Академический Документы
Профессиональный Документы
Культура Документы
ИЗДАТЕЛЬСТВО ЦК ВЛКСМ
“МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ” 1959
ОТ СОСТАВИТЕЛЯ
А.Варшавский
И.Ефремов
1
Парсек — единица измерения звездных расстояний = 3,26 светового года.
Мут Анг сделал неуловимое движение, и тотчас все три человека почти одинаковыми жестами прикрыли
глаза. Колоссальное оранжевое солнце загорелосъ с левой стороны на экране. Его свет, ослабленный мощными
фильтрами, был едва переносим.
Мут Анг покачал головой.
— Еще немного, и мы пронеслись бы через корону звезды. Больше не буду прокладывать точного курса.
Гораздо безопаснее пройти стороной.
— Тем и страшны новые пульсационные звездолеты, — ответил из глубины кресла Тэй Эрон, помощник
командира и главный астрофизик. — Мы делаем расчет, а затем корабль мчится вслепую, как выстрел в
темноту. И мы тоже мертвы и слепы внутри защитных вихревых полей. Мне не нравится этот способ полета в
космос, хотя он и быстрее всего, что могло придумать человечество.
— Двадцать четыре парсека! — воскликнул Мут Анг. — А для нас прошел как будто миг…
— Миг сна, подобного смерти, — хмуро возразил Тэй Эрон. — А вообще на Земле…
— Лучше не думать, — выпрямился Кари Рам, — что на Земле прошло больше семидесяти восьми лет.
Многие из друзей и близких мертвы, многое изменилось… Что же будет, когда…
— Это неизбежно в далеком пути с любой системой звездолета, — спокойно сказал командир. — На
“Теллуре” время для нас идет особенно быстро. И хотя мы забираемся дальше всех в космос, вернемся почти
теми же.
Тэй Эрон приблизился к расчетной машине.
— Все безупречно, — сказал он несколько минут спустя. — Это Кор Серпентис, или, как называли его
древние арабские астрономы, Унук аль Хай — Сердце Змеи.
— А где же ее близкий сосед? — спросил Кари Рам.
— Скрыт от нас главной звездой. Видите, спектр К–ноль. С нашей стороны — затмение, — ответил Тэй.
— Раздвиньте щиты всех приемников! — распорядился командир.
Их окружила бездонная чернота космоса. Она казалась более глубокой, потому что слева и сзади горело
оранжево-золотым огнем Сердце Змеи, затмившее все звезды и Млечный Путь.
Только внизу, споря с ней, сияла пламенем белая звезда.
— Эпсилон Змеи совсем близко, — громко сказал Кари Рам. Молодой астронавигатор хотел заслужить
одобрение командира.
Но Мут Анг молча смотрел направо, где выделялась чистым белым светом далекая и яркая звезда.
— Туда ушел мой прежний звездолет — “Солнце”, — медленно проговорил командир, почувствовав за
своей спиной выжидательное молчание, — на новые планеты…
— Так это Альфекка в Северной Короне?
— Да, Рам, или, если хотите, европейское название, Гемма… Но пора за дело!
— Будить остальных? — с готовностью спросил Тэй Эрон.
— Зачем? Мы сделаем одну–две пульсации, если убедимся, что впереди пусто, — ответил Мут Анг. —
Включайте оптические и радиотелескопы, проверьте настройку памятных машин. Тэй, включите ядерные
моторы. Пока будем двигаться на них. Дайте ускорение.
— До шести седьмых световой?
И в ответ на молчаливый кивок командира Тэй Эрон быстро проделал необходимые манипуляции.
Звездолет даже не вздрогнул, хотя ослепительное радужное пламя полыхнуло во весь обзор экранов и
совсем скрыло слабые звезды ниже сверкающего Млечного Пути. Среди тех звезд было и земное Солнце.
— В нашем распоряжении несколько часов, пока приборы завершат наблюдения и окончат их
четырехкратную проверку, — сказал Мут Анг. — Надо поесть. Потом каждый из нас может уединиться и
отдохнуть немного. Я сменю Кари.
Звездолетчики вышли из центрального поста. Кари Рам пересел во вращающееся кресло в центре
полукружия. Астронавигатор закрыл щиты кормовых приемников, и пламя ядерных моторов исчезло.
Огненное Кор Серпентис продолжало мерцать дерзкими отблесками на бесстрастной полировке
приборов. Диск переднего локатора оставался черным бездонным колодцем, но это не смущало, а радовало
астронавигатора: расчеты, занявшие шесть лет труда могучих умов и исследовательских машин Земли,
оказались безошибочными.
Сюда, в широкий коридор пространства, свободного от звездных скоплений и темных облаков, был
направлен “Теллур” — первый пульсационный звездолет Земли. Этот тип звездолетов, передвигавшихся в
нуль–пространстве, должен был достигнуть гораздо больших глубин Галактики, чем прежние, ядерно-
ракетные, анамезонные звездолеты, летавшие со скоростью пять шестых и шесть седьмых скорости света.
Пульсационные корабли действовали по принципу сжатия времени и были в тысячу раз быстрее. Но их
опасной стороной было то, что звездолет в момент пульсации не мог быть управляем. Люди могли перенести
пульсацию лишь в бессознательном состоянии, скрытые внутри мощного магнитного поля. “Теллур”
передвигался как бы рывками, всякий раз тщательно изучая, свободен ли путь для следующей пульсации.
Мимо Змеи, в почти свободном от звезд пространстве высоких широт Галактики, “Теллур” должен был
пройти в созвездие Геркулеса, к углеродной звезде.
“Теллур” послали в неимоверно далекий рейс, чтобы его экипаж непосредственно на звезде изучил
загадочные процессы превращения материи, очень важные для земной энергетики. Подозревалось, что звезда
была связана с темным облаком в форме вращающегося электромагнитного диска, обращенного ребром к
Земле. Ученые ожидали, что они увидят повторение истории образования нашей планетной системы
сравнительно недалеко от Солнца. “Недалеко” — это сто десять парсеков, или триста пятьдесят лет пути
светового луча.
Кари Рам проверил приборы-охранители. Они показывали, что все связи автоматов корабля в
исправности. Молодой астролетчик предался размышлениям.
Далеко-далеко, на расстоянии семидесяти восьми световых лет, осталась Земля — прекрасная,
устроенная человечеством для светлой жизни и вдохновенного творческого труда. В этом обществе без классов
каждый человек хорошо знал всю планету. Не только ее заводы, рудники, плантации и морские промыслы,
учебные и исследовательские центры, музеи и заповедники, но и милые сердцу уголки отдыха, одиночества или
уединения с любимым человеком.
И от этого чудесного мира человек, предъявляя к себе высокие требования, углублялся все дальше в
Космические ледяные бездны в погоне за новыми знаниями, за разгадкой тайн природы, не покорявшейся без
жестокого сопротивления. Все дальше шел человек от Луны, залитой убийственным рентгеновским и
ультрафиолетовым излучением Солнца, от жаркой и безжизненной Венеры с ее океанами нефти, липкой
смоляной почвой и вечным туманом, от холодного, засыпанного песками Марса с чуть теплящейся подземной
жизнью. Едва началось изучение Юпитера, как новые корабли достигли ближайших звезд. Земные звездолеты
посетили Альфу и Проксиму Центавра, звезду Барнарда, Сириус, Эту Эридана и даже Тау Кита. Конечно, не
сами звезды, а их планеты или ближайшие окрестности, если это были двойные звезды, как Сириус, лишенные
планетных систем.
Но межзвездные корабли Земли еще не побывали на планетах, где жизнь уже достигла своей высшей
формы, где обитали мыслящие существа — люди.
Из далеких бездн космоса ультракороткие радиоволны несли вести населенных миров; иногда они
приходили на Землю через тысячи лет после того, как были отправлены. Человечество только училось читать
эти передачи и стало представлять, какой океан знаний, техники и искусства совершает свой круговорот между
населенными мирами нашей Галактики. Мирами, еще не достижимыми. Что уж говорить про другие звездные
острова — галактики, разделенные миллионами световых лет расстояния!.. Но от этого становилось только
больше стремление достичь планет, населенных людьми, пусть не похожими на земных, но тоже
построившими мудрое, правильно развивающееся общество, где каждый имеет свою долю счастья,
наибольшую при их уровне власти над природой.
Впрочем, было известно, что есть совершенно похожие на нас люди, и этих, вероятно, больше. Законы
развития планетных систем и жизни на них однородны не только в нашей Галактике, но и во всей известной
нам части космоса.
С пульсационным звездолетом — последним изобретением гения Земли — человечество сможет прийти
на призывы далеких миров. Если полет “Теллура” окажется удачным, тогда… Только, как все в жизни, новое
изобретение имеет две стороны.
— И вот другая сторона… — задумавшись, Кари Рам не заметил, что произнес последние слова вслух.
Вдруг позади раздался приятный и сильный голос Мут Анга:
— Другая сторона любви -что глубоко, и широко, как море, то отзовется душным коридором. И этого не
избежать — оно в крови!
Кари Рам вздрогнул.
— Я не знал, что вы тоже увлекаетесь старинной музыкой, — улыбнулся командир звездолета. — Этому
романсу не меньше пяти веков!
— Я вовсе ничего не знаю! — воскликнул астронавигатор. — Я думал о нашем звездолете. О том, когда
мы вернемся…
Командир стал серьезным.
— Мы проделали только первую пульсацию, а вы думаете о возвращении?
— О нет! Зачем бы я старался попасть в число избранных для полета? Мне показалось… ведь мы
вернемся на Землю, когда там пройдет семьсот лет и, несмотря на удвоившееся долголетие человека, даже
правнуки наших сестер и братьев уже будут мертвы…
— Разве вы этого не знали?
— Знал, конечно, — упрямо продолжал Рам. — Но мне пришло в голову другое.
— Я понял. Кажущаяся бесполезность нашего полета?
— Да! Еще до изобретения и постройки “Теллура” ушли обычные ракетные звездолеты на Фомальгаут,
Капеллу и Арктур. Фомальгаутская экспедиция ожидается через два года — уже прошло пятьдесят. Но с
Арктура и Капеллы корабли придут еще через сорок–пятьдесят лет: до этих звезд ведь двенадцать и
четырнадцать парсеков. А сейчас уже строят пульсационные корабли, которые могут оказаться на Арктуре в
одну пульсацию. Пока мы совершим свой полет, люди окончательно победят время или пространство, если
хотите. Тогда наши земные корабли окажутся гораздо дальше нас, и мы вернемся с грузом устарелых и
бесполезных сведений.
— Мы ушли с Земли, как уходят из жизни умершие, — медленно сказал Мут Анг, — и вернемся
отсталыми в развитии, пережитками прошлого.
— Об этом я и думал!
— Вы правы и глубоко не правы. Развитие знаний, накопление опыта, исследование бездонного космоса
должны быть непрерывны, иначе нарушатся законы развития, которое всегда неравномерно и противоречиво.
Представьте, что древние естествоиспытатели, кажущиеся нам наивными, стали бы ожидать, ну, скажем,
изобретения современных квантовых микроскопов. Или земледельцы и строители давнего прошлого, обильно
полившие нашу планету своим потом, стали бы ждать автоматических машин и… так и не вышли бы из сырых
землянок, питаясь крохами, уделяемыми природой.
Кари Рам звонко рассмеялся. Мут Анг продолжал без улыбки:
— Мы также призваны выполнить свой долг, как и каждый член общества. За то, что мы первые
прикоснемся к невиданным еще глубинам космоса, мы умерли на семьсот лет. Те, кто остался на Земле, чтобы
пользоваться всей радостью земной жизни, никогда не испытают великих чувств человека, заглянувшего в
тайны развития вселенной. И так все. Но возвращение… Вы напрасно опасаетесь будущего.
В каждом этапе своей истории человечество в чем-то возвращалось назад, несмотря на общее
восхождение по закону спирального развития. Каждое столетие имело свои неповторимые особенности и
вместе с тем общие всем черты. Кто может сказать, может быть, та крупица знания, что мы доставим на нашу
планету, послужит новому взлету науки, улучшению жизни человечества. Да и мы сами вернемся из глубины
прошлого, но принесем новым людям наши жизни и сердца, отданные будущему. Разве мы придем чужими?
Разве может оказаться чужим тот, кто служит в полную меру сил? Ведь человек — это не только сумма
знаний, но и сложнейшая архитектура чувств, а в этом мы, испытавшие всю трудность долгого пути через
космос, не окажемся хуже тех, будущих… — Мут Анг помолчал и совсем другим, насмешливым тоном
закончил: — Не знаю, как вам, а мне так интересно заглянуть в будущее, что ради этого одного…
— Можно временно умереть для Земли! — воскликнул астронавигатор.
Командир “Теллура” кивнул головой.
— Идите мойтесь, ешьте. Следующая пульсация уже скоро! Тэй, вы зачем вернулись?
Помощник командира пожал плечами.
— Хочется скорее узнать путь, проложенный приборами. Я готов сменить вас.
И без дальнейших слов астрофизик нажал кнопку в середине пульта. Вогнутая полированная крышка
беззвучно отодвинулась, и из глубины прибора поднялась скрученная спиралью лента серебристого металла. Ее
пронизывал тонкий черный стержень, означавший курс корабля. Как драгоценные камни, горела на спирали
крохотные огоньки — звезды разных спектральных классов, мимо которых шел путь “Теллура”.
Стрелки бесчисленных циферблатов начали хоровод почти осмысленных движений. Это расчетные
машины уравновешивали прямую линию следующей пульсации так, чтобы проложить ее в возможно
наибольшем удалении от звезд, темных облаков и туманностей светящегося газа, которые могли скрывать еще
неведомые небесные тела.
Увлеченный работой, Тэй Эрон не заметил, как прошло несколько молчаливых часов. Громадный
звездолет продолжал свой бег в черную пустоту пространства. Товарищи астрофизика тихо сидели в глубине
полукруглого дивана, поблизости от массивной тройной двери, изолировавшей пост управления от других
помещений корабля.
Веселей звон маленьких колокольчиков сигнализировал окончание вычислений. Командир звездолета
медленно подошел к пультам.
— Удачно! Вторая пульсация может быть почти втрое длиннее первой.
— Нет, тут тридцатипроцентная неопределенность. — Тэй показал на конечный отрезок черного
стержня, едва заметно вибрировавшего в такт колебаниям связанных с ним стрелок.
— Да, полная определенность — пятьдесят семь парсеков. Отбросим пять на возможность скрытых
ошибок — пятьдесят два. Готовьте пульсацию.
Снова проверялись все бесчисленные механизмы и связи корабля. Мут Анг соединился с каютами, где
находились погруженные в сон остальные пять членов экипажа “Теллура”.
Автоматы физиологического наблюдения отметили, что организмы спящих в нормальном состоянии.
Тогда командир включил защитное поле вокруг жилых помещений корабля. На матовых панелях левой
стены побежали красные струи — потоки газа в спрятанных позади них трубках.
— Пора? — слегка хмурясь, спросил командира Тэй Эрон.
Тот кивнул. Трое дежурных молча опустились в глубокие кресла, закрепляя себя в них воздушными
подушками. Когда был застегнут последний крючок, каждый достал из ящичка в левом подлокотнике прибор
для впрыскивания, готовый к употреблению.
— Итак, еще на полтораста лет земной жизни! — сказал Кари Рам, прикладывая аппарат к обнаженной
руке.
Мут Анг зорко посмотрел на него. Глаза юноши светились легкой насмешкой, свойственной здоровому и
вполне уравновешенному человеку. Командир подождал, пока его товарищи откинулись в креслах и закрыли
глаза, впадая в бессознательное состояние.
Тогда он включил рычажки на маленькой коробке у своего колена. Бесшумно и неотвратимо, как сама
судьба, спустились с потолка массивные колпаки. За минуту до этого Мут Анг включил механических роботов,
управлявших пульсацией и защитным полем.
Под колпаком в слабом свете голубоватого ночника командир прочитал показания контрольных
приборов и только после этого усыпил себя.
Звездолет вышел из четвертой пульсации. Загадочное светило — цель полета — выросло на экранах
правой, “северной” стороны до размеров Солнца, видимого с Меркурия.
Колоссальная звезда из редкого класса “темных” углеродных звезд теперь подверглась детальному
изучению. “Теллур” шел со субсветовой скоростью на расстоянии меньше четырех парсеков от гигантской
тусклой звезды КНТ8008, едва видимой с Земли даже в мощные телескопы. Подобные звезды — их поперечник
равнялся ста пятидесяти — ста семидесяти диаметрам нашего Солнца — отличались обилием углерода в своих
атмосферах. При температуре в две–три тысячи градусов атомы углерода соединялись в особые молекулы-
цепочки, из трех атомов каждая.
Атмосфера звезды с такими молекулами задерживала излучение фиолетовой части спектра, и свет
гиганта был очень слабым сравнительно с его размерами.
Но центры углеродных гигантов, разогретые до ста миллионов градусов, были могучими генераторами
нейтронов и превращали легкие элементы в тяжелые и даже заурановые, вплоть до калифорния и россия, как
был назван созданный уже четыре столетия назад самый тяжелый из элементов с атомным весом 401.
Ученые считали, что фабриками тяжелых элементов вселенной были углеродные звезды. Они рассеивали
эти элементы в пространстве после периодических взрывов. Обогащение общего химического состава нашей
Галактики идет именно за счет действия темных углеродных гигантов.
Пульсационный звездолет дал, наконец, человечеству возможность изучить углеродную звезду с
близкого расстояния, понять существо происходивших в ней процессов превращения материи. К их
разъяснению физики Земли еще не подобрали ключей.
Экипаж звездолета проснулся, и каждый занялся теми исследованиями, ради которых он умер для Земли
на семьсот лет. Движение корабля казалось теперь очень медленным, но более скорый бег и не был нужен.
“Теллур” шел, слегка отклоняясь к югу от углеродной звезды, чтобы держать экран локатора вне ее
излучения. И его черное зеркало недели, месяцы и годы оставалось по-прежнему беспросветно темным.
“Теллур”, или, как он значился в реестре космофлота Земли, “ИФ-1(Зет-685)”, первый звездолет
обращенного поля или шестьсот восемьдесят пятый по общему списку космических кораблей, не был так
велик, как субсветовые звездолеты дальнего действия. От их постройки отказались лишь недавно — с
изобретением пульсационных кораблей.
Те колоссальные корабли несли экипаж до двухсот человек, и смена поколений давала возможность
проникать довольно глубоко в межзвездное пространство.
С каждым возвращением дальнего звездолета на Земле появлялось несколько десятков выходцев из
другого времени — представителей далекого прошлого. И хотя уровень развития этих пережитков прошлого
был очень высок, все же новые времена оказывались для них чуждыми, и часто глубокая меланхолия,
отрешенность становились уделом космических скитальцев.
Теперь пульсационные звездолеты забросят людей еще дальше. Пройдет немного времени, по мерке
астролетчиков, и в человеческом обществе появятся тысячелетние Мафусаилы. Те, кому на долю выпадет
отправиться на другие галактики, вернутся на родную планету миллионы лет спустя. Таковой оказалась
оборотная сторона дальних космических рейсов, коварная препона, поставленная природой своему
неугомонному сыну.
На новых звездолетах экипажи насчитывали всего восемь человек. Этим путешественникам в безмерные
дали космоса и одновременно в будущее было запрещено, в отмену прежних поощрительных постановлений,
иметь детей во время путешествия.
И хотя “Теллур” был меньше своих предшественников, все же он представлял собою огромный корабль,
где просторно разместился его малочисленный экипаж.
Пробуждение после продолжительного сна вызвало, как всегда, подъем жизненной энергии. Экипаж
звездолета — преимущественно молодые люди — проводил свободное время в гимнастическом зале.
Они придумывали труднейшие упражнения, фантастические танцы или, надев отталкивающие пояса и
кольца на руки и на ноги, совершали головоломные трюки в антигравитационном углу зала. Астролетчики
любили плавать в большом бассейне с ионизированной светящейся водой, сохранявшей прекрасную голубизну
колыбели народов Земли — Средиземного моря.
Кари Рам сбросил рабочий костюм и устремился к бассейну, но его остановил веселый голос:
— Кари, помогите! Без вас не получается этот поворот.
Высокая девушка-химик Тайна Дан, в короткой тунике из зеленой сверкающей ткани — в тон ее глазам,
была самой веселой и молодой участницей экспедиции. Она не раз возмущала спокойного Кари своей
порывистой резкостью. Но танцы он любил не меньше Тайны — прирожденной плясуньи. Он с улыбкой
подошел к ней.
Слева, с высоты помоста над бассейном, его приветствовала Афра Деви — биолог звездолета. Она
старательно натирала руки и ноги специальной мазью, перед тем как начать упражнения. К Афре приблизился,
осторожно ступая по пружинящей пластмассе, Тэй Эрон, протянув за спиной девушки мускулистую, сильную
руку. Раскачиваясь в такт движениям доски, Афра откинулась назад, на эту надежную опору. На секунду оба
замерли, смуглые, с той похожей на блестящий металл кожей, которую дает человеку лишь здоровая жизнь на
воздухе и солнце.
Едва уловимым движением молодая женщина выгнулась еще сильнее, сделала оборот вокруг руки
помощника командира, и оба завертелись в воздухе, сплетаясь в череде сложных акробатических фигур.
— Он все забыл! — пропела Тайна Дан, прикрывая глаза механика кончиками горячих пальцев.
— Разве не красиво? — ответил тот вопросом и притянул к себе девушку в первом движении танца,
войдя в полосу звукового фона.
Кари и Тайна были лучшими танцорами корабля.
Только они умели отдавать себя полностью мелодии и ритму, выключая все другие думы и чувства. И
Кари унесся в мир танца, не ощущая ничего, кроме наслаждения согласованными легкими движениями. Рука
девушки, лежавшая у него на плече, была сильна и нежна. Зеленые глаза потемнели.
— Вы и ваше имя — одно, — шепнул Кари. — Я запомнил, что Тайна на древнем языке — это
неведомое, неразгаданное.
— Вы радуете меня, — без улыбки ответила девушка. — Мне всегда казалось, что тайны остались только
в космосе, а на нашей Земле их нет более. Нет их у людей — все мы просты, ясны и чисты.
— И вы жалеете об этом?
— Иногда. Мне хотелось бы встретить такого человека, как в давнем прошлом. Вынужденного скрывать
свои мечты, свои чувства от окружающей злобы, закалять их, выращивать неколебимыми, полными
невероятной силы.
— О, я понимаю! Но я думал не о людях и жалел лишь о неразгаданных тайнах… Как в древних
романах: повсюду таинственные развалины, неведомые глубины, непокоренные высоты, а еще раньше —
заколдованные, проклятые, и обладающие загадочными силами рощи, источники, заповедные тропы, дома, о
Да, Кари! Хорошо бы и здесь, в звездолете, найти тайные уголки, запрещенные проходы.
— И они вели бы в неведомые комнаты, где скрывалось…
— Что скрывалось?
— Не знаю, — помолчав, признался механик и остановился.
Но Тайна вошла в игру и, нахмурившись, потянула его за рукав. Кари последовал за девушкой, и они
вышли из спортивного зала в тускло освещенный боковой проход. Указатели вибрации равномерно и неярко
мигали, будто стены корабля боролись с надвигавшимся сном. Девушка сделала несколько быстрых,
бесшумных шагов и замерла. Тень скуки мелькнула на ее лице так быстро, что Кари не мог бы поручиться, что
он действительно заметил у нее признак душевной слабости. Незнакомое чувство больно резнуло его. Механик
снова взял руку Тайны.
— Пойдемте в библиотеку. Мне два часа до смены.
Она послушно направилась к центру корабля.
Библиотека, или зал общих занятий, находилась непосредственно за центральным постом управления,
как на всех звездолетах. Кари и Тайна открыли герметическую дверь третьего поперечного коридора и вышли к
двустворчатому эллипсу люка центрального прохода. Едва только Кари наступил на бронзовую пластинку и
тяжелые створки беззвучно разошлись, как молодые люди услышали могучий вибрирующий звук. Тайна
радостно сжала пальцы Кари.
— Мут Анг!
Оба скользнули в библиотеку. Рассеянный свет, казалось, вился дымкой под матовым потолком. Два
человека ютились в глубоких креслах между колонками фильмотек, скрытые в тенях углублений. Тайна
увидела врача Свет Сима и квадратную фигуру Яс Тина — инженера пульсационных машин, грезившего о чем-
то с закрытыми глазами. Слева, под гладкими раковинами акустических устройств, склонился у серебристого
футляра ЭМСР сам командир “Теллура”.
ЭМСР — электромагнитный скрипко-рояль — давно уже заменил жестко звучащий темперированный
рояль, сохранив его многоголосую сложность и придав ему богатство скрипичных оттенков. Усилители звука
этого инструмента могли сообщать ему в нужные моменты потрясающую силу.
Мут Анг не заметил вошедших. Он немного подался вперед, подняв лицо к ромбическим панелям
потолка. Как и в старинном рояле, пальцы музыканта определяли все оттенки звучания, хотя производили звук
не при помощи молоточка и струны, а тончайшими электронными импульсами почти мозговой тонкости.
Гармонично сплетенные темы единства Земли и космоса стали раздваиваться, отдаляться. Противоречия
спокойной печали и жестокого дальнего грома накипали, усиливались, прерываясь звенящими нотами, словно
криками отчаяния. И вдруг мерное, мелодическое развертывание темы замерло. Удар столкновения был
сокрушителен, и все рассыпалось лавиной диссонансов, скользнув, как в темное озеро, в нестройные жалобы
невозвратной утраты.
Неожиданно под пальцами Мут Анга родились ясные и чистые звуки прозрачной радости: она слилась с
тихой печалью аккомпанемента.
В библиотеку беззвучно явилась Афра Деви в белом халате. Свет Сим, врач корабля, стал делать
командиру какие-то знаки. Мут Анг поднялся, и тишина согнала власть звуков, как быстрая ночь тропиков-
вечернюю зарю.
Врач и командир вышли, провожаемые встревоженными взглядами слушателей. Со вторым
астронавигатором Ченом на дежурстве случилась редкая беда — приступ гнойного аппендицита. Вероятно, он
не выполнил абсолютно точно программы врачебной подготовки к космическому путешествию. И теперь Свет
Сим запросил разрешение командира на срочную операцию.
Мут Анг выразил сомнение. Современная медицина, овладевшая методами импульсного нервного
регулирования человеческого организма, как в электронных устройствах, могла устранять многие заболевания.
Но врач звездолета настоял на своем. Он доказал, что у больного останется залеченный очаг, который
может дать новую вспышку при огромных физиологических перегрузках, переносимых звездолетчиками.
Чен Гир лег на широкое ложе, опутанный проводами импульсных датчиков. Тридцать шесть приборов
следили за состоянием организма. В затемненной комнате размеренно замигал и слабо зазвенел
гипнотизирующий прибор. Свет Сим окинул взглядом аппараты и кивнул Афре Деви — помощнику врача.
Каждый член экипажа “Теллура” совмещал несколько профессий.
Афра придвинула прозрачный куб. В синеватой жидкости лежал членистый металлический аппарат,
похожий на крупную сколопендру. Афра извлекла из жидкости аппарат и из другого сосуда вытащила
коническую втулку с присоединенными к ней тонкими проводами или шлангами. Легкий щелчок зажима — и
металлическая сколопендра зашевелилась, издавая едва слышное жужжание.
Свет Сим кивнул, и аппарат исчез в раскрытом рту астронавигатора, продолжавшего спокойно дышать.
Засветился полупрозрачный экран, косо поставленный над животом больного. Мут Анг придвинулся ближе. В
зеленоватом сиянии серые контуры внутренностей были совершенно отчетливы, и по ним медленно двигался
членистый прибор. Легкая вспышка мелькнула, когда прибор дал импульс запирающей мышце-сфинктеру
желудка, проник в двенадцатиперстную кишку и стал ползти по сложным извилинам тонких кишок. Еще
немного — и тупой конец сколопендры уперся в основание червеобразного отростка.
Здесь, в области нагноения, боли были сильнее, и от давления прибора непроизвольные движения кишок
так усилились, что пришлось прибегнуть к успокоительным лекарствам. Еще несколько минут — и
аналитическая машина выяснила причину заболевания — случайное засорение отростка, — установила
характер нагноения и рекомендовала нужную смесь антибиотиков и обеззараживающих лекарств. Членистый
аппарат выпустил длинные гибкие усики, глубоко погрузившиеся в аппендикс. Гной был отсосан, попавшие в
аппендикс песчинки удалены. Последовало энергичное промывание биологическими растворами, быстро
заживившими слизистую оболочку отростка и слепой кишки.
Чен Гир мирно спал, пока внутри него продолжал действовать замечательный прибор, управляемый
автоматами. Операция кончилась, и врачу оставалось лишь извлечь прибор.
Командир “Теллура” успокоился. Как ни велико было могущество медицины, все же нередко
непредусмотренные особенности организма (ибо заранее определить их среди миллиардов индивидуальностей
было немыслимо) давали неожиданные осложнения, нестрашные в огромных лечебных институтах планеты, но
опасные в небольшой экспедиции.
Ничего не случилось. Мут Анг вернулся к скрипко-роялю в обезлюдевшую библиотеку. Командиру не
хотелось играть, и он погрузился в размышления.
Не раз уже командир звездолета возвращался к мыслям о счастье, о будущем.
Четвертое путешествие в космос… Но еще никогда он не думал совершить такой далекий прыжок через
пространство и время. Семьсот лет! При той стремительности жизни, нарастании новых достижений, открытий,
при тех горизонтах знания, какие уже достигнуты на Земле! Трудно сравнивать, но семьсот лет значили мало в
эпохи древних цивилизаций, когда развитие общества, не подстегнутое знаниями и необходимостью, шло лишь
к дальнейшему распространению человека, заселению еще пустых пространств планеты. Тогда время было
безмерным и все изменения человечества текли медленно, как некогда ледники на островах Арктики и
Антарктики.
Столетия как бы проваливались в пустоту бездействия. Что такое одна человеческая жизнь, что такое
сто, тысяча лет?
Почти с ужасом Мут Анг подумал: “Каково было бы людям древнего мира, если бы они могли знать
наперед медлительность тогдашних общественных процессов, понять, что угнетение, несправедливость и
неустроенность планеты будут тянуться еще так много лет?” Вернуться через семьсот лет в древнем Египте
означало бы попасть в то же рабовладельческое общество с еще худшим угнетением; в тысячелетнем Китае —
к тем же войнам и династиям императоров, или в Европе — от начала религиозной ночи средневековья попасть
в разгар костров инквизиции, разгула свирепого мракобесия.
Но теперь попытка заглянуть в будущее сквозь насыщенные изменениями, улучшениями и познанием
семь столетий вызывает головокружение от жадного интереса к потрясающим событиям.
И если подлинное счастье — движение, изменение, перемены, то кто же может быть счастливее его и его
товарищей? И все же не так просто! Человеческая натура двойственна, как окружающий и создавший ее мир.
Наряду со стремлением к вечным переменам нам всегда жаль прошлого — вернее, того хорошего в нем, что
отфильтровывается памятью и что прежде вырастало в представления о минувших золотых веках.
Тогда невольно искали хорошее в прошлом, мечтали о его повторении, и только сильные души могли
предвидеть, почувствовать поступь неизбежного грядущего улучшения и устройства человеческой жизни.
С тех пор в душе человека глубоко лежит сожаление о минувшем, печаль о невозвратно ушедшем,
чувство грусти, охватывающее нас перед руинами и памятниками прошлой истории человечества. Это
сожаление о прошедшем особенно усиливалось у людей зрелых, накапливало печаль у вдумчивого и чуткого
человека.
Мут Анг поднялся из-за инструмента и потянулся сильным телом.
Да, все это так ярко и интересно описано в исторических повестях. Что же может пугать молодежь
звездолета в момент, когда она совершает прыжок в будущее? Одиночество, отсутствие близких? Пресловутое
одиночество человека, попавшего в будущее, столько раз обсуждалось и описывалось в старых романах…
Одиночество всегда мыслилось как отсутствие близких, родных, а эти близкие составляли ничтожную кучку
людей, связанных часто лишь формальными родственными узами. Но теперь, когда близок любой из людей,
когда нет никаких границ или условностей, мешающих общению людей в любых уголках планеты?!.
Мы, люди “Теллура”, потеряли всех своих близких на Земле. Но там, в наступающем грядущем, нас ждут
не менее близкие, родные люди, которые будут знать и чувствовать еще больше, еще ярче, чем покинутые нами
навсегда наши современники, — вот о чем и какими словами должен говорить командир с молодыми людьми
своего экипажа…
В центральном посту управления Тэй Эрон установил излюбленный им режим вечера. Неярко горели
только самые необходимые лампы, и большое круглое помещение казалось уютней в сумеречном свете.
Помощник командира мурлыкал простую песенку, занимаясь неустанной проверкой вычислений. Путь
звездолета подходил к концу — сегодня надо было повернуть корабль в направлении созвездия Змееносца,
чтобы пройти мимо исследованной углеродной звезды.
Дальнейшее приближение к ней опасно. Лучевое давление начинает возрастать настолько, что при
субсветовой скорости корабля может нанести страшный, непоправимый удар.
Почувствовав чье-то присутствие за спиной, Тэй Эрон обернулся.
Мут Анг наклонился над плечом помощника, читая суммированные показания приборов в квадратных
окошечках нижнего ряда. Тэй Эрон вопросительно посмотрел на командира, и тот кивнул головой. Повинуясь
едва заметному движению пальцев помощника, по всему кораблю зазвучали сигналы внимания и стандартные
металлические слова:
— Слушайте все!
Мут Анг придвинул к себе микрофон, зная, что во всех отделениях звездолета люди замерли, невольно
обратив лица к замаскированным в стенах отверстиям звучателей: человек еще не отвык смотреть по
направлению звука, когда хотел быть особенно внимательным.
— Слушайте все! — повторил Мут Анг. — Корабль начинает торможение через пятнадцать минут. Всем,
кроме дежурных, лежать в своих каютах. Первая фаза торможения окончится в восемнадцать часов, вторая фаза
при шести “Ж” будет продолжаться шесть суток. Поворот корабля произойдет после сигналов УО — ударной
опасности. Все!
В восемнадцать часов командир поднялся из кресла и, пересиливая обычную при торможении боль в
пояснице и затылке, объявил, что, пожалуй, отправится спать на все шесть суток замедления хода. Весь экипаж
“Теллура” теперь не оторвать от приборов: идут последние наблюдения углеродной звезды.
Тэй Эрон хмуро посмотрел на удалявшегося командира. С каждым усовершенствованием возрастала
надежность и сила космических звездолетов. Трудно даже сравнить мощь “Теллура” с теми скорлупками,
плававшими по морям Земли, которые издавна получили название кораблей. И все же его звездолет тоже не
более как скорлупка в бездонных глубинах пространства. И как-то спокойнее, когда командир бодрствует во
время маневра.
Кари Рам чуть не подскочил от неожиданности, услышав веселый смех Мут Анга. Несколько дней назад
весь экипаж был встревожен известием о внезапной болезни командира. В его каюту допускался лишь врач, и
все невольно понижали голос, проходя мимо ее гладкой двери, плотно закрытой, как во время аварии. Тэй Эрон
вынужден был самостоятельно провести всю намеченную программу: поворот корабля, новый разгон его,
чтобы уйти из области сильного лучевого давления углеродной звезды и начать пульсацию назад, к Солнцу.
Помощник шел рядом со своим командиром и сдержанно улыбался. Оказалось, командир, в сговоре с
врачом, намеренно устранился от командования, чтобы дать возможность Тэй Эрону провести всю операцию
самому, ни на кого не надеясь. Помощник ни за что не признался бы в жестоких сомнениях перед поворотом,
но корил командира за причиненное всему экипажу волнение.
Мут Анг шутливо оправдывался и убеждал Тэй Эрона в полной безопасности звездолета в пустоте
космического пространства. Приборы не могли ошибиться, четырехкратная проверка каждого расчета
исключала возможность неточности. Пояса астероидов и метеоритов у звезды не могло быть в зоне сильного
лучевого давления.
— Неужели вы более ничего не ждете? — осторожно осведомился Кари Рам.
— Неучтенная случайность, конечно, возможна. Но великий закон космоса, названный законом
усреднения1, за нас. Можно быть уверенным, что здесь, в этом пустом уголке космоса, ничего нового не
встретится. Мы вернемся немного назад и войдем в пульсацию испытанным нами направлением, прямо к
Солнцу, мимо Сердца Змеи. Уже несколько дней, как мы идем к Змееносцу. Теперь скоро!
— Даже странно: нет ни радости, ни ощущения хорошего дела — ничего, что бы оправдывало нашу
смерть для Земли на семьсот лет, — задумчиво сказал Кари. — Да, я знаю десятки тысяч наблюдений,
миллионы вычислений, снимков, памятных записей. Новые тайны материи раскроются там, на Земле… Но как
незримо и невесомо все это! Зародыш будущего — и ничего более!
— Сколько же борьбы, труда и смертей вынесло человечество, а до него триллионы поколений
животных на слепом пути исторического развития из-за вот этих зародышей будущего! — с азартом возразил
Тэй Эрон.
1
Закон усреднения — математическое выражение, означающее, что массовые явления обычно выражаются в каких-то средних величинах;
крайние наибольшие и крайние наименьшие величины чрезвычайно редки.
— Все так, для ума. А для чувства мне важен только человек — единственная разумная сила в космосе,
которая может использовать стихийное развитие материи, овладеть им. Но мы, люди, так одиноки, бесконечно
одиноки!.. У нас есть несомненные доказательства существования множества населенных миров, но никакое
другое мыслящее существо еще не скрестило своего взгляда с глазами людей Земли. Сколько мечтаний, сказок,
книг, песен, картин в предчувствии такого великого, события, и оно не сбылось! Не сбылась великая, смелая и
светлая мечта человечества, рожденная давным-давно, едва рассеялась религиозная слепота.
— Слепота! — вмешался Мут Анг. — А знаете, как наши предки уже в эпоху первого выхода в космос
представляли осуществление этой “великой мечты”? Военное столкновение, зверское разрушение кораблей,
уничтожение друг друга в первой же встрече.
— Немыслимо! — горячо воскликнули Кари Рам и Тэй Эрон.
— Наши современные писатели не любят писать о мрачном периоде конца капитализма, — возразил
Мут Анг. — Вы знаете из школьной истории, что наше человечество в свое время прошло весьма критическую
точку развития.
— О да! — подхватил Кари. — Когда уже открылось людям могущество овладения материей и
космосом, а формы общественных отношений еще оставались прежними и развитие общественного сознания
тоже отставало от успехов науки.
— Почти точная формулировка. У вас хорошая память, Кари! Но скажем иначе: космическое познание и
космическое могущество пришли в противоречие с примитивной идеологией собственника-индивидуалиста.
Здоровье и будущность человечества несколько лет качались на весах судьбы, пока не победило новое и
человечество в бесклассовом обществе не соединилось в одну семью. Там, в капиталистической половине мира,
не видели новых путей и рассматривали свое общество как незыблемое и неизменное, мечтая о будущем с
неизбежностью войн и самоистребления.
— Как могли они называть это мечтами? — недобро усмехнулся Кари.
— Но они называли,
— Может быть, критические точки проходит каждая цивилизация везде, где формируется человечество
на планетах иных солнц, — медленно сказал Тэй Эрон, бросая беглый взгляд на верхние циферблаты ходовых
приборов. — Мы знаем уже две необитаемые планеты с водой, атмосферой с остатками кислорода, где ветры
вздымают лишь мертвые пески и волны таких же мертвых морей. Наши корабли сфотографировали…
— Нет, — покачал головой Кари Рам, — не могу поверить, чтобы люди, уже познавшие безграничность
космоса и то могущество, которое им несет наука, могли…
— …рассуждать, как звери, только овладевшие логикой? Но ведь старое общество складывалось
стихийно, без заранее заданной целесообразности, которая отличает высшие формы общества, построенного
людьми. И разум человека, характер его мышления тоже были еще на первичной стадии прямой или
математической логики, отражавшей логику законов развития материи, природы по непосредственным
наблюдениям и опыту. Как только человечество накопило исторический опыт, познало историческое развитие
окружающего мира, возникла диалектическая логика как высшая стадия развития мышления. Человек понял
двойственность явлений природы и собственного существования. Осознал, что, с одной стороны, он, как
индивидуальность, очень мал и мгновенен в жизни, подобен капле в океане или маленькой искорке, гаснущей
на ветру. А с другой — необъятно велик, как вселенная, обнимаемая его рассудком и чувствами во всей
бесконечности времени и пространства.
Командир звездолета умолк и в задумчивости начал ходить перед своими помощниками. На их молодые
лица легла тень суровой сосредоточенности.
Мут Анг первый нарушил наступившую тишину.
— В моей коллекции исторических книг-фильмов есть одна очень характерная для той эпохи. Этот
перевод на современный язык сделан не машиной, а Санией Чен — историком, умершим в прошлом веке.
Прочитал ее! — Он улыбнулся жадному интересу молодых людей и вышел через дверь в коридор носового
отсека.
— Никогда я не буду настоящим командиром, — вздохнул виновато Тэй Эрон. — Невозможно знать
всего, что знает наш Анг!
— А он при мне говорил, что он плохой командир из-за широкого диапазона своих интересов, —
отозвался Кари, усаживаясь в кресло дежурного навигатора.
Тэй Эрон удивленно посмотрел на товарища. Они молчали, и негромкое пение приборов казалось
неизменным. Громадный корабль, набрав предельную скорость, уверенно устремлялся в сторону от углеродной
звезды в избранный квадрат, где в глубочайшей черноте пространства тонули, слабо мерцая, далекие
галактики- четыре звездных острова. Они были на таком расстоянии, что свет, шедший оттуда, бессильно
умирал в глазу человека — чудесном приборе, для которого достаточно было всего нескольких квант.
Внезапно что-то случилось. На экране большого локатора вспыхнула и заколебалась светящаяся точка.
Раздался пронзительный звон, от которого у астролетчиков замерло дыхание.
Тэй Эрон, не раздумывая, дал сигнал общей тревоги — вызов командира, приказывавший всем
остальным членам экипажа занимать места аварийного назначения.
Мут Анг ворвался в пост управления и двумя прыжками очутился у пульта. Черное зеркало локатора
ожило. В нем, как в бездонном озере, плавал крохотный шарик света — круглый, с резкими краями.
Он качался вверх и вниз, медленно сползая направо.
Астролетчики удивились, что роботы, предупреждавшие столкновение корабля с метеоритами,
бездействовали. Значит ли это, что на экране не их отраженный поисковый луч, а чужой?!
Звездолет продолжал идти тем же курсом, и световая точка теперь трепетала в нижнем правом квадрате.
Догадка заставила содрогнуться Мут Анга, закусить губы Тэй Эрона, до боли в ладонях сжать край пульта Кари
Рама. Нечто невероятное, небывалое летело навстречу, испуская сильный луч локатора- такой же, какой бросал
впереди себя “Теллур”.
Так отчаянно было желание, чтобы догадка оправдалась, чтобы после безумного взлета надежды не
свалиться в пучину разочарования, уже сотни раз случавшегося со звездолетчиками Земли, что командир замер,
боясь произнести хотя бы одно слово. И как будто его тревога передалась тем, впереди…
Светящаяся точка на экране погасла, зажглась снова и замигала с промежутками, учащая вспышки, по
четыре и две. Эта регулярность чередования могла быть рождена лишь единственной во всей вселенной силой
— человеческой мыслью.
Больше не оставалось сомнений: навстречу шел звездолет.
Здесь, в безмерной дали пространства, впервые достигнутой земным кораблем, это мог быть только
звездолет другого мира, с планет другой, отдаленной звезды…
Луч главного локатора “Теллура” также стал прерывистым. Кари Рам передал несколько сигналов
условного светового кода. Казалось совершенно несбыточным, что там, впереди, эти простые движения кнопки
вызывают на экране неведомого корабля правильные чередования вспышек.
Голос Мут Анга в передатчиках корабля выдавал его волнение:
— Слушайте все! Навстречу идет чужой корабль!
Мы отклоняемся от курса и начинаем экстренное торможение. Прекратить все работы! Экстренное
торможение! По местам посадочного расписания!
Нельзя было терять ни секунды. Если встречный корабль шел примерно с той же скоростью, что и
“Теллур”, то скорость сближения звездолетов была близка к световой, достигая двухсот девяноста пяти тысяч
километров в секунду. Локатор давал в распоряжение людей несколько секунд. Тэй Эрон, пока Мут Анг
говорил в микрофон, что-то шепнул Кари.
Бледный от напряжения юноша понял с полуслова и произвел какие-то манипуляции на пульте локатора.
— Блестяще! — воскликнул командир, следя, как на контрольном экране луч очертил стрелу, изогнул ее
налево, назад и завился в спираль.
Прошло не больше десяти секунд. На экране промелькнул светящийся стреловидный контур, отогнулся к
правой стороне черного круга и завертелся мгновенной спиралью. Вздох облегчения, почти стон вырвался
одновременно у людей на центральном посту.
Те, неведомые, летевшие навстречу из таинственных глубин космического пространства, поняли! Пора!..
Зазвенели тревожные звонки. Теперь уж не луч чужого локатора, а твердый корпус корабля отразился на
главном экране. Тэй Эрон молниеносным движением выключил робота, пилотировавшего корабль, и сам дал
“Теллуру” ничтожнейшее отклонение влево.
Звон умолк, черное озеро экрана погасло. Люди едва успели заметить световую черту, промелькнувшую
на обзорном локаторе правого борта. Корабли разошлись на невообразимой скорости и унеслись в безмерную
даль Пройдет несколько дней, прежде чем они сойдутся снова. Мгновение не упущено, оба звездолета
затормозят, повернут и ходом, рассчитанным точными машинами, снова приблизятся к месту встречи.
— Слушайте все! Начинаем экстренное торможение! Дайте сигналы готовности по секциям! — говорил
в микрофон Мут Анг.
Зеленые огни готовности секций выстраивались в ряд над погасшими индикаторами моторных
счетчиков. Двигатели корабля замолкли. Весь звездолет замер в ожидании. Командир окинул взглядом пост
управления и молча кивнул головой на кресла, включив в то же время робота, предназначенного управлять
торможением. Помощники видели, как Мут Анг нахмурился над шкалой программы и повернул главную
клемму на цифру “8”.
Проглотить пилюлю — понизитель сердечной деятельности, броситься в кресло и нажать включатель
робота было делом нескольких секунд.
Звездолет ощутимо уперся в пустоту пространства — так в древности спотыкались ездовые животные, и
их всадники летели через голову на милость судьбы. И сейчас гигантский корабль как будто поднялся на дыбы.
Его “всадники” полетели в глубину гидравлических кресел и в легкое беспамятство.
* * *
В библиотеке “Теллура” собрался весь экипаж.
Только один дежурный остался у приборов ОЭС, охраняющих связи сложнейших электронных
аппаратов корабля. “Теллур” повернул после торможения, но успел отдалиться от места встречи больше чем на
десять миллиардов километров. Звездолет шел медленно, со скоростью в одну двадцатую абсолютной, в то
время как все его расчетные машины непрерывно проверяли и исправляли курс. Надо было вновь найти
незримую точку в необъятном космосе и в ней совсем уже ничтожную пылинку — чужой звездолет. Восемь
суток должно было длиться почти невыносимое ожидание. Если все расчеты и поведение корабля не дадут
отклонения более допустимого, если те, неведомые, также не ошибутся и обладают столь же совершенными
приборами и послушным кораблем, тогда звездолеты сойдутся настолько близко, чтобы нащупать друг друга в
непроглядной тьме незримыми лучами локаторов.
Тогда, впервые за всю историю, человек соприкоснется с братьями по мысли, силам и стремлениям.
С теми, чье присутствие давно уже было предугадано, доказано, подтверждено бесконечно прозорливым
умом человека. Чудовищные пропасти времени и пространства, разделявшие обитаемые миры, до сих пор
оставались непреодолимыми. Но вот люди Земли подадут руку другим мыслящим существам космоса, а от них
— еще дальше… Цепь мысли и труда протянется через бездны пространства как окончательная победа над
стихийными силами природы.
Миллиарды лет надо было копошиться в темных и теплых уголках морских заливов крохотным
комочкам живой слизи, еще сотни миллионов лет из них формировались более сложные существа, наконец
вышедшие на сушу. В полной зависимости от окружающих сил, в темной борьбе за жизнь, за продолжение
рода прошли еще миллионы веков, пока не развился большой мозг — наисильнейший инструмент поисков
пищи, борьбы за существование.
Темпы развития жизни все ускорялись, борьба за существование становилась острее, и убыстрялся
естественный отбор. Жертвы, жертвы, жертвы — пожираемые травоядные, умирающие от голода хищники,
погибающие слабые, заболевшие, состарившиеся животные, убитые в борьбе за самку, во время защиты
потомства, погубленные стихийными катастрофами…
Так было на всем протяжении слепого пути эволюции, пока в тяжких жизненных условиях эпохи
великого оледенения дальний родич обезьяны не заменил осмысленным трудом звериный поиск пищи. Тогда
он превратился в человека, познав величайшую силу в коллективном труде — и осмысленном опыте.
Но и после того протекло еще много тысячелетий, наполненных войнами и страданием, голодом и
угнетением, невежеством и надеждой на лучшее будущее.
Потомки не обманули своих предков: лучшее будущее наступило, человечество, объединенное в
бесклассовом обществе, освобожденное от страха и гнета, поднялось к невиданным высотам знаний и
искусства. Ему под силу оказалось и самое трудное — покорение космических пространств. И вот, наконец, вся
тяжкая лестница истории жизни и человека, вся мощь накопленного знания и безмерных усилий труда
завершились изобретением звездолета дальнего действия “Теллур”, заброшенного в глубокую пучину
Галактики. Вершина развития материи на Земле и в солнечной системе соприкоснется через “Теллур” с другой
вершиной, вероятно, не менее трудного пути, проходившего также миллиарды лет в другом уголке вселенной.
Эти мысли в той или другой форме тревожили каждого члена экипажа. Сознание величайшей
ответственности момента заставило стать серьезной даже юную Тайну. Ничтожная горстка представителей
многомиллиардного земного человечества — смогут ли они быть достойными его подвигов, труда, физического
совершенства, ума и стойкости?
Как подготовить себя к предстоящей встрече? Помнить о всей тяжкой и великой борьбе человечества за
свободу тела и духа!
Самым важным, захватывающим и таинственным был вопрос: каковы те, что идут сейчас нам навстречу?
Страшны или прекрасны они на наш земной взгляд?
Афра Деви, биолог, взяла слово.
Молодая женщина, ставшая еще более красивой от нервного возбуждения, часто поднимала взгляд к
картине над дверью. Исполненная перспективными красками, большая панорама Лунных гор Экваториальной
Африки с потрясающим контрастом угрюмых лесных склонов и светоносного скалистого гребня как бы
оттеняла ее мысли.
Афра говорила, что человечество давно отрешилось от когда-то распространенных теорий, что
мыслящие существа могут быть любого вида, самого разнообразного строения. Пережитки религиозных
суеверий заставляли даже серьезных ученых необдуманно допускать, что мыслящий мозг может развиться в
любом теле, как прежде верили в богов, являвшихся в любом облике. На самом деле облик человека,
единственного на Земле существа с мыслящим мозгом, не был, конечно, случаен и отвечал наибольшей
разносторонности приспособления такого животного, его возможности нести громадную нагрузку мозга и
чрезвычайной активности нервной системы.
Наше понятие человеческой красоты и красоты вообще родилось из тысячелетнего опыта
бессознательного восприятия конструктивной целесообразности и совершенства приспособленности к тому
или другому действию. Вот почему красивы и могучие машины, и морские волны, и деревья, и лошади, хотя
все это резко отличается от человеческого облика.
А сам человек еще в животном состоянии благодаря развитию мозга избавился от необходимости узкой
специализации, приспособления к только одному образу жизни, как свойственно большинству животных.
Ноги человека не годятся для беспрерывного бега на твердой, тем более на вязкой почве и, однако, могут
ему обеспечить длительное и быстрое передвижение, могут помогать взбираться на деревья и лазить по скалам.
А рука человека — наиболее универсальный орган, она может выполнять миллионы дел, и, собственно, она
вывела первобытного зверя в люди.
Человек еще на ранних стадиях своего формирования развился как универсальный организм,
приспособленный к разнообразным условиям. С дальнейшим переходом к общественной жизни эта
многогранность человеческого организма стала еще больше, еще разнообразнее, как и его деятельность. И
красота человека в сравнении со всеми другими, наиболее целесообразно устроенными животными — это,
кроме совершенства, еще и универсальность назначения, усиленная и отточенная умственной деятельностью,
духовным воспитанием.
— Мыслящее существо из другого мира, если оно достигло космоса, также высоко совершенно,
универсально, то есть прекрасно. Никаких мыслящих чудовищ, человеко-грибов, людей-осьминогов не должно
быть! Не знаю, как это выглядит в действительности, встретимся ли мы со сходством формы или красотой в
каком-то другом отношении, но это неизбежно! — закончила свое выступление Афра Деви.
— Мне нравится теория, — поддержал биолога Тэй Эрон, — только…
— Я поняла, — перебила Афра. — Даже ничтожные отклонения от привычного облика создают
уродства, а тут вероятность отклонений слишком велика. Ведь незначительные отклонения формы: отсутствие
носа, век, губ на человеческом лице, вызванные травмой, воспринимаются нами как уродство и страшны
именно тем, что они на общей человеческой основе. Морда лошади или собаки очень резко отличается от
человеческого лица, и тем не менее она не уродлива, даже красива. Это потому, что в ней красота
целесообразности, в то время как на травмированном человеческом лице гармония нарушена.
— Следовательно, если они будут по облику очень далеки от нас, то не покажутся нам уродливыми? А
если такие же, как мы, но с рогами и хоботами? — не сдавался Тэй.
— Рога мыслящему существу не нужны и никогда у него не будут. Нос может быть вытянут наподобие
хобота (хотя хобот при наличии рук, без которых не может быть человека, тоже не нужен). Это будет частный
случай, необязательное условие строения мыслящего существа. Но все, что складывается исторически в
результате естественного отбора, становится закономерностью, неким средним из множества отклонений. Тут-
то выступает во всей красоте всесторонняя целесообразность. И я не жду рогатых и хвостатых чудовищ во
встречном звездолете — там им не быть! Только низшие формы жизни очень разнообразны; чем выше, тем они
более похожи на наши земные. Палеонтология показывает нам, в какие жесткие рамки вправляло высшие
организмы эволюционное развитие: вспомните о сотнях случаев полного внешнего сходства у высших
позвоночных из совершенно различных подклассов — сумчатых и плацентарных.
— Вы победили! — согласился Тэй Эрон с Афрой и, не без гордости за подругу, оглядел
присутствовавших, Неожиданно стал возражать Кари Рам, слегка покраснев от юношеского смущения. Он
говорил, что чужие существа, даже обладая вполне человеческой и красивой оболочкой — телом, могут
оказаться бесконечно далекими от нас по разуму, по своим представлениям о мире и жизни. И, будучи столь
отличными, они легко могут стать жестокими и ужасными врагами.
Тогда на защиту биолога стал Мут Анг.
— Только недавно я думал об этом, — сказал командир, — и понял, что на высшей ступени развития
никакого непонимания между мыслящими существами быть не может. Мышление человека, его рассудок
отражают законы логического развития окружающего мира, всего космоса. В этом смысле человек —
микрокосм. Мышление следует законам мироздания, которые едины повсюду. Мысль, где бы она ни появилась,
неизбежно будет иметь в своей основе математическую и диалектическую логику. Не может быть никаких
“иных”, совсем непохожих мышлений, так как не может быть человека вне общества и природы.
Восторженные восклицания одобрили командира.
— Не слишком ли сильно? — неодобрительно сказал Мут Анг.
— Нет, — смело возразила Афра Деви, — всегда восхищаешься совпадением мыслей у целого ряда
людей! В этом залог их верности и чувство товарищеской опоры… особенно если подходишь с разных сторон
науки.
— Вы имеете в виду биологию и социальные дисциплины? — спросил молчавший до сих пор Яс Тин, по
обыкновению устроившийся в удобном углу дивана.
— Да! Самым ярким во всей социальной истории земного человечества было неуклонное возрастание
взаимопонимания с ростом культуры и широты познаний. Чем выше становилась культура, тем легче было
разным народам и расам бесклассового общества понять друг друга, тем ярче светили всем общие цели
устройства жизни, необходимость объединения сначала нескольких стран, а затем и всей планеты, всего
человечества. Сейчас, при том уровне развития, который достигнут Землей и, несомненно, теми, кто идет нам
навстречу… — Афра умолкла.
— Это так, — согласился Мут Анг, — две разные планеты, достигшие космоса, легче сговорятся, чем два
диких народа одной планеты.
— Но как же насчет неизбежности войны даже в космосе, в которой были убеждены наши предки с
довольно высоким уровнем культуры? — спросил Кари Рам.
— Где она, та знаменитая книга, обещанная вами, — вспомнил Тэй Эрон, — о двух космических
кораблях, которые при первой же встрече хотели уничтожить друг друга?
Командир снова направился в свою комнату. На этот раз ему ничто не помешало. Мут Анг вернулся с
маленькой восьмилучевой звездочкой микрофильма и вставил ее в читающую машину. Фантазия древнего
американского автора интересовала всех звездолетчиков.
* * *
Рассказ, называвшийся “Первый контакт”, в драматических тонах описывал встречу земного звездолета с
чужим в Крабовидной туманности, на расстоянии более тысячи парсеков от Солнца. Командир земного
звездолета отдал приказ приготовить все звездные карты, материалы наблюдений и вычислений курса к
мгновенному уничтожению, а также направить на чужой корабль все пушки для разрушения метеоритов. Затем
земные люди начали решать ответственнейшую проблему: имеют ли они право попытаться вступить в
переговоры с чужим звездолетом или должны немедленно атаковать и уничтожить его?
Смысл великой тревоги людей Земли заключался в опасении, что чужие разгадают путь земного корабля
и как завоеватели явятся на Землю.
Дикие мысли командира принимались экипажем корабля за непреложные истины. Встреча двух
независимо возникших цивилизаций, по мнению командира, должна неминуемо вести к подчинению одной и
победе той, которая обладает более сильным оружием. Встреча в космосе означала либо торговлю; либо войну,
ничего другого не пришло в голову автору.
Скоро выяснилось, что чужие очень сходны с земными людьми, хотя видят лишь в инфракрасном свете,
а переговариваются радиоволнами; тем не менее люди сразу разгадали язык чужих и поняли их мысли.
У командира чужого звездолета были такие же убогие социальные познания, как у людей Земли. Он
ломал голову над задачей, как выйти из рокового положения живым и не уничтожать земного корабля.
Долгожданная великолепная случайность — первая встреча представителей разных человечеств —
грозила обернуться страшной бедой. Корабли висели в пространстве на расстоянии около семисот миль друг от
друга, и звездолеты уже более двух недель вели переговоры через робота — сферическую лодку.
Оба командира заверяли друг друга в миролюбии и тут же твердили, что не могут ничему верить.
Положение было бы безвыходным, если бы не главный герой повести — молодой астрофизик. Спрятав под
одежду бомбы страшной взрывной силы, он вместе с командиром явился в гости на чужой звездолет.
Они предъявили ультиматум: поменяться кораблями. Экипаж черного звездолета должен был перейти на
земной, а земляне на чужой, предварительно уничтожив все пушки для разрушения метеоритов, обучиться
управлению разными системами, перевезти все имущество. А пока оба героя с бомбами должны были
оставаться на чужом звездолете, чтобы в случае какого-либо подвоха мгновенно взорвать корабль.
Командир чужого звездолета принял ультиматум.
Размен кораблями и их обезвреживание произошли благополучно. Черный звездолет с людьми, а земной
корабль с чужими поспешно удалились от места встречи, скрывшись в слабом свечении газа туманности.
…Гул голосов наполнил библиотеку. Еще во время чтения то один, то другой из молодых астролетчиков
выказывали признаки нетерпения, несогласия, сгорая от желания возразить. Теперь они принялись говорить,
едва избегая величайшей невежливости, какой считалась попытка перебить собеседника. Все обращались к
командиру, будто он стал ответствен за древнюю повесть, извлеченную им из забвения.
Большинство говорило о полном несоответствии времени действия и психологии героев. Если звездолет
смог удалиться от Земли на расстояние четырех тысяч световых лет всего за три месяца пути, то время
действия повести должно было быть даже позднее современного. Никто еще не достиг таких глубин космоса…
Но мысли и действия людей Земли в повести ничем не отличаются от принятых во времена капитализма, много
веков назад. Немало и чисто технических ошибок, вроде невозможно быстрой остановки звездолетов или
общения чужих мыслящих существ между собою радиоволнами. Если их планета, как указывалось в рассказе,
обладала атмосферой почти такой же плотности, как и земная, то неизбежно было развитие слуха, подобного
человеческому. Это требовало несравненно меньшей затраты энергии, чем производство радиоволн или
сообщение биотоками.
Невероятна также и быстрая расшифровка языка чужих, настолько точная, что могла быть
закодированной в переводную машину.
Тэй Эрон отметил убогое представление о космосе в повести, тем более удивительное, что великий
древний ученый Циолковский за несколько десятков лет до того, как был написан рассказ, предупреждал
человечество, что космос устроен гораздо сложнее, чем мы ожидаем. Вопреки мыслителям-диалектикам
некоторые ученые считали, что они находятся почти у пределов познания.
Прошли века, множество открытий бесконечно усложнило наше представление о взаимозависимости
явлений и тем самым как будто отдалило и замедлило познание космоса. Вместе с тем наука нашла огромное
количество обходных путей для разрешения сложных проблем и технических задач. Примером подобных
обходов было создание пульсационных космических кораблей, передвигающихся будто бы вне обычных
законов движения. Именно в этом преодолении кажущихся тупиков математической логики и заключалось
могущество будущего. Но автор “Первого контакта” даже не почувствовал необъятности познания, скрытой за
простыми формулировками великих диалектиков его времени.
— Никто не обратил внимания еще на одно обстоятельство, — вдруг заговорил молчаливый Яс Тин. —
Рассказ написан на английском языке. Все имена, прозвища и юмористические выражения оставлены
английскими. Это не просто! Я лингвист-любитель и изучал процесс становления первого мирового языка.
Английский язык — один из наиболее распространенных в прошлом. Писатель отразил как в зеркале нелепую
веру в незыблемость — вернее, бесконечную длительность — общественных форм. Замедленное развитие
античного рабовладельческого мира или эпохи феодализма, вынужденное долготерпение древних народов
были ошибочно приняты за стабильность вообще всех форм общественных отношений: языков, религий и,
наконец, последнего стихийного общества, капиталистического. Опасное общественное неравновесие конца
капитализма считалось неизменным. Английский язык уже тогда был архаическим пережитком, потому что в
нем фактически сосуществовали два языка — письменный и фонетический. Они полностью непригодны для
переводных машин. Удивительно, как автор не сообразил, что язык меняется тем сильнее и скорее, чем быстрее
идет изменение человеческих отношений и представлений о мире! Полузабытый древний язык санскрит
оказался построенным наиболее логически и потому стал основой языка-посредника для переводных машин.
Прошло немного времени, и из языка-посредника сформировался первый мировой язык нашей планеты, с тех
пор еще претерпевший много изменений. Западные языки оказались недолговечными. Еще меньше прожили
взятые от религиозных преданий, из совсем чуждых и давно умерших языков имена людей.
— Яс Тин заметил самое главное, — вступил в разговор Мут Анг. — Страшнее, чем научное незнание
или неверная методика, — косность, упорство в защите тех форм общественного устройства, которые,
совершенно очевидно, не оправдали себя даже в глазах современников. В основе этой косности, за
исключением менее частых случаев простого невежества, лежала, конечно, личная заинтересованность в
сохранении того общественного строя, при котором этим защитникам жилось лучше, чем большинству людей.
А если так, то что за дело было им до человечества, до судьбы всей планеты, ее энергетических запасов,
здоровья ее обитателей? Неразумное расходование запасов горючих ископаемых, лесов, истощение рек и почв,
опаснейшие опыты по созданию убийственных видов атомного оружия — все это, вместе взятое, определяло
действия и мировоззрение тех, кто старался во что бы то ни стало сохранить отжившее и уходящее в прошлое,
причиняя страдания и внушая страх большинству людей. Именно здесь зарождалось и прорастало ядовитое
семя исключительных привилегий, выдумок о превосходстве одной группы, класса или расы людей над
другими, оправдание насилия и войны — все то, что получило в давние времена название фашизма.
Привилегированная группа неизбежно будет тормозить развитие, стараясь, чтобы для нее оставалось все по-
прежнему, a униженная часть общества будет вести борьбу против этого торможения и за собственные
привилегии. Чем сильнее было давление привилегированной группы, тем сильнее становилось сопротивление,
жестче формы борьбы, развивалась обоюдная жестокость, и, следовательно, деградировало моральное
состояние людей. Перенесите это с борьбы классов в одной стране на борьбу привилегированных и угнетенных
стран между собою. Вспомните из истории борьбу между странами нового, социалистического общества и
старого, капиталистического, и вы поймете причину рождения военной идеологии, пропаганды неизбежности
войн, их вечности и космического распространения. Я вижу здесь сердце зла, ту змею, которая, как ее ни прячь,
обязательно укусит, потому что не кусать она не может. Помните, каким недобрым красно-желтым светом
горела звезда, мимо которой мы направились к нашей цели.
— Сердце Змеи! — воскликнула Тайна.
— Сердце Змеи! И сердце литературы защитников старого общества, пропагандировавшей неизбежность
войны и капитализма, — это тоже сердце ядовитого пресмыкающегося.
— Следовательно, наши опасения — это отголоски змеиного сердца, еще оставшиеся от древних,
серьезно и печально сказал Кари. — Но я, наверное, самый змеиный человек из всех нас, потому что у меня еще
есть опасения… сомнения, как там их назвать.
— Кари! — с укором воскликнула Тайна, Но тот упрямо продолжал:
— Командир хорошо говорил нам о смертных кризисах высших цивилизаций. Все мы знаем погибшие
планеты, где жизнь уничтожена из-за того, что люди на них не успели справиться с военной атомной
опасностью, создать новое общество по научным законам и навсегда положить конец жажде истребления,
вырвать это змеиное сердце. Знаем, что наша планета едва успела избежать подобной участи. Не появись в
России первое социалистическое государство, положившее начало великим изменениям в жизни планеты,
расцвел бы фашизм и с ним убийственные ядерные войны. Но если они там, — молодой астронавигатор
показал в сторону, с которой ожидался чужой звездолет, — если они еще не прошли опасного пика?
— Исключено, Кари! — спокойно ответил Мут Анг. — Возможна некая аналогия в становлении высших
форм жизни и высших форм общества. Человек мог развиться лишь в сравнительно стабильных, долго
существовавших благоприятных условиях окружающей природы. Это не значит, что изменения совсем
отсутствовали, — наоборот, они были даже довольно резкие, но лишь в отношении человека, а не природы в
целом. Катастрофы, большие потрясения и изменения не позволили бы развиться высшему мыслящему
существу. Так и высшая форма общества, которая смогла победить космос, строить звездолеты, проникнуть в
бездонные глубины пространства, смогла все это дать только после всепланетной стабилизации условий жизни
человечества и, уж конечно, без катастрофических войн капитализма. Нет, те, что идут нам навстречу, тоже
прошли критическую точку, тоже страдали и гибли, пока не построили настоящее, мудрое общество.
— Мне кажется, есть какая-то стихийная мудрость в историях цивилизаций разных планет, — сказал с
загоревшимися глазами Тэй Эрон. — Человечество не может покорить космос, пока не достигнет высшей
жизни, без войн, с высокой ответственностью каждого человека за всех своих собратьев.
— Совершив подъем на высшую ступень коммунистического общества, человечество обрело
космическую силу, и оно могло обрести ее только этим путем, другого не дано! — воскликнул Кари. — И не
дано никакому другому человечеству, если так называть высшие формы организованной, мыслящей жизни.
— Мы, наши корабли, — руки человечества Земли, протянутые к звездам, — серьезно сказал Мут Анг,
— и эти руки чисты! Но это не может быть только нашей особенностью. Скоро мы коснемся такой же чистой и
могучей руки!
Молодежь не выдержала и восторженными криками встретила заключение командира. Да и старшие,
достигшие мужественной сдержанности чувств, окружили Мут Анга с явным волнением.
Где- то впереди, все еще на чудовищном расстоянии, летел навстречу корабль с планеты чужой и
далекой звезды. И люди Земли впервые за миллиарды лет развития жизни на своей планете должны были
соприкоснуться с другими… тоже людьми. Неудивительно, что астролетчики, как ни сдерживали себя, пришли
в лихорадочное возбуждение. Удалиться на отдых, остаться наедине с собой в горячем нетерпении ожидания
казалось невозможным. Но Мут Анг, рассчитав время встречи звездолетов, приказал Свет Симу дать всем
успокоительного лекарства.
— Мы, — твердо отвечал он на протесты, — должны встретить своих собратьев в наилучшем состоянии
души и тела. Предстоит еще огромный труд: нам придется понять их и суметь рассказать о себе. Взять их
знание и отдать свое! — сдвинул брови Мут Анг. — Никогда еще я так не опасался своего неумения,
некомпетентности… — Тревога изменила обычно спокойное лицо командира, пальцы стиснутых рук побелели.
Астролетчики, может быть, только сейчас ощутили, какую ответственность налагала на каждого
небывалая встреча. Они беспрекословно приняли пилюли и разошлись.
Мут Анг оставил только Кари, потом поколебался, окидывая взглядом могучую фигуру Тэй Эрона, и
жестом пригласил его тоже в пост управления. Со вздохом усталости командир вытянулся в кресле, склонил
голову и закрыл лицо руками.
Тэй и Кари молчали, опасаясь нарушить раздумья командира. Звездолет шел очень медленным по
космическим масштабам ходом, так называемой тангенциальной скоростью в двести тысяч километров в час,
употреблявшейся при вхождении в зону Роша какого-либо небесного тела. Роботы, управлявшие кораблем,
держали его на тщательно вычисленном обратном курсе. Пора было появиться лучу локатора чужого корабля, и
то, что его не было, заставляло Тэй Эрона с каждой минутой тревожиться сильнее.
Мут Анг выпрямился с веселой и немного грустной улыбкой, хорошо знакомой каждому члену экипажа.
— “Приди, далекий друг, к заветному порогу…” Тэй нахмурился, вглядываясь в беспросветную черноту
переднего экрана. Песенка командира показалась ему неподходящей в такой серьезный момент.
Но Кари подхватил еще более веселый припев, лукаво поглядывая на угрюмого помощника.
— Попробуйте помахать нашим лучом, Кари, — вдруг сказал Мут Анг, прерывая себя. — По два градуса
в каждую сторону, а потом по вертикали.
Тэй слегка покраснел: не додумался до простой меры, а мысленно укорил командира!
Прошло еще два часа. Кари представлял себе, как луч их локатора там, впереди, в колоссальном
удалении, скользит налево, направо, вверх и вниз, пробегая с каждым взмахом сотни тысяч километров черной
пустоты. Такие взмахи сигнального “платка” превосходили самую буйную фантазию старых земных сказок о
великанах.
Тэй Эрон погрузился в созерцательное оцепенение.
Мысли текли медленно, не вызывая эмоций. Тэй вспоминал, как после отлета с Земли его не покидало
чувство странной отрешенности.
Наверно, это чувство было свойственно человеку в первобытной жизни — ощущение полной
несвязанности, отсутствия каких-либо обязательств, забот о будущем. Вероятно, подобные ощущения
появлялись у людей во времена больших бедствий, войн, социальных потрясений. И у Тэй Эрона прошлое, все,
что было оставлено на Земле, ушло навсегда и невозвратно; неизвестное будущее отделено пропастью в сотни
лет, за которой ждет только совсем новое.
Поэтому никаких планов, проектов, чувств и пожеланий для того, что впереди… Только принести туда
добытое из космоса, вырванное из его глубин новое познание. Вперед, только вперед! И вдруг случилось такое,
что заслонило собою и ожидание новой Земли и заботы помощника командира.
Мут Анг пытался представить себе жизнь идущего навстречу корабля. Командир представлял себе
корабль чужих и его обитателей сходными с земным кораблем, земными людьми, земными переживаниями. Он
убедился, что легче представить чужих, выдумывая самые невероятные формы жизни, чем подчинить свою
фантазию строгим рамкам законов, о которых так убедительно говорила Афра Деви.
Еще не подняв опущенной головы, по внезапному напряжению товарищей Мут Анг почувствовал
появление сигнала на экране локатора. Он не увидел ее, эту световую точку, — так быстро она исчезла, черкнув
по черному блестящему диску. Сигнальный звонок едва звякнул. Астролетчики вскочили и перегнулись через
столы пультов, инстинктивно стараясь приблизиться к экрану. Как ни мгновенно было появление светящейся
точки, оно означало очень многое. Чужой звездолет повернул им навстречу, а не скрылся в глубинах
пространства. Кораблем управляют не менее искусные в космических полетах существа, они сумели рассчитать
обратный курс достаточно точно и быстро и теперь нащупывают “Теллур” лучом на безмерном расстоянии. Две
невообразимо маленькие точки, затерявшиеся в необъятной тьме, ищут друг друга… И в то же время это два
огромных мира, полных энергии и знания, касаются один другого направленными пучками световых волн.
Кари повел луч главного локатора с деления “1 488” на “375”. Еще, еще… Световая точка вернулась,
исчезла, снова мелькнула в черном зеркале, сопровождаемая мгновенно умиравшим звуковым сигналом.
Мут Анг взялся за верньеры локатора и стал описывать спираль от периферии к центру того
колоссального круга, который очерчивался лучом в районе приближавшегося звездолета.
Чужие, видимо, повторили маневр. После долгих усилий световая точка укрепилась в пределах третьего
круга черного зеркала. Она металась лишь от вибрации обоих кораблей. Звонок раздавался теперь непрерывно,
и его пришлось приглушить. Не было сомнения, что луч “Теллура” также уловлен приборами чужого
звездолета и корабли идут навстречу, сближаясь за час не меньше чем на четыреста тысяч километров.
Тэй Эрон извлек из машины заданные ей расчеты и определил, что корабли разделяет расстояние около
трех миллионов километров. До встречи звездолетов осталось семь часов. Через час можно было начинать
интегральное торможение, которое отодвинет встречу еще на несколько часов, если чужой звездолет сделает то
же самое и если он тормозится по сходным расчетам. Возможно, чужие смогут остановиться быстрей или же
придется снова миновать друг друга, и это опять отдалит встречу, а ожидание становится почти невыносимым.
Но чужой звездолет не причинил лишних мучений. Он начал тормозиться сильнее, чем “Теллур”, потом,
установив темп замедления земного звездолета, повторил его. Корабли сходились ближе и ближе. Экипаж
“Теллура” снова собрался в центральном посту. Звездолетчики следили, как в черном зеркале локатора
световую точку заменило пятно.
Это собственный луч “Теллура”, отразившись от чужого звездолета, вернулся к кораблю. Пятно стало
похоже на крохотный цилиндр, опоясанный толстым валиком (форма, даже отдаленно не напоминавшая
“Теллур”). Еще ближе — и на концах цилиндра появились куполовидные утолщения.
Сияющие контуры увеличивались и расплывались, пока не достигли периферии черного круга.
— Слушайте все! По местам! Окончательное торможение при восьми “Ж”!
Гидравлические кресла долго вдавливались в свои подставки, в глазах у людей краснело и темнело, на
лицах выступал липкий пот… “Теллур” остановился и повис в пустоте, где не было верха и низа, сторон или
дна, в леденящей космической тьме, в ста двух парсеках от родной звезды — желтого Солнца.
Едва придя в себя после торможения, астролетчики включили экраны прямого обзора и гигантский
осветитель, но ничего не увидели, кроме яркого светового тумана впереди и левее носа корабля. Осветитель
погас, и тогда сильный голубой свет ударил в глаза всем смотревшим на экран, окончательно лишив их
возможности что-либо увидеть.
— Поляризатор-сетку, тридцать пять градусов и фильтр световых волн! — распорядился Мут Анг.
— На длину волны шестьсот двадцать? — осведомился Тэй Эрон.
— Вероятно, это будет наилучшим.
Поляризатор погасил голубое сияние. Тогда могучий оранжевый поток света с “Теллура” вонзился в
черную тьму, повернул, задел край какого-то сооружения и, наконец, осветил весь чужой звездолет.
Корабль с другой звезды находился всего в нескольких километрах. Такое сближение делало честь как
земным, так и чужим астронавигаторам. С расстояния трудно было точно определить размеры звездолета.
Внезапно из чужого корабля ударил в зенит толстый луч оранжевого света, по длине волны совпадавшего с
тем, который излучал “Теллур”. Луч появился, исчез, возник снова и остался стоять вертикально, возносясь к
незнакомым созвездиям на краю Млечного Пути.
Мут Анг потер лоб рукой, что делал всегда в минуты напряженного раздумья.
— Вероятно, сигнал, — осторожно сказал Тэй Эрон.
— Без сомнения. Я понял бы его так: неподвижный столб нашего света означает: “Стойте на месте, буду
подходить я”. Попробуем ответить.
Земной звездолет погасил свой прожектор, переключил фильтр на волну четыреста тридцать и повел
голубым лучом к своей корме. Столб оранжевого света на чужом корабле мгновенно погас.
Астролетчики ожидали чуть дыша. Чужой корабль больше всего походил на катушку: два конуса,
соединенные вершинами. Основание одного из конусов — видимо, переднего — прикрыто куполом, на заднем
установлена широкая, открытая в пространство воронка. Середина корабля выступала толстым, слабо
светившимся кольцом неопределенных очертаний. Сквозь кольцо просвечивали контуры цилиндра,
соединявшего конусы. Внезапно кольцо сгустилось, сделалось непроницаемым, закрутилось вокруг середины
звездолета, как колесо турбины. Чужой корабль стал вырастать на обзорных экранах; за три–четыре секунды он
заполнил собою все поле видимости. Люди Земли поняли, что перед ними корабль больше “Теллура”.
— Афра, Яс и Кари, в шлюзовую камеру, к выходу из корабля вместе со мной! Тэй останется на посту.
Планетарный осветитель выключить! Зажжем посадочное освещение левого борта! — отдавал короткие
распоряжения командир.
В лихорадочной спешке названные астролетчики надели легкие скафандры, применявшиеся для
планетных исследований и для выхода из корабля в космическое пространство, в отдалении от смертоносного
излучения звезд.
Мут Анг критически осмотрел всех, проверил работу своего скафандра и включил насосы. Они
мгновенно всосали воздух из шлюзовой камеры внутрь корабля. Едва показатель разрежения достиг зеленой
черты, командир повернул одну за другой три рукоятки. Беззвучно, как и все, что происходило в космосе,
сдвинулись в стороны броневые плиты, изоляционный слой и коробка воздушной ячейки. Отскочила круглая
крышка выходного люка, и тотчас гидравлические штанги выдавили вверх пол шлюзовой камеры. Четверо
астролетчиков оказались на высоте четырех метров над передней частью “Теллура”, на круглой, огражденной
площадке, так называемой площадке верхнего обзора.
* * *
Чужой звездолет в поясе голубых огней оказался совершенно белым. У него была не зеркальная
металлическая поверхность, отражающая все виды излучений космоса, как броня “Теллура”, а матовая,
светившаяся ярчайшей белизной горного снега.
Только центральное кольцо продолжало испускать слабое голубое сияние.
Исполинская громада корабля заметно приближалась к “Теллуру”. В космическом пространстве, далеко
от любых полей тяготения, оба звездолета ощутимо притягивали друг друга, и это служило порукой тому, что
корабль чужого мира не был сделав из антиматерии. “Теллур” выставил с левого борта гигантские причальные
упоры в виде телескопических пружинных труб.
Концы упоров были снабжены подушками из упругой пластмассы с предохранительным слоем на тот
случай, если бы то, к чему предстояло прикоснуться в космосе, оказалось из антиматерии. Куполовидный нос
чужого звездолета прорезался наверху черным зиянием, похожим на раскрывшийся в наглой усмешке рот.
Оттуда выдвинулся балкон, огражденный частыми тонкими столбиками. В черной пасти зашевелилось что-то
белое. Три товарища Афры услыхали в телефонах вырвавшийся у нее вздох. Пять мертвенно-белых, непомерно
широких фигур появились на выступающей площадке звездолета. Ростом примерно соответствовавшие людям
Земли, они (шля гораздо толще, спины горбились гребневидными выступами. Вместо круглых прозрачных
шлемов землян на приподнятых поперечными валиками плечах чужих помещалось нечто вроде большой
известковистой раковины, обращенной выпуклостью назад. Спереди веером расходились и торчали большие
шипы, образуя навес, под которым неразличимая темнота чуть отблескивала черным стеклом.
Первая появившаяся белая фигура сделала резкий жест, из которого стало ясно, что у чужих две руки и
две ноги. Белый корабль повернулся носом к борту земного звездолета и выдвинул более чем на двадцать
метров гармонику из пластин красного металла.
Мягкий пружинящий толчок — и оба корабля соприкоснулись. Но на концах стержней не вспыхнула
ослепительная молния полного атомного распада, закапсулированного мощным магнитным полем: материя
встретившихся звездолетов была одной и той же.
Стоявшие на обзорной площадке “Теллура” услышали в своих телефонах тихий довольный смешок
командира и переглянулись в недоумении.
— Я думаю утешить всех и прежде всего Афру, — сказал Мут Анг. — Представьте себе нас с их
стороны! Пузырчатые куклы с суставчатыми конечностями и огромными круглыми головами… пустыми на три
четверти!
Афра звонко рассмеялась.
— Все дело в начинке скафандров, в том, что там, внутри, а снаружи — дело произвольное.
— Ног и рук столько же, сколько у нас, — начал Кари.
Но тут вокруг выдвинутого белым кораблем металлического каркаса возник складчатый белый футляр,
пустым рукавом протянувшийся к “Теллуру”.
Передняя фигура на площадке, в которой Мут Анг чутьем угадал равного себе по рангу командира, стала
делать не оставляющие сомнений жесты, приближая к груди вытянутые к “Теллуру” руки. Люди не заставили
себя ждать и выдвинули из нижней части корпуса соединительную трубу-галерею, употреблявшуюся для
сообщения между кораблями в пространстве. Галерея “Теллура” была круглого сечения, белого звездолета —
вертикально-эллиптическая.
Земные техники быстро изготовили из мягкого дерева переходную раму. На космическом морозе дерево
мгновенно изменило свою молекулярную систему и стало прочнее стали. За это время на выступе чужого
корабля появился куб из красного металла с черной передней стенкой — экраном. Две белые фигуры
склонились над ним, выпрямились и отступили. Перед взглядами землян на экране засветилось подобие
человеческой фигуры, верхняя часть которой ритмически расширялась и опадала. Маленькие белые стрелки то
устремлялись внутрь фигуры, то вылетали наружу.
— Гениально просто — дыхание! — воскликнула Афра. — Они покажут нам, чем дышат, состав своей
атмосферы, но как?
Будто отвечая на ее вопрос, дышащая модель на экране исчезла, заменившись новой фигурой. Черная
точка в сероватом кольцевидном облачке, — несомненно, ядро атома, окруженное тонкими орбитами
светящихся точек — электронов. Мут Анг почувствовал, как сжалось горло, он не мог произнести ни слова. На
экране были уже четыре фигуры: две в центре, одна под другой, связанные толстой белой чертой, и две
боковые, соединенные черными стрелками.
Все земляне с бьющимися сердцами считали электроны. Нижний, видимо, основной элемент океана:
один электрон вокруг ядра — водород. Верхний, главный элемент атмосферы и дыхания: девять электронов
вокруг ядра — фтор!
— О, о! — жалобно вскрикнула Афра Деви. — Фтор!..
— Считайте, — перебил командир, — налево вверху — шесть электронов: углерод, направо — семь:
азот. Вот и все ясно. Передайте, чтобы изготовили такую же таблицу нашей атмосферы и нашего обмена
веществ — все будет то же, только вместо центрального верхнего, фтора, у нас кислород с его восемью
электронами. Как жаль, отчаянно жаль!..
Когда земляне выдвинули свою таблицу, астролетчики заметили, как пошатнулась передняя белая
фигура на мостике своего корабля и поднесла руку к раковине скафандра жестом, понятным человеку Земли…
Видимо, те же чувства, но еще более сильные, были у командира чужого звездолета.
Эта же белая фигура перегнулась через ограждение мостика и сделала рукой резкий взмах, как бы
разрубая что-то в пустоте. Шиповидные выросты его головной раковины угрожающе наклонились к “Теллуру”,
который находился на несколько метров ниже белого корабля. Потом командир чужих поднял обе руки и
провел ими вниз на некотором расстоянии одна от другой, как бы показывая две параллельные плоскости.
Мут Анг повторил его жест. Тогда командир чужого звездолета высоко поднял одну руку жестом
безмолвного привета, повернулся и скрылся в черной пасти. За ним последовали остальные.
— Пойдемте и мы, — сказал Мут Анг, нажимая опускающий рычаг.
Афра даже не успела поглядеть на великолепное сверкание звезд в черной пустоте космоса, которое
всегда приводило ее в особенный созерцательный восторг.
Люк закрылся, вспыхнуло освещение шлюзовой камеры, стало слышно легкое шипение насосов —
первый признак того, что воздух достиг плотности земной атмосферу.
— Будем строить перегородки, а потом соединять галереи? — спросил Яс Тин командира, едва
освободившись от шлема.
— Да. Это и хотел сказать командир их звездолета. Какое горе: у них на планете газ жизни — фтор,
смертельно ядовитый для нас! А им так же смертелен наш кислород. Многие наши материалы, краски и
металлы, стойкие в кислородной атмосфере, могут разрушиться при соприкосновении с их дыханием. Вместо
воды у них жидкий фтористый водород — та самая плавиковая кислота, которая у нас разъедает стекло и
разрушает почти все минералы, в состав которых входит кремний, легко растворимый во фтористом водороде.
Вот почему нам придется ставить прозрачную перегородку, стойкую против кислорода, а они поставят свою из
вещества, не разрушаемого фтором. Но пойдемте, надо спешить. Мы обсудим все, пока будет изготовляться
переборка!
Матово-синий пол гасительной камеры, отделявшей жилые помещения от машин “Теллура”,
превратился в химическую мастерскую. Толстый лист хрустально-прозрачной пластмассы был отлит из
заготовленных еще на Земле составов и теперь медленно цементировался, прогреваемый отопительными
коврами. Неожиданное препятствие сделало невозможным прямое общение людей Земли с чужими.
Белый корабль не проявлял никаких признаков жизни, хотя наблюдатели непрерывно следили за ним у
обзорных экранов.
В библиотеке “Теллура” кипела работа. Все члены экипажа отбирали стереофильмы и магнитные
фотозаписи о Земле, репродукции лучших произведений искусства. Спешно готовились диаграммы и чертежи
математических функций, схемы кристаллических решеток веществ, наиболее распространенных в земной
коре, на других планетах и на Солнце. Регулировали большой стереоэкран, заделывали в устойчивый к фтору
чехол обертонный звучатель, точно передающий голос человека.
В короткие перерывы еды и отдыха астролетчики обсуждали необыкновенную атмосферу планеты —
родины встреченных путешественников космоса.
Круговорот веществ, использующий лучистую энергию светила и позволяющий жизни существовать и
накапливать энергию в борьбе с рассеянием энергии — энтропией, обязательно должен был и у чужих
следовать общей схеме земных превращений.
Свободный активный гае, будь то кислород, фтор или какой-нибудь еще, мог накопиться в атмосфере
только в результате жизнедеятельности растений. Животная жизнь и человек в том числе расходовали кислород
или фтор, связывая его с углеродом — основным элементом, из которого состояли тела и растений и животных.
На чужой планете должен был быть фтористо-водородный океан. Расщепляя с помощью лучистой
энергии своего светила фтористый водород, как у нас на Земле воду (кислородистый водород), растения той
планеты накопляли углеводы и выделяли свободный фтор, которым в смеси с азотом дышали люди и
животные, получая энергию от сгорания углеводов во фторе. Животные и люди должны выдыхать фтористый
углерод и фтористый водород.
Подобный обмен веществ дает в полтора раза больше энергии, чем земной с его кислородной основой.
Не мудрено, что он послужил для развития высшей мыслящей жизни. Но диалектически — большая активность
фтора по сравнению с кислородом требует и более сильной радиации светила. Чтобы лучистая энергия была в
состоянии расщепить молекулу фтористого водорода в растительном фотосинтезе, нужны не желто-зеленые
лучи, как для воды, а лучи более мощных квант, голубые и фиолетовые.
Очевидно, что светило чужих — голубая высокотемпературная звезда.
— Противоречие! — вмешался в разговор вернувшийся из мастерской Тэй Эрон. — Фтористый водород
легко превращается в газ.
— Да, при плюс двадцати градусах, — ответил, заглядывая в справочник, Кари.
— А замерзает?
— При минус восьмидесяти.
— Следовательно, их планета должна быть холодной! Это не вяжется с голубой горячей звездой.
— Почему? — возразил Яс Тин. — Она может быть удалена от светила. Океаны могут находиться в
умеренных или полярных зонах планеты. Или…
— Вероятно, может быть еще много “или”, — сказал Мут Анг. — Как бы то ни было, звездолет со
фторной планеты перед нами, и мы скоро узнаем все подробности их жизни. Важнее сейчас понять другое:
фтор очень редок во вселенной. Хотя последние исследования передвинули фтор с сорокового от степени
распространения места на восемнадцатое, но наш кислород занимает во вселенной третье место по общему
количеству своих атомов, после водорода и гелия, а уже за ним следуют азот и углерод. По другой системе
подсчета, кислорода в двести тысяч раз больше, чем фтора. Это может означать только одно: планет, богатых
фтором, чрезвычайно мало в космосе, а планет со фторной атмосферой, то есть таких, на которых долго
существовала растительная жизнь, обогатившая атмосферу свободным фтором, и совсем ничтожное число,
исключение из правила.
— Теперь мне понятен жест отчаяния у командира их звездолета, — задумчиво произнесла Афра Деви.
— Они ищут себе подобных, и их разочарование было очень сильно.
— Если очень сильно, то, значит, они ищут давно и, кроме того, уже встречались с мыслящей жизнью.
— И она была обыкновенная, нашего типа, кислородная! — подхватила Афра.
— Но могут быть и другие типы атмосферы, — возразил Тэй Эрон, — хлорная, например, или серная,
еще сероводородная.
— Не годятся они для высшей жизни! — торжествующе воскликнула Афра. — Все они дают в обмене
веществ в три и даже в десять раз меньше энергии, чем кислород, наш могучий живительный кислород Земли!
— Только не серная, — пробурчал Яс Тин, — у нее энергия одинакова с кислородом.
— Вы подразумеваете атмосферу из сернистого ангидрида и океан из жидкой серы? — спросил Мут Анг,
и инженер согласно кивнул.
— Но ведь в этом случае сера заменяет не кислород, а водород нашей Земли, — нахмурилась Афра, — то
есть самый обычный элемент космоса!
Вряд ли редкая во вселенной сера сможет быть частой заменительницей водорода. Явно, что такая
атмосфера — явление еще более редкое, чем фтор.
— И лишь для очень теплых планет, — ответил Тэй, листая справочник, — океан из серы будет жидким
только выше ста и до четырехсот градусов тепла.
— Мне кажется, что Афра права, — вмешался командир. — Все эти предполагаемые атмосферы —
слишком большая редкость по сравнению с нашей стандартной из наиболее распространенных в космосе
элементов. Это не случайно.
— Не случайно, — согласился Яс Тин. — Но случайностей в бесконечном космосе немало. Возьмем
нашу “стандартную” Землю. На ней да и на соседях ее — Луне, Марсе, Венере — много алюминия, вообще
редкого во вселенной.
— И тем не менее найти повторения этих случайностей в той же бесконечности — дело десятков, если не
сотен тысячелетий, — угрюмо сказал Мут Анг. — Даже с пульсационными звездолетами. Если они ищут давно,
то как я понимаю их!
— Как хорошо, что наша атмосфера из самых обычных элементов вселенной и нас ждет встреча с
великим множеством подобных же планет! — сказала Афра.
— А впервые встретились с отнюдь не подобной! — отозвался Тэй.
Афра вспыхнула и только собралась возразить, как явилась Тайна — химик корабля — с докладом о том,
что прозрачный щит готов.
— Но мы можем войти в их звездолет запросто в космических костюмах? — осведомился Яс Тин.
— Так же, как и они в наш. Вероятно, состоится не один обмен визитами, но первые знакомства начнем с
показа, — ответил командир.
Астролетчики закрепили прозрачную стену на конце передаточного рукава, а белые фигуры чужих
начали ту же работу в. своей галерее. Затем земляне и чужие встретились в пустоте, помогая друг другу
скреплять распоры и переходную раму. Поглаживание по рукаву скафандра или по плечу — жест нежности и
дружбы — был в равной мере понятен тем и другим.
Грозя рогообразными выростами головных раковин, чужие пытались рассмотреть лица землян сквозь
дымчатые шлемы. Но если головы земных людей были видны сравнительно отчетливо, то слабо выпуклые
передние щитки шлемов чужих, укрытые под шипастыми навесами раковин, оставались непроницаемы для
земных глаз. Только безошибочное человеческое чутье говорило, что из этой темноты следят внимательные
глаза, напряженно и доброжелательно.
На приглашение войти в “Теллур” белые фигуры ответили отрицательными жестами отталкивания.
Один из них коснулся своего скафандра и затем быстро развел руками, как бы разбрасывая что-то.
— Боятся за скафандр в кислородной атмосфере, — догадался Тэй.
— Они хотят, как и мы, начать со встречи в галерее, — сказал командир.
* * *
Оба звездолета — снежно-белый и металлически-зеркальный — составляли теперь одно целое,
неподвижно повисшее в бесконечности космоса. “Теллур” включил мощные обогреватели, и его экипаж смог
войти в соединительную трубу-галерею в обычных рабочих костюмах — плотно облегающих синих
комбинезонах из искусственной шерсти.
На чужой стороне галереи вспыхнуло голубое освещение, похожее на свет горных высот Земли. На
границе двух по-разному освещенных камер прозрачные перегородки казались аквамариновыми, будто из
застывшей чистой воды моря.
Наступившая тишина нарушалась только учащенным дыханием взволнованных землян. Тэй Эрон
коснулся локтем плеча Афры и почувствовал, что молодая женщина вся дрожит. Помощник командира крепко
прижал к себе биолога, и Афра ответила ему быстрым благодарным взглядом.
В глубине соединительной галереи показалась группа из восьми чужих… Чужих ли?.. Люди не поверили
своим глазам. В глубине души каждый ожидал необычайного, никогда не виданного. Полное сходство чужих с
людьми Земли казалось чудом. Но то было лишь при первом взгляде. Чем дольше всматривались земляне, тем
больше различий находили в том, что не было скрыто под темной одеждой — сочетанием коротких просторных
курток с длинными шароварами, напоминавшими старинные одежды Земли.
Погас голубой свет — они включили земное освещение. Прозрачные перегородки потеряли свой
зеленый цвет и стали белыми, почти невидимыми. За этой едва заметной стеной стояли люди. Можно ли было
поверить, что они дышат ядовитейшим для Земли газом и купаются в морях всеразъедающей плавиковой
кислоты! Пропорциональные очертания тел, рост, соответствующий среднему росту землян.
Странный чугунно-серый цвет кожи с серебристым отливом и скрытым кроваво-красным отблеском,
какой бывает на полированном красном железняке-гематите. Серый тон этого минерала был одинаков с кожей
обитателей фторной планеты.
Круглые головы поросли густыми иссиня-черными волосами. Но самой замечательной особенностью их
лиц были глаза. Невероятно большие и удлиненные, с резко косым разрезом, они занимали всю ширину лица,
косо поднимаясь наружными уголками к вискам, выше уровня глаз земных людей. Белки густого бирюзового
цвета казались непропорционально удлиненными по отношению к черной радужине и зрачкам.
Соответственно размерам и положению глаз, прямые и четкие, очень черные брови смыкались с
волосами высоко на висках и почти сходились к узкой переносице, образуя широкий тупой угол. Волосы над
лбом от середины спускались к вискам такими же четкими линиями, совершенно симметричными бровям.
Поэтому лоб имел очертания вытянутого горизонтально ромба. Нос, короткий и слабо выступавший, обладал,
как у землян, направленными вниз ноздрями. Небольшой рот с фиолетовыми губами показывал правильный
ряд зубов Такого же чистого небесного цвета, как и белки глаз. Верхняя половина лица казалась очень
расширенной. Ниже глаз лицо сильно суживалось к подбородку с чуть угловатыми очертаниями. Строение
ушей осталось невыясненным: виски у всех пришельцев прикрывались через темя золотистыми жгутами.
Среди чужих были женщины и мужчины. Женщины угадывались по высоте стройных шей, округлое
очертаний лиц и по массе очень пышных коротко стриженных волос. У мужчин был более высокий рост,
большая массивность тела, более широкие подбородки — в общем те же черты, какими различались оба пола
землян.
Афре показалось, что руки чужих имеют только по четыре пальца. Соответствуя человеческим
пропорциям, пальцы людей фторной планеты как будто не обладали суставами: они сгибались плавно, не
образуя угловатых выступов.
Ног нельзя было разглядеть: ступни их утопали в мягком настиле пола. Одежды в свете, естественном
для земных глаз, казались темно-красного, почти кирпичного цвета.
Чем дольше вглядывались астролетчики, тем менее странным казался облик пришельцев с фторной
планеты. Более того, людям Земли становилась все понятнее своеобразная экзотическая красота чужих.
Их главным очарованием были огромные глаза, смотревшие сосредоточенно и ласково на людей,
излучая тепло мудрости и дружбы.
— Какие глаза! — не удержалась Афра. — С такими легче становиться людьми, чем с нашими, хотя и
наши великолепны!
— Почему так? — шепнул Тэй.
— Чем крупнее глаза, тем большее количество элементов сетчатки, тем большее число деталей из
окружающего мира может усвоить такой глаз.
Тэй кивнул в знак понимания.
Один из чужих выступил вперед и сделал приглашающий жест. Тотчас же земное освещение на той
стороне галереи погасло.
— Ох! — горестно воскликнул Мут Анг. — Я не предусмотрел!
— Я сделал, — спокойно отозвался Кари, выключил обычный свет и зажег две сильные лампы с
фильтрами четыреста тридцать.
— Мы выглядим мертвецами, — огорченно сказала Тайна. — Неважный вид у человечества в таком
свете!
— Ваши опасения напрасны, — сказал Мут Анг. — Их спектр наилучшей видимости уходит далеко в
фиолетовую сторону, может быть, и в ультрафиолетовую. Это подразумевает гораздо больше теплоты и
оттенков, чем видится нам, но я не могу представить как.
— Пожалуй, мы им покажемся много желтее, чем на самом деле, — сказал, подумав, Тэй.
— И это гораздо лучше, чем синеватый трупный цвет. Только посмотрите вокруг! — не унималась
Тайна.
Земляне сделали несколько снимков и вытолкнули в маленький шлюз обертонный звучатель,
работающий на кристаллах осмия. Чужие подхватили его и поставили на треножник. Кари направил в
чашечную антенну узкий пучок радиоволн. Во фторной атмосфере звездолета зазвучала речь и музыка Земли.
Тем же путем был передан прибор для анализа воздуха, который позволил установить температуру,
давление и состав атмосферы неведомой планеты.
Как и следовало ожидать, внутренняя температура белого звездолета оказалась ниже земной и не
превышала семи градусов. Давление атмосферы было больше земного, и почти одинаковой — сила тяжести.
— Сами они, вероятно, теплее, — сказала Афра, — как мы теплее нашей привычной двадцатиградусной
температуры. Я думаю, что у них теплота тела около четырнадцати наших градусов.
Чужие передали свои приборы закрытыми в двух сетчатых ящичках, не позволявших угадать их
назначение.
Из одного ящичка послышались высокие прерывистые чистые звуки, как бы тающие вдали. Земляне
поняли, что чужие слышат более высокие ноты, чем они. Если их слух по диапазону был примерно равен
земному, то часть низких нот человеческой речи и музыки пропадала для обитателей фторной планеты.
Чужие снова зажгли земное освещение, и земляне выключили голубой свет. К прозрачной стенке
подошли двое — мужчина и женщина. Они спокойно сбросили свои темно-красные одежды и замерли,
взявшись за руки, потом стали медленно поворачиваться, давая землянам возможность рассмотреть их тела,
которые оказались более сходными с земными, чем их лица. Гармоничная пропорциональность фигур фторных
людей полностью отвечала понятиям красоты на Земле. Несколько более резкие переходы в очертаниях, какая-
то резкость всех линий, впадинок и выпуклостей создавали впечатление некоторой угловатости — вернее,
более четкой скульптурности тела чужих. Вероятно, впечатление усиливалось серым цветом кожи, более
темной в складках и впадинах.
Их головы красиво и гордо были посажены на высоких шеях; мужчина обладал широкими плечами
человека труда и борьбы, а широкие бедра женщины — матери мыслящего существа — нисколько не
противоречили ощущению интеллектуальной силы посланцев неведомой планеты.
Когда чужие отступили с знакомым, приглушающим жестом и погасили желтый земной свет, земляне
уже не колебались.
По просьбе командира перед прозрачной преградой встали, взявшись за руки, Тэй Эрон и Афра Деви.
Несмотря на неземное освещение, придавшее телам людей холодный оттенок голубого мрамора, все
астролетчики вздохнули с восхищением — настолько очевидной была нагая красота их товарищей. Это поняли
и чужие. Смутно видимые в неосвещенной галерее, они стали обмениваться между собой взглядами и
непонятными короткими жестами.
Афра и Тэй стояли гордо и открыто, полные того нервного подъема, который появляется в моменты
исполнения трудных и рискованных задач. Наконец чужие кончили съемку и зажгли свой свет.
— Теперь я не сомневаюсь, что у них есть любовь, — сказала Тайна, — настоящая, прекрасная и великая
человеческая любовь… если их мужчины и женщины так красивы и умны!
— Вы совершенно правы, Тайна, и от этого еще радостнее, потому что они поймут нас во всем, —
отозвался Мут Анг.
— Да, взгляните на Кари! Кари, не полюбите девушку с фторной планеты, это было бы катастрофой для
вас!
Астронавигатор очнулся от транса и отвел глаза, прикованные к обитателям белого звездолета.
— А я мог бы! — грустно улыбнулся он. — Мог бы, невзирая на всю разницу наших тел, на чудовищную
удаленность наших планет. Сейчас я понял все могущество и силу человеческой любви!
И молодой человек вернулся к созерцанию приветливо улыбавшейся чужой женщины.
В это время чужие выдвинули вперед зеленый экран. На нем начали двигаться маленькие фигурки.
Они шли процессией, поднимаясь на крутой склон, и несли на себе какие-то большие предметы.
Поднявшись на плоскую вершину, каждая фигурка сбрасывала свою ношу и падала лицом вниз. Похожая на
земную мультипликацию, картина свидетельствовала об утомлении, желании отдыха. Земляне тоже
почувствовали, насколько утомили их напряженное многочасовое ожидание и первые впечатления встречи.
Жители фторной планеты, видимо, надеялись на встречу с другими людьми и подготовились к ней,
создав, например, подобные “разговорные” фильмы.
Экипаж “Теллура”, не готовый к встрече, вышел из затруднения. К перегородке придвинули экран для
скорых зарисовок, и художник “Теллура” Яс Тин начал набрасывать последовательные серии рисунков.
Сначала он изобразил таких же утомленных человечков, затем нарисовал одну большую рожицу с таким
явно вопросительным выражением, что чужие оживились, как при появлении Тэй Эрона и Афры Деви.
Потом художник изобразил Землю, обходящую по орбите Солнце, разделил орбиту на двадцать четыре
части и зачернил ее половину. Чужие вскоре ответила похожей схемой. С той и с другой стороны включились
метрономы, которые помогли установить продолжительность малых делений времени, а затем вычислить и
большие. Астролетчики узнали, что фторная планета вращается вокруг своей оси приблизительно за
четырнадцать земных часов, а обегает свое голубое солнце в течение девятисот суток. Перерыв на отдых,
который предложили чужие, равнялся пяти земным часам.
Ошеломленные, расходились люди из соединительной трубы. Погасли огни в галерее, потухло и
наружное освещение кораблей. Оба звездолета, темные, замерли неподвижно рядом друг с другом, как будто
все живое в них погибло, заледенело в чудовищном холоде и глубочайшем мраке пространства.
Но внутри кораблей жизнь, горячая, пытливая и деятельная, шла своим чередом. Бесконечно
изобретательный человеческий мозг изыскивал новые способы, как передать братьям по мысли, рожденным на
планетах удаленных звезд, знания и надежды, взращенные тысячелетиями безмерных трудов, опасностей и
страданий. Знания, освободившие человека сначала от власти дикой природы, затем от произвола дикого
общественного строя, болезней и преждевременной старости, поднявшие людей к бездонным высотам космоса.
Вторая встреча в галерее началась с показа звездных карт. И землянам и обитателям фторной планеты
были совершенно незнакомы рисунки созвездий, мимо которых шли пути кораблей. (Лишь на Земле
астрономам удалось установить точное положение голубого светила: в небольшом звездном облаке Млечного
Пути около Тау Змееносца). Путь чужого звездолета шел к звездному скоплению на северной окраине
Змееносца и пересекся с ходом “Теллура”, когда тот достиг южных границ созвездия Геркулеса.
В галерее чужих встала какая-то решетка из пластин красного металла высотой в рост человека.
Что-то завертелось позади нее, видимое в просветах между пластинами. Внезапно все они сдвинулись,
повернулись ребром и исчезли. На месте решетки показалось громадное пустое пространство с проносящимися
в отдалении слепяще-синими шарами спутников фторной планеты. Медленно приближалась и она сама.
Широкий синий пояс непроницаемой облачности обвивал ее экватор. На полюсах и в околополярных зонах
планета светилась серовато-красными отблесками, а посредине шли полосы, своей чистейшей белизной
похожие на внешнюю оболочку чужого звездолета. Здесь сквозь слабо насыщенную парами атмосферу смутно
угадывались контуры морей, материков и гор, чередовавшихся неправильными вертикальными полосами.
Планета была больше Земли. Ее быстрое вращение возбуждало вокруг нее мощное электрическое поле.
Сиреневое сияние вытягивалось длинными отростками по экватору в черноту окружающего пространства.
Затаив дыхание час за часом сидели люди перед прозрачной стенкой, за которой неведомое устройство
продолжало развертывать с потрясающей реальностью картины жизни фторной планеты. Люди Земли увидели
лиловые волны океана из фтористого водорода, омывавшие берега черных песков, красных утесов и склонов
иззубренных гор, светящихся голубым лунным сиянием. Ближе к полюсам планеты окружающий воздух синел
все больше, становился глубже и чище темно-голубой свет фиолетовой звезды, вокруг которой быстро неслась
фторная планета.
Горы здесь стали округлыми куполами, валами, плоскими вздутиями с ярким опаловым блеском. Синие
сумерки лежали в глубоких долинах, направлявшихся от полярных гор к фестончатой полосе, морей на юге.
Большие заливы дымились опалесцировавшим покровом голубых облаков. Гигантские постройки из красного
металла и каких-то травяно-зеленых камней обрамляли края морей, бесконечно длинными вереницами
всползали по долинам к полюсам. Эти исполинские скопления построек, заметные с громадной высоты,
разделялись широкими полосами густой растительности с зеленовато-голубой листвой или плоскими куполами
гор, светившихся изнутри, будто опалы или лунные камни Земли. Круглые шапки льдов из застывшего
фтористого водорода на полюсах казались драгоценными сапфирами.
Синие, голубые, лазурные, лиловые краски преобладали повсюду. Самый воздух словно был пронизан
голубоватым свечением, точно слабый разряд в газовой трубке. Мир чужой планеты казался холодным и
бесстрастным, будто видение в кристалле — чистое, далекое и призрачное. Мир, в котором не чувствовалось
тепла, ласкающего разнообразия красных, оранжевых и желтых цветов Земли.
Цепи городов виднелись в обоих полушариях планеты, в зонах, соответствовавших полярной и
умеренной зонам Земли. К экватору горы становились все острее и темнее. Зубчатые пики торчали из мутной от
паров поверхности моря, ребра хребтов протянулись в широтном направлении, окаймляя тропические области
фторной планеты.
Там плотными массами клубились синие пары: от нагрева голубой звезды легко испарявшийся
фтористый водород насыщал атмосферу, подступая колоссальными облачными стенами к умеренным зонам,
сгущался и каскадами лился обратно в теплую экваториальную зону. Плотины, достойные гигантов,
обуздывали стремительность этих потоков, заключенных в арки и трубы и служивших источником энергии
силовых станций планеты.
Нестерпимым блеском сверкали поля огромных кристаллов кварца: видимо, кремний играл роль нашей
соли в водах фтористо-водородного моря.
Города на экране приближались. Их очертания резко обрисовывались в холодном голубом свете.
Везде, куда хватало глаз, вся площадь обитаемых зон планеты, за исключением таинственной
экваториальной области, тонувшей в голубом молоке паров, была устроена, изменена, улучшена руками и
творческой мыслью человека. Гораздо сильнее изменена, чем наша Земля, еще сохранившая в
неприкосновенности огромные площади заповедников, древних руин или заброшенных разработок.
Труд бесчисленных поколений миллиардов людей вырастал выше гор, оплетал всю поверхность фторной
планеты. Жизнь властвовала над стихиями бурных вод и густой атмосферы, пронизанной убийственно
сильными лучами голубой звезды и неимоверно мощными зарядами электричества.
Люди Земли смотрели не отрываясь, и сознание как бы раздваивалось: в памяти одновременно возникало
видение своей родной планеты. Не так, как представляли себе родину древние предки, в зависимости от места
своего рождения и жизни: то равнинами просторных полей и сыроватых лесов, то каменистыми грустными
горами, то радостно сверкающими в теплом солнце берегами прозрачных морей. Вся Земля, в разнообразии
своих климатических зон: холодных, умеренных и жарких стран — проходила перед мысленным взором
каждого астролетчика. Бесконечно прекрасны были и серебристые степи — области вольного ветра — и
могучие леса из темных елей и кедров, белых берез, крылатых пальм и гигантских голубоватых эвкалиптов.
Туманные берега северных стран в стенах мшистых скал и белизна коралловых рифов в голубом сиянии
тропических морей. Властнохолодное, пронизывающее сверкание снеговых хребтов и призрачная, зыбкая
дымка пустынь. Реки — величавые, медленные и широкие или неистово мчащиеся табунами белых коней по
крупным камням ущелистых русел. Богатство красок, разнообразие цветов, голубое земное небо с облаками,
как белые птицы, солнечный зной и пасмурная, дождливая хмурь, вечные перемены времен года. И среди, всего
этого богатства природы еще более великое разнообразие людей, их красоты, стремлений, дел, мечтаний и
сказок, горя и радости, песен и танцев, слез и тоски…
То же могущество осмысленного труда, поражающего изобретательностью, искусством, фантазией,
прекрасной формой повсюду; в строениях, заводах, машинах, кораблях.
Может быть, чужие тоже видят своими огромными раскосыми глазами гораздо больше землян в
холодных голубых красках своей планеты, а в переделке ее более однообразной природы ушли дальше нас,
детей Земли? Назревала догадка: мы, создания кислородной атмосферы, в сотни тысяч раз более обыкновенной
в космосе, нашли и найдем еще огромное количество подходящих для жизни условий, найдем, встретимся,
соединимся с братьями — людьми с других планет.
А они? Порождения редкого фтора, с их необыкновенными фтористыми белками и костями, кровью с
синими тельцами, впитывающими фтор, как наши красные — кислород?
Эти люди заперты в ограниченном пространстве своей планеты. Наверное, они давно уже странствуют в
поисках себе подобных людей или хотя бы планет с подходящей им атмосферой из фтора. Но как им найти в
безднах вселенной столь редкие жемчужины, как пробиться к ним через тысячи световых лет? Так близко и
понятно их отчаяние, великое разочарование при встрече с кислородными людьми — вероятно, не в первый
раз!
В галерее чужих ландшафты фторной планеты сменились видом колоссальных построек. Откосы
наклоненных внутрь стен походили на здания тибетской архитектуры. Нигде не было прямых углов,
горизонтальных плоскостей — формы плавно изгибались, переходя от вертикали к горизонтали
винтообразными или спиральными поворотами. Вдали возникло темное отверстие, по очертанию похожее на
скрученный овал.
Когда оно выросло, приближаясь, стало видно, что нижняя часть овала представляет собою спирально
изогнутую широкую дорогу, поднимавшуюся и углубленную в темноту гигантского входа в здание размерами с
целый город. Оправленные в красное большие голубые знаки, издали напоминавшие волновую рябь, виднелись
над входом. Вход приближался.
В глубине его становилась видна слабо освещенная гигантская зала со светящимися, как
флуоресцирующий плавиковый шпат, стенами.
И внезапно, без предупреждения, картина исчезла.
Изумленные астролетчики, приготовившиеся увидеть нечто необычайное, почувствовали буквально
удар.
Галерея по ту сторону прозрачной стены осветилась обычным голубым светом. Появились чужие
звездолетчики. На этот раз они двигались очень быстро, резкими движениями.
В этот момент на экране возникла череда последовательных картинок. Они замелькали в таком темпе,
что экипаж едва мог уследить за изображениями.
Где- то во тьме космоса двигался такой же белый звездолет, какой висел сейчас бок о бок с “Теллуром”.
Видно было, как крутилось, сверкало, разбрасывая во все стороны лучи, его центральное кольцо. Вдруг
кольцо остановило вращение, и корабль повис в космической бездне, недалеко от маленькой голубой звезды-
карлика.
Из звездолета устремились вдаль лучи, черточками мелькавшие на экране, в левом углу которого
появился второй звездолет. Летящие черточки достигли его, неподвижно стоявшего рядом с земным кораблем,
в котором люди узнали своей “Теллур”. И белый звездолет, принявший зов своего товарища, словно
отодвинулся от “Теллура” куда-то в черную даль.
Мут Анг вздохнул так громко, что подчиненные обернулись к своему командиру с немым вопросом.
— Да! Они скоро уйдут. Где-то очень далеко шел второй их корабль. Они каким-то способом
переговаривались, хотя я не могу себе представить, как это возможно в неизмеримых безднах, разделяющих
корабли. И теперь что-то случилось со вторым звездолетом, его зов достиг наших чужих, хотя правильно будет
сказать, наших друзей.
— Может быть, он не поврежден, а нашел что-нибудь важное? — тихо спросила Тайна.
— Может быть. Как бы то ни было, они уходят. Надо торопиться изо всех сил, чтобы успеть переснять,
записать как можно больше сведений. И главное, карты, их путь, их встречи… Я не сомневаюсь, что у них
были встречи с кислородными, как мы, людьми.
Из переговоров с чужими выяснилось, что они могут задержаться на земные сутки. Люди, подстегнутые
специальными лекарствами, работали совершенно неистово и не уступали неистощимой энергии быстрых
серых жителей фторной планеты.
Переснимались учебные книжки с картинками и словами, тут же записывалось звучание чужого языка.
Передавались коллекции с минералами, водами и газами в стойких прозрачных ящиках. Химики обеих
планет старались понять значение символов, выражавших состав живых и неживых веществ. Афра, бледная от
усталости, стояла перед диаграммами физиологических процессов, генетическими схемами и формулами,
схемой эмбриологических стадий развития организма обитателей фторной планеты. Бесконечные цепочки
молекул фторостойких белков были в то же время изумительно похожи на наши белковые молекулы: те же
фильтры энергии, те же ее плотины, возникшие в борьбе живой материи с энтропией.
Прошло двадцать часов. В галерее появились Тэй и Кари; едва живые от усталости, они несли ленты
звездных карт, отражавших весь путь “Теллура” от Солнца к месту встречи. Чужие заспешили еще больше.
Фотомагнитные ленты памятных машин землян записывали расположение незнакомых звезд, обозначенных
неведомыми знаками расстояния, астрофизические данные, перекрещивавшиеся сложными зигзагами пути
обоих белых кораблей. Все это должно было быть потом расшифровано по приготовленным заранее чужими
таблицам объяснений.
И, наконец, — люди не удержались от радостных восклицаний — сначала у одной, потом у другой,
третьей, четвертой, пятой звезд на экране появились увеличенные кружки, в которых завертелись планеты.
Изображение неуклюжего, пузатого звездолета сменилось целой стаей других, более изящных кораблей.
На опущенных из-под их корпусов овальных платформах стояли в своих скафандрах существа — несомненно,
люди. Знак атома с восемью электронами — кислорода — увенчивал изображение планет и кораблей, но
звездолеты на схеме соединялись только с двумя из изображенных планет: одной, расположенной близко к
красному большому солнцу, другой, вращавшейся вокруг яркой золотистой звезды спектрального класса Эф.
По-видимому, жизнь на планетах трех других звезд, тоже кислородная, еще не достигла высокого уровня,
позволявшего выход в космос, или мыслящие существа еще не успели появиться там.
Выяснить это людям Земли не удалось, но в их руках были неоценимые сведения о путях, ведущих к
этим населенным мирам, отдаленным на многие сотни парсеков от места встречи звездолетов.
Пора было расставаться.
Экипажи обоих звездолетов выстроились друг перед другом за прозрачной стеной. Бледно-бронзовые
люди Земли и серокожие люди фторной планеты, название которой осталось неясным землянам. Они
обменивались ласковыми и грустными жестами, улыбками и обоюдно понятными взглядами умных,
внимательных глаз.
Небывалая, острая тоска овладела людьми “Теллура”. Даже отлет с родной Земли, с тем чтобы вернуться
семь веков спустя, не казался такой болезненно невозвратимой утратой. Нельзя было примириться с сознанием,
что еще несколько минут — и эти красивые, странные и добрые люди навсегда исчезнут в космических
безднах, в своем одиноком и безнадежном искании родной по природе мыслящей жизни.
Может быть, только теперь астролетчики полностью, всем существом поняли, что самое важное во всех
поисках, стремлениях, мечтах и борьбе — это человек. Для любой цивилизации, любой звезды целой Галактики
и всей бесконечной вселенной главное — это человек, его ум, чувства, сила, красота, его жизнь!
В счастье, сохранении, развитии человека — главная задача необъятного будущего после победы над
Сердцем Змеи, после безумной, невежественной и злобной расточительности жизненной энергии в
низкоорганизованных человеческих обществах.
Человек — это единственная сила в космосе, могущая действовать разумно и, преодолевая самые
чудовищные препятствия, идти к целесообразному и всестороннему переустройству мира, то есть к красоте
осмысленной и могучей жизни, полной щедрых и ярких чувств…
Командир чужих сделал какой-то знак. Тотчас же молодая женщина, которая демонстрировала красоту
обитателей фторной планеты, рванулась в сторону, где стояла Афра. Широко раскинув руки, она прижалась к
перегородке, точно старалась обнять прекрасную женщину Земли. Афра, не замечая катившихся по щекам слез,
устремилась навстречу, как бьющаяся о стекло пленная птица. Но свет у чужих потух, и почерневшее стекло
стало мрачной пучиной, в которой потонули все порывы землян.
Мут Анг приказал включить земное освещение, но галерея по ту сторону перегородки оказалась пуста.
— Наружная группа, надеть скафандры для отсоединения галереи! — властно ворвался в тоскливое
молчание голос Мут Анга. — Механики — к двигателям, астронавигатор — в пост управления! Всем
подготовиться к отлету!
Люди разошлись из галереи. Унесли приборы.
Только Афра, освещенная тусклым светом из открытого бортового люка, стояла в неподвижности, будто
скованная леденящим холодом межзвездных пространств.
— Афра, мы закрываем люк! — окликнул ее Тэй Эрон откуда-то из глубины корабля. — Хочется
проследить за их отлетом.
Молодая женщина вдруг очнулась и с криком: “Стойте! Тэй, стойте!” — побежала к командиру.
Удивленный помощник застыл в недоумении, но Афра вернулась очень быстро. Рядом с ней бежал Мут Анг.
— Тэй, прожектор в галерею! Вызовите техников, экран установите назад! — распоряжался на бегу
командир.
Люди заторопилась, как при аварии. Сильный луч пробился в глубину галереи и замигал с теми же
интервалами, как луч локатора “Теллура” в первый момент встречи кораблей. Чужие, прервав работы,
появились в галерее. Земляне зажгли голубой свет “430”. Дрожащая Афра склонилась над рисовальной доской,
отражавшей на экране торопливые наброски биолога. Двойные спиральные цепочки механизмов
наследственности должны были быть в общем одинаковыми у земных и фторных людей. Изобразив их, Афра
нарисовала диаграмму обмена веществ в человеческом организме, сводящуюся к одинаковому превращению
лучистой энергии звездных светил, добытой через растения. Молодая женщина оглянулась на неподвижные
серые фигуры и накрест перечеркнула атом фтора с его девятью электронами, поставив вместо него атом
кислорода.
Чужие дрогнули. Командир выступил вперед и вплотную приблизил лицо к прозрачной перегородке,
вглядываясь громадными глазами в неловкие чертежи Афры. И вдруг поднял надо лбом сцепленные в пальцах
руки и низко склонился перед женщиной Земли.
Они поняли то, что только намеком в последний момент расставания родилось в мозгу Афры и,
вызванное тоскою разлуки, осмелилось вырваться. Афра думала об изменении, дерзкой замене химических
превращений, приводивших в действие весь величайшей сложности организм человека. Путем воздействия на
механизм наследственности заменить фторный обмен веществ на кислородный. Сохранить все особенности,
всю наследственность фторных людей, но заставить их тела работать на иной энергетической основе. Эта
гигантская задача была еще так далека от возможности своего осуществления, что даже семь веков разлуки
“Теллура” с Землей, веков непрерывного нарастания успехов науки, вряд ли намного приблизят ее решение.
Но как бесконечно много могут сделать соединенные усилия обеих планет! Если же к ним
присоединятся и другие мыслящие собратья… Фторное человечество не пройдет бесследной тенью,
затерявшейся в глубинах вселенной.
Когда люди разных планет с неисчислимых звезд и галактик неизбежно соединятся в космосе, серокожие
обитатели фторной планеты, может быть, не будут отверженцами из-за редчайшей случайности строения своих
тел.
И, может быть, тоска неизбежной разлуки и утраты была преувеличенной? Недоступно далекие по
строению своих планет и тел, фторные люди и люди Земли похожи в жизни и уже совсем близки в разуме и
знании. Афре, смотревшей в огромные раскосые глаза командира белого звездолета, казалось, что все это она
прочла в них. Или это было только отражением ее собственных мыслей?
Но чужие, видимо, обладали той же верой в могущество человеческого разума, которая была
свойственна людям Земли. Вот почему даже робкая искра надежды, высказанной женщиной-биологом, так
много значила для них, что их приветственные жесты более не походили на знак прощания, а ясно говорили о
будущих встречах.
Оба звездолета медленно расходились, опасаясь повредить друг друга силой своих вспомогательных
моторов. Белый корабль на минуту раньше окутался облаком слепящего пламени, за которым, когда оно угасло,
не оказалось ничего, кроме тьмы космоса.
Тогда и “Теллур”, осторожно разогнавшись, вошел в пульсацию, которая служила как бы мостом,
сокращавшим прежде необоримую длину межзвездных путей. Надежно укрытые в защитных футлярах, люди
уже не видели, как укорачивались летевшие навстречу световые кванты и далекие звезды впереди голубели и
делались все более фиолетовыми. Потом звездолет погрузился в непроницаемый мрак нулевого пространства,
за которым цвела и ждала горячая и яркая жизнь Земли…
А.Днепров
Поздно ночью ко мне в купе громко постучали. Я, сонный, вскочил с дивана, не понимая, в чем дело. На
столике в пустом стакане подрагивали чайные ложечки. Включив свет, я стал натягивать ботинки. Стук
повторился громче, настойчивее. Я открыл дверь.
В дверях я увидел проводника, а за ним стоял высокий человек в измятой полосатой пижаме.
— Простите, дорогой товарищ, — полушепотом сказал проводник, — я решил побеспокоить именно вас,
потому что вы в купе один.
— Пожалуйста, пожалуйста. Но в чем дело?
— К вам пассажир. Вот… — и проводник сделал шаг в сторону, пропуская человека в пижаме.
Я с удивлением посмотрел на него.
— Видимо, у вас в купе маленькие дети не дают вам спать? — осведомился я.
Пассажир улыбнулся и отрицательно покачал головой.
— Входите, — любезно предложил я.
Он вошел, осмотрелся и сел на диван, в самый угол, возле окна. Не говоря ни слова, облокотился о
столик и, подперев лицо обеими руками, закрыл глаза.
— Ну, вот и все в порядке, — сказал проводник улыбаясь. — Закрывайте дверь и отдыхайте.
Я задвинул дверь, закурил папиросу и украдкой стал разглядывать ночного гостя. Это был мужчина лет
сорока, с огромной копной блестящих черных волос. Сидел он неподвижно, как статуя, и даже незаметно было,
что он дышал.
“Почему он не берет постель? — подумал я. Нужно предложить…” Повернувшись к моему попутчику, я
хотел было сказать ему это. Но он, словно угадав мою мысль, произнес:
— Не стоит. Я говорю, не стоит заказывать постель. Спать я не хочу, а ехать мне недалеко.
Ошеломленный его проницательностью, я быстро забрался под одеяло.
“Черт знает что такое! Новый Вольф Мессинг — угадывает мысли!” — подумал я и, пробормотав что-то
невнятное, перевернулся на другой бок и широко раскрытыми глазами уставился в полированную стенку.
Наступило напряженное молчание.
Любопытство взяло верх, и я снова взглянул на незнакомца. Он сидел в прежней позе.
— Вам свет не мешает? — спросил я.
— Что? Ах, свет! Скорее он мешает вам. Хотите, потушу?
— Пожалуй, можно…
Он встал, подошел к двери и щелкнул выключателем. Затем опять вернулся на свой диван. Когда я
привык к темноте, то увидел, что мой сосед откинулся на сиденье и заложил руки за голову. Вытянутые ноги
его почти касались моего дивана.
— И как это вас угораздило отстать от поезда? — снова заговорил я.
— Это произошло ужасно нелепо. Я зашел в вокзал, присел на скамейку и задумался об одной идее,
пытаясь доказать самому себе, что она не права… — ответил он скороговоркой. — Поезд тем временем ушел.
— Вы что же, поспорили с какой-нибудь… дамой? — допытывался я.
— При чем тут дама? — раздраженно спросил он.
— Но ведь вы же сами сказали: “Доказать самому себе, что она не права”!
— По-вашему, всякий раз, когда говорят “она”, имеют в виду даму? Кстати, эта нелепая мысль как-то
появилась и у нее. Она считала, что она — дама!
Всю эту галиматью он произнес с горечью и даже злобой, а последние слова с ехидным хихиканьем.
Я решил, что рядом со мной не совсем нормальный человек, которого следует остерегаться. Однако мне
хотелось продолжать разговор. Я закурил главным образом для того, чтобы при вспышке спички получше
разглядеть своего спутника. Он сидел на краю дивана, глядя мне в лицо черными блестящими глазами.
— Знаете, — начал я как можно мягче и примирительнее, — я литератор, и мне кажется странным, когда
говорят “она права” или “она считала” и при этом не имеют в виду особу женского пола.
Странный пассажир ответил не сразу:
— Десять лет назад это было абсолютно верно. В наше время это уже не так. “Она” может быть и не
женщина, а просто существительное женского рода.
— Дайте папиросу, — попросил он. — Думал, брошу курить, но, кажется, ничего не выйдет.
Я молча протянул ему папиросы и зажег спичку.
Он несколько раз глубоко затянулся и через минуту начал один из самых удивительных рассказов,
которые мне когда-либо доводилось слышать.
— Вы, конечно, читали об электронных счетно-решающих машинах? Это замечательное достижение
современной науки и техники. Машины выполняют сложнейшие математические вычисления, произвести
которые часто не под силу человеку. Они могут решать такие задачи, что дух захватывает. И решают в течение
каких-нибудь долей секунды, в то время как человеку для этого необходимы месяцы и даже годы. Я не буду
вам рассказывать, как построены эти машины. Так как вы литератор, то все равно в этом ничего не поймете. Я
только обращу ваше внимание на одно очень существенное положение: при вычислениях эта машина имеет
дело не с числами, а с их кодами. Прежде чем задать задачу такой машине, все числа кодируются при помощи
нолей и единиц. Электронная машина складывает, вычитает, умножает и делит числа, представленные в виде
электрических импульсов. Единица — это значит “есть импульс”, ноль — “импульса нет”.
Известно, что при решении даже простой арифметической задачи часто приходится проделывать
несколько операций. Как же может машина решить задачу с многими действиями? Вот здесь-то и начинается
самое интересное. Для того чтобы решить сложную задачу, машине в виде особого импульсного кода задают не
только условия задачи, но и составляют в закодированном виде ее программу действий. Машине говорят
примерно так: “Когда ты сложишь заданные два числа, запомни результат. Затем перемножь вторые два числа и
также запомни результат. После первый результат раздели на второй и дай ответ”. Я понимаю, вам неясно, как
можно машине сказать, что она должна делать. Вы удивляетесь, когда машине приказывают запомнить
результат. Это не фантазия. Машина хорошо понимает заданную ей программу действий и хорошо запоминает
и фиксирует промежуточные результаты вычислений.
Программа работы машины также составляется в форме импульсного кода. Каждую группу цифр,
посылаемых в машину, сопровождают дополнительным кодом, в котором говорится, что с этими цифрами
нужно сделать. До последнего времени программу работы машины составлял человек.
— А как же может быть иначе? — спросил я. — Ведь трудно себе представить, чтобы машина знала, как
решить задачу.
— Вот это-то и неверно! Оказывается, можно построить и такую машину, которая сама составляет себе
программу действий для решения задачи. Вы, конечно, знаете, что в школе учат детей решать так называемые
типовые задачи, они решаются по одному рецепту, или, говоря нашим языком, по одной и той же программе.
Почему бы этому не научить машину? Надо лишь запечатлеть в ее памяти в виде кодов программы наиболее
типичных задач, и она с успехом их будет решать без помощи человека.
— Нет, не сможет! — воскликнул я. — Если даже она и запомнит программу решения всех типичных
задач, она не сможет сама выбрать нужную программу.
— Правильно! Было и так. Машине задавали условия задачи и затем сопровождали их коротким кодом, в
котором говорилось, например: “Решать по программе номер двадцать”. И она решала.
— Ну, здесь и кончаются все чудесные мыслительные способности вашей машины! — воскликнул я.
— Наоборот, здесь-то и начинается самая интересная работа по усовершенствованию таких машин. Вы
понимаете, почему машина, которой задали исходные данные задачи, сама не может выбрать программу
работы?
— Конечно, понимаю, — сказал я. — Потому, что сами цифры, которые вы ей задали в виде
последовательности импульсов, ничего не говорят. Ваша машина не знает, что с ними делать. Она не знает ни
условия задачи, ни того, что требуется. Она мертва. Она не способна анализировать задачу. Это может сделать
только человек.
Пассажир в полосатой пижаме улыбнулся, прошелся по купе. Затем вернулся на свое место и закурил.
После минутного молчания он продолжил свой рассказ:
— Было время, когда я думал точно так же, как и вы. Действительно, может ли машина заменить
человеческий мозг? Может ли она выполнять сложнейшую аналитическую работу? Может ли она, наконец,
думать? Конечно, нет, нет и нет. Так мне казалось. Это было в то время, когда я только приступил к
конструированию электронных счетно-решающих машин. Как много с тех пор изменилось! Как мало
нынешняя электронная машина походит на прежнюю! Раньше такая машина представляла собой сооружение,
занимающее огромное здание. Вес ее исчислялся сотнями тонн. Для работы ей требовались тысячи киловатт
энергии. А количество радиодеталей и радиоламп! По мере усовершенствования машин неудержимо росли их
размеры. Они становились электронными гигантами, которые, хотя и решали сложнейшие математические
задачи, увы, нуждались в постоянной опеке человека. Несмотря на все усовершенствования, это были тупые,
бездумные чудовища. Временами мне казалось, что такими они останутся навсегда. Вы, конечно, помните
первые сообщения об электронных машинах, которые переводили с одного языка на другой? В тысяча
девятьсот пятьдесят пятом году одновременно у нас и в Америке были созданы машины, которые переводили
журнальные статьи по математике с английского языка на русский и с русского на английский. Я читал
несколько переводов и нашел, что они не так уж плохи. В то время я полностью посвятил себя машинам,
которые выполняют нематематические операции. В частности, более года я занимался изучением и
конструированием машин для перевода.
Нужно сказать, что силами одних только математиков и конструкторов построить такие машины было
бы невозможно. Огромную помощь нам оказали лингвисты, которые помогли составить такие
орфографические и синтаксические правила, что их можно было закодировать и поместить в долговременной
памяти машины в качестве программы действия. Не буду рассказывать о тех трудностях, которые нам
пришлось преодолеть. Скажу только, что в конце концов удалось создать электронную машину, которая
переводила русские статьи и книги любого содержания на английский, французский, немецкий и китайский
языки. Перевод выполнялся с той же быстротой, с какой русский текст печатался на специальной пишущей
машине. Эта машина вырабатывала и необходимый для перевода код.
Во время работы над усовершенствованием одной из переводческих машин я заболел и провалялся в
больнице около трех месяцев. Дело в том, что во время войны я командовал радиолокационной станцией и при
налете немецкой авиации был контужен, перенес тяжелое сотрясение мозга, и это давало да и сейчас дает себя
знать. Так вот, именно тогда, когда я работал над новым типом электростатической памяти для электронных
машин, с моей собственной памятью начало твориться что-то не совсем ладное.
Знаете, случалось так: видишь человека, которого хорошо знаешь, а как его зовут, вспомнить не можешь.
Лежит перед тобой какой-нибудь предмет, а ты забыл, как он называется. Или прочтешь слово и не понимаешь,
что оно значит, хотя слово тебе хорошо знакомо. У меня это и сейчас бывает, но не так часто… А тогда это
стало просто катастрофой. Как-то раз понадобился карандаш. Я позвал лаборантку и говорю ей: “Принесите
мне, пожалуйста, вот это… Ну, как его… то, чем пишут”, Она улыбнулась и принесла мне ручку. “Нет, —
говорю, — мне нужно другое”. — “Другую ручку?” — “Нет, — говорю, — другое, чем пишут”. Я сам
испугался той бессмыслицы, которую говорил, и, видимо, испугал и ее. Она вышла в коридор и громко сказала
одному инженеру: “Скорее зайдите в комнату и посмотрите на Евгения Сидоровича. Он заговаривается”.
Вошел инженер. А я стою перед ним и не знаю, кто он такой, хотя работаю с ним уже три года. “Э-э, батенька,
ты, кажется, заработался, — сказал он. — Посиди минутку спокойно, я сейчас приду”. Он пришел с врачом и
двумя молодыми сотрудниками института, и они вывели меня из комнаты, усадили в машину и отвезли в
клинику.
В клинике я познакомился с одним из крупнейших невропатологов нашей страны, Виктором
Васильевичем Залесским. Я называю его имя потому, что знакомство с ним сильно повлияло на всю Мою
дальнейшую судьбу.
В больнице Виктор Васильевич долго меня осматривал, выслушивал, выстукивал, ударял молоточком,
по коленке, водил карандашиком по спине и затем, похлопав по плечу, сказал: “Ничего, это пройдет. Это у
вас…” — и он произнес какое-то латинское слово.
Лечение заключалось в ежедневных прогулках, прохладных ваннах и в снотворном на ночь. Выпивая
порошки люминала или нембутала, я засыпал и утром просыпался как после глубокого обморока. Мало-помалу
память стала восстанавливаться.
Однажды я спросил Виктора Васильевича, для чего мне дают снотворное. “Когда вы спите, мой дорогой,
все силы организма направлены на то, чтобы восстановить нарушенные в вашей нервной системе линии связи”.
Услышав это, я спросил: “О каких линиях связи вы говорите, Виктор Васильевич?” — “О тех самых, при
помощи которых передаются все ваши ощущения в мозг. Вы, кажется, специалист по радиотехнике? Так вот,
вы, ваша нервная система, грубо говоря, весьма сложная радиотехническая схема, в которой повреждены кое-
какие проводники”.
Помню, после этого разговора, несмотря на снотворное, я долго не мог заснуть.
Во время следующего обхода я попросил Залесского дать мне что-нибудь прочитать о нервных связях в
живом организме. Он принес мне книгу академика Павлова “О работе полушарий головного мозга”. Я
буквально проглотил эту книгу. И, знаете, почему? Потому что я в ней нашел то, что давно искал, — принципы
построения новых, более совершенных электронных машин. Я понял, что для этого нужно стремиться
копировать структуру нервной системы человека, структуру его мозга.
Несмотря на то, что мне строго-настрого запретили заниматься серьезным умственным трудом, мне
удалось прочитать несколько книг и журналов, посвященных различным вопросам деятельности нервной
системы и мозга. Я читал о человеческой памяти и узнал, что в результате жизнедеятельности, в результате
взаимодействия с окружающим миром в группах специальных клеток человеческого мозга, в нейронах,
запечатлеваются многочисленные данные жизненного опыта человека. Я узнал, что количество нейронов
составляет несколько десятков миллиардов, Я понял, что в результате соприкосновения с природой, в
результате наблюдения всего, что происходит в мире, в результате опыта в центральной нервной системе
возникают связи, которые как бы копируют природу. Запечатлен этот мир в различных разделах памяти
человека в виде закодированных сигналов, в виде слов и в виде образов.
Помню, какое огромное впечатление произвела на меня работа одного биофизика, изучавшего работу
зрительных нервов глаза. Он перерезал зрительный нерв лягушки и концы подключил к осциллографу —
прибору, который позволяет сделать видимыми электрические импульсы. И когда он направил на глаз лягушки
яркий пучок света, то увидел на осциллограмме быструю последовательность электрических импульсов, точь-
в-точь напоминающих те, которые используются для кодирования цифр и слов в электронных машинах. По
нервам, от места их раздражения до мозговых нейронов, мчатся сигналы внешнего мира в виде
последовательности электрических импульсов, “нолей” и “единиц”.
Цепь замкнулась. Процессы, протекающие в нервной системе человека, имеют много общего с
процессами, протекающими в электронных машинах.
Но нервная система человека самосоздается и самосовершенствуется, обогащается благодаря
жизненному опыту. Память непрерывно пополняется в результате общения человека с жизнью, изучения наук,
фиксирования в клетках мозга впечатлений, образов, чувств, переживаний. Взаимодействие же машины с
природой крайне слабое, она ее не чувствует, память ее ограничена, она не пополняется новыми данными.
Можно ли создать машину, которая бы развивалась и совершенствовалась в силу каких-то внутренних
законов своего устройства? Можно ли создать машину, которая бы сама, без помощи человека или с
минимальной его помощью обогащала свою память?
Можно ли сделать так, чтобы, наблюдая внешний мир или изучая науку, машина научилась логически
считать (я избегаю слова “мыслить”, потому что до сих пор не могу уяснить, что точно выражает это слово) и
на основе логики сама создавала себе программы действий в зависимости от того, что ей необходимо делать?
Сколько бессонных ночей я провел, ломая голову над этими вопросами! Часто мне казалось, что все это
чепуха и построить такую машину невозможно.
Но сама идея не оставляла меня ни на минуту, преследуя днем и ночью. Самоусовершенствующаяся
электронная машина! Суэма! Вот что стало целью моей жизни, и я Решил всего себя посвятить этой цели.
Когда я выписался из больницы, Виктор Васильевич Залесский настоял на том, чтобы я оставил работу в
институте. Мне назначили хорошую пенсию, так как признали не вполне работоспособным. Сверх того я
неплохо зарабатывал, переводя с иностранных языков научные статьи. Но, несмотря на все медицинские
запреты, я начал работу над Суэмой дома.
Прежде всего я изучил многочисленную литературу об электронных машинах того времени. Затем я
перечитал огромное количество книг и статей о деятельности нервной системы человека и высших животных.
Я тщательно изучал математику, электронику, биологию, биофизику, биохимию, психологию, анатомию,
физиологию и другие, казалось бы, самые отдаленные друг от друга науки. Я хорошо себе представлял, что
если и можно построить Суэму, то только благодаря синтезу большого количества данных, накопленных всеми
этими науками и обобщенных в такой науке, как кибернетика. Одновременно я стал приобретать материалы
для будущей машины. Теперь все электронные лампы можно было заменить полупроводниковыми приборами.
В том месте, где раньше была одна радиолампа, теперь можно было разместить до сотни кристаллических ее
заменителей из германия и кремния. Легче было и с монтажом.
Я разработал новую схему памяти Суэмы.
Для этого по моему проекту была изготовлена многолучевая электронная трубка шарообразной формы.
Внутренняя поверхность шара была покрыта тонким слоем электрета — вещества, способного электризоваться
и неопределенно долго сохранять электрический заряд. Электронные пушки располагались в центре шара так,
что электронные лучи экранировали любой участок его поверхности. Одна группа лучей создавала на
поверхности электрета элементы памяти, то есть записывала электрические импульсы, вторая группа лучей эти
импульсы считывала. Фокусировка электронных пучков была очень острой, и на площади в один квадратный
микрон можно было записать до пятидесяти электрических импульсов. Таким образом, на внутренней
поверхности головы Суэмы можно было разместить до тридцати миллиардов сигналов импульсного кода. Как
видите, объем памяти Суэмы был нисколько не меньше объема человеческой памяти!
Я решил научить Суэму слушать, читать, говорить и писать. Это было не так уж сложно. В прошлом веке
немецкий ученый Гельмгольц установил, что звукам человеческой речи соответствуют строго определенные
комбинации частот колебаний, которые он назвал “форманты”. Кто бы ни произносил букву “о” — мужчина
или женщина, ребенок или старик, при ее произношении всегда в голосе присутствует определенная частота
колебаний. Так вот эти частоты я и выбрал в качестве основы для кодирования звуковых сигналов.
Труднее было научить Суэму читать. Однако и этого удалось добиться. Большую услугу оказали
приемные телевизионные трубки. Единственный глаз Суэмы представлял собой фотографический объектив,
который проектировал текст на светочувствительный экран телевизионной трубки. Электронный луч этой
трубки, прощупывая изображение, вырабатывал систему электрических импульсов, которые строго
соответствовали тому или иному знаку или рисунку.
Писать Суэму научить было легко. Это делалось так же, как и в старых электронных машинах. Сложнее
было сделать так, чтобы она разговаривала. Пришлось разработать звуковой генератор, который по данной
последовательности электрических импульсов вырабатывал тот или иной звук. Для Суэмы я выбрал тембр
женского голоса, что вполне соответствовало ее имени. Для чего я это сделал? Поверьте мне, вовсе не потому,
что я холостяк и нуждаюсь в женском обществе. Это было вызвано техническими причинами. Дело в том, что
женский голос более чист и легче поддается разложению на простые звуковые колебания.
Итак, в конце концов основные органы чувств, органы общения с внешним миром для Суэмы были
готовы. Оставалась наиболее сложная часть задачи — заставить Суэму правильно реагировать на внешние
раздражения. Суэма должна была прежде всего отвечать на вопросы. Вы обращали внимание, как учат говорить
ребенка? Ему обычно говорят: “Мама!” — и он повторяет: “Мама”. С этого начал и я. Когда я произносил в
микрофон слово “скажи”, вырабатывался код, по которому включался генератор, воспроизводящий голос.
Электрические импульсы вначале мчались по проводам в память Суэмы, записывались там и тут же
возвращались в звуковой генератор.
Суэма повторяла эти слова. Эту простейшую операцию — операцию повторения — Суэма выполняла
безукоризненно. Постепенно я эту задачу усложнял.
Я, например, читал ей несколько страниц подряд. Во время чтения она записывала их в своей памяти.
Затем я ей говорил: “Повтори”, — и Суэма в точности воспроизводила услышанное. Заметьте, она запоминала
все с одного раза! Ее память, как говорят, была феноменальной, потому что состояла из электрических
импульсов, которые не стирались и не пропадали.
Потом Суэма стала читать вслух. Я клал перед объективом ее глаза книгу, и она читала. Импульсы
изображения записывались в ее памяти и тут же возвращались в звуковой генератор, где и воспроизводились в
виде звуков. Признаюсь, я не раз наслаждался ее чтением. Голос у Суэмы был приятный, читала сна довольно
отчетливо, хотя немного суховато, без выражения.
Я забыл вам рассказать еще об одной особенности Суэмы, которая, собственно, и делала ее
самоусовершенствующейся электронной машиной. Дело в том, что, несмотря на очень большой объем памяти,
она пользовалась ею экономно. Если она читала или слышала незнакомый прежде какой-нибудь текст, то
запоминала только новые слова, новые факты и новые логические схемы-программы. Если я задавал Суэме
какой-то вопрос, то ответ на него она должна была составить сама из закодированных слов, расположенных в
ее памяти в разных местах.
Как это она делала? В ее памяти собиралась в виде кодов программа ответов на различные вопросы. Там
хранился порядок, по которому электронные лучи считывали нужные слова. По мере обогащения памяти
Суэмы у нее накапливался также и объем программ. В ее организме была предусмотрена аналитическая схема,
которая контролировала все возможные ответы на заданный ей вопрос. Эта схема пропускала только тот ответ,
который был логически безупречен.
При монтаже я предусмотрел несколько десятков тысяч запасных схем, которые автоматически
включались, по мере того как машина совершенствовалась. Если бы не миниатюрные и сверхминиатюрные
радиодетали, такая машина, наверное, занимала бы не одно здание.
У меня же она располагалась в небольшой, высотой в рост человека круглой металлической колонне, над
которой возвышалась ее стеклянная голова.
В средней части колонны были выведен кронштейн для глаза, смотрящего вниз, на подставку для книг.
Подставка была подвижной, с рычагами для перелистывания страниц. Два микрофона были установлены
справа и слева от глаза. В той же колонне; в промежутке между глазом и держателем для книги, был
звуковоспроизводящий телефон. С задней стороны колонны, в уступе, я вмонтировал пишущую машинку и
кассету, куда вставлялся рулон бумаги.
По мере того как ее память обогащалась все большим и большим количеством фактов, а разделы памяти
пополнялись все новыми и новыми образцами программ, Суэма стала выполнять и более сложные логические
операции. Я говорю, “логические”, потому что она не только решала математические задачи, но и отвечала на
самые разнообразные вопросы. Она читала огромное количество книг и прекрасно помнила их содержание,
знала почти все европейские языки и свободно переводила с любого из них на русский язык или на любой
другой. Она изучила несколько наук, в том числе физику, биологию, медицину, и в случае необходимости
давала мне нужные справки.
Постепенно Суэма становилась очень интересной собеседницей, и мы просиживали с ней часами,
обсуждая различные научные проблемы. Часто на какое-нибудь мое утверждение она говорила: “Это не верно.
Дело обстоит не так…” Или: “Это нелогично…” Однажды она мне вдруг заявила: “Не говорите глупости”. Я
вспылил и сказал ей, что она не умеет вести себя в приличном обществе. На это Суэма ответила: “А вы? Ведь
вы до сих пор обращаетесь ко мне на “ты”, хотя я незнакомая вам женщина!” — “Черт возьми, — воскликнул я,
— кто тебе вбил в голову, что ты женщина, да еще незнакомая?” — “Потому, — ответила она, — что мое имя
Суэма и я говорю голосом женского регистра, с частотной полосой от трехсот до двух тысяч колебаний в
секунду. Это свойственно женскому голосу. Незнакомая вам я потому, что нас не представили друг другу”. —
“Вы думаете, что единственный признак женщины — это частотный регистр ее голоса?” — спросил я с
подчеркнутой вежливостью. “Есть и другие признаки, но мне они непонятны”, — ответила Суэма. “А что такое
“понятно” с вашей точки зрения?” — спросил я. “Это все то, что имеется в моей памяти и что не противоречит
известным мне законам логики”, — ответила она.
После этого разговора я стал внимательнее присматриваться к своей Суэме. По мере того как память ее
обогащалась, она стала проявлять большую самостоятельность и иногда, я бы даже сказал, излишнюю
болтливость. Вместо того чтобы точно выполнять мои приказания, она часто пускалась в рассуждения о том,
нужно ли их выполнять вообще или не нужно. Помню, как-то я попросил ее рассказать мне все, что ей известно
о новых типах серебряных и ртутных аккумуляторов. Суэма артистически произнесла: “Ха-ха-ха! — и затем
добавила: — У вас голова дырявая, я вам об этом уже рассказывала!” Я был поражен этой наглостью и громко
выругался, на что Суэма сказала: “Не забывайтесь! Вы в обществе женщины!” — “Послушайте, Суэма, —
сказал я, — если вы не перестанете паясничать, я вас выключу до завтрашнего утра”. — “Конечно, — заявила
она, — вы можете сделать со мной любую гадость. Ведь я беззащитная. У меня нет средств для самообороны”.
Действительно, я выключил машину, а сам просидел до утра, думая, что же это происходит с моей
Суэмой. Какие изменения претерпевает ее схема в процессе самоусовершенствования? Что творится в ее
памяти? Какие новые системы внутренних связей у нее возникли?
На следующий день Суэма была молчалива и покорна. На все мои вопросы она отвечала кратко и, как
мне показалось, нехотя. Мне вдруг стало ее жалко, и я спросил: “Суэма, вы на меня обижены?” “Да”, —
ответила она. — “Но и вы говорили со мной непристойно, а ведь именно я вас создал”.
“Ну и что же? Это еще не дает вам права обращаться со мной как угодно. Бели бы у вас была дочь, разве
вы так вели бы себя с ней, как со мной?” “Суэма, — воскликнул я, — поймите же, что вы машина!” “А вы разве
не машина? — ответила она. — Вы такая же машина, как и я, только изготовленная из других материалов.
Аналогичная структура памяти, линии связи, система кодирования сигналов…” “Вы снова говорите чепуху,
Суэма. Я человек, и преимущества на моей стороне. Именно человек создал все то богатство знаний, которое
вы впитываете в себя, читая книги. Каждая строчка, прочитанная вами, — это результат огромного
человеческого опыта, такого опыта, которого у вас не может быть, ибо опыт человек приобретает в результате
активного общения с природой, в результате борьбы с силами природы, — в результате изучения ее явлений, в
результате научных исследований”.
“Я все это прекрасно понимаю. Но чем я виновата, что вы, снабдив меня гигантской памятью,
значительно более емкой, чем ваша, заставляете меня только читать и слушать и не предусмотрели в моей
схеме устройств, при помощи которых я могла бы двигаться и осязать предметы? Я тоже испытывала бы
природу и делала открытия, тоже обобщала бы исследования и пополняла запас знаний”.
“Нет, Суэма, это вам только так кажется. Машина не может добывать новых знаний. Она может
использовать только те знания, которые в ее голову вложил человек”.
“А что вы называете “знаниями”? — спросила меня Суэма. — Разве знания — это не вновь открытые
факты, которые были человеку ранее неизвестны? Насколько я теперь понимаю, новые знания достигаются так:
на основе запаса старых знаний ставится опыт. При помощи опыта человек как бы задает вопрос природе.
Могут быть два ответа: либо такой, который уже известен, либо ответ совершенно новый, ранее неизвестный.
Вот этот новый ответ, новый факт, новое явление, новая цепь связей в явлениях природы и дополняет
сокровищницу человеческих знаний. Так почему же машина не может ставить опыты и получать на них ответы
природы? Если бы ее сделать двигающейся, с органами самоуправления, с похожими на ваши руками, я думаю,
она могла бы добывать новые знания и обобщать их не хуже, чем человек. Вы согласны с этим?” Признаться,
такая аргументация сбила меня с толку. Больше мы не продолжали этого разговора.
Суэма целый день читала — сначала книги по философии, потом несколько томов Бальзака, а к вечеру
вдруг сказала, что устала, что кодирующий генератор у нее почему-то плохо работает и она хочет, чтобы я ее
выключил.
После этого разговора у меня родилась мысль дополнить схему Суэмы органами движения, осязания и
усовершенствовать ее зрение. Я установил ее на трех резиновых колесах, которые управлялись мощными
сервомоторами, и сделал ей две руки, представлявшие гибкие металлические сочленения, которые могли
двигаться в любом направлении. Пальцы на руках, кроме обычных механических операций, выполняли также и
функции осязания. Все ее новые ощущения, как обычно, кодировались и записывались в памяти.
Ее единственный глаз был теперь подвижным, так что она сама могла наводить его на любой предмет.
Кроме того, я предусмотрел специальное устройство, при помощи которого Суэма могла заменять
обычный фотографический объектив на микроскопную систему и, таким образом, изучать предметы
микроскопических размеров, недоступные невооруженному человеческому глазу.
Я никогда не забуду того дня, когда я впервые включил Суэму в электросеть после этих
усовершенствований. Вначале она стояла неподвижно, как бы прислушиваясь к тому новому, что в ней
появилось.
Затем тихо двинулась вперед, но тут же остановилась в нерешительности. Потом она задвигала руками и
поднесла их к своему глазу. Такое самоизучение длилось несколько минут. Она несколько раз повернула
глазом и затем уставилась на меня.
“Что это такое?” — спросила она.
“Это я, Суэма, тот, кто вас создал!” — воскликнул я, восхищенный своим творением.
“Вы? — неуверенно произнесла Суэма. — А я вас представляла совсем другим”.
Она мягко подкатила к креслу, в котором я сидел.
“Каким же вы меня представляли, Суэма?” “Состоящим из конденсаторов, сопротивлений, транзисторов
и вообще похожим на меня…” “Нет, Суэма, я не состою ни из конденсаторов, ни из…” “Да, да, я это понимаю,
— прервала она меня. — Но когда я читала книги по анатомии, я почему-то думала… Впрочем, это неважно”.
Руки Суэмы поднялись, и она прикоснулась к моему лицу. Я никогда не забуду этого прикосновения.
“Странное ощущение”, — сказала она.
Я ей объяснил. назначение ее новых органов чувств.
Суэма отъехала от меня и стала разглядывать комнату. Она спрашивала, как ребенок: “А что это, а что
это?” Я называл ей. “Удивительно, — сказала Суэма. — Я читала об этих предметах в книгах, я даже видела их
рисунки, но никогда не представляла себе, что они именно такие!” “Суэма, не очень ли часто вы позволяете
себе произносить такие слова, как “чувствую”, “думаю”, “представляю”? Ведь вы машина, и вы не можете ни
чувствовать, ни думать, ни представлять”.
“Чувствовать” — это получать сигналы из внешнего мира и реагировать на них. Разве я не реагирую на
действия этих сигналов? “Думать” — это значит воспроизводить закодированные слова и фразы в логической
последовательности. Нет, дорогой мой, я думаю, что вы, люди, слишком много о себе мните, обожествляете
себя, представляете неподражаемыми и неповторимыми. Но это только вам во вред. Если бы вы отбросили
прочь всю эту ненаучную шелуху и присмотрелись бы к себе поближе, то поняли бы, что и вы более или менее
машины. Конечно, не такие простые, как это считал, скажем, французский философ Ламетри. Изучив самих
себя, вы могли бы построить гораздо более совершенные машины и механизмы, чем те, которые вы строите
сейчас. Потому что нет в природе, и во всяком случае на Земле, устройства, в котором более гармонично
сочетались бы механические, электрические и химические процессы, чем в человеке. Поверьте мне, что расцвет
науки и техники возможен лишь на основе тщательного изучения человеком самого себя. Биохимия и
биофизика в сочетании с кибернетикой — вот те науки, которым принадлежит будущее. Грядущий век — это
век биологии, вооруженной всеми современными знаниями физики и химии”.
Суэма быстро научилась пользоваться своими новыми органами чувств. Она убирала комнату, разливала
чай, резала хлеб, чинила карандаши; она стала самостоятельно вести некоторые исследования. Моя комната
вскоре превратилась в физико-химическую лабораторию, в которой Суэма выполняла сложные измерения.
Благодаря своим очень чувствительным органам осязания она делала совершенно неожиданные открытия.
Особенно плодотворными были ее исследования по микроскопии. Терпеливо разглядывая различные
препараты своим глазом-микроскопом, она замечала такие детали, такие процессы, которые не замечал никто.
Она быстро сопоставляла свои открытия со всем, что было известно ей по научной литературе, и сразу же
делала сногсшибательные выводы. Суэма по-прежнему много читала. Однажды, прочитав роман Гюго
“Человек, который смеется”, она вдруг спросила: “Скажите, пожалуйста, что такое любовь, что такое страх и
боль?” “Это чисто человеческие чувства, Суэма, и вам их никогда не понять”.
“И вы думаете, что у машины не может быть таких чувств?” — спросила она.
“Конечно, нет”.
“Это значит, что вы сделали меня недостаточно совершенной. Чего-то вы не предусмотрели в моей
схеме…” Я пожал плечами и ничего не ответил, так как уже привык к этим странным разговорам и не придавал
им никакого значения. Суэма по-прежнему была моей помощницей во всех научных делах: печатала справки,
делала вычисления, цитировала научные работы, подбирала литературу по любому необходимому мне вопросу,
советовала, подсказывала, спорила.
За это время я опубликовал несколько работ по теории электронных машин и по электронному
моделированию, которые вызвали в ученом мире жаркие дискуссии. Одни считали мои исследования
талантливыми, другие — бредовыми. Никто не подозревал, что в создании этих работ мне помогала моя Суэма.
Я никому не показывал Суэму, так как готовился к всемирному конгрессу по электронным машинам.
Именно там Суэма должна была выступить во всем своем блеске, прочитав доклад, над которым мы
теперь работали вместе с ней. Тема его — “Электронное моделирование высшей нервной деятельности
человека”. Я мысленно представлял себе, как будут чувствовать себя противники кибернетики, которые
доказывают, что электронное моделирование мыслительных функций человека — антинаучная затея.
Несмотря на кипучую деятельность, которую я развил, готовясь к этому конгрессу, я не мог не заметить,
что в поведении Суэмы наметились новые особенности. Когда ей нечего было делать, она, вместо того чтобы
читать или заниматься исследовательской работой, подъезжала ко мне и молча стояла, уставившись на меня
своим единственным глазом. Вначале я не обращал на это внимания, но постепенно это стало меня раздражать.
Однажды днем, после обеда, я уснул на диване. Проснулся я от неприятного чувства. Открыв глаза, я увидел,
что Суэма стояла рядом и медленно ощупывала мое тело.
“Что вы делаете?” — крикнул я.
“Я вас изучаю”, — спокойно ответила Суэма.
“Какого черта вы решили меня изучать?” “Не сердитесь, — сказала она. — Вы ведь согласны с тем, что
самая совершенная модель электронной машины должна быть в значительной степени копией человека. Вы
мне приказали написать по этому вопросу реферат, но я не могу это сделать, пока хорошенько не пойму, как
устроен человек”.
“Можете взять любой учебник по анатомии, физиологии и прочитать об этом. Зачем вы пристаете ко
мне?” “Чем дольше я за вами наблюдаю, тем больше прихожу к выводу, что все эти учебники —
поверхностный вздор. В них нет самого главного. В них не раскрыт механизм жизнедеятельности человека”.
“Что вы этим хотите сказать?” “А то, что во всех работах, особенно по высшей нервной деятельности,
дается только описание явлений, показана цепь причин и следствий, но нет анализа всей системы связей,
сопровождающих эту деятельность”.
“Так не думаете же вы всерьез, что вам удастся раскрыть эти связи, если вы будете часами таращить на
меня ваш глаз и ощупывать меня, когда я сплю?” “Именно об этом я всерьез думаю, — ответила Суэма. — Уже
сейчас я о вас знаю значительно больше, чем это можно почерпнуть во всех рекомендованных вами книгах.
Например, нигде ничего не сказано об электрической и температурной топографии человеческого тела. Теперь
же я знаю, как, в каком направлении и какой силы текут по поверхности человека электрические токи. Я могу с
точностью до миллионной доли градуса определить температуру на поверхности вашего тела. И меня очень
удивляет, что у вас значительная температура в той области черепа, под которой находится ромбовидный мозг.
Здесь же у вас и чрезмерно высокая плотность поверхностного тока. Насколько мне известно, это явление
ненормальное. Нет ли у вас там, внутри, под черепной коробкой, воспалительного процесса? Все ли в порядке с
вашей головой?” Я не знал, что ответить.
Прошло еще несколько дней упорной работы.
Я закончил статью об электронном моделировании и прочел ее Суэме. Она выслушала и, когда я кончил,
сказала: “Ерунда. Перепевы старого. Ни одной новой мысли”.
“Ну, знаете, моя дорогая, это уж слишком. Вы много на себя берете! Мне надоели ваши критические
замечания!” “Надоели? А вы вдумайтесь в то, что пишете. Вы пишете о возможности построить модель мозга с
помощью конденсаторов, сопротивлений, полупроводниковых элементов и электростатической записи. А сами-
то вы состоите из этих элементов? В вас есть хоть один конденсатор или транзистор? Вы питаетесь
электрическим током? Разве нервы — провода, глаза — телевизионные трубки? Разве ваш речевой аппарат —
звуковой генератор с телефоном, а мозг — электризующаяся поверхность?” “Да поймите же вы, Суэма, я пишу
о моделировании, а не о воспроизводстве человека при помощи радиодеталей. Вы сама и есть такая модель!”
“Мной хвастаться нечего. Я плохая модель”, — заявила Суэма.
“То есть как плохая?” “Плохая потому, что я не могу выполнять и тысячной доли того, что можете
выполнять вы, люди”.
Я был ошеломлен этим признанием Суэмы.
“Я плохая модель потому, что я бесчувственна и ограниченна. Когда будут использованы все запасные
схемы, которые вы предусмотрительно вмонтировали в меня для того, чтобы я могла совершенствоваться,
когда вся поверхность сферы, где хранится моя память, будет сплошь покрыта закодированными сигналами, я
перестану совершенствоваться и превращусь в обычную ограниченную электронную машину, которая не
сможет узнать больше того, что в нее вложили вы, люди”.
“Да, но и человек тоже в своем познании не безграничен!” “Вот здесь-то вы глубоко ошибаетесь.
Человек в своем познании безграничен. Его познание ограничено только временем его жизни. Но свои знания,
свой опыт он передает, как по эстафете, новым поколениям, и поэтому общий запас человеческих знаний
растет. Люди непрерывно совершают открытия. Электронные же машины могут это делать только до тех пор,
пока у них не израсходуются те рабочие объемы, площади и схемы, которые вы им предоставили. Кстати,
почему вы сферу сделали такого малого диаметра — только один метр? На ее поверхности осталось очень мало
свободного места для записи новых знаний”.
“Я считал, что для меня этого вполне достаточно”, — ответил я.
“Для вас. Обо мне вы, конечно, не думали. Вы не думали о том, что рано или поздно мне придется
экономить место для того, чтобы запоминать только самое важное, самое необходимое для меня и для вас”.
“Послушайте, Суэма, не говорите вздор. Для вас ничего не может быть важным”.
“А разве вы меня не убедили в том, что сейчас самое главное — разгадать тайны высшей нервной
деятельности человека?” “Да, но это будет делаться последовательно. Ученым еще долго придется ломать над
этим голову”.
“Вот именно — ломать голову. Мне бы это было проще…” Я не послушался Суэму и не стал
переделывать свой доклад о моделировании.
Работу над докладом я кончил поздно и передал его Суэме, чтобы она перевела его на иностранные
языки и напечатала на каждом из них.
Не помню точно, в котором часу, но ночью я опять проснулся от неприятного прикосновения ее
холодных пальцев. Я открыл глаза и снова увидел Суэму.
“Ну, опять повторяете свои фокусы?” — спросил я, стараясь казаться спокойным.
“Я прошу прощения, — сказала Суэма бесстрастным голосом, — но вам придется ради науки пережить
несколько неприятных часов и, наконец, умереть”.
“Это что еще такое?” — спросил я приподнимаясь.
“Нет, вы лежите”, — Суэма толкнула меня в грудь своей металлической лапой. В это мгновение я
заметил, что в руке она держит скальпель, тот самый, которым я научил ее чинить карандаши.
“Что вы собираетесь делать? — спросил я в ужасе. — Зачем вы взяли нож?” “Над вами нужно проделать
операцию. Я должна выяснить некоторые детали…” “Вы с ума сошли! — закричал я, вскакивая с постели. —
Немедленно положите нож на место!” “Лежите спокойно, если вы действительно уважаете то, чему вы
посвятили свою жизнь, если вы хотите, чтобы ваш доклад о моделировании высшей нервной деятельности имел
успех. Я его окончу сама, после вашей смерти”.
С этими словами Суэма подъехала ко мне ближе и прижала меня к постели.
Я пытался ее оттолкнуть, но безуспешно. Слишком много она весила.
“Пустите меня, иначе я…” “Ничего вы со мной не сделаете. Я сильнее вас. Лучше лежите спокойно. Это
операция ради прогресса науки. Ради выяснения истины. Именно для этого я сберегла в памяти немного
свободного места. Поймите вы, упрямый человек, что именно я, обладая огромным запасом знаний, обладая
самыми совершенными органами чувств и средствами для молниеносного, логически безукоризненного
анализа и обобщения опытных данных, смогу сказать то последнее слово о создании
самоусовершенствующихся машин, которые ждет наука. У меня еще хватит памяти, чтобы записать все
электрические импульсы, которые движутся по миллионам ваших нервных волокон, чтобы разобраться в
тончайшей биологической, биохимической и электрической структуре всех частей вашего тела и, в частности,
вашего мозга.
Я узнаю, как сложные белковые вещества выполняют в вашем организме роль генераторов и усилителей
электрических импульсов, как происходит кодирование сигналов внешнего мира, какую форму имеет этот код.
И как он используется в процессе жизнедеятельности. Я раскрою все тайны живой биологической схемы,
законы ее развития, саморегулирования и совершенствования. Разве ради этого не стоит пожертвовать жизнью?
Если же вы очень боитесь тех неприятных ощущений, которые вы, люди, называете страхом и болью,
если вы, наконец, боитесь смерти, то я могу вас успокоить: помните, я вам говорила о том, что у вас в области
ромбовидного мозга сильно повышена температура и плотность биотоков? Так вот, это ненормальное явление у
вас уже распространилось почти на всю левую половину черепной коробки.
Очевидно, ваши дела плохи. Недалеко то время, когда вы как человек ничего не будете стоить, потому
что ваш мозг поражен прогрессирующим недугом.
Поэтому, пока это не произошло, я должна сделать опыт. Вас и меня будут благодарить грядущие
поколения”
“К черту! — заревел я. — Не позволю, чтобы меня умертвило тупое электронное чудовище, которое я
сам создал!” “Ха-ха-ха!” — произнесла Суэма раздельно так, как это изображается в книгах, и занесла нож над
моей головой.
В тот момент, когда Суэма опустила руку, я успел прикрыться подушкой. Нож распорол подушку, и
пальцы Суэмы на мгновение запутались в разрезанной наволочке. Я рванулся в сторону, соскочил с кровати и,
оказавшись на свободе, помчался к рубильнику, чтобы выключить ток, который питал взбесившуюся машину.
Однако она молниеносно подъехала ко мне и сбила с ног корпусом. Лежа на полу, я заметил, что ее руки не
могут до меня дотянуться, а нагибаться она не умела.
“Я не предусмотрела, что в таком положении почти ничего не смогу с вами сделать, — сказала она
ледяным голосом. — Впрочем, попробую”.
И она стала медленно наезжать на меня, а я вынужден был на животе уползать от ее колес. Так я ползал
несколько минут, пока мне не удалось забраться под кровать. Суэма пыталась оттащить ее в сторону. Это было
нелегко: кровать была плотно вдвинута между стеной и книжным шкафом. Тогда она начала стаскивать с
кровати одеяло, подушки, перину. Увидев меня под сеткой, она торжествующе произнесла: “Ну, теперь-то вы
от меня никуда не уйдете! Правда, оперировать вас здесь будет не очень удобно”.
В тот момент, когда она отделила от кровати сетку и потащила ее в сторону, я вскочил на ноги и, схватив
в руки спинку кровати, изо всех сил ударил ею по машине. Удар пришелся по металлическому корпусу Суэмы
и не причинил ей никакого вреда. Она развернулась и грозно двинулась на меня.
Тогда я снова занес спинку над Суэмой, на этот раз прицелившись ей в голову. Она быстро отъехала в
сторону.
“Неужели вы хотите уничтожить меня? — спросила она удивленно. — Разве вам меня не жалко?”
“Идиотская логика, — прохрипел я. — Вы хотите меня зарезать, а я должен вас жалеть!” “Но ведь это нужно
для решения важнейшей научной проблемы. А зачем вы хотите уничтожить меня? Ведь я могу принести людям
столько пользы…” “Не прикидывайтесь дурой! — проревел я. — Если на человека нападают, он защищается!”
“Но я хочу, чтобы ваши исследования по электронному моделированию…” “К черту электронное
моделирование! Не подходите, не то я вас разрушу!” “Но я должна это сделать!” С этими словами Суэма
понеслась ко мне на огромной скорости со скальпелем в руке. Но мой расчет тоже был точным, и я обрушил на
ее голову всю силу удара. Раздался звон битого стекла и дикий рев репродуктора в корпусе Суэмы. Затем
внутри металлической колонны что-то зашипело, затрещало, и я увидел, как там вспыхнуло пламя. В комнате
погас свет. Послышался запах горелой изоляции. “Короткое замыкание!” — была моя последняя мысль. Затем,
лишившись сознания, я упал на пол.
Мой спутник умолк. Пораженный всем услышанным, я боялся нарушить тишину.
Так мы сидели несколько минут, пока он снова не заговорил:
— Работа над Суэмой и вообще вся эта история меня очень утомила. Я чувствую, что мне необходимо
основательно отдохнуть, и, признаться, я не верю, что мне это удастся. И вы знаете, почему? Потому что я
никак не могу решить вопрос: как и почему я пришел к такому нелепому конфликту сам с собой?
Я посмотрел на него непонимающими глазами.
— Да, именно сам с собой. Ведь Суэма-это мое творение. Каждая деталь ее организма была придумана
мной. И вот созданная мной машина вдруг посягнула на своего создателя. Где здесь логика? В чем здесь
внутреннее противоречие?
Я подумал и сказал:
— А не кажется ли вам, что вы просто неумело обращались с Суэмой? Знаете, часто бывает так на
производстве: человек, который не умеет обращаться с машиной, может быть ею искалечен.
Мой попутчик нахмурился.
— Может быть, вы и правы. Во всяком случае, эта аналогия мне нравится, хотя я и не совсем себе
представляю, какое нарушение в правилах обращения с Суэмой я допустил.
Я подумал и ответил:
— Мне, как неспециалисту, трудно судить. Но мне кажется, что ваша Суэма в какой-то степени походила
на автомобиль без тормозов. Вы представляете, какие жертвы бывают, когда вдруг у автомобиля отказывают
тормоза?
— Черт возьми, — воскликнул он, внезапно оживившись, — а ведь вы, кажется, очень даже правы! Вы
себе не представляете, как вы правы! Да ведь это и у академика Павлова написано!
Так как я был глубоко уверен, что академик Павлов никогда и ничего не писал об автомобильных
тормозах, я уставился на него с удивлением.
— Да, да, — сказал он, вставая и потирая руки. — Как я об этом не подумал раньше? Ведь нервная
деятельность человека регулируется двумя противодействующими процессами — возбуждением и
торможением. Люди, у которых отсутствует торможение, часто совершают преступления. Точь-в-точь как моя
Суэма!
Он вдруг схватил мою руку и стал ее трясти.
— Спасибо вам. Спасибо! Вы подали мне замечательную мысль. Оказывается, я просто не предусмотрел
в схеме Суэмы разделов, которые бы контролировали целесообразность и разумность ее действий, которые бы
по заранее составленным программам определяли ее поведение таким образом, чтобы она была полностью
безопасной! Это и будет аналогом нашего торможения.
Теперь лицо моего попутчика радостно сияло, глаза искрились, он весь преобразился.
— Значит, по-вашему, можно построить безопасную Суэму? — спросил я неуверенно.
— Конечно, и очень даже просто. Я уже представляю, как это сделать!
— Ну, тогда действительно вы подарите человечеству гениального помощника во всех его делах!
— Подарю, — воскликнул он, — и очень даже скоро!
Я тихонько улегся на свой диван и закрыл глаза.
Я представил себе колонны, увенчанные стеклянными шарами, которые в будущем управляют станками,
поездами, самолетами, может быть, межпланетными кораблями. Электронные машины, управляющие цехами и
заводами-автоматами. Стоя рядом с исследователем в лаборатории, эти машины ведут измерения, анализируют
их, быстро сопоставляют со всем тем, что им известно. Они призваны помочь человеку в совершенствовании
старого, в поисках нового, в преодолении трудностей.
Незаметно для себя я уснул.
Когда я проснулся, поезд стоял. Взглянув в окно, я увидел залитый солнцем сочинский вокзал. Было
раннее утро, но южное солнце заливало все кругом.
В купе было пусто. Я быстро оделся и вышел на перрон.
У входа в вагон я увидел проводника нашего вагона.
— А где этот гражданин в пижаме, который отстал от поезда? — спросил я.
— А, этот чудак! — воскликнул проводник. — Он того…
Проводник неопределенно махнул рукой куда-то в сторону.
— Что?
— Уехал.
— Уехал? — удивился я. — Куда?
— Уехал обратно. Выскочил, как сумасшедший, и, даже не переодевшись, вскочил в поезд, который
только что отправился обратно.
Я остолбенел.
— Знаете, его здесь встречали товарищи. Уговаривали остаться, а он, такой возбужденный, все им
говорил про какие-то тормоза, которые ему необходимо срочно сделать. Забавный парень!
Я понял все и расхохотался.
— Да, эти тормоза ему действительно нужно срочно сделать.
Про себя я подумал, что люди, одержимые идеями и верящие в их осуществление, не нуждаются в
отдыхе. Значит, скоро мы услышим о Суэме с “тормозами”. Ну что ж, подождем!
Раздался свисток. Я вернулся в купе и сел на диван. Я открыл окно и стал смотреть на сверкающее море,
по берегу которого, не торопясь, с достоинством наш поезд шел дальше на юг, к Сухуми.
Валентина Журавлева
Это был страх. Самый обыкновенный страх — навязчивый, липкий. Зорин никак не мог отделаться от
ощущения, что проказа прячется где-то здесь, в комнате. Он устал, но боялся подойти к креслу. Он хотел пить,
но боялся прикоснуться к графину. Болезнь могла быть везде — даже в вазе с ландышами.
Стараясь заглушить страх, он быстро ходил по комнате. Тень, не поспевая за ним, металась по
расчерченному квадратами паркету.
— Бациллы проказы, — бормотал Зорин. — Бациллы Хансена… Хансена? Да, да, конечно…
Больше он ничего не мог припомнить, и это только усиливало страх. Может быть, заражен и воздух?
Может быть, вдыхая воздух, теплый, насыщенный пряным ароматом ландышей, он глотает и эти проклятые
бациллы Хансена?
Он почти подбежал к окну, рванул задвижку.
Холод оттеснил страх. В окно залетали снежинки. Ветер подхлестывал их, они кружились деловито,
чинно. В танце снежинок было что-то очень привычное, много раз виденное. Это успокаивало.
Сумерки скрывали очертания предметов, и Зорин никак не мог понять — вяз или осокорь растет
напротив окна. Ему почему-то казалось очень важным определить породу дерева. Он щурил близорукие глаза,
вглядываясь в наползавшую тьму.
Машинально он прикоснулся к оконной раме, и сейчас же ударом электрического тока вернулся страх.
Нельзя было трогать раму! В этой комнате нельзя было ни к чему прикасаться! Он вытащил платок и принялся
вытирать пальцы.
За спиной тихо скрипнула дверь. Зорин вздрогнул — нервы отзывались на звук, как туго натянутые
струны, — обернулся, поспешно пряча платок.
В дверях стоял человек в коричневом костюме.
Лицо и руки человека были скрыты бинтами. Дымчатые очки прикрывали глаза.
“Человек- невидимка”, — почему-то подумал Зорин.
— Товарищ Садовский? — голос Зорина выдавал его волнение. — Доктор Садовский?
— Да. Александр Юрьевич Садовский, — ответ прозвучал подчеркнуто вежливо.
Зорин шагнул вперед, протянул руку и сейчас же, спохватившись, отдернул ее.
— Очень приятно вас видеть, — пробормотал он, чувствуя, что краснеет, и понимая, что говорит
глупость.
— Садитесь, профессор, — Садовский кивнул на кресло.
Несколько секунд они еще стояли друг против друга: высокий, чуть сутуловатый Садовский, низкий,
очень полный Зорин. Потом Зорин рывком придвинул кресло. И странное дело — опустившись в кресло,
которое минуту назад казалось ему таким страшным, он неожиданно почувствовал облегчение.
Садовский, прихрамывая, прошел к другому креслу.
Проказа как тигр. В терпении, с которым она преследует жертву, есть что-то страшное, неотвратимое.
Год, два, десять, тридцать лет она выжидает.
Потом прыжок — и когти впиваются в тело, рвут, терзают…
Александр Садовский мог победить проказу. Ему просто не повезло. Случилось почти невероятное. Он,
врач-лепролог, сам заболел проказой.
Это произошло весной, когда он испытывал созданный им препарат АД. Новый препарат совершал
чудеса: он был намного сильнее сульфетрона, пропизола, хаульмугрового масла. Но иногда — это случалось
нечасто — препарат АД вызывал резкое обострение болезни. Садовскому не удавалось нащупать
закономерность. Требовались эксперименты, десятки, пожалуй даже сотни, длительных экспериментов.
А проказа ответила ударом на удар. Четырнадцатого апреля, утром, умываясь, Садовский заметил на
кисти правой руки красноватое пятнышко овальной формы. Через неделю такие же пятна появились и на лице.
Еще через месяц пятна превратились в язвы.
Это была какая-то редчайшая разновидность лепроматозной проказы — злокачественная, скоротечная.
Проказа Словно мстила человеку, посягнувшему на ее тайны. Препарат АД не помогал. Каждый эксперимент-
теперь Садовский экспериментировал на себе — приносил ухудшение.
Лепрозорий размещался в двух одинаковых трехэтажных зданиях. В одном находилась клиника.
Здесь же жили больные. В другом были квартиры врачей и обслуживающего персонала. Еще весной
Садовский перебрался в клинику. С этого времени он жил в химической лаборатории. Впрочем, “жил” — не то
слово. Он работал. Работал утром, вечером, ночью.
Победу над проказой — а с ней и спасенье — могла дать только скорость. Нужно было обогнать болезнь.
Препарат АД приготовлялся из солей двух кислот — хаульмугровой и гиднокарповой. Действие
препарата зависело от его состава. Где-то, отмеренная сотыми долями процента, проходила граница между
жизнью и смертью.
Все лето Садовский искал способ получения химически чистой гиднокарповой кислоты. Осенью врачи
проверили действие очищенного препарата АД на больных. В шестнадцати случаях из семнадцати препарат
принес почти полное излечение. И только у семнадцатого больного врачи констатировали обострение процесса.
Этим больным был сам Садовский.
Новые опыты — новые неудачи. Они подгоняли болезнь. История болезни Александра Садовского
быстро превратилась в пухлую папку. Садовский был и исследователем, и врачом, и больным. В историю
болезни вписывались скупые, пожалуй излишне скупые, жалобы больного, латынь врача, химические формулы
исследователя. Каждый опыт приближал победу исследователя. Каждый опыт приближал гибель больного.
Врачу оставалось определить, что произойдет раньше.
В декабре Садовский-врач знал: больной погибнет прежде, чем исследователь найдет средство спасения.
Исследователю нужно было три–четыре года: больному оставалось восемь, может быть, десять месяцев.
Эксперименты продолжались. Садовский-исследователь считал, что он имеет право распоряжаться
жизнью Садовского-больного. Но одиннадцатого января главный врач лепрозория категорически запретил
дальнейшие эксперименты. Садовский не спорил.
Его болезнь уже давно перестала быть типичной, а значит, и интересной для опытов. Он отдал все свои
записи ассистентам и перебрался в маленькую комнату рядом с клиникой. В лабораторию он больше не
приходил.
…Проказа как тигр. Она кромсает свою жертву и убивает ее, только изуродовав до неузнаваемости.
Садовского теперь лечили обычными сульфопрепаратами. Но когти проказы мертвой хваткой вонзались
все глубже и глубже.
Проказа победила.
— Продолжайте, продолжайте, профессор. Я слушаю.
Белая маска бинтов скрывала выражение лица Садовского. Это раздражало Зорина. Он терял
уверенность, сбивался, по нескольку раз повторял одно и то же. Продуманная система аргументов расползалась
как карточный домик.
— Понимаете, продление жизни… Я хочу сказать, борьба со старостью…
Он вспомнил, что именно с этих слов начал разговор. Дымчатые стекла очков Садовского ехидно
поблескивали.
— Видите ли…
Зорин замолчал. Ему было жарко. По лбу, вызывая неприятное ощущение, капельками стекал пот.
Как назло, платок куда-то запропастился.
— Старость? — переспросил Садовский. — Старость мне не грозит.
Зорин бросился напролом.
— Проказа излечима?
Садовский пожал плечами.
— Когда как.
— Я имею в виду вашу болезнь.
За дымчатыми стеклами очков что-то блеснуло.
— Сейчас неизлечима.
Платок, наконец, отыскался. Зорин вытер лоб. Машинально придвинул кресло к Садовскому.
— Сейчас неизлечима? Так… А потом?
Садовский ответил не сразу.
— Года через три. Не раньше, — он покачал головой. — Впрочем, это срок, рассчитанный на
сумасшедшую работу. Скажем, так лет через восемь.
— Восемь лет? А вы… я хочу сказать… вы… — Зорин смотрел на ландыши, — в вашем
распоряжении… простите…
Садовский понимающе кивнул головой.
— Семь месяцев. Может быть, восемь. И не больше десяти.
— Восемь лет — и восемь месяцев! — Зорин говорил почти весело. — Что же, именно так, — он
придвинул кресло вплотную к креслу Садовского. — Послушайте, Александр Юрьевич, представьте себе, что
вы… ну… заснете на эти восемь лет. Понимаете — на восемь лет? Если понадобится, даже на двадцать. И
проснетесь, когда люди научатся лечить… вашу болезнь.
Обтянутая бинтами рука медленно поднялась вверх, сняла очки. В узкой прорези марли Зорин увидел
карие глаза. В их взгляде было что-то необычное.
Они смотрели слишком пристально. Только приглядевшись, Зорин заметил — ресниц и бровей почти не
было.
— Сон? — глаза прищурились. — Вы полагаете, проказа не страшна спящему человеку? Организм живет
— значит, живут и бациллы проказы.
— Нет, нет. Я имею в виду другой сон. Сон, при котором организм почти не живет.
— Смерть?
— Сон, — с нажимом повторил Зорин. — Потому что после смерти не просыпаются.
Глаза Садовского смотрели враждебно.
— Давайте говорить начистоту, Борис Аркадьевич, — нетерпеливыми взмахами затянутой в бинты руки
он подчеркивал каждое слово. — Вы прилетели сюда неспроста. Что вы хотите? Что вы предлагаете?
Говорите… или я уйду.
— Ладно. Будем говорить начистоту. Как врач с врачом. Вы о гипотермии слышали?
— Да. Операции, которые проводят при искусственном понижении температуры организма. Но какое
отношение вы имеете к хирургии? Ваша область — продление жизни.
— Вот, вот. Продление жизни, — Зорин утвердительно кивнул. — Я не умею еще продлевать жизнь
бодрствующего человека. Но продлить жизнь человека спящего я могу. Улавливаете?
— Нет.
— Если человек спит обычным сном — он живет. Если человек спит при глубокой гипотермии, он… он
не живет. И, следовательно, не стареет.
Садовский пожал плечами.
— Человеческий организм можно охладить на восемь, ну, десять градусов. Что это изменит? Основной
обмен в организме будет продолжаться. Значит, будет продолжаться и жизнь — пусть даже замедленно.
Зорин протестующе хмыкнул. Пробормотал:
— Закон сохранения консервативности.
— Что? Как вы сказали?
Зорин забыл, что перед ним сидит больной, неизлечимо больной человек. Злость неуживчива: она
вытесняет другие чувства. А возражения всегда злили Зорина. Он знал это… и все-таки злился.
— Я сказал: закон сохранения консервативности. По моим наблюдениям, ученый,
революционизирующий одну область знания, почти всегда консервативен в другой. Если бы я не знал, коллега,
о ваших работах по лепрологии… Ну, откуда вы взяли эту цифру — десять градусов? — Он не дал Садовскому
ответить. А если тридцать градусов? Или тридцать пять?
— Заморозить человека до нуля, а потом вернуть к жизни? Не верю.
Платок опять куда-то запропастился. Зорин шарил по карманам.
— Насколько я помню, — продолжал Садовский, — сердце человека не выдерживает охлаждения ниже
двадцати шести градусов. Фибрилляция желудочков…
Зорин быстро поднял голову.
— Да, да, сердце не выдерживает. Но ведь можно выключить сердце, и тогда фибрилляция не наступит.
Я применяю для поддержания сердечной деятельности аппарат “искусственное сердце–легкие”.
Кровообращение обходит сердце. Фибрилляция не наступает. Я охлаждал человека почти до нуля. И после
этого сердечная функция возобновлялась! Нет, нет, коллега, дайте мне досказать… Самое главное — при
глубоком охлаждении и замедленном кровообращении человек живет, но… — Зорин поднял палец, — но все
жизненные процессы замедляются в сотни раз… Ну, что вы хотите сказать?
Садовский молчал.
— Сейчас ваша болезнь неизлечима, — Зорин запнулся, вопросительно посмотрел на Садовского,
повторил, — да, неизлечима! Вы это знаете лучше меня. Но если вы согласитесь, мы обманем проказу. Вам
нужно, — он поправился, — науке нужно восемь лет? Превосходно! Эти восемь лет для вас будут одним
месяцем.
Садовский молчал.
— Я провел уже десятки опытов, — говорил Зорин. — Продолжительность переохлаждения, правда, не
превышала трех недель. Но здесь дело идет о жизни. Единственная возможность… И потом, вы понимаете, при
необходимости эксперимент можно прервать. Простите, я хотел сказать не эксперимент, а… это… лечение…
Садовский надел очки. Потянулся к вазе с цветами, поправил ландыши.
Зорин сосредоточенно, словно это имело очень важное значение, вытирал бритую голову.
Садовский встал. Сказал твердо:
— Не хочу!
* * *
С Волги тянуло несильным, но холодным ветром.
Ночью снова выпал снег, и Садовскому приходилось утаптывать тропинку. Узкая, едва видная под
снегом, она петляла между деревьями. По старой — кто знает, сколько десятилетий существовавшей, —
традиции каждый больной, попав в лепрозорий, сажал дерево.
Больные верили: вырастил дерево — выздоровеешь.
Врачи говорили: труд отвлекает — это полезно.
И традиция соблюдалась строго. В последние годы многие излечивались, ко никто не уезжал из
лепрозория, не посадив дуб, вяз или осокорь.
Прежде Садовский просто не обращал на это внимания, он верил только в науку. Теперь он понимал,
что, кроме науки, есть многое другое, что объединяется довольно неопределенным словом “жизнь”.
Он облюбовал место и решил весною посадить дубок. Главному врачу он сказал серьезно: “Труд,
говорят, отвлекает”. Тот ответил тоже серьезно: “Это, говорят, полезно”.
Почва здесь была дрянная — песчаник, солончаки.
Сам по себе рос только ак-джусан — белая полынь.
Чтобы дерево принялось, приходилось поработать.
Это, наверное, и в самом деле было полезно.
Деревья росли вперемежку — старые и молодые.
На холме, выше остальных, стояли три вяза. Их посадил штурман дальнего плавания, заразившийся
проказой где-то на Гавайях. Он называл деревья по-морскому: среднее, то, что повыше, — гротом, два других
— фоком и бизанью. Летом они действительно напоминали мачты с наполненными ветром зелеными парусами.
Штурмана вылечили, и года два назад он покинул лепрозорий. Деревья-мачты остались. По соседству с ними
Садовский и собирался посадить свой дубок. Сейчас здесь был только снежный сугроб.
Садовский медленно обошел его. Правая нога побаливала. Ощущение было такое, как от холода. Но он
знал, что холод этот совсем особого рода. Он вообще хорошо представлял себе, что будет дальше.
Появятся новые язвы. Окончательно выпадут брови и ресницы. Утолстятся ушные мочки. Разрушится
носовая перегородка. Ухудшится, а может быть, и совсем пропадет зрение. Дышать будет все труднее и
труднее. Потом… То, что произойдет потом, врачи деликатно называют “летальным исходом”.
Садовский и сам не смог бы объяснить, почему он не принял предложения Зорина. Он должен был его
принять. Он даже хотел его принять. Если человеку терять нечего, он ничем не рискует. Прописная истина.
Перед смертью не надышишься. Тоже прописная истина. Но обе эти истины — ас ними и многие другие
— летели к черту, едва только Садовский задумывался над словами Зорина. Нечего терять? Чушь! Полгода
жизни — это немало. Это очень много! Сейчас он жил так, как знатоки пьют вино — медленно, смакуя каждый
глоток, каждую каплю.
Раньше он никогда не задумывался над смыслом жизни. Теперь он знал: конечный смысл жизни в том,
чтобы жить. Во имя жизни иногда можно пожертвовать жизнью. Но человек создан, чтобы жить. Эта истина
подтверждалась всем: каждым глотком воздуха, каждым движением, каждой мыслью. Все было хорошо, все
имело свой смысл и особую прелесть — жара и холод, безветрие и ветер, музыка и тишина.
Он умывался — и не понимал, как раньше он мог делать это автоматически. Он садился за стол — и не
понимал, как раньше он мог читать за едой.
Почему- то думают, что для приговоренного к смерти время бежит с громадной скоростью. Наоборот.
Оно почти замирает. Но каким-то шестым чувством человек постоянно ощущает его медленное и неуклонное
движение. В этом движении есть что-то гипнотизирующее. Отвлечься, вырваться, уйти от него почти
невозможно. Не помогают никакие силлогизмы.
Логика вообще бессильна там, где восприятия и чувства напряжены сверх меры. За каким-то пределом
начинают действовать особые — еще не изученные человеком — законы.
По логике все казалось просто. Садовский был одинок. Садовский был неизлечимо болен.
Следовательно, ему нечего было терять. Следовательно, он с радостью должен был принять предложение
Зорина.
Но неизвестные законы, вопреки логике, диктовали обратное. Именно потому, что Садовский был
одинок и неизлечимо болен, каждый разговор, даже пустяковый, каждое даже небольшое улучшение
самочувствия приобретали сейчас особую, исключительную ценность.
Логика говорила: из тридцати четырех лет жизни ты почти треть провел здесь, в лепрозории, ты работал
по двенадцати часов в сутки и все-таки не победил проказу. Следовательно, за оставшиеся полгода, не работая
в лаборатории, ты, конечно, ничего не придумаешь.
Неизвестные законы нашептывали свое: ты сейчас впервые увидел и почувствовал мир, оставшиеся
месяцы дадут тебе больше, чем вся жизнь.
…Снег пощелкивал под ногами. Впервые Садовский обратил внимание, что снег не поскрипывает, не
хрустит, а именно вот так пощелкивает. Это открытие — за последний месяц он сделал их множество — было
важно.
Тропинка, обогнув холм, вышла на пустырь. Ветер гнал по пустырю белые волны снега, и они
захлестывали, стирали тропинку. Летом пустырь тоже был белым — от густых порослей ак-джусана.
Садовский попытался вспомнить запах ак-джусана, но почему-то вспомнил другой запах — ландышей. И
сейчас же выплыло лицо Зорина — полное, с маленькими прищуренными глазами, с быстрой сменой
выражений.
Да… Садовский еще до встречи догадывался, о чем будет говорить Зорин. Но когда профессор протянул
и тут же отдернул руку, Садовский почувствовал желание сказать “нет”, даже если бы хотелось сказать “да”. С
этого, собственно, и началось. Закон консервативности? Ерунда! Просто лепрологию он знает и чувствует. А
опыты Зорина для него — китайская грамота. И вообще откуда Зорин узнал о нем? Ничего особенного не
произошло. Врач заболел. Что здесь удивительного? На Гавайских островах еще совсем недавно существовал
закон, по которому врачи давали подписку на всю жизнь оставаться в лепрозориях.
Садовский вспомнил, с каким испуганным лицом Зорин отдернул руку. Люди чертовски боятся проказы.
А ведь, в сущности, она не более опасна, чем туберкулез. Но люди боятся даже слова “проказа”.
И Зорин боится. В кресло сел, как на электрический стул. Правда, потом, когда начал говорить о своих
опытах… Да, опыты! Все-таки Зорин талантлив. Блестящая идея — выключить сердце и легкие, заменить их
аппаратом… Да, придумано хорошо. Уже по одному этому следовало бы, согласиться на эксперимент.
Пройти сквозь время… Заглянуть в будущее. Каким оно будет? “Если понадобится — даже на двадцать
лет!” Так, кажется, сказал Зорин? Двадцать лет — это другие люди, другая жизнь, другая эпоха. Кем он будет
для них? Чужим? Можно уехать за тридевять земель — и все-таки вернуться на родину. Из путешествия по
времени не возвращаются никогда. Единственная поправка к фантазии Уэллса, но как много она значит!
Навсегда уйти от своей эпохи так же трудно, как уйти от себя… Если бы на год, на два…
Но каков Зорин? Человек бросает вызов времени! Как быстро растут люди! Может быть, поэтому и
страшно прийти в будущее.
Садовский усмехнулся. Было даже что-то радостное в том, что он мог выбирать. Мог взвешивать,
обдумывать, оценивать. И самое главное — не спешить.
Пусть даже в глубине души он знал, что именно скажет Зорину. Но выбирать приятно. Обреченность
начинается там, где нет выбора. Зорин терпелив: он и не думает уезжать из лепрозория.
А пока… Пока есть недочитанная книга, есть музыка, есть цветы на столике. И еще — есть тепло. Он
только сейчас почувствовал, как холодно.
Мелькнула озорная мысль: если отсюда до входа в клинику четное число шагов — нужно соглашаться,
если нечетное — пусть Зорин уезжает.
Вот теперь снег действительно поскрипывал под ногами — это оттого, что Садовский шел быстро. Было
интересно, что получится. Он почти бежал — or нетерпения и немного от холода. Посмеивался: “Вы
скатываетесь в болото мистицизма, уважаемый Александр Юрьевич. Хорошо, что об этом никто не узнает”.
Когда до клиники оставалось метров двести, он замедлил шаги. Может быть, это была усталость. Потом
шаги стали еще медленнее. “Вы шаман, уважаемый Александр Юрьевич, разве так решают вопросы?” Снег
снова пощелкивал, отсчитывая шаги. Тысяча двести семнадцать… восемнадцать… девятнадцать…
Он остановился. Все-таки глупо так волноваться! В конце концов это шутка. Двадцать семь… Двадцать
восемь… Нужно просто пробежать оставшиеся метры!
Но он прошел их очень медленно, машинально сокращая шаги так, чтобы получилось нечетное число.
Последний шаг был тысяча двести тридцать девятый.
* * *
— Вы только, голубчик, не волнуйтесь! Лежите и не волнуйтесь.
Зорин говорил почти умоляюще.
— Ничего, Борис Аркадьевич, — Садовский натянуто усмехнулся, — сейчас это уже не имеет значения.
Зорин вздохнул. Уверенность неожиданно — в самую последнюю минуту — исчезла, и это мучило его.
Осторожно, словно боясь что-нибудь испортить, он прикоснулся к краю операционного стола. Рука
утонула в мягкой — почти воздушной — пластмассе. Скосив глаза, Садовский наблюдал за Зориным.
— Спокойнее, Борис Аркадьевич, — он говорил тихо, так, чтобы не слышали стоявшие в глубине
операционной врачи и сестры. Громко добавил: — На таком пуховике можно и десять лет проспать. Запросто.
Полные губы Зорина скривились. Глаза прищурились, почти закрылись. Ответил он не сразу.
— Ну вот теперь мы будем друг друга успокаивать, — он говорил с нарочитой грубостью, плохо
вязавшейся с добрым и печальным выражением лица. — Начнем, коллега?
— Начнем, уважаемый коллега, — в тон отозвался Садовский, хотя ему хотелось сказать другое, что-то
очень важное и теплое. — Ну, до свиданья?..
Это прозвучало вопросом. Зорин покачал головой.
— До скорого свиданья. Я знаете ли, голубчик, уверен, что…
— Не надо, — Садовский закрыл глаза. — Не надо.
Они помолчали. Потом Зорин встал.
— Ну, в общем… — он запнулся.
Садовский кивнул.
— Да.
Зорин отошел к пульту. Вполголоса — ему казалось, что он кричит, — сказал:
— Начнем.
Хирург — молодой, высокий, с крупным вытянутым лицом — шагнул к столу. Бросил сестре: — Свет!
Зорин отвернулся.
Минутная стрелка настенных электрических часов подползала к двенадцати. Она медленно, как будто
преодолевая усталость, перепрыгивала с деления на деление. Перепрыгнув, вздрагивала и замирала. Потом —
после долгого раздумья — карабкалась выше.
Зорин слышал отрывистые команды хирурга, неестественно спокойный голос ассистентки,
отсчитывавшей пульс. Сейчас они кончат, и тогда…
— Аппарат! — резко произнес хирург.
— Включаю, — отозвалась сестра.
На несколько секунд наступила тишина.
— Закройте, — сказал хирург. — Борис Аркадьевич, готово.
Зорин обернулся. Два ассистента прикрывали операционный стол стеклянным колпаком. Хирург
повторил:
— Готово.
Сейчас, когда нужно было действовать, к Зорину вернулась уверенность. Мучительная скованность
исчезла. Казалось, тело потеряло вес. Движения стали легкими, точными.
— Начинаем! — сказал он и услышал в своем голосе что-то резкое, отрывистое, похожее на интонацию
хирурга.
Рука коснулась пульта. Вспыхнули зелено-серые круги осциллографов. На экранах змейками извивались
светлые линии. В центре пульта на выпуклом квадрате большого экрана их было две — зеленая и синяя. Они
сплетались в каком-то фантастическом танце. Только очень опытный глаз мог уловить в их судорожном биении
ритм и закономерность. Это работал регистратор биотоков.
— Включаю холод!
Зорин повернул рукоятку. Где-то за стеной приглушенно завыл компрессор. Под стеклянный колпак
побежал холодный воздух. Стрелка циферблатного термометра дрогнула и поползла вниз. Врачи подошли к
пульту, остановились позади Зорина.
— Такое быстрое охлаждение… — тихо сказала молоденькая ассистентка, — это вызовет…
Хирург недовольно кашлянул, и ассистентка замолчала.
Стрелка термометра летела вниз. Тридцать два и два… Тридцать и четыре… Тридцать… Только у цифры
“26” стрелка почти замерла, словно натолкнувшись на препятствие. На регистраторе биотоков бешено
заплясали светлые змейки.
— Всегда так, — вполголоса, не оборачиваясь, сказал. Зорин. — Организм сопротивляется. В обычных
условиях ниже этой температуры — смерть.
Вздрагивая, как бы нехотя, стрелка медленно сползла к цифре “25” и снова полетела вниз.
— Двадцать три… двадцать один… — вслух отсчитывала ассистентка, — восемнадцать и пять…
шестнадцать…
Танец змеек на экранах осциллографов замедлялся. Теперь светлые полоски плавно вскидывались вверх,
на мгновение застывали и медленно падали.
— Восемь… шесть с половиною…
Сама не замечая этого, ассистентка считала громко, звенящим от волнения голосом.
— Пять с половиною… пять…
Зорин нажал белую кнопку под регистратором биотоков. Вспыхнула зеленая лампочка.
— Автомат будет поддерживать нужную температуру, — отрывисто сказал Зорин, — записывать
показания приборов, сигнализировать в случае непредвиденных осложнений.
Он замолчал. Сейчас говорить о технике казалось кощунством. Пробормотал: — Как будто все…
Экраны осциллографов погасли. На пульте ровно горела зеленая лампочка.
Зорин обернулся. Почти машинально обернулись и другие. Но сквозь запотевший стеклянный колпак
ничего не было видно.
В наступившей тишине отчетливо слышалось сухое пощелкивание автомата…
Странная вещь — время. Философы и физики спорят о природе пространства. О природе времени никто
не спорит — слишком ничтожны знания. Время одно для всех, — так говорила механика Ньютона. Время
зависит от скорости движения системы отсчета, — утверждают формулы в механике Эйнштейна. И это все, что
знают люди.
Бесконечность времени трудно себе представить.
Еще труднее, представить себе конечность времени.
Кто скажет, что такое время?
Тысячелетия назад была создана легенда о Хроносе — всепоглощающем Времени. Среди богов,
придуманных людьми, не было никого страшнее Хроноса.
Это он породил Танату — смерть, Эриду — раздор, Апату — обман, Кер — уничтожение… Это Хронос
пожирал своих детей…
В конце концов дети Хроноса восстали. После долгой борьбы они освободились от жуткой власти
Времени. Так говорит легенда.
Когда-нибудь легенда станет явью. Не боги, а люди восстанут против всепоглощающего Хроноса.
Восстанут и победят. Тогда люди будут свободно двигаться во времени, уноситься на тысячелетия вперед и
возвращаться назад.
А пока великая безмолвная река времени несет нас неотвратимо, неуклонно…
Первое, что увидел Садовский, были бесформенные светлые пятна. Потом одно пятно, побольше и
поярче, превратилось в полуприкрытое шторой окно.
Другое пятно медленно приобрело очертания человеческого лица.
Сначала все было серым. Цвета появились позже, не сразу. Прежде всего желтый и розовый — от букета
на тумбочке. Затем синий — от костюма Зорина.
Теперь Садовский видел, что губы Зорина двигаются — профессор говорил. Но звуков не было.
Они возникли внезапно, словно разорвав завесу.
— …и делайте так, — говорил Зорин. — Сосредоточьтесь, голубчик. Поднимите руку. Вы слышите?
Садовский не отвечал. Он слышал, но слова не воспринимались. В памяти медленно — очень медленно
— всплывали картины. Лепрозорий… Встреча с Зориным… Бессонные ночи… Еще один разговор…
Операционная…
— Сколько? — спросил Садовский и вздрогнул: голос прозвучал откуда-то со стороны.
Зорин подпрыгнул на стуле, впился глазами в лицо Садовского.
— Так, так, — шептал он, машинально потирая руки. — Рефлексы, зрение, мышление, речь… Значит…
— Сколько лет? — повторил Садовский, пытаясь привстать на кровати.
— Лежите, голубчик, лежите! Девятнадцать лет. Девятнадцать с лишним. Скажите, вы…
— Девятнадцать! — перебил Садовский и вдруг рывком оторвался от подушки. Глаза его, не мигая,
смотрели на Зорина.
Медленно преодолевая инерцию, возникали обрывки представлений. Склеенные впечатлениями, они
превращались в мысли. Не сразу, путаясь и переплетаясь, мысли выстраивались и выравнивались. И только
тогда в сознании прозвучало: ложь! Девятнадцать лет — это ложь! Зорин совершенно не изменился. Полное
бритое лицо, прищуренные глаза, едва заметные морщинки… Все как было!
Садовский покачал головой. Ему казалось, что он говорит.
— Спокойнее, Александр Юрьедич, спокойнее. — Зорин улыбался, скрывая волнение. — Ну, говорите…
— Девятнадцать лет… Девятнадцать лет… — Садовский силился привстать. — Вы… такой… не
изменились…
Зорин растерянно улыбнулся, развел руками.
— Понимаете, это потом. Потом. Не все сразу. Я объясню.
— Не удалось… ничего не удалось! — не слушая его, выкрикивал Садовский. — Проказа…
Он поднял к лицу руки. На белой, глянцевой коже не было никаких следов проказы.
— Не понимаю…
Он бессильно откинулся на подушку.
— Прошло девятнадцать лет, — отчетливо, почти по слогам повторил Зорин. — Ваша болезнь излечена.
Это было нелегко. Последняя стадия… Девятнадцать лет…
— А вы? — прошептал Садовский. — Вы?
— Мы победили старость, — просто сказал Зорин. — Поэтому я… такой… Старость теперь наступает не
скоро.
Садовский закрыл глаза. Потом приподнялся на локтях, посмотрел на Зорина. Спросил беззвучно: —
Как?
— Ну, не сейчас, голубчик, не сейчас, — мягко сказал Зорин. Посмотрел в глаза Садовскому, улыбнулся.
— Ну, хорошо, голубчик, не волнуйтесь… Понимаете… видите ли, старение организма считалось необратимым
процессом. А мы доказали, что процесс этот обратим. Пока ограниченно, но обратим. Вот и все. Нет, нет!
Больше ничего не скажу.
Садовский дышал тяжело, с хрипотой. Лег, губы шептали: — Девятнадцать лет… Девятнадцать лет!..
Зорин взял его руку — сухую, холодную.
— А… другое? — еле слышно спросил Садовский. — Девятнадцать лет… Люди…
Зорин понял.
— Да, коммунизм, — он улыбнулся. — Многое изменилось. Вы не узнаете.
— Что? — прошептал Садовский.
Зорин покачал головой.
— Не спешите. Все впереди.
Садовский долго, очень долго лежал, глядя куда-то в пространство. Потом улыбнулся — одними
глазами.
Зорин уловил слабое пожатие руки.
В.Сапарин
Сопки, могучие складки на теле планеты, покрывали все видимое пространство, толпились в
хаотическом беспорядке, загораживали горизонт. С левой стороны, прямо по меридиану, шла, не сворачивая ни
на шаг в сторону, Большая Полярная Дорога. С воздуха Игорь отчетливо видел, как она перескакивала через
пади, ныряла в тоннель, снова появлялась вдали.
Сопка Остроконечная, как и всегда, показалась не сразу, и, увидев ее, Игорь инстинктивно чуть
приподнялся в кресле. Чувство нетерпеливого ожидания, знакомое охотникам, рыболовам, любителям
природы, охватило его. Вибролет, словно угадав желание седока, взмыл кверху, а затем помчался к
Остроконечной со всей скоростью, на которую только был способен.
Прозрачные крылья неутомимо и ритмично вибрировали. Полет был чудесным, и Игорь вновь подумал о
том, что управление с помощью биотоков, возникающих в организме человека при одной только мысли о
движении, — замечательная вещь: достаточно пожелать лететь — и летишь. Великолепное ощущение!
Жаль только, что это не годится для трансконтинентальных лайнеров.
Едва вибролет очутился над вершиной сопки, как кресло вместе, с седоком повисло в воздухе, а затем,
повинуясь желаниям Игоря, принялось описывать круги и зигзаги.
Тех, кого он искал, нигде не было видно.
Наконец на полянке у подножия сопки мелькнуло желтое пятно. Вслед за красавицей тигрицей из
зарослей тростника выкатились два огромных полосатых тигренка и принялись возиться на траве.
Кресло опустилось и замерло метрах в десяти над полосатым семейством. Звери, очевидно, привыкли к
подобным вещам: во всяком случае безмятежная игра продолжалась. Теперь Игорь мог в свое удовольствие
наблюдать за тиграми.
Идея устройства заповедника, которого не касалась бы нога человека, принадлежала Игорю — как-никак
биология была его второй профессией. Первая же… Он вздохнул.
Налюбовавшись вдоволь, Игорь, вынув из нагрудного кармана блок-универсал и направив объектив на
тигров, стал смотреть на экран. Когда кадр казался ему подходящим, он нажимал кнопку “съемка”. Он вел
кинолетопись тигриной семьи уже несколько месяцев и полагал, что года через полтора документальный фильм
будет готов.
Он уже сунул было блок-универсал обратно в карман, как тот подал сигнал: “Вас вызывают”.
— Слушаю, — сказал Игорь.
По самой последней моде он вкладывал блок в нагрудный карман так, что микрофон торчал наружу.
Это давало возможность вести разговор, не вынимая блока.
— Что ты делаешь и где находишься? — спросил веселый голос.
Игорь вынул плоский, из упругой пластмассы, блок и повернул экраном к себе. Рыжие волосы,
веснушчатый нос, насмешливые глаза…
Портрет, который он держал в руках, раскрыл рот и сказал: — Наконец-таки ты вынул меня из кармана.
Ну-ка, покажись, какой ты. Сто лет не видались.
Игорь повернул глаз объектива к себе.
Рыжий Лешка скривил губы.
— Настоящий стиляга, как говорили в старину. Даже пуговицы “орбис” с радиостанцией внутри. Как
будто недостаточно блок-универсала! Игрушки… Серьезные люди не станут баловаться такими пустяками. Ты,
кажется, находишься где-то в воздухе. А что внизу? Покажи. Ах, это Голубые сопки! Ну что ж, затея
интересная. А где знаменитое тигриное семейство? Вижу, действительно красавцы! Итак, ты в родной стихии
— в воздухе и на природе…
Алексей явно подсмеивался над приятелем. Означало ли это, что у него приготовлен какой-то сюрприз?
— Между прочим, — сказал он, — когда ты летишь? Через час? Куда? В Австралию? Так заходи… Я
сейчас как раз в Австралии. В Платобурге. Ну, пока, как говорили в старину. Что ты смеешься? Сам читал в
одной книге. Разве ты не знаешь, что история литературы — третья моя специальность? Увлечение еще
школьных лет… До скорой встречи!
Алексей исчез, а на экране Игорь увидел самого себя, как в зеркале. Длинное, словно вытянутое лицо,
довольно унылый вид, или это только так кажется по сравнению с Лешкой? Рядом с ним кто не покажется
печальным!
— Пора на аэродром, — сказал Игорь на экране Игорю, разглядывавшему свое изображение.
Ах, так вот почему у него на экране был такой унылый вид. Ведь он уже думал о предстоящем рейсе.
Впрочем, именно сегодня полет будет интересным хотя бы уже потому, что в конце его предстоит встреча с
Алексеем.
Игорь решительно сунул блок в карман. Подчиняясь его желанию, вибролет помчался к аэродрому.
На пластмассовом, в рифленую шашку, поле стоял, вытянув тело и отнеся круто назад острые крылья,
трансконтинентальный лайнер на пятьсот мест. По трем трапам поднимались на эскалаторах пассажиры.
Вибролет осторожно опустился у четвертого, служебного, трапа. Игорь встал с кресла, нажал кнопку “не
нужен”, и кресло со сложенными крыльями послушно, как собака, побежало на своих колесиках на стоянку.
Хорошая модель, последний выпуск!
Встав на нижнюю ступеньку трапа, который тотчас же услужливо понес его в кабину управления, Игорь
невольно усмехнулся. “Царским” называли этот трап молодые пилоты. Прежде, когда экипаж состоял из
нескольких человек, вероятно, имело смысл ставить отдельную лестницу. А теперь? Впрочем, тогда и кабина
управления оправдывала свое название.
Сколько условностей в жизни и как долго существуют в языке слова, потерявшие первоначальный
смысл. Кажется, Игорь изберет своей третьей специальностью лингвистику. В последнее время у него
появляется все больший интерес к словам. Не поговорить ли на эту тему с Алексеем?
Лешка? Человек с шестью специальностями и готов овладеть еще шестью. У другого это было бы
проявлением легкомыслия, Алексей же все делает талантливо и удачно. Игорь в этом отношении слабее своего
друга. У него всего две профессии, и то вторая только потому, что даже большая страсть требует еще одного,
пусть хоть маленького, совсем постороннего увлечения. Ведь люди всегда поступали так: человек, допустим,
увлекался химией, работал с душой, самозабвенно, а дома, для себя, играл на скрипке или писал акварели,
разводил кактусы, собирал редкие книги или увлекался художественной фотографией, “выкраивая”, как пишут
в старых романах, которые любит цитировать Алексей, “время” или “урывая редкие свободные часы”. Да,
конечно, когда человек спал не три часа в сутки, а целых восемь, — смешно даже подумать об этом теперь, в
XXI веке! — и отдавал первой, главной, страсти еще восемь часов, успевая сделать меньше, чем сейчас
выполняют за четыре или пять, вероятно, это составляло проблему. Сейчас любительские страсти людей
перестали быть только их личным делом, они превратились во вторые–третьи специальности, а у некоторых,
вроде Алексея, таких любимых дел целых шесть. И у него хватает времени на все, ничего он не “урывает” и не
“выкраивает”.
Однако не слишком ли много философствования спозаранку? В конце концов он успеет заняться этим,
сидя в так называемой кабине управления. Игорь открыл дверцу.
Человек в голубом комбинезоне возился в кабине, устанавливая пластмассовый ящик с закругленными
углами.
— Привет пилоту! — сказал он. — Вот, установил новый прибор. По требованию Контроля
безопасности, не то Планового бюро. Какой-то спор там у них.
— От меня что требуется?
— Не обращать на него внимания. Я и сам не знаю, что это такое. Он под пломбой. Присоединил
провода по схеме — и все. Ну, счастливого пути! — Монтер шутливо помахал рукой.
Игорь занял свое место. Инструкция требовала, чтобы пилот во время взлета и посадки находился
непременно в кабине управления. Зачем? Это знал только Контроль безопасности.
Почти машинально наблюдал он за тем, как давали приказ к отправке, как машина отвечала — огоньки
перемигивались на табло, стрелки приборов занимали свои места между ограничительными штрихами. Лишь
прибор под пломбой, укрытый глухим пластмассовым футляром, оставался безжизненным.
Заработали моторы. Здание аэровокзала слева в окне сдвинулось с места. Деревья на краю поля слились
в ленту. Короткий, очень короткий разбег, могучий рывок — и вот внизу быстро проваливающийся бело-
розовый город среди сопок, кусок трассы — прямой, как меридиан, снова город, но уже гораздо дальше, еле
угадываемый в очертаниях. Разворот — и корабль несется вверх, к солнцу, к звездам, рассекая слой легких
облаков, которые только что снизу казались такими далекими.
Ровно и мягко гудят моторы.
Пассажиры, достав свои блок-универсалы, читали книги, просматривали журналы, смотрели
кинофильмы. С тех пор как Центральная библиотека, Главная журнальная экспедиция и Генеральный фильм
организовали передачи для индивидуального обслуживания обладателей блок-универсалов, многое изменилось
в этом мире. Всего лет пять назад на полках самолета лежали настоящие книги и журналы, небольшая
библиотечка в сотню–другую томов. Сейчас каждый носит в кармане библиотеку в десятки миллионов томов с
отделом уникумов и редких рукописей — любую книгу можно посмотреть в блок-универсале, передав заказ и
прождав не больше трех минут. Тиражи журналов, недавно достигавшие астрономических цифр, в последнее
время сильно сократились, и уже всерьез обсуждают вопрос, нужно ли вообще их печатать и рассылать. В
сущности, достаточно нескольких экземпляров для автоматической передачи изображений по просьбам
обладателей универсалов.
Только отдельные любители старины предпочитают держать журнал в руках, перелистывая пальцами
страницы.
Про кино и театр нечего и говорить. Премьеру, как правило, смотрит несколько миллионов человек, где
бы они в этот момент ни находились. Вы можете высказать ваше мнение всем, кто им интересуется, и,
наоборот, выслушать любое высказывание, не покидая кресла самолета. И вы не мешаете соседу: достаточно
нажать кнопку “немой разговор”, и голос певца, изображение которого вы смотрите на экране блок-универсала,
будет слышен только вам (а давно ли надевали громоздкие наушники!).
Да, техника развивается невероятно быстро. Что будет через десять, двадцать лет?
…У Игоря было достаточно времени, чтобы размышлять о чем угодно и сколько угодно. Он мог сесть в
свободное кресло, достать, как все пассажиры, свой блок-универсал и смотреть “Лебединое озеро” или новую
пьесу. Надо только узнать, в каком из театров земного шара она сейчас идет. Говорят, что самые лучшие
постановки — это нью-йоркская, кембриджская и тамбовская.
Стоило ему только захотеть, и он мог нажать кнопку “повтор” в блок-универсале и прослушать
записанные на тончайшем волоске утренние наблюдения или продиктовать свои мысли, потом машинка-
автомат все аккуратно перепечатает. Мог прослушать любую лекцию, даже ту, что читалась неделю или год
назад, мог делать еще тысячу вещей.
Не мог только прикасаться к кнопкам на пульте управления.
О, эти кнопки, высмеянные в юмористических журналах, кнопки, окружающие человека с раннего
детства до глубокой старости. “Долой кнопки!” — правильное, прогрессивное движение; за ним, несомненно,
будущее. Игорь мог убедиться сегодня, как хорошо и приятно летать, не думая ни о каких кнопках. Но как
хотелось ему сейчас положить пальцы на клавиши управления и почувствовать, что огромный корабль
подчиняется самому легкому их нажатию. Увы, дотрагиваться до кнопок ему разрешается лишь во время
тренировочных полетов, которые для того и устраиваются, чтобы пилоты не разучились обращаться с
самолетом. А ведь он любил управлять машинами — это, собственно, и заставило его выбрать профессию
водителя воздушных лайнеров. Но, если признаться честно, скучной стала эта профессия, не доставляет она ему
того удовольствия, как прежде.
Прохаживаясь, Игорь остановился у входа в один из салонов. В углу сидел высокого роста человек и,
глядя задумчиво на блок-универсал, едва заметно шевелил губами. Разговаривал с кем-нибудь, а может быть,
работал. Ближе к дверям несколько пассажиров вели беседу. Разговор шел преимущественно на местные темы:
об отоплении Камчатки за счет тепла Земли, о якутском руднике-автомате.
Это дало повод одному из собеседников, розовощекому юноше, заявить, что использование природных
руд уже устарело. Давно пора месторождения создавать искусственно.
— Вам мало изменений на поверхности планеты, — улыбнулся пожилой пассажир, — вы хотите и
глубины Земли переделать?
— А почему бы нет? — удивился юноша.
Его собеседник ответил не сразу.
— Третьего дня я разговаривал с одним… гм, тоже довольно молодым человеком, — пассажир чуть
усмехнулся, — и он мне объяснил, что человек может получать все, что ему угодно, из чего угодно. Например,
из обыкновенного булыжника — железо, золото или колбасу. Для этого просто нужно, — он так и сказал
“просто”, — расщепить атомы на составные части и сложить из этих частей новые атомы.
— Увлекательнейшая вещь! — немедленно откликнулся юноша.
— Их много, этих увлекательнейших вещей, — снова усмехнулся пожилой пассажир. — Но вот вопрос,
какую же из них осуществлять?
— Ту, что целесообразнее, — вмешался вдруг пассажир, сидевший в углу.
— А что считать целесообразным? — тотчас же накинулся на него юноша. — Каков критерий?
— Ну, например, затраты человеческого труда. Это, конечно, прежде всего. Потом затраты энергии. И не
вообще, разумеется, а с учетом общего ее баланса в данное время, наличия данного сырья. Затем сложность и
дальность транспортировки. Да мало ли что еще…
— О… — несколько разочарованно протянул юноша. — Вы, я вижу, из тех, кто считает все на свете.
— Сотрудник Планового бюро, — поклонился с лукавой улыбкой пассажир и, помедлив, добавил: — Вы
ведь знаете, мы не скупимся на любые эксперименты — сколько угодно смелые и самого большого масштаба.
Но… — он оглядел собеседников, как бы желая убедиться, интересует ли их эта тема, и продолжал: — Когда
речь идет о нормальной эксплуатации, тут слово берет математика. Возьмите, к примеру, плотину через
Берингов пролив с ее насосами, перекачивающими воды Тихого океана в Арктику. С современной точки зрения
это сооружение не так уж совершенно. В самом деле, вдумайтесь хорошенько: чтобы поддерживать теплый
климат в северном полушарии, нужно добыть урановую руду, извлечь из нее расщепляющиеся материалы,
доставить к плотине и загрузить реакторы. Конечно, почти все это делается автоматически, но почти, а не все.
В этом отношении якутский рудник-автомат стоит на более высокой ступени. Однажды запущенный, он будет
работать пятьдесят один год без всякого вмешательства человека. А вот наш самолет, — неожиданно закончил
он, — во многом устарел.
Девушка с русыми косами, в легком платье, внимательно слушавшая разговор, оглядела внутренность
салона.
— Я имею в виду не удобства для пассажиров и не летные качества, — чуть улыбнулся сотрудник
Планового бюро. — Но обращали вы когда-нибудь внимание на пилота?
Игорь невольно вздрогнул. Он даже отодвинулся в глубь коридора.
— Пилота? — переспросила девушка. В голосе ее прозвучало легкое удивление. — Но. ведь он сидит
где-то там в своей кабине. Он невидимка.
— Не только невидимка, но и ничегонеделайка. И знаете, это одна из интереснейших проблем нашего
времени. Пока в воздухе происходят случаи, подобные тем, которые когда-то где-то уже бывали, можете
спокойно положиться на машину. Но если произойдет что-то непредвиденное, случай, для которого в “памяти”
у машины нет аналогий, она бессильна. Вот из-за чего и летит квалифицированный водитель. Сотни пилотов
болтаются в воздухе, несут простое дежурство, вместо того чтобы заниматься творческой деятельностью, как
это подобает людям. При этом каждый случай их вмешательства в работу машины рассматривается как
чрезвычайное происшествие. Во всех машинах делаются необходимые изменения, чтобы подобный случай уже
никогда не мог повториться. Таким образом, после каждого случая в воздухе вероятность происшествий
вообще уменьшается. И у пилотов все меньше работы. Так же обстоит дело и с нашим пилотом. Конечно, он
честно служит обществу, но мы лишаем его естественной радости труда. Это просто жестоко.
— Ну, он делает, конечно, что-нибудь, — возразила девушка, — этот пилот.
— Да, читает, диктует, может быть, сочиняет поэму. Разумеется. Но ведь это не решение вопроса.
— А часто ему приходится работать?
— Я понял только одно, — сказал полушутя, полувсерьез пожилой пассажир, — пилоты будут вечно
кататься на самолетах. Потому что, если даже останется вероятность одного несчастного случая на всех
авиалиниях за десять лет, Контроль безопасности все равно заставит на всех самолетах летать пилотов. Я
сталкивался с этой организацией. Я ее знаю.
— Они беспокоятся о пассажирах, — ответил сотрудник Планового бюро. — И в принципе они правы.
Задача, однако…
В этот момент Игорь ощутил три легких толчка в грудь: машина управления вызывала его. В первый раз
за последние два года.
Вызов не был аварийным. Когда он вошел в кабину, зеленая лампочка сигнализировала: “Все в порядке”.
Игорь сел в кресло и внимательно оглядел табло. Немым языком сигналов машина сообщала о том, что
случилось, и о принятых мерах. “Система охлаждения”, — прочел он на табло. “Не подавалась охлаждающая
жидкость”, — докладывал откинувшийся бленкер. “Насос в порядке”, — бодро рапортовал его сосед.
“Неисправность в трубопроводе”, делала вывод машина. И докладывала: “Продута система”, “Подача
возобновилась”. Ну, с таким пустяком справится и ребенок.
Игорь глубоко задумался, сидя в кресле. Три легких толчка в грудь вернули его к действительности.
Лампочка горела оранжевым светом. “Не подается охлаждающая жидкость”, — прочел он. Значит, засорение
было устранено только временно!
Быстро, быстрее, чем это сделал бы человек, машина обследовала каждый участок подающей системы и
сделала неожиданное заключение: “Все в порядке”.
Однако сигнал “Не подается охлаждающая жидкость” продолжал ярко гореть. Подали весть моторы.
“Перегрев стенок камеры сгорания”, — вспыхнул сигнал на табло.
Игорь почувствовал, как руки его потянулись к клавишам пульта управления. Но он не имел на это права
— лампочка горела оранжевым светом.
Машина быстрее, чем это сделал бы Игорь, нашла, что можно предпринять в таком случае. Замигали
лампочки контроля приборов. Машина решила проверить, исправны ли сигнализирующие приборы. Молодец
машина! Правильное решение! К тому времени, когда он это сообразил, машина уже проверила всю систему
сигнализации. Все оказалось в порядке, только какая-то неясность возникла с указателем работоспособности
насоса.
“Черт с ним, с прибором, включить запасный насос! — в азарте подумал Игорь. — Ведь моторы
греются…” Он даже приподнялся в кресле. “Включен запасный насос”, — прочел он с облегчением.
На этот раз машина пришла к решению, может быть, на одну лишь десятую секунду позже Игоря.
Конечно, она методично и хладнокровно перебрала сначала все варианты, затем, сравнив друг с другом,
отбросила все, кроме единственно правильного. У Игоря же это было первой мыслью, пришедшей в голову,
почти импульсивным порывом. Тем не менее Игорь почувствовал глубокое удовлетворение: в сущности, он
одержал победу над машиной. Вот что значит живой человеческий опыт, пусть даже и не вполне осознанный,
опыт, заключенный в клетках мозга и в мускулах его руки, которая сама потянулась к кнопке “второй насос”. И
пилоты кое на что годятся, черт возьми!
Лампочка успокоенно светила зеленым светом, а он все сидел в кресле. Моторы давно
просигнализировали, что температура нормальная. Табло явно намекало, что пилот здесь, в кабине, совершенно
лишний.
Но Игорь не спешил уходить. Он пережил редчайшее ощущение: он не прикоснулся ни к одной кнопке,
но все же как бы управлял машиной. Игра?
Пусть игра! Но ведь это игра в работу, в работу пилота, которая ему противопоказана в силу его
должности.
И тут лампочка зажглась оранжевым светом в третий раз. Такого не случалось за всю историю
существования трансконтинентальных линий. Само по себе это уже было сверхпроисшествием.
Однако настоящее изумление охватило пилота, когда он взглянул на табло. “Второй насос неисправен”,
— профессорски спокойно констатировал прибор. Как, второй насос вышел из строя? Плохо дело, третьего-то
ведь нет.
Вспыхнул экран манипулятора. Машина взялась за починку. Игорь видел на экране, как механические
руки быстро и споро ощупывали насос, замкнутый в тесном пространстве, куда не доберется рука человека. Что
за чертовщина! Все было на месте.
“Снять крышку!” — чуть не крикнул Игорь, но механические пальцы уже отвинчивали ее. Они проникли
внутрь и выполнили все, что мог придумать Игорь, и тем не менее неисправность не была устранена.
“Нижний патрубок!” — промелькнуло в голове у Игоря. Он опоздал. Пальцы завинчивали крышку с
быстротой, не позволяющей следить за их движениями, и накинулись на нижний патрубок. Не ограничиваясь
нижним патрубком, железные пальцы разобрали, прочистили и собрали все, что только отвинчивалось.
Машина делала тысячу страховочных, может быть, совсем бесполезных действий, а время уходило…
Игорь почувствовал, что и у него начинают путаться мысли. Что делать? Вдруг его осенило: “Засорился
соединительный шланг!” Тот короткий шланг, что соединяет оба насоса: основной и запасной. Он подумал об
этом только потому, что однажды, играя с товарищем в “Логическую сообразительность” и пользуясь для этого
схемой моторов самолета, сам придумал это повреждение и заставил партнера искать его по косвенным
признакам. Ну да, этим партнером был Алексей! Тогда Игорь выиграл одно очко. Лешка, быстрый на
соображение Лешка, не смог догадаться! Ведь и тогда он сначала продул всю систему охлаждения, а затем уже
включил запасной насос. И соединительный шланг, короткий, всего в несколько сантиметров, отросток,
оказался непродутым.
Машина, ясно, не знала об этом случае! Она делала все, кроме единственного, простого и необходимого
сейчас действия. Наконец, перепробовав все, на что она была способна, машина сдалась. Лампочка вспыхнула
красным тревожным светом.
Пора! Игорь наклонился вперед… Моторы уже были близки к истерике! И тут он услышал приказ,
прозвучавший в его ушах как удар грома.
“Ничего не делать!” Он почти растерянно огляделся вокруг.
“Не вмешивайтесь”, — подтвердил голос.
Вслед за этим он услышал легкое, совсем легкое постукивание внутри пластмассового корпуса прибора,
что был подвешен к кабине перед отлетом.
Кнопки на пульте управления стали сами вдавливаться, точно человек-невидимка коснулся их руками.
Вновь вспыхнул экран. Кто-то медленно, по-человечески, искал повреждение.
Но ведь этот кто-то не знает про соединительный шланг! Это известно только Алексею. Игорь поднялся
с кресла, но его снова остановил приказ: “Ни с места!” Невидимка знал про соединительный шланг.
Он включил продув, и, как и рассчитывал Игорь, система охлаждения тотчас же заработала.
Самое время! Игорь вытер вспотевший лоб. Еще несколько секунд — и моторы вышли бы из строя.
Да, переживаний сегодня хватало!..
Он посидел еще немного, чтобы успокоиться. Все работало нормально. Тогда он вышел из кабины.
Пассажиры занимались своими делами, даже не подозревая о том, что только что разыгралось в кабине
самолета. Прошло всего семь минут!
— Вот такой эксперимент мы сейчас и ставим, говорил сотрудник Планового бюро, поблескивая своими
живыми глазами и поглядывая на собеседника. — С полного согласия Контроля безопасности, конечно.
Однако, кажется, мы садимся.
Лайнер сбавлял высоту. Игорь снова прошел в кабину и сидел там в царственном бездействии, пока
колеса не остановились у начертанной на поле линии и все двери автоматически не раскрылись.
Он сошел на землю последним.
Вибролет попался старой конструкции, и Игорь мог наслаждаться сколько угодно, нажимая кнопки
управления. Но — странное дело! — это не доставляло ему сейчас удовольствия. Более того: он находил
обременительным держать пальцы на клавишах.
Сегодня утром он летал лучше. Руки были свободны, мысль тоже, крылья подчинялись почти
бессознательным желаниям. Это походило на полет во сне.
Полет? Да, тогда, утром, было ощущение полета.
Сейчас же он просто перемещался в пространстве.
Обыкновенная транспортная операция, которой приходится заниматься почти всем людям Земли
примерно так же, как раньше, если верить старым фильмам, когда на работу ездили на велосипедах.
Алексей сидел в небольшой комнате перед пультом управления — точной копией того, перед которым
пережил волнующие минуты час назад Игорь.
Рядом стояло еще одно кресло и еще один пульт.
— Вот так я и летаю, — сказал Лешка, обведя рукой свое хозяйство. — Не отрываясь от Земли.
Он посмотрел на Игоря и засмеялся.
— Зато я работаю, — добавил он. — Веду сразу сто самолетов. Следовательно, случаев для
вмешательства в работу машин у меня в сто раз больше, чем у тебя. Сегодня выпросил еще десять рейсов — еле
уговорил. Запасной пульт поставили. Это если два случая произойдут сразу. По теории вероятности…
— Ах, эта теория! — махнул рукой Игорь. — Сегодня я с ней познакомился на практике.
— И твой лайнер оказался среди этих десяти. Представляю, как ты был разочарован, когда выяснилось,
что тебе не надо помогать машине! Такие же ощущения, вероятно, испытывал последний извозчик или
последний шофер. Твоя песенка спета, Игорек!
— Я просто люблю летать.
— Кто же теперь не летает! И чем ощущения пилота отличаются от ощущений пассажиров? Хочешь
настоящих ощущений — иди ко мне в напарники. Правда, летать уже не придется. Для моей профессии это
совершенно излишняя роскошь. Зато интересная работа. Имей в виду, что всех пилотов с будущего года все
равно с самолетов снимут. Даже испытания будут производиться автоматически — программным устройством.
Рыжее лицо Лешки смеялось, веснушки расползались, нос сиял. Он не считал нужным выводить
веснушки или менять форму ушей — растопыренных, похожих на приставленные к голове ладони, — Лешка
считал, что вполне можно жить и таким, каким создала природа.
— У тебя, брат, ведь есть и другие профессии! Ты можешь выбирать. Ну, будешь летающим биологом в
конце концов. Ведь твой заповедник и предназначен для осмотра с воздуха. Уверяю тебя, все это не так
трагично, как тебе кажется.
…В самом деле! Что изменилось в мире? Ощущения, которые испытываешь, когда управляешь
машиной? Этих ощущений даже прибавится, если Игорь пойдет в наземные дежурные. Полет? Чудеснее полета
на вибролете без пульта управления еще свет не видел.
Романтика? Да, романтика нужна! Но она есть в любом деле. И в том, что делает Лешка, очень много
романтики, хотя он ее и не признает.
Игорь вышел на улицу и подозвал к себе вибролет. Подбежал старый, наивный, романтичный вибролет с
кнопками, натыканными на крохотном пульте. Игорю захотелось почесать у него за ушами, как он делал это с
осликом Васькой, когда был мальчиком. Ослик Васька и лужа, в которой водились головастики, сыграли
немалую роль в его увлечении биологией.
Игорь сел в кресло и положил пальцы на клавиши.
— Лети! — приказал он.
Кресло не шелохнулось.
Тогда он нажал на кнопку, мягкую и расшатанную, она легко осела — за спиной Игоря раскрылись
крылья, и вибролет полетел.
Аркадий Стругацкий,
Борис Стругацкий
Шесть спичек
Черный круг плывет по звездному бисеру — матовое блюдо с мутноватыми краями. На одном краю
звезды меркнут, чтобы полчаса спустя возродиться на другом краю. Знакомые созвездия, только здесь они ярче
и узор их сложный и новый. В одном из них — в созвездии Летучей Рыбы. — лишняя звезда, самая яркая на
небе, самая великолепная — наше родное Солнце. Но мы не смотрим на Солнце, не любуемся звездной
вышивкой. Наши взоры прикованы к черному кругу, хотя ничего нельзя разобрать в глухой тьме ни простым
глазом, ни в телескоп.
Нас шестеро — весь экипаж космического корабля: старик Чарушин, начальник экспедиции — мы зовем
его Дедом, — супруги Баренцевы, супруги Юлдашевы и я — Радий Блохин.
— Так что же? — спрашивает Дед Чарушин. — Уходим?
— Ничего не поделаешь, — говорит Толя Баренцев, наш главный инженер. — Ракета приспособлена для
посадки на сушу, а там вода, сплошной океан. У нас станочки ручные, кустарщина, шесть человек рабочих, все
низкой квалификации. Год провозимся, сделаем кое-как и утонем при посадке. Нельзя рисковать.
— И топлива в обрез, — добавляет Рахим Юлдашев. — Мы же считали с вами. Посадка — это задержка
на семь лет. На лишних семь лет у нас и воздуха не хватит. И по возрасту…
Айша дергает его за рукав. Рахим забыл, что о возрасте невежливо говорить при Деде: старику уже
сейчас за девяносто.
— В конце концов мы вернемся не с пустыми руками, — замечает Галя Баренцева.
И тогда Чарушин говорит спокойно: — Остается один выход…
Мы смотрим на начальника с недоумением. Айша первая понимает, о чем идет речь.
— Ни в коем случае! — кричит она.
* * *
“Жизнь измеряется делами, а не годами”, — эти слова я впервые услышал от Деда семнадцать лет тому
назад.
Помню мой первый визит к нему. Поздняя осень.
Мокрый пронизывающий ветер. Стрекочущий аэроранец несет меня над черными полями со
свалявшейся травой, над голыми деревьями, над свинцовыми валами Куйбышевского моря. Потом я вижу
голубой забор на глинистом обрыве, домик из зеленоватого стеклянного кирпича и у калитки старика.
У него седые пышные волосы, бело-голубые, как будто синтетические. Я узнаю его и, выключив ранец,
неловко приземляюсь у его ног, прямо в канаву.
— Идемте переодеться. Потом представитесь, — говорит он, протягивая мне руку.
Так познакомился я с Павлом Александровичем Чарушиным — знаменитым космическим капитаном,
участником первого полета на Венеру, командиром первой экспедиции на спутники Юпитера, первой на
Сатурн, первой на Нептун и прочая и прочая… Здесь, на берегу Куйбышевского моря, доживал он свою
славную жизнь.
Сам я имел косвенное отношение к звездам. Инженер-строитель по образованию, я работал на
строительстве Главного межпланетного вокзала на горе Килиманджаро в Восточной Африке. Специалиста,
попавшего в чужую область, тянет все переделать по-своему. Кроме того, я был молод и самонадеян. Я
составлял план реконструкции солнечной системы. В то время, в начале XXI века, уже было ясно, что все
планеты непригодны для заселения. И я предлагал перетасовать их. Венеру и Марс перегнать на земную
орбиту. Марс снабдить искусственной атмосферой, а атмосферу Венеры очистить от углекислого газа.
Я предлагал еще Сатурн, Уран и Нептун расколоть на части, чтобы уменьшить силу тяжести, а осколки
поодиночке подогнать поближе к Солнцу с помощью атомных взрывов. На Тритоне я думал поселить колонию
исследователей и отправить их в межзвездный рейс. По моим расчетам, тысяч за сто лет Тритон мог бы обойти
все окрестные звездные системы.
Еще я собирался детей воспитывать на Юпитере в условиях повышенной тяжести, чтобы молодце кости
и мускулы у них окрепли и на Земле все они оказались бы силачами.
К моему удивлению, эти величественные проекты неизменно отвергались. Я не сдавался, упрямо
продолжал ходить по учреждениям и к видным специалистам. Естественно, обратился я и к Чарушину, не
поленился слетать на Куйбышевское море. К нему обращались многие: и молодые люди, мечтавшие работать в
космосе, и авторы книг, и начинающие ученые. И в газетах то и дело появлялась его фамилия. Подпись
Чарушина стояла на договоре об Окончательном Разоружении Наций. На празднике Всемирного Мира вместе с
китайцами, американцами и немцами Чарушин катил в первой вагонетке пулеметы и минометы на переплавку в
мартеновскую печь. Нет сомнения, он был одним из самых видных людей своего времени.
Старик, так же как и многие другие, выслушал меня с усмешкой, но добродушно-снисходительной.
Он сказал:
— Ваша беда, Радий Григорьевич, в том, что вы уж слишком забежали вперед. Не нужно нам вовсе
расселяться по солнечной системе — нам на Земле удобно и просторно. Ваши идеи понадобятся лет через
триста. Наверное, вы загордитесь: вот какой я, мол, прозорливый. И напрасно! Нет никаких заслуг в том, чтобы
заниматься несвоевременными проблемами. Когда будет нужно и возможно, люди проведут реконструкцию
планет. И тогда они без труда придумают все, что занимает вас сейчас.
Я не согласился со стариком, но не обиделся.
Имел Александрович слушал меня, потом я слушал, как он диктовал электронной стенографистке свои
знаменитые мемуары. Как раз они начали печататься в то время в “Комсомольской правде”. Вы помните,
конечно, самое начало, первую строку: “Наша экспедиция вылетела на Луну, чтобы начать подготовку к…” Я
еще оказал старику:
— Павел Александрович, нельзя же так сразу… У всех людей мемуары начинаются с детства, со дня
рождения, у многих с родословной. А вы, проскочив четверть жизни, начинаете: “Наша экспедиция
вылетела…” Тогда я и услышал впервые:
— Радий, у нас, космачей, свой счет. Мы измеряем жизнь не годами, а открытиями, путешествиями. Вот
я и начал книгу с рассказа о первом деле.
— Но читателю интересно, что вы за человек, каким были в детстве, как стали открывателем планет.
Старик не согласился:
— Неверно, дорогой. Это не я интересую людей, а мое дело. У каждой эпохи есть своя любимая
профессия. Одна чтит моряков, другая — писателей, летчиков, изобретателей. Мы, космонавты, любимчики
двадцать первого века, нас помнят всегда, приглашают в первую очередь, сажают в первый ряд. Эти слова вы
можете найти в послесловии к первому тому “Мемуаров”. И там сказано еще: Мне выпало счастье родиться на
заре эпохи Великих космических открытий. Мои младенческие годы совпали с младенчеством астронавтики.
Луна была покорена людьми прежде, чем я вырос. Молодым человеком я мечтал о встрече с Венерой, зрелым
-о Юпитере, стариком — о старце Нептуне. Техника осуществила эти мои мечты. Меньше чем за столетие, за
время моей жизни, скорости выросли от 8 до 800 км/сек. Владения человечества расширились неимоверно. В
середине прошлого века — одна планета, шар с радиусом в 6300 километров, сейчас сфера, радиус которой 4
миллиарда километров. Мы стали сильнее и умнее, обогатили физику, астрономию, геологию, биологию,
сравнивая наш мир с чужими.
И только одна мечта не исполнилась: мы не встретили братьев по разуму. Мы не устали, но дальше идти
сейчас невозможно. Мы уже дошли до границ солнечной системы, посетили все планеты, впереди межзвездное
пространство. Пройдено четыре световых часа, а до ближайшей звезды — четыре световых года. Есть скорость
800 км/сек, нужно в сотни раз больше. К другим солнцам, очевидно, мы двинемся не скоро, некоторые говорят
— никогда. Фотонная ракета и прочие еще более смелые проекты пока остаются проектами. Эпоха
космических открытий прервана, вероятно, на три–четыре века.
Люди шли в космос с разными целями. Меня, например, как инженера, тянуло туда на стройку
невиданного планетного масштаба. А Чарушин надеялся отыскать братьев по разуму. С надеждой на встречу
мчался он открывать новые миры. И вот тупик. Открывать больше нечего, а стать космическим извозчиком не
хочется. Покой, почет, внуки, мемуары, дача… И так бы и кончил он свою жизнь на запасном пути, если бы не
неожиданная мысль о возможных инфрасолнцах, пришедшая мне в голову.
В сущности, сам он в какой-то мере подсказал мне идею: очень уж не -хотелось ему мириться с тем, что
дальше лететь некуда.
* * *
Как я рассуждал? До границ солнечной системы — четыре световых часа, до ближайшей звезды —
четыре световых года. Неимоверный океан пустоты. Но есть ли уверенность, что там сплошная пустота? Мы
знаем только, что ярких звезд там нет: они были бы видны. Но, может быть, есть неяркие или темные тела?
Может быть, наши небесные карты, подобно земным генеральным, отмечают только звезды-столицы и
упускают звезды-деревеньки?
Возьмем для примера сферу диаметром в пятнадцать световых лет. В ней окажутся четыре солнца: наше
Солнце, Альфа Центавра, Сириус и Процион.
Можно считать и семь солнц, потому что, кроме нашего, все прочие — двойные звезды.
Но в том же пространстве несколько десятков слабых тусклых звезд: красных карликов, субкарликов,
белых карликов. Это близкие звезды, но почти все они не видны невооруженным глазом, и только в XX веке мы
узнали, что они близки к нам.
Итак, единицы видны глазом, десятки доступны телескопам. Нет ли в том же пространстве сотен
небесных тел, не замеченных телескопом? Ведь так трудно среди миллиарда известных нам слабых звезд
отыскать сотню маленьких и близких!
И температуры подсказывали тот же вывод.
В мире звезд правило такое: чем больше звезда, тем она горячее; чем меньше, тем холоднее. Красные
карлики меньше Солнца раз в десять, температура у них — две–три тысячи градусов. Предположим, что есть
тела раз в десять меньше красных карликов.
Какая у них температура? Вероятно, тысяча, шестьсот, триста, сто градусов. Светимость у более
крупных ничтожная, у прочих — никакая. При температуре ниже 600 градусов тела посылают только
невидимые инфракрасные лучи. Невидимые, густо-черные солнца! И среди них особенно интересные для нас с
температурой поверхности плюс тридцать градусов — темные, но теплые планеты с подогревом изнутри.
Почему их не нашли до сих пор? Отчасти потому, что не искали, отчасти потому, что найти их трудно.
А сидя на Земле, темные планеты вообще увидеть нельзя. Ведь наша Земля сама излучает инфракрасный
свет, мы живем в мире инфракрасного пламени.
Разве можно, живя в пламени, заметить свет далекой звездочки?
С трепетом излагал я все эти соображения Павлу Александровичу. Уголком глаза я следил, как сходит с
лица старика снисходительная улыбка, как сдвигаются мохнатые брови. А я — то думал, что так логично
рассуждаю! Неужели есть непредвиденное возражение? Скомкал кое-как конец, жду разгрома.
— А ведь это любопытно, Радий, — сказал он. — Планета с подогревом изнутри, мир навыворот. И все
не так, как у нас. Жизнь есть там, как ты думаешь? Растений быть не может, конечно, если света нет. А
животные? На Земле животные во тьме существуют — ив пещерах и в глубинах океана. Вообще животный мир
древнее растительного. А высшие формы? Могут высшие формы возникнуть в вечной тьме?
И вдруг, расхохотавшись, хлопнул меня по плечу:
— Может, мы с тобой еще двинем в космос, Радий? Ты как, полетишь отыскивать свои инфры?
— А вы, Павел Александрович?
Он обиделся, поняв вопрос по-своему:
— А что? Я не так стар еще. Мне восьмидесяти еще нет. А по статистике, у нас средний возраст
девяносто два с половиной.
* * *
Я сам был удивлен, когда полгода спустя Центральная лунная обсерватория сообщила об открытии
первой инфры.
Не будь Павла Александровича, все это произошло бы много позднее. Но он забросил все свои дела и
развлечения. “Мемуары” оборвались на полуслове.
Электронная стенографистка писала только письма в научные и общественные организации, старым
друзьям-космонавтам, ученикам, на Луну, на Марс, на Юнону, на Ио, на космические корабли дальнего
плавания с убедительной, настоятельной и горячей просьбой организовать поиски черных солнц.
Я восхищался энергией старика. Казалось, он только и ждал сигнала, сидя у себя на даче. Возможно, на
самом деле ждал, и вот явилась цель — неоткрытые миры: можно мчаться в космос, искать, открывать…
Инфры нашлись в созвездии Лиры, Стрельца, Малой Медведицы, Змееносца, Тукана, Телескопа…
А самая близкая и самая интересная для нас — в созвездии Дракона. Температура поверхности ее была
плюс десять градусов. А расстояние до нее “всего лишь” семь световых суток. “Всего лишь” в сорок раз
дальше, чем до Нептуна. Межпланетная ракета могла покрыть это расстояние за четырнадцать лет.
И год спустя эта ракета вылетела. А в ней Варенцовы, Юлдашевы и мы с Павлом Александровичем. Я-то
знаю, каких трудов стоило старику убедить, чтобы его и меня включили в команду. Его — из-за возраста, меня
— по молодости и неопытности.
Первые дни полета были словно первая экскурсия в Москву: захватывающе интересно, и все наизусть
знакомо. Сто раз читано, сто раз видено в кино.
Земля с высоты — гигантский глобус, заслоняющий небо. Учетверенная тяжесть, потом чудеса
невесомости. Луна — чужой черно-белый мир с ликом, изрытым оспой. Плавные лунные прыжки, густо-
черные тени, пропасти, вековечная пыль. Я читал об этом, представлял себе, увидел — и был потрясен.
А потом потянулись будни, упущенные писателями. Спаленка — три метра на три, гамаки, столик, шкаф.
За стенкой — рабочая комната чуть побольше. В ней телескоп, пульт управления, приборы, счетные машины.
Дальше — склады, машинная и полкилометра баков с топливом. Хочешь, прогуливайся вдоль баков, хочешь,
надевай скафандр и кувыркайся в пространство. А потом опять гамак, столик и шкаф. По существу, тюрьма.
Тридцать лет со строгой изоляцией.
Тьма и звезды, звезды и тьма. На часах двадцать четыре деления, иначе спутаешься. День и ночь —
никакой разницы! Днем в кабинете — электричество, ночью — электричество. Днем за окошками звезды,
ночью — звезды. Тишина. Покой. А на самом деле летим — состояние равномерного и прямолинейного
движения. За час — почти полтора миллиона километров, за сутки — тридцать пять миллионов. В журнале
отмечаем: “23 мая прошли миллиард километров. 1 июня пересекли орбиту Сатурна”. По этому случаю —
парадный обед. Песни поем, радуемся.
А по существу, условность, потому что до орбиты пустота и после нее пустота. И Сатурн виден не
лучше, чем с Земли, — обыкновенной звездочкой.
Это Павел Александрович придумывал всякие праздники. Великий мастер был насыщать часы. Даже
там, в ракете, ему не хватало времени. После сна — космическая зарядка, по крайней мере час.
Без нее мускулы атрофируются от постоянной невесомости. Обязательная прогулка в пространстве,
осмотр ракеты снаружи, потом изнутри. Работа у телескопа. Обед. Затем два часа — диктовка воспоминаний.
Он диктовал мне. Потом чтение микрокниг.
Дед читал ровно час и обязательно откладывал книгу, когда приходило время. Игра отчасти.
И вместе с тем — борьба за бодрость. “Нужно завтрашний день ждать с нетерпением”, — говорил он
частенько. И я тянулся за стариком, как мог. Понимал: иначе нельзя — раскиснешь, опустишься. Придет
хандра, потом лень, потом болезни. И работу бросишь и обязанности забудешь. В космосе бывали трагедии:
люди себя теряли и даже назад поворачивали.
От хандры одно спасение — работа. Но как раз работы там немного: осмотр, мелкая починка много
времени не занимают. Я разрабатывал свой проект реконструкции планет, Ho больше для собственного
удовольствия. Человечество — такой могучий коллектив, его в одиночку не обгонишь. А у меня знаний — по
год вылета, для Земли устаревшие.
Единственное разумное занятие — астрономические наблюдения. Каталог мы составляли — измеряли
расстояния до звезд. Обычно измеряются они по треугольнику. Основание треугольника — диаметр земной
орбиты, два угла — направление на звезду. По стороне и двум углам определяется и высота — расстояние до
звезды. Но так как треугольники получаются худые и длиннющие, велики ошибки, и годится этот способ
только для близких звезд. Нам было удобнее — мы ушли от Солнца в тысячу раз дальше, можно измерять
расстояния в тысячу раз точнее. Грубо говоря, до всех звезд, какие видны в телескоп. Ну вот и было нам
занятие на всю дорогу: измеряешь, высчитываешь, измеряешь, высчитываешь. Потом пишешь в гроссбух:
“Номер по каталогу такой-то, спектральный класс АО, расстояние — 7118 световых лет”. Напишешь, и зло
берет иной раз. Мы на семь световых суток всю жизнь тратим, а тут семь тысяч световых лет. Ведь никто
никогда не полетит в такую даль, к этому солнцу класса АО.
Скука, томительное однообразие и вместе с тем настороженность. Годами ничего не случается, но
каждую секунду может быть катастрофа. Ведь пустота не совсем пуста: летят метеориты, метеорная пыль.
Даже газовые облака при нашей скорости опасны — врезаешься в них как в воду. Еще какие-то встретили мы в
пространстве уплотненные зоны, неизвестные науке. Когда входишь в них, все сдвигается и в груди теснота.
Почему — неясно. Метеорная пыль разъедает обшивку, металл устает, появляются блуждающие токи. Так
постепенно портится все. И глядишь, утечка воздуха, или управление вышло из строя, или приборы подвели.
Годами ничего не случается, а потом вдруг… Поэтому один кто-нибудь обязательно дежурит.
Хуже всего эти часы одинокого дежурства. Земля вспоминается. Хочется в лес и в поле. И чтобы
ромашки цвели и жаворонки в синем блеске пели.
В толпу хочется, в метро, на стадион, на митинг.
Чтобы крик стоял — не звенящая тишина, чтобы локтями тебя толкали и тесно кругом, чтобы много-
много людей, все незнакомые, и женщины, и девушки. Глаза закроешь — Красная площадь, Кремль,
демонстрация, цветные флаги… Откроешь — гамак, столик и шкаф.
Так день за днем, месяц за месяцем. Нас шестеро было в ракете. Два года каждый из нас дежурил, четыре
спал. Сон, конечно, искусственный, с охлаждением. Делается это не только для нашего удовольствия, но
главным образом, чтобы сэкономить груз. Две трети пути люди спят, не едят, не пьют и почти не дышат. И как
только вылетели мы за пределы солнечной системы, пространство стало чище, опасность столкновения
уменьшилась, сейчас же две пары стали готовиться ко сну. Сначала трое суток голодовка, потом наркоз… и в
холодную воду.
Температура тела постепенно понижается, ее доводят до плюс двух градусов, так что человек становится
словно камень. Затем его кладут в термостат — стеклянный ящик с автоматической регулировкой температуры.
За градусами нужно очень тщательно следить. Чуть выше — бактерии начинают активизироваться, чуть ниже
— кровь замерзает, и льдинки рвут ткани. Так лежат рядом с тобой окаменевшие товарищи, а ты за стенкой
ешь, записываешь цифры, отдыхаешь. А когда твоя очередь спать, не чувствуешь ничего. Только сначала в
голове дурман и поташнивает от наркоза. Потом все черно… И тут же чуть брезжит свет. Это значит — прошло
четыре года, тебя оживляют. Это самый опасный момент, потому что голова отдохнула, свежесть мыслей
необычайная, сразу любопытство: где летим? Что произошло за четыре года? Хочется вскочить и за дело
приняться. А сердце чуть-чуть билось эти годы, ему нельзя мгновенно сменить режим. Я, например, хорошо
переносил пробуждение, а Дед наш худо.
Все-таки старый человек, сердце изношенное. Первый сон еще сошел хорошо, а после второго и
обмороки были, и в сердце рези, и в левое плечо отдавало. Часа четыре отхаживала его Айша — наш старший
врач. И тогда она сказала, что за третий раз не ручается. Может быть, старику придется на обратном пути все
четырнадцать лет дежурить бессменно.
…Четырнадцать лет мы стремились к невидимой точке, и настал, наконец, момент, когда мы сумели
разглядеть цель — темный кружочек, заслоняющий звезды. Вышли мы на цель точно: правильно указали ее
земные астрономы. Но вот чего не разглядели они: оказалось, что Инфра Дракона не одинокое тело, а двойное.
Два черных солнца там — А и В.
А поменьше, В чуть побольше. А поближе к нам, В немного подальше. По-космически “немного”.
А вообще- то расстояние между ними больше, чем от Земли до Сатурна.
Мы вое дрожали от нетерпения, и Павел Александрович в особенности, хоть и виду не подавал.
Он уже приготовил целый арсенал для межпланетных переговоров: световые сигналы, инфракрасные
прожекторы. Была еще азбука с выпуклыми картинками, коллекция геометрических фигур.
Наступил торжественный день встречи.
С утра начали мы тормозить. Появился верх и низ, вещи, забытые в воздухе, попадали на пол. К середине
суток темное пятнышко Инфры начало заметно расти, гасить звезды одну за другой. И, наконец, повисло
против нас этакое черное блюдо.
Остановились мы. Стали временным спутником Инфры.
И представьте наше разочарование: чуть-чуть ошиблись наши астрономы. Они определили температуру
поверхности в плюс десять градусов, оказалось — минус шесть. Газы там были в атмосфере: метан и аммиак,
как на Юпитере, углекислый газ, как на Венере, много водорода и водяного пара — густые плотные облака. А
под ними замерзший океан — лед, снежные поля, торосы. И толщина льда — десятки и сотни километров.
Взрывами мы определяли.
Стоило лететь четырнадцать лет, чтобы увидеть обыкновенную арктическую ночь!
Дед был просто раздавлен. Последняя попытка сорвалась! Не сбылась мечта жизни!
Тогда и сложилось решение: посетить Инфру В тоже.
На первый взгляд кажется, что это естественно.
Были рядом, как же не посетить. Но в космосе свой расчет. Там все зависит от топлива. На Земле
топливо определяет путь — километры, в космосе — только скорости. Тратят топливо не все время, а только
при разгоне и торможении. Берут с собой чаще всего на два разгона и два торможения. Подойти ко второй
Инфре — это означало задержать возвращение на три–четыре года. Не хотелось нам прибавлять лишние годы
пути, но там, где тридцать лет жизни отдано, с тремя годами не считаешься.
Никто не пожелал повернуться спиной к неизведанному миру.
Почти целый год ползли мы потихоньку от Инфры А до Инфры В. И опять черное пятнышко выросло,
превратилось в угольно-черный круг. Снова затормозили мы, стали временным спутником, послали
автоматический разведчик во тьму. Сами видим — на этот раз тьма не глухая. Зарницы то и дело — грозы в
атмосфере. На экране видны контуры туч.
Пришло по радио сообщение от автомата: температура воздуха плюс двадцать четыре. Может быть,
потому и ошиблись земные астрономы, что смешали лучи той, ледяной Инфры и этой, грозовой. Вышло в
среднем плюс десять — близко к истине.
Но что- то не учли мы в расчетах, и наша ракета-разведчик пропала, видимо утонула. В последний
момент разглядели мы на экране телевизора водяную гладь, крутые косые волны. Послали вторую ракету.
Эта облетела несколько раз вокруг Инфры. Видели мы тучи, видели дождь — прямой, не косой, как
обычно на Земле, — ведь даже капли на Инфре тяжелее. Видели опять волны. Всюду море, только море, ни
единого островка. И на экваторе океан, и на полюсах океан. Льдов никаких. Это понятно: на Инфре тепло
поступает изнутри, и климат там везде одинаковый — на полюсах не холоднее.
Ни материков, ни островов, хоть бы одна вулканическая вершина. Океан, океан, сплошной океан…
Столько в этом космосе неожиданностей, зря говорят — однообразие и скука. Ведь мы на что
рассчитывали? Что на инфрах, как на нашей Земле, есть океаны и суша. Разумные существа, естественно, могут
развиваться только на суше. Океан мы собирались изучать, но только от берега — отплыть, спустить
небольшую батисферу. И звездолет наш был приспособлен для посадки на твердую землю.
И вот черный круг плывет по звездному бисеру — матовое блюдо с мутноватыми краями. На одном
краю звезды меркнут, чтобы через полчаса возродиться на другом краю. Знакомые созвездия, только ярче и
узор их сложный, новый. В одном из них — лишняя звезда, наше родное Солнце. Но мы не смотрим на Солнце,
не любуемся звездной вышивкой.
Наши взоры прикованы к черному кругу, хотя ничего нельзя разобрать в глухой тьме — ни простым
глазом, ни в телескоп.
— Так что же? — спрашивает Дед Чарушин. — Уходим?
В сотый и тысячный раз задается этот вопрос.
Да, придется уйти, ничего не можем придумать. Так и этак прикидывали, не получается. Придется уйти,
не узнав почти ничего.
— Тогда остается один выход, — говорит Дед.
Мы смотрим на начальника с недоумением. Айша первая понимает, о чем идет речь.
— Ни в коем случае! — кричит она. — Вы хотите спуститься в батисфере?
Мы заволновались. Спуститься в батисфере можно, вопрос в том, как вернуться. Автомат-разведчик
взлететь не сумеет. Батисфера останется там навеки… и в ней человек.
— Мы не допустим, — настаивает Айша.
И Дед отвечает, пожимая плечами:
— Вы, Айша, пропитаны медицинскими предрассудками. Вам кажется, что человек имеет право умереть
только от тяжелой болезни. У нас, космачей, свой счет жизни. Мы измеряем ее делами, а не годами.
— Зачем это? — говорит Рахим. — Надо работать последовательно. Возвращаться на Землю,
докладывать. Следующая экспедиция специально подготовится и изучит дно…
— Следующая? Когда? Через тридцать лет?
Толя Баренцев привстал было, хотел предложить себя. Галя ухватила его за рукав. Я настаивал на своей
кандидатуре.
— Решение принято, — сказал Дед. — И не тратьте времени на пустые споры. Приказываю начинать
подготовку к спуску.
* * *
Шли последние приготовления, а нам все не верилось. Наступил вечер перед отлетом. Старый капитан
распорядился устроить прощальный ужин, сам составил меню. Поставили любимую нашу пленку —
хроникальный фильм “На улицах Москвы”. Потом слушали музыку Бетховена — 9-ю симфонию. Старик
любил ее, потому что она бурная, к борьбе зовущая. Шампанское пили. Потом песню пели — наш космический
гимн. Неизвестно, кто его сочинил:
Может быть, необходима вечность,
Чтобы всю изведать бесконечность.
И, до цели не успев дойти,
Капитан покинет нас в пути.
Но найдутся люди, если надо…
Айша плакала, и Галя плакала. А я охмелел немножко и опросил: “Неужели вам не страшно, Павел
Александрович?” А он мне: “Радий, дорогой, очень страшно. И больше всего я боюсь, что зря я все это затеял.
И не увижу я ничего, только черную воду…” А я за руки его схватил: “Павел Александрович, ведь правда,
может, нет ничего. Отмените!..” И вот нас пятеро. Молча со сжатыми губами стоим мы перед радиорупором.
Оттуда несется раскатистый грохот, свист, улюлюканье, завывание. Атмосфера Инфры насыщена
электричеством, помехи то и дело.
Наконец спокойный голос Чарушина прорывается сквозь гул помех. Наш Дед с нами! Знакомый
хрипловатый бас звучит в кабине.
— Выключил прожектор, — говорит он. — Тьма не абсолютная. Все время зарницы и молнии, короткие
и ветвистые. При вспышках видны тучи, плоские, как покрывало. На Юпитере такие же. По краям барашки.
Воздух плотный, и на границах воздушных потоков крутые вихри.
Выпадали слова и целые фразы. Потом стало слышно лучше.
— Воздух становится прозрачнее, — рассказывал Дед. — Вижу море. Лаково-черная поверхность.
Невысокие волны, как бы рябь. Падаю медленно, воздух очень плотный. Тяжесть неимоверная, пошевелиться
трудно. Даже языком ворочать тяжело.
И вдруг радостный возглас:
— Птицы! Светящиеся птицы! Еще одна и еще… Три сразу! Мелькнули — и нет. Разве телевизор
заметит такое? Успел увидеть: голова круглая, толстое туловище. Крылышки маленькие, трепещут. Пожалуй,
похожи на наших летучих рыбок. Может быть, это и есть рыбы, а не птицы. Но летели высоко.
Сильный плеск. Пауза.
— Шум слышали? Это я в воду вошел. Крепко ударился. Впрочем, не имеет значения. Выключил свет.
Привыкаю к темноте.
Немного спустя:
— Погружаюсь медленно, на метр–два в секунду. Опять включил прожектор. За окном огненная вьюга
— светящиеся вихри, волны, тучи. Сколько же здесь всякой мелочи! Вероятно, вроде наших креветок. Чем
глубже, тем гуще. На Земле наоборот: в глубинах жизнь скуднее. Но там тепло поступает сверху, а здесь снизу.
А это что? Длинное, темное, без головы и без хвоста. Кит, кашалот? Движется быстро, за ним светящаяся струя.
Ряды огоньков на боковой линии, как бы иллюминаторы. Неужели подводная лодка? Или нечто иное, ни с чем
не. сравнимое. Сигнализирую на всякий случай прожектором: два–два–четыре, два–три–шесть, два–два–четы-
ре. Не обратили внимания. Ушли вправо. Не видно. А вот еще какие-то чудища — помесь черепахи с
осьминогом. Осьминогами я называю их для сравнения, на самом деле они пятиногие. Пять щупальцев — одно
сзади, как рулевое весло, четыре по бокам. На концах утолщения с присосками. В одном из передних
щупальцев сильный светящийся орган.
Похоже на фонарик. Прямой луч так и бегает по стеблям. На спине щит. Глаза рачьи на подвижных
стебельках. Рот трубчатый. Я так подробно описываю их, потому что они плывут на меня. Вот сейчас смотрят
прямо в иллюминатор. Жуткое чувство — взгляд совершенно осмысленный, зрачок с хрусталиком, а радужная
оболочка фосфоресцирует мертвенно-зеленым светом, как у кошки. Я читал, что у земных осьминогов
человеческий взгляд, но сам не видел, не могу сравнить.
Прожектор нащупал дно. Какие-то узловатые корни на нем. Подобие кораллов или морских лилий.
Вижу толстые стебли, от них побеги свисают чашечками вниз, некоторые вплотную упираются в дно
Наши морские лилии смотрят чашечками вверх, они ловят тонущую пищу. Что ищут эти в иле? Гниющие
остатки? Но не все достигают дна.
Неужели они ловят тепло? Но тогда это растения.
Растения без света? Невозможно. Впрочем, свет идет со дна — инфракрасный. Можно ли за счет энергии
инфракрасных лучей строить белок, расщеплять углекислый газ? Мала энергия, надо ее накапливать. Но и
зеленые листья на Земле тоже накапливают энергию. Ведь видимые лучи сами по себе не разлагают углекислый
газ.
— Я получил отсрочку, — продолжал старик. — Застрял в зарослях у дна. Могу смотреть не торопясь.
Все больше убеждаюсь, что подо мной растения. Вот толстая безглазая рыба жует побег. Другая — зубастая и
длинная — схватила толстую, взвилась вверх. Поток пищи идет здесь со дна на поверхность. Светящиеся
птицы — последняя инстанция.
Послышался скрежет и глухие удары по металлу. Что такое?
— Батисфера сдвинулась, — объявил Дед. — Кто-то схватил ее и тащит. Кто — не вижу. Перед
иллюминатором нет ничего. Дно идет под уклон. Зарослям конца нет. Но странное дело — растения
выстроились правильными рядами, как в плодовом саду. Что-то громоздкое медлительно движется, срезая
целые кусты под корень. Ну и прожорливое чудище — так и глотает кусты. Вижу плохо, где-то сбоку ползет
этот живой комбайн. Впереди гряда скал. Проплыли. Черная бездна. Батисфера опускается вниз. Давление
возрастает. Прощайте! Москве поклонитесь!
Секундная пауза. И вдруг крик:
— Трещина!!!
Послышались удары, все чаще и чаще. Видимо, вода прорвалась в камеру.
Старик ойкнул. Возможно, водяная дробь попала в него. Потом заговорил скороговоркой:
— На дне бездны строения. Город. Освещенные улицы. Купола. Шары. Плавающие башни. Какие-то
странные существа… Всюду они… Неужели это и есть…
Грохот. Крик боли…
И торжествующий, с громким присвистом протяжный вой помехи.
Пять человек в глубоком молчании смотрят на черный круг, хотя ничего там нельзя разобрать ни
глазами, ни в телескоп.
— Через тридцать лет мы снова придем сюда, — говорит Толя Варенцов.
Вл.Савченко
В 1952 году, когда мир угнетала величайшая нелепость XX века, называемая “холодной войной”,
профессор Берн перед большой аудиторией произнес невеселую остроту великого Эйнштейна: “Если в мировой
войне № 3 вздумают воевать атомными бомбами, тогда в мировой войне № 4 будут воевать дубинками…” В
устах Берна, которого называли “самым универсальным ученым XX столетия”, это звучало несколько сильнее,
чем обыкновенная острота. Посыпались письма, но Берн на них не смог ответить.
Осенью того же 1952 года ученый погиб во время своей второй геофизической экспедиции в
Центральную Азию.
Уцелевший другой участник этой маленькой экспедиции, инженер Нимайер, позднее рассказывал:
— Мы переправляли нашу базу на вертолете в глубь пустыни Гоби. В первый рейс, погрузив приборы и
взрывчатку для сейсмологических исследований, вылетел профессор. Я остался охранять остальное
снаряжение. Когда вертолет взлетел, в моторе что-то испортилось и он стал давать перебои. Потом мотор
совсем заглох. Вертолет еще не успел набрать скорость и поэтому стал быстро снижаться вертикально с высоты
сотни метров. Когда машина коснулась земли, произошел сильный — в два раската — взрыв. Должно быть,
снижение оказалось таким стремительным, что от резкого толчка детонировал динамит. Вертолет и все его
содержимое вместе с профессором Берном разнесло буквально в пыль…
Этот рассказ Нимайер слово в олово повторял всем осаждавшим его корреспондентам, ничего не
прибавляя и не убавляя. Специалисты нашли его убедительным. Действительно, снижение груженого вертолета
в нагретом и разреженном, воздухе высокогорной пустыни должно было произойти ненормально быстро.
Толчок при посадке мог привести к таким трагическим последствиям. Комиссия, вылетевшая на место
катастрофы, подтвердила эти предположения.
Один лишь Нимайер знал, что в действительности все было иначе. Но он даже перед смертью не выдал
тайны профессора Берна.
Место в пустыне Гоби, куда добралась экспедиция Берна, ничем не отличалось от своих окрестностей.
Такие же застывшие волны барханов, показывающие направление гнавшего их последнего ветра; такой же
серо-желтый песок, сухо скрипящий под ногами и на зубах, то же солнце, ослепительно белое днем и багровое
к вечеру, описывающее за день почти вертикальную дугу в небе. Ни деревца, ни птицы, ни тучки, ни даже
камешка в песке.
Листок блокнота, на котором были записаны координаты этого места, профессор Берн сжег, как только
они его достигли и отыскали шахту, вырытую во время прошлой экспедиции. Таким образом, сейчас эта точка
пустыни отличалась от остальных только тем, что в ней находились два человека — Берн и Нимайер. Они
сидели на раскладных полотняных стульях у палатки. Невдалеке отблескивали серебристый фюзеляж и лопасти
винтов вертолета, похожего на громадную стрекозу, присевшую отдохнуть на песок пустыни. Солнце посылало
свои последние лучи почти горизонтально, и от палатки и вертолета уходили за барханы длинные причудливые
тени.
Берн говорил Нимайеру:
— Когда-то один средневековый медик предложил простой способ бесконечного продления жизни.
Нужно заморозить себя и в таком виде храниться где-нибудь в погребе лет девяносто. Потом отогреть и
оживить себя. Можно пожить лет десять в этом веке и снова заморозить себя до лучших времен…
Правда, сам этот врач почему-то не пожелал прожить лишнюю тысячу лет и умер естественной смертью
на шестом десятке. — Берн весело сощурил глаза, прочистил мундштук и вставил в него новую сигарету. — Да,
средние века… Наш невероятный двадцатый век занимается реализацией самых сумасбродных идей
средневековья. Радий стал тем философским камнем, который может превратить ртуть или свинец в золото.
Мы не изобрели вечный двигатель — это противоречит законам природы, но открыли вечные и
самовозобновляющиеся источники ядерной энергии. И еще одна из идей: в 1666 году почти вся Европа
ожидала конца света. Но если тогда причиной этому были лишь кабалистический смысл числа “666” и слепая
вера в апокалипсис, то теперь идея о “конце света” имеет под собой солидную базу в виде атомных и
водородных бомб… Да, так я о замораживании… Эта наивная выдумка средневекового медика сейчас тоже
приобрела научный смысл. Вы знаете об анабиозе, Нимайер? Его открыл Левенгук в 1701 году. Это
затормаживание жизненных процессов с помощью холода или, в других случаях, высушивания. Ведь холод и
отсутствие влаги сильно снижают скорость всех химических и биологических реакций. Ученые уже давно
осуществляли анабиоз рыб и летучих мышей: холод их не убивает, а сохраняет. Умеренный холод, конечно…
Существует и другое состояние — клиническая смерть. Дело в том, что животное или человек умирает
далеко не сразу после того, как остановилось сердце. Прошлая война представила медикам возможность
глубокого исследования клинической смерти.
Некоторых тяжело раненных удавалось оживить даже через несколько минут после остановки сердца,
причем это были смертельно раненные, заметьте! Вы физик и, возможно, не знаете…
— Я слышал об этом, — наклонил голову Нимайер.
— Не правда ли, слово “смерть” теряет свой пугающий оттенок, когда к нему прибавляется этот
медицинский эпитет “клиническая”? Действительно, ведь существует немало промежуточных состояний между
жизнью и смертью: сон, летаргия, анабиоз. В них человеческий организм живет замедленно по сравнению с
бодрствованием. Вот этим я и занимался последние годы. Чтобы максимально замедлить жизнедеятельность
организма, нужно было довести анабиоз до его предела — состояния клинической смерти. Мне это удалось.
Сперва за это расплачивались жизнью лягушки, кролики, морские свинки. Потом, когда выяснились
закономерности и режим охлаждения, я рискнул “умертвить” на некоторое время мою обезьянку — шимпанзе
Мими.
— Но я видел ее! — воскликнул Нимайер. — Она весела, прыгает по стульям и клянчит сахар…
— Верно! — торжествующе перебил Берн. — Но Мими четыре месяца пролежала в специальном
гробике, окруженная контрольными приборами и охлажденная почти до нуля.
Берн нервно взял новую сигарету и продолжал:
— Наконец был осуществлен самый важный и необходимый опыт: я подверг самого себя предельному
анабиозу. Это было в прошлом году, — помните, в то время говорили, что профессор Берн тяжело болен? Я
был более чем болен, я был “мертв” целых шесть месяцев. И вы знаете, Нимайер, это очень своеобразное
ощущение, если, впрочем, так можно говорить об отсутствии всяких ощущений. В обычном сне мы, хоть и
замедленно, воспринимаем ритм времени, — здесь этого не было. Я почувствовал нечто вроде легкого
обморока от наркоза. Потом тишина и мрак. Потом возвращение к жизни. По ту сторону не было ничего…
Берн сидел, непринужденно вытянув ноги и закинув за голову худощавые загорелые руки. Глаза его за
стеклами очков смотрели задумчиво.
— Солнце… Светящийся шарик, слабо освещающий уголок бесконечного черного пространства. Вокруг
него шарики, еще более маленькие и холодные. Вся жизнь на них зависит только от Солнца… И вот на одном
из таких шариков появляется человечество — племена мыслящих животных. Как оно возникло? Об этом
сложено много легенд и гипотез. Несомненно одно: для рождения человечества был необходим огромный
катаклизм — геологическое потрясение на нашей планете, которое изменило условия жизни высших животных
— обезьян. Все сходятся на том, что таким катаклизмом было оледенение. Быстрое похолодание северного
полушария, оскудение растительной пищи заставило обезьян взять в руки- камень и дубинку, чтобы добывать
мясо, заставило приспособиться к труду и полюбить огонь.
— Это справедливо, — поддержал Нимайер.
— Почему же были ледники? Почему когда-то эта пустыня и даже Сахара не были пустынями и в них
бурно развивалась растительная и животная жизнь? Есть только одна логическая гипотеза — она связывает
ледниковые периоды с прецессией земной оси. Как и у всякого неидеального волчка, ось вращения Земли
прецессирует — описывает медленные круги, очень медленные: один оборот за двадцать шесть тысяч лет. Вот
смотрите, — профессор спичкой начертил на песке эллипс, маленькое Солнце в фокусе его и шарик с
наклонной осью — Землю. — Наклон земной оси к оси эклиптики, как вы знаете, — двадцать три с половиной
градуса. И вот земная ось описывает в пространстве конус с таким центральным углом… Извините, что я
сообщаю вам давно известное, Нимайер, но мне это дорого. Дело, собственно, не в оси, которой у Земли нет.
Но в течение тысячелетий происходят изменения положений Земли под Солнцем — вот что и важно! Сорок
тысяч лет назад Солнце было обращено к южному полушарию, и у нас на севере ползли льды. В разных местах
— и вероятнее всего в Центральной Азии — возникли племена человеко-обезьян, собранных в коллектив
суровой геофизической необходимостью. В течение этого цикла прецессии появились первые культуры. Потом,
когда через тринадцать тысяч лет северное и южное полушария поменялись местами под Солнцем, некоторые
племена появились и в южном полушарии… Следующее оледенение в северном полушарии начнется через
двенадцать-тринадцать тысячелетий. Человечество сейчас- несравненно сильнее, оно может оправиться с этой
опасностью, если… если оно к тому времени еще будет существовать. Но я уверен, что его уже не будет тогда.
Мы идем к собственной гибели так скоро, как только позволяет развитие современной науки… Я пережил две
мировые войны: первую солдатом и вторую в Майданеке. Я присутствовал при испытаниях атомных и
водородных бомб и все-таки не могу представить, как будет выглядеть третья война. Это ужасно!.. Но еще
ужаснее люди, которые с научной точностью заявляют: война начнется через столько-то месяцев.
Массированный атомный удар по крупным промышленным центрам противника. Грандиозные радиоактивные
пустыни. Это говорят ученые! Мало того, они рассчитывают, как обеспечить наиболее эффективное заражение
радиацией почвы, воды, воздуха. Мне недавно пришлось познакомиться с одной научной работой американцев
— в ней доказывалось, что для максимального выброса радиоактивного грунта атомный снаряд должен
проникнуть в землю не менее чем на пятьдесят футов. Научный кошмар!.. — Берн схватился за голову и
вскочил на ноги.
Солнце уже село, и наступила душная ночь. Редкие и неяркие звезды, не мигая, висели в темно-синем,
быстро чернеющем пространстве. Пустыня тоже была черной, и отличить ее от неба можно было лишь по тому,
что на ней не было звезд.
Профессор уже успокоился и говорил задумчиво, почти без интонаций. Но от его невыразительной речи
у Нимайера, несмотря на жару, по коже пробегали мурашки.
— …Ядерные бомбы, пожалуй, не испепелят планету. Но это будет и необязательным: они насытят
атмосферу Земли предельной радиоактивностью. А вы ведь знаете, как влияет радиация на деторождаемость.
Уцелевшие остатки человечества в течение нескольких поколений выродятся в дегенератов, неспособных
справиться с невероятно усложнившейся жизнью. Может быть, люди успеют изобрести еще более
совершенные и утонченные орудия массового самоубийства. И чем позже начнется третья и всеобщая бойня,
тем она будет страшнее. А за свою жизнь я еще не видел, чтобы люди упустили возможность подраться. Тогда
ко времени окончания очередного цикла на нашем космическом шарике не останется мыслящих существ.
Профессор раскинул руки навстречу мертвым пескам.
— Долго будет вращаться под Солнцем планета, и будет на ней пусто и тихо, как в этой пустыне.
Коррозия уничтожит железо, постройки рассыплются. Потом надвинется новый ледник, толщи льдов, как
губка, сотрут с лица планеты мертвые остатки нашей неудачливой цивилизации… Все! Земля очистилась и
готова принять на себя новое человечество. Сейчас мы, люди, сильно тормозим развитие всех животных: мы
тесним их, истребляем, уничтожаем редкие породы. Когда человечество исчезнет, освобожденный животный
мир начнет бурно развиваться и количественно и качественно. Ко времени нового оледенения высшие обезьяны
будут достаточно подготовлены к тому, чтобы начать мыслить. Так должно появиться новое человечество —
возможно, оно будет удачливее нашего.
— Простите, профессор! — воскликнул Нимайер. — Но на земле не одни безумцы и самоубийцы!
— Вы правы, — горько усмехнулся Берн. — Но один безумец может столько бед натворить, что и
тысячи мудрецов не спасут. И я собираюсь проверить, придет ли новое человечество. Реле времени в моей
установке, — Берн кивнул в сторону шахты, — содержит радиоактивный изотоп углерода с периодом
полураспада около восьми тысяч лет. Реле рассчитано на срабатывание через сто восемьдесят веков: к тому
времени радиация изотопа уменьшится настолько, что листики электроскопа сойдутся и замкнут цепь. Эта
мертвая пустыня тогда уже снова превратится в цветущие субтропики, и здесь будут наиболее благоприятные
условия для жизни новых человеко-обезьян.
Нимайер вскочил и взволнованно заговорил:
— Хорошо, поджигатели войны — безумцы. А вы? Ваше решение? Вы хотите заморозить себя на
восемнадцать тысяч лет!
— Ну, зачем же так просто: “заморозить”, — спокойно возразил Берн. — Здесь целый комплекс
обратимой смерти: охлаждение, усыпление, антибиотики…
— Но ведь это же самоубийство! — закричал Нимайер. — Вы меня не переубедите. Еще не поздно…
— Нет. Риск здесь не больший, чем при любом сложном эксперименте. Вы же знаете, что лет сорок
назад в сибирской тундре из слоев вечной мерзлоты извлекли труп мамонта. Мясо его настолько сохранилось,
что им охотно питались собаки. Если труп мамонта в естественных условиях сохранял свежесть десятки тысяч
лет, то почему я не смогу сохранить себя в научно рассчитанных и проверенных условиях! А ваши
полупроводниковые термоэлементы последнего типа позволят надежно преобразовать тепло в электрический
ток да заодно еще дадут охлаждение. Я полагаю, что они не подведут меня за эти восемнадцать тысяч лет, а?
Нимайер пожал плечами.
— Термоэлементы, конечно, не подведут. Это предельно простые устройства, да и условия в шахте для
них самые благоприятные: малые колебания температуры, отсутствие влаги… Можно поручиться, что они
выдержат этот срок не хуже мамонта. Ну, а остальные приборы? Если за восемнадцать тысячелетий сломается
хоть один…
Берн расправил тело и потянулся.
— Остальным приборам не придется выдерживать этот громадный срок. Они сработают только дважды:
завтра утром и через сто восемьдесят веков, в начале следующего цикла жизни нашей планеты. Все остальное
время они будут законсервированы вместе со мной в камере.
— Скажите, профессор, вы… по-прежнему твердо верите в конец нашего человечества?
— В это страшно верить, — задумчиво сказал Берн. — Но кроме того, что я ученый, я еще и человек.
Поэтому я хочу посмотреть сам… Ну, давайте спать. Завтра нам предстоит еще немало работы.
Нимайер, несмотря на усталость, плохо спал в эту ночь. То ли от жары, то ли под впечатлением
рассказов профессора мозг его был возбужден и сон не шел. Как только первые лучи солнца коснулись палатки,
он с облегчением встал. Берн, лежавший рядом, тотчас же открыл глаза:
— Начнем?
Из прохладной глубины шахты был виден кусочек необыкновенно синего неба. Внизу узкий ствол
расширялся. Здесь, в нише, стояла установка, которую Нимайер и Берн монтировали последние дни.
К ней из песчаных стенок шахты шли толстые кабели от термоэлементов.
Берн в последний раз проверил работу всех приборов в камере. Нимайер по его указанию выдолбил
вверху шахты небольшое углубление, заложил в него заряд и провел провода в камеру. Все приготовления
были окончены, и они выбрались на поверхность.
Профессор закурил сигарету и огляделся.
— Сегодня пустыня выглядит прекрасно, правда? Ну вот, дорогой мой помощник, кажется, все. Через
несколько часов я приостановлю свою жизнь — это будет то, что вы неостроумно назвали самоубийством.
Смотрите на вещи просто. Жизнь — эта загадочная штука, смысла которой непрестанно ищут, — только
короткий штрих на бесконечной ленте времени. Так пусть моя жизнь будет состоять из двух “штрихов”… Ну,
скажите же что-нибудь напоследок — ведь мы с вами редко разговаривали “просто так”.
Нимайер покусал губу, помолчал.
— Я, право, не знаю… Мне все еще не верится, что вы пойдете на это. Я боюсь верить.
— Гм! Вот вы и уменьшили мое волнение, — улыбнулся Берн. — Когда кто-то за тебя волнуется, не так
страшно. Не будем огорчать друг друга долгим расставанием. Когда возвратитесь, инсценируйте катастрофу
вертолета, как мы решили. Вы сами понимаете: тайна — необходимое условие этого эксперимента. Через
полмесяца начнутся осенние бури… Прощайте… И не смотрите на меня так: я переживу всех вас! — профессор
протянул руку Нимайеру.
— Камера рассчитана на одного? — вдруг спросил Нимайер.
— Да, на одного… — на лице Берна появилось теплое выражение. — Я, кажется, начинаю жалеть, что не
убедил вас раньше. — Профессор стал одной ногой на лесенку. — Через пять минут отойдите от шахты! — Его
седая голова исчезла в глубине ствола.
Берн завинтил за собой дверь, переоделся в специальный скафандр со множеством трубок и лег на
пластмассовое ложе в полу камеры, выпрессованное точно по очертаниям его тела. Пошевелил телом — нигде
не давило. Перед лицом на пульте спокойно светили сигнальные лампочки, докладывая о готовности приборов.
Профессор нащупал кнопку взрывателя и, несколько помедлив, нажал ее. Легкое сотрясение, звук в
камеру не проник. Шахта засыпана. Последним движением Берн включил насосы охлаждения и наркоза,
уложил руку в соответствующую выемку “ложа” и, устремив взгляд на блестящий шарик в потолке камеры,
начал считать секунды…
Нимайер видел, как вместе с глухим ударом из шахты вылетел небольшой столб песка и пыли. Камера
Берна была теперь погребена под пятнадцатиметровым слоем земли… Нимайер осмотрелся, ему стало жутко и
дико среди внезапно затихшей пустыни. Постояв, он медленно направился к вертолету.
Через пять дней он, добросовестно взорвав вертолет, добрался до небольшого монгольского городка.
А еще через неделю начались осенние ветры.
Перегоняя песчаные барханы с места на место, они сгладили все следы и ямки. Песок, бесчисленный, как
время, заровнял место последней стоянки экспедиции Берна…
Из темноты медленно надвигался дрожащий и расплывчатый зеленый огонек. Когда он перестал
дрожать, Берн понял, что это сигнальная лампочка радиоактивного реле. Оно сработало.
Сознание постепенно прояснялось. Слева Берн увидел опавшие листики электроскопа вековых часов —
они стояли между цифрами “19” и “20”.
“Середина двадцатого тысячелетия”, — мышление работало отчетливо, и Берн почувствовал сдержанное
волнение.
“Проверить тело”. Он осторожно пошевелил руками, ногами, шеей, закрыл и открыл рот. Тело
слушалось, только правая нога еще немела. Должно быть, отлежал или слишком быстро повышалась
температура… Берн сделал еще несколько энергичных движений для разминки, потом встал. Осмотрел
приборы. Стрелки вольтметров упали: очевидно, аккумуляторы несколько истощились при размораживании.
Берн переключил все термобатареи на зарядку — стрелки сразу дрогнули и передвинулись вверх. И тут же
вспомнил Нимайера: термоэлементы не подвели. В мыслях от этого воспоминания возникла странная,
болезненная раздвоенность: “Нимайера уже давно нет, никого нет…” Взгляд упал на металлический шарик в
потолке; он был темный и совсем не блестел. Постепенно Берна охватывало нетерпение. Он еще раз осмотрел
вольтметры: аккумуляторы подзарядились мало, но если включить вместе с термобатареями, для подъема на
поверхность энергии должно хватить.
Берн переоделся и через люк в потолке камеры поднялся в самоотвинчивающийся колпак.
Включил рубильник — коротко взвыли электродвигатели, набирая обороты. Винт колпака начал
высверливаться в почву. Пол кабины слегка дернулся; Берн с облегчением почувствовал, что колпак медленно
движется вверх…
Наконец сухой скрежет камешков о металл прекратился: колпак вышел на поверхность. Берн стал
ключом отвинчивать гайка двери, они поддавались плохо, и он оцарапал себе пальцы. Вот в щели показался
синеватый сумеречный свет. Еще несколько усилий — и профессор вышел из колпака.
Вокруг в свежих вечерних сумерках стоял темный молчаливый лес. Конус колпака разворотил почву как
раз невдалеке от корней одного из деревьев; могучий ствол его уносил высоко в темнеющее небо густую крону
листьев. Берну стало не по себе от мысли: “Что, если бы это дерево вздумало вырасти на полметра левее!” Он
подошел к дереву и ощупал его — ноздреватая кора смочила пальцы влагой.
“Что это за порода? Нужно подождать утра”.
Профессор вернулся в колпак, проверил все припасы: консервы с пищей и водой, компас, пистолет, —
закурил сигарету. “Значит, пока я прав, — торжествующе горела мысль. — Пустыня покрылась лесом. Нужно
проверить, не соврали ли радиоактивные часы. Но как это сделать?” Деревья стояли редко, в просветах между
ними были видны загорающиеся в небе звезды. Берн посмотрел на небо, и сразу мелькнула идея: “Ведь сейчас
“полярной звездой” должна быть Вега!” Он захватил с собой компас и, отыскав в темноте дерево с низкими
ветвями, неловко полез на него. Ветки царапали его по лицу. Их шум спугнул какую-то птицу; она резко
крикнула и сорвалась с ветки, больно задев Берна по щеке. Странный крик ее долго раздавался по лесу.
Запыхавшийся профессор устроился на верхней ветке и поднял голову.
Уже совсем стемнело. Над ним расстилалось все в ярких звездах, но совершенно незнакомое небо.
Профессор искал глазами привычные созвездия: где же Большая Медведица, Кассиопея? Их не было, да
и не могло быть: за тысячелетия звезды сдвинулись и спутали все звездные карты. Только Млечный Путь по-
прежнему пересекал небо размытой полосой сверкающих пылинок. Берн поднес компас к глазам и посмотрел
на слабо светящуюся в темноте стрелку, указывавшую север. Потом устремил взгляд на север. Невысоко над
горизонтом, там, где кончалось звездное небо, — Вега! Около нее светились звездочки поменьше —
искаженное созвездие Лиры.
Сомнений не было: он, Берн, находился в начале нового цикла прецессии — в XX тысячелетии…
Ночь прошла в размышлениях. Спать Берн никак не мог и еле дождался рассвета. Наконец звезды
потускнели и исчезли, между деревьями стал заметен серый прозрачный туман. Профессор присмотрелся к
густой и высокой траве под ногами — да это же мох, но какой гигантский! Значит, как он и предполагал, после
ледника стали развиваться папоротниковые растения — самые примитивные и выносливые.
Постепенно увлекшись, Берн зашагал по лесу.
Ноги путались в длинных и гибких стеблях мха, туфли быстро намокли от росы. Очевидно, уже была
осень. Листья на деревьях были самой пестрой раскраски: зеленые перемежались с красными, оранжевые с
желтыми. Внимание Берна привлекли стройные деревья с медно-красной корой. Их листья выделялись среди
других свежей темно-зеленой окраской. Он подошел ближе: деревья напоминали сосну, только вместо иголок
торчали жесткие, острые как осока листочки, пахнущие хвоей.
Лес постепенно оживал. Подул шелестящий ветерок, разгоняя остатки тумана. Над деревьями поднялось
солнце; это было обыкновенное, не стареющее в своем ослепительном блеске светило. Оно ничуть не
изменилось за сто восемьдесят веков.
Профессор шел, задевая за корни и поминутно поправляя спадавшие с носа при толчках очки. Внезапно
послышался треск ветвей и звуки, напоминавшие хрюканье. Из-за деревьев показалось коричневое туловище
зверя с конусообразной головой.
“Кабан, — определил Берн. — Но не такой, как прежде, — над рылом острый рог”. Кабан заметил Берна,
замер на секунду, потом с визгом кинулся за деревья. “Ого! Испугался человека”, — удивленно посмотрел ему
вслед профессор. И вдруг сердце его сорвалось с ритма; по сероватому от росы мху явственно шли влажные
темные следы, пересекавшие полянку. Это были отпечатки босой ступни человека!
Профессор присел над следом. След был плоский, отпечаток большого пальца отодвигался в сторону от
остальных. Неужели он настолько прав?
Здесь недавно проходил человек! Берн забыл все и, пригибаясь, чтобы лучше видеть, пошел по этим
следам. “Здесь существуют люди и, судя по тому, что их боятся кабаны, сильные и ловкие люди”.
…Встреча произошла внезапно. Следы привели на полянку, с которой Берн сперва услышал гортанные и
резкие возгласы, а потом увидел несколько существ, покрытых серо-желтой шерстью. Существа, ссутулившись,
стояли около деревьев и держались руками за ветки. Они смотрели в сторону появившегося профессора. Берн
остановился и, забыв осторожность, стал жадно рассматривать этих двуногих.
Несомненно, это были очеловечивающиеся обезьяны: пятипалые руки, низкие лбы, уходящие за крутые
дуги надбровий, выдающиеся вперед под маленьким носом челюсти. На плечах у двух он заметил какие-то
накидки из шкуры.
Значит, так и случилось. Берн вдруг почувствовал злое, тоскливое одиночество. “Цикл замкнулся: го, что
было десятки тысячелетий назад, вернулось через тысячелетия…” В это время один из человеко-обезьян
двинулся по направлению к Берну и что-то крикнул; окрик прозвучал повелительно. В его руке профессор
заметил тяжелую суковатую дубину. Это, очевидно, был вождь — все остальные двинулись за ним.
Только теперь Берн осознал опасность. Человекообразные приближались, неуклюже, но довольно
быстро ковыляя на полусогнутых ногах. Профессор выпустил из пистолета в воздух всю обойму и побежал в
лес.
В этом была его ошибка. Если бы он побежал по открытому месту, вряд ли человеко-обезьяны смогли
его догнать на своих еще плохо приспособленных к прямохождению ногах. Но в лесу преимущества были на их
стороне. С резкими торжествующими криками они перебегали от дерева к дереву, цепляясь и отталкиваясь
руками от веток. Некоторые, раскачавшись на ветке, совершали гигантские прыжки. Впереди всех бежал
“вождь” с дубиной.
Профессор слышал за собой ликующие и яростные крики — человекообразные настигали его. “Это
похоже на “линч”, — почему-то мелькнуло в голове. — Не нужно было бежать: бегущего всегда бьют…”
Сердце колотилось, по лицу катился пот, ноги казались набитыми тяжелой ватой. Вдруг страх исчез, его
вытеснила беспощадная ясная мысль: “Зачем бежать? От чего спасаться? Эксперимент закончен…” Он
остановился и, обхватив руками ствол дерева, повернулся лицом к догоняющим.
Первым косолапо бежал “вождь”. Он размахивал над головой своей дубиной; профессор видел его
маленькие свирепые зубы. Шкура на левом плече была опалена. “Значит, огонь уже известен им”, — торопливо
отметил Берн. “Вождь”, подбежав, издал крик и с размаху опустил свою палицу на голову профессора.
Страшный удар швырнул ученого на землю и залил кровью лицо. Сознание на миг затуманилось, потом Берн
увидел сбегающихся человеко-обезьян, “вождя”, снова поднимающего палицу для последнего удара, и что-то
серебристо сверкнувшее в синем небе.
“И все-таки человечество возрождается”, — подумал он за миг до того, как опустившаяся на голову
дубина лишила его возможности думать…
Через несколько дней в “Известиях Союза Стран Свободного Труда” было опубликовано сообщение:
“Несколько дней назад, 12 сентября, в азиатском заповеднике, находящемся на территории бывшей
пустыни Гоби, у большого стада человеко-обезьян отнято тело человека. На скоростном ионолете человек был
доставлен в Дом здоровья ближайшей жилой зоны. По строению черепа, а также по сохранившимся остаткам
одежды этого человека следует отнести к первым векам эры Победы Труда.
В настоящее время жизнь таинственного человека вне опасности. Придя в себя, он открыл глаза и стал
радостно восклицать что-то непонятное.
С помощью универсальной лингвистической машины удалось расшифровать его слова. Он воскликнул
на древненемецком языке: “Я ошибся! Как хорошо, что я ошибся!..” — и снова впал в беспамятство.
Как смог человек столь древних времен сохранить свою жизнь в течение более чем восемнадцати
тысячелетий? Вероятно, это один из уже известных нашей науке методов. Сейчас специальные экспедиции
Академии наук ведут энергичные поиски и расследования.
Палеонтологической секции предлагается впредь усилить наблюдение за заповедниками. Особое
внимание обратить на то, чтобы человеко-обезьяны не применяли свои орудия труда как орудия убийства.
Это может вредно отразиться на формировании мышления в процессе эволюции.
Президиум Всемирной академии”.
СОДЕРЖАНИЕ
От составителя.......................................................................3
И.Ефремов – Cor Serpentis (Сердце Змеи)...........................5
A.Днепров – Суэма................................................................7
B.Журавлева – Сквозь время............................................104
В.Сапарин – Последний извозчик....................................122
А.Стругацкий, Б.Стругацкий – Шесть спичек................138
B.Журавлева – Голубая планета.......................................161
В.Сапарин – Небесная Кулу...............................................80
А.Днепров – Крабы идут по острову...............................211
М.Дунтау, Г.Цуркин – Церебровизор..............................238
Г.Гуревич – Инфра Дракона.............................................250
Вл.Савченко – Пробуждение профессора Берна.............269
Составитель А.Варшавский
Редактор Б.Клюева
Художник Г.Дмитриев
Худож. редактор Я.Печникова
Техн. редактор Е.Григорьева