Хуан Линц

Тоталитарные и
авторитарные режимы
Перевод с английского Ольги и Петра
Серебряных
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2018
Перевод Ольга Серебряная, Петр Серебряный
 
Хуан Линц (1926—2013) — социолог и политолог, автор трудов по
теории тоталитарных и авторитарных политических режимов.
[стр. 16—62 бумажной версии номера]

I. Введение [1]
Многообразие и широкая распространенность недемократических
режимов
Все знают, что формы правления бывают разными и что быть гражданином
или подданным одной страны совсем не то же самое, что быть гражданином
другой — даже на повседневном уровне. Но известно также и то, что почти все
правительства занимаются примерно одним и тем же, так что порой легко
уподобиться чистым анархистом, для которых все государства одинаковы, просто
потому что они государства. Это противоречие и является отправной точкой в
общественно-политической науке.
Понятно, что при Сталине или Гитлере жизнь обычного гражданина — не
говоря уже о верхушке общества — сильно отличалась от жизни в
Великобритании или Швеции[2]. Даже если не брать крайние случаи, можно смело
утверждать, что для многих, пусть даже и не для подавляющего большинства,
жить в Испании при Франко совсем не то же самое, что жить в Италии — для глав
коммунистических партий этих стран уж точно. Наша задача как ученых описать
во всей его сложности отношение людей к правительству и понять, почему это
отношение столь сильно меняется от страны к стране. Мы не будем
рассматривать личные документы — мемуары политиков, генералов,
интеллектуалов, заговорщиков и узников концлагерей, а также литературные
произведения, посвященные столкновению человека с властью, зачастую
жестокой и непредсказуемой. Мы ограничимся научными исследованиями
общества, основанными на наблюдении, анализе законов, судебных и
административных решений, бюрократических документов, на интервью с главами
стран и опросах населения — то есть будем основываться на трудах, в которых
предпринята попытка описать и объяснить функционирование разных
политических систем в разных обществах.
Благодаря работам политических философов, у нас уже есть некоторое
представление о том, какие вопросы следует задавать. Однако чисто
дескриптивных исследований политической жизни в конкретном обществе в
конкретное время, пусть даже очень хороших, нам будет мало. Нам, как и
Аристотелю, который столкнулся с разнообразием правлений в греческих
полисах, будет нужно свести всю эту сложность к ограниченному числу типов —
достаточно разных, чтобы охватить весь спектр режимов, присутствующий в
реальности, но в то же время позволяющих описать черты, общие для тех или
иных сообществ. Классификация политических систем, как и других аспектов
реальности — социальных структур, экономических систем, религий, структур
родства, — составляет ядро социальных наук с момента их зарождения.
Появление новых форм политической организации, учреждения власти и
властных компетенций, распоряжения ими, а также изменение точки зрения,
связанное с появлением новых ценностей, неизбежно приводит к созданию новых
классификаций. Эта интеллектуальная задача не так проста, как может
показаться, поскольку мы имеем дело с изменчивой политической реальностью.
Старые понятия утрачивают адекватность. Как отмечает Токвиль, говоря об
«опасной для демократических государств форме угнетения, не похожей ни на
одну из ранее известных в мире форм»: «Это нечто новое, поэтому я попытаюсь
описать ее, ибо имени у нее нет». К сожалению, нам всегда приходится как-то
именовать реальность, которую мы пытаемся описать. Хуже того — мы в этом не
одиноки, поскольку те, кто контролирует политическую жизнь в государствах ХХ
века, тоже хотят определять, описывать и именовать свои политические системы,
даже если при этом они выдают желаемое за действительное или просто хотят
пустить пыль в глаза окружающим. Разумеется, подходы ученых и политических
деятелей не всегда совпадают, одни и те же слова часто имеют разный смысл.
Соответственно, ясность в понятиях — дело принципиальной важности. Кроме
того, общества различаются не только тем, как в них организована политическая
жизнь, но и устройством властных отношений в иных сферах. Естественно, те, кто
считает, что внегосударственные аспекты общества для жизни людей важнее,
будут стремиться к такой концептуализации разновидностей обществ, в которой
политика будет лишь одним из аспектов и, наверное, даже не самым важным.
Нас, однако, будет занимать именно проблема многообразия политических
систем.
Простейший способ определить какое-либо понятие — указать, чем оно не
является. Это, очевидно, предполагает, что мы знаем, чем является нечто другое,
и, соответственно, можем сказать, что оно не совпадает с нашим понятием. В
данном случае мы будем исходить из предположения, что мы знаем, что такое
демократия, и сосредоточимся на политических системах, которые не подпадают
под наше определение демократии. Джованни Сартори, анализируя примеры
использования таких понятий, как тоталитаризм, авторитаризм, диктатура,
деспотизм и абсолютизм, которые традиционно противопоставляются
демократии, отмечает[3], что сейчас все сложнее понять, чем же не является
демократия. Тем не менее присутствует ощущение, что благодаря работам
множества ученых у нас все-таки есть описание демократии, соответствующее
большому числу политических систем, достаточно схожих между собой по способу
организации политической жизни и в отношениях между гражданами и
правительством, чтобы подпадать под одно определение. Соответственно, здесь
мы будем иметь дело с политическими системами, имеющими как минимум одну
общую черту: все они не похожи на общества, к которым приложимо наше
определение демократии. То есть мы будем иметь дело с недемократическими
политическими системами.
Двойственность политических режимов традиционно описывалась
противопоставленными терминами поликратия — монократия, демократия —
автократия. С XVIII века дескриптивными и идеологическими понятиями для
описания неограниченной власти (legibus solutus) стали абсолютизм и деспотизм,
даже если это порождало такие неоднозначные выражения, как «просвещенный
деспотизм». В конце XIX — начале ХХ века, когда в большинстве западных стран,
по крайней мере на бумаге, установилось конституционное государство, а
либерализм и правовое государство (Rechtstaat) стали символом политического
прогресса, новые автократические формы правления обычно называли
диктатурами. В 1920-е Муссолини заявляет о своей приверженности
неоидеалистической концепции Джованни Джентиле об «этическом» и
«тоталитарном» государстве: «Вооруженная партия ведет к тоталитарному
режиму… Партия, тоталитарно управляющая нацией, — факт, новый в
истории»[4]. В Германии это понятие найдет отклик лишь некоторое время спустя,
причем не столько среди нацистского руководства, сколько у политических
философов вроде Карла Шмитта, писавшего о повороте к тотальному государству
в 1931 году[5]. Успех этого слова тесно связан с известной работой генерала
Людендорфа «Тотальная война»[6], которая переворачивала старую формулу
Клаузевица «война есть продолжение политики иными средствами», чтобы
определить мир как подготовку к войне, а политику как продолжение войны иными
средствами. Другой влиятельный автор, Эрнст Юнгер, примерно в это же время
придумал выражение Totale Mobilmachung[7]. Вскоре эта идея тотальной
мобилизации войдет в политический дискурс и даже в юридические документы —
например в указы испанской правящей партии, где этот термин имел
положительные коннотации. Уже в 1930-е политолог Джордж Сэбин использует
это понятие для новых мобилизационных однопартийных режимов — и
фашистских, и коммунистических[8]. Роберт Михельс в 1928 году отмечает
сходство между фашистскими партиями и большевиками[9]. Троцкий пишет в 1936
году: «Сталинизм и фашизм, несмотря на глубокое различие их общественных
основ, представляют собою симметричные явления. Многими чертами своими они
убийственно похожи друг на друга»[10]. Многие фашисты, особенно фашисты
левые, ощущали близость своих идеалов к сталинскому коммунизму[11]. Так что
выявить это сходство и обнаружить, насколько полезно понятие, описывающее
сразу оба политических феномена, выпало отнюдь не либеральным критикам
фашизма и Советского Союза. Как мы увидим, борьба с излишне широким или
неправильным толкованием этого понятия, а также сомнения в его
интеллектуальной плодотворности возникли лишь недавно. Тем не менее еще в
1930-е ряд теоретиков, симпатизировавших авторитарным, антидемократическим
политическим решениям, но при этом враждебно относившихся к активистским
мобилизационным концепциям тоталитарного государства и видевших проблему в
автономии государства от общества, ясно указали на разницу между
авторитарным государством, тоталитарным государством и тем, что они называли
нейтральным либерально-демократическим государством[12]. В послевоенной
политологии их идеи отклика не нашли. Когда в ходе «холодной войны»
отдельные автократические режимы вроде Турции и Бразилии перешли к
демократии, а обретшие независимость страны выбрали демократическую форму
правления, считалось, что дихотомия демократии и тоталитаризма может описать
все многообразие политических систем или как минимум два полюса, к которым
все эти системы тяготеют. Именно тогда режимы, которые нельзя было отнести ни
к демократическим, ни к тоталитарным, считались либо покровительствующими
демократии (то есть режимами, где демократические нормы формально приняты,
а элиты стремятся демократизировать свои общества, даже если они не вполне
представляют, что для этого требуется), либо сохранившимися до настоящего
времени традиционными олигархиями[13]. Но и в данном случае для режимов,
оказавшихся между этими двумя типами и ориентировавшихся либо на
демократическое будущее, либо на традиционалистское прошлое, требовалось
создать особый тип модернизирующихся олигархий. Примечательно, что
описание в этом случае в большей мере сосредоточивалось на целях
экономического развития, чем на природе политических институтов, которые
нужно было создать и работу которых необходимо было поддерживать.
Всего несколько лет спустя рухнули огромные надежды на демократию в
Латинской Америке — в первую очередь в более развитых южноамериканских
республиках и странах, созданных путем успешного переноса британских и
французских демократических институтов в бывшие колонии. Вместе с тем
авторитарные режимы в Испании и Португалии неожиданно для всех пережили
разгром стран «оси». Ученым стало ясно, что такие режимы нельзя понимать как
безуспешные примеры тоталитаризма, поскольку многие — если не все — их
основатели не разделяли тоталитарных взглядов на государство и общество, а
сами эти режимы функционировали совсем не так, как нацистский или сталинский;
при этом сами правители, особенно в странах «третьего мира», даже не делали
вида, что авторитаризм — лишь временный этап подготовки страны к демократии.
Они все чаще отвергали либерально-демократическую модель и при
строительстве нового государства нередко прибегали к несколько
видоизмененной ленинской модели правящей партии как авангарда
пролетариата. Вскоре ученые обнаружат, что идеологические выступления и
декларируемые схемы управления партий и массовых организаций почти никогда
не соответствуют действительности, как в прошлом псевдофашизм балканских,
восточноевропейских и балтийских государств не был похож на немецкий
национал-социализм или итальянский фашизм. Эти наблюдения неизбежно
привели к тому, что был описан — с теми или иными нюансами — третий тип
режимов, то есть именно отдельный тип, а не точка на оси между демократией и
тоталитаризмом. На основании анализа режима Франко, особенно после 1945
года, мы сформулировали понятие авторитарного режима, который отличается и
от демократического правления, и от тоталитарной системы[14].
 Наш анализ будет сосредоточен на тоталитарных и авторитарных режимах,
имеющих как минимум одну общую черту, — это недемократические режимы.
Поэтому мы должны начать с краткого эмпирического определения демократии,
чтобы очертить область нашего исследования. Мы обратимся к многочисленным
теоретическим и эмпирическим исследованиям тоталитарных политических
систем, появившимся в последние десять лет, а также к недавней критике этого
понятия, чтобы наметить типы режимов, которые мы от противного считаем
тоталитарными. Однако упомянутыми тремя типами режимов многообразие
политических систем ХХ века не исчерпывается. До сих пор существует ряд
режимов, основанных на традиционной легитимности, и мы неверно поймем их
природу, если будем классифицировать их по тем же признакам, что и
современные авторитарные режимы, сложившиеся после слома традиционной
легитимности или после периода демократического правления. Нам
представляется, что отдельные виды тирании и деспотизма, осуществляемые
лично правителем и его клиентами — с помощью преторианской гвардии при
отсутствии каких-либо форм организованного участия населения в
государственных институтах и сколь-нибудь значимых попыток легитимации на
фоне преследования режимом своих частных целей, — будет не вполне
плодотворно относить к той же категории, что и более институализированные
авторитарные режимы, в которых правители считают, что действуют ради общего
блага. Поэтому такие режимы — назовем их «султанскими» — мы рассмотрим
отдельно, пусть даже у них есть общие черты с авторитарными. Отдельную
проблему представляют общества, в которых один слой навязывает свою власть
остальным — при необходимости и силой, — но при этом позволяет им
участвовать в политической жизни в соответствии с демократическими нормами,
исключая лишь возможность дискуссии об отношениях с правящей группировкой,
причем по этому вопросу имеется широкий консенсус. Мы называем такой вид
режимов «расовой демократией», поскольку они столь же парадоксальны, как и
сочетание демократии с расовой дискриминацией. Недавние события в Восточной
Европе, связанные с десталинизацией, и даже некоторые тенденции в Советском
Союзе поставили отдельный вопрос о природе постсталинистских
коммунистических режимов. Мы обнаружили, что режимы, развивающиеся в
Восточной Европе, имеют много общего с теми, которые мы определяем как
авторитарные, однако их более или менее отдаленное тоталитарное прошлое и
приверженность элит отдельным элементам тоталитарной утопии наделяют их
известным своеобразием. Мы будем говорить о них как о частном случае
авторитаризма — посттоталитаризме.
Два главных измерения в нашем определении авторитарных режимов —
степень или вид ограничения политического плюрализма, а также степень, в какой
режим основывается на политической апатии и демобилизации, либо
ограниченной и контролируемой мобилизации населения. На их основании можно
выделить множество подтипов, различающихся тем, кто участвует в ограниченном
плюрализме и как эти участники организованы, а также уровнем и типом их
участия. Мы будем различать: бюрократическо-милитаристские авторитарные
режимы; формы институционализации авторитарных режимов, которые мы
называем «органическим этатизмом»; мобилизационные авторитарные режимы в
постдемократических обществах, примером которых во многих отношениях
является итальянский фашизм; мобилизационные авторитарные режимы в
государствах, только что обретших независимость; наконец, посттоталитарные
авторитарные режимы. Разумеется, эти идеальные (в веберовском смысле) типы
не описывают в полной мере ни одного конкретного режима, поскольку в
реальности политические режимы возникают усилиями лидеров и общественных
сил, имеющих противоречивые представления о государственном устройстве,
причем приоритеты и общие представления о цели у них постоянно меняются.
Любой режим — результат явных и скрытых разнонаправленных тенденций,
поэтому всегда представляет собой смешанную форму. Тем не менее близость к
той или иной форме всегда имеется. В этом смысле в рамки нашей типологии
трудно точно поместить даже какую-то одну страну в каждый конкретный момент.
Ученые предпринимали попытки[15] классифицировать независимые
государства в соответствии с некоторыми операционными критериями[16]. Из-за
политических изменений, особенно в неустойчивых странах «третьего мира», эти
классификации быстро устаревают. Кроме того, немногочисленные попытки
переработать классификацию политических систем в более сложную типологию
не находят широкой поддержки в научном сообществе — главным образом из-за
отсутствия систематического сбора материалов, относящихся к параметрам, на
которых такие типологии строятся, а также потому, что политическая ситуация в
ряде стран вообще не становилась предметом научных исследований. При этом
существует довольно широкий консенсус в отношении стран, которые Данкварт
Растоу считал демократическими, Роберт Даль — полиархиями, а авторы обзора
1960 года «Политика развивающихся регионов» — конкурентными. Многие из этих
исследований показывают, что в любой момент времени не более четверти или
даже трети мировых политических систем являются демократическими. Роберт
Даль, Ричард Норлинг и Мэри Фрейз Уильямс, взяв за основу данные из «Кросс-
политического обзора»[17] и других источников, касающиеся права на занятие
государственной должности и допустимости нахождения в оппозиции к власти
(всего семь показателей, связанных с выдвигаемыми для этого условиями),
разбили 114 стран на 31 вид[18]. На основании этих данных, собранных примерно
в 1969 году, 29 государств оказались полиархиями и шесть — близкими к
полиархии. В списке Данкварта Растоу (за исключением Мексики, Цейлона,
Греции и Колумбии, он совпадает со списком Даля) указана 31 страна[19]. В обоих
списках не упоминаются некоторые карликовые государства, которые можно
считать полиархиями.
Из 25 государств, население которых превысило к 1965 году 20 миллионов
человек, лишь восемь относились на тот момент к полиархиям, при этом Даль
считал Турцию близкой к полиархии, а Растоу добавлял к этому списку еще и
Мексику[20]. Если принять во внимание, что из этих 25 стран Япония, Италия и
Германия не были демократическими на протяжении существенной части первой
половины XX столетия, а из пяти крупнейших государств мира только в США и
Индии демократическое правление не прерывалось с момента обретения
независимости, важность изучения недемократических политических систем
станет очевидной. Вообще говоря, в определенных частях земного шара
демократии находятся в меньшинстве. Из 38 африканских государств, обретших
независимость после 1950 года, лишь в семи сохраняется многопартийная
система и проводятся выборы, на которых партии могут конкурировать между
собой. В 17 из этих 38 стран по состоянию на 1973 год главой государства был
военный; под властью военных живут 64% 266-миллионого населения этих
стран[21]. Даже в Европе, за вычетом СССР и Турции, лишь 16 из 28 государств
были стабильными демократиям, а будущее еще трех — Португалии, Греции и
Кипра — оставалось неопределенным. 61,5% населения Европы, за вычетом
СССР, жили при демократии, 4,1% — при неустойчивых режимах, 34,4% — в
недемократических политических системах.
Демократии могут существенно отличаться друг от друга: в США всеобщие
выборы непрерывно проводятся с 1788 года, а Федеративная Республика
Германии была основана лишь в 1949-м, после 12 лет нацистского тоталитаризма
и иностранной оккупации; в Великобритании правление большинства, а в Ливане
— сложная система договоренностей между этнорелигиозными меньшинствами,
сочетающими конкурентную политику и принцип государственного единства; в
Скандинавии эгалитарное общество, а в Индии царит неравенство. При всех этих
различиях политические институты этих стран похожи в достаточной мере, чтобы
мы могли считать их все демократиями. Основное сходство будет особенно
хорошо заметно, если посмотреть на неоднородный список 20 крупнейших
недемократических стран. Вряд ли кто-то усомнится, что Советский Союз,
Испания, Эфиопия и ЮАР отличаются друг от друга больше, чем США и Индия
(если брать крайний случай) или Испания и Восточная Германия (если брать
только европейские страны). Задача этой главы — попытаться разработать
понятийный аппарат, отражающий разнообразие политических систем, которые
мы даже в самом широком смысле не можем назвать демократическими и в
которых живет как минимум половина человечества.
Конечно, богатейшие страны, а именно 24 страны, где ВВП на душу
населения составлял в 1965 году более 1000 долларов [на душу населения], были
демократиями — за исключением Чехословакии, Советского Союза, Восточной
Германии, Венгрии и Кувейта (представляющего собой особый случай); но уже из
16 стран с подушевым ВВП более 500 долларов демократиями можно было
считать только семь. Таким образом, мы имеем дело не только с бедными,
неразвитыми странами или странами с остановившимся экономическим ростом,
ведь из 36 стран со средним экономическим ростом более 5,1% в 1960—1965
годах лишь 12 входят в составленный Далем список полиархий и близких к ним
режимов. А если взять только страны с высоким ростом душевого дохода — то
есть более 5%, — то из 12 стран в этот список входят лишь две.
Соответственно, несмотря на существенную связь между стабильностью
демократии в экономически развитых странах и более высокой вероятностью, что
страны с более высоким уровнем социального и экономического развития станут
демократиями, количество отклонений от этой тенденции требует отдельного
анализа различных типов политических, общественных и экономических систем.
Некоторые формы политической организации и легитимации власти, несомненно,
более вероятны в определенных типах общества и при определенных
экономических условиях, а какие-то отдельные сочетания практически
невозможны. Однако мы считаем крайне важным не смешивать две эти сферы и
сформулировать отдельные типологии для общественных, экономических и
политических систем. В противном случае мы не сможем поставить целый ряд
важных теоретических вопросов: какой вид общественной и экономической
структуры с большей вероятностью приведет к появлению режимов определенных
типов и обеспечит их стабильность? Как тот или иной режим влияет на
конкретную общественно-экономическую структуру и ее развитие? Повышается ли
вероятность развития той или иной общественной, а может, и экономической
системы при данном политическом режиме?
Разумеется, никаких однозначных соответствий между всеми этими
аспектами социальной реальности не существует. Демократическое правление
вполне совместимо с целым рядом общественных и экономических систем, и то
же самое можно сказать об автократических режимах. Достаточно вспомнить
недавнюю немецкую историю: в течение полувека общество находилось
последовательно под властью нестабильной веймарской демократии, нацистского
тоталитаризма и стабильной боннской республики. Несомненно, все эти режимы
оказали глубокое влияние на социально-экономические структуры — хотя были и
другие факторы, — однако политические различия между ними были явно
сильнее, чем экономически и социальные. Поэтому мы сосредоточимся на всем
многообразии политических систем и не будем в нашей классификации учитывать
параметры, которые в больше степени относятся к типологии общественных и
экономических систем.
Невозможно переоценить важность этих аналитических различий для
осмысленного исследования связей между государством, обществом и
экономикой (сюда следовало бы добавить и четвертый аспект — культурно-
религиозный).

Демократическое правление и недемократические государственные

устройства
Дать определение демократии, не пытаясь описывать общественные
структуры и отношения в демократическом государстве, относительно просто[22].
Демократической мы будем называть политическую систему, которая позволяет
свободно формулировать политические предпочтения посредством права на
свободу собраний, информацию и коммуникацию с целью регулярного
ненасильственного (пере)избрания лидеров на основании открытой конкуренции.
Демократическая система при этом не исключает активных политических
организаций из конкурентной борьбы, не запрещает членам политического
сообщества выражать свои предпочтения и не вводит ради этого никаких норм,
требующих применения силы. Либеральные политические права являются
необходимым условием для этой общественной дискуссии и конкуренции в
борьбе за власть, а также для расширения права участвовать в выборах для все
большего числа граждан как неизбежного следствия. Условие регулярности
выборов исключает любые системы, в которых правители в какой-то момент
получили легитимность и поддержку избирателей в рамках открытой конкуренции,
однако впоследствии воспрепятствовали осуществлению контроля над своими
действиями. Это явным образом исключает некоторые основанные на плебисците
авторитарные режимы, даже если мы принимаем, что выборы, приведшие их к
власти, были честными и открытыми. Требование того, что все действующие
политические посты должны прямо или косвенно зависеть от результатов
всенародных выборов, исключает системы, в которых правитель получает власть
через традиционное наследование и осуществляет ее без контроля или участия
выборного органа, либо системы, где имеется пожизненный и несимволический
пост, как в случае Франко на посту главы государства или Тито на посту
президента республики. Чтобы назвать ту или иную систему более или менее
демократической, в ней непременно должен наличествовать целый ряд
политических свобод, гарантирующих право меньшинств на создание организаций
и мирную, конкурентную борьбу за поддержку населения, даже если при этом
действуют какие-то юридические или даже фактические ограничения[23].
Недемократические же режимы не просто de facto ограничивают свободу
меньшинств, но и, как правило, четко прописывают юридические ограничения,
оставляя простор для интерпретации таких законов не объективным независимым
органам, а самим правителям, которые к тому же применяют их крайне
избирательно. Требование того, что гражданам не может быть отказано в участии
в выборах, если такой отказ сопряжен с применением силы, связано с тем, что
расширение гражданских прав было процессом медленным и конфликтным: от
имущественного ценза к всеобщему избирательному праву для мужчин до
включения женщин и молодежи — по мере того, как эти общественные группы
начинали требовать распространения избирательного права, в том числе и на них
самих. Таким образом, исключаются системы, которые в какой-то момент
допускали более или менее ограниченное участие в выборах, но отказались,
прибегнув к силе, расширить это право на другие группы. ЮАР является ярким
примером политической системы, которая несколько десятилетий назад могла
считаться демократией, однако перестала быть таковой, полностью отказав в
избирательном праве темнокожему и цветному населению. Даже если в условиях
однопартийной системы в партии происходит некоторая демократизация,
эксклюзивное предоставление гражданских прав членам одной партии — а
именно тем, кто принимает основные политические ценности, подчиняясь
партийному уставу под угрозой исключения из нее, — не позволяет считать такого
режима демократическим. Безусловно, система с внутрипартийной демократией
более демократична, чем без нее, когда партия управляется по принципам
вождизма или «демократического центризма», однако недопуск к выборам тех, кто
не хочет вступать в партию, не позволяет нам определить такую политическую
систему как демократическую.
В нашем определении отсутствует упоминание политических партий,
потому что теоретически можно представить, что борьба за власть
осуществляется без них, даже если нам не известны такие системы,
подпадающие под определение демократических. Теоретически конкурентная
борьба за лидерство может иметь место в рамках мелких избирательных округов
при отсутствии организаций, действующих на постоянной основе, приверженных
определенным ценностям и объединяющих повестку множества избирательных
округов, — а именно такие организации мы называем партиями. Это
теория органической, или корпоративной, демократии, и она утверждает, что
представителей надо выбирать в первичных социальных группах, в которых люди
знают друг друга и объединены общими интересами, что делает политические
партии ненужными. Ниже, говоря об органическом этатизме, мы подробно
рассмотрим теоретические и эмпирические трудности в организации открытой
конкурентной борьбы за власть в так называемых органических демократиях, а
также авторитарные черты подобных режимов. Соответственно, право свободно
образовывать политические партии и право партий бороться за власть во всей
полноте, а не только частично, является первым признаком демократичности
политической системы. Зато исключается любая система, в которой партия de
jureобладает особым конституционным или юридическим статусом, ее отделения
отвечают перед отдельным партийным судом, а закон наделяет их особой
защитой так, что другие партии должны признавать за ней лидерство при том, что
сами они могут участвовать в управлении, только если не оспаривают ее
исключительного положения, либо обязательно поддерживают определенный
общественно-политический порядок (помимо конституционного порядка,
задающего свободную конкурентную борьбу за власть в рамках регулярных
мирных выборов). Крайне важно четко отличать правящие de facto партии,
регулярно получающие на выборах подавляющее большинство голосов в равной
борьбе с другими партиями, от партий-гегемонов в псевдомногопартийной
системе. Именно поэтому различие между демократическими и
недемократическими режимами не совпадает с различием между
однопартийными и многопартийными системами. Еще один часто выдвигаемый
критерий отличия демократических режимов от недемократических — регулярная
передача власти, однако это условие не является необходимым[24].
Приведенные выше критерии позволяют практически однозначно
определить государство как демократическое, при этом не упуская из виду
элементов демократии в государствах других типов или присутствия de
facto адемократических либо антидемократических тенденций в демократических
государствах. Сомнения возникали лишь в редких случаях, да и то в силу
несогласия ученых в оценках фактического положения дел, касающихся свободы
политических групп[25]. Дальнейшее свидетельство правильности нашего
определения — это сопротивление недемократических режимов, называющих
себя демократиями, введению перечисленных нами элементов и те
идеологические изощрения, на которые они идут, чтобы это оправдать. Еще одно
подтверждение состоит в том, что ни одна демократия не трансформировалась в
недемократический режим, не изменив хотя бы одной из указанных нами
характеристик. Лишь в редких случаях нетрадиционные режимы
преобразовывались в демократические без конституционного переворота и
насильственного свержения действующей власти. Таковыми можно считать
Турцию после Второй мировой войны[26], Мексику (если принять аргументы тех,
кто считает ее демократией) и, возможно, Аргентину после выборов 1973 года.
Таким образом, граница между недемократическими и демократическими
режимами довольно жесткая, ее нельзя преодолеть посредством медленной и
незаметной эволюции; для этого требуется резкий слом, неконституционные
действия, военный переворот, революция или иностранная интервенция. При
этом черта, отделяющая тоталитарные системы от других недемократических
режимов, гораздо менее четкая, известны наглядные примеры, когда система
теряла определенные характеристики, позволяющие считать ее тоталитарной, но
при этом не становилась демократией, причем процесс этот проходил
малозаметно, и точно зафиксировать переход чрезвычайно сложно. Несмотря на
всю важность сохранения различия между тоталитарными и недемократическими
типами политического устройства, они походят друг на друга больше, чем на
демократические формы правления, что позволяет выделить их в отдельную,
пусть и обширную, категорию недемократических режимов. Рассмотрению таких
режимов и посвящена эта работа.

Примечание о диктатуре
В специальной литературе[27] и повседневной речи для обозначения
недемократических режимов и государства с особым типом, нетрадиционным,
легитимации часто используется термин «диктатура». Если в Древнем Риме оно
возникло в форме dictator rei gerundae causaдля обозначения чрезвычайного
правления, предусмотренного конституцией на ограниченный срок в случае
экстренной ситуации и ограниченного 6 месяцами без права продления или
исполнением конкретной задачи, то теперь слово «диктатор» стало
использоваться для осуждения и поругания. Неслучайно Карл Шмитт[28] и
Сартори[29]отмечают, что Гарибальди и Маркс все еще употребляли это слово
без негативных коннотаций.
Если этот термин и имеет смысл сохранить для современного научного
использования, его употребление следует ограничить описанием чрезвычайного
правления, приостанавливающего или нарушающего на время конституционные
нормы, касающиеся исполнения и передачи власти. Конституционная диктатура
как тип правления основывается на статьях конституции, описывающих
чрезвычайное положение (например массовые беспорядки или война) и по
решению легитимного конституционного органа расширяющих полномочия
отдельных органов власти или дающих им право исполнять их, когда их срок уже
истек и должны состояться новые выборы. Такая экстраконституционная власть
не обязательно становится антиконституционной, навсегда меняя политический
строй. Она вполне может служить его защите в кризисной ситуации. Из-за
неоднозначности выражения «конституционная диктатура» Сартори и другие
ученые предпочитают термин «кризисное управление»[30]. Вообще говоря,
революционные комитеты, которые берут на себя власть после падения
традиционного строя или авторитарного режима с целью проведения свободных
выборов и восстановления демократии, пока они остаются временным
правительством, не утвержденным путем выборов, можно считать диктатурой в
узком смысле слова. Многие военные перевороты против традиционных
правителей, автократических правительств или разваливающихся демократий
ради поддержания видимости преемственности власти путем фальсификации или
задержки выборов получают широкую поддержку именно на основании этого шага
— при том, что изначально отдельные лидеры таких переворотов могли искренне
желть восстановить конкурентную демократию. Трудность выхода из режима
правления военных, как показывает прекрасный анализ Самюэля Файнера[31] и
Самюэля Хантингтона[32], позволяет понять, почему в большинстве случаев
военные создают авторитарные режимы, а не обеспечивают возвращения к
демократии. Еще один очень особый случай — явное принуждение из-за рубежа с
целью установления демократии путем изгнания недемократических правителей.
Япония, Австрия и Западная Германия после Второй мировой войны —
уникальные тому примеры, поскольку главнокомандующие и администрации
союзников не являлись демократическими правителями этих государств[33].
Однако их успех может быть связан с уникальными обстоятельствами,
сложившимися в данных обществах, — других подобных примеров скорее всего
нет. В этом узком смысле мы говорим только о тех диктатурах, которые Карл
Шмитт[34] называл Kommissarische Diktatur, в отличие от «диктатур суверенных».
Однако в реальном политическом мире возвращение к конституционной
демократии после разрушения демократической легитимности — даже путем так
называемой конституционной диктатуры или вмешательства монархов или армий,
действующих в качестве модернизирующего инструмента в чрезвычайной
ситуации, — остается весьма сомнительным. Исключением, пожалуй, может
считаться правительство национального единства во время войны, когда все
основные партии соглашаются перенести выборы или не допустить подлинно
конкурентных выборов, чтобы обеспечить почти единодушную поддержку
правительству, ведущему общую для всех войну. Диктатуру как чрезвычайную
власть, временно ограничивающую гражданские свободы и/или усиливающую
власть отдельных органов, трудно отличить от иных типов автократических
режимов, когда она выходит за рамки конкретной ситуации. Ученые не могут не
принимать во внимание заявлений того, кто принимает на себя такую власть,
даже если они сомневаются в его искренности или реалистичности его намерения
вернуть власть народу, поскольку эти заявления скорее всего будут иметь
необратимые последствия для легитимности устанавливаемого подобным
образом недемократического правления. Ученый не a priori, а только ex post
factoделает вывод о том, действительно ли правление индивида или группы было
диктатурой в узком, римском, смысле. Как правило, подобные диктатуры — лишь
переходные этапы к иным формам автократического правления, поэтому
неслучайно ситуацию балканских государств, где короли отошли от
конституционного правления, следует считать королевскими диктатурами, а не
возвращением к абсолютной монархии. Как только от преемственности
традиционной легитимации отказываются ради демократических норм,
возвращение к ней кажется невозможным. Диктатура как промежуточная,
чрезвычайная власть слишком часто переходит в более или менее
институализированные формы авторитаризма. Не будем забывать, что уже
римское конституционное правление было разрушено и преобразовано в
авторитарное, когда Сулла в 82 году до нашей эры стал dictator reipublicae
constituendae, а Цезарь в 48 году до нашей эры стал диктатором на ограниченный
срок, а в 46-м — на десять лет. С тех пор свержение конституционного
правительства выдающимся лидером называют цезаризмом.
Мы закрепим термин «диктатура» за временным кризисным
правительством, которое не институализировало себя и представляет собой
разрыв с институциональными правилами передачи и отправления власти,
принятыми предыдущим режимом, будь он демократическим, традиционным или
авторитарным. Временную приостановку этих правил в соответствии с
конституцией такого режима мы будем называть кризисным правительством или
конституционной диктатурой.

II. Тоталитарные системы

К определению тоталитаризма
В свете того, что тоталитаризм занимает центральное место в изучении
современных неконкурентных демократических режимов, полезно будет начать с
некоторых уже ставших классическими определений тоталитарных систем, после
чего попытаться продвинуться в нашем понимании их, прислушавшись к критике,
которой они подвергались[35]. Не так давно Карл Фридрих следующим образом
переформулировал описательное определение, к которому они с Бжезинским
первоначально пришли в 1965 году:
«Шесть черт отличают этот режим как от других, более старых автократий,
так и от гетерократий. На сегодня это в целом общепринятый набор фактов: 1)
тоталитарная идеология; 2) единственная партия, приверженная этой идеологии,
во главе которой обычно стоит один человек, диктатор; 3) разветвленная
секретная полиция и три типа монополии, или, точнее, монопольного контроля, а
именно: а) над массовыми коммуникациями, б) над боевым оружием и в) над
всеми организациями, в том числе экономическими, что включает в себя всю
плановую экономику. […] Следует добавить, что ради простоты эти шесть черт
можно свести к трем: тоталитарная идеология, партия, подкрепленная
секретными службами, и монополия на три основные формы межличностного
взаимодействия в массовом индустриальном обществе. Эта монополия не
обязательно находится в руках партии — это следует подчеркнуть с самого
начала, чтобы избежать недоразумений, уже возникших в критических замечаниях
к моим предыдущим работам. Здесь важно, что этот монопольный контроль
находится в руках элиты (какой бы она ни была), управляющей данным
конкретным обществом и, соответственно, олицетворяющей собой режим»[36].
Бжезинский предлагает более сущностное определение, указывающее на
конечную цель таких систем:
«Тоталитаризм — это новая форма правления, подпадающая под общее
определение диктатуры; система, в которой центральное руководство элитного
движения, имеющее в своем полном распоряжении высокотехнологичные
инструменты политического влияния, употребляет их ради совершения тотальной
социальной революции (затрагивающей базовые условия человеческого
существования) на основе некоторых произвольных идеологических принципов,
провозглашенных этим самым руководством в атмосфере насажденной силой
единодушной поддержки всего населения»[37].
Франц Нейман представил[38] похожий набор определяющих
характеристик.
 Следует подчеркнуть, что во всех этих определениях элемент террора —
роль полиции и принуждения — не является ключевым (каковым он был,
например, для Ханны Арендт[39]). В самом деле, можно показать, что до тех пор,
пока власть может рассчитывать на лояльность вооруженных сил, тоталитарной
системе для существования в относительно закрытом обществе вполне
достаточно того, что громадная часть населения идентифицирует себя с властью
и принимает активное участие в контролируемых ею и служащих ее целям
политических организациях; власть может пользоваться распыленным контролем
над обществом, возможным благодаря добровольному манипулируемому участию
и тактике кнута и пряника. В некоторых отношениях именно к такому типу
тоталитаризма приблизился коммунистический Китай; этой же модели
соответствует и хрущевский опыт популистской рационализации партийного
контроля, как его описывает Пол Кокс[40].
Явно или неявно эти определения указывают на постепенное стирание
границы между государством и обществом, на возникновение «тотальной»
политизации общества через политические организации — чаще всего партию и
связанные с ней объединения. Тем не менее эта черта, отличающая
тоталитарные системы от различных типов авторитаризма и особенно от
демократического правления, никогда не проявляется в реальности в чистом виде
— соответственно, трения между обществом и политической системой
обязательно будут присутствовать, пусть и в усеченной форме, и в тоталитарных
системах. Еще менее вероятно в реальности тотальное формирование индивида,
полное усвоение идеологии массами и возникновение «нового человека», о
котором постоянно вещают идеологи, хотя следует признать, что мало каким
общественным системам, если не считать религий, удалось продвинуться в этом
направлении так же далеко, как тоталитаризму.
Чертами, без которых политическую систему нельзя назвать тоталитарной,
являются идеология, единственная партия с массовым членством вкупе с иными
мобилизационными организациями и власть, сосредоточенная в руках одного
человека и его сподвижников или небольшой группы, которые неподотчетны
никаким сколь-нибудь широким кругам и не могут быть смещены со своих позиций
институциализованными, мирными методами. Каждую из этих черт в отдельности
можно обнаружить и в других типах недемократических систем, но тоталитарную
систему создает лишь их совместное присутствие. Это означает, что не все
однопартийные системы являются тоталитарными, что какая бы то ни было
система не является тоталитарной, если в ней наличествует честная борьба за
власть между свободно создаваемыми партиями, и что нельзя называть
тоталитарной недемократическую систему, которая не является однопартийной —
точнее, не находится под контролем одной активно действующей партии. Как
признает в своем уточненном определении Карл Фридрих, суть не в том, что
окончательные решения всегда принимает партийная организация или что у нее
достаточно власти, чтобы их предопределить, пусть даже нам трудно поверить,
что единственная массовая партия этого типа вместе с контролирующей ее
бюрократией не является самой могущественной институцией в обществе — по
меньшей мере, когда речь идет об отдельных ее членах и обычных гражданах.
 Конечно, бывают диктаторы — цезаристские вожди, мелкие олигархии
вроде военных хунт или объединения элит в разных институциональных областях,
неподотчетные институциям и собственным членам, — но правление этих
диктаторов тоталитаризмом мы называть не будем. Если их власть не
реализуется во имя идеологии, так или иначе подчиненной каким-то коренным
идеям или Weltanschauung, если они не прибегают к определенным формам
массовой организации и вовлечения членов общества, отличным от военной
угрозы или полицейского давления, то речь идет вовсе не о тоталитарной
системе, а, как мы увидим позже, об авторитарных режимах. Каким бы прочным ни
было единство верхушки, между приближенными к правителю и в среде его
непосредственных подчиненных вполне может идти борьба за власть — равно как
и между организациями, этим самым правителем и созданными. Подобного рода
групповая политика не возникает из потребностей общества, в ней не участвуют
институции или организации, существовавшие до захвата власти. Власть
вовлеченных в эту борьбу людей, фракций или организаций не имеет корней в
общественных структурах, не являющихся в строгом смысле политическими, даже
когда сами участники этой борьбы за власть оказываются тесно связанными с
какими-то определенными слоями общества. В этом смысле, когда речь идет о
тоталитаризме, говорить о классовой борьбе в марксистском понимании
невозможно. Исходные государственные позиции — заняв которые,
конкурирующие за власть лица начинают бороться за расширение своего влияния
путем установления связей с разными существующими в обществе запросами, —
являются частью политической системы, то есть политических организаций вроде
партии или связанных с ней массовых организаций, региональных партийных
структур, партийных военизированных ополчений, правительства или
полицейского чиновничества. В стабильных тоталитарных системах
традиционные институции — например деловые объединения, церковь или даже
армия — в борьбе за власть играют лишь вспомогательную роль, и если они
вообще в ней участвуют, то лишь в той мере, в какой их привлекают для
поддержки того или иного лидера или группы внутри политической элиты. На
политическую власть их руководство претендовать не может — в лучшем случае
оно может влиять на определенные решения и крайне редко получает даже в этой
сфере право вето. В этом отношении одной из черт, отличающих тоталитарные
системы от других недемократических систем, является подчиненное положение
армии. На сегодняшний день ни одна из тоталитарных систем не пала благодаря
военному перевороту, вмешательство военных еще ни разу не привело к
фундаментальным переменам в тоталитарных системах, даже когда в момент
кризиса одной из враждующих фракций удавалось усилить свое влияние
благодаря поддержке армейской верхушки.
Подобную роль могла бы сыграть лишь крайне политизированная Народно-
освободительная армия Китая (НОАК)[41] или же армия на Кубе[42]. Говорить, что
какие-то отдельные включенные во властные структуры лидеры, фракции или
бюрократические группы представляют интересы управленцев,
сельхозпроизводителей, отдельных языковых или культурных образований,
интеллектуалов и так далее, можно лишь в очень относительном смысле. Даже
если каким-то лидерам или группам случается до некой степени представлять
интересы отдельных сегментов общества, они остаются этим социальным
сегментам неподотчетными, эти общественные слои не становятся
фундаментальным источником их власти, сами лидеры чаще всего не являются
выходцами из этих слоев и даже во властные элиты попали отнюдь не в силу
своего высокого положения внутри одного из таких слоев. Разрушение или как
минимум решительное ослабление всех институций, организаций и групп влияния,
существовавших до захвата власти новой политической элитой и создания ею
собственных политических структур, — одна из важнейших отличительных черт
тоталитаризма, если сравнивать его с другими недемократическими системами. В
этом смысле можно говорить о монополии на власть, о монизме, однако будет
большой ошибкой считать монолитной эту концентрацию власти в политической
сфере, в руках людей и организаций, назначенных политическим руководством.
Плюрализм тоталитарных систем — это не общественный плюрализм, а
плюрализм политический, причем исключительно внутри правящей политической
элиты. Один пример: конфликты между SA и SS, DAF (Германским трудовым
фронтом) и партией, четырехлетним планом Геринга и Организацией Тодта
(впоследствии перешедшей под начало Шпеера) были конфликтами внутри
нацистской элиты, столкновениями между разными ее организациями.
Разумеется, участники этих конфликтов искали и находили союзников среди
военных, бюрократов и бизнесменов, но было бы большой ошибкой считать
перечисленных выше людей или организации представителями донацистских
структур германского общества. То же самое, вероятно, можно сказать и о борьбе
разных фракций Политбюро или ЦК после смерти Сталина.
Тем не менее можно показать, что в полностью установившейся
тоталитарной системе, удерживающей власть в течение долгого времени,
отдельные члены политических организаций, особенно партии, начинают
ассоциироваться — в процессе дифференциации и разделения труда — с
особыми участками административной работы и могут все чаще и чаще
отождествляться с конкретными экономическими или территориальными
интересами, представлять их чаяния и мнения при выработке каких-то
административных мер — особенно в мирное время, когда перед всеми без
исключения не стоит какой-то одной задачи первостепенной важности, а также в
моменты передачи власти или кризиса в руководстве. Как только приняты все
базовые решения о природе политической системы, все существовавшие ранее
общественные структуры уничтожены или решительно ослаблены, а их наиболее
влиятельные лидеры смещены, в тоталитарной системе может произойти
трансформация, дающая возможности для возникновения плюрализма,
ограниченного в своих пределах и автономности. В этот момент решающее
значение в том, останется ли система по сути своей тоталитарной или
превратится в нечто другое, будет иметь степень жизнеспособности идеологии, а
также партии или других организаций, занимающихся поддержанием ее
господства, плюс устойчивость высшего руководства. Разумеется, подобные
преобразования внутри тоталитарных систем не происходят без трений и
напряженности, поэтому их следует понимать скорее как циклические изменения,
а не как гладкую последовательную эволюцию.
 Всякой типологии тоталитарных систем придется учитывать относительную
важность идеологии, партии и массовых организаций, а также политического
правителя или правящих групп, присвоивших себе власть, а также сплоченность
или разобщенность руководства. Кроме того, при типологизации необходимо
проанализировать, как эти три параметра соотносятся с обществом и его
структурой, историей и культурными традициями. Разные тоталитарные системы
или одна и та же система в разных своих фазах могут оказаться в большей или
меньшей степени идеологизированными, популистскими или
бюрократизированными в зависимости от типа единственной партии — или в
большей или меньшей степени харизматическими, олигархическими или даже
феодальными в зависимости от внутреннего устройства высшей власти.
Отсутствие одного из этих трех факторов или их достигшее определенного
предела ослабление приводят к коренному изменению самой природы системы.
При этом разнообразие самих этих факторов, конечно же, допускает
возникновение самых разных типов тоталитарных систем.
Именно сочетание трех этих факторов объясняет многие другие черты,
вероятность столкнуться с которыми в тоталитарных системах гораздо выше, чем
в иных недемократических системах. Тем не менее какие-то из этих черт не
являются ни достаточными, ни необходимыми для того, чтобы признать систему
тоталитарной, и могут быть обнаружены также и в других типах политических
систем.
Итак, я буду считать систему тоталитарной, если она удовлетворяет
следующим условиям:
1. Наличествует единый, однако не монолитный центр власти, и любой
плюрализм институций или групп, если он существует, получает свою
легитимность именно из этого центра, им опосредуется и возникает в
большинстве случаев в силу политической воли центра, а не является
результатом развития общества в дототалитарный период.
2. Имеется единственная, автономная и более или менее проработанная в
интеллектуальном плане идеология, с которой идентифицирует себя правящая
верхушка или вождь, а также обслуживающая высшее руководство партия.
Политика, которую проводит правительство, опирается на идеологию, любые
проводимые меры оправдываются ссылкой на нее. Идеология имеет
определенные границы, и преступить их — значит вступить в сферу инакомыслия,
которое не остается безнаказанным. Идеология не сводится к какой-то конкретной
программе или определению общего политического курса, но претендует на
окончательное осмысление общества, понимание его исторической цели и
объяснение всех общественных явлений.
3. Звучат постоянные призывы к активной мобилизации и широкому
участию граждан в реализации политических и коллективных общественных
задач; это участие реализуется через единственную существующую партию и
множество подчиненных ей групп, оно поощряется и награждается.
Нежелательными считаются пассивное подчинение и апатия, отход на позиции
маленького человека, «хата которого с краю», характерные для авторитарных
режимов.
 Именно последняя из перечисленных черт сближает тоталитарное
общество с идеалом, да в общем, и с реальностью многих демократий и в корне
отличает его от большинства «нетоталитарных недемократических систем».
Именно это участие и чувство сопричастности обществу так восхищает в
тоталитарных системах демократически мыслящих наблюдателей, именно
благодаря ему они начинают думать, что имеют дело с демократией —
демократией, даже более совершенной, чем та, в условиях которой граждане
вспоминают об общественных проблемах только (или главным образом) в
преддверии выборов. Однако фундаментальное различие между политическим
участием в условиях мобилизационного режима и в условиях демократии состоит
в том, что в первом случае для каждой сферы жизни и каждой задачи имеется
лишь один возможный канал участия, а общие цель и направление задаются из
центра, который определяет и цели, возможные для общественных организаций,
и, в конечном счете, их контролирует.
Тоталитарную систему характеризует именно это постоянное
взаимодействие между господствующим и более или менее монистическим
центром принятия решений, опирающимся в своей работе на идеологические
постулаты или ссылающимся на них для оправдания собственных действий, с
одной стороны, и гражданами, участвующими в работе контролируемых
организаций ради реализации идеологических целей.
Прочие черты, на которые часто указывают при описании тоталитарных
систем, можно вывести из указанных нами трех, что мы и сделаем, когда
перейдем к подробному обсуждению важнейших научных работ, посвященных
анализу отдельных тоталитарных систем. Здесь стоит привести лишь несколько
элементарных примеров. Причиной напряженных отношений между
интеллектуалами, художниками и политической властью[43] является, очевидно,
помимо личных пристрастий и неприязни вождей вроде Гитлера и Сталина, упор
на идеологию: требование приверженности этой идеологии исключает все прочие
идейные системы, а ставить под вопрос лежащие в основе этой идеологии
ценности попросту страшно — в особенности, когда речь идет о
противопоставлении коллективных, общественных целей целям, индивидуальным
и частным. Частный, замкнутый на себя человек представляется скрытой угрозой,
а многие формы эстетического выражения обращены как раз к такому человеку.
То же самое можно сказать и об эскалации обычных конфликтов между церковью
и государством до конфликта между религией и политикой[44]. Важность
идеологии имеет и позитивные стороны: огромной ценностью наделяется
образование, возникает большая потребность в определенных культурных
инициативах и последующем их массовом распространении. Это резко отличает
тоталитарные системы от большинства традиционных автократий, где
поддержкой пользуется лишь внушение религиозных идей (в случае религиозных
автократий) или естественно-научное и техническое образование (в светских
автократиях). Пропаганда, образование, обучение кадров, дальнейшая
проработка и развитие идеологии, вдохновленная ею научная деятельность,
награды интеллектуалам, идентифицирующим себя с системой, чаще
оказываются важными именно в тоталитарных, а не в иных недемократических
системах. Если не принимать во внимание ограниченность этих усилий и забыть
об ограничении или полном отсутствии свободы, можно обнаружить здесь
определенное совпадение с демократическими системами, где массовое участие
в политической жизни тоже требует массового образования и массовых
коммуникаций и где интеллектуалам предназначается важная роль, которой они
не всегда, впрочем, рады.
Сосредоточенность власти в руках вождя и его приближенных или
обособленной группы, сформировавшейся благодаря общему участию в борьбе
за власть и в создании режима, обязательная социализация в политических
организациях или кооптация из других секторов (по критериям лояльности и/или
идеологической благонадежности) неизбежно приводят к ограничению автономии
других организаций: промышленных предприятий, профессиональных групп,
вооруженных сил, интеллектуалов и так далее. Приверженность идеологии,
признание ее символов и убежденность, что любые решения должны приниматься
с оглядкой на идеологию или ею обосновываться, отделяет эту группу от людей,
испытывающих определенный скептицизм или вообще не интересующихся
идеологией, а также от тех, кто в силу своего призвания, как например
интеллектуалы, склонен ставить под вопрос лежащие в основе идеологии
принципы. В то же время властная группа сближается с теми, кто готов развивать
идеологию, не претендуя при этом на власть. Элемент элитизма, на который
постоянно указывают при анализе тоталитарных систем, есть лишь логическое
следствие стремления к монополизации власти. Тем же объясняется и
ожесточенность конфликтов внутри элиты, а также чистки и гонения на тех, кто эту
битву за власть проиграл. Власть — в большей степени, чем в демократических
обществах, — становится здесь игрой на выбывание.
Приверженность идеологии, стремление к монопольному контролю и страх
утраты власти, разумеется, объясняют и тенденцию к использованию в таких
системах насильственных методов, а также высокую вероятность
непрекращающегося террора. Соответственно, именно террор — особенно
террор, направленный на саму элиту, а не на противников или потенциальных
оппонентов системы, — и отличает тоталитарные системы от других
недемократических систем. При объяснении характерной для тоталитарных
систем тяги к полной вовлеченности, когда власть не удовлетворяют ни
апатичность подданных, ни простое соглашательство бюрократов,
идеологическое рвение имеет более важное значение, чем размер общества,
который подчеркивает Ханна Арендт, или степень модернизации в смысле
технологической развитости, связанной с индустриализацией.
Очевидно, что при анализе влияния (в поведенческих терминах)
тоталитарных систем на разные общества важнейшим параметром оказывается
природа и роль единственной партии. Важность, которой наделены партийная
организация, возникающие из недр партии специализированные политические
организации и связанные с партией массовые организации, объясняет многие
основные характеристики этих систем. В первую очередь их способность
проникать в общество, присутствовать во многих институциональных сферах и
оказывать на них влияние, мобилизовывать людей для решения масштабных
задач на добровольной или псевдодобровольной основе (а не в ответ на
материальные стимулы и поощрения) дает тоталитарным системам возможность
осуществлять важные изменения при ограниченных ресурсах, в силу чего они
служат инструментом для определенного типа экономического и общественного
развития. Кроме того, партийные структуры сообщают тоталитарным системам
некоторый демократический характер — в том смысле, что они дают желающим
(то есть всем тем, кто разделяет основные цели, сформулированные
руководством страны, а не выдвигает собственные) шанс принять активное
участие в жизни страны и ощутить сопричастность с ней. Несмотря на
бюрократический характер государства, многих организаций и даже самой партии,
массовое членство в партии и организациях, которые она поддерживает, может
дать смысл, цель и чувство сопричастности многим гражданам. Этим
тоталитарные системы разительно отличаются от многих других
недемократических систем — авторитарных режимов, где правители полностью
полагаются на бюрократов, экспертов и полицию, отделенных от всего остального
населения, имеющего мало шансов (или вообще никаких) почувствовать себя
активными участниками общественных и политических событий (им остается
только работа и личная жизнь).
Партийная организация и масса существующих внутри нее невысоких
руководящих должностей дают многим людям шанс причаститься власти — порой
даже над людьми, стоящими выше них в других социальных иерархиях[45]. Это
очевидным образом привносит элемент равенства, подрывающий другие
общественные стратификации, но вводящий при этом новый тип неравенства.
Кроме того, активная партийная организация, члены которой искренне вовлечены
в ее деятельность, способствует резкому росту возможностей для контроля и
неявного принуждения по отношению к тем, кто не желает в нее вступать или
оказывается из нее исключенным. Тоталитарные системы ставят себе на службу
всю ту массу энергии, которая в демократических обществах направляется не
только в политическую жизнь, но и распыляется по множеству добровольных
объединений, направленных на достижение общего блага. Едва ли не весь
идеализм, связанный с ориентацией на коллектив, а не на себя лично (идеализм,
в прошлом находивший свою реализацию в религиозных организациях, а в
современных либеральных демократиях реализующийся в добровольных
объединениях), в тоталитарных системах уходит в партийную деятельность и
работу в связанных с ней организациях — как, очевидно, и оппортунизм тех, кого
привлекают щедрые награды, связанные с партийной активностью, или доступ к
власти и надежда ее обрести. Этот мобилизационный аспект является
важнейшим для тоталитарных систем и отсутствует во многих (если не в
большинстве) других недемократических системах. Люди определенного типа, при
тоталитаризме с энтузиазмом решающие задачи, поставленные перед ними
руководством, в других недемократических системах были бы пассивными
подданными, которые интересовались бы лишь реализацией своих узких личных
целей или переживали бы отчужденность в виду отсутствия каких-либо
возможностей для участия в работе, направленной на перемены в обществе.
Соответственно, привлекательность тоталитарной модели во многом объясняется
именно этим мобилизационным, поощряющим всеобщее участие характером
партии и массовых организаций. В то же время причина отчужденности и чувства
неприятия, которые такие системы вызывают, чаще всего состоит в том, что
выбор общественных целей обычному гражданину недоступен, свобода в выборе
руководства организаций либо ограничена, либо точно так же недоступна в силу
бюрократизма, существование которого оправдывается принципами
коллективного руководства или демократического централизма.
Другие характеристики, часто встречающиеся в описаниях тоталитарных
систем — например их тенденция к экспансии, — вывести из ключевых свойств
тоталитаризма не так просто. Некая косвенная связь здесь, очевидно,
присутствует, поскольку упор на единственно верную идеологию превращает в
скрытую угрозу существование всех прочих идеологий и систем убеждений. Тем
не менее здесь многое будет зависеть от конкретного содержания идеологии —
как минимум природа и направление экспансии будут определяться этим в
большей степени, чем другими структурными характеристиками[46].
В тоталитарных системах практически неизбежны стремление подчинять,
запрет едва ли не на любые формы несогласия (особенно на те, что способны
захватить сравнительно большие сегменты населения и предполагают какую-либо
попытку самоорганизации), сжатие сферы частного и значительный объем
полусвободного, если не прямо насильственного, участия в общественной жизни.
При этом масштабный и произвольный террор в форме концлагерей, чисток,
показательных процессов, коллективного наказания целых социальных групп или
сообществ обязательной чертой тоталитаризма вовсе не является. Тем не менее
мы можем сказать, что подобные формы при Гитлере и Сталине возникли не
случайно, что они были характерны для этих режимов и широко распространены,
чего ни в одной демократической системе не случалось никогда, и, наконец, что
они наверняка отличались качественно и количественно от форм принуждения,
практиковавшихся в других недемократических системах, если не считать
периодов консолидации власти, гражданской войны и времени непосредственно
после нее. Террор не является ни необходимой, ни достаточной характеристикой
тоталитарных систем, однако вероятность его применения в таких системах, судя
по всему, выше, чем в любых других, причем определенные формы террора
представляются характерными для определенных форм тоталитаризма. Тем не
менее целый ряд авторов совершенно верно говорят о тоталитаризме без
террора.
В первых исследованиях тоталитаризма, особенно в «Перманентной
революции» Зигмунда Ноймана[47], особо подчеркивалась роль лидера.
Фашистская приверженность вождизму (Führerprinzip) и возвеличивание Duce, а
также культ личности Сталина сделали эту черту очевидным элементом любого
определения тоталитаризма. Тем не менее в последние годы мы видим примеры
систем, в целом подпадающих под определение тоталитарных, однако не
обнаруживающих бесспорного лидера, какого-либо культа или персонификации
высшего руководства. И есть масса недемократических систем, не
соответствующих описанному нами типу, в которых при этом центральное место
занимает вождь со сложившимся вокруг него культом. Соответственно, мы смело
можем сказать, что единственный лидер, который сосредотачивает в своих руках
огромную власть, вокруг которого складывается культ личности и
харизматический авторитет которого так или иначе признается как членами
партии, так и населением в целом, появляется в тоталитарных системах с очень
высокой вероятностью, однако его появление не является неизбежным или
необходимым для сохранения стабильности таких систем. Кризисы передачи
власти, которые, по мысли многих исследователей, угрожали стабильности или
даже самому существованию таких режимов, на практике не привели к падению
или упадку тоталитарных систем, хотя были в этом отношении очень
опасными[48]. Можно было бы думать, что упор на вождизм характерен для
тоталитарных режимов фашистского типа, что со всей очевидностью верно в
случае Италии, Германии и еще некоторых мелких фашистских систем, однако
роль Сталина в Советском Союзе показывает, что эта черта характерна не только
для них. Понятно, что, если мы станем доказывать на манер некоторых
диссидентствующих коммунистов и левых фашистов, что чисто функционально
сталинизм был русским эквивалентом фашизма, эта сложность сама собой
разрешится. Но такое решение больше похоже на софизм. В настоящий момент
можно ответственно утверждать лишь, что в тоталитарных системах такого рода
лидерство появляется с большей вероятностью, чем в других недемократических
системах. Изменения в отношении между лидерством, идеологией и
организованным массовым участием — те переменные, на основании которых
следовало бы строить типологию тоталитарных систем и за счет которых можно
было бы попытаться понять процессы консолидации, стабилизации, изменения и
— возможно, развала — таких систем. Выдвигать какие-либо предположения
относительно взаимосвязи этих относительно независимых переменных в любой
тоталитарной системе было бы, пожалуй, слишком смело; только теоретико-
эмпирический анализ конкретных типов, или даже отдельных случаев, может
помочь справиться с этой теоретической проблемой на более высокой ступени
абстракции.
[…]

IV. Авторитарные режимы

К определению авторитарного режима
В одной из предыдущих работ я обозначил все многообразие
недемократических и нетоталитарных политических систем как авторитарные при
условии, что они являются политическими системами с ограниченным, не
подотчетным политическим плюрализмом без выраженной правящей идеологии,
но с определенной системой ценностей, без широкой или интенсивной
политической мобилизации, за исключением отдельных периодов развития, где
лидер или иногда небольшая правящая группировка управляет в рамках
формально плохо определенных, но вполне предсказуемых границ[49].
Это определение было сформулировано так, чтобы противопоставить эти
системы конкурентным демократиями и типичным тоталитарным системам[50].
Оно четко отделяет авторитаризм от демократий, тогда как разница с
тоталитаризмом кажется более размытой, поскольку под это определение вполне
подходят до- и посттоталитарные ситуации и режимы. Дальнейшее разграничение
требует исключения традиционных законных режимов, отличающихся источником
легитимации правителей, и авторитарных олигархий. Режимы, которые мы
назвали «султанским авторитаризмом», во многом похожи на те, что подпадают
под наше определение авторитарных; их отличие — в произвольном и
непредсказуемом применении власти и слабости пусть даже ограниченного
политического плюрализма (а это важная черта «султанского авторитаризма»). По
ряду причин нам удобнее исключить из определения авторитарных режимов
полуконституционные монархии XIX века, сочетающие в себе элементы
традиционного легитимного и авторитарного правления, где монархические,
сословные и даже феодальные элементы смешиваются с зарождающимися
демократическими институтами, и цензовых демократий, в которых ограниченное
избирательное право — шаг вперед в сторону современных конкурентных
демократий, основанных как минимум на всеобщем избирательном праве для
мужчин. Олигархические демократии, сопротивляющиеся — особенно в Латинской
Америке — попыткам дальнейшей демократизации, настаивая на ограничении
избирательного права из-за неграмотности, контроля или манипуляции выборами
через касиков, регулярного обращения за помощью к военным и создания почти
идентичных партий, часто оказываются на грани между современными
авторитарными режимами и демократией. Они ближе к демократии
конституционно и идеологически, однако социологически схожи с авторитарными
режимами. Но даже при более жестком определении, исключающем все лишнее,
мы обнаруживаем множество современных политических систем, под него
подпадающих, — что потребует, как мы увидим, введения нескольких подвидов
авторитаризма.
Наше определение авторитаризма сосредоточено на способе употребления
и организации власти, на связях с обществом, природе коллективных
представлений, на которые опирается власть, а также на роли граждан в
политическом процессе; при этом за пределами рассмотрения остается само
содержание политики, цели и raison d’êtreподобных режимов. Мы практически
ничего не узнаем из него об институтах, группах или социальных слоях,
составляющих ограниченный плюрализм этого общества, или о тех, кто из него
исключен. Акцент на строго политических аспектах дает почву для обвинений
этого определения в формализме, которые уже звучали, когда речь заходила о
наших определениях тоталитаризма или даже демократии. Нам, однако, кажется,
что характеризуя режимы отдельно от проводимой ими политики, мы более четко
видим проблемы, стоящие перед любыми политическими системами, — например
отношения между политикой, религией и интеллектуалами. Условия их
возникновения, стабильности, трансформации и возможного упадка тоже в таком
случае видятся более явственно. Общий и абстрактный характер этого
определения заставляет нас спуститься по лестнице абстракций к изучению
множественных подвидов, чем мы здесь и займемся.
Мы говорим скорее об авторитарных режимах, а не об авторитарных
правительствах, чтобы показать относительно низкую выраженность политических
институтов: они проникают в жизнь общества, препятствуя — порой силой —
политическому выражению интересов некоторых групп (например духовенства в
Турции и Мексике после революции или рабочих в Испании) или формируя их
путем политического вмешательства, как это происходит в корпоративистских
режимах. В отличие от некоторых исследователей тоталитаризма, мы говорим не
об обществах, а о режимах, потому что даже сами правители не хотят полностью
отождествлять государство и общество.
Наиболее характерной чертой таких режимов является плюрализм, однако
крайне важно подчеркнуть, что, в отличие от демократий с их
почти неограниченным и политически институализированным плюрализмом,
здесь мы имеем дело с плюрализмом ограниченным. Звучали даже предложения
считать такие режимы ограниченным монизмом. На самом деле эти два
обозначения задают довольно широкий диапазон, в котором могут действовать
такие режимы. Ограничение плюрализма может достигаться за счет
соответствующих законов, а может обеспечиваться de facto, оно может быть
более или менее строгим, касаться только определенных политических групп или
более широких слоев интересантов — главное, чтобы оставались группы, не
созданные государством или не зависящие от него, несмотря на явное
вмешательство государства в политический процесс. В некоторых режимах
допускается институализированное политическое присутствие ограниченного
числа независимых групп и даже поощряется создание новых, однако ни у кого не
возникает сомнений, что правители сами решают, каким группам позволено
существовать и на каких условиях. Кроме того, даже если власти реагируют на
деятельность таких объединений граждан, они им de jure и/или de facto не
подотчетны. Это отличает их от демократического правления, при котором
политические силы формально зависят от поддержки на местах при всех
возможных фактических отклонениях, описываемых «железным законом
олигархии» Михельса. В авторитарных режимах представители различных групп и
институций попадают во власть не просто потому, что они пользуются поддержкой
соответствующей группы, а потому что им доверяет правитель или властная
группировка, и они, безусловно, учитывают статус и влияние последней. У них
может быть поддержка на местах — назовем ее потенциальной избираемостью,
— но это не единственный, и даже не главный, источник их власти. Посредством
постоянной кооптации лидеров разные секторы или институции становятся
элементами системы, и это определяет природу элиты: разнородное
происхождение и карьеры, а также меньшая доля профессиональных политиков
— тех, кто строил карьеру только в политических организациях, — по сравнению с
бывшими бюрократами, технократами, военными, лоббистами и иногда
религиозными деятелями.
Как мы увидим, в некоторых из таких режимов одна правящая или
привилегированная партия — это единственный более или менее важный
компонент ограниченного плюрализма. На бумаге такие партии часто заявляют,
что обладают такой же монополией на власть, что и тоталитарные партии, и как
будто бы исполняют те же функции, но в реальности их следует четко различать.
Отсутствие или слабость политической партии часто делает спонсируемые
церковью или связанные с ней светские организации (например «Католическое
действие» или «Opus Dei» в Испании) колыбелью лидеров для таких режимов;
подобным же образом поставляют кадры для элит христианско-демократические
партии[51]. Однопартийная система обычно строится на parti unifié, а не на parti
unique, как говорят в Африке, то есть на партии, в которой переплетаются
различные элементы и которая не является, таким образом, единым жестко
организованным органом[52]. Такие партии часто создаются сверху, а не снизу,
причем не в тоталитарном захватническом стиле, а некой находящейся у власти
группой.
В определении авторитарных режимов мы используем понятие
менталитета, а не понятие идеологии, имея в виду различение, проведенное
немецким социологом Теодором Гайгером[53]. Он считал идеологии более или
менее проработанными системами мысли, часто изложенными на письме
интеллектуалами или псевдоинтеллектуалами (или с их помощью). Менталитет же
— это способ мышления и чувствования, скорее эмоциональный, чем
рациональный; он лежит в основе непосредственной, некодифицированной
реакции на различные ситуации. Гайгер использует яркое немецкое выражение:
менталитет он определяет как subjektiver Geist, субъективный дух (даже когда
речь идет о коллективе), а идеологию — как objektiver Geist. Менталитет — это
интеллектуальная позиция; идеология — интеллектуальное содержание.
Менталитет — психическая склонность; идеология — рефлексия,
самоинтерпретация. Сначала менталитет, потом идеология. Менталитет
бесформен и подвижен — идеология четко оформлена. Идеология — это понятие
из социологии культуры; понятием менталитета пользуются при изучении
общественного характера. В идеологиях заключен сильный утопический элемент;
менталитет ближе к настоящему или прошлому. Для тоталитарных систем
характерны идеологические системы, основанные на неизменных элементах,
имеющие мощное воздействие и закрытую когнитивную структуру, а также
серьезную сдерживающую силу, важную для мобилизации масс и манипуляций
ими. Консенсус в демократических режимах, напротив, основан на согласии по
поводу процедуры его достижения, приверженность которой имеет некоторые
черты идеологической веры.
Боливар Ламунье ставит под сомнение действенность и полезность
различения идеологии и менталитета[54]. Он отмечает, что если взять их как
реальные политические переменные, как когнитивные формы сознания,
действующие в реальной политической жизни, особенно в процессе
коммуникации, то обнаружить разницу между ними будет сложно. Ему
представляется, что это различие вводится лишь для того, чтобы показать:
господствующие в авторитарных режимах идеи не представляют никакого
интереса для политической науки. Но это как раз совершенно не входило в наши
намерения! Ламунье верно отмечает эффективность символической
коммуникации, множественность референциальных связей между символом и
общественной реальностью в авторитарных режимах.
Разногласия во многом зависят от философских соображений, касающихся
определения идеологии, и этот вопрос мы здесь обсуждать не будем. Как
идеологии, так и описанные выше ментальности являются частью более широкого
феномена идей: они ведут к идеям, ориентированным на действие, что в свою
очередь является аспектом институализации властных отношений, для
обозначения которой Ламунье предпочитает пользоваться термином «идеология».
 Важный вопрос звучит так: почему идеи принимают разные формы, разную
последовательность, артикуляцию, охват, разную степень эксплицитности,
интеллектуальной проработанности и нормативности? По всем перечисленным
выше параметрам, идеологии и ментальности различаются, и различия эти часто
имеют последствия для политического процесса. Ментальности сложнее описать
как обязывающие, требующие безоговорочной приверженности и со стороны
правителей, и со стороны подданных, даже если их реализация достигается ценой
принуждения. Ментальности сложнее распространить в массах, труднее включить
в процесс образования, они с меньшей вероятностью вступят в конфликт с
религией или наукой, ими сложнее воспользоваться для проверки на лояльность.
Сильно различаются спектр вопросов, ответы на которые можно извлечь из
идеологий и ментальностей, точность этих ответов, логика процесса их
извлечения, а также наглядность противоречий между проводимой политикой,
ментальностями и идеологиями. Они, кроме того, в совершенно разной степени
способны сдерживать или ограничивать законные или незаконные действия. При
исследовании авторитарных режимов нам будет трудно найти ясные отсылки к
идеям, ведущим и направляющим режим, в правовых теориях и судебных
решениях по неполитическим делам, в художественной критике и научных спорах;
свидетельств использования таких идей в образовании будет очень немного. Мы
совершенно точно не обнаружим богатого и специфического языка, новой
терминологии и эзотерического использования идеологии — трудного для
понимания со стороны, но очень важного для участников процесса. Не столкнемся
мы и с длинными полками книг и других публикаций идеологического характера,
посвященных бесконечному и всестороннему разбору этих идей.
Имеет смысл признать, что идеология и ментальность — вещи разные, но
что разницу эту нельзя описать четко и однозначно; скорее это крайние точки,
между которыми имеется огромная серая зона. Естественно, военно-
бюрократические авторитарные режимы с большей вероятностью будут отражать
ментальность своих правителей. В других типах мы скорее всего обнаружим то,
что Сьюзен Кауфманн называет программным консенсусом[55], а в третьих —
набор идей, взятых из самых разных источников и перемешанных между собой
случайным образом ради того, чтобы они создавали впечатление идеологии в том
смысле, в каком о ней говорится применительно к тоталитарным системам.
Естественно, авторитарные режимы, находящиеся на периферии идеологических
центров, часто бывают вынуждены имитировать господствующие идеологические
стили, так или иначе их инкорпорировать и приспосабливать к своим нуждам.
Часто это приводит к серьезным недоразумениям при изучении таких режимов,
когда акценты расставляются совсем не там, где требуется. В действительности
вопрос следует ставить так: какие особенности внутреннего устройства власти
мешают внедрить четкую идеологию в таких режимах? С моей точки зрения,
сложная коалиция сил, интересов, политических традиций и институтов — а все
это и составляет ограниченный плюрализм — вынуждает правителей отсылать
как к символическому референту к наименьшему общему знаменателю этой
коалиции. Таким образом правителям в процессе захвата власти удается
нейтрализовать максимальное число потенциальных оппонентов (при отсутствии
высокомобилизованной массы сторонников). Размытость ментальности смягчает
расколы в коалиции, в силу чего правители получают возможность сохранять
лояльность в корне несхожих между собой элементов. Что ментальность не
утверждает раз и навсегда каких-то особых, четко сформулированных и
однозначных постулатов, облегчает задачу приспособления к меняющимся
обстоятельствам в условиях отсутствия поддержки со стороны окружения —
особенно это характерно для авторитарных режимов, находящихся в сфере
влияния западных демократий. Ссылки на предельно общие ценности вроде
патриотизма и национализма, экономического развития, социальной
справедливости или порядка, а также прагматичное и незаметное включение
идеологических элементов, заимствованных у главных на данный момент
политических центров, позволяет правителям, добившимся власти без поддержки
мобилизованных масс, нейтрализовать оппонентов, кооптировать самых разных
сторонников и принимать административно-политические решения исходя из
чисто прагматических соображений. Ментальности, полу- или псевдоидеологии
ослабляют утопическую устремленность политики, а вместе с ней и конфликт,
который иначе потребовал бы либо институализации, либо более масштабных
репрессий, — чего авторитарные лидеры не могут себе позволить. Тогда как
некоторая доля утопичности вполне совместима с консервативным уклоном.
За отсутствие идеологии авторитарным режимам приходится
расплачиваться тем, что они практически лишают себя возможности
мобилизовать массы, чтобы заставить их эмоционально и психологически
отождествить себя с режимом. Отсутствие проработанной идеологии, ощущения
общей осмысленности общественной жизни, далеко идущих замыслов, априорной
модели идеального общества снижает привлекательность таких режимов для
людей, ставящих во главу угла идеи, смыслы и ценности. Отчуждение от таких
режимов — при всей их успешности и относительном (по сравнению с
тоталитарными системами) либерализме — интеллектуалов, студентов,
молодежи и глубоко религиозных людей отчасти объясняется как раз отсутствием
или слабостью идеологии. Одно из преимуществ авторитарных режимов, имевших
серьезный фашистский элемент, состояло в том, что характерная для них
вторичная идеология оказывалась привлекательной для каких-то из этих групп.
Однако это преимущество превращалось в источник напряженности, как только
становилось очевидным, что для определяющих режим элит эти идеологические
элементы ничего не значат.
В теории мы должны уметь различать идейное содержание режима, в том
числе его стиль, от идей, направляющих или оформляющих политический процесс
в качестве реальной политической переменной. Можно было бы показать, что
первый аспект, в связи с которым мы будем искать объективизации, в конечном
счете не так важен, как субъективно схваченное и усвоенное, то есть
многообразие форм сознания, действующих в реальной политике. Нам тем не
менее кажется, что разница между ментальностью и идеологией вполне
приложима и к тому, как они влияют на действия и процессы коммуникации в
политике и обществе. Сложность взаимодействия между этими двумя уровнями
анализа не дает возможности априори предсказать направление, в котором будут
развиваться эти отношения. Вероятно, в тоталитарных системах содержание
идеологии оказывает гораздо более глубокое влияние на реальные политические
процессы, тогда как в авторитарных режимах ментальности правителей, которые
не обязательно формулируются столь же ясно и четко, вероятно, в большей
степени отражаются общественные и политические реалии.
В силу неуловимости ментальностей, из-за подражательности и
вторичности так называемых идеологий авторитарных режимов ученые
сравнительно мало занимались этой стороной авторитаризма. Придать этой теме
важность можно лишь путем интервьюирования элит и проведения опросов среди
населения, что сильно затруднено в силу ограниченности свободы выражения и
создаваемых при авторитаризме коммуникационных препятствий. Типология
авторитарных режимов, которую предлагаем мы, опирается в большей степени не
на анализ типов ментальностей, а на характер ограниченного плюрализма и
степень апатии или мобилизации масс.

***
В нашем изначальном определении авторитаризма мы подчеркивали
фактическое отсутствие широкой и интенсивной мобилизации, однако признавали,
что на определенном этапе развития таких режимов подобная мобилизация
возможна. Соответственно, низкая и ограниченная мобилизация — общая для
всех таких режимов характеристика, и на это есть ряд причин. Когда мы ниже
перейдем к обсуждению подтипов, мы увидим, что в некоторых режимах
деполитизация масс входит в намерения правителей, совпадает с их
ментальностью и отражает содержание ограниченного плюрализма, на который
они опираются. В других типах систем правители имеют исходные намерения
мобилизовать тех, кто их поддерживает, и население в целом, чтобы добиться
активного участия в жизни режима и его организациях. К этому их подталкивают
публичные обещания, часто вытекающие из каких-то идеологических
предпосылок. Исторический и социальный контекст установления режима
благоприятствует такой мобилизации или прямо требует ее через массовые
организации в рамках однопартийной системы. Борьба за независимость страны
от колониальной державы или за полную самостоятельность, желание включить в
политический процесс те слои общества, до которых не дотягивались руки ни у
одного из прежних политических лидеров, или победа над сильно
мобилизованным оппонентом в обществах, где демократия допускала и поощряла
такую мобилизацию, приводит к возникновению мобилизационных авторитарных
режимов националистического, популистского или фашистского толка. На
практике такие режимы со временем становятся неразличимыми, несмотря на
разные стартовые условия и пути развития. Однако это не должно заслонять
крайне важных различий в их происхождении с точки зрения типа возникающего
плюрализма, выбранной формулы легитимности, реакции на кризисные ситуации,
способности к трансформации, источников и типов оппозиции и так далее.
В конечном счете, степень политической мобилизации и, соответственно,
возможности участия в режиме для поддерживающих его граждан являются
результатом двух других аспектов, которые мы рассматривали при определении
авторитарных режимов. Мобилизацию и участие со временем все труднее и
труднее поддерживать, если режим не начинает развиваться в сторону большего
тоталитаризма или большей демократии. Эффективная мобилизация, особенно
посредством массовых организаций в рамках однопартийной системы, будет
восприниматься как угроза другими составляющими ограниченного плюрализма
— обычно армией, бюрократией, церковью или лоббистскими группами. Для
преодоления подобных сдерживающих обстоятельств потребуются шаги в
сторону тоталитаризма. Неудачные попытки такого прорыва и способность
ограниченного плюрализма препятствовать возникновению тоталитаризма
хорошо проанализировал Альберто Аквароне. Он приводит примечательный
диалог Муссолини с его старым другом-синдикалистом:
«Если бы вы могли представить, сколько сил у меня ушло на достижение
баланса, чтобы не сталкивались соприкасающиеся друг с другом
антагонистические ветви власти, ревнивые и не доверяющие друг другу
правительство, партия, монархия, Ватикан, армия, милиция, префекты, лидеры
партии в регионах, министры, глава Confederazioni [корпоративных структур],
крупнейшие монополисты и т.д., вы поняли бы, что они остались не
переваренными тоталитаризмом, в них я не смог сплотить то “наследие”, что мне
без всяких ограничений досталось в 1922 году. Патологическую ткань,
связывающую традиционные и случайные дефекты этих великих маленьких
итальянцев, после двадцати лет непрестанной терапии удалось изменить лишь на
поверхности»[56].
Мы уже описывали, как поддержание равновесия между ограниченными
плюрализмами сдерживает эффективность мобилизации в рамках единой партии
и, в конечном счете, приводит к апатии ее членов и активистов, поскольку такая
партия дает лишь ограниченный доступ к власти по сравнению с другими
каналами. Недоразвитость — особенно большой массы сельского населения,
живущего в изолированных частях страны и занятого натуральным сельским
хозяйством, что часто связано с традиционными и непотическими властными
структурами в рамках единой партии, — несмотря на все идеологические
заявления, организационные схемы и механизмы плебисцита, не создает
основанной на участии политической культуры, даже если речь идет о
контролируемом или фиктивном участии.
Как мы детально покажем далее, авторитарные режимы, возникающие
после периода конкурентной демократии, приведшей к появлению неразрешимого
конфликта в обществе, порождают деполитизацию и апатию среди населения,
которое воспринимает это с облегчением после всех трудностей предыдущего
периода. Изначально апатия охватывает проигравших новому режиму, но в
отсутствие террора и осуществляющих его дисциплинированной тоталитарной
массовой партии и ее организаций никто и не пытается интегрировать их в
систему. По мере того, как уменьшаются напряженность и ненависть, изначально
способствовавшие мобилизации, сторонники режима тоже впадают в апатию —
часто к радости правителей, поскольку в такой ситуации им больше не нужно
выполнять обещания, которые они раздавали в ходе мобилизации.
Отсутствие идеологии, неоднородность и компромиссный, а часто и
подражательный характер главной идеи и — главным образом — менталитет
правителей, особенно военных элит, бюрократов, экспертов и допущенных во
власть политиков из прорежимных партий оказываются серьезным препятствием
для мобилизации и привлечения к участию в общественной жизни. Без идеологии
трудно мобилизовать активистов для добровольных кампаний, регулярного
посещения партийных собраний, индивидуальных пропагандистских мероприятий
и так далее. Без идеологии с ее утопическими компонентами сложно привлечь
тех, для кого политика есть цель сама по себе, а не просто средство для
достижения сиюминутных прагматических задач. Без идеологии молодежь,
студенты, интеллектуалы с меньшей вероятностью будут заниматься политикой и
обеспечивать кадры для дальнейшей политизации населения. Без утопического
элемента, без привлечения широких слоев населения, которым требуется
реально работающий, а не ограниченный, контролируемый плюрализм
допущенных в элиты, призывы, основанные на бесконфликтном обществе
консенсуса (за исключением моментов всплеска национализма или ситуаций
прямой угрозы режиму), сводят политику к администрированию общественных
интересов и фактическому выражению чьих-то частных интересов.
Ограниченный плюрализм авторитарных режимов и разная доля
допустимых для них плюралистических компонентов в отправлении власти в
разные моменты создают сложные системы полу- и псевдооппозиций в рамках
режима[57]. Полуоппозицию составляют группы, не занимающие доминирующего
положения и не представленные в правительстве; они критикуют режим, но при
этом готовы участвовать во власти, отказавшись от фундаментальной критики
режима. Не будучи институализированными, такие группы не являются
нелегитимными, даже если для их деятельности нет законных оснований. Они
могут выступать с резкой критикой правительства и некоторых институтов, однако
проводят четкую разницу между ними и лидером режима и принимают
историческую легитимацию или как минимум необходимость авторитарной
модели. Есть группы, которые ратуют за иные политические приоритеты и
способы их достижения, они поддерживают установление режима, но при этом
надеются достичь целей, которых не разделяют их партнеры по коалиции. Бывает
несогласие между теми, кто изначально отождествлял себя с системой, но не
участвовал в ее становлении (обычно это радикальные активисты, своего рода
«младотурки режима»), и теми, кто находится внутри режима и хочет достигнуть
целей, не являющихся нелегитимными, — например восстановить прежний
режим, возвращение к которому было объявлено, но так и не состоялось. Бывают
приверженцы идеологии, на время отказавшиеся от нее ради победы над врагом;
встречаются сторонники иностранной модели и/или даже иностранного
государства, от которых стараются дистанцироваться правители; на поздних
этапах развития такого режима появляются и те, кто противится его
трансформации, а точнее, либерализации и отказу от его ограничительного
характера. Полуоппозиция обычно возникает среди старшего поколения,
участвовавшего в установлении режима ради реализации целей, которые они
поставили перед собой еще до всякого переворота. Однако встречается она и
среди интеллектуалов и молодежи, особенно студентов, всерьез воспринявших
риторику руководства, но не обнаруживших действенных каналов участия во
власти. Нередко полуоппозиция внутри режима становится не подпадающей под
действие законов, алегальной, оппозицией. Отказавшись от надежды
реформировать режим изнутри, она не готова перейти к нелегальной или
подрывной деятельности и пребывает в состоянии неустойчивой терпимости,
нередко основанной на прежних личных связах. Слабость попыток политической
социализации и индоктринации в авторитарных режимах объясняет и тот факт,
что, когда третье поколение, у которого не было шанса стать частью режима,
открывает для себя политику, оно может обратиться именно к алегальной
оппозиции. Автономия, допускаемая режимом для определенных общественных
организаций, ограниченные попытки либерализации и повышения участия в
институциях режима, а также относительная открытость другим обществам
создают условия для появления алегальной оппозиции, которая иногда служит
ширмой для нелегальной оппозиции и готова проникать в институты режима, не
испытывая, в отличие от других его оппонентов, моральных сомнений по этому
поводу. Часто оппозиция действует через формально неполитические
организации — культурные, религиозные, профессиональные. В многоязыковых,
мультикультурных обществах, где режим отождествляется с одной из
национальных групп, выражением оппозиционности становятся такие культурные
жесты, как использование неофициального языка. Особое положение
католической церкви во многих обществах с авторитарным правлением и
легальный статус многих ее организаций на основании соглашений между
Ватиканом и правителями дают священникам и некоторым представителям
светского общества определенную автономию, позволяя им стать каналом для
выражения оппозиционных настроений определенных социальных классов и
культурных меньшинств или трансляции поколенческих проблем, что также может
способствовать появлению новых лидеров. В случае католической церкви роль
религиозных групп в авторитарных режимах определяет ее транснациональный
характер, моральную легитимацию относительно широкого диапазона
идеологических позиций из-за отказа папы их осудить, легитимацию морально-
профетического гнева по поводу несправедливости, особенно после Второго
Ватиканского собора, а также озабоченность церковной верхушки гарантиями
автономии религиозных организаций и свободы священников. Парадоксальным
образом церковь обеспечила авторитарные режимы элитами через светские
организации, но в то же время занималась защитой диссидентов и время от
времени, как указывает Ги Эрме[58], играла роль трибуна, выступая против
коррумпированного режима с позиций носителя моральных ценностей. Являясь
организацией, которая переживет любой режим, даже если она отождествляется с
ним в какой-то исторический момент, церковь имеет тенденцию дистанцироваться
от режима и восстанавливать свою автономию при первых же признаках кризиса.
То же самое относится к другим постоянным институтам, способным сохранять
существенную автономию при авторитарном режиме — например судейству и
даже профессиональным чиновникам.
Здесь следует подчеркнуть, что полуоппозиция — алегальная, но
дозволенная оппозиция, относительно автономная роль различных институтов в
условиях полусвободы — создает сложный политический процесс, имеющий
далеко идущие последствия для общества и его политического развития.
Либерализация авторитарных режимов может зайти далеко, но без изменения
природы режима, без институционализации политических партий она все равно
останется довольно ограниченной. Полусвобода, гарантированная при таких
режимах, имеет свои последствия (несравнимые, конечно, с преследованием
нелегальной оппозиции), и это объясняет фрустрацию, разобщенность, а иногда и
готовность сотрудничать с режимом, что порой способствует устойчивости этих
режимов в ничуть не меньшей степени, чем репрессии. Неопределенное
положение оппозиции при авторитарных режимах резко отличается от четкого
разграничения режима и его врагов в тоталитарных системах. Подчеркнем,
однако, что ограниченный плюрализм, процесс либерализации и существование
дозволенной властями оппозиции в отсутствие институциональных каналов для
участия оппозиции в политике и получения доступа к населению в его массе ярко
отличают авторитарные режимы от демократических.
Завершая общее обсуждение авторитарных режимов, обратим внимание на
одну трудность их изучения. В мире, где крупными и наиболее успешными
державами были либо стабильные демократии, либо коммунистические или
фашистские политические системы — с их уникальной идеологической
привлекательностью, организационными возможностями, видимой
стабильностью, успехами в индустриальном развитии или в преодолении
экономической отсталости, а также способностью преодолеть статус страны
«второго сорта» на международной арене, — в таком мире авторитарные режимы
находятся в неоднозначном положении. Ни один из них не стал утопическим
образцом для других — за исключением, пожалуй, насеровского Египта для
арабского мира в силу особых исторических обстоятельств. Наверное, таким
образцом могла бы оказаться Мексика с ее революционным мифом в сочетании с
прагматической стабильностью режима гегемонии одной партии. Ни один
авторитарный режим не захватил воображения интеллектуалов и активистов за
пределами своей страны. Ни один не вдохновил на создание международных
партий в свою поддержку. Лишь оригинальные решения югославов вызывали у
интеллектуалов определенный некритический интерес. В таких обстоятельствах
авторитарные режимы и их лидеры не впадали в искус и не начинали
воспроизводить привлекательные тоталитарные образцы, поскольку не хотели
или не могли воспроизвести их ключевые черты. Лишь 1930-е с их идеологией
корпоративизма в сочетании с различным идеологическим наследием и связью с
консервативной социальной доктриной католицизма предложили действительную
нетоталитарную и недемократическую идеологическую альтернативу.
Наблюдаемый нами крах таких систем, тот факт, что ни одно крупное государство
не пошло по этому пути, размытые границы между консервативным и
католическим корпоративизмом и итальянским фашизмом и, наконец, отход
церкви от своей приверженности органическим теориям общества свели на нет
эту третью политическую модель. Авторитарные режимы, как бы они ни были
укоренены в обществе, каких бы успехов они ни добивались, в итоге всегда
сталкиваются с двумя привлекательными альтернативами, что ограничивает
возможности их полной и уверенной в себе институционализации и дает силу их
противникам[59].
Перевод с английского Ольги и Петра Серебряных
 [1] Перевод выполнен по изданию: Linz J.J. Totalitarian and Authoritarian
Regimes. Boulder; London: Lynne Riener Publisher, 2000. P. 49—63, 65—75, 159—
171. Первоначально эти главы были опубликованы в 1975 году.
[2] Превосходное сравнительное исследование двух обществ в условиях
разных политических режимов, а также анализ того, как они отражались на жизни
отдельных советских и американских граждан, см. в: Hollander G.D. Soviet Political
Indoctrination. New York, 1972. Впрочем, в посвященных Америке разделах
чувствуется чрезмерное влияние поколенческого либерального радикализма,
характерного для интеллектуального протеста 1970-х.
[3] Sartori G. Democratic Theory. Detroit, 1962. P. 135—157.
[4] О Муссолини и значении термина «тоталитаризм» в Италии см. Jänicke
M. Totalitäre Herrschaft. Anatomie eines politischen Begriffes. Berlin, 1971. S. 20—36.
Эта работа также является лучшим обзором истории употребления термина, его
вариантов и связанной с ним полемики и, кроме того, содержит исчерпывающую
библиографию. Следует отметить, что для обозначения сразу и фашистских, и
коммунистических режимов этот термин использовали не только либералы,
католики или консерваторы, но и социалисты вроде Хильфердинга, который писал
об этом уже в 1939 году. В 1936-м Хильфердинг отошел от марксистского анализа
тоталитарного государства (см.: Ibid. S. 74—75; Hilferding
R. StateCapitalism or Totalitarian State Economy // Modern Review. 1947. Vol. 1. Р.
266—271).
[5] Schmitt C. Die Wendung zum totalen Staat // Positionen und Begriffe im
Kampf mit Weimar—Genf—Versailles 1923—1939. Hamburg, 1940.
[6] Ludendorff E. Der Totale Krieg. München, 1935. О понятии тотальной
войны см.: Speier H. Ludendorff: The German Concept of Total War // Earle E.M.
(Ed.). Makers of Modern Strategy. Princeton, 1944.
[7] Jünger E. Die totale Mobilmachung. Berlin, 1934.
[8] Sabine G.H. The State // Seligman R.A., Johnson A. (Eds.). Encyclopedia of
the Social Sciences. New York, 1934.
[9] Michels R. Some Reflections on the Sociological Study of the Oligarchical
Tendencies of Modern Democracy. New York, 1928. P. 770—772.
[10] Trotsky L. The Revolution Betrayed. New York, 1937. P. 278.
[11] Сходство в восприятии советского и фашистского режимов у
итальянских фашистов и Троцкого обсуждается в книге: Gregor
A.J. Interpretations of Fascism. Morristown, 1974. P. 181—188. Еще один пример
подобного анализа у испанского левого фашиста см.: Ledesma Ramos
R. ¿Fascismo in España? Discurso a las juventides de España [1935]. Barcelona,
1968.
[12] Ziegler H.O. Autoritärer oder Totaler Staat. Tübungen, 1932; Vögelin E. Der
Autoritäre Staat. Vienna, 1936.
[13] Shils E. Political Development in the New States. The Hague, 1960.
[14] Linz J.J. An Authoritarian Regime: The Case of Spain // Allard E., Littunen Y.
(Eds.). Cleavages, Ideologies and Party Systems. Helsinki, 1964.
 [15] Shils E. Op. cit.; Almond G., Coleman J.S. (Eds.). The Politics of the
Developing Areas. Princeton, 1960; Almond G., Powell G.B. Comparative Politics: A
Developmental Approach. Boston, 1966; Hungtinton S.P. Social and Institutional
Dynamics of One-Party Systems // Huntington S.P., Moore C.H. (Eds.). Authoritarian
Politics in Modern Society. New York, 1970; Hungtinton S.P., Moore C.H. Conclusion:
Authoritarianism, Democracy, and One-Party Politics // Ibid; Moore C.H. The Single
Party as Source of Legitimacy // Ibid; Lanning E. A Typology of Latin American Political
Systems // Comparative Politics. 1974. Vol. 6. P. 367—394.
[16] Обзор существующих типологий политических систем см. в: Wiseman
H.V. Political Systems: Some Sociological Approaches. London, 1966. Указанная
выше работа Габриэла Алмонда и Джеймса Коулмана была первой в своем роде:
эти соавторы, а также их коллеги Вайнер, Растоу и Бланкстен занялись изучением
политики в Азии, Африке и Латинской Америке. Разработанную Шилсом
типологию Алмонд использует в связи с функциональным анализом. В указанной
выше работе (главы 9—11) Алмонд и Пауэлл строят свою типологию в
зависимости от структурной дифференциации и секуляризации — от примитивных
политических систем до современных демократических, авторитарных и
тоталитарных. У Файнера можно найти еще одну интересную попытку
классификации (Finer S.E. Comparative Government. New York, 1971. P. 44—51). У
Блонделя сравнительный анализ построен на различении традиционных
консервативных, либерально-демократических, коммунистических, популистских и
авторитарных консервативных систем (Blondel J. Comparing Political Systems. New
York, 1972). Растоу выделяет системы: 1) традиционные, 2) модернизирующиеся
— персонально-харизматические, военные, однопартийные авторитарные, 3)
современные демократические, тоталитарные и 4) системы, в которых отсутствует
какое-либо управление (Rustow D. A World of Nations: Problems of Political
Modernization. Washington, 1967). Предложенная Органским типология режимов
(Organski A.F.K. The Stages of Political Development. New York, 1965) берет за
основу стадию экономического развития, на которой они находятся, роль политики
в этом процессе, а также тип элитных альянсов и классовых конфликтов. Среди
прочих у него присутствуют «синкратические» режимы (от
древнегреческого σύν — вместе, и κράτος — власть) в среднеразвитых странах,
где промышленные и аграрные элиты достигли компромисса под давлением
снизу. Аптер, много изучавший Африку, создал очень интересную и получившую
широкое признание типологию политических систем на основе двух основных
параметров: типа власти и типа ценностей, к которым конкретная система
стремится (Apter D.E. The Politics of Modernization. Chicago, 1965). По первому
признаку системы разделяются у него на иерархические (где центр контролирует
все) и пирамидальные (системы с конституционным представительством), по
второму — на преследующие консумматорные (сакральные) и инструментальные
(секулярные) ценности. Соответственно, возникают два типа систем с
иерархической властью: 1) мобилизационные системы (как в Китае) и 2) либо
модернизирующиеся автократии, либо неомеркантилистские общества
(примерами, соответственно, будут Марокко и кемализм в Турции); типы с
пирамидальным распространением власти подразделяются на: 3) теократические
или феодальные системы и 4) примирительные системы (reconciliation system).
Мобилизационные и примирительные системы противопоставляются по степени
принуждения/информирования, находящихся в обратных отношениях друг с
другом. К сожалению, в силу сложности проблемы здесь не место разбирать, как
Аптер применяет эти умозрительные типы при анализе конкретных политических
систем и проблем модернизации.
[17] Banks A.S., Textor R.B. A Cross-Polity Survey. Cambridge, 1963.
[18] Dahl R.A. Polyarchy: Participation and Opposition. New Haven, 1971. Р. 331
—349.
[19] Rustow D. A World of Nations…
[20] В этом разделе я пользуюсь рейтингом стран по численности
населения, валовому национальному продукту и темпам его роста, а также
данными о количестве населения, живущего в условиях разных режимов в
Европе, представленными в таблицах 5.1, 5.4 и 5.5 в: Taylor C.L., Hudson
M.C. World Handbook of Political and Social Indicators. New Haven, 1972.
[21] Young W.B. Military Regimes Shape Africa’s Future. The Military: Key
Force [неопубл.].
[22] Наши определения и разграничения, связанные с демократией,
опираются на следующие основные источники: Sartori G. DemocraticTheory; Kelsen
H. Vom Wesen und Wert der Democratie. Tübingen, 1929; Schumpeter
J.A. Capitalism, Socialism, and Democracy. New York, 1950; Dahl R.A. Op. cit. О
вкладе Даля в теорию демократии или, как он сам теперь предпочитает ее
называть, полиархии, см. критический обзор: Ware A. Polyarchy // European Journal
of Political Research. 1974. Vol. 2. P. 179—199. Там идет речь о критических
замечаниях, высказанных в связи с так называемой «элитистской теорией
демократии» (cм., например: Bachrach P. The Theory of Democratic Elitism:
A Critique. Boston, 1967). Поскольку эта критика касается в основном
«демократизации» полиархий, а не их отличий от неполиархических систем, мы не
станем углубляться в эти важные дискуссии. Наше понимание демократии мы
более подробно изложили в контексте обсуждения пессимистического и в
конечном счете неверного анализа Михельса (см.: Linz
J.J. Michels e il suocontributo alla sociologia politica // Michels
R. La sociologia del partitopolitico nella democrazia moderna. Bologna, 1966).
[23] Dahl R.A. Op. cit.
[24] Sartori G. Democratic Theory. P. 199—201.
[25] Самым спорным случаем является Мексика, где кандидат в президенты
лишь в 1952 году получил меньше 75% голосов, а обычно получает свыше 90%.
Лидеры оппозиции прекрасно понимают, что они обречены на поражение — будь
то в борьбе за одно из 200 губернаторских мест или за одно из 282 сенаторских
кресел. Единственная надежда оппозиционной партии (и это относительно новое
явление) в том, чтобы добиться, в обмен на депутатское кресло или
муниципальные административные позиции, признания их лидеров со стороны
правительства — в форме контрактов, займов или услуг. Во многих случаях
партии финансируются правительством и поддерживают правительственных
кандидатов или заранее вступают с ними в борьбу, чтобы получить преференции
для своих сторонников. «Таким образом они принимают участие в политической
игре и в ритуале выборов», — как выразился один мексиканский политолог (см.:
González Casanova P. Democracy in Mexico. New York, 1970). Другой пример
критического анализа: Cosío Villegas D. El Sistema político mexicano: las
posibilidades de cambio. Mexico City, 1972. Более ранняя работа, подчеркивающая
олигархические характеристики режима: Brandenburg H.-C. HJ-Die Geschichte der
HJ. Köln, 1968. Лучшая монография об авторитаристском процессе принятия
политических решений в Мексике: Kaufman S.B. Decision-making in an Authoritarian
Regime: The Politics of Profit-sharing in Mexico. PhD dissertation. Columbia University,
1970. Выборный процесс анализируется в: Taylor P.B. The Mexican Elections of
1958: Affirmation of Authoritarianism? // Western Political Quarterly. 1960. Vol. 13. P.
722—744. Тем не менее есть и другие интерпретации, указывающие на
демократический потенциал — либо внутри партии, либо в долгосрочной
перспективе: Scott R.E. Mexican Government in Transition. Urbana, 1964; Scott
R.E. Mexico: The Established Revolution // Pye L.W., Verga S. (Eds.). Political Culture
and Political Development. Princeton, 1965; Needler M. Politics and Society in
Mexico. Albuquerque, 1971; Padgett V. The Mexican Political System. Boston, 1966;
Ross S.R. (Ed.). Is the Mexican RevolutionDead? New York, 1966. Тот факт, что
выборы не дают доступа к власти и
что Partido Revolucionario Institucional занимает привилегированное положение, не
означает полного отсутствия свободы выражения и создания ассоциаций.
Ведущей оппозиционной партии, ее электорату и препятствиям, с которыми она
сталкивается, посвящена работа: Marby D. Mexico’s Acción Nacional: A Catholic
Alternative to Revolution. Syracuse, 1973. P. 170—182. О разногласиях ученых по
поводу природы политической системы в Мексике см.: Needleman C., Needleman
M. WhoRules Mexico? A Critique of Some Current Views of the Mexican Political
Process // Journal of Politics. 1969. Vol. 81. P. 1011—1084.
[26] Karpat K.H. Turkey’s Politics: The Transition to a Multiparty System.
Princeton, 1959; Weiker W.F. The Turkish Revolution: 1960—1961.Washington, 1963;
Idem. Political Tutelage and Democracy in Turkey: The Free Party and Its
Aftermath. Leiden, 1973.
[27] Sartori G. Dittatura // Enciclopedia del Diritto. Vol. 11. Milano, 1962.
[28] Schmitt C. Die Diktatur: Von den Anfängen des modern
Souveränitätsgedankens bis zum proletarischen Klassenkampf. München, 1928.
[29] Sartori G. Dittatura. P. 416—419.
[30] Rossiter C. Constitutional Dictatorship: Crisis Government in the Modern
Democracies. Princeton, 1948.
[31] Finer S.E. The Man on Horseback: The Role of the Military in Politics.New
York, 1962.
[32] Hungtinton S.P. Political Order in Changing Societies. New Haven, 1968. P.
231—237.
[33] Gimbel J.H. The American Occupation of Germany: Politics and the Military,
1945—1949. Stanford, 1968; Montgomery J.D., Hirschman A.O. (Eds.). Public
Policy. Vol. 17. 1968 (см. опубликованные в этом сборнике статьи Фридриха,
Кригера и Меркля о правлении военных и реконструкции).
[34] Schmitt C. Die Diktatur….
[35] См.: Jänicke M. Op. cit.; Friedrich C.J. (Ed.). Totalitarianism: Proceedings of
a Conference Held at the American Academy of Arts and Sciences, March 1953.
Cambridge, 1954; Friedrich C.J., Brzezinsky Z.K. Totalitarian Dictatorship and
Autocracy. New York, 1965; Neumann S. Permanent Revolution: Totalitarianism in the
Age of International Civil War.New York, 1942; Aron R. Democracy and
Totalitarianism. London, 1968; Buchheim H. Totalitarian Rule: Its Nature and
Characteristics. Middletown, 1968; Schapiro L. Totalitarianism. New York, 1972; Seidel
B., Jenkner S. (Hg.). Wege der Totalitarismus-Forschung. Darmstadt, 1968.
[36] Friedrich C.J. The Evolving Theory and Practice of Totalitarian Regimes//
Friedrich C., Curtis M., Barber B. (Eds.). Totalitarianism in Perspective: Three Views.
New York, 1969. P. 126.
[37] Brzezinski Z. Ideology and Power in Soviet Politics. New York, 1962.
[38] Neumann F. The Democratic and the Authoritarian State. Glencoe, 1957. P.
233—256.
[39] Arendt H. The Origins of Totalitarianism. New York, 1966.
[40] Cocks P. The Rationalization of Party Control // Johnson C. (Ed.). Change in
Communist Systems. Stanford, 1970.
[41] Joffe E. Party and Army-Professionalism and Political Control in the Chinese
Officer Corps, 1949—1964. Cambridge, 1965; Idem. The Chinese Army under Lin Piao:
Prelude to Political Intervention // Lindbeck J.M.H. (Ed.). China: Management of a
Revolutionary Society. Seattle, 1971; Pollack J.D. The Study of Chinese Military
Politics: Toward a Framework for Analysis // McArdle C. (Ed.). Political-Military
Systems: Comparative Perspectives. Beverly Hills, 1974; Schurmann F. Ideology and
Organization in Communist China. Berkley, 1968. P. 12—13; Gittings J. The Role of the
Chinese Army.London, 1967.
[42] Domínguez J.I. The Civic Soldier in Cuba // McArdle C. (Ed.). Op. cit.;
Dumont R. Cuba est-il socialiste? Paris, 1970.
[43] Об интеллектуальной и культурной жизни в Советском Союзе см.: Pipes
R. (Ed.). The Russian Intelligentsia. New York, 1961; Swayze H. Political Control of
Literature in the USSR, 1946—1959. Cambridge, 1962; Simmons E. The Writers //
Skilling H.G., Griffiths F. (Eds.). Interest Groups in Soviet Politics. Princeton, 1971;
Johnson P., Labedz L. (Eds.). Khrushchev and the Arts: The Politics of Soviet Culture,
1962—1964. Cambridge, 1965. Восточной Германии посвящена книга: Lange
M.G. Wissenschaft im Totalitären Staat: Die Wissenschaft der Sowjetischen
Besatzungszone auf dem Weg zum «Stalinismus». Stuttgart, 1955;
коммунистическому Китаю: MacFarquhar R. The Hundred Flowers Campaign and the
Chinese Intellectuals. New York, 1960; Chen S.H. Artificial Flowers During a Natural
«Thaw» // Treadgold D.W. (Ed.). Soviet and Chinese Communism: Similarities and
Differences.Seattle, 1967; случай Лысенко интересно разбирает Жорес Медведев:
Medvedev Z. Rise and Fall of T.D. Lysenko. New York, 1969; нацистской Германии
посвящены книги: Brenner H. Die Kunstpolitik des Nazionalsozialismus. Reinbek bei
Hamburg, 1963; Mosse G.L. Nazi Culture: Intellectual, Cultural and Social Life in the
Third Reich. New York, 1966; Wulf J. Literatur und Dichtung im Dritten Reich: Ein
Dokumentation. Güterlosh, 1963; Idem. Die Bildenden Künste im Dritten Reich: Ein
Dokumentation.Güterlosh, 1963; Idem. Musik im Dritten Reich: Ein
Dokumentation.Güterlosh, 1963; Idem. Theater und Film Musik im Dritten Reich: Ein
Dokumentation. Güterlosh, 1964; Strothmann D. Nazionalsocialistische
Literaturpolitik. Bonn, 1963. Дальнейшая, очень поучительная библиография,
касающаяся образования и сферы производства знания, представлена в:
Tannenbaum E. The Fascist Experience: Italian Society and Culture, 1922—1945. New
York, 1972. Теоретически не очень сильная работа, хотя представленные в ней
иллюстрации прекрасно показывают разнородность и эклектичность
официального итальянского искусства, что резко отличается от положения дел в
Германии и еще раз ставит под вопрос тоталитарный характер итальянского
фашизма: Silva U. Ideologia у Arte del Fascismo. Milano, 1973. Разница культурной
политики при тоталитаризме и авторитаризме хорошо видна в исследовании
интеллектуальной жизни франкистской Испании: Díaz E. Pensamiento español
1939—1973. Madrid, 1974.
[44] Об отношениях религии и государства в Советском Союзе см.: Curtis
J.S. Church and State // Black C.E. (Ed.). The Transformation of Russian
Society. Cambridge, 1960. Позднейшие изменения анализируются в: Bourdeaux
M. Religious Ferment in Russia: Protestant Opposition to Soviet Religious Policy. New
York, 1968; Idem. Patriarch and Prophets: Persecution of the Russian Orthodox Church
Today. London, 1969. О коммунистическом Китае см.: Busch R.C. Religion in
Communist China. Nashville, 1970; MacInnis D.E. Religious Policy and Practice in
Communist China. New York, 1972; Welch H. Buddhism under Mao. Cambridge, 1972.
Германии посвящены исследования: Conway J.S. The Nazi Persecution of the
Churches, 1933—1945. New York, 1968; Zipfel F. Kirchenkampf in Deutschland. Berlin,
1965; Lewy G. The Catholic Church and Nazi Germany.New York, 1965; Buchheim
H. Glaubenskrise im Dritten Reich: Drei Kapitel Nationalsozialistischer
Religionspolitik. Stuttgart, 1953. Хорошо документированное региональное
исследование: Baier H. Die Deutschen Christian Bayerns im Rahmen des bayerischen
Kirchenfampfes. Nürenberg, 1968. Сравнить с Италией можно на материале:
Webster R.A. The Cross and the Fasces: Christian Democracy and Fascism in
Italy. Stanford, 1960.
[45] Уже в SA звания раздавали без учета армейских званий, до которых
человек дослужился в военное время, см.: Gordon
H.J. Hitler and the BeerHall Putsch. Princeton, 1972. Эта идеология прорыва сквозь
все структуры общества нашла свое отражение в клятве SA: «Клянусь, что в
каждом члене организации — невзирая на его классовое происхождение,
профессию, богатство и собственность — я буду видеть только брата и
настоящего товарища, с которым я буду связан и в радости, и в печали».
Впоследствии это привело к тому, что высокопоставленный чиновник стал
серьезно опасаться собственного дворника, занимающего в партии должность
квартального (Blockwart).
[46] Здесь не место обсуждать сложную проблему взаимоотношений между
политическими системами и внешней политикой. Разумеется, агрессивные
действия, вмешательство во внутренние дела других стран, а также политический
или экономический империализм не являются исключительными атрибутами
какого-то одного режима. Но в то же время нельзя не согласиться с тем, что
национал-социализм, его идеология и внутренняя динамика германского режима
вели к агрессивной экспансии, войне и созданию гегемонистской системы
эксплуатируемых и угнетенных стран и зависимых стран-сателлитов. В этой
политике есть чисто нацистские элементы, особенно в том, что касается
расистской концепции — ее не следует путать с идеями, восходящими к
немецкому национализму (восстановление полного суверенитета после Версаля,
аншлюс, аннексия приграничных территорий соседних государств с
преимущественно немецким населением), и к политике обеспечения
экономического господства Центральной Европы (Mitteleuropa). См.: Bracher
K.D. The GermanDictatorship. New York, 1970. P. 287—329, 400—408 и
библиографию на р. 520—523; Jacobsen H.-A. Nationalsozialistische Aussenpolitik
1933—1938. Frankfurt a.M., 1968; Hillgruber A. Kontinuität und Diskontinuität in der
deutschen Aussenpolitik von Bismarch bis Hitler. Düsseldorf, 1971; Hildebrand K. The
Foreign Policy of the Third Reich. London, 1973. Отношения между Гитлером и
Муссолини прекрасно проанализированы в: Deakin F.W. The Brutal Friendship:
Mussolini, Hitler and the Fall of Italian Fascism. Garden City, 1966; Wiskemann
E. The Rome—Berlin Axis. London, 1966. Несомненно, фашистская Италия тоже
проводила политику экспансии в Адриатике и Африке, однако, если
абстрагироваться от чисто риторических заявлений, легко показать, что этот
экспансионизм лежал целиком в русле еще дофашистского итальянского
империализма. Обостренный национализм характерен для всех фашистских
движений, но для них столь же характерны интернационализм, антипацифизм,
одержимость военным величием, ирредентизм и часто даже паннационализм,
которые противопоставляют идеологии левых и центристских демократических
партий, даже когда некоторые из этих партий не оказывают никакого
сопротивления колониализму, курс на рост национальной мощи и упор на
политику престижа.
Вопрос о внешней политике коммунистических государств сталкивается с
той же проблемой отделения национальных интересов СССР (унаследованных от
Российской империи) от интересов, порожденных динамикой режима (главным
образом опытом гражданской войны, иностранной интервенции, изоляции и
блокады), и, наконец, от интересов, исходящих из соображений международной
революционной солидарности и соответствующих продиктованному идеологией
пониманию международного положения. Разные точки зрения на эту проблему см.
в: Hoffmann E.P., Fleron F.J. (Eds.). The Conduct of Soviet Foreign Policy. Chicago,
1971. Part 3; а также в: Shulman M.D. Stalin’s Foreign Policy Reappraised. New York,
1969; Ulam A.B. Expansion and Coexistence: The History of Soviet Foreign Policy from
1917—1967. New York, 1968. Литература по советско-китайскому конфликту
(Zagoria D.S. The Sino-Soviet Conflict 1956—1961. New York, 1969) демонстрирует
сложное переплетение национальных интересов и политических трений. Вполне
ожидаемо, работы, касающиеся коммунистических стран Восточной Европы
(Seton-Watson H. Eastern Europe between the Wars 1918—1941.New York, 1967;
Ionescu G. The Politics of the European Communist States.New York, 1967; Brzezinski
Z. The Soviet Block. Cambridge, 1960), демонстрируют неотделимость
формирования внешней и внутренней политики от советской гегемонии. В силу
связей восточноевропейских коммунистических партий с КПСС, особенно когда
Советский Союз был образцом социалистического государства, то есть в
сталинскую эпоху, было невозможно отделить политику мирового революционного
движения от политической линии единственной страны, где у власти находилась
коммунистическая партия. Полицентризм очевидным образом поменял и
усложнил эту ситуацию. Фашистские партии при всем их сходстве, взаимном
влиянии и подражании друг другу никогда не связывала общая дисциплина, как
это было в случае коммунистов. Идеологически связанные партии, не
принимающие в расчет инстанции, от которых они зависят более прямым
образом, несомненно, являются важным фактором внешней политики для
опирающихся на массовые движения режимов. Режимы, обязанные считаться со
свободной публичной критикой и открытым несогласием, не могут позволить себе
тот же стиль и тот же тип международных политических реакций, что и режимы,
подобным ограничением не обремененные. Тем не менее было бы ошибкой
выводить внешнюю политику любого режима из идеологических убеждений, как
наглядно показал пакт между Сталиным и Гитлером или отношения между США и
коммунистическим Китаем, однако принимать их во внимание при анализе
долгосрочных внешнеполитических стратегий вполне разумно. Связанная с этим
тема, которой почти не уделяется внимания (и, пожалуй, зря), — это связь между
внешнеполитическими кризисами и проблемами или полным упадком
демократических режимов, особенно в случае подъема фашизма, но так же и при
повороте к авторитаризму в странах «третьего мира». Упускается также и связь
между готовностью к войне, а именно — тотальной войне, и разворотом к
тоталитаризму.
[47] Neuman S. Permanent Revolution: Totalitarianism in the Age of International
Civil War. New York, 1942.
[48] Проблема преемственности лидеров в недемократических
конституционных режимах всегда рассматривалась как одна из их слабостей по
сравнению с наследственными монархиями и парламентскими или
президентскими демократиями (Rustow
D.A. Succession in the Twentieth Century // Journal of International Affairs. 1964. Vol.
18. P. 104—113). На обсуждение этого вопроса серьезно повлияла
последовавшая за смертью Ленина борьба за власть, а также личный характер
власти и пожизненное руководство во многих однопартийных режимах. Уже в 1933
году Роберто Фариначчи в письме к Муссолини отмечал, что вопрос передачи
власти от единственного в своем роде лидера, в окружении которого никакие
другие лидеры возникнуть просто не могли, станет огромной проблемой для
такого типа режимов (Aquarone A. L’organizzazione dello Stato totalitario. Torino,
1965. P. 173—175). По сути, считалось, что в отсутствие прямого наследника
ожидать мирной передачи власти попросту не приходится и что можно
институализировать действенный и законный метод смены пожизненных лидеров
или ограничить их срок пребывания у власти. История не дала нам возможности
проследить, как передают власть основатели фашистских режимов, а долголетие
других основателей тоталитарных государств оставляет нам лишь возможности
для спекуляций о будущем их режимов. При всех сопровождавших его
конфликтах, приход к власти Хрущева (Swearer H.R., Rush
M. The Politics of Succession in the U.S.S.R.:
Materials on Khrushchev’s Rise to Leadership. Boston, 1964; Rush
M. PoliticalSuccession in the USSR. New York, 1968) показал, что передача власти
не обязательно приводит к краху системы и даже не сопровождается
дополнительными чистками или новым периодом террора. Проблемы, связанные
с передачей власти после смерти Мао, описаны в: Robinson
T.W. Political Succession in China // World Politics. 1974. Vol. 27. P. 1—38. Тем не
менее относительно институализированная передача власти от Хрущева, Хо Ши
Мина, Насера или Салазара показывает, что институции в таких режимах
способны справляться с этой проблемой лучше, чем предполагалось в
политической науке. Еще более заметной является тенденция новых
авторитарных режимов (как например в случае военной диктатуры в Бразилии)
предотвращать появление вождей и ограничивать пребывание у власти
определенным сроком. Предстоящий в недалеком будущем уход целого ряда
основателей авторитарных режимов наверняка даст нам материал для
сравнительного анализа в связи с этой проблемой.
[49] Linz J.J. An Authoritarian Regime: The Case of Spain // Allard E., Rokkan S.
(Eds.). Mass Politics: Studies in Political Sociology. New York, 1970. P. 255.
[50] Ibid; Linz J.J. From Falange to Movimiento-Organización: The Spanish
Single Party and the Franco Regime 1936—1968 // Hungtinton S.P., Moore C.H.
(Eds.). Op. cit.; Linz J.J. Opposition In and Under an Authoritarian Regime: The Case of
Spain // Dahl R.A. (Ed.). Regimes and Oppositions. New Haven, 1973; Linz J.J. The
Future of Authoritarian Situation or the Institutionalization of an Authoritarian Regime:
The Case of Brazil // Stepan A. (Ed.). Authoritarian Brazil: Origins, Policies, and
Future. New Haven, 1973.
[51] Hermet G. Les fonctions politiques des organisations religieuses dans les
régimes à pluralisme limité // Revue Française de Science Politique. 1973. Vol. 23. P.
439—472.
[52] Foltz W.J. From French West Africa to the Mali Federation. New Haven,
1965.
[53] Geiger T. Die soziale Schichtung des deutschen Volkes. Stuttgart, 1932.
[54] Lamounier B. Ideologia ens regimes autoritários: uma crítica a Juan J.
Linz // Estudos Cebrap. Vol. 7. Sãn Paulo, 1974. P. 69—92.
[55] Kaufman S.B. Op. cit.
[56] Aquarone A. Op. cit. P. 302.
[57] Linz J.J. Opposition In and Under an Authoritarian Regime: The Case of
Spain.
[58] Hermet G. Op. cit.
[59] Linz J.J. The Future of Authoritarian Situation or the Institutionalization of an
Authoritarian Regime: The Case of Brazil.