14.6.

2021 “А Шостакович, кажется, приличный человек…”

В номере Тема дня Политика Курьер Регион Общество Лица Культура Мир и мы

“В экономике необходимы серьезные

“А Шостакович, кажется, приличный преобразования”

человек…” Десять лет одного века

АРХИВ 2010 15/06/2010 Армян Абхазии хотят расколоть

35 лет назад, летом 1975 года, умер Дмитрий Шостакович, великий
композитор XX века. В течение своей не слишком долгой жизни
(1906-1975) он постоянно общался и поддерживал дружеские
отношения с деятелями армянской культуры, не раз приезжал в
Армению.

“В 1963 году открылся Дом творчества композиторов в Дилижане, — вспоминает композитор

Александр Арутюнян. — В первое же лето приехал отдыхать и работать Дмитрий
Дмитриевич Шостакович. Ему был предоставлен коттедж N 8, недалеко от столовой… Мы
старались не мешать ему. Если только сам он не предлагал во время прогулки пройтись
подальше в сторону леса. Выходил он в спортивных тапочках, гулял, опираясь на крепкую
палку”. “…Я вернулся в Москву из Армении, где в Дилижане провел месяц”, — пишет
Шостакович в письме М.Шагинян 9 августа 1963 года. Ровные, коллегиально-дружеские
взаимоотношения сложились между Шостаковичем и Хачатуряном. Этому не помешала ни
знаменитая статья в “Правде” “Сумбур вместо музыки” (1936), по сути, смертный приговор
для Шостаковича, ни постановление ЦК ВКП(б) “Об опере “Великая дружба” В.Мурадели
(1948), в котором Шостакович, Прокофьев, Хачатурян были отнесены к “формалистическому,
антинародному направлению советской музыки”. Впрочем, пронесло, и не только пронесло,
но в 1950 году и Хачатурян, и Шостакович получили Сталинские премии. Каждый за свой
опус. Но было у обоих композиторов и “общее творение” — гимн СССР…

Предлагаем отрывок из воспоминаний Шостаковича “Свидетельства”. Они записывались на

магнитофон в начале 70-х годов культурологом и эссеистом Соломоном Волковым. Каждую
расшифрованную страницу он отдавал композитору на подпись. Издать “Свидетельства”
предполагалось через пятнадцать лет после смерти Шостаковича и только за границей. В
этом отрывке Шостакович с необыкновенным юмором рассказывает, как они с Хачатуряном
работали над гимном. Об этом факте культуры вспоминает и Арам Хачатурян, правда,
несколько лапидарно.

НЕ ПОЛУЧИЛОСЬ

ИЗ НАС ИЛЬФА И ПЕТРОВА

В 1943 году было решено, что “Интернационал” не годится быть советским гимном. Слова
неподходящие. “Никто не даст нам избавленья, ни Бог, ни царь и ни герой”. Бог и царь уже
был — Сталин. Так что слова получались какие-то ущербные идеологически. Сочинили
новые слова: “нас вырастил Сталин”. Он же был, как известно, великий садовод. И вообще
“Интернационал” — сочинение иностранное, французское. У России — французский гимн?
Своего гимна родить не можем? Ну, сляпали слова. Раздали их композиторам. Хочешь не
хочешь, а надо в конкурсе участвовать. Иначе дело пришьют. Скажут, уклоняешься, стервец,
от ответственного задания. Ну и конечно, для многих композиторов это был шанс
отличиться, влезть в историю на карачках.

Ладно, написал я гимн. Начались бесконечные прослушивания. Сталин иногда на них

появлялся. Отдал приказ, чтоб мы с Хачатуряном написали гимн совместно. Идея глупейшая.
Мы с Хачатуряном разные. Стиль, манера работать, темперамент. Но пришлось подчиниться.
Конечно же, никакой совместной работы не получилось. Не получилось из нас Ильфа и
Петрова. Когда-то и я мог сочинять в любой обстановке. При любом шуме. Хоть на краешке
стола. Лишь бы не толкали. Сейчас похуже.

И сейчас я еще, пожалуй, с меньшей охотой делаю заявления о своих творческих планах.
Что, дескать, задумал на актуальный сюжет — про освоение целинных земель. Или балет о
борьбе за мир. Или симфонию про космонавтов. Когда я был моложе, то делал иногда
похожие на эти крайне неосмотрительные заявления. И до сих пор у меня интересуются,
nv.am/a-shostakovich-kazhetsya-prilichnyj-chelovek/ 1/6
14.6.2021 “А Шостакович, кажется, приличный человек…”

когда я закончу оперу “Тихий Дон”. А я такую оперу никогда не закончу. Потому что я ее
никогда не начинал. Просто пришлось в трудный момент сказать нечто подобное. Это ведь у
нас особый вид самозащиты. Говоришь, что задумал такое сочинение. Обязательно с каким-
нибудь убойно звучащим заголовком. Это — чтоб тебя не побивали камнями. А сам пишешь
какой-нибудь квартет. И получаешь от этого тихое удовольствие. А руководству сообщаешь,
что сочиняешь оперу “Карл Маркс”. Или “Молодая гвардия”. Вот и простят тебе квартет.
Оставят в покое. Под мощным прикрытием таких “планов” можно иногда прожить год-два
спокойно. Мы с Хачатуряном объявлены были соавторами в приказном порядке. Если
встречаешься с Хачатуряном, значит, надо обязательно хорошо, вкусно поесть, разумеется, с
удовольствием выпить. И поболтать о том о сем. Поэтому, когда у меня есть время, от встреч
с Хачатуряном не уклоняюсь.

Приняли соломоново решение. Каждый пусть сочинит свой гимн отдельно. Потом мы
сойдемся вместе. И посмотрим, у кого лучше. То, что лучше, войдет в общий гимн. Материал
показывали друг другу начиная с эскизов. Каждый сочинял свой эскиз дома. Потом
собирались и смотрели, что у кого вышло. Опять расходились. Но уже каждый держал в
голове вариант соавтора. В общем, дело довольно быстро пошло. Но Хачатурян —
обидчивый. Его лучше не критиковать. Когда он сочинил для Ростроповича концерт-
рапсодию, то Ростропович замечательно вышел из положения. Ему хотелось, чтоб Хачатурян
кое-что исправил. Но как сказать? Обидится. И Ростропович избрал такой путь: он говорит
— “Арам Ильич, вы написали замечательное сочинение. Просто золотое сочинение. Но
некоторые места получились серебряные. Надо их позолотить”. В такой форме Хачатурян
критику принимал. Но у меня-то нет такого поэтического дара, как у Ростроповича. Но все-
таки куда мне до Ростроповича. Я не обладаю его поэтическим и дипломатическим
дарованием. Так что мне с Хачатуряном труднее было управляться. Запев был мой, припев
Хачатуряна.

В финале вышло пять гимнов: Александрова, Ионы Туския, Хачатуряна, мой и наш
совместный.

Прослушивание было в Большом театре. Каждый человек исполнялся 3 раза. Без оркестра;
оркестр без хора; хор вместе с оркестром. (Надо бы озвучить и под водой — не догадались.)
Исполнение было, помнится, неплохое. Прямо-таки экспортное. Хор — Ансамбля песни и
пляски Красной Армии. Оркестр — Большого Театра. Жаль, что гимн нельзя было
станцевать. Тогда танцевал бы, наверно, балет Большого театра. И хорошо станцевал бы,
честное слово. Тем более что оркестровка была четкая, как на параде. Для балетного народа
понятная.

Александров, который сам же своим хором и дирижировал, очень суетился. Просто сам не в
себе был человек. Его кандидатом на должность государственного гимна была песня под
названием “Гимн партии большевиков”. Эту песню Сталин любил. Александров,
захлебываясь от восторга и верноподданнической слюны, рассказал мне, как Сталин эту
песню “выделил” среди других. Ансамбль песни и пляски Красной Армии под руководством
Александрова первый раз спел ее на торжественном концерте. Дело было еще до войны. В
антракте Александрова вызвали в сталинскую ложу. Вождь и учитель велел повторить песню
после окончания концерта еще раз. Для него персонально. Тогда она называлась “Песней о
партии”. И Александров со своим ансамблем исполнил ее в ритме походного марша. Сталин
велел, чтобы песню исполнили в более медленном темпе — как гимн. Прослушав же,
обозвал “песенным линкором”. И дал новое название — “Гимн партии большевиков”. Так
песня эта и именовалась отныне. Александрову очень хотелось, чтобы песню завтра же
произвели в фельдмаршалы. То бишь в государственный гимн.

Прослушивание шло, композиторы волновались. Многие пришли с женами. Хачатурян

привел свою жену, я тоже. Все осторожно поглядывали в сторону правительственной ложи.
Старались это делать незаметно. Наконец грохотание на сцене окончилось.

И тут нас с Хачатуряном повели в правительственную ложу, к Сталину. По дороге легонько,

как бы невзначай, обыскали. У правительственной ложи был небольшой предбанник. Туда
нас и ввели. В “предбаннике” стоял Сталин. Скажу честно, никакого страха я не испытал,
когда Сталина увидал.

Волнение, конечно, было. Но страха не было. Страшно бывает, когда держишь в руках газету,
а там написано, что ты — враг народа. И оправдаться ты не можешь. Никто не хочет тебя
слушать. Некому сказать хотя бы слово в свою защиту. Ты оборачиваешься — в руках у всех
людей та же самая газета. Все молча смотрят на тебя. А когда ты пытаешься что-то сказать —
отворачиваются. Не слышат тебя. Вот это действительно страшно. Такой сон мне часто

nv.am/a-shostakovich-kazhetsya-prilichnyj-chelovek/ 2/6
14.6.2021 “А Шостакович, кажется, приличный человек…”

снился.

Так думал я, увидев жирненького человека. Он был такой низенький, что не позволял никому
стоять рядом с собой. Рядом, например, с буревестником М.Горьким Сталин выглядел
комично. Как Пат и Паташон выглядели они. Поэтому на снимках Сталин и Горький всегда
сидят. И тут Сталин стоял отдельно. Все остальные высокие чины кучкой толпились поодаль.
Кроме нас, композиторов, были тут и оба дирижера: Мелик-Пашаев, который руководил
оркестром, и Александров, который руководил хором. Зачем нас позвали? До сих пор не могу
понять. Вероятно, Сталину вдруг захотелось поговорить со мной. Но разговора не
получилось.

Сначала Сталин изрек что-то многозначительное о том, каким должен быть государственный
гимн. Общее место, типичный сталинский трюизм. Настолько это было неинтересно, что я
даже не запомнил. Приближенные поддакивали, очень осторожно и тихо. Почему-то все тут
говорили тихо. Обстановка напоминала какое-то священнодействие. Казалось, сейчас
произойдет нечто чудесное. Например, Сталин родит. Ожидание чуда было написано на всех
холуйских лицах. Но чуда не совершалось. Сталин если и рожал, то какие-то невнятные
обрывки мыслей. Эту “беседу” поддерживать было нельзя. Можно было или поддакивать,
или молчать. Я предпочитал молчать. В конце концов, теоретизировать по поводу искусства
написания гимнов я не собирался. В теоретики искусства не лезу. Не Сталин.

И вдруг вяло текущий разговор принял опасное направление. Сталин решил показать, что он
большой знаток в оркестровке. Очевидно, ему донесли, что Александров не сам оркестровал
свою песню. Александров отдал ее профессиональному оркестровщику. Так сделали, кстати,
многие из претендентов. Несколько десятков гимнов из числа прозвучавших были
оркестрованы одной, весьма опытной рукой. В этом смысле мы с Хачатуряном оказались в
блистательном меньшинстве. Ибо оркестровали сами. Сталин решил, что, предъявив
претензии по части оркестровки Александрову, он сыграет беспроигрышно… Сталин стал
допрашивать Александрова, почему тот так скверно оркестровал свою песню. Александров
был смят, опрокинут, уничтожен. В мыслях он прощался с карьерой, а может быть, и с чем-то
большим.

В такие моменты человек раскрывается до конца. Александров сделал гнусный ход. Начал
валить вину на оркестровщика. (У того в результате могла голова полететь.) Я увидел, что
дело может кончиться плохо. Сталин заинтересовался оправданиями Александрова. Это был
интерес волка к ягненку. Тут я не выдержал. Сказал, что оркестровщик — отличный
профессионал. Разговор вышел из опасного русла.

Сталин спросил у меня, какой гимн понравился больше. Я назвал Туския. (Александров —
активно не нравился.) Сталин лучшим считал мой с Хачатуряном. Но надо кое-что
переделать.

Из воспоминаний

Арама ХАЧАТУРЯНА:

“А ШостаковиЧ,

кажетсЯ,

прилиЧный Человек”

“Ворошилов предложил Шостаковичу и мне написать общий вариант гимна. Два дня у нас
ничего не получалось. Сочиняли порознь, а потом вместе корректировали. На третий день
что-то получилось, на слова поэта Михаила Голодного… Нас позвали к Сталину. Он спросил
у Мелик-Пашаева, в то время дирижера Большого театра: “Вам нравится их гимн?” Мелик-
Пашаев ответил: “Мне их гимны врозь нравятся больше, чем написанный сообща”. Сталин
сказал: “А мне общий больше нравится, чем в отдельности”…

Возник вопрос о переделке припева в нашем общем гимне. Значит, нужно было всю музыку
переделать.

Сталин спросил: “Три месяца вам хватит?”

Шостакович ответил: “Пять дней”.

На этом все кончилось.

Потом я узнал, что Сталин сказал: “А Шостакович, кажется, приличный человек”.

О пребывании Д.Шостаковича в Армении вспоминает заслуженная артистка Армении

Наталья ПОПОВА, внучка первого ректора Ереванской консерватории Константина
Сараджева

nv.am/a-shostakovich-kazhetsya-prilichnyj-chelovek/ 3/6
14.6.2021 “А Шостакович, кажется, приличный человек…”

ЗНАКОМСТВО

В первое мирное лето после окончания Отечественной войны я, студентка Московского

музыкального училища, приехала на каникулы в Армению, к своему деду.

Был июль. В Ереване стояло знойное солнечное лето. Я изнывала от жары и скуки. Однажды
зазвонил телефон — наш большой друг Артем Исаакович Алиханян, крупный физик,
руководитель высокогорной научной экспедиции, изучающей космические лучи, предложил
мне подняться с ним на Арагац.

На другой день рано утром мы уже карабкались на старом “виллисе” по бездорожью и

каменистым тропам на вершину горы. Вот тогда я и познакомился с Ниной Васильевной
Шостакович, физиком, приехавшей из Москвы работать в арагацской экспедиции.

Мы вместе гуляли, обедали и много болтали. Время промчалось быстро, и мне было пора
возвращаться на занятия. Нина Васильевна попросила меня отвезти в Москву фрукты.
Приехав, я позвонила Шостаковичу и, сказав, что привезла посылку, предложила занести.

Шостаковичи жили на улице Кирова (теперь Мясницкая) напротив Главного почтамта во

дворе дома, где находится знаменитый магазин “Чай”. Дверь открыл Дмитрий Дмитриевич и
пригласил пройти в маленькую столовую, где дети Галя и Максим со своей няней пили чай.
Дмитрий Дмитриевич разволновался, увидев ящик, который я принесла: “Что же вы не
сказали, что ящик такой большой, я бы пришел сам, он такой тяжелый…” Он долго
благодарил и извинялся. Я отвечала, что живу рядом и что мне было нетрудно. Меня усадили
пить чай. Дмитрий Дмитриевич расспрашивал об Армении, о нашей жизни на Арагаце и о
моем деде, дирижере Константине Сараджеве, которого давно и хорошо знал и который даже
был первым исполнителем некоторых его произведений.

…А на следующее лето мы договорились с Ниной Васильевной вместе ехать в Армению: она

опять в экспедицию, а я опять отдыхать. В день отъезда в Ереван я приехала с мамой на
вокзал очень рано. Перрон был пуст, и только в темноте маячила одинокая фигура. Я узнала
Дмитрия Дмитриевича.

Нина Васильевна приехала за несколько минут до отхода поезда с какими-то приятельницами

— веселая, оживленная. Успокаивала Дмитрия Дмитриевича, говоря, что напрасно волнуется
по пустякам, что все в порядке. Когда мы отъехали, она сказала: “Митя не терпит никаких
путешествий. За несколько дней уже начинает волноваться, даже если едет на “Стреле” в
Ленинград. И знаете, как назло у него всегда какие-то осложнения: или в составе поезда нет
вагона с его номером, или на его место продано два билета и оно уже занято, или еще что-
нибудь. Перед эвакуацией из Москвы он даже хотел пойти к гипнотизеру, чтобы тот его
избавил от страха перед путешествием”.
…В Ереване вскоре должен был состояться пленум композиторов Закавказья. Я спросила
Нину Васильевну, приедет ли Дмитрий Дмитриевич на пленум. Она ответила кратко: “Нет, не
приедет, у него пальто нет”.

…В 1948 году время для Шостаковича было трудное. Я хорошо помню собрание в Большом
зале консерватории, когда громили советскую музыку. Нас, студентов, сняли с занятий,
загнали в Большой зал консерватории. Произведения Дмитрия Дмитриевича не исполняли.
Денег у них не было, приходилось брать в долг. Мне кажется, что только благодаря Нине
Васильевне, ее стойкому и сильному характеру Дмитрий Дмитриевич смог пережить это
страшное время. Через несколько лет ситуация немного изменилась, и Дмитрий Дмитриевич
был командирован за рубеж. Нина Васильевна рассказывала, что ему дали очень мало денег
на дорогу, а кто-то из друзей попросил его привезти лекарство. Кажется, пенициллин,
который в Москве достать было трудно. Дмитрий Дмитриевич купил лекарство, остался
совсем без денег и на 10-й этаж гостиницы поднимался по лестнице, так как денег “на чай”
лифтеру у него не было.

Последний раз я была у Шостаковичей на встрече Нового года в 1951 году. А в 1952 год я
встречала с родными, так как приехал в Москву мой дед, я и не смогла пойти к ним.
Позвонив мне, Нина Васильевна сказала: “Наля, постарайтесь прийти. Митя говорит, что
1951 год прошел благополучно, что хорошо бы вместе встретить и 1952 год”.

В сентябре 1952 года после окончания консерватории я уехала на работу в Армению, в

Ереванский оперный театр, но Нина Васильевна продолжала приезжать в Ереван в научные
экспедиции, и мы всегда встречались.

УТРАТА

В первых числах декабря 1954 года в Ереване мне позвонила Нина Васильевна, сказала, что
спустилась с Арагаца и что очень хочет, чтобы я зашла. Я пришла к ней. Мы вместе
пообедали и вечером с Артемом Исааковичем Алиханяном поехали на концерт Александра

nv.am/a-shostakovich-kazhetsya-prilichnyj-chelovek/ 4/6
14.6.2021 “А Шостакович, кажется, приличный человек…”

Вертинского, который гастролировал в Большом зале Армфилармонии. Нина Васильевна

была оживлена, весело рассказывала, как прекрасно на горе. “Снег, яркое солнце. Я сегодня
лежала на снегу, смотрела на синее, синее небо, и было так тепло — чудо”, — говорила она.
После концерта мы пили чай с пирожками — ничто не предвещало беды.

Утром меня разбудил телефонный звонок: “Наля, Нине Васильевне плохо, она, наверное,
чем-то отравилась, приезжайте”. Я приехала, но дома ее не застала, соседи сказали, что ее
увезла “скорая”.

Это было 4 декабря — накануне праздника Дня Конституции. Нина Васильевна лежала в
палате в тяжелом состоянии, у нее были сильные боли. Врачи ничего толком не могли
понять, что с ней.

Только в 11 часов вечера решили оперировать. Операция шла три часа. Наконец врачи вышли
и молча, не глядя на нас, прошли в ординаторскую.

Проходя мимо меня, профессор Шариманян, очень известный в Армении хирург, спросил:
“Кто вы ей?” — “Подруга” — “Положение безнадежно, надо вызывать мужа и родных. У нее
интоксикация. Операцию сделали поздно”.

Всю ночь я сидела около Нины Васильевны. Ее мучила жажда, но пить врачи не разрешали, я
смачивала ей губы. “Мне хочется холодной воды со льдом и лимоном”, — сказала она.

Я старалась беззаботно отвечать ей, о чем-то спрашивать. Она говорила вяло, потом
задремала. Но к утру ей стало опять хуже. Она потеряла сознание, у нее стала дергаться
голова. “Это признак токсикоза”, — сказал врач.

Утром все поехали на аэродром встречать Дмитрия Дмитриевича. Я осталась с ней. Самолет
прилетел вовремя, но никто из встречающих не решился сказать Дмитрию Дмитриевичу о ее
состоянии. Ему сказали только, что Нине Васильевне сделали операцию.

Шостакович прилетел с Галей. Ей было лет 16. Часов в 12 дня они приехали в больницу.
Вошли в палату и молча стояли у дверей, пораженные ее состоянием. Я опять смочила губы
Нины Васильевны, она была без сознания.

“Да, да, — сказал Дмитрий Дмитриевич, — она хочет пить, у нее пересохли губы, надо еще
их смочить водой”. Через полчаса нас попросили выйти из палаты. Мы прошли в кабинет
главного врача, а через несколько минут вошел врач и сказал, что Нина Васильевна
скончалась. Дмитрий Дмитриевич был испуган, подавлен, бледен. Он все время снимал и
протирал очки. Девочка молча стояла рядом с ним, пораженная случившимся. Все вышли на
улицу. Сели в машины. Дмитрий Дмитриевич сел в машину, в которой была я. Мы молчали, а
Дмитрий Дмитриевич что-то все время говорил — как бы сам с собой.

На другой день я предложила Гале пойти побродить по городу. Дмитрий Дмитриевич захотел
пойти с нами. Мы ходили на улицам Еревана, говорили о ничего не значащих вещах.
Вспомнили, что в Армении удивительная певица Гоар Гаспарян. “У нее не голос, а
инструмент, причем волшебный инструмент”, — сказал он.

Мы пришли к нам. Моя бабушка кинулась к Дмитрию Дмитриевичу, они обнялись. Дмитрий
Дмитриевич сказал: “Вот мы с вами, Зоя Борисовна, и овдовели”.

Узнав о заключении вскрытия, Дмитрий Дмитриевич подошел ко мне с бумажкой в руках и

сказал: “Наля, знаете, Нина Васильевна в жизни всегда была счастливой и на этот раз не
узнала, что у нее обнаружили такую страшную болезнь — рак сигмовидной кишки”. Он
надел на руку Гали браслет Нины Васильевны и сказал: “Пусть он приносит тебе счастье”.

Алиханян организовывал возвращение в Москву. Волновался, как их отправить — поездом

или самолетом. Дмитрий Дмитриевич сказал: “Мне все равно”. Я заметила: “Артюша,
конечно, поездом. Самолет — это риск, лучше не рисковать”. Он так и решил. А гроб с телом
Нины Васильевны отправили самолетом.

Много лет я не встречала Дмитрия Дмитриевича. Я стеснялась ему звонить, когда приезжала
в Москву.

А через несколько лет мне снова довелось повидать Дмитрия Дмитриевича.

В 1963 году он приехал в Ереван по дороге в Дилижан, где любил отдыхать в Доме
творчества композиторов. Дмитрий Дмитриевич приехал со своей новой женой — Ириной
Антоновной. В Ереване они пришли на спектакль в оперный театр. Шла опера “Царь Эдип”
Стравинского. Эта опера в Союзе больше нигде не ставилась. Я играла в оркестре. В
антракте они зашли поздравить дирижера Арама Катаняна. Мы столкнулись в фойе оркестра.
Дмитрий Дмитриевич узнал меня, остановился, и мы перемолвились несколькими словами.
Он сказал, что ему очень нравится в Дилижане. “Я был в Швейцарии, но в Дилижане
красивее”, — сказал он. На другой день они опять пришли на спектакль “Царь Эдип”.

В 1969 году Шостакович вновь отдыхал в Армении. Алиханян устроил званый обед в честь

nv.am/a-shostakovich-kazhetsya-prilichnyj-chelovek/ 5/6
14.6.2021 “А Шостакович, кажется, приличный человек…”

приезда Дмитрия Дмитриевича и пригласил меня. Дмитрий Дмитриевич постарел, немного

потолстел и поддерживал больную руку другой рукой. Он был оживлен, весел и рассказывал
забавные истории с присущим ему одному юмором:

После обеда у Алиханяна мы побродили по физгородку, расположенному над ущельем реки

Раздан, а потом проводили их в гостиницу. На другой день они уехали в Дилижан.

…Больше мне не довелось увидеть Дмитрия Дмитриевича.

Подготовил

© 1992-2021 · nv.am

Газета «Новое время»

nv.am/a-shostakovich-kazhetsya-prilichnyj-chelovek/ 6/6