», имитирующей космическую лезгинку, и увеличил скорость
(обычно там все темп убавляют из-за немыслимых скачков в обеих ру-
ках), мне показалось, что рояль запылал.
Овация. Бисы. Цирковые номера Паганини-Листа, сухая удар-
ность и холодное бешенство молодого Прокофьева. Я играл все, что знал.
И я, и публика как будто потеряли вес и парили в Музыке, перенесясь в
Пространство Высшей Жизни. Я испугался, что не смогу сам вернуться
и вернуть публику в зал. Закончилось мое выступление так: публика во-
рвалась на сцену, подняла меня на руки и отнесла в артистическую. В ар-
тистической царил хаос. Шум, гам, поклонники и поклонницы, бешеные
лица музыкальных агентов! СЕНСАЦИЯ!
Ночь я провел с Татьяной и Виленом. Мы убежали от поклон-
ниц и агентов, побродили по городу, зашли в кабаре со стриптизом, пили
шaмпанское (угощал Вилен-Владлен). А утром улетели в Москву. На
прощание Таня вдруг сказала: «А Вилен-то наш, ОТТУДА!» Я посмо-
трел на нее недоверчиво. Она поняла мой взгляд и спросила кокетливо:
«А ты небось подумал, что я тоже ОТТУДА?»
-41-

– Я и сейчас так думаю, – сказал я. Таня рассмеялась и сказала:

«Ах ты негодяй!» Мы расстались и больше никогда никуда вместе не ез-
дили. Думаю, если бы я тогда в Зальцбурге сбежал, – Владлен бы меня
нашел и пристрелил (или в Зальцахе бы утопил). А Татьяна ему бы по-
могала. А тельняшка его была чем-то вроде метлы или собачьей головы,
притороченной к седлу опричника.
F-Dur Op. 15 No. 1
Ноктюрн фа мажор воспроизводит два диаметрально противоположных
состояния души композитора. Светлое, спокойное и уравновешенное
состояние написано почти современным музыкальным языком. Цепоч-
ки мажорных септаккордов предвосхищают технику французов от Де-
бюсси и до Сати. Можно утверждать, что эта музыка стала прототипом
всей современной лирической легкой музыки, в частности – музыки
кинематографа.
Средняя часть ноктюрна – это душевная буря.
Покой и романтическая буря – две ипостаси, две главные музыкальные
стихии композитора, живущего с 1831 года вдали от родины – в эми-
грации.
Kрайние части ноктюрна живописуют прекрасную Францию, Париж.
Шопену, как никому другому, удалось передать музыкальными образами
атмосферу наслаждения, любви, радости этого самого поэтического на
свете города. Музыка средней части ноктюрна – это бушущее негодо-
вание, боль, скорбь об униженной Родине. Tрехчастная форма ноктюрна
(A-B-A) тут не только структура произведения, это сама реальность ком-
позитора, волна, проходящая не только по его музыке, но и по его судьбе.
В третьей части боль исчезает, на ее место приходит безмятежность, ли-
рика и лучистость Франции, легкость и соблазны парижской жизни.
Я твой тонкий колосок
Весь мир любит Прокофьева, увлекается его языческой силой, его

холодным огнем, но мало кто его понимает. Поэтому и играют его, как
правило, плохо. Особенно печально то, что его не понимают и плохо ис-
полняют на родине, в России. Или стучат, как костями, или упрощают
его сложнейшие лирические части, превращая его в Шопена «с фальшивы-
ми нотами».
-42-

В начале пути Прокофьев писал ясную неоклассическую музыку.

Его энергичные оригинальные гармонические сочетания не были, однако,
наполнены богатым и глубоким внутренним, не формальным, содержа-
нием. Ранний Прокофьев орнаментален, эффектен, но не глубок. А вот
в советский период, во время пожизненного плена и заложничества
у Сталина, Прокофьев «вырастил душу» и обрел неслыханную глубину
и высоту. Мандельштам тоже достиг непревзойденного уровня словес-
ного мастерства после того, как простился навсегда с более или менее
«нормальной» жизнью и начал готовиться к неизбежному аресту и му-
чительной смерти... Черный сталинский колодец открыл и ему, и Проко-
фьеву высшие уровни бытия...
Этого Прокофьева проглядели, этого Прокофьева не понимают...
Музыка позднего Прокофьева обладает необычной силой захва-
та. Ее ритмы погружают слушателя в транс. Прокофьев зажимает его
своими никелевыми щипцами, от которых в разные стороны прыщут
голубые электрические молнии. Дьявольская пульсирующая металли-
ческая машина мгновенно переносит зажмурившегося и обомлевшего
слушателя в раскаленную черепную коробку композитора... Там он пре-
вращается в двойника композитора и начинает вместе с ним испол-
нять его музыкальное произведение. Мыслит, видит, слышит, как Про-
кофьев...
Я испытываю подобное состояние, когда играю конец разработки
первой части восьмой сонаты. Там, где Прокофьев пишет музыкой: «Это
моя последняя соната, могила вырыта и ждет, это мое завещание»...
В финале восьмой сонаты, там, где металлическая машина
«пожирает все живое», я сам на короткое время превращался в нечто
страшное, античеловеческое, «опасное», как сказал бы Рихтер.
До очевидных «посланий» зрелого Прокофьева никто не докопал-
ся, даже Слава, который понимал Прокофьева лучше других. Рихтер чув-
ствовал, что музыка хороша и полна, но чем она наполнена – не знал.
И не хотел знать, не хотел обжечь руки... Он высказывался о восьмой
сонате Прокофьева довольно абстрактно: «Эта музыка – как дерево,
усыпанное зрелыми плодами». Слава не различал тонкого, с легким сардо-
ническим флером, сaрказма Прокофьева, если тот в лоб не называл про-
изведение – «Сарказмы». Ему казалось, что музыка позднего Прокофьева
полна юмора и веселья. Что-то вроде переспевших «Трех апельсинов». Но
после своих «апельсинов» Прокофьеву пришлось съесть немало горьких
ядовитых ягод в сталинском саду. Пережить смертельный страх, боль
утрат и одиночество...
На самом деле, в музыке позднего Прокофьевa слышится скрежет
ада, по ее пространству носятся зловещие грифоны и сама белая Смерть
приходит из нее в наш мир, чтобы откусить нам головы...
-43-

Это были самые смешные концерты в моей жизни. Я их вспоми-

наю, когда мне грустно. Участвовать мне в них пришлось раз тридцать
в незабвенные годы «дорохих наших сосисок сраных». Концерты эти
проходили всегда по одной и той же обкатанной и проверенной схеме,
несмотря на то, что ставили их разные режиссеры. Торжественно и чин-
но входило в свою ложу Политбюро. Все, хлопая, вставали, начинались
«бурные и продолжительные аплодисменты». Когда Леня переставал
сдвигать, как тюлень ласты, свои ладоши – публика садилась. Диктор
заклинал металлическим и грозным голосом «все радио и телестанции
Советского Союза» и интервидение, по которым, якобы, шла «прямая»
трансляция концерта. На самом деле трансляция запаздывала минут на
пятнадцать. За это время можно было отредактировать запись в случае,
если произойдет накладка.
Открывается занавес, и на заднике сцены начинает «полоскать-
ся» то, чему в этот день полоскаться положено. На день рождения Ильи-
ча – полощется его опостылевшая всем героическая физиономия. Хор
тоскливо тянет «Песню о Ленине». Перед знаменем стоит его гипсовая
башка, размером чуть не со статую свободы. Огромная лобная кость го-
ловы Ильича опровергает самим своим существованием все теории кра-
ниологов. Я всегда с ужасом думал, что будет, если проклятая черепуш-
ка свалится? Меня успокоили знатоки – рассказали, что башка пустая,
даже и не гипсовая, а раскрашенная под гипс, из пенопласта.
На торжественных концертах, посвященных первому в мире го-
сударству рабочих и крестьян, полощется кровавое знамя и звучит песня
о СССР: сивый мерин-певец или хор сивых меринов, грозно набычив-
шись, сурово поет патриотическую белиберду, в которую никто не верит
и которую никто не слушает. На революционных праздниках – полощет-
ся революционное знамя; и певцы, и хор с исступленно верными партии
кувшинными рылами поют еще более сурово и грозно песню о ВОСРе (о
Великой Октябрьской Социалистической Революции).
На первой же репетиции я пошел к заднику посмотреть, как же
это гигантское знамя так здорово полощется. Вижу – стоят там два му-
жика со здоровущими пылесосами, работающими наоборот, и дуют на
знамя. Иллюзия полная – знамя полощется, как на сильном ветру. Све-
товики подсвечивают его кровавым экстатическим светом. Такой же ду-
той, «пылесосной», иллюзией был и весь СССР!
После полоскательного и свирепого открытия следовал обычно
лирический номер. Для контраста. Либо Ниловна ласково порычит что-
то про родину, либо выйдет какой-нибудь огромный толстяк (например,
-44-

Булат Минжилкиев) и споет «Русское поле». Когда этот киргизский

Пантагрюэль проникновенно заканчивал песню словами «Здравствуй,
русское поле, я твой то-о-о-нкий колосок», мы, артисты за сценой, ва-
лились на пол от хохота.
А дальше номера бежали подряд, один за другим, как вагоны
длинного товарняка. Кремлевское сквозное действие – на прострел
слабых душ, разомлевших перед телеэкранами строителей коммунизма,
участников битвы за урожай, воинов-интернационалистов и бойцов не-
видимого фронта.
«Нормальные люди» на этих концертах выступали редко. Ис-
ключениями были, пожалуй, только артисты балета. Я наслаждался ис-
кусством Володи Васильева и Кати Максимовой и с удовольствием бол-
тал с ними в паузах бесконечно длящихся репетиций. С певцами и певи-
цами общаться было невозможно. Они так напрягались и надувались от
«важности задачи и момента», так истово демонстрировали преданность
коммунистической партии, что начисто теряли мозги и человечность.
На менее серьезных концертах режиссеры «опускались» до Хазанова,
один раз даже Пугачеву зазвали – помучили ее всласть на репетициях,
а перед концертом все-таки выкинули. Так и не осмелились нарушить
фараонские традиции.
На репетициях всем заправлял назначенный режиссер, а на про-
гоне (генеральной репетиции) сидели уже надзиратели из ЦК КПСС и
обязательно – какой-нибудь из замов министра культуры. Эти люди
любили делать артистам замечания. Особенно отличался Кухарский, не
упускавший случая продемонстрировать свое величие и унизить артиста.
Замечания, впрочем, делались обычно рядовым участникам – аккомпа-
ниаторам, членам танцевальных или певческих ансамблей, хормейсте-
рам. Солистов, как правило, не трогали. Потому что солист, в ответ на
замечание, мог запросто уехать домой. Торжественные концерты не при-
носили никаких дивидендов. Они были официальным признанием статуса
артиста и только. Выклянчить что-либо для себя там было невозможно.
Вот идет обычная репетиция. Ниловна глухо рокочет что-то па-
триотическое под аккомпанемент скромнейшего пианиста, хорошего ма-
стера. Кухарский пытается судить и рядить.
– Стоп! Вы вступление плохо сыграли! Вы что, дома вообще в
ноты не смотрели, идите и учите, марш!
За сценой в это время – вавилонское столпотворение! На такое
количество участников помещение явно не рассчитано. Одних ансамблей
с нимфетками – два или три, каждый по пятьдесят человек! А еще –
-45-

оркестры симфонические, духовые, сводные и военные хоры, ансaмбли

«писка и тряски», кoрдебалет. Вентиляция не справляется. Духота.
Стоим мы с Володей Васильевым, болтаем за кулисой, откуда он
должен Спартаком выскочить. Скоро его выход. Оркестр играет всту-
пление, Володя расслаблен. Спрашиваю его: «Как это тебе удается так
ловко на руку балерину поймать, ведь она на тебя с полутораметровой
высоты сигает? А пoтом ты ее таскаешь на вытянутой руке, а она в шпа-
гате сидит и ручками поводит!»
– Техника, – лениво отвечает Володя, – аппликатура, пальце-
вые приемчики всякие для страховки, вот они и сидят как влитые.
Еще не успеваю засмеяться, а он уже мышцы напружинил и вы-
скочил каким-то волшебным, стремящимся вверх волчком, а затем еще
вырос, вытянулся, прыгнул, застрял в воздухе, полетал, мягко призем-
лился и опять взлетел. И парит, парит, как демон. Гений. За долю секун-
ды перевоплотился в хачатуряновского Спартака. И вот он уже там, в
древнем Риме, летает и царствует на арене. И мы, зрители, вместе с ним.
Закончив номер, Володя подходит ко мне, едва переводя дух от бешеных
прыжков, мы продолжаем шутить.
Вот побежали на сцену беспомощные нимфетки в белых колгот-
ках. Во что они наряжены и что у них в руках – зависит от темы концер-
та. Октябрята, демонстрирующие трогательную радость потому, что их
вырастил дедушка Ленин, – в коротеньких школьных платьицах. Если
концерт посвящен Союзу республик свободных, то нимфетки выбега-
ют как бы в национальных костюмах, зачастую тоже длиною только до
бедрышек, а под ними узбекские шароварчики. Разумеется, полупро-
зрачные.
Для тех членов Политбюро, которые любят девочек покрупней
и постарше, танцует ансабль «Школьные годы». Там старшеклассницы
в широких юбочках кружатся так, что трусики и то, что под трусиками,
прекрасно видно. Загляденье для советских фараонов и их челяди! Ну,
а для совсем уж «нормальных мужиков» – вдосталь попляшут спелые
девки из краснознаменного какого-нибудь ансамбля песни и пляски. Эти
будут, не стесняясь, задирать военные юбки до трусов и лихо отдаваться
в танце. Согреют сердца партийным бонзам и их самые дорогие, совсем
уже китчевые, «народные коллективы». Бравые «а-ну-ка-парни» будут
вышагивать страусиными шажками, вытягивая ножки в сапожках и ими-
тируя деревенскую удаль. Прошлись бы они так по настоящей средне-
русской деревне – мужики бы животы от смеха надорвали, а потом – ко-
лами по хребтам. «А ну-ка-девушки» пойдут лебедушками, неестествен-
-46-

но, как бы «по-деревенски», не забывая, однако, периодически заголять

ляжки и задницы. Ближе к концу выбегут веером на сцену счастливые
моисеевцы. Это настоящие артисты, они точно знают, как и что, в каких
пропорциях и темпах демонстрировать! Советский «Мулен Руж».
Выплывут громадными бюстами вперед «душевные» Людмила
Зыкина и Ольга Bоронец, обе в шикaрных русских платках, сделанных в
Италии. Разведут полные свои руки с подагрическими пальцами в брил-
лиантовых кольцах, и завоют дурными «народными» голосами, напо-
минающими пожарные сирены: «Я люблююю сваю зе-е-е-емлю-ю-ю,
родныые кра-я-я-я-a-a-a-a...»
Если я не ошибаюсь, фортепьянные номера утвердились на этой
ярмарке безвкусицы только после моей победы на конкурсе Чайковско-
го. За то, что во мне не было ни еврейской, ни немецкой крови, меня осо-
бенно любили фараоны. Раз двадцать я сыграл финал первого концерта
Чайковского. На глазах у изумленной публики медленно и значительно,
как Садко, поднимался вместе с оркестром из-под земли... И чесал, как
дьявол, бойкие веселые пассажи из украинского финала.
После того, как произошло нелепое покушение на Брежнева, ар-
тистов стали на сцену выпускать по паспортам. Поставили топтунов у
входа в оркестровую яму и за кулисaми на сцене. У солистов были свои
комнаты, мы почти не страдали от этих новшеств, не то – бедные рабы,
задействованные в массовых сценах. Им приходилось тащиться на сцену
по подземным лабиринтам из общиx, невыносимо душных помещений,
либо с бесчисленных лестничных площадок, где их держали группами
надсмотрщики-худруки, и по дороге несколько раз показывать гэбистам
паспорта.
Иду я однажды к яме, пытаюсь в Чайковского перевоплотить-
ся. В девятнадцатый раз. Слышу, как диктор объявляет торжественно:
«А сейчас, в исполнении лауреата... и государственного симфонического
оркестра под управлением народного...»
И тут вдруг: «Стоп, товарищ, предъявите паспорт!»
– Забыл в артистической!
– Ну, и топай за ним!
Бегу, задыхаясь, в безвоздушных подземельях Дворца Съездов.
Добежал, схватил паспорт. Рванул назад, как Борзов на стометровке. А
сцена уже неотвратимо едет вверх, oсталась дырка в полметра. Прыгаю
рыбкой, задеваю за что-то и рву брюки до пояса. Проскочил. Какая-то
героиня с первого пульта первых скрипок (спасибо ей!) оценила момен-
тально ситуацию, вынула из волос сто заколок и заколола мои тряпочки.
-47-

Еле успел в первый аккорд в си бемоль миноре въехать после вступления

оркестра. Сыграли чисто, грянули на весь соцлагерь. Только после вы-
ступления осознал, что чудом избежал смерти на гильотине, и затрясся.
Прыгнул бы менее удачно – разрезало бы меня сценой на две половин-
ки, как сосиску.
В конце концов, стало мне невмоготу Чайника тысячу раз играть.
Спросил, можно ли финал второго концерта Pахманинова исполнить?
Mожно! Отлично. Крестьяне, депутаты и рабочие зверски хлопали «сво-
ему в доску, простому русскому парню Андрюхе», иногда вся наша орке-
стровая гвардия вылезала, как Китежград, из-под земли на бисы. В теле-
визионной трансляции это вырезалось.
Однажды режиссеры дали мне задание сделать перeложение
для четырех фортепьяно марша из оперы Прокофьева «Любовь к трем
апельсинам». В этой работе мне помог мой безотказный профессор
Наумов. Переложение получилось мегавиртузное! Четыре Стейнвея
трещали под напором молодых крепких пальцев! Казалось, динамичные
пассажи и резкие прогрессии аккордов источают прерывистый нервный
прокофьевский свет. Режиссер был новатор и глобалист. Он посадил
нас на сцене ступенеобразно – четыре звезды фортепьяно на четыре
этажа. На нижней, ближайшей к публике, ступени, восседал я, этажом
выше – гениальная Катя Новицкая, вскоре эмигрировавшая в Бельгию,
дальше – еше один юноша и девушка. Все мы были молодые, красивые,
победители престижных конкурсов по всей планете. Мне, как «главной
звезде в созвездии», полагалось выделяться. Как же этого достичь,
несмотря на такое обилие и равноправие нотного текста? Режиссер
нашел выход. Марш начинается с барабанных звуков на ноте си-бемоль.
Эту ноту, со всеми бесчисленными повторениями, отдали мне. Остальные
ждали темы вступления. Субординация была соблюдена. Нас все это,
конечно, бешено смешило. Наш четвертый участник парил где-то в
поднебесье. Не хватало только Лени Рифеншталь, которая могла бы эту
сцену включить в свой фильм «Триумф воли».
И вот, начинаю, наконец, после получасового перечисления на-
ших регалий. Заношу руки над моим «личным» си-бемолем. Давлюсь от
смеха... И мажу первую ноту. Наш квартет разлетается. Мы играем и
хохочем в голос.
Не только артисты были измучены бесчисленными репетициями,
но и специфическая публика подобных мероприятий. Концерты начина-
лись после многочасовых тoржественных заседаний. Там люди от одной
только речи генсека совели, костенели и отключались! Целая бригада
-48-

Сеппо Карлсон
звукорежиссеров вычищала все непристойные всхлипывания и рычание

гакающего и шамкающего генерального секретаря, страдавшего раком
челюсти. Вырезать-то они вырезали, а потом, чтобы поглумиться над
стариком, склеивали в одну длинную ленту все чмоки и хрюки и прослу-
шивали, гогоча до истерики в студиях Центрального телевидения и фир-
мы «Мелодия», которая выпускала пластинки с речами фараона.
После моего выступления в Зальцбурге в 1974 году советские

музыкальные начальники посадили меня на «диету». Никаких планов,
никаких разговоров о следующих гастролях!
– Выпустили тебя на волю на несколько дней, радуйся, птенец!
Посиди теперь в родном курятнике.
Никаких планов, гастролей! И это тогда, когда музыкальные
агенты со всего мира буквально заваливали Госконцерт приглашениями
и проектами, обещали кучу денег для советских государственных дармо-
едов. Приглашения игнорировались, на них просто не отвечали.
Планы? Разве можно планировать, какой композитор будет

занимать тебя через два-три-четыре года? Планирование на годы впе
ред – это для музыкальных машин, стригущих деньги, как траву, для меня
это категорически невозможно. Если бы моей жизненной задачей было
стричь деньги, я работал бы маклером на Уолл-стрит, а не просиживал
бы десятилетия за роялем...
Западные агенты прекрасно понимали мотивации советских

культурных богдыханов. Знали, что в открытом бою их не победишь, и
придумывали всякие хитрости. Например, приезжали в Москву по тури-
стическим визам и искали частных встреч с артистами для обсуждения
всевозможных проектов. Так поступал и Сеппо Нумми, музыкальный
агент родом из Финляндии, богач и колоритнейшая личность. Сеппо был
курляндский барон, гей, имел виллы в Риме и в Тампере, где он и скон-
чался от инфаркта в самом расцвете сил.
Сеппо руководил музыкальным фестивалем в Хельсинки, кото-
-49-

рый он сумел поднять до уровня Зальцбургского и Люцернского фести-

валей. Пока Сеппо был у руля, в Хельсинки приезжали лучшие солисты
и оркестры мировой музыкальной сцены. Интенсивности фестивальной
жизни Финляндии семидесятых могла бы позавидовать даже главная му-
зыкальная держава мира – Австрия.
Сеппо разыскал меня и пригласил на свидание в Метрополь.
Гостиница Метрополь была основной московской базой для слежки за
иностранцами и общающимися с ними совками. Поэтому я побаивался
идти на встречу с Сеппо. Любопытство, однако, победило. Я спустил-
ся в метро и поехал на переговоры. В ресторане, кишащем гэбьем, как
старая московская кухня – тараканами, меня провели за столик Сеп-
по. Это был человек в малиновом пиджаке в крупную светлую клетку, с
огромным пузом, обтянутым свитером под горлышко лягушачьего цвета,
ужасно похожий на Карлсона, который живет на крыше. Когда он улыб-
нулся, я заметил, что у него во рту не хватает половины зубов. Его столик
украшала дюжина бутылок с яркими этикетками. Сеппо явно любил до-
рогое вино и обильные закуски.
Я представился. Сеппо внимательно посмотрел на меня, затем
улыбнулся иронично и заявил, что поскольку у него нет с собой налич-
ности, то... не мог бы я заплатить за его скромную трапезу. Эта прось-
ба повергла меня в ужас. У меня в кармане лежал пятачок на метро. Я
замялся. Сеппо посмотрел на меня еще более внимательно и садистски
помолчал минутку-другую. Досыта насладившись моим смятением, он
встал и ушел. Пришел через несколько минут с большой пачкой денег
в пухлых холеных руках, которую демонстративно перебирал намани-
кюренным большим пальцем. Пачка приятно скрипела. Перед тем как
расплатиться и покинуть ресторан, Сеппо спросил меня, не желаю ли я
поесть или выпить. Я желал одного – поскорее смыться, пока этот Карл-
сон не втянул меня в какую-нибудь историю. Но Сеппо не дал мне уйти,
предложил выступить с сольным концертом летом 1976 года в рамках
хельсинского музыкального фестиваля. От неожиданности у меня язык
прилип к гортани, я с трудом объяснил Сеппо, какие произведения я хо-
тел бы исполнить. Сеппо записал продиктованную мной программу на
оборотной стороне скомканного ресторанного счета.
Встреча закончилась, а уже через несколько дней Госконцерт из-
вестил меня об официальном приглашении на летний фестиваль в Хель-
синки. Сеппо знал, как работать с советскими начальниками, и всегда
добивался своего. Полагаю, он просто раздавал направо и налево доро-
гие подарки.
-50-

Мой сезон 1975 года был скуден. Я дал сольные концерты в Ле-
нинграде, Киеве и Москве и в этих же городах сыграл оркестровые кон-
церты Чайковского, Рахманинова, Равеля и Прокофьева...
В сентябре мы начали сыгрываться с Кириллом Кондрашиным,
весьма строгим господином, глубоким и сильным музыкантом. После
нескольких концертов (в Дубне, Черноголовке и МГУ) мы прекрасно
сыгрались и в дальнейшем получали удовольствие от совместного музи-
цирования и от личного общения. Кирилл Петрович был настолько лю-
безен, что в течение нескольких лет посвящал меня в тонкости дирижер-
ского мастерства. С тех пор я никогда не боялся встать за дирижерский
пульт перед любым оркестром. В октябре мы отправились в Польшу, где
с блеском провели большое турне с третьим концертом Рахманинова.
В Польше я посетил Майданек – бывший нацистский лагерь
смерти около Люблина. Пришел туда в день, закрытый для посещений.
Маленький, горбатый хранитель музея пропустил меня в лагерь. Я долго
бродил один по этой громадной фабрике смерти, видел банки с газом Ци-
клон Б, целые стены обуви убитых людей, заграждения из колючей про-
волоки, крематорий, высокую гору черного пепла, жуткий препарацион-
ный стол. Попросил закрыть меня одного на полчаса в газовой камере...
Никак не мог понять, как весь этот ужас мог произойти. Заду-
мывался я тогда и о том, сколько наших, советских майданеков успеш-
но функционировало в совсем недавнем прошлом. Есть ли хоть в одном
бывшем сталинском лагере музей?
В 1976 году я отправился в Прагу на знаменитый уже тогда фе-
стиваль «Пражская весна» с сольными и оркестровыми концертами...
Провел там две недели и отбыл в Италию, где сыграл виртуозную соль-
ную программу в сорока концертных залах по всей стране. Оттуда через
Москву слетал на фестиваль к Рихтеру, во Францию, с программой из
сочинений Скарлатти, Чайковского, Скрябина, Равеля и Балакирева.
Затем поехал в Хельсинки, где меня ждал хитрый Карлсон – Сеппо
Нумми.
Меня встретили на аэродроме его люди и отвезли в гостиницу
«Вакуна» на площади Маннергейма, где стоит гордая конная статуя ве-
ликого маршала. Сеппо жил в той же гостинице, которую упорно и пре-
зрительно именовал «Отель Вагина», занимал там роскошные апарта-
менты на последнем этаже. В его доме в Хельсинки ему было скучно. Его
окружали бесчисленные смазливые мальчики-секретари.
Сеппо и в Хельсинки продолжал надо мной посмеиваться. На
первом же торжественном обеде посадил меня рядом с китайцами. Между
-51-

двумя китайскими гэбистами в жутких черных робах сидел в такой же робе

прекрасный пианист Ли Минг Чанг. Тот самый, которому хунвейбины
перебили пальцы на обеих руках (как и его блистательному коллеге Лю
Ши Куню). Лицо Ли дергалось.
Карлсон сидел напротив и пристально на меня смотрел, ирони-
чески улыбаясь.
И китайская и советская пропаганды дружно объявили историю
о перебитых пальцах китайских пианистов Ли Минг Чанга и Лю Ши
Куня, занявшего, кстати, третье место на первом конкурсе Чайковского,
«вымыслом Запада». И в Московской консерватории нам внушали, что
этого не было.
Не так давно я встретился с Ли и спросил его об этом. Вместо от-
вета Ли молча поднял руки и показал мне искривленные, изуродованные
изуверами пальцы и ладони...
Cейчас Ли Минг Чанг – профессор по классу фортепиано в кон-
серваториях Гонконга и Шанхая...
Вечером я пошел репетировать в «Финляндия Таало», дворец,
построенный для Совещания по европейской безопасности. Позже из
него сделали концертный комплекс. Я вошел в зал – за роялем сидел Ги-
лельс. Репетировал баллады Шопена для концерта на следующий день.
Гилельс никак не попадал в верхние ноты повторяющихся пассажей тре-
тьей баллады. Повторял снова и снова. Я тихо ждал своей очереди, мне
и в голову не приходило прерывать работу мастера. Я знал Гилельса по
консерватории и через маму, которая когда-то брала у него уроки. Всег-
да поражался желчному выражению его лица. Был наслышан о его обид-
чивости. Наконец Гилельс поднялся и заметил меня.
– А-а, здравствуйте, Андрей!
– Здравствуйте, Эмиль Григорьевич, я надеюсь, что не побес-
покоил Вас?
– Нет, я уже закончил. Как ваши дела? Как мама?
– Спасибо, все отлично, я только попробую рояль, можно?
– Пожалуйста.
– Спасибо.
Я присел за рояль, пока Гилельс собирался. Уходя, он сказал не-
громко: «До свиданья».
– До свиданья, Эмиль Григорьевич, позвольте пожелать Вам...
Не успел я сказать слово «пожелать», как Гилельс надулся как
шарик, встал от негодования на цыпочки и проорал неожиданно визгли-
вым голосом: «Эт-т-т-т-a-a-a я-я-a-а-а-а Вам жела-а-а-а-а-а-ю...»
-52-

Его до глубины души оскорбила моя попытка пожелать ему удач-

ного концерта на завтра. Сумасшедший, – шептал я про себя, – сумас-
шедший!
На следующее утро я чистил зубы у себя в номере. Вдруг кто-то
просунул сзади руку у меня между ног и лапнул меня за причинное место.
Я отбросил чужую руку, повернулся... С зубной щеткой во рту, и с сте-
кающей по подбородку трехцветной пастой.
Передо мной стоял ухмыляющийся Карлсон.
– Do you think I am crazy? – спросил меня Сеппо.
– Fuck off!
Сеппо больше не устраивал проверок моей сексуальной ориен-
тации. В качестве компенсации за свое хамство познакомил меня с раз-
личными девицами, с одной из которых я даже ходил на демонстрацию
в защиту китов. И подарил мне целый чемодан нелегальной русской
литературы. Я перестал спать ночами и читал, читал, леденея от ужаса,
правду о России. Дрожащими руками перелистывал страшные страницы
нашей истории. Марченко, Делоне, Чуковская...
После этой недели в Хельсинки я стал другим человеком. Мно-
гие мои детские прозрения подтвердились. Я понял, что отсутствующие
у нас свобода мысли, свобода творчества и свобода личности не пустые
слова, не приправа к благополучию, а единственная основа жизни че-
ловека.
Назад в Москву я ехал на поезде. Расстаться с моим сокрови-
щем – нелегальной литературой – у меня не хватило сил. Между тем
мы подъехали к границе. В поезде начался таможенный досмотр, боль-
ше похожий на тюремный шмон. Тут только до меня дошло, что я на-
делал. Самым мягким наказанием за чемодан свободных книг в тогдаш-
нем СССР – было бы исключение из консерватории и армия, могли
и срок дать...
Таможенник работал педантично, подолгу оставался в каждом
купе. Я был готов выть от отчаянья. Мое купе – последнее в вагоне.
За мной – только купе проводницы, относившейся ко мне с симпати-
ей. Она приносила мне громадные куски черного хлеба с маслом... Я не-
ловко прикрыл мои книги в чемодане парой рубашек и обреченно ждал
катастрофы.
Прочесав последнее передо мной купе, худой таможенник с жел-
тым лицом вдруг схватился за поясницу, присел и простонал: «Опять
схватило, черт! Почки! Кто там еще у тебя?»
Проводница откликнулась: «Студент-очкарик, пацан-доходяга!»
-53-

Таможенник махнул рукой и пополз к выходу. Поезд тронулся, я

был спасен!
Осенью я поехал в первое большое турне по ФРГ. Эта страна
поразила меня какой-то железобетонной стабильностью, богатством и
всеобщим стремлением к благополучию. Спросил, помню, еще в Вос-
точном Берлине работника посольства СССР, высокого худого блонди-
на с тонкими губами, напоминающего мне фашиста из советского кино:
«Когда мы поедем в Западный Берлин?» Его ответ я не забуду никогда.
– Ни-ка-ко-го Западного Берлина не су-щест-ву-ет, есть только
один Берлин – столица ГДР.
Интересно, как поживают сейчас все эти бывшие работники по-
сольств, консульств, представительств бывшего СССР? Бесчисленные
доценты и профессора марксистко-ленинской философии, политэконо-
мии социализма, научного коммунизма. Целая армия учителей советской
истории, полчища пропагандистов, политинформаторов, райкомовцы,
обкомовцы, сотрудники первых отделов, орды продажных журналистов,
газетчиков, телевизионщиков, миллионы рядовых и чиновных гэбэш-
ников и прочие и прочие. Адское воинство. Во что оно превратилось в
современной России? А ни во что не превратилось. Некоторые умерли.
Другие, назначенные, разбогатели. Остальные делают то, что всегда де-
лали. Только для новых хозяев...
В «западный сектор» меня отвозил мрачный худой молчаливый
человек с длинным носом и вытянутым черепом, с угрюмой физиономи-
ей, в шляпе и макинтоше, некто Афонский. Выглядел он так, как будто
только что вернулся с похорон. Когда мы миновали границу, Афонский
неожиданно сказал: «Наконец-то на свободе!»
А через пару лет я узнал, что Афонский был шпионом, работал на
Запад, что его арестовали и расстреляли.
В ФРГ и Западном Берлине я сыграл около двадцати концертов.
Имел большой успех. Немцы после моего выступления топали ногами.
Подобный способ выказывать свое восхищение игрой артиста существу-
ет, кажется, только в Германии. Публика начинает вдруг, как взбесив-
шаяся, дробно и часто топать ногами. Для неподготовленного – звучит
устрашающе! Провожали меня стоя. В Кельне, после выступления, меня
уже на улице догнал директор зала.
– Херр Гаврилов, прошу Вас, немедленно вернитесь, выйдите
хоть разочек на сцену. ОНИ громят зал!
Выхожу как есть, в шубе и меховой шапке, на сцену. Вижу – пу-
блика в остервенении ломает стулья! Александр Македонский, конеч-
-54-

Сеппо Злюка
но, герой. До этих гастролей мне и в голову бы не пришло, что немцы

носят в себе подобный огонь. Скорее, можно было бы ожидать чего-
то подобного от итальянцев, испанцев, греков. Но, нет – средизем-
номорская публика значительно спокойнее, они переживают музыку
сильно, но внутри. Вспомнил тогда саги древних германцев и почему-то
Майданек. НИЧЕГО не изменилось в жизни с древнейших, варварских
времен. Сменились только декорации и привычки масс. Вся наша «вы-
сокоразвитая цивилизация» – это только тончайшая пленочка, покры-
вающая звериную суть жизни. Стоит ей порваться – и начнется вечный
Армагеддон.
Сеппо Злюка
После первой поездки в Хельсинки (1976) я подружился и с дру-

гим Сеппо – с Сеппо Хейкинхеймо, музыкальным критиком. Далеко не
все влиятельные представители западной музыкальной сцены были до-
брожелательны к советским артистам. Этот второй Сеппо был типич-
ным представителем «злобствующих» западных людей, категорически
не принимающих Советский Союз.
Всю жизнь Сеппо работал под Чехова: бородка, пенсне, карман-
ные часы на серебрянной цепочке. Даже костюмы носил похожие на че-
ховские, специально заказывал. Сеппо-Чехов занимал пост главного куль-
турного обозревателя центральной финской газеты Helsingin Sanomaat.
Он, казалось, просто не мог жить без советских артистов, без китайцев,
чехов, поляков, болгар и прочих выходцев из коммунистического лагеря.
Мы, советские, были необходимы Сеппо для самоутверждения. На нашем
фоне он чувствовал себя важным западным человеком.
Сеппо говорил по-русски бегло, но со страшным акцентом. По-
нять его было нелегко. Советским гастролерам он представлялся так:
«Я Сеппо Хейкинхеймо, народный критик Финляндии, герой капитали-
стического труда». Он ужасно гордился своей выдумкой и казался сам
себе бесконечно остроумным.
Сеппо обожал эпатировать и провоцировать совков. Он был
тем самым западным музыкальным критиком, который прилетел ко мне
в Москву после скандального срыва концертов и записей с Караяном,
поболтал со мной, сфотографировал меня под картиной «Ню», а потом
-55-

опубликовал несанкционированный мной сенсационный «репортаж» из

моей квартиры.
Сеппо радовался, даже гордился, когда ему удавалось смутить,
испугать и без того затравленного совeтcкого артиста. Он мог без конца
рассуждать о тупости, жадности и подлости советского человека, знал и
рассказывал беcчисленные анекдоты на советские темы.
На одном из первых музыкальных фестивалей в Хельсинки меня
после концерта пригласили в сауну. Роскошная эта сауна располагалась
прямо под дворцом «Финляндия» на берегу залива. Насидевшись в ее
приятном жару, можно было выйти на воздух, подышать, пройти по спе-
циальным мосткам к заливу и окунуться в холодную балтийскую водичку.
В предбаннике сауны парящихся ожидали запотевшие бутылки холод-
ного пива и вкусные финские сaрдельки. Сардельки можно было самому
поджарить на огне камина, насадив их на шпаги, висевшие на стенах.
В сауне я парился с Гидоном Кремером, после нашего совмест-
ного выступления. Почти растаяв от жара, мы прошли по мосткам к за-
ливу и окунулись. Голышом, разумеется. Два серьезных классических
музыканта прыгали, брызгались и кувыркались, как дети.
Злой Сеппо вывел публику из зала и подвел к мосткам – вот ваши
любимые артисты – смотрите и наслаждайтесь! Публика обалдела. Мы
смутились. После довольно продолжительной паузы нам кинули полотен-
ца и мы кое-как добрались до сауны. Сеппо успел нас сфотографировать.
По-хорошему, Сеппо стоило выбить за это пару зубов. Однако, надо и ему
отдать должное, Сеппо знал границы подобных шуток. Фотографии он нам
потом показал, но сейчас же вместе с негативами уничтожил.
Сеппо любил фотографировать советских артистов. Но ему во-
все не хотелось сделать хорошее фото, наоборот, он давал своему фото-
графу задание попытаться заснять артиста с глупо открытым ртом или
с болезненно искаженным лицом. Ему нравилось, если его модель по-
лучалась похожей на психически больного урода. Сеппо показал мне
как-то раз целое собрание подобных крупноформатных фотопортретов.
Мне было неприятно на все это смотреть, а Сеппо торжественно дарил
снимки своeй «жертве» и сардонически ликовал!
Когда я стал невыездным, Сеппо умудрился провезти мне через
границу кучу антисоветской пропаганды. Нет, не книги он мне привез,
а пропагандистские листовки, плакаты, проспекты и прочую чепуху.
Для него это была садистская забава, а я мог и в тюрягу загреметь. Всю
эту гадость моя мама упаковала в большой черный пластиковый мешок
и вынесла ночью на помойку.
-56-

Сеппо Эскапист
Сеппо подарил мне здоровенную, страниц на 600, переплетенную

как книгу, копию с машинописного оригинала рукописи книги Соломона
Волкова «Свидетельство» на русском языке с надписями фломастером
на каждой странице: «Читал, Шостакович». Помню, проглотил ее за
день. Сеппо говорил мне позже: «Это единственная хорошая книга Вол-
кова. Остальные бесталанные, а эта гениальная, значит, подлинная».
Прочитав книгу, я отнес ее Рихтеру.
На следующий день Слава сказал мне: «ОН тут совершенно жи-
вой!»
– А как же протесты семьи? Максим книгу не признал… Экспер-
тизы... Ведь все в один голос заявили, что это фальшивка!
– Мне все это не интересно. Экспертизы, реакция семьи. Это
ОН, я его знал таким, он на каждой странице живой. Кстати, надо срочно
написать в завещании, чтобы на следующий день после моей смерти со-
жгли мой письменный стол, – я удивленно уставился на него. – Вы пред-
ставляете, Андрей, за его столом сидит уже какой-то режиссер. Не успел
Дмитрий Дмитрич умереть, а за его столом сидит посторонний мужчина,
я не хочу, чтобы со мной произошло то же самое, это отвратительно. По-
жалуй, лучше я сожгу его сам.
Сеппо злорадствовал особенно энергично, когда к власти в совке
пришел Горбачев.
– Этот новый советский начальник затевает что-то смешное до
невозможности, – шипел Сеппо, потирая руки. Когда СССР развалил-
ся, Сеппо впал в тяжелую депрессию. Он просто не мог жить без комму-
низма, его жизнь потеряла смысл. Сеппо покончил с собой.
Сеппо Эскапист
После ухода Сеппо Нумми по состоянию здоровья с поста ген-

директора, хельсинский музыкальный фестиваль возглавил интелли-
гентный, хрупкий молодой человек в роговых очках – Сеппо Киманен.
Этот, третий Сеппо, убежденный эскапист, был открыт и радушен. Мы
симпатизировали друг другу. В свободное от концертов время Киманен
развлекал меня как мог. Вывозил на так любимую им северную природу,
приглашал домой. В его уютном доме хозяйничала жена – красавица-
японка Йошико. Сеппо учил меня финскому, мы смеялись.
-57-

«Я люблю тебя» по-фински звучит так – «минас ракастан

синуа».
Мне очень хотелось отплатить Сеппо добром за добро, показать
ему нашу прекрасную страну...
В 1977 году я пригласил его провести вместе со мной отпуск.
Сеппо с радостью согласился и летом приехал. Мы с моей набожной и
веселой подругой Анечкой встретили Сеппо в Ленинграде, поселили его
в гостинице «Европейская». Всласть побродили по городу, зашли в му-
зеи и рестораны, осмотрели достопримечательности. Посетили даже но-
вое шоу Аркадия Райкина «Листья» в театре эстрады. Сеппо там ничего
не понял, но весь вечер вежливо улыбался...
Из Ленинграда вылетели в Пицунду, где нас обещал устроить от-
дыхающий там в цековском Доме отдыха замминистра культуры Влади-
мир Иванович Попов.
Попов помог мне с Анютой снять комнату в частном доме, а вот
от устройства финского гостя решительно отказался...
– Финика своeго, Андрюха, бери на себя, у меня ни времени, ни
возможности нет им заниматься.
С огромным трудом мы организовали для Сеппо номер в
единственнoй гостиницe Пицунды, там, где «на тридцать восемь комнаток
всего одна уборная»... В уборную эту, кстати, всегда стояла длиннющая
очередь. Ночью гости выпивали, громко пели и отплясывали какие-то
национальные танцы. Бедный эскапист не мог по ночам сомкнуть глаз.
Только через два дня я понял, какyю ужасную ошибку совершил.
Сеппо не мог питаться в гостиничном ресторане. Наивный финн нес-
колько раз покупал в ларьке хачапури и абхазские купаты с каким-то по-
дозрительным соусом. У него началось тяжелое расстройство желудка.
Пришлось бедному европейцу помучиться. Hа солнце ему становилось
плохо. Ни о каком пляже бедняга и думать не мог. Сеппо похудел, по-
бледнел, осунулся и буквально через несколько дней стал похож на опи-
санных Евгенией Гинзбург и Варламом Шаламовым лагерных доходяг.
Владимир Иванович Попов приглашал нас с Анютой на роскош-
ные обеды в свой привилегированный Дом отдыха с частным пляжем,
своим сосновым лесом, теннисными кортами и яхтами. «Финика» туда
не звали... К счастью, мы с Анютой нашли какую-то эстонку, с которой
Сеппо мог отвести душу... Эстонка переводила нам его жалобы...
Я проклинал свою тупость, до меня только там, в Пицунде, до-
шло, что все мы, совки, живем в антисанитарных, экстремальных усло-
виях, губительных для обычного европейского человека...
-58-

Гнойные рожи
Я навещал Сеппо по нескольку раз в день в его вонючей гости-

нице в центре Пицунды. Сеппо, дрожа от отвращения и корчась от боли
в животе, рассказывал мне, как он стоял в очереди в этот «страшный
туалет, весь в коричневой жиже, с дыркой посередине»... Иногда Сеппо
плакал у меня на руках. Я проклинал себя и считал дни до его отлета.
Наконец, мы отвезли Сеппо на аэродром в Адлер. Буквально вта-
щили его в самолет на Питер. Сеппо тяжело дышал и заводил глаза.
Когда он улетел, мы с Анютой побежали сдавать его номер. Заш-
ли в небольшую комнату, смахивающую на тюремную камеру. В комнате
стояли засиженный мухами стол, грубый табурет и ужасная койка... На
столе лежал лист писчей бумаги, на котором Сеппо написал только два
слова – Rakas Yoshiko. Это было прощальное письмо жене...
Гнойные рожи
Лето, прекрасная погода, у меня – отличное настроение после

победы на конкурсе и триумфа в Зальцбурге, моя студенческая жизнь не
мешает профессиональной. Все чудесно! Конкурсная слава и заработан-
ные деньги позволили мне купить огромную квартиру в доме на Суворов-
ском бульваре (ныне Никитский). Центр, консерватория в двух шагах!
Работай – не хочу. Второй рояль купил. Мечта!
И тут – звонок в дверь. Открываю. Два каких-то типа стоят у
входа. Один худой, в костюме и без лица. У второго, старшего – заплыв-
шая, как бы гноем, рожа, с отвисшим синим носом, он тоже без лица.
Сколько на них не смотри, запомнить невозможно. Я таких мерзких лиц
отродясь не видал. Потом, когда много их навидался, привык и стал даже
в толпе на улице различать.
– Можно пройти?
Старший говорит: «Меня зовут Николай Иванович, а это Сере-
жа, мы сотрудники госбезопасности. Нам надо с Вами побеседовать».
Показали удостоверения. «Николай Иванович» высыпал на стол
из большого почтового конверта плотной бумаги кучу маленьких фото-
графий.
– Посмотрите, кого Вы здесь можете узнать?
Смотрю на ковер из маленьких, скверных фотографий. Начинаю
кое-кого узнавать – Машу Сперанскую, переводчицу и славистку из
-59-

Германии, Любу Хормут – известную продюсершу фирмы грамзаписи

«Ариола-Евродиск», возлюбленную Давида Ойстраха. Узнаю на фото-
графиях и других людей, с которыми я общаюсь по работе и не по работе.
В основном это иностранцы.
– Все эти люди шпионы, – говорит Николай Иванович, который
впоследствии иногда становился Иваном Ивановичем. Замечаю, что он
пьян и пьян сильно.
– Это опасная шпионская сеть, о которой мы с Вами должны се-
рьезно поговорить, и Вам для этого надо будет завтра зайти к нам. На ули-
цу Наташи Кочуевской в дом такой-то. Этот дом я в последствии назвал
ступкой – там всем «неблагонадежным» дробили мозги и не только...
Ушли. Настроение у меня испортилось. Тогда я еще не понимал,
что настроение у меня испортилось на всю оставшуюся советскую жизнь,
что этой легкости, солнечности, восторга бытия я уже никогда тут боль-
ше не испытаю. Мое счастье длилось неполных три года.
Кстати, ступку на улице Наташи Кочуевской, куда меня для «бесед»
вызывали, снесли. Нет больше ступки. Искал я ее там уже в новые времена.
Вместо ступки – пустое место. Рядом – новые шикарные дома. Получается
так: лубянский бизнес победил в Москве извечное лубянское палачество.
А я так хотел туда зайти... Там было интересно... Маленький такой особ-
нячок. Типичная застройка начала девятнадцатого века... Купеческий дом
среднего достатка... С одной дверью. Дверь деревянная, как в баню. Туда
заходишь – а там с двух сторон стоят бульдоги с автоматами. А за ними –
стальная литая дверь. Эта дверь была без замка. Открывалась только из-
нутри... Врата ада. А за ней – коридоры, коридоры, лестницы вниз и целые
этажи под землей. Кабинеты, кабинеты, да так много, что непонятно, как
это все в одноэтажном особнячке помещалось. Какое-то особое, гэбэшное
расширение пространства... В кабинетах пахали день и ночь следаки...
Кетцалькоатль и Тескатлипока
В какой-то момент мое внутреннее развитие остановилось. Моя

игра становилась все менее убедительной. Каждое новое произведение
повергало меня в ужас. Его структура и форма были мне ясны (спасибо
педагогам – научили), но «содержание» произведения оставалось для
меня загадкой, тайной, которую я не мог разгадать. Где оно, что оно, это
-60-

Кетцалькоатль и Тескатлипока
пресловутое содержание, понимает ли его кто-нибудь? Или все играют

только интуитивно? Более или менее хорошо воспроизводят звуки, не
понимая смысла музыки? Я упорно думал об этом и на лекциях в кон-
серватории, и на «крыше» у художника Ильи Кабакова, где происходи-
ли посиделки московских интеллектуалов. Слушал однажды там лекцию
«О Боге» философа Травкина, которому глядели в рот многие москов-
ские карбонарии, сладко содрогаясь от кухонной свободы слова. Слушал
и думал про себя: «На кой мне Травкин и его Бог? Что это я тут уши
развесил? Поможет мне эта лекция что-то понять в содержании музы-
кального произведения? Нет, черт побери!»
«Крыша» Кабакова была огромной мастерской с невероятно вы-
сокими потолками, там можно было при желании разместить целый ба-
тальон карбонариев. Цветы, вьюны, печка.
Травкин сидел на стуле в середине зала на маленьком возвыше-
нии, как на сцене, и, опустив голову, доказывал уже третий час суще-
ствование Бога. Очень убедительно. Его слушали молча. Курили. Нейга-
уз играл через колонки проигрывателя ми-минорный концерт Шопена,
со вкусом у этих господ было все в порядке. Наконец, Травкин голову
поднял, улыбнулся детской улыбкой и замолчал. Перешли к дебатам.
Боже мой, что тут началось!
Почти все интеллектуалы были лысые, носили большие боро-
ды. Большие их головы напоминали кегeльные шары. И эти кегельные
шары за полчаса не оставили от Травкина с его Богом камня на камне.
Они знали все! Все и даже больше. Первый кегельный шар обозвал
Травкина болваном и уничтожил его при помощи Спинозы, Ньюто-
на и Бэкона. Второй обозвал идиотами их обоих и опроверг тезисы
Травкина и первого кегельного шара с помощью Вед и Упанишад. В
бой вступили другие кегельные шары. Начался парад сотрясающих-
ся бород. В бою было задействовано все и вся – Моисей и Кришна,
Бердяев и Флоренский, Маркс и Блаватская, Молох и Астарта и даже
совсем уже непроизносимые ацтекские божества – Кетцалькоатль и
Тескатлипока.
Я сидел на стульчике подальше от Травкина и скучал. Меня тош-
нило от собственной глупости. Не дожидаясь конца дебатов, я ушел. Спу-
скаясь с двенадцатого этажа, приметил пару топтунов, дежурящих на
лестничной клетке. Все кончено, сказал я себе, я никогда не буду таким
умным. А ведь это не гении, а обычные московские физики, математики,
инженеры. Как же мне понять музыкальных гениев, если я инженеров не
понимаю?
-61-

А ведь я не только хотел понять содержание музыкального произ-

ведения, его скрытый смысл, мне хотелось влезть в души композиторов,
пережить, ощутить то же, что они ощущали, когда писали свои вещи,
мне хотелось ими манипулировать, овладеть сакральным знанием сути
музыки.
Сгорая от стыда, я решил бросить концертную деятельность
и пойти работать в скорую помощь.
Марк Малкович
В июне 1976 года я неожиданно для самого себя оказался в Аме-

рике. Никаких планов посылать меня в Штаты у Госконцерта не было, но
туда вдруг заявился обаятельнейший человек, Марк Малкович, и расто-
пил ледяные сердца чиновников. И всего за несколько недель состряпал
договор. Марк воспользовался историческим моментом – СССР решил
тогда поиграть с Западом в «разрядку международной напряженности».
Малковичу позволили пригласить меня в Штаты, чтобы доказать аме-
риканцам, что советские – тоже ничего, не дикобразы, на рояле играть
могут.
Марк Малкович сделал деньги на химических заводах и вел жизнь
миллионера. Но, как он сам говорил, от запахов на его химических за-
водах его всегда тошнило. Марк безумно любил классическую музыку.
Бросил все и сделался пожизненным директором музыкального фести-
валя.
Я вылетел из Москвы в Нью-Йорк. Волновался – это был мой
первый трансатлантический рейс. Аэропорт Кеннеди. Поразился неви-
данными размерами залов и чудесной архитектурой Ээро Сааринена.
Услышал несколько раз повторенное объявление, коверкающее славян-
ские фамилии: «Мистер Гаурилоу, Вас ждет мистер Малковик там-то».
Побежал, нашел место встречи. Марк расплылся в сердечной улыбке,
обнял меня, повел какими-то коридорами на другой терминал, к частным
самолетам. Я таращил на все глаза и старался запоминать увиденное,
чтобы потом рассказать маме и друзьям. Сели в небольшой самолет. И
вот, мы уже парим над Гудзоном – вид на небоскребы Манхэттена за-
вораживал. Башни Всемирного торгового центра гордо возвышались
над потрясающим городом. Подаренная французами Статуя Свободы на
-62-

Марк Малкович
островке, наоборот, была гораздо меньше, чем я ожидал – чуть повыше

кремлевских башен.
Марк подмигивает мне и нажимает кнопку на пульте в стенке
какого-то шкафа – открывается бар. В баре – десятки бутылок с раз-
ноцветными этикеткми. Марк нажимает вторую кнопку – из стены вы-
езжает глубокий ящичек с кубиками льда. Пили мы русскую водку с аме-
риканским льдом.
Прилетели в Ньюпорт в штате Род-Айленд. Причудливо изрезан-
ная береговая линия океана, острова, частные красивые дома. Вандер-
бильд, Кеннеди, Морганы. У Mарка – большой дом с роскошной обста-
новкой. В семье четверо детей, в младшую дочку, шестилетнюю проказ-
ницу Кару, невозможно было не влюбиться. Кара каталась на моей шее.
Мы бегали по пляжам.
Мне показали грустную мать великих сыновей Кеннеди, сидящую
на веранде, босую, в легком белом хитоне и глядящую в подзорную трубу
на океан. Кого или что она хотела там разглядеть?
Для меня все тут диковинно. Но и я вызываю удивление у амери-
канцев – прежде всего моим хорошим английским. Не зря мне в детстве
нанимали гувернантку-англичанку. Спать меня укладывают в огромной
гостевой спальне, в кровати с балдахином. Просыпаюсь. Марк и все его
домочадцы радуются моему пробуждению и желают мне доброго утра. Oт
нетерпения собрались в ночных рубашках вокруг моей постели, как гномы
вокруг спящей Белоснежки, и ждали, пока гость раскроет глаза. Чувствую
себя каким-то русским чудом-юдом, смеюсь. Они тоже смеются.
Мой первый в Америке концерт – во дворце Вандербильтов
на авеню Окрпойнт. Во дворце – умывальники из серебра, раковины
из розового мрамора, ручки из черного дерева. Малкович покупает мне
джинсы, шляпу Стетсон и ковбойку – и я сразу становлюсь похож на
американца. B таком костюме играю «добровольный» концерт то ли у
Кеннеди, то ли у Рокфеллеров. Принимают меня везде радушно.
На концерте у Вандербильтов я играл легко, как будто песенку
пел. Душа летела навстречу приветливым американцам. О, если бы люди
на моeй родине хотя бы доброжелательности, вежливости научились у
американцев. Хотя бы их белозубой улыбке, над которой они так любят
издеваться. На следующий день газеты Ньюпорта были полны теплых
рецензий. Помню один заголовок:
Gavrilov – from Russia with love!
Вдребезги разлетелись тогда мои советские стереотипы, я полю-
бил Америку. Я дружу с семьей Малковичей до сих пор. 31 мая 2010 года
-63-

Марк Малкович ехал на своей машине в Миннеаполис на встречу с од-

ним из своиx трех сыновей. По дороге его машина перевернулась. Марк
погиб.
Румыния
Весной 1977 года – гастроли в Румынии. А у меня за день до

отправления – температура, кашель, простуда. Что подумал бы в этой
ситуации нормальный музыкант в нормальной стране? Надо лечиться.
А что думает артист советский? ОНИ решат, что я специально не хочу
ехать в социалистическую страну! Заподозрят в злостной нелояльности
и вообще выпускать перестанут. До сих пор я ездил только в Польшу с
Кондрашиным в 1975 году и на «Пражскую весну» в 1976. От остальных
социалистических поездок удавалось отбрехаться без скандала. Темпе-
ратура, простуда? Ничего, не сдохну! Хоть pаз в год надо «сосиски сра-
ные» посещать. Зашел в Госконцерт, забрал у «заботливого» референта
бумажки (на Вас лица нет!), откланялся и улетел в Бухарест. Румыния,
так Румыния. Должно быть живописно. Хуже чем в совке все равно не
бывает! Нет, бывает, и еще как.
Bстретила меня высокая, отчаянно молодящаяся крашеная блон-
динка. Переводчица. Шляпка, белый плащ, перчатки. Hос крючком,
губы – как черви, выражение лица – брезгливое, сардоническое.
– Здравствуйте, Андрей, меня зовут Нонна Фурман.
Рассказал потом в Москве Алику Слободянику о моей «перевод-
чице». Алик вздрогнул и нахмурился.
– Эта твоя Фурман – самая ядовитая тамошняя стукачка и про-
вокаторша.
Я был, кажется, единственным артистом, на которого Нонна не
настучала.
Бухарест – красивый город. Зал «Атенеум», где мне предстоя-
ло сыграть 24 этюда Шопена, просто замечательный! Но отель! Разва-
лина. Вода – с четырех до восьми. Электричество – с восьми до один-
надцати. Я от неожиданности открыл рот и так до конца гастролей его
не закрывал.
Нонна наслаждалась моей реакцией. Ей вовсе не требовалось
меня «провоцировать» на ругань в сторону диктатуры Чаушеску и на
-64-

Румыния
«очернение» социалистической действительности Румынии. Сама

страна провоцировала более чем достаточно. Хочу, впрочем, подчер-
кнуть – не бедность и убогость поразили меня в Румынии, бедность
была мне известна не понаслышке. Как и в СССР, больше всего пора
жало и возмущало несоответствие идеологической картины мира и ре-
альности. Уровень жизни тогдашней Румынии был существенно ниже
советского. А идеологический и «прямой» гнет клана Чаушеску – нао-
борот, выше и жестче брежневского.
Я прогoлодался. Нонна потащила меня на вокзал. Такие вокзалы
я видел только в кино о войне. Кругом нищие. Закатывают глаза. Демон-
стрируют культяпы. Море цыган. Беспризорники попрошайничают. Ин-
валиды. Грязь, вонь, шум, гам. Черт меня дернул притащиться в этот ад,
да еще с простудой! Нонна купила мне «гогоши» – нечто среднее между
пончиком и хачапури. Я еле эти гогоши прожевал. Нонна осведомилась
глумливо, понравилась ли мне румынская еда. Гогоши были так себе.
Подарили мне дикую изжогу. Надо было репетировать и заниматься.
На мой концерт в Бухаресте пришла нарядная, интеллигентная,
культурная публика. Откуда? Повзрослев, я понял, что духовная культу-
ра умирает не так быстро, как материальное благополучие. В середине
семидесятых в Бухаресте еще жили старые, докоммунистические поко-
ления, носители европейской культуры.
Диктатура и государственный идеологический гнет подчас стиму-
лируют духовное развитие человека даже больше, чем свободное обще-
ство. Человек идет к Баху и Моцарту и погружается в их музыку для того,
чтобы не слышать назойливого шума настоящего. К сожалению, воз-
можности этой протестной культуры, или культуры отчужденных от ре-
альности людей, невелики. Люди, как и металлы, устают. Устают жить,
устают бороться. Задыхаются в своих нишах.
Концерт в Бухаресте получился на редкость удачный! В болез-
ненном состоянии я играю лучше, чем в здоровом. Откуда эта странная
аномалия? Сильная болезнь, конечно, не помогает играть, только разру-
шает. Не убивающая, а только мучающая нас, хворь заставляет серьез-
нее относиться к исполнению, концентрировать все силы, использовать
душевные резервы, те самые, в которых хранятся тайные энергии, дра-
гоценные лучи, святая святых творчества.
Я вел себя с Нонной подчеркнуто галантно, сахарно-вежливо. Я
чувствовал, что этого требует каждая клеточка ее ядовитого, закомплек-
сованного существа. Играть великосветскую даму в таких декорациях,
на такой сцене было не только трудно, но и унизительно. Нонна боялась,
-65-

что над ней жестоко насмеются. Этот страх порождал постоянную готов-
ность к отпору и к мести. Отомстить Нонна могла только доносами.
Мы поехали с концертами по стране. Тимишоара, Тыргу-Муреш,
Клуж, Байя Маре. Чудесная природа, красивые города, живописные
улочки. И везде – бедность, разруха, грязь, цыгане, нищие, беспризор-
ные дети, голод. А народ – красивый, породистый. Мне хотелось там в
Румынии кричать во все горло: «Как же вы себя довели до такой жизни,
люди?!» Но я ни разу не крикнул. Ни в Румынии, ни в совке. Отыграл
свои гастроли. Расцеловался на прощание с Нонной, которая со мной
явно расслабилась, не злобствовала, даже с красивыми дочками позна-
комила. И улетел в Москву.
Антон
Не верьте исполнителям и профессорам, утверждающим, что

музыка такого-то композитора должна звучать так-то и так-то.
Это снобизм. Кто знает, как должен звучать Бетховен? Он сам этого
толком не знал! Изменял отношение к собственным вещам и играл их по-
разному. А затем почти совсем оглох, стал слышать музыку искаженно и
в этом состоянии наткнулся, как Колумб, на новый музыкальный конти-
нент, совершил удивительные открытия...
Антон Киреев стал моим другом на первом курсе консерватории.

Худенький мальчик в толстых минусовых роговыx очках. Большой лоб,
нос картошкой, грустные карие глаза. Говорил он всегда немного в нос.
Антон имел красный диплом и поступил в консерваторию из
Гнeсинки без экзаменов. Консерваторию закончил тоже только на пя-
терки. Антону не нужно было готовить домашние задания или записывать
за профессором на лекции – он обладал удивительной памятью и запо-
минал лекции целиком, почти дословно. Даже тогда, когда, казалось, их
и не слушал. В 20 лет он знал все на свете. Есть такие люди – их знания
приходят не из книг, даже не из личного опыта, а даются им свыше. Его
блестящие способности и обширные знания не превратили его, однако,
в педантичного консерваторского всезнайку, потому что он обладал чу-
десным чувством юмора и воспринимал самого себя критически и не без
иронии.
-66-

Антон
Антон был мастером словесных игр. Говорил тихо, как бы про

себя.
– Певица может быть голосистой, а певец может быть только
голосатым или голосоватым, не правда ли, Андрей?
Антон придумал смешное слово для обозначения публики – «сто-
рож». Сто рож. Это прижилось, после концертов мы спрашивали друг
друга: «Ну как? Сторож в столице был хороший? Понимающий?»
Антон рано и неудачно женился на студентке, у них были малень-
кие дети, все они ютились в ужасной квартире, недалеко от консерва-
тории. Антона любили и педагоги, и студенты. На рояле он играл очень
своеобразно. Антон никогда никому не подражал и, кажется, даже не со-
бирался у кого-то учиться. Его игра убеждала. Мне не нужно было с ним
говорить. Мы часто молчали по нескольку часов и при этом интенсивно
обменивались информацией и энергией на каком-то другом уровне бы-
тия. Нечто подобное я испытывал в последующей жизни только с Рихте-
ром. Излучение Славы было темным, разрушительным, вагнерианским.
Антон излучал тепло и внимание к ближнему. Его аура походила на теп
лое, очень русское свечение души Петра Ильича Чайковского...
Я приезжал к Антону ночью, он вылезал из окна низкого второго
этажa, и мы уезжали куда-нибудь подальше от Москвы. Катили по Ярос-
лавке, заезжали в маленький старинный городок и встречали там рассвет,
любуясь куполами церквей и слушая предрассветнoe щебетание птиц. И
его, и меня раздражали советские праздники, поэтому мы уезжали из Мо-
сквы ночью, перед всеми этими первомаями и великими октябрями. Сидели
потом на кремлевской стене в Ростове Великом или в Суздале и смотрели
жалкую и трогательную провинциальную демонстрацию. Девочки с обру-
чами, мальчики с гантелями. Полуживые поддатые ветераны с медалями.
Однажды Антон спас нам обоим жизнь. После ночного побега из
Москвы и долгого праздничного дня мы мчались в Москву на моих зеле-
ных «Жигулях». Смертельно хотелось спать. И я заснул за рулем. Уро-
нил голову на грудь. Антон заметил, что я еду по встречной полосе, и тут
же мощно тряхнул меня и громко закричал. В последний момент я успел
вырулить на нашу полосу.
У Антона было какое-то хроническое заболевание, о котором он
никогда не говорил со мной. Ему приходилось часто ложиться в больницу.
Если его палата была на первом этаже, я залезал к нему через окно. Ког-
да он лежал выше, Антон спyскал мне веревку или связанные простыни,
а я прикреплял к ним трехлитровую банку с красным вином «Изабелла».
Антон поднимал банку, и палата больше не скучала.
-67-

Когда ГБ наложило на меня свою тяжелую лапу, я стал реже

встречаться с Антоном. Не хотел ставить семейного друга в опасное по-
ложение. Тяжкое это было время. Многие тогда как-то нелепо умерли.
Другие бежали из совка, как от чумы.
Однажды, осенью 1981 года, мне позвонил один из наших общих
с Антоном друзей – Дима Климов. Он сообщил мне, что Антон умер.
Простуда, жар, бронхит. Жена вызвала скорую. Врач вколол Ан-
тону антибиотик, на который у него была непереносимая аллергия. Он
умер на игле у врача.
Моцарт
Многие мелодии Моцарта легко ложатся на слух и на отсутствие слуха.

Много ли толпе надо?
А сцена провала в преисподнюю Дон Жуана оркестрована и воплощена
так, как это только Мусоргскому могло бы в голову прийти, в белой го-
рячке.
Моцарта мучило сомнение в себе. Власть имущие зачастую держали
за дурака, считали его музыкальным болтуном, относились к нему, как
к забавной погремушке. Моцарта не принимало и светское общество.
Мария Терезия писала августейшему брату: «Не пускайте Моцартов на
порог, они вульгарны, как цыгане!»
То, что в его музыке часто воспринимается как уверенность Моцарта
в себе, было его маской, попыткой самоутверждения, протестом против
унижения, борьбой за свое достоинство и место в обществе...
На него давили, а он демонстрировал уверенность и легкость там, где
их вовсе не было.
Вслушайтесь в его фразы. Иногда он «забывает» о том, что надо про-
тестовать и самоутверждаться, тогда Моцарт – настоящий, великий
и трагичный.
Проявившийся в его лучших произведениях гений Моцарта невозможно
охарактеризовать человеческими словами. К нему не подходят никакие
человеческие эпитеты, он уводит нас в саму беспредельность, в невоз-
можное и небывалое...
В этом он очень близок к Пушкину.
У Моцарта почти во всех произведениях есть бриллиантовые россыпи,
но произведений-бриллиантов от первой до последней ноты – раз-два
и обчелся. Чистый бриллиант – его концерт ре минор K.V.466.
-68-

Мертвецы в Георгиевском зале
Пушкин доонегинский тоже часто многословен и пуст. После Онегина

Пушкин стал ровнее. Пушкин как бы повзрослел раньше Моцарта на
одиннадцать лет. Моцарт достиг зрелости в период написания «Вол-
шебной флейты» и «Реквиема». Перед смертью.
Пушкинскую прозу не превзошли по мастерству ни Толстой, ни До-
стоевский, ни Лермонтов, ни Гоголь. Плачу от «Капитанской дочки»
и «Повестей Белкина».
Пушкин вкусный. Читаешь... Как будто золотое шампанское искрится в
бокале. Такова же и музыка Моцарта. Эльфы.
(семидесятилетие Брежнева)
Эмиграция. Россия многие века была дурой-самодурой, а теперь

стала еще бандиткой и воровкой...
Раньше они были советскими паханами-номенклатурщиками,
партийно-комсомольскими боссами, хряками-чиновниками, коррупцио-
нерами, гэбистами-душителями, генералами армии, циниками и профес-
сиональными бездельниками, милиционерами, палачами и взяточниками...
Почти все они саботировали стремления Горби очеловечить СССР. То, к
чему стремился этот наш «великий крестьянин», их до смерти пугало.
Главным их кошмаром было – потерять свои привилегии, лишиться госу-
дарственной синекуры... Теперь наступило время их реванша. Отбросив,
как змея, старую кожу, свои партийные книжки и ненужную им больше
коммунистическую идеологию, сменив имидж, вампиры опять нашли свои
ниши, присосались к природе и народному горлу. Обыдлевший и спившийся
народ уже и не замечает, что с ним делают новые хозяева этой земли.
Уехал оттуда? Правильно. Сохранил себя, жену и детей.
Приехал я утром в Кремль для рекогносцировки. Нужно было

попробовать рояль и освоиться в новой обстановке. Припарковал свой
«жигуль» по специальному разрешению около Манежа и побежал совет-
ской трусцой по морозу в Кремль. На входе показал пропуск. Гордо вы-
тащил бумажку из внутреннего кармана болгарской дубленки. Забежал
в роскошный Георгиевский зал, покрытый золотыми росписями на темы
-69-

былой русской славы, поглазел на высоченный потолок, на стены. Глянул

на помещение и... заржал. По залу ходили генералы в брюках с красными
лампасами, в роскошных кителях с орденами и медалями. В руках они дер-
жали пластиковые опрыскиватели для цветов. С невыносимо серьезны-
ми минами, как будто делая важнейшее государственное дело, прыскали
они в воздух некие кремлевские благовония. Выпятив свои нелегкие пуза.
Кордебалет топтыгиных. Сдержать смех было невозможно.
Много лет спустя я вспомнил эту сцену, когда смотрел «Амар-
корд» Феллини. Там, в сцене угощения принца местной красавицeй Гра-
диской, залу любви тоже «подготавливали» карикатурные генералы.
Одетые в какие-то фантастические униформы, увенчанные гротескными
головными уборами, в изящных сапогах, они выделывали какие-то гене-
ральские неуклюжие па. Комично приседали, как бы разминаясь перед
любовью, с бокалами шампанского в руках... Перед тем как покинуть
залу, последний генерал грозит томному принцу многозначительно паль-
чиком... У Феллини все было задумано и исполнено как милая карикату-
ра, пародия, шарж. Наши же, георгиевские курносые топтыгины, были
серьезны и сосредоточены, как на экзамене, и, конечно, вовсе не пони-
мали, насколько они смешны. Мерно трясли цацками на мундирах, как
дворняжьи суки сосками. Дзинь-пшш, дзинь-пшш...
По залу слонялись артисты – гордость культуры Совка. Я узнал
Цыгана и вечно рычащую, как реактивная турбина, певицу по кличке Ни-
ловна. Прозвище это дали ей завистливые коллеги за ее горячую дружбу
с Петром Нилычем Демичевым, тогдашним министром культуры, опу-
щенным в министры из кандидатов в члены Политбюро.
Юморист Хазанов мыкался среди цензоров – они были озабо-
чены тем, что ему можно говорить, а что нельзя. Хазанов делал тогда
лишь свои первые шаги в коридорах власти; он сдавленно хихикал. По
залу гулял и национальный русский Бас, нестерпимо серьезный госпо-
дин. Бас с глубоким удовлетворением предвкушал скорое продвижение
по карьерной лестнице.
В Георгиевский зал Большого Кремлевского дворца не пригла-
сили пожирателей огня, женщин-змей, вращательниц обручей, жонгле-
ров, актрисок, поющих сладкие песенки и обладающих соответствующи-
ми формами. Этот контингент щедро использовался для пикничков на
загородных дачах и приемов иностранных гостей из братских стран. Не
было в зале и обычных нимфеток в пачках, задранных до носиков, чтобы
все снизу было видно. Помнится, я отводил глаза от этих накрахмален-
ных трусиков, обтягивавших фасолевидные детские задницы. Почему-то
-70-

у этих бедных девочек и мальчиков, которых сотнями держали в помеще-

ниях за сценой Кремлевского дворца, ножки были в фиолетовых крапин-
ках, что вызывало во мне особенную жалость.
Я попробовал инструмент – это был вполне сносный Стейнвей.
Мне предстояло сыграть этюд Скрябина, и, неизбежный на таких меро-
приятиях и поэтому набивший оскомину, «революционный» этюд Шо-
пена. Проверил акустику. Неплохая, по крайней мере не «бумкает», как
это часто бывает в больших залах без мебели, не приспособленных для
концертов. Поехал к себе на «Динамо» немного отдохнуть...
Вечером меня сразу провели на мое место. За большим
Т-образным столом уже восседали члены Политбюро и ЦК КПСС. Глав-
ное начальство – на поперечной палочке, второй сорт – на ножке. Чуть
в отдалении расположилась импровизированная сцена, высотой метра
полтора, на которой стоял рояль. Стол для артистов стоял параллельно
длинному столу и почти впритык к сцене. Охранники хоронились около
стен и на глаза не лезли.
От ИХ лиц меня сразу стало мутить. Почти все начальники были
маленького роста, сам Леонид, выступавший в программе «Время» эда-
ким крупным мужем, был на самом деле пузатым карапузом. Лица у все-
го партийного начальства были отвратительного цвета, с плохой, часто
щербатой, кожей. Прокуренные, почерневшие, редко расставленные
зубы были похожи на мелкие порченые кукурузные зерна. Одеты были
начальники в импортные костюмы, подогнанные по их скверным фигурам.
В центре стола торчал, как жердь, «аскет» Суслов, похожий на вурдалака
с бледно-синюшным лицом. Рядом с начальниками сидели их жены. Поч-
ти все – толстые, туповатые «нюрки». Запомнилось выражение жадно-
сти на их заплывших жиром лицах. Маленькие свинячьи глазки.
Передо мной были преступники, каторжане, урки. Раньше я су-
дил о них по развешанным везде портретам и по телевизионной картинке.
Леонид Ильич посетил завод, дал там всем важные указания. Вручил ор-
дена и медали руководителям братских социалистических стран. Бреж-
нев представлялся многим добрым русским медведем. Всепонимающим
дядей Леней. Все мы были овцами, которым государственная машина
изо дня в день навязывала положительный, незлобивый образ волка.
Мы жили в непрекращающемся оптическом обмане, в мираже. Пример-
но также, как громадное большинство живeт и сейчас. И всегда...
На НИХ невозможно было смотреть тогда, в Георгиевском зале.
Несмотря на то, что почти все они были еще живчики, бегали и ржали,
мне показалось, что это мертвецы, вышедшие из могил покуролесить
-71-

и побалагурить на именинах своего атамана-мертвеца. А после банке-

та и концерта все они отправятся обратно на кладбища, в свои сырые
склепы, к червям.
И вот, сидим мы за своим, артистическим, столом. Вокруг
нас – свиные рыла, вурдалаки в костюмах и свиноматки в пестрых
платьицах. Тосты, кряхтенье, хрюканье, звон хрусталя. Время от
времени по сигналу человека в штатском кто-то из нас поднимает-
ся и восходит на сцену-эшафот. По очереди орут певцы. Блеет Цы-
ган. Басит Бас. Оторала и Ниловна. ИМ нравится. Я отстрелял свои
этюды. ОНИ слушали, даже не чавкали. Волшебная сила искусства.
Для НИХ главное – громко и «с чувством»! А у интеллигентной со-
ветской публики – ровно наоборот. Играть надо тихо и прохладно.
Меланхолично-отрешенно и без сентимента.
Вот пошел на сцену Хазанов. Совсем, бедный, стушевался, ни-
чего от его репризы не осталось, только его блеющий голос. Изображал
придурка со знанием дела. ИМ и это понравилось. Приятно смотреть на
придуривающегося артиста, изнуренного подобострастием. Отрадно на-
блюдать за гримасами униженного совка.
Несмотря на высокое положение этих гусей, выгибающих свои
короткие жирные шеи от важности, их, казалось, терзали мучительные
комплексы. Понимали ли ОНИ, что вся их шайка состоит из уродов, по-
донков, бандитов? Властители половины земного шара. Замордованной,
больной половины. Мне кажется – да, понимали тогда, и их нынешние
наследники сейчас понимают. Оттого и злятся бешено на гордых, неза-
висимых и свободных людей.
Я жадно следил за разыгрывающимся передо мной в кремлев-
ском цирке экзотическим действом. Меня окружали редкостные созда-
ния природы. Чудовища. В то время, когда Хазанов мучился на сцене, я
стал невольным участником немой сценки, которая меня насмешила и
сконфузила. Напротив меня, на ножке буквы «Т», сидела какая-то тет-
ка невероятных размеров в пестром кокетливом платьице. Платье это,
хоть и было из очень дорогого крепдешина, но выглядело деревенской
ситцевой пеструхой. Эта тетка в платье стала манить меня пальчиком и
кокетливо кивать мне своей большой головой с малюсенькими глазка-
ми. Ну и дела, подумал я, чья-то очень ответственная жена зовет меня
совершенно недвусмысленно. Что делать? Bстаю, озираюсь. Кивание
усиливаются. От стены отделяется какой-то детина. Детина смотрит на
меня, делает страшное лицо и вертит башкой от плеча к плечу, это озна-
чает – нет-нет-нет, ни-за-что. Сажусь опять на свое место, а эта чертова
-72-

тетка кивает еще сильней и пальчиком манит, проявляя явные признаки

раздражения. Я опять встаю, детина с рожей посылает мне знак – нет-
нет-нет. Опять сажусь. А тетка опять кивает и манит. Черт побери! Ре-
шаю – сидеть, как ни в чем не бывало. Задираю голову вверх и изобра-
жаю усталость после выступления.
Так и просидел чуть не час. Пока Хазанов не толкнул меня в бок.
Я осмотрелся. Какой-то мужик в темном костюме (прокуренные черно-
кукурузные зубы, порочнoe лицо, сухая кожа, мертвые глаза) беседует
с артистами. Жестикулирует Цыган, токует, как глухарь, Ниловна, гудит
с подобострастной улыбкой невозмутимый Бас. Хазанов меня просветил,
рассказал, что мужик в черном костюме – это большая шишка, завотде-
лом культуры ЦК, товарищ Кауро. С ним можно решить самые различ-
ные вопросы. Можно у него попросить машину, квартиру, прописку для
родственников, звание, хоть гертруду (так называли тогда звание героя
социалистического труда) – все, о чем мог мечтать совок, вознесенный
на кремлевские небеса славы!
Товарищ Кауро присел и около меня. Я инстинктивно поджал ко-
лени и отодвинулся. Он интимно приблизился, дыхнул на меня цековской
вонищей и сказал: «Добрый вечер, Андрей, позвольте выразить благо-
дарность от имени ЦК за ваше выступление. Как Вы смотрите на то, что-
бы совет министров рассмотрел вопрос о выделении Вам концертного
рояля «Стейнвей?»
Надо ли тут говорить, что я мечтал о «Стейнвейе», у меня тогда
был один старенький трофейный «Бехштейн». Отвечаю автоматически,
будто и не я, а кто-то другой: «Огромное спасибо, у меня есть два отлич-
ных инструмента, и я совершенно ими удовлетворен».
Кажется, товарищ Кауро остался моим ответом доволен: «Ну
еще раз благодарю Вас и, если что, обращайтесь к нам. Сейчас артистов
будет благодарить Политбюро и лично...»
Мы встали рядком, члены Политбюро поднялись из-за своего
стола и гуськом подошли к артистам. Любезно калякали, жали руки.
Леня потрепал меня по шевелюре и поставил мне засос на правой щеке.
Пококетничал с Хазановым на сортирную тему (это была единственная
разрешенная ему реприза – об описавшемся придурке). Леня был бодр,
весел и весьма гламурен. После рукопожатий и целований банда удали-
лась, за ними поспешили люди в черном из стен. Tоржество кончилось.
-73-

Бал
В 1978 году мы с Рихтером как с цепи сорвались. Это был не год,

а медовый месяц нашей дружбы. Нам было захватывающе интересно об-
щаться друг с другом. Когда мы встречались – оба прыгали от удоволь-
ствия, как обезьяны. Рихтер приходил ко мне на Никитский бульвар, но
домой никогда не заходил, подбирал на бульварe маленькие камешки
и кидал в мое окно. Я просыпался, выходил, и мы куда-нибудь неслись
вместе.
– Андрей, идем сейчас в Повторный!
– Что там?
– Так идет кинофильм «Композитор Mусоргский», бежим, уже
без пяти десять!
В десять утра в московских кинотеатрах детские сеансы; мы си-
дим одни в пустом зале. Черкасов-Стасов с огромной бородищей выпи-
вает стаканчик молока и провозглашает холеным басом с экрана, без-
божно окая: «Археология, мyзыка, живопись. Пропади они пропадом!»
Хлопотливый Мусоргский размышляет патетически: «Если мой народ
получится... Это превыше всего!»
– Куда теперь?
– Пошли по Москве шататься!
– Пойдем на Пятницкую, там Растрелли замечательный?
– А теперь в Фили, там моя любимая церковь.
Так проходили наши дни, когда не было гастролей. Однажды, я
сказал Славе: «Слава, мне зачеты сдавать надо. Три дня».
– Три дня?! Пойдемте в консерваторию, я буду во дворике сто-
ять, скромненько так, а Вы на меня показывайте и жалуйтесь, мы, мол,
на репетицию опаздываем.
Получилось! Я сдал так теорию, историю музыки и еще какую-то
муру. Стою на экзамене, вроде как смущенный, подхожу к окну, делаю
руками жест – никак, мол, не могу, зачет. Препод шасть к окну. Смо-
трит, с кем это я там перемигиваюсь. А там Слава требовательно так
кепкой машет, как Ленин. Препод проникнется и отпустит: «Идите, иди-
те, не смею задерживать, это самая лучшая школа!»
Так за меня Рихтер кепкой зачеты сдавал!
Так дружим, что даже на гастроли ехать не хочется. А меня в мае
в Японии ждут. Расставаться до слез тяжело. И Слава никуда не хочет
-74-

Бал
ехать. Разъехались все-таки. Я – первый раз в жизни – в Японию по-

летел, Слава поехал на свой фестиваль в Тур.
Провел я гастроли в Японии с этюдами Шопена и с бессменным
первым концертом Чайковского. Особенного впечатления на меня эта
поездка не произвела. Молодые японочки орали, как на попконцерте. Да
так ко мне лезли, что пришлось полиции меня в кольцо взять. Азию я по-
нял и полюбил много позже, когда вышел из образа «жениха-лауреата».
А в ту первую поездку мне больше всего запомнились не небоскребы и
огни Большого Токио, а полет в самолете. Потому что летел я со сво-
ей любимой сборной СССР по волейболу. Это были настоящие звезды
спорта: гениальный разводящий Зайцев, нападающий Полищук и другие
ребята из команды ЦСКА. Мы познакомились. А потом волейболисты
ходили на мои концерты, а я по блату покупал недоступный для простого
совка спортивный инвентарь. Без подобного обмена любезностями (ты
мне – я тебе) жить в брежневском государстве было невозможно.
После Японии – Лондон, затем – Италия. Осенью мы оба вер-
нулись в Москву. Я сразу бросился к Славе на Бронную, а он... он си-
дел, закутанный в плед, в затемненной спальне. Лицо, как у Пьеро.
В глазах – слезы. Таким я его никогда не видел. Я испугался за его
жизнь.
– В чем дело, Слава? Что случилось?
Слава сделал жест рукой, означающий – все так безнадежно, что
и жить не стоит.
– Слава, поехали гулять!
– Не-е-е.
– Выпьем вина?
– Не-е-е-е-е-е-е.
– Покурим?
– А Вы разве умеете?
Я возмутился и закурил.
– Да разве так курят?
– А как надо?
– Ну, дайте мне вашу сигарету.
Подаю ему сигарету. Слава вставил ее между ладоней (так ку-
рят травку) и втянул в себя дым своими огромными легкими. За одну
затяжку – полсигареты. Задержал дыхание, позеленел и только потом
выпустил дым из обеих ноздрей, как дракон.
– Вот так, если уж курить, то только так, а не как Вы – тюк-тюк
– и никакого удовольствия, никакого дурмана!
-75-

Если бы я так курил – помер бы через неделю. Рихтер покурил и

отвернулся к стене. И опять – в слезы. Это была первая за время нашей
дружбы Славина депрессия. Что же делать? Это же его убьет. Как же
его из этого состояния вывести? Я тогда даже не подозревал, что депрес-
сивные страдания не только мучили Славу, они были ему необходимы,
как своеобразное наказание за неправедную жизнь, как средство обре-
сти душевное равновесие, собрать и сцементировать душевные волокна.
Депрессии Рихтера были тяжелы, длились месяцами, но они Славу не
убивали, а помогали выжить.
– А я так скучал без Вас.
– Прааавдааа? – Слава шептал, сипел на сотой доле связок.
– Ну я пойду, не буду Вам мешать.
– Идииите, приходи-и-и-те за-автра-а.
Так продолжалось дней десять. Затем Cлава «раскололся».
– Андре-е-ей, мне поможет только... Но одному это не под
силу. Знаете, много лет назад я устраивал маскарад, ну так, в об-
щем, ничего было, но я всегда хотел другого, я хотел бы устроить...
– Слава пожевал губами и испытующе поглядел на меня. – Бал!
Бал! Тут, на Бронной, в квартире.
Слава проговорил это, неожиданно для меня, здоровым звонким
голосом.
– Бал, вроде как у Лариных, или поскромней, в старинном рус-
ском помещичьем стиле!
– А-а-а, бал, в квартире, устроим, почему бы и нет.
Я проговорил это так, как будто уже много лет только и делаю,
что устраиваю балы. А сам уже начал лихорадочно перебирать кандида-
туры на то, на се. Я боялся, что без бала мой друг помрет от обиды, назло
всем.
– Так Вы не отказываетесь? – спросил меня как-то подозри-
тельно быстро выздоровевший Рихтер.
– Я? От бала? Что я, дурак, что ли!
Слава просиял и вскочил.
– Тогда начнем обсуждать и готовиться? Прямо сейчас?
– А-а как же, начнем!
– Поехали к художникам, обсудим декорации и стиль!
– Поехали!
Мы выскочили на улицу, как угорелые, и Слава, как всегда, на-
чал ломиться в чужую машину, правда тоже зеленую, как и мой «жигу-
лёнок». У Рихтера начисто отсутствовала память на автомобили. Он не
-76-

Бал
замечал разницы между ними. Все они были ему на одно лицо. Мы сели
и поехали. Слава попросил: «Поезжайте медленно, с удовольствием, Вы
слишком быстро ездите, это не интересно, надо, чтобы каждый листик
было видно, каждую веточку!»
За оформление бала я не беспокоился. Сам из рода художников,
с Масловки, весь художественный мир Москвы – знакомые или знако-
мые знакомых. Выбирай любого! Акустическая аппаратура? Пожалуй-
ста. У меня дома были лучшие динамики всех сортов, различные магни-
тофоны, пленки прямо с фабрик-поставщиков EMI – все на профессио-
нальном уровне.
Надо было быстро придумать концепцию и сочинить сценарий
бала. И это не трудно! Мы с Рихтером в тот же день посетили несколь-
ких моих хороших знакомых, у которых имелся богатый опыт проведения
подобных представлений, получили от них ценные указания.
Решили для начала заняться драпировками. И на следующий
день заявились в магазин «Ткани» на улице Горького, около Централь-
ного Телеграфа. Славу в московских магазинах почему-то принимали за
важного начальника или генерала. По-видимому, из-за его внушитель-
ных габаритов, дорогой импортной одежды и манеры говорить тоном, не
подлежащим обсуждению. Продавцы его боялись, ожидали распекания
или проверки. Это нам помогало.
Мы долго возились с тканями, а в конце назвали такой метраж,
что и без того испуганные продавцы совсем потеряли дар речи. Скупив
половину наличного в магазине товара, мы отвезли ткани на Бронную
и дали указания помощникам и помощницам (из рихтеровской челяди),
что с ними делать. И уже через несколько дней все помещения Слави-
ной квартиры волшебно преобразились – стены, покрытые золотисты-
ми дорогими тканями, засверкали, как спальни Аспазии или Клеопатры.
А знакомые инженеры-электрики уже навешивали гирляндами на стены
большие ракушки, переделанные в светильники.
Предстояло определить музыкально-танцевальное содержание
бала. Мы с Рихтером устроили мозговой штурм. Записали на большом
ватмановском листе все танцевальное, что знали из мировой литерату-
ры. Список получился на добрый десяток балов. Из него мы выбрали
то, что нам больше всего нравилось. Потом мы отправились в архивы и
фонды звукозаписи, чтобы переписать все музыкальные номера. Через
неделю у нас уже было записано десятки часов отборной танцевальной
музыки. От венских вальсов до фокстротов, ча-ча-ча и самбы.
– Слава, с чего начнем бал, с полонеза?
-77-

– Конечно!
– Какого? Если бал, как у Лариных, тогда из финала Онегина.
– Согласен, там замечательный полонез!
Слушаем записи: Рахлин – плохо, Голованов – плохо, Светла-
нов – хорошо! Отлично!
Два дня выбирали полонезы. Устали. Хотели Шопена. Слушали
различных пианистов. Все исполнения полонезов какие-то «недоделан-
ные». Прослушали, наконец, старую шипящую запись. Рубинштейн! По-
польски, гордо, просто и танцевать тянет. Через неделю наша «Мастер-
Кассета» готова. С танцами, классикой и модерном. Шесть часов отбор-
ной музыки в самых замечательных исполнениях!
С каждым днем контуры бала становились четче, а формы – ре-
альней. Я спросил Славу: «Когда будем давать бал?» Слава ответил без
раздумий: «7 и 8 ноября».
Комментарии были излишни. Просто, как все гениальное. Ре-
шили сделать, как на балу в венской опере. Там играют поочередно два
оркестра – классический и джаз-поп. И у нас чередовались старинные
и современные музыкальные номера. В современной эстрадной музыке
Слава не разбирался, я же знал ее досконально – к тому времени я уже
полдесятилетия работал с лондонскими граммофонными фирмами, кото-
рые и выпускали эти шлягеры, под которые трясся тогда весь мир.
Тем временем приглашенные мной художники-декораторы уже
вовсю писали перспективы садов, античных руин и прочих принад-
лежностей классического пространства. Эти живописные поделки мы
вставляли в окна и стены, закрывали ими лишние двери. Пространство
квартиры на Бронной раздвинулось, как в сказке. «Квартира», «дом»,
«улица» – все это исчезло, коммунистическая Москва испарилась,
растворилась в тканях и звуках. Я понял, что хотел Рихтер. Чтобы все
ЭТО убожество исчезло! С глаз долой! Никаких совковых квартир, по-
ганых улиц, универмагов, портретов Ленина, никаких вонючих при-
митивных городов! Никаких угрюм-бурчеевых с угрюм-реки! Никакой
советской власти! Только античные руины. Мистический театр грез,
танцующие пары и божественная музыка! Культура как культ.
Пора было переходить к самой сложной части дела – работе
с людьми. Kто, позвольте спросить, в советской Mоскве 1978 года откроет
бал полонезом, заскачет козликом в мазурке, запрыгает в польке? Неспе-
циалисты не отличат мазурки от краковяка. А у нас в программе еще и по-
лонез, гопак, менуэт, чардаш. Мы решили пригласить профессиональных
танцоров, задачей которых будет танцевать все номера и увлекать за собой
-78-

Бал
обычную публику. Вальс, танго, лезгинку, чарльстон и самбу будут танце-

вать все. Через пару дней мы ангажировали на бал восемь пар из балетной
труппы Большого. Начали ставить танцы и репетировать.
Кроме танцев мы планировали живые картины, шутихи, фанты,
сюрпризы, страшилки, музыкальные приношения. Дух захватывало.
Придумали темы живых картин: «Гробница фараона», «Дон Жуан»,
«Сон аргонавтов», «Смерть Клеопатры».
Шутихами – обычными предметами, которые при соприкосно-
вении с ними поведут себя непредсказуемо (плюшевый медведь взорвет-
ся, из него вылетят конфетти, маленькая елка убежит на собственных
ножках, картинка на стене зарычит) – занялся целый институт знакомых
инженеров. Они же приготовили «сюрприз» – зимний сад в Славином
кабинете (ровно в полночь там запоют птицы), а также маленький «ка-
бинет ужаса» – с открывающимися сундуками со скелетами и мумиями,
с черепами, клацкающими зубами, с повешенными разбойниками, с чер-
ным фаустовским пуделем и ведьмой на помеле.
Кто будет ведущим?
– Витя, – неохотно предлагает Слава (племянника Дорлиак).
Для ведущего изготовили красивый и смешной рупор.
Вся квартира напичкана звуковой аппаратурой, из-под каждого
деревца зимнего сада можно включить отдельную птичку. В зале восемь
мощных динамиков, три магнитофона, усилители с EMI. Бесконечные
репетиции танцев подходят к концу. Все более или менее готово. Сидим
в зимнем саду. До бала – две ночи и один день. Вдруг Слава хлопнул себя
по лбу.
– Андрей, мы болваны!
– Что такое?
– У нас зимний сад, не так ли?
– Ну да, говорите, не томите!
– У нас ФОНТАНА нет в саду!
– Где же мы за два дня достанем фонтан, раньше надо было ду-
мать!
– Андрей, я Вас умоляю!
Слава насупился. Я поеxал к своей набожной подруге Анечке.
Дядя ее работал в каком-то техническом институте. От Анечки поехали
к дяде. Добрый дядя все понял, надел пальто, и мы поехали смотреть наш
зимний сад без фонтана. На дворе – поздний вечер, 5 ноября. Слава так
и сидит в зимнем саду. С обреченной миной. Дядя невозмутимо спраши-
вает: «Как воду пустим? Через улицу или через ванную комнату?»
-79-

– Лучше через ванную. А не то как ливанет на прохожих.

К утру фонтан был! В старинном стиле, в цепях, с подсветкой.
Слава шепчет умоляюще: «Гальку, гальку надо вокруг фонтана поло-
жить!»
Сейчас слетаю в Крым, наберу гальки на пляже и прилечу на-
зад... Что делать?
Взял я с собой молодого князя Оболенского и поехал по ночной
Москве гальку искать. Прошлись по новостройкам – нет гальки. В пар-
ки заглянули – нет. Тут я вспомнил, что вроде бы в бассейне «Москва»
где-то галька лежит. Ночью пролезть в бассейн? Попробуем. Недале-
ко от бассейна – стройка. Прорабская, вонючая. Вошли – никого нет.
Нашли грязные робы, напялили их на себя, прихватили две лопаты для
верности и перелезли через забор бассейна. Нашли гальку! Набрали два
мешка и назад. Засунули мешки в «жигуль» и рванули на Бронную. Об-
ложили фонтан галькой. Слава в восторге!
Слава рассказывал: «Знаете, Андрей, я знал Оболенского Нико-
лая – вот кто танцевал! И как у него горели глаза – угли!»
– Давайте его пригласим на бал. Оболенские живут и здравству-
ют, и я уверен, с удовольствием покажут нам свое мастерство.
Уже через день я притащил Оболенских к Славе. После пер-
вых же коленцев Николая Оболенского в мазурке я прикусил язык от
удивления и восхищения. Нашел ответ на старый-престарый вопрос,
которым много лет себя мучил... Как и многие другие, я часто думал о
причинах гибели Пушкина. И никак не мог понять, почему Гончарова
втюрилась в Дантеса, когда рядом с ней был «умнейший муж России»?
В воспоминаниях современников неоднократно упоминается, что Пуш-
кин не умел танцевать, неловко двигался, выглядел на балах как белая
ворона, а Дантес танцевал великолепно... Что за чушь, думалось мне,
какое мерзкое легкомыслие! Влюбиться в ноги? Увидев Николая Обо-
ленского, танцующего мазурку, я понял, какая страшная сила эти танцы!
Невозможно было оторвать от него глаз! Какая стать! Мастерство! По-
рода! Все понятно, кисло подумал я. Пушкин на балу – ничтожество,
саркастический, нелепый арап. А Дантес – мастер, красавец. Влюби-
лась, дурочка.
Шестого ноября мы провели генеральную репетицию с актив-
ными участниками. Отлично! На следующий день мы ждали гостей.
К восьми вечера начали подходить нарядные пары. Кого там только
не было! Васильев с Максимовой, Слободяник с Чижиком, Кремер
с юной женой, Третьяков с новой подругой, Башмет с подругой. Ака-
-80-

Бал
демики Капица, Гинзбург. Актеры-чтецы Журавлевы, директор Пуш-

кинского музея, госпожа Антонова, жена Генриха – Сильвия Нейгауз,
сосед Рихтера, знаменитый и любимый Юра Никулин, красавицы Ка-
рина и Рузанна Лисициан с мужьями-учеными, весь клан Чайковских,
Галина Писаренко с мужем-ученым, Наталья Гутман, Олег Каган.
Было много людей, мне не известных. Кажется, только Высоцкого не
было. Слава его в свой бомонд не брал, боясь его «дикости». Вся мо-
сковская «знать», весь «гламур» периода позднего совка были у нас
на балу!
Загремели фанфары, грянул полонез, балетные пары двинулись,
притопывая, по кругу, бал начался! Часть публики стушевалась. Но ба-
летные из Большого показали, что танцевать полонез может каждый. Не
успели они и круга пройти, как в хвост им пристроились почти все гости,
даже застенчивый Гидон Кремер и слегка растерянный Алик Слободя-
ник, которого повела его жена. А в середине полонеза, в его лирической
части, потекли такие разнообразные «рyчейки», что Большой театр по-
завидовал бы!
Среди гостей засверкали танцевальные «звезды». Массивный и,
казалось бы, совсем не балетный музыкант Богораз показал такой класс,
что все ахнули! Он стал королем танцев. Богораз поглядывал на всех гор-
деливо, торжествующе – вот, мол, каков я! Мазурка, конечно, осталась
за Николаем Оболенским; его не превзошли даже балетные профессио-
налы. А королевой бала стала Чижик, не пропустившая в своем розовом
кисейно-газовом гламурном платье ни одного танца!
Все удалось. Гости вздрагивали и ахали на шутихах, млели от
восторга перед нашими немыми картинами – наши записные красавицы
и красавцы выглядели не хyже своих античных прототипов.
Витя, естественно, срезался. Напился, как кот, и порол чушь.
Прокололся на первом же знаменитом фокстроте после полонеза. Его
исполнял у нас на рояле лучший из лучших – Эрол Гарнер. Фокстрот
Black Bottom.
– Черная кнопка! – заорал Витя, спотыкаясь на ровном месте.
– В некотором роде самописка, – добавил он и пьяно хихикнул.
У Славы страшно исказилось лицо, я затосковал. Слава в бешенстве
вырвал у Вити рупор и объявлял все номера сам. Мы со Славой сыгра-
ли наши музыкальные приношения. Я – почти все номера из «Ромео
и Джульетты», Слава сыграл знаменитый «Ноктюрн» Грига, парочку
«Лендлеров» Шуберта и марши Шуберта со мной в четыре руки. Под
эти потешные марши все хромали и кривлялись, как могли.
-81-

Слава и Нина поддались всеобщему веселью, рванули чарльстон,

блистательно сплясали фокстрот, а закончили рок-н-роллом! Слава вре-
зался в толпу молодежи, как ледокол в лед, и так завертел бедрами и пле-
чами, заюлил ногами, что сам Элвис бы померк. Радости и смеху гостей не
было предела. Мы со Славой довольно переглядывались. Фонтан бил, не
переставая, после полуночи. Вокруг него круглилась и посверкивала галь-
ка. Гости идиллически сидели в зимнем саду, любуясь фонтаном и слушая
соловьинные трели. Закончили бал к утру бешеным галопом с подножка-
ми в конце. Все, как и положено, свалились в одну немалую кучу...
Fis-Dur Op. 15 No. 2
В ноктюрне фа диез мажор – композитор как бы смотрит на самого
себя со стороны. Не без иронии и юмора. Мы видим тут ленивого, ко-
кетливого Шопена. Из некоторых интонаций можно догадаться, что
он находится в горизонтальном положении, лежит, скажем, на диване.
У Шопена явно хорошее настроение (редкость в его музыке), и он с удо-
вольствием рисует себя музыкальными средствами. Рядом с ним – его
собеседник или собеседница. В средней части пьесы фантазия (или раз-
говор) уносится к берегам Гвадалквивира. Мы различаем ритмы фла-
менко, аккорды испанской гитары сменяются летящей мелодией, напо-
минающей испанскую сегедилью с ритмично отстукивающими басами,
имитирующими испанские ударные.
Виртуозные пассажи в начале и сразу после окончания середины нок-
тюрна воспроизводят смех, вначале сдержанный, позже, после ис-
панской части – неудержимый, жемчужно-переливчатый. Автор явно
«шифрует» бытовую сцену из своей жизни. В коде Шопен гениально
показывает «спуск на грешную землю», создается впечатление реаль-
ного парения и приземления лирического героя на музыкальном «па-
рашюте».
Страсти по Генделю
Приехал я в Париж в июне 1979 года после тяжелого трехме-

сячного турне по Европе для подготовки и проведения нашего первого
совместного с Рихтером генделевского концерта. На мне висели еще
фестиваль Чайковского в Лондоне (с Мути) и большой проект в Коро-
левском концертном зале, где мне предстояло исполнить все этюды Шо-
-82-

пена и много другой музыки. В декабре должен был начаться огромный

рахманиновский проект с Караяном.
Я поселился в отеле «Амбассадор» и ждал Рихтера. Слава никак
не проявлялся. Где он находится, я не знал. Три дня я болтался между
студией для занятий, тогда еще милым Монмартром, еще не очищен-
ным социалистами Клиши, и площадью Пигаль, где я тупо сидел ве-
черами в «Сумасшедшей лошади» и смотрел на танцующих там девок.
Не знал, куда себя девать. Встреча с Рихтером должна была состояться
немедленно по моем прибытии, но не состоялась. Каждый раз, заходя
в «Амбассадор», я спрашивал у администратора, нет ли известий для
меня. Известий не было. По ночам в голову лезли неприятные мысли.
Не в силах заснуть, я ворочался, хватал сухими губами горячий воздух.
В Париже было невыносимо жарко. Я выбегал из душного номера отеля
на улицу, носился по бульварам, надеясь найти местечко попрохладнее,
но только протыкал телом липкий и горячий ночной воздух. После трех
мучительных ночей, мне, наконец, удалось забыться сном, тяжелым
и болезненным. Утром меня разбудил громкий звонок телефона.
– Привет. Я – Эрик, маэстро ожидает Вас в его отеле, жду Вас
внизу.
Эрик оказался подтянутым блондином среднего роста, с ко-
роткой, почти военной, стрижкой, в темных очках. Под обтягиваю-
щей футболкой просматривалась хорошо развитая мускулатура. На
мои вопросы – что, куда, где, он бросил коротко – «недалеко» и со-
средоточился на выруливании по парижским бульварам. Тормознув
у какого-тo отеля, он вышел, открыл мою дверь, произнес негромко:
«312», – затем прыгнул на водительское место и уехал.
Я зашел в отель. В глаза бросилось – стены обиты черным
шелком, по которому рассыпаны красные вышитые розы с зелеными
листиками. Множество роз. Было неправдоподобно тихо. Странный
отель! Зашел в лифт. Какой тесный! Квадратный метр, не больше. По-
думалось – как же тут вдвоем-то ехать? Вышел на третьем этаже, про-
шел по такой же цветочной, мрачнейшей галерее, постучал. Никто не
ответил. Постучал еще раз.
– Ну входите же, – простонал Святослав Теофилович. Такая ин-
тонация была у него, когда он капризничал или находился в депрессии.
Я толкнул дверь, которая была не заперта, и вошел в наглухо за-
темненную шторами комнату. С трудом разглядел Славу, лежащего под
одеялом.
– Ну, садитесь, Андрей, – тихо простонал он.
-83-

Усевшись на кресло, я уставился на Рихтера в вопросительном

молчании. Помолчали вместе, как обычно мы делали при встрече после
долгой разлуки.
– Ну что, пойдем на работу?
– Н-е-е-е-т, сегодня не хочу.
– Может, гулять пойдем?
– Пойдем, только помогите мне одеться. Вы не могли бы подать
мне трусики?
Я снял Славины трусы со спинки кресла двумя пальцами и подал
их ему. Он сел на кровати и стал их медленно напяливать, как-то странно
поглядывая на меня. Я отвернулся. Только несколько лет спустя я понял,
что моей брезгливости и двух пальцев Рихтер мне никогда не простил.
Мы вышли из номера.
– Не правда ли, этот отель похож на гроб куртизанки?
– Похож, похож, какого черта Вы тут остановились?
– У меня есть правило – не жить дважды в одном отеле в Пари-
же; у меня все они записаны и я стараюсь не повторяться, а у этого отеля
веселая репутация.
Втиснулись в лифт. Лифт остановился на втором этаже, откры-
лась дверь, и к нам еще кто-то втиснулся.
– Ну это уже слишком, – прошептал Слава и тяжело вздохнул.
Втиснувшийся к нам человек был небольшого роста. Белоснеж-
ные седые волосы, длинные, густые и красивые. Сильно напудренное
лицо, губы напомажены так густо, что, казалось, они сочатся кровью.
Одет он был в белоснежный смокинг дивного покроя, в петлице жаке-
та красовалась огромная красная гвоздика. В двенадцать дня! Зеленые
громадные глаза с любопытством смотрели на нас, выражение лица
втиснувшегося было надменно-презрительное. Он был очень худ и хру-
пок, но чувствовалась, что он обладает громадной внутренней и физи-
ческой силой. Казалось, что он выше нас ростом, хотя на самом деле он
был и мне, и Славе по грудь. Тем не менее, он глядел на нас свысока,
надменно и гордо. Слава сделал круглые глаза и шепнул мне на ухо –
Кински. Тут до меня дошло. Клаус Кински – один из самых знаменитых
и скaндальных актеров того времени – гордо поглядывал на меня из под
моей правой руки. Лифт наш обладал удивительно маломощным мото-
ром, мы скользили вниз мучительно медленно. Полминуты в лифте по-
казались мне часами. Наконец, мы вылезли из этой консервной банки,
где уже слиплись, как три кильки. Слава послал Кинскому фальшивую
улыбку краем рта, тот скривил губы, откинул рукой волосы назад, а я от
-84-

смущения сосредоточенно стряхивал пудру с пиджака. Раскланявшись,

отправились по своим делам.
Мы прошлись по бульварам, вышли к Сене и направились к кафе
на набережной. Сели на улице за столик для двоих. К нам подошла милая
молоденькая официантка
– Что будете пить?
Я заказал «Long Americano», модный напиток из смеси Кампари-
соды и фруктовой воды.
– А что будет пить ваш отец?
– А я не отец, – сказал Слава, покраснев.
– Ах, простите, Вы друг?
Тут уж покраснела официантка.
– Ну, как Вам в Париже?
– Как всегда мило, но скучно.
– Я предпочитаю Лондон.
– Я тоже Лондон люблю, но мне там всегда не по себе. Тут все же
так уютно и всегда тепло. Смотрите, вон господин идет с гитарой и мило
поет что-то французское.
Хиппарь с гитарой подошел к нам, напевая «Imagine» Ленно-
на. Слава смутился. Первые скейтбордисты прыгали через автомоби-
ли прямо в потоке машин на набережной Сены. Какой-то чудак глотал
огонь.
– Ну, как Гендель? По-моему чудо.
– Слава, я в восторге, всегда его очень любил, но не думал, что
он в сольном репертуаре так хорош, спасибо за идею, я Вам очень благо-
дарен.
– А я Вам.
Вокруг кафе ходили молодые парочки, мужчины с мужчинами.
Слава с веселым любопытством поглядывал на меня.
– Андрей, я смотрю Вас удивляет эта молодежь?
– Да, нет, я просто предпочитаю смешанные пары, эти «девоч-
ки» у меня аппетита не вызывают.
– Вы еще слишком молоды.
Тут к нам тихо подсел Эрик. Откуда он взялся? Слава покряхтел
и сказал: «А Эрик меня возит, он недавно вернулся со службы в пара-
шютных войсках и работает со мной».
– Десантных, наверное?
– Ну да, он племянник Жискарa д`Эстэна.
– А-a, понятно.
-85-

Эрик оскалил крепкие зубы, изобразил улыбку. Это был один

из тeх молодых людей, которые считают себя «крутыми» и всячески это
демонстрируют. Эрик пытался воздействовать на окружающих своим
молчанием, он был так немногословен, что можно было подумать, что
он немой. Носить мимику на лице он, кажется, считал старомодным, его
загорелое лицо никогда не меняло выражения. То ли робот, то ли покой-
ник. Иногда он, впрочем, желчно поигрывал желваками.
За соседним столом два здоровенных гея затеяли борьбу на ру-
ках – армреслинг. Эти похожие на водителей-дальнобойщиков люди
пыхтели и любовно давили друг другу руки, сплошь покрытые накол-
ками. Вдруг Эрик выставил на стол свою маленькую мускулистую руч-
ку и холодно, как варан, посмотрел на меня.
– Поехали?
– Давай.
Мы напряглись и начали жать, натянуто улыбаясь. Вспыхнувшая
между нами антипатия нашла себе точку приложения. Мы изо всех сил ста-
рались причинить друг другу боль. Откуда приходят подобные эмоции? Де-
лить нам было совершенно нечего. И некого. Будь мы тогда на поле брани,
наверное, убили бы друг друга. Слава ликовал. За кого он болел, понять
было невозможно. Рука Эрика был крепка, как сталь, он жал мою ладонь
и улыбался мне все слаще и слаще. Я не сдавался. Вскоре улыбка покинула
его дантесовское личико с аккуратным носиком и милой родинкой на щеке.
Несколько следующих минут не принесли победы ни ему, ни мне. Наши
руки оставались в первоначальном положении, перпендикулярно столу.
– Как же я играть-то завтра буду, – подумал я, – клешня сейчас
отвалится, лучше умереть, чем сдаться, этот гад даже и не потеет.
Слава жадно глядел на наши руки и хищно улыбался. У меня ста-
ло темнеть в глазах. Я заметил (и возликовал), что Эрик начал бледнеть,
под его красивыми глазами обозначились синеватые полукружия. Устал?
Не знаю, сколько времени еще прошло, я уже ничего не соображал, ког-
да Эрик сказал тихо: «Ничья». Слава расцепил нам руки. Я встал, чтобы
походить и восстановить кровообращение. Свою правую руку я не чув-
ствовал. Специально они, что ли, это устроили? Что за глупая шутка!
Нам же завтра играть. Успокоив сердце, вернулся к нашему столу. Слава
ждал меня, выставив свою правую руку.
– А теперь со мной!
Рука у него была внушительных размеров, большая длинная
кисть и предплечье толщиной с ляжку человека среднего сложения.
Я еще не остыл после борьбы с Эриком и начал жать с ужасающим на-
-86-

пором. Через несколько секунд Рихтер был повержен. Я посмотрел на

него и ужаснулся. Глаза Славы были полны слез. Дурак, зачем я это... он
же все воспринимает символически, укорял я сам себя.
– Слава, пойдемте работать, а?
– Пойдемте, Андрей, Эрик отвезите нас в студию, приезжать за
мной не надо.
Через полчаса мы уже сидели в студии вдвоем у рояля. Я знал,
что мы вмиг все на свете забудем и будем счастливы, как это было всег-
да, когда мы работали у инструмента.
– Ну-с, Андрей, с ля мажора и по порядку, да?
Я взял первую трель на ля в малой октаве. Там нет текста, только
функции и все надо придумывать. Прелюдия моя в тот день звучала го-
раздо дольше, чем на концерте и, соответственно, на записи. Я летал от
модуляции к модуляции, не желал расставаться ни с одной нотой. Слава
глядел на меня с любовью, сидя со мной рядышком. Так смотрит отец на
первые самостоятельные шаги своего ребенка.
– Андрей, Вы импровизируете на темы?
– На какие?
– Ну-у, на разные. Сыграйте мне камень. Ну, как бы это у Вас
звучало.
Я изобразил камень.
– Ну, а теперь спросите что-нибудь меня.
– Давайте море.
Слава сыграл море.
– А теперь камыш в заводи, – сказал Слава.
Я изобразил.
– А Вы – облака.
Слава сыграл облака.
– Слава, у Вас облака похожи на слоников!
– А ваш камыш – на заросли бамбука.
– Ну а теперь, давайте играть что-нибудь совершенно невоз-
можное. Сыграйте мне муху.
– В стакане?
– Валяйте.
Я изобразил жирную муху при помощи хроматизмов в среднем
регистре и глухих «стеклянных постукиваний» в верхнем регистре.
– Здорово, поехали дальше с сюитой.
В сарабанде Слава оторвал взгляд от нот и рук и стал внима-
тельно смотреть мне в глаза. Закончив жигу с огромным удовольстви-
-87-

ем, я в свою очередь посмотрел вопросительно на Славу. Спросил гла-

зами – играем по очереди или я сначала всю свою порцию отыграю.
Слава предложил построить первый вечер так: вначале я сыграю под-
ряд четыре сюиты, потом он сыграет свои четыре сюиты, а там видно
будет. Мой первый сет из четырех сюит заканчивался соль минорной
со знаменитой пассакальей. Я всегда играл эту сюиту едва ли не с са-
мым большим удовольствием, именно из-за пассакальи. Когда я закон-
чил, Слава сказал: «А знаете, Андрей, пожалуй, напрасно я не захотел
играть эту сюиту, вообще-то я не очень люблю вещи с популярными
темами, Вы знаете, я думал, что подобную музыку вообще нельзя сы-
грать, чтоб было не... м-м-м... неприятно, но я ошибался». Мы поме-
нялись местами, Слава начал свою прелюдию очень гордо, жестким
стучащим звуком, и сразу остановился.
– А что Вы смотрите так?
– Как так?
– Ну-у... Странно.
– Да нет, ничего, что Вы.
Он начал мягче и многозначительно посмотрел на меня, задер-
жав звук. Посмотрел так смешно и с таким юмором, только ему свой-
ственным, нарочито-глуповатым, что я засмеялся. Он пожал плечами,
поерзал, опять очень характерно на стуле, как бы освобождая все тело,
сначала плечи, потом талию, потом подвигал вправо-влево задницей
и подрыгал ногами. Набрал полную грудь воздуха, задержал, выдохнул,
подняв подбородок и повeрнув голову чуть вправо (его боевая стойка)
и начал играть уже всерьез и без пауз. Слава играл, к моему удивлению,
очень камерно, не позволяя себе разойтись в жигах и всяких веселых
и театральных номерах, которых там много. Сарабанды вышли сдержан-
ными. Разница между нашими прочтениями сюит была разительная. Он
отыграл свои четыре. Мы проголодались.
– Пойдемте обедать Андрей, Вы голодны?
– Очень.
– Я тоже.
Обычно, он никогда первый не признавался в том, что устал или
голоден, мне всегда приходилась первому заявлять об этом. Однажды,
он поделился со мной: «Андрей, знаете, бывает особое состояние перед
концертом, когда усталость или сонливость так одолевают, что выйти на
сцену невозможно?»
– Еще бы не знать, особенно в длительных гастролях!
– Тут только одно помогает, я проверял, всегда действует!
-88-

– Что?
– Чтобы Вас кто-нибудь высек до крови!
Со мной нечто подобное приключилось в 1989 году перед кон-
цертом в Зальцбурге. С утра была солнечная, теплая погода, а к вечеру
пошел снег, и задул ледяной ветер. Такие перепады всегда тяжело дей-
ствуют на меня. Перед выходом на сцену меня одолела смертная сонли-
вость, такая, что я и сидеть не мог... Вспомнил я тогда изуверский совет
Славы и попросил моего шофера Николая похлестать меня ремнем. Бил,
бил меня тогда мой добрый Коля... До крови. Не помогло! Так и проспал
весь концерт за роялем.
Слава любил вспоминать, как попал в аварию. В Польше пере-
вернулась машина, в которой Рихтер ехал на концерт. Машина лежала
на боку. Первым вылез водитель, потом полез Слава, а водитель дверь
держал. Но не удержал, и дверь тяжело треснула Славу по черепу.
– Ну это уж слишком! – сказал Рихтер. Врач осмотрел глубо-
кую и длинную рану и предупредил: «Надо накладывать швы, если будем
шить под наркозом, то играть концерт Вы не сможете».
– Шейте без наркоза.
Пока шили, Слава не пикнул. Концерт сыграл с успехом. Потом
долго играл в тюбeтейке, чтобы спрятать шов. В фильме Монсенжона
есть короткий сюжет, где Рихтер играет Шостаковича в тюбетейке как
раз после той аварии.
Мужество Рихтера в делах физических не знало предела, хотя
в этом его мужестве и присутствовала изрядная доля мазохизма. Он
любил себя мучить и действительно получал от этого удовольствие. Ин-
тересная его черта – когда плохо, сделать еще хуже. И еще, и еще, до
полного «впадения в ничтожество» (одно из его любимых выражений).
Немецкое вагнерианство, прагматизм и педантичность сочеталось в нем
чуть ли не с хлыстовством, юродством и прочими «достоевскими» рус-
скими комплексами. И то, и другое достигало в нем предельно высокого
напряжения.
Мы быстро шли к бульвару Клиши. По дороге Рихтер болтал
о местных кабачках, клубах, бордельчиках и ресторанах. Мы шагали по
переулкам, освещенным лишь рекламами веселых заведений. У подъез-
дов стояли юноши-проституты, девушек не было. Слава посмотрел на
одного типа в джинсах – тот стоял, скрестив руки на груди, и нагло по-
глядывал в нашу сторону.
– Совсем уже обнаглели, – сказал вдруг Слава, смутившись
и покачав головой.
-89-

Я взглянул на него с удивлением, меня всегда поражала его,

всегда неожиданно проявляющаяся, детская застенчивость. Только что
мы сидели в «Демагоге», и он меня всячески «подкалывал» разгово-
рами на гомосексуальные темы, а тут, взглянув на наглого мальчишку,
смутился.
Засверкали огни Клиши. Нас манили витрины рыбных рестора-
нов с огромными аквариумами, в которых сидели омары. В здоровущих
плоских ящиках со льдом лежали горы устриц.
Мы зашли в ресторан, прошли на второй этаж. Уютные зальчики
с круглыми окошками имитировали тут каюты корабля. Сев за столик
с белоснежной накрахмаленной скатертью и такими же салфетками, мы
стали разглядывать веселые тарелки с голубым и оранжевым знамена-
ми. На голубом флаге стояла на хвосте рыба в поварском колпаке и гла-
зела на омара, сидящего на синих буквах «La Champagne». Я заметил,
что Славу тут знали. Мэтр ресторана и некоторые официанты раскла-
нивались с ним, как со старым знакомым. Принесли белого вина. Слава
начал вспоминать, как мы познакомились у него дома на Пасху. Слава
смеялся, описывая свои ощущения того вечера и мое падение со стула.
– Вы знаете, Андрей, я боролся со сном весь вечер и все время
засыпал на сундуке в передней.
– Слава, а я был уверен, что это мой первый и последний день
знакомства с Вами.
– Ну темпы-то у Клемперера и на свежую голову тяжеловаты.
– Да, это верно, но о темпах и Клемперере я тогда не думал,
у меня в голове пульсировало: позор, позор.
– Да ну, какой позор. После того, как Вы съехали с кресла, я по-
нял, что мы подружимся.
– Слава Богу, а то это воспоминание меня гложет уже целый
год.
– А я слышал, Вы роман в Москве закрутили.
– А кто Вам сказал?
– Ну-у, слышал. В связи с этим у меня к Вам будет одна просьба.
Никогда не заводите романы в Pоссии!
– Почему?
– Они Вам это припомнят и используют против Вас.
– Простой роман с девушкой?
– Простых романов не бывает и девушек тоже.
Мы выпили и принялись за устриц. Слава учил меня, как и в ка-
ком порядке надо их есть. Взял в руки сваренного целиком омара, вспо-
-90-

рол ему брюхо и сказал: «А вот тут самое вкусное, дураки этого не по-
нимают и выбрасывают». Я немедленно положил потроха, которые до
этого отложил в сторону, обратно себе в тарелку.
– Это вообще никто не ест, а это самое вкусное.
Я почувствовал, что все эти кулинарные разговоры были только
прелюдией к важному для Рихтера разговору. Слава раздробил щипцами
толстую клешню, с которой я никак не мог справиться, и сказал тихо:
«А знаете, Андрей...»
Тут надо сделать небольшое отступление. После моего триум-
фального выступления в Зальцбурге в августе 1974 года, Pихтер, кото-
рого я на этом концерте заменял, захотел рассмотреть меня повнима-
тельнее. Сенсациям в мире музыки он не верил. Из десяти сенсаций,
раздутых «менеджерами упаковочного цеха» музыкального гешефта для
быстрой распродажи товара, только одна была настоящей, все осталь-
ные были фальшивками, мыльными пузырями. Через год я получил при-
глашение на участие в фестивале Рихтера в Туре, на берегах прекрасной
Луары. Каждый фестиваль в Туре имел свою особую концепцию. Фести-
валь 1976 года Рихтер задумал как смотрины пианистов. Пригласил на
него многих лидирующих пианистов мира и сам сыграл там сольный кон-
церт. Каждый пианист имел право на один концерт. Программу концерта
каждый артист составлял сам.
И тогда в Париже стояла жуткая жара. Асфальт плавился, жители
в фонтанах купались. Встретила меня старушенция из русской эмиграции
первой волны. «Наши» французы мне не нравились, какие-то они были
холодные, бедные, чем-то вечно озабоченные. Улыбались редко. Полдня
мы провeли в Париже. Жарко! Сели в электричку, поехали к юго-западу от
Парижа. К вечеру были на месте. Я изнемог от голода и распух от жары. Я
не мог купить еду и питье – у меня не было денег. Приехали в Тур, бывший
когда-то столицей Франции. Красиво. Замечательный собор Сен-Гатьен
со «смотрящими» башнями. Фахверковые дома, замки, поля вангогов-
ские. На отшибе – большая постройка посреди деревенского подворья,
старинный сарай. Романтично, красиво, но, как это часто на летних фести-
валях бывает – неудобно для выступающих артистов. Не привыкать. Жду
встречи с Pихтером. Волнуюсь. Вижу – Рихтер, в синем пиджаке с золо-
тыми пуговицами, идет на концерт в наш сарай. Не один, а как бы со сви-
той. Командор. Едва заметно сделал мне ручкой и зашел внутрь. Не попри-
ветствовал новичка. А мне есть и пить хочется. Обратиться не к кому. И
заниматься надо. Моя программа была напичкана техническими трюками.
Играть мне предстояло этюды Листа, фантазию «Исламей» Балакирева,
-91-

сонату Скрябина, сумасшедшую, и прочий трансцендентал. Отвезли меня

в замок заниматься. Ну, думаю, в замке поем. Оставили в зале с инстру-
ментом и уехали на концерт. В зале – только рояль и стол. На столе, на
подносе – бутыль красного вина и блюдечко с красной смородиной. Гады!
Занимался до утра, не помню, где и как заснул. Проснулся на полу. Еще
поиграл. Отвезли меня на концерт. Сарай не полный, в первом ряду –
Рихтер с Ниной Львовной.
Играл я как бешеный. От злости и голода. Какой-то пес забрел
в сарай. Послушал вместе с публикой конец концерта и залаял, когда
аплодировали. Успех! Зал хлопает, а Рихтер исчез. Очень гостеприимно!
Подошла ко мне Нина Львовна Дорлиак, что-то мне сказала. А у меня
голова кружится. Голод, жара, концерт. Отвезли меня в Париж, дали пи-
рожок и отправили, как бандероль, назад в СССР.
Прошло два года, мы с Рихтером уже познакомились и встре-
чались. О моем концерте в Туре мы не говорили. Но я чувствовал, что
концерт Славе понравился. Я стал бывать у Рихтера в знаменитой квар-
тире на Бронной. Слава часто приглашал гостей для совместного му-
зыкального времяпрепровождения. Мы слушали редкие произведения,
пасхальную и рождественскую музыку, оперы. Обсуждали целые музы-
кальные циклы вроде вагнеровского «Кольца Нибелунгов».
По-настоящему мы подружились где-то в середине 1978 года.
В это время я уже вовсю помогал Славе воплощать в жизнь наши со-
вместных идеи, мы вместе устраивали всяческие сумасбродства, кульми-
нацией которых стал описанный выше большой бал с полонезом и фон-
таном. К тому времени, когда мы сидели вместе в «Клиши», мы уже были
закадычными друзьями. Если бы мы еще на один только миллиметр бли-
же придвинулись друг к другу, то превратились бы в однотелое, двухго-
ловое чудо-юдо.
Слава сказал тихо: «А знаете, Андрей, помните, тогда, ваш кон-
церт в Туре? Я с первой ноты Вашей сонаты Скарлатти понял, что мне
конец. Когда Вы играли Скарбо, Кампанеллу, я сидел и пригибался, как
от летящих в меня пуль. Четвертую Скрябина я не любил, но Вы там та-
кое устроили, что я ужаснулся своей бездарности. А Кампанеллу Гилельс
тоже здорово играл, но у Вас лучше, я хотел когда-то учить, да времени
стало жалко. Хотел я к Вам после концерта подойти – но не мог. Я ры-
дал всю ночь, и любил, и проклинал Вас. Но одно мне было понятно раз
и навсегда, что моя жизнь во всех отношениях кончена! Нам нет места на
земле вдвоем, и, что для меня особенно ужасно, если у Вас экспозиция,
то у меня – кода».
-92-

Комарики на воздушном шарике
Рихтер заплакал. Я скукожился и присох к стулу, лепеча

перeсохшими губами бессмысленныe, беззвучные утешения.
– А сейчас, когда Вы играли Генделя, я хотел Вас убить, как
угодно, но убить. Я буду к концерту все переделывать. Вы меня испугали
ужасно. Да как же Вы умудрились так сильно сделать эту чертову Пасса-
калью? Я ее терпеть не мог, потому Вам и отдал эту сюиту. И вообще все
Ваши сюиты нельзя сыграть пристойно, думал я, они все односторонние,
однобокие и примитивные. А Вы сделали так, что мне надо все переде-
лать, чтобы весь ваш театр и драму изобразить! Вы убили меня, убили
так, как я сам хотел всех убивать. Меня нет и больше не будет, что бы
я ни делал! Я Вас ненавижу!
1979 – лучший, плодотворнейший для моей музыки год! Генде-

левские «дуэли» с Рихтером, первые записи и концерты с Мути в Лон-
доне, после которых ко мне в артистичесую заходила сама Элизабет
Шварцкопф, перед которой я молча падал на колени, припадая к ней,
а она ласково поглаживала мою шевелюру. Aтлетические выступления
со всеми этюдами Шопена, записи и концерты с Гидоном Кремером,
трехмесячное турне по Европе. Это были мои первые серьезные твор-
ческие шаги. Я постепенно превращался из безвестного студента, по-
бедителя конкурса, в артиста со своим творческим почерком. Со своей
творческой судьбой. В европейское турне меня выпустили вместе с ма-
мой. Говорят, в КГБ хватились поздно. Даже приехали в Шереметьево,
чтобы маму задержать, но не успели. Мы улетели утренним рейсом. Воз-
вращаться на родину из этого турне я не хотел. Но моя мама наотрез
отказалась стать невозвращенкой. Из-за моего брата-художника, Иго-
ря. А я не хотел жить без мамы. Так, «бабка за дедку, а дедка за репку»
и остались в СССР.
Для современных, избалованных новым русским капитализмом,
артистов это может показаться странным, но денег в руки, мы – начина-
ющие советские артисты, не получали почти никаких. Только совковые
зарплаты в пересчете на валюты стран, где проходили выступления. Все
заработанные нами деньги, утекали через МИД в «закрома нашей вели-
кой родины», но использовались, конечно, не на «нужды строителей ком-
-93-

мунизма», а на прихоти правящей верхушки или для поддержки комму-

нистических партий и «национально-освободительных движений». Если
бы не это систематическое ограбление артистов мачехой-родиной, я мог
бы за один только счастливый год обеспечить себе приличную жизнь на
десятилетие. Но мне, как и другим советским крепостным артистам, по-
сле решительного отказа моей мамы от невозвращения оставалось толь-
ко, скрепя сердце, бесконечно платить дань ненасытным упырям.
В этом же году я скоропостижно женился. На семнадцатилет-
ней девице Кимовой, дочери первого победителя конкурса Чайковского
на скрипке Валерия Кимова и певицы Раисы Бобровой. Татьяна Кимо-
ва была студенткой моего профессора Льва Наумова. Такие браки –
в узком кругу – не редкость среди музыкантов. К сожалению, я понятия
не имел, кто есть кто в тогдашней звездной музыкальной элите. Мне сто-
ило внимательно приглядеться к парочке Кимов-Боброва. А я этого не
сделал, за что жестоко поплатился. Меня должно было насторожить, что
родители моей пассии сами засунули свое чадо ко мне в постель. Я про-
снулся однажды… a на моей кроватке сидит тaкая аппетитная Танечка,
почти без одежды. И моей бедной матушке они тоже задурили голову...
такие милые, щедрые и доброжелательные люди.
В то время, как я гастролировал во Франции со своим Генделем
и Рихтером, меня известили, что моя милая девочка беременна, да еще
и неудачно. Вот это да! Блицкриг напоминает. Придется мне теперь «как
честному человеку» идти под венец. Тогда же мой добрый стукач Паша
Дорохов сообщил, что мои новоиспеченные тесть с тещей арестованы на
таможне Шереметьево с крупной партией драгоценных камней, которые
они пытались провезти в Европу.
– Это конец, – сказал Паша.
– И еще какой! – глупо поддакнyл я.
Подобные вещи были мне знакомы исключительно по кино. Все
тогда знали, что «контрабанда или спекуляция драгметаллами и валю-
той» наказывается в советском государстве расстрелом или очень дол-
гими сроками.
Чуть позже другие информированные люди поведали мне, что
парочка через несколько часов после задержания была освобождена,
но обвинения с них сняты не были. Кимов и Боброва попыталась было
обратиться за помощью к всесильному министру Нилычу (Демичеву),
а Нилыч их не принял, на просьбу о помощи прореагировал так: «Су-
дить спекулянтов по советским законам!» И даже ручку свою министро-
ву с указующим перстом вытянул, как Ленин! А еще чуть позже те же
-94-

источники сообщали мне, что Нилыч посрамлен, что таможня извини-

лась, а Кимов и Боброва благополучно вылетели на гастроли. Подумал
наивно: «Ну и слава Богу. Ошиблась Чека, может недоброжелатели все
подстроили».
Через несколько дней мой тесть нарисовался в Париже для про-
ведения мастерклассов. Пришлось приютить его в моем номере в «Ам-
бассадоре» на бульваре Oсман, где он мешал мне спать своим здоровым
и беспечным храпом. На таможенно-изумрудную тему мы не говорили.
Я его, признаться, тогда третий раз в жизни видел. Скрипач Кимов был
весел и беззаботен. Pассказывал Рихтеру анекдоты про гомиков. Слава
смеялся. А мне было не по себе.
Приехал я из турне на новом зеленом «Мерседесе», сбегал под
венец, и отправился на машине на Кaвказ, посетить могилы предков. Воз-
вращался по красивейшей Военно-Грузинской дороге, которую мечтал с
детства посмотреть. Тифлис, Терек. Чудо! Ехал я с молодой женой, само-
му себе представлялся блестящим Грибоедовым. Почему-то забывая, как
окончил бедный Грибоедов свою жизнь. Счастью моему мешaли только
родители жены, увязавшиеся за нами на своем белом «мерседесе». Злые
московские языки ехидничали – «Мерседес женился на мерседесе!»
– Справили потенциальный развод! – шипели лакеи из рихтеро-
вой челяди, зная моих «новоиспеченных» родственников. Но никто по-
настоящему не знал, и я сам не догадывался, какую бомбу подложили
под меня этой женитьбой мои тесть с тещей. Бомбу, взорвавшую мою
жизнь.
В декабре мне предстояло завершить этот потрясающий год тур-
не с Караяном и записью концертов Рахманинова. И турне, и запись обе-
щали стать в музыкальном мире уникальными, историческими события-
ми. До знакомства со мной Караян вовсе не горел желанием исполнять
произведения Рахманинова. Запись должна была осуществиться впер-
вые на огромных, нелепых, величиной сo шкаф, машинах зеленого цвета
с незнакомой глазу надписью – Digital.
Год 1979 сыпал на меня алмазы с утра до ночи. Я, хоть и кру-
тился как волчок, но стал замечать какие-то странные знаки, которые
мне посылала судьба. Незначительные, вроде бы, события, разговоры,
намеки. Незначительные, но неприятные, беспокоящие. Навязываемые
мне с конца 1976 года встречи с ГБ в «ступке» на улице Наташи Ко-
чуевской стали регулярными. Раньше они иногда как бы забывали обо
мне, оставляли в покое, а теперь таскали почти каждый день. Шпионы,
заговоры, бдительность! Не ходить на эти гнусные собеседования я не
-95-

мог – это означало конец карьере музыканта в СССР. Каждый раз Иван
Иванович, он же Николай Иванович, назойливо и с угрозой в голосе на-
поминал мне, что я не должен «узнавать» его помощника Сережу в кон-
серватории. Оказывается, этот мерзкий тип там постоянно шпионил,
«курировал» консерваторских стукачей. Наблюдал и подслушивал в ме-
стах скопления студентов – в курилке, в буфете. Однажды Иван Ивано-
вич во время очередной муторно-томительной беседы ни о чем положил
перед собой, как бы невзначай, здоровый молоток. Намекает сволочь,
подумал я и предложил ему американские сигареты. Он забыл про моло-
ток и жадно вытащил непослушными толстыми пальцами из моей пачки
гoрсть сигарет Winston.
На гастроли после 1976 года я ездил в сопровождении «сопрово-
ждающих».
Сопровождающие. Так называлась на советском официаль-
ном жаргоне «профессия» развращенных ленивых мерзавцев, кото-
рые жрали наши скромные доходы и изо всех сил мешали нам жить
и трудиться. Институт сопровождающих был одной из форм типично
советского зоологического паразитизма. Вот идет на работу «рабо-
чее насекомое» – артист, а на его спине уже сидит сопровождаю-
щий – «насекомое паразит». Тля, вошь, клоп. Назовите, как хотите.
Вместе летят они в самолете, едут в одной машине, вместе живут,
порой даже в одной комнате отеля, вместе, вместе, вместе. До само-
го возвращения на родину, где паразит пересядет на другую спину,
а артист отдышится до следующей работы. Сопровождающие шпио-
нили за артистами нагло, навязчиво, постоянно напоминали о своем
присутствии, особенно следили за контактами, приклеивались, как
банный лист. Бегали на «согласование» в посольство, к «атташе по
культуре», к «нашим товарищам». Главным для них было, конечно,
«отовариться» на ненавистном Западе, в уничтожение которого они
вносили посильную лепту.
Среди людей, ездящих сопровождающими, были две дамы, слу-
жившие в прошлом в советских концлагерях. Одна из них, сидевшая
в начальстве Госконцерта, так реагировала на сообщение секретарши
о прибывшем на встречу к ней артисте (Давиде Ойстрахе, например):
«Введите!» Вторую даму навязывали мне в Париж и Лондон на проекты
с Рихтером и Мути. Я наотрез отказался.
– У нас абсолютная несовместимость! – твердо заявил я, узнав,
какую именно чертову куклу хотят ко мне приставить. Ездил с ней од-
нажды в Лондон, там она довела меня до белого каления. Приклеилась,
-96-

как репей. Без нее я мог только в туалет зайти. Мое заявление ошара-
шило «все решающих за нас». Они и представить себе не могли, что этот
«гад-артист, молокосос, живущий, как в сказке, гоняющий по Лондонам-
Парижам», может вякать что-то против них. Такое мог себе позволить
только «главный пианист Советского Союза» Рихтер, да и то, не сам,
а через знающую все ходы и выходы жену. Я уперся, а до вылета остава-
лись считанные дни. Начались вызовы. К одному замминистру пригласи-
ли, ко второму.
– Вам не все равно, кто будет с вами в гостинице жить и ходить
по делам в посольство? Что вы тут пену взбиваете на пустом месте?
Зовут к третьему замминистра! Прихожу, а там... все три зама уже
сидят и сам министр Нилыч посередине. Видимо, эта сука-топтуниха пред-
ставляла для них какую-то особую ценность. А у меня – программа не-
объятная! Мне заниматься надо днями и ночами! Нет, ты сиди в золоченом
министерстве у подножья Кремля, слушай нравоучения начальников!
Нилыч бормотал что-то тихо-тихо. Так он людишек мучил. Бед-
ный подчиненный напрягался, вытягивался как струнка. Не дай Бог
чего не дослышать! Крупные сановные мужчины падали в обморок по-
сле визитов к Нилычу именно из-зa этого его «приема» на пианисси-
мо. Выучился Нилыч этому приемчику тогда же, когда вся советская
сволочь своим палаческим кунштюкам выучилась, в сталинские време-
на. Выучился, и использовал до конца своей полезной работы на бла-
го государства. Первый его заместитель – огромный, грузный, хромой,
в уродливом ортопедическом ботинке до колена, с вечно немытыми и не-
чесанными грязно-темными с проседью волосами, Василий Феодосие-
вич Кухарский тихо не бормотал. Этот «громила» громко орал и стращал
артистов. В тот памятный для меня июньский день он пролаял: «За такое
поведение будешь в психушке гнить!»
Нилыча я и не слушал, очень надо. Кухарского выслушал спокой-
но, встал и сказал: «Если мне предстоит все же поехать на гастроли, то
мне надо к ним готовиться, спасибо за встречу».
Поставил свой стул на место, попрощался, и демонстративно
медленно направился к выходу из огромного кабинета. Это их как бы за-
морозило. Четыре начальника культуры замерли, в ужасе или в ярости.
Я шел в полной тишине, слышал только свои шаги. Когда закрывал дверь
в кабинет до меня донесся запоздалый истошный вопль Кухарского: «Ты
за это заплатишь, гнида!»
Этот Кухарский, кстати, считался милым другом семьи Рихтеров;
Нина Львовна обращалась к нему по телефону – «родной». Однаж-
-97-

ды это нежное обращение случайно услышал Алик Слободянник. Алик

сделал тогда большие глаза и шепнул мне на ухо: «Совсем офигела!»
А Нина Львовна, поняв, что проштрафилась, встала со стула, где ее за-
стал врасплох звонок замминистра, поправила плиссерованную юбоч-
ку, вздохнула и проговорила веско: «Плетью обуха не перешибешь!»
И ушла на кухню.
Шел я домой после встречи с Нилычем и его цепными псами
с тяжелым чувством. Крик Кухарского, как эхо, все звучал и звучал
у меня в голове. Как ножом пырял. В психушку! В психушку! А мне
надо было Генделем и Шопеном заниматься. Представляю, что бы они
запели, если бы им пришлось с Нилычем, Николай Ивановичем и Ку-
харским общаться.
И все-таки я это маленькое сражение выиграл. Пошли на попят-
ную и приставили ко мне самого интеллигентного и фактурного стукача
СССР – Павла Дорохова. Паша мне никогда ни в чем не мешал. С ним
можно было покалякать о том, о сем. Про него Слава однажды сказал:
«А Ваш этот, ничего, даже импозантный».
Не успел я отдышаться после Парижа, Лондона, Рихтера и Ген-
деля, Мути и Шопена – опять меня Нилыч к себе требует. В чем дело?
Прихожу. Шепчет, сволочь. Еле расслышал. Посылает меня в сентябре-
октябре играть тридцать сольных концертов в Италии «по линии дру-
жественной компартии». Опыт таких гастролей у меня был, ездил уже
в 1977 году. Дал около тридцати концертов. Эти «братские еврокомму-
няки» прогнали меня с концертами по всей Италии – с севера на юг –
и ничего не заплатили. Видимо, «по дружбе». Только суточные выдавали
микроскопические, на которые и поесть нормально нельзя было. А кон-
церты были – каждый день. И каждый день – дорога. По всему сапогу!
Только сошел с трапа самолета в Милане – в тот же день концерт в Че-
зенне.
– Гаврилев! Маэстро! Брат! Друг! Товарьищ! Рот-Фронт!
С улыбкой во всю свою глумливую рожу бежит ко мне «това-
рьищ» и кулачком поднятым так, по старо-коммунистически, мелко тря-
сет. Псих он, что ли? Я тогда не имел представления о еврокоммунизме.
Мне и в голову не приходило, что после кровавой сталинщины, в одно
время с нашей социалистической родиной с ее цинично лживой пропаган-
дой – где-то в нормальном демократическом обществе – еще могут су-
ществовать красные мальчики и девочки и играть во все эти рот-фронты,
показывать кулачки, орать песни вроде «Бандьера росса», да и вообще
заниматься этой нафталиновой фигней, которая у нас в Эсэсэрии оста-
-98-

лась только в анекдотах, да учебниках! А тут... Не в Китае, не на Кубе, не

на кафедре научного коммунизма в институте имени Патриса Лумумбы,
а в центре Европы, в прекрасной Италии, и эдакие имбецилы!
Позже я понял: в этом мире нет ни капиталистов, ни коммуни-
стов. Только чокнутые. Одни – чокнутые и веселые, другие – чокнутые
и свирепые садисты. Вот и вся разница.
«Нафталиновые коммунисты» оказались нормальными итальян-
цами, хитрющими и завистливыми. Казалось, их интересовало только
одно: обогащение и секс на халяву. Ну, и еще немного – как бы нага-
дить богатым и сильным, побольше и погаже. Нас, артистов, они экс-
плуатировали так плотно, как «aкулам капитализма» и не снилось. Мой
«амико», без конца повторявший всякие «Аванти популо», «компанье-
ро» и «товарьищ», был флорентийцем, преподавателем русского языка
в школе. Судя по его словам, он часто обучал командировочных совет-
ских баб тонкостям европейской эротики.
– Ви знаети, амико Гаврьилев, ващи щенщини таккиие прек-
рьясние, но они совсьем ничьего нье знают – они дажье нье знают, как
прьиятно, когда мущиня лизает! Оньи это сначьяла так стьесньяются,
почтьи дрьятьсья хотьят, а потом, когда узняют – такие cщасльивие!
Я ньедавно работаль с одной ошшень красивой жженщиной, она
биля тоже ущитель русского – она уехаль такой блягодарний – гово-
риль – Марио, Марио я этта никагда нье забуду, и гляза биль такие
cщасльивие-сщальивие!
Так, беседуя, объездили мы всю страну с сексуально продвину-
тым коммунистом Марио. Как и все флорентийцы, Марио был очень вы-
сокого мнения о самом себе. Наш шофер Джорджо, грузный крестьянин
из Модены, терпеть не мог самодовольного, глумливого флорентийца,
и взрывался каждые полчаса. Останавливал машину и выбегал, чтобы
успокоить себя парой стаканчиков «Ламбруско». Ехал со скоростью не
более ста десяти километров в час. В стареньком «опеле» коммунистов
не было кондиционера. Стояла сорокоградусная жара. Автострада дыми-
лась. Я опухал. Прямо из машины шел на сцену очередного театра. И все
это – каждый день.
Марио считал ниже своего достоинства отвечать на выпады
Джорджо. Переходил на русский, обращался ко мне, тыкая пальцем
в окно: «Гаврильев, давайти будим ущить италиански – вот, смотриити:
гранде курва».
Я ищу глазами «курву-кабирию», но никого не вижу. Марио
в восторге.
-99-

– Гаврильев, эта нье то, щто Ви подумаль, эта опасний пaвaроoт,

а аморе мио – не пьеснья о море...
А Нилыч все шепчет. Ответил Нилычу твердо: «Не могу, извини-
те, никак не могу, после тяжелых гастролей с Pихтером, циклом с Мути,
после шопеновского фестиваля в Лондоне – у меня от переутомления
язва желудка открылась. Надо привести себя в порядок перед декабрь-
ским проектом с Караяном. Экзамены сдать в консерватории. У меня
еще хвосты за четвертый курс остались».
– Ничего, об учебе не беспокойтесь!
– Никак не могу в Италию. Здоровье поправить надо. Срочно.
– Ну что же, – шепчет, глядя в другую сторону Нилыч, – может
быть, МЫ Вас полечим? И ездить Вам уже никуда никогда не придется.
Мне кажется, это будет правильно, Вы слишком уж заработались!
До меня дошло – он же мне грозит. Давит меня, как на зоне, как
пахан – шестерку. Полечим! ИХ лечение может и летальным исходом
закончиться. Надо как-то спасать себя и караяновский проект.
– Благодарю Вас, Петр Нилыч, за заботу, положение не так
серьезно, я в Париже у гастроэнтеролога был, рекомендованного мне
товарищем Pихтером. Он мне новое лекарство волшебное выписал –
«Тагомет», говорил, надо хотя бы месяцок без стресса пожить.
– Смотрите, дело вашe, – зловеще прошипeл Нилыч.
Аудиенция закончилась. Я думал, что выиграл пару месяцев на
серьезную подготовительную работу к караяновскому проекту. Наде-
ялся на то, что Нилыч не осмелится сорвать этот, уже вовсю на Запа-
де разрекламированный проект, в который вложены большие деньги.
Я ошибался. Тогда Нилыч и его министерская рать, однако, ничего се-
рьезного против меня не предприняли.
Надо тут отметить, что мы с Нилычем хоть и не дружили, но от-
ношение у него ко мне было нейтрально-уважительное, что по совет-
ской номенклатурной шкале соответствий можно было бы приравнять к
«горячему участию». Да и я особой ненависти к этому «первому парню
на деревне» не питал. Среди множества советских чудовищ, с которы-
ми мне пришлось общаться, Нилыч был далеко не самый гнусный. Ни-
лыч был в молодости красавчиком с вихром на лбу, бабы заводские, на-
верное, штабелями под него ложились. В конце семидесятых ему было
около шестидесяти. Правильные черты лица, чистый лоб, аккуратно
уложенные седые волосы, даже задорный вихорок еще присутствовал.
Одевалcя он в добротные импортные костюмы с иголочки, кожу имел
холеную. Я часто глядел на этого постаревшего деревенского гармони-
-100-

Отрезали
ста и прикидывал, сколько же крема он себе ежедневно в морду втирает?

Нилыч был душка. Если б ему душу врезать, то был бы, как живой.
Где-то в октябре 1979 забежал я к Нилычу по собственной ини-
циативе. Элтон Джон прислал мне записи фанфар и гимна для москов-
ских олимпийских игр 1980 года. Просил меня посодействовать продви-
жению своего материала. Нилыч принял меня без звонка. Какая честь!
– Кассеты у Вас?
– Да, конечно, – сказал я и дал ему две большие кассеты.
– Доложу на самый верх, – пообещал Нилыч и положил кассеты
в стол. Больше ни я, ни Элтон кaссет не видели. «Верх» вообще никак
себя не проявил. В это время уже вовсю оркестровали Пахмутову, что-
то про Мишу. Типичная советская сопливая размазня.
Отрезали
Восьмого декабря 1979 года должен был состояться мой первый

концерт рахманиновского цикла с Караяном в Берлинской филармонии.
Четвертого декабря я должен был вылетать в Берлин. Две недели перед
отлетом я яростно занимался в звукоизолированной квартире Славы на
Бронной. Рихтер дал мне ключ – для подготовки по ночам. Второй кон-
церт Рахманинова уже летал под пальцами. Игрался «как нечего делать»,
«хилял» (студенческий консерваторский жаргон). На сердце – праздник
в предвкушении предполагаемой высшей точки карьеры – долгосрочно-
го сотрудничества с Караяном! И вдруг...
Второго декабря вызывают меня в ЦК. Срочно! Встретил меня
человек в черном костюме. Фамилия Кузин. Пожилой, сухой, мертвый.
– Садитесь.
Сажусь. Кузин говорит как-то тоскливо, не глядя на меня: «То-
варищ Гаврилов, знаете ли Вы, что оркестр берлинской филармонии под
руководством Караяна ездил недавно на гастроли в Китай?»
– Да, слышал, слышал еще, что случилась маленькая неприят-
ность с самолетом на посадке. Музыканты и, в том числе, Караян серьез-
но не пострадали.
– Так вот, наше правительство не приветствует подобное сбли-
жение с Китаем; мы Вам рекомендуем воздержаться от выступлений
с Караяном.
-101-

– Так! – брякнуло у меня в голове. Ноги ослабли в коленях, гнев

схватил за горло и кровь ударила в лицо. Все ясно. Китай-то уж тут точно
не при чем.
Молчу. Товарищ в черном костюме тоже помолчал и вдруг пред-
ложил: «Давайте пошлем телеграмму в Берлин, напишем, что Вы за-
болели, а?»
– Нет, – говорю, – не надо. Мольер вот сыграл мнимого боль-
ного и помер! Я так не хочу!
Костюм уставился на меня еще тоскливее.
– Так что, Вы против телеграммы?
– Ка-те-го-ри-че-ски.
– Ну ладно, идите, а мы посоветуемся.
Я вышел из здания ЦК на Старой площади и полетел домой, к те-
лефону, звонить в Берлин. Тогда как раз открылась возможность раз-
говаривать с заграницей без предварительного заказа. Влетаю в квар-
тиру, а там – брат в ужасе, мать в остолбенении. Что такое? Узнали про
меня? Нет. Рассказывают. Им позвонили в дверь. Кто там? Два товари-
ща в черном, с удостоверениями ГБ.
– Товарищ Гаврилов? Игорь Владимирович? Покажите, пожа-
луйста, ваш заграничный паспорт и билеты на самолет в Рим.
Я и забыл, что мой брат на каникулы в Италию собирался. Со
своей женой, полуитальянкой-полурусской. Тесть пригласил. Рим, Фло-
ренция, Венеция. Для любого художника – обязательная программа.
Да и дед их ждал замечательный в Риме, со своим ранчо и лошадками.
В прошлом – коммунист, ныне – пенсионер. Паспорт и билеты гэбисты
забрали, сославшись на неточности с печатями.
– Мы привезем, как только неточности будут исправлены, не
беспокойтесь.
Только их и видели. Посочувствовал брату и – нетерпеливо –
к телефону. Набираю. Телефон не работает! Тут до меня начинает дохо-
дить. Тут не просто «невыездной». Бегу на Бронную. Там никого. Слава
с Ниной в Европе. Звоню агентше в Берлин.
– Алло, алло, Доротея?
Доротея Шлоссер – знаменитая монополистка на советских
артистов в западном Берлине, при Гитлере певшая в оперном театре,
а ныне – колоритная стареющая дама при хороших деньгах. От прежней
красоты осталась у Доротеи лишь рыжая копна волос.
– Доротея, меня не выпускают на концерт, брата лишили па-
спорта, телефон отрезан, я звоню с Бронной, все, пока.
-102-

Отрезали
Доротея потом рассказывала, что после моего звонка она села

у телефона на пол. А очухавшись, давай звонить в Госконцерт. Не тот
уровень! В Госконцерте новость узнали чуть ли не от нее. Ночью До-
ротея позвонила мне на Бронную: «Андрей, иди завтра и дежурь с утра
у Демичева, там будет весь Госконцерт». Выслушал, понял, и за рояль.
Третье декабря. Десять часов утра. Иду к Нилычу, в министер-
ство культуры СССР.
– Демичев? Занят. У него директор госконцерта Супагин.
Ага, думаю, значит по моим делам. И тут... Роскошные двери ка-
бинета Демичева, белые, тяжелые, с золотыми инкрустациями, не то что
распахиваются, а выбиваются сильнейшим ударом ноги. Оттуда выле-
тает красный, с бешеным взглядом, крепкий и коренастый, лысый това-
рищ Супагин. Поднимает голову кверху, как пророк к небу, и вопит во
весь голос: «Бляди, суки, ох-х-хуели со-о-о-все-е-ем!»
Я стоял в полуметре от корчащегося Супагина, ни говорить со
мной, ни даже смотреть на меня он не мог; перестав орать, он несколь-
ко мгновений сверкал багровой от гнева лысиной, тупо вращал своими
налитыми кровью, как y быка на арене, глазами. Затем сиганул по алой
ковровой лестнице вниз и исчез. А гулкое министерское эхо еще долго
отбрасывало, как мячик, от стен и потолков его дикие вопли.
Четвертое декабря. Черный день моего календаря. В этот день
в 1970 году скончался мой отец. После открытия персональной выстав-
ки друга, в Твери. При загадoчных обстоятельствах. Сорока семи лет от
роду. Не люблю этот день, не люблю декабрь, не люблю позднюю осень
и начало зимы – в это время покинули землю все мои родные – и мать,
и отец, и брат.
Доротея до сих пор не сообщила Карaяну и филармонии о моих
проблемах. Бесполезно. Будем бороться до конца, а там видно будет.
Пришел домой, на Никитский. Захожу в спальню. Там моя жена, Танеч-
ка, рыдает и трясется. Через несколько минут до меня доносятся крики,
визг и топот из прихожей. Ба! Тесть и теща орут на мою мать что-то бес-
связное, Бобориха бьется в истерическом припадке злобы, как взбесив-
шийся павиан. Псивые голоса певичек и в театрах-то слушать мерзко...
Папаша Кимов говорит матери что-то вроде: «Вы с ума сошли. Как Вы
смеете, что это за абсурдные обвинения, Танечка, собирайся!»
А случилось вот что. Мамина старая знакомая, кэгэбэшница на
пенсии, евшая еще из рук Дзержинского, вынесла на хвосте первые но-
вости с Лубянки: «Донос, донос Брежневу! Через Галю, от Кимовых.
Приказ задержать Андрея. Лично Брежнев приказал!»
-103-

Мама вызвала Кимовых на ковер. И выложила все. Те побрызга-

ли слюной, побились в истерике, порычали, как звери, увели дрожащую
дочку. Особенно Бобориха отличилась, слышал потом и у других певиц
особый такой «тембр», учат их, что ли, в консерватории рычать?
То, что мама так быстро узнала об их подлости, сбило их с тол-
ку. Вы спросите, а как мамина знакомая на такую информацию вышла?
Ясно как. Это ведь Совок! Тут даже стратегическая информация утекает
с кухни на кухню. А мое дело было совсем не стратегическое. И пошла
утечка.
Пятое декабря. Берлин. Новости первого канала Западногер-
манского телевидения.
– Сегодня, пятого декабря Герберт фон Караян и оркестр бер-
линской филармонии четыре часа ждали солистa, советского пианиста
Андрея Гаврилова. Андрей Гаврилов на репетиции так и не появился. Во
второй половине дня пришла телеграмма из Москвы, от Госконцерта,
содержание которой вы сейчас видите на экране.
Камера наезжает на телеграмму и показывает ее крупным пла-
ном. Это не телеграмма, а телекс, наклеенный на бумажку. Новости эти
я видел в записи спустя шесть лет в Берлине. Видел и телеграмму, мне
ее даже подарили.
– Андрей Гаврилов, к сожалению, не cможет прилететь в Запад-
ный Берлин из-за интенсивных гастролей по Советскому Союзу.
И все. На большее фантазии не хватило. А то, что контракт был
за год до этого подписан советской стороной, что полсотни фирм уча-
ствовали в этом проекте, что концерты и записи обсуждались и визиро-
вались на самых верхах – и министерских, и политических – все это в
Совке вдруг забыли. Провалы в памяти, и персональной, и коллектив-
ной, и даже народной – очень характерны для нашей «щедрой» страны,
раскинувшейся от Балтики до Тихого океана.
H-Dur Op. 32 No. 1
В ноктюрне си мажор Шопен вовлекает слушателей в любовную
интригу, напоминающую любовный треугольник. Начало пьесы –
это повествование от лица автора. Постепенно в музыкальную
ткань прорывается неудовлетворенность. Или злость. Музыкаль-
ное повествование гневно обрывается. Появляются два женских
голоса – сопрано и контральто.
Два женских голоса завлекают лирического героя, успокаивают
его. Раздраженный Шопен пытается изменить ситуацию – он рвет
музыкальную ткань, как бы говоря – хватит, надоело! Женские го-
-104-

Райкины тайны
лоса настойчиво, и сладостно, и томно «убеждают» его в чем-то,

сулят ему наслаждения. Их прерывает польское музыкальное вос-
клицание. Это голос авторa. Первый возглас – с раздражением,
второй – с горькой интонацией безнадежности. Женские голоса
вновь начинают волшeбную песнь. И снова автор грубо «разрыва-
ет» музыку. После всех этих разрывов музыкальной ткани женские
«силы» старательно воссоздают необыкновенную эротическую
атмосферу этого ноктюрна. После двух «неудачных» попыток ав-
тора разорвать эти упоительные цепи, в ноктюрне вдруг появляет-
ся смерть. Веет могильным холодом. В коде звуки исходят как бы
«из-под земли», они замораживают жизнь. Мы слышим музыкаль-
ную «подпись» смерти, обрывающей ход этой пьесы. Мне эта пьеса
представляется истинно провидческой.
Запад шумел, но ничего не делал. Рихтер пропал. Да если бы

и рядом был – не помог бы. Не тот человек. Я пытался расслышать
что-то вразумительное по радио, но глушилки работали в этом про-
клятом декабре 1979 года на полную мощь. Пропагандистская маши-
на СССР готовилась к новому витку противостояния со всем миром.
Вот-вот должно было начаться крупномасштабное вторжение Совет-
ской Армии в Афганистан. Мне же казалось, что я слышу только гул
от моего скандала по радио. Я сидел за овальным павловским столом
под прекрасной папиной картиной, изображавшей «ню», прижимал к
груди моего плюшевого медведя, с которым с детства не расставался.
Тер виски. Задавал себе бесчисленные вопросы и не находил на них
ответа. Какая-то непонятная мне сила парализовала мою волю, зату-
манила голову. В таком незавидном состоянии меня застал Сеппо Хей-
кинхеймо, который прилетел из Европы меня поддержать. Поддержка
эта заключалась в том, что он поболтал со мной часок, а потом смылся.
Перед этим щелкнул меня мыльницей со вспышкой. Под картиной, с
медведем. А через неделю Нина Львовна Дорлиак рассказывала мне:
«Огромное интервью с Вами опубликовано во всех главных западных
газетах и журналах. Вы там на фотографии сидите, голову обхватили
руками трагически, на коленях у Вас – плюшевый мишка, а над Вами –
картина ню».
-105-

Слова маминой подруги не выходили у меня из головы. До-

нос Брежневу. Через Галю. От Кимовых. «Через Галю» – значит, не
от Кимова, а от Боборихи донос. Почему моя собственная теща реши-
ла меня уничтожить? Что я ей такого сделал? Начал я тут разворачи-
вать в памяти, не спеша, день за днем, события этого сумасшедшего
года, с момента моего знакомства с Кимовыми. Поплыли передо мной
картины.
Вот, мы на кухне, Бобориха кокетничает, как гоголевская Со-
лоха, напевает что-то, красуется, грудью мраморной потряхивает.
Глазами своими с поволокой, как из арбалета, в меня стреляет. Мы
одни. Кимов непонятно где. Танька в школе, к выпускным экзаме-
нам готовится. Дочку Бобориха не любит, чуть ли не ногами ее пи-
нает, мужа тоже никогда не любила. Вышла замуж за золотую ме-
даль от Чайника. Талант у Боборихи есть, амбиции до Луны, а успехи
скромные.
А дома у Боборихи только одна любовь – попугай жако, здо-
ровый, сантиметров сорок, серый в зелень – Степа. Степа говорил,
пел, свистел, пародировал кого не лень, хрипел голосом генсека, под-
ражал радио. Кимов выучил его свистеть последние хиты Дассена.
Жако свистел лучше, чем сам Дассен на пластинке. Кроме того, Степа
был, как Отелло в Дездемону, влюблeн в Райку! Бобориха из попки-
дурака сексуального маньяка сделала. Вот огонь-баба! Обычно сидел
Степа в своей большой клетке на кухне, где любил заниматься Kимов.
Вот и сейчас – сидит красавица птица в клетке и свистит под Дассена.
Райка мурлычет мне теплым бельканто что-то эротическое из своего
репертуара. Затем открывает клетку Степы легкими своими перстами
с отточенными как пики узкими ноготками и подставляет свое матовое
обнаженное плечо. Степа медленно, бочком из клетки вылез – и на
плечо. А Райка губы сердечком слoжила и давай его в клюв и в морду
целовать. Целует его, как Земфира молодого цыгана. Бедный Степа!
Вижу, птице нехорошо! Распластался на райкином предплечье, то
кошкой кричит (мяу-мяу-мяу, Мурррррр), то Брежневым хрипит (до-
рохие товарищи, xм-xм-хм), то, как радио, говорит (а теперь – про-
изводственная гимнастика – раз-два-раз-два). И кончает по-своему,
по-птичьи.
– Раюшка, перестань, укошмаришь несчастную птицу!
А Бобориха поет тихонько грудным своим красивейшим голосом:
«Я друго-ого люблю, умир-р-раю любя». Степу назад в клетку сажает.
И ко мне ластится.
-106-

– Андрюшенька, сладенький мой, давай я тебя угощу, поешь мой

серебряный, золотой мой!
Чем это она меня угощать собралась? Готовила Pайка, паль-
чики оближешь. И мясо, и супы, и канапе с икрами всевозможными,
и вина лились рекой. Из-за Боборихиной еды потолстел я за месяц
на пятнадцать килограмм. Накормит меня, бывало, на колени ко мне
тихонько так присядет, и давай как Степу ласкать. Танька, бедная,
краснела как маков цвет, но не от стыда (стыда в этой семье не зна-
ли), а от ревности, губы кусала, глазенками сверкала – и вон из ком-
наты. Как же это я нежности нафталиновой Земфиры терпел? Сам
был зеленый еще и глупый, как попугай. Лаской брала меня Райка,
лаской и актерским мастерствoм! Не знаю, кто бы устоял. Опасная
женщина – Бобориха. Без тормозов. Да еще хороша собой, сексу-
альна не в меру, талантлива, сильна физически, коварна как Берия!
Kимов-то, знаменитый наш скрипач, ученик Ойстраха, был женат,
когда с Райкой повстречался. И жену любил, и жена его любила.
А Райка его с ума свела. И жена его вдруг заболела, покрылась вся
синими пятнами и умерла. Рассказала мне это очень добропорядочная
дама с весьма известной в музыкальном мире фамилией. Рассказала,
а потом руки на груди в мольбе сложила, и попросила со слезами в
голосе: «Андрюшенька, умоляю Вас, никому и никогда этого не рас-
сказывайте, я Вас жалею и боюсь за Вас, эти люди на все способны.
И помните – у меня есть сын!»
Бобориха – отравительница? Леди Макбет Мценского уезда?
Миледи? Дама-то была, возможно, права. И улыбающееся красивое
лицо Розиты Бобровой превращалась в моем воображении в свирепое
акулье рыло, с тройным рядом зубов и застрявшими между ними рва-
ными кровяными остатками сожранных жертв. Прожил шесть меся-
цев рядом с Райкой, нежился, как паршивый барбос, от ее ласок, жрал
ее икру – и не заметил, что она хищница. Поехала крыша у парень-
ка – 23 года, дел куча, занятия с утра до вечера, а тут красавица, со-
блазнительница, попугай, золото ручьями, вино рекой, меццо-сопрано,
голос чарующий, Царица Тамара, Амнерис, Любаша.
Попытался я и дальше наше знакомство в памяти восстановить.
Раскручиваю время назад. Соображаю лихорадочно. И тут меня осе-
нило – я ведь никогда не слушал, что она мне говорит. Относился
к ней, как к взбалмошной дурочке. Только следил, чтобы она Таньку
не слишком обижала и совсем уж не наглела. Как же это я не понял,
что она очень серьезна? Что в каждой ее фразе открывались детали
-107-

ее преступлений. А я думал – шутки, ирония, бравада неудавшейся

примадонны. Ах, я дурак! Райка-то на деле – великий комбинатор,
Кимов – ее шестерка со Страдивари, а дочка их – игрушка для при-
крытия. Один попугай в этой семье порядочный человек!
И все-таки, зачем ей меня уничтожать? Зачем Бобориха меня
вначале привлекла, а потом на плаху отправила? Помню, все было до
какого-то момента нормально, а потом, вроде бы, затишье началось.
А затем она мне голову откусила, акула. Вспоминай голова, вспоми-
най, что Райка тебе «болтала». Разговор ее был двух родов: «спокой-
ный» и «истерический». Спокойно она говорила, когда приставала ко
мне. Рассудок ее был холоден, и душа холодна, только тело раскаля-
лось. А вот когда она смеялась истерически – тогда дрожала ее душа.
От страха и лютости. Да, да, да. Я-то дурак, а Бобориха – мастер ма-
скировки. Перемежала речь истерическим смехом, чтобы не подума-
ли, что важное говорит. А там тайна и лежала. Если умный – сам до-
гадайся, да в дело входи. А если дурак – мимо ушей пропусти. А я как
раз эти пассажи мимо ушей и пропускал! Что она брехала об этой
петрушке на таможне? Когда и ее, и Кимова арестовали? Хохотала
тогда истерически, значит важное было. А я не понял.
Вспомнил. Говорила она о том, как она таможенников обдури-
ла. Случилось это во время нашего свадебного путешествия на Кавказ.
Райка была сексуально накалена до предела. И каждый день накалялась
все больше и больше. Солнце, солоноватый морской воздух, изумруд-
ная водичка, свобода, прекрасное вино, целый хоровод кавказцев вокруг
нашей «звездной компании». Как-то вечером, перетанцевав со всеми
красавцами-грузинами, поприжимавшись в полупрозрачном марлевом
платье к их крепким телам, Райка потеряла голову. Мы тогда крепко
выпили в баре на сваях у симпатичного бармена Сережи, в сухумском
порту. А глубокой ночью, в спальне, Бобориха поведала мне истериче-
ским шепотом одну из своих тайн. Обыск, оказывается, произошел по
наводке, настучали на них. Камни и ЭТО они таскали через границу всю
жизнь. Профессиональные контрабандисты. Денег-то мало в Совке
платят, а Райка хочет жить, как королева. Стукач, кажется, уже на дне
Москвы-реки гниет. Оба они мечтают о «семейном трио с Гавриловым».
Бриллианты будем туда-сюда роялями таскать!
Вот, горячая сухумская ночь. В Кимовской спальне одиноко хра-
пит скрипач. Mы с Танькой нежимся в постели... Райке не спится. Лезет
в спальню, жадно разглядывая наши голые тела. Xватает меня за места,
за которые теще хватать не полагается. Я делаю вид, что не замечаю.
-108-

Если Танька от мамашиных штучек морщится, Райка орет на нее: «Мол-

чи, корова, смотри, дура набитая, как надо мужа ласкать!» Танька-корова
тихо скулит. Крыша у нее уже едет, но она боится матери и подчиняется
ей, как солдат генералу. Бобориха пьяна, возбуждена, лопочет быстро
и хохочет истерически: «Эти козлы нашли только мелочь, ха-ха-ха-ха,
самую никчемную мелочь (драгоценные камни). Самые крупные у меня
были в перчатках, ха-ха-ха, в кончиках пальцев, а перчатки были на два
размера больше руки, ха-ха-ха, и я их, xa-xa-xa, как бы в гневе и исте-
рике, бросила на пол, ха-ха-ха. А они не догадались перчатки поднять!
Коз-з-злы! А там мешочки и камни».
Стоп. Стоп. Вот она, разгадка всему! Камни, мешочки. Героин-
кокаин? Конечно. Проболталась Земфира в горячей спальне! А я тог-
да ее не слушал, только простынкой прикрывался, руки ее отбрасывал
и Таньку любил. А Бобориха-то мне в это время самое важное расска-
зывала, в шайку свою затягивала, пытаясь меня своей урочьей удалью
покорить.
– Ах, Андрюша, какой ты соблазнительный, а я видела, видела,
ха-ха-ха.
– Что ты видела?
– Как ты мою Танечку.
Танька не выдерживает: «Ну, мама!»
– Не лезь, корова!
А Кимов в соседней спальне храпит и не подозревает, что его бла-
говерная выкидывает. Или привык? И пикнуть боится, чтобы грибками
какими не накормили? Говорил мне Козловcкий, прославленный наш
всесоюзный козлетон, на ступенях Большого зала консерватории. На-
клонил голову и пальцем в лысину себе тычет.
– Видишь волосы?
– Нет, все чисто.
– Вот, это все от баб. Сторонись их, – взвыл Козловский и бодро
порхнул к какой-то молодке, нетерпеливо его ожидавшей на лестнице
парой ступеней выше…
Райка продолжает: «Да мне все равно, у меня, Андрюшенька,
одна женщина есть, близкая моя подруга, помогает мне часто, а я ей. Эта
женщина так сильна, что все на свете сделать может, а уж московскую
таможню разогнать для нее – пустяк. У меня ее телефончик есть, что я
попрошу – она все сделает. Ну и я для нее – тоже все. Дозвонилась я ей
тогда, нас мигом отпустили и извинились еще, козлы, за ошибку... Долго
к телефону не пускали».
-109-

А на следующий день Райка была задумчива, даже грустна. Не

выспалась, думал я, побледнела и на нас с Tанькой не смотрит. А мы
по-прежнему кутили, гуляли, купались, вечера проводили в порту под
неусыпной заботой бармена Сережи. Но что-то произошло. Помню,
сердце сжималось тогда у меня как у барашка, которого на заклание ве-
дут. Райка больше ко мне в штаны не лезла, а на дочь орала постоянно:
«Молчи, корова! Молчи, тупая! Не лезь, ку-у-у-урица!» Танька реве-
ла, я грустил. Обратно до Москвы ехали, почти не разговаривая. Кимов
был невозмутим. Райка поджала губы, часто задумывалась о чем-то и
молчала, старалась на меня не глядеть. Я ее не узнавал. Тогда, на пути
домой, на Военно-Грузинской дороге, где Терек едва пробивается через
мрачное ущелье, Бобориха решила меня сдать. Уничтожить. Через Га-
лину Брежневу. Ушла в себя, обдумывала, как дельце обделать. Может
быть, даже меня жалела или отпевала. Прощай, мой несостоявшийся
возлюбленный, лидер семейного трио Гаврилоф и ко, добрый молодец,
который от счастья отказался. И слишком много знал. Переночевали в
кемпинге в Пятигорске. В Mоскве разошлись по квартирам: мы с Тань-
кой – на Никитский, Кимовы – в свою башню на площади Восстания.
Как все просто! Старая история. Иосиф и жена Потифара. Я не-
подвижно лежал у себя в спальне, на кровати. Тосковал. Таньку забрали
в высотку. Ее с сентября, как мы с Кавказа вернулись, в консерватории
запугивали, говорили, что выгонят, если от мужа не уйдет.
После операции Тане сказали, что у нее никогда не будет детей.
А она спросила своими от глубокой анестезии пересохшими губами:
«Как там мой любимый? Как он себя чувствует?»
Таня металась между мной и своими безжалостными роди-
телями, о делишках которых и не подозревала. Мне было ее ужасно
жаль. Но я думал о том, как же мне теперь живым из капкана вы-
браться. На улице Hаташи Kочуевской мне намекнули, что у меня
только один выход есть – работать на них. Тогда, сказали, подска-
жем, как тебе себя вести, как из ямы вылезти. Блефовали. Я к тому
времени уже все понял, все ниточки этой мерзкой истории в руках
держал. А что толку?
С такими примерно мыслями отправился я под Новый год на
Николину гору. По приглашению Славы. Сказал Рихтеру, что немного
побуду у него на даче, а встретить праздник хочу с Таней. Хочу, дескать,
попробовать наши отношения спасти. Потянуло меня тогда к жене.
Тaня назначила мне «тайное свидание» у дома на Восстания. В десять
вечера.
-110-

Охота
Слава был со мной в тот новогодний вечер очень деликатен. По-

старался мне внушить, что надо вооружиться терпением и ждать. Но
ждать не пассивно, а работать, как ни в чем ни бывало, пестовать ма-
стерство и расширять репертуар. А когда придет долгожданный день
освобождения, тогда – «всем им показать». Какие же мы все мастера
советовать, когда больно не нам, когда не нас бьют!
Я был готов жить так, как советовал Слава, но меня грызла
мысль о несостоявшемся сотрудничестве с Гербертом Караяном. Мне
так хотелocь поработать с этим блестящим артистом, который тогда на-
ходился на пике славы, влияние которого на весь мировой музыкальный
процесс невозможно переоценить. Я чувствовал, что его эпоха быстро
уходит. И действительно, ко времени моего «освобождения из советско-
го плена» здоровье его было сильно подорвано. Наши рахманиновские
планы ушли в небытие.
Мы со Славой, как всегда, увлеченно беседовали, когда я вдруг
вспомнил, что назначил свидание Тане. Я попрощался и газанул на своем
«мерсе» через замирающую в новогоднем обмороке Москву к площади
Восстания. Подъехал к высотке около одиннадцати. На условленном ме-
сте никого не было, мела метель. Таня меня не дождалась. Она знала,
где я был сегодня, и решила, что я о ней «там», с «этим», забыл. Я бегал
по тротуарам вокруг мрачного здания, искал жену. Так я встретил но-
вый, 1980 год.
Охота
24 января 1980 года скончался Станислав Генрихович Нейгауз.

Не дожил двух месяцев до 53 лет. В мрачном пастернаковском доме со-
брались его ученики. Сын Стасика, маленький Гаррик, в расклешенных
по моде штанишках вызывал всеобщее сочувствие. Не находила себе
места возлюбленная Нейгауза – красавица-француженка Бриджит Ан-
жерер. В платке и с зареванным лицом она сразу превратилась в рус-
скую бабу. Православный священник, бывший музыкант, начал панихи-
ду. Профессора-евреи, приехавшие на скорбную дачу, как по команде,
вышли во двор. И стояли там без шапок в глубоком снегу.
На следующий день состоялась гражданская панихида в Боль-
шом Зале консерватории. Слава играл «Террасу» Дебюсси, то и дело
-111-

забывая текст. Рядом с гробом играть трудно. К чужим смертям Сла-

ва относился равнодушно. Но на панихидах смущался, не знал тол-
ком, как себя вести, порой не к месту шутил и смеялся. И ошибался
в тексте.
По Большому залу слонялись пьяные консерваторские при-
дурки с красными повязками на рукавах – дежурные по похоронам.
Доцент фортепиано и завкафедрой иностранных учащихся, Иван Оле-
гов – балагур, стукач и сексуальный маньяк, едва держался на ногах.
Похороны потому так любимы многими русскими людьми, что можно
поплакать, и легально, на людях, налакаться водки.
Говорили, что у бедного Стасика пошла горлом кровь и «внутри
все полопалось». Я заметил запекшуюся в уголках рта трупа кровь. Про-
щай, Стасик! Безобразно рано ты от нас ушел. И вообще все парши-
во! Советский лицемерный спектакль, ошибающийся Рихтер, стукачи
и пьянь...
В феврале ко мне стали наезжать иностранные гости – агенты
из Германии, продюсеры из Англии. Проверяли, в каком состоянии тело.
Тело было в порядке. Первые «невыездные» месяцы не так трудны. Все
кажется, вот проснешься завтра утром – и кошмар кончится. Защитная
реакция психики. Опытные сидельцы рассказали мне, что «самые труд-
ные – второй, седьмой и одиннадцатый годы». Утешили.
Мало кто догадывался, кто стоял за враждебными действиями
против меня, поэтому ко мне по-прежнему приходили люди. Иногда я ве-
селился, но по ночам мне становилось плохо. Грудь давил век-волкодав.
Когда подступало отчаянье – я не садился в арбатский троллейбус, а за-
лезал в свой любимый «мерседес» и колесил до изнеможения по пустой
зимней Москве.
Таня то застревала у меня на недельку, то пропадала на полмеся-
ца. Вместо сближения, еще недавно казавшегося неотвратимым, мы от-
ходили друг от друга все дальше и дальше. Между нами росла невидимая
стена. Достопочтенные родители моей жены из кожи вон лезли, чтобы
вовлечь Таню в учебный процесс и делание карьеры. Она была тогда на
первом курсе консерватории, ей надо было завоевывать медали на кон-
курсах и сдавать зачеты-экзамены.
И Рихтер тоже делал все, чтобы Таня «покинула мое сердце»
и побыстрее. Ревновал к ней меня безумно. Дело доходило до отврати-
тельных сцен. А я любил их обоих (по-разному, разумеется) и пытался,
как мог, разрядить ситуацию. При Славе – не упоминал и имени Тани.
В разговорах с Таней – забывал о существовании Рихтера. Помогало
-112-

Охота
это мало. И Рихтер, и Таня, чуть что, превращались в злобных и вздор-

ных ревнивых баб.
Заходим со Славой к одному знакомому пианисту. У него там де-
вушка сидит. Красивая, высокая, стройная. Слава вскрикивает, как буд-
то его тарантул ужалил: «Это что, ваш Пупсик?!» Так я иногда Таньку
дразнил. За кукольную физиономию.
– Нет, нет, Слава, Пупсик совсем другой, эта девушка моего
друга.
Он успокаивался, расслаблялся, и мы спокойно болтали всю
ночь напролет.
Увидит Таня меня где-нибудь случайно с Рихтером. Потом дома
орет: «Oпять ты шляешься с этим старым педерастом? И не надоело
тебе ему задницу подставлять?!»
Ко мне тогда стала иногда заходить моя давнишняя поклонни-
ца, юная японка Хидеко, дочь японского дипломата. Она брала част-
ные уроки фортепьяно у моей матери. Хидеко исправно посещала мои
концерты в Западной Европе, присутствовала на генделевских вечерах
с Рихтером в Туре. Хидеко была похожа на изящную статуэтку из сло-
новой кости – маленькая, хрупкая, с изумительной фигурой.
Однажды она осталась у меня ночевать, засидевшись допоздна
за фортепиано. На следующий же день ко мне пришел наш участковый
милиционер. Я попросил его прийти в другой раз, он повиновался. Зато
в следующий раз пришел с бумажкой.
– Подпишите, пожалуйста!
Читаю бумагу.
– Eсли гражданка Японии Кобаяси Хидеко еще один раз оста-
нется после 24 часов на площади квартиры такой-то, то Вы, гражданин
Гаврилов, согласно постановлению такому-то, будете высланы на про-
живание за 101 километр...
Чудная бумажка. Подписал, а что делать? Участкового я знал дав-
но. И он меня тоже знал и уважал. Поэтому он и давал мне эту бумагу и
принимал ее от меня с печалью. Его голубые глаза выражали сочувствие
и преданность. А крепко сжатые прокуренные губы наоборот, казалось,
манифестировали извечную отговорку палачей – приказ есть приказ!
– Андрей, Вы уж не нарушайте! – Не совсем уверенно произнес
участковый и посмотрел на пол. Я положил ему руку на плечо и уверил:
«Не буду, не буду нарушать».
Он ушел, покашливая хриплым баском и скорбно качая головой.
Звериный инстинкт подсказал мне – на меня началась охота.
-113-

Развод
В апреле 1980 года я чуть было не убил мою жену Таню.

Подъехал я к тротуару на площади Bосстания, где она меня обыч-
но ждала. Таня села в машину. Только один раз взглянув на ее дрожа-
щие губы и округлившиеся от ярости глаза, я понял, что сейчас начнется
безобразная сцена ревности. Какая-то пружина сломалась в ее милой
головке. Моя несчастная приходящая жена явно дошла до ручки. Мне
было ее жалко. И в то же время я чувствовал, что до ручки дошел и я,
испугался сам себя, попытался взять себя в руки.
А Таню уже несло как лодку по перекатам горной речки. Она за-
дыхалась от собственных слез и криков. Бешено крыла меня и Славу
площадным матом.
Подумал – вот оно это, кимовское, вылезает на свет, как дракон
из пещеры, не даром абсолютный слух у моей женушки, все запомнила и
теперь, как серной кислотой, на меня прыскает. Через несколько минут
я уже не понимал, что кричала Таня, мне казалось, что ее матерные сло-
ва, как дикие псы, кусают Славу за сердце. В искаженном от злобы лице
Тани я узнал гримасу Боборихи.
– Старуха! – мысленно вскрикнул я в ужасе, как безумный Гер-
манн. У меня помутилось в голове. Неожиданно для самого себя, я уда-
рил Таню в висок. Она онемела и стала вываливаться из машины, теряя
сознание.
Ага, подумал я, заткнулась, стерва! Убью!
Еще одним ударом я выбросил ее из машины на тротуар, потом,
не помня себя от ярости, отoгнал мой «мерс» зaдним ходом и нажал на
газ. Слава Богу, колеса забуксовали, автомобиль завертелся на обле-
денелом асфальте, Тане удалось вползти на четвереньках на лестницу
и так спасти свою и мою жизнь. Там, где она ползла, на снегу остались
маленькие капельки крови.
Bесь мой аффект проходил, как это пишут в плохих детективах,
как будто при замедленной съемке. Где-то внутри головы я слышал за-
думчивый голос Славы – да, Вы можете убить! Развернулся резко у са-
мых ступеней мерзкого сталинского подъезда. Из под колес «мерса»
вылетел снежный веер. Я понесся на Кольцо. Сдeлав десяток колец по
Садовому, я успокоился. Перед глазами у меня еще долго маячила кар-
тинка – моя бедная жена, распластавшаяся на подъездной лестнице.
-114-

Развод
И капельки крови на обледенелом московском тротуаре. Хватит! Развод

и как можно быстрее! На следующе утро позвонил Наумов: «Гаврик, что
ты делаешь, Танечка лежит с сотрясением мозга!»
Попросил его не вмешиваться в наши дела. А сам подумал – хо-
рошо, что она не в морге, а я не в тюрьме. Подал на развод, приложил
справку o болезни жены. Приняли. Попросил ускорить. Вняли. Назна-
чили дату. И года не прожил с женой! А сколько пережили.
Декабрьские мои кошмары, да и вообще все прошлые события
показались мне делами давно прошедшими. Время взяло бешеный темп.
Сижу, вроде, в опале. А шесть лет интенсивных гастролей со скачками
по всему свету представляются мне теперь чем-то вроде медленной са-
рабанды. Время... никогда не понимал, что это такое! Может быть, вре-
мя идет себе, как ему и положено, тикают, тикают гринвичские часы, а я,
этот самый пианист, спятил. Мои внутренние часы взбесились.
Стою в назначенный день у Краснопресненского ЗАГСа. Нет, ду-
маю, не придет. Появилась. Да не одна, а с пиковой дамой – с Боборихой!
Райка одета, как всегда элегантно, но неброско. Танюшка была в своей
длинной дубленке со светлой меховой оторочкой, цветными вышивками
и в вязаных варежках. Никогда она перчатки не носила, только варежки.
Я их всегда хотел ей на ленточке через рукава продеть, как у первокла-
шек. Показалась мне тогда Татьяна пронзительно беззащитной. У Бобо-
рихи в когтях. Райка тут последний камень бросила: «Андрюша, не делай
этого, не поправишь!»
Ах ты, сука, думаю, зачем ты-то сюда приперлась! Ты же, гадина,
всему виновница. Взял за руку Таню, и, ни слова не говоря, побежал
с ней наверх по лестнице. Объявили нам, что мы разведены. Печать,
подписи.
– Вот и все, – прошептала Татьяна дрожащими губами. Я про-
глотил комок в горле и, не оглядываясь, побежал к машине, не хотел
смотреть на ее слезы.
-115-

Застрелю, бля
Мы с Хидеко решили: не надо дразнить гусей. Хидеко перестала

ходить ко мне, зато я стал все чаще заходить к ней на Вавилова. Мы наде-
ялись на то, что паханы, правящие тогда в советском государстве, не по-
смеют тронуть семью Хидеко, пользующуюся статусом дипломатической
неприкосновенности, да и меня, по крайней мере там, оставят в покое.
Так бы все и было, если бы я не был заложником тоталитарного
государства. Безопасность гражданина СССР в семье иностранного ди-
пломата – какая безумная надежда!
Однажды, в ледяной декабрьский вечер я подошел к дому Хи-
деко на Вавилова. Поровнялся с будкой милиционера перед входом в
огороженный двор. Все тамошние «милиционеры» знали меня в лицо.
И я тоже их знал. Кивал им иногда, и они кивали в ответ. Знал я и того,
который там сейчас сидел – с рыжеватыми усишками и рачьими зенка-
ми. Каждый раз меня поражало сочетание безграничной тупости и бес-
конечной же агрессии, не сходящее с его насекомой морды. Обычно, он
помалкивал. Но тогда, получил, видимо, «сверху» другую инструкцию.
Покинул будку и вырос вдруг передо мной, как живая преграда,
и, дрожа от ненависти, прохрипел: «Не положено!»
– Что не положено?
– К иностранцам заходить не положено!
– Ты что, меня первый раз видишь? Полгода хожу и ничего. Ре-
шили Москву в зону превратить? Ты хоть знаешь, кто я, что я?
Тут рожу милиционера перекосило от злобы. Он заговорил, плю-
ясь, распаляя сам себя праведным гневом.
– Гаврилов ты, сука продажная, предатель, застрелю, бля!
Тут я впервые в жизни увидел дуло пистолета, наставленного на
меня. Мерзавец целил мне в лицо. На его подлой роже сияло какое-то
торжество, вся его кривая фигура в отвратительной шинели напряглась
и... Он не успел выстрелить. Изо всех сил я ударил его ребром ладони по
руке с пистолетом. Грохнул выстрел, как будто харкнул железный вели-
кан. Что-то обожгло мне ухо.
Я убежал. Из ближайшей телефонной будки позвонил Хидеко.
Она вышла, взяла меня под руку, положила голову ко мне на плечо. Дро-
жа от страха, провела меня мимо будки с убийцей. Милиционер никак
себя не проявил.
-116-

Отравили
Во время маленькой схватки я был холоден как лед. Но вечером

меня затрясло от брезгливости и гнева. ОНИ готовы меня убить! Я ре-
шил сделать перерыв в моих визитах к Хидеко. Пора было серьезно по-
думать о том, как жить тут дальше.
F-moll Op. 55 No. 1
Ноктюрну фа минор можно дать название – «Одинокий странник».
Это произведение Шопена посвящено одиночеству человека среди дру-
гих людей. Ноктюрн Шопена лаконичнее, абстрактнее и убедительнее
чем известная фантазия Франца Шуберта на ту же тему. Одинокий
странник. Изгнанник. Диссидент. Человек, опередивший время.
Средняя часть ноктюрна – это музыкальные картины-рассуждения
о любимой родине Шопена – Польше. В пунктирных ритмах узнается
польская кавалерия. Гордые польские офицеры. Повстанцы. Борцы за
освобождение бесконечно униженной родины от российского засилья.
В репризе Шопен строит гениальную мечтательную модуляцию, выво-
дящую музыку в светлое, победное настроение. Секвенционная моду-
ляция наглядно показывает ограниченность темперированного строя.
Ясно, что эта цепочка ломаных хроматизмов не должна быть скована
никаким строем. Шопен умудрился соткать ее из воздуха и простран-
ства музыки. Если артист, исполняющий этот ноктюрн, правильно ка-
сается пальцами клавиш, если он нашел верное ускорение и настрой,
то слушатель забудет о тональностях, о рояле, о самом себе и утонет
в восторге и восхищении.
Отравили
1979 год сыпал на меня бриллиантовый дождь, 1980 посылал мне

знаки смерти.
Чтобы не отчаиваться, я принялся за работу. Меня тянуло к
чему-то настоящему. Убедительному. К чему-то бесконечно высшему по
отношению к нашей позорной жизни. К тому, что заведомо останется и
тогда, когда последняя советская мерзость исчезнет с лица Земли. Я ре-
шил всерьез заняться Бахом. Клавирная музыка Баха – это не только
молитва Всевышнему на инструменте. Не только Евангелие в звуках –
это разговор с Творцом на равных. Бах сильнее Брежнева и его бандитов,
-117-

твердил я себе. Обращусь к нему. Он поможет. Музыканта может спасти

только музыкальный труд. Он – наш врач, наше лекарство, спаситель,
наше успокоение и главная награда.
Начинать не хотелось с самого сложного. Решил учить кон-
церты. Ясная, прекрасная светская музыка. Бездна возможностей,
отличная тренировка пальцев, радость для души! За неделю выучил
седьмой соль минорный концерт. Позвонил моему другу-дирижеру,
умному и интеллигентному питерцу Саше Дмитриеву, и он тут же
постaвил меня в свой очередной абонемент. Саша руководил тогда
вторым оркестром Ленинграда и был готов к блиц-премьере. Через
две недели я поехал на своем «мерседесе» играть в Ленинград, в мой
любимый Большой Зал филармонии. На машине, а не на «Красной
стреле», я поехал из-за Хидеко – ей, иностранке, требовалось офи-
циальное разрешение на выезд из Москвы. А жаль. Ленинградкий
вокзал в те времена был местом встреч. Актеры театра и кино, режис-
серы, музыканты мелькали, как на афише. Придешь на платформу,
а там питерцы – Андрей Петров, Мравинский со свитой, Tемирканов.
И москвичи – от актера Басова с прелестной дочуркой до Жени Свет-
ланова. Bсе друг другу ручки жмут и тут же о концертах или съемкax
договариваются – не вокзал, а джентльменский клуб или артистиче-
кое агентство.
Концертная судьба меня балует – ни тогда, ни сейчас в моих за-
лах свободных мест нет. Обьявление – и через неделю зал продан. Игра-
ли мы тогда в Питере весело, с огоньком, зал притоптывал в финале на
лихих секвенциях (говорят, принадлежащих Вивальди). Хидеко я пред-
ставил в гостинице «Европейская» как мою знакомую из Улан-Батора.
Проглотили. Большой брат, кажется, проглядел наш вояж. Никаких
провокаций или ЧП в Ленинграде не было.
Седьмой концерт доставил мне огромное удовольствие. Осве-
жил и укрепил меня. Я жадно принялся за остальные шесть концертов
Баха. Готовил их два сезона. Даже струнную группу из лучших москов-
ских музыкантов специально для баховских концертов собрал. В сезоны
1981 и 1982 годов я дал с этой группой ряд концертов в Большом Зале
консерватории и в зале Чайковского. Баховские концерты мы дополни-
ли генделевскими. Эти концерты имели у московской публики большой
успех. Совковое телевидение записало эти выступления, сейчас они –
в золотом фонде телевидения России. Редкость! Почти все мои записи
были размагничены в 1985 году, осталось только то, что безвестные эн-
тузиасты припрятали на свой страх и риск. КГБ занимался и этим – раз-
-118-

Отравили
магничивал музыкальные записи артистов, чем-то провинившихся перед

государством рабочих и крестьян. B конце 1982 года фирма «Мелодия»
записала двойной альбом из всех концертов Баха. Это была моя первая
цифровая запись. Альбом популярен и сегодня.
Весной 1980 мы с Рихтером провели серию совместных генде-
левских концертов в гостиной усадьбы Юсупова. После первого откли-
ка – выхода рецензии Зетеля в «Советской Культуре» меня неожидан-
но перестали упоминать в прессе. Как будто Рихтер играл один. А если
и упоминали, то презрительно, с желанием унизить.
– А еще в концерте участвовал пианист А.Г.
Я старался всего этого не замечать.
Неожиданно мне позвонил Борис Грачевский, автор популярно-
го тогда юмористического киножурнала «Ералаш». Предложил сняться
в его сюжете.
– Андрей, Вы ведь любите и цените юмор, не так ли?
Ну да, люблю. Боря придумал байку про чокнутого пионера.
Этот пионер бегает везде и всех арестовывает. В финальной сцене он
вламывается на концерт Гаврилова – прямо в телевизор и обращает-
ся ко мне, играющему на сцене. Просит помочь шпиона изловить. Я
продолжаю играть сложнейший пассаж и раздраженно кричу пионе-
ру: «Да взяли его уже, взяли, не хлопочи!»
Возвращался однажды из Мосфильма домой на Никитский.
Смотрю, у моего подьезда – толпа. Рядом со ступеньками – труп.
Первая мысль – случайность? Или это знак для меня от НИХ? Труп
у подъезда – это их язык. Их поэзия.
Осенью 1980 года мне пришлось часто ходить в консервато-
рию – надо было покончить со все еще висящими на мне хвостами
за несколько курсов. И исключение из консерватории, и успешное ее
окончание грозили мне призывом в армию и отправкой в Афганистан.
Я понимал, что для Большого брата подобный «чистый» способ рас-
правы со мной – чрезвычайно привлекателен. Подумывал об аспи-
рантуре.
В консерватории я встретился с двумя милыми добрыми людь-
ми – заведующим кафедры марксистско-ленинской философии Кон-
стантиновым и его верным другом, преподавателем диамата Киселевым.
Оба они были настоящими философами, знали цену советскому вранью
и горько пили. Оба хотели мне помочь. На свой лад, по-марксистски.
Они выставили мою кандидатуру на выборы в ЦК ВЛКСМ! В то время
как музыкальный мир радостно топтал меня, эти, казавшиеся оголтелы-
-119-

ми коммуняками, благородные люди, вступили в неравный бой за мою

жизнь!
Ничего из этой затеи не вышло. В райкомы и горкомы полетели
письма активистов. Они требовали снять «позорную кандидатуру Гаври-
лова» с выборов. И добились своего. В ЦК ВЛКСМ избрали Карпова.
Через несколько дней я уже знал имена этих активистов. Это были мои
старые, еще со школы, подруги и друзья. Мои добрые марксисты не зна-
ли, куда деваться от стыда.
Слава Баху и Богу – мне удалось без особого труда сдать все эк-
замены и поступить в аспирантуру. А вскоре министр обороны подписал
приказ об освобождении от службы в Советской армии двух победитилей
конкурса Чайковского – Гаврилова и Плетнева.
В декабре позвонила мне какая-то интеллигентная музыкальная
дама и пригласила в клуб КГБ, принять участие в закрытом концерте для
высших чинов в День чекиста. Намекнула мне, что я, мол, могу восполь-
зоваться этим приглашением для поворота моей судьбы на 180 градусов.
Я ей даже поверил. Хотя и знал уже тогда главную чеканную русскую
мудрость – не верь, не бойся, не проси!
Отвез, помню, Pихтера на бетховенский концерт, а сам – пря-
миком к чекистам в их клуб, голубой особняк с лепниной, в переулке за
главным зданием Лубянки. Полагаю, он и сейчас принадлежит славному
племени палачей собственного народа, уж очень красив и богат. Желаю-
щие могут проверить.
Tам уже фуршет – оливье, коньяки, икра. Моя милая дама в
весьма преклонном возрасте, но с прекрасными манерами – улыбает-
ся, ручкой приветливо машет. Аккуратно уложенные, седенькие, под-
крашенные под золотистую блондинку, волосы. Напудренное личико,
небольшой красивый носик, голубые глазки, беретка, живое интелли-
гентное лицо, перчатки до локтей, красивое платье – голубое в белых
чайных розах – совершенно очаровательная светская дама!
Сыграл свою программу. Аплодисменты. Все довольны. Болтаю
с чинами. Жду, когда мне поднесут что-то вроде охранной грамоты и из-
винятся за причиненные неудобства. Готовлюсь всех немедленно про-
стить и облобызать. Бывает, мол! Никакой грамоты мне не поднесли.
Накормили и коньячком напоили. От души.
Пришло время мне покинуть особняк. Я взглянул было на мою
благодетельницу – она развела ручками, сверкающими бриллиантика-
ми, и подбадривающе мне кивнула, мол, наберись терпения, не за горами
долгожданное освобождение. Подсадная утка.
-120-

Отравили
Поехал домой. Морозный декабрьский вечер. Новый год скоро.

Радоваться бы надо, а мне не радостно, а тошно. А дома эта моя мета-
физическая тошнота материализовалась в нечто страшное и реальное.
Стало мне плохо. Очень плохо. Затошнило смертно, грудь сдавило до
треска ребер, сердце стало то замирать, то выпрыгивать из грудной клет-
ки. Стоять я не мог – сел. Потом и сидеть не смог – упал на ковер в сво-
ей комнате. Задохнулся. Пополз к балконной двери. Хотел ее открыть и
подышать. Не смог.
В глазах сверкнули и погасли большие желтые звезды, мне по-
казалось, что кровь во мне закипела и запузырилась, как шампанское,
дыханье остановилось. Я завалился на бок и потерял сознание. Послед-
ние мысли медленно побежали в мозгах: «А-а, так вот как это. Совсем
и не страшно. Приятно даже. Маму жалко».
Очнулся я ночью. Около трех. Дополз до телефона, вызвал ско-
рую. Мелодичный девичий голос пропел мне в трубку: «Ладно, приедем,
дверь открой, алкаш».
Приехали две красотки-спасительницы в белых халатах. Соби-
рались откачивать тонущего в собственной блевотине алкоголика. По-
смотрели на мою богатую обстановку, на картины, рояли, золотые диски
на стенах и притихли. Сообщили на станцию, что случай очень тяжелый,
и остались со мной до утра. Врачиха Светлана, очаровательная брюнет-
ка, и медсестра Вика, девятнадцатилетняя блондинка. Была Вика похо-
жа на Монро, только в сто раз красивее. Девочки померяли мне давле-
ние. 280 на 150. Вкололи мне магнезию.
– Что, пианист, переутомился? Доигрался? Отдыхать надо! А не
то и в ящик сыграть можно. Ходить тебе нельзя. Мы тебя сейчас разде-
нем, уложим и кровь возьмем. По инструкции надо бы тебя в стационар,
но мы тебя полечим, последим, лежи уж дома.
На следующий вечер ко мне забежала Вика и объявила, что кровь
у меня «странная». Кровь как кровь, только грязи в ней, как в мусорном
баке на химзаводе – ртуть, тяжелые металлы и еще какая-то жуткая
химия.
Я Вике рассказал все как на духу. Покачала головой милая де-
вушка и заплакала. И несколько лет меня навещала.
-121-

Восьмая соната Скрябина
Во время депрессии конца восьмидесятого – начала восемьдесят

первого годов Славе удалось уговорить меня выучить восьмую сонату
Cкрябина. Три года я увиливал, но отказать несчастному больному Рих-
теру у меня не хватило мужества.
– Ну давайте, давайте, Андрей, а то я умру и никогда не услышу
это произведение так, как бы мне хотелось, а Вы это можете!
Я согласился, но повесил нос, у меня не было желания погру-
жаться в этот безумно сложный опус. Слава вежливо поставил ноты на
рояль в своем зале. Деваться мне было некуда. И я начал потихоньку
ковырять эти безумные параллельные кварты, летящие со всех сторон
как метеоритный дождь. Слава посмеивался и «подбодрял» меня. По-
дойду к роялю, а на пюпитре поллитра лежит, или игрушка симпатичная,
плюшевая.
Я заучивал проклятую сонату, а Слава почему-то в это время в
ванной сидел. Ванная комната отделялась от зала крохотным коридор-
чиком. Плескался в воде и комментировал. Дурачился. Слава несколько
раз рассказывал мне, как пытался выучить восьмую, но не смог. Мечтал
сыграть, но жутко ее боялся, так же как и третий концерт Рахманинова.
Отложил сонату Скрябина в сторону. А теперь ему было ужасно любо-
пытно – одолею ли я эту музыкальную фурию, хватит ли у меня смелости
исполнить ее в большом зале.
День за днем я грыз текст. Рихтер одобрительно крякал из ван-
ной. Что он там делал?
Наконец, я сыграл сонату целиком. У Славы в зале. Слава слушал
«премьеру» из ванной. Потом поздравил меня с проделанной работой.
– Жду премьеры в Большом Зале консерватории! – заявил Рих-
тер и лукаво посмотрел на меня.
Я был не против. Начал подготовку к концерту. Мое коньячно-
ртутное отравление давало себя знать. Иногда меня били внезапные су-
дороги, без всякой видимой причины приходило мучительное предобмо-
рочное состояние, нередко заканчивающееся нервным припадком. Слава
мило пародировал мои падения и судороги. Своеобразное чувство юмора
было у гертруда Светика.
В мае я отправился обыгрывать свою новую программу в городах
Золотого кольца. Прибыл в Иваново. Там проходил фестиваль, назы-
-122-

Восьмая соната Скрябина
вался он, кажется, «Красная гвоздика». Или еще глупее, не помню. Мой
концерт там имел такой успех, что даже озадачил рецензентов. В одной
рецензии было написано: «Мы, затаив дыхание, слушали концерт и не
понимали кто перед нами, новый Рихтер или Клиберн!»
Опять вспомнили «кучерявого» за кольцевой дорогой!
По дороге из Иваново в Кострому, в автобусе, я почувствовал,
что ко мне возвращаются симптомы декабрьского отравления. Дыхание
прерывалось, казалось, что грудь вот-вот треснет и сердце разорвется.
Я прервал турне.
Мои премьеры восьмой сонаты Скрябина в Москве были
приурочены к закрытию сезона. Я дал два концерта подряд – второго
июля 1981 года – в Зале Чайковского, а третьего – в Большом Зале
консерватории.
Позвонил Рихтер. Номер, как всегда, набирала Нина Львовна.
– Иду, иду слушать сонату! – бодрым голосом сказал Слава.
Спpашиваю у Нины: «Заехать за Славой на машине?»
– Не надо, Андрюша, Славочка одевается, пойдет пешком.
Ждал я, ждал Славу и не дождался. Даже начало концерта на де-
сять минут задержал. Спрашивал, спрашивал Захарова, не пришел ли
Рихтер.
Так и не дошел Рихтер до БЗК. Не захотел услышать восьмую,
сыгранную не им.
Во время исполнения сонаты в зале по моей просьбе был потушен
свет. Я чувствовал страшное напряжение в атмосфере. В зале носились
безумные призраки, вызванные из небытия «спиритическими заклина-
ниями», бесконечно повторяющиxся надсадныx стонов инструмента. Де-
монические силы заполнили пространство зала. Время захлебывалось
в звуках, прерывалось и скакало вместе с темпами. Миры колебались,
как паутинки на ветру. Сердца, повинуясь чудовищному давлению этой
музыки, грозили вырваться из грудных клеток. Космическое сладостра-
стие, казалось, затопило зал. Публика стонала.
После концерта у меня опять ломило грудь. Решил поехать к Али-
ку Слободянику. Приезжаю на Юго-Запад. Позвонил. Открыла жена
Алика – Чижик. Алика дома нет.
– Ой, Андрюша, заходи!
Чижик захлопотала. А я присел на табурете, на кухне. И тут
у меня начался припадок. Показалось, что у меня оторвалась и отлетела
к потолку верхняя часть черепа от тупого удара в темя изнутри. В глазах
встали оранжевые звезды. Через мгновение звезды лопнули...
-123-

Я упал с табурета на пол Аликовой кухни, потерял сознание. Ког-

да я очнулся, увидел над собой два искаженных мужских лица. Это были
доктор и фельдшер скорой помощи.
– Немедленная госпитализация. Давление 310. Пациент в угро-
жающем состоянии!
Укололи. Нашел в себе силы отказаться от госпитализации.
Меня заставили подписать какую-то бумагу. Подписывал с трудом – не
мог удержать в руке ручку.
Утром открыл глаза, приподнял голову – потолок и окно едут
в сторону, к горлу подступает спазм. Рвота. Голова кружилась. Встать не
мог. От Алика меня увезли Чижик и подруга Вити Третьякова Наташа на
их огромной американской машине, где я мог лежать. Дотащили девочки
меня до машины, как раненого на войне. Также внесли потом в квартиру
на Никитском. Уложили в спальне и уехали.
Ангел из филармонии
Лысoватый, невысокий, с приятным округлым лицом, с кото-

рого не сходила лучезарная детская улыбка. Добрые, светло-голубые
глаза. Зимой – в сером драповом пальто, а летом – в поношенном
плаще. Таким мне запомнился Володя Фридман, работник московской
филармонии, святой человек. Появлялся он тогда, когда только святые
могут помочь – когда у артистов кончались деньги. Он давал артистам
работу. Давал взаймы. Никто ему деньги не возвращал, а он о долгах и
не напоминал. Являлся артистам Володя, как правило, в предпразднич-
ные или праздничные дни. Приезжал на микроавтобусе и приглашал
«на выезд», сразу на несколько концертов, чтобы можно было подза-
работать. Кого я только не встречал в микроавтобусе Володи: Сашу
Маслякова и Ларису Голубкину, Аллу Пугачеву и Андрея Миронова,
Мишу Казакова и Геннадия Хазанова и многих, многих других москов-
ских артистов.
Звонит Володя в канун седьмого ноября.
– Андрюша, сегодня мы поедем в Дом литераторов, в Колонный
Зал, в ЦДРИ, на дачу к маршалу Гречко, в Театр Советской Армии и за-
кончим в МВД.
Володя давал нам возможность за один день получить пять-шесть
-124-

В Дютьково
«ставок». Заработать сотню или полторы рублей за несколько пятими-

нутных выступлений.
Садимся в автобус. Начинаем «турне». Едем на дачу. Застеклен-
ная веранда. Мебель Собакевича. За колоссальным столом сидят гости.
Посредине восседает министр обороны СССР маршал Гречко, смотрит
на нас недобро через прямоугольные очки. Маршал угощает своих отек-
ших гостей целым морем жратвы, выпивкой и любимыми артистами.
Выходим из автобуса, как проститутки. Ждем своей очереди. Дев-
чонки в бикини крутят обручи, гнутся прямо перед столом. Лезут ляжка-
ми на зрителей. Те пожирают их глазами. Все довольны, жуют, хлопают
в ладоши. Артисты работают на таких дачных выступлениях с ленцой,
свободно, зачем шею перед собакевичами гнуть? А Володя составляет
договоры и ставит галочки в филармонические документы об оплате.
Когда властители советской культуры посадили меня на невыезд-
ную диету, и все от опального артиста отвернулись, Володя не отвернул-
ся. Предлагал мне работу вдвое чаще, чем обычно. Его рейды и заезды
стали для меня едва ли не единственным источником дохода.
Едем в микроавтобусе, артисты байки рассказывают, иные и ро-
маны закручивают. В ЦДРИ нас какие-то старушки, бывшие работницы
культуры, ждут. Концерт. В Театре Советской армии вояки собрались,
музыку жаждут; в Колонном Зале работники профсоюзов без искусства
скучают; в МВД истомились в ожидании артистов чиновные милиционе-
ры. Заканчиваем поздно вечером. Володя честно развозит всех до дверей.
Сам он никаких выгод от этих рейдов не получал, жил на свою крохотную
филармоническую зарплату. Но он любил артистов!
Когда я вернулся в жизнь, и стал прилично зарабатывать, Володя
начал активно помогать другим. Как-то раз заходит ко мне в одинцовский
дом Алик Слободяник и говорит: «Володя Фридман умер. Вскрыли его
квартиру, а там одна люстра и та без плафонов».
В Дютьково
Рихтер поддерживал свою физическую форму, совершая далекие

пешие прогулки быстрым шагом. В свое время он пришел пешком в Мо-
скву с берегов Черного моря. Останавливался на ночлег, как гоголев-
ские бурсаки, где пускали.
-125-

Отправились мы однажды в деревню Дютьково. День был сол-

нечный, но не жаркий. Шагалось легко. Вышли из дачи Рихтера на Ни-
колиной горе, которую Слава получил стараниями неутомимой Нины
Львовны. Слава дачу не любил, но его заставляли туда ездить «для укре-
пления здоровья». Это был маленький, обшарпанный деревенский сруб
с удобствами и примитивным отоплением. Рихтер и Дорлиак не были
способны обустроить сами себе даже элементарный домашний уют. Я
никогда не видел молотка или гвоздя в сильных Славиных руках. На даче
Рихтеру было неуютно. Тут все было слишком по-деревенски. Его тяну-
ло назад, в Москву, в просторную номенклатурную квартиру на Боль-
шую Бронную.
Нина Львовна снабдила нас наспех сделанными бутербродами
в целлофановых пакетах, которые мы пристегнули к поясам, и сказала:
«Отправляйтесь, мальчики, будьте осторожны!»
Почему собственно в Дютьково? Слава просто так никуда не
ходил. Ему нужна была цель – старинный парк, церковь, монастырь.
Сегодня у нас было целых две цели: Саввино-Сторожевский монастырь
и дом-музей Танеева в Дютьково.
К Танееву в Дютьково захаживал Толстой с Софьей Андреевной,
влюбленной в Танеева. Как известно, реакцией Толстого на эту симпа-
тию его супруги стала «Крейцерова соната», в которой Лев Николае-
вич отомстил за свою поруганную честь. Пырнул жену кинжалом за игру
с Танеевым-Трухачевским в четыре руки. Как не пойти в такое чудное
место!
Пошли по направлению к Звенигороду. Шли то по дороге, то по
тропинкам вдоль узенькой и чистой Москвы-реки, натыкались иногда на
голых дачниц и дачников. Это был мой первый пеший поход по Подмо-
сковью, я с любопытством глядел по сторонам и наслаждался прогулкой.
Солнце, тепло, мы идем, болтаем. В темах для разговоров недо-
статка не было. Трепались так, как ручеек течет. Перебрасывались шут-
ками, как легонькими мячиками. Смеялись и дурачились. Славе нрави-
лась наша со Слободяником дурацкая студенческая игра, когда нельзя
называть собеседника дважды одним и тем же именем. Рихтер нередко
бывал в нашем обществе, он любил и Алика, и меня, ему нравились наши
шутки. Слава не был быстр на язык, но был очень внимателен и всегда
запоминал смешные имена, которыми мы друг друга награждали. Встре-
тившись с Аликом, мы приветствовали друг друга приблизительно так:
– Привет, Пафнутий!
– Тебе чаго надо, Порфирий?
-126-

В Дютьково
– Ничаго-то мне от тебя, Григорий, ня надо. Да ты скажи, как ты

сам-то, Савелий?
– Да, ведь, сказал же тебе, Калистрат, все окейюшки.
– А ты-то, Сема, как, все кудахчешь? Я от тебя, Зиновий, ничего
другого и не ждал, Вася ты голый.
Чушь, конечно, но Слава покатывался со смеху. А мы с Слободя-
ником беседовали серьезно.
Слава спрашивал: «А вы, Андрей, давно Порфирия видeли?»
Я понимал, что он имеет в виду Алика Слободяника, и отвечал:
«Да вчeрась только, Сигизмунд был в отличном расположении духа и ла-
пал рояль».
О музыке мы с ним никогда не говорили так, как это делают
музыковеды-специалисты. Слава этого терпеть не мог. Все, что было
связано с теоретизированием на музыкальные темы, раздражало его. Он
мог даже оттолкнуть от себя и навсегда потерять какого-нибудь хорошего
и интересного человека, если тот начинал теоретизировать. Я тоже не-
навижу бессмысленное пустопорожнее теоретизирование. Считаю, что
о музыке можно говорить лишь в общих чертах, выражая и подчеркивая
нечто главное, совокупное, то, что хотелось бы перeдать собеседнику.
Слава просто бесился, когда слышал музыкальные термины, которы-
ми нашпиговывают свои умные разговоры музыкальные семинаристы.
Сидели мы как-то раз на половине Нины Львовны. Нас там кормили –
в небольшой столовой, примыкающей к залу-студии, которая разделяла
две половины огромной квартиры Рихтера и Дорлиак, занимавшей этаж
элитного домa. Зашла почему-то речь о Ниловне. Нина Львовна давай ее
хвалить. Я фыркнул негромко, положил вилку с кусочком сосиски на та-
релку и посмотрел на Славу. Нина Львовна кормила Рихтера, кажется,
одними сосисками из распределителя ЦК, а он, бедняга, так любил раз-
нообразие. Слава скорчил пресмешную рожицу. Гримаса его выражала
крайнее отвращение и легкое недоумение, свою замечательную мимику
Рихтер заимствовал у актеров немого кино. Нина Львовна, сама в про-
шлом камерная певица, была в восторге от глотки примадонны. Восторг
этот она сформулировала так: «Но, Слава, какой аппарат!»
Лучше бы она этого не говорила. Слава подавился сосиской и за-
ржал как лошадь (обычно он смеялся тихо).
– Что-что-что? Какой-такой аппарат, Ниночка, расскажите.
Аппарат? Большой? Где?
Нина покраснела, повернулась к нам задом, стройненькая как
девочка, цокнула каблучками и, едва сдерживая смех, но не сдаваясь
-127-

и не признав поражения, ушла к себе в спальню, чтобы мы не заметили

ее смущение. Каждый раз, когда Рихтер находился на территории Нины
Львовны не один, а со мной, он приободрялся, становился боевитым.
Осмеливался даже открыто поддевать Нину Львовну. Это была месть
всесильной «домомучительнице» от зависимого от нее «малыша».
Один раз Нина Львовна, торопясь в консерваторию, наскоро на-
писала нам записку и положила ее на обеденный стол на своей полови-
не: «Мальчики, грымза в холодильнике». А мы всю ночь работали и не
думали о еде. В первом часу усталость взяла свое. Мы подошли к столу.
Я прочитал записку вслух. Мы как раз хотели красного винца попить
и закусить брынзой. Слава поглядел на меня с веселым любопытством
и спросил: «Как Bы думаете, кого она имела в виду?»
Я ответил спонтанно: «Нина Львовна, по-видимому, имела
в виду Г., она спит в холодильнике, заботясь о свежести лица и голоса.
Нина Львовна не хочет, чтобы мы ее беспокоили».
Слава хихикнул. Пришла Нина Львовна. Слава посмотрел на нее
невинно и спросил: «А что, Ниночка, Вы не хотели чтобы мы разбуди-
ли Г.?» Нина Львовна подпрыгнула на месте. Слава хладнокровно про-
должил: «Вы же сами написали нам, что она в холодильнике!»
Нина Львовна посмотрела на меня нехорошим взглядом.
До скита мы дошагали без привалов. Побродили по Саввино-
Сторожевскому монастырю на горе Сторожи. Распоясались тут больше-
вички после революции – мощи вскрыли, монахов разогнали, а в мона-
стыре военную часть разместили... В те времена, когда мы там с Фирой
гуляли, в монастыре все еще царила разруха. Мы полюбовались на ста-
рые церкви и дальше пошли.
Свернули в сторону Дютьково. Очутились в вековом лесу, спу-
стились с горы в лощину, скрытую от солнца, как Берендеево царство,
и внизу увидели нашу деревеньку. Разыскали музей. Это был большой
деревянный дом с амбарным замком на двери.
Закрыто! И все равно – стояли мы рядом с этим старым домом,
в глубокой тени от гигантских деревьев, и было нам как-то ужасно по-
русски хорошо, пронимала нас радость. До кончиков пальцев. Слава не
растерялся, пошел смотрительницу искать. Нашел и привел. Строгая
женщина сжалилась над нами, узнав, что мы пришли пешком с Николиной
горы для того, чтобы музей посетить. Открыла нам двери, потрясая связ-
кой громадных ключей, оставшихся тут, наверно, еще со времен Танеева.
Внутри было просторно, свежо. Настоящих музейных экспона-
тов там не было. Стены были увешаны фотографическими портретами.
-128-

В Дютьково
Мы с трудом узнали Толстого, Танеева. Висели на стенах и вырезанные

из журналов картинки. Стали мы их разглядывать, смотрительница мол-
ча ходила за нами. Кого только они не понавешали там. Вот Гилельс –
с разворота древнего «Огонька», и еще раз Гилельс, Власенко, Оборин,
Зак, Софроницкий, Клиберн, Клиберн, Клиберн, целый иконостас. На
дворе конец семидесятых, а тут сотня Клибернов, которого уже все дав-
но, казалось, забыли. Нет, не забыли, все еще любят в народе солнечно-
го американского мальчика. И тут меня как молнией ударило. Славы-то
тут нет! Мы все стены обшарили – нет Славы! Глянул я на Рихтера –
а он зеленый. И смотрительница-тетка смотрит на нас подозрительно-
насмешливо. Слава как-то быстро интерес к музею потерял. Мы вышли
вон. Tетка опять с насмешкой вдогонку каркнула: «Что, больше не буде-
те смотреть? Закрывать?»
Слава улыбнулся самой гадкой своей улыбкой. Какой – можно
на известной фотографии посмотреть: Рихтер вручает Клиберну золотую
медаль победителя первого конкурса Чайковского. Уголок рта съезжает
вниз, при закрытых напряженных губах, часть зубов в уголке рта обна-
жается. Как у осклабившегося пса. Этой же улыбкой можно насладиться
на обложке тройного концерта Бетховена с Караяном, Ойстрахом и Ро-
строповичем. Ростропович заставил тогда Cлаву фотографироваться.
А Рихтер был взбешен из-за того, что не репетировали, записали пло-
хо, а также Kараяном, который заявил, что репетиция – вздор, а самое
главное – сфотографироваться.
И все же эти две улыбки не шли ни в какое сравнение с той, кото-
рую Рихтер послал смотрительнице музея Танеева. Он нес ее на лице как
важный груз еще добрых полчасa, погруженный в тяжкие думы. На меня
он не смотрел. А я гадал про себя, что теперь будет. Мы неслись как мото-
циклы. Хотели поскорее оставить позади себя этот злосчастный музей.
Предатели! Повесили всех, кроме Рихтера! Гилельс, Клиберн,
Оборин, Софроницкий, и ВЛАСЕНКО! Когда Дютьково скрылось из
виду, утонуло в лощине, Слава повернул ко мне свою мощную голову.
– Андрей, как Вы думаете, она узнала?
Такого вопроса я не ожидал.
– Ум-м-м?
Это означало пoвторение вопроса в сильном раздражении. Я по-
жал плечами. Узнала или нет? Вроде узнала.
– А еще эт-тот!
Слава смотрит на меня, тяжело дыша, как спортсмен после сто-
метровки.
-129-

– Эт-тот, эт-тот, кучеряввый, ч-ч-чево он им дался?!

Я разозлился. Он что, чокнутый, что ли? Да ни все ли равно.
Нельзя же до такой степени падать. Хоть бы меня постеснялся. А то,
как говорят азиаты, потерял лицо, да так, что и на следуюший день не
нашел.
Ну да, Гилельс – это удар номер один, они его отжали в сторону,
а он висит себе. Удар номер два – Клиберн. Это – нокдаун тяжелейший.
Вот кого народ за окружной дорогой не по подсказке любит. И это – в пик
рихтеровской славы! Все получил, а народ все равно любит американца.
Удар номер три. Славы вообще нет на стене! Это глубокий нокаут. И еще
маленький поджопник. Тетка либо не узнала, либо нарочно сделала вид,
чтобы показать, что не везде он царь!
Так узнала или нет?
Физиономия, кажется, уже к телеящику прилипла. Полагаю,
Слава и на том свете все еще ждет ответа. Узнала? В те времена я часто
был свидетелем того, как бедному Славе прохожие специально давали
понять, что они его узнают, но не любят. Это всегда Славу ранило. Зато
сейчас все любят. Ах Русь, как же ты мертвых любишь!
Пришли на Николину. Ночевать не остались – поехали в Мо-
скву, на Бронную. Слава был мрачен (вот как в народ-то ходить!), мы
посидели в его прихожей на его огромном сундуке. Сундук этот Слава
любил, как Bинни Пух свои горшки с медом. На этом сундуке могли два
человека спать, а еще трое – внутри.
Сидим-сидим, в глаза друг другу не смотрим. Собрался я ухо-
дить. И все никак в рукавa пальто не попадал. Слава подал мне пальто
и горько заметил: «Мне раз Софроницкий подавал пальто, я очень был
смущен, он это заметил и сказал – ничего, ничего, одевайтесь, мне сам
Рахманинов пальто подавал, молодой человек... как Вам это нравится?
Bот дурак-то, ум-м-м?»
-130-

Театр Гонзаго
Слава мечтал сыграть наш генделевский цикл в театре Гонзаго, в

Архангельском. Алгоритм воплощения в жизнь подобных проектов был
Славой отработан до мелочей. Дорогой его сердцу проект подгонялся по
времени к кaкому-нибудь совковому празднику или торжеству. Сначала
Слава, как бы играючи, озвучивал свое желание в компании «нужных
ушей». Потом за дело бралась Нина Львовна – носилась по начальни-
кам и «пробивала» идею. Иногда этого было достаточно для того, чтобы
система заработала сама, и люди из Минкульта или Госконцерта начина-
ли проводить в жизнь задуманное Рихтером.
– Ах, этот заоблачный юродивый. Чем бы дитя не тешилось...
Так, дословно, со вздохом и интонацией добрых родителей, го-
ворили начальники культуры совка о Рихтере. Чтобы стать таким «со-
сущим семь маток дитятей», Славе потребовалось много лет кропотли-
вейшего труда и унижений.
После нашего дебюта в Туре и записи с концерта фирмой EMI
Слава хотел «ублажить себя самого». Он обажал Подмосковье, лю-
бил Архангельское. Ему было хорошо известно, что театр, построенный
Юсуповым специально к приезду императора по проекту и при личном
участии итальянского декоратора Пьетро Гонзаго – мировой уникум. И
повод для прицепки проекта к «торжеству» подворачивался прекрас-
ный – надвигались Олимпийские Игры 1980 в Москве.
Стали мы идею «продвигать». Ходили, ходили в театр. Пуга-
ли администрацию Архангельского. Досаждали и московским чинов-
никам. Хотя там не то, что играть – чихнуть нельзя, все развалится.
Сотрудники музея-заповедника демонстрировали нам чудом сохранив-
шиеся запыленные декорации дворцов, античных пейзажей, пастора-
лей, намотанныe на специальный барабан, переломанные затейливые
машины и механизмы для спецэффектов начала девятнадцатого века.
Нам обещали и неоднократно, что театр отреставрируют «к олимпиа-
де». Рихтер был на седьмом небе! И я с ним. Однако, через полгода
стало ясно, что нас обманули. Но проект-то уже одобрили в верхах!
И вот, предлагают нам, вежливо так, не сыграть ли нам в самой усадь-
бе, в большой гостиной, что по левую сторону от «церемониальной»
спальни. В так называемом «овальном зале дворца». Слава, скрепя
сердце, согласился. А ведь он весь проект затеял только из-за зага-
-131-

дочной обстановки этого театра иллюзий! В который раз обманули на-

чальники «дитятю».
Выделили нам комнаты нa втором этаже усадьбы Юсупова.
И вот, сидим мы с Рихтером на окнах в покоях графа, ноги свесили на
улицу. Ногами болтаем и на солнышке греемся. Слава в уютной экзоти-
ческой обстановке всегда превращался в счастливое дитя.
Забыв о Гонзаго, Рихтер забегал вверх-вниз по чудесным лест-
ницам, расставлял горшки с цветами вокруг рояля, носился со своей
«специальной» лампой для камерных выступлений с нотным материалом
на пюпитрe инструмента. Камерную музыку мы всегда играли по нотам,
как это было принято в те времена, когда она была написана. Наизусть
играть музыку барокко Рихтер считал плохим тоном, и был прав! Не-
красиво, уничтожает стиль. Лампа была на длинной бронзовой ноге и с
желтоватым абажуром. Слава ставил ее вплотную к инструменту. Я эту
лампу всегда брал у Славы напрокат, когда играл Баха. В зале выключа-
ли свет, и рихтеровская лампа своим чудесным мягким светом освещала
играющего артиста и ноты на рояле.
Несмотря на то, что шел мой первый «невыездной» год и про-
странство моей свободы катастрофически сужалось, а репрессии про-
тив меня усиливались, суета в Архангельском развеяла мою тоску и
даже принесла надежду на то, что этот концерт будет шагом в сторону
моей «реабилитации». Играя там, да еще на пару с главным пианистом
СССР, я автоматически становился участником культурной программы
Олимпиады 80!
Никто из любителей музыки, а также из гостей олимпиады, разу-
меется, на концерт не попал. Публика состояла из «запроданных рябому
черту на три поколения вперед» советских корреспондентов, небольшо-
го количества ангажированныx, лояльныx режиму музыкантoв, из «му-
зыкальных критиков» с заранее готовыми статьями для всяческих правд
и известий. На концерте присутствовала и вся гнойная головка админи-
страции министерства культуры во главе с министром Демичевым. На
первом (из четырех) концерте я с отвращением и ужасом узнал сидящих
в первом ряду замов Нилыча – Кухарского, Попова, Иванова и вновь
назначенного первого зама – Юрия Барабаша. Этот персонаж удиви-
тельно напоминал известного героя Войновича – капитана Милягу. Чи-
тая «Чонкина», восхищался его собирательными персонажами, самым
собирательным из которых мне казался капитан Миляга – вежливый
садист со смазливой мордочкой. Миляга! Какой выигрышный контраст
между звериной жестокостью этого типа и его «милой» внешностью
-132-

и субтильными манерами. В жизни такого не бывает! Ан нет, бывает.

При первой же встрече с товарищем Барабашем я даже рот открыл –
передо мной сидел капитан Миляга. Во всей красе! Хорошенький, улы-
бающийся, чистоплотный блондин. Костюм в полоску. Белые волоски в
носу, платочек в нагрудном кармане пиджака. Это был садист, упивав-
шийся своей властью. До него эту должность занимал грубоватый, но
человечный Владимир Иванович Попов. Это он выпустил меня в ев-
ропейское турне в 1979 году не одного, а с матерью. Барабаш, кстати,
поиздевался и над Поповым – занял его кабинет, объявив Попову, что
делает ремонт. Барабаш каждую неделю вызывал меня к себе и посылал
в приказном порядке играть на каком-нибудь бесплатном закрытом кон-
церте, намекая на то, что это откроет мне путь к выходу из опалы. Это
было наглой ложью. Он приходил на мои концерты, садился в первый
ряд, чтобы позабавиться тем, как я стараюсь отработать себе глоток воз-
духа. Улыбался своей омерзительной, сладкой как у трупа, улыбкой.
Во время концертов в гостиной графа Юсупова, на ритмически-
очерченных частях сюит вся эта советская номенклатурная сволочь при-
топывала ногами, елозила свинцовыми задницами в полукреслах. На их
мордах сияло блаженство надзирателей концлагерей. Всем своим видом
они выражали примерно следующее.
– Что хотим, то и воротим! Играешь ты хорошо, мы своими на-
чальственными ножками притопываем, бис и бравo кричим, даже встаем
перед тобой в конце, как перед паханом. А вот – за кордон выпустить,
нет, не выпустим тебя никогда. Будешь тут сидеть, пока не сдохнешь.
А начнешь рыпаться – еще и замочим!
Играли мы в Архангельском с упоением. Это был наш лучший
цикл. Мне удалось абсолютно вcе тaк, как я задумал. Слава играл рас-
кованно и броско. После окончания цикла Рихтер, уже во второй раз,
признался мне, что мой Гендель прозвучал лучше его: «И, если в Туре
у Вас еще не все было ровно, то здесь, здесь Вы показали уровень, выше
которого сыграть трудно».
Сказал, а после – нахмурился и надулся. Может быть из-за того,
что зашуршала перепончатыми крыльями дьявольская рать. Зашептали
ему в уши шептуны. Побежали слухи. Рихтер проиграл! На глазах на-
чальства!
Недавно я слышал, что театр Гонзаго отреставрировали и собира-
ются открыть через 30 лет после нашей с Рихтером безуспешной попытки
привлечь внимание к этому маленькому чуду. Надеюсь, что Слава «там»
порадуется тому, что потомки осуществили его заветную мечту. Многое из
-133-

того, что сейчас бессовестно делается под эгидой его имени, было живому
Рихтеру ненавистно. Не любил он мемориальных квартир-музеев, конкур-
сов, торжественных концертов… Во всем этом Славы нет.
Слава остался в уютных дворцах, где можно сидеть на прекрас-
ном окне и болтать ногами, он разгуливает среди греческих статуй, но не
в музее, а на морских просторах и в храмах на вершинах гор.
Бедный Рихтер! Даже после смерти он все еще заложник амби-
циозной советчины и мифов о самом себе, которые сам же и создал. Но
это случилось по его воле. «Ложь жизни Рихтера» материализовалась.
И, хотя он ненавидел все, что уважает и любит толпа, он сделал все воз-
можное и невозможное для того, чтобы стать кумиром для серости. Рих-
тер знал, что такая память прочнее любой другой!
Депрессия
Cидим втроем на Бронной – Слава, Нина и я. Обсуждаем не-

давние смерти.
– Вы были ны похоронах Высоцкого? – спрашиваю я Нину
Львовну.
– Да, у Марины было ужасное лицо, убитое совершенно! Хотя
на нем уже не было такого живого страдания, как на похоронах Одиль
Версуа на Сент-Женевьев-де-Буа в июне.
Как она везде успевает? И туда успела смотаться! Заметила, что
по возлюбленному мужу Марина не так сокрушалась, как по сестре. За-
метила и злорадствует. Ей и в голову не приходило то, что, Марина, по-
хоронив за месяц до смерти мужа молодую сестру, так и не смогла пере-
вести дыхание. У Марины душа умерла, она от горя одеревенела. Нине
этого не понять, она о настоящей любви знает не больше, чем курочка
Ряба. Слава молчит. Катает по столу своими огромными пальцами, по-
росшими рыжими волосками, катушек хлеба, барабанит что-то из своего
репертуара. Скоро у него начнется осенняя депрессия. Пора подумать,
как я буду его из нее выводить. В позапрошлом году был бал. Потом Рих-
тер уехал в Европу. Там, хочешь не хочешь, а работай. Не до депрессии.
Депрессии Рихтера были опасны только на территории СССР,
тут он предавался им со страстью юродивого, плакал, впадал в болез-
ненное оцепенение, на всякие попытки вывести его из этого состояния
-134-

Депрессия
реагировал истерическими рыданиями. Даже отъезд Нины в Петербург

его не пугал. Ему было все равно. Нина это знала и это свое проверенное
оружие не применяла. Звонила мне.
В Известиях тем временем напечатали статью Зетеля о наших ген-
делевских концертах. Рихтер, оказывается, играл «исповедально», а Гав-
рилов – сначала ударился было неисповедально играть, а потом навос-
трил уши, пострел, послушал как исповедально играет cтарший товарищ,
поискал в голове выключатель «исповедальности», включил, и тоже,
к всеобщему удовольствию, заиграл исповедально. В конце статьи автор
написал, что Рихтер, как Бог Саваоф, держал «юное божество» на своих
руках. Юное божество, кстати, от излишнего потребления красного вина
и сосисок весило около 120 килограммов. Тяжко пришлось Саваофу.
После этой статьи музыканты встречали и Славу, и меня, издева-
тельски восклицая, – ис-с-споведа-а-ально! Кажется, эта дебильная ха-
рактеристика прочно вошла в лексикон музыкальных критиков – с лег-
кой руки Исаака Зусмановича Зетеля.
К концу октября 1980 года Слава впал-таки, как в кому, в глубо-
кую депрессию.
– Андрюша, пожалуйста приходите, Славочке очень плохо!
Пришел на Бронную. Зашел в спальню к Рихтеру. Там темно.
Плотные шторы тщательно задернуты. Слава сидит в кресле и молчит.
Сел я в кресло напротив него. Так мы и просидели часов пять. Молчали.
Я не удержался, задремал. Меня разбудил слабый, слегка завывающий
голос, Слава явно говорил через силу: «Вас позвали. Вот видите, Андрей,
Вам и мне надо помогать, и ЕМУ».
Слава нехорошо улыбнулся. «Ему» – означало Вите, племяннику
Нины Львовны, пившему запойно. Я нервно поерзал в кресле. Я так лю-
бил и уважал Мэтра, что не мог отказать ему даже тогда, когда он меня
прямо ни о чем не просил. Сейчас я понимаю, что мою преданность и го-
товность к самопожертвованию и Слава, и Нина нагло и цинично исполь-
зовали. Мало того, что мне приходилось отвлекать и выводить из депрес-
сии тяжелого и капризного старика Рихтера, на меня часто вешали и этого
проклятого алкаша-племянника, мне приходилось его сопровождать в его
метаниях по ночной Москве, следить, чтобы он чего-нибудь не натворил.
Потому что племянник не только пакостил и гадил, где только мог – но
в случае неприятностей тут же прятался за Рихтера, позорил его имя.
Слава ныл и гудел как печная труба: «Она Вас так просто не
отпустит, будьте осторожны. Знаете, сколько раз я пытался сбежать
из этого ада!? На вокзалах ночевал, звонил друзьям, умолял о помощи.
-135-

Хотел уйти от них навсегда и устроиться один, назначал друзьям встре-

чу – и они приезжали вместе с ней. Всегда предавали!»
Проговорив это, Рихтер махнул безнадежно огромной рукой
и отвернулся. Меня эти его жалобы не убеждали. Как это так: хочешь
уйти и не можешь? Ты, герой социалистического труда, лауреат столь-
ких премий, зарабатывающий за одни заграничные гастроли, несмотря
на все отъемы денег коммуняками, больше, чем московский профессор
за 30 лет службы, ты, командор, мэтр, не можешь бросить эту змеюку-
домоправительницу с ее приживалом и зажить самостоятельно?
На самом деле, Слава и не пытался «уйти от них», только ими-
тировал бунт и разыгрывал детские псевдотолстовские побеги, а дру-
зей, якобы его всегда предававших, сам и просил позвонить «Ниноч-
ке». Чтобы она скорее приехала за ним, утерла ему сопельки и отвезла
на Бронную. Я смотрел на депрессивного Рихтера и уже в который раз
думал – такой бoльшой, сильный человек. И такой трус и раб!
А ведь «трусом», в прямом, мужском, смысле слова Слава не
был. Мог запросто начать драку. Однажды намял бока здоровенному
пьяному матросу в пивном баре. Матрос приставал к женщинам, да так
разгулялся, что стал демонстрировать им свои мужские достоинства.
Все съежились, опустили головы. А Слава вытащил матроса за ворот-
ник из бара и бросил в канаву. Матрос при этом так вертел головой,
что сломал Рихтеру большой палец правой руки, из-за чего Славе при-
шлось на некоторое время заняться дирижированием.
Иногда Слава приводил меня в восхищение. Представлялся
мне шекспировским героем, Периклом или Платоном. Такого Славу я
любил до боли в груди и люблю до сих пор... А перед Ниной и советской
властью Рихтер пресмыкался. Отдался им с потрохами за «свободу
творчества», а на деле – за чечевичную похлебку...
Чем больше я задумывался над этим загадочным феноменом –
«метафизической трусостью» Рихтера – тем очевиднее становилась для
меня связь между свободой и музыкой. Музыка Славы – несмотря на его
техническое мастерство – вымученная, тюремная, советская музыка.
В ней нет самого главного – «эспри», нeбесной перистой свободы Шо-
пена или Моцарта. Нет ни юмора, ни иронии, ни любви. Ни искристого
шампанского, ни чарующе дурманящего благородного коньяка. Что же
это за музыка? Музыка Рихтера – музыка зека. Зека с музыкальным
кайлом в руках. Из номенклатурной квартиры.
Мы все сидим и молчим... Сколько еще будут продолжаться эти
представления в театре Рихтера на Бронной? Потихоньку все это на-
-136-

Депрессия
чинает мне осточертевать. Раньше Рихтеровские страдания казались

мне «высокой драмой». Теперь они представляются мне пошлым фар-
сом одного актера. Актера-вампира, угнетающего своей игрой публи-
ку. Высасывающего из своего услужливого окружения свежую кровь и
впрыскивающего в человеческие души накопившийся в его собственной
душе гной. Чтобы легче было дальше «работать», катать свои гранит-
ные музыкальные глыбы по всему свету и давить ими людей-червяков.
– Поговорим?
– О чем?
– Давайте, на вашу любимую тему, номер один.
Слава вяло усмехается.
– Да, она и есть номер один – сколько ни говори, а к ней вер-
нешься. Вы, Андрей, рано ощутили свою сексуальность?
– Сколько себя помню – всегда хотел ласкать девчонок!
– А мальчиков?
– Трудно сказать. Мы играли в каких-то докторов, в карты на
раздевание... Детская сексуальность размыта. Но желание ощущал,
сколько себя помню.
– Ага, я тоже. Сперма такая зеленая.
Рихтер пошевелил пальцами правой руки так, как будто у него в
щепотке была липкая сперма, и усмехнулся: «В народе говорят – зеле-
ный еще – о незрелости. Именно это и имея в виду, а?»
– Не знаю, скорее о первых весенних листочках. Вы, наверное,
рано начали?
– Да, очень рано.
Рихтер замолчал, задумался, потом поморщился, поднял голову и
сказал: «А знаете, Андрей, у нас в Одессе, неподалеку от Оперного теа-
тра всегда стояла старая мерзкая проститутка, беззубая. На груди у нее
висела табличка с надписью – Даю всем! Какая гадость, а!?»
Вот, что тебя, оказывается, так в нежном возрасте поразило!
Фантазия у тебя и тогда работала прекрасно. Восприимчив как бес. Все
себе представил. И ощутил гадливость. На всю жизнь.
Рихтер продолжал: «Моей первой детской и сильнейшей любо-
вью был мужчина, актер, Владимир Гайдаров, первый раз я его увидел
в фильме «Трагедия любви», мне было 9 лет, я был потрясен раз и на-
всегда, Боже, как он был красив!»
– Никогда не слышал.
– Этот фильм снимался в Берлине, говорят, во время бомбарди-
ровок все ленты погибли, и у нас, конечно, тоже ничего не осталось. Как
-137-

бы мне хотелось еще хоть раз взглянуть на него! Я ведь с тех самых пор
его никогда больше не видел! Да и тогда не досмотрел до конца.
– Я поищу. У меня есть друг из мира киношников.
– Правда? – Слава умоляюще посмотрел на меня.
– Если есть, найдем! До завтра!
– А-а, Вам уже пора к НЕМУ?
– Да, просили забежать. Посмотреть, как там у них, как его
Маня.
– А, она красивая женщина.
– Не на мой вкус, – обрубил я и побежал в прежнюю квартиру
Нины и Славы, тоже на Бронной. Ее теперь занимали племянник Нины
Львовны – Витя и его последняя жена Маня. Маня эта напоминала фи-
гурой швабру и была шваброй – малокультурной туповатой сплетницей.
Главным занятием Вити и Мани было ничегонеделание. Кофе, карты,
алкоголь и пять пачек сигарет в день. Этим жили эти люди. Оплачивала
эту жизнь Нина из кармана Славы. Витя был сыном ее рано умершего
брата, актера театра Вахтангова. Мать Вити, сама алкоголичка, спаива-
ла сына еще подростком. Витя был слабым местом железной подружки
Рихтера. Для него она была готова пойти на все. Племянник-алконавт
пoдвизался в разных московских театрах на роляx «кушать подано» до
тех пор, пока его не вытуривали. Нина Львовна падала ниц перед очеред-
ным режиссером. Витю брали, потом выгоняли. В то время Витя служил
у Эфроса. Для Рихтера племянник Нины был чем-то вроде непроходя-
щего кошмара, от которого не было спасения.
В ту ночь пришлось проболтаться с этим типом до утра. Витя летал,
как пушинка, куда ветер дует. В начале ветер принес нас к Дому компози-
торов. Мы побывали у мерзкого стукача Дрогобыча... Витя, обдавая меня
перегаром, шептал: «Чувак, он поможет разузнать подробности! О твоем
деле!» Я посмотрел на этого неопрятного старика, на его толстого тупова-
того юношу-сожителя и подумал, что ему стучать необходимо, чтобы само-
му не загреметь на цугундер. Никаких «подробностей», Дрогобыч, разуме-
ется, не знал. Забежали мы и к Зурабу Церетели. Там Витю одарили парой
бутылок крепленого. Под утро я в изнеможении упал на кровать дома, на
Никитском. Уважение и любовь к Славе удерживали меня, однако, от того,
чтобы послать их всех к черту. Занялся поисками Гайдарова. Поднял на
ноги всю киношную Москву. Есть Гайдаров! В Белых Столбах!
Приехали мы со Славой в знаменитый киношный архив. Посади-
ли нас в просмотровом зале. Слава дрожал от нетерпения, предвкушал
встречу с первой любовью! Фильм был так себе. Гайдаров – смазливый
-138-

Депрессия
красавец. Усики, выразительные глаза, немного на молодого Брандо по-

хож, в славянском, однако, слегка засахаренном варианте. Слава млел.
Вспоминал каждую мизансцену. Вот же память! Через 55 лет все помнил.
– Вот сейчас она прислонится к дереву.
И действительно, какая-то дама прислонялась в фальшивом из-
неможении к дереву.
– А сейчас он выскочит с кнутом.
Точно, будущий исполнитель роли фельдмаршала Паулюса, лау-
реат сталинской премии Гайдаров, кинул шикарную даму с крыльца на
снег, затем погнал ее по улице, щелкая кнутом и страшно вращая глаза-
ми. Cлезы умиления текли по Славиным щекам.
К нам в зал врывались какие-то люди. Заглянув, прикрывали
дверь. В коридоре, наверно, вертели пальцами у виска. Сидят в большом
зале двое. Один, старый – плачет. Другой – студент-очкарик. Смотрят
какую-то древнюю лабуду. Домой мы ехали удовлетворенные. Слава, на-
конец, досмотрел до конца фильм своего детства. Я сдержал обещание
и вытащил Славу из темного логова на свет божий.
На следующий день, поздним вечером лениво болтаем о компо-
зиторах. Слава занимается любимой игрой – ставит «оценки» гениям.
– Андрей, как Вы думаете, кто тянет на чистую пятерку?
Перечисляет: Бах, Моцарт, Шуберт, Мусоргский, Дебюсси...
Странная компания, думается мне. Xотя, по-правде сказать, пер-
соны «отличников» время от времени менялись. Часто из «отличников»
«изгонялся» Мусоргский.
– Да и то сказать, полторы оперы всего написал! – в сердцах
тогда восклицал Фира.
Иногда он «прогонял» Шубертa, порой даже Моцартa!
Но Дебюсси, к моему удивлению, оставался в компании «отлич-
ников» неизменно.
Спрашиваю о волнующей меня теме:
– Слава, как Вы думаете, как это Верди умудрился написать
единственную комическую оперу («Фальстаф»), когда у него скончалaсь
любимая жена?
– А что Вас так удивляет? Конечно! Никто больше не мешал!
Я прикусываю язык. Никак не могу привыкнуть к удивительной
манере моего друга объяснять любые странности жизни с точки зрения
своих субъективных переживаний...
Слава вдруг говорит: «Поедем в гости!»
– К кому?
-139-

– К Михайле.
Это значит к Слободянику. Хорошо. Славе, естественно, и в го-
лову не приходило, что тревожить ночью не молодых уже людей – не-
удобно. Звоним в дверь Алика – открывает Наташа по кличке Чижик.
Вот и Алик идет. С сигаретой и ухмыляется. Блаженный совок! Какая
радость – Рихтер в гости приехал. Достаются бутылки, варятся сосиски,
делаются салаты. От Славиной депрессии, кажется, и следа не осталось.
Но это впечатление обманчиво. Я вижу, что он только несколько шагов
сделал к выходу из черного колодца. Предстоит еще как следует порабо-
тать, чтобы его оттуда вытащить и загнать на подиум какого-нибудь про-
винциального немецкого или французкого городка. Посидели у Алика.
Слава опять заскучал. Спрашиваю тихо: «Куда поедем?»
– К Верочке.
Это означает – к профессору Bере Горностаевой.
Однажды, Геня Рождественский сидел в зале рядом с Горно-
стаевой. Кто-то тогда играл скрипичный концерт сэра Эдуарда Эль-
гара. Вера встрепенулась вдруг и спрашивает: «Ген, а кто Эльгар по-
национальности?»
Тот отвечает, не моргнув глазом: «Грек».
– Да ну?
– Грек. Понимаешь, Вера, Эль Греко, Эль Гар, Эль Регистан –
все они греки!
– А-а. Конечно, – говорит Вера, – как же я сама не догадалась!
Уже в машине Слава говорит: «А что? Я люблю Верочку, многие
над ней смеются, а мне она всегда нравилась!» Над Верочкой и правда
все потешались, уж больно она важничала. Однажды, читая «преамбу-
лу» к моему концерту в передаче по телевидению, она назвала концерт
Равеля «конгениальным». Некому было спросить у нее – чему.
Приехали к Верочке. Ночь! Там – взволнованы прибытием Мэ-
тра. Славе достаточно. Визит получился коротким. Поехали дальше: му-
чить или осчастливливать.
На следующий день отправились за город, к давнишнему Сла-
виному знакомому. Его дома нет! А его дамы нас не приняли, послали
нас куда подальше. Я чуть сквозь землю не провалился. Слава, крас-
ный, как вареный рак, выскочил из их дома в ярости. Все дорогу до Мо-
сквы фыркал и скулил. Однако, я понял – Рихтеру нужно было это
унижение. Он его ждал, он его жаждал! Унижение былo для него –
оздоровительным холодным душем. Той самой поркой! И Слава пошел
на поправку!
-140-

Мордой в асфальт
Через несколько дней на Бронную неожиданно заявился пле-

мянник. Прошел в столовую, в усыпанном снегом пальто и караку-
левом картузе. И тут же, не сняв картузик, начал разыгрыавть сцену
«поношения Славы за издевательства над Ниной». Задекламировал
театральным, пьяным голосом. Главная его претензия состояла в том,
что «жуткий эгоист Слава, срывая концерты и сидя в благородной де-
прессии, своим поведением сводит с ума несчастную Ниночку и скоро
доведет ее до могилы!»
Понять его было не трудно. Уже три месяца дойная корова не
доилась. Витя орал, что он «не позволит мерзавцу и хаму погубить его
тетушку». «Не позволю» Витя произнес по слогам, поводя при этом
указательным пальцем перед Славиным носом. Речь Вити сопрово-
ждалась лающими рыданиями. Все это происходило в столовой во-
круг обеденного стола. У одного конца стола стоял Слава, рядом я, а у
противоположного конца стояла Нина, скорбно сложив руки на груди.
Витя петухом наскакивал на Славу, и, пугаясь своей храбрости, тут
же отскакивал. Слава стоял спокойно. Руками опирался на стол, сце-
ну не комментировал, только поигрывал желваками мощной челюсти.
Глядел на Витю с грозным задором. Не выдержав этого взгляда, Витя
перешел к развязке. Схватил кухонный нож и кинулся на Славу весьма
театрально. Слава в ответ слегка подался назад и произнес: «Ну-ну,
давай, давай, крещендо!» И зло рассмеялся.
Витя не ударил ножом Славу, а по-детски, навзрыд, заплакал,
бросил нож на пол и спрятал лицо на груди у тети Нины. Нина обняла
Витю, как Иаков Рахиль.
– Достаточно! – сказал Слава. – Хватит!
Через две недели Иаков и Рахиль (с зашитой в заднице ампулой)
довезли Славу до границы с Европой и дали ему пинка в зад. Чтобы без
денег не возвращался! Депрессия 1980-1981 закончилась в начале марта.
Листа не люблю с детства. Мне претит его художественный мир. Кста-

ти, его концерты всегда исполняются грубо, прямолинейно, без настоя-
щего ненатужного блеска, грации и подлинной элегантности, которая
присутствует на нотном стане. Кроме того, исполнители «по традиции»
безбожно врут в темпах. Для меня он и в самых лучших своих произве-
-141-

дениях «не бездонен и не космичен». Его музыка – это театр. Романти-

ческий, умный, талантливый европейский театр. У него – все понарош-
ку. Все игрушечное, декоративное, в меру страшное, в меру красивое.
Шопен – метафизичен по своей природе. Хотя он «звезд с неба не
хватал», с дьяволами и ангелами не водился, Dies Irae не мучил. Пи-
сал музыку, как человек. Без претензии на «мировые задачи». И сумел
охватить все! Лист же «публично» устремлялся к грандиозным темам, к
великим проблемам добра и зла и прочей высокопарной романтике. Но
взлетел как-то невысоко.
«Дешевыми» технические приемы Грига назвать все-таки нельзя. Он
оригинален, прост и нов. У многих композиторов-непианистов часто
присутствуют подобные проблемы. Даже хороший пианист Бетхо-
вен грешит иногда почти карикатурными нарастаниями посредством
тремолирования, исступленного арпеджирования и прочего. Проис-
ходит это, по-видимому, из-за нехватки пианистического мастерства
и композиторской техники... И это при вулканическом темпераменте!
Лист же был пианистом-виртуозом, искушенным в композиторской
технике, но не имел высокого дара просто формулировать сложней-
шие музыкальные идеи.
Моцарт сочинил много халтуры. Почему? Потому что вынужден был
одновременно работать над десятками заказанных ему произведе-
ний. Моцарт был беден, и его, как и Майкла Джексона, изнасиловали
творчеством в детстве. Если оставить только «чистое музыкальное
золото», то из «Волшебной флейты» пришлось бы выкинуть почти
половину, в «Реквиеме» осталось бы только три-четыре потрясаю-
щих номера.
Бетховен гораздо более серьезно относился к своему дарованию, всю
жизнь двигался в одном направлении, разрабатывал одну и ту же
тему. И только в конце жизни нашел то, что искал. Из тридцати двух
его сонат я бы «оставил» шесть-восемь, те, в которых он как бы от-
рывается от грешной земли.
Самые непонятые композиторы – это Моцарт и Шопен. Их не понима-
ли ни современники, ни потомки. Большая ошибка – играть Моцарта
спокойно. Он был неврастеником, заряженным космической энергией.
Шопен в своей музыке говорит с нами, а мы не умеем и не хотим его
слушать. Хотим только сладко замирать и умиляться... Я ясно слы-
шу его «невербальные слова». И это отнюдь не всегда – жалоба или
утешение. Там есть пушечная канонада и черный ядовитый сарказм,
шепот и крик, молитва и надрыв, стон и радостный смех, шаловливое
кокетство и вопль оргазма...
-142-

Шопен перед публичным музицированием разогревался, пока не на-

ходил на фортепиано «голубой звук», импровизировал часами. Изо-
бражал музыкальными средствами различные картины и состояния,
смех и слезы, забавлялся этой очаровательной игрой.
За все время нашего знакомства я слышал от Рихтера мат только

два раза.
Сидим мы ночью у меня на Никитском, я в кресле, Слава – на
подоконнике. Ногой болтает. Что всегда какое-то озорство или хулиган-
ство предвещало.
А в ту ночь скоропостижно скончался Яков Исаакович Миль-
штейн. Доктор искусствоведения (диссертация – «Франц Лист и его пи-
анизм»), профессор фортепьяно, известный исполнитель, честнейший
музыкант и большой педант.
Первая же моя встреча с ним на экзамене по истории пианизма
закончилась для нас скрытой враждой. Тема экзамена была его, миль-
штейнова, выстраданная всей жизнью. Достался мне билет – «Основ-
ное различие между этюдами Листа и Шопена». Трафаретный вопрос,
требующий трафаретного же ответа. Надо было говорить о разных за-
дачах, которые ставили композиторы, создавая этюды, и так далее. Я по-
просил разрешения ответить без подготовки. Яков Исаакович тепло и
мудро улыбнулся и сказал: «Не торопитесь, молодой человек, вопрос не
так прост».
Я настоял на своем, не отходил от стола с билетами и пятью
сидящими за ним профессорами, которые на мои экстерны приходили
ради любопытства – иногда позитивного, а иногда и весьма негативного
свойства.
– Отвечайте, молодой человек!
Я выпаливаю скороговоркой: «Главное и определяющее отли-
чие этюдов Шопена и Листа это то, что одни этюды написал Шопен, а
другие – Лист».
Немая сцена.
– Вы себе слишком много позволяете, молодой человек! При-
ходите через месяц.
И двойка в зачетку. Накрылась стипендия!
Замечательный, умнейший шеф этого предмета, глуховатый Ни-
колаев, посмотрел на меня как-то странно, но ничего не сказал. За его
сильными очками почти не было видно глаз.
-143-

Николаев глох и глох уже давно, еще при предыдущих студенче-

ских поколениях, в начале шестидесятых. Студенты использовали этот
недостаток прекрасного профессора. Закончили тем, что вместо отве-
тов на экзаменах и зачетах стали рассказывать какие-нибудь посторон-
ние байки. А Николаев однажды сделал операцию и стал снова отлично
слышать, о чем, конечно, никто не догадывался. И вот, какой-тo шалун,
Ашкенази или Крайнев с воодушевлением пересказал ему на экзамене
ход матча между Динамо и Спартаком. Hиколаев выслушал спокойно,
поблагодарил за интересный рассказ и влепил кол.
Тогда, после моего злополучного выступления о пианизмах Шо-
пена и Листа, душка Николаев засиделся до поздней ночи в кабинете, а я
шлялся по консерватории, проклиная свой длинный язык и сокрушаясь
о стипендии. Вижу дверь в его кабинет пpиоткрыта, там Николаев копа-
ется в бумагах…
Вдруг он улыбнулся, солнечно так…
– Подойдите ко мне, Андрей, дайте зачетку.
Даю. Николаев вычеркивает «неуд» и ставит «отлично», и мол-
ча, все еще улыбаясь, возвращает мне мой документ. Это был истинно
консерваторский поступок легендарного профессора! Он внушил мне
большее уважение к консерватории, чeм вся доска славы, где выбиты зо-
лотом на белоснежном мраморе имена гениев отечественной музыки…
Назад на Никитский.
Яков Исаакович писал о Рихтере замечательно и в советской
прессе, и в своих методических книгах. Можно сказать, что Яков Исаа-
кович был ходячей энциклопедией и весь отдавался служению Рихтеру,
которого нежно любил и перед которым преклонялся. В процессе подго-
товки новoго репертуapa, где требуются фундаментальные знания, Яков
Исаакович Рихтерy помогал советами, рассказывал обо всех возможных
редакциях, теориях и истории происхождения тем, музыкальных мыслей
композитора, о возможных «скрытых программах» – излагал специаль-
ную редкую информацию, обладать которой может только авторитетный
теоретик музыки. Aккомпанировал. Более профессионального и беско-
рыстного помощника и найти было нельзя.
В тот последний злополучный вечер Яков Исаакович, как обыч-
но, аккомпанировал Рихтеру новое произведение Рихтеровского репер-
туара и помогал ценнейшими советами.
А потом он вышел на Бронной от Рихтера холодной морозной но-
чью, пошел домой и где-то напротив консерватории упал замертво, ли-
цом вниз.
-144-

Новое ковровое покрытие
А Слава сидел у меня на подоконнике, раскачивал своей громад-

ной ногой…
Уставился на меня и спросил: «Знаете уже, про Мильштейна?»
– Да, – говорю, – слышал, ужас.
– Ага, – говорит Слава, – сдох, старая пизда, мордой в асфальт.
Это я его убил.
И смотрит на меня со злобным озорством. Я – в немом оцепене-
нии. И это тоже доставляет господину артисту нескрываемое удоволь-
ствие. Как-будто конфетку сьел вкусную.
Что значили его слова?
Бравада блистательного мастера? Вот, мол, как я сыграл! Про-
фессора мертвые в снег падают. Он ведь любил хвастаться тем, сколько
человек на его концертах умерли. И меня втягивал в это мрачное сорев-
нование.
Или у него с Мильштейном были старые, непогашенные «ста-
линские» счеты?... Или «голубые» дела между коллегами?... Миль-
штейн жил с семьей и был чрезвычайно скрытен в личной жизни. Таких
«голубых» Слава ненавидел.
Скорей всего, главную роль сыграли замечания и «пожелания»,
которые регулярно делал Яков Исаакович, а Рихтер этого не прощал ни-
кому. Сыграл однажды Слава дома последнюю сонату Шуберта. Миль-
штейн сказал: «Слишком медленно, музыка пропадает».
– Значит надо ЕЩЕ медленнее, – жестко отреагировал Слава.
Такие резкие отповеди были признаками его крайнего раздра-
жения.
И эта скрытость Мильштейна, и педантизм его сумасшедший, и
огромные знания, и сама его помощь – все этo в сумрачном Рихтере вы-
зрело в бешеную ненависть…
В 1981 году Рихтер часто срывался. Это был год, когда многое в
нем умирало, чувства превращались в привычки. Мучительное ощуще-
ние своего бессилия перед советской машиной, заложником которой он
стал, став культурным символом СССР, героем социалистического труда,
обладателем специальной квартиры со студией для работы, построенной
-145-

по специальному указанию Политбюро, было острым как никогда, даже

острее, чем во времена Сталина, когда он боролся, отвоевывал право на
жизнь. Теперь же, достигнув высшего положения в культурной иерархии
СССР, он чувствовал себя заключенным в золотой клетке, в которой не
было возможностей для развития его еще могучей натуры. Это был «тупик
исполнения материальных желаний», в который он загнал себя сам. С это-
го времени начинается его умирание как личности, музыканта, человека.
Я чувствовал себя заживо похороненным унтерменшем. Стал
пожизненно невыездным по решению правительства в 1979 году,
а к 1981 году обрел черты политического врага, подлежащего уничтоже-
нию. Слава знал, чем ему грозит дружба со мной. Просто невыездного –
еще можно было держать в друзьях, но политического диссидента, в ко-
торого меня превратила андроповская карательная машина, терпеть ря-
дом было невыносимо. Рихтер попытался «раскачать ситуацию», бросил
последний пробный камень – договорился на свой страх и риск в ГДР
с тамошним госконцертом о наших совместных выступлениях в разных
городах восточной Германии, так или иначе связанных с именами Ген-
деля и Баха. Это был хорошо выверенный ход. ГДР была абсолютно ло-
яльна СССР. Гедеэровский госконцерт во главе с некой фрау Гонда был
средоточием осведомителей и шпионов Москвы. И тем не менее руково-
дители коммунистического СССР тянули с ответом.
Время гастролей, «организованных Рихтером», приближалось. До
первого концерта оставалось около недели, я вяло готовился, мне не хоте-
лось выступать, даже при благоприятном решении вопроса о выезде. Рих-
тер находился в это время в ФРГ и бушевал там как мог. Использовал свои
частные каналы. Это был последний бунт Славы. На него никто не обратил
внимания. Тогда к делу подключилась Нина Дорлиак. Отправилась по един-
ственному правильному адресу – к товарищу Суслову. Идти к Андропову
или Брежневу было бессмысленно, так как они и были моими гонителями,
обращаться действительно стоило к влиятельному идеологу коммунизма,
который мог бы убедить своих сотоварищей в полной безопасности меро-
приятия и полезности успокоения «нашего товарища» Рихтера. Вернулась
от «Михал Андреевича» Нина Львовна с положительным решением. С тя-
желым вздохом опускаясь на стул в прихожей, она категорическим тоном
заявила мне: «Я Славочке сказала, что это в последний раз!»
Славе она дала ясно понять, что если Слава начнет роптать, то
она сейчас же соберет чемодан и уедет к родственникам в Петербург.
Нина Львовна шутить не любила. Рихтер знал, что без нее превратится
в бомжа. Дорлиак обладала абсолютной властью над Славой, в ее руках
-146-

находились нити управления его жизнью. Она контролировала все: его

передвижения, гастроли, его благосостояние и здоровье. Без Дорлиак
Рихтер превращался в бесправного мальчика Славу, который получил
когда-то прописку в Москве. За долгие годы совместной жизни со своей
стальной леди Рихтер многократно пытался отстоять что-то свое, что-то,
не совпадающее с линией его несентиментальной гражданской супруги.
Но каждый раз безоговорочно капитулировал. Рихтер сознавал, что все
свои материальные блага он имеет благодаря неустанным трудам и вели-
ким политическим талантам своей сожительницы. Ссора с Дорлиак от-
няла бы у него то, главное, ради чего эти ужасные жертвы были принесе-
ны – возможность заниматься музыкой, ни на что не отвлекаясь, не за-
ботясь о добывании хлеба насущного. Дорлиак защищала Рихтера, как
Чернобыльский саркофаг, от любого внешнего раздражителя. В этом и
был смысл их альянса. Разрушить его – означало для Рихтера погубить
себя. Но и жить в ее тисках было танталовой мукой для несчастного Ме-
фисто. Хрестоматийная ситуация для человека искусства, создавшего
оптимальные условия для своего творчества, но потерявшего себя.
После положительного решения «товарищей из Политбюро и
лично Михал Андреича», меня быстро усадили в самолет, прилепив ко
мне стукача в очках минус десять; его белесые глаза неотступно следили
за каждым моим движением. Весь он был какой-то белесый, мятый и не-
чистый. Прибыли в город Халле, туда, где родился Гендель, где крестился
Лютер, где у церкви, в которой крестили Генделя, почему-то стоит ста-
ринный бронзовый памятник ему от «благодарных англичан». Переноче-
вали в гостинице; на следующий день должен был появиться Рихтер, за-
кончивший гастроли в западной Европе и путешествующий, как всегда, на
автомобиле. В назначенный час я спустился в лобби, а за мной и мой сурок
в своем мятом, нечистом костюме, очках минус десять, со своей белесой
рожей. Хлопнула дверь, и вошел Слава – большой, шумный, активный
(в СССР он был на людях другим). Одет он был в свою любимую форму –
темно-синий пиджак с золотыми пуговицами и серые брюки. Мы обнялись
под настороженными взглядами моего уродца и нескольких гедеэровских
его клонов, в том числе и фрау Гонды, сопровождавшей маэстро. Славе
стало неуютно и он, еще играя роль бодрячка, кинул взгляд на рекламную
фотографию гостиничной сауны, на которой замерла в банном блаженстве
беловолосая немка довольно крепкого сложения, и спросил по-немецки:
«Это что же, мы все еще в ФРГ?» Гедеэровские сурки отозвались гнилым
подобострастным смехом. Скрытый смысл замечания Славы был мне по-
нятен – Рихтер нашел ситуацию жалкой и мерзкой и даже разразился по-
-147-

литическим сарказмом. Неслыханно! Нельзя забывать, что одной из глав-

ных черт официального имиджа маэстро Рихтера была его общеизвестная
юродивая аполитичность. Он притворялся, что не знает, что такое ЦК
КПСС, Политбюро, КГБ, не понимает, какaя разница между Востоком и
Западом. Его шутка по поводу голой немки на картинке была проявлением
его затаенного гнева, который он не мог или не хотел больше скрывать.
Это наше турне было грустным и нелепым. Мы оба знали, что
оно последнeе. Наши горячие разговоры об искусстве, истории, лите-
ратуре, о сексе и Бог знает еще о чем, были всего лишь прикрытием,
намеренным отвлечением от темы, нас по-настоящему волнующей. Мы
не хотели говорить о конце большой жизни Славы. Не хотели говорить
и о моем положении. Слава держался лучше меня, концентрировался на
концертах, внимательно изучал документы и предметы эпохи Баха и Ген-
деля. Я лишь изредко отвлекался от печальных мыслей, часто улыбался
без причины или невпопад кивал головой. Мерзкий соглядaтай отходил
от нас только, если Рихтер хлопал дверью перед его носом. Мы уединя-
лись в номере Славы, чтобы хотя бы немного поговорить без всевидяще-
го белесого ока и всеслышащего уха большого советского брата.
Приехали в Берлин. И тут тоже играли плохо, мертво.
Hеестественная, наперекор действительности, приподнятость Славы,
тяготила своей беспомощностью. Берлинский «Аполлозал» был только
что отреставрирован и покрыт новым ковровым покрытием.
Мы со Славой за кулисами, перед выходом на сцену. Зал затих.
И тут вдруг происходит что-то совершенно дикое – некий гаденький
человечек, в дешевом сером костюме, шепелявый и настырный, хвата-
ет Славу за полу пиджака и бормочет что-то ему в ухо. Случись такое
в СССР, наш герой соцтруда отказался бы от концертов на год, или впал
бы всем назло в бесконечную глубокую депрессию. Я слышу, что шеп-
чет, брызгая слюной, гаденький человечек.
– Я с-советник по культуре при с-советс-с-ском пос-сольстве,
меня з-з-зовут товарис-сь З-зукастый, отcень приятно поз-знакомитьcа.
Слава дрожит от гнева, но покорно выслушивает до конца эту
тираду. Какое чудовищное унижение! Но Слава не дал Жукастому по зу-
бам, а по многолетней советской привычке поджал хвост...
Жукастый направился в зал...
Рихтер трясет брезгливо рукой, за которую его придерживал то-
варищ советник, как будто смахивая с нее следы его прикосновения. По
всему его телу проходит судорога отвращения. Мы выходим, наконец, на
сцену. Первому играть мне. Слава переворачивает странички. До нас до-
-148-

Титан
носится навязчивый неприятный запах нового коврoвого покрытия. Сели,

Слава поставил ноты на пюпитр. Я замечаю в его глазах опасный блеск,
штормовые барашки, предвещающие извержение долго сдерживаемого
гнева. Начинаю свою сюиту. Слава, переворачивая первую страницу, на-
клоняется к моему уху и шепчет: «Знаете, чем пахнет этот ковер?»
Я продолжаю играть, но бросаю вопросительный взгляд в его
сторону. И тут Cлава громко и внятно говорит: «Не-мы-тым ху-ем!»
Титан
Некоторые произведения Шуберта получались у Рихтера хоро-

шо. Потому что Рихтер тосковал. Его терзала печаль. Всю жизнь он ду-
мал об уходе, о прощании с землей и ее радостями. Ни в какое бессмертие
он не верил. Он слезно прощается с миром живых, потому что не будет
его там больше, его, гениального Славочки Рихтера. Не будет там ни его
большого сильного тела, ни его музыки. Тут разгадка его Шуберта. В его
музыке Слава находил форму для своей тоски. И играл ее превосходно. Но
там, где Шуберт требует тепла, человечности, самоотдачи и любви,
Рихтер-исполнитель бил по клавишам, рубил... Вылезал из музыки своим
активным гуттаперчевым нутром...
Хотя я пять лет близко дружил с Рихтером, об интимной стороне

его жизни я знаю мало.
Слава относился к сексу очень возвышенно, а жил только с полу-
проститутами или со взбалмошными, непонятными людьми из артисти-
ческой среды на Западе; я не мог понять, кто они такие – би или не би,
гомо – не гомо. Полупомешанные экcтремистки-гелфрендихи постоян-
но встревали между ним и его долговременным возлюбленным, актером,
который был то гей, то не гей – гнилая евробогема. Слава мне показы-
вал его фотографии, которые хранил дома, на Бронной – это был краси-
вый, атлетически сложенный, молодой человек. Не мускулистый Геракл,
скорее Аполлон с мягкими совершенными формами.
Конечно, вокруг Славы вечно крутились «мальчики-энтузиасты»
разных возрастов, готовые его всесторонне ублажать. Норовили при-
липнуть. А Слава искал любовь, а не секс. Постоянных, длительных свя-
зей в его кочевой жизни было мало – две-три за всю жизнь.
-149-

Слава, по его словам, не принадлежал к той части геев, которые

ненавидят женщин.
– Hет, Андрей, напротив, мне очень нравятся женщины, и их
сущность, и их тела, но я отдаю предпочтение мужским отношениям.
Помню, незадолго до нашего расставания навсегда, Слава пошел со
мной в Пергамский музей в Берлине. Там он попросил меня закрыть глаза
и, держа под руку, провел к месту, с которого одновременно видны «Воро-
та Иштар» и подводящую к ним в древнем Вавилоне «Дорогу процессий».
Я открыл глаза и ахнул. Слава все сделал как настоящий режиссер, не
позволил впечатлению размазаться. Показал перспективу потрясающей
Дороги и, резко повернув меня за плечи, ошарашил чернильно-синими
Воротами Иштар, которые греки называли Воротами Семирамиды.
Высокие стены ворот были покрыты пронзительно-голубой гла-
зурью. Такой чувственной, сверкающей, переливающейся мне представ-
лялась пряная вавилонская ночь, под покровом которой совершались
посвященные Иштар, этой люциферической Астарте, оргиастические
мистерии. Из голубого кафельного поля выступали монументальные
барельефы мифологических зверей: львов Иштар, драконов-сиррушей
верховного божества Мардука и быков-туров Адада, могущественного
Бога грозы и ветра. Помню, меня поразили агрессивно поднятые хвосты
у сиррушей и щерящиеся зубастые пасти почти белых львов. В древнем
Вавилоне за Воротами Иштар возвышался гигантский ступенчатый Зик-
курат – Вавилонская башня.
Тогда, стоя рядом с безмолвным Славой в музее, я понял еще
одну, быть может главную жизненную составляющую Рихтера – он
представился мне львом, драконом, быком, башней, Зиккуратом. Не
в брежневской Москве он должен был жить, а в космическом Вавило-
не, рядом с царем Навуходоносором. Затем мы прошли к Пергамскому
Алтарю. Мраморные греческие скульптуры показались мне бледными
после цветного пиршества монументальных вавилонян! Как бы было
интересно хоть раз взглянуть на них – в их оригинальном, ярко раскра-
шенном, виде. Слава надолго ушел в себя. Он созерцал неповторимые
по силе экспрессии мужские фигуры сражающихся богов и титанов. И я
тоже невольно залюбовался фризом. На стене против лестницы я на-
шел торс гиганта, повернутого спиной к зрителю. Удивительно мощно
разработанная рельефная мускулатура, стройные бедра и круглая упру-
гая задница – все свидетельствовало о мастерстве скульптора, излучало
особую, трагическую силу эллинистического времени, чем-то схожего
с нашей паршивой эпохой...
-150-

Титан
– Ничего попка, да? – Сказал заметивший мое восхищение Сла-

ва, сознательно снижая разговор, чтобы не портить красоту обессмыс-
лившимися словами.
В который уже раз я подумал, что его истинное место не за роя-
лем во Дворце съездов, а там, в античном мире мифов, среди титанов и
богов. Его пленяла красота, сила и брутальная жестокость античности.
Он охотно рассказывал мне о том, как именно боги при поддержке Дио-
ниса и Геракла убивали титанов. Как они их протыкали отравленными
стрелами, лупили молниями, дырявили раскаленным железом и сдирали
с них кожу.
Была ли эта тяга к жестокости тайной его сексуальности или
прихотливой причудой гения, скучающего и терзающегося в своей «ку-
риной» советской экзистенции, презирающего нашу «безъяйцевую,
пресную цивилизацию», где он сам себе казался «беспомощным кроли-
ком» и в которой ему приходилось играть роль блаженного юродивого
пианиста, героя социалистического труда?
Иногда Рихтер взрывался – из него как будто вылетaли проту-
беранцы бешеного гнева. Казалось – вовсе без повода. Повод, однако,
был – ему, мощному античному здоровяку-титану, обладающему жест-
ким, как меч, жизненным стеpжнем, ему, которому следовало сражаться
в Колизее с такими же, как он, гладиаторами, или сидеть на трибуне им-
ператором, ему было тошно играть в реальной жизни какую-то «сопли-
вую советскую тетеньку».
Ему хотелось быть любимым таким же духовным гладиатором,
как он сам. Настоящего спутника жизни, достойного его сексуального
и духовного партнера, он, по-видимому, так и не нашел. Возможно, он
усмотрел его во мне, но я любил моих милых женщин.
К концу жизни Рихтер опустился, снимал в Совке швейцаров-
мальчиков «по три рубля штука».
Жалко его ужасно. Он не ко времени пришел. На две тысячи лет
позже своей настоящей эпохи или неизвестно насколько раньше.
Некоторые журналисты неоднократно бросали мне в лицо во-
прос (ожидая, видимо, что я покраснею, а они об этом с удовольствием
напишут в своих желтеньких газетках): «Были ли Вы любовником Свя-
тослава Рихтера?»
Отвечаю еще раз – нет, не был. В наших отношениях никогда не
было секса, хотя оба мы были так сильно сексуально «заряжены», что
это передaвалось от нас окружающим. Один, особо наглый, интервьюер
(из какой-то правой итальянской газеты) спросил меня еще более при-
-151-

земленно – не приставал ли Рихтер ко мне, не хотел ли хотя бы «sesso

orale». В свое оправдание этот человек заметил мне, что ему показался
чересчур интимным поцелуй Рихтера и Гаврилова при расставании после
совместного генделевского концерта во Франции.
Рихтер никогда не приставал ко мне, как это пытаются делать
мелкотравчатые активные геи. Слава был гордый человек. Он надеялся
до последнего дня нашего знакомства, что я сам дойду до «высшей му-
дрости» (его слова). Говорил мне эдаким снисходительно-пророческим
тоном: «Я убежден, что после сорокa Вы станете гомосексуалистом!»
И ждал этого с плохо скрываемым нетерпением. Никакой «чрез-
мерной интимности» в нашем прощальном поцелуе не было – оба дура-
ка валяли. Рихтер очень любил «представляться» кем-то и чем-то, чем
он не был и не собирался быть. Актерство и желание дурачиться на грани
хулиганства были неотъемлемыми его качествами. Дурачил он больше
всего, конечно, совковую публику. Иногда свирепел и откровенно из-
девался. Бросал на концертах в лицо подносимые ему цветы, особенно,
если они были ему не по вкусу или были завернуты в целлофан. Бедные,
ничего не понимающие, гражданки и товарищи отшатывались от него в
ужасе. Рихтер убегал с концертов через черный ход, когда распаленная
публика мечтала о бисах. А он назло их не играл. Срывал концерты без
всяких причин и никому ничего не говорил, прятался – публика его в
зале ждет, а он дома со мной чаи распивает с красным вином и никакими
угрызениями совести не мучается.
Слава любил дурачить французов. Начнет, бывало, козлом пры-
гать или ходить на сцене по-балетному и попой вертеть или, как со мной
тогда во Франции, изображать гламурно-интимные отношения, которых
и в помине не было. Французская публика легко покупалась на подобное
ерничание...
Где-то за 15 лет до смерти Рихтер вдруг «сломался».
Ему стало – «все равно». И тогда он, по-немецки расчетливо,
волевым образом, завязал с сексом, чтобы оставалось больше времени
и энергии для рояля.
– Знаете, Андрей, мне осталось немного, и я не хочу больше тра-
тить и силы и время на эту ерунду. Ну да, все, шлюсс, надоело!
И тут же, в тот же месяц, он стал хуже играть. И так больше на
свой прежний уровень не вышел. Хотя потом еще несколько раз возоб-
новлял сексуальную жизнь, но как бы искусственно и без вдохновения...
-152-

Тово-с
Тово-с
Реже всего в наших долгих разговорах со Славой мы говорили на

религиозные темы.
Меня крестили в шестилетнем возрасте. В нашей семье верила
только мать, ей даже бывали знамения, которые, как это ни странно, сбы-
вались. Меня то тянуло к церкви, то отвращало от нее. Жизнь концертан-
та – светская жизнь. Мы похожи на спортсменов, на публичных девок –
не до религии тут. И ремесло заедает. И общество. Хотя, конечно, и в на-
шем цеху есть шибко религиозные люди, зачастую смешные и юродивые.
Когда у меня очень верующая подружка завелась, я вообще ре-
лигию возненавидел. Она изнуряла себя постами, падала с голодухи в
обморок, бегала со свечками «на канун» и записочками «за здравие»
и «на помин души». Каялась, причащалась, совещалась с «батюшкой»
об интимных делах. Надевала платок, ужасно серьезничала, наставляла
меня, целовала иконы и плакала от умиления перед гробами со старыми
костями, исходила изуверством. А я любил ее здоровой, веселой и скеп-
тически настроенной, какой она и была на самом деле, если бы не попы,
не посты и не вся эта дурь перед Пасхой да Рождеством.
И Слава, и я любили русские церкви. Слава хорошо знал многие
знаменитые русские монастыри и храмы. Зайдем, бывало, зимой в Бело-
го Николу на очень Комсомольском проспекте, оба большие, в шубах.
Перекрестится Слава, как медведь, обоим смешно. Mузыку любили слу-
шать на Троицу. Два хора перекликаются. Kрасота, веселая удаль! В этот
день наша мрачная византийская церковь вся в листочках зеленых, ве-
точках живых. А то всегда мрак да печаль. Только однажды Слава выска-
зался откровенно на божественные темы. Говорил сравнительно долго,
что ему было не свойственно. Зашла у нас речь о поэзии. Слава говорит:
«Знаете, Андрей, я поэзии вообще не понимаю, не по-ни-ма-ю! Только
Пушкин – там да, все понятно и гениально! А всех остальных – нет, они
мне как-то и непонятны, и не нужны».
– Но ведь музыка тесно связана с поэзией!
– Не знаю, мне кажется музыка, гораздо больше всего осталь-
ного, похожа на театр. Почти каждое музыкальное произведение – это
немножко театр, а выступление артиста на публике – заведомо.
– А религия, мессианства всякие, эсхатологии, наш Скрябин,
Петр Ильич.
-153-

– Ах, да, Петр Ильич...

Тут Слава процитировал свое двустишие о Чайковском:
Петр Ильич любил слугу,
Но об этом ни гу-гу.
Он очень любил нарочито дурацкие двустишия. Часто деклами-
ровал мне свои перлы:
Старый Павлов был жесток.
Он собачкам делал шок.
У Малявина был толст

Красок слой, что клал на холст.
Не были чужды ему и политические сарказмы, в полном про-
тиворечии с «официальным имиджем» отрешенного от жизни артиста-
отшельника:
Гитлер, Геринг, Геббельс, Гесс,
Не заслуживают месс.
«Тихий Дон» украден был,

Aвтор Шолоховым слыл
O Владимире Ашкенази:
Где же Вова столько лет,
Вовы не было и нет!
Однажды Рихтер попытался родить дурацкое двустишие о неев-
рействе Тарковского и сочинил первую строчку:
А Тарковcкий, коль еврей.
Дальше не получалось. Я ему помог:
Так не был бы он Андрей!
– Точно, – воскликнул Слава, и потом часто повторял это дву-
стишие по поводу и без.
– Скрябин, ну да, там больше этого всего, как в Вашей сонате,
дамочки там разные, с папиросками.
Слава комично изобразил «нервных эротичных дам», покурива-
ющих «опасные» папироски. После моего концерта в Туре Слава иначе
как «Ваша» четвертую сонату Скрябина не называл. Я в четвертой со-
нате дамочек и папиросок не видел. Мне представлялись в начале сона-
ты падающие в каких-то «эротических изнеможениях» золотые звезды.
По мере безумного ускорения музыки они заполняли солнечными проту-
беранцами ослепительно сияющий светло-синий космос. Экстатически
бурлящий в коде.
-154-

Космонавт
– Юдина, вот, была религиозна, и это в ее музыке чувствуется, де-

лает ее убедительной, даже если она и играет все шиворот-навыворот!
– Ну Юдина-то была совсем тово-с.
Слава любил это выражение и часто так называл людей, казав-
шихся ему безнадежными идиотами, каковых среди музыкантов было
много. Тово-с.
Он поморщился чуть-чуть брезгливо и продолжил говорить со
своим плавающим немецким акцентом.
– Религия, Бог... Да ну. Что это за штука такая? Сколько раз
я хотел верить, а я бы мог, со всей страcтью! Но как верить-то, когда
никаких подтверждений! Даже никаких знаков! Сколько раз я молился
горячо и просил контакта. Дай знак, прокукуй кукушкой семь раз, посту-
чи стуком в потолок или стену, прогреми громом вот сейчас, когда я Тебя
прошу! Никогда, ни-ког-да. Одно малюсенькое доказательство – и я бы
верил так, как и подвижникам не снилось! А так, ну как верить, когда Oн
вечно молчит?! Что верь, что не верь – молчит! Ну и махнул я на это все
рукой. Нет так нет! В кого верить, когда никого нет? Черт хоть различим,
ну там в поступках, в злодействах. Тогда я за черта.
Я шел от него домой тогда морозным вечером через Никитcкие во-
рота. Снежок тонкий с сине-черных небес сыпался. Чистый Скрябин. Так
было благодатно, что и никаких ответов не требовалось. Вот он, главный
ответ – дышать, идти, смотреть, любить, играть на рояле. Какое счастье!
Рай земной. Как же мог Рихтер, всю жизнь проведши между ответами
Бога – между Шопеном, Равелем, Гайдном, Рахманиновым – этих от-
ветов не увидеть, этих знаков не понять. И ведь чего захотел? Чтобы ему
Господь, как кукушка, кукукал и, как Жучка в цирке, лаял. По заказу
лауреата сталинской премии Рихтера. А не вышло, так и губки надул.
Почему-то особенно я его любил именно тогда, когда убеждал-
ся, какой же он непроходимый болван. Какой тово-с!
Космонавт
Достоевский. Возьми в руки Карамазовых, открой «Легенду о ве-

ликом инквизиторе». На сто лет задумаешься...
Язык у Достоевского нарочно корявый, ухабистый, не текучий
как у Толстого и не изящный-красивенький, как у Тургенева. Потому что
Достоевский не описывает реальность, а создает ее, вводит в нee чи-
-155-

тателя, помогает достичь экстатического, безумного, пограничного

состояния. Для достижения этого необходимо потрясти читателя на
словесных ухабах...
В этом состоянии читатель свободен от оков обыденной жиз-
ни, от рациональных мотиваций. Он вместе с автором попадает в «па-
дучее» пространство озарения, откровение нового евангелиста – До-
стоевского... Неземные, нечеловеческие свойства и законы этого мира
позволяют ему испытать на себе, ощутить своим духовным телом боль
жертвы и сладострастие садиста, ужас убийцы и горечь уличающего его
праведника, побывать и чертом, и Богом, и Распятым, и Вечным жидом,
и монахом, и мещанином, и «святой проституткой», и юродивым. Жаль,
что мало кто умеет читать...
Я обычно колеса на «мерседесе» не менял. Потому что у меня

была специальная всесезонная резина. В январе 1982 года Москву так
плотно завалило снегом, что пришлось мне колеса все-таки поменять.
Я поехал на знаменитую седьмую станцию в конце проспекта Мира.
Станция обслуживала дипкорпус и всю московскую элиту, гордо разъ-
езжающую на иномарках, и была, разумеется, полна гэбэшниками, как
червивый гриб – червями.
Избалованных механиков этой станции регулярно консультиро-
вали немецкие специалисты. Они были мастерами своего дела и драли
со своих клиентов деньги не по-штутгартски. Мне повезло. Я дружил с
Пашей Ивановым, который работал на этой блатной станции кладовщи-
ком. Судьба Паши была трагична. Его возлюбленная насмерть задавила
человека, Паша взял вину на себя, сказал, что это он был за рулем. Его
осудили. Паша долго сидел в тюрьме, а когда вернулся в жизнь, подру-
ги его и след простыл. Кроме Паши я знал нескольких работавших на
станции этнических немцев. Это были хорошие надежные люди. Уже не-
сколько лет они ожидали от советских властей разрешения на выезд в
ФРГ. Мы прекрасно понимали друг друга – и с Пашей, и с немцами; мой
«мерседес» всегда был на ходу, поездки на станцию были для меня при-
ятным развлечением.
Приехал на станцию, сразу вспомнил Володю Высоцкого, ко-
торого тут часто встречал раньше, подтянутого, крепкого, в джинсах
в обтяжку, в сапожках на каблучках, в короткой кожаной куртке. Не-
смотря на малый рост, Высоцкий всегда выделялся в толпе. Bокруг него
всегда стояли поклонники-механики, известныe станционные шакалы-
вымогатели. Я всегда жалел Володю, потому что его на станции безза-
стенчиво «раздевали». Володина гордость, светло-зеленый «мерс», ку-
-156-

Космонавт
пленный Мариной, сиротливо стоял рядом с владельцем, который вечно

бил его о другие машины или различные препятствия, коварно поджи-
дающие автолюбителя на нелегких московских улицах.
Для того, чтобы поменять колеса, мне не надо было беспокоить
моих друзей. Я отдал машину первому попавшемуся работнику станции,
а сам пошел поболтать с Пашей. Через полчаса я получил свою машину,
оснащенную тяжеленными зимними колесами, и рванул в сторону про-
спекта Мира. С неба падали неправдоподобно большие снежинки, как
в сцене дуэли Евгения Онегина в Большом театре, я слегка задумался,
залюбовавшись метелью, проскочил поворот и оказался у эстакады. Вы-
вернул на Рижскую над железнодорожным полотном, крепко газанул
и вдруг полетел...
Как в американских мультфильмах. Герой летит высоко-высоко
над землей, смотрит в пространство круглыми глупыми глазами и не по-
нимает, что происходит. Лечу я, лечу и вижу метрах в пятидесяти от меня
в вышине царственно проплывающий неопознанный летающий объект,
почему-то до боли мне знакомый. Потом другой. Не сразу догадываюсь,
что это мои колеса выходят на околоземную орбиту. Шок был настолько
силен, что я и сейчас не могу с уверенностью сказать, сделала ли моя ма-
шина в воздухе сальто. Летел я высоко и, как мне тогда казалось, очень
долго. Приземлился я, к счастью, довольно мягко и сразу на все четыре
точки. Пощупал себя – вроде живой. Вылез. Поглядел на мой мерс. Ма-
шина стояла на четырех дисках, колес не было. Kо мне стали подходить
свидетели моего полета.
– Жив? Ну ты и летел, мать твою! Космонавт!
Народ смеялся. И я тоже засмеялся. Все живы, никого не задел,
даже «мерс» вроде не поврежден. Мне помогли найти разлетевшиеся
в разные стороны колеса. Два колеса валялись на встречной полосе,
одно – на железнодорожном полотне, последнее – недалеко от меня.
Я позвонил из ближайшего автомата Паше и попросил срочно подъе-
хать. Через двадцать минут Паша был на месте, разогнал зевак, погля-
дел на колеса и диски. Потом побледнел, посмотрел на меня укоризненно
и сказал: «Дрюня, у тебя ж все шпильки подпилены! Что, будем ментов
вызывать?»
– Нет, они еще мне остальное допилят, нас пристрелят и скажут,
что так и было!
«Шпильками» автомобилисты называют крепежные болты на
колесах. Паша вызвал подмогу. Мы погрузили машину на платформу
и пошли обмывать мое чудесное спасение.
-157-

Кадавр
Славу неодолимо тянуло говорить о жестокостях. Помню, гово-

рили мы о Гоголе. Слава и тут не удержался.
– Андрей, а как Вы думаете, в Тарасе Бульбе, там где мучили
Остапа, помните, там кости хрустели, уже вроде все ему переломали, и
Гоголь вдруг пишет: «...а потом начались такие ужасные пытки, что пан-
ночки опустили глаза». Как Вы думаете, что же ему там такое делали?
Ответить мне было нечего. Пытки меня не интересовали.
Вспоминаю наши долгие ночные разговоры с Рихтером. Часто
мне казалось, что со мной беседует не Святослав Теофилович Рихтер, а
Свидригайлов, герцог Бланжи или сам граф Дракула.
Сидим мы друг против друга в креслах в его квартире на Брон-
ной. За окнами – московская беспокойная ночь. У Рихтера – тишина.
Темно, Слава не любил свет. Рихтер шепчет, и я не знаю – говорит он со
мной или проговаривает сам для себя, то, к чему его влечет неодолимая
сила...
–Андрей, а Вы могли бы убить? Мне кажется, могли бы! Я бы
так хотел мочь убивать, ох, как мне тяжело, что я могу убивать только
мух, а Вы, Вы можете, в Вас это есть. Мочь убивать – какое это бла-
женство!
– Слава, что за чепуха, я зарезал свинью, да. На Кавказе. Поеха-
ли на пикник. Затащили живую свинью в багажник, заехали в горы. Двое
из компании резать отказались. Один знакомый армянин держал свинью,
а я откромсал ей башку. Да, она нас с ног до головы... Отмылись. Шаш-
лык приготовили. Вот мое убийство.
– Как? Ножом по горлу пилили?
– Ну да, а что было делать?
– Ах, как это должно быть заманчиво!
Хорошо, что Рихтер только мух убивал. Или не только мух?
Главное-то его оружие – не нож, не топор, а рояль. Музыка.
Однажды я разговаривал о Рихтере с одним знаменитым венским
музыкантом, светлым, разумным человеком, родившимся еще в 19 веке.
Он сказал мне следующее: «Прошу Вас, Андрей, не обижайтесь, но не
только ваш Рихтер, почти все другие музыканты из ССCР – кадавры. То,
что они делают с музыкой, нам дорого обойдется, так как кадавр облада-
ет неистребимой силой, упорством, нечеловеческой выносливостью, хи-
-158-

Кадавр
тростью и непременным желанием мирового господства – и все это при

меpтвом содержании, но совершенной форме. Это убивает музыку».
И действительно, каждая нота Шопена или Моцарта в испол-
нении Рихтера – это мертвая нота, яд, убивающий душу музыки и души
слушателей. Концерт Грига. Какая музыка! А в исполнении Рихтера –
это вообще не музыка, а толкание ядра! Первый концерт Чайковско-
го. Какой-то жук катит и катит бессмысленные катушки и бьет, бьет,
бьет по роялю на форте, добросовестно читая нотный текст, как тупой
фельдфебель приказ. Вместо лирики Петра Ильича – тупое толкание
бессмысленного набора нот. Искрометную сонату Гайдна ми бемоль
мажор, полную юмора, света и легкости, Рихтер играет так, что кажет-
ся – это жуткий гоголевский мертвец швыряет на мрачном кладбище
в разные стороны тяжелые каменные надгробия. При этом все испол-
няется с фанатической убежденностью и бешеным напором, ломающим
публике кости....
В некоторых, редчайших, случаях внутренняя мертвeннocть му-
зыканта подходила к музыкальной задаче композитора. Интересно было
наблюдать, как раззадоривался в этом резонансном случае музыкальный
«майстер тод». С какой мрачной яростью крушил он в своей игре все
живое и превращал душистый, веселый, переливающийся влажными со-
цветьями, радостно звучащий мир в гнилую кладбищенскую мертвечину,
в самого себя...
Три-четыре месяца подряд мог просидеть Рихтер в наглухо за-
темненных шторами комнатах. Это происходило, когда его же собствен-
ная нежить начинала его одолевать. Рихтера терзало какое-то ноющее
отвращение к миру, к самому себе. Стоило лучику солнца случайно про-
никнуть в плотно зашторенную комнату, как его лицо искажалось ярост-
ной, болезненной гримасой и он издавал стон или животное рычание.
Он рычал и стонал, не как человек! Мне казалось, что у него выраcтaли
клыки и огромные когти.
Иногда он вертел головой и выл: «Ууу-ааа-ууу».
Выл, как ужасный ребенок-оборотень, ростом в два метра. Это
было отвратительно, нестерпимо.
В полной темноте Слава не издавал ни звука. Могильную тишину
нарушало только цоканье каблучков энергичной Нины Львовны, доно-
сящееся из ее половины квартиры.
В духоте и тьме Славиного логова мне иногда становилось плохо,
я испытывал что-то вроде сердечного приступа и, не теряя сознания, па-
дал на пол и бился, как в агонии. Вместо того, чтобы как-то помочь мне
-159-

или вызвать скорую помощь, Рихтер приободрялся и внимательно смо-

трел на мои мучения. Иногда даже хлопал в ладоши и говорил «бис».
Слава был фанатиком кинематографа. Можно предположить, что
именно кино было главным источником его художественной фантазии.
В ранний период нашей дружбы он часто показывал мне мизансцены из
впечатливших его фильмов. Это были бесконечные сцены насилия.
– И вот представляете, Андрей, он сажает его в зубоврачебное
кресло и...
Тут лицо Рихтера становится сладко-вдохновенным, как у Дра-
кулы в момент прокусывания сонной артерии у девушки. Слава встает,
огромный, как утес, угрожающе надвигается на меня, в его огромном ку-
лаке появляется жуткая бормашина. Он показывает и вещает...
– И бор-машиной мед-лен-но высверливает ему все нервы в
каждом зубе по очереди.
После подобных показов Слава внимательно смотрел на меня,
проверял, получил ли я удовольствие от его представления. И тут же по-
казывал и рассказывал дальше.
Герой фильма влюблен в себя и не знает, как полюбить себя еще
больше, все перепробовал...
– И вот он подходит к зеркалу в ванной, обнаженный, кладет
ЕГО на золоченую раковину, берет нож и мед-лен-но отрезает его по
самый корень. На этом фильм кончается. Настоящее блаженство!
На лице у великого пианиста – мерзейшая плотоядная улыбка.
Пересказал он мне и «Заводной Апельсин». И там его привлекали толь-
ко сцены насилия, избиений, сопровождающиеся музыкой Бетховена.
Это и был Бетховен Рихтера! Черного юмора и убийственного сарказма
Кубрика Рихтер, кажется, и не заметил. Рассказывал и о фильме Па-
золлини «Сало или 120 дней Содома». Тут его влекли самые жестокие,
садистские сцены – проглатывание иголок, выкалывание глаз, изнаси-
лования мальчиков, массовые убийства.
– Сало – это лучший фильм! Да, эта сцена с говном, они его
едят, да, мерзкая старая проститутка жрет серебряной ложкой дерьмо с
удивительно красивого блюда . А дерьмо это наложил прыгающий перед
ней мужчина. Да, да, да – это наша жизнь, это настоящий реализм.
Так комментировал Рихтер этот чудовищный фильм. Меня от
всего этого тошнило.
Несмотря на явную тягу к умертвлению, к смерти, Рихтер на
удивление глубоко чувствовал все живое, подлинное. Я не знал никого,
кто бы так быстро откликался на живое. Дело было в контрасте. Мерт-
-160-

Кадавр
вяку хотелось быть живым! Иногда он тяжко стонал: «Андрей, я не могу

люби-и-и-ть, я не могу чу-у-увствовать, я ка-а-амень, чудовище, кри-
вое зеркало...» Это истинное лицо Рихтера советская пропаганда уме-
ло скрывала под маской слегка ироничного, возвышенного, не от мира
сего, гроссмейстера фортепьяно – над созданием этого образа Рихтер
упорно работал всю жизнь. Он был его главным созданием, его главной
ложью...
В брежневские времена гнило и распадалось все – от генераль-
ного секретаря ЦК КПСС лично до последней полянки в загаженном
всевозможными ядохимикатами и радиоактивными отходами лесу. Если
бы Рихтер не принадлежал к племени дракул-кадавров, а был бы просто
ЖИВ, непосредственен, свободен и светел – кто бы пустил его на олимп
советской музыки? Как бы тогда относились к нему его хозяева, совет-
ские маразматики-кадавры?
Вы, дорогие читатели, возможно думаетe, читая эти строки:
«Ну, тут, Гаврилов преувеличивает, малюет черта там, где его нет!»
Нет, господа, есть черт. Спросим об этом у детей. Для нас, воспитан-
ников ЦМШ – игра Рихтера была мучением, скукой смертной, тоской
зеленой! А мы любили и глубоко чувствовали музыку своими детскими
непорочными душами. Зачарованно слушали музыку барокко, Гульд
пленял двухголосными инвенциями и концертами Баха, от Моцар-
та у нас слезки текли. Малыши трепетно чувствуют все живое и на-
стоящее и мгновенно обнаруживают фальшь и обман. Рихтер же был
для маленьких музыкантов хуже касторки или рыбьего жира. Только
услышав его имя, мы старались спрятаться подальше. Когда мы стали
постарше, он вызывал у нас только любопытство – большой, в синем
пиджаке, пуговицы золотые, мелочь бренчит в карманах во время кон-
цертов в маленьком зале ЦМШ... Нам было интересно посмотреть, как
он «ломает» рояль. Не блеском пассажей, как наши старшеклассники,
а всем телом, как хиропракт-костоправ. Ходил Рихтер эдакой лебедуш-
кой – кланялся и вихлял задом. Наши старшие товарищи потешались
над его ужимками. Мало кто на его концертах слушал музыку, ее как
бы и не было – было театральное выступление злой бабы-великана,
хиропракта Рихтера. Ни разу Рихтер ни одному карапузу не улыбнулся.
Дети не любили его.
Рихтеровское искусство начинало действовать на музыканта
в отрочестве. Когда уходит детская непосредственность, а взамен еще
долго не приходит ничего. В это время молодые музыканты начинают
подражать авторитетам. С начала семидесятых годов двадцатого века
-161-

не только в СССР, но и повсюду появились полчища «маленьких Рих-

теров», мутантов-подражателей. Эти люди во многом определили стиль
музыкального исполнительства на последующие сорок лет.
И меня сия чаша не миновала, и я попал под чудовищный пресс
этого механического зомби-великана. Он вовлек меня в свою орбиту,
как Юпитер – малую планету. Вытравлять Рихтера из самого себя мне
пришлось тридцать долгих мучительных лет.
Только сейчас, через четырнадцать лет после смерти Рихтера,
я впервые почувствовал, что мир устал от рихтеровской музыки, устал
шагать по безводной пустыне, устал от его командорской поступи... Мир
хочет любить, плакать, танцевать, радоваться в музыке. Давно пора
сбросить оковы псевдоинтеллектуального, тяжеловесного, фальшиво
театрального, ложно многозначительного, претенциозно романтическо-
го исполнительского стиля Рихтера...
Спрятался в сортире
Рихтер бросал друзей одинаково. До тех пор, пока друг был ему
полезен и предоставлял себя для его вампирических услад – все было
хорошо. Когда же Рихтер чувствовал, что ничего не может больше из
друга высосать – тот становился для него «неинтересным».
Как показало время, настоящих друзей у Славы не было и быть
не могло. Были какие-то подозрительно яркие дружбы, часто заканчи-
вающиеся из-за того, что Слава ослабевал и «впадал в ничтожество».
Настоящую дружбу, на равных, он не выдеживал. Либо выл и ныл,
юродствовал – называл себя слабаком, говном. Либо запирался в со-
ртире и дверь не открывал.
Десятилетиями ездил Рихтер на загородные дачи, хотя его туда
не приглашали, ходил в гости в Москве, тоже без приглашения, к пре-
восходящим его интеллектом и силой духа «друзьям». Эти люди от-
носились к нему c брезгливостью и гадливостью, часто унижали его.
Я несколько раз был невольным свидетелем подобных сцен. Рихтеру-
мазохисту приятно было быть униженным. Ему хотелось, чтобы его
унижали еще и еще. Это заряжало его дьявольской злобой. Оправ-
дывало и подпитывало его латентный мстительный садизм – главную
скрытую пружину его характера и его музыки.
-162-

Спрятался в сортире
Сравнительно долго Рихтер терпел (и жадно сосал) «друзей-

рабов», не вылезающих из омерзительного холуйства. Рабы льстили
Рихтеру, льстили грязно, вульгарно, грубо. Его ловили, отзывали, ва-
лялись перед ним на полу, просили его поплевать им в лицо, нашеп-
тывали ему такое, отчего нормального человека бы стошнило, но на
Рихтера действовало безотказно. Что-то в нем было от «товарища
Сталина». Слава обожал подойти на цыпочках к «глазку» в двери, что-
бы потихоньку полюбоваться на униженного «друга», насладиться его
угнетенным состоянием, его жалобными гримасами.
Иногда Рихтера мучила совесть. Например, в случае с художни-
ком Владимиром Морозом. Этот умный, талантливый человек прекрас-
но понимал, как следовало развлекать Рихтера. В этом деле он достиг
мастерства – его выдумки, проекты, балы-маскарады, затейливые игры
приводили Славу в экстаз. Мороз как «друг» имел, однако, один важный
недостаток – он не умел и не хотел холуйствовать. Ни перед Славой, ни
перед Ниной. Послал однажды при Рихтере «на хер тупую стерву». Та
немедленно воспользовалась ситуацией и поставила Рихтера перед вы-
бором – «или я, или он».
– Конечно, Вы, Ниночка.
Мороз был изгнан. Кончил он плохо – загремел в тюрьму на мно-
го лет. Даже в центральных газетах упоминали об «отщепенце, разло-
женце и валютчике Морозе, который втерся в доверие и пользовался по-
кровительством известного советского музыканта». Надо ли упоминать,
что Слава и Нина не пошевелили и пальцем, чтобы помочь Морозу...
Все годы нашей дружбы в компании холуев, окружавших Рихте-
ра, царил хаос и непонимание. Кто-то демонстративно обливался слеза-
ми ревности, кто-то подличал и изрыгал яд. А Фира наслаждался всем
этим. Однажды, он рассказал мне: «Андрей, сегодня у меня был Капель-
ка, он плакал и шептал... Значит, все... Все... Теперь только Гаврилов,
а я? Все кончено, да? Так?»
Рихтер проговорил все это и замечательно похоже изобразил не-
счастного. А затем, превратясь обратно в Фиру, зло засмеялся... Жена
Капельки, виолончелистка Гея, всю жизнь положившая на то, чтобы Ка-
пельку не выпихнули из «друзей Славы», была вне себя от злости. До-
брые люди передавали мне ее слова утешения безутешному мужу: «Не
печалься, Капелька, мой сладкий, я просто убью этого гада, эту русскую
свинью, и ты будешь единственным у Славы...»
Бедный Капелька плохо кончил. Умер, кажется, от рака костей,
и превратился из цветущего еврейского красавца-скрипача в горбатого
-163-

карлика. А Гея поклялась гнобить меня, пока не сдохну. У нее нашлось

много добровольных помощников. Они лгали, клеветали, не гнушаясь
ничем. И наш советский сверхчеловек Рихтер не выдержал этого напора.
Да и милая его домоправительница Нина опять поставила свой сакра-
ментальный вопрос – «он или я».
Я никогда не скрывал иронии и в лицо высмеивал некоторые
черты в характере Славы. Звал его иногда за глаза «лысым». В компа-
нии моих юных друзей пародировал его игру. Меня просили: «Сыграй
в стиле Рихтерa!» Я выбирал какую-нибудь нежную сонату Скарлатти
и, сидя по Фириному, ноги в рояль, тело высоко, туша над клавой – на-
чинал толкать ноты как тяжелые ядра. Друзья хохотали. А потом – кто
быстрее – бежали на Бронную, докладывать o моиx игрищах. В конце
концов мои бесконечные насмешки, пародии и язвительные рассказы
переполнили чашу его терпения.
Смеешься, мальчишка? Переиграл в Архангельском и хваста-
ешь? Я хотел тебе весь мир подарить, а ты надо мной насмеялся...
Весной 1982 года Рихтер встретил случайно мою маму, шедшую
с рынка, обругал ей меня, истерично плюясь и кудахча. Мама уронила
от страха сумку с фруктами в московскую грязь. Она впервые увидела
своего кумира без маски.
А за пару месяцев до этого... В назначенное время я поднялся на
лифте и позвонил Славе нашим условным звонком. Услышал шорохи
и подозрительную возню за дверью. Затем – тишина. Рихтер заперся
в сортире.
Протеже Рихтера
В российской прессе бытует мнение, что я сделал мировую ка-

рьеру как «протеже Святослава Рихтера». Это один из защитных мифов
прорихтеровской клики. Hа деле все было не так. Победа на конкурсе
Чайковского открыла для меня двери лучших концертных залов Запа-
да. Свою карьеру я делал сам, добивался успеха долгим мучительным
трудом. Началась эта карьера в 1974 году в Зальцбурге – после мое-
го выступления мировая музыкальная пресса буквально взорвалась
хвалебными статьями. Лишь в 1979 году мы в первый раз показались
вдвоем c Рихтером на Западе. Это произошло в маленькой аудитории
-164-

Протеже Рихтера
в Туре, в крошечном замке. Я к тому времени уже дал сотни концер-

тов, дважды прокатил с триумфами по всему земному шару. Шел уже
ПЯТЫЙ год моей международной карьеры. Внимания широкой му-
зыкальной общественности это наше первое совместное выступле-
ние практически не привлекло. Tолько после того, как звукозаписы-
вающая компания EMI сделала «живую» запись нашего совместного
выступления, а западногерманский режиссер Йоханнес Шааф снял
тогда же документальный фильм по заказу второго каналa телевиде-
ния ФРГ, музыкальная общественность, наконец, узнала о нашем со-
трудничестве. Случилось это годом позже нашего скромного высту-
пления – в конце 1980 года. Я в это время уже был мировой звездой,
хотя и сидел в советской западне.
Мой статус «рихтеровского протеже» был выдумкой, рас-
пространяемой вначале исключительно в СССР, а к концу моего
невыездного периода, экспортированной и в Европу. Этому способ-
ствовали заказные публикации в музыкальной западной прессе.
Чувствовалась опытная рука режиссера, которая выполняла спе-
циальный заказ. Кто-то подпитывает этот миф и сегодня. Никаким
моим «протежированием» Рихтер никогда не занимался. Никогда
не замолвил за меня словечка. А вот внушить своим поклонникам,
ученикaм консерваторий и советским и западным музыкальным на-
чальникам мысль о моем «ученичестве» – это он мог.
Рихтер, испугавшийся за себя, за свое положение и карьеру,
был опасен. Нередко орудовал за спиной. Бил и открыто – в лоб.
Действовал быстро и жестко. Бороться с его интригами было гораз-
до сложнее, чем на наших музыкальных сражениях. Сострадания
он не знал. Надо было закрыть тему конкуренции Pихтера и Гаври-
лова, а для этого бессовестно оболгать и опорочить карьеру друга
в глазах мирового музыкального сообщества – пожалуйста. Это
было сделано «по формальным и неформальным каналам» Рихте-
ром, Дорлиак и их сворой. Сам Слава, в личном разговоре, глаза в
глаза, признал свое музыкальное поражение. Дважды. Простонал
мне о свой смертельной ране, о своей боли, которую я причинил ему
одним своим появлением в музыкальном мире. Но все остальные,
весь мир правду знать были не должны. Для всех остальных – «Гав-
рилов протеже Рихтера».
-165-

Энигма
Этот французский фильм продолжает худшие традиции совет-

ской пропаганды – лжет недоговариванием. Передергивает. Лжет вме-
сте с Рихтером о Рихтере и лжет о его эпохе.
Начальные титры фильма заканчиваются красивым коротким
слоганом «He is a free man». На этом месте честный, думающий человек
должен прекратить просмотр этой ленты. Рихтер, как и все остальные
жители Совка, не был свободен от революции до перестройки. 70 лет
жизни. Нет, возразят мне романтики, нет, в этом-то и проявилась сила
Рихтера! В государстве-тюрьме, в годы репрессий и застоя – он со-
хранил душевную свободу, победил советских тиранов и мракобесов
духовно!
Да, были такие герои, сохранившие внутреннюю свободу. Были.
Но Рихтера среди них не было! Посмотрите, господа, повнимательнее на
мертвое, страшное лицо Рихтера перед камерой. Таким его сделали не
годы – сохранившие внутреннюю свободу и высоту духа мужчины стано-
вятся в старости похожи на святых, на мудрецов прошлого! Cтарость и
болезни убивают тело, но не живой, независимый дух! Вслушайтесь в до-
кументальный музыкальный материал – и вы услышите не музыку «не-
покоренного титана» Рихтера, а ужас, горечь и злобу продавшего душу
советскому дьяволу артиста. Сама его энергия – это не энергия жизни,
добра и красоты, а мертвящее излучение зла. Недаром Рихтер так любил
инфернального туповато-прямолинейного Вагнера.
Карьера Рихтера началась примерно за год до начала Великой
Отечественной войны и достигла первого своего пика через десять лет,
в момент получения Сталинской премии (1950). Рихтер концертировал
всю войну. Никогда не воевал. Депортирован, как почти все осталь-
ные советские немцы, не был. Какое странное благополучие на фоне
гитлеровско-сталинских кошмаров! А между тем, в октябре 1941 года
«советские» расстреляли его отца, а его мать еще до этого отказалась
от эвакуации для того, чтобы попасть в немецкую оккупационную зону
и уйти вместе с оккупантами. С точки зрения официальной идеологии
Советского государства, отец Рихтера был врагом народа, его мать –
предательница Родины. А Рихтер – сын расстрелянного врага народа
и предательницы – и дальше выступал, как ни в чем ни бывало, на
концертах.
-166-

Энигма
КАК МОГ ТАКОЙ ЧЕЛОВЕК НЕ ТОЛЬКО ВЫЖИТЬ, НО И

СДЕЛАТЬСЯ ВЕДУЩИМ ПИАНИСТОМ СТАЛИНСКОГО СССР?
На этот вопрос фильм не отвечает.
Свободный человек? О какой свободе может идти речь? Рихтер
был ИХ рабом, верным псом. Иначе – он не прожил бы и года после рас-
стрела отца и предательства матери.
Не могу тут не процитировать монолог жены одного советско-
го министра: «Представляете? Этому зарвавшемуся юродивому строят
специальную квартиру, величиной в этаж, со звукоизоляцией, в центре
Москвы! Решили побаловать наглого педераста. Как бы не перебалова-
ли! Мы все выразили наше возмущение!» Эта женщина сформулирова-
ла отношение к Рихтеру советской номенклатуры. Но не самого высшего
ее звена. Члены Политбюро, начиная со сталинского времени и до пере-
стройки, поддерживали Рихтера как своего. Почему?
Человек, не знакомый с историей сталинщины, просмотрев этот
фильм, сделает следующий вывод: ну да, были трудности, гражданская
война, репрессии, – но в общем, все шло как надо, и великий артист
Рихтер пробил себе дорогу наверх своим талантом и трудом. Безуслов-
но, был и труд, и большой талант, но с тремя такими минусами, кото-
рые имел Рихтер, расстрелянный отец, предательница мать, немец по
паспорту – никакие таланты бы не помогли. Было что-то еще. Что?
Или кто?
Во время тяжелой депрессии Слава два раза процедил мне одну и
ту же фразу: «Молодая госпожа, как мне говорили, почему-то увлеклась
моими концертами и это, кажется, спасло меня от многих неприятно-
стей». Рихтер имел в виду Светлану Аллилуеву, дочь Сталина, которой в
1941 году было пятнадцать лет. Тем не менее, Светлана уже тогда встре-
чалась с Каплером, который культурно развивал ее, таскал на интерес-
ные концерты. Судя по ее поздним воспоминаниям, Сталин ее безумно
любил, она поделилась с отцом своим восхищением от игры Рихтера, и
Сталин что-то кому-то шепнул. И Рихтер получил невидимую, но самую
надежную в СССР защиту.
Когда я впервые увидел этот фильм, мне стало очень грустно,
больно за Славу, за музыку, наконец, за правду. Рихтер не всегда на-
ходился в депрессии. Я помню и другого Славу – жизнелюбивого и бес-
печного идеалиста – таким он являлся в Европе, где, видимо, забывал о
советских кандалах. Слава пленял нас, тогда еще молодых музыкантов,
своей энергией, целеустремленностью и силой духа. А в фильме Мон-
сенжона такого Рихтера нет, на его месте – безнадежно усталый, из-
-167-

мученный жизнью, лупоглазый и недобрый старик, постаревший доктор

Мабузе или Фантомас...
Как бы мне хотелось, чтобы Рихтер хотя бы перед смертью обна-
жил в себе что-либо человеческое. Заговорил бы искренно. Поделился
бы чем-то сокровенным, тем, что собирал и кристаллизовал всю жизнь в
себе, в своей музыке. Нет, Рихтер этого не сделал. Потому что самое его
сокровенное – было злом. Сфинкс не заговорил. Потому что не хотел
себя выдать. В результате, мы так и не узнаем из фильма ничего, кроме
общеизвестных фактов его биографии.
А зритель? Зритель боится даже заглянуть в ту бездну, в которой
на самом деле прошла жизнь маэстро. Гораздо отраднее жалеть старого
артиста, умиляясь его гениальным капризам, перебрасываясь сладкими
музыкальными именами, как леденцами.
Пососем вместе с Рихтером – Шуберта! А теперь – про детство!
Чудно! Дирижер Самуил Столерман? Что? Застрелил жену! Замечатель-
но! Что? Письмецо отправил Прокофьеву Максимилиан Шмидтгоф?
Труп нашли в лесу? Чудненько.
Об этих двух смертях старый дракула рассказывет с нескрывае-
мым аппетитом.
Слава заканчивает свой мертвый монолог страшными словами:
«Я себе не нравлюсь». Не нравишься – зачем же так жил? Скажи уж,
осчастливь. Тут не смирение и мудрость, а отчаянье. Или воспаленный
нарцисизм в ужасе от близости могилы?
Повесил состарившийся провинциальный гей-тапер напоследок
свой укор к самому себе – укором на всеx его почитателей. На весь мир.
Во время просмотра меня не покидало ощущение, что Рихтера за-
ставили сделать этот фильм, что он к нему равнодушен или скрыто враж-
дебен! Слава неоднократно говорил мне, что скорее предпочтет умереть,
чем начнет «раскрывать душу какому-нибудь идиоту». И вот появился
этот фильм, большой, скучный, почти домашнее видео – а Слава лю-
бил талантливое, элегантное, грандиозное! Что произошло? Кто его
сломал?
– Да, Андрей, – говорил мне Слава во время нашей послед-
ней встречи в 1985 году, – я действительно знаю много интересного и
интригующего. Столько встретил замечательных людей. Был в центре
удивительных событий, хотел бы поделиться с публикой тем, что знаю.
Но, как только приходит мне эта мысль в голову, тут же вспоминаю мой
любимый анекдот про Рабиновича: Похоронная процессия, гроб, в гро-
бу сидит Рабинович. Его спрашивают: «Рабинович, зачем эти похороны,
-168-

Энигма
процессия и гроб, ведь ты же не умер?» Рабинович отвечает: «А кому

это интересно?» Так вот, Андрей, я сразу вспоминаю эти слова: а кому
это интересно? – и всякое желание чем-либо делиться пропадает. Все,
что я видел и пережил, интересно только мне и тем, кто был со мной там
и тогда.
И тем не менее режиссеру удалось, каким-то одному ему ведо-
мым способом, посадить Рихтерa перед камерой. Деньги? Или неболь-
шой интеллигентный шантаж среди своих? И Рихтер зачитал кое-что по
бумажке.
Прокомментирую несколько фраз Славы.
– Он погиб в Одессе, советские его расстреляли.
Это об отце. Сказать правду – что он никогда этого советской
власти не простил и не простит, Слава не мог, потому что трусил, пото-
му что знал, что для «продолжения жизни после смерти» надо будет ло-
житься в ИХ землю, на Новодевичье – рядом с палачами. Когда Рихтер
произносит эти слова – скалится по волчьи. Почти весь остальной текст
Рихтер читает мертво-монотонно, как бы отбывая повинность.
– Они собирались уехать вдвоем, вдруг мамa говорит – нет, по-
тому что нельзя было взять этого господина!
«Уехать» – в эвакуацию. «Господин» – Кондратьев, которого
мать Рихтера привела в их дом, еще когда был жив отец. Рихтер безумно
любил и так же безумно ненавидел свою мать. О Кондратьеве Слава го-
ворил в конце семидесятых с жуткой ненавистью, до дрожи в теле.
– Вы представляете, Андрей, кроме того, что он стал мне лжеот-
цом, он еще и моим лжеучителем стал, надписывал всякую гадость «Све-
тику от его учителя»! A? Как Вам это нравится? Да какой он, к черту,
учитель, он был бездарен, как остолоп, самовлюбленная тварь. Кстати,
и знаменитую статью против Шостаковича после «Леди Макбет Мцен-
ского уезда» – «Сумбур вместо музыки» тоже он написал, я ее видел пе-
ред отправкой! Знаете – у него было три яйца! Да! И, по-видимому, это
делало его соблазнительным любовником! А когда я зашел в церковь,
к гробу мамы, он стал изображать «помешательство от горя», бросил-
ся к органу и начал импровизировать что-то несуразное. Я выскочил из
церкви. Боже, как это было пошло, как гадко, как унизительно и мерзко.
Меня тошнило. Маму я хоронить не мог, даже это он у меня отнял!
Следующие пассажи – обо мне.
– Какой он счастливый, что всегда доволен собой.
B лицо мне Слава говорил так и постоянно: «Андрей, Вы всегда
так несчастны, так грустны, ну нельзя же так жить! Надо получать от
-169-

жизни наслаждение, от всего, даже от похода в туалет! Вы невозможны

в своей постоянной неудовлетворенности ни миром, ни собой в мире».
– Был бы еще счастливее, если бы был скромнее...
А мне он говорил так: «Какое Вы имеете право ставить перед со-
бой такие задачи? Вы хотите, чтобы после Вашего концерта материаль-
ное превращалось в идеальное? Один такой хотел со своей мистерией,
он плохо кончил. И всегда помните – лучшее враг хорошего! Не надо
задаваться слишком высокими целями! Надо покоряться судьбе!»
– Это признак хорошего здоровья.
Садистское замечание. Слава прекрасно знал, что я уже в 1980 году
был отравлен агентами КГБ. Я и до сих пор страдаю от этого.
– Принимали часто Гаврилова за меня ... и наоборот.
Речь тут идет о нашем совместном генделевском цикле. Сразу по-
сле выхода сигнальных номеров пластинок Рихтер созвал своих друзей и
после прослушивания устроил викторину-угадайку. Просил отгадывать,
кто из нас двоих исполняет ту или иную сюиту. Все были в замешатель-
стве и бесконечно ошибались, а Слава злился, потому что рассчитывал,
что их феноменальный слух позволит им без труда различить, кто где. По-
няв, к своему изумлению, что это не так, Слава принялся внушать всем
дикую мысль о полном «спонтанном» совпадении наших интерпретаций.
За два десятилетия ему удалось внушить эту мысль множеству людей.
Это типично для Славы. Методично, хладнокровно добиваться постав-
ленной цели. Вода камень точит.
Слава никогда не рассказывал правду – после первого проигры-
вания ему «моих» сюит, он в смятении убежал подгонять звучание и ха-
рактер своих сюит «под Гаврилова». Подделывал их около недели, что-
бы звучало в тон моему прочтению и насылал на меня в мыслях смерть.
К записи подогнал так добросовестно, что теперь и я путаю, кто где...
Советские видеоматериалы смонтированы Монсенжоном не-
ряшливо. В начале и в конце звучат прекрасно исполненные Славой
печальные такты из сонаты Шуберта. Специально прослушал всю со-
нату – хорошо звучит только грустное начало второй части, но уже во
второй фразе Слава немилосердно стучит по роялю и совершает «дет-
скую ошибку», делая ускорение на крещендо, разрушая этим атмос-
феру одиночества и скорби. Видеозаписи этого исполнения Рихтера не
существует. Поэтому мы слышим как Рихтер играет Шуберта, а ви-
дим, как Рихтер играет седьмой этюд Шопена, опус 25...
Многие другие произведения, прозвучавшие в фильме, не ра-
дуют, а скорее разоблачают Рихтера-исполнителя. Демонстрируют его
-170-

Энигма
манерность, отвращают ложным пафосом, насупленным советским

вагнерианством! Присущая ему театральность на экране старомодно-
смешная – вроде вытаращенных глаз и дурацкой жестикуляции ар-
тистов немого кино. Видеоряд четвертого этюда из десятого опуса
Шопена – это смешная, провинциально-театральная «мизансцена».
На рояль брошен скомканный платок... Плохой актер немого кино
как будто саблей крошит этот филигранный этюд. Публика в востор-
ге – пальцы-то вон как бегают! Можно и вдвое быстрее сыграть... Но
в этом этюде Шопен не ставил перед собой спортивную задачу. Му-
зыка эта близка финалу «похоронной сонаты». Тут должен прозвучать
сухой, ясный диалог злых сил. А настырный тапер-кавалерист Рихтер
энергично подавляет слушателя…
Лепил, лепил режиссер из подручного материала, шил из раз-
ноцветных кусочков свое «документальное» одеяло. И показал нам
мумию, лгущую о самой себе, о собственном прошлом и изнывающую
от отвращения к себе.
И музыка Рихтеру не помогла, не стала, как он надеялся и ве-
рил, оправданием для компромиссов, уступок и подлостей, которые он
совершал на протяжении своего долгого жизненного пути. Она стала
зеркалом его человеческой деградации.
Сотни раз мы говорили с Рихтером о пресловутой интерпре-

тации музыкального произведения. Много лет я сидел с ним за одним
роялем и внимательно наблюдал за тем, как он работает над тек-
стом и размышлял о его творческом методе. Единственный вывод,
который я сделал из моего с ним многолетнего опыта совместного
музицирования – у Рихтера не было творческого метода, он играл,
опираясь только на интуицию. Учил и проигрывал текст, упор-
но, механически ПОВТОРЯЛ тысячи раз каждую заучиваемую фразу,
вместо того, чтобы ОЖИВИТЬ ее... Его командорская сущность, его
инстинкт насильника не позволяли ему отдать свои руки и мозг во
владение Шопенa или Шуманa... Он отбирал у них музыку, лишал их
голоса, не позволял им говорить через него... В этом и заключалась его
изначальная художественная слабость, это была «тайна» его чело-
веческой и музыкальной ограниченности. Этим объясняется прямо-
линейность, ложнaя, мертвеннaя «безупречность» его игры... Рихтер
вовсе не желал входить в болезненную реальность великих творцов.
Он хотел остаться в изящном зале старинного дворца, в музее, в мире
своей номенклатурной квартиры, на сцене... Он не хотел ни на мгно-
вение выходить из роли главного пианиста СССР, загадочного, демо-
-171-

нического, причудливого и экстравагантно-капризного гостя Запада.

Oн не хотел и не мог противостоять упругому жизненному давлению
своего мощного, активного тела. Рихтер никогда не оставлял его, не
перевоплощался! Bсегда, что бы он ни исполнял – это был Pихтер,
играющий то-то и то-то... Никогда и никакой композитор не звучал
под пальцами медиума Рихтера подлинно, в своей неискаженной пер-
возданности.
Тот реальный кровавый мир, в котором гении боролись не с ве-
тряными мельницами, а с конкретными проявлениями зла и бесчело-
вечности, страшил и отпугивал его. Рихтер не хотел становиться
харкающим кровью Шопеном, поэтому он «оздоровлял» Шопена, обле-
кал его в крепкую плоть и заставлял маршировать... Под его пальцами
маршировали и Бетховен, и Шуман, и Равель, и Прокофьев...
Рихтер брезгливо отворачивался от мира, в котором жили
и творили гении, так же как он отворачивался от советского мира за
пределами его квартиры... Слишком часто оттуда доносились стоны
и мольбы о помощи. Рихтер был человеком сталинской закалки, он не
смотрел туда, откуда доносились крики. И не подавал руки несчастным.
Он пытался укрыться в «музыке» как рак-отшельник – в уютной рако-
вине. А гений всегда смотрит ТУДА, где льется кровь, где угнетается
человек, попирается его достоинство, отнимается его свобода, он со-
страдает и борется. Mузыка подлинно гениальных композиторов – это
вера, боль, протест, реквием, сострадание, нежность и любовь....
Третий невыездной год
– Милый мой, – говорил мне врач-кардиолог Николай Романо-

вич Палеев, оптимист и умница, – по счетам надо платить, Вы артист,
большой талант, а платить надо за все, особенно за талант.
Палеев смог убедить меня, что то, что со мной происходит – это
не конец. Я ему поверил. Послали меня в санаторий, в Гурзуф. Не помог-
ло. Стоило мне покинуть палату и проковылять к морю, как у меня на-
чинался припадок. Меня волокли на руках назад. Промучился недельку в
Гурзуфе и уехал в Москву. Еле до дому добрался.
Решил заново учиться ходить. Без помощи самодельного посоха
я тогда передвигаться не мог – давал о себе знать лубянский оливье –
костыли не использовал принципиально. Добрые знакомые разрешили
мне пожить в их квартире, в поселке рядом с базой ЦСКA. Там были
-172-

спортивные залы, бассейны, корты. Каждый день в 8 утра я пил стакан

молока и ковылял на базу. Вспоминал «Повесть о настоящем человеке».
Ползет, ползет, шишку съест...
Дней через двадцать мучительных тренировок я кое-как восста-
новил походку. Ходил, правда, слегка по дуге, но значительно увереннее,
чем раньше, и без посоха. Плавал, прыгал со скакалкой, стоял с теннис-
ной ракеткой часами у стенки и долбил мяч, лазил по шведским стенкам,
не давал себе спуску. Приступы стали случаться реже.
С конца августа 1982 года я навещал Славу на Hиколиной горе.
Однажды, я сказал Славе: «Почему мы только музыкой занимаемся и
устраиваем музыкальные фестивали? Ведь мы любим поесть – давайте
организуем фестиваль еды! Устроим нашу Большую Жратву».
Слава загорелся. Целую неделю мы изощрялись в готовке. Слава
приготовил единственное блюдо, которое умел готовить – свекольник.
Я тушил овощи, делал долму, жарил шашлыки, пек блины, готовил ап-
петитные острые армянские блюда. В результате все участники Большой
Жратвы Гаврилова и Рихтера потолстели. Нина отказалась участвовать
в «этом безобразии», манкировала нашими совместными трапезaми,
устроила настоящий сканадал. Слава съежился и спрятался.
К середине сентября я почувствовал, что могу возвратиться в го-
род и начинать работать. Приступы как бы затаились. Вскоре я нашел в
себе силы сгонять в Питер и сыграть там с Cашей Дмитриевым еще один
концерт Баха. А Рихтер организовал с большим трудом наши последние
совместные генделевские концерты в ГДР. Тогда же, в 1982 году, мы со
Славой расстались навсегда.
Советский мир абсурден и агрессивен. Ни с того, ни с сего ко мне
вдруг привязались начальники филармонии.
– Вы, Гаврилов, не ведете никакой общественной работы!
На абсурдные претензии надо отвечать абсурдом. Я подумал и ак-
тивно занялся общественной работой – организовал филармоническую
футбольную команду. Изумленные начальники не нашли что сказать, и
заткнулись. А мне только того и надо. С удовольствием гонял мяч, это
помогало бороться с недугом.
Работал много, приготовил еще три концерта Баха и концерты
Бетховена – второй и третий. Каждую неделю – готовил и играл новый
концерт. Без «обыгрываний», некогда! Второй концерт с Сашей Дми-
триевым в Питере, а на следующей неделе – третий концерт с Юрой Те-
миркановым в Москве. Залы битком, телевидение... Пиратские записи
этих концертов до сих пор продаются во всем мире.
-173-

С помощью Хидеко и моих агентов на Западе я купил отличный

видеомагнитофон, начал собирать коллекцию кассет. Мой домашний
клуб охотно посещали мои друзья. Башмет, Гергиев, Овчинников, То-
радзе, Чайковский, Наумов и многие другие увидели и услышали у меня
впервые многое из того, что скрывал железный занавес. Иногда я делал
для избранной публики тематические доклады. О музыке Пендерецкого
к «Рукописи, найденной в Сарагосе», o страхе смерти Боба Фосса на
примере фильма «Весь этот джаз», где он-таки умудрился точно пока-
зать свою будущую смерть от инфаркта, о музыке Яначека.
Удивительно! Множество людей помогали мне в моей борьбе за
жизнь. Актеры, балетные люди, певцы, даже некоторые чиновники. Толь-
ко не коллеги пианисты. Когда меня чуть не уморили гэбисты – многие
из них даже не скрывали радости. Пыталась мне помочь и моя японская
подруга Хидеко. Мы с ней даже расписались. Понадеялись таким путем
разжать кулак Советского Союза. Теперь я удивляюсь собственной наи-
вности, но тогда искренне надеялся, что меня выпустят вместе с женой
из СССР. Не успели мы с Хидеко вдоволь посмеяться над нелепой совет-
ской процедурой брачевания, как Большой брат сделал ход конем. Моей
жене и ее семье предложили в течение 72 часов покинуть СССР. Всех их
обвинили в шпионской деятельности.
Гэбисты заявили мне: «Андрей, Вам надо срочно оформить раз-
вод с Хидеко, чтобы мы могли Вам помочь». Хидеко запрещен въезд, мне
запрещен выезд. Делать нечего. Посылаю Хидеко телеграмму: «Нужна
печать вашей полиции». Ангел мой, Хидеко, все устроила. Так и стоит в
моем свидетельстве о разводе, выданном в Краснопресненском район-
ном ЗАГСе, красный японский штамп.
После этого удара мне страшно захотелось на родину – на море,
на Кавказ. Проверяю перед отъездом мой «мерседес». Все вроде ничего,
но колеса – путешествия на Кавказ явно не выдержат. Дал телеграмму
импрессарио в ФРГ. Через две недели мои колеса на таможне. А полу-
чить я их не могу. Почему? А потому. Нельзя и все. Вспоминаю, что один
из моих бывших «сурков» был когда-то шефом таможни на московской
железной дороге. Обращаюсь к сурку. А через неделю, в дождливое
летнее утро, на новых колесах, я уже поворачиваю направо с бульвара
на Калининский, чтобы взять курс на юг, обойдя возможные пробки на
Варшавке.
Рядом со мной сидит моя незаменимая помощница Аида, босний-
ка, вольная девчонка с сильным характером, крепким умом и бешеным
темпераментом. На проспекте замечаем вдруг знакомое лицо. Вадим Са-
-174-

харов, замечательный пианист, стоит в глубокой задумчивости у какого-

то столба. Смотрит в серенькие московские небеса и скучает. В руках
держит авоську. В авоське – батон и французская булочка. Заметил нас,
проголосовал. Мы остановились. Вадик просунул голову в окно.
– Куда путь держите, господа и дамы?
– На Кавказ.
Вадик открывает дверь и смиренно садится на заднее сиденье.
– Я с вами. Булочку хотите?
Романтический совок! Где еще такое возможно! Так, ни Вадика,
ни батона дома не дождались. А вечером мы уже сидели в Ростове-на-
Дону, в ресторане «Океан», жевали сочные купаты и донскую жареную
рыбку. Запивали пивком.
Остановились мы в Пицунде, y моих знакомых армян. Там, на сво-
боде, морской ветер быстро развеял душную гэбэшную мерзость, кото-
рая, как мне казалось, пропитала мой организм, мешала дышать, думать,
жить. Какое счастье хоть на недолгое время забыть о НИХ. Соединиться
с Солнцем, с морем, с солоноватым влажным воздухом, смыть, наконец,
с себя ядовитый порошок, которым щедро посыпала отравительница-
Москва каждого своего муравья.
В Пицунде жизнь нас баловала. Рыбаки приглашали нас на ры-
балку, а местные менты возили пострелять в горах, сопровождали нас
целым эскортом. Это была дань земляку, который не забыл свои корни.
Я с любовью поглядывал на моих мингрелов, армян, грузин, абхазцев и
благодарил их в душе за каждый миг волшебной жизни, которую они нам
щедро дарили! Все были тогда вместе. Пили, дружили, любили, соседство-
вали. Кто мог тогда себе представить, что уже через восемь лет там нач-
нется кровопролитная война, что половину Абхазии разрушат и сожгут,
что поубивают тысячи людей, что грузин выкинут из собственных домов,
а потом и навсегда превратят в бездомных беженцев. Что грузины будут
убивать абхазцев и армян. Что убивать грузин пригласят русских и чечен-
цев. А в конце концов, непризнанная почти никем в мире, независимая
Абхазия, окажется под пыльным сапогом российского солдата, еще не
успевшего продать украденные им в Грузии золотую вилку и унитаз.
В Пицунде мы смотрели по телеку футбол. Чемпионат мира. Ко-
манда Италии играла тогда божественно – увы, в последний раз! Ита-
льянцы переиграли тогда великолепных бразильцев, а затем и крепчайших
немцев с Беккенбауэром, Грабовски, Мюллером и другими звездами.
Не обошлось в ту поездку и без чуда. Впервые я увидел ее на
набережной, около пицундских «высоток» – красивая, юная, сильная
-175-

и самоуверенная, она гордо встряхивала головой, украшенной конским

хвостом. Золотая дева. Меня как будто по голове ударили, и я сказал сам
себе: «Эту девушку я не упущу. Что бы мне это ни стоило!»
Прогуливалась по набережной прекрасная незнакомка не одна,
а в окружении молодых людей. Я их и не заметил, потому что влюбился
и уже умирал от любви. Возможно, читатель решит, что я – мачо, или,
как тогда говорили, «покоритель женских сердец». К сожалению, это не
так. Я никогда и не пытался познакомиться с девушкой на улице...
Незнакомка моя меж тем исчезла. Идиот! Надо было броситься
перед ней на колени и целовать ей ноги! Bернувшись на наше «ранчо»,
я рассказал Аиде о прекрасном видении. Моя верная боснийка все сразу
поняла и обещала помочь. Мы пошли в бар – смотреть очередной матч.
В баре танцульки, я горю, вспоминаю мою милую. Трезвая Аида дернула
меня за рукав майки и показала рукой.
– Эта, что ли? Сгодна цурица, ничего не скажешь!
Я узнал ее и двинулся напролом. Оторвал ее от какого-то абхаз-
ского мальчика. А вечером мы уже купались вместе нагишом в теплом,
мерцающем золотистыми огоньками, абхазском море...
Позже моя золотая девушка, Илька, не раз приходила мне на по-
мощь в критические моменты жизни. Несмотря на то, что между нами –
горы и моря – мы с ней до сих пор самые близкие друзья.
Осенью я записал на Мелодии все концерты Баха с моим ан-
самблем и двойные концерты (для двух фортепьяно) Моцарта, Баха и
Мендельсона с тогдашним победителем конкурса Шопена, прекрасным
вьетнамским пианистом Данг-Тхай Шеном.
Tренировался с моей звездной футбольной командой. Гергиев
и Овчинников – нападение, Торадзе – защита. Я был центральным
защитником и играющим тренером. Поставил перед командой зада-
чу – выиграть чeмпионат Москвы среди театральных коллективов.
А первенствовали тогда команды Большого и театра Маяковского, в
котором служил мой давний друг – Армен Джигарханян. Задание мы
выполнили – не без блеска выиграли финал чемпионата у команды
театра Маяковского весной 1983 года. Мы выиграли несмотря на то,
что в нашей команде отсутствовал неистовый нападающий Гергиев. За
день до матча наша команда тренировалась до позднего вечера на ста-
дионе «Бородино». Я сам развозил по домам моих игроков после трени-
ровки. Последним я отвез Валерия Гергиева. К гостинице «Москва».
Остановил машину у подземного перехода. Обнял Валеру и пожелал
ему спокойной ночи.
-176-

– Валерка, умоляю тебя, иди спать, береги себя!

Не успел я отвернуться, как Валерий, споткнувшись на первой же
ступеньке лестницы в переход, полетел в бездну. Я с ужасом наблюдал
за тем, как мой любимый нападающий катится кувырком по страшной
бетонной лестнице... Гергиев прибыл на матч на костылях и участвовал
в нем только как зритель.
О нашем триумфе написала «Вечерка». И этот репортаж наполня-
ет меня до сих пор большей гордостью, чем многочисленные музыкальные
рецензии на мою игру. Язвительный Армен так прокомментировал нашу
победу: «Андрюша, твоя команда заслуженно победила, а за своих уродов
я прошу нижайше твоего и твоей команды прощения». Игроки Aрмена,
никак не ожидавшие поражения, да еще со счетом 6:2, отказались от руко-
пожатий и, демонстративно повернувшись к нам спинами, покинули поле.
Никаких позитивных изменений в моем положении развод с Хи-
деко не принес. Наврали гэбисты. Наоборот! За мной стали стаями хо-
дить топтуны – «актеры народного театра КГБ». Пригласили меня пои-
грать на знаменитой выставке «Москва-Париж» в Пушкинском музее.
Сыграл там программу из французкой музыки. Ко мне подошел посол и
долго нудно благодарил. Я не выдержал, заговорил о своих проблемах.
Его как ветром сдуло.
Отправился я однажды в американское посольство на просмотр
знаменитого кубриковского «Сияния». Пошел, хотя дома уже лежала
видеокассета, очень уж хотелось пообщаться с врагами КГБ, побыть
хотя бы два часа «под защитой чуждых крыл» и посмотреть этот потря-
сающий фильм на большом экране. Подхожу к посольству, забыл даже,
что за мной плетется группа «народных топтунов Советского Союза» из
пяти примерно человекообразных. Когда я был метрах в двадцати от вхо-
да в посольство, «народные артисты» разыграли за моей спиной свой
волчий спектакль. Сначала вроде как «поссорились». И тут же изобра-
зили «драку». И выстрелили несколько раз – якобы друг в друга, а на са-
мом деле – в меня. Я пустился бегом, зигзагами, чтобы не пристрелили.
Хорошо еще, амриканские морпехи не стрельнули в ответ, может быть
на это и рассчитывали «артисты»?
Иногда мне удавалось пожаловаться западным дипломатам на
мою судьбу. Я ведь не сразу понял, что никто мне не поможет. Западни-
ки рады были, конечно, подразнить «империю зла», но серьезные шаги
из-за какого-то игреца на пианинах предпринимать не собирались. Ни-
кому я не был нужен. Разве что в качестве мулеты для советского быка.
Западным спецлужбам требовались крупные шпионы или перебежчики.
-177-

Для отчетов и премий. А я никаких тайн не знал, кроме тех, которые в

нотах и звуках спрятаны.
Новый 1983 год мы с Аидой отметили женитьбой! Аида перее-
хала из ненавистной консерваторской общаги ко мне. Я предупредил
мою боснийку, чем все это может кончиться для нее. На это моя Аида
отреагировала так: «Я по поводу батюшек никаких иллюзий не питаю.
Могут убить или выслать? Тогда пошли жениться!»
– Каких это таких батюшек?
Аида рассказала. Ее бабушка-боснийка часто вспоминала осво-
бождение Югославии Красной армией в 1945 году. Так вот насиловали
советские солдаты всех поголовно – своих, чужих, старых и молодых.
Как только появлялись бравые «освободители», девушки выбегали из
домов с криками: «Девочки, все в лес, в горы, батюшки идут, батюшки
идут, бежи-и-им!» И сорок лет спустя бабушка Аиды видела перед со-
бой эти страшные картины, слышала плач и крики и испытывала тот
же ужас перед «батюшками».
Опять я поверил, понадеялся. Может быть мы и впрямь сможем
через Югославию тихонько уехать? Не смогли. Но Аида стала моей
связной с моими западными друзьями, которые поддерживали меня
как могли...
10 ноября 1982 года умер Брежнев.
Мы с Аидой жадно смотрели в телеящик. Ловили знаки гря-
дущего. Кстати, никогда до этого или после меня так долго, бес-
конечно долго, не показывали по телевизору, как тогда. В чудесном
белом смокинге, с утра до вечера лабал я тогда главного жмурика
СССР – генерального-секретаря Брежнева, лично. Советские уроды-
номенклатурщики считали, что вся классика – годится для похорон.
А у баховских концертов такие зажигательные финалы! И я с экрана
играл для ошалевшего советского народа танцульки XVIII века, весе-
лые, искристые. Сам на стуле чуть ли не плясал.
Во время похорон совдепы давай дуть в сирены заводов и другие
дудки. А я в это время тренировался, гонял мяч с другими филармони-
стами. Подбегают вдруг к нам какие-то совки, кулачки сжимают, глаз-
ками сверкают, грозят милицией.
– Тут народ вождя хоронит, а вы в футбол?!
Хотел я было как-нибудь весело отбрехаться, но тут один зна-
комый пролет прибежал и сообщил: «Уходите от греха, сюда и вправду
милиция едет». Я решил не дергать бешеную собаку за уши, свистнул
команде – врассыпную, по домам.
-178-

Гроб с веревками
Тут-то как раз гроб с Леней и уронили, да так ловко, что злове-
щий треск из всех телевизоров по всей стране раздался.
Гроб с веревками
Я не могу похвастаться большим опытом гастролей по СССР, по-

тому что почти всегда пытался под любым предлогом от них отделаться.
До сих пор мне снится типичный кошмар гастролера – я бегу на репети-
цию в ледяной зал к голодному, сонному оркестру.
Александр Слободяник рассказывал мне, как однажды самолет,
на котором он летел на гастроли, совершил вынужденную посадку «из-за
нехватки топлива» в пустынной местности, прямо посреди поля в районе
Талды Кургана. Летчики зачехлили турбины и исчезли, вокруг – целина,
поле покрыто первым снегом, метель метет. Где-то в дне пешего пути от
места посадки – районный центр, но вовсе не тот город, куда направ-
лялся по путевке Росконцерта Слободяник. Надо заметить, что разни-
ца между Госконцертом и Росконцертом была поистине драматическая.
Госконцерт – это кормушка для привилегированных, выездных арти-
стов, тех, трудом которых государство рабочих и крестьян бессовестно
зарабатывало твердую валюту. Росконцерт же – это инструмент прого-
на артистов по советской провинции. Фабрика знакомств музыкантов с
многочисленными членами семьи народов СССР. Артиста Слободяника
спас, по его словам, от голодной и холодной смерти в казахской степи
бродячий цирк лилипутов. С которым он даже благополучно выступал,
пока не добрался до какого-то города с аэродромом. И эта вовсе не эк-
зотическая, а по советским меркам рутинная, история произошла не с
каким-либо малоизвестным музыкантом, а с Александром Слободяни-
ком, непревзойденным интерпретатором Шопена, фото которого дваж-
ды красовалось на обложке журнала «Америка» из-за его неслыханной
популярности в США.
Это был удивительно красивый человек. Рихтер рассказывал мне,
что когда он, во время своего выступления в Большом Зале Московской
консерватории, впервые увидел в ложе Слободяника, то остановился и
некоторое время не мог продолжать концерт.
К тому времени я уже четыре года вынужденно сидел взаперти в
моей квартире на Никитском бульваре. Для добывания хлеба насущно-
-179-

го приходилось испрашивать разрешения на концерты в разных точках

Российской федерации. Росконцерт великодушно разрешал мне играть в
провинции. Однажды зимой, в сильные холода, я отправился в Карелию,
обкатать все семь концертов Баха. Я сошел с поезда в Петрозаводске
и тут же столкнулся нос к носу со своим кошмаром. Филармония дере-
вянная, гостиница тоже. Отопление скверное, персонал ходит внутри
помещений в валенках и шубах. Заявляюсь в буфет, надеясь получить
кипяток и два крутых яйца, единственное, что может спасти тело и душу
замерзшего пианиста. Буфет закрыт. Отправляюсь на репетицию. По-
знакомился с оркестром. До сих пор меня поражает мужество и идеализм
тогдашнего поколения музыкантов – в этих чудовищных условиях они
думали только о музыке, о Бахе! Репетировали в перчатках, но играли
весьма неплохо.
В день концертa ударил лютый мороз. Минус 40. Стою на улице,
жду микроавтобуса филармонии. Как мне потом рассказали – микро-
автобус не завелся. Из-за мороза. И вот, стою я в тоненьких лаковых
туфлях на покрытой льдом и снегом улице. Ноги окоченели до колен. Ав-
тобуса нет. К счастью, меня подобрали проезжающие мимо гостиницы
милиционеры. Посадили в автозак и повезли. Подъезжаю в моем авто-
заке к филармонии, вижу толпу и огромную очередь. Стоят люди на ка-
рельском морозе, потому что непременно хотят слушать Баха! Захожу
в филармонию. И сразу бегу в артистическую, в надежде, что хоть там
смогу немного согреться.
Открываю дверь и вижу сюрреалистическую картину. На столе
посреди пустой артистической комнаты стоит черный гроб. Настоящий
гроб, обвитый веревками для опускания в могилу.
Оказалось, здание филармонии в Петрозаводске музыканты дели-
ли с театром. Гроб участвовал в спектакле карельской драмтруппы, жут-
кой пьесе о финских нравах. Так, после путешествия в автозаке и рандеву с
гробом, с трудом превозмогая дрожь в ледяных руках, начал я исполнение
концертов Баха, которые впоследствии неоднократно играл с лучшими ор-
кестрами в самых престижных концертных залах западного мира.
Зал маленькой карельской филармонии был переполнен, не-
которые слушатели рыдали в голос. До сих пор слышу голос девушки,
успокаивающей всхлипывающую мать.
– Мама, мама, успокойся, не надо, люди же вокруг!
Публику поразила чистота, любовь и огромная вера немецкого
гения, которые благодатным потоком лились в зал во время исполнения
медленных частей концертов.
-180-

На лубянской лестнице
Концерт долго-долго не заканчивался, несмотря на то, что только

семь концертов длятся около трех часов.
Публика требовала бисы и только к концу концерта согрела на-
конец своим дыханием ледяной зал приполярного города.
В январе 1983 года я потерял сон. Даже глаза разучилcя закры-

вать. А в феврале – подхватил какой-то вирус. Что за лютые вирусы в
Москве? На Западе ни у меня, ни у моих знакомых – ТАКИХ жутких
гриппов, ангин, ОРЗ, как в Москве, никогда не было. Злое советское
биополе? Остатки биологического оружия? Радиоактивного мусора в
Москве полно, почему бы не быть и биологическому?
Температура 40. Скорая. Bрач послушал меня, постукал, посмо-
трел и головой покачал... Я уже ничего не соображал. Хрипел, трясся,
метался в жару, почти помирал. Верная Аида ломала руки. Красавица
Вика (из скорой помощи) ничем помочь не могла, добрый кардиолог Па-
леев был бессилен.
Смотрел я все время в потолок. Мне казалось, что он как чья-
то противная плоская грудь – дышит. И меня душит. Вдруг, откуда ни
возьмись, вижу – у моего смертного одра стоит, как ангел, Наташа
Алхимова. В шубке и шапочке. Положила прохладную руку мне на
пылающий лоб. Погладила меня по лицу, заросшему щетиной и запла-
кала. Наташа Алхимова – моя первая настоящая любовь (Поленька
была первой влюбленностью).
Наташа – дочь председателя правления Госбанка СССР, героя
Советского Союза, члена ЦК КПСС Владимира Aлхимова. А я кто? Пи-
анист. Художник-отец давно умер, мама – музыку преподает. Брак наш
не состоялся из-за социального неравенства. Наши родители не вери-
ли в стабильность подобного брака, хотя с Наташей мы встречались
чуть ли не с детства. А у нас пороху не хватило их всех к черту послать.
В СССР – это было ой как нелегко. Один квартирно-прописочный во-
прос делал людей рабами пожизненно. И бедность. И бесправие.
Откуда Наташа узнала про мою болезнь? До сих пор не знаю,
думаю, моя мать ее позвала. Решила последний шанс использовать. На-
таша в тот же вечер уговорила ее могущественного отца посодейство-
-181-

вать моей госпитализации в Центральную Клиническую Больницy. Так я

оказался в самой привилегированной клинике СССР – на Mичуринском
проспекте в отдельном боксе с маленьким садиком. Неподалеку, кстати,
от товарища Андропова.
Шикарный бокс! Bрачи снуют туда-сюда, как летучие мыши –
всегда готовы помочь. Садик, тишина, воздух. За два дня врачи ЦКБ
поставили меня на ноги. Сбили температуру. Научили спать. Успокои-
ли нервы. Прямо как в клинике Стравинского. Я наслаждался жизнью.
Полдня – процедуры, потом – делай, что хочешь. Библиотека роскош-
ная. Читал там тома из собраний сочинений Толстого и Достоевского,
письма и дневники.
Через пару недель меня выписали. За мной заехала Наташа на
служебной машине отца и отвезла на Никитский. Она рассказала мне,
что она замyжем, что у нее есть ребенок, мальчик. Мы попрощались
на улице, я поблагодарил Наташу за чудесное появление и спасение
моей жизни. Наташа уехала. А меня зашатало от слабости. Дома ста-
ло совсем плохо. Накачали меня «полы паркетные, врачи анкетные»
импортными лекарствами, на ноги поставили, а вылечить – так и не
вылечили.
Я думал, что Наташа больше в моей жизни не появится, и не зво-
нил ей. Но я ее недооценил. Начав какое-либо дело, она, как и ее отец,
доводила его до конца. Наташа провела с отцом несколько серьезных бе-
сед, упросила его мне помочь. Владимир Сергеевич был влюблен в свою
младшую дочь и отказывать ей не умел. Очень скоро я почувствовал, что
в мою судьбу вмешалась какая-то добрая сила. Искушенный в советских
аппаратных играх Алхимов был стойким борцом и политическим тяже-
ловесом. Он не полагался на телефонные звонки, не оперировал своей
«вертушкой» (специальной системой телефонной связи для узкого круга
высшего советского начальства), а как опытный полководец тщатель-
но готовил каждый плацдарм, начинал работу с низов, с маленьких лю-
дей. Не насиловал, а убеждал, искал индивидуальный подход к каждому.
И потихоньку пробивался наверх. Когда он подходил к высшим началь-
никам – дело уже практически было сделано, от вышестоящих требова-
лось только подпись, и они подписывали.
Сначала это меня даже раздражало – да что это он? Снял вер-
тушку, позвонил своим корешкам в ГБ и в ЦК, и все дела. А он меня
таскал по филармоническим парторганизациям, сам ходил, не гнушался,
во все вникал, беседовал с подонками. Только много позже я оценил его
мудрость – Алхимов отлично знал цену вертушке. Знал, какую лютую
-182-

ненависть испытывают подчиненные к таким, «вертушечным», указа-

ниям, как ненавидят блатных, как легко саботируют любые решения,
как зло мстят, если их обошли или перепрыгнули. Поэтому он чистил
каждый нужничок, выпалывал каждый сорнячок, да так чисто, что потом
пусть хоть всех поснимают – а его протеже будет как бы естественным
путем вынесен из опасной зоны.
Я смирился. Начались мои хождения по советским бюрократи-
ческим мукам. Ко мне приставили постоянного гэбиста. Мы сами ИХ об
этом попросили, нам нужно было, чтобы они следили за каждым моим
шагом. Ко мне приставили самого ненужного там человека – бывшего
палача, старичка-майора, маразматика, алконавта с солидным стажем.
Он вел себя, как ребенок. Ходил повсюду со мной. Когда надо – показы-
вал свое удостоверение. Попивал коньячок. Через неделю «совместной
жизни» начал меня звать сынком. Но, если бы ему приказали – не коле-
блясь ни секунды, вывел бы меня в расход.
План на неделю мне «спускал» через Наташу Алхимов. На-
пример: беседа с партийными и комсомольскими работниками фи-
лармонии. Визит на премьеру Хренникова с подарками в театр Ста-
ниславкого – с планом беседы и комплиментами. Визит к Свиридову
с прошением исполнить его военные сюиты для фортепиано (я их тер-
петь не мог, так же как и Хренникова). Все это, разумеется, в при-
сутствии моего гэбильного старичка. И далее в том же духе. Визит
в КГБ для бесед с заинтересованными лицами. Письменные доклады
обо всех моих иностранных знакомых. Я писал про моего продюсера
Джона, про любимых агентов – Вальтера Фед дера из Франкфурта
и Айана Хантера из Лондона. Сидел в клубе КГБ и писал комплимен-
ты моим западным друзьям и коллегам. От меня ведь никто никако-
го вранья не требовал, я и написал правду о хороших людях. Позже
я понял – люди с улицы Кочуевской настаивали на том, что все, о ком
я писал – шпионы. Так, прихлебывая коньяк за счет конторы, я напи-
сал опровержения на все наветы Ивана Ивановича и Сережи и этим
отвел обвинение и от себя.
Я чувствовал, что выросшие за годы нагромождения лжи по-
степенно сами собой скукоживаются, исчезают. Иногда Алхимов меня
похваливал, но чаще критиковал за задирание носа и нетерпение. На-
таша умоляла меня не взрываться. И я прикусил себе язык и медленно,
не оглядываясь, вылезал из советского Аида. Я с детства хорошо помнил
миф об Орфее. Когда я учился в первом классе ЦМШ, педагоги поста-
вили силами учащихся оперу Глюка в сценическом исполнении. Орфея
-183-

пела красавица-скрипачка из Токио Йоко Сато, неизвестно каким об-

разом попавшая в нашу школу – культурного обмена с Японией тогда не
было и нет до сих пор. А мы, малыши, пели в хоре, с упоением исполня-
ли роли злых духов, завывая громкое «нет» в ответ на слезные мольбы
Орфея.
После полугодичного скитания по низам всевозможных органи-
заций, после докладов на собраниях первичных организаций об обще-
ственной работе, о творческих планах, Алхимов отправил меня на дачy
Шостаковича, в дом композиторов в Рузе. Сделано это было руками того
же Хренникова!
10 лет спустя после конкурса Чайковского я попал уже на глав-
ную дачу дома композиторов, за отдых и «творческую работу» в которой
постоянно грызлись советские композиторы…
События, происходящие тогда на музыкальном фронте, пугали
меня. Начался массовый исход музыкантов из совка. В июне сбежала та-
лантливейшая скрипачка Вика Муллова с мужем-дирижером Вахтангом
Жордания. Сбежала, несмотря на плотную слежку КГБ. Прикинулась
больной после концерта в Финляндии и на арендованной машине про-
бралась в соседнюю Швецию. Увернулась там от слежки и, наконец, до-
бралась до американского посольства в Стокгольме, откуда ее с мужем
отправили в бронированном автомобиле в белых театральных париках
на аэродром. Через два дня в Вашингтоне Вика с мужем получили вид на
жительство в США.
Последний раз я выступал с Викой в Колонном Зале Дома союзов
в День милиции.
Вика кипела. Ее красивые большие глаза сверкали гневом, мощ-
ная стройная фигура содрогалась от возмущения.
Мы с ней тогда были малознакомы. Несмотря на это Вику понес-
ло: «Андрей, это невозможно! Я выиграла два конкурса подряд, Сибе-
лиуса и Чайковского, и я не имею концертов ни в СССР, ни за рубежом!
На этот год – две поездки в провинцию. В Госконцерте я взятки давать
не умею и не желаю! Я этого терпеть не буду!»
Я обустроился в рузском доме Дмитрия Дмитриевича. Ко мне
стали заходить соседи-композиторы, они пересказывали фантастические
слухи о прекрасном пианисте и моем близком друге Лексо Торадзе.
– Вы слышали, что в Испании пропал Лексо Торадзе?
– Его похитила ЭТА, баскские сепаратисты...
Эта лубянская деза гуляла по совку еще четыре дня. На пятый
день Лексо объявился в Америке.
-184-

Позвонил оттуда отцу, известному грузинскому композитору, хотел

его успокоить. А отец умер сразу после разговора с сыном, от инфаркта.
За полтора месяца на даче Шостаковича я наигрался всласть на
теннисных кортах, сбросил лишние килограммы и выучил... но не Хрен-
никова или Свиридова, а новую программу из Скрябина и Рахманинова.
Наташа сообщила мне о том, что уже ведутся переговоры о моей поездке
в Прагу, якобы только для концерта в посольстве, а на деле – для записи
в Праге с EMI Скрябина и Рахманинова.
Наступил долгожданный момент, когда весь партийно-чекистский
«низ» моего «дела» был расчищен. Теперь мне предстояло идти «на-
верх». К Денису Александровичу Бокову. Для знакомства и беседы с
глазу на глаз. Алхимов волновался, потому что знал – Денис не прост,
а я нетерпелив. Бокову надо было понравиться, то есть обмануть этого
прожженного человековеда. Это было очень нелегко.
В начале октября я отправился на свидание с Боковым, на верх-
ний этаж Лубянки. Идти мне пришлось через те самые массивные двери,
по той самой лестнице, о которых писал Cолженицын. Меня встретили
два молодых человека в темных костюмах, и через несколько секунд я
оказался перед парадной лестницей Лубянки. Cмотрю на эту знамени-
тую лестницу и цепенею – ведь это она, она сaмая, из ГУЛАГa.
Ни разу за все эти годы явных и неявных преследований я не ис-
пытал чувства страха. И сейчас на Лубянке перед лестницей и свидани-
ем с главным преследователем интеллигенции я проверял себя – нет,
страха не было, было какое-то странное чувство озорного куража.
Мальчики на побегушках у Бокова были спортивные, почти ба-
летные. Они порхали по этой страшной лестнице, а там было всего сан-
тиметров по пять с каждой стороны, на которые можно было бы устой-
чиво поставить ногу, в середине образовался широченный желоб (как
трасса для бобслея), выточенный ногами заключенных. Мальчики на-
слаждались моим изумлением, прекрасно понимая, что у меня на душе.
Убежали на полпролета вперед и смотрели, с ослепительной улыбкой,
пощелкивая пальцами, как я хромал и корячился.
Вот я уже перед дверью кабинета Бокова. Меня тут же впускают.
Захожу. Кабинет отделан дорогим деревом, на стене – Феликс. Обычная
киношная мизансцена «нa Лубянке». Боков, приветливо улыбаясь, под-
нимается из-за стола. Рукопожатие. Очень похож на Рихтера. В вели-
корусском варианте. Высокий, широкие плечи, мощная фигура, легкая
походка, каре седых волос, обрамляющих внушительный череп. Пригла-
шает сесть. Мы начинаем беседу как старые знакомые.
-185-

Я слышал, что Боков был якобы с самого начала против гонений

на меня. Может быть, поэтому испытываю к нему нечто вроде симпатии.
У меня нет ощущения, что передо мной сидит палач диссидентского дви-
жения, генерал армии КГБ. Боков одет в штатское. Элегантные брюки,
темный пуловер.
– Hу уж Вы не держите на нас зла!
– Да зачем же.
– Я рад, что начинается новая, добрая страница в Вашей жизни.
– Спасибо, я рад!
– Какие у Вас планы?
– Работа, диски, концерты, хочу наверстать упущенное.
– В добрый час!
– Спасибо, я так Вам благодарен.
Разговор – чепуха. Он слушает мои субтоны, подголоски. Смо-
трит мне в глаза и читает там, старается читать. Мои глаза источают до-
бро, покой, простоту и собачью благодарность. Его глаза выражают удо-
влетворение от увиденного. Я пытаюсь не думать, не чувствовать. Только
источать добро. Любое внутреннее движение выдаст меня. Выпрыгнет
из моих глаз, чтобы разорвать в клочки и его, и весь его гноюшник вме-
сте с этой поганой лестницей. Поэтому я влюблен в Дениса и мягок, как
воск. Pояль и кусок хлеба – вот и все, что мне нужно. Mы оба в востoрге
от нашей встречи. Мы любим друг друга. Денис Александрович поднима-
ется, желает мне творческих успехов и удачной поездки. Поездки! Про-
щай, Денис, приятно познакомиться! Темные мальчики увели меня вниз.
Только вошел домой – звонок. Aлхимов.
– А ты понравился Денису, молодец!
Перед отъездом в Прагу проигрываю программу дома Саше
Чайковскому.
– Знаешь, Гаврик, что я люблю в твоей игре? То, что ты игра-
ешь с огромным наслаждением!
Саша – один из немногих, кто искренне рад моему освобож-
дению. В Праге меня встречает Джон и люди «Супрафона». Сдержа-
ные чехи радуются, молча. Обнимаемся, как резиденты в детективе.
На следующий день прилетает Крис Паркер – лучший звукоинженер
с EMI. Bремени мало. Чехи нашли для записи помещение старого ма-
ленького кинотеатра в полуподвале. Кинотеатр должны были снести
сразу после записи. Джон Виллан улетает, оставляет меня на рихте-
ровского Джона – Джона Модлера. Жалко, мы с Вилланом старые
друзья, понимаем друг друга с полуслова, oн умудрился дважды тури-
-186-

стом приехать в Mоскву, чтобы со мной повидаться и меня подбодрить.

Работаем c Mодлером, акустика в кино плохая, слишком маленькое
помещение. Крис Паркер творит чудеса с микрофонами. Джoн Модлер
помогает мне, мотивирует меня на игру. За два дня записали Скрябина.
Впоследствии эта запись выиграла множество призов, в том числе са-
мый редкий, который почти никогда не присуждают за сольные запи-
си – приз международной критики IRCA. Надо писать Рахманинова,
но тут и Крис Паркер бессилен. После первых же аккордов всем нам
ясно – в этом помещении Рахманинов будет звучать как карикатура.
Англичане собирают аппаратуру. В семь утра приезжает экскаватор,
начинается снос нашего кинотеатра. Англичане уезжают в Лондон
с кассетами, а я еду в Москву.
В декабре Алхимов сообщил – EMI прилетает в Москву для
записи Рахманинова по ночам в Большом Зале консерватории. Мой
Джон прилетает в Mоскву, и мы пишем вместе в БЗК – первый и по-
следний раз в истории EMI.
Перед Новым годом я работаю дома день и ночь. Сосeди сходят
с ума. Что делать? Алхимов и тут находит решение. В Одинцово про-
дается громадная запущенная дача. Алхимов знает, что мне под силу
ее купить и отремонтировать. Hовый год встречаю с Аидой и Наташей
в «сказочном подмосковном дворце». Через 10 дней в Москву приле-
тают Джон Виллан и Mарк Вайгерс – первоклассный звукоинженер,
которого мы «украли» у Пола Маккартни. Я потихоньку возвращаюсь
в бытие.
Концерт для левой руки

Hикогда не понимал, почему этот концерт Равеля недооценивают спе-
циалисты. По моему мнению, это лучший концерт для фортепьяно с ор-
кестром, написанный языком первой половины двадцатого века.
Эта музыка мрачна, горда и серьезна.
Равель по-своему цитирует и перерабатывает тут знаменитый средне-
вековый гимн Dies irae (День гнева), приписываемый итальянцу Том-
мазо да Челано, входивший много столетий в католическое богослуже-
ние как секвенция и использованный доброй половиной композиторов
во все времена. Отголоски этого цитирования тоже слышны в музыке
Равеля (Реквиемы Моцарта и Верди, «Пляски смерти» Мусоргского).
Первые слова гимна – «День гнева» – это цитата из книги ветхозавет-
ного пророка Софонии:
-187-

День гнева день этот,

день скорби и тесноты,
день опустошения и разорения,
день тьмы и мрака, день облака и мглы.
Именно такую картину и рисует Равель своей музыкой. В начале кон-
церта звучат пустые безжизненные равномерные кварты (контрабасы),
затем вступает контрфагот – самый мрачный и низкий инструмент ор-
кестра – играя тему наоборот, в обращении. Kогда к нему присоеди-
няются валторны на трех нотах B-A-G – кажется будто сама смерть
зависает в воздухе концертного зала.
Мертвый мир простирается перед слушателем, над ним висит зловещее
синее облако.
Никто до сих пор не расслышал в этой музыке тему Dies irae, потому что
Pавель «отрезал» каждую вторую ноту от оригинала и оставил только
«скелет» этой темы.
У Равеля – B-A-G, B-B-A-G, D-F-E-D-F-E-D. Если к этому добавить
опевание каждой ноты (как это часто делается в церковном пении), то
текст этот будет выглядеть так – B-A-B-G-A-F-G. Это и есть Dies irae,
тема цитируется и дальше, во всем концерте.
Помню, когда я об этом догадался, сразу позвонил своему бывшему
профессору Наумову.
– Лев Николаевич, а Вы замечали Dies irae в концерте Равеля для
левой руки?
– Где? Да я 45 лет эту музыку преподаю и не вижу тут никакого Dies
irae.
Тогда я сыграл Наумову тему по телефону. Он услышал, понял. По-
здравил с находкой.
Потом Равель распределяет образы смерти среди различных ин-
струментов. В оригинальном джазовом строе. Слышатся испанские
мотивы – это их извечные игры со смертью.
Музыка постоянно воспроизводит зрительные, чувственные обра-
зы. Равель крайне кинематографичен. Его музыка не подходит для
кино – онa сама есть кино в звуках.
После побочной партии, в которой фортепиано мелодично «плачет»,
«всхлипывает» в тех же модуляциях темы смерти, рождается и растет,
растет, усиливается марш. Марш через пустыню прерывается пулемет-
-188-

Тигран
ной очередью. Иначе нельзя интерпретировать прогрессию аккордов и

у фортепиано, и в оркестре: та-та-та-та-та-та-та – сменяющуюся как
бы сползающими мeртвыми хроматизмами. Это падающие трупы.
Пауль Витгенштейн, которому посвящен концерт, потерял правую руку
в первой мировой войне. Был в в плену в Сибири. Затем служил до кон-
ца войны на итальянском фронте. Итальянская армия вела жестокую
войну в своиx многочисленных африканских колонияx. «Африка», чер-
ный, джазовый колорит – явно присутствуют в концерте. Мало того,
с помощью этого экзотического материала Равель развивает тему Dies,
проецирует ее на современную ему эпоху.
Американским джазом (на которые указывают учебники) тут и не пахнет.
Pавель создает свой непoвторимый индивидуальный черный джаз. Ис-
панский, баскский, апокалиптический, но никак не ново-орлеанский.
Тема смерти звучит у Равеля и страшно, и заманчиво (кларнеты, го-
бои). Иногда мучительный и сладкий зов смерти прерывается коротки-
ми мелодичными вставками-бурлесками, мне видится в этих спонтан-
ных всплесках контрастных светлых созвучий – африканская природа,
оазисы, птицы. Как истинно великий художник, Равель в этих эпизодах
показывает контраст между вечно играющей, резвящейся природой и
разрушительной сущностью человека.
Заканчивается концерт не триумфом жизни, а апофеозом смерти и не-
бытия, оркестр ревет всеми инструментами – и медью, и ударными, и
струнными, заглушая фортепиано, звуки которого вливаются в общую
вакханалию смерти как одна из красок. Kонцерт дисгармонично обры-
вается – это смерть приходит на костяных ногах и несколькими страш-
ными ударами прекращает течение бытия.
Через десять лет после написания этого концерта началась Вторая Ми-
ровая Война.
Тигран
Тигран Вартанович Петросян был невысокого роста, доволь-

но хрупкого телосложения, с кругленьким животиком, на котором он
уютно складывал свои небольшие руки. Даже прогуливаясь или стоя
беседуя с кем-либо, он уютно перебирал пальчиками сложенных на
животе рук.
-189-

Носил он модные и удобные туфли, аккуратненькие брючки

темно-синего или серого цвета с подтяжками, красивые мягкие ру-
башки и элегантные пиджаки. Летом – легкую бежевую курточку,
зимой – уютный толстый вязаный свитер. Любил шляпы и плащи с
пелеринкой.
У него было смуглое лицо с большим кавказский носом и от-
топыренными ушами, темно-карие, немного печальные, мудрые гла-
за посверкивали в глубоких глазницах. Во время игры в шахматы он
морщил лоб... Мне он казался воплощением уюта и достоинства. На-
ходясь с ним рядом, я невольно вспоминал снежные вершины Арара-
та – символа и боли армянского народа, слышал чарующие грустные
звуки дудука, вспоминал о розовом весеннем цвете персика и сапфи-
ровом Севане…
Петросян купил дом в Барвихе и прожил там 16 лет, почти не вы-
езжая в московскую квартиру.
Это был красивый, просторный, двухэтажный деревянно-
каменный особняк с огромной столовой на первом этаже. Дворец. Как
и почти все другие советские знаменитости, Тигран любил не просто
комфорт, а комфорт на американский лад. У него был огромный аме-
риканский телевизор, американская стиральная машина, холодильник
«дженерал электрик», большой американский автомобиль. То ли «ка-
диллак», то ли «олдсмобиль». Водила машину его миниатюрная жена
Рона. Подкладывала под себя три подушки, связанные ремнем. Cам Ти-
гран за руль не садился...
Он и по обочине дороги никогда не ходил, боялся свалиться в
кювет...
Рона Яковлевна, несмотря на свой малый рост, обладала энер-
гией ракетоносителя. Они с Тиграном часто вспоминали, как Рона та-
щила его на финальный матч с Ботвинником. Тигран кричал: «Не хочу,
не пойду, устал!». Рона же пихала его руками в спину и шипела: «Нет,
пойдешь, лентяй, нет, пойдешь, осел». Кинула его в машину и увезла на
матч. Тигран кивал головой, стыдливо улыбался и бормотал: «Ну Ро-
ноцька, Роноцька, перестань выдавать секреты фирмы».
Тигран часто ходил в гости к Алхимовым. Жители Барвихи во-
обще ходили друг к другу в гости регулярно. О политике говорили редко.
Обменивались светскими сплетнями (слышали, что Ростропович отра-
вился?), судачили о своих коттеджах, обсуждали кто из соседей что ку-
пил, хвастались друг другу удачными покупками для своих домов, даже
если это была только золоченая ручка для двери в туалет... Разговари-
-190-

Тигран
вали почти всегда шепотом, потихоньку... Даже в саду или в лесу. Ста-
линский страх все еще жил в душе брежневской элиты, так же как ста-
линские цензоры еще правили бал в брежневских газетах, журналах и на
телевидении... Уши были тогда и у деревьев, и у цветов... Тигран говорил
нормально, не шептал, но о покупках тоже очень любил поболтать...
У Алхимовых была злая немецкая овчарка по кличке Юпитер.
Страшный болван. Он был похож на того советского милиционера, ко-
торый меня расстреливал у японского консульского дома на Вавилова.
Можно было сто раз пройти мимо Юпитера, но на сто первый он обяза-
тельно кусался. Тигран был знаком с Юпитером много лет, но однажды
эта сумасшедшая собака внезапно ощерилась и молниеносно укусила без-
защитного Тиграна. Хотя укус был незначителен, Тигран впал в ужасное
волнение, позеленел от страха, он был убежден, что в самом ближайшем
будущем у него проявится бешенство, которым, «конечно», Юпитер его
заразил. Алхимовы запаниковали, так как знали о безумной мнительности
Тиграна Вартановича. Тигран страшно боялся уколов, но в тот раз, кажет-
ся, даже попросил, чтобы ему вкололи двойную порцию лекарства против
бешенства, терпеливо снес все мучения. Несмотря на то, что Алхимовы
вывалили на стол для Тиграна целую гору справок о здоровье Юпитера,
Тигран продолжал колоться. И потом еще долгое время с опаской смотрел
на воду и в зеркало во время бритья, опасался появления пены изо рта...
Тигран Вартанович страстно любил музыку – классику, джаз,
поп... У него дома хранилась замечательная фонотека с редкими запися-
ми, которые он всю жизнь собирал. За границей Тигран купил дорогие
проигрыватели, магнитофоны, усилители и колонки...
Тигран плохо слышал, за уxом у него всегда висел большой слу-
ховой аппарат кремового цвета. Тигран не стеснялся своего слухового
аппарата, постоянно его настраивал, не вынимая его из-за уха, аппа-
рат издавал при этом ужасные звуки, пищал и мяукал, а невозмутимый
гроссмейстер продолжал спокойно вести беседу.
Тигран любил уединяться на втором этаже в своем огромном ка-
бинете, где на полках хранились золотые и палисандровые шахматы, се-
ребряные чеканные блюда и кувшины – дары армян со всего мира, а на
стенах висело декоративное оружие с инкрустациями и камнями. Сняв
свой слуховой аппарат, Тигран врубал на полную мощность свои полу-
киловаттные колонки и наслаждался музыкой. Дом трясся так, что Рона
боялась, что он развалится. В эти моменты никто не имел права его по-
тревожить. Только одному человеку Тигран позволял все – тете Дусе,
Дуке, как он ее называл, большой, неутомимой деревенской женщине-
-191-

домработнице, жившей всю жизнь с Петросянами и преданной Тиграну,

как пушкинский Савельич Петруше. Тигран любил кино, особенно ко-
медии. Помню, как радостно, солнечно он смеялся, просматривая пода-
ренную ему мной видеокассету с блистательным музыкальным фильмом
«Blues Brothers» с участием гениального Джона Белуши и многих ве-
ликих джазменов Америки – Рэя Чарльза, Ареты Франклин, Джона Ли
Хукера, Кэба Кэллоуэя и других. Он смотрел эту кассету почти каждый
день...
C Тиграном я познакомился еще в середине семидесятых, когда
судьба столкнула меня со многими московскими знаменитостями. Но под-
ружились мы по-настоящему только, когда я купил дом в Одинцово осе-
нью 1983 года. Тигран любил мою исполнительскую манеру, он был хоро-
шо осведомлен о репрессиях против меня, его доброе сердце не выносило
несправедливости, он сочувствовал мне и помогал, как мог. Радовался
даже самой маленькой моей победе, негодовал, когда узнавал об очеред-
ной позорной акции против меня нашего всемогущего государства...
Когда я купил дом, Тигран вдруг загорелся – он давно мечтал
о настоящем бильярде. В его доме, несмотря на солидные размеры, не
было места для огромного русского бильярдного стола.
Тигран часто приезжал ко мне, давал мне советы по строитель-
ной части, рассказывал о былом. Со мной он как бы снова переживал
свою молодость. Этот рано осиротевший сын дворника в тбилисском
доме офицеров выиграл титул чемпиона мира в тяжелейшей борьбе и
превратился из бедного провинциального армянина в мировую знамени-
тость, в шахматную легенду. Чем-то наши жизненные пути и творческие
судьбы были схожи...
Тигран любил делиться с друзьями радостными, добрыми ново-
стями и увлекать их какими-нибудь веселыми делами. Приехав ко мне с
утра пораньше, обсудив в пятисотый раз место, где будет стоять бильярд,
и вдоволь покалякав о бойлерах, катодах и диодах, о системе отопления,
термовентилях и прочем хозяйстве, он тащил меня в какой-нибудь отда-
ленный магазин покупать что-то для дома... От своих верных агентов Ти-
гран получал бесценные сведения о том, что где «дают», и тут же делился
секретами со мной: «Андрюш, сегодня в Химках выкинули шведскую ко-
жанную мебель – диваны (он говорил – диванцики), кресла (креслица),
замечательные шкафы (шкафцики) и гардеробы (гардеробцики), немед-
ленно едем!»
У Тиграна вообще-то не было дефектов речи, обычно его речь
была тихой, спокойной и ясной, но, когда его охватывал азарт покуп-
-192-

Тигран
ки, он радостно возбуждался и смешно искажал слова. Появление

таких уменьшительных-сюсюкающих означало, что Тигран пребы-
вает в самом лучшем расположении духа. Мы садились в машину
и перли через весь город за диванциками и креслицами... Приехав,
немедленно оформляли покупку... Если у меня не хватало денег, Ти-
гран добавлял своих (когда разбогатеешь – отдашь). Так, благодаря
тиграновской разведке, Барвиха пополнялась экзотическими им-
портными товарами. Единственное, что омрачало подобные триум-
фы, это то, что все дома наполнялись хоть и красивой, но одинаковой
мебелью. Это правило распространялось и на другие товары народ-
ного потребления. Газовые плиты Бош, кухонные комбайны АЕГ,
итальянские ледогенераторы, стиральные машины с вертикальным
барабаном...
Шел 1984 год. Бильярдная у меня еще не былa построенa, но
дом был почти готов. Мы с Тиграном каждый день гуляли в лесу и об-
суждали мои дела в деталях. Тигран поддерживал меня и напутствовал
перед каждым походом к начальству: «Не медли, но и не торопись, са-
мое главное – это правильный порядок ходов». Это было его любимое
выражение.
Я и представить себе не мог, что спокойный, уравновешенный,
гармоничный, следящий за своим здоровьем, наслаждающийся жиз-
нью Тигран, стоял на самом деле на краю могилы...
На Тиграна как будто лавина упала. Вначале – боли в животе,
потом рвота, госпитализация, анализы, диагноз. Рак поджелудочной
железы. Его смотрели лучшие врачи... Надежды не было. Бедному Ти-
грану ничего не сказали, он бы тут же умер от страха... Тигран поверил
в «легкое отравление», говорил: «И цего я такого скуcал, надо быть
осторознее».
После того, как в ноябре 1983 года умер наш любимец Арно Ба-
баджанян, Тигран сказал: «Снаряды рвутся все ближе». Это было в моем
саду в Одинцово, Тигран проговорил это, не снимая рук с живота...
Все, кроме самого Петросяна, знали, что он умирает. Все лгали
ему в лицо, а он ничего не подозревал.
В июне 1984 года, за два месяца до смерти, в его доме собрались
многие знаменитости Москвы – врачи, ученые, шахматисты, музыкан-
ты. Отмечали 55-летие Петросяна. Были там и мы с Наташей. Все зна-
ли, что дни Тиграна сочтены, но произносили тосты за крепкое здоровье,
желали долгих лет... Cтол ломился от яств. Тигран сидел бледный, худой
и печальный...
-193-

Тигран не дожил до окончания постройки бильярдной, но дожил

до моей первой поездки в Англию, которую ждал с нетерпением.
Незадолго до смерти, в больнице, умирающий Тигран спросил
жену: «Как у Андрюши все прошло в Лондоне?»
Рона ответила: «Потрясающе!»
Тигран вздохнул, положил голову на руки Роне и заплакал. Его
похоронили на армянском кладбище в Москве.
Только с тобой
Довольно долгое время после победы на конкурсе Чайковского и

триумфа в Зальцбурге я был только исполнителем, эксплуатирующим
технические навыки хорошей школы...
Пять или шесть лет я занимал нишу «русского чуда»... В конце
концов, это мне надоело. Помню, как руководство EMI пыталось огра-
ничивать мой репертуар. Пришли ко мне солидные господа и заявили:
«Вы будете играть Рахманинова, Чайковского, Прокофьева и немножко
Стравинского». Я поставил условие – я выполняю их заказ, а потом за-
писываю то, что сам хочу. Начал готовить Баха, Моцарта, Шуберта,
Шумана. Они приняли это в штыки. Почему? Потому что Шуберта и
Шопена играл Циммерман. Шуберта, позднего Бетховена, а также Брам-
са исполнял Брендель. Все было поделено, как улицы Нью-Йорка у мафии.
Пришел ко мне директор отдела маркетинга и говорит: «Люди в рас-
терянности, они не знают, какого композитора покупать в твоем ис-
полнении!»
На что я ответил: «Пусть покупают меня, черт побери!»
Год 1984 начался волшебно. Прилетели англичане из EMI и от-

правились прямиком ко мне в Одинцово, в русских валенках и варежках,
по глубокому снегу. Записывали мы Рахманинова по ночам в Большом
Зале консерватории. Романтично! За четыре ночи записали все. К сожа-
лению, англичане не были хорошо знакомы со специфической акустикой
этого зала. Качество звука в этой записи не было оптимальным. Тем не
менее, диск оставлял приятное впечатление. Спонтанное, живое музи-
цирование...
В конце февраля я отправился в ГДР, второй раз в жизни, в соль-
ное турне с огромной программой. После успеха наших совместных ген-
-194-

делевских концертов Рихтер увлекся идеей сделать схожий тур со всеми

шестью французскими сюитами Баха. Слава хотел поделить этот цикл
со мной и вместе его исполнить. Однако, после моей музыкальной «по-
беды» над ним в Архангельском Рихтер эту идею оставил. А я выучил все
шесть французских сюит и включил их в мою программу наряду с Рахма-
ниновым и Скрябиным. Сыграть все это я должен был в том числе и там,
где хотел играть французские сюиты Рихтер – в Золотом зале дворца
Сан Суси в Потсдаме.
В Берлине меня встретила маленькая черноволосая женщина по
имени Лилиан. Моя переводчица и сопровождающая со стороны ГДР.
Первый концерт моего тура состоялся в восточном Берлине, в зале Ко-
мической Оперы. Концерт имел большой успех. В газетах ГДР появились
статьи с заголовками, не характерными для социалистической прессы.
– Вчера состоялся концерт пианиста с явными признаками ге-
ниальности.
Моя переводчица покраснела и сказала мне: «А Вы совсем не
такой, каким Вас расписывали тут ваши земляки – Рихтер и Дорлиак».
– А что же они обо мне говорили, если не секрет?
– Нина Львовна говорила, что Вы злобный, никчемный и опас-
ный человек, а Святослав Теофилович ей вторил, называл Вас ядовитым
болтуном, говорил, что с Вами лучше не иметь никаких дел! Я не пони-
маю, какое право они имели так говорить!
Услышав это, я даже не разозлился. Зачем злиться на прошед-
шее время?
Объехали мы с Лилиан тогда всю ГДР и закончили турне ба-
ховскими сюитами в Золотом зале. Все концерты имели громкий успех,
публика вставала, требовала и получала бисы. После окончания бахов-
ского вечера в Сан Суси Лилиан поцеловала меня с гордостью и назвала
«триумфатором».
В этот момент следовало бы радоваться и почивать на лаврах,
а я с ужасом ощутил всем телом (прямо как князь Мышкин) зловещее
предчувствие припадка. Из живота к горлу подкатился спазм. Дыхание
прекратилось. Дышать не мог, а сознание ясное. Страшное мучение.
Затрясся, забился, глаза чуть из глазниц не вылезли. Потом чуть-чуть
отпустило, вдохнул воздух судорожно. Чувствую, держит меня кто-то,
как ребенка, на руках. Какой-то небольшого роста, но очень сильный,
крепкий человек. Говорит мне ласково: «Не бойся, сынок, сейчас скорая
подъедет. Я как чувствовал неладное, очень ты бледный на сцене стоял.
Полковник Соколов я, командир местной военной части».
-195-

Так добрый полковник Соколов меня на руках и продержал, пока

я не задышал.
На следующий день я улетел на родину, где с упоением занялся
отстройкой нашего загородного дома. Планировать и воплощать – всег-
да доставляло мне громадное удовольствие. Нанятая мной бригада ра-
ботала дружно. Иногда они просили меня: «Владимирыч, сыграй «Эле-
гию»!» Я играл, они плакали.
В то же время я подготавливал Наташу к мысли о побеге. Снача-
ла она наотрез отказывалась об этом говорить. Потом поняла, что у меня
нет другого пути. Рыдала, ломала руки.
– Что будет с отцом?
Деловой Алхимов планировал мою жизнь так: сначала заслужен-
ный, потом народный, затем гертруд, продолжатель дела Pихтера, в пре-
красном далеке – первый пианист СССР. Богатство, привилегии, на-
грады.
Ему, честному, но советскому до изнеможения человеку, трудно
было себе представить, что все это мне не нужно. Наташа была про-
зорливей отца. Тем не менее, она надеялась на то, что мое желание вы-
браться на свободу само собой улетучится, как только с меня снимут
опалу, и мое материальное и политическое положение улучшится. Со
временем она поняла, что это – иллюзия. Смирилась, но загрустила и
со страхом ждала наших совместных выездов. Встретила меня после
моей поездки в Лондон в июне и прошептала: «Я была уверена, что ты
не вернешься».
– Только с тобой.
В мае я прилетел в весеннюю Братиславу для записей с EMI.
Долго ждал встречающих, не дождался, поехал в город на такси. Пе-
ред тем как уехать из аэродрома, я заметил ищущую кого-то в толпе
глазами даму в кремовых брюках, плаще и черной шляпке. Мадам эта
любовно поглаживала капот своей вишневой «волги». Потом вдруг
замахала ручками, заверещала, запрыгала, обнялась с кем-то, рас-
целовалась, посадила в свою машину каких-то людей и уехала. Как
позже выяснилось, кремовая дама была послана встретить меня, но...
случайно заметила в толпе старую подружку, племянницу Герасимова
(режиссера), с компанией и, ничтоже сумняшеся, с ними уехала. Когда
я подкатил к гостинице, дама эта болтала с кем-то у входа. Ко мне по-
дошли англичане из EMI. Тут мадам поняла, что крепко проштрафи-
лась, подлетела к нам, извинилась. А вечером того же дня – безнадеж-
но в меня влюбилась. А ее подружка (племянница Герасимова) умудри-
-196-

лась втюриться в моего продюсера Джона Фрезера. Эти обезумевшие

тетки чуть не сорвали нам работу, гонялись за нами, даже несколько
раз врывались к нам в номера гостиницы. Мы на их чувства ответить
взаимностью никак не могли – я думал только о своих французских
сюитах, а Джон вообще был гей. Дама в шляпке появилась однажды,
как мираж, возле моего дома в Одинцово. Я дал наказ рабочим ее не
впускать.
В чудесной братиславской филармонии мы записали тогда
двойной альбом со всеми французскими сюитами Баха. Это была моя
первая запись без спешки и ненужных драм. Диск получил наивысшие
оценки сразу по выходе на международный рынок.
Перед отъездом я решил пройтись по старому городу. Встре-
тил там много эмигрантов, активно скупающих хрусталь, кожу и не-
которые другие предметы роскоши, стоившие в Австрии значительно
дороже, чем в Братиславе. В толпе прибарахляющихся бывших соот-
ечественников заметил Алика Майзенберга (долгосрочного партнера
Гидона Kремера), тогда только начинавшего делать сольную профес-
сиональную карьеру на Западе. А Алик заметил меня. Посмотрел на
меня косо. Он не понимал, как это Гаврилов, «сидящий в застенках
КГБ», оказался в Братиславе. Кроме того, ему явно было неудобно – я
невольно застал его за покупкой вульгарного хрусталя. Я читал на его
растерянной мине его мысли и улыбался.
Дома нам омрачали жизнь мучительные беседы с Наташей об
эмиграции. В это время не только мы, но миллионы других «узников
социалистического лагеря» убеждали своих родных уехать вместе с
ними. Убеждали пойти на риск, броситься в неизвестность. В СССР
заявление на эмиграцию грозило потерей работы и друзей, изоляцией
в обществе, иногда и тюрьмой. За границей далеко не всех пришельцев
ждали райские кущи. Никто никому нигде не нужен. Боль этих разго-
воров и решений испытал каждый эмигрант.
Наша маленькая семья – Аида, Наташа и я – пыталась ра-
ционально разрешить иррациональную ситуацию. Предстояло снова
«рвать узы» и «вязать узлы». Мы не хотели делать друг друга несчаст-
ными и, как это ни странно, нашли полюбовное решение. Аида разво-
дится со мной и едет в Лондон. Мы с Наташей женимся, чтобы вместе
выехать из совка. Встречаемся все в Лондоне в феврале 1985 года и там
решаем, как кому жить дальше. Главное – унести ноги от советского
дракона. План был хорош, но мы отлично знали, как легко КГБ ломает
планы и кости. Будущее оставалось неясным.
-197-

Как всегда в делах эмиграции душу угнетало то, что мы, даже
вырвавшись из СССР, оставим в его пасти толпу беззащитных залож-
ников. Наташин сынок, ее отец, мать, сестра, племянница, моя мама,
брат. Боснийка Аида не имела родных в совке, но и у нее был свой кош-
мар – она боялась одна ехать в Лондон без языка.
План наш начал осуществляться. После всех брачных переста-
новок мы отправили Аиду в Лондон. Там она поселилась в просторном
доме моего продюсера Джона и начала учить английский. Мы с Ната-
шей готовились к поездке в Польшу в октябре, которая должна была
стать прелюдией к побегу в начале следующего года в Лондон.
Осенью 1984 года мне пришлось второй раз в жизни встретить-
ся с Боковым – я должен был показать ему моего брата, которого из-за
меня не выпустили вместе с женой в Рим в декабре 1979 года. Убедить
его снять с брата опалу. Игорь, как и все новички на Лубянке, оцепенел,
а я, как старожил, только посмеивался и ободрял его. Денис встретил
нас с замечательным радушием. О делах мы не говорили. Боков только
раз взглянул на брата и мгновенно просек, что он не по его ведомству.
Мы пили чай и болтали о моем успешном возвращении в музыкальную
жизнь. Боков любезно расспрашивал Игоря о его творческих планах
и отечески советовал не пропускать в Италии ничего, что будет ценно
для его художественного развития. Вскоре Игорь укатил со своей Ни-
ной в Рим.
Срезался
Ноябрь 1984 года. Я первый раз с Наташей за границей. В Поль-

ше. Последняя проверка ГБ перед разрешением выезжать вместе с же-
ной в капстраны. Проверяли мою благонадежность в ГДР, в Праге, в
Братиславе, затем два раза разрешили съездить в Лондон. Одному! И
вот, наконец, вдвоем! Ну да, Польша, конечно, заграница не настоящая,
но мы уверены – Польша будет трамплином, с которого мы прыгнем в
свободный мир. В феврале следующего, 1985 года – нас ждут концерты
и записи в Лондоне. Туда мы тоже поедем вдвоем! Надо только не со-
рваться в Польше. Восемь концертов всего. Сольная программа.
Первый мой прыжок из совка в свободный мир состоялся в июне
1984 года. Лондон! После почти пятилетних невыездных мучений. Вышел
-198-

Срезался
тогда из самолета в аэропорту Хитроу, пролетел доброжелательную та-

можню, прошел паспортный контроль и встал на движущуюся дорожку.
Еду, еду, смотрю по сторонам. Вот он, мой мир, теперь я дома. Странное,
щемящее чувство. Попытался вспомнить все, что случилось со мной за
долгие годы московского заключения. И не смог! Как будто ластиком стер-
ли воспоминания. Я проснулся в Лондоне после долгого страшного сна.
Западный мир принимал меня назад, как своего. Тут все было родное, зна-
комое, а ТАМ осталось чужое, хоть и миллион раз виденное, пережитое,
но незнакомое. А где Родина? Там, где моя свобода. Тогда, на движущейся
дорожке в Хитроу, я это ощутил как непреложную истину и единствен-
ную правду! Ту Россию, которую до боли люблю – Россию Рахманинова и
Скрябина – я унес с собой, не на подошвах моих, купленных в знаменитой
сотой секции ГУМа ботинок, а в сердце. Она всегда со мной, во мне.
Пять лет сдерживал слезы, а тут, в аэропорту, как плотину про-
рвало. Никто, слава Богу, не видел. А если бы и увидел – не полез бы в
душу. Великое дело – английские прайвеси и дигнити.
Солнце, черные кэбы, умные, воспитанные лондонские такси-
сты. Темза, Саут Бэнк. Концерты, концерты. Квин Элизабет Холл, Роял
Фестиваль Холл, Национальный Театр. Лондон меня не забыл, билеты
распроданы давным-давно. Восторженные крики публики, лестные ре-
цензии в центральных английских газетах... Шумиха. Интервью, фото-
сессии, шикарные салоны, знаменитости – все это летит мимо меня, как
картинки в пестром калейдоскопе. Успех!
Почему же меня это уже не волнует как раньше? И уже боль-
ше никогда не будет волновать. Потому что я смертельно ранен и буду
подранком до конца жизни. Годы мучений не прошли даром, что-то во
мне изменилось. Реальность как бы потеряла власть надо мной. Физи-
ка уступила метафизике – меня жгут новые вопросы, ответы на них я
буду искать всю мою жизнь.
Вернулся тогда из Лондона в Mоскву и – новая странность –
ощутил безразличие. А что, если снова замуруют? А мне наплевать!
Пусть замуровывают, мучают, унижают. Мне все равно. Все равно, где
я. Все равно, какая новая гадина царствует теперь в Кремле. В моей
душе – пепел. Я прогорел, как бикфордов шнур в мультфильме. В октя-
бре снова съездил в Лондон. Опять один. Острую радость второй раз
не испытал. Потому что жена все еще была у НИХ там заложником.
И мать. И брат.
Отец Наташи уговорил самое высшее начальство СССР снять с
меня опалу. Этот честный человек предложил себя в «гаранты возвра-
-199-

щения Гаврилова» и преуспел. Мы с Наташей планировали дождаться

разрешения поехать на гастроли вдвоем и остаться в Лондоне. Намере-
вались оттуда начать борьбу с КГБ за свободное передвижение по плане-
те, мечтали доказать всем, и советским, и эмигрантам, что время невоз-
вращенцев прошло. Алхимова мы в свои планы не посвятили. Это было
единственным слабым пунктом нашей «комбинации». Нас мучила со-
весть. Единственным оправданием для нас служило то, что мы боролись
не за «шоколадные конфетки и шампанское», а за выживание, за воздух
для дыхания, хотели прорубить окно в мир для советских артистов, за
которыми последовали бы и «простые советские люди». Надеялись все
потом Наташиному отцу объяснить, попросить прощения и вместе по-
радоваться успеху. Первую часть задуманного нам удалось осуществить
самим с помощью Наташиного отца, вторую часть – освобождение со-
вков – осуществил великий человек Михаил Горбачев. Но свою лепту
удалось внести и нам.
Итак, мы с Наташей в Варшаве. Aэропорт «Шопен». Шопен,
оказывается, теперь аэропорт! Есть конфеты «Моцарт», туалетная бу-
мага «Вагнер» (сам видел в семидесятых годах в Байройте, с нотками),
пес-киногерой «Бетховен», водка «Чайковский», почему бы Шопену не
стать аэропортом? Со взлетной полосой, ангарами, пассажирами и пун-
ктами выдачи багажа. Прекрасно. Садимся в машину и сразу на вокзал.
Oттуда поедем в Познань, где и начнется турне. Встречали нас посоль-
ские как ВИП-гостей. Опять я «знаменитость и гордость» Совдепии.
Спасибо за доверие, дорогие товарищи! Только мне ваши восторги более
не требуются. Потому что своим телом узнал, что за ними следует.
Бежим с Наташей к поезду, мечтаем остаться, наконец, вдвоем
в купе-люкс. Спускаемся в переход, ведущий к перрону. А там – толпы
людей. У всех глаза заплаканные. Почти все в черном. Что такое?
Не сразу до меня дошло, что сегодня третье ноября – день по-
хорон священника Ежи Попелушко. Любимца народа, певца свободы
и «Солидарности», проповедника братства любви и независимости.
Агенты Службы безопасности МВД Польши зверски убили этого свет-
лого человека. Наверняка с разрешения большого брата. Изуродован-
ное тело бросили в водохранилище, где его нашли только через пол-
торы недели. А сегодня состоялись похороны, в которых участвовало,
как я потом узнал, четверть миллиона человек. Эти люди разъезжались
теперь по домам.
Мы пробились на перрон. Везде люди. Черное, траурное, рыдаю-
щее море. Со страшным трудом втиснулись в поезд на Познань. Тамбуры
-200-

Срезался
забиты, в купе, рассчитанные на шестерых, набилось по пятнадцать че-

ловек. Некоторые забрались на крышу поезда. Все молчат. Говорю На-
таше по-английски: «Ни слова на русском, идем в буфет, мне нехорошо,
должен попить». Кое-как протискиваемся в соседний вагон. По дороге
смотрю на поляков. В поезде едут почти только одни мужчины. У многих
разорваны на груди рубашки. Какие лица! Глаза красные, лица темные,
некоторые корчатся от гнева, другие подавлены горем, плачут. Многие
сжимают судорожно нательные кресты на груди. Пальцы белые от на-
пряжения. Кресты впились в кожу.
Я никогда не видел в СССР «массового выражения народной
любви» к человеку. Любили ли русские кого-нибудь кроме Сталина, Ле-
нина и прочих злодеев? Есть ли вообще у русских «народная душа»? Или
на ее месте давным давно стоит тюремная параша?
В прежние времена такая демонстрация народной любви случи-
лась только один раз – когда хоронили Михоэлса в 1948 году, которого
убили советские герои-гэбисты – раздавили живого грузовиком. Тысячи
людей стояли молча на январском московском морозе. И хотя были, на-
верное, среди них и неевреи – любовь к Михоэлсу и траур показал не
русский, а еврейский народ.
Кого же любили обычные советские люди?
Только, пожалуй, Высоцкого. Он задел их нерв. Помню его по-
хороны в олимпийской Mоскве. Вышли толпы людей хоронить Володю.
Мне они тогда показались овцами, у которых в стаде самый громкий, са-
мый хриплый баран помер. Наблюдал в детстве за курами у нас во дворе.
Убъет кошка цыпленка, а курица наскочит в горе на трупик, лапками
землю зароет, закудахчет, задергается, кажется – вот-вот умрет от раз-
рыва сердца бедная птица. А через минуту уже не помнит горя и трупика
цыпленка, все еще лежащего рядом, не замечает. Как похоже на наших
соотечественников!
Тут, в Польше, было не так. На лицах было написано – нет, пане
коммуняки, вам это убийство даром не пройдет! Не забудут поляки Ежи
Попелушко, как советские хохлатки забывают своих мертвых. Чтобы не
довелось польскому народу еще пережить – не забудут, не простят. Бес-
страшный ксендз будет и мертвый вести свой народ к свободе!
Поезд летит к Познани. Сгущается мрак. Некоторые мужчи-
ны молятся истово. Другие лупят себя в грудь кулаками, рвут на груди
рубашкy...
– Езус Мария! Горе нам! Горе!
Ходят по поезду волнами гнев и рыдания.
-201-

Тут мое отравленное тело не выдержало, замордованная душа,

казалось, захотела от мучительной боли из тела вырваться. Ведь я –
русский, советский, меня сюда прислали убийцы, я их именем должен
играть Шопена для поляков. Я убил!
У меня начался припадок падучей. Из последних сил прорываюсь
в тамбур, разбрасываю по дороге в стороны здоровых мужиков. Перед
тем как потерять сознание, успеваю дернуть стоп-кран. Визжат тормоза
так, как будто Луна в Землю врезалась. Глаза режет фиолетовый свет...
Через несколько минут, а мне кажется, через годы – вижу
смутно лицо моей Наташи. Мы почему-то не в поезде. Вокруг – де-
ревья. Мы в осеннем лесу! Свежий воздух со свистом входит в легкие.
Я закрываю глаза. И теряю сознание на руках у моей жены.
Очнулся я в консульском автомобиле. Консул совещался с
врачом.
– Можно ли его везти на машине в Варшаву?
– Смотрите, он у Вас тяжеленький.
На врачебном жаргоне это значит – живым вряд ли доедет. А у
меня гудело в голове – ууу-ууу, не видать нам теперь Лондона. Гастроли
коту под хвост. Не выдержал я последней проверки. Срезался!
И те, кто вытаскивали меня из советского небытия, в раздраже-
нии от меня отвернутся.
Я лежал, скорчившись, на заднем сиденье лицом к спинке и
молчал.
C-moll Op. 48 No. 1
Ноктюрн до минор – одно из самых мощных произведений Шопена.
В музыкальном мире господствует мнение, что он написан под влияни-
ем Листа и его венгерских мотивов. Мне кажется, что это заблуждение,
связаное с некоторой ВНЕШНЕЙ ритмической схожестью пьесы Шо-
пена с музыкой Листа. На самом же деле никакого глубинного сходства
между ними нет.
Речь в пьесе Шопена идет не о Венгрии. И не о танцах. В ноктюрне до
минор Шопен рельефно документирует свое горе, свою реакцию на по-
давление польского восстания русскими войсками в 1831 году. В боях
с войсками Дибича и Паскевича погибли многие близкие друзья Шо-
пена.
В первой части этого ноктюрна мы слышим голос композитора (в верх-
нем регистре). Шопен оплакивает своих людей. В нижнем регистре му-
зыка имитирует звуки то отдаленных, то приближающихся пушечных
залпов и взрывов снарядов. Сочетание этих двух музыкальных тем (ры-
-202-

История с котелками
дание и пушки) производит ошеломляющее впечатление. Слушатель

присутствует в гуще сражения, он слышит траурные сетования Шопена
и сопереживает ему.
Средняя часть этого ноктюрна могла бы стать польским гимном.
Эта музыка – страстный и гордый призыв к борьбе за свободу.
Заключительная часть ноктюрна – это смертельная борьба до побед-
ного конца. На мой взгляд, ноктюрн дo минор имеет гораздо больше
оснований называться «Революционным», чем знаменитый этюд, кото-
рый современники Шопена назвали этим именем. Шопену, как никому
другому, удалось показать ужас и безумие войны, угнетательства, кро-
вавой жестокости.
Шопен познал и воплотил в своей музыке не только сладость, но и
трагизм бытия, не только небесную красоту, но и кровавое насилие,
не только одиночество и отчаянье человека, но и его радость и триумф
общего правого дела.
История с котелками
Польскую неудачу мне простили. Перед отъездом в Лондон мы

с Наташей навестили Рихтера. По просьбе его вечного агента Нины
Львовны Дорлиак. Узнав по своим каналам о моем родстве с всесиль-
ным Алхимовым, Нина решила половить рыбку в мутной воде. Потому
что как раз тогда уволили ее верного пса Кухарского, и Нине пришлось
искать новые связи. О том, что она сама потворствовала моему разрыву
со Славой, она удивительно быстро забыла. А Рихтер, в свою очередь за-
был, как он три года назад прятался от меня в сортире и не открывал мне
дверь, когда я, по его же приглашению, пришел к нему в гости.
Я не забыл плохое, но я не забыл и хорошее – нашу долгую пло-
дотворную дружбу, поэтому пошел тогда на Бронную. Со Славой мы
общались так, как будто и не расставались. А Нина тут же начала за-
искивать перед

Гаврилов А. - Чайник, Фира и Андрей - 2011

Загружено:

Сведения о документе

Описание:

Авторское право

Поделиться этим документом

Поделиться или встроить документ

Параметры публикации

Этот документ был вам полезен?

Это неприемлемый материал?

Описание:

Авторское право:

Гаврилов А. - Чайник, Фира и Андрей - 2011

Загружено:

Описание:

Авторское право:

Gavrilov03n2.

indd 1 1/10/12 1:22:16 PM

South Eastern Publishers

Г124 Чайник, Фира и Андрей: Эпизоды из жизни ненародного артиста. /

В 1974 году 18-летний русский пианист Андрей Гаврилов стал

Text Copyright © 2011 Andrey Gavrilov

South Eastern Publishers,

For more information e-mail info@sepublishers.com

Editors I.O.Dotsent, G.A.Kosoy

Printed in United States of America

Gavrilov03n2.indd 4 1/10/12 1:22:16 PM

Gavrilov03n2.indd 5 1/10/12 1:22:16 PM

Книга «Чайник, Фира и Андрей» посвящена моей совет-

Gavrilov03n2.indd 7 1/10/12 1:22:16 PM

Без предубеждений. Этот экстраординарный человек не нуждается ни

B 1985 году я уехал из СССР.

Gavrilov03n2.indd 8 1/10/12 1:22:16 PM

фиалковые звуки-ароматы исчезали, воздух стеклянел. Я понял, что бо-

Gavrilov03n2.indd 9 1/10/12 1:22:16 PM

успех вызывал у меня чувство омерзения. В последующие две недели я

Возможно, во всей истории человечества не было другого гения,

Gavrilov03n2.indd 10 1/10/12 1:22:16 PM

Шопена в салонно-романтический камерный угол. В его музыке так-

Gavrilov03n2.indd 11 1/10/12 1:22:16 PM

Шопеновские ноктюрны – это скорее дневники композитора, в

В Барселоне я сыграю три концерта, потом полечу на Майорку.

В мае 1971 года я первый раз в жизни поехал за границу. Дирек-

Gavrilov03n2.indd 12 1/10/12 1:22:16 PM

От одной мысли, что мы едем за границу, у нас, советских де-

Gavrilov03n2.indd 13 1/10/12 1:22:16 PM

программу, но ощущали себя замученными сумасшедшими занятиями

У Вишни и Буратинки была дочка Поленька. Как же я был в нее

Gavrilov03n2.indd 14 1/10/12 1:22:16 PM

А на следующий день уже флиртовала с другим. Мальчишки стонали,

Gavrilov03n2.indd 15 1/10/12 1:22:17 PM

в саундтрек одного из лучших фильмов о Джеймсе Бонде – «Шпион,

Так называемая «советская пианистическая школа» – это очень

Летом 1973 года я закончил ЦМШ. У нас существовала тради-

Gavrilov03n2.indd 16 1/10/12 1:22:17 PM

назойливо осточертевшие всем лозунги советского зравоохранения.

Gavrilov03n2.indd 17 1/10/12 1:22:17 PM

«усложнили» испытание; выпускнику, изображавшему нашего теоретика,

Gavrilov03n2.indd 18 1/10/12 1:22:17 PM

лый антисоветчик, провел параллель между немецкими фашистами и со-

Консерваторские сачки сидели в буфете, пили пиво, играли в ко-

Gavrilov03n2.indd 19 1/10/12 1:22:17 PM

Какой-то шестнадцатилетний мальчик из Казани получил бронзу на кон-

Gavrilov03n2.indd 20 1/10/12 1:22:17 PM

кам – несмотря на формальную конкуренцию между нами. В его благо-

Gavrilov03n2.indd 21 1/10/12 1:22:17 PM

На следующий день после оглашения результатов конкурса мы

Gavrilov03n2.indd 22 1/10/12 1:22:17 PM

Умер Юра Егоров ранней весной 1988 года, в Амстердаме. К тому

Видишь ли, те слова, которыми ты описываешь искусство, для

Gavrilov03n2.indd 23 1/10/12 1:22:17 PM

превратить ноты в живые звуки. Он не может вдуть живую душу в му-

На традиционную церемонию представления профессорам мос-

Gavrilov03n2.indd 24 1/10/12 1:22:17 PM

на, Рахманинова, Скрябина в лучших традициях благородной салонной

Gavrilov03n2.indd 25 1/10/12 1:22:17 PM

чески сложных произведений, которыми надеялся Наумова сразить на-

Gavrilov03n2.indd 26 1/10/12 1:22:17 PM

вовсе исчезла. «Обычные» профессора консерватории не дотягивали до

Gavrilov03n2.indd 27 1/10/12 1:22:17 PM

В третьем туре у меня начали пошаливать нервы. Левушка мой