Д.С.Лихачёв.
Несомненно, однако, то, что "Повесть временных лет" — результат большой сводческой
редакторской работы, обобщивший труд нескольких поколений летописцев.
В.М.Истрин.
Попытки другого видного исследователя русского летописания — В. М. Истрина
найти различиям «Повести временных лет» и рассказа Новгородской первой летописи
иное объяснение (что Новгородская летопись будто бы сокращала «Повесть временных
лет») были безуспешны: точка зрения А. А. Шахматова была подтверждена многими
фактами, добытыми как им самим, так и другими учеными.
В настоящее время история древнейшего летописания представляется в следующем
виде.
Устные исторические предания существовали задолго до летописания; с
возникновением письменности, вероятно, появляются и отдельные записи исторических
событий, однако летописание как жанр возникает, видимо, лишь в годы княжения
Ярослава Мудрого (1019-1054). В это время принявшая христианство Русь начинает
тяготиться византийской церковной опекой и стремится обосновать свое право на
церковную самостоятельность, так как Византия была склонна рассматривать государства,
в христианизации которых она принимала то или иное участие, как духовную паству
константинопольского патриархата, стремилась превратить их в своих вассалов и в
политическом отношении.
Именно этому решительно воспротивился Ярослав, поставив в Киеве в 1051 г.
русского митрополита Илариона и добиваясь канонизации первых русских святых —
князей Бориса и Глеба. Эти действия должны были укрепить церковную, а также и
политическую независимость Руси от Византии, поднять авторитет молодого славянского
государства.
Киевские книжники утверждали, что история Руси подобна истории других христианских
государств. Здесь также были свои христианские подвижники, пытавшиеся личным
примером побудить народ к принятию новой веры: княгиня Ольга крестилась в
Константинополе и убеждала своего сына Святослава также стать христианином. Были на
Руси и свои мученики, например варяг и его сын, растерзанные толпой язычников за отказ
принести жертву языческим богам. Были и свои святые — князья Борис и Глеб, убитые по
приказанию своего брата Святополка, но не преступившие христианских заветов
братолюбия и покорности старшему. Был на Руси и свой «равноапостольный» князь
Владимир, крестивший свой народ и тем самым сравнявшийся с Константином Великим,
императором, объявившим христианство государственной религией Византии#_w5" .
История для летописца не имеет "второго плана" - скрытой экономической или даже
просто психологической подоплеки. Князья поступают так, как они сами об этом
объявляют через послов или на съездах. Если они и обманывают, то мотивы их обмана
также на первом плане, за ними не кроется причин иного рода. Летописец пишет только о
лицах официальных, распоряжающихся судьбой людей; при этом частная жизнь этих
официальных людей летописца не интересует. Если он и пишет о рождении детей у князя,
об их свадьбах и пирах, то потому только, что всё это - официальные события в жизни
княжества, события "династического порядка".
Каждый человек представляет для летописца свою ступень в феодальной иерархии. Этот
иерархизм дает себя сильнейшим образом знать и в летописи, и в других литературных
произведениях.
Для каждой ступени выработались свои нормы поведения, свой идеал и свой трафарет
изображения.
Эти идеалы ясно определимы. Их несколько, и они очень четко обозначены социально. В
основном два идеальных образа доминируют в жизни, а вслед за нею и в литературе:
светский и церковный.
Повесть временных лет, особенно в своей начальной части, заключает в себе немалое
число обломков отдельных сюжетов, заимствованных из народных преданий, рассказов,
исторических песен, возможно былин, плачей и т. д. Древнейшая русская история
восстанавливалась летописцами по преимуществу на основании народных преданий,
эпоса, дружинных песен. И вот замечательно, что из произведений народного творчества
летописцы заимствовали не только исторические факты, но и самые образы их героев.
Вот действующие лица русской литературы XI-XIII вв., изображение которых отчасти
подчиняется этому стилю: В е щ и й О л е г, ходивший походом на Царьград и взявший его
хитростью, поставив свои корабли на колеса и подступивший к стенам города под
полными парусами; к н я г и н я О л ь г а - хитрая и мудрая, мстившая за убийство своего
мужа древлянам, устраивая им разные ловушки; к н я з ь
Так же, как и в монументальном стиле XI-XIII вв., внутренние переживания героя не
отражены в эпическом стиле; отражены главным образом его поступки, но поступки эти, в
отличие от последующего времени, приподняты, возвышенны - это деяния, подвиги.
Если в последующее время, в XII-XIII вв., действия князей, слившись в единый поток,
превращались в жизнь князя или в последовательную историю его княжества, всей Руси,
то деяния героев русского эпоса еще не составляют его биографии, зато составляют его
яркую характеристику, его индивидуальную особенность.
Все эти характеристики интересны тем, что они передаются летописцем как всеми
известные, как народное мнение и как "слава" о тех или иных жителях. Во всех них
чувствуется опора на реальную народную молву.
Произведения древней русской литературы отразили немногие черты характера женщины
древней Руси.
"Злая жена", столь типичная для аскетической церковной литературы,- редкий гость в
произведениях литературы светской: в летописи, в повестях воинских, посольских,
исторических. Да и в тех случаях, когда она появляется в светских произведениях, как,
например, в "Молении" Даниила Заточника, она лишена всякой женственности: она
"ротаста", "челюстаста", "старообразна". Юные же женщины - привлекательны без
исключения.
Человек проявлял себя большей частью в тех поступках, которые были ограничены
традиционно - обрядовыми нормами окружающей его сословно - корпоративной среды.
Эти нормы создавались социальным бытом ещё в языческую пору, особенно тщательно
разрабатывались в феодальном обществе и входили из него в литературу, которая со своей
стороны активно содействовала их укреплению в действительности.
Документальные источники:
• 887 — «Царствовал Леон, сын Василия, который прозывался Львом, и брат его
Александр, и царствовали 26 лет». В С1Л пропущено.
• 902 — Война венгров с болгарами. На самом деле поход был в 893 году.
• 942 — Симеон разбит хорватами и умер. Князем стал Петр. Известие «Продолжателя
Амартола», под 927 годом.
• Рассказ о происхождении славянской грамоты (под 898 годом) [29]. Нет в Н1Л.
• Рассказ об Аполлонии Тианском из Амартола (под 912 годом) [30]. Нет в Н1Л.
• Рассказ о варяге и его сыне (без имён, под 983 годом) [33].
• Спор о вере: приход мусульман, евреев и католиков (под 986 годом) [34].
• Похвала книгам под 1037 годом [40]. Нет в Н1Л, Н4Л, С1Л, ВоскрЛ.
• Рассказ о начале Печерского монастыря, под 1051 годом [41]. Нет в Н1Л, Н4Л, С1Л,
ВоскрЛ.
• Поучение о казнях божиих, под 1068 годом [43]. Нет в Н4Л, С1Л, ВоскрЛ.
• Рассказ о волхвах и Яне, под 1071 годом [45], и продолжение рассказа о волхвах [46].
• Рассказ о смерти Феодосия Печерского и черноризцах монастыря, под 1074 годом [47].
Нет в Н4Л.
• Рассуждение о смерти Изяслава и о братолюбии, под 1078 годом [48]. Нет в Н1Л, Н4Л,
С1Л, ВоскрЛ.
• Рассказ о смерти Ярополка Изяславича, под 1086 годом [49]. Нет в Н1Л, Н4Л.
• Рассказ о перенесении мощей Феодосия Печерского, его предсказания и похвала ему, под
1091 годом [50]. Нет в Н1Л, Н4Л, С1Л.
• Поучение о казнях божиих, под 1093 годом [51]. Нет в Н1Л, Н4Л, С1Л, ВоскрЛ.
• Рассказ о набеге половцев на Киев и на монастырь, под 1096 годом [52]. Нет в Н1Л, Н4Л,
С1Л.
• Выписка о племенах из Мефодия Патарского и рассказ Гюряты Роговича [53]. Нет в Н1Л,
Н4Л, С1Л.
• Рассказ об ослеплении Василька и последующих событиях, под 1097 годом [54]. Нет в
Н1Л, Н4Л.
• Рассказ о походе на половцев в 1103 году [55]. Нет в Н1Л, Н4Л, С1Л.
• Рассказ о поездке в Ладогу, славянских и античных богах [58]. Нет в других летописях.
– Начало – раздел земли между сыновьями Ноя, смешение зыков, выделение славян,
посещение Андреем Киева и Новгорода – по схеме византийских хроник. Но, в отличие от
них, не происходит переход от начала сотворения мира к истории евр. народа
Открывает ряд самобытных памятников ораторской прозы Киевской Руси «Слово о Законе
и Благодати» Иллариона. «Слово» принято рассматривать как синтез богословской и
историко-публицистической тем, выделяя в произведении 3 части: богословско-
философскую, где речь идёт о приоритете христианства над иудаизмом и язычеством;
церковно-историческую, посвящённую христианизации Руси; и панегрическую, в которой
прославляются русские князья-креститель Владимир и просветитель Ярослав. Развитие
темы идёт от общего к частному, с большим вниманием к наиболее актуальным для
русских проблемам. В первой части, сравнивая Ветхий и Новый заветы, Илларион
приходит к выводу: иудаизм-закон, установленный для одного народа, а христианство не
знает границ. Эти рассуждения о превосходстве Нового завета над Ветхим перерастали в
очень важную для Руси тему-положения Руси в семье христианских государств.
Всемирная история мыслилась автору как распространение всего учения, а
христианизация Руси-как освобождение от «мрака многобожия». «Слово» Иллариона учит
тому, что настоящее по отношению к прошлому должно быть мудрым. Идея исторической
преемственности язычества и христианства показана в похвале князьям-язычникам,
предшественникам Владимира. Он прославляет ратные подвиги этих князей, могущество
Руси при них. Пане^ррыеская часть открывается развёрнутым сравнением. Илларион
считает, Владимир совершил подвиг, равный апостольскому. Имя Владимира ставится
в^щрв ряд с именами Петра и Павла, Марка, Фомы. Гражданская позиция Иллашова
достигает апогея в «Молитве», когда он обращается к Богу «от всей земли», чтобы он
«изгнал врагов и утвердил мир». Масштабность те^ц требовала особой формы её
художественного воплощения. Илларион обращается к жанру торжественной проповеди.
«Слово» насыщено цитатами и развёрнутыми сравнениями из библейских текстов,
метафорами и т.п. стиль поучения: много тропов, поэтических средств; много приёмов
риторики; есть приёмы ритмизации текста. Литературное значение: идея патриотизма,
религиозной самобытности Руси.
Историческая заслуга Кирилла Туровского заключается прежде всего в том, что уже в
середине 12в он довел мастерство церковного торжественного красноречия до
предельного совершенства, поднял древнерусское художественное слово на высоту,
недосягаемую для его предшественников. Некоторые речи Кирилла Туровского
симметрией своих составных частей, поэтической фразеологией, ритмическим строем
напоминают стихотворения в прозе. Уже у современников Кирилл пользовался славой
«второго Златоуста», «воссиявшего паче всех на Руси».
Завершал Кирилл свои слова обращением или к слушателям с призывом еще раз
прославить праздник, или к героям повествования с похвалой им и молитвой. Самая
примечательная особенность заключительной части речей Кирилла – редкое даже у него
нагромождение близких по значению слов и словосочетаний. В речи на вознесение,
например, читается в похвале Христу длинный перечень его щедрот. Кириллу
понадобилось 18 глаголов, чтобы эти щедроты охарактеризовать.
Глебе», дополненного рассказами о чудесах в редакции второго автора, скорее всего около
1108 г., Нестором было составлено «Чтение». Противоположная точка зрения,
обоснованная А. А. Шахматовым, поддержанная и развитая Н. Серебрянским, Д. И.
Абрамовичем, Н. Н. Ворониным (мы называем имена тех исследователей, которые
специально занимались этой проблемой), сводится к следующему. Сначала, в 80-х гг. XI в.,
было написано «Чтение» Нестором. На основе Несторового «Чтения» и летописной
повести после 1115 г. было создано «Сказание», с самого начала включавшее в свой состав
и рассказы о чудесах. Гипотетичность обеих точек зрения требует дальнейшей разработки
данного вопроса.
Агиограф во вступлении благодарит Бога за то, что сподобил его написать о святых
подвижниках.Композиция жития представляет собой цепь эпизодов, объединенных
фигурой главного героя. Начало произведения- поиски Феодосия пути в Богу.
Материнская любовь-становится частью композиционных элементов и преградой на пути
к Богу. Феодосий выступает обличителем княжеской распри, когда в 1073 году сыновья
Ярослава Мудрого Святослав Черниговский и Всеволод Переяславский изгнали брата
Изяслава.Феодосий-дарованный Богу. Антипа-крестильное имя Антония Печерского.
Монашество- «ангельский чин». Образ матери в про-ии-отличит.черта. Мать пыталась
прервать аскезу. Антоний-египетское монашество-отшельничество, Феодосий-
палестинское монашество-общежитийное. Первый игумен- Варлаам(юноша-боярин, с
которого отец срывал монаш.одежду) , второй-Феодосий. Кенезис-истощевание (вириги
надевал-цепи). В поведении Феод. Мать видит урон чести рода. «Умозрение в числах»-
использование сакральных чисел(трижды уходит из дома). Феодосий- земной ангел-
небесный человек.Написано иноком Киево-Печерского монастыря Нестором. Древнейший
список - рубеж 12-13 вв, содержится в Успенском сборнике. О времени создания споры.
Одни считают, что было написано через несколько лет после смерти (1074) и связывают
работу над ним с началом его местного монастырского почитания и до перенесения мощей
в печерскую церковь Успения Богородицы. Другие приурочивают написание ко времени
общей канонизации игумена в 1108 г. Нестор пришёл в монастырь, когда Феодосий уже
умер, но живо было устное предание о нём. Оно было основным источником. Использовал
и рассказы печерского келаря Феодора, который знал мать подвижника и многое узнал о
ранних событиях жизни. Житие отвечает традиции своей композицией и сюжетными
мотивами. Благочестивые родители, божественные книги, посещение церкви, заплатанная
одежда, в игуменской жизни трудолюбие, смирение, чудеса, бесы, деньги, мука, день
смерти.Нестор был знаком с агиографическим каноном и с византийской
агиографией.Нетрадиционные черты: изображение матери. Смирение и незлобливость
Феодосия доказывает эпизод с повозником. Это свидетельствует и об отношении
трудового народа к жизни монахов, считали, что черноризцы проводят свои дни в
праздности. Нестор противопоставляет этому представлению изображение трудов
Феодосия. Столкновение Феодосия с великим князем Святославом. Сыновья Ярослава
Мудрого Святослав и Всеволод изгоняют с престола Старшего Изяслава, нарушив заветы
отца. Феодосий обличает Святослава. Князь разозлился. Но острота конфликта
сглаживается, Феодосий перестаёт обличать, а князь стремится к примирению. Житие
содержит богатый материал о монастырском быте, взаимоотношениях игумена и князя.
Следуя традициям византийского жития, Нестор последовательно использует
символические тропы "светильник", "свет", "заря", "пастух", "пастырь словесного
стада".Житие отличается от византийский произведений историзмом, патриотизмом,
отражением особенностей политической и монастырской жизни 11 в. Служило образцом
для житий Авраамия Смоленского, Сергия Радонежского.
Он княжил во многих русских землях, многое повидал, мечтал о том, чтобы дети
приумножили то, чего он добился. Он поклялся на кресте не воевать против
Ростиславичей, поэтому, когда послы Святополка и Святослава уехали, он стал гадать на
псалтыре, потом собрал полюбившиеся ему слова по порядку и записал, дополнил
собственным наставлением и рассказом о своей жизни- получилось «Поучение». Мономах
полит.отношения переносит в религиозную тему.
«Слово о полку Игореве» — воистину «трудные повести», как назвал свое творение сам
автор во вступлении. Уникальная рукопись в 1812 году сгорела вместе с домом ее
владельца графа Мусина-Пушкина на Разгуляе. Пожар захваченной Наполеоном Москвы
не только «способствовал ей много к украшенью», как считал беспечный грибоедовский
полковник Скалозуб. Рукописи, к сожалению, горят…
В конце XIX века это мнение высказывал французский славист и писатель Л. Леже
(впрочем, он не исключал, что «Слово…» — фальсификат, изготовленный на исходе XVIII
столетия), а в ХХ веке — французский лингвист А. Вайян и английский историк Дж.
Феннелл. Особое мнение принадлежит этнографу и историку Л. Н. Гумилеву. Он считал,
что в «Слове…» аллегорически отражены события истории Руси XIII века, оказавшейся
под властью монголо-татар. Л. Н. Гумилев относил создание произведения к XIII
столетию.
Но в 1920 — 1930-е годы в цикле статей и в 1940 году в отдельной книге французский
литературовед-русист А. Мазон высказал соображения, обосновывающие версию о
создании «Слова…» в конце XVIII века. В 1960-х годах были изданы книга и цикл статей
отечественного историка А. А. Зимина, также доказывавшего, что «поэма» об Игоревом
походе написана в конце XVIII столетия; ее авторами А. А. Зимин считал архимандрита
Иоиля Быковского и А. И. Мусина-Пушкина, дополнившего и переработавшего текст,
сочиненный Иоилем. Иоиль был настоятелем Спасо-Ярославского монастыря, в котором,
по свидетельству Мусина-Пушкина, была найдена рукопись «Слова…». (Достоверность
этого свидетельства вызывает некоторые сомнения, в сохранившихся описях
монастырской библиотеки такая рукопись не числится.) Книга А. А. Зимина была издана в
1963 году ротапринтным способом ничтожным тиражом в 101 экземпляр и после
обсуждения специалистами-древниками по распоряжению властей изъята. В
общедоступные фонды библиотек она не поступила. Зимин ответил своим оппонентам —
сторонникам подлинности «Слова…» в новой большой книге. Но издать ее удалось лишь в
2006 году, спустя четверть века после смерти автора. На сомнения в подлинности
«Слова…» был наложен официальный «полузапрет», действовавший до самого конца
советской эпохи. Знаменитый памятник был превращен в неприкасаемую «священную
корову»: отрицание его древнего происхождения воспринималось властями как
идеологическая диверсия.
Однако нам неизвестно, в какой форме читалось это слово в той рукописи «Задонщины»,
которой мог пользоваться фальсификатор. Кроме того, возможно, «див» из «Слова…»
лишь созвучен индоевропейскому названию демона или божества, но обозначает удода[12]
или какую-то другую птицу[13]. Такое толкование тоже не лишено лингвистических
оснований. Ведь нет никаких — кроме самого «Слова…»! — свидетельств, что такое
языческое божество вообще существовало в Древней Руси.
В тексте «Слова о полку Игореве» закон Вакернагеля соблюден достаточно строго, причем
он выполняется в отношении расположения энклитик разных разрядов, если они
оказываются рядом. Так, в зачине «Слова…» автор говорит о своем творении: «Начати же
ся тъй песни по былинамь сего времени, а не по замышлению Бояню»[18]. (В переводе Д.
С. Лихачева: «Да начнем же песнь эту по былинам нашего времени, а не по замышлению
Бояна»[19].) Здесь за первым полноударным словом — глаголом начати — следует сначала
энклитика же и только потом энклитика ся. Эта последовательность в точности
соответствует данным новгородских берестяных грамот, отражающих устную речь XI —
XII столетий. В списках «Задонщины», созданной не ранее конца XIV века, соблюдение
закона Вакернагеля прослеживается уже слабо: к этому времени ему подчинялись только
некоторые энклитики, как и в современном русском языке.
Итак, подытоживает ученый, «общий вывод ясен: в „Слове о полку Игореве” картина
поведения энклитик как в целом, так и во многих деталях чрезвычайно близка к тому, что
наблюдается в древнерусских памятниках и прежде всего в ранних берестяных грамотах и
в прямой речи в Киевской летописи <…>. При этом имеющиеся нарушения <…> носят
точно такой же характер, как в списках XV — XVI веков с раннедревнерусских
оригиналов»[20].
«Можно легко установить, что по своему характеру „плач” Ярославны в основной своей
части (три абзаца из четырех) является типичным языческим заговором. Структура
„плача” повторяет обычную четырехчастную форму заговора, сохранившуюся до XX века,
— обращение к высшим силам, прославление их могущества, конкретная просьба и
заключение. Большое количество заговоров, записанных в XIX в., еще сохранили
обращения к солнцу, месяцу, звездам, заре, ветрам, огню, молнии и другим силам
природы»[31].
Именование солнца, Днепра и ветра из плача Игоревой жены языческими богами, а самого
плача — языческим заклинанием, пожалуй, — неосторожное упрощение. Но с
христианской молитвой княгинина речь и вправду не имеет ничего похожего.
Однако если с высокой долей вероятности можно доказать подлинность текста «Слова…»
в целом, то это невозможно сделать для отдельных фрагментов, чья древность вызывает
наибольшие сомнения. Это отрывки, содержащие имена языческих богов и языческие
образы. В некоторых из этих мест тоже есть языковые черты, воспроизведение которых
затруднительно для имитатора. Но утверждение А. А. Зализняка о подлинности «Слова…»
обладает почти несокрушимой мощью, только когда подкреплено всей «ратью»
аргументов. В небольших же фрагментах встречаются только некоторые признаки
древнего языка. И сам ученый не может отрицать: эти фрагменты могли быть написаны
позже, чем основной текст, они могут оказаться вставками. «Наличие какой-то локальной
редакционной правки и каких-то вставок в первоначальный текст в принципе вполне
возможно», причем «лингвистическими методами их <…> обычно нельзя ни подтвердить,
ни опровергнуть: несколько слов или не очень длинную фразу, конечно, можно построить
так, чтобы они ничем существенным не отличались от основного массива»[40].
Важно то, что при такой операции фальсификатор должен был уничтожить (полностью
или частично) подлинную рукопись XV — XVI в. и заменить ее фальсификатом <…> — и
все только для того, чтобы в тексте прибавилось несколько фраз. Иначе говоря,
выдающийся филолог и непревзойденный знаток рукописей должен был совершить акт
вандализма. И трудно понять, какие единичные фразы <„>С<лова> <o> п<олку>
И<гореве”> могли иметь в глазах фальсификатора столь великую конъюнктурную
ценность, чтобы пойти на такой варварский шаг»[41].
Вскоре после «грозы двенадцатого года» рукопись «Слова…» нашлась! Правда, это был
другой список: в 1815 году радостный Алексей Федорович Малиновский, готовивший
памятник к печати в 1800 году, приобрел пергаментный свиток с текстом «Слова…»,
написанным письмом, напоминающим древний почерк — устав. В рукописи стояла дата
(1375 год), указано было и имя переписчика — суздальского монаха Леонтия Зяблова.
Так, может быть, языческая образность «Слова…» все-таки плод усилий «соавтора» из
XVIII века?
Вопросы остаются. Это признает и сам А. А. Зализняк: «Всё это не значит, что в
<„>С<лове> <o> п<олку> И<гореве”> нет больше ничего странного, что всё загадочное
объяснилось. Темная история находки памятника остается. Темные места в тексте
остаются. Слова спорного происхождения остаются. Озадачивающие литературоведов
литературные особенности остаются. <…> Просто мы увидели, как мало шансов,
несмотря на все эти подозрительные обстоятельства, оказалось у той прямолинейной,
родившейся из надежды развязать все узлы одним ударом гипотезы, что перед нами
продукт изобретательности человека XVIII века»[48].
Так или иначе, версия о создании «Слова…» в конце XII столетия остается, на взгляд
автора этих строк, только гипотезой. Но гипотезой, лингвистически более обоснованной,
чем все прочие.
"Слово" в силу своей уникальности занимает особое место в системе жанров литературы
Древней Руси. Со всей наглядностью это можно заметить при сопоставлении с
произведениями одной темы - летописными повестями, рассказывающими о походе Игоря.
Вообще весьма сложно однозначно определить жанр широко известного произведения XII
в. Уже в самом тексте можно встретить достаточно противоречивые определения - "слово",
"песнь", "трудная повесть". "Словами" в Древней Руси называли ораторские произведения.
В связи с этим немало внимания уделялось изучению именно ораторских приемов,
соотношения "Слова" с произведениями риторов домонгольского периода. Особенно
детально исследовал эту сторону "Слова о полку Игореве" И.П.Еремин, относивший его к
памятникам политического красноречия. Большинство комментаторов переводят
словосочетание "трудная повесть" как "воинская повесть" (иное, менее распространенное
прочтение - "печальная повесть"). Одним из ведущих жанров исторической книжности в
Древней Руси была именно воинская повесть. Ей свойственны свои приемы запечатления
баталий и походов, и, прежде всего, - устойчивые формулы, традиционные
словосочетания, при помощи которых средневековые авторы отражали суровую
действительность частых вооруженных столкновений. Летописные повествования о
походе Игоря - типичные воинские повести. Сложность заключена в том, что и в "Слове"
можно встретить некоторые подобные топосы. Значит, при всей уникальности
поэтического строя этого произведения нельзя всецело отвергать его связь с
традиционным жанром воинской повести. Все сказанное объясняет, почему медиевисты,
как правило, говорят о проблеме жанра "Слова".
Но ведь в "Слове" присутствует и еще один компонент, еще более осложняющий его
жанровую природу. Это песня. Действительно, невозможно не заметить связи "Слова" с
фольклором, эпической традицией. Да и как не учитывать значительный языческий
элемент в произведении. Безымянный автор обращался к наследию легендарного певца
Бояна ("Боян бо вещий, аще кому хотяше песнь творити…"), вступал с ним в
своеобразную полемику, использовал солнечную символику, олицетворял силы природы и
прибегал к устно-поэтическим приемам и символам. Важную роль тут играют образы
дождя, грома и молний. А ведь сравнительно недавно центральное место в пантеоне
древних русичей - язычников занимал бог громовержец Перун. Трудным и однозначно не
разрешенным вопросом является проблема ритмической организации произведения. Но
ритм письменного текста также несет на себе следы влияния устной поэзии. Возможно,
всем этим устно-поэтическим компонентом объясняется своеобразная архаичность
"Слова" на фоне иных текстов Киевской Руси.
(сие по Пауткину)
В дополнение по Ранчину:
1) Мнение о том, что "Слово.." - письменная запись устного сочинения, певшегося под
аккомпонимент гуслей (ученый Ф. Е. Корш - сблизил слово с былинами и
реконструировал его текст как былинный, ученый А. И Никифоров - докторская
диссертация на тему "СопИ - былины 12 века)
НО! состав восточнослав фольклора 12 века, его жанры и образцы неизвестны. Старейшие
записи сделаны не ранее 17 столетия.
Согласиться можно, что параллели с былинами есть, ибо есть характерный для этого
фольклорного жанра прием, как эпическая гипербола (гиперболизация сила Всеволода Буй
тура и для сравнения богатыря Илья Муромца. Всеслав Полоцкий наделен в слове
чертами князя-оборотня, а как мы знаем, оборотничество свойственно былинному Вольху
(или Вольге Всеславичу)
И снова НО!
5. х-ны форму для устной эпической поэзии, коих в Слове почти не наблюдается.
НО! (опять-опять)
Ровно сто лет спустя всё в той же Галицко-Волынской летописи писатель А. К. Югов
обнаружил другого кандидата на лавры древнерусского гения — упоминаемого в
Ипатьевской летописи в рассказе событиях начала 1240-х гг. «словутьнаго
(прославленного. – А. Р.) певца Митусу». Большинство ученых считало Митусу певцом-
сказителем (И. М. Снегирев, Л. В. Черепнин, В. Т. Пашуто, Д. С. Лихачев), но есть и
мнение, что это церковный певец, певчий (М. А. Максимович, Н. П. Сидоров); некоторые
полагали одинаково возможным, что Митуса – и сказитель-песнотворец, и церковный
певец-певчий (И. И. Срезневский, В. Ягич). Отождествление автора «Слова…» с Митусой,
принадлежащее А. К. Югову, сомнительно прежде всего из-за «слишком большого разрыва
между событиями “Слова” и упоминанием Митусы» (Лихачев Д. С. Размышления об
авторе «Слова о полку Игореве» С.169, примеч. 2). Как отметил Л. А. Дмитриев,
«объективных ист<орических> данных в пользу гипотезы Югова нет, все его
доказательства исходят из априорно принятого положения, что М<итуса> - автор
С<лова>» (Дмитриев Л. А. Митуса // Энциклопедия «Слова о полку Игореве». СПб., Т. 3.
С. 259).
Вскоре после этого другой писатель, И. А. Новиков, открыл, что автор «Слова…» сын
тысяцкого, по известию Ипатьевской летописи, бывший в плену у половцев вместе с
Игорем. Отцом его И. А. Новиков считал Игорева тысяцкого Рагуила и отождествлял
автора «Слова…», не ссылаясь на идею Н. Г. Головина, всё с тем же книжником
Тимофеем. Так доселе «безродный» Тимофей счастливо обрел отца и стал Рагуиловичем.
Надо признать, что «никаких оснований для признания безымянного сына тысяцкого
автором прославл<енного> шедевра нет» (Савельева Н. В. Тимофей Рагуилович //
Энциклопедия «Слова о полку Игореве». Т. 5. С. 115).
Сын, как известно, за отца не отвечает, и военный историк В. Г. Федоров назвал вероятным
автором «Слова» уже самого тысяцкого Игоря Рагуила - как человека зрелого и более
опытного.
Ю. В. Подлипчук, отказываясь назвать имя автора, тем не менее уверенно считает его
участником Игорева похода: «Не рискуя делать необоснованные выводы, можно только
уверенно утверждать, что Автор был участником похода Игоря в 1185 г. и бежал с ним из
плена.
Уже в зачине Автор дает понять, что поэма рождалась в походе и что в основе ее лежат
были» (Подлипчук Ю. В. «Слово о полку Игореве»: Научный перевод и комментарий. М.,
2004. С. 309).
Удостоились чести авторства «Слова…» и князья, в их числе и сам Игорь. Его кандидатуру
горячо поддержали зоолог Н. В. Шарлемань и поэт И. И. Кобзев. И писатель В. А.
Чивилихин в романе-эссе «Память» вручил «патент на авторство» «Слова…» самому
Игорю… Из прочих князей чаще всего называли имя Владимира Ярославича Галицкого
(ум. в 1199 г.) – сына Ярослава «Осмомысла» и брата Игоревой жены Ярославны;
Владимир Ярославич в 1185 г. жил у Игоря в Северской земле.
Но, даже если забыть о данных текста, противоречащих идее о княжеском сане
сочинителя, кандидатура Игоря «непроходная», так как психологически невозможно
создание произведения, автор которого, князь, устами другого князя, Святослава
Киевского, произносит сам себе укоризну.
Мысленно следуя за полком Игоря, поэт одновременно оплакивает его, прерывая свое
повествование лирическими отступлениями, которые также очень близки к народным
мотивам:
Далеко залетело!
ни соколу,
ни кречету,
поганый половец!
Рано начали вы
Подобно героям народных былин, Игорь оборачивается соколом и бьет гусей и лебедей к
завтраку, обеду и ужину. Из народного творчества заимствованы и характеристики многих
персонажей «Слова». Так, Всеволод буй тур, когда сражается с врагами, напоминает нам
народных богатырей, таких как Илья Муромец:
При чтении «Слова о полку Игореве» непременно напрашивается вывод о том, что с
народной поэзией автора связывают не только художественные пристрастия, но и все его
мировоззрение, политические взгляды. Он создает свое произведение в формах народного
творчества потому, что сам очень близок к народу стоит на народной точке зрения.
Возможно, что он принадлежит тем авторам-певцам, что бывали и в Киеве, и в Новгороде
Северском, и непосредственно участвовали с Игорем в его походе.
Таким образом, несмотря на то что «Слово о полку Игореве», конечно лее, не является
произведением устного народного творчества, оно все же находится очень близко к нему
по своей идейной сущности, художественной системе и стилистическому строю.
“Слово о полку Игореве” посвящено неудачному походу против половцев в 1185 году
малозначительного Новгород-Северского князя Игоря Святославича. Оно не повествует о
событиях Игорева похода последовательно. Оно их поэтически оценивает и взвешивает. В
“Слове...” говорится о них так, как будто бы события эти хорошо известны читателям. Оно
обращено к современникам князя Игоря. Это горячая речь патриота-народолюбца, речь
страстная и взволнованная, поэтически непоследовательная, но всегда полная веры в
Родину.
“Слово...” начинается размышлением автора по поводу того, какой быть манере его
повествования. Он отвергает старую манеру Бояна и решается следовать непосредственно
“былинам” своего времени — придерживаться действительных событий. Этим он
убеждает читателя, что перед ним импровизация, свободная от скованности
литературными традициями речь, в том числе даже такими сильными, как Бояновы.
Связь “Слова...” с устной народной поэзией яснее всего ощущается в пределах двух ее
жанров, чаще всего упоминаемых в произведении: плачей и песенных прославлений —1
“слав”. И те и другие автор буквально приводит в тексте, им! же он следует в своем
изложении. Их эмоциональная противоположность дает обширный диапазон чувств и
смен настроений, которые так характерны для “Слова...”.
Плачи автор упоминает не менее трех раз: плач Ярославны, плач матери Ростислава,
плач жен русских воинов, павших в походе Игоря. Два из них он приводит дословно: плач
Ярославны и плач русских жен. Многократно он отвлекается от повествования, прибегая к
эмоционально-лирическим высказываниям: “О Русская земле! Уже за шеломянемъ еси!”,
“Что ми шумить, что ми звенить далече рано предъ зорями?” и т. д.
Автор “Слова...” как бы мысленно следует за полками Игоря и мысленно его оплакивает.
Известно, что плачи напрямую связаны с народной песенной лирикой. Особенно эта связь
видна в плаче Ярославны. Автор “Слова...” как бы цитирует плач — приводит его в
достаточно большом отрывке или сочиняет его за Ярославну, но в таких формах, которые
действительно могли ей принадлежать.
Вместе с тем «Слово о полку Игореве» как целое, с его сложной поэтической символикой,
смелыми политическими призывами к князьям, языческой образностью, пёстрой
композицией, необычным бессоюзным синтаксисом в значительной степени стоит
особняком в древнерусской литературе и книжности, если не считать подражание XV века
— «Задонщину», включающую в себя мозаику из огромного количества заимствованных
пассажей «Слова» (но и в ней, например, нет имён языческих богов). Исследователи
обычно сближают «Слово» со светской «княжеской» культурой ранней Руси, следы
которой немногочисленны (в литературе к ней можно отчасти отнести Моление Даниила
Заточника), с фольклором, с европейской скальдической литературой. Иногда
предполагают, что «Слово» — случайно уцелевший осколок большой традиции, в которой
существовало много подобных произведений (ср. упоминаемое в нём творчество Бояна).
Следы отдельных мотивов «Слова о полку Игореве» (Буй-тур Всеволод как лучник, Роман
и Мстислав, вступающие «в злата стремени») ряд исследователей видит в знаменитых
миниатюрах Радзивилловской летописи (XV век, но в основе миниатюры представляют
собой копии более ранних иллюстраций). Существенно, что отмеченные мотивы
отсутствуют в тексте как самой Радзивилловской летописи, так и, например, Ипатьевской,
содержащей очень подробную повесть о походе Игоря.
В основе подробного варианта П. HIЛ лежит южнорусский летописный рассказ; по мнению Д. Феннелла, это — летопись
Мстислава Романовича, киевского великого князя (которая, как считает ученый, использована также в Лаврентьевской
летописи). Для рассказа о сражении на Калке НIЛ характерно сочувственное отношение к великому князю Мстиславу
Романовичу, который не обратился в бегство, но вместе со своим зятем Андреем и князем Александром Дубровским
устроил на высоком берегу Калки ограду из кольев и мужественно оборонялся, пока не был предательски выдан монголо-
татарам. Резко враждебное отношение к половцам и бродникам естественно для южнорусского летописца. Самый характер
повествования свидетельствует против новгородского происхождения этой версии. Наиболее противоречивые мнения были
высказаны о происхождении того варианта П., который входит в Ипатьевскую летопись. Л. В. Черепнин (Летописец Даниила
Галицкого. — ИЗ, 1941, т. 12, с. 244—245) предполагал даже, что этот вариант первоначально существовал как
самостоятельный текст. Д. Феннелл считает, что версия П., содержащаяся в Ипатьевской летописи, восходит к
южнорусскому, возможно черниговскому, источнику, независимому от Лаврентьевской и НIЛ. Дублирующиеся известия
объясняются более поздними вставками западнорусского происхождения, которые были сделаны с целью прославить
потомков князя Романа Галицкого (ср. рассказ о ратных подвигах князя Даниила Романовича).
П. о битве на Калке в позднейших летописных сводах представляет собой различные комбинации сведений, почерпнутых из
трех первоначальных версий. К особому источнику восходят лишь некоторые «избыточные» известия, содержащиеся в
своде 1448 г. (протографе СIЛ и НIVЛ). Если А. В. Эммаусский возводит их к киевской летописи (источнику П. в составе НIЛ),
то Д. Феннелл доказывает смоленское происхождение этих известий. Особый интерес представляет вставка, сделанная в
своде 1448 г., сообщающая о гибели на Калке 70 «храбров» во главе с Александром Поповичем. Эта вставка, которая
сохранилась и в позднейших летописных сводах, была сделана не раньше XV в. Летописные известия об Александре
Поповиче, герое былин Алеше Поповиче, были изучены Д. С. Лихачевым. Подробный рассказ об Александре Поповиче
читается в Тверском сборнике (в той его части, которая является сводом 1534 г.; считается, что составитель этого свода был
ростовцем). Рассказ о нем, вставленный в П., интересен своей антикняжеской направленностью: летописец объясняет
поражение на Калке «гордостью» и «высокоумием» русских князей и именно в связи с этим приводит рассказ об
Александре и его слуге Торопе. Александр Попович участвовал в усобице между сыновьями владимирского князя
Всеволода Большое Гнездо, Юрием и Константином, на стороне Константина. После смерти Константина, опасаясь мести
Юрия, Александр вместе с другими «храбрами» принял решение служить Мстиславу Романовичу Киевскому. Сообщение о
гибели в сражении на Калке Александра и 70 других «храбров» находит параллель в известной былине о том, как на Руси
перевелись богатыри. Подробный рассказ об Александре Поповиче, несомненно фольклорного происхождения, вставлен в
летопись из какого-то ростовского источника; не случайно в этом рассказе упоминаются местные ростовские урочища.
«Повесть о приходе Батыя на Рязань».
Для детей.
В 1237 г. основные силы Золотой Орды во главе с преемником Чингиз-хана Бату-ханом (Батыем) подошли к границам
северо-восточной Руси. Первый удар степные кочевники нанесли Рязани, а затем был разгромлен Владимир.
События, связанные с героической защитой русским народом своей земли, получили яркое художественное отражение в
«Повести и приходе Батыя на Рязань». Повесть дошла в составе летописных сводов XVI в. в тесной связи с циклом
повестей о Николе Заразском. Она прославляет мужество и героизм защитников Рязани: князя Юрия Ингоревича, его
братьев Давыда и Глеба и рязанской дружины — «удальцов-резвецов — достояния рязанского», славного богатыря
Евпатия Коловрата. Причину поражения рязанцев автор усматривает в феодальной обособленности русских княжеств, в
эгоистической политике князей. Тщетно Юрий Ингоревич взывает к владимирскому князю Юрию Всеволодовичу —
последний отказывает в помощи рязанцам, он решает самостоятельно бороться с Батыем.
Органически не связанными со всем содержанием повести являются религиозно-моралистические рассуждения о причинах
гибели Рязани: попустительство божие, наказание за грехи. Эти рассуждения автора не могут заслонить главной причины
— забвение владимирским великим князем интересов всей Русской земли.
«Повесть о приходе Батыя на Рязань» состоит из четырех частей: 1. Появление Батыя на границах Рязанской земли,
посольство рязанцев к Батыю во главе с князем Федором, гибель Федора и его жены Евпраксии. 2. Героическая зашита
Рязани Юрием Ингоревичем, гибель защитников и разорение Батыем Рязани. 3. Подвиг Евпатия Коловрата. 4. Обновление
Рязани Ингварем Ингоревичем.
Героями первой части повести выступают сын Юрия Ингоревича рязанского князь Федор и его молодая супруга Евпраксия.
Федор отправляется к царю Батыю во главе посольства. Он бесстрашно вступается за честь не только своей супруги, но и
всех рязанских жен. Дерзко и со смехом бросает Федор вызов «нечестивому царю»: «Не полезно бо есть нам,
христианам, тобе, нечестивому царю, водити жены своя на блуд. Аще нас приодолееши, то и женами нашими владети
начнеши».
Гордый ответ русского князя вызывает ярость Батыя. По приказанию хана Федор и все посольство перебиты.
Горестная весть поражает молодую жену Федора княгиню Евпраксию. Она, стоя в превысоком своем тереме с малолетним
сыном Иваном на руках, «...услыша таковыя смертоносный глаголы, и горести исполнены, и абие ринуся из превысокаго
храма своего с сыном своим со князем Иваном на среду земли, и заразися (разбилась.— В. К.) до смерти». Так лаконично
прославляется подвиг верности, мужества, силы супружеской любви русской женщины.
Первая часть повести завершается горестным плачем Юрия Ингоревича и всех рязанцев.
Вторая часть прославляет мужество и героизм рязанской дружины и ее князя Юрия Ингоревича. Он воодушевляет дружину
мужественной речью: «Лутче нам смертию живота купити, нежели в поганой воли быти. Се бо я, брат ваш, напред вас
изопью чашу смертную за святыа божиа церкви, и за веру христьянскую, и за отчину отца нашего великого князя
Ингоря Святославича».
В этой речи героический мотив сочетается с религиозным призывом умереть «за божий церкви» и веру христианскую. Перед
боем Юрий, как и подобает благочестивому человеку, молится Богу, принимает благословение епископа.
Центральным эпизодом второй части является гиперболическое описание битвы. Русский воин один бьется «с тысящей, а
два — со тмою», потрясая мужеством врагов. Причинив им существенный урон, рязанцы гибнут: «...ecu равно умроша и
едину чашу смертную пиша».
Изображение разорения города исполнено в повести большого драматизма: И не оста во граде ни един живых: ecu равно
умроша и едину чашу смертную пиша. Несть бо ту ни стонюща, ни плачюща и ни отцу и матери о чадех, или чадом о
отци и о матери, ни брату о брате, ни ближнему роду, но ecu вкупе мертвы лежаща».
Третья часть посвящена прославлению подвига Евпатия Коловрата. Это эпический герой под стать богатырям русских
былин. Он наделен гиперболической силой, мужеством и отвагой. Он живое олицетворение героического подвига всего
русского народа, который не может мириться с поработителями и стремится отомстить за поруганную врагом землю.
Основное внимание уделено изображению поведения Евпатия в бою, на его подвиг переносится подвиг всей дружины. Он
бесстрашно разъезжает по ордынским полкам и бьет их нещадно — так, что его острый меч притупился. Самого Батыя
охватывает страх, и он посылает против Евпатия своего шурина богатыря Хостоврула (типично эпическая былинная
ситуация).
В поединке одерживает победу Евпатий. Он «исполин силою и разсече Хостоврула на полы до седла. И начата сечи силу
татарскую, и многих тут нарочитых богатырей Батыевых побил, ових на полы пресекаше, а иных до седла крояше».
Охваченные страхом монголы вынуждены применить против русского богатыря «пороки» (стенобитные орудия): «...и
начаша бити по нем с сточисленых пороков и едва убиша его...»
Когда тело Евпатия приносят к Батыю, хан «начаша дивитися храбрости и крепости и мужеству» Евпатия. Батый воздает
должное своему врагу: «О Коловрате Еупатие, гораздо ecu меня подщивал малою своею дружиною, да многих
богатырей сильной орды побил ecu, и многие полкы падоша. Аще бы у меня такий служил, — держал бых его против
сердца своего».
Под стать Евпатию и его храбрые дружинники. Когда кочевникам удалось захватить в плен пятерых воинов, изнемогавших
от ран, те с иронией и сознанием морального превосходства отвечают Батыю: «Веры християнскые есве, раби великого
князя Юрья Ингоревича Резанского, а от полку Еупатиева Коловрата. Посланы от князя Ингваря Ингоревича
Резанскаго тебя, силна царя, почтити и честна проводити и честь тобе воздати. Да не подиви, царю, не успевати
наливати чаш на великую силу — рать татарьскую».
В этом ответе обнаруживается отзвук былевого народного эпоса (ср. разговор Ильи с Калином царем).
Последняя, заключительная, часть повести начинается эмоциональным плачем князя Ингваря Ингоревича, созданным по
всем правилам книжной риторики. Он горестно оплакивает убитых, «яко труба рати глас подавающе, яко сладкий орган
вещающи».
Повесть заканчивается рассказом о возрождении и обновлении русскими людьми испепеленной врагом Рязани, вследствие
чего «бысть радость християнам...». Эта концовка свидетельствует об оптимизме, жизнестойкости русского народа, его
неколебимой вере в возможность избавления от монголо-татарского ига.
Все произведение представляет собой образец воинской повести, которая вобрала в себя значительные элементы
фольклора. Повесть не всегда точна в передаче исторических фактов (сообщается об участии в битве Всеволода Пронского
— умер ранее 1237 г.; о гибели в бою Олега Красного, хотя он остался жив), но она верно передает настроение общества
того времени и отличается живостью, яркостью и драматизмом повествования.
Более лаконичен и менее образен рассказ летописи о взятии Батыем Владимира в 1238 г. и битве на реке Сити с князем
Юрием Всеволодовичем, павшим в этом бою.
Выразителен краткий летописный рассказ об осаде Козельска. Жители этого города в течение семи недель выдерживали
осаду, и враги прозвали за это Козельск «злым городом». Овладев им, завоеватели жестоко расправились с его жителями.
Для взрослых:
Повести о Николе Заразском — цикл рязанских повестей о событиях татаро-монгольского нашествия. Цикл не имеет
единого автора: он слагался в течение почти двух столетий, продолжая дополняться описанием «чудес» и порождая
различные редакции еще два столетия. Изучение истории текста цикла сильно затрудняется тем обстоятельством, что
сохранились лишь поздние списки. Всего один список датируется XVI-м в. (ГБЛ, Волок. собр., № 526), остальные списки (их
не менее ста) — XVII и XVIII вв. Тем не менее положение не безнадежно. Центральная и лучшая из составных частей цикла
— Повесть о разорении Рязани Батыем в той или иной степени отразилась во многих произведениях русской литературы
XIV—XVI вв. и по этим отражениям до известной степени мы можем судить о движении ее текста и текста некоторых других
произведений цикла.
Цикл состоит из Повести о перенесении Иконы Николы Заразского из Корсуня, уже упомянутой Повести о разорении Рязани
Батыем, Похвалы роду рязанских князей (иногда включаемой в состав предшествующей повести), родословной попов,
служивших у иконы Николы Заразского, и охватывающей то 335, то 389 лет, и двух «Коломенских чудес» иконы Николы
Заразского, произошедших уже в XVI в. и так или иначе связанных с Коломной (с перенесением иконы в Коломну в 1522 г. и
построением каменной стены в Зарайске в 1531 г.).
Некоторое указание на авторство первой из повестей рязанского цикла имеется в краткой части этого цикла — «Род
служителей чудотворца Николы Заразского». Все «служители» церкви Николы Заразского в городе Заразске,
переименованном в XVII в. в Зарайск, происходили из одного рода «служителя» Евстафия, который пришел «ис Корсуни с
чюдотворным Николиным образом». О сыне Евстафия — «Евстафии втором» говорится: «сии написа Еустафей вторый
Еустафьев сын Корсунскова. На память последнему роду своему».
Что же «сии» написал «Евстафии вторый»? Родословие, само собой разумеется, написать он не мог. Центральную повесть
цикла — Повесть о разорении Рязани, как мы увидим, написать он также не мог, так как повесть эта содержит признаки
относительно позднего своего происхождения: там спутана хронология, погибшими в неравном бою с Батыем показаны
такие князья, которые на самом деле умерли позднее, смешаны их родственные отношения — все это могло произойти не
ранее XIV в., когда многое уже забылось, получило свое эпическое обобщение. «Евстафии вторый» мог написать какой-то
первоначальный краткий вариант Повести о разорении Рязани Батыем, однако по существу этот первоначальный краткий
вариант был летописного характера и не связан с иконой Николы. Остается предположить, что «Евстафии вторый» написал
Повесть о перенесении иконы Николы из Корсуня. Эта повесть сравнительно мало варьируется в списках (главное
колебание — в указании на тот город, через который прибыл Евстафии со своим семейством и иконой в Новгород из
Корсуни: по одной версии он проехал через Кесь, ныне Цесис Латвийской ССР, по другой — через Ригу). Предположение о
том, что «Евстафии вторый» написал именно Повесть о перенесении иконы Николы, согласуется и с тем, что в самой
повести «Евстафий вторый» упоминает о самом себе: Никола является во сне «Евстафию первому» и говорит: «Астафие,
возми мой чюдотворный образ Корсунски, супругу свою Феодосию, и сына своего Остафия и гряди в землю Резаньскую».
Язык этой повести весьма архаичен, лексический состав ее не противоречит тому предположению, что она была
составлена в середине XIII в. Предположения о том, что род служителей Николы Заразского был греческого происхождения,
лишены основания. Корсунь в начале XIII в. имела, как известно, многочисленное русское население наряду с греческим и
представителями других национальностей. Заключается первая повесть цикла описанием гибели князя Федора Юрьевича
«от безбожнаго царя Батыя на реке на Воронежи» и самоубийства его жены Евпраксии вместе с сыном их — Иваном
Постником. Этот заключительный эпизод первой повести повторен во второй — в Повести о разорении Рязани Батыем,
причем повторен он в сходных выражениях, что указывает на общий источник или на то, что вторая повесть,
составлявшаяся позднее, заимствовала этот эпизод из первой.
Вероятнее всего предположение, что перед нами какая-то запись летописного характера: в основной части второй повести
— Повести о разорении Рязани Батыем — ясно проступает рязанская летопись. Дело в том, что под 1238 г. в Синодальном
списке Летописи Новгородской первой, в той его последней части, которая в наиболее авторитетном издании, выполненном
А. Н. Насоновым, определена как относящаяся к первой половине XIV в. (см.: Новгородская первая летопись старшего и
младшего изводов. Под редакцией и с предисловием А. Н. Насонова. М.; Л., 1950, с. 5), читается рассказ, очень близкий к
Повести о разорении Рязани Батыем и не содержащий анахронизмов, которых немало в окончательном дошедшем до нас
тексте Повести о разорении Рязани Батыем. Это и есть, как нам представляется, древнейшая основа Повести.
Впервые на ее сходство со статьей HIЛ под 1238 г. обратил внимание В. Л. Комарович (в «Истории русской литературы»).
Он считал, что в HIЛ сохранились остатки рязанского летописного свода Ингваря Ингоревича. Другой фрагмент этого свода
читается в НIЛ под 1218 г., в нем описывается убийство рязанскими князьями Глебом и Константином своих родственников.
Оба рязанских рассказа резко выделяются в спокойном изложении НIЛ своим обличительным пафосом, а с другой стороны,
во второй повести и таким традиционным способом, отмечающим конец вставки, как фраза: «Но на предлежащее
возвратимся». Рязанское происхождение рассказа в НIЛ под 1238 г. о взятии Рязани Батыем ясно из того, что говорит о себе
сам рассказчик: «И кто, братье, о сем не поплачется, кто ся нас остал живых... Да и мы то видевше, устрашилися быхом».
Косвенно указывает на рязанское происхождение рассказа HIЛ и то обстоятельство, что Рязань названа в нем просто
«град», и даты подхода татар к Рязани и ее взятия указаны совершенно точно: 16 и 21 декабря.
Итак, древнейшее ядро Повести о разорении Рязани Батыем имело летописный характер. В последующем «зрелом» тексте
Повести эта летописная форма в какой-то мере сохраняется (например, формула «В лето 6745...», отдельные летописные
приемы изложения и пр.). В древнейшем ядре Повести нет рассказа о Евпатии Коловрате, нет плача Ингваря Ингоревича,
нет явно анахроничного рассказа о смерти Олега Красного (в действительности же князь попал в плен, возвратился из
Орды в 1252 г. и умер в 1258 г.), не сделаны еще все рязанские князья братьями вопреки исторической правде, нет Похвалы
роду рязанских князей и мн. др.
Повесть о разорении Рязани Батыем в дальнейшем отразилась в летописной Повести о нашествии Тохтамыша на Москву в
1382 г. в обеих ее редакциях (в редакции Симеоновской летописи и Рогожского летописца и в редакции НIVЛ и СIЛ).
Обращает на себя внимание, что Повесть о разорении Рязани не повлияла на Повесть о нашествии Тохтамыша, ни
«плачем Ингваря Ингоревича», ни эпизодом с Олегом Красным, ни рассказом о Евпатии Коловрате, ни Похвалой роду
рязанских князей. Очевидно, что всех этих частей не было еще в Повести о разорении Рязани, однако текст, повлиявший на
Повесть о нашествии Тохтамыша, вполне близок тому, который и сейчас читается в Повести о разорении Рязани. Отсюда
ясно, что в конце XIV в. эта Повесть уже существовала, но, вероятнее всего, без указанных частей.
Плач Ингваря Ингоревича появился в Повести под влиянием плача великой княгини Евдокии по Дмитрии Донском,
читающемся в составленном в XV в. Слове о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, «царя
Русьскаго». Это Слово, повлиявшее на Повесть, само испытало в свою очередь ее влияние. В Слове отразилась Повесть
без рассказа о Евпатии Коловрате и без рассказа об Олеге Красном, но уже с Похвалою роду рязанских князей. Это,
конечно, не значит, что Похвала была составлена только в это время: по всей литературной форме и идеалам княжеского
поведения она очень архаична и могла быть написанной еще в XIII в., тогда же, когда было написано близкое ей по
духу Слово о погибели Русской земли. Однако в соединении с Повестью о разорении Рязани Похвала появилась, очевидно,
уже в XV в. То же влияние Повести, уже соединенной с Похвалой, видим мы и в «Задонщине». Значит и ко времени
создания «Задонщины» (дата ее создания, впрочем, весьма спорна) соединение в одном своде Повести и Похвалы было
налицо. Мало того, в «Задонщине» отыскиваются следы влияния рассказа о Евпатии Коловрате и плача Ингваря
Ингоревича. «Задонщина» несомненно составлена позднее Повести о нашествии Тохтамыша в 1382 г. Отсюда можно
предположить, что дошедший до нас состав и вид Повести о разорении Рязани с Похвалою роду рязанских князей и плачем
Ингваря Ингоревича образовался где-то в самом кон. XIV или нач. XV в., между созданием Повести о нашествии Тохтамыша
и написанием «Задонщины». Неясен только вопрос о рассказе со смертью Олега Красного. Возможно, что он был
присоединен к Повести о разорении Рязани именно в это время — тогда, когда нужна была некая патриотическая
реабилитация Рязанского княжества и его князей.
В полном своем составе повлияла Повесть о разорении Рязани и на Сказание о Мамаевом побоище во всех его редакциях.
Так же точно в полном своем составе отразилась она и в Повести Нестора-Искандера о взятии Царьграда турками конца
XV в.
В XVI в. в связи с временным переносом в 1522 г. иконы Николы Заразского в Коломну рязанский цикл был дополнен двумя
коломенскими «чудесами» явно коломенского же происхождения. В XVII в. весь цикл Повестей о Николе Заразском
подвергается различным переработкам. Цикл становится особенно популярен в связи с той ролью, которую сыграл Заразск
и икона Николы в событиях Смутного времени. В 1608 г. она была украшена Василием Шуйским, в 1610 г. заразский
протопоп Димитрий действовал против интервентов вместе с князем Пожарским. Характер переработок Повестей в XVII в.
резко отличается от характера переработок в предшествующие столетия: если тогда рязанский цикл складывался,
дополнялся новыми текстами, то теперь текст перерабатывается целиком — и в стилистическом, и в идеологическом
отношении. Так появляются редакции, связанные с определенной средой или узкими назначениями (например, церковно-
служебными). Появляются редакции «Стрелецкая», составленная, очевидно, в Коломне, редакция «Сказания», «Воинская»,
редакция «Русского временника», Проложная и пр.
Один из списков пространного вида редакции «Сказания» заключается словами: «справил Ивашко иконник Калашников»,
но был ли иконник Калашников автором редакции «Сказания» этого пространного вида или простым переписчиком —
сказать трудно. По-видимому, необходимо признать, что наиболее «существенными» авторами в рязанском цикле были
«Евстафий вторый», создавший первую повесть цикла, безвестный автор Похвалы роду рязанских князей и тот автор,
который на грани XIV и XV вв. создал окончательный текст Повести о разорении Рязани Батыем вместе с рассказом о
Евпатии Коловрате, плачем Ингваря Ингоревича и пр. Все указанные авторы обладали незаурядными литературными
способностями и высокими патриотическими чувствами.
Бонус
«Слова» Серапиона Владимирского. События монголо-татарского нашествия отразились также в жанре дидактическом и
агиографическом.
Талантливым проповедником XIII в. был Серапион — игумен Киево-Печерского монастыря, а с 1274 г.— епископ
Владимирский (ум. в 1275 г.). Современники называли Серапиона «мужем зело учительным в божественном писании».
Перу Серапиона принадлежит пять «слов»: первое было создано около 1230 г., после битвы на Калке, последние четыре —
во Владимире в 1274—1275 гг.
Серапион в нашествии иноплеменников видит карающий перст Божий, возмездие за грехи и призывает людей к
покаянию, говорит даже о приближении скорого конца мира.
Приход «языка немилостивого» Серапион изображает довольно образно и живо, прибегая к ритмической форме
построения речи: «...приде на ны язык немилостив, попустивъшю Богу, и землю нашю пусту сътвориша и грады наши
плениша, и церкъви святыя разориша, отъци и братию нашю избиша; матере наша и сестры наша в поругание быша».
Во втором «слове» Серапион говорит о страшном гневе Божием и вспоминает прошлое в форме риторических
вопросов: Не пленена ли бысть земля наша? Не взъяти ли быша гради наши?Не вскоре ли падоша отъци и братия
наши трупием на земли? Не ведены ли быша жены и чада наша в плен? Не порабощена ли быхом оставьте горькою си
работою от иноплеменик ?»
Бедствия, постигшие Русскую землю, изображены в третьем «слове». Четвертое и пятое «слова» Серапиона
посвящены осуждению народных предрассудков и суеверий: они направлены против испытания «ведьм» водой и огнем и
против откалывания из могил утопленников, которые, по народному поверью, вредили урожаю. В последних «словах»
Серапиона пессимистический тон начинает постепенно исчезать, что свидетельствует об изменении настроения в русском
обществе.
Е. В. Петухов, исследуя творчество Серапиона Владимирского, отмечает простоту и непосредственность его
поучений, отсутствие приемов книжного ораторства. Он относит Серапиона к категории тех писателей северо-восточной
Руси XIII в., которые являются соединительным звеном между северо-востоком и Киевом, придерживаются традиций
киевской школы, в частности поучений Феодосия Печерского и Климента Смолятича, но живут новой жизнью, черпая из нее
материал для своих сочинений.
Таким образом, события 1237—1240 гг., связанные с нашествием монголо-татарских полчищ, получили широкое
отражение в воинской исторической повести, поучении.
28) «Слово о погибели Русской Земли». Патриотические идеи памятника. Идеал Русской земли .
Для детей.
Событиями монголо-татарского нашествия, очевидно, порождено и такое выдающееся поэтическое произведение, как
«Слово о погибели Русской земли», впервые обнаруженное только в конце 70-х годов прошлого века
К. Г. Евлентьевым и опубликованное в 1892 г. X. М. Лопаревым. Новый список произведения был найден в 30-е годы
нынешнего века И. Н. Заво–локо и опубликован В. И. Малышевым в 1947 г.
«Слово о погибели Русской земли» исполнено высокого гражданского патриотического звучания. В центре — образ Русской
земли, «светло-светлой» и «украсно-украшеной». Неизвестный автор слагает гимн родине. Он говорит о природных
красотах и богатствах родной земли. Неотъемлемой ее частью, ее гордостью являются города великие, села дивные, сады
монастырские, дома церковные (храмы). Славу Руси составляли князья грозные (могущественные), бояре честные,
вельможи многие. Автор говорит о могуществе Всеволода (Большое Гнездо), его отце Юрии Долгоруком и деде Владимире
Мономахе.
Подобно автору «Слова о полку Игореве», автор «Слова о погибели Русской земли» сопоставляет былое величие Руси с
нынешним упадком. «А в ты дни болезнь крестияном, от великого Ярослава и до Володимера, и до ныняшнего Ярослава,
и до брата его Юрья, князя Володимерьскаго». Здесь нетрудно заметить своеобразную периодизацию истории Руси, как
бы продолжающую периодизацию «Слова о полку Игореве». Автор «Слова о полку Игореве» связывал со «старым
Ярославом» период расцвета политического могущества Руси, а затем говорил о «невеселой године» княжеских крамол и
распрей, приведших к усилению «поганых». Автор «Слова о погибели Русской земли» как бы развивает дальше мысль
гениального певца: от «великого Ярослава», т. е. Ярослава Мудрого, «до Володимера» Мономаха продолжались княжеские
распри, «губившие» Русскую землю; Владимир Мономах добился прекращения усобиц, сплотил все силы Руси для борьбы
со степными кочевниками и нанес им сокрушительный удар. Поэтому в «Слове о погибели» образ Мономаха приобретает
героическое и эпическое звучание.
После Владимира и до «ныняшняго Ярослава», «до брата его Юрья» продолжается период княжеских раздоров, что и
привело к «погибели Русской земли», т. е. захвату ее врагом.
Сопоставление «Слова о погибели Русской земли» с летописями показывает, что о «погибели» земли русские люди стали
говорить только после захвата Батыем Киева, который в глазах народа продолжал оставаться центром Русской земли (об
этом же свидетельствуют былины). В связи с этим естественнее всего предположить, что «Слово о погибели» было
написано южанином, переселившимся на север Руси, не ранее 1240 г., после падения Киева. Это произведение можно
отнести к жанру историко-публицистических «слов» — «речи», призванной вселить в сердца слушателей мужество,
бодрость, пробудить чувство гордости за свою землю, подвергшуюся опустошительному разгрому «языка немилостивого»,
«лютого», вдохновить на борьбу против поработителей, для чего необходимо преодолеть «болезнь» —княжеские усобицы.
«Слово о погибели Русской земли» породило обширную исследовательскую литературу, в которой высказан ряд
интересных, подчас противоречивых мнений о времени и месте создания этого произведения, о его отношении к «Житию
Александра Невского».
Для больших.
Слово о погибели Русской земли — отрывок полностью не сохранившегося произведения, посвященного татаро-
монгольскому нашествию на Русь. Отрывок этот дошел до нас в двух списках, при этом не как самостоятельный текст, а как
введение к первой редакции Повести о житии Александра Невского. Один список — XV в. (Гос. архив Псковской области,
собр. Псково-Печерского мон., ф. 449, № 60), второй — XVI в. (ИРЛИ, Р.IV, оп. 24, № 26). Заглавие памятника «Слово о
погибели Рускыя земли и по смерти великого князя Ярослава» читается только в первом списке.
Объединение в рукописной традиции С. с Повестью о житии Александра Невского давало основание ряду исследователей
считать С. вступлением к не дошедшей до нас светской биографии Александра Невского, которая якобы послужила
основой его жития. Однако сравнение стиля С. со стилем Повести о житии свидетельствует о независимости этих
произведений и о разном времени их возникновения. И в настоящее время полностью возобладала точка зрения, согласно
которой объединение этих текстов — факт их более поздней литературной истории.
Дошедший до нас отрывок С. — либо вступление, либо первая часть произведения о «погибели Русской земли» — об
ужасах батыевщины, о разгроме русских княжеств монголо-татарами. В сохранившемся тексте описывается былая красота
и богатство Русской земли, ее прежнее политическое могущество. Такой характер вступления к тексту, который должен был
повествовать о горестях и бедах страны, не случаен. Эта особенность С. находит себе типологическое соответствие с
произведениями древней и средневековой литературы, в которых встречается похвала величию и славе родной земли. В. В.
Данилов, изучавший эту проблему, пришел, однако, к заключению, что С. «сближается не со всяким патриотическим
произведением в других литературах, а лишь со сходными по условиям своего проявления, когда родина писателя
страдала от войн, междоусобий и произвола» (Данилов В. В. «Слово о погибели Рускыя земли» как произведение
художественное. — ТОДРЛ, 1960, т. 16, с. 137—138).
С. по поэтической структуре и в идейном отношении близко к Слову о полку Игореве. Оба этих произведения отличает
высокий патриотизм, обостренное чувство национального самосознания, гиперболизация силы и воинской доблести князя-
воина, лирическое восприятие природы, ритмический строй текста. Оба памятника близки и сочетанием в них похвалы и
плача: похвала былому величию страны, плач о ее бедах в настоящем. «Слово о полку Игореве» было лирическим
призывом к единению русских князей и русских княжеств, прозвучавшим перед татаро-монгольским нашествием. С. же
явилось лирическим откликом на события этого нашествия. Между обоими произведениями могут быть отмечены близкие
стилистические формулы, сходные поэтические образы, параллельные словосочетания и обороты (см.: Соловьев А. В.
Заметки к «Слову о погибели Рускыя земли». — ТОДРЛ, 1958, т. 15, с. 109—113). Однако о непосредственной зависимости
С. от «Слова о полку Игореве» эти совпадения свидетельствовать не могут. В данном случае близость этих произведений
объясняется их поэтическими особенностями.
В науке существуют различные точки зрения как по вопросу о времени написания С., так и по вопросу об авторе
произведения. Некоторые исследователи (М. Н. Тихомиров, В. Филипп и др.) соотносят возникновение С. с Калкской битвой
1223 г. Есть точка зрения (М. В. Горлин), согласно которой С. — отклик на смерть князя Ярослава Всеволодовича в 1246 г. В.
В. Данилов полагал, что С. было написано после 1250 г. кем-то из лиц, прибывших в свите Кирилла, митрополита из Галича
во Владимиро-Суздальскую Русь. Наиболее убедительной, однако, следует принять датировку тех исследователей (А. В.
Соловьев, Н. К. Гудзий, И. П. Еремин, Ю. К. Бегунов и др.), которые связывают возникновение С. с Батыевым нашествием
на Русь в 1237—1240 гг. С. обрывается на фразе «А в ты дни болезнь крестианом от великаго Ярослава и до Володимера, и
до ныняшняго Ярослава, и до брата его Юрья, князя Володимерьскаго». «Нынешний Ярослав» — Ярослав Всеволодович,
умер в 1246 г., следовательно, С. было написано, во всяком случае, до 1246 г. Но в приведенном контексте и имя Юрия
Всеволодовича фигурирует, скорее всего, как имя еще живого князя, а он погиб в битве на Сити 4 марта 1238 г. Можно
думать поэтому, что С. было создано в самом начале Мамаева нашествия, еще до битвы на реке Сити.
Столь же гипотетичным остается для нас вопрос и об авторе С. Одни исследователи видят в авторе жителя Новгорода (М.
Н. Тихомиров, В. Филипп), другие считают, что произведение возникло в пределах южной Руси (А. В. Соловьев), третьи
полагают, что автором С. был житель северо-восточной Руси — Переяславля-Залесского или Владимира (Н. К. Гудзий),
четвертые — местом написания С. называют северо-восточную Русь, но говорят, что автором был выходец из южной Руси
(В. В. Данилов, Ю. К. Бегунов). Последняя гипотеза представляется наиболее убедительной: в С. много черт,
свидетельствующих о северовосточной Руси (имена князей, перечисляемые земли, некоторые термины), а вместе с тем
автор хорошо знает легенды о Владимире Всеволодовиче Мономахе южнорусского происхождения.
С., как известно, нашло отражение в нескольких памятниках древнерусской литературы — образами С. воспользовался
монах Кирилло-Белозерского монастыря Ефросин, создавая свой вариант «Задонщины» (конец 70-х гг. XV в.),
реминисценции из «Слова» имеются в редакции Андрея Юрьева Жития Феодора Ярославского (вторая половина XV в.) и в
Степенной книге (60-е гг. XVI в.).
Первая публикация С. была осуществлена по рукописи псковского Печерского монастыря в 1892 г. X. М. Лопаревым.
Однако, до издания Лопарева памятник этот был известен псковскому археологу К. Г. Евлентьеву, о чем свидетельствует
запись последнего от 1878 г. на обороте верхней крышки переплета сборника со С. Второй список произведения был открыт
в 1933 г. И. Н. Заволоко среди рукописей рижской Гребенщиковской старообрядческой общины. Вторично этот список был
открыт В. И. Малышевым в 1945 г. Текст этого списка был в 1947 г. одновременно опубликован В. И. Малышевым по
рукописи и по фотокопии в работе М. В. Горлина, опубликованной посмертно (фотокопию списка В. М. Горлину в 30-е гг.
предоставил И. Н. Заволоко). Текст С. неоднократно публиковался и отдельно, и в составе сборников и хрестоматий.
Произведению посвящена обширная исследовательская литература (подробный обзор ее см. в монографии Ю. К.
Бегунова).
«Житие Александра Невского», написанное вскоре после смерти князя (ум. в 1263 г.), создает идеальный образ
правителя, защитника своего отечества от военных и идеологических посягательств внешних врагов. Оно не укладывается
в каноны житийной литературы, и это понимали древнерусские книжники, внесшие его прежде всего в состав летописей
(первая редакция жития вошла в состав Лаврентьевской и Второй Псковской летописей), и только в XVI в. оно вошло в
«Великие Четьи-Минеи» Макария и «Пролог».
Само заглавие произведения дает определение его специфики: «Повести о житии и о храбрости благоверного и
великого князя Александра» — рассказ о жизни, главным содержанием которой явились подвиги «храбрости». Основу
жития Александра Невского составляют две воинские повести о битве на Неве и на Чудском озере.
Врагом Русской земли выступает в житии «король части Римьскыя от полунощныя страны»; тем самым автор
подчеркивает, что русскому православному князю предстоит вступить в борьбу с римско-католическим западным миром,
ставящим целью захват «земли Александровой». Враг преисполнен уверенности в своих силах: «в силе тяжце», «пыхая
духом ратным», «шатаяся безумием», «загордевся» шлет он послов к Александру со словами: «Аще можеши
противитися мне, то се есмь уже зде, пленяя землю твою». Типологически данный эпизод близок эпосу, «Девгениеву
деянию», «Александрии».
«Разгореся сердцем», Александр укрепляет свой дух молитвой, поступая, как подобает благочестивому князю. Он
обвиняет врага в нарушении заповеди божией, повелевающей «жити не преступающе в чюжую часть». Уверенный в
правоте своей борьбы, Александр воодушевляет войска и с «малой дружиной» устремляется на врагов. В бой он идет с
верой «к святыма мученикома Борису и Глебу». Так мотивируется в житии видение старейшины земли Ижорской Пелгуя:
на утренней заре он видит плывущих в насаде Бориса и Глеба, спешащих на помощь «сроднику своему князю Александру».
Подробно описывается в житии ход сражения 15 июля 1240 г., большое внимание уделяется подвигам Александра и
его храбрым «шести мужам» — богатырским ратникам. Сам Александр проявляет необычайное мужество и бесстрашие в
бою, он «возложи печать на лицы шведского короля острым своим копией». Мужеством и храбростью отличались «мужи»
Александровы: Гаврило Алексич по единой доске въехал на коне на вражеский корабль и избил бесчисленное множество
врагов, его столкнули в воду, но он выплыл [это был знаменитый предок А. С. Пушкина Радча (Радша)]; молодой
новогородец Савва подрубил столб златоверхого шатра шведского короля, и падение шатра вызвало ликование в русском
стане; Ратмир в пешем строю мужественно бился с врагами и скончался от ран на поле боя; Сбыслав Якунович рубился с
врагами «единым топорном, не имеяша страха в сердце своем». Ловчий князя Яков Полочанин наехал с мечом на полк.
Миша в пешем бою с дружиной «погуби три корабли римлян». При этом сообщается, что о подвигах этих славных «мужей»
автор слышал от «своего господина» Александра Ярославича.
Битва на Чудском озере с немецкими рыцарями 5 апреля 1242 г. изображена в традиционной стилистической
манере воинских повестей: «Бе же тогда субота въсходящю солнцю, и съступишася обои. И бысть сеча зла и труск от
копий ломления и звук от сечения мечнаго, яко же и озеру померзъшю двигнутися; и не бе видети леду: покры бо ся
кровию».
Ссылаясь на «самовидца», автор жития говорит о помощи Александру небесного полка. На самом деле Александр в
этой битве проявил незаурядный полководческий талант, разгадав тактический замысел врагов.
Князь возвращается в Псков, ведя подле коней пленных, «иже именують себе божий ритори». Победа приносит
Александру, подчеркивает житие, всемирную славу: «Инача слыти имя его по всем странам и до моря Египетьскаго и до
гор Араратьскых и обону страну моря Варяжьскаго и до великого Риму».
О других воинских подвигах Александра житие сообщает кратко: «единым выездом» он побеждает 7 ратей «языка
Литовъскаго».
Много места отводится в житии взаимоотношениям Александра с Ордой. «Царь силен на Въсточней стране» шлет
русскому князю своих послов, и их речь служит своеобразным оправданием поездки Александра в Орду. «В силе велице»
он приходит во Владимир: И бысть грозен приезд его, и промчеся весть его и до устья Волги. И начаша жены
моавитьскыя (татарские) полошати (устрашать) дети своя, ркуще: «Александр едет»!
Обдумав и получив благословение епископа, Александр идет в Орду. Как ведет себя там князь, житие умалчивает,
отмечая только удивление Батыя: «Истинну ми сказасте, яко несть подобна сему князя».
Если Александру Батый воздает честь, то по отношению к его меньшому брату проявляет гнев. Причины гнева автор
не указывает и лишь отмечает, что его проявлением было пленение Суздальской земли ордынским воеводой Неврюем. Это
дает повод автору жития прославить Александра — идеального правителя, который «церкви въздвигну, грады испольни,
люди распуженыа собра в домы своя».
Прославлению Александра — защитника православия — посвящен в житии рассказ о приходе на Русь папских
послов. Александр отвергает их предложение принять католичество, и в этом автор жития видит торжество национальной
политики русского князя.
Лаконично сообщает житие о насилиях врага и вторичном хождении князя в Орду, дабы «отмолити людии и от
беды тоя», т. е. от участия русских воинов в походах татарских войск.
Завершается житие сказанием о смерти Александра (он был отравлен в Орде) в Городце и его погребении во
Владимире. Народ оплакивает любимого князя, «яко земли потрястися». Обращаясь к народу, митрополит Кирилл
говорит: «Чада моя, разумейте, яко уже зайде солнце земли Суждальской!» — «Уже погыбаемь!» — ответила толпа. В
агиографической традиции описано посмертное чудо Александра: подобно Алексею (под именем Алексея Александр перед
смертью был пострижен в схиму), божьему человеку, он протягивает руку из гроба и берет «прощальную грамоту» у
митрополита.
Характерной особенностью жития является постоянное присутствие автора-рассказчика. Он спешит заявить о своем
смирении во вступлении к житию. Сам он «самовидец... возраста его», «домочадец», об Александре он также слышал «от
отець своих». Его присутствие постоянно ощущается в отборе и интерпретации материала. Александр в изображении
автора является средоточием лучших качеств прославленных героев ветхозаветной истории: красота лица его подобна
красоте Иосифа, сила — часть силы Самсона, премудрость — Соломона, а храбрость — римского царя Веспассиана. Так с
помощью ретроспективной исторической аналогии житие прославляет красоту, силу, мудрость и храбрость Александра.
Интересно, что среди этих качеств не нашлось места христианским добродетелям — кротости и смирению.
Автор восхищается героем, гордится им, сочувствует ему. Эмоциональное напряжение достигает высшей точки в
конце жития: «О, горе тобе, бедный человече! Како можеши написати кончину господина своего! Како не упадета ти
зеници вкупе с слезами! Како же не урвется сердце твое от корения!» Он гиперболизирует чувство скорби и горя: «Отца
бо оставити человек может, а добра господина не мощно оставити: аще бы лзе, и в гроб бы лезл с ним!»
Таким образом, «Житие Александра Невского» обнаруживает тесную связь, как с агиографической литературой, так
и с воинскими повестями. Его автором был житель Галицко-Волынской Руси, переселившийся вместе с митрополитом
Кириллом III во Владимир. Исследователи установили связь стиля жития с Галицкой летописью, «Девгениевым деянием»,
«Историей Иудейской войны» Иосифа Флавия, «Сказанием о Борисе и Глебе» и паремийным чтением.
«Житие Александра Невского» становится образцом позднейших княжеских жизнеописаний, в частности жития
Дмитрия Донского. Имя Александра Невского пользуется популярностью в Московском государстве. Он оказывает помощь
(уже в качестве святого патрона Русской земли) Дмитрию Донскому в победе над монголо-татарскими завоевателями,
Ивану Грозному при осаде Казани, а Петр I делает Александра Невского патроном Петербурга.
Для больших.
Повесть о житии Александра Невского — историко-агиографическая повесть о выдающемся государственном и военном
деятеле Древней Руси. П. дошла до нас в нескольких редакциях XIII—XVIII вв. История ее текста необычайно сложна,
многое остается пока спорным, в частности начальная история памятника, взаимоотношения между его старшими
редакциями — Первоначальной, Особой, Лихачевской и редакцией СIЛ.
Первым жизнеописанием Александра Невского, по мнению некоторых ученых (Н. И. Серебрянского, В. Л. Комаровича),
была светская дружинная Повесть о «мужестве и житии» Александра, не сохранившаяся в первоначальном виде, но
частично отразившаяся в двух редакциях П. — Первоначальной и Особой. Не ясно, однако, что из текстов этих двух
редакций могло читаться в светской биографии князя. Считалось, например, что вступлением к П. являлось Слово о
погибели Русской земли и что повествование о жизни Александра начиналось с похвалы князю (сохранившейся в Особой
редакции жития), где он уподоблялся Александру Македонскому, Ахиллу, Дигенису Акриту. В дальнейшем текст Повести
восстанавливался в основном по первоначальной редакции П., с исключением из него библейских параллелей и описания
чуда с «душевной грамотой». Н. И. Серебрянский считал, что автором светской биографии Александра был его дружинник,
но не из числа тех, кто принимал участие в боевых действиях князя. В. Л. Комарович предположил, что автором П. мог быть
Федор Данилович или Яким, дружинники князя Ярослава — отца Александра, но не аргументировал эту атрибуцию.
Основой для гипотезы о существовании древней светской биографии князя послужили наблюдения над стилистической
неоднородностью первоначальной редакции П., в тексте которой соединяются две разных точки зрения — монаха и
дружинника и два разных стилевых начала — церковное и светское. Слияние различных стилевых тенденций и доказывает,
по мнению сторонников гипотезы, что Первоначальная редакция является церковной обработкой светской дружинной
биографии князя. Гипотеза о существовании светской биографии князя строилась на ошибочной предпосылке, отрицающей
возможность соединения в произведениях древнерусской литературы различных стилевых начал. Н. К. Гудзий, И. П.
Еремин, У. Филипп, Ю. К. Бегунов, критикуя эту гипотезу, отмечали, что у нее нет серьезных текстологических
доказательств.
Содержание первоначальной редакции П. составляют краткие рассказы об основных, с точки зрения автора, эпизодах из
жизни Александра (битвы на Неве и Чудском озере, дипломатические отношения с папой римским и Ордой), которые
воссоздают героический образ князя-воина, доблестного полководца и мудрого политика. Жизнеописание князя автор
строит как житие. В соответствии с канонами жанра в предисловии он называет себя «худым», «многогрешным», «мало
смыслящим», рассказ о жизни Александра начинает, как и подобает в житии, с сообщения о его рождении от благочестивых
родителей. Все повествование насыщено библейскими цитатами и аналогиями; сравнения с Самсоном, Соломоном,
Иосифом Прекрасным, Давидом, Иисусом Навином, Езекией подчеркивают вечный, вневременной характер деятельности
Александра. Автор постоянно напоминает о небесном покровительстве князю, стремясь показать, что «на таковые бог
призирает», подчеркивает благочестивость Александра, вкладывает в его уста молитвы и обращения к богу. Завершается
первоначальная редакция описанием кончины князя и чуда с «душевной грамотой».
Имя автора Первоначальной редакции неизвестно, но в тексте есть некоторые сведения о нем. Автор говорит, что многое об
Александре он знает по рассказам «отець своих» («своих отець домочадец»), а сам «самовидець есмь възраста его», т. е.
зрелых лет Александра. Автор не был участником Невского боя, о нем ему рассказали князь и другие участники битвы.
Сведения о Чудском сражении он тоже получил от «самовидца», правда, на «самовидца» автор ссылается в той части
рассказа о битве, где повествуется о чудесной помощи Александру «полка божьего». На основании этих авторских
замечаний трудно установить общественное положение автора и степень его близости к князю. Еще первые исследователи
П. отмечали, что автор Первоначальной редакции не мог быть новгородцем: в его рассказе нет многих подробностей и
фактов, которые можно было бы почерпнуть из новгородских и псковских источников, а иногда его рассказ противоречит
этим источникам. Так, автор Первоначальной редакции упоминает роль новгородцев в победе на Неве, говоря, что многие
новгородцы «не совокупилися бешя», и князь выступил в поход с «малой дружиной»; согласно новгородским летописям
Александр идет в поход против шведов в основном с новгородцами и ладожанами. Включение в текст нелестных для
псковичей упреков в неблагодарности («О невегласи псковичи! Аще сего забудете и до правнучат Александровых, и
уподобитеся жидом...») исключает возможность псковского происхождения Первоначальной редакции. Многое указывает на
то, что автор был жителем северо-восточных земель, Суздаля или Владимира. Александр изображается прежде всего как
Владимиро-Суздальский князь, его называют «солнцем земли Суздальской», и т. д.
Говоря об авторе Первоначальной редакции, все ученые отмечают его большую начитанность. Среди установленных
источников Первоначальной редакции, помимо библейских текстов, — «История иудейской войны» Иосифа Флавия,
Александрия хронографическая, «Летописец вскоре» патриарха Никифора (все эти произведения, как считает Д. С.
Лихачев, могли быть известны автору через компилятивный хронограф), Девгениево деяние и др. Еще В. О. Ключевский
заметил «литературное веяние старого киевского или волынского юга под этим северным суздальским пером»
(Древнерусские жития, с. 70). Сопоставив Первоначальную редакцию с Галицкой летописью, Д. С. Лихачев установил
сходство между ними в стиле, в манере описывать военные действия, подвиги князя, особенно в той части Галицкой
летописи, где читается биография Даниила Галицкого. Первоначальная редакция, по его мнению, отражает
западнорусскую, галицкую литературную традицию. Литературные связи Галича и северовосточной Руси могли
осуществляться, как предположил Д. С. Лихачев, через митрополита Кирилла, который в 1250 г. переехал с юга от Даниила
Галицкого к Александру Невскому. «Вне всякого сомнения, — пишет Д. С. Лихачев, — Кирилл имел отношение к
составлению жизнеописания Александра. Он мог быть и автором, но прежде всего он заказал житие кому-нибудь из
проживавших на севере галицких книжников» (Лихачев. Галицкая литературная традиция, с. 52). На Кирилла автор
ссылается, описывая чудо с «душевной грамотой», он передает и слова Кирилла при известии о смерти князя: «Чада мои,
разумейте, яко уже зайде солнце земли Суздальской». Развивая выводы Д. С. Лихачева, Ю. К. Бегунов связывает
составление Первоначальной редакции с монастырем Рождества богородицы во Владимире. Здесь было погребено тело
Александра, монастырь сыграл большую роль в создании культа князя. Именно здесь, в монастыре Рождества Богородицы,
жил с 1250 по 1274 гг. митрополит Кирилл. Покровителем монастыря был князь Дмитрий Александрович, сын Александра
Невского, ему автор Первоначальной редакции уделяет особое внимание, изображая Дмитрия Александровича достойным
преемником власти отца. Первоначальная редакция П., вероятно, и была составлена по инициативе Дмитрия
Александровича и митрополита Кирилла в 80-е гг. XIII в. книжником монастыря Рождества Богородицы во Владимире,
галичанином по литературной школе и, возможно, происхождению. Эта редакция имела длительную рукописную традицию,
она сохранилась в 13 списках XIV—XVII вв., самыми старшими из них являются списки Летописи Лаврентьевской,
Псковской II летописи и сборника Государств. архива Псковской области, ф. 449, № 60. Наиболее интересный этап в
рукописной истории Первоначальной редакции связан со «Словом о погибели Русской земли». Именно изучение истории
текста Первоначальной редакции показало, что «Слово о погибели» — самостоятельное произведение и было
присоединено к этой редакции приблизительно в 80-е гг. XV в.
Велико значение Первоначальной редакции П. для древнерусской литературы. Она явилась основным источником для всех
последующих редакций памятника. На долгое время ее манера повествования явилась образцом для княжеских
жизнеописаний последующего времени.
2. Особая редакция П. (В. Мансикка называл ее Особенной, второй, Новой; Н. И. Серебрянский — Особой; В. Л. Комарович
и У. Филипп — Проложной; Ю. К. Бегунов — Третьей) дошла до нас в шести списках XVI—XVII вв. Она именуется: «Успение
великого князя новгородского Александра Ярославича». Многое в изложении событий из жизни князя в Особой редакции
совпадает с Первоначальной и, видимо, ее составителю был известен текст Первоначальной редакции. В Особой редакции
нет, однако, многих исторических эпизодов и деталей; события изображаются сжато и лаконично. В Особой редакции
отсутствуют молитвы князя, упоминания об ангельской помощи, описания чудес, почти нет здесь библейских цитат и
аналогий, что придает жизнеописанию князя более светский характер. В начале Особой редакции рисуется условный образ
князя-воина — умного, храброго, непобедимого, имя которого «грозно на ратех». Это князь, в храбрости подобный
Александру Македонскому, Ахиллу и Дигенису Акриту — этим литературным, а не библейским героям уподобляется теперь
Александр, слава о его мужестве распространилась по многим странам Варяжского моря до Рима. Характеристика эта
иллюстрируется тремя примерами, в условно-литературной манере, почти без исторических деталей, изображающих князя
в битвах на Неве и Чудском озере, походе в Поморье. Вторая часть Особой редакции раскрывает иные стороны личности и
деятельности князя. Традиционно-этикетная характеристика «благого» князя (кроткий, смиренный, приветливый,
милосердный, почитающий монахов и священников и т. д.) дополняется описанием деятельности Александра по
восстановлению княжества после нашествия Неврюя и одобрением его политики в отношениях с Ордой. В описании
кончины и погребения князя есть много схожего с Первоначальной редакцией, но в Особой редакции отсутствует плач
автора «О горе тебе, бедный человече!» и рассказ о чуде с «душевной грамотой». По предельному обобщению
изображаемого и лаконичности повествования Особая редакция больше напоминает развернутую похвалу, чем
жизнеописание.
Относительно времени создания Особой редакции, ее источников и взаимоотношений с другими редакциями существуют
разные, иногда прямо противоположные точки зрения. В. Мансикка и Ю. К. Бегунов полагали, что Особая редакция восходит
к СIЛ, и относили ее создание ко второй половине XV в. (Ю. К. Бегунов), XV — началу XVI в. (В. Мансикка). Н. И.
Серебрянский датировал Особую редакцию XVI в., считая, что она не зависит от СIЛ. По его мнению, автор Особой
редакции следовал в основном несохранившейся светской Повести об Александре, но под его рукой была и
Первоначальная редакция П. Обе точки зрения на время создания Особой редакции текстологически не доказаны.
Ошибочность гипотезы В. Мансикки — Ю. К. Бегунова о зависимости Особой редакции от СIЛ подтверждается фактами из
истории текста Повести о Довмонте, все редакции которой имеют заимствования из Особой редакции П. о житии. Наличие
текста Повести о Довмонте в общем протографе СIЛ и НIVЛ показывает, что и Повесть о Довмонте и тем более ее источник
— Особая редакция П. были созданы до 40-х гг. XV в., и возможно даже — в начале этого столетия (см.: Охотникова В. И.
Повесть о Довмонте и псковские летописи. К вопросу о датировке Повести. — В кн.: Русская и грузинская средневековые
литературы. Л., 1979, с. 182—191). Местом составления Особой редакции исследователи единодушно вслед за Н. И.
Серебрянским называют Новгород. Об этом говорят постоянные указания в ее тексте на то, что Александр совершал
походы с новгородскими полками, именование его «великим князем Новгородским», неоднократное упоминание о Софии
Новгородской и желании князя послужить ей, определение Пскова как пригорода Новгорода и т. д., а с другой стороны —
плохая осведомленность в обстоятельствах смерти князя во Владимире.
3. Лихачевская редакция (третий вид второй редакции по терминологии Ю. К. Бегунова) озаглавлена: «О велицемь князе
нашем и умнем и о крепкомысленом...». Редакция сохранилась в одном списке конца XV — начала XVI вв. (ЛОИИ, собр. Н.
П. Лихачева, № 71), открытом В. Мансиккой. Текст Лихачевской редакции обнаруживает сходство с Первоначальной и
Особой редакциями, летописными заметками НIЛ старшего извода и редакцией П. в СIЛ. В. Мансикка, публикуя текст
Лихачевской редакции, указал, что ее источниками, по-видимому, были протограф СIЛ, Особая и Первоначальная редакции
П.; ее составление он относил к кон. XV — нач. XVI в. Н. И. Серебрянский считал Лихачевскую редакцию соединением
текстов Первоначальной и Особой редакций, дополненных выписками из НIЛ и личными догадками редактора, и не
зависящей от СIЛ. Точка зрения В. Мансикки на историю текста Лихачевской редакции развита в последнее время Ю. К.
Бегуновым, но и в его работах она не получила убедительного текстологического обоснования. Вопрос о взаимоотношениях
Лихачевской редакции с другими редакциями П. и о времени ее создания остается открытым.
4. Редакция СIЛ является наиболее полным отражением общерусской летописной редакции 40-х гг. XV в. (т. е. свода 1448 г.
— протографа СIЛ и НIVЛ, не сохранившегося в своем первоначальном виде). Жизнеописание Александра в составе СIЛ
складывается из летописных статей 1240—1243, 1246, 1251, 1262 гг. НIЛ старшего извода и текста Первоначальной
редакции, оно разнесено по годам и разбито летописными сообщениями другого содержания. Целые фразы, отдельные
выражения и обороты сближают эту редакцию П. с Особой редакцией (см., например, вступление «О велицем князе»,
начало описания Чудского боя, сообщение о походе на чудь, перечисление границ распространения славы Александра и
др.). Это сходство истолковывалось исследователями по-разному: В. Мансикка, Ю. К. Бегунов считали, что Особая
редакция Жития составлена на основе СIЛ, Н. И. Серебрянский видел в Особой редакции один из источников редакции СIЛ.
Подобное же противоречие есть и во взглядах на взаимоотношения редакций СIЛ и Лихачевской.
Разнородные по стилю и жанру произведения об Александре Невском составитель общерусской летописной редакции
соединял не механически. Критическим было его отношение к Особой редакции, ее текст, в отличие от Первоначальной
редакции, был использован не полностью, возможно, это вызвано светским характером Особой редакции П. Всему
повествованию составитель свода 40-х гг. придал общерусскую направленность. Александр представлен здесь как князь
всей русской земли («солнце земли Русьской»). СIЛ сохранила эти особенности общерусской редакции.
Общерусская летописная редакция П. через СIЛ и HIVЛ вошла в большинство летописей XV—XVII вв. (Никаноровскую,
Ермолинскую, Типографскую, Львовскую, Воскресенскую, Симеоновскую, Новгородскую 5, Никоновскую и мн. др.)
5. Слово похвальное или Владимирская редакция П. (заголовок: «Слово похвальное благоверному великому князю
Александру, иже Невьский именуется, новому чюдотворцу, в нем же и о чюдесех его споведася»). Слово похвальное было
написано, как это явствует из вступления, по инициативе митрополита Макария, который после собора 1547 г. повелел
произвести изыскание чудес святого и понудил «убогаго списателя» составить житие. В 1550 г. оно вошло уже в состав
ВМЧ. Автор Слова похвального неизвестен. В. О. Ключевский предположил, что им мог быть Михаил, инок владимирского
Рождественского монастыря, составивший службу Александру Невскому. Ключевскому возражал В. Мансикка, отмечавший,
что рассказ о кончине князя и чуде с «душевной грамотой» в службе и Слове похвальном восходит к разным версиям. С В.
Мансиккой согласился Н. И. Серебрянский, добавив, что автор Слова похвального называет Рождественский монастырь
«той обителью», «тем монастырем», для монаха этой обители более естественными были бы местоимения «сей», «наш».
Однако нет сомнения в том, что Слово написано владимирским книжником (Владимир для него «град наш»). Автор был
начитанным человеком, хорошо знакомым с агиографическими канонами, он составил правильное житие, отвечающее
требованиям макарьевской литературной школы. Это проявилось в строгой композиции (традиционное вступление,
биография, чудеса, похвала акафистного типа), в разработке каждой ее части, в отборе материала. В информативном
отношении Слово похвальное почти ничего не добавляет к содержанию своего основного источника — Первоначальной
редакции П. Из ее текста автор Слова похвального устраняет все, не соответствующее житийному характеру памятника
(опущено сравнение с Веспасианом, сокращен рассказ о шести храбрецах, нет обращения к псковичам «О невегласии
псковичи», рассказа о походе в Литву и т. д.), но распространяет текст Первоначальной редакции агиографическими
мотивами, особенно в рассказе о детстве князя и о его кончине, он вкладывает в уста Александра благочестивые
наставления, расширяет молитвы. Автор Слова похвального был знаком и с традиционными формулами воинских
повестей, которыми он «украшает» описание Невской битвы и Ледового побоища. Традиционно и изложение тринадцати
чудес, почти все они относятся к позднему времени и записаны со слов монахов Рождественского монастыря.
6. Редакция Василия-Варлаама, писателя макарьевского круга, автора житий многих псковских и новгородских святых
(заголовок: «Житие и жизнь и повесть о храбрости и о чюдесех, описано вкратьце, святаго великаго князя Александра
Ярославичя Невьскаго, новаго чюдотворца»). В основу своей редакции Василий-Варлаам положил Первоначальную
редакцию П., дополнил ее по летописи, близкой СIЛ, и распространил заимствованиями из агиографической литературы.
Среди литературных источников Василия-Варлаама — жития Михаила Черниговского, написанное Пахомием Сербом,
Иоанна Новгородского, Федора Ярославского, написанное Антонием, Летописная повесть о Мамаевом побоище и др.
7. П. о житии Александра Невского особой редакции («Житие и подвизи вкупе же отчасти чюдеса прехвальнаго и
блаженнаго великаго князя Александра Ярославича, рекомаго Невскаго, нареченнаго во иноцех Алексия») помещена в 8-й
степени Степенной книги. Редакция Степенной книги составлена на основе Слова похвального и летописных источников,
близких СIЛ, Воскресенской, Ермолинской, Никоновской летописям. Автор придал редакции характер связного
исторического повествования, он сознательно избегает общих агиографических мест и риторических длиннот Слова
похвального, сокращая его, по его собственным словам, «ради прочих деяний», сведения о которых он черпает из
летописных источников. В летописных известиях он опускает излишние подробности и детали, изменяет слог, приводя его в
соответствие с общим стилем повествования Степенной книги. Отдельные выражения и обороты этой редакции
напоминают П. о житии в редакции Василия-Варлаама.
Вопрос об авторе биографии Александра в Степенной книге окончательно не решен. Н. С. Державин без особых
доказательств приписывал ее Василию-Варлааму. Он не видел ничего удивительного в том, что у Василия-Варлаама почти
в одно и то же время появляются два очень не похожих друг на друга произведения об Александре Невском, объясняя это
различием задач — агиографической и историографической (Державин Н. С. «Степенная книга» как литературный
памятник. Опыт исследования литературного состава «Степенной книги» Миллера. Батум, 1902, с. 24, 77—78, 85—87).
Убедительно оспаривая участие Василия-Варлаама в составлении Степенной книги, П. Г. Васенко считает ее редактором и
составителем большинства биографий Афанасия; вопрос об авторе биографии князя в Степенной книге им специально не
рассматривался, высказывались только сомнения в атрибуции, предложенной Н. С. Державиным (Васенко П. Г. Книга
Степенная царского родословия и ее значение в древнерусской исторической письменности. СПб., 1904, ч. 1). Проблема
авторства жития в Степенной книге еще требует дальнейшего исследования.
8. Светская обработка третьей четверти XVI в. Первоначальной редакции сохранилась в списке XVI в. ГПБ, Q.I.321
(заглавие: «23 день преставление святаго и великаго князя Александра Ярославича Невьскаго. Сей бе князь великий
Александр...»). В списке есть интересные дополнения: много внимания уделяется «витязям» А. Н., с подробностями,
неизвестными другим редакциям, рассказывается о происхождении шести храбрецов и их подвигах в битве на Неве, в
описание кончины князя включается плач его «витязей» и всей Русской земли. В остальном переработка источника
заключалась, по-видимому, в сокращениях и поновлении слога, который в некоторых выражениях напоминает редакции
Жития Александра Невского Степенной книги и Никоновской летописи. В. Мансикка считает новые подробности этой
редакции «фантастическими», выдуманными самим автором; Ю. К. Бегунов предполагает, что он мог быть новгородцем.
Составление этой редакции относят предположительно к третьей четверти XVI в.
9. Проложная редакция жития составлена в XVI в. неизвестным автором, вошла в состав печатного Пролога, представляет
собою' сокращение жития в редакции Василия-Варлаама. Главное внимание в Проложной редакции уделено двум эпизодам
из жизни князя — Невскому сражению и поездке в Орду. Они сохранены почти во всех своих подробностях. Все остальные
эпизоды либо очень сильно сокращены, либо опущены совсем; нет в Проложной редакции рассказа о взятии Копорья,
Ледовом сражении, литовском походе, диспуте с послами папы римского. Упрощены и многие риторические обороты
Василия-Варлаама. В некоторых выражениях и деталях (описание чуда с «душевной грамотой», монашеское имя
Александра — Алексей) Проложная редакция близка Слову похвальному; возможно, и оно было одним из источников этой
редакции. О составителе Проложной редакции нет никаких мнений, только Н. И. Серебрянский предположил, что он, как и
Василий-Варлаам, был псковичем.
Помимо рассмотренных выше, известны редакции П., составленные Ионой Думиным, Викентием, Титом (в списке ГПБ,
собр. ОЛДП, № 198; редакция является компиляцией редакции Василия-Варлаама и редакции Степенной книги). Известны
также особые редакции XVII в. Одна из них, дошедшая в списке ГПБ, Q.XVII.24, представляет переделку редакции Ионы
Думина. Автор свободно отнесся к своему оригиналу, не только сократил его, но и стилистически поправил, главным
образом упростил, многое передал своим слогом, тоже не лишенным риторических оборотов. Из новых сведений,
содержащихся в этой редакции, следует отметить пополнение раздела чудес и некоторые исторические уточнения (имя
великой княгини, сгоревшей во Владимирском пожаре 1237 г. — Агафья; указание на то, что во время похода Неврюя
татары не взяли г. Владимира, а только его уезд, и др.). Большинство дополнений можно считать литературными, среди них
особенно интересны описание облика Александра, его личного мужества и храбрости шести удальцов, мощи шведов и
ангельской помощи во время битвы на Неве, предание о смерти Георгия Всеволодовича, подробности смерти Батыя и того,
как «моавитянки» стращали своих детей именем Александра, видение Кирилла и др. Источники этих дополнений не
изучены. В результате всех изменений текст редакции стал более светским. В. Мансикка делает вывод о владимирском
происхождении автора: об этом свидетельствует и знание им подробностей Владимирского пожара, неизвестных по другим
редакциям, которые он мог почерпнуть из местных преданий, а также именование Александра «владимирским
чюдотворцем».
Светская редакция последней четверти XVII в. читается также в сборнике ГПБ, собр. Погодина, № 1408. Автор ее
неизвестен. Источником новой редакции П. была Никоновская летопись. Из ее летописных статей составитель выбрал
четыре эпизода — Невский бой, Ледовое побоище, поездка в Орду, смерть князя — значительно сократил и видоизменил их
текст, проявив стремление подчеркнуть светские, воинские доблести Александра и опустить все, что характеризует его как
святого; агиографические элементы в этой редакции совершенно отсутствуют.
Акад. А. С. Орлов указал, что стилистическими источниками характеристики Романа явились характеристики Геракла
(первая книга Малалы), Святослава (Повесть временных лет) и Александра Македонского (Александрия). В свое время В.
Ф. Миллер утверждал, что весь приведенный рассказ не имеет ничего общего с летописью и попал в нее из какой-либо
героической повести вроде Слова о полку Игореве, быть может, даже из не дошедшей до нас начальной части Слова; это,
по мнению В. Ф. Миллера, тем более вероятно, что в самом начале Слова автор обещает начать повествование «от стараго
Владимира (т. е. от Владимира Мономаха) до нынешняго Игоря» и что это едва ли было только пустое обещание. В самом
деле, рассказ Галицкой летописи роднит со Словом и сравнение Романа с туром, и выражение «пил золотым шеломом
Дон», и упоминание о половецком певце и половецких песнях, и, наконец, гиперболическое изображение Кончака,
вычерпывающего котлом Сулу, близкое к изображению могущества Всеволода Юрьевича, способного расплескать веслами
Волгу и вычерпать шлемом Дон, а также могущества Ярослава Осмомысла и Святослава киевского.
Догадка В. Ф. Миллера о том, что анализируемый рассказ Галицкой летописи является фрагментом не дошедшей до нас
части Слова о полку Игореве, представляется лишь остроумной гипотезой, которую нельзя подкрепить никакими реальными
данными. Но вполне приемлема его мысль, что этот рассказ привнесен в летопись из круга произведений,
27
по своему поэтическому стилю близких к Слову. Отзвук песен, сложенных в честь Романа и его сына Даниила, мы находим
в той же Галицкой летописи под 1254 г.: «Оттуда же князь Данил приде ко Визьне и прейде реку Наровь, и многи крестьяны
от пленения избависта, и песнь славну пояху има, богу помогшу има, и придоста со славою на землю свою, наследивши
путь отца своего великого князя Романа, иже бо изострился на поганыя, яко лев, им же половци дети страшаху». В этой
похвале удерживается сравнение Романа со львом, выражение «изострился на поганыя» близко к образу Слова о полку
Игореве — «поостри сердца своего мужеством», а упоминание о том, что именем Романа половцы устрашали своих детей,
— отзвук эпической формулы, примененной к Владимиру Мономаху в одновременно почти написанном «Слове о погибели
Рускыя земли». Стилистически перекликается с рассказом о Романе и Владимире Монсмахе и рассказ о волхве Скомонде
под 1248 г., написанный под влиянием хроники Малалы: «Скомонд бо бе волхв и кобник (чародей) нарочит, борз же бе, яко и
зверь, пешь бо ходя, повоева землю Пинскую, иныи страны; и убьен бысть нечестивый, и глава его взотчена бысть
(посажена) на кол».
С первых же строк в Галицкой летописи дает себя знать пристрастие летописца к книжной речи. Бросается в глаза прежде
всего частое употребление дательного самостоятельного (ни разу, между прочим, не встречающегося в Слове о полку
Игореве): «Сырчанови же оставшю у Дона, рыбою ожившю», «и приемшю землю их всю и загнавшю оканьныя агаряны»,
«оставшю у Сырчана единому гудьцю же Ореви», «оному же не восхотевшю обратитися», «оному же обухавшю и
восплакавшю» и т. д.
При помощи дательного самостоятельного конструируется иногда целая поэтическая картина: «Не дошедшим же воемь
реки Сяну, сседшим же на поли воружиться, и бывшу знамению сице над полком: пришедшим орлом и многим вороном, яко
оболоку велику, играющим же птицам, орлом же клекъшущим и плавающим криломы своими и воспрометающимся на
воздусе, якоже никогда и николи же не бе».
Книжность свою автор обнаруживает и в пользовании изречениями, притчами и афоризмами: «о лесть зла есть! Яко же
Омир пишет: до обличения сладка есть, обличена же зла есть; кто в ней ходить, конец зол прииметь, а злее зла зло есть»
(изречение это заимствовано, видимо, из какого-то сборника: у Гомера его нет). Охотно пользуется автор и цитатами из
«священного писания» в целях литературного их применения: «словутьнаго певца Митусу, древле за гордость не
восхотевша служити князю Данилу, раздранаго аки связанаго приведоша, сиречь яко же рече Приточник: буесть дому твоего
сокрушиться, бобр и волк и язвець (барсук) снедяться. Си же притчею речена быша». Удачно, с художественной точки
зрения, используется библейское предание об изгнании и проклятии Каина для гневной тирады против «льстиваго» боярина
Жирослава, изгнанного князем Мстиславом: «Князю же обличившю Жирослава, изгна и от себе. Якоже изгна бог Каина от
лица своего, рекы: проклят ты буди, стоня и трясыся на земли, якоже раздвиже земля уста своя прияти кровь брата твоего;
якоже и Жирослав раздвиже уста своя на господина своего: да не будеть ему пристанка во всих землях, в Руских и
Угорьскых, и ни в ких же странах, да ходить шатаяся во странах, желание брашна да будеть ему, вина же и олу (елея)
поскуду (мало) да будеть ему, да будеть двор его пуст и в селе его не будеть живущаго». К хроникам Малалы и отчасти
Амартола в конечном счете восходит рассказ
28
летописца о злой ночи, разыгравшейся над белжанами. Он построен на игре слов: «Сию же наричють белжане злу нощь,
сия бо нощь злу игру им сыгра: повоевани бо беаху преже света». Цитата из Малалы — с той же игрой слов использована и
в рассказе 1229 г. о победе Даниила над венграми у Днестра: «...мнози впадаху в реку, инии же избьени быша, инии язвени
быша, инии же изоимани быша, яко инде глаголеть: Скырт река злу игру сыгра гражаном, тако и Днестр злу игру сыгра
угром». В XVII книге Малалы говорится о том, что наводнением реки Скырта был затоплен город Едесса и что там
впоследствии найден был камень с надписью о злой игре, сыгранной Скыртом над обитателями ее берегов: Σκιρτος ποταμος
σκιρτησει κακα σκιρτηματα πολιταις». Эта надпись основана на игре слов: Σκιρτος — дословно попрыгун, плясун; σκιρταω —
прыгаю; σχιρτημα — прыганье, пляска. Этот эпизод применен был автором Галицкой летописи при описании борьбы
Даниила Романовича с венгерским королем Белою, стремившимся захватить Галич и потерпевшим поражение, причем
многие дружинники Белы при отступлении от Галича утонули в Днестре. Встречаются иногда в Галицкой летописи, как и в
«Повести временных лет», народные пословицы. Сотский Микула, намекая на враждебных князю бояр, говорит Даниилу,
отправлявшемуся на венгров: «Господине! не погнетши пчел, меду не едать».
Составитель Галицкой летописи, как сказано выше, особенное внимание уделяет военным событиям и князьям-участникам
этих событий, причем он охотно рисует детали воинского быта и снаряжения. Тут он обильно использовал формулы
воинских повестей и отдельные образы и картины, частью восходящие к Библии, Малале, Амартолу, Иосифу Флавию,
Александрии, точнее — к компилятивному Хронографу, вобравшему в себя все эти памятники. Так, вслед за Малалой,
Галицкая летопись турнир, поединок уподобляет игре: «обнажившу мечь свой, играя на слугу королева, иному похвативши
щит играющи» или: «наутрея же выехаша немце со самострелы, и ехаша на не (на них) Русь с половци и стрелами, и
ятвязе со сулицами, и гонишася на поле подобно игре». В подражание хронике Амартола и, быть может, частично Иосифу
Флавию описано вооружение галицкой пехоты: «щите их яко зоря бе, шолом же их яко солнцю восходящю, копиемь же их
держащим в руках яко трости мнози, стрельцемь же обапол идущим и держащим в руках рожаници (луки) свое и
наложившим на не стрелы своя противу ратным, Данилови же на коне седящу и вое рядящу». По Малале, а, может быть, и
по Александрии описано вооружение русских полков и воинские доспехи Даниила: «беша бо кони в личинах и в коярях
(попонах) кожаных, и людье во ярыцех (латах), и бе полков его светлость велика, от оружья блистающася. Сам же (т. е.
Даниил) еха подле короля (венгерского), по обычаю руску: бе бо конь под ним дивлению подобен, и седло от злата жьжена,
и стрелы и сабля златом украшена, иными хитростьми, якоже дивитися, кожюх же оловира (шелковой ткани) грецького и
круживы (кружевами) златыми плоскыми ошит, и сапози зеленаго хза (кожи) шити золотом». О «светлом оружии», о
«соколах-стрельцах» говорится под 1231 г. в рассказе о войне Даниила с венграми. Сам Даниил изображается летописцем
всегда в апофеозе. Пользуясь по Еллинскому летописцу библейским рассказом об Авессаломе, наш летописец так
характеризует своего героя: «бе бо дерз и храбор, от главы и до ногу его не бе в нем порока». У Даниила — рыцарское
представление о назначении воина и о его долге. Князьям, решившим уклониться от битвы с половцами, он говорит, в стиле
речи Дария из Александрии: «Подобает воину, устремившуся на брань, или победу прияти или пастися от ратных: аз бо
возбранях вам, ныне же вижю, яко страшливу душю имати; аз вам не рек ли, яко не подобает изыти трудным (усталым)
воемь противу целым (бодрым)? Ныне же почто смущаетеся? Изыдите противу имь». К потерпевшим поражение союзникам
своим, полякам, пришедшим в уныние, он обращается с такой речью: «почто ужасываетеся? не вести ли, яко война без
падших мертвых не бываеть? не вести ли, яко на мужи на ратные нашли есте, а не на жены? аще мужь убьен есть на рати,
то кое чюдо есть? инии же и дома умирають без славы, си же со славою умроша, укрепите сердца ваша и подвигнете
оружье свое на ратнее».
Воинский стиль Галицкой летописи отразил и литературную традицию, восходящую к переводной византийской
исторической повести, и манеру народного героического эпоса. Соединение книжной и устной стихии сказалось, например,
в одной из наиболее драматических повестей Галицкой летописи — в повести о разорении Батыем Киева в 1240 г. Стилем
Иосифа Флавия описано появление войск Батыя под стенами города и осада Киева: «Приде Батый Кыеву в силе тяжьце,
многом множьством силы своей, и окружи град, и остолпи [обступила, окружила] сила татарьская, и бысть град во
обьдержании велице. И не бе Батый у города, и отроци его объседяху град, и не бе слышати от гласа скрипания телег его,
множества ревения вельблуд его и рьжания от гласа стад конь его. И бе исполнена земля Руская ратных». Батый поставил
у городских стен бесчисленное количество стенобитных орудий, бивших день и ночь и пробивших стены. Киевляне вышли к
пробоинам: «...и ту беаше видити лом копейный и щет [щитов] скепание [рассечение], стрелы омрачиша свет
побежденным».
Но и в былине о Калине-царе, вошедшей в сборник Кирши Данилова, мы также имеем параллель к описанию несметной
татарской силы в летописной повести. Калин-царь подошел к стольному городу Киеву:
Збиралося с ним силы на сто верст,
Во все те четыре стороны.
Зачем мать сыра земля не погнетца.
Зачем не расступитца.
А от пару было от конинова
А и месяц, сонцо померкнула,
Не видить луча света белова,
А от духу татарскова
Не мощно крещеным нам живым быть.
Иногда описание воинских подвигов в Галицкой летописи сопровождается ритмически повторяющимися одинаковыми
окончаниями:
и не бе слышати от глас скрипания телег его,
множества ревения вельблуд его
и рьжания от гласа стад конь его;
исполчивша же коньники с немьци поидоста с тихостью на брань,
сердце же ею крепко бе на брань
и устремлено на брань;
один же воин управи десьницю свою,
иземь рогатичю ис пояса своего,
далече верг, срази князя ятвяжьского с коня своего,
и летящу ему до земле,
изыде душа его со кровью во ад.
Отметим, наконец, прием тавтологии, использованный в Галицкой летописи: «множьство много», «многомь множеством
силы своей», «мосты мостити», «клятвою клястися» «игру сыгра», «одождить дождь».
Вторая часть Галицко-Волынской летописи, летопись собственно Волынская, начинается с 1262 г. и написана, вероятно, во
Владимире-Волынском; возможно, что в составлении ее участвовало два или больше лица. Изложение ее отличается
большей отрывочностью и в конце приближается к обычным летописным записям. В ней рассказывается о событиях
княжения Василька и его сына Владимира. Тут много известий, касающихся отношений Волыни к Литве, к Польше и
татарам. С 1289 г. начинается рассказ о княжении во Владимире-Волынском брата Владимира Васильковича — Мстислава.
Рассказ этот выделен особым заголовком: «Начало княжения в Володимере Мстислава великаго князя».
По сравнению с Галицкой, Волынская летопись отличается значительно меньшей красочностью стиля; в ней мы не найдем
того образно-поэтического языка, какой так характерен для галицкого летописца. В гораздо большей степени дает себя
знать церковный налет, сказывающийся, между прочим, в том, что бедствия татарского нашествия объясняются наказанием
божьим за грехи, а также в риторике обширной похвалы Владимиру Васильковичу.
Как бы исключением являются здесь поэтические формулы воинского боя в манере Иосифа Флавия; так, например, в
описании битвы Кондрата и Болеслава Самовитовичей (под 1281 г.), в которой Кондрат пользовался поддержкой русских
князей: «Пришедшим же полком к городу, и сташа около города, аки борове велицеи, и начашася пристраивати на взятье
города; князь же Кондрат нача ездя молвити: «братья моя милая Руси! потягнете за едино сердце». И тако полезоша под
заборола, а друзии полци стояху недвижимими, стерегучи внезапнаго наезда от ляхов. Прилезшим же им под забороле,
ляхове пущахуть на ня каменья, аки град силный, но стрелы ратьных не дадяхуть им ни выникнути из заборол, и начаша
побадыватися копьи, и многи язвени быша на городе, ово от копий, ово от стрел, и начаша мертви падати из заборол, акы
сноповье».
Начало Волынской летописи занято изложением литовско-украинских отношений после убийства Миндовга. В дальнейшем
главное внимание уделяется летописцем Владимиру Васильковичу, который «правдолюбием светяся ко всей своей братьи
и к бояром и ко простым людем». Как и в Галицкой летописи, в летописи Волынской изложение прагматическое, без точного
соблюдения хронологии.
Большая осведомленность летописца об обстоятельствах жизни и деятельности Владимира Васильковича,
доброжелательная и даже апологетическая характеристика князя заставляют думать, что все написанное здесь о нем
принадлежит лицу, близкому к княжескому двору и питавшему к Владимиру большую приязнь.
Говоря о Владимире Васильковиче, летописец подчеркивает его храбрость на охоте, которой он увлекался даже во время
болезни, его душевную мягкость, доброту, благочестие, ум и справедливость. «Бяшеть бо и сам ловець добр, хоробор, —
говорится о нем, — николи же ко вепреви и ни к медведеве не ждаше слуг своих, а быша ему помогли, скоро сам убиваше
всяки зверь; темже и прослыл бяшеть во всей земле, понеже дал бяшеть ему бог вазнь [удачу] не токмо и на одних ловех,
но и во всемь, за его добро и правду». Перед смертью, по рассказу летописца, Владимир Василькович свое имущество
раздает бедным, а серебряные и золотые вещи, разломав, велит перелить в гривны и раздать тем же убогим. Свою болезнь
и приближение смерти он переносит со смирением и благодарит бога за худое и за хорошее, что он имел в жизни. Смерть
его оплакивают не только княгиня, приближенные и все люди, живущие в его княжестве, но и новгородцы, немцы и
генуэзские купцы. Евреи плачут по нем, как плакали их предки при взятии Иерусалима и при вавилонском пленении.
С природным добросердечием он соединяет мудрость, которая не позволяет ему стать слепым орудием в руках корыстных
людей, рассчитывающих нажиться на его доброте и великодушии. Это хорошо видно из ответа, который дает Владимир
епископу — послу своего брата Льва, просящего у Владимира город Берестье. Епископ передает: «Брат твой, господин,
говорит: король Даниил, твой дядя, а мой отец, лежит в Холме у святой богородицы, а также и сыновья его, братья мои и
твои, Роман и Шварн — всех кости там лежат: а ныне, брат, мы слышим про твой великий недуг, и ты, брат, не погасил бы
свечи над гробом дяди твоего и братьев твоих, и дал бы город свой Берестье, и то была бы твоя свеча». Владимир понял
эту притчу и темные слова и, поговорив много с епископом «от книг», потому что был он великий книжник и философ, какого
не было на всей земле и не будет после него, ответил: «Брат князь Лев, скажи ему: или ты меня считаешь безумным, думая,
что я не понимаю этой хитрости? Разве мало тебе, скажи, своей земли, что ты хочешь Берестье, сам владея тремя
княжествами — Галицким, Перемышльским и Бельзским? И всего этого тебе не достаточно? И опять же скажи: мой отец, а
твой дядя, лежит в епископии у святой богородицы во Владимире, а много ли свечей ты над ним поставил? Дал ли ты
какой-нибудь город, чтобы то была свеча? Просил ты, скажи, для живых, а теперь для мертвых просишь. Не дам не то что
города, но и села не возьмешь у меня. Понимаю твою хитрость, не дам».
Энергичный и гуманный князь привлекает к себе, в изображении летописца, тем большую симпатию, чем тяжелее была его
болезнь (видимо рак нижней челюсти), которую летописец описывает реалистично.
Повесть о Владимире Васильковиче заканчивается обширной похвалой ему, в которой использована почти буквально
похвала Владимиру Святославичу из «Слова о законе и благодати» Илариона. Похвала начинается с описания внешности
Владимира, не лишенного индивидуальных черт, хотя вначале буквально повторяющего описание внешности князя Романа
Ростиславича (Киевская летопись под 1180 г.): «Сий же благоверный князь Володимерь возрастомь бе высок, плечима
велик, лицем красен, волосы имея желты, кудрявы, бороду стригый, руки же имея красны и ногы; речь же бяшеть в немь
толста [низкая] и устна исподняя дебела [нижняя губа толстая]».
Внимательное чтение волынским летописцем Киевской летописи обнаруживается и в том, что и плачи по Владимиру
Васильковичу во многом совпадают с плачами по Роману и Мстиславу Ростиславичам.
Автора или авторов Волынской летописи военные события и чисто светские мотивы интересуют гораздо меньше, чем
автора летописи Галицкой. Недаром в центре повествования Волынской летописи стоит Владимир Василькович,
изображенный в ней не столько как воин и правитель, сколько как благочестивый и попечительный о своей земле и о своих
людях, гуманный и добрый устроитель своего княжества, рачитель о храмах и иконах, любитель и почитатель книжного
дела.
В конце XIII в. из Киевского великокняжеского свода 1200 г., из Галицко-Волынской летописи и летописи Владимиро-
Ростовской был составлен в Галиции тот летописный свод, который по одному из списков принято называть Ипатьевской
летописью. Через этот именно свод, сохранившийся в русских списках, галицко-волынская книжная культура, сама
выросшая на почве культуры киевской, вместе с нею воздействовала, можно думать, на литературную культуру северной
Руси. Некоторые стилистические приемы, особенно излюбленные в Галицко-Волынской летописи, найдем и в памятнике
Суздальской Руси — житии Александра Невского (ср., например, выражение «в силе тяжьце», встречающееся в житии и
излюбленное в Галицко-Волынской летописи; или слова митрополита Кирилла при погребении Александра: «Чада моя,
разумейте, яко уже зайде солнце земли Суждальскыя», близкие к словам «лепших людей володимирских», сказанным ими
при погребении Владимира Васильковича, в свою очередь восходящим к словам плача по Мстиславе Ростиславиче в
Киевской летописи). Псковская книжность, в частности, псковские летописи также, возможно, испытали на себе влияние
Галицко-Волынской летописи, наиболее исправный список которой — Ипатьевский — был сделан как раз в Псковской
области, граничившей с Литовско-Русским государством, в состав которого в XIV в. вошла Галицко-Волынская Русь.
В свое время Вс. Миллер в упомянутой выше книге "Взгляд на "Слово о полку Игореве" утверждал, что весь приведенный
рассказ не имеет ничего общего с летописью и попал в нее из какой-либо героической повести вроде "Слова о полку
Игореве", быть может, даже из недошедшей до нас начальной части "Слова", и это, по мнению Вс. Миллера, тем более
вероятно, что в самом начале "Слова" автор обещает начать повествование от "старого Владимира" (т. е. от Владимира
Мономаха) до нынешнего Игоря", и что это едва ли было только пустое обещание.
В самом деле, рассказ Галицко-Волынской летописи роднит со "Словом" и сравнение Романа с туром, и выражение "пил
золотым шеломом Дон", и упоминание о половецком певце и половецких песнях, и, наконец, гиперболическое изображение
Кончака, вычерпывающего котлом Сулу, близкое к изображению могущества Всеволода Большое гнездо, способного
расплескать веслами Волгу и вычерпать шлемом Дон, а также могущества Ярослава Осмомысла и Святослава киевского.
Если догадка Вс. Миллера о том, что приведенный рассказ Галицко-Волынской летописи - фрагмент не дошедшей до
нас части "Слова о полку Игореве", представляется лишь остроумной гипотезой, то вполне приемлема его мысль о том, что
этот рассказ привнесен в летопись из круга произведений, по своему поэтическому стилю очень близких к "Слову".
В упомянутом выше рассказе Галицко-Волынской летописи под 1251 г. о хвалебной песне в честь Даниила и Василька о
Романе сказано, что он "изострился на поганыя, яко лев, им же половци дети страшаху".
Как видим, тут применяется знакомое нам уже сравнение Романа со львом, "изострился на поганыя" близко к "поостри
сердца своего мужеством" "Слова о полку Игореве", а упоминание о том, что именем Романа половцы устрашали своих
детей - отзвук эпической формулы, нашедшей себе применение в одновременно почти написанном "Слове о погибели
Русской земли" по отношению к Владимиру Мономаху.
Стилистическую манеру "Слова о полку Игореве" некоторые ученые сопоставляли с манерой, в которой написана Галицко-
Волынская летопись, памятник, окончательно сложившейся на юге Руси в конце XIII в., но использовавший, несомненно,
материалы значительно более ранней поры, с самого начала XIII в., откуда и ведет свое повествование эта летопись.
Со "Словом" ее роднит, прежде всего, красочность языка, яркость поэтических образов. Автор ее обнаруживает
несомненный литературный талант. Он любит красивую, изысканную фразу и торжественную отделку стиля. В то же время,
как ценитель и апологет рыцарской доблести восхваляемых им князей, он прислушивается и к тем песням, которые пелись
певцами в честь князей-победителей, и сам, очевидно, подпадает под влияние этих песен. Лучший образчик песенного
склада в изложении Галицко-Волынской летописи (похвала Роману и Владимиру Мономаху) приведен выше.
Как и "Слово о полку Игореве", Галицко-Волынская летопись в большей своей части обязана своим написанием не
церковнику, а светскому автору. В ней мало сообщается о фактах церковной истории, а говорится преимущественно о
военных столкновениях, бедствиях, мятежах и распрях, сопутствовавших, главным образом, княжению сына Романа -
Даниила. Характеристики князей, их быт, детали их придворного обихода - все это изложено в Галицко-Волын-ской
летописи с точки зрения светского человека, принимающего горячее участие в событиях и в судьбе князей и, вероятно,
принадлежавшего к официальным кругам.
32.Поучения Серапиона Владимирского и их идейно-
художественные особенности.
Личность Серапиона Владимирского:
Выдвинулся как талантливый красноречивый писатель в области прроповеднической литературы
XIIIв. В первые десятилетия татарского владычества на Руси он был архимадритом Киево-
Печерского монастыря, а с 1274 г. – епископом во Владимире, где и умер в 1275 г.
Поповеди
От него дошло пять «слов». Первое поучение было произнесено в 1230 году в Киеве, а остальные
четыре – во Владимире. ( Есть мнение, что и первое слово тоже было произнесено во Владимире).
Первые чеетыре слова сохранились в сборнике XIVв. «Златая цепь», пятое – в «Паисиевском
сборнике» конца XIV начала XV. Первые три «слова»,помимо этого, вошли в сборники «Измарагд»
и «ЗЗлатоуст». Эти сборники пользовались большим уважением, поэтому включение в них «слов»
Серапиона – свидетельств их большой авторитетности.
Общее идейное направление:
Серапион своими поучениями надеялся пробудить в князьях чувство солидарности, патриотизма,
национальной чести. В этом его произведения перекликаются со «Словом о полку Игореве».
Серапион как публицист продолжает дело своих предшественников – писателей Киевской Руси,
обсуждавших в своих произведениях важнейшие проблемы общественной жизни. Как гуманный и
просвещенные человек Серапион протестует прости изуверских предрассудков во имя
человеколюбия, справедливости и здравого смысла.
Особенности стиля:
Простота изложения, ритмичность речи,возникающая благодаря чередованию предложений
одинаковой синтаксической конструкции :
«землю нашу сотвориша
и грады наши плениша
и церкви святыя разориша…»
В основе "Киево-Печерского патерика" лежит переписка, которую вели между собой в начале XIII
века епископ Владимирский Симон и монах Поликарп. Оба они были образованными и
талантливыми книжниками своего времени, но судьбы их сложились по-разному. Симон занял
епископскую кафедру в Суздале и Владимире, Поликарп же остался в монастыре. Честолюбивый
монах с помощью влиятельных покровителей стал добиваться епископского сана. Симон не
одобрил этих стремлений Поликарпа и написал ему послание. Так из писем этих двух священников
родился сборник произведений, рассказывающий о жизни монастыря.
•Арсеньевский, составлен в 1406 году для тверского епископа Арсения, содержит рассказы о
святых и повесть Симона о создании печерской церкви Пресвятыя Богородицы («Слово о создании
церкви Печерской»);
· Сторонники «первой редакции» говорят о том,что она первая из-за большей архаичности
языка, а также большей выдержанности и последовательности ее плана.
Особенности стиля:
Личность автора
Наименование его заточником неоправданно,нигде нне указывается,что он был заточен.
Достаточно правдоподобна догадкка о том, что Даниил был спутан с другим Даниилом, о котором
существует летописное упоминание под 1378 г. Как о заточенном на озере Лаче.
«Задонщина» или «Слово и великом князе Дмитрии Ивановиче и о брате его князе
Владимире Андреевиче. Писание Софония старца рязанца»
Стиль «Задонщины», образные средства, сюжетные поодробности определились влиянием на нее
«Словом о полку Игореве», а также устноэпических источников.
В одном из списков есть явные песенные вставки, к ним примыкает описание Пересвета,
выезжающего против татарского воина. Это описание восходит к описанию былинной встречи
Ильи Муромца с Идолищем поганым.
Несмотря на то,что после победы на Куликовом поле Москва была сожжена Тохтамышем, а
окончательная победа над татарами не была достигнута, это не ослабило моральный подъем,
стимулировало литературное творчество.
1.Батальная романтика
2. Лиризм
3.Идеализация рыцарских подвигов князей и дружины, их мужества и доблести.
4. Патриотический пафос
5. Тревога за судьбу родины
6.Мужество перед непобедимым врагом окрашивается оттенком религиозного подвижничества.
«Хожение за три моря» дошло до наших дней в двух изводах конца XV в.: в составе
летописей Львовской и Софийской II , основанных на своде 1518 г., отразившем
летописный свод конца XV в., и в Троицком (Ермолинском) сборнике конца XV в.
Львовская летопись XVI в. названа так по имени Н.А. Львова (1751-1803), известного
писателя, архитектора, члена Российской академии, участника литературного кружка, в
который входили также Г.Р. Державин, И.И. Хемницер, В.В. Капнист, И.И. Дмитриев.
Почему же Афанасий Никитин назвал свое произведение «Хожением за три моря»? Автор
сам дает нам ответ на этот вопрос: «Се написах свое грешное «Хожение за три моря», 1-е
море Дербеньское (Каспийское), дория Хвалитьскаа; 2-е Индейское (Индийский океан),
дория Гундустанская; 3-е море Черное, дория Стембольская». Если имя автора
обнаруживается во Львовской летописи: «…окаянный аз, рабище Афонасей», то отчество
путешественника – «сын Никитин» – сохранено в Троицком списке, обнаруженном
Карамзиным.
Ночью при лунном свете стремились миновать Астрахань под парусами, но были
замечены астраханцами, которые бросились преследовать путешественников. В районе
отмели Богун татары настигли русские суда. Завязалась перестрелка. Афанасий сообщает,
что татары застрелили у них одного человека, а русские у татар – двоих. Небольшое
судно село на мель, и татары его тут же разграбили. Вся поклажа Афанасия Никитина
была именно на этом судне. На большом корабле путешественники достигли выхода в
Каспийское море. Однако здесь, в устье Волги, и этот корабль сел на мель и тоже был
разграблен, а четыре человека русских были взяты в плен. Вернуться назад было нельзя по
двум причинам: во-первых, астраханцы не хотели, чтобы ограбленные купцы сообщили
на Русь о творимых бесчинствах, во-вторых, на родине Афанасия, скорее всего, ждала
долговая тюрьма, ведь он лишился всех своих товаров. На двух оставшихся судах, скорбя
о потерях, русские в числе десяти человек вместе с послом Хасан-беком поплыли в
Дербент. Но на этом беды путешественников не завершились. На море поднялась буря, и
один из двух оставшихся кораблей был выброшен на берег, а его команда была взята в
плен.
Сам Афанасий Никитин пошел сначала в Дербент, а затем и в Баку. Здесь, по его словам,
«огнь горить неугасимы». Скорее всего, имеются в виду места выхода на поверхность
природного газа, ведь именно в этих местах спустя многие столетия раскинутся
богатейшие нефтяные промыслы. Затем русский купец достиг южной оконечности
Каспийского моря, где в городе Чапакуре прожил полгода. По месяцу он прожил в ряде
персидских городов, оказавшись в землях, населенных шиитами. Афанасий описывает
свой маршрут, перечисляя древние города, в которых он делал остановки, удивляется
тому, что домашний скот здесь кормят финиками. Наконец, он достиг города Ормуза,
расположенного на выходе из Персидского залива в Индийский океан («второе море»).
Здесь ему впервые пришлось встретить Пасху на чужбине. «А в Гурмызе есть солнце
варно, человека сожжет». Дальнейший путь русского странника пролегал на корабле через
Индийский океан к западному побережью полуострова Индостан. Шесть недель с
остановками длилось это плавание. Так достиг Афанасий Никитин цели своего
путешествия, Индийской страны, которая манила своими сказочными сокровищами.
Афанасий сообщает, что привел в индийскую землю жеребца, который обошелся ему в
сто рублей. Кони в индийской земле, по его наблюдению, не водятся, зато много быков и
буйволов, на которых перевозят товары и пашут, много здесь и слонов, а лошадей
привозят из арабских и туркменских земель.
В момент прибытия Афанасия в султанат им правил Махмут Мухаммед III. Султан был
тогда молод, и значительная часть власти сосредотачивалась в руках местных «бояр». У
каждого из них - многолюдное войско, большие богатства, «а все их носят на кровати
своеи на серебряных» (в паланкине). Носилки сопровождаются толпами воинов, трубачей,
барабанщиков. Еще более помпезно обставлен выезд султана с матерью и женой.
Произвели впечатление на русского путешественника и боевые слоны («А бой их все
слоны»). Слонов облачают в доспехи, устанавливают на них башенки, в которых
помещается по двенадцать человек «да все с пушками да с стрелами». Но и сами
огромные животные снабжены грозным оружием: «а к слоном вяжут к рылу да к зубом
(т.е. бивням) великие мечи». Путешественник дважды обращается к описанию слонов.
Управляет грозным животным погонщик, расположившийся между ушей слона. В руках у
него крюк, заставляющий животное повиноваться. В Бидаре прожил купец четыре месяца.
Здесь он продал своего жеребца, которого кормил целый год.
Далекие города и пристани оцениваются тверским купцом с точки зрения ценности тех
товаров, которые там производят или продают. В Ормузе, например, есть всякий товар,
вот только пошлина очень большая. Со всякой торговой операции взымается десятая
часть. Камбей славится пестрядью, синей краской, сердоликом и солью. В других местах
продают специи: перец, «зеньзебил» (имбирь), «мошкат» (мускат), «каланфур» (корица),
гвоздика, «пряное коренье да адряк» (скорее всего, еще один вид имбиря). Все это стоит
достаточно дешево. На Цейлоне добывают драгоценные камни и горный хрусталь. На
китайском побережье делают и продают «чини» (судя по всему, фарфор). Особенно
привлекают внимание русского купца жемчуг и драгоценные камни: алмазы, рубины,
агаты. Сейчас трудно судить, насколько верны эти сведения о добыче и продаже
драгоценных камней, ведь древнерусские легендарные произведения информировали
своих читателей об Индии как стране сказочного богатства, а Афанасий Никитин,
конечно, не мог видеть все своими глазами и в какой-то мере определенно находился под
влиянием устойчивой традиции.
Остается только гадать, как удавалось купцу собрать столь детальные сведения,
пересчитать слонов, лошадей, верблюдов, пеших воинов и музыкантов. Торговое ремесло
требовало хороших навыков счета, но тверитин демонстрировал еще и прекрасную
память, а также завидное терпение. Какие-то сведения явно почерпнуты из разговоров: «А
у бинедарьскаго князя 300 слонов да сто тысяч рати своей, а коней 50 тысяч у него». Но
есть и суждения военного порядка, основанные на личных впечатлениях. Для этого
Афанасий использует формулу «а вышло двора». Вот некоторые примеры: «А вышло рати
своей 40 тысяч конных людей, а пеших людей 100 тысяч»; «а с султаном вышло возырев
(то есть визирей) 26»; «вышло двора его…»; «а с султаном двора его выехало…100 тысяч
рати». В отдельных случаях кажется, что Афанасий дает завышенные цифры. Сегодня уже
трудно судить, насколько гиперболизировал военную мощь местных правителей русский
купец.
Еще одна из сторон наблюдений, зафиксированных в тексте хожения, может быть названа
климатической. Автор, основываясь на собственных впечатлениях, предлагает землякам
некую сводку климатических особенностей важнейших торговых центров ближнего
Востока. Здесь можно увидеть желание сопоставить температуры и атмосферные явления,
присущие разным землям. Все эти погодные условия, непривычные для северянина, стали
серьезным испытанием. По мнению Афанасия, в Индостане большой жары («вару») нет. А
вот в Ормузе («Гурмыз»), Джидде («Жиде»), Бахрейне («Кятобаграим»), Баку, Аравии
(«Оръобьстани»), Египте («Мисюре») - «вар силен». В Хорасанской земле «варно, да не
таково». Автор дает и другие определения климата: «душно вельми»; «пар»; «парище
лихо»; «варно, да ветеръ бывает».
Морские экспедиции в средние века были опасны. Даже на хорошо освоенных торговых
путях случались непредвиденные обстоятельства. По дороге в Индию, корабль на котором
плыл Афанасий, заходил в портовые города, совершал остановки, поэтому путешествие не
было столь изнурительным и тревожным. Вероятно, и теперь судно должно было
проследовать близь берега. Однако в сезон муссонных ветров парусный корабль оказался
в открытом море. Больше месяца не показывалась земля. Только на второй месяц
плавания Афанасий «увидех горы Ефиопскыя». Так оказалось, что корабль проследовал
много южнее намеченного маршрута и оказался прибитым к Африканскому берегу.
Исходя из самого текста можно заключить, что Афанасий Никитин был человеком
смелым, упорным и доброжелательным. Испытал ли он разочарование, ведь купеческие
мечты не сбылись? Индийских товаров на Русь он не привез. Насколько радость
возвращения и разнообразие впечатлений могли скрасить сомнения человека, не
сумевшего выполнить свои коммерческие обязательства? Об этом можно только гадать.
Для истории же древнерусской литературы гораздо важнее появление в XV в.
удивительного произведения, которое обессмертило имя тверского купца, поставило его в
один ряд с выдающимися первооткрывателями и путешественниками.
То обстоятельство, что Афанасий не писал о святых местах, как это делали паломники,
придало его сочинению особое звучание. В поле его зрения попадали не сакральные
объекты христиан, а люди другой веры, другого уклада жизни. Автор «Хожения» не
руководствовался церковными текстами или апокрифами, а опирался на собственные
впечатления от многоликой действительности. То есть выбор объектов описания не был
задан заранее. Сочинение тверского купца совершенно лишено какой бы то ни было
официальности. Все совершенное им от начала до конца, готовилось и осуществлялось на
собственный страх и риск. Поэтому все, что вошло в его путевые записки, следует
расценивать как памятные записи любознательного человека. Его мало заботила реакция
официальных властей, соответствие или не соответствие памятных очерков этикетным
требованиям и канонам книжности.
Б.А Успенский видит иные причины подобного языкового поведения автора «Хожения за
три моря». Он справедливо отмечает, что «в древнерусской культуре пространство
воспринималось в ценностных категориях: те или иные земли расценивались как чистые и
нечистые, праведные и грешные». И если паломничество приобщало к святости, то
оказаться в нечистой земле было для средневекового человека серьезным испытанием,
порождавшим немалые религиозные сомнения. По мысли ученого, Афанасий совершил
анти-паломничество, «грешное свое хожение». Поэтому «использование чужих языков –
явно недоступных читателю – никак не может быть понято при этом, как простой
стилистически прием…просто нечистое, нехристианское пространство предлагает и
соответствующие способы выражения". Молитвы на «бусурманском» языке
Б.А.Успенский считает доказательством того, что Никитин не желает кощунствовать в
затруднительных для него конфессиональных обстоятельствах. Подобное антиповедение,
по мысли исследователя, есть главное свидетельство того, что Афанасий не отступил от
православия. Ведь автор «Хожения» демонстрирует удивительную для XV в.
веротерпимость («а истинную веру Бог знает»). За годы пребывания на чужбине он
настолько сжился с местными обычаями и религиозно-календарными представлениями,
что сопоставляет мусульманские праздники с православной традицией: «На памть шиха
Аладина, а на русскый на Покров Святыя Богородица»; «а по приметам гадаю Великъ
день бывает християньскы первие бесерменьскаго баграма за девять дни или за десять
дни».
Вопрос №47. «Повесть о Петре и Февронии». Фольклоризм повествования.
Жанровые особенности.
Один из наиболее выдающихся памятников древнерусской агиографии и литературы
вообще, «Повесть о Петре и Февронии», как и «Житие Михаила Клопского», возникла на
местном материале (Петр и Феврония были святыми Муромского княжества), но
приобрела общерусское литературное распространение.
Целый ряд сюжетных моментов роднит "Повесть о Петре и Февронии" с разными типами
народной волшебной сказки. Начальный фрагмент повести напоминает о змеборческих
мотивах: князь Петр освобождает жену своего брата Павла от змея-оборотня при помощи
Агрикова меча. Появление крестьянской девушки Февронии, исцелившей Петра от
струпьев, которыми покрылось его тело от брызнувшей на него крови змея, вводит в
повествование традицию сказок о мудрой деве, поражающей своей смекалкой
окружающих. Как и княгиня Ольга "Повести временных лет" (образ которой также
восходит к сказочной "мудрой деве"), Феврония загадывает загадки, указывая слуге князя,
что "не лепо есть быти дому безо ушию и храму (горнице) безо очию", а затем сообщая,
что отец с матерью "поидоша взаем плакати", а брат "иде чрез ноги в нави зрети" ("пошел
сквозь ноги смерти в глаза глядеть"). Как и в случае с Ольгой, загадки и отгадки
разнесены во времени: только в ответ на недоумение юноши, Феврония разъясняет: уши
дому - собака, а глаза - ребенок; плакать взаймы значит пойти на похороны, "егда же по
них смерть приидет, инии по них учнут плакати"; а смотреть в лицо смерти через ноги -
бортничать, т. е. собирать мед на деревьях, "чрез ноги зрети к земли, мысля, абы не
урватися с высоты". К сказке о девочке-семилетке восходит и мотив опровержения
абсурда абсурдом: в ответ на просьбу князя сделать ему, пока он будет в бане, из
маленького пучка льна одежду и платок, Феврония просит князя смастерить из обрубка
полена ткацкий стан. Сказочным сюжетным ходом кажется "неравный брак" муромского
князя и крестьянской девушки. Столь же традиционен для сказки о мудрой деве сюжет о
том, как изгоняемая жена просит дать ей с собой самое дорогое и увозит своего мужа;
точно так же Феврония просит бояр разрешить ей взять с собой все, что она захочет, а
получив согласие, восклицает: "Ничто же ино прошу, токмо супруга моего, князя Петра".
И все же "Повесть о Петре и Февронии" была обработкой житийных легенд о муромских
святых и потому содержит целый ряд традиционных агиографических мотивов, в
большинстве своем тесно переплетающихся со сказочными. Змей, искушающий жену
князя Павла, посылается дьяволом, и этот момент напоминает о грехопадении Евы, тоже
искушаемой змеем-дьяволом. Князь Петр, неоднократно называемый в "Повести"
"благоверным", обретает Агриков меч не при помощи силы или хитрости, как сказочный
герой, а по молитве, т. к. "имеяше же обычай ходити по церквам уединяяся", причем меч
находится в алтарной стене храма монастыря во имя Воздвижения Честного и
Животворящего Креста Господня. Таким образом, волшебный меч одновременно
оказывается посланным герою Божественным промыслом. Согласие Февронии исцелить
Петра при условии женитьбы на ней также может быть истолковано двояко: как желание
сказочной героини во что бы то ни стало добиться счастья и как провидение святой своей
будущей судьбы. Необычны чудеса в "Повести": боярские жены жалуются на
крохоборство муромской княгини, видя в этом следствие ее крестьянского
происхождения: "От коегождо стола своего без чину исходит: внегда бо встати ей,
взимает в руку свою крохи, яко гладна". Сразу вспоминаются кости и вино, спрятанные
Василисой Премудрой в рукав и превратившиеся в озеро с лебедями. Однако крохи в руке
Февронии претерпевают весьма специфическое превращение. "Князь же Петр приим ю за
руку и, развел, виде ливан добровонный и фимиян", т. е. крошки хлеба превращаются в
ладан и фимиам, использующиеся в православном богослужении. По благословению
Февронии за одну ночь превращаются в цветущие деревья воткнутые ею в землю прутья,
что, по мнению Д.С. Лихачева, свидетельствует о том, насколько велика сила ее
животворящей любви. Вполне традиционен для жития финал повести, рассказывающий о
том, как Петр и Феврония перед смертью приняли монашество под именами Давида и
Ефросиньи. Последнее дело Февронии - вышивание воздуха с ликами святых, покрывала
на Святую Чашу. Троекратный призыв мужа выполнить обещание принять смерть вместе
также выполняет функцию чуда. Функцию посмертных чудес выполняет рассказ о
двукратном соединении тел супругов в одном гробе, несмотря на желание муромских
людей разделить их после смерти, "яко во мнишестем образе неугодно есть положити
святых в едином гробе". За этим рассказом о довольно "специфическом" посмертном чуде
следует повествование о чудесах "традиционных": "иже бо с верою пририщуще к раце
мощеи их, неоскудно исцеление приемлют". Заканчивается "Повесть" традиционной
молитвой к Петру и Февронии.
В "Повести о Петре и Февронии" уже нет той бури страстей, которая знакома читателям
агиографических произведений Епифания и Пахомия Серба. На смену страстям приходит
тихая умиротворенность, погруженность в себя. Феврония обладает огромной внутренней
силой и волей, но эта сила и воля очень редко проявляется во внешней аффектации.
Примеры внешнего проявления этой внутренней силы лишь косвенно позволяют
читателю догадываться о ней (выросшие за одну ночь деревья, превратившиеся в ладан и
фимиам крошки, способность читать мысли людей). Любовь в "Повести о Петре и
Февронии" - меньше всего всепоглощающая человеческая страсть (как в романе о
Тристане и Изольде). Исследователи писали о том, что любовь Февронии к князю Петру
непобедима именно потому, что она уже побеждена внутренне ею самой, подчинена ее
уму. В "Повести о Петре и Февронии" тема любви оказывается чрезвычайно тесно
соотнесенной с темой ума, человеческой мудрости - тоже одной из основных тем
древнерусской литературы. В силе своей любви, в мудрости, как бы подсказываемой ей
этой любовью, Феврония оказывается выше своего идеального мужа - князя Петра. Но не
только любви свойственна мудрость, но и мудрости присуща любовь. Между чувством,
умом и волей нет конфликта, нет борьбы, нет противоречия.
Д.С. Лихачев восхищался описанием предсмертного жеста Февронии: когда Петр в третий
раз послал к ней сказать, что пришло время умирать, она воткнула иглу в покрывало и
обернула вокруг нее золотую нить. В тех условиях, когда в литературе быту и детальным
описаниям уделяется не так много места, "жест Февронии драгоценен, как и то золотое
шитье, что она шила для Святой Чаши" (Д.С. Лихачев).
Таким образом, наиболее яркой чертой "Повести о Петре и Февронии" является тесное
переплетение в ней фольклорных и агиографических мотивов. Фольклорная стихия
привнесла в текст повести бытовую конкретность, не свойственную современным ей
литературным памятникам. Нетрадиционный характер житийной "Повести о Петре и
Февронии" делал ее, очевидно, неподходящей для агиографических канонов XVI в. Хотя
она была создана одновременно с окончательной версией "Великих Миней Четиих", в их
состав включена не была. Фольклорные мотивы повести, ее лаконизм, отсутствие
этикетных черт - все это делало ее чуждой агиографической школе митрополита Макария.
Иван IV был одной из наиболее зловещих фигур в истории России. Тиранские черты
Грозного сказались и в его творчестве: нагромождение многочисленных обвинений
против своих противников, постоянно нагнетаемое в ходе этих обвинений
«самовозбуждение» – все это весьма типично для повелителя, диктующего безгласным
секретарям и не встречающего с их стороны ничего, кроме обязательного восхищения.
Многократное повторение одних и тех же мыслей – черта, которую замечал в своих
творениях и сам царь, оправдывая ее, как и все свои недостатки, злодейством своих
противников. «Речеши ли убо, яко едино слово обращая, пишу?» – заявлял он Курбскому.
«Понеже бо есть вина и главизна всем делом вашего злобеснаго умышления».
Но Иван IV был не только деспотом, но и довольно образованным для своего времени и не
лишенным таланта писателем: младшие современники именовали его «мужем чюднаго
разсужения», а историки сравнивали с Нероном – «артистом» на троне.
Иван IV выступал в различных жанрах литературы: до нас дошли его «речи» («прение» с
протестантским проповедником Яном Рокитой и беседы с иностранными дипломатами
Поссевино, Джеромом Баусом и другими); вероятно, Ивану IV принадлежит и памятник
церковной литературы – канон «Ангелу Грозному», подписанный именем «Парфения
Уродивого». Но основной жанр, в котором выступал Иван IV, – эпистолярный. До нас
дошли и полемические послания царя, в числе которых – прославленное письмо
Курбскому, и его многочисленные дипломатические грамоты.
Свой рассказ Курбский строил как своеобразную пародию на житие: подобно агиографам,
он как бы отвечал на вопрос «многих светлых мужей» о своем герое: как случилось, что
московский царь, прежде «добрый и нарочитый», дошел до такого злодейства? Чтобы
объяснить это, Курбский, как и в житиях, рассказывал о предках главного действующего
лица, но не о их добродетелях, а о «злых нравах»: о насильственном пострижении первой
жены Василия III Соломонии Сабуровой и о его «беззаконном» браке с Еленой Глинской,
о заточении «святого мужа» Вассиана Патрикеева, о рождении «нынешнего» Иоанна в
«законопреступлении» и «сладострастии» и о его «разбойничьих делах» в юности.
Поведав таким образом о первоначальном зле, породившем зло последующее, Курбский
рассказывал о двух мужах, сумевших обратить к благочестию и воинской храбрости «царя
юнаго и в злострастиах и в самовольстве без отца воспитанного и преизлище прелютаго и
крови уже напившеся всякие». Эти два мужа — новгородский «презвитер» Сильвестр,
явившийся к молодому царю во время восстания 1547 г., и «благородный юноша»
Алексей Адашев; они удалили от царя товарищей его трапез, «парозитов или тунеядцев»,
и приблизили к нему «мужей разумных и совершенных» — «избранную раду».
Естественным последствием доброго влияния «избранной рады» оказывались в
«Истории» военные успехи Ивана IV, и прежде всего завоевание Казани, подробно
описанное Курбским как очевидцем и участником войны.
Но это было лишь первой половиной царствования «великого князя Московского». После
«преславной победы» под Казанью и «огненного недуга», овладевшего царем в 1553 г., в
Иване снова наступил перелом. Перелому этому содействовал некий старец из числа
«осифлян» (учеников Иосифа Волоцкого, которых Курбский обвинял в гибели Вассиана
Патрикеева), бывший епископ Вассиан Топорков, нашептавший царю в ухо «силогизм
сатанинский»: «Аще хощеши самодержец быти, не держи собе советника ни единаго
мудрейшаго собя». Напившись «от православного епископа таковаго смертоноснаго яду»,
Иван IV стал приближать к себе «писарей» из «простаго всенародства» и преследовать
«вельмож». Он не последовал их доброму совету продолжить войну с «бусурманами» и
выступить против «Перекопской» (Крымской) орды, не посчитался с их планами
осторожного и мирного подчинения «Лифляндской» земли. Описывая первые удачные
годы Ливонской войны, Курбский вновь возвращается к своим излюбленным
политическим идеям, но излагает их в более косвенной форме — в виде мудрых речей
пленного ливонского «ленсъмаршалка Филиппа» (ландмаршала Шалль фон-Белля).
Русские разбили литовцев не потому, что были сильнее, объяснял «острый разумом
Филипп, а потому, что те отошли от прадедовских обычаев и отвергли „законы и уставы
святые“.
Однако при всем своем разнообразии публицистика XVI в. представляла собой все же
новое и чрезвычайно характерное явление для литературы того времени. Новым фактом
было уже широкое и вполне конкретное обсуждение «мирских» вопросов (вместо почти
исключительно религиозной тематики в сходных письменных жанрах предшествующего
времени); не затрагивая наиболее острого вопроса о характере зависимости крестьян от их
«государя», публицистика XVI в. все-таки заговорила о низшем классе общества —
«ратаях» и «сиротах».
Появление «крестьянской темы» в литературе XVI в. было весьма знаменательным
явлением: оно свидетельствовало о том, что и после укрепления самодержавной власти
острота этой темы не уменьшилась, а, скорее, усилилась; тема эта поэтому неизбежно
привлекала к себе внимание самых различных мыслителей. XVI век был неблагоприятным
временем для светской «неполезной» повести, но светские темы проникали зато в иные —
«полезные» жанры; светская публицистика, получившая широкое распространение в XVI
в., естественно, принуждена была обращаться к наиболее «проклятым вопросам» своего
времени. Новой была и поэтика ряда публицистических памятников: обращение к
мирским и бытовым темам влияло на стилистические приемы писателей, вынуждая их
переходить от высокой риторики к бытовым деталям — «неистовых баб басням».
Семнадцать лет после этого Даниил возглавлял Русскую Церковь, ревностно храня
истины веры и заботясь о нравственной чистоте народа. Тем не менее, его
предстоятельство некоторые — правда, крайне предубеждённые — современники
оценивали негативно. Например, винили митрополита в том, что он не печаловался
"государю о всех людех" и называли его "потаковником" неблаговидных поступков
Василия Ивановича. Действительно, имя его оказалось замешанным в нескольких
сомнительных делах последнего. Например, в 1523 г. прибывший в Москву под гарантии
о безопасности со стороны нового главы русской Церкви северский князь Василий
Шемячич был, несмотря на это, заключён великим князем в заточение; в 1525 г., вопреки
церковным правилам и протесту духовенства, особенно заволжских старцев, Даниил
вновь уступил воле Василия Ивановича и лично обвенчал его с Еленой Глинской при его
прежней, ещё живой, лишь насильно постриженной в монахини, супруге Соломонии
Сабуровой. Как будто бы не к чести святителя были и суды над старцами Вассианом
Патрикеевым и Максимом Греком (в 1525 и 1531 гг.). И всё же явленную им податливость
и потворство великому князю вряд ли правильно объяснять только его малодушным
раболепством или же политическим конформизмом. Во-первых, своим иерархическим
ростом Даниил был полностью обязан Василию Ивановичу, что, конечно же, в
средневековом обществе уже само по себе имело весьма существенное значение для
характера отношений между людьми. Во-вторых, всё развитие социальной структуры
русского общества неуклонно шло в направлении к монархическому абсолютизму по
византийскому образцу и таковой в первой трети XVI столетия был уже почти достигнут,
что не мог не чувствовать обласканный главой государства предстоятель Церкви. В-
третьих, ещё преподобный Иосиф Волоцкий в последних разделах своего "Просветителя"
теоретически признавал превосходство светской власти по отношению к духовной, что,
конечно же, не могло не влиять на практические принципы его непосредственного
ученика. Наконец очевидно, что стремление митрополита к прочному союзу с великим
князем заодно помогало ему преодолевать внутрицерковные раздоры, а также укреплять
влияние иосифлян в церковной жизни. Так что в свете объективной проекции этот
первоиерарх представляется как последовательно отстаивавший интересы Церкви. Однако
после смерти Василия III и затем молодой жены последнего положение Даниила
ухудшилось: в 1539 г., когда род князей Шуйских в межбоярской борьбе достиг
первенства при дворе малолетнего великого князя Ивана Васильевича, митрополит по
принуждению оставил первосвятительство и был сослан на покой в родной Иосифо-
Волоколамский монастырь. Здесь он и умер восемь лет спустя.
Литературное наследие. Известные нам внешние обстоятельства биографии митрополита
Даниила удивительным образом противоречат его внутреннему миру, о котором можно
судить по его весьма плодотворным литературным трудам. Свою пастырскую обязанность
учить словом он исполнил как никто другой из первоиерархов русской Церкви. Даниил
был истинно книжным человеком, — по совершенно независимому отзыву его великого
современника преподобного Максима Грека, "доктором закона Христова, украшенным
многими знаниями" и обладавшим "изящным разумом". Книжность, учёность и
премудрость этого первосвятителя отмечал также и другой его современник, дипломат и
публицист Ф. И. Карпов. Даниил оставил много сочинений. Помимо грамот церковно-
административного назначения, это преимущественно проповеди, или учительные
"слова", обращённые к широкой аудитории, и послания, адресованные разным частным
лицам. К сожалению, пока что совсем нет возможности определённо говорить о времени
написания им того или иного произведения и, соответственно, нельзя хронологически
представить историю его творчества. Вероятно лишь, что основной корпус его сочинений
был создан в период его предстоятельского служения. Как глава русской Церкви Даниил,
по мнению исследователей, опекал, кроме того, ряд важнейших в плане государственной
идеологии, а также конкретной церковно-практической потребности литературных
предприятий 20-х — 30-х годов XVI в. Известно, по крайней мере, что под его
руководством велась историографическая работа ("Никоновская" и "Иоасафовская"
летописи и "Хронограф"), была составлена сводная "Кормчая книга", занимались
переводами приглашённые на Русь иностранцы, — врач и астролог Николай Булев
(Немчин) и упомянутый Максим Грек.
И всё же в отдельных пассажах своих сочинений писатель сумел достичь весьма яркой
выразительности. Нередко интонацию его, казалось бы, философски отстранённого
размышления отличает острота живого и искреннего чувства, особенно когда он касается
своей любимой темы о тленности бытия и тщетности суеты человека ради внешнего
благоустройства. В этом отношении особенно хорош пассаж из 4-го, согласно "Сборнику"
"Послания" митрополита, стилистически напоминающий литературную манеру святителя
Иоанна Златоуста: "Что же убо есть житие наше, о любезне? Не яко ли же сонное видение,
не яко ли цвет травный и пара вмале восходящи и исчезающе, или речная быстрина
мимотекущия, или яко роса утренняа въистину? Приидем убо, о любимиче, и видим во
гробех ясно! Где оного и оного многое имение и безчисленное богатство, где крепость
телесная их, где храбрость мужества их? Где убо есть доброта телесная, где есть юность,
где суть очи, где язык многоглаголивый и ухищренныя речи? …Где красота и слава
суетнаго сего житиа? Вся исохша, яко трава, вся разсыпашеся, вся погибоша! Где убо
тогда мирское пристрастие? Где маловременных мечтание? Где злато и сребро? …Где
радость прелестнаго сего века? Где веселие маловременное суетнаго сего житиа? Все
пепел, вся прьсть, вся прах, вся сень! Что убо всуе мятемся человецы, гнои суще? …И вся
убо видимая мира сего красна суть и славна, но вскоре минует и исчезают яко дым, якоже
и предьречеся, яко сон или яко цвет увядает, вечная же и невидимая въ веки пребывает!"
Но, как известно, «гроза» может быть разной. Пересветов допускает только ту «грозу»,
которая порождается мудростью, а не служит проявлением прихотей правителя. Только
грозный и мудрый монарх способен успешно править страной: «царь кроток и смирен на
царстве своем, и царство его оскудеет, и слава его низится. Царь на царстве грозен и мудр,
царство его ширеет и имя его славно по всем землям». Стиль Ивана Пересветова тяготеет
к использованию афористических высказываний, построенных на сравнении или на яркой
антитезе (в этом смысле можно уловить сходство «Сказания о Магмете-салтане» с
сочинениями Даниила Заточника или афоризмами из переводного сборника XI-XII вв.
«Пчела»).
А.А. Зимин отмечал, что среди целого ряда ярких образов, нарисованных публицистом, по
существу, основным является не Магмет-салтан или царь Константин, а рядовой
«воинник», от положения которого в обществе зависели судьбы государства. «Воинником
царь силен и славен». «Воинники» как «ангелы Божии» хранят и «стерегут рода
человеческаго от всякия пакости от Адама и до сего часа». До Пересветова ни один
публицист на Руси с такой определенностью не подчеркивал роль «воинника» (т. е. по
преимуществу дворянина) для государства. По мнению Пересветова, царь Константин
погубил Византию прежде всего именно потому, что не заботился о воинах, а Магмет-
салтан одержал победу потому, что понял великое значение «воинника». Публицист
считал, что опыт прошлого должен научить многому и Ивана Грозного.
Образ «воинника», как отмечал А.А. Зимин, нарисован Пересветовым довольно четко и
разносторонне. «Воинник» не богат, он даже приходит к царю «во убогом образе». Это
важно, поскольку богатство, по мнению публициста, препятствует успешному
отправлению воинской службы: богатые никогда не чтят воинскую мудрость. «Хотя и
богатырь обогатеет, и он обленивеет; богатый любит упокой». «Порода» и «богатство»
исключены из критериев знатности. Магмет-салтан так обращается к своему войску,
«малу и велику»: «Братия, все есмя дети Адамовы; кто у меня верно служит и против
недруга люто стоит, тот у меня и лутчей будет». Это суждение, как писал А.А. Зимин,
имеет в виду не равенство всех людей вообще, а равенство всех членов служилого
сословия перед Богом и исполнителем его воли – царем.
Итак, как пишет А.А. Зимин, Иван Пересветов выступает сторонником постоянного
войска, вооруженного огнестрельным оружием и подчиняющегося централизованному
командованию, в главе которого находится сам царь; ему был чужд уходивший в прошлое
принцип, когда бояре ходили в поход со своими полками – «ополчением».
Пересветов говорит еще об одной форме Божьего суда – своеобразном «поле». В этом
случае спорщики голыми закрывались в темной комнате, в которой была спрятана бритва.
Тот, кто ее найдет, выигрывает процесс и берет вещь, которая была предметом спора. При
этом выигравший получает полную власть также и над жизнью своего противника: он
может выпустить того живым из темной комнаты, а может и зарезать. «Жребий» и «поле»,
как пишут историки, занимавшиеся вопросами эволюции русского права, в первой
половине XVI в. принадлежали уже к числу отживавших форм судопроизводства. По
мнению публициста, они делали судопроизводство независимым от злоупотреблений
судей-вельмож, решавших тяжбы по мзде и «дружбе».
С темой Божьего суда можно связать и жестокое наказание неправедных судей: приказав
содрать с них, еще живых, кожу, Магмет-салтан допускает и возможность, так сказать,
судебной ошибки, говоря: «Есть ли оне обростут телом опять, ино им вина отдается».
Магмет дозволил людям служить у вельмож. Но служба эта могла быть только
добровольной. Это нововведение аргументируется султаном ссылкой на Ветхий Завет:
«Един Бог над нами, а мы рабы Его». Фараон поработил было израильтян, и Бог,
разгневавшись на него своим святым карающим гневом, утопил его в Чермном море. Не
ограничившись изданием закона, Магмет распорядился принести к нему полные и
докладные книги и велел их сжечь.
«В котором царстве люди порабощены, и в том царстве люди не храбры и к бою не смелы
против недруга». Порабощенный человек не боится стыда и не заинтересован в
приобретении чести, ибо он, оставаясь до конца своих дней холопом, все равно не сможет
приобрести себе ни чести, ни «срама», который удерживал бы его от постыдного
поведения на поле брани. Одной из причин падения Византии Пересветов считает то, что
даже лучшие люди были порабощены вельможами царя Константина. Впоследствии
Магмет-салтан «дал им волю и взял их к собе в полк, и они стали у царя лутчие люди,
которые у вельмож царевых в неволе были».
Вера в силу разума, в силу личного убеждения – характерная черта XVI в. Казалось, что
достаточно убедить в чем-либо своих идейных противников или само правительство, и
жизнь станет развиваться на разумных началах, примет другое направление. Эта вера в
возможность достигнуть коренных преобразований простым убеждением всесильного
монарха роднит русскую мысль XVI в. с западноевропейскими идеями просвещенной
монархии.
Кроме веры в силу разума, для русской публицистики XVI в. характерна и ее одна новая
черта: в сознание общества вошла мысль что забота о благе населения – главная
обязанность государя. Появилась идея ответственности государя перед народом. Эта идея
была настолько сильна, что сам царь вступает в полемику со своими идейными
противниками и заботится об идеологическом истолковании своей политики.
Максим Грек
В том же году он прибывает в Москву, где великий князь принимает ученого монаха с
большой честью. По поручению Василия III Максим Грек приступает к переводу и
исправлению русского текста Толковой псалтыри. В качестве помощников ему дали
«книжных людей» Д. Герасимова и Власия, хорошо знавших латынь. Максим Грек
сначала переводил греческий текст на латинский, а его помощники — с латинского на
русский. Вся работа заняла год и пять месяцев. Он применил новый филологический
подход к переводу, обнаружил в русском тексте Толковой псалтыри много ошибок и
смело вносил исправления. Эта смелость, критический подход к тексту вызвали
недовольство «иосифлян». Однако перевод Толковой псалтыри был одобрен Василием III
и митрополитом Варлаамом («нестяжателем»); за свою работу Максим Грек получил
«великую мзду». Ему поручают перевод сводного толкования на Деяния апостолов и
исправление Триоди и Часослова, а также Служебной Минеи.
В своих сочинениях Максим Грек касался и политических вопросов. Таково его «Слово,
пространне излагающе с жалостию нестроения и безчиния царей и властей последняго
жития», написанное между 1534—1539 гг.
Однако значение «Слова» гораздо шире: Максим Грек ставит вопрос о необходимости
разумного управления государством без кровопролитий, жестокости и лихоимства. Ведь
там, «где вселится действительный страх господень, оттуда исчезает радость»,—
пишет Максим Грек. Он считает царскую власть, так же как и власть священства,
божественным даром и развивает идею их тесного союза. Задача священства — духовное
просвещение; задача царства — оборона государства, устроение мирной жизни. Царь
должен править на основе правды и справедливости. Максим Грек выдвигает идею
нравственной ответственности царя перед богом за судьбы своей страны и подданных.
Опора царя — боярство и воинство, которых тот щедро награждает за службу. Так
Максим Грек разрабатывает программу компромисса между двумя борющимися за власть
группами господствующего класса. Этот компромисс и был осуществлен в период
правления «избранной рады».
Иван IV выступал в различных жанрах литературы: до нас дошли его «речи» («прение»
с протестантским проповедником Яном Рокитой и беседы с иностранными
дипломатами Поссевино, Джеромом Баусом и другими); вероятно, Ивану IV
принадлежит и памятник церковной литературы — канон «Ангелу Грозному»,
подписанный именем «Парфения Уродивого». Но основной жанр, в котором выступал
Иван IV, — эпистолярный. До нас дошли и полемические послания царя, в числе
которых — прославленное письмо Курбскому, и его многочисленные дипломатические
грамоты. Но и в последних (сохранившихся в «Посольских делах» XVI в.) постоянно
присутствует полемика (например, в посланиях шведскому королю Юхану III, Стефану
Баторию, в однотипных посланиях от имени бояр, посланных Сигизмунду II Августу, и
т. д.) и обнаруживаются черты его своеобразного стиля (Грозный, по-видимому, не
писал, а диктовал свои сочинения): живой спор с противником, обильные риторические
вопросы, издевательское пародирование аргументов оппонента и вместе с тем нередкие
обращения к его рассудку («…ты бы сам себе поразсудил»). Эти индивидуальные
черты, встречающиеся в самых различных произведениях Ивана IV, служат наилучшим
доказательством его действительного авторства. Указанные особенности в равной
степени характерны и для ранних (50-е гг.) и для поздних (80-е гг.) посланий царя, а
между тем мы не можем назвать ни одного близкого к Грозному человека, который
сохранил бы милость царя в течение всего этого срока.
Особенно ярки были в послании Грозного сцены детства царя; сцены эти сохранили
выразительность до нашего времени. «Мы же пострадали во одеянии и в алчбе!» —
вспоминал царь. «Во всем бо сем воли несть; но вся не по своей воли и не по времени
юности. Едино воспомянути: нам бо в юности детская играюще, а князь Иван
Васильевич Шуйской седит на лавке, лохтем опершися о отца нашего постелю, ногу
положа на стул».
А. М. Курбский был участником кружка лиц, игравших видную роль в период реформ
середины XVI в., которому сам Курбский дал наименование «избранной рады». Выходец
из княжеского рода (из ярославских князей), племянник В. М. Тучкова, одного из
редакторов «Великий Миней Четиих», Курбский получил хорошее для этого времени
литературное образование. В начале 60-х гг. многие из членов «избранной рады» попали в
опалу и подверглись преследованиям; мог ожидать подобной расправы и Курбский.
Назначенный наместником в Юрьев (Тарту), незадолго до этого присоединенный к
Русскому государству, Курбский воспользовался этим для бегства в польскую Ливонию
летом 1564 г. Но, «отъехав» к польскому королю и попав в среду литовско-русской знати,
Курбский захотел обосновать свой отъезд и обратился к Ивану IV с посланием, в котором
обвинил царя в неслыханных «гонениях» против верных воевод, покоривших России
«прегордые царства». Иван Грозный ответил Курбскому уже известным нам посланием
«во все Российское царство»; завязалась острая полемика между противниками, хорошо
владевшими пером. В отличие от эпистолярных памятников конца XV — начала XVI в.,
первоначально создававшихся как реальные послания конкретным лицам и лишь затем
становившихся достоянием широкого круга читателей, переписка Курбского и Грозного с
самого начала носила публицистический характер. Конечно, царь отвечал в своем
послании Курбскому, а Курбский — царю, но ни тот, ни другой не предполагали,
очевидно, действительно убедить оппонента в своей правоте. Оба они писали прежде
всего для своих читателей, свидетелей их своеобразного поединка, и в этом смысле их
переписка была аналогична «открытым письмам» писателей нового времени.
Ответ царя, как мы знаем, отнюдь не был выдержан в такой строгой манере. В своем
послании «во все Российское царство» Грозный также прибегал к патетике и «высокому»
стилю, но не чуждался и явно скоморошеских приемов. На исполненные горести слова
Курбского: «… уже не узриши, мню, лица моего до дни Страшнаго суда» — царь отвечал:
«Кто бо убо и желает таковаго ефиопскаго лица видети?» . Включал Грозный в послание,
как мы знаем, и чисто бытовые сцены — описание своего сиротского детства, боярских
своевольств и т. д.
Перед нами своеобразная литературная полемика о том, как должна строиться литература.
Но если в политическом диспуте Курбский оказывался сильным противником царя, то в
литературном споре он едва ли мог считаться победителем. Силу «варварских»
аргументов царя он несомненно ощущал и обнаружил это в своем произведении,
написанном в совсем иной, повествовательно-исторической форме. Это была «История о
великом князе Московском», книга, написанная Курбским во время польского
«бескоролевья» 1573 г. и имевшая прямую политическую цель: не допустить избрания
Ивана IV на польский престол.
Переписка подробнее:
Послание Курбского начинается с обращения, содержащего в себе емкую и значимую
оппозицию. "Царю, от Бога препрославленному, паче же всех во православии пресветлому
явившуся" - утверждение идеала и одновременно - вариант традиционной
дипломатической формулы обращения к монарху. "Ныне же, грех ради наших, сопротив
сим обретшемуся" - антиидеал, с точки зрения Курбского, имеющий место в русской
реальности того времени. Ответственность за свой поступок Андрей Курбский снимает с
себя и возлагает целиком на плечи царя, упрекая его в многочисленных грехах по
отношению к верным подданным: "Избиенные тобою, у престола Господня стояще,
отомщения на тя просят; заточенные же и прогнанные от тебя без правды от земли к Богу
вопием день и нощь!" Таким образом, в центре спора сразу оказывается основная для
публицистики XVI в. тема: соответствие (или - чаще - несоответствие) правителя идеалу
монарха.
Чем дальше, тем более эмоциональным становится стиль послания Грозного. Величавость
вступления сменяется запальчивой эскападой обвинений: "Аще царю не повинуются
подовластные, и никогда же от междоусобных браней престанут. Се убо зло обаче само
себе хапати! Сам не разумея, что сладко и свет, что горько и тма, иных поучает. Ино
сладко и свет, яко от благих престати и злая творити междоусобными браньми и
самовольством? Всем явленна суть, яко се несть свет, но тма, и несть сладко, но горько".