A4 - Георг Кюлевинд Ступени сознания - медитация за границы души

Георг Кюлевинд
Ступени сознания медитация за границы души
СОДЕРЖАНИЕ
Предисловие к третьему изданию. Георг Кюлевинд
Предварительное замечание Две ступени сознания в
"Философии Свободы» Границы мышления Мышление
о мышлении Задача: пережить мыслительный процесс на
собственном опыте Переживание акта мышления
Самодух Основополагающее Переживание Духа
Концентрация и Созерцание Концентрация на предмете
Созерцание идеи Трудности Границы Души О Тайне
Восприятия Духовное причастие современного человека
О смысле бытия Свет земли Земля Небо Увиденное
Истинный свет Прелюдия Подражание Превращение
Идентичность Увиденное Первое зрение Органы чувств
Духовный мир Свет мира Свет и бытие Победа
Примечания
Георг Кюлевинд - Ступени сознания:

медитация за границы души 1
Георг Кюлевинд Ступени сознания:
медитация за границы души
Предисловие к третьему изданию Автору приходится задуматься, ведь его

первая, больше двадцати лет назад написанная книга, выходит третьим изданием.
Теперь, просматривая тексты ее глав, он гораздо сильней, чем прежде, осознает
смелость издательства. Особого мужества потребовала от издателя публикация
последних пяти глав — ведь они отнюдь не информативны, да и автор к тому же был
почти неизвестен. Сам автор предстает неслыханным оптимистом — а был ли его
оптимизм обоснован? Задним числом можно ответить положительно: книжка нашла
много друзей, которые словно ждали сочинений такого рода, и, конечно, врагов, из
числа тех, кому трудно или вовсе невозможно отойти от традиционного обхождения
с антропософией и найти к ней более практический подход.
Еще задолго до выхода первого издания этой книжки я стремился поддерживать
все, связанное с развитием и обучением сознания. Но и сегодня слышны, порой,
«предостережения от опасностей»; словно Штайнер создал книгу «Как достигнуть
познания высших миров?» и бесчисленное количество других писаний только для
того, чтобы люди старательно избегали всего, изложенного в этих трудах. Но ведь
Рудольф Штайнер постоянно напоминал, что «в случае правильного обучения,
нельзя говорить об опасностях, поскольку именно правильное обучение устраняет
опасности» (ПСС 138, 27.8.1912).
Если оглянуться назад, то в этой книжке есть зерна, которые позже проросли. Так,
например, первые три главы нашли свое продолжение в книгах «Творить истину»,
«От нормального к здоровому», «Обучение внимания» (в книге «Упражнения в
свободе»); вопрос об истинности из главы «Границы души» продолжен в
«Утверждении Логоса» и других книгах, посвященных Логосу. Глава «Тайна
воспринимания» станет более практичной в «Обучении чувств», в то время как
«Духовное причастие современного человека» получит более дискурсивную
обработку в разных статьях и книгах — впрочем, по своей природе, эта тема никогда
не могла стать полностью дискурсивной («Логосовая структура мира»).
Таким образом, мне нет нужды что-либо менять в тексте, и я могу отвечать за
него. Я не уверен только, что третий тираж потребует от издательства меньше
мужества, нежели первый... Однако, мы оптимисты.
Георг
Кюлевинд
Предварительное замечание
Нет большей трудности для современного человека, чем заметить, рассмотреть и

преодолеть порог отраженного сознания. Первая глава — это попытка показать, как
Рудольф Штайнер подводит к этому читателя в своей «Философии свободы».
Осмысление порога, который отделяет само мышление от помысленного, ведет
экспериментатора к главе «Основополагающее переживание духа». В третьей главе
содержится попытка развить некоторую методику, основанную на первых шагах в
области концентрации и созерцания. В двух последних главах представлены
результаты: как при рассмотрении границ души эти границы становятся
прозрачными и проницаемыми. Форма подачи такова, что читатель, повторяющий
рисунок движения мысли, сам входит в ткание мыслительного процесса.
ДВЕ СТУПЕНИ СОЗНАНИЯ В
«ФИЛОСОФИИ СВОБОДЫ»
Границы мышления
Современный человек может довольно легко испытать границы собственного
мышления и, тем самым, границы своего сознания. Причем, даже разными
способами. Достаточно спросить: почему нечто очевидно? Из чего состоит
очевидность? Почему логичное логично? Мышление не знает ответа на эти вопросы,
точнее — любая попытка ответа содержала бы само вопрошаемое в виде
предпосылки. Отсюда неудобство таких вопросов. Или же — их старательно
избегают, что способствует погружению мыслительного сознания на некий
докритичный, наивный уровень не рефлектирующего мышления. Отсюда
наполовину продуманные попытки упорядочить или схематизировать мышление,
чтобы сделать его «правильным». При этом не замечают, что упорядочивание
производится опять-таки посредством самого мышления; ведь понимают и
оценивают всегда с помощью мышления, которое, в свою очередь, еще не
упорядочено. Часто не осознается, что именно логика приходит из мышления, а не
наоборот. Сперва мыслят логически, затем создают или же узнают логику, как
описательную, не нормативную науку. А логика всегда предполагает логическое
мышление.
Движение к границе может принимать и иные формы. То, что «язык» способен
однозначно выразить только простейшие высказывания, заметил еще Виттгенштейн.
(По сути, он имел в виду не формы языка, а формы мышления.) Однако, можно легко
продемонстрировать, что и простейшее предложение, такое как «Здесь есть стол»,
содержит элементы, которые невозможно прозреть, даже промыслить. В приведенном
выше предложении таким элементом, очевидно, является слово и понятие «есть». Мы
не может проникнуть в его суть, ибо кто сумел бы объяснить его значение? Ребенок
постигает это понятие (как и все другие) интуитивно бессознательно и безошибочно
употребляет его, так же поступают и взрослые. Настолько же «необъяснимо» понятие
«здесь». Для его объяснения необходимо, по крайней мере, понятие «там». Но любое
из этих двух понятий само по себе, отдельно, объяснить нельзя. Для понимания их
обоих необходима интуиция — «здесь-там». К такой интуиции можно подвести, но ее
никак нельзя вызвать или «сделать понятной» с помощью других понятий. Самым
доходчивым из нашего предложения нам покажется слово и понятие «стол». Но
попробуем дать ему объяснение или же определение. Отбросив несущественные
признаки (материал, количество ножек, форма и т. д.), мы получим: горизонтальная
поверхность, твердость, ограниченная площадь и высота. Однако, легко показать, что
можно обойтись и без них: «столоваться» можно на лежащей пивной бочке. Модно
«устраивать стол» на полу. На природе столом послужит скатерть, разложенная на
склоне холма. Итак, стол лишился всех свойств, признанных важными. При полной
дематериализации и разоблачении формы остается одна только функция —
назначение стола. В чем состоит его функция? Он служит для еды, письма, игры в
карты, в шахматы и т. д. — все это, как и многое другое, нельзя определить в точности
или описать неким понятием. Снова остается одна интуиция: ну все ведь «знают», что
такое стол или что может быть им в разных обстоятельствах. Еще один шажок, — и
мы увидим, что невозможно рационально определять «значение» отдельных слов, не
обращаясь к способности интуиции. Наиболее отчетливо это проявляется в случае с
понятиями, не связанными с миром восприятий. Много споров ведется вокруг
экономического понятия «работа», которое нельзя объяснить, не призвав на помощь
другие понятия. Но рассматривая и эти понятия таким же образом, то есть определяя
их просто «договорным» путем, мы опять вынуждены употреблять другие — новые —
понятия. Очевидно, что эта попытка ведет к расходящимся кругам дивергенции, с
которой нельзя совладать. В конечном итоге именно доверие к тому, что «само собой
разумеется», и делает вообще коммуникацию возможной.
Из приведенных выше немногочисленных примеров ясно, что парадоксальная ситуация
с употребляемыми, но не понятно откуда взявшимися понятиями, возникает потому, что
сознание всегда лишь сопереживает «уже-по-мысленное». Сам же процесс мышления
предшествует помысленному, а процесс этот — есть становление помысленного —
тем самым он досознателен. Без помысленного, представленного нет вообще никакого
обыкновенного сознания. Обыкновенным способом достичь «пустого» сознания
невозможно. При любой такой попытке мы впадем в сновидческое блуждание или
просто заснем (2).
Мышление о мышлении
Первая половина «Философии свободы» Рудольфа Штайнера относится к ступени
сознания, для которой характерно, что все содержание сознания дается здесь путем
наблюдения, а особо выделяющимся наблюдением в этом поле сознания является
наблюдение мышления, точнее говоря — наблюдение помысленного. В первых семи
главах под «мышлением» понимается не сам его процесс, а — как и в привычном
словоупотреблении — «выпадающий» в сознание результат этого процесса. Это
становится особенно ясным, когда Штайнер говорит о наблюдении мышления: «Я
нахожусь в том же положении даже тогда, когда я даю появиться исключительному
состоянию и размышляю о самом моем мышлении. Я никогда не могу наблюдать мое
теперешнее мышление, но могу лишь впоследствии сделать объектом мышления
опыты, проделанные мною в связи с моим мыслительным процессом. Если бы я
захотел наблюдать мое теперешнее мышление, я должен был бы расщепиться на две
личности: на ту, которая мыслит, и на другую, которая смотрит на себя со стороны при
этом мышлении. Этого я не могу сделать. Я могу осуществить это лишь в двух
раздельных актах. Мышление, подлежащее наблюдению, никогда не бывает тем,
которое при этом находится в деятельности, но это всегда другое мышление» (3). -
«Две вещи несовместимы друг с другом: деятельное осуществление и созерцательное
противостояние» (4).
Интуитивный характер выявления помысленного предстает нам в следующих

высказываниях: «Что есть понятие, нельзя сказать словами. Слова могут лишь обратить
внимание человека на то, что у него есть понятия» (5).— «В противоположность
содержанию восприятий, которое дано нам извне, содержание мыслей возникает внутри
нас. Форму, в которой оно поначалу выступает, назовем интуицией. Для мышления она
есть то же самое, что и наблюдение для восприятия» (6).
«Форма», способ, то, как мы «образуем» понятия, названы здесь интуицией. Но

поначалу мы не переживаем этого «формирования»; но только результат интуиции,
поскольку мы не способны пережить дух-в-настоящем при образовании понятий; мы
переживаем только постоянную утрату «настоящего времени» (7), то есть переживаем
выпадающее в прошлое, прошедшее, готовое понятие. Попробуй ухватить настоящее:
сейчас! — а оно уже прошло.
«Мысля, человек воспринимает, собственно, только заключительные фазы своей

мыслительной деятельности, своего мыслительного переживания»(8). За
приведенными цитатами следует подробное описание различных фаз мыслительного
процесса. Подобные утверждения относительно восприятия можно встретить, к
примеру, в первой медитации книги «Путь к самопознанию человека» (9).
До эпохи самосознающей души не была дана сама возможность наблюдать

помысленное мышление или же мыслить о помысленном. Хотя рассудочная душа и
употребляет мышление самым остроумным образом, там оно всегда остается Ancilla
(служанкой) некого иного принципа: сегодня — это Ancilla Technicae, Ventris (служанка
техники, желудка), если не упоминать всего остального; во всяком случае — Ancilla
Corporis (служанка тела). Мышление о мышлении начинается со схоластики,
прелюдии души самосознающей. Типичным для способа действий самосознающей
души является высказывание Декарта «Cogito ergo sum» (при всей его
недостаточности). Очевидно, что именно способность к чистому, свободному от
восприятия, абстрактному мышлению делает возможной рефлексию о самом
мышлении. Но при этом также возникают всевозможные сомнения относительно
мышления, относительно познания — наступает время теории познания. Познание
уже не принимается наивно. О познании размышляют. Но поскольку делается это с
помощью тех же познавательных сил, которые вообще действуют в познании, то
теоретико-познавательные устремления очень быстро упираются в противоречащий
себе же агностицизм, и весьма скоро от этого предприятия отказываются вообще.
Мышление понимает, — причем и тогда, когда это самим мыслителем не осознается,
— что любое высказывание мышления о себе самом не может обладать иной
ценностью, чем любое другое высказывание: мышление не «видит» себя во время
мышления, а лишь по его прошествии, у же после того, как помыслилось — ведь
уровень мышления, познания не изменяется от того, что мышление мыслит о
помысленном. В конце XIX столетия теоретико-познавательные попытки, в основном,
исчерпали себя. Исключения составляют лишь два философа: Гегель и Джентиле.
Оба обладали интуицией мыслительного процесса и именно его сделали центром
своих исследований. Однако, они не обладали этим процессом в опытном
переживании и не могли дать руководство к достижению такого опыта. Эта задача
стала делом всей жизни Рудольфа Штайнера.
Задача: пережить мыслительный процесс на

собственном опыте
Чтобы добраться до непротиворечивой, позитивной теории познания, в соответствии с
уже изложенными выводами, необходимо перенести сам мыслительный процесс в
разряд опыта. Ведь уже совершенно ясно, что это не может быть ни спекулятивным
рассуждением, ни очередным «раз-мышлением» над уже имеющейся мыслью, но
только собственным действием, поступком. Собственно, к этой необходимости должна
подойти и всякая наука, в особенности же науки естественные. Все, в том числе и
любое научное исследование, делается с помощью мышления. Но о сути этого
мышления мы, по большому счету, ничего не знаем. Не следовало бы нам познать
инструмент, которым мы создаем все, например, технику и все прочее? Препятствием
на этом пути, часто неосознанным, служит именно то обстоятельство, что для этого
нужно развить в себе некую новую способность, сродни способности к
художественному творчеству, что достигается деланием, упражнением, а не чтением,
размышлением или накоплением знаний. До сих пор едва ли возможно найти
какие-либо дельные педагогические указания, как этому научиться. Исключение
составляют труды Рудольфа Штайнера, но они с трудом доступны для современного
человека, а в части способа рассмотрения и постановки задач стоят особняком.
Человеческая свобода уже предпослана нам самосознающей душой. Это
проявляется, к примеру, в том, что человек вообще способен ставить вопрос о
свободе. Это было бы невозможно, будь он целиком несвободен. Он не смог бы
постичь понятия свободы даже в той туманной, полусознательной форме, как это
обыкновенно происходит, потому что ни одна инстанция, ни один форум его
существа не заметили бы несвободы. Для постижения свободы необходимо
двоякое: как замечать, усматривать несвободу, так и распознавать свободу. Человек
должен иметь свою часть в обеих.
Возможность свободы дана душе самосознающей в том, что она способна
наблюдать собственное прошедшее мышление. В этом прошлом нет
непосредственного принуждения, это — мертвый призрачный мир, бессильный, а
потому поддающийся наблюдению. Наблюдающая инстанция всегда п ребывает в
следующий момент:
настоящем, но к осознанию она приходит лишь с опозданием, в
всегда в прошлом. Чтобы из возможности свободы развить действительность
свободы, необходимо, чтобы моя наблюдающая прошлое инстанция охватила и на
опыте узнала

самое себя в настоящем; кроме нее нет ни одного субъекта «в настоящем»,
могущего быть свободным. Свободным может быть только «сознание-в-настоящем».
Наше обычное понятие «Я» является на самом деле также одним лишь
воспоминанием, тенью, чем-то уже помысленным: воспоминанием о некой интуиции.
Таким образом, следует ожидать, что во второй части «Философии свободы» будет
описан тот шаг, посредством которого наблюдение переходит из противостояния
помысленному в опыт, в переживание настоящего мышления, мышления в
настоящем. Здесь следует говорить о живом мышлении и об опыте живого
мышления. Живое мышление есть процесс, или же сверхчувственная сила, из
которой возникает помысленное. Собственно, то, что мы обычно называем
мышлением, есть явление нам помысленного: как если бы текущая вода застывала
в кусочки льда, а мы замечали бы только все новые и новые кристаллы льда —
мысли. Из вышеприведенных рассуждений становится ясно, что живое мышление
невозможно познать с помощью обычного сознания, основанного на мыслимом. По
отношению к обычному сознанию оно — предсознательно.
Переживание акта мышления Действительно, в дополнении к восьмой главе и в

начале девятой главы «Философии свободы» Штайнер недвусмысленно ссылается
на такой опыт. Вначале описывается мертвое мышление, затем мышление живое,
затем опыт живого мышления. Давайте воспроизведем здесь этот текст (в скобках
даны замечания автора настоящего сочинения, курсив соответствует курсиву
оригинала). «Трудность наблюдения мышления в его существе связана с тем, что
это существо слишком легко ускользает от наблюдающей души, стоит ей лишь
попытаться направить на него свое внимание. Тогда ей (душе) остается лишь
мертвое абстрактное — труп живого мышления. (Опять упоминается трудность
опытного переживания мышления в настоящем; однако, в отличие от цитаты из
третьей главы, не говорится, что такое переживание невозможно.) Видя одно лишь
абстрактное, легко ощутить настоятельную необходимость, войти в „живительную"
стихию мистики чувства или же метафизики воли. Чья-либо попытка постигнуть суть
действительности посредством одних лишь „голых мыслей" покажется странной. Но
остигнет понимания того,
тот, кому удастся поистине обрести жизнь в мышлении, д
что внутреннее богатство и покоящийся в себе и в то же время в себе подвижный
опыт внутри этой жизни мышления невозможно даже сравнить с „плетением" в
чувствах или созерцанием стихии воли... Воление, чувствование согревают
человеческую душу даже в переживании их отзвука. Мышление же в переживании
своего отзвука оставит ее, скорее всего, холодной; кажется, что оно иссушает жизнь
души. Но это лишь резко выраженная тень светотканной, с жаром погружающейся в
мировые явления действительности мышления. Это погружение происходит
посредством втекающей в само мыслительное действие силы, которая есть сила
любви духовного порядка. И здесь нельзя возразить, что видящий так любовь в
деятельном мышлении попросту вкладывает некое чувство, любовь, в мышление.
Ибо это возражение есть, на самом деле, подтверждение здесь выявленного. Тот,
кто обращается к сущностному (= живому, не прошлому) мышлению, найдет в нем и
чувство, и волю, причем во всей глубине их реальности (как познающее чувство,
познающую волю); тот же, кто отвращается от мышления и поворачивается только к
„голому" чувству и „голой" воле, утрачивает из них подлинную действительность. Кто
стремится интуитивно переживать в мышлении, тот будет также в согласии и с
переживанием эмоционального и волевого характера...» (10).
мышления, то есть
Внимательный читатель этих строк увидит, что речь идет тут не о наблюдении прошедшего
помысленного, а о переживании живого мышления, мышления-в-настоящем. То же
самое, но с иной позиции, сказано в начале девятой главы: «Правильное понимание
такого наблюдения (отношений познающего человека к миру) позволяет увидеть, что
мышление, как заключенное в самом себе существо, поддается непосредственному
наблюдению (здесь очевидно имеется в виду некая новая форма опыта, не
„противостояние"). ... Тот, кто наблюдает мышление, живет во время этого
наблюдения непосредственно внутри духовного, „самого себя несущего"
сущностного ткания. Можно даже сказать: Тот, кто стремится постичь существо
духовного в том облике, в котором оно поначалу являет себя человеку, может
сделать это в покоящемся на себе самом мышлении (11). ... Он (прозревающий
существо мышления) увидит в том, что выступает в сознании как мышление, не
тенеподобный отпечаток некоей реальности, а покоящуюся в себе самой духовную
сущностность. И он может сказать о ней, что она посредством интуиции дается ему
в сознании. Интуиция есть протекающее в чистом духе сознательное переживание
некоего чисто духовного содержания. Только посредством интуиции можно постичь
сущность мышления» (12).
В противовес тому, что было сказано об интуиции в пятой главе «Философии свободы»,
тут она характеризуется как «протекающее в чистом духе сознательное переживание
некоего чисто духовного содержания». Тем самым требование переживания
мышления-в-настоящем приобретает конкретный облик: это переживание процесса
интуиции, от которого обычно мы получаем в наше сознание лишь готовый результат.
Однако, под интуицией мы понимаем идентичность, способность присутствовать

«изнутри», а не в «противостоянии». Такое понимание «изнутри» совершенно ясно при
интуиции собственного Я, равно как и при всяком изначальном интуитивном
переживании. Резким противоречием к сказанному в третьей главе кажется описание
этого опыта во втором дополнении к главе «Выводы монизма»: «Ибо, если интуитивно
переживаемое мышление с одной стороны есть деятельный процесс, происходящий
в духе человека, то с другой стороны о но есть духовное восприятие, постигаемое без
какого-либо органа чувств. Это такое восприятие, в котором действует сам
воспринимающий, и это такая собственная деятельность, которая одновременно
воспринимается. В интуитивно переживаемом мышлении человек переносится в
духовный мир так же, как и в воспринимающий» (13). Можно ли найти большую
противоположность утверждению — «деятельное осуществление и созерцательное
противостояние» несовместимы друг с другом? В действительности, противоречия тут
вовсе нет, поскольку, по сути, интуитивное переживание не является ни
«созерцательным противостоянием», ни «наблюдением» в обычном смысле слова.
Это — присутствие, настоящесть в деятельности, прямой опыт изнутри. Такое
присутствие-в- настоящем является предметом упражнения в любом искусстве. Певец
же не ждет, пока спетое им затихнет, чтобы начать оценивать и наблюдать; иначе он
пропустит фальшь. Он «слышит» в настоящем, — и даже раньше, опережая
слышимые звуки, — изнутри. (Поэтому мы справедливо говорим о тех, кто не умеет
петь: «У них нет слуха», хотя поют-то не слухом). Быть в настоящем, присутствовать
внутри а кта познания, а не просыпаться с опозданием в помысленном, это значит —
переживать саму интуицию, а не только ее результат. Эта «просвещенность» самого
акта познания, «незабывание» познания за познанным, «несокрытие» источника
познания — есть одновременно опыт живого мышления и истинного Я, — лишь ему
доступен этот опыт.
Эго-сознание, повседневное Я живет милостью мышления. Ему требуется
уже-помысленное (уже-воспринятое), чтобы вообще существовать в качестве
сознания, оно опирается на представленное, помысленнное, на вспомненное, на
воспринятое.
Истинное «Я есмь» не требует опоры, обоснования (я мыслю, следовательно...),
олжен был бы его обосновывать? Оно само основа всех обоснований,
да и кто д
доказательств и опор.
Самодух
Для обычного сознания мышление — это явление, исток и происхождение которого
находятся до мыслящего сознания. Чтобы познать мышление, его надо сначала
произвести. Однако, человек может мыслить без предварительного сознательного
(мыслительного) обучения. Логика же — это a posteriori описательная (не
нормообразующая) наука, которая описывает, как я мыслю. Я не сумел бы ни создать
логику, ни понять ее, не умей я до этого мыслить логически. Несмотря на ясность этой
мысли, логики о ней постоянно забывают. «Человек не определяет заранее, какие
взаимосвязи возникнут между его мыслями, — такое определение, само по себе, было
бы уже цепочкой мыслей, — он только предоставляет место, где могут возникнуть эти
связи, в соответствии с их содержанием, которое имманентно содержит их эссенцию»
(14). Но откуда и благодаря чему приходят помысленные мысли обыденного
сознания? Ответ на этот вопрос проходит красной нитью сквозь все произведения
Рудольфа Штайнера. В элементарной форме его можно найти в «Теософии».
Орган мыслительной интуиции — это зерно человеческого существа, называется он —

Самодух. «В том же смысле, в котором откровение телесного зовется ощущением,
назовем откровение духовного — интуицией. Самая простая мысль уже содержит
интуицию, ибо мысль нельзя ни пощупать рукой, ни увидеть глазами: ее откровение
необходимо воспринять из духа посредством Я».
«...Как без глаза не может быть красочных ощущений, так без высшего мышления
Самодуха не может быть интуиции. И столь же мало, как ощущение создает растение,
на котором выявляется цвет, столь же мало и интуиция создает то духовное, о
котором оно лишь подает весть» (15). «Высшее мышление» означает жизнь в живом
космическом мышлении, к которому позволяет быть причастным интуиция (буквально:
внутреннее тут-бытие). Впрочем, в зеркале обыденного сознания вместо этого мы
имеем лишь мертвое, а потому искаженное отражение живой идеи.
То, что переживание интуиции предполагает некую сверх-рациональную ступень

сознания, показывает следующее замечание: «Ни в коем случае не следует путать
миросозерцание, построенное на пережитом мышлении, с голым рационализмом»
(16).
Итак, это будет не мышление о мышлении. Оно лишь первый шаг в направлении
метаморфозы сознания: от сознания прошедшего к сознанию настоящего (17).
Теперь можно спросить себя: почему в третьей главе «Философии свободы»

категорично утверждается, что наблюдение мышления-в-настоящем невозможно, с
другой же стороны, вторая часть книги предполагает переживание мыслительного
процесса? Но ведь в самом вопросе скрыт ответ: переживание мышления не есть
обычное наблюдение со стороны, а опыт внутренний, интуиция, пережитая в ее
становлении. Это различие имеет педагогическую ценность. Тут важен акцент: душе
(пусть даже «наивысшему проявлению» Я — душе сознательной) невозможно
пережить д уховное, она может лишь увидеть свое, в лучшем случае, неискаженное
зеркальное отражение. Только Дух м ожет пережить дух: палец, указывающий на луну,
не есть луна. Человек должен подняться до Самодуха, добраться до зерна своего
существа, до своего высшего Я, чтобы увидеть игру духа: как он проникает в
повседневное сознание; чтобы познать источник помысленных им мыслей, живое
мышление. Он должен хотя бы на миг сознательно осуществить свою потенциальную
идентичность «органу» интуиции — высшего мышления. Так он сможет испытать то, что
обычно к нему приходит через этот орган пред-сознательно. Но это — скрытое и все же
достижимое путем свободного от принуждения внутреннего труда,— и есть тайна
возможной свободы человека.
ОСНОВОПОЛАГАЮЩЕЕ ПЕРЕЖИВАНИЕ ДУХА
Когда пишешь об общечеловеческих интересах, о смысле человеческой жизни и сути
мировых процессов, о том, что нужно человечеству и отдельной человеческой личности
для их дальнейшего развития,— тогда не только можно, но необходимо рассматривать
все это с точки зрения среднего современного человека и облекать сказанное в формы
повседневного языка. Иначе как обыкновенным людям понять все это? Ведь так или
иначе, все мы — обыкновенные люди. В этой связи можно тут же установить, что даже при самых незатейливых
упражнениях в рассудительности
или же минимальных усилиях в области
теоретико-познавательного самоосмысления с очевидностью наталкиваешься на одну
простую истину, которую в сжатом виде можно выразить так:
Все наше познание и все наши знания возникают из нашей и посредством нашей
мыслительной деятельности. Сохранять, выражать и передавать их можно
также единственно в форме мыслей.
Пожалуй, на это можно возразить, что знания можно получать и путем «простого»
восприятия, и в этом случае мыслительная деятельность никакой роли не играет. Но
чуть более глубокий взгляд покажет, что в каждом процессе восприятия само
содержание восприятия представлено — то есть возникает только благодаря
мышлению, которое, впрочем, ускользает от наблюдения: ведь без мыслительных
определений, которые делаются нами мгновенно и легко, а потому незаметно,
невозможно было бы воспринимать ничего определенного.
Тот, кто наблюдает содержание своего мышления, может заметить, что оно вообще
состоит исключительно из чисто понятийных элементов или элементов, связанных с
понятиями. Человеческое сознание — это мыслительное сознание.
Сразу бросается в глаза, что для чувственного познания вышесказанное
действительно. Но как же обстоят дела с познаниями, которые не нацелены на
чувственно-воспринимаемые объекты? Что происходит с мышлением, когда человек
стремится к сверхчувственному познанию? Исторический опыт человечества
показывает, что предметное мышление бессильно в постижении сверхчувственной
реальности. От схоластов до Канта, а затем, вплоть до появления первых
гносеологических трудов Рудольфа Штайнера, росла пропасть между миром,
явленным чувствам, и миром духовным; между познанием, направленным
исключительно на мир явлений, и верой, обращенной к сверхчувственной
реальности. Немецкий идеализм, не исключая Баадера и Штирнера, эту пропасть
преодолеть не смог. Можно признать как факт, что человеческое мышление, в том
виде, как оно сложилось, не в состоянии проникнуть в сверхчувственные сферы.
То, что познание чувственного мира в его нынешней форме не удовлетворяет
человечество, можно показать и доказать на многих примерах. Достаточно
вспомнить о глобальных опасностях, угрожающих всему человечеству, и о страхе
отдельного человека за свою собственную жизнь. Но все-таки вопрос: считает ли
человек свое собственное познание достаточным или нет, — каждый должен
задавать себе сам и отвечать на него тоже должен сам. Можно сказать и так: кто
задал себе этот вопрос, тот уже получил ответ. — Наличие других (помимо
познания) возможностей обращения к сверхчувственному ничего не меняет. Кто еще
может делать это так — пусть так и делает. Все сказанное мною здесь адресовано
людям, которым уже стало ясно, что они больше так

не могут. — Может быть, стоит указать, что имеющееся познание
чувственно-воспринимаемого мира само по себе очень неполно, несмотря на весь
технический прогресс. Все живые явления в мире совершенно ускользают от
познания, а такие основополагающие понятия физики, как: масса, сила, энергия,
силовое поле заждались ясного понятийного определения.
Таким образом, современный человек видит, что он просто вынужден повышать
свои познавательные способности в принципе, — затея, предпринимаемая
осознанно и свободно впервые в человеческой истории. Вплоть до современности
развитие познавательных способностей происходило без осознанного решения
человека, как бы путем естественного, природного роста.
Искомый нами вид познания никак не может быть менее ясен для сознания,
нежели мышление: речь идет о повышении, а не о понижении ясности,
прозрачности; мы ни в коем случае не говорим о возврате к сновидческой форме
сознания.
Как же может человек себя изменять? Где может он ухватиться за себя самого,
чтобы двигаться дальше?
Все, что достигает человеческого сознания, есть нечто уже готовое, «ставшее»,
«конечный продукт», последняя фаза процесса, из которого оно возникло. Так
обстоит с восприятиями мира внешних чувств, так же и с восприятиями мира
внутреннего, с явлениями жизни чувства и жизни воли. Ведь если мы очень
внимательно и точно пронаблюдаем жизнь наших понятий, то заметим, что обычно
мысли и понятия так же достигают нашего сознания лишь в готовом,
кристаллизованном виде. Однако существует принципиальное отличие мыслей от
остального содержания сознания. В то время, как все остальное дается мне как бы
извне, без моего содействия, в отношении мыслей я чувствую себя их создателем. В
мире моих мыслей я чувствую себя, до некоторой степени, свободным в моей
деятельности. Я уже ничего не могу изменить во внезапно возникающем во мне
чувстве или волевом импульсе, самое большее — могу направлять способ их
проявления. В их возникновении я не участвую: я не могу чувствовать по
собственной воле. Иначе с мышлением. Я могу полностью обозревать его; его
содержание для меня прозрачно и ясно, в то время, как все другое, напротив, имеет
темную, непроницаемую сторону. Все другое я понимаю при помощи мышления.
Мышление — это элемент понимания.
В этом элементе — я у себя дома. Когда я говорю: «я мыслю», то это
принципиально отличается от других высказываний, таких, к примеру, как «я гуляю»
или «я ем». Ибо, если я делаю что-то другое, то могу моим мышлением
то- то делаю. Во время мышления
прослеживать это действие; так я узнаю, что я ч
это поначалу невозможно. Но ведь и для того, чтобы осознавать самого себя во
время какого-то эмоционального переживания, то есть для того, чтобы не терять при
этом мышления, тоже необходимо некоторое упражнение, некая культура или
определенный возраст. В мышлении же полностью соединяешься с ним,
становишься тождествен ему, — совершенно так же, как наивный человек — весь
превращается в радость или в боль. Но это означает: современный человек,
переживающий чувство, более или менее присутствует как сознательный субъект; в
мышлении же он присутствует в гораздо меньшей степени: он с ним тождествен. В
истории человечества были времена, когда человек был един со своими чувствами,
а мысли ощущал, как приходящие извне.
Из всего этого становится ясно, что нынешний человек в мышлении находится
ближе всего к своему собственному центру; отсюда и прозрачная ясность этого
мышления. Это позволяет осветить природу самого этого центра: он должен быть
сродни мышлению.
Все, что ко мне приходит, есть нечто готовое, ставшее, мертвое, поскольку мое
сознание способно понимать только это. Я не воспринимаю ничего живого, жизнь
моему восприятию недоступна. То, что цветок живой, это не восприятие, но
суждение, вывод. Пластмассовые цветы, растения, фрукты из воска или папье-маше
я не отличу от настоящих, если они будут искусно сделаны. Равно и механически
движимое чучело животного — сначала мне придется изучить его, чтобы понять, что
оно не живое. Еще труднее отличить живое зерно от неживого.
Я противопоставлен всем явлениям, я нахожусь вне их. Они для меня — предмет,
поэтому мое сознание я называю предметным. Но не так с мышлением. Без моего
участия оно не возникает. Я чувствую, как присутствую сам непосредственно за
моим мышлением в качестве субъекта. Тут я не снаружи, мышление мне не
противопоставлено. Все остальное я «претерпеваю». В мышлении же — я сам его
источник.
И здесь у меня возникают два вопроса. 1. Кто же, собственно, я, который чувствует
и называет себя субъектом мышления? 2. Могу ли я созерцать свое мышление так,
как я могу сделать это в отношении жизни чувств? Для этого мне пришлось бы
отвоевать собственное чувство Я и у мышления, освободившись от
тождественности ему. Да, но из чего тогда состояло бы мое чувство Я? — Займусь
первым вопросом.
Человек живет, действует, мыслит (сознательно, вслух или просто молча) так,
словно хочет

сказать: Я есть тело. Я есть душа, ощущение, действие и
мышление.
Но если человек говорит так, если он так чувствует, то он живет в противоречии.
Ибо я могу быть только я; я — не тот, кто себя чувствует всем этим, но тот, кто
мыслит, познает и высказывает все эти утверждения. Я не могу указать на что-то
вне меня — будь то дух, тело, душа — и сказать: это я. Ибо я могу быть только тем,
кто все это говорит. Но этим я высказываю противоречие и — живу в нем. Но будучи
современным человеком я делаю это, ведая то или не ведая. У меня нет
переживания моего внутреннего, сокровенного существа. Это существо не сознает
себя, оно принимает самое себя за что-то другое: за тело, за душу, но только не за
«Я». Ибо мое актуально присутствующее Эго не может даже и представить себе, что
что-то способно существовать, не проявляясь для меня как нечто актуально
воспринимаемое. Однако все, что я таким образом принимаю за собственное
существо — есть вещи, не-Я, другое. Я отождествляю себя с ними. Они служат тому,
чтобы субъект отождествлял себя с ними и посредством этого узнавал себя самого
как объект, поскольку поначалу он не может по-другому увидеть, узнать себя.
Вначале субъекту требуется зеркало, чтобы себя увидеть. Он смотрится в зеркало,
видит отражение, и говорит: «Это — я». Оболочки существа — тело, душа,
мышление — вот эти отражения. И пока я не переживу противоречивость такого
взгляда, я буду принимать себя за отражение, за образ.
Страдание, которое причиняет это противоречие, рано или поздно научит меня
уму-разуму. Тогда я узнаю, что я — не отражение, а тот, кто видит отражение; я —
тот, кто узнает себя в зеркале, и тот, кто сам себя поставил в противоречивое
положение и принимает себя за отражение. Внешнего зеркала мне для этого
процесса уже не нужно, поскольку «зеркало» мне дано в собственных моих
оболочках. Вот если бы все мое тело состояло из одного глаза, я бы не обошелся
без настоящего зеркала, чтобы увидеть «себя» (то есть то, что я ошибочно
принимаю за себя). Чтобы достичь самосознания, мне действительно понадобилось
бы зеркало. В нем бы я узнавал себя, как образ. Особенно, если бы зеркало это
держал некий демон, все время забегая передо мной: меня бы это убедило, что я
есть образ. Но ведь наше постоянное зеркало — это собственное тело, душа,
которые мы всегда «носим с собой». По ним я и ощущаю себя: вот моя самость. Так
я живу, поскольку в соответствии с моим воспитанием, в соответствии с
сегодняшним уровнем развития человечества, я отождествляю себя с этими
оболочками. Я сросся с ними изнутри, я связан с ними гораздо сильней, чем с
любым внешним зеркалом.
Я — тело, я — душа: это — мысли. Покуда я живу в согласии с этими мыслями,
сознательно не понимая и не формулируя их, я живу внутри очевидного
противоречия. Я конечно же — душа, и я действительно — тело. Но стоит мне
подумать об этом или это высказать, как во мне явно родится противоречие. И тогда
это явленное противоречие толкнет меня на поиски.
Я ищу подлинный субъект. Первое наблюдение на этом пути: на самом деле, я не
могу быть телом, потому что тело не говорит, не мыслит, не может сказать: «я есть».
Я также не могу быть душой или жизнью чувств, потому что чувства приходят и
уходят, и сами они не больше, чем тело способны сказать: «я есть». Столь же мало
умеет говорить или думать восприятие, оно не может стать мыслью о себе самом, то
есть не может подняться в область сознания. Я есмь то, что превращает восприятие
в мысли и, таким образом, поднимает их в сознание.
Я — не тело, но тот, кто мыслит эту тождественность телу, я — не отражение в
зеркале, а тот, кто его видит.
Для зрения нужен глаз. Но видит не сам глаз. Я есмь тот, кто видит то, что передает
глаз. Глаз же — это почти просто оптический аппарат: линза и темная камера,
которые дают нам картинку, перевернутую картинку. Но кто-то ведь должен видеть
изображение в этой темной камере.
Итак, чистое мышление учит меня, что за всем, что я Делаю, я нахожу мое «Я» в
качестве субъекта деятельности. Но я не могу указать ни на что, что было бы этим
«Я», я не могу указать ни на что, что было бы мною самим. Потому что все, на что
вообще можно указать, находится вне меня, даже если речь зайдет о вещах
нечувственной природы. Я, центр,— «неуказуемо», оно невидимо в высшем смысле.
Его нельзя увидеть; оно — не есть увиденное, ибо оно и есть — видящий. Видеть
может только само Я.
Я — не тело, я — не чувство. Мышление мне ближе всего, потому что я его каким-то
образом произвожу, и оно «прозрачно» для меня (и для других мыслящих существ).
Когда же я смотрю на мысли, то они передо мной, они «противостоят» мне, и все,
что я в них поначалу могу заметить, есть нечто готовое, мертвое, прошедшее, как и
все воспринятое. Итак, это — «не-Я». Ведь себя я должен познавать как субъекта,
стоящего за всей моей деятельностью, как нечто постоянно присутствующее, нечто
всегда актуальное в настоящий момент.
Так, посредством чистого мышления, наблюдающего мышления, я «выделяю»
содержание за содержанием из своего истинного Я. Я удаляю оболочку за
оболочкой. И то, что остается — есть

ничто: поначалу я не могу наполнить Я каким-либо содержанием, не могу найти в
нем содержания; ибо все кажется мне существующим помимо моего Я.
Единственное, что я могу о нем сказать, это то, что оно есть. Оно есть подлинный
субъект, точечный источник моих поступков, а особенно — моих мыслей. Но
поначалу этот источник может сказать о себе только одно: «Я есмь». Весь огромный спектр
мира, в котором я жил до сих пор, стягивается в одну-единственную нерастяжимую
точку, которая есть «Я». У
нее нет никакого объема, никакого содержания, кроме нее самой. Так узнаю я, что
ничего не могу знать о своем истинном субъекте с помощью чистого мышления, не
могу ничего пережить относительно моего центра, кроме одного: что он есть. Эта
сущностная точка — источник моего бытия и сознания. Это ничто есть мое живое
зерно. Быть может, это зерно может прорасти. Быть может, лучи мирового спектра,
которые стягиваются и перекрещиваются в этом зерне где-нибудь и как-нибудь —
разумеется, не с помощью чистого мышления — снова вырвутся из этого центра на
свободу уже по другую сторону пространства — во внутреннем мировом
пространстве.
С помощью чистого мышления я выяснил, что мое обыденное чувство «Я»

неправомерно, можно даже сказать — иллюзия, а правомерной — в качестве моего
собственного центра — я могу считать лишь одну точку, о которой я ничего не знаю,
для которой я не могу найти никакого содержания. После этого я приступаю к
следующей задаче: все-таки найти для этого центра некое содержание.
Обнаруживая этот центр посредством чистого мышления, я еще не нахожусь в этом
центре. Я знаю только, что он есть. Теперь я хочу найти его самого. До сих пор я
чувствую себя как тело, как душа, как мысль; теперь же мне бы хотелось постичь
себя как чистое Я, а не просто знать об этом. В голом знании об этом я остаюсь тем
же, кем и был.
За всеми моими действиями стоит мой центр. Эти действия я наблюдаю с
помощью моего мышления, которое ближе всего и ко мне, и к этому центру; поэтому
оно и столь прозрачно для этого центра. Все остальное я могу наблюдать с
помощью мышления,— все, кроме самого мышления. Когда мое мышление
наблюдает что-то другое, я идентичен с мышлением. По крайней мере, так я
чувствую.
Одно — мысли, понятия, сформированные, созданные, изготовленные мною;
другое — процесс, сила, посредством которой мысли, понятия и идеи во мне
возникают. Обыденное сознание живет в мыслях, представлениях и идеях, но
процесс, благодаря которому они появляются, так же темен и неясен для этого
сознания, как и становление любого другого содержания. Поскольку мы обнаружили
в мышлении ту деятельность, творцами которой мы с наибольшим правом можем
себя считать, то теперь, очевидно, следует дерзнуть увидеть не один только
«конечный продукт», а сам процесс становления, который приводит к этому
продукту. От понятий и идей мы переходим к силе, которая их производит, и к
самому процессу производства. Наш центр — есть длящееся настоящее. В нашем
же сознании, напротив, всегда возникает только прошедшее, мертвое. Наблюдая
процесс мышления, мы все же приближаемся к настоящему, то есть живому.
Ясно, что в наблюдении мышления мы касаемся уже упомянутой второй задачи, а
именно: освободиться от своей идентичности мышлению и благодаря этому
«опереть» центр (который поначалу опирается на мышление и себя в нем
переживает) на самого себя. Этот центр поднимается до уровня субъекта, в том
числе и субъекта мышления.
Но этот шаг к наблюдению мышления потрясает самые основы нашего сознания.
Ибо наблюдать нечто, с чем себя сначала идентифицировал, значит утратить эту
идентичность. Уже в том, что рассматриваешь себя или ощущаешь себя как нечто
иное, нежели наблюдаемый объект, состоит важнейшее в этом шаге. При полной
идентичности сама возможность отрыва от привычной основы не была бы замечена
вовсе; не возникло бы самой мысли об этом. Ведь форма повседневного сознания
такова: мы либо находимся целиком и полностью вне происходящего, тогда мы все
хорошо наблюдаем как простые зрители; либо совершенно погружаемся в
происходящее, тогда мировой поток увлекает нас, мы сами становимся событием,
сами становимся болью или радостью и не видим ничего. В одном случае — мы
безучастные, абстрактные зрители, в другом — наивно-природные проживатели
происходящего.
Как видно, наблюдение собственного мышления готовит нам большие трудности.
Поначалу мы можем наблюдать его только «задним числом», то есть мы наблюдаем
уже прошедшее мышление, то есть его следы — произведенные мысли. Сперва нам
кажется, что невозможно одновременно делать и наблюдать, тем более, что в этом
случае средство наблюдения и объект наблюдения — одно и то же — а именно
мышление. К тому же и субъект обоих этих видов деятельности - один и тот же.
Можно с помощью сравнения описать возможность деятельности и одновременного
следования за нею путем наблюдения: когда в театре мы смотрим драматический

спектакль, который нас глубоко затрагивает, касается самого сокровенного, то мы
оказываемся в ситуации, выходящей за рамки вышеописанных крайних способов
поведения. Хотя мы просто зрители, мы вовсе не безучастны, иначе никакого
воздействия спектакля (катарсического воздействия) не было бы. С другой стороны:
хоть мы и не просто сторонние наблюдатели, однако мы не полностью тонем в
драматическом действии — мы все же остаемся зрителями. События, которые на
сопереживающего человека действуют очищающим образом, подействовали бы на
него совершенно иначе, если бы произошли с ним в действительности. Подмостки
сцены берут на себя ту тяжесть происходящего, которая в жизни целиком легла бы
на плечи переживающего субъекта. В театре у него остаются силы не терять в
потоке событий осознания собственной сущности. Таким образом, он —
одновременно и тот, кто наблюдает, и тот, кто переживает. Не оттого ли и возникает
катарсическое действие? Если рассматривать дальше это своеобразие театра,
можно прийти к философии как таковой и к более глубокому пониманию творческой
деятельности вообще.
Быть зрителем и проживателем одновременно — это вообще театральная
данность, а внешнее оборудование облегчает эту задачу. В наблюдении
мыслительного процесса требования выше, ибо здесь нужно не только переживать,
но быть одновременно зрителем и творцом.
Здесь мы не станем касаться техники наблюдения мышления. Будут приведены
только важнейшие ходы и результаты такого упражнения.
Наблюдение мышления не происходит посредством какого-либо иного органа
помимо самого мышления. Мышление должно стать настолько сильным и настолько
самостоятельным, чтобы стать для субъекта столь же реальным, как внешнее
восприятие. Это достигается путем упражнений концентрации, насколько они
необходимы (а для большинства современных людей они необходимы). В конце
концентрации всегда стоит чистая идея, которая уже никак не обусловлена миром
внешних восприятий. Чем чище (в философском смысле), чем
«дематериализованней» становится эта идея, тем прозрачней, тем прозреваемей
будет она для субъекта, тем меньше она несет в себе элементов восприятия.
Именно последние закрывают процесс мышления от самого мышления; они стоят
перед мышлением, подобно непроницаемым поверхностям; хотя мышление само их
и «воздвигло» — по крайней мере то мышление, которое выражает себя через мир
внешних восприятий, — ведь непроницаемость и есть основной закон чувственного,
материального мира. Мысль (то есть что-то духовное) проницаема для мышления.
Именно прозрачность чистой идеи есть то, что как раз не с крывает процесс
образования идеи и тем самым делает для субъекта доступным и наблюдаемым
сам процесс мышления.
Этот процесс наблюдения принципиален с двух точек зрения. Во-первых, благодаря
таким нередко длительным трудам образуется субъект, не идентифицирующий
себя с мышлением, поэтому в нем не тонущий, не принужденный всегда опираться
на мышление для того, чтобы быть и чтобы знать о себе самом. Поскольку он умеет
наблюдать мышление, то существует независимо от него: он отбросил свой
последний костыль, последнюю свою оболочку. Он опирается на ничто. Он есть. О н
есть существующий в себе и для себя, он есть сущность. Он есть Я, которое знает о
себе независимо от тела, от души, от мышления и потому есть т акже независимо от
них. Ибо мышление является чем-то еще внешним для этого Я. Это Я есть ничто вне
себя: оно — абсолютно существующее, прасушество, существо духовное, которое
черпает собственный смысл только из себя. Но поскольку это живое духовное
существо (то есть для себя совершенно прозрачное), то ему дано производить
мертвую, застывшую духовность: мысли, понятия, идеи. Дух — есть элемент
понимания, прозрачности. Окаменелая духовность — это завершенные, ставшие
мысли. Живой дух, Я, производит их, он есть источник и врата, через которые
истекают и застывают мысли. Так, в наблюдении мышления наше Я совершает
пра-деяние Духа: о но познает самое себя и этим творит самое себя. Оно познает
себя как дух, который сознает себя благодаря себе же; ибо бессознательного духа
не бывает. Спящий (бессознательный дух), то есть не-дух — это природа, это и мы
сами до тех пор, пока не воссиял наш центр. Вместе с воссиянием центральной
точки в кругу наших душевных процессов возникает первый росток нашего высшего,
то есть истинного Я. Его искаженное отражение — есть наше повседневное Я, наше
эго. То, что открывается в этой вспышке, не нуждается ни в каком зеркале, чтобы
узнать себя, чтобы знать о себе: это — духовная самость, Дух-Сам или Самодух.
Второй аспект, означающий принципиальное значение этого события, заключается
в том, что, наблюдая мышление, впервые наблюдаешь нечто живое, саму жизнь, а
не только ее чувственные воздействия. Понятия, мысли мертвы, они —
кристаллизованная духовность, конечный продукт. В интуиции (в философской
интуиции) я переживаю живую вневременную молнию жизни, из которой возникают
понятия. Эта интуиция есть праобраз всех высших интуиций вообще. Живое в
мышлении — это не понятие, а отношение между двумя понятиями, еще текучая
пред- мысленность, которая рождает мысли. Эта та сверх-понятийность, чья живая
цельность

раскалывается и застывает в отдельных
понятиях.
Я мыслю. — Я знаю, что я помыслил. — Я мыслю знание, что я помыслил. Эти
мысли, эта последовательность мыслей разделена тонкими интервалами. Они и
отделяют, и связывают, они суть существо мышления, поскольку образуют
невидимую, невысказанную связь понятий, их скрытый задний план. Обычно я
переживаю это как пробел, как незаполненность времени или того континуума, в
котором протекает мышление. Этот опыт выпадения будет повторяться до тех пор,
пока я не научусь наблюдать мышление. Тогда и наступит эта тишина, молчание
интервалов между отдельными понятиями как живая стихия мышления; тогда мне
откроется то материнское чрево, из которого рождаются мысли.
Мышление как процесс — это жизнь, видением которой я обычно пренебрегаю.
Именно та сила, которая позволяет возникнуть мыслям и идеям в человеке, и
делает жизнь жизнью. Я, истинный центр человека, соткано из этой субстанции. Это
— духовная пра-субстанция мироздания, всякого бытия («и без Него ничто не
начало быть»). В ней скрыта причина моей способности познавать этот мир, пусть
даже с помощью обычного мышления, которое есть лишь мертвая тень той жизни
духа. («В Нем была жизнь, и жизнь была светом людей. И свет во тьме светит».)
До сих пор чувство Я состояло только лишь из ответов, ответов на раздражения,
астолько, насколько был принужден
чувства, мысли. Я чувствовал себя н
реагировать. В реагировании находило себя эго. Но Я не нужно ничего, чтобы
чувствовать себя, чтобы себя познавать. Оно есть абсолютное познание, полное
прозревание (поскольку оно ничему не противостоит), это прототип абсолютного
интуитивного познания, в котором субъект тонет в объекте — но не бессознательно,
как на прежней стадии развития Я,— теперь оно, «погружаясь», «всплывает», творя
сознание. И оттого, что Я теперь по-настоящему есть, оно может себя полностью
передавать, оно способно к отдаче, у него есть нечто, что можно отдавать. Оно
способно осознанно и полностью погружаться в познаваемое. Здесь появляется
возможность познающей любви. Познание и любовь — это единый поток жизни.
Абстрактные мысли холодны, они не пробуждают чувств. Они очищены от
природного чувства; так становятся они ступенью к чистому мышлению. Пережитые
мысли являются в то же время переживанием чувства. Но здесь мысль не
порождается чувством и не возникает благодаря чувству, но ровно наоборот:
имеешь мысли и они из своего внутреннего содержания пробуждают чувство.
Мышление переживается, если оно способно наблюдать самое себя. Восприятие
мышления освобождает мышление от абстрактности, которую оно приобрело,
отбросив от себя чувственные восприятия.
Человечеству от природы дано — иметь перед собой мир как объект. Оно
чувствовало Я противопоставленным Не-Я, тому Не-Я, которое есть мир. Человек
мог научиться из этого некоторому свободному отношению к объекту, так родился
познающий субъект. Это происходило без собственной инициативы человека. Он
был приведен к этому его собственной природой, ибо в человеке природой является
все, что в нем и вокруг него не опосредовано сознанием. Смысл этого процесса был
в том, чтобы научить человека некоторому движению относительно объекта,
свободному отношению к нему, мыслительному, чисто мыслительному отношению,
независимости от объекта, активному противостоянию.
Но истинный объект и есть мышление. Тут, впрочем, не имеется в виду мышление
о мышлении. Таковое возможно, но с его помощью нам не продвинуться дальше,
просто потому, что мы будем то же самое мышление продолжать мыслить на том же
самом уровне. Можно ведь рисовать нарисованнное, но это будет оставаться
рисованием. Мы же говорим о наблюдении, о восприятии, хотя и не чувственном.
Без такого восприятия мы застревая в абстрактном (ибо невоспринимающем)
мышлении.
Благодаря переживанию Я мы достигаем первого духовного переживания,
доступного современному человеку. Без этого трудно или же вообще невозможно
ответит на вопрос: «Что есть дух?» Ибо о том, в чем у нас нет ни какого опыта, мы
будем составлять себе представления на основе того опыта, которым мы
располагаем. Поэтому, все образное, все передаваемое путем сравнений в
сообщениях исследователя духа часто понимается неправильно. До тех пор пока
дух, душа, эфирное представляются с неким пусть даже легким налетом
вещественного, временного, мы далеки от понимания подлинного существа духа.
В переживании собственного истинного Я — а такое переживание для
современного человека предшествует становлению его сознательным — получают
опыт некоего Сущего, который чисто духовен, лишен какого-либо «вещества»,
субстанции — как мир мыслей. Этот опыт Я уже не позволит представлять себе
духовно-существующее, о котором говорят исследователи Духа, пространственным
или субстанциональным. Но, с другой стороны, мы имеем дело с познанием, в
котором познающий не противостоит объекту. Это противостояние уже было
выработано в

процессе познания чувственного мира. Его нельзя переносить на область познания
Духа. Там нет противостояния, а есть только сознательная самоотдача,
сознательное отождествление, проникновение в объект познания и обоюдное
взаимопронизание. Совершенно так же, как мысли другого человека мы можем
познать только продумывая их сами, тем самым становясь с ними едиными и делая
их своими собственными. Познать Духовное можно, только став с ним единым.
Противостояние годится только по отношению к чувственно-воспринимаемым (не
только внешним, но и внутренним) объектам познания. Мы не можем противостоять
Духу: он тут же станет не-Духом. Вне нас его нет; иначе он был бы не-Духом.
Из этого непосредственно следует, что и сама духовная наука не есть какая-либо
вещь, объект; не есть какое-либо знание, к которому идешь, идешь и однажды,
может быть, его достигнешь. Придерживаясь такой точки зрения, забываешь, какую
роль играет твое собственное мышление, собственный Дух. Ведь это я посредством
моего мышления избираю для себя духовную науку. Я, благодаря моему мышлению,
моему суждению нахожу ее высказывания верными, а кто бы это мог быть, если не
я? Духовная наука есть или, по меньшей мере, должна была бы быть чистой
деятельностью, активностью, к тому же переживаемой активностью. Это не
«учение», не доктрина. Это возможность для современного человека, которая
возрождается в его живом мышлении, в его пробужденном, переживаемом
сущностном зерне. Тот, кто изучает или практикует духовную науку, должен шагнуть
от диалектического мышления, каким бы утонченным оно ни было, к духовному
переживанию, иначе все это останется лишь ученостью, догмой или верой, которая,
однако, не познает себя как таковая, следовательно, является суеверием. Человек
не является зрителем в познавании Духа; только он сам способен рас-крытъ свою
активность как Дух. Тогда он сможет пережить в этой своей активности объективный
Дух мира. Произведения исследователей Духа и сегодня, при всей массовости их
издания, остаются тайными писаниями: нужно обладать ключом к ним.
Ключ этот появляется из описанного наблюдения мышления. Во всех случаях это
верный путь. Обыденное мышление протекает посредством чувственного
воспринимания. Оно пространственно переходит от одного понятия к другому, ему
нужно время. Иногда, в интуиции какой-либо идеи мы переживаем вневременную,
внепространственную молнию живого Духа. И часто это молниеносно воспринятое
нуждается потом в долгой обработке и формулировании с помощью мышления. Эта
молния есть испробование атмосферы того региона, где есть дом нашего Я. И к
этому региону мы приближаемся, наблюдая мышление.
Однажды человек сказал: «Я мыслю, следовательно — я существую». Он
чувствовал, что его бытие сокрыто, коренится и хранится в мышлении. Но что
говорит тот, кто способен переживать свое Я вне, то есть независимо от своего
мышления? Ему больше не нужна опора, чтобы быть, его существо, его собственное
бытие является ручательством через себя самое. И тогда он может выговорить
Пра-слово: Я есмь. КОНЦЕНТРАЦИЯ И СОЗЕРЦАНИЕ
Конечной целью концентрации является созерцание, осуществление той Самости,
которая обретает опыт собственной мыслительной деятельности, то есть наблюдает
ее, ее производя. Приблизиться к этой цели возможно только «окольными путями»,
потому что «мышление как таковое» не возникает сразу, оно ведь сначала всегда
связано с какой-то определенной темой; а также потому, что Самость сначала
проявляет себя только в своем зеркальном отражении: в представлении Я, которое,
идентифицируя себя с оболочками, переживает себя, как эго. Эго всегда вынуждено
мыслить что-то. Однако, оно не может мыслить прямо, оно может мыслить только
аучиться делать это, не отвлекаясь — вот первый шаг
вокруг чего-либо. Н
упражнения.
Для упражнения следует выбирать такое время, когда чувствуешь себя
максимально бодрым, отдохнувшим, спокойным и ненапряженным. У каждого это
время свое. Поэтому подбирать подходящее время в течение дня или недели
следует осторожно, путем проб. Упражняться надо сидя (не лежа), без
напряженности — от зажимов в теле следует освобождаться сознательно, при этом
настроение должно быть деловым, без «нимба над головой»,— так, как следует
садиться за рояль. (Ведь искусство «священно» только для дилетанта. Избыток
священного трепета ведет в искусстве к неудаче.)
Концентрация на предмете
Предмет концентрации должен быть вещью, изготовленной человеком, а не взятой из

природы (например, растение), потому что «прозревать» природный объект сразу не
получится. По этой же причине следует думать о том, как предмет сделан, а не о его
материале, ведь материя относится к природе. Предмет следует выбирать
неинтересный, эстетически безразличный, он не должен вызывать никаких эмоций (то
есть нравиться или не нравиться). На него надо не смотреть, о нем нужно думать. Глаза
при этом лучше закрыть. Разглядывание предмета мешает концентрации. Она должна
происходить исключительно в мышлении.
Мысли текут вокруг предмета: его форма, цвет, то, как его делают, для чего он служит
и т. д. Его следует воспроизводить в себе и описывать по памяти. Мышление должно
быть свободно не только от посторонних, отвлекающих мыслей, оно также не должно
мешать само себе: то, что подлежит мышлению лишь потом, в будущем, не должно
отбрасывать тени на мыслимое в данный момент; однажды помысленное (например,
вчера) также не должно повторяться по памяти, в противном случае это уже не
мышление. Мышление протекает целиком и полностью в настоящем, по возможности
с равными волевыми усилиями во времени и с равной интенсивностью (что, однако,
почти недостижимо). Втягивая в мышление то, что мыслилось вчера, начинаешь
отвлекаться, упражнение становится скучным, это ведет к желанию сменить тему уже
через несколько дней. Вспоминать уже раз помысленное — это не мышление.
Поэтому обращение к уже по-мысленному есть такое же отвлечение от процесса, как и
любое другое отвлечение от мышления, которое осуществляешь с помощью своей
воли в настоящем. Можно мыслить каждый день совершенно одно и то же, вовсе не
замечая, что это одно и то же. Потому что все помимо настоящего, данного мышления
забывается, оно просто не существует.
Волевое усилие не должно быть судорожным, ибо в зажатости мышление тотчас

угасает. Зажатость же возникает, по большей части, тогда, когда начинаешь воевать с
отвлекающими факторами. Поэтому, на первых порах, важно мыслить короткие, четко
очерченные мысленные связи: «Эта ложка из серебра. У нее есть ручка и... Она
служит... Ее делают с помощью литья или штамповки...». Если возникают
отвлекающие мысли, следует без борьбы с ними продолжать сквозь них смотреть на
тему. Начав против них бороться, вы как раз и выведете их в средоточие своего
сознания, и они вытеснят мыслимую вами тему.
Отвлечение может проявляться и в «блуждании мыслей», когда слишком
удаляешься от темы. Заметив это, следует остановиться и попытаться найти мостик
в тех ассоциациях, по которым мышление ушло от темы. Если это не удалось,
просто вернитесь к теме. Отвлекающие моменты, мешающие мысли и
представления могут выступать вместе с желаемым ходом мыслей. Поначалу не
стоит заниматься защитой от них, надо просто сосредотачиваться только на теме.
Если это не получается, можно смотреть на тему сквозь препятствие. Если и это не
помогает, то на миг специально задержите внимание на помехе, а затем вновь
вернитесь к теме.
Каждый волен вырабатывать свои подходы, свои индивидуальные техники
обуздания препят- ствий. Однако, лучше всего, просто мыслить дальше как ни в чем
ни бывало. Ничего страшного, если отвлекающие представления будут возникать
снова. Со временем они отступят (каждый пианист может «смазать» не по той
клавише. Это не так уж важно! Главное — игра в высоком смысле).
Когда начинает получаться, окружение темы само собой сужается. Мышление
становится более интенсивным. Уже не требуется столько «вещества», как прежде,
чтобы оставаться в теме. Это происходит как бы само собой. Мышление начинает
жить. Воля, которая прежде извне волила м ышление, теперь оживает в мышлении
как спонтанность и превращается в воление, к оторое изнутри позволяет мышлению
«катиться» наружу из самого себя, — причем воля и мышление становятся единым
целым. С этого момента упражнение начинает приносит радость, независимо от
того, «удается» оно или нет. Нарушенное упражнение может быть очень ценным; в
нем все же может свершаться то единение мысли и воли во вневременных
моментах, о котором говорилось выше. Постепенно усилие воли исчезает, ты просто
делаешь это. Все превращается в игру. Уже не прикладываешь волю, чтобы
играть, а играешь. Так возникает своего рода «блаженство», все становится
естественным и непринужденным. Но не следует удерживать это состояние
блаженства — это не пребывающее состояние, которое наполняет сознание. Из-за
него можно опять же отвлечься. Ничего кроме темы не существует — это и есть
идеал. Она и только она мыслится, нет больше никакой удачи или неудачи
упражнения. Не думаешь уже ни о каких условиях, правилах и указаниях. «Чем
больше я замечаю, что я делаю, тем меньше я это делаю». Концентрация
приобретает свой собственный размах.
Важна собственно не столько удача упражнения, сколько оно само. Если
относиться к этому как к игре, то будет лучше получаться. Если помехи,
возникающие наряду с мышлением, отвлекают слишком сильно и не устраняются
вышеперечисленными способами, то можно сократить время упражнения до
минимума, например, до одной минуты или даже до тридцати секунд. По мере того,
как удастся удерживать в упражнении полную концентрацию, длительность можно
опять постепенно увеличивать.— Все эти указания носят общий характер, каждый
должен выработать свои правила из собственного опыта.
Если отвлечение от темы и «блуждание» мысли никак не исчезают, надо
двигаться еще более короткими шагами — брать короткие мысли, думать одну и ту
же мысль дважды, но нужно

именно мыслить, а не
повторять.
Круг, по которому мышление движется вокруг темы, будет постепенно сам по себе
сужаться, вместе с тем мышление становится все интенсивнее и — все медленнее.
По-настоящему, это замедление верно достигается тогда, когда уходишь от
мышления словами. Сперва думаешь в словах и представлениях. Увеличивая
интенсивность, все больше приходишь к мышлению самой темы, а не только слов и
представлений о теме. Для мышления словами нужно много материала, иначе оно
останавливается, поскольку такое мышление длится столько, сколько внутренно
пред- говорятся, пред-ставляются слова. Чем они абстрактнее, тем быстрее все
происходит. Поэтому вначале в качестве темы лучше брать не понятия (добро,
треугольник и т. д.), но конкретный предмет (ложка, например, с монограммой).
Предмет описывают, представляют и, где это возможно, внутренне рассматривают
его, равно как и все мысли, относящиеся к нему. По мере роста интенсивности слова
постепенно отпадают. Мышление становится интенсивней, ибо оно имеет все
меньше опоры на что-либо.
Все сказанное о первой ступени можно дополнять почти неограниченно. Полезно
записывать на бумаге то новое, что познается во время упражнения, и все, что
относится к технике его выполнения. Таким образом, можно, к примеру, заметить,
что сперва мыслишь не непрерывно, но прерывисто: думаешь какой-то «тезис»,
«предложение» (т. е. мотив), потом отдыхаешь — и лишь затем Думаешь дальше.
Опасность в том, что во время этих пауз отвлекаешься. Надо пробовать вести
концентрацию непрерывно, иначе она с легкостью превращается в чередование
более или менее бессвязно рядоположенных образов, то есть превращается в
не-мышление.
Есть люди, которые склонные мыслить скорее образно, представляя предмет,
другим же ближе абстрактное мышление. Полезно упражнять и тот, и другой вид
концентрации, например, чередуя: один день делать акцент на абстрактном, другой
— на образном. Образное служит подготовительной ступенью к имагинации,
абстрактное (т. е. не-образное) вступает в свои права на втором этапе
концентрации.
Если упражнение идет так хорошо, что оно уже радует, если оно уже не приносит
скуку и умеет задерживаться на одном представлении без думания многих слов, то
можно переходить во вторую часть или на вторую ступень упражнения. Однако, и
первая ступень сама по себе образует некое целое и при интенсивном упражнении
естественно продвигаешься дальше.
ДОТУКА СМЕ ГО ДОКАРАЛИ
Созерцание идеи Вторая ступень концентрации возникает из первой при

непрерывности движения. Если действительно удается сузить круг мыслей, то
можно вполне осознанно помочь себе. Предмет концентрации превращают в чистую
идею или же в чистое понятие, то есть такое понятие, которое не содержит
элементов представления или же чувственного восприятия, но является тем
«всеобщим», по которому и через которое мы «познаем», что все соответствующие
отдельные объекты восприятия относятся к данному понятию. К примеру, возьмем
предметом концентрации на первой ступени стакан, тогда вторая ступень началась
бы с того, что мы в мышлении или в представлении ставим перед собой многие
возможные виды стаканов — от кубка вплоть до ликерной рюмки,— для того, чтобы
потом постичь то общее, которое объединяет все эти отдельные «экземпляры».
Только это общее дает нам право называть «стаканом» каждый из множества этих
экземпляров, несмотря на все их различия. Все мы однажды в детстве
бессознательно пережили это понятие или идею впервые. Теперь мы можем
сделать это осознанно. Идея эта не содержит никаких элементов чувственного
восприятия; ибо такие элементы принадлежат только конкретным стаканам.
Итак, темой концентрации становится чистая идея. Само собой разумеется, что на
первых порах она формируется с помощью словесного мышления, но как идея сама
она, по природе своей, уже не «словесна». Скорее, это — образ, который, однако,
уже не похож на какое-либо чувственное восприятие. Идея и образ на этой ступени
при возникновении, при
суть одно и то же, так, как это было первоначально —
изготовлении первого на свете стакана. Ведь тогда, будучи интуицией, понятие и
образ, идея и представление были неразделимы. Точно так же обстоит дело со
всеми изначальными, основополагающими «изобретениями», а также со всем
интуитивным познанием у детей и, порой, — у взрослых.
Идея, полученная таким способом в качестве темы для концентрации, обладает двумя
важными свойствами. Первое заключается в том, что она «прозрачна» для мышления
как математическая формула или геометрическая фигура. Любое представление
восприятия (конкретный стакан) никогда не будет совершенно прозрачным для
мышления — поэтому оно и есть восприятие, а не понятие, не идея. Как раз поэтому
представление и «скрывает» мыслительный процесс. Чистая же идея «есть» сам этот
мыслительный процесс. Второе свойство такой идеи — она никогда не «закончена», из
нее не выпадает ничего «отмершего». Образ идеи присутствует в сознании лишь пока
он постоянно порождается. Идея существует только в процессе ее изначального
созидания. Совершенно иначе дано нам представление: его можно вызвать в сознании,
как образ воспоминания, и затем наблюдать. Для этого не требуется описанной выше
активной деятельности, которая необходима для порождения и продуцирования идеи.
Чистая идея — это всегда течение, поток мышления. Она есть нечто текучее, подобно
свету или музыке. Поэтому можно сказать: тема и мышление слились воедино. Темы не
существует помимо мышления. Концентрируясь на теме, одновременно созерцаешь
собственную мыслительную деятельность.
Нужно полностью сконцентрироваться только на теме. Нельзя позволять себе думать:

«Сейчас я наблюдаю мою мыслительную деятельность», иначе это уже не было бы
мышлением темы. Дальше уже нет ничего, что можно было бы наблюдать. Со
временем становится ясно одно,— что эта концентрация и есть одновременно опыт,
переживание мыслительного процесса. «Наблюдением» оно является в
несобственном смысле слова; потому что это не наблюдение извне, со стороны, это
не противопоставление. Тема и мышление не являются «объектами». Это
переживание мыслительного процесса в настоящем и одновременно рождение
собственного истинного Я или же собственной духовной самости: Самодуха. Ибо тот,
кому удается получить опыт переживания своего мыслительного процесса, есть
независимо от этого мыслительного процесса. Такое сознание опирается не на
мышление, не на помысленное («я мыслю, следовательно, я существую»), но может
существовать помимо мышления. Обыденное сознание (эго, повседневное Я) живет
ышления,
по милости мышления; сознание, достигнутое теперь,— есть источник м
истинное Я-есмь.
Развивая вторую ступень, можно взять новую тему: например, чистое понятие
треугольника, круга. Поначалу все же будет лучше постепенно «освободить от
чувственного» ту тему, которую брали на первой ступени упражнения. Потому что в
этом случае сила, с помощью которой мы формировали представления и мысли на
первой ступени, в метаморфизированном виде сможет жить дальше и на второй.
Переживание мышления ведет к опыту так называемого живого мышления. Это есть
пред- мысленное, та сфера, из которой возникает помысленное. Оно сравнимо с
жидкостью, которая в растворенной форме содержит то твердое, что
выкристаллизуется из нее позже. Принципиально важно пережить эту сферу, по
меньшей мере, к ней приблизиться, ибо это первая опытно переживаемая
сверхчувственная сфера — сфера эфирного. Прозреваешь, что она не есть
пространственное, не есть вещественно-субстанциональное. Это то бытие, к оторое
до сих пор было незнакомо сознанию, которое, однако, теперь дает ему внутреннюю,
абсолютную уверенность. Потрясающее, одаряющее счастьем переживание, однако
правильным во время упражнения будет не заниматься переживанием этого
потрясения и этого счастья, не наслаждаться им, даже и не желать з аметить его, но
просто упорно продолжать упражнение дальше.
От начала первой ступени и до конца второй неизменной остается одна задача:
концентрироваться. Все остальное, по сути, приходит само собой, также и
возможность продолжения второй ступени концентрации дальше, за эту вторую
ступень.
Ясно, что на второй ступени опасность отвлечения и блуждания мыслей выше, чем на
первой, ведь тема существует тут только внутри собственной деятельности.
Опереться на что-либо налично существующее уже нельзя. Поэтому способность к
концентрации и к устранению помех следует вырабатывать и укреплять на первой
ступени.
Вторая ступень косвенно влияет на всю душевную жизнь. С рождением (сознательным

пробуждением) истинной Самости чувство Эго становится все более излишним. И
вообще чувство освобождается. Оно вновь становится познающим. Оно начинает
чувствовать так, как зрение видит. Воля была сильно вовлечена в упражнение уже на
первой ступени, теперь она испытывает дальнейшее очищение. Воля, как своеволие,
как произвол, становится излишней, потому что Я не нужно уже ничего для того, чтобы
утверждать себя: оно есть, т о есть «Я есмь»; тогда как Эго утверждает свое наличное
бытие, свое сознание собственно только из само-вольности, из само- чувствия, Я не
утверждает себя, да даже и не познает себя ( кто кого должен был бы познавать?),
оно просто есть. Познание и бытие в нем совпадают. Оно есть абсолютный покой и
одновременно величайшая активность. Оно не мыслит, не чувствует, не волит; оно
просто есть, не больше, но и не меньше. Поэтому оно и названо основополагающим
духовным переживанием.
Если эти же самые, достигнутые путем концентрации жесты, эти же отношение и

подход применить к миру внешнего восприятия, то мы придем к чистому восприятию
или же гетевской созерцающей силе суждения. Понятийное мира восприятия мы
получаем благодаря этой силе именно в восприятии, не в мышлении. Обычное
мышление молчит. Живое же мышление — всегда в полной готовности, — оно есть в
настоящем. Оно есть космическое (не-субъективное) мышление, оно — сущность
мира восприятия. Оно есть реальность мира (18).

Уже на второй ступени концентрации мы шаг за шагом подступаем к
неопосредованному познаванию. Обычно все познавание опосредуется через
мышление, представление, восприятие. Но в конечном итоге всякое познавание
покоится на непосредственном, оно есть — овнутрение, понимание без слов или
понятий, без знания. И здесь — место медитации (19).
Трудности Бывает, что во время упражнения сознание погружается в

полусновидческое состояние. Заметив это, лучше прервать упражнение, а потом
начать его заново, в более пробужденном состоянии; потому что желаемый уровень
сознания, безусловно, выше у ровня обычного дневного бодрствования.
Бывает и так, что образно представляемый предмет концентрации начинает «жить
сам по себе», то есть движется, превращается, меняет цвет, становится «красивым»
или «ужасным». Характерно при этом, что предмет ж ивет сам по себе. Двигает
предметом не упражняющийся; он только наблюдает превращения, которые
происходят помимо его воли. При более внимательном рассмотрении мы
обнаружим, что в этом случае объект хотя и был представлен образно, но слишком
«застывшим». Хотя сам предмет физически отсутствовал, и мы «наблюдали» его
представление, однако не мыслили его активно. Внимание, направленное на
представление, застывало и становилось, по сравнению с мышлением, пассивным.
Если застывшее внимание достаточно сконцентрировано, тогда воля,
сконцентрированная во внимании и из-за этого обреченная на пассивность,
переходит на образ самого предмета (а не на процесс мышления о нем). Из-за этого
образ «оживает». И это одно из возможных отклонений: мы пассивно созерцаем
предмет, ставший «независимым» от нас. Однако мы должны всегда сами активно
создавать мысли и представления.
Другая трудность уже упоминалась: бывает сложно освободиться от воспоминаний

об уже проделанных ходах мышления, вследствие чего концентрация превращается
в воспоминание. Ясно, что это тоже помеха, которая сильнее всего досаждает на
начальном этапе упражнения. Возникает желание сменить тему, но и с новой темой
происходит то же самое. Поэтому лучше остановиться на старой, «скучной» теме и
попробовать все же преодолеть эту трудность. Концентрация совершенно не
зависит от новизны темы, даже лучше, если мысли будут уже знакомыми. Однако,
нельзя черпать их из памяти. Легко давать эти советы — выключить память, забыть
уже ранее помысленное, — следовать им гораздо труднее.
В начале упражнения нелегко собрать неразделенное внимание. Ведь мы требуем
от нашего внимания чего-то такого, к чему оно не привыкло: заниматься
неинтересным. Внимание во время упражнения должно стать произвольным,
поволенным. Может произойти, что мы почувствуем в себе два субъекта
одновременно: один, — который собственно внимателен, и второй,— который хочет
быть в нимательным. При этом воспоминания сильнее мешают второму, именно
«водящему» субъекту, ибо он больше склонен вспоминать, чем мыслить.
Проблема, собственно, состоит в следующем: как начать делать то, что пока еще не
приносит никакой радости? Тут нужна воля, но воля эта отвлекает от самого
действия. Как же соединяются воля и действие? Как сплавить эти «два субъекта»
воедино? В отношении проблемы начала упражнения можно поступить так: мы
садимся и ждем, пока не утихнет обычное возбуждение. Если проблема «делать или
не делать?» встанет во всей своей остроте, то мы просто обращаемся к теме и
начинаем упражнение. Если же появляются «два субъекта», то мы, подождав,
просто не начинаем упражнение. Такой прием с сознательной подготовкой и
сознательным «не-начинанием» упражнения можно повторить несколько раз, и
тогда, как правило, дела пойдут лучше. Есть и другая возможность: попробовать
представить себе кого-нибудь и рассказывать этому воображаемому человеку
мысли, возникающие во время концентрации. Это замедляет мышление, по крайней
мере, до скорости устной речи. Кроме этого, помогает забыть о «двух субъектах» и,
таким образом, объединить волю и действие.
Присутствие двух субъектов означает, что на самом деле мы не мыслим. Точнее,
мы упражняем тот вид немышления, которое обычно называется мышлением, когда
думают о чем- нибудь, а не само это что-то. О
бычно мы мыслим не сам предмет, а
мыслим о мыслях, которые однажды уже сформировали о нем. Или же,— мы
мыслим об уже сформированном представлении о предмете, вместо того, чтобы
именно сейчас заново формировать его. Вместо действительного существования
при предмете мы только думаем о его представлении; точнее, — мы вызываем из
памяти наши прошлые представления, мысли о предмете. Мы не стоим перед
предметом (перед темой) как впервые в жизни. Это может доходить до
«вербализма»: мы просто вспоминаем слова, пустые слова.
Действительное мышление — это настолько полное единство мышления и
воли-мышления,

что никакая «двойственность» просто не может возникнуть. Речь идет не о
повторении мыслей и представлений из памяти, а о постоянно новом мышлении,
которое не зависит от того, новы ли для нас сами эти мысли или нет. Даже если мы
уже когда-то раньше думали эти мысли, — это не важно, мы все равно сможем
снова мыслить их с такой же интенсивностью и исключающей все другое
внимательностью, как в первый раз. Когда мы говорим о мыслительной
концентрации, то имеем в виду именно такое действительное, актуальное
мышление. Можно было бы также сказать, что при этом постоянно находишься в
процессе «понимания», а в этом случае не может быть и речи о воспроизведении по
памяти. Это постоянное присутствие в теме, наивысшая степень идентификации
себя с ней. Тут понимаешь, что такое собственно мышление, чем оно отличается от
простого воспроизведения когда-то помысленных мыслей и представлений из
памяти.
Если удалось преодолеть начальные трудности воления, то можно избежать скуки

и усталости от данной конкретной темы, концентрируясь в представлениях (а не в
абстрактных мыслях),— и, таким образом, замедляя процесс мышления. Потому что
при таком способе уже не потребуется большого количества «материала». Это
будет удаваться тем чаще и длиться тем дольше, чем детальнее вырабатываемые
нами образы представлений (например, можно последовательно вырезать в
представлении каждый зубчик расчески).
Чтобы охарактеризовать уровень воли, требуемой для такой концентрации, можно
употребить следующий образ: представьте себе состояние полной телесной
усталости. Обычных телесных сил не хватило бы даже на простейшее действие. Мы,
что называется, «лежим пластом». Однако, если нам все же необходимо сделать
что-то, то тут нам приходится действительно «приложить волю». И эту волю мы
«берем» уже не из тела — оно ведь истощено. Вот именно такую волю используем
мы в мыслительной концентрации, — как и в любой художественной деятельности
(разумеется, про телесную истощенность я говорю здесь лишь для пояснения).
На первой ступени концентрации полезно с самого начала ограничить круг темы,

чтобы не растекаться слишком далеко. Можно ограничиться, например, следующим:
1. Форма и цвет; 2. Способ изготовления; 3. Назначение (функция). Третий пункт —
это уже переход на вторую ступень упражнения, ведь функция, по большей части,
уже не является свойством именно этого конкретного предмета.
Особо отметим еще одну помеху: опасным отвлечением на обеих ступенях

концентрации является самонаблюдение.
Если сильно мешают какие-нибудь внешние звуки, шорохи и т. д., то можно помочь
себе, направив внимание на «шум тишины». В полной тишине мы его хорошо
слышим: это легкий «звон», который вызван током крови в ушных сосудах. Когда мы
прислушиваемся к нему, никакие другие шумы нам уже не мешают, ведь изо всех
звуков этот — самый тихий и самый внутренний. Слегка потренировавшись, мы
сможем услышать его даже на фоне сильного шума. Если это удалось, тогда
потребуется устранить эту последнюю помеху, перенеся внимание с нее на саму
тему концентрации. Восприятие шума тишины — это «полустанок» на пути
достижения и укрепления бытия, ненарушимого уже ничем.
ГРАНИЦЫ ДУШИ О самом образе человека

спрашивают: Что есть человек? Однако, вопрос, так поставленный, — ложен. А
значит и ответ неизбежно не будет соответствовать человеку. Ведь спрашивает-то
сам человек, следовательно, — не «Что», а «Кто». Вопрос может звучать только так:
сть человек? Непосредственно из этого следует ответ: Человек — это
Кто е
спрашивающий, человек — это отвечающий.
Ни у одного другого существа нет вопросов — только у человека. Природные
существа — камень, растение, животное — не спрашивают. Ведь и у животного
ответ имеется уже заранее, до самого вопроса; и потому это — никакой не ответ. У
животного не спрашивают, оно может только реагировать. У человека же —
спрашивают, человек ставится под вопрос. Кем? Самим собой. Мир для человека —
под вопросом, стало быть, сам человек — тоже. Отвечать — это уже не значит
«реагировать».
Вопрошая, отвечая — становится он человеком. Именно это и есть человек, его
«контактность» осуществляется в вопросе и в ответе. В понимании вопроса он есть
человек, — иначе нет самого вопроса. В понимании ответа он есть человек, — иначе
нет самого ответа. Но и не-понимание, не-отвечание — это человеческое, только
человеческое. Говорит ли он, молчит ли он, понимает ли он или не понимает; даже в
отрицании своей человечности: он всегда — человек.

Поскольку есть существа выше человека — а все не созданное человеком
свидетельствует о некоем познании и некоей познанности, — они, должно быть,
находятся полностью внутри познания: иначе они были бы человеком. У этих
существ не вопросы: они могут от познания подниматься лишь к еще более
просветленному познанию или же углубляться из света в еще более ясный свет.
Мрак вопроса и счастье ответа известны лишь человеку.
Человек имеет свой мир, он есть в своем мире. Что человек не есть — это его мир.
И это всегда есть мир, который он познал. Это временный, предварительный мир, но
он просто об этом не думает. Для него этот мир достаточно прочен, объективен —
его визави. Внутренняя структура вопрошания человека обусловлена тем, что
человек трояко «вплетен» в этот мир (20). Поскольку человек есть тело, м ир
открывается ему посредством чувств. Поскольку он есть душа, м ир вызывает в нем
радость, боль, симпатию, ненависть. Поскольку человек есть дух, о н познает мир.
Познание — это нечто большее, чем просто субъективное чувство: ведь мир именно
таков. Т ело для души: мир. Мир как познаваемый или познанный для души: мир.
Душа познает тело как тело, а себя саму через силы познания, посредством
духовных сил, которые ей присущи. Дух, познание — она тоже может познавать
посредством этих же сил. И все же эти силы остаются скрытыми именно благодаря
использованию их как сил познания: они просветляют познанное; но чтобы им
проявиться самим, для этого нужен некто, тот, для кого это возможно. Структура
вопроса обусловлена тем, что душа не есть дух, что душа не есть познавание. Как
душа, она как раз есть то, что не-познает, хотя именно она имеет познавательные
возможности: духовные силы. Душа есть — не-мир; мир всегда познан, душа же есть
то, что отделено от мира. Само это разделение, не-познавание, граница мира — вот
что такое душа. Границы души — это она сама. То есть — тьма. He совсем тьма, не совсем свет.
Та тьма, в которой может вос-сиять свет, но такая тьма, которая
защищает свои границы. И в этой игре
света и тьмы возникает цветной мир; в этой игре слуха и глухоты возникает
звучащий мир. Душа есть вопрошающий, душа есть — отвечающий; силы же
вопрошания, силы отвечания — суть духовные силы: силы Логоса. Силы, которые
построили мир, ибо мир этот есть познаваемый мир. Силы, которые действуют в
душе, ибо душа способна познавать мир.
Когда душа говорит, дух говорит

через душу. Когда душа молчит, дух
молчит через душу. Душа есть
темное покрывало Духа.
Гераклит говорит: Пройди хоть все дороги — границ души не отыщешь — так
глубок ее Логос. Он также говорит: Душа имеет Логос, который растит сам себя. О
самом Логосе он говорит так: Хоть Логос всеобщ, многие живут так, как если бы у
них было свое отдельное мышление. А от того, с чем они беспрестанно
соприкасаются, от Логоса, отрываются они, и то, на что они ежечасно
наталкиваются, кажется им чуждым. Ибо все происходит согласно этому Логосу...
Границы души — это границы познавания. Не будь в душе отдушин, окон, не было
бы познания, и она не была бы душой, потому что не смогла бы различить себя. Но
кна, там есть также сумерки и рассвет, там есть
там, где есть стены и о
чувствительность и возможность эту чувствительность замечать. А поскольку она
замечена, она уже не является чувствительностью зверя. Она может быть органом
познания, но она же может служить и для ощущения самой себя.
Иметь границы — значит обладать поверхностью; означает чувствительность,
означает потребность в движении ради трения. Ведь поверхность ощущает другую
поверхность посредством трения. И это есть само-ощущение, но не познание.
Познание же — чтение, считывание с лица познанного, а не трение. Поверхность
нужна для познания, чтобы познание стало необходимым и чтобы появился
познающий, но само познание происходит не посредством поверхности.
Душа способна познавать, но она желает ощущать себя на поверхности.
Поверхность — это граница мира. Прилипание к поверхности — значит прилипание к
миру; защита поверхности, потребность в мире — потребность в потребности,
вожделение к вожделению.
Радость и боль — реакции поверхности. Они служат для самоощущения. Но
страдание способно вывести душу из круга потребности в потребности.
Границы, прилипание, вожделение и боль, само-ощущение и желание
само-ощущения — это душа. Все это собственность души — это «ее». Душа
та собственность. Лишь постепенно
заблуждается, думая, что она и есть это, э
начинает она поиски того, кому все это принадлежит.
Первый ответ души таков: я есмь тело. Она чувствует себя связанной телом.
Она знает о своей

зависимости от тела. Но зная о зависимости, она, тем самым, становится
независимой. Иначе она не замечала бы зависимости, следовала бы «слепо» за
телом. В чем-то она должна сохранять свою автономию, свою независимость, в
противном случае ей не доказать и своей зависимости.
Стоит тебе лишь раскрыть рот и заговорить: и это уже манифест независимости.
Да и когда молчишь — это тоже молчание из свободы. Человек не свободен, но он
знает об этом, и в этом — он свободен. Был бы он совсем несвободен, он не знал
бы об этом. Был бы он совсем свободен, ему была бы неведома несвобода; но и
свободы он тоже не замечал бы: иначе он становился бы несвободен. У него есть
часть свободы и часть несвободы: это и есть его свобода.
То, что тело есть,— это утверждает душа, это ее познание — посредством духа.
Также и душа, и дух — суть познания духа в душе.
Душа может заметить, что она видит, мыслит или воспринимает: познает. И она
может повернуться к силам познавания. Силы познавания не могут возникнуть из
познанного мира — из того «малого мира», где само познавание не проявляется, где
оно не имеет реальности. Вот наш обычный образ мира: конкретный, объективный,
но познавание при этом не имеет никакой реальности, поскольку этот образ
отражает уже познанный мир.
Но познавание есть: иначе не было бы никакого образа мира. И познавание есть
в мире (где же еще ему быть?), это — и есть мир, тот большой мир, откуда
познавание родом. Но поначалу человеку знаком только малый мир: его мир.
Силы познавания душе незнакомы. Она использует их, не зная, откуда они
происходят. Ибо, только уже познанное становится сознательным: уже
помысленное, уже воспринятое. Само познавание предшествует этому:
предсознательно. Сознание возникает вместе с познанным, посредством
познанного. Понимание же, в конце концов, всегда есть непосредственное
понимание: после долгой цепи опосредованностей, преобразований оно все же
однажды происходит — вслед за последней опосредованностью. И это —
непосредственное познавание. Могут думать, что силы познания — безличные силы,
что интуиция приходит из некоего безличного мира — вроде мира идей. Но первая
интуиция самосознания есть интуиция Я. Только после этой интуиции возникает
самосознание. Таким образом, источник ее должен быть личным. Эта интуиция
понимает самое себя, не другое; лишь позже она сможет узнавать себя вновь в
другом - и это другое тогда перестает быть другим. Итак, источник — я есмь.
Сознание не прозревает себя, для себя оно непроницаемо. Оно не
самостоятельно. Просыпаясь, мы его не «делаем»: после того как мы проснулись,
наше сознание просто тут. Не сознание приводит к пробуждению.
Душа во всякое мгновение питаема духом, которого она поначалу не знает. Дух не
знает себя: он есть самое познавание. Источник же познавания — это духовная
Самость. Безграничная.
Прафеномен — это познавание. Оно есть только посредством самого себя. Из
этого оно и состоит: это и есть состоять, это и есть понимать. Абсолютная
прозрачность. Все, что мы знаем, о чем мы знаем — познано. Прафеномен — это
дух.
Что душа познает, тому она отдает себя. В этой самоотдаче она ничего не знает о
себе. А вот в не-познавании она пробуждается. Спит — в самоотдаче, в понимании;
бодрствует в бытии-в-себе: в самосознании. Тот, кто мыслит, есть я; тот, кто
помыслил — душа. Она колеблется между познающим сном и непознающим
бодрствованием. Поэтому у нее нет настоящего. То, что осознается, — уже в
прошлом. Самоотдача миру — это самоотдача телу. Некогда — в детстве — душа
идентифицировала себя с телом. С тех пор говорит она телу «я», — и эта интуиция
возникает в ней в тот миг, когда она связывает себя с тем, что было и будет этим
«я» построено, но что самим этим «я» не является, что является собственным
другим для этого «я». Связанность с телом препятствует самоотдаче миру. Силы
познания души суть оставшиеся познавательные силы, остаток. Так возникает
внешнее, внутреннее, граница, сама душа. Одежда. Каждый миг душа спит, каждый
миг душа бодрствует.
Автономия души основана на ее духовной силе, на силе внимания. Обычно,
внимание служит желанию самочувствия, однако, душа способна заметить, что
обладает силой внимания. И она может вызывать эту силу собственной волей,
волить ее — саму по себе, без предмета, как I чистую силу, как возможность, как
готовность.
Это начинается с концентрации силы — на чем-нибудь неинтересном и неважном.
Сосредоточение внимания на таком представлении может быть усилено вплоть до
безграничного. Рассеянные силы, которые в жизни обычно текут, как песок сквозь
пальцы (21), являются нам теперь сами. Сперва концентрация на чем-то неважном,
затем на чистой идее — так, в конце концов, возникает внимание без предмета.
Внимание перестает быть связанным с телом, — даже физическая боль может
утихнуть, если сконцентрироваться на чем-нибудь другом. Душа

переживает внимание без предмета: при этом она познает саму себя без
«чего-либо» еще. Без прошлого она становится для самой себя настоящей, без
помысленного, без воспринятого: чистое наличие, впервые — жизнь.
Потребность в движении иссякает: наступает внутренний штиль. Душа постигает
свое сущностное зерно: духовную самость. Источник познавания: она сама
становится им. Теперь ей больше не требуется границ, чтобы быть.
Первая граница — это помысленное (22), то есть отраженное сознание. Мертвое,

поскольку отраженное; абстрактное, поскольку мертвое. Жить в мышлении вместо
того, чтобы жить умирая в помысленном; пережить понимание на опыте вместо
голого понятия: вот что такое самопознание. Иначе все остается лишь
помысленным. Помыслен ли «дух», помыслена ли «материя» — будучи уже
помыслено, все становится одинаковым. Первая граница — есть граница
помысленного: и это граница жизни. Поэтому человек не ведает жизни.
ути — пути познания — границ души не отыщешь. Так глубок ее
Пройди хоть все п
Логос. Но душа должна отправиться к этим границам, чтобы они исчезли. Границы
мира всегда в самой душе (22). Логос в ней — она сама, себя постигающая, — он
растет сам чрез себя. Возникает то, чего еще нет: душа становится духом, или же —
дух становится душой: человеком.
Истина есть снятие забвения — воспроизведение того, что есть всегда, но лишь
закрыто границами, душой.
Истина есть происходящее, действие, праксис; она не может быть собственностью,
ею столь же мало можно владеть, как и музыкой. Что есть истина?
Путь есть истина, жизнь есть истина. Становиться истинным и становиться
явленным. Иного полномочия нет. Тот, кто спрашивает, тот не в истине. Его вопрос
есть истина сокрытая. В самом вопрошании. Истина не может быть доказана. Истина
не требует доказательств. Она сияет. Последняя истина есть улыбка между Богом и
человеком, меж Божеством и Божеством.
О ТАЙНЕ ВОСПРИЯТИЯ Мир — это всегда увиденный мир.

Нет ничего «увиденного» без зрения. Нет никакого зрения без видящего. Этого
могло бы быть достаточно, чтобы познавать «малый мир» как наш м ир. Но такое
познавание отсутствует у обыденного сознания. Ему кажется, что мир просто «дан»
— быть может, не совсем таким, каким он нам кажется, но во всяком случае
независимо от нас. Мы, как познающие, к нему не принадлежим. В том, что что-то
«есть», не будучи познанным, проявляется главное суеверие нашего времени. Меж
тем наш малый мир со всей очевидностью может быть познаваем как наше
произведение. Но это суеверие, с другой стороны, питается так называемым
идеализмом. Этот идеализм утверждает, что весь образ мира является
исключительно произведением сознания. А под «сознанием» подразумевается наше
обыденное сознание. То есть то сознание, которое возникает только после
воспринимания, после мышления.
На самом деле, в сознании возникает образ: следовательно, уже не сам мир.
Реализм обходит эту трудность путем сравнения с зеркалом: образ, возникающий в
сознании, есть объективное отражение объективной действительности. Кант
формулировал радикально: «То, что я знаю, уже внутри. О том, что вовне, я ничего
не могу знать непосредственно».
Однако, обыденному сознанию нет дела до философских выкладок. Для людей без
рефлексии, сообразно их ощущениям, мир в его явленной форме есть незыблемая
реальность, независимая от познания. И это ощущение не может быть изменено
мыслью: образ мира должен ведь быть как-то дан сознанию, чтобы проблема эта
вообще подлежала обсуждению. Это ощущение является частью сознания, оно
собственно образует обыденное сознание. И никакой ход мысли не в силах
поколебать его. А поскольку образ мира неизменяем никаким актом сознания,
отпадает всякая болтовня насчет образно-творческой деятельности обыденного
сознания. Оно недееспособно по отношению к образу мира. Оно может быть верным
или неверным зеркалом, но обосновать себя оно не может. Во всех своих движениях
оно восстает из пред-сознательного — оттуда, где его корни. Собственного
созидающего движения, собственного возрастания оно не ощущает. Оно способно
лишь «задним числом» регистрировать результаты того, что произошло раньше.
Когда я сплю, этот мир для моего сознания не существует, мир тонет вместе с моим
сознанием — эти два процесса неразделимы. А проснувшись, я обнаруживаю, что
«кто-то» обеспечивал непрерывность моего сознания все время моего сна. То же
самое можно сказать о непрерывности образа мира. Он тоже сохранялся. Так тут
приходит и уходит сознание, и одновременно там приходит и уходит образ мира. Ни
одно из них не опережает другого.
Размышляя о пробуждении, я могу сказать, что мое сознание объективно, то
есть оно

существует независимо от меня. Ему предшествует то, откуда сознание всплывает
после сна. «Сознанием» оно становится лишь после.
Сон и такое всплывание сознания происходят, однако, и в состоянии дневного
бодрствования. Пока я воспринимаю цветок, я весь в нем моим вниманием: я
цветок. Я не Думаю: «я цветок»; я созерцаю, вижу, мыслю цветок. Чрез это я есмь
цветок. А потом я пробуждаюсь и говорю: там Цветок. Или: я вижу цветок. Я его уже
не вижу: я знаю, что я его увидел, что он — там. А я теперь здесь, у себя. Я
бодрствую, я в моем сознании. Но, когда я существовал в воспринимании цветка,
моя непрерывность была хранима точно так же, как и ночью во сне. Я могу
возвращаться.
Мышление я ощущаю, как деятельность, при которой я присутствую весь. Это
ощущение обманчиво: обычно я вовсе не воспринимаю собственного мышления, но
только помысленное. И в мышлении я тоже постоянно соприкасаюсь с областью сна.
Откуда приходит помысленное, откуда питается диалектика? Это бессознательная
исходная сила: сила Логоса во мне. И все же там, где эта сила или движение,
вызванное ею, затихает, — именно там пробуждается мое сознание. Оно смотрит
само на себя: помысленное стоит перед ним, пред-ставленное. Редко случается мне
мельком увидеть сам этот источник непосредственно. В это редкостное
исключительное мгновение он предстает мне чуждой инстанцией. Ибо мое
самосознание поначалу переживает себя «как дома» именно там, где эта сила
исчезает в ее продукте. Именно с ее затуханием вспыхивает мое самосознание. И
это вспыхивание открывается мне как двоякий процесс. Самой этой силы я бы не
выдержал: как самостоятельное существо, я был бы ею уничтожен.
Направление, откуда возникает «помысленное мышление», я называю
внутренним. Направление, откуда я чую силу мыслительной интуиции, я называю
внешним. В восприятии я ощущаю себя пассивно. Хотя образы восприятия
несомненно возникают «внутри», я ощущаю их так, будто они возникли без моего
содействия. Это ощущение чуждости не меняет тот факт, что каждый образ
восприятия пронизан понятийностью, то есть одновременно помыслен. Ощущаемая
пассивность и придает этим образам ощущаемую объективность. Мир восприятий
кажется благодаря этому внушенным свыше — подобным некоему Божеству.
Кажется, что он существует без моего участия: независимо от меня. Мое
самосознание возникает только благодаря тому, что от воспринимания, равно как и
от процесса мышления, я могу отстраниться и заверить себя: я воспринял, я
помыслил. Я способен отстраниться, выйти из всякого само-отверженного бытия. Я
осмысливаю себя на материале деятельности, которую я обнаруживаю, собственно,
только по ее результатам. Я лишь предугадываю ее за кулисами воспринятого и
помысленного, каковые появляются на сцене моего внимания.
Все вышеописанное есть познавание. Нет ничего, что существовало бы для нас
без познавания. В начале есть познавание. Нет и не может быть ничего до
источника всех высказываний о восприятии и мышлении.
Поэтому современный человек ведет себя иррационально, когда он забывает о
собственной роли как при воспринимании, так и при мышлении. И забывчивость эта
не так уж невинна и нечаянна. Оставь человек эту свою забывчивость, он тут же
предстал бы перед задачей изменить весь свой образ мира, то есть свою культуру,
то есть свои социальные институты и прочее. А прежде всего ему бы пришлось
изменить самого себя. И именно поэтому он и не причисляет само познание к миру
реальностей! Тот самый элемент, посредством которого он вообще познает всю
реальность!
Пытаясь объяснить восприятие, психолог и физик ищут некого «носителя»,

который сам невоспринимаем. Они ведут себя логично. Сам процесс воспринимания
не уловить опытным путем, поэтому его можно возвести только к другим
восприятиям, то есть к воспринятому. Исследователь пытается этого избежать. Он
не замечает, что его непосредственно невоспринимаемые принципы (волны,
колебания, фотоны, нервные пути и проч.) также осознаются только с помощью
других восприятий, причем куда более сложных и изощренных, чем те, которые он
стремится объяснить.
Людям сложно понять, что мышление, что воспринимание, в конечном итоге,
всегда непосредственны. В непосредственном познавании безо всякого
«чужеродного» носителя господствует реальность Духа. Познавание несводимо к
чему-то, что не познано. Любое объяснение познавания пред-разумевает само же
познавание. Вопрос скорее следовало бы сформулировать так: «Что мешает нам в
познавании, которое как возможность всегда имеется?»
Границы души мешают познаванию, границы души делают познавание
возможным. Душа ставит себя между миром и духом, то есть между духом и духом.
Так она устанавливает границы. Единый поток познавания разорван, разделен
надвое. Универсальное мировое свершение предстает «изнутри» как мышление,
«снаружи» -как восприятие. Душа выделила откровение понятийного — она
«вы-родила» его. Из этой части она построила некий внутренний мир.

Изначально в этом идеальном бурлила жизнь. Никакая не биология, но живое
существование внутри потока космоса, познающее существование внутри бурления
мира: живая идея, познающее чувство, познающая, самоидентичная воля. При
расколе космоса из чувства и воли (изначально познавательных сил) произошел
материал, из которого душа строит переживания своих границ. Инстинкты
цепляются теперь за поверхность мира без внутреннего освоения его сущности.
Поверхность души ощупывает кусочки поверхности мира, домогаясь и не достигая
его. А из того, что осталось от космоса, произошло воспринимание.
Границы души меж тем не тюремная стена: у нее есть окошки. Органы чувств
проницаемы: весь смысл мира струится в нас через органы чувств. Сами они ничего
не познают — не оказывают никакого сопротивления. Они бессамостны, не заявляют
о себе при воспринимании. Душа познает. И чтобы пережить себя на факте
восприятия, она выпаривает струящуюся сквозь органы чувств жизнь до почти
полной безжизненности. И это выпаривание происходит неосознанно. Она просто
мир, здесь —
знает: там — я.
С другой стороны, душа постоянно захламляет доступ к миру интуиций посредством
всего, что она уже помыслила — то есть помысленным. Ибо сознание существует
для себя самого только, когда есть помысленное. Через органы чувств в душу
постоянно вливается поток интуиции. Отсюда и «чуждость» образов восприятия.
Ведь и все восприятия также мыслительно обрабатываются, становясь
помысленным. Человек столь же мало способен вынести восприятия в их
изначальной духовной полноте, сколь мало он способен перенести космически
живое мышление. И этот изначально универсальный мир становится чужим: и это
е тогда он чужой?
есть душа. Кому ж
Если бы внимание души в самоотдаче миру при воспринимании не прерывалось бы

непрестанно сменой самоотдачи и самостности, тогда — теоретически —
воспринимание было бы совершенным познанием. Мышлению тогда бы не
приходилось «толковать» восприятия. Внимание души постоянно распределено
между миром и собственной телесностью. «Чистое» воспринимание подразумевает,
кроме всего прочего, искусство воспринимания независимо от тела. Зависимость
заключена не в том факте, что воспринимание происходит посредством органов
чувств, а в том, что душа «застревает» в телесности. Через органы чувств
осуществляется полноценная и духовная связь между человеком и миром:
причастие. Но возникший образ поначалу является отрицанием того, что царит в
воспринимании.
То, что мы лишь частично переживаем, — это причастие в воспринимании, зависит
от самой души, которая строго охраняет свои «границы». Ей необходимо
чувствовать саму себя, поэтому переживание причащения становится тривиальным
«воздействием». Воздействиями на нервную систему, на дыхание, на обмен
веществ. Познания, достигнутые «отражающим» сознанием, сопровождаются
тонкими изменениями в этих системах человеческого организма. Из-за этого
утрачивается жизнь познания, его ценность для чувств и для воли. Изначальные
формы познавания — имагинация, инспирация и интуиция — становятся
абстрактным представлением, эгоистическим самочувствием и человеческим
инстинктом.
В чувственном воспринимании человек пассивен — предметы сами вызывают
представления о них. В этой пассивности мы «просыпаем» пребывающее тождество
ознавании или в любви. Тем самым
мира и человека, тождество в живом п
просыпаем, не осознаем и движение истинного субъекта. То же, что этим
движением достигается,— а оно подражательно, оно «подражает» тому, что познает
и тем самым его выражает, — это превращается в искаженную тень и в таком виде
проваливается в обыденное, предстающее пассивным сознанием. Но это лишь
негативная работа эго, «души обыденной»: она фильтрует и расщепляет целостное
познание.
В более высоком познавании человек бодрствует, он активен. Активность эта
заключается в отклонении посреднических услуг, интервенции души. Ведь ее
посредничество ведет к распаду познания на ощущения (в них эго-сознание
«пассивно») и на понятийность (где все то же эго- сознание видится в своей
«порождающей» деятельности). Но эта та же «деятельность», посредством которой
возникает чувственный мир, — это жест самосохранения эго, который — поскольку
он не осознан — толкуется как пассивность.
Таким образом, в имагинации становится сознательным само движение, которое
обычно действует в «построении» образов чувственного восприятия
предсознательно. Поэтому исчезает «объективный» характер этих образов, их
«внушенная свыше» данность. Сознание становится «активным» в осуществлении
созданных им самим образов. Поистине оно следует тогда движению живого
мышления. Поэтому эти образы «живые». Познающий уже определенно не
«противостоит» познаваемому. Ведь противостоящим бывает только обыденное
эго-сознание, которое подвластно результату бессознательной деятельности.
Физически-чувственное восприятие учит человека обособленности, пассивности при
использовании органов восприятия,

активности — при применении мышления. В воспринимании он пассивен, ибо
главную роль при этом играет его истинное я; в мышлении он активен, ибо тут
главная роль выпадает на долю эго.
Сквозь органы чувств до нас доходят волны космического живого мышления,
большого мира». Если бы человек был способен воспринять это
чувство (Sinn) «
откровение, ему не нужно было бы мыслить о том, что передают ему органы чувств.
Органы чувств суть орудие нашей способности получать знания без сознательной
мыслительной деятельности. Органы чувств сами по себе выявляют «чувство»
(Sinn). То же, что затем выявляет мышление,— это необходимо душе.
Непосредственное познавание равно живому мышлению. Если же последнее
удается восстановить по отношению к восприятию органов чувств, то мы получаем
«чистое воспринимание».
Путь современного ученичества заключается в том, чтобы освободить это

движение души из плена эгоцентрического самопереживания. И душа способна на
это лишь в том случае, если она никогда не покидает принцип познания. Поэтому
обучение начинается с мышления. Мы судим обо всем с помощью мышления:
всякий выбор мы совершаем через посредство мышления. То, что проделано
мышлением, становится образцом для преобразования всех других душевных
способностей.
В повседневной жизни представление, чувствование и воление всегда связаны с
каким-либо конкретным предметом. Современное обучение направлено на то, чтобы
эти душевные способности сохранялись и в «беспредметности». Другими словами,
эти способности «вытягиваются» из своих предметов. Это возможно только при
действии такого Я, которое может переживать себя субъектом и без предметов.
Предметность мира, а вместе с нею и субъективность познающего, эта обоюдная
зависимость — исчезает. Предмет является в исходной точке упражнения лишь
поводом, предлогом, чтобы появилось и было пережито движение; чтобы мы
пережили, как предмет и деятельность становятся единством — что они всегда суть
одно и то же.
Можно теоретически понять, что познание принадлежит к мировому целому, что
оно не протекает вне мирового свершения. В переживании духовного тождества,
идентичности увиденного с видением, помысленного с мышлением эта
теоретическая выкладка превращается в живой опыт. Познание есть
основополагающая часть мира — познавание есть мир, мир есть познавание.
Вопрос о том, меняется ли мир от его познавания, неправомерен: познание есть
мировой процесс. Познание и познающий принадлежат миру. Вместе они образуют
высшую природу — согласно Гете.
В переживании чистого мышления живое-идеальное одевается образами:
становится живым образом идей. В чистом воспринимании, которое свободно от
мыслей, идеальное втягивается в воспринимаемый образ — туда, где оно
существовало изначально: воспринимание становится вневременным процессом. В
имагинации это свободное от восприятий образное одеяние получает содержание из
идей и становится живым праобразом.
Сознанию вещи предстают законченными и неподвижными. Кажется, что они
«существуют» независимо от познания. Но сознание может проснуться. Именно оно
и дает вещам некое бытие: мир ведь есть не только многообразие, но и связи; да и
является-то мир в человеке. Человеческая душа — сцена, на которой проявляются
как эти связи, так и сами вещи. Сознание можно научить замечать процесс
становления явлений: созерцанию бессвязных вещей, возникновению связей,
связных образов — все это есть акт Духа в душе, а Дух может этот свой акт, —
который есть и акт мира,— облекать в образ. Сознание может видеть само видение;
так оно становится независимым от увиденного и опытным путем узнает, что
видение и увиденное едины, могут стать единством. Увиденное есть результат
видения, оно становится увиденным из-за прерывности видения, само видение как
раз его постоянно поддерживает — посредством сверхсознательной интуиции, в
которой мы живем постоянно и чью смерть мы и переживаем в своем сознании. Это
и есть истинное видение, это и есть истинная жизнь.
Сознание может достигнуть точки, где его рождение как сознания совпадает со
становящейся данностью бытия. Там оно достигает первоначального единства, из
которого сознание и бытие были вырваны.
Эта точка есть сверхсознание, небо, небеса. Бытие вещи состоит из ее
помысленного бытия, из ее увиденного бытия, из ее так увиденного бытия, из ее вот
такого бытия, которое точечно воспринято сознанием в постоянной утрате, в
постоянном забвении. Для сверхсознательного нет вещи и отдельной от нее мысли
о ней или же отдельного от нее самой ее видения; для него вообще не существует
никакая «вещь» — ибо это есть лишь полу-помысленное, прерванное мышление:
забвение мышления.
Забвение мышления, познавания, забвение того, что мы делаем, в христианстве
называется грехом — грехом Петра.

В петровом грехе — забвении того, что мы делаем, скрыто семя иудиного греха:
предательства. В традиционных культурах не было необходимости развивать
сознание в отношении собственных действий. Тождество я и мира еще не было
разрушено. Проблема автономии впервые встает только для современного
сознания. Зачатки своей абсолютной автономии оно реализует в
физико-математическом мышлении, в отчужденности от самого себя, в
самоотождествлении с физическим предметом. Такое современное мышление
светит во все стороны — но оно не освещает самого производителя этого света!
Корни его деятельности находятся в сверхчувственной действительности мира.
Если шага к собственному источнику не делается, то в несвободном из-за этого
сознании осуществляется власть супостата. Она заставляет только использовать
мышление. А просто использование мышления ведет к предательству: мышление
отрекается от собственного духовного существа. Оно отбрасывает себя к чему-то
внедуховному, которое, однако, опять-таки познается только самим мышлением. Так
теоретическое отречение становится практическим фактом. Материалистическая
картина мира и исходящая из нее практика являются результатом этого забвения,
последовательного в своем предательстве. Мы принимаем отраженный образ
всерьез, а процесса отражения не замечаем. Так отраженный мир приобретает свою
мнимую самостоятельность. Одновременно с этим это первый шаг к отречению
человека от источника его собственной свободы.
Если забвение преодолевается, то исчезает отчуждение, «инаковость» мира
воспринимания: его сущность открывается интуиции, то есть духовному
наблюдению в мышлении. В медитации мы, например, исходим из чувственно
воспринимаемого образа или из темы; и мы идем вплоть до того, что внутреннее
движение, которым мы это мыслим, становится идентичным, тождественным теме.
Эту тождественность мы тут же переживаем как собственно духовный опыт. Будучи
интенсивно поняты, все эти медитативные усилия в подлинном воспринимании
погружаются в существо истины — истины как присутствия, как несокрытости,
незабвенности, неутраченности: «Aletheia».
Лишь тот способен осуществить чистое воспринимание, кто в состоянии, мысля без
помысленного, бодрствовать; кто познал, что не то, что кажется ему
собственностью, есть его существо и что мир осуществляет себя не вне познания,
ем, в тех фазах познания, которые поначалу для человека сверхсознательны.
но в н
Познание, переживаемое на опыте как мировой процесс, созерцает некую
действительность, в формировании которой человек принимает участие.
Отраженное познание и увиденный в нем мир — оторваны друг от друга, вырваны из
единства. Поэтому-то видение и свет, мышление и мир так подходят друг другу: «Да
они просто созданы друг для друга». Любая музыка, любой оттенок цвета, всякое
слово, не умирая, раздаются в средоточии бодрствующей тишины.

ДУХОВНОЕ ПРИЧАСТИЕ СОВРЕМЕННОГО ЧЕЛОВЕКА
Воспринимание предшествует мышлению. Воспринимание
предшествует восприятию. Восприятие предшествует сознанию.
Мышление предшествует
помысленному. Помысленное
предшествует сознанию. Сознание
загорается на помысленном.
Сознание не загорается на
воспринятом.
Восприятие уже тут, без воспринимающего. Восприятие становится сознательным,

оно всегда тут для сознательности, но это еще не сознание.
Сознание возникает чрез мышление; мышление возникает на воспринятом, оно

размышляет о нем. Оно размышляет о себе самом, отворачиваясь от восприятия;
так возникает сознание — чрез мышление, на помысленном.
Сознание не ведает того, что ему предшествует: мышление, воспринимание. Оно
возникает на помысленном, оно содержит воспринятое.
Вначале есть воспринимание, затем — воспринятое; затем мышление о
воспринятом; затем мышление о себе самом, затем помысленное и сознание.
Сознательность есть неясное, грезящее сознание. Тут есть только
восприятия.
Мышление еще содержится в воспринимании. Воспринимание есть еще

мышление органов чувств.
Сознательность ничего не знает о себе самой, только о воспринятом. Поэтому она
не есть сознание.
Воспринятое еще содержит помысленное. Поэтому оба — живые. Ребенок, который
еще не говорит: «Я», еще не есть телесность. Он воспринимает ее так же, как и
что-то другое. Истинное Я, которое еще говорит из него, не видит себя. Субъект
всегда невидим. Истинное Я еще только погружается в мир, так же как и в тело
ребенка. Оно переживает мир как свою собственную телесность: для Я все есть в
третьем лице.
Опыт, погружение безграничны. Так видели мир древние народы. Они
пребывали в знании, не будучи знающими. Ясность приходит из
помысленного. Воспринятое было ясным, сознание — туманным.
Сознанию предшествует мышление, предшествует восприятие. Предмысленное

не может стать содержанием, предметом сознания.
Сознание спит в мышлении, спит в воспринимании. Сознание пробуждается

в помысленном, пробуждается в воспринятом. Помысленное, воспринятое
— это границы сознания. Без этих границ сознание засыпает.
Не бывает пустого сознания.

Сознание хранит свои
границы. Границы образуют
сознание. Границы есть
сознание. Границы хранят
сознание. Сознание не
созерцает мышления.
Сознание не видит
воспринимания.
Мышление невозможно объяснить. Почему логична логика? Почему очевидность

очевидна? Его можно было бы, если бы было можно, объяснить лишь новым,
опять-таки очевидным мышлением.
Воспринимание невозможно объяснить. Почему одно — синее, другое — красное?

Его можно было бы, если бы было можно, объяснить только новым
восприниманием.
Мышление опосредует мир. Воспринимание опосредует мир. Чрез помысленное,

чрез воспринятое.
Само мышление есть непосредственное

познание.

Само воспринимание есть непосредственное
познание. Мир есть непосредственное
познание. Человек спит в непосредственном
познании. Сознание просыпается в
опосредовании. Человеку нужно
опосредование. Он ведь стоит между.
Мир не есть мир, который видит

человек. Я не есть Я, которое
мыслит человек.
Я человека есть помысленное Я: воспоминание о мыслях истинного Я. Мир

человека есть воспринятый мир, мертвый образ образа мира. Человеческому Я
противостоит мир, миру противостоит Я. Границы Я суть границы мира. Границы
суть то, что сознание не может промыслить, что глаз не может провидеть.
Я ребенка отождествило себя с телесностью. Ребенок
говорит теперь «Я» телесности. Я отражается в телесности и
говорит «Я» — отраженному образу. Телесность отделяет Я
от мира. Зеркало отражает лучи Я назад. Телесность
отделяет мир от Я. Зеркало отражает лучи мира назад.
Телесность отделяет воспринимание от мышления. Я
находит в воспринятом — мир, в мышлении — Я. Я — есть Я
сознания. Я живет милостью мышления. Я живет милостью
воспринимания. Я опирается на помысленное, на
воспринятое. Я опирается на мир, который оно видит.
Сознание освещается помысленным. Помысленное —
прозрачно. Мир становится темным посредством лишенного
мыслей воспринятого. Воспринятое — непрозрачно.
Мир был некогда просветленным миром. Мир был открыт

человеку. Человек некогда не ведал себя. Он был частью
просветленного мира. Свет мира просвещал человека.
Бытие было познанием. Познание было бытием.
Человек познает мысли другого человека. Он принимает эти мысли в свое

мышление. В мышлении помысленное вновь оживает. Человек спит в мышлении,
спит в жизненности.
Он мыслит мысли другого, как если бы это было его собственное
мышление. Иначе нет понимания.
Человек гасит себя, мысля мысли другого. Человек отождествляет себя с

мышлением другого. Он засыпает. Он есть — другой. Он есть — мышление другого.
Человек мыслит свои мысли. Он спит во время мышления. Он просыпается в

помысленном. Он гасит себя в мышлении. Он есть мышление.
Человек обладает способностью погружаться в другого. Но человек засыпает при

этом погружении, как ребенок, который еще не вошел в свое тело. Сознательность
уже тут, но нет сознания. Понимание без понимающего.
Где мышление? Где Я? Где это «Где»? Любое «Где»

приходит из мышления. Мышление же есть нигде.
Мышление есть везде. Но не помысленное.
Я есть то, что имеет границы. Я — это сама граница. Я есть помысленное,
воспринятое. Вспомненное, прошлое. Зеркальное отражение.
Я есть истинное Я. Оно не тело, не душа, не дух. Оно есть Я, оно есть дух, оно есть
понимание. Оно повсюду. Повсюду спит оно. Оно отражается от тела. У него нет
границ. Оно есть

безграничность. Оно есть безграничное понимание, погружение в других,
погружение в другое. Я предшествует сознанию.
Человек познает мир. Мир — это другое. Человек воспринимает другое. Другое —
это воспринятое. Воспринятому предшествует воспринимание.
Человек спит в воспринимании. Человек забывает себя в воспринимании. Чем
больше он забывает себя, тем лучше он воспринимает.
Человек гасит себя в воспринимании. И все же человек присутствует в
воспринимании, иначе кто же воспринимает? Человек не мыслит в тот момент, когда
он слушает музыку. Человек забывает себя в музыке. Чем больше он забывает себя,
тем лучше слушает он музыку. Не звуки он слышит, а музыку.
Звуки есть там, где нет музыки. Музыка — это поток, как луч, тепло, жизнь. Слова не
есть мышление. Слова там, где нет мышления. Мышление — это поток, как луч,
тепло, музыка. Слова есть для того, чтобы направлять поток, они как камушки в
ручье.
Вещи не есть мир. Вещи видит человек. Вещи — это буквы, слова. Вещи есть там,
где нет мира. Мир есть мышление, мир есть музыка. Мир есть струящаяся жизнь.
Мир хочет быть прочитанным. Мир хочет быть пропетым.
В ином случае мир остается буквами, нотами,
камнями.
Человек выходит вовне в воспринимании. Он гасит себя, становится другим.

У человека есть способность погружаться в другое. Где есть Я? Засыпая, Я
переходит в другое. Но другое уже не другое: оно есть место Я. Я есть в
мире. Я тождественно миру. Тело ведь тоже есть мир. Человек есть в мире.
Человек есть часть мира. Чтение сверхчувственно. Чтение не есть
отображение. Читать, значит делать вновь живым. Человек читает не буквы,
не слова, не мысли. Человек может читать живой смысл. Читать можно
тексты, читать можно ноты. Читать можно вещи мира. Человек читает мир.
Всякое познание есть чтение, вначале — это чтение по слогам.
Познанный мир есть просветленный мир. Человек

познает мир. Человек познает себя: он есть часть
просветленного мира.
Свет мира просветляет мир из человека. Он был обителью света. Бытие есть
познание, познание есть бытие. Инаковость мира такова же, как и чуждость мыслей
другого. Инаковость мира такова же, как и чуждость всего содержания моей
интуиции. Весь мир истинного Я есть чуждость для Эго. Инаковость мира есть
граница для Эго. Инаковость мира и есть Эго. Но мир есть Я. Эго видит лишь
увиденный мир. В видении Эго гасит себя. В видении Эго спит. В видении
бодрствует Я. Оно пробуждает сон Эго. Эго просыпает пробужденность Я.
Сновидение есть чужое. Увиденное — чуждо для Эго. Не будь чуждого, не было бы
Эго. Другое есть ради Эго. Другое хранит Эго. Я созерцает пейзаж, небо, дерево.
Эго гасит себя. Пейзаж, небо, дерево суть место Я. Пейзаж, небо, дерево суть: Я. Я
ничего не знает о себе. Я ничего не знает о пейзаже, небе, дереве. Я есть пейзаж,
небо, дерево. Я ничего не видит.
Эго видит пейзаж, небо, дерево. Оно знает о пейзаже,

небе, дереве. Оно знает о самом себе. Эго узнает мир и
самого себя. Эго тут для того, чтобы стать опытом. Опыт
тут для того, чтобы процесс обретения опыта стал
опытом. Но уже не для Эго.

Эго возникает после
опыта. Эго возникает
на опыте.
Мышление не может стать опытом для Эго, опыт для Эго — только
помысленное.
Воспринимание не может стать опытом для Эго — только воспринятое. Человек есть
вспомненное, человек есть прошлое. Сознание образует себя на мертвом. Человек
есть индивидуальность в царстве мертвых. Мышление есть жизнь. Воспринимание
есть жизнь. Эго гасит себя в жизни. Человек спит в жизни. Человек проживает сон
жизни. Человек просыпается в смерти жизни. Смерть не бывает опытом. Это и есть
— смерть. Опыт смерти есть воскресение. Жизнь. Смерть тут, чтобы стать опытом.
Мышление есть постоянное умирание мышления. Само мышление есть жизнь.
Воспринимание есть постоянное умирание воспринимания. Само воспринимание
есть жизнь. Мышление тут, чтобы стать опытом. Воспринимание тут, чтобы стать
опытом. В процессе опыта пробуждается субъект — не Эго. Истинный субъект не
нуждается в границах. Он не нуждается в помысленном, воспринятом. Он не
нуждается в другом.
Истинный субъект не мыслит, не чувствует, не волит. Он —
есть. Я есмь. Человек не знает, кто он есть. Он должен волить
это знание.
Ничто не ведет человека дальше. Он стал мыслящим. И всякое утверждение

исходит из мышления. Отныне для человека не существует никакого поучения.
Он должен это волить. Он не может волить мышление, только помысленное. Он
может волить помысленное в своем мышлении: концентрированно, чисто для себя
самого. Чистую идею.
Он может концентрироваться на чистой идее. Чистая идея прозрачна, у нее нет
тени. Она не существует, ее нельзя вспомнить. Если человек ее не волит — ее нет.
Она живет только волей человека. Человек созерцает чистую идею. Человек
созерцает сквозь чистую идею — мышление. Человек созерцает в чистой идее —
мышление. Не помысленное. У идеи нет прошлого. Она живет живой волей
человека.
Если человек светел, он созерцает живое мышление. Идея уже не нуждается стать
помысленной. Она уже помыслена. Она хочет лишь быть созерцаемой.
Кто созерцает живое мышление, тот есть истинный субъект. Живое мышление есть
воля и чувство. Истинный субъект созерцает живое. Истинный субъект видит смерть
жизни. Это и есть истинный субъект. Жизнь есть свет. Не биология. Истинный
субъект не противостоит живому мышлению. Он не предмет. Он идентичен живому
мышлению. Так же, как пейзажу, небу, дереву.
Свет просвещает Я, мир, жизнь, мышление, воспринимание. Эго жертвует себя Я.
Оно есть Я. Мертвое жертвует себя жизни. Свет просвещает смерть, жизнь.
Мышление было отнято у мертвого, у вещи. Человек не связывает себя с
законченным, с прошлым. В мышлении он присутствует — в настоящем. Теперь он
обретает свое настоящее. Обыкновенно он просыпает его и пробуждается в
прошлом. Только у прошлого есть будущее. Настоящее есть длящееся присутствие.
Длящееся — значит не во времени. Ибо время есть

постоянная смерть. Но настоящее
живет.
Кто созерцает мышление — живет. Кто живет, не нуждается в границах. Кто не
нуждается в границах, может отдавать себя. Миру, другому. Живому мышлению. Все
сделано из живого мышления. Кто отдает себя живому мышлению, тот познает. Он
познает все как самого себя, как свое Я, как некое Я. Самоотдача есть любовь.
Любить может только «Я есмь».
Любить может только тот, у кого нет страха. Страх нуждается в границах. Быть
индивидуальностью без границ значит: быть индивидуальностью в живом, не в
мертвом. Владеть можно только мертвым. Только мертвое стремится владеть. Мои
суть мысли, но не мышление. У истинного Я нет ничего. Оно есть все. Владеть
может лишь тот, кто не есть все. Живое мышление принадлежит миру. Принадлежит
ли оно Я? Оно есть мир. Оно есть Я. Созерцание духа есть неопосредованность,
непосредственное познание. Опосредовать и тут же просветить это опосредованное
— искусство. Познание столь же естественно, как всякое искусство.
Искусство всегда тут, просто есть препятствия. Препятствие для искусства —
пальцы, струны, ноты. Все они должны стать прозрачными, «выключиться», как глаз,
который ведь не мешает зрению. Опосредование — это препятствие. Волны, сквозь
которые прозрачное существо становится непрозрачным.
Как только препятствия устранены, искусство уже тут. Оно всегда тут. Самое
большое препятствие — это я сам. Как только Я выключено, оно все тут. И тут же
мир — в его просиянности.
Просиянность есть пра-свойство мира. Мутность приходит чрез человека. Чтобы
должна начать быть рукой при рояле. Все заученное, все задолбленное забывается: рука
воссиял свет. Рука
возвращается к тому, откуда она родом.
Мышление возвращается от помысленного к первоисточнику. Первоисточник не
дан человеку.
Но первоисточник в человеке. Он всегда тут. Когда нет препятствий, он начинает
сиять. Свет не ведает застоя. Дух есть длящееся понимание. Нет ничего, что будет
понято. Нет ничего, что могло бы быть понято.
Образ мира есть образ человека. Нет никакого образа мира, который увиден не
человеком. Мир это всегда увиденный мир. Неувиденный образ не увиден
человеком, он лишь выдуман. Образ это уже результат созерцания. До созерцания
есть единство. Нет образа без созерцающего. Только темное единство.
Человек есть в образе. Он освобождает себя от образа и становится
созерцающим. Образ меняется.
Когда ты говоришь, ты это и есть. Когда ты молчишь, ты есть и это. Как бы ты мог
быть, не будь ты — ты? Человек спит в видении. Он просыпается в увиденном.
Увиденное уже помыслено. Увиденное становится для человека объективным
миром. Истинное Я никогда не отделено от мира. Оно в неопосредованном
познании. Эго есть отделение. Для Эго мир непросветлен. Истинный свет светит в
мире и в человеке. Это один и тот же свет. Там, где есть граница, свет
отбрасывается назад. Тьмою. Отраженный свет освещает мир. Освещенный мир
становится объективным для человека.
Единый свет расщепляется. Снаружи остается физический свет, внутри возникает
мыслительный свет.
Человек вытягивает себя из мира. То, что остается в остатке, есть пространство.
Человек вытягивает себя из настоящего. То, что остается в остатке, есть время,
прошлое. Его человек оставляет за собой.
Вытяжка изменяет образ. Человек видит этот измененный образ. И это его
объективный мир. Увиденный мир есть чуждое божество для человека. Он не
присутствует при видении. И этот сновидческий образ оказывается для него чуждым,
божественным, объективным и непознаваемым.
Увиденный мир есть собрание обломков, частей. Человек ищет связи. Чем больше
связей он находит, тем больше остается обломков. Истинная связь не между
обломками. Обломки — это то,

что выпало из
связи.
Сначала есть музыка. Потом такты, потом ноты. Сначала есть смысл. Потом —
мысли, затем предложения, затем слова, затем буквы. Но связи есть и между
буквами.
Измерение происходит посредством воспринимания и мышления. Само измеренное
есть восприятие.
Обломок мертв. Как и связь между
обломками.
Образ мира создается человеком: воспринятое. Мысли создаются

человеком: помысленное. Чтение по буквам связывает воспринятое с
помысленным. Первые шаги в чтении. Идея — зрима. Не
помысленное. Идея — это образ. Образ есть идея. Любая эмпирия —
уже теория. Мышление возводится к образному — но не к
воспринятому образу. Воспринимание возводится к созерцанию идеи
— но не к помысленному. Живое мышление есть образование идей.
Живое воспринимание есть созерцание идеи-образа. Некогда
воспринимание и мышление были непосредственным познаванием. В
непосредственном человек идентичен миру. Не идентичен. Он и есть
— мир. Идентичность всегда тут. Границы суть для Эго. Эго
становится опытом Я. Я — есть мир. Идентичность всегда тут. Иначе
не было бы познания. Даже знания обломков.
Человек забывает свое мышление, человек забывает свое воспринимание. Он

отрекается от мышления посредством мышления, он отрекается от воспринимания
посредством воспринимания. При этом он считает воспринятое объективным и
делает это посредством субъективного мышления.
Он должен замедлить свою жизнь. Все делает он слишком торопливо. Там —
дерево. Я вижу: там дерево. Я думаю, что я вижу: там дерево. Я думаю — там
дерево. Там — дерево. Созерцать без мыслей, не значит созерцать без мышления.
Воспринимать по-настоящему, значит одновременно просветлять воспринятое,
процесс восприятия и воспринимающего. Тогда возникает цельный образ.
Мышление принадлежит миру. Человек принадлежит миру. Воспринимание
принадлежит миру. Познание принадлежит миру.
Нет ничего вовне. Искусство принадлежит миру. Истинное познание
есть искусство. Столь же естественно, как всякое искусство.
Замутненность существует для того, чтобы мог засиять свет. Свет сияет для того,
чтобы его созерцал человек. Вначале человек видит лишь освещенное, а не сам
свет. Однако, искусство в том, чтобы одновременно видеть освещающее. Искусство
в том, чтобы видеть созерцающего. И это есть превращение, пресуществление.
Вначале человек должен заметить, что он спит в мышлении. Вначале человек
должен заметить, что он спит в воспринимании. Вначале человек должен
пробудиться. Не в помысленном, а в мышлении. Вначале человек должен
пробудиться. Не в воспринятом, а в воспринимании. Иначе образ становится для
него чуждым божеством, перед которым падает на колени. Освещенный мир,
твердый мир, внешнее божество отталкивает человека назад, к себе самому.
На твердости учится он быть чувствующим. Он учится быть испытателем. Он учится
тому, что он — другой.
Твердый минерал — это его первая граница. Твердая граница воспитывает из него
испытателя границ, значит — и того, что за ними. Всякая граница указывает на то,
что за нею.
Не имеющий границ тверже
алмаза.

Твердое не есть непосредственное, оно лишь таким кажется. Непосредственное —
это безграничная жизнь. Твердое есть следствие непосредственного, которое
человек поначалу просыпает. А поскольку просыпает, то знает только о твердости
мира. Твердость мира воспитывает в нем любовь, все большую и большую любовь.
Любовь не есть природное. Любовь нуждается в мути, — чтобы просветить ее.
Любви нужна твердость,— чтобы ее прожечь. Только человек может любить. Ангелы
не любят — они уже есть все. Им ничего не остается для любви.
Возлюбить можно только другого. Другой и есть — для того, чтобы засияла любовь.
Когда любовь тут, другого уже нет. Глаза запечатлевают идентичность, а видят —
другое. Глаза вспоминают об идентичности, пока видят другое. В видении глаза
просветлены. Свет просветляет другое.
Другое — будучи просветлено — есть Я. Любовь пресуществляет мир. Познание —
не поедание, но чтение. Познание есть преобразованная идентичность.
Идентичность есть преобразованное познание. Человек ест хлеб. Тем самым
человек становится человеком, а хлеб — хлебом. Пресуществление свершилось.
О СМЫСЛЕ БЫТИЯ Сознательность — еще никакое не

сознание, потому что она еще не ничего не знает о себе самой. Смутная мировая сознательность
есть еще действующая идентичность миру, однако здесь нет сознания.
Поэтому настала необходимость
выделения из мира. Разрушения идентичности.
В ослабленной форме и не осознанно эта изначальная идентичность живет и по
сей день во всяком акте познания.
И сегодня смутность эта налична, правда, в другой форме. Человек забывает
мышление, забывает воспринимание, поскольку пробуждается только в
помысленном, в воспринятом.
Он постоянно обращается к мышлению, к восприниманию, даже и тогда, когда
отрекается от них посредством мышления и посредством воспринимания. Он знает,
что все он обнаруживает через них. Но реальностью он признает только
помысленное, только воспринятое, а не само воспринимание, не само мышление.
Что служит ему критерием реальности? Мышление, воспринимание, однако
посредством мышления же он провозглашает их нереальными; игра Эго, которая не
могла бы иметь места, не будь возможна имманентность истинного Я в мышлении и
воспринимании.
В своем воспринимании человек пытается вновь обрести единство с миром. Чем
больше он забывает самого себя в созерцании, тем лучше он видит. Является ли
чистое воспринимание тем же самым, каким была изначальная смутная созна-
тельность мира?
Чистое воспринимание происходит по воле человека. Чистое воспринимание
встречается с преградами, и именно в преодолении преград возникает это чистое
воспринимание. Не будь этих препятствий, не было бы воли, не было бы
преодоления, не было бы того, кто обладает волей,— то есть не было бы чистого
воспринимания. Преграды пробуждают чистое воспринимание.
Преградой является всякая опосредованность. Опосредованность существует для
того, чтобы быть устраненной. Устранение ее есть про-свещение. Любое искусство
состоит в опосредовании и одновременном просвещении этой опосредованности.
Опосредованность налична для того, чтобы быть устраненной. Телесность есть
препятствие для созерцания. Но без этого препятствия не было бы того, кто
созерцает.
В чистом мышлении, в чистом воспринимании опосредованность прозревает себя
самое. Поэтому чистое мышление и чистое воспринимание суть искусства,
художественная деятельность. А познание есть центральное искусство.
Истина (по-немецки «истина» – «Wahr-heit» однокоренное слово с «wahr-nehmen»
– «воспри- нимать») есть и «воспринятость»: «ALETHEIA = A-LETHEIA» –
незабвение, не-стирание, сознание, не стирающее себя самое в познании, такое,
для которого в акте познания не остается ничего сокрытого – не сокрыт и сам акт
познания. Истина – абсолютная несокрытость. Несокрытость есть изначальный свет.
Неотраженный, он пронизывает собой и воспринятое, и воспринимание, и
воспринимающего.
Чистое воспринимание — присутствие, как и опыт живого
мышления.

Присутствие — это чистое бытие в настоящем, во времени и в пространстве.
Непрошедшее, непреходящее. Время ему неведомо.
Поскольку время ему неведомо — ему неведомо ни помысленное, ни воспринятое.
И все же оно полностью сконцентрировано. На чем? Это прицеливание без цели.
Наполненная пустота. Присутствие. Бытие. Ничто иное.
Постепенно учится человек оставаться пробужденным в настоящем. Он учится
быть, быть здесь, не опираясь на прошлое, не облокачиваясь на память о себе
самом. Быть здесь, — не противостоя миру, но в мире, в котором он всегда и есть.
Что время для прошлого, то же пространство для противостояния. И то, и другое
суть утрата мира. Утрата настоящего. Утрата как таковая. Утрата: забвение —
становиться сокрытым. Противоположность истине.
Учиться быть пустым и одновременно готовым — искусство. Пустота никогда не
станет полной, и готовность никогда не станет чем-то иным. Они — длятся.
Нет ничего более наполненного, чем готовность. В ней содержится абсолютная
возможность. Готовность есть свобода, во мгновение ока и в длительности
вспыхивающая между одним мигом свободы и другим.
Помысленное здесь для того, чтобы вновь быть помысленным. Вновь помысленным
становится из помысленного живое,— чтобы тут же вновь умереть. Пробуждение
помысленного происходит там, где нет слов. Знаки существуют для того, чтобы
направить поток жизни туда, где нет знаков.
Смысл — между словами, между знаками, между предложениями. Воскрешение
помысленного есть чтение.
Там, где не происходит воскрешения — там нет чтения, нет мышления, одно только
отображение. Там — риторика.
Риторика — самое поверхностное связывание знаков. Знаки не растворяют самих
себя и не указывают за пределы самих себя. Чтение, как таковое, — это
преодоление знаков. Высшее чтение — это преодоление чтения. Ступень за
ступенью, мы избавляемся от опосредованности.
Мало людей, способных действительно читать какой-либо текст. Пока еще почти нет
людей, способных читать воспринятый образ. Забыта сама мысль о том, что
восприятия можно только читать. Факты, объективная действительность, не зависящая от воспринимающего, не
зависящая от читающего
(пусть даже читающего примитивно), — все это только
не-познанное, непросвещенное опосредование, о котором сам человек ничего не
знает. Он знает только познанное, только результат познания. Само же познание
остается для него непознанным.
Божественность внешнего божества проистекает из независимости его явления от

человека. Божественность объективного материального мира проистекает из
просыпания его явления. Явленность — это процесс явления, который проспали.
Человек просыпает вечно длящуюся идентичность потому, что длится она на том
уровне, куда не может проникнуть обыденное сознание. Ему явлен лишь сон,
недоступный ни для какого влияния, как Божество. Ноумен.
Человек не ведает о своем единстве с этим Божеством. В дохристианские времена
человек тоже не знал о своем единстве с миром, но по другой причине. Тогда еще не
было людей, способных познать это единство. Человек сам был этим единством:
невыделенным, нерожденным.
Современный человек знает о себе, пусть даже он отрекается от этого знания и от
себя самого. Он не знает об этом единстве, ибо сознанием своим он обязан
разрушению этой идентичности.
Пока он не просветит опосредованность, пока он не прозреет ее насквозь, он будет
продолжать молиться ложному Божеству.
Божеством для античного человека еще был Дух, то есть истинное Божество.
Божество современного человека, которое он вообще не прозревает как
божественность, воздвигнуто им самим: это идол. Человек дарует ему жизнь — свою
собственную. Он награждает его Духом — своим собственным. Но не замечает
этого.
Такое идолопоклонство по отношению к объективной реальности оказывается лишь
первым шагом. Дальше следует поклонение злу.
Идол современного человека кажется морально нейтральным. Но знакомство с его
деяниями учит другому: эта религия обесчеловечивает человека. Он сам становится
тем, что он познает как внешний мир.

Для начала он считает себя веществом, а уж затем эта вера творит чудеса: вскоре
он перестает быть человеком.
Как только он осознает, что этот его мир не сулит ему ничего хорошего, что этот
его мир, каким он его видит, громоздит лишь разрушение на разрушении, он
склоняет голову перед этим Божеством, о котором он знает, что оно зло. И каждый
помогает в этом деле. Каждый человек, так или иначе, участвует в строительстве
этого технического мира — производя, потребляя. Он не может иначе.
Но он знает из собственного опыта, что от мира техники ничего хорошего ждать не
приходится. Живя в этом мире, он принимает и сам этот мир, и его злого идола, если
только одновременно с этим его принятием он не просвещает его: то есть если не
познает его таким, каков мир есть на самом Деле, если только он не практикует
искусство познания.
Весь мир ждет этого жеста, в том числе и мир техники. Спасение мира — его
познавание в истине. Любое познавание — колдовство. Несовершенное познание
заколдовывает. Мир всегда есть познанный мир.
Образ мира творится человеком. Другого образа нет. Но человек сам принадлежит
миру. И тем самым его познание тоже принадлежит миру. Образ мира будет
неполным и искаженным, если недостает хотя бы одного из его элементов.
Сегодня человек познает так, как если бы он находился вне образа мира, который,
по его мнению, существует и без него, без его познания — человек как бы смотрит
на что-то готовое,
С другой стороны, он думает, что полностью принадлежит познанному миру и

подобен ему. Но этот его мир не содержит в себе ничего такого, что было бы
способно к познанию, ничего, что могло бы познавать.
Слово принадлежит миру, также и понятие, и идея, и мысль; даже если человек
живет в иллюзии, что мир завершен и без понятийности.
Некогда мир идей — дух — был для человека реальностью. Лишенный идей мир
внешних чувств был для него видимостью. Сегодня лишенный идей мир стал для
человека реальностью. А идеальное является ему в лучшем случае лишь как
результат не-идеального, просто как дуновение. Не-идеальное познается человеком
посредством идеи как не-идеальное. Но не есть ли это не- идеальное, в конце
концов, тоже некая идея?
Ничто иное не познаваемо для человека помимо понятийного,
идеального. Материя — это тоже идея.
Понятийность в человеке отмерла, она — прошлое. Потому кажется она такой

неуловимо- воздушной, похожей на дуновение.
Его сознание есть сознание для прошлого. Никакая жизнь не проникает в него. Но
сам он, который не является прошлым, может созерцать прошлое, отмершее.
Однако, он может забывать это свое созерцание, которым занимается постоянно.
Тогда он просто продает свою свободу за миску чечевичной похлебки, за внешнюю
чувственную реальность, которую древние познавали еще как кажущийся мир.
Мертвой понятийности внутри противопоставлена снаружи твердая, жесткая
реальность — мир вещей, соответственно, мир мертвых вещей. А вещи эти
движимы бессубъектными силами, — правда, сами эти силы исчислимы и движение
вещей под их воздействием исчислимо также... — и это мир физики.
В противопоставленности вещам человек мог бы познавать себя как
противопоставленного. Он мог бы созерцать саму противопоставленность и в этом
созерцании переходить к свободе. Но он может также за самим опытом забывать
процесс приобретения этого опыта и продавать свою свободу: тогда он сам вступает
в область исчислимого как вещь.
В древнем туманном сознании, в сознательности оба — мышление и
воспринимание — были живы и едины.
Едины, а потому — живы. Живы, а потому связывающими людей. Свобода была
невозможна. Образ мира, как туманной сознательности, превратился в мир
предметов, в мир фактов, которые противостоят человеку. Сам он из мира выпал.
Выпал из вечности, выпал из истинного пространства. Поэтому для него возникло
время, абстрактное пространство и в нем противостоящий человеку мир.
Из живого мирового образа, из мира, который был просветленным, живым
познанным миром, имевшаяся в нем жизнь стала образом восприятия, имевшееся в
нем понимание стало миром мыслей человека. Но мертвое мышление не смогло
познать жизнь в мире восприятия. Оно предчувствует где-то там, вовне, жизнь, оно
постоянно ищет ее. Оно поклоняется этой непознанной, этой недосягаемой жизни:
поклоняется объективному миру материи.

Предмет есть метаморфизированный Дух. Мысль есть метаморфизированный Дух.
Метаморфоза тут для того, чтобы дать место свободе.
Свобода однако же остается простой возможностью до тех пор, пока предмет и
мысль не объединятся вновь живым образом внутри человека. Но не существует
вечных возможностей. Всякая возможность когда-то проходит. Чем она старше, тем
труднее ее найти. Чем глубже она оказывается в нашем прошлом, тем труднее
будет ее отыскать. Искусство может быть утрачено.
Жизнь в Духе, чистое воспринимание — сродни музыке. Музыкант расколдовывает
ноты, свой инструмент, свои руки, дыхание. Читает и расколдовывает, при этом
функции его тела и функции инструмента приходят в такое созвучие, которое нельзя
ни регламентировать заранее, ни проанализировать.
Чтобы играть музыку, надо ее слышать: исполнение и слышание пронизывают друг
друга. Слы-шать – уже значит воспроизводить, причем слышание одновременно и
воспринимает, и управляет ис-полнением. Исполнение и познание действуют
одновременно и целостно. Это одно и то же действие.
Это музыкальное творчество идет затем своим путем к «пассивно» слушающему.
Если он музыкален, то есть умеет читать, то музыка «доходит» до него. Если же он
не умеет читать вовсе или умеет читать плохо, тогда он заколдовывает музыку в
звуки. В акустику, в аккорды. До немузыкального человека доходит только шум. До
ученого, который подавляет в себе музыкальность, доходят лишь звуковые
колебания. Для него уже сам звук является чем-то прочтенным. Но ведь его
принцип: не читать вообще. Поэтому он не замечает, что и сами колебания, которые
он кладет в основу музыкального тона, необходимо прочитать, иначе их просто не
существует! Все его восприятия, при помощи которых он доказывает эти свои
звуковые колебания, всякий раз опять содержат элемент, который он хочет
объяснить с помощью новых восприятий; но эти новые восприятия намного сложнее,
чем сами предложенные им первоначально звуковые колебания. Тогда он путается.
Тогда он вообще поступает так, как если бы он не умел читать — и делает это до тех
пор, пока действительно читать не разучивается.
Музыка изменяется не в пространстве, в котором она звучит. Музыка изменяется
только посредством человека: посредством его не-понимания. То, что кажется
вибрирующим в пространстве — и без маэстро есть музыка, непрерывная музыка.
Так что же искажается — якобы неслышимо — в той музыке, которая живет в нашем
слухе?
Слушание музыки не таково, как слушание слов. В словах читают мысли. В мыслях,
в свою очередь, читают надмысленный смысл. Музыка же поднимается до смысла
не через мысли, не через мышление. Музыку не объясняют, как это делают с
восприятием. Ее только слышат.
В слушании ничего не объясняется, в нем нет никакого противостояния. Нас нет,
есть только музыка, мы и есть — музыка. Здесь слушается надмысленное.
Подлинное слышание есть наивысшее понимание, чистое воспринимание.
То, что человек не может полноценно прочитать, становится знаками, буквами,
нотами, за которыми скрыта полная действительность. Но тому, кто не читает, сами
эти значки предстают как действительность. Тогда как Для того, кто учится читать,
они являются семенами, которые в нем прорастают. И он начинает медленно, но
верно расколдовывать жизнь, спящую в твердых зернах.
Слышат не ушами. Напрасно певец станет петь «неслышащему» уху. Слышат не во
времени. В музыке нет никакого «следования друг за другом». Предшествующее,
«прошлое» в музыке всегда тут же, здесь; равно как и последующее, «будущее» —
иначе это никакая не музыка. Чем дальше назад и чем дальше вперед
«расширяется» мое «сейчас», тем лучшим музыкантом я оказываюсь.
Слушают, естественно, во времени. Но слушая, мы заставляем время исчезнуть.
Искусство и реализм – противоположности. Наивный реализм возможен лишь тогда,
когда воспринимание совершенно безыскусно. Всякий «объективный» реализм
наивен. Всякое противопоставление бытия и познания, жизни и знания есть реализм
и есть ложь: ведь познанием я утверждаю бытие, ведь познанием я отрицаю
познание. Предметы, факты, вещи существуют потому, что я не могу их прочитать.
Потому что не могу подвести их к воскресению. Потому что не замечаю, что они
представляют собой знаки. Потому что я «немузыкален».
Тело есть препятствие для созерцания, но не будь тела, не было бы и
созерцающего. Будь я совершенно музыкален при созерцании, при обонянии, при
ощущении вкуса, весь мир открывался бы мне как живая музыка. Нет музыки,
которая «прошла», как нет застывшего света — он постоянно движется, бурлит.
Музыка ли, живопись ли: всякое искусство ведет к жизни. Не к мертвому образу
жизни (тому,

что обычно называется жизнью), а к настоящей жизни, которая есть в то
же время свет.
Не отраженный мертвый свет, а тот, который пронизывает и познанное, и
познающее. Что есть реальность музыки? Где находится реальность музыки? В
человеке? Вне человека? Реальность мира есть живой, сверхмысленный смысл. Он
заколдован в каждом знаке, ожидая того, чтобы его пробудили к жизни.
Пойми, что истинное познавание является искусством, зачарованным искусством!
Чистое воспринимание является для мира и для тебя тем же самым, чем
музыкальное слушание является для музыки и для тебя.
Пойми, что ты делаешь с миром, если созерцаешь его не путем чистого
воспринимания! Что есть смысл музыки? Смысл и значение этого вопроса в самом
вопросе. Ответ не обязателен. Он — в музицировании. Вопрос этот возможен только
до музицирования. Ответ же есть оставление вопроса — путем начала
музицирования. Нет никакого ответа вне музыки. Древний человек обладал
большим пониманием, чем мы. Все было для него процессом познания — дыхание,
еда, половой акт. Органами познания были для него и сердце, и почки, и легкие.
В чистом воспринимании весь человек становится глазом, слухом, органом мысли. В
древнем мире сознание идентичности с мирозданием было мистериальным
познанием. И сегодня это так. Но только с другого полюса.
Так что же есть смысл
бытия?
СВЕТ ЗЕМЛИ Земля Земля есть то, что мы видим.
Такова, какой мы ее видим, она и есть. Наше зрение и Земля — они неразделимы;
не видя Землю, мы не видим вообще ничего. Земля существует в нашем сознании;
все, что мы воспринимаем, все, о чем мы знаем, есть в нашем сознании. И мы сами
тоже.
Зрение это не субъективно: иначе мы могли бы видеть произвольно — например,
белое черным или желтым. Но тогда не имело бы смысла говорить о каком либо
черном, белом или желтом.
Зрение объективно. Оно есть мировой процесс: мир вызывает зрение. Мир видит
себя через человека.
Но в том, что мы называем землей, самого зрения не содержится. Земля
становится видимой посредством зрения.
Небо Познавание не от этого мира — не от Земли. Посредством познавания Земля

становится мировым миром. Оно есть дар Неба, его родина — Небо. Будь оно
родом с Земли, оно не могло бы познавать Землю. Человек тем самым есть дитя
Неба. А своим не-познающим существом он — дитя Земли. Своей душой он
связывает Землю и Небо, поскольку он действительно является человеком. Когда
говорят о более высоких способах познания, имеют в виду небеса: первое, второе и
третье Небо.
Благодаря тому, что человек видит Землю, сам он — Небо. Будь он сам Землей,
не мог бы ее видеть. У него есть что-то от Земли, иначе бы он не мог ее видеть. У
него есть что-то от Неба, иначе бы он вообще ничего не видел. Если бы он не мог
видеть, он не был бы человеком. Его бы не было. Он есть человек, пока видит
Землю.
Увиденное Зрение еще целиком принадлежит Небу. Там, где зрение

останавливается, где оно уже не пронизывает, там Земля. Там, где свет
наталкивается, отражается, там появляется увиденное, завеса. Не мрак: мрак не мог бы быть
просветлен, иначе это был бы уже не мрак. Это игра света и тьмы: Земля, цвета. Мутной смесью света и
тьмы является человек: призмой, сквозь которую можно увидеть цвета,
многообразие. В нем происходит превращение. И таким образом сама Земля имеет
световую природу. Увиденное сродни свету, иначе оно не было бы видимым.
Природа Земли — видимость.
Но человеческое зрение не может проникнуть глубже поверхности, за завесу.
Поскольку свет

в нем расщепляется, становится формой, поверхностью, становится в нем миром:
мир — является. Является мир, который становится увиденным, который освещен:
свет является на фоне человеческого не-познавания, во мраке.
Причины того, что зрение не проницает, того, что возникает завеса, — в человеке.
Он накрепко вцепился в подарок небес, не желает отдавать всего, не отдается
всему сам: он хочет при всем этом ощущать и себя самого. Поэтому его зрение
доходит лишь до границы. И это естьувиденное, граница зрения, которое само по
себе безгранично, ведь оно Небо. Чистая прозрачность: свет истинный.
Истинный свет Истинный свет ничего не освещает, он сам есть все. Человек не
знает этот свет, ибо состоит из него. Чистая прозрачность: понимание без предмета,
без субъекта, чистое событие: Слово. На Земле оно нуждается в субъекте и в
предмете, для того чтобы между ними мог проявиться глагол, сказуемое. Чтобы
проявиться, чтобы засиять. Истинный свет просвещал все, всех людей — не только
для того, чтобы они стали проявленными и могли познавать все и его самого, но он
просвещает: то есть помещает их в свет, в бытие, чтобы они были, он есть их свет.
Их свет есть, чтобы была Земля. Но есть также и их тьма, чтобы была Земля. И
сама эта тьма познается светом. Мы видим тьму, ибо имеем участие в свете.
Прелюдия Все, что проявляется на какой бы то ни было ступени, есть прелюдия

более высокого познавания, есть завеса, которая являет себя нам, чтобы мы не
ослепли от того, что за нею скрывается; завеса, при которой зреют наши
познавательные силы и наше Я: чтобы мы созерцали то, что она скрывает.
Все, что проявляется, есть буква: чтобы взяться за более высокое чтение, надо
освободиться от формы букв: от завесы. Буквы, как данность форм, суть завеса, они
скрывают Слово; буквы, когда читатель отрекается от их форм, ведут к Слову.
Сначала есть Слово, потом буквы: его знаки. Весь мир — язык знаков. Но того, что
мир есть ткань из знаков, не замечают. Быть побежденным миром, значит -
принимать его как окончательную реальность, как вещность: не читая. Все, что проявляется
есть завеса. Все, что в нас не читает, есть тело. А там, где мы читаем, там
мы — орган чувств. Все тело
способно стать органом чувств. На каждой ступени познания человеку нужно некое
тело.
Подражание Мы воспринимаем таким образом, что сопровождаем воспринятое

тонким внутренним движе- нием. Любое внешнее движение было бы действием,
воздействием на нас, но не восприниманием, не познаванием. Познавание состоит в
том, что мы прослеживаем познаваемое нашими более тонкими организмами: так,
как прослеживаем мысли другого нашими мыслями. Мы подражаем, и с помощью
наших подражающих жестов — познаем. Познавание заключается в этом
внутреннем подражании.
За каким-либо движением мы следим глазами, чувством собственного движения,
вниманием. За речью мы следим внутренней речью всего нашего двигательного
организма. Музыку мы прослеживаем не внешними жестами, хотя она к этому и
побуждает, но нашей внутренней подвижностью и чувством равновесия; пение
сопровождаем мы внутренним пением. Чем больше возбуждается внешнего
движения, тем меньше имеется понимания.
Подражание имеет разные ступени: ведь оно есть способность. Обычно там, где
подражание прекращается, мы переживаем сопротивление нашего собственного
существа. Этим сопротивлением мы и познаем в нашей обыденной жизни.
Подражание мимике, жестам мира может стать сознательным. Полностью лик его
воспринимается нами на третьем Небе.
Превращение Имитация — это познающие подражание. Она ведет нас к

превращению в то, что мы видим. И это не мимикрия, как у животных: ведь животное
не познает цвет, который воспринимает. Это immutatio naturalis. В то время как в
глазу, который видит цвет, происходит immutatio spiritualis, род «направленности», —
глаз не принимает цвет, он его видит: он возбуждается посредством цвета per
modum intentionis. Но человек не остается безучастным относительно увиденного.
Его тонкий организм, душа и дух, которыми он «подражает», уподобляются тому, что
он познает. И чем полней он познает, тем больше он превращается в то, что
познает. Поэтому сказано: «Мы же

все открытым лицем отражаем славу Господню, преображаясь сами в тот же образ,
от одной славы к другой славе, через Дух Господень». (2 Кор. 3,18)
«Возлюбленные! Мы теперь дети Божии; но еще не открылось, что будем. Знаем
только, что, когда откроется, будем подобны Ему, ибо увидим Его, как Он есть.» (1
Иоанна, 3,2)
В «Раю» Данте нам показан такой уровень зрения, который определяет уровень
бытия, иерархические ступени ангельских существ и блаженных человеческих
существ. Он целиком отдается созерцанию вечного Источника Света, благодаря
которому мир сохраняет свое просвещенное существование, и тогда его
пронизывает и движет та же сила, которая хранит движение Солнца и Звезд на их
орбитах: Первая Любовь.
Идентичность Познавание, подражание может происходить только сверху.

Познавание вообще возможно только благодаря тому, что за всеми завесами
существует другое, более полноценное познание (и подражание). А над всеми
ступенями познания — идентичность, высшее единство познающего, познания и
познанного. Осуществление этого единства и одновременно знание о нем: это и есть
путь. Путь есть создание полного зрения. Не зрения человека! Если человек считает, что есть еще какое-либо
иное
зрение, кроме человеческого, то он грезит своим зрением, своим способом познания
о каком-то ином зрении, забывая, что он его попросту представляет доступным ему
способом представления.
Зрение есть зрение Бога, есть зрение мира. Бог созерцает себя; мир созерцает
себя через нас: Это зрение сотворило нас и творит каждый день. Из этого единого
зрения мы выпадаем, как самостное существо из-за тьмы в нас. Мы живем этим
единым светом, мы его часть, поскольку мы зрячи, поскольку мы люди. Поэтому
сказано: «Теперь мы видим как бы через зеркало, гадательно, тогда же лицом к
лицу. Теперь я знаю по частям, а тогда познаю, подобно тому, как я буду познан». (1.
Кор. 13.12) — «Кто думает, что он знает что-нибудь, тот ничего еще не знает так, как
должно знать. Но кто любит Бога, тот Им познан» (1. Кор. 8,2-3).
Увиденное Увиденное не причина зрения, а его результат. Зрение покрыто великим
забвением. Мы думаем, что то, что мы видим, уже было тут раньше; до того, как мы
это увидели. Кто-то ведь это уже видел, иначе бы мы ничего об этом не узнали.
Вначале мы (или кто-то) увидели камень, а потом утверждаем, что он есть причина
того, что мы его видим.
Первое зрение забыто. А ведь мы его уже видели, иначе мы ничего не могли бы о
нем сказать: мы бы и не знали, что он (камень) вообще есть. Но тогда мы не могли
бы Утверждать, что он есть причина того, что мы его видим. Ибо и камень, и наше
зрение суть один и тот же космический процесс: его зримость и наш взгляд.
У каждого камня свой свет. Этот свет есть сам камень. Любое бытие имеет
характер познания: мир создан Логосом. Природа мира есть световая природа.
Первое зрение и видит этот свет. Первое зрение
Человек не переживает первого своего зрения, он его просыпает: пробуждается
же лишь во втором зрении. И говорит: «Там мир». Имея в виду: «Здесь я».
Разделение уже произошло — высвобождение из познающей идентичности. Можно
ощутить следы этой былой идентичности. Маленький ребенок не скажет: «Там —
роза». Он просто скажет: «Роза». Или просто промолчит, но глаза его при этом
засияют.
Первое зрение есть полностью подражание, идентичность. Жизнь в лоне
Божества, неотделен- ность. Воспринимайте еще не отделилось от мышления, и то
и другое — еще космическая жизнь, космическая жизнь сознания. Не
индивидуальное сознание. Дыхание само по себе — без дышащего, без вдыхаемого.
Жизнь в наполненной светом жизненности, у древа жизни, в Первой Любви, которая
лучится от Бога к творению и обратно, являясь единым лучом — без отражения, не
меняя своего изначального направления. Чистое бытие.
Меж первым и вторым зрением — грехопадение. Рождается индивидуальное
существо человека, мир раскалывается, раскалывается первый свет. Первая
Любовь утрачена.
Органы чувств Изначально весь человек был органом чувств. Первая Любовь
пронизывала его насквозь, беспрепятственно. Он весь был организмом света.
Мутное в человеке появилось из-за грехопадения. Единый орган чувств распался —
его тело стало непрозрачным: непроницаемым для Первой Любви. Те его места,
которые удержали нечто от космически творящего лучения,

стали современными органами чувств. Там, где нет никакого органа чувств,
излучение проходит сквозь. Но там человек спит, — как некогда. В органах чувств он
бодрствует. Так органы чувств строят человека: там, где их нет, происходит
строительство. Органы чувств обусловливают всю структуру человека. Тело всегда
на каждой ступени развития является носителем органов чувств. Поэтому есть тела
земные и небесные. Без тел человек не был бы познающим существом. Ни на какой
ступени бытия — познания.
Но носитель органов познания может превратиться в самоценность, — тогда органы
познания служат телу. Тогда тело становится как бы без-чувственным: поскольку
человек тогда интровертивно чувствует свое собственное тело. Его чувствование
становится самочувствованием, оно становится почувствованным, вместо того
чтобы быть чувствующим. Оно чувствует само себя, вместо того чтобы чувствовать
мир. Мир: его тело на каждой его ступени, а не только одно его физическое тело.
Духовный мир Духовный мир лежит не где-то за явлениями чувственного мира, но

перед чувственным, перед землей. Перед познанным, пока оно еще не стало
познанным: в самом познавании. Здесь есть еще то, что позже станет познанным:
еще не земля, но — небо. Всякий раз мы проходим весь огромный путь: от
высочайшего неба и до земли. Но пробуждаемся мы только на земле. Земля — это
наше бодрственное сознание. Во сне, в смерти, в Первом зрении, в Первом
мышлении, в Первой любви мы поднимаемся на небо: в смерти надолго, в Первом
познании — лишь на мгновение. Мы ищем землю, она есть наша почва, на которой
мы можем найти себя. Сперва в качестве субъекта, в противовес к объекту; затем
однажды, быть может, в качестве того, кто изначально различает субъект и объект и
что-то такое говорит. Он ведь должен быть выше этого деления. Он есть
возвышенный в нас. Мы находим его, когда можем отказаться от всего, что зовем
своим: о т всех поступков, от всех знаний, всех чувств, всех отношений к миру, к
другим, к самим себе,— для того, чтобы чистым и нагим предстал сам владелец, а
не владение. Мы должны к тому же отказаться и от всего того, что не является
нашим владением: к чему у нас нет никакого отношения, если мы считаем, что такое
вообще бывает. Возвышенному в нас не нужно ни почвы, ни носителя: он сам есть
фундамент. Поэтому он может оставаться в зрении, не стремясь ни к какому
увиденному. Поэтому он может оставаться в мышлении, не стремясь к
помысленному. Он может пребывать в духе, в небесах: он не падает на землю. Он
созерцает ее. И она открывает ему свое собственное существо: что она есть
последняя ступенька небесной лестницы — самое нижнее небо. То, которое упало с
верхних: вместе с человеком — ведь он неотделим от земли.
И так, с этим зрением земля действительно становится
снова — небом.
Свет мира Теперь мы смотрим на землю и видим ее. Мы смотрим на нее и видим ее
посредством нашего познавания, посредством света. Но поначалу мы смотрим и не
видим ни нашего познавания, ни света. Наше познавание и свет суть единство, как
единством являемся мы сами и земля. Свет, которым мы видим, — свет мира. Он
светит в нашу тьму, он освещает землю. Свет мира есть свет земли. Земля начинает
постепенно становиться солнцем, она начинает сиять. А солнце внутри нас есть наше мышление: оно способно
созерцать самое себя, ему не нужно никакого освещения извне, оно может без него
обходиться.
Солнце вовне принадлежит земле. Сегодня мы думаем, что земля принадлежит
солнцу. Так есть до тех пор, пока человеку не засияет его солнце, его свет в его
тьму. На время солнце было отделено от земли, дабы дать место человеческой
темноте. На время. Для того, чтобы человеку было куда п ослать свой свет и самому
заметить этот свет, его явление. Тогда он сможет сказать по-настоящему: Я Есмь —
есть свет мира.
Сегодня свет мира живет на земле. Мы видим этим светом: он окружает землю, он
— земной свет. В этом свете земли живет Я Есмь.
Свет и бытие Нетрудно заметить, что не человек добавляет понятийное, идеальное

к какой-либо чувственно воспринимаемой вещи, пусть даже это идеальное и
является в человеке. Не человек накладывает на медь идею «меди» (пусть даже это
слово им «найдено»), но идея эта есть то, что делает медь медью. На что же еще
мог бы наложить ее человек? Ясно, что на медь!
Человек узнает от чувственной вещи именно идею. Ту самую, что делает эту вещь,
ее качество: сущностное, чьи различные формы явления могут встречаться
человеку. И он познает это сущностное, как «что». Когда человек создает новую
идею, к примеру, «вилку», то вначале

существует именно идея, затем он должен придать ей внешнюю форму, заполнить
ее веществом. Природа состоит из таких идей, которые сами себя осуществляют: ни
растение, ни камень не ждут, пока их изготовит человек. То, что осуществляет вещь,
что мы встречаем,— всегда идея, созданная либо человеком, либо природой. Вещь
рукотворная или же нерукотворная всегда познается по своей идее. Познаваемое —
это то творческое, что дарит вещам их бытие. Это то же самое, посредством чего
они познаются.
Творческое — это живая идея. Равным образом то является всегда живым,
благодаря чему вещь познаваема как «что». Универсалии являются живыми.
Мертвое понятие, номинализм возникает только в человеке.
Но это позволяют ему увидеть универсалии. В их мертвом бытии. Чтобы он познал
свою собственную жизненность. Чтобы с ее помощью он узрел также и жизненность
универсалий. Так воскресает он. Так воскресают они.
Победа Мирской мир есть всегда увиденный нами, познаваемый нашим обычным
сознанием мир: земля. Она есть знак падшего бытия человека, и одновременно знак
его возможного вос-стания, воскресения. Оно будет воскресением земли, космоса —
из этого твердого зерна.
Только тот способен победить мир, кто победил свои «отношения» к формам этого
мира: кто стал свободен от всех оков мира, чье сознание способно существовать без
этих форм мира. Он может любить мир, то есть познавать его в его вечно
несокрытом истинном облике.
Победить мир – означает: созерцать мир до его умирания в нас, созерцать мир в
его небесной жизненности. Победить мир – значит видеть землю на небесах и
принести небеса на землю. Победить мир – значит видеть землю такой, как она уже
существует в духе — со времени Голгофы. С тех пор у нее новый свет. С тех пор она
восходящее, уже вспыхнувшее солнце.
«Сие сказал Я вам, чтобы вы имели во Мне мир. В мире имеете вы скорбь; но
мужайтесь: Я победил мир». (Иоанн 16, 33). — «Ибо всякий, рожденный от Бога,
побеждает мир; и сия есть победа, победившая мир, вера наша» (1 Иоан.5,4).
Достигнуть веры и победить мир — одна и та же
победа.
СВИДЕТЕЛЬ ЛОГОСА В
ЧЕЛОВЕКЕ
С именем «Георг Кюлевинд» — псевдоним, говорящий о свежем, провоцирующем

стиле мышления и о предпочтении в вопросах ученичества — сталкивались,
начиная с 70-х годов, когда это имя всплыло на Западе, многочисленные
современники: на семинарах и лекциях, в журнальных статьях и на книжных
переплетах. Тот же, кто встречался лично с ним самим, профессором,
антропософским учителем из Будапешта, знакомился с человеком мощного
присутствия духа. Кюлевинд, мастер концентрации и медитации, на оригинальном,
строгом и красноречивом языке вел по ступеням сознания — от обыденного
сознания, которое живет прошлым, в отраженных, всегда уже помысленных мыслях,
к источнику духовной деятельности, в которой Я сияет как внимание, как
присутствие духа.
Массу наблюдений, описаний и побуждений дал он Для того, чтобы медитация
могла становиться хлебом Жизни, тем «пра-свободным действием» (Рудольф
Штайнер), которое связывает человека с духовным миром. Георг Кюлевинд,
свидетель Логоса в человеке, после короткой тяжелой болезни перешел порог
духовного мира 15 января 2006 года.
Дитрих
Рапп
Георг Кюлевинд Что же еще? Набросок автобиографии В пятнадцать меня, прежде

всего, интересовали: психоанализ, К. Г. Юнг, история религии и история искусства. В
семнадцать я стал изучать Карла Кереньи. Фрейд и Юнг убедили меня, что жизнь не
понять рациональным образом. Далее я изучал экономику. Я пытался искоренять в
себе все привычки, традиции, условности — и с успехом. Осталась сплошная
пустыня. С антропософией встретился я впервые в восемнадцать. У меня было
чувство: это все интересно, но я все это уже знаю — оно живет во мне. После
Второй мировой войны произошла вторая встреча: с штайнеровскими книгами
«Истина и наука» и «Мировоззрение Гёте». Затем меня вдохновлял его гамбургский
цикл о Евангелии от Иоанна. Я стал читать Штайнера — книгу за книгой, и это
продолжалось где-то десять лет. Потом я почувствовал: это бесплодно, я не могу
продвинуться дальше во внутренней работе... Тогда я выбросил всю антропософию
за борт, но мне приснился один важный сон, и я вспомнил об одной книге Штайнера,
про которую я знал, что не понял ее: «Философия свободы». И так я стал
исследовать эту книгу и все остальные теоретико- познавательные книги Штайнера.
Я хотел дать им «последний шанс» и понять их из их собственного содержания.
Примерно полгода спустя я знал, в каком направлении двигаться. Мне стало ясно,
что действительным пониманием является уровень живого, переживаемого
мышления, то есть процесс мышления, а не мысли. С тех пор (примерно с 1958) я
потихоньку стал двигаться по пути моего внутреннего ученичества. В 1964 году я
познакомился с Массимо Скалиджеро, итальянским антропософским мыслителем.
Встреча с его книгами породила глубокую и полезную дружбу, которая продолжается
и после его смерти (в 1980 году), хотя мы не совпадали во мнениях в целом ряде
вопросов. Весьма скоро я был приведен к идее Логоса. В последние двадцать,
точнее двадцать два года центральной темой моей медитации был пролог
Евангелия от Иоанна. После войны мне пришлось решать, что изучать дальше. В
итоге я выбрал естественно-научную стезю и после учебы в течение тридцати лет
преподавал в одном техническом университете. Я интенсивно занимался
исследовательской работой, имел дело с техникой и промышленностью. Эта работа
привела также к некоторым открытиям. В юности я занимался музыкой —
фортепиано — и вообще хотел стать музыкантом; но это осталось лишь мечтой.
Глубочайшим музыкальным переживанием осталось для меня пение Кэтлин Ферье,
жаль только, что я не слышал ее голос не в записи. Из более современных
композиторов для меня важнее всех Барток. Для меня он представляет музыку души
сознательной. Что касается литературы, то я многому научился у Олдоса Хаксли, из
поэтов я люблю Гельдерлина, предпочитаю Рильке, Целана и, в особенности, Данте.
Примерно в 1967 году я познакомился с дзен-буддизмом — и эта встреча весьма
обогатила мою жизнь. В заключение я хотел бы упомянуть еще двух авторов,
которые оказали на меня влияние: Д. Толкиен и Михаэль Энде. Что же еще? Это
обширнейший и важнейший вопрос, но он как раз из тех, на которые я не могу
ответить. Меня утешает лишь то, что в этом я не одинок. Птичка, которая запела,
усевшись на моем подоконнике, блеск снега в саду, море ненастным утром, крик
сокола, улыбка на любимом лице, первая нежность касания руки — определенно все
это и многие другие «малые» события оказали, пожалуй, куда большее влияние на
мою жизнь, нежели все остальное. Удовлетворись же этим, мой читатель. Я
благодарю тебя за твое внимание.

ПРИМЕЧАНИЯ 1. M. Scaligero: «La Logica contra l'Uomo», Roma 1967, стр. 92, 105 и
след.
2. M. Scaligero: «Trattato del Pensiero Vivente», Milano. 1961.
3. R. Steiner: Die Philosophie der Freiheit, Dornach 1973 (GA 4), стр. 43. (Сравн.
Русское издание: «Философия свободы», Ереван «Ной», 1993. стр.63).
4. Там же (здесь и далее приводим ссылки только на русское издание): сравн. стр.
64.
5. Там же, сравн. стр. 73.
6. Там же, сравн. стр. 98.
7. M. Scaligero, Segretti del Tempo e dello Spazio, Roma 1963.
8. R. Steiner: «Der menschliche und der kosmische Gedanke», Dornach 1961 (GA 151),
стр.69. Русское издание: «Человеческая и космическая мысль», СПб, «Дамаск», стр.
71
9. R. Steiner: «Ein Weg zu Selbsterkenntnis des Menschen», Dornach 1968 (GA 16);
русское издание: «Путь к самопознанию человека», Ереван, «Ной».
10. См. примечание 3: сравн. стр. 130—131
11. Там же, сравн. стр. 132
12. Там же, сравн. стр. 132—133
13. Там же, сравн. стр. 210
14. М. Scaligero, «L'Awento dell'Uomo Interiore», Firenze 1959, стр. 249
15. R. Steiner «Theosophie», Dornach 1973 (GA 9), стр. 52,53. Двуязычное
(немецко-русское) издание: Р.Штайнер «Теософия», изд. «Духовное познание»,
Калуга 1995 стр. 91
16 См. примечание 3: сравн. стр. 210
17. R. Steiner, «Das Ewige in der Menschenseele. Unsterblichkeit und Freiheit», Dornach
1962 (GA 67), Лекция 21.02.1918
18. К чистому восприятию ведут «упражнения для восприятия», предложенные
Рудольфом Штайнером, в том числе в книге «Как достигнуть познания высших
миров», Ереван, «Ной», 1992
19. См. об этом пути упражнений: Р. Штайнер «Наставления для эзотерического
ученичества», СПБ, «Дамаск», 1994, гл. 1;
«Die Stufen der hoeheren Erkenntnis», Dornach, 1959 (GA 12), гл.1; «Очерк
тайноведения», Ленинград, «Эго», стр. 181 и след.; а также: M. Scaligero: «La Logica
contra l'Uomo», Roma 1967,4.2, гл.4; «Yoga Meditazione Magia», Roma 1971, ч.1, гл.10
и 13; 20. См. прим. 15; 21. R. Steiner: «Inneres Wesen des Menschen und Leben
zwischen Tod und neuer Geburt», Dornach 1959 (GA 153), стр. 8.
22. M. Scaligero: «Yoga Meditazione Magia», Roma
1971, стр. 81.
Ступени сознания: медитация за границы души / Георг Кюлевинд; [пер. с нем.: Ф.

Степанов, А. Локтев].- СПб.: Деметра, 2007.-120 с. ISBN 5-94459-013-0


A4 - Георг Кюлевинд Ступени сознания - медитация за границы души

Загружено:

Сведения о документе

Оригинальное название

Авторское право

Поделиться этим документом

Поделиться или встроить документ

Параметры публикации

Этот документ был вам полезен?

Это неприемлемый материал?

Авторское право:

A4 - Георг Кюлевинд Ступени сознания - медитация за границы души

Оригинальное название:

Загружено:

Авторское право:

Георг Кюлевинд

Ступени сознания медитация за границы души

Георг Кюлевинд - Ступени сознания:

Предисловие к третьему изданию ​Автору приходится задуматься, ведь его

Нет большей трудности для современного человека, чем заметить, рассмотреть и

Интуитивный характер выявления помысленного предстает нам в следующих

«Форма», способ, то, как мы «образуем» понятия, названы здесь интуицией. Но

«Мысля, человек воспринимает, собственно, только заключительные фазы своей

До эпохи самосознающей души не была дана сама возможность наблюдать

Задача: пережить мыслительный процесс на

Георг Кюлевинд - Ступени сознания:

Переживание акта мышления ​Действительно, в дополнении к восьмой главе и в

Однако, под интуицией мы понимаем идентичность, способность присутствовать

Орган мыслительной интуиции — это зерно человеческого существа, называется он —

То, что переживание интуиции предполагает некую сверх-рациональную ступень

Теперь можно спросить себя: почему в третьей главе «Философии свободы»

Георг Кюлевинд - Ступени сознания:

Георг Кюлевинд - Ступени сознания:

Георг Кюлевинд - Ступени сознания:

С помощью чистого мышления я выяснил, что мое обыденное чувство «Я»

Георг Кюлевинд - Ступени сознания:

Георг Кюлевинд - Ступени сознания:

Георг Кюлевинд - Ступени сознания:

Предмет концентрации должен быть вещью, изготовленной человеком, а не взятой из

Волевое усилие не должно быть судорожным, ибо в зажатости мышление тотчас

Георг Кюлевинд - Ступени сознания:

Созерцание идеи ​Вторая ступень концентрации возникает из первой при

Нужно полностью сконцентрироваться только на теме. Нельзя позволять себе думать:

Вторая ступень ​косвенно ​влияет на всю душевную жизнь. С рождением (сознательным

Если эти же самые, достигнутые путем концентрации жесты, эти же отношение и

Георг Кюлевинд - Ступени сознания:

Трудности ​Бывает, что во время упражнения сознание погружается в

Другая трудность уже упоминалась: бывает сложно освободиться от воспоминаний

Георг Кюлевинд - Ступени сознания:

Если удалось преодолеть начальные трудности воления, то можно избежать скуки

На первой ступени концентрации полезно с самого начала ограничить круг темы,

Особо отметим еще одну помеху: опасным отвлечением на обеих ступенях

ГРАНИЦЫ ДУШИ ​О самом образе человека

Георг Кюлевинд - Ступени сознания:

Когда душа говорит, дух говорит

Георг Кюлевинд - Ступени сознания:

Георг Кюлевинд - Ступени сознания:

Первая граница — это помысленное (22), то есть отраженное сознание. Мертвое,

О ТАЙНЕ ВОСПРИЯТИЯ ​Мир — это всегда увиденный мир.

Георг Кюлевинд - Ступени сознания:

Пытаясь объяснить восприятие, психолог и физик ищут некого «носителя»,

Георг Кюлевинд - Ступени сознания:

Если бы внимание души в самоотдаче миру при воспринимании не прерывалось бы

Георг Кюлевинд - Ступени сознания:

Путь современного ученичества заключается в том, чтобы освободить это

Георг Кюлевинд - Ступени сознания:

Георг Кюлевинд - Ступени сознания:

Восприятие уже тут, без воспринимающего. Восприятие становится сознательным,

Сознание возникает чрез мышление; мышление возникает на воспринятом, оно

Мышление еще содержится в воспринимании. Воспринимание есть еще

Сознанию предшествует мышление, предшествует восприятие. Предмысленное

Сознание спит в мышлении, спит в воспринимании. Сознание пробуждается

Не бывает пустого сознания.

Мышление невозможно объяснить. Почему логична логика? Почему очевидность

Воспринимание невозможно объяснить. Почему одно — синее, другое — красное?

Мышление опосредует мир. Воспринимание опосредует мир. Чрез помысленное,

Само мышление есть непосредственное

Георг Кюлевинд - Ступени сознания:

Мир не есть мир, который видит

Я человека есть помысленное Я: воспоминание о мыслях истинного Я. Мир

Предисловие к третьему изданию Автору приходится задуматься, ведь его

Переживание акта мышления Действительно, в дополнении к восьмой главе и в

Созерцание идеи Вторая ступень концентрации возникает из первой при

Вторая ступень косвенно влияет на всю душевную жизнь. С рождением (сознательным

Трудности Бывает, что во время упражнения сознание погружается в

ГРАНИЦЫ ДУШИ О самом образе человека

О ТАЙНЕ ВОСПРИЯТИЯ Мир — это всегда увиденный мир.

О СМЫСЛЕ БЫТИЯ Сознательность — еще никакое не

Небо Познавание не от этого мира — не от Земли. Посредством познавания Земля

Увиденное Зрение еще целиком принадлежит Небу. Там, где зрение

Прелюдия Все, что проявляется на какой бы то ни было ступени, есть прелюдия

Подражание Мы воспринимаем таким образом, что сопровождаем воспринятое

Превращение Имитация — это познающие подражание. Она ведет нас к

Идентичность Познавание, подражание может происходить только сверху.

Духовный мир Духовный мир лежит не где-то за явлениями чувственного мира, но

Свет и бытие Нетрудно заметить, что не человек добавляет понятийное, идеальное

Георг Кюлевинд Что же еще? Набросок автобиографии В пятнадцать меня, прежде