Сума и тюрьма – вот две вещи, от которых в России не стоит зарекаться никому. Книга
Андрея Рубанова – именно об этом. Перед арестом у героя было все, из тюрьмы он
вышел нищим... Мытарства и внутреннее преображение героя в следственном изоляторе
«Лефортово» и «Матросской Тишине» описаны столь ярко и убедительно, что вызывают в
читателе невольную дрожь сопереживания. Вы не верите, что тюрьма исправляет?
Прочтите книгу и поверите.
Андрей Рубанов
Сажайте, и вырастет
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА 1
Они взяли меня вдвоем. Подошли, попросили предъявить документы, вежливо повлекли в
машину. Ловко и корректно, с ужимками портье открыли дверь, но запихнули внутрь уже
вполне бесцеремонно.
Первый – от него пахло луком и портянками – проворно сел за руль, повернулся ко мне
и произнес, сверкая зубом из дешевого желтого золота:
Я оторопел. Не понял. То есть только что пойманный преступник должен сам указывать
сыщикам дорогу до тюрьмы? И потом, почему сразу в тюрьму? А доказать?
– Давай проходи!
Любопытный юноша сильно вздрогнул и поспешил дальше, одергивая свой пиджак. Мой
пиджак – стоил примерно в четырнадцать раз дороже.
– На светофоре направо,– мрачно ответил я,– и потом все время прямо, по
набережной...
Впрочем, если они добрались до меня, это вовсе не значит, что они доберутся до моих
денег.
Они искали меня два месяца. Подозревая в хищении миллиона американских долларов из
государственной казны. И теперь поймали.
Утро случилось ясное и очень теплое. Долго ехали по едва проснувшемуся, постепенно
нагревающемуся городу, сквозь дрожащий воздух, сквозь желтый солнечный свет,
наискось бьющий меж пыльных крон придорожных деревьев. Машина, затертая в
разноцветное автостадо, двигалась медленно; я сидел на заднем сиденье в одиночестве
и легко мог выскочить на ходу; попытаться сбежать, уйти дворами, переулками; но с
какой стати? Я ничего не сделал! Я все им объясню и еще до обеда вернусь в свой
кабинет, где на мерцающих экранах возникают и исчезают, двигаются, шевелятся и
множатся деньги.
– Вроде, здесь...
Один из двоих тут же повернулся ко мне и сильно ухватил согнутыми пальцами за нос.
Его руки и мои ноздри из-за августовской жары были влажными от пота, поэтому
жестокий приемчик удался лишь наполовину: рванувшись, я тут же спасся от захвата,
однако из-за внезапной боли и унижения на глаза навернулись слезы.
– Сейчас мы с тобой войдем вон туда,– услышал я,– и там посмотрим, кто кого будет
на «вы» называть!..
– Лицом к стене! – деловито распорядился тот, кто покушался на мой нос. – Встать
лицом к стене! Живо!
Он ухмыльнулся бледнолицему дежурному и кивнул в мою сторону:
Очевидно, речь шла о моем костюме. Штаны и пиджак выглядели довольно дорого, да и
стоили тоже.
– А ты как думал? Всех ловили, и этого поймали, – и в мою сторону, опять: – Лицом к
стене!
– Мы же его еще не смотрели,– озабоченно сказал второй из тех двоих, что меня
взяли. – Вдруг у него – оружие?
– Сядь на стул!
Открылась дверь, и торопливо вошли еще двое, потом третий. Прибежали явно
специально для того, чтобы взглянуть на изловленного преступника.
Я помалкивал.
– Что ты расселся? – грянули мне прямо в лицо. – Не у себя в офисе! Пересядь сюда!
К свету ближе!
Их нерв, простой и честный, я вполне уважал. Против них я был дерьмо, щенок,
мальчишка, бессовестный и лживый малый. Плохой человек. Любитель легких денег,
«мерседесов» и девочек. Государство платило своим слугам плохо, и слуги испытывали
классовую ненависть к малолетним нуворишам.
– С ним все ясно,– говорили они друг другу, небрежно тыкая в меня пальцами. – Он
сядет надолго. И это правильно!
Но я не переживал: я сам приехал в этот город лишь пять лет назад – такой же, как и
они, пришелец. Чужак. Гость. Сын учителя и учительницы, выросший в деревне.
2
Мне двадцать семь лет.
Мой банк – очень маленький, мало кому известный, однако, что важно, вполне
самостоятельный и устойчивый. Кроме того, что еще более важно, быстро растущий. Он,
этот банк, возник из ничего в каких-нибудь три года. Мой банк. Мой ребенок, мое
детище, смысл всей моей жизни, пожиратель моего времени и нервов, источник
баснословных доходов. Его название не пишут на рекламных щитах, не произносят с
телеэкранов большеротые девочки-модели. И слава Богу.
Шефа-начальника Михаила тоже взяли. Сегодня. Спустя полчаса после меня. Возле
дверей нашей с ним конторы. Я понял это из обрывков разговоров. Но босса отпустят.
А моя задача – сделать все, все, все для того, чтобы его отпустили обязательно.
Вину – взять на себя.
Арест, допросы, возможное тюремное заключение – часть моей работы. Эту работу, как
и любую другую, я выполню качественно. За выполнение задачи мой босс мне платит. Он
уже заплатил мне круглую сумму. И заплатит еще. Босс Михаил много богаче меня, он
миллионер, долларовый, и услуги такого специалиста, как я, ему вполне по карману.
Что мне грозило в случае поимки, краха? Три года – за неуплату, год или два за
подделку документов. Но я – не люмпен. Ранее не судим. Хорошая биография. Семья,
маленький ребенок. При удачном стечении обстоятельств я вообще способен отделаться
условным наказанием. А это сущий пустяк. Ради денег люди идут и не на такое.
Возможно, когда-то, много лет назад, я принимал решения слишком поспешно, мыслил
чересчур цинично, переоценил свою отвагу. Но теперь об этом глупо вспоминать. Я
давно в бизнесе и уже увяз. А он, бизнес, не признает Уголовного кодекса.
Я вам не какой-нибудь гад, мечтающий урвать куш и прожечь его по злачным хатам. Я
капиталист, ясно вам? Я верю в силу наличных денег, как верят дети в Санта-Клауса.
Сумбурно излагая такие свои доводы в сторону возбужденных сыщиков, я заметил, что
все они чего-то ждут. То смеясь надо мной, то оскорбляя; то внимательно слушая, то
обрывая на полуслове; то подшучивая почти по-приятельски, то ударяя ногой по ножке
моего стула; то похлопывая по плечу, то изрыгая проклятия, – эти вооруженные люди в
дешевых растоптанных туфлях не спешили, однако, составлять протоколы, описи и
прочие зловещие бумаги. Должно прибыть начальство, догадался я.
Арест состоялся около восьми часов утра. Сейчас на моих золотых «Лонжинах» – почти
десять. Самое время появиться людям, от которых все зависит, – вышестоящим
руководителям.
Наконец где-то вдалеке тяжело затопали, скомандовали «смирно!», потом – тоном ниже
– «вольно!». За стеной, в коридоре, возникли и быстро приблизились многие
возбужденные, переплетающиеся голоса.
Большой милицейский папа был свеж, как смородиновый куст в утренней росе. Благоухал
одеколоном. И этим разительно отличался от своих подчиненных, распространявших
вокруг себя запахи крепкого мужского пота и гуталина. Не иначе, генерал примчался
на службу – прямо сквозь душный, влажный московский август – в кондиционированном
автомобиле, заключил я. Стало быть, вкус комфорта знает. И это хорошо. На этой
почве мы можем сойтись. Я тоже люблю и понимаю удовольствия жизни. Не предложить ли
ему сразу денег, с ходу, пока мы одни? Нет – рано. Следует выслушать сначала все,
что он скажет. Возможно, меня отпустят и без взятки. Такой взрослый, солидный,
разумный на вид и явно очень опытный человек не может не понимать, что я ничего не
крал...
Генерал неторопливо закурил. Сквозь завесу табачного дыма я был медленно, очень
внимательно изучен. Особенно пристально и долго седой начальник смотрел на мой лоб,
словно силясь что-то там прочесть.
– Дело ведет Генеральная прокуратура страны,– тихо просветил меня генерал. – О ходе
следствия я каждый день докладываю в Правительство. Это ты тоже понял?
– Да...
Вдруг мне снова показалось, что он пытается что-то прочесть повыше моей переносицы
– некую надпись на лбу подследственного, сокрытую еще минуту назад, но проступившую
теперь ярко и крупно.
Выдав генералу по первому требованию самый важный кусок информации – назвав имя,
расколовшись – я не испытывал никаких уколов совести. Человек, только что
поименованный как «аптекарь», подставил и меня, и моего босса, и наш бизнес. Втянул
в беду. Прислал грязные деньги. Чего ради его покрывать?
Я видел аптекаря всего дважды. В первый раз – познакомился: пожатие рук, улыбка,
обмен дежурными любезностями. Во второй раз – выдал миллион американских долларов
наличными. Остальные вопросы улаживал и утрясал босс Михаил.
Вообще, молчать – не моя задача. Я могу говорить или не говорить, но при этом
обязан добиться своей цели. Как можно дальше увести всех этих сыщиков,
оперативников, следователей, дознавателей и генералов от простого вопроса: кто
именно является главой моего бизнеса.
Большой папа вновь окутался желтовато-серым дымом. Его взгляд отяжелел, и от этого
взгляда я почувствовал себя скверно – едва не запаниковал. Чувство показалось
абсолютно новым. Впервые – на двадцать восьмом году жизни – мне довелось вкусить
настоящего, сильного, искреннего человеческого презрения.
До сих пор я вызывал в людях совсем другие эмоции – главным образом положительные.
Интерес. Уважение. Иногда – зависть. Со мной хотели дружить. Брали с меня пример.
Сначала в школе. Затем – в университете. Еще – в армии. И в редакции многотиражной
газеты. И, конечно, в банке.
Здесь и началась моя тюрьма, состоялся мгновенный переход из одной жизни в другую.
Генерал посадил меня за решетку одним взглядом. В тот миг, когда он только вошел, и
сел на стул, и закурил, и начал говорить – я был еще свободным человеком, взятым по
недоразумению. Теперь, впитав вражду высокопоставленного, я осознал, что влип, и
после разговора с седым милицейским бонзой отправлюсь не в офис и не домой к жене,
а – в камеру.
Я похолодел. У генерала и его отряда имелись все шансы, чтобы посадить меня. Но
босса Михаила Николаевича, или просто Мишу Мороза, мне следует сберечь во что бы то
ни стало!
Да! Я гордился тем, что я и босс Михаил все заранее предусмотрели. Четко, вдумчиво
распределили роли. Это признак высокой организации нашего дела, а оно того стоило,
оно принесло нам двоим за три года упорной работы целое состояние.
– Генерал Зуев!
– Товарищ генерал! Все это смешно! Я не крал денег! Мне это не надо! Мне есть чем
кормить жену и сына! Я внесу штраф... Любой...
Так в одной поспешной фразе мне удалось сообщить папе Зуеву, что перед ним человек,
служивший в армии (а значит, не рафинированный чистоплюй), что этот человек
семейный (то есть стабильный и осторожный) и что он готов за свою свободу
заплатить.
– Ведь этот... которого вы называете «аптекарь»... он ничего мне не сказал про то,
что его деньги – краденые!
– Там видно будет... Цена вопроса выражалась в многих годах лишения свободы. За
занятия незаконными финансовыми операциями мне грозило три года условно, но вот за
воровство миллиардов из федерального бюджета – десять лет реально. Я задрожал еще
больше.
– Вижу, ты хороший парень, – одобрил меня генерал и закурил третью за десять минут
сигарету. – Сделаем так. Сейчас придет следователь. Продиктуешь ему показания.
Подробно. Кто, как, когда, с кем и прочее. Следователь все запишет. На основании
протокола допроса я, как руководитель бригады, приму решение о твоей дальнейшей
судьбе. Ясно?
– В общем, да.
– Он уже тебя ждет,– сурово ответил генерал Зуев. – Повторяю: не вздумай соврать,
ни в одном слове!
– Обещаю,– соврал я.
ГЛАВА 2
Грубый оперативник, давеча подставлявший под генерала стул, больно стиснул мой
локоть крепкими, как железо, пальцами и вывел в коридор.
Я едва успел бросить на свое имущество печальный взгляд, как железные пальцы
потянули меня дальше – через дверь, раскрытую сильным толчком руки, в бедно
обставленную комнату, насквозь пробитую лучами солнца. Несмотря на яркий свет,
помещение показалось мне невыносимо мрачным. Таким, где хорошо чистосердечно
признаться в разнообразных правонарушениях, а потом уйти и забыть про все
произошедшее, как про страшный сон.
Сощурившись, я увидел двух страдающих от жары мужчин. Оба мгновенно повернули в мою
сторону влажные лица. Один из них был мой адвокат Максим Штейн – склонный к полноте
молодой человек с огненно-рыжей шевелюрой и водянистыми глазами, выражающими полное
отсутствие каких бы то ни было признаков совести.
Так что босс узнал о том, что его младшего компаньона ищет прокуратура,
заблаговременно. И срочно подыскал опытного защитника. И устроил совещание, втроем.
Рыжий бросил на меня заинтересованный взгляд. Что за мальчонка такой, если ради
него следует расшибиться в лепешку? Его любопытство, острое, с оттенком зоологии, я
запомнил. Так боязливо, но и почти восторженно смотрят посетители зоопарка на
маленького зверя, энергично расхаживающего по своей тесной клетке и бьющего направо
и налево сильным хвостом.
Рыжий помолчал.
Босс засопел. Он имел значительный недостаток: считал себя умнее всех остальных
шести – или сколько их там есть – миллиардов человеческих существ. Он поджал
бледные губы и попросил:
– Если бы я... типа, хотел себя успокоить, – продолжал давить босс,– я бы сам себя
успокоил! Вы, Максим, успокаивайте лучше его. – Новый кивок в мою сторону.
Я вдруг ощутил раздражение. Обо мне в моем присутствии говорили, как будто меня
здесь не было.
– Это он,– тихо сообщил босс,– курировал всю сделку с тухлым миллионом... Он
готовил и подписывал контракты и прочие бумажки... Прокуратура хочет главным
образом его, а никак не меня. Я – совершенно чистый. Официально в этой фирме я –
никто. А он – замазан, и очень круто...
– Я немедленно наведу справки о вашем деле,– сухо произнес он. – У меня тоже есть
связи. Я посоветуюсь со старшими коллегами. Посмотрю литературу. Сегодня же вечером
я буду готов к повторному, более детальному разговору. А сейчас позвольте
откланяться...
В нашем подвале были ободранные стены и щербатый пол, мебель – дешевая и потертая.
Но у стены в ряд стояли четыре новейшие купюросчетные машины «Магнер», заботливо
укрытые пластиковыми колпаками, у второй стены – две машины для уничтожения бумаг.
Каждая в секунду рубила в мелкое конфетти воскресный выпуск газеты «Коммерсант» (я
проверял). Рядом с дверью помаргивали два огромных монитора со свитчерами на
шестнадцать видеокамер наружного наблюдения. Стальная дверь, укрепленная по
периметру титановой рейкой, весила двести пятьдесят килограммов. Противу двери
покоился сейф, весивший в три раза больше. Его втаскивали сюда четверо грузчиков на
специальной тележке с гидравлическим приводом. Вся операция стоила, как три пары
моих ботинок. Ведь людям потом пришлось приплатить, чтобы они помалкивали.
Попав в такое место и услышав разговоры о краденом миллионе, даже сведущий человек,
даже уголовный адвокат – если не испугается, то задумается. Может, не стоит
рисковать?
Михаил смотрел на меня без улыбки. Мы были друзьями, но наша дружба развивалась как
отношения людей умных и серьезных. Панибратство исключалось. Особенно на работе.
– Перспективный! – поправил я.
Так мы шутили между собой в середине лета девяносто шестого года, когда уже знали,
что за нами ведется охота.
Вот простая история. Двое юношей, незнакомые друг с другом, приехали в главный
город страны – учиться. Обоим повезло. Они стали студентами лучшего в мире
университета. Однако в последние десять лет тысячелетия все в стране перевернулось.
Некогда престижные гуманитарные профессии – психолог, журналист – теперь не
гарантировали не то что материального достатка, но даже и куска хлеба на столе. Со
свойственной обоим решительностью молодые люди бросили работу по специальности.
Стали искать новые точки для приложения сил.
Всего, и немедленно.
Хотелось положить всю планету перед собой, словно горячий кровавый бифштекс,
разьять и сожрать.
Запить вином.
Кто не был в двадцать лет мегаломаньяком, хотя бы чуть-чуть,– тот в тридцать никем
не станет.
А дальше мы не загадывали.
Три года упорной работы ушло на то, чтобы наладить бизнес и приобрести опыт.
Вот что-то стало получаться. Вот грянула первая прибыль. Вот все увеличилось. Вот
сменился круг общения, выросли запросы; вот дорогие наручные хронометры украсили
запястья; вот прибыли стали сверхприбылями, и лучшие туалетные воды оросили острые
кадыки; и показалось – ВСЕ ВОЗМОЖНО; и отошло на задний план все, кроме денег, –
свободное время, жены и дети, друзья, отдых, здоровье, интересы, хобби, а деньги в
ответ благодарно приумножались, росли, разбухали – оставалось лишь неотлучно
находиться рядом, чтобы проверять и контролировать...
Теперь налаженный бизнес мог рухнуть, пойти прахом. Что еще оставалось делать
Михаилу и Андрею? Только мрачно шутить.
Однако, подойдя ближе, я увидел, что морщинистому очкарику от силы лет сорок, а
преждевременное увядание кожи лица вызвано, очевидно, сидячим образом жизни.
ДЕЛО
Далее следовал номер из многих цифр. Я полез в карман, извлек платок и вытер
обильно выступивший на лбу пот.
Я осторожно кивнул.
– Мой? – переспросил я.
– Да, твой. Меня зовут Степан Михайлович. Фамилия – Хватов. Я буду с тобой
работать.
Хватов, с горечью сказал я себе. Отлично. Вот это да. Значит, Хватов. У тебя были
свой водитель и свой массажист, а теперь есть и свой следователь. И зовут его –
Хватов.
Кого же хватал твой далекий предок, уважаемый Хватов? Не иначе таких, как я.
Всякий банкир знает, что на допросе приходится сидеть в профиль к начальнику. Это –
психологический прием. Клиента усаживают боком, ему неудобно, он вынужден
двигаться, скручивать корпус, ему труднее сосредоточиться и, соответственно,
обмануть следствие.
– Как же ты, это самое, живешь здесь без прописки? – удивился Клетчатый, снова
переводя на меня окуляры. – У тебя что, не проверяли документы?
– Много раз,– мирно ответил я. – Но я даю денег, и меня отпускают. Я не жадный.
Всегда плачу по таксе. А москвичей, как и вы, не люблю... Откуда будете, Степан
Михайлович?
– Из Рязани.
– Земляки?
– Лично!
– Ясно. Что же, начнем. От твоих, это самое, показаний зависит многое... Ты ведь у
нас, это самое, подозреваемый. Будешь крутить и врать – мы тебя посадим в камеру...
– Одну минуточку! – вскочив со стула, рванулся в бой Рыжий. – В какую такую камеру?
Это психологическое давление! Угроза! Мой клиент – честный человек! Он платит
налоги! Он создает рабочие места! Он банкир! А банки – кровеносная система
экономики! После допроса он пойдет домой в любом случае!
Хватов улыбнулся.
– Его не было!!!
– В свое время мы, это самое, предъявим вам все бумаги... Установленным порядком.
– А чего тянуть? Давайте решим проблему прямо сейчас! – Адвокат опять сел. Он
улыбался, но произносил слова с большим нажимом. – Мне и моему клиенту совершенно
ясно, что произошло какое-то недоразумение. Разрешим его, пожмем друг другу руки и
разойдемся!
Вдруг что-то стало быстро остывать в моей груди, сжало и укололо. Задорого
купленный пиджачок не согрел, и эксклюзивная рубаха жатого шелка не сдержала
рвущийся из-под ворота запах телесной влаги. Тоска и стыд оказались слишком сильны
– мне захотелось сейчас же встать и убежать из этого страшного места. И никогда не
нарушать закон. Работать за твердый оклад, воспитывать сына, быть веселым и
спокойным, навсегда забыть о честолюбивых мечтах и не смотреть по сторонам – чтобы
не увидеть тех, кто сумел удовлетворить свое честолюбие...
– Прямой позвоночник.
Такова моя любимая шутка; домашняя заготовка; она всегда помогала мне установить
контроль над разговором и даже слегка подавить психику собеседника, кто бы он ни
был. То, что прием сработал даже сейчас, на допросе, в легендарной и страшной
Лефортовской тюрьме, почти развеселило меня и придало мне сил.
– Как построим, это самое, разговор? – спросил Хватов после маленькой паузы. – Как
будешь давать показания? В форме вопросов и ответов?
– Надо подумать,– ответил я.
Двадцать семь лет моей жизни уместились в пять минут. Родился. Окончил школу.
Работал на стройке. Поступил в университет. Отслужил срочную службу. Бросил
университет. Женился. Занялся коммерцией. В качестве поля для бизнеса выбрал
финансовый рынок...
Наконец, настал момент, когда я должен был упомянуть босса. Ведь именно Миша Мороз
привел меня на упомянутый финансовый рынок, будь он неладен. Это босс Михаил научил
всему. Показал, что и как делать.
Я напрягся. В горле пересохло. Мелко задрожали тонкие мышцы внизу живота. Так тело
протестовало против осуществляющегося обмана. Включило защитный механизм. Мне
пришлось призвать на помощь все самообладание.
Каждому моменту истины соответствует свой момент лжи. Критическая точка. Порог,
который надо перешагнуть. И я шагнул. Умолчал о человеке, который сейчас должен
сидеть, боком, на твердом табурете – вместо меня.
Тут мне удалось очень натурально поднять брови. Я повернулся к адвокату. Тот
превосходно подыграл: тоже недоуменно пожал плечами.
– Ну, Михаил Мороз – мой сотрудник... Нечто вроде завхоза. Он что, тоже задержан?
– Но это же глупо! Мои подчиненные здесь совершенно ни при чем! С какой стати
тащить в изолятор совершенно невиновных людей? Миша Мороз закупает для моего банка
факсы и ксероксы! Оргтехнику! Вот и вся его работа!
– Твой кабинет – это твой кабинет,– назидательно произнес Хватов. – А мой кабинет –
это мой кабинет...
И он с удовлетворением обвел глазами стены, показывая мне, что вполне доволен своим
рабочим местом. Хотя, на мой взгляд, гордиться было совершенно нечем. Несгораемый
шкаф эпохи позднего Брежнева, облупленный подоконник, кривоватая дверь, грязный
линолеум, немытые оконные стекла, частицы пыли, подвешенные в воздухе, серебристо
отсверкивающие в полосах солнечного света,– все выглядело поистине жалко.
Сейф стоил в два раза дороже, чем дом в городе Рязани, и то, что он уже вскрыт
(всего за несколько часов!) меня разозлило и обидело. Продавцы стального монстра
гарантировали мне полную невозможность вторжения. Сегодня же позвоню и устрою
скандал, решил я. Потребую деньги обратно.
– Так и ездил,– беспечно ухмыльнулся я. – Без прав. Если останавливали – платил по
таксе. Я же говорю, я не жадный. И таксу знаю. Кроме того, у меня есть личный
шофер.
Я немедленно захотел предложить ему плату по самой высокой таксе, чтобы он разрешил
мне хотя бы перелистать содержимое ДЕЛА. Но вовремя одумался. И стукнул рукой по
столу.
– Черт с ним, с завхозом! Найму себе другого. Не будем терять времени! У меня
сегодня в пять часов важнейшая деловая встреча, так что поторопимся...
– А подробнее?
– Хорошо. – Хватов кивнул. – А как насчет вывоза, это самое, капитала? Обналички?
Увода денег от налогов?
В конце концов, я все равно скажу все, что им нужно. Генерал Зуев подвел меня к
этому еще час назад, в соседней комнате.
Да, был такой человек, аптекарь, с приятным семитским шармом в чертах лица, и он –
да, попросил меня об услуге, и перевел со счета никому неизвестной маленькой
фармацевтической компании несколько миллиардов рублей, и попросил обратить эти
рубли в американские доллары и переслать в несколько европейских банков. В Латвию и
в Австрию. Полмиллиона – выдать наличными ему в руки. Я так и сделал. Удержал свои
комиссионные.
Они появились, как только свергли коммунистических вождей. И больше уже не уходили.
Они и сейчас там стоят.
Лучше пострадать один год – в молодости, чем двадцать лет в старости, подумал я
однажды, в очередной раз опуская монетку в дрожащую руку. Лучше рвануться,
рискнуть, но застраховать себя, и своих родителей, и детей от нищеты. Пусть тюрьма
– но только не нищета, не голодная старость... Не дай Бог, черт побери.
Однако Клетчатого никак не тронул мой цветистый монолог – в самой его середине он
вдруг встал, извинился и вышел. В дверном проеме тут же возникла фигура давешнего
грубого оперативника. Сложив руки на груди, сыщик стал молча наблюдать за тем, как
адвокат склонил свою голову к моей и горячо зашептал:
– В общих чертах,– буркнул я. – Насколько мне известно, они обязаны предъявить мне
официальное обвинение. За подписью прокурора. И одновременно избрать «меру
пресечения». Либо это будет подписка о невыезде, то есть: я гуляю на свободе, но по
повестке являюсь на допросы; либо это – заключение под стражу: я сижу в тюрьме, и к
следователю меня приводят из камеры...
Адвокат поддернул манжеты своей рубахи. Моя рубаха стоила примерно в семь раз
дороже.
– Да.
– Ты прав. Лицо и руки адвоката были очень белые и сплошь покрыты веснушками.
– Тридцать суток! – вновь ужаснулся я. – Месяц! За это время моя контора рухнет!
Клиентура разбежится по конкурентам! Я понесу убытки!
– На кого?
– На прокуратуру.
– А разве не суд решит, где именно я буду пребывать весь период следствия,– за
решеткой или на свободе?
– Буксует.
– В общем, да. – Рыжий снова вытер пот со лба. – Сейчас людей сажают в изолятор
только волей прокурора. Там, в изоляторе, подследственный годами ждет решения своей
участи. Человек может просидеть год, пока идет следствие, и еще год или даже два,
пока услышит свой приговор. Суды переполнены. Очередь. Подсудимых много. Судей
мало. Говорят, что скоро в законы внесут изменения. Но нас с тобой это не коснется.
Тебя лишит свободы не суд, а чиновник прокуратуры. А он поступит так, как ему
удобно. Он сочинит постановление, там будет сказано, что, находясь на свободе, ты
можешь скрыться от правосудия...
– Пока – месяц.
– А потом?
– Тебя отпустят,– уверенно ответил Максим. – Повесят неуплату налогов, дадут три
года, условно, и все закончится...
– Нас?
– А завхоза за что?
– За компанию. Я встал.
– Значит, посадите, да? – после паузы спросил я, ощущая, как последняя слабая
надежда рвется в лоскуты и исчезает где-то пониже и правее сердца.
– Это незаконно! – воинственно выкрикнул мой лоер и тоже встал. – Я подам жалобу.
Сегодня же. И не одну.
– Ваше право,– ответил Хватов, едва не зевая. – Ты, Андрей, не волнуйся. Посидишь,
это самое, отоспишься, отдохнешь...
– Сегодня ночью,– мрачно заявил я,– вас, гражданин следователь, будут мучить
кошмары. Вы сажаете в тюрьму невиновного человека!
– Повторяю,– обиделся Хватов,– давай не будем путать, это самое, твой кабинет и
мой!
– В моем кабинете,– продолжил я,– бывали такие люди, о которых я никогда никому
ничего не скажу. Ни на каком допросе. Ни в вашем кабинете, ни в другом.
Иначе сквозь меня живо штырь проденут. Хоть в камере, хоть в бараке. Такая у меня
жизнь. Иногда – дешевлеотсидеть... И меня повели сидеть.
Я делаю самое главное на свете – деньги. И на своем пути пройду сквозь всякую
тюрьму, как нож проходит сквозь масло.
ГЛАВА 3
Когда два брата по фамилии Грач образовали преступную группу, раздобыли автомат и
убили из него милиционера, случилась чудовищная сенсация. Про неслыханный случай
даже сняли художественный фильм.
Городские дети в дни каникул едут к бабкам в деревню; я же, сельский отрок, всякое
лето путешествовал в обратном направлении. Из зноя и пыли – в прохладу, в город, к
цивилизации. Десять кинотеатров, три стадиона, библиотека с читальным залом, парк
культуры – а посреди всего великолепия бабушкина квартира. Просторная, с окнами в
тихий двор. Во дворе – гипсовая балерина, в бабушкином шкафу – десять желтых томов
«Детской энциклопедии» издания 1958 года. Можно почитать том «Наука и техника», а
лучше том «Моря и океаны», после – оседлать велосипед, домчать до кинотеатра,
изучить рекламный щит «Скоро на экране», купить и съесть мороженое за семь копеек,
всласть погонять по дворам и вернуться к морям и океанам. И так – каждый день.
Cам я был из тех мальчиков, которые, найдя кошелек с деньгами, тут же вешают на
забор объявление: «Найден кошелек с деньгами». Моя честность, принципиальность и
порядочность простирались в дали, столь же бесконечные, как глубокий космос. Тогда
я бредил космосом, полетами, скафандрами, лазерными пушками и прочими подобными
штуками.
К шестнадцати годам я полностью сформировался как писатель: я знал, что буду делать
легкую и злую сюжетную прозу. Смешную и горькую. Точную и отвязную. Я решил, что от
моих книг чуваки и чувихи будут балдеть, как восьмиклассница от первой сигареты. Я
поклялся себе, что буду работать без сна и отдыха, до обмороков, до темноты в
глазах, – но превзойду всех. Стану самым лучшим. Великим. Неподражаемым. Поставлю
на уши всю тысячелетнюю мировую словесность. Моими романами будут зачитываться, над
ними станут хохотать и рыдать, их будут экранизировать и цитировать. Мои романы
взорвутся, подобно бомбам. Они изменят человечество. Они выведут людей к свету.
Возникла идея дать портрет на первую полосу, рядом поставить маленький очерк. Я тут
же позвонил в отдел кадров конторы, где числился герой портрета, и сваял тридцать
строк.
Но разве возможно понять людей и процессы в обществе, не побывав на самом его дне?
Вскоре Родина дала понять, что мне пора надеть сапоги и погоны. Пришлось выполнить
воинский долг полностью. Уплатить полновесные два года. Армия Совдепии являла собой
обыкновенный колхоз. Я опять не собрал никакого острого материала для книг. В год
моего дембеля, восемьдесят девятый, сразу два или три молодых писателя попытались
прогреметь со своими воинскими мемуарами. Там с большим чувством толкалась тема
унижения одних вооруженных, одинаково одетых мальчишек другими мальчишками. Я же
чувствовал, что делать такую прозу – это ошибка. Насилие – в его казарменном виде –
совершенно неинтересно человечеству. В конце концов на солдатской службе я
участвовал в драках и получал по физиономии никак не чаще, чем до службы. Дело
молодое.
Время показало, что я прав. Не прошло и года, как в Совдепию пришло видео, а с ним
обширная мировая кинокультура. Публика посмотрела «Фулл металл джэкет» Кубрика и
утратила интерес к неглубоким военным опусам начинающих столичных авторов.
Без сомнения, преступная идея важна. Она всегда выживала и выживет. У нее есть свои
апостолы, мученики и евангелисты. Эта идея не дает обществу забыть, что оно,
общество, состоит не только из хороших людей, но и из плохих, слабых, отягощенных
пороками. Всякий знает, что справа и слева от Иисуса Христа распяли двух
уголовников. Преступная идея – это вопль истинно несчастных: всех, кто лишен
совести и сострадания, всех безвольных и слабохарактерных, всех психопатов, убийц,
маньяков, насильников, душегубов, аферистов, бандитов, психически больных,
неверящих, бесталанных и бездарных. Не забудьте, что гомо сапиенс несовершенен! –
кричит эта идея любому, кто возомнит себя гением, а человечество – полем для
произрастания себе подобных.
Так прошло пять долгих лет. Всякий раз, когда в моих делах наступал застой и я
оказывался без работы, без дела, но при свободном времени, – я немедленно садился
за стол и начинал писать. Об этой ситуации писатель Тургенев сказал так: «Во дни
сомнений и тягостных раздумий ты один мне надежда и опора, о великий и могучий
русский язык!» Впрочем, Тургенев был дворянин и никогда не маялся вопросом, где
взять денег на покушать. Работа или дело для меня находились быстро, и я не
закончил ни одной своей вещи.
В конце концов нашлось такое дело, которому я посвятил себя целиком, и оно принесло
мне золото, господа. Сам по себе процесс обогащения показался мне настолько
интересным, что литературу я задвинул. Успеется! В руки идут и деньги, и богатейший
материал для романов и сценариев! Бизнес! Вот где страсти и драматические коллизии!
Вот где персонажи и характеры! Москва девяностых явно будет покруче Чикаго
тридцатых, там убивали всего лишь за самогон, а здесь дрались и дерутся за нефть,
газ и недвижимость...
Ночами вокруг меня кружили великие тени Бальзака и Драйзера. Как и они, я жил среди
банкиров, промышленников и ростовщиков, среди звона монет и шелеста купюр, в мире,
где старая мораль втаптывалась в грязь, а взамен торжествовала новая: простая,
понятная и жестокая.
Ежемесячно я давал себе твердое обещание начать наконец новый текст. Гениальный.
Самый лучший. Потрясающий воображение самого искушенного читателя. Оставалось
выкроить хотя бы несколько часов в неделю. Замыслы переполняли голову. Но часы не
выкраивались. Потребная для творческого труда нервная энергия расходовалась без
малейшего остатка в офисе. Вечером душа и тело требовали разрядки, расслабления.
Как минимум в виде дозы алкоголя. Я совершенно не мог себя заставить отрешиться от
сиюминутных коммерческих проблем и всерьез задуматься о своем первом великом
романе. К тому же за романы мало платят. А всякий искушенный бизнесмен скажет вам,
что глупо тратить драгоценное время для создания товара, за который мало платят.
Естественно, ни один из пяти десятков моих деловых партнеров не знал, что на самом
деле я никакой не бизнесмен, а писатель, собирающий материал. Если бы я заикнулся о
чем-либо подобном, никто бы не стал иметь со мной дело. В бизнесе любят жестких
реалистов, уважают простоту и конкретику, в нем нет места созерцателям, фантазерам,
всяким писакам и прочим гражданам не от мира сего. Этот импульсивный, ненадежный
народец иногда живет на содержании у бизнеса, но сам бесконечно далек от его
реалий. И я помалкивал, внешне оставаясь резким и энергичным дельцом с
калькулятором вместо мозгов.
ГЛАВА 4
Специальный следственный изолятор номер один дробь один позиционировал себя как
лучшее заведение из всех, предлагаемых публике отечественной пенитенциарной
системой. Как апартаменты VIP.
Отобрали шнурки, брючный ремень и наручные часы. Оставили только носовой платок.
Когда я вновь надел свои пятисотдолларовые штаны, они тут же попытались соскочить с
тощих чресел. Пришлось придержать их локтем.
Едва я сделал шаг, как брюки вновь съехали, а ботинки почти соскочили с ног.
Пришлось взяться сцепленными руками за ткань на собственном заду и поддернуть
повыше; растопырить, насколько возможно, пальцы на ногах, дабы удержать туфли от
бегства, – короче говоря, кое-как приспособиться.
– Вперед. В пахнущей мылом полутемной каптерке мне дали матрас, одеяло, две узкие
простыни и наволочку с огромными черными штампами в виде пятиконечной звезды,
заключенной в прямоугольник. Такие штампы последний раз я видел пятнадцать лет
назад – во время службы в армии. Уже тогда я подозревал, что просторные сатиновые
трусы, кальсоны и вафельные полотенчики установленного образца произведены в
Империи еще при Сталине и Хрущеве – в избыточных количествах, впрок, на многие
десятилетия вперед. Безусловно, военный гений вождей государства в те годы легко
пронзал насквозь толщу будущего.
– Напрасно. Следующая баня – в четверг. Через пять дней. А пока добро пожаловать...
Мощно, густо, в три отдельных слога, грянули стальные сочленения дверного замка.
Эхо отдалось под сводами. Издалека слабо вскрикнул воробей – тот самый, что
обязательно живет под крышей всякого обширного помещения. Птичий возглас повторился
еще раз, и еще. То было приветствие новому постояльцу, или соболезнование, или
просто короткое сообщение: беспокоиться не о чем, друг, – даже здесь, в каземате,
можно не только жить, но и чирикать.
В камере оказалось пусто; очень светло, очень чисто и красиво. Каменный пол –
коричневый, три пустые железные кровати – ярко-синие, стены – желтые. В ближнем
углу, у входа, я опознал оригинальный приемник для нечистот, имевший вид
конусообразной чугунной трубы, расширяющейся кверху до размеров
среднестатистического человеческого зада.
– Эй, командир! – крикнул я. – Дай закурить! В ответ – ни звука. Свет и воздух
проникали сюда через амбразуру в торцевой стене. Я с любопытством изучил ее
устройство. Сама стена здесь имела не менее полутора метров толщины. Намертво
вделанный стальной переплет удерживал в себе прямоугольный кусок толстого
непрозрачного стекла, внутри армированного стальными нитями. За стеклом, в ярком
свете вечернего солнца, четко различались очертания массивной решетки: вертикально
стоящие трехсантиметровые прутья и мощные плоские поперечины.
А чего ты хотел, спросил я себя мысленно. Коврик вдоль ряда дверей положен не для
красоты, а для пользы. И обувь у надзирателя особая, мягкая – не сапоги, не
ботинки, а какие-то тапочки, на манер спортивных. Все для того, чтобы перемещаться
от двери до двери совершенно бесшумно. Он осторожно шагает, неслышно подходит,
беззвучно отодвигает заслонку «глазка», и – смотрит. Потом крадется к следующей
двери.
Прямо над дверью я обнаружил экономно сделанную деталь из черного эбонита – это
оказалась ручка, я крутанул ее, и меж желтых стен упруго загудел приятнейший
баритон:
Я немедленно повернул рукоять. Еще пятнадцать лет назад я понял, что не могу
слышать этих заторможенных и напряженных людей, пытающихся что-то рассказать прочим
заторможенным, полусонным, нерешительным гражданам родной Совдепии. Выдержав паузу,
я прибавил громкость.
Затем группа функционеров в хаки, открыв дверь, проникла в камеру, разбудила меня
криком «Проверка!», заставила принять вертикальное положение, спросила, все ли в
порядке, и тут же вышла.
Я лег опять. Но теперь окончательно заснуть мне мешал свет. Встав, я отыскал на
стене выключатель и нажал клавишу. Лампа под потолком продолжала гореть. Я щелкнул
еще раз и еще. Безрезультатно. Сломан, что ли?
– Не положено.
Мне пришлось защитить глаза ладонью. На этот раз я проспал до самого утра, придя в
себя только тогда, когда от голода заболел желудок.
Рядом с дверью, в самом углу каземата, стоял деревянный стол – я поместил пайку на
его поверхность, дождался, пока кормушка закроется, и поспешно сервировал трапезу.
Цвет продукта был буро-серый. Внешне это выглядело как манная каша. Я понюхал.
Запах не внушил оптимизма. Но пища была горячей, а хлеб – довольно свежим. И я все
съел.
Надо сказать, в еде я совершенно непривередлив и считаю, что такой подход к пище –
сугубо утилитарный – есть единственно правильный. Сомневающимся гражданам предлагаю
провести несложный опыт. Возьмите добровольца и уговорите его голодать, скажем,
двое суток. Потом поставьте перед ним черный хлеб и воду – столько, сколько он
захочет. Пусть покушает вволю. Набивает желудок так, как ему заблагорассудится.
Только хлеб и вода, больше ничего. В тот же миг, как только подопытный
удовлетворенно вздохнет и отодвинет от себя недоеденную краюху, предложите ему
полноценный обед из пяти блюд: огнедышащий тонкий суп, и кусок идеально
прожаренного, тщательно умащенного специями мяса, и сыры, и десерт, и кофе. Что
произойдет? Правильно: доброволец – откажется. Заявит, что уже сыт. Острые запахи
не возбудят его, исходящий от еды пар не вызовет слюноотделения. Сытый хлебом и
водой, человек не захочет большего. Таким образом, гастрономия имеет все признаки
лженауки и должна рассматриваться исключительно как забава для бездельников и
снобов.
Но меня почти сразу отрезвили: возле двери скрипнуло, тихо зашуршало, и через дырку
на меня посмотрел человеческий глаз. Я поспешно сел, демонстрируя позой тела
смирение и абсолютную покорность обстоятельствам.
Как бежать? Как бежать, если за тобой наблюдают каждые полторы или две минуты? Как
бежать, если ты под постоянным контролем? Как бежать из клетки, где запрещено даже
прятать голову под одеяло, где ты обязан все время демонстрировать вертухаю свое
лицо?
Костюм от «Кензо» жалко. Его придется выбросить. Ходить на воле в тюремных вещах –
это очень плохая русская примета.
Возможно, меня выпустят не через месяц, а чуть позже. Возможно, я задержусь тут еще
на пару дней. Но это – максимум. Все равно – выпустят! Сначала выпустят мнимого
завхоза Михаила. А потом – меня. Я нужен своему боссу. Ведь мы партнеры.
Компаньоны. Один без другого – никуда.
Сейчас мой друг где-то здесь. Может быть, один и тот же надзиратель смотрит через
дырочку на меня, а потом проделывает несколько бесшумных шагов и видит уже босса.
Смотрит, как тот мается без сигарет и переживает за себя, за меня, за деньги, за
бизнес...
Я открыл кран и вымыл, как мог, свою миску под струей холодной воды. На сизом
металле остались жирные пятна. Вид грязной посудины вызвал во мне омерзение, и я
едва не швырнул ее в стену.
В какой-то степени боссу сейчас труднее, чем мне. Во-первых, у него нет адвоката.
Это мы предусмотрели. Откуда у скромного завхоза небольшой коммерческой фирмы
деньги на оплату дорогостоящих услуг профессионального законника? А самое главное:
зачем вообще завхозу – адвокат? Завхоз ничего не знает. Он априори невиновен. Его
дело – покупать бумагу и картриджи для печатающих устройств. Фломастеры, карандаши,
бензин для машины – вот его епархия.
Таким образом, босс Михаил ничего не знает. Ему неизвестно, какие показания дал
Андрей. А вдруг Андрей проявил слабость и сразу чистосердечно во всем признался? И
теперь не в изоляторе сидит, а – в ресторане?
Я представил себе, как босс мечется из угла в угол и страдает. Босс – жесткий и
опытный человек; безусловно, он всесторонне обдумал все варианты, и самые худшие –
тоже. Вдруг, о ужас, Андрей ведет свою игру? Вдруг он все свалил на Михаила, а себя
– обелил и выгородил? И сидит сейчас вовсе даже не в ресторане, а – в офисе?!
Намереваясь прибрать к рукам все капиталы?! А Михаила упрячут за решетку лет на
восемь?!
Новый день – новый вертухай. Этот начал знакомство с того, что протянул через
открытую «кормушку» мокрую тряпку.
Посмотрим, как вы запоете через месяц! – ухмылялся я, ударяя в ладоши. – Или нет –
через двадцать восемь дней! Когда выйдет мой друг, мой шеф и босс, когда он
организует и проплатит давление со всех сторон, когда на вас набросятся адвокаты,
депутаты и репортеры! Мои друзья и мои деньги вытащат меня из каземата в мгновение
ока! Никто не устоит перед всесокрушающей силой наличного доллара! Я коррумпирую
вас так, что мир содрогнется. Я подкуплю всех!»
Правда и то, что сейчас мне неизвестно, какова сама по себе процедура подкупа. Нет
такого заведения, где можно было бы официально внести в кассовое окошечко сумму в
обеспечение своей личной свободы. Я не знаю, что конкретно нужно предпринять, чтобы
купить ее.
Ведь это просто игра. Они ловят меня, берут свою долю и отпускают. Они всегда в
доле. Тот, кто об этом забывает,– круглый идиот. Никогда не следует забывать о том,
что они в доле. У них есть семьи, дети. Жены, которые алчут мехов и золота. Внуки,
за учебу которых нужно платить. И так далее...
Потом кто-то невидимый, очень большой и строгий, несильно, но ощутимо обидно ударил
меня прямо в лоб: ты же в тюрьме! Тебя посадили! Упрятали в камеру! Тебя
подозревают в ужасном! Опомнись! Какой бизнес!
Какие деньги! А ты подумал о семье? О близких? Как они переживут такое? Что станет
с женой и сыном? С матерью и отцом? Как они там будут теперь без тебя? Что ты
наделал?! Что ты наделал??!! Что ты наделал???!!!
ГЛАВА 5
– Шляешься!
– Не шляюсь.
– Шляешься! Шляешься!
Иногда, глубокой ночью, соседи – дай Бог им здоровья – в попытке нас урезонить
робко стучали по батареям отопления. Но на более решительные действия не решались.
Ибо я, несмотря на то, что происходил из семьи интеллигентов, выглядел всегда как
заправский уголовник: одевался в черную кожу, зачесывал назад смазанные гелем
волосы и не брился по три-четыре дня кряду. Добропорядочные граждане, находясь в
плену расхожих стереотипов внешности, опасались связываться с таким подозрительным
типом. А вдруг рванет из-за пояса маузер и стрельнет?
– Тебя все время кто-то ищет! Милиция, или бандиты, или кредиторы, или другие
идиоты, с которыми ты вечно связываешься на свою голову! Я устала от этого! Мне
надоели твои шпионские игры!
– Это не жизнь,– произнесла Ирма. – Я не вижу тебя неделями. А когда вижу, меня
тошнит от твоего пьяного храпа!
– Пойми,– терпеливо продолжил я,– нами распоряжается наша природа. Я должен каждое
утро идти и валить своего мамонта. А ты – его жарить. Вот и все. Если в процессе
погони за этим мамонтом я задержался на работе и выпил рюмку – что в этом
страшного? И вообще, наш спор банален. Хватит.
– Эти твои сказочки про мамонтов – вот они-то как раз и банальны! Не держи меня за
дуру! Бегаешь по девкам – имей мужество признаться в этом!
– Не бегаю.
– Бегаешь!
– Пошел вон,– сказала Ирма энергично, но несколько театрально, что сильно принизило
пафос директивы.
– Вот-вот,– скорбно усмехнулась жена,– ты всем даешь денег, чтобы от тебя отстали.
Ты даже мне даешь денег только для того, чтобы я от тебя отстала!
– Пошел вон,– твердо повторила жена и заплакала, некрасиво скривив полные губы. –
Уходи. Уходи!
– Мне очень жаль тебя. Я знаю, что делаю тебе больно... Мне тоже больно... Но мы с
тобой не можем по-другому.
Жена закрыла ладонями уши. Я замолчал, положил стопу мятых купюр на первую
попавшуюся горизонтальную поверхность и вернулся к двери.
Что я наделал? Зачем предал самых близких? А вдруг я застряну тут на долгие месяцы?
Или даже на годы? Как они выживут без меня? Жена ни к чему не приспособлена. Она с
семнадцати лет прочно привыкла к тому, что я все решаю, таскаю в дом деньги и еду.
Что она станет делать теперь? Ей придется пройти через ад. Я был ее опорой. Я
построил вокруг нее хрустальный дворец. Я дал ей комфорт. И зачем? Чтобы теперь
оставить ее одну? Посреди этого сборища хитрых и жестоких гадов, именуемого
«окружающий мир»?
Чудовищный комплекс вины перед любимыми людьми поглотил мое естество. Когда я
вернусь домой, все будет по-другому, поклялся я самому себе. Больше никаких пьянок.
Никаких полночных бдений возле мерцающего экрана. Никакой работы по сто часов в
неделю. Только такой природный идиот, как я, и притом жестокий, может причинять
боль собственной жене.
Но теперь я умный, меня вылечили лекарством под названием «баланда»,– как только я
вернусь, я немедля упорядочу свою жизнь, и у нас – у жены и сына, у сестры, у мамы
и отца – у тех, кого я люблю, все будет хорошо...
Да, я знаю. Обещать – последнее дело. Так принято считать меж умными людьми. Но я
обязан, я не могу не пообещать самому себе – именно сейчас и здесь, в следственной
тюрьме, в одиночке, – что я вернусь в семью совсем другим человеком. Спокойным,
веселым, внимательным.
ГЛАВА 6
Вечером того, последнего, дня я и мой босс крепко выпили. Прямо в нашем офисе. В
бронированном, тщательно охраняемом, защищенном сигнализациями и видеокамерами
подвале старого московского особняка, в километре от Кремля. Слева – Генштаб,
справа – храм Христа Спасителя, а ровно посередине – он, наш подпольный банк.
Контора без вывески и лицензии, без рекламы и названия.
Пройдя сквозь несколько смежных помещений (все двери стальные, замки сейфового
типа), можно было увидеть в самой последней комнате пятисотметрового подвала
несколько кресел из недорогого кожзаменителя и черный офисный стол, уставленный
пустыми и полупустыми кофейными чашками, огромными пепельницами и еще более
огромными калькуляторами. На такой замусоренный стол вполне можно положить усталые
ноги, предварительно утопив твердый зад в кресле, налить себе потребного душе
алкоголя и предаться полезному расслаблению.
Правда и то, что стол смотрелся непросто. На нем лежали зажигалки «Зиппо» и
«Данхилл». Пачки сигарет «Парламент». Коробки сигар «Давидофф». Стояли бутыли
«Чивас Ригал». Буквально везде были самые лучшие бренды, господа. Самые популярные,
престижные и крутые этикетки маячили повсюду на нашем столе.
Видя мое взвинченное состояние – оно бывает у всякого, чьи портреты под грифом «его
разыскивает милиция» вот-вот повсеместно расклеят,– мой босс и компаньон Михаил
посоветовал мне сходить к девкам.
– А мне,– Михаил снова отхлебнул и с хрустом разгрыз кусочек льда, – можно. Я тут,
типа, главный. Отец-основатель.
Мне пришлось скромно опустить глаза в свой стакан. Босс, посмотрев мне в лицо, не
нашел и следа какого бы то ни было протеста, бунта или несогласия.
Вообще, мы оба выпивали очень прилично. Однако Михаил имел значительную массу тела,
и характер, и силу воли – такие люди много пьют, да мало напиваются. Для него не
составляло труда взять на грудь ноль семьдесят пять за вечер. И при этом быть в
порядке. Соответственно, я старался не отстать. Но босс посрамлял меня каждый раз.
– Я пью сколько хочу, где хочу и как хочу, – произнес он равнодушно, но очень
твердо. – А вот тебе – много пить нельзя. Смени допинг. Перейди на женщин.
– Сомневаюсь.
– Ладно. Мое дело – дать совет старшего... Босс давал советы часто. За три года
совместной работы я выслушал их, может быть, тысячу.
Михаил Мороз был старше меня на четыре года, тяжелее на двадцать пять килограммов,
выше на десять сантиметров, образованнее на три университетских курса и богаче на
миллион долларов. Кроме того, он, без всякого сомнения, имел несравненно больше
таланта к коммерции. Жадный, жесткий, умный, он владел искусством подчинять себе
людей. Я – не умел.
Приходилось признать, что у босса есть полное моральное право советовать мне, как
действовать, чтобы избавиться от напряжения и страха, от неприятной сосущей пустоты
внутри.
Нас могут арестовать каждый день. ДЕЛО уже заведено. Ведется розыск. Мы должны
немедленно закрыть бизнес, собрать вещички и скрыться. На два или три года. Уехать
в глубокую провинцию. А лучше всего – за пределы страны.
Но вместо того чтобы бежать, мы работаем по шестнадцать часов в день, потому что ни
у меня, ни у босса нет сил, чтобы отойти от конвейера, по широкой радужной ленте
которого несется поток золота.
Утром мы опускаем в этот поток свои натруженные ладони и к вечеру вынимаем два
килограмма, считая по четыреста долларов за тройскую унцию. И так каждый рабочий
день. Понятно, что сама мысль о том, чтобы закрыть лавочку, казалась нам обоим
совершенно дикой и никогда нами не обсуждалась даже в шутку.
– Дома тоже пьешь? – равнодушно спросил меня шеф, играя концом галстука.
– Постоянно,– ответил я. – Трезвым – спать не ложусь. Михаил упер в меня мутные
зрачки.
– Много пьешь?
– Да.
– На тебя смотреть жалко. Мне ты такой не нужен, ясно? Отдыхай, типа, так же, как и
работаешь. По полной программе. Девки – обязательны.
– Ради бога! Собирайся прямо сейчас, Андрей! Таити, Маврикий, Гоа, Барбадос,
Сейшелы – куда хочешь! Можешь покупать акваланг и гавайскую рубаху. Но поедешь
только тогда, когда менты с хвоста соскочат... Не раньше. Ясно? А пока советую тебе
устроить, типа, маленький Маврикий на дому. Это тебя освежит.
– Не уверен.
Прокатись в центр и возьми себе самых, типа, хороших девчонок, какие только есть!
Лучших! В любом клубе ночью их – сотни. Они назначат тебе, типа, цену. Заплати им
вдвое больше, или даже втрое – и получишь то, что тебя расслабит и развеет...
Произнося фразы, Михаил вовсе не выглядел искусителем – он был мрачен и все время
морщился, как будто от острой внутренней боли.
– Это важно, малыш. Девчонки будут приятно удивлены тройным окладом и приложат,
типа, все старания. Три четверти их клиентуры – грубые бандиты и извращенцы. Но
девчонки предпочитают культурных и щедрых мужчин. И они будут работать. Очень
хорошо работать. Чтобы тебе понравилось. И в следующий раз ты снова пришел бы
именно к ним...
– Это правда,– согласился Михаил, еще раз алчно отхлебнув. – Ненавижу. Всеми
фибрами. Но терплю. А что делать? Где девки, там и бандиты. И наоборот.
Я промолчал.
– Поверь,– сказал босс,– когда человек нашего склада ссорится со своей женой, то
поход к профессионалкам – одно из сильных средств, чтобы успокоить нервы. Они же
все продажны. Все. И жены в том числе...
– Может быть.
– Это ни для кого не секрет. Сходи и узнаешь степень их продажности... Все любят
деньги! – Михаил развел руки в стороны и потянулся – крепко, с хрустом костей. Его
грудная клетка разошлась, став широкой, как бочка. – В стране, где женщины и
представители закона продаются на каждом углу, нельзя верить ни во что, кроме
денег! Верь в них, Андрюша, и успокойся! У нас в кармане – два лимона! Мы всех,
всех купим! Всех! Ты вот ноешь – ах, что будет, я, типа, в розыске, меня посадят, –
не ной, успокойся! В крайнем случае тебе дадут год. Ну полтора. Отсидишь с полным
комфортом. Колбаса, журнальчики, книжечки... Я б сам пошел и отсидел, но как? Кого
вместо себя оставить? Тебя, что ли? Ты же все завалишь. Ты импульсивен и слишком
добр...
– А что касается баб, здесь ты неправ. Женщины продажны, пока есть покупающие их
мужчины.
– А твоя жена,– вдруг сам собой выскочил вопрос,– знает о том, что ты ходишь по
девкам?
Вообще, он ценил свою супругу. Я замечал это много раз. В отличие от меня, босс
Михаил никогда не кричал на жену по телефону и не грубил ей, если звонок заставал
его в неподходящий момент.
– И что? – спросил я.
– Допьем.
– Нет. Хватит.
– Допьем,– предложил я.
– Встаем!
– Допьем!
– Встаем! Старший товарищ победил; в который уже раз. Он раньше меня справился с
минутой физической слабости. Он вскочил: резко, мощно поднялся, одним энергичным
движением. Не встал, а выпрыгнул. Подавая пример мне – слабаку, подчиненному.
Сопливому болвану, которого он некогда вытащил из грязи и пристроил к делу.
Однако попытка начать движение неожиданно закончилась для босса неудачей – его
сильно повело в сторону, он взмахнул рукой в попытке ухватиться за что-нибудь
надежное и обрушился на пол всем своим девяностокилограммовым телом. Я поспешил
было на помощь, но Миша Мороз уже вновь вернул самоконтроль. И теперь стоял,
вытирая ладонью мокрый рот. Правда, я уже понял, что он пьян в лоскуты,
мертвецки, – только сила воли удерживала его от потери сознания.
Перед нами в беспорядке лежали ключи – много связок ключей. Каждую украшал какой-то
глупый, но массивный и выразительный брелок, нужный исключительно для того, чтобы
не запутаться в россыпях фигурного никелированного металла. Каждому ключу
соответствовала своя дверь, свой кусок пространства за этой дверью, своя
собственность. Важно не забыть.
Вот ключи от квартиры, где семья, вот – от квартиры без семьи, вот – от двери в
офис, а это – от второй двери в офис, вот от третьей, самой главной, двери в офис.
Вот ключи от машины, от гаража, от второй машины, от личного сейфа, от
корпоративного сейфа, от кабинета, от компьютера, от личной банковской ячейки, от
корпоративной ячейки. Вот ключи от архива. Там тонна документов, за каждый из них я
отвечаю головой. Вот ключи от квартиры, где живет сам архивариус. А вот ключи от
загородного дома – мой сын, полутора лет, этим летом имеет возможность дышать не
угарным газом мегаполиса, а чистым воздухом Подмосковья.
Но нет, нельзя; не сумею; не решусь. Пешки назад не ходят. Они или гибнут, или
обращаются в могущественных ферзей.
Я отомкнул машину, сел и поехал. До Тверской улицы две минуты быстрой езды по
полупустым дорогам.
Далее – почти комикс, господа. Голый жесткий кич. Смачный и резвый. Навроде как
японская манга, пацаны, только круче. На быстрой машине в глубины сверкающего
рекламами города устремляется полупьяный самодовольный кретин с полными карманами
денег. Не очень мускулист, но прищур хищен, а на губах – циничная усмешка. Он
сплевывает на горячий асфальт. Атмосфера намагничена. Вот-вот что-то произойдет:
или его арестуют, или у него отсосут.
Он видит группу нужных ему тел. Курят, оттопырив зады. Одна или две оттопырили
грамотно, прочие бездарны, но стараются. У всех, однако, точеные фигурки, длинные
ноги, умопомрачительные каблуки. Циничный нувориш лихо тормозит. Мгновенно
подпрыгивает «мамка»: регулировщица незамысловатого процесса обмена тел на золото.
Толстая, некрасивая, взрослая баба в спортивных штанах с лампасами.
На улице шумно, и она почти кричит. Приценяющийся клиент – тоже. Ведь только что во
время езды он оглушил себя музыкой до почти бессознательного состояния.
– А? Чего? – надрывается женщина. – Два часа – сто пятьдесят! На всю ночь – триста!
Когда-то я гордился тем, что я его студент. Теперь все не так. Давным-давно, в
прошлой жизни, во времена Совдепии, работа в газете считалась престижной, хорошо
оплачивалась. Теперь репортер – голодранец и мученик. Я бросил любимую профессию –
почему мне не жаль? Потому что профессия перестала быть доходной? Значит, я любил
не профессию, а деньги? В очередной, тысяча первый раз я признался себе, что без
денег и успеха не мыслю своей жизни, разозлился и вдавил педаль газа до упора.
На улице шумно. Страж закона почти кричит, и пойманный нарушитель тоже. Ведь только
что во время езды он оглушил себя музыкой до почти бессознательного состояния.
Там, в плохо освещенном месте, в проулке меж двумя глыбами сталинских пятиэтажек,
мне наконец стали видны хитроумно сокрытые от шоферских глаз милицейские «Жигули».
Я осторожно приблизился. Внутри сидел второй инспектор. Диалог повторился почти
слово в слово.
– Что скажешь?
Не теряя времени, я показал особую, приготовленную как раз для таких случаев,
пухлую пачку мелких долларовых купюр, с преобладанием пятерок и десяток. Купюрки
сплошь новые. Всего несколько сотен, а выглядит внушительно.
– Рубанов есть?
– Есть,– ответил я.
Если теплым летним вечером выходного дня, прогуливаясь по дорожкам парка культуры и
отдыха любого провинциального русского городишки, рискнуть и зайти в общественный
туалет, то сей же миг можно лицезреть там многочисленные кучи дерьма. Они огромны.
Неизбежен приступ гордости за национальный генофонд – такое чудесное, мощное дерьмо
могут исторгать из себя только очень здоровые и сильные молодые организмы.
Экскрементами покрыт каждый дециметр дощатого пола. На более старые, окаменевшие,
почти не пахнущие фекалии, покрытые во многих местах особой серой плесенью,
наслаиваются новые, мягкие и более светлые. Над этим вполне живописным дерьмом,
поистине достойным кисти Лотрека, кружат мухи: две или три большие, навозные, с
глянцевыми изумрудными телами, и десяток обычных, черно-коричневых, более
подвижных.
Так вот: я – хуже этого многослойного цветного дерьма, много хуже. Настолько же
хуже этого дерьма, насколько само дерьмо хуже его полного отсутствия.
Вдруг все исчезло. Человек-дерьмо застыл. Его глаза, до того бессмысленно шарившие
по груде одежды и еды, наткнулись на чрезвычайно заманчивый пакетик – туго набитый,
весело отсвечивающий гладким целлофаном.
Я не переставал осыпать себя проклятиями. Но теперь это происходило уже как бы само
собой, автоматически,– внимание же мое полностью оказалось приковано к мешочку,
наполненному коричневым. Я рванулся к столу, где хранил посуду, наполнил водой
кружку и опустил матово-серое жало кипятильника. Далее поспешил обратно, к
пакетику, взял его и некоторое время поиграл с ним, мял его руками, слушал, как под
пластиком шуршат маленькие гранулы. И почувствовал, что мои губы сами собой
раздвинулись в стороны в сухой улыбке.
Кофеин – один из моих ближайших друзей. Я регулярно употреблял его шесть лет.
Сначала трижды в день – утром, в обед и вечером. По чашке. Потом появился кое-какой
вкус и кое-какие деньги, и теперь я пил уже не растворимый, а только вареный, по-
турецки; покупал пакетами, в зернах, сам же их и молол. Утром я делал себе две
чашки, одну за другой, в обед выпивал еще две, вечером – одну. На ночь тоже
обязательно выпивалась маленькая чашечка. На этом этапе появился офис. Своя
комната, своя дверь, свой стол, стул, шкаф, компьютер, телефон. Пристегнуть к этому
набору кофеварку – святое дело. Доза резко возросла – я включал машинку каждые
полчаса. Дальше – больше: через два года я пил тем же темпом, только опять
сваренный по-турецки – его мне таскала секретарша. Утром я приказывал ей считать
выпитые мною за день чашки. Потом подвел статистику. Выяснилось, что я жрал яд
лошадиными дозами. Но это меня не остановило.
Еще через год, работая с восьми утра до десяти вечера, я с одинаковой жадностью
заглатывал и вареный, и растворимый, каждые пятнадцать-двадцать минут. Утром и
поздно ночью, дома, я изготавливал особо сильный состав: двойная порция хорошо
смолотого порошка заливалась минеральной водой, в таком виде доводилась до кипения,
вместо сахара добавлялась соль – в общем, напиток выходил убийственно горький, но
зато он, как хлыстом, постегивал нервы. На то он и стимулятор.
Мои зубы покрылись янтарно-желтым налетом. Его невозможно было отчистить. Запах
кофе я ощущал даже при мочеиспускании.
Я сразу сделал несколько больших глотков. Опустошил полкружки. Хлебал, как воду.
Прошло несколько томительных секунд, и вот – миллион маленьких иголок воткнулись в
мозг. Головокружение; немного пота, выступившего на лбу. В глазах потемнело. Я
нашарил рукой стену, оперся о нее и сел. Перед глазами завертелись десятки
разноцветных ярких звезд – они мерцали и оставляли за собой извилистый, мгновенно
гаснущий след.
Кофеин – наилучший яд из всех, мной опробованных. Его не нужно вдыхать в виде дыма,
уродуя бронхи и легкие. Его не втягивают в ноздри. Он не превращает тебя в
ограниченное животное, как алкоголь, или в медленное растение, как каннабис. Он не
уносит в извилистые многосмысленные пространства, подобно галлюциногену. В его
приготовлении и употреблении есть благородство. Если когда-нибудь светлая голова
составит периодическую таблицу ядов, то кофеин попадет в ее золотую середину.
Чуть ниже, подумав – снова все в мозгу бешено понеслось,– я крупно вывел:
ЛИЧНО.
Это заявление будет отправлено через двадцать восемь дней, решил я. Когда истечет
месяц моего срока. Генерал, возможно, отпустит меня и так, без личной беседы, без
взятки – просто потому, что у него нет доказательств моей вины. Но если он отпустит
только босса, а меня посадит, то заявление ляжет к нему на стол уже на следующий
день.
Товарищ генерал! В одной хорошей песне есть слова: «Никто не даст нам избавленья –
ни Бог, ни царь и не герой...»
Нет, сказал я себе. Неправильно. Нельзя начинать издалека. Лучше сразу перейти к
сути.
Да, кивнул я, закрыв глаза и попытавшись вообразить всю сцену. С генералом следует
обойтись, как с дорожным инспектором, взявшим у меня купюрку в обмен на
снисходительность. Изложить предложение прямо, просто, в доступной форме,
дружелюбно мерцая глазами.
Я не выдержал и срочно сделал себе вторую кружку кофе. Выпил ее большими жадными
глотками. Металл был горячий, губы жгло, я дул, отплевывался, но не остановился,
пока не выхлебал все. И тут же закурил сигарету. На жаргоне поедателей ядов это
называется «догнаться». Запустить в организм сначала один яд, потом сразу другой.
Теперь дальше: смотреть – только в глаза! Улыбаться или нет? Там видно будет.
Какую-нибудь шуточку нужно ввернуть обязательно. Но не сразу. Иначе генерал
подумает, что я перед ним заискиваю. Жестикуляцию дадим энергичную, но умеренную.
Каждые несколько минут я слышал со стороны двери легкий скрип и стук – это
открывалась заслонка, и через забранную толстым куском прозрачной пластмассы дыру
на меня смотрел дежурный вертухай.
Безусловно, перед тем как пойти на разговор к Зуеву, я должен выпить три или четыре
кружки кофе. Пусть я буду выглядеть возбужденным. Пусть дрожат руки и голос. Ничего
страшного. Каким же еще должен быть мальчишка, урвавший где-то куш и предлагающий
взятку большому милицейскому начальнику?
Неужели ты не понимаешь, генерал, что я все равно дам тебе денег? Если не тебе, так
твоим подчиненным. Или подчиненным подчиненных. Вассалам твоих вассалов. Среди вас
обязательно найдется какая-нибудь скотина, которая возьмет у меня деньги и облегчит
мою участь. Предаст всех вас, за купюры. И такую мразь я буду искать активно, но
осторожно, тщательно, неустанно – пока не найду. И мой босс будет искать. Адвокаты,
друзья и покровители тоже поищут. Я ведь сделал свои деньги не один, на необитаемом
острове. Я встроен в систему, и она поддержит меня.
Зря, товарищ генерал, ты так со мной обошелся! Я делаю деньги не для того, чтобы
проматывать их по Ниццам, Барбадосам и прочим Флоридам. Я сладкого не люблю. У меня
и загранпаспорта нет. Никуда не езжу. И не уеду. Деньги на ветер не спущу. Отберешь
их все – я заработаю новые. Не волнуйся, Зуев. Капиталы были и будут вложены здесь
же, в моей стране, у тебя под носом. Мои деньги останутся в России, потому что я
хочу, чтобы у моих внуков было много умных и интересных друзей и единомышленников,
говорящих на одном с ними языке! Так что я не мразь, не подонок. Ты ошибся,
генерал. Возьми деньги и отпусти меня домой.
Так – в клятвах, в сомнениях, в тумане лишних мыслей, в муках совести – прошел мой
первый полный день в следственном изоляторе.
ГЛАВА 7
Спать можно было хоть целый день. Окончательно выспавшись – на это ушло около
суток,– я понял, что мне совершенно нечем себя занять. Единственным доступным видом
деятельности оказалось размышление, и большую часть дня я расхаживал, погруженный в
думы, в одних трусах и тапочках, взад и вперед по пространству своего зарешеченного
обиталища. За тридцать дней я высплюсь и отдохну впрок на долгие годы, весело
прикидывал я. Кому тюрьма, а по мне Лефортовский следственный изолятор –
натуральный дом отдыха. Тихо, солнечно. Сиди, пей чай, кури. Строй планы.
Прокурор – опытный человек, и он явно понял, что со мной нужно построже. Меня
следует мучить, терпеливо и умело. Втроем или даже вчетвером. Старательно вершить
таинство пытки. Вырвать мне ногти. Сначала на руках. Затем, если понадобится, на
ногах. Бить сапогом по лицу. Спиливать зубы напильником. Пустить по вене пентанал
натрия. Тогда я, наверное, что-то скажу. Сообщу следствию всю информацию.
Признаюсь. Расколюсь. Дам показания по существу дела.
Но нет. Все иначе. Слуги закона улыбчивы и культурны. В шесть утра дежурный
вертухай говорит мне «доброе утро!», в десять вечера – «спокойной ночи».
– Рубанов.
– На вызов!
– Не понял?..
– Куда?
– На вызов.
Из галереи я попал в совершенно пустую комнату без окон, где подвергся тщательному
обыску. Контролер прохлопал все тело, сквозь одежду; заставил снять тапочки, помял
их и изучил; тщательно прощупал поясные резинки трусов и штанов, каждую отдельно; а
напоследок заглянул даже в мой рот.
Жара все никак не хотела покинуть большой город, раскаляла его квадратные камни,
плавила, сгущала воздух, нагружала головы людей тяжестью. От конвоира доносился
запах потеющего тела. Коридор следственного корпуса протягивался вялым сквозняком,
здесь я еще подышал, но в кабинете – все увиделось дрожащим, переливающимся,
медленно сползающим вниз. В душном мареве реяли физиономии двух – самых важных для
меня теперь – мужчин. Один полагал своей задачей поместить меня в тюрьму, второй –
спасти от нее. Один улыбался профессионально приветливо, второй самонадеянно
скалился, имея целью обнадежить меня, своего подзащитного.
– Нормально,– ответил я, садясь боком. – Отоспался на три года вперед. А вам как
отдохнулось, гражданин начальник?
– Не надо, это самое, надо мной шутить. Я тебе не враг, Андрей. Очень может быть,
что ты – ни при чем. Возможно, тебя в самом деле подставили. Не стану врать:
крупных, это самое, улик против тебя нет. Но зато у меня есть, это самое,
начальство. Оно отдает приказ, и я работаю, ясно? Мое дело – протокол, это самое,
на стол положить. И высказать свои соображения.
– Это не шутка,– возразил я. – Это вопрос. За что я сижу? Зачем вы меня посадили?
Из опасения, что я убегу? Так я не убегу. У меня семья, маленький ребенок, отец и
мать. Мне бежать некуда...
Вдруг мне показалось, что я сижу не третьи сутки, а уже давным-давно, и сидеть мне
предстоит не месяц, а долгие годы, до самой старости. Эти матерные выкрики
издалека, исцарапанные письменные столы, шершавые подоконники, темные и унылые
цвета – буро-зеленый, грязно-желтый, светло-коричневый, – прогибающиеся доски пола,
рассохшиеся дверные косяки, надсадный рев и треск изношенных моторов – все было
продолжением той вселенной, которая когда-то породила и меня самого.
– Скажите, Степан Михайлович, – с чувством спросил я,– зачем вам меня сажать? Это
же невыгодно. Исчислите все суммы, недополученные бюджетом. Прибавьте штрафы. И я –
все выплачу. На это, может быть, уйдут все мои деньги, до последней копейки, но и
черт с ними. Я заработаю еще. Зачем – сажать, а? Лишать свободы? Посадили – теперь
я не отдам ничего! Ничего, понимаете? В кодексе мой грех стоит три года общего
режима. Как-нибудь перетерплю. И выйду – злой, опозоренный, но с деньгами. И
окончательно превращусь во врага государства, вечного оппонента администрации,
озлобленного, явного негодяя. Зачем сажать?
– Значит, так надо, – терпеливо ответил Хватов. – Ты, я думаю, накуролесил больше,
чем на три года. Вел деятельность без лицензии. Отдельная, это самое, статья. До
пяти годов, между прочим...
– А и не надо. За тебя все, это самое, уже придумано. Пять лет. – Хватов посмотрел
на меня. – Что ж ты, это самое, не купил ее, а? С твоими, это самое, деньгами?
– Банковскую лицензию? – удивился я. – А зачем она нужна? Цена ее – десятки тысяч
долларов, и год ее надо бегать и выбивать, собирая по кабинетам подписи. Проще и
дешевле подделать документы. Сделать вид, что я вообще не банк, а торговец
памперсами и сникерсами. Если я буду годами ходить по инстанциям, собирая лицензии
и разрешения, я ничего не заработаю...
– Но так тоже нельзя, это самое! Совсем уже ничего государству не платить, все
оформляя через подставных людей! Жадность, это самое, фраера губит...
Изо рта у него не пахло. Это явно говорило о том, что умный дядя никогда не
забывает вовремя позавтракать и пообедать. Следовательно, он человек спокойный, во
всем знает меру, тяготеет к порядку, и мозг его такой же – действует четко, не
отклоняясь в стороны от поставленной основной задачи.
– Скажите тому, кто решает, – хрипло продолжил я, под напряженным взглядом рыжего
адвоката,– что подследственный Рубанов – уже созрел. Хочет чистосердечное признание
написать, по факту неуплаты налогов в царев карман. И готов все немедленно
выплатить, даже если ему придется стать нищим. Но – только тогда, когда окажется на
свободе! Хватов официально кивнул.
Нет, решил я, мне надо выбираться самому, а не тащить из семьи последнее. Босс
выйдет через двадцать семь дней – и тогда я не буду испытывать недостатка в
долларах.
– Показаний не будет,– сказал я. – Это твердо решено. Трясите тех, кто меня
подставил. Министра, аптекаря, кого хотите. А я – пас.
Хватов помедлил.
– Ты, Андрей, крутой, это самое, парень. Мы посмотрели твои выписки, это самое...
документы изучили. Через тебя каждый день проходили миллиарды. Как же тогда тебя не
побоялись подставить? Немного непонятно. С хозяином таких миллиардов я бы побоялся,
это самое... конфликтовать...
Я не врал. Все так и было. Глупо отрицать очевидное. О деталях работы я мог
трепаться часами. Обман заключался в самой теме разговора. Темы должен был
подбрасывать я – одну за другой, без пауз. Иначе Хватов наконец догадается спросить
у меня напрямик, работал ли я один или с кем-то в команде.
– На какой именно?
– Зачем тебя – сажать. Может, это самое, тут тебе безопаснее? Ты об этом не думал?
Следователь осторожно взял двумя руками ДЕЛО и аккуратно, углом вперед, стал
засовывать в свой дерматиновый полупортфель-полубаул.
– Как дела?
Рыжий улыбнулся еще раз. Действительно, какие могут быть дела в тюрьме?
Максим Штейн понравился мне с самой первой минуты знакомства. С моей точки зрения,
этот умный и довольно решительный молодой человек имел лишь один серьезный
недостаток: московскую прописку. Коренной житель десятимиллионной, сытой, чисто
выметенной, ярко освещенной, хорошо охраняемой столицы, он не мог до конца понять
кровожадной страсти к деньгам и лучшей жизни, испытываемой мною, его подзащитным.
Он с детства жил в богатом европейском городе. Об этом говорил весь его облик.
Одежда, манеры и выражение лица. А я приехал из сонного и пыльного провинциального
местечка, где основными молодежными развлечениями на протяжении сотен лет считались
самогон, мордобой и семечки. Рыжий Максим не был беглецом из захолустья. Он не
прибыл в центр государства с сумкой, где две-три пары носков и трусов были
переложены двумя-тремя умными книжечками. Он не голодал, не обещал себе, стискивая
зубы, сделать все для того, чтобы утвердиться на новом месте.
Глядя на Рыжего, я видел перед собой как бы вариант самого себя – только не
бросившего, из-за безденежья, учебу, а спокойно получившего диплом и пошедшего
работать по специальности. Если бы пять лет назад я не ушел из университета, то
теперь, может быть, продвинулся бы в солидные авторы и тоже одевался бы в такие же,
как у рыжего адвоката, неброские, однако совершенно незаношенные костюмчики. Носил
бы японские наручные часы и смотрел в будущее с хладнокровным оптимизмом.
Да, в начале девяностых годов, когда я, и шеф Михаил, и еще десять тысяч молодых
людей приехали сюда, в столицу, рабочие места для них нашлись; неглупый и отважный
пришелец всегда мог, после некоторых ухищрений, найти себе приличную работу. Но
платили всегда помесячно, неофициально, «черным налом». Этих денег хватало в обрез
на то, чтобы снимать жилье. Вилка установилась сама собой. Как будто хозяева
квартир и работодатели сговорились. Хочешь жить в отдельной квартире – отдай ее
хозяину все свои деньги. Москва платит, но сразу отбирает всю наличность!
Все это были бодрые пенсионеры, с автомашинами и дачными участками. Возможно, его,
адвоката, родители. Как правило, половину денег эти люди рационально тратили на
себя, половину вкладывали в загородные латифундии. И еще подкидывали детям. Не
забывая напоминать мне, что я, их жилец, не имею права даже забить в стену их дома
гвоздь.
А я кивал, соглашался, лез из кожи вон, дабы внести оплату в срок. И понемногу, год
за годом, зверел.
Мой защитник – даже его платочек, желтый, в тон галстуку, элегантно торчащий из
нагрудного кармана, казался мне знаком принадлежности к избранной группе стабильных
обитателей метрополии – напротив, чувствовал себя нормально. Он не решал
сиюминутные задачи, а действовал на перспективу. Он окончил юридический факультет и
пошел работать в адвокатскую контору на копеечную зарплату, но с возможностью
карьерного роста. И он вырос! Потратил, может быть, десять лет, но поднялся до
городской коллегии адвокатов, а тут появилась и серьезная клиентура: такие, как я,
как мой компаньон, молодые и злые, социально происходящие из низов, из слоя
полунищей или окончательно нищей русской интеллигенции. Жестокие, активные, готовые
на риск, на обман и подкуп, на многое – лишь бы иметь золото.
– Имей в виду – здесь все прослушивается... Я кивнул. Лоер наклонился еще ближе:
Я и сам был уверен, что кабинет прослушивается, насквозь. Увидев главный пост
управления казенным домом, я понял это чистенькое, хорошо организованное, тихое
заведение. Можно не сомневаться – комната прослушивается грамотно, с нескольких
точек. Старыми, угольными микрофонами, сделанными вручную, паяльником. Крепкая
техника шестидесятых работает в следственном кабинете Лефортовского замка.
Приблизительно в такие же микрофоны Элвис пел «Лав ми тендер», а Мэрилин Монро –
«Хэппи бёсдей, мистер президент».
Очень просто: у Михаила Мороза гораздо больше шансов выскочить из рук правосудия
целым и невредимым. У меня – нет.
Я делал всю грязную работу. Все нити ведут ко мне. Так было задумано с самого
начала. Шеф и босс – неприкосновенен, ибо он умеет делать деньги и делает их. С
головы такого умельца не должен упасть ни один волос. Такая постановка дела – чисто
азиатская. Самурайская. Ведь Москва – не европейский город. Это огромное
монгольское становище. Где каждый смерд ищет себе хозяина и готов биться за него до
смерти.
Как только босса Михаила выпустят, он приготовит деньги – а это займет от силы пару
дней,– я потребую встречи с папой Зуевым, и он меня отпустит. Это просто. Генерал,
который любит кондиционеры, не может не взять деньги!
Да, меня посадили в тюрьму. Но все так и задумано, такой вариант предусмотрен, он
обсуждался, есть договоренность о возможных линиях поведения, о том, кто из нас что
будет делать в неприятной ситуации. Оба – я и Михаил – мыслили просто и по-
деловому: есть лавочка, она приносит большую прибыль, она сделала нас богачами. Это
наша священная корова. Наша курица, несущая золотые яички. Это наше все. Они –
курица, корова – должны жить любой ценой. Бизнес юбер аллес.
Молодежь, как я уже догадался, редко попадала в стены самой строгой политической
тюрьмы. И прокурор глядел на меня с большим любопытством.
– Заявления? Просьбы?
– Просьба.
– Много хочешь! – грубо ответил он, выставил подбородок и покинул меня, тяжело
отталкиваясь поношенными светлыми туфлями от коричневого цементного пола.
Правота осталась за ним. Я печально признался себе в этом, поместил зад на одеяло и
уронил голову на руки. А вдруг я действительно слишком многого хочу? А вдруг мне
стоило остаться голодным и честным репортером? А вдруг я неправ? А вдруг я плохой
человек?
ГЛАВА 8
С сигарами вот что произошло: в последний раз я мечтал о сигаре за три года до
своего ареста.
Все же мы – особенно Михаил – знали вкус денег и умели себя вести, как надо, и
одевались вполне прилично.
Маклер не пришел.
Теперь я и мой друг Михаил, сидя в скромном салоне скромного автомобиля, молчали,
размышляя, порознь, об одном и том же.
Я чувствовал досаду. Маклер нами пренебрег. Это значило, что сорокалетний дядя с
птичьими движениями головы не проникся брутальными элементами моего гардероба:
клубным пиджаком, и поясным ремнем с металлическими блямбами по всему периметру, и
остроносыми, убийственного малинового цвета, ковбойскими сапогами. Барабаня
пальцами по облезлому рулевому колесу, я озабочено признался самому себе, что моя
дорогостоящая боевая раскраска, еще год назад убеждавшая всякого гражданина в моей
абсолютной крутизне, теперь работает плохо. Любой мало-мальски обеспеченный
предприниматель, хотя бы и маклер рынка недвижимости, легко умеет опознать во мне
практически нищего молодого человека.
Михаил, мой надежный партнер и без пяти минут босс, маялся, как я предполагал,
схожими вопросами. В свои двадцать восемь он смотрелся чрезвычайно солидно. Весил
едва не сто кило. Разговаривал басом. Повязав элементарный галстук отечественного
производства, он уже выглядел большим человеком: как минимум бывшим секретарем
областного комитета ВЛКСМ. Если же галстук был из Италии, а пиджак из твида, перед
Михаилом прогибался весь мир. Еще не будучи боссом, Михаил уже выглядел как босс.
Глядя на него, я постигал удивительную правду отечественной коммерции, да и всякой
коммерции вообще: если ты хочешь заделаться хозяином, то первое, с чего тебе
следует начинать, – это одеться как хозяин, и так же разговаривать.
Тем не менее впечатляющий твид на плечах Михаила никак не поразил маклера. И маклер
не явился на переговоры. Понял, что с Михаила и его приятеля Андрея он не получит
приличных комиссионных.
Маклер не ошибся. Чутье не подвело его. А Михаил и Андрей теперь проводили время в
ожидании, сокрушенно молчали и злились.
Безусловно, яркие существа не являлись глупцами, они явно понимали, что нарушили не
только и не столько правила дорожного движения, сколько неписаный водительский
этикет: не будь наглым! Не лезь поперек всех! Поэтому любитель сигар взглянул в
нашу сторону и даже слегка дернул шеей, вопросительно: нет ли, мол, претензии? И
опять выпустил облако дыма. Его машина стоила в десять раз дороже моей, и он
смотрел так, как и положено смотреть молодому льву: с превосходством.
Я задумался. Мой друг имел разряд по боксу в тяжелом весе. Без сомнения, он легко
уложит «Квазимодо» несколькими боковыми в челюсть. А я тем временем померяюсь
силами со вторым. Тот выше меня, и штаны у него удобные – но явно наркоман. Руки
болтаются, как плети. Дерганые движения. Потому и курит сигару: ему требуется много
большая доза яда, нежели рядовому пользователю никотина. Возможно, нас ожидает
успех. Но вдруг у них – оружие?
И голову побрею. И стану трясти мелких уличных торгашей. Какая в этом доблесть?
Мой друг яростно крутанул дверную ручку и грубо плюнул в раскрытое окно.
Но, увы, – мы оба все еще на улице. И вынуждены проглатывать оскорбления ее грубых
обитателей.
– Нет, ты видел его сигару? – опять спросил я, желая поднять у друга настроение.
Но Михаил не успокоился.
Я смолчал.
– Не дави интеллектом, малыш, – наставил меня мой друг. – Иначе однажды впадешь в
реактивное состояние. Умничать будешь на бандитских разборках.
– Может быть.
– Это почему?
– Да, это так, – с ненавистью выговорил Михаил. – Они – животные. Существа без
мозгов и культуры! Дешевка!
– Сам ты санитар!!
– А чего ты кричишь?
Михаил, да, был довольно нервным молодым человеком, мог сказать грубость и даже
оскорбить, но, обладая силой воли и довольно хорошим воспитанием, он всегда находил
способ быстро овладеть собой.
– Реальные санитары – это мы,– уже более спокойно, тяжелым, низким голосом произнес
он. – Когда мы сделаем деньги, мы расчистим и облагородим пространство вокруг себя.
Туда не будут допускаться идиоты с золотыми, типа, цепями. Чем больше в обществе
богатых, тем оно безопаснее. Зависимость – прямая. Поехали, Андрей, делать деньги!
Поехали! Здесь сворачивай. Заскочим к одному интересному парню. Он предлагает,
типа, жирный вариант...
– А куда ехать?
– Почти ничего.
– Узнаешь,– заверил меня Михаил. Его приступ уныния и сплина сменился бешеной
активностью. Всякий упрямец, обладатель крепкого характера, воспринимает очередное
поражение как повод удвоить усилия на пути к победе.
Вечером того дня, когда меня и Михаила оскорбили малолетние уголовники, я купил в
дорогом магазине сигару.
В то время я думал, что презираю мечтателей, а уважаю только тех, кто желает – и
добивается желаемого. Я отправился в немыслимо дорогой супермаркет и приобрел самую
большую, толстую, длинную «Гавану», какую только смог найти. Еще раскошелился на
особый металлический пенал. Можно покурить, притушить и убрать в карман, до другого
случая. Сигарные окурки пахнут ужасно, но все же не так, как сигаретные.
Оставшихся денег хватило на пачку пельменей и «Сникерс» для жены. Карманы опустели.
Зато я получил то, что заострит мой имидж. Придаст вес. Усерьезнит. Без хорошей
сигары на финансовом рынке делать нечего.
ГЛАВА 9
Или:
Или:
– Думаю, господа, – провозглашал я после перерыва на обед или ужин, после пары
кружек кофе, – что вас не особенно утомила моя болтовня. Продолжим, с вашего
позволения.
Господа молча соглашались: да, не шутка! Не шутка! Сотни тысяч – не шутка, явно.
Каждые три или четыре минуты возле двери тихо шуршал контролер – отодвигал заслонку
и наблюдал, как я расхаживаю по камере, что-то увлеченно бормочу и делаю ораторские
жесты. Я не обращал на него специального внимания. Разглагольствовал. Живописал
детали. Добивался точности, легкости, простоты подачи материала. Не лгал, но и не
сообщал всей правды. Таково, на мой взгляд, искусство короткого рассказа. Или дачи
показаний в кабинете следователя.
Вечером в гости к членам клуба приходил визитер, все время один и тот же: генерал
Зуев. Произведя небольшое усилие, я легко представлял себе окутанного сигаретным
дымом милицейского сановника сидящим визави. Его водянистые глаза всегда смотрели
вниз или вбок. Всякий большой начальник глядит в сторону, а не на своего
собеседника. Он отягощен хлопотами о судьбах государства, он думает о главном, о
важном, об основополагающем. Он не очень интересуется банкирами и прочими жадными
современными коммерсантами, попавшими под уголовное следствие. Он согласен меня
выслушать – но он спешит, у него много дел, и я понимаю, что свою мысль мне следует
излагать ясно и кратко.
– Товарищ генерал! – начинаю я.
Само собой, он мне не «товарищ». Тоже мне, «товарищ» нашелся! Он – генерал МВД, а я
– директор подпольной банкирской конторы. Нечистый на руку спекулянт. Но служивые
люди, чья молодость и зрелость прошли в благословенной Совдепии, необычайно любят
такое обращение. Скажи взрослому, седоватому, отягощенному семьей инспектору ГАИ:
«товарищ старший лейтенант», и он проникнется к тебе бессознательной любовью.
«Господин инспектор» – режет слух. Кодовое слово «товарищ» – оно проще, понятнее,
оно устанавливает контакт, напоминает о героическом прошлом. Оно пахнет пылью из-
под колес тачанок, и танковой соляркой, и пропотевшими пилотками, и подвигами, и
комиссарами в пыльных шлемах. Это – пароль. И я его назову.
– Товарищ генерал! – скажу я. – Зачем меня посадили? Зачем одиночные камеры,
решетки, к чему баланда и прочее? Я что, убийца, бандит, грабитель? Или я маньяк,
который исходит слюной, насилуя девочек в подворотне? А может, я – террорист?
Бородатый боевик, спустившийся с гор, дабы именем Аллаха, мир Ему, палить из
подствольного гранатомета? Нет – я скромный труженик! Я работаю по пятнадцать
часов! Я нарушал законодательство, я не делился, не платил деньги в кассу Родины,
но я исправлюсь. Зачем меня – в тюрьму?
– Я дам вам денег, сколько надо, – продолжу я тихо, возможно – шепотом, глядя в
переносицу товарища генерала. – Я дам. Уплачу. Внесу по таксе. Депонирую, где
скажете! Я легко расстамся с кровными, с заработанными, с лично мне дорогими
денежными знаками. Только бы уйти из тюрьмы, возвратиться домой. Скажите, сколько и
куда, кому, в каком виде, в наличных долларах или безналичных фунтах стерлингов.
Только скажите, и все будет сделано...
– Так точно.
– Как же так вышло, господа, что Андрюха – умный, порядочный парень, энергичный и
активный атом общества, муж и отец, солдат, журналист и банкир, не самый последний
гражданин – оказался за решеткой? Разве его место здесь?
Чем ближе был конец моего месячного срока, тем громче и мелодраматичнее звучал
вопрос. Но никто не давал мне ответа – ни одушевленный следователь, ни железный
умывальник.
В дни, свободные от допросов, мое общение с живым внешним миром сводилось к десятку
слов, равномерно падающих в окружающую меня тишину, как падала из крана тяжелая
капля на эмалированное тело моего бессловесного друга.
Утро начиналось с глухого слова «подъем». Через час доносилось «чай!» – и я совал в
дверную дыру своего второго приятеля, железный чайник, и забирал его обратно,
доверху наполненного горячей, прозрачно-коричневой субстанцией, действительно на
вкус и запах сильно напоминающей чай. Вскоре дверь с множественными железными
звуками открывалась во всю ширину, и в проем вдвигался передний бампер стальной, на
маленьких колесиках, тележки – на ней был укреплен жестяной мусорный бачок. За
тележкой в дрожащем свете нового дня я, полусонный, различал угрюмую физиономию
зека из хозобслуги. Он произносил слово «мусор» или «помойка». Я опрокидывал
пластиковую корзинку с отходами моей внутрикамерной жизнедеятельности: несколькими
яблочными огрызками и десятком сигаретных окурков.
Потом – «завтрак».
– Все нормально?
– Все нормально.
Через час или полтора тишину нарушало слово «прогулка», далее «обед», «ужин», между
восемью и девятью вечера снова проверка – второй за сутки, и последний, диалог, в
виде того же вопроса из четырех звуков и такого же равнодушного ответа. Наконец, в
десять следовал финал: «отбой».
Какие-то живые сигналы от живых людей я получал еще в процессе вывода на прогулку
(«стоим», «лицом к стене», «проходим»), или еженедельного похода в баню, но в общей
сложности тюрьма общалась со мной, используя не больше десятка коротких команд.
Радио «Свояк» – именно оно должно было, по мысли устроителей каземата, спасать
постояльцев от нервных перегрузок, связанных с одиночеством, – я не мог
воспринимать адекватно. По большей части держал громкость на минимуме. Иногда,
чтобы развеяться, я рисковал и прибавлял громкость. Пытался честно прослушать кусок
какого-нибудь репортажа. Но через несколько минут в ужасе снова крутил ручку против
часовой стрелки. Плоско, неталантливо, удручающе вяло звучали передачи некогда
всесоюзной радиостанции. Не прошло и десяти лет, как этот вот «Свояк» монопольно
вещал на аудиторию в триста тридцать миллионов человек – а теперь обратился в
пыльную, до зевоты скучную лавочку...
4
Окно моей камеры выходило на запад. С полудня и до самого вечера солнце даже сквозь
матовое двухслойное стекло изрядно нагревало стены, предметы, воздух и меня самого.
В безветренные дни становилось по-настоящему жарко. Я ложился спать в одних трусах,
ничем не укрываясь.
Дверь уже открывалась, а я еще натягивал штаны; на выходе успел одним быстрым
движением открыть кран, зачерпнуть воды и смочить ею отяжелевшие веки.
Если ты молод, здоров, крепок и уверен в себе, то уход очередного веселого лета
переживается тобою легко – как мимолетная грусть, как безболезненное дуновение
отдаленной тревоги. Однако в эту осень, очередную, свою двадцать восьмую,
встреченную столь оригинально, в месте страшном и романтическом, я уныло признался
себе – обхватывая ладонями локти, ежась, перешагивая лужи, отражающие ярко-синее
небо, как бы продавливающее себя сверху вниз сквозь прутья верхней решетки,– что
молодость близится к финалу. Впереди все более и более явно маячит суровая дата,
тридцатник. Рубеж! Как я его встречу? Кем? В каком качестве?
Что-то идет не так, понял я в первый осенний день. События разворачиваются иначе,
нежели я предполагал. Мое молчание на допросах никого не беспокоит. Следователь
равнодушно складывает в папку пустые листы. А ведь я просидел уже две трети своего
срока. У них есть только девять дней, чтобы изыскать улики, изобличающие меня в
казнокрадстве. Но вместо интенсивного, с пристрастием, дознания, вместо ежедневных
многочасовых интеллектуальных баталий, вместо давления, уговоров и угроз – вежливое
равнодушие; четыре раунда по десять минут. И это все?
Что-то не так.
Осень хорошо проясняет разум. В жаркие дни голова работает плохо. Потеря влаги,
утомляемость – летом мозг не производит хороших идей. Но стоит температуре упасть,
давлению – повыситься, а небу – поголубеть, стоит только грусти разлиться в
пространстве, как разум населяют четкие и простые догадки: они все уже решили
насчет меня.
– Ладно,– вздохнул я. – Хрен с вами, джентльмены! Вот вам еще один рассказик.
Я небрежно прервал:
– Деньги вперед.
– Как скажешь.
– Добрый вечер,– культурно сказала девушка, мгновенно заполнив салон машины сильным
запахом приторных духов. – Я Нина.
Происхождение этих царапин и других следов насилия всем известно. Так сутенеры, при
помощи кулака и ножа, держат в подчинении свой трудовой коллектив.
– А ты полезла в машину, как в берлогу. Сначала голова, потом ноги, и только потом
остальные части тела.
– Никуда,– ответил я. – Покатаемся, поболтаем и все. Больше мне ничего от тебя не
надо. Клянусь.
Она не удивилась.
– О чем хочешь.
– Ты очень напряженный.
– Я всегда такой.
– Наоборот.
– А ты женат?
– Как только мне надоест моя жена, я пущу себе пулю в лоб.
– Извини, конечно, но я это слышала от многих. Все так говорят. Женам. И себе. А
потом бегут покупать девочку.
– Лично я сделал это в первый раз. Временная подруга недоверчиво посмотрела на меня
круглыми, жирно накрашенными глазами.
– Да.
– Не может быть!
Ты мне явно льстишь, подумал я. А то я себя в зеркале не видел. Там отражается все
что угодно, только не солидность. В волшебном стекле последнее время я наблюдаю
бледно-сизую, опухшую, в целом малосимпатичную морду. Фиолетовые мешки под мутными
глазами. И тонкую, едва не дистрофическую шею, раздраженную торопливым бритьем. И
коричневые дряблые веки, под которые дважды в день закапывается визин. И зубы,
желтые от кофе и беспрерывного курения. И больные углы маленького кривоватого рта.
И длинные глубокие складки вдоль крыльев носа.
Жажда денег гонит их вперед. Они пытаются, они терпят, они прилагают усилия. Иногда
у них что-то получается.
Выражение на лицах охуяторов очень серьезное, часто откровенно мрачное. Углы губ
опущены. Общая картина подталкивает к выводу: малый направляется то ли на похороны,
то ли на сходняк братвы. Или сразу на оба мероприятия. Хотя в действительности я
собрался в детский садик, за сыном, а оттуда в продуктовый магазин...
– Какой ты глупый, жуть! Да это они только так говорят, что не изменяют! Рекламу
себе делают. А на самом деле используют любой удобный момент. Мужики же все –
скрытные! И вруны притом. Они такого наплетут – жуть!
– Да,– с вызовом сказал я. – Самцы все хитрые. Без хитрости мамонта не завалишь.
Нельзя не уметь врать в наше неспокойное время.
– Я, а что?
Мы помолчали.
Ночная Москва хороша и прихотлива. Днем или же вечером выходного дня, шагая пешком
по самому ее центру, можно принять сумму фасадов, ярких витрин и опрятных тротуаров
за нечто вполне европейское. По ночам же, через ветровое стекло автомобиля, этот
город открывает свое истинное лицо. Он огромен, весь плавно изогнут, застроен очень
богато, но хаотично. Щедро залит электрическим светом – и тут же опрокинут в
непроглядный мрак. Все просторно, все немного криво – Азия, господа! Будь я
проклят, если это не Азия.
– А у меня однажды такое было – жуть... один мой знакомый со мной трое суток
провел. Хороший дядька, добрый, не козел. Потом рассказывал, как пришел к жене,
после трехдневного загула, пьяный, из карманов презервативы падают и фишки из
казино. Знаешь, что жене сказал?
– И что же?
– Что его похитили бандиты, а потом специально напоили и натолкали в карманы всякой
дряни, чтобы жена не поверила... Жуть! Жена причем унюхала мои духи, а он ей – это,
мол, все бандиты, это они меня женскими духами облили! А она ему – да такие духи
слишком дорого стоят, чтобы бандиты их покупали! А он – эти бандиты крутые, и денег
у них много... Жуть! И она его – впустила! Поверила в этот бред! В такой тупой
обман! И в милицию звонить не стала. Во какая жуть бывает! А ты говоришь – женам не
изменять...
– Мои клиенты,– признался я,– не лучше твоих. Один приезжает за своими деньгами
исключительно на метро, в старом спортивном костюме и драных кедиках, а в руке –
авоська, знаешь, такая, образца семидесятых годов, набитая доверху старыми
газетами, и между этими газетами он прячет пачки денег. И в таком виде едет к себе.
А сам, между прочим, хозяин большого супермаркета...
– Жуть! А у моей близкой подруги есть очень богатый и культурный клиент, так он,
представь себе, кончает только в том случае, если его в самый решительный момент
изо всех сил, с размаху, ударить по голой заднице горячей курицей-гриль...
– Это круто,– улыбнулся я. – А другой мой клиент, тоже, кстати, богатый и
культурный, однажды явился получать свои пятьдесят тысяч долларов вместе со своей
сестрой, а в сестре – килограммов сто живого веса, если не больше! И в обхвате –
метра полтора... Я ему все отсчитал, а он мне говорит: извини, но не мог бы ты
выйти на минуту? Я так понял, что они все пятьдесят штук, пять пачек по сто листов,
загрузили прямо в ее бюстгальтер...
– Жуть! А еще один мой клиент... Я вдруг протрезвел и обнаружил, что вместо того,
чтобы мирно спать в супружеской постели, катаю по ночному городу уличную женщину, и
презрение к самому себе пронзило душу, словно страшный меч.
– А про меня,– перебил я,– ты тоже будешь другим дуракам рассказывать что-нибудь
смешное?
– Кого? Бандитов?
– Да.
– Много,– вздохнула девчонка. – Очень. Просто жуть, как много. Они же сюда, в
столицу, со всей страны сползаются... – Она стиснула тонкие руки. – Животные...
Ненавижу...
– А ты?
– Не завидуй,– поучительно сказал я. – Это только снаружи все красиво. Банк, машина
за двадцать тысяч, часы за три, костюм за две... А внутри все то же самое. И
гопников в моем бизнесе тоже хватает. Ты, извини за прямоту, продаешь одно место на
своем теле, а я продал сразу и тело, и душу, и все остальное. Один раз продался –
но в комплекте. В одном флаконе...
– Бросить? – изумился я. – Это невозможно. Это – как тюрьма... Где тебя высадить?
– Да.
– Дашь денег...
– Уже дал. Больше не хочу. Хватит. И так сегодня крупно потратился. Я им каждый
божий день даю денег. И этому конца не видать. Я же говорю, как в тюрьме...
Сильно потерев ладонями отекшую морду, наш ловец мамонта полез в карман.
– Ну, тогда пока! – очень мило произнесла Нина, она же Света. – Спасибо за приятный
вечер!
Я кивнул, не глядя, в очередной раз прикурил и уехал – крутой, как пар из паровоза.
Паровозы, как известно, давно устарели: они производят много шума, но мало тяги.
Низкий коэффициент полезного действия. Одни понты, короче.
Через пять часов после этого разговора я оказался в настоящей тюрьме и понял, что
зря уподобил золотую тюрьму и каменную. Парадокс вышел чересчур легковесным.
И я опять собирался дать денег. Чтобы они от меня отстали. Вернули из своей глупой
тюрьмы в мою. Такую же.
ГЛАВА 11
– Фамилия?
– Рубанов!
– Что?
– На выезд,– терпеливо объяснил он. – Вас – вывезут. Возьмите одежду для улицы,
понятно?
– Нет,– ответил я. – Куда вывезут? Зачем вывезут? Испуг вышел поистине заячий.
– Там скажут.
– Где?
Открылась дверь. В лицо ударил солнечный свет. Шагнув, я обонял свежайший воздух и
увидел в трех метрах от себя открытую дверь угловатого броневика. Ровно гудел
работающий мотор. В нос ударил забытый запах выхлопных газов. Справа и слева
стояли, прочно расставив ноги, еще два воина, вооруженные до зубов. Через прорези в
масках на меня смотрели, не мигая, напряженные глаза. Большие пальцы лежали на
рукоятках автоматных затворов. Стволы мне понравились – абсолютно новые, что
называется, «в масле», АКСУ со складными прикладами. Если сегодня я буду застрелен,
то из лучшего в мире оружия.
– Пошел!
Тронулись.
– Тихо, тихо... – успокоил он меня, как трезвый успокаивает пьяного. – Отвык, что
ли? Давно сидишь?
– Месяц.
– Не срок. У нас один полгода сидел, потом вывезли, вывели на улицу – блеванул...
Оператор дал панораму. Когда хрустальный глаз повернулся в мою сторону, мне так
страстно захотелось показать язык, что от напряжения скулы свело судорогой. Но я
совладал с собой.
– Которого из них?
Девочка, да, стеснялась, но румянец на маленьких круглых щеках указывал на то, что
она возбуждена, ей интересно, и это ощутил каждый мужчина в комнате; все, включая
потрепанного оператора, еле уловимо улыбнулись со снисхождением.
Свидетелями оказались сплошь дамы, числом семь или восемь. Все указали на меня, не
колеблясь ни секунды. Ошибиться трудно: войдя в кабинет, дамы с опаской
оглядываются и видят сидящего на стуле зажатым меж двух чисто выбритых статистов
негодяя – мрачного, в мятом спортивном костюме. Небритого, уставившегося взором в
пустоту. Два часа назад его выдернули из одиночной камеры, где он просидел четыре
недели, впихнули в железный ящик и привезли сюда под дулами автоматов. В общем, из
всех присутствующих именно я выглядел как отъявленный подонок.
Вообще, когда на тебя показывают пальцем и говорят: «Это он, я узнаю его», –
начинаешь ощущать за собой вину за все преступления на белом свете, вплоть до
убийства президента Кеннеди.
Всем этим людям я не сделал ничего плохого, однако испытал сейчас ужасную
неловкость. С опознавшими меня дамами я иногда, бывало, болтал минут по десять о
всяких интересных вещах, и они принимали меня за добропорядочного человека, а
теперь выходило, что я – сволочь, и общение со мной чревато вызовом в милицию для
дачи показаний.
2
Без набора таких разрешений ни один гражданин и думать не может о том, чтобы начать
свое дело. Хождения по полутемным, затоптанным, забитым людьми государственным
разрешительным конторам, многочасовые очереди, неразбериха поджидают всякого
начинающего коммерсанта, рискнувшего после мучительных раздумий запустить свое
дело.
Взяв гонорар, стряпчий сам регистрировал юридическое лицо. Сам маялся в очередях, а
чаще платил по таксе за ускоренное прохождение своих бумаг через череду кабинетов.
За услуги он брал увесистую сумму: три-четыре месячных заработка врача или учителя.
Бизнесмен в это время занимался более насущными делами. Ему нужно было появиться
только один раз, с паспортом. А иногда бывало достаточно и паспорта как такового. В
других случаях устраивала даже ксерокопия документа. Через руки несчастных
госслужащих в день проходили сотни новорожденных фирм. На мелочи никто не обращал
внимания. Фамилия? Рубанов. Название фирмы? «Вася энд компания». Госпошлина
уплачена? Следующий!
Стряпчие девочки и мальчики развивали свой сектор рынка. Они стали предлагать к
продаже уже готовые комплекты бумаг и разрешений. Компании, общества, корпорации
регистрировались «впрок». Продажа готовых фирм приносила хороший доход. Теперь
хитрый коммерсант имел возможность прийти в офис стряпчего, выпить чашку кофе,
положить на стол чей-нибудь паспорт и через полчаса превратиться из простого
коммерсанта в такого коммерсанта, за чью коммерцию будет отвечать совсем другой
человек.
Все шло хорошо до того момента, пока хитрый воротила, раскручивая свой бизнес, не
влез в явно сомнительное, дурно пахнущее предприятие, связанное с перечислением
крупных сумм на счета европейских банков. Внезапно пришла ужасная догадка: новые
солидные деловые партнеры – казнокрады. А ведь «Маша энд компания» зарегистрирована
по фиктивному адресу, и ее официальный владелец и директор – подставной человек,
мальчишка, наркоман!
Коммерсант приуныл. День ото дня ситуация становилась все более и более угрожающей.
Афера раскрылась, и прокуратура стала искать пропавшие деньги. Всплыла и фирма
«Маша» (или «Вова»? – вспомнить трудно, поскольку всего за ловким финансистом
числилось более ста фирм-однодневок). Нашли директора. Как только перед глазами
сыщиков предстал восемнадцатилетний кайфовый недоросль, они утвердились в худших
подозрениях: таинственный создатель фирмы-пустышки и есть один из мозговых центров
банды! Именно для успешной кражи бюджетных миллиардов он заблаговременно создал
фиктивную корпорацию!
Несмотря на свою внешнюю рязанскую неказистость, Хватов провел очную ставку быстро
и ловко. Глядя на его проходы в смежные кабинеты, откуда он выводил и куда отводил
стряпчих дам, слыша его негромкие указания видеооператору, я подумал, что на счету
близорукого следователя может быть сотня таких мероприятий. Множество раз Степан
Михайлович из Рязани сводил лицом к лицу преступника и свидетеля. Множество раз
вскрывал истину по ДЕЛУ.
Едва я расположился поудобнее, как за углом послышался топот ног. Вскоре показалась
и спешно продефилировала мимо процессия из двух автоматчиков и арестанта: плотного,
в летах мужчины со скованными руками. Мы мельком взглянули друг на друга. Злодей
(его спортивный костюм стоил вдвое дороже моего) вдруг подмигнул мне. Я не успел
подать никакого ответного знака. Пока я раздумывал, что могло означать дружелюбное
подмаргивание неизвестного, как справа налево прошел новый мини-конвой, и опять
задержанный был крупный, седоватый, в штанах с лампасами. И этот приветствовал меня
приязненным кивком.
Послезавтра мои тридцать суток кончатся. Спасенный мною босс Михаил будет выпущен.
Это ясно как день. Ведь не он, а я покупал у стряпчих девушек их товар: полностью
готовые к использованию, официально зарегистрированные, в комплекте с документами и
синей печатью новенькие фирмы: корпорации и всевозможные общества с
ответственностью. Сегодня опознали меня, а его, босса, не опознают никогда.
Большой милицейский папа бросил на меня недоуменный взгляд и прошел мимо, даже не
замедлив шага. Он ступал мягко и твердо, сильно сутулился, как очень пожилой
человек, но ноги переставлял необычайно бодро и даже слегка подпрыгивал при ходьбе,
передергивая при этом половинками костистого зада.
Страна большая. Народу много. Одни хотят делать бизнес, другие – воровать из казны.
За всеми надо уследить, проконтролировать, при случае одернуть, а иных – примерно
наказать.
На каждого отдельного банкира у этих людей в серых пиджаках, при красных папках и
вышедших из моды галстуках, явно не хватало времени.
ГЛАВА 12
Здесь, внутри, он ощущался только краями сознания – как хрупкая эманация неясных
печалей. Так приходит в человеческие души ожидание смерти, а в природу –
предчувствие зимы.
Cегодня меня выпустят, подумал я, вдыхая тонкие запахи увядающего лета через щель в
зарешеченном окне. Ухватившись за верхний край массивной стальной фрамуги, я
подтянулся на руках, упер ноги в нижние углы оконного отверстия – и теперь мой нос
улавливал самые слабые и далекие ароматы.
Вот сырое белье – на балкон соседнего дома вынесли и развесили для просушки какие-
нибудь простыни.
Вот машинное масло. Вот кошачья моча. Я страдаю врожденной аллергией на шерсть
животных. Чувствую их издалека. Присутствие кошек и собак в окружающем пространстве
никогда не остается для меня секретом.
Вот парфюмерия.
Обувной крем.
Утро последнего дня было встречено мною в приподнятом состоянии духа, почти как
праздник. Вдвигаясь массой прозрачного, бело-желтого света в окно, ко мне
приближался один из самых важных моментов моей двадцатисемилетней жизни. На кону
стояли огромные деньги и человеческие судьбы. Именно так! На кону стояли семьи –
матери, жены и дети; а также бизнес, пожравший три года изматывающего труда. На
кону стояло все, ради чего я жил.
Выкрутив до отказа кран, я долго умывался, бросая воду на плечи и грудь. Тщательно
вытерся двумя полотенцами: тело осушил казенным (собственность тюрьмы) куском
жесткой бумазейки, а лицо – мягкой махровой тканью. Ее прислала жена. Далее
приступил к бритью. Нагрел кипятильником воду и распарил ею твердую кожу щек,
намылил их и медленно, в три приема, выскоблил. Снова умыл физиономию – ее саднило,
пощипывало в местах порезов, и в одном месте на горле даже выступила розовая кровь,
но это только сообщило дополнительный суровый шарм ситуации. Впрыгнув в новые
трусы, я понял, что готов.
Пол оказался забрызган водой. Стоит ли убирать свою камеру в день выхода из нее?
– Естественно,– пробормотал я. В такой важный момент вокруг меня все будет чисто и
красиво. И сам я, хладнокровный, твердый и улыбчивый, достойно встречу любой удар
судьбы...
Тут же мне пришлось сурово одернуть сидящего внутри пафосного дурака Андрюху,
безрассудного инфантила, любителя лозунгов. Схватив тряпку, я рьяно восстановил
порядок.
Разодрав на полосы одну из старых маек, я вымыл с мылом и казенную посуду, и саму
железную ладонь умывальника. Изготовив кипяток, ошпарил все. Вроде как
продезинфицировал. Завтра сюда заселят нового человека, и он будет удивлен. До меня
здесь жил хороший человек, подумает новосел, и приободрится.
– Фамилия?
«С вещами!» – так она звучит, если верить книгам Солженицына. С вещами! Бери все
свое имущество и будь готов покинуть камеру! Но мне не сообщили про вещи. Значит,
что-то не так. Меня не выпустят сегодня? Сейчас следователь объявит мне об этом и
прикажет вернуть обратно? Что же – очень скоро я все узнаю.
На пороге я обернулся. Бог знает, когда еще доведется побывать в камере легендарной
Лефортовской тюрьмы! Но тут же признался себе, внимательно оглядев свое обиталище,
что каземат – самое неромантичное место на белом свете. На глаз, на цвет, на запах
это была самая обыкновенная тюрьма. Место, впитавшее в себя смертельный страх сотен
людей. Разящее энергетикой страдания. Я испытал мгновенное отвращение, сначала к
тюрьме, а потом к себе, попавшему в неприятности по глупой молодой дури,– заложил
руки за спину и двинулся прочь.
Я вошел в кабинет для допросов с сильно бьющимся сердцем. Прищурил глаза. Солнечный
свет заливал скупо обставленное помещение. Декорации моей свободы были подсвечены
ярко.
Хватов сидел на своем обычном месте, за столом. Рядом с ним стоял – руки в карманах
– незнакомый мне мужчина: коротконогое, очень массивное существо, облаченное в
поношенную кожаную куртку забавного апельсинового цвета и черные, тоже кожаные,
штаны. Круглая, коротко стриженая голова клонилась вперед, словно от избытка
собственного веса.
– Уже сижу,– пошутил я. Кожаный человек молча пронаблюдал за тем, как я сделал
несколько шагов вперед, и сел на табурет. Затем он вынул руки из карманов. В его
правой ладони я увидел красную книжечку. Приблизившись ко мне сбоку, он раскрыл ее
и поднес к моему лицу, словно собираясь придушить меня тряпкой с хлороформом. Кисть
поразила меня – огромная, багровая, с прочными пальцами и желтыми мужицкими
ногтями. Крепко сжатая, эта исполинская кисть, вероятно, превращалась в кулак
значительных размеров и твердости. Такой кувалдой мою жалкую грудную клетку можно
проломить без особых усилий, быстро подумал я, пошарив глазами по внутренностям
красной книжечки – фотография, печать, фамилия, должность, название организации из
множества длинных слов, все – с большой буквы; интересно, способен ли рядовой
гражданин в момент предъявления ему милицейского удостоверения прочитать в нем хоть
одно слово?
– Как? – переспросил я.
– Может, мне выйти? – спросил Хватов. Капитан из МУРа благородно отмахнул короткой
толстой рукой.
– Зачем? У меня ни от кого секретов нет, это раз, а второе – я вообще ненадолго.
Пять минут поболтаем, и я убегу. Времени нет! Женщина ждет, сам понимаешь. А вы тут
свои миллиарды ищите дальше...
– Смотри, что у нас получается. Мы еще не начали толком общаться, а ты уже хочешь
меня обмануть...
– Мне незачем вас обманывать,– довольно нервно возразил я. – С какой стати? Я
действительно не знаю, кто такой этот ваш Фафаронов...
– Фарафонов.
– Именно!
Упрятав колоссальные кисти в карманы, кожаный сыщик отбил носком ноги несколько
быстрых тактов.
– Есть,– Свинец улыбнулся. – Еще какой! Это – почти как секс! А может, и лучше. И
тебе об этом известно. Повторяю свой вопрос: знаком ли вам гражданин Фарафонов
Геннадий Сергеевич?
– Нет.
– Нет?
– Нет!
– Вряд ли.
– Фарафонов!
– Да!
– Неизвестен?
– Паспорт Фарафонова,– сыщик заревел, как иерихонская труба,– нашли у тебя в офисе!
И документы фирмы, зарегистрированной пятьдесят дней назад! На его имя! А самого
гражданина Фарафонова, тридцати семи годов, высшее образование инженера, уже
полгода как нет на свете! Убили! Ударом тупого предмета по голове! Говори, зачем и
каким образом ты зарегистрировал фиктивную корпорацию на паспорт убитого человека?
– Сказали бы сразу! Да, возможно, был такой паспорт. В числе других. У меня в
нижнем ящике стола всегда валялось штук тридцать этих паспортов... Я уже объяснял
здесь, зачем они нужны. Без протокола. Рассказать еще раз?
– Ради бога.
– Каждый месяц,– начал я,– создавались пятнадцать или двадцать фирм. Общепринятым
порядком, официально. Я всегда использовал чужие паспорта. Затем открывал для
каждой фирмы банковский счет. Любой желающий мог сделать перевод на любой из этих
счетов, а потом получить у меня взамен наличные купюры. Звонкую монету. То есть
речь шла всегда о превращении одного вида денег в другой. Рубли – в акции. Акции –
в доллары. Доллары – в векселя. Векселя – в облигации. И так далее.
Свинец, слушавший меня очень внимательно, сузил маленькие серые глазки и уточнил:
– Именно так.
– Она слишком медленно работает,– сразу ответил я. – И дорого берет. Вынуждает меня
платить большие деньги за всевозможные лицензии и разрешения. Ждать годами. Такую
систему я не хочу содержать. И не буду...
Свинец кивнул.
– Ясно, ясно. Но ведь тебя должны проверять, так? Всякие налоговые инспекции и все
такое... Разве нет?
– Да,– ответил я. – Три месяца работай, а потом будь любезен отчитаться и уплатить
в казну... Четыре квартала. Четыре раза в год – плати.
– Вам удивительно,– произнес я,– а мне грустно. Вот из-за этого закона, и других,
таких же оторванных от реальности, я здесь и сижу.
– Но его фирмы,– продолжил свои объяснения Хватов, кивнув в мою сторону, – жили
считанные недели. Потом он их бросал, снимал со счета все до копейки и оставлял на
произвол, это самое, судьбы. Когда приходило время проверки, налоговые инспектора
натыкались на руины. Фирма есть, но не работает, ни офиса, ни контактного телефона,
директор неизвестно где, почтовый, это самое, адрес закрыт и так далее...
– Неизвестно где,– пробормотал Свинец. – А что эти твои директора, подставные – как
же ты уговаривал их войти в такое неприглядное дельце, а?
Я развел руками.
– Cколько?
– Где?
Вдруг он улыбнулся, обнажив золотой зуб, и вмиг стал неотличим от популярных клише
уголовника: тот же суженный глаз и косо дергающаяся в ухмылке щека.
– Надо вспоминать.
– Вспоминай!
– Курить можно?
– Кури!
– Покажите паспорт. Свинец полез в глубины своих кожаных доспехов и вытащил сильно
измятый темно-бордовый общероссийский документик с золотыми клешнями на обложке.
Клешни сжимали целую планету. Крепко, но бережно. Бережно, но крепко. Я бегло
перелистал, вернул и сказал негромко:
– Фарафонова.
– Кстати, мне сказали, что сегодня... тебя... вроде как… могут отпустить... Поэтому
для второй встречи я сам тебя найду. Не вздумай бегать – сразу заявлю тебя в розыск
как подозреваемого в убийстве...
– Сравнительно. И что?
– Поздравляю.
– В смысле?
– Как я выгляжу, а?
– Да? – изумленно спросил он, глядя на свои ноги. – А чем плохи мои носки?
– Они белые.
– И что?
– Про белые носки забудьте, как про страшный сон. Выбросьте их и никогда не
надевайте. Ни при каких обстоятельствах. Белые носки хороши в одном месте – на
теннисном корте. Продолжать?
– Ага.
– Ясно.
– Одеколон смените, он плохой. Хороший запах нельзя купить меньше чем за пятьдесят
долларов. Часы тоже смените. И еще: вы стрижетесь слишком коротко. На мой взгляд...
И не нервничай. Твой адвокат уже вызван. Лично я – за тебя. Все будет нормально...
– Шумно здесь,– глотнув, простым голосом пожаловался он. – Как ты тут живешь, в
столице нашей Родины? В таком грохоте?
– Привык.
Следователь снял очки, достал из заднего кармана чистый носовой платок и принялся
осторожно полировать стекла, но вдруг положил все на стол.
– Город большой, а люди – нет. Иди в камеру, Андрей. И жди. Я, конечно, это самое,
не уверен, что ты ни при чем... Возможно, твой статус останется прежним. Из
обвиняемого мы никак не сможем превратить тебя в свидетеля. Но ходить на допросы и
в суд ты будешь из дома...
Обратно я возвращался, наблюдая действительность немного искаженной. Изнутри грудь
щекотало, неприятно и горячо. Вместо того, чтобы пойти домой, я очутился на
безобразном, с криками и оскорблениями, допросе, а теперь иду обратно в каземат! И
вынужден ждать, пока генерал Зуев примет решение! За что судьба меня так мучает?
Немедленно ухватив себя левой рукой, я начал действовать. Возбуждение было тем
сильнее, что наступило в два коротких мгновения,– как будто вся кровь разом
устремилась из мозга в чресла. Обнаружив себя посреди камеры, с открытым ртом и
полуспущенными спереди штанами, я беззвучно расхохотался, встал спиной к двери и
продолжил, для пущего удобства оттянув большим пальцем правой руки резинку штанов и
трусов еще немного пониже, подставив лицо под свет из окна и закрыв глаза,– солнце
сделало веки полупрозрачными, и я увидел не темноту, но красное, озаряемое
медленными вспышками пространство, в котором жили, возникая и исчезая, сотни
больших и маленьких черных точек.
Я вставлял всему миру. Сегодня они меня отпустят. Сегодня, сейчас. Вот сейчас. Моя
свобода – вот она. Рядом.
Прошло семь лет. Наверное, я прошел полный круг. Вернулся в ту же точку. Я снова за
стеной и опять дергаю себя за причинное место, предвкушая, как выйду из-за этой
стены.
Стыдное действо вышло коротким, в два десятка вдохов и выдохов. Все быстро
увеличилось в размерах, замерцало, сверкнуло яркими красками, затем устремилось в
одну точку, и первая из судорог прошла по телу снизу вверх.
– Чем вы занимаетесь?
– Повернитесь лицом!
Испытывая ярость, я отшагнул одной ногой назад и развернулся, закрыв тканью пах.
Бросив на меня презрительный взгляд, вертухай помедлил, и дверной люк захлопнулся.
Вот так вышло, господа, что я все-таки изменил своей жене,– но не с другой женщиной
на мягком диване, а с призраком нагой свободы – в одиночной камере тюрьмы.
В семнадцать сорок снова заказали «на вызов». Я выкрикнул, что давно готов. Конвоир
отомкнул засовы, и мы почти побежали в следственные помещения.
4
На этот раз я увидел своего адвоката – но в одиночестве. Лицо Максима Штейна
напоминало древнегреческие маски плакальщиц.
Для меня.
ГЛАВА 13
Я развел руками.
– Да.
– Все равно не понял,– сказал третий участник разговора, имея такой вид, как будто
он давным-давно все понял. – То есть вы – ты и он – вместе сделали подпольный банк,
так?
– Так.
– Именно.
– Продолжай,– разрешил мне Третий, имея такой вид, что и сам бы мог за меня
продолжить.
Разговаривали впятером.
Тот, кто сразу все понял – именно он вел беседу, – имел маленькое, полностью
разрушенное тюрьмой тело. Из-под кожи его лица тупыми углами торчали кости. Рядом
сидящий второй участник смотрелся как более согбенная и обезвоженная копия
Третьего. Их прокуренные и прочифиренные гортани издавали скрипящие, каркающие
звуки. Темные, с больными щеками лица то и дело собирались в мученические гримасы.
Явно эти люди покупали себе костюмы в промежутках между отсидками, каковые длились
в среднем четыре-пять лет. Потом из разрозненных деталей гардероба собиралось нечто
приличное.
Впрочем, моя собственная одежда была еще хуже. Костюм заношен. Края рукавов
засалились. И пиджак, и брюки болтались, как на вешалке; отсидка в тюрьме обошлась
мне в двенадцать килограммов живого веса, а за три года последующей жизни на воле я
так и не прибавил мяса на костях.
Белый Свитер выглядел иначе, нежели два его друга, – олицетворял собой более
продвинутый, современный тип бандита: отовсюду выпирали мускулы, красноречиво
маячили коричневые, растрескавшиеся, ороговевшие костяшки кулаков, близко знакомые
с боксерским мешком. В руке зажата никак не сигарета, а баночка энергетического
напитка.
При знакомстве, два часа назад, все они назвали свои имена. Но я сразу выбросил их
из головы. Я плохо запоминаю фамилии и цифры. Профессиональный недостаток
репортера: веселый рыцарь чернильниц всю фактуру записывает в блокнот, забивать
себе ею голову – совершенно незачем. Вдобавок весь тяжелый, нервный и длинный
разговор был столь важен для меня, что еще со вчерашнего вечера, готовясь морально
и физически, я погрузился в подобие прострации. Совершенно отрешился от деталей.
Забыл поесть и вечером, и с утра. Волновался.
Встреча с Михаилом должна была повернуть всю мою судьбу в лучшее русло. Я ждал ее
три года. Я собирался полностью, без остатка, сконцентрироваться на диалоге.
Мобилизовать сто процентов интеллекта для доказательства своей правоты.
Все три года я потратил на поиски бывшего босса, сбежавшего с моими (нашими)
деньгами.
Босс грамотно прятался, но был найден в столице Белоруссии – Минске. К тому времени
он сделался крайне положительным гражданином, владельцем парикмахерского салона.
Московский банкир-миллионщик теперь стал минским куафером.
– ...и все это время он у меня воровал,– подал голос Михаил, дотоле бессловесно и
уныло сидящий в углу обширного дивана.
– Где? В какой? Месяц в «Лефортово» – это что, отсидел? Слышь, о чем ты, друг? Ты
больше никогда никому такого не говори! «Лефортово»! Тоже мне, тюрьма!
Сбиваясь и путаясь, потея и запинаясь, мой бывший друг уже пытался рассказать здесь
эту историю. Неизвестно, когда он ее придумал. Может быть, три года назад. Или,
наоборот, вчера – в ночь перед разговором.
– Знаешь, куда надо засунуть твои документы? – спросил человек в белом свитере.
– По моим подсчетам, как раз выходит та сумма, которую я ему задолжал. То есть,–
Михаил сглотнул,– я сначала честно собирался возвратить ему его долю, но вдруг
случайно выяснил, что мой человек подворовывал... по-тихому... все три года...
– Потерял? – удивленно переспросил Белый Свитер. – Это как? На улице обронил, что
ли?
Я немедленно понял, что он играет. Тянет время. Впав от страха в подобие ступора,
он решил, что будет терпеть тяжелый разговор до тех пор, пока он не кончится. А
потом – сбежит.
– Да.
– Каким образом?
– В Белоруссии,– почти шепотом сказал он,– ко мне пришли люди – я их знал много лет
– и предложили купить партию, типа, текстиля. Ткани. Обещали тут же помочь выгодно
все распродать. В течение месяца или двух я предполагал, типа, удвоить деньги...
– И что потом?
– Теперь – разбираюсь.
– А тогда?
– Нет.
Свитер еще раз вздохнул и шепотом выругался. Костистый погрозил ему пальцем и
заглянул Михаилу в лицо.
– И что же, друг, ты сделал с теми, кто тебя так жестоко выставил? Аж на четыреста
штук?! На четыреста штук! Это же огромная сумма, состояние! Четыреста тысяч
долларов! После неудачи с московской недвижимостью ты, наверное, был страшно,
страшно злой, да? И сказал себе: нет уж, хватит, теперь меня ни один гад не обведет
вокруг пальца! – Костистый звонко ударил в ладоши и энергично потер ими друг о
друга. – Ну, расскажи теперь – а мы послушаем! – как ты жестоко наказал аферистов.
Расскажи, как ты попилил их на ремешки, этих сволочей. Представляю себе, что ты с
ними сделал! Представляю себе, как у тебя в глазах потемнело от ярости! Что ты
сделал? Что?
– Почему?
– В милицию обращался?
– Да. Конечно, неофициально... навел справки... Там узнал, что имел дело с
профессиональными мошенниками. У них поддельные паспорта, их ищет Интерпол и так
далее...
– А ткани?
– Ткани – у меня. Но они... Не продаются. Даже по бросовой цене. Материал, типа,
давно вышел из моды. И он никому не нужен.
– Пробовал. Не получается. Банк приглашает эксперта, чтобы он, типа, оценил залог,
и эксперт...
– Да.
– А теперь – смотри! – вдруг повысил голос до сих пор молчавший Третий. – Тому, кто
украл у тебя шестьсот штук, ты ничего не сделал.
Неожиданно я понял, что бледный вид бывшего друга и сам разговор, не доставляют мне
никакого удовольствия.
Еще пять минут назад я ловил себя на том, что злорадно кривлю рот,– а сейчас
зрелище остро страдающего человека казалось мне омерзительным до предела. Бывший
босс сидел, вжатый в угол дивана, и прятал сложенные вместе ладони между стиснутых
коленей. Он выдергивал трясущиеся конечности только для того, чтобы закурить
очередную сигарету. Курил – одну за другой (я тоже уничтожил за два часа целую
пачку; прочие дискутирующие, включая хозяина дома, волновались гораздо меньше и
дымили не так активно; Белый Свитер и вовсе не притрагивался).
Дом, где я сегодня гостил и где моего бывшего друга пытались убедить в крайней
неправоте, не представлял собой, конечно, какую-то бандитскую «берлогу». И все же в
маленькой квартире (окраина, станция метро «Теплый Стан») материальный достаток
присутствовал не везде. В очень скромной прихожей очень скромно висело одинокое,
очень скромное, пальто хозяина. Комната, где шел разговор, была обставлена скудно.
Кожаные кресла, заштопанные во многих местах, смотрелись почти жалко. Подоконник
загромождала батарея полупустых винных бутылок.
– Думаю.
– Ты считаешь,– тихо спросил я,– что он все отдаст? Мускулистый белый человек с
хрустом потянулся, широко разведя в стороны руки, как бы желая обнять разом всю
суровую окружающую реальность, а потом гулко похлопал себя ладонями по широкой
груди.
– Он всех вас обманет,– сказал я. – Он меня обманул, и вас обманет тоже. Он
выкрутится. Это еще тот жук, поверь мне, Игорь!
– Извини.
– Ничего.
Белый парень Егор открыл новую баночку с изображением буйвола, осторожно отхлебнул,
протянул мне, но я отрицательно качнул головой, и он сделал второй глоток.
– Чего?
– Слава Богу. А то ведь выйдет чисто комедия! – тот же скрипучий голос снова весело
дрогнул. – Сначала ты накрутил афер всяких. Потом – вместо себя заставил страдать
парня, за эти же аферы! Потом этого парня – обокрал! А теперь побежишь в милицию?
Комедия, реально говорю!
Тут в проеме двери снова обозначилась мощная фигура. Пришлось поспешно раздавить
сигарету в пепельнице, а самую пепельницу опорожнить в мусорное ведро.
Люди жили здесь скромно. Я с досадой подумал, что опытный Михаил понимает это так
же, как я. В небогатой квартире обитают небогатые жильцы, доходы их – невысоки, а
значит, и настоящего успеха в жизни они не имеют. Может быть, и с ним, Михаилом,
они не смогут совладать?
– Думаю,– сказал я.
– Ничем,– признался я.
– Так,– уклончиво ответил я. – Взял в долг у старого приятеля. С этих денег кормлю
семью. Иногда кто-нибудь из друзей подкинет пару сотен.
– Да? – Белый Свитер заинтересованно поднял брови. – А мне там, у твоих друзей,
никто пару сотен не подкинет?
– Да?
– В день, когда меня взяли, из офиса в неразберихе исчезло около двухсот тысяч...
– Долларов?
– Ты им предъявил?
– Конечно.
– А они?
– Все, как один, признались, что денег давно нет. Потрачены. Израсходованы. Вложены
в какие-то коммерческие проекты, сделки, операции, бизнесы. И везде – давно крах...
– А ты?
– Отдают?
– Это хорошо,– ответил он. – Но все равно, короче, там можно предъявить. Отдельно.
За то, что взяли чужое и пользовались, а в итоге еще и схавали все до последней
копейки. Ведь было так, правильно? Пока ты сидел, они – пользовались! А потом – все
потеряли! Да они должны были тебе сразу все на стол положить! Всю сумму! В тех же
купюрах! Чужая ценность случайно попала к тебе в руки – храни ее! И сразу верни,
при первой возможности! А тем более – большие деньги...
– Да,– кивнул я. – Они взяли чужое – и все истратили на себя. Только один человек,
единственный, сделал в точности так, как ты говоришь. Только один человек положил
на стол передо мной пачку и сказал: «Это – твое, в сохранности, забирай». Только
один человек.
– Кто такой?
Он с большой симпатией взял меня за плечи, легко поднял (мои подошвы полностью
оторвались от пола) и тут же бережно и быстро опустил.
– А деньги будут, отвечаю! Пойдем прощаться. Если надо с кого-то что-то где-то
получить, обращайся всегда. Хоп?
На десятый день, к вечеру, я дождался. Мне позвонили. Рассказали, кратко, что сразу
из страшной квартиры мой бывший друг, бывший босс и компаньон Михаил отправился в
милицию. Там заявил, что попал в лапы к вымогателям. Спасся от преступников только
чудом.
Если когда-нибудь кто-нибудь спросит меня о том моменте жизни, когда я испытывал
наибольшее восхищение,– я расскажу, что однажды мне была явлена ослепительная
прелесть человеческой подлости. И я увидел, что на свете нет ничего прекраснее,
нежели подлость – откровенная и беспримесная.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА 14
Ровно в шесть часов утра отверстие над железной дверью исторгло некую помпезную
музыкальную фразу. Радио «Свояк» протрубило на всю страну о начале нового осеннего
дня.
Субъект, известный в этом тексте как А. Рубанов, мокрой рукой взял с полки
авторучку. Шаркая ногами, подошел к стене и сделал отметку на самодельном –
тетрадный листок, приклеенный хлебным мякишем, – календаре. Зачеркнул цифру
«двадцать». Отошел на шаг, сумрачно изучил результат трудов, вновь приблизился и
зачеркнул более жирно.
Рыжий лоер развел руками: Михаила отпустили, и он – сразу скрылся. Никто не знает
куда. Его местонахождение и телефон неизвестны. Однако он приезжал, вчера,
напряженным шепотом сообщил Рыжий. Прямо ко мне домой. Передал для тебя записку...
Вот она...
Рыжий адвокат мало что понял. С его слов, Михаил Мороз повел себя как человек,
чрезвычайно перепуганный всеми произошедшими событиями. Он навестил адвоката поздно
вечером, едва не в полночь. Позвонил из машины, с мобильного телефона, попросил
выйти.
Вся беседа – секунд тридцать. Адвокат стоял на тротуаре, Михаил сидел за рулем,
говорил через полуопущенное оконное стекло; мотор все это время работал;
похудевший, серолицый Михаил сообщил, что его не будет некоторое время, как
объявится – сразу даст о себе знать; передал записку и тут же умчался, отчаянно
газуя.
Но прошел день, и второй, и третий – босс не давал о себе знать. Все шло к тому,
что босс и друг Михаил предал своего верного человека, своего мальчика для отсидки.
Скорбная догадка то и дело всплывала из глубин подсознания А. Рубанова, как
омерзительный спрут из соленой океанской толщи.
Чтобы мобилизовать психику, надо снова умыть лицо. Холодной водой, затем горячей.
Так – несколько раз.
– Хороший день.
– Я не умею.
– Научись.
– Как?
Они вместе три года. Начинали с малого; доросли до большого. До крупных сделок, до
серьезных сумм, до клиентов из числа нефтяных бонз и политических воротил. Все это
время босс внушал младшему основополагающую истину их занятия, главный закон,
базовое правило: бизнес юбер аллес.
Ради бизнеса следует идти на все. Бизнес – есть тот самый труд, что сделал из
обезьяны человека. Реализация притязаний. То, что кормит. То, что обеспечит
Сорбонну и Оксфорд детям, благородную старость родителям, вечную молодость и
красоту женам.
Старший и младший смотрят друг на друга. Оба молоды, умны, богаты. Скоро один из
них, младший, сядет. Так надо. Бывают моменты, когда имперскому Молоху следует
принести жертву. Потом второй, старший, по-тихому, за взятку, вытащит своего
напарника, и все кончится...
Итак, планы подкупа генералов рухнули. Блицкриг не удался. О быстрой победе над
тюрьмой не может быть и речи. Но мальчик-банкир привык думать о себе как о твердом
и неуступчивом человеке. Он не оставил намерений преодолеть тюрьму.
Там же, в кабинете для допросов, пять дней назад, наедине с адвокатом, он попросил
ручку и бумагу и написал жене письмо. Смысл двух абзацев сводился к тому, что он
вернется, обязательно и очень скоро.
Мальчик пережил мучительные минуты, сочиняя письмо любимой. Ближе этой взбалмошной,
крикливой блондинки с огромными зелеными глазами у него никого не было. Однажды он
позвал ее в свою дурную жизнь, посулив великую любовь. Деньги не обещал: тогда, в
тысяча девятьсот девяносто первом, все его имущество сводилось к потертой кожаной
куртке, сапогам-«казакам» и дребезжащему автомобилю. В качестве приложения
проходили твердо сжатые губы и взгляд, полный холодной решимости добиться своего.
Восемнадцатилетняя девушка согласилась.
Я ЛЮБИЛ, ЛЮБЛЮ И ВСЕГДА БУДУ ЛЮБИТЬ ТЕБЯ, МОЯ ЕДИНСТВЕННАЯ, ДОРОГАЯ, ЛЮБИМАЯ
ДЕВОЧКА.
Мальчик был весьма упрям. Сейчас, отсидев тридцать пять дней, догадавшись, что его
предали, он не только не отчаялся – он ощутил, что его силы удесятерились.
С боссом или без босса, с деньгами или без денег, но он выйдет из каземата. Он
скорректировал свою тактику и стратегию. Теперь вынужденное безделье он задумал
заполнить непрерывными, изматывающими, изощренными, переходящими одна в другую
тренировками тела и мозга. Он вознамерился закалить себя. Превратить в
несокрушимого бойца.
– Я оберну весь вред каземата себе на пользу,– решил он. – И восторжествую над
решетками, стенами, вертухаями, над баландой и необходимостью спать при свете, над
прочими наивными мерзостями зарешеченного заведения!
Скинув с себя нательную рубаху, он бросил несколько горстей воды на плечи и грудь,
растерся ладонями, задрожал от холода и энергично осушил торс узким тюремным
полотенцем.
Один из двоих спящих в этот момент глухо застонал, мощно скрипнул зубами, открыл на
миг бесцветные глаза – и вновь уснул, несколько раз облизнув губы. Его колени
плотнее подтянулись к подбородку, а маленькие ступни ног мелко пошевелились, отчего
вытатуированные на них, повыше пальцев, кошачьи морды пришли в движение – дернули
своими усами.
Бесшумно снял с полки книгу. Раскрыл ее. А затем перевернул низом вверх. И стал
читать – медленно, по слогам.
Именно так лежит на столе перед ним ДЕЛО: дважды в неделю по полчаса. Серая папка
все толще, она пухнет, ее края все грязнее. ДЕЛО шьется. Возможно, там скрыта
судьба мальчика. Может быть, в будущем угрюмого тощего полубрюнета – некогда
респектабельного финансового функционера, а ныне обвиняемого в тяжком преступлении
арестанта,– ждет восемь или девять лет общего режима. Или, наоборот, полтора года
условно...
Можно научиться мгновенно схватывать глазами страницу текста – неважно, как она
расположена, боком, с наклоном, вверх ногами – и запоминать ее дословно. Есть
специальные пособия. Они свободно продаются. Прошли времена, когда навыкам быстрого
чтения и запоминания обучали только шпионов. Ныне в стране демократия, любая
информация доступна, всякая наука рассекречена. Имеющийся у мальчика учебник
утверждает, что каждый мало-мальски дисциплинированный человек способен фиксировать
в мозгу страницу печатного текста в несколько секунд. Главное условие – регулярные
ежедневные тренировки.
ГЛАВА 15
– С добрым утром, Толстый! – сипло произнес Фрол. – Чего такой грустный, браток?
Жизнь поломатая, ага?
Рассмеялись.
Два моих сожителя имели меж собой несколько вариантов таких висельных шуток. Смех,
правда, получался очень тюремный: злой, преувеличенно громкий, переходящий
впоследствии в приступ трудного, надсадного кашля. Совместно оба выглядели, как
закадычные друзья. Мне сказали, что сидят вместе уже четыре месяца.
В момент ожидания самой желанной, утренней, дозы на Фрола нельзя было смотреть без
жалости. Дрожали не только его руки, но даже и предплечья, и голова на тонкой
жилистой шее.
...Но вот – напиток готов. Горячая кружка спрятана в ладонях. От нее отходит,
заполняя все пространство камеры, горчайший, густейший, крепчайший аромат; сделан
первый глоток, он же самый важный; ведь кофеин легче воды и собирается на самой
поверхности сосуда.
– Точно,– кивнул Толстяк, зевая. Он до сих пор лежал. – Хорошей чуйской анаши...
– И что?
– Понятно.
Мои новые друзья различались во всем. Прежде всего – в телесной геометрии. Толстый
Вадим – огромный, бесформенный, с римским носом и бледно-голубыми глазами, со
следами всевозможных пороков на лице и теле – состоял из сфер и овалов. И голова
его, и плечи, и зад, и колени – все казалось избыточно круглым. Тело Фрола –
наоборот, было слажено из прямых углов и призм. Торчали скулы и ключицы,
подбородок, нос и хрящи ушей, и локти, и костяшки пальцев.
Когда, повернувшись друг к другу спинами, они стали застилать свои постели, мне
показалось, что острые углы щуплого рецидивиста вот-вот проткнут пухлые округлости
Толстяка, и тот лопнет, как воздушный шарик.
Голоса тоже не сочетались. Фрол громко скрежетал, как ржавый подъемный механизм,
Толстяк тихо выводил мелодичные фразы.
Двоих совершенно непохожих друг на друга людей объединяло одно обстоятельство: оба
сильно сутулились. В уме, про себя, я называл их «кривыми позвоночниками».
Фрол покачал головой – он еще переживал утренний, самый убойный, кофеиновый приход.
Я тоже отказался.
Пожав плечами, Толстяк достал с полки книгу, а из книги – длинную полоску твердого
картона. Она служила отнюдь не закладкой, но линейкой – вдоль ее края шли
аккуратные насечки. Тщательнейшим образом промерив колбасный цилиндр, Толстяк взял
тюремный нож – кусок пластмассы, грубо заточенный о металлический край кровати,–
отпилил несколько чрезвычайно тонких фрагментов мясного изделия и стал употреблять.
Ни чая, ни хлеба с утра он не признавал.
...В первый же день Фрол с большим терпением и тактом рассказал мне, что где лежит
и как устроить быт.
Вопрос оказался непрост. Три взрослых человека проводили свои дни на площади в
десять квадратных метров. У каждого – белье, посуда, одежда. Каждый хотел есть и
пить, спать, двигаться, испражняться и содержать себя в чистоте. Совсем не просто
наладить все так, чтобы соседи не сталкивались лбами в попытке дотянуться до
авторучки или полотенца.
Привычку ходить от стены к стене приобрел даже я. Хотя отсидел всего месяц. Борясь
с гиподинамией, я прошагал таким образом многие километры. Кроме того, еще Ницше
сказал, что нельзя доверять ни одной мысли, которая рождена не в свободном движении
всего тела.
– Точно! – воскликнул Фрол. – Газета! Молодец, Андрюха! Вчера зашла свежая газета!
А мы ее не прочитали.
– Программа телепередач.
– Я же тебе говорил, что тут время летит быстро. Ну, что там? Хорошие фильмы есть?
– В жопу американскую мафию! – решительно ответил Фрол. – В жопу ее! Зачем тут, в
России, нужны истории про американскую мафию? Знаешь, что такое американская мафия?
Урка стремительно шагал взад и вперед, глядя в пустоту, швыряя слова, как карты из
колоды.
– Теперь смотри, что происходит: честные граждане смотрят такие фильмы, про отца
этого, про гангстеров – и думают, что наш русский преступный мир живет в точности
так же, как американские мафиози из кино. Ага. По тем же понятиям! Крестного отца в
ручку чмокают! Вот где вред! Вот где – центральная опасность! Забудь о кино про
мафию, Толстый! Это вранье! По жизни все не так! В моей стране крестных отцов
никогда не было, нет и не будет. Читай дальше.
– Нет, клянусь.
– Пять передач по двум соседним программам! Все на одну тематику! Вот где
преступники,– воскликнул Фрол. – На телевидении! Вот где вред!
– Телевидение тут ни при чем,– возразил Толстый. – Ты не понимаешь, Фрол. Оно дает
ту картинку, которую хотят зрители. Публика желает, чтобы ее напугали твоей
физиономией, но одновременно тут же успокоили – все нормально, правонарушитель
вовремя пойман. И публике дают картинку. А в промежутках вставляют рекламу про
стиральный порошок.
– Про людоеда?
– Например. Ага. И чтоб на том заборе – никаких ярких картинок, и надписи – красным
цветом!
– Бабы! Наши сестры и матери! И еще – попы. Специальная комиссия. Пусть вся эта
дрянь, наркота, людоеды, маньяки, крестные отцы – все идет через комиссию! А что?
Сто уважаемых баб и сто попов. Тайное голосование. Ага. Там все решается: это кино
в обычном месте крутим, а это – в специальном закрытом кинотеатре...
– Ясно. – Толстый улыбнулся еще раз. – А кто тогда станет отбирать женщин и
священников в комиссию, Фрол? Между прочим, в кино крутятся деньги, немалые! Можно
тихой сапой просунуть удобных и нужных людей, и они станут голосовать, как надо, за
взятки...
– А за взятки – расстреливать!
– Женщин и попов?
– Да! Да! – с немалой страстью воскликнул Фрол, останавливая свой бег. – А как
иначе? Нет, я не могу, я еще замутку чифира организую, а вы как хотите.
Расстреливать надо, Толстый, по-любому. Публично. Показательно. Ага. И показывать в
новостях. Чтоб позор на всю страну, чтоб он падал на их семьи...
Фрол посерьезнел.
– На это я тебе вот как отвечу, дружище. Вся моя жизнь – говно и параша. Лучше бы
меня расстреляли. Солдатики. Как положено, у стеночки. Лучше бы расстреляли! Спроси
меня сейчас – что бы ты выбрал, мил человек, двадцать лет сидеть пятью сроками или
вышку, – я бы, дело прошлое, выбрал вышку. Чифир будешь?
– Нет.
– А ты, Будда?
Для меня настал черед нового дела. Я вытащил из-под подушки большую тетрадь, снял с
полки потрепанный детектив Рекса Стаута (собственность тюрьмы) и стал переписывать
книгу от руки.
– Брезгуете, да? – пошутил Фрол. – Ясно. Хрен с вами обоими. Так вот, братаны:
лучше благородную пулю поймать лбом, чем всю жизнь по зонам мыкаться. Реально это
так. Кого не расстреляли, пожалели – тот потом злобу и говно в себе носит и по белу
свету распространяет. В том числе – фильмы снимает вредные. Про людоедов и барыг,
про всяких гадов. Был такой Ленин, Владимир Ильич, может, слышали? У нас на зоне, в
Потьме, дело прошлое, в семьдесят пятом, в библиотеке только два полных собрания
было – его, Ленина, и еще Джека Лондона. Я и того, и того прочел. Больше
расстреливать! Так пишет Ульянов-Ленин. В каждой третьей статье – больше
расстреливать! Он, гений, в корень глядел. Причину видел. Гнилое семя с корнем
выдирать надо. А ты говоришь – кинематограф...
В первый же день своей новой жизни, получив, по воле тюремного начальства, двух
соседей – взрослых, пятидесятилетних мужчин,– я сразу положил себе за правило
нарушать молчание только тогда, когда ко мне прямо обращаются с вопросом или
просьбой. В остальное время держал рот на замке. Разгаданный мною принцип тюремного
сожительства формулировался просто: живи как хочешь, но не в ущерб другим. Не
прикасайся к человеку и к принадлежащим ему предметам. Не мешай ни в чем. Не лезь с
советами. Не высказывай мнения. Но и сам занимайся тем, что тебе нужно, своим
делом,– никто никогда не станет тебе мешать, отвлекать, если ты сам никому не
мешаешь.
– Да.
– Зачем?
– Почерк изменить.
– Полностью.
– Нет, ты не понял. Каким способом?
– Очень просто,– серьезно сказал я. – Каждый день я переписываю одну страницу
текста из любой книги. Уже в течение одиннадцати дней. Но пишу не обычным своим
почерком, а печатными буквами. То есть я намерен сделать так, чтобы рука – забыла.
Отвыкла.
– Вроде. Толстяк сдвинул белесые брови, сжал губы в нитку и сурово покачал головой.
– Что ты к нему пристал? – перебил Фрол. – Может, человек наворовал столько, что у
него пол-Москвы врагов. Ага. Пусть занимается, если ему надо.
– Я попробую.
– Пробуй,– скептически разрешил урка. – Только я тебе вот что скажу. Был однажды
такой интересный малый: Ленин Владимир Ильич. Может, слышал? После революции –
когда у него уже была вся власть, когда жизнь кое-как наладилась – он заболел и
стал умирать. Много народу тогда сбежало с деньгами. Все попрятались – кто в
Европе, кто в Бразилии. Те, кто при Ленине стоял у власти, кто буржуев расстреливал
и их бриллианты себе на карман поставил. Деньги, камешки, валюту – по швейцарским
банкам рассовали. Пластические операции и так далее... Почерк тоже сменили. Ага.
Короче говоря – все меры приняли. Потом Ленин умер. Пришел Сталин... – Фрол сделал
театральную паузу. – И он – отыскал всех. Всех! В Европе, в Бразилии, везде достал.
Всех нашел – и под пытки приказал. Мучить, резать. Все деньги – вернул. На них и
устроил подъем хозяйства, стройки, полеты Чкалова и все такое прочее...
– Ладно, Фрол,– встрял Толстяк,– не дури парню голову. Ты был прав, нечего его
дергать, если он серьезно настроен. Извини, брат, не будем тебе мешать. Мы просто с
ума здесь потихоньку сходим. Делать-то нечего. Телевизора – и того нет...
ГЛАВА 16
Процесс требовал тщательности. Плохо завязанный узел мог подвести в самый решающий
момент. В разгар тренировки. Тогда пришлось бы остановиться, потратить многие
секунды, сбить дыхание и безнадежно отстать от группы. А отставать я не желал.
Сами велосипеды, десяток, находились здесь же. Для экономии места – висели прямо на
стене. Но зимой на велосипедах не ездят. Даже спортсмены-мастера. Зимой
велосипедист – особенно начинающий – по преимуществу бегает. Восемь, лучше – десять
километров, за одну тренировку. В холод, в метель, по снегу. А до педалей дело
дойдет только ближе к апрелю или даже в мае. Когда подсохнут дороги.
2
Сегодня наш тренер отсутствовал, за болезнью. Занятие проводил второй по важности
человек: маленькая крепкая девушка с серыми глазами. Мастер спорта СССР по
шоссейным велогонкам.
Если все олимпийцы страны вдруг по какой-то причине выйдут из строя, заболеют,
утратят форму, слягут от травм – тогда на защиту спортивной чести Родины пойдем
именно мы. Резерв. Такая перспектива, при всей ее очевидной невероятности,
наполняла сердца двадцати сопляков гордостью.
За девушкой вышли двое старших. Сегодня они бегут с нами. Это продвинутые атлеты,
занимающиеся по личным тренировочным программам.
Первый отрезок пути – самый тяжелый. Потому что первый. Еще: путь ведет через
городские улицы, по узкому тротуару. Надо не только выдерживать скорость, но и
лавировать меж пешеходами. Хорошо, что они, заслышав позади себя слитный топот
многих быстрых ног, сами догадывались уступить дорогу. Кроме того, зимние тротуары
– скользкие; зазеваешься – упадешь, растянешь мышцу, в итоге – отстанешь. А
отставать никто не хотел.
А мы бежали мимо их пустой, бледной, серой жизни: плотная группа усердно сопящих,
окутанных клубами пара мальчишек. Быстрые и сильные спортсмены. С такими лучше не
связываться. Такие не станут отираться подле винного прилавка. Такие считают ниже
своего достоинства сидеть часами на ступеньках парадного, расходуя молодость на
пустую болтовню.
Я выбрал свой вид спорта без труда. Велогонки! Что может быть прекраснее, чем
упоительный полет вдоль асфальтовой ленты, на сверкающей гоночной машинке, в яркой
майке с нашитыми сзади карманчиками, куда можно воткнуть бутылку воды и запасную
камеру для колеса?
Извилистый, с виражами и частой сменой ног, путь через город закончился поворотом
на огибавшее окраину шоссе. Предстояло пробежать еще три километра по твердому,
удобному асфальту, затем свернуть на проселок, ведущий в дачное хозяйство, лесом
продвинуться еще на километр, затем развернуться, подождать отставших – и пройти
дистанцию в обратном направлении.
О том, что ожидало меня впереди, я не думал. Иначе – лучше сразу остановиться,
вернуться в раздевалку, забрать вещи – и к чертям отчислиться из секции. Покинуть
славные ряды олимпийских резервистов. Зачем думать? Надо просто бежать. Совершать
ритмичные вдохи и выдохи, работать телом, переставлять ноги. Нехитрая наука.
Молча прокляв все и вся, я поднажал. Лишь бы хватило дыхания. Лишь бы не захрипеть
тут же, посреди промерзшей дороги, на первой, самой тяжелой, трети дистанции. Астма
– болезнь нервов. Стоит перестать верить в свои силы – и она снова победит меня.
Она победит, если я ее испугаюсь.
Когда пот залил глаза, а легкие заработали на пределе, раздуваясь до отказа, жадно
всасывая порции колючего воздуха, я стал привычно мечтать о том, как хорошо было бы
сейчас взять и остановиться. В спорте это великодушно называется «сойти с
дистанции». В отчете о всяком спортивном состязании после фамилии занявшего
последнее место неудачника бесстрастно пишут: «такой-то и такой-то – сошли с
дистанции».
Сошел с дистанции – нормально, бывает; это значит, что ты такой же атлет, как и
все, не хуже других, просто сегодня взял и сошел. Не страшно. Победишь в следующий
раз.
Дождались отставших.
Ледяной лес вокруг потрескивал; слабо шевелились под медленным ветром голые кривые
ветви. Хрипло брехали две-три собаки – издалека, от подножий погруженных в темноту
домов и домиков, чьи хозяева однажды перегородили въезд в свой садово-огородный рай
огромной железной трубой.
– Вроде, да...
Я еще поднажал, опустил подбородок вниз – так легче собраться с духом – и обогнал
всех.
Не прошло и минуты, как старшие – без усилий, по-прежнему балагуря меж собой,–
нагнали меня.
– Опять скис, малой! – раздалось над самым ухом. – Работай! Вперед! Голову вниз!
Старшим было как минимум по семнадцать лет. В раздевалке я видел их бедра – сухие,
твердые, перекатывающиеся рельефными мышцами. Приученные к многочасовому вращению
педалей.
– Рывок, малой! Рывок! Ты сможешь! Девушка-мастер – для нее, видимо, и
разыгрывалась вся сценка – не выдержала и мелодично рассмеялась.
Тут силы вдруг оставили меня. Стало совершенно ясно, что я смогу сделать не более
десятка шагов, а потом упаду. Я сделал этот десяток. Но не упал. Начал следующий.
Еще десяток – и все, падаю. Ускорения и рывки истощили тело. Калории иссякли. Я не
добегу. Проиграю. Сделаю десяток, потом еще один – на этот раз самый последний,
окончательный, и рухну бездыханный прямо на обочине этой изгибающейся меж деревьев
дороги. Все. С меня хватит. Я вам не лошадь. Я человек. Слабак, не готовый к
большим нагрузкам. Я попробовал – и понял, что велосипедный спорт – не для меня.
Пожалуй, я брошу тренировки. Займусь волейболом. Школьный друг Николай давно зовет
меня в секцию волейбола. Отличный игровой вид, не требующий особых физических
усилий. Прыгай вверх и бей по мячу. Уютный светлый зал, сетка, визжащие девчонки –
это вам не десять километров по заснеженным тропам...
Еще километр этого ада – а дальше станет легче. Девушка-мастер сбавит скорость,
дабы набраться сил перед финишным рывком. А сам рывок и вовсе будет праздником.
Ведь там, в конце, – жарко протопленная раздевалка, сухие носки, чай из термоса.
Глубокое, как море, ощущение победы. Упрочившееся самоуважение. А затем – путь
домой.
Победа – совсем близко. От нее меня отделяют считанные минуты. Несколько сотен
метров ураганного спурта по ледяному тротуару. Нужно ускориться, выложиться,
отработать что есть мочи. И все будет.
Беги – и добежишь.
Зима прошла. Астма отступила. К концу марта я совсем забыл о своей болезни.
В апреле снег растаял. Десять новичков – половина отсеялась – с вожделением
поглядывали на хромированную технику. Вот-вот нам ее доверят. Вот-вот начнется то,
ради чего мы пришли, ради чего пять месяцев месили снег.
Но в нашу секцию пришли новички, целая толпа, все крепкие, хитрые – в двенадцать
лет хорошо понимающие, что зимой на велосипедах не ездят. Запишешься зимой –
заставят бегать! Надо подождать тепла – это просто.
Нас стало двадцать пять, на десять машин. Каждая новая тренировка начиналась тихим,
сквозь зубы, шепотом, конфликтами и мгновенными драками. Сегодня на красном еду я.
Тогда я – на зеленом. Нет, зеленый мой, я его еще в прошлый раз забил. Ты – забил?
Купил, что ли? Сказано – мой, значит мой. Отвали. Сам отвали...
Главный урок, усвоенный мною за эту зиму, заключался в одном слове. В совете, или в
моральном правиле, или в приказе тренера.
Беги.
Лавируй меж унылых, меж вялых и нетрезвых; меж тех, чье дыхание сбито.
Беги мимо всех – прямо к цели. Не отдыхай. Не мечтай. Не жалей себя. Не смотри по
сторонам. Не сомневайся.
Так – победишь.
Беги, дыши, отталкивайся от земного шара. Преодолев себя, встретишь ли то, что
нельзя преодолеть? Никогда.
ГЛАВА 17
Бег давался нелегко. Я задыхался, голова кружилась, болели колени и икры, пот
заливал глаза. Одышка пройдет, говорил я себе. Она – от отсутствия привычки. Скоро
я войду в форму. Двенадцать шагов туда, двенадцать обратно. Дыши ровнее и глубже!
Носом и ртом! Не отдавай тюрьме ни минуты своей жизни. Не позволяй никому и ничему
красть твое время. А тем более – свободу. Тренируйся. Становись сильнее. Будь
упорен и терпелив. Тебя ничто не должно отвлекать. Все в твоих руках – действуй!
– И что?
– Половина работяг на моих объектах – таджики. Фрол вдруг охнул, схватился рукой за
бок и поморщился.
Свои недуги Фрол лечил опять же курением. Жалоб от него ни я, ни Толстый никогда не
слышали, но и не умели безучастно наблюдать, как живой человек корчится от боли и
матерится свистящим шепотом. Кто-нибудь из нас нажимал кнопку в стене, приходил
вертухай, и мы требовали врача. Фрол возражал. Приверженец моральной системы,
известной как «понятия», он не желал обращаться к администрации за какой бы то ни
было помощью. За него это делали я и магнат.
Утро Фрол начинал с мощной дозы чифира, что явно не способствовало заживлению дыры
в его желудке. И снова, после прогулки, после очередного моего забега, насмешливо
называл меня то «спортсменом», то «Брумелем», то «олимпийским чемпионом». Прозвища
менялись, ирония и сарказм нарастали день ото дня. Его громоздкий приятель только
похохатывал.
Где мой босс? Где мои деньги? Что мне делать? Какие давать показания и давать ли их
вообще? Что будет с моей семьей, если я не вырвусь? Как долго я тут пробуду? Цел ли
мой бизнес? Не подвел ли я кого-либо, исчезнув столь внезапно и скандально? Не
нажил ли врагов? Чем займусь, когда все же окажусь на воле? Вопросы тяжелые,
страшные, и искать ответы мне следует, имея холодную, ясную голову...
В камере я намочил полотенце. Обтер плечи, шею и грудь. Сменил белье. Прибрал
забрызганный водой пол. Вымыл с мылом руки.
– А ты, я вижу, активный парень, – сказал мне Фрол, неодобрительно глядя на мои
манипуляции. – Сегодня бегал, вчера бегал, позавчера бегал... Завтра тоже побежишь?
Я молча кивнул.
– Вроде.
Я не стал уточнять, что это значит. Выпив две кружки свежайшего горячего чая, я
забрался с ногами на свою кровать и раскрыл учебник.
В моем распорядке дня наступал второй, и последний, ценный промежуток времени – два
с небольшим часа между прогулкой и обедом. Голова свежа, желудок пуст. Идеальные
условия для всякой интеллектуальной деятельности.
Однако, к моей досаде, Фрол снова отвлек меня: вежливо попросил разрешения и
перелистал, наморщив лоб, небольшой томик под названием «Тренируй память и
внимание». Его лицо выразило сильный интерес и стало почти красивым.
– Надо же чем-то занять себя, пока есть свободное время. Тюрьма – это пауза в
жизни. Здесь я прочту книги, которые никогда бы не прочел на воле. Освою навыки и
умения, которые в обычной жизни никогда бы не освоил... Меня закрыли, захотели
отнять мое время. Я решил его не отдавать. Я его использую в своих интересах.
Каждую секунду. Толстяк критически хмыкнул, дернув круглой щекой.
– Лично я,– заявил он,– использую время в тюрьме исключительно для накапливания
подкожного слоя. Для поедания колбасы!
Фрол ловко поддернул тренировочные штаны и сел на свое одеяло.
Я пожал плечами. Не рассказывать же всем, что я мальчик для отсидки? Что я пошел за
решетку добровольно, за деньги?
– А ты не боишься, что сойдешь с ума? Станешь таким продвинутым, что обычные люди
перестанут тебя понимать? Какова вообще, твоя цель?
– Было бы неплохо,– согласился я и пошутил: – Тогда все деньги и женщины будут мои.
– А вдруг ты однажды уйдешь в эту... в нирвану, и тебя так потащит, что ты из нее
уже не выйдешь? И не захочешь ни денег, ни баб?
– Это невозможно,– сказал я. – Вообще, часами сидеть в позе лотоса – занятие для
начинающих. Просветленный муж не медитирует. Идеальная медитация должна быть
мгновенна. Вдохнул, сконцентрировался, хуяк – и узрел сокрытое!
– Ясно,– серьезно произнес Фрол. – Что же, продолжай, дружище. Флаг тебе в руки,
просветленный муж! То что ты отрицаешь тюрьму – это очень хорошо. Ненавидеть эти
стены, эти решетки и небо в клеточку каждый из нас – обязан. В отрицалово уходят
только самые крепкие! Но не забудь, братан, что тюрьма, в ответ, тоже станет тебя
ненавидеть. Люто...
– Кстати, забеги твои напрасны, – сказал он мне после паузы,– и вредны для
здоровья.
– Да.
– Вспомни старый солдатский способ набить желудок. Глотай как можно больше хлеба!
Щи – плюс два куска хлеба, каша – еще два куска и еще кусок с чаем. И вроде – сыт.
Одним хлебом, без масла и мяса. Здесь у нас та же ситуация. Мясо, то есть белок и
животные жиры, мы имеем в этой камере только в виде... чего?
– Колбасы,– предположил я.
– Правильно. Теперь, если не возражаешь, проведем несложный подсчет. Один раз в две
недели ты получаешь продуктовую передачу и я тоже. В каждой по две палки. Так?
– Да,– кивнул я.
– Колбасы.
– Нас здесь трое,– еще более серьезным и строгим голосом напомнил магнат,– то есть
общий погонаж следует поделить на троих.
– Естественно.
– В смысле? – не понял я.
– За то, что быстрее других погонные метры считаю, – туманно обьяснил Толстяк. – Но
это так, к слову... Пойдем дальше. Тысяча шестьдесят миллиметров делим на тридцать
дней и получаем дневную норму потребления на каждого, а именно – тридцать пять
погонных миллиметров колбасы.
Для более твердого осознания этого факта магнат протянул мне свою самодельную
линейку – склеенную из многих слоев тетрадного листа, аккуратно обрезанную по краям
и покрытую тонкими ровными насечками – и продемонстрировал, что такое тридцать пять
миллиметров.
– А это как тебе удобно. Лично я определил свою ежедневную норму и от нее
отталкиваюсь. Тридцать миллиметров буду потреблять в течение дня, а пять пойдет в
запас. За тридцать суток этот запас превратится аж в сто пятьдесят миллиметров!
Пятнадцатисантиметровый кусок, почти полпалки! И тебе советую делать так же. Иначе
– надолго тебя не хватит,– авторитетно сообщил Толстяк, и его мощные щеки скорбно
отвердели.
– Почему?
– Потому что один погонный метр колбасы в месяц – это очень мало...
– Ты прав,– согласился я,– это даже не мало. Это смешно. Но я что-нибудь придумаю.
– А вот я так думаю,– произнес уркаган в пространство,– что тебе уже хватит.
– Что «хватит»?
– А ты не понимаешь?
– Нет.
– От тебя воняет,– кратко высказался Толстяк. Фрол смолчал, но бросил на меня такой
взгляд, что мне стало неудобно и стыдно. Проклятье! Этого я не учел. Просветленный
муж позабыл, что свое дерьмо не пахнет. Теперь, значит, люди, живущие со мной бок о
бок, вынуждены обонять ароматы моего тела, покрытого несколькими слоями высохшего
пота. До бани еще два дня. Баня – раз в неделю. Шесть дней – шесть слоев.
– А ты, значит,– вяло выговорил Фрол,– уже решил нам диктовать, что и как делать?
Распорядился, то есть, терпеть?
Фрол сощурился.
– Вопрос можно?
– Деньги.
– Да.
– А кроме бизнеса? – Фрол сыграл сухой скулой. – Что ты делал, кроме денег?
– Кот,– буркнул я.
– Правильно,– похвалил Фрол. – Кот! Коренной Обитатель Тюрьмы!
– Понимаю, – ответил я. – Кот. То есть, ты, Фрол, у себя дома, а я всего лишь в
гостях. И поэтому я должен слушать тебя внимательно. И вести соответствующе...
– Упрямый ты,– печально сказал урка. – Молодой и упрямый. Ладно. Мое дело –
предупредить...
Почему, рассуждал я, с такой иронией эти взрослые, видавшие разные виды люди
смотрят на то, как я истязаю себя тренировками? К чему взглядики, критические
ухмылки? Может быть, пятидесятилетние существа с кривыми спинами примитивно
завидуют? Вдруг они просыпаются каждое утро с острым желанием бросить курить,
начать делать гимнастику, но уже не способны себя заставить? Они постоянно ищут
себе оправданий. Им мешает запах пропотевших фуфаек, забота о подкожном слое, что-
то еще.
А мне – ничего не мешает. Меня обокрал и предал собственный компаньон – даже это не
должно мне мешать.
3
Затем меня посетило жгучее желание взять и рассказать коренному обитателю о своем
бизнесе. Я даже сел и протянул руку за сигаретами. Фрол – он давно отложил свою
газету и теперь тоже лежал на спине – бросил на меня недоуменный взгляд.
Тут, в темном лесу фирм-однодневок, ты и твои люди прячут свой миллион. В самой
чаще этого леса.
Вот тебе, коренной обитатель, мой бизнес: я прихожу на работу, сажусь за стол,
включаю оргтехнику – и изготавливаю фальшивые бумаги. Двигаю фуфло. Фабрикую.
Поддельных документов должно быть много, очень много. Таково обязательное правило,
когда-то выведенное мною, и я неукоснительно следовал ему на протяжении трех лет.
Не пятьдесят, не сто договоров, не две или три картонные папочки, а битком набитые
шкафы. Чем больше бумаг, тем лучше! Я делал по пятнадцать-двадцать килограммов в
месяц и сфабриковал за свою карьеру примерно три центнера. Чтобы изучить этот
Монблан, эту Фудзияму фуфла, десяти опытным экспертам понадобится полгода. Они
утонут в бумагах, как в болоте. Эксперты приходят на работу к девяти утра, начинают
в полдесятого, в десять пьют чай, потом обедают, в шесть вечера идут домой.
Трудятся, не особо напрягаясь. Я же сидел за своим столом по сто часов в неделю,
используя новейшие технологии. Под меня моим боссом был выделен отдельный
внушительный бюджет. Три печатающих машины действовали одновременно, на десяти
разных сортах бумаги, разными чернилами. Листы скреплялись разными способами. Как
будто их делали руки разных людей. Каждый ненастоящий договор внешне выглядел, как
самый настоящий. Он был испещрен красивыми оттисками печатей и министерскими
подписями. А самое главное – таких договоров и прочих бумажек бизнеса, всех этих
счетов, накладных, ордеров, выписок, квитанций и так далее – полные шкафы. Пусть
налоговый инспектор или другой эксперт попробуют проверить, как фирма «Вася»,
действуя в интересах фирмы «Ваня», через фирму «Саша» в пользу фирмы «Гриша» по
поручению фирмы «Наташа» отгрузила газ, или алмазы, или танки!
В договорах, накладных и квитанциях значились телефоны и адреса организаций.
Отправьте факс, напишите письмо или позвоните. Вам ответят, вежливо, со всем
полагающимся пиететом и этикетом, что начальства нет. В командировке! Что передать?
За вежливыми голосами и оттисками красивых печатей – пустота. Целые концерны и
холдинги представляли собой то, что в современном языке обозначается теперь
неблагозвучным, но адекватным словом «понты». Красивая, напоказ, внешняя оболочка,
не имеющая содержания.
Я создаю паутину из десятков фирм. Между ними ведется, для понта, какая-то
деятельность, переводятся какие-то деньги, те или иные суммы появляются и исчезают
то в кассе, то на банковских счетах. А все для того, чтобы упрятать чей-то чужой
миллион, то ли украденный, то ли заработанный на продаже того, что продавать то ли
можно, то ли нельзя. Чей это миллион – я понятия не имею. Какая мне разница?
Человек, приезжающий ко мне в костюме «Валентино» на автомашине «мерседес», дабы
лично отдать распоряжения относительно миллиона, может быть частью системы чьих-то
хитроумных понтов.
А вот более продвинутые понты: это когда миллион – не один, их пять или даже
десять, а распоряжаться приезжают тихие, скучные, скромно прикинутые ребята на
потертых «Жигулях». С такими я веду себя очень осторожно.
Пыльный подвал, где я срубаю свое бабло, давно пора поменять на лучший, более
просторный и светлый, но все некогда – руки не доходят. Я не успеваю. Желающих
запустить в наш подпольный банк свои деньги и тем спасти их от бессердечных
налоговых сборщиков – все больше и больше. Ни я, ни мой босс не обращаем внимания
на мелочи. Нам смешны бизнесмены, расходующие время на покупку кожаных кресел,
ковров и аквариумов. Наши понты не в пример жестче. Купюросчетные машины, недавно
закупленные нами, стоят дороже, чем наши автомобили.
Ящик моего стола набит чужими паспортами. Все они утеряны, украдены или обменяны на
пару бутылок водки. Сейф переполнен долларами или рублями. Если сей момент в подвал
зайдет милиция, я не смогу объяснить, откуда взял паспорта и деньги, и лишусь и
того, и другого. Поэтому все мои действия направлены на то, чтобы стать как можно
незаметнее. На двери моего подвальчика нет никакой вывески, и не стоит у крыльца
сверкающий хромом «Бьюик» или другая такая же глупая железка. Я не хлопаю дверями
машины, не кричу на пути к крыльцу в мобильный телефон. Арендную плату за офис
вношу с некоторым опозданием. Как настоящий средний предприниматель. Торгую, с
понтом, товарами народного потребления. Маленький бизнес для поддержания штанов...
ГЛАВА 18
Лефортовская тишина – не тишина. Оба моих друга самозабвенно храпели. Толстяк лежал
на спине, и его живот мерно колыхался в такт дыханию. Фрол пребывал в позе
эмбриона, обняв костлявыми руками подтянутые к груди колени. Выражение его лица
казалось очень детским, беззащитным, непосредственным, и я немедленно пожалел этого
человека, погубившего свою жизнь, растратившего ее на ходки по тюрьмам и лагерям
моей жестокой Родины.
Желтая лампа в сорок ватт цедила вниз, на троих неподвижных мужчин, скупой свет.
Предметы отбрасывали замысловатые тени.
«Не повезло»,– сказали про меня. Что за слово такое? Кто его придумал? Зачем
большинство людей так обожают апеллировать к этой смешной метафизической категории?
Где оно, мое личное невезение? Оно, может быть, пряталось в той деревне посреди
холмов и перелесков, в краю мелких, медленно текущих речек, на половине пути между
Москвой и Рязанью, куда пятьдесят лет назад судьба занесла моего деда, уроженца
Нижегородской губернии?
Там, в большом селе из трехсот дворов, я провел свои младенческие и детские годы, а
когда немного подрос – понял, что слишком честолюбив, чтобы оставаться навсегда в
тихом, скучном месте, где люди и птицы кричат хоть и громко, но редко.
...Нет – заявил я самому себе, ворочаясь, сминая жесткую тюремную подушку. В своей
родной, серой, молчащей деревне, утопающей зимой в снегу, весной – в грязи, а летом
– в зелени, я не найду причин моих неудач. Наоборот, я горжусь и всегда гордился
тем, что я – деревенский человек. Провинциал.
Окончательно поняв, что сон далек, я взял сигареты. Курить в постели – верх
бескультурия. В лефортовской камере, в середине осени девяносто шестого года,
двадцати семи лет от роду, я сделал это в первый раз.
Может быть, мое невезение связано со смертью Совдепии? С переменой участи трехсот
миллионов человек? Мне было четырнадцать, когда стали умирать один за другим
кремлевские вожди. В семнадцать я окончил школу. Выбрал профессию. Партия
коммунистов еще держала власть – но уже разрешила гражданам обогащаться. Я отверг
этот вариант. Я уже все решил. Собирался действовать последовательно. Не отклоняясь
от курса. Выбрал себе дело – делай его! Зачем смотреть по сторонам?
Однако к двадцати годам мне стало очевидно, что любимая профессия – обесценилась. В
десятки раз. Журналисты – некогда элита общества – обратились в голодных, тощих
правдолюбцев с пустыми карманами и горящими глазами.
К тому времени я положил четыре года для овладения основами, главными навыками
ремесла. Имел пятьдесят опубликованных статей, очерков, репортажей, расследований.
Набил руку. Знал теорию.
И вдруг – удар. Репортажи ничего не стоят. Платят за них – копейки. Усилия, нервы,
талант – никому не нужны.
Между тем отовсюду гремело: обогащайтесь! Забудьте все, чему вас учили! Учитесь
заново! Делайте деньги! Зарабатывайте и тратьте!
На этот счет, как известно, есть два мнения. Одно – европейское. «Блажен, кто
посетил сей мир в его минуты роковые»,– сказал великий поэт, чья жизнь протекала в
европейской столице.
Я докурил сигарету и потушил ее в пепельнице – такой же, как те, что украшают столы
лефортовских следственных кабинетов.
Если я – азиат, тогда мне действительно не повезло. Моя юность пришлась именно на
годы перемен. Но если я – европеец, тогда я счастливейший из смертных.
Остается понять, где же я, собственно, живу – в Азии или в Европе? Или сказать
себе, что обитатель обширной страны, чьи границы теряются в бесконечности, обречен
вечно маяться между Западом и Востоком, между тишиной и бурей. Между статикой и
динамикой.
Я – ни там и ни здесь.
...Прошли две быстрые, как минуты, однообразные тюремные недели. Фролу совсем
надоело терпеть рядом с собой молчаливого, уткнувшегося в тетрадки субъекта с
разбитыми в кровь кулаками.
В табачном дыму, меж четырех зеленых стен, в плохо освещенной и холодной камере
Лефортовского замка два кривых позвоночника с упоением предавались игре в нарды,
разгадывали кроссворды, болтали «за жизнь», листали детективы, отхлебывали чифир и
спали по двенадцать часов.
Наконец в один из дней – возможно, в самый пасмурный и унылый день осени – Фрол
перешел от презрительных взглядов и шуточек к прямой атаке.
Обычно я стирал свое белье сразу после обеда. Время выбрал не случайно: полный
желудок немедленно приватизирует всю свободную кровь организма, и мозг после приема
пищи работает плохо. Я давал ему возможность отдохнуть, а сам манипулировал мылом,
водой и своими тряпками.
Тряпки требовали ежедневной заботы. После каждой прогулки я менял пропотевшее белье
на сухое и чистое. Грязное – тут же стирал.
– Да, правда.
– Ты как-то мне сказал, что сидишь первый раз, – вкрадчиво продолжал коренной
обитатель,– и будешь благодарен, если опытные люди – например, я – станут сразу
тебе говорить, что ты делаешь правильно, а что неправильно, так?
– Вот теперь послушай. Каждый день ты по полчаса полощешься под краном. И еще час
стираешь свои портянки. Тоже каждый день. Потом развешиваешь все это у людей перед
носом...
– От тебя, Фрол.
– Теперь узнай от меня еще одну вещь. Тут – тюрьма. Тубик везде.
Туберкулез, догадался я.
– Сырость – наш с тобой враг. Ага. Для арестанта нет ничего страшнее, чем вода в
воздухе. Слышал про палочку Коха?
– Что-то припоминаю.
– Все, я понял... – начал я, но Фрол жестом остановил меня и встал. Его лицо
покраснело.
– Ты стираешь свои трусы, а я слышу, как она там во мне сидит, сука. И чавкает!
Жрет, понял? Я тебе раз сказал – прекрати свой спортзал, два раза сказал, три раза
сказал – все без толку! Тебе говорили. Вежливо. Намекали, шутили над тобой! Дали
все возможности, чтобы ты сам догадался, сам! Но у тебя на уме только книжки. Ага.
Ты хочешь быть вроде Джеймсбонда! А на окружающих тебе плевать! Это неправильно! Я
это остановлю! По-любому остановлю! Хватит постирушек! Трусы, носки, прочее белье
стираются только в бане! Потом сохнут и наутро сразу снимаются с веревок. Чтобы
воздух по хате ходил свободно! Если каждый божий день развешивать мокрые тряпки,
будут вилы, ясно? Гибель! Тубик! Загнемся быстро, в несколько месяцев!
– Что же, я все сказал, – равнодушно, тихим голосом выговорил Фрол. – Теперь говори
ты.
– Нет,– вздохнул я. – Мне сказать нечего. Ты прав. Постирушек больше не будет.
Сырости тоже...
– Ему никого не жалко,– угрюмо выговорил Толстый. Я вдруг разозлился. Жена здесь ни
при чем. Я посмотрел на магната.
– Нет.
– Прямой позвоночник.
– Это ты к чему?
– А к тому, что каждый человек по-своему с ума сходит. Одного тянет на колбасу,
другого на физкультуру. Согласен?
В этом месте в опасно развивающийся спор вклинился новый участник. Тот самый, про
которого мы часто забывали, но он про нас – никогда. Он приблизился к двери с
внешней стороны, отодвинул заслонку глазка, изучил обстановку, вставил ключ в замок
«кормушки» и открыл.
– Лицом к стене!
Вот как, значит, обернулись дела, Андрей! Теперь кривые позвоночники будут
указывать тебе, что и как делать. Диктовать свою волю. Ныне, значит, ты стираешь
свои трусы только с их разрешения. Ты хотел победить тюрьму, побороться за свою
свободу – вот тебе свобода стирать трусы, сражайся за нее!
Шагнув в кабинет для допросов, я ощутил неудобство и секунду не мог понять, в чем
дело; наконец обнаружил, что почти весь дневной свет, поступающий из оконного
проема, загораживает широкая человеческая фигура. Некто с внушительным размахом
плеч, с крепчайшим квадратным задом, одетый в мешковатые милицейские брюки и такую
же рубаху, стоял ко мне спиной, сунув руки в карманы, и смотрел через стекло во
двор.
Сбоку – на своем обычном месте, за столом, перед экраном компьютера – обнаружился
Хватов.
Капитан Свинец ничего не ответил и не изменил выражения лица: оно излучало ту смесь
интереса и жалости, которая обычно предшествует минуте крайнего гнева.
В первую нашу встречу, облаченный в кожаные штаны и белые носки, человек из МУРа
выглядел как большой, но безопасный болван. Сейчас – будучи одет в сизую форму
офицера милиции – Свинец предстал в гораздо более выгодном виде. Такой капитан,
если захочет, способен вызвать у окружающих трепет в буквальном смысле слова,
грустно подумал я. Сегодня мне придется нелегко. Из таких вот капитанов, крепко
сбитых, в развитых странах получаются отменные шерифы и комиссары. Став
полковниками, они охраняют президентов. В Латинской Америке они не прочь составить
хунту.
– Нормально.
– Нормальные соседи?
– Вполне.
– Почему?
– Слишком азартный. Свинец кивнул. Помолчал. Затем набрал полную грудь воздуха.
– Если честно, – доверительно, едва не ласково, начал он, глядя мне в глаза, – я бы
тебя убил. Ей-богу, я борюсь с желанием сделать это прямо сейчас.
– Нет. Оттого, что она использовала труд рабов. Рабов! – Свинец громко повторил
вкусное слово и продолжил: – И наша империя... загнется... от такой же болезни.
Врагов нации и государства следует ликвидировать, а не кормить бесплатно годами.
Расстреливать!
– Я? Знал? – мне тоже пришлось повысить голос, чтобы тирада звучала достоверно. –
Как – уничтожена? Почему уничтожена?
– Когда в твой офис пришли с обыском, твои люди не захотели открыть входную дверь.
– Пока эту дверь ломали и резали,– капитан повернулся к Хватову и стал рассказывать
уже ему, а не мне, – неустановленный следствием человек положил рядом с главным
сервером пятикилограммовый кусок намагниченного железа. Вся информация погибла.
– Мы живем в Азии,– ответил я. – Здесь нет работодателей, а есть – хозяева. Хозяину
вопросов не задают. А можно мне присесть?
– Не знал.
– Знал! – прогрохотал Свинец. – Знал, гад! Сам только что признался, что всех своих
людей заранее научил! Но меня все равно послал, чтобы я – пустышкусхавал! Потратил
время и силы! Этого, мальчик, я тебе не прощу. Никогда. И я тебе отвечу. Адекватно
отвечу! Я сейчас закончу с тобой и пойду к своей девочке. А ты – что характерно –
отправишься в камеру! И будешь собирать вещички! Готовиться к переезду! Из этого
приятного санатория, где каша с маслом и чай с сахаром, повезут тебя в нормальную
тюрьму. В такую, где тебе самое место! В Бутырку! Или на улицу Матросская Тишина!
Там – все иначе! Там в тридцатиместных хатах по сто пятьдесят человек сидят, от
голода дохнут, умываются кровавыми слезами, вшей кормят!
Как бы успокоившись, Свинец шумно выдохнул. Его лицо покраснело, ноздри раздулись.
Серые глаза смотрели на меня и сквозь меня – прямо на идеального, абсолютного
преступника, сидящего внутри каждого живого человека.
– Твои замечания насчет белых носков я учел. Что характерно, у меня тоже были
сомнения... Но ничего. Моя девочка белый цвет любит. В принципе, это все ради нее,
и носки тоже... Но ты, сопляк, захотел меня опустить! Посмеяться над сыщиком! Решил
– раз белые носки, значит, лох, да? Ничего подобного! Может, в плане носков я и
лох, но насчет работы с подследственным контингентом я кое-что умею! И я тебя
накажу. Сейчас дашь показания, а потом пойдешь в камеру, соберешь вещи и – в
дорогу. А как на новом месте устроишься и в четыре смены поспишь несколько суток –
сразу поймешь, что значит соврать офицеру милиции! И ты вспомнишь все, все про
паспорт Фарафонова. Всю подноготную. Где, когда, у кого! В мельчайших деталях...
Отделившись от стены, Свинец пошел прямо на меня и с силой врезался своим плечом в
мое. Я словно столкнулся с железнодорожным локомотивом – отлетел в сторону. Не
попрощавшись с коллегой, милицейский капитан вышел из кабинета; так вышел, что было
неясно,– то ли он вернется через две минуты, то ли через две недели.
Сейчас у меня есть возможность открыть рот, произнести несколько фраз, и меня
поведут не в старую камеру, а в новую, и там я встречусь с другими людьми.
Возможно, они будут более терпимы к моему образу жизни. Или, наоборот, меня бросят
к каким-нибудь гадам, людоедам, убийцам, для которых очередное перерезанное горло
ничего не значит...
После ухода сыщика-громовержца воцарилась пауза. Хватов проглотил еще одну таблетку
и виновато взглянул на меня.
– Давай веди в хату! В хату давай веди!!! В хату!!! Какие тебе показания?!! Хуй
тебе на воротник, гражданин начальник, а не показания!!!..
Только теперь я уяснил, что такое настоящая блатная истерика. Она тогда поражает
арестованного, посаженного за решетку человека, когда ему угрожают со всех сторон,
и на допросе, и в камере, когда повсюду ждут опасные враги, когда угроза не
отступает ни днем, ни ночью, когда она каждую минуту рядом.
Интересно, а где мое хладнокровие, где та гармония мыслей, где результат регулярных
медитаций? Вдруг это все тоже обман, и никакими упражнениями я не добьюсь настоящей
крепости нервов?
В камеру я шагнул, как гладиатор на арену Колизея. Бог его знает, как выходили
древнеримские смертники на поле боя – но наверняка их брови были нахмурены, губы
поджаты, а глаза метали молнии и жадно искали взгляд врага. Ладони, влажные от
пота, стискивали оружие...
Представшая глазам картина озадачила меня. Оба соседа сидели на своих койках,
сложив на животах руки, и вид имели самый мирный. Лицо Фрола и вовсе светилось.
Они не проронили ни звука, пока дежурный не закрыл дверь, не повернул свой ключ, не
взглянул напоследок в «глазок». После этого Фрол улыбнулся и сказал мне:
– Иди сюда, быстро. Он нагнулся и показал пальцем в угол между двумя стальными
кроватями.
– Видишь?
– Паук – хорошая примета. Очень хорошая. Лучшая из всех, что я знаю, – Фрол с
головой залез в дыру между краем койки и стеной и ласково забубнил: – Черт, как я
тебя люблю, братан! Ты такой же, как и я! Сокамерник. Толстый, давай дадим ему
кусочек твоей любимой колбасы! Маленький кусочек, а?
– Чудак ты. Для такого соседа не жалко и пайки, не то что колбасы. Отрежь, не
жмись.
Урка вскочил и подбежал к столу, где стояла его главная ценность: вырезанная из
картона и оклеенная по углам полосками бумаги особая коробка с запасом чая.
Каждый раз, когда мне или Толстяку приходила продуктовая передача, первым делом из
груды пакетов и свертков извлекался именно чай. Он торжественно засыпался в
емкость, и Фрол победно провозглашал:
– Полна коробочка! Он не знал, что пьет, возможно, самый лучший чифир в истории
человечества – изготовленный из чая «Эрл Грэй», смешиваемого в Лондоне, в конторе
фирмы «Кертис и Партридж» крупнейшими специалистами своего дела.
– Паук! – восклицал Фрол и тряс пальцем в воздухе, грозя кому-то, кто оставался
неведом мне и Толстяку. – Паук! Значит, хорошо сидим! Не надо ругаться! Надо
отдыхать, успокоиться. Чифирнуть. Покурить. Побазарить, а потом чего-нибудь пожрать
и поспать. Ага. Вволю. В тепле. Под одеялом. Дураки вы! – почти крикнул он нам. –
Не знаете, что это такое, когда у человека есть чай, курить и одеяло! Это все, бля
буду! Это все, что надо. Это жизнь. Остальное – параша...
– Что ты знаешь о пауках, Толстый? Его паутина в тыщу раз крепче самой крепкой
стали. Он ее сплел, свою сеточку,– и ждет. Ему все по фигу, он будет ждать, сколько
надо. По-любому что-нибудь да залетит. Ага. Не было случая, чтобы не залетело! Бог
пошлет пожрать в любом случае. Главное – раскинуть сеть, и чтоб она была крепче
крепкого... А ты, Андрюха, буддист хуев, этого не понимаешь, не видишь настоящей
жизни ни в пауках, ни в людях...
Засыпая вечером этого бурного и нервного дня, я слышал, как Толстяк негромко
втолковывал Фролу:
ГЛАВА 19
Вернувшись, Фрол обнаружил, что паутина грубо порушена. Между металлическим углом
койки и стеной висели ее остатки – полупрозрачные белесые хлопья. Исчезло и
насекомое. То ли спаслось бегством, то ли окончило свои дни под мягкой подошвой
вертухайского ботинка.
– Нет тела – нет ДЕЛА! – хрипел он, морщась. – Паучок живой, отвечаю! Прячется где-
то. Испугался. Потерпим, Толстый. Скоро наш братан снова нарисуется. Новую сеть
раскинет!
Просьба коренного обитателя была формально выполнена: теперь мокрое белье отравляло
внутрикамерный воздух только раз в неделю.
Он сидел больше полугода, и дело его было решено. Следствие доказало вину в
несколько месяцев. Предстоял суд. В отличие от меня, отправляющегося в следственный
кабинет регулярно, дважды в неделю, Толстяка вообще не дергали на допросы.
Возвратился к обеду.
Фрол и я решили не садиться за еду без нашего приятеля. Он явился прямо к накрытому
столу, во всем его великолепии: мутный макаронный супчик плескался на дне сизых
алюминиевых мисок, а меж ними на кусках мятой газеты покоились специи и закуски –
крупная соль, несколько колец лука, чеснок, пайка хлеба. Отдельно, с угла,
размещались деликатесы – сыр и пара огурцов.
– Супруга?
– Да! Об этом мы с ней много раз говорили! А теперь пишет, что продавать ничего не
хочет, потому что никто не дает ей нормальной цены!
– У меня четыре дома, все – с гаражами и участками, а я сижу без куска хлеба!
– Слушай,– спросил я,– а ты строил особняки?
– Я сижу,– нехотя сообщил он,– за то, что построил особняк одному очень большому
человеку.
Фрол улыбнулся.
– Ладно,– сурово махнул рукой Фрол,– украл или не украл – это нас не касается. В
камере этого не рассказывают. Правильно, Брумель?
Я и Фрол, жующие горький лук и влажный сыр, согласно кивнули. В таком деле, само
собой, без водки никак нельзя.
– И вот под конец года обещают мне премию и путевку в Сочи. А кроме того, с
распродажи, – Толстяк уже почти успокоился, активно действовал ложкой, забрасывал в
рот хлеб и куски помидоров,– достался мне дефицитный костюм, польского пошива, и
ботинки, английские...
– Хрен его знает,– емко высказался Толстяк. – Не в этом дело. В общем, в этой
красоте, после срочной оперативки угораздило меня двинуть на объект ночью. На
обратном пути застряли. Темень, грязь по колено, дождь пополам со снегом, начало
зимы. Поменялись мы с водилой местами, он – толкать, я – газовать, а в водиле метр
пятьдесят росту и подкожного слоя никакого... Через час плюнул я, снял ботиночки,
штаны закатал и – сам в грязищу прыгнул. Толкал еще час. Вытолкнул. Водиле сразу
говорю: у тебя наверняка водка есть, налей-ка мне срочно стакан, а не то завтра
слягу с воспалением легких. Нет, отвечает мне водила, у меня водки, ты ж сам
запретил под страхом смерти. Ладно, отвечаю, поехали домой. Приезжаем, я ему говорю
– проверь-ка, друг, заднее колесо; а сам под сиденье к нему заглянул. Там – не
одна, а аж две бутылки! Я ему сгоряча – в рыло. Наутро он в партком, жаловаться.
Секретарь парткома вызывает, матом два часа орет. Мне – выговор с занесением.
Недостойное члена партии поведение, рукоприкладство, унижение достоинства...
Отбирают путевку в Сочи, премию. Все. Иди, работай...
Дважды шумно отхлебнув черной жидкости, Толстяк крякнул. Его передернуло. Теперь
слова выскакивали из него быстро, как бы подгоняя друг друга.
– Не прошло и двух лет – я как очнулся! Зубы вставил! Жене – шубу, сыну – машину,
теще – финский шифоньер! Водилу уволил. Секретарь парткома – лучший друг. Делюсь,
как положено, со всеми. Они – со мной. Никто не воровал! Все забирали только свое.
То, что положено! Компенсацию за тяжелый нервный заработок! Глаза мои открылись.
Стало ясно, что отбор малой доли заложен строительными учеными во все стандарты, во
все правила и нормы! Еще со времен Сталина! Расчеты изначально сделаны с огромным
запасом. То есть я кладу вместо тысячи кубов девятьсот девяносто, десять кубов –
моя доля, и все это без особого ущерба для прочности или качества!..
– По таксе? – уточнил я.
– Чего?
– Заплатил – по таксе?
– Конечно.
– Так и надо! – убежденно вставил я. – Только так! Взял, не отдал – отработай!
– Хорошо, что ты это понимаешь... Долго потом сидели; чифирили; курили сигареты с
фильтром, пили чай с сахаром; разговаривали о деньгах, о воровстве, о «черном
нале», о подкожном слое; о должниках, не возвращающих взятое; о врагах и друзьях, о
колбасе и хлебе, о женах и детях, о преступниках и прокурорах, о свободе и тюрьме –
о том, что беспокоило, волновало, о чем болела душа.
Через два дня Фрол притих. Запас чая таял. В один из вечеров татуированный старик
расстелил на своем одеяле газету, ссыпал чай в аккуратную кучу, вытащил дно из
спичечного коробка и аккуратно стал промеривать весь оставшийся запас.
– Что, друг, – тихо спросил Толстяк, наблюдая за ним,– и твой кайф на исходе?
– А у нас социализм?
ГЛАВА 20
1
Хорошо также сходить в такой промозглый, неуютный день в баню. Постоять под струей
горячей воды. Согреться. Обжечь мочалом руки и ноги. Старательно промыть волосы.
Освободить от грязи кожу.
В клубах пара я различаю два голых движущихся тела. Одно – сухое, маленькое, сплошь
покрытое синими надписями и картинами. Другое – огромное, бело-розовое, кошмарно
оплывшее. В сравнении с этими оригинальными конструкциями из мяса и костей – мое
собственное обиталище души явно проигрывает. Я не такой поджарый, как Фрол, а
главное – не имею знаков на коже; и не столь увесист и объемен, как строительный
магнат.
Меж струй воды мне видны два оригинальных человеческих зада. Первый обширен и
кругл. Он внушает уважение. Навевает мысли о стабильности и постоянстве. Второй –
мал, компактен, зато поперек ягодиц здесь тянется надпись; полустертые синие буквы
славянской вязи лаконично сообщают:
УСТАЛ СИДЕТЬ
Взрослые, матерые зады состоявшихся людей различаю я в чаду лефортовской бани. Оба
когда-то, в начале жизни, сделали свой выбор: обладатель первого зада решил копить
свое, второй – брать чужое. Теперь их судьбы отпечатались пониже спин.
Опустив глаза, я ревниво осмотрел себя. Ха! Я совсем не такой, как они, кривые
позвоночники. Мой собственный столб – прям, как стрела, или струна, или дорога
вперед. Спина тверда. Грудь и плечи крепки. Если я вытягиваю руку вбок, выпрямляю и
напрягаю, сжимаю ладонь и вращаю кулаком по часовой стрелке или наоборот,
выворачивая сустав на триста шестьдесят градусов, то под кожей внушительно
обозначаются плотные и упругие мышечные волокна – результат упорных тренировок.
Увидев очевидный итог моих усилий, я ощутил удовольствие и столь сильный душевный
подъем, что мне захотелось запеть. Теперь мое тело покрыто броней. Шершавым, как
асфальт, панцирем. Я изменил себя, а значит, и весь мир тоже – и тюрьму! – только
лишь усилием своей воли. Три месяца назад тюрьма заглотила узкоплечего, насквозь
прокуренного, испитого неврастеника. И вдруг он исчез из ее каменного желудка!
Вместо него сейчас намыливал и скреб ногтями свой впалый живот совсем другой
человек – спокойный и уверенный в своих силах.
Конечно, жалкие пять недель приседаний и отжиманий не превратили меня в идеального
атлета. Но впереди – пустота и неизвестность. Рыжий адвокат сказал мне, что дело
вряд ли доведут до суда. Однако придется потерпеть еще какое-то время. Возможно, до
Нового года. И я использую эту передышку с максимальной пользой. Медитации и
тренировки последуют одна за другой.
Я стану твердым изнутри и снаружи. Сжав пальцами мускулы и удостоверившись, что они
настоящие, я немедленно пообещал себе, что брошу курить в ближайшие же дни. Потом
вытянул руки в стороны, обратил лицо к падающей сверху теплой воде и понял, что
тюрьмы – нет.
Хулиганы всего мира! Не верьте старшим приятелям, когда они бахвалятся опытом
отсидок. Тюрьмы – нет.
Ее нет, она – сказка для дураков. Страшная легенда, которой пугают друг друга
инфантильные болваны...
– Выходим!
Величина, размеры, занимаемый объем – люди всегда будут верить в это, они
отворачиваются от костлявых, порывистых, тощих, они симпатизируют обладателям
массивных, толстозадых тел, грубым низким голосам. Где сейчас поджарые суровые
спартанцы, что побивали камнями своих толстяков? Их нет. Смыло беспощадными волнами
Истории. А свисающий жир в фаворе. Большие люди – большие дела.
Что же говорить обо мне? Я не имел на коже знаков, а под кожей – жирового слоя. В
нашей банной иерархии мне досталось последнее место. Сухой, маленький Фрол занял
половину скамьи, прочий объем заполнили телеса Толстяка, я же довольствовался узкой
полосой пространства возле кафельной стены. Впрочем, я был младше – считай, пацан
по сравнению с ними обоими, – и этой простой сентенцией успокоил и себя, и свои
нервы.
Взамен старого постельного белья легендарный банщик выдает новое, чистое. Всякий
постоялец каземата в этот важный момент обязан мгновенно изучить все, что получено,
и попросить – улыбаясь, балагуря, издавая прочие заискивающие звуки,– простыни
пошире. Ведь размеры кусков ткани неодинаковы. Недоглядишь – тебе достанутся узкие.
Ими нельзя обтянуть свой матрас как следует, и ближайшим же утром ты обнаружишь,
что куцая простынка свернулась в жгут (ведь ночью ты ворочался, тебе снились плохие
сны, липкие, беспокойные – тюремные),– и окажется, что спал ты не на чистой
простыне, а на голом, грязном, колючем (собственность тюрьмы) матрасе, впитавшем
пот тел многих сотен арестантов.
– С легким паром!
– А ты, Андрюха, скажу тебе, молодец! Ага. Наконец-то ты завязал со своими забегами
и прыжками. Внял голосу разума, в натуре...
С каждым днем я молчал все больше и больше. Иногда по целым дням не произносил и
слова. Или читал, или сидел на своей кровати, глядя в стену и наслаждаясь тем, что
в голове нет ни мыслей, ни идей. Предавался, по выражению Алексея Толстого,
полезной скуке. Теперь мой мозг начинал производить умозаключения только в нужные
моменты – тогда, когда это мне необходимо. В остальное время – он отдыхал и
бездействовал.
Чай иссяк. В последней продуктовой передаче Толстяку зашло всего пятьсот граммов.
Фрол отчаянно экономил. Уменьшил дозу и реже употреблял.
– А ты, Будда? Что ты думаешь на этот счет? Неожиданно для самого себя я признался:
– И не дай Бог тебе зайти далеко! – хрипло провозгласил Фрол и опять передразнил: –
Таблица!.. Тот, кто ее захочет составить, быстрее умрет, чем дойдет хотя бы до
середины. У тебя, буддист, крыша поехала. Не о том думаешь!
Фрол протянул мне кружку.
– Держи! Чифирни!
Брови Фрола поползли вверх, зрачки расширились, дрогнули ноздри. Мне показалось,
что своим отказом я безмерно оскорбил старика.
– Если тюрьмы нет,– раздраженно выговорил он,– тогда что ты здесь делаешь, философ?
Встань и уйди отсюда!
– Куда?
– А свободы тоже нет,– ровным голосом изрек просветленный муж. – Она тоже иллюзия и
обман.
– Никому,– проскрежетал он,– никогда такое не говори! «Тюрьмы нет... свободы тоже
нет»... Есть! Есть, понял? Тюрьма – вот, здесь! Вокруг. А свобода – там! – Палец
снова указал на окно. – А тут,– палец нацелился на мою упрямо наклоненную голову,–
только философия. Был такой Ленин, Владимир Ильич, может, слышал? Так вот, он
писал: идея становится материальной силой, когда овладевает массами! Овладевает,
понимаешь?
Фрол проиллюстрировал свои слова: он вытянул руки, сжал кулаки, а потом дернул
локтями назад, одновременно для пущей наглядности резко подав вперед бедра.
– Одна шобла! Вот и тобой овладела,– старый зек снова проделал непристойное
движение,– какая-то идея! Таблица ядов! Почерк сменять! Тюремная физкультура! Ты не
живешь в натуральном мире, братан! Вокруг тебя – одни идеи! Философия! Которая сама
по себе ничего не стоит, потому что как ты ее применишь на практике, а? Если тюрьмы
для тебя нет, пройди сквозь стену и шагай домой!
– Да.
– Охотно верю! – патетически выкрикнул кривой хребет. – Охотно верю тебе, брат! Я и
сам, дело прошлое, про такое читал. Ты думаешь, я темный и неграмотный? Нет. Я
знаю, что человек может очень многое, что на свете существуют люди, способные
реально летать, читать мысли и все такое. Ага. Только этому надо учиться лет
десять...
– Двадцать.
– Двадцать! И пока ты будешь долгими годами осваивать все эти сложные штуки, типа
чтения мыслей, сидя в тюрьме,– знаешь, что с тобой произойдет?
– И что же?
Я промолчал.
– Попробуй.
– С ВЕЩАМИ!
Фрол тихо выругался. Толстый вздохнул. Оба они теперь смотрели на меня с сожалением
и грустью.
От внезапного острого приступа страха просветленный муж вдруг звонко пустил газы.
Ницшеанский парняга почувствовал, что дрожит. От равновесия сознания не осталось и
следа. Рот наполнился вязкой слюной.
– Жаль,– пробормотал Фрол и покачал головой. – Что же, Андрюха, собирайся. Они
ждать не будут.
Сердце стучало. А вдруг? А вдруг? Ведь может же такое случиться, что неожиданно
возник, вернулся из побега босс, и одарил всех заинтересованных лиц пачками зеленых
денег, и сейчас меня выведут из ворот крепости со словами «свободен»? Почему бы и
нет? Даже в самом низкопробном комиксе герою всегда везет!..
С этими словами Фрол взял газетный лист, ссыпал на него весь имеющийся в камере
чай, свернул небольшой, очень плотный кулек и сунул его в мой пакет. Туда же
последовал весь колбасный запас строительного магната. Все, до последнего куска.
Без особых эмоций, без лишних слов, безо всякого ницшеанского пафоса они отдали мне
все самое дорогое.
– Я последнее не возьму.
– Ничего, у нас еще есть. Правда, Толстый? Отложено под кожей. А потом – дачка
зайдет...
Он помог мне свернуть простыню в тонкий, длинный жгут и туго обвязать им свернутый
в трубу матрас. Так влачить собственность тюрьмы гораздо удобнее.
– Фамилия?
– Рубанов...
– На выход!
Cтиснув зубы, я подхватил свои узлы и шагнул прочь от людей, с которыми просидел
бок о бок два месяца.
– Направо!
– Проходим!
Я повернулся и увидел перед собой «стакан»: бокс передержки. Метр ширины, метр
длины; поперек, на уровне коленей, вмурована узкая доска. Хочешь – стой, хочешь –
сиди. Над головой, в нише, пыльная лампочка, надежно защищенная железной сеткой. Не
сеткой даже – крепенькой решеточкой.
Через какое-то время глаза привыкли, и я различил на уровне пояса жидкую полоску
света. Сбоку, в метре от пола, в дверной раме имелась щель. Нагнувшись – пришлось
хитро упереть колени в одну стену, а зад в другую,– я заглянул, но ничего важного и
полезного не увидел. Небольшой фрагмент противоположной стены тюремного коридора.
Приблизив ноздри, я втянул воздух – вдруг поймается какой-нибудь редкий запах, из
числа давно забытых? Нет, пахло обычно. Сырым цементом, пыльной тряпкой. Тюрьмой.
Что теперь? – снова спросил я у самого себя. Куда поведут, или повезут?
Пытать тоже не станут. Они держат меня три месяца – если бы захотели, давно бы
вырвали все признания. Значит, они, признания, не так уж и нужны! Значит, меня
просто переселят. В другую камеру. Или вообще в другую тюрьму. Может быть, опасный
капитан Свинец не броcал слова на ветер, и меня этапируют в «Бутырку»?
Вчера, или позавчера, или неделю назад, или даже сегодня утром какая-то важная
шестеренка административной машины Специального следственного изолятора номер один
дробь один – провернулась. Начальник тюрьмы полковник Разрез – или его заместитель,
или другой важный чин – поразмыслил, внимательно перечитал свои секретные служебные
инструкции и отдал краткий приказ: переселить!
Погруженный в тишину и мрак, я легко представил себе, как сидящий в тайных глубинах
Лефортовского замка особый человек перебирает личные дела и карточки своих
постояльцев, рассуждая: кого, как, с кем, в каком порядке?
Там, у них, наверняка свой стиль кабинетной работы. Имперский. Чай в граненых
стаканах. На столах картонные пепельницы – образчики арестантского рукоделия.
Сигаретный дым улетает к высоким потолкам. Вдумчиво раскладывается пасьянс из
арестантских карточек. В каждой такой карточке – фотографии, статьи обвинения,
особые приметы. На моей, я знал, стоит увесистый литер: «статья сто сорок семь,
часть третья». Мошенничество! В особо крупном размере! По предварительному сговору!
Группой лиц! Десять лет лишения свободы! Для лефортовских клерков это такой же
бренд, как для меня – «Валентино». Поэтому администраторы должны хорошо подумать,
прежде чем решить, с кем меня посадить.
Куда угодно, сказал я, паря в глубокой темноте крошечной, метр на метр, вселенной,
присматриваясь и прислушиваясь. Куда угодно! К убийцам, к маньякам, к растлителям
детей – я везде останусь верным своему пути. Работать над собой. Не употреблять
яды. Двигаться вперед и выше. Держать спину – прямо. Никакого кофеина. Никакого
никотина. Трезвое сознание. Глубокое дыхание. Кислород. Движение. Тело и разум,
подконтрольные воле. Вот мой путь к свободе.
Шаги послышались в третий раз. Снова вспыхнул свет. Снова я сощурился и вздрогнул
от неожиданности. Опять меня, через дыру, изучил чей-то внимательный бесцветный
глаз.
– Фамилия?
– Рубанов!
– Выходим!
ГЛАВА 21
1
Все пьяные вечера похожи друг на друга; каждое похмельное пробуждение тяжело по-
своему.
Да, она попала в точку. Это совершенно ясно. Ее счастье, что она не знает всего. Не
догадывается, насколько далеко зашло мое увлечение. Суточная доза – бутылка коньяка
или водки. Пятьсот граммов. Три граненых стакана. Каждый вечер. А в течение дня –
несколько обязательных папиросок с марихуаной.
– А мне плевать! – у нее звонкий, довольно грубый голос. – Пусть слушают! Пусть все
знают, на какой позор ты меня обрекаешь!
Выпив, сижу несколько минут. Отдыхаю. Сейчас бы планчика курнуть, говорю я себе и
немедленно осуществляю задуманное. Стаканище бухла и джойнт – вот что помогает мне
прожить каждый мой день.
За что мне даны такие страдания? Почему меня подвергает остракизму моя собственная
жена? Я отсидел в тюрьме. Я вернулся. Я пытаюсь наладить новую жизнь. Но пока сижу
в полной и окончательной нищете. Без работы, без денег, без здоровья, без
перспектив. Обременен семьей и долгами. В такой ситуации, на самом краю, балансируя
на грани полного срыва, разве не имею я права напиться до беспамятства? Впасть в
кому? Выключить, к чертовой матери, каналы связи с внешним миром?
Много лет – всю свою молодость – я жил с ощущением, что не просто живу, а прыгаю по
жизни через три ступеньки. В двадцать два – я был нищий студент, в двадцать четыре
– бизнесмен с сигарой, в двадцать семь – банкир и финансист. Теперь, в тридцать
два, я опять неимущий засранец. Что мне делать? Что мне делать?
Так или иначе, я все-таки добрался до машины, влез в салон и уже внутри полноценно
завис.
Но тут же крепко загрустил. Лучшие времена давно прошли. Когда торчишь на дряни,
легко перепутать лучшие времена и худшие.
Я выкурил сигарету, посидел еще, завел мотор и проехал двести метров до ближайшего
магазинчика – там купил бутылку пива и покатил обратно.
Вдруг вспомнилось, что за несколько дней до того, как меня арестовали, я сменил все
компакт-диски в своем автомобиле. Выбросил Джаггера, «Агату Кристи»; поставил блюзы
и баллады. С утра до вечера в машине гудели готические баритоны Леонарда Коэна и
Ника Кейва или любимая мною, сотни раз прослушанная, грустнейшая песенка «Зи-зи-
топ», повествующая, как я понял, о парне, умоляющем свою девушку вернуть голубые
джинсы. Гив ми бэк, хрипло стонал бородатый греховодник, май блю джинс, бэби. Стало
быть, штаны у ребят – одни на двоих. Подружка взяла поносить – да так и ходит...
Вот такой сопливый саунд вдруг понадобился мне взамен бешеных барабанов и гитарных
запилов. Подсознание, очевидно, уже понимало, какое будущее меня ожидает, готовило
психику к стрессам. Перестраивалось. Требовало для себя медленных минорных
гармоний. Иными словами, я предчувствовал свой крах.
...Когда я допил и вернулся в квартиру, жена уже спала. Что мне и требовалось.
Понятно, что сегодня в супружеской постели места нет. Придется пристроиться на
диване, в дальней комнате.
– Она преувеличила.
– В своем. Придуманном.
– Здорово жить в придуманном мире! – мечтательно сказал сын. – Придумал, как тебе
надо, и живешь-поживаешь! Хорошо!
– Нет, плохо, – ответил я. – Тебе бы понравилось, если я стану жить в своем мире,
мама – отдельно, в своем, а ты – в третьем, тоже своем? Получится, что каждый из
нас – сам по себе.
– Тогда,– предложил ребенок, жуя печенье,– надо придумать один мир для всех троих,
для тебя, меня и мамы, и жить всем вместе в нашем мире! Давай придумаем, пап!
Проводив ребенка, я снова прилег подремать. Мне не надо спешить на работу. Ее нет.
Я живу в долг. Год назад я занял крупную сумму у старого приятеля. Моя семья не
голодает. В шкафах есть одежда. В холодильнике – еда. Только в голове пусто.
Проспав до десяти утра, я встал. К этому времени жена уже умчалась зарабатывать
деньги. Я предоставлен сам себе. У меня есть тишина, одиночество и трехкомнатная
квартира. У меня есть все, что нужно.
Мир, впустивший меня в себя, десять лет назад я видел только на иллюстрациях из
западных журналов. Сверкающие витрины. Разноцветные рекламные щиты. Ровные, как
стекло, дороги. Изумрудная, грамотно подрезанная травка газонов. Ярко освещенные,
чистые улицы. Мой дом окружают колоссальные, как стадионы, многоэтажные торговые
центры с автостоянками на крышах, с кафе и спортивными залами. Заезжай на пятый
этаж, потрать калории на четвертом, спустись ниже, восстанови силы в суши-баре и
развей тоску в многозальном киноцентре. Когда моя машина чисто вымыта, а физиономия
чисто выбрита, я вполне вписываюсь в картинку – в буржуазную аккуратность,
продуманную налаженность.
Город Солнца, утопия, устремленный в небо мегаполис будущего – теперь держит меня
за своего полноправного жителя. Только все напрасно. Я ощущаю себя безбилетником. Я
пролез в страну счастья – случайно, халявно. Не я построил двадцатиэтажные дома, не
я вставил в проемы зеркальные стекла. Не я заплатил за все это.
Чтобы оказаться здесь, надо было всего лишь жениться на местной девушке. На
москвичке. Дальше все произошло без моего участия. Однажды семья местной девушки
затеяла размен. Двухкомнатная квартира с видом на Кремль волшебным образом
превратилась в две трехкомнатные – но на окраине. Так я, не ударив палец о палец,
обрел, подумать только, статус настоящего жителя столицы.
В общем, все, что мог сделать лично я – бывший банкир, бывший нувориш, бывший
трудоголик, – это отказаться от тещиного подарка. Я не стал оформлять прописку в
квартире, где поселились моя жена и сын.
У Берроуза в его «Джанки» я отыскал только одно явно сомнительное место: американец
утверждает, что нельзя сочетать курение травы и вождение автомобиля. Действительно,
начинающие торчки избегают садиться за руль. Мне показалось, что Берроуз хоть и
дока по жестким ядам, но травы не понял. Для продвинутого торчка курнуть и поехать
– одно из удовольствий. Я десятки раз курил прямо за рулем. Я научился сворачивать
самокрутки, не отрывая рук от рулевого колеса. Ездил и покуривал. Тут важно не
терять самоконтроль. На дороге вокруг себя я вижу множество медлительных, излишне
осторожных людей, и я еду, как один из них. Не спеша.
Но все не так. Моя родина заплевана и заблевана задолго до меня. Людьми, ничего не
смыслящими в Буковском. Люблю свою Родину, заплеванную и заблеванную. И ненавижу ее
заплеванность и заблеванность. А когда оказываюсь в чистом, ярко освещенном месте –
наслаждаюсь. Не чистотой и красотой – я в этом мало понимаю – нет, всего лишь
отсутствием заплеванности и заблеванности. Бог с ними, с новыми русскими буржуа.
Пусть копят подкожные жиры – лишь бы пореже плевали и блевали. Этого достаточно. Я-
то знаю: мещанин, пивной живот, покупатель домашних кинотеатров, и его оппонент –
нищий прозаик, голодный писателишка с горящим зраком – нужны друг другу. Они
братья. Если угодно, братаны. Из массы тех – появляются эти. Кому хорошо? И одним,
и другим. Здесь и родится нагая истина, услада Бога, его и моя цель.
А вот и вторая точка – лавочка с видеокассетами. Тут я веду себя спокойнее. Я давно
уже пересмотрел все лучшие фильмы. Отечественные, и французские, и американские. И
отметил с интересом, что голливудский мейнстрим тяготеет к психоделике, что в моде
вновь извращения, истеричные метания, шиза и вообще всяческая нездоровость.
Современная кинематография живописует приключения уродов. Неустойчивые и
слабодушные персонажи маются в поисках чего-то новенького. Сладострастно изображены
приходы, трипы, бред распадающегося сознания. Таким образом, я нахожу для себя
повод не беспокоиться о том, что пожираю слишком много отравы. Ведь я такой не
один. Все жрут! Музыканты и бизнесмены, юристы и бандиты, писатели и их персонажи
травятся нон-стоп – курят, нюхают, пьют, колются, не мыслят жизни без этого. Вокруг
отравы вращаются сюжеты. Пакетик с порошком, шприц с раствором, самокрутка с травой
обязательны в любом фильме. Что же, прикидываю я, стало быть, это в порядке вещей,
и я не делаю ошибки. Приобретается новый, интереснейший и оригинальный духовный
опыт. А вдруг под кайфом мне помстятся парадоксальные истины, которые мне, и только
мне, суждено озвучить и вывернуть наизнанку всю Вселенную?
Но нет: мое эго перестало притягивать к себе идеи, моя фантазия не родит креатива.
Я начинаю без спешки и суеты. Сначала беру пятьдесят граммов. Первая доза – всегда
натощак. Врачи утверждают, что пить крепкие напитки до еды крайне вредно. Зато
эффективно! Вторые пятьдесят идут уже под сигарету и чашку крепкого кофе. К пяти
часам, отобедав, благодатно нетрезвый, я забиваю папиросы и закуриваю. Волшебно,
сладко отъезжаю. Устраиваюсь на диване, меж телевизором и музыкальной установкой,
ставлю на пол поднос с бутылками, стаканами, пододвигаю пепельницу, медленно вдыхаю
дурной дым и уплываю в края фиолетовых призраков. Туда, где придет ко мне священная
сила Джа.
Деньги пока есть. Их хватит еще на пару месяцев. Дальше я что-нибудь придумаю.
Изобрету что-нибудь особенное, чрезвычайно умное. Какой-то блестящий, гениальный
план. Всякий торчок убежден в собственной гениальности. Я – не исключение.
Взрослый мужчина принимает душ; у него нет времени для того, чтобы лежать в корыте
с ароматной жидкостью. «Ладно,– тут же разрешил я самому себе,– у тебя есть
моральное право и на это».
Воду я делаю очень горячую. Сначала ложусь, а потом уже кручу ручки до тех пор,
пока от колышащейся поверхности не пойдет пар. Таков обязательный ритуал,
извлеченный мною из романа Стругацких «Хищные вещи века». Герои книги принимали
наркотик, поместив тело в горячую воду. Я пытаюсь перенять оригинальный опыт.
Твори, выдумывай, пробуй – вот мой лозунг.
Под кайфом я перечитал все свои любимые книги. Фантастическая антиутопия Стругацких
пробрала меня до костей. Я решил, что, когда получу свой миллион (всякий торчок
убежден, что богатство – не за горами, миллион будет сделан; в крайнем случае –
найден на улице), я приобрету права на экранизацию «Хищных вещей» и сделаю забойный
блокбастер. И – прославлюсь. Выйду в люди. Стану знаменитым. Великим.
Неподражаемым. Нужное – подчеркнуть.
То, что я употребляю, на жаргоне называют «план». Очевидно, оттого, что торчок
обожает строить планы.
А вот и журнальчик. Что может быть забавнее, чем яркие картинки, рекламки часиков,
ботиночек, одеколончиков? Плотные страницы словно специально созданы, чтобы листать
их мокрыми руками. Шикарный запах дорогостоящей полиграфии. Рубрика «новинки».
Восемь страниц подряд – новые музыкальные альбомы. Еще пять страниц – компьютерные
игры. Далее – книжный обзор: три десятка строк, мелким шрифтом, в подвале полосы.
Совершенно ясно, что вовсе не в лефортовском каземате Андрюша стал железным воином.
Он сделался таким уже в двенадцать лет. Он проглотил к тому времени сотни книг и
журналов, и везде утверждалось, что самые счастливые люди на Земле – это воины и
бойцы, герои. Они окружены почетом, их любят девушки, с них берут пример дети.
Ах, дураки вы! Ах, дураки набитые! Ведь тогда уже был я готов, и тысяча таких же!
Скажите нам: пацаны, собирайтесь, при себе иметь трусы и мыло, полетим на Марс, на
Юпитер, к дьяволу в задницу, обратно никто не вернется – и мы все пошли бы, и
полетели! Но никто не сказал. Нет больше партии, и журналы пишут не о космосе, а о
пидорах. А подготовленные герои отправляются не на Марс, а в следственный изолятор.
Морда опухла. У всех торчков избыток влаги на лице, она задерживается на щеках, в
подглазьях. Грустно мне видеть такое, и я решаю втянуть еще сто граммов.
Потом плыву, качаюсь, вращаюсь, пребываю в плотном медовом облаке алкогольных грез.
Грущу и размышляю. Действительность мнится мерцающей игрой, забавным фильмом про
себя самого. Смотрю этот фильм, удивляюсь и улыбаюсь. Выкуриваю вторую папироску, и
меня накрывает темно-серое одеяло удовольствия. Реальность ласкает, как теплый мох.
Я необычайно симпатизирую сам себе. Мои губы складываются в скупую кривую ухмылку,
и я отправляюсь в упоительный рейс по череде цветных радужных галактик, по гирлянде
прикольных миров.
Я быстр, как мысль гения, и расслаблен, как мышца просветленного адепта дзен.
Мне хочется медленно и сладко любить всех людей, сколько их есть, но они не
принимают моей любви. Они говорят, что я увлекся, что я примитивный наркоман и
алкоголик. Наверное, они правы.
Тот лефортовский сиделец вспоминается мне теперь как наивный апологет сказок о
совершенстве человеческой природы.
Вернулся сын. Кормлю его ужином. Укладываю спать. Набегавшийся, надышавшийся, малец
засыпает сразу.
Чем ближе время возвращения супруги, тем мне тревожнее. Настоящие торчки всегда
очень чувствительны. Их мучает совесть и вина перед близкими. Вдруг родилась
оригинальная идея. Я снова взял деньги и устремился – почти бегом – в ближайший
круглосуточный супермаркет. Произвел необходимые закупки. Когда любимая
возвратилась с работы, квартиру уже наполнял острый, необычный, чуть кисловатый
запах.
Мой язык вдруг дал предательский сбой. Последние слова прозвучали с запинкой. Так
напомнили о себе мои друзья, джин и тоник.
– Вот...
По мере того как я разглагольствовал, лицо супруги каменело все больше и больше. На
стол она не смотрела – а смотрела на меня. Полная нижняя губа брезгливо изогнулась.
– Да,– кивнула жена, рассматривая мою отечную физиономию. – Я вижу, что с вином
лучше.
– Хочу,– тусклым голосом произнесла женщина. – Очень хочу. Только все это опять
обман.
– Что именно?
– Вот это,– жена указала на подсвечник. – И это. И это. Обман, ловкий и красивый.
Ты решил, что из-за твоего фондю я не замечу, что ты опять напился, как свинья?
Я ничего не ответил.
– Теперь я не дура. Пока ты сидел – я поумнела. Когда все слезы выплакала. А теперь
я на двух работах, и еще в институте учусь. Ты пьян, как свинья. И опять курил
траву. Я чувствую запах...
Она отодвинула стул и встала – прямая, гордая, дивные молнии летят из глаз; вдруг
потухла и успокоилась. Цветы и свечи все же понравились ей, понял я.
– В прошлый раз,– произнесла супруга,– ты мне пообещал, что больше не будешь пить.
Это было вчера, правильно?
– Да, вчера.
– Да...
– И неделю назад – тоже. Каждый день я слышу клятвы, а потом все идет по-старому.
Получается, ты считаешь меня дурой. Ты все время думаешь: уж ее-то, мою глупую, я
всегда обведу вокруг пальца... При помощи цветочков, красивых ужинов... Вот тебе,
дорогой, твое фондю.
С этими словами она аккуратно взяла деревянное блюдо с зеленью и надела мне его на
голову.
Вот так, господа, вышло, что в течение месяца одному бывшему банкиру ударили по лбу
сотовым телефоном, а второму такому же банкиру надели на голову тарелку с укропом.
И оба решили, что легко отделались.
Вечер на этом не окончился. Едва я снял с ушей и затылка веточки и листочки, как
раздался звонок. Голос, зазвучавший из трубки, я хотел бы слышать меньше всего на
свете.
– Андрей?
– Да, это я...
– А это я.
– Привет.
– Ничего.
– То есть как «ничего»? Я давал тебе на три месяца, а прошел – почти год. Ты что,
решил меня обмануть?
Утром – значит, утром. В офисе – стало быть, в офисе. Все когда-нибудь кончается;
завтра, очевидно, кончится и моя беззаботная жизнь торчка.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА 22
Войдя в камеру, я решил, что снова, волею тюремных властей, буду сидеть один.
Каземат был девственно чист и выглядел необитаемым. Но через мгновение мои глаза
различили чрезвычайно маленького человечка, сидевшего, поджав к подбородочку острые
коленки, на уголке синего (собственность тюрьмы) одеяла.
Рост человечка едва превышал полтора метра. Личико – отечное, бесцветное, сплошь
покрытое сеткой морщин,– венчали редкие волосики, длиной и цветом отдаленно
напоминающие щетину унитазного ершика.
– Круто,– оценил я. – Пять месяцев? И все в этой хате? Глаза маленького человечка
были тоже маленькие.
И очень умненькие.
– Ага.
– Нет.
– То есть эта программа рассеивает каждого подследственного в массе контингента, и,
однажды повстречавшись с каким-либо человеком, вы больше никогда не встретитесь не
только с ним самим, но и с теми людьми, кто его знает...
– Ясно,– кивнул я. – Я догнал. То есть понял вашу мысль. Нас не только сажают, но и
сеют...
Испытанное мною облегчение ощутилось как прыжок в теплую воду. Мне повезло. Мой
новый сосед – интеллигент! Теперь я, как Фрол, оккупирую все свободное пространство
каземата. Я буду часами расхаживать взад и вперед. Стану мыться под краном,
наращивать мускулы, читать книги, конспектировать учебники и вообще делать все, что
захочу. Мой сожитель – интеллигент. Он меня поймет. Он всегда уступит мне, он
проявит миролюбие, он станет уважать мою точку зрения. А кроме того, его габариты
столь малы, что ими, в принципе, вообще можно пренебречь.
Я был безумно рад тому, что рядом со мной нормальный, адекватный человек, не
испорченный тюрьмой, и наслаждался самыми невинными и незначительными репликами,
которыми мы продолжали обмениваться, пока я устраивался на новом месте – расстилал
свой матрас и одеяло, расставлял на полке книги, раскладывал тетрадки. Оказавшись в
привычной языковой среде, я осознал, насколько успел одичать за какие-то девяносто
дней.
В обед я добавил к рыбному супу несколько кусков колбасы,– той самой, подаренной
мне Толстяком,– а также сыр и овощи. Швейцарский наркокурьер окончательно
повеселел. Даже морщины на его порозовевшем личике как будто разгладились.
Попав туда, воры и махинаторы загодя знали, что это – всерьез и надолго и что
никакой адвокат, сколько ему ни заплати, предполагаемые семь лет не превратит в
три. Зато воры и махинаторы очень любили вылезать из своих вонючих камер на
свидание, сидеть в светлом прохладном кабинете и беседовать с адвокатом «за жизнь»,
покуривая принесенные им сигареты с фильтром, жуя шоколадки, а то даже и курячью
ножку.
Здесь Гриша и открыл свой маленький Клондайк. Он начал брать за каждый визит к
подследственному небольшую, но твердую таксу, и носил все, включая деньги, письма
от родных и малявы с инструкциями от остающихся на свободе подельников. Разумеется,
подобные услуги были незаконны, и в случае поимки Гришу ожидали неприятности.
Известен ему уже был случай, когда один обеспеченный уголовник, сходив на свидание
со своим адвокатом, столкнулся с ним на следующий день в одном из тюремных
коридоров. «Ты чего здесь делаешь?» – спросил изумленный урка. «Матрас получаю»,–
ответил мрачно ему адвокат... Гриша понимал, что рискует. Но таков был выбранный им
бизнес! Он приносил водку – в резиновых грелках, а в особых случаях и наркотики,
вплоть до кокаина, который в те наивные времена кое-где именовался еще марафетом.
Слух об отчаянном адвокате, готовом за скромное вознаграждение принести в тюрьму
хоть водородную бомбу (нейтронную тогда не изобрели еще), распространился от Белого
моря до Черного. Гриша поднял цены на услуги и стал разборчив в выборе клиентуры.
Звезда его взошла. Он мотался между Киевом, Питером, Москвой и Тбилиси и везде был
нарасхват.
В этом месте Гриша Бергер задрал штанину своих брючат и показал мне шрам на ноге:
тонкий, длинный, старый рубец под коленным суставом, между костью и мякотью
икроножной мышцы.
Я уважительно сощурился.
Узнав от надежных людей эти важные новости, Гриша Бергер крепко стал размышлять.
Сто тысяч, казавшиеся в Совдепии чудовищным богатством, здесь, в Швейцарии, весили
явно меньше. По уровню жизни Гриша недалеко ушел от консьержа Густава, старого
никчемного алкоголика, служившего в доме, где Бергер снимал апартамент. В конце
концов сейф с бриллиантами Радченко был откупорен и несколько небольших камней
оттуда взяты – они поправили Гришины финансы. Снова зажил Гриша тихо и тепло,
изобретя себе прекрасный отдых в виде экскурсий в Голландию, где свободно покупал
он и курил крепчайшую дурь.
Вдруг новости из Москвы понеслись бурным потоком. Одного за другим, в порядке живой
очереди, закопали там нескольких престарелых вождей. Грянула перестройка. Все чаще
Бергер видел на улицах Женевы бывших соотечественников. Угрюмые и нелепо одетые,
они смотрелись дикарями. По-немецки все они знали только «хенде хох», по-французски
– «же не манж па сис жур» (снова привет великому Остапу). Тем не менее бумажники их
были плотно набиты, и в Швейцарии они хотели двух вещей – купить швейцарские часы и
открыть счет в швейцарском банке.
Гриша понял, что Клондайк преследует его. Он открыл контору, набрал шустрых
помощников и затеял бизнес, обогащая русских визитеров консультациями относительно
отличий инвестиционных банков от сберегательных и расчетных карт от кредитных.
Через год он уже процветал, а потом очередная новость сразила его наповал. Радченко
вновь пытался бежать, его снова изловили и снова довесили три года к сроку. Это
судьба, понял Гриша, забрал себе радченковские деньги, перепоручил бизнес шустрым
помощникам и стал осваивать волшебную стезю европейского плейбоя. Снобы Лазурного
берега Франции часто могли видеть его белоснежный «Порше Каррера», в который месье
Бергер подсаживал девочек, чтобы прокатить их с ревом в ту же Голландию (шесть
часов бешеной езды по автобанам), где он практиковал все чаще не только
раскуривание гашиша, но и употребление входящего в моду ЛСД, или «кислоты».
Все было как в сказке, пока однажды в дверь его, Гришиной, женевской квартиры не
позвонили. На пороге он увидел глубокого старика с ужасным изможденным лицом цвета
дна немытой пепельницы и глубоко запавшими строгими глазами.
Родина встретила блудного сына суровыми объятиями: его взяли на третий день.
3
– Кто, пардон?
– Не скажу, что полное шайзе. Что-то понравилось, что-то нет. Сложно ответить вот
так сразу... К тому же я все время под кайфом был, пока не арестовали. Говорят,–
вдруг оживился Гриша,– я самое интересное не застал! А правда, что танки один раз
даже в Москву приехали и по Кремлю стреляли?
– А я люблю. Бодрит, знаешь ли... К тому же под рукой все равно нет другого яда.
– Кстати... – Гриша помедлил. – Меня вот что интересует... А кого здесь все-таки
повесили?
– Ну, если дошло до того, что танки приехали аж в Москву, виновников потом
обязательно должны были повесить...
– Никого тут не повесили. За все годы перестройки. Поставили все с ног на голову,
потом с головы на ноги, три раза ограбили, пять раз кинули, десять раз обманули –
но не повесили никого. Ни единого человека. Не отрубили головы, не посадили на кол,
не вырвали ноздри, не четвертовали, не колесовали, не расстреляли...
– Никто.
– Никак,– ответил я.
– Ну не будут же они вешать и расстреливать друг друга. Зачем? Они сели и тихо
договорились. Сейчас у каждого свой банк. Как банковали, так и банкуют. Так что ЦК
КПСС жив. И прекрасно себя чувствует...
Такова жизнь – вчера пьешь «Чивас», а сегодня чифир. Или это не жизнь, а глупая
буффонада, где сам ты одновременно и клоун, и зритель? И продавец билетиков в свой
собственный жестокий цирк.
– Но меня это не возмущает,– продолжил я. – Мои папа и мама были коммунистами. Не
фанатики. Обычные, рядовые члены партии. Если бы не перестройка, я тоже стал бы
обладателем партбилета. И заметь, совсем не из карьерных соображений, а потому, что
считаю коммунистическую идеологию передовой.
– А ты был в Европе?
Я помрачнел.
– Надеюсь.
– Я вот уверен,– голос человечка сильно дрогнул,– что меня скоро отпустят. Или
дадут срок, но маленький. Да, я ввез сюда наркотики. Да, я виноват. Но я знаю, что
они мне много не дадут...
– А зачем ты мне рассказываешь про наркотики? – спросил я. – Вдруг я стукач? Вдруг
я подсадной?
– Вряд ли, майн камераде. Вот предыдущий мой сосед – тот явно был подсадной...
Нищий... Передач не получал... Дважды судим... А на тебе спортивный костюм за
пятьсот долларов и обувь за четыреста... И ведешь ты себя, как состоятельный юноша
из хорошей семьи... Не забудь, что я бывший адвокат, хоть это было и давно. Я
милицейских осведомителей повидал достаточно. Любой неглупый образованный человек
раскусит осведомителя в три минуты, поверь мне! Кроме того, какого черта мне
бояться осведомителя, если меня взяли с поличным? Все, что их интересовало, я им
сам рассказал. Чистосердечно признался... Лишь бы посадили в «Лефортово»... а не в
какую-нибудь грязную «Бутырку»... в ад для дураков...
Беседа прервалась сама собой. Очевидно, Гриша давно не ел колбасы, не пил крепкого
чая и не курил хороших сигарет. Получив в течение нескольких часов то, другое и
третье, он пресытился, оказался полностью удовлетворен и задремал. Лег и я. Впервые
за много дней обойдясь без вечерней медитации.
«Боже мой,– думал я, ворочаясь на тощем блине матраса,– какие дела творятся в мире!
Какие авантюры и приключения! Люди перевозят алмазы через три границы под
собственной кожей! А я буду осваивать технологии философического смирения?
Заботиться о кровообращении собственного мозга? Не значит ли это, что я уже
смирился? Что тюрьма побеждает меня? А не взять ли мне пример с лихого валютчика
Радченко? Почему бы и нет? Что ждет меня впереди? Шесть или семь лет общего режима?
Весь остаток молодости! Не лучше ли бросить все и бежать при первой же
возможности?»
В эту ночь я спал плохо. А утром меня ждал неприятный сюрприз. Выполнив
обязательное упражнение по изменению почерка, я захотел проверить результаты. Но
выяснилось, что семьдесят дней тренировок ни к чему не привели. Исписав больше ста
листов печатными буквами, потратив десятки часов, я попробовал выполнить несколько
фраз обычным способом и немедленно убедился, что все напрасно. Рука мгновенно
вспомнила и разбег, и наклон, и разгон, и нажим, и все характерные особенности
написания.
Пятнадцать шагов туда, пятнадцать – обратно. Дышать – на две трети носом, на треть
ртом. Отжаться сто раз, касаясь грудью бетонного пола, подняв голову высоко вверх,–
в темпе, но без спешки. Потом снова бег. Далее – вторая серия отжиманий.
Выполнив намеченную программу – сорок минут бега, четыре серии отжиманий, десять
минут ходьбы на руках, – я разделся до пояса и с наслаждением обтерся снегом.
– Нет.
– Тренируешься давно?
– Даже на воле я не мог делать столько отжиманий! Сейчас мой рекорд – сто пятьдесят
повторений, на кулаках, за один раз...
– А это много или мало? – заинтересованно спросил Гриша. Он явно был полный и
безнадежный профан в вопросах физической культуры.
– Средне.
– А конца нет.
– Ты молод, шер ами,– печально возразил Гриша,– и не пробовал того гашиша и той
голландской проститутки... Причина нашего зверства не в том, что все мы – звери.
Просто человек – слаб и все время себя переоценивает...
– Есть и третий момент,– признался я. – Самый главный. Может, это высокопарно
звучит, но я ненавижу решетки. Не признаю неволи. Мне не нравится, что какой-то
дядя сажает меня под замок только потому, что я подозрительный, слишком богатый для
своих лет мальчишка. Я действую назло этому дяде и его друзьям. Сопротивляюсь. Изо
всех сил.
– Нет.
ГЛАВА 23
Я никогда так рано не просыпался, как в этом декабре, в следственной тюрьме для
особо опасных. Без четверти шесть утра мои глаза открывались сами собой. Сначала я
несколько минут лежал без движения и думал ни о чем. Не потому, что не умел ни о
чем думать, и не потому, что любил думать именно ни о чем; просто не мог думать о
чем-то определенном, а не думать не мог. Вдруг возникало томительно-тревожное
предчувствие, длящееся короткий миг, но переживаемое очень явно и ярко; затем я
слышал щелчок из репродуктора – все. Подъем. Шесть утра.
Наконец загудели первые звуки утра. В камеру вплыла мелодия песни. В ней – это
популярнейший хит тридцатых годов – утверждается, что в саду не слышны шорохи.
Какой сад, какие шорохи, на дворе минус двадцать пять...
Тем временем хорошо поставленный баритон поздравил меня с началом очередного дня и
тут же доброжелательно напомнил, что на пороге новогодние праздники,– явно затем,
чтобы создать у многомиллионной аудитории хорошее настроение. Жизнь продолжается,
дорогие друзья.
Сегодня четверг, важный день. Придут Хватов и рыжий адвокат. Сегодня я обязан быть
собранным.
На допрос выдернули неожиданно рано, почти сразу после завтрака. Его Гриша тоже
игнорировал. По обычаю я получил на руки обе пайки: два больших куска мягкого
серого хлеба и сахар. Половину своего хлеба я тут же съел, положив сверху тонкий
кусок сыра, и запил традиционный лефортовский чизбургер кружкой крепкого горячего
кофе. Когда дверная амбразура раскрылась и мне велели собираться, я заварил еще
одну кружку, вдвое крепче. Почувствовав, что одного кофе мало, я поспешно изготовил
еще и чифир. Проглотил – и с удовлетворением почувствовал, что сердце забилось
сильно и быстро, а в голове зазвенело.
Взбодрить себя – очень важно. В серьезной драке нельзя без допинга. Кроме того, мне
холодно, а чифир превосходно согревает тело.
В этой тюрьме этой зимой я сильно мерз. Радиатор центрального отопления прятался
глубоко в нише под окном камеры и отдавал тепло весьма скудно. Я не снимал свитер.
Спал в штанах и носках.
Хватов явно ощутил то же, что и я. Он недовольно поморщился, пробормотал что-то про
духоту и поспешно распахнул форточки – сначала внутреннюю, а затем, ловко изогнув
руку и просунув ее между прутьев решетки, и внешнюю.
В окно тем временем влетело несколько рыхлых хлопьев снега. Упав на широкий
подоконник, они тут же обратились в мутные капли влаги.
Этот кабинет и его воздух, вся атмосфера большого страшного дома – надоели мне до
последней степени. До животного, биологического отторжения. Экскурсия в тюрьму –
пряное приключение богатенького шалопая – обернулась падением в яму страха,
отчаяния и одиночества. С каждым новым днем стены вокруг меня угрожающе сдвигались,
потолок давил, горькая баланда не лезла в глотку. Не помогал ни чифир (я пил его
теперь трижды в день), ни медитации (по часу утром и вечером), ни мечты о том, как
я в один прекрасный день настигну своего бывшего компаньона Михаила, столь
хладнокровно меня предавшего.
Я возмущенно засопел. И даже грубо швырнул на стол свою авторучку. Мне надоело
здесь. Я устал искать выход. Проклятые гады, отпустите меня. Я ничего не сделал. Я
хороший. Я полезен обществу. Я больше не буду...
– Именно так!
– Адвоката будем ждать?
– Ни в коем случае! – отрезал я. – Начнем без него, чтобы не терять время! Если
обернемся за полчаса – значит я еще успею погулять... Что у нас сегодня?
Я вздрогнул.
– Отказываюсь!
– Нет, Андрей. Тебе нужно рассказать все. Ответить подробно на вопросы. Помочь
установить истину по твоему эпизоду. Пояснить нам некоторые неясные, это самое,
моменты...
– Исключено,– отрезал я. – Для меня гораздо безопаснее – молчать. Слишком многим
людям там, на воле, я могу навредить своей болтовней. Такова причина моего отказа.
Показаний – не будет. Все остальное – пожалуйста.
– Успокойся.
– Между прочим, у меня тоже сегодня плохое настроение,– произнес Хватов, сощурив
глаза. – И мне, это самое, начинает надоедать твое хамство. Прекрати бибикать,
понятно? Еще раз повысишь голос – я подам, это самое, рапорт, и тебя накажут...
– Я вот думаю,– негромко выговорил он,– что размотаю эту вашу аферу и уеду обратно.
Домой. В Рязань.
Наполировав одно стекло, Хватов посмотрел в него на свет, затем подышал, обнажив
маленькие, желтые, но ровные и очень здоровые зубы,– клавиатуру уравновешенного
мужчины, выросшего и проживающего свои дни на свежем воздухе, вдали от больших
городов.
– А здесь – ковыряюсь почти полгода,– с досадой продолжил он. – Мне в этой вашей
Москве работать трудно. Сосредоточиться на чем-то, это самое, невозможно. Я ведь,
Андрей, начинал еще в ОБХСС. Распутал десятки афер. Я, это самое, к аналитике
тяготею. С бумагами работать люблю. Тебе вот нравится, как с тобой Свинец работает?
Шуточки, психология всякая, крик, шум... Это оттого, что он работает – с людьми. А
я – с вещественными доказательствами... – Хватов приступил к обработке второго
стекла. – Я с людьми не очень умею,– продолжал он. – Я умею – сесть вечером, дома,
на веранде, летом... окна открыть... лампу, это самое, включить, настольную...
разложить папки с накладными и прочими хитрыми бумаженциями – и думать...
Сопоставлять, это самое, факты... Выводы – записывать на листочек... Потом уже
сопоставлять один и другой вывод – и так далее...
– Опять они бибикают! – гневно произнес он. – Они все время бибикают! Они тут без
этого не могут! Они бибикают и бибикают! Зачем вы тут всегда бибикаете? Почему
здесь так шумно? Почему водители не снимают руки с кнопки сигнала, как будто
проклятая бибикалка – главная деталь, это самое, их автомобиля?
Следователя трясло. В его взгляде сквозила тоска. Крупные пальцы мужика – жилистого
и терпеливого, не избалованного урожаями землепашца, пасечника, знатока яблонь и
огурцов – теребили испачканный кровью платок.
– Такого, как ты, я бы в месяц размотал! – сообщил Хватов печально. – В три, это
самое, недели! Но твои друзья, такие же, как ты, спешат на помощь! Они несутся мимо
моих окон и бибикают! Мешают! Препятствуют думать! Бибикают днем и ночью! Если бы
не эти ваши бибикалки – ты бы уже давно под суд пошел и свои пять лет получил, а я
вернулся бы домой, на свою веранду, и забыл бы про эти ваши проклятые столичные
бибикалки!
Пять месяцев назад, в прошлой жизни, на свободе, веселый нувориш Андрюха сам
бибикал, и еще как. Он ожесточенно рулил по забитым улицам, он спешил, психовал, он
не снимал большого пальца с клавиши сигнала, и если впереди ехал какой-нибудь хмырь
на семидесяти лошадиных силах, то Андрюха – самозабвенно бибикал. И хмырям на ста
лошадиных силах тоже бибикал. И другим хмырям – на ста пятидесяти силах, и хмырям
на двухстах силах. Табун Андрюхи был больше, и он – сладострастно бибикал в адрес
жалких безлошадных дураков. Андрюха был твердо убежден, что Москва вовсе не
европейская столица, что здесь – чистая стопроцентная Азия, безо всяких скидок. В
этом городе, как в монгольской степи, круче всех тот, у кого самый большой табун.
Многим хмырям бибикал самодовольный Андрюха. А сзади, нагоняя, бибикали столь же
довольные собой хмыри, чей табун превышал поголовье табуна Андрюхи. У некоторых под
капотом победно ржали и пятьсот лошадей, и больше. Завидев в зеркальце заднего вида
такой табун, Андрюха уступал. Отходил в сторону. Откочевывал в другую полосу
движения. И если он медлил это сделать, то хозяин табуна – бибикал...
Тут Хватов наконец вытащил из своего баульчика ДЕЛО, и я подавил приступ стыда.
Надо добиваться своего, а не выслушивать жалобы провинциала, спасовавшего перед
энергетикой мегаполиса. У меня простая цель: подсмотреть хоть пару страничек из
серой пухлой папки. А предварительно – помотать нервы своему противнику. Так я
отвлеку его внимание. Именно для отвода глаз затеян скандальчик по поводу прогулки.
Прогулка, естественно, подождет.
– Твоему сыну, если я не ошибаюсь, всего два года, – вежливо произнес следователь,
раскрывая папку.
Я осторожно скосил глаза, пытаясь взглядом выхватить хоть что-нибудь. ДЕЛО лежало
неудобно, под углом. Но я тренировался каждое утро на протяжении двух месяцев.
– Значит, он еще не понимает, это самое, где его папа, так ведь?
Снова и снова я опускаю взгляд на страницы. Искоса. Делая вид, что рассматриваю
свои ногти. Сверяясь то с одним, то с другим листом ДЕЛА, Хватов сочиняет очередной
протокол, стуча по клавиатуре полусогнутыми указательными пальцами. Я узнаю слова
«ходатайство», «отказать», «назначить», а также формулу «принимая во внимание
тяжесть содеянного». Все это мне неинтересно. Я жду продолжения.
Возьмите книгу, любую, раскройте ее, положите перед собой на стол, а затем
разверните на сто восемьдесят градусов и отодвиньте от себя на расстояние вытянутой
руки. Сядьте боком. Слегка поверните голову в сторону. Ведите себя непринужденно.
Ковыряйтесь в ноздре, почесывайтесь, шмыгайте носом, насвистывайте мотив песни
«Владимирский централ» – все должно выглядеть так, словно содержимое книги вас
никак не интересует. И – пробуйте читать. На первый взгляд это почти безумие. Но
после пяти недель упражнений успех обеспечен.
Пока я не смог вызнать ничего такого, что бы меня всерьез заинтересовало. Но время
есть. Следствие будет идти еще минимум полгода. Умница Хватов посетит меня не менее
чем пятьдесят раз. И я понемногу извлеку из ДЕЛА все, что мне нужно. Вытащу всю
необходимую информацию, слово за словом, фразу за фразой.
Конечно, я предпочел бы, чтобы Хватов открывал свой интересный том на страницах,
касающихся лично меня. Но мне ни разу не повезло.
– У меня своя,– мрачно ответил я. Деловые люди всегда пользуются только собственным
пером. Я не отхожу от правил этикета даже в Лефортовской тюрьме – хотя бы в этом я
ее победил. Я небрежно выдернул лист из-под толстого черного самопишущего изделия
следователя, взял свое стило и собрался было украсить автографом очередную
процессуальную бумагу, но потом вспомнил, что без адвоката ничего подписывать
нельзя, и сказал:
– Подождем.
Хватов получил новый повод думать обо мне как о лживом подонке. А ведь я хотел
казаться самым честным.
Лоер немедленно сел на его место, ловко поддернув прекрасно выглаженные шерстяные
брюки. У этого парня все налажено, в очередной раз подумал я с завистью. Есть и
ботинки зимние, и перчатки, и теплый пиджак. Едва наступили холода, как он уже одет
по сезону и со вкусом. Все куплено и подогнано по фигуре заранее. Он всего лишь
начинающий адвокат, вряд ли делает и тысячу в месяц. А вот я – делал совсем недавно
аж пятьдесят тысяч, но никогда не имел таких отличных зимних ботинок, подбитых
маленькими стальными подковками, и таких перчаток, на вид чрезвычайно удобных,
мягкой светло-коричневой кожи. Где бы я нашел время для походов по магазинам? Зачем
вообще нужна зимняя одежда, если ты живешь и работаешь в городе и у тебя есть
автомобиль? Первый автомобиль я имел в двадцать лет, а зимние ботинки – только в
двадцать четыре.
Едва дверь закрылась, я жестом показал Рыжему, чтобы он приготовил все нужное.
Поспешно, но и с некоторой особой легкостью жестов, свойственной людям, не знакомым
с физическим трудом, адвокат положил на стол свой портфель, извлек из него пачку
бумаги и два толстых фломастера. Портфель остался раскрытым. Половину бумажной
стопки я тут же пододвинул к себе. Сиплым шепотом, наклонив голову, произнес:
– Я тут явно засиделся. Мне пора двигать домой. Я намерен действовать. Мне нужно
вот это...
– А если так?
– Это невозможно.
– А так?
– Нерационально.
– Подключим вот этих?
– Не пошлют!
– Этот сказал, что сделает все возможное, чтобы тебе помочь, но не в ближайшее
время.
– Да.
– Скотина...
Я раздраженно отмахнулся.
Я разозлился. Адвокат тоже обязан напрячь мозги! Разве защитник не должен изо всех
сил искать путей к спасению клиента? Может быть, мне следует взять его за шиворот,
сильно тряхануть и прорычать классическую фразу из гангстерского муви, что-нибудь
традиционное: «вытащи меня отсюда!», «мне плевать, как ты это сделаешь!» или «ты
мне стоишь кучу денег!» – какую-то простую сентенцию, выкрикиваемую обычно
разъяренным, в отличном галстуке, мафиозой, загремевшим в тюрьму, и при этом он еще
обязательно хватает своего адвоката за грудки...
В конце концов я аккуратно начертил несколько слов, выражающих мучающую меня идею,
поставил большой, выпуклый знак вопроса и поднес к глазам Максима надпись: «За что
тебе платят деньги?»
Лоер опустил глаза. И тут же изобразил ответ. Почерк его мне нравился – быстрый,
понятный и удобный глазу. «Мне уже давно не платят».
– Четыре месяца,– уточнил он вслух и для более четкого понимания этой новости
показал четыре пальца.
Я замер в изумлении.
– Позвони вот сюда,– мой фломастер снова побежал вперед,– или вот сюда...
Рыжий запечалился.
– Не нервничай.
– Что значит «не нервничай»? – меня опять понесло. В груди появилось сильное,
сродни электрическому, жжение. Я выдвинул вперед челюсть. – Ты же не станешь
работать за бесплатно!
– А он, этот следующий раз – будет? Я хотел усмехнуться, горько и сурово, как
настоящий арестант. Как бывалый постоялец политической тюрьмы. Как подлинно
просветленный муж. Но снаружи, вероятно, все выглядело очень жалко и криво, потому
что Максим Штейн бросил на меня полный грусти соболезнующий взгляд.
– Будет! – произнес он очень тихо, однако с удивившей меня твердостью, и сжал губы
в нитку. – Я приду на следующей неделе. Обязательно.
Я брезгливо поморщился:
– Оставим эту тему. – Рыжий встал. – У тебя должен быть кто-то, кто приходит и
смотрит на тебя, кто видит твое состояние. Это тюрьма в конце концов! Если сейчас я
брошу твое ДЕЛО, то перестану себя уважать...
– И не надо. Поверь, в том, что я к тебе хожу за бесплатно, есть мой личный
интерес.
– Какой?
Лоер улыбнулся.
– Потому что я тебя очень уважаю, Андрей. И хочу что-то для тебя сделать. Просто
так. Помочь. Ты скоро вылезешь из этой дыры, поверь. И тогда сможешь быть мне
полезен.
Рыжему заплатили авансом еще летом, в тот момент, когда и я, и мой босс гуляли на
свободе. Теперь оказалось, что это были единственные полученные им деньги. Первые и
последние. Босса давно выпустили, но он не выходит на связь и не оплачивает моего
адвоката! И только что адвокат дал мне понять, что аванс давно отработан, а все его
дальнейшие действия вызваны приступом альтруизма...
И это – теперь, именно в тот момент, когда я догадался, что до сих пор мне мешала
победить тюрьму только глупая вера в глупые идеалы – в дружбу, порядочность или
силу духа. Теперь, когда я решил, что настало время оттолкнуть романтические
фантазии, поставить крест на планах, забыть про дорогого босса Михаила и заняться
тем, что называется «спасать шкуру». Она хоть и облезлая, но своя. Именно теперь,
когда мне требовались надежная связь с волей и надежные там люди, мой собственный
адвокат заявляет, что ему не платят! Именно теперь, когда я решил организовать
несколько статей в газетах, а также написать пару писем особо близким деловым
знакомым с просьбами надавить на следствие, походатайствовать! Именно теперь, когда
я осознал, что пора действовать самому, без оглядки на тех, кто меня предал,– меня
предают еще раз, и собственный защитник предлагает мне мысленно готовить себя к
двум годам тюрьмы! Как и что я должен сделать, чтобы спастись?
Вот Радченко, легендарный валютчик, был мне не чета. Он не забивал себе голову
медитациями и чтением учебничков для тренировки внимания и памяти. Он немедленно
завербовал своего адвоката и спасал себя сам, ни на кого не надеясь. Почему я не
сделал так же?
– Не бегу.
Зачем бежать? Куда? Для чего? Все пошло наперекосяк. Планы рухнули. Прочитать как
следует хотя бы страничку ДЕЛА я не могу. Босс сбежал. Вместе с ним исчезли мои
деньги. Адвокат признался, что ходит ко мне бесплатно...
Бить следует сильно, до появления острой боли. Это успокаивает нервы. Гриша
помолчал.
ГЛАВА 24
Весь последний день старого года я и мой сосед почти не разговаривали. Праздник в
тюрьме – не праздник, а скорее повод задуматься, скорректировать, что ли, свою
самооценку; и мы печально размышляли, каждый о своем. Слушали радио.
Пробили куранты.
– Может, удачи?
– Я в уда