Мельников Г..П.

Системная типология
языков: синтез
морфологической
классификации языков
со стадиальной

2000 год
ББК 81 Утверждено
М 48 РИС Ученого совета Российского университета дружбы народов

Рецензенты: кандидат филологических наук, доцент Т..В..Ларина, кандидат

филологических наук, доцент С..А. Лубин

М 48 Мельников Г.П.

Системная типология языков: синтез морфологической классификации языков со

стадиальной: Курс лекций – М.: Изд-во РУДН, 2000. – 73 стр.
ISBN 5–209–01017–1
В курсе лекций содержатся материалы по современной системной типологии языков.
Развиваются идеи системного языкознания (В. фон Гумбольдта, И..И. Срезневского, А..А.
Потебни, И..А. Бодуэна де Куртенэ), раскрывается понятие внутренней формы языкового
типа и доказывается взаимодополнительность традиционной, морфологической и
стадиальной классификации языков, а также анализируются семантические и семио-
тические особенности языкового типа.
Курс лекций предназначен для студентов и аспирантов филологических специальностей,
преподавателей, а также широкого круга лингвистов, интересующихся проблемами
истоков типологического своеобразия языков.

ISBN 5–209–01017–1 ББК 81

© Издательство Российского университета дружбы народов, 2000 г.

© Г..П. Мельников. 2000 г.
 СОДЕРЖАНИЕ

ПРЕДИСЛОВИЕ

I._О месте системной методологии в системе научных подходов

II._Идеи стадиальности и системной лингвистики

1._Истоки идей стадиальности

2._Состав стадий и причины стадиальных перестроек в свете "нового

учения о языке"

3._Учение В..Гумбольдта о внешней и внутренней форме в языке, о

языковом и внеязыковом содержании

4._Уточнения представлений Гумбольдта о природе языка

А..А..Потебней и И..А..Бодуэном де Куртенэ

5._Природа слова и лексемы в свете идей Гумбольдта – Потебни –

Бодуэна

6._Истоки неограниченности номинативных возможностей языка

7._Языковое видение и мировоззрение

8._Релятивность деривационного значения, морфологические

классы и формальный синтаксис

9._Преемственность передачи языкового опыта и причина

стадиальных перестроек

III._Факторы стадиальных перестроек языков в свете идей

изменения номинативного ракурса

1._Обстановочный номинативный ракурс языков со

словопредложениями (языков микроколлективов)

2._Номинативный ракурс "эргативных" языков, т..е. языков,

формирующихся в макроколлективах

3._Форма и значение знаков "субъекта" и "объекта" в "зргативном"

предложении

4._Номинативный ракурс языков, специализированных для

обслуживания членов мегаколлективов
 5._Проблема отношения "стадиальной" классификации языков к
Гумбольдтовой "морфологической" классификации

6._Явные и возможные точки соприкосновения "стадиальной

классификации языков с "морфологической"

7._Препятствия на пути увеличения точек соприкосновения между

"стадиальной" и "морфологической" классификацией языков.
"Подлежащее–сказуемое", "субъект–предикат", "субъект–объект "
и "тема–рема"

8._Предикативная одноядерность и многоядерность, "существенные

и сущностные" основания классификации языковых систем

9._Гипотеза существования трёх самостоятельных осей стадиальных

перестроек номинативного ракурса языка

IV._Семиотические и семантические особенности языкового типа

1._О содержании данной главы

2._Единицы языкового и внеязыкового сознания и ассоциации

между ними

3._Cхемы логических и речевых (как номинативных, так и

коммуникативных) актов предикации

4._Мотивы и этапы выбора варианта номинативного смысла

предложения и границы его актуального коммуникативного
членения

5._Функциональное оправдание наличия потока внутренней и

внешней формы языкового типа

6._Высказывание, сообщение, предложение (ненапряженное и

напряженное), словосочетание и слово.

7._Отношение предложения, словосочетания и слова к категориям

коммуникативности и номинативности, целостности и связности

8._Подобие проявлений внутренней формы языкового типа на всех

его ярусах.

9._Примеры системно-типологического объяснения особенностей

языка флективного строя.

ЛИТЕРАТУРА
 ПРЕДИСЛОВИЕ

Вниманию читателя предлагается книга, основывающаяся на материале

специальных курсов лекций по различным проблемам системной типологии
языков, читаемых студентам и аспирантам-филологам. В ней излагаются итоги
исследований в области системной типологии языков, которые проводились в
течение предшествующих более чем трех десятилетий. Содержащиеся в этом
издании результаты и отстаиваемые теоретические положения не стали за эти
годы общеизвестными и тривиальными и при нынешнем состоянии
лингвистической типологии и потому могут представить интерес для широкого
круга лингвистов. А поскольку автор и его ученики продолжают работу в области
выявления факторов типологического своеобразия языков и механизмов
типологических перестроек, то открылась возможность, изложив теперешнее
состояние развиваемой автором системной типологии языков, продемон-
стрировать продуктивность исходных представлений системной, базирующейся
на идеях ее основоположников, и способность этих представлений и идеи ясно
очерчивать границы своей продуктивности и выявлять те звенья в теории.
внесение поправок в которые расширяет эти границы и закрепляет уже
завоеванные рубежи.

В курсе лекций приводятся результаты, достигнутые в ходе проверки (на

конкретном языковом материале) справедливости полученных ранее
теоретических выводов. Предложены также уточнения и толкование основных
системно-лингвистических понятий, благодаря чему удалось разрешить ряд
типологических проблем, которые на прошлых этапах были только поставлены.

Основное внимание уделено вопросам синтеза результатов традиционной

морфологической классификации языков и вариантов стадиальной типологии, в
связи с чем предлагаются уточнения в понимание природы отличий между
флективными, агглютинативными, инкорпорирующими и корнеизолирующими
языками и природы отличии между языками номинативного и эргативного строя.
Доказывается, что и морфологическая, и стадиальная классификация отражает
грани одних и тех же языковых сущностей, хотя и в разных аспектах, и что этот
факт остается до сих пор неосознанным для широких кругов теоретиков и
практиков языкознания в связи с тем, что строй языков мира до сих пор
рассматривается лишь с европоцентристских позиций.
Отметим также, что автор опирается на исследования текстов и грамматик
разносистемных языков, проводившиеся не только непосредственно им самим, но
и его учениками. Перед ними ставились задачи, важность решения которых
вытекала из общей логики осознания наличия новых проблем и появления
гипотез в процессе рассмотрения строя как "обычных", так и "экзотических"
языков с позиций уже имеющихся достижений системной типологии.

Наиболее важным из этих достижений было последовательнoe приближение к

раскрытию смысла термина "внутренняя форма языковой системы"
существование которой как главной типологической характеристики языка
постулировал В. фон Гумбольдт, но не ycпел предложить формулировку
содержания этого понятия.

Автор считает своим долгом выразить глубокую благодарность декану

филологического факультета В..Н. Денисенко и заведующему кафедрой общего и
русского языкознания Л..А. Новикову, много сделавшим для того, чтобы этот труд
увидел свет.
 I. О МЕСТЕ СИСТЕМНОЙ МЕТОДОЛОГИИ В СИСТЕМЕ НАУЧНЫХ
ПОДХОДОВ

Системная типология языков является одним из разделов современной системной

лингвистики, подобно тому, как другими ее разделами можно считать, например,
системную фонологию, системный синтаксис, системную семиотику и т..п.
Объединены ли разделы общностью методологического подхода к решению
поставленных проблем. Следствием единства такого подхода оказывается
возможность использования результатов, полученных в одной отрасли
языкознания, для проверки надежности результатов, полученных в других его
отраслях. Этим системная лингвистика существенно отличается от других
наиболее известных направлении языкознания, ибо их методологические
установки таковы, что каждый из его разделов (например, фонетика, синтаксис и
семиотика) строится на самостоятельных исходных основаниях, и результаты
такого многоаспектного рассмотрения изучаемою языка не синтезируются в
целостное представление о его своеобразии. Такое представление складывается
только на основе системологических оснований подхода к изучению сложного
объекта, к числу которых относится и язык как объект языкознания. Поэтому,
прежде чем непосредственно переходить к изложению сути современного
состояния системной типологии языков, целесообразно кратко изложить
сформировавшиеся к настоящему времени представления о месте системологии в
системе научных подходов как методологической базе современной системной
лингвистики и такого ее раздела, как системная типология языков.

При всем почти космическом многообразии научных подходов степень их

отличий друг от друга неодинакова, и поэтому естественно стремиться найти
основные принципы, модификациями которых фактически являются конкретные
научные концепции и методологические установки.

Примером наиболее широкого взгляда на приемы научного познания является

точка зрения Р. Фейнмана, который выделяет в науке вообще только два
полярных подхода, условно называемые им вавилонским и греческим [104].

"Вавилонская традиция" в науке, например, – в математике, – заключается в том,

что вы знаете самые разные теоремы, многие связи между ними, но не осознаете
до конца, что все они могут быть сведены и к набору “аксиом”, т..е. некоторому
исходному небольшому перечню самых важных первичных знаний.

“Греческая традиция”, на примере математики, исходит из того, что все теоремы

геометрии можно вывести из нескольких простых "аксиом" (стр. 46). В
классификации “научных традиций” по Фейнману безусловно прослеживается
такое основание данного противопоставления, как целостность, связанность
компонентов результирующего о знания. “Вавилонянин”, поскольку он "не
осознает до конца", что все эти компоненты могут быть сведены к набору аксиом,
не способен представить, эти компоненты как многообразие следствий одних
исходных причин и в этом отношении увидеть в них одну целостность. Части
знаний для него “рядоположены”. “Грек” же, выводя “все теоремы” из "нескольких
простых аксиом", т..е. все компоненты результирующего знания из некоторой
совокупности исходных знаний, осознает целостность своих знаний.
Следовательно, “вавилонский” научный подход, но Фейнману, противопоставлен
“греческому” как "нецелостный" – "целостному".
Принципиальная важность противопоставления методологических установок по
признаку “нецелостности – целостности” лежит в основании такого философского
направления, как холизм, главным идеологом которого является Ян Христиан
Сметс (1870–1950, ЮАР).

Развивая идеи холизма, Дж. Джинс и Д. Радьяр [105], как и Р. Фейнман, признают,
что господствующая в настоящее время наука, видящая в математизации высший
уровень научности, в основе своей все равно оказывается не целостной, состоящей
из независимых научных дисциплин. Следовательно, в этом смысле, если
использовать термины Фейнмана, современная наука, желая быть "греческой",
фактически основана, по-прежнему на “вавилонских” традициях. Однако хотя
холизм в основу своего учения кладет представление о целостности устройства
внешнего мира и выдвигает требование к самой науке изображать, представлять
тот мир целостно, без чего, по мнению холистов, не может быть его успешного
познания, тем не менее холизм не есть просто развитие “греческой” традиции в
методологии. Дело в том, что, говоря о целостности, теоретики и последователи
холизма понимают целостность, т..е. проявление свойства целостности в
изучаемом объекте и, следовательно, вообще в познаваемом мире, не как
вытекающую из взаимосвязей элементов, а как уже сложившуюся данность, как
ставший результат, при котором факт целостности проявляется в наличии
специфических устойчивых свойств этой целостности. При этом всячески
подчеркивается такая своеобразная черта целостности, как эмергентность, т..е. не
сводимость свойств целого к свойствам его составных частей, в отличие от
ситуаций, рассматриваемых господствующими формами современного научного
познания и прогнозирования, при которых свойства целого выводятся через
анализ причинно-следственных связей и взаимодействий исходных частей со
строго сформулированным перечнем свойств. И вот это восходящее к грекам
требование логической выводимости свойств сложного целого из изначально
заданных условий и столь же строго сформулированных правил включения
первоэлементов в цепи и сети казуальных взаимодействий, увязывающих эти
элементы в целостность, и рассматривается холистами как причина того, что все
более разнообразные знания об объектах и явлениях разной природы,
рассматриваемых и изучаемых господствующими в настоящее время научными
методами, будучи внутренне вроде бы и связанными каузальными сетями,
остаются разрозненными между собой, не приводят к выявлению картины
целостного мира, и этим противоречат идеям холизма.

Однако, с этой точки зрения исходный "греческий подход" в науке, пусть хотя бы
как идеал, как еще не сбывшаяся мечта создать такую систему аксиом, из которой
выводились бы не только все теоремы математики, но и вообще все законы
природы, например, физические, и должны вроде бы тем самым дать целостное
научное описание мира и поэтому рассматриваться сторонниками холизма как
холистический. Однако и Смэтсом, и Джинсом, и Радьяром, что можно доказать
их высказываниями, отвергается и этот идеализированный целостный
математический метод познания мира, даже если бы он был возможен. И
основанием для этого оказывается еще один аспект.

Как уже было сказано, холист понимает под целостностью такое образование,
свойства которого не сводимы к свойствам составляющих его частей. Но это
расхождение между свойствами частей и целого с полной очевидностью
проявляется лишь тогда, когда это целое из своих частей уже сформировано.
Отсюда в самое главное понятие холизма – в понятие целостности – вводится
представление о целом как конечном результате его становления, тогда как
процесс становления, по существу остается вне поля внимания исследователя. А
отсюда делается вывод, что рассмотрение последовательных этапов становления и
вообще анализ, связанный с последовательным изучением процесса связывания
частей в единое целое – это уже не холистический аспект, тем более, что при
типичном движении от аксиом к теоремам и вообще к моделям изучаемых
объектов, столь характерном для методов современной науки, наиболее ярко и
проявляется взаимная несвязанность формально-логических математических
приемов познания и тем самым их несоответствие холистическим идеалам. При
таком сопоставлении господствующих научных методов с холистическими,
антихолистическими считались бы и те методы исследования, которые смогли бы
в глобальных масштабах реализовать “греческий подход”, т..е. найти “аксиомы
аксиом”, из которых были бы выведены математические описания объектов всех
научных дисциплин и, следовательно, описания мира в целом. Следовательно,
такая целостность, даже если бы она была достижимой, все равно не
удовлетворяла бы критериям холистической методологии, признающей только
нерасчленённую параллельно представленную целостность. Стоит напомнить, чтo
единые "греческие" основания для математики и физики мечтал найти Давид
Гильберт, но в конце концов отказался от этого замысла, придя к выводу, что
физический мир существенно сложнее, чем те объекты, которые могут служить
интерпретациями математических моделей.

И вот осознание этого несовпадения греческого идеала целостности в науке с

идеями целостности в холистической трактовке помогает увидеть, что в основе
отличия господствующих современных научных подходов от холизма фактически
лежит уже не целостность сама по себе, а целостность реальных, сложившихся
систем как существующих и данных в параллельной связанности их составных
частей, и целостность последовательно формирующихся систем из их исходных
неизменных элементов с исходно перечисленными свойствами. Иными словами,
холистические представления об изучаемых объектах связываются с образом
ставшего, параллельно рассматриваемого целого, а типичные научные
представления в их современном понимании – с последовательными этапами
связывания исходных неизменяемых частей становящегося целого. Так возникает
деление научных подходов на параллельные-холистические, и последовательные-
научные в современном смысле слова, независимо от того, о "вавилонской" или
"греческой" научности идет речь. Собственно "вавилонский" подход оказывается в
этом случае нецелостным параллельным, холистический – целостным
параллельным, формально-математический – последовательным, но целостным
лишь локально и, следовательно, все равно нецелостным.

Все сказанное позволяет нам теперь уточнить, в чем заключается особенность того
научного подхода, той "методологической традиции", которая отстаивается
современной системологией. [33].

Большая часть образованных людей XX века связывала свои надежды на

счастливое существование со все более широким и разносторонним внедрением
научных достижений во все сферы человеческой жизни, с превращением науки "в
непосредственную производительную силу". При этом в прошлом и в нашем веке
господствовало мнение, что главным условием для успешного развития науки
является все более узкая специализация, позволяющая, в частности, эффективно
разрабатывать и использовать строгие, математизированные методы
исследования, добиваясь довольно быстрых конкретных результатов в различных
областях промышленности, сельского хозяйства и т..д. Справедливость этого
мнения подтверждалась практикой, достижением все более грандиозных успехов
технологической цивилизации, однако одновременно, вследствие такого
прагматического взаимодействия между наукой и практикой, разные уровни и
разные аспекты одного и того же класса объектов и даже одного и того же объекта
превратились в предметы самостоятельных, нередко почти независимых научных
дисциплин. Естественно, что при такой методологической установке хотя и
накапливались все более детальные знания о различных сторонax
действительности, но при этом не только возрастала, а, наоборот, снижалась
степень целостности представлений о мире, и все большее число ученых начинало
понимать, что утрата этой целостности приводит к невозможности добиваться
положительных результатов в одних областях деятельности без ущерба для
сохранения благ, уже достигнутых в других областях или данных самой природой.
Так в сознании людей укреплялась связь представлений о все более
углубляющейся утрате целостности мировоззрения и о строгости научных
методов как о причине этой утраты, где научная строгость толковалась прежде
всего как математическая и, следовательно, основанная на последовательности
логических выводов из некоторого исходного набора аксиом и понятий,
вырабатываемых взаимонезависимо специалистами каждой научной
дисциплины, а то и каждой концепции в рамках одной и той же дисциплины.

Очевидно, что появление идей холизма и явилось реакцией на утраты

целостности официального строгого научного мировоззрения с его идеалом
логической после-довательности выведения нового знания из ограниченного
перечня неизменяемых исходных понятий в каждой из математизированных
научных дисциплин, и в качестве главного средства восстановления целостности
холисты видят в отказе от принципа логико-математической и, далее, любой
последовательности в процессе получения новых знаний из уже накопленных.

Однако принцип параллельности холистам фактически соблюсти полностью не

удается. Рассматривая с холистических позиций объект любой конкретной науки
и стремясь свести все результаты подобных рассмотрении в целостную
параллельную картину мироздания, они невольно вводят и принцип
последовательности, хотя бы в форме признания иерархии уровней в изучаемом,
целостном, параллельно наблюдаемом мироздании.

Поневоле вводится принцип последовательности и в связи с признанием

положения о постепенном усложнении целостности в результате появления
частей в недрах целого и далее – частей из этих частей.

При этом нет никаких оговорок, что такая детализация целого на все более
глубокие уровни частей имеет какое-либо ограничение, вся эта детализация
рассматривается как развитие, совершенствование, все более тесное
взаимодействие частей и целого.

Но подобное движение к развитию и совершенству, представляемое холистами,

почему-то оказывается односторонним: для них самый верхний уровень
целостности – человеческая личность с ее "самостью", а коллектив, народ,
человечество – то уже не целостности. Холисты утверждают, что в целостности
свойства целого не сводимы к свойствам частей, что целое богаче суммы частей по
своим свойствам, но не объясняют, всегда ли и как это происходит, В результате
холизм вынужден считать, что часть в целостности – это вообще не та же
реальность, что часть вне целого. В целостности часть, по их мнению, ближе к
научной фикции, к аналитической абстракции, она не имеет точного выражения,
объясняющего процессы становления.
Чем же отличается системология от холизма, от современного формально-
математического подхода и от фактологического феноменологизма вавилонского,
алхимического типа? Тем, что сочетает идею целостности с идеей
последовательности. Феноменологизм, чисто “вавилонский” подход, лишь
описывает некоторые факты и свойства, он ничего не объясняет ("почему?", "для
чего?") и не рассматривает процессов появления новых объектов или новых
состояний и свойств в объектах.

Формально-математический научный подход стремится это делать, но только в

тех пределах, при которых можно учитывать лишь новые комбинации единиц с
заданными свойствами и валентностями, считая, что какие бы сложные
целостности при этом ни возникали из связывающихся элементов, свойства этих
составных элементов никак при этом не изменяются. Конечно, пренебрежение
подобными изменениями, при сравнительно небольшом числе этапов
усложнения, в конкретных случаях допустимо, но рано или поздно неучёт
накапливающихся изменений становится причиной расхождения между
предсказаниями ученого или конструктора и фактами, и поэтому масштабы
целостностей, описываемых подобным комбинаторным математизированным
методом могут быть лишь незначительными, а потому – в принципе не
сводимыми к единой формально-аксиматической модели мироздания.

При холизме и его стремлении к параллельности оказывается возможным лишь

признавать взаимодействие между частями и целым, с оговорками, что части в
этом случае – это нечто далеко не то же самое, что мы получим, изъяв их из
целого, и не то, чем они представляются при математизированном
детерминистском подходе, поэтому конкретные механизмы взаимодействия
частей и целого холистами не могут быть раскрыты.

При системном подходе, где уточняется самая общая система категорий и схема
актов появления новых свойств в объекте, где идея “свободы” следствия при
тождестве причины заменяется закономерным многообразием следствий
благодаря учету многообразия состояния материала, выступающего в качестве
условия при возникновении следствия, под воздействием одной и той же
причины, взаимодействие между целым и частями не только признается, но и
раскрывается, учитывается в явном виде, чего нет и в формально-научном,
детерминистском, математическом методе, не говоря уж о фактологическом
“вавилонском”.

Следовательно, при системном подходе обеспечивается учет таких факторов,

благодаря вниманию к которым научное исследование сохраняет достоинства
последовательного причинно-следственного рассмотрения и в то же время,
возможным становится поэтапное восхождение ко все более высоким уровням
целостности при использовании разработанных методов внесения поправок в
характеристики частей для отражения тех изменений в этих частях, которые
возникают в них в связи с усложнением и увеличением уровней целостности.
Обнаруживается сводимость все большего числа аксиом и исходных понятий,
созданных ранее авторами формально-математических частных научных
дисциплин, ко все меньшему числу все более универсальных аксиом и понятий, и
тем самым системное научное описание приближается ко все более полному и все
более целостному отражению мироздания. Следовательно, подчеркнем еще раз,
что системология, как методологический принцип, обеспечивает непрерывное
приближение к идеалу формально-математических (разработанных в их первых
вариантах еще древними греками) методов, т..е. к последовательной выводимости
понятий и представлении о мироздании, из все меньшего числа исходных
понятии и аксиом, но тем самым оказывается обеспеченным и непрерывное
приближение к идеалу холизма, т..е., к построению все более целостной картины
мироздания, причем такой, которая не ограничивается холистической
синхронной данностью, а раскрывает как этапы эволюционного становления
изучаемых объектов, так и тенденции предстоящих изменений.

Так системный подход в его системологическом варианте оказывается способным

существенно продвинуться к тем целям, которые ставят перед собой
представители как формально-математической, так и холистической методологии
научного исследования, т..е. методологии последовательной, но не целостной, а
суммативной, ахронической, и методологии целостной, но не последовательной,
синхронной.

Но следует ли из всего сказанного, что системологическая методология не имеет

ничего общего с "вавилонской", т..е. параллельной, подобно холистической, но не
целостной, а сводящейся к накоплению фактов и рецептов, без какой-либо
методики их увязки, согласования и объяснения? Такой вывод был бы неверен.
Ведь, с одной стороны, хотя системология обеспечивает поэтапное включение все
новых сведений из различных научных дисциплин в единую целостную картину
мира, новые научные факты поначалу могут быть и недостаточно достоверными,
и неверно соотнесенными с ранее выявленными фактами и выводами, так что в
результирующую целостную картину мира они могут еще и не попасть.
Следовательно, некоторая часть знаний, накопленных человечеством, всегда
существует как параллельная сумма не связанных фактов, рецептов и т..п., т..е.
формируется на основе “вавилонской”, “алхимической” методологии.

С другой стороны, насколько глубоко ни увязывались бы известные факты с их

причинами и условиями, а причины и условия с еще более глубокими исходными
факторами и понятиями, и как ни уменьшался бы благодаря этому круг
первичных понятий и аксиом мироздания, все равно самые первичные из них
остаются неоткуда логически последовательно не выводимыми, опирающимися
лишь на интуицию ученого и не укладывающимися в целостную научную картину
и потому также остающимися суммативными и параллельно представленными.
Следовательно, и без “вавилонской”, т..е. суммативной и параллельной,
методологии воспользоваться достоинствами системологической, т..е. целостной и
последовательной, методологией невозможно, важно лишь, что системология
позволяет свести этот суммативный параллельный массив исходных
фактологических знаний к непрерывно уменьшающемуся и обеспечивающему
при этом последовательное расширение границ наших представлений о единых
законах гармонического развития все новых уровней мироздания. К настоящему
времени способность системологии синтезировать достоинство иных
методологических подходов может быть подтверждена резульатами ее
приложений к решению сложных проблем многих научных дисциплин.

Результирующая схема рассмотренных важнейших методологических подходов к

познанию действительности.
 Тип методологического подхода

Целостный последовательный системный

функциональный-

эволюционный
параллельный холистический

(синхронный)
Суммативный

последовательный
“греческий”

формально-логический

(ахронический)
параллельный “вавилонский”

алхимический,

рецептурный,

фактологический

Именно так понимаемый системный подход в науке, так трактуемые

методологические основания условий максимальной эффективности изучения
сложных научных объектов используются в современной системной лингвистике
и, в частности, в таком ее разделе, как системная типология языков, состояние и
достижения которой отражены в данном курсе лекций.
 II. ИДЕИ СТАДИАЛЬНОСТИ И ПОНЯТИЯ СИСТЕМНОЙ
ЛИНГВИСТИКИ

1. Истоки идей стадиальности

Ещё основоположники сравнительно-исторического языкознания, при

сопоставлении классических индоевропейских языков с современными, обратили
внимание на то, что по мере формирования современных языков в них неизменно
возрастала роль аналитических средств выражения и падала роль синтетических
средств, столь характерных для классической флективной грамматики.
Последовательные этапы такой перестройки в направлении от синтетизма к
аналитизму можно назвать аналитическими стадиями развития языков. Этот путь
эволюции флективных языков многим выдающимся лингвистам, таким,
например, как А. Шлейхер, казался единственно возможным, а современные
флективные языки с высоким уровнем синтетизма представлялись просто как
законсервировавшие свои ранние стадии.

И..И. Срезневский впервые высказал мысль, что высокосинтетический строй

таких флективных современных языков, как балто-славянские, может иметь своей
причиной не консервацию высокосинтетических стадий развития флексии, а
последовательное дальнейшее развитие флективной техники, если сравнивать её с
классическим состоянием, например, со строем общеславянского языка. Но
отсюда следовало, что в языках могут наблюдаться стадиальные перестройки и в
сторону от высокого уровня флективного синтетизма, но не к аналитизму, а к ещё
более высокому уровню синтетизма [1]. Этапы эволюции языка в этом
направлении можно назвать синтетическими стадиями.

Справедливость типологических воззрений И..И. Срезневского на богатом

конкретном языковом материале, при сопоставлении истории развития балто-
славянских языков с другими индоевропейскими, доказал А..А. Потебня [2; 3]. Он,
в частности, показал, что между синтетическими стадиями можно установить
объективные границы, такие, например, как период смены формального
неразграничения прилагательных и существительных, периодом их четкой
противопоставленности, период смены паратаксических синтаксических
конструкций предложения гипотаксическими и т..п.

Идея последовательное ей стадии в эволюции языков, приводящей к увеличению

удельного веса синтетической техники и ко все более дифференцированному
формальному выражению функций слов в предложении была подхвачена и
наиболее глубоко разработана представителями "нового учения о языке" [4]. Хотя
при последовательном прохождении стадий в языке единицы и структуры их
взаимодействия на всех языковых ярусах существенно перестраиваются, однако
сторонники "нового учения", особенно после осуществлённого И..И.
Мещаниновым [5] анализа строя большого числа ранее слабо изученных языков
исходили из примата перестройки синтаксических структур предложения.
Остальные перестройки объяснялись как следствия смены синтаксических стадий,
причём именно синтетических, поскольку глава "нового учения" Н..Я. Марр
постулировал синтетическую стадиальную перестройку в процессе эволюции
языков, открытую И..И. Срезневским и А..А. Потебней, как универсальную линию,
как "единый глоттогонический процесс" развития всех языков мира. Как известно
эта абсолютизация в конечном счёте явилась одной из причин, которые в
значительной мере дискредитировали в глазах многих лингвистов самое идею
стадиальности, однако стремление все наблюдаемые различия в строе языков
истолковать как стадии "единого глоттогонического процесса" на пути
возрастания роли синтетизма и роста формальной дифференцированности
языковых единиц позволило сторонникам "нового учения" расширить
представления о диапазоне стадиальных перестроек и в языках, которые в
традиционных морфологических классификациях чаще всего попадают в класс
инкорпорирующих, или полисинтетических, увидеть стадии синтетизма,
предшествующие стадиям, характерным для классических и современных
флективных языков. Таким образом, в свете "нового учения" оказались внутренне
связанными, представляющими разные этапы однонаправленных изменений,
такие типы языков, которые в обычной морфологической классификации
рассматриваются совершенно независимо.

2. Состав стадий и причины стадиальных перестроек в свете "нового

учения о языке"

Однако в связи с тем, что сторонники "нового учения" отказывали в научной

состоятельности практически всем существовавшим в то время лингвистическим
концепциям и сформировавшимся на их основе методам, например,
сравнительно-историческому языкознанию и структурализму, то не признавали
они и правомерности категорий и традиционной морфологической
классификации. Вследствие этого звенья стадиальных перестроек
характеризовались ими не в терминах перехода от инкорпорации к флексии, а в
синтаксических терминах, отражающих своеобразие средств выражения
субъектно-объектных отношений и степень формальной противопоставленности
подлежащего, сказуемого, прямого и косвенных дополнений.

При таком рассмотрении, как известно, степень дифференцированности тех

стадий в границах флективного строя, которые были открыты А..А. Потебней,
оказалась не столь значимой, поскольку практически все эти стадии
рассматривались как одна и та же разновидность выражения субъектно-
объектных отношений, названная "номинативной стадией", т..е. стадией, в
которой субъект как при непереходном, так и при переходном глаголе
представлен подлежащим в форме номинатива. Но зато под нечётким названием
"инкорпорирующие". или "полисинтетические" языки с той или иной степенью
развитости агглютинации были обнаружены языки нескольких последовательных
синтаксических стадий. И..И. Мещанинов выделяет как наиболее различимые три
такие стадии, предшествующие номинативной: стадия словопредложения, стадия
посессивная и стадия эргативная. Новейшие исследования Г..А..Климова,
ориентированные на разработку стадиальной классификации языков,
учитывающей особенности не только синтаксической, но и содержательных,
"контенсивных" языковых характеристик, дают основания считать, что стадию,
предшествующую эргативной, более точно можно охарактеризовать как
“активную” [б]. Кроме того, Г..А. Климов склонен рассматривать строй языков
типа банту как проявление ещё одной деноминативной стадии, отличающейся
обилием классных показателей, однако более определённые представления о
месте языков этого типа на стадиальной шкале пока ещё не сложились [40].

Для задач, решаемых в данной работе, вопрос о существе стадии, развивающейся

после стадии словопредложения и перед эргативной, является пока
второстепенным, поэтому в первую очередь мы будем выделять на шкале
стадиальных перестроек три ступени: стадию словопредложения, эргативный
строй, номинативный строй. Вопрос об "активной" и о "классной" стадии будет
затронут лишь в заключении.

В отличие от номинативного эргативный строй характеризуется тем, что субъект

при переходном и при непереходном глаголе выражается различными способами:
при переходном прямой объект оформлен так же, как субъект при непереходном,
а субъект при переходном стоит либо в одном из косвенных падежей, либо в
особом, эргативном падеже.

В языках на стадии словопредложения информация о противопоставленности

субъекта объекту может быть вообще не выраженной [5].

Исследования, проводимые в русле "нового учения и языке", позволили доказать,

что в современных номинативных языках удается вскрыть реликты
предшествующих стадий, и к настоящему времени накоплено много новых
данных, подтверждающих эргативные истоки строя современных номинативных
языков.

Однако, несмотря на всё это, идея стадиальных соотношений между языками

различных морфологических типов разделяется отнюдь не большинством
лингвистов, и объясняется это, по-видимому, прежде всего неприятием того
объяснения причин стадиальных перестроек в эволюции языков, которое было
предложено сторонниками "нового учения". Как известно, это объяснение было
вульгарно-социологическим и заключалось в следующем: смена экономического
базиса в истории любого народа приводила к изменению уровня развитости
мышления у представителей этого народа, а уровень развитости мышления влиял
на строй языка, поскольку сторонники стадиальности считали, что мыслительные
операции в психике людей осуществляются на базе языка. Таким образом, шкала
смены стадий грамматического строя рассматривалась одновременно как шкала
перехода языка на всё более высокий уровень развитости, поэтому наиболее
развитыми объявлялись языки с предложениями номинативного типа, менее
развитыми – языки с эргативным строем предложения, а использование в
предложении инкорпоративных комплексов и, тем более, выражение всего
содержания предложения одним инкорпоративным комплексом –
словопредложением, принималось за проявление минимальной развитости строя
языка как отражения более низкой техники мышления у носителей этого языка
вследствие неразвитости, в соответствующем языковом коллективе,
экономического базиса.

Механистичность такого объяснения подверглась справедливой критике, однако

следствием её явилось, к сожалению, не новое объяснение стадиальности
языковых перестроек или хотя бы призыв к поиску нового объяснения, а отказ от
самой идеи стадиальности в развитии строя языков, хотя в её основе лежали
научные результаты, полученные не только представителями "нового учения", но
и А..А. Потебней, а если иметь в виду не одну синтетическую стадиальность, то и
результаты, и наблюдения основоположников компаративистики и, далее,
В..Гумбольдта, И..И. Срезневского и И..А. Бодуэна де Куртенэ, на чём нам еще
предстоит остановиться.

В данном пособии проблема стадиальности развития синтаксических структур в

эволюции языков и, в силу системной взаимосвязанности всех сторон языка,
проблема стадиальности в исторических перестройках языковых типов целиком,
рассматривается с позиций системной лингвистики и, в частности, такой её
отрасли, как системная типология языков, а под системной лингвистикой
понимается такая концепция онтологии и причин типологических перестроек
языка, последовательные этапы уточнения и развития которой представлены
трудами В..Гумбольдта, И..И..Срезневского, А..А..Потебни и И..А..Бодуэна де
Kypтенэ.

3. Учение В. Гумбольдта о внешней и внутренней форме в языке, о

языковом и внеязыковом содержании

Напомним сначала важнейшие, с нашей точки зрения, черты онтологических

представлений системной лингвистической концепции Гумбольдта –
Срезневского – Потебни – Бодуэна.

Главное в ней – это признание психичности, социальности, коммуникативности и

универсальности языка, следствием чего оказывается необходимость видеть в
языке формируемый в психике каждого члена языкового коллектива
специализированный для универсальной знаковой коммуникации механизм.
Уровни, компоненты, а также структуры отношений и связей между ними должны
быть социально унифицированы и давать тем самым возможность
воспроизводить и опознавать знаки речевого потока и ассоциировать их с
определёнными компонентами внеязыкового мыслительного содержания.
Благодаря этому обеспечивается наиболее эффективное управление ходом
мыслительного процесса в сознании слушающего при его желании разгадать
замысел говорящего, и результатом такого взаимодействия оказывается обмен
социально значимым опытом, накапливаемом в сознании членов обществ,
пользующихся данным языком. От В..Гумбольдта идёт разграничение знаков
речевого потока и психических обобщённых образов для воспроизводства и
опознания этих знаков, а также трактовка образов знака как элементов их
внешней формы, которой противопоставлены функционально элементы
внутренней формы знаков, ассоциированные по смежности с элементами
внешней формы в языковом сознании носителей языка. Элементы внутренней
формы выполняют функцию специальных посредников, которые обеспечивают
возможность ассоциации элементов внешней формы – и, следовательно,
воспроизводимых с их помощью знаков речевого потока – с элементами
внеязыкового мыслительного содержания, например, с логическими понятиями,
благодаря ассоциации по сходству элементов внутренней формы с этим
внеязыковым содержанием. При этом, несмотря на возможность высокого уровня
обобщённости, признаётся образность как элементов вне языкового, например,
логического содержания, так и всех элементов внутренней формы. Благодаря
этому оказывается возможной такая ассоциация по сходству между элементами
внутренней формы с элементами внеязыкового мыслительного содержания,
которая позволяет характеристиками элементов внутренней формы намекать на
некоторые характеристики означаемого таким способом элемента мысли,
достаточные для того, чтобы по воспринятым речевым знакам и
ассоциированным с ними характеристикам означаемого содержания собеседник
мог догадаться обо всём этом намекаемом и подразумеваемом элементе
содержания. Таким образом, по Гумбольдту, благодаря наличию элементов
внутренней формы, ограниченное число элементов внешней фopмы и,
следовательно, используемых языком исходных знаков, позволяет выражать в
актуальных речевых актах безграничное число элементов внеязыкового
мыслительного содержания и управлять, путём воздействия на собеседника
потоком речевых знаков, ходом мыслительных процессов, добиваясь того, чтобы
результатом этой творческой, но направляемой извне, мыслительной
деятельности, в сознании слушающего сложилось то новое мыслительное
содержание, то новое знание, потребность "передачи" которого и побудила
говорящего осуществить, с помощью произнесённых знаков речевого потока,
соответствующее воздействие на слушающего. Если бы общение с помощью языка
осуществлялось не путём таких намёков и стимуляций, а путем буквальной
передачи содержания, например, за счёт непосредственной ассоциированности
знаков с элементами этого внеязыкового мыслительного содержания, без
посредничества элементов внутренней формы, то язык как знаковая система
лишился бы такого важнейшею своего свойства, как универсальность [7].

4. Уточнения представлений Гумбольдта о природе языка

А..А..Потебней и И..А. Бодузном де Куртенэ

Признание образной природы как каждого элемента внутренней формы,

непосредственно, по смежности, ассоциированного со своим элементом внешней
формы, т..е. с образом знака, так и элементом внеязыкового мыслительного
содержания, на который намекает элемент внутренней формы, делает
естественным вывод о том, что любой такой элемент означенного и,
следовательно, конечного в цепи ассоциации, внеязыкового содержания может, в
свою очередь, будучи образом, намекать на некоторые черты какого-либо
последующего элемента внеязыкового содержания, становясь предконечным
посредником по отношению к тому новому конечному, и такая цепь намёков
может быть и многоступенчатой, и ветвящейся. Любой такой удачный намёк на
подлежащий называнию элемент можно сравнить с метким прозвищем этого
содержания, что дало основание А..А..Потебне считать, что каждое удачное
выражение, в рассматриваемой цепи внеязыкового содержания, особенно если это
выражение получило общенародное признание и стало воспроизводимым, может
расцениваться как продукт поэтического творчества. Однако, став
воспроизводимым, это выражение, как удачное прозвище, в некоторых ситуациях
начинает функционировать просто как условный знак, мотив его выбора и,
следовательно, ощущение образных ассоциаций от внешней формы знака через
все звенья внутренней формы до конечного содержания, ослабляется,
употребляемый знак становится в этом случае уже прозаическим продуктом
речевой деятельности [2].

До А..А. Потебни аналогичные соображения высказывал ученик В. Гумбольдта

Г..Штейнталь. Однако он считал, что на определённом этапе развития языка
народ – его творец теряет способность поэтического созидания и употребления
языковых знаков, поэтому многоступенчатые цепи намёков могут быть
реконструированы только лингвистами-этимологами; в любом современном
"зрелом" языке внутренняя форма представлена чаще всего лишь предконечным
элементом, т. e. тем элементом мыслительного содержания, который в
ближайшем прошлом сам был конечным, намекаемым звеном, но перешёл в
число намекающих, так что в наиболее типичных случаях внутренняя форма
языковых знаков с течением времени существенно изменяется, ощущение, пусть
хотя бы подсознательное, исторически более ранних звеньев внутренней формы
угасает, их сменяют новые звенья, новые образы. сложившиеся лишь в недавние
предшествующие эпохи.

Существенно иначе представляется этот процесс в трактовке А..А. Потебни. Он не

отрицает того, что внутренняя форма может быть предельно уменьшена до того
элемента, который непосредственно намекает на конечное выражаемое
содержание. Мало того, иногда она совсем редуцируется, так что знак может быть
употреблён и как условный ярлык этого конечного звена. Но, по Потебне, как
отмечалось, такое редуцированное возбуждение звеньев внутренней формы имеет
место лишь при особых обстоятельствах общения, когда достаточно лишь
прозаическое воспроизведение языковых знаков как носителей закреплённых за
ними конечных элементов внеязыкового содержания. Но это редуцированное
возбуждение отнюдь не есть следствие стирания в памяти носителей языка всех
звеньев внутренней формы. Анализируя речь мастеров слова, народно-
поэтическую речь, речь образную, речь, связанную с "игрой словом", например, в
каламбурах и шутках, А..А..Потебня показал, что все промежуточные звенья
внутренней формы, когда нужно, снова оживляются в языковом подсознании
носителей языка, слово снова становится элементом поэтического творчества. Но
это значит, что даже если ветвящаяся цепь намёков одного содержания на другое,
представляющая внутреннюю форму знака, включает в себя много элементов,
причём на протяжении истории языка эта цепь может удлиняться и осложняться,
то всё равно звено внутренней формы, непосредственно, по смежности,
ассоциированное с внешней, т..е. с образом знака, остается неизменным,
инвариантным и продолжает быть исходным мотивом всех остальных звеньев
намёка и, следовательно, ключом для понимания внутренней формы всех
промежуточных и конечных элементов внеязыкового мыслительного содержания,
обозначаемых с помощью данного знака. Речь, конечно, идет лишь о том
подсознательном понимании, которое называется чувством родного языка и
обостряется лишь при необходимости "поэтического", максимального творческого
использования потенциальных возможностей языковых знаков. Этот особенный,
самый первый, непосредственно ассоциированный по смежности с элементом
внешней формы, элемент в цепи внутренней формы А..А..Потебня называл
"ближайшим значением", или "этимологическим минимумом внутренней
формы", отмечая, что лишь этот элемент является выразителем собственного
языкового содержания, и следовательно, только ассоциация по смежности этого
минимума внутренней формы с элементом внешней формы есть единица
собственно языковая, тогда как произнесённый знак представляет единицу
речевого потока, а все "дальнейшие", как их называл А..А..Потебня, звенья
внутренней формы, хотя они выполняют ту же функцию намёка, что и
"ближайшее", относятся уже к внеязыковому мыслительному содержанию, как и
конечное, намекаемое звено, выразителем которого в конечном счете оказывается
произнесённый речевой знак.

Так идея В. Гумбольдта о существовании внутренней формы знака как основы для
разграничения внеязыкового мыслительного содержания и собственно языкового
получила в грудах А..А..Потебни существенное уточнение и конкретизацию:
внутренняя форма знака может содержать много звеньев, но собственно
языковым является лишь ближайшее, наименьшее значение, тогда как остальные,
"дальнейшие", только функционально близкие “ближайшему”, как намекающие
на конечное звено, и они, как и само это конечное, относятся к сфере
внеязыкового мыслительного содержания.

Как иногда и сам А..А. Потебня, мы будем называть "ближайшее значение" (оно
же "этимологический минимум внутренней формы", или "наименьшее значение")
просто значением, а все дальнейшие, то есть элементы внеязыкового
мыслительного содержания, – смыслами, цепь которых состоит из конечного
смысла, как намекаемого элемента, и промежуточных, как намекающих. Среди
промежуточных важно особо обозначить также крайние звенья. Первое из них,
т..е. то, на которое непосредственно намекает значение знака, условимся называть
ближайшим (по отношению к значению) смыслом, а последнее, непосредственно
намекающее на конечный смысл, т..е. на смысл, подлежащий выражению с
помощью языкового знака, предконечным смысловым звеном внутренней формы
знака, употребленного для выражения данного конечного смысла.

В некоторых употреблениях сам "ближайший" смысл может быть и конечным.

Очевидно, что в этом случае он имеет в качестве внутренней формы лишь одно
звено – значение. А поскольку функция значения лишь намекать на смысл, то
ясно, что у любого значения может быть не один узуальный, т. e. общеизвестный
смысл и, тем более, – не один окказионональный, мотивированный лишь
контекстом.

Еще раз подчеркнём, что при таком толковании онтологии языка собственно
языковой единицей оказывается лишь ассоциация внешней формы с минимумом
внутренней, т..е. со значением. Последующие дальнейшие звенья, т..е. смыслы,
хотя и играют важную роль в общении с помощью языка, но принадлежат уже
сфере внеязыкового мыслительного содержания: намекаемого, т..е. конечного,
либо намекающего, т. е. промежуточного.

К сожалению, представления о природе языка и его отношения к мыслительному

содержанию, т..е. к смыслам, развитые концепциями В..Гумбольдта и
А..А..Потебни, до сих пор не получили должного распространения. Частично это
можно объяснить тем, что в этих концепциях недостаточно определённым
остается понятие языкового знака. В рассуждениях по данному поводу чаще всего
говорится о слове, но иногда речь идет и о формантах слов. Поэтому ясно, что
важным шагом на пут углубления представлений В. Гумбольдта и А..А. Потебни
было введение И..А..Бодуэном де Куртенэ [8] понятия морфемы как той
собственно языковой знаковой единицы, которая является первичной в любом
языке. Морфема есть образ минимального знака, т..е. минимальная внешняя
форма языка, которая в соответствии с рассмотренной схемой, непосредственно
ассоциирована с минимумом внутренней формы, т..е. со значением. В ряде
языков, в том числе – во флективных, типа русского, отдельно морфемы, т..е. без
соучастия других морфем, лишь в редких случаях своим значением
самостоятельно намекают непосредственно на ближайший смысл. Типичным
является такое положение, когда целая последовательность, целый блок морфем,
и, соответственно, блок их значений, являясь воспроизводимым, выступает в роли
"коллективного намекателя" на тот или иной определённый ближайший или
дальнейший смысл, и любой из актуально "намекнутых" смыслов может стать
после того начальным звеном в цепи дальнейших промежуточных и
предконечных смыслов, намекающих на замысленный конечный. При этом
важно, что намёк на начальный смысл осуществляется так, что значение каждой
из морфем блока намекает на характеристики определённого компонента
начального смысла, "высвечивает", как говорил И..А. Бодуэн де Куртенэ, лишь
один из участков этого смысла, а обо всём смысле как о самостоятельной единице
мыслительного внеязыкового содержания данного блока морфем слушающий
может догадаться лишь тогда, когда значения остальных морфем блока помогут
"высветить" хотя и не все, но такое число других компонентов начального смысла,
которое достаточно для того, чтобы слушающий мог догадаться о содержании и
"невысвеченных" участков этого смысла и, следовательно, о начальном смысле
целиком. А так как "заполняемые по догадке" участки начального смысла могут
быть различными, то отсюда вытекает способность одного и того же блока
морфем, через посредство их значений, выступать в качестве "коллективного
намекателя" на несколько начальных смыслов, выбор определённого среди
которых в процессе общения требует учета уже дополнительных сведений,
например, контекстных. По тому, какова "намекательная" функция значений
блока морфем по отношению к начальному смыслу, в случаях, когда он при этом
является ближайшим, в системной лингвистике, как будет показано, удается
внести уточнения в природу различий между корневыми (вещественными) и
грамматическими морфемами.

Убедимся теперь, что представления о природе языка в системных

лингвистических концепциях В..Гумбольдта и А..А..Потебни, дополненные
понятием морфемы, ставшим, после его введения И..А. Бодуэном де Куртенэ,
одним из продуктивнейших во всей последующей лингвистике, позволяет
объяснить многие конкретные процессы формирования и взаимодействия
языковых единиц как универсальных знаков элементов внеяэыкового
мыслительного содержания.

5. Природа слова и лексемы в свете идеи Гумбольдта – Потебни –

Бодуэна

Как уже подчеркивалось, если ближайший (к значению) смысл одновременно

является и конечным, то внутренняя форма его исчерпывается составом значений
многоморфемного блока, и поэтому даже при тождестве состава морфем и при
тождестве внутренних форм многоморфемный знак может быть в речи
выразителем различных ближайших смыслов в роли конечных смыслов. А если
вспомнить, что каждый из этих возможных ближайших смыслов, переходя из
конечных в разряд начальных неконечных и, следовательно, промежуточных, т..е.
беря на себя функцию намёка на тот или иной новый "дальнейший" смысл,
выступающий в роли конечного, а ближайший становится предконечным, т..е.
звеном внутренней формы этого нового конечного смысла, то после этого легко
понять, как много дополнительных конечных смыслов может выражать блок
морфем при каждом из возможных ближайших смыслов.

В данной трактовке природы языка минимальной собственно языковой единицей

оказывается, как уже отмечалось, во-первых, морфема т..е. образ минимального
значащего знака языка, как минимальная единица его внешней формы, и, во-
вторых, ассоциированная с морфемой по смежности минимальная единица
внутренней формы – значение. Если называть ассоциацию этих двух единиц
формы глоссемой, то можно сказать, что воспроизводимый блок морфем и
ассоциированных с ними блок значений представляет собой воспроизводимый
блок глоссем как единиц языкового сознания, т..е. собственно языка.

По-видимому, то, что без специальных уточнений понимается обычно под словом,
в основной своей массе представлено воспроизводимыми блоками глоссем,
используемыми для выражения определенных закрепленных за ним смыслов,
выступающих регулярно в роли конечных или промежуточных. А это значит, что
во-первых, слово, как блок глоссем, чаще всего полисемично, т..е.
многосмысленно, несмотря на тождество входящих в него морфем и,
соответственно, минимума его внутренней формы, т..е. представленного этими
морфемами состава значений; во-вторых, лишь некоторые из возможных смыслов
слова являются ближайшими, опальные же – дальнейшими, выступающими в
роли конечных или промежуточных, и тогда по отношению к ним ближайший
смысл оказывается начальным, первым внеязыковым звеном внутренней формы.

Если под лексемой понимать закреплённое узусом единство слова как блока
глоссем с определённым конечным смыслом, то полисемичность слова и есть его
принадлежность одновременно нескольким лексемам. т..е. ассоциированность с
несколькими смыслами, регулярно выступающими в качестве конечных, В
лексикологии такие "тожесловные", не отличимые по составу морфем, лексемы
обычно называются "лексико-семантнческими вариантами" (ЛСВ) одного слова,
однако при этом остается незамеченным чрезвычайно важный факт тождества не
только состава морфем, но и "минимума внутренней формы" всех этих ЛСВ, т..е.
факт тождества состава собственно значений.

6. Истоки неограниченности номинативных возможностей языка

Разграничения языкового содержания слова – значения как его семантического

инварианта, и смыслов как варьируемых единиц внеязыкового, но
"оязыковленного" (по Бодуэну) мыслительного содержания, среди которых
значение непосредственно намекает лишь на ближайшие смыслы, помогает
представить, как конкретно с помощью ограниченного количества слов языка
может быть выражен, например, назван, практически любой элемент
мыслительного содержания. В наиболее благоприятых случаях он может стать
ближайшим по отношению к значению некоторой узуальной глоссемы. Но если
этот элемент, подлежащий выражению, таков, что не может быть осмыслен как
ближайший к значению определённой глоссемы, то в ряде случаев он может
оказаться в числе узуальных дальнейших: если он не входит и в число узуальных
дальнейших ни одного из слов, то может вступить в эвентуальную, лишь на
данный конкретный случай, ассоциацию с тем из узуальных, ближайших или
дальнейших, смыслов, который, в контексте или ситуации общения, наиболее
очевидным способом, по сходству или по смежности, взаимодействует со
смыслом, подлежащим выражению, так как любой узуальный смысл слова
способен эвентуально выступить в качестве предконечного. Следовательно,
каждое слово способно "покрывать" целое поле смыслов: центром этого поля
являются ближайшие узуальные смыслы, от каждого из них идут ветвления
ассоциаций к дальнейшим узуальным смыслам, а любой из узуальных смыслов, в
свою очередь, становясь предконечным, может эвентуально намекать на
множество новых конечных смыслов, "не оязыковленных" закреплёнными за
ними узуальными словами.

Но и этим не исчерпываются возможности выражения, с помощью имеющихся

знаков языка, элементов внеязыкового мыслительного содержания, т..е. смыслов.
Ведь подобно тому, как значения слова могут намекать на отдельные компоненты
ближайшего смысла, обеспечивая называние, номинацию этого смысла, сами
конечные смыслы нескольких слов. объединяясь в блоки и становясь
предконечными, также способны намекать на компоненты некоторого более
сложного целостного конечного смысла, осуществляя совместную номинацию,
или, более кратко, когноминацию этого конечного смысла [9]. Следовательно,
если какой-либо элемент внеязыкового мыслительного содержания
представляется говорящему настолько сложным, что, по его мнению, для
понятной собеседнику номинации этого элемента окажется недостаточно
употребить одно слово с той или иной его внутренней формой, то назвать этот
элемент, сделать его в акте речи конечным смыслом, говорящий может с
помощью когноминации. Наиболее удачные когноминации закрепляются в
языковом коллективе, становясь узуальными. Так появляются многословные
лексемы.

Таким образом, несмотря на ограниченность морфем и слое языка, при

творческом использовании приёмов номинации или когноминации, можно
назвать с помощью слов данного языка неограниченное число конечных смыслов
во всём том объёме мыслительного содержания, который составляет
индивидуальный и социальный опыт человека. Сказанное позволяет сделать ряд
дополнительных выводов, имеющих отношение к учёту специфики
грамматического строя языка и, следовательно, к типологии языков, в частности,
– к проблеме стадиальности синтаксических структур.

7. Языковое видение и мировоззрение

В свете всего рассмотренного очевидно, что два языка могут отличаться друг от
друга количеством морфем и, следовательно значений, количеством слов и
количеством лексем, и это в принципе ведёт к различию числа ближайших
смыслов, выраженных лексемами сравниваемых языков: в том языке, где меньше
лексем, меньшим будет и число ближайших смыслов, так что полный объем
мыслительного содержания, элементы которого могут выступать как подлежащие
выражению конечные смыслы, распределяясь между ближайшими смыслами,
должен будет разбиваться на сравнительно большие смысловые поля. Но даже
если состав лексем двух языков примерно одинаков, так что в этих языках
практически равно число ближайших смыслов и, как следствие, равна "площадь"
смысловых полей, то скорее всего "центры" этих полей, т..е. содержания
ближайших смыслов, будут в различных языках в той или иной мере отличаться.
Следовательно, когда нужно выразить определённый конечный смысл средствами
разных языков, то в одном языке этот смысл может оказаться в числе ближайших,
в другом – в числе хотя и не ближайших, но узуальным способом
ассоциированных с ближайшим, в третьем же для этого может потребоваться
лишь эвентуальная ассоциация одного из ближайших в качестве предконечного
для намёка с его помощью на этот эвентуальный конечный смысл. Различия в
средствах выражения могут заключаться и в том, что в одном языке узуальное или
эвентуальное наименование выражаемого актуального конечного смысла может
быть осуществлено средствами однословной номинации, тогда как и в другом
языке для этого потребуется когноминация, т..е. использование узуальных
смыслов двух или даже большего числа слов в качестве предконечных для намёка
на определённые компоненты конечного смысла.

Однако четкое разграничение языкового и внеязыкового мыслительного

содержания, конечного смысла и его внутренней формы при избранных средствах
выражения позволяет осознать тот факт, что весьма существенные различия в
выражении конечных смыслов не есть различия в видении внешнего мира,
вызываемые спецификой строя языка, как полагают сторонники известной
гипотезы Сепира-Уорфа или неогумбольдтманцы. Состав единиц внеязыкового
мыслительного содержания, являющегося основой "модели мира", формируется
как следствие накопления индивидуального и социального опыта взаимодействия
людей с этим миром, и выбор тех или иных наиболее удобных в определённых
условиях способов выражения элементов этого опыта, как содержание знаков
языка в актах общения, существенного, прямого воздействия на выражаемое
содержание, т..е. на мировоззрение носителей языка, оказать не может [10; 11; 12].
Косвенное же влияние имеет примерно ту же природу, что и влияние профессии
на особенности мировоззрения носителей одного и того же языка.

Поскольку нас в данном случае интересуют проблемы разнообразия

синтаксических структур в языках различных типов и в различные исторические
периоды одного языка, то воспользуемся теперь рассмотренными
представлениями об онтологии языка и способах его связи с выражаемым
мыслительным содержанием для уточнения самого понятия ситаксичности, и его
отношения к морфологическим и семантическим понятиям. Для этого сначала
отметим, что, с нашей точки зрения, следует понимать под парадигматикой и
синтагматикой.

8. Релятивность деривационного значения, морфологические классы и

формальный синтаксис

По-видимому, понятия синтаксиса, морфологии, семантики, парадигматики и

синтагматики продуктивны в тех случаях, когда исследуемый объект представляет
собой иерархически организованную функциональную систему, в которой
элементы одного яруса достаточно регулярно используются в качестве
компонентов для построения единиц более высокого яруса путём связывания этих
компонентов в соответствии с определённой типовой структурой связей и
отношений. Очевидно, что язык входит в класс таких систем.

Если компонент определённого яруса сопоставляется по присущим ему свойствам

со всеми компонентами того же яруса, то результатом такого сопоставления будет
родовидовая классификация компонентов. По-видимому, отношения любого
компонента ко всем другим при родовидовой классификации и есть
парадигматические отношения.

Но компонент определённого яруса может сопоставляться и не со всеми, а лишь с

некоторыми избранными компонентами этого яруса. Если зги некоторые избраны
на том основании что они, вместе с исходным компонентом, в результате
взаимосвязи и взаимодействий, образуют самостоятельную подсистему с
определённой функцией, например, единицу более высокого яруса, то отношения
между компонентами в такой функционально выделенной группе являются
синтагматическими. Они оказываются функционально взаимодополняющими по
отношению к функции того целого "механизма", в который они входят как
"детали".

Место какого-либо компонента в структуре парадигматических или

синтагматических отношений может быть охарактеризовано соответственно как
его парадигматическая и синтагматическая значимость.

Если рассматривать в качестве компонентов узуальные смыслы определённого

языка, то, во-первых, они могут быть разбиты на семантические классы на
основании их соотнесённости с теми явлениями действительности, отражениями
которых являются эти смыслы.

Но если учесть способы обозначения узуальных смыслов языковыми знаками, то,

например, их разбиение на ближайшие и дальнейшие, будет отражать лишь
своеобразие языкового строя, а не свойств реальности, отражаемой в смыслах.
Очевидно, что класс дальнейших смыслов разобьётся далее на подклассы по
типичным разновидностям их отношения к ближайшим смыслам. И если такие
смысловые отношения находят в языке отражение и на уровне слов, например,
если неближайший, следующий за ближайшим, смысл обозначается с помощью
знака для того ближайшего смысла, с которым данный неближайший узуально
ассоциирован, и знак неближайшего смысла модифицирован при этом
добавлением особого служебного знака, сигнализирующего о типе отношения
неближайшего смысла к ближайшему, то мы имеем право говорить, что в таком
языке есть формальное слово, образование. Используемый для этого служебный
знак в языковом сознании представлен значением, которое намекает не на
ближайшие смыслы, а на характер отношения последующего смысла к
предыдущему, не обязательно ближайшему.

Обычно подчёркивается, что в словообразовании отражаются деривационные, а

не реляционные отношения между сопоставляемыми словами. Однако после
сделанных уточнений приходится признать, что специфика деривации
заключается не в её "нереляции", а в парадигматичности отражаемых
реляционных отношений номинативных единиц языка.

Поскольку при выражении определённого содержания языковыми средствами

приходится регулярно использовать слова не только для номинации, но и для
когноминации, то каждый узуальный смысл и, следовательно, слово, его
выражающее, может и должно рассматриваться под углом зрения его в роли в
типичных когноминациях. Среди этих ролей существуют наиболее часто
встречающиеся, и поэтому узуальные смыслы могут быть расклассифицированы
по их типичным ролям в типичных когноминациях. Если принадлежность к
таким классам оказывается маркированной специальными служебными
морфемами, включаемыми в слова, обозначающие эти смыслы, то мы снова
получаем парадигматическое формальное разграничение классов слов, но уже не
номинативное, как в случае словообразования, а когноминативное, формально
отражающее типичные когноминативные значимости смыслов, обозначенных
такими маркированными словами. Значения специальных морфем, служащих
такими маркерами, указывают на распределение ролей смыслов слов
словосочетания как предшествующих по oтношению к намекаемому им общему
дальнейшему смыслу. Следовательно, значения этих специальных морфем также
намекают не на смыслы, а на характер отношений между смыслами слов-
когноминаторов и поэтому входят в класс грамматических, а не вещественных
морфем. Ясно, что прежде всего когноминативные служебные, т..е.
грамматические морфемы, называют словоизменительными, и главное отличие
их значений от значений словобразовательных морфем заключается в том, что
они указывают на отношение не последующего смысла к предыдущему, а на
отношение двух предыдущих в процессе их намёка на один общий последующий
смысл. По-видимому, модификации слов, выступающих в роли когноминаторов, и
имеются в виду, когда утверждается, что в рассматриваемом языке представлены
формально различимые морфологические классы слов, морфологические
категории и форманты, их выражающие.

Очевидно, что наличие морфологических классов на уровне морфемного состава

слов накладывают ограничения на состав классов слов в когноминативных цепях,
независимые oт того, какие номинативные смыслы выражаются словами для
ближайших или неближайших смыслов. Следовательно, анализ этих
ограничений, определение того, какие сочетания морфологических классов и
категорий допустимы в когноминативных цепях данного языка, а какие
запрещены, "неправильны", и есть то, что называется изучением формального
синтаксиса языка или собственно синтаксиса как одного из аспектов изучения
синтагматики языка.

При изучении синтаксиса мы имеем дело с типовыми схемами когноминативных

отношений между компонентами когноминаторов как представителями
определённых морфологических классов.

Но если рассматриваются узуальные смыслы данного языка только как

представители определённых семантических классов и анализируются
возможные и невозможные когноминативные цепи из этих смыслов как
предконечных для называния компонентов сложного конечного смысла, то
получающаяся при этом когноминативная парадигматическая семантика не есть
морфология, а правила сочетаемости выявленных классов в когноминативных
цепях – не синтаксис. Чтобы подчеркнуть это различие, иногда говорят о
"семантике синтаксиса". но точнее было бы определить это направление в наших
терминах как синтагматику когноминативных семантических классов.

Если вспомнить, что и число, и содержание ближайших смыслов в различных

языках не совпадает и вследствие этого различными оказываются и дальнейшие
узуальные смыслы, то станет ясно, что анализ когноминативных
синтагматических отношений даже на таком уровне обобщения, как в случае
"семантики синтаксиса", не даст одинаковых результатов при изучении
различных языков, и выявленные отношения не будут универсальными. И только
в случае полного отвлечения от языка, т..е. от учёта особенностей выражения
элементов мыслительного содержания, можно пытаться выявить некоторые
типовые схемы отношения между этими элементами, но тогда, при этой
максимальной универсальности, мы фактически решаем уже не лингвистические,
а логические задачи. Следовательно, чтобы остаться в границах собственно
лингвистических проблем, но подняться до уровня максимальной общности их
решения, мы должны, в первую очередь, ответить на вопрос: чем определяется
состав и содержание ближайших смыслов языка и, следовательно, набор и
содержание как значений для намёка на ближайшие смыслы, так и дальнейших
узуальных смыслов, задающих средства выражения эвентуальных смыслов,
выступающих в качестве производных от ближайших.

Для ответа на лот вопрос мы вводим понятие номинативного ракурса языка, после
чего открывается путь для продвижения в решении проблем типологии языков и,
в частности, проблем стадиальности в развитии синтаксических структур.

9. Преемственность передачи языкового опыта и причина

стадиальных перестроек

Как мы уже видели, многообразие типов языков, если рассматривать тенденции в

их перестройках, можно прежде всего разбить на два класса: проходящие через
аналитические стадии и через синтетические стадии. Поскольку попытка
объяснить аналитические перестройки языков такими чисто внутренними
причинами, как "старение языкового организма", оказались непродуктивными
хотя бы потому, что сам факт эффективного функционирования языков –
представителей высоких аналитических стадий опровергает данное объяснение,
то напомним другую гипотезу о факторах аналитизма, восходящую ещё к
соображениям Р..Раска и Я..Гримма и постоянно вновь открываемую и
высказываемую во всей истории лингвистики: в языке тогда начинают
усиливаться аналитические черты, когда по тем или иным причинам падает
уровень преемственности при передаче языкового опыта от поколения к
поколению. В наибольшей мере преемственность страдает вследствие бурного
смешения народов и культур, требующего выработки общего для всех языка,
предельно простого для его освоения. Формирующийся в таких условиях
аналитический строй, в предельном своём проявлении, приближается к
корнеизоляции.

Подобное объяснение причин развития предельного аналитизма признавал В.

Гумбольдт и многие последующие языковеды, в том числе и И..И. Срезневский,
А..А..Потебня, И..А..Бодуэн де Куртенэ. Соответственно сохранность синтетичес-
кого строя ещё основоположники компаративистики связывали с наличием
благоприятных условий для сохранения преемственности при передаче языкового
опыта.

И..И..Срезневский обратил внимание на то, что длительное взаимодействие

народов, приводящее к широкому распространению двуязычия или многоязычия,
делает желательным сохранение или развитие в таких языках только тех черт,
которые облегчают процесс перевода с одного языка на другой, и это, хотя и
частичное, но всё-таки ограничение на гот набор языковых средств, которые
желательно передавать последующим поколениям, также усиливает уровень
аналитичности ряда характеристик языкового строя и приводит к развитию
аналитизма, но особой разновидности. Бодуэн де Куртенэ подтвердил на
конкретном языковом материале эти соображения своего учителя и, кроме того,
показал существование еще одной разновидности аналитизма, наиболее ярко
представленной в агглютинативных языках урало-алтайского или дравидийского
типа. В этих языках всенародно воспроизводимыми являются только морфемы с
закреплёнными за ними значениями, но на предварительную заготовку лексем,
т..е. слов с узуально воспроизводимыми смыслами, наложены серьёзные
ограничения, и это оставляет отпечаток на единицах всех уровней
агглютинативного строя.

Если связать синтетизм языка с наличием благоприятных условии

преемственности при передаче языкового опыта, то доказанная
И..И..Мещаниновым связь между языками полисинтетическими (со слово-
предложением и эргативными) и синтетическими флективными также
представляется естественной: и в относительно небольших изолированных
языковых коллективах (например, племенных или одноаульных), и в громадных
коллективах балтов и славян явно преобладают условия надёжной
преемственности при передаче языкового опыта, и незначительна роль неродных
языков при передаче социально значимого содержания. Правда, при этом
возникает закономерный вопрос: почему же тогда одни языки с высоким уровнем
преемственности, например, балто-славянские, прошли много стадий синтетизма,
а другие, например, многие языки американских индейцев, продолжают
использовать не только эргагивную технику, но и технику словопредложения?

Возвращаться к явно несостоятельным объяснениям этого факта предложенным

представителями "нового учения", мы уже не будем, а обратим внимание на то,
что не только в условиях пониженной, но и в условиях надёжной преемственности
могут быть свои качественные разновидности синтетизма языкового строя.

В работах по системной типологии, развивающей идеи Гумбольдта – Срезневского

– Потебни – Бодуэна, всё больше подтверждений получает гипотеза, что даже
если для преемственности при передаче языкового опыта нет никаких помех, то
всё равно строй языка модифицируется от того, на какие внеязыковые знания
слушающего может чаще всего рассчитывать говорящий как на хорошо
известные, чтобы, опираясь на них, выразить содержание, подлежащее "передаче"
[9-14]. Под влиянием своеобразия этих типовых условий общения как внешней
детерминанты языка [9-14] вырабатывается наиболее устойчивая черта его
грамматического строя, названная внутренней языковой детерминантой.
Следствием внутренней детерминанты является и такая характеристика языка,
как его номинативный ракурс подачи содержания со общения, и опора на это
понятие помогает объяснить и суть своеобразия синтаксического строя языка, и
факторы его стадиальной перестройки. Проиллюстрируем это утверждение на
примере объяснения перехода синтаксиса "преемственных" языков от стадии
словопредложения через эргативную стадию к номинативной, стараясь доказать,
что никакого отношения этот переход ни к экономическому базису, ни к
различию уровней развитости мышления не имеет, но подтверждает системную
природу языка как инструмента универсальной знаковой коммуникации,
закономерно перестраивающей свои параметры при изменении условий
функционирования.
III. ФАКТОРЫ СТАДИАЛЬНЫХ ПЕРЕСТРОЕК ЯЗЫКОВ В СВЕТЕ ИДЕЙ
ИЗМЕНЕНИЯ НОМИНАТИВНОГО РАКУРСА

1..Обстановочный.номинативный.ракурс.языков.со.словопредложени-
ями (языков микроколлективов)

Члены микроколлективов, т..е. очень маленьких языковых коллективов,

например, племени охотников-собирателей, живут в таких условиях, когда
каждый знает каждого и почти всё о каждом, и обычно все члены такого
микроколлектива являются свидетелями событий, представляющих для них
общий интерес; главным "героем" этих событий оказывается сам коллектив (или
некоторая его часть), так как любые изменения в коллективе сразу же и
непосредственно влияют на состояние любого из его членов, и поэтому каждый
человек "болеет" прежде всего за состояние коллектива. При этом изменения
состояния в коллективе лишь весьма редко бывают уникальными, необычными; в
основном же это привычные, рутинные, часто – периодические изменения,
связанные, например, с суточным ритмом жизни коллектива или с каким-либо
ритуализованным мероприятием, например, с очередным принесением жертвы
высшим силам, или, наконец, с таким важным действием по жизнеобеспечению
коллектива, как охота на определенного зверя или сбор диких плодов и т..п., что
также связано с общими действиями группы мужчин или женщин.

Переход всего или части коллектива с каждого подобного действия или состояния
на другое вызывает закономерное изменение отношений и взаимосвязей между
его членами, "переключение" с одних привычных схем связей на другие, а
типичным сюжетом сведений, сообщаемых говорящим слушающему, оказывается
осведомление слушающего в том, каково в текущий момент времени положение
дел, обстановка, т..е. прежде всего, какова схема связей и взаимоотношений
между членами коллектива или его части. Потребность в таких сообщениях
возникает тогда, когда по тем или иным причинам слушающий не мог сам видеть,
что происходило в коллективе (например, в связи с тем, что он, с другими
охотниками, определённое время провёл в засаде на звериной тропе) и не знает,
что делается в нем в данное время, но желает это знать.

Очевидно, что если язык специализируется быть эффективным средством

общения прежде всего именно в подобных типичных условиях микроколлективов,
где главным и почти единственным "героем" сюжетов разговора оказывается сам
тот коллектив, членами которого являются собеседники, где состав членов этого
коллективу изменяется редко, где характер и изменяющиеся схемы
взаимодействий между членами коллектива также сравнительно однообразны, то
в таком языке грамматический строй окажется весьма существенно
отличающимся от того, какой представляется естественным для членов больших
языковых коллективов. Так, в связи с тем, что говорящий, как правило, сам
догадывается, что именно в данный момент интересует собеседника, даже если
предметом интереса является текущее состояние не всего, а лишь части
коллектива, то естественно, что формируемое говорящим сообщение не нуждается
в теме, коммуникативно оно обычно бывает рематическим, т..е. состоящим из
одной лишь ремы. Но такая рема, в типичных сообщениях, должна прежде всего
сообщить о составе группы членов коллектива и составе предметов, с которыми
взаимодействуют члены группы в текущем её состоянии, а также о присущей ей
при этом текущей схеме типичных взаимоотношений между названными
членами. Но поскольку состав членов и типичных предметов, и перечень типовых
отношений людей друг к другу и к предметам сравнительно невелик, то
невеликим оказывается и состав необходимых морфем для называния этих двух
перечисленных видов содержания.

Следовательно, при описываемом номинативном ракурсе знаки языка должны

состоять из морфем всего двух типов: во-первых, таких, которые нужны для
называния существ и предметов как "узлов" типичных схем отношений в
микроколлективе целиком или в отдельных ею группах; во-вторых, для
называния самих разновидностей типичных отношений, конкретные сети
которых характеризуют состояние коллектива или отдельной его группы в
актуальные моменты времени. В типологических работах по современной
системной лингвистике такой взгляд на морфемный состав языков,
обслуживаюших коммуникативные запросы микроколлективов, закреплён
терминологически. Морфемы, именующие существ и предметы при описании
текущего состояния микроколлектива или его отдельной группы, названы
"коррелятами", а морфемы, именующие сами эти отношения между коррелятами,
названы "реляторами" [10; 17].

Так как при постоянной глубокой взаимной осведомлённости в текущих делах

члены микроколлективов способны понимать друг друга "с полунамёков", то
естественно, что как корреляты, так и реляторы оказываются носителями очень
абстрактных значений, называющих лишь, семантический класс смыслов, в
который входит любой актуальный именуемый в словопредложении денотат
коррелята или релятopa.

Эти два класса морфем, путём дальнейшей, более дробной их функциональной

специализации и, соответственно, дифференциации их формы и значений,
оказываются теми "точками роста", благодаря которым, языки, при их
перестройках и движении по стадиальной шкале, формируют те новые классы
морфем, потребность в которых возникает при переходе грамматического строя
языка на обслуживание нового номинативного ракурса.

Поскольку сообщение, в актах коммуникации между членами микроколлективов,

создается из реляторов и коррелятов, образуя самостоятельную номинативную
окказиональную рематическую единицу на каждый конкретный актуальный
случай называния текущего состояния микроколлектива или его части, то по
своим коммуникативным функциональным характеристикам такое сообщение
представляется носителям языков более обычного строя, например, флективного,
равноценным предложению: но по номинативным характеристикам его
естественнее рассматривать как некое окказиональное слово. Понятны потому те
мотивы, которые побудили В. фон Гумбольдта назвать сообщение рассмотренной
разновидности "словопредложением", а процессу нанизывания морфем в
сообщение, имеющее строение словопредложения как номинативно-
рематического целого, присвоить термин "инкорпорирование", "внедрение"
компонентов в различные места этой номинативной и коммуникативной
целостности [7].
Так с позиций современной системной лингвистики истолковывается не только
строение словопредложения как номинативно-коммуникативной единицы
предельно инкорпорирующих языков, но и те внешние факторы, которые делают
строй инкорпорирующих языков наиболее целесообразным и совершенным для
общения между членами микроколлективов. На данной стадии развития
инкорпорирующих языков, на что в своё время указывал уже И..И. Мещанинов,
ещё нет оснований искать в словопредложении границу между "субъектом" и
"предикатом" или между подлежащим и сказуемым [5]. Однако, обратим на это
внимание ещё раз, данный факт к вопросу о степени развитости логического
мышления у носителей инкорпорирующих языков не имеет абсолютно никакого
отношения [12], хотя, как правило, лингвисты, разрабатывающие проблемы
механизмов и причин стадиальности перестроек синтаксических структур в
языках мира, и в настоящее время, прямо или косвенно, исходят из
обусловленности смены стадии языкового строя сменой стадий развитости
мыслительных способностей носителей языка.

Что касается оценки особенностей языков с предельной инкорпорацией и,

следовательно, со словопредложениями как основными номинативными и
одновременно коммуникативными единицами, то типичный номинативный
ракурс таких языков можно охарактеризовать как обстановочный, т..е. рисующий
обстановку положение дел в таком сложном означаемом, как коллектив или его
часть в текущем состоянии. Образ этой обстановки, этого положения дел, рисуется
говорящим как статический, как отдельный кадр из фильма о жизни этого
коллектива, представляемый, намекаемый через схему тех связей и отношений, в
которую включены члены называемого коллектива и предметы окружающей их
обстановки в интересующий слушающего момент времени. И главным условием
формирования языка, представляющего содержание сообщения в обстановочном
номинативном ракурсе, является, как мы видели, потребность обслуживать этим
языком членов микроколлектива людей, хорошо лично знающих друг друга.

2. Номинативный ракурс "эргативных" языков, т..е. языков,

формирующихся в макроколлективах

Попытаемся теперь представить, каким должен быть синтаксический строй языка,

оптимальный для общения между членами не "микро-", а такого
"макроколлектива", который хотя и велик, но ещё не препятствует тому, чтобы
при этом практически каждый человек всё-таки ещё лично знал каждого.

Во-первых, ясно, что если такой макроколлектив возникает вследствие перехода

на оседлый способ существования и постепенного разрастания числа членов
изначально малого микроколлектива, то некоторые особенности грамматической
техники инкорпорации, в той мере, в какой она ещё способна удовлетворять
коммуникативным запросам в новых условиях общения, в строе языка выросшего
коллектива сохраняется. Однако условия эти по ряду признаков становятся
существенно иными, и поэтому в языке макроколлектива неминуемо возникают и
новшества. Так, во-первых, очевидно, что даже если каждый член
макроколлектива ещё имеет возможность знать лично любого другого члена, то
всё равно представить собеседнику с той же детальностью и полнотой текущее
состояние коллектива, как это было возможно в микроколлективе, никто уже не в
силах, да и сам слушающий уже не нуждается в этой детальности. Общий интерес
для собеседников начинают приобретать лишь изменения состояний только в
некоторых небольших частях большого коллектива, в некоторых локальных
"горячих" точках его расселения, причём интерес к этим "горячим точкам", как
правило, возникает лишь на некоторое время, пока есть неопределённость в
направлении изменения, а потом угасает. Следовательно, содержанием
большинства общезначимых новостей, которыми обмениваются члены
макроколлектива, становятся не столько общая обстановка, общее положение дел
в языковом коллективе в целом или в его части, сколько некоторые возникающие
в жизни коллектива локальные события.

В большинстве случаев подобные локальные общезначимые события не бывают

совершенно неожиданными. Чаще всего они начинаются под влиянием какою-
либо повода, развиваются, привлекая общее внимание, достигают кульминации, а
потом так или иначе исчерпываются, приходя к развязке. Как правило, ход
события стимулируется каким-либо действующим фактором, "субъектом" в
широком смысле в том числе и в буквальном, а воздействию события
подвергается тот или иной "объект", типичной же развязкой события оказывается
при этом переход "объекта" в некоторое новое, результирующее состояние,
приобретение "объектом" "результирующего признака''. А поскольку этапы
события, предшествующего развязке, обычно длятся в течение большего времени,
чем этап самой развязки, то наиболее типичным информационным состоянием в
макроколлективе оказывается такое, при котором завязка и предшествующий ход
движения некоторого числа событий к развязке известен практически всем
заинтересованным членам коллектива, а о наступлении и характере развязки в
том или ином из этих событий становится известным сначала не всем, однако
потом общезначимая новость распространяется среди остальных членов
коллектива в актах речевой коммуникации.

Следовательно, строй языка, на котором общаются члены макроколлектива,

должен обладать некоторыми свойствами, отличающими его от строя языка,
наиболее совершенного для общения между членами микроколлектива, т..е.
предельно инкорпорирующего языка. Например, чаще всего становится нужным
называть и тему сообщения.

Номинативный ракурс языков макроколлективов следует охарактеризовать

результативно-признаковым, а не обстановочным, как номинативный ракурс
языков микроколлективов.

Поскольку, как уже отмечалось, члены макроколлективов хотя и знакомы лично,

однако знают уже не всё друг о друге и меньше заинтересованы в знании всех
сторон и всех этапов жизни каждого, то соответственно, сужается как круг близких
людей, от которых непосредственно зависит жизнь каждого человека, так и круг
людей, от которых зависит жизнь коллектива в целом. Поэтому, когда речь идёт о
событиях, протекающих в нескольких актуальных "горячих точках", то число
участников этих событий оказывается как правило небольшим по сравнению с
числом "коррелятов", упоминаемых в словопредложении при общении между
членами микроколлективов.

Очевидно, что в ряде отношений степень внутренней связности между членами

макроколлектива также снижается.

Однако благодаря наличию двух условий целостность и устойчивость

макроколлектива при этом всё равно обеспечивается.
Во-первых, все то, что в деятельности, в нормах поведения, в мировоззрении и
вообще в прошлом опыте людей остается общественно ценным, то обязательно
известно каждому, причем ясно, что значительная доля этих социально значимых
знании нисходит своими корнями ко всем предшествующим этапам и стадиям
существования данной человеческой общности, если она не пережинала каких-
либо чрезвычайных катаклизмов, прерывающих естественный процесс
преемственности в ходе накопления социального опыта.

Во-вторых, целостность и устойчивость оказывается возможной благодаря тому,

что всё то новое, что хотя бы предположительно кажется ценным для коллектива
как пример того, что достойно подражания и распространения или же, наоборот,
что по возможности не должно повторяться, всё это в коллективе также
оказывается общеизвестным и обсуждённым.

Так мы снова приходим к выводу, что в макроколлективе социально наиболее

значимой информацией, передаваемой по речевому каналу, в большинстве
случаев становятся сведения о некоторых общезначимых (в масштабах
макроколлектива) новых событиях, а не сведения о текущем состоянии всего
языкового коллектива или значительной его части, как это типично для
микроколлективов. За общезначимыми событиями, за их развитием в "горячих
точках" макроколлектива следят все его члены, поэтому они (как уже отмечалось)
обычно знают об исходных причинах назревания событии, о составе участников,
втянутых в событие, и только сведения о том, как и чем именно разрешилось
обсуждаемое событие, в первую очередь становится известными лишь тем, кто
ближе других находится от соответствующей локальной "горячей точки", хотя
знать это хотят и все другие. Таким образом, ещё раз подчеркнём, что для
макроколлектива типичной социально наиболее значимой оказывается
следующая коммуникативная ситуация: в каждый текущий момент большинству
известны действующие лица ряда локальных событий, представляющих
общественный интерес, известны и начальные этапы развития этих событий, так
что слушающий, в эстафете передачи "последних новостей" получает от
говорящего прежде всего сведения о том, каков результат развития того или иного
события, т..е. каково результирующее состояние в данной "горячей точке".

3. Форма и значение знаков "субъекта" и "объекта" в "эргативном"

предложении

Так как число участников локальных событий в макроколлективе обычно

существенно меньше, чем число соучастников описываемого текущего состояния
всего микроколлектива или определенной его части, то типичной
композиционной схемой, задающей основные синтаксические характеристики
сообщения, описывающего событие в макроколлективе, является схема
"неравноправного взаимодействия", в которой один партиципант события, его
"инициатор", выступает в роли "субъекта", а другой – в роли "объекта",
испытывающего воздействие со стороны "субъекта". А поскольку, как мы уже
установили, в обычной для макроколлектива коммуникативной ситуации
говорящий сообщает слушающему как разрешилось одно из нескольких
известных слушающему событий, а типичным разрешением является переход
"объекта" называемого события в новое, результирующее состояние под
воздействием известного слушающему "субъекта", то типичной темой в языках
макроколлектива оказывается полное название "объекта" события (а не
"субъекта", как в более привычных для европейцев языках), и, соответственно
типичной ремой в этом случае оказывается формально согласованное с названием
"объекта" название результирующего состояния, в которое перешёл "объект" как
участник того события, начало которого известно слушающему. В рематической
части сообщения типичного высказывания при общении в макроколлективе
может быть выражено и результирующее отношение "субъекта" к "объекту", но
так как "субъект" при этом известен в реме слушающему, то он часто бывает, как и
"объект", представлен лишь "лёгким намёком", с помощью классного показателя,
а не той полной формой, какой представлен "объект" в теме сообщения, т..е. не
корнем, оформленным классным показателем.

Когда же говорящий считает нужным более явно напомнить слушающему о том

"субъекте", под воздействием которого "объект", представленный темой
сообщения, приобрёл сообщаемое слушателю результирующее свойство, и если
потому говорящий не ограничивается введением в сообщение классного
показателя субъекта, а называет и полную его форму, т..е. именной корень с
классным показателем того "субъекта", то всё равно наименование "субъекта"
преподносится как наименование лишь обстоятельства, при котором протекал
процесс перевода "субъекта" в результирующее состояние, для чего это
наименование "субъекта" оформляется показателем косвенного падежа, т..е. так
же, как обстоятельство места, инструмента и т..п., в отличие от наименования
"объекта", оформляемого основным, "абсолютным" падежом.

Если же в сообщении речь идёт о результатах события с единственным "героем",

т..е. с партиципантом, изменяющим своё состояние без какого-либо внешнего
воздействия, внешнего "вносителя" результирующего признака (например,
обычно кошка спит не потому, что её кто-либо усыпил), то как самопричина
своего состояния он может быть осмыслен лингвистом как "субъект"
"непереходного действия", но для самих членов макроколлекгива, номинативный
ракурс языков которых специализирован для "высвечивания" прежде всего
результирующего состояния, в качестве "носителя" такого состояния, такого
результирующего признака будет воспринят именно тот единственный
партиципант, хотя он же является и "вносителем" этого признака. Следовательно,
имя этого единственного партиципанта как "объекта-самосубъекта" при
сообщении о его результирующем состоянии как признаке, возникшем вследствие
осуществления "непереходного действия", и станет подлежащим – темой
сообщения, формально согласованным с названием результирующего признака
точно так же, как согласуется подлежащее-тема со сказуемым, называющим
результирующее состояние наличного, в описываемой ситуации, "объекта"
события, т..е. "носителя" результирующего признака, вызванного "переходным
действием" наличного "субъекта" как самостоятельного "вносителя" этого
признака.

Однако когда на способы оформления сообщений в макроколлективе смотрят с

позиций привычного для подавляющего числа лингвистов индоевропейского
флективного синтаксического строя, где типичный глагол-сказуемое называет не
результирующее состояние, как результирующий признак "объекта", а именно как
действие "субъекта", так что имя в позиции подлежащего оказывается
представленным как "субъект действия", независимо от переходности или
непереходности этого действия, выраженного глаголом-сказуемым, то
оформленность "субъекта непереходного глагола" иначе, чем "переходного" в
рассмотренных языках макроколлективов представляется весьма странной.
Обнаружение такой странности дало основание считать. что в рассматриваемых
нами языках существует особый падеж субъекта-деятеля, названный эргативным,
а отсутствие формы этого падежа у подлежащего – "непереходного глагола"
(поскольку не понято, что это – не глагол как название действия в протекающем
событии, а название результирующего состояния, результирующего признака,
приобретенного объектом и "самосубъектом" в описываемом событии) было
понято марристами как свидетельство меньшей степени развитости языков
макроколлективов на ступенях стадиальных перестроек при их сравнении с
привычными индоевропейскими языками.

Тому факту, что в тех языках эргативного строя, где имя субъекта переходного
действия оформлено показателем косвенного падежа, этот показатель чаще всего
совпадает с показателем падежей обстоятельств, лингвисты долго не придавали
большого значения, поскольку встречаются и такие эргативные языки, в которых
имеется специальный падежный формант "субъекта" эргативных взаимодействий.
Однако, как показал Г..А. Климов [15], этимологически формант "специального"
эргативного падежа всё равно восходит к форманту косвенного падежа и
появляется этот специальный показатель лишь на фазе перехода грамматического
строя из эргативной на иную, следующую за ней стадию.

Следовательно, термин "эргагивный падеж" как падеж "деятеля" и вообще термин

"эргативный синтаксический строй предложения'' как строй, где будто бы особо
значимым оказывается "имя деятеля", следует считать весьма неудачным,
появившимся в результате того ошибочного толкования природы эргативной
стадии языков, в соответствии с которым знак результирующего состояния
"объекта" напоминаемого события был отождествлён с индоевропейским
глаголом как знаком актуально протекающего действия "субъекта" события,
представляемого номинативным смыслом предложения, тогда как выводы,
опирающиеся на положения системной лингвистики, позволяют истолковать
известные факты как проявление тенденции эргативных языков представлять с
помощью сказуемого результирующее состояние объекта.

4. Номинативный ракурс языков, специализированных для

обслуживания членов мегаколлективов

Убеждаясь в естественности наступления эргативной стадии языкового строя

обязательно после стадии предельной инкорпорации (вопрос о возможности
промежуточных стадий пока не ставится) и усматривая внешние факторы такого
направления смены стадий прежде всего в разрастании языкового коллектива,
обусловленном, в свою очередь, переходом от бродяжнической собирательской
жизни к оседлой земледельческой, проследим теперь, в чём должны заключаться
изменения языкового строя, если после наступления эргативной стадии
разрастание языкового коллектива не прекращается. Иными словами,
попытаемся представить, что будет с номинативным ракурсом языка после
обстановочной и результативно-признаковой стадии, если язык должен будет
стать таким, чтобы эффективно обслуживать членов не микроколлектива и не
макроколлектива, а мегаколлектива: какие новые единицы и свойства язык
должен будет не этой стадии приобрести, а какие не утеряют своей
функциональной значимости и поэтому перейдут из предшествующих стадий в
новую, чтобы язык не утратил своей целостности и устойчивости.

Очевидно, что многое из того, что уже было сказано о перестройке языка
вследствие естественного разрастания языкового коллектива из масштаба "микро-
" до масштаба "макро-", остаётся справедливым и при превращении
макроколлектива в мегаколлектив. В мегаколлективе новый опыт точно так же
наращивается на опыт предшествующих стадии, что, с одной стороны, содействует
его результирующему обогащению, но это увеличение объема, с другой стороны,
приводит одновременно к выработке более обобщенных представлений в ущерб
их конкретности, особенно в той его части, которая относится к наиболее ранним
стадиям истории развития народа. Наиболее древние и устойчивые элементы
социального опыта перестают осознаваться и переходят в глубины интуиции.

Несколько изменяется и характер тех актуальных социально значимых сведений,

которыми обмениваются члены коллектива в типичных актах речевого общения.

Превращение макроколлектива в мегаколлектив, расширение границ территории,

занимаемой носителями данного языка, ведет к росту значимости таких свойств
языковой системы, которые делаю т ее наиболее совершенной прежде всего для
общения между лично не знакомыми людьми, иначе любая социально
общезначимая новость не сможет успешно распространиться по всей обширной
территории расселения оседлого мегаколлетива. При этом, как и на
предшествующей стадии, т..е. стадии макроколлектива, содержанием социально
значимых сведений будут прежде всего сведения о событиях в некоторых "горячих
точках" территории, занимаемой носителями языка мегаколлектива. Однако
теперь говорящий, сообщая о том или ином событии, происшедшем в какой-либо
из "горячих точек", уже не может надеяться на то, что слушателю известно, как
назревало соответствующее событие, кто в нём явился "субъектом", "объектом"
или каким-либо иным соучастником и, следовательно, что слушатель по-
прежнему нуждается в основном в сведениях о том, исчерпалось ли это событие, в
какое результирующее состояние перешёл "объект". Говорящий, в условиях
общения с представителем мегаколлектива, должен строить своё высказывание,
исходя из того, что собеседнику может быть вообще ещё ничего не известно о
сообщаемом событии, и поэтому типичное высказывание на языке,
оптимизированном для общения в мегаколлективе, должно содержать в себе
сведения и о субъекте, и об объекте, и о том действии, которое субъект направляет
на объект, и об иных соучастниках события и об обстоятельствах его протекания.
Иными словами, номинативный ракурс сообщений, формируемый на языке
мегаколлектива, специализируется быть совершенным средством называть
событие, вызывать в сознании слушателя, с помощью знаков сообщения, живой
образ события на этапах его возникновения и развития. Такой номинативный
ракурс языкового типа на стадии его настройки на обеспечение эффективного
речевого общения между членами мегаколлектива, пережившего
последовательные предшествующие стадии микро- и макроколлектива,
называется в работах по современной системной лингвистике событийным, в
отличие от обстановочного номинативного ракурса, присущего языкам,
обслуживающим микроколлективы, и от результативно-признакового ракурса
языков макроколлективов.

Обратим теперь внимание и на коммуникативные особенности строя языков,

представляющих рассмотренные стадии изменения номинативного ракурса
представления выражаемого содержания.
В предельно инкорпорирующих языках микроколлективов, как мы видели,
номинативные и коммуникативные характеристики словопредложения находятся
в неизменных отношениях: номинативно словопредложение всегда называет
обстановку, текущее положение дел, и при этом коммуникативно оно всегда
является ремой, а тематическая часть вообще никак не выражена, ибо её
содержание очевидно для слушающего.

В эргативном сообщении языков макроколлективов номинативно изображено

результирующее состояние, результирующий признак "объекта" известного
слушающему события, и эта информация, лишь как правило, но уже не всегда,
является рематической. Однако в этом же сообщении представлена напоминаемая
тематическая информация, например, об обстоятельствах протекания
напоминаемого события, в том числе – о "субъекте" как об одном из
обстоятельств, правда, наиболее важном для возникновения события.
Следовательно, в языках макроколлектива имеет место лишь высокий уровень
корреляции между номинатвными и коммуникативными характеристиками
высказывания, однако иногда, когда, например, слушающий уже знает, каков
результирующий признак "объекта" известного ему события, но при этом лишь из
сообщения узнаёт, от какого "субъекта" исходило воздействие на "объект",
рематической частью сообщения становится наименование "субъекта", а не
типичное наименование результирующего признака "объекта". Таким образом,
отношение между номинативными и коммуникативными характеристиками в
сообщениях языков макроколлективов не столь просто и стабильно, как в
сообщениях языков микроколлективов.

Что же касается языков мегаколлектива, то говорящий, строя сообщение,

адресованное собеседнику, вообще ещё ничего не знающему о том событии, о
котором хочет рассказать говорящий, должен через номинативные
характеристики сообщения, дать слушающему прежде всего возможность узнать о
существовании такого события, о его основных чертах, чтобы потом помочь
понять, ради чего ему об этом событии сообщают, т. e. что в сообщении является
темой и ремой, каков коммуникативный замысел говорящего при данном
номинативном содержании. Таким образом, в типичных социально наиболее
важных актах общения в мегаколлективе говорящему в первую очередь
необходимо представить содержание сообщения с достаточной степенью
детальности в событийном номинативном ракурсе, употребив сначала так
субъекта, потом – знак действия этого субъекта, далее – знак объекта, если объект
имеется в изображаемом событии, и далее – знаки обстоятельств протекания
события. Но при этом изобразить слушающему данное событие, данный
номинативный смысл, нужно в таком варианте коммуникативного ракурса, при
котором сохраняется инвариантность номинативного ракурса изображения
события, но становится понятным и то, какая часть номинативного содержания
актуально преподносится слушающему как рематическая, а какая – как
тематическая. Следовательно, в языках с номинативным событийным ракурсом,
складывающихся при общении людей в мегаколлективах сформировавшихся в
благоприятных условиях преемственности языкового и культурного опыта между
представителями последовательных поколении, возникают специфические
внешние препятствия для распространения социально значимой информации на
большие пространства расселения членов таких коллективов, но для преодоления
этих препятствий стихийно складывается по необходимости весьма сложный
языковой строй с такими внутренними характеристиками, задаваемыми особым
номинативным ракурсом, который позволяет сообщать весьма разнообразную
коммуникативную информацию путем варьирования образа для "показа" одного
и того же номинативного сюжета.

Таковы внешние условия возникновения и основные внутренние особенности

языков флективного типа как языков мегаколлективов, вырастающих из
предшествующих стадий преемственности при формировании языков микро- и
макроколлективов и впитывающих в себя всё то полезное для событийного
номинативного ракурса, что накоплено языковым и культурным опытом
предшественников на стадиях использования обстановочного и результативно-
признакового номинативного ракурса языкового типа.

Ясно, что в мегаколлективе говорящий заинтересован в том, чтобы представить

слушающему замысленное содержание сообщения через событийный
номинативный смысл, т..е. через тот или иной вариант образа развивающегося
события, даже если слушающий сначала ещё не понял, что же в этом
номинативном смысле в конце концов должно быть использовано в функции
содержания темы, a что – в функции содержания ремы. Понятны и ясны
слушающему должны быть и этапы развития изображаемого в сообщении
события, и для этого говорящий должен пометить, маркировать специальными
средствами прежде всего знак того соучастника, того партиципанта события.
действие которого, как первотолчок, послужит началом развития этого события,
независимо от того, окажется это действие воздействием по отношению к какому-
либо иному партиципанту как "объекту", или же останется "непереходным
действием". Поэтому естественно, что в языках с событийным номинативным
ракурсом, т..е. во флективных языках, грамматически в первую очередь должен
быть маркирован знак автора первотолчка события, т..е. знак инициатора как
"субъекта" в широком смысле по отношению к названному инициальному
действию, и лишь затем может понадобиться знак "объекта" инициативы данного
''субъекта", если эта "инициатива" переходна, и лишь далее нужны знаки
остальных участников события.

Следовательно, основным, первичным в системе падежей флективных языков

должен быть падеж того имени, которое говорящий представляет слушающему
как знак инициатора действия, дающею первотолчок к развитию события,
изображаемого высказыванием, а не падеж имени, которое называет носителя
результирующего признака, как в эргативных языках. А поскольку этот падеж
инициатора называется именительным падежом, или номинативом, то
понятными становится мотивы, по которым строй прежде всего флективных
языков был назван авторами стадиальных классификаций языков номинативным
строем как приходящим на смену эргативному строю.

5. Проблема отношения "стадиальной" классификации языков к

Гумбольдтовой "морфологической" классификации

Как видим, современная системная лингвистика, опираясь на достижения

основоположников системного языкознания, т..е. прежде всего на Гумбольдта,
Срезневского, Потебню и Бодуэна де Куртенэ, приближает нас к осознанию того
факта, что стадиальная классификация языковых типов не должна расцениваться
как отрицающая полезность традиционной Гумбольдтовой "морфологической"
классификации или как использующая такие дополнительные
классификационные основания, природа которых не имеет ничего общего с
основаниями "морфологической" классификации. Но такому осознанию
предстоит ещё преодолеть большое coпpoтивление Для подчёркивания же именно
принципиального различия этих оснований один из ведущих типологов
современности Георгий Андреевич Климов, характеризуя особенности
сравниваемых классификаций, стадиальную называет "контенсивной", т..е.
опирающейся на учёт самых существенных, содержательных классификационных
признаков, тогда как классификационные признаки известных "морфологических
классов" языков считает "формальными", дающими представления лишь о
некоторых внешних, технических особенностях языкового строя [18]. Подобное
понимание восходит ко временам "нового учения" в языкознании, представители
которого благодаря этому могли, в частности, расценивать флективные языки как
достигшие высшей стадии развития средств выражения "субъектно-объектных
отношений", т..е. стадию "номинативного строя, приходящеюся на смену
"эргативному"; и в то же время относить к числу "номинативных" и
корнеизолирующий китайский язык, и агглютинативные тюркские языки, а в
корнеизолирующем тибетском – находить признаки "эргативного" строя; кроме
того современные типологи многие особенности слов "эргативных" языков
считают проявлением "агглютинативной техники" [4; 5; 6; 39].

Но даже в тех случаях, когда для объяснения "контенсивных" особенностей

используются стадиальные критерии своеобразия языкового строя, а для
объяснения и описания внешних "технических" особенностей языков
привлекаются критерии "морфологической" классификации, делается это
непоследовательно. Так, наблюдался тенденция обходиться без понятия
инкорпорирующего строя языков, и если, например, И..И. Мещанинов видит в
строе языков банту и ряда кавказских языков элементы инкорпорации, то в более
современных типологических работах речь чаще идет об "агглютинативно-
флексивном строе" [20], об "агглютинации с элементами флективности" [21, с. 19;
22, с. 69-70] или о "полисинтетичности с элементами агглютинации и флексии"
[23, с. 22] и т..д. Поэтому естественно, что при такой нечеткости смыслов,
вкладываемых в употребление терминов морфологической классификации
языков, обнаружить какие-либо регулярные соотношения между стадиальными и
морфологическими классами более чем затруднительно.

Когда в начале 60-х годов, опираясь на результаты разрабатываемых принципов

общей системологии, автор данного пособия стихийно пришёл к выводам,
которые можно считать началом возрождения идей системной лингвистики и,
соответственно, системной типологии языков, то анализ разносистемных языков
[9-14; 17; 25-37] привел его к заключению, что не только языки Северо-Восточной
Азии, приводимые обычно в учебниках в качестве примеров, являются
инкорпорирующими, но и абхазско-адыгейские и нахско-дагестанские" языки
Кавказа, африканские языки банту, многие языки аборигенов американского
континента, хотя в большей или меньшей мере все они отличаются от предельно
инкорпорирующих языков.

После знакомства с работами И..И. Мещанинова автор убедился, что эти выводы
существенно не противоречат представлениям сторонников стадиальной теории
об инкорпорации, но лишь до тех пор, пока рассматривается только техника связи
морфем в потоке речи. И лишь существенно позже, когда удалось
непосредственно обратиться к трудам В. фон Гумбольдта, который ввёл в
лингвистику понятие инкорпорации в дополнение к уже существовавшим до того
понятиям флективного, агглютинативного и корнеизолирующего языкового строя
[см. 7, русс. перевод, с. 144-155], сомнения в правомерности отнесения
упоминавшихся групп языков Европы, Азии, Африки и Америки к числу
инкорпорирующих окончательно рассеялись.

Ведь Гумбольдт обнаружил существенные отличия инкорпорирующих языков от

агглютинативных и флективных сначала в строe баскского языка (типологически
чрезвычайно близкого к еще не изученным в то время кавказским языкам); позже
он пояснил своеобразие инкорпорации на морфемном составе слов
"мексиканского" ацтекского) языка как достаточно яркого представтеля языков
американских индейцев [7, с. 144-155]. Но если этот поморфемный анализ
показать бантуисту, то он безусловно подумает, что ему представлен какой-то
никому не известный, но язык банту. Отсюда ясно, что если бы во времена
Гумбольдта кавказские языки и языки банту уже стали объектом типологического
анализа, то они с не меньшим успехом мог ли бы быть использованы Гумбольдтом
для раскрытия сути строя инкорпорирующих языков.

Однако все зги факты из истории понятия инкорпорации, представляющиеся

принципиально важными в свете идей системной лингвистики, современными
языковедами вообще не вспоминаются, так что даже в сравнительно недавних
лингвистических изданиях языки банту, например, по-прежнему, как уже
отмечалось, характеризуются типологически в терминах "агглютинатнвно-
флективных" [20], называются языками "агглютинативного строя с элементами
флексии" [21; 22], а ацтекский язык назван "агглютинативным с умеренно
развитым полисинтетизмом" [24, с. 61], сам же полисинтетизм понимается
(например, по отношению к строю адыгейских кавказских языков) как такая
особенность, которая "не является отельной типологической чертой и не может
быть резко противопоставлена языкам агглютинативного строя" [23, с. 22].

6. Явные и возможные точки соприкосновения "стадиальной"

классификации языков с "морфологической"

По-видимому, можно утверждать, что "стадиальная" классификация языков,

опирающаяся на такие понятия современной системной лингвистики, как
внешняя и внутренняя детерминанта языкового строя, давшая возможность
конкретизировать те понятия, которые имел в виду В. фон Гумбольдт и его
непосредственные преемники, рассуждая о внешних факторах функционирования
языка, приводящих к выработке специфической внутренней формы языкового
строя, позволяет уже в том виде, в каком эта классификация представлена в
данной работе, продемонстрировать наличие прямых точек соприкосновения
стадиальных языковых типов с Гумбольдтовой "морфологической"
классификацией языков. Как мы видели, первая и последняя стадия на шкале
изменения внутренней формы, понимаемой в современной системной
лингвистике как номинативный ракурс языкового типа, представляющая
обстановочную и событийную внутреннюю форму, без натяжек может быть
соотнесена с предельно инкорпорирующим и флективным морфологическим
типом языков классификации Гумбольдта. При этом хотя языки "эргативной"
стадии как результативно-признаковые не упоминаются в морфологической
классификации, но в свете понятия внутренней формы языков они естественно
осмысляются как представители промежуточного, между предельной
инкорпорацией и флексией, "морфологического" класса языков, имеющею свои в
достаточной мере определённые черты и признаки. Этот факт дает, в свою
очередь, основание полагать, что в принципе возможно существование ещё
нескольких дискретных ступеней подобной переходности на стадиальной шкале
между предельно инкорпорирующими и флективными языками и, следовательно,
представители языкового строя, находящиеся на этих промежуточных ступенях,
получат непротиворечивую характеристику и как стадиальные языковые классы
со специфичными модификациями номинативного ракурса их строя, и как
морфологические подклассы, имеющие явную привязку к морфологической
классификации на оси между предельно инкорпорирующими и флективными
языками. Следовательно, поскольку и баскский язык, и нахско-дагестанские, и
абхазо-адыгские языки Кавказа, и языки банту, и такие языки американских
индейцев, как ацтекский и многие иные, явно не являются ни флективными, ни
предельно инкорпорирующими и в то же время имеют немало схождений с
общепризнанными эргативными языками, то естественно желание найти им
определенное место на стадиальной шкале. Однако на пути от желаемого к
действительному стоят некоторые принципиальные трудности.

Так, во-первых, не ясны причины того факта, что хотя во всех не предельно
инкорпорирующих языках в большей или меньшей степени развита система
классных показателей, основания для содержательного противопоставления этих
показателей в разных подтипах языков. понимаемых нами как модификации
непредельно инкорпорирующего строя, заметно отличаются. Например, в языках
банту, где число именных классов, различаемых с помощью показателей,
достигает двух десятков, в семантике этих имён формально подчёркнутыми с
помощью классных показателей оказываются такие признаки, как форма
(округлость, удлинённость, разветвлённость), целостность, массовидность, размер,
предметность или одушевлённость и т..д., т..е. признаки имманентные, тогда как в
дагестанских языках, как было впервые доказано автором при совместной работе
с А..Курбановым [37], значимой в семантике классных показателей является
активность представителя класса, проявляющаяся в двух её разновидностях: в
интеллектуальной. и тогда некто или нечто характеризуется как разумньй или не
разумный, и в значимостной, "важностной", активный или неактивный по
отношению к представителям того же функционального класса Так, человек, на
социально возрастной шкале, последовательно осмысляется как представитель
всех четырёх классов: младенец – неразумный неактивный; девочки или
мальчики подросткового возраста – неразумные, но активные; после замужества
женщина становится разумной, но социально остается не активной, а мужчина
после женитьбы – и разумен, и социально активен [37].

Рассматривая в этом аспекте разнообразные языки мира, Г..А. Климов пришёл к

выводу, что среди языков, обычно относимых к числу эргативных, есть немало
таких, разбиение имён на классы в которых обусловлено потребностью
подчеркнуть в семантике имён прежде всего именно "активность" или
"неактивность", и что эта разновидность языкового строя в достаточной мере
специфична для того, чтобы выделить её в самостоятельный стадиальный класс –
класс "активных языков".

Если согласиться с этим выводом, то "активная стадия" может оказаться среди тех
стадий, которые, с позиций системной лингвистики, представляют, как и
эргативная, переходный языковой тип, находящийся между предельно
инкорпорирующими и флективными. Однако Г..А. Климов не даёт ясного ответа
на вопрос о том, каков именно стадиальный статус языков "активного строя":
предшествуют ли они на стадиальной шкале эргативным языкам или же следуют
за ними и, следовательно, ещё больше приближаются к "номинативным" языкам
флективного типа. Как видим, современная системная лингвистика сможет с
определённостью присоединиться к мнению Г..А. Климова о существовании
"активных" языков, если установит их позицию на стадиальной шкале, но для
этого понадобится доказать, что свойства "активных" языков закономерно
вытекают из особенностей номинативного ракурса этих языков, т..е. из
особенностей их внутренней формы как следствия тех условий общения, в
которых языковой коллектив оптимизирует свой язык. Хочется надеяться, что
рано или поздно это удастся сделать, но на пути к успеху необходимо преодолеть
ещё ряд препятствий.

7. Препятствия на пути увеличения точек соприкосновения между

"стадиальной " и "морфологической " классификацией языков.
"Подлежащее-сказуемое ", "субъект-предикат", "субъект-объект" и
"тема-рема"

Одно из препятствий – это недостаточная ясность причин склонности языков

банту к обилию именных классов, причём, как уже отмечалось, почему-то со
значением разнообразных имманентных характеристик денотатов имён,
оформленных показателями этих классов, тогда как многие иные языки с
классными показателями, например, эргативные" и особенно "активные" (если
они действительно представляют особый грамматический строй на стадиальной
шкале), отражают, с помощью значений классных показателей,
предрасположенность именуемых объектов и субъектов, быть активным или
пассивным началом в сети взаимодействий.

Весьма неоднозначно отвечает лингвистика на вопрос, насколько существенно

различие между категорией рода (там, где она есть), категорией местоимения и
категорией именного класса. Если допустить что согласование и управление
между элементами высказываний, осуществляемое с помощью классных
показателей, отличатся не принципиально от согласования и управления с
помощью личных, указательных и относительных местоимений, то под
сомнением оказывается правомерность такого расположения типов языкового
строя на шкале языковых стадий, при котором инкорпорирующие языки
предшествуют флективным, ибо в этом случае обнаруживается глубокий
гомоморфизм между строением фраз и их компонентов не предельно ин
корпорирующих языков, например, банту, и такого "номинативного", безусловно
флективного языка, как французский [10]. Но если это предположение
подтвердится, то тогда придётся отказаться и от понятия номинативного ракурса
языкового типа, и от представлений о ею отношении к коммуникативному
ракурсу и к внешней языковой детерминанте как к своеобразию типовых условий
общения между членами любого рассматриваемого языкового коллектива, т..е. от
всего того наиболее важного, что является фундаментом современной системной
лингвистики и такого её аспекта, как системная типология языков, обещающая
осуществить завершение синтеза традиционной Гумбольдтовой морфологической
классификации языков с последними достижениями современной стадиальной
"контенсивной" классификации языков.

Одним из "логических ходов", дающих основание для надежды на то, что этого не
случится и что будут найдены такие способы преодоления препятствий на пути к
искомому синтезу, которые не только не отменяют, но и усиливают исходные
положения системной лингвистики, служит следующее наблюдение.

Когда И..И..Мещанинов [5, с. 74-82] описывает языки, в которых типичное

"предложение" состоит только из единственного "словопредложения", т..е. когда
он анализирует предельно инкорпорирующие языки, а потом показывает, что на
следующей стадиальной ступени типичное "предложение" состоит уже из двух
"членов", которые хотя ещё и нельзя назвать "группой подлежащего" и "группой
сказуемого" и, тем более, просто "подлежащим" и "сказуемым", то причину
появления таких двухкомпонентных "предложений" Мещанинов и иные
сторонники стадиальной теории видят в зарождении тенденции выражать с
помощью этих предложений отношение между "субъектом'' и "объектом".
Соответственно появление языков, "предложения" которых состоят из всё
большего числа компонентов, истолковывается И..И. Мещаниновым и другими
представителями "нового учения о языке" как последовательное совершен-
ствование языковой техники и приближении ее через последовательные стадии, в
том числе – через "эргативную", к высшей, "номинативной" стадии, наиболее
полно представленной языками флективною типа как имеющими самый
совершенный аппарат выражения "субъектно-объектных отношений".

Современная "контенсивная" типология внесла много важных уточнений в эту

схему стадиальных отношений между типами языков мира однако не отказалась
от того главного положения "нового учения о языке", согласно которому
изначальной причиной расчленения словопредложения на несколько
самостоятельных компонентов является потребность все более явно выражать
предложением именно "субъектно-объектные отношения".

Современная системная типология, как уже было показано, причину названною

процесса видит в другом.

Переход от предельного, неделимого словопредложения ко всё более

многокомпонентным высказываниям объясняется не совершенствованием
техники все более явного представления слушающему, какие из знаков
высказывания называют "субъекта" как деятеля, осуществляющего определённое
действие, а какие – тот " объект", на который это действие направлено. С большим
основанием компоненты расчленяющегося словопредложения можно связывать с
логическими понятиями "субъекта" и "предиката" как с основными членами
"суждения", независимо от того, является ли этот логический "субъект"
контенсивным "субъектом", т..е. деятелем, или же это некоторый иной компонент
ситуации, описываемой суждением, например, обстоятельство, объект,
подвергнутый воздействию, адресат и т..п.

Но ещё точнее природа компонентов, на которые расчленяется

словопредложение, раскрывается терминами "тема" и "рема" "сообщения", как
они трактуются на основе последовательного системологического уточнения этих
понятий, отражённого в работах по современной системной лингвистике,
проводившихся в период с середины 60-х годов [34; 13; 28; 41; 10; 9; 42; 43; 33; 44].
Достигалось это по мере углубления понятий внешней и внутренней
детерминанты системы вообще и языковой системы – в частности, благодаря чему
удалось дать системологическое истолкование понятия внутренней формы как
отдельных языковых знаков, так и языка в целом и тем самым подтвердить
существование той главной определяющей характеристики языкового строя,
благодаря которой, по Гумбольдту, язык становится представителем одного из
четырёх "морфологических классов". После экспликации и конкретизации
понятия внутренней формы языка была обеспечена ясность а понимании
отношений между языковым и внеязыковым сознанием, внешней и внутренней
формой и внешним и внутренним содержанием как отдельных знаков языка, так
и всей языковой системы в целом.

В свете этих системно-типологических понятий и терминов "тема" определяется

как знак или последовательность знаков, т..е. как единица или
последовательность единиц внешнего содержания, внутренним содержанием
которых, т..e. смыслом, является тот компонент внеязыкового о сознания
слушающего, который говорящий намерен изменить, преобразовать, например,
сделать его в большей степени соответствующим (по мнению говорящего) истине;
"рема" при этом определяется как знак или последовательность знаков, т..е. как
единица или последовательность единиц внешнего содержания, внутренним
содержанием которых, т..е. смыслом, является тот компонент внеязыкового
сознания слушающего, который, по мнению говорящего, способен помочь
слушающему нужным образом видоизменить, исправить исходный смысл темы,
сделать его тем самым конечным смыслом сообщения.

В условиях микроколлективов расхождения в знаниях собеседников о мире и о

текущих делах минимальны и сводятся они, чаще всего, как уже отмечалось, к
тому, что слушающий имеет несколько менее детальное представление о текущем
состоянии микроколлектива в целом или его определённой, известной
слушающему, части, что и делает возможным общаться с помощью предельно
инкорпорированных словопредложений, т..е. высказываний, не нуждающихся в
тематической части, а представляющих только рему.

Когда же языковой коллектив разрастается и, соответственно, степень взаимной

осведомлённости собеседников снижается, то всё более необходимой становится и
тематическая часть сообщений, и напоминание некоторых иных полузабытых
слушающим знаний или разъяснения и уточнения к смыслам знаков данного
сообщения, т..е. знаков и темы, и ремы. Следовательно, в актах коммуникации всё
чаще приходится использовать вспомогательные сообщения для более полного
раскрытия смыслов компонентов исходного, главного сообщения. Ясно, что в
связи с этим техника общения с помощью предельно инкорпорирующего
рематического словопредложения поначалу превращается в технику дополнения
главного словопредложения некоторым числом служебных, придаточных, но всё
равно ещё именно словопредложений.

Это, в свою очередь требует специализации некоторых морфем, их превращение в

"синтаксемы" (как называет их Мещанинов [5, с. 79], т..е. средств знакового
выражения сведений о том, к какому компоненту смысла главного слово-
предложения предлагает говорящий слушающему дополнительные сведения,
выраженные придаточным словопредложением; поэтому придаточные слово-
предложения нуждаются в наличии не только рематического компонента для
уточнения сведений об определённом компоненте главного словопредложения, но
и в наличии своего тематического компонента (например, классного показателя),
соотносимого с уточняемым компонентом главного словопредложения. Так, в
частности, уже на уровне не предельной инкорпорации начинает развиваться
техника эксплицитного согласования между словопредложениями, которая, на
стадии флективного строя, переходит в технику согласования слов и
предложений.
Таким же способом зарождается коммуникативно-тематическое предложение,
"координированное" с главным как с коммуникативной ремой сообщений.

8. Предикативная одноядерность и многоядерность; "существенные" и

"сущностные " основания классификации языков

В течение нескольких лет, с начала семидесятых годов, в работах по современной

системной лингвистике, знаки как главного, так и придаточных слово-
предложений, представляющих в них номинативные и коммуникативные темы с
их ремами, именовались "предикативными ядрами", что дало основание говорить
о том, что предельно инкорпорирующий язык использует "одноядерные
сообщения" (ибо словопредложение в них рематично), а не предельно
инкорпорирующие, включая, и "эргативные" – "многоядерные сообщения".
Позже потребовалось ввести разграничение между коммуникативной и
номинативной предикацией, после чего стало ясно, что главным показателем
стадий инкорпорации является развивающаяся из одноядерной коммуникативная
многоядерность, но на последовательных стадиях формирования языков,
обслуживающих языки коллективов с высоким уровнем преемственности,
наблюдается тенденция замены ряда типичных коммуникативных
предикативных ядер номинативными предикативными ядрами. Это даёт
основание предположить, что главным показателем перехода их стадии хотя и не
предельной, но всё-таки инкорпорации в стадию флективной техники является
выработка такого синтаксиса типичного сообщения, в котором формируется
группа коммуникативной темы и, соответственно, группа коммуникативной ремы,
а формальные и смысловые отношения между ними оказываются выраженными с
помощью усовершенствованной техники использования многочисленных
номинативных предикаций [10; 17; 34].

Отметим кстати, что поскольку эргативная стадия номинативного ракурса и,

соответственно, синтаксической структуры предложения наиболее приспособлена
для выражения результирующего состояния объекта известного события, а
номинативная стадия – для описания исходного действия, как первотолчка к
развитию события, то понятно и то, что наиболее слабы позиции эргативной
структуры и, соответственно, наиболее сильны позиции номинативной структуры
при описании текущих событий, т..е. при выражении их развития в актуальном
настоящем времени. Соответственно наоборот, при описании перфектных
ситуаций наиболее живучей оказывается эргативная структура, и номинативный
строй вытесняет её в последнюю очередь, что подтверждается, например, строем
современного грузинского языка.

Поскольку эргативный строй формируется для коммуникативных ситуаций, в

которых собеседник был очевидцем исходною действия, помнит о нем, но
интересуется результирующим состоянием, т. e. последствием этого действия, то
при увеличении числа членов языкового коллектива эргатив при выражении
прошедшего времени дольше сохраняется в формах недавнопрошедших. тогда как
формы давнопрошедших времён переводятся в номинативную структуру [45, с.
14].

Все перечисленные закономерные следствия смены номинативного ракурса на

фазе перехода от эргативной стадии к номинативной, а также ряд других
следствий, которые нетрудно при этом было бы вывести, подтверждаются
эмпирически при сопоставлении языков с той или иной степенью сохранности
эргативной стадии синтаксической структуры [16].

На проверку и на дальнейшее уточнение изложенных типологических

представлений современная системная лингвистика возлагает надежду
окончательно обосновать положение, что традиционная Гумбольдтова
"морфологическая" классификация языковых систем и возникшая на столетие
позже стадиальная классификация – это не просто две такие классификации
одной и той же совокупности объектов, но построенные на разных основаниях,
одни из которых объективны существенны, а другие должны быть признаны
научно несостоятельными, и что это также и не две самостоятельные
классификации, вскрывающие в своих объектах независимые, однако важные при
решении конкретных задач характеристики классифицируемых объектов.
Исследования в области современной системной лингвистики направлены на то,
чтобы доказать, что и "морфологическая" и "стадиальная" классификация
является инструментом соотнесения типов языков по существенным
классификационным признакам, если понимать под существенностью проекции
одной и той же сущности на ту или иную плоскость решения конкретных
прагматических задач. Но такой подход подразумевает, что при наблюдении за
различными существенными характеристиками изучаемых систем учёный в
конечном счёте способен понять, какова та сущность, которая проявляет себя
через многие доступные наблюдению её проекции. Из наличия такой сущности в
языковых системах исходил В. фон Гумбольдт, когда утверждал, что каждая
языковая система в целом, а не только её отдельные компоненты, имеет особую
"внутреннюю форму" как свою сущность.

Даже из материала данного пособия видно, как современная системная

лингвистика смогла в немалой степени продвинуться в раскрытии конкретного
содержания Гумбольдтова понятия внутренней формы языковой системы и,
следовательно, приблизиться к более глубокому пониманию сущности основных
разновидностей языковых систем после чего закономерным представляется тот
факт, что через осознание внутренней формы последовательность "стадиальных"
типов языковых систем всё более естественно "накладывается" на систему
морфологических классов.

Однако пока что, как мы видели, это "наложение" не является полным. Во-
первых, стадиальная классификация, с одной стороны, оказывается более
дробной, чем морфологическая, поскольку между предельно инкорпорирующим
классом и флективным классом обнаруживается наличие не предельно
инкорпорирующего эргативного и, по-видимому, ещё каких-то разновидностей
инкорпорирующих языков, относительно своеобразия внутренней формы
которых ещё нет полной ясности, а есть только гипотезы, требующие проверки.
Во-вторых, стадиальная классификация языков, которая в период 20-х – 40-х
годов нашего века возникла в СССР как "новое учение о языке" [4], а с 60-х годов
возродилась и успешно развивается Г..А. Климовым и его последователями в её
"контенсивной" разновидности, исходит из положения, что традиционная
"морфологическая" классификация является не "контенсивной", а чисто
внешнетехнической, допускает, как уже отмечалось, существование и
"эргативного", и "номинативного" стадиального состояния как в
агглютинативном, так и корнеизолирующем варианте "внешнего" облика, хотя
это полностью противоречит идее и фактам соотносимости своеобразия
внутренней (и, следовательно, "контенсивной") и внешней (и, следовательно,
"технической") стороны языка, (особенно ярко эта соотносимость показана в
работах Л..Г. Зубковой [47-49; 52; 53] ), если одновременно признаётся факт его
системности, что всегда подчёркивается представителями "стадиального" учения.

По-видимому, выход из названного противоречия может быть найден, если

предположить, что направление стадиальных перестроек между "предельно
инкорпорирующими" и "флективными" классами языков – не единственно, т..е.
что в истории формирования языковых типов могут быть и иные "оси''.

9. Гипотеза существования трёх самостоятельных осей стадиальных

перестроек номинативного ракурса языка

Обращение к понятию внутренней формы языкового типа позволило нам

установить, что рассматриваемые стадиальные перестройки обусловлены
изменением такого параметра, как величина языкового коллектива, но что, в то
же время, эти перестройки возможны лишь при таком инварианте условий
формирования языковой системы, как высокий уровень языковой и культурной
преемственности на всех исторических этапах существования коллектива
носителей языка.

Следовательно, если по тем или иным причинам уровень преемственности

сужается, то часть языкового и общекультурного опыта забывается и вынуждает
членов общества выискивать новые средства, в той или иной мере
компенсирующие потери; следовательно, в этих случаях стихийно возникает ось
нового направления языковых и иных социальных перестроек.

Как было установлено ещё основоположниками сравнительно исторического

языкознания, первым признаком смены направления языкового развития в этих
условиях является, в ареале флективные языков, замена тенденции усиления
синтетической техники тенденцией ослабления синтетизма и усиления
аналитизма.

Преемственность оказывается минимальной в тех ареалах, где в течение

длительного периода сохраняются условия перемешивания народов, языков и
культур, и предельным результатом происходящих языковых изменений
становится всё более полный переход языковой строя на технику корнеизоляции.

Таким образом, если на стадиальной шкале, совмещаемой с "морфологической

классификацией", истолковываемой в терминах своеобразия внутренней формы,
современная системная лингвистка не находит места для корнеизолирующих
языков, то это только свидетельствует о том, что корнеизолирующие языки
представляют ось иного направления стадиальных перестроек, связанного не с
увеличением числа членов языкового коллектива при сохранении высокого
уровня культурной преемственности, а с ослаблением преемственности,
независимо от величины языкового коллектива. Поэтому те основания
приписывания некоторым из корнеизолирующих языков статуса "эргативных"
или "номинативных", которые используют сторонники "стадиальной"
классификации, должны быть пересмотрены с позиции современной системной
типологии.
Несколько сложнее обстоит дело с отношением агглютинирующих языков (хотя
бы в их наиболее ярком, урало-алтайском, и особенно в тюркско-монгольском
варианте) к рассмотренной оси стадиальных перестроек, соотнесённых с
"морфологическими" классами языков. Сложность эта связана прежде всею с тем,
что условия языковой и общекультурной преемственности в коллективах,
говорящих на агглютинативных языках, нельзя считать не благоприятными, и,
следовательно, в этом отношении нет препятствий для размещения
агглютинативных языков на той же стадиальной оси, на которой находятся языки
инкорпорирующие, эргативные и флективные. Однако в ряде иных отношений
подобная совместимость представляется сомнительной.

Например, по мере того, как с ростом языкового коллектива возникает

потребность членить исходное словопредложение на главное и придаточные,
указание на включенность этих словопредложений в одно текстовое и смысловое
целое обеспечивается путем повторения определенной морфемы главного
словопредложения в придаточном, и эта морфема ("синтаксема" по Мещанинову)
в придаточном предложении выступающая в функции напоминаемой служебной
темы, по своей позиции подобна префиксу флективных языков. Поэтому
префиксация (в широком смысле этого слова) присуща всем рассмотренным нами
стадиальным типам языков, начиная с первого не предельно инкорпорирующего
и кончая флективным.

Языкам же классического урало-алтайского агглютинативного типа совершенно

не присуща префиксация. Специфично для них и отсутствие чего-либо, похожего
на именные классы или на категорию грамматического рода. и в этом отношении
они также предстают как антиподы языков, представляющих разные стадии
усложнения грамматической системы на стадиальной оси "инкорпорация-
флексия".

По мере приближения к флективному строю словоформы стадиально

соотносимых языков оказываются всё более воспроизводимыми, существующими
в языковой памяти коммуникантов до их вступления в акт общения, тогда как
словоформы, используемые при общении на агглютинативных языках,
говорящий не выбирает, а "собирает", соединяет, в самостоятельную словоформу,
"склеивает" морфемы, исходя из того минимума морфем, по которому
слушающий может догадаться о том номинативном смысле, который имеет в виду
говорящий. Следовательно, агглютинативным языком свойствен принцип не
воспроизводства, а производства словоформ, принцип не их выбора,
"селекционности" из числа готовых, а принцип "сборки" из составных частей,
принцип "коллекционности" [46; 28; 50; 51].

Как подчёркивал уже более стa лет тому назад И..А. Бодуэн де Куртенэ, человек,
говорящий на флективном языке, стремится на любом этапе построения
высказывания так или иначе намекнуть, предсказать, какими могут, а какими не
могут быть характеристики элементов последующих звеньев речевого потока;
тогда как говорящий на агглютинативном языке старается, наоборот, не
предсказать, а напомнить характеристики элементов предшествующих звеньев [8,
т. 1, с. 103-107].

По-видимому, нет необходимости продолжать эту цепь сопоставлений свойств

агглютинативных и флективных языков, чтобы согласиться с достаточной
обоснованностью следующей гипотезы: если со временем удастся понять
особенности номинативного ракурса языков агглютинативного строя, т..е.
особенности внутренней формы агглютинативных языков, то и среди них
обнаружится существование нескольких стадии агглютинативности, но тогда
одновременно будет доказано, что ось шкалы этих стадий – самостоятельна,
независима от осей "инкорпорация – флексия", и поэтому нет оснований искать
место для агглютинативных языков на той же шкале, с выявления существования
которой, особенно после работ И..И. Мещанинова, была доказана объективная
ценность стадиального аспекта для o6oгащения представлений о тех
существенных классификационных признаках, которые приближают лингвистику
к пониманию сущности языка вообще и к осознанию факторов многообразия
типов языковых систем – в частности.

Есть основания надеяться, что современная системная лингвистка, используя и

развивая принципы основоположников системного языкознания, сможет и в
дальнейшем синтезировать достижения paзличных современных и традиционных
направлений и приведет нас к вышеназванной цели наиболее прямым путём. И
хотя на этом путь предстоит преодолеть ещё немало препятствий, путеводной
нитью при этом будет служить опора на понятие номинативного ракурса
языкового типа, раскрывающее смысл Гумбольдтова понятия внутренней формы
языковой системы как того высшего основания, через которое раскрывается связь
классификационных оснований "стадиальной" и "морфологической" типологии
языков. При этом, как следует из всего вышеизложенного, развитие принципов
классификации языков благо даря выявлению особенностей номинативного
ракурса каждого из них приближает нас к осознанию того факта, что
традиционная Гумбольдтова "морфологическая" классификация языковых систем
сосредотачивает внимание на некоторых внешних характеристиках языков
расположенных на противоположных концах трех стадиальных ocей перестройки
языкового "организма", а традиционная и современная ("контенсивная")
стадиальная классификация вскрывает, но тоже лишь некоторые, внутренние
характеристики языковых типов, причём фактически расположенных лишь на
одной из трёх стадиальных осей, а именно на той, на которой расположены языки,
возникающие и развивающиеся в коллективах с высоким уровнем непрерывной
языковой и общекультурной преемственности между поколениями при некоторых
специфических обстоятельствах, особенность которых, как можно на деяться,
будет вскрыта системной лингвистикой после дальнейших уточнений
зависимости номинативного ракурса языковой системы от типичных условий
речевого общения.
 IV. СЕМИОТИЧЕСКИЕ И СЕМАНТИЧЕСКИЕ ОСОБЕННОСТИ
ЯЗЫКОВОГО ТИПА

1. О содержании данной главы

В этой главе приводятся дополнительные обоснования уже рассмотренных нами

положений, что семантические системы различных языков отличаются не только
на "поверхностном уровне" при тождестве единиц "глубинного уровня", как
считают многие современные (особенно западные) лингвисты. Своеобразие
состава знаков, их значении, а также мотивы объединения выражаемых смыслов в
определённые семантические поля и категории и т..д. – всё это является
cледствием своеобразия потребностей каждого конкретного языка выражать
наиболее простыми знакомыми средствами лишь некоторые типы содержания.
При этом существование самых глубоких и устойчивых отличий в этих
потребностях становится причиной возникновения четырёх общеизвестных
Гумбольдтовых "морфологических классов" языков мира с их своеобразными и
семантическими, и звуковыми, и грамматическими системами, а особенности
промежуточных классов определяются их местом на стадиальной шкале.

Опираясь на уже изложенные достижения современной системной лингвистики,

развивающей идеи основоположников системного направления в языкознании
(В. фон Гумбольдта, И..И. Срезневского, А..А. Потебни и И..А. Бодуэна де
Куртенэ), приведем дополнительные обоснования справедливости названного
положения и тем самым увидим функциональную мотивированность
особенностей семантики единиц языка как представителя определённого
"морфологического класса", т..е. своеобразного семиотического образования. При
этом в центре внимания будет находиться русский язык как яркий представитель
языков флективного строя. Мы должны убедиться лишний раз, что для
достижения подобных целей совершенно недостаточно опираться на такие
привычные отличительные признаки принадлежности языка к определённому
"морфологическому классу", как, например, фузия или агглютинация на стыках
морфем в словоформе или степень противопоставленности словоформы
словопредложению. Для этого нужна прежде всего опора на рассмотренные нами
в предыдущих главах, восходящие к Гумбольдту и его последователям (и
уточнённые позже представителями современной системной лингвистики)
общесемиотические понятия внутренней и внешней формы отдельных знаков
высказывания, их сочетаний и языковой системы в целом.

Значительная часть этой главы посвящена изложению природы названных

семиотических понятий, позволяющих, в частности, более четко, чем это было
уже сделано, сформулировать различие между сообщением и суждением, а также
между предложением как высказыванием, структура которого отвечает
специфическому для языка данного морфологического" класса, канону внешней
формы, и номинативным смыслом предложения, вписанным в параметры
специфического смыслового канона языка этого класса, т..е. канона внутренней
формы языковой системы в целом, детерминирующего и канон внешней формы, а
в конечном счёте – своеобразие семантики языка, что делает её функционально
обусловленной.
Как уже было показано, канон внутренней формы языков флективного типа,
наиболее последовательно выдерживаемый славянскими языками, а среди
славянских – русским, заключается в наличии тенденции по возможности любое
сообщение представлять через внешнюю форму канонического предложения,
номинативный смысл которого вписывается в такой канон внутренний формы,
как образ развивающегося события. Поэтому смысловые поля русских лексем,
вещественные и грамматические значения морфем, синтаксические связи между
словоформами предложения и т..д. – всё это обусловлено потребностью дать
слушающему возможность без труда догадаться, образ какого развивающегося
события имел в своём замысле говорящий, формируя данное высказывание как
сообщение в форме канонического предложения.

Через такие представления о внутренней форме языкового типа становятся

объяснимыми как семантические, так и грамматические устойчивые черты и
нерегулярности флективного русского языка, как и языков иных типов.

А так как современная системная лингвистика раскрывает и природу

внеязыковых факторов, которые направляют стадиальную эволюцию языковой
системы к тому или иному из четырёх полюсов внутренней формы то тем самым
языковед владеющий методами системной типологии языков, получает
возможность объяснять функциональные связи межу семантическим
своеобразием языка и особенностями условии общения в коллективе, стихийно
творящем этот язык.

Результаты выявления этих внешних факторов представлены в большом числе

работ по современной системной лингвистике, часть из которых названа в
перечне цитируемых публикаций.

2. Единицы языкового и внеязыкового сознания и ассоциации между

ними

Как уже было показано в предыдущих главах авторы работ по со временной

системной лингвистике конкретизируют и углубляют общие семиотические идеи
её основоположников – В. фон Гумбольдта, И..И. Срезневского, А..А. Потебни,
И..А. Бодуэна де Куртенэ – и на основе этих идей решают как общесемиотические,
так и конкретные семантические проблемы языкознания.

Теперь еще раз обратим внимание на то, что суть этих семиотических идей в
отношении понимания природы языка, если ее пред ставить в предельно сжатом,
но по возможности полном современном изложении, заключается в следующем.

Язык является специализированным и социализированным психическим

механизмом – "языковым сознанием" как отделом "сознании вообще", во
"внеязыковом" отделе которого формируется "картина мира" субъекта, также в
значительной степени социализированная. Язык обеспечивает субъекту наличие
способности создания, воспроизводства и опознания "высказываний", т..е.
последовательностей таких минимальных материальных – артикуляционно-
акустических или графических, – знаков, психические образы (т..е. эталоны
воспроизводства и опознания) которых в языковом сознании, т..е. "внешние
формы" этих знаков, или "морфемы", ассоциированы по смежности с
определёнными образными же означаемыми, т..е. "внутренними формами"
артикулируемых знаков. Очевидно, что знаки высказываний, будучи
материально-физическими образованиями, несут на своих материальных
параметрах "следы", "отражения", "оттиски" своих "внешних" (форм
зафиксированных в психических характеристиках соответствующих им морфем,
тогда как значения, т..е. "внутренние формы" на артикуляционно-акустических
(или графических) параметрах соответствующих знаков, обычно никак не
отражаются, поскольку морфемы ассоциированы со своими значениями в
языковом сознании по смежности, а не по сходству. Но это не лишает внутренние
формы знаков, т..е. их значения, способности, в свою очередь, вступать в
ассоциации по сходству с единицами внеязыкового мыслительного материала,
т..е. с впечатлениями, обобщёнными образами и абстрактными понятиями,
сформировавшимися во внеязыковой картине мира психики человека. Эти
единицы внеязыкового сознания, вступая в ассоциацию по сходству со
значениями морфем знаков высказывания, становятся "ближайшими" (по
Потебне) смыслами этих значений и. соответственно, их морфем и их знаков, а
знаки – означающими для "вещественных" морфем и смыслов. Так говорящий
оказывается способным, воздействуя знаками высказывания на слушающего,
возбудить в его языковом сознании соответствующие морфемы, т..е. внешние
формы этих знаков, и далее, через возбуждение морфем, возбудить их значения,
т..е. внутренние формы употреблённых знаков, а через ассоциации по сходству
между значениями и компонентами внеязыковой картины мира слушающего,
возбудить и ближайшие смыслы, т..е. намекнуть с помощью знаков высказывания
на эти смыслы. Но намёки эти могут быть не только непосредственными,
"ближайшими". Смысл значения знака может быть и "дальнейшим", если он
возбуждён значением опосредованно, через ассоциацию с уже возбужденным
ближайшим смыслом и, нередко, с некоторыми промежуточными смыслами,
причём как по сходству, так и по смысловой смежности.

Благодаря этой системе намёков через ассоциации языковый и внеязыковых

единиц психики говорящий, в процессе общения, направляет творческую
мыслительную деятельность слушающего на разгадку прежде всего своего
номинативного замысла как того конечного номинативного смысла в этой цепи
намёков, который имел в виду говорящий, выбирая знаки для данного
высказывания с целью возбуждения в сознании слушающего либо уже
сложившегося образа, либо с целью формирования нового.

Говорящий, кроме того, тем или иным способом (интонационно, позиционно, с

помощью специальных частиц, либо, наконец, через контекст или ситуацию
общения) может намекать слушающему и на то, какая часть высказывания
является коммуникативной темой, а какая – ремой и, тем самым, какая часть
названного высказыванием номинативного смысла задумана как предиканд
коммуникативного суждения, а какая – как предикатор. В этом случае
высказывание для слушающего становится и сообщением.

Напомним, также, что в системной лингвистике суждение понимается как такое

возбуждение двух психических образов, представляющих элементы знания в
сознании субъекта, один из которых – предиканд, подвергается воздействию со
стороны другого – предикатора и видоизменяется, преобразуется в результата
этого воздействия, пре вращаясь в уточнённое, обновлённое знание, в предикат, а
предикацией называется сам процесс такого преобразования предиканда в
предикат с помощью предикатора.
Если предикация, т..е. предикативный процесс, протекает во внеязыковом
сознании человека без какого-либо речевого воздействия на него, то такая
предикация трактуется в системной лингвистике как логическая, но если
предикативный процесс стимулирован в сознание субъекта воспринятыми им
знаками речевого потока, т..е. знаками, вы сказанными говорящим, то такая
предикация истолковывается как речевая, а если при этом результат речевой
предикации, т..е. сформировавшийся предикат как следствие преобразования
предиката предикатором, после восприятия речевых знаков вносится во
внеязыковую картину мира слушающего как средство уточнения характеристик
одного из её компонентов, то такая предикация называется коммуникативной. Но
если предикат как результат преобразования названного предиканда с помощью
названного предикатора, т..е. как результат преобразования смысла темы
высказывания смыслом ремы высказывания, остаётся лишь в воображении
слушающего, на его "оперативном экране", т..е. не вносится как изменение, как
поправка в определенный фрагмент картины мира слушающего, то в этом случае
высказывание выполняет лишь номинативную функцию, обеспечивает
стимуляцию лишь номинативной, но не коммуникативной предикации. При этом
ясно также, что одна часть знаков высказывания является знаками номинативной
темы, а другая часть – знаками номинативной ремы и что предиканд и
предикатор коммуникативной предикации возникают на оперативном экране
слушающего как результаты предшествующих номинативных предикаций, т..е.
как предикаты этих предикаций.

Таким образом, коммуникативная предикация подготавливается результатами

предшествующих номинативных предикации, но конечный смысл высказывания
может для слушающего остаться только номинативным, если слушающий не
имеет возможности догадаться, какой из номинативных предикатов должен быть
использован в качестве коммуникативного предикинда, а какой – в качестве
коммуникативного предикатора. Обеспечить же эту возможность говорящий, как
уже отмечалось, должен либо за счет использования интонационных или
позиционных средств, либо через введение в сообщение специальных частиц,
либо, наконец, за счёт умелою использования контекста и ситуации общения.

3. Cхемы логических и речевых (как номинативных, так и

коммуникативных) актов предикации

Предлагаемое системной лингвистикой уточнение природы предикации вообще и

сути отличия таких разновидностей предикации, как логическая и речевая, и
далее, – среди форм речевой предикации, – отличия номинативной предикации
от коммуникативной, даёт возможность осознать неточность распространённых
представлений о механизмах цепочной предикации, возбуждаемой знаками
высказываний в связной речи или текста. Недостаточно чёткое разграничение
высказывания с его знаками, с одной стороны, и внутренней и внешней формы
этих знаков – с другой, лишает лингвистов, как уже отмечалось, возможности
ясно противопоставить такие единицы высказывания, как тема и рема, а также
таким, возбуждаемым с их помощью в сознании, членам суждения, как предиканд
и предикатор, а существование третьего, результирующего члена предикативного
акта – предиката, при этом вообще остаётся незамеченным. Поэтому цепочную
предикацию обычно представляют как использование ремы предшествующего
высказывания в качестве темы последующего, хотя фактически имеет место
использование предиката, как результата предшествующею воздействия
предикатора на предиканд, в качестве предиканда последующей предикации и,
значит, в качестве смысла темы последующего высказывания.

В свете таких, уточнённых представлений мы уточним суть отличия морфем с

вещественным значением от морфем со словообразовательным грамматическим
значением. Это отличие заключается в том, что словообразовательные значения
морфем специализированы выполнять функцию предикатора по отношению к
уже выраженному, при участии морфемы с вещественным значением,
номинативному "производящему" смыслу как к номинативному предиканду.
Ясно, что знаки этого производящего смысла оказываются в высказывании
номинативной темой, знак словообразовательной грамматической морфемы
номинативной ремой, а предикат, возникший при взаимодействии смысла темы
со значением такой ремы, становится производным номинативным смыслом тою
результирующего знака, который возник после наращения производящей основы
словообразовательным аффиксом. При этом очевидно, что такой производный
номинативный смысл в свою очередь может оказаться "производящим", т..е.
предикандом следующей номинативной предикации, если к словоформе будет
добавлена ещё одна словообразовательная морфема. Так в механизмах
словообразования синтетических языков с их многоморфемными словоформами
мы можем наблюдать одну из разновидностей цепочной предикации. При этом
функцию каждого последующею словообразовательною аффикса словоформы
можно трактовать как преобразователь номинативного смысла производящей
основы по отношению к производному номинативному смыслу как к смыслу
очередному "дальнейшему", если вести отсчет от "ближайшего", т..е. того, на
который по сходству намекает морфема с вещественным значением. Таким
образом, в частности, ясно, что если вещественное значение ассоциируется по
сходству с ближайшими смыслами, то значение грамматических морфем
указывает на характер отношений между смыслами.

Очевидно, что связный речевой поток (или текст) способен возбуждать в сознании
слушающего (или читающего) не только цепочные предикации. Некоторый
дальнейший смысл может быть сформирован благодаря осуществлению
предикативного номинативного акта и в том случае, если предикатором по
отношению к уже сформированному номинативному смыслу выступит не
значение деривационной грамматической морфемы, а номинативный смысл
другой словоформы, независимо от того, возник он как результат
предшествующей цепочной словообразовательной предикации или с помощью
каких-либо иных предшествующих номинативный предикаций. Следовательно, в
подобных случаях программа наименования некоторого дальнейшего
номинативного смысла складывается из трёх подпрограмм:

1) подпрограмма формирования номинативного смысла словоформы, который

далее должен выступить в роли предиканда в конечной, третьей подпрограмме
номинации для стимуляции предикативного номинативного процесса;

2) подпрограмма формирования номинативного смысла словоформы, который

должен выступать в конечной, третьей подпрограмме в роли предикатора и,
наконец,

3) подпрограмма это конечной, третьей предикации, в которой в качестве

компонентов предикативного акта вы ступают предикаты, полученные в
результате осуществления первым двух подпрограмм. Очевидно, что в этом случае
номинативные предикативные акты имеют не цепочную, а блочную
иерархизированную структуру. Результаты двух таких блочных предикаций, в
свою очередь, как предиканд и предикатор, могут вступать в блок более высокого
яруса и обеспечивать формирование номинативного смысла ещё более высокого
яруса, и т..д. Очевидно и то, что когда некоторый номинативный смысл выражен
несколькими словоформами, то формирование конечного смысла какого
сочетания слов достигается на основе блочных многоярусных схем предикативных
номинативных актов. И, наконец, понятно, что если отношения между
производящим и производным смыслом в процессе блочной предикации
выражается с помощью специальных морфем, то они тоже должны быть отнесены
к числу грамматических, а отличие словообразовательных грамматических
морфем от словоизменительных проявляется, в частности, в том что
словообразовательное значение указывает на отношение последующего смысла к
предыдущему в словообразовательной цепи, а словоизменительное значение
указывает на распределение ролей пары предшествующих смыслов по отношению
к возникновению общего для них последующего.

Например, морфема рай- несет вещественное значение и намекает на

производящий исходный ближайший смысл как на номинативный исходный
предиканд по отношению к значению последующей словообразовательной
морфемы -ск- цепи морфем рай-ск-. Аналогично связаны морфемы в слове угол-:
угол-ок, угол-ок-Ø.

Так образуются два блока результирующих номинативных смыслов путем

цепочной предикации в каждом из них.

Очередными шагами в этих блоках детализируется номинативный смысл с

помощью словообразовательных грамматических морфем. Но результирующий
номинативных смысл такого словосочетания становится понятным лишь
благодаря наличию словоизменительной грамматической морфемы -ий в первом
блоке: в словосочетании рай-ск-ий угол-ок-Ø эта словоизменительная морфема
сигнализирует слушающему о том, что результирующий номинативный смысл
блока знаков рай-ск- является предикатором по отношению к результирующему
смыслу блока морфем угол-ок- Ø.

4. Мотивы и этапы выбора варианта номинативного смысла предложе-

ния и границы его актуального коммуникативного членения

При таком понимании семиотической природы языка и механизмов

взаимодействия артикуляционно-акустических или графических знаков
высказывания с единицами языка (т..е. языкового сознания) и с единицами
внеязыкового сознания (т..е. картины мира субъекта) в процессе воздействия
говорящего на слушающего с помощью последовательности единиц речевого
потока или графического текста, очевидным становится следующий
принципиально важный факт.

Только в звене "двусторонней знаковой формы", т..е. социализированной

ассоциации элементов внешней формы любого знака из этой последовательности
с соответствующим ему элементом внутренней формы, т..е. только в языковом
сознании, в звене ассоциация любой морфемы по смежности с её значением,
морфема "полномочно представляет" значение знака высказывания как своё
означаемое. Все остальные звенья взаимодействия на пути к конечному
номинативному смыслу, т..е. на пути от значения морфем к ближайшим смыслам,
от ближайших смыслов – к промежуточным, возникают лишь на основе либо
ассоциаций по большей или меньшей степени сходства между
взаимодействующими элементами, либо на основе преобразования од них
элементов под воздействием других, и требуют от слушающего мыслительной
творческой активности, смекалистости, чтобы догадаться, смекнуть, на какой
последующий элемент, в этой цепи намёков, намекает каждый предшествующий,
начиная от последовательности морфем, возбуждённых знаками речевого потока,
и далее – преобразует одни элементы с помощью других на этапах формирования
элементов конечного номинативного смысла высказывания. В этой цепи даже
перечень морфем, которые имел в виду говорящий, артикулируя в речевом потоке
высказывания вполне определённые, а не какие-либо иные речевые знаки,
слушающий опознаёт лишь на основе сходства текущих внешних впечатлений от
этих знаков с определёнными, хранящимися в языковом сознании, элементами
внешней формы, т..е. определёнными морфемами как эталонами обязательных,
для всех членов языкового коллектива, социализированных артикуляционно-
акустических характеристик знаков высказывания.

И даже после того, как слушающий через все эти звенья "намеков на намёки" и
звенья преобразований, более или менее удачно представил, разгадал, какой
конечный номинативный смысл желал возбудит говорящий в сознании
слушающего, создавая данную последовательность знаков речевого потока, т..е.
данное высказывание, он далее дол жен ещё сначала догадаться, какими могли бы
быть и иные модификации высказываний, способных выразить несколько иными
знаками более или менее такой же конечный номинативный смысл, ибо через
свой выбор именно данной актуальной модификации, среди множества
виртуальных, принципиально возможных других модификаций, говорящий
намекает (причём снова лишь намекает, так как иначе язык не мог бы быть
универсальным средством знаковой коммуникации), какая часть высказывания
является коммуникативной темой, а какая – коммуникативной ремой этого
высказывания. Лишь после такого актуального расчленения номинативно
целостного высказывания, т..е. после актуального отчленения коммуникативной
тематической части от коммуникативной рематической, высказывание для
слушающего становится не только номинативной, но коммуникативной
единицей, т..е. не только высказыванием, но и сообщением. Проецируя эту
границу коммуникативного членения высказывания на намекаемый с его
помощью номинативный смысл, слушающий получает возможность догадаться,
как он должен актуально расчленить и сам этот номинативный смысл на
коммуникативный предиканд и коммуникативный предикатор и, включая эти две
смысловые единицы в коммуникативное предикативное взаимодействие,
слушающий, наконец, логически выводит образ коммуникативного предиката,
т..е. разгадывает и коммуникативный замысел говорящего.

Всё вышесказанное направлено на подчёркивание справедливости и важности

того уже упоминавшегося положения основоположников системной лингвистики,
которое библиопсихолог Н..А. Рубакин назвал законом Гумбольдта–Потебни. В
соответствии с этим законом знаки высказывания в виде речевого потока (или
буквенного текста) не содержат в себе и не несут на себе той информации
(уточним: не содержат и не несут сами по себе ни значений, ни номинативного,
ни, тем более, коммуникативного смысла), ради появления которой в своей
картине мира слушающий настраивается на восприятие этого речевого потока
(или буквенного текста); говорящий с помощью знаков высказывания лишь
намекает на некоторые смыслы как на уже сложившиеся элементы картины мира
во внеязыковом сознании слушающего и намекает также на то, в какие
номинативные и коммуникативные предикативные взаимодействия слушающий
должен включить эти "намёкнутые" смыслы, чтобы в результате творческого
преобразования одних названных смыслов с помощью других названных смыслов
слушающий (или читающий) мог сначала догадаться, какую номинативную
картину имел в виду говорящий, формируя данное высказывание, а потом и какой
элемент этой картины, соотносимый с определённым элементом внеязыковой
картины мира слушающего, а также в каком отношении должен слушающий
изменить, преобразовать, чтобы после этого изменённый, в результате
коммуникативной предикации, смысл стал более правильным или более точным
или более истинным, чем он был до изменения.

Только благодаря своему творческому воображению слушающий, под

намекающим воздействием воспринимаемых речевых знаков говорящего (или
знаков текста пишущего), оказывается способным догадаться о номинативных и
коммуникативных замыслах говорящего (или пишущего) и, следовательно, новую
информацию, новые знания относительно определённого фрагмента картины
мира, он черпает не из воспринятых знаков, а создаёт их, как говорил В. фон
Гумбольдт, "своею внутреннею силою".

Таким образом, естественный язык каждого языкового коллектива является

результатом социализации и унификации приёмов вырабатывающихся для их
осуществления психических единиц, позволяющих предельно упростить все
рутинные процедуры намёка на элементы мыслительной картины мира
собеседника и на стимуляцию логические взаимодействий между ними, чтобы
обеспечить собеседнику максимальную творческую возможность догадаться,
какой элемент этой картины мира с помощью какого другою элемента и как
именно говорящий рекомендует слушающему преобразовать в направлении
большей полноты, правильности или истинности. Термины "намек" "намекать",
используемые российскими основоположниками систем ной лингвистики по
отношению не только к знакам речевого потока, но и к единицам как языковою
так и внеязыкового сознания, отражают главную семиотическую особенность
естественного языка, становящегося благодаря этому не просто знаковой, а
универсальной социализированной семиотической знаковой системой, тогда как
наиболее употребительные термины, такие как "манифестация", "экспозиция",
"репрезентация" или "экспликация", не отражают этой собственной языковой
специфики, а более или менее соответствующий сути дела и русскому термину
"намекать" латинский термин "имплицировать" вообще не используется в
общеизвестной лингвистической литература, хотя, – подчеркнём ещё и ещё раз, –
имплицитная подсказка, намёк является главной семиотической функцией знаков
естественного языка и вообще не только всей языковой системы, но и самой
речевой деятельности. Однако согласиться с этим утверждением могут лишь те
языковеды, которые последовательно различают значение и смысл знаков
номинативный и коммуникативный смысл, высказывание и сообщение и не
отождествляют тему сообщения с предикандом и рему – с предикатором.

Остановимся на последнем семиотическом противопоставлении особо.

5. Функциональное оправдание наличия потока внутренней и внешней
формы языкового типа

Как уже отмечалось выше, говорящий должен с помощью речевого знакового

воздействия на слушающего не только предусмотреть объём намёков,
достаточный для того, чтобы слушающий догадался, какой конечный
номинативный смысл высказывания имеет в виду говорящий, но и намекнуть при
этом, как номинативный смысл расчленить на предиканд и предикатор.
Достигается это прежде всего намёком на то, как расчленить само высказывание
на коммуникативную тему и рему и тем самым представить слушающему
высказывание не только как номинативную, но и как коммуникативную единицу,
т..е. как сообщение. А поскольку о номинативном смысле высказывания
слушающий догадывается по совокупности последовательных намёков, то
естественно, как уже отмечалось, что возможными, виртуальными, те более или
менее приемлемыми для достижения примерно того же самого конечною
результата, т..е. для намёка на один и тот же номинативный смысл, как
инвариант, говорящий может воспользоваться многими способами, т..е. многими
актуальными вариантами высказывания, пригодного в конечном счете для
намёка, с помощью составляющих его знаков и обозначенных ими смыслов, на
cтимуляцию замысленного говорящим определённого коммуникативного
предикативного акта, чтобы высказывание оказалось способным стать для
слушателя сообщением, будучи при этом выразителем такого номинативного
смысла, определенная отчлененная часть которого способна стать
коммуникативным предикатором по отношению к оставшейся части как к
предиканду.

Эта цель достигается прежде всего благодаря тому, что слушающий, через
восприятие актуального варианта внешней формы высказывания, догадывается
об актуальном варианте ею номинативного смысла, т..е. внутренней форме, что
даёт слушающему, как носителю языка, возможность догадаться об иных
возможных, т..е. о виртуальных вариантах внешней формы высказывания,
способных выразить эту же внутреннюю форму. И по тому, какую именно из
виртуальных внешних форм выбрал говорящий в качестве актуальной,
слушающий должен увидеть намёк на то, где в этом высказывании как в
номинативной единице проходит актуальная граница меду коммуникативной
темой и ремой, чтобы по их смыслам раскрыть и коммуникативный смысл такого
сообщения.

Однако очевидно, что всё сказанное может быть реализовано лишь при условии,
что высказывания на данном языке, ориентированные, на выражения не только
номинативного, но и коммуникативного смысла, т..е. способные быть и
сообщением, должны, в связи с практической безграничностью вариантов
внешних форм выражения некоторого инвариантного номинативного смысла,
быть прежде всего типизированы по их формально-грамматическим
характеристикам, включая позиционные и интонационные. Эта типизация
должна быть такой, чтобы лишь, один из потенциально возможных формально-
грамматических типов, как приёмов построения высказываний с названным выше
свойством, был закреплён в качестве канона, т..е. обязательного правила
построения инвариантов внешней формы.

Это даёт возможность, в свою очередь, тот тип номинативных смыслов

высказываний, актуальная внешняя форма которых не противоречит
сложившемуся канону, рассматривать также как канон, но уже внутренней формы
высказываний, специализированных быть типичными сообщениями. Так
современная системная лингвистика трактует Гумбольдтово понятие внутренней
формы языковой системы в целом.

Благодаря опоре на чувство внутренней формы языка слушающий получает

возможность, опознав актуальную внешнюю форму знаков высказывания и
представленный ею актуальный номинативный смьсл "вписанный" в актуальную
внутреннюю форму этого высказывания увидеть в ней определённую
модификацию, определённый вариант очевидного для него актуального
инварианта канонической внутренней формы. Так для слушающего открывается
путь по опознанной актуальной реализации канонической внутренней формы
представить, какою была бы и актуальная каноническая внешняя форма этого
высказывания, и чем именно отличается эта актуальная модификация внешней
формы от мысленно реконструированной актуальной инвариантной
канонической.

В число инвариантных характеристик канонической внешней формы

высказывания входит закреплённая за нею каноническая граница между темой и
ремой, и по характеру различий между актуальным вариантом и
реконструированным инвариантом канонической внешней формы высказывания
слушающий узнаёт, отличается ли актуальная граница между темой и ремой в
актуальном варианте внешней формы высказывания от канонического
инварианта, и если да, то между какими частями внешней формы актуального
варианта высказывания они проходит. Так слушающий опознаёт ту границу
актуального коммуникативного членения актуального высказывания, которую
имел в виду говорящий и, следовательно, проецируя её на актуальной
номинативный смысл этого высказывания, т..е. на актуальный вариант его
внутренней формы, членит этот номинативный смысл на коммуникативный
предиканд и предикатор таким образом, что в результате коммуникативного
предикативного акта преобразования такого предиканда предикатором
слушающий логически выводит коммуникативный предикат и тем самым
разгадывает и коммуникативный замысел говорящего.

Сделаем теперь ряд обобщений в этом семиотическом изложении системной

лингвистики, чтобы в заключение остановиться хотя бы на некоторых примерах
продуктивности их использования для объяснения типологического своеобразия
семантики языка.

Итак, разделяя и развивая идеи В. фон Гумбольдта и его российских

последователей, современная системная лингвистика исходит из того, что знаку
как единице высказывания, воплощённого в материю речевого потока, в
языковом сознании, т..е. в языке индивида, соответствует социализированный
эталон построения этого знака, т..е. ею внешняя форма. С нею ассоциирована по
смежности внутренняя форма этого знака. По Бодуэну эти две формы, два
эталона, в случае минимального знака, понимаются как ассоциация морфемы с её
значением Как ранее уже было сказано, современная системная лингвистика
именует такое ассоциированное единство двух форм "двусторонней знаковой
формой".

Напомним, что в реальном употреблении, при речевом общении чаще

используются такие узуализованные, воспроизводимые знаки которым в
языковом сознании соответствуют блоки ("аккорды") значений и, соответственно
блоки ("аккорды") морфем и, кроме того, ассоциированные по сходству со
значениями элементы, фрагменты внеязыкового сознания, т..е. смыслы этих
знаков высказывания, причем закономерности отбора значений в типовые блоки,
типовые схемы, в модели этих блоков, также фиксируются в языковом сознании
субъекта. А поскольку, как отмечал ещё И..И. Срезневский, ассоциации возможны
и между смыслами, то последний, при конкретном употреблении знака, конечный
смысл в цепи таких ассоциаций оказывается связанным с блоком морфем через
все промежуточные смыслы, в том числе – через первый из них, который, в свою
очередь, ассоциирован с этими морфемами через их значения. Напомним также,
что блок морфем употреблённого многоморфемного знака в некотором конечном
смысле естественно истолковывать как внешнюю форму этого знака; значения
этого бока морфем А..А..Потебня понимал как "минимум внутренней формы"
знака с данным конечным смыслом, а предшествующий конечному
предконечный смысл, ассоциированный непосредственно с конечным, служит по
Потебне "представлением" конечного, т..е. предконечной внутренней формой
этого конечного смысла, но, в отличие от его значений, уже во внеязыковом
сознании слушающего.

Во флективном языке, как и в языках ряда иных (хотя и не всех)

"морфологических классов", блоки морфем с их значениями представляют собой,
как правило, воспроизводимые, узуализированные словоформы, а из словоформ
строятся свободные и связные словосочетания. конечный номинативный смысл
которых, в результате предикативных номинативных взаимодействий, творчески
выводится слушающим из конечных смыслов словоформ этого словосочетания.
Следовательно словосочетание как номинативная единица, также имеет и
внешнюю форму, представленную блоками морфем, составляющих его слово
форм, и минимум внутренней формы, складывающийся из значений морфем этих
блоков, а конечные смыслы словоформ словосочетания оказываются
компонентами "представления" конечного смысла словосочетания, т..е. служат
предконечной внутренней его формой.

Ясно, что типовые схемы словосочетаний, т..е. схемы их типовых внешних

предконечных внутренних форм, также в качестве эталонов, хранятся в языковом
сознании носителей языка, и этим говорящему обеспечивается лёгкость
формирования актуальных словосочетаний, в соответствии с номинативным
замыслом, а слушающему – лёгкость разгадки, т..е. логического выведения
замысленных говорящим конечных номинативных смыслов словосочетаний по их
внешним формам.

Как видим, понятия внешней и внутренней формы, значения, предоконечного и

конечного смысла, типовых схем, в соответствии с которыми организованы
объединения единиц, внешней и внутренней формы, и т..д. оказываются в
системной лингвистике универсальными в том отношении, что через них
описывается строение и словоформ, а сочетания слов, без утраты осознания того
факта, что речь идет oб единицах различного яруса языкового строя. Сейчас же
необходима особо остановиться на приложимости этих универсальных понятий и
к ярусу предложений, чтобы внести ряд дополнительных семиотических
уточнений в представления о характере отношений между словами,
словосочетаниями (в первую очередь свободными) и предложениями с учётом
отличия понятий "предложение", "сообщение" и "высказывание", чего лингвисты
весьма часто не делают.
6. Высказывание, сообщение, предложение (ненапряженное и
напряженное), словосочетание и слово

Понятие предложения в системной лингвистике определяется как любое такое

высказывание, значения вещественных морфем которого, под направляющим
воздействием значений формально-грамматических морфем, формируют такие
промежуточные и конечные смыслы, а также отношения между ними, которые
синтезируются в актуальный номинативный смысл этого высказывания,
представляющих собой актуальную реализацию канонической внутренней формы
данного языка. Благодаря этому высказывания данной разновидности, т..е.
предложения, оказываются выразителями такого номинативного смысла,
который наиболее предрасположен расчлениться на предиканд и предикатор
коммуникативной предикации, т..е. стать предконечным по отношению к
коммуникативному смыслу того сообщения, в функции которого выступит такое
высказывание.

Актуальный номинативный смысл предложения представляет актуальную

каноническую внутреннюю форму либо непосредственно, либо в одном из тех
возможных её трансфертов, которые, тем не менее, не лишают слушающего
возможности представить, вариантом какой исходной, инвариантной, при данном
составе вещественных морфем и их значений, реализацией актуальной
внутренней формы предложения является данный трансформ.

Если актуальный номинативный смысл предложения оказывается

непосредственной реализацией актуальной канонической внутренней формы
данного языка, т..е. канона построения актуальных номинативных смыслов,
специализированных быть представлением для коммуникативной предикации, то
такое предложение в системной лингвистике называется ненапряжённым по
своей внешней форме, Соответственно, номинативный смысл предложения,
являющийся актуальной реализацией того или иного трансформа этой
ненапряженной актуальной внутренней формы, называется напряженным.
Содержанием этого термина, в частности, подчёркивается необходимость траты
дополнительных интеллектуальных усилий слушающего для опознания того
каков тот инвариант актуальной внутренней формы предложения т..е. того
актуального номинативного смысла этого предложения, который, при данном
составе вещественных морфем, был бы построен без трансформаций, т..е.
ненапряжённо, непосредственно по канону внутренней формы данного языка.

Внешняя форма предложения, выраженная морфемами знаков высказывания и

выражающая значениями, ассоциированными с её морфемами актуальный
номинативный смысл как непосредственную актуальную реализацию
канонической внутренней формы данного языка, также является актуальной
канонической ненапряжённой, а внешняя форма предложения, выражающая при
этом лишь определённый трансформ актуальной канонической внутренней
формы, относится в системной лингвистике к разряду напряжённых в том или
ином отношении например, напряжённых интонационно или позиционно.

Независимо от того, приложимо или неприложимо к высказыванию данное

определение предложения, с позиций системной лингвистики высказывание
истолковывается как сообщение, если актуальный номинативный смысл знаков
этого высказывания, в соответствии с коммуникативным замыслом говорящего,
включает в себя такой фрагмент, который воспринимается слушающим как
предикатор по отношению к другому определённом фрагменту внеязыковой
мыслительной картины мира как предиканду этого предикатора,
превращающегося в предикат коммуникативного акта, стимулированного в
сознании слушающего знаками высказывания.

При этом выраженное высказыванием сообщение является двусоставным, или

темо-рематическим, если не только предикатор, но и предиканд именуется,
возбуждается знаками, входящими в состав этого же высказывания, и
односоставным, рематическим, если предиканд в сознании слушающего
возбуждён контекстом, ситуацией общения, жестами или мимикой говорящего
или какими-либо иными неречевыми способами, но не внешними знаками.

Учтя сказанное, перейдём к определению слова и словосочетания и к отношению

их функций к функции предложения и сообщения.

Любое высказывание, могущее служить минимальным односоставным

рематическим сообщением на данном языке и способное поэтому выполнять
функцию реплики участника акта речевого общения в ответ на вопрос другого
участника, называется в системной лингвистике проторемой. В частности, то, что
в синтетических языках считается знаменательной словоформой, представляет
собой основную массу проторем такого языка с обязательным наличием в их
составе хотя бы одной вещественной морфемы, т..е. морфемы с вещественным
значением.

Наличие в словоформе некоторой словоизменительной морфемы, дает

возможность слушающему догадаться, какова типичная pоль смысла такой
словоформы по отношению к другим смыслам, типичным для схемы связей
между смысловыми компонентами, синтезируемыми в каноническую схему
номинативного смысла языка с данной внутренней формой. Очевидно, что в
процессе формирования строя определенного языка состав классов смыслов,
задающих компоненты внутренней формы языка через вещественные значения
морфем, и состав классов отношений, отражающих распределение ролей
cмысловых компонентов, в типичной схеме внутренней формы, представляемой
целостным номинативным смыслом типичных предложений, взаимно
согласуются и оказываются не случайными при данной внутренней языковой
форме. Так при событийной внутренней форме необходимы прежде всего
вещественные значения, указывающие на состав участников события и на
действия, становящиеся причиной возникновения события, а грамматические
словоизменительные морфемы нужны по крайней мере для уточнения ролей
участников в названном событии, для сведений о распределении этих ролей
между партиципантами.

Наличие словообразовательных грамматических морфем позволяет создавать с

помощью одной и той же вещественной морфемы, при разных
словообразовательных, знаки для смысловых компонентов, играющих в схеме
события аналогичные типовые роли. Очевидно, что при таких функциях
словообразовательных морфем наиболее эффективной оказывается цепочная
номинативная предикация как средство формирования требуемых конечных
номинативных смыслов, а поскольку при наличной внутренней языковой форме в
обозначения нуждаются лишь некоторые типы смыслов, то они, будучи
обозначенными словообразовательными блоками морфем, должны стыковаться с
помощью словоизменительных морфем в смысловые блоки более высокого яруса,
в связи с чем блоки словоформ, призванные обозначить смысловые блоки,
нуждаются в оформлении их грамматическими морфемами для стимуляции не
цепочных, а блочных предикативных взаимодействий между смыслами
словоформ.

Таким образом, исходя из семиотических представлений системной лингвистики,

можно утверждать, что своеобразие форм и функции таких лингвистических
понятий, как слово, словосочетание и предложение, получают определённость
только при соотнесении их с осознанной особенностью внутренней языковой
формы. Лишь в этом случае может быть раскрыта природа отличия вещественных
и грамматических значений, мотивы выбора вполне определённого состав этих
значений и, соответственно, состава и иерархически соотнесенных ярусов единиц
с данной языковой внутренней формой и типов их объединения в блоки каждого
более высокого яруса. Так открывается путь перехода от констатации
эмпирически выявленных семантических особенностей изучаемого языка к
объяснению этих особенностей, причём не только на заданном синхронном срезе,
а и в ходе диахронических перестроек, учитывая исторически изменяющуюся
степень целесообразности вписываться в каноны представления
коммуникативного смысла через такое, например, "представление" (в понимании
А..А. Потебни и А..И. Бодуэна де Куртенэ), как образ развивающегося события,
представленный номинативным смыслом предложения.

7. Отношение предложения, словосочетания и слова к категориям

коммуникативности и номинативности, целостности и связности

Следует остановиться на том, что когда речь заходит о сопоставлении слова,

словосочетания и предложения, то обычно утверждается, что слова и
словосочетания выполняют номинативную функцию, их "значение" номинативно,
а предложения выполняют коммуникативную функцию, их "значение"
предикативно. Если же исходить из тех представлений о природе языка и
внеязыкового сознания, о природе логической и речевой предикации, о языковой
номинативной и языковой коммуникативной предикации, о коммуникативной
двухчленности сообщения и о смысловой трёхчленности суждения, опираясь на
достижения системной лингвистики и, соответственно, если достаточно
последовательно противопоставлять тему и рему как члены высказывания и
предиканд, предикатор и предикат как члены суждения в акте не только
коммуникации, а и номинации, и, наконец, если принимать во внимание
своеобразие внутренней формы языка и характер её проявления во внешней
форме, то соотношение между словом, словосочетанием и предложением
предстают перед нами не такими простыми, как это обычно считается, но зато и
не такими расплывчатыми, как об этом свидетельствуют постоянные дискуссии по
данному вопросу.

Как мы уже видели, если высказывание имеет внешнюю форму предложения, и

говорящий при этом, присущими строю данного языка средствами, дал
возможность слушающему понять, где проходит граница актуального членения
этого предложения на коммуникативную тему и рему, и если слушающий верно
расчленил номинативный смысл такого предложения, становящегося благодаря
этому уже не просто высказыванием, а сообщением, на коммуникативный
предиканд и коммуникативный предикатор, то образ как предиканда, так и
предикатора перед этим уже должен был быть назван и возбуждён знаками
коммуникативной темы и ремы и, следовательно, предложение должно было
прежде всего выполнить свою номинативную функцию, функцию наименования
номинативного смысла предложения. Следовательно, предложение, как и
словосочетание и отдельное слово прежде всего номинативно и уже сверх того и
после того, при выраженности границы коммуникативного членения на тему
рему, оно коммуникативно.

Далее: если различать номинативную предикацию и коммуникативную

предикацию, то предложение, если оно не стало сообщением, предикативно в
отношении только номинативной предикации, и лишь будучи и сообщением,
предложение стимулирует и коммуникативную предикацию. Однако если
вспомнить, что рематические сообщения могут состоять и из одного слова, и из
словосочетания, т..е. из непредложения, то мы приходим к выводу, что слово, и
словосочетание, и предложение обязательно стимулируют номинативные акты
предикации и, сверх того, могут, когда оказываются сообщениями, быть
стимуляторами и коммуникативной предикации.

Не следует ли из всего сказанного, что слова, словосочетания и предложения по

их номинативным и коммуникативным свойствам ничем не отличаются? Ясный
ответ на этот вопрос можно получить лишь с привлечением к рассмотрению
понятий внешней и внутренней формы знаков высказывания.

Если рассматривать пока языки лишь с событийной внутренней формой, ярким

представителем среди которых является русский язык и опираться на понятие
канонической внешней формы предложения (или её трансформа) трактуемое как
отражение каноничности внутренней формы, т..е. как соответствие актуального
номинативного смысла npeдложения канону, схеме развивающегося события, то
сформулировать главное отличие предложения как от словосочетания, так и от
слова можно уже без особого труда.

Реально развивающееся или воображаемое событие имеет объективные границы в

пространстве и во времени, и этапы его развития являются следствиями
определённой исходной причины, некоторого первотолчка, т..е. они связаны
между собой однонаправленными причинно-следственными отношениями,
образуя целостное динамическое явление. Поэтому значения знаков языка с
такой внутренней формой складываются и закрепляются, в ходе эволюции
языкового строя, лишь в том случае, если они содействуют намёку на те
смысловые компоненты и характеристики, которые легко связываются в
целостный событийный образ номинативного смысла предложения, а морфемы
этих знаков обеспечивают очевидность и связности, и целостности компонентов
внешней формы предложения с таким каноническим номинативном смыслом.

В свете сказанного ясно, что знаменательная словоформа как проторема своими

морфемами и их значениями намекает на такой номинативный смысл, роль
которого в схеме канонического номинативного смысла предложения оказывается
достаточно ясной и вне предложения, или, говоря иначе, опознание внешней и
внутренней формы даже изолированной словоформы позволяет слушающему,
хотя бы с точностью до обобщенных событийных функций, догадаться, какие
виртуальные словоформы и какие виртуальные стоящие за ними типы связанных
смыслов отсутствуют в данном высказывании, если считать, что данная
словоформа является частью виртуального предложения.
В свете такого понимания специфики предложения и слова (знаменательной
словоформы), словосочетание (в первую очередь не узуализированное,
"свободное") предстаёт как высказывание из двух или более словоформ, внешняя
форма которых позволяет слушающему, как и в случае отдельной словоформы, по
их грамматическому оформлению догадаться, какие виртуальные разряды
словоформ и какие стоящие за ними связанные виртуальные типы смыслов
отсутствуют в данном высказывании, если считать, что данное словосочетание
является частью виртуального предложения. Отличие же словосочетания от
словоформы заключается лишь в том, что в таком воображаемом, виртуальном
предложении связи между внешними формами слов, а также связи между
стоящими за ними номинативными смыслами, виртуальны не полностью; они
актуализированы в той мере, в какой формально представлены связями между
словами словосочетания.

Таким образом, если использовать введённые выше понятия связности и

целостности высказывания по отношению к событийной внутренней форме
языка, то внешняя и внутренняя форма предложения оказывается на уровне слов
и связной и целостной; внутренняя и внешняя форма словосочетаний хотя и
связна, но не целостна, ибо отражает, именует, обозначает только часть
канонической внутренней формы; и, наконец, внутренняя и внешняя форма
словоформы актуально ни связна, ни целостна. О связности и целостности
словоформы можно говорить лишь при рассмотрении её внутренних
характеристик: морфемы в границах словоформы – связны, а номинативный
смысл, выражаемый значениями морфем, – целостен в том отношении, что
изображает минимальный событийно мотивированный фрагмент внутренней
формы языка, например, либо действие как первопричину события, либо того или
иного из участников события, либо событийно значимое свойство названного
участника и т..п.

8. Подобие проявлений внутренней формы языкового типа на всех его

ярусах

Осуществляемое системной лингвистикой уточнение и углубление

общесемиотических понятий, в том числе и Гумбольдтова понятия внутренней
формы языкового строя как главной характеристики "духа языка" , естественно
связывает нас с проблемами лингвистической типологии, без учёта данных
которой едва ли продуктивными могут быть конкретные исследования в области
семантики языков. В связи с этим следует вспомнить, что введённое Гумбольдтом
типологическое разбиение языков мира на четыре "морфологических класса"
(флективные, агглютинативные, изолирующие и инкорпорирующие) остается,
несмотря на постоянную критику, практически самым главным ориентиром при
необходимости выявления особенностей строя изучаемых языков.

Итак мы видим, еще раз подтверждается сделанный нами вывод, что каждому из
четырёх "морфологических классов" должна соответствовать особая внутренняя
форма. Однако в связи с тем, как мы уже не раз отмечали, что сам Гумбольдт не
успел изложить суть этих четырёх внутренних форм в явном виде, то на практике
определение принадлежности строя языка к тому или иному языковому типу до
сих пор основывается прежде всего на учёте некоторых особенностей его внешней
формы. Как известно, чаще всего при этом обращают внимание на агглютинацию
или на фузию представления морфем словоформы, на наличие или отсутствие
грамматических словоизменительных морфем, на способы противопоставления
знаков субъекта знакам объекта и т..д., т..е. на признаки, не сводимые к единым
классификационным основаниям. Только у тех немногих лингвистов, которые
непосредственно и последовательно развивали системные лингвистические идеи
В. фон Гумбольдта (И..И. Срезневский, А..А. Потебня, И..А. Бодуэн де Куртенэ)
накапливались наблюдения о наличии функциональной связи между
внутренними и внешними параметрами языков каждого из "морфологических
классов", а современная системная лингвистика, используя достижения
основоположников, не только явно формулирует особенность внутренней формы
этих классов языков, но и показывает, что обусловленные внутренней формой
внешние формы, могут быть на единых классификационных основаниях сведены
к привычным представлениям о флективном, агглютинативном, изолирующем и
инкорпориующем языковом строе. Эти общие основания проявляются уже на
таком высшем уровне внешней формы, как актуальное членение высказывания на
коммуникативную тему и рему.

Как мы уже убедились при рассмотрении последовательных стадий языков

флективного строя внутренняя форма флективного языка, наиболее полно
сложившаяся в русском, заключается в тенденции представлять номинативный
смысл любого высказывания, "вписавшись" по возможности в канон
развивающегося события, т..е. в целостный и связный динамический образ.
Однако чтобы слушающий мог осуществить с помощью этого образа
коммуникативную предикацию, нужно, что также уже не раз отмечалось,
внешнюю форму такого высказывания, также целостную и связную, подвергнуть
актуальному коммуникативному членению, а именно расчленить его на
коммуникативную тему и рему, чтобы слушающий мог соответственно расчленить
и номинативный смысл, как образ развивающегося события, на
коммуникативный предиканд и коммуникативный предикатор.

Очевидно, что потребность в таком актуальном членении предложений

флективных языков, сводится к актуальному расчленению номинативного
целостного предложения, и это вытекает из того факта, что номинативный смысл
типичного предложения на флективном языке, как событийный, может быть
только связным и целостным, и лишь на его основе могут быть получены
компоненты суждения – предиканд и предикатор, без чего коммуникативная
предикация не была бы возможной. Таким образом, предложение, чтобы стать и
сообщением, должно члениться не только на номинативные компоненты
(например, на члены предложения), но и на коммуникативные – на
коммуникативную тему и рему. Иными словами, оно нуждается в актуальном
коммуникативном, – ином, чем номинативное, – членении – в коммуникативном
актуальном отчленении тематической части от рематической.

Остановимся теперь на кратком перечне особенностей внешней и внутренней

формы трех остальных Гумбольдтовых "морфологических классов" языков
формируя основания их типологического сопоставления и терминах особенностей
коммуникативного актуального членения типичных высказываний на
соответствующих языках.

В предложениях на агглютинативных языках группа коммуникативной темы и

группа коммуникативной ремы формируются как два самостоятельных
наименования, а тот факт, что они являются наименованиями членов единого
суждения, требует специальной знаковой маркировки, позволяющей
слушающему понять, что одно из наименований, входящих в высказывание,
является актуальной коммуникативной темой по отношению ко второму
наименованию как к реме. Поэтому если актуальное коммуникативное членение
во флективных языках реализуется в варианте актуального расчленения
предложения на тему и рему, то актуальное коммуникативное членение в
агглютинативных языках реализуется в варианте сочленения темы с ремой.

В изолирующих языках, с их ярко выраженной тенденцией намекать с помощью

вещественных морфем не только на смыслы, но и те отношения между смыслами,
которые в синтетических языках выражены морфемами с грамматическими
значениями, факт принадлежности высказывания к числу сообщений и,
следовательно, факт включённости в это сообщение коммуникативной темы и
ремы как наименований стоящих за сообщением членов суждения, т..е.
предиканда и предикатора, обозначен в лучшем случае описательно. Чаще всего –
это просто интонационное и позиционное сближение наименований, подобно
тому, например, как смысловая связь между компонентами единого понятия во
флективном языке выражается иногда с помощью приложения слов друг к другу
("Маша – вострушка", "табель-календарь" и т..п.). Так, например, китайские
сообщение, переводимое буквально, поморфемно на русский как ''Мы пришли
гости", осмысливается носителями изолирующего языка примерно так; "Что
касается нас, то к ним пришли гости". Ясно, что в более краткой русской редакции
это содержание можно передать предложением "А к нам пришли гости".
Следователь но, в изолирующих языках широко используется актуальное не
расчленение и не сочленение, а нечто вроде "приложения" между темой и ремой,
что можно ещё назвать ''актуальным коммуникативным причленением".

И, наконец, в инкорпорирующих языках высоко развита техника формирования

таких высказываний, которые представляют собой рематические сообщения и,
следовательно, внутри такого сообщения вообще нет актуальной границы между
коммуникативной темой и ремой. Поэтому инкорпорирующие языки,
высказывания на которых Гумбольдт назвал словопредложениями, в системе
типологической классификации по своеобразию внешней формы на уровне
актуальною коммуникативного членения достаточно естественно характеризуется
в системной лингвистике как языки с актуальным нечленением.

Очень важно также отметить, что способ актуального членения,

предпочтительный на коммуникативном ярусе данного языка, преобладает и на
ярусе номинативного актуального членения. Как мы уже видели, во флективном
языке для осуществления как номинативной, так и коммуникативной предикации
(если рассмотреть отношения не только между словом и предложением, но и
между простым и сложным предложением), используется и цепочная, и блочная
предикация.

Аналогичное подобие, гомоморфизм типов между коммуникативной и

номинативной предикацией в инкорпорирующих языках проявляется в том, что,
будучи рематическим знаком, словопредложение не членимо на такие
коммуникативные блоки, как тема и рема; соответственно не членится и на
отдельные слова как типичные блоки знаков, столь характерные в системе
флективных языков, и сама результирующая рематическая единица, т..е.
словопредложение, становится для слушающего выразителем номинативного
смысла благодаря осуществлению только цепочных номинативных предикаций
по мере восприятия очередных морфем словопредложения и, следовательно,
слово-предложение не содержит блоков как самостоятельных не только
коммуникативных, но и номинативных единиц.

В дальнейшем еще будет показано, что гомоморфизм в характере

коммуникативных и номинативных предикаций проявляется и в агглюти-
нативных, и в изолирующих языках пока же следует обратить внимание на
следующее.

Используемые современной системной лингвистикой принципы причисления

языка к определенному Губольдтову "морфологическому классу" по его внешней
форме с учётом таких особенностей актуального членения, как рас-членение, со-
члeнeнue, при-членение и не-членение, отличается от традиционных тем, что к
новым основаниям типологической классификации уже не относится обычное
обвинение в отсутствии единых классификационных оснований. Кроме того, как
мы уже видели на ряде примеров при рассмотрении языков флективного строя,
уточненные основания не отрицают существенности традиционных, но
дополнительно раскрывают логику связи между каноническими
характеристиками внешней и внутренней формы каждого языкового типа, что, в
частности, открывает пути для углубления понимания сущности и истоков
особенностей строя изучаемых языков (вплоть до выявления внешних
"экстралингвистических" факторов, делающих эти особенности и функционально
необходимыми). Рассмотренные нами обоснования стадиальных переходов от
языков со слово предложениями через языки промежуточных типов, вплоть до
"номинативных", т..е. флективных, должны подтвердить справедливость этого
вывода.

9. Примеры системно-типологического объяснения особенностей

языка флективного строя

В заключение остановимся на дополнительных примерах применимости

изложенных выводов к объяснению ряда хорошо известных, но обычно лишь
констатируемых особенностей русского языка, опираясь на последние достижения
системной лингвистики.

Пример № 1. Давно замечено лингвистами и литературоведами (на это обращали

внимание, например, Ю..М. Лотман, и В..С. Непомнящий), что при тождестве
содержания в современном художественном произведении. написанном на
русском и на каком-либо нерусском флективном языке, доля глаголов от общего
числа слов в русском тексте существенно выше. Но в основном это преподносится
как эмпирический факт. Однако если вспомнить, что, в свете достижений
системной лингвистики, во флективных языках есть потребность и,
соответственно, развитость техники для такого представления номинативного
смысла типичного русского предложения, при котором этот смысл не
противоречит канону развивающегося события как внутренней форме
флективного строя, и если вспомнить также, что степень развитости этой
событийной техники в русском языке выше, чем в других славянских и, тем более,
в неславянских флективных языках, а семантика глагола – но образ
"первотолчка", образ действия, после которого начинается развитие события, то
названное лидерство русского языка по уровню динамичности,
кинематографичности семантики за счёт насыщенности текста глаголами
предстаёт как функционально оправданное своеобразием внутренней фермы.

Пример № 2. Ещё А..А. Потебня покачал, что в истории uндоевропейских языков

наблюдалась тенденция ко всё более четкой формальной дифференциации между
именами и глаголами, и что верными пои тенденции со временем остались в
первую очередь славянские языки, а среди них – особенно русский.

Этот диахронический аспект "динамизации" славянской и русской языковой

системы по существу получает то же функциональное оправдание, что и уже
рассмотренный синхронический аспект: внешняя форма становится все более
полно соответствующей событийности внутренней форме.

Пример № 3. Относительно толкования структуры, функции и природы слов,

составляющих русское предложение с именным подлежащим, глаголом-
сказуемым и именными объектами и обстоятельствами, у русистов разногласий
несопоставимо меньше, чем относительно структуры, функции и природы слов,
составляющих безличные, неопределённо-личные, номинативные, инфинитив-
ные, односоставные и т..п. предложения. Обычно причина такого различия в
степени единодушия толкования этого факта либо не получает объяснения, либо в
своеобразии некоторых из типов предложений второй группы усматривают,
например, отражение реликтов древнего "мифологического мышления" и т..п. И
при этом слабо разграничиваются понятия "подлежащего" и "сказуемого",
"субъекта" и "предикатa", "лица" и "подлежащего", "ремы" и "сказуемого" и т..д.

Последовательное разграничение содержания этих терминов в свете

представлений современной системной лингвистики и, главное, – использование
понятия внутренней формы, к сожалению еще не ставшею привычным для
большинства теоретиков и практиков языкознания, позволяет без труда
обнаружить, что все эти разнообразные предложения с неканонической внешней
формой употребительны лишь в тех случаях, когда сюжет сообщения,
выражаемого высказыванием, является неудобовыразимым по отношению к
событийности внутренней формы русского языка, т..е. когда он объективно не
даёт оснований изобразить номинативный смысл высказывания как актуальную
реализацию образа развивающегося события. Отражая эту особенность
содержания таких высказываний, их внешняя форма именует нечто статичное:
либо предметность, либо, в "лучшем" случае – наличие определённого состояния,
признака, принадлежности к некоторому классу и т..п. Например, такие
неканонические внешние формы, как "Ночь, улица, фонарь, аптека", "Зима",
"Вечереет", "Он не глуп", "Сосед-спортсмен" и т..п. – всё это следствие статичности
и самих сюжетов и поэтому – их неудобоваримости средствами русскою язык,
"настроенными" на изображение развивающихся событий.

Пример № 4. Как флективный, и притом высокосинтетический, русский язык

имеет богатый арсенал грамматических средств словообразования для
определённых смысловых полей. Но иногда многообразие этих средств
представляется функционально не оправданным, избыточным. Например, можно
понять необходимость в наличии словообразовательных суффиксов для
оформления таких существительных, как имена деятелей, особенно если учесть,
что такая маркировка знака при описании события делает представления об
участниках события, изображаемого предложением (и, соответственно, вообще об
этом событии), более детальной и полной для слушающего. Однако не излишне
ли иметь в русском языке такое многообразие суффиксов деятеля, в том числе
суффикс "-тель" и суффикс "-ун"?

В работах, использующих принципы и понятия современной системной

лингвистики, даны функциональные объяснения и подобным формально-
семантическим плеоназмам.

Смыслы существительных, оформленных этими суффиксами, указывают на то,

что именуемые деятели выполняют не совсем одинаковую, по отношению к
внутренней форме языка, событийную функцию, Имя в предложении,
оформленное суффиксом "-тель", называет такого участника, такого актанта,
такого деятеля в развивающемся событии, который не просто инициативен как
деятель, но и оказывает воздействие на других, одушевлённых или
неодушевлённых, партиципантов события, тогда как имя, оформленное
суффиксом "-ун", указывает в основном хотя и также на событийно активного
партиципанта, но такого, результаты активности которого могут вообще не
затрагивать других партиципантов. Например, "плясун" или "певун" может
плясать или петь сам для себя, при отсутствии зрителей и слушателей. Если же
партиципант действует обычно вообще не по собственной инициативе ("военный",
"полицейский", "понятой", "дежурный" и т..п.), то он чаще всего именуется даже
не существительным, а атрибутивными именами.

Подобным же образом в работах по системной лингвистике получают

функциональное объяснение очень многие особенности семантики русского
языка, а также других языков, после того, как отличие их внутренней формы от
русской явно сформулировано. Кроме того, что видно уже и из приведённых
примеров, семантические особенности оказываются при этом органично
связанными с грамматическими, синхронические – с диахроническими, и эта
связь, что можно было бы показать, распространяется на единицы всех ярусов
языкового строя, вплоть до фонемного и фонетического. И, наконец,
объяснимыми оказываются и те "экстралингвистические" факторы, которые
направляют ход стадиальной эволюции языков к полюсу той или иной из четырёх
внутренних форм, проявляющихся в особенностях внешней формы, присущей
определённому Гумбольдтову "морфологическому классу".
 ЛИТЕРАТУРА

1. Срезневский И..И. Мысли об истории русского языка. – Спб., 1850.

2. Потебня А..А. Мысль и язык. – М., 1862.

3. Потебня А..А. Из записок по русской грамматике. Изд. 2-е, испр. и доп. –

Харьков, 1889.

4. Климов Г..А. Типологические исследования в СССР (20 – 40 годы). – М.: Наука,

1981.

5. Мещанинов И..И. Общее языкознание. К проблеме стадиальности в развитии

слова и предложения. – Л.: Учпедгиз, 1940.

6. Климов Г..А. Типология языков активного строя. – М.: Наука, 1977.

7. Humboldt W. von. Veber die Kawi-Sprache auf der Insel Jawa? nebst einer
Einleitung ueber die Verschiedenheit des menschlichengeschlechts. – Berlin, 1836.
(Гумбольдт В. Избранные труды по языкознанию. М., Прогресс, 1984).

8. Бодуэн де Куртенэ И. А. Избранные труды по общему языкознанию. Т. I. с. 103-

107. — М.: Изд-во АН СССР, 1963.

9. Мельников Г. П. Синтаксическое значение и синтаксический смысл. – В сб.:

Proceeding of the Eleventh International Congress of Linguists. Bologna – Florence,
aug. 28 – sept. 2 1972. Bologna: Mulino, 1975, p. 343-348.

10. Мельников Г. П. Детерминантная классификация языков и языки банту. – В

сб. : Африканский этнографический сборник. IX. Новая серия, т. 100. – Л.:
Наука, 1972, с. 128-159.

11. Мельников Г. П. Типы означаемых языкового знака и детерминанта языка. – В

сб.: Проблемы семантики. М.: Наука, 1974, с. 25-34.

12. Мельников Г. П. Лингвистика, антропология и проблема интеллектуальных

потенций. – В сб. Proceeding of the XV World Congress of Philosophy. 17-th to 22-
nd September 1973. Varna (Bulgaria). Vol. 5. – Sofia, 1974, p. 463-466.
13. Мельников Г. П. Сущность предикации и способы её языковою выражения. –
В сб. Инвариантные синтаксические значения и структура предожения. – М.:
Наука, 1968, с. 116-125.

14. Мельников Г. П. Причины возникновения агглютинации в языках банту,

семитских и кечуа. – В сб.: Тезисы докладов на конференции ученых
социалистических стран "Теоретические проблемы языков Азии и Африки.
М.: Изд-во АН СССР, 1980, с. 40-43.

15. Климов Г.А. О позиционных падежах эргативной системы. – Вопросы

языкознания, 1983, № 4, с. 86-90.

16. Недялков В. П. Эргативность и номинативность в чукотском глагольном

согласовании. – В сб.: Теоретические проблемы восточного языкознания.
Ч..II. М.: Наука, 1983, с. 99-106.

17. Мельников Г. П., Охотина Н. В. Выявление детерминанты и классификация

морфем банту (на материале суахили). – В сб. Проблемы африканского
языкознания. Типология, компаративистика, описание языков. – М.: Наука,
1972, с. 7-49.

17а. G. Melnikov, N. Okhotina. Revealing the Determinanta and Classification of Bantu

Morphemes (on the Swahili material). In: St. Petersburg Journal of African Studies.
Number 2, 1994, р.51-71 and Number 3, 1994, р. 45-62.

18. Климов Г. А. Принципы контенсивной типологии. – М.: Наука, 1983. – с. 224

19. Журинская М. А. Типологическая классификация языков. В кн.:

Лингвистический энциклопедический словарь. – М.: "Советская
энциклопедия", 1990, с. 511-512.

20. Сова Л. З. Эволюция грамматического строя в языках банту. – Л.: Наука, 1987,
с. 3.

21. Охотина Н. В. Язык зулу. – М.: Изд-во восточной литературы, 1961.

22. Охотина Н. В. Банту языки. – В кн.: Лингвистический энциклопедический

словарь. – М.: Сов. энциклопедия, 1990.

23. Кумахов М. А. Морфология адыгских языков. Синхронно-диахронная

характеристика. I. Введение, структура слова, словообразование частей речи.
– Нальчик, Кабардино-балкарское книжн. изд-во, 1964.

24. Ванников Ю. В. Ацтекские языки. – В кн.: Лингвистический

энциклопедический словарь. – М.: Сов.энциклопедия, 1990.

25. Мельников Г. П. Системная лингвистика и ее отношение к структурной. – Сб.

Проблемы языкознания. Докл. и сообщ. советских ученых на Х
Международном конгрессе лингвистов. – М.: Наука, 1967, с. 98-102.

25. Мельников Г. П. Системная лингвистика и ее отношение к структурной

(тезисы). – Сб.: Abstracts of papers, X-th International Congress of Linguists.
Bucharest, August 28 – September 2, 1967. P. 236-237.
26. Мельников Г. П. Лингвистика структурная или лингвистика системная?
Материалы всесоюзной конференции по общему языкознанию: Основные
проблемы эволюции языка. – Самарканд: ФАН, СамГУ, 1966. Ч.I, с. 103-106.

27. Мельников Г. П. Системный анализ причин своеобразия семитского

консонатизма (методические разработки). М., Изд-во МГПИ, 1967.

28. Мельников Г. П. Синтаксический строй тюркских языков с позиций

системной лингвистики. АН СССР, Народы Азии и Африки, № 6, 1969, с. 119-
124.

29. Мельников Г. П. Язык как система и языковые универсалии. – В сб. Языковые

универсалии и лингвистическая типология. – М.: Наука, 1969, c. 34-45.

30. Мельников Г. П. Детерминанта – ведущая грамматическая тенденция языка.

Сб.: Фонетика, фонология, грамматика (в честь 70-летия А. А. Реформатского).
– М.: Наука, 1971, с. 359-367.

31. Мельников Г. П. Алтайская гипотеза с позиции системной лингвистики. Сб.:

Проблема общности алтайских языков. – Л.: Наука, 1971, с. 65-76.

32. Мельников Г. П. Типы означаемых языкового знака и детерминанта языка. –

В сб. Проблемы семантики. М.: Наука, 1974, с. 25-34

33. Мельников Г. П. Системология и языковые аспекты кибернетики. – М.: Сов.

радио, 1978.

34. Мельников Г. П. О многоядерности строя банту. Дискуссия по докладу Л. З.

Совы "Типология и семиотика". Сб.: Actes du X э Congres International des
Linguistes. Vol. III. – Bucarest, 28 aout – 2 sept., 1967, p. 562-563.

35. Мельников Г.П. Отношения семито-хамитских языков к индоевропейским и

иберийско-кавказским с позиций системной лингвистики. – В сб. Тезисы
докладов III Всесоюзной конференции семитологов, посвящённой памяти
акад. Г.В. Церетели. – Тбилиси. Изд-во АН СССР, 1977, с. 72-74.

36. Мельников Г. П. Московская фонология и состав фонем китайского языка. –

В сб.: Тезисы докладов I Международного симпозиума учёных
социалистических стран на тему: Теоретические проблемы восточного
языкознания, – М.: Наука, 1977, – с. 138-141.

37. Мельников Г. П., Курбанов А. И. Логические основания именной

классификации в цахурском языке. Сб.:вопросы структуры языка. – М.: Наука,
1964, с. 157-170.

38. Климов Г. А. Типология языков активного строя. – М.: Наука, 1977 г.

39. Кибрик А. Е. Кодзасов С. В., Оловянникова И. П. Фрагменты грамматики

хиналугского языка. – М.: Изд-во Мос. унивесритета, 1972, с. 379.

40. Климов Г. А. Вопросы контенсивно-типологического описания языков мира. –

В сб.: Принципы описания языков мира. – М.: Наука, 1976, с. 122-146.
41. Мельников Г. П. Диагностический контекст для выявления минимальных
коммуникативных единиц речевого потока. Сб.: Структурно-математические
методы моделирования языка. Тезисы докладов и сообщений научной
конференции. Ч. II. – Киев: Издательство КГУ, 1970, с. 87-89.

42. Мельников Г. П, Проблема природы единиц логико-грамматического

членения предложение В сб. II Всесоюзная конференция по теории и
практике перевода (функциональный стиль научной и технической
литературы) Тезисы докладов. – Каунас: Изд-во НТО, 1975, с. 128 – 135.

43. Мельников Г. П. Проблема логического членения текста. – В сб.: YIII

Всесоюзный симпозиум по логике и методологии науки. – Киев, наукова
думка, 1976, с. 171-174.

44. Мельников Г. П., Дрёмов А. Ф. Связность текста и уровни связности текста с

позиции системной лингвистики, В сб.: Психолого-педагогические и
лингвистические проблемы исследования текста. Тезисы докладов
республиканской научно-технической конференции. – Пермь: Изд-во Перм.
обл. отд. педагогич. об-во РСФСР, 1981, с. 62-66.

45. Мельников Г. П. Эргативная конструкция предложения в языках различных

типов (исследования и материалы). – Ленинград, Наука. 1967, с. 312.

46. Мельников Г. П. Языковая стратификация и классификация языков. Сб.:

Единицы разных уровней грамматического строя языка и их взаимодействие.
– М.: Наука, 1969, с. 45-73.

47. Зубкова Л. Г. Сегментная организация простого слова в языках различных

типов. – М.: Изд-во УДН, 1977, с. 97.

48. Зубкова Л. Г. Сегментная организация простого слова в языках различных

типов: Дисс. ... докт. филол. наук. — М., 1978.

49. Зубкова Л. Г. К характеристике морфемного стыка в индонезийском языке. –

Народы Азии и Африки, 1971, № 6.

50. Мельников Г. П. Семантика и проблемы тюркологии. – АН СССР, Советская

тюркология, № 6, 1971, с. 3-16.

51. Мельников Г. П. Принципы системной лингвистики в применении к

проблемам тюркологии. – Сб.: Структура и история тюркских языков. – М.:
Наука, 1971, с. 121-137.

52. Зубкова Л. Г. Звуковая форма частей речи (на материале индонезийского

языка). – Народы Азии и Африки, 1978, № 1.

53. Зубкова Л. Г. Чередование фонем в повторах и фонологическая система

индонезийского языка. – В сб.: Языки Юго-Восточной Азии и Китая.
Проблемы повторов. – М.: Наука, 1980.

54. Лутин С. А. Системно-типологический анализ результативных конструкций

русских говоров Севера и Северо-Запада. Автореф. канд. дисс. – М.: 1990.
55. Мельников Г. П. Лингвистические воззрения А. А. Потебни и типология
языков. – В сб. Наукова спадщина О. О. Потебнi сучасна фiлологiия. До 150-
рiчча з дня нароження О. О. Потебнi. Збiрник науко-вих праць. – Киiв,
Наукова думка. 1985, с. 65-89.

56. Сундарам Сай Калпана. Глагольно-именные категории в системе русского

языка в сопоставлении с тамильским. Автореф. канд. дисс. – М., 1982.

57. Дрёмов А. Ф. Роль падежей русского языка в обеспечении связности и

компрессии текста. Автореф. канд. дисс. – М., 1984.

58. Сайед Шериф Хуссайн Русское терминоведение в свете проблем

терминологического заимствования в развивающиеся странах. Автореф. канд.
дисс. – М.: 1984.

59. Габриэль Кимпо. Аналитизм и его особенности в русском языке (системно-

типологический подход). Автореф. канд. дисс. – М.: 1986.

60. Джандхьяла Прабхакар Рао. Логические модели и опыт объяснения

особенностей звукового строя русскою языка в сопоставлении с языком
телугу. Автореф. канд. дисс. – М.: 1987.

61. Колесова Е. В. Сопоставление функций русских именных категорий с

функциями классов в языках банту. Автореф. канд. дисс. – М.: 1988.

62. Гзгзян Д. М. Функция предлога в составе семантической структуры

высказывания. Автореф. канд. дисс. – М.: 1989.

63. Крашевская Н. В. Семантико-парадигматические отношения содержательных

элементов философского текста. Автореф. канд. дисс. – М.: 1989.

64. Ляхнович Т. Л. Принципы построения морфемно-грамматического словаря

русских глаголов. Автореф. канд. дисс. – М.: 1990.

65. Мельников Г. П. Содержание лингвистических понятий, коррелирующих с

логическими. В кн.: Анализ знаковых систем. История логики и методологии
науки. Тезисы докладов IX Всесоюзного совещания. – Киев, Наукова думка.
1986, с. 26-27.

66. Ченнаккадан Вариатх Джеймс. Внутренняя форма и грамматический статус

русских сложных слов. Автореф. канд. дисс. – М.: 1991.

67. Костромин А. Б. Внутренняя форма синтаксической номинации. (На

материале английских и русских предлогов). Автореф. канд. дисс. – М.: 1992.

68. Липатова Т. В. Влияние своеобразия внутренней формы языка на

межплановые взаимодействия в процессе формирования высказывания (на
материале русских и английских сообщений). Автореф. канд. дисс. – М.: 1995.

69. Мудрая О. В. Функция невербальных компонентов в системе языка (на

материале сравнения русского языка с английским). Автореф. канд. дисс. –
М.: 1997.
70. Чухно Ю. А. Проявление событийности русского языка в сравнении с
английским. Магистерская дисс. – М.: 1997.

71. Мельников Г. П. Принципы и методы системной типологии языков: Автореф.

дисс. ... докт. филол. наук. – М.: 1989.

72. Мельников Г. П. Приложение к дисс. на соискание уч.степени докт. филол.

наук "Принципы и методы системной типологии языков". – М.: 1989, с. 330.

73. Мельников Г. П. Принципы и методы системной типологии языков. Докт.

диссертация, – М.: 1990, с. 406.

74. Стенограмма защиты Г.П.Мельниковым докт. диссертации на тему

"Принципы и методы системной типологии языков". – М.: 1990, с. 215.

75. Поликарпов А. А. Факторы и закономерности аналитизации языковою строя.

Канд. диссертация. – М.: 1976, с. 250 – основной текст, 251-436 – приложения.

76. Тимофеева М. К. Индуктивная реконструкция грамматики текста. Автореф

канд. дисс. – Л.: 1985.

77. Шанаева Л. Б. Логико-грамматическое членение предложения в калмыцком

языке в сопоставлении с русским и английским. – М.: 1987.

78. Федосюк М. Ю. Имплицитная предикация в русской речи. – М.: 1989.

79. Беляева К. А. Алгоритм расстановки морфем в азербайджанским слове. –

Уч.зап. Азерб. гос. ун-та. 1969, № 5, с. 21-29; № 6. – с. 17-22.

80. Велиева К. А. Формальное описание синтеза азербайджанского слова.

Автореф. канд. дисс. – М.: 1971.

81. Гамреклидзе Т. В., Иванов Вяч. Вс. Индоевропейский язык и индоевропейцы.

– Тбилиси, изд-во Тбил.ун-та, 1984.

82. Кривченко Е. Л. Предложение как средство событийной номинации. Докт.

дисс. – М.: 1987.

84. Панфилов В. З. К вопросу об инкорпорировании. – Вопросы языкознания.

1954, № 6. с. 18-24.

85. Поликарпов А. А. Элементы теоретической социолингвистики. – М.: Изд-во

Моск. ун-та, 1979. с. 161.

86. Родионов В. А. Проблема импликативных связей при определении типа

языка, Канд. дисс. – М.: 1988. с. 176.

87. Успенский Б. А. Структурная типология языков. – М.: Наука, 1965. – с. 286.

88. Хомский Н. Язык и мышление. Пер с англ. Б.Ю.Городецкого. Под ред.

В..В.Раскина. – М.: Изд-во Мос. ун-та, 1972. – с. 121.
89. Якобсон P. O. В поисках сущности языка. В сб. переводов по вопросам теории
и практики. – М.: Изд-во ВИНИТЦ, 1970, № 16. – с. 4-15.

90. Якубова Н. К. Об алгоритме порождения узбекских словоформ. – В сб.:

Вопросы кибернетики и вычислительной математики. Вып. 16. – Ташкент:
ФАН, 1968, с. 21-25.

91. Capell A. A Typology of Concept Domination. // Lingua. – V.15. 1965. P. 451-462.

92. Стовпец В. Г. Грамматическая категория рода имён существительных в

русском и испанском языках. Автореф. канд. дисс. – М.: 1987.

93. Мельников Г. П., Стовпец В. Г. Природа грамматической категории и

грамматическая категория рода. – В кн.: Отчет о научно-исследовательской
работе за 1987 – 1988 г. "Разработка подсистем лингвистического обеспечения
АИС документально-фактографического типа в области материаловедения
(иконическая булева алгебра как инструмент записи дискретной информации
при проектировании подсистем лингвистического обеспечения АИС. (с. 549);
– М.: 1988, инвент. № 02.8.80034761; № гос. peг. 0187.001 7599. – с. 442-527.

94. Дрёмов А. А. Категория падежа в свете современных лингвистических

концепций и в практике преподавания русского языка как иностранного.
Магистерская дисс. – М.: 1996.

95. Мишина Е. И. Эволюция неактивных конструкций в истории русского языка.

Автореф. канд. дисс. – М.: 1997.

96. Курбанов А. И. Система склонения в цахурском языке. Авто-реф. канд. дисс. –

Баку, 1966.

97. Кибрик А. Е., Кодзасов С. В., Оловянникова И. П., Самедов Д. С. Опыт

структурного описания арчинского языка. T. I. Лексика, Фонетика. – Изд-во
Мос. ун-та.

98. Дмитриев Ю. Д. Грамматика хиналугского языка. Изд-во АН СССР. – М.: 1959.

99. Кибрик А. Е., Кодзасов С. В., Оловянникова И. П. Фрагменты грамматики

хиналугского языка. – М.: Изд-во Мос. ун-та, 1972.

100. Жуков А. А. О некоторых грамматических категориях имени

существительного в языках банту. Africana. Культура и языки народов
Африки. Африканский этнографический сборник. VI. – М. – Л.: Наука, 1966,
с. 122-169.

101. Мельников Г. П. Промежуточный отчёт по НИР кафедры общего

языкознания УДН им. Патриса Лумумбы за 1981 – 1983 г. Тема: "Проблемы
функционального описания русского языка и его системно-типологическое
изучение в сопоставлении с другими языками''. № гос.регистрации
8.1104270, инвент. № 0283.0049351 (окт. 1981 – февр.1983). – М.: УДН, 1983.

102. Мельников Г. П. Отчёт по НИР кафедры общего языкознания УДН им.

Патриса Лумумбы за 1981 – 1986 г. Тема: "Функциональное и системно-
типологическое изучение русского языка в сопоставлении с языками стран
 Азии, Африки и Латинской Америки". № гос. регистрации 81104270, инвент.
№ 02860. 084199 (окт. 1981 – февр.1986). – М.: УДН, 1986.

103. Мельников Г. П. Отчёт по НИР кафедры общего и русского языкознания

УДН им. Патриса Лумумбы за 5 лет (1985 – 1990). № гос. регистрации темы
01.86.0084353; инвент. № отчёта 02.91.0016837.

104. Фейнман Ричард. Характер физических законов, – М.: "Мир", 1968, 239 стр.

105. Дж. Джинс, Д. Радьяр Астрология личности. – М.: 1991 г., изд-во “Антарис”,
c. 352. Перевод М.. Папуша: Dane Radhyar. The Astrology of Personality, 1970.