Герменевтическая эпистемология гештальт-терапии.

Гештальт Терапию и работу Г.Г. Гадамера «Истина и метод» объединяет отказ от

системного подхода. Терапевтические взаимоотношения не являются нейтральной зоной, а
представляют собой контекст, в котором восстановление способности к коммуникации
освобождает место поэзии.

ВВЕДЕНИЕ
Всё больше и больше становится ясно, что любая модель психотерапии берёт своё начало из
той культурного контекста, в которой ей случилось возникнуть. Также очевидно, что отсутствие
должного внимания к этому контексту ведёт к упадку этой модели, поскольку она устаревает.
Для того чтобы психотерапия оставалась современной, она должна развиваться бок о бок с новой
культурной ситуацией и в то же время сохранять согласованность с собственной теорией и
своим методом. В Гештальт-терапии эту роль играет «прорезывание». «Прорезывание», как
метод изучения, нельзя назвать ни некритичным, ни негибким, он творческий и
персонифицированный. Он затрагивает не только сферу техник, но, на более раннем этапе
развития процесса, сферу культурных парадигм в которых развивалась Гештальт терапия.
Исходя из этого, мы предпочитаем «разжевывать» ключевые концепции «Гештальт Терапии»,
проводя аналогии с блестящими идеями Пола Гудмана и герменевтической теорией Г.Г.
Гадамера. В нашем опыте обучения и клинической практики, мы увидели, как соединение
герменевтики и Гештальта привело к беспрецедентным фундаментальным исследованиям. Они
были творчески и с пользой применены как среди тех, кто уже работал в этой сфере, так и среди
тех, кто обучался.
Кроме того, рассмотрение Гештальт терапии через призму герменевтической эпистемологии
является, на наш взгляд, наиболее подходящим для понимания причины её сильного
расхождения с первоначальным течением психотерапии. Какими представляются роли пациента
и терапевта; использование теоретического инструментария, привнесённого терапевтом в
сеттинг; точка зрения, в соответствии с которой терапевтический диалог рассматривает
различные временные измерения, подразумеваемые в терапии: все основные идеи, как и другие,
кажутся нам должным образом освещенными в “Гештальт терапии” с точки зрения
герменевтики, и таким образом, можно постичь специфическую природу нашего подхода в
сравнении с психоанализом. Однако это не повод для выискивания эпизодической «новизны»
Гештальт Терапии в сравнении с Фрейдизмом, а скорее признание того, что теоретическое
наследство психоанализа идёт от повторного прочтения Гудмана, но с совершенно новыми
результатами, благодаря глубоко отличному эпистемологическому подходу.

**********************************

Итак: “Гештальт Терапия” и “Истина и Метод”, Гудман и Гадамер. Хотя эти две книги были
написаны в течение одного десятилетия (в 1951 и в 1960 соответственно), они являют собой
различные взгляды. В работе «Истина и Метод» Гадамер опирался на работу, которая
представляла собой последовательное и подлинное развитие революции Хайдеггера. “Гештальт
Терапия” слишком радикально изменяет перспективу лечения психических расстройств, чтобы
стать одним из направлений психоанализа. И дело здесь не в странных совпадениях и
недопонимании и, тем более, и тем более не в теоретической слабости книги.
С точки зрения стиля, Гадамер представляет кажущуюся простоту почти в
историографической манере, которой, однако, не следует доверять читателю. По мере прочтения
книги – и это касается не только «Истины и Метода», но и других работ Гадамера - становится
ясно, что автор погружает читателей в море, которое едва ли можно переплыть, несмотря на его
очарование: море лучших гуманистических традиций западной мысли.
Гудман, который как нельзя лучше подошел на роль автора знаменитого второго тома
«Гештальт Терапии», пишет в прямом и в то же время непреодолимо сложном стиле.
Умозрительно он стремится нарисовать концентрические круги вокруг читателя, который
вынужден волей не волей принять герменевтическую логику циркуляции. Этот способ, с
которым сталкивается читатель, является «невыполнимой задачей: для понимания книги он
должен иметь «гештальтистский» менталитет, и чтобы приобрести его, он должен понять книгу»
[Пёрлз.Ф]. Эту книгу не так легко понять, она сложна, так как содержит структурную
полисемию: существует множество возможных путей для её понимания. Если рассматривать её с
разных сторон, то окажется, что различные её трактовки противоречат друг другу.
Действительно, порой кажется, что противоречие умышленно заложено в суть текста. А раз так,
то ничего другого не остаётся, кроме как следовать тексту. Таким образом, мы исследовали два
семантических поля “Гештальт Терапии”, принимая во внимание значение времени, прежде
всего прошлого, и взаимоотношений, для того, чтобы увидеть, начиная с этого смыслового ядра,
являющегося несомненно центральным в размышлении Гадамера, возможно ли по мере
изучения книги развивать гипотезу чтения в герменевтическом ключе.

ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА: ВЗАИМОДЕЙСТВИЕ ГЕШТАЛЬТ ТЕРАПИИ С НАУКАМИ

И ЕЁ ТРАДИЦИИ
Одновременное обсуждение герменевтики и эпистемологии может выглядеть как
противоречие в терминологии. Всякий, кто знаком с наследием Гадамера, по сути знаком с его
мнением о том, что философия не может быть упрощена до простой теории науки: он стремился
обратиться к древнегреческой философии, как пути познания всего, и противостоять
сложившейся со времён Научной Революции в западной мысли тенденции превращения
философского знания в простое отражение условных возможностей науки, которая, в
действительности является эпистемологией. В этом смысле, герменевтика представляет собой
анти-эпистемологическую философию, так как она развивает необходимость описания способа
познания реальности, который является действительно первичным и непоколебимым, также как
и систематический подход в естественных науках.
Однако факт остаётся фактом, что герменевтика выросла из вопроса, зародившегося в XIX
веке об отношениях естественных наук и наук о душе, вопрос, который поднимает Гадамер в
начале «Истины и Метода» специально для того, чтобы выработать экстра-систематическое
отношение к психологической науке. С этой точки зрения герменевтика служит прототипом
иной модели рассуждения и проясняет абстрактные предположения гуманитарных наук: короче
говоря, она является очень специфичной формой эпистемологии.
Полемика вокруг системного подхода – в действительности, его отвержение [Miller, 1994,
XXI] – это то, что объединяет “Истину и Метод” и “Гештальт терапию”. Пёрлз, Хефферлайн и
Гудман конечно принимали во внимание главный вопрос эпистемологического базиса
психоанализа: можем ли мы допустить, что среди наук существует дисциплина, которая не
обладает характеристиками объективности, публичности и предсказуемости (в смысле
возможности воспроизведения) получаемого результата? [Perls et al., 1994, 257]. “Гештальт
Терапия” подвергает сомнению подобные формулировки проблемы, во-первых, потому что они
возникают из-за того престижа, которое завоевало слово «наука» в нашем обществе, до такой
степени, что что-либо, не являющееся наукой фактически категорично рассматривается как не
заслуживающее доверия; и, во-вторых, по причине того, что за возникающими вопросами в
действительности скрывается одностороннее видение науки как таковой. Научный подход
возник в процессе познания неживой природы, но можно ли изучать живую природу теми же
методами? Или существует иной путь научного познания, путь уникальный и неповторимый?
К этим вопросам мы ещё вернемся. В данном контексте нам важно обратиться к другому
объекту размышления: современная наука разрослась и достигла невероятного уровня доверия
благодаря своей возможности проверять, планировать, организовывать данные посредством
математических методов и логических суждений. Однако это не отрицает того факта, что
категории, которыми оперирует наука, несмотря на всё их огромное влияние на условия жизни
человека, не являются жизнью сами по себе. Человеческое существование не может быть
ограничено только рамками науки (ibid., 268). В терминах герменевтики мы бы сказали, что роль
жизни и истории не может управляться систематическим знанием, а скорее выступает как
неизбежная предпосылка.
В реальном мире «ничего не случается в соответствии с умозрениями математической
абстракции или философа» [Gadamer, 1973, 61]. Законы ученого терпят крах перед
многообразием жизни. Размышления о мире, реальный мир (и реальный приобретаемый опыт) –
вот что должна представлять собой «научная» цель, которую герменевтика вверяет философии и
всем наукам человечества.

*****************************
 Ещё одна сторона “Гештальт Терапии”, которая выдаёт её поразительное сходство с
герменевтикой, это своего рода сравнение, проведённое с другими психотерапевтическими
теориями . Выбранный стиль соответствует спокойной, открытой, прямой дискуссии. “Гештальт
Терапия” не претендует на то, чтобы дать окончательный, «правильный» ответ на вопрос о
сущности человеческой природы и его психического здоровья. То, как действует здесь автор, не
имеет ничего общего с догматической твёрдостью тех, кто якобы обладает истиной. Гудман
проводит эти сравнения для того, чтобы понять, и, следовательно, творчески переосмыслить и
интегрировать существующие убеждения. Гештальт Терапия не скрывает своего происхождения.
Знание, как оно есть, не является простой суммой составляющих, и то, что принимается в расчёт
не являются допустимой абстракцией революционной правды, а представляют собой логичный,
честный диалог со своей историей. Он ведётся для того, чтобы трансформировать наследие
мысли в иную суму знаний. “Не существует философии без гипотез…она развивается из уже
существующего языка, в котором всё уже когда-то было сказано; философия – это уже
обдуманная ранее мысль. Её основная задача не начать, но, среди всех слов, помнить: помнить
для того, чтобы начать” (Ricoeur, 1970, 624-625). Возможно, здесь проводится параллель с этой
осведомлённостью герменевтической матрицы, что делает Гештальт Терапию действительно
новой: Гудман размышляет о значении уже имеющегося опыта и стремится понять то, что в нём
скрыто. В действительности, различные концепции человеческой природы возникают из того,
что психотерапевты разных школ работают с определёнными типами клиентов, на которых эта
школа и строит свою теорию. «Уклон, разновидность пациентов, метод и теория в каждой школе
согласованы друг с другом, но это правильно с научной точки зрения» (Perls et al., 1994, 58).
Именно Кант показал нам, что мы занимаемся наукой тогда, когда мы находим в природе то, что
мы сами в неё поместили. Однако, как пишет Гудман, до сих пор никто не представлял, что
каждая теория вытекает из конкретной терапевтической ситуации. То, что в дальнейшем было
структурировано в концептуальную модель, взяло своё начало из переживания сложившихся
живых отношений.
Интуитивность подхода заключается в том, чтобы постараться получить как можно больше
структуры актуальной ситуации, ситуации здесь и сейчас» (ibid., 59).
Как и всегда тот, кто уважительно и должным образом относится к традициям, находится в
выгодном положении.

НАЧАЛО ГЕРМЕНЕВТИЧЕСКОГО ПРИКЛЮЧЕНИЯ: СИМПТОМ КАК ТЕКСТ

ПРОБЛЕМНОЙ ТРАДИЦИИ
Из того, что было до сих пор сказано, уже стало ясно, что время - это основополагающая
тема. С этой точки зрения, по своей внутренней природе герменевтика – это размышление о
времени и традиции. Мы живём в непрерывном взаимоотношении с нашим прошлым, часто даже
не осознавая этого. Прошлое – это причина всех изменений, даже самых главных, которые
именно по этой причине называются “революциями”. Это не означает, что герменевтика
отрицает, напротив, она несомненно признаёт, что у человека всегда есть возможность сделать
перерыв, приостановить процесс связи с прошлым, или вовсе от него отказаться. (Gadamer, 1983,
16). Ясно и то, что “даже если жизнь подвергается бурным изменениям…в предполагаемом
изменении всего, сохраняется гораздо больше от прошлого, чем кто-либо может себе
представить, и вновь обращаясь к прошлому, мы восстанавливаем свою жизнеспособность”
(Ibid., 330).
Гештальт Терапия, вопреки поверхностным концепциям своих идей, полностью разделяет эти
предположения. Неправильное понимание акцента на “здесь и сейчас”, привёло некоторых, и
даже самих Гештальт терапевтов, к тому, что глубина проникновения в прошлое была утеряна из
вида, о чём подробно говориться в текстах “Гештальт Терапии”. Читать их – значит
представлять, что настойчивость Гудмана на значимости контакта никогда не приведёт его к
потере осознавания (awareness), из которого формируется и берёт своё начало новизна.
Фактически, именно приобретенный опыт структурирует наше восприятие окружающей
действительности (Perls., 1994, 183-84), также как и выбор объекта для контакта связан с личным
стилем и, следовательно, и с субъективным опытом. (ibid.., 187); манипуляция восприятием
внешнего мира в течении контакта, использует те приёмы и привычки, которые были
“заложены” в организм, и остались доступными для его разумного функционирования. В
Гештальт Терапии мы не можем одновременно воспринимать актуальную действительность и
обрабатывать прошлое.. Когда «любовь, которую мы когда-то испытали, позднее кажется
отвратительной, мнение, которого мы когда-то придерживались, считается абсурдом, музыка,
которую мы любили, будучи подростками рассматривается как слишком сентиментальная», это
значит, что мы не в состоянии принять «настоящую действительность нашего достигнутого
прошлого как оно есть, принять так, если бы были даны себе в настоящем так, как что-то, чем мы
стали и какими мы останемся». Таким образом, “вместо того, чтобы быть способными
использовать наши прошлые достижения как часть нашего настоящего оснащения, или
пренебрегать ими как неуместными, мы тратим энергию на то, чтобы держать опыт на
расстоянии, стыдясь его, борясь с ним (так как это всё ещё незаконченная ситуация )” (ibid..,
202).
Мы не можем постоянно жить в контакте. Опыт нуждается в ассимиляции, время
столкновения с новизной требует времени для паузы (Salonia, 1992, 13). Ритм существования
состоит из естественной смены опытов и успешных навыков, которые поддерживают проекцию
Self в будущее и закладывают фундамент для самораскрытия. Привычка, которая не возникает из
эффективной ассимиляции, является ядром невроза.
Здесь Гудман полагается на Аристотеля, и, конечно, встречает другого страстного его
поклонника – Гадамера. В центре обсуждения находится теория Аристотеля о характере: “Когда
мы говорим о характере и возможности этики, мы имеем в виду нечто большее, чем просто
‘набор привычек’. Мы имеем в виду поведение и отношение, отвечающее за себя, становящееся
ответственным за себя” (Gadamer, 1989, 22).
В терминах Гудмана, привычка – это плод эффективной переработки опыта , до тех пор, пока
часть организма, которая находится вне контакта доступна для осознавания. Иной случай, когда
привычка закрепляется неосознанно, в таком виде, что мы не можем её осознать. Всё, о чём она
сигнализирует– это прерывание течения опыта: когда контактнарушается, всё чему мы учимся –
это способ (лучший из возможных способов, конечно) как не быть пораненным слишком
глубоко. Мы учимся пытаться контролировать резкость защитной реакции, которая
стремительно превращается в тяжесть невозможности отказа от хода событий, в попытку
избежать риска возвращения боли.
Контакт – это приключение, которое несёт с собой страх и смелость битвы: все реальные
отношения до некоторой степени являются “коллизией, столкновением”. Но когда мы не
получаем финальную сладость схватки, полагая, что спонтанное, импульсивное поведение
неприлично, целостность существования теряется, и слово и тело непоправимо отдаляются друг
от друга. Этот важный аспект – “быть собой” в Гештальт Терапии в основе своей означает
выдерживать непрерывность взаимодействия слова и тела, вербального и невербального. В Self,
при разрушении контакта, как будто образуется пустота, в которую другой человек входит как
доминирующий правитель: если я был не в состоянии встретиться с тобой, если наши миры не
познали поэзию общей орбиты, тогда единственный путь, как я могу обладать тобой - поглотить
твой мир и твои слова. Но они не принадлежат мне, и они остаются пустыми и надуманными, всё
больше и больше с каждым разом, больше и больше при каждом новом контакте, в то время как
моё тело становится напряженным и ригидным, потому что оно не может найти свои
собственные слова, слова, которые могут выразить то, что чувствует тело, и ему не знакомы
движения, которые могут объяснить его эмоции. И я не несу за всё это ответственности ,я
привыкаю к этом, и я больше не имею ни малейшего представления о том, что со мной
происходит.
Но “телом нельзя пренебречь” (Perls et al., 1994, 210): это наша глубокая память, хранилище
нашей самой личной истории. Привычка, плод незаконченного, не ассимилированного прошлого
живёт в теле как чужеродный элемент, который разрушает и подавляет жизненную энергию
каждого нового возникающего опыта; до тех пор, пока мы остаёмся привязанными к
незаконченной ситуации в прошлом мы не в состоянии увидеть другого человека, стоящего
перед нами и рассмотреть его новизну. Поэтому тело, поставленное перед жизнью, теряющей
свой аромат и вкус, посылает свой зов о помощи. (ibid., 44-45; 140-42; 209-13).
Ассимилированное прошлое действует без сознательного осмысления в форме
конструктивной, всегда готовой к изменениям привычки. Не ассимилированное прошлое
представляет собой проблему через метафору симптома.
Симптом представляет собой текст, который идёт к пациенту из его личной истории, которая
внезапно становится проблематичной - это герменевтическая проблема. Нет ни одного шанса,
что пациент, встретившись с симптомом, удивится: в чём его смысл? Что означает то, что со
мной происходит? (Salonia, 1992, 11). Симптом – это различие, которое кажется непреодолимым,
Это столкновение как знак избегаемого контакта, преждевременно улаженного конфликта.
“Побуждение к пониманию всегда возникает из опыта ‘столкновения’…интерпретатор
провоцируется чем-то вне его привычного опыта, чем-то что представляет себя как что-то иное,
отличное, непохожее, которое навязывает свои доводы перед лицом возможности что инерция и
привычка могут преобладать и что новое может быть признано таковым. Аутентичный опыт
понимания всегда происходит как опыт безумия и дезориентации ” (Sansonetti, 1988, 179).
Текст симптома не может быть конфронтирован, соответственно тем схемам, в соответствии с
которыми любой человек, живущий в дискомфорте, ограничился и форсировал многие
возможности опыта. Столкновение симптома это “вопрос, который ставит себя” и который
нельзя больше избегать “если поддерживается привычный взгляд на вещи ” (Gadamer, 1983, 423).
В этом месте герменевтический вопрос идёт дальше, в терапию.

СИМПТОМ КАК КРИК О ПОМОЩИ: “ПРИЗЫВ” К ВЗАИМООТНОШЕНИЯМ (И РОЛЬ

ТЕОРИИ)
С точки зрения герменевтики, терапия прежде всего – это место для постановки вопроса о
значении. Гештальт терапевта отличает особенный взгляд на этот вопрос. Гештальт терапия не
может, подобно психоанализу, опираться на мета-герменевтику, которая использует открытые
вопросы и проясняет свои термины когнитивно, восстанавливая предполагаемое первоначальное
значение.
Согласно Гудману, терапевт совершенно точно знает, что текст принадлежит клиенту. Именно
клиент произвёл его, поэтому очевидная непохожесть/отличность текста диалектично смешана с
его привычностью. Ситуация интерпретации занимает промежуточное положение между чем-то
‘привычным’ и ‘посторонним’. Новизна и интерпретация существуют только благодаря этой
‘постороннести’. Но это не было бы возможным при абсолютной необщительности
интерпретатора и его объекта, без возможности контакта.
Другими словами, это значит что, клиент расположен к пониманию текста симптома (что
текст симптома содержит свою собственную особенную расположенность к пониманию
клиента), к его первичной интерпретации: в нём заключается истина, касающаяся только самого
клиента, и которую никто не сможет найти за него. Терапию не проходят, чтобы получить
заранее установленный смысл, чтобы изучить и адаптироваться к теоретической модели
здорового человека. С точки зрения Гештальт Терапии, для того чтобы исцелиться нужно вновь
обрести свои собственные силы, найти себя, почувствовать, что ты на правильном пути. Только
сам клиент в состоянии понять себя в симптоме и осознать его значение. (Perls et al., 1994, 25).
Всё, что может сделать терапевт в этом случае – это сопровождать его/её в герменевтическом
приключении. В этом смысле, психотерапия поистине является “эволюцией Сократической
диалектики”. (ibid.).
Однако принятие на себя роли спутника не означает, что терапевт приобретает стерильную
пассивность. В действительности он знает, что симптом – это текст, произведение искусства, как
называл это Фрейд. Это плод творческой активности клиента, которая стремилась освободиться,
но до сих пор сдерживалась ригидностью.
С другой стороны, значение никогда не рассматривается изолированноо: каждый текст, как
мы уже сказали – это крик о помощи, неудовлетворённый поиск того, кто бы сумел выслушать.
(Gadamer, 1983,160). Но к чему взывает текст симптома? Ответ однозначен: симптом взывает к
взаимоотношениям. Потеря своей ригидности означает осознание собственного внутреннего
отношенческого компонента. (Salonia, 1992, 10-11). Установленная истина не может
игнорировать конкретность терапевтических взаимоотношений. На языке герменевтики, мы бы
сказали, что смысл заключается ‘во взаимоотношениях’. Конечно, кто-то может пойти дальше и
сказать, что … истина может родиться только в (терапевтическом) диалоге. Каждый отдельный
случай, претендующий на ценность априори, отрицает значимости (серьезности)
взаимоотношений и таким образом разрушает основу герменевтики. (Gadamer, 1979, 159). Но
это ещё не всё. Каждый призыв являющийся актуальным по сей день, указывает на потребность,
которая существует сейчас. Природа этого призыва – быть неопределённым запросом, который
как в архетипичном возвещении в Библейских словах, взывает вовне, к конкретности текущего
опыта. Симптом, как зов о помощи, не стремится к реконструкции первоначального замысла,
истинного internio, а требует, чтобы интерпретатор вошел с ним во взаимоотношения… .
(Gadamer, 1983,160).
 Основа фундаментальной интуиции тезиса ‘здесь и сейчас’ заключается в том, что,
“терапевтическая ситуация – это продолжение незаконченной ситуации клиента ”. Терапия – это
не просто декорации, аналогичные тем, которые вызывают тревогу в жизни клиента, это
драматическое воспроизведение, в котором терапевт принимает на себя роль актёра как
отражение; это скорее сам перенос незавершенной ситуации в настоящее, это эффективное
присутствие отношений, в которых на карту поставлены участники.
*****************************
Мы ещё вернёмся к зачаровывающей герменевтической метафоре терапии как некой игры, но
прежде взглянем на неё с точки зрения терапевта, осознающего, что он приглашен во
взаимоотношения, и у которого нет больше ничего, чтобы облегчить страдания пациента.
(Salonia, 1992, 11). Но эффективные взаимоотношения предполагают диалог междуинакостью и
тем, что не может спонтанно возникнуть в терапии. Дело в том, что пациент живёт в порочном
круге незаконченных ситуаций, и не способен встретиться с актуальной ситуацией желаемым
способом. Для него действительно слишком трудно увидеть перед собой другого человека. Он
склонен редуцировать другого в суррогат ожидаемой инаковости, от которой он с хорошо
натренированной способностью спасается бегством. (Perls et al., 1994, 103-106)
В чём же тогда заключается роль терапевта? Гудман говорит: “Его задача – просто поставить
проблему, которую клиент не смог адекватно разрешить, и в которой он не удовлетворён своей
неудачей”. Давайте попробуем разобраться. Наиболее очевидно и даже несколько раз
подтверждено в книге, что ‘проблема’ здесь должна восприниматься как ‘упражнение’. Но с
точки зрения полной оценки актуального опыта психотерапии этот ответ не является вполне
удовлетворительным. При этом упускается полное прояснение того, что реально представляет
собой проблема. Здесь к нам на помощь приходит герменевтика: “Что есть проблема?
Метафорически можно выразить это, представив взаимодействие соперников на ринге. Это
препятствие, вставшее на пути другого мешающее его дальнейшему движению. Если перенести
это в дискуссию, то аргумент, который противопоставлен одним из сцепившихся, подобен
препятствию. ” (Gadamer, 1993, 32).
В строгом смысле, препятствием является другой, который мешает вам двигаться дальше. Для
терапевта “поставить проблему” значит, при последующих встречах, предоставить себя в
отношения другого, несущего в себе отличие от пациента, и не позволить ему успешно
использовать те способы преждевременного срыва контакта, которые делают его опыт контакта с
реальностью бесцветным.

ЗНАНИЯ ТЕРАПЕВТА КАК ГЕРМЕНЕВТИЧЕСКИЙ ФРОНЕЗИС.

Становление “другим” в эффективной реальности ситуации может так и остаться пустой
формулой, если она далее не раскрыта. Терапевту сложно избежать опасности стагнации,
запутанности и непродуктивного симбиоза, если он неосознанно теряет своё самоопределение,
свои личные границы, которые постоянно напоминают ему о различии между собой и другим.
“Терапевт нуждается в своей концепции чтобы сохранить свою точку опоры, чтобы знать на что
ориентироваться” (Perls et al., 1994, 228). Там, где нет направления, появляется хаос, там, где
взгляды встречаются без разграничения, которое удерживает от неосознанного слияния, мы
подходим очень близко к безумию, но никак не к исцелению. Терапевтическая роль
предположения, согласно Гудману, в том, чтобы не блуждать слепо в ситуации. Абсурдно
предполагать, что терапевт отказывается от своих теоретически знаний. “Не освобожденная
энергия даст поверхностный результат. И откровенно говоря, что это за интервью, в котором
один из партнёров, терапевт, сдерживает свои лучшие силы, утаивает то, что он знает и в связи с
этим, ценит?”. “Но это та же проблема, как и в любом искусстве: как использовать эту
отвлечённость, абстракцию (и, следовательно сдерживающую силу) так, чтобы не потерять
актуальность и особенно непрерывность настоящего, и как не навязать стандартов не
преувеличить помощь в развитии потенциальных возможностей другого?” (ibid.,63; ibid.,228).
Вопрос о предпонимании является, возможно, цетральной загадкой герменевтической
философии, по крайней мере с тех пор, когда в фундаментальных параграфах “Бытия и Времени”
, Хайдеггер обозначил особенности человеческого познания как “интерпретацию ” (auslegung)
или толкование подлинного предпонимания (Vor verstehen). Наши избирательные отношения с
миром обеспечивают нас предположениями о каждом дальнейшем опыте. Знание заключено в
круг, который только проницательность может распознать как препятствие или почувствовать
как “непоправимое несовершенство”: в реальности это “выражение собственной преструктуры
существования”(Heideger, 1969, 250). Согласно Хайдеггеру, суть не в том, чтобы бросаться в
этот круг, а в том, чтобы, оставаясь в нём, продолжать эффективно существовать. (ibid.).
Именно герменевтическая онтология, с которой связаны тексты Хайдеггера, решает
исследовать как “ правильно оставаться в кругу ” в контексте конкретного герменевтического
“действия”; Именно герменевтическая онтология должна прояснить, как этот круг становится
формообразующим принципом и вдохновителем практики. И эта задача становится более
значимой, если считать герменевтику специфической формой эпистемологии. Кажется, что
“Науки о душе” пойманы в капкан неразрешимой дилеммы: “Либо применяется
методологическая позиция с потерей значимости онтологического изучения реальности, либо мы
выбираем позицию истины, отказываясь тем самым от объективности гуманитарной науки”
(Ricoeur, 1977, 53).
Разрешение этой апории, как предлагает Гештальт Терапия, заключается в особенностях
твёрдой герменевтической позиции.
Давайте разберёмся. Терапевт вступает во взаимоотношения как эмоциональный полюс
диалога, следовательно привносит всего себя, включая свои знания и свою структуру. Но если он
действительно включится в актуальную ситуацию, его ‘предпонимание’ также подчинится
кризису. Это значит, что все предконцепции должны проясняться, а не ревностно охраняться как
орудие, которое нужно вытащить перед другим в походящий момент, чтобы защитить
предполагаемое превосходство. Гештальт терапевты решительно принимают перспективу
становления пациента участником, способным использовать именно те орудия, которые
помогают ему ориентироваться в сеттинге. (Perls et al., 1994, 228).
В любом случае именно серьёзность отношений и требует чтобы терапевт вошел в ритм
диалога с аутентичностью собственного существования, и принял другого как эффективный
полюс коммуникативного обмена. Всё что клиент постигает во время терапии, все, что он
намерен сказать всеми возможными коммуникативными способами, должно серьёзно
восприниматься терапевтом. Всё это должно получить надлежащий ответ от терапевта, включая
текущее изменение его восприятия и возможное впечатление других. Если кто-то постоянно
избегает открытой конфронтации и использует свои знания лишь для молчаливого отражения
предположений собеседника, если он убеждён в том, что понимает их лучше чем сам собеседник,
то тем самым он убивает дух настоящего диалога. (Gadamer, 1983, 35)
Но простого разъяснения ещё не достаточно. Мы должны двигаться дальше к такой точке,
когда предположения не просто высказываются, но им “произвольно появляться самим по себе”
(Heidegger,1969, 250). Всё что происходит в нашем опыте, непрерывно изменяется и в каком-то
смысле как, и положено, обновляет изначальную предпосылку, с которой мы начинаем
приобретать опыт. “Подтверждением наших концепций относительно контакта, будет реальный
клиент, а не его прошлое и не предположения биологической или социальной теории” (Perls
et.al., 1994, 229). Для того чтобы понять, как происходит развитие опыта, согласно Гудману, мы
должны научиться извлекать из него наши собственные концепции. Или, другими словами,
регулировать знание, приобретаемое терапевтом, которое принуждает его быть честным и почти
уступить течению опыта.
Здесь терапевтическое знание, том смысле как его использует Гудман, очень схоже с
phronesis, ключевое понятие теории Гадамера. В концепции phronesisа, которую выделил ещё
Аристотель в своих трактатах об этике, Гадамер очевидно касается прототипа причины в
герменевтическом смысле.
В своей классификации наук Аристотель отличает моральное знание (phronesis) от чисто
теоретической науки (episteme) и технико-продуктивное знание (techne). Гадамер объясняет, что
характеристики phonesisа не соответствуют episteme. Это неизменное знание, построенное на
основе математической модели и следовательно внутренне не родственное изменчивому
характеру практики. Также эти характеристики не соответствуют таковым в techne. Это форма
знания, которая хотя и сохраняет прямую связь с практикой, тем не менее представлена, и это
хорошо иллюстрируют знания ремесленника, как применение присутствующего образа (eidos) к
конкретной ситуации. Techne – это познание, которое имеет отношение к практике, но внутренне
предвосхищает её; Опытный практик (ремесленник, мастер) “знает” что ему делать до того, как
он приступит к работе и использует все возможные средства, которые находятся в его
распоряжении, чтобы достичь своей цели. Случай phonesisа иной: это знание, которое
направляет, ведёт людей к их этическому выбору и образу действия. Любой, кто обладает этой
добродетелью, сформировал и усвоил те ценности, которые направляют его, даже если он не
‘знает’ как нужно правильно поступить. За исключением ядра познания, потому что добро – это
не абстрактная норма, к которой нужно обращаться, а аксиологический критерий, присущий
самой ситуации. Таким образом, phonesis – это сложное, знание, которое формируется в тесном
контакте с действием, и именно по этой причине ему никогда нельзя полностью обучиться.
(Gadamer, 1983, 363-376). Гудман оперирует формулировкой Аристотеля, что “существует два
вида оценки, внутренняя и сравнительная. Внутренняя оценка присутствует в каждом поступке;
это конец открытости, прямоты процесса, незаконченная ситуация стремится к разрешению,
напряжение к оргазму и т.д. Стандарт оценивания возникает в процессе самого действия, и в
конечном счёте и есть действие целиком. В сравнительной оценке стандарт является чем-то
внешним по отношению к действию. Оно сравнивается с чем-то другим. Терапевту бесполезно
проводить сравнительную оценку своего представления о здоровом человеке. Он должен
использовать эту концепцию и другие знания описательно для предположений в подчинении к
внутренней оценке, появляющейся из саморегуляции ” (Perls et al., 65-66).
Понимание (знание) терапевта не являются прикладной теорией, а значением, которое следует
применить в реальности, где оно хранилось и формировалось. Психология ничего не даёт
абстрактной претензии на научность. Знание об объективной действительности, возникающее из
возможности взглянуть на ситуацию глазами другого…..

ТЕРАПЕВТ И КЛИЕНТ В ‘ИГРЕ’ ОПЫТА.

До сего момента мы установили в герменевтических терминах временной и экзистенциальный
контекст, в котором, согласно Гудману и происходит получение терапевтического опыта. Далее
мы остановились на отражении позиции, занятой клиентом и терапевтом в терапевтической
ситуации. Как мы можем действительно и по существу говорить о том, что “происходит”, когда
герменевтическое исследование движется в поисках творческих, освобождающих ответов в
конкретности терапевтического диалога?
В это дискуссии будет полезным использование метафоры “игры”, которую мы должны
внимательно исследовать под руководством Гадамера.

Основу для этого убеждения дает тот факт, что когда Гадамер представляет опыт переживания
творческой реальности, он не колеблясь выбирает в качестве примера художественный мир и
детские игры. (Perls., 1994, 22). В любом случае герменевтика Гадамера установила в детской
игре архетипический паттерн переживания истины, развивающий Романтическую параллель
между игрой и произведением искусства. Когда мы обращаемся к тексту, когда мы вступаем в
контакт с видом искусства, мы проживаем опыт, который может привести нас обратно к
феноменологии игры.
Таким образом создаётся удивительная лексическая сеть, особый вид семантического поля,
которое содержит в себе и объединяет друг с другом случай контакта и жизнь искусства,
терапию и игру.
Давайте начнём с первого элемента: игрокам во время игры необходимо погрузиться в неё с
полной самоотверженностью. Парадоксально, но подобные игры требуют абсолютной
серьезности. (Gadamer, 1983, 133).
Как мы уже видели, терапевтический опыт, так как он представляет собой опыт контакта,
также требует полного участия не только клиента, который непосредственно в этом
заинтересован, но также и терапевта. Только если в терапевтической ситуации проживаются
эффективные взаимоотношения, и мы сталкиваемся с попыткой контакта и его срыва, тогда в
“игре” взаимоотношений навязанной криком о помощи, мы можем вместе искать осуществимый
путь восстановления опыта.
Вторым аспектом, возникающим в проведённом Гадамером анализе герменевтического опыта
моделируемого парадигмами искусства и игры, является обязательное условие непрерывности
осознавания (awareness). (Gadamer, 1983, 166). Это ясно из эстетического опыта, например в
Аристотелевской теории трагедии. Согласно Гадамеру, участие наблюдателя в трагической
драме, является “общением свидетеля” (ibid.). “Ощущение величия и страсти, которые поражают
наблюдателя, в реальности имеют эффект глубокого исследования себя. Трагическая печаль
появляется из новой осведомлённости о себе”(ibid.). но это не дистанцирование от собственного
опыта, которое отдаляет наблюдателя от осведомлённости о себе, а событие, которое
стимулирует эту осведомлённость таким образом, что она может достигнуть пика своих
возможностей концентрации. Наблюдатель узнаёт себя в трагической истории, принимает
участие в несчастной судьбе героя, и это означает, что во время просмотра наблюдатель получает
какие-то знания о себе.
Оперируя терминами Гештльта, мы бы сказали, что в игре ,как и в искусстве, работа
Selfфундаментальна: артист, через свою интеграцию продвигается к решению, что “ яркие
ощущения и свободная, бесцельная игра позволяет энергии течь произвольно и приводит к
замечательным открытиям” (Perls., 1994, 22). Терапия как игра не может разыгрываться в мире,
который отделён от условий реальности, в котором клиент привыкает к рассмотрению простого
осознавания как бесполезного или даже опасного. Терапевтической можно назвать ситуацию, в
которой осознавание поддерживается настолько убедительно, насколько это возможно, так как в
нём находится реальная сила клиента и, следовательно, его возможность к эффективному
изменению.
Однако, есть ещё и третий аспект динамики игры, на котором нужно сделать акцент: её
превосходство над игроками. “Аутентичный субъект игры – это очевидно не субъективность
того, кто играет, а игра сама по себе”. Когда мы играем, мы должны иметь в виду правила игры и
придерживаться их, не имея возможности доминировать над ними. Когда мы играем, в расчет
принимается просто игра, а не тот, кто в неё играет. Когда мы решаемся на игру, мы вовлекаемся
в её динамизм, который мы не в силах контролировать. Каждая игра основана на участии в ней.
(ibid., 137).
Это утверждение справедливо по отношению к любому опыту. “Получить опыт”, в обычном
смысле, значит пережить происходящее, смысл и последствия которого не известны заранее, и не
могут быть предугаданы. Настоящий опыт не требует от нас успокаивающих прогнозов, он берёт
нас за руку и ведёт вперёд: мы “получаем ” его в такой же степени, как и он “получает” нас.
Существование игры – это не что-то, что требует наличия субъекта с ясным намерением для
того чтобы игра была сыграна. Действительный смысл глагола “играть” весьма многогранный.
Так, например, говоря, что что-то “проигрывается” в конкретном месте и в конкретной ситуации,
мы имеем в виду, что что-то происходит (sich abspielt), что что-то поставлено на карту.
Согласно Гудману, многогранный смысл определённо исходит из множества опытов
контакта, где субъект не является ни активным, ни пассивным, а живёт средним способом
творческого приспособления. (Perls., 1994, 155; 201).Это становится очевидным, если учесть, что
функции Self постоянно увеличиваются, расширяются за счёт контакта. Действительно, если
Self было бы только активным, оно не смогло бы стать чем-то другим и существовали бы только
проекции; если бы оно было только пассивным, то оно бы не смогло вырасти, и страдало бы от
интроекции (ibid.). Терапевт и клиент, однажды пустившись в приключение, и “подвергнув себя
риску” не могут ожидать, что они смогут контролировать опыт по мере его получения: он
охватывает их и принимает их, подрывая их намерения и расшатывая предположения.
(Sansonetti, 1988, 238). К этому моменту каждый из них становится всего лишь частью единого
целого, ритм которого становится нормой для обоих: никто из них не станет протагонистом,
никто не будет подчиняться пассивно. Проживание этого опыта каждым из них, привлекая все
возможности и ресурсы своего существования, и есть те самые взаимоотношения, которые
развиваются и направляют себя к исцелению.
И последнее. Согласно Гадамеру, интуитивная природа феномена игры является решающим
аспектом. Игра – это форма, которая имеет значение в самой себе, мы не играем для того, чтоб
достичь чего-то вне игры, мы играем для того чтобы играть. (Gadamer, 1983, 139; 144). В игре
заключена финальная независимость, которая делает её в истинном смысле гештальтом,
фигурой, которая организует свои собственные значения. Игра является достаточной сама по
себе. На языке Гудмана, мы можем сказать, что не существует ничего “за” и “вне”
терапевтических взаимоотношений по мере их развития. Нет ничего, что должно быть
нереальным, и нет ничего, что должно быть сделано в последствии. “Диагностика и терапия – это
единый процесс”. (Perls et al., 1994, 230).
Внешность – это не обманчивая личина заурядности, которую необходимо сорвать; это
сторона, в которой проявляется то, что реально возникает; а если мы не готовы покорно
следовать течению феномена, мы не можем достичь истины, так как то, что проявляется, и есть
истина.

ГЕШТЛЬТ И ЯЗЫК: ПОЭЗИЯ КАК ПАРАДИГМА КОНТАКТА

Терапия, как герменевтический опыт, обладает следующими феноменологическими
характеристиками игры: она требует участия в ней (партнёрства); она увеличивает и усиливает
осознавание (awareness) клиента и одновременно подвергает его своему влиянию; она
репрезентативна, или скорее это вещь в себе, независимая полнота значений. Согласно Гадамеру,
кто бы ни попал под влияние игры, в последствии познаёт то, чем по существу является опыт
(Erfahrung): это событие, меняющие человека, которые его проживает (Gadamer, 1983, 133). В
своей “Феноменологии Духа” Гегель проясняет эту концепцию: так как феноменология
охватывает область бессознательного, можно говорить о том, что получение опыта влечёт за
собой реконструкцию или полное изменение знаний о себе и о мире. (Hegel, 1972, 69-70.
Gadamer, 1983, 409-410).
Как описано в Гештальт Терапии, цикл контакта включает в себя взаимоотношения с
новизной, которая, будучи однажды приобретена, охватывает весь организм и изменяет его в
направлении роста. Поскольку в терапевтических взаимоотношениях восстанавливается цикл
контакта, и в их основе лежит диалог, они могут рассматриваться как герменевтический опыт в
полном смысле слова; в то время как сторонники научного метода оспаривают объективную
валидность терапевтического диалога, те, кто уже вовлечен в него, как терапевт, так и клиент,
ссылаются на “то, что за долгий периода времени стало их способом функционирования и то, что
изменило весь их организм. Их всеобъемлющие процессы восприятия и действия в различной
степени подверглись изменениям. Соответственно, то, что они говорят по этому поводу, исходит
из источников, не являющихся исключительно вербальными.” (Perls et al., 1994, 261).
Этот факт заслуживает более глубокого изучения концепции “трансформации”, для того,
чтобы увидеть, возникнут ли ещё какие-либо связи с герменевтикой.
В Гештальт Терапии ассимиляция новизны и роста входит в фазу “постконтакта”, и
неотъемлемо связан с функцией персоны. Рост предполагает знание того, чем мы стали.
Пережитый опыт усваивается и трансформируется в привычку, или, другими словами, в
усвоенные техники, которые могут использоваться или даже изменяться в схожей ситуации.
(ibid., 200-206).
Строго говоря, в сущности, “никто не может ‘иметь’ один и тот же опыт дважды”(Gadamer,
1983, 409). Мы всегда возлагаем надежды на уже приобретенные привычки, которые в
дальнейшем могут быть модифицированы в событие, которое представляет собой новую
возможность для получения “опыта”. Возможность реорганизации тесно связана с тем фактом,
что здоровая и функциональная привычка доступна для осознавания (awareness). Это включает в
себя нестираемый лингвистический аспект: “‘персона’ – это структура речевых шаблонов”(Perls
et al., 1994, 100). Конечно, Гудман также говорит о том, что персона представляет собой чистое
“словесное высказывание Self ” (ibid., 160), но это не должно быть интерпретировано упрощённо,
как обесценивание её значимости; это должно пониматься как нечто более сбалансированное
последовательное: в действительности это сильный акцент на выразимость опыта, которая
никогда не бывает полной, абсолютной. Всё, что мы говорим, каждое произнесённое слово
всегда должно рассматриваться на фоне чего-то невыразимого (Vattimo, 1983, 13), которое мы
пытаемся вывести на свет и присвоить этому характеристики определённости и законченности.
Вовлечённое, спонтанное Self содержит свою собственную непреодолимую границу
невыразимости.
Вышесказанное не отменяет того факта, что усвоение и сознательное изменение имплицидной
установки, скрытое в динамике получения опыта, подразумевает следующий лингвистический
аспект: “Во всём, что делает человек, присутствует его речь” (Gadamer, 1973, 84). Каждый, кто
“получает” опыт, чувствует себя глубоко изменённым им. По сути это значит, что он может
выразить словами изменения, произошедшие в нём и свидетельствующие о том, что ситуация
уже пережита.
При рассмотрении контакта во всей полноте его развития, речь имеет существенное значение.
Дело не только в том, что мы живём от начала до конца сак, как будто единодушное “нет”
является частью нашей жизни в полном смысле, а в том, что образ безразлично это для нас или
даже обыденно, но мы не можем говорить о контакте даже в присутствии “неистового” опыта,
ибо Self не имеет орудий для обработки и осознавания. Не существует действительно наших
изменений, пока мы не найдём слов для их выражения, пока мы не признаем их в глубине своего
существа важнейшими моментами в жизни, даже в случае болезненного разрыва или
мучительного поражения. ”(Perls et al., 1994, 138-42).
По существу, Гештальт Терапия не предлагает не доверять языку как таковому - произнесение
речи (говорение) определяется как “захватывающее достижение” для ребёнка (ibid., 100); то, что
Гудман горячо отвергает - это просто пустой разговор, который вместо помощи в установлении
контакта, отдаляет его. Гудман отвергает вербализацию. Каждое слово, которое отделяет себя от
тела и не остаётся связанным с Self обречено скитаться в бессвязности, нелогичности. Но правда
и то, что речь в Гештальт Терапии – это фундаментальный аспект развития человека и
существенное условие его продвижения в познании мира. В этом смысле существует два
решающих элемента, на которые мы не можем оставить без внимания.
Первое и основное ‘свидетельство о рождении’ того, что должно было быть названо Гештальт
Терапии, возможно, было представлено в статье Перлза, написанной им в середине 30-х годов. В
ней он утверждает, что так называемое “сопротивление” имеет оральное происхождение.
“Смещение с анального к оральному сопротивлению открывает иные возможности. Она
повышает способность к отказу, также как и к согласию оттуда, где она спрятана (из глубины
сознания), ко рту, местонахождению еды, жевания, пробования на вкус, но также и к языку а
иногда любви. Другими словами, к более явному месту встречи между человеком и миром”
(From. I.-Miller.V, 1994 ). Но пока существует множество непосредственных, прямых способов
контакта с реальностью, герменевтика напоминает нам о том, что именно язык открывает нам
мир. (Gadamer, 1983, 507). Человек постигает мир не так как животные, именно потому что он
способен “отвернуться от себя” и создать отношения планирования и прогнозирования события,
происходящие вокруг, а не просто непосредственно взаимодействовать с ними. В этом смысле
абсолютная правда, что именно рот, орган речи и человеческой коммуникации – это то, чем мы
исследуем мир.
Однако существует иное рассмотрение этого вопроса, развитое в Гештальт Терапии, которое
возвращает нас к герменевтической оценке слова. Подобно Гадамеру, Гудман резко критикует
различные подходы к языку, утверждающие и трактующие язык как объект, и таким образом
устанавливающие терапевтическую роль, при которой искаженно использованный язык
рассматривается посредством идентификации правил многозначных сообщений. Эти подходы
устанавливают вязкие нормы языка, которые являются ещё более шаблонными и
безэмоциональными. (Perls et al., 1994, 100). Не существует ни одной внешней мысли, которая
осмелится преобладать над речью, как нет языка, способного исчерпывающе описать и,
следовательно, полюбить её. (Gadamer, 1983, 461-463).
В действительности “пока не существует аналитического языка, способного достичь языка
контакта, потому как язык контакта частично творчески преобразует действительность, и это
творческое использование слов гибко разрушает и изменяет слова” . (Perls et al., 1994, 110).
В то время как некоторые психотерапевтические школы, боясь быть введёнными в
заблуждение речью, находят прибежище в молчании, и философы пытаются исцелить искажения
в общении при помощи абстрактных правил, Гештальт Терапия выбирает оживление простой
речи. (ibid.). “В противоположность невротической вербализации и творческой речи; это не
научная семантика и не молчание; это поэзия”(ibid.101).
Однако, терапевтические взаимоотношения не являются нейтральной зоной, из корой должен
быть исключён простой разговор, а представляют собой ситуацию, в которой восстановление
способности к коммуникации освобождает место для поэзии. Поскольку контакт становится
спонтанным и в тоже время развивается, он никогда не отменяет силы слов, а возвращает им
свежесть и аромат, которые теряется день за днём в повседневной жизни. Если ‘…повседневная
речь – это забытая, изношенная поэзия, в которой трудно продолжать воспринимать звук
истинного призыва о помощи’ (Heidegger,1979, 42), мы должны слушать этот еле различимый
голос и вернуть его в живую реальность поэзии, где тайна каждой встречи остаётся сохранной.

************************************

Поэзия играет в контакте не последнюю роль. Конечно, если в Гештальт Терапии опыт
художественного творчества выступает как пример здорового творческого приспособления,
естественно, что поэзия также должна быть рассмотрена как одна из форм искусства. Гудман
несомненно уделяет этому особое внимание, как будто между неторопливой, но несомненно
привлекательной формой поэтического слова в структуре обыденной речи и в постепенном и
необратимом появлении сильного Гештальта в опыте переживания хорошего контакта,
существует особенное соединение, близкая, тесная связь.
Сейчас мы должны обдумать почему это должно быть именно так.
Вместе с тем, мы можем сказать, что черты любого эстетического опыта появляются в поэзии
в другом аспекте. Например, поэзия, во всех её формах, на деле является единственным случаем
языка, ссылающимся на самого себя. Слова стихотворения не отсылают читателя назад к какому-
нибудь скрытому (дальнейшему) значению, их ценность заключается в них самих, они имеют
смысл во время их произнесения. В поэзии само слово уже является художественным
произведением, и мы рискуем ничего не понять, если истолкуем его как ключ к неизвестному
бессознательному или сочтём его автобиографичным, не слыша в тишине его голос и скрытую в
нём тайну. Ни слушатели, ни сам поэт не нуждаются в понимании скрытого содержания символа
(Perls et al., 1994, 102). “Песня – это не знак, в том смысле, что она не указывает на что-то ещё, на
что-то, что превосходит, на какую-то мысль; в самой песне происходит то, что превосходит”
(Gadamer, 1990, 37-38).
Опыт контакта также имеет отсылает к самому себе. В завершенном контакте уже содержится
признак выздоровления, это и есть здоровье.. Но, как подчёркивает сам Гудман (Perls et al., 1994,
202) поскольку эмоции, возникающие в контакте, не могут представить единственный критерий
этики, в таком случае они представляют норму, свойственную психотерапии. Как мы уже
видели, терапевтические взаимоотношения поддерживают только тот смысл, который они дают в
процессе своего развития и в которых, в итоге совпадают с тем же развитием.
В любом случае, если поэзия действительно создаёт свою реальность, свой мир, независимо
формируя и воздействуя на слова и объекты окружающей действительности в соответствии со
своими намерениями, то становится ясно, что контакт – это не просто “присвоение” реального
состояния дел), а событие, которое заставляет реальность стать активной. Но мы должны
продолжать.
‘Бесплотная’ речь, бессодержательный, бессмысленный разговор, словно червь, поглощает
вербализацию, в терапевтических отношениях она должна быть побеждена и повержена. И
единственный возможный выход из этой ситуации, по словам Гудмана – это поэзия.
Когда мы снова обретаем речь, она уже не служит нашей изоляции или избеганию, а
поддерживает в случае неожиданной встречи с другим. Терапия – это долгое путешествие в
поисках слова: клиентом, как и поэтом движет желание найти подходящее слово, чтобы выразить
себя, уникальность своего опыта. Вслед за Лаканом, Гадамер утверждает, что “психотерапия
может быть полностью определена в том смысле, что прерванные процессы становления
объединяются в законченную историю (которая может быть рассказана)” (Gadamer, 1971, 93).
Повторное присвоение симптома, как повторное принятие ответственности за себя и свой опыт
означает как ясно показывает пример, приведенный Ирвингом Полстером (1988), нахождение
своих собственных слов для того, чтобы рассказать свою собственную историю.
Разница между терапией и поэзией заключается в том, что поэт создаёт своего собственного
“идеального зрителя” (Perls et al., 1994, 104), в то время как пациент во власти хаоса
вербализации не в состоянии обрести эту силу в самом себе, если кто-то другой не предоставит
ему такую возможность. Терапевт представляет собой такого зрителя, живую ситуацию, который
наделяет слова пациента новым смыслом. До встречи с терапевтом пациент слышит рассказы
других о себе; он узнаёт себя через эти рассказы. Узнать– значит оставить другого в его
собственной отличности. В то время как мы принимаем его, присваивая его слова и не признавая
что на самом деле они принадлежат ему и что мы не можем сделать разговор о них объектом
обладания, предметом для наших собственных дискурсов, простым подтверждением наших
предубеждений.
Узнавание включает в себя динамизм, которому нельзя препятствовать. Обретение себя всегда
подразумевает опознание части другого: “клиент чувствует, что он может быть собой до конца
при наличии другого и может узнать другого в его реальности” (Salonia, 1992, 14). “Мы”
появляется только после того, как было установлено полное разграничение между Я и Ты (ibid.,
14; Perls et al., 1994. 197-98), так как слово, объединяющее нас, в то же время превосходит нас,
приобретение слова заново – это истинная поэзия, в которой мы встречаемся.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ
На этом круг замкнулся. Наше путешествие началось с текста, симптома, незаконченного
прошлого, которые выдвигают перед клиентом герменевтический вопрос. В процессе
терапевтической работы этот текст, услышанный как призыв, потерял свою ригидность чтобы
быть восстановленным в первичное намерение к взаимоотношениям в игре опыта. Здесь,
наконец, этот текст находит возможность “говорить”. Благодаря творческой силе поэтической
речи, подбираются слова, которыми он может быть высказан сегодня и таким образом,
достигается совершенство речи, как основная цель контакта, прожитого в терапии. И с этого
момента восстанавливается способность воспринимать непрерывный поток усваиваемого опыта.
То, что произошло внутри терапевтической ситуации, не может пройти без последствий.
Эффективный опыт приводит к научению. Пациент, покидающий терапию, научается
исследовать свое прошло, которое, в соответствии с подлинным духом герменевтики, заключает
в себе огромный творческий потенциал. (Perls et al., 1994, 82-83), Если “невроз – это фиксация
неменяющегося прошлого, терапия – это та ситуация, в которой мы понимаем, что прошлое
можно переделать; существует скрытая энергия, скрытая среди лучший возможностей человека.
Суметь управлять ею, значит заново найти в себе удивительные силы детства: спонтанность,
воображение, способность получать опыт, прирождённая прямота и доверительная открытость
по отношения к различным возможностям, которые предлагает жизнь”.
Однако, в Гештальт Терапии воспоминание не расценивается как привнесение на поверхность
осознания древней археологической находки, которую нужно сбросить как тяжкий груз; это
скорее открытие заново целого ряда доступных на данный момент возможностей. Мы не
начинаем каждый раз заново писать текст своего существования, мы переписываем его в
соответствии со своей осведомлённостью об изменениях, происшедших в ситуации в себе. В
итоге, поэтичный текст возникает каждый раз из набросанного плана речи. (Gadamer, 1987, 95).
Как и другие виды герменевтического опыта, терапия “завершается” обретением способности
открыто принимать любой вид опыта. Пациент ещё раз вступает в восхитительную игру жизни,
где иногда необъяснимая динамика сложных социальных отношений действует решительно, не
оставляет времени на удовлетворение потребностей индивида. Гудман и Гадамер, имеют более
схожие взгляды на эту ситуацию, чем может показаться на первый взгляд. Но этот вопрос
заслуживает более подробного изучения, и данная статья не может предоставить эту
возможность. Как мы уже поняли, контакт требует пауз…