УЧИСЬ ДУМАТЬ. Письма к дочери.

Публикуем четыре письма, написанных Е.Л.Шифферсом старшей дочери, Лене,

перед ее поступлением в театральный институт (1974-75). Письма эти вошли в
книгу "Преодоление Гуттенберга", издание готовится к выходу.
ПИСЬМА К ДОЧЕРИ ЛЕНЕ

1.

Лена,

я посылаю тебе обещанные книги.

В книге о Рублеве обрати внимание на главу об иконе «Воскрешение Лазаря», –

она написана очень достойно и вскрывает тонкий подход: через сравнение с
«каноном» показывается иная трактовка, связанная с «богословием света» или
исихазмом, как подлинной аскетической практикой. Поскольку «храм» был и
школой и университетом для русских, то огромную роль, определенную и
богословскими определениями, играли зримые догматы, или, как писал отец
Павел Флоренский, «обличение вещей невидимых». Существует символическое
толкование храма и пр. и пр. Книга о Рублеве еще раз показывает возможность в
наших условиях серьезного подхода. Об этих связях «целого мировоззрения»
писал и Лихачев в тех книгах, которые я рекомендовал тебе, и это важно и
интересно: связь литературы, жизни и иконописи.  Если припомнить «типологию»
П. Сорокина, которую ты у меня перепечатала, то налицо тип «идеальной»
культуры, ориентированной на Высшие Ценности. Литература здесь
характеризуется  житиями и летописью, нет, так называемого «психологизма»,
нет выдуманных историй, нет «художественной литературы» в современном
понимании, как нет и «живописи» в современном понимании… Вот посвятить
жизнь вскрытию этих «взлетов» в России (св. Нил Сорский, исихазм, преп. Андрей
Рублев, освобождение от татар, иконопись, летопись, жития и пр. и пр. (доведя
исследование, через установление связей со святыми отцами Византии, до Ивана
Киреевского, чтобы вскрыть его установки философствования, чтобы вскрыть
ценности и слабости славянофильства и русской литературы гигантов 19-го века
Достоевского и Толстого, чтобы вскрыть ценности и слабости «русского
ренессанса» начала ХХ-го века, – вот тот круг проблем, который, по-моему, может
утолить жажду исследователя, на любой географии, может и принести реальную
помощь людям…

Несколько позже постараюсь выслать тебе и книги Лихачева. Если мне удастся
приехать, то привезу с собой две-три книжки для прочтения, которые  выслать не
могу, – поэтому и думал, что ты приедешь, чтобы сходить в Кремль, в Соборы
Руси, чтобы почитать кое-что у меня… Ну да ладно, пусть идет так, как идет.
Занимайся спокойно, – в конечном итоге экзамены надо сдать за 10-ый класс, а
там уже все остальное, – прочтение же рекомендованных книг даст «общий»
взгляд и может показать, что абитуриент действительно интересовался данными
вопросами, чего во всей остроте обнаженности о нашем милом абитуриенте Ляче
мы сказать не можем, хотя ее очень любим и обнимаем всей семьей,

папа. 
8 июля 1974 г. М-а

2.

27 июля 1974 года от Р.Х., Москва

Доченька,

получил  твое письмо «синими» чернилами, подписанное тобою 22 числа на

штемпеле «25»? И пришло «27». Странно работает почта, а? Или странно
работает моя доченька? Я немного приболел, поэтому, вероятно, встретимся уже
после твоих экзаменов. Меня, честно говоря, больше волнует не столько твое
поступление или не поступление, сколько твои реакции на сей счет: было бы
печальным, если бы ясность юношеского сердечка была омрачена или хоть на
йоту затемнена суетными огорчениями, растеряв крупицы направленности на
восстановление подлинной традиции анализа культуры. Мне бы хотелось, чтобы
ты поняла серьезность твоих прикосновений к Рублеву и еще к чему-то. Поняла
во всей реальности, – восстановление традиционного подхода к анализу
культуры (хотя бы в намеченных уже связях: молитва, откровение, храм,
иконостас, философия, нравственность, жизнь) есть дело великое, и совершать
его можно и поступив, несколько легче, ибо можно совмещать занятия по своей
программе с программой ВУЗа, и несколько сложнее, если придется делать это
«домашними» ходами. Это – самое главное, на мой взгляд, а все остальное –
пустяки и игры самолюбия. Сейчас грешно кукситься во всех смыслах. Сейчас –
время серьезной работы, ибо плоды этой работы, зрелой серьезной работы без
всяких скидок на условия, могут увидеть даже свет, понимаешь? Отвечай на
экзаменах спокойно и вдумчиво, – их дело решить, нужны ли им такие ученики.
Не чувствуй себя зависимой, понимай, что не только комиссия выбирает тебя, но
и ты экзаменуешь, выбираешь комиссию, – может быть, это уже такой уровень
мракобесия, что болезнью будет учеба там. Это совсем не значит призыва к
молодой наглости и нигилизму, как защите своих претензий, – нет: это означает
только серьезность подхода к делу и избавление от «безличных» критериев о
необходимости поступления. «Говорят» (безличное), что надо бы поступать!!! Это
и есть то «ман», о котором хорошо писали экзистенциалисты, в частности
Хайдеггер. Игра идет всегда «в двое ворот», а не в одни только, да и то сплошь
«пенальти»: стоит дрожащий абитуриент, а ему шпарят с гиканьем удар за
ударом с одиннадцати метров, а он, родимый, уж и коленочки изодрал,
усердствуя показать, что он хороший вратарь. НЕТ – игра идет в двое ворот: ты
точно также играешь в нападении, как и уважаемые господа из приемной
комиссии. И провал может быть и не провалом. Во всяком случае – это еще не
беда. Не смерть близкого, не арест его и пр. и пр.

…Оказывается, мой друг, вся, почти вся переписка Чайковского Петра Ильича
пронизана словами об «обожаемом» мальчике Коле, а многие письма говорят и о
Гранкино, где «братцы» Чайковские бывали, ибо Модест Ильич около пятнадцати
лет был воспитателем Николая Конради, «дяди Коли» из нашего письма от деда
моего к моему отцу. Они жили на Фонтанке, 24, откуда, когда Николаю стало
около 24, попросили Модеста. Переписка оставляет впечатление некоего
«пупизма» корреспондентов. Сестра, родная сестра «бабушки Лизы», Евгения
Густавовна Перримонд, была замужем за Конради Николаем Германовичем,
глухонемым, получившим блестящее образование, умным, талантливым,
несчастным человеком…

…Лариса и Маша на Украине. Машка гоняет кур, есть ягоды, орет на всю
деревню.

Обнимаю тебя, твой отец. Привет маме и Вяче.

3.                     

15-го декабря 1974 г, Москва

Лена,

мы получили твое письмо с рисунком. Друг мой, человек, который сознательно

разрушает свой организм виновен перед Богом, как убийца. Он убивает не свое, а
Божье. Он -  самоубийца. Заливать житейские неприятности наркотиками,
бравировать этим, употреблять цитатки и демонстрировать «утонченность» перед
18-ти летней девочкой, – занятия, быть может, и успешные на фронте нынешних
девиц, но низкие. Наркоман любит наркотики и кейф по их принятии, – но ничего
иного. Если в кейфе можно утонченно побогохульствовать, что есть на рисунке,
поиграть  на нервишках гимназистки, то и это можно себе позволить! Ах, как
утонченно: передайте привет вашему «батюшке»! «Наркоман за наркотик, если у
него отнимут его и будут играть на этом, может стать предателем в самом
прямом смысле этого слова, точно также, как и убийцей в прямом смысле этого
слова. «Пограничная ситуация» выявит когда-нибудь подлинность такого
«больного». Конфронтация к окружающей среде есть бегство от мужества
встроиться в традиционную систему ценностей, а таковая ставит человека в
отвечание не «режиму», а Богу Живому, отдавшему Себя на Поругание и Смерть
ради и «Саши» также, а Саша, видите ли, плюет на Крест Божий, услаждая себя
уколами и бравадой на «маяке», «огороде» или в Тюзе, или в «7Б».  Я вовсе не
«испугался» как просто «родитель», доченька. Я – пуганый, доченька, и прошел
через так многое, что не снилось ни одному из твоих нарко-мальчиков. Я просто
высказал «суждение»: или-или: или я имею с тобой дело, если ты собираешься
обрести мужество стояния перед Богом как взрослый и свободный в своем
выборе человек, или я не имею с тобой дела, как со взрослым и свободным в
своем выборе человеком. Бог даровал человеку свободу, и Адам мог согрешить
даже в прямом общении с Богом, – что уж тут говорить о людях. Быть
мужественным в усвоении высочайших примеров, – это занятие свободного
существа. По сравнению со «следователем» или еще кем-то, все мы – гении и
высокие мужи. В сравнении же с житием любого святого – мразь и пепел, не
говоря  об Иисусе Христе, а Он заповедал нам быть подобными Ему. Где  искать
и на каком критерии отсчета останавливаться? Это – серьезный вопрос и он
относится также и к сфере театра, о котором я немного поразмышляю с тобой в
последующих строчках.

…На мой взгляд, надо приучать свое сознание к работе, к строгой работе. Когда
сознание и осознание выполняет любую работу, оно выполняет ее по каким-то
закономерностям и в каких-то терминах. Это надо усвоить кровью, как «дыхание».
Усвоение этих двух самоочевидных предпосылок работы сознания и с сознанием
необходимо трудится во вскрытии свободы в себе в этой работе. Вскрытие
свободы увязуется с первозданным в опыте человека (каждого человека, ибо он
уникален и неповторим!) восприятием мира и «терминов». Нужно уязвляться
вопрошанием к миру; и свободно-творческого человека выделяет и знаменует
именно то, что он задает вопросы там, где «всем все ясно». Он становится
творцом, как бы «впервые» усвояя термины, в которых работает его сознание.
Творчество восприятия и свобода есть почти синонимы. Итак: необходимо для
реализации свободы и творчества устранять мешающее, очищать «все всем
ясно», – это и есть метод, которому можно учиться и учить, ибо гений-творец
совершает этот процесс естественно. Зададимся же вопросом, который «всем
ясен»: что есть  театр? Когда он существует и когда он перестает существовать?
Что есть унаследованный театр? Так ли уж необходимо такое четкое деление
«пространства» театра на «зрительный» зал и «сцену»?

На каждый ли спектакль необходимо «это» количество зрителей, всегда

заполняющих для «выполнения плана» зал? Или быть может возможны такие
спектакли по такому литературному материалу, когда для полноты реализации
чего-то, что именуется спектаклем-театром, нужно три или один зрящий? Зритель
есть именно зри-тель или слушатель, су-дитель и прочее и прочее? Что берется
за основу? Как должен работать актер, происходящий от их акта, или
действования? В чем это действование, в чем акт?

…Для творчески-свободного человека усвоение терминов, в  которых он работает

с сознанием кажется, не хватает глагола, ибо осознание невозможно без «слов»,
и он начинает с ревизиции существующих «терминов».  Театр – для актера одно,
для зрителя – другое, для критики – третье, для начальства – четвертое и так
далее… Я предлагаю тебе сосредоточить свое сознание на теории театра, а не
на писании каких-то рецензий по поводу чего-либо. Нужно узнать на СНО у Лены
Вартай <нрзб> бывают ли «свободные темы» на экзаменах, если нет, то писать
вступительное сочинение с «вопрошаний» начиная, показуя усвоенный метод в
большей или меньшей степени. Мы говорили о работе со «временем»,
преодолевающим  необходимость «убийства» в спектакле в Каунасе? Откуда в
европейский театр пришла идея «необходимости» или «рока»? Надо знать, что
европейский театр изростает из Возрождения. Что же «возрождалось»?
Возрождались на почве «христианской» культуры, именуемой темным
«средневековьем» языческие, греческие, представления. Они связаны с
«кармой» у индусов, с «ананке» у греков. В греческом театре, произросшем из
осмысления мистерий и мифов, не было героев в нашем понимании, там
действовали «маски» не хватает «на» котурнах и «рок». Но Бог Живой
неподвластен «року» и молящийся Богу может получить освобождение от судьбы,
то есть обрести и реализовать свою неповторимость и свободу. Европейский же
театр воспринял некритически «возрожденческие» тенденции: начало-развитие-
кульминация-конец-расходитесь по домам. Рассказанное и разыгранное так
укореняет покорность ситуации, невозможность борьбы с ней и т.д. Поэтому твой
отец поставил спектакль-исследование, где время обращалось вспять, потом
вновь пускалось в свое течение, актеры менялись ролями, вставали уже умершие
и т.д. Спектакль кончался молитвой, во время которой они освобождались от
подвальных-арестантских-подвешенных костюмов, освобождались от
«повешенности-от-обстоятельств», ибо встретились и проанализировали
пороговый переход смерти. Занимается ли этим современный театр? Нужно ли
этим заниматься, чтобы ориентировать человека на вскрытие в себе свободы и
творчества, или же продолжать наркоманию вспрыскивания идей необходимости?
Покорности, обыденности, без-дарности вне свободы творить мир в восприятии
его? Все это вопросы не праздные и достаточные высокого уровня размышления,
хотя они могут показаться  и вовсе не вопросами, ибо «все всем ясно», – надо
получше «перевоплощаться» и посмелее разговаривать с «начальством», не идти
на «компромиссы» и прочее, но вот тут-то вновь встает вопрошающий в свободе
принятия терминов, а не простого поддакивания: что такое компромисс, перед
кем компромисс, кто есть начальство, и т.д. Вот я написал тебе много (поверь:
много!). На одном этом листочке заложена программа почти на всю жизнь: ибо
если, прожив эти вопросы, которые будут порождать и «родовые», суметь
удовлетворительно ответить на них, – то это значит сотворить себя серьезным
театроведом. Начинать надо всегда сейчас, ибо, как известно «завтра» никогда
не наступает, если оно не наступает «сегодня».

Обнимаю тебя. Тебя нежно целуют Лариса и Машка.

Папа.

4.

19 ноября 1975 г. от Р.Х., Москва

Лена,

тебе нужно постараться решить дилемму: хочешь ли ты поступить в советский

ВУЗ с его для меня неясными критериями, или ты хочешь попытаться поставить
вопросы и поучаствовать в создании театроведения в приближении к пониманию
его как науки? Если принимается второе, то первое (т.е. поступление как таковое
с его страхами и «неуверенностью» постепенно отойдет на задний план: ты
пойдешь сдавать экзамены и на этих экзаменах будешь продолжать свои
размышления о теории театра и театроведении как возможной науке (ибо таковой
еще нет!), сдать плоды этих размышлений комиссии, и она решит (поскольку ей
пока дана власть решать, кто может учиться, а кто нет) принимать тебя в
студенты или нет. Важно понять, что независимо от решения комиссии будешь ли
ты сама заниматься, или же тебя волнует поступление? По поводу «поступления»
я ничего посоветовать не могу. Сам я не «поступал» в институт, а делал то, что
считал возможным делать, – и меня приняли. Я не знал никого из театральной
среды и т.д. По поводу размышлений о теории театра и осмысления критериев
театроведения как науки у меня есть некоторые соображения, и я постепенно
готов поделиться с тобой в письмах этими соображениями. То, что читаешь
«много» и «сумбурно», – это ни хорошо, ни плохо, - читать надо, чтобы понять,
что «театроведение» пока что зиждется не на каких-то ясных опорных
положениях, дающих возможность выработки критериев театра как такового в его
имманентности, если таковой существует, что пока для исследователя неясно
(может быть нет такого феномена как «театр» в его чистоте, а есть лишь нечто от
«психологии», «социологии» или еще какой-нибудь «логии»?), – но
(театроведение зиждется – вернемся к началу длинной фразы) на той или иной
власти рецензента, имеющего те или иные полномочия по «вбиванию»  в мозги
своих субъективных оценок. И здесь дело не только в том, что «рецензент» может
выражать свои взгляды и навязывать их другим при поддержке «группы»,
интересы которой он выражает (будь то «клан», продюссер, «газетная
ассоциация», фирма, партия, класс и т.д.), а в том, что любая оценка, не
исходящая из предварительной и ясно показанной процедуры уяснения
критериев исследуемого объекта, будет лишь «субъективными» всплесками в
соотношении с исследуемым объектом, в данном случае тем объектом, который
описывается словом «театр». Исследователь должен понять, что необходимо
искание и созидание методологии приближения к исследуемому объекту как
таковому, чтобы взять его, исследуемый объект, в «чистоте» (возможной,
естественно), а не подменять «объект», а слово объект есть синоним пред-мета,
то есть того, что пред-стоит-метой, отметой для сознания, не подменять «объект»
глобальным возмущающим эффектом конъюнктуры наблюдателя-
исследователя.  Ибо наука в ее «чтойности» или ее научности как таковой именно
тяготеет к отысканию критериев, которые были бы ясными и воспроизводимыми
вне любых субъективных воздействий того или иного лица. «Паровоз должен
ехать», –– хочет ли этого, или не хочет этого тот или иной субъект. Это должно
быть очень хорошо уяснено, и вот на эту «тему» я готов услышать твои
рассуждения в приложении к какому-либо конкретному случаю. Пусть вопрос о
необходимости создания методологии исследования объекта как такового в его
целостности и имманентности станет предметом размышления. Этим в какой-то
мере занимаются «структуралисты», этим занимался Тынянов и «формальная»
школа в литературоведении 20-х годов (Тынянов, Эйхенбаум, Шкловский и др.).
Этим подходом вызван, по-видимому, и поиск К. Станиславского в создании
«системы» Станиславского, или системы психо-физической тренировки, которая
при определенных способностях к этому делу, давала бы ожидаемые плоды
внезависимости от возмущающего эффекта любых условий. Какое-то
«взаимодействие объекта исследования и прибора исследования» всегда есть,
что признается уже и физиками (Гейзенберг, Дирак, Бор), но ограничивать
эффект возмущения необходимо, иначе мы обречены впадать во
власть  субъективизма и вся забота должна обрести вид борьбы за власть, за
обладание средствами принуждения к приятию нашей точки зрения… Таким
образом встает вопрос о нахождении критериев подхода к системе, структуре,
целостности исследуемого объекта, как такового, в его «чтойности», чтобы не
подменить, скажем, «театр», – моей сегодняшней психологичностью,
социологичностью и пр. и пр. Это должно быть очень хорошо промыслено и
усвоено. И пример тому налицо: «система» Станиславского, гениального
провидца и защитника актера в его «чтойности». Сейчас же клянутся именем его,
а на деле все подменено похотью власти имущих и суждение какого-либо
инструктора, которого явно не приняли бы на режиссерский факультет или
отчислили за бездарность, благоговейно выслушивается и ценится выше, чем
суждение собственно режиссера спектакля, – когда я это очень хорошо понял, я
перестал заниматься живым театром, ибо слушать мнение вовсе
непрофессионала только потому, что он «начальство», мне казалось
оскорбительным не за себя лично, но за дело театра, работником которого я себя
осознавал.  Это – лишь очень частный пример той общей неразберихи, которая
царит в искусствоведении и у нас, и за рубежами. Там – мнение «толпы», ее
вкусов, или суждение продюссера столь же оскорбительны для театра как
такового, – и вот, чтобы обрести ясное сознание того, чем является театр нужно
вырабатывать критерии метода, а то ведь быть может и правы власть имущие:
театр есть «массовое» коммерческое зрелище?! или «массовое»
пропагандистское зрелище?! и т.д. Исследователю пока еще это не ясно, и он,
воздерживаясь,  от пред-существующих точек зрения, выраженных в каких-то
словах, «нагим» стоит и вслушивается в пред-мет своего исследования. Закончим
письмо маленькой цитатой из Густава Шпета, философа начала века,
подвизавшегося в России, а после революции занимавшегося и искусством,
последователя феноменологии  Гуссерля: «…вообще первым шагом во всяком
самостоятельном научном или философском исследовании является  строгий
пересмотр, ревизия тех понятий и представлений, с которыми приходится иметь
дело исследователю, – это верно как в большом, так и в малом. Сомнение
(методическое), критика, воздержание от суждений, – разные названия,
выражающие это необходимое методологическое требование» («Явление и
смысл»). Тебе хорошо бы достать Шпета, а затем, может, Вяч. Иванова (поэта-
символиста начала века) с его идеями «хоровода» и т.д. Поговори об этих
фамилиях с Калмановским.

Почаще сиди в читальных залах и работай. Поменьше бывай дома, особенно,

когда создается не рабочая атмосфера. Иди в читальню. Сиди, думай и т.д.
Поменьше занимайся самолюбованием: иначе вместо театроведения получится
«нарциссоведение». Постарайся создать утренний режим: массаж в кровати (если
забыла – опишем), упражнения, душ от теплой воды до ледяной, затем или
работа, или чтение и размышления, учись думать. Методологически возвращаясь
к одному и тому же объекту раздумий. Всегда знай, что тебе рады будут в Москве
и на время и насовсем. Лариска собирает тебе «косметический подарок», уже, по-
моему, есть 4-5 наименований, – пришлем. Машка тебя вспоминает. Перестань
валять дурака, – ты здорова, отец твой пока тоже, у тебя отдельная комната,
книги и занятия, – всего этого достаточно для покоя, но «жажда» как таковая
ненасытима, а коренится она, жажда, в самолюбии по учению святых отцов и
аскетов всех рел. систем.

Обнимаем, пиши. Я смогу осилить 1-2 письма в месяц, где будут излагаться
мысли о театре. Зайти к Маше М. и попроси ее написать нам на имя Л. Данилиной
письмо с вестями о ее отце. Жаковской скажи, что она слишком долго держит
книгу и пусть отдаст ее тебе; она давно взяла у меня мой роман «Смертию
смерть поправ».

папа.