1.

Каковы особенности древнерусской литературы как литературы эпохи

средневековья.

Древнерусская литература — это литература формирующейся великорусской

народности, постепенно складывающейся в нацию.
ОСОБЕННОСТИ:
1) р у к о п и с н ы й характер бытования и распространения книг (книгопечатание
появилось лишь в 16 веке). Сколько списков, столько и вариантов произведения +
ошибки. Существует тенденция к соавторству и вариативности.
При этом то или иное произведение существовало не в виде отдельной,
самостоятельной рукописи, а входило в состав различных сборников, преследовавших
определенные практические цели. «Все, что служит не ради пользы, а ради прикрасы,
подлежит обвинению в суетности». Эти слова Василия Великого во многом определяли
отношение древнерусского общества к произведениям письменности. Значение той
или иной рукописной книги оценивалось с точки зрения ее практического назначения,
полезности.
+низкая производительность труда из-за сложности написания книг уставом.
Остромирово Евангелие переписывали по 1,5 м в день. Бывало, что одно произведение
переписывало несколько писцов.
2) а н о н и м н о с т ь. Это было следствием религиозно-христианского отношения
феодального общества к человеку, и в частности к труду писателя, художника, зодчего.
В лучшем случае нам известны имена отдельных авторов, «списателей» книг, которые
скромно ставят свое имя либо в конце рукописи, либо на ее полях, либо (что гораздо
реже) в заглавии произведения. При этом писатель не приминет снабдить свое имя
такими оценочными эпитетами, как «худый», «недостойный», «многогрешный». В
большинстве же случаев автор произведения предпочитает оставаться неизвестным, а
порой и скрыться за авторитетным именем того или иного «отца церкви» — Иоанна
Златоуста, Василия Великого и др.
3) с о а в т о р с т в о. неустойчивость текста. Переписчики зачастую выступали в
роли редакторов и соавторов, а не простых копиистов текста. Они изменяли идейную
направленность переписываемого произведения, характер его стиля, сокращали или
распространяли текст в соответствии со вкусами, запросами своего времени. В
результате создавались новые редакции памятников. И даже когда переписчик просто
копировал текст, его список всегда чем-то отличался от оригинала: он допускал описки,
пропуски слов и букв, невольно отражал в языке особенности своего родного говора. В
связи с этим в науке существует особый термин — «извод» (рукопись псковско-
новгородского извода, московского, или —шире —болгарского, сербского и др.)
4) д о р о г о в и з н а .В XI—первой половине XIV в. основным писчим материалом
был пергамен, изготовлявшийся из кожи телят. На Руси пергамен часто называли
«телятиной», или «харатьей». Этот дорогостоящий материи был, естественно,
доступен только имущим классам, а ремесленники, торговцы пользовались для своей
ледовой переписки берестой. Береста также выполняла функцию ученических
тетрадей. Об этом свидетельствуют замечательные археологические открытия
новгородских берестяных грамот.
5) в средневековый период художественная литература еще не выделилась в
самостоятельную область общественного сознания, она была неразрывно связана с
 философией, наукой, религией.
В связи с этим к древнерусской литературе нельзя механически применять те критерии
художественности, с которыми мы подходим при оценке явлений литературного
развития нового времени.
Процесс исторического развития древней русской литературы представляет собой
процесс постепенной кристаллизации художественной литературы, ее выделения из
общего потока письменности, ее демократизации и «обмирщения», т. е.
высвобождения из-под опеки церкви.
6) Одной из характерных особенностей древнерусской литературы является ее связь с
церковной и деловой письменностью, с одной стороны, и устным поэтическим
народным творчеством — с другой. Характер этих связей на каждом историческом
этапе развития литературы и в отдельных ее памятниках был различным.
7) и с т о р и з м.
8) Основные темы древнерусской литературы. Древнерусская литература,
неразрывно связанная с историей развития Русского государства, русской народности,
проникнута героическим и патриотическим пафосом.
· Тема красоты и величия Руси, родины, - одна из центральных тем
древнерусской литературы. Она прославляет созидательный труд отцов и дедов
наших, самоотверженно защищавших великую землю Русскую от внешних врагов
и крепивших могучее суверенное государство «велико и пространно», которое
сияет «светло», «аки в небе солнце».
· В ней звучит резкий голос осуждения политики князей, сеявших кровавые
феодальные раздоры, ослаблявших политическое и военное могущество
государства.
· Литература прославляет моральную красоту русского человека, способного
ради общего блага поступиться самым дорогим — жизнью. Она выражает
глубокую веру в силу и конечное торжество добра, в способность человека
возвысить свой дух и победить зло.
9) Древнерусский писатель менее всего был склонен к беспристрастному изложению
фактов, «добру и злу внимая равнодушно». Любой жанр древней литературы, будь то
историческая повесть или сказание, житие или церковная проповедь, как правило,
включает в себя значительные элементы публицистики.
10) народность древнерусской литературы. Литература Древней Руси выражала и
защищала интересы верхов феодального общества. Однако она не могла не показать
острой классовой борьбы, которая выливалась либо в форму открытых стихийных
восстаний, либо в формы типично средневековых религиозных ересей. В литературе
ярко отразилась борьба прогрессивных и реакционных группировок внутри
господствующего класса, каждая из которых искала опоры в народе. И поскольку
прогрессивные силы феодального общества отражали интересы
общегосударственные, а эти интересы совпадали с интересами народа, мы можем
говорить о народности древнерусской литературы.
Проблема художественного метода. Вопрос о специфике художественного метода
древнерусской литературы впервые поднят советскими исследователями И. П. Ереминым,
В. П. Адриановой-Перетц, Д. С. Лихачевым, С. Н. Азбелевым, А. Н. Робинсоном.
· Д. С. Лихачев выдвинул положение о многообразии художественных
методов не только во всей древнерусской литературе, но и у того или иного
 автора, в том или ином произведении. Он полагает, что художественные методы
различаются по индивидуальностям писателей, по эпохам, по жанрам, по
различным типам соединения с деловой письменностью. При таком
расширительном понимании художественного метода этот термин лишается
определенности своего литературоведческого содержания и о нем нельзя говорить
как о принципе образного отражения действительности.
· Более правы исследователи, которые полагают, что древнерусской
литературе присущ один художественный метод, С. Н. Азбелев определил его как
синкретический, И. П. Еремин — как предреалистический, А.Н.Робинсон — как
метод символического историзма. Однако эти определения не совсем точны и не
являются исчерпывающими. И. П. Еремин весьма удачно отметил две стороны
художественного метода древнерусской литературы: воспроизведение единичных
фактов во всей их конкретности, «чисто эмпирической констатации»,
«достоверности» и способ «последовательного преображения жизни».
Ведущие принципы художественного метода древнерусской литературы:
1. символизм.
Чтобы понять и определить своеобразие художественного метода древнерусской
литературы, необходимо остановиться на характере миросозерцания средневекового
человека. Оно вбирало в себя, с одной стороны, умозрительные религиозные
представления о мире и человеке, а с другой — конкретное видение действительности,
вытекавшее из трудовой практики человека феодального общества.
· В своей повседневной деятельности человек сталкивался с реальной
действительностью: природой, социальными, экономическими и политическими
отношениями. Окружающий человека мир христианская религия считала временным,
преходящим и резко противопоставляла миру вечному, невидимому, нетленному.
· Присущее средневековому мышлению удвоение мира во многом определяло
специфику художественного метода древнерусской литературы, его ведущий принцип — с
и м в о л и з м. Средневековый человек был убежден, что символы скрыты в природе и
самом человеке, символическим смыслом наполнены исторические события. Символ
служил средством раскрытия смысла, обретения истины. Как многозначны знаки
окружающего человека видимого мира, так многозначно и слово: оно может быть
истолковано не только в своем прямом, но и в переносных значениях. Этим определяется
характер символических метафор, сравнений в древнерусской литературе.
· Религиозная христианская символика в сознании древнерусского человека тесно
переплеталась с народнопоэтической. И та и другая имели общий источник—
окружающую человека природу. И если трудовая земледельческая практика народа
придавала этой символике земную конкретность, то христианство вносило элементы
абстрактности.
2. историзм. Героями литературы являются преимущественно исторические лица, она
почти не допускает вымысла и строго следует факту. Даже многочисленные рассказы о
«чудесах» — явлениях, кажущихся средневековому человеку сверхъестественными, не
столько вымысел древнерусского писателя, сколько точные записи рассказов либо
очевидцев, либо самих лиц, с которыми произошло «чудо». Ход и развитие исторических
событий объясняется Божьим изволением, волей провидения. Однако, отбросив
религиозную оболочку, современный читатель без труда обнаруживает ту живую
историческую действительность, подлинным творцом которой был русский народ.
Древнерусская литература, неразрывно связанная с историей развития Русского
государства, русской народности, проникнута героическим и патриотическим пафосом.
3. ритуальность.
Характерным свойством средневекового мышления являлись ретроспективность и
традиционализм. Древнерусский писатель постоянно ссылается на тексты «писания»,
которые он истолковывает не только исторически, но и аллегорически, тропологически и
аналогически. Иначе говоря, то, о чем повествуют книги Ветхого и Нового заветов,— это
не только повествование об «исторических событиях», «фактах», но каждое «событие»,
«факт» — аналог современности, образец морального поведения и оценки и содержит в
себе скрытую сакраментальную истину. «Приобщение» к Истине осуществляется, по
учению византийцев, посредством любви (их важнейшая гносеологическая категория),
созерцания божества в себе и вне себя—в образах, символах, знаках: путем подражания и
уподобления богу, наконец, в акте слияния с ним».
4. этикетность.
На характер средневековой литературы накладывает печать господство сословно-
корпоративного начала. Героями ее произведений, как правило, выступают князья,
правители, полководцы либо церковные иерархи, «святые», прославившиеся своими
подвигами благочестия. Поведение, поступки этих героев определяются их общественным
положением, «чином».
· «Чинность» и «урядство» составляли характерную особенность об
щественной жизни средневековья, которая была строго регламентирована
«порядком», системой правил, ритуалом, церемониями, традицией. Порядок
должен был строго соблюдаться с момента появления человека на свет и
сопровождать его всю жизнь до смерти. Каждый человек обязан занимать
подобающее ему место в общем ряду, т. е. общественном порядке. Соблюдение
порядка — «чинность», красота, его нарушение — «бесчиние», безобразие.
Древнерусское слово «чин» соответствует греческому «ритмос». Строгое
соблюдение ритма, заведенного предками порядка составляет жизненную основу
этикетности, церемониальности древнерусской литературы. Так, летописец, прежде
всего, стремился «положить числа по ряду», т. е. отобранный им материал
изложить в строгой временной последовательности. Нарушение порядка всякий раз
специально оговаривалось автором. Ритуал и символ являлись ведущими
принципами отражения действительности в средневековой литературе.
5. дидактизм.
Древнерусский писатель творит свое произведение в рамках устоявшейся традиции: он
взирает на образцы, каноны, не допускает «самомышления», т. е. художественного
вымысла. Его задача — передать «образ истины». Этой цели подчинен средневековый
историзм древнерусской литературы, который неразрывно связан с провиденциализмом.
Все события, происходящие в жизни человека и общества, рассматриваются как
проявление божественной воли. Бог посылает людям знаки своего гнева — небесные
знамения, предупреждая их о необходимости покаяния, очищения от грехов и предлагая
изменить свое поведение — оставить «беззакония» и обратиться на стезю добродетели.
«Грех ради наших» Бог, по убеждению средневекового писателя, наводит иноплеменных
завоевателей, посылает стране «немилостивого» правителя или дарует победу, мудрого
князя в награду за смирение и благочестие.
История являет собой постоянную арену борьбы добра и зла. Источником добра, благих
 помыслов и поступков является Бог. На зло же толкает людей дьявол и его слуги бесы,
«искони ненавидяй роду человеческого». Однако древнерусская литература не снимает
ответственности с самого человека. Он волен избрать себе либо тернистый путь
добродетели, либо просторную дорогу греха. В сознании древнерусского писателя
категории этического и эстетического органически сливались. Добро всегда
прекрасно, оно исполнено света и сияния. Зло связано с тьмой, помрачением ума. Злой
человек подобен дикому зверю и даже хуже беса, так как бес креста боится, а злой человек
«ни креста не боится, ни людей не стыдится». Свои произведения древнерусский
писатель обычно строит на контрасте добра и зла, добродетелей и пороков, идеального
и отрицательного героев. Он показывает, что высокие моральные качества человека —
результат упорного труда, нравствен ного подвига, «высокого жития». Древнерусский
писатель убежден, что «имя и слава честнее е человеку нежели красота личная, зане слава
в век пребывает, а лице по умертвии увядает».
· Метод вбирает в себя две стороны: строгую фактографичность и идеальное
преображение действительности.
· В зависимости от жанра, времени создания, степени талантливости его автора эти
принципы получали различное соотношение и стилистическое выражение. Историческое
развитие древнерусской литературы шло путем постепенного разрушения цельности ее
метода, освобождения от этикетности, дидактизма и, христианской символики.

2. Проблема периодизации древнерусской литературы. Основные вехи и

тенденции развития.
Русская средневековая литература является начальным этапом развития русской
литературы. Ее возникновение тесно связано с процессом формирования
раннефеодального государства. Подчиненная политическим задачам укрепления основ
феодального строя, она по-своему отразила различные периоды развития
общественных и социальных отношений на Руси XI—XVII вв. Древнерусская
литература — это литература формирующейся великорусской народности,
постепенно складывающейся в нацию.
Вопрос о хронологических границах древнерусской литературы окончательно не решен
нашей наукой. Представления об объеме древнерусской литературы до сих пор остаются
неполными. Много произведений погибло в огне бесчисленных пожаров, во время
опустошительных набегов степных кочевников, нашествия монголо-татарских
захватчиков, польско-шведских интервентов! Да и в более позднее время, в 1737 г.,
остатки библиотеки московских царей были уничтожены пожаром, вспыхнувшим в
Большом Кремлевском дворце. В 1777 г. от огня погибла Киевская библиотека. Во время
Отечественной войны 1812 г. в Москве сгорели рукописные собрания Мусина-Пушкина,
Бутурлина, Баузе, Демидова, Московского общества любителей русской словесности.

I . Литература древнерусского государства XI — первой половины XIII вв. Литературу

этого периода часто именуют литературой Киевской Руси.
II . Литература периода феодальной раздробленности и борьбы за объединение северо-
восточной Руси (вторая половина XIII —первая половина XV вв.).
III . Литература периода создания и развития централизованного Русского государства
( XVI — XVII вв.).
 1. Литература периода Киевской Руси (XI- XII вв)
Это литература единой древнерусской народности. Литературу этого периода называют
также литературой Киевской Руси. Киевское государство было одним из самых передовых
государств своего времени. Центральный образ – Киев и киевские князья, прославляется
единство миросозерцания, патриотическое начало. Этот период характеризуется
относительным единством литературы, которое определяется взаимосвязью 2-ух главных
культурных центров государства — Киева и Новгорода. Это период ученичества, в роли
наставников Византия и Болгария. Переводная литература преобладает. В ней сначала
доминируют религиозные тексты, а затем появляется светская литература. Главная тема-
тема Русской земли и её положения в семье христианских народов.
Литература XI- XII вв. явилось той базой, на основе которой произошло впоследствии
развитие литератур России, Украины и Белоруссии. Основные памятники этого периода
связаны с Киевом. Здесь создаются важнейшие жанры литературы: летопись,
историческая повесть, житие, слово.
Вторая половина 11 века – Остромирово Евангелие(1056-57,сам первый памятник), и
перевод греческих хроник, на основе кот. «Хронограф по великому изложению», «Слово о
законе и благодати Иллариона». В сер 11- первой трети 12 появл жанры дидактического
слова (Феодосий Печерский, Лука Жидята), жанровыми разновидностями оригинальных
(первых) житий («Сказание» и «Чтение» о Борисе и Глебе, «Житие Феодосия Печерского»,
«Память и похвала князю Владимиру»), историческими сказаниями, повестями,
преданиями, составившими основу летописи, которая в начале XII в. получает название
«Повести временных лет». Тогда же появляется первое «хождение»—путешествие
игумена Даниила и такое самобытное произведение, как «Поучение»Владимира
Мономаха.

2. Литература периода феодальной раздробленности и объединения Северо-восточной

Руси (XII-XV вв.)
Процесс феодального дробления привёл к распаду Киевской Руси и образованию новых
политических и культурных центров: Владимирского, Московского, Новгородского,
Тверского княжеств.
В этих областных центрах развиваются местное летописание, агиография, жанры
путешествий, исторических повестей, эпидейктического красноречия («слова» Кирилла
Туровского, Климента Смолятича, Серапиона Владимирского), начинает складываться
«Сказание о чудесах Владимирской иконы Божьей Матери». Трудами Владимирского
епископа Симона и монаха Поликарпа создается «КиевоПечерский патерик». Вершиной
литературы этого периода стало «Слово о полку Игореве», прочно связанное с уходящими
традициями героического дружинного эпоса. Оригинальными яркими произведениями
являются «Слово» Даниила Заточника и «Слово о погибели Русской земли».
В XV в. достигает своего расцвета новгородская литература, ярко отразившая острую
борьбу классов внутри феодальной городской республики. Новгородское летописание и
агиография с ее демократическими тенденциями сыграли важную роль в развитии
древнерусской литературы.
Развитие стиля «идеализирующего биографизма» намечается в литературе Твери. С
демократической городской культурой связано «Хожение за три моря» Афанасия
Никитина.
В 14 в появляются вымышленные сказания «Повести о Вавилоне граде». «Повесть о
мутьянском воеводе Дракуле». В15 в. Появл «Хождение за три моря» Афанасия Никитина.
Особняком стоит короткий период монголо-татарского нашествия и начала ига — с
середины XIII по середину XIVв., когда создаются повести о вторжении монголо-
татарских войск: о битве на Калке, о взятии Владимира-Залесского, «Слово о погибели
Русской земли» и «Житие Александра Невского». Литература сжимается до одной темы —
темы монголо-татарского вторжения, но тема эта проявляется с необыкновенной
интенсивностью, и черты монументального стиля предшествующего периода приобретают
трагический отпечаток и лирическую приподнятость высокого патриотического чувства.
Литература развивается в каждом из них обособленно. В период борьбы с татаро-
монголами литература звала к объединению всех сил для борьбы против врагов. Наиболее
значительные литературные памятники этого периода – «Моление Даниила заточника»,
«Повесть о разорении Рязани Батыем», «Задонщина», «Хождение за три моря».

3. Литература периода централизованного русского государства (XVI-XVII вв.)

В этот период создается литература формирующейся русской нации. Церковное
мировоззрение уступает место светскому, появляется более массовый демократический
читатель. Демократичнее и по форме, и по содержанию становятся литературные жанры.
Возникает художественный вымысел, которого до XVII в. не было в литературе.
Литература XVIIв. носила в основном публицистический характер, отражала
идеологические позиции борющихся сторон (Переписка царя Ивана Грозного с князем
Андреем Курбским). Для литературы этого периода характерно развитие повести,
представленной в своих различных жанровых подвигах: житийная («Повесть о Юлиании
Лазаревской»), историческая («Повесть об Азовском осадном сидении донских казаков»),
бытовая («Повесть о Горе и Злочастии»), сатирическая («Повесть о Шемякином суде»,
«Повесть о Ерше Ершовиче», «Повесть о бражнике»).
Выдающимся писателем XVII в. был протопоп Аввакум, автор «Жития».
Помимо демократической литературы в XVII в. продолжает развиваться и высокая
литература, возникает особый стиль, получивший название «барокко». Барокко было
явлением аристократическим, противостоящим русской демократической и сатирической
литературе. Это направление охватило придворную поэзию и драматургию (Симеон
Полоцкий)

3. Жанровая система литературы Древней Руси.

Д. С. Лихачев ввел в научный оборот понятие системы жанров. «Жанры, —

отмечал исследователь,— составляют определенную систему в силу того, что они
порождены общей совокупностью причин, и потому еще, что они вступают во
взаимодействие, поддерживают существование друг друга и одновременно конкурируют
друг с другом».
Система жанров:
· обусловлена особенностями средневекового миросозерцания.
· подчинена практическим утилитарным целям — как нравственным, так
и политическим.
· пришла на Русь из Византии вместе с христианством. Здесь еще не было
жанров в современном литературоведческом понимании, а
 существовали каноны, закрепленные постановлениями вселенских
соборов, преданием — традицией и уставом.
1. Церковная литература была связана с ритуалом христианского культа,
монастырского обихода. Ее значимость, авторитетность строилась на
определенном иерархическом принципе:
· Верхнюю ступень занимали книги «священного писания».
· Вслед за ними шла гимнография и «слова», связанные с толкованиями
«писания», разъяснениями смысла праздников.
· Такие «слова» обычно объединялись в сборники — «торжественники»,
Триоди цветные и постные.
· Затем следовали жития — рассказы о подвигах святых.
· Жития объединялись в сборники: Прологи (Синаксари), Четьи-Минеи,
Патерики. Каждому типу героя: мученику, исповеднику, преподобному,
столпнику, юродивому — соответствовал свой тип жития. Композиция
жития зависела от его употребления: богослужебная практика диктовала
определенные условия его составителю, адресуя житие читателям-
слушателям.

Древнерусские писатели адаптировали и создали свои оригинальные произведения

по византийским образцам. В отличие от византийской агиографии древнерусская
литература создает:
· оригинальный жанр княжеского жития, ставившего своей целью укрепить
политический авторитет княжеской власти, окружить ее ореолом святости.
Отличительной особенностью княжеского жития является «историзм», тесная
связь с летописными сказаниями, воинскими повестями, т. е. жанрами светской
литературы.
· «хождения» — путешествия, описания паломничества к «святым местам»,
сказания об иконах.

2. Система жанров мирской (светской) литературы более подвижна. Она

вырабатывается древнерусскими писателями путем широкого
взаимодействия с жанрами устного народного творчества, деловой
письменности, а также церковной литературы.
· господствующее положение занимает историческая повесть, посвященная
выдающимся событиям, связанным с борьбой против внешних врагов Руси, злом
княжеских усобиц.
· историческое сказание, предание. В основе сказания лежит какой-либо
сюжетно завершенный эпизод, в основе предания — устная легенда. Эти жанры
обычно входят в состав летописей, хронографов.
· Особое место среди мирских жанров занимает «Поучение» Владимира
Мономаха, «Слово о полку Игореве», «Слово о погибели Русской земли» и
«Слово» Даниила Заточника. Они свидетельствуют о высоком уровне
литературного развития, достигнутом Древней Русью в XI — первой половине
XIII в.

Развитие древнерусской литературы XI—XVII вв. идет путем постепенного

разрушения устойчивой системы церковных жанров, их трансформации. Жанры же
мирской литературы подвергаются беллетризации. В них усиливается интерес к
внутреннему миру человека, психологической мотивировке его поступков, появляется
занимательность, бытовые описания. На смену историческим героям приходят
вымышленные. В XVII в. это приводит к коренным изменениям внутренней структуры и
стиля исторических жанров и способствует рождению новых чисто беллетристических
произведений. Возникают виршевая поэзия, придворная и школьная драма,
демократическая сатира, бытовая повесть, плутовская новелла.
Каждый жанр древнерусской литературы обладал устойчивой внутренней
композиционной структурой, своим каноном и имел, как справедливо отмечал А. С.
Орлов, «свой стилистический шаблон».
Д. С. Лихачев обстоятельно рассмотрел историю развития стилей древнерусской
литературы:
·в XI—XII вв. ведущим является стиль средневекового монументального историзма
и одновременно с ним существует народный эпический стиль,
· в XIV—XV вв. стиль средневекового монументального историзма сменяет
эмоционально-экспрессивный,
·в XVI — стиль идеализирующего биографизма, или второго монументализма.

4. Роль фольклора, византийской и южнославянской письменности в

формировании и развитии оригинальной древнерусской литературы.

I. Роль фольклора в формировании и развитии оригинальной

древнерусской письменности.
Начавшееся сравнительно недавно историческое изучение фольклора показывает,
что у восточных славян к X в. существовали высокоразвитые формы устного народного
творчества. Исследователи полагают, что в это время в фольклоре происходит переход от
мифологических сюжетов к историческим. Историческое родовое предание,
топонимическая легенда, предание, связанное с могильниками, героическое сказание,
песни о военных походах занимают ведущее место в устной поэзии той поры.
К этому периоду относится, по-видимому, формирование народного эпоса,
сыгравшего исключительно важную роль в становлении оригинальной древнерусской
литературы.
Княжеские дружины, совершавшие многочисленные военные походы, очевидно,
имели своих певцов, которые увеселяли их во время пиров, слагая песни-«славы» в честь
победителей, прославляя князя и его храбрых воинов. Героические песни дружинных
певцов, эпические сказания о битвах, походах составляли своеобразную устную летопись,
которая затем частично была закреплена письменностью.
Таким образом, фольклор был основным источником, который давал образы,
сюжеты формирующейся оригинальной древнерусской литературе. Через фольклор в нее
проникали не только художественная образность народной поэзии, отдельные элементы
стиля, но и народная идеология.
Усваивая христианскую идеологию, народ приспосабливал ее к своим языческим
понятиям и представлениям. Это и породило такую весьма характерную особенность
русской жизни, как «двоеверие», которое длительное время удерживалось в народном
сознании, что получило отражение и в древнерусской литературе. На протяжении всей
истории развития литературы устная народная поэзия была тем живительным источником,
который содействовал ее обогащению.
Важную роль в формировании литературы сыграли также искусство устной речи и
деловая письменность. Устные речи были широко распространены в жизненной практике
раннефеодального общества, военачальники перед началом сражений обращались к своим
воинам с речью, подавая им «дерзость», воодушевляя на ратный подвиг. Устная речь
постоянно использовалась в дипломатических переговорах: отправлявшиеся выполнять
свою дипломатическую миссию послы обычно заучивали наизусть слова, которые им
приказывал передать тот или иной правитель. Эти речи содержали определенные
устойчивые словосочетания, они отличались сжатостью, выразительностью.
· Словесные формулы вырабатывала также и деловая письменность.
Лаконизм и точность выражений устной речи и деловой письменности
способствовали развитию сжатого, афористического стиля изложения в
литературных памятниках.

II. Роль византийской письменности.

Не могла не оказать большого влияния на формирующуюся оригинальную
древнерусскую письменность и усваиваемая русскими книжниками христианская книжная
культура.
Философскими основами древнерусской литературы являлись христианские
канонические книги Нового завета Евангелие и Апостол, а также ветхозаветная книга
Псалтырь. Отнюдь не случаен тот факт, что древнейшими, дошедшими до нас
памятниками древнерусской письменности стали Остромирово (1056—57 гг.) и
Архангельское (1092 г.) евангелия и разъясняющие смысл «многостръпътьных сих книг»,
дабы «обавити» (открыть) сокровенный их разум статьи философско-дидактического
Изборника великого князя Святослава 1073 г. Изборник восходит к древнеболгарскому
энциклопедическому Сборнику царя Симеона (X в.), переведенному с греческого.
1) Первоосновой христианской философской мысли явились евангелия и
апостольские послания. Они включали в свой состав жизнеописание земной жизни
Богочеловека Иисуса Христа, изложение и разъяснение его вероучения, описание его
страстей и самовольной смерти, его чудесного воскресения и вознесения на небеса.
· Процесс развития древнерусской литературы был связан прежде всего с
постепенным проникновением в «таинственную глубину» этой «вечной книги»,
«книги жизни» — Евангелия, овладении ее философским содержанием и языковыми
богатствами, постепенно ставшими пословицами, крылатыми выражениями.
Основные философские мысли Древней Руси в первые века принятия ею
христианства были обращены на богопознание, на постижение тайн божественной
премудрости, созданного Богом мира, премудрости Божественного слова, определению
места человека — венца Божьего творения — в системе мироздания.
Уяснению этих вопросов была посвящена классическая святоотческая византийская
литература IV столетия: творения Василия Великого, Григория Богослова, Афанасия
Александрийского, Иоанна Златоуста, Григория Нисского, а также творения философа и
поэта первой половины VIII столетия Иоанна Дамаскина. Его «Слово о правой вере»,
переведенное на древнеславянский язык Иоанном экзархом болгарским в X в., являлось
философско-богословской основой православной веры.
· Иоанн Дамаскин рассматривал философию как познание всего сущего,
 природы видимого и невидимого мира, ставил вопросы о его начале и конце. Он
рассматривал философию как уподобление Богу. Бог же является высшим
идеалом нравственного совершенства, бессмертным воплощением добра, истины
и красоты.
· В словах пастырей излагались основы христианской морали. Изложению
этих основ были посвящены слова энциклопедического Изборника 1076 г. Они
давали ответ на насущный вопрос новообращенных христиан «како крестьянам
жити?».
Составитель Изборника подбирает слова в определенной тематической
последовательности с целью направить своего читателя-слушателя на «правый
путь спасения».
Открывает Изборник 1076 г. оригинальная статья, не имеющая аналогов в греческом
языке «Слово некоего калугера (монаха) «О чтении книг». Его цель — показать
значение книги в духовно-нравственной жизни «всякого христианина».
· В избранных статьях от многих «отец, апостолов и пророков и иных книг»
Изборник 1076 г. внушал неофитам-христианам «вечные истины» морали новой
веры, изложенные в форме сентенций, гномий.
Изборник 1076 г. положил основание созданию оригинальных в древнерусской
литературе дидактических сборников типа «Измарагд», «Златая чепь»,
«Домострой».
· К XI в. относится ряд дошедших до нас Служебных Миней, в том числе
Новгородская 1095—1097 гг. на сентябрь, октябрь и ноябрь. Такие сборники, как
«Триодь постная» (содержала службы до наступления Пасхи) и «Триодь цветная»
(содержала службы на Пасху и после Пасхи), включали тексты молитв и
песнопений, часть которых была создана талантливыми византийскими поэтами
Романом Сладкопевцем, Иоанном Дамаскиным и др. Поэтические образы
церковной гимнографии, входя постепенно в повседневный быт, становились
арсеналом художественных средств оригинальной древнерусской письменности.
· Очевидно, сразу же по принятии христианства на древнерусский язык были
переведены избранные отрывки из ветхозаветных библейских книг,
составившие сборники так называемых Паремийников, предназначавшиеся для
богослужебных чтений. Полностью текст пятидесяти ветхозаветных книг был
переведен на древнерусский язык в 1499 г. в Новгороде по инициативе
архиепископа Геннадия.
· Наибольшей популярностью из всех ветхозаветных книг пользовалась
Псалтырь. По этой книге учили грамоте. Тексты псалмов заучивались наизусть.
Псалтырь привлекала внимание древнерусского читателя своим лирическим
пафосом, повествовательностью, сочетавшимися с аллегоризмом и абстрактной
обобщенностью, а также высокохудожественной формой изложения.
· Очень рано на Руси стали известны тексты толковой и гадательной
Псалтыри. Толковая Псалтырь содержала толкования — разъяснения
аллегорического смысла псалмов, а гадательная предназначалась для разрешения
сомнений, она призвана была помочь человеку принять «правильное» решение.
· Тексты канонических церковных книг почитались «священными» и
пользовались непререкаемым авторитетом. Они считались источником
«божественной мудрости», глубоко скрытый смысл которой нужно правильно
 истолковать и понять. В связи с этим древнерусские книжники обращаются за
помощью к патристической литературе, т. е. к творениям «отцов церкви»:
· Нравоучительные «слова» знаменитого константинопольского витии
Иоанна Златоуста получили у нас распространение в сборниках
«Златоструй», «Златоуст», «Маргарит». «Златоструй», составленный
под руководством царя Симеона, был весьма популярен на Руси.
Здесь в него, однако, стали вносить произведения чисто русские,
авторы которых, желая придать вес своим сочинениям, приписывали
их создание знаменитому византийскому ритору. Сборник «Златоуст»
был посвящен толкованиям недельных апракосных евангельских
текстов.
· Из сочинений Василия Великого на Руси был известен «Шестоднев»
в переводе Иоанна экзарха болгарского. Это произведение подробно
знакомило читателя с «шестью днями» творения мира. В нем
сообщались сведения о природе, растительном и животном мире, а
также о человеке как венце божьего творения.
· Довольно рано стала известна на Руси мрачная аскетическая поэзия
«слов» Ефрема Сирина, входивших в византийский сборник
«Паренесис». Из этого сборника были извлечены «слова» «о злых
женах» и «о страшном суде и антихристовом пришествии».
· Пути нравственного совершенствования человеческой души,
восхождения ее к богу указывала «Лествица» Иоанна Лествичника.
Систематически излагало догматику христианского вероучения
«Слово о правой вере» Иоанна Дамаскина, переведенное в Болгарии.
III. Роль южнославянской письменности.
Древняя Русь воспринимала византийскую письменность не прямо, а через
посредство болгарских и сербских переводчиков, переводивших с греческого на
общепонятный славянам старославянский язык.
Как сообщает летопись, сразу же после принятия Русью христианства Владимир
Святославич «нача поимати у нарочитые чади [у знатных людей] дети, и даяти нача на
ученье книжное» (ПВЛ, с. 81). Для обучения нужны были книги, привезенные из
Болгарии. Старославянский и древнерусский языки настолько близки, что Русь смогла
использовать уже готовый старославянский алфавит, а болгарские книги, будучи
формально иноязычными, по существу не требовали перевода. Это значительно
облегчило знакомство Руси и с памятниками византийской литературы, которые в
основной своей массе проникали на Русь в болгарском переводе.

5. Переводная литература XI-XII вв. Основные темы и жанры.

Рассмотрение древнерусской литературы принято начинать с обзора литературы
переводной. Это не случайно: переводы в X–XIвв. в ряде случаев предшествовали
созданию оригинальных произведений того же жанра. Русь стала читать чужое раньше,
чем писать свое. Но следует видеть в этом не свидетельство «неполноценности» культуры
восточных славян, а одно из проявлений сложных взаимоотношений народов, стоявших на
разных уровнях социального и культурного развития.
С конца X в. можно говорить о появлении определенной системы образования на Руси
— «книжного учения».
 Христианство сыграло прогрессивную роль в становлении культуры Древней Руси.
Киевская Русь выдвигается в число передовых госу дарств Европы. В конце X — начале
XI в., как свидетельствует Адам Бременский, Киев по своему богатству, населенности
соперничает с Константинополем.
В 30—40е годы XI столетия в Киеве уже много искусных переводчиков, которые
«перелагают» книги непосредственно с греческого языка на «словенский».
Как сообщает летопись, сразу же после принятия Русью христианства Владимир
Святославич «нача поимати у нарочитые чади [у знатных людей] дети, и даяти нача на
ученье книжное» (ПВЛ, с. 81). Для обучения нужны были книги, привезенные из
Болгарии. Старославянский и древнерусский языки настолько близки, что Русь смогла
использовать уже готовый старославянский алфавит, а болгарские книги, будучи
формально иноязычными, по существу не требовали перевода. Это значительно облегчило
знакомство Руси и с памятниками византийской литературы, которые в основной своей
массе проникали на Русь в болгарском переводе.
Позднее, во времена Ярослава Мудрого, на Руси начинают переводить непосредственно
с греческого. Летопись сообщает, что Ярослав собрал «писце многы и прекладаше от грек
на словеньское писмо. И списаша книгы многы». Интенсивность переводческой
деятельности подтверждается как прямыми данными (дошедшими до нас списками
переводных памятников или ссылками на них в оригинальных произведениях), так и
косвенными: приток переводной литературы в конце X — начале XI  в. был не только
следствием устанавливавшихся культурных связей Руси с Болгарией или Византией, но
прежде всего вызывался острой потребностью, своего рода государственной
необходимостью: принявшая христианство Русь нуждалась в литературе для
осуществления богослужения, для ознакомления с философскими и этическими
доктринами новой религии, ритуальными и правовыми обычаями церковной и
монастырской жизни.
Для деятельности христианской церкви на Руси были нужны прежде всего
богослужебные книги. Обязательный комплект книг, которые были необходимы для
богослужения в каждой отдельной церкви, включал Евангелие апракос, Апостол апракос,
Служебник, Требник, Псалтырь, Триодь постную, Триодь цветную и Минеи общие. Если
учесть, что в летописях в повествовании о событиях IX–XIьвв. упомянуто 88 городов
(данные Б. В. Сапунова), в каждом из которых имелось от нескольких единиц до
нескольких десятков церквей, то количество необходимых для их функционирования книг
будет исчисляться многими сотнями. До нас дошли лишь единичные экземпляры
рукописей XI–XII  вв., но они подтверждают наши представления о названном выше
репертуаре богослужебных книг.
Если перенесение на русскую почву богослужебных книг диктовалось потребностями
церковной службы, а их репертуар регламентировался каноном богослужебной практики,
то в отношении других жанров византийской литературы можно предполагать некую
избирательность.
Но именно здесь мы встречаемся с интересным явлением, которое Д. С. Лихачев
охарактеризовал как явление «трансплантации»: византийская литература в отдельных
своих жанрах не просто повлияла на литературу славянскую, а через ее посредство на
древнерусскую, но была — разумеется в какой-то своей части — просто перенесена на
Русь.
Патристика. Прежде всего это относится к византийской патристической литературе.
На Руси были известны и пользовались высоким авторитетом произведения «отцов
церкви», богословов и проповедников: Иоанна Златоуста, Григория Назианзина, Василия
Великого, Григория Нисского, Афанасия Александрийского и др.
Высоко ценились на протяжении всего русского средневековья писатели-гомилеты
(авторы поучений и проповедей). Из писателей-гомилетов наибольшим авторитетом
пользовался Иоанн Златоуст (ум. в 407  г.). В его творчестве «усвоение традиций античной
культуры христианской церковью достигло полной и классической завершенности. Им
был выработан стиль проповеднической прозы, вобравший в себя несметное богатство
выразительных приемов риторики и доведенный виртуозностью отделки до потрясающей
экспрессивности». В списках XI–XII  вв. сохранились переводы и других византийских
гомилетов — Григория Богослова, Кирилла Иерусалимского, «Лествица» Иоанна
Лествичника. Произведения гомилетического жанра не скрывали своей назидательной,
дидактической функции. Обращаясь непосредственно к читателям и слушателям,
писатели-гомилеты стремились убедить их логикой своих рассуждений, превозносили
добродетели и осуждали пороки, сулили праведникам вечное блаженство, а нерадивым и
грешникам грозили божественной карой.
Жития святых. Памятники агиографического жанра — жития святых — также
воспитывали и наставляли, но основным средством убеждения было не столько слово —
то негодующее и обличающее, то вкрадчиво-наставительное, сколько живой образ.
Остросюжетное повествование о жизни праведника, охотно использовавшее фабулы и
сюжетные приемы эллинистического романа приключений, не могло не заинтересовать
средневекового читателя. Агиограф обращался не столько к его разуму, сколько к чувствам
и способности к живому воображению. Поэтому самые фантастические эпизоды —
вмешательство ангелов или бесов, творимые святым чудеса — описывались порой с
детальными подробностями, которые помогали читателю увидеть, представить себе
происходящее. Иногда в житиях сообщались точные географические или топографические
приметы, назывались имена реальных исторических деятелей — все это тоже создавало
иллюзию достоверности, призвано было убедить читателя в правдивости рассказа и тем
самым придать житиям авторитет «исторического» повествования.
Жития можно условно разделить на два сюжетных типа — жития-мартирии, т.е.
повествования о мучениях борцов за веру в языческие времена, и жития, в которых
рассказывалось о святых, добровольно принявших на себя подвиг затворничества или
юродства, отличавшихся необычайным благочестием.
Примером жития первого типа может послужить «Житие святой Ирины».
К другому типу жития относится, например, легенда о Алексее Человеке божием.
Патерики (дидактических новелл о подвигах христианских монахов, а также собраний
их нравоучительных изречений.) Широко известны были в Киевской Руси патерики —
сборники коротких рассказов о монахах. Темы патериковых легенд довольно
традиционны. Чаще всего это рассказы о монахах, прославившихся своим аскетизмом или
смирением. Так, в одной легенде повествуется, как к отшельнику приходят для беседы с
ним старцы, жаждущие от него наставления. Но затворник молчит, а на вопрос о причине
его безмолвия отвечает, что он день и ночь видит перед собой образ распятого Христа.
«Это лучшее нам наставление!» — восклицают старцы.
Апокрифы. Излюбленным жанром древнерусских читателей были и апокрифы,
древнейшие переводы которых также восходят к Киевской эпохе. Апокрифами (от греч.
ἀπόκρυφα — «тайный, сокровенный») назывались произведения, повествующие о
библейских персонажах или святых, но не вошедшие в круг памятников, почитаемых как
священное писание или официально признанных церковью. Существовали
апокрифические евангелия (например, «Евангелие Фомы», «Никодимово евангелие»),
жития («Житие Андрея Юродивого», «Житие Василия Нового»), сказания, пророчества. В
апокрифах нередко содержался более подробный рассказ о событиях или персонажах,
упоминаемых в канонических библейских книгах. Существовали апокрифические
рассказы об Адаме и Еве, о земной жизни Иисуса Христа.
В апокрифическом «Хождении Богородицы по мукам» описываются страдания
грешников в аду.
Часто апокрифы отражали еретические представления о настоящем и будущем мире,
поднимались до сложных философских проблем. В апокрифах отразилось учение,
согласно которому богу противостоит не менее могущественный антипод — сатана,
источник зла и виновник бедствий человеческих; так, согласно одной апокрифической
легенде, тело человека создано сатаной, а бог лишь «вложил» в него душу.
Отношение ортодоксальной церкви к апокрифической литературе было сложным
История Иудейской войны Иосифа Флавия. Возможно, уже в середине XI  в. на Руси
была переведена «История Иудейской войны» Иосифа Флавия — памятник
исключительно авторитетный в христианской литературе средневековья.«История» была
написана между 75–79  гг. н.  э. Иосифом бен Маттафие — современником и
непосредственным участником антиримского восстания в Иудее, перешедшим затем на
сторону римлян.
Древнерусский переводчик понял и оценил литературные достоинства «Истории»: он
не только смог сохранить в переводе изысканный стиль памятника, но в ряде случаев
вступает в соревнование с автором, то распространяя традиционными стилистическими
формулами описания, то переводя косвенную речь оригинала в прямую, то вводя
сравнения или уточнения, делающие повествование более живым и образным. Перевод
«Истории» является убедительным свидетельством высокой культуры слова у книжников
Киевской Руси.
Александрия. Не позднее XII  в. с греческого было переведено и обширное
повествование о жизни и подвигах Александра Македонского — так называемая
псевдокаллисфенова «Александрия». В ее основе лежит эллинистический роман,
созданный, видимо, в Александрии во II–I  в. до н.  э., но позднее подвергавшийся
дополнениям и переработкам. Первоначальное биографическое повествование с течением
времени все более беллетризировалось, обрастало легендарными и сказочными мотивами,
превращаясь постепенно в типичный для эллинистической эпохи приключенческий роман.
Одна из таких поздних версий «Александрии» и была переведена на Руси.

6. Идейно-художественное своеобразие апокрифов.

Апокрифы (в пер. «тайный, сокровенный») – это легендарно-религиозная лит-ра,
которая, будучи тематически связана с каноническим писанием, заключала в себе
«еретические» элементы, отвергаемые церковью. (Это не жанр).
Сначала считались скорее литературой для избранных, но потом их стали использовать
еретики, и церковь начала гонения.
В 4 в.складывается канон Священного писания.
 В содержании апокрифов – синтез официального и народного представления.
Распространение: из Византии, от паломников.
Виды апокрифов:
- ветхозаветные
- новозаветные
- эсхатологические (о конце света).
Есть апокрифические хожения («Хожение Агапия в рай», «Хожение Богородицы по
мукам»), апокрифические Евангелия (Иакова, Никодима, Фомы), исторические апокрифы
(«Откровения Мефодия Потарского»), «ложные» молитвы, заговоры, астрологич.книги и
др.
Источники апокрифов – прежде всего древнееврейские устные и письменные предания и
легенды; дуалистические религиозные учения древнего и раннего христианского Востока
(из них же – болгарское «богомильство»).
Билет 6.
Апокрифы. Усвоение нового христианского мировоззрения Древней Русью шло
не только путем перевода произведений канонической церковной литературы, но и
путем широкого использования апокрифов. Слово «апокриф» — греческое, в переводе
на русский язык означает «тайный», «сокровенный». Апокрифами назывались
первоначально произведения, рассчитанные на узкий круг образованных читателей. В
дальнейшем, когда появились различного рода ереси, апокриф стал использоваться
еретиками для критики положений ортодоксальной догматики. В связи с этим
официальная церковь после установления канона «священного писания» в IV в.
причисляет апокрифы, получившие распространение у еретиков, к разряду книг
«ложных», «отреченных». Те же апокрифы, которые, по мнению христианских
ортодоксов, не противоречили каноническому «писанию», допускались к обращению.
При этом точных критериев, к какому разряду отнести тот или иной апокриф — к
«ложным» или «допускаемым»,— не было. Первый индекс «ложных» книг появился в
VI в., его составление приписывают Анастасию Синаиту. Затем этот индекс
объединили с указателем книг «допускаемых». К XI в. относится дошедший до нас в
списке XIV в. в составе Номоканона индекс южнославянский. Он затем был
использован Киприаном в его Молитвеннике. Русский митрополит дополнил
южнославянский список указанием «богоотметных» и «неправедных» гадательных
книг. На протяжении XVI в. список Киприана расширялся и получил окончательную
редакцию в «Кирилловой книге» 1664 г., где дан подробный перечень книг «истинных»
и «ложных». При этом в разряд «истинных» попадает ряд апокрифических
произведений. Таким образом, апокрифами называются такие легендарно-религиозные
повествования, которые тематически близки к каноническим ветхозаветным и
новозаветным книгам, но резко расходятся с ними в трактовке событий и характера
персонажей. Апокрифы широко вбирают в себя народные представления,
художественные приемы устной поэзии.
Апокрифические произведения проникают на Русь также в устной передаче. Их
приносят паломники, побывавшие в «святых местах».
 Тематически апокрифы делятся на ветхозаветные, новозаветные и
эсхатологические. Ветхозаветные апокрифы развивают сюжеты ветхозаветных книг.
Их героями являются Адам, Ева, праотцы Енох, Мельхиседек, Авраам, цари Давид и
Соломон. Новозаветные посвящены рассказам о Христе, апостольским «обходам» и
«деяниям». Эсхатологические апокрифы связаны с фантастическим повествованием о
загробной жизни, конечных судьбах мира.
Особую группу составляют апокрифические жития, к которым относятся жития
Федора Тирона, Никиты, Георгия Победоносца.
Основной поток апокрифической литературы шел на Русь из Болгарии и был
связан с ересью богомилов. Эта ересь, название которой связано с именем ее идеолога
Богомила, подвергала пересмотру ортодоксальное монотеистическое учение. Являясь
своеобразной религиозной формой социального протеста народных масс,
богомильская ересь развивала дуалистическое учение о господстве в мире двух
равновеликих сил —добра-Бога и зла-дьявола. Порождением этих двух сил является
человек, имеющий божественное—духовное — начало и дьявольское — материальное.
В связи с этим, утверждали богомилы, каждый человек должен вести непрестанную
борьбу с материальными началами жизни — источниками зла — во имя торжества
духа. Они проповедовали воздержание, нравственное самоусовершенствование.
Дуалистические воззрения богомилов отразились в целом ряде апокрифов,
которые благодаря своей конкретности, яркой образности приобрели большую
популярность на Руси. Одно из таких апокрифических сказаний зафиксировано
«Повестью временных лет» под 1071 г., где в уста языческого волхва вложен рассказ о
сотворении человека.
С дуалистическими богомильскими представлениями связан апокриф «Како бог
сотвори Адама». Конкретизируя библейскую легенду, апокриф изображает Бога и
дьявола как силы равновеликие, хотя основным творцом человека выступает Бог. Если,
согласно рассказу книги «Бытие», Бог создает человека из персти земной по своему
образу и подобию и сам процесс творения происходит мгновенно, то в апокрифе
творение человека длится определенное время, поскольку бог создает его из 8 частей:
он берет от земли тело, от камня — кости,
от моря — кровь, от солнца — очи, от облака —мысли, от света — свет, от ветра —
дыхание, от огня — тепло. В данном перечне отражается поэтическая образность
народного мышления. Здесь каждая «часть» содержит метафору, правда, еще не
развернутую.
В процессе творения дьявол стремится всячески напакостить Богу.
Воспользовавшись отсутствием последнего, дьявол измазал тело Адама своими
нечистотами. Когда Бог из этих нечистот создал собаку и оставил ее охранять свое
творение, дьявол, не решаясь подойти близко (он боится собаки!), истыкал тело Адама
деревом. Этот поступок он оправдывает вящей пользой самого Бога. Наделив человека
70 недугами, дьявол позаботился о том, чтобы человек никогда не забывал о своем
творце. Какое верное жизненное наблюдение! Ведь человек, как правило, «поминает»
Бога тогда, когда впадает в недуг, когда ему приходится тяжко.
Так в апокрифе библейская легенда приобрела конкретное звучание и, конечно,
была более доходчива для вчерашнего язычника, чем сухой, лаконичный рассказ
канонического писания.
Большинство ветхозаветных апокрифов входило в состав «Палеи» (в переводе с
греческого значит «старая») — сборника ветхозаветных рассказов. Здесь был помещен
ряд апокрифических сказаний, посвященных Аврааму, Мельхиседеку, Иосифу, а также
царю Соломону.
Имя Соломона пользовалось большой популярностью у народов Ближнего
Востока, где, очевидно, и сложились основные апокрифические легенды. На Руси рано
были известны «Сказание о Соломоне и Китоврасе», «Суды царя Соломона»,
«Соломон и царица Южская» (Савская).
«Сказание о Соломоне и Китоврасе» повествует о том, как Соломон заставил
служить себе демоническое существо: получеловека-полуконя Китовраса (в такой
транскрипции было передано на Руси греческое слово «кентавр»). При строительстве
Иерусалимского храма Соломон не может обойтись без помощи Китовраса: только он
может научить его, как обрабатывать камень без применения железа. И Китоврас,
хитро пойманный боярами Соломона, помогает добыть «шамир» — алмаз, которым и
обтесывают камни, возводя «святая святых».
В апокрифе сопоставляются два героя: Соломон и Китоврас. И хотя Китоврас —
существо демоническое, наделенное необыкновенной силой, он не уступает в
мудрости Соломону, ему не чужды человеческие качества — доброта, сострадание.
Именно Китоврас является главным действующим лицом апокрифа, тогда как
Соломону принадлежит довольно пассивная роль. В «Сказании» дается ряд
афористических нравоучительных сентенций, близких к народным пословицам: «Всяк
пъяй вино не умудряеть...», «мягко слово кость ломит, а жестоко слово гнев
вздвизает».
По-видимому, «Сказание о Соломоне и Китоврасе» было известно на Руси уже в
XI — начале XII в.
Как установил А. Н. Веселовский, славянские сказания о Соломоне и Китоврасе
близки к талмудическому апокрифу о Соломоне и Асмодее, который восходит к
иранской, а далее к индийской легенде. Но, очевидно, в основу славянских сказаний
был положен не сохранившийся до наших дней византийский текст, где Асмодея
заменил Кентавр.
На Руси пользовались популярностью также апокрифические сказания о судах
Соломона, где русского читателя привлекал образ мудрого судьи, справедливо
разрешавшего преимущественно гражданские тяжбы. Апокриф «Соломон и царица
Южская» был посвящен рассказам об испытании Семирамидой мудрости Соломона.
К новозаветным апокрифам относятся Евангелия Никодима, Иакова и Фомы.
Они как бы дополняли канонические Евангелия, сообщая ряд подробностей, связанных
с родителями Богоматери Иоакимом и Анной, рождением Христа и его детскими
годами, его «страстями».
К новозаветным апокрифам относится «Сказание Афродитиана о чуде в
Персидской земле». Оно подчеркивало закономерность и неизбежность смены
язычества новой христианской религией, в результате чего наступило «окончание
чести идолам». Эта идея была весьма актуальной для Руси XI — начала XII в., где
пережитки язычества все еще были значительны.
Большой интерес для древнерусского читателя представляли апокрифы
эсхатологические, развертывавшие фантастические картины потусторонней жизни,
конечных судеб мира. Эти апокрифы являлись действенным средством воспитания и
пропаганды новой христианской морали, конкретизировали христианскую идею
воздаяния в «веке будущем» за соответствующие поступки в земной жизни.
К эсхатологическим апокрифам относятся «Павлове видение», «Сказание о
Макарии Римском», «Откровение» Мефодия Патарского и особенно популярное
«Хождение Богородицы по мукам».
Сюжет «Хождения» довольно прост: Богородица в сопровождении архангела
Михаила посещает ад и в своем «путешествии» по аду является свидетельницей
разнообразных мучений грешников. Адские мучения изображаются весьма конкретно,
при этом последовательно проводится мысль о воздаянии на том свете за грехи. Не
веровавшие в Троицу погружены в страшную тьму. Так реализуется метафорический
образ «языческой тьмы». Характерно, что древнерусский текст апокрифа помещает
сюда и тех, кто при жизни своей боготворил солнце, месяц, землю и воду, зверей и
гадов, кто верил в Трояна, Хорса, Белеса и Перуна.
К раскаленным железным крючьям подвешены за зуб сплетники, за язык —
клеветники, за ноги — развратники, из их уст исходят змеи, терзающие их же тела.
Ленивцы, любители поспать, пригвождены в аду к раскаленным кроватям.
Нарушители клятв, дети, проклятые своими родителями, людоеды погружены в
зависимости от тяжести совершенного греха в огненную реку: одни по пазуху, другие
по шею, а третьих огненные волны скрывают с головой. При этом ад, расположенный
глубоко под землею, имеет, как утверждает апокриф, свою географию: север, юг и
запад.
Картины адских мучений, которые рисует «Хождение», ярки и конкретны. Они
отличаются от абстрактных обобщенных представлений канонического «писания»,
говорившего только, что грешников на том свете ожидает «мраз», «скрежет зубов»,
«червь неусыпный».
Форма «Хождения», т. е. путешествия, давала возможность свободно варьировать
адские мучения в зависимости от той социальной среды, в которую попадал апокриф.
Так, в народной демократической среде апокриф пополнялся новыми картинами
адских мучений жестоких и немилостивых бояр и боярынь, злых князей, царей и
патриархов, приказчиков и сенных ключниц.
Конкретными человеческими качествами наделена в «Хождении» Богородица:
это женщина-мать, глубоко сочувствующая мукам и страданиям людским, ее сердце
преисполнено любви и жалости к мучающимся грешникам, она сама готова разделить
их муки и спешит прийти им на помощь. Только тех, кто предал и распял ее сына, не в
состоянии простить ее материнское сердце.
Богородица противопоставлена в апокрифе жестокому, равнодушному к
человеческим скорбям Богу. Он суров и безучастен к страданиям грешников. Трижды
приходится Богородице совместно со всем небесным воинством умолять
непреклонного, жестокого Бога. И только на третий раз соглашается он послать своего
сына — Христа «явить свое лицо грешникам», и Христос дает грешникам покой от
великого четверга до пятидесятницы (восемь недель).
Апокриф резко расходился с канонической церковной литературой в трактовке
божеской справедливости, любви и милосердия.
Таким образом, занимательность рассказов, яркость, конкретность и образность
изложения, близость фольклору способствовали популярности апокрифической
литературы. Постепенно вбирая в себя черты русской действительности, некоторые
апокрифические сказания становились достоянием фольклора, бытовали в виде устных
легенд, духовных стихов.

7. Гипотеза Шахмотова о возникновении летописания на Руси

История возникновения русской летописи привлекала к себе внимание не одного

поколения русских ученых, начиная с В. Н. Татищева. Однако только А. А. Шахматову,
выдающемуся русскому филологу, в начале нынешнего столетия удалось создать наиболее
ценную научную гипотезу о составе, источниках и редакциях "Повести временных лет".
При разработке своей гипотезы А. А. Шахматов блестяще применил сравнительно-
исторический метод филологического изучения текста. Результаты исследования
изложены в его работах "Разыскания о древнейших русских летописных сводах".
Задачей предлагаемого труда является восстановление текста древнейших
летописных сводов, предшествовавших Начальному Киевскому своду, т.е., с одной
стороны, Древнейшего Киевского свода 1039г. и продолжения к этому своду,
составленному в 1073 г., а с другой стороны, Древнего Новгородского свода 1050 г. и
Приложения к этому своду, доведенного до 1079г. (Из предисловия октября 1908г.)
Начальный свод. Согласно А.А.Шахматову, В 1039 г. в Киеве учредили митрополию
—самостоятельную церковную организацию. При дворе митрополита был создан
«Древнейший Киевский свод», доведенный до 1037 г. Этот свод, предполагал А. А.
Шахматов, возник на основе греческих переводных хроник и местного фольклорного
материала. В Новгороде в 1036 г. создается Новгородская летопись, на ее основе и на
основе «Древнейшего Киевского свода» в 1050 г. возникает «Древний Новгородский свод».
В 1073 г. монах Киево-Печерского монастыря Никон Великий, используя «Древнейший
Киевский свод», составил «Первый Киево-Печерский свод», куда включил также записи
исторических событий, происшедших после смерти Ярослава Мудрого (1054).
На основании «Первого Киево-Печерского свода» и «Древнего Новгородского
свода» 1050 г. создается в 1095 г. «Второй Киево-Печерский свод», или, как его сначала
назвал Шахматов, «Начальный свод»(назван так, потому что Шахматов сначала именно
его определил первым). Автор «Второго Киево-Печерского свода» дополнил свои
источники материалами греческого хронографа, Паремийника, устными рассказами Яна
Вышатича и житием Антония Печерского. «Второй Киево-Печерский свод» и послужил
основой «Повести временных лет».
В начале XII  в. «Начальный свод» был снова переработан: монах Киево-
Печерского монастыря Нестор — книжник широкого исторического кругозора и большого
литературного дарования (его перу принадлежат также «Житие Бориса и Глеба» и «Житие
Феодосия Печерского») создает новый летописный свод — «Повесть временных лет».
Нестор поставил перед собой значительную задачу: не только изложить события рубежа
XI–XII  вв., очевидцем которых он был, но и полностью переработать рассказ о начале
Руси — «откуду есть пошла Руская земля кто в Киеве нача первее княжити», как сам
сформулировал он эту задачу в заголовке своего труда (ПВЛ, с. 9).
Нестор вводит историю Руси в русло истории всемирной. Он начинает свою летопись
изложением библейской легенды о разделении земли между сыновьями Ноя, при этом
помещая в восходящем к «Хронике Амартола» перечне народов также и славян (в другом
месте текста славяне отождествлены летописцем с «нориками» — обитателями одной из
провинций Римской империи, расположенной на берегах Дуная). Неторопливо и
обстоятельно рассказывает Нестор о территории, занимаемой славянами, о славянских
племенах и их прошлом, постепенно сосредоточивая внимание читателей на одном из этих
племен — полянах, на земле которых возник Киев, город, ставший в его время «матерью
городов русских». Нестор уточняет и развивает варяжскую концепцию истории Руси:
Аскольд и Дир, упоминаемые в «Начальном своде» как «некие» варяжские князья,
называются теперь «боярами» Рюрика, именно им приписывается поход на Византию во
времена императора Михаила; Олегу, именуемому в «Начальном своде» воеводой Игоря, в
«Повести временных лет» «возвращено» (в соответствии с историей) его княжеское
достоинство, но при этом подчеркивается, что именно Игорь является прямым
наследником Рюрика, а Олег — родственник Рюрика — княжил лишь в годы малолетства
Игоря.
Нестор еще более историк, чем его предшественники. Он пытается расположить
максимум известных ему событий в шкале абсолютной хронологии, привлекает для своего
повествования документы (тексты договоров с Византией), использует фрагменты из
«Хроники Георгия Амартола» и русские исторические предания (например, рассказ о
четвертой мести Ольги, легенды о «белгородском киселе» и о юноше-кожемяке). «Можно
смело утверждать,  — пишет о труде Нестора Д. С. Лихачев,  — что никогда ни прежде, ни
позднее, вплоть до XVI  в., русская историческая мысль не поднималась на такую высоту
ученой пытливости и литературного умения».
Около 1116г. по поручению Владимира Мономаха «Повесть временных лет» была
переработана игуменом Выдубицкого монастыря (под Киевом) Сильвестром. В этой новой
(второй) редакции Повести была изменена трактовка событий 1093–1113  гг.: они были
изложены теперь с явной тенденцией прославить деяния Мономаха. В частности, в текст
Повести был введен рассказ об ослеплении Василька Теребовльского, ибо Мономах
выступал в княжеской распре этих лет поборником справедливости и братолюбия.
Наконец, в 1118  г. «Повесть временных лет» подверглась еще одной переработке,
осуществленной по указанию князя Мстислава — сына Владимира Мономаха.
Повествование было продолжено до 1117г., отдельные статьи за более ранние годы
изменены. Эту редакцию «Повести временных лет» мы называем третьей. Таковы
современные представления об истории древнейшего летописания.
Как уже было сказано, сохранились лишь относительно поздние списки летописей,
в которых отразились упомянутые древнейшие своды. Так, «Начальный свод» сохранился
в Новгородской первой летописи (списки XIII–XIV и XV  вв.), вторая редакция «Повести
временных лет» лучше всего представлена Лаврентьевской (1377  г.) и Радзивиловской
(XV  в.) летописями, а третья редакция дошла до нас в составе Ипатьевской летописи.
Через «Тверской свод 1305  г.» — общий источник Лаврентьевской и Троицкой летописей
— «Повесть временных лет» второй редакции вошла в состав большинства русских
летописей XV–XVI  вв.
К сожалению, никто из создателей древнейших летописных сводов никогда не
объяснял, зачем писались летописи. Поэтому выяснение целей, которые преследовали
летописцы, стало одним из дискуссионных вопросов в современном летописеведении.
Исходя из представления о преимущественно политическом характере древнерусского
летописания, А. А. Шахматов, а за ним М. Д. Приселков и другие исследователи полагают,
что зарождение летописной традиции на Руси связано с учреждением Киевской
митрополии: «Обычай византийской церковной администрации требовал при открытии
новой кафедры, епископской или митрополичьей, составлять по этому случаю записку
исторического характера о причинах, месте и лицах этого события для делопроизводства
патриаршего синода в Константинополе». Это, в частности, якобы и стало поводом для
создания Древнейшего свода 1037 г.

8. Гипотезы Лихачева , Рыбакова

Д.С.Лихачёв.

Политическая борьба Руси (за независимость) с Византией переходит в открытое

вооруженное столкновение. В этот период борьба за самостоятельность охватывает все
области культуры Киевской Руси, в том числе и литературу. Д. С. Лихачев указывает, что
летопись складывалась постепенно, в результате возникшего интереса к историческому
прошлому родной земли и стремления сохранить для будущих потомков значительные
события своего времени. Исследователь предполагает, что в 30—40е годы XI в. по
распоряжению Ярослава Мудрого была произведена запись устных народных
исторических преданий, которые Д. С. Лихачев условно называет «Сказания о
первоначальном распространении христианства на Руси. Эти предания носили
антивизантийский характер. Так, в сказании о крещении Ольги подчеркивалось
превосходство русской княгини над греческим императором. Предание об испытании веры
Владимиром подчеркивает, что христианство было принято Русью в результате свободного
выбора, а не получено в качестве милостивого дара от греков.
Д. С. Лихачев предполагает, что «Сказания о первоначальном распространении
христианства на Руси» были записаны книжниками киевской митрополии при Софийском
соборе. Однако Константинополь не был согласен с назначением на митрополичью
кафедру русского Илариона (в 1055 г. на его месте видим грека Ефрема), и «Сказания»,
носившие антивизантийский характер, не получили здесь дальнейшего развития.
Центром русского просвещения, оппозиционно настроенным против митрополита
Грека, с середины XI в. становится Киевско-Печерский монастырь. Здесь в 70х годах XI в.
происходит оформление русской летописи. Составитель летописи — Никон Великий. Он
использовал «Сказания о распространении христианства», дополнил их рядом устных
исторических преданий, рассказами очевидцев, в частности воеводы Вышаты,
историческими сведениями о событиях современности и недавних дней.
Очевидно, под влиянием пасхальных хронологических таблиц — пасхалий,
составлявшихся в монастыре, Никон придал своему повествованию форму погодных
записей — по «летам». Никон придал летописи политическую остроту, историческую
широту и небывалый патриотический пафос, что и сделало это произведение выдающимся
памятником древнерусской культуры. Свод осуждал княжеские усобицы, подчеркивая
роль народа в защите Русской земли от внешних врагов.
После смерти Никона работа над летописью продолжалась в Киево-Печерском
монастыре. Здесь велись погодные записи о текущих событиях, которые затем были
обработаны и объединены неизвестным автором во «Второй Киево-Печерский свод» 1095
г.
«Повесть временных лет» создается в период, когда Киевская Русь испытывает на
себе наиболее сильные удары степных кочевников половцев, когда перед древнерусским
обществом встал вопрос о сплочении всех сил для борьбы со степью, с «полем» за землю
Русскую, которую «потом и кровью стяжали отцы и деды».
В 1098 г. великий киевский князь Святополк Изяславич примиряется с Киево-Печерским
монастырем: он начинает поддерживать антивизантийское направление деятельности
монастыря и, понимая политическое значение летописи, стремится взять под контроль
ведение летописания. В интересах Святополка на основе «Второго Киево-Печерского
свода» и создается монахом Нестором в 1113 г. первая редакция «Повести временных лет».
Сохранив идейную направленность предшествующего свода, Нестор стремится всем
ходом исторического повествования убедить русских князей покончить с
братоубийственными войнами и на первый план выдвигает идею княжеского братолюбия.
Под пером Нестора летопись приобретает государственный официальный характер.
Князем стал в 1113 г. Владимир Мономах. Понимая политическое и юридическое значение
летописи, он передал ее ведение в Выдубицкий монастырь, игумен которого Сильвестр по
поручению великого князя в 1116 г. составляет вторую редакцию «Повести временных
лет». В ней на первый план выдвинута фигура Мономаха, подчеркиваются его заслуги в
борьбе с половцами и в установлении мира между князьями.
В 1118 г. в том же Выдубицком монастыре неизвестным автором была создана третья
редакция «Повести временных лет». В эту редакцию включено «Поучение» Владимира
Мономаха, изложение доведено до 1117 Почти все русские летописи представляют собой
своды – соединение нескольких текстов или известий из других источников более раннего
времени. Древнерусские летописи 14–16 вв. открываются текстом Повести временных лет.
 Б.А.Рыбаков.
Иную концепцию развития начального этапа русского летописания развивает Б. А.
Рыбаков. Анализируя текст начальной русской летописи, исследователь предполагает, что
погодные краткие записи стали вестись в Киеве с появлением христианского духовенства
(с 867 г.) при княжении Аскольда. В конце Х столетия, в 996 – 997 гг., был создан "Первый
Киевский летописный свод", обобщивший разнородный материал кратких погодных
записей, устных сказаний. Свод этот был создан при Десятинной церкви, в его
составлении приняли участие Анастас Корсунянин — настоятель собора, епископ
Белгородский и дядя Владимира — Добрыня. Свод давал первое историческое обобщение
полуторавековой жизни Киевской Руси и завершался прославлением Владимира. В это же
время, предполагает Б. А. Рыбаков, оформляется и Владимиров цикл былин, в котором
давалась народная оценка событий и лиц, тогда как летопись знакомила с придворными
оценками, с книжной культурой, дружинным эпосом, а также с народными сказаниями.

Разделяя точку зрения А. А. Шахматова о существовании Новгородского свода 1050 г., Б.

А. Рыбаков считает, что летопись была создана при деятельном участии новгородского
посадника Остромира и эту "Остромирову летопись" следует датировать 1054 – 1060 гг.
Она была направлена против Ярослава Мудрого и варягов-наемников. В ней
подчеркивалась героическая история Новгорода и прославлялась деятельность Владимира
Святославича и Владимира Ярославича, князя новгородского. Летопись носила чисто
светский характер и выражала интересы новгородского боярства.

Б. А. Рыбаков предлагает интересную реконструкцию текста "Повести временных лет"

Нестора. Выдвигает гипотезу об активном личном участии Владимира Мономаха в
создании второй, Сильвестровой, редакции. Третью редакцию "Повести временных лет"
исследователь связывает с деятельностью сына Мономаха — Мстислава Владимировича,
который попытался противопоставить Киеву — Новгород.

В дальнейшем исследовании этапов формирования древнерусской летописи Б. А. Рыбаков

разделяет точки зрения А. А. Шахматова и современных советских исследователей. Таким
образом, вопрос о начальном этапе русского летописания, о составе, источниках "Повести
временных лет" является весьма сложным и далеко не решенным.

Несомненно, однако, то, что "Повесть временных лет" — результат большой сводческой
редакторской работы, обобщивший труд нескольких поколений летописцев.

В.М.Истрин.
Попытки другого видного исследователя русского летописания — В. М. Истрина 
найти различиям «Повести временных лет» и рассказа Новгородской первой летописи
иное объяснение (что Новгородская летопись будто бы сокращала «Повесть временных
лет») были безуспешны: точка зрения А.  А.  Шахматова была подтверждена многими
фактами, добытыми как им самим, так и другими учеными.
В настоящее время история древнейшего летописания представляется в следующем
виде.
Устные исторические предания существовали задолго до летописания; с
возникновением письменности, вероятно, появляются и отдельные записи исторических
событий, однако летописание как жанр возникает, видимо, лишь в годы княжения
Ярослава Мудрого (1019-1054). В это время принявшая христианство Русь начинает
тяготиться византийской церковной опекой и стремится обосновать свое право на
церковную самостоятельность, так как Византия была склонна рассматривать государства,
в христианизации которых она принимала то или иное участие, как духовную паству
константинопольского патриархата, стремилась превратить их в своих вассалов и в
политическом отношении.
Именно этому решительно воспротивился Ярослав, поставив в Киеве в 1051 г.
русского митрополита Илариона и добиваясь канонизации первых русских святых —
князей Бориса и Глеба. Эти действия должны были укрепить церковную, а также и
политическую независимость Руси от Византии, поднять авторитет молодого славянского
государства.
Киевские книжники утверждали, что история Руси подобна истории других христианских
государств. Здесь также были свои христианские подвижники, пытавшиеся личным
примером побудить народ к принятию новой веры: княгиня Ольга крестилась в
Константинополе и убеждала своего сына Святослава также стать христианином. Были на
Руси и свои мученики, например варяг и его сын, растерзанные толпой язычников за отказ
принести жертву языческим богам. Были и свои святые — князья Борис и Глеб, убитые по
приказанию своего брата Святополка, но не преступившие христианских заветов
братолюбия и покорности старшему. Был на Руси и свой «равноапостольный» князь
Владимир, крестивший свой народ и тем самым сравнявшийся с Константином Великим,
императором, объявившим христианство государственной религией Византии#_w5" .

9. Шахматов о редакциях Повести временных лет

Изучение летописания русским лингвистом  А.  А.  Шахматовым  и его

последователями показало, что существовали летописные своды, предшествовавшие
«Повести временных лет». В настоящее время признаётся, что первая изначальная
редакция ПВЛ монаха Нестора утрачена, а до нашего времени дошли доработанные
версии. При этом ни в одной из летописей нет указаний на то, где именно оканчивается
ПВЛ.
Наиболее подробно проблемы источников и структуры ПВЛ были разработаны в
начале  XX  века  в трудах академика  А.  А.  Шахматова. Представленная им концепция до
сих пор играет роль «стандартной модели», на которую опираются или с которой
полемизируют последующие исследователи. Хотя многие её положения подвергались
зачастую вполне обоснованной критике, но разработать сопоставимую по значимости
концепцию пока не удалось.
Вторая редакция читается в составе  Лаврентьевской летописи  (1377 год) и других
списках. Третья редакция содержится в составе Ипатьевской  летописи (старейшие списки:
Ипатьевский (XV век) и Хлебниковский (XVI век)). В одну из летописей второй редакции
под годом  1096  добавлено самостоятельное литературное произведение, «Поучение
Владимира Мономаха», датируемое  1117 годом.
По гипотезе  Шахматова  (поддержанной  Д.  С.  Лихачевым  и  Я.  С.  Лурье),
первый летописный свод, названный  Древнейшим, был составлен при митрополичьей
кафедре в Киеве, основан ной в  1037 году. Источником для летописца послужили
предания, народные песни, устные рассказы современников, некоторые письменные
агиографические документы. Древнейший свод продолжил и дополнил в 1073  монах 
Никон, один из создателей  Киевского Печерского монастыря. Затем в  1093  игуменом
Киево-Печерского монастыря  Иоанном был создан  Началь ный свод, который
использовал новгородские записи и греческие источники: «Хронограф по великому
изложению», «Житие Антония» и др. Начальный свод фрагментарно сохранился в
начальной части Новгородской первой летописи младшего извода.  Нестор  переработал
Начальный свод, расширил историографическую основу и привёл русскую историю в
рамки традиционной христианской историографии. Он дополнил летопись текстами 
договоров Руси с Византией  и ввёл дополнительные исторические предания, сохранённые
в устной традиции.
По версии  Шахматова, первую редакцию ПВЛ Нестор написал в Киево-Печерском
монастыре в  1110—1112 годах. Вторая редакция была создана  игуменом Сильвестром  в
киевском Выдубицком Михайловском монастыре  в  1116. По сравнению с версией
Нестора была переработана заключительная часть. В  1118  составляется третья редакция
ПВЛ по поручению новгородского князя  Мстислава I Владимировича.

10. Повесть временных лет и фольклор

10. О событиях далекого прошлого летописец черпает материал в

сокровищнице народной памяти.
Обращение к топонимической легенде продиктовано стремлением летописца
выяснить происхождение названий славянских племен, отдельных городов и самого слова
«Русь». Так, происхождение славянских племен радимичей и вятичей связывается с
легендарными выходцами из ляхов — братьями Радимом и Вятко. Эта легенда возникла у
славян, очевидно, в период разложения родового строя, когда обособившаяся родовая
старшина для обоснования своего права на политическое господство над остальными
членами рода создает легенду о якобы иноземном своем происхождении. К этому
летописному сказанию близка легенда о призвании князей, помещенная в летописи под
6370 (862) г. По приглашению новгородцев из-за моря «княжить и володеть» Русской
землей приходят три брата-варяга с родами своими: Рюрик, Синеус, Трувор.
Фольклорность легенды подтверждает наличие эпического числа три — три брата.
Легенда о призвании князей служила важным аргументом для доказательства
суверенности Киевского государства, а отнюдь не свидетельствовала о неспособности
славян самостоятельно устроить свое государство, без помощи европейцев, как это
пытались доказать некоторые ученые.
Типичной топонимической легендой является также сказание об основании Киева
тремя братьями — Кием, Щеком, Хоривом и сестрой их Лыбедью. На устный источник
внесенного в летопись материала указывает сам летописец: «Ини же, не сведуще, рекоша,
якой Кий есть перевозник был». Версию народного предания о Кие-перевозчике летописец
с негодованием отвергает. Он категорически заявляет, что Кий был князем, совершал
успешные походы на Царьград, где принял великую честь от греческого царя и основал на
Дунае городище Киевец.
Отзвуками обрядовой поэзии времен родового строя наполнены летописные
известия о славянских племенах, их обычаях, свадебных и похоронных обрядах.
Духом народного героического эпоса проникнуто сказание о победе русского
юноши Кожемяки над печенежским исполином. Как и в народном эпосе, сказание
подчеркивает превосходство человека мирного труда, простого ремесленника над
профессионалом-воином — печенежским богатырем. Образы сказания строятся по
принципу контрастного сопоставления и широкого обобщения. Русский юноша на первый
взгляд — обыкновенный, ничем не примечательный человек, но в нем воплощена та
огромная, исполинская сила, которой обладает народ русский, украшающий своим трудом
землю и защищающий ее на поле брани от внешних врагов. Печенежский воин своими
гигантскими размерами наводит ужас на окружающий. Хвастливому и заносчивому врагу
противопоставляется скромный русский юноша, младший сын кожевника. Он совершает
подвиг без кичливости и бахвальства.
С народным сказочным эпосом связано сказание о Белгородском киселе. В этом
сказании прославляется ум, находчивость и смекалка русского человека.

11. Жанровый состав Повести временных лет

Хронологический принцип изложения позволял летописцам включать в летопись

разнородный по своему характеру и жанровым особенностям материал. Простейшей
повествовательной единицей летописи является лаконичная погодная запись,
ограничивающаяся лишь констатацией факта. Однако само внесение в летопись той или
иной информации свидетельствует о ее значительности с точки зрения средневекового
писателя. Например: "В лето 6377 (869). Крещена бысть вся земля Больгарьская..."; "В
лето 6419 (911). Явися звезда велика на западе копейным образом..."; "В лето 6481 (973).
Нача княжити Ярополк" и т. п. Обращает на себя внимание структура этих записей: на
первое место, как правило, ставится глагол, который подчеркивает значимость действия.

В летописи представлен также тип развернутой записи, фиксирующей не только

«деяния» князя, но и их результаты. Например: «В лето 6391. Поча Олег воевати
деревляны, и примучив а, имаше на них дань, по черне куне» и т. п.
И краткая погодная запись, и более развернутая — документальная. В них нет никаких
украшающих речь тропов. Запись проста, ясна и лаконична, что придает ей особую
значимость, выразительность и даже величавость.
В центре внимания летописца — событие — «што ся здея в лета сил». Сообщения о
военных походах князей занимают более половины летописи.
Летописец пользуется средневековой системой летосчисления от "сотворения мира". Для
перевода этой системы в современную необходимо из даты летописи вычесть 5508.

За ними следуют известия о смерти князей. Реже фиксируется рождение детей, их

вступление в брак. Потом информация о строительной деятельности князей. Наконец,
сообщения о церковных делах, занимающие весьма скромное место. Правда, летописец
описывает перенесение мощей Бориса и Глеба, помещает сказания о начале Печерского
монастыря, смерти Феодосия Печерского и рассказы о достопамятных черноризцах
печерских. Это вполне объяснимо политическим значением культа первых русских святых
Бориса и Глеба и ролью Киево-Печерского монастыря в формировании начальной
летописи.
Важную группу летописных известий составляют сведения о небесных знамениях —
затмениях солнца, луны, землетрясениях, эпидемиях и т. п. Летописец усматривает связь
между необычными явлениями природы и жизнью людей, историческими событиями.
Разнообразные по своей тематике известия могут объединяться в пределах одной
летописной статьи. Материал, входящий в состав «Повести временных лет», позволяет
выделить историческую легенду, топонимическое предание, историческое предание
(связанное с дружинным героическим эпосом), агиографическую легенду, а также
историческое сказание и историческую повесть.
Исторический опыт, связанный со свидетельствами хроники Георгия Амартола,
приводит летописца к выводу: "Знаменья бо в небеси, или звездах, ли солнци, ли птицами,
ли етеромь чим, не на благо бывають; но знаменья сиця на зло бывають, ли проявленье
рати, ли гладу, ли смерть проявляють".
Составители «Повести временных лет» включали в нее и произведения
агиографические: христианскую легенду, мученическое житие (сказание о двух варягах-
мучениках), сказание об основании Киево-Печерского монастыря в 1051 г., о кончине его
игумена Феодосия Печерского в 1074 г. и сказание о черноризцах печерских. В
агиографическом стиле написаны помещенные в летописи сказания о перенесении мощей
Бориса и Глеба (1072) и Феодосия Печерского (1091).
Значительную часть текста в Повести временных лет занимают повествования о
сражениях, написанные так называемым воинским стилем, и княжеские некрологи,
связанные с жанром надгробных похвальных слов. Первым таким похвальным словом
является некролог княгине Ольге, помещенный под 969 г. Он начинается рядом
метафорических сравнений, прославляющих первую княгиню-христианку.
Метафорические образы «денницы», «зари», «света», «луны», «бисера» (жемчуга)
заимствованы летописцем из византийской агиографической литературы, но использованы
они для прославления русской княгини и подчеркивают значение для Руси ее подвига —
принятия христианства.
Из христианской литературы летописец черпал нравоучительные сентенции, образные
сравнения.
Функция библейских сопоставлений и реминисценций в летописи различна. Эти
сопоставления подчеркивают значимость и величие Русской земли, ее князей, они
позволяют летописцам перевести повествование из «временного» исторического плана
в «вечный», т. е. они выполняют художественную функцию символического обобщения.
Кроме того, эти сопоставления являются средством моральной оценки событий,
поступков исторических лиц.
 По мере того, как летописец переходит от повествования о событиях давно
минувших лет к недавнему прошлому, материал летописи становится все более
исторически точным, строго фактическим и официальным.

12 СТИЛЬ МОНУМЕНТАЛЬНОГО ИСТОРИЗМА XI-XIII вв.

Первый вполне развитой стиль в изображении человека, стиль, сильнейшим образом

сказавшийся в литературе XI-XIII вв.,- это стиль монументального средневекового
историзма, тесно связанный с феодальным устройством общества, с рыцарскими
представлениями о чести, правах и долге феодала, о его патриотических обязанностях и т.
д. Стиль этот развивается главным образом в летописях, в воинских повестях, в повестях о
княжеских преступлениях, но пронизывает собой и другие жанры. Характеристики людей,
характеристики людских отношений и идейно-художественный строй летописи
составляют неразрывное целое. Они подчиняются одним и тем же принципам
феодального миропонимания, обусловлены классовой сущностью мировоззрения
летописца.

История для летописца не имеет "второго плана" - скрытой экономической или даже
просто психологической подоплеки. Князья поступают так, как они сами об этом
объявляют через послов или на съездах. Если они и обманывают, то мотивы их обмана
также на первом плане, за ними не кроется причин иного рода. Летописец пишет только о
лицах официальных, распоряжающихся судьбой людей; при этом частная жизнь этих
официальных людей летописца не интересует. Если он и пишет о рождении детей у князя,
об их свадьбах и пирах, то потому только, что всё это - официальные события в жизни
княжества, события "династического порядка".

Каждый человек представляет для летописца свою ступень в феодальной иерархии. Этот
иерархизм дает себя сильнейшим образом знать и в летописи, и в других литературных
произведениях.

Для каждой ступени выработались свои нормы поведения, свой идеал и свой трафарет
изображения.

Эти идеалы ясно определимы. Их несколько, и они очень четко обозначены социально. В
основном два идеальных образа доминируют в жизни, а вслед за нею и в литературе:
светский и церковный.

Человек хорош по преимуществу тогда, когда он соответствует своему социальному

положению или когда ему приписывается это соответствие (последнее - чаще).

идеалы, выработавшиеся в жизни и игравшие в ней значительную роль, повлияли и на

письменность. Умерших, а иногда и живых литература (в первую очередь летопись и
жития святых) стремится изобразить в духе этих идеалов (если автор сочувствует
изображаемым) или показать их несоответствие этим идеалам (если автор не сочувствует
изображаемым). Этим обусловливается относительная бедность характеристик
действующих лиц летописи и житий. Но этим же обусловливается и точное соответствие
характеристик нуждам господствующего класса феодального общества.

Над сложной иерархией политических отношений вырастает не менее сложная иерархия

чести. Уже в Русской Правде размер наказаний изменяется в зависимости от положения
пострадавшего, от того, на какой ступени феодальной лестницы он находится, причем
защищается прежде всего честь пострадавшего, его достоинство. Строже всего охранялась
законом честь князя. Таким образом, оскорбление чести феодала, как и измена ему,
карались смертной казнью - так же точно и на Западе. При этом надо принять во
внимание, что смертная казнь в раннефеодальном древнерусском государстве применялась
исключительно редко.

Поступки, дела, действия, слова и жесты - основное в характеристиках князей. В летописи

описываются эти действия и поступки, но не психологические причины, их вызвавшие.

ЧЕРТЫ ЭПИЧЕСКОГО СТИЛЯ В ЛИТЕРАТУРЕ XI-XIII вв.

Повесть временных лет, особенно в своей начальной части, заключает в себе немалое
число обломков отдельных сюжетов, заимствованных из народных преданий, рассказов,
исторических песен, возможно былин, плачей и т. д. Древнейшая русская история
восстанавливалась летописцами по преимуществу на основании народных преданий,
эпоса, дружинных песен. И вот замечательно, что из произведений народного творчества
летописцы заимствовали не только исторические факты, но и самые образы их героев.

Народное творчество XI-XIII вв. не подчинено интересам одного господствующего класса:

поэтому здесь в изображении людей гораздо больше индивидуальных черт. Герой
народного эпоса - это человек богатырского подвига. Подвиг этот и накладывает на него
отчетливый отпечаток индивидуальности. Герой блещет умом - своим собственным, так
же как и силой, выдержкой, храбростью - также его собственными. Он совершает подвиг
не по своему положению, не потому, что у него безмерно богато его княжество, сильна
дружина, верны вассалы, а потому, что он либо хитер, либо умен, либо храбр или силен.

В русской литературе XI-XIII вв. этот эпический стиль в изображении человека

сказывается там, где события записываются по следам народного эпоса, там, где образ
человека не создается в самой литературе, а только переносится в нее из фольклора.

Вот действующие лица русской литературы XI-XIII вв., изображение которых отчасти
подчиняется этому стилю: В е щ и й О л е г, ходивший походом на Царьград и взявший его
хитростью, поставив свои корабли на колеса и подступивший к стенам города под
полными парусами; к н я г и н я О л ь г а - хитрая и мудрая, мстившая за убийство своего
мужа древлянам, устраивая им разные ловушки; к н я з ь

С в я т о с л а в - военный вождь, деливший все невзгоды со своею дружиною, суровый и

прямодушный, всегда предупреждавший своих врагов о том, что он на них идет; ю н о ш а
к о ж е м я к а, скромный по внешнему виду, младший сын семьи, но храбро победивший в
единоборстве печенежского богатыря, против которого никто не решался выступить; к н я
з ь В с е с л а в П о л о ц к и й "Слова о полку Игореве", перебегавший по ночам, подобно
волку, с необычайной быстротой широкие пространства, и др.

Так же, как и в монументальном стиле XI-XIII вв., внутренние переживания героя не
отражены в эпическом стиле; отражены главным образом его поступки, но поступки эти, в
отличие от последующего времени, приподняты, возвышенны - это деяния, подвиги.

Если в последующее время, в XII-XIII вв., действия князей, слившись в единый поток,
превращались в жизнь князя или в последовательную историю его княжества, всей Руси,
то деяния героев русского эпоса еще не составляют его биографии, зато составляют его
яркую характеристику, его индивидуальную особенность.

Если мы сравним краткие характеристики этих князей в начальной части Повести

временных лет с характеристиками князей в летописи последующего периода, то заметим
существенное различие: первые отчетливо связаны с их деяниями, вторые - несколько
неожиданны, в них отмечаются такие качества, которые иногда в поступках князей вовсе
не отразились.

Следовательно, еще отличие эпического стиля в изображении людей от господствующего

средневекового монументализма заключается в том, что многоликость героя,
выступающего каждый раз в новом подобающем ему обличий, в эпическом стиле
отсутствует: здесь герой тесно связан с одним или несколькими своими подвигами,
характеристика его едина, неизменна, прикреплена к герою. Характеристика героя - как бы
его герб; она кратка и необычайно выразительна, как щит Вещего Олега на вратах
Царьграда.

В целом эпический стиль в изображении людей стадиально предшествует

монументальному, как предшествует устное творчество народа письменности. Но с
появлением письменности устное творчество не исчезает; также не исчезает и воздействие
на литературу этого эпического стиля в изображении героев. Оно проявляется в тех
произведениях, которые связаны с устным народным творчеством.

В самом деле, кое-что всё же в обрисовке действующих лиц летописи позволяет

предполагать родство с фольклором.

Народный характер имеют общие характеристики жителей какой-либо местности.

Киевляне называли новгородцев "плотниками"9 . Ростовцы, суздальцы и муромцы говорят
о владимирцах: "...то суть наши холопи каменьници"10. Владимирцы отмечали в
новгородцах их "гордость"11. Вслед за этими народными характеристиками и летописец
говорит о переяславцах, что они "дерзи суще"12 .

Все эти характеристики интересны тем, что они передаются летописцем как всеми
известные, как народное мнение и как "слава" о тех или иных жителях. Во всех них
чувствуется опора на реальную народную молву.
Произведения древней русской литературы отразили немногие черты характера женщины
древней Руси.

краткие и немногие строки русских светских произведений почти всегда с сочувствием и

уважением пишут о женщинах.

"Злая жена", столь типичная для аскетической церковной литературы,- редкий гость в
произведениях литературы светской: в летописи, в повестях воинских, посольских,
исторических. Да и в тех случаях, когда она появляется в светских произведениях, как,
например, в "Молении" Даниила Заточника, она лишена всякой женственности: она
"ротаста", "челюстаста", "старообразна". Юные же женщины - привлекательны без
исключения.

Эпический стиль в изображении людей ни разу не охватывает литературное произведение

полностью. Даже в "Слове о полку Игореве" этот эпический стиль соединен со стилем
средневекового монументализма. Как мы уже видели, элементы эпического стиля
явственно ощущаются только в начальной части Повести временных лет, впоследствии - в
образах женщин. Такая эпизодичность в проявлениях этого стиля вполне понятна: стиль
этот в основном выразился только в устном народном

творчестве, а в литературе он отражался время от времени под воздействием последнего.

Поскольку же устное народное творчество киевского периода известно нам в скудных
остатках среди произведений письменных, многие особенности этого стиля остаются для
нас все же не ясными.

Принципы изображения человека в “Повести Временных лет”.

Человек проявлял себя большей частью в тех поступках, которые были ограничены
традиционно - обрядовыми нормами окружающей его сословно - корпоративной среды.
Эти нормы создавались социальным бытом ещё в языческую пору, особенно тщательно
разрабатывались в феодальном обществе и входили из него в литературу, которая со своей
стороны активно содействовала их укреплению в действительности.

Мысли и переживания человека становились предметом литературного изображения лишь

тогда, когда они были необходимы для идейно-символического истолкования реально
сложившейся исторической или политической ситуации. Создание такого типового
"характера" героя облекалось в формы определённой этико-эстетической схемы. В этих
целях создавались, например, проникновенные внутренние монологи Бориса и Глеба (как
своего рода "плачи" по самим себе) перед описаниям и их убийства.

Приёмы гиперболизации героев, основанные на этих идейных принципах, начали

приобретать в древнерусской литературе различные формы в зависимости от идейной
позиции писателя и его отношения к изображаемому лицу: образы положительные
получали всё возрастающие признаки отвлечённой идеализации, а отрицательные -
реальной конкретизации. Герою полагается вести себя именно так, и автору полагается
описывать героя только соответствующими выражениями.
Человек как литературный тип интересовал древнерусских писателей главным образом в
отношении поучительно - символической персонификации тех его качеств, реально-
исторических и одновременно идеализированных, которые должны были характеризовать
определённую сословную среду.

13. Повесть временных лет и византийские и славянские хроники.

По́весть временны́х лет (также называемая «Первоначальная летопись» или «Несторова

летопись») — наиболее ранний из дошедших до нас древнерусских летописных сводов
начала XII века. Известен по нескольким редакциям и спискам с незначительными
отклонениями в текстах, внесёнными переписчиками. Был составлен в Киеве.

Охваченный период истории начинается с библейских времён в вводной части и

заканчивается 1117 годом (в 3-й редакции). Датированная часть истории Киевской Руси
начинается с 852 года, начала самостоятельного правления византийского императора
Михаила.

При написании летописи использовались документы из княжеского архива, что позволило

сохранить до нашего времени тексты русско-византийских договоров 911, 944 и 971 годов.
Часть сведений бралась из византийских источников. Русский набег на Царьград в 860
году описывается по переводу хроники Георгия Амартола, о более ранних временах
брались сюжеты из хроники Иоанна Малалы. По словам известного русского филолога Д.
С. Лихачева, ПВЛ являлась «не просто собранием фактов русской истории и не просто
историко-публицистическим сочинением, связанным с насущными, но

преходящими задачами русской действительности, а цельной литературно изложенной

историей Руси». [4]

Источники и вставные рассказы

Тексты фольклорного происхождения.:

• Рассказ о смерти Олега от коня (под 912 годом)

• Рассказ о мести Ольги древлянам (под 945—946 годами)

• Рассказ о юноше и печенеге, под 992 годом

• Осада печенегами Белгорода, под 997 годом

Документальные источники:

• Договор 907 года, текст создан искусственно [9]. Нет в Н1Л.

• Договор 912 года [10]. Нет в Н1Л.

• Договор 945 года [11]. Нет в Н1Л и в Никоновской летописи.

• Договор 971 года [12]. Нет в Н1Л.

Краткие выписки из истории Византии и Болгарии:

• 852— Год 6360, индикта 15. «Начал царствовать Михаил…».

• 858 — Поход Михаила на болгар. Крещение князя и бояр болгарских. Из «Продолжателя

Амартола», но у него дата отсутствует.

• 866 — Поход Аскольда и Дира на греков, в 14 год Михаила.

• 868 — «Начал царствовать Василий».

• 869 — «Крещена была вся земля Болгарская».

Все сведения ниже — из «Продолжателя Амартола».

• 887 — «Царствовал Леон, сын Василия, который прозывался Львом, и брат его
Александр, и царствовали 26 лет». В С1Л пропущено.

• 902 — Война венгров с болгарами. На самом деле поход был в 893 году.

• 911 — Явление звезды на западе (кометы Галлея).

* 913 — «Начал царствовать Константин, сын Леона».

• 914 — Поход Симеона Болгарского на Царьград. Нет в Н4Л, С1Л.

• 915 — Взятие Симеоном Адрианополя.

• 920 — «У греков поставлен царь Роман» (в Н4Л и С1Л полнее).

• 929 — Поход Симеона на Царьград. Мир с Романом.

• 934 — Поход венгров на Царьград. Мир.

• 942 — Симеон разбит хорватами и умер. Князем стал Петр. Известие «Продолжателя
Амартола», под 927 годом.

• 943 — Поход венгров на Царьград. Под 928 годом (1 индикт).

Некоторые важные рассказы в составе ПВЛ (с указанием фиксации этих рассказов в

основных летописях):
* «Хроника Георгия Амартола». Выписки:

* список народов и рассказ о нравах народов.

• Рассказ о посещении Андреем Первозванным Руси [28]. Нет в Н1Л.

• Рассказ о происхождении славянской грамоты (под 898 годом) [29]. Нет в Н1Л.

• Рассказ об Аполлонии Тианском из Амартола (под 912 годом) [30]. Нет в Н1Л.

• Рассказ о поездке Ольги в Царьград (под 955 годом) [31].

• Похвала Ольге (под 969 годом) [32].

• Рассказ о варяге и его сыне (без имён, под 983 годом) [33].

• Спор о вере: приход мусульман, евреев и католиков (под 986 годом) [34].

• «Речь философа» [35].

• Рассказ о походе на Корсунь [36].

• Символ веры, семь соборов и разврашение латинян [37].

• Рассказ о возвращении из Корсуни и крещении киевлян [38].

• Рассказы об убиении Бориса, убиении Глеба, похвала Борису и Глебу [39].

• Похвала книгам под 1037 годом [40]. Нет в Н1Л, Н4Л, С1Л, ВоскрЛ.

• Рассказ о начале Печерского монастыря, под 1051 годом [41]. Нет в Н1Л, Н4Л, С1Л,
ВоскрЛ.

• Рассказ о знамениях в настоящем и прошлом, с заимствованиями из Хронографа по

великому изложению, под 1065 годом [42].

• Поучение о казнях божиих, под 1068 годом [43]. Нет в Н4Л, С1Л, ВоскрЛ.

• Рассуждение о кресте, который помог Всеславу, под 1068 годом [44].

• Рассказ о волхвах и Яне, под 1071 годом [45], и продолжение рассказа о волхвах [46].

• Рассказ о смерти Феодосия Печерского и черноризцах монастыря, под 1074 годом [47].
Нет в Н4Л.
• Рассуждение о смерти Изяслава и о братолюбии, под 1078 годом [48]. Нет в Н1Л, Н4Л,
С1Л, ВоскрЛ.

• Рассказ о смерти Ярополка Изяславича, под 1086 годом [49]. Нет в Н1Л, Н4Л.

• Рассказ о перенесении мощей Феодосия Печерского, его предсказания и похвала ему, под
1091 годом [50]. Нет в Н1Л, Н4Л, С1Л.

• Поучение о казнях божиих, под 1093 годом [51]. Нет в Н1Л, Н4Л, С1Л, ВоскрЛ.

• Рассказ о набеге половцев на Киев и на монастырь, под 1096 годом [52]. Нет в Н1Л, Н4Л,
С1Л.

• Выписка о племенах из Мефодия Патарского и рассказ Гюряты Роговича [53]. Нет в Н1Л,
Н4Л, С1Л.

• Рассказ об ослеплении Василька и последующих событиях, под 1097 годом [54]. Нет в
Н1Л, Н4Л.

• Рассказ о походе на половцев в 1103 году [55]. Нет в Н1Л, Н4Л, С1Л.

Рассказы из редакции Ипатьевской летописи:

• Рассуждение об ангелах с цитатами из Давида, Епифания и Ипполита [56]. Нет в других

летописях.

• Поход 1111 года на половцев [57].

• Рассказ о поездке в Ладогу, славянских и античных богах [58]. Нет в других летописях.

• Рассказ о перенесении мощей Бориса и Глеба [59]. Нет в других летописях.

– Начало – раздел земли между сыновьями Ноя, смешение зыков, выделение славян,
посещение Андреем Киева и Новгорода – по схеме византийских хроник. Но, в отличие от
них, не происходит переход от начала сотворения мира к истории евр. народа

Легенда о посещении Андреем К и Н. Предполагаемый источник – «Апостольские

обходы» о странствиях апостолов с проповедью по разным землям.

– Описание племен. Противопоставление полян и дервлян, радимичей, северян. Образец –

описание нравов и быта различных народов в хроники Г. Амартола.

– Параллели в судьбах. Смерть Олега // А.Македонский. Вслед за рассказом о смерти

Олега летописец приводит из хроники Г. Амартола сообщение о силе волхования,
обнаруженной при римском императоре Домициане волхвом Аполлонием Тианским.
– Из мораво-поннонского источника сведения о поляно-Руси и о переложении книг на
славянский язык

– греч. источник – о крещении Владимира в Корсуни

– исповедание Владимиром веры – «Исповедание веры» Мих. Синкелла

– «Откровение Мефодия Патарского» => рассказ о нашествии половцев, которых

летописец считает потомками Измаила и которые при кончине века выйжут из горы, куда
заключил их А. Македонский.

– Другие особенности. Хронологич. принцип изложения. Сложный жанровый состав.

Полемичность и злободневность. Обобщенное описание событий, монументальный
историзм. Отличие – язык (не латынь). «Начало с начала». Топонимические предания
(Кий, Щек, Хорив // «О Лехе, Чехе и Русе».

14. Ораторская проза киевской Руси. "Слова" Иллариона и Кирилла Туровского.

ОРАТОРСКАЯ ПРОЗА. Широкое распространение во всех средневековых европейских

литературах, в том числе и в литературе Древней Руси, получили различные жанры О. П.

Одна из разновидностей О. П.— “учительное”, или дидактическое, красноречие.

Существовало множество “слов”, поучений, “бесед” на темы христианской
нравственности. В них осуждались пороки — злоба, зависть, гордость, жадность, разврат,
пьянство, сквернословие и т. д. и прославлялись добродетели — смирение, кротость,
богобоязненность, нищелюбие, соблюдение церковной обрядности, постоянная готовность
к покаянию. Доминантой всех дидактических поучений была мысль о неизбежности
“страшного суда” и необходимости для каждого человека соблюдать нормы христианской
морали, чтобы избежать мучений в аду. Поэтому проповедники призывали творить добрые
дела, остерегаться греховных поступков и замаливать их в постоянных искренних
молитвах.

Распространенной была тема “казней божьих”: христианские богословы объясняли

разного рода бедствия — войны, землетрясения, засуху, нашествие саранчи, эпидемии —
божественным возмездием за греховность народа целой страны.

Открывает ряд самобытных памятников ораторской прозы Киевской Руси «Слово о Законе
и Благодати» Иллариона. «Слово» принято рассматривать как синтез богословской и
историко-публицистической тем, выделяя в произведении 3 части: богословско-
философскую, где речь идёт о приоритете христианства над иудаизмом и язычеством;
церковно-историческую, посвящённую христианизации Руси; и панегрическую, в которой
прославляются русские князья-креститель Владимир и просветитель Ярослав. Развитие
темы идёт от общего к частному, с большим вниманием к наиболее актуальным для
русских проблемам. В первой части, сравнивая Ветхий и Новый заветы, Илларион
приходит к выводу: иудаизм-закон, установленный для одного народа, а христианство не
знает границ. Эти рассуждения о превосходстве Нового завета над Ветхим перерастали в
очень важную для Руси тему-положения Руси в семье христианских государств.
Всемирная история мыслилась автору как распространение всего учения, а
христианизация Руси-как освобождение от «мрака многобожия». «Слово» Иллариона учит
тому, что настоящее по отношению к прошлому должно быть мудрым. Идея исторической
преемственности язычества и христианства показана в похвале князьям-язычникам,
предшественникам Владимира. Он прославляет ратные подвиги этих князей, могущество
Руси при них. Пане^ррыеская часть открывается развёрнутым сравнением. Илларион
считает, Владимир совершил подвиг, равный апостольскому. Имя Владимира ставится
в^щрв ряд с именами Петра и Павла, Марка, Фомы. Гражданская позиция Иллашова
достигает апогея в «Молитве», когда он обращается к Богу «от всей земли», чтобы он
«изгнал врагов и утвердил мир». Масштабность те^ц требовала особой формы её
художественного воплощения. Илларион обращается к жанру торжественной проповеди.
«Слово» насыщено цитатами и развёрнутыми сравнениями из библейских текстов,
метафорами и т.п. стиль поучения: много тропов, поэтических средств; много приёмов
риторики; есть приёмы ритмизации текста. Литературное значение: идея патриотизма,
религиозной самобытности Руси.

Проповедь «слово о законе и благодати» митрополита Илариона как выдающееся

произведение ораторского искусства 11 века. Тема равноправия народов, прославление
русской земли и её князей. Трёхчастная композиция. Метафоры-символы, риторические
вопросы и восклицания, ритмическая организация «Слова о законе и благодати».

Первая часть — сопоставление Закона и Благодати — является пространным введением ко

второй, центральной, части—похвале Владимиру, завершающейся авторским обращением
к Владимиру с призывом встать из гроба, отряхнуть сон и посмотреть на дела своего сына
Георгия (христианское

имя Ярослава). Вторая часть ставит своей задачей непосредственное прославление

современного Илариону правителя Руси и его деятельности. Третья часть — молитвенное
обращение к богу «от всея земли нашая».

«Слово» адресовано к людям «преизлиха насышътьшемся сладости книжные», поэтому

автор облекает свое произведение в книжную риторическую форму. Он постоянно
пользуется цитатами из Библии, библейскими сравнениями, сопоставляя Закон с рабыней
Агарью и ее сыном Измаилом, а Благодать — с Саррой и ее сыном Исааком. Эти
символические параллели призваны нагляднее показать превосходство Благодати над
Законом.

В первой части «Слова» Иларионом последовательно соблюдается принцип антитезы —

типичнейший прием ораторского красноречия. «Прежде закон, потом благодать: прежде
степь (тень) ти, потом истина».

Широко использует Иларион книжные метафоры — символы и метафорические

сравнения: Закон — это «иссохшее озеро»; язычество — «мрак идольский», «тьма
служения бесовского»; Благодать — это «наводнившийся источник» и др. Он нередко
употребляет риторические вопросы и восклицания — типичные приемы торжественного
красноречия, при помощи которых достигается большая эмоциональность речи. Этой же
цели служит и ритмическая организация «Слова». Иларион часто прибегает к повторам,
глагольным рифмам. Например: «.. .ратныя прогони, мир утверди, страны укроти,
гладугобзи, боляры умудри, грады разсели, церковь твою возрасти, достояние свое
соблюди, мужи и жены и младенцы спаси».

Высокое художественное мастерство обеспечило «Слову о законе и благодати» большую

популярность в средневековой письменности. Оно становится образцом для книжников
XII—XV вв., которые используют отдельные приемы и стилистические формулы «Слова».

Слова Кирилла Туровского.

наиболее талантливым представителем церковного красноречия во второй половине 12в

был Кирилл Туровский. Сведения о его жизни, крайне скудные, дают лишь такой мало
достоверный материал, как запись о нем в старинном Прологе по списку 15в. Судя по этой
записи Кирилл, сын богатых родителей, родился в Турове, стольном городе Туровского
княжества, соседившего с Киевским. Он рано стал монахом-аскетом и усиленно
предавался книжному чтению и изложению божественных писаний.

Несомненно принадлежащими Кириллу Туровскому могут считаться восемь слов,

написанных на различные церковные праздники, три поучения, 30 молитв и два канона.
Слова Кирилла Туровского известны главным образом в составе так называемых
«Злотоустов» и «Торжественников» - сборников, заключающих в себе проповеди и
поучения, приуроченные к особо торжественным праздникам. Предположительно цикл его
торжественных слов был составлен к 60-м годам 12в. Как писатель Кирилл Туровский был
открыт Калайдовичем в 1821г.

Историческая заслуга Кирилла Туровского заключается прежде всего в том, что уже в
середине 12в он довел мастерство церковного торжественного красноречия до
предельного совершенства, поднял древнерусское художественное слово на высоту,
недосягаемую для его предшественников. Некоторые речи Кирилла Туровского
симметрией своих составных частей, поэтической фразеологией, ритмическим строем
напоминают стихотворения в прозе. Уже у современников Кирилл пользовался славой
«второго Златоуста», «воссиявшего паче всех на Руси».

Речи Кирилла Туровского с точи зрения художественной структуры действительно

безупречны. Они замечательны прежде всего тем, что полностью соответствуют своему
назначению: каждой строкой они создают атмосферу необыкновенного прздничного
ликования. Свою литературную задачу Кирилл определял следующими словами:
«прославити», «воспети», «возвеличити», «украсити словесы». В этих словах – ключ к
пониманию художественной природы его речей. Они – верный знак того, что Кирилл
решающее значение придавал стилистическому оформлению своих речей.

риторическая амплификация. Та или иная тема у него всегда словесно варьируется,

распространяется до тех пор, пока содержание ее не будет полностью. Особенности
тирады – густое скопление синонимов, строгая симметрия в расстановке слов каждого
предложения. У Кирилла Туровского есть и другие более сложные по фактуре тирады,
стилистический Кирилл отдельные тирады объединял в одну. Обычно делал он это
следующим образом: сходные по теме тирады нанизывал на один и тот же стержень – на
слово или словосочетание, неизменно посторяющееся в начале каждой тирады. Такая
сверхтирада – одно из наиболее эффектных технических достижений проза Кирилла.

каждая речь у него в строгом соответствии с правилами эпидиктического красноречия

четко делится на три части: вступление, повествовательная часть и заключение.

Вступление – обязательный элемент ораторской речи, его назначение – привлечь

внимание, наметить задачу, которую ставит перед собой оратор. Кирилл уделял
вступлению большое внимание. Вступительная часть речи у Кирилла невелика по объему
и немногословна. Первые строки вступления у него всегда носят подчеркнуто
афористический характер. Избранную для вступления тему он развивал чаще всего не
прямо, а косвенно, при помощи развернутого сравнения. Сравнения были рассчитаны на
то, чтобы заполнить собой условно-риторическую пустоту темы и одновременно
ошеломить, ослепить слушателей своей неожиданностью, живописностью. Праздник,
например, он сравнивает с украшением, украшенным жемчугом.

повествовательная часть речи, так называемая диэгеза. Она разработана детально и

нередко перерастает в целую лиро-эпическую повесть. Обычно это пересказ того или
иного евангельского события, памяти которого посвящена речь, но это пересказ особого
типа, вольный, расцвеченный разного рода добавлениями от автора. Скупой евангельский
текст в передаче Кирилла Туровского приобретает художественную выразительность,
живописную экспрессию. Типичным примером такой живописной трактовки сюжета
может служить повесть о вознесении на небо Иисуса Христа, вошедшая в состав его
седьмой речи. В Евангелии об этом событии рассказывается совсем крастко: явился Иисус
ученикам своим и сазал им: «Идите по всему миру и проповедуйте Евангелие». Произнеся
это, Господь вознесся на небо и воссел одесную бога. У Кирилла Туровского этот
евангельский сюжет расцвечен целым рядом живописных деталей. Приступая к своему
рассказу Кирилл применил прежде всего прием чисто ораторский: событие
давнопрошедшее пренес в современность. У Кирилла читатель или слушатель становится
непосредственным свидетелем вознесения Христа на небо: «Братия, поспешим на гору
Елеонскую». Далее следует самый рассказ: на небе радостное смятение, все жду Христа,
одни спешно воздвигают ему престол, другие собирают в стаи облака, высыпают все
звезды, чтобы украсить небо, солнце и луна ослепительным блеском заливают гору
Елеонскую итд.

Завершал Кирилл свои слова обращением или к слушателям с призывом еще раз
прославить праздник, или к героям повествования с похвалой им и молитвой. Самая
примечательная особенность заключительной части речей Кирилла – редкое даже у него
нагромождение близких по значению слов и словосочетаний. В речи на вознесение,
например, читается в похвале Христу длинный перечень его щедрот. Кириллу
понадобилось 18 глаголов, чтобы эти щедроты охарактеризовать.

15. Возникновение оригинальной русской агиографии. Типология жанра.

Агиография (греч. «описание святых») (от греческого hagios – святой и grapho – пишу,
описываю) – отрасль церковной литературы, содержащая описание жизни святых.

При единстве манеры изложения агиографические сказания были разнообразны по

жанрам: жития святых, мартирии, повествовавшие о гонениях и пытках мучеников,
хождения, чудеса, видения, сказания о чудотворных иконах.

Жития и мартирии разделялись, в свою очередь на повествовательные и панегирические.

Первые описывали жизнь и деяния святого, вторые содержали похвальные слова в его
честь.

По мере развития житийного жанра был выработан определенный канон повествования.

Житийный канон складывается из предисловия и краткого послесловия агиографа,
обрамляющих собственно повествование, включающее в себя следующие вехи: похвала
родине и родителям святого, чудесное предвозвещение его появления на свет, проявление
святости в детском и юношеском возрасте, искушения, решительный поворот на путь
духовного спасения, кончина и посмертные чудеса.

Произведения агиографических жанров являются, таким образом, словесными иконами

святых, их подвигов и чудесных явлений благодати Божией. Однако агиографический
канон сложился лишь к X – XII вв., поэтому ранним житиям свойственно большее
формальное разнообразие.

Христианская Церковь с первых дней своего существования внимательно и с любовью

собирала сведения о жизни и подвигах ее членов. Источником для повествования о
мучениках являлись архивы проконсулов и других римских правительственных
чиновников и судей, содержавшие описание допроса и приговора над подсудимым.
Отсюда возникло определенное однообразие формы изложения, закрепленное
впоследствии каноном. Уже Климент, папа Римский, устанавливает точную запись
сказаний о мучениках.

На Русь агиография в сопровождении богослужебных книг проникает в южнославянских

(болгарских и сербских) переводах из Византии вместе с принятием христианства в X в.
Первыми сборниками житий были так называемые месяцесловы (Остромиров, Асеманов
XI в., Архангельский XI–XII вв.) и минеи четьи (от греч. menaion – месяц), то есть книги
для чтения «по месяцам». Минеи четьи (или четьи-минеи) содержали огромный корпус
житий святых и учительных «слов» Отцов Церкви, расположенных по месяцам и дням
богослужебного года от сентября до августа и охватывавших едва ли не большую часть
круга чтения Древней Руси. В месяцесловах располагались краткие жития в порядке
годового круга по дням памяти святых. Месяцесловы совпадали по типу и составу с
греческими Синаксарями, которые на Руси получили названия Прологов (переводные
Синаксари начинались со вступления – «Пролога», название которого и было перенесено
на всю книгу). Четьи - минеи читались дома, в келье, за монастырской трапезой. Краткие
жития из Прологов – за богослужением утрени на 6 песне канона.
Уже в XI в. появляются первые оригинальные жития русских святых : Чтение о св. Борисе
и Глебе и житие Феодосия Печерского, составленные Нестором-летописцем, а также
Сказание о Борисе и Глебе неизвестного автора. Примечательно, что первыми русскими
канонизированными церковью святыми стали именно князья Борис и Глеб.

Литературно-филологическое изучение житий выступает как основа всех прочих типов

исследований. Жития пишутся по определенным литературным канонам, меняющимся во
времени и различным для разных христианских традиций. Любая интерпретация
житийного материала требует предварительного рассмотрения того, что относится к сфере
литературного этикета. Это предполагает изучение литературной истории житий, их
жанров, установление типичных схем их построения, стандартных мотивов и приемов
изображения и т.д. Так, например, в таком агиографическом жанре, как похвала святому,
соединяющем в себе характеристики жития и проповеди, выделяется достаточно четкая
композиционная структура (введение, основная часть и эпилог) и тематическая схема
основной части (происхождение святого, рождение и воспитание, деяния и чудеса,
праведная кончина, сравнение с другими подвижниками); эти характеристики восходят к
позднеантичному энкомиуму, и их разная реализация в процессе развития житийной
литературы дает существенный материал как для историко-литературных, так и для
историко-культурных выводов.

Агиографической литературе свойственны многочисленные стандартные мотивы, такие,

например, как рождение святого от благочестивых родителей, равнодушие к детским
играм и т.п. Подобные мотивы выделяются в агиографических произведениях разных
типов и разных эпох. Так, в актах мучеников, начиная с древнейших образцов этого жанра,
приводится обычно молитва мученика перед кончиной и рассказывается о видении Христа
или Царствия Небесного, открывающегося подвижнику во время его страданий. Эти
стандартные мотивы обусловлены не только ориентацией одних произведений на другие,
но и христоцентричностью самого феномена мученичества: мученик повторяет победу
Христа над смертью, свидетельствует о Христе и, становясь “другом Божиим”,входит в
Царство Христово. Эта богословская канва мученичества естественно отражается и в
структурных характеристиках мученических актов.

16. Идейно художественное своеобразие памятников борисовского цикла

В 1015 г. умер киевский князь Владимир I Святославич. Киевский великокняжеский стол

занял Святополк. По старшинству он имел право претендовать на это, но обстоятельства
рождения Святополка и характер отношения к нему Владимира заставляли его опасаться
за прочность своего положения. За 35 лет до этих событий, в 980 г., Владимир, убив своего
старшего брата Ярополка, княжившего в Киеве, взял себе в жены его беременную жену
«грекиню» (гречанку). Таким образом, хотя Святополк родился, когда его мать являлась
женой Владимира I, он был сыном не Владимира, а Ярополка. Поэтому-то, как говорит
«Сказание о Борисе и Глебе»,— «и не любляаше его» Владимир. Стремясь утвердиться на
киевском великокняжеском престоле, Святополк стал уничтожать своих возможных
соперников. Были убиты по его приказанию сыновья Владимира Святослав, Борис и Глеб.
В борьбу за киевский княжеский стол вступил княживший в Новгороде сын Владимира от
Рогнеды Ярослав, прозванный впоследствии Мудрым. В результате упорной и длительной
борьбы, продолжавшейся до 1019 г. и окончившейся поражением и гибелью Святополка,
Ярослав утвердился на киевском престоле (княжил до 1054 г.). Деятельность Ярослава
была направлена на усиление могущества и самостоятельности Руси. Важное
государственное и политическое значение в этом процессе приобретало положение
русской церкви. Стремясь укрепить независимость русской церкви от Византии, Ярослав
добивался канонизации (признания святыми) русских государственных и церковных
деятелей. Такими первыми, официально признанными Византией русскими святыми стали
погибшие в межкняжеских распрях Борис и Глеб. В честь Бориса и Глеба был установлен
церковный праздник (24 июля), причисленный к великим годовым праздникам русской
церкви.

Культ Бориса и Глеба имел важное государственно-политическое значение. Поведением

Бориса и Глеба, не поднявших руки на старшего брата даже в защиту своей жизни,
освящалась идея родового старшинства в системе княжеской иерархии: князья, не
нарушившие этой заповеди, стали святыми. Политическая тенденция почитания первых
русских святых заключалась в осуждении княжеских распрь, в стремлении укрепить
государственное единство Руси на основе строгого соблюдения феодальных
взаимоотношений между князьями: все князья — братья, но старшие обязаны защищать
младших и покровительствовать им, а младшие беззаветно покоряться старшим.

Государственное, церковное и политическое значение культа Бориса и Глеба

способствовало созданию и широкому распространению в древнерусской письменности
многочисленных произведений о них. Им посвящена летописная повесть (под 1015 г.) об
убийстве Бориса (см. Повесть временных лет), «Сказание и страсть и похвала святую
мученику Бориса и Глѣба», написанное неизвестным автором, «Чтение о житии и о
погублении блаженную страстотерпцю Бориса и Глѣба», автором которого был Нестор,
проложные сказания (краткие рассказы в Прологах — особом виде древнерусских
литературных сборников), паремийное чтение (текст, включенный в богослужебные книги
— Паремийники и Служебные Минеи). Вопрос о взаимоотношении всех этих текстов и их
хронологии весьма сложен и до настоящего времени не может считаться разрешенным. По
мнению большинства ученых в основе и «Сказания», и «Чтения» лежит летописная
повесть (есть, правда, и гипотеза о первичности «Сказания» по отношению к летописной
повести). По вопросу о взаимоотношении «Сказания» и «Чтения» в науке существуют две
противоположных точки зрения.

С. А. Бугославский на основе текстологического изучения 255 списков всего цикла

памятников о Борисе и Глебе пришел к заключению, что «Сказание» возникло в последние
годы княжения Ярослава Мудрого (т. е. в середине XI в.). Позже к «Сказанию о Борисе и
Глебе» было присоединено «Сказание о чудесах», составлявшееся последовательно тремя
авторами на протяжении 1089—1115 гг. Наиболее ранний список «Сказания» (в Успенском
сборнике конца XII — нач. XIII вв.) дошел до нас уже в таком виде (т. е. текст «Сказания о
Борисе и Глебе», дополненный «Сказанием о чудесах»). На основе «Сказания о Борисе и

Глебе», дополненного рассказами о чудесах в редакции второго автора, скорее всего около
1108 г., Нестором было составлено «Чтение». Противоположная точка зрения,
обоснованная А. А. Шахматовым, поддержанная и развитая Н. Серебрянским, Д. И.
Абрамовичем, Н. Н. Ворониным (мы называем имена тех исследователей, которые
специально занимались этой проблемой), сводится к следующему. Сначала, в 80-х гг. XI в.,
было написано «Чтение» Нестором. На основе Несторового «Чтения» и летописной
повести после 1115 г. было создано «Сказание», с самого начала включавшее в свой состав
и рассказы о чудесах. Гипотетичность обеих точек зрения требует дальнейшей разработки
данного вопроса.

В «Сказании», по сравнению с «Чтением», гораздо драматичнее и динамичнее изображены

описываемые события, сильнее показаны эмоциональные переживания героев. Сочетание
в «Сказании» патетичности с лиричностью, риторичности с лаконизмом, близким к
летописному стилю повествования, делают этот памятник самого раннего периода
древнерусской литературы одним из наиболее ярких произведений Древней Руси. У
древнерусских читателей «Сказание» пользовалось значительно большей популярностью,
чем «Чтение»: списков первого произведения гораздо больше, чем второго.

Образ Бориса и Глеба, как святых-воинов, покровителей и защитников Русской земли и

русских князей, неоднократно использовался в древнерусской литературе, особенно в
произведениях, посвященных воинским темам. В течение нескольких веков древнерусские
писатели обращались к литературным памятникам о Борисе и Глебе, преимущественно к
«Сказанию», заимствуя из этих источников сюжетные ситуации, поэтические формулы,
отдельные обороты и целые отрывки текста. Столь же популярны Борис и Глеб, как святые
князья-воины, были и в древнерусском изобразительном искусстве.

17. Житие Феодосия Печерского.

Агиограф во вступлении благодарит Бога за то, что сподобил его написать о святых
подвижниках.Композиция жития представляет собой цепь эпизодов, объединенных
фигурой главного героя. Начало произведения- поиски Феодосия пути в Богу.
Материнская любовь-становится частью композиционных элементов и преградой на пути
к Богу. Феодосий выступает обличителем княжеской распри, когда в 1073 году сыновья
Ярослава Мудрого Святослав Черниговский и Всеволод Переяславский изгнали брата
Изяслава.Феодосий-дарованный Богу. Антипа-крестильное имя Антония Печерского.
Монашество- «ангельский чин». Образ матери в про-ии-отличит.черта. Мать пыталась
прервать аскезу. Антоний-египетское монашество-отшельничество, Феодосий-
палестинское монашество-общежитийное. Первый игумен- Варлаам(юноша-боярин, с
которого отец срывал монаш.одежду) , второй-Феодосий. Кенезис-истощевание (вириги
надевал-цепи). В поведении Феод. Мать видит урон чести рода. «Умозрение в числах»-
использование сакральных чисел(трижды уходит из дома). Феодосий- земной ангел-
небесный человек.Написано иноком Киево-Печерского монастыря Нестором. Древнейший
список - рубеж 12-13 вв, содержится в Успенском сборнике. О времени создания споры.
Одни считают, что было написано через несколько лет после смерти (1074) и связывают
работу над ним с началом его местного монастырского почитания и до перенесения мощей
в печерскую церковь Успения Богородицы. Другие приурочивают написание ко времени
общей канонизации игумена в 1108 г. Нестор пришёл в монастырь, когда Феодосий уже
умер, но живо было устное предание о нём. Оно было основным источником. Использовал
и рассказы печерского келаря Феодора, который знал мать подвижника и многое узнал о
ранних событиях жизни. Житие отвечает традиции своей композицией и сюжетными
мотивами. Благочестивые родители, божественные книги, посещение церкви, заплатанная
одежда, в игуменской жизни трудолюбие, смирение, чудеса, бесы, деньги, мука, день
смерти.Нестор был знаком с агиографическим каноном и с византийской
агиографией.Нетрадиционные черты: изображение матери. Смирение и незлобливость
Феодосия доказывает эпизод с повозником. Это свидетельствует и об отношении
трудового народа к жизни монахов, считали, что черноризцы проводят свои дни в
праздности. Нестор противопоставляет этому представлению изображение трудов
Феодосия. Столкновение Феодосия с великим князем Святославом. Сыновья Ярослава
Мудрого Святослав и Всеволод изгоняют с престола Старшего Изяслава, нарушив заветы
отца. Феодосий обличает Святослава. Князь разозлился. Но острота конфликта
сглаживается, Феодосий перестаёт обличать, а князь стремится к примирению. Житие
содержит богатый материал о монастырском быте, взаимоотношениях игумена и князя.
Следуя традициям византийского жития, Нестор последовательно использует
символические тропы "светильник", "свет", "заря", "пастух", "пастырь словесного
стада".Житие отличается от византийский произведений историзмом, патриотизмом,
отражением особенностей политической и монастырской жизни 11 в. Служило образцом
для житий Авраамия Смоленского, Сергия Радонежского.

18. Паломнические хождения в древнерусской литературе. Хожение Игумена

Даниила. Описание Святой Земли в Хожении. – Хождения – произведения путевой
литры, рассказывающие об увиденном или услышанном путником на чужбине.
Индивидуализированы.
– Связь с христианством
– Трудности и опасности, медленный темп повествования
– Вначале – паломнические, позже написанные послами, купцами, первопроходцами
– Лит, геогр, этногр, фольк ценность
«Хождение игумена Даниила»
– начало – самоуничижение
– цель хождения – увидеть святые земли и рассказать тем, кто там не был, чтобы они
совершали путешествие мысленно
– Содержание: 16 мес в Иерусалиме. Тивериадское озеро, гора Фарор, Назарет, Хеврон.
Поддержка царя Балдвина. Иордан//Сновь, постоянно вспоминает о родине. 
– эпизод зажигания лампады у Гроба Господня. Даниил – представитель р. земли. Имеет
политическое значение: римские «кандила» не загорелись.
–Стиль – язык близок к разговорному. Эмоциональность, непосредственность рассказа.
Постоянно ощущает себя представителем р. земли.Довольно рано (после принятия
христианства) начались хожения в святую землю: в Палестину, на Афон и в
Константинополь. Побуждение к этому - стремление молодой русской церковной
организации укрепить свои силы непосредственным общением с христианским Востоком.
Это общение повышало престиж церкви, включало её в сферу междухристианских
отношений, выводя из домашней изолированности. Индивидуальные побуждения:
религиозное чувство, любознательность.На Афон путешествовал основатель Киево-
Печерского монастыря Антоний. В Палестину игумен Киево-Печ. монастыря Варлаам. В
начале 12 в в Палестине был игумен Даниил, а в конце 12 в. ходил в Царьград новгородец
Добрыня Ядрейкович, постригшийся затем в монахи под именем Антония и ставший
новгородским архиепископом. Оба последние оставили описание своих путешествий.В
святую землю отправлялись лица духовные и притом не рядовые (кроме Добрыни).
Материально обеспеченные, имевшие возможность содержать дружину и слуг. Позже
стали ходить и люди низших слоёв (путешествия доставляли выгоду: питались подаянием,
а по возвращении на родину попадали в число привилегированных церковных людей). В
середине 12 в. путешественников стало слишком много и церковь даже стала принимать
против них меры. Ходившие в святую землю назывались паломниками (в память о святых
местах приносили пальмовую ветвь), пилигримами (от латинского путешественник) или
каликами перехожими (в пути носили специальную обувь, калигу).Хождение в Палестину
игумена Даниила. Пробыл 16 месяцев. Жил в Иерусалиме, в монастыре св. Саввы, откуда
путешествовал по всей земле с помощью одного из старцев монастыря. Считают, что
монастырь Даниила находился на Черниговщине, так как автор сравнивает Иордан с рекой
сновь в Черниговском княжестве. Путешествовал в ту пору, когда Палестина была в руках
у крестоносцев 1106-1107.. Иерусалимский король Балдуин, глава крестоносцев, оказывал
Даниилу содействие (Даниил был наделён дипломатическими полномочиями). ЗА алтарем
в храме Господня находился Пуп Земли, над ним сделан свод, где мозаикой изображен
Христом.Рядом- «лобное место», где распяли Христа. Описывается жертвенник, где
Авраам собирался принести в жертву сына Исаака(ягненок)."Хождение" любопытно тем,
что в нём точное описание топографии Палестины с обилием легендарного и
апокрифического материала. Это определяет литературное значение. Написано языком,
близком к разговорному. Начинает рассказ с мотивировки к путешествию: пришёл для
того, чтобы видеть своими глазами места, где ходил Христос). Просит не осуждать за
худоумие и грубость (уничижение). Также путешествует, чтобы рассказать тем, кто
интересуется святыми местами о том, чего они не могли видеть своими глазами (не только
тот спасётся, кто видел святыню, но тот, кто слышал о ней, делая хорошие дела у себя
дома).Записи начали вестись начиная с Царьграда. В Ефесе он видел пещеру, где лежат
тела 7 отроков и 300 святых отцов. Тут поклонился гробу Иоанна Богослова.Подходя к
Иерусалиму, увидел столп Давидов, Елеонскую гору и церковь Воскресения, а затем и
весь город. Описывает церковь Воскресения и гроб господень в нём. Видел жертвенник
Авраама, на котором Авраам принёс в жертву барана вместо сына Исаака. Видел гроб
Богородицы, пещеру, в которой предан был Христос, другую пещеру, в которой Христос
начал учить своих учеников, и пещеру, в которой он родился. В Иерусалиме много мест,
которые напоминают о Ветхом Завете: жертвенник Авраама, столп, где пророк Давид
написал Псалтирь, дом Урии. Есть там и двор Иуды, который всё стоит пустым, ибо никто
не решается там поселиться. Неподалёку — Овчая купель, где Христос исцелил
расслабленного.Внимание к реке Иордану. Вода в ней мутная и сладкая, никогда от неё не
приключается болезнь. Когда на берегу Иордана собираются люди (в праздник Крещения),
Даниил видел благодать божью. Рассказывает о свете небесном, который сошёл к гробу
Христа в страстную субботу. От свете зажглись лампады и лампа Даниила, поставленная
им за Русскую землю. В заключении рассказ о том, как усердно молился за русских князей
и русский народ. В описании путешествия он останавливается на моментах, которые
связаны с его религиозными интересами. Но указывает и особенности природы
Палестины и о некоторых промыслах. Самоуничижение в конце.Даниил - игумен одного
из богатых монастырей, имеющий возможность совершить длительное путешествие,
знатный, незаурядный человек.Перекличка с летописью.

19. "Поучение" Владимира Мономаха, его автор. Тематика памятника

Церковное имя-Василий. Писал поучение за несколько лет до смерти в 1117.

Он княжил во многих русских землях, многое повидал, мечтал о том, чтобы дети
приумножили то, чего он добился. Он поклялся на кресте не воевать против
Ростиславичей, поэтому, когда послы Святополка и Святослава уехали, он стал гадать на
псалтыре, потом собрал полюбившиеся ему слова по порядку и записал, дополнил
собственным наставлением и рассказом о своей жизни- получилось «Поучение». Мономах
полит.отношения переносит в религиозную тему.

Раздробленность Руси, съезд князей в Любече.Сделавшись киевским князем,

объединил.Раздумья о том, как должны строиться отношения между русскими князьями,
чтобы они ладили и вместе защищали Русь и отразились в «Поучении».

К Олегу Гориславичу: Я тебе ни враг ни мститель!» Убивает Изяслава,Мстислав,

брат,мстит, изгоняя. Просит Владимира сделать то же.

Под 1096 г. в "Повести временных лет" по Лаврентьевскому списку помещено Поучение,

соединённое с его письмом к князю Олегу черниговскому. Поучение обращено к его детям
и продолжено его автобиографией. Мономах обнаруживает хорошее знакомство с
Псалтирью, с популярным в византийской литературе жанром поучений отца к детям.
Мономах выступает как мудрый, благородный, гуманный человек, думающий о благе
государства. Когда к нему приходят послы от его братьев с предложением выгнать
Ростиславичей из их удела и разогнать волость, он отказывается, потому что не хочет
нарушать клятву. Советует давать клятву, только если можешь её сдержать.Не рекомендует
своим детям спасать душу в отшельничестве, ни в монастыре, ни в посте, а лишь
покаянием, слезами, милостыней.Советует защищать обездоленных и сирот, призывает к
снисхождению к преступникам. Старых нужно почитать как отцов, а молодых - как
братьев. Нельзя обижать ни своих, ни чужих. Просящего накормить, заезжих купцов
почитать и одаривать, т.к. потом они в других землях ославят тебя, любить жену, но не
давать ей над собой власти. Призывает к деятельной жизни. Нельзя полагаться ни на слуг,
ни на воевод, надо самим за всем следить. Уклоняться от пьянства и блуда - погибает душа
и тело. Чего знаешь, не забывай, чего не знаешь, тому учись. Перечисляет свои походы и
охоты, чтобы учить личным примером. Всего совершил 83 больших похода, а число малых
не запомнил. На охотах подвергался смертельным опасностям.Восторг перед природой.
Вслед за Псалтирью и Шестодневом с умилением говорит о том, как дивно устроен мир,
небо, луна и звёзды.Насколько Мономаху были свойственны лирические чувства видно из
его письма к Олегу (в Слове о полку Игореве - Олег Гориславич). Сын Мономаха Изяслав
захватил Муром, принадлежавший Олегу и был убит. Для блага русской земли Мономах
мирится с Олегом, о чём и пишет ему, прося прислать вдову Изяслава, чтобы с ней
оплакать смерть сына.

Язык "Поучения" осложнён церковнославянизмами, чаще всего присутствующими в

назидательной речи и реже - в автобиографической части и письме Олегу.

Идеальный князь должен чтить Церковь, молиться в слезах, быть милостивым,делать

добр. дела. Призыв к детям не убивать невинных. Князь должен обладать ответств. и
трудолюбием, не полагаться на окружающ., учиться( Чего не усеете, тому учитесь), быть
выносливым и отважным( у него 83) похода., не бояться смерти. Почитал летописание.

20.Историческая основа "Слова". В основе сюжета "Слова о полку Игореве" лежат

подлинные исторические факты. С 1061 г. юго-восточные границы Киевского государства
начинают подвергаться опустошительным набегам степных кочевий ков-половцев.
Русские князья в междоусобных войнах сами наводят "поганых" на Русскую землю. В
начале XII в. Владимир Мономах совершил ряд крупных походов против половцев, в
результате которых враги были отброшены далеко за Дон.После смерти Мономаха процесс
феодального дробления Киевского государства усилился, и половцы начали регулярно
совершать набеги на южные и юго-восточные земли Руси. Это заставило южнорусских
князей принять срочные меры по борьбе со степными кочевниками. В 1170 г. состоялся
съезд князей, на котором Мстислав Изяславич говорил: "Половцы отнимают Греческий
путь (по Днепру), Соляной (по Дону) и Залозный (по Дунаю)".Святославу Всеволодовичу,
великому князю киевскому, удалось в 1183 г. создать небольшую коалицию южнорусских
князей, которые приняли участие в летнем походе против половцев 1184 г. Поход прошел
успешно: половцы были разбиты, хан Кобяк захвачен в плен. Успех окрылил князей, и
Святослав стал готовиться к летнему походу 1185 г. В походе 1184 г. должны были принять
участие новгород-северские князья во главе с Игорем Святославичем. Однако дружина
Игоря не могла поспеть вовремя из-за гололедицы.Выступая весной 1185 г. в поход против
степных кочевников, новгород-северский князь понадеялся на удачу, мечтая о своей
собственной славе и желая, возможно, поискать древнего Тмутараканя, которым некогда
владели черниговские князья, и в частности дед Игоря Олег. Однако поход закончился
страшным разгромом русских войск. Впервые в истории военных столкновений с
половцами русские князья были захвачены в плен, а из всего войска остались в живых
лишь 16 человек.Исторические события, связанные с походом и поражением северских
князей -Игоря Святославича, его брата Всеволода из Курска, сына Владимира из Путивля
и племянника Святослава Ольговича из Рыльска,- и легли в основу "Слова о полку
Игореве".Описанию похода Игоря посвящены две дошедшие до нас исторические повести:
одна-в составе севернорусской Лаврентьевской, другая - южнорусской Ипатьевской
летописи.Историческая повесть о походе новгород-северского князя Игоря Святославича
на половцев в Ипатьевской летописи отличается подробным последовательным описанием
событий. Изложение проникнуто горячим сочувствием к участникам похода, их
поражению. Летописная повесть не лишена художественности: ей присущи драматизм,
образность и выразительность отдельных мест, живость повествования. Автором ее был
либо непосредственный участник событий, либо человек, стоящий близко к новгород-
северскому князю.Рассказ Лаврентьевской летописи лаконичен. Летописец с явным
осуждением говорит об Игоре и его брате Всеволоде. Повествование носит религиозно-
дидактическую окраску; в рассказе приводятся цитаты из "священного писания".Перед
нами две различные редакции исторической повести: одна из них была создана на юге
Руси человеком, принимавшим близко к сердцу несчастья, постигшие северских князей и
все южнорусские княжества; вторая появилась на северо-востоке, где события далекого
юга уже мало волновали летописца, и рассказ о поражении Игоря он использовал в
религиозно-дидактических целях.Художественное своеобразие "Слова о полку Игореве"
особенно ярко раскрывается при его сопоставлении с летописными историческими
повестями."Слово о полку Игореве" было написано между 1185 и 1187 гг. Эти даты
устанавливаются на основании самого текста произведения. В "Слове" говорится о
переяславльском князе Владимире Глебовиче как о живом, а в 1187 г., по сообщению
летописи, он умер.Игорь Святославич бежал из плена в 1185 г., следовательно, до его
возвращения на Русь "Слово" появиться не могло. В 1187 г. вернулся из плена Владимир
Игоревич вместе с молодой супругой Кончаковной и маленьким сыном, а "Слово" в
заключительной части провозглашает здравицу и в честь этого князя. Этими данными и
определяются хронологические рамки написания "Слова о полку Игореве

21."Слово о полку Игореве" было открыто собирателем древнерусских рукописей А. И.

Мусиным-Пушкиным в конце 80-х - начале 90-х годов XVIII в. Он приобрел у
архимандрита Иоиля, настоятеля упраздненного Екатериной II Спасо-Ярославского
монастыря, рукописный сборник, который, судя по описанию, был написан в XVI в. на
северо-западе Руси (в районе Пскова или Новгорода). В состав сборника входили
произведения светского характера: "Хронограф"; "Временник, еже порицается
летописание русских князей и земля Русьскыя"; "Слово о полку Игореве" и "Девгениево
деяние".Первое упоминание о находке Мусина-Пушкина сделал в 1792 г. журналист и
драматург П. А. Плавильщиков. В начале 1797 г. М. М. Херасков в примечании к 16-й
песне поэмы "Владимир" известил читателей о найденном произведении древней
письменности. В октябре 1797 г. в гамбургском журнале "Spectateur du Nord" H. М.
Карамзин поместил заметку с сообщением о находке "песни Игоревых воинов, которую
можно сравнить с лучшими Оссиановыми поэмами".Для работы над рукописью Мусин-
Пушкин привлек ученых А. Ф. Малиновского, Н. Н. Бантыш-Каменского и в качестве
консультанта Н. М. Карамзина. Благодаря их труду в 1800 г. был опубликован текст
"Слова" с переводом на современный русский язык, вступительной статьей и
примечаниями. Очевидно, в 1795-1796 гг. была сделана писарская копия с текста рукописи
для Екатерины II. Копия эта затем затерялась в архиве и была обнаружена лишь в 1864 г.
П. П. Пекарским. В 1812 г. рукописное собрание Мусина-Пушкина погибло в огне
московского пожара. В руках исследователей остались лишь печатный текст и выписки,
сделанные из рукописи ее первыми издателями.

21-22. История открытия, публикации и изучения «Слова о полку Игореве» в русской

науке 19 века. «Слово» и скептики.

К 80-90 гг 18 в открыто М-П. Приобрел у архимандрита Иолия ярукописный сборник,

который был создан в 16 в на с-з Руси в районе Пскова или Новгорода. Работали над
рукописью М-П, Малиновский, Бантыш-Каменский, Карамзин. 1800 опубликован текст
«Слова» с переводом на СРЛЯ, вступительной статьей, примечаниями. Была сделана копия
для Екатерины второй, которую нашли лишь в середине 19в. В 1812 рукописное собрание
М-П погибло. 

Скептики отрицали подлинность слова. Проф. Каченовский, писатель Сенковский: нет

соответствий в языке с древ. памятниками.

Полемика со скептиками Пушкин. 1813 Калайдович нашел приписку на псковском

апостоле 1307, которая обнаружила следы влияния «Слова». 30е Максимович установил
связь «Слова» с народной (укр) поэзией. В 1852 найдена «Задонщина», в которой есть
заимствования из «Слова». Дубенский, 1844. Отстаивал подлинность, снабдил издание
ист-лит комментарием. Тихонравов, 1866,68 издания с исправлениями. 70е Вяземский,
Миллер, Веселовский отвергли самостоятельность «Слова», усматривая в нем отражение
влияний др-греч литры, южнослав. Опровержение: Потебня доказал, что «Слово» не
сочинено по шаблону. 3х томник Барсова «Слово как худ памятник». О свзяи слова с
русской летописью, воинскими повестями. Лексикология «Слова». 
К концу 19 века уяснили отдельные «темные места», ритм, строй, композиционные
особенности, устанавливали связи с западноевропейским средневековым эпосом.

вопрос 22 СопИ и скептики

«Слово о полку Игореве» — воистину «трудные повести», как назвал свое творение сам
автор во вступлении. Уникальная рукопись в 1812 году сгорела вместе с домом ее
владельца графа Мусина-Пушкина на Разгуляе. Пожар захваченной Наполеоном Москвы
не только «способствовал ей много к украшенью», как считал беспечный грибоедовский
полковник Скалозуб. Рукописи, к сожалению, горят…

Сомнения в древности «Слова…» были высказаны литератором, филологом и историком

профессором Московского университета М. Т. Каченовским, собирателем русских
древностей графом Н. П. Румянцевым, историком и библиографом митрополитом
Евгением (Болховитиновым), литератором, журналистом и филологом-востоковедом О. И.
Сенковским. Но первые «скептики» не утверждали категорически, что «Слово…» —
подделка, написанная на исходе XVIII столетия; большинство склонялось к мысли, что это
произведение древнерусское, но созданное не в конце XII столетия, а несколькими веками
позднее.

В конце XIX века это мнение высказывал французский славист и писатель Л. Леже
(впрочем, он не исключал, что «Слово…» — фальсификат, изготовленный на исходе XVIII
столетия), а в ХХ веке — французский лингвист А. Вайян и английский историк Дж.
Феннелл. Особое мнение принадлежит этнографу и историку Л. Н. Гумилеву. Он считал,
что в «Слове…» аллегорически отражены события истории Руси XIII века, оказавшейся
под властью монголо-татар. Л. Н. Гумилев относил создание произведения к XIII
столетию.

Но в 1920 — 1930-е годы в цикле статей и в 1940 году в отдельной книге французский
литературовед-русист А. Мазон высказал соображения, обосновывающие версию о
создании «Слова…» в конце XVIII века. В 1960-х годах были изданы книга и цикл статей
отечественного историка А. А. Зимина, также доказывавшего, что «поэма» об Игоревом
походе написана в конце XVIII столетия; ее авторами А. А. Зимин считал архимандрита
Иоиля Быковского и А. И. Мусина-Пушкина, дополнившего и переработавшего текст,
сочиненный Иоилем. Иоиль был настоятелем Спасо-Ярославского монастыря, в котором,
по свидетельству Мусина-Пушкина, была найдена рукопись «Слова…». (Достоверность
этого свидетельства вызывает некоторые сомнения, в сохранившихся описях
монастырской библиотеки такая рукопись не числится.) Книга А. А. Зимина была издана в
1963 году ротапринтным способом ничтожным тиражом в 101 экземпляр и после
обсуждения специалистами-древниками по распоряжению властей изъята. В
общедоступные фонды библиотек она не поступила. Зимин ответил своим оппонентам —
сторонникам подлинности «Слова…» в новой большой книге. Но издать ее удалось лишь в
2006 году, спустя четверть века после смерти автора. На сомнения в подлинности
«Слова…» был наложен официальный «полузапрет», действовавший до самого конца
советской эпохи. Знаменитый памятник был превращен в неприкасаемую «священную
корову»: отрицание его древнего происхождения воспринималось властями как
идеологическая диверсия.

После 1852 года, когда была издана «Задонщина», фольклоризованная древнерусская

повесть о Куликовской битве, написанная на исходе XIV или в XV веке, проблема
подлинности «Слова о полку Игореве» оказалась неразрывно сплетена с вопросом о
взаимосвязи этих двух памятников. Между «Задонщиной» и «Словом…» были
обнаружены значительные текстуальные совпадения, объяснить которые можно только
влиянием одного из этих произведений на другое.

Но в спорах о подлинности «Слова…» решающими должны, конечно же, быть данные

лингвистики — науки несоизмеримо более строгой, чем литературоведение. В 2004 году
известный языковед академик А. А. Зализняк опубликовал книгу «„Слово о полку
Игореве”. Взгляд лингвиста», в которой скрупулезно рассмотрел практически все
лингвистические аргументы «за» и «против»[6]. Его вывод: в тексте нет явных
свидетельств, что «поэма» не памятник XII века, зато имеются данные, доказывающие, что
ни Н. М. Карамзин, ни чешский славист Й. Добровский не могли создать это творение.
Книга приобрела известность не только в научных кругах: ее автор был удостоен премии
А. И. Солженицына.

Аргументы А. А. Зализняка (как ему принадлежащие, так и заимствованные из работ

других языковедов) неравноценны. В нескольких случаях, вопреки заявлению, что он
ограничится только лингвистическими доказательствами, автор приводит аргументы,
ссылаясь на здравый смысл, на реальные факты и на требования литературного вкуса. Так,
он сопоставляет строки «Задонщины» «Доне, Доне, быстрая река, прорыла еси ты
каменные горы и течеши в землю Половецкую»[7] с обращением Ярославны к Днепру в
«Слове…»: «Ты пробилъ еси каменныя горы сквозе землю Половецкую»[8]. Автор книги
делает решительный вывод: в повести о Куликовской битве допущена «нелепость», а в
«поэме» об Игоревом походе образ уместен и логичен: в «Задонщине» «про тихий Дон,
текущий по равнине, почему-то сказано, что он пробил каменные горы. А Днепр
действительно с гулом и грохотом пробивает себе дорогу через каменные пороги»[9]. Этот
аргумент не новый, и А. А. Зимин давно напомнил, что в северорусских говорах горами
называли холмы, что Дон течет сквозь меловые горы и что в одной из русских летописей
— Никоновской — эти «горы каменные» прямо названы[10].

В «Задонщине» есть невыразительное и неясное «диво», которое «кликнуло <…> в

Русской земле», а потом было повержено на землю. А в «Слове…» имеется загадочное
существо «Див». Для А. А. Зализняка соотношение этих образов нетрудно объяснить тем,
что «в XV — XVI вв., когда языческое божество Дивъ было прочно забыто, непонятное
слово Дивъ могло быть принято за привычное слово диво». Обратный случай почти
невероятен. Получается, что фальсификатору удалось превратить безликое «диво» в
мифологическое существо, название которого имеет глубокие индоевропейские корни
(«идеальное фонетическое соответствие авестийскому daevo и древнеперсидскому daiva
„демон”… а также словам со значением „бог” в ряде других индоевропейских
языков»[11]).

Однако нам неизвестно, в какой форме читалось это слово в той рукописи «Задонщины»,
которой мог пользоваться фальсификатор. Кроме того, возможно, «див» из «Слова…»
лишь созвучен индоевропейскому названию демона или божества, но обозначает удода[12]
или какую-то другую птицу[13]. Такое толкование тоже не лишено лингвистических
оснований. Ведь нет никаких — кроме самого «Слова…»! — свидетельств, что такое
языческое божество вообще существовало в Древней Руси.

Слишком поспешно и бездоказательно А. А. Зализняк отверг текстологическую

концепцию А. А. Зимина. А. А. Зимин считал: первична краткая, а не пространная версия
(редакция) «Задонщины». Между тем — в отличие от действительно беспомощных
лингвистических аргументов в пользу поддельности «Слова…», которые приводит А. А.
Зимин, — эта идея подкреплена сильными доказательствами, требующими обстоятельного
анализа и обоснованного опровержения. А если первична краткая, а не пространная
редакция, то получается, что в истории бытования «Задонщины» текст «Слова…»
использовался дважды. Сначала к «Слову…» обратился ее автор, составивший текст
краткой версии, а потом редактор, сильно этот текст расширивший. В пространной
редакции совпадений с текстом «Слова…» намного больше, чем в краткой. В этом не
было бы ничего необычного, если считать, что в краткой редакции они были изъяты, как
пытаются доказать сторонники первичности «поэмы» о князе Игоре. Но если прав А. А.
Зимин, то приверженцам древности «Слова…» нужно признать: составители обеих
редакций «Задонщины» обращались к тексту «Игоревой песни». Это, конечно, возможно,
но с точки зрения простой вероятности — сомнительно.

Не могут доказывать подлинности «песни» и совпадения отдельных выражений в

«Слове…» и в древнерусских памятниках. Так, А. А. Зализняк сопоставил слова из
«Игоревой песни» «стукну земля; въшуме трава»[14] (в переводе Д. С. Лихачева:
«стукнула земля, зашумела трава»[15]) со словосочетанием «В се же время земля стукну,
яко мнози слышаша» из Лаврентьевской летописи под 1091 годом (в переводе Д. С.
Лихачева: «В это же время земля стукнула, так что многие слышали»[16]). По летописцу,
этот стук раздался после падения на землю «превеликого змия» с неба.

Но Лаврентьевская летопись с 1792 года хранилась как раз в коллекции Мусина-Пушкина!

К тому же этот же пример имеется и в Радзивилловской (Кенигсбергской) летописи[17],
которая была прекрасно известна историкам и любителям древностей в XVIII веке. В этом
столетии с оригинальной рукописи конца XV века были сняты две копии (одна из них —
по приказанию Петра I), а в 1767 году Радзивилловская летопись по одной из этих копий
была напечатана.

Конечно, знакомство гипотетического фальсификатора со всеми памятниками,

содержащими переклички со «Словом…», маловероятно. Однако доказательством
подлинности «Слова…» эти переклички могут стать лишь в случае, если удастся
обосновать три трудно доказуемых утверждения: 1) выражения не содержались в рукописи
«Задонщины», с которой мог работать мистификатор XVIII века; 2) они точно не
заимствованы из фольклора; 3) они не скомбинированы фальсификатором самостоятельно.

Намного весомее именно лингвистические аргументы А. А. Зализняка. Анализируя язык

«Слова…», прежде всего грамматику, ученый показывает: в памятнике содержатся как
архаические черты, присущие древнерусскому языку XII века, так и явления, характерные
для языка XV—XVI веков. Согласно Зализняку, признаки раннего времени восходят к
оригиналу «Слова…», датируемому XII веком, а черты XV — XVI веков внесли в текст
позднейшие переписчики. По соотношению орфографических и грамматических
признаков этих двух эпох «Слово…» напоминает другие произведения XII века, дошедшие
до нас в поздних копиях, и решительно отличается от написанной не ранее конца XIV века
«Задонщины».

Особенно показательно употребление форм двойственного числа, которое исчезло из

живого языка вскоре после XII века: автор «Слова…» обычно употребляет их правильно.
Причем ему знакомы древние формы двойственного числа, которых не было в
грамматиках церковнославянского языка, составленных в XVII и XVIII веках.
Не менее показательно достаточно строгое соблюдение в «Слове о полку Игореве» закона
Вакернагеля. Швейцарский лингвист Якоб Вакернагель установил этот закон в 1892 году
на материале праиндоевропейского языка. В древних индоевропейских языках
существовали слова, которые в лингвистике именуются энклитиками. Это слова
безударные и неполноударные. Закон Вакернагеля утверждает: в древних
индоевропейских языках энклитики располагаются непосредственно после первого
полноударного слова фразы. В древнерусском языке энклитиками были частицы же, ли,
бо, ти, местоимения ми, ти, ны (мне, тебе, нам), мя, ся (меня, себя). Как замечает А. А.
Зализняк, особенно интересен случай с энклитикой ся. В живом древнерусском языке
домонгольской поры она еще не «приклеилась» напрочь к глаголу, как в современном
русском языке: мы теперь говорим «мне не можется», а в домонгольские времена говорили
(и писали, когда воспроизводили особенности устной речи) «мне ся не может».

В тексте «Слова о полку Игореве» закон Вакернагеля соблюден достаточно строго, причем
он выполняется в отношении расположения энклитик разных разрядов, если они
оказываются рядом. Так, в зачине «Слова…» автор говорит о своем творении: «Начати же
ся тъй песни по былинамь сего времени, а не по замышлению Бояню»[18]. (В переводе Д.
С. Лихачева: «Да начнем же песнь эту по былинам нашего времени, а не по замышлению
Бояна»[19].) Здесь за первым полноударным словом — глаголом начати — следует сначала
энклитика же и только потом энклитика ся. Эта последовательность в точности
соответствует данным новгородских берестяных грамот, отражающих устную речь XI —
XII столетий. В списках «Задонщины», созданной не ранее конца XIV века, соблюдение
закона Вакернагеля прослеживается уже слабо: к этому времени ему подчинялись только
некоторые энклитики, как и в современном русском языке.

Итак, подытоживает ученый, «общий вывод ясен: в „Слове о полку Игореве” картина
поведения энклитик как в целом, так и во многих деталях чрезвычайно близка к тому, что
наблюдается в древнерусских памятниках и прежде всего в ранних берестяных грамотах и
в прямой речи в Киевской летописи <…>. При этом имеющиеся нарушения <…> носят
точно такой же характер, как в списках XV — XVI веков с раннедревнерусских
оригиналов»[20].

Лингвистические аргументы, приведенные в книге А. А. Зализняка, — самый весомый за

всю историю изучения «Слова о полку Игореве» набор доказательств подлинности
«песни».

Однако они тоже неравноценны. Ученые-«скептики», перечисляя слова, которые

встречаются в «Слове…» и в русских говорах, но неизвестны по древнерусским
памятникам, утверждали: автор-фальсификатор позаимствовал их из диалектов. А. А.
Зализняк же напомнил, что недавно в Новгороде были обнаружены древние берестяные
грамоты, где эти слова имеются. Но все не так просто. Во-первых, подлинность «Слова…»
была бы доказана этим аргументом, только если бы удалось объяснить, что автор не мог
взять эти слова из русских диалектов. Но такое обоснование, увы, невозможно. Во-вторых,
как считают все приверженцы древности «Слова…», эта «повесть» была сочинена
южнорусским (скорее всего, киевским или черниговским) книжником, но вовсе не
уроженцем Великого Новгорода. Древненовгородский диалект, как показал сам А. А.
Зализняк, во многих отношениях решительно отличался от остальных древнерусских
говоров[21]. И мы не знаем, были ли слова из новгородских берестяных грамот частью
общерусского словаря или же они — диалектизмы, чуждые южнорусским говорам.

Примеры с энклитиками тоже имеют неодинаковую убедительность. В нескольких

случаях даже не особо искусный фальсификатор мог расставить энклитики в соответствии
с требованиями закона Вакернагеля: для частиц же и ли этот закон действовал и в языке
XVIII века, как действует и в современном русском языке. Мы и сейчас говорим: «Что же
делать?», но не можем сказать: «Что делать же?» Произносим: «Придете ли вы?», но не
произнесем: «Придете вы ли?»

А. А. Зализняк придает особое значение фразе «Вежи ся половецкии подвизашася»[22].

Вежи — шатры на кибитках, на повозках. (В переводе Д. С. Лихачева эта фраза звучит так:
«Вежи половецкие задвигались»[23].) Первое ся расположено в этом предложении в
точности «по Вакернагелю». Правильная по нормам устной речи XII века фраза была бы
такой: «Вежи ся половецкии подвизаша». Кто-то из позднейших древнерусских
переписчиков автоматически приписал ся еще и после глагола: он уже привык (как и мы) к
тому, что возвратная частица ся навсегда срослась с глаголом и без него не употребляется.
Получается, что в этой фразе заключено и свидетельство в пользу написания «Слова…» в
XII веке, и указание на то, что список Мусина-Пушкина или его непосредственный
оригинал были составлены позднее, вероятно в XV или XVI веке.

Конечно, для фальсификатора, записывающего текст с намного большим вниманием, чем

простой копиист, такая описка почти невозможна. Уж если он, подражая примерам из
древних рукописей, решил безжалостно «оторвать» частицу ся от глагола, то вряд ли по
ошибке написал бы ее потом еще раз. Однако описка вполне возможна, если текст с
оригинала, составленного фальсификатором, переписывал древнерусским почерком
писец-каллиграф в XVIII веке. Так все, наверное, и должно было происходить, если
«поэма» о князе Игоре — подделка. Едва ли ее автор сам корпел над беловой рукописью,
которая должна была производить впечатление древнего списка, и старательно выводил
каждую буквицу. А копиист XVIII века мог бы сделать эту ошибку почти с той же
вероятностью, что и средневековый книжник в XV или XVI веке. Кстати, в этой фразе
допущена орфографическая ошибка: окончание прилагательного «половецкии» имеет
древнюю форму именительного падежа мужского рода, в то время как слово «вежи» —
женского рода.

К тому же как раз в этом случае предполагаемый фальсификатор мог попросту

скопировать встреченную в подлинном древнерусском тексте и бросившуюся ему в глаза
конструкцию с двойным ся. Такая конструкция, невозможная в языке XVIII века, могла бы
послужить фальсификатору как «сертификат», удостоверяющий древность созданного им
сочинения. А. А. Зализняк, отвергая это предположение, замечает, что такие конструкции в
древнерусской письменности очень редки. Но одна из них — ее приводит сам ученый[24]
— находится как раз в повести о походе князя Игоря на половцев, содержащейся в
Ипатьевской летописи. Летописец говорит о половце Лавре, который помог бежать князю
из плена: «...тамо ся налезеся моужь родомъ половчин именемъ Лавор»[25]. (В переводе О.
В. Творогова: «...нашелся там некий муж, родом половец, по имени Лавр»[26].) А ведь все
исследователи, подозревавшие, что «Слово…» — фальсификация XVIII века, были
убеждены: автор досконально знал текст Ипатьевской летописи. Этот текст был его
главным историческим источником.

Между прочим, двойное ся встречается в «Игоревой песни» лишь единожды. А. А.

Зализняк находит еще один пример, но в нем вместо первого ся находится предлог съ.
Ученый считает, что это съ появилось вместо ся в результате неверного прочтения
рукописи первыми издателями[27]. Это вполне вероятно, но все-таки недоказуемо.

Наконец, не очевидно, что все энклитики в тексте «Слова…» действительно лишены

ударений: «Слово…» — текст поэтической природы, в котором прослеживается
ритмическая система. В реконструкции ритмики «Слова…», принадлежащей
современному языковеду В. В. Колесову[28] (тоже не сомневающемуся в древности
памятника), некоторые энклитики сочтены полноударными словами. Но тогда их
расположение может диктоваться не столько свойствами устной речи XII века, которые
воспроизводил древний автор, сколько особенной, поэтической ритмикой текста.
Реконструкция В. В. Колесова небесспорна, но учитывать ее (как и другие опыты в
изучении стиха «Слова…») необходимо. А. А. Зализняк этого не делает.
Интересна одна деталь. В знаменитом плаче-заклинании Ярославны, обращенном к
стихиям — к ветру, к Днепру и к солнцу, закон Вакернагеля дважды нарушен. Ярославна
обращается к Днепру: «О Днепре Словутицю! Ты пробилъ еси каменныя горы сквозе
землю Половецкую; ты лелеялъ еси на себе Святославли носады до плъку
Кобякова…»[29]. По закону Вакернагеля энклитика глагол-связка еси («ты есть») в обоих
случаях должна стоять после местоимения ты, а не после глаголов.

У А. А. Зализняка есть несколько вероятных объяснений этого казуса. Во-первых, в

Ипатьевской летописи имеются примеры, когда местоимение ты, присутствие которого
портит картину, «возможно <…> не опущено в связи с тем, что оно несет некоторую
эмфазу, а тогда после него возможен ритмико-синтаксический барьер, которым и
объясняется позиция связки. Эмфаза не исключена и во фразах из <„>С<лова> <o>
п<олку> И<гореве”> (если понимать их как „это ты пробил…”, „это ты укачивал”…».Во-
вторых, нарушение закона Вакернагеля может быть «данью церковнославянской норме»
— книжный, церковнославянский язык такое нарушение допускал. В-третьих, А. А.
Зализняк склонен видеть в этом нарушении след руки переписчика XVI века, и это, по его
мнению, самое вероятное[30].

Но любопытно, что сбой приходится на один из самых «подозрительных» фрагментов

памятника. Плач Ярославны — заговор, призванный воздействовать на природные силы.
Он проникнут живым, почти осязаемым языческим чувством. В древнерусской книжности
он уникален.

Б. В. Сапунов, ученый, подробно проанализировавший плач и сопоставивший его с устной

народной словесностью, убежденно утверждал: «В трагический момент, когда половецкие
орды вторглись в русские земли, неся смерть и разорение, Ярославна не вспоминает о
христианском Боге, всемогущем и всепрощающем, как изображают его христианские
проповедники. Не к небесной заступнице Богоматери обращает она свои мольбы, не к
Христу взывает она о помощи». Это языческое заклинание, обращенное к Солнцу, Воде и
Стрибогу — богу ветра.

«Можно легко установить, что по своему характеру „плач” Ярославны в основной своей
части (три абзаца из четырех) является типичным языческим заговором. Структура
„плача” повторяет обычную четырехчастную форму заговора, сохранившуюся до XX века,
— обращение к высшим силам, прославление их могущества, конкретная просьба и
заключение. Большое количество заговоров, записанных в XIX в., еще сохранили
обращения к солнцу, месяцу, звездам, заре, ветрам, огню, молнии и другим силам
природы»[31].

Именование солнца, Днепра и ветра из плача Игоревой жены языческими богами, а самого
плача — языческим заклинанием, пожалуй, — неосторожное упрощение. Но с
христианской молитвой княгинина речь и вправду не имеет ничего похожего.

Удивительно, но существует перекликающееся с плачем Ярославны реальное заклинание-

заговор против наведенной болезни («порчи») на собаку, сохранившееся в старинной
записи: «Ты еси вода, ты еси чистота. Течеши из моря в моря сквозе землю Русскую и
Половетцкую (так! — А. Р.) под землею, а под копаменью (искаженное: по каменью. — А.
Р.), и по подкаменью, и по подкорению, измывая всякую скверну и нечистоту»[32]. А в
«Слове…» Ярославна, обращаясь к Днепру, говорит: «Ты пробил еси каменныя горы
сквозе землю Половецкую» — и упоминает море, олицетворяющее печаль, горе[33].

Остается лишь гадать: отражено ли в плаче Ярославны древнее заклинание, отголосок

которого звучит в заговоре на собаку, или же сами сетования несчастной княгини из
«Игоревой песни» некогда, став достоянием фольклора и «низовой» словесности, стали
использоваться в магической практике для исцеления домашних животных?..

Языковые признаки «Слова…», описанные А. А. Зализняком, парадоксальны. С одной

стороны, оно предельно близко к текстам, отражающим живую речь: к берестяным
грамотам и к фрагментам из Киевской (Ипатьевской) летописи, воспроизводящим устное
слово, реплики. (Эта часть Ипатьевской летописи была создана в XII веке, но сохранилась
в рукописи XV века.) С другой стороны, в «песни» об Игоревом походе довольно часто
встречаются древние формы прошедшего времени — аорист и имперфект, которых, по-
видимому, уже не было в разговорном, устном языке XII века. В тех же берестяных
грамотах XI — XII веков имперфект отсутствует напрочь, а примеры с аористом
единичны[34]. И при этом в «Слове…» лишь единожды встречается повторяющийся
предлог в составе словосочетания «на реце на Каяле» («на реке Каяле»)[35]. Между тем в
живом языке предлоги как раз повторялись. А. А. Зализняк напоминает: «…в
литературных текстах эта черта явно избегалась — считалась простонародной»[36]. По его
мнению, автор «Слова…» здесь следует именно литературной норме, а не особенностям
устной речи. Но остается загадкой, почему в одних случаях создатель «Слова…» с этими
литературными нормами абсолютно не считался, а в других — соблюдал их со строгостью
педанта. А ведь черты разговорного и книжного языка в «Слове…» не разделены, как в
летописи, где лингвистически разграничены воспроизводимое устное слово и
повествование книжника: нет, и те и другие содержатся в авторской речи.

Доказывая типичность языковых черт «Слова…» для XII века, А. А. Зализняк

парадоксальным образом одновременно — еще раз, но по-новому — обнаружил
уникальность «песни» в словесности этой эпохи.

И все-таки книга «„Слово о полку Игореве”. Взгляд лингвиста» свидетельствует:

вероятность, что древнерусскую «песнь» написал автор XVIII века, ничтожно мала, она
почти что нулевая. Наука XVIII века еще не открыла те особенности древнерусского
языка, которые прекрасно известны безымянному сочинителю. А предположение, что
автор, живший на исходе XVIII столетия, смог сам открыть или интуитивно постичь эти
языковые черты, относится к области ненаучной фантастики. Правда, недавно украинская
исследовательница Татьяна Вилкул предположила, что фальсификатор мог воспроизвести
особенности языка XII века посредством простой имитации — подражая грамматике и
синтаксису прочитанных им старинных рукописей[37]. Но, как доказал А. А. Зализняк во
втором издании своей книги (2007), такое объяснение неубедительно: многих древних
словоформ и конструкций, содержащихся в «Игоревой песни», попросту нет в
письменных памятниках. Гениальный фальсификатор должен был их конструировать сам,
причем не делая ошибок. «Версия с лингвистически не подготовленным имитатором здесь
в качестве объяснений ничего, кроме чуда, предложить не может»[38]. Ведь получается,
что «интуиция нашего имитатора должна была быть мощнее аналитической мысли
лингвистов».

Однако если с высокой долей вероятности можно доказать подлинность текста «Слова…»
в целом, то это невозможно сделать для отдельных фрагментов, чья древность вызывает
наибольшие сомнения. Это отрывки, содержащие имена языческих богов и языческие
образы. В некоторых из этих мест тоже есть языковые черты, воспроизведение которых
затруднительно для имитатора. Но утверждение А. А. Зализняка о подлинности «Слова…»
обладает почти несокрушимой мощью, только когда подкреплено всей «ратью»
аргументов. В небольших же фрагментах встречаются только некоторые признаки
древнего языка. И сам ученый не может отрицать: эти фрагменты могли быть написаны
позже, чем основной текст, они могут оказаться вставками. «Наличие какой-то локальной
редакционной правки и каких-то вставок в первоначальный текст в принципе вполне
возможно», причем «лингвистическими методами их <…> обычно нельзя ни подтвердить,
ни опровергнуть: несколько слов или не очень длинную фразу, конечно, можно построить
так, чтобы они ничем существенным не отличались от основного массива»[40].

Отбрасывая это предположение, автор книги прибегает уже не к лингвистическим, а к

психологическим и этическим аргументам, а также апеллирует к здравому смыслу: «Дело
в том, что очень трудно объяснить, как физически могли быть реализованы эти вставки.
Поскольку они уже присутствуют в Екатерининской копии 1795 — 1796 годов, они не
могли быть внесены в текст только при типографском наборе. Куда они были вписаны?
Если просто на поля рукописи (или между строк), то необходимо признать соучастниками
обмана всех видевших рукопись. <…> Остается допустить, что ради вставок был
переписан заново либо просто весь текст <„>С<лова> <o> п<олку> И<гореве”>, либо по
крайней мере листы, где были вставки, а затем старые листы были из сборника, куда
входило <„>С<лово> <o> п<олку> И<гореве”>, удалены и на их место вмонтированы
новые. В том, что касается почерка, размещения на листах, замены листов и т. п., это
требовало почти такого же объема работы, как и подделка полного текста сочинения.
Поскольку фальсификатор не имел никакой гарантии того, что сборник через двадцать лет
сгорит, он должен был все это проделать так безупречно, чтобы ни современники, ни
будущие исследователи ничего не заметили.

Важно то, что при такой операции фальсификатор должен был уничтожить (полностью
или частично) подлинную рукопись XV — XVI в. и заменить ее фальсификатом <…> — и
все только для того, чтобы в тексте прибавилось несколько фраз. Иначе говоря,
выдающийся филолог и непревзойденный знаток рукописей должен был совершить акт
вандализма. И трудно понять, какие единичные фразы <„>С<лова> <o> п<олку>
И<гореве”> могли иметь в глазах фальсификатора столь великую конъюнктурную
ценность, чтобы пойти на такой варварский шаг»[41].

Эти соображения заслуживают внимания, но не во всем убедительны. Круг видевших

рукопись «Слова…» — или, как предпочел бы осторожно выразиться подозрительный
скептик-«следователь», заявлявших об этом — неширок: сам владелец граф А. И. Мусин-
Пушкин, историк Н. Н. Бантыш-Каменский, начальник Московского архива
Государственной коллегии иностранных дел А. Ф. Малиновский, Н. М. Карамзин,
палеограф А. И. Ермолаев и типографщик С. А. Селивановский. Но любопытно, что
датировали они рукопись по-разному: кто XIV, а кто XV и XVI веком[42]. Самым ценным
надо признать сообщение А. И. Ермолаева — единственного знатока древних книг из тех,
кто рассматривал рукопись. Но его свидетельство дошло из чужих уст, и неясно, в какие
годы он познакомился со списком — незадолго до его утраты, когда приобрел солидный
ученый опыт, или еще в молодые годы[43].
Репутацию же самого графа А. И. Мусина-Пушкина и по крайней мере одного из первых
издателей — А. Ф. Малиновского — как квалифицированных знатоков древней
письменности подмочил один досадный случай.

Вскоре после «грозы двенадцатого года» рукопись «Слова…» нашлась! Правда, это был
другой список: в 1815 году радостный Алексей Федорович Малиновский, готовивший
памятник к печати в 1800 году, приобрел пергаментный свиток с текстом «Слова…»,
написанным письмом, напоминающим древний почерк — устав. В рукописи стояла дата
(1375 год), указано было и имя переписчика — суздальского монаха Леонтия Зяблова.

Малиновский торжествующе объявил о намерении издать «Слово…» по новому списку.

Почти одновременно с Малиновским великая и невероятная удача выпала и
первооткрывателю «Слова…» графу Мусину-Пушкину: и ему предложили купить
похожий список памятника!

Но судьба не столь щедра, и счастье отыскать бесценное сокровище не даруется дважды.

Трагедия трехлетней давности обернулась фарсом: обе рукописи оказались поддельными.
Фарс в точности пародировал историю рукописи «Слова…» из Мусин-Пушкинского
сборника. Происхождение рукописи Малиновского, как и утраченной в 1812 году, было
темным и запутанным. Принес ее московский мещанин Петр Архипов, получивший ее от
иностранца Шимельфейна, который в свой черед выменял ее у некоей калужской
помещицы, запретившей «ему объявлять о имени ее». Позднее выяснилось: рукопись
Малиновского изготовил известный в 1800 — 1830-е годы торговец древними книгами А.
И. Бардин, не брезговавший созданием подделок. Пергаментных рукописей он не знал: в
старину их листы никогда не склеивали в свитки.

Чисто теоретически нельзя исключить, что — если фальсификация имела место — в

разное время в руках у ценителей русских древностей побывали разные рукописи со
«Словом…». Такие сомнения рождает свидетельство Н. М. Карамзина: а одну ли рукопись
видели он и первые издатели «песни» Н. Н. Бантыш-Каменский и А. Ф. Малиновский?
Автор «Истории государства Российского» показал, что в оригинале было «сечи Трояни»,
а не «вечи» (века), как читается в Екатерининской копии и напечатано в издании 1800 года.
Согласно его выписке, получается, что в рукописи отец Ярославны Ярослав Осмомысл
метал-бросал через облака не «времены» (времена), а «бремены» (бремена —
множественная форма слова «бремя»)[44]. Во втором случае нельзя исключать, что Н. М.
Карамзин воспроизвел текст «Слова…» с собственной смысловой правкой[45]. Но первое
расхождение такому объяснению не поддается. Едва ли первые издатели попросту
исправили «сечи» на «вечи», заметив, что в «Слове…» в другом месте встречается
выражение «на седьмом веце Трояни»[46] («на седьмом веке Трояна»). Ведь в других
случаях они старательно избегали даже напрашивающейся правки.

А вдруг в руках у безымянного мистификатора было какое-то древнерусское сочинение —

возможно, именно об Игоревом походе — и оно отразилось в тексте «Задонщины», а
известный нам текст «Слова…» — лишь переработка этого сочинения? Может статься, как
заметил по другому поводу австрийский писатель Стефан Цвейг, «неизвестный издатель
проделал примерно то, что делают владельцы антикварных лавок, когда они из подлинного
ларца эпохи Возрождения, умело используя настоящие и поддельные материалы, мастерят
два-три ларца, а то и целый гарнитур, вследствие чего тот, кто отстаивает подлинность
этих вещей, так же не прав, как и тот, кто называет их поддельными»[47].

Так, может быть, языческая образность «Слова…» все-таки плод усилий «соавтора» из
XVIII века?

Вопросы остаются. Это признает и сам А. А. Зализняк: «Всё это не значит, что в
<„>С<лове> <o> п<олку> И<гореве”> нет больше ничего странного, что всё загадочное
объяснилось. Темная история находки памятника остается. Темные места в тексте
остаются. Слова спорного происхождения остаются. Озадачивающие литературоведов
литературные особенности остаются. <…> Просто мы увидели, как мало шансов,
несмотря на все эти подозрительные обстоятельства, оказалось у той прямолинейной,
родившейся из надежды развязать все узлы одним ударом гипотезы, что перед нами
продукт изобретательности человека XVIII века»[48].

Мало того, серия лингвистических аргументов рождает еще и новые недоумения. По

сочетанию лингвистических свойств «Слово…» оказывается памятником таким же
необычным, как и по художественным особенностям.

Так или иначе, версия о создании «Слова…» в конце XII столетия остается, на взгляд
автора этих строк, только гипотезой. Но гипотезой, лингвистически более обоснованной,
чем все прочие.

вопрос 23 проблема жанра СопИ

"Слово" в силу своей уникальности занимает особое место в системе жанров литературы
Древней Руси. Со всей наглядностью это можно заметить при сопоставлении с
произведениями одной темы - летописными повестями, рассказывающими о походе Игоря.
Вообще весьма сложно однозначно определить жанр широко известного произведения XII
в. Уже в самом тексте можно встретить достаточно противоречивые определения - "слово",
"песнь", "трудная повесть". "Словами" в Древней Руси называли ораторские произведения.
В связи с этим немало внимания уделялось изучению именно ораторских приемов,
соотношения "Слова" с произведениями риторов домонгольского периода. Особенно
детально исследовал эту сторону "Слова о полку Игореве" И.П.Еремин, относивший его к
памятникам политического красноречия. Большинство комментаторов переводят
словосочетание "трудная повесть" как "воинская повесть" (иное, менее распространенное
прочтение - "печальная повесть"). Одним из ведущих жанров исторической книжности в
Древней Руси была именно воинская повесть. Ей свойственны свои приемы запечатления
баталий и походов, и, прежде всего, - устойчивые формулы, традиционные
словосочетания, при помощи которых средневековые авторы отражали суровую
действительность частых вооруженных столкновений. Летописные повествования о
походе Игоря - типичные воинские повести. Сложность заключена в том, что и в "Слове"
можно встретить некоторые подобные топосы. Значит, при всей уникальности
поэтического строя этого произведения нельзя всецело отвергать его связь с
традиционным жанром воинской повести. Все сказанное объясняет, почему медиевисты,
как правило, говорят о проблеме жанра "Слова".

Но ведь в "Слове" присутствует и еще один компонент, еще более осложняющий его
жанровую природу. Это песня. Действительно, невозможно не заметить связи "Слова" с
фольклором, эпической традицией. Да и как не учитывать значительный языческий
элемент в произведении. Безымянный автор обращался к наследию легендарного певца
Бояна ("Боян бо вещий, аще кому хотяше песнь творити…"), вступал с ним в
своеобразную полемику, использовал солнечную символику, олицетворял силы природы и
прибегал к устно-поэтическим приемам и символам. Важную роль тут играют образы
дождя, грома и молний. А ведь сравнительно недавно центральное место в пантеоне
древних русичей - язычников занимал бог громовержец Перун. Трудным и однозначно не
разрешенным вопросом является проблема ритмической организации произведения. Но
ритм письменного текста также несет на себе следы влияния устной поэзии. Возможно,
всем этим устно-поэтическим компонентом объясняется своеобразная архаичность
"Слова" на фоне иных текстов Киевской Руси.

(сие по Пауткину)

В дополнение по Ранчину:

1) Мнение о том, что "Слово.." - письменная запись устного сочинения, певшегося под
аккомпонимент гуслей (ученый Ф. Е. Корш - сблизил слово с былинами и
реконструировал его текст как былинный, ученый А. И Никифоров - докторская
диссертация на тему "СопИ - былины 12 века)

НО! состав восточнослав фольклора 12 века, его жанры и образцы неизвестны. Старейшие
записи сделаны не ранее 17 столетия.

Согласиться можно, что параллели с былинами есть, ибо есть характерный для этого
фольклорного жанра прием, как эпическая гипербола (гиперболизация сила Всеволода Буй
тура и для сравнения богатыря Илья Муромца. Всеслав Полоцкий наделен в слове
чертами князя-оборотня, а как мы знаем, оборотничество свойственно былинному Вольху
(или Вольге Всеславичу)

И снова НО!

1. жанр былин в 12 веке окончательно не сложился

2. непохожестей с былинами больше, чем похожестей (былины повествуют о событиях

детально, в то время как в Слове они изображены как бы пунктиром, многое дано
посредством ряда символ образов)

3. не очевидна стихотворная природа памятника. Прослеживается и ритмическая, и

фонетическая упорядоченность, аллитерация (въ пяткъ потопташа поганыя плъкы
половецкыя), но невозможно проследить единую систему звуковой организации какого-
лтбо типа.

4. в лексике и словесном стиле памятника много общего с лексикой и стилем переводных и

оригинальных произвед. древнерус. книжности 11-12 вв. Если бы принадлежал фольклору,
такие совпадения невозможны.

5. х-ны форму для устной эпической поэзии, коих в Слове почти не наблюдается.

2) Следующее предположение, что Слово относилось к жанру героических (или

эпических) поэм - ноне устных, а письменных ( Орлов, Лихачев, Робинсон) Приводились
параллели с французской героич. поэмой "Песнь о Роланде"(князь Святослав
Всеволодович ("сребреная седина") сравнивается с могущ. королем франков "седобородым
Карлом", безрассудному Игорю соответствует Роланд, тоже мужественный и
одновременно неосмотрительный и горделивый + ко всему противопоставление "русичи-
христиане" -- половцы-язычники подобно "франки-христиане" --сарацины-язычники ",
Ярославна подобна скорбящей Альде"

НО! (опять и снова)

1. сходства не очень значительны. Слово отличается меньшими масштабами по сравнению

с другими эпическими произведениями.

2. эпич. эпосу не свойственны лир. отступления и обрывы в повествовании

3. отношение Слова к письмен. героич. поэмам не оправдано, ибо древнерус. книжность

не знает этого жанра

3. "Песнь" об Игоревом походе - памятник светскогокрасноречия.

1. т.к обладает 3-х частной структурой ( вступление, осн. часть и заключение)

2. в стиле и ритмике есть общие черты с ораторскими произведениями

3. автор сам называет свое произведение "песнью", "словом", "повестью" - а эти

определения относились к памятникам ораторского искусства в Древней Руси

НО! (опять-опять)

1. 3-х частная структура свойственна и другим памятникам, напр. житиям святых

2. в слове оч сильное повествовательное начало (описание событий), чуждое ораторск.

проихвед

3. В памятнике красноречия проставляется то или иное лицо/событие. Можно согласиться

с Ереминым, что в Слове нет резкого осуждения Игоря, но тогда получается, что автору
достается прославлять поражение.

4. не очевидно, что "слово", "повесть" и "песнь" имели в Древней Руси отчетливый

жанровый смысл

Итого: сложная структура памятника не укладывается в границы известных жанров,

возможно своеобразие Слова связано с тем, что это трансформация какого-то
фольклорного сочинения в книжное (так считает Соколова)

24 проблема автора СопИ. Х-тер его историч, полит и худож. воззрений

В «песни» об Игоревом походе нет и ни одного свидетельства, оставленного о себе

автором: он не упоминает своего имени, не оставляет следа, указывающего на его возраст
или социальную принадлежность. Только дважды создатель «поэмы» говорит от
собственного лица, да и то один раз относит себя к некоей «братии» – не то дружинной, не
то монашеской: «Не лепо ли ны бяшетъ, братие…»; «Что ми шумить, что ми звенить
давечя рано предъ зорями»?

В 1846 г. Н. Г. Головин назвал автором «Слова…» «премудра книжника» Тимофея,

отысканного на страницах древней летописи; этот Тимофей упомянался в Галицко-
Волынской летописи под 1205 г.. Помимо единственно бесспорного факта, что и Тимофей,
и автор древнерусской «песни» имели прямое отношение к словесности, никаких других
оснований для этого отождествления не было. Убийственный удар по версии Н. Г.
Головина нанес спустя сто лет Н. П. Сидоров, разъяснивший, что выражение «премудрый
книжник» в древнерусской словесности имело особенное значение: «тот, кто умел
истолковывать “темные места” Писания. <…> Мы не можем представить себе автора
“Слова” типичным для того времени книжником, начетчиком, каким был Тимофей»
(Сидоров Н. П. К вопросу об авторах «Слова о полку Игореве» // «Слово о полку
Игореве»: Сборник исследований и статей / Под ред. чл.-корр. АН СССР В. П.
Адриановой-Перетц. М.; Л., 1950. С. 165-166).

Ровно сто лет спустя всё в той же Галицко-Волынской летописи писатель А. К. Югов
обнаружил другого кандидата на лавры древнерусского гения — упоминаемого в
Ипатьевской летописи в рассказе событиях начала 1240-х гг. «словутьнаго
(прославленного. – А. Р.) певца Митусу». Большинство ученых считало Митусу певцом-
сказителем (И. М. Снегирев, Л. В. Черепнин, В. Т. Пашуто, Д. С. Лихачев), но есть и
мнение, что это церковный певец, певчий (М. А. Максимович, Н. П. Сидоров); некоторые
полагали одинаково возможным, что Митуса – и сказитель-песнотворец, и церковный
певец-певчий (И. И. Срезневский, В. Ягич). Отождествление автора «Слова…» с Митусой,
принадлежащее А. К. Югову, сомнительно прежде всего из-за «слишком большого разрыва
между событиями “Слова” и упоминанием Митусы» (Лихачев Д. С. Размышления об
авторе «Слова о полку Игореве» С.169, примеч. 2). Как отметил Л. А. Дмитриев,
«объективных ист<орических> данных в пользу гипотезы Югова нет, все его
доказательства исходят из априорно принятого положения, что М<итуса> - автор
С<лова>» (Дмитриев Л. А. Митуса // Энциклопедия «Слова о полку Игореве». СПб., Т. 3.
С. 259).

Вскоре после этого другой писатель, И. А. Новиков, открыл, что автор «Слова…» сын
тысяцкого, по известию Ипатьевской летописи, бывший в плену у половцев вместе с
Игорем. Отцом его И. А. Новиков считал Игорева тысяцкого Рагуила и отождествлял
автора «Слова…», не ссылаясь на идею Н. Г. Головина, всё с тем же книжником
Тимофеем. Так доселе «безродный» Тимофей счастливо обрел отца и стал Рагуиловичем.

Надо признать, что «никаких оснований для признания безымянного сына тысяцкого
автором прославл<енного> шедевра нет» (Савельева Н. В. Тимофей Рагуилович //
Энциклопедия «Слова о полку Игореве». Т. 5. С. 115).

Сын, как известно, за отца не отвечает, и военный историк В. Г. Федоров назвал вероятным
автором «Слова» уже самого тысяцкого Игоря Рагуила - как человека зрелого и более
опытного.

М. Т. Гойгел-Сокол, а вслед за ним украинский историк Б. И. Яценко посчитали автором

«Слова…» другого участника Игорева похода - Ольстина Олексича, боярина
черниговского князя Ярослава Всеволодовича; Ольстин Олексич участвовал в походе
Игоря, возглавляя отряд, посланный в помощь новгород-северскому князю Ярославом
Всеволодовичем – Игоревым двоюродным братом. М. Т. Гойгел-Сокол уверенно
утверждал об Ольстине Олексиче: «О его знаниях, образованности, эрудиции говорит сама
за себя “Песнь”» (Сокол М. Т. К вопросу о творце «Песни о полку Игореве» // Некоторые
вопросы отечественной историографии и источниковедения: Сборник научных статей.
Денпропетровск, 1976. Вып. 3. С. 74). Известный медиевист Л. А. Дмитриев остроумно
парировал это опрометчивое заявление: «Разумеется, “Песнь” (т. е. С<лово>) ничего не
может говорить об О<льстине> О<лексиче>, так как именно требуется доказать, что
O<льстин> O<лексич> мог быть автором C<лова>» (Дмитриев Л. А. Ольстин Олексич //
Энциклопедия «Слова о полку Игореве». Т. 3. С. 361).

Ю. В. Подлипчук, отказываясь назвать имя автора, тем не менее уверенно считает его
участником Игорева похода: «Не рискуя делать необоснованные выводы, можно только
уверенно утверждать, что Автор был участником похода Игоря в 1185 г. и бежал с ним из
плена.

Уже в зачине Автор дает понять, что поэма рождалась в походе и что в основе ее лежат
были» (Подлипчук Ю. В. «Слово о полку Игореве»: Научный перевод и комментарий. М.,
2004. С. 309).

Аргументы Ю. В. Подлипчука весьма наивные, не учитывающие художественную

структуру «Слова…»: «Столь же детально, как поход, описаны Автором и события побега
Игоря из плена. <…> …Игорь босой бежит сначала к тростнику, потом переплывает реку –
“помчался горностаем к тростнику и – белым гоголем – в воду”. Для гоголя характерно
белое пятно, образованное второстепенными маховыми перьями. Отсюда “белый гоголь”.
Гоголь – прекрасный нырок.

“Белым гоголем» – это не одно из превращений князя-оборотня, а белеющее во мраке ночи

тело (или одежда) плывущего по реке беглеца. И горностай назван не случайно: горностай
– ловкий, быстрый зверек, со стремительным стелющимся ходом при беге. Отметим, что и
горностай не боится воды – прекрасно плавает. Такие детали, как белеющая во мраке
фигура босого Игоря и бесшумный стремительный бег к воде, дают убедительность всему
происходящему удивительную. Все это от непосредственного видения, восприятия
событий» (Там же. С. 311). .

Однако если исходить из «эффекта присутствия» повествователя при описываемых

событиях, то он есть, например, и в описании ослепления князя Василька Ростиславича
Теребовльского, хотя автор повести о его ослеплении, вошедшей в состав «Повести
временных лет» под 1097 г., - Василий (очевидно, священник), без сомнения, не
присутствовал при совершении этого преступления. И в сцене убиения святого Глеба из
«Сказания о Борисе и Глебе» (XI – начало XII в.) такая деталь, как мечи убийц, блестящие,
словно вода, также создают «эффект присутствия» автора при изображаемом событии, но
автор «Сказания…», бесспорно, не был очевидцем произошедшего, и в целом описание
мученической кончины князя подчинено условным правилам так называемого
«литературного этикета» (термин Д. С. Лихачева).

Удостоились чести авторства «Слова…» и князья, в их числе и сам Игорь. Его кандидатуру
горячо поддержали зоолог Н. В. Шарлемань и поэт И. И. Кобзев. И писатель В. А.
Чивилихин в романе-эссе «Память» вручил «патент на авторство» «Слова…» самому
Игорю… Из прочих князей чаще всего называли имя Владимира Ярославича Галицкого
(ум. в 1199 г.) – сына Ярослава «Осмомысла» и брата Игоревой жены Ярославны;
Владимир Ярославич в 1185 г. жил у Игоря в Северской земле.

Версию об утаенном авторстве Владимира Ярославича предложил Л. Е. Махновец:

Владимир Ярославич был женат на Болеславе – дочери Святослава Всеволодовича
Киевского и полоцкой княжны Марии Васильковны. Мария Васильковна, полагает Л. Е.
Махновец, рассказала зятю о полоцких делах, о которых (в частности, о гибели в бою с
литовцами ее брата Изяслава Васильковича) много говорится в «Слове…». Независимо от
него это же мнение высказал другой украинский исследователь – писатель и филолог С. Г.
Пушик; эту же версию выдвинул В. Семенов.

Против версий о княжеском сане автора «Слова…» безусловно свидетельствуют

обращения к правителям разных земель «постоять за раны Игоря» и за «землю Русскую»,
которые не могут принадлежать князю. В обращении к князьям встречается именование
«господин», а так не мог обращаться князь к князю. Они могли называть друг друга
братьями, либо – если занимали разные ступени на лестнице власти – отцом, дядей,
сыном, племянником; при этом термины родства приобретали характер терминов
господства-подчинения: «отцом» или «дядей» («стрыем») был старший князь для
младших, они же - сыновьями или племянниками («сыновцами»). Автор «Слова…»
внимателен к терминам господства и подчинения. Святослав Киевский в «Слове…»
называет Игоря и его брата Всеволода «Буй тура» племянниками как младших князей в
иерархии власти. В терминах родства Игорь и Всеволод были не племянниками, а
двоюродными братьями Святослава. Из летописи известно, что даже к одному из самых
могущественных правителей Руси – к владимиро-суздальскому князю Всеволоду Большое
Гнездо – Святослав Киевский обращался как занимающий более высокое место в
иерархии власти: «брате и сыну». При этом реально Всеволод Большое Гнездо был
сильнее Святослава, он никак не зависел от киевской власти, в то время как Святослав
Киевский был вынужден считаться с мнением владимиро-суздальского правителя.

Называть князя господином мог лишь человек некняжеского рода. Соответственно,

обращения к князьям принадлежат не киевскому правителю, а самому автору «Слова…».
Еще Н. М. Карамзин заметил, что «гордый владетель Киевский не мог называть» других
князей «своими господами или государями» [Карамзин Н.М. История государства
Российского. М., 1991. Т. 2/3: С. 612-613, примеч. 262 к гл. VII тома 3). Мнение о том, что
обращения-призывы к князьям принадлежат не Святославу, но автору «Слова…»
высказывали также В. В. Каллаш и А. К. Югов, заметивший: автор, «как признают все,
был тонким знатоком истории и междукняжеских отношений, а потому никоим образом не
мог вложить в уста киевского великого князя, отца всех князей Киевской Руси,
старейшины Русской Земли, те слова, которые были унизительны для него, именно как для
первого в старейшинстве князя» (Югов А. К. О «золотом слове» // Слово о полку Игореве /
Пер. и коммент. А. Югова. Вступ. статьи акад. Б. Д. Грекова и акад. А. С. Орлова. [Б. м.],
1945. С. 181). А. К. Югова поддержал известный исследователь древнерусской
словесности Н. К. Гудзий. Обращение к князьям считает принадлежащими
непосредственно автору «Слова» и Ю. В. Подлипчук.

Таким образом, обращения к князьям едва ли могли принадлежать не только Святославу,

но и любому князю. Правда, известны редкие случаи, когда один князь все же именовал
другого господином, причем первые примеры такого рода относятся примерно к времени
создания «песни» об Игоревом походе: в 1180 г. рязанские князья именуют Всеволода
Большое Гнездо «господином» и «отцом», так же к нему обращается в 1190 г. сын
Ярослава «Осмомысла» Владимир, прося поддержать притязания на Галицкое княжение.
Но это именно исключительные случаи, и обращение «господин» указывает на реальные
отношения господства и подчинения. (Впрочем, некоторые исследователи включают
обращения к князьям в состав «золотого слова».)

Но, даже если забыть о данных текста, противоречащих идее о княжеском сане
сочинителя, кандидатура Игоря «непроходная», так как психологически невозможно
создание произведения, автор которого, князь, устами другого князя, Святослава
Киевского, произносит сам себе укоризну.

Предположение об авторстве Владимира Галицкого тоже ни на чем не основано.

И независимо от этих свидетельств текста, опровергающих версии о княжеском сане

создателя «песни» большие сомнения вызывает и кандидатура Владимира Ярославича
Галицкого как таковая. Владимир Ярославич Галицкий, брат Игоревой жены Ярославны,
был человеком беспутным, авантюристом. Он обитал у князя Игоря, так как не ужился с
родным отцом: в 1183 г. Ярослав «Осмомысл» изгнал его из Галича. «Это тот Владимир
Галицкий, забулдыга и бражник, образ которого так красочно воспроизведен в опере
Бородина “Князь Игорь” <…>» (Рыбаков Б. А. Киевская Русь и русские княжества XII—
XIII вв. Изд. 2-е, доп. М., 1993. С. 514).

Враждовавший с отцом князь Владимир Ярославич не мог представить Ярослава

«Осмомысла» в том идеальном образе могучего властителя, подпершего Карпатские горы
железными полками и стреляющего «салтанов» в далеких землях, каков Ярослав в
«Слове…».

Б. А. Рыбакову принадлежит гипотеза об авторе «Слова…» – киевском боярине Петре

Бориславиче, которому историк приписывает обширный ряд фрагментов в Киевской
летописи середины – второй половины XII в. Б. А. Рыбаков указывает и на сходство стиля
Петра Бориславича и автора «Слова…», и на службу боярина при Святославе Киевском,
которому симпатизирует и которого идеализирует автор «песни» об Игоревом походе.

Сопоставление языка «Слова…» и фрагментов Киевской летописи, автором которых Б.А.

Рыбаков считает Петра Бориславича, свидетельствует, что киевский боярин мог написать
«Слово…», но не доказывает однозначно, что он этот текст написал. Применение
математических методов анализа для установления авторства Петра Бориславича также не
доказало безусловно, что киевский боярин был создателем «Слова…».

Как заметил Л. А. Дмитриев, «сущностью всех гипотез об авторах С<лова> в

определенной степени является домысливание создателями этих гипотез к тем или иным
реальным именам XII в., таких биографических данных, которые дают возможность
приписать им авторство Слова>. Заслуживает внимания то обстоятельство, что все время
на кандидатство в авторы С<лова> выдвигаются новые имена: создатели новых гипотез
осознают слабость аргументов своих предшественников, но свои собственные аргументы
считают бесспорными.

Наиболее обоснованной следует признать гипотезу Б. А. Рыбакова, так как мы

располагаем достаточно объективными свидетельствами о незаурядном литературном
мастерстве боярина и воеводы Петра Бориславича. Но и в данном случае к очень
незначительным безусловным свидетельствам приходится присоединять обширное число
предположений. И если мы более или менее можем быть уверены в причастности этого
государственного и политического деятеля XII в. к летописанию, то вопрос о
принадлежности ему С<лова> все же гипотетичен <…>» (Дмитриев Л. А. Автор «Слова о
полку Игореве» // Словарь книжников т книжности Древней Руси. Л., 1987. Ч. 1. С. 29). В
другой статье Л. А. Дмитриев заметил, что идейное и художественное содержание
«Слова…» «гораздо шире и глубже, чем та информация, которую мы можем почерпнуть из
известных в настоящее время источников о каждом из предполагаемых авторов “Слова”»
(Дмитриев Л. А. К вопросу об авторе «Слова о полку Игореве» // Русская литература. 1986.
№ 4. С. 23).
К этому, впрочем, стоит добавить, что Б. А. Рыбаков приписывает Петру Бориславичу не
только фрагменты из подлинной Киевской летописи XII в., сохраненные в Ипатьевском
списке XV в., но и летописные фрагменты, цитируемые в «Истории Российской»,
составленной в первой половине XVIII в. В. Н. Татищевым; эти фрагменты, если верить
историку XVIII в., были извлечены им из древних летописей. Между тем, есть довольно
серьезные основания предполагать, что эти фрагменты позднего происхождения; мало
того, очень вероятно, что в действительности они сочинены самим В. Н. Татищевым. (Это
мнение обосновывает А.П. Толочко.)

Немного ернический тон этой главы объясняется ее предметом: серьезно относиться к

абсолютному большинству попыток поиска автора «Слова…» совершенно невозможно. В
известном смысле даже действительное установление имени создателя безымянной
«песни» может не открыть ничего нового. Тимофей, Митуса, Рагуил, Ольстин Олексич –
не более чем имена, за которыми мы не различаем ни лиц, ни судеб. Их биографии или
покрыты мраком, или воссоздаются с большой долей сомнительности. Жажда услышать
имя питается скорее мифологическими, нежели научными представлениями: имя словно
бы дает бытие тексту, без имени он еще не рожден в мир…

Бесспорное установление автора значимо для картины словесности и репутации писателя,

если речь идет о создании «Тени Баркова» (Пушкин или не Пушкин?) или «Тихого Дона»
(Шолохов или Крюков, или «коллективное авторство»). В случае со «Словом…» имя
автора – это не ключ к тексту: только поняв, что это за текст, каковы его жанр и функция,
мы получили бы некий компас, указывающий, конечно, не на личность творца, а на
возможную социальную и культурную среду, к которой он принадлежит.

Древнерусская книжность была по преимуществу анонимна, безымянна, и, может быть,

следует уважать скромность сочинителя, скрывшего свое имя.

25. СопИ и фольклор

Народная сторона «Слова» проявляется в обращении к широкому общественному мнению,

к мнению общенародному, и в призыве всех русских людей сплотиться в борьбе с
внешним врагом. Автор широко вводит в свое произведение народные плачи и
прославления, прибегает к понятиям «слава», «честь», «хвала», «хула» для того, чтобы
сделать свое творение понятным и доступным всему русскому народу, для которого устная
поэтическая форма выражения была привычной и знакомой с детских лет. Именно в
«плачах» и «славах» более всего ощущается связь поэмы с произведениями устного
народного творчества. Автор приводит их буквально, следует им в ходе всего изложения
событий. В эмоциональной противоположности этих двух народных жанров отражен весь
диапазон чувств и настроений, который так характерен для «Слова».

Произведение начинается с упоминания о «славах», которые пел Боян. «Славой» Игорю,

Всеволоду, Владимиру и дружине оно заканчивается. Славу князьям поют девицы и
иноземцы.

Мысленно следуя за полком Игоря, поэт одновременно оплакивает его, прерывая свое
повествование лирическими отступлениями, которые также очень близки к народным
мотивам:

Дремлет в поле Олегово храброе гнездо.

Далеко залетело!

Не было оно в обиду порождено

ни соколу,

ни кречету,

ни тебе, черный ворон,

поганый половец!

Особенно сильно проявляется связь плачей с лирической песнью в плаче Ярославны.

Автор словно придумывает этот плач за свою героиню, но приводит его в таких формах и
выражениях,
которые могли на самом деле принадлежать Ярославне. Как и принято в народных плачах,
она обращается к ветру, реке, солнцу Подобно ей, направляя мысль к отсутствующим
Игорю и Всеволоду, произносит свое «золотое слово, со слезами смешанное» и Святослав:

О мои дети, Игорь и Всеволод!

Рано начали вы

Половецкой земле мечами обиду творить,

а себе славы искать...

Однако близость «Слова о полку Игореве» к устному творчеству не ограничивается

одними лишь плачами и «славами». С народной поэзией его сближают и многочисленные
фольклорные образы: деревья, склоняющиеся до земли от горя; никнущая от жалости
трава; поле битвы, которое сравнивается с пашней. Последнее имеет в народной поэзии
глубоко символичный смысл: это противопоставление войны и мирного труда, разрушения
и созидания, смерти и жизни. Это противопоставление встречается и в других частях
поэмы, когда автор вводит образ пира-битвы, очень обычного в народной поэзии.
Поэтическими символами наполнен и сон Святослава, где его покрывают «черным
покрывалом», черпают ему «синее вино, с горем смешанное», сыплют ему на грудь
жемчуг «из пустых колчанов поганых иноземцев».

Подобно героям народных былин, Игорь оборачивается соколом и бьет гусей и лебедей к
завтраку, обеду и ужину. Из народного творчества заимствованы и характеристики многих
персонажей «Слова». Так, Всеволод буй тур, когда сражается с врагами, напоминает нам
народных богатырей, таких как Илья Муромец:

Куда, тур, поскачешь,

своим златым шлемом посвечивая,

там лежат поганые головы половецкие—

Сходство с былинными богатырями явно прослеживается и в фигуре Ярослава

Осмомысла, который бросает тяжести за облака. Народен также и образ девы Обиды,
встречающийся в записях устной поэзии в XIX веке.

При чтении «Слова о полку Игореве» непременно напрашивается вывод о том, что с
народной поэзией автора связывают не только художественные пристрастия, но и все его
мировоззрение, политические взгляды. Он создает свое произведение в формах народного
творчества потому, что сам очень близок к народу стоит на народной точке зрения.
Возможно, что он принадлежит тем авторам-певцам, что бывали и в Киеве, и в Новгороде
Северском, и непосредственно участвовали с Игорем в его походе.

Таким образом, несмотря на то что «Слово о полку Игореве», конечно лее, не является
произведением устного народного творчества, оно все же находится очень близко к нему
по своей идейной сущности, художественной системе и стилистическому строю.

“Слово...” выросло на плодородной почве русской культуры XII века. “Слово...”

глубокими корнями связано с народной культурой, народным языком, народным
мировоззрением. Вместе с тем в нем нашли свое воплощение лучшие стороны светской
культуры.

“Слово о полку Игореве” посвящено неудачному походу против половцев в 1185 году
малозначительного Новгород-Северского князя Игоря Святославича. Оно не повествует о
событиях Игорева похода последовательно. Оно их поэтически оценивает и взвешивает. В
“Слове...” говорится о них так, как будто бы события эти хорошо известны читателям. Оно
обращено к современникам князя Игоря. Это горячая речь патриота-народолюбца, речь
страстная и взволнованная, поэтически непоследовательная, но всегда полная веры в
Родину.

“Слово...” начинается размышлением автора по поводу того, какой быть манере его
повествования. Он отвергает старую манеру Бояна и решается следовать непосредственно
“былинам” своего времени — придерживаться действительных событий. Этим он
убеждает читателя, что перед ним импровизация, свободная от скованности
литературными традициями речь, в том числе даже такими сильными, как Бояновы.

И действительно, все дальнейшее так непосредственно и тесно связано с живой устной

речью, звучит так искренне и страстно, что мы ему верим.

Связь “Слова...” с устной народной поэзией яснее всего ощущается в пределах двух ее
жанров, чаще всего упоминаемых в произведении: плачей и песенных прославлений —1
“слав”. И те и другие автор буквально приводит в тексте, им! же он следует в своем
изложении. Их эмоциональная противоположность дает обширный диапазон чувств и
смен настроений, которые так характерны для “Слова...”.

Плачи автор упоминает не менее трех раз: плач Ярославны, плач матери Ростислава,
плач жен русских воинов, павших в походе Игоря. Два из них он приводит дословно: плач
Ярославны и плач русских жен. Многократно он отвлекается от повествования, прибегая к
эмоционально-лирическим высказываниям: “О Русская земле! Уже за шеломянемъ еси!”,
“Что ми шумить, что ми звенить далече рано предъ зорями?” и т. д.

Автор “Слова...” как бы мысленно следует за полками Игоря и мысленно его оплакивает.
Известно, что плачи напрямую связаны с народной песенной лирикой. Особенно эта связь
видна в плаче Ярославны. Автор “Слова...” как бы цитирует плач — приводит его в
достаточно большом отрывке или сочиняет его за Ярославну, но в таких формах, которые
действительно могли ей принадлежать.

Не менее активно, чем плачи, участвуют в “Слове...” песенные прославления — славы.

С упоминания о славах, которые пел Бонн, “Слово...” начинается, а славой Игорю,
Всеволоду, Владимиру и дружине — заканчивается. Ее поют дому Святославову “немцы и
венедици, греки и морава”. Слава звенит в Киеве, Ее поют “девици на Дунае”. Отдельные
отрывки из песенных прославлений как бы звучат в “Слове...”: и там, где автор его говорит
о Бояне, и там, где он слагает песнь в честь Игоря, и там, где он провозглашает здравицу
князьям и дружине. Они приводятся в его заключительной части: “Солнце светится на
небесе, — Игорь князь в Русской земли”.
«Слово» в древнерусской культуре

«Слово о полку Игореве» имеет много параллелей в древнерусской литературе и

народной словесности. В летописях встречаются соответствующие выражения, как и в
переводных славяно-русских повестях, хрониках и т. п. С русской народной словесностью
«Слово о полку Игореве» имеет много общего, начиная с внешних средств выражения
(эпитетов, сравнений, параллелизма и проч.) до образов природы, снотолкований,
причитаний, запевов, заключений, изображения смерти и пр. В сюжетном отношении,
вплоть до многих конкретных деталей, к «Слову» очень близок созданный примерно в
одно время с ним рассказ Ипатьевской летописи о походе Игоря, хотя направление
влияния дискуссионно.

Вместе с тем «Слово о полку Игореве» как целое, с его сложной поэтической символикой,
смелыми политическими призывами к князьям, языческой образностью, пёстрой
композицией, необычным бессоюзным синтаксисом в значительной степени стоит
особняком в древнерусской литературе и книжности, если не считать подражание XV века
— «Задонщину», включающую в себя мозаику из огромного количества заимствованных
пассажей «Слова» (но и в ней, например, нет имён языческих богов). Исследователи
обычно сближают «Слово» со светской «княжеской» культурой ранней Руси, следы
которой немногочисленны (в литературе к ней можно отчасти отнести Моление Даниила
Заточника), с фольклором, с европейской скальдической литературой. Иногда
предполагают, что «Слово» — случайно уцелевший осколок большой традиции, в которой
существовало много подобных произведений (ср. упоминаемое в нём творчество Бояна).

Следы отдельных мотивов «Слова о полку Игореве» (Буй-тур Всеволод как лучник, Роман
и Мстислав, вступающие «в злата стремени») ряд исследователей видит в знаменитых
миниатюрах Радзивилловской летописи (XV век, но в основе миниатюры представляют
собой копии более ранних иллюстраций). Существенно, что отмеченные мотивы
отсутствуют в тексте как самой Радзивилловской летописи, так и, например, Ипатьевской,
содержащей очень подробную повесть о походе Игоря.

Помимо «Задонщины» (текста северо-восточного происхождения) и, в меньшей степени,

других памятников куликовского цикла, где также есть близкие к «Слову» обороты
(Сказание о Мамаевом побоище, летописные повести о Куликовской битве), следом
знакомства древнерусских книжников последующих веков со «Словом» является
несколько изменённая цитата из него в приписке писца Домида в Псковском «Апостоле»
1307 года: При сих князех сеяшется и ростяше усобицами, гыняше жизнь наша, въ князех
которы, и веци скоротишася человеком (ср. «Слово»: Тогда при Олзѣ Гориславличи
сѣяшется и растяшеть усобицами, погибашеть жизнь Даждь-Божа внука, въ княжихъ
крамолахъ вѣци человѣкомь скратишась).

Возможно, именно список, находившийся в начале XIV в. во псковском Пантелеймоновом

монастыре, два века спустя послужил протографом для Мусин-Пушкинской рукописи: в
дошедшем до нас тексте филологи выделяют псковские диалектные черты. Переписчик
Мусин-Пушкинской рукописи (как и авторы и редакторы «Задонщины») уже многого не
понимали в «Слове» и вносили в текст разного рода искажения. В целом можно сказать,
что «Слово о полку Игореве» оставалось относительно мало известным текстом для
позднего русского Средневековья, что было связано с его жанровой и содержательной
необычностью. Некоторый всплеск интереса к нему был связан с Куликовской битвой и
желанием воспеть исторический «реванш» Руси над кочевниками, поражение от которых
изображено в «Слове».

26 Типологич. связи СопИ со средневековыми эпосами других народов

"Слово о полку Игореве" и средневековый эпос. "Слово о полку Игореве" - общерусский

литературный памятник. Он стоит у истоков русской, украинской и белорусской
литератур, обнаруживая типологическую общность с произведениями средневекового
эпоса как европейских, так и азиатских народов.

На черты сходства и различия "Слова" с произведениями европейского эпоса обратил

внимание ряд исследователей. Но замечательный памятник древнерусской литературы
обнаруживает также типологическую общность с эпическими произведениями азиатских
народов. Следует заметить, что данный вопрос нуждается в обстоятельном научном
изучении.

Хочется только обратить внимание на типологическую общность "Слова о полку Игореве"

и средневекового эпоса тюркоязычных народов - "Книги моего деда Коркута, на языке
племени огузов".

Центральным героем эпоса средневековья как европейских, так и азиатских народов

является храбрый мужественный воин, отважный защитник своей родины. Таков,
например, герой "Песни о Роланде", вступающий в неравный бой с сарацинами, защищая
рубежи "милой Франции". Он предпочитает смерть "сраму". "Горе тому, кто останется
позади всех!" - восклицает он. Или герой испанского эпоса Сид - "Песня о моем Сиде",
борющийся против эгоистической сепаратистской политики феодалов. Таковы и огузские
богатыри, служащие Баюдур-хану - "Книга моего деда Коркута"; или Тариэль и Автандил -
герои поэмы Шота Руставели "Витязь в барсовой шкуре", которые считают, что "жизнь,
покрытая позором, горше смерти смельчака".

Борьба за родину против иноземных захватчиков в эпосе идеологически осмысляется как

борьба за веру против язычников или иноверцев. Это особенно ярко выражено в "Песне о
Роланде" и тюркоязычном эпосе.

Всем произведениям средневекового эпоса присуще прославление мужества, воинской

отваги, физической силы, боевых подвигов героев. Обращают на себя внимание
типологически общие сравнения героев с дикими животными. Например, витязи
бросились на врага, "рыча, как львы" ("Книга моего деда Коркута"). Сравните в "Слове о
полку Игореве": дружинники Рюрика Ростиславича "рычат, как туры", "туру"
уподобляется брат Игоря Всеволод.

Герои средневекового эпоса неотделимы от своей дружины, воинов, которые добывают

правителям славу в бою.

Идею народного единства в эпосе воплощает идеальный правитель, монарх, великий

князь, хан. Таков "седобородый Карл" в "Песне о Роланде", "великий грозный Киевский"
князь Святослав в "Слове", властитель огузов-Баюдур-хан в "Книге моего деда Коркута",
джангар - в калмыцком эпосе "Джангариада".

Важное место в эпическом произведении отводится сказителю-певцу. Он обычно наделен

сверхъестественной, волшебной силой песнопенья. Таков "вещий Боян" в "Слове", вещий
певец в ногайско-казахской эпической поэме об Едигее. Хранителем народных преданий,
мудрым советником хана, беков и народа выступает белобородый старец Коркут, поющий
под аккомпанемент кабуза правдивые преданья о героическом прошлом огузов ("Книга
моего деда Коркута"). Представления о певце как о колдуне-шамане, прорицателе
характерно и для казахских сказаний о Хорхуте. Типологически близок им старый мудрый
Вейнемейнен, кудесник и певец в карело-финском эпосе "Калевала". Монголы-ойроты
считают певца героического эпоса "тульчи" обладателем сверхъестественной силы,
хранителем преданий славного прошлого.

В ряде эпических произведений певец постоянно обращается к слушателям и держит их

всегда в поле своего зрения.

Обращает на себя внимание и такая особенность эпоса тюркоязычных народов, как

чередование стихотворной и прозаической форм повествования. В связи с этим
правомерен вопрос, а не по такому ли принципу построено повествование в "Слове о
полку Игореве"?

При всей типологической общности средневекового эпоса различных народов важны и те

неповторимые особенности, которые имеет каждое произведение, отражающее
исторические особенности национальной жизни своего народа.

Большинство произведений средневекового эпоса посвящено отдаленным от времени

своего создания историческим событиям, трансформированным подчас народным
преданием. Поэтому в ряде эпических произведений наличествует фантастика,
гиперболические сказочные образы. В других значительны элементы куртуазности,
занимательности. В третьих прославляется культ рыцарской чести, завоевательные войны.
"Слово о полку Игореве" отличает глубокий историзм, отсутствие внешней
занимательности. Ему присущ гражданский пафос и народность, выражающаяся в
отстаивании интересов мирного созидательного труда "ратаев" - пахарей.

27) Отражение монголо-татарского нашествия в древнерусских повестях ХIII века.

В середине XIII столетия Русская земля подверглась нашествию монголов. Страшные полчища степных кочевников,
объединенные Темучином — Чингиз-ханом, двинулись с Востока на Запад. В течение трех лет, с 1237 по 1240 г., русский
народ вел мужественную борьбу с неисчислимыми силами врагов. Феодальная раздробленность Руси способствовала
успеху завоевателей. «России,— писал А. С. Пушкин,— определено было высокое предназначение... Ее необозримые
равнины поглотили силу монголов и остановили их нашествие на самом краю Европы; варвары не осмелились оставить у
себя в тылу порабощенную Русь и возвратились на степи своего востока. Образующееся просвещение было спасено
растерзанной и издыхающей Россией».
«Повесть о битве на реке Калке».
Для детей.
Первое столкновение русских войск с кочевниками произошло в 1223 г. на реке Калке (Кальмиус). Летописная повесть об
этой битве дошла до нас в двух редакциях.
Повесть обстоятельно излагает ход событий. Весть о появлении «языка незнаемого» (неизвестного народа)
принесли в Киев половцы, с которыми первыми столкнулись отряды степных кочевников, шедшие с Кавказа под
руководством нойонов (воевод) Чингиза Джебе и Сабутэ. В битве приняли участие только южнорусские князья, но между
ними не было согласия и единства, что и явилось причиной разгрома на Калке, указывает повесть.
Она хорошо передает настроение русского общества при известии о появлении монголо-татарских полчищ. Весть
эта была встречена с крайним недоумением: «Явились народы, которых как следует никто не знает, кто они, откуда
пришли, каков язык их, какого они племени, какой веры, и зовут их — татары, а иные говорят — таумены, а другие
называют их печенегами...» Автор повести ссылается на философско-исторический труд Мефодия Патарского
«Откровение», созданный в Византии, по-видимому, во второй половине VII в. (в «Откровении» обозревались судьбы
человечества от Адама до «второго пришествия»). На его основе и дается религиозно-моралистическая трактовка события:
приход «языка незнаемого» — следствие попустительства божия «грех ради наших», предзнаменование конца мира.
Народное сознание связывало с битвой на Калке сказание о гибели русских богатырей. Отзвук былины о том, как
перевелись богатыри на Русской земле, мы находим в списках повести XV—XVI вв. Эти списки сообщают, что на Калке
погибли не только шесть Мстиславичей, но и Александр Попович, его слуга Торопец, Добрыня Рязанич Златой Пояс, а
также 70 «храбрых» (богатырей).
Для взрослых.
Повесть о битве на Калке — летописная повесть, рассказывающая о первом столкновении русских с монголо-татарами. В
1223 г. тридцатитысячный отряд монголо-татар под предводительством Джебе и Субедея вышел через Закавказье в степь и
разгромил половцев, которые бежали за Днепр. Русские князья на съезде в Киеве решили оказать помощь половцам, и
коалиция, состоявшая из большинства тогдашних князей за исключением Юрия Всеволодовича Владимирского, выступила
в поход. Однако из-за феодальных распрей русско-половецкая рать потерпела жестокое поражение в сражении с монголо-
татарами на реке Калке 31 мая 1223 г.

Происхождению и взаимоотношению трех первоначальных версий П., содержащихся в Летописях Лаврентьевской,

Новгородской первой и Ипатьевской, посвящен целый ряд исследований, из которых последнее и наиболее обстоятельное
принадлежит Д. Феннеллу. В Лаврентьевскую летопись вошла краткая редакция П., содержащая лишь деловой перечень
событий. Считается, что рассказ о битве на Калке в Лаврентьевской летописи восходит к владимирской великокняжеской
летописи 1228 г., куда он, очевидно, попал из Летописца Переяславля Русского. В Лаврентьевской летописи этот рассказ
был переработан ростовским летописцем, который значительно сократил повествование и включил сведения о Васильке
Константиновиче, счастливо избежавшем поражения на Калке. Начальная часть рассказа о сражении на Калке в
Лаврентьевской летописи находит точную аналогию в HIЛ. Существует предположение, что эта часть восходит к рязанскому
летописанию.

В основе подробного варианта П. HIЛ лежит южнорусский летописный рассказ; по мнению Д. Феннелла, это — летопись
Мстислава Романовича, киевского великого князя (которая, как считает ученый, использована также в Лаврентьевской
летописи). Для рассказа о сражении на Калке НIЛ характерно сочувственное отношение к великому князю Мстиславу
Романовичу, который не обратился в бегство, но вместе со своим зятем Андреем и князем Александром Дубровским
устроил на высоком берегу Калки ограду из кольев и мужественно оборонялся, пока не был предательски выдан монголо-
татарам. Резко враждебное отношение к половцам и бродникам естественно для южнорусского летописца. Самый характер
повествования свидетельствует против новгородского происхождения этой версии. Наиболее противоречивые мнения были
высказаны о происхождении того варианта П., который входит в Ипатьевскую летопись. Л. В. Черепнин (Летописец Даниила
Галицкого. — ИЗ, 1941, т. 12, с. 244—245) предполагал даже, что этот вариант первоначально существовал как
самостоятельный текст. Д. Феннелл считает, что версия П., содержащаяся в Ипатьевской летописи, восходит к
южнорусскому, возможно черниговскому, источнику, независимому от Лаврентьевской и НIЛ. Дублирующиеся известия
объясняются более поздними вставками западнорусского происхождения, которые были сделаны с целью прославить
потомков князя Романа Галицкого (ср. рассказ о ратных подвигах князя Даниила Романовича).

П. о битве на Калке в позднейших летописных сводах представляет собой различные комбинации сведений, почерпнутых из
трех первоначальных версий. К особому источнику восходят лишь некоторые «избыточные» известия, содержащиеся в
своде 1448 г. (протографе СIЛ и НIVЛ). Если А. В. Эммаусский возводит их к киевской летописи (источнику П. в составе НIЛ),
то Д. Феннелл доказывает смоленское происхождение этих известий. Особый интерес представляет вставка, сделанная в
своде 1448 г., сообщающая о гибели на Калке 70 «храбров» во главе с Александром Поповичем. Эта вставка, которая
сохранилась и в позднейших летописных сводах, была сделана не раньше XV в. Летописные известия об Александре
Поповиче, герое былин Алеше Поповиче, были изучены Д. С. Лихачевым. Подробный рассказ об Александре Поповиче
читается в Тверском сборнике (в той его части, которая является сводом 1534 г.; считается, что составитель этого свода был
ростовцем). Рассказ о нем, вставленный в П., интересен своей антикняжеской направленностью: летописец объясняет
поражение на Калке «гордостью» и «высокоумием» русских князей и именно в связи с этим приводит рассказ об
Александре и его слуге Торопе. Александр Попович участвовал в усобице между сыновьями владимирского князя
Всеволода Большое Гнездо, Юрием и Константином, на стороне Константина. После смерти Константина, опасаясь мести
Юрия, Александр вместе с другими «храбрами» принял решение служить Мстиславу Романовичу Киевскому. Сообщение о
гибели в сражении на Калке Александра и 70 других «храбров» находит параллель в известной былине о том, как на Руси
перевелись богатыри. Подробный рассказ об Александре Поповиче, несомненно фольклорного происхождения, вставлен в
летопись из какого-то ростовского источника; не случайно в этом рассказе упоминаются местные ростовские урочища.
«Повесть о приходе Батыя на Рязань».

Для детей.
В 1237 г. основные силы Золотой Орды во главе с преемником Чингиз-хана Бату-ханом (Батыем) подошли к границам
северо-восточной Руси. Первый удар степные кочевники нанесли Рязани, а затем был разгромлен Владимир.
События, связанные с героической защитой русским народом своей земли, получили яркое художественное отражение в
«Повести и приходе Батыя на Рязань». Повесть дошла в составе летописных сводов XVI в. в тесной связи с циклом
повестей о Николе Заразском. Она прославляет мужество и героизм защитников Рязани: князя Юрия Ингоревича, его
братьев Давыда и Глеба и рязанской дружины — «удальцов-резвецов — достояния рязанского», славного богатыря
Евпатия Коловрата. Причину поражения рязанцев автор усматривает в феодальной обособленности русских княжеств, в
эгоистической политике князей. Тщетно Юрий Ингоревич взывает к владимирскому князю Юрию Всеволодовичу —
последний отказывает в помощи рязанцам, он решает самостоятельно бороться с Батыем.
Органически не связанными со всем содержанием повести являются религиозно-моралистические рассуждения о причинах
гибели Рязани: попустительство божие, наказание за грехи. Эти рассуждения автора не могут заслонить главной причины
— забвение владимирским великим князем интересов всей Русской земли.
«Повесть о приходе Батыя на Рязань» состоит из четырех частей: 1. Появление Батыя на границах Рязанской земли,
посольство рязанцев к Батыю во главе с князем Федором, гибель Федора и его жены Евпраксии. 2. Героическая зашита
Рязани Юрием Ингоревичем, гибель защитников и разорение Батыем Рязани. 3. Подвиг Евпатия Коловрата. 4. Обновление
Рязани Ингварем Ингоревичем.
Героями первой части повести выступают сын Юрия Ингоревича рязанского князь Федор и его молодая супруга Евпраксия.
Федор отправляется к царю Батыю во главе посольства. Он бесстрашно вступается за честь не только своей супруги, но и
всех рязанских жен. Дерзко и со смехом бросает Федор вызов «нечестивому царю»: «Не полезно бо есть нам,
христианам, тобе, нечестивому царю, водити жены своя на блуд. Аще нас приодолееши, то и женами нашими владети
начнеши».
Гордый ответ русского князя вызывает ярость Батыя. По приказанию хана Федор и все посольство перебиты.
Горестная весть поражает молодую жену Федора княгиню Евпраксию. Она, стоя в превысоком своем тереме с малолетним
сыном Иваном на руках, «...услыша таковыя смертоносный глаголы, и горести исполнены, и абие ринуся из превысокаго
храма своего с сыном своим со князем Иваном на среду земли, и заразися (разбилась.— В. К.) до смерти». Так лаконично
прославляется подвиг верности, мужества, силы супружеской любви русской женщины.
Первая часть повести завершается горестным плачем Юрия Ингоревича и всех рязанцев.
Вторая часть прославляет мужество и героизм рязанской дружины и ее князя Юрия Ингоревича. Он воодушевляет дружину
мужественной речью: «Лутче нам смертию живота купити, нежели в поганой воли быти. Се бо я, брат ваш, напред вас
изопью чашу смертную за святыа божиа церкви, и за веру христьянскую, и за отчину отца нашего великого князя
Ингоря Святославича».
В этой речи героический мотив сочетается с религиозным призывом умереть «за божий церкви» и веру христианскую. Перед
боем Юрий, как и подобает благочестивому человеку, молится Богу, принимает благословение епископа.
Центральным эпизодом второй части является гиперболическое описание битвы. Русский воин один бьется «с тысящей, а
два — со тмою», потрясая мужеством врагов. Причинив им существенный урон, рязанцы гибнут: «...ecu равно умроша и
едину чашу смертную пиша».
Изображение разорения города исполнено в повести большого драматизма: И не оста во граде ни един живых: ecu равно
умроша и едину чашу смертную пиша. Несть бо ту ни стонюща, ни плачюща и ни отцу и матери о чадех, или чадом о
отци и о матери, ни брату о брате, ни ближнему роду, но ecu вкупе мертвы лежаща».
Третья часть посвящена прославлению подвига Евпатия Коловрата. Это эпический герой под стать богатырям русских
былин. Он наделен гиперболической силой, мужеством и отвагой. Он живое олицетворение героического подвига всего
русского народа, который не может мириться с поработителями и стремится отомстить за поруганную врагом землю.
Основное внимание уделено изображению поведения Евпатия в бою, на его подвиг переносится подвиг всей дружины. Он
бесстрашно разъезжает по ордынским полкам и бьет их нещадно — так, что его острый меч притупился. Самого Батыя
охватывает страх, и он посылает против Евпатия своего шурина богатыря Хостоврула (типично эпическая былинная
ситуация).
В поединке одерживает победу Евпатий. Он «исполин силою и разсече Хостоврула на полы до седла. И начата сечи силу
татарскую, и многих тут нарочитых богатырей Батыевых побил, ових на полы пресекаше, а иных до седла крояше».
Охваченные страхом монголы вынуждены применить против русского богатыря «пороки» (стенобитные орудия): «...и
начаша бити по нем с сточисленых пороков и едва убиша его...»
Когда тело Евпатия приносят к Батыю, хан «начаша дивитися храбрости и крепости и мужеству» Евпатия. Батый воздает
должное своему врагу: «О Коловрате Еупатие, гораздо ecu меня подщивал малою своею дружиною, да многих
богатырей сильной орды побил ecu, и многие полкы падоша. Аще бы у меня такий служил, — держал бых его против
сердца своего».
Под стать Евпатию и его храбрые дружинники. Когда кочевникам удалось захватить в плен пятерых воинов, изнемогавших
от ран, те с иронией и сознанием морального превосходства отвечают Батыю: «Веры християнскые есве, раби великого
князя Юрья Ингоревича Резанского, а от полку Еупатиева Коловрата. Посланы от князя Ингваря Ингоревича
Резанскаго тебя, силна царя, почтити и честна проводити и честь тобе воздати. Да не подиви, царю, не успевати
наливати чаш на великую силу — рать татарьскую».
В этом ответе обнаруживается отзвук былевого народного эпоса (ср. разговор Ильи с Калином царем).
Последняя, заключительная, часть повести начинается эмоциональным плачем князя Ингваря Ингоревича, созданным по
всем правилам книжной риторики. Он горестно оплакивает убитых, «яко труба рати глас подавающе, яко сладкий орган
вещающи».
Повесть заканчивается рассказом о возрождении и обновлении русскими людьми испепеленной врагом Рязани, вследствие
чего «бысть радость християнам...». Эта концовка свидетельствует об оптимизме, жизнестойкости русского народа, его
неколебимой вере в возможность избавления от монголо-татарского ига.
Все произведение представляет собой образец воинской повести, которая вобрала в себя значительные элементы
фольклора. Повесть не всегда точна в передаче исторических фактов (сообщается об участии в битве Всеволода Пронского
— умер ранее 1237 г.; о гибели в бою Олега Красного, хотя он остался жив), но она верно передает настроение общества
того времени и отличается живостью, яркостью и драматизмом повествования.
Более лаконичен и менее образен рассказ летописи о взятии Батыем Владимира в 1238 г. и битве на реке Сити с князем
Юрием Всеволодовичем, павшим в этом бою.
Выразителен краткий летописный рассказ об осаде Козельска. Жители этого города в течение семи недель выдерживали
осаду, и враги прозвали за это Козельск «злым городом». Овладев им, завоеватели жестоко расправились с его жителями.

Для взрослых:
Повести о Николе Заразском — цикл рязанских повестей о событиях татаро-монгольского нашествия. Цикл не имеет
единого автора: он слагался в течение почти двух столетий, продолжая дополняться описанием «чудес» и порождая
различные редакции еще два столетия. Изучение истории текста цикла сильно затрудняется тем обстоятельством, что
сохранились лишь поздние списки. Всего один список датируется XVI-м в. (ГБЛ, Волок. собр., № 526), остальные списки (их
не менее ста) — XVII и XVIII вв. Тем не менее положение не безнадежно. Центральная и лучшая из составных частей цикла
— Повесть о разорении Рязани Батыем в той или иной степени отразилась во многих произведениях русской литературы
XIV—XVI вв. и по этим отражениям до известной степени мы можем судить о движении ее текста и текста некоторых других
произведений цикла.
Цикл состоит из Повести о перенесении Иконы Николы Заразского из Корсуня, уже упомянутой Повести о разорении Рязани
Батыем, Похвалы роду рязанских князей (иногда включаемой в состав предшествующей повести), родословной попов,
служивших у иконы Николы Заразского, и охватывающей то 335, то 389 лет, и двух «Коломенских чудес» иконы Николы
Заразского, произошедших уже в XVI в. и так или иначе связанных с Коломной (с перенесением иконы в Коломну в 1522 г. и
построением каменной стены в Зарайске в 1531 г.).
Некоторое указание на авторство первой из повестей рязанского цикла имеется в краткой части этого цикла — «Род
служителей чудотворца Николы Заразского». Все «служители» церкви Николы Заразского в городе Заразске,
переименованном в XVII в. в Зарайск, происходили из одного рода «служителя» Евстафия, который пришел «ис Корсуни с
чюдотворным Николиным образом». О сыне Евстафия — «Евстафии втором» говорится: «сии написа Еустафей вторый
Еустафьев сын Корсунскова. На память последнему роду своему».
Что же «сии» написал «Евстафии вторый»? Родословие, само собой разумеется, написать он не мог. Центральную повесть
цикла — Повесть о разорении Рязани, как мы увидим, написать он также не мог, так как повесть эта содержит признаки
относительно позднего своего происхождения: там спутана хронология, погибшими в неравном бою с Батыем показаны
такие князья, которые на самом деле умерли позднее, смешаны их родственные отношения — все это могло произойти не
ранее XIV в., когда многое уже забылось, получило свое эпическое обобщение. «Евстафии вторый» мог написать какой-то
первоначальный краткий вариант Повести о разорении Рязани Батыем, однако по существу этот первоначальный краткий
вариант был летописного характера и не связан с иконой Николы. Остается предположить, что «Евстафии вторый» написал
Повесть о перенесении иконы Николы из Корсуня. Эта повесть сравнительно мало варьируется в списках (главное
колебание — в указании на тот город, через который прибыл Евстафии со своим семейством и иконой в Новгород из
Корсуни: по одной версии он проехал через Кесь, ныне Цесис Латвийской ССР, по другой — через Ригу). Предположение о
том, что «Евстафии вторый» написал именно Повесть о перенесении иконы Николы, согласуется и с тем, что в самой
повести «Евстафий вторый» упоминает о самом себе: Никола является во сне «Евстафию первому» и говорит: «Астафие,
возми мой чюдотворный образ Корсунски, супругу свою Феодосию, и сына своего Остафия и гряди в землю Резаньскую».
Язык этой повести весьма архаичен, лексический состав ее не противоречит тому предположению, что она была
составлена в середине XIII в. Предположения о том, что род служителей Николы Заразского был греческого происхождения,
лишены основания. Корсунь в начале XIII в. имела, как известно, многочисленное русское население наряду с греческим и
представителями других национальностей. Заключается первая повесть цикла описанием гибели князя Федора Юрьевича
«от безбожнаго царя Батыя на реке на Воронежи» и самоубийства его жены Евпраксии вместе с сыном их — Иваном
Постником. Этот заключительный эпизод первой повести повторен во второй — в Повести о разорении Рязани Батыем,
причем повторен он в сходных выражениях, что указывает на общий источник или на то, что вторая повесть,
составлявшаяся позднее, заимствовала этот эпизод из первой.
Вероятнее всего предположение, что перед нами какая-то запись летописного характера: в основной части второй повести
— Повести о разорении Рязани Батыем — ясно проступает рязанская летопись. Дело в том, что под 1238 г. в Синодальном
списке Летописи Новгородской первой, в той его последней части, которая в наиболее авторитетном издании, выполненном
А. Н. Насоновым, определена как относящаяся к первой половине XIV в. (см.: Новгородская первая летопись старшего и
младшего изводов. Под редакцией и с предисловием А. Н. Насонова. М.; Л., 1950, с. 5), читается рассказ, очень близкий к
Повести о разорении Рязани Батыем и не содержащий анахронизмов, которых немало в окончательном дошедшем до нас
тексте Повести о разорении Рязани Батыем. Это и есть, как нам представляется, древнейшая основа Повести.
Впервые на ее сходство со статьей HIЛ под 1238 г. обратил внимание В. Л. Комарович (в «Истории русской литературы»).
Он считал, что в HIЛ сохранились остатки рязанского летописного свода Ингваря Ингоревича. Другой фрагмент этого свода
читается в НIЛ под 1218 г., в нем описывается убийство рязанскими князьями Глебом и Константином своих родственников.
Оба рязанских рассказа резко выделяются в спокойном изложении НIЛ своим обличительным пафосом, а с другой стороны,
во второй повести и таким традиционным способом, отмечающим конец вставки, как фраза: «Но на предлежащее
возвратимся». Рязанское происхождение рассказа в НIЛ под 1238 г. о взятии Рязани Батыем ясно из того, что говорит о себе
сам рассказчик: «И кто, братье, о сем не поплачется, кто ся нас остал живых... Да и мы то видевше, устрашилися быхом».
Косвенно указывает на рязанское происхождение рассказа HIЛ и то обстоятельство, что Рязань названа в нем просто
«град», и даты подхода татар к Рязани и ее взятия указаны совершенно точно: 16 и 21 декабря.
Итак, древнейшее ядро Повести о разорении Рязани Батыем имело летописный характер. В последующем «зрелом» тексте
Повести эта летописная форма в какой-то мере сохраняется (например, формула «В лето 6745...», отдельные летописные
приемы изложения и пр.). В древнейшем ядре Повести нет рассказа о Евпатии Коловрате, нет плача Ингваря Ингоревича,
нет явно анахроничного рассказа о смерти Олега Красного (в действительности же князь попал в плен, возвратился из
Орды в 1252 г. и умер в 1258 г.), не сделаны еще все рязанские князья братьями вопреки исторической правде, нет Похвалы
роду рязанских князей и мн. др.
Повесть о разорении Рязани Батыем в дальнейшем отразилась в летописной Повести о нашествии Тохтамыша на Москву в
1382 г. в обеих ее редакциях (в редакции Симеоновской летописи и Рогожского летописца и в редакции НIVЛ и СIЛ).
Обращает на себя внимание, что Повесть о разорении Рязани не повлияла на Повесть о нашествии Тохтамыша, ни
«плачем Ингваря Ингоревича», ни эпизодом с Олегом Красным, ни рассказом о Евпатии Коловрате, ни Похвалой роду
рязанских князей. Очевидно, что всех этих частей не было еще в Повести о разорении Рязани, однако текст, повлиявший на
Повесть о нашествии Тохтамыша, вполне близок тому, который и сейчас читается в Повести о разорении Рязани. Отсюда
ясно, что в конце XIV в. эта Повесть уже существовала, но, вероятнее всего, без указанных частей.
Плач Ингваря Ингоревича появился в Повести под влиянием плача великой княгини Евдокии по Дмитрии Донском,
читающемся в составленном в XV в. Слове о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, «царя
Русьскаго». Это Слово, повлиявшее на Повесть, само испытало в свою очередь ее влияние. В Слове отразилась Повесть
без рассказа о Евпатии Коловрате и без рассказа об Олеге Красном, но уже с Похвалою роду рязанских князей. Это,
конечно, не значит, что Похвала была составлена только в это время: по всей литературной форме и идеалам княжеского
поведения она очень архаична и могла быть написанной еще в XIII в., тогда же, когда было написано близкое ей по
духу Слово о погибели Русской земли. Однако в соединении с Повестью о разорении Рязани Похвала появилась, очевидно,
уже в XV в. То же влияние Повести, уже соединенной с Похвалой, видим мы и в «Задонщине». Значит и ко времени
создания «Задонщины» (дата ее создания, впрочем, весьма спорна) соединение в одном своде Повести и Похвалы было
налицо. Мало того, в «Задонщине» отыскиваются следы влияния рассказа о Евпатии Коловрате и плача Ингваря
Ингоревича. «Задонщина» несомненно составлена позднее Повести о нашествии Тохтамыша в 1382 г. Отсюда можно
предположить, что дошедший до нас состав и вид Повести о разорении Рязани с Похвалою роду рязанских князей и плачем
Ингваря Ингоревича образовался где-то в самом кон. XIV или нач. XV в., между созданием Повести о нашествии Тохтамыша
и написанием «Задонщины». Неясен только вопрос о рассказе со смертью Олега Красного. Возможно, что он был
присоединен к Повести о разорении Рязани именно в это время — тогда, когда нужна была некая патриотическая
реабилитация Рязанского княжества и его князей.
В полном своем составе повлияла Повесть о разорении Рязани и на Сказание о Мамаевом побоище во всех его редакциях.
Так же точно в полном своем составе отразилась она и в Повести Нестора-Искандера о взятии Царьграда турками конца
XV в.
В XVI в. в связи с временным переносом в 1522 г. иконы Николы Заразского в Коломну рязанский цикл был дополнен двумя
коломенскими «чудесами» явно коломенского же происхождения. В XVII в. весь цикл Повестей о Николе Заразском
подвергается различным переработкам. Цикл становится особенно популярен в связи с той ролью, которую сыграл Заразск
и икона Николы в событиях Смутного времени. В 1608 г. она была украшена Василием Шуйским, в 1610 г. заразский
протопоп Димитрий действовал против интервентов вместе с князем Пожарским. Характер переработок Повестей в XVII в.
резко отличается от характера переработок в предшествующие столетия: если тогда рязанский цикл складывался,
дополнялся новыми текстами, то теперь текст перерабатывается целиком — и в стилистическом, и в идеологическом
отношении. Так появляются редакции, связанные с определенной средой или узкими назначениями (например, церковно-
служебными). Появляются редакции «Стрелецкая», составленная, очевидно, в Коломне, редакция «Сказания», «Воинская»,
редакция «Русского временника», Проложная и пр.
Один из списков пространного вида редакции «Сказания» заключается словами: «справил Ивашко иконник Калашников»,
но был ли иконник Калашников автором редакции «Сказания» этого пространного вида или простым переписчиком —
сказать трудно. По-видимому, необходимо признать, что наиболее «существенными» авторами в рязанском цикле были
«Евстафий вторый», создавший первую повесть цикла, безвестный автор Похвалы роду рязанских князей и тот автор,
который на грани XIV и XV вв. создал окончательный текст Повести о разорении Рязани Батыем вместе с рассказом о
Евпатии Коловрате, плачем Ингваря Ингоревича и пр. Все указанные авторы обладали незаурядными литературными
способностями и высокими патриотическими чувствами.

Бонус
«Слова» Серапиона Владимирского. События монголо-татарского нашествия отразились также в жанре дидактическом и
агиографическом.
Талантливым проповедником XIII в. был Серапион — игумен Киево-Печерского монастыря, а с 1274 г.— епископ
Владимирский (ум. в 1275 г.). Современники называли Серапиона «мужем зело учительным в божественном писании».
Перу Серапиона принадлежит пять «слов»: первое было создано около 1230 г., после битвы на Калке, последние четыре —
во Владимире в 1274—1275 гг.
Серапион в нашествии иноплеменников видит карающий перст Божий, возмездие за грехи и призывает людей к
покаянию, говорит даже о приближении скорого конца мира.
Приход «языка немилостивого» Серапион изображает довольно образно и живо, прибегая к ритмической форме
построения речи: «...приде на ны язык немилостив, попустивъшю Богу, и землю нашю пусту сътвориша и грады наши
плениша, и церкъви святыя разориша, отъци и братию нашю избиша; матере наша и сестры наша в поругание быша».
Во втором «слове» Серапион говорит о страшном гневе Божием и вспоминает прошлое в форме риторических
вопросов: Не пленена ли бысть земля наша? Не взъяти ли быша гради наши?Не вскоре ли падоша отъци и братия
наши трупием на земли? Не ведены ли быша жены и чада наша в плен? Не порабощена ли быхом оставьте горькою си
работою от иноплеменик ?»
Бедствия, постигшие Русскую землю, изображены в третьем «слове». Четвертое и пятое «слова» Серапиона
посвящены осуждению народных предрассудков и суеверий: они направлены против испытания «ведьм» водой и огнем и
против откалывания из могил утопленников, которые, по народному поверью, вредили урожаю. В последних «словах»
Серапиона пессимистический тон начинает постепенно исчезать, что свидетельствует об изменении настроения в русском
обществе.
Е. В. Петухов, исследуя творчество Серапиона Владимирского, отмечает простоту и непосредственность его
поучений, отсутствие приемов книжного ораторства. Он относит Серапиона к категории тех писателей северо-восточной
Руси XIII в., которые являются соединительным звеном между северо-востоком и Киевом, придерживаются традиций
киевской школы, в частности поучений Феодосия Печерского и Климента Смолятича, но живут новой жизнью, черпая из нее
материал для своих сочинений.
Таким образом, события 1237—1240 гг., связанные с нашествием монголо-татарских полчищ, получили широкое
отражение в воинской исторической повести, поучении.

28) «Слово о погибели Русской Земли». Патриотические идеи памятника. Идеал Русской земли .

Для детей.
Событиями монголо-татарского нашествия, очевидно, порождено и такое выдающееся поэтическое произведение, как
«Слово о погибели Русской земли», впервые обнаруженное только в конце 70-х годов прошлого века
К. Г. Евлентьевым и опубликованное в 1892 г. X. М. Лопаревым. Новый список произведения был найден в 30-е годы
нынешнего века И. Н. Заво–локо и опубликован В. И. Малышевым в 1947 г.
«Слово о погибели Русской земли» исполнено высокого гражданского патриотического звучания. В центре — образ Русской
земли, «светло-светлой» и «украсно-украшеной». Неизвестный автор слагает гимн родине. Он говорит о природных
красотах и богатствах родной земли. Неотъемлемой ее частью, ее гордостью являются города великие, села дивные, сады
монастырские, дома церковные (храмы). Славу Руси составляли князья грозные (могущественные), бояре честные,
вельможи многие. Автор говорит о могуществе Всеволода (Большое Гнездо), его отце Юрии Долгоруком и деде Владимире
Мономахе.
Подобно автору «Слова о полку Игореве», автор «Слова о погибели Русской земли» сопоставляет былое величие Руси с
нынешним упадком. «А в ты дни болезнь крестияном, от великого Ярослава и до Володимера, и до ныняшнего Ярослава,
и до брата его Юрья, князя Володимерьскаго». Здесь нетрудно заметить своеобразную периодизацию истории Руси, как
бы продолжающую периодизацию «Слова о полку Игореве». Автор «Слова о полку Игореве» связывал со «старым
Ярославом» период расцвета политического могущества Руси, а затем говорил о «невеселой године» княжеских крамол и
распрей, приведших к усилению «поганых». Автор «Слова о погибели Русской земли» как бы развивает дальше мысль
гениального певца: от «великого Ярослава», т. е. Ярослава Мудрого, «до Володимера» Мономаха продолжались княжеские
распри, «губившие» Русскую землю; Владимир Мономах добился прекращения усобиц, сплотил все силы Руси для борьбы
со степными кочевниками и нанес им сокрушительный удар. Поэтому в «Слове о погибели» образ Мономаха приобретает
героическое и эпическое звучание.
После Владимира и до «ныняшняго Ярослава», «до брата его Юрья» продолжается период княжеских раздоров, что и
привело к «погибели Русской земли», т. е. захвату ее врагом.
Сопоставление «Слова о погибели Русской земли» с летописями показывает, что о «погибели» земли русские люди стали
говорить только после захвата Батыем Киева, который в глазах народа продолжал оставаться центром Русской земли (об
этом же свидетельствуют былины). В связи с этим естественнее всего предположить, что «Слово о погибели» было
написано южанином, переселившимся на север Руси, не ранее 1240 г., после падения Киева. Это произведение можно
отнести к жанру историко-публицистических «слов» — «речи», призванной вселить в сердца слушателей мужество,
бодрость, пробудить чувство гордости за свою землю, подвергшуюся опустошительному разгрому «языка немилостивого»,
«лютого», вдохновить на борьбу против поработителей, для чего необходимо преодолеть «болезнь» —княжеские усобицы.
«Слово о погибели Русской земли» породило обширную исследовательскую литературу, в которой высказан ряд
интересных, подчас противоречивых мнений о времени и месте создания этого произведения, о его отношении к «Житию
Александра Невского».

Для больших.
Слово о погибели Русской земли — отрывок полностью не сохранившегося произведения, посвященного татаро-
монгольскому нашествию на Русь. Отрывок этот дошел до нас в двух списках, при этом не как самостоятельный текст, а как
введение к первой редакции Повести о житии Александра Невского. Один список — XV в. (Гос. архив Псковской области,
собр. Псково-Печерского мон., ф. 449, № 60), второй — XVI в. (ИРЛИ, Р.IV, оп. 24, № 26). Заглавие памятника «Слово о
погибели Рускыя земли и по смерти великого князя Ярослава» читается только в первом списке.

Объединение в рукописной традиции С. с Повестью о житии Александра Невского давало основание ряду исследователей
считать С. вступлением к не дошедшей до нас светской биографии Александра Невского, которая якобы послужила
основой его жития. Однако сравнение стиля С. со стилем Повести о житии свидетельствует о независимости этих
произведений и о разном времени их возникновения. И в настоящее время полностью возобладала точка зрения, согласно
которой объединение этих текстов — факт их более поздней литературной истории.

Дошедший до нас отрывок С. — либо вступление, либо первая часть произведения о «погибели Русской земли» — об
ужасах батыевщины, о разгроме русских княжеств монголо-татарами. В сохранившемся тексте описывается былая красота
и богатство Русской земли, ее прежнее политическое могущество. Такой характер вступления к тексту, который должен был
повествовать о горестях и бедах страны, не случаен. Эта особенность С. находит себе типологическое соответствие с
произведениями древней и средневековой литературы, в которых встречается похвала величию и славе родной земли. В. В.
Данилов, изучавший эту проблему, пришел, однако, к заключению, что С. «сближается не со всяким патриотическим
произведением в других литературах, а лишь со сходными по условиям своего проявления, когда родина писателя
страдала от войн, междоусобий и произвола» (Данилов В. В. «Слово о погибели Рускыя земли» как произведение
художественное. — ТОДРЛ, 1960, т. 16, с. 137—138).

С. по поэтической структуре и в идейном отношении близко к Слову о полку Игореве. Оба этих произведения отличает
высокий патриотизм, обостренное чувство национального самосознания, гиперболизация силы и воинской доблести князя-
воина, лирическое восприятие природы, ритмический строй текста. Оба памятника близки и сочетанием в них похвалы и
плача: похвала былому величию страны, плач о ее бедах в настоящем. «Слово о полку Игореве» было лирическим
призывом к единению русских князей и русских княжеств, прозвучавшим перед татаро-монгольским нашествием. С. же
явилось лирическим откликом на события этого нашествия. Между обоими произведениями могут быть отмечены близкие
стилистические формулы, сходные поэтические образы, параллельные словосочетания и обороты (см.: Соловьев А. В.
Заметки к «Слову о погибели Рускыя земли». — ТОДРЛ, 1958, т. 15, с. 109—113). Однако о непосредственной зависимости
С. от «Слова о полку Игореве» эти совпадения свидетельствовать не могут. В данном случае близость этих произведений
объясняется их поэтическими особенностями.

В науке существуют различные точки зрения как по вопросу о времени написания С., так и по вопросу об авторе
произведения. Некоторые исследователи (М. Н. Тихомиров, В. Филипп и др.) соотносят возникновение С. с Калкской битвой
1223 г. Есть точка зрения (М. В. Горлин), согласно которой С. — отклик на смерть князя Ярослава Всеволодовича в 1246 г. В.
В. Данилов полагал, что С. было написано после 1250 г. кем-то из лиц, прибывших в свите Кирилла, митрополита из Галича
во Владимиро-Суздальскую Русь. Наиболее убедительной, однако, следует принять датировку тех исследователей (А. В.
Соловьев, Н. К. Гудзий, И. П. Еремин, Ю. К. Бегунов и др.), которые связывают возникновение С. с Батыевым нашествием
на Русь в 1237—1240 гг. С. обрывается на фразе «А в ты дни болезнь крестианом от великаго Ярослава и до Володимера, и
до ныняшняго Ярослава, и до брата его Юрья, князя Володимерьскаго». «Нынешний Ярослав» — Ярослав Всеволодович,
умер в 1246 г., следовательно, С. было написано, во всяком случае, до 1246 г. Но в приведенном контексте и имя Юрия
Всеволодовича фигурирует, скорее всего, как имя еще живого князя, а он погиб в битве на Сити 4 марта 1238 г. Можно
думать поэтому, что С. было создано в самом начале Мамаева нашествия, еще до битвы на реке Сити.

Столь же гипотетичным остается для нас вопрос и об авторе С. Одни исследователи видят в авторе жителя Новгорода (М.
Н. Тихомиров, В. Филипп), другие считают, что произведение возникло в пределах южной Руси (А. В. Соловьев), третьи
полагают, что автором С. был житель северо-восточной Руси — Переяславля-Залесского или Владимира (Н. К. Гудзий),
четвертые — местом написания С. называют северо-восточную Русь, но говорят, что автором был выходец из южной Руси
(В. В. Данилов, Ю. К. Бегунов). Последняя гипотеза представляется наиболее убедительной: в С. много черт,
свидетельствующих о северовосточной Руси (имена князей, перечисляемые земли, некоторые термины), а вместе с тем
автор хорошо знает легенды о Владимире Всеволодовиче Мономахе южнорусского происхождения.

С., как известно, нашло отражение в нескольких памятниках древнерусской литературы — образами С. воспользовался
монах Кирилло-Белозерского монастыря Ефросин, создавая свой вариант «Задонщины» (конец 70-х гг. XV в.),
реминисценции из «Слова» имеются в редакции Андрея Юрьева Жития Феодора Ярославского (вторая половина XV в.) и в
Степенной книге (60-е гг. XVI в.).

Первая публикация С. была осуществлена по рукописи псковского Печерского монастыря в 1892 г. X. М. Лопаревым.
Однако, до издания Лопарева памятник этот был известен псковскому археологу К. Г. Евлентьеву, о чем свидетельствует
запись последнего от 1878 г. на обороте верхней крышки переплета сборника со С. Второй список произведения был открыт
в 1933 г. И. Н. Заволоко среди рукописей рижской Гребенщиковской старообрядческой общины. Вторично этот список был
открыт В. И. Малышевым в 1945 г. Текст этого списка был в 1947 г. одновременно опубликован В. И. Малышевым по
рукописи и по фотокопии в работе М. В. Горлина, опубликованной посмертно (фотокопию списка В. М. Горлину в 30-е гг.
предоставил И. Н. Заволоко). Текст С. неоднократно публиковался и отдельно, и в составе сборников и хрестоматий.
Произведению посвящена обширная исследовательская литература (подробный обзор ее см. в монографии Ю. К.
Бегунова).

29) Повесть об Александре Невском, как идеал княжеского жития.

Для детей

«Житие Александра Невского», написанное вскоре после смерти князя (ум. в 1263 г.), создает идеальный образ
правителя, защитника своего отечества от военных и идеологических посягательств внешних врагов. Оно не укладывается
в каноны житийной литературы, и это понимали древнерусские книжники, внесшие его прежде всего в состав летописей
(первая редакция жития вошла в состав Лаврентьевской и Второй Псковской летописей), и только в XVI в. оно вошло в
«Великие Четьи-Минеи» Макария и «Пролог».
Само заглавие произведения дает определение его специфики: «Повести о житии и о храбрости благоверного и
великого князя Александра» — рассказ о жизни, главным содержанием которой явились подвиги «храбрости». Основу
жития Александра Невского составляют две воинские повести о битве на Неве и на Чудском озере.
Врагом Русской земли выступает в житии «король части Римьскыя от полунощныя страны»; тем самым автор
подчеркивает, что русскому православному князю предстоит вступить в борьбу с римско-католическим западным миром,
ставящим целью захват «земли Александровой». Враг преисполнен уверенности в своих силах: «в силе тяжце», «пыхая
духом ратным», «шатаяся безумием», «загордевся» шлет он послов к Александру со словами: «Аще можеши
противитися мне, то се есмь уже зде, пленяя землю твою». Типологически данный эпизод близок эпосу, «Девгениеву
деянию», «Александрии».
«Разгореся сердцем», Александр укрепляет свой дух молитвой, поступая, как подобает благочестивому князю. Он
обвиняет врага в нарушении заповеди божией, повелевающей «жити не преступающе в чюжую часть». Уверенный в
правоте своей борьбы, Александр воодушевляет войска и с «малой дружиной» устремляется на врагов. В бой он идет с
верой «к святыма мученикома Борису и Глебу». Так мотивируется в житии видение старейшины земли Ижорской Пелгуя:
на утренней заре он видит плывущих в насаде Бориса и Глеба, спешащих на помощь «сроднику своему князю Александру».
Подробно описывается в житии ход сражения 15 июля 1240 г., большое внимание уделяется подвигам Александра и
его храбрым «шести мужам» — богатырским ратникам. Сам Александр проявляет необычайное мужество и бесстрашие в
бою, он «возложи печать на лицы шведского короля острым своим копией». Мужеством и храбростью отличались «мужи»
Александровы: Гаврило Алексич по единой доске въехал на коне на вражеский корабль и избил бесчисленное множество
врагов, его столкнули в воду, но он выплыл [это был знаменитый предок А. С. Пушкина Радча (Радша)]; молодой
новогородец Савва подрубил столб златоверхого шатра шведского короля, и падение шатра вызвало ликование в русском
стане; Ратмир в пешем строю мужественно бился с врагами и скончался от ран на поле боя; Сбыслав Якунович рубился с
врагами «единым топорном, не имеяша страха в сердце своем». Ловчий князя Яков Полочанин наехал с мечом на полк.
Миша в пешем бою с дружиной «погуби три корабли римлян». При этом сообщается, что о подвигах этих славных «мужей»
автор слышал от «своего господина» Александра Ярославича.
Битва на Чудском озере с немецкими рыцарями 5 апреля 1242 г. изображена в традиционной стилистической
манере воинских повестей: «Бе же тогда субота въсходящю солнцю, и съступишася обои. И бысть сеча зла и труск от
копий ломления и звук от сечения мечнаго, яко же и озеру померзъшю двигнутися; и не бе видети леду: покры бо ся
кровию».
Ссылаясь на «самовидца», автор жития говорит о помощи Александру небесного полка. На самом деле Александр в
этой битве проявил незаурядный полководческий талант, разгадав тактический замысел врагов.
Князь возвращается в Псков, ведя подле коней пленных, «иже именують себе божий ритори». Победа приносит
Александру, подчеркивает житие, всемирную славу: «Инача слыти имя его по всем странам и до моря Египетьскаго и до
гор Араратьскых и обону страну моря Варяжьскаго и до великого Риму».
О других воинских подвигах Александра житие сообщает кратко: «единым выездом» он побеждает 7 ратей «языка
Литовъскаго».
Много места отводится в житии взаимоотношениям Александра с Ордой. «Царь силен на Въсточней стране» шлет
русскому князю своих послов, и их речь служит своеобразным оправданием поездки Александра в Орду. «В силе велице»
он приходит во Владимир: И бысть грозен приезд его, и промчеся весть его и до устья Волги. И начаша жены
моавитьскыя (татарские) полошати (устрашать) дети своя, ркуще: «Александр едет»!
Обдумав и получив благословение епископа, Александр идет в Орду. Как ведет себя там князь, житие умалчивает,
отмечая только удивление Батыя: «Истинну ми сказасте, яко несть подобна сему князя».
Если Александру Батый воздает честь, то по отношению к его меньшому брату проявляет гнев. Причины гнева автор
не указывает и лишь отмечает, что его проявлением было пленение Суздальской земли ордынским воеводой Неврюем. Это
дает повод автору жития прославить Александра — идеального правителя, который «церкви въздвигну, грады испольни,
люди распуженыа собра в домы своя».
Прославлению Александра — защитника православия — посвящен в житии рассказ о приходе на Русь папских
послов. Александр отвергает их предложение принять католичество, и в этом автор жития видит торжество национальной
политики русского князя.
Лаконично сообщает житие о насилиях врага и вторичном хождении князя в Орду, дабы «отмолити людии и от
беды тоя», т. е. от участия русских воинов в походах татарских войск.
Завершается житие сказанием о смерти Александра (он был отравлен в Орде) в Городце и его погребении во
Владимире. Народ оплакивает любимого князя, «яко земли потрястися». Обращаясь к народу, митрополит Кирилл
говорит: «Чада моя, разумейте, яко уже зайде солнце земли Суждальской!» — «Уже погыбаемь!» — ответила толпа. В
агиографической традиции описано посмертное чудо Александра: подобно Алексею (под именем Алексея Александр перед
смертью был пострижен в схиму), божьему человеку, он протягивает руку из гроба и берет «прощальную грамоту» у
митрополита.
Характерной особенностью жития является постоянное присутствие автора-рассказчика. Он спешит заявить о своем
смирении во вступлении к житию. Сам он «самовидец... возраста его», «домочадец», об Александре он также слышал «от
отець своих». Его присутствие постоянно ощущается в отборе и интерпретации материала. Александр в изображении
автора является средоточием лучших качеств прославленных героев ветхозаветной истории: красота лица его подобна
красоте Иосифа, сила — часть силы Самсона, премудрость — Соломона, а храбрость — римского царя Веспассиана. Так с
помощью ретроспективной исторической аналогии житие прославляет красоту, силу, мудрость и храбрость Александра.
Интересно, что среди этих качеств не нашлось места христианским добродетелям — кротости и смирению.
Автор восхищается героем, гордится им, сочувствует ему. Эмоциональное напряжение достигает высшей точки в
конце жития: «О, горе тобе, бедный человече! Како можеши написати кончину господина своего! Како не упадета ти
зеници вкупе с слезами! Како же не урвется сердце твое от корения!» Он гиперболизирует чувство скорби и горя: «Отца
бо оставити человек может, а добра господина не мощно оставити: аще бы лзе, и в гроб бы лезл с ним!»
Таким образом, «Житие Александра Невского» обнаруживает тесную связь, как с агиографической литературой, так
и с воинскими повестями. Его автором был житель Галицко-Волынской Руси, переселившийся вместе с митрополитом
Кириллом III во Владимир. Исследователи установили связь стиля жития с Галицкой летописью, «Девгениевым деянием»,
«Историей Иудейской войны» Иосифа Флавия, «Сказанием о Борисе и Глебе» и паремийным чтением.
«Житие Александра Невского» становится образцом позднейших княжеских жизнеописаний, в частности жития
Дмитрия Донского. Имя Александра Невского пользуется популярностью в Московском государстве. Он оказывает помощь
(уже в качестве святого патрона Русской земли) Дмитрию Донскому в победе над монголо-татарскими завоевателями,
Ивану Грозному при осаде Казани, а Петр I делает Александра Невского патроном Петербурга.

Для больших.
Повесть о житии Александра Невского — историко-агиографическая повесть о выдающемся государственном и военном
деятеле Древней Руси. П. дошла до нас в нескольких редакциях XIII—XVIII вв. История ее текста необычайно сложна,
многое остается пока спорным, в частности начальная история памятника, взаимоотношения между его старшими
редакциями — Первоначальной, Особой, Лихачевской и редакцией СIЛ.

Первым жизнеописанием Александра Невского, по мнению некоторых ученых (Н. И. Серебрянского, В. Л. Комаровича),
была светская дружинная Повесть о «мужестве и житии» Александра, не сохранившаяся в первоначальном виде, но
частично отразившаяся в двух редакциях П. — Первоначальной и Особой. Не ясно, однако, что из текстов этих двух
редакций могло читаться в светской биографии князя. Считалось, например, что вступлением к П. являлось Слово о
погибели Русской земли и что повествование о жизни Александра начиналось с похвалы князю (сохранившейся в Особой
редакции жития), где он уподоблялся Александру Македонскому, Ахиллу, Дигенису Акриту. В дальнейшем текст Повести
восстанавливался в основном по первоначальной редакции П., с исключением из него библейских параллелей и описания
чуда с «душевной грамотой». Н. И. Серебрянский считал, что автором светской биографии Александра был его дружинник,
но не из числа тех, кто принимал участие в боевых действиях князя. В. Л. Комарович предположил, что автором П. мог быть
Федор Данилович или Яким, дружинники князя Ярослава — отца Александра, но не аргументировал эту атрибуцию.
Основой для гипотезы о существовании древней светской биографии князя послужили наблюдения над стилистической
неоднородностью первоначальной редакции П., в тексте которой соединяются две разных точки зрения — монаха и
дружинника и два разных стилевых начала — церковное и светское. Слияние различных стилевых тенденций и доказывает,
по мнению сторонников гипотезы, что Первоначальная редакция является церковной обработкой светской дружинной
биографии князя. Гипотеза о существовании светской биографии князя строилась на ошибочной предпосылке, отрицающей
возможность соединения в произведениях древнерусской литературы различных стилевых начал. Н. К. Гудзий, И. П.
Еремин, У. Филипп, Ю. К. Бегунов, критикуя эту гипотезу, отмечали, что у нее нет серьезных текстологических
доказательств.

Сохранившиеся списки П. о житии Александра Невского разделяются на следующие редакции.

1. Первоначальная редакция. В научной литературе существуют разные ее обозначения: Первоначальная (В. О.

Ключевский, В. Мансикка), Церковно-летописная (Н. И. Серебрянский), Летописная (В. Л. Комарович), Первая (Ю. К.
Бегунов). Заглавие этой редакции варьируется: «Повести о житии и о храбрости благовернаго и великаго князя
Александра», «Житие блаженнаго великаго князя Александра Ярославичя всеа Русии Невскаго», «Слово о велицем князе
Александре Яросдавиче» и др.

Содержание первоначальной редакции П. составляют краткие рассказы об основных, с точки зрения автора, эпизодах из
жизни Александра (битвы на Неве и Чудском озере, дипломатические отношения с папой римским и Ордой), которые
воссоздают героический образ князя-воина, доблестного полководца и мудрого политика. Жизнеописание князя автор
строит как житие. В соответствии с канонами жанра в предисловии он называет себя «худым», «многогрешным», «мало
смыслящим», рассказ о жизни Александра начинает, как и подобает в житии, с сообщения о его рождении от благочестивых
родителей. Все повествование насыщено библейскими цитатами и аналогиями; сравнения с Самсоном, Соломоном,
Иосифом Прекрасным, Давидом, Иисусом Навином, Езекией подчеркивают вечный, вневременной характер деятельности
Александра. Автор постоянно напоминает о небесном покровительстве князю, стремясь показать, что «на таковые бог
призирает», подчеркивает благочестивость Александра, вкладывает в его уста молитвы и обращения к богу. Завершается
первоначальная редакция описанием кончины князя и чуда с «душевной грамотой».

Наряду с агиографическими, в Первоначальной редакции отчетливо прослеживаются и традиционные черты воинских

повестей: Александр прекрасен внешне, мужествен, горяч, бесстрашен. В соответствии с канонами воинских повестей князь
«разгореся сердцем», узнав о приближении врага; выступил в поход «в мале дружине, не съждався с многою силою своею»;
в бою «самому королю възложи печать на лице острымь своимь копиемь». Слава о храбрости Александра
распространилась «по всемь странам», его имени «начаша... блюстися» многие народы; хан Батый признает, что «несть
подобна сему князя», а жены татарские пугают своих детей словами: «Александр едет!». По словам И. П. Еремина,
Александр «предстает перед нами в образе то царя-военачальника библейской древности, то храброго витязя книжного
эпоса, то иконописного “праведника”. Этот несколько пестрый стилистический наряд, в который подчас облекает своего
героя автор жития, — еще одна с его стороны восторженная дань светлой памяти покойного князя» (Еремин. Житие
Александра Невского, с. 355).

Имя автора Первоначальной редакции неизвестно, но в тексте есть некоторые сведения о нем. Автор говорит, что многое об
Александре он знает по рассказам «отець своих» («своих отець домочадец»), а сам «самовидець есмь възраста его», т. е.
зрелых лет Александра. Автор не был участником Невского боя, о нем ему рассказали князь и другие участники битвы.
Сведения о Чудском сражении он тоже получил от «самовидца», правда, на «самовидца» автор ссылается в той части
рассказа о битве, где повествуется о чудесной помощи Александру «полка божьего». На основании этих авторских
замечаний трудно установить общественное положение автора и степень его близости к князю. Еще первые исследователи
П. отмечали, что автор Первоначальной редакции не мог быть новгородцем: в его рассказе нет многих подробностей и
фактов, которые можно было бы почерпнуть из новгородских и псковских источников, а иногда его рассказ противоречит
этим источникам. Так, автор Первоначальной редакции упоминает роль новгородцев в победе на Неве, говоря, что многие
новгородцы «не совокупилися бешя», и князь выступил в поход с «малой дружиной»; согласно новгородским летописям
Александр идет в поход против шведов в основном с новгородцами и ладожанами. Включение в текст нелестных для
псковичей упреков в неблагодарности («О невегласи псковичи! Аще сего забудете и до правнучат Александровых, и
уподобитеся жидом...») исключает возможность псковского происхождения Первоначальной редакции. Многое указывает на
то, что автор был жителем северо-восточных земель, Суздаля или Владимира. Александр изображается прежде всего как
Владимиро-Суздальский князь, его называют «солнцем земли Суздальской», и т. д.

Говоря об авторе Первоначальной редакции, все ученые отмечают его большую начитанность. Среди установленных
источников Первоначальной редакции, помимо библейских текстов, — «История иудейской войны» Иосифа Флавия,
Александрия хронографическая, «Летописец вскоре» патриарха Никифора (все эти произведения, как считает Д. С.
Лихачев, могли быть известны автору через компилятивный хронограф), Девгениево деяние и др. Еще В. О. Ключевский
заметил «литературное веяние старого киевского или волынского юга под этим северным суздальским пером»
(Древнерусские жития, с. 70). Сопоставив Первоначальную редакцию с Галицкой летописью, Д. С. Лихачев установил
сходство между ними в стиле, в манере описывать военные действия, подвиги князя, особенно в той части Галицкой
летописи, где читается биография Даниила Галицкого. Первоначальная редакция, по его мнению, отражает
западнорусскую, галицкую литературную традицию. Литературные связи Галича и северовосточной Руси могли
осуществляться, как предположил Д. С. Лихачев, через митрополита Кирилла, который в 1250 г. переехал с юга от Даниила
Галицкого к Александру Невскому. «Вне всякого сомнения, — пишет Д. С. Лихачев, — Кирилл имел отношение к
составлению жизнеописания Александра. Он мог быть и автором, но прежде всего он заказал житие кому-нибудь из
проживавших на севере галицких книжников» (Лихачев. Галицкая литературная традиция, с. 52). На Кирилла автор
ссылается, описывая чудо с «душевной грамотой», он передает и слова Кирилла при известии о смерти князя: «Чада мои,
разумейте, яко уже зайде солнце земли Суздальской». Развивая выводы Д. С. Лихачева, Ю. К. Бегунов связывает
составление Первоначальной редакции с монастырем Рождества богородицы во Владимире. Здесь было погребено тело
Александра, монастырь сыграл большую роль в создании культа князя. Именно здесь, в монастыре Рождества Богородицы,
жил с 1250 по 1274 гг. митрополит Кирилл. Покровителем монастыря был князь Дмитрий Александрович, сын Александра
Невского, ему автор Первоначальной редакции уделяет особое внимание, изображая Дмитрия Александровича достойным
преемником власти отца. Первоначальная редакция П., вероятно, и была составлена по инициативе Дмитрия
Александровича и митрополита Кирилла в 80-е гг. XIII в. книжником монастыря Рождества Богородицы во Владимире,
галичанином по литературной школе и, возможно, происхождению. Эта редакция имела длительную рукописную традицию,
она сохранилась в 13 списках XIV—XVII вв., самыми старшими из них являются списки Летописи Лаврентьевской,
Псковской II летописи и сборника Государств. архива Псковской области, ф. 449, № 60. Наиболее интересный этап в
рукописной истории Первоначальной редакции связан со «Словом о погибели Русской земли». Именно изучение истории
текста Первоначальной редакции показало, что «Слово о погибели» — самостоятельное произведение и было
присоединено к этой редакции приблизительно в 80-е гг. XV в.

Велико значение Первоначальной редакции П. для древнерусской литературы. Она явилась основным источником для всех
последующих редакций памятника. На долгое время ее манера повествования явилась образцом для княжеских
жизнеописаний последующего времени.

2. Особая редакция П. (В. Мансикка называл ее Особенной, второй, Новой; Н. И. Серебрянский — Особой; В. Л. Комарович
и У. Филипп — Проложной; Ю. К. Бегунов — Третьей) дошла до нас в шести списках XVI—XVII вв. Она именуется: «Успение
великого князя новгородского Александра Ярославича». Многое в изложении событий из жизни князя в Особой редакции
совпадает с Первоначальной и, видимо, ее составителю был известен текст Первоначальной редакции. В Особой редакции
нет, однако, многих исторических эпизодов и деталей; события изображаются сжато и лаконично. В Особой редакции
отсутствуют молитвы князя, упоминания об ангельской помощи, описания чудес, почти нет здесь библейских цитат и
аналогий, что придает жизнеописанию князя более светский характер. В начале Особой редакции рисуется условный образ
князя-воина — умного, храброго, непобедимого, имя которого «грозно на ратех». Это князь, в храбрости подобный
Александру Македонскому, Ахиллу и Дигенису Акриту — этим литературным, а не библейским героям уподобляется теперь
Александр, слава о его мужестве распространилась по многим странам Варяжского моря до Рима. Характеристика эта
иллюстрируется тремя примерами, в условно-литературной манере, почти без исторических деталей, изображающих князя
в битвах на Неве и Чудском озере, походе в Поморье. Вторая часть Особой редакции раскрывает иные стороны личности и
деятельности князя. Традиционно-этикетная характеристика «благого» князя (кроткий, смиренный, приветливый,
милосердный, почитающий монахов и священников и т. д.) дополняется описанием деятельности Александра по
восстановлению княжества после нашествия Неврюя и одобрением его политики в отношениях с Ордой. В описании
кончины и погребения князя есть много схожего с Первоначальной редакцией, но в Особой редакции отсутствует плач
автора «О горе тебе, бедный человече!» и рассказ о чуде с «душевной грамотой». По предельному обобщению
изображаемого и лаконичности повествования Особая редакция больше напоминает развернутую похвалу, чем
жизнеописание.

Относительно времени создания Особой редакции, ее источников и взаимоотношений с другими редакциями существуют
разные, иногда прямо противоположные точки зрения. В. Мансикка и Ю. К. Бегунов полагали, что Особая редакция восходит
к СIЛ, и относили ее создание ко второй половине XV в. (Ю. К. Бегунов), XV — началу XVI в. (В. Мансикка). Н. И.
Серебрянский датировал Особую редакцию XVI в., считая, что она не зависит от СIЛ. По его мнению, автор Особой
редакции следовал в основном несохранившейся светской Повести об Александре, но под его рукой была и
Первоначальная редакция П. Обе точки зрения на время создания Особой редакции текстологически не доказаны.
Ошибочность гипотезы В. Мансикки — Ю. К. Бегунова о зависимости Особой редакции от СIЛ подтверждается фактами из
истории текста Повести о Довмонте, все редакции которой имеют заимствования из Особой редакции П. о житии. Наличие
текста Повести о Довмонте в общем протографе СIЛ и НIVЛ показывает, что и Повесть о Довмонте и тем более ее источник
— Особая редакция П. были созданы до 40-х гг. XV в., и возможно даже — в начале этого столетия (см.: Охотникова В. И.
Повесть о Довмонте и псковские летописи. К вопросу о датировке Повести. — В кн.: Русская и грузинская средневековые
литературы. Л., 1979, с. 182—191). Местом составления Особой редакции исследователи единодушно вслед за Н. И.
Серебрянским называют Новгород. Об этом говорят постоянные указания в ее тексте на то, что Александр совершал
походы с новгородскими полками, именование его «великим князем Новгородским», неоднократное упоминание о Софии
Новгородской и желании князя послужить ей, определение Пскова как пригорода Новгорода и т. д., а с другой стороны —
плохая осведомленность в обстоятельствах смерти князя во Владимире.

3. Лихачевская редакция (третий вид второй редакции по терминологии Ю. К. Бегунова) озаглавлена: «О велицемь князе
нашем и умнем и о крепкомысленом...». Редакция сохранилась в одном списке конца XV — начала XVI вв. (ЛОИИ, собр. Н.
П. Лихачева, № 71), открытом В. Мансиккой. Текст Лихачевской редакции обнаруживает сходство с Первоначальной и
Особой редакциями, летописными заметками НIЛ старшего извода и редакцией П. в СIЛ. В. Мансикка, публикуя текст
Лихачевской редакции, указал, что ее источниками, по-видимому, были протограф СIЛ, Особая и Первоначальная редакции
П.; ее составление он относил к кон. XV — нач. XVI в. Н. И. Серебрянский считал Лихачевскую редакцию соединением
текстов Первоначальной и Особой редакций, дополненных выписками из НIЛ и личными догадками редактора, и не
зависящей от СIЛ. Точка зрения В. Мансикки на историю текста Лихачевской редакции развита в последнее время Ю. К.
Бегуновым, но и в его работах она не получила убедительного текстологического обоснования. Вопрос о взаимоотношениях
Лихачевской редакции с другими редакциями П. и о времени ее создания остается открытым.

4. Редакция СIЛ является наиболее полным отражением общерусской летописной редакции 40-х гг. XV в. (т. е. свода 1448 г.
— протографа СIЛ и НIVЛ, не сохранившегося в своем первоначальном виде). Жизнеописание Александра в составе СIЛ
складывается из летописных статей 1240—1243, 1246, 1251, 1262 гг. НIЛ старшего извода и текста Первоначальной
редакции, оно разнесено по годам и разбито летописными сообщениями другого содержания. Целые фразы, отдельные
выражения и обороты сближают эту редакцию П. с Особой редакцией (см., например, вступление «О велицем князе»,
начало описания Чудского боя, сообщение о походе на чудь, перечисление границ распространения славы Александра и
др.). Это сходство истолковывалось исследователями по-разному: В. Мансикка, Ю. К. Бегунов считали, что Особая
редакция Жития составлена на основе СIЛ, Н. И. Серебрянский видел в Особой редакции один из источников редакции СIЛ.
Подобное же противоречие есть и во взглядах на взаимоотношения редакций СIЛ и Лихачевской.

Разнородные по стилю и жанру произведения об Александре Невском составитель общерусской летописной редакции
соединял не механически. Критическим было его отношение к Особой редакции, ее текст, в отличие от Первоначальной
редакции, был использован не полностью, возможно, это вызвано светским характером Особой редакции П. Всему
повествованию составитель свода 40-х гг. придал общерусскую направленность. Александр представлен здесь как князь
всей русской земли («солнце земли Русьской»). СIЛ сохранила эти особенности общерусской редакции.

Общерусская летописная редакция П. через СIЛ и HIVЛ вошла в большинство летописей XV—XVII вв. (Никаноровскую,
Ермолинскую, Типографскую, Львовскую, Воскресенскую, Симеоновскую, Новгородскую 5, Никоновскую и мн. др.)

5. Слово похвальное или Владимирская редакция П. (заголовок: «Слово похвальное благоверному великому князю
Александру, иже Невьский именуется, новому чюдотворцу, в нем же и о чюдесех его споведася»). Слово похвальное было
написано, как это явствует из вступления, по инициативе митрополита Макария, который после собора 1547 г. повелел
произвести изыскание чудес святого и понудил «убогаго списателя» составить житие. В 1550 г. оно вошло уже в состав
ВМЧ. Автор Слова похвального неизвестен. В. О. Ключевский предположил, что им мог быть Михаил, инок владимирского
Рождественского монастыря, составивший службу Александру Невскому. Ключевскому возражал В. Мансикка, отмечавший,
что рассказ о кончине князя и чуде с «душевной грамотой» в службе и Слове похвальном восходит к разным версиям. С В.
Мансиккой согласился Н. И. Серебрянский, добавив, что автор Слова похвального называет Рождественский монастырь
«той обителью», «тем монастырем», для монаха этой обители более естественными были бы местоимения «сей», «наш».
Однако нет сомнения в том, что Слово написано владимирским книжником (Владимир для него «град наш»). Автор был
начитанным человеком, хорошо знакомым с агиографическими канонами, он составил правильное житие, отвечающее
требованиям макарьевской литературной школы. Это проявилось в строгой композиции (традиционное вступление,
биография, чудеса, похвала акафистного типа), в разработке каждой ее части, в отборе материала. В информативном
отношении Слово похвальное почти ничего не добавляет к содержанию своего основного источника — Первоначальной
редакции П. Из ее текста автор Слова похвального устраняет все, не соответствующее житийному характеру памятника
(опущено сравнение с Веспасианом, сокращен рассказ о шести храбрецах, нет обращения к псковичам «О невегласии
псковичи», рассказа о походе в Литву и т. д.), но распространяет текст Первоначальной редакции агиографическими
мотивами, особенно в рассказе о детстве князя и о его кончине, он вкладывает в уста Александра благочестивые
наставления, расширяет молитвы. Автор Слова похвального был знаком и с традиционными формулами воинских
повестей, которыми он «украшает» описание Невской битвы и Ледового побоища. Традиционно и изложение тринадцати
чудес, почти все они относятся к позднему времени и записаны со слов монахов Рождественского монастыря.

6. Редакция Василия-Варлаама, писателя макарьевского круга, автора житий многих псковских и новгородских святых
(заголовок: «Житие и жизнь и повесть о храбрости и о чюдесех, описано вкратьце, святаго великаго князя Александра
Ярославичя Невьскаго, новаго чюдотворца»). В основу своей редакции Василий-Варлаам положил Первоначальную
редакцию П., дополнил ее по летописи, близкой СIЛ, и распространил заимствованиями из агиографической литературы.
Среди литературных источников Василия-Варлаама — жития Михаила Черниговского, написанное Пахомием Сербом,
Иоанна Новгородского, Федора Ярославского, написанное Антонием, Летописная повесть о Мамаевом побоище и др.

7. П. о житии Александра Невского особой редакции («Житие и подвизи вкупе же отчасти чюдеса прехвальнаго и
блаженнаго великаго князя Александра Ярославича, рекомаго Невскаго, нареченнаго во иноцех Алексия») помещена в 8-й
степени Степенной книги. Редакция Степенной книги составлена на основе Слова похвального и летописных источников,
близких СIЛ, Воскресенской, Ермолинской, Никоновской летописям. Автор придал редакции характер связного
исторического повествования, он сознательно избегает общих агиографических мест и риторических длиннот Слова
похвального, сокращая его, по его собственным словам, «ради прочих деяний», сведения о которых он черпает из
летописных источников. В летописных известиях он опускает излишние подробности и детали, изменяет слог, приводя его в
соответствие с общим стилем повествования Степенной книги. Отдельные выражения и обороты этой редакции
напоминают П. о житии в редакции Василия-Варлаама.

Вопрос об авторе биографии Александра в Степенной книге окончательно не решен. Н. С. Державин без особых
доказательств приписывал ее Василию-Варлааму. Он не видел ничего удивительного в том, что у Василия-Варлаама почти
в одно и то же время появляются два очень не похожих друг на друга произведения об Александре Невском, объясняя это
различием задач — агиографической и историографической (Державин Н. С. «Степенная книга» как литературный
памятник. Опыт исследования литературного состава «Степенной книги» Миллера. Батум, 1902, с. 24, 77—78, 85—87).
Убедительно оспаривая участие Василия-Варлаама в составлении Степенной книги, П. Г. Васенко считает ее редактором и
составителем большинства биографий Афанасия; вопрос об авторе биографии князя в Степенной книге им специально не
рассматривался, высказывались только сомнения в атрибуции, предложенной Н. С. Державиным (Васенко П. Г. Книга
Степенная царского родословия и ее значение в древнерусской исторической письменности. СПб., 1904, ч. 1). Проблема
авторства жития в Степенной книге еще требует дальнейшего исследования.

8. Светская обработка третьей четверти XVI в. Первоначальной редакции сохранилась в списке XVI в. ГПБ, Q.I.321
(заглавие: «23 день преставление святаго и великаго князя Александра Ярославича Невьскаго. Сей бе князь великий
Александр...»). В списке есть интересные дополнения: много внимания уделяется «витязям» А. Н., с подробностями,
неизвестными другим редакциям, рассказывается о происхождении шести храбрецов и их подвигах в битве на Неве, в
описание кончины князя включается плач его «витязей» и всей Русской земли. В остальном переработка источника
заключалась, по-видимому, в сокращениях и поновлении слога, который в некоторых выражениях напоминает редакции
Жития Александра Невского Степенной книги и Никоновской летописи. В. Мансикка считает новые подробности этой
редакции «фантастическими», выдуманными самим автором; Ю. К. Бегунов предполагает, что он мог быть новгородцем.
Составление этой редакции относят предположительно к третьей четверти XVI в.

9. Проложная редакция жития составлена в XVI в. неизвестным автором, вошла в состав печатного Пролога, представляет
собою' сокращение жития в редакции Василия-Варлаама. Главное внимание в Проложной редакции уделено двум эпизодам
из жизни князя — Невскому сражению и поездке в Орду. Они сохранены почти во всех своих подробностях. Все остальные
эпизоды либо очень сильно сокращены, либо опущены совсем; нет в Проложной редакции рассказа о взятии Копорья,
Ледовом сражении, литовском походе, диспуте с послами папы римского. Упрощены и многие риторические обороты
Василия-Варлаама. В некоторых выражениях и деталях (описание чуда с «душевной грамотой», монашеское имя
Александра — Алексей) Проложная редакция близка Слову похвальному; возможно, и оно было одним из источников этой
редакции. О составителе Проложной редакции нет никаких мнений, только Н. И. Серебрянский предположил, что он, как и
Василий-Варлаам, был псковичем.

Помимо рассмотренных выше, известны редакции П., составленные Ионой Думиным, Викентием, Титом (в списке ГПБ,
собр. ОЛДП, № 198; редакция является компиляцией редакции Василия-Варлаама и редакции Степенной книги). Известны
также особые редакции XVII в. Одна из них, дошедшая в списке ГПБ, Q.XVII.24, представляет переделку редакции Ионы
Думина. Автор свободно отнесся к своему оригиналу, не только сократил его, но и стилистически поправил, главным
образом упростил, многое передал своим слогом, тоже не лишенным риторических оборотов. Из новых сведений,
содержащихся в этой редакции, следует отметить пополнение раздела чудес и некоторые исторические уточнения (имя
великой княгини, сгоревшей во Владимирском пожаре 1237 г. — Агафья; указание на то, что во время похода Неврюя
татары не взяли г. Владимира, а только его уезд, и др.). Большинство дополнений можно считать литературными, среди них
особенно интересны описание облика Александра, его личного мужества и храбрости шести удальцов, мощи шведов и
ангельской помощи во время битвы на Неве, предание о смерти Георгия Всеволодовича, подробности смерти Батыя и того,
как «моавитянки» стращали своих детей именем Александра, видение Кирилла и др. Источники этих дополнений не
изучены. В результате всех изменений текст редакции стал более светским. В. Мансикка делает вывод о владимирском
происхождении автора: об этом свидетельствует и знание им подробностей Владимирского пожара, неизвестных по другим
редакциям, которые он мог почерпнуть из местных преданий, а также именование Александра «владимирским
чюдотворцем».

Светская редакция последней четверти XVII в. читается также в сборнике ГПБ, собр. Погодина, № 1408. Автор ее
неизвестен. Источником новой редакции П. была Никоновская летопись. Из ее летописных статей составитель выбрал
четыре эпизода — Невский бой, Ледовое побоище, поездка в Орду, смерть князя — значительно сократил и видоизменил их
текст, проявив стремление подчеркнуть светские, воинские доблести Александра и опустить все, что характеризует его как
святого; агиографические элементы в этой редакции совершенно отсутствуют.

30) Жанровое своеобразие Галицко-Волынской летописи. Изображение князя-воина .

Для детей
Га́лицко-Волы́нская летопись — летопись XIII века, посвященная истории Галиции и Волыни. Сохранилась в Ипатьевском
летописном изводе. Охватывает события 1201—1291 годов. Считается главным источником по истории Галицко-Волынского
княжества.
Сначала летопись состояла из отдельных исторических повестей. Лишь при создании общего извода была внесена
хронология. По содержанию и языково-стилистическими особенностями Галицко-Волынская летопись делится на две части:
Галицкая летопись (1201—1261), составленная в Галиции, в основу которого положено летописание времен князя Даниила
Романовича Галицкого;
Волынская летопись (1262—1291), составленная на Волыни, где больше отображаются события на волынских землях в
княжение Василька Романовича и его сына Владимира.
Неизвестные авторы Галицко-Волынской летописи (возможно, дружинники) были идейными выразителями интересов тех
социальных сил, на которые опиралась княжеская власть в борьбе против крупного боярства. Основной текст летописи
пронизывает идея единства Руси, оборона ее от внешних врагов.
Значительное место в Галицко-Волынской летописи занимает история культуры Галицко-Волынского княжества. От
предыдущих древнерусских летописей Галицко-Волынская летопись отличается почти полным отсутствием церковной
тематики.
Для среднячков
Единственным сохранившимся до нас памятником высокой литературной культуры в Галицко-Волынской земле в XIII в.
является Галицко-Волынская летопись, которая поддерживала и в литературе северо-восточных русских областей
художественные традиции Киевской Руси. Текст этой летописи, как он читается в русских списках, делится на две
различные и по тенденции и по литературному оформлению части: летописи Галицкую (1201—1267) и Волынскую (1267—
1290).
В Ипатьевском списке, где Галицко-Волынская летопись помещена вслед за Киевской, она имеет хронологические
приурочения, сделанные с ошибками уже составителем свода или продолжателем Волынской летописи и отсутствовавшие
в первоначальном тексте. Составитель Галицкой летописи подчеркивает, что он имел в виду не летописное, а
хронографическое изложение фактов, то-есть прагматическое, обусловленное связью событий, а не хронологическими
датами, которые он намерен был проставить после окончания своего труда, но не сделал этого.
Галицкая летопись открывается заголовком: «Начало княжения великого князя Романа, самодержца бывша всей Руской
земли, князя Галичкого», но самый рассказ в дошедших списках опущен, и изложение начинается похвалой умершему (в
1205 г.) Роману и его пращуру Владимиру Мономаху, после чего рассказывается о событиях галицкой и волынской истории,
в центре которых стоят сыновья Романа, Даниил и Василько, а затем сын Василька, Владимир. В летописный свод Галицко-
Волынская летопись вошла не в полном своем объеме; будучи присоединена к Киевской летописи, как ее продолжение, она
опустила изложение ряда событий, предшествовавших 1201 г.; частично, впрочем, они изложены по ней и в «Повести
временных лет», а с 1145 г. в Ипатьевской летописи можно указать ряд несомненно галицких известий, записанных в
Галиче.
Рассказав о малолетстве Даниила и Василька, которое было использовано в корыстных целях «льстивыми» и
«безбожными» боярами, летопись повествует о княжении Даниила, сопровождавшемся походами главным образом против
литовцев, ятвягов, поляков, венгров и столкновениями с татарами. Здесь, как и в Волынской летописи, много говорится о
западных связях и отношениях Галицко-Волынского княжества. К Даниилу летописец относится с особенным
расположением, называя его князем «добрым», «храбрым и мудрым», «вторым по Соломоне», которому покровительствуют
небесные силы. Бог помогает Даниилу захватить Галич, напускает на врагов «хляби небесные» и посылает ему в помощь
архангела Михаила. Жители Галича проявляют большую любовь к своему «держателю... Богом данному», и кидаются ему
навстречу, когда он вновь занимает город, временно бывший во владении Михаила черниговского и его сына, «яко дети ко
отчю, яко пчелы к матце, яко жажющи воды ко источнику». Поведению преданных Даниилу горожан образно
противопоставляется при этом поведение приспешников боярской партии — епископа Артемия и дворского Григория,
которые притворно, «слезныма очима и ослабленомь лицемь и лижюща уста своя», стали упрашивать князя взять город в
свою власть и которых Даниил, как и злоумышлявших против него бояр, великодушно прощает. В изображении летописца,
Даниил отличается высокими нравственными качествами, соблюдает верность слову и постоянство в дружбе. Даниил —
искусный и храбрый полководец, прославивший себя и свое войско победами. Он пользуется уважением и авторитетом у
соседних западных государей, с которыми вступает в родство, поженив на их дочерях трех своих сыновей. Слава его
доходит до Рима; папа Иннокентий IV, заинтересованный в борьбе Даниила с татарами, угрожавшими Западной Европе,
присылает ему знаки королевского сана, и в 1253 г. он коронуется в Дрогичине. Даниил не только выдающийся полководец,
но и устроитель своей земли. Ему обязан своим благоустройством Галич. Он строит город Холм, где возводит искусные,
богато украшенные постройки.
«Не ограничивая себя рамками изложения по годам, автор [Галицкой летописи] ведет живой и непрерывный рассказ,
любопытный по тому жизнерадостному, далекому от церкви и церковных книг, тону, который дает нам право думать, что
перед нами не церковник, а дружинник князя. Самая манера построения исторического повествования без летописной сети
годов весьма напоминает нам обычную в Византии форму исторических повествований императорских историков, из трудов
которых, хотя и немалочисленных за время русского подчинения Византии, ни один не был переведен на русский язык...
Непрерывность общения Галиции с Византией, проистекавшая от соприкосновения границ по Дунаю и не нарушавшаяся
степью, вообще давала возможность Галиции больше усваивать старую культуру Империи против других областей
киевского государства, что, между прочим, сказалось и на типе и тоне галицко-волынского повествования конца XIII в.,
сохраненного в Ипатьевской летописи».1
В Галицкой летописи мало сообщается о фактах церковной истории и преимущественно говорится о военных
столкновениях, бедствиях, мятежах и распрях, сопутствовавших главным образом княжению Даниила. Под 1227 г. помещен
следующий заголовок: «Начнемь же сказати бесчисленыя рати и великыя труды, и частыя войны, и многия крамолы, и
частыя восстания, и многия мятежи, из млада бо не бы има [т. е. Даниилу и Васильку] покоя» и, далее, под 1229 г.: «Посемь
скажем многий мятежь, великия льсти, бещисленыя рати». Характеристики князей, их быт, детали их придворного обихода
— все это изложено в Галицкой летописи с точки зрения светского человека, принимающего горячее участие в событиях и
судьбе князей и, вероятно, принадлежавшего к официальным кругам. Написана Галицкая летопись, судя по характерным
особенностям языка, одним лицом. В руках его были различные источники, в том числе киевские повести о Калкской битве,
о Батыевых походах 1237 г., о разорении Батыем Киева в 1240 г., черниговская повесть об убиении в Орде татарами князя
Михаила и его боярина Федора и др., но через весь этот материал внимательно прошлась рука книжника, отличавшегося
индивидуальной манерой письма, неравнодушного к образно-поэтической и приподнятой, искусственно-цветистой речи.
Изложение всей этой части — связное, сплошное, лишь время от времени прерываемое замечаниями, вроде: «ничто же не
бысть» или «тишина бысть».
Галицкая летопись последовательно отражает идею единства русских сил в их борьбе с общими врагами Русской земли —
половцами и татарами. Особенно подчеркивается инициатива и мужество восемнадцатилетнего Даниила, который в
сражении с татарами находился в передовом отряде. Раненый в грудь, он, не чувствуя раны «младства ради и буести»,
продолжал драться с татарами, избивая их. Эта высокая оценка воинской доблести Даниила принадлежит, очевидно,
галицкому летописцу.
О событиях татарского нашествия галицкий летописец повествует не только применительно к судьбам Галицко-Волынского
княжества непосредственно, но и по связи их с участью всей Русской земли. Горестную тираду вызывает у него унижение,
испытанное Даниилом, когда тот пошел на поклон к татарам: «О злее зла честь татарьская! Данилови Романовичю, князю
бывшу велику, обладавшу Рускою землею, Кыевом и Володимером и Галичем, со братом си, и инеми странами, ныне
седить на колену и холопом называеться, и дани хотять, живота не чаеть, и грозы приходять. О злая честь татарьская! Его
же отець бе царь в Руской земли, иже покори Половецкую землю и воева на иные страны все; сын того не прия чести, то
иный кто может прияти?» Но с неменьшим сочувствием и скорбью говорит летописец и о разорении татарами Рязанской и
Суздальской земель, городов Козельска, Переяслава, Чернигова, Киева. Убийство татарами Михаила черниговского и его
боярина Федора вызывает сочувственный отклик галицкого летописца. Он в своем кратком рассказе об этом событии
использовал, вероятно, повесть черниговского происхождения. По Галицкой летописи, Михаил едет к Батыю с просьбой о
волости для себя. Батый велит ему выполнить татарские религиозные обряды, но Михаил смело отказывается это сделать.
«Аще бог ны есть предал и власть нашу, грех ради наших, во руце ваши, тобе кланяемся и чести приносим ти, — говорит
он, — а закону отець твоих и твоему богонечестивому повелению не кланяемся». Разъярившийся, как свирепый зверь,
Батый приказывает убить Михаила и такого же стойкого, как его князь, боярина Федора. В заключение сказано, что оба
убитые «мученическы пострадаша и восприяша венец от Христа Бога». А ведь Михаил черниговский не только враждовал с
Даниилом из-за своих претензий на Киевское княжество, но, по зову галицких бояр, занял Галич, который вновь добыт был
Даниилом лишь при поддержке верных ему горожан, нерасположенных к боярам. И при всем том, в сознании летописца
обида на князя-захватчика уступает место скорби и возмущению, вызванным тем, что русский князь, пусть и не
дружественный Даниилу, пал от руки ненавистных врагов-татар.
Как показал акад. А. С. Орлов, Ипатьевский сборник, в особенности же входящая в него Галицкая летопись, в своей лексике
и фразеологии испытали влияние компилятивного Хронографа (представителями которого являются Архивский, или
Иудейский, хронограф и Еллинские летописцы). В этот Хронограф входили хроники Малалы, Георгия Амартола, библейские
книги, Александрия и Повесть о разорении Иерусалима Иосифа Флавия, в той или иной степени отразившиеся на Галицкой
летописи. Кстати сказать, в хронике Малалы и в повести Иосифа Флавия, как и в Галицкой летописи, часто говорится о
борьбе правителей с «боярами».
Наибольший историко-литературный интерес представляет собой первая часть Галицкой летописи, доводящая изложение
до конца княжения Даниила. Автор этой части летописи, как сказано, особенно обнаруживает литературный талант и
уменье. Он любит красивую, изысканную фразу, яркий образ, порой облеченный в риторическую словесную оправу,
архаичную грамматическую конструкцию, придающую его речи своеобразную торжественность. Щеголяя своей книжностью,
он иногда впадает даже в вычурность и как бы намеренную запутанность в своих синтаксических построениях. В то же
время он как ценитель и апологет рыцарской доблести восхваляемых им князей прислушивается и к тем песням, которые
пелись придворными и народными певцами в честь князей-победителей, и сам, очевидно, подпадает под влияние этих
песен.
Наиболее художественный образчик поэтического стиля Галицкой летописи мы находим в похвале Роману и Владимиру
Мономаху. Роман «ума мудростью» ходил по заповедям божьим, устремлялся на поганых, словно лев, сердит был, словно
рысь, губил, словно крокодил. Как орел, проходил он через вражескую землю, был храбр, как тур. Он подражал пращуру
своему Мономаху, погубившему половцев и загнавшему хана половецкого Отрока в Абхазию, когда другой хан — Сырчан —
скрывался на Дону. В то время Владимир Мономах пил золотым шлемом из Дона, завладев всею землею Половецкою и
прогнав поганых агарян. В эту похвалу вплетается поэтический рассказ — половецкая легенда на тему о любви к родине.
Память о ней пробуждает запах травы родных степей. После смерти Мономаха Сырчан посылает своего певца Оря к
Отроку с предложением вернуться в родную землю. Ни слова Оря, ни половецкие песни, которые он поет перед Отроком,
не склоняют его к возврату, но, понюхав полынь с половецких степей (емшан), он, расплакавшись, сказал: «Лучше в своей
земле костьми лечь, нежели в чужой прославиться», и вернулся в свою землю. От него, — добавляется в рассказе, —
родился Кончак, который, ходя пешком, нося на плечах котел, вычерпал Сулу (этот рассказ о траве емшан переложен А.
Майковым в стихотворении «Емшан»).

Акад. А. С. Орлов указал, что стилистическими источниками характеристики Романа явились характеристики Геракла
(первая книга Малалы), Святослава (Повесть временных лет) и Александра Македонского (Александрия). В свое время В.
Ф. Миллер утверждал, что весь приведенный рассказ не имеет ничего общего с летописью и попал в нее из какой-либо
героической повести вроде Слова о полку Игореве, быть может, даже из не дошедшей до нас начальной части Слова; это,
по мнению В. Ф. Миллера, тем более вероятно, что в самом начале Слова автор обещает начать повествование «от стараго
Владимира (т. е. от Владимира Мономаха) до нынешняго Игоря» и что это едва ли было только пустое обещание. В самом
деле, рассказ Галицкой летописи роднит со Словом и сравнение Романа с туром, и выражение «пил золотым шеломом
Дон», и упоминание о половецком певце и половецких песнях, и, наконец, гиперболическое изображение Кончака,
вычерпывающего котлом Сулу, близкое к изображению могущества Всеволода Юрьевича, способного расплескать веслами
Волгу и вычерпать шлемом Дон, а также могущества Ярослава Осмомысла и Святослава киевского.
Догадка В. Ф. Миллера о том, что анализируемый рассказ Галицкой летописи является фрагментом не дошедшей до нас
части Слова о полку Игореве, представляется лишь остроумной гипотезой, которую нельзя подкрепить никакими реальными
данными. Но вполне приемлема его мысль, что этот рассказ привнесен в летопись из круга произведений,
27
по своему поэтическому стилю близких к Слову. Отзвук песен, сложенных в честь Романа и его сына Даниила, мы находим
в той же Галицкой летописи под 1254 г.: «Оттуда же князь Данил приде ко Визьне и прейде реку Наровь, и многи крестьяны
от пленения избависта, и песнь славну пояху има, богу помогшу има, и придоста со славою на землю свою, наследивши
путь отца своего великого князя Романа, иже бо изострился на поганыя, яко лев, им же половци дети страшаху». В этой
похвале удерживается сравнение Романа со львом, выражение «изострился на поганыя» близко к образу Слова о полку
Игореве — «поостри сердца своего мужеством», а упоминание о том, что именем Романа половцы устрашали своих детей,
— отзвук эпической формулы, примененной к Владимиру Мономаху в одновременно почти написанном «Слове о погибели
Рускыя земли». Стилистически перекликается с рассказом о Романе и Владимире Монсмахе и рассказ о волхве Скомонде
под 1248 г., написанный под влиянием хроники Малалы: «Скомонд бо бе волхв и кобник (чародей) нарочит, борз же бе, яко и
зверь, пешь бо ходя, повоева землю Пинскую, иныи страны; и убьен бысть нечестивый, и глава его взотчена бысть
(посажена) на кол».
С первых же строк в Галицкой летописи дает себя знать пристрастие летописца к книжной речи. Бросается в глаза прежде
всего частое употребление дательного самостоятельного (ни разу, между прочим, не встречающегося в Слове о полку
Игореве): «Сырчанови же оставшю у Дона, рыбою ожившю», «и приемшю землю их всю и загнавшю оканьныя агаряны»,
«оставшю у Сырчана единому гудьцю же Ореви», «оному же не восхотевшю обратитися», «оному же обухавшю и
восплакавшю» и т. д.
При помощи дательного самостоятельного конструируется иногда целая поэтическая картина: «Не дошедшим же воемь
реки Сяну, сседшим же на поли воружиться, и бывшу знамению сице над полком: пришедшим орлом и многим вороном, яко
оболоку велику, играющим же птицам, орлом же клекъшущим и плавающим криломы своими и воспрометающимся на
воздусе, якоже никогда и николи же не бе».
Книжность свою автор обнаруживает и в пользовании изречениями, притчами и афоризмами: «о лесть зла есть! Яко же
Омир пишет: до обличения сладка есть, обличена же зла есть; кто в ней ходить, конец зол прииметь, а злее зла зло есть»
(изречение это заимствовано, видимо, из какого-то сборника: у Гомера его нет). Охотно пользуется автор и цитатами из
«священного писания» в целях литературного их применения: «словутьнаго певца Митусу, древле за гордость не
восхотевша служити князю Данилу, раздранаго аки связанаго приведоша, сиречь яко же рече Приточник: буесть дому твоего
сокрушиться, бобр и волк и язвець (барсук) снедяться. Си же притчею речена быша». Удачно, с художественной точки
зрения, используется библейское предание об изгнании и проклятии Каина для гневной тирады против «льстиваго» боярина
Жирослава, изгнанного князем Мстиславом: «Князю же обличившю Жирослава, изгна и от себе. Якоже изгна бог Каина от
лица своего, рекы: проклят ты буди, стоня и трясыся на земли, якоже раздвиже земля уста своя прияти кровь брата твоего;
якоже и Жирослав раздвиже уста своя на господина своего: да не будеть ему пристанка во всих землях, в Руских и
Угорьскых, и ни в ких же странах, да ходить шатаяся во странах, желание брашна да будеть ему, вина же и олу (елея)
поскуду (мало) да будеть ему, да будеть двор его пуст и в селе его не будеть живущаго». К хроникам Малалы и отчасти
Амартола в конечном счете восходит рассказ
28
летописца о злой ночи, разыгравшейся над белжанами. Он построен на игре слов: «Сию же наричють белжане злу нощь,
сия бо нощь злу игру им сыгра: повоевани бо беаху преже света». Цитата из Малалы — с той же игрой слов использована и
в рассказе 1229 г. о победе Даниила над венграми у Днестра: «...мнози впадаху в реку, инии же избьени быша, инии язвени
быша, инии же изоимани быша, яко инде глаголеть: Скырт река злу игру сыгра гражаном, тако и Днестр злу игру сыгра
угром». В XVII книге Малалы говорится о том, что наводнением реки Скырта был затоплен город Едесса и что там
впоследствии найден был камень с надписью о злой игре, сыгранной Скыртом над обитателями ее берегов: Σκιρτος ποταμος
σκιρτησει κακα σκιρτηματα πολιταις». Эта надпись основана на игре слов: Σκιρτος — дословно попрыгун, плясун; σκιρταω —
прыгаю; σχιρτημα — прыганье, пляска. Этот эпизод применен был автором Галицкой летописи при описании борьбы
Даниила Романовича с венгерским королем Белою, стремившимся захватить Галич и потерпевшим поражение, причем
многие дружинники Белы при отступлении от Галича утонули в Днестре. Встречаются иногда в Галицкой летописи, как и в
«Повести временных лет», народные пословицы. Сотский Микула, намекая на враждебных князю бояр, говорит Даниилу,
отправлявшемуся на венгров: «Господине! не погнетши пчел, меду не едать».
Составитель Галицкой летописи, как сказано выше, особенное внимание уделяет военным событиям и князьям-участникам
этих событий, причем он охотно рисует детали воинского быта и снаряжения. Тут он обильно использовал формулы
воинских повестей и отдельные образы и картины, частью восходящие к Библии, Малале, Амартолу, Иосифу Флавию,
Александрии, точнее — к компилятивному Хронографу, вобравшему в себя все эти памятники. Так, вслед за Малалой,
Галицкая летопись турнир, поединок уподобляет игре: «обнажившу мечь свой, играя на слугу королева, иному похвативши
щит играющи» или: «наутрея же выехаша немце со самострелы, и ехаша на не (на них) Русь с половци и стрелами, и
ятвязе со сулицами, и гонишася на поле подобно игре». В подражание хронике Амартола и, быть может, частично Иосифу
Флавию описано вооружение галицкой пехоты: «щите их яко зоря бе, шолом же их яко солнцю восходящю, копиемь же их
держащим в руках яко трости мнози, стрельцемь же обапол идущим и держащим в руках рожаници (луки) свое и
наложившим на не стрелы своя противу ратным, Данилови же на коне седящу и вое рядящу». По Малале, а, может быть, и
по Александрии описано вооружение русских полков и воинские доспехи Даниила: «беша бо кони в личинах и в коярях
(попонах) кожаных, и людье во ярыцех (латах), и бе полков его светлость велика, от оружья блистающася. Сам же (т. е.
Даниил) еха подле короля (венгерского), по обычаю руску: бе бо конь под ним дивлению подобен, и седло от злата жьжена,
и стрелы и сабля златом украшена, иными хитростьми, якоже дивитися, кожюх же оловира (шелковой ткани) грецького и
круживы (кружевами) златыми плоскыми ошит, и сапози зеленаго хза (кожи) шити золотом». О «светлом оружии», о
«соколах-стрельцах» говорится под 1231 г. в рассказе о войне Даниила с венграми. Сам Даниил изображается летописцем
всегда в апофеозе. Пользуясь по Еллинскому летописцу библейским рассказом об Авессаломе, наш летописец так
характеризует своего героя: «бе бо дерз и храбор, от главы и до ногу его не бе в нем порока». У Даниила — рыцарское
представление о назначении воина и о его долге. Князьям, решившим уклониться от битвы с половцами, он говорит, в стиле
речи Дария из Александрии: «Подобает воину, устремившуся на брань, или победу прияти или пастися от ратных: аз бо
возбранях вам, ныне же вижю, яко страшливу душю имати; аз вам не рек ли, яко не подобает изыти трудным (усталым)
воемь противу целым (бодрым)? Ныне же почто смущаетеся? Изыдите противу имь». К потерпевшим поражение союзникам
своим, полякам, пришедшим в уныние, он обращается с такой речью: «почто ужасываетеся? не вести ли, яко война без
падших мертвых не бываеть? не вести ли, яко на мужи на ратные нашли есте, а не на жены? аще мужь убьен есть на рати,
то кое чюдо есть? инии же и дома умирають без славы, си же со славою умроша, укрепите сердца ваша и подвигнете
оружье свое на ратнее».
Воинский стиль Галицкой летописи отразил и литературную традицию, восходящую к переводной византийской
исторической повести, и манеру народного героического эпоса. Соединение книжной и устной стихии сказалось, например,
в одной из наиболее драматических повестей Галицкой летописи — в повести о разорении Батыем Киева в 1240 г. Стилем
Иосифа Флавия описано появление войск Батыя под стенами города и осада Киева: «Приде Батый Кыеву в силе тяжьце,
многом множьством силы своей, и окружи град, и остолпи [обступила, окружила] сила татарьская, и бысть град во
обьдержании велице. И не бе Батый у города, и отроци его объседяху град, и не бе слышати от гласа скрипания телег его,
множества ревения вельблуд его и рьжания от гласа стад конь его. И бе исполнена земля Руская ратных». Батый поставил
у городских стен бесчисленное количество стенобитных орудий, бивших день и ночь и пробивших стены. Киевляне вышли к
пробоинам: «...и ту беаше видити лом копейный и щет [щитов] скепание [рассечение], стрелы омрачиша свет
побежденным».
Но и в былине о Калине-царе, вошедшей в сборник Кирши Данилова, мы также имеем параллель к описанию несметной
татарской силы в летописной повести. Калин-царь подошел к стольному городу Киеву:
Збиралося с ним силы на сто верст,
Во все те четыре стороны.
Зачем мать сыра земля не погнетца.
Зачем не расступитца.
А от пару было от конинова
А и месяц, сонцо померкнула,
Не видить луча света белова,
А от духу татарскова
Не мощно крещеным нам живым быть.
Иногда описание воинских подвигов в Галицкой летописи сопровождается ритмически повторяющимися одинаковыми
окончаниями:
и не бе слышати от глас скрипания телег его,
множества ревения вельблуд его
и рьжания от гласа стад конь его;
исполчивша же коньники с немьци поидоста с тихостью на брань,
сердце же ею крепко бе на брань
и устремлено на брань;
один же воин управи десьницю свою,
иземь рогатичю ис пояса своего,
далече верг, срази князя ятвяжьского с коня своего,
и летящу ему до земле,
изыде душа его со кровью во ад.
Отметим, наконец, прием тавтологии, использованный в Галицкой летописи: «множьство много», «многомь множеством
силы своей», «мосты мостити», «клятвою клястися» «игру сыгра», «одождить дождь».
Вторая часть Галицко-Волынской летописи, летопись собственно Волынская, начинается с 1262 г. и написана, вероятно, во
Владимире-Волынском; возможно, что в составлении ее участвовало два или больше лица. Изложение ее отличается
большей отрывочностью и в конце приближается к обычным летописным записям. В ней рассказывается о событиях
княжения Василька и его сына Владимира. Тут много известий, касающихся отношений Волыни к Литве, к Польше и
татарам. С 1289 г. начинается рассказ о княжении во Владимире-Волынском брата Владимира Васильковича — Мстислава.
Рассказ этот выделен особым заголовком: «Начало княжения в Володимере Мстислава великаго князя».
По сравнению с Галицкой, Волынская летопись отличается значительно меньшей красочностью стиля; в ней мы не найдем
того образно-поэтического языка, какой так характерен для галицкого летописца. В гораздо большей степени дает себя
знать церковный налет, сказывающийся, между прочим, в том, что бедствия татарского нашествия объясняются наказанием
божьим за грехи, а также в риторике обширной похвалы Владимиру Васильковичу.
Как бы исключением являются здесь поэтические формулы воинского боя в манере Иосифа Флавия; так, например, в
описании битвы Кондрата и Болеслава Самовитовичей (под 1281 г.), в которой Кондрат пользовался поддержкой русских
князей: «Пришедшим же полком к городу, и сташа около города, аки борове велицеи, и начашася пристраивати на взятье
города; князь же Кондрат нача ездя молвити: «братья моя милая Руси! потягнете за едино сердце». И тако полезоша под
заборола, а друзии полци стояху недвижимими, стерегучи внезапнаго наезда от ляхов. Прилезшим же им под забороле,
ляхове пущахуть на ня каменья, аки град силный, но стрелы ратьных не дадяхуть им ни выникнути из заборол, и начаша
побадыватися копьи, и многи язвени быша на городе, ово от копий, ово от стрел, и начаша мертви падати из заборол, акы
сноповье».
Начало Волынской летописи занято изложением литовско-украинских отношений после убийства Миндовга. В дальнейшем
главное внимание уделяется летописцем Владимиру Васильковичу, который «правдолюбием светяся ко всей своей братьи
и к бояром и ко простым людем». Как и в Галицкой летописи, в летописи Волынской изложение прагматическое, без точного
соблюдения хронологии.
Большая осведомленность летописца об обстоятельствах жизни и деятельности Владимира Васильковича,
доброжелательная и даже апологетическая характеристика князя заставляют думать, что все написанное здесь о нем
принадлежит лицу, близкому к княжескому двору и питавшему к Владимиру большую приязнь.
Говоря о Владимире Васильковиче, летописец подчеркивает его храбрость на охоте, которой он увлекался даже во время
болезни, его душевную мягкость, доброту, благочестие, ум и справедливость. «Бяшеть бо и сам ловець добр, хоробор, —
говорится о нем, — николи же ко вепреви и ни к медведеве не ждаше слуг своих, а быша ему помогли, скоро сам убиваше
всяки зверь; темже и прослыл бяшеть во всей земле, понеже дал бяшеть ему бог вазнь [удачу] не токмо и на одних ловех,
но и во всемь, за его добро и правду». Перед смертью, по рассказу летописца, Владимир Василькович свое имущество
раздает бедным, а серебряные и золотые вещи, разломав, велит перелить в гривны и раздать тем же убогим. Свою болезнь
и приближение смерти он переносит со смирением и благодарит бога за худое и за хорошее, что он имел в жизни. Смерть
его оплакивают не только княгиня, приближенные и все люди, живущие в его княжестве, но и новгородцы, немцы и
генуэзские купцы. Евреи плачут по нем, как плакали их предки при взятии Иерусалима и при вавилонском пленении.
С природным добросердечием он соединяет мудрость, которая не позволяет ему стать слепым орудием в руках корыстных
людей, рассчитывающих нажиться на его доброте и великодушии. Это хорошо видно из ответа, который дает Владимир
епископу — послу своего брата Льва, просящего у Владимира город Берестье. Епископ передает: «Брат твой, господин,
говорит: король Даниил, твой дядя, а мой отец, лежит в Холме у святой богородицы, а также и сыновья его, братья мои и
твои, Роман и Шварн — всех кости там лежат: а ныне, брат, мы слышим про твой великий недуг, и ты, брат, не погасил бы
свечи над гробом дяди твоего и братьев твоих, и дал бы город свой Берестье, и то была бы твоя свеча». Владимир понял
эту притчу и темные слова и, поговорив много с епископом «от книг», потому что был он великий книжник и философ, какого
не было на всей земле и не будет после него, ответил: «Брат князь Лев, скажи ему: или ты меня считаешь безумным, думая,
что я не понимаю этой хитрости? Разве мало тебе, скажи, своей земли, что ты хочешь Берестье, сам владея тремя
княжествами — Галицким, Перемышльским и Бельзским? И всего этого тебе не достаточно? И опять же скажи: мой отец, а
твой дядя, лежит в епископии у святой богородицы во Владимире, а много ли свечей ты над ним поставил? Дал ли ты
какой-нибудь город, чтобы то была свеча? Просил ты, скажи, для живых, а теперь для мертвых просишь. Не дам не то что
города, но и села не возьмешь у меня. Понимаю твою хитрость, не дам».
Энергичный и гуманный князь привлекает к себе, в изображении летописца, тем большую симпатию, чем тяжелее была его
болезнь (видимо рак нижней челюсти), которую летописец описывает реалистично.
Повесть о Владимире Васильковиче заканчивается обширной похвалой ему, в которой использована почти буквально
похвала Владимиру Святославичу из «Слова о законе и благодати» Илариона. Похвала начинается с описания внешности
Владимира, не лишенного индивидуальных черт, хотя вначале буквально повторяющего описание внешности князя Романа
Ростиславича (Киевская летопись под 1180 г.): «Сий же благоверный князь Володимерь возрастомь бе высок, плечима
велик, лицем красен, волосы имея желты, кудрявы, бороду стригый, руки же имея красны и ногы; речь же бяшеть в немь
толста [низкая] и устна исподняя дебела [нижняя губа толстая]».
Внимательное чтение волынским летописцем Киевской летописи обнаруживается и в том, что и плачи по Владимиру
Васильковичу во многом совпадают с плачами по Роману и Мстиславу Ростиславичам.
Автора или авторов Волынской летописи военные события и чисто светские мотивы интересуют гораздо меньше, чем
автора летописи Галицкой. Недаром в центре повествования Волынской летописи стоит Владимир Василькович,
изображенный в ней не столько как воин и правитель, сколько как благочестивый и попечительный о своей земле и о своих
людях, гуманный и добрый устроитель своего княжества, рачитель о храмах и иконах, любитель и почитатель книжного
дела.
В конце XIII в. из Киевского великокняжеского свода 1200 г., из Галицко-Волынской летописи и летописи Владимиро-
Ростовской был составлен в Галиции тот летописный свод, который по одному из списков принято называть Ипатьевской
летописью. Через этот именно свод, сохранившийся в русских списках, галицко-волынская книжная культура, сама
выросшая на почве культуры киевской, вместе с нею воздействовала, можно думать, на литературную культуру северной
Руси. Некоторые стилистические приемы, особенно излюбленные в Галицко-Волынской летописи, найдем и в памятнике
Суздальской Руси — житии Александра Невского (ср., например, выражение «в силе тяжьце», встречающееся в житии и
излюбленное в Галицко-Волынской летописи; или слова митрополита Кирилла при погребении Александра: «Чада моя,
разумейте, яко уже зайде солнце земли Суждальскыя», близкие к словам «лепших людей володимирских», сказанным ими
при погребении Владимира Васильковича, в свою очередь восходящим к словам плача по Мстиславе Ростиславиче в
Киевской летописи). Псковская книжность, в частности, псковские летописи также, возможно, испытали на себе влияние
Галицко-Волынской летописи, наиболее исправный список которой — Ипатьевский — был сделан как раз в Псковской
области, граничившей с Литовско-Русским государством, в состав которого в XIV в. вошла Галицко-Волынская Русь.

31) Галицко-Волынская летопись и СоПИ.

В свое время Вс. Миллер в упомянутой выше книге "Взгляд на "Слово о полку Игореве" утверждал, что весь приведенный
рассказ не имеет ничего общего с летописью и попал в нее из какой-либо героической повести вроде "Слова о полку
Игореве", быть может, даже из недошедшей до нас начальной части "Слова", и это, по мнению Вс. Миллера, тем более
вероятно, что в самом начале "Слова" автор обещает начать повествование от "старого Владимира" (т. е. от Владимира
Мономаха) до нынешнего Игоря", и что это едва ли было только пустое обещание.

В самом деле, рассказ Галицко-Волынской летописи роднит со "Словом" и сравнение Романа с туром, и выражение "пил
золотым шеломом Дон", и упоминание о половецком певце и половецких песнях, и, наконец, гиперболическое изображение
Кончака, вычерпывающего котлом Сулу, близкое к изображению могущества Всеволода Большое гнездо, способного
расплескать веслами Волгу и вычерпать шлемом Дон, а также могущества Ярослава Осмомысла и Святослава киевского.

Если догадка Вс. Миллера о том, что приведенный рассказ Галицко-Волынской летописи - фрагмент не дошедшей до
нас части "Слова о полку Игореве", представляется лишь остроумной гипотезой, то вполне приемлема его мысль о том, что
этот рассказ привнесен в летопись из круга произведений, по своему поэтическому стилю очень близких к "Слову".

В упомянутом выше рассказе Галицко-Волынской летописи под 1251 г. о хвалебной песне в честь Даниила и Василька о
Романе сказано, что он "изострился на поганыя, яко лев, им же половци дети страшаху".

Как видим, тут применяется знакомое нам уже сравнение Романа со львом, "изострился на поганыя" близко к "поостри
сердца своего мужеством" "Слова о полку Игореве", а упоминание о том, что именем Романа половцы устрашали своих
детей - отзвук эпической формулы, нашедшей себе применение в одновременно почти написанном "Слове о погибели
Русской земли" по отношению к Владимиру Мономаху.

 Стилистическую манеру "Слова о полку Игореве" некоторые ученые сопоставляли с манерой, в которой написана Галицко-
Волынская летопись, памятник, окончательно сложившейся на юге Руси в конце XIII в., но использовавший, несомненно,
материалы значительно более ранней поры, с самого начала XIII в., откуда и ведет свое повествование эта летопись. 

     Со "Словом" ее роднит, прежде всего, красочность языка, яркость поэтических образов. Автор ее обнаруживает
несомненный литературный талант. Он любит красивую, изысканную фразу и торжественную отделку стиля. В то же время,
как ценитель и апологет рыцарской доблести восхваляемых им князей, он прислушивается и к тем песням, которые пелись
певцами в честь князей-победителей, и сам, очевидно, подпадает под влияние этих песен. Лучший образчик песенного
склада в изложении Галицко-Волынской летописи (похвала Роману и Владимиру Мономаху) приведен выше. 

     Как и "Слово о полку Игореве", Галицко-Волынская летопись в большей своей части обязана своим написанием не
церковнику, а светскому автору. В ней мало сообщается о фактах церковной истории, а говорится преимущественно о
военных столкновениях, бедствиях, мятежах и распрях, сопутствовавших, главным образом, княжению сына Романа -
Даниила. Характеристики князей, их быт, детали их придворного обихода - все это изложено в Галицко-Волын-ской
летописи с точки зрения светского человека, принимающего горячее участие в событиях и в судьбе князей и, вероятно,
принадлежавшего к официальным кругам. 
32.Поучения Серапиона Владимирского и их идейно-
художественные особенности.
Личность Серапиона Владимирского:
Выдвинулся как талантливый красноречивый писатель в области прроповеднической литературы
XIIIв. В первые десятилетия татарского владычества на Руси он был архимадритом Киево-
Печерского монастыря, а с 1274 г. – епископом во Владимире, где и умер в 1275 г.
Поповеди
От него дошло пять «слов». Первое поучение было произнесено в 1230 году в Киеве, а остальные
четыре – во Владимире. ( Есть мнение, что и первое слово тоже было произнесено во Владимире).
Первые чеетыре слова сохранились в сборнике XIVв. «Златая цепь», пятое – в «Паисиевском
сборнике» конца XIV начала XV. Первые три «слова»,помимо этого, вошли в сборники «Измарагд»
и «ЗЗлатоуст». Эти сборники пользовались большим уважением, поэтому включение в них «слов»
Серапиона – свидетельств их большой авторитетности.
Общее идейное направление:
Серапион своими поучениями надеялся пробудить в князьях чувство солидарности, патриотизма,
национальной чести. В этом его произведения перекликаются со «Словом о полку Игореве».
Серапион как публицист продолжает дело своих предшественников – писателей Киевской Руси,
обсуждавших в своих произведениях важнейшие проблемы общественной жизни. Как гуманный и
просвещенные человек Серапион протестует прости изуверских предрассудков во имя
человеколюбия, справедливости и здравого смысла.
Особенности стиля:
Простота изложения, ритмичность речи,возникающая благодаря чередованию предложений
одинаковой синтаксической конструкции :
«землю нашу сотвориша
и грады наши плениша
и церкви святыя разориша…»

Характеристика каждого слова:

1. В первом слове, говоря о лучившихся в Киеве в 1230 г. Землетрясении, лунном и солнечном
затмениях, о постигшем людей голоде и о «многих ратех»,опустошивших Русскую землю,
Серапион объясняет все эти бедствия как наказание божие за грехи. Для предотвращения
дальнейших бедствий нужно обратиться к Богу и отказаться от разбойничьего взимания
процентов, всяческого ограбления и воровства, сквернословия,лжи и других пороков.
Проблемы датировки первого «слова» связаны с несогласованностью изображенной картины
разорения Руси татарами.Все дело в том,что в одной из цитат изображены совершенно
катастрофические последствия одной из битв. А Калкская битва, произошедшая примерно в то
время, не сопровождалась такими разрушениями. Такие разрушения были во время разорения
Батыем северной Руси в 1237-1238.Поэтому есть основания полагать, что «слово», будучи в
основном написано вскоре после киевского землетрясения, имело в дальнейшем более поздие
вставки,описывающие все ужасы татарского нашествия.
2. Во втором слове Серапион,перечисляя тяжкие пригрешения, патетически вопрошает: «Не
пленена ли бысть земля наша? Не взяли ли быша гради наши?Не ведены ли наши чада и жены в
плен?».Такие горестные вопросы близки к тем,которые читаются в «Правиле Кирилла III».
3. Говорит о том,что,несмотря на различные предостережения и знамения,которыми Бог хочет
направить русских людей, люди не исправились,не стали жить лучше,не изжили языческих
предрассудков. Именно из-за этого Бог наслал на Русскую землю «язык лют» (татар). Третье
«слово» отличается наибольшей силой красноречия и ораторского подъема в изображении
бедствий, причиненных татарами. По своему стилю очень близка к 78-му псалму Псалтири и
буквально воспроизводит отдельные фразы.

4. и 5. Слова обличают грубые суеверия,бытовавшие в народной среде. Серапион восстает против

укоренившегося в его пастве обычая испытывать ведьм водой и огнем ии выгребения из могил
утопленников. Такие обличения также нашли себе отподведь в «Правиле» митрополита Кирилла
III.

33.История создания Киево—Печерского патерика. Связь с переводными

патериками. Идейная направленность.
Ки́ево-Пече́рский патери́к — сборник рассказов об основании Киево-Печерского монастыря и
житий его первых насельников.

В основе "Киево-Печерского патерика" лежит переписка, которую вели между собой в начале XIII
века епископ Владимирский Симон и монах Поликарп. Оба они были образованными и
талантливыми книжниками своего времени, но судьбы их сложились по-разному. Симон занял
епископскую кафедру в Суздале и Владимире, Поликарп же остался в монастыре. Честолюбивый
монах с помощью влиятельных покровителей стал добиваться епископского сана. Симон не
одобрил этих стремлений Поликарпа и написал ему послание. Так из писем этих двух священников
родился сборник произведений, рассказывающий о жизни монастыря.

Основанием послужили два послания, написанные в XIII веке.

1. Первое написано бывшим иноком Киево-Печерской лавры, позже епископом

Владимирским и Суздальским Симоном (умер в 1226 году) к своему ученику и другу
киево-печерскому иноку Поликарпу;
Цель этого послания — путем повествования о чудесной жизни прославивших Печерскую
обитель подвижников научить Поликарпа христианскому смирению и кротости.

2. Второе написано киево-печерским монахом Поликарпом к киево-печерскому

архимандриту Акиндину и состоит также из рассказов об иноках обители.

Позднее к этим посланиям присоединены сказания о начале Киево-Печерского монастыря, об

украшении обители, о первых подвижниках, а также статьи, имеющие отношение к предмету
«Патерика», а иногда и без всякой связи с ним. Здесь можно встретить ответ Феодосия на вопрос
великого князя Изяслава о латинянах, сказания о происхождении и первоначальном состоянии
русской церкви, о крещении славян и проч. Историки находят в «Патерике» сведения об
экономических, социальных и культурных отношениях в Киевской Руси, анимистических
представлениях тех времён, когда языческие верования сосуществовали с христианством.
Редактировался «Патерик» много раз; древнейший список относится к XV веку, позднейший к XVII
веку. Древнейшие списки:

•Арсеньевский, составлен в 1406 году для тверского епископа Арсения, содержит рассказы о
святых и повесть Симона о создании печерской церкви Пресвятыя Богородицы («Слово о создании
церкви Печерской»);

•два Кассиановских, составлены в 1460 и 1462 годах по поручению киево-печерского

клирошанина, позже уставника, инока Кассиана; содержат полностью сочинения Симона и
Поликарпа и повесть о создании церкви, которая разделена на две части: первая — о церкви,
помещена в начале Патерика; вторая (об оковании раки Феодосия) после жития св. Феодосия.

Связь с переводными патериками:

Литературными образцами для Симона и Поликарпа служили переводные патерики: Синайский,
скитский, Египетский.

34. Моление Даниила Заточника

Моление представляет собой просительное письмо, челобитную, с которой некий Даниил
обращается к князю ( во всех списках князь носит имя Ярослав).
Содержание:
Даниил просит князя облегчить его горькую участь,взять к себе на службу в качестве советника.
Желаю показать свой ум, Даниил приложил все усилия,чтобы придать своей челобитной характер
литературного произведения. Поэтому одна и главных особенностей моления – то, что он почти
полностью состоит из остроумных изречений и афоризмов, с одной стороны, обрисовывающих
плачевное состояние автора,а с другой – склонить князя к милости. Даниил обращается к князю :
«Княже, мой господине! ППомяни меня во княжении своем!». Он расточает ему множественные
похвалы, а затем признается,что не храбр в бою,зато очень умен. Даниил рассказывает,что ранее
он был богат,но с потерей богатства от него все отвернулись. И ему пришлось идти на службу бояр,
у которых он больше служить не может. Опасаясь,что князь не возьмет его к себе на службу,а
посоветует жениться на богатой, Даниил очень сатирически описывает «злых жен» : «Жена бо
злообразна подобна перечесу: сюда свербит, сюда болит!». Он также отвергает возможность идти
в монахи,говоря,что не хочет лгать Богу. В конце он еще раз воздает похвалы князю.
Личность Даниила:
Есть несколько мнений насчет того,кем был Даниил:
1. Член младшей княжеской дружины
2. Боярский холоп (к этому мнению склоняется большинство ученых)
Редакции:
Памятник дошел в двух редакциях.:
1. «Первая редакция» приурочивалась к ΧΙΙ веку.
2. «Вторая редакция» относится к ΧΙΙΙ веку.
Отличия первой редакции от второй:
1.Вторая редакция содержит оппозиционный выпад против дворянства,который отсутствует в
первой версии
2.В первой редакции,в отличие от второй, больше обличений в сторону «злых жен»
3.В первой редакции Даниил предстает в обобщенном образе библейского бедняка.
4. В первой редакции отсутствует суровая оценка лгущих Богу чернецов.
Отсюда следует, что во второй редакции существенные элементы оригинала сохранились
лучше,чем в первой. Есть несколько теорий относительно того,какая редакция была
первоначальной:

· Сторонники «первой редакции» говорят о том,что она первая из-за большей архаичности
языка, а также большей выдержанности и последовательности ее плана.

· Сторонники «второй» редакции считают ее первой из-за большей конкретности

фактического материала, содержащегося в ней. Так, во второй редакции уясняются
конкретненые причины,побудившие автора обратиться к князю ( ээкономическая
зависимость от бояр).

Современные ученые разделяют мнение о первоначальности второй редакции. Тогда время

написания оригинала памятника относится к ΧΙΙΙ веку,к времени княжения в переяславле
Северном Ярослава Всеволовича (к нему и обращается в «Молении» Даниил).
«Вторая» редакция дошла в двух списках:собрания Ундольского (ΧVIв) и Чудовского (XVII)
монастыря.Причем, исправным считается второй список.
Идейная направленность:
По некоторым версиям ( Н.К Гудзий) Даниил оказался выразителем позиций
несвободного,зависимого человека, впервые заявленных в литературе.
Основной мотив, который проходит через все произведение: убежденная защита человеческой
личности и достоинства неззависимо от социального и имущественного положения

Особенности стиля:

· Содержит злую сатиру на людей и на порядки,которые отягчают жизнь человека

· Пафос обличительного сарказма
· Большая художественность образов в похвалах князю: «зри на мя яко мати на
младенца»

Личность автора
Наименование его заточником неоправданно,нигде нне указывается,что он был заточен.
Достаточно правдоподобна догадкка о том, что Даниил был спутан с другим Даниилом, о котором
существует летописное упоминание под 1378 г. Как о заточенном на озере Лаче.

35.Памятники Куликовского цикла. Общая характеристика.

Летописная повесть о Мамаевом побоище

Возникла в конце XVIв.

Вошла во все редакции Новгородской IV летописи, затем в Софийскую I, в Воскресенскую и
некоторые другие.
В этой повести выдвигается на первый план московский князь Дмитрий Иванович, который в
союзе с двоюродным братом Владимиром Андреевичем Серпуховским, с другими князьями и
двумя Ольгердовичами одержал победу над татарами.
Повесть рассказывает о том,как на Русь пришел нечестивый царь Мамай при поддержке
изменника – рязанского князя Олега Ивановича и литовского князя Ягайла. Дмитрий Иванович
просит благословление у епископа Герасима.
В обычном стиле воинских повестей описывается столкновение русских с татарами 8 сентября,
поражениетатар на реке Непрядве. Затем Мамай терпит поражение от Тохтамыша, убегает в
Каффу,там погибает. Дмитрий Иванович возвращается победителем, сажает в Рязани своих
наместников.
Стиль:
Связан с традиционной стилистикой и риторическими украшениями, заимствованными из
летописных повестей, особенно из новгородской редакции жития Александра Невского.

«Задонщина» или «Слово и великом князе Дмитрии Ивановиче и о брате его князе
Владимире Андреевиче. Писание Софония старца рязанца»
Стиль «Задонщины», образные средства, сюжетные поодробности определились влиянием на нее
«Словом о полку Игореве», а также устноэпических источников.

Возникновение «Задонщины» следует относить к концу XIVв

Автор – рязанский священник Софоний.
Задонщина дошла до нас в пяти списках XV, XVI, XVII вв. из которых тр не сохранились. Оставшиеся
списки явно дефектны,обнаруживают явную неграмотность и небрежность переписчиков. Но все
они ( и самая древнейший, Кирилло-Белозерский 1470г.) восходят к оббщему оригиналу. Были
попытки дать сводный текст ( сначала И.И.Срезневским, потом С.К. Шамбинаго, затем В.П
Адриановой-Перетц). Но попытки спорные в силу не дошедших до нас списков памятника.
«Задонщина» написана в подражание «Слову о полку Игореве».
Сходства «Задонщины» со «Словом о полку Игореве»
1. Начинается со вступления, в котором автор приглашает восхвалить Русскую землю.
2.Описывается сбор русских войск
3.Использование приема отриццательного параллелизма при описании сбора войск
4.Как участников похода игорева, так и участников похода Дмитрия Ивановичасопровождают
зловещие знамения природы: сильные ветры с моря, кровавые зори, синия молнии.
5. В «Слове» брат Игоря Всеволод сравнивается с туром, в «Задонщине» с турами сравниваются
русские воины.
6. Плачи жен воевод

Отличия «Задонщины» от «Слова»

· По сравнению с «Словом» в «Задонщине» события развиваются в обратном порядке: В

«Слове» сначала победа русских войск,затем из поражение, а в «Задонщине» - начала
поражение,затем победа.

· В «Задонщине» свои художественные образы

· В «Задонщине» сочетаются традиции поэтического творчества (использование
трицательного парллелизма) и черты былинного эпоса (например, гуси-лебеди – символ
вражеских сил; в образахбылинных богатырей выступают два монаха:Пересвет и Ослябля).

· В «Заддонщине» в отличие от слова нет языческих реминисценцций.

 · Главное отличие в идеологическом содержании: понятие русской земли в «Задонщине»
ассоциируется с понятием Московского княжества во главе с Дмитрием Ивановичем

· Образные средства и художественная эмоция,послужившие в «Слове» для возбуждения

скорби о тяжкой участи Русской земли, в «Задонщине» использованы для выражения
радости и торжества по поводу победы над врагами

· Переосмысление некоторых выражений «Слова» в ппрямо противоположном смысле:

там,где говорилось о горестях Руусской земли – говорится о торжестве Русских сил
Например, «солнце ему(Игорю) заступаше» в «Слове» и «солнце ему( Дмитрию) ясно на
востоцы сияет, путь поведает» в «Задонщине»

Основная тема: Победа русского войска над поработителями Руси

«Сказание о побоище великого князя Дмитрия Ивановича»
Третье произведение, посвященное Куликовской битве.
Дошло в большом количестве списков ( более ста) , которые можно распределить по четырем
основным редакциям.
Возникло в первой четверти XV века. Впоследствии «Сказание» перерабатывалось вплоть до XVI
в.
Возможно, создавалось с целью противопоставить поведению Василия Дмитриевича (который не
смог защитить Москву от набегов Едигея) героизм Дмитрия Ивановича.
В основу «Слова» легли летописная повесть «Задонщина», а также устные народно-поэтические
переводные исторические произведения. Есть основания утверждать,что на «Сказание» повлияло
«Слово о полку Игореве»

Сюжет «Сказания» усложнен большим количеством эпизодов и исторических и легендарных

подробностей, не одинаковых в различных редакциях. Отдельные редакции различаются даже по
идейным тенденциям. Так, в одной из редакций подчеркивается руководящая роль в действиях
Дмитрия Ивановича митрополита Киприана.

Отличия «Сказания» от «Задонщины»

1. В «Сказании» есть письма Олега Рязанского Мамаю и Ягайло, плач жены Дмитрия Ивановича
2.В «Сказании» имеются некоторые поэтически картины, которых нет в Задонщине» и которые
восходят к народно-поэтической традиции.

В одном из списков есть явные песенные вставки, к ним примыкает описание Пересвета,
выезжающего против татарского воина. Это описание восходит к описанию былинной встречи
Ильи Муромца с Идолищем поганым.

Несмотря на то,что после победы на Куликовом поле Москва была сожжена Тохтамышем, а
окончательная победа над татарами не была достигнута, это не ослабило моральный подъем,
стимулировало литературное творчество.

«Слово и житии и о преставлении великого русского князя Дмитрия Ивановича, царя

Русьскаго»
Тематически прилегает к повестям о Мамаевском побоище.
Ведет свою генеалогию от жанра княжеских житий.
Создано,видимо, через несколько десятилетий после смерти Дмитрия Донского .
Особенности стиля:

3. Повышенно-витиеватый стиль, который обнаруживается и в произведениях Епифания

4. .Агиографические шаблоны осложнены элементами стиля воинских повестей,
восходящими к житию Александра Невского, к летописной повести о Мамаевом побоище

5. Риторика высокого качества

6. Совмещение публицистической дидактики, элементы стиля воинской повести и
лирического пафоса (плач-причитание княгини).

Идеологическая направленность: придать создателям Московского государства черты

благочестия и святости.
Развитие сюжета: Упоминание предков князя, воспитание, рано лишился отца, в 16 лет женился
на Евдокии, их брак был образцом для подражания, победил в битве Мамая, умирает
благочестиво,как пободает христианину.
Битва с Мамаем изображается в традиционных стилистических формулах воинской повести.
В произведении сильна религиозная окраска: Дмитрию победить помогли Бог и заступничество
Бориса и Глеба.Мамай погиб без вести как нечестивый чееловек.
В «Слове» Дмитрий Донской прославляется именно как московский князь, который именует себя
царем «великим князем всея Руси». Велика роль пропаганды политической исключительности
Московского княжества.

36.Принципы изображения исторических событий и особенности стиля

«Задонщины». Отличия стиля «Задонщины» от «Слова о полку Игореве».
Принципы изображения исторических событий восходят к жанру воинских повестей:

1.Батальная романтика
2. Лиризм
3.Идеализация рыцарских подвигов князей и дружины, их мужества и доблести.
4. Патриотический пафос
5. Тревога за судьбу родины
6.Мужество перед непобедимым врагом окрашивается оттенком религиозного подвижничества.

В изображении исторических событий можно выделить особенность сюжетного построения:

· Приход татар и сбор русских войск в поход

· Краткое сообщение о битве
· Подробный рассказ о трагических последствиях битвы
Отличия стиля «Задонщины» от «Слова о полку Игореве»
· По сравнению с «Словом» в «Задонщине» события развиваются в обратном порядке: В
«Слове» сначала победа русских войск,затем из поражение, а в «Задонщине» - начала
поражение,затем победа.

· В «Задонщине» свои художественные образы

· В «Задонщине» сочетаются традиции поэтического творчества (использование
трицательного парллелизма) и черты былинного эпоса (например, гуси-лебеди – символ
вражеских сил; в образахбылинных богатырей выступают два монаха:Пересвет и Ослябля).

· В «Заддонщине» в отличие от слова нет языческих реминисценцций.

· Главное отличие в идеологическом содержании: понятие русской земли в «Задонщине»
ассоциируется с понятием Московского княжества во главе с Дмитрием Ивановичем

· Образные средства и художественная эмоция,послужившие в «Слове» для возбуждения

скорби о тяжкой участи Русской земли, в «Задонщине» использованы для выражения
радости и торжества по поводу победы над врагами

· Переосмысление некоторых выражений «Слова» в ппрямо противоположном смысле:

там,где говорилось о горестях Руусской земли – говорится о торжестве Русских сил
Например, «солнце ему(Игорю) заступаше» в «Слове» и «солнце ему( Дмитрию) ясно на
востоцы сияет, путь поведает» в «Задонщине»

Особенности стиля «Задонщины»

7. Стиль повествования "Задонщины" радостный, мажорный

2.Усиление христианского элемента
3. Использование приемов народной поэзии
4. В стиле "Задонщины" значительны следы деловой прозы XV в., сказывающиеся в
хронологических уточнениях, титулованиях князей, генеалогических формулах, перечне
убитых, однообразии приемов введения прямой речи
5. Поэтической структуре "Задонщины" присуща известная строфичность, которая
подчеркивается одинаковыми зачинами:

Сходства «Задонщины» со «Словом о полку Игореве»

1. Начинается со вступления, в котором автор приглашает восхвалить Русскую землю.

2. Описывается сбор русских войск
3. Использование приема отрицательного параллелизма при описании сбора войск
4. Как участников похода игорева, так и участников похода Дмитрия Ивановича сопровождают
зловещие знамения природы: сильные ветры с моря, кровавые зори, синие молнии.
5. В «Слове» брат Игоря Всеволод сравнивается с туром, в «Задонщине» с турами
сравниваются русские воины.
6. Плачи жен воевод
7. Воинская доблесть и мужество князей описаны в "Задонщине" теми же приемами, какими
в "Слове о полку Игореве" характеризуются главные герои: "Дмитрей Ивановичь и брат его
квязь Владимер Ондреевия, истезавше ум свой крепостию и поостриша сердца своя мужством
и наполнишася ратнаго духа".
37.Причины возникновения экспрессивно-эмоциональных стилей... 
Древнерусская литература эпохи раннего феодализма была связана с освобождением
человека из-под власти рода и племени. Человек осознает свое могущество, становясь
частью феодальной корпорации. Герой литературных произведений этого периода – член
корпорации, представитель своего сословия. Это князь, монах, епископ, боярин, и в
качестве такового он изображается во всем своем величии. Отсюда монументальный стиль
изображения человека.
      Насколько ценилось достоинство человека как члена корпорации, дает представление
«Русская Правда», где оскорбления рукоятью меча, мечом плашмя, удар рогом или чашей
считались в несколько раз оскорбительнее, чем «синяя» или кровавая рана, так как
выражали крайнее презрение к противнику.
      Но вот в русской истории наступает период, когда человек начинает цениться
независимо от своей принадлежности к средневековой корпорации. Происходит новое
«открытие человека» – его внутренней жизни, его внутренних достоинств, его
исторической значимости и т. д. На Западе это открытие совершилось с развитием
товарно-денежных отношений. Деньги, закабаляя человека в других отношениях,
освобождали его от власти корпорации. Деньги в принципе мог приобрести всякий, и они
давали власть над окружающим. Деньги ломали корпоративные преграды и делали
ненужным понятие корпоративной чести.
      В России условия для освобождения личности из-под власти корпорации создавались,
с одной стороны, экономическим ростом, развитием торговли, ремесел, что привело к
возвышению «городов-коммун» – Новгорода и Пскова, а с другой стороны, тем, что в
условиях постоянных военных тревог и тяжелых нравственных испытаний монголо-
татарского ига все больше и больше ценились внутренние качества человека: его
стойкость, преданность родине и князю, способность морально противостоять тем
соблазнам возвышения, которые обильно предлагала чужеземная власть, пытавшаяся
опереться на изменников, качества военачальника, способности администратора и т. д.
Княжеская власть выдвигает достойных, не считаясь с их происхождением и
принадлежностью к корпорации. Летопись отмечает купцов-сурожан, стоявших за
оборону Москвы при нашествии Тохтамыша, описывает подвиг ключаря Успенского
собора во Владимире, не выдавшего врагам церковных сокровищ, все чаще отмечает
реакцию населения, и в частности горожан.
      Вот почему в литературе, и особенно житийной, раскрывающей внутреннюю жизнь
одного человека, все большее и большее внимание уделяется эмоциональной сфере,
литература интересуется психологией человека, его внутренними состояниями, его
внутренней взволнованностью. Это приводит к экспрессивности стиля, к
динамичности описаний. В литературе развивается эмоционально-экспрессивный
стиль, а в идейной жизни все большее значение пробретает «безмолвие», уединенная
молитва, совершаемая вне церкви, уход в пустыню – в скит.
Первоначально, в XI-XIII вв., в центре внимания русской литературы стояли поступки
человека - именно они описывались и оценивались писателями. Эти поступки
рассматривались главным образом с точки зрения того официального положения, которое
занимал человек на лестнице феодальных отношений. Характер человека был открыт в
литературе лишь в начале XVII в. в силу резкого обострения классовой и
внутриклассовой борьбы и накопившегося социального опыта на определенной
стадии развития феодализма. Однако раньше, чем был открыт характер человека, была
открыта психологическая жизнь человека.

38 Психологические побуждения и переживания, сложное разнообразие человеческих

чувств, дурных и хороших, сильных, экспрессивно выраженных, повышенных в
своих проявлениях, стали заполнять собою литературные произведения примерно с
конца XIV в. и с особой отчетливостью проявились в произведениях Епифания
Премудрого. Епифаний Премудрый (родился в Ростове) вошел в историю литературы,
прежде всего, как автор двух обширных житий -- «Жития Стефана Пермского» (епископа
Перми, крестившего коми и создавшего для них азбуку на родном языке), написанного в
конце 14 в., и «Жития Сергия Радонежского», созданного в 1417-1418 гг.

Стиль экспрессивно-эмоциональный возникает на Балканах, затем на Руси получает

название «плетение словес». «Плетение словес» - позволяло восхвалять как церковных,
так и общественных деятелей.
Основной принцип, из которого исходит в своем творчестве Епифаний Премудрый,
состоит в том, что агиограф, описывая житие святого, должен всеми средствами
показать исключительность своего героя, величие его подвига, отрешенность его
поступков от всего обыденного, земного. Отсюда и стремление к эмоциональному,
яркому, украшенному языку, отличающемуся от обыденной речи. Жития Епифания
переполнены цитатами из Священного писания, ибо подвиг его героев должен найти
аналогии в библейской истории. Для них характерно демонстративное стремление автора
заявить о своем творческом бессилии, о тщетности своих попыток найти нужный
словесный эквивалент изображаемому высокому явлению. Но именно эта имитация и
позволяет Епифанию продемонстрировать все свое литературное мастерство, ошеломить
читателя бесконечным рядом эпитетов или синонимических метафор или, создав длинные
цепи однокоренных слов, заставить его вдуматься в стершийся смысл обозначаемых ими
понятий. Этот прием и получил название «плетения словес».
Для каждой эпохи и для каждого стиля существуют в литературе жанры, в которых эпоха и
ее стиль отражаются наиболее ярко. Для конца XIV - начала XV в. и экспрессивно-
эмоционального стиля -стиля «плетения словес» или риторико – панегирического стиля -
таким самым типическим жанром явились жития святых. В этом жанре отчетливее всего
проявились черты нового в изображении человека и свойственная своему времени
ограниченность.
Самое характерное и самое значительное в изображении человека в конце XIV - начале
XV в.- это своеобразный «абстрактный психологизм». Если в литературе XII-XIII вв
изображались по преимуществу поступки людей и эти поступки характеризовались с
точки зрения норм феодального поведения, то теперь в центре внимания писателей конца
XIV - начала XV в. оказались отдельные психологические состояния человека, его чувства,
эмоциональные отклики на события внешнего мира. Но эти чувства, отдельные состояния
человеческой души не объединяются еще в характеры. Проявления психологии не
складываются в психологию. Связующее, объединяющее начало - характер человека - еще
не открыто. Индивидуальность человека по-прежнему ограничена прямолинейным
отнесением ее в одну из двух категорий - добрых или злых, положительных или
отрицательных. Психологические состояния как бы освобождены от характера. Они могут
поэтому меняться с необычайной быстротой, достигать невероятных размеров. Человек
может становиться из доброго злым, при этом происходит мгновенная смена душевных
состояний. Новое понимание человека стоит в непосредственной связи с влиянием
церковной идеологии, особенно сильно сказавшимся во всех литературных жанрах именно
этого периода.
Согласно ортодоксальным взглядам церкви, человек обладает свободой воли, он обладает
свободой выбора между добром и злом. Выбрав добро, он может последовательно идти по
пути добра и достичь святости; выбрав зло - пойти по пути (тоже последовательно) зла.
Каждый человек может решительно изменить свой путь. Правда, последовательный
праведник, вкусив истины, грешником не становится, но грешник на любой ступени
своего падения может покаяться и стать сразу же праведником. Примерами таких
превращений полна церковная литература XIV-XV вв.- превращений полных, не
знающих компромиссов. Раз все зависит от решения человека выбрать добро или зло
- он до конца последователен в этом. Он либо до конца свят, либо до конца зол. В первом
случае он свят до полной абстрактности, во втором - всегда может резко измениться, стать
добрым. Вот почему в литературе этого времени нет характера. Характер - это нечто
более или менее устойчивое в человеке; характер может развиваться, изменяться, но
он не может превращаться только в зависимости от решения человека. Превращения
же и чрезвычайная
неустойчивость психологических состояний - характерная черта житийной литературы
этого времени. Все психологические состояния, которыми так щедро наделяет человека
житийная литература конца XIVXV в.,- это только внешние наслоения на основной, не.
сложной внутренней сущности человека, доброй или злой, определяемой решением
самого человека встать на тот или иной путь. Все психологические состояния - это как бы
одежда, которая может быть сброшена или принята на себя.
39 Житие стефана Пермского
В «Житии Стефана» все жители Перми ведут себя диаметрально противоположным
образом до крещения и после него. Их психологические состояния и до, и после
крещения описаны резко различными чертами, они обуреваемы совершенно
противоположными чувствами. При этом автора «Жития Стефана Пермского» отнюдь не
смущает то обстоятельство, что такая перемена
произошла в целом народе и произошла без всяких промедлений. Прямолинейность
характеристики объясняется здесь ее несложностью; все зависит здесь от одного акта
крещения: до крещения Пермь описана целиком отрицательными чертами, после -
целиком положительными. Загадочным с психологической (нашей) точки зрения остается
только сам акт крещения: как решили они креститься. Заслуга здесь приписывается и
Стефану Пермскому, и самим жителям Пермской земли, но в конечном, счете это
несомненное «чудо». Вот почему «чудо» в житийной, христианской литературе - сюжетная
необходимость. «Чудом» заменяется психологическая мотивировка. Только «чудо» вносит
движение и развитие в биографию святого. Одна свобода выбора между добром и злом
определить развитие личности еще не может.
Победа Стефана над язычниками - победа прежде всего психологическая. Злые и
нетерпимые язычники обращаются в кротких и послушных последователей Стефана. Они
«восхотели» креститься, «всласть» послушали его проповедь, «с радостию» принимают
его слова. Описание нового психологического состояния язычников и радости Стефана
занимает несколько листов жития последнего.
Психологические превращения язычников потому и возможны, что у них нет никакой
индивидуальной психологии, никаких постоянных качеств характера. Они потому злы,
нетерпимы, потому так яростно нападают на Стефана, гонят его, питают к нему ненависть,
что они язычники. Как только они крестятся, сердца их наполняются веселием, они с
умилением слушают того же Стефана.
Перед нами проходит калейдоскоп различных психических состояний, различных
душевных движений, страстей, чувств, всегда сильных до чрезмерности, никогда не
останавливающихся на полпути, всегда доведенных до наиболее резкого выражения. И это
возможно отчасти потому, что психология всех действующих лиц выражена очень неясно.
Авторы описывают психические состояния, игнорируя психологию человека в целом, его
характер. Чувства как бы живут вне людей, но зато проникают все их действия,
смешиваются с чувствами автора, который постоянно стремится их выразить, придать
эмоциональность своему повествованию.
Если в XII-XIII вв. изображения людей статичны и монументальны, напоминают собой
геральдические фигуры, взяты как бы в их «вечном» смысле, то в житийной литературе
конца XIV - начала XV в. все движется, все меняется, объято эмоциями, до предела
обострено, полно экспрессии. Авторы конца XIV-XV в. как бы впервые заглянули во
внутренний мир своих героев, и внутренний свет их эмоций как бы ослепил их, они не
различают полутонов, не способны улавливать соотношение переживаний. Писатель
впервые видит внутренний мир человека; но он видит его пока еще «младенческим
глазом», для которого раскрыты краски, вся яркая пестрота огромного мира, но для
которого
эти краски еще не объединены в предметы, в объективно существующие реалии.
С увлечением неофитов писатели этого времени живописуют сложные переживания
личности. Пораженные величием того, что они увидели, они пишут о своем бессилии
выразить всю святость подвигов своего героя.
Описать величие деяний святого так же невозможно, утверждает Пахомий Серб, как
нельзя измерить широту земли и глубину моря, сосчитать звезды на небесной высоте или
исчерпать вечно текущий источник, непрерывно пополняемый из земли'. Писатель
сравнивает себя с водолазом, ищущим жемчуг на дне морском. Тема неизреченности,
невыразимости божественной премудрости – обычная тема в устах писателей конца XIV -
начала XV в. «Временное» и конкретное слово бессильно выразить «вечные» и
абстрактные истины, вскрыть непреходящий смысл событий. Писатели жалуются на свою
грубость, «худость», невозможность достойно похвалить святого. Епифаний пишет,
обращаясь к Стефану:«...тем же похвалити тя гряду, но не умею, елика бо изрицаю, и та
суть
словеса скудна, худа бо, по истине худа и грубости полна; но обаче приими сиа, отче
честнейший, яко отець немованиа от уст детищу немующу» и т. д.
Авторы как бы не могут удержаться от выражения нахлынувших на них чувств. Описав
погребение Дмитрия Донского, составитель «Слова о житии и о преставлении великого
князя Дмитрия Ивановича, царя русьского», патетически восклицает: «О страшно чюдо,
братие, и дива исполнено! О трепетное видение и ужас обдержаше! Слыши, небо, и внуши
земле! Како въспишу или како възглаголю о преставлении сего великаго князя? От
горести душа язык связается, уста загражаются, гортань премолкаеть, смысл изменяется,
зрак опусневаеть, крепость изнемогаеть».
Бессильный выразить свои возвышенные представления, автор стремится передать лишь
свое отношение к ним, охарактеризовать свои чувства, возбужденные жизнью святого,
извлекает из них нравоучительный смысл, учит и проповедует больше, чем передает
факты. Факты в житии Стефана Пермского могли бы уместиться на одной пятидесятой
произведения; все остальное, то есть остальные сорок девять частей, посвящено
взволнованным размышлениям о жизни святого. С начала и до конца произведения автор
пишет в повышенно-эмоциональном тоне, он находится в восторге и напряжении,
повествует на самых высоких нотах, и это создает ту эмоциональную атмосферу, которая
нужна ему для культивирования христианских чувств, умиления перед христианскими
ценностями...
Авторы стремятся писать «невидимо на разумных скрыжалех, сердечных», а
не на «чювственых хартиах». Невыразимость чувств, невыразимость высоты подвигов
святого органически связаны со всей стилистикой житийных произведений - с их
нагромождением синонимов, тавтологических и плеонастических сочетаний,
неологизмов, эпитетов, с их ритмической организацией речи, создающей впечатление
бесконечности чувств. Все это призвано внушить читателю грандиозность и
значительность происходящего, создать впечатление его непередаваемости человеческим
словом. Конкретные значения стираются в этих сочетаниях и нагромождениях слов, и на
первый план выступают экспрессия и динамика. Слово становится неконкретно,
«невесомо».
До крайней степени экспрессии доводятся не только психологические состояния, но и
поступки, действия, события, окружающиеся эмоциональной атмосферой. Стефан
Пермский сокрушает идолов, не имеет «страхования», он сокрушает их «без боязни и без
ужасти», день и ночь, в лесах и в полях, без народа и перед народом. Он бьет идолов
обухом в лоб, сокрушает их по ногам, сечет секирою, рассекает на члены, раздробляет на
поленья, крошит на «иверение», искореняет их до конца, сжигает огнем, испепеляет
пламенем...
Повышенная эмоциональность отличает и поступки толпы язычников. Пермь нападает на
Стефана «с яростию, и с гневом, и с воплем, яко убити и погубити хотяще, ополчишася на
нь единодушно, и акы ликы ставше окрест его, напрязаа напрягоша лукы своя, и зело
натянувше я на него, купно стрелам смертоносным сущим в луцех их, и прямолучными
стрелами своими состреляти его жадаху, и тако прочее смерти его предати хотяху». Все
чувства обладают неимоверной силой. Любовь к Кириллу Белозерскому влекла к нему
Пахомия Серба, подобно железной цепи, дружба Сергия Радонежского и Стефана
Пермского связывает их с такою силою, что они чувствуют приближение друг к другу на
далеком расстоянии. Церковная богословская литература, оригинальная и переводная, дает
некоторые пояснения к тем явлениям, которые мы отметили для литературы
художественной. В сочинениях основоположников исихазма, Григория Синаита и
Григория Паламы, развивалась сложная система восхождения духа к божеству, учение о
самонаблюдении, имеющем целью нравственное улучшение, раскрывалась целая лестница
добродетелей. Углубляясь в себя, человек должен был победить свои страсти и отрешиться
от всего земного, в результате чего он достигал экстатического состояния созерцания,
безмолвия. В богословской литературе встречались сложные психологические
наблюдения, посвященные разбору таких явлений, как восприятие, внимание, разум,
чувство и т, д. Богословские трактаты различали три вида внимания, три вида разума,
учили о различных видах человеческих чувств, обсуждали вопросы свободы воли и давали
довольно тонкий самоанализ.
Существенно, что эти трактаты не рассматривают человеческую психологию как целое, не
знают понятия характера. Они пишут об отдельных психологических состояниях, чувствах
и страстях, но не об их носителях. Чувства, страсти живут как бы самостоятельной
жизнью,
способны к саморазвитию. Несколько позднее Нил Сорский на основании сочинений
отцов церкви (Иоанна Лествичника, Филофея Синаита и др.) различал пять периодов
развития страсти: «прилог», «сочетание», «сложение», «пленение» и собственно «страсть»
'. Он дал каждому из этих периодов подробную характеристику, основанную в
значительной мере
на конкретном материале. Таким образом, чувства человека рассматривались Нилом
Сорским независимо от самого человека. Страсти обладали у него способностью к
саморазвитию. Это все та же психология без психологии, изучение психологических
состояний самих по себе, вне единого целого, как чего-то постороннего человеку. Не
случайно страсти, «лукавые помыслы», персонифицируются, сравниваются в литературе
XV в. со зверями: «лютый зверь вражда», «сердцеснедивый медведь» и т. д. Сердце злого
человека - это звериное логово, «гнездо злобы». Ясно, «душа» человека в этот период - это
не та душа, которая существовала в представлениях русских людей XI-XII вв., когда она
отождествлялась с дыханием и считалась отлетевшей от человека в каждом его
обморочном состоянии'.
Поступки, действия человека продолжают, как и раньше, в XII-XIII вв., играть важную
роль в характеристике человека, в строении его образа. Однако, в отличие от летописных
изображений людей, в житийной литературе изучаемого периода первостепенное значение
приобретает даже не сам поступок, подвиг, а то отношение к подвигу, которое выражает
автор, эмоциональная характеристика подвига, всегда повышенная, как бы преувеличенная
и вместе с тем абстрактная. Преувеличиваются самые факты, зло и добро
абсолютизированы, никогда не выступают в каких-либо частичных проявлениях. Только
две краски на палитре автора - черная и белая. Отсюда пристрастие авторов к различным
преувеличениям, к экспрессивным эпитетам, к психологической характеристике фактов.
Весть о смерти Стефана «страшная», «пристранная», «пламенная», «горькая» и
т. д. Если автор употребляет сравнение, он не заботится о том, чтобы оно могло быть
конкретно, зрительно воспринято. Для него важен внутренний смысл событий, а не его
внешнее сходство. «По истине бо тех суть красны ногы, благовествующих мир»,- говорит
автор, не задумываясь над тем, как воспримут его читатели образ «красивых ног» тех
проповедников, которые «благовествуют мир». «Красивые ноги»- это только абстрактная
идея, но не конкретный образ. Даже постройка церкви - дело конкретное и
«материальное»- превращается в психологический акт. Епифаний говорит о пермской
церкви Стефана: «...юже въздвиже чистою совестию, юже създа горящим желанием».
Стефан, следовательно,
строит церковь не руками строителей, а «чистою совестию» и «горящим желанием». Ноги
и руки, следовательно, становятся в первом случае абстрактными символами, во втором
же реальное строительство совершается без помощи рук-»горящим желанием» и «чистою
совестию».
Одним из средств этого абстрагирования поступков служит сравнение их с событиями
священной истории. Епифаний Премудрый сопоставляет проповедь христианства
Стефаном Пермским среди Перми с проповедью Петра, Иоанна Богослова, Матвея,
Филиппа, Фомы,
Иуды, Симона Зилота Кананитянина, Варфоломея, Андрея, Павла. Одно только
перечисление стран, где было проповедано ими «слово божие», занимает 3-4 страницы
рукописи. Благодаря этому проповедь Стефана оказывается в ряду событий всемирной
истории, имеющих первостепенное значение, но благодаря этому же она переносится в
какую-то абстрактную область общих судеб человечества и всякая конкретность,
сообщение
реальных деталей оказываются почти исключенными.
Изобретение пермской грамоты Стефаном обставлено учеными справками относительно
изобретателей других грамот. Здесь и в аналогичных случаях писатель становится
эрудитом, начетчиком, богословом «премудрым».
Уподобление героя тому или иному лицу в священном писании становится для автора
своеобразной проблемой, когда ему нужно подобрать точную параллель. Автор
колеблется, сомневается и перечисляет всех праведников, начиная от Адама: «Ангела ли тя
нареку?-спрашивает автор «Слова о житии, и о преставлении великого князя Дмитрия
Ивановича»,- но во плоти сущи ангелскы пожил еси. Человека ли? но выше человечьскаго
существа дело свершил еси. Первозданного ли (то есть Адама.- Д. Л.) тя нареку? но той
приим заповедь Съдетеля и преступи... Сифа ли тя нареку? но того премудрости ради
людие богом нарицаху». «Еноху ли тя подоблю?», «Ноя ли тя именую?», «Авраама ли тя
нареку?»,
«Исаака ли тя въсхвалю?», «Израиля ли тя възглаголю?», «Иосифа ли тя явлю?» и «Моисея
ли тя именую?»,- автор последовательно отвергает каждое из этих уподоблений, так как
находит различия в их подвигах. Поступок, действие, деятельность и здесь служат
единственным основанием для сопоставлений. Все сравнения человека с теми или иными
животными, птицами, предметами идут по линии сравнения его деяний. Сходство
внешнего облика не интересует автора, интересует сходство действий, смысла этих
действий. Зрительный, конкретный образ человека просто отсутствует.
Волхв, освободившийся от державших его людей, сравнивается Епифанием Премудрым с
оленем: «...он же искочи от них яко елень». Ясно, что образ оленя применен не к самому
волхву, но к его действию - к его бегству. Его бегство было такое же быстрое, как и у
оленя,- сходство только в этом. Дмитрий Донской - это: «высокопаривый орел...», «баня
мыющимся от скверны, гумно чистоте, ветр плевелы развевая, одр трудившимся по бозе,
труба спящим, воевода мирный, венець победе, плавающим пристанище (то есть
пристань.-Д. Л.), корабль богатьству, оружие на врагы, мечь ярости, стена нерушима,
зломыслящим сеть, степень непоколеблема, зерцало житию... высокий ум, смиренный
смысл, ветром тишина, пучина разуму». Этот способ характеристики человека
чрезвычайно далек нашему художественному сознанию; он целиком объясняется из
художественного сознания своего времени: индивидуальность человека абстрактна и
неясна, характер человека еще не различается, поэтому сравнивается в человеке не сам
человек, а лишь его дело, деяние, поступки, подвиги - по ним он и судится.
Не случайно святой именуется «воином Христовым», он «подвижник», главное в нем - его
подвиги. Святой, как и воин, совершает подвиги, это и есть основное. Вот почему
Епифаний Премудрый называет Стефана Пермского «мужественным храбром», то есть
богатырем.
Отсюда то пристальное внимание, которое уделяют агиографы действиям, поступкам. При
этом важно выявить значение действия, подчеркнуть его величие, то впечатление, которое
они произвели в народе, а не описать его конкретно. Все детали опускаются как
несущественные, а само действие оказывается преувеличенным, преувеличен и
психологический эффект его. Детали сохраняются только те, которые способствуют этому
эффекту. Отсюда обычные в литературе этого времени нагромождения всяческих ужасов,
шумные тирады действующих лиц, различного рода гиперболы. Говоря о том, как жители
Перми, «яко зверие дивии», устремились на Стефана, Епифаний перечисляет их оружие,
топоры и дреколие, отмечает, что топоры были «остры» и что этими острыми
топорами толпа, обступив Стефана «отвсюду», хотела «ссещи его, кличюще вкупе и
нелепаа глаголюще, и бесчинныя гласы испущающе на нь, и окруживше его сташа окрест
его, и секырами своими възмахахуся на нь: и бяху видети его промежу ими яко овца
посреде волк».
Все строится на контрастах: яростная толпа противопоставляется кроткому Стефану, и чем
яростнее толпа, тем более кротким кажется Стефан. Эффект действий увеличивается
оттого, что они совершаются перед народом при зрителях. Волхв в «Житии Стефана
Пермского»
отказывается войти в костер, испугавшись «шума огненаго», перед всеми своими
сородичами; «...народу же предстоящу, человеком собраным, людем зрящим в очию
леповидцем». В «Житии Сергия Радонежского» младенец Сергий вопит в утробе своей
матери в церкви, во время литургии при многочисленном народе. Его голос слышен по
всей
церкви. В разыгравшемся затем диалоге между матерью Сергия и молившимися в церкви
женщинами обе стороны ведут себя с преувеличенной чувствительностью. Мать «мало не
паде на землю от многа страха, и трепетом великим» была одержима, жены же воздыхают,
бьют себя в перси, плачут. Присутствующие мужчины стоят «безмолвиемь ужасни».
Экспрессивность действий подчеркивается длинными речами, которые произносят
действующие лица. Эти речи должны изобразить отношение людей к событиям и, главное,
их душевное состояние в связи с этими событиями. Они при этом отнюдь не
индивидуальны, лишены характерности, изображают чувства абстрактно, с точки зрения
автора, а не произносящего их лица. Вот как, например, говорит о своем нежелании
войти в пламень вместе со Стефаном пермский волхв: «...немощно ми ити, не дерзаю
прикоснутися огню, щажуся и блюду приближитися множеству пламени горящу, и яко
сено сый сухое, не смею воврещися, да не яко воск тает от лица огню, растаю, да не
ополею яко воск и трава сухаа, и внезаапу сгорю огнем и умру, и к тому не буду, и кая
будеть полза в
крови моей, егда сниду во нетление, волшество мое переиме[т] ин, и будет двор мой пуст,
и в погосте моем не будет живущаго». Эту речь волхв произносит трижды, «пометая себе,
биаше челом, и припадаа к ногама» Стефана, «обавляше вину сущу свою, и немощь свою
излагав, суетство же и прелесть свою обличая». Прямая речь служит здесь для выражения
душевного состояния действующего лица. Она насыщена в произведениях этого времени
цитатами из псалмов, в ней произносятся слова молитв, но в ней нет речевой
характеристики действующего лица. По стилю речь действующего лица не отличается от
речи автора, она также абстрактна, книжна, учена, пользуется теми же приемами.
Длиннейшие речи могут вкладываться в уста толпы, язычники могут употреблять
фразеологию псалмов, эмоционально-хаотическая риторика находит здесь такое же
применение, как и во всем произведении в целом. Новое в изображении человека может
быть отмечено не только в житиях святых. Жанр житий только наиболее характерен для
этого времени. Черты нового стиля могут быть отмечены в «Задонщине», живописующей
события Куликовской битвы «буйными словесы». Особое значение в развитии
представлений о человеке имеет «Русский Хронограф»- памятник середины XV в., очень
близкий по стилю (хотя и не тождественный) русским панегирическим житиям Епифания
Премудрого, но имеющий и свои особенности в связи со своим полупереводным
характером. «Русский Хронограф» - название памятников древнерусской письменности,
появлявшихся со второй половины XV века и представлявших собой попытку
систематизации исторических сведений.

(Лихачев Д. Человек в литературе Древней Руси)

40. Повесть о взятии Царьграда

НЕСТОР-ИСКАНДЕР - автор значительной по своим литературным достоинствам
древнерусской повести о взятии Царьграда (Константинополя) турками в 1453. Сведения о
его жизни мы узнаем из послесловия, дошедшего до нас в единственном списке начала
XVI века.

«Повесть о Царьграде» была посвящена одному из важнейших событий мировой истории

XV в. – завоеванию турками византийской столицы (единственной части Византийской
империи, остававшейся независимой) в 1453 г. Автор повести (в ее отдельном,
первоначальном варианте) именовал себя «многогрешным и беззаконным Нестором-
Искандером» и утверждал, что он «измлада» был захвачен турками, обращен в ислам и
соединял в своем рассказе собственные наблюдения (из лагеря победителей) с рассказами
жителей Царьграда. Трудно решить, насколько эти сведения соответствуют истине,
однако принадлежность повести второй половине XV – началу XVI в. не вызывает
сомнений.

Стилистика «Повести о Царьграде» весьма противоречива: с одной стороны, мы

встречаемся здесь с многочисленными стилистическими трафаретами, типичными для
древнерусских «воинских повестей» («сеча велика и ужасна», кровь течет «аки потоком
сильным», один грек «бьяшесь с тысящею, а два с тьмою» и т. д.), с другой стороны, для
повести характерно редкое для средневековой литературы умение использовать сюжетные
перипетии для создания непрерывной и все нарастающей напряженности повествования.

Для «Повести о Царьграде» характерна динамичность и острота повествования. Автор не

описывает всю историю осады города, а рисует одну за другой сцены его обороны.[407]
Важную роль в рассказе играет «фряг Зустунея» (итальянец Джустиниани) со своими
воинами – «600 храбрых», единственный, кто откликнулся на просьбу цесаря (императора
Константина XIII) о помощи. Зустунея берет на себя сооружение городских укреплений;
турецкая артиллерия проламывает городские стены; Зустунея вновь их восстанавливает.
Турки направляют на город «великую пушку»; Зустунея разрушает ее своей пушкой.
Турки подвозят к городу туры – стенобитные башни, но греки взрывают «сосуды
зелейные» (мины), и осаждающие взлетают на воздух. Туркам удается все-таки разрушить
большую часть городской стены, и рукопашные бои завязываются в самом городе. В этих
сражениях вместе с Зустунеей выступает сам «цесарь», который один, «имея меч в руце»,
дважды изгоняет неприятелей из города.

Стойкость защитников побуждает султана несколько раз думать об отступлении. Но

мрачные приметы сулят гибель городу: из окон храма Святой Софии исходит пламя, и
патриарх объясняет, что это означает отшествие святого духа от Царьграда. Накануне
последнего дня осады над городом сгущается «тьма великая» и падает кровавый дождь,
знаменующий гибель Царьграда. В последний день битвы Зустунеи уже нет (он поражен
шальным ядром), но цесарь, несмотря на уговоры приближенных, бросается в последний
бой на улицах города и погибает под мечами турок. Так сбывается древнее предсказание о
Царьграде: «Констянтином создася и паки Костянтином скончася». Завершается повесть
описанием торжественного вступления султана в город и пророчеством о будущем
освобождении Царьграда «русым родом».

Если в основу «Повести о Царьграде» был положен реальный исторический материал,

умело обработанный автором, то ряд других русских повестей представлял собой
причудливое соединение исторического (или мнимоисторического) материала с мифом и
традиционными фольклорными сюжетами.

Совсем молодым Искандер попал в плен к туркам, был насильно обращен в

магометанство. Находился в турецкой армии, осадившей Константинополь; сочувствуя
христианам, уклонялся от прямого участия в боевых действиях. Вел тайно дневник осады
— «писал в каждый день творимая деяния вне града от турков», а после взятия Царьграда,
войдя в город, узнал многие подробности о положении и действиях осажденных греков и
«вкратце» изложил в своей повести. В окончательном виде повесть далеко ушла от
кратких дневниковых записей, ведшихся Искандером Легенда об основании
Константинополя, упоминание о последующей судьбе города, различные пророчества о
будущем освобождении Царьграда от власти неверных соединяются с детальной и
живописной картиной осады с многочисленными приступами, мужеством защитников
города — греков. Яркие и подробные батальные описания чередуются с проникнутыми
религиозным лиризмом молениями осажденных. Довольно разнообразный материал
повести объединяется распространенной в средневековье идеей предопределенности
судьбы большого города с последующим возрождением его после тягостного поражения и
упадка. В какой-то мере (особенно в списках, где идет речь о «русом народе»,
освобождающем Царьград) повесть примыкает к другим древнерусским произведениям,
выдвигавшим теорию «Москвы — третьего Рима».

Но при всем интересе легендарного материала, заключенного в повести, при

композиционных достоинствах ее, самое лучшее и драматическое, что в ней есть,— это
мастерские батальные описания, а также потрясающий драматизм в изображении всех
перипетий осады Константинополя. Точность в передаче хода взятия Царьграда в повести
Нестора-Искандера делает этот памятник одним из наиболее достоверных источников,
рассказывающим об этом виднейшем событии средневековой истории.

Описание осады Царьграда в повести опирается на разработанную древнерусскими

книжниками стилистику воинских повестей старшего периода, но умение автора передать
особенности боя с широким применением огнестрельного оружия, еще не нашедшие
достаточно выразительных формул в старой воинской повести, сделало батальный стиль
повести Нестора-Искандера образцом для последующей русской литературы. Батальный
стиль повести о взятии Царьграда выразился в мастерской звуковой подаче боя, в умелом
сочетании изображения массовых схваток с отдельными поединками. Великолепны в
повести Искандера переходы от ожесточения боя к молитвенному ожиданию осажденных,
не участвующих в битве. Широте батальных картин и взволнованности их описания
помогает постоянное перенесение действия из одного лагеря в другой, параллельное
описание действий царя Константина и султана Магомета. Длинная цепь следующих один
за другим приступов превращает повесть в осадную летопись, каждый эпизод которой
представляет что- то новое в древнерусском батальном стиле. С не меньшим мастерством
излагаются в повести и легенды, и знамения, и пророчества, восходящие к различным
источникам вплоть до гомеровских поэм. Но даже и в этом наиболее традиционном
материале видна исключительная талантливость и оригинальность повести.

Сама значительность темы повести Нестора-Искандера, а также ее незаурядные

стилистические достоинства обеспечили ей долгую и значительную роль в последующей
древнерусской литературе. Как произведение, воссоздающее картину окончательного
падения Византии, повесть включалась во все известные обобщающие труды по мировой
истории. Войдя почти в полном виде в состав дополнительных статей Хронографа 1512,
повесть затем с некоторыми изменениями включалась в Степенную книгу, в поздние
русские летописи, в различные редакции последующих Хронографов.

В хронографической редакции повесть Нестора-Искандера неоднократно печаталась в

XVIII — XIX вв. (изд. 1-в 1713). Многочисленные ее списки в основном представляют
хронографическую редакцию с некоторыми изменениями против единственного списка с
припиской Нестора-Искандера. Вместе с Хронографом повесть широко распространилась
в болгарской и сербской письменности. Сильнейшее воздействие батального стиля
повести испытали все сколь-нибудь значительные позднейшие воинские повести — о
Казанском взятии, повести эпохи «смуты», поздние редакции повестей о Куликовской
битве, повесть об Азовском осадном сидении и другие.

В исследовании повести мнения разделились по вопросу о составе повести: многими

учеными отвергалось участие Нестора-Искандера в окончательной обработке повести (М.
Сперанский, Н. Гудзий, Г. Бельченко), другие (М. Скрипиль) путем стилистического
анализа приходили к выводу об однородности всего материала повести, включая и
дневник Нестора-Искандера.

41. Хождение за три моря

Жанр хожений – описаний средневековых путешествий – начал свое развитие с хожений
паломнических. Самым ранним образцом произведений древнерусской очерковой
литературы было описание путешествия к святым местам, совершенного в начале XII в.
игуменом одного из черниговских монастырей Даниилом. В первые века существования
древнерусской книжности основной разновидностью этого жанра были именно
паломнические хожения. В дальнейшем появились рассказы о путешествиях,
осуществлявшихся купцами (гостями), дипломатами и первопроходцами, открывавшими
для московских государей пространства Сибири и Дальнего Востока.

Цель и маршрут путешествия отражались на общей тональности и содержании

произведений. Так как в средние века определяющей была не национальная, а
конфессиональная принадлежность человека, настроение авторов менялось в зависимости
от созвучия увиденного их религиозным убеждениям. Тверской купец Афанасий Никитин
попал в земли, населенные мусульманами и индуистами. Для древнерусского
путешественника, оказавшегося в одиночестве в иноконфессиональной среде, это
обстоятельство стало серьезным испытанием. Вообще перемещения в пространстве в
средние века требовали от человека немалого мужества и решительности. Ограниченность
географических познаний, разнообразие опасностей, подстерегавших в пути, отсутствие
развитых путей сообщения, слабая информированность о событиях, происходящих даже
в не очень отдаленных землях, превращали средневековые странствия в своего рода
подвиг.

Наиболее удобным и быстрым способом перемещения в пространстве был водный. С

древнейших времен купцы и воины использовали реки для дальних странствий (например,
путь «из варяг в греки»). Перемещение по рекам, несмотря на необходимость
перетаскивать суда волоком из одной водной артерии в другую, было безопаснее и
практичнее движения сухопутных караванов. Морские плавания осуществлялись в те
времена обычно в непосредственной близости от берегов. Именно водный путь, как
наиболее естественный, продиктованный географическим положением исходного пункта
путешествия, был избран для торговой экспедиции на Восток Афанасием Никитиным.

Тверской купец оказался в Индии до появления там представителей западноевропейских

государств. Морской путь в Индию был открыт португальцем Васко да Гама в 1498 – 1502
гг., т.е. на несколько десятилетий позже, чем достиг индийских берегов русский торговый
гость.

Практическая цель, толкнувшая Афанасия на столь рискованное предприятие, не была

достигнута, однако результатом странствий этого талантливого человека стало появление
первого реального описания далекой страны, всегда волновавшей воображение человека
Древней Руси, ведь о сказочно богатой Индии рассказывалось в легендах и литературных
произведениях, в том числе в таких текстах, как «Александрия» и «Сказание об Индии
богатой». Человек XV века своими глазами увидел экзотические земли и талантливо
рассказал о них своим соотечественникам.

«Хожение за три моря» дошло до наших дней в двух изводах конца XV в.: в составе
летописей Львовской и Софийской II , основанных на своде 1518 г., отразившем
летописный свод конца XV в., и в Троицком (Ермолинском) сборнике конца XV в.
Львовская летопись XVI в. названа так по имени Н.А. Львова (1751-1803), известного
писателя, архитектора, члена Российской академии, участника литературного кружка, в
который входили также Г.Р. Державин, И.И. Хемницер, В.В. Капнист, И.И. Дмитриев.

Почему же Афанасий Никитин назвал свое произведение «Хожением за три моря»? Автор
сам дает нам ответ на этот вопрос: «Се написах свое грешное «Хожение за три моря», 1-е
море Дербеньское (Каспийское), дория Хвалитьскаа; 2-е Индейское (Индийский океан),
дория Гундустанская; 3-е море Черное, дория Стембольская». Если имя автора
обнаруживается во Львовской летописи: «…окаянный аз, рабище Афонасей», то отчество
путешественника – «сын Никитин» – сохранено в Троицком списке, обнаруженном
Карамзиным.

Движимый стремлением увидеть малоизвестную страну Индию и, конечно, удовлетворить

свой торговый интерес («посмотреть товаров на русскую землю»), Афанасий отправляется
в долгое плавание из Твери вниз по Волге. Купец, как он говорит, пустился в путь от
Спаса святого златоверхого, от государя своего Великого князя Тверского Михаила
Борисовича (1461-1485), от владыки Тверского Геннадия и от Бориса Захарьича
(воеводы).
Путь его пролегал вниз по Волге. Никитин намеревался «с товарищи» сначала доплыть до
Дербента. Первую остановку тверичи сделали в Калязине, где побывали в недавно
основанном Троицком монастыре и получили благословение у его настоятеля Макария и
святой братии. Также молились в церкви Бориса и Глеба. Далее купцы отправились в
Углич, а затем остановились в Костроме, посетив князя Александра, которому были
предъявлены грамоты. Кострому и Плес миновали без задержек и вскоре приплыли в
Нижний Новгород. Здесь две недели ждали посла ширванского шаха Хасан-бека, который
ехал с кречетами (их было у него 90) от великого князя Ивана. С ним Афанасий поплыл
дальше. Благополучно миновали Казань, Орду, Услан, Сарай и Берекезан. В низовьях
Волги путешественникам, по словам Никитина, встретились три неверных татарина,
которые сообщили ложную весть о том, что султан Касим подстерегает с тремя тысячами
татар купеческий караван. Посол ширванский подарил им за информацию по кафтану-
однорядке и по штуке полотна, чтобы провели корабли мимо Астрахани. Обманщики
взяли дары, а сами подали в Астрахань весть о приближающихся судах. Афанасий с
товарищами покинул свое судно и перешел на корабль посла.

Ночью при лунном свете стремились миновать Астрахань под парусами, но были
замечены астраханцами, которые бросились преследовать путешественников. В районе
отмели Богун татары настигли русские суда. Завязалась перестрелка. Афанасий сообщает,
что татары застрелили у них одного человека, а русские у татар – двоих. Небольшое
судно село на мель, и татары его тут же разграбили. Вся поклажа Афанасия Никитина
была именно на этом судне. На большом корабле путешественники достигли выхода в
Каспийское море. Однако здесь, в устье Волги, и этот корабль сел на мель и тоже был
разграблен, а четыре человека русских были взяты в плен. Вернуться назад было нельзя по
двум причинам: во-первых, астраханцы не хотели, чтобы ограбленные купцы сообщили
на Русь о творимых бесчинствах, во-вторых, на родине Афанасия, скорее всего, ждала
долговая тюрьма, ведь он лишился всех своих товаров. На двух оставшихся судах, скорбя
о потерях, русские в числе десяти человек вместе с послом Хасан-беком поплыли в
Дербент. Но на этом беды путешественников не завершились. На море поднялась буря, и
один из двух оставшихся кораблей был выброшен на берег, а его команда была взята в
плен.

По прибытии в Дербент Афанасий хлопотал об освобождении плененных спутников,

товары которых вновь были разграблены. Местный правитель принял участие в их судьбе,
и люди, потерпевшие кораблекрушение, были отпущены. Русичи просили Ширваншаха о
том, чтобы он пожаловал их чем-нибудь, возместив утраты, для возвращения на родину. В
этой просьбе купцам было отказано. Пришлось участникам торговой экспедиции самим
позаботиться о своей судьбе: те, у кого что-то оставалось на Руси, отправились домой,
должники же были вынуждены пойти куда глаза глядят – одни остались в Шемахе, а
другие нанялись работниками в Баку.

Сам Афанасий Никитин пошел сначала в Дербент, а затем и в Баку. Здесь, по его словам,
«огнь горить неугасимы». Скорее всего, имеются в виду места выхода на поверхность
природного газа, ведь именно в этих местах спустя многие столетия раскинутся
богатейшие нефтяные промыслы. Затем русский купец достиг южной оконечности
Каспийского моря, где в городе Чапакуре прожил полгода. По месяцу он прожил в ряде
персидских городов, оказавшись в землях, населенных шиитами. Афанасий описывает
свой маршрут, перечисляя древние города, в которых он делал остановки, удивляется
тому, что домашний скот здесь кормят финиками. Наконец, он достиг города Ормуза,
расположенного на выходе из Персидского залива в Индийский океан («второе море»).
Здесь ему впервые пришлось встретить Пасху на чужбине. «А в Гурмызе есть солнце
варно, человека сожжет». Дальнейший путь русского странника пролегал на корабле через
Индийский океан к западному побережью полуострова Индостан. Шесть недель с
остановками длилось это плавание. Так достиг Афанасий Никитин цели своего
путешествия, Индийской страны, которая манила своими сказочными сокровищами.

Время путешествия Афанасия Никитина вызывает у ученых различные оценки. И.И.

Срезневский, Н.В. Водовозов, Н.И. Прокофьев указывали в качестве дат начала и
окончания путешествия 1466 и 1472 гг. Л.С. Семенов и Я.С. Лурье датировали
путешествие 1471-1975 гг. Еще сложнее устанавливать время пребывания русского
путешественника в конкретных регионах и городах.

Оказавшись в Индийской стране, прежде всего, Афанасий поразился внешнему облику ее

жителей: «и люди ходят все наги, а голова не покрыта, а груди голы, а власы в одну косу
заплетены, а все ходят брюхаты, а дети родятся на всякый год, а детей у них много. А
мужики и женкы все нагы, а все черны». Русский человек вызывал у местных жителей
неподдельный интерес. Все дивились белой коже странника. За Афанасием ходили толпы
зевак. А его, в свою очередь, поразил облик местного князя и его окружения: «а князь их
фота на голове (по всей видимости, чалма), а другая на гузне (т.е. на бедрах); а бояре у них
– фота на плеще, а другаа на гузне, княини ходт – фота на плеще обогнута, а другаа на
гузне». Одеяние вооруженных княжеских и боярских слуг составляет одна набедренная
повязка, все они крепки телосложением и волос не бреют. Их вооружение – щиты, мечи,
дротики, кинжалы, сабли и луки со стрелами. Удивлен Афанасий и видом простоволосых
женщин («а женки ходят голова не покрыта, а сосцы голы»). Как он замечает, мальчики и
девочки ходят нагими до семи лет («сором не покрыт»).

Дальнейшее сухопутное странствие пролегало через множество городов Индии, пока

русский купец не достиг города Джуннара, который высится на каменной скале и
защищен лишь естественными укреплениями. Страннику приходится преодолевать
долгую и очень узкую дорогу, чтобы подняться в город. По ней нужно идти гуськом по
одному. В этих местах застиг русского путешественника период муссонных ливней
(ежедень и нощь 4 месяцы всюда вода да грязь»). Дождливый сезон, начинающийся в
июне, по словам Афанасия «с Троицына дни», русский купец называет зимой.

Два месяца, проведенные в Джуннаре, позволили ему сделать ряд хозяйственных

наблюдений. Именно в период дождей пашут, сеют пшеницу, горох и рис. Вызвало у него
интерес и местное виноделие, в котором используются кокосовые орехи.

Афанасий сообщает, что привел в индийскую землю жеребца, который обошелся ему в
сто рублей. Кони в индийской земле, по его наблюдению, не водятся, зато много быков и
буйволов, на которых перевозят товары и пашут, много здесь и слонов, а лошадей
привозят из арабских и туркменских земель.

Интересным и необычным показалось Афанасию Никитину то, как поселяют в Индии

купцов. «Гостям» отводят особое подворье. Хозяйки варят им еду, стелют им постель и
«спят с гостьми». Следует заметить, что за годы странствий Афанасий познакомился с
рядом восточных языков и употреблял тюркские, персидские, и арабские слова и целые
фразы, пересыпая ими свои записки. Судя по всему, одной из причин употребления
иноязычной лексики являлось желание скрыть некоторые сведения деликатного
характера. Примером тому может служить следующая фраза: «Сикиш илиресен ду
шитель бересин, сикиш илимесь екъ житель берсен, достур аврат чектур, а сикиш муфут;
а любит белых людей» (Если имеешь с ней интимную связь, давай два жителя, если не
имеешь интимной связи, даешь один житель. Много тут жен по правилу временного
брака, и тогда даром, а любят белых людей).
В Джуннаре пришлось пережить Афанасию серьезное потрясение. Местный хан, узнав,
что русский купец «не бесерменянин», отобрал у него жеребца, потребовав перейти в
магометанскую веру, дав ему сроку четыре дня. В случае перехода в мусульманство хан
обещал не только вернуть коня, но дать еще тысячу золотых. В противном случае
грозился взять и жеребца, и тысячу золотых монет с самого Афанасия. Спас
путешественника Мухаммед, казначей, родом хорасанец, к которому он обратился за
заступничеством. Мухаммед добился для Афанасия прощения. Ему вернули коня и не
стали насильно обращать в новую веру. Случившееся Афанасий воспринял как чудо,
произошедшее «на Спасов день». И хотя сочинение Никитина демонстрирует
удивительную веротерпимость автора, этот случай вызывает у повествователя известное
разочарование: «ино, братие рустии християня, кто хощет поити в Ындейскую землю, и
ты остави веру свою на Руси». Раздражение легко заметить и в словах о том, что солгали
ему «псы бесермены», говоря, что в этих землях много товара, «ано нет ничего на нашу
землю». Перевезти товар без пошлины не дадут, пошлин много, да и хватает разбойников
на море. Разбойники эти не христиане, не магометане, «а молятся каменым болваном».

Из Джуннара путешественник отправился в город Бидар, столицу Бахманитского

султаната. На местном рынке купеческий взгляд определяет конъюнктуру. Здесь продают
коней, камку, шелк и черных рабов. Из съестного «все овощ, а на Рускую землю товара
нет». Не понравились ему здесь и люди.

В момент прибытия Афанасия в султанат им правил Махмут Мухаммед III. Султан был
тогда молод, и значительная часть власти сосредотачивалась в руках местных «бояр». У
каждого из них - многолюдное войско, большие богатства, «а все их носят на кровати
своеи на серебряных» (в паланкине). Носилки сопровождаются толпами воинов, трубачей,
барабанщиков. Еще более помпезно обставлен выезд султана с матерью и женой.
Произвели впечатление на русского путешественника и боевые слоны («А бой их все
слоны»). Слонов облачают в доспехи, устанавливают на них башенки, в которых
помещается по двенадцать человек «да все с пушками да с стрелами». Но и сами
огромные животные снабжены грозным оружием: «а к слоном вяжут к рылу да к зубом
(т.е. бивням) великие мечи». Путешественник дважды обращается к описанию слонов.
Управляет грозным животным погонщик, расположившийся между ушей слона. В руках у
него крюк, заставляющий животное повиноваться. В Бидаре прожил купец четыре месяца.
Здесь он продал своего жеребца, которого кормил целый год.

Особое внимание тверитина привлек внутренний распорядок жизни города и султанского

дворца. По ночам город охраняет тысяча стражников, а в семи воротах султанского
дворца сидят по сто стражей и по сто писцов, одни из которых записывают тех, кто входит
во дворец, а другие тех, кто выходит. Судя по всему, красивое сооружение, отделанное
резьбой и золотом, русичу не удалось посетить, ибо он сообщил: «А гарипов
(чужестранцев) не пускают». Изобилен деталями рассказ русского путешественника о
торжественной процессии, которую он наблюдал во время мусульманского праздника
байрам в Бидаре. Местный султан выезжает в окружении множества подданных в город.
Шествие включает в себя 300 одетых в доспехи слонов, 1000 коней, 100 верблюдов,
несколько сотен трубачей. Исходя из информации самого Афанасия, можно заключить,
что кони достаточно редки и дороги в Индии, поэтому демонстрация огромного
количества породистых лошадей, вероятно, должна была воплощать всю мощь власти и
богатство правителя.

Подробно описан и сам султан, представший взорам своих подданных. Русского

путешественника поразило восточное великолепие его наряда. Кафтан правителя унизан
яхонтами, шапка (шишак) с «великим» алмазом. Саадак (так на Руси после татарского
нашествия стали называть лук, стрелы и колчан) тоже украшен золотом и яхонтами.
Золотом окованы три сабли султана, его седло и конская сбруя. Здесь заметна
традиционная черта подобных описаний – перечислительность. Отдельные элементы
описания как бы нанизывается на невидимую нить. И, конечно, золото здесь не является
окрашивающим эпитетом. Это – символ могущества, власти царского достоинства.

Привлекли внимание русича и паланкины, которые он именует «кроватями». Тут заметны

различия в убранстве этого экзотического средства передвижения индийской знати.
Паланкин брата султана имеет бархатный терем (балдахин), а паланкин визиря –
шелковый. В первом случае маковка украшена яхонтом, во втором – просто золотая.

Познакомился он «со многыми индеяны», которых расспрашивал об их верованиях и

пришел к выводу: «А вер в Индеи всех 80 и 4 веры». О себе он им сообщил, какой он
веры, назвал свое христианское имя, а также «бесерменьское» имя - «хозя Исуфъ
Хоросани». Судя по всему, автор имеет в виду различные касты, на которые разделялось
население этих мест, исповедовавшее индуизм. Об этом можно судить по тому, что
сообщается, что люди разных вер друг с другом не пьют, не едят и не женятся. По
наблюдениям странника, никто из местных жителей не ест «воловины», хотя в рацион
входят баранина, куры, яйца и рыба.

Здесь он договорился с индусами пойти в Парват («то их Ерусалим, а по бесерменьскый

Мягъкат (т.е. Мекка)»). Святыню индуистов он называет «Бутхана»: «А Бутхана же
вельми велика есть. С пол-Твери, камена, да резаны по ней деяния бутовыя». Храм
украшен двенадцатью ярусами каменной резьбы. Центральное место занимает огромная
статуя Шивы, вырезанная из черного камня, его атрибуты – змей, обвивающий тело, и
трезубец – названы Афанасием Никитиным «хвостом» и «копьем». Шива поражает русича
не только своими размерами, но и наготой, а главное – «обезьяньим ликом». Все иные
статуи божеств тоже «нагы вырезаны». Отметил взгляд наблюдателя и статую быка
Нанди, которую все паломники целуют в копыто и сыплют на нее цветы.

Как известно, в Древней Руси отсутствовала скульптура. Объекты трехмерной пластики

вызывали живейший интерес у русских путешественников в Европе и Царьграде.
Достаточно долго для изображения этих диковин не были выработаны языковые приемы и
способы запечатления. Отсутствовали и специальные термины. Любопытно, что статую
Шивы, который «руку правую поднял высоко да простеръ», Афанасий сравнивает со
статуей византийского императора Юстиниана, разрушенной в XVI в.

В древнерусских путевых записках нередко передавались местные легенды и предания. В

паломнических хожениях заметны следы апокрифических сказаний, ведь их создатели
опирались не только на свои личные впечатления, но и наследовали книжную традицию, а
также прислушивались к устной информации, исходившей от местных жителей или более
информированных путешественников. Несмотря на то, что Афанасий Никитин оказался в
иноверческой среде, он тоже отразил в своих записках две местные индийские легенды.
Так, в городе Аланд, где погребен мусульманский святой шейх Алаеддин, по сведениям
Афанасия. Обитает птица гукук, которая летает ночью и кричит: «кукъ – кукь.» «А на
которой хоромине» сядет, там умирает человек. Если же кто-либо захочет ее убить, «ино у
ней изо рта огонь выйдет». Судя по всему, это связано с местным поверьем о сове
(«гхук»). Вторая легенда отражает миф о Ханумане, обезьяньем царе, персонаже
древнеиндийского эпоса: «А обезьяны то те живут по лесу. А у них есть князь
обезьяньскый. Да ходит ратию своею. Да кто замает (если кто обезьян обидит), и они ся
жалуют князю своему, и он посылаеть на того свою рать, и оны, пришед на град, дворы
разваляют и людей побьют. А рати их, сказывают, вельми много, а язык у них есть свой. А
детей родят много; да которой родится ни в отца, ни в матерь, ини, тех мечут по дорогам
(т.е. таких бросают на дорогах)». Рядом с этой фантастической информацией автор
сообщает о том, что некоторые индийцы подбирают обезьяньих детенышей и дрессируют
их.

Записки Афанасия Никитина содержат сведения о религиозных обрядах и обычаях

местных жителей. Вот как он описывает намаз: «А намаз же их на восток, по-руськыи.
Обе руки подымают высоко. Да кладут на темя, да ложатся ниць на земле, да весь ся
истягнет по земли, то их поклоны». Характерно, что подчас автор не проводит границы
между верованиями и обрядами мусульман и индуистов: рядом с описанием намаза
путешественник сообщает об обычае кремировать умерших и высыпать пепел в
священную реку (т.е. Ганг). Говорит он также о почитаемых индуистами животных:
«Индеяне вола зовут отцем, а корову матерью».

Оказавшись в одиночестве среди представителей иных верований, Афанасий испытывает

большие затруднения в соблюдении постов, следовании православному календарю. Он
сообщает, что с собой у него нет ни одной книги. Все взятые из Руси пропали, когда он
подвергся ограблению. Других взять негде, и поэтому следование правилам и нормам,
предписываемым христианину, весьма затруднительно. С отчаянием констатирует он свое
бедственное положение: «А яз забыл веры кристьяньские всее. Праздники крестьянскые,
ни Велика дни (т.е. Пасхи), ни Рожества Христова не ведаю, ни среды, ни пятницы не
знаю». Многие годы проживания и странствий в совершенно иных климатических и
природных условиях окончательно нарушили ощущение времени. Даже молиться он
начал на чужом языке: «Таньгры дан истремень ол сакласын: «Олло худо, олло акь, олло
ты, олло акъберъ, олло рагымъ, олло керимъ, олло рагымъ елъло, олло каримъ елло,
таньгресень, худосеньсень» (Молю я бога, пусть он сохранит меня: «Господи Боже, Боже
истинный, ты Бог, Бог великий, Бог милосердный, Бог милостивый, всемилостивейший и
всемилосерднейший ты, Господи Боже».) Завершает свою молитву он уже по-русски:
«Богъ един, тъй Царь Славы, творець небу и земли». Перед возвращением на Русь
пришлось ему даже поститься бесерменским постом, сидеть на хлебе и воде.

Географические познания русского путешественника не исчерпываются теми местами, где

он лично побывал. Перечисляются пункты, достичь которых он не сумел бы. Расстояния
до каждого из них указываются в днях пути (главным образом, пути морского).
Идентифицировать их с современными названиями подчас бывает затруднительно.
Многие топонимы в транслитерации Никитина переданы со слуха, и их написание сильно
искажено, или сами географические объекты изменили, а то и просто сменили свои
названия за прошедшие столетия. Так, Келекот – это современная Кулькутта, Силян –
остров Цейлон (Шри-Ланка), Певгу – местность под названием Пегу в Индокитае. По
мнению Никитина, плавание от Калькутты до Цейлона занимает пятнадцать дней, от Пегу
до южного Китая – месяц. Интересно, что мысленно русский путешественник охватывает
пространства вплоть до северного Китая, то есть почти до Дальнего Востока.

Далекие города и пристани оцениваются тверским купцом с точки зрения ценности тех
товаров, которые там производят или продают. В Ормузе, например, есть всякий товар,
вот только пошлина очень большая. Со всякой торговой операции взымается десятая
часть. Камбей славится пестрядью, синей краской, сердоликом и солью. В других местах
продают специи: перец, «зеньзебил» (имбирь), «мошкат» (мускат), «каланфур» (корица),
гвоздика, «пряное коренье да адряк» (скорее всего, еще один вид имбиря). Все это стоит
достаточно дешево. На Цейлоне добывают драгоценные камни и горный хрусталь. На
китайском побережье делают и продают «чини» (судя по всему, фарфор). Особенно
привлекают внимание русского купца жемчуг и драгоценные камни: алмазы, рубины,
агаты. Сейчас трудно судить, насколько верны эти сведения о добыче и продаже
драгоценных камней, ведь древнерусские легендарные произведения информировали
своих читателей об Индии как стране сказочного богатства, а Афанасий Никитин,
конечно, не мог видеть все своими глазами и в какой-то мере определенно находился под
влиянием устойчивой традиции.

В древнерусской книжности не раз встречаются сведения о драгоценных камнях.

Информация о самоцветах переведена в тексте Афанасия Никитина в практическое,
торговое русло. Прежде в произведениях драгоценным камням придавалось
символическое значение. Одним из наиболее древних текстов на эту тему было читаемое в
Изборнике Святослава 1073 г. переводное сочинение Епифания Кипрского о двенадцати
упоминаемых в Библии камнях. Таким образом, уже в XI в. пробудился интерес к
драгоценным камням, которые не могли добываться на территории Киевской Руси.
Наименования самоцветов древнерусский читатель обнаруживал и в другом переводном
сочинении раннего периода – «Хронике Георгия Амартола». Сочинение Епифания
повлияло на ряд рукописей, где также раскрывалась христианская символика камней
(напр., «Толковая Палея»). Епифаний описывал сардиос, топазион, смарагдос, антракс,
сапфейрос, иаспис, лигурион, ахатис, аметистос, хрисолитос, вириллион, онухион.

Не раз на протяжении долгих лет странствий Афанасию Никитину приходилось

сталкиваться с недобрым к себе отношением. Однако эти трудности не ожесточили его.
Уже на южном побережье Черного моря (третьего моря хожения) в городе Трабзон
местный паша задержал путешественника и подверг его обыску и дознанию. Афанасий
шел со стороны владений Узун Хасан-бека, противника трабзонского паши, и был принят
за шпиона. Конечно, русский купец не выполнял никаких разведывательных миссий. В то
же время его записки содержат в себе достаточно богатый материал военно-
статистического характера. Для султанов и ханов Причерноморья, как и для русских
князей, подобная информация о численности войск и характере вооружения армий
индийских владетелей не имела практического значения. Слишком уж далекими были
территории, где сделал свои наблюдения тверской купец. И все-таки сведения, собранные
Афанасием Никитиным, позволяли, да и сейчас позволяют судить о военной мощи
отдельных султанатов, геополитических устремлениях индийских князей, их военных
успехах и неудачах в 70-е гг. XV в.

Остается только гадать, как удавалось купцу собрать столь детальные сведения,
пересчитать слонов, лошадей, верблюдов, пеших воинов и музыкантов. Торговое ремесло
требовало хороших навыков счета, но тверитин демонстрировал еще и прекрасную
память, а также завидное терпение. Какие-то сведения явно почерпнуты из разговоров: «А
у бинедарьскаго князя 300 слонов да сто тысяч рати своей, а коней 50 тысяч у него». Но
есть и суждения военного порядка, основанные на личных впечатлениях. Для этого
Афанасий использует формулу «а вышло двора». Вот некоторые примеры: «А вышло рати
своей 40 тысяч конных людей, а пеших людей 100 тысяч»; «а с султаном вышло возырев
(то есть визирей) 26»; «вышло двора его…»; «а с султаном двора его выехало…100 тысяч
рати». В отдельных случаях кажется, что Афанасий дает завышенные цифры. Сегодня уже
трудно судить, насколько гиперболизировал военную мощь местных правителей русский
купец.

Еще одна из сторон наблюдений, зафиксированных в тексте хожения, может быть названа
климатической. Автор, основываясь на собственных впечатлениях, предлагает землякам
некую сводку климатических особенностей важнейших торговых центров ближнего
Востока. Здесь можно увидеть желание сопоставить температуры и атмосферные явления,
присущие разным землям. Все эти погодные условия, непривычные для северянина, стали
серьезным испытанием. По мнению Афанасия, в Индостане большой жары («вару») нет. А
вот в Ормузе («Гурмыз»), Джидде («Жиде»), Бахрейне («Кятобаграим»), Баку, Аравии
(«Оръобьстани»), Египте («Мисюре») - «вар силен». В Хорасанской земле «варно, да не
таково». Автор дает и другие определения климата: «душно вельми»; «пар»; «парище
лихо»; «варно, да ветеръ бывает».

Странники и мореплаватели издревле ориентировались по звездам, постоянно обращали

свои взоры на небо. Автор хожения подметил, что «в Бедере же месяць стоит три дни
полонъ». А в Великую ночь видит необычное расположение звезд на южном небе. Их
названия, используемые средневековым автором, нуждаются в «переводе». Так Волосаны
и Кола – это Плеяды и Орион, а Лось, судя по всему, - созвездие Большой Медведицы.

В заключительной, третьей, части «Хожения» рассказывается о возвращении

путешественника на Русь. Ему было не суждено ступить на тверскую землю. Скорее
всего, многолетние скитания в суровых климатических условиях подточили здоровье
Афанасия. Обратный путь был не менее труден и драматичен. Только вот фиксируется он
более кратко, с перечислением пройденных географических пунктов. Такая форма
описания достаточно традиционна. И раньше авторы хожений главное внимание уделяли
пути к намеченной цели. Возвращение либо вообще не описывалось, либо указывался
лишь сам маршрут. Так, например, поступил безымянный автор, рассказавший о
путешествии русской делегации на Ферраро-Флорентийский собор (1439 г.).
И все-таки, несмотря на лаконизм рассказа о завершающей стадии путешествия, читатель
узнает о тяжелых испытаниях, выпавших на долю Никитина после того, как он покинул
западное побережье Индии. «Устремихся умом поитти на Русь»,- сообщает о своем
решении путешественник. Ему предстояло уже во второй раз плыть водами Индийского
океана. Дорога была уже известна, ведь чуть более трех лет назад здесь же пришлось ему
проплывать из Персидского залива к побережью Индии. Но все сложилось иначе. В
индийском портовом городе Дабхол Афанасий сел на корабль (таву), который
направлялся в Ормуз. Пришлось заплатить корабельщикам два золотых.

Морские экспедиции в средние века были опасны. Даже на хорошо освоенных торговых
путях случались непредвиденные обстоятельства. По дороге в Индию, корабль на котором
плыл Афанасий, заходил в портовые города, совершал остановки, поэтому путешествие не
было столь изнурительным и тревожным. Вероятно, и теперь судно должно было
проследовать близь берега. Однако в сезон муссонных ветров парусный корабль оказался
в открытом море. Больше месяца не показывалась земля. Только на второй месяц
плавания Афанасий «увидех горы Ефиопскыя». Так оказалось, что корабль проследовал
много южнее намеченного маршрута и оказался прибитым к Африканскому берегу.

Неожиданное прибытие на побережье Африканского рога вызвало у мореплавателей страх

и растерянность. Все опасались нападения со стороны разбойников. Но высадка на берег
прошла спокойно. Местное население получило многочисленные дары (рис, перец, хлеб).
За пять дней, проведенных на «земле Ефиопской», ничего опасного не произошло и судно
не подверглось разграблению.

В результате дальнейшего плавания к северу Афанасий Никитин достиг аравийского

порта Маскат. Тут он встретил уже шестую Пасху с того момента, как покинул Русь.
Водная часть пути завершилась в Ормузе. Теперь вновь купец оказывается на территории
Персии. Сухопутные маршруты через древние города Персии (Шираз, Кашан, Исфахан,
Тебриз) привели его в восточное Причерноморье.

Теперь русскому путешественнику предстояло преодолеть последнее на его пути домой

море – Черное. Здесь вновь, как и в Индийском океане, природа противится его
возвращению на Русь. Встречный ветер с севера не дает кораблю отдалиться от турецкого
берега. Десть дней судно, на борту которого плыл Никитин, боролось со стихией, и все-
таки было прибито к берегу. После этой неудачи было предпринято еще две попытки
отплыть, но и они оказались безуспешными. Наконец, позади оказалось «третье море».
Вместо конечной цели плавания - крымского порта Кафа - судно пристало к берегу в
Балаклаве. В Крыму в эту эпоху еще существовали генуэзские колонии. Пришлось уже
вдоль крымских берегов через Гурзуф плыть в пункт первоначального назначения. Так
завершилось плавание тверского купца за три моря. Дальнейший маршрут, которым он
собирался возвращаться в родную Тверь, к сожалению, не известен. Ничего не знаем мы и
об обстоятельствах кончины автора хожения.

Исходя из самого текста можно заключить, что Афанасий Никитин был человеком
смелым, упорным и доброжелательным. Испытал ли он разочарование, ведь купеческие
мечты не сбылись? Индийских товаров на Русь он не привез. Насколько радость
возвращения и разнообразие впечатлений могли скрасить сомнения человека, не
сумевшего выполнить свои коммерческие обязательства? Об этом можно только гадать.
Для истории же древнерусской литературы гораздо важнее появление в XV в.
удивительного произведения, которое обессмертило имя тверского купца, поставило его в
один ряд с выдающимися первооткрывателями и путешественниками.

«Хожение» Афанасия Никитина обычно называют купеческим. Действительно, это

первый подобный текст в русской словесности. Последующие столетия дали целый ряд
произведений, написанных «гостями». Купцами были, например, Трифон Коробейников,
рассказавший о своих странствиях по Востоку (XVI в.), Василий Гагара (нач. XVII в.), и
Федор Котов, побывавший в Персии (нач. XVIIв.).

То обстоятельство, что Афанасий не писал о святых местах, как это делали паломники,
придало его сочинению особое звучание. В поле его зрения попадали не сакральные
объекты христиан, а люди другой веры, другого уклада жизни. Автор «Хожения» не
руководствовался церковными текстами или апокрифами, а опирался на собственные
впечатления от многоликой действительности. То есть выбор объектов описания не был
задан заранее. Сочинение тверского купца совершенно лишено какой бы то ни было
официальности. Все совершенное им от начала до конца, готовилось и осуществлялось на
собственный страх и риск. Поэтому все, что вошло в его путевые записки, следует
расценивать как памятные записи любознательного человека. Его мало заботила реакция
официальных властей, соответствие или не соответствие памятных очерков этикетным
требованиям и канонам книжности.

Сама ситуация предопределила и уникальный стилистически облик «Хожения». Его

язык прост, насыщен разговорными интонациями. И хотя в произведении можно
обнаружить некоторые присущие всем хождениям приемы описания далеких земель,
здесь почти полностью отсутствуют церковнославянизмы. Сами предметы и явления,
которые приходится описывать, чрезвычайно далеки от традиционных тем древнерусской
книжности. Язык записок характеризует автора как искусного рассказчика, умеющего
живо и наглядно передать в слове увиденное на чужбине.

Все это сформировало особый автобиографизм произведения. Современный читатель

может судить о личности путешественника, человека наблюдательного и в тоже время не
лишенного слабостей и сомнений. Афанасий делится своими переживаниями. Подчас
повествование приобретает исповедальную тональность. Так, в беседе с одним
мусульманином, по имени Мелик, склонявшим русича к принятию магометанства,
странник услышал в свой адрес насмешку: «Истинну ты не бесерменин кажешися, а
крестьяньства (то есть христианства) не знаешь». Саркастическое замечание иноверца
заставило русского купца впасть в глубокие раздумья. Исстрадавшийся на чужбине «раб
божий Афанасий» стал размышлять: «Горе мне, окаянному, яко от пути истинного
заблудился и пути не знаю, уже камо поиду». С проникновенной молитвой он обращается
к Господу, прося не оставить его своим заступничеством, указать добродетельный путь
согрешившему и пребывающему в скорби. Подобные фрагменты хождения
Н.С.Трубецкой называл «религиозно-лирическими отступлениями».
Значительное место, которое занимают в тексте «Хожения» слова и выражения,
заимствованные из арабского, персидского и тюркского языков, связано не только с
естественной потребностью сообщать о реалиях и явлениях, которые невозможно
обозначить на родном языке. Ряд фрагментов и даже молитв содержат сведения, вероятно,
воспринимавшиеся самим путешественником как деликатные или конфиденциальные.
Обычно, как уже отмечалось, использование, прежде всего, тюркской лексики объясняют
желанием автора скрыть от чужого глаза свои сокровенные мысли. Действительно, в
одной из молитв содержится, помимо выражения любви к родине, констатация
нестроений, имеющих место на Руси, упрек в адрес сильных мира сего: «А Русь тангрыд
сакласын; олло сакла, худо сакла! Бу даниада муну кибить ерь ектуръ; нечикь Урус ери
бегляри акой тугиль; Урус ерь абодан болсынъ; растъ кам даретъ. Олло, худо, бог,
данъиры». Эти молитвенные обращения переводятся следующим образом: «А Русь Бог да
сохранит! Боже сохрани ее! Господи храни ее! На этом свете нет страны, подобной ей,
хотя эмиры Русской земли несправедливы. Да устроится Русская земля и да будет в ней
справедливость! Боже, боже, боже, боже! (обращение к богу на четырех языках)».
Крамольная мысль о русских правителях могла навлечь на создателя «Хожения» большие
неприятности. Любопытно, что при последующих переписываниях текста эти суждения
Афанасия сохранились. Вероятно, русские писцы не понимали, что переписывают. В
противном случае столь смелые суждения средневекового писателя подверглись бы
редакторской правке.

Б.А Успенский видит иные причины подобного языкового поведения автора «Хожения за
три моря». Он справедливо отмечает, что «в древнерусской культуре пространство
воспринималось в ценностных категориях: те или иные земли расценивались как чистые и
нечистые, праведные и грешные». И если паломничество приобщало к святости, то
оказаться в нечистой земле было для средневекового человека серьезным испытанием,
порождавшим немалые религиозные сомнения. По мысли ученого, Афанасий совершил
анти-паломничество, «грешное свое хожение». Поэтому «использование чужих языков –
явно недоступных читателю – никак не может быть понято при этом, как простой
стилистически прием…просто нечистое, нехристианское пространство предлагает и
соответствующие способы выражения". Молитвы на «бусурманском» языке
Б.А.Успенский считает доказательством того, что Никитин не желает кощунствовать в
затруднительных для него конфессиональных обстоятельствах. Подобное антиповедение,
по мысли исследователя, есть главное свидетельство того, что Афанасий не отступил от
православия. Ведь автор «Хожения» демонстрирует удивительную для XV в.
веротерпимость («а истинную веру Бог знает»). За годы пребывания на чужбине он
настолько сжился с местными обычаями и религиозно-календарными представлениями,
что сопоставляет мусульманские праздники с православной традицией: «На памть шиха
Аладина, а на русскый на Покров Святыя Богородица»; «а по приметам гадаю Великъ
день бывает християньскы первие бесерменьскаго баграма за девять дни или за десять
дни».
Вопрос №47. «Повесть о Петре и Февронии». Фольклоризм повествования.
Жанровые особенности.
Один из наиболее выдающихся памятников древнерусской агиографии и литературы
вообще, «Повесть о Петре и Февронии», как и «Житие Михаила Клопского», возникла на
местном материале (Петр и Феврония были святыми Муромского княжества), но
приобрела общерусское литературное распространение.

Вопрос о происхождении «Повести о Петре и Февронии» сложен и вызывал споры в

научной литературе. В настоящее время можно считать установленным, что дошедший до
нас письменный текст Повести восходит к времени не ранее середины XVI в. и создан
писателем-публицистом этой эпохи Ермолаем-Еразмом. Однако уже в XV в. существовала
церковная служба Петру и Февронии, где упоминались основные мотивы повести —
победа Петра над змеем, его женитьба на Февронии и их совместное погребение. Вполне
возможно поэтому, что Ермолай, как и другие средневековые агиографы, подверг
стилистической обработке уже существовавшую житийную повесть. Биографические
сведения о Ермолае-Еразме весьма скудны. Известно, что в середине XVI в. он приехал в
Москву из Пскова и был протопопом дворцового собора в Москве, к началу 60-х гг.
постригся в монахи (под именем Еразма) и, возможно, покинул столицу. Ермолай-Еразм
отдал дань публицистической литературе, чрезвычайно активно развивающейся в XVI
столетии. Здесь его наиболее значительным произведением стал трактат "Благохотящим
царям правительница и землемерие", в котором проводится мысль о крестьянстве как
основе общества и предлагается твердо определить размеры крестьянских оброков и
оградить крестьян от притеснений государственных землемеров и сборщиков, что должно
было, с точки зрения автора, привести к уменьшению крестьянских волнений.
Сюжет жития о Петре и Февронии не похож на большинство житийных сюжетов. Здесь
нет ни страданий за веру, ни мученической кончины героев, утверждающей их святость.
Герои повести весьма мало связаны с историей; попытки установления их исторических
прототипов сомнительны; для XV–XVI вв. эти герои, во всяком случае, были
персонажами далекого прошлого. В центре повести — крестьянская девушка Феврония,
согласившаяся излечить княжича Петра, заболевшего от пролившейся на него змеиной
крови. В награду за это Феврония требует, чтобы княжич женился на ней. В начале Петр
пытается «искусить» Февронию: моясь в бане перед излечением, он посылает Февронии
клочок льна и требует, чтобы она выткала из него «срачицу и порты и убрусец». Но
Феврония поступает, как и подобает фольклорному хитрецу, которого пытаются
одурачить: она отвечает нелепостью на нелепость, соглашаясь выполнить просьбу Петра
при условии, если княжич приготовит ей из щепочки ткацкий станок. Так же неудачно
кончается попытка излеченного князя просто нарушить свое обещание: Феврония
предусмотрительно велела смазать все его язвы (полученные от змеиной крови), кроме
одной, и вероломство Петра приводит к тому, что от «того струпа начаша многие струпы
расходитися на теле его»; для окончательного излечения Петру приходится выполнить
свое обещание. После смерти брата Петр занимает престол Муромского княжества. Когда
мятежные бояре решают изгнать княгиню-крестьянку из Мурома, она соглашается уйти,
если ей разрешат взять с собой то, что она попросит. Бояре соглашаются, и княгиня
просит «токмо супруга моего князя Петра». Петр следует за нею. В конце концов Петр и
Феврония благополучно «державствуют» в Муроме; по «преставлении купнем»
(одновременной смерти) и раздельном погребении они оказываются все же
воссоединенными «в едином гробе».

Связь «Повести о Петре и Февронии» с устным народным творчеством, отражение в ней

«мировых» фольклорных мотивов весьма значительны и неоднократно отмечались в
научной литературе. Однако существующие записи сказок и преданий об этих святых —
поздние (не ранее конца XIX в.) и сложились уже под влиянием письменной житийной
традиции (хотя, возможно, включают и подлинные фольклорные мотивы). В сюжете
Повести соединились два основных сказочных сюжета — волшебная сказка о борьбе со
змеем и новеллистическая сказка о мудрой крестьянской девушке, выходящей замуж за
знатного человека и подвергающейся трудным испытаниям.

Целый ряд сюжетных моментов роднит "Повесть о Петре и Февронии" с разными типами
народной волшебной сказки. Начальный фрагмент повести напоминает о змеборческих
мотивах: князь Петр освобождает жену своего брата Павла от змея-оборотня при помощи
Агрикова меча. Появление крестьянской девушки Февронии, исцелившей Петра от
струпьев, которыми покрылось его тело от брызнувшей на него крови змея, вводит в
повествование традицию сказок о мудрой деве, поражающей своей смекалкой
окружающих. Как и княгиня Ольга "Повести временных лет" (образ которой также
восходит к сказочной "мудрой деве"), Феврония загадывает загадки, указывая слуге князя,
что "не лепо есть быти дому безо ушию и храму (горнице) безо очию", а затем сообщая,
что отец с матерью "поидоша взаем плакати", а брат "иде чрез ноги в нави зрети" ("пошел
сквозь ноги смерти в глаза глядеть"). Как и в случае с Ольгой, загадки и отгадки
разнесены во времени: только в ответ на недоумение юноши, Феврония разъясняет: уши
дому - собака, а глаза - ребенок; плакать взаймы значит пойти на похороны, "егда же по
них смерть приидет, инии по них учнут плакати"; а смотреть в лицо смерти через ноги -
бортничать, т. е. собирать мед на деревьях, "чрез ноги зрети к земли, мысля, абы не
урватися с высоты". К сказке о девочке-семилетке восходит и мотив опровержения
абсурда абсурдом: в ответ на просьбу князя сделать ему, пока он будет в бане, из
маленького пучка льна одежду и платок, Феврония просит князя смастерить из обрубка
полена ткацкий стан. Сказочным сюжетным ходом кажется "неравный брак" муромского
князя и крестьянской девушки. Столь же традиционен для сказки о мудрой деве сюжет о
том, как изгоняемая жена просит дать ей с собой самое дорогое и увозит своего мужа;
точно так же Феврония просит бояр разрешить ей взять с собой все, что она захочет, а
получив согласие, восклицает: "Ничто же ино прошу, токмо супруга моего, князя Петра".
И все же "Повесть о Петре и Февронии" была обработкой житийных легенд о муромских
святых и потому содержит целый ряд традиционных агиографических мотивов, в
большинстве своем тесно переплетающихся со сказочными. Змей, искушающий жену
князя Павла, посылается дьяволом, и этот момент напоминает о грехопадении Евы, тоже
искушаемой змеем-дьяволом. Князь Петр, неоднократно называемый в "Повести"
"благоверным", обретает Агриков меч не при помощи силы или хитрости, как сказочный
герой, а по молитве, т. к. "имеяше же обычай ходити по церквам уединяяся", причем меч
находится в алтарной стене храма монастыря во имя Воздвижения Честного и
Животворящего Креста Господня. Таким образом, волшебный меч одновременно
оказывается посланным герою Божественным промыслом. Согласие Февронии исцелить
Петра при условии женитьбы на ней также может быть истолковано двояко: как желание
сказочной героини во что бы то ни стало добиться счастья и как провидение святой своей
будущей судьбы. Необычны чудеса в "Повести": боярские жены жалуются на
крохоборство муромской княгини, видя в этом следствие ее крестьянского
происхождения: "От коегождо стола своего без чину исходит: внегда бо встати ей,
взимает в руку свою крохи, яко гладна". Сразу вспоминаются кости и вино, спрятанные
Василисой Премудрой в рукав и превратившиеся в озеро с лебедями. Однако крохи в руке
Февронии претерпевают весьма специфическое превращение. "Князь же Петр приим ю за
руку и, развел, виде ливан добровонный и фимиян", т. е. крошки хлеба превращаются в
ладан и фимиам, использующиеся в православном богослужении. По благословению
Февронии за одну ночь превращаются в цветущие деревья воткнутые ею в землю прутья,
что, по мнению Д.С. Лихачева, свидетельствует о том, насколько велика сила ее
животворящей любви. Вполне традиционен для жития финал повести, рассказывающий о
том, как Петр и Феврония перед смертью приняли монашество под именами Давида и
Ефросиньи. Последнее дело Февронии - вышивание воздуха с ликами святых, покрывала
на Святую Чашу. Троекратный призыв мужа выполнить обещание принять смерть вместе
также выполняет функцию чуда. Функцию посмертных чудес выполняет рассказ о
двукратном соединении тел супругов в одном гробе, несмотря на желание муромских
людей разделить их после смерти, "яко во мнишестем образе неугодно есть положити
святых в едином гробе". За этим рассказом о довольно "специфическом" посмертном чуде
следует повествование о чудесах "традиционных": "иже бо с верою пририщуще к раце
мощеи их, неоскудно исцеление приемлют". Заканчивается "Повесть" традиционной
молитвой к Петру и Февронии.

Помимо фольклорной и житийной традиции, в "Повести о Петре и Февронии"

традиционно выделяется ряд мотивов, сближающих ее со средневековыми романами о
любви, бытовавшими на Западе и Востоке. Наибольшее количество общих черт можно
обнаружить при сопоставлении повести с западноевропейским романом о Тристане и
Изольде. Как Петр, Тристан одерживает победу над змеем, но заболевает, и тогда на
помощь ему приходит Изольда, оказавшаяся опытной целительницей. Против любви
Петра и Февронии восстают муромские бояре, уподобляясь в этом вассалам короля
Марка. По смерти герои остаются неразлучными: Петр и Феврония похоронены в одном
гробу, несмотря на попытки людей нарушить их волю, а из гробницы Тристана вырастает
перекинувшийся на могилу Изольды куст терновника, который никому не удается
уничтожить. В то же время эти произведения достаточно существенно отличаются друг от
друга прежде всего в трактовке темы любви. Тристан и Изольда случайно выпивают
любовный напиток и оказываются на всю жизнь одержимыми любовью-страстью,
чувством стихийным и всепоглощающим, тогда как жизнь Петра и Февронии, освященная
христианским браком, отличается особой "психологической умиротворенностью" (термин
Д.С. Лихачева). Кроме того, Петр в русской повести оказывается значительно более
пассивным, чем его западноевропейский прототип.

Целый ряд наблюдений о соотношении "Повести о Петре и Февронии" с некоторыми

произведениями средневековой западноевропейской словесности был сделан Ф.И.
Буслаевым. Чрезвычайно распространен мотив чудесного добывания меча: князь Петр
находит его в алтарной стене храма; Зигмунд, герой "Саги о Вёльзунгах", вынимает из
священного дерева; валашский витязь Вилиш девять дней молится у четырех каменных
столбов, после чего обретает меч. От ядовитой крови побежденного змия погибают бог
Тор и англосаксонский герой Беовульф. Исцеление Петра Февронией можно сопоставить
с эпизодом Старшей Эдды, рассказывающим о том, как Брингильда учила Зигурда
целебным рунам.

Интересно сопоставлены Ф.И Буслаевым рассказ о прыгающем перед ткацким станком

Февронии зайце с немецким преданием об основании Кведлинбурга. Предание повествует
о том, как Матильда, дочь императора Генриха III вступает в союз с дьяволом, чтобы
избавиться от преступной склонности в ней со стороны ее отца, и теряет прежнюю
красоту. Однако продажа души состоится только в том случае, если девушка хоть на
мгновение заснет в течение трех ночей. "Чтоб воздержать себя ото сна, она сидела за
кроснами и ткала драгоценную ткань, как наша Феврония, а перед нею прыгала собачка,
лаяла и махала хвостом... собачку эту звали Wedl или Quedl, и в память ее Матильда
назвала основанное ею потом аббатство Кведлинбург".

Загадка о плаче взаймы получает своеобразное ироническое переосмысление в одном из

фрагментов сказаний о Соломоне и Морольфе, когда последний сообщает, что его мать
"пошла... сослужить своей куме такую службу, какой кума уж никогда ей не сослужит" -
имеются в виду похороны (Ф.И. Буслаев).

В "Повести о Петре и Февронии" уже нет той бури страстей, которая знакома читателям
агиографических произведений Епифания и Пахомия Серба. На смену страстям приходит
тихая умиротворенность, погруженность в себя. Феврония обладает огромной внутренней
силой и волей, но эта сила и воля очень редко проявляется во внешней аффектации.
Примеры внешнего проявления этой внутренней силы лишь косвенно позволяют
читателю догадываться о ней (выросшие за одну ночь деревья, превратившиеся в ладан и
фимиам крошки, способность читать мысли людей). Любовь в "Повести о Петре и
Февронии" - меньше всего всепоглощающая человеческая страсть (как в романе о
Тристане и Изольде). Исследователи писали о том, что любовь Февронии к князю Петру
непобедима именно потому, что она уже побеждена внутренне ею самой, подчинена ее
уму. В "Повести о Петре и Февронии" тема любви оказывается чрезвычайно тесно
соотнесенной с темой ума, человеческой мудрости - тоже одной из основных тем
древнерусской литературы. В силе своей любви, в мудрости, как бы подсказываемой ей
этой любовью, Феврония оказывается выше своего идеального мужа - князя Петра. Но не
только любви свойственна мудрость, но и мудрости присуща любовь. Между чувством,
умом и волей нет конфликта, нет борьбы, нет противоречия.

Еромолай-Еразм - мастер прекрасных, отчетливо зримых описаний. Таково, например,

первое появление в повести девушки Февронии: посланец князя Петра находит ее в
простой крестьянской избе, в бедном крестьянском платье, занятую рукоделием:
Феврония сидит за ткацким станом и ткет полотно, а перед нею скачет заяц. Заяц -образ,
восходящий к фольклору, который тоже выполняет функцию сложной характеристики
героини, символизируя собой ее слияние с природой, ее девичью чистоту и одновременно
- будущую свадьбу.

Д.С. Лихачев восхищался описанием предсмертного жеста Февронии: когда Петр в третий
раз послал к ней сказать, что пришло время умирать, она воткнула иглу в покрывало и
обернула вокруг нее золотую нить. В тех условиях, когда в литературе быту и детальным
описаниям уделяется не так много места, "жест Февронии драгоценен, как и то золотое
шитье, что она шила для Святой Чаши" (Д.С. Лихачев).

Таким образом, наиболее яркой чертой "Повести о Петре и Февронии" является тесное
переплетение в ней фольклорных и агиографических мотивов. Фольклорная стихия
привнесла в текст повести бытовую конкретность, не свойственную современным ей
литературным памятникам. Нетрадиционный характер житийной "Повести о Петре и
Февронии" делал ее, очевидно, неподходящей для агиографических канонов XVI в. Хотя
она была создана одновременно с окончательной версией "Великих Миней Четиих", в их
состав включена не была. Фольклорные мотивы повести, ее лаконизм, отсутствие
этикетных черт - все это делало ее чуждой агиографической школе митрополита Макария.

Вопрос №48. Основные темы и жанры публицистики к. 15-16вв.

Вторая половина XV в. – время больших перемен в Северо-Восточной Руси. Победа
московских князей над своими соперниками привела к подчинению Москве
многочисленных земель – Ростова и Ярославля, Новгорода и Новгородской земли, Твери, с
начала XVI в. – также Пскова и Рязани; в эти же годы были отвоеваны и некоторые из
русских земель, находившихся под властью Литвы (Вязьма, Гомель, Чернигов, Смоленск и
др.). На месте отдельных феодальных княжеств было образовано единое Русское
государство; власть главы этого государства становилась все более неограниченной.

Социальные и политические перемены XV–XVI вв. совпали с глубокими изменениями в

русской культуре и литературе этого периода. Конец XV в. – время расцвета гражданского и
церковного строительства Древней Руси (в конце XV в. были построены главный храм
Московской Руси – Успенский собор и здание Грановитой палаты; ко второй половине XV в.
относятся и сохранившиеся до нашего времени новгородские кремлевские стены).
Важнейшие перемены происходят в этот период и в русской письменности. Если прежде
основным материалом для письма был дорогой пергамен (береста употреблялась, по всей
видимости, только для небольших, преимущественно деловых письменных документов), то с
XV в. его вытесняет бумага. Бумага была привозным товаром, однако она была все же
гораздо дешевле пергамена и получила несравненно более широкое применение. Все
известные нам памятники светской литературы Древней Руси, за ничтожными
исключениями (два летописных свода XIV в.), дошли в рукописях не старше XV в.; даже
произведения, составленные и переведенные в более ранние периоды («Моление Даниила
Заточника», хронографическая «Александрия», «Сказание об Индийском царстве», «Повесть
об Акире Премудром» и т. д.), известны по спискам XV в. или более позднего времени. XV
век – время расцвета русского летописания.

Было бы, конечно, преувеличением, если бы мы стали связывать с элементами Возрождения

и реформационно-гуманистическими движениями все основные явления русского искусства
(и русской литературы) второй половины XV в. Характерной чертой еретических движений
конца XV в. было как раз иконоборчество или, по крайней мере, критическое отношение в
целому ряду иконописных сюжетов. И все-таки глубокие идейные сдвиги и «еретическая
буря» конца XV в. не прошли бесследно для русской культуры этой эпохи; они оставили
свои явственные и значительные следы.

В Древней Руси не было специального термина для определения публицистики — как и не

было его и для беллетристики; границы публицистического жанра, которые мы можем
наметить, конечно, весьма условны. Публицистический характер имели, прежде всего,
сочинения, провозглашавшие идеологию Русского государства как преемника
величайших мировых монархий, — послание (или несколько посланий) старца псковского
Елеазарова монастыря Филофея о «Москве — третьем Риме» и «Послание о
Мономаховом венце» бывшего тверского иерарха Спиридона-Саввы; «Послание»
Спиридона было затем переработано в официальное «Сказание о князьях Владимирских».
Публицистические черты обнаруживали многие памятники исторического повествования
(например, «Казанская история») и легендарные повести («Повесть о белом клобуке» и
др.). Своеобразное место в литературе XVI в. занимал и «Домострой» — назидательно-
публицистический памятник, «поучение и наказание всякому православному
христианину», развивающее традицию переводных проповеднических сборников
(«Измарагд», «Златоуст»). Первоначальная редакция этого памятника, возникшая, по-
видимому, еще до середины XVI в., включала в себя весьма живые сценки, например
рассказ о бабах-своднях, соблазняющих замужних «государынь»; однако в более поздней
редакции, связанной с именем одного из виднейших деятелей «избранной рады»
Сильвестра, сцены были выпущены. Так же сложен был и характер «Стоглава» —
собрания официальных постановлений Стоглавого собора 1551 г., в состав которого
входили послания публицистического характера.

И все-таки важнейшие публицистические памятники XVI в. имели специфику,

отличающую их от других памятников. Как правило, они были памятниками
полемическими, направленными против конкретных противников и отстаивающими
определенные политические и идеологические позиции.

Иосиф Волоцкий. В этом отношении прообразом публицистики XVI в. была «Книга на

новгородских еретиков» («Просветитель») Иосифа Волоцкого, составленная в самом
начале этого века и имевшая большое влияние на ряд публицистов последующего
времени (например, на Ивана Грозного). Иосиф Волоцкий оставил не только
«Просветитель», но и ряд публицистических посланий и слов, направленных против его
оппонентов из церковной (нестяжателей) или из светской среды. Некоторые из этих
посланий чрезвычайно интересны как литературные памятники, например послание
окольничему Борису Кутузову, в котором Иосиф ярко и весьма выразительно обличал
удельного князя Федора Волоцкого, притеснявшего и грабившего Иосифов монастырь. «А
християн почал грабити городскых и сельскых, как почал княжити, не точию богатых, но
и убогих», – писал Иосиф о князе Федоре и далее рассказывал весьма выразительную
историю о вдове «доброго торгового человека», у которой князь пытками выманил все
имущество. Иосиф Волоцкий бил челом о несчастной вдове, но князь ограничился тем,
что «ехав в город послал ей от обеда пять оладей, а на завтрея четыре оладьи, а денег не
отдал ни одное. Ино и дети и внучата и ныне по дворам волочатся»

Иван Пересветов. Наиболее радикальным из известных нам публицистов XVI в. был

Иван Пересветов. Сочинения этого автора дошли до нас только в списках XVII в., но в
царском архиве XVI в. (судя по Описи) хранился какой-то «черный список Ивашки
Пересветова».

Пересветов – довольно загадочная фигура; даже его историческая реальность вызывала

сомнения. Некоторые авторы (начиная с Карамзина) считали, что произведения,
подписанные именем Пересветова, были сочинены уже после опричнины – с целью
оправдать политику Грозного. Однако сведения, которые сообщает о себе Пересветов в
сочинениях, не содержат анахронизмов и исторических несообразностей и
подтверждаются рядом источников. Приехавший на Русь в конце 30-х гг. XVI в. (из
Польши, Венгрии и Молдавии), Пересветов застал еще время «боярского правления» и
стал решительным противником «вельмож». Ренессансная вера в человека самого по себе,
вне сословий и корпораций, сказалась в сочинениях Пересветова в полной мере.
Обличению «ленивых богатин» и прославлению бедных, но храбрых «воинников»
посвящены все его сочинения, сведенные (возможно, еще самим автором) в единый
комплекс. В состав этого комплекса входили произведения самых различных жанров –
послания-челобитные царю, предсказания «философов и дохтуров латинских» о славном
будущем Ивана IV и несколько сочинений повествовательного типа. Произведения
Пересветова, имевшие эпистолярную форму, – «Малая» и «Большая челобитная», – резко
различались по своему характеру. «Малая челобитная» строилась как подлинная
челобитная – это было ходатайство Пересветова царю о разрешении ему возобновить ту
мастерскую щитов, которую Пересветов должен был устроить еще в 30-х гг., но не смог
из-за неурядиц в период «боярского правления». В связи с этим ходатайством Пересветов
сообщал о своей службе в Венгрии: сперва в войске турецкого ставленника Яна Заполи,
затем в армии его противника Фердинанда I Габсбурга. «Большая челобитная» только по
форме была челобитной; по существу это публицистический трактат, в котором
Пересветов предлагал Ивану IV ввести важнейшие политические преобразования
(создание регулярного войска «юнаков», отмена наместнического управления,
уничтожение кабальной зависимости, создание «судебных книг», завоевание Казани).
Идеи, сходные с «Большой челобитной», высказывались в двух повествовательных
сочинениях Пересветова – «Сказании о Магмете-салтане» и «Сказании о царе
Константине»; наряду с ними в свод сочинений Пересветова были включены еще
«Сказание о книгах», два «Предсказания философов и докторов» Ивану IV и «Повесть о
Царьграде» XV в., немного переделанная Пересветовым и использованная им в качестве
вступления к своду.

Иван Грозный. Мы не знаем, читал ли молодой царь Иван Васильевич, к которому

обращался Пересветов, его сочинения или «Повесть о Дракуле»: широкого
распространения при нем эти памятники, во всяком случае, не получили. Мы не знаем
также, с какого времени появилось историческое прозвище Ивана IV – «Грозный». Однако
слова апостола Павла о том, что «царь бо несть боязнь делом благим, но злым» и носит
меч «в месть убо злодеем, в похвалу же добродеем», стали действительно любимой идеей
этого государственного деятеля, бывшего и одним из наиболее выдающихся русских
публицистов XVI в.

Иван IV был одной из наиболее зловещих фигур в истории России. Тиранские черты
Грозного сказались и в его творчестве: нагромождение многочисленных обвинений
против своих противников, постоянно нагнетаемое в ходе этих обвинений
«самовозбуждение» – все это весьма типично для повелителя, диктующего безгласным
секретарям и не встречающего с их стороны ничего, кроме обязательного восхищения.
Многократное повторение одних и тех же мыслей – черта, которую замечал в своих
творениях и сам царь, оправдывая ее, как и все свои недостатки, злодейством своих
противников. «Речеши ли убо, яко едино слово обращая, пишу?» – заявлял он Курбскому.
«Понеже бо есть вина и главизна всем делом вашего злобеснаго умышления».
Но Иван IV был не только деспотом, но и довольно образованным для своего времени и не
лишенным таланта писателем: младшие современники именовали его «мужем чюднаго
разсужения», а историки сравнивали с Нероном – «артистом» на троне.

Иван IV выступал в различных жанрах литературы: до нас дошли его «речи» («прение» с
протестантским проповедником Яном Рокитой и беседы с иностранными дипломатами
Поссевино, Джеромом Баусом и другими); вероятно, Ивану IV принадлежит и памятник
церковной литературы – канон «Ангелу Грозному», подписанный именем «Парфения
Уродивого». Но основной жанр, в котором выступал Иван IV, – эпистолярный. До нас
дошли и полемические послания царя, в числе которых – прославленное письмо
Курбскому, и его многочисленные дипломатические грамоты.

«История о великом князе Московском» - книга, написанная Курбским во время

польского «бескоролевья» 1573 г. и имевшая прямую политическую цель: не допустить
избрания Ивана IV на польский престол.

Свой рассказ Курбский строил как своеобразную пародию на житие: подобно агиографам,
он как бы отвечал на вопрос «многих светлых мужей» о своем герое: как случилось, что
московский царь, прежде «добрый и нарочитый», дошел до такого злодейства? Чтобы
объяснить это, Курбский, как и в житиях, рассказывал о предках главного действующего
лица, но не о их добродетелях, а о «злых нравах»: о насильственном пострижении первой
жены Василия III Соломонии Сабуровой и о его «беззаконном» браке с Еленой Глинской,
о заточении «святого мужа» Вассиана Патрикеева, о рождении «нынешнего» Иоанна в
«законопреступлении» и «сладострастии» и о его «разбойничьих делах» в юности.
Поведав таким образом о первоначальном зле, породившем зло последующее, Курбский
рассказывал о двух мужах, сумевших обратить к благочестию и воинской храбрости «царя
юнаго и в злострастиах и в самовольстве без отца воспитанного и преизлище прелютаго и
крови уже напившеся всякие». Эти два мужа — новгородский «презвитер» Сильвестр,
явившийся к молодому царю во время восстания 1547 г., и «благородный юноша»
Алексей Адашев; они удалили от царя товарищей его трапез, «парозитов или тунеядцев»,
и приблизили к нему «мужей разумных и совершенных» — «избранную раду».
Естественным последствием доброго влияния «избранной рады» оказывались в
«Истории» военные успехи Ивана IV, и прежде всего завоевание Казани, подробно
описанное Курбским как очевидцем и участником войны.

Но это было лишь первой половиной царствования «великого князя Московского». После
«преславной победы» под Казанью и «огненного недуга», овладевшего царем в 1553 г., в
Иване снова наступил перелом. Перелому этому содействовал некий старец из числа
«осифлян» (учеников Иосифа Волоцкого, которых Курбский обвинял в гибели Вассиана
Патрикеева), бывший епископ Вассиан Топорков, нашептавший царю в ухо «силогизм
сатанинский»: «Аще хощеши самодержец быти, не держи собе советника ни единаго
мудрейшаго собя». Напившись «от православного епископа таковаго смертоноснаго яду»,
Иван IV стал приближать к себе «писарей» из «простаго всенародства» и преследовать
«вельмож». Он не последовал их доброму совету продолжить войну с «бусурманами» и
выступить против «Перекопской» (Крымской) орды, не посчитался с их планами
осторожного и мирного подчинения «Лифляндской» земли. Описывая первые удачные
годы Ливонской войны, Курбский вновь возвращается к своим излюбленным
политическим идеям, но излагает их в более косвенной форме — в виде мудрых речей
пленного ливонского «ленсъмаршалка Филиппа» (ландмаршала Шалль фон-Белля).
Русские разбили литовцев не потому, что были сильнее, объяснял «острый разумом
Филипп, а потому, что те отошли от прадедовских обычаев и отвергли „законы и уставы
святые“.

«Сатанинский силогизм» Вассиана Топоркова и влияние «презлых советников» привели к

тому, что царь устранил и подверг опале Сильвестра и Адашева и начал «гонения» на
прежде «зело любимых» сподвижников. На этом, в сущности, Курбский заканчивал
основную часть своего памфлета и переходил к дополнительной части — к мартирологу
уничтоженных Иваном «боярских и дворянских родов» и «священномучеников».

Таково было содержание «Истории о великом князе Московском», памятника, который

Курбский старался построить как строгое по стилю и изысканное повествование,
рассчитанное на читателей, искушенных в грамматике, риторике, диалектике и
философии. Но полностью выдержать это стилистическое единство автор все-таки не смог
и по крайней мере в двух случаях прибег к примеру, столь резко отвергнутому им, — к
созданию бытовых сцен и использованию просторечия. Осуждая литовское панство, не
проявившее достаточной воинственности в первые годы Ливонской войны, Курбский
описывал, как «властели» Литовской земли, влив себе в рот «дражайшие различные
вина», нежатся «на одрех своих между толстыми перинами, тогда, едва по полудню
проспавшись, со связанными главами с похмелья, едва живы и выочутясь востанут». Сам
того не замечая, Курбский описывал здесь как раз предмет, казавшийся ему неуместным в
«высокой литературе», — «постели»! В тот же грех впадал Курбский и тогда, когда, явно
отвечая на описания детства у Грозного, давал свою версию тех же событий. Он
доказывал, что «великие гордые паны, по их языку боярове», воспитывавшие Ивана, не
только не обижали его, но, напротив, угождали «во всяком наслаждению и
сладострастию», и добавлял, что не будет рассказывать о всем, что «творил» юный царь,
но об одном все-таки хочет «возвестить»: «… начал первие безсловесных крови
проливати, со стремнин высоких мечюще их, а по их языку с крылец, або с теремов».
Знаток грамматики и риторики сделал все, чтобы не унизиться до бытовой конкретности
«неистовых баб»: он превратил собак или кошек в абстрактных «безсловесных», а из
крылец сделал «стремнины» — и все-таки не удержался от живой детали, оказавшейся,
кстати сказать, столь же популярной в литературе нового времени, как и рассказы
Грозного о «постелях и телогреях».

Как по своему идейному, так и по своему художественному характеру публицистика XVI

в. отнюдь не была однородна. Правда, все дошедшие до нас публицистические памятники
так или иначе были связаны с господствующим классом: сочинения авторов, отражавших
позиции угнетенных классов (например, Феодосия Косого), не сохранились. И
нестяжатели — Вассиан Патрикеев, Максим Грек, Артемий Троицкий, Курбский,
анонимный автор «Валаамской беседы», и публицисты, чуждые этому направлению, —
Иосиф, Даниил, Ермолай-Еразм (не говоря уже об Иване Грозном) — считали
существовавшие в их время отношения между землевладельцами и крестьянами
естественными и необходимыми. Все они, как справедливо отмечалось исследователями,
сходились в одном: в признании неизбежности и естественности общественного
неравенства, «в своей резко отрицательной оценке антифеодального движения во всех его
формах, в своем твердом убеждении, что „селянин“ должен кормить своих владельцев».
Но связанные с господствующим классом, публицисты XVI в. представляли разные
группы этого класса и резко различались по своим конкретным программам. Идейный
вождь крупного черного духовенства Иосиф Волоцкий вместе со всей церковной
верхушкой пережил глубокую эволюцию: из союзника последних удельных князей и
обличителя «злочестивого царя» (Ивана III, покровительствовавшего еретикам) Иосиф
превратился в начале XVI в. в апологета самодержавия и стал в глазах современников
«дворянином великого князя». Для Вассиана Патрикеева, насильственно постриженного в
монахи, наиболее близкой социальной средой было московское боярство; реформы,
которые предлагал Вассиан, отнюдь не противореча интересам самодержавной власти,
должны были предотвратить конфликт между самодержавием и боярством. «Воинник»
Пересветов, наблюдая «закабаление» своих собратьев — служилых людей, доходил даже
до смелой мысли, что «в котором царстве люди порабощены и в том царстве люди не
храбры и не смелы против недруга», хотя главным средством против такого
«порабощения» считал «грозу» и непреклонную жестокость царской власти. Отсюда и
характерное для этих публицистов различное восприятие идей христианского милосердия
и любви к ближнему. Вассиан Патрикеев и Максим Грек в ярких красках описывали
разорение монастырских крестьян, а Иосиф Волоцкий замечал только «глад и наготу»
«рабов и сирот» светского вельможи Иосиф Волоцкий и Иван Пересветов одинаково
обращались к апокрифическому рассказу о пакостях, учиненных дьяволом изгнанному из
рая Адаму, но Иосиф Волоцкий утверждал, что от дьявола исходит «праздность», а от
бога — «труд», между тем как Пересветов считал дьявола родоначальником всякой
«записи в работу» и «порабощения».

Однако при всем своем разнообразии публицистика XVI в. представляла собой все же
новое и чрезвычайно характерное явление для литературы того времени. Новым фактом
было уже широкое и вполне конкретное обсуждение «мирских» вопросов (вместо почти
исключительно религиозной тематики в сходных письменных жанрах предшествующего
времени); не затрагивая наиболее острого вопроса о характере зависимости крестьян от их
«государя», публицистика XVI в. все-таки заговорила о низшем классе общества —
«ратаях» и «сиротах».
Появление «крестьянской темы» в литературе XVI в. было весьма знаменательным
явлением: оно свидетельствовало о том, что и после укрепления самодержавной власти
острота этой темы не уменьшилась, а, скорее, усилилась; тема эта поэтому неизбежно
привлекала к себе внимание самых различных мыслителей. XVI век был неблагоприятным
временем для светской «неполезной» повести, но светские темы проникали зато в иные —
«полезные» жанры; светская публицистика, получившая широкое распространение в XVI
в., естественно, принуждена была обращаться к наиболее «проклятым вопросам» своего
времени. Новой была и поэтика ряда публицистических памятников: обращение к
мирским и бытовым темам влияло на стилистические приемы писателей, вынуждая их
переходить от высокой риторики к бытовым деталям — «неистовых баб басням».

Вопрос №49. Особенности стиля «слов» митрополита Даниила.

В XVI столетии в Московской Руси — соответственно тенденции к собиранию и
обобщению древнерусского литературного наследия, реализованной, например, в "Книге
степеней царского родословия" или же в "Великих минеях четьих", — появляются
писатели, отдельные сочинения которых либо их собственными усилиями, либо при
посредстве их ближайших сотрудников оказываются объединёнными в составе больших
компендиумов. Это касается, в частности, сочинений Максима Грека, Ермолая-Еразма,
Зиновия Отенского. Но прежде всего в данном случае речь должна идти о митрополите
Московском и "всея Руси" Данииле, прямом наследнике игумена Иосифа.
Биография. Как личность Даниил, прозывавшийся (видимо из-за происхождения)
Рязанцем, сформировался в Волоколамском монастыре. В 1515 г. умирающий Иосиф
утвердил его, по выбору братии и соответственно желанию великого князя Василия
Ивановича, своим преемником. Даниил был ревностным игуменом, в частности заботился
о благосостоянии и благочинии монастыря, расширил монастырскую библиотеку. Однако
его деятельность в рамках только одной обители длилась недолго. В феврале 1522 г.
Даниил, будучи ещё довольно молодым человеком, по повелению опять-таки великого
князя был возведён на кафедру первоиерарха вместо смещённого перед тем Варлаама.

Семнадцать лет после этого Даниил возглавлял Русскую Церковь, ревностно храня
истины веры и заботясь о нравственной чистоте народа. Тем не менее, его
предстоятельство некоторые — правда, крайне предубеждённые — современники
оценивали негативно. Например, винили митрополита в том, что он не печаловался
"государю о всех людех" и называли его "потаковником" неблаговидных поступков
Василия Ивановича. Действительно, имя его оказалось замешанным в нескольких
сомнительных делах последнего. Например, в 1523 г. прибывший в Москву под гарантии
о безопасности со стороны нового главы русской Церкви северский князь Василий
Шемячич был, несмотря на это, заключён великим князем в заточение; в 1525 г., вопреки
церковным правилам и протесту духовенства, особенно заволжских старцев, Даниил
вновь уступил воле Василия Ивановича и лично обвенчал его с Еленой Глинской при его
прежней, ещё живой, лишь насильно постриженной в монахини, супруге Соломонии
Сабуровой. Как будто бы не к чести святителя были и суды над старцами Вассианом
Патрикеевым и Максимом Греком (в 1525 и 1531 гг.). И всё же явленную им податливость
и потворство великому князю вряд ли правильно объяснять только его малодушным
раболепством или же политическим конформизмом. Во-первых, своим иерархическим
ростом Даниил был полностью обязан Василию Ивановичу, что, конечно же, в
средневековом обществе уже само по себе имело весьма существенное значение для
характера отношений между людьми. Во-вторых, всё развитие социальной структуры
русского общества неуклонно шло в направлении к монархическому абсолютизму по
византийскому образцу и таковой в первой трети XVI столетия был уже почти достигнут,
что не мог не чувствовать обласканный главой государства предстоятель Церкви. В-
третьих, ещё преподобный Иосиф Волоцкий в последних разделах своего "Просветителя"
теоретически признавал превосходство светской власти по отношению к духовной, что,
конечно же, не могло не влиять на практические принципы его непосредственного
ученика. Наконец очевидно, что стремление митрополита к прочному союзу с великим
князем заодно помогало ему преодолевать внутрицерковные раздоры, а также укреплять
влияние иосифлян в церковной жизни. Так что в свете объективной проекции этот
первоиерарх представляется как последовательно отстаивавший интересы Церкви. Однако
после смерти Василия III и затем молодой жены последнего положение Даниила
ухудшилось: в 1539 г., когда род князей Шуйских в межбоярской борьбе достиг
первенства при дворе малолетнего великого князя Ивана Васильевича, митрополит по
принуждению оставил первосвятительство и был сослан на покой в родной Иосифо-
Волоколамский монастырь. Здесь он и умер восемь лет спустя.
Литературное наследие. Известные нам внешние обстоятельства биографии митрополита
Даниила удивительным образом противоречат его внутреннему миру, о котором можно
судить по его весьма плодотворным литературным трудам. Свою пастырскую обязанность
учить словом он исполнил как никто другой из первоиерархов русской Церкви. Даниил
был истинно книжным человеком, — по совершенно независимому отзыву его великого
современника преподобного Максима Грека, "доктором закона Христова, украшенным
многими знаниями" и обладавшим "изящным разумом". Книжность, учёность и
премудрость этого первосвятителя отмечал также и другой его современник, дипломат и
публицист Ф. И. Карпов. Даниил оставил много сочинений. Помимо грамот церковно-
административного назначения, это преимущественно проповеди, или учительные
"слова", обращённые к широкой аудитории, и послания, адресованные разным частным
лицам. К сожалению, пока что совсем нет возможности определённо говорить о времени
написания им того или иного произведения и, соответственно, нельзя хронологически
представить историю его творчества. Вероятно лишь, что основной корпус его сочинений
был создан в период его предстоятельского служения. Как глава русской Церкви Даниил,
по мнению исследователей, опекал, кроме того, ряд важнейших в плане государственной
идеологии, а также конкретной церковно-практической потребности литературных
предприятий 20-х — 30-х годов XVI в. Известно, по крайней мере, что под его
руководством велась историографическая работа ("Никоновская" и "Иоасафовская"
летописи и "Хронограф"), была составлена сводная "Кормчая книга", занимались
переводами приглашённые на Русь иностранцы, — врач и астролог Николай Булев
(Немчин) и упомянутый Максим Грек.

Собственные литературные сочинения митрополита Даниила бытовали в русской

книжности либо раздельно, в составе разных рукописных книг, либо в составе двух
авторских сборников: один, из 16 поучений, принято называть "Соборником", другой, из
14 посланий, — "Сборником". Обе подборки известны в рукописях XVI в., причём
"Соборник", по мнению учёных, составлен был самим автором, тогда как его послания
свёл воедино неизвестный книжник. Обе подборки известны также в нескольких
рукописных копиях XVI-XVIII веков.

В плане творческого пафоса писатель-иерарх выступал, в первую очередь, как публицист,

ибо затронутый им весьма широкий круг вопросов всегда касался именно современных
ему конкретных явлений общественной жизни. В "Соборнике", например, содержатся
обличения ереси "жидовствующих", астрологии, а также различных, распространённых в
обществе — прежде всего, среди вельмож и духовенства — нравственных пороков.
Соответственно, в "словах" рассматривается догматическое учение Церкви о воплощении
и богочеловечестве Спасителя Иисуса Христа, о промысле Божием и его отношении к
судьбе человечества; разбираются разные обстоятельства жизни людей, согласующиеся
или не согласующиеся с христианским представлением о Божественной премудрости,
правде и любви; рисуется общественное и семейное положение женщины; обличается
жадность и скупость духовенства, говорится о воспитании детей, о жестоком и
несправедливом угнетении рабов. Даже модники и блудники не оставлены без внимания
проповедника. Митрополит учит о том, что "должно веровать и поступать по
свидетельству божественных писаний"; что необходимо избегать ложных пророков и
учителей, либо кротко, но твёрдо опровергать их мнения; что за истины веры надлежит
бороться твёрдо и неколебимо; что надобно исполнять все церковные "устроения, чины и
уставы, правила и законы", дабы быть истинными, а не только по названию, христианами;
что поскольку власть на земле дана Богом "в отмщение злодеем, в похвалу же
благотворцам", постольку следует и повиноваться властям, и заботиться о соблюдении
людьми божественных законов; что подобает воздерживаться от неправды, ярости, гнева,
зависти, тщеславия, гордости, пересудов, клеветы, ябедничества и доносов; что нужно
каждому христианину в своей жизни выполнять всем сердцем, душой и мыслью обет,
данный при святом крещении и в таинстве брака, и, заметив в себе нарушение этого обета,
покаяться и исправиться; что ради возможного спасения желательно быть милосердным,
справедливым, жить в простоте и добродетелях, презирая суетные удовольствия мира и
любомудрствуя о духовном, и не стоит предаваться со страстным увлечением мирским
благам. Содержание другой книги Даниила, "Сборника", в целом сходно с его
учительными трактатами. Адресованные частным — к сожалению, чаще всего не
названным — лицам "послания" этого князя Церкви, видимо, все же ориентированы были
на множество читателей. Их автор размышляет о браке и иночестве как двух
богоустановленных формах жизни человека; рассматривает три типа монашеского
подвизания, — отшельничество, скитничество и общежитие; излагает идеалы и правила
подвижнической жизни; рассуждает о целомудрии и чистоте; бичует грехи блуда и
прелюбодеяния, особенно грех муже- и детоложства; порицает духовенство за нерадение
по отношению к просвещению церковного народа; вникает в смысл учения Церкви о
страхе Божием, о ничтожестве земных благ и скоротечности земной жизни; рисует
картины страшного суда; призывает своих собеседников и всех чад окормляемой им
паствы к покаянию и исправлению. Теми же учительно-обличительными задачами и
пафосом характеризуются и бытовавшие отдельно сочинения митрополита Даниила.
Например, его "Окружное послание" направлено против общественных раздоров и
несогласий, деспотизма власти и лжеучений еретиков, в нём так же говорится о
"смирении, соединении, согласии, любви, соблюдении православной веры и закона", а
"Послание" к волоколамскому старцу Дионисию Звенигородскому, в миру князю, учит о
христианском отношении к скорбям, о монастырской дисциплине и послушании.

Свои произведения — и "слова" и "послания" — Даниил всегда строил примерно

одинаково. Вступление у него было обычно посвящено обозначению конкретной
вероучительной, нравственной, житейской проблемы и по смыслу являлось
преимущественно обличительным. Последний раздел был больше назидательным, здесь
излагались нравственные выводы, наставления, призывы. Литературно это
самостоятельные части. В них автор подчас являет талант острого сатирика, правдивого и
всестороннего бытописателя, способного умело сочетать высокоумную книжную речь с
живым, разговорным языком. А вот средняя часть сочинений Даниила литературно
несамостоятельна: в плане содержания и назначения она является справочно-
иллюстративным, доказательным разделом, ибо представляет собой тщательную и
нередко исчерпывающую подборку выдержек и примеров, заимствованных из
разнообразнейших источников: из Священного Писания, правил Церкви, святоотеческих
творений и многих других переводных и собственно русских памятников литературы, —
разных богослужебных текстов, патериков, "Прологов", житий святых подвижников,
хроник, летописей, "Кормчей книги", легендарно-исторических повествований об
Александре Македонском, "Слова о законе и благодати" митрополита Илариона,
"Похвального слова" царю Константину Евфимия Тырновского, "Просветителя" Иосифа
Волоцкого, переводов Максима Грека и т. д. Здесь, несомненно, писатель с блеском
демонстрировал свою огромную эрудицию и блестящую начитанность в христианской
литературе  (исследователи насчитывают до 80 использованных им в целом источников).
Соответственно, данные разделы его сочинений обладают, прежде всего, информационно-
энциклопедической ценностью.
"Поучение". Конечно, как мастер художественного слова митрополит Даниил заметно
уступает древнерусским корифеям церковного красноречия — Илариону Киевскому,
Кириллу Туровскому, Серапиону Владимирскому. Его сочинениям не присущи
впечатляющая образность, эмоциональная напряжённость и изысканное изящество
литературной формы. Он спокоен и рассудочен, его душевные и умственные движения
чужды священного поэтического трепета и порыва, его перо бесстрастно и академично.
Показательным в этом плане является, например, текст, который — единственно из всех
прочих — озаглавлен как "Поучение" и который переписывался вне указанных выше
сборников (самый ранний список в рукописи XVI в.: РГБ, Волоколамское собрание, №
492, л.57об.-68). К тому же, это единственное более или менее исправно изданное
творение Даниила. Посвящено "Поучение" критике тех, кто любит предаваться
увеселениям, не соответствующим христианскому благочестию и благочинию. В его
основе лежит, по-видимому, живая проповедь, произнесённая первоиерархом с амвона
Успенского собора в Москве, на что в самом тексте трактата есть чёткое указание.

Своё размышление Даниил начинает с констатации необходимости для каждого человека

руководствоваться духовным эгоизмом: "Подобает нам преже всего, о благоразумная
чада, възлюбити внимание и брежение о себе кождо нас и всяко попечение и любомудрие
състрояти и о душах наших". Ведь время земного бытия человека — это лишь одно
мгновение: "Яко конь скоро мимо течет, и яко птица по воздуху скоро мимо летит, тако и
дние наши". Люди в жизни лишь гости, пришельцы, странники. Для всех она лишь место
изгнания и приуготовления "к будущему животу", и из неё всем предстоит вернуться в
отечество Господа. Но путь туда для каждого будет по делам его. Поэтому всякой душе
подобает "трезвитися", — помнить "на всякъ день и час" о своих прегрешениях "в деле",
"в слове", "в помышлении", "в зрении", "в осуждении", "в гордости", "в щаплении"
(величании), и всякой душе о случившихся "винах" подобает ради милости Божией
"каатися, и рыдати, и плакати". Ибо никто не минует Страшного Суда: ни духовенство, ни
миряне, ни мужи, ни жены, ни старые, ни молодые, ни рабы, ни свободные. Даже царям и
князьям, несмотря на их славу, предстоит испытание. При этом всякий, кто бы он ни был,
получит именно то, что в земной своей жизни "съдела, — или благо, или зло". Поэтому
всегда необходимо иметь в себе страх Божий и помнить о дне "суда Христова" и так
"любочестно и любодобродетельно" окончить дни свои земные. "Кая убо нам спасения
надежда будет, — вопрашивает Даниил, — егда на земли живуще Божией небрежения
мудрствуем? Кака нам польза срамно и зазорно житие имети?" Особенно это касается
"освященных Богови", то есть христиан. Но оказывается, благочестие человека есть не
только внутреннее состояние, оно выражается и внешне: "и въ одеждах, и въ обущах", в
том, как человек выглядит, ходит, действует "на торжище и въ дому", говорит, молчит,
принимает пищу. Ведь только Богу "сердечная умышления знаема", люди же о
внутреннем судят по внешнему, но из-за этого "соблазн и претыкание бывает многим".
Вот почему, согласно апостолу Павлу, нельзя подавать соблазна ни "июдеемь", ни
"еллином", ни "Церкви Божией". И апостольские правила, а затем установления святых
отцов, предписывали "и о епископех, и о причетницех, и о простых человецех еже яко не
смехотворное и не безчинное житие имети". А ведь от "священных правил" и от "прочих
божественных писаний" большая польза бывает! Кто читает их, с упорством стремясь
постигнуть заключённую в них премудрость Божию, "предания и учениа" Церкви, тот
бежит, "яко от змия, от срамословия, и суесловия, и собраниа бесед душавредящих", "и в
сицевых играет, и утешается, и радуется душа" его.

От размышления о необходимости соблюдать духовную трезвость Даниил переходит к

краткой, но исполненной искреннего сокрушения филиппике, причём обращённой не к
мирянам, которые прежде всего нуждаются в духовном руководстве, а именно к церковно-
и священнослужителям, которым как раз и вверена роль духовного лидерства. Святитель с
горечью констатирует, что некоторые из подвластных ему служителей Господа —
"пресвитери, и диякони, и подъдиакони, и чтецы, и певци глумятся и играют в гусли, въ
домры, въ смыки", кроме того, любят игры в кости, шахматы, шашки, "песни бесовские",
"безмерное и премногое пианство", "всякое плотское мудрование и наслажение паче
духовных", и от того самим себе и "иным велик вред" приносят. Это — "безчинный
обычай, всякого студа, и срама, и зазрения" исполнен! Особенно подобает "образ благ"
иметь людям церковного чина и вообще "всем человеком", "живущим" в "дому пречистые
Богородицы", то есть, надо понимать, на Руси (ведь Россия издревле трактовалась как
удел Богоматери), и в частности — в "святемь сем месте пречистыя Богородици и великих
чюдотворцевь Петра и Алексея", то есть, можно думать, в Москве (ведь святители Петр и
Алексий небесные покровители Москвы). Не исключено также, что в данном случае автор
специально имел в виду ещё и клир кафедрального собора Москвы в честь Успения
Божией Матери, под сводами которого, видимо, и произнёс некогда свою проповедь.

Приведённые суждения о добродетельности и постулаты о предосудительности мирских

увеселений и их несовместимости с христианским целомудрием митрополит Даниил
подкрепляет юридически, а именно извлечениями из церковных правил, посланий
апостола Павла и сочинений святителя Иоанна Златоуста и преподобного Ефрема Сирина.
Наряду с доказательным значением эти выдержки позволяют критику конкретизировать
способы и формы развлечений, имевших место не только в древности, но, видимо, и в
современном ему русском обществе. Оказывается, общественные пороки не
ограничивались только "еллинским обычаем" предаваться пляскам, песням, азартным
играм и неумеренному винопитию. Оказывается, в церковном народе есть такие, кто ведут
корчемное дело, способствуя тем самым греху пьянства, используют ради забавы
животных, не чуждаются гадателей и колдунов и даже, празднуя языческим богам,
переодеваются, — мужчины в женские одежды, женщины в мужские, или же скрываются
под разными личинами. Всё это и канонические правила, и святоотеческие свидетельства
определённо осуждают и отрицают как служение дьяволу. Соответственно, духовные
лица за приверженность к такого рода удовольствиям должны быть извергнуты из сана, а
миряне отлучены от святого причастия.

Завершает Даниил своё "Поучение" взыванием к пасомым в форме нравственных

наставлений, которые, в сущности, раскрывают обозначенное в первой части понятие
"добрых дел". "Сего ради молю вас: не любите сквернословия, играния и глумления, и
отступайте от бесед душетленных, и всяким хранением соблюдайте своя сердца от
нечистых и скверных помысл, и сохраняйте свои очи от зрения неполезнаго и от
слышания душевреднаго… и многа смирения и воздержания во всем имейте… но всегда
поучайтеся божественым Писанием, прочитайте, пойте, молитве прилежно внимайте,
рукоделствуйте, плетениа суетная от помыслов отсецайте, в забытие и пленение скверная
и тщеславная не уклоняйтеся, от собраниа церковнаго не отлучайтеся, нищим давайте, о
раи и царствии небеснем беседуйте, смерть въспоминайте, всекрасную же и премудрую
простоту, и кротость, и смирение паче всего съблюдайте! Да избавит нас Господь Бог от
сетей вражиих и от всякаго плотскаго мудрованиа, и от прочих злокозненых человек…".

Ценностное значение литературного наследия Даниила. Рассмотренное "Поучение", как

видно, представляет собой типичную назидательную проповедь. Оно, несомненно,
интересно как содержательно конгениальное морально-нравственному состоянию
современного автору общества. То есть его историко-социальная ценность бесспорна. Но
в контексте истории древнерусской словесности данный текст интересен лишь постольку,
поскольку, принадлежа к определенной жанровой форме литературного творчества,
является, как и другие подобные сочинения митрополита, памятником возрождения на
Руси почти прервавшейся к XVI в. традиции пастырского учительства. Писательская
искусность автора, владение стилем, умение точно охарактеризовать описываемый факт
очевидны. Но вряд ли его можно назвать вдохновенным художником слова.

И всё же в отдельных пассажах своих сочинений писатель сумел достичь весьма яркой
выразительности. Нередко интонацию его, казалось бы, философски отстранённого
размышления отличает острота живого и искреннего чувства, особенно когда он касается
своей любимой темы о тленности бытия и тщетности суеты человека ради внешнего
благоустройства. В этом отношении особенно хорош пассаж из 4-го, согласно "Сборнику"
"Послания" митрополита, стилистически напоминающий литературную манеру святителя
Иоанна Златоуста: "Что же убо есть житие наше, о любезне? Не яко ли же сонное видение,
не яко ли цвет травный и пара вмале восходящи и исчезающе, или речная быстрина
мимотекущия, или яко роса утренняа въистину? Приидем убо, о любимиче, и видим во
гробех ясно! Где оного и оного многое имение и безчисленное богатство, где крепость
телесная их, где храбрость мужества их? Где убо есть доброта телесная, где есть юность,
где суть очи, где язык многоглаголивый и ухищренныя речи? …Где красота и слава
суетнаго сего житиа? Вся исохша, яко трава, вся разсыпашеся, вся погибоша! Где убо
тогда мирское пристрастие? Где маловременных мечтание? Где злато и сребро? …Где
радость прелестнаго сего века? Где веселие маловременное суетнаго сего житиа? Все
пепел, вся прьсть, вся прах, вся сень! Что убо всуе мятемся человецы, гнои суще? …И вся
убо видимая мира сего красна суть и славна, но вскоре минует и исчезают яко дым, якоже
и предьречеся, яко сон или яко цвет увядает, вечная же и невидимая въ веки пребывает!"

К весьма ярким краскам Даниил прибегал, переходя от традиционной темы обличения

общественных пороков к изображению конкретных их проявлений в современной ему
жизни. В таких случаях, сокрушаясь о духовно губительных недугах окормляемой им
паствы, проповедник, бывало, становился беспощадно едок и саркастичен. Вот, например,
как уничижительно он характеризовал в 13-м "слове" "Соборника" некоторых юношей,
пристрастных к щегольству. Таковые "всегда велемудрствуют о красотe телесней, всегда
украшаются вящше жен умывании различными, и натирании хитрыми, и ум их всегда
плавает о ризах, о ожерелиях, о пугвицах, о иже под срачицею препоасании, о сапозех, о
острижении главы, о повешении косм, о намизании ока, о кивании главе, о уставлении
перст, о выставлении ног. И иная многая понужаются творити неполезная!". Ничем от
таких щёголей не отличаются и женолюбцы. Сатира обличителя столь же беспощадна,
сколь наглядна. "Жены красны блудница, — живописует он в 12-м "слове", — или ино
лице женовидно красноюнеющеся видев, и светло и мягко объюхав, и притек, объем,
целуеши, мыззжеши и рукама осязаеши, и толико безстуден и безумен быв бесовскою
любовию восхотився к ней, аки бы внутрь себя вместити, сице помрачен сый, якоже от
безсловесных бываа, аки жребец некий слатнояростивый рзая и сластию распалаася, аки
огнем горя, яко вепрь к свинии своей похотствуя, и употевая, и пены испущаа, сице и ты,
безсловестным позавидев, словестное естество въ безсловестное поработив, о человеце…
Велий подвиг твориши, угожая блудницам! Ризы изменяеши, хожение уставляеши, сапоги
вельми червлены и малы зело, якоже и ногам твоим велику нужу терпети от тесноты
согнетения их! Сице блистаеши, сице скачеши, сице рыгаеши и рзаеши, уподобляяся
жребцу! Благому же обычаю… ни мало хощеши навыкнути".

В целом учительные творения митрополита Даниила обнаруживают удивительную

наблюдательность его умственного взора, чуткость и отзывчивость его души по
отношению к болезням общества, искренность и чистоту его заботы об их исцелении. По
тематической полноте, по разнообразию и актуальности вопросов, поднятых им перед
разумом и совестью современников, ни один из древнерусских церковных мыслителей,
пожалуй, не может с ним сравниться. Разве что преподобный Максим Грек. Но труды
последнего с точки зрения пафоса были более камерны и не столь публицистичны. Не
случайно литературное наследие первоиерарха было так популярно среди грамотников
Древней Руси. В XVI в., например, к нему как к авторитетному вероучительному
источнику неоднократно обращались в своих посланиях другие древнерусские писатели:
Феодосий, архиепископ Новгородский (1542-1551 гг.), постриженик Волоколамского
монастыря, волоколамский же инок, а затем настоятель Возмицкого монастыря Вассиан
Кошка (ум. 1568 г.), святитель Иов, патриарх Московский (ум. 1607 г.). Особенно
популярны были третье и четвёртое "слова" из "Соборника", в которых речь шла о
церковном предании и обрядах, пятое "слово", посвящённое учению о воплощении,
седьмое о превосходстве премудрости Божией над "хитростью" дьявола, восьмое об
отношении к еретикам. Известны даже отдельные компиляции, составленные на
основании "слов" митрополита — "избрания Данииловы книги". Аналогичным
литературным влиянием обладали и его "послания". Во всяком случае, в XVI столетии по
их образцу составлены были несколько анонимных текстов. Позднее творения писателя
весьма почитались старообрядцами, — причём, что важно подчеркнуть, как равные по
значению трудам святых отцов древней Церкви.

Таким образом, след, оставленный Даниилом Рязанцем в истории русской литературы,

достаточно глубок. Однако, несмотря на это, его наследие до сих пор было мало
привлекательным для учёных. Все сколько-нибудь значимые исследования на данную
тему написаны до Октябрьской революции. В последующее же время литературные труды
Даниила вовсе оказались забытыми. Имя писателя вспоминалось лишь в связи с анализом
исторических обстоятельств жизни русского общества в XVI в., а также в связи с его
причастностью к истории русского летописания. Соответственно, и его сочинения, кроме
рассмотренного выше "Поучения", пребывают, будучи неизданными, в полной
неизвестности. Некоторые дореволюционные публикации текстов митрополита — прежде
всего, предпринятые В. Жмакиным — можно не учитывать, так как они и недоступны
широкому читателю и слабы в плане научной репрезентативности: фрагментарны,
текстологически не выверены, лишены историко-филологических комментариев. А между
тем творения Даниила — по крайней мере, в части их публицистического содержания —
представляют немалую ценность. Их нравописательская тематика и присущий им
характер интонационного звучания, несомненно, предваряют собой стилистику посланий
Ивана Грозного и сочинений Ивана Пересветова. И уже в этом одном отношении они
заслуживают более тщательного внимания.

Вопрос №50. Творчество Ивана Пересветова и Максима Грека. Идеи и стиль их

публицистических произведений.
Наиболее радикальным из известных нам публицистов XVI в. был Иван Пересветов.
Сочинения этого автора дошли до нас только в списках XVII в., но в царском архиве XVI в.
(судя по Описи) хранился какой-то «черный список Ивашки Пересветова».

Пересветов — довольно загадочная фигура; даже его историческая реальность вызывала

сомнения. Некоторые авторы (начиная с Карамзина) считали, что произведения, подписанные
именем Пересветова, были сочинены уже после опричнины — с целью оправдать политику
Грозного. Однако сведения, которые сообщает о себе Пересветов в сочинениях, не содержат
анахронизмов и исторических несообразностей и подтверждаются рядом источников.
Приехавший на Русь в конце 30-х гг. XVI в. (из Польши, Венгрии и Молдавии), Пересветов
застал еще время «боярского правления» и стал решительным противником «вельмож».
Ренессансная вера в человека самого по себе, вне сословий и корпораций, сказалась в
сочинениях Пересветова в полной мере. Обличению «ленивых богатин» и прославлению
бедных, но храбрых «воинников» посвящены все его сочинения, сведенные (возможно, еще
самим автором) в единый комплекс. В состав этого комплекса входили произведения самых
различных жанров — послания-челобитные царю, предсказания «философов и дохтуров
латинских» о славном будущем Ивана IV и несколько сочинений повествовательного типа.
Произведения Пересветова, имевшие эпистолярную форму, — «Малая» и «Большая
челобитная», — резко различались по своему характеру. «Малая челобитная» строилась как
подлинная челобитная — это было ходатайство Пересветова царю о разрешении ему
возобновить ту мастерскую щитов, которую Пересветов должен был устроить еще в 30-х гг.,
но не смог из-за неурядиц в период «боярского правления». В связи с этим ходатайством
Пересветов сообщал о своей службе в Венгрии: сперва в войске турецкого ставленника Яна
Заполи, затем в армии его противника Фердинанда I Габсбурга. «Большая челобитная» только
по форме была челобитной; по существу это публицистический трактат, в котором Пересветов
предлагал Ивану IV ввести важнейшие политические преобразования (создание регулярного
войска «юнаков», отмена наместнического управления, уничтожение кабальной зависимости,
создание «судебных книг», завоевание Казани). Идеи, сходные с «Большой челобитной»,
высказывались в двух повествовательных сочинениях Пересветова — «Сказании о Магмете-
салтане» и «Сказании о царе Константине»; наряду с ними в свод сочинений Пересветова
были включены еще «Сказание о книгах», два «Предсказания философов и докторов» Ивану
IV и «Повесть о Царьграде» XV в., немного переделанная Пересветовым и использованная им
в качестве вступления к своду.

Иван Пересветов, автор публицистических памфлетов «Сказание о царе

Константине» и «Сказание о Магмета-салтане», был талантливым писателем-
публицистом и чаще всего называется исследователями идеологом служилого дворянства.
Обращает на себя внимание тот факт, что свой политический идеал Пересветов воплотил
в образе грозного, но мудрого самодержавного владыки Магмета-салтана, мусульманина,
турецкого султана, покорившего Константинополь.

Один из излюбленных приемов Пересветова при создании образов - аллегория. Так, в

рассказе о детстве последнего византийского императора Константина XI Палеолога
иносказательно воссоздается картина первых лет царствования малолетнего Ивана
Грозного. Стремясь сделать судьбу Константина более поучительной для русского
читателя, Пересветов прибегает к произвольному толкованию исторических фактов: хотя
известно, что на самом деле в момент престолонаследия Константину было 46 лет,
говорится, что в малолетство царя Константина, который сам по себе был благоверным и
храбрым царем, византийские вельможи «осетили его вражбами и уловили его великим
лукавъством своим и козньми, диавольскими прелестьми мудрость его и щастие укротили,
и меч его царской обнизили своими прелестными вражбами». Картина засилья вельмож,
нарисованная Пересветовым, была хорошо знакома русскому читателю и потому легко
узнавалась и придавала произведению, написанному, вроде бы, на историческую тему,
актуальное политическое и – соответственно - публицистическое звучание. Эти
византийские вельможи обогащались за счет неправого суда и мздоимства: они брали
взятки за осуждение невинных и за мзду отпускали на волю «татей и разбойников»; в этих
условиях обвинялись прежде всего богатые («кто был у них богат, тот и виноват»), чьим
имуществом можно было поживиться. Кроме того, в царстве Константина неправедные
вельможи поработили и подчинили себе даже лучших людей, в результате чего эти
последние становились плохими воинами. Между тем, сами знатные вельможи плохо
сражались с неприятелями, бежали с поля боя, внося смятение в ряды воинов. Наконец,
они «прельщались» другим царем, т. е. прямо переходили на сторону врага. Вся эта
ситуация осмысляется Пересветовым как главная причина поражения Византийской
империи в войне с турецким султаном.

В «Сказании о Магмете-салтане» замечания о пороках византийского общества

вкладываются в уста самого Магмета и предшествуют описанию реформ турецкого
правителя, имевших целью искоренение этих и им подобных пороков. Благосостояние
страны связывается публицистом с «грозным» и «мудрым» царем, который, опираясь на
«воинников», вводит в своем государстве «правду».

Прежде всего, государь должен управлять страной суверенно, быть независимым от

вельмож. Правление должно быть грозным, эта черта неоднократно подчеркивается в
произведении и является одним из его лейтмотивов: «не мочно царю без грозы быти; как
конь под царем без узды, тако и царство без грозы». Царская «гроза», по Пересветову, -
это средство осуществления «правды».

Но, как известно, «гроза» может быть разной. Пересветов допускает только ту «грозу»,
которая порождается мудростью, а не служит проявлением прихотей правителя. Только
грозный и мудрый монарх способен успешно править страной: «царь кроток и смирен на
царстве своем, и царство его оскудеет, и слава его низится. Царь на царстве грозен и мудр,
царство его ширеет и имя его славно по всем землям». Стиль Ивана Пересветова тяготеет
к использованию афористических высказываний, построенных на сравнении или на яркой
антитезе (в этом смысле можно уловить сходство «Сказания о Магмете-салтане» с
сочинениями Даниила Заточника или афоризмами из переводного сборника XI-XII вв.
«Пчела»).

На примере реформ, которые проводит в своем государстве Магмет-салтан, Пересветов

рисует ту конкретную деятельность монарха по управлению государством, которую он
считал необходимой для Московского государства своего времени. Турецкий султан сам
издает законы и распоряжения, определяет размер жалования своим «воинникам» и
вельможам; он преобразует суды, рассылает по городам судей и организует надзор за
ними; он посылает сборщиков доходов в различные части своего государства; наконец,
именно он является главой вооруженных сил.

Понятно, что такая разнообразная деятельность не могла осуществляться правителем

единолично. Большинство решений принимаются после совещаний с верной думой, куда
входят «сеиты» (знать), «паши» (военачальники), «кадыи» и «абызы» (судьи), «молны»
(духовенство). Само «Сказание» представляет собой рассказ о беседе турецкого султана с
этой верной думой. А эта дума у русского читателя, несомненно, ассоциировалась с узким
кружком сподвижников государя – «Избранной радой», которая в середине XVI в.
осуществляла в России важнейшие социально-политические преобразования. В связи с
этим следует рассматривать и своеобразную мысль публициста о том, что царь может
поручить верховное командование, суд и финансы «мудрому человеку». Под таким
«мудрым человеком», как считают историки, вероятнее всего имелся в виду Алексей
Адашев. Мудрый советник царя противопоставляется боярам, ибо к нему переходят
судебные и финансовые функции вельмож.

Укрепление централизованного аппарата власти, по мысли Пересветова, могло произойти

лишь в результате осуществления военной, судебной и финансовой реформы.

Центральным пунктом во всей совокупности преобразований должна была быть военная

реформа.

А.А. Зимин отмечал, что среди целого ряда ярких образов, нарисованных публицистом, по
существу, основным является не Магмет-салтан или царь Константин, а рядовой
«воинник», от положения которого в обществе зависели судьбы государства. «Воинником
царь силен и славен». «Воинники» как «ангелы Божии» хранят и «стерегут рода
человеческаго от всякия пакости от Адама и до сего часа». До Пересветова ни один
публицист на Руси с такой определенностью не подчеркивал роль «воинника» (т. е. по
преимуществу дворянина) для государства. По мнению Пересветова, царь Константин
погубил Византию прежде всего именно потому, что не заботился о воинах, а Магмет-
салтан одержал победу потому, что понял великое значение «воинника». Публицист
считал, что опыт прошлого должен научить многому и Ивана Грозного.

Образ «воинника», как отмечал А.А. Зимин, нарисован Пересветовым довольно четко и
разносторонне. «Воинник» не богат, он даже приходит к царю «во убогом образе». Это
важно, поскольку богатство, по мнению публициста, препятствует успешному
отправлению воинской службы: богатые никогда не чтят воинскую мудрость. «Хотя и
богатырь обогатеет, и он обленивеет; богатый любит упокой». «Порода» и «богатство»
исключены из критериев знатности. Магмет-салтан так обращается к своему войску,
«малу и велику»: «Братия, все есмя дети Адамовы; кто у меня верно служит и против
недруга люто стоит, тот у меня и лутчей будет». Это суждение, как писал А.А. Зимин,
имеет в виду не равенство всех людей вообще, а равенство всех членов служилого
сословия перед Богом и исполнителем его воли – царем.

Таким образом, служебное положение «воинника» определяется не богатством или

знатностью рода, а личной выслугой и мудростью. В качестве образца сообщается об
Александре Македонском и Августе-кесаре, которые пожаловали «гораздо» пришедших к
ним в «убогом образе» «воинников» за их «великие мудрости воинские». (Обратим
внимание на то, что именно эти герои отнюдь не впервые упоминаются здесь; они очень
часто вспоминаются различными писателями XVI столетия). Паши и другие
военачальники-вельможи должны показывать пример доблести молодым воинам,
находясь в первых рядах во время битвы.

«Воинники» регулярно получают свое жалование из царской казны. Установление

жалования связано с тем, что они постоянно находятся на государевой службе. Таким
образом, Пересветов говорит о постепенном превращении ополчения в постоянное
войско, которое формируется на основе обязательной службы всех дворян. Войско
Магмета-салтана «с коня не сседает николи же и оружие из рук не испущает».

Постоянное пребывание «воинников» на службе связано, по Пересветову, прежде всего с

необходимостью воинского обучения, без чего нельзя говорить о боеспособности армии.
Обучением должны быть охвачены не только отдельные отряды (много внимания, в
частности, уделяется янычарам – личной гвардии монарха), но и все войско. У Магмета-
салтана 300 000 воинов, «ученых людей храбрых». Да и самая храбрость воинов тоже
воспитывается «наукой».

Итак, как пишет А.А. Зимин, Иван Пересветов выступает сторонником постоянного
войска, вооруженного огнестрельным оружием и подчиняющегося централизованному
командованию, в главе которого находится сам царь; ему был чужд уходивший в прошлое
принцип, когда бояре ходили в поход со своими полками – «ополчением».

Не менее важной задачей представляется публицисту введение «правого суда».

К числу судебных реформ, имеющих первостепенную важность, Пересветов относит

кодификацию законов. Магмет-салтан выдал своим «правым судьям» судебные книги,
которые явились основанием для судопроизводства. Но кодификация права – лишь одна
сторона судебной реформы. Суд изымался из ведения наместничьей администрации и
передавался особым чиновникам – «прямым судьям», которые посылались на места. На
местах судьи были обеспечены особым жалованием, что должно было, по мысли
Пересветова, иметь два последствия: во-первых, судьи при вынесении своих решений
должны были перестать руководствоваться жаждой наживы от пошлин (все пошлины
теперь шли в казну), а, во-вторых, должна была уменьшиться заинтересованность судей в
получении посулов с тяжущихся сторон.
Доверие, оказывавшееся судьям, должно было дополняться строгим контролем над ними.
В случае, если обнаруживалось «злоимство» судей, они подвергались смертной казни.
Магмет приказывал сдирать с них кожу и выстлять их чучела для всеобщего обозрения в
присутственном месте.

Представления Пересветова о преступности тех или иных деяний проистекали из его

общего понятия о «правде» как  определенной норме общественного порядка. Всякое
деяние, направленное против «правды», не соответствует христианской морали и поэтому
преступно.

Неоднократно в исследовательской литературе отмечалось, что Пересветов предлагал

крайне суровые формы наказания, многие из которых (например, сдирание кожи с живых)
совершенно отсутствовали в русском праве середины XVI в. и,  возможно, навеяны
представлениями автора о турецкой практике.

Интересны формы судопроизводства, о которых говорит Пересветов. Для греков Магмет-

салтан ввел крестное целование по жребию. Тот из тяжущихся, который по жребию
получил право принести присягу, должен был целовать крест, направив пищаль против
сердца и самострел против горла. Сама процедура крестоцелования должна была
продолжаться до тех пор, пока священник не прочитает евангельские заповеди. Если
пищаль и самострел не выстрелят, он может взять то, «в чем ему суд был». Аналогичным
был обряд принесения присяги для турок, которые должны были «чрез меч острый горлом
переклонитися». В этом случае при произнесении присяги должны были присутствовать
муллы. Принесение присяги Пересветов называет Божьим судом, стремясь, как отмечал
А.А. Зимин, дополнить существовавшее ранее крестное целование рядом обрядов,
которые угрожали, по его мнению, жизни клятвопреступника. Чисто религиозная сторона
присяги явно казалась публицисту недостаточной.

Пересветов говорит еще об одной форме Божьего суда – своеобразном «поле». В этом
случае спорщики голыми закрывались в темной комнате, в которой была спрятана бритва.
Тот, кто ее найдет, выигрывает процесс и берет вещь, которая была предметом спора. При
этом выигравший получает полную власть также и над жизнью своего противника: он
может выпустить того живым из темной комнаты, а может и зарезать. «Жребий» и «поле»,
как пишут историки, занимавшиеся вопросами эволюции русского права, в первой
половине XVI в. принадлежали уже к числу отживавших форм судопроизводства. По
мнению публициста, они делали судопроизводство независимым от злоупотреблений
судей-вельмож, решавших тяжбы по мзде и «дружбе».

С темой Божьего суда можно связать и жестокое наказание неправедных судей: приказав
содрать с них, еще живых, кожу, Магмет-салтан допускает и возможность, так сказать,
судебной ошибки, говоря: «Есть ли оне обростут телом опять, ино им вина отдается».

Много внимания уделяет Пересветов вопросам внешней политики. В этом вопросе он

является сторонником государственной активности и осуждает вельмож царя
Константина, которые говорили, что христианскому царю не следует воевать с
иноплеменниками и он должен лишь только обороняться от нападений. Вельможи даже
составили подложные книги, в которых было написано, что если царь направит свое
войско в «иноплеменническую» землю и прольет кровь своих воинов, то это взыщется на
нем. Залогом прочного мира публицист считает решительную борьбу с «недругами»: «мир
не может крепок быти, коли щита не розщепил и копия не переломил в недрузе».

Уделяется в «Сказании о Магмет-салтане» внимание и социальным вопросам.

Магмет дозволил людям служить у вельмож. Но служба эта могла быть только
добровольной. Это нововведение аргументируется султаном ссылкой на Ветхий Завет:
«Един Бог над нами, а мы рабы Его». Фараон поработил было израильтян, и Бог,
разгневавшись на него своим святым карающим гневом, утопил его в Чермном море. Не
ограничившись изданием закона, Магмет распорядился принести к нему полные и
докладные книги и велел их сжечь.

Среди форм рабства, которые следует безоговорочно ликвидировать, Пересветов называет

полное холопство и кабальную зависимость. Он также допускает, чтобы «полоняники»
находились в зависимости 7-9 лет, причем их работа рассматривалась публицистом как
своеобразный выкуп за освобождение. Если же кто-либо будет держать «полоняников» в
рабстве свыше 9 лет, то ему угрожает смертная казнь за нарушение Божьей заповеди и
царского указа.

«В котором царстве люди порабощены, и в том царстве люди не храбры и к бою не смелы
против недруга». Порабощенный человек не боится стыда и не заинтересован в
приобретении чести, ибо он, оставаясь до конца своих дней холопом, все равно не сможет
приобрести себе ни чести, ни «срама», который удерживал бы его от постыдного
поведения на поле брани. Одной из причин падения Византии Пересветов считает то, что
даже лучшие люди были порабощены вельможами царя Константина. Впоследствии
Магмет-салтан «дал им волю и взял их к собе в полк, и они стали у царя лутчие люди,
которые у вельмож царевых в неволе были».

Развитие публицистики в XVI в. связано с верой в силу убеждения, в силу книжного

слова; оно идет на гребне общественного подъема веры в разум, в возможность улучшить
общество и государство доводами рассудка.

О значении книжного слова неоднократно пишет в своих сочинениях Иван Пересветов.

Так, он считает, что основной причиной неудач Константина было то, что вельможи дали
ему прочесть неправильные книги, в которых проводилась мысль, что царь не должен
ходить войной «на иноплеменническую землю». Успехи султана Пересветов опять-таки
объясняет влиянием книг, причем тоже греческих, но на этот раз правильных и мудрых.
Магмет «снял образец жития света сего со християнъских книг». В итоге греки потеряли
«правду» и теперь надеются только на Ивана Грозного и Русское государство, где
сохранилось истинное православие.

Вера в силу разума, в силу личного убеждения – характерная черта XVI в. Казалось, что
достаточно убедить в чем-либо своих идейных противников или само правительство, и
жизнь станет развиваться на разумных началах, примет другое направление. Эта вера в
возможность достигнуть коренных преобразований простым убеждением всесильного
монарха роднит русскую мысль XVI в. с западноевропейскими идеями просвещенной
монархии.

Кроме веры в силу разума, для русской публицистики XVI в. характерна и ее одна новая
черта: в сознание общества вошла мысль что забота о благе населения – главная
обязанность государя. Появилась идея ответственности государя перед народом. Эта идея
была настолько сильна, что сам царь вступает в полемику со своими идейными
противниками и заботится об идеологическом истолковании своей политики.
Максим Грек

Большую роль в истории древнерусской литературы и общественной мысли сыграл

Максим Грек. Он родился в городе Арты (Албания) и принадлежал к знатному роду
Триволисов, близкого Палеологам. Во Флоренции он с восторгом внимал речам
доминиканца Иеронима Савонаролы и с тех пор стал его почитателем. Савонарола помог
Максиму Греку уяснить разницу между «старым» христианством и его односторонним
истолкованием папством. Юные годы Грека прошли в странствиях по городам Италии: он
живет в Ферраре, Падуе, Милане, а затем в Венеции, где входит в кружок знаменитого
книгоиздателя Альдо Мануччи; становится монахом доминиканского монастыря св.
Марка. Спустя некоторое время Максим Грек возвращается в православие и живет в
Ватопедском монастыре на Афоне. В 1518 г. его рекомендуют посланцу Василия III.

В том же году он прибывает в Москву, где великий князь принимает ученого монаха с
большой честью. По поручению Василия III Максим Грек приступает к переводу и
исправлению русского текста Толковой псалтыри. В качестве помощников ему дали
«книжных людей» Д. Герасимова и Власия, хорошо знавших латынь. Максим Грек
сначала переводил греческий текст на латинский, а его помощники — с латинского на
русский. Вся работа заняла год и пять месяцев. Он применил новый филологический
подход к переводу, обнаружил в русском тексте Толковой псалтыри много ошибок и
смело вносил исправления. Эта смелость, критический подход к тексту вызвали
недовольство «иосифлян». Однако перевод Толковой псалтыри был одобрен Василием III
и митрополитом Варлаамом («нестяжателем»); за свою работу Максим Грек получил
«великую мзду». Ему поручают перевод сводного толкования на Деяния апостолов и
исправление Триоди и Часослова, а также Служебной Минеи.

Келья Максима Грека в Чудовом монастыре становится местом горячих споров,

обсуждений, очевидно, не только религиозно-догматических вопросов, но и
политических. Он не смог быть простым великокняжеским библиотекарем-переводчиком,
а активно включился в общественную борьбу. Завязывается тесная дружба Максима Грека
с Вассианом Патрикеевым, который и привлек его на сторону «нестяжателей».

Первые оригинальные произведения Максима Грека посвящены обличению черного

духовенства и защите «нестяжания». «Повесть страшна и достопамятна о совершенном
иноческом жительстве» говорит об упадке нравов среди русских монахов. В монастырях
процветают пьянство, чревоугодие, сребролюбие, праздность, «лихоимство».
Развращенным русским монахам Максим Грек противопоставляет католических монахов-
картезианцев и личность религиозно-политического реформатора во Флоренции
Иеронима Савонаролы. Однако Максим Грек не симпатизирует «латинской прелести».
Цель его повести дидактическая: побудить русских православных монахов к строгому и
неукоснительному соблюдению «устава» и стараться быть ни в коем случае не хуже
монахов католических.

Защите «нестяжания» посвящен полемический философский трактат «Беседа Ума с

Душой». Ум — аллегория высоких нравственных принципов монашества. Душа —
воплощение пороков. Причина гибели Души, доказывает Максим Грек, «стяжания». Он,
как и Савонарола, обличает роскошь и праздность жизни церковных иерархов. Эта жизнь
создана «кровью убогих», «лихвами и всякими делами неправедными».

В «Слове о покаянии» Максим Грек с большим сочувствием говорит о монастырском

крестьянине, изнуряемом непосильным трудом, перекликаясь в этом отношении с
Вассианом Патрикеевым.

Изображению тлетворного влияния вотчинного быта на нравственность монашества

посвящено «Стезание Любостяжателя с нестяжателем». Максим Грек доказывает здесь
необходимость добровольного отказа монастырей от своих вотчинных прав.

Активная защита «нестяжательства», обличение монашества были поставлены в вину

Максиму Греку на церковном соборе 1525 г. Пришедший к власти в 1522 г. ревностный
«иосифлянин» митрополит Даниил круто расправился с одним из идеологов
«нестяжательства». Максим Грек был обвинен в ереси и — более того — в сношениях с
турецким султаном и заточен в Иосифо-Волоколамский монастырь. Здесь в весьма тяжких
условиях он пробыл 6 лет. Многочисленные просьбы Максима отпустить его на Афон
остались без ответа. В 1531 г., когда был осужден Вассиан Патрикеев, Максима Грека
перевели в Тверской Отрочий монастырь, откуда он был освобожден за пять лет до своей
смерти по ходатайству игумена Троице-Сергиева монастыря Артемия. Умер Максим Грек
в 1556 г.
Литературно-публицистическую деятельность Максим Грек не прекращал и в заточении.
В «словах», «поучениях» он выступал с критикой религиозного формализма,
злоупотреблений суда, суеверий, «звездосказания», «звездозрителъных прелестей»,
выдвигал требование логического подхода к текстам «писания».

В своих сочинениях Максим Грек касался и политических вопросов. Таково его «Слово,
пространне излагающе с жалостию нестроения и безчиния царей и властей последняго
жития», написанное между 1534—1539 гг.

В аллегорическом образе одинокой неутешно плачущей вдовы Максим Грек изображает

Русское государство. Облаченная в черные одежды, сидит она в пустыне, окруженная
львами, медведями, волками и лисицами. После долгих и настойчивых просьб женщина
называет путнику свое имя и рассказывает о причине печали. Ее зовут Василия-царство. В
скорбь и уныние повергло ее недостойное правление, когда цари делаются мучителями,
когда властолюбцы и сластолюбцы пытаются подчинить Василию-царство себе. Устами
Василии Максим Грек беспощадно обличает сильных мира сего и тут же разъясняет
смысл своей аллегории. Пустыня и дикие звери означают последний окаянный век, когда
нет уже благочестивых правителей, а нынешние властелины заботятся только об
увеличении своих пределов и ради этого устремляются на кровопролитие. Так Грек
обличает правительственные «смуты» 30-х годов XVI в., когда, воспользовавшись
малолетством Грозного, боярство расхищало государственное имущество и пыталось
вернуть утраченные привилегии.

Однако значение «Слова» гораздо шире: Максим Грек ставит вопрос о необходимости
разумного управления государством без кровопролитий, жестокости и лихоимства. Ведь
там, «где вселится действительный страх господень, оттуда исчезает радость»,—
пишет Максим Грек. Он считает царскую власть, так же как и власть священства,
божественным даром и развивает идею их тесного союза. Задача священства — духовное
просвещение; задача царства — оборона государства, устроение мирной жизни. Царь
должен править на основе правды и справедливости. Максим Грек выдвигает идею
нравственной ответственности царя перед богом за судьбы своей страны и подданных.
Опора царя — боярство и воинство, которых тот щедро награждает за службу. Так
Максим Грек разрабатывает программу компромисса между двумя борющимися за власть
группами господствующего класса. Этот компромисс и был осуществлен в период
правления «избранной рады».

Все сочинения Максима Грека написаны в строгом соответствии с правилами

риторического и грамматического искусства. Он развивает свои мысли в четкой
логической последовательности, аргументируя каждое положение. Язык его сочинений
книжный, он не допускает никаких словесных «вольностей» употребления просторечий,
разговорной лексики.

Литературная манера Максима Грека оказала большое влияние на его учеников и

последователей: Андрея Курбского, Зиновия Отенского.
Вопрос №51. Иван Грозный – писатель. Переписка с Курбским.
Иван IV был одной из наиболее зловещих фигур в истории России. Тиранские черты
Грозного сказались и в его творчестве: нагромождение многочисленных обвинений
против своих противников, постоянно нагнетаемое в ходе этих обвинений
«самовозбуждение» — все это весьма типично для повелителя, диктующего безгласным
секретарям и не встречающего с их стороны ничего, кроме обязательного восхищения.
Многократное повторение одних и тех же мыслей — черта, которую замечал в своих
творениях и сам царь, оправдывая ее, как и все свои недостатки, злодейством своих
противников. «Речеши ли убо, яко едино слово обращая, пишу?» — заявлял он
Курбскому. «Понеже бо есть вина и главизна всем делом вашего злобеснаго
умышления».

Но Иван IV был не только деспотом, но и довольно образованным для своего времени и

не лишенным таланта писателем: младшие современники именовали его «мужем
чюднаго разсужения», а историки сравнивали с Нероном — «артистом» на троне.

Иван IV выступал в различных жанрах литературы: до нас дошли его «речи» («прение»
с протестантским проповедником Яном Рокитой и беседы с иностранными
дипломатами Поссевино, Джеромом Баусом и другими); вероятно, Ивану IV
принадлежит и памятник церковной литературы — канон «Ангелу Грозному»,
подписанный именем «Парфения Уродивого». Но основной жанр, в котором выступал
Иван IV, — эпистолярный. До нас дошли и полемические послания царя, в числе
которых — прославленное письмо Курбскому, и его многочисленные дипломатические
грамоты. Но и в последних (сохранившихся в «Посольских делах» XVI в.) постоянно
присутствует полемика (например, в посланиях шведскому королю Юхану III, Стефану
Баторию, в однотипных посланиях от имени бояр, посланных Сигизмунду II Августу, и
т. д.) и обнаруживаются черты его своеобразного стиля (Грозный, по-видимому, не
писал, а диктовал свои сочинения): живой спор с противником, обильные риторические
вопросы, издевательское пародирование аргументов оппонента и вместе с тем нередкие
обращения к его рассудку («…ты бы сам себе поразсудил»). Эти индивидуальные
черты, встречающиеся в самых различных произведениях Ивана IV, служат наилучшим
доказательством его действительного авторства. Указанные особенности в равной
степени характерны и для ранних (50-е гг.) и для поздних (80-е гг.) посланий царя, а
между тем мы не можем назвать ни одного близкого к Грозному человека, который
сохранил бы милость царя в течение всего этого срока.

Роль Ивана IV в истории русской литературы была сложной и противоречивой.

Выученик иосифлян, поддержавший решения Стоглавого собора против
«глумотворцев» и «смехотворцев», более всех ответственный за изоляцию «Русского
царства» от внешних литературных влияний, царь был вместе с тем не лишен интереса
к светскому искусству. Исследователи уже отмечали влияние на него «народно-
праздничных площадных форм». Курбский прямо обвинял царя в пристрастии к
скоморошеским «играм» (рассказывая в связи с этим о трагической судьбе князя
Репнина, отказавшегося плясать по приказу царя «с скоморохами в машкарах»).
Признавался в этой склонности и сам царь, уверявший, что он допускает «игры» из
снисхождения к «немощи человеческой» и привычкам народа. «Скоморошеские» вкусы
Грозного сказались и в ряде его произведений — например, в послании польскому
наместнику в Ливонии Полубенскому, которого царь сравнивал с «дудой», «пищалью»
и другими скоморошескими инструментами и высмеивал совсем на шутовской лад.
«Скоморошеские» черты обнаруживаются и в других произведениях Ивана IV
(послания Курбскому, Юхану III, Елизавете, Василию Грязному), часто весьма
серьезных по содержанию.

Но дело было не только во вкусах царя. Иван IV был публицистом — в своих

произведениях он спорил, убеждал, доказывал. И, несмотря на неограниченную власть
царя внутри государства, ему приходилось при этом встречаться с серьезными
противниками: из-за рубежа приходили сочинения врагов Ивана IV, и в первую очередь
наиболее талантливого из них — Курбского. Споря с этими «крестопреступниками»,
царь не мог ограничиваться традиционными приемами литературы XVI в. —
обширными цитатами из сочинений отцов церкви, высокопарной риторикой. Свое
первое послание Курбскому (1564) он адресовал не только и не столько самому
«крестопреступнику», сколько «во все Российское царство» (так и озаглавлена первая,
древнейшая редакция послания). Читателям «Российского царства» нужно было
показать всю неправду обличаемых в послании бояр, а для этого недостаточно было
общих слов — нужны были живые, выразительные детали.

И царь нашел такие детали, нарисовав в послании Курбскому картину своего

сиротского детства в период «боярского правления» (отец Ивана IV, Василий III, умер,
когда сыну было три года, мать — пять лет спустя), когда правители, «наскочиша друг
на друга», «казну матери нашея перенесли в Большую казну и неистова ногами
пихающе». Многие из этих сцен (изгнание митрополита Иоасафа с «великим
бесчестием», «изымание» Федора Воронцова в «столовой избе» малолетнего царя)
перекликались и даже дословно совпадали с аналогичными описаниями в приписках к
Лицевому своду.

Особенно ярки были в послании Грозного сцены детства царя; сцены эти сохранили
выразительность до нашего времени. «Мы же пострадали во одеянии и в алчбе!» —
вспоминал царь. «Во всем бо сем воли несть; но вся не по своей воли и не по времени
юности. Едино воспомянути: нам бо в юности детская играюще, а князь Иван
Васильевич Шуйской седит на лавке, лохтем опершися о отца нашего постелю, ногу
положа на стул».

Картина эта была остротенденциозной и едва ли исторически точной. Но в

выразительности ей отказать нельзя было — отсюда и ее роль в развитии древнерусской
литературы. Именно вопрос о допустимости подобных бытовых сцен послужил в XVI в.
толчком к полемике о границах «ученого» и «варварского» в литературе — едва ли не
первой чисто литературной полемике в Древней Руси. Оппонентом Грозного в этом
литературном споре стал его важнейший политический противник — князь Андрей
Михайлович Курбский.

А. М. Курбский был участником кружка лиц, игравших видную роль в период реформ
середины XVI в., которому сам Курбский дал наименование «избранной рады». Выходец
из княжеского рода (из ярославских князей), племянник В. М. Тучкова, одного из
редакторов «Великий Миней Четиих», Курбский получил хорошее для этого времени
литературное образование. В начале 60-х гг. многие из членов «избранной рады» попали в
опалу и подверглись преследованиям; мог ожидать подобной расправы и Курбский.
Назначенный наместником в Юрьев (Тарту), незадолго до этого присоединенный к
Русскому государству, Курбский воспользовался этим для бегства в польскую Ливонию
летом 1564 г. Но, «отъехав» к польскому королю и попав в среду литовско-русской знати,
Курбский захотел обосновать свой отъезд и обратился к Ивану IV с посланием, в котором
обвинил царя в неслыханных «гонениях» против верных воевод, покоривших России
«прегордые царства». Иван Грозный ответил Курбскому уже известным нам посланием
«во все Российское царство»; завязалась острая полемика между противниками, хорошо
владевшими пером. В отличие от эпистолярных памятников конца XV — начала XVI в.,
первоначально создававшихся как реальные послания конкретным лицам и лишь затем
становившихся достоянием широкого круга читателей, переписка Курбского и Грозного с
самого начала носила публицистический характер. Конечно, царь отвечал в своем
послании Курбскому, а Курбский — царю, но ни тот, ни другой не предполагали,
очевидно, действительно убедить оппонента в своей правоте. Оба они писали прежде
всего для своих читателей, свидетелей их своеобразного поединка, и в этом смысле их
переписка была аналогична «открытым письмам» писателей нового времени.

Литературные позиции Курбского в этой переписке явно и несомненно отличались от

позиций его противника. По своим идейным воззрениям князь-эмигрант был близок к
нестяжателям первой половины XVI в., но по литературной манере он был весьма далек
от Вассиана Патрикеева с его юмором и просторечием. Ближе к Курбскому был Максим
Грек (которого Курбский знал до своего бегства и глубоко чтил); возвышенная риторика
Курбского, сложность его синтаксиса — все это напоминает Максима Грека и те
классические образцы, которым подражал бывший греко-итальянский гуманист. Первое
послание Курбского Грозному представляло собой блестящий образец риторического
стиля — своего рода «цицероновскую» речь, высказанную как бы на едином дыхании,
логичную и последовательную, но начисто лишенную каких-либо конкретных деталей:
«Почто, царю, силных в Израили побил еси и воевод, от бога данных ти на враги твоя,
различными смертьми расторгл еси, и победоносную, святую кровь их во церквах божиих
пролиял еси, и мученическими кровьми праги церковные обагрил еси, и на доброхотных
твоих и душу за тя полагающих неслыханные от века муки и смерти и гоненья умыслил
еси…? Не прегордые ли царства разорили и подручны тобе их во всем сотворили, у них
же прежде в работе были праотцы наши? Не предтвердые ли грады ерманские тщанием
разума их от бога тебе данны быша? Сия ли нам, бедным, воздал еси, всеродно погубляя
нас?..».

Ответ царя, как мы знаем, отнюдь не был выдержан в такой строгой манере. В своем
послании «во все Российское царство» Грозный также прибегал к патетике и «высокому»
стилю, но не чуждался и явно скоморошеских приемов. На исполненные горести слова
Курбского: «… уже не узриши, мню, лица моего до дни Страшнаго суда» — царь отвечал:
«Кто бо убо и желает таковаго ефиопскаго лица видети?» . Включал Грозный в послание,
как мы знаем, и чисто бытовые сцены — описание своего сиротского детства, боярских
своевольств и т. д.

Курбскому такое смешение стилей, введение «грубого» просторечия казалось вопиющей

безвкусицей. Во втором послании Грозному он не только отверг политические аргументы
царя, но и высмеял его литературную манеру. Постыдно, объяснял он Ивану IV, посылать
подобные сочинения «ученым и искусным мужем» и особенно — в «чюждую землю, иде
же некоторые человецы обретаются, не токмо в грамматических и риторских, но и в
диалектических и философских ученые». Ему показалось неприличным упоминание
царевой постели, на которую опирался князь Шуйский, и другое место, где говорилось,
что у Шуйского, пока он не разворовал царскую казну, была всего одна шуба — «мухояр
зелен на куницех, да и те ветхи». «Туто же и о постелях, о телогреях и иные безчисленыя,
воистину якобы неистовых баб басни; и так варварско», — иронизировал Курбский.

Перед нами своеобразная литературная полемика о том, как должна строиться литература.
Но если в политическом диспуте Курбский оказывался сильным противником царя, то в
литературном споре он едва ли мог считаться победителем. Силу «варварских»
аргументов царя он несомненно ощущал и обнаружил это в своем произведении,
написанном в совсем иной, повествовательно-исторической форме. Это была «История о
великом князе Московском», книга, написанная Курбским во время польского
«бескоролевья» 1573 г. и имевшая прямую политическую цель: не допустить избрания
Ивана IV на польский престол.

Переписка подробнее:
Послание Курбского начинается с обращения, содержащего в себе емкую и значимую
оппозицию. "Царю, от Бога препрославленному, паче же всех во православии пресветлому
явившуся" - утверждение идеала и одновременно - вариант традиционной
дипломатической формулы обращения к монарху. "Ныне же, грех ради наших, сопротив
сим обретшемуся" - антиидеал, с точки зрения Курбского, имеющий место в русской
реальности того времени. Ответственность за свой поступок Андрей Курбский снимает с
себя и возлагает целиком на плечи царя, упрекая его в многочисленных грехах по
отношению к верным подданным: "Избиенные тобою, у престола Господня стояще,
отомщения на тя просят; заточенные же и прогнанные от тебя без правды от земли к Богу
вопием день и нощь!" Таким образом, в центре спора сразу оказывается основная для
публицистики XVI в. тема: соответствие (или - чаще - несоответствие) правителя идеалу
монарха.

Ответ Грозного, как неоднократно отмечалось исследователями, строится по законам

дипломатической переписки того времени: Иван Грозный тщательно отвечает на каждый
обвинительный тезис своего оппонента, зачастую либо дословно цитируя, либо
пересказывая послание Курбского. Такое построение существенно облегчает
сопоставление текстов и идей двух первых посланий обоих противников.

Послание начинается с полного перечисления Грозным своей родословной, что позволяет

ему сразу же задать нужную тональность повествования: Курбскому отвечает законный
самодержец всея Руси, наследник великих князей, прославившихся военными победами и
другими деяниями во славу Русской земли. Интересен перечень князей, которых
поименно называет Иван Грозный среди своих прямых предков. В полном соответствии с
древнерусской традицией именования здесь упомянуты отец и дед, два непосредственно
предшествующих колена рода (Иван III и Василий III). А перед ними - три святых
правителя (Владимир Креститель, Александр Невский и Димитрий Донской) и Владимир
Мономах, чье имя часто вспоминалось в связи с появлявшимися в XVI столетиями
теориями, связанными с преемственностью Москвы по отношению к Риму (см., например,
"Сказание о князьях Владимирских"). Если Курбский сомневается в соответствии
Грозного идеалу монарха, достойный ответ ему может дать только сам монарх. Грозный
выступает с изложением своих взглядов как государственный человек, он начинает свое
письмо пышно, торжественно, пространно. Но темпераментная натура Грозного очень
скоро дает себя знать. Постепенно, по мере того как он переходит к возражениям, тон
письма его становится оживленнее. Грозный резко возражает против мнения Курбского о
необходимости иметь мудрых советников из бояр и в полемическом задоре называет бояр
своими рабами. А еще дальше тон письма становится запальчивым, Грозный с азартом
издевается и высмеивает Курбского, отпускает такие насмешки, которые уже лишены
всякой официальности.

Основной аргумент Грозного в споре с Курбским - зеркальное отражение тезиса

оппонента. Если Курбский говорит о несоответствии Грозного идеалу правителя, то
Грозный ставит вопрос о том, насколько Курбский (и - обобщая - многие, подобные ему)
далек от идеала подданного. Царь гиперболизирует масштабы проступка Курбского: "Ты
же, тела ради, душу погубил еси, и славы ради мимотекущия, нетленную славу презрел
еси, и на человека возъярився, на Бога возстал еси". Он резко противопоставляет
изменнику верного слугу Курбского Василия Шибанова, не устрашившегося никаких
мучений и даже самой смерти: "Он свое благочестие соблюде, пред царем и пред всем
народом, при смертных вратех стоя, и крестного ради целования тебе не отвержеся, и
похваляя всячески умрети за тебе тщашеся". По легендарному преданию, именно Василий
Шибанов доставил в Москву и передал Грозному письмо своего господина. Это предание
было использовано А.К. Толстым при создании баллады "Василий Шибанов". Три фигуры
(Шибанов - Курбский - Грозный) оказываются связанными отношениями "господин -
подданный", и в результате оказывается, что как господин Курбский гораздо "хуже"
Грозного, т.к. обрекает своего верного слугу на смерть, а как подданный - гораздо "хуже"
Шибанова, т. к. ему чужды понятия верности и долга. Это противопоставление вводит
важную для Грозного тему "неправедных подданных", которые сами своим поведением
вынуждают правителя на жестокие меры: "И се ли супротивно явися, еже вам погубити
себе не дал есми?" Итак, царь может быть праведным только при условии выполнения
своего гражданского долга его подданными, и в запальчивости Грозный вспоминает
целый ряд преступлений против него его бывших сподвижников. И здесь измена
Курбского оказывается фрагментом в ряду аналогичных измен, через которые царю
пришлось пройти на протяжении своей жизни с ранней юности до настоящего времени.

Чем дальше, тем более эмоциональным становится стиль послания Грозного. Величавость
вступления сменяется запальчивой эскападой обвинений: "Аще царю не повинуются
подовластные, и никогда же от междоусобных браней престанут. Се убо зло обаче само
себе хапати! Сам не разумея, что сладко и свет, что горько и тма, иных поучает. Ино
сладко и свет, яко от благих престати и злая творити междоусобными браньми и
самовольством? Всем явленна суть, яко се несть свет, но тма, и несть сладко, но горько".

Эта смена тональности приводит к появлению смехового начала. Смех у Грозного

превращается еще в один - и самый сильный - аргумент в споре со своим противником.
Поэтому царь высмеивает наиболее сильные места в послании своего оппонента, в
частности, его упование на грядущий Страшный Суд, на котором обличатся все
неправедные дела нечестивого правителя. Курбский пишет: "И да будет ти, царю, ведомо
к тому: уже не узришь, мню, в мире лица моево до дня преславного явления Христа
моего". В этой короткой фразе сконцентрированы и вера в грядущее возмездие, и
напоминание о Христе, который выше и справедливее всех земных царей, и горечь обиды,
и осознание собственного превосходства. Грозный очень точно почувствовал
эмоциональную силу этой фразы, поэтому именно она стала объектом осмеяния: "Лице же
свое показуеши драго. Кто же убо восхощет таковаго эфопъскаго (здесь - в значении
"бесовское". - А. А.) лица видети?.."
Стиль послания Грозного не поддается однозначному определению, т. к. варьируется на
протяжении произведения. Очень емко его определил Курбский, назвав полученное
письмо "широковещательным и многошумящим". Сквозь него все ярче проступает
сильная личность самого царя, его темпераментная и непримиримая натура. Она не
укладывается ни в один из существующих стилистических канонов, но решительно
нарушает их все. От возвышенного церковнославянского языка до бытового просторечия
и ругательств, от цитат из Священного Писания до перефразированных народных
пословиц и поговорок - таков стилистический диапазон этого текста. Эта полифоничность
- сознательная установка автора, намеренно стремившегося встать над любыми
существовавшими литературными формами, использовать все их возможности для
достижения своей цели.

Эта принципиальная стилистическая неоднородность послания Грозного привела к

возникновению в переписке не только политического, но и чисто литературного спора. В
"Кратком отвещании князя Андрея Курбского на зело широкую епистолию великаго князя
Московского" возникает еще один упрек: "...не токмо цареви, так великому и во вселенней
славимому, но и простому, убогому воину сие было не достойно" так писать, да еще и
посылать это "в чюжую землю, идеже некоторые человецы обретаются, не токмо в
грамматических и риторских, но и в диалектических и философских учениях искусные".
Эта фраза свидетельствует о том, что Курбский стремился стать выше своего оппонента
не только в моральном, но и в культурном плане и ориентировался он при этом на
западную культуру. Для него Грозный становится неумелым литературным варваром,
целыми книгами и паремиями цитирующим Священное Писание, тогда как сам он
обращается не только к авторитету Библии и сочинениям отцов Церкви, но и к
произведениям античных авторов.

Литературное наследие Ивана Грозного, как и наследие Андрея Курбского, не

исчерпывается перепиской, включающей пять посланий (три написаны Курбским и два -
Грозным). Оба корреспондента были весьма плодовитыми авторами, заслуживающими
внимания и вне зависимости друг от друга.

Послания - основной жанр литературного творчества Ивана Грозного. Помимо переписки

с Курбским, хорошо известны его послания опричнику Василию Грязному, игумену
Кирилло-Белозерского монастыря Козьме, грамоты правителям других государств
(Иоанну III Шведскому, Стефану Баторию, Елизавете Английской и др.), беседы с
иностранными дипломатами, гимнографические произведения (канон Ангелу Грозному),
Духовная. В летописи отражен диспут Ивана Грозного с протестантским пастором Яном
Рокитой.

Всей душой любил царь музыку, церковное пение. В Переславле Залесском в соборе
Никитского монастыря, построенного в 1564 г., была большая плита из белого камня, на
которой читалось: "Благочестивый государь всенощное бдение слушал и первую статию
сам пел, и божественную литургию слушал и красным (красивым. - А. А.) пением ... сам
же государь пел на заутрени и на литургии". В Александровской слободе Иван Грозный
завел целую музыкальную школу, славившуюся певцами и распевщиками. Но государь не
только любил церковное пение и покровительствовал ему - до нас дошли его собственные
музыкальные произведения. Это две стихиры, т.е. песнопения вечерни и утрени, первые
слова которых заимствуются из текста псалмов, а в последующих, поэтически связанных с
ними, развиваются самостоятельные темы, прославляющие святых или какие-нибудь
значимые события. Первая стихира посвящена московскому митрополиту Петру и
начинается словами, отражающими общероссийское значение деятельности святителя:
"Кыми похвалеными венцы увяземо святителя иже плотию в Руси суща и духовно всем
достизающа, иже чиста того любляше, веримо предстоятеля и заступника, иже всем
скорбным утешителя, благочестия реку, Землю Русскую веселяшу течении Петра, теплого
предстателя нашего и хранителя". Вторая стихира посвящена Сретению иконы
Богоматери Владимирской, спасшей Москву от нашествия Тамерлана (на Руси его
называли Темир-Аксаком) 23 июня 1395 г. Такому общерусскому, но и "нарочито
московскому" празднику и посвящена стихира, в которой Иван IV призывает "верных
множество совокупленное": "Вострубите трубою песней во благонарочитом дни
праздника нашего и тмы разрушение, и свету пришествие паче солнца восиявша".

В связи с писательской деятельностью Ивана Грозного чаще всего встает вопрос о стиле
его произведений. Вряд ли в древнерусскую эпоху существовал еще один писатель,
который бы так мало осознавал себя писателем, и вместе с тем каждое литературное
выступление которого обладало бы с самого начала таким властным авторитетом. Все
написанное Грозным является актуальным откликом на те или иные насущные
потребности современной ему политической действительности. И именно это наложило
сильнейший отпечаток на его произведения. Грозный прежде всего - политик,
государственный человек, и он вносит политическую запальчивость в каждое свое
произведение. Сложно определить жанровую или стилистическую доминанту его
творчества, его произведения находятся где-то на грани литературы и деловой
письменности, частных писем и законодательных актов, в них стирается граница между
выражением частного мнения и отдачей государственного распоряжения. Исследователи
этой проблемы неоднократно отмечали, что письма Грозного - неотъемлемая часть его
поведения и деятельности в целом: каждое и них - его общественный поступок.

Одна из проблем, к которым часто обращаются историки литературы, - это попытка

решить вопрос, писал Иван Грозный свои произведения или диктовал их. Эта проблема
возникает в связи с тем, что, как это часто бывает у эмоциональных писателей, стиль
Грозного включает элементы устного мышления: он пишет, как говорит. Чертами,
характерными для разговорной речи, являются многословие, частые повторы мыслей и
выражений, отступления, неожиданные переходы от одной темы к другой, вопросы и
восклицания, постоянные обращения к читателю как к слушателю. Его послания
гипнотизируют читателя, и многословие их - не столько простая болтливость, сколько
прием, которым он завораживает и заколдовывает читателя, эмоционально на него
воздействует, угнетает или расслабляет. Он мучитель в жизни и в своих посланиях, он
также и талантливый актер с элементами древнерусского скоморошества.

Для произведений Грозного характерно чередование церковнославянского языка и

разговорного просторечия, иногда переходящего в запальчивую брань. Грозный
пользуется поговорками, его речь полна восклицаний, он часто обращается к читателю, он
прерывает свою речь вопросами, останавливает себя. Он делает смелые сопоставления
библейских лиц и событий с современными ему.

Грозный мог быть торжественным только через силу. на время вынужденный к

торжественности тона, он в конце концов переходит к полной естественности. Можно
подозревать Грозного иногда в лукавстве мысли, иногда даже в подтасовке фактов но
самый тон его писем всегда искренен. Он был искренним даже тогда, когда впадал в
скоморошеский тон. Это было актерство азарта, а не притворство из расчета. Начав со
стилистически сложных оборотов, с витийственно-цветистой речи, Грозный рано или
поздно переходил в свой тон, становился самим собой: смеялся и глумился над своим
противником, шутил с друзьями или горько сетовал на свою судьбу.

В своих посланиях Грозный постоянно играет какую-либо роль. Стиль их меняется в

зависимости от взятой им на себя роли. От этого стиль его посланий очень разнообразен.
Чаще всего для Ивана Грозного было характерно притворное самоуничижение, иногда
связанное с лицедейством и переодеванием. Едва ли не наиболее характерной чертой
стиля посланий Грозного является притворно-смиренный тон и просторечные выражения
в непосредственном соседстве с пышными и гордыми формулировками,
церковнославянизмами, учеными цитатами из отцов Церкви.

С этой точки зрения наиболее характерно его знаменитое послание в Кирилло-

Белозерский монастырь, начинающееся, в отличие от первого послания Курбскому, с
гиперболизированно самоуничижительной автохарактеристики: "Увы мне грешному, горе
мне окаянному, ох мне скверному! Кто есмь аз, на таковую высоту дерзати?" Обращение к
монахам, в идеале - богоугодным подвижникам, приводит Грозного к необходимости
исходно определить и явно показать дистанцию, пролегающую между обычным грешным
человеком, пусть и облеченным всей полнотой государственной власти, и подвижниками,
дерзающими идти вслед за отцом и основателем монастыря преподобным Кириллом
Белозерским: "Аз брат ваш недостоин еси нарещися... А мне, псу смердящему, кому учити
и чему наказати и чем просветити? Сам повсегда въ пияньстве, в блуде, в прелюбодействе,
въ скверне, во убийстве, в граблении, в хищении, в ненависти, во всяком злодействе...".
Взятая на себя роль смиренного грешника очевидна, так же как в начале послания
Курбскому, напротив, была очевидна выбранная роль самодержца "без страха и упрека".
И то, в чем Грозный не позволял обвинить себя своему бывшему подданному, а ныне
предателю Андрею Курбскому, теперь он сам готов признать за собой, но только в том
случае, если он сам и выскажет эти риторические обвинения. Однако, и в послании
Курбскому, и здесь Грозный не выдерживает до конца изначально принятой на себя роли
и чем дальше тем больше становится самим собой. В результате он резко обличает братию
Кирилло-Белозерского монастыря за то, что она не может справиться с присланными в
монастырь опальными боярами, которые пытаются установить там свой образ жизни: "А
во се над Воротыньским церковь есть поставили - ино над Воротыньским церковь, а над
чюдотворцом (Кирилл Белозерский. - А. А.) нет, Воротыньской в церкви, а чюдотворец за
церковию! А на Страшном Спасове судищи Воротыньской да Шереметев выше станут:
потому Воротыньской церковию, а Шереметев законом, что их Кирилова крепче". А
заканчивается письмо уже совсем решительным, властным, царским: "Вперед о том не
докучайте: воистину ни о чем не отвечевати".

В последнем фрагменте опять возникает едкая ирония, высмеивание оппонента - один из

излюбленных приемов Грозного-полемиста. Диктуя или как бы записывая свою устную
речь, Грозный всегда очень конкретно и отчетливо представлял себе своего противника.
Отсюда - скрытый диалог, неизменно присутствующий в его посланиях: он как бы
повторяет вслед за своим противником его аргументы, а затем их разбивает и торжествует
победу, иронизируя, насмехаясь или отмечая, что аргументация противника и сам
противник достойны только смеха. Грозный - пожалуй, первым в истории русской
литературы - понял, что высмеять - это значит духовно уничтожить противника, победить.
Вот почему в его обличениях так часто противник опровергается тем, что его положение
объявляется смешным. При этом в своих скрытых диалогах Грозный показывает высокую
степень актерского мастерства. Он не только ясно передает все возражения противника (в
форме вопросов, которые Грозный как бы задает от его лица), но и переселяется в его
положение, учитывает его характер. Разумеется, он упрощает и превращает в гротеск
аргументы противника, но при этом остается все же в пределах возможного, вероятного.

Андрей Курбский прожил в Литве почти два десятилетия, вел обширную переписку,
занимался переводом святоотеческих текстов на русский язык и защищал православие в
Литве от католиков и протестантов. Там же он написал свою знаменитую "Историю о
великом князе Московском", представляющую собой существенно новую ступень в
развитии русской исторической литературы. Впервые появился труд, цель которого
заключалась не в том, чтобы просто изложить события, связанные с той или иной страной,
городом, монастырем, историческим лицом, а вскрыть причины, происхождение того или
иного явления. Явлением, вокруг которого Курбский сосредоточил внимание в своей
"Истории", были деспотизм и жестокость Грозного, начатое им "лютое гонение" на
подданных. Ответ, который дает Курбский, вполне в духе XVI в. - всему тому виной злые
советники. Курбский, как и Иван Пересветов, верит в силу слова, в силу разума, в силу
убеждения. Поэтому злой или добрый совет может переменить характер царя, направить
историю по новому пути. Началось все с того, что Иван остался без отца сиротой а
пестуны и "ласкатели" поощряли в нем дурные наклонности. Картинно описываются
первые детские жестокости Ивана, как он метал с высоких крылец животных и, собрав
вокруг себя таких же юных сорванцов, носился с ними на конях по площадям и
торжищам, грабя, избивая и умерщвляя мужей и жен. Начавшиеся жестокости царя были
приостановлены двумя мудрыми, хотя и юными мужами - Алексеем Адашевым и
священником Сильвестром из Новгорода. Им удалось на некоторое время "исправить"
царя разумными советами, направить его на добрый путь и тем доставить славные победы
русскому оружию. Здесь Курбский подробно описывает военные деяния Грозного и
особое внимание уделяет взятию Казани. Но вскоре появились злые и эгоистичные
советники, похожие на детских воспитателей Грозного: как и те, эти стремились
утвердить свое влияние на царя, поощряя его страсти. Так пришел к концу благополучный
период царствования Ивана IV. Самый же дурной совет был подан царю одним старцем:
"И аще хощеши самодержец быти, не держи себе советника ни единаго мудрейшаго себе".
После этого в царе постоянно возрастала злоба, подогреваемая страхом независимых
мнений и советов.

От объяснения причин гонений Курбский переходит к подробным и картинным

описаниям самих гонений и бесчинств Грозного, развращения нравов, наступившего в
результате всеобщего страха и разорения страны. Перед нами первый политический
памфлет в русской литературе, развернутый до подробной истории царствования
Грозного.

Если "кусательный стиль" Ивана Грозного традиционно возводят к традиции "иосифлян",

а в качестве непосредственных предшественников называют самого Волоцкого игумена, в
"Истории" Андрея Курбского сказались не только традиция русской воинской повести, но
и стилистика обличительных проповедей и сочинений Максима Грека, учеником которого
князь считал себя всю жизнь и литературную доктрину которого (в частности, в связи с
проблемами перевода) настойчиво проводил в жизнь. Но при всем том "История"
выделяется своеобразием индивидуального стиля, стройностью и энергией изложения.

Несмотря на существенные различия между двумя оппонентами, исследователи отмечали,

что, подобно тому, как произведения Ивана Грозного и их стиль освещаются его
поведением, так и характер, стиль и идейная сторона сочинений Курбского являются
частью его биографии, его стремления найти свою позицию в жизни. И главное в
занимаемой им жизненной позиции - не столько поза правдолюбца перед своими
читателями, сколько игра перед самим собой, стремление оправдать себя в своих
собственных глазах.

Андрей Курбский занимает очень важное и существенное место в истории переводческой

деятельности на Руси. Своим учителем он почитал Максима Грека, а историки литературы
называют его деятельность переходным и связующим звеном между трудами афонского
монаха и лихорадочной переводческой деятельностью, охватившей Москву в XVII
столетии. Андрей Курбский не только переводил восточнохристианских отцов Церкви, но
и смело обращался к западноевропейским источникам просвещения. И в то время, как в
Москве еще с большим подозрением относились к наукам и "свободным художествам",
Курбский настойчиво подчеркивал пользу просвещения для христианина.

52. «Смута» и ее отражение в литературе начала 17 века.

Бурные события начала XVII столетия, получившие у современников название

«смуты», нашли широкое отражение в литературе. Литература приобретает
исключительно злободневный публицистический характер, оперативно откликаясь на
запросы времени, отражая интересы различных социальных групп, участвующих в борьбе.

Общество стремится в литературных произведениях пропагандировать

определенные идеи, добиваясь конкретных действенных целей.

Среди повестей, отразивших события 1604—1613 гг., можно выделить

произведения, которые выражают интересы правящих боярских верхов. Такова «Повесть
1606 года», созданная монахом Троице-Сергиева монастыря. Повесть активно
поддерживает политику боярского царя Василия Шуйского, пытается представить его
всенародным избранником, подчеркивая единение Шуйского с народом. Народ
оказывается той силой, с которой не могут не считаться правящие круги. Повесть
прославляет «мужественное дерзновение» Шуйского в его борьбе со «злым еретиком»,
«расстригой» Гришкой Отрепьевым.

Причины «смуты» в Московском государстве автор повести усматривает в

пагубном правлении Бориса Годунова, который злодейским убийством царевича Дмитрия
прекратил существование рода законных царей московских и «восхити неправдою на
Москве царский престол».

Впоследствии «Повесть 1606 года» была переработана в «Иное сказание».

Защищая позиции боярства, автор изображает его в роли спасителя Русского государства
от супостатов.

«Повесть 1606 года» и «Иное сказание» построены на контрасте благочестивого

поборника православной веры Василия Шуйского и «лукавого, пронырливого» Годунова,
«злохитрого еретика» Григория Отрепьева.

Этой группе произведений противостоят повести, отражающие интересы

дворянства и посадских торгово-ремесленных слоев населения. Например,
публицистически послания, которыми обменивались русские города, сплачивая силы для
борьбы с врагом.
 Такова «Новая повесть о преславном, Российском царстве» —
публицистическое агитационное воззвание. Написанная в конце 1610 — начале 1611 г., в
самый напряженный момент борьбы, когда Москва была захвачена польскими войсками, а
Новгород — шведскими феодалами. «Новая повесть», обращаясь ко «всяких чинов
людям», звала их к активным действиям против захватчиков. Она резко обличала
предательскую политику боярской власти, которая превратилась в домашнего врага.
Разоблачались в повести планы польских магнатов и Сигизмунда III, который лживыми
обещаниями стремился усыпить бдительность русских. Прославлялся мужественный
подвиг смолян, самоотверженно оборонявших свой город. Идеалом патриота - патриарх
Гермоген, наделенный чертами верного христианина, мученика и борца за веру против
богоотступников.

Характерной особенностью повести является ее демократизм, новая трактовка

образа народа — этого «великого... безводного моря». К народу обращены призывы и
послания Гермогена, народа страшатся враги и предатели, к народу апеллирует автор
повести. Однако народ в повести еще не выступает в роли действенной силы.

В отличие от других произведений того времени, в «Новой повести» нет

исторических экскурсов; она наполнена злободневным материалом, призывает москвичей
к вооруженной борьбе с захватчиками, к стойкости (как Гермоген, смоляне). Это и
определяет особенности стиля «Новой повести», в котором деловая энергичная речь
сочетается с взволнованным патетическим призывом.

Автор не раз прибегает к ритмизованной речи и «речевому стиху», восходящему к

народному ритмическому сказу и раешному стиху. Например: «А сами наши
земледержъцы, яко же и преже рех, — землесъедцы, те и давно от него (Гермогена.— В.
К.) отстали, и ум свой на последнее безумие отдали, и к ним же ко врагом пристали… и
покорилися и поклоняются неведомо кому,— сами ведаете».

Общий патетический тон изложения сочетается в «Новой повести» с

многочисленными психологическими характеристиками. Впервые в литературе
появляется стремление обнаружить и показать противоречия между помыслами и
поступками человека. В раскрытии помыслов человека, определяющих его поведение, и
заключается литературное значение «Новой повести». Тематически близок к «Новой
повести» «Плач о пленении и конечном разорении Московского государства»,
созданный, очевидно, после взятия поляками Смоленска и сожжения Москвы в 1612 г. В
риторической форме оплакивается падение «пирга (столпа) благочестия», разорение
«богонасажденного винограда». Сожжение Москвы осмысляется как падение
«многонародного государства». Автор стремится выяснить причины, которые привели к
«падению превысокой России», используя форму назидательной краткой «беседы». В
обобщенной форме он говорит об ответственности правителей за то, что случилось «над
превысочайшею Россиею». Это произведение скорбит, убеждает искать утешения в
молитве и уповании на помощь Божию.

Непосредственным откликом на события явилась «Повесть о преставлении князя

Михаила Васильевича Скопина-Шуйского». Своими победами над Лжедмитрием II
Скопин-Шуйский стяжал славу талантливого полководца. Его внезапная смерть в
двадцатилетнем возрасте (апрель 1610 г.) породила различные толки о том, что якобы из
зависти он был отравлен боярами. Эти толки отразились в народных песнях и сказаниях,
литературной обработкой которых и является повесть.

Она начинается риторическим книжным вступлением, в котором делаются

генеалогические выкладки, возводящие род Скопина-Шуйского к Александру Невскому и
Августу-кесарю.

Центральный эпизод повести — описание пира-крестин у князя Воротынского.

Автор обстоятельно рассказывает о том, как герой был отравлен женой своего дяди
Дмитрия Шуйского, дочерью Малюты Скуратова. Сохраняя строй народной эпической
песни, повесть так передает этот эпизод:

И как будет после честного стола пир на весело,

И... злодеянница та княгиня Марья, кума подкрестная,

Подносила чару пития куму подкрестному

И била челом, здоровала с крестником Алексеем Ивановичем.

И в той чаре в питии уготовано лютое питие смертное.

И князь Михаила Васильевичъ выпивает ту чару до суха,

А не ведает, что злое питие лютое смертное.

В приведенном отрывке нетрудно обнаружить характерные элементы былинной

поэтики, которые отчетливо выступают и в диалоге матери с сыном, вернувшимся
преждевременно с пира.

Вторая часть повести, посвященная описанию смерти героя и всенародного горя по

поводу его кончины, выполнена в традиционной книжной манере «Жития Александра
Невского» и «Слова о житии Дмитрия Ивановича». Автор повести передает отношение к
смерти Скопина различных групп общества. Свою скорбь и оценку деятельности
Скопина-Шуйского выражают москвичи, немецкий воевода Яков Делагарди, царь
Василий Шуйский, мать, жена. Плачи матери и жены почти целиком восходят к традиции
устной народной причети.

Повесть носит антибоярскую направленность: Скопин-Шуйский отравлен «по

совету злых изменников» — бояр, только они не скорбят по полководцу.

Повесть прославляет Скопина-Шуйского как национального героя, защитника

родины от врагов-супостатов.

В 1620 г. к «Повести о преставлении...» была присоединена «Повесть о рождении

воеводы М. В. Скопина-Шуйского», написанная в традиционной агиографической манере.

По-своему осмысляются исторические события тех лет в народном сознании, о чем

свидетельствуют записи исторических песен, сделанные в 1619 г. для англичанина
Ричарда Джемса. Это песни «О собаке-воре Гришке-расстрижке», «О Маринке — злой
еретице», о Ксении Годуновой. В песнях обличаются интервенты и их пособники «бояре
кособрюхие», возвеличиваются народные герои — богатырь Илья, Скопин-Шуйский,
стоящие на страже интересов родной земли.

«Летописная книга», приписываемая Катыреву-Ростовскому. Событиям

первой Крестьянской войны и борьбе русского народа с польско-шведской интервенцией
посвящена «Летописная книга», приписываемая большинством исследователей Катыреву-
Ростовскому. Она была создана в 1626 г. и отразила официально-правительственную
точку зрения на недавнее прошлое. Цель «Летописной книги» — укрепить авторитет
новой правящей династии Романовых. «Летописная книга» представляет собой связное
прагматическое повествование от последних лет царствования Грозного до избрания на
престол Михаила Романова. Автор стремится дать эпически спокойное «объективное»
повествование. В нем почти отсутствует религиозная дидактика; повествование носит
чисто светский характер. «Летописная книга» на первый план выдвигает личности
правителей, патриарха Гермогена и стремится дать им более глубокие психологические
характеристики, отметить не только положительные, но и отрицательные черты
характеров ряда исторических деятелей. Автор опирался на Хронограф редакции 1617 г.,
где в повествовании о событиях конца XVI — начала XVII в. внимание было обращено на
внутренние противоречия человеческого характера.

В «Летописной книге» помещен специальный раздел «Написание вкратце о царех

московских, образех их о возрасте и о нравех», где даются словесные портреты
исторических деятелей, характеристика их противоречивых нравственных качеств.
Интересен словесный портрет Ивана IV, который совпадает с его известным
изображением — парсуной, хранящейся в Копенгагенском национальном музее: «Царь
Иван образом нелепым, очи имея серы, нос протягновен и покляп; возрастом велик бяше,
сухо тело имея, плещи имея высоки, груди широкы, мышцы толсты».

За словесным портретом следует описание противоречий характера Грозного и

связанных с ними его поступков: «...муж чюднаго разсуждения, в науке книжного
поучения доволен и многоречив зело, ко ополчению дерзостен и за свое отечество
стоятелен... множество народу от мала и до велика при царстве своем погуби..."
 «Летописная книга» отходит от традиции одностороннего изображения человека.
Она отмечает даже положительные стороны характера «Ростриги» — Лжедмитрия I: он
остроумен, «в научении книжном доволен», смел и храбр и только «препростое обличив»,
отсутствие «царсково достояния», «помраченность» тела свидетельствует о его
самозванстве.

Характерной особенностью «Летописной книги» является стремление ее автора

ввести в историческое повествование пейзажные зарисовки, которые служат
контрастирующим либо гармонирующим фоном происходящим событиям. Эмоционально
окрашенный пейзаж, посвященный прославлению «красновидной годины»
пробуждающейся жизни, резко контрастирует с жестокой бранью войск «хищного волка»
Лжедмитрия и воинства московского. Это является средством художественной оценки
происходящих событий.

Эта оценка дается также и в непосредственных авторских лирических

отступлениях, которые лишены христианского дидактизма. Все это придает стилю
«Летописной книги» «оригинальный, красивый эпический склад», способствующий ее
популярности. Более того, желая красиво завершить повествование, автор в конце
произведения помещает «вирши» (30 рифмованных строк):

Начало виршем,

Мятежным вещем,

Их же разумно прочитаем

И слагателя книги сей потом уразумеваем...

Этими досиллабическими виршами автор стремится заявить о своей писательской

индивидуальности: он «сам сие существенно видел". О себе же он сообщает, что
принадлежит к ростовскому роду и является сыном «предиреченнаго князя Михаила».

Произведения периода борьбы русского народа с польско-шведской интервенцией

и Крестьянской войны под руководством Болотникова, продолжая развивать традиции
исторической повествовательной литературы XVI в., отразили рост национального
самосознания. Это проявилось в изменении взгляда на исторический процесс: ход истории
определяется не божьим изволением, а деятельностью людей. Повести начала XVII в. уже
не могут не говорить о народе, об его участии в борьбе за национальную независимость
своей родины, об ответственности «всей земли» за свершившееся.

Это в свою очередь определило повышенный интерес к человеческой личности.

Впервые появляется стремление изобразить внутренние противоречия характера и
вскрыть те причины, которыми эти противоречия порождены. Прямолинейные
характеристики человека литературы XVI в. начинают заменяться более глубоким
изображением противоречивых свойств человеческой души.

Заметно усиление процесса «обмирщения» культуры и литературы, т. е. ее

постепенное освобождение от опеки церкви, религиозной идеологии.

53. Принципы изображения исторических событий в сказании Авраама Палицына.

Выдающимся историческим произведением, ярко отразившим события эпохи 17

века, является «Сказание» келаря Троице-Сергиева монастыря Авраамия Палицына,
написанное в 1609—1620 гг.

Умный, хитрый и довольно беспринципный делец Авраамий Палицын находился в

близких отношениях с Василием Шуйским, тайно сносился с Сигизмундом III, добиваясь
у польского короля льгот для монастыря. Создавая «Сказание», он стремился
реабилитировать себя и старался подчеркнуть свои заслуги в борьбе с иноземными
захватчиками и избрании на престол царя Михаила Федоровича Романова.

«Сказание» состоит из ряда самостоятельных произведений:

I. Небольшой исторический очерк, обозревающий события от смерти Грозного до

воцарения Шуйского. Причины «смуты» Палицын видит в незаконном похищении
царского престола Годуновым и в его политике (гл. 1—6).

II. Подробное описание 16-месячной осады Троице-Сергиева монастыря войсками

Сапеги и Лисовского. Эта центральная часть «Сказания» создана Авраамием путем
обработки записок участников обороны монастырской крепости (гл. 7—52).

III. Повествование о последних месяцах правления Шуйского, разорении Москвы

поляками, ее освобождении, избрании на престол Михаила Романова и заключении
перемирия с Польшей (гл. 53—76).

Таким образом, в «Сказании» дается изложение исторических событий с 1584 по

1618 г. Они освещаются с традиционных провиденциалистских позиций: причины бед,
«еже содеяся во всей Росии — праведное гневобыстрое наказание от бога за вся та
сотвореннаа от нас злаа»: победы, одержанные русским народом над иноземными
захватчиками,— результат благодеяния и милосердия Богоматери и заступничества
святых Сергия и Никона. Религиозно-дидактические рассуждения даны в традиционной
риторической форме поучений, подкрепляемых ссылками на текст «писания», а также
обильными религиозно-фантастическими картинами всевозможных «чудес», «явлений»,
«видений», которые, по мнению автора, являются бесспорным доказательством особого
покровительства небесных сил Троице-Сергиеву монастырю и Русской земле.

Ценность «Сказания» составляет его фактический материал, связанный с

изображением героических ратных подвигов крестьян монастырских сел, монастырских
слуг, когда «и нератницы охрабришася, и невежды, и никогда же обычай ратных
видевшей и ти убо исполинскою крепостию препоясашася». Авраамий сообщает имена и
подвиги многих народных героев. Таков, например, крестьянин села Молоково — Суета,
«велик возрастом и силен вельми, подсмеиваем же всегда неумений ради в боех». Он
останавливает обратившихся в бегство воинов, бесстрашно с бердышем в руке сечет «на
обе страны врагов» и удерживает полк Лисовского, говоря: «Се умру днесь или славу
получю от всех». «Скоро же скакаше, яко рысь, Суета многых тогда вооруженных и во
броняхуязви». Слуга Пиман Тенеев «устрели» «из лука в лице» «свирепого» Александра
Лисовского, который «свалися с коня своего». Слуга Михайло Павлов поймал и убил
воеводу Юрия Горского.

Авраамий неоднократно подчеркивает, что монастырь был спасен от супостатов

«молодшими людьми», а «умножение во граде» (монастыре.— В. К.) «беззакония и
неправды» связано с людьми «воинственного чина». Резко осуждается в «Сказании»
злопредательство монастырского казначея Иосифа Девочкина и покровителя его
«лукавству» воеводы Алексея Голохвастова, а также измена «сынов боярских».

Авраамий отнюдь не питает симпатий к «рабам» и холопам, которые «убо

господие хотяще быти, и неволнии к свободе прескачюще». Он резко осуждает
восставших крестьян и «начальствующих злодеем» холопов Петрушку и Ивана
Болотникова. Однако, ревностный защитник незыблемости основ феодального строя,
Авраамий вынужден признать решающую роль народа в борьбе с интервентами: «Вся же
Росия царъствующему граду способствующе, понеже обща беда всем прииде».

Одной из особенностей «Сказания» является изображение быта осажденного

монастыря: страшная теснота, когда люди расхищают «всякая древесна и камение на
создание кущь», «и жены чада рождаху пред всеми человеки»; из-за тесноты, нехватки
топлива люди вынуждены периодически выходить из крепости; описание вспыхнувшей
эпидемии цинги и др. «Не подобает убо на истину лгати, но с великим опасением
подобает истину соблюдати»,— пишет Авраамий. И это соблюдение истины составляет
характерную особенность центральной части «Сказания». И хотя в понятие истины у
Авраамия входит и описание религиозно-фантастических картин, они не могут заслонить
главного — народного героизма.

Излагая «вся по ряду», Авраамий старается «документировать» свой материал:

точно указывает даты событий, имена их участников, вводит «грамоты» и «отписки», т.
е. чисто деловые документы.

В целом же «Сказание» — эпическое произведение, но в нем использованы

драматические и лирические элементы. В ряде случаев Авраамий прибегает к манере
ритмического сказа, включая в повествование рифмованную речь. Например:
 И мнозем руце от брани престаху;

всегда о дровех бои злы бываху.

Исходяще бо за обитель дров ради добытиа,

и во град возвращахуся не бес кровопролитиа.

Большое внимание в «Сказании» уделяется изображению поступков и помыслов

защитников монастырской крепости, врагов и изменников.

Опираясь на традиции «Казанского летописца», «Повести о взятии Царьграда», Авраамий

Палицын создает оригинальное историческое произведение, в котором сделан
значительный шаг по пути признания народа активным участником исторических
событий.

54. Эволюция жанра исторического повествования в русской литературе 17 века.

Жанры исторического повествования (историческая повесть, сказание) в XVII в.

претерпевают значительные изменения. Их содержание и форма подвергаются
демократизации. Исторические факты постепенно вытесняются художественным
вымыслом, все большую роль в повествовании начинают играть занимательный сюжет,
мотивы и образы устного народного творчества.

«Повесть об Азовском осадном сидении донских казаков». Процесс

демократизации жанра исторической повести прослеживается на поэтической «Повести
об Азовском осадном сидении донских казаков». Она возникла в казачьей среде и
запечатлела самоотверженный подвиг горстки смельчаков, которые не только
захватили в

1637 г. турецкую крепость Азов, но и сумели отстоять ее в 1641 г. от значительно

превосходивших сил врага.

А. Н. Робинсон делает весьма убедительное предположение, что ее автором был

казачий есаул Федор Порошин, прибывший вместе с казачьим посольством в Москву в
1641 г. с целью убедить царя и правительство принять от казаков крепость Азов «под
свою руку».

Будучи сам участником событий, Федор Порошин правдиво и детально описал

подвиг донских казаков, использовав при этом привычную для него форму казачьей
войсковой отписки. Жанру деловой письменности он сумел придать яркое поэтическое
звучание, что было достигнуто не столько путем усвоения лучших традиций исторической
повествовательной литературы (повестей о Мамаевом побоище, «Повести о взятии
Царьграда»), сколько широким и творческим использованием казачьего фольклора, а
также правдивым и точным описанием самих событий.
 Отличительная особенность повести — ее герой. Это не выдающаяся историческая
личность правителя государства, полководца, а небольшой коллектив, горстка отважных и
мужественных смельчаков-казаков, свершивших героический подвиг не ради личной
славы, не из корысти, а во имя своей родины — Московского государства, которое
«велико и пространно, сияет светло посреди паче всех иных государств и орд
бусорманских, персидцких и еллинских, аки в небе солнце». Высокое чувство
национального самосознания, чувство патриотизма вдохновляет их на подвиг. Основную
массу казачества составляют бывшие холопы, бежавшие от своих владельцев на вольный
Дон «из работы вечныя, ис холопства неволнаго, от бояр и от дворян государевых». И
хотя их на «Руси не почитают и за пса смердящего», казаки любят свою родину и не
могут изменить ей.

Султан требует, чтобы казаки немедля «очистили» его «отчину». «А есть ли

только из Азова города в нощъ сию вон не выйдете, не может завтра от вас нихто жив
быти», ибо ему, «царю турскому», «ваша разбойничья кровь не дорога». Угрожая
казакам, турки говорят: «Мы в завтра Азов город и всех вас, воров и разбойников, аки
птицу в руце своей отдадим вас, воров, на муки лютыя и грозныя, раздробим плоть вашу
на крошки мелкие». Ведь никакой помощи казакам от Москвы нечего ожидать, им даже не
пришлют хлебного запасу,— говорят послы, и предлагают казакам принести свои головы
разбойничьи «винные» турецкому султану, который их пожалует «честию великою» и
«обогатит». С ядовитой иронией отвечают они турецким послам, предложившим им
сдать крепость без боя и перейти на службу к султану. «Мы ведаем силы и пыхи
(гордость) царя турского все знаем, и видаемся мы с вами, турками, почасту за море и за
морем и на сухом пути, ждали мы вас в гости дни многия». Казаки смеются над
чванством, тупоумием, высокомерием «бешеной собаки» — турецкого султана. Они
гордятся своей вольностью и готовы биться с «царем турским, что с худыми свиньями
наемными». И хотя на Москве их, казаков, не жалуют и не почитают и «за пса
смердящего», они гордятся своею православною родиной и готовы послужить «царю
турскому» своими «пищалми казачими да своими сабелки вострыми». «А злато и сребро
емлем у вас за морем, то вам самим ведомо. А жены себе красныя и любимыя водим
(заманиваем) и выбираем от вас же из Царя града, а с женами детей с вами вместе
приживаем». Ответ донских казаков туркам предвосхищает знаменитое письмо
запорожцев турецкому султану.

Ставя целью прославление и возвеличение подвига казаков, автор гиперболически

изображает приход вражеских сил под Азов: «Где у нас была степь чистая, тут стала у
нас однем часом, людми их многими, что великие и непроходимые леса темныя. От силы
их многия и от уристанъя их конского земля у нас под Азовым потреслася и прогнулася, и
из реки у нас из Дону вода на береги выступила...»

Ведь против 5000 казаков выступают силы турецкого султана в 300 000 воинов! И
несмотря на это, казаки гордо и с презрением отвергают предложения послов о мирной
сдаче города и принимают неравный бой. 95 дней длится осада; 24 вражеских приступа
отбили казаки, уничтожили подкоп, с помощью которого враги пытались овладеть
крепостью. Бой длится день и ночь, казаки изнемогают от усталости: «И уста наша
кровию запеклись, не пиваючи и не едаючи!.. Уж стало переменитца некем, — ни на
единой час отдохнуть нам не дадут!» Собрав все силы, казаки идут на последнюю и
решительную вылазку. Предварительно они прощаются со своей родиной, с родными
степями и тихим Доном Ивановичем. Прощание казаков — самое поэтическое место
повести, отразившее особенности казачьего фольклора: «Простите нас, леса темныя и
дубравы зеленыя. Простите нас, поля чистые и тихия заводи. Простите нас, море Синее
и реки быстрые. Прости нас, море Черное. Прости нас, государь наш тихой Дон
Иванович, уже нам по тебе, атаману нашему, з грозным войским не ездить, дикова зверя
в чистом поле не стреливать, в тихом Дону Ивановиче рыбы не лавливать».

Казаки прощаются не только с родной природой, но и со своим государем, который

является для них олицетворением Русской земли.

В последней, решительной схватке с врагом казаки одерживают победу, и турки

вынуждены снять осаду.

Прославляя самоотверженный подвиг казаков — верных русских сынов, автор

повести не может не отдать дань традиции: победа, достигнутая казаками, объясняется
результатом чудесного заступничества небесных сил во главе с Иоанном Предтечей.
Однако религиозная фантастика служит здесь лишь средством возвеличения
патриотического подвига защитников Азова.

Традиционные картины боя, взятые автором повести из арсенала художественных

средств повестей о Мамаевом побоище, «Повести о взятии Царьграда», сочетаются с
обильным введением в повествование казачьего фольклора. Например: «И давно у нас в
полях наших летаючи, хлехчют орлы сизыя и грают вороны черныя подле Дону тихова,
всегда воют звери дивии, волцы серые, по горам у нас брешут лисицы бурыя, а все то
скликаючи, вашего бусурманского трупа ожидаючи». В языке повести отсутствует
книжная риторика и широко представлены элементы живой разговорной речи.

В повести выражено стремление создать образ «массы», передать се чувства,

мысли и настроения, а также дано утверждение силы народной, торжествующей над
«силами и пыхами» «царя турского».

Выступая от имени всего войска Донского, автор стремится убедить правительство

Михаила Федоровича «принять» «свою государеву вотчину Азов град». Однако Земский
собор 1641 —1642 гг. решил возвратить крепость туркам, а ревностный поборник
присоединения Азова к Москве, обличитель притеснений казачества боярами и дворянами
— Федор Порошин был сослан в Сибирь.
 Героическая оборона казаками крепости Азов в 1641 г. получила отражение и в
«документальной» повести, лишенной художественного пафоса, свойственного повести
«поэтической».

В последней четверти XVII в. сюжет исторических повестей об азовских событиях

(1637 г. и 1641 г.) под воздействием казачьих песен, связанных с Крестьянской войной под
руководством Степана Разина, превращается в «сказочную» «Историю об Азовском
взятии и осадном сидении от турского царя Брагима донских казаков». «Сказочная»
повесть об Азове содержит три части: сказание о захвате в плен казаками дочери
азовского паши, о взятии крепости Азов казаками хитростью и описание осады
захваченной казаками крепости турками.

Первая часть повествует о том, как казаки напали на караван турецких судов,
везших дочь азовского паши в Крым, где она должна была стать женой царя Старчия. Они
пленили невесту, разграбили караван, а затем за большой выкуп вернули азовскому паше
его дочь.

О том, как, переодевшись купцами и спрятав воинов в телегах, казаки хитростью

взяли Азов, рассказывается во второй части повести.

Третья часть посвящена изображению осады Азова турецким царем Брагимом. По

сравнению с поэтической повестью здесь введен ряд занимательных бытовых эпизодов:
переговоры с татарскими гонцами, пленение турками казачьих лазутчиков и их
освобождение. Выделяет сказочная повесть и отдельных героев событий, описывая их
боевые подвиги. Это атаман Наум Васильев, есаул Иван Зыбин. В осажденном Азове
рядом с казаками действуют и их мужественные жены: они кипятят воду для обливания
ею врагов со стен, оплакивают павших, оберегают детей.

«Сказочная» повесть об Азове свидетельствует о развитии занимательности в

повествовании, заинтересовывает своих читателей рядом вымышленных эпизодов,
бытовыми подробностями.

55. Эволюция агиографического жанра в русской литре 17 века.

Процесс «обмирщения» древнерусской литературы сказался и трансформации

такого устойчивого жанра, как житие. Его каноны, прочно закрепленные макарьевскими
«Четьими-Минеями», разрушаются вторжением бытовых реалий, фольклорной легенды
еще с XV столетия, о чем свидетельствуют жития Иоанна Новгородского, Михаила
Клопского. В XVII в. житие постепенно превращается в бытовую повесть, а затем
становится автобиографией-исповедью. «Повесть о Юлиании Лазаревской». Изменения
традиционного жанра жития ярко прослеживаются в «Повести о Юлиании Лазаревской».
Эта повесть является первой в древнерусской литературе биографией женщины-дворянки.
Она была написана сыном Юлиании Дружиной Осорьиным, губным старостой города
Мурома, в 20—30-х годах XVII в. Автору повести хорошо знакомы факты биографии
героини, ему дорог ее нравственный облик. Положительный характер русской женщины
раскрывается в обыденной обстановке богатой дворянской усадьбы.

На первый план выдвигаются качества образцовой хозяйки. После выхода замуж

на плечи юной Юлиании ложится ведение сложного хозяйства дворянского поместья.
Угождая свекру и свекрови, золовкам, она следит за работой холопов, за ведением
домашнего хозяйства; при этом ей часто приходится улаживать социальные конфликты,
возникающие между дворней и господами. Эти конфликты приводят к открытому мятежу
«рабов», который, правда, объясняется в повести традиционным мотивом — кознями
дьявола. Во время такого стихийно вспыхнувшего бунта был убит старший сын Юлиании.
Безропотно переносит Юлиания невзгоды, которые выпадают на ее долю. Дважды
пришлось пережить ей страшные голодные годы: в молодости и в старости, когда
Юлиания вынуждена была даже отпустить своих «рабов», чтобы дни сами добывали себе
пропитание.

Повесть правдиво изображает положение замужней женщины в большой

дворянской семье, ее бесправие и многочисленные обязанности. Ведение хозяйства
настолько поглощает Юлианию, что она лишена возможности посещать церковь, и тем не
менее она «святая». Повесть утверждает святость подвига высоконравственной мирской
жизни, служения людям. Юлиания помогает голодающим, ухаживает за больными во
время «мора», творя «милостыню безмерну», она не оставляет у себя «ни единой
сребреницы». Это свидетельствует о том, что прежний аскетический идеал отрешения от
жизни отошел в прошлое, потерял свое значение.

«Повесть о Юлиании Лазаревской» создает образ энергичной умной русской

женщины, образцовой жены и хозяйки, с терпением переносящей испытания, которые
обрушивает на нее жизнь. Осорьин изображает в повести не только реальные черты
характера своей матери, но и рисует идеальный облик русской женщины таким, каким он
представлялся русскому дворянину первой половины XVII в.

В жизнеописании Юлиании Осорьин еще не отходит полностью от

агиографической традиции, с ней связано начало повести. Юлиания происходит от
«боголюбивых» и «нищелюбивых» родителей; она выросла во всяком «благоверии», «от
младых ногтей бога возлюби». В характере Юлиании подчеркиваются черты
христианской кротости, смирения и терпения, нищелюбия и щедрости («милостыню
безмерну творя»). Как и подобает христианским подвижникам, Юлиания, хотя и не
уходит в монастырь, под старость предается аскезе: отказывается от «плотского
«совокупления с мужем», спит на печи, подкладывая «под ребра» поленья и «ключи
железны», ходит зимой без теплой одежды, «в сапоги же босыма ногами обувашеся,
точию под нозе свои ореховы скорлупы и чрепие острое вместо стелек подкладаше и
тело томяше».
 Использует Осорьин и традиционные для агиографии мотивы религиозной
фантастики: бесы хотят убить Юлианию, но вмешательство святого Николая спасет ее. В
ряде случае «бесовские козни» носят весьма конкретное бытовое и даже социальное
очертание. Таковы раздоры в семье, мятеж «рабов».

Как и подобает святой, Юлиания сама предчувствует свою кончину и благочестиво

умирает. Десять лет спустя обретают ее нетленное тело, которое творит чудеса.

Таким образом, в «Повести о Юлиании Лазаревской» тесно переплетаются

элементы бытовой повести с элементами житийного жанра, но преобладающее место явно
уже начинает занимать бытовое повествование. Повесть лишена традиционного для жития
вступления, плача и похвалы. Стиль ее довольно прост. Он отражает канцелярскую
практику муромского губного старосты.

«Повесть о Юлиании Лазаревской» — свидетельство нарастания в обществе и

литературе интереса к частной жизни человека, его поведению в быту. Эти
реалистические элементы, проникая в жанр жития, разрушают его и способствуют
постепенному его превращению в жанр светской биографической повести. «Повесть о
Юлиании Лазаревской» не исключение. К ней примыкает «Сказание о явлении
Унженского креста», посвященное легендарной истории создания креста для
Михаилоархангельской церкви на реке Унже. Она связывается с судьбой любящих сестер
Марфы и Марии, разлученных ссорой их мужей. Завязка сюжета — «брань о местех»
свояков: бедного, но знатного и богатого, но незнатного. Она отражает одну из
особенностей жизни XVII в.: оскудение знатных родов и возникновение новой знати.

Сюжет построен на символическом параллелизме. Сестры одновременно выходят

замуж, одновременно умирают их мужья, и они решают встретиться. Сестры видят один и
тот же сон, в результате которого ангел передает Марфе золото, а Марии — серебро,
которое сестры вручают трем старцам, пришедшим из Царьграда. Важное место в
сказании занимают бытовые реалии.
Все это свидетельствует о процессе разрушения канонических агиографических
жанров. Благочестивого подвижника-монаха — центрального героя жития вытесняет
светский герой, который начинает изображаться в реальной бытовой обстановке.

Следующий шаг по пути сближения жития с жизнью сделает протопоп Аввакум в

своем знаменитом житии-автобиографии.

56. Изображение женского характера в литературе 17 века.

В демократической литературе XVII века (бытовые, сатирические повести)

происходит открытие человеческой личности. В это время резко изменяется герой и его
изображение. Литература предшествующих веков не знала вымышленного героя. Все
действующие лица произведений были историческими (князья, священники, святые). Они
существовали в русской истории. Теперь в литературе появляется обычный человек:
селянин, мужик, купеческий сын, порвавший со своей семьей и пустившийся на поиски
своего места. Это вымышленные герои, безвестные, не примечательные, не имеющие
отношения к истории жизни России, но близкие читателю. Герой стал безымянным,
особенно это относится к героям из демократической среды. В произведениях их
называют: «бедный», «богатый», «крестьянский сын», «девица», «купец некий».

Наиболее полно женский идеал 17 века раскрывается в «Повести о Юлиании

Лазаревской». Изменения традиционного жанра жития ярко прослеживаются в «Повести
о Юлиании Лазаревской». Эта повесть является первой в древнерусской литературе
биографией женщины-дворянки. Она была написана сыном Юлиании Дружиной
Осорьиным, губным старостой города Мурома, в 20—30-х годах XVII в. Автору повести
хорошо знакомы факты биографии героини, ему дорог ее нравственный облик.
Положительный характер русской женщины раскрывается в обыденной обстановке
богатой дворянской усадьбы.

На первый план выдвигаются качества образцовой хозяйки. После выхода замуж

на плечи юной Юлиании ложится ведение сложного хозяйства дворянского поместья.
Угождая свекру и свекрови, золовкам, она следит за работой холопов, за ведением
домашнего хозяйства; при этом ей часто приходится улаживать социальные конфликты,
возникающие между дворней и господами. Эти конфликты приводят к открытому мятежу
«рабов», который, правда, объясняется в повести традиционным мотивом — кознями
дьявола. Во время такого стихийно вспыхнувшего бунта был убит старший сын Юлиании.
Безропотно переносит Юлиания невзгоды, которые выпадают на ее долю. Дважды
пришлось пережить ей страшные голодные годы: в молодости и в старости, когда
Юлиания вынуждена была даже отпустить своих «рабов», чтобы дни сами добывали себе
пропитание.

Повесть правдиво изображает положение замужней женщины в большой

дворянской семье, ее бесправие и многочисленные обязанности. Ведение хозяйства
настолько поглощает Юлианию, что она лишена возможности посещать церковь, и тем не
менее она «святая». Повесть утверждает святость подвига высоконравственной мирской
жизни, служения людям. Юлиания помогает голодающим, ухаживает за больными во
время «мора», творя «милостыню безмерну», она не оставляет у себя «ни единой
сребреницы». Это свидетельствует о том, что прежний аскетический идеал отрешения от
жизни отошел в прошлое, потерял свое значение.

«Повесть о Юлиании Лазаревской» создает образ энергичной умной русской

женщины, образцовой жены и хозяйки, с терпением переносящей испытания, которые
обрушивает на нее жизнь. Осорьин изображает в повести не только реальные черты
характера своей матери, но и рисует идеальный облик русской женщины таким, каким он
представлялся русскому дворянину первой половины XVII в.

В жизнеописании Юлиании Осорьин еще не отходит полностью от

агиографической традиции, с ней связано начало повести. Юлиания происходит от
«боголюбивых» и «нищелюбивых» родителей; она выросла во всяком «благоверии», «от
младых ногтей бога возлюби». В характере Юлиании подчеркиваются черты
христианской кротости, смирения и терпения, нищелюбия и щедрости («милостыню
безмерну творя»). Как и подобает христианским подвижникам, Юлиания, хотя и не
уходит в монастырь, под старость предается аскезе: отказывается от «плотского
«совокупления с мужем», спит на печи, подкладывая «под ребра» поленья и «ключи
железны», ходит зимой без теплой одежды, «в сапоги же босыма ногами обувашеся,
точию под нозе свои ореховы скорлупы и чрепие острое вместо стелек подкладаше и
тело томяше».

Использует Осорьин и традиционные для агиографии мотивы религиозной

фантастики: бесы хотят убить Юлианию, но вмешательство святого Николая спасет ее. В
ряде случае «бесовские козни» носят весьма конкретное бытовое и даже социальное
очертание. Таковы раздоры в семье, мятеж «рабов».

Как и подобает святой, Юлиания сама предчувствует свою кончину и благочестиво

умирает. Десять лет спустя обретают ее нетленное тело, которое творит чудеса.

Таким образом, в «Повести о Юлиании Лазаревской» тесно переплетаются

элементы бытовой повести с элементами житийного жанра, но преобладающее место явно
уже начинает занимать бытовое повествование. Повесть лишена традиционного для жития
вступления, плача и похвалы. Стиль ее довольно прост. Он отражает канцелярскую
практику муромского губного старосты.

«Повесть о Юлиании Лазаревской» — свидетельство нарастания в обществе и

литературе интереса к частной жизни человека, его поведению в быту.

57. Раскол русской Церкви и его сущность. Аввакум и Никон. Общая

характеристика творчества Аввакума.

40е гг. 17 в. – возникновение кружка «ревнителей благочестия». Его задача – поднятие

религиозного и нравственного уровня церкви, придание беспорядочно-суетливой
церковной службе благообразия и чинности. Кружок на первых порах объединил и
будущих деятелей, и будущих противников реформы (и Никон, и Аввакум входили в этот
кружок).

Церковный раскол произошел в середине 17 в. в связи с неприятием реформ патриарха

Никона определенной частью населения.

Суть реформ – приведение к единству русского церковного обряда и написаний

богослужебных книг с обрядами и книгами современной греческой церкви.

Цели реформы:

- упорядочение религиозно-церковной жизни. Оно было связано с попытками

упорядочить жизнь государства вообще, устраняя последствия Смуты. Церковная жизнь
была тесно связана с гос. аппаратом;

- политические причины: Алексей Михайлович считал себя наследником власти

греч.царей, вынашивал идею о завоевании Константинополя, видя в этом миссию
освобождения Византии от турок. Для этого необходимо было устранить все, что
разделяло русскую и византийскую церкви;

- патриарх Никон видел в этой реформе способ поднять авторитет церкви (его доктрина –
«священство выше царства»).

В основном реформу не приняло среднее и низшее духовенство по следующим причинам:

- Во-первых, оно враждебно относилось к «князьям церкви» из-за проводимых ими

поборов и системы сыска.

- Во-вторых, для рядовой массы духовенства служение сводилось к механическому

выполнению заученных обрядов и произношению словесных формул.
Священнослужители видели в них не столько их содержание, сколько своеобразную
магическую силу, которая терялась при малейшем отступлении от нужной формы.
Поэтому они нетерпимо относились даже к малейшим попыткам переосмыслить эти
обряды и формулы.

- В-третьих, Греция в течение двух веков воспринималась как наказанная богом за

отступление от истинного благочестия, а единственной хранительницей этого благочестия
считалась Русь.

Другие соц.группы, примкнувшие к недовольству:

- посад (городская буржуазия);

- стрелецкие войска;

- крестьянство;

- боярство.

Для этих слоев населения, которые были ущемлены режимом дворянского государства,
протест против реформ означал скорее протест против гос.власти.

Аввакум (1621—1682) – самый влиятельный представитель старообрядческой оппозиции

и самый талантливый писатель, выдвинутый расколом. Многие писатели ценили его как
художника слова (Тургенев, Горький).

Написал более 80 сочинений (беседы, толкования Библии, поучения, богословские

сочинения и записки, письма), из них 64 написаны в условиях последнего,
пятнадцатилетнего заточения в земляном срубе Пустозерска на берегу Ледовитого океана.
Все написанное связано с его борьбой за старую веру и с проповедью нерушимости
старых традиций. Главный его принцип: - «Держу до смерти, яко же приях; не прелагаю
предел вечных, до нас положено: лежи оно так во веки веком!»

58. «Житие протопопа Аввакума». Проблематика. Жанрово-стилевое своеобразие.

В «Житии…» Аввакум отображает наиболее важные, с его точки зрения, моменты своей
биографии «от юности до лет пятидесяти пяти годов»: рождениеи детство, первые
испытания во время пребывания в Лопатицах и Юрьевце-Повольском; начало борьбы с
Никоном и ссылка в Тобольск, а затем в Даурию; возвращение на Русь, пребывание в
Москве и подмосковных монастырских темницах и, наконец, лишение сана и последняя
ссылка в Пустозерск.

Центральная тема жития — тема личной жизни Аввакума, неотде¬лимая от борьбы за

«древлее благочестие» против Никоновых новшеств. Она тесно переплетается с темой
изображения жестокости и произвола «начальников»-воевод, обличения «шиша
антихристова» Никона и его приспешников, утверждавших новую веру «кнутом и
виселицами».

Характер Аввакума раскрывается в житии как в семейно-бытовом плане, так и в плане его
общественных связей. Он показан как защитником униженных и обездоленных
(например, защищает двух престарелых вдов, которых воевода Пашков хотел выдать
замуж), так и обличителем никонианцев (за сребролюбие, блуд, отступление от
заповедей). Обличает и царя, хотя его власть для Аввакума незыблема. Семья (жена
Анастасия Марковна, дети Прокопий, Иван, Аграфена) и сподвижники Аввакума (Иван
Неронов, Даниил Логгин, Лазарь, «христовы мученицы» Федосья Прокопьевна Морозова
и Евдокия Прокопьевна Урусова и др.) изображены с любовью и симпатией.

Аввакум стремится подчеркнуть неразрывную связь бытового уклада с церковью.

Патриархальный уклад, охраняемый старым обрядом, и защищает он. Он стремится
доказать, что старый обряд тесно связан с самой жизнью, ее национальными основами, а
новый обряд ведет к утрате этих основ. Собственная его жизнь служит лишь примером
доказательства истинности положений той веры, борцом и пропагандистом которой он
выступает.

«Житие протопопа Аввакума» - первая в истории русской литературы автобиография.

Написано в форме, близкой к агиографии:

- наличие вступления;

- ссылки на авторитет «отцов церкви»;

- «чудеса» (но они приобретают бытовые очертания);

- использование ряда образно-изобразительных средств агиографической литературы

(например, в сне Аввакума: олицетворением судьбы выступает корабль, а жизнь
человеческая уподобляется плаванию).

Много отсылок к библии.

В стиле жития протопоп использует форму сказа — неторопливого рассказа от первого

лица, обращенного к старцу Епифанию, но в то же время подразумевающего и более
широкую аудиторию своих единомышленников. Но, как отметил В. В. Виноградов, в
стиле жития сказовая форма сочетается с проповедью, и это обусловило тесное
переплетение церковно-книжных элементов языка с разговорно-просторечными и даже
диалектными.

«Житие…» состоит из ряда искусно нарисованных правдивых драматических сцен,

построенных всегда на острых конфликтах. Сцены соединены публицистическими и
лирическими отступлениями.

Для оживления речи Аввакум вводит в нее поговорки, пословицы, часто рифмованные:
«Аще бы не были борцы, не бы даны быша венцы».

Духовные, библейские темы приобретают у Аввакума вещественную конкретность,

материализацию. Пример: духовную пищу, которую он раздает своим «питомникам»,
протопоп, подобно нищему, собирает по богатым дворам: «У богатова человека, царя
Христа, из Евангелия ломоть хлеба выпрошу; у Павла апостола, у богатова гостя, из
полатей его хлеба выпрошу; у Златоуста, у торговова человека, кусок слова его получю: У
Давыда царя и у Исайи пророка, у посадцких людей, по четвертинке хлеба выпросил.
Набрал кошель, да и вам даю, жителям в дому Бога моего». В этом проглядывает стиль
реалистического письма.

Особенности стиля жития и других сочинений Аввакума позволяют говорить о

неповторимой творческой индивидуальности этого талан¬тливейшего писателя второй
половины XVII в., ярко отразившего характерные черты переходной эпохи.
59. Демократическая сатира 17 в. Основные темы и приемы создания сатирического
эффекта.

Одним из самых примечательных явлений литературы второй половины XVII в. является

оформление и развитие сатиры как самостоятельного лит. жанра, что обусловлено
спецификой жизни того времени.

Образование «единого всероссийского рынка» во второй половине XVII в. привело к

усилению роли торгово-ремесленного населения городов в экономической и культурной
жизни страны, но эта часть населения оставалась бесправной. На усиление гнета посад
отвечал многочисленными городскими восстаниями, способствовавшими росту
классового самосознания. Появление демократической сатиры явилось следствием
активного участия посадского населения в классовой борьбе.

Лит.сатира по социальной остроте близка к народной устно-поэтической сатире, у к-й она

черпала художественно-изобразительные средства.

Сатирическому обличению подвергались существенные стороны жизни общества:

несправедливый и продажный суд; социальное неравенство; безнравственная жизнь
монашества и духовенства, их лицемерие, ханжество и корыстолюбие; «государственная
система» спаивания народа через «царев кабак».

Опираясь на опыт народной сатиры, литературная сатира часто использовала формы

деловой письменности («судное дело», судебная отписка, челобитная), церковной
литературы (церковная служба, житие). Основными средствами сатирического обличения
являлись пародия, преувеличение, иносказание. В безымянных героях сатирических
повестей давалось широкое художественное обобщение. Правда, герои еще лишены
индивидуальных черт, это лишь собирательные образы той социальной среды, которую
они представляют. Но они были показаны в будничной повседневной обстановке, их
внутренний мир раскрывался впервые в сатирических характерах.

Огромным достижением демократической сатиры явилось изображение, впервые в нашей

литературе, быта обездоленных людей, «наготы и босоты» во всем ее неприкрашенном
убожестве.

Обличая непорядки феодально-крепостнического строя, демократическая сатира не могла,

однако, указать пути их устранения.

Демократическая сатира XVII в. сделала огромный шаг на пути сближения литературы с

жизнью и заложила основы сатирического направления, которое развивалось в русской
литературе XVIII в. и достигло небывалых вершин в XIX в.

«Повесть о Шемякином суде».

Объект сатирического обличения - судья Шемяка, взяточник. Прельщённый
возможностью богатого «посула», он казуистически толкует законы. Над миром
жадности, корысти, судебного произвола торжествует бедняк. Благодаря своему уму и
находчивости «убогий» добивается оправдания на суде. Художественный строй повести
определяется русской сатирической народной сказкой о неправедном судье и волшебной
сказкой о «мудрых отгадчиках». Характерна быстрота развития действия,
неправдоподобное нагнетение преступлений, которые совершает «убогий», комизм
положения, в котором оказываются судьи и истцы.

Внешне беспристрастный тон повествования в форме «судебной отписки» лишь заостряет

сатирическое звучание повести.

«Повесть о Ерше Ершовиче».

Ярким сатирическим изображением практики воеводского суда, введённого в 60-80 годах

17 века, является «Повесть о Ерше Ершовиче», дошедшая до нас в четырёх редакциях.

Повесть посвящена изображению одного из характерных явлений своего времени -

земельной тяжбы, которую ведут крестьяне Лёщ и Голавль и лихой человек, боярский сын
Ёрш.

Лёщ и Голавль предъявляют свои исконные права на владение Ростовским озером,

насильственно отнятым у них Ершом, о чём и бьют они великим судьям.

Отвергая предъявленный иск, Ёрш не только пытается доказать законность своих прав на
владение захваченными землями, но и предъявляет встречный иск, заявив, что Лещ и
Голавль были у его отца в холопах. Однако допрос свидетелей устанавливает виновность
Ерша. Суд приговаривает Ерша «казнить торговою казнию».

Повесть обличает хитрого, пронырливого и наглого «ябедника» Ерша. В то же время

автор повести показывает превосходство Ерша над неповоротливостью и жадностью его
судей. Разоблачается в повести и система подкупа, царящая в суде.

Повесть представляет собой первый образец литературной иносказательной сатиры, где

действуют рыбы в строгом соответствии со своими рыбьими свойствами, но их
отношения - это зеркало отношений человеческого общества.

Характерные черты:

• использование образов народной животной сказки

• форма делового документа усиливает сатирическое звучание

• строгое соблюдение формул канцелярского языка

• сатирическая выразительность повести.

«Калязинская челобитная». «Юмористическая челобитная», обличающая распутное,

пьяное житье монахов одного из монастырей Тульской епархии. Монахи жалуются на
своего архимандрита Гавриила за то, что он заставляет их посещать службу, слишком
много денег тратит на ладан и свечи, не пускает монахов за ворота «коровницам
благословенья подать». В челобитной звучит требование немедленной замены
архимандрита человеком, гораздым «лежа вино да пиво пить, а в церковь не ходить», а
также прямая угроза восстать против своих притеснителей.

Имена не вымышлены, а реальны, хотя такой быт был характерен, конечно, не для одного
монастыря, а для многих русских монастырей того времени.

Характерной особенностью стиля челобитной является его афористичность: насмешка

часто выражена в форме народных рифмованных прибауток. Например: «А нам... и так не
сытно: репа да хрен, да черный чашник Ефрем»; «Мыши с хлеба опухли, а мы с голоду
мрем» и т. п.

Откровенный натурализм стиля наглядно рисует разложение монастырских традиций и

свидетельствует о возрастающем критическом отношении к представителям церкви.

«Повесть о бражнике». Построена на антитезе: бражник и пребывающие в раю «святые».

Эта повесть показывает нравственное превосходство пьяницы над «праведниками».

Райского блаженства удостоены: трижды отрекавшийся от Христа апостол Пётр, убийца

первомученика Стефана апостол Павел, прелюбодей царь Давид, грешник из ада царь
Соломон, убийца-святитель Николай. Им противопоставляется «бражник», и он
превосходит их в нравственном плане, он уличает их в преступлениях, а сам он никаких
преступлений не совершал. Даже стремление «святых» не пустить к себе в рай
«бражника» он расценивает как акт нарушения евангельской заповеди любви: «А вы с
Лукою написали во Евангелии: друг друга любляй; а бог всех любит, а вы пришельца
ненавидите!»,— смело говорит он Иоанну. «Иоанне Богосло¬ве! либо руки своея
отпишись, либо слова отопрись!» И припертый к стене Иоанн вынужден признать: «Ты
ecu наш человек, бражник; вниди к нам в рай!» А в раю бражник занимает самое лучшее
место, к которому «святители» и подступиться не смели.

Повесть направлена против формального благочестия. Пародия на старые хождения в рай.

Была занесена в индексы запрещенных книг.

«Повесть о куре и лисице». Старейшая редакция – прозаическая.

Кур сидит на дереве, прославляет Христа и будит христиан. Подходит лиса, ласково
просит кура слететь к ней, чтобы покаяться в прегрешениях. Кур не сразу, но верит ей и
слетает. Лиса ловит его и начинает обвинять в прегрешениях, кур спорит и оправдывается,
наконец обещает ей исхлопотать у митрополита власть и ежегодный оброк, но лиса не
верит и съедает кура.

Повесть представляет собой искусное сочетание церковных и вообще книжных цитат с

элементами просторечия, пословицами и поговорками.

«Праздник кабацких ярыжек» («Служба кабаку»). Написан в форме пародийного

церковнослужения, прославляющего кабак.

Исторические предпосылки: в целях пополнения государственной казны в середине XVII

в. была введена монополия на производство и продажу спиртных напитков. Вся страна
была покрыта сетью «царевых кабаков», во главе которых стояли «целовальники»,
прозванные так потому, что давали клятву — целовали крест — «бесстрашно за прибыль
ожидать его государевы милости, и в том приборе никакого себе опасения не держать,
питухов не отгонять».

«Царев кабак» стал источником настоящего народного бедствия. Пользуясь своими

правами, «целовальники» беззастенчиво спаивали и грабили трудовой народ. Поэтому
обличение кабака в повести приобретало особую остроту и актуальность. Повесть не дает
религиозно-моралистической оценки пьянства, а нападая на «царев кабак», обличает его
как «непотребного учителя» и «христианских душ грабителя».

«Азбука о голом и небогатом человеке». Произведение, близкое по жанру к «толковым

азбукам» - произведениям, в которых отдельные фразы расположены в порядке алфавита.
До 15 в. они включали в основном духовные материалы, позже появляется бытовой и
обличительный, как в этом случае.

Это рассказ от первого лица о горькой доле живущего в Москве босого, голодного
человека, эксплуатированного богачами и просто «лихими людьми». Детали могут
отличаться в разных списках. Бедняк – разорившийся сын зажиточных родителей,
пострадавший от пьянства/грабительства/ненависти соседа, либо причины не названы.

«Азбука» и по своему содержанию и по бытовым деталям должна быть приурочена ко

второй половине XVII в., и возникновение её связывается с посадской средой, внутренние
отношения которой она и отражает

«Азбука» написана ритмической прозой, встречаются поговорки.

[Есть и другие сатирические повести: «Сказание о попе Саве», «Сказание о крестьянском

сыне» и т.д., но я уже не стала их описывать. Все равно обо всех не успеешь рассказать.
Судя по названию, главное – ответить в общих чертах].

60. Проблематика и художественные особенности «Повести о Горе-Злочастии».

Центральная тема повести — тема трагической судьбы молодого поколения,
старающегося порвать со старыми формами семейно-бытового уклада, домостроевской
моралью.

Молодец вырос в патриархальной купеческой семье, окруженный неусыпными заботами и

попечением любящих родителей. Однако он рвется на свободу из-под родного крова,
жаждет жить по своей воле, а не по родительским наставлениям. Постоянная опека
родителей не научила Молодца разбираться в людях, понимать жизнь, и он платится за
свою доверчивость, за слепую веру в святость уз дружбы. Причиной дальнейших
злоключений героя является его характер. Губит Молодца похвальба своим счастьем и
богатством.

С этого момента в повести появляется образ Горя, которое, как и в народных песнях,
олицетворяет трагическую участь, судьбу, долю человека. Этот образ раскрывает также
внутреннюю раздвоенность, смятенность души героя, его неуверенность в своих силах. В
советах, которые дает Молодцу Горе, легко обнаружить тягостные раздумья самого героя
над жизнью, над неустойчивостью своего материального благополучия.

Повесть подчеркивает, что причиной разорения Молодца становится «царев кабак», где
герой оставляет «свои животы» и меняет «платье гостиное» на «гуньку кабацкую». Так
«гостиный сын» превращается в бездомного бродягу, пополняя многочисленную армию
«гулящих людей», странствующих по градам и весям Руси. Ярко рисуются картины
«наготы и босоты безмерной», в которых звучат мотивы протеста неимущего класса
против социальной несправедливости, против злой доли. В правдивом изображении
процесса образования деклассированных элементов общества — большое социальное
значение повести.

Появление обобщенно-собирательного образа представителя молодого поколения своего

времени было явлением весьма примечательным и новаторским. В литературу на смену
исторической личности приходит вымышленный герой, в характере которого
типизированы черты целого поколения переходной эпохи.

Судьба Молодца излагается в форме его жития, но повесть уже не имеет ничего общего с
традиционной агиографией. Перед нами типично светская бытовая биографическая
повесть.

Автор в совершенстве владеет поэтикой фольклора, его образной системой, формами

былинного стиха. Образ доброго Молодца, «нагого, босого», «лыком подпоясанного»
Горя, эпическая картина пира, песенная символика эпизода преследования Горем
Молодца — все это находит прямое соответствие и в эпической народной поэзии, и в
лирических песнях о Горе.

Переплетение эпоса и лирики придает повести эпический размах, сообщает ей

лирическую задушевность.

61. Традиции и новаторство в изображении человека в «Повести о Савве Грудцыне».

Тематически к «Повести о Горе и Злочастии» близка «Повесть о Савве Грудцыне»,

созданная в 70-е годы XVII века. Захватывает события примерно первой трети этого века.
В этой повести также раскрывается тема взаимоотношений двух поколений,
противопоставляются два типа отношений к жизни. Основа сюжета — жизнь купеческого
сына Саввы Грудцына, полная тревог и приключений. Повествование о судьбе героя
дается на широком историческом фоне. Юность Саввы протекает в годы «гонения и
мятежа великого», т. е. в период борьбы русского народа с польской интервенцией; в
зрелые годы герой принимает участие в войне за Смоленск в 1632—1634 гг. В повести
упоминаются исторические личности: царь Михаил Федорович, боярин Стрешнев,
воевода Шеин, сотник Шилов; да и сам герой принадлежит к известной купеческой семье
Грудцыных-Усовых. Однако главное место в повести занимают картины частной жизни.

Повесть состоит из ряда последовательно сменяющих друг друга эпизодов, составляющих

основные вехи биографии Саввы: юность, зрелые годы, старость и смерть (Важно: на
протяжении всей повести Савва называется юношей). В повести совмещаются черты
агиографического стиля и романтической интриги. Наряду с фантастикой и вымыслом
присутствуют реальные черты эпохи и даже введены исторические личности.

Идейно-художественная функция образа беса в повести близка функции Горя в «Повести

о Горе и Злочастии». Он выступает воплощением судьбы героя и внутренней смятенности
его молодой и порывистой души. При этом образ «названого брата», который принимает в
повести бес, близок народной сказке.

Если в эпизодах, изображающих юность героя, на первый план выдвинута любовная

интрига и раскрывается пылкая, увлекающаяся натура неопытного юноши, то в эпизодах,
повествующих о зрелых годах Саввы, на первый план выступают героические черты его
характера: мужество, отвага, бесстрашие. В этой части повести автор удачно сочетает
приемы народной эпической поэзии со стилистическими приемами воинских повестей.

Развязка повести связана с традиционным мотивом «чудес» богородичных икон:

Богородица своим заступничеством избавляет Савву от бесовских мучений, взяв
предварительно с него обет уйти в монастырь.

Образ Саввы, как и образ Молодца в «Повести о Горе и Злочастии», обобщает черты
молодого поколения, стремящегося сбросить гнет вековых традиций, жить в полную меру
своих удалых молодецких сил.

Образ беса дает возможность автору повести объяснить причины необыкновенных удач и
поражений героя в жизни, а также показать мятущуюся душу молодого человека с его
жаждой бурной и мятежной жизни, стремлением сделаться знатным.

Результат впадения в грех человека здесь – влияние посторонних сил. Личная инициатива
героя во всех поступках практически отсутствует.

В стиле повести сочетаются традиционные книжные приемы и отдельные мотивы устной

народной поэзии. Новаторство повести состоит в ее попытке изобразить человеческий
характер в реальной бытовой и исторической обстановке, раскрыть сложность и
противоречивость характера, показать значение любви в жизни человека. Вполне
справедливо поэтому ряд исследователей рассматривает «Повесть о Савве Грудцыне» в
качестве начального этапа становления жанра романа.

В повести в основном выдержан традиционный славяно-русский язык с архаизмами, но

есть и новые лексические образования («экзерциция», «команда»), хотя возможно, то они
принадлежат уже позднейшим спискам. Предположительно ее автором является духовное
лицо из Московского Казанского собора (прославление чудес от Казанской иконы
Богородицы, церковная мораль).

62. Новый герой в «Повести о Фроле Скобееве».

«Повесть о Фроле Скобееве». Если герои повестей о Горе и Злочастии и Савве Грудцыне в
своем стремлении выйти за пределы традиционных норм морали, бытовых отношений
терпят поражение, то бедный дворянин Фрол Скобеев, герой одноименной повести, уже
беззастенчиво попирает этические нормы, добиваясь личного успеха в жизни:
материального благополучия и прочного общественного положения.

Худородный дворянин, вынужденный добывать средства к существованию частной

канцелярской практикой «ябедника» (ходатая по делам), Фролка Скобеев делает девизом
своей жизни «фортуну и карьеру». «Или буду полковник, или покойник!» — заявляет он.
Ради осуществления этой цели Скобеев не брезгует ничем. Он неразборчив в средствах и
пускает в ход подкуп, обман, шантаж. Для него не существует ничего святого, кроме веры
в силу денег. Он покупает совесть мамки, соблазняет дочь богатого стольника Нардина-
Нащокина Аннушку, затем похищает ее, разумеется с согласия Аннушки, и вступает с ней
в брак. Хитростью и обманом супруги добиваются родительского благословения, потом
полного прошения и отпущения своей вины. Отец Аннушки, спесивый и чванливый
знатный стольник, в конце концов вынужден признать своим зятем «вора, плута» и
«ябедника» Фролку Скобеева, сесть с ним за один стол обедать и «учинить» своими
наследником.
Повесть является типичной плутовской новеллой. Она отразила начало процесса слияния
бояр-вотчинников и служилого дворянства в единое дворянское сословие, процесс
возвышения новой знати из дьяков и подьячих, приход «худородных» на смену
«стародавних, честных родов».

Резкому сатирическому осмеянию подвергнуты в повести боярская гордость и спесь:

знатный стольник бессилен что-либо предпринять против «захудалого» дворянина и
вынужден примириться с ним и признать своим наследником. Все это дает основание
полагать, что повесть возникла после 1682 г., когда было ликвидировано местничество.

Автор не осуждает своего героя, а любуется его находчивостью, ломкостью,

пронырливостью, хитростью, радуется его успехам в жизни и отнюдь не считает поступки
Фрола постыдными.

Добиваясь поставленной цели, Фрол Скобеев не надеется ни на бога, ни на дьявола, а

только на свою энергию, ум и житейский практицизм. Религиозные мотивы занимают в
повести довольно скромное место. Поступки человека определяются не волею божества,
беса, а его личными качествами и сообразуются с теми обстоятельствами, в которых этот
человек действует.

Примечателен в повести также образ Аннушки. Она заявляет о своих правах выбирать
себе суженого, смело нарушает традиции, активно участвует в организации побега из
родительского дома; легко соглашается на притворство и обман, чтобы вновь вернуть
благосклонность одураченных отца и матери.

Таким образом, судьба героев повести отражает характерные общественные и бытовые

явления конца XVII в.: зарождение новой знати и разрушение традиционного бытового
уклада.

Судьба героя, добившегося успеха в жизни, напоминает нам судьбы «полудержавного

властелина» Александра Меншикова, графа Разумовского и других представителей
«гнезда птенцов петровых».

Автор «Повести о Фроле Скобееве», очевидно, подьячий, мечтающий, подобно своему

герою, выйти «в люди», достигнуть прочного материального и общественного положения.
Об этом свидетельствует стиль повести, пересыпанный канцеляризмами: «иметь место
жительства», «возыметь обязательное любление к оной Аннушке» и т. п. Эти обороты
перемежаются с архаическими выражениями книжного стиля и просторечиями, особенно
в речах героев, а также варваризмами, широко хлынувшими в это время в литературный и
разговорный язык («квартера», «корета», «банкет», «персона» и т. п.).

Автор хорошо владеет мастерством непосредственного свободного рассказа. И. С.

Тургенев высоко оценил повесть, назвав ее «чрезвычайно замечательной вещью». «Все
лица превосходны, и наивность слога трогательна»,— писал он.

Впоследствии повесть привлекала к себе внимание писателей XVIII и XIX вв.: в 80-х
годах XVIII в. Ив. Новиков на ее основе создал «Новгородских девушек святочный вечер,
сыгранный в Москве свадебным». Н. М. Карамзин использовал этот сюжет в повести
«Наталья — боярская дочь»; в 60-х годах XIX в. драматургом Д. В. Аверкиевым была
написана «Комедия о российском дворянине Фроле Скобееве», а в середине 40-х годов
XX в. советский композитор Т. Н. Хренников создал комическую оперу «Фрол Скобеев»
или «Безродный зять».

Краткое содержание:

Жил в Новгородском уезде бедный дворянин Фрол Скобеев. В том же уезде была вотчина
стольника Нардина-Нащокина. Там жила дочь стольника, Аннушка. Задумал Фрол
«возыметь любовь» с Аннушкой. Познакомился он с приказчиком этой вотчины, пошёл к
нему в гости. В это время пришла к ним мамка, которая постоянно была при Аннушке.
Фрол подарил мамке два рубля, а за что — не сказал.

Наступили Святки, и Аннушка пригласила к себе на вечеринку дворянских дочерей со

всей округи. Ее мамка приехала и к Фролу, чтобы позвать на вечеринку его сестру. Сестра
же, по наущению Фрола, объявила мамке, что приедет на вечеринку вместе со своей
подружккой. Когда она стала собираться в гости, Фрол попросил, чтобы она дала и ему
девичий наряд. Сестра испугалась, но не посмела ослушаться брата.

На вечеринке никто не узнал Фрола в девичьем уборе, даже мамка. Тогда Фрол Скобеев
подарил мамке пять рублей и признался во всём... Она пообещала помогать ему.

Мамка предложила девицам новую игру — в свадьбу. Аннушка была невестой, а Фрол
Скобеев (которого все принимали за девицу) — женихом. «Молодых» проводили в
спальню. Там Фрол Скобеев открылся Аннушке и лишил её невинности. Потом девицы
вошли к ним, но ни о чём не узнали. Аннушка потихоньку упрекнула свою мамку, но та
отвергла все обвинения, заявила, что ни о чём не ведала, и даже предложила убить Фрола
за такую «пакость». Но Аннушке было жалко Фрола. Наутро она отпустила всех девиц, а
Фрола с сестрой оставила у себя на три дня. Она дала ему денег, и Фрол стал жить гораздо
богаче, чем прежде.

Отец Аннушки, Нардин-Нащокин, повелел дочери ехать в Москву, ибо там за неё
сватались хорошие женихи. Узнав об отъезде Аннушки, Фрол Скобеев решил ехать ей
вослед и во что бы то ни стало жениться на девице.

Фрол остановился в Москве неподалёку от двора Нардина-Нащокина. В церкви он

встретил мамку Аннушки. Мамка рассказала девице о приезде Фрола Скобеева.
Обрадовалась Аннушка и послала Фролу денег.

У стольника была сестра-монахиня. Когда брат приехал к ней в монастырь, монахиня

начала просить, чтобы ей дали повидаться с племянницей. Нардин-Нащокин обещал
отпустить дочь съездить в монастырь. Монахиня сказала, что пришлёт за Аннушкой
карету.

Собравшись ехать в гости, отец предупредил Аннушку, что в любое время может прибыть
карета от сестры-монахини. Пусть, дескать, Аннушка садится в карету и едет в монастырь.
Услышав об этом, девушка сразу же послала мамку к Фролу Скобееву, чтобы он достал
где-нибудь карету и приехал к ней.
Фрол жил только тем, что ходил по приказным делам. Бедность не позволяла ему иметь
карету. Но у него возник план. Фрол пошёл к стольнику Ловчикову и попросил карету на
время «для смотрения невесты». Ловчиков выполнил его просьбу. Тогда Фрол напоил
кучера допьяна, сам оделся в лакейское платье, сел на козлы и поехал к Аннушке. Мамка
же, завидя Фрола Скобеева, объявила, что приехали за Аннушкой из монастыря. Девушка
собралась и поехала на квартиру к Фролу Скобееву. Отец вернулся домой и не застал
дочери, но был совершенно спокоен, зная, что она в монастыре. А Фрол тем временем
женился на Аннушке.

Карету же с пьяным кучером Фрол привёз на двор к Ловчикову. Пытался Ловчиков

расспрашивать кучера о том, где была карета и что произошло, но бедняга ничего не
помнил.

Через некоторое время Нардин-Нащокин поехал в обитель к сестре и спросил у неё, где же
Аннушка. Монахиня с удивлением отвечала, что кареты не присылала и племянницы не
видела. Отец стал горевать о пропавшей дочери. Наутро он поехал к государю, доложил о
случившемся. Государь повелел разыскивать стольничью дочь. Он приказал объявиться
похитителю Аннушки. А ежели вор не объявится сам, но будет найден, то его казнят.

Тогда Фрол Скобеев пошёл к стольнику Ловчикову, рассказал о своём поступке и просил
о помощи. Ловчиков было отказался, но Фрол пригрозил, что обвинит его в
пособничестве: кто карету-то давал? Ловчиков дал Фролу совет: броситься при всех в
ноги Нардину-Нащокину. А он, Ловчиков, будет при этом за Фрола заступаться.

На следующий день все стольники после обедни в Успенском соборе вышли побеседовать
на Ивановскую площадь. Нардин-Нащокин вспоминал об исчезновении дочери. И в это
время Скобеев вышел перед всеми и пал в ноги Нардину-Нащокину. Стольник поднял его,
и Фрол объявил ему о своей женитьбе на Аннушке. Потрясённый стольник стал угрожать,
что пожалуется на Фрола царю. Но Ловчиков немного успокоил Нардина-Нащокина, и тот
поехал домой.

Сперва плакали стольник с женой о судьбе дочери, а потом послали слугу узнать, как ей
живётся. Проведав об этом, Фрол Скобеев повелел молодой жене притвориться больной.
Пришедшему слуге Фрол объяснил, что Аннушка больна от отцовского гнева. Стольник,
услышав такую весть, пожалел дочь и решил хотя бы заочно благословить её. Он послал
молодым икону.

Слуга взял икону и отнёс её к Фролу. А Фрол перед его приходом велел Анне сесть за
стол. Слуге своего тестя он объяснил, что Аннушка выздоровела от родительского
благословения. Слуга обо всём рассказал господину. После этого стольник поехал к царю,
сообщил, что дочь нашлась, и попросил простить Скобеева. Государь согласился.

Потом Нардин-Нащокин послал Скобееву всяких запасов, и тот стал жить богато. А через
некоторое время стольник пригласил зятя с дочерью к себе. Родители сперва побранили
Аннушку, но потом посадили её и Фрола за стол. Смилостивившись, Нардин- Нащокин
подарил Фролу две свои вотчины, да ещё потом и денег дал.

Через несколько лет стольник умер. Наследником своим он сделал Фрола Скобеева И
Фрол прожил жизнь свою «в великой славе и богатстве».

63. Переводная литература 17 века.

Вторая половина XVII столетия – третий всплеск переводческой активности, по

интенсивности и значительности вполне сравнимый с первыми двумя (XI-XII вв. и рубеж
XIV-XV вв.). Но существенно меняется основной принцип переводческой деятельности,
на сей раз это – ориентация на европейскую культуру. Однако Россия с ее стремлением к
широкому усвоению западной прозы, удовлетворялась второразрядной беллетристикой,
низовой "народной книгой". Исследователи говорят о "провинциализме" русской
литературы XVII в. Россия переняла провинциальный барокко, провинциальный театр,
провинциальную поэзию и прозу, тогда как русские авторы создавали настоящие
шедевры.

Наряду с авантюрно-рыцарскими и приключенческими романами ("Повесть о Бове-

королевиче", "Повесть о Петре Златы Ключи", "Повесть о Еруслане Лазаревиче", "Повесть
о Брунцвике") переводятся сборники дидактических повестей ("Звезда Пресветлая",
"Великое Зерцало", "Римские деяния" и под.). Усвоение народной религиозной легенды
было обусловлено многовековым развитием христианской культуры на русской почве.
Религиозная легенда не оставляла места размышлению и тем более сомнению. Все было
пронизано дидактикой, все заранее предопределено (дух должен победить плоть, добро –
зло).

Дидактическое содержание иногда явно сказывается в тексте новелл "Великого Зерцала".

В ряде случаев автор подробно расшифровывает читателю аллегорическое содержание
того или иного рассказа:

* Рассказывая о блуднице, которую взял замуж "славный князь" и которую напрасно

вызывают "свистанием" ее бывшие любовники, автор так комментирует этот и без того
достаточно прозрачный текст: "Блудница есть душа, любовницы суть греси, а князь
Христос, дом его – церковь, а свистающии суть бесове, душа же верная всегда пребывает".

* Истолкование адских мук. Чаще всего истолкователями в подобных ситуациях

оказываются сами мучимые грешники, а истолкования напоминают прямую – именно
аллегорическую – параллель между прегрешением и наказанием, уже давно знакомую
русскому читателю, например, по "Хожению Богородицы по мукам":

* клеветники вынуждены вечно отгрызать и сплевывать свой язык, который постоянно

отрастает заново;

* пьяницы – вечно пить из корчемной чаши смолу, огонь и серу.

* Толкование и небесных видений: так, один "святой муж" "виде небо отверсто", а у
"небесных врат" – двух загораживающих проход "великих и страшных змиев".
Аллегорическое толкование видения дается ангелом, появляющимся именно затем, чтобы
прокомментировать его: "Змиеве суть един нечистоты, а вторый суетное снискание
славы", которые "входу в небесное царство не дают и затворяют врата небесная".

Сборник поражает читателя огромным количеством самых разнообразных действующих

лиц:
* небесные силы (прежде всего – Христос и Богородица; далее – ангелы, апостолы,
святые)

* силы преисподней

* это духовные лица (епископы, монахи, отшельники, священники);

* представители практически всех общественных слоев (короли, купцы, судьи, воины,

ремесленники, крестьяне, горожане),

* маргиналы (шуты, скоморохи, разбойники, нищие).

В одном из первых рассказов повествуется о явлении грешнику поочередно трех лиц

Святой Троицы. Неоднократно является на помощь призывающим ее Пресвятая
Богородица. Апостол Петр сам освящает храм, построенный в его имя; свидетелем этого
события становится простой рыбак – такой же, каким когда-то в евангельские времена
был сам Петр, а символом освящения – большая рыба, также напоминающая о
первохристианских временах. В одной новелле перед читателем предстает даже Божий
суд над грешником, на котором присутствуют Христос и Богородица с апостолами и
"лики святых".

"Великое Зерцало" представляет несомненный интерес для исследователя древнерусской

демонологии. Бесы выполняют в сборнике разные функции и восходят к разным
литературным и фольклорным традициям. Бесы могут быть монументально-ужасающи
или по-бытовому подвижны. Иногда бесы оказываются мощной силой и страшной
угрозой, в других же случаях они, напротив, признают превосходство над ними людей.
Наконец, иногда бесы оказываются превзойденными человеком в масштабе греховных
помыслов и их реализации. В одной новелле дьявол, так и не сумевший поссорить мужа с
женой, удивляется той легкости, с какой этой же цели достигла "некая жена стара":
"тритцать бо лет сего исках и не получих, ты же сию брань не во многи дни сотворила
еси". В другой – обличает вора, крадущего репу и пытающегося перевалить
ответственность на беса, якобы подучившего его. Может быть и совсем уж
парадоксальная ситуация: в одной новелле дьявол ударяет "по ланите" монаха, не
склонившего головы во время чтения Евангелия: "И се слышиши ли, что.. тебе ради Бог
человек быв? Аще бы сие мене ради сотворил, покланялся бы ему непрестанно во веки".

Развивается в "Великом Зерцале" традиционный мотив, в котором дьявол выступает в

роли сказочного чудесного помощника: именно он вылечивает жену некоего воина с
помощью молока львицы. В награду дьявол просит отлить колокол для ближайшей
бедной церкви (!). Только лишь после того, как колокол отлили и повесили, становится
явным дьявольский умысел: звон этого колокола пробуждал у прихожан не ревность к
божественной службе, а леность и расслабленность. Рассмотренный мотив неоднократно
встречается в средневековой литературе; древнерусский читатель помнил беса-
помощника и по "Повести о путешествии Иоанна Новгородского на бесе в Иерусалим", и
по "Повести о старце, просившем руки царской дочери". В первом из этих текстов бес в
явном виде вынуждается совершить богоугодное деяние (отвезти новгородского
архиепископа ко всенощной в храм Гроба Господня в Святой Земле), во втором – в
скрытой (служить орудием проверки справедливости Евангелия). И только лишь в
"Великом Зерцале" бес выступает инициатором, казалось бы, богоугодного дела – но
инициатива, идущая от сил преисподней, не может служить ко благу верующих.

Сила покаяния неоднократно подчеркивается в новеллах "Великого Зерцала", однако

внимание читателя акцентируется также и на многочисленных искушениях,
подстерегающих искренне кающегося. В ряде случаев рассказывается о том, как душа на
время возвращается в тело – именно для того, чтобы принести покаяние и облегчить свою
посмертную судьбу. На истинное покаяние оказывается не способным, пожалуй, только
сам дьявол.

Одним из основных приемов, на которых строится и большая часть рассказов, и – шире –

сборник в целом, является прием антитезы. Райское блаженство противопоставляется
адским мучениям, праведники – грешникам, силы небесные – духам преисподней,
кратковременность земной жизни – вечности за гробом. Центр авторского внимания
совершенно очевидно лежит в среде грешников. И оказывается, что посмертная судьба
человека может развиваться по трем основным сценариям:
1) исповеданный грех перестает тяготеть над грешником, который после покаяния
освобождается от мук; 2) грех остался не исповеданным и/или не прощенным, в
результате грешник обречен на вечные муки и, как правило, сам просит тех, кому
является, больше о нем не молиться;

3) грешнику дается надежда на прощение греха и освобождение от мук в будущем, в этом

случае он, как правило, просит усиленных молитв о своей душе.

Совершенно очевидно, что эти варианты органично укладываются в свойственные

католичеству, а вовсе не православию представления о трехчастном устройстве
загробного мира (рай – ад – чистилище) и являются следствием "латинского"
происхождения сборника.

"Римские деяния" (или "Истории из Римских деяний) представляют собой сделанный в

последней трети XVII в. на Руси перевод польского сборника "Historye Rzymskie",
который, в свою очередь, представлял собой перевод чрезвычайно популярного в
средневековых литературах разных народов латинского сборника "Gesta Romanorum",
составленного в XIII в. неизвестным автором, по всей видимости, в Англии или Германии.

Темы, поднимаемые автором "Римских деяний", представляют собой подчас

трансформации международных "бродячих сюжетов", подчас оказываются знакомыми
ходами новеллистических сказок (в одном из прикладов рассказывается о муже,
получившем трудное задание прийти к королю "ездно и пешо, да чтоб с собою привелъ
вернаго приятеля... и кротофильника (потешника, забавника), и неверного неприятеля" и
приведшем к королю верного пса, маленького сына и жену), однако рассказывается все
это чтобы дать одну сторону раскрываемой во второй части – "выкладе" – аллегории.
Аллегория же призвана сориентировать читателя в мире христианских грехов и
добродетелей и помочь ему выбрать правильный путь.

Гордость, с точки зрения христианской этики – один из главных пороков человека,

подвергается осуждению в первом же "прикладе" (от польского слова pzeklad – пример),
повествующем о гордом цесаре Евиниане. Как часто бывает в новеллах второй половины
XVII в., основной порок героя – гордость – вынесен в заголовок. Сюжет строится на
основе популярной в средневековье коллизии, связанной с мотивом переодевания: когда
Евиниан купался, "некоторый человекъ въ его образе, и въ походке, и во всемъ подобный,
облекся въ его одеяние и, вседе на его конь, ехалъ къ рыцаремъ" и выдал себя за цесаря.
Четырежды Евиниан пытается обратиться к людям, хорошо его знающим, - к рыцарю и
пану, когда-то им облагодетельствованным; к своей жене и, наконец, к своему духовному
отцу, - и

четырежды терпит поражение и отходит не только неузнанным, но и весьма ощутимо

наказанным. Даже смиренный пустынник, не осуществляя физического наказания,
упрекает его, сравнивая с дьяволом: "неси бо ты цесарь, але злой духъ во образе человечи"
и "съ прытости крепко оконце закрылъ". Лишь такое "учетверенное" наказание,
увенчанное сравнением с врагом рода человеческого, заставляет цесаря задуматься о
причинах неприятия и обращает к покаянию: "вспомнилъ: коли на ложи лежалъ,
вознеслося сердце его вспыхъ (в высокомерии, в спеси), глаголя, что "несть Бога иного
крепчайшего, паче мене"". Только лишь осознав гордыню как грех, принеся покаяние
своему духовному наставнику, Евиниан обретает путь к спасению: отшельник узнает его и
приказывает идти во дворец, имея надежду, что и там уже все его узнают. Однако в итоге
признание Евиниана истинным цесарем осуществляется по воле незнакомца, выдававшего
себя за цесаря, который и объясняет собравшимся и недоумевающим рыцарям причины,
побудившие его принять чужой облик: "Але что не въ которое время вознеслся былъ въ
гордость противъ Господа Бога, для котораго греха Богъ его скаралъ, отнялъ от него
знаемость человечю столь долго, дондеже за тот грехъ покаяние Господу Богу принесъ. А
я есмь ангелъ Божий, хранитель души его, иже соблюдахъ панство его, дондже онъ въ
покаянии пребывал". Таким образом, мир людей и мир горних сил оказываются
удивительно "прозрачными", ангелы могут спокойно путешествовать по земле и
принимать человеческий облик, что напоминает отсутствие границ между небесным,
земным и преисподним мирами в религиозно-дидактических новеллах "Великого
Зерцала". Случившееся с героем единожды налагает определенный отпечаток на всю его
дальнейшую жизнь: "Тогды Евинян цесарь... ходилъ во всехъ заповедехъ господнихъ, и
попечение имелъ о добрыхъ делехъ хвалебныхъ".

Казалось бы, дидактическая задача оказывается выполненной уже в основном тексте

"приклада", но этого автору оказывается недостаточно. Он дополняет сюжетный текст
толковательным "выкладом", превращая таким образом новеллу в притчу. Охота, на
которую едет цесарь, в этом толковании оказывается суетой временного мира, а купание в
реке – охлаждением горячности, возникшей в результате дьявольского искушения, "въ
водахъ сего света". Знаком отступления от веры является "съседание съ коня". Не менее
аллегорическими фигурами оказываются и не узнающие цесаря знакомые: рыцарь – это
разум, пан – "власное сумнение" (голос собственной совести), привратник – человеческая
воля, открывающая двери сердца, а жена – это, собственно, и есть душа. В рамках этих
уподоблений и употребляемое к главному герою наименование "цесарь" тоже оказывается
обозначением не социальной власти, а духовной категории – истинным цесарем
оказывается добрый христианин, ибо только он и может "царствовати в Царстве
Небесном".

Достаточно много внимания уделено на страницах "Римских деяний" широко

представленной в разных произведениях этой эпохи теме женской неверности,
порочности женской природы, женским "уверткам" и хитростям, при помощи которых
жены обманывают доверчивых мужей. Некоторые сюжеты о женских хитростях содержат
набор бродячих мотивов, хорошо знакомых читателям новеллистических сказок.

"Приклад о хитрости женстей и заслеплении прелстившихся". В нем рассказывается о

трех дарах, завещанных младшему сыну неким королем Дарием. Эти дары – "перстень
златый", который может исполнять любое желание, "спонки" (пряжки, застежки), в одно
мгновение доставляющие все, что только сердцу угодно, и "сукно дорогое", которое
может перенести сидящего на нем в любое место. Все три дара были выманены у
доверчивого юноши ловкой "фриеркой" (вольной женщиной), после чего он был оставлен
ею в уединенной долине "зверемъ на снедение". Юноша выбирается оттуда и обретает
славу искусного лекаря, благодаря чудом обретенным им "мертвой" и "живой" воде и
чудесным фруктам, одни из которых вызывают проказу, а другие лечат ее. Обладая
такими чудесными дарами, юноша одерживает верх над обманщицей и возвращает себе
отнятые дары. Сюжет достаточно занимателен и в нем обращает на себя внимание умелое
использование автором сразу нескольких мотивов. Повествование явно распадается на две
части, первая из которых содержит традиционный рассказ о незадачливом возлюбленном
и хитрой обманщице, второй же – напротив, рассказывает о ловком человеке,
умудряющемся перехитрить обманщика. В первой части нагнетается мотив
"незадачливости" (или попросту глупости) юноши: он оказывается обманутым трижды,
совершенно одинаковым способом (хитрая женщина просит дать ей ценные вещи на
хранение, а потом притворяется, что потеряла их), и трижды же его мать обращается к
нему с призывом беречь отцовское наследство. Во второй части сюжет движется
случайностями: случайно переходя ручей, герой обнаруживает, что вода "мясо съ ногъ его
даже до костей объела", и столь же случайно переходя другой ручей – что "наросло ему
опять мясо от нея (от воды) на ногах его"; вкусив плоды одного дерева, он покрывается
проказой, вкусив плоды другого – излечивается. И вновь случайно ему приходит в голову
объявить себя искусным лекарем как раз перед тем, как коварная "фриерка" заболела и
таким образом оказаться призванным к ней в качестве врача. Что интересно, исцеление не
обещается в обмен на возвращение украденных даров (что, наверное, было бы характерно
для новеллистической сказки). Для автора же исцеление физическое оказывается тесно

связанным с исцелением болезней души, поэтому юноша говорит своей коварной

возлюбленной: "Никоторое лекарство тебе не поможетъ, аж бы се и первое исповедала
греховъ своихъ". Еще больше усложняет момент чисто "развлекательного" восприятия
изложенного сюжета следующая за ним "мораль", то есть "выклад", согласно которому
оказывается, что юноша символизирует собой доброго христианина, дары же – это
"перстень веры, спонки надежды и сукно любве", что подтверждается соответствующими
цитатами из Евангелий от Матфея и Луки и из Послания св. апостола Павла к
коринфянам. "Фриерка" же означает плоть, "или похоти плотския, ибо плоть противляется
души". Еще сложнее оказывается трактовка второй части "приклада": вода, отделяющая
мясо от костей, – это раскаяние, отделяющее "плоть, то есть телесныя похоти, от...
греховъ, которыми еси образилъ (оскорбил) Господа Бога"; дерево, плоды которого
делают явной проказу, – покаяние, выставляющее напоказ совершенные черные грехи;
вода второго ручья – исповедь, возвращающая потерянные добродетели, плод же
последнего дерева суть "плодъ покаяния, молитвы, постъ и милостыня". Таким образом,
сюжет о наказании воровки и обманщицы оборачивается историей возвращения блудного
сына в лоно Церкви Христовой. Ценится автором "Римских деяний" остроумный ответ,
который может не просто вывести героя из затруднительного положения, но и, в полном
соответствии с фольклорным представлением о "хитрости", поднять из абсолютного низа
на абсолютный верх.

"Приклад" о кузнеце Фоке, рассказавшем римскому императору Титу притчу об "осми

пенязехъ", зарабатываемых им каждый день. Ежедневно он две монеты отдает в уплату
долга, полученного им прежде (содержит отца, вырастившего его, а нынче впавшего в
старческую немощь); две монеты дает в долг (тратит на обучение и воспитание своего
сына, в надежде на то, что сын упокоит его в старости); две монеты теряет (содержит на
эти деньги жену – существо абсолютно бесполезное); а две выделяет (на свое
содержание). Именно необходимостью регулярно зарабатывать на все эти потребности
объясняет кузнец цесарю свою непрерывную работу, в том числе и в тот день, когда, по
указу цесаря, все должны праздновать день рождения его наследника. Остроумный ответ
не только избавляет Фоку от смерти, которой уже был готов предать его цесарь за
нарушение приказа и работу в праздник, но и возносит его на максимально возможный
социальный верх: "Потомъ рыхло (скоро) цесарь умеръ, а Фока коваль (кузнец) для своей
мудрости на цесарство отъ всехъ избранъ былъ, которой цесарство зело мудро правилъ".
Таким образом, остроумный ответ оказывается наглядной демонстрацией мудрости –
достоинства, особенно высоко ценимого в рассматриваемую эпоху.
Таким образом, "приклады" "Римских деяний" представляли собой новую ступень
беллетризации русской литературы. Сохраняя внешнюю связь с "выкладами" (на уровне
композиции текста), они тем не менее в сознании читателей все больше и больше
воспринимались как самостоятельные художественные произведения.

Наряду с дидактической, религиозной новеллой появляются и примеры новеллы

"смехотворной", развлекательной – "Фацеции". Переведенный с польского сборник
составлен из материалов немецкого и итальянского происхождения. Сборник фацеций
открывался рассказами об исторических лицах: Августе-кесаре, царе Ироде, философах
Диогене, Сократе, Демосфене, Аристиппе и Цицероне, поэте Вергилии, Сципионе
Африканском, Агезилае, Антиохе, Ганибалле и др. Такое построение обычно заявлено в
предпосланном сборнику вступлении, текст которого может варьироваться, но суть
остается неизменной: "Приемши начало от старожитных: от Августа и протчих, славных и
державных". Однако подавляющее большинство текстов имеют своими героями обычных
людей, ничем не примечательных, удивительно похожих на читателей этих забавных
новелл, о чем также говорится в том же самом предисловии: "Оконьчаша же ся
догадливыми женами с приятными их к мужем делами". Обращает на себя внимание еще
и тот факт, что даже великие исторические деятели прошлого выступают прежде всего в
не совсем традиционном для них "амплуа" обычных людей, вступающих в столь же
обыкновенные, повседневные отношения с другими людьми. Таков Сократ, имеющий
весьма сварливую жену. Однажды после шумной ссоры с женой, когда последняя не
только обругала Сократа, но и облила его помоями, он с усмешкой подвел итог: "Ведаю,
видех, яко у жены моей по громе дождь будет". В другой фацеции он весьма остроумно
заметил, что терпит ее, поскольку она "любезныя и красныя детки ... раждает".

Герои фацеций хитры, сметливы, предприимчивы, в них побеждает не тот, кто

добродетелен, а тот, кто удал и удачлив, для них характерен культ предприимчивости,
личной инициативы, любование ловким плутом и насмешка над пострадавшим простаком.
Основным действием, совершаемым в фацеции, является обличение какого-либо порока,
чаще всего в форме наказания его конкретного

носителя. Такими пороками могут быть: глупость, лживость, спесь, несоответствие

положению, трусость, жадность, упрямство, пьянство, легковерие и др. Параллельно с
этим существует другая большая группа сюжетов, рассказывающая об остроумном
разрешении ситуации.
С темой осмеяния человеческой глупости связана группа сюжетов, рассказывающая о
проделках лукавых жен. Ловкая и хитрая неверная жена выходит победительницей из
довольно сложных ситуаций и заставляет мужа полностью увериться в ее невинности. В
ряде случаев "задача" жены облегчается невероятной глупостью и доверчивостью мужа и,
соответственно, измена (в прошлом или в настоящем) трактуется именно как наказание за
доверчивость, как успешно завершившийся обман.

Однако в случае фацеций мы имеем дело только лишь с началом изменения

традиционного взгляда на женщину, поэтому достаточно многочисленны и обратные
случаи. Если муж умен и находчив, то он, в свою очередь обманом, узнает у жены всю
правду. Встречаются даже дидактические наставления следующего типа: "Жене
строптивой и гневливой кротко и разторопно исходно муж да пребывает и огнепалную
злобу собою да укрощает, ибо ни единыя змии толико ядовитыя несть на земли, яко же
жена, гневом подущена".

Оказывается возможной ситуация, когда жена даже вроде бы ничем не проявляет свое
злонравие, но все равно оно несомненно и для автора, и для читателя. Такова фацеция
"Муж жену вместо кипы вверже в море", рассказывающая о происшествии, случившемся
на море по пути из Дании в Швецию. Началась буря и, стремясь облегчить корабль, все
пассажиры стали выбрасывать за борт тяжелые вещи. "Един же некий, не имея, что
ввергнути, похвати жену свою и вверже ю в море", мотивируя это так: "Аз убо ни в дому,
ни в корабли тяхчайшего паче сего не обретох". То, что поступок пассажира был
оправданным, подтверждается результатом: после описанных событий "и тако стройно
поиде корабль".

Аналогично строится хрестоматийная фацеция "Муж утопшую жену противу воды ищет".
Муж, разыскивающий утонувшую жену, обшаривая речное дно выше по течению,
отвечает на все недоуменные вопросы: "Вем аз жены моей обычай, яко жива будучи, не
згодися со мною, и в пригоде сей тако о ней разумею, яко зело бе упряма, того ради
противу воды плыти ей". "Обычай" жены остается за пределами изображения, но никаких
сомнений относительно него у читателя не остается.

Среди текстов, повествующих о наказании других пороков, наиболее часто встречаются

повествования о спесивцах (чаще всего это дворяне). Такова новелла "О дворянине и о
прокураторе", рассказывающая об излишне спесивом господине, не посторонившемся,
когда ему кричали: "Поберегись, поберегись!" В тесноте ему разорвали одежду.
Обиженный и обидчик предстали перед судьей, но ответчик не говорил в свое оправдание
ни слова. Судья предположил, что он немой, и тогда истец с головой выдал себя: "Ныне
нем творишися, а вчера како глаголал и вопиял еси: "поберегись, поберегись?"" Однако
если в новелле Нового времени сказанного было бы достаточно и читатель был в
состоянии сам представить комический эффект от такого "саморазоблачения", то фацеция,
все-таки еще недалеко ушедшая от дидактической средневековой новеллы, разъясняет:
"Сия слыша, судия обвини самого его, глаголя: "Сам себе осудил еси: чесого ради, слыша
вопиюща, не устрашился или не поберегся еси?"". Заметим здесь же, что мотив гордости и
спеси в этом тексте оказывается тесно связанным с мотивом глупости.

Подавляющее же большинство текстов фацеций строятся на мотиве остроумного действия

или ответа. Некий шляхтич, утомленный долгим пребыванием у него в гостях плебана
(попа), сам начинает собираться в путь. На недоуменный вопрос гостя: "Чесо ради и где
едеши, а имееши нас гостей в дому у себя?" герой отвечает: "Господине, вижду, яко ты от
мене ехати не хощеши, то аз сам от тебя отъехати хощу". Попадья помогает мужу
выполнить трудное задание – научить медведя грамоте; приученный искать между
страницами книги блины, медведь, довольно урча, листает страницы книги, создавая
полное впечатление чтения вслух. Монах ловко делит курицу между хозяином, хозяйкой,
двумя сыновьями и двумя дочерьми, сопровождая дележ цитатами из Священного
Писания и ухитрясь при этом себе оставить большую часть. Пьяница, увидев у себя в доме
вора, с недоумением вопрошает его: "Брате, не вем, чесого зде в нощи ищеши, аз уже и в
день обрести ничего не могу".

Задача поучения находила свое выражение в "морали", "притче", которой заканчивалась

новелла, – недаром некоторые из них в прошлом входили в качестве "примеров" в
средневековые церковные проповеди и сборники религиозно-дидактической литературы,
где "мораль" могла превышать по объему саму новеллу. Ранняя новелла из exempla
описывает, как правило, действие, достойное осуждения, и это осуждение прямо
выражено в концовке. Однако постепенно происходит "отрыв" рассказываемого от
"морали", текст начинает восприниматься не как пример, а как самостоятельный рассказ.
Появление этой новой функции нередко приводит к несоответствию сюжета новеллы и
заключительных строк, содержащих дидактический вывод. Наиболее известный пример –
вывод прозаической фацеции "О гордом дворянине": "Дворянин гордый – смерд
гладный": ведь ни о каком "смерде" в тексте нет ни слова, а речь идет об остроумном
сравнении гордого царского приближенного с конем.
Итак, решение дидактических задач не было вовсе чуждо авторам фацеций. Однако
повторение одних и тех же или близких по содержанию концовок в различных текстах,
замена дидактического вывода на демонстративное авторское отношение к описываемым
событиям и действующим лицам, наконец, краткость и обобщенность подобных
высказываний позволяют сделать вывод о том, что основная цель, к достижению которой
стремились авторы, создавая тексты такого рода, вряд ли заключалась в "поучении"
читателей. Если новелла из exempla должна была быть увлекательной, чтобы привлечь
внимание к моралистической части того тезиса проповеди, который подтверждается этим
примером, то фацеции привлекали внимание читателей и авторов-перелагателей прежде
всего собственно увлекательным сюжетом, забавными перипетиями и коллизиями самого
действия. И дидактическая концовка помещалась в конце текста во многом уже просто
"по привычке", чтобы прояснить мысль, ради которой первоначально создавалась сама
новелла. Фацеции в русской литературе конца XVII–XVIII вв. все чаще воспринимаются
не как "антиобразцы" поведения, а просто как веселые и занимательные рассказы.

Переводная беллетристика состояла из повестей, возникших в Византии или на Востоке и

попавших к нам в переводах, сделанных по преимуществу в Болгарии и позже в Сербии.
Эти повести, имеющие характер чисто светский или полусвеский, полуцерковный, или
даже чисто церковный.

«Повесть о Бове Королевиче». В XVII в. через белорусское посредничество становятся

известны у нас рыцарские западноевропейские романы. При переводе эти романы
подвергаются значительной русификации, утрачивая свою куртуазность. В этом
отношении примечательна «Повесть о Бове Королевиче», восходящая к французскому
рыцарскому роману. Повесть привлекала читателя авантюрным сюжетом, близким к
волшебной сказке. Жизнь Бовы наполнена постоянными приключениями. Спасаясь от
козней злой матери Милитрисы и отчима Додона, он бежит в Армейское царство, где,
скрывая свое происхождение, поступает на службу к царю Зензевею. Полюбив дочь
Зензевея, прекрасную Дружневну,- Бова вступает в борьбу с королем Маркобруном,
добивающимся ее руки. Он убивает богатыря Лукопера, сына царя Салтана Салтановича.
Попадает к последнему в плен, но не желает получить свободу ценой отказа от своей веры
и женитьбы на дочери Салтана Мильчигрии. Бежав из плена, Бова похищает Дружневну,
разбивает войско Маркобруна, а после поединка с Полканом

становится другом этого сильного богатыря. Теряет и вновь находит Дружневну и,

наконец, возвращается в родной город, где наказывает свою преступную мать и Додона.

Образ «храброго витязя» Бовы Королевича близок образам героического народного эпоса
и положительным героям волшебной сказки. Бова храбр, честен, он поборник правды и
справедливости, свято хранит верность в любви, борется за православную христианскую
веру

с царем Салтаном. Подобно русским богатырям, Бова обладает огромной физической

силой и красотой. Свои подвиги он совершает на «добром коне» богатырском, с мечом-
кладенцом в руках.

Противник Бовы Лукопер характеризуется теми же чертами, что и врага в народной

эпической поэзии: голова как пивной котел, между глаз - стрела.

В повести много сказочных мотивов: попытка Милитрисы отравить сына лепешками,

замешанными на змеином сале; появление Бовы в образе старца накануне свадьбы
Маркобруна с Дружневной; сонное зелье, которым поит Дружневна Маркобруна; образ
верного слуги Личарды и т. п. Типично сказочным является зачин повести концовка (в
некот царстве; да добра наживать)

В повествование вводится много элементов русского быта. Например: рыцарский замок

castello превращается в русском переводе в город Костел, где княжит мужик посадский
Орел, который собирает мужиков в земскую избу для совета.

«Повесть о Еруслане Лазаревиче». К переводным повестям примыкает «Повесть о

Еруслане Лазаревиче». Она возникла в казачьей среде на основе восточного сюжета,
восходящего к поэме великого таджикско-персидского поэта Фирдоуси «Шах-намэ» (X
в.). Герой поэмы Рустем в русской переработке превратился в удалого богатыря Уруслана,
а затем Еруслана. Он называет себя «русином» и «крестьянином», блюдет благочестие,
отправляется на «вещем коне Араше в чисто поле казаковать».

Уруслан обладает гиперболической богатырской силой. В десятилетнем возрасте, играя со

сверстниками, он причиняет им увечья: возьмет за руку – вырвет, за ногу… Он проявляет
доблесть и мужество, в бою не знает устали и постоянно одерживает победы: разбивает
войско Данилы Белого, пленившего царя Киркоуса и его советника Залазара, отца
Уруслана; побеждает в поединке русского богатыря Ивана; с помощью волшебного меча
убивает Зеленого царя; побеждает «сторожа» границ «Индейского царства» богатыря
Ивашку Белая поляница; убивает «чудо о трех головах», пожиравшего людей; вступает в
единоборство с собственным сыном.

Уруслан бескорыстен, благороден и незлопамятлив. Он выручает из плена изгнавшего его

Киркоуса; убивает Зеленого царя, чтобы вернуть зрение Киркоусу и своему отцу, помазав
их глаза печенью и кровью Зеленого царя. От предложенной ему Киркоусом награды

Уруслан отказывается. Уруслан горд и самолюбив. Он гордится своей богатырской силой

и не силах снести обиды, «сшибает голову» царь-девице, когда та хвалит Ивашку Белую
поляницу и хулит его, Уруслана. Поверженному на землю Ивашке говорит: «Брате
Ивашко! за то тебя

убью, что тобою девки хвалятца».

Уруслану чужды хитрость, обман, коварство. Наехав на спящего богатыря Ивана, он не

решается его убить – это не честь.

Герой был близок и понятен русскому читателю, видевшему в нем отражение своего
идеала человека. Живая сказовая речь, широкое использование поэтики фольклора
способствовали превращению «Повести о Еруслане Лазаревиче», как и «Повести о Бове
Королевиче», в настоящие народные книги.

Краткое содержание:

«Повесть о Бове-королевиче»
В великом государстве, в славном граде во Антоне жил-был Гвидон. Узнал он однажды о
прекрасной королевне Милитрисе и посватался к ней. Отец Милитрисы дал своё согласие.
У молодых через три года родился сын, и назвали его Бовой. Но Милитриса была давно
влюблена в короля Додона и мечтала видеть его своим супругом. Она посылает Гвидона
на верную погибель, требуя достать ей дикого вепря, а сама тем временем отворяет
городские ворота и с радостью приветствует нового короля, Додона. Дядя Бовы,
Симбалда, рассказывает мальчику о коварстве его матери и предлагает бежать с ним, так
как Бова ещё очень мал и не может отомстить за смерть отца, а оставаться во дворце для
него небезопасно. Но король Додон узнает о намерении Симбалды и, собрав войско,
гонится за беглецами. Дядя успевает скрыться от преследователей, королевич же падает с
коня, и его доставляют во дворец.

Додону снится страшный сон, в котором Бова убивает его. Испуганный король просит
Милитрису расправиться с сыном. Та велит посадить Бову в темницу, лишив еды и питья.
Через несколько дней узник умолил мать дать ему немного еды. Подсыпав в тесто яд,
королева посылает лепёшки Бове. Служанка, передавая их, предупреждает королевича об
опасности и, отворив железные засовы, выпускает его на свободу.

Бова пошёл куда глаза глядят и оказался на берегу моря. Увидел Бова корабль и закричал
громким голосом. От его возгласа пошли по морю волны, а корабль чуть не перевернулся.
Госги-корабельщики послали матросов узнать, что за необычное дитя на берегу. Бова
сказал, что он Пономарёв сын, и попросился на корабль. Корабельщики не могут на
Бовину красоту наглядеться, любуются им, не нарадуются.

Через год и три месяца приплывают они в Армейское царство. Правит там Зензевей
Адарович. Увидал он Бову и тут же упросил корабельщиков продать ему этого красавца.
Так Бова стал конюхом. А было ему семь лет от роду. У короля Зензевея была дочь,
Дружневна. Увидела она из хором своих Бову, от красоты которого вся конюшня
осветилась, и полюбила незнакомца. Однажды из Задонского царства прибыл король
Маркобрун, а с ним сорокатысячное войско. И сказал он королю Зензевею: «Отдай свою
дочь за меня по любви, а не дашь по любви, я твоё царство сожгу». В это же время в
Армейское царство приезжают из Рахленского царства царь Салтан Салтанович и сын его
Лукопер, славный богатырь, который тоже сватается к Дружневне.

И решили Зензевей и Маркобрун объединить свои войска и пойти на бой с Лукопером.

Богатырь два войска побил, а двух королей связал да послал отцу своему Салтану. Бова
спал мёртвым сном девять дней и девять ночей. Проснувшись, он узнал от Дружневны про
Лукопера и захотел сразиться с ним. Дружневна дала Бове доброго коня, доспехи и меч.
При прощании Бова признался королевне, что он не Пономарёв сын, а королевского роду.
И поехал Бова на дело ратное и смертное. Пять дней и пять ночей бился он и одолел
Лукопера и его войско. Потом освободил из плена Зензевея и Маркобруна.

Тем временем дворецкий, невзлюбивший Бову, позвал к себе тридцать витязей и приказал
им убить Бову, посулив за это щедрое вознаграждение. Один из витязей предложил
дворецкому иной путь: Зензевей и дворецкий очень похожи друг на друга, этим-то и
следует воспользоваться. Дворецкий написал от имени Зензевея царю Салтану грамоту,
сообщая, что убийца Лукопера не он, а Бова, который и передаст ему это послание.
Дворецкий проник в царские палаты, надел королевское платье и послал за Бовой. Не
узнал Бова дворецкого, и тот приказал ему: «Служи мне верою и правдою, пойди в
Рахленское царство, отнеси грамоту царю». И пришёл несчастный Бова к Салтану и
передал ему грамоту. Закричал царь: «О, злодей Бова, ныне ты сам ко мне на смерть
пришёл, велю тебя тотчас же повесить!».

Была у того царя Салтана дочь, Минчитрия. Кинулась она в ноги отцу и воскликнула:
«Уже сына твоего, а брата моего не вернуть, оставь же в живых Бову! Обращу я его в
свою веру латинскую, и возьмёт он меня в жёны, будет наше царство от всех защищать».
Царь любил свою дочь и выполнил её просьбу. Но Бова отвечал на её сладкие речи: «Хоть
мне повешенным быть, но от веры христианской я не отрекусь». Царевна велела посадить
Бову в темницу и не кормить его в надежде, что он передумает. Но и через пять дней Бова
отвечал, что про латинскую веру и слышать не хочет. Найдя в углу темницы меч,
расправившись со стражей, он бежит. Садится на корабль и через год и три месяца
оказывается в Задонском царстве.

Там он узнаёт, что король Маркобрун женится на Дружневне. Бова надел на себя чёрное
платье старца и проник во дворец. Дружневна накануне свадьбы раздавала нищим золото.
Старец подошёл к королевне и произнёс: «Дай мне милостыню для храброго витязя Бовы
королевича». У Дружневны миска с золотом из рук вывалилась. Она стала расспрашивать
старца, что ему известно о Бове. Не сразу узнала она возлюбленного своего, а
догадавшись, кто перед
ней, упала в ноги Бове со словами: «Государь мой, храбрый витязь Бова королевич! Не
покинь меня, убежим с тобою от Маркобруна». Маркобрун, очнувшись от сна, послал
погоню за беглецами. И взял Бова меч, вскочил на коня и побил тридцатитысячную рать.
И король Маркобрун повелел в рог трубить и собирать сорокатысячное войско. Но
юноши-воины взмолились: «Государь наш! Бовы нам не взять, а только головы свои
положить. Есть у тебя сильный богатырь, имя ему Полкан, по пояс — пёсьи ноги, а от
пояса — человек. Скачет он по семь вёрст и сможет тебе Бову доставить». И услышал
Бова, что Полкан скачет. Взял он меч, размахнулся, но меч у него из рук выпал и ушёл до
половины в землю. И Полкан ударил Бову палицей, и упал Бова. Полкан вскочил на коня
и умчался. А Бова пришёл в себя и вернулся к Дружневне в шатёр. Вскоре туда же
примчался и Полкан. Дружневна помирила их и просила называть друг друга братьями.

Приехали они втроём во град Костёл. В это же время там оказался Маркобрун и начал
осаду города, требуя выдать ему Бову и Полкана. Но храбрые богатыри разгромили
войско Маркобруна, и тот ушёл в своё царство, поклявшись больше не преследовать Бову.
Дружневна вскоре родила двух сыновей, и Бова дал им имена: Симбалда и Личарда. Вдруг
прибыли воеводы короля Додона, которым был дан приказ доставить Бову к государю.
Бова поручает Полкану помогать Дружневне и отправляется в путь. Но Полкана съели
львы, и Дружневна приехала в Рахленское царство. Умылась она чёрным зельем и стала
черна как уголь; начала у вдовы на подворье сорочки шить, на хлеб зарабатывать. А Бова,
не найдя ни супруги, ни детей своих, решил, что их, как и Полкана, съели львы.

Прибыв в Армейское царство, королевич убил дворецкого, который когда-то посылал его
на смерть. В Рахленском же царстве царевна Минчитрия вновь просит королевича взять её
в жёны. А она согласна креститься. Но услышал однажды Бова в королевских палатах, как
двое детей поют о нём песню. Дружневна вышла встречать детей своих на королевский
двор, и Бова бросился к ней. Бова с Дружневной и детьми отправился во град Сумин, к
дядьке Симбалде.

Коварного Додона Бова сильно ранит, а потом, под видом лекаря, проникает во дворец и,
мстя за смерть отца, отрубает Додону голову. Этот трофей он относит королеве
Милитрисе. Та велит казнить убийцу, но Бова просит её не спешить. И велел Бова гроб
сделать, и мать свою погрёб заживо. И пошёл Бова в Рахленское царство, и женил
дядькиного сына на прекрасной царевне Минчитрии. И пошёл Бова в свою вотчину, и
зажил с семьёй своею, лиха избывать, а добра наживать.

64. Проблема барроко в русской литературе и культуре второй половины XVIIв.

Термин «барокко» был введен сторонниками классицизма в XVIII в. для обозначения
искусства грубого, безвкусного, «варварского» и первоначально связывался только с
архитектурой и изобразительным искусством. В литературоведение этот термин ввел в
1888 г. Г. Вельфлин в работе «Ренессанс и барокко». Он сделал первую попытку
определить признаки барокко, сведя их к живописности, глубине, открытости формы, т. е.
чисто формальным признакам.

П. Н. Берков выступил с решительным отрицанием существования русского барокко и

поставил вопрос о необходимости рассматривать русскую виршевую поэзию и
драматургию конца XVII в. как зарождение нового классицистического направления. С.
Матхаузерова пришла к выводу о существовании в русской литературе конца XVII в. двух
направлений барокко: национального русского и заимствованного польско-украинского.

Д. С. Лихачев полагает, что следует говорить о существовании только русского барокко,

которое первоначально было заимствовано из польско-украинской литературы, но затем
приобрело свои специ-фические особенности. В начале 60-х годов И. П. Еремин подробно
и обстоятельно проанализировал особенности русского барокко в поэзии Симеона
Полоцкого.

Несмотря на значительные расхождения во взглядах на барокко в русской литературе,

исследователи установили наиболее существенные формальные признаки этого стиля. Для
него характерно эстетическое выражение преувеличенного пафоса, нарочитой парадности,
церемониальности, внешней эмоциональности, избыточное нагромождение в одном
произведении, казалось бы, несовместимых стилевых компонентов подвижных форм,
аллегоричность, орнаментальность сюжета и языка.

Необходимо разграничивать два различных аспекта в содержании термина барокко:

а) барокко как художественный метод и стиль, возникший и развивавшийся в

определенную историческую эпоху;
б) барокко как тип художественного творчества, проявлявшийся в разные исторические
периоды.

Барокко как стиль сформировалось в России во второй половине XVII века, и обслуживал
зарождающийся просвещенный абсолютизм. По своей социальной сущности стиль
барокко был аристократическим явлением, противостоящим демократической литературе.
Поскольку переход к барокко в русской литературе осуществляется не от Ренессанса, как
на Западе, а непосредственно от средневековья, этот стиль был лишен мистико-
пессимистических настроений и носил просветительский характер; его формирование шло
путем секуляризации культуры, т. е. освобождения ее от опеки церкви.

Писатели русского барокко, однако, не отвергали полностью религиозных взглядов, но

представляли мир усложненно, считали его таинственным непознаваемым, хотя и
устанавливали причинно-следственные связи внешних явлений. Отходя от старого
средневекового религиозного символизма, они пристально всматривались в дела мирские,
живую жизнь земного человека и выдвигали требования «разумного» подхода к
действительности, несмотря на признание идеи судьбы и воли бога в сочетании с
дидактизмом. На этой системе взглядов строился вымысел, система аллегорий и
символов, а также сложная, порой изощренная структура произведений.

Стиль барокко в русской литературе конца XVII — начала XVIII века подготовил
появление русского классицизма. Он получил наиболее яркое воплощение в стиле
виршевой поэзии, придворной и школьной драматургии.

Специфика стиля по Д.С.Лихачеву:

В Европе барокко пришло на смену Ренессансу. Если в системе ренессансных ценностей

на первом месте стоял человек, то барокко снова вернулось к средневековой идее бога как
первопричины и цели земного существования. Барокко знаменовало собою причудливый
синтез средневековья и Ренессанса. Эта причудливость, неестественность зафиксирована в
самом термине барокко — к чему бы его ни возводили, будь то к ювелирному делу, где
«барокко» называли жемчужину причудливой формы (от итальянского perucca —
бородавка), либо к логике, в которой это слово обозначало одну из неправильных фигур
силлогизма.
Заново обратившись к средним векам, искусство барокко возродило мистику, «пляски
смерти», темы страшного суда, загробных мучений. В то же время барокко (по крайней
мере теоретически) не порывало с наследием Ренессанса и не отказывалось от его
достижений. Античные боги и герои остались персонажами барочных писателей, а
античная поэзия сохранила для них значение высокого и недосягаемого образца.

«Двойственность» европейского барокко имела большое значение при усвоении этого

стиля Россией. С одной стороны, средневековые элементы в эстетике барокко
способствовали тому, что Россия, для которой средневековая культура отнюдь не была
далеким прошлым, сравнительно легко приняла первый в ее истории европейский стиль.
С другой стороны, ренессансная струя, оплодотворившая барокко, обусловила особую
роль этого стиля в развитии русской культуры: барокко в России выполняло функции
Ренессанса.

Стилю барокко Россия обязана возникновением регулярной силлабической поэзии и

первого театра.

Барокко в культуре:

Русское барокко — общее название разновидностей стиля барокко, которые

сформировались в Московском государстве и в Российской империи в конце XVII—XVIII
веках:

* Московское барокко (с 1680-х по 1700-е годы, ранее неточно называлось

«нарышкинское барокко») — переходный период от узорочья к полноценному барокко с
удержанием многих конструктивных элементов древнерусской архитектуры,
переработанных под влиянием украинского барокко.

Памятники: ц. Покрова в Филях, ц. Троицы в с.Лыкове, ц. Знамения Божьей Матери,

трапезная в Троице-Сергиевой Лавре.
* Строгановское барокко — консервативно-провинциальный извод московского барокко,
в котором выполнены четыре храма в Нижнем Новгороде и на Севере. Памятники:
Введенский собор в Сольвычегодске (1689-93, освящен в 1712), Казанская церковь в г.
Устюжне (1694), Смоленская церковь в селе Гордеевке (1694-97 гг.), Рождественская
церковь в Нижнем Новгороде (1696—1703, пострадала от пожара 1715, освящена в 1719).

* Голицынское барокко — наиболее радикальное направление в недрах московского

барокко, состоявшее в полном отрицании связи с древнерусской традицией. Памятники:
церковь Знамения Пресвятой Богородицы в Дубровицах (1690—1704) была увенчана
золочёной короной, Знаменская церковь в Перово (1705) и Никольская церковь в
Полтево(1706).

* Петровское барокко (с 1700-х по 1720-е годы) — совокупность индивидуальных манер

западноевропейских архитекторов, приглашённых Петром I для застройки новой столицы,
Санкт-Петербурга.

* Елизаветинское барокко (c 1730-х по 1760-е годы) — гибрид петровского и московского

барокко с североитальянскими привнесениями. Наиболее полно воплотился в
грандиозных постройках Ф. Б. Растрелли.

65. Силлабическая поэзия XVII в. Творчество Симеона Полоцкого и его учеников.

Одним из важных факторов истории русской литературы XVII в. было появление и

развитие книжной поэзии. Вопрос об ее истоках, причинах возникновения занимал и
занимает многих исследователей. Еще в прошлом столетии сложились две
противоположные точки зрения. А. Соболевский считал, что силлабические стихи —
вирши (от лат. versus — стих) возникли под влиянием украинской и польской поэзии. Л.
Н. Майкоп утверждал, что «первые опыты рифмованных стихов явились, так сказать, сами
собою и, во всяком случае, не как подражание западноевропейским силлабическим стихам
с рифмами».

Значительный вклад в изучение начального этапа развития русской поэзии внесен

советскими исследователями А. В. Позднеевым, Л. И. Тимофеевым и А. М. Панченко.
Возникновение книжной поэзии относится к первой трети XVII в. и связано с усилением
роли городов в культурной жизни страны и стремлением передовых слоев русского
общества освоить достижения европейской культуры, а также, по мнению А. М.
Панченко, ослаблением роли фольклора. Русский речевой стих опирается, с одной
стороны, на декламационный стих скоморохов, а с другой — использует опыт украинско-
польской силлабической поэзии.

Как отмечает Л. И. Тимофеев, стих в этих произведениях целиком основан на средствах

речевой выразительности и не обращается к каким-либо элементам музыкальности.
Однако речевая структура стиха давала некоторую возможность передать внутреннее
состояние человека, его индивидуальные переживания. Стих еще не был упорядочен в
ритмическом отношении: количество слогов в строке свободно менялось, на чередование
ударений внимания не обращалось, рифма употреблялась преимущественно глагольная,
мужская, женская, дактилическая и гипердактилическая. Так называемые
досиллабические вирши начинают приобретать все большую популярность. В «Сказании»
Авраамия Палицына часто встречаем рифмованную организацию повествовательной речи.
Рифмованными виршами завершается «Летописная книга», приписываемая Катыреву-
Ростовскому.

Однако наряду с досиллабическими виршами уже в первой трети XVII в. появляются

силлабические стихи. Они утверждаются преимущественно в жанре послания. Так, в 1622
г. князь С. И. Шаховской «Послание к некоему другу зело полезно о божественных
писаниих» завершает 36 рифмованными неравносложными строками.

В первой половине XVII в. появляются сборники посланий, написанные силлабическим

стихом. Один из таких сборников включает стихотворения «справщиков» Печатного
двора с довольно разнообразной тематикой. Силлабические книжные песни создаются в
начале 50-х годов XVII в. поэтами никоновской школы. Среди этих поэтов выделяется
Герман, проявивший особую виртуозность в разработке акростиха, который можно читать
справа налево и наоборот, снизу вверх и сверху вниз. Силлабические вирши начинают
использоваться в описаниях гербов, в «Царском титулярнике» 1672 г., в надписях на
иконах, лубочных картинках.

Большую роль в развитии силлабической поэзии сыграло творчество Симеона Полоцкого

и его учеников Сильвестра Медведева и Кариона Истомина.

Симеон Полоцкий (1629—1680). Белорус по национальности, Симеон Полоцкий получил

широкое образование в Киево-Могилянской академии. Приняв в 1656 г. монашество, он
становится учителем «братской школы» в родном Полоцке. В 1661 г. город был временно
занят польскими войсками. Полоцкий в 1664 г. переезжает в Москву. Здесь он обучал
подьячих приказа тайных дел латинскому языку, для чего при Спасском монастыре была
создана специальная школа. В 1667 г. царь Алексей Михайлович поручает Симеону
Полоцкому воспитание своих детей — сначала Алексея, а затем Федора.

Активное участие Полоцкий принимает в борьбе со старообрядцами. На церковном

соборе 1666 г. он выступает с богословским трактатом «Жезл правления», где
полемизирует с «челобитной» попа Никиты и попа Лазаря. По личной просьбе царя
трижды ездит увещевать Аввакума.

Свою деятельность Симеон Полоцкий посвятил борьбе за распространение просвещения.

Он активно участвует в спорах сторонников греческой и латинской образованности,
принимая сторону последних, поскольку защитники греческой системы образования
стремились подчинить развитие просвещения контролю церкви. Полоцкий считал, что в
развитии образования основная роль принадлежит школе, и, обращаясь к царю, призывал
его строить училища и «стяжати» учителей. Он разрабатывает проект создания первого в
России высшего учебного заведения — академии. Незадолго до смерти им был написан
проект

устава будущей академии. В нем Симеон Полоцкий предусматривал весьма широкое

изучение наук — как гражданских, так и духовных.

Большое значение придавал Полоцкий развитию печати: «Ничто бо тако славу разширяет,
яко же печать»,— писал он. По его инициативе и личному ходатайству перед царем
Федором Алексеевичем в 1678 г. в Кремле была открыта «Верхняя» типография.

Одним из любимых занятий Симеона Полоцкого было «рифмотворение», т. е. поэтическая

литературная деятельность, которая привлекала к себе внимание многих историков
литературы.

Начало литературной деятельности Симеона Полоцкого относится ко времени его

пребывания в Киево-Могилянской академии. В Полоцке он пишет стихи на польском,
белорусском, украинском языках, обнаруживая незаурядное поэтическое дарование: он
создает элегии, сатирическую поэму, направленную против шведского короля Густава-
Адольфа, эпиграммы (в их античном значении). Прибыв в Москву, Полоцкий пишет стихи
только на русском языке. Здесь его поэтическое творчество достигает своего наивысшего
расцвета. Как отмечает его ученик — Сильвестр Медведев, Полоцкий «на всякий же день
имея залог писати в полдестъ и полутетради, а писание его бе зело мелко и уписисто».

Силлабический стих Полоцкого формировался под непосредственным воздействием

украинского и польского стиха. Однако возможность использования в русском
стихосложении одиннадцати - и тринадцатисложного силлабического стиха с
обязательной парной женской рифмой была подготовлена длительным историческим
развитием выразительных средств, органически присущих русскому книжному языку.
Силлабический стих Симеона Полоцкого был тесно связан с тем рафинированным
книжным «словенским языком», который им сознательно противопоставлялся языку
разговорному.

Своим поэтическим произведениям Полоцкий придавал большое просветительное и

воспитательное значение. Высокое призвание поэта Полоцкий видел в способности
привлекать «слухи и сердца» людей. Могучее оружие поэзии, считал он, должно быть
использовано для распространения просвещения, светской культуры, правильных
нравственных понятий. Кроме того, вирши должны служить образцом для всех пишущих
на «словенстем книжном языце».

Симеон Полоцкий выступает в качестве первого придворного поэта, создателя

панегирических торжественных стихов, явившихся прообразом хвалебной оды.

В центре панегирических виршей стоит образ идеального просвещенного самодержца. Он

является олицетворением и символом Российской державы, живым воплощением ее
политического могущества и славы. Он должен посвятить свою жизнь благу государства,
благу своих подданных, заботиться об их «гражданской потребе» и их просвещении, он
строг и милостив и в то же время точный исполнитель существующих законов.

Панегирические вирши С. Полоцкого носят «характер сложного словесно-архитектурного

сооружения — словесного зрелища». Таковы, например, панегирические вирши «Орел
российский». На фоне звездного неба ярко блистает своими сорока восемью лучами
солнце, движущееся по зодиаку; в каждый его луч вписаны добродетели царя Алексея. На
фоне солнца — венценосный двуглавый орел со скипетром и державою в когтях. Сам
текст панегирика написан в форме столпа — колонны, опирающейся на основание
прозаического текста.

Как отмечает И. П. Еремин, поэт собирал для своих виршей вещи преимущественно
редкие, «курьезы», но видел в них только «знак», «гиероглифик» истины. Он постоянно
переводит конкретные образы на язык отвлеченных понятий, логических абстракций. На
таком переосмыслении построены метафоры С. Полоцкого, вычурные аллегории,
химерные уподобления.

В свои панегирические вирши С. Полоцкий вводит имена античных богов и героев: «Фойе
(Феб) златой», «златовласый Кинфей», «лоно Диево» (Зевса), «Диева птица» (орел). Они
непосредственно соседствуют с образами христианской мифологии и играют роль чистой
поэтической условности, являясь средством создания гиперболы. С. Полоцкий
культивирует фигурные стихи в виде сердца, звезды, лабиринта.

Особенности стиля С. Полоцкого — типичное проявление литературного барокко2. Все

панегирические вирши (800 стихотворений), стихи на различные случаи придворной
жизни были объединены С. Полоцким в сборник, который он назвал «Рифмологион»
(1679— 1680).

Наряду с панегирическими стихами С. Полоцкий писал вирши на самые разнообразные

темы. 2957 виршей различных жанров («подобия», «образы», «присловия», «толкования»,
«епитафия», «образов подписания», «повести», «увещевания», «обличения») он
объединил в сборнике «Вертоград (сад) многоцветный» (1677—1678). Этому сборнику
поэт придал характер энциклопедического поэтического спра-
вочника: вирши расположены по темам в алфавитном порядке названий. Все
произведения как светской, так и религиозной тематики носят нравоучительный характер.
Поэт считает себя носителем и хранителем высших религиозно-нравственных ценностей и
стремится внушить их читателю.

В виршах С. Полоцкий ставит вопросы моральные, стараясь дать обобщенные образы

«девы» («Дева»), «вдовы» («Вдовство»), рассматривает вопросы женитьбы, достоинства,
чести и т. п. Так, в стихотворении «Гражданство» С. Полоцкий говорит о необходимости
каждому человеку, в том числе и правителю, строго блюсти установленные законы.
Основой общества поэт считает труд, и первейшая обязанность человека — трудиться на
благо общества. Впервые намечена поэтом тема, которая займет видное место в русской
классицистической литературе, — тема противопоставления идеальному правителю, про-
свещенному монарху тирана, жестокого, своевольного, немилостивого и несправедливого.

Философский вопрос о смысле жизни поднимает С. Полоцкий в стихотворении

«Достоинство». Истинное блаженство поэт видит не в погоне за почестями, чинами,
знатностью, а в возможности человека заниматься любимым делом.

Важным разделом поэзии С. Полоцкого является сатира-«обличение». Большинство его

сатирических произведений носит обобщенно-моралистический, абстрактный характер.
Таковы, например, обличения «Невежда», направленные против невежд вообще;
«Чародейство», разоблачающее «баб», «шептунов».

Лучшими сатирическими произведениями С. Полоцкого являются его стихотворения

«Купецтво» и «Монах».

В сатире «Купецтво» поэт перечисляет восемь смертных «грехов чину купецкого». Эти
«грехи» — обман, ложь, ложная клятва, воровство, лихоимство — отражают реальную
социальную практику купечества. Однако в стихотворении отсутствует конкретный
сатирический образ. Поэт ограничивается простой констатацией грехов, с тем чтобы в
заключение выступить с нравственным увещением «сынов тмы лютых отложить дела
тмы», чтобы избежать будущих адских мук.
Сатира «Монах» строится на противопоставлении идеала и действительности: в начале
поэт говорит о том, каким должен быть настоящий монах, а затем переходит к обличению.

Но увы бесчиния! Благ чин погубися.

Иночество в безчинство в многих преложися.

Сатирические зарисовки пьянства, чревоугодия, нравственной распущенности монахов

даны довольно ярко:

Не толико миряне чреву работают,

Елико то монаси поят, насыщают.

Постное избравши житие водити.

На то устремишася, дабы ясти, пити...

Мнози от вина буи сквернословят зело,

Лают, клевещут, срамят и честные смело...

В одеждах овчих вощи хищнии бывают,

Чреву работающе, духом погибают.

С. Полоцкий спешит подчеркнуть, что в его сатире речь идет не о всех монахах, а только о
«бесчинных», которых он и обличает «с плачем». Цель его сатиры нравоучительно-
дидактическая — способствовать исправлению нравов, и в заключение поэт обращается к
«бесчинным» инокам с призывом перестать «сия зла творити».

Эта моралистическая дидактика, стремление исправить пороки общества и тем самым

укрепить его основы отличает дворянско-просветительную сатиру С. Полоцкого от
демократической сатирической повести, где обличение носит социально острый, более
конкретный характер.

Из поэтических трудов С. Полоцкого следует отметить рифмованное переложение

Псалтыри в 1678 г., изданной в 1680 г. Положенная на музыку певческим дьяком
Василием Титовым (им были заложены основы камерной вокальной музыки)
рифмованная Псалтырь пользовалась большой популярностью. По этой книге М. В.
Ломоносов познакомился с российским силлабическим стихотворством.

Таким образом, творчество С. Полоцкого развивалось в русле панегирической и

дидактической поэзии барокко с его обобщенностью и многозначностью символики,
аллегорий, контрастностью и гиперболизмом, дидактическим морализаторством. Язык
поэзии С. Полоцкого чисто книжный, подчеркивающий отличие поэзии от прозы.

С.Полоцкий пользуется риторическими вопросами, восклицаниями, инверсивными

оборотами. Тесно связанный с традициями архаического книжного языка, Семеон
Полоцкий прокладывает пути развития будущей классицистической поэзии.

Сильвестр Медведев (1641 –1691). Учениками и последователями Симеона Полоцкого

были поэты Сильвестр Медведев и Карион Истомин. «Человек великого ума и остроты
ученой», как характеризовали его современники, «справщик» (редактор) Печатного двора,
Сильвестр Медведев выступил как поэт лишь после смерти своего учителя. Его перу
принадлежат «Епитафион» Симеону Полоцкому и панегирические стихотворения,
посвященные царю Федору Алексеевичу («Привество брачное» и «Плач и утишение» по
поводу кончины Федора) и царевне Софье («Подпись к портрету Царевны Софьи»),
которую поэт активно поддерживал, за что был казнен по распоряжению Петра.
В «Епитафионе» Сильвестр Медведев прославляет заслуги «учителя славна», пекущегося
о пользе ближнего. Медведев перечисляет труды Симеона Полоцкого.

В защищение церкве книгу Жезл создал есть,

В ея же пользу Венец и Обед издал есть.

Вечерю, Псалтырь, стихи со Рифмословием,

Вертоград многоцветный с Беседословием.

Все оны книги мудрый он муж сотворивый,

В научение роду российску явивый.

Как поэт Медведев малооригинален. Он многое заимствовал панегирических стихов

своего учителя, но, в отличие от Симеона Полоцкого, избегал в своих виршах употреблять
аллегорические и мифологические образы.

Карион Истомин (?– 1717). Более талантливым и плодовитым учеником Симеона

Полоцкого был Карион Истомин. Поэтическое творчество он начал в 1681 году
приветственными панегирическими стихами царевне Софье. Прославляя в «пречестну
деву добросиянну», поэт говорит о значении Мудрости (Софья в переводе с греческого
означает «мудрость») в управлении государством и в жизни людей.

Так же как и С.Полоцкий, К.Истомин использует поэзию в качестве средства борьбы за

просвещение. В 1682 г. он обращается к царевне Софье со стихотворным сборником (16
стихотворений), в котором просит ее основать в Москве учебное заведение для
преподавания свободных наук: педагогических, исторических и дидактических.
С рядом наставлений 11–летнему Петру выступает поэт в книге «Вразумление» (1683г.).
Правда, эти наставления идут от имени Бога:

Учися ныне, прилежно учися,

В младости твоей царь мудр просветися,

Пой передо мною, твоим Богом, смело

Явль суд и правду, гражданское дело.

Стихами была написана книга «Полис», дававшая характеристику двенадцати наук.

К.Истомин часто создает акростихи (стихи, в которых из начальных букв строк
складываются целые слова или фразы), а также использует вирши в педагогических целях:
для обучения царевича Алексея Петровича он в 1694 г. составляет «Малый букварь», а в
1696 г. «Большой букварь», где каждую букву снабжает небольшим дидактическим
стихотворением.

Благодаря деятельности С.Полоцкого и его ближайших учеников, силлабический стих

начинает широко применяться в литературе. Возникает новый поэтический род – лирика,
появление которой – яркое свидетельство начала дифференциации личности. Принципы
силлабического стихосложения, разработанные во второй половине XVII века, получили
дальнейшее развитие в творчестве поэтов – силлабитников первой трети XVIII века: Петра
Буслаева, Феофана Прокоповича.

Однако силлабический стих не вытеснил полностью досиллабического, который даже

пережил его и закрепился в позднейшем раешном стихе, в то время как на смену
силлабике пришла силлабо–тоническая система русского стихосложения, разработанная
В.К.Тредиаковским и М.В.Ломоносовым.
66. Возникновение русского театра. Придворный и школьный театр.

В последней трети XVII столетия возникает первый в России придворный театр,

появление которого дало толчок становлению и развитию нового рода литературы –
драмы.

Инициатива создания театра принадлежала главе Посольского приказа Артемону

Сергеевичу Матвееву. Этот выдающийся государственный деятель был образованнейшим
человеком своего времени и страстным пропагандистом светской литературы и искусства.

Падкий на всякого рода увеселения, царь Алексей Михайлович одобрил инициативу

Матвеева, и весной 1672 г. началась деятельная подготовка к организации первого
придворного театра.

Новой, доселе небывалой на Руси «потехой» царь решил отметить рождение у своей
молодой жены Натальи Кирилловны ребенка (31 мая 1672 г. родился Петр). Для будущего
театра в мае 1672 г. стали приспосабливать чердак дома боярина Милославского, а
Матвеев начал переговоры с пастором Немецкой слободы Иоганном Готфридом Грегори,
предлагая ему набрать труппу актеров и начать их обучение. 4 июня последовал царский
указ: «...иноземцу магистру Ягану Готфриду учинить комедию, а на комедии действовать
из Библии Книгу Есфирь и для того действа устроить хоромину вновь». «Комедийную
хоромину» — первый театр стали спешно сооружать в подмосковной резиденции царя —
селе Преображенском.

Из «разных чинов служилых и торговых иноземцев дети» была набрана первая труппа
актеров в составе 60 мужчин. Вся работа по инсценировке библейского сюжета,
режиссуре, обучению актеров ложилась на плечи Грегори, и, возможно, по его просьбе А.
Матвеев поручает полковнику Николаю фон Стадену во время его поездки в Курляндию и
Швецию «приговаривать» на службу московскому государю «двух человек трубачей
самых добрых и ученых, двух человек, которые бы умели всякие комедии строить».
Миссия Стадена успехом не увенчалась, ему удалось привезти лишь несколько
музыкантов. Тогда Грегори в качестве помощников пригласил жителей Немецкой
слободы Юрия Гивнера и Ягана Пальцера.
Грегори был не только первым режиссером, но и первым драматургом. Его перу
принадлежит первая пьеса, шедшая на подмостках придворного театра,—«Артаксерксово
действо». Это весьма убедительно доказано И. М. Кудрявцевым, обнаружившим
считавшуюся утраченной пьесу в Вологодском архиве. Одновременно был найден текст
пьесы в Лионе французским славистом А. Мазоном.

Все работы по организации театра велись под наблюдением Матвеева. Денег на новую
«потеху» не жалели: пышно отделывалась внутри «комедийная хоромина», шились
богатые костюмы для актеров, лучшие живописцы трудились над декорациями.

Открытие театра и первое представление состоялось 17 октября 1672 г. На спектакле

присутствовал царь и ближние бояре. Царица и придворные дамы сидели в специальной
ложе за решетчатыми окнами. Представление длилось десять часов, и царь высидел его с
удовольствием (бояре во время спектакля стояли), а по окончании спектакля зрители
направились в баню «смывать грех» своего участия в таковом «позорище».

Зимой 1673 г. театр продолжал свою работу в новом помещении над Аптекарской палатой
Кремля. В этом же году труппа актеров пополнилась 26 русскими молодыми людьми,
жителями Новомещанской слободы.

После смерти Грегори в 1675 г. руководство труппой перешло к Юрию Гивнеру, а затем
Степану Чижинскому. Однако в начале следующего 1676 г. в связи со смертью Алексея
Михайловича придворный театр прекратил существование.

Репертуар:

Репертуар придворного театра был довольно обширен. Первое место занимали

инсценировки библейских сюжетов: «Артаксерксово действо» (по книге «Есфирь»),
«Иудифь» (по одноименной библейской книге), «Жалостная комедия об Адаме и Еве» (по
книге «Бытие»), «Малая прохладная комедия об Иосифе», «Комедия о Давиде с
Голиафом», «Комедия о Товии Младшем». Большим успехом пользовалась пьеса на
исторический сюжет о Тамерлане и Баязете — «Темир-Аксаково действо». Кроме того, в
репертуаре театра была пьеса на античный мифологический сюжет: «Комедия о Бахусе с
Венусом».

«Комедии» (термин «комедия» тогда употреблялся в значении драматического

произведения, пьесы вообще) разделились по жанрам: «жалостные», или «жалобные» (с
трагической развязкой), «прохладные» (доставляющие удовольствие, с благополучной
развязкой) и «потешные», «радостные» (т. е. веселые комедии).

Особенности драматургии:

Черпая сюжеты своих пьес из Библии или из истории, драматурги-режиссеры старались

придать им внешнюю занимательность. Этой цели служили пышные декорации, костюмы,
высокая патетика исполнения, натуралистические сценические эффекты (например,
убийство с реками крови: актеру подвешивали пузырь с бычьей кровью).

Другой особенностью первых драматических опытов является тесное переплетение

трагического и комического. Параллельно с трагическими героями действовали
комические «дурацкие» персонажи, рядом с высокой патетикой давались комические
фарсовые сцены.

Действие развивалось медленно, поскольку пьесы больше тяготели к развернутым

эпическим повествованиям, нежели к сценическо-драматическим произведениям. Пьесы
завершались торжеством религиозно-моральной правды над злом.

Героями выступали, как правило, цари, полководцы, библейские персонажи, что

соответствовало общему аристократическому духу придворного театра.

В «комедиях» зритель явно ощущал связь изображаемого на сцене «действа» с

современной ему придворной жизнью. Так, «Артаксерксово действо» прославляло
мудрого, справедливого и чувствительного сердаем царя Артаксеркса и его вторую жену
красавицу Есфирь. Это льстило самолюбию Алексея Михайловича, а избрание
Артаксерксом новой жены напоминало его женитьбу на Наталье Кирилловне На-
рышкиной.

Пьеса была снабжена предисловием, содержавшим прямой панегирик русскому царю и

раскрывавшим основную идею: «...како гордость сокрушается и смирение венец
приемлем».

Школьный театр:

Жанр школьной драмы был хорошо известен воспитанникам Киево-Могилянской

академии, где он использовался в нравственно-воспитательных целях и служил средством
борьбы с католическим влиянием. Свою пьесу «О Навуходоносоре царе» Симеон
Полоцкий предназначал для придворного театра. «Комидия притчи о блуднем сыне» (1673
—1678 гг.), вероятно, разыгрывалась для назидательного представления выпускниками
Московской школы.

«Комидия притчи о блуднем сыне». Написанная на сюжет евангельской притчи,

«Комидия притчи о блуднем сыне» состоит из пролога, 6 действий и эпилога. Пролог к
«Комидии» — своеобразная теоретическая декларация. В ней доказывается преимущество
зрительного наглядного восприятия материала перед словесным:

Не тако слово в памяти держится,

Яко же еще что делом явится.

Симеон Полоцкий аргументирует необходимость введения «утехи ради» зрителя веселой

интермедии, чтобы серьезное содержание пьесы не надоедало.

Автор также ставит вопрос о высокой нравственной пользе театрального представления:

Велию пользу может притча дати,

Токмо извольте прилежно внимати.

Основной конфликт пьесы отражает известное нам по бытовой повести столкновение двух
мировоззрений, двух типов отношений к жизни: с одной стороны, отец и старший сын,
готовый «отчия воли прилежно слушати» и в «послушании живот свой кончати», с другой
— «блудный», стремящийся уйти из-под родительского крова, освободиться от отцовской
опеки, чтобы «весь мир посещати» и жить свободно по своей воле.

В пьесе конфликт разрешается торжеством отцовской морали. Промотав все свое

богатство в чужих краях, «блудный» вынужден пасти свиней и, чтобы окончательно не
пропасть, возвращается под родительский кров, признав свою вину. Порок наказан, и
добродетель торжествует. Дидактический смысл пьесы раскрывается в эпилоге:

Юным се образ старейших слушати,

На младый разум свой не уповати;

Старим — да юных добре наставляют,

Ничто на волю младых не спущают...

Пьеса ярко отразила стремление молодежи к усвоению европейских форм культуры и в то

же время показала, что часть молодого поколения усваивает эти новые формы весьма
поверхностно, чисто внешне.

Симеон Полоцкий стремился поднять значение «Комидии» до уровня дидактического

наглядного обобщенного примера. Персонажи пьесы лишены конкретных
индивидуальных черт, даже собственных имен — это обобщенные собирательные образы:
отца, старшего послушного сына и младшего непокорного — «блудного». Однако в пьесе,
как отмечает А. С. Демин, Блудный сын имеет свою национальную и социальную
принадлежность. Он сын родовитых родителей, действие «Комидии» происходит в
России, причиной его разорения являются «злые слуги», жертвой которых становится
доверчивый юноша.

В соответствии с условиями школьного театра количество действующих лиц в «Комидии»

невелико. Действие развивается в строгой логической последовательности. Персонажи
четко делятся на положительных и отрицательных. Аллегорические фигуры отсутствуют.
Каждое действие заканчивается пением хора и интермедией, которая, как уже отмечалось,
ставила целью развлечь зрителя, внести комическую разрядку в общий серьезный тон
основного действия.

Интермедии, написанные самим Симеоном Полоцким, до нас не дошли, но об их

характере можно судить по другим сохранившимся интермедиям. Это забавные,
комические сценки преимущественно бытового содержания. В них изображаются
обыкновенные люди, осмеиваются глупость, тупость, невежество, пьянство и т. п.
Отражая смешные стороны повседневной жизни, интермедия служила основой для
дальнейшего развития жанра собственно комедии.

Большую роль в развитии школьной драматургии сыграл Дмитрий Ростовский (1651—

1709). Для учащихся духовных школ Ростова, Ярославля им были написаны
«Рождественская драма», «Успенская драма» и «Грешник кающийся». Они отличаются
стройностью композиции, сценичностью и в ряде случаев живостью диалога. Связанные с
традициями украинской школьной драмы, они делают значительный шаг вперед по пути
освобождения от средневековой схоластической условности.

Школьная драма стоит в преддверии классицистической драматургии: логически

последовательное развитие действия, четкость композиции, деление персонажей на
положительные и отрицательные, дидактизм, стремление к логически обобщенному
изображению явлений действительности — вот те элементы классицистической
драматургии, которые начинают складываться в школьном театре.
В начале XVIII в. традиции школьной драмы продолжил Феофан Прокопович,
превративший школьную пьесу в орудие политической сатиры.