ББК 87.
3 ВВЕДЕНИЕ
Рецензенты:
1. Кафедра истории политического процесса философского
факультета МГУ им. М.В.Ломоносова.
2. Кафедра истории русской философии философского фа­
культета МГУ им. М.В. Ломоносова.
3. Кафедра философии МАДИ (технический университет).
Вальяно М. В.
Основы философии: Учебник. — М : Издательство «Дело
и Сервис», 1999. — 544 с.
ISBN 5-8018-0067-0
В учебнике в простой и доступной форме излагаются взгляды
основателей философских течений, начиная от первых философ­
ских школ и до нашего времени. Поднимаются актуальные фило­
софские и социокультурные проблемы.
Вопросы для повторения, завершающие каждую главу, по­
могут глубже осмыслить и проанализировать материал и, возмож­
но, ответить на «вечные» вопросы: что собой представляет мир, в
котором мы живем, и каково наше место в нем?
Предназначается студентам и преподавателям вузов, учащимся
гимназий, колледжей, лицеев, а также всем интересующимся воп­
росами развития природы, человеческого общества и мышления.
Полное или частичное воспроизведение или размножение каким-либо
способом настоящего издания допускается только с письменного разреше­
ния Издательства «Дело и Сервис».
© М. В. Вальяно
I S B N 5-8018-0067-0 © Издательство «Дело и Сервис»
/
Кто станет отрицать, что Россия переживает ныне один из
самых драматических периодов в своей истории. Развал экономи­
ки и государственных структур, обнищание и нравственное оску­
дение, духовная апатия, утрата реальных перспектив и идеалов...
Никто не знает, что будет завтра, растет и тревога за будущее.
Прав, конечно, Ф. Тютчев: «Чему бы жизнь нас ни учила, а серд­
це верит в чудеса». Сердце, но не разум. Разум же требует иного: по­
нять и объяснить, восстановить «нарушенную связь времен». Это одно
из главных, если не главное, условие решения возникших проблем.
В так называемые «застойные времена» все было внешне, по
крайней мере, проще, ибо на все там были готовые ответы. В них
не то чтобы очень верили, и чем настойчивее внушались они,
тем верили меньше, но разум спал. Прилагались поистине тита­
нические усилия для того, чтобы отучить человека думать.
Сейчас ситуация принципиально иная. Стремительный поток ме­
няющихся как в калейдоскопе событий, очень разных, зачастую про­
тивоположных, требует разностороннего знания, того, что издревле
называли мудростью. Возникает острая необходимость пересмотреть
жизненные установки, если они уже сложились, в любом случае
выработать жизненную опору. Как никогда ранее человек нуждается
в ответе на вопрос: как жить в сложившейся ситуации, что делать,
как, впрочем, и в ответе на более общие, так называемые «вечные»
вопросы: что собой представляет мир, в котором мы живем, каково
место человека в этом мире, в чем вообще цель и смысл человечес­
кой жизни, ее ценность. На эти и другие составляющие в целом
определенное мировоззрение вопросы и отвечает философия.
Древние греки изображали богиню Афину, покровительницу
мудрости, с совой, сидящей на плече. Сова, как известно, хорошо
видит в сумерках, и, по поверию, тем лучше, чем сумерки гуще.
Именно на переломных этапах истории философия (в этом
мы сможем убедиться в дальнейшем) достигает вершин пости­
жения мира, что, правда, происходит не всегда. Но в последнем
случае философия, не способная подняться на уровень запросов
эпохи, лишь оттеняет драму обновления сознания, усиливает ее.
Великий немецкий философ И. Кант однажды заметил, что
философии научить нельзя. И это действительно так, если иметь
I» виду, что вначале должна возникнуть потребность в философс­
ком осмыслении мира, а возникает она далеко не сразу. В этом
смысле предлагаемое учебное пособие имеет целью не только дать
определенную совокупность культурно-исторических и собствен­
но философских сведений, но и пробудить тот тип мышления,
который получил название философского.

Часть I.
Философия.
Ее становление и развитие
от первых философских школ
до современности
Глава 1.
Что изучает философия?
Для чего она нужна человеку?
Впервые приступающий к изучению философии почти всегда
оказывается на распутье, сталкиваясь со своеобразным парадок­
сом: ведь он уже слышал сам термин, возможно, ему известен
перевод этого термина с греческого языка — любовь к мудрости,
любомудрие, как говорили на Руси. Известно также, что филосо­
фия возникла на заре человеческой цивилизации. Уже это не мо­
жет не рождать уважения к философии. Но почти наверняка каж­
дый из вас сталкивался с употреблением понятия «философия» в
весьма ироническом, а то и вовсе уничижительном смысле. За
примерами далеко ходить не надо: они встречаются даже в худо­
жественной литературе, драматургии, свидетельствуя, помимо все­
го прочего, о глубине предрассудков к философии и философ­
скому знанию.
У известного югославского писателя Б. Нушича есть пьеса с
многоговорящим названием: «Доктор философии». Один из ее ге­
роев так прямо и заявляет: «Философия — это когда ты не пони­
маешь то, что я говорю, а я не понимаю то, что ты говоришь». А
в романе Н. Островского «Как закалялась сталь» совсем другой
герой из другого уже времени высказывается куда как радикаль­
нее: «Философия — это одно пустобрехство и наводка теней. Я,
товарищи, этой бузой заниматься не имею никакой охоты».
4 5
Имеет смысл задаться вопросом: что породило столь устой­
чивый предрассудок? Но прежде необходимо выяснить: что же
такое философия?
Обычно подчеркивают, что это наука. Философия и в самом
деле имеет выраженные черты научности. Она систематична, ло­
гична, доказательна, хотя эта доказательность особого рода. Фи­
лософию объединяет с наукой четко выраженное стремление к
истине.
Первоначально между научной деятельностью и философст­
вованием не проводилось никакой грани. Сказать в отношении
древнего грека, что ему были известны начала математики и
астрономии, как и основы медицины, что он задумывался над
тем, как устроен мир и как развивается живая природа, что его
волновало все: от устройства государства до тайн человеческой
души, как и сказать, что он, древний грек, знал и рассуждал
понемногу обо всем, или утверждать, что он философ — это по
сути одно и тоже.
Но постепенно отдельные науки, развиваясь, приобретали
самостоятельное значение и «отпочковывались» от философии,
хотя еще долго сохранялась и реально, и в сознании ученых,
представлявших конкретную науку, связь между ней и филосо­
фией.
Те же теории и открытия Коперника, Галилея и Ньютона
рассматривались в XVII — XVIII вв. не только в границах меха­
ники, математики, астрономии, но шире. С их помощью, при
опоре на них делались попытки осмыслить гораздо более емкий
круг проблем, потенциально — мироздание в целом, все, что
интересовало и волновало человека.
Философия, другими словами, претендовала на роль своего
рода науки наук, а конкретная наука не возражала против тако­
го рода претензий. Показательно: сочинение И. Ньютона по тео­
ретической механике озаглавлено «Математические начала нату­
ральной философии».
Но подобное положение не могло продолжаться вечно. По
мере развития все более углубляется «разрыв», увеличивается
дистанция между конкретными науками и философией. Наука
осталась союзницей философии или встала в оппозицию к ней
(се дело в том, о какой философии идет речь), но она (наука)
обрела-таки самостоятельность. Что же осталось на долю филосо­
фии, что изучает она сегодня? В. Виндельбанд задался даже во­
просом: «Не оказалась ли философия в положении шекспиров-
ского короля Лира, который раздал все свое имущество дочерям
и сам был выброшен за ненадобностью?» И хоть нашлись фило­
софы, которые по сути утвердительно ответили на вопрос, жизнь
показала: вопрос-то почти риторический. Утвердительный ответ
на него противоречит запросам науки.
Что изучает любая конкретная наука — та же педагогика, лин­
гвистика или физика? Их иногда называют частными науками за
то, что каждая исследует лишь какую-то сторону реального мира
в каких-то более или менее частных отношениях. Даже математи­
ка, к услугам которой прибегают многие науки, видит мир в его
количественных характеристиках. Качественное многообразие дей­
ствительности математика оставляет как бы в стороне. Науки к
тому же постоянно дробятся. Ими охватывается все более узкий
спектр действительности. Правда, набирает силу обратный про­
цесс — синтеза отдельных наук. Но главное — сохраняется и даже
растет потребность в едином взгляде на мир и законы его разви­
тия. Этот единый взгляд на мир не может быть получен путем
механического объединения разнородных данных всех наук. Даже
если предположить, что кому-то удалось практически невозмож­
ное и в одной голове уместились все достижения всех частных
наук, этот кто-то оказался бы перед необходимостью прежде все­
го упорядочить гигантскую совокупность знаний. Он мучительно
нуждался бы в едином, целостном взгляде на мир и законы его
развития. Это естественное условие приведения в определенную
систему весьма пестрой мозаики сведений, составляющих совре­
менное знание. Такой целостный взгляд на мир всегда давала и
дает сегодня именно философия.
Правомерна аналогия. Взобравшись на вершину горы, труд­
но рассмотреть отдельные детали того, что находится внизу,
зато отчетливо видна картина в целом.
Нельзя не заметить — картина мира, предлагаемая филосо­
фией, не статична. Она постоянно развивается, углубляется и
обогащается. Возникают разные философские школы и течения.
Внешне это может представляться как чуть ли не случайная смена
разнообразных и малосвязанных одно с другим учений, при­
мерно так, как изобразил это выдающийся бельгийский поэт Э.
Верхарн, восклицавший в мысленном обращении к творцам ве­
ликих философских систем прошлого:
Вы — Декарт и Спиноза, Лейбниц, Гегель и Кант.
Вы, чья мысль напитала не один фолиант,
6 7
Где вы черпали мощь ваших логик суровых,
Чтоб связать мирозданья основы,
Обуздать этот хаос и к единству свести.
Вы так гордо показывали пути
К превосходной концепции непогрешимой, —
Все в ней было так слаженно, полно, едино,
Предусмотрено раз навсегда...
Но легчайший толчок — и постройка летит в никуда!
Каждая великая философия, однако, именно потому и ве­
лика, что представляет собою необходимую ступень в интеллек­
туальном развитии человечества. Не все там безошибочно. Но
именно в борьбе мнений, столкновении позиций философ по­
степенно приближается к истине. Нельзя не заметить и другого:
в каждой великой философии (именно тем она и значима!) есть
вечное, общечеловеческое содержание. Оно передается от эпохи
к эпохе как непреходящая ценность.
Самое же главное, что здесь следует выделить, состоит в том,
что философия как целостная картина мира не сводима к основа­
нию науки, науке в целом. Уже то обстоятельство, что речь идет о
едином взгляде на мир, позволяет определить философию как ми­
ровоззрение. Ведь мировоззрение прежде всего предполагает ответ
на вопрос: что собой представляет действительность, мир, окру­
жающий человека. Но мировоззрение не сводится к ответу на этот
вопрос. Оно не самоцель. В конечном итоге всякое мировоззрение
имеет смысл только в связи с ответом на другой вопрос: если мир
таков, каким его рисует философ, то как человек должен дейст­
вовать, желая достичь тех или иных целей?
В связи с определением философии как мировоззрения следу­
ет сделать, по меньшей мере, три уточнения.
Первое. Если на то пошло, религия или мифология тоже ва­
рианты воззрения на мир. Но первая базируется на фантазии и
вере, вторая — на фантазии по преимуществу. Философия же
зарождается из стремления заменить видение мира, то, которое
давали мифология и религия, рациональным, т.е. основанным
на разуме. Именно это сближает философию и науку, позволяет
рассматривать философское знание как разновидность научного.
Но мировоззрение шире науки.
В этой связи уточнение второе. Потребность в определенном
воззрении на мир, потребность, иначе, в философии, значи­
тельно больше, чем мы думаем.
 Конечно, есть люди, и их не так уж мало, которые живут и
даже преуспевают, хотя они не держали в руках ни одной фило­
софской книги и не могли бы вспомнить имени ни одного фи­
лософа. Но, как ни парадоксально на первый взгляд, и эти люди
тоже... философы. Каждый мыслящий человек уже потому, что он
мыслит, не может не иметь определенного представления о ми­
ре, не сформировать своего к нему отношения, не сформировать
отношения к другим людям; в своем реальном поведении не про­
явить принятие или непринятие тех или иных жизненных норм и
ценностей. Другой вопрос, на каком это делается уровне, в каких
формах. Философия может быть продуктом самодеятельности, бу­
дучи основана на той информации, которую человек получает в
обычной жизни. Но ограниченность и противоречивость подоб­
ной информации, сложность ее интерпретации, узкие рамки лич­
ного опыта делают самостоятельную философию ограниченной
и противоречивой. Оказавшись перед необходимостью самоопре­
делиться в этом мире, человек нередко просто теряется.
Поистине: какую бы позицию ни занимал человек, над ним
властвует философия. Это вновь и вновь ставит вопрос о необхо­
димости овладения высшими достижениями философской мыс­
ли. Оно не только позволяет избежать многих ошибок, облегчить
поиски. Обладание четким, поднимающимся на уровень науки
мировоззрением позволяет человеку мыслить, выходя далеко за
рамки личного опыта, опираясь на ту или иную обоснованную
точку зрения. В свою очередь это благотворно влияет на эмоцио­
нальный и творческий климат, в котором человек живет и кото­
рый делается частью его внутренней жизни.
В связи с чем — третье уточнение, касающееся характери­
стики философии как мировоззрения.
Здесь имеет смысл начать издалека. В одном из мифов Древ­
него Египта повествуется о смерти Осириса и о том, как Исида,
его возлюбленная, желая воскресить его, дает Осирису прогло­
тить глаз сокола — Гора. С тех пор глаз появляется на всех свя­
щенных картинах египетской цивилизации, символизируя пер­
вое свойство разумной жизни: смотреть и стремиться познать
себя. Далеко не случайно и мудрому Сократу приписывается за­
поведь: «Познай самого" себя!»
Как средство самопознания философия перерастает рамки
не только собственно науки, но и мировоззрения. Она стано­
вится органической частью культуры личности. Если я смог по­
стичь самого себя, то живу, думаю и действую во многом иначе.
8 9
Жизнь явно зависит не только от того, каков окружающий нас
мир, но и от того, каковы мы сами, как, насколько верно мы
оцениваем себя, свои поступки.
Философия — естественная, органическая часть общечелове­
ческой культуры. «Желающим заниматься философией, — сове­
товал древний Плутарх молодым людям, — следует не избегать
поэзии, а учиться философствовать уже при изучении поэтиче­
ских произведений». Не только поэзия, художественное произве­
дение до предела насыщено философской мыслью. Великие клас­
сики греческой трагедии Эсхил и Софокл, Данте, Шекспир и
Сервантес, Рабле, Гете, Достоевский и Толстой подчас ряубже
подходили к пониманию сущности мира и сущности жизни, чем
профессиональные философы. Трудно вообще представить писа­
теля, драматурга, поэта, даже посредственного по таланту, кото­
рый не занимал бы той или иной философской позиции и не
проводил бы ее в своем творчестве. Даже отрицая значимость фи­
лософских знаний, как писатель, так и человек, далекий от пи­
сательской деятельности, творят свою философию — от против­
ного. Ведь отрицание философии — тоже своего рода философия,
подобно тому, как отрицание политики становится своеобраз­
ной политикой.
А возьмите живопись, скульптуру или архитектуру. Едва ли не
основная в конечном итоге разница между скульптурами Древнего
Египта и Древней Греции — это разница в понимании мира и
человека в мире. То же можно сказать о различии между полотнами
Леонардо да Винчи и Рембрандта или Тициана, хотя эпохи, поро­
дившие их творчество, ближе друг к другу. Но и различие не столь
разительно.
Даже в музыке, во всяком случае, в наиболее значительных и
глубоких музыкальных творениях, очевидна философская подо­
плека. Оратории и фуги Баха, симфонии и сонаты Бетховена,
оперы Вагнера или Чайковского — что это в большем или мень­
шем масштабе как ни музыкальное повествование о сущности
мира и смысле бытия?
Хотелось бы подчеркнуть: рассматривая философию как не­
отъемлемую часть культуры человека и человечества, саму куль­
туру следует понимать не как художественную культуру только,
а предельно широко. Она, философия, зримо присутствует в по­
литической и правовой культуре, самым тесным образом связа­
на с нравственностью. Даже религия стремится опереться на фи­
лософию. Другой вопрос, какую и с какой целью.
 В самом деле, политическая и правовая организация обще­
ства насквозь пропитана философской мыслью; особенно яв­
ственно это обстоятельство проявляется в наиболее крупных,
глубоких и радикальных политико-правовых решениях и дей­
ствиях, захватывающих целые эпохи, народы, а то и содруже­
ство народов.
Масса исторических примеров, как, впрочем, и многочис­
ленные факты современности могли бы проиллюстрировать дан­
ное обстоятельство с исчерпывающей очевидностью. Афины и
Спарта в Древней Греции, Римская империя, теократическое
государство средних веков, абсолютная монархия, буржуазно-
демократическая республика — их сопровождало, а то и пред­
варяло особое мировоззрение. И целью политиков было прове­
дение его в жизнь и защита определенной формы государства
или борьба с ним на том этапе, когда сама форма исторически
себя исчерпала. Появлялись новые идеи, новое мировоззрение,
в рамках которого вновь обосновывалась борьба, но теперь уже
за иные цели.
Вспомним Великую французскую революцию, которой пред­
шествовали радикальные перемены в мышлении. Образно, но
по сути справедливо сказал Дж. Байрон о Руссо, одном из идео­
логов буржуазной революции во Франции:
И молнией безумья озаренный,
Как пифия на троне золотом,
Он стал вещать, и дрогнули короны,
И мир таким заполыхал огнем,
Что королевства, рушась, гибли в нем.
Не так ли было с Францией, веками
Униженной, стонавшей под ярмом,
Пока не поднял ярой мести знамя
Народ, разбуженный Руссо с его друзьями.
Совершенно ясна, наглядна миросозерцательная природа со­
ветского государственного строя. Он возник и приводился в дви­
жение и в целом, и даже в частностях совершенно определенной
концепцией — марксизмом, марксистской философией. Конеч­
но, миросозерцание для того, чтобы быть действенным, должно
иметь благоприятную питательную почву, экономические, и в
более широком плане — социальные условия. Но там, где они
есть, возникает и проникает глубоко в сознание та философская
10
концепция, которая в конечном итоге и подготавливает полити­
ческий переворот.
Что касается религии, то хоть она и базируется на слепой
вере и в этом противоположна философской мысли, филосо­
фия и религиозная догматика всякий раз выступают в доволь­
но тесном, правда, весьма причудливом переплетении. И это
неудивительно. Ведь обе они пытаются решить, хотя и по-раз­
ному, во многом сходные проблемы, прежде всего такие, как
смысл бытия, цель человеческого существования. Показатель­
но, что древние греки и римляне называли христианство фи­
лософией.
Религия охотно использует философию в своих целях, пыта­
ясь найти в ней дополнительное обоснование и оправдание своих
догматов. По сути не было и нет такой религии, такой веры, ко­
торые не искали бы поддержки у философии.
Вся культура человечества, таким образом, насквозь пропи­
тана философской мыслью. Философия при этом — сердцевина
культуры, ее смысловой стержень, своего рода ключ к ее богат­
ствам. Это, понятно, не универсальная отмычка; каждый раз фи­
лософия отражает (точнее, должна отражать, если она хочет быть
действенной) реальные запросы личности, дух и смысл эпохи.
Еще Гегель заметил, что «философия — это эпоха, постигнутая в
мысли».
Но что же такое в конечном итоге философия? Трудно да­
же на основании того, что вы только что узнали о ней, дать
однозначный ответ. Философия многопланова, многолика. Это
учение об общих принципах бытия и познания, об отношении че­
ловека к миру. Это мировоззрение как обобщенная система взгля­
дов на мир и место в нем человека. Она имеет четко выражен­
ный идеологический подтекст, ибо содержит в себе систему норм
и идеалов и способствует формированию новых. Наконец, в са­
мом широком смысле философия должна быть определена как раз­
новидность культуры.
Более чем за 2500 лет своего существования философия по­
родила массу школ, направлений. Ее развитие ассоциируется с
не одним десятком имен, и то при условии, что взяты имена
более крупные, наиболее авторитетные. Как разобраться во всем
этом многообразии? Где та нить Ариадны, ухватившись за кото­
рую, можно за внешним многообразием увидеть, а это важно,
преемственность в развитии философской мысли?
11
 Как представляется, известную роль здесь мог бы сыграть так
называемый основной вопрос философии.
«Великий основной вопрос всякой, в особенности новей­
шей философии, — писал Энгельс, — есть вопрос об отноше­
нии мышления к бытию, духа к природе». Он имеет две стороны.
Первая: что первично, изначально — природа или дух, матери­
альное или идеальное? Иногда он формулируется несколько иначе:
дух, сознание порождает материю, бытие или наоборот природа,
материя, бытие порождает дух, сознание?
Философы по-разному отвечают на этот вопрос.
Одни из них признают, что первична материя. Она порожда­
ет дух, сознание. Таких философов называют материалистами. И
называют так именно потому, что они исходят из принципа:
материя изначальна, она лежит в основе всего существующего.
Другие же утверждают, что первичны сознание, дух, а материя,
природа вторичны, производны от сознания. Таких философов
называют идеалистами, потому что они считают: мысль (идея)
— вот что лежит в основе всего.
Различают объективный и субъективный идеализм.
Чтобы понять, что такое объективный идеализм, надо иметь
в виду, что объект вообще — это то, что существует вне челове­
ка, независимо от его сознания, то, на что направлена его дея­
тельность. Материализм считает, что вне нас существует мир,
который мы можем познавать и познаем, даже преобразуем, но
именно он — объективная реальность. Объективный же идеа­
лизм утверждает, что до нас и независимо от нас существует
идея (мировой дух, разум как таковой), а мир представляет со­
бой порождение этой идеи. Начало развернутой философии объ­
ективного идеализма положил древнегреческий философ Пла­
тон, а наиболее крупным и авторитетным представителем его в
Новое время был немецкий философ Гегель. И о том и о другом
подробнее вы узнаете несколько позже.
Основателем субъективного идеализма был священник
Дж. Беркли, живший в XVIII в. в Англии.
Заметим вначале, что субъективное — это то, что свойст­
венно человеку (субъекту). Так вот, Беркли считал, что реален
только субъект, его сознание. Мир вне человека существует лишь
постольку, поскольку данный конкретный человек непосред­
ственно ощущает, воспринимает его — видит, слышит, осяза­
ет. Получается, что субъект, человек порождает мир. Нет вос­
принимающего мир человека — нет мира. Подобного рода точ-
12
к а зрения настолько противоречит здравому смыслу, что сам
Ьеркли позволял себе здесь оговорку. Призывая на помощь Бо­
ги, он, как мы увидим, когда будем подробнее знакомиться с
•той философией, говорил, что всемогущий Господь Бог не
позволил бы ему так заблуждаться. Но подобная оговорка не
меняла сути философской доктрины; она лишь обнажала ее
болевую точку, наиболее уязвимое место, куда и направляли
удар противники субъективного идеализма.
Таким образом, в зависимости от того, как они отвечали на
вопрос: что первично — природа, материя или сознание, дух,
философы разделились на материалистов и идеалистов.
Естественен вопрос: что порождает материализм и идеализм,
системы взглядов, противоположных в своей основе, предопре­
деляя тем самым их борьбу? Вопрос более чем правомерный:
ведь раскол философии на два больших лагеря корнями своими
уходит в самые начала философского знания.
Обычно, говоря о возникновении и развитии материализма,
связывают его, с одной стороны, со становлением и укрепле­
нием позиций науки, прежде всего естествознания, с другой,
— с повседневной практикой человека, не без основания под­
черкивая, что и то, и другое подтверждает правоту материализ­
ма. Но почему тогда возник, развивался и ныне существует в
самых разнообразных вариантах идеализм?
Заметим: идеализм имеет свою питающую его почву. Он так­
же определенным образом связан с наукой и старательно, как
правило, подчеркивает непротиворечивость повседневному че­
ловеческому опыту, практике.
«Тайна» живучести идеализма — в сложности, противоречи­
вости «механизма» познания, в том, как человек познает окру­
жающий мир.
Разум способен раскрывать и раскрывает одну тайну приро­
ды за другой, развиваясь при этом по линии все большей и боль­
шей абстракции.
Если бы мы могли сравнить язык (а именно он фиксирует
человеческую мысль) дикаря и современного человека, что почти
наверняка поразило бы нас больше всего? Не бедность одного и
богатство другого, а почти полное отсутствие в языке, а значит,
и в мышлении дикаря развернутых абстрактных понятий.
Один лишь пример. Составители первого словаря коренных
жителей Аляски не могли не обратить внимания на то, что у
эскимосов до 40 наименований такого понятия, как снег. Снег
13
белый — одно слово, падающий снег — другое, снег, по кото­
рому прошел морж, — третье, но нет слова, обозначающего
снег вообще. Не выработало мышление эскимосов такой абст­
ракции.
В абстракции фиксируются вещи и наиболее существенные их
свойства, но фиксируются в общем виде, в отвлечении от самих
предметов. Степень этого отвлечения растет, нить, связывающая
понятия с реальностью, их породившей, тоньше и тоньше. Само
абстрактное мышление становится все более глубоким и разветв­
ленным. Создается возможность отрыва понятий от действитель­
ности, рождения иллюзии, что они живут чуть ли не самостоя­
тельной жизнью, не менее, а даже более реальной, чем вещи,
породившие те или иные понятия.
Немаловажно здесь и то обстоятельство, что философия и соб­
ственно философский идеализм возникли после отделения умст­
венного труда от физического. Появились люди, занимавшиеся
исключительно умственным трудом. Физический труд стал уде­
лом рабов да ремесленников. В этих условиях не могло не возник­
нуть противопоставления «возвышенного» умственного «низмен­
ному» физическому труду. Умственная деятельность обособилась,
породив иллюзию, будто разум вообще имеет первостепенное зна­
чение в противоположность материальной, практической деятель­
ности, «бренной действительности».
Одна иллюзия усилила другую, дав жизнь объективному идеа­
лизму.
Почва, на которой возникает субъективный идеализм, не­
сколько иная.
Что можно сказать об ощущениях, с помощью которых мы
познаем такие свойства вещей и предметов, как цвет, запах, вкус?
Это — источник всех наших знаний.
Представим себе на минуту человека, лишенного по какой-то
неведомой причине всех органов чувств. Он не сможет жить, как
человек, едва ли сможет существовать вообще именно потому,
что лишен каналов, через которые к нам поступают в конечном
итоге все сведения о мире.
Отправляясь от этого бесспорного факта, субъективные идеа­
листы чрезмерно раздувают его, провозглашая, будто сами ощу­
щения и есть свойства вещей. Вторичное, производное при по­
добной постановке вопроса опять отрывается от своего источни­
ка, превращается в нечто самостоятельное, первичное.
14
Следует выделить и еще одну особенность мышления, может
быть, наиболее существенную при рассмотрении вопроса о том,
почему не только возникает, живет, но и развивается идеализм,
что придает ему силу в борьбе с материализмом.
Давно замечено: идеализм уже потому, что исходит из пер­
вичности сознания, сделал акцент на его активности. А это важ­
ный момент: он многое объясняет и в механике мышления, и в
характере деятельности человека; важный вдвойне, если иметь в
виду, что материалисты достаточно длительное время недооце­
нивали отмеченную особенность мышления, страдали заметным
упрощением, доходя в отдельных случаях до прямой вульгариза­
ции. За это они подвергались обоснованной критике со стороны
идеалистов.
Мысль, сознание, действительно, активны, в том смысле,
что человек вначале мыслит, создает своего рода модель дейст­
вия, а потом действует на основе этой модели. Даже такой воин­
ствующий материалист, как В.И. Ленин, конспектируя труды не
менее воинствующего, но идеалиста Гегеля, обратил внимание
на один из основополагающих тезисов гегелевской философии:
сознание творит мир. Он признал справедливость этого тезиса,
правда, в полном соответствии с материалистической, точнее,
диалектико-материалистической традицией, интерпретировал его
следующим образом: сознание отражает мир, но если он, этот
мир, не удовлетворяет человека, тот преобразует, изменяет его.
Снимите интерпретацию, вы получите исходный принцип идеа­
листической философии.
Подчеркнем еще раз: не только материализм, но и идеализм
имеют довольно глубокие корни, кроющиеся прежде всего в ме­
ханизме человеческого познания.
Перейдем теперь ко второй стороне так называемого основ­
ного вопроса философии. Обычно его формулируют следующим
образом: как относятся наши знания об окружающем мире к са­
мому этому миру или проще: познаваем ли мир?
В зависимости от ответа философы тоже разделились. Все ма­
териалисты признают познаваемость мира. Признают ее и объек­
тивные идеалисты. С их точки зрения, мир вторичен, произволен
от духа, некой идеи, однако он познаваем. Но есть философы,
стоящие на позициях агностицизма (в переводе с греческого: а —
не, gnosis — знаю): не знаю, существует ли реально объективный
мир, а если существует, то он не познаваем. К агностицизму, как
15
увидим позднее, можно прийти с разных философских основа­
ний: от всеобщего скептицизма, как английский мыслитель Д.
Юм, или от сознательного ограничения возможности разума, как
немецкий философ И. Кант. Сущность агностицизма от этого не
меняется.
Мало, однако, признать познаваемость мира. В процессе по­
знания люди ставят перед собой определенные цели, вьщвигают
те или иные задачи. Важно при этом найти правильные пути к
цели, эффективные приемы решения задач. Нужен метод (в пере­
воде с греческого означает: путь к чему-либо).
Понятно, что метод обусловлен самой природой явлений,
присущими им закономерностями. Методом спектрального ана­
лиза, например, изучают химический состав звезд. Свои спе­
цифические методы имеются в физике, химии, биологии. Для
изучения социально-экономических явлений вырабатываются
опять же свои методы, мало, а то и вовсе не применимые в
других науках.
Философский метод изучения, очевидно, тоже должен соот­
ветствовать объекту изучения; отражая тот факт, что философия
обобщает достижения различных наук и общечеловеческой прак­
тики, он должен быть ключом к пониманию не каких-то отдель­
ных областей действительности, а действительности в целом.
В философии известны два метода познания — диалектика и
метафизика.
Слова эти тоже греческого происхождения.
В древности диалектикой называлось умение вести спор, до­
биваясь победы путем выявления и преодоления противоречий в
высказываниях противника. Позднее этим термином стали обо­
значать метод познания действительности, метод, который рас­
сматривает явления мира как не только взаимосвязанные, но и
находящиеся в постоянном развитии, изменении.
Что касается метафизики, то она признает развитие, но ка­
кое? Чисто количественное, по принципу: больше — меньше. В
этом случае мир предстает перед нами как простое повторение,
как нечто по сути неизменное, раз навсегда данное.
Практически все древние были наивными, стихийными диа­
лектиками. Рассматривая мир в целом, еще не расчленяя его в
рамках отдельных наук, они принимали как что-то само собой
разумеющееся качественное многообразие мира, взаимопереход
одного качества в другое. Уже ранние мыслители древности, та-
16
кие, как Гераклит, вполне диалектически рассуждали об источ­
нике развития; они видели его в борьбе противоположных начал,
скрытых в самом предмете, явлении.
Естественный процесс «отпочкования» от философии таких
наук, как механика, математика, при сохранении тесной связи
между этими науками и философией, привел в XVII — XVIII вв.
к тому, что возобладала метафизическая картина мира. И это впол­
не объяснимо. Что можно было зафиксировать с позиций наибо­
лее развитых тогда наук, т.е. той же механики и математики? Только
внешнее, механическое движение и количественный рост или
уменьшение.
Однако мысль именно о диалектическом развитии пробивала
и пробила себе дорогу. Наука и философия вернулись к трактовке
развития как процесса, в основе которого — борьба противопо­
ложных начал, а его результатом оказывается неизбежное умира­
ние старого, рождение нового, более жизнеспособного, а зна­
чит, и более прогрессивного.
Метафизичностью больше «грешил» материализм, но не вся­
кий, а лишь тот, что был распространен именно в XVII-XVIII вв.
Его сменило учение, получившее название диалектического мате­
риализма. Но подробнее о становлении и развитии философии, об
исторических формах материализма и идеализма вы узнаете из
следующих глав.
Вопросы для повторения
1. Что такое философия? Для чего необходимо ее изучение?
2. Материализм и идеализм. Кто прав в споре материали­
стов с идеалистами? (Ответ обосновать).
3. Познаваем ли мир? Как философы отвечают на этот во­
прос?
4. Проблема метода в философии. В чем сущность диалекти­
ки и метафизики?
Ниже приводятся отрывки из работ известных мыслителей XX
столетия Рассела и Шестова.
Обратите внимание на то, как Б. Рассел трактует предмет фи­
лософии. Согласны ли вы с подобного рода постановкой вопроса?
17 Г " * ' " " - : г.: м.етятут
Вчитайтесь в приводимую английским философом систему аргу­
ментов, подумайте, к какому выводу о будущем философии хо­
тел бы подтолкнуть вас автор?
А что говорит о том, что изучает философия, Л. Шестов/ Ьсть
ли, а если есть, то в чем точки соприкосновения в позициях
английского и русского мыслителей?
«Философия» — слово, которое употребляется во многих смыс­
лах более или менее широких или узких. Я предлагаю употреблять
это слово в самом широком смысле, который и попытаюсь теперь
объяснить.
Философия, как я буду понимать это слово, является чем-то
промежуточным между теологией1 и наукой. Подобно теологии,
она состоит в спекуляциях по поводу предметов, относительно
которых точное знание оказывалось до сих пор недостижимым;
но подобно науке, она взывает скорее к человеческому разуму, чем
к авторитету, будь то авторитет традиции или откровения. Все
точное знание, по моему мнению, принадлежит к науке; все догмы,
поскольку они превышают точное знание, принадлежат к теоло­
гии Но между теологией и наукой имеется Ничья Земля, подвер­
гающаяся атакам с обеих сторон; эта Ничья Земля и есть филосо­
фия Почти все вопросы, которые больше всего интересуют спеку­
лятивные умы, таковы, что наука на них не может ответить а
самоуверенные ответы теологов более не кажутся столь уж убе­
дительными, как в предшествующие столетия. Разделен ли мир на
дух и материю, а если да, то что такое дух и что такое материя'
Подчинен ли дух материи или он обладает независимыми способно­
стями " Имеет ли вселенная какое-либо единство или цель? Разви­
вается ли вселенная по направлению к некоторой цели? Действи­
тельно ли существуют законы природы или мы просто верим в них
благодаря лишь присущей нам склонности к порядку? Является ли
человек тем, чем он кажется астроному, - крошечным комочком
смеси углерода и воды, бессильно копошащимся на маленькой вто­
ростепенной планете? Или же человек является тем, чем он пред­
ставлялся Гамлету? А может быть, он является и тем и другим
одновременно? Существует ли возвышенный и низменный образы
1
Теология - учение о боге и догмах религии; богословие.
18
жизни или же все образы жизни являются только тщетой ? Если
же существует образ жизни, который является возвышенным, то
в чем он состоит и как мы его можем достичь? Нужно ли добру
быть вечным, чтобы заслуживать высокой оценки, или же к добру
нужно стремиться, даже если вселенная неотвратимо движется
к гибели? Существует ли такая вещь, как мудрость, или же то,
что представляется таковой, — просто максимально рафиниро­
ванная глупость? На такие вопросы нельзя найти ответа в лабо­
ратории. Теологи претендовали на то, чтобы дать на эти вопросы
ответы и притом весьма определенные, но самая определенность
их ответов заставляет современные умы относиться к ним с по­
дозрением. Исследовать эти вопросы, если не отвечать на них, —
дело философии.
К чему тогда, можете вы спросить, тратить время на подоб­
ные неразрешимые вопросы? На это можно ответить и с точки
зрения историка и с точки зрения личности, стоящей перед ужасом
космического одиночества...
С того времени, как люди стали способны к свободному раз­
мышлению, их действия в бесчисленных важных аспектах оказа­
лись в зависимости от их теорий относительно природы мира и
человеческой жизни и от их теорий о том, что такое добро и
что такое зло. Это так же верно относительно настоящего вре­
мени, как и относительно прошлого. Чтобы понять эпоху или
нацию, мы должны понять ее философию, а чтобы понять ее фи­
лософию, мы должны сами в некоторой степени быть философа­
ми. Здесь налицо взаимная обусловленность: обстоятельства жиз­
ни людей во многом определяют их философию, но и, наоборот,
их философия во многом определяет эти обстоятельства. Это
взаимодействие, имевшее место в течение веков, будет предме­
том последующего изложения.
Однако возможен и ответ, который является ответом скорее с
точки зрения личности. Наука учит нас, что мы способны позна­
вать, но то, что мы способны познавать, ограничено, и если мы
шбудем, как много лежит за этими границами, то утратим вос­
приимчивость ко многим очень важным вещам. Теология, с другой
стороны, вводит догматическую веру в то, что мы обладаем зна­
ниями там, где фактически мы невежественны, и тем самым поро­
ждает некоторого рода дерзкое неуважение к Вселенной. Неуверен­
ность перед лицом живых надежд и страхов мучительна, но она
должна сохраняться, если мы хотим жить без поддержки утешаю­
щих басен. Нехорошо и то и другое: забывать задаваемые филосо-
19
фией вопросы и убеждать себя, что нашли мы бесспорные ответы
на них. Учить тому, как жить без уверенности и в то же время не
быть парализованным нерешительностью, — это, пожалуй, глав­
ное, что может сделать философия в наш век для тех, кто занима­
ется ею».
Б. Рассел
«В философии много раз ставились и разрешались так называе­
мые последние вопросы: существует ли Бог, существует ли душа, и
если существует, то смертна она или бессмертна, свободна ли воля
и т.д. Как будто бы вопросы законные и как будто предлагаемые на
них ответы, положительные или отрицательные, вполне приемле­
мы. И как будто бы уклониться от такой постановки вопросов —
если не невозможно, то, по крайней мере, бессмысленно. Так ли это ?
Мне представляется, что достаточно спросить человека: есть ли
£ог? _ для того, чтобы совершенно лишить его возможности дать
какой бы то ни было ответ на этот вопрос... Есть такие истины,
которые можно увидеть, но которые нельзя показывать. И это не
только истины о Боге или бессмертии души. Есть еще много истин
такого же порядка. Я не хочу сказать, что о них нельзя говорить.
Можно говорить и очень хорошо говорить. Но именно тогда, когда
о них не спрашивают. Как это ни странно — они боятся вопросов.
Поэтому их нельзя показывать, демонстрировать, т.е. делать та­
кими, чтобы они были очевидными и по первому требованию явля­
лись на зов. По своей природе они не могут или не хотят быть
очевидными. При них всегда есть шапка — невидимка: как только к
ним подкрадываются, чтобы изловить их, они тотчас покрывают­
ся шапкой и пропадают из виду».
Л. Шестов
20
Глава 2.
Возникновение цивилизации.
Рождение и основные этапы развития
философии Древней Греции
В истории человечества не так уж много столь удивительных и
трудных для объяснения моментов, как возникновение цивилиза­
ции. Но удивление и трудности — в значительной мере результат
того, что мы слишком мало знаем об этом периоде человеческой
истории, опираясь лишь на более или менее стройные гипотезы да
немногие факты. Ведь одновременно налицо ряд очевидных совпа­
дений и закономерностей.
Цивилизация складывается к середине первого тысячелетия
до н.э. практически одновременно в таких своих очагах, как древ­
няя Индия, древний Китай и Греция. Можно вспомнить по этому
поводу Вавилон, древний Египет.
Многое из того, что создает цивилизацию, возникло даже раньше.
Прежде всего, это рабство. Как бы к нему ни относились, именно
рабовладение обусловило скачок в развитии материального произ­
водства и появление относительно большой прослойки людей, при­
вилегией которых стала мыслительная деятельность.
Уже жрецы имели определенную сумму знаний о природе, пред­
ставления о человеке, приобретенные на основе многовекового опыта.
Достаточно назвать в этой связи египетскую астрономию, кален­
дарь, основанный на наблюдениях за движением Луны, Солнца и
звезд, начала математики, известные как в Египте, так и в Вави­
лоне. Но то были знания, которыми обладал весьма ограниченный
круг лиц, «посвященных». К тому же имевшиеся в распоряжении
жрецов знания были как бы вплетены в религиозные представле­
ния, мистику, им служили, им подчинялись.
Цивилизация дала мощный толчок развитию человеческого ин­
теллекта в ином направлении. Именно в ее лоне возникла наука и
собственно философия. Не сразу им удалось оторваться от религии
и мифологии, но важно то, что философское знание развивалось в
сторону все большей независимости, самостоятельности.
Это можно проследить уже на древнеиндийской философии,
главным источником которой долгое время оставались Веды —
своего рода сборники гимнов в честь богов. Все ведические тек-
21
сты считались божественным откровением и были напрямую свя­
заны с определенным ритуалом. Но незыблемость авторитета жре­
цов безусловность предписываемого ими ритуала постепенно
размывались. На первый план вышло осмысление предписании
Вед чисто философские вопросы: «Откуда мы пришли, где жи-
вем'и куда движемся... по чьему велению существуем мы здесь то
в страданиях, то в удовольствиях? Будут ли этому причиной вре­
мя или природа, или необходимость, или случайность, или... вер­
ховный дух?».
Древнекитайская и древнегреческая философии тоже начина­
ются с разложения мифа, этой причудливой амальгамы мистициз­
ма с гениальными интуитивными догадками о природе и о челове­
ке Кульминация процесса разложения мифа — эпос.
Вспомним героический эпос Гомера, первый выдающийся
продукт эллинской цивилизации.
По форме это классический миф, но как он по сути далек от
той же религии... Боги Гомера вполне человечны. Чем они отли­
чаются от людей? Только тем, что бессмертны да обладают сверх­
человеческими способностями. В моральном же отношении им
нельзя отдать никакого предпочтения перед человеком.
Греческий гений дал миру и другой вариант эпоса. Его ино­
гда называют дидактическим и связывают с именем Гесиода.
В «Трудах и днях» Гесиод изображает прежде всего людей,
человеческое общество, четыре стадии его развития, четыре ве­
ка- золотой, серебряный, медный, железный. Причины гибели
людей золотого века неизвестны; серебряный пришел к концу,
«поскольку люди почестей не воздавали блаженным богам», а
люди медного века погибли в междоусобной борьбе. Четвертый,
железный век, - это век забот и раздоров, зависти и насилия.
СйчМиф - фантазия, но одновременно первая попытка дать объ­
яснение: почему, в силу каких причин, под влиянием чего и из
чего возникло все сущее. Религиозный миф предполагает один от­
вет на вопрос: все от бога. И ответ может не расшифровываться.
Миф Гомера или Гесиода иной. Это и фантазия и начала знания о
географии, истории, медицине и многом ином. Так, в «Илиаде» и
«Одиссее» только один раз упоминается магическая формула для
остановки кровотечения; во всех остальных случаях даются впол­
не рациональные рецепты лечения ран. Топографическое описа­
ние Гомером Трои, а это требует немалых знаний и искусства,
позволило немецкому исследователю Шлиману обнаружить ее. Тех­
нология изготовления плуга, описанная в гесиодовских «Трудах
22
и днях», по сути не отличается от той, которая использовалась
примерно 150 лет назад на Руси.
Из подобной мифологии и выросло первоначальное фило­
софствование, но оно переросло миф и ушло от него, хотя и не
сразу.
Первые философы выглядят титанами, которые пролагают путь
принципиально иному способу мышления. Прежде всего они де­
лают шаг по изъятию божества из объяснения природы вещей и
процессов, закладывая основы науки. Образно, но по сути верно
высказался о древнегреческих мыслителях Ф.Ницше, заметив, что
«эти философы искали лишь более светлого солнца; мир казался
им недостаточно чистым, недостаточно сияющим. Они искали
этого света в своем познании, в том, что каждый из них называл
своей «истиной». Ф.Ницше замечал: «В ту пору познание еще сия­
ло ярче, чем теперь; оно было еще молодо и ничего не знало о
трудностях и опасностях своих путей; оно могло тогда еще наде­
яться одним прыжком достигнуть средоточия всего бытия и, ис­
ходя из него, разрешить загадку мира».
^Обычно подчеркивается, что научное знание в его началах
заимствуется древними греками с Ближнего Востока. Прежде всего
это начала математики. Но там они носили ярко выраженный
прикладной характер (использовались для измерения площадей,
определения расстояний, высоты, длины, объема и т.п.) и сво­
дились обычно к совокупности приемов, по которым следует про­
изводить вычисления. Они по сути не доказывались. Новое, что
внесли в математику греки и что подняло ее на гораздо более
высокий уровень, — это теоретическая математика, в основе ко­
торой лежало изучение закономерностей, по которым развивает­
ся мир. То же, с оговорками или без них, можно сказать о других
областях знания, интересовавших мыслителей древней Греции.
Начала науки, как отмечалось уже в первой главе, имели тенден­
цию сливаться с философией, развиваться в одном русле.
(1 О первых древнегреческих философах известно очень мало,
так мало, что подчас невозможно сказать, где факты, а где вы­
мысел. Точных сведений практически нет. Все или почти все сви­
детельства приводятся с оговорками. Неизвестно, скажем, ко­
гда тот или иной мыслитель родился или умер, действительно
ли сделал все те открытия, которые ему приписывают. Но бес­
спорно, что кто-то, скорее всего тот, который в связи с этими
открытиями упоминается, именно в это время совершил их и
пытался представить соответствующие доказательства.
23
 В любом учебнике по философии, там, где говорится о воз­
никновении ее в древней Греции, первым упоминается имя Фа-
леса, одного из семи древнегреческих мудрецов. Каждый из них
прославился по меньшей мере одним особо мудрым высказыва­
нием. То, что принадлежит Фалесу, звучит: вода есть наилуч­
шее, т.е. все происходит из воды.
Это часто обескураживает того, кто лишь приступает к изу­
чению философии. Но есть ли для этого основания?
Прошлое и мыслителей прошлого можно понять, оценить их
действительную значимость, лишь применяя две группы крите­
риев. Одна должна базироваться на том, что сказал тот или иной
мыслитель по сравнению с нами. Однако гораздо важнее по от­
ношению к прошлому другая группа критериев. В их основе —
что сказал мыслитель по сравнению со своими предшественни­
ками. А здесь Фалес по-настоящему велик.
Задавшись вопросом, откуда все возникает и куда возвраща­
ется, он пытался представить себе начало мира, объяснить, из
чего тот произошел, на какой основе развивается.
Первооснова всего существующего, по Фалесу, — вода. Когда
она испаряется, образуется воздух; когда с ней происходят изме­
нения в противоположном направлении — земля и даже камень.
Смысл и связь различных качественных состояний многообраз­
ного мира — вот что выходит на первый план.
Фалес не отрицает богов, но, пытаясь понять и объяснить
мир, он не прибегает к их помощи. А это потрясающе смело по
тем временам. И пусть его идея наивна, звучит еще как вдохно­
вение. Иначе, однако, и быть,не могло. Знание примитивно,
фактов слишком мало. Отсюда — практически ничем не дока­
занные допущения, но одновременно уверенность, что мир,
окружающий нас, можно познать. В этом, собственно, и состоит
основная заслуга мыслителя. Самой постановкой вопроса Фалес
будит человеческую мысль, толкает ее вперед.
Интересная особенность взглядов первого известного древ­
негреческого мыслителя (в той или иной степени она будет ха­
рактеризовать всю дальнейшую философию древней Греции): Фа­
лес стремится все самые разнообразные знания связать в еди­
ное представление о м-ире и проявляет при этом страстную по­
следовательность. Однажды принятая точка зрения, убеждение,
к примеру, что вода есть наилучшее, доводится до логического
конца. Оно не знает ограничений и исключений. Срабатывает та
же самая причина — ограниченность материала для размышле-
24
ния. На этом пути возможны гениальные догадки и озарения,
но нередки и ситуации, когда мысль оказывается на грани и
даже за пределами здравого смысла.
И все же. Существует предание: однажды рыбаки вытащили из
воды вместо рыбы золотой треножник. Удивительный улов тут же
вызвал жаркий спор, и, чтобы избежать потасовки, решено было
обратиться к дельфийскому оракулу (прорицателю) за советом. Ответ
был таков: «Отдать тому, кто в мудрости первый». Треножник отпра­
вили Фалесу. Милетский мыслитель, столь же скромный, сколь и
мудрый, отослал его другому мыслителю, тот — третьему. Наконец
треножник вновь оказался в Милете у Фалеса. По другим свидетель­
ствам, мудрейшему из мудрых предназначался кубок царя Креза.
Лучшим свидетельством, позволяющим определить время жиз­
ни Фалеса, является то, что он прославился предсказанием сол­
нечного затмения, которое произошло в 585 г. до н.э.
Говорят, что Фалес бывал в Египте и обучался там геометрии,
причем открыл общий способ измерения высоты любого предмета,
чем привел в изумление самих египтян. Ему приписываются многие
другие открытия в геометрии, но, возможно, ошибочно.
О Фалесе вообще известно слишком мало достоверного, что
не позволяет сколько-нибудь полно восстановить его учение. О
его последователях в Милете известно чуть больше. Логично пред­
положить, что кое-что, содержащееся в их учениях, перешло к
ним от Фалеса.
Но, прежде чем говорить об учениках Фалеса, заметим, что
вместе с учителем они положили начало первой философской
школе в древней Греции — Милетской школе.
Второй, после Фалеса, крупный ее представитель — Анаксимандр.
В ряде моментов он более интересен и оригинален, чем его учитель.
Анаксимандр — автор едва ли не первого философского со­
чинения «О природе». От него до нас дошло лишь несколько слов
и ни одного законченного предложения. Но, несмотря на край­
нюю скудость сведений, мы знаем кое-что из того, чему учил
этот древнегреческий философ.
Он утверждал, в частности, что все вещи произошли из еди­
ной, первичной субстанции2, но это не вода, как думал Фалес,
и не какая-либо иная известная нам субстанция. Он называл ее
'Субстанция — принятый философский термин для обозначения первоосновы,
сущности вещей и явлений
25
 «апейрон», подчеркивая, что первооснова мира «апейрон» — не­
что неопределенное, но он бесконечен, вечен, т.е. существует
как бы вне времени, — несотворим и неуничтожим, «объемлет
все миры», ибо Анаксимандр считал наш мир лишь одним из
многих. Первосубстанция способна переходить в различные из­
вестные нам состояния, тот же воздух, воду, землю, а те — друг
в друга.
Апейрон — весьма отвлеченное понятие, и может возникнуть
естественный вопрос, что породило его уже на заре философской
мысли? Совсем недалеко до идеи атома, столь же умозрительной,
правда, как и идея «апейрона».
До мысли об «апейроне» Анаксимандр пришел, поставив,
видимо, под сомнение идею Фалеса о воде как первооснове ми­
ра. Раз есть различие стихий, то какое у нас основание предпо­
читать одну из них? Потом будут и воздух, и огонь, и комбина­
ция начал. Но останется тот же вопрос: ведь ни у одной из них нет
преимущества.
И хотя после героического прорыва мысли к «апейрону» на
целые века еще сохранится в умах философов стремление апел­
лировать к определенному качественному первоначалу там, где
они будут пытаться ответить на вопрос: что лежит в основе ми­
ра, идея «апейрона» уже не умрет. Еще более жизненной кажется
мысль Анаксимандра о том, что первоначало не погибает. Эта мысль
пройдет через всю древнегреческую философию.
Именно в этом пункте обнажится конфликт философии с ре­
лигией — не столько в том плане, что «они (первые философы),
пожалуй, толковали о материи» (Аристотель), а в том, прежде
всего, что первоначало, в какой бы форме оно ни выступало,
вечно, несотворимо.
Анаксимандр попытался на медной доске нарисовать карти­
ну известной древним грекам части мира. Он написал книгу о
космологии, из которой до нас дошло несколько фрагментов.
Среди них — предположение о форме Земли; весьма смелое, ес­
ли иметь в виду, что не было еще, понятно, никаких опытных
данных, допущение, касающееся размеров небесных светил.
Солнце, полагал Анаксимандр, равно Земле. Он же утверждал,
что Солнце больше Земли в 27 или 28 раз. Луна — плоский диск
в 19 раз больше Земли.
Впервые в истории Анаксимандр высказал идею эволюции,
полагая, что человек, подобно другим живым существам, про­
изошел от рыб.
26
Анаксимен, расцвет деятельности которого, скорее всего, пред­
шествовал 494 г. до н.э., — последний крупный представитель
Милетской школы.
По всей видимости, он хотел встать между Фалесом и Анак-
симандром в решении основного для всех их вопроса о первоос­
нове мира. Анаксимен не решился или не захотел развивать да­
лее идею Анаксимандра, но показательно, что из всех вещест­
венных первоначал он выбирает самое нейтральное — воздух.
Даже душа у него состоит из воздуха.
Мир, каким мы его знаем, образовался, по Анаксимену,
путем разрежения и сгущения первоначальной субстанции —
воздуха. При разрежении он переходит в огонь, при сгущении
становится водой и землей. Из огня состоят и звезды. Мы не
ощущаем их тепла, т.к. они очень далеки от нас.
Анаксимен вызывал в древности большее восхищение, чем Анак­
симандр, хотя нам нелегко понять, почему. Но вообще и это об­
стоятельство нельзя не выделить, не подчеркнуть, и Фалес, и Анак­
симандр, и Анаксимен — Милетская школа — важны и интересны
не столько своими достижениями, гениальными догадками, сколь­
ко своими исканиями. Ведь они были первыми. И если даже реше­
ния, к которым приходили мыслители из Милета, не удовлетворя­
ли философов более позднего времени, и те и другие решали во
многом сходные проблемы. Но уже была основа, исходные пози­
ции, позволявшие идти дальше в поисках более глубоких и убеди­
тельных ответов.
Эта мысль формулируется некоторыми авторитетными иссле­
дователями древней философии даже более радикально. Так,
Д. Томпсон полагает, что споры о том, в какой мере мы обязаны
ранним греческим философам, всегда остаются неразрешенны­
ми, т.к. вопрос понимается неправильно. Действительная суть про­
блемы, по мнению Томпсона, не в том, что древние греки пред­
восхитили результаты современной науки, а в том, что «совре­
менные ученые добились успеха в восстановлении некоторых ко­
ренных, но забытых истин, и прочно обосновали их на базе экс­
периментального доказательства». В отношении, по крайней мере,
некоторых истин и такая постановка вопроса не кажется чрез­
мерной.
Одним из продолжателей традиций Милетской школы был
Гераклит из Эфеса. Расцвет его жизни и деятельности приходится
примерно на 500 г. до н. э. Он родился и жил после знаменитого
Пифагора. Но мы говорим о Гераклите в данном разделе, нару-
27
шая хронологию, именно потому, что хотим проследить, во что
выливается учение, истоки которого — в Милете.
Уже в древности Гераклит был назван Темным, т.е. он был
понятен в своих высказываниях далеко не всем, хотя и пользо­
вался известностью благодаря своему учению, что все в мире
находится в состоянии постоянного изменения.
В основе мира у него — огонь3. «Этот космос, один и тот же
для всего существующего, не создал никакой бог и никакой
человек, но всегда он был, есть и будет вечно живым огнем,
мерами загорающимся и мерами потухающим».
Все древние греки, что уже отмечалось в предыдущей главе, —
наивные диалектики, но первым, кто сумел это выразить развер­
нуто и образно, был Гераклит.
Время уничтожило сочинения Гераклита, как, впрочем, и
труды многих других философов, не только предшественников, но
и мыслителей, появившихся позднее. Остались лишь фрагменты,
по сути — цитаты. Приводит, к примеру, Аристотель высказыва­
ния того же Гераклита. Мы собираем их воедино, систематизируем,
пытаясь по осколкам, кусочкам разбитого составить представления
об учении в целом.
Философы древней Греции писали, как свидетельствуют до­
шедшие до нас источники, очень много. Но сохранились подчас
лишь наименования отдельных трудов. Самая обширная группа
дошедших до нас фрагментов из Гераклита посвящена противо­
речиям. Они — источник изменения, развития.
«Война (борьба противоположных начал — сказали бы мы)
есть отец всего и мать всего; одним она определила быть богами,
другим — людьми; одних она сделала рабами, других — свобод­
ными». И еще: «Гомер был не прав, молясь, чтобы борьба исчез­
ла с лица земли; ибо если бы его молитва исполнилась, все вещи
погибли бы».
«Все течет, все меняется»... Хотя этой фразы нет среди под­
линных фрагментов Гераклита, ее издавна приписывают именно
ему. «В одну и ту же реку нельзя войти дважды»; «на входящего в
3
Само по себе это, казалось бы, малооригинально. Какая разница, что положить
в основу: воду, воздух или огонь. Все стихии, все состояния видимого мира из
огня: «Огонь живет земли смертью, и воздух живет огня смертью, земля — воды
смертью».
28
одну и ту же реку текут все новые и новые воды», — так звучат
его собственные слова.
Подчеркнем. Гераклит — не апологет изменчивости как тако­
вой; он — диалектик.
Даже жизнь и смерть, эти естественные противоположно­
сти, взаимообусловлены по Гераклиту: «Бессмертные — смерт­
ны, смертные — бессмертны; смертью друг друга они живут, жиз­
нью друг друга они умирают».
Нелегко, понятно, по отдельным афоризмам-фрагментам по­
лучить целостное представление о мыслителе. Представьте на ми­
нуту, что будут и что смогут сказать потомки через две с поло­
виной тысячи лет о любом из современных философов, если
предположить, что сохраняться от него лишь произвольно из­
бранные цитаты.
И все же. И Платон, и Аристотель (а их труды — основной
источник, позволяющий восстановить основные положения уче­
ния Гераклита) соглашаются: мыслитель из Эфеса учил, что «нет
ничего вечного, все становится» (Платон). «Нет ничего прочно­
го» (Аристотель).
Еще одна сторона учения Гераклита: он постоянно подчер­
кивает относительность суждений, оценок. Идея относительности
— важная сторона, момент диалектики.
«И добро и зло (одно)».
«Мудрейший из людей по сравнению с богом покажется
обезьяной».
«Прекраснейшая обезьяна отвратительна по сравнению с че­
ловеческим родом».
«Ослы золоту предпочли бы солому».
Традиция изображает Гераклита человеком, не обладавшим
добродушным характером и бывшим далеко не демократом.
Относительно своих сограждан он говорит: «Правильно по­
ступили бы эфесцы, если бы все они, сколько ни есть возмужа­
лых, повесили друг друга и оставили город для несовершенно­
летних, — они, изгнавшие Гермодора, мужа наилучшего среди
них...». Гераклит невысоко, если не сказать более, отозвался обо
всех известных своих предшественниках: «Гомер заслуживает то­
го, чтобы быть изгнанным из общественных мест и быть высе­
ченным розгами». «Никто из тех, чьи учения я слышал, не до­
шел до признания, что мудрое от всего отлично». «Многознание
не научает быть умным, иначе оно научило бы Гесиода и Пифа­
гора, а также Ксенофана и Гекатея». Единственным исключени-
29
 ем из этого приговора был Тевтам, говоря о котором, Гераклит
замечает, что его учение было лучше, чем у других Если M J
попытаемся найти причину не то чтобы восхваГния, но боле"
высокой оценки, то найдем ее в высказывании Тевтама- «Мно-
гие — плохи».
Может возникнуть вопрос, зачем столь подробно говорить о
далеко не лучшем, что есть у Гераклита? Мы к тому же не знаем
даже, насколько это соответствует истине. В конце концов хотя
древние греки выработали и обосновали небезынтересный'жиз­
ненный принцип «золотой середины», призывая к умеренности
во всем, принцип, норма эта оставалась во многом умозритель­
ной. Греки были живыми людьми, мало сдержанными как в сво­
их поступках, так и высказываниях. Но не это главное
Даже в последних из приведенных фрагментов Гераклита без
труда обнаруживаются очень интересные мысли. Хотя бы- «Много-
знание не научает уму».
В направлении, во многом противоположном традициям Ми­
летской школы, пошел Пифагор.
По мнению Б. Рассела, и так думает не только он, в интел-
к о г я Т Г Г М ° Т Н 0 Ш е н и и э т о °Д ИН из самых значительных людей
когда-либо живших на земле.
Уроженец острова Самоса (его акме4 - 532 г до н э ) Пое
следуемый недругами, он оказался в конечном итоге в Крото­
не, греческом городе южной Италии, где основал весьма жиз­
неспособное сообщество - политический союз, религиозное
братство, философскую и научную школу одновременно
По преданию, Пифагор, перебравшись в Италию, пленил
там своими речами более двух тысяч человек так, что никто из
Т ™ ^ е Р Н У Л С Я Д ° М О Й ' Н ° ' У С Т Р ° И В в м е с т е с Д ет ьми и женами
весьма большую школу, они поселились в той части Италии ко­
торая многими зовется Великой Грецией, а указанные Пифаго­
ром законы и предписания подобно божественным заповедям не
преступали ни в чем. Имущество они сделали общим, а Пифагора
причислили к богам. «Сам сказал», - эти слова пифагорейцы
произносили всякий раз, когда кто-нибудь сомневался в истин­
ности их взглядов.
То, чему учил их Пифагор, с одной стороны, внешне очень
похоже на элементарную религию, в основе которой - набор
« Чисто греческое понятое, означающее физическую и творческую зрелость.
30
довольно примитивных табу (запретов), учение о переселении
душ и культ самого Пифагора.
Вот примеры табу, которыми руководствовались члены пи­
фагорейского братства:
— Воздерживайся от употребления в пищу бобов.
— Не ходи по большой дороге.
— Вынимая горшок из огня, не оставляй следа его на золе,
но помешай золу...
Что касается учения о переселении душ и культа основателя
братства, то, по преданию, Пифагор сам говорил, что был сы­
ном Аполлона (или Гермеса). Его душа многократно перевопло­
щалась, и он помнил о прежних воплощениях души, помнил
ранение во время осады Трои Менелаем, был Пирром и нако­
нец родился Пифагором.
А вот что он говорил почти наверняка: «Есть три вида разум­
ного — во-первых, бог, во-вторых, человек и, в-третьих, по­
добные Пифагору».
Интересно, что все открытия, сделанные пифагорейцами (брат­
ство намного пережило своего создателя), приписывались Пифаго­
ру, иногда даже его жене и дочерям, ибо предполагалось, что душа
человека после смерти может переселиться даже в тело животного
(все зависит от того, каким был человек в своей предыдущей жиз­
ни), но душа Пифагора продолжает жить в телах наиболее талант­
ливых его последователей. //
Однако даже эту мистйлески окрашенную сторону пифаго­
рейского учения не следует упрощать. Соблюдению табу при­
давался, как правило, нравственный смысл. Так, «не пересту­
пай через перекладину» означало: не нарушай границ справед­
ливости. Пифагорейцы были убеждены: каждый должен нести
ответственность за свои поступки. Они постоянно задавались во­
просом, подводя итог: «Что преступил я? Что натворил? Какого
не выполнил долга?»
Длительное время учение сохранялось едва ли не в тайне от
недостойных. Некто Гиппас, по преданию, поплатился за раз­
глашение его. Гиппаса столь возненавидели, что не только изгнали
из братства, но даже соорудили ему могилу, как будто некогда
бывший их товарищ в самом деле ушел из земной жизни.
Излишняя таинственность, окружавшая пифагорейцев, воз­
можно, была следствием того, что они объединились не только
как своего рода религиозная секта, но и политический союз.
Возможно, однако, причина глубже. Пифагореизм — это одна
31
 из первых попыток создать аристократию духа, отобрать и объе­
динить немногих достойных.
Что касается политики, то, насколько известно, Пифагор не
занимал никаких общественных постов. Во все вмешался случай.
Около 510 г. до н.э. демагог (в буквальном переводе с греческого:
народный вождь), возглавлявший тогда демократию в Сибарисе,
изгнал из города 500 богатейших граждан, а когда они укрылись в
Кротоне, потребовал выдать беглецов; Пифагор и пифагорейцы
настояли на войне в их защиту. Войско сибаритов было разгром­
лено. На какое-то время инициаторы победоносной войны при­
обрели политическое господство. Но в конце века Пифагор поки­
нул Кротон, что само по себе уже свидетельствовало о падении
его популярности. Вскоре и сторонники Пифагора вынуждены
были бежать из города, подвергшись жестоким гонениям.
Однако пифагореизм, как учение, выжил. В нем лишь смес­
тились акценты. Почти не вмешиваясь в политику, пифагорейцы
продолжали учить, отстаивая и определенные политические
нормы. Так, они требовали «держаться отцовских обычаев и за­
конов, даже если они хуже других. Ибо вовсе даже не полезно и
не спасительно легкомысленно отступаться от существующих
законов и склоняться к нововведениям».
Но в пифагореизме, чем далее, тем заметнее, развивается по
преимуществу то, что следовало бы назвать философскими и науч­
ными взглядами.
В учении Пифагора и его последователей вообще довольно
четко различаются две части. Одна нравственная и религиозно-ми­
стическая (о ней, собственно, и шла речь). Другая — научно-фило­
софская.
Примером последней может служить знаменитая теорема. Да
и в целом математика слишком многим обязана Пифагору и
пифагорейцам. Именно пифагорейцы едва ли не первыми при­
менили выводы математики к другим областям знания, подчас
весьма далеким от математики, — к музыке, например. Они пы­
тались найти там законы гармонии.
Математикой пронизано и философское учение Пифагора.
Основополагающее его положение: «все вещи суть числа». Если это
положение трактовать буквально, то оно имеет мало смысла. Но
что понимал под ним Пифагор? Он открыл, что число имеет
большое значение, именно в нем ключ к тайнам гармонии. Мы
до сих пор говорим: гармоническое целое, гармоническая про­
фессия.
32
Древние греки страстно искали гармонию в мире. Не удиви­
тельно, что Пифагор с его культом математики, пытаясь сделать
еще шаг по этому пути, пришел к выводу, что число лежит в
основе мира.
В целом учение Пифагора ориентировано на уход от реаль­
ности. Видимый мир ложен и иллюзорен. Будничный опыт и
основанное на нем чувственное знание несостоятельны. Мысль
— выше чувства. Если чувственный мир не укладывается в гра­
ницах математики, тем хуже для чувственного мира.
Нашу жизнь, по Пифагору, можно сравнить с Олимпийски­
ми играми. Одни ищут в них славы и лавровых венков, другие
приходят на них, чтобы покупать и продавать, третьи, наибо­
лее, по мнению философа, благородные, ищут не прибыли и не
рукоплесканий, а идут, чтобы насладиться зрелищем. Они-то и
есть подлинные мудрецы. Созерцание и связанное с ним позна­
ние бесконечно выше любого другого занятия.
Пифагореизм, как и учение мыслителей Милетской школы,
— это еще становление философии. Все решения в ее рамках —
по сути возможности развития, первые вехи большого пути,
пластичного, изменчивого. Но с Пифагора начинается не осоз­
нанная пока тенденция разделения. Подобно тому, как Герак­
лит, а раньше милетские мыслители, закладывают основы будуще­
го материализма, так Пифагор объективно идет в противополож­
ном направлении — к идеализму.
Видимо, Пифагор ввел в употребление термин «философ»,
когда на вопрос, кем он является, ответил: я не мудрец (sophos),
Я любитель мудрости (philosophos), т.е. философ.
Пифагор подготовил учение элеатов. Но прежде чем обра­
щаться к нему, хотелось бы упомянуть еще одно имя. Оно не
столь известно, как имена Гераклита и Пифагора. Но взгляды
мыслителя, о котором пойдет речь, заслуживают внимания. Это
— Ксенофан. В 473 г. до н.э. ему было 92 года.
Философ прославился прежде всего своими рассуждениями
относительно богов, будучи весьма настойчив в своем свободо­
мыслии.
«Все, что есть у людей бесчестного и позорного, приписали
богам Гомер и Гесиод: воровство, прелюбодеяние и взаимный об­
ман». И далее: «... смертные думают, будто боги рождаются, имеют
одежду, голос и телесный образ, как они... Но если бы быки,
лошади, львы имели руки и могли бы ими рисовать и создавать
произведения искусства, подобно людям, то лошади изображали
2 М. В. Вальяно 33
 бы богов, похожих на лошадей, быки же - похожими на быков и Философ из Элей углубляется в проблему, которая лишь обо­
c!Z ZBa Ы ИМ Т С Л а Т а К О Г
° ° ' Р Да КЗКОВ
-лесный образ у „и значена у Пифагора. Ранее к ней подступал Гераклит. Но в целом

ZT:z7::rx6oroB голубоглазыми и
рь-ва^ яне
самих... Эфиопы говорят, что их боги курносы и черны фракиян 1То новая и, как мы убедимся в дальнейшем, очень важная для
философии проблема: как достигается истинное знание?
Это один из важнейших аргументов атеизма против оелигии Парменид обозначает два возможных пути познания. Одно (ос­
Его потом повторят неоднократно, как и другой аргумент Ксе нованное на разуме) дает истину, другое (основанное на чувствах)
нофана, утверждавшего, что там, где речь вдет о о т „ев ' — не более чем мнение (толпы). Парменид фактически сводит на
б Т д Г ккто
т Т ззнал
^ Г ббы... Н У :
ы ТЛишь ^ б Ь Ш °людям
^ -когоГп^лГне нет значение свидетельств, даваемых органами чувств. Бесцельно
оудет, призраки доступны» «зренье свое утруждать и язык и нечуткие уши». По сути, по Пар-
v r n i t ™ ВСПОМНИМ> к а к У ю тормозящую роль сыграла религия в мениду, имеет смысл говорить об устойчивой иллюзии.
момент становления философского знания (с этого мы начали Философ увлечен. Он настолько убежден в превосходстве разума
разговор о возникновении и первых этапах развития ф и л о Г над чувствами, что готов поверить: подлинно сущее — то, что мыс­
лится, в отличие от того, что воспринимается. Восприятие неустой­
чиво, текуче, смутно. Это все в конечном итоге лишь кажущееся.
ниемПиГгоп Р я еС гт аЯ П О Д р о б н о с т ь - Ксенофан бьш знаком с уче- Многое в учении Парменида станет понятнее, если обратиться
ивает w , М Иговорится
С Т 3аВЗЯ Й С 1 Р С Л О В ОН е к о к его ученику Зенону.
ивает ту еТо
его час " Тгде
часть, ' ™ ° °
о переселении ' душ:
* вьш-
Главное у него: попытка обосновать систему взглядов Пар­
Как-то в пути увидав, что кто-то щенка обижает менида методом, который получил название в геометрии «от
Он, пожалевши щенка, молвил такие слова- противного».
Даже сегодня аргументы, приводимые Зеноном5, оцениваются
Л о Т / п Г ' П е р е с т а н ь ! Ж и в е т в нем душа дорогого до парадоксального различно: как софизмы и как глубокие и убеди­
Друга. По вою щенка я ее разом признал.
тельные доказательства, раскрывающие тезис Парменида: истина
достигается и доказывается лишь логическим путем. Эта истина не­
sJclZZZl™ ' Р а З В И Т И И Ф И Л ° С О ф И И - * ™ или совместима с тем, что воспринимается чувственно.
Чтобы понять, как она могла возникнуть и какие идеи были Попробуем вникнуть в систему аргументации Зенона. Оста­
положены в основу учения элеатов (т.е. представит^ей^лейской вим в стороне попытку к известному в истории весьма много­
численному количеству опровержений Зенона добавить еще одно.
™ S ' ^
теориях^ Г НС б Ь Ичто
" утверждал,
I ераклит
И СЮ1
™ К У - Парменид
все° меняется. р е н н ^ с осно
Ги
Едва ли оно будет успешнее.
ватель Элеиской школы, возразил, заявив: ничто нГменяется Древние приписывают Зенону 40 доказательств в защиту уче­
Парменид - уроженец Элей в южной Италии Если ^ п и ' т ь ния о единстве сущего, которое не может быть поделено, и 5
Платону, Сократ, учитель Платона, в своей молодости (около доказательств против движения в защиту тезиса о видимости его.
Один из аргументов против множественности сущего: если
стар" ^ Г о 1 ? С е Д О В а Л % П а р М е НВВдДе Ой М
с т' в
В ТО в р е м я
У- ™ j £ Z
не знаем' но Г о Г ' " ^ * £ * * ™ ь н о с т и или нет, мы есть множество, то вещи должны быть необходимо и малы и ве­
не знаем, но Сократ, да и Платон (это совершенно очевидно) лики; так малы, что вообще не знают величины, и так велики,
испытали на себе влияние Парменида. очевидно), что бесконечны.
ц т„ п ! ЖС П а р м е н и Д многое взял от Пифагора. Говорят иногда
что Парменид создал логику. Это, пожалуй, слишком ЕМУ п г !
надлежит, однако, система аргументов, д е й с т в и е основаГ
' Чпще в литературе употребляют термин «апории». В переводе с греческого он
не^шТмТостя™*' Г ' К ° Т О р Ы е 'логики.
" " " формальной
нейшем, составят начала
б
^ и Развитыв даль­ ожачает безвыходное положение, трудно разрешимую проблему. Она возникает,
поскольку в самом предмете или понятии о нем заложено противоречие.

34 35
Г'
 2ZL™r™«™«
7T»v против движения
Дихотомия (деление п о п о л з и - „ НОЙ сущности. Одна из легенд о смерти философа гласит: за спа-
ся, т.к. прежде чем д в и ж у щ е е с я ^ л о Г 6 ™ 6 Н е М О Ж е т закончить- в*ние от чумы жители города оказали Эмпедоклу поистине цар­
ДОСТИГНет
оно должно достичь umomnJuZ конечного пункт ские почести, и, желая, чтобы его всегда столь высоко чтили, для
ловины, - П о л о в и н ы поГви^^ЛоТ' Ч Ш Д О — н е т по-' укрепления молвы, будто он взят на небо и стал богом, философ
бесконеч
^ м это означает, что движение не loJ° н о с т и . Впро- бросился в жерло вулкана Этна. Вулкан, однако, не принял само­
Иновариант аргументя w Ж е т и на
чаться. уверенного кандидата в боги, выбросив одну его сандалию.
репаха. С а м ы й б ы с ^ ^ л ю д а й н Г ™ 8 * B № № ~ * « ~ . %- Но оставим в стороне легенды. Обратимся к философскому уче­
нию Эмпедокла.
самых м е д а е „ н ь Л з д а н м ^ и o L в ь ш ^ Т ^ 3 Д ° т а т ь о д « ° - Сицилийский мыслитель учил, что в основе мира лежит не
B ПУГЬ р а н ь ш е
Ахиллес, чтобы догнать Чепепа vv n - Одно, а сразу четыре начала: огонь, земля, вода и воздух, а
стояние от своего места до т о Т ™ Т*™ № а Ч а Л е П Р° Й ™ Рас-
пе в Также Дружба, которой они соединяются, и Вражда, которой
Черепаха. Но прежде чем он n n o S Р °начально находилась
n
Двинется в п е р е д и J ^ ^ ™ * * ™ * » * > , Ч е Р ™ ^ эта б они разъединяются. Каждый из элементов вечен, но они могут
T^-rPrip • ^ssss; — -
с е к ц и и ™ £ « В Д - -
смешиваться в разных пропорциях и порождать тем самым раз­
личные сложные субстанции. В одни периоды преобладает Лю­
бовь, в другие — Вражда.
том. Но Зенон ведет речь не о п е я Т Г Ч И И с Ka**°№eBHbiM опы­ Существовал некогда Золотой век, когда безраздельно гос­
НС
л е н и я , а о возможности шс^^^^^^ ° <™ствовании подствовала Любовь. Затем постепенно в мир вошла Вражда, и
РЭЗуМ М 0 н
внутреннюю п р о т и в о р е ч и т е ™ ! ^ ° - «скрывает Любовь была изгнана. Но начинается, хотя причина этого не ясна,
Ражающих его понятий. б и е н и я и противоречиво^^ Противоположное движение, пока не возвратится Золотой век.
Весь цикл потом повторяется.
™ ^ S ^ ^ ™ « ^ — ч и в а е т с я разум Это напоминает Гераклита, но в смягченной форме, т. к. не
аспектах, поскольку ^ ^ ™ ™ т его хот
' * бы в некоторых' одна Вражда, но Вражда и Любовь была в совокупности произво­
кУюш к о л у к а к шаГвперед Р вТаз В И тиЛ' " ^ Т " ° Ц е н и т ь Э » дят перемену.
Своеобразным зеркалом D Философии. Эмпедокл открыл воздух как особую субстанцию. Знал, что
Ф и л о с о ф и й м ы с л и , Т Г с т и Г н и П й е Д Ш е С Т В У Ю Щ е г о Р-вития Луна светит отраженным светом. Он утверждал, что для распро­
ю н о с т и , стал сицилиец G ™ 4 V - Х , " * И е е « * » « - странения света требуется определенное время, но оно настолько
3 0 гг д о н
Убедившись в неопровеожих,^ ' -э.)- мало, что мы не можем его заметить.
время уверенный в P ^ Z ^ Z Z Z T u ""<"» * В ТО - У Эмпедокла была теория (надо признать, более чем своеоб­
н?« я ' ЭТеДОКЛ с°3™™ Ф и л о с о ф у ™ и з м е н е н и я всего су- разная) эволюции и выживания наиболее приспособленных. Си­
начала Милетской школы ^ е н и е Г ^ ' Г Д е n b I T a e T C * примирить цилийский мыслитель понимал возникновение животного мира
Ф
г П р ^ S T Э-"Гсед?у?ГТЭ' СОДНОЙ~ , как процесс, в котором выделялось четыре стадии. На первой —
из земли появлялись отдельные части тел: «...выросло много го­
Г В- 2 2 2 ? ^ ^ ~ о с - лов без шей, блуждали одинокие очи безо лбов». На второй стадии
С Т Н О С Т Ь КЗК ило
поэт, врач... и н у д о т в о р е Т н Г с 2 Г ж Г * ^Ф. и результате случайного сочетания возникли дисгармоничные чу­
По некоторым свидетельстве° Н ' Ж И З Н И о н ™ пророком довища, соединявшие в себе различные «природы», например, бы­
воверным п и ф а г о р е й ц е м ™ Г 1 Э м п е д о к л был вначале п р 1 ки с головой человека, люди с головой быка и т.п. Будучи нежиз­
ТЗЛ П р о т и в
сывать Пифагору давно ^ °бычая поили неспособными, подобные существа погибали. Погибали и появив­
тижения его по^едова^елеГ С ^ ' * * ^ ^ а л ь ^ Г д о с - " шиеся на третьей стадии животные, аналогичные существующим
однако, окончательно „е п о р в а л ^ Г ^ П и ф а Г О р а Э м ^ д о к л на земле, ибо они были однополыми. Наконец, на последней, чет­
— , старательно » o * J ^ ^ ~ ^ вертой стадии возник тот животный мир, который мы наблюдаем
по сей день.
37
 Несмотря на фантастичность подобных представлений, неко­
торые исследователи усматривают в них нечто, отдаленно напо­
минающее учение Ч. Дарвина о естественном отборе. Можно со­
глашаться или не соглашаться с подобной оценкой. Но нельзя не
признать: Эмпедокл предпринял первую сколько-нибудь развер­
нутую попытку естественного, без богов, объяснения целесооб­
разного устройства живых организмов.
Проблема эта очень важна, и важна именно в мировоззрен­
ческом отношении: еще очень долго целесообразность в приро­
де будет считаться достаточным основанием для вывода о том,
что причина здесь — разумное начало, бог.
Если Эмпедокл — своего рода зеркало этапа становления
древнегреческой философской мысли, то вершина этого этапа,
наивысшее его достижение — Левкипп и Демокрит. Иногда их
взгляды рассматривают там, где говорят о зрелой философии
Древней Греции, напрямую сопоставляя со взглядами Платона.
И в этом есть смысл. Но подчинимся традиции.
Левкиппа и Демокрита трудно разделить. Левкипп из Милета
— учитель Демокрита. О нем известно столь мало, что в более
позднее время находились люди, в их числе и философы, которые
вообще отрицали существование Левкиппа. Но есть ссылки на него
у Аристотеля, его упоминали некоторые другие мыслители. Никто,
однако, не сказал, насколько сильным было влияние учителя на
ученика. Об этом можно лишь гадать, предположив, что какие-то
идеи могли быть позаимствованы Демокритом у Левкиппа.
Л Демокрит (егоакме 420 г. до н.э.) — гораздо более определен­
ная фигура. Он из Абдер, города на севере Греции. Много путеше­
ствовал. Был в Египте, Персии, возможно, и других странах, затем
вернулся в Абдеры.
По мнению многих, Демокрит превосходил всех философов
— своих предшественников и современников — богатством зна­
ний, а большинство из них — остротой и логической правильно­
стью мышления.
По преданию, Демокрит, получив наследство, растратил его
в путешествиях по разным странам, где он надеялся получить
дополнительные знания. За это был даже привлечен к суду (феки
сурово осуждали мотовство), но оправдан, прочтя перед судьями
свою книгу «Великий мирострой».
Стремление Демокрита к знаниям было столь велико, что, по
его собственным словам, он предпочел бы одно причинное объ-
38
мнение сану персидского царя. Диоген Лаэртский, прославив­
шийся описанием жизни многих выдающихся мыслителей древ­
ности, в том числе и Демокрита, приводит список его работ. Он
ООстоит из более чем 60 наименований. Но ни одной из этих ра­
бот до нас не дошло. И не удивительно.
Некоторые древние авторы утверждали, что уже Платон ску­
пал сочинения Демокрита и сжигал их. В отношении же его по­
следователей Платон рекомендовал поступать следующим обра-
Юм: «Одного присудить к смертной казни, другого — к побоям
И тюрьме, третьего — к лишению фажданских прав, прочих же
наказать отобранием имущества в казну и изгнанием».
Платон никогда не упоминал Демокрита в своих трудах именно
Потому, как утверждали, что ненавидел. Но это в значительной
Мере лишь дошедшие до нас из древности слухи. Насколько они
Соответствуют истине, сказать трудно. Можно предположить, одна­
ко, что отношения двух выдающихся мыслителей древности были
не столь однозначны, а вполне возможная вражда вытекала из то­
го, что ни тот, ни другой не могли опровергнуть друг друга, но
Каждый утверждал, что он и только он является выразителем ис­
тинного знания.
Точка зрения Левкиппа и Демокрита на мир во многих от­
ношениях удивительно похожа на то, что говорила о нем на­
ука, по крайней мере, до конца XIX столетия. Она выросла из
Попытки выйти из затруднений, созданных предшествующей
философией.
Иногда говорят, что Левкипп и Демокрит по счастливой
случайности напали на гипотезу, которая потом получила на­
звание атомистической. Это не совсем так. Идея как бы висела
в воздухе.
Уже Анаксимандр предположил, что в основе мира лежит
нечто неопределенное, бескачественное (апейрон). Искал еди­
ное, неделимое начало Парменид... Атом — это следующая сту­
пень в поиске.
Демокрит учил:
Все состоит из атомов, не делимых физически. Между ними
— пустое пространство. Атомы всегда находились и будут нахо­
диться в движении; их бесчисленное множество, как бесконечно
число их разновидностей. Отличаются они друг от друга формой
и размером, возможно, и весом... Даже душа, по Демокриту, со­
стоит из атомов, а мышление является физическим процессом.
39
 Насколько малы атомы? Философ из Абдер сравнивает их с
пылинками в солнечном свете. И даже: есть атомы крюкастые
круглые... При таком их определении, если, исходить из наших
представлений о строении вещества, атом трудно назвать даже
молекулой. Не забудем, однако, - Демокрит при попытке отве­
тить на вопрос оказывается в большом затруднении. Ведь его до­
гадка чисто умозрительна. У него не было и не могло быть ника­
ких опытных данных.
Сталкиваясь в вихревом движении, атомы образуют види­
мый мир в его многокачественности, все вещи, все тела
Происходит ли это случайно? - Нет, все развивается в со­
ответствии с естественными законами.
Уже Левкипп, который дошел до нас лишь в одном своем
высказывании, утверждал: «Ни одна вещь не возникает беспри­
чинно, но все возникает на каком-нибудь основании и в силу
необходимости». И Демокрит прямо отрицал, что что-либо может
происходить случайно.
Вот образец его рассуждений:
Лекарю Феодору орел сбросил на лысину черепаху. Но и это
не случайно. Ведь орлы имеют обыкновение разбивать черепаху
о гладкие камни. Лысина могла показаться орлу таким камнем
А почему в том месте оказался Феодор? Он искал травы для
своих лекарств. Действиям орла есть причина. Есть причина и
действиям Феодора. И эти две причины «сошлись с необходи­
мостью».
Везде, где только можно, Демокрит ищет ответа на вопрос
почему то или иное явление возникает, как развивается что
приводит его к гибели. Он доходит в своих поисках и до вопроса
о том, как человек творит богов. «Древние люди, - замечает
философ, - наблюдая небесные явления, гром и молнию... затме­
ния... были поражены ужасом, полагая, что боги - суть виновники
этих явлений». Но ведь это, по убеждению Демокрита, не так на
самом деле. Уже постановкой вопроса он намного опережал свое
время.
Его интересовал и сам человек, не только религия, но и мо­
раль, проблемы устройства государства.
Мыслитель из Абдер - последний крупный греческий фи­
лософ, о котором можно сказать: он поражен величием мира
но уверен, что его можно познать. Все свои действия все по­
мыслы своей души он направляет на то, чтобы постичь тайны
мироздания.
40
Демокритовский взгляд на мир не только вполне научен для
того времени, он образен, поразительно смел.
Демокрита, как и его предшественников, начиная с Фале­
ев, интересовало все: от того, что лежит в основе мира, до лю­
бых его сторон и проявлений, иногда очень частных, иногда,
наоборот, глобальных, космических. Пытаясь проникнуть в тай­
ны космоса, философ предположил:
Существует множество миров. Некоторые из них растут, дру­
гие — приходят в упадок. Одни не имеют ни Солнца, ни Луны;
другие по нескольку Солнц и Лун. Это и смело и достаточно
научно одновременно.
После Демокрита философия начинает развиваться в ином
русле. Оптимизм в вопросах познания сменяется более или ме­
нее выраженным скептицизмом. Но главное: философия замет­
но сужает круг исследуемых проблем. Едва ли не в центре ее
оказывается вопрос: что есть человек по отношению к другим
людям? И в том, и в другом больше плюсов, чем минусов. Само­
очевидно: разумный скептицизм стимулирует мысль, а чем уже
рамки исследования, тем оно при прочих равных условиях глуб­
же, интереснее.
Начинается эпоха классической философии Древней Греции.
Связана она с возвышением Афин, начавшимся во второй по­
ловине V в. до н.э. Его вершина — «золотой век» Перикла. Имен­
но в это время в Афинах творят Эсхил и Софокл. Приобретает
известность Эврипид, позднее — Аристофан. Сооружается знаме­
нитый Парфенон. Законченность ему придают скульптуры, высе­
ченные небезызвестным Фидием. Пытается осмыслить происшед­
шее «отец истории» Геродот. Афины, наконец, становятся признан­
ным центром философской культуры.
Принес ее туда Анаксагор, приглашенный, видимо, Перик-
лом. Но подлинный расцвет философии связан с именами Со­
крата, Платона и Аристотеля. Они придали такой блеск фило­
софской мысли, столь высоко подняли престиж Афин в этой
области, что на протяжении почти тысячелетия все, кто хотел
Постичь мудрость, обучиться философии, ехали в Афины.
Да и сами афиняне с жадностью вбирали в себя философ­
скую культуру. В этом не было особого снобизма. Философия ока-
шлась практически значимой.
Именно это обстоятельство предопределило появление в Афи-
иих и других городах Греции относительно большого числа филосо­
фов. Среди них особо выделялись те, кто именовал себя софистами.
41

В устах Сократа или Платона «софист» звучало как оскорбле­
ние. И тот, и другой считали их своими врагами. И если мы не
имеем сколько-нибудь цельного представления об учении софис­
тов, то виной тому — в значительной мере Сократ и Платон.
Сократа однажды спросили, почему он не берет денег за
свои беседы, на что тот ответил: «Из красоты и из знаний мож­
но делать равно благородное и гнусное употребление. Так, кра­
соту если кто за деньги продает кому угодно, того называют
распутником... Точно так же, кто продает свои знания за деньги
кому угодно, тех называют софистами».
Злую карикатуру рисует и Платон в одном из диалогов, по­
казывая, как два софиста запутывают простодушного человека
по имени Ктисипп:
— Скажи-ка, есть ли у тебя собака?
— И очень злая, — отвечал Ктисипп.
— А есть ли у нее щенята?
— Да, тоже злые.
— И их отец, конечно, собака же?
— Да...
— Что ж, ведь эта собака твоя?
— Конечно...
— Значит, этот отец твой, следовательно, твой отец — собака,
и ты — брат щенят.
О софистах, однако, не стоит судить по подобного рода ка­
рикатурам.
В первоначальном понимании слова софист — это мудрец,
передающий знания, преподаватель (философии), добывающий
именно преподаванием средства к существованию. Можно лишь
предполагать, каким был объем знаний. Одно несомненно: они
были полезны, практически значимы, непосредственно связа­
ны, в частности, с умением склонять на свою сторону в споре.
Практически любой житель Афин имел в то время возмож­
ность многократно убедиться в справедливости утверждения: из­
воротливая мысль сильнее оружия.
Утверждают иногда, что афинская демократия была более
демократичной, чем любая современная. С подобного рода утвер­
ждением можно соглашаться и не соглашаться. Но, по крайней
мере, в одном отношении она была просто уникальна: выра­
жаясь современным языком, большинство представителей ис­
полнительной и судебной власти избиралось по жребию и на
I
42
I
Короткое время. Многие «избранники народа« в такой ситуа­
ции практически неизбежно страдали тем, что можно было бы
Назвать отсутствием профессионализма. Добавьте к этому раз­
ного рода предрассудки и элементарную предвзятость, а также
ГО обстоятельство, что тех же судей могло быть сразу несколь­
ко десятков, а то и больше сотни.
Истец и ответчик, обвинитель и обвиняемый выступали в су­
де, доказывая свою правоту сами. И слишком многое зависело не
Только от того, что, но и от того, как говорится. Именно убеж­
дать, склонять на свою сторону и учили софисты, давая «настав­
ления в хитростях».
Широко известна легенда о Протагоре, и она не в пользу
оофистов. Но имеет смысл вспомнить ее. В легенде не без юмора
передается как раз характер «наставления в хитростях», каким
оно представлялось противникам софистов.
Протагор якобы учил некоего юношу на условиях, при кото­
рых тот должен был заплатить ему за учебу в случае, если выиг­
рает свой первый процесс. Оказалось, однако: первым судебным
процессом для этого молодого человека стал тот, что был возбу­
жден самим Протагором для получения платы за учебу... Но отой­
дем от насмешек.
Любые наставления могли быть действенными не только
При опоре на определенные навыки. Нужны были знания. Их
^оже давали софисты. Протагор был как раз одним из самых
Крупных и авторитетных представителей софистической фило­
софии. Он родился около 500 г. до н.э. в Абдерах. Известен как
м т о р книги «О богах», которая начиналась так: «О богах я не
умею сказать, существуют ли они или нет и каковы они по
виду. Ведь много препятствий для знаний — неясность ума и
краткость человеческой жизни».
Не часто у древних мыслителей можно найти столь ясную по­
становку данной проблемы.
Протагор, как софист, учил вести спор. Но едва ли это было
главным для него. На первом плане у философа — истина и воз­
можность ее познания.
Протагор утверждал: «Человек есть мера всех вещей». На ос­
новании этого высказывания философами более позднего вре­
мени был сделан вывод: древнегреческий мыслитель отрицает-
де возможность познания, сводя его к восприятию мира чело­
веком.
43
•
 Элемент скептицизма при ответе на вопрос, можно ли по
знать мир, у софистов6, у Протагора, в частности, есть Но этс
скорее позитивная сторона их взглядов, предостерегающая от дог­
матизма.
На основании отдельных дошедших до нас высказываний труд­
но, понятно, судить о взглядах философа. И все же. Вернемся к
тезису Протагора «Человек есть мера всех вещей». Его можно и
видимо, нужно истолковать иначе. ' '
Всякая вещь, любое явление оценивается, скажем, как не­
что прекрасное или безобразное, полезное или вредное именно
человеком, исходя из его представлений о мире и его челове­
ческих, потребностей. Если бы о той же вещи могла судить змея
(предположим на мгновение, что она обладает сознанием), разве
бы не изменилась, и радикально, эта оценка?
Именно софисты подготовили появление Сократа Взгляды
их различаются, но далеко не во всем. Сократ, если верить Пла­
тону, презирает софистическую философию. Вольно или неволь­
но, однако, он испытывает на себе ее влияние.
По меньшей мере три момента сближают Сократа с софистами
Прежде всего это стремление искать истину в споре, столкновении
мнении. Возможно, именно софисты ввели в употребление термин
«диалектика». Первоначально он означал не что иное, как «искус­
ство вести спор». И Сократ, и софисты убеждены: постичь истину
нелегко. И тот, и другие, наконец, желают передать свои знания
людям.
О Сократе можно сообщить не так уж много достоверных
Бесспорно, что он афинянин, притом личность, хорошо из­
вестная. Правда, Аристофан изобразил его в своей комедии «Об­
лака» в непривлекательном виде. Само такое изображение, по су­
ти, - пародия, свидетельствовало об известности Сократа- стать
персонажем комедии знаменитого Аристофана могла только весь­
ма заметная личность.
В 399 г. до н.э. (это тоже достоверный факт), когда мыслителю
было около 70 лет, он был осужден, приговорен к смертной каз­
ни и казнен на афинский манер. Ему дали выпить чашу с ядом
6
Наиболее четко у Горгия, полагавшего, что ничего не существует а если что-
либо и существует, то оно непознаваемо, если же даже существует и познаваемо
для кого-либо одного, то он не может передать свое знание другим
44
Обвинение звучало: Сократ согрешает и переступает меру
цолжного, исследуя то, что под землею, и то, что на небесах,
целая более слабый довод более сильным и обучая тому же само­
му других.
С нашей точки зрения, более чем абсурдно преследовать за
ПОИСК истины и желание убедить других в своей правоте. Дело в
Юм, однако, что по отношению к Сократу обвинение носило во
Многом формальный характер. Сам философ прекрасно понимал,
«ГГО сражаться ему придется с тенями и слухами.
Действительным основанием резко враждебного отношения
К Сократу было предположение, скорее, уверенность, что он был
ввязан с аристократами, находившимися в Афинах у власти до
очередной победы там рабовладельческой демократии. Сократ
не скрывал своих взглядов.
По свидетельству Ксенофонта, известного ныне именно по­
тому, что он оставил довольно подробные воспоминания о сво­
ем учителе — Сократе, тот постоянно был занят вопросом о
ТОМ, как добиться, чтобы власть в государстве принадлежала
компетентным людям. Он имел обыкновение задавать такие во­
просы: «Если бы я хотел починить башмак, к кому я должен
обратиться?», — получая естественный ответ: «К сапожнику, о,
Сократ». В аналогичном контексте упоминались плотники, кузнецы
И Др. А потом Сократ спрашивал: «Кто должен чинить корабль
государства?»
Один из тех, кому принадлежала реальная власть в Афинах
после поражения аристократической партии, Критий (он был
Жаком со взглядами Сократа, учился у него), запретил своему
вывшему учителю поучать молодежь, сказав (это тоже сообщает
Ксснофонт): «Нет, тебе придется, Сократ, отказаться от этих
дщпожников, плотников, кузнецов: думаю, они совсем уже ис­
трепались от того, что вечно они у тебя на языке». Но, видимо,
легче было заставить Сократа замолчать при помощи яда. Отка­
титься от изложения своих взглядов он едва ли пожелал бы, а
бороться с тем злом, с которым пытался бороться Сократ, не
было охотников среди получивших власть.
Именно это обстоятельство подчеркивает Л.Шестов, рассу­
ждая о судьбе древнегреческого мыслителя. «Сократа, — пишет
он, — отравили вовсе не за то, что он выдумывал новые исти­
ны и новых богов, а за то, что он со своими истинами итогами
ко всем приставал. Если бы он смирно сидел дома и писал кни­
ги либо преподавал в Академии — его бы не тронули...
45
 Сократ погиб не оттого, что столкнулись два порядка идей, а
потому, что не умел или не хотел держать язык за зубами. Истин —
новых или старых — люди не так бояться, как проповедников
истин. Ибо истина никого не трогает и не тревожит, а проповедни­
ки _ народ неприятный: сами покоя не знают и другим покоя не
дают.
...Как только Сократ умер, все стали его прославлять. Знали,
что он уже не будет приставать, — а молчащие истины никого
не пугают».
О Сократе много ранее писал и другой его ученик — Пла­
тон, излагавший свое учение в форме диалогов. В центре их обыч­
но — Сократ, то ведущий полемику с философскими и нефило­
софскими противниками, то просто наставляющий истине.
Возникает, однако, вопрос: в какой мере Платон изобразил
своего учителя как историческую личность, а в какой он пре­
вратил лицо, называемое в диалогах Сократом, в выразителя
собственного мнения, его, Платона, философии? По преданию,
учитель, познакомившись с первыми сочинениями ученика,
сказал: «Сколько этот юноша налгал на меня».
Но есть, по крайней мере, один диалог, который считается
историческим, — «Апология Сократа», воспроизводящий ту речь,
которую Сократ произнёс на суде. Платон присутствовал там,
возможно, что-то и записал. Во всяком случае, он всё видел и
слышал.
Посмотрим, что говорит Сократ. Ведь это характеризует и
его самого, и его философию.
— Избегнуть смерти нетрудно, афиняне, а вот что гораздо
труднее — избежать нравственной порчи: она настигает стре­
мительней смерти.
...Люди бывают особенно способны к прорицаниям тогда, когда
им предстоит умереть.
И вот я утверждаю, афиняне, меня умертвившие, что тот­
час за моей смертью постигнет вас кара тяжелее, клянусь Зев­
сом, той смерти, которой вы меня покарали. Теперь, совершив
это, вы думали избавиться от необходимости давать отчет в
своей жизни, а случится с вами, говорю я, обратное: больше по­
явится у вас обличителей... В самом деле, если вы думаете, что,
умерщвляя людей, вы заставите не порицать их за то, что вы
живете неправильно, — то вы заблуждаетесь. Такой способ за-^
щиты и не вполне надежен и не хорош, а вот вам способ и самый
хороший и самый легкий: не затыкать рта другим, а стараться
46
самим быть как можно лучше. Предсказав это вам, тем, кто
меня осудил, я покидаю вас.
Таков конец своего рода посмертной речи. По нему можно су­
дить, что за человек был Сократ, а до этого он говорит о другом:
— Я постараюсь вам показать, что именно создало мне имя
мудреца и навлекло на меня дурную славу.
Сократ даже перед лицом смерти пытается пропагандиро­
вать смысл своего учения.
Однажды у дельфийского оракула спросили, есть ли человек бо­
лее мудрый, чем Сократ, и тот ответил отрицательно, что привело
мыслителя в полное недоумение, поскольку он вовсе не считал себя
мудрым... но бог не может лгать. Поэтому он отправился к людям,
считавшимся мудрыми. Прежде всего Сократ обратился к одному об­
щественному деятелю, который «казался мудрым многим другим, а в
особенности самому себе». Он вскоре обнаружил, что этот человек
далеко не мудр, о чем вежливо, но твердо сказал ему. «Все это возбу­
дило в этом человеке... ко мне ненависть», — говорил Сократ. Затем
он обратился к поэтам и попросил объяснить ему отдельные места
в их произведениях, но они не были в состоянии это сделать. «Та­
ким образом, узнал я... что то, что они сочиняют, не мудростью
сочиняют они, а благодаря какой-то прирожденной способности в
состоянии вдохновения». Сократ пришел и к ремесленникам, но
они тоже разочаровали его. Наконец, он вынужден был сделать для
себя вывод: человеческая мудрость дешево стоит, ничего не стоит.
Однако Сократ не утверждает, что мудрость — нечто принци­
пиально недостижимое.
Он известен словами: «Язнаю то, что ничего не знаю». Но это
означает только, что афинский мыслитель стремился знать больше
и глубже.
Русский философ конца XIX века расшифровывает сокра­
товские слова так: «Кто познал свое незнание, тот уже нечто
знает и может знать больше; ты не знаешь — так узнавай; не
обладаешь правдой — ищи ее; когда ищешь, она уже при тебе,
только с закрытым лицом, и от твоего умственного труда зави­
сит, чтобы она открылась».
Сократ буквально одержим идеей учить своих сограждан ис­
тинному знанию, т.к. считает, что есть «одно только благо — зна­
ние, и одно только зло — невежество». Он не отказывается от
занятий философией даже под страхом смерти. Вообще, задается
вопросом Сократ, что такое смерть?
47
 - Или сон без сновидений, что представляет собой удиви­
тельную выгоду, или переселение души в другой мир. И «чего
не дал бы каждый из вас, - обращается он к участникам суда -
чтобы быть вместе с Орфеем... Гесиодом и Гомером? Да я хотел'бы
много раз умереть, если это правда».
«Апология Сократа» дает нам портрет человека определенного
типа: равнодушного к земному успеху, великодушного, уверенно­
го в себе, убежденного в ценности добродетельной жизни
По отзывам всех, кто знал Сократа, видел его, философ внешне
был мало привлекателен: лыс, толстогуб, курнос и с большим
животом. Даже Ксенофонт не смог удержаться и признал, что он
«был безобразнее всех селенов в сатирических драмах». Одет он был
в старую потрепанную одежду и всюду ходил босиком Но это
лишь оттеняло умение Сократа господствовать над собой, величие
его духа.
На первом плане у философа - стремление к добродетельной
жизни, а наиважнейшее условие реализации такого стремления по
Сократу, — ясное мышление.
Подчеркнем. Ясное мышление и собственно знание необхо­
димо не для того, чтобы заниматься проблемами науки вообще
Что может дать знание того, по каким законам возникают и
развиваются те или иные явления? Ведь мы не можем ни изме­
нить их, ни создавать, к примеру, явления природы, такие как
ветер, дождь, времена года. »ное дело - человек. Познай самого
себя - вот к чему призывает Сократ. Именно такое знание должно
сделать людей добродетельными.
Для древнегреческой философской мысли подчеркивание
тесной связи нравственных норм, которыми руководствуется
человек, с тем, что и как глубоко он знает, не является чем-то
принципиально новым. Вспомним хотя бы Пифагора Но столь
выраженное внимание к человеческой личности и не просто
подчеркивание взаимосвязи между добродетелью и знанием а
исследование характера ее - такого рода традиция начинается
с Сократа.
Пытаясь понять суть добродетели и рассматривая порочность и
зло как следствие невежества, афинский мудрец ставит вопрос сле­
дующим образом: как может быть нравственным человек, если он
не знает, что такое добродетель. В этой связи он рассуждает и о
проявлениях добродетели: сдержанности (как укрощать страсти)
мужестве (как преодолеть опасность), справедливости (как соблю­
дать божественные и человеческие законы).
48
•tl
Ещё один важный для характеристики взглядов Сократа мо­
мент. Древнегреческий мыслитель — выраженный диалектик. Он
мастер выявлять суть предмета посредством вопросов и ответов
в непринуждённой беседе, предполагающей столкновение мыс­
лей, отбрасывание ложных путей, выбор наводящих вопросов
и, как следствие, постепенное приближение к истине. Именно в
этой связи говорят о сократовской иронии, методе Сократа. Суть
его — в стремлении достичь правильного знания, обнаруживая
противоречия в утверждениях собеседника.
Примеры использования Сократом диалектики в искусстве
спора можно найти у Платона. Особенно показательны в этом
плане диалоги «Лахес» и «Менон».
Вот одна из бесед Сократа с Евтидемом, который желал бы
знать, что такое справедливость.
Сначала Сократ предлагает Евтидему дела справедливые за­
нести в одну графу — «дельта», а несправедливые — в графу
«альфа».
Сократ спрашивает, куда занести ложь. Ответ Евтидема: ложь
— дело несправедливое. Отрицательный ответ дает Евтидем и на
вопрос: можно ли обман, воровство и грабеж занести в графу
«дельта».
Тогда Сократ спрашивает: справедливо ли будет, если отец
обманет своего заболевшего сына, не желающего принимать
лекарство, и под видом пищи заставит его это лекарство при­
нять — тем самым своей ложью вернет сыну здоровье?
Ответ Евтидема, такой поступок справедлив.
Вопрос Сократа: как назвать поступок человека, который,
видя своего друга в состоянии отчаяния и боясь, как бы он не
покончил самоубийством, украдет или просто отнимет у него
оружие?
Ответ Евтидема: эту кражу или грабёж следует занести в гра­
фу «дельта».
Таким образом Сократ обнаруживает противоречия в, каза­
лось бы, бесспорных положениях, показывает недостаточность
односторонних определений, необходимость разносторонней
характеристики предметов и понятий.
Сократа интересует не только мораль, но и политика, пра­
во, гражданские законы, проблемы войны и мира — все, что
тем или иным образом касалось каждого гражданина Афин. Но
главное для него — этика. Развивая и отстаивая в разговорах и
дискуссиях свои взгляды, философ стремится помочь людям най-
49
ти самих себя, научиться вести себя в соответствии с законами и
нормами нравственности.
Рассуждая о Сократе, Л. Шестов имел основания заметить:
«При всей его внешней скромности, при всей его видимой не­
требовательности: он разговаривал и с ремесленниками, и с
рабами, и с детьми, он жил бедно, одевался бедно, ел что Бог
пошлет, терпеливо выносил жалобы и брань своей Ксантиппы
— право называться мудрейшим он отстаивал всеми силами
своего замечательного ума. Он уступал другим богатства, по­
чести... но правоты своей он не уступил бы никому; тот, кто
хотел быть правым, должен был идти за Сократом. Да и мог
ли Сократ отречься от этого своего права? Он отказался...
от всего, чем люди жили, — от всех чувственных благ. Он не
колеблясь утверждал, что лучше претерпеть несправедливость,
чем самому быть несправедливым. И в его устах это не было
фразой. Все древние писатели единогласно свидетельствуют,
что слова Сократа были его делом — и не в переносном, а в
буквальном смысле. Он принимал, когда нужно было, неспра­
ведливость — и тяжкую несправедливость, но себе не разре­
шал быть несправедливым даже по отношению к обидчику. И
так как в жизни человеку, который сам не хочет обижать,
приходится постоянно терпеть обиды от других, то жизнь
Сократа была очень трудной и мучительной...
Чем же мог жить Сократ, когда роздал всё, что у него было ?
И вот он создал себе сам свою собственную духовную пищу —
не хлебом единым будет жить человек, не почестями и други­
ми человеческими чувственными радостями, а сознанием своей
справедливости, своей правоты. Человек может так жить,
чтобы всегда чувствовать себя правым, и когда он чувствует
себя правым, ему ничего больше и не нужно. Эта мысль Сокра­
та, это дело Сократа легло в основание всей греческой фило­
софии — оно лежит и в основании всей вековой мудрости че­
ловечества».
Сократ — первый из трех великих мыслителей так называемо­
го классического периода философии Древней Греции. Его наи­
более выдающимся учеником и последователем был Платон.
Уже в возрасте 20 лет он случайно услышал Сократа и на­
столько увлекся его идеями, что охладел к прельщавшим его до
этого момента занятиями музыкой, поэзией, театром и стал
учеником Сократа.
50
Родился Платон в 427 или 428 г. до н.э. Социальное происхож­
дение (он был аристократом) толкало его к неприятию демокра­
тии, что, в свою очередь, отразилось и на философии Платона.
Известно, что после смерти Сократа Платон много путешество­
вал, даже попал в рабство, но был выкуплен своими друзьями. В
40-летнем возрасте вернулся в Афины, где позднее основал в саду,
посвященном полубогу Академу, знаменитую философскую школу
— Академию. Она просуществовала почти тысячу лет, пока деятель­
ность ее не была (в 527 г. н.э.) запрещена религиозным фанатиком
византийским императором Юстинианом.
Диоген Лаэртский, составивший десять книг «О жизни, уче­
ниях и изречениях писателей, прославившихся в философии»,
полагал, что учение Платона является синтезом учений Герак­
лита, Пифагора и Сократа. С этим трудно было бы согласиться
без оговорки: налицо не просто синтез. Нельзя не признать, од­
нако: все три великих предшественника оказали заметное воз­
действие на его взгляды.
Явным влиянием Пифагора объясняется платоновская вера
в бессмертие и потусторонний мир. Он склонен даже принять
пифагоровскую идею переселения душ. Оттуда же — чётко выра­
женный у Платона тон прорицателя, смешение разумного и
мистического, что так характерно именно для Пифагора, а так­
же подчёркнутое уважение к математике.
Современнику, пытающемуся постичь Платона, не очень
понятно настойчивое его желание обучить младшего Дионисия,
тирана Сиракуз, математике, чтобы сделать из него хорошего
царя. Но, с точки зрения Платона, это необходимо. Пифагор
полагал, что без математики нельзя достичь подлинной мудрос­
ти. Платон согласен с ним.
Гераклитовское влияние отчетливо проявляется в убежде­
нии Платона в том, что в чувственном мире нет ничего посто­
янного.
От Сократа же унаследован интерес к проблемам этики,
общественной жизни в целом.
Платон воспринял наиболее интересные идеи своих предше­
ственников, развил их в едином оригинальном учении. Это са­
мый влиятельный из всех древних философов. По известности с
ним мог бы поспорить лишь ученик — Аристотель.
До нас дошло 23 подлинных диалога Платона, одно сочине­
ние, по форме больше напоминающее речь («Апология Сокра­
та»), более десятка писем, часть которых считается подлинными.
51
 «Из всего многогранного наследия великого философа имеет
смысл остановиться, прежде всего, на двух его частях: собствен­
но философии и учении о государстве.
Что касается платоновской философии, то основывается она на
четком разграничении между реальностью и видимостью, причем
видимым, кажущимся выступает у Платона окружающий нас чув­
ственный мир.
Отдельные предметы, замечает философ, всегда включают в
себя противоположные свойства: то, что прекрасно, является в
некоторых отношениях безобразным, то, что справедливо, —
несправедливым. Все, что воспринимается органами чувств, об­
ладает этим противоречием. Конкретные вещи, как, понятно, и
живые существа, к тому же не только несовершенны, но и конеч­
ны. Существование их всегда временно. Раз так, их следует рассмат­
ривать как нечто промежуточное между бытием и небытием, и
пригодны они лишь в качестве предметов мнения, но не знания.
Мнение является мнением о мире, данном органам чувств, тогда
как знание является знанием о сверхчувственном, вечном мире.
Как пример, мнение относится к отдельным прекрасным предме­
там; знание — к прекрасному самому по себе.
Попробуем вникнуть в систему аргументации Платона. Нач­
нем вновь с примера. Есть множество кошек, домашних и ди­
ких, красивых и тех, что не вызывают восторга при взгляде на
них. Но даже самая красивая кошка несовершенна. Совершен­
ной во всех отношениях может быть лишь идея кошки, как и
идея любого другого предмета.
Платон полагает, что реально существует «мир идей». Види­
мый, осязаемый мир есть лишь несовершенные копии вечно
прекрасных идей. Философия, по Платону, — это постижение
мира идей, «созерцание истины».
Стремление убедить в правомерности, более того, в спра­
ведливости такой и только такой постановки вопроса приводит
Платона к знаменитому образу пещеры.
Тех, кто лишен философии, Платон сравнивает с узниками
пещеры, которые способны видеть только в одном направле­
нии, ибо они прикованы спиной к скале. Позади них горит огонь,
а перед ними стена. Все, что-узники видят, это их собственные
тени и тени предметов, находящихся позади них. Слышатся раз­
говоры: но участников не видно. В лучшем случае это опять их
тени. Сидящие в пещере неизбежно принимают всё, что отра­
жается на противоположной стене, за предметы, существую-
52
щие на самом деле, и не имеют представления об их реальном
источнике. Введённые в заблуждение эхом своей темницы, несча­
стные узники считают, что разговор, доносящийся до них, ведут
между собой... тени. Наконец, одному из тех, кто находился в пе­
щере, удаётся выйти из неё. Он впервые видит настоящие предме­
ты и понимает, что и он, и другие были введены в заблуждение
тенями. Но если теперь прозревший вернется в пещеру, чтобы от­
крыть людям истину и указать путь наверх, то маловероятно, что
он будет понят. Ему просто не поверят.
Так и в жизни. Людям кажется, что все, с чем они имеют
дело, — это лишь осязаемый мир. И только душа может смутно
вспоминать то время, когда она была в мире идей и куда она
может вернуться после смерти, если это душа истинного фило­
софа.
Нечистая же душа, которая любила тело, превратится в приви­
дение, блуждающее у могил, или войдет в тело какого-либо жи­
вотного, такого, как осел или волк. Человек, который был добро­
детельным, но не был философом, превратится в пчелу, осу, му­
равья или другое существо стадной и общительной породы.
Итак, мир идей первичен; мир вещей произволен от мира
идей, им порождается. На философском языке такого рода кон­
цепция называется объективным идеализмом, и Платон — яр­
кий его выразитель.
Философ чужд зла. Он весь устремлён к добру и красоте. Как
и Сократ, Платон убеждён: по-настоящему счастлив лишь тот, кто
искренне возлюбил мудрость. Правда, это не единственное условие
счастья.
В диалоге «Пир» Платон повествует о якобы придуманной Ари­
стофаном истории о людях-половинках.
Некогда на Земле обитали чудовищные существа с четырьмя
руками и ногами, с двумя лицами, с глазами, смотрящими в
противоположные стороны. Боги разрезали их, и оказалось, что
люди, ставшие половинками, страдают от одиночества, мучи­
тельно разыскивая друг друга, чтобы соединиться.
В этой мифической истории очень глубокий смысл, призна­
ние трагичности одиночества для человека в мире и убеждён­
ность в том, что истинное счастье — в единении душ.
Особенно много Платон размышляет о государстве; призна­
вая все известные ему типы государства несовершенными, он
классифицирует их по степени несовершенства, соблюдая чет­
кую иерархию. Выделяются тимократия — власть, основанная
53
 на господстве честолюбцев, олигархия — господство немногих
над большинством, демократия — с точки зрения Платона, еще
более худшая, более несовершенная форма государственного ус­
тройства, наконец, тирания — власть одного. Лишь в первое вре­
мя, пишет философ, тиран «улыбается и обнимает всех, с кем
встречается... обещает многое... притворяется милостивым и крот­
ким в отношении ко всем».
Пытаясь понять причины несовершенства, Платон высказы­
вает интересную мысль: «Каково бы ни было государство, в нем
всегда есть два государства, враждебные друг другу: одно госу­
дарство богатых, другое — бедных». Речь идет, понятно, о бо­
гатстве и бедности свободных, но Платон уже частично осознает,
что главным двигателем поведения людей оказываются в конечном
итоге материальные заботы (и стимулы).
Не то чтобы он признает подобное положение правильным.
Перед мысленным взором философа постоянно возникают кон­
туры некоего лишенного пороков государства, очень похожего,
если присмотреться, на идеализированную Спарту.
Платон искренне убежден, что такое государство можно и
нужно построить, реализовав на практике то, что он предлагает.
Прежде всего необходимо, считает Платон, разделить граж­
дан на три класса: простых людей, воинов и стражей. Только
последние, и их немного, должны обладать политической влас­
тью. Перемещения из класса в класс довольно редки и допуска­
ются лишь в исключительных случаях.
Основная проблема, по Платону, как добиться того, чтобы
стражи всегда были на уровне стоящих перед ними задач. Он
вносит разные предложения, касающиеся образования и воспи­
тания, считая необходимой, в частности, строгую цензуру по­
эзии, которую молодые люди могли читать, и музыки, которую
позволялось слушать. Не поощрялось, например, чтение поэм
Гомера и Гесиода. Тому — несколько причин. Во-первых, Гомер
и Гесиод, изображая богов, испытывают мало почтения к ним.
Во-вторых, некоторые моменты поэм Гомера и Гесиода способ­
ны вызвать страх смерти, тогда как воспитание ориентирует на
смерть в сражении. Соблюдение внешних приличий, в третьих,
требует, чтобы никогда не было громкого смеха. Герои Гомера
никак не могут быть здесь образцом. А как быть с теми частями
поэм, где восхваляются богатые пиры или описываются вожде­
ления богов? Чтение их отбивает охоту к умеренности.
54
Платон вообще склоняется к тому, чтобы осудить поэтов и
изгнать драматургов из города. Что касается музыки, то в ней
допускаются лишь простые ритмы, выражающие мужественную
и гармоничную жизнь.
Очень суровой, особенно, понятно, для воинов, должна быть
тренировка тела. Платон предлагает для них примитивный, но
радикальный коммунизм. Воины должны жить, как в лагере,
обедая в общих столовых; они, как и стражи, не могут иметь
частной собственности. Золото и серебро для них следует запре­
тить и беспощадно карать за попытку его хранения.
Собственность, по Платону, — привилегия крестьян и мастеро­
вых. Она не мешает работать, но губительна для тех, кто предается
высоким размышлениям или озабочен безопасностью государства.
Платон первым из известных мыслителей пытается обосно­
вать примитивные коммунистические нормы применительно к
семье. Друзья должны иметь все общее, включая женщин и де­
тей. Он допускает, что это представляет известные трудности,
но не считает их непреодолимыми. Интересно, что женщины
должны обладать во всем полным равенством с мужчинами, как
в Спарте. В отношении детей — та же Спарта, только еще более
жесткая. Все дети после рождения должны отбираться у родите­
лей. Предполагается, что ни родители, ни дети не будут знать
друг друга иначе, как члена большой общины. А поскольку дети
не будут знать, кто их родители, то к каждому из тех, кто мог
бы быть их отцом или матерью, они будут относиться с долж­
ным почтением.
Всюду и всегда на первом месте у Платона — долг перед
государством: свой долг у ремесленника, воина, стража. Каж­
дый делает то, что ему положено, думая прежде всего о пользе
общества, признавая мудрость законов.
На первый взгляд, реализация в жизни норм и принципов,
положенных Платоном в основу предполагаемого им типа госу­
дарственного устройства, — чистой воды утопия. Но это и так и
не так.
Для греческих городов-государств было достаточно обычным
использование предложений отдельных мудрецов для создания
своих законов. Вспомним законы Солона для Афин. Группа сто­
ронников Платона, обладая властью, вполне могла бы попытать­
ся реализовать его идеалы на практике. Другой вопрос, что бы из
этого получилось.
55
 Но дело все в том, что почти одновременно с появлением
платоновской модели государства началось возвышение Македо­
нии. Греческие города-государства оказались устаревшими, а по­
литические эксперименты применительно к ним — подлинно уто­
пическими. Лишь 9 лет не дожил Платон до утраты Грецией поли­
тической самостоятельности, захвата ее Македонией. Повисла в воз­
духе, лишившись реальной почвы, мысль Платона:
— Пока в городах... не будут или философы царствовать, или
нынешние цари и властители — искренне и удовлетворительно
философствовать, пока государственная сила и философия не со­
впадут... дотоле ни города, ни даже, думаю, человеческий род не
жди конца злу.
Да, государство Платона стало утопией, но в истории чело­
веческой мысли оно осталось, превратившись в один из впечат­
ляющих символов неустанных поисков совершенных форм об­
щества. Это мечта на уровне высокой честности и благородства.
Можно сколько угодно говорить о нежизненности утопичес­
ких идеалов Платона, нельзя, однако, не преклоняться перед
самоотверженной попыткой переделать, преобразовать челове­
ка и человечество.
Известнейшим учеником Платона был Аристотель. Он жил
в конце творческого периода греческой мысли. После Аристо­
теля она, несмотря на отдельные всплески и достижения, уже
не поднималась на уровень классической философии Древней
Греции.
Родился Аристотель предположительно в 384 г. до н.э. в Ста-
гире (Фракия) в семье наследственного домашнего врача царя
Македонии. В 18 лет пришел в Афины и стал учеником Платона.
Он оставался в платоновской Академии вплоть до смерти учите­
ля в 347 г. до н.э., затем в течение некоторого времени путеше­
ствовал. В 343 г. до н.э. стал воспитателем 13-летнего Александра,
будущего великого полководца, и занимал это положение до того
момента, когда Александр в возрасте 16 лет был объявлен своим
отцом совершеннолетним. Филиппу, отцу Александра Македонско­
го, приписывают слова, якобы сказанные однажды сыну: «Благо­
дарю богов не за то, что они мне даровали сына, а за то, что они
мне его даровали во времена Аристотеля». Но скорее всего это не
более чем миф.
Все, что хотелось бы знать об отношениях между Аристоте­
лем и его знаменитым впоследствии учеником, невозможно уста­
новить. Легенды же, возникшие в этой связи, едва ли можно при-
56
нимать в расчет. Есть их письма, но существует основательное по­
дозрение, что они всего лишь искусная подделка, литературная
фикция, сочиненная ради возникшей много позднее смерти вели­
кого философа и выдающегося полководца традиции объединять
Аристотеля и Александра.
Вот одно из таких писем, само по себе показательное:
— Александр Аристотелю желает благополучия! Ты поступил
неправильно, обнародовав учения, предназначенные только для
устного преподавания. Чем же будем мы отличаться от осталь­
ных людей, если те самые учения, на которых мы были воспи­
таны, сделаются общим достоянием? Я хотел бы превосходить
других не столько могуществом, сколько знаниями о высших
предметах. Будь здоров.
Люди, которые восхищаются Аристотелем и Александром, пред­
полагают, что учитель оказывал большое влияние на ученика. Ге­
гель считал, например, что карьера Александра свидетельствует о
практической пользе философии. Но прав, наверное, Б. Рассел: «Вы­
сокомерный, пьянствующий, жестокий, мстительный и чрезвы­
чайно суеверный, он объединил в себе все пороки вождя горцев с
бешенством восточного деспота. Было бы несчастьем, если бы фи­
лософия не имела лучшего свидетельства в свою пользу». Рассел
высказывает предположение, и оно достаточно правдоподобно, что
Аристотель не оказывал на Александра никакого влияния. Кто зна­
ет, насколько радиво вообще он относился к учению.
Гораздо удивительнее, что Аристотель не смог сделать никаких
заметных выводов из совершенно новой социально-политической
ситуации, возникшей в результате завоевательных походов Алек­
сандра. В своих социальных теориях он явно игнорирует тот факт,
что эра городов-государств прошла.
Уже Платон глубоко переживал по этому поводу. А Аристо­
тель, при котором Греция потеряла свою политическую незави­
симость, предпочел пройти мимо выводов, которые напраши­
вались сами собой.
С 335 по 323 гг. до н.э. Аристотель жил в Афинах. Там он основал
свою школу — Ликей. Именно в это время создал философ боль­
шинство своих трудов. В 323 г. до н.э. умер Александр Македонский.
Почти сразу же после его смерти афиняне восстали, обратив свой
гнев против тех, кого считали сторонниками и ставленниками Алек­
сандра. В их числе, понятно, оказался и Аристотель. Его судили,
признали виновным, но философ тайно покинул Афины, чтобы
уйти от наказания. В следующем 322 г. до н.э. он умер.
57
 Хотя Аристотель, по преданию, при бегстве из Афин должен
был оставить там все свои рукописи и в течение 150 лет судьба их
была неизвестна, значительная часть этих рукописей сохранилась,
и об Аристотеле как философе мы имеем достаточно полное пред­
ставление.
Диоген Лаэртский перечисляет 146 произведений Аристоте­
ля. Среди них — не только чисто философские труды, но и кни­
ги о металлах, растениях, земледелии, медицине. Некоторые были
столь значительны по объему, что в свою очередь состояли из
нескольких книг.
*ч^_Аристотель — оригинальный мыслитель. Но, кроме того, он
выдающийся систематизатор всего предшествующего развития гре­
ческой философской и не только философской мысли. Многое из
того, что мы знаем о древнегреческих мудрецах, особенно ранних,
известно благодаря Аристотелю, его комментариям и многочислен­
ным ссылкам. Некоторые философские термины, в их числе те,
которыми мы пользуемся до сих пор, также принадлежат Аристоте­
лю. С полным правом его можно назвать пертьшисторшсом филосо­
фии.
Довольно непросто решить, с какого момента начинать изложе­
ние учения самого Аристотеля, но, если иметь в виду преемствен­
ность в развитии философской мысли, прежде всего следует обра­
тить внимание на то, что он далеко не во всем согласен со своим
учителем Платоном. Ученику принадлежит ставшая широко извест­
ной фраза: «Платон — мне друг, но истина дороже».
Аристотель критикует платоновскую теорию идей. Он не сомне­
вается в реальном изначальном существовании материи. Выражаясь
современным философским языком, он делает тем самым шаг в
сторону материализма. Но Аристотель полагает, что материя сама по
себе есть нечто аморфное, неопределенное. И лишь благодаря тому,
что материя выливается в определенную форму, как бы облекается
формой, она становится конкретной вещью. Форма, таким обра­
зом, — сущность вещи, материя же — возможность, которая благо­
даря форме становится действительностью. Напрашивающийся сам
по себе пример: глыба мрамора не представляет собою ничего, но,
обработанная резцом скульптора, она может превратиться в пре­
красную статую. Или пример самого Аристотеля: бронза — это лишь
возможность вылиться в бронзовый шар; приобретая же форму шара,
бронза становиться вещью.
По Аристотелю, форма обладает различной степенью чисто­
ты (абстрактности). Раз так, должна существовать и форма всех
58
форм, чистая форма. Это уже что-то потустороннее, близкое к
миру идей Платона.
У Аристотеля мы вновь обнаруживаем подчеркнутое внима­
н и е ^ этике и проблемам государства.
Складывается впечатление, чтоТГэтйке его больше всего ин­
тересует весьма популярная у греков норма: во всем они хотели
бы соблюдать «золотую середину». ^ и с т р т е л ь призывает к тому
же, полагая, что смелость — среднее между трусостью и ухар­
ством, щедрость — между мотовством и скаредностью, подлин­
ная гордость — между тщеславием и смирением, остроумие —
между шутовством и грубостью, скромность — между застенчи­
востью и бесстыдством.^
Идея всегда и во~всем соблюдать «золотую середину», воз­
можно, и неплоха, но насколько она реальна, реализуема в жиз­
ни? У того же Аристотеля справедливость, даже в теории, не
была полной, а равенство предполагало неравенство. Речь шла
лишь о правильном соотношении между тем и другим.
Если даже не принимать во внимание то обстоятельство, что,
по Аристотелю, хозяин не может быть несправедлив по отноше­
нию к своей собственности (рабу), он мог быть, как отец и муж,
не совсем справедлив по отношению к своим детям или жене.
Низшие, в данном случае дети или жена, должны были любить
высшего больше, чем высший низших.
Тот же принцип распространялся Аристотелем на монархов и
их подданных. Неудивительно, что он считает монархию наилуч­
шей формой правления. Однако Аристотель, как и Платон, нена­
видит тиранию.
Вот его рассуждения о тиране:
— Тираны в основном являются демагогами, добивающимися
власти... Что должен делать тиран, чтобы удержать власть?
Он должен предотвращать возвышение любого человека, обла­
дающего исключительными достоинствами, предавая его казни,
если это необходимо. Он должен запретить... всякие сборы и
любое образование, способное вызвать оппозиционные чувства...
Он должен взять под надзор общественную жизнь... Он должен
сеять раздоры и приносить обнищание своим подданным. Он дол­
жен держать их занятыми: все время занимать их величествен­
ными работами... широкого масштаба... Он должен вести вой­
ны, чтобы... его подданные всегда нуждались в руководителе...
Нет ничего слишком низкого для тирана.
59
 Как ни печально, рассуждения философа о тиране и тирании
и сегодня актуальны. А ведь это своего рода предостережение людям
известно уже более 2 тысяч лет.
Нетрудно заметить: у Аристотеля тесно переплетены этика
и политика, но политика в конечном итоге выходит на первый
план. Его цель, скорее, — хорошее общество, нежели хороший
человек. Именно Аристотель определил человека как «обще­
ственное животное», подчеркнув тем самым, что человек —
продукт общества. Именно в нем и благодаря нему он стано­
вится человеком.
Платоновский вариант общественного устройства с его гру­
бо уравнительными нормами и разного рода ограничениями яв­
но раздражает Аристотеля. По его мнению, он привел бы неиз­
бежно к взрыву гнева против ленивых и такого рода ссорам,
которые обычны для людей, путешествующих совместно. Выра­
жаясь современным языком, Аристотель высказывается в поль­
зу частной собственности, признавая одновременно, что необ­
ходимо воспитывать у людей чувство благотворительности.
И здесь древнегреческий философ оказывается на уровне не
только своей, но и нашей эпохи.
Выдающимся достижением Аристотеля было создание им ос­
нов формальной логики, науки, изучающей законы и принци­
пы, соблюдение которых является необходимым условием не­
противоречивого мышления. Она уточнялась и дополнялась, под­
час существенно, но на основах, заложенных именно Аристо­
телем.
Даже сегодня там, тогда и постольку, где мы обращаемся к
логике, особенно той ее части, которая получила название сил­
логистики1, мы следуем фактически за мыслью Аристотеля.
Им, Аристотелем, заканчивается относительно краткий пе­
риод в развитии философской мысли, который определяется как
классическая философия Древней Греции.
Две причины лежат в основе наступившего в послеаристоте-
левское время кризиса в философии: греки утратили политичес­
кую самостоятельность, а вместе с ней потеряли значительную
часть уверенности в себе, гордости, смелости во всем, в том чис-
7
Силлогизм — умозаключение, в котором из двух данных суждений (посылок)
получается третье (вывод). Все люди смертны — большая посылка. Сократ —
человек — малая посылка. Вывод — Сократ смертен.
60
ле и в науке, и в философии, которая была им так присуща. Не
менее важно и другое: эллинистический мир, эпоха, начало ко­
торой положили завоевательные походы Александра Македонс­
кого, будет иметь свои взлеты и падения, свои достижения, но
вся она пройдет (по крайней мере, для греков) под знаком нара­
стающего кризиса общества. Уверенность сменяется безысходно­
стью. Надежда постепенно уступает место страху, что и прямо, и
косвенно отражается на характере философии. Она становится
все более индивидуалистической, предлагая, по сути, различные
варианты ухода от жизненных проблем.
Единственное заметное исключение — Эпикур, родившийся в
342 или 341 г. до н.э. Впрочем, и в его философии отчетливо про­
явились кризисные моменты.
Эпикур — последователь Демокрита, хотя таковым он себя
никогда не признавал. Что до Левкиппа, то уверял, что его вов­
се не существовало. На деле же Эпикур отстаивал основные по­
ложения атомистов.
Самое значимое различие во взглядах Демокрита и Эпикура в
том, пожалуй, что последний допустил возможность атомов, на­
ходящихся в постоянном движении, отклоняться от, казалось бы,
предначертанных им путей. Частность? Но именно она позволяет
Эпикуру в объяснении мира, принципов его развития избежать
фатализма. В самом деле. Если согласиться с Демокритом, утверж­
давшим, что случайности в мире даже на уровне движения ато­
мов нет, придется признать, что ее не будет и на другом, более
высоком уровне.
В главном же взгляды философов совпадают. Как и Демок­
рит, Эпикур считает, что душа материальна, что боги, если они
есть, не утруждают себя делами земного, человеческого мира.
Интересны его рассуждения о смерти.
От всего можно найти безопасность, замечает Эпикур. Что же
касается смерти, то все мы живем в незащищенном городе. Но
стоит ли огорчаться по этому поводу? Пока мы живем, смерть
для нас не существует, а после смерти...
Самое интересное и оригинальное в учении Эпикура — этика.
Человек живет для счастья, залогом которого становится разумное
наслаждение. Именно разумное, предполагающее уклонение от стра­
даний и спокойное, радостное состояние духа. А это возможно, по
Эпикуру, лишь при уходе от земных проблем. На эту мысль следует
обратить особое внимание. Ведь именно она стала своего рода лей­
тмотивом философии после Аристотеля.
61
 Показательно в этом плане и учение киников (циников), счи­
тавших себя последователями Сократа. Наиболее известный из них
— Диоген из Синопы, решивший жить, как собака8, в огромной
бочке. По другим сведениям — в большом кувшине; они употребля­
лись в древности при погребениях.
Диоген — не циник в нашем понимании. Он лишь по-своему
воспринимает жизнь, видит в ней иной смысл и ведет себя в соот­
ветствии с этим. Главное, с его точки зрения, уметь воздерживать­
ся от наслаждений и быть нечувствительным к страданию. Отсюда
— проповедь неприхотливой жизни, честной бедности.
Диоген Лаэртский писал о Диогене из Синопы, что алчность он
называл матерью всех бед. Напротив, бедность, по его мнению, бла­
годетельна. Именно бедность заставляет человека философствовать,
хотя с ней связаны необразованность, невоспитанность. Но что за
философия рождается на такой основе?
Киники настойчиво проводили ту мысль, что необразованность
и невоспитанность — не только не порок, а чуть ли не достоинство.
Знания не делают людей лучше. Если уж опираться на разум, то не
на теоретический, а тот, что вырастает из практики, смыкается с
житейской мудростью. Основная задача философии поэтому — учить
жить, будучи готовым к любому повороту в судьбе.
Киники весьма невысоко ценили человека. Недаром же, вспо­
миная Диогена, обычно вспоминают и то, что он демонстративно
бродил среди бела дня с фонарем в руках, объясняя: «Ищу челове­
ка».
Именно этим, презрительным по сути отношением к основной
массе людей, объясняется то, что киники не стеснялись их, сплошь
и рядом нарушая сложившиеся нормы приличия.
Киники не отрицали добродетель, но понимали ее по-своему,
сводя к презрению не только к богатству, но славе, удовольствиям
(все — призрачно).
Не менее показательно их подчеркнутое равнодушие к государ­
ству. Киники ненавидели тиранию; но они были далеки и от идеа­
лизации демократии. Иронизируя над демократическими выборами
должностных лиц, один из киников, Антисфен, советовал афиня­
нам принять постановление: «Считать ослов конями». Когда же это
сочли нелепостью, философ-киник заметил: «А ведь вы простым
голосованием делаете из невежественных людей — полководцев».
8
Откуда и название: киник, значит, собачий.
62
Широко известно предание о том, что однажды, когда Диоген
грелся на солнце, к нему подошел великий Александр и сказал:
«Проси у меня чего хочешь!» «Не заслоняй мне солнце», — ответил
киник. Удивленный царь якобы произнес: «Если бы я не был Алек­
сандром, стал бы Диогеном».
Превыше всего киники ценили свободу, где-то бравируя этим,
ибо призывали жить «без общины, без дома, без отечества». Диогена
называют иногда первым космополитом в истории человечества, т.е.
человеком, который считал себя не греком, но гражданином мира.
Есть легенда о том же Диогене. Она менее известна, но по-
своему показательна.
Диогену поставили в пример философа Калисфена, замечая,
что тот ведет прекрасную жизнь при дворе царя Македонии, завт­
ракает и обедает вместе с ним. Диоген вздохнул и ответил: «Как
несчастен тот, кто и завтракает, и обедает не тогда, когда пожела­
ет, а когда это угодно Александру».
Став модным, учение киников заметно изменилось. Ушла в сто­
рону проповедь неприхотливой жизни. На первый план вышло дей­
ствительно циничное начало. Его как бы вуалировала, прикрывала
философская доктрина.
Лучшее, что было у киников, сохранилось в стоицизме, уче­
нии гораздо более полном и влиятельном. Как определенная фи­
лософия оно было изложено греческим мыслителем Пирроном,
но наибольшее распространение стоицизм получил в Римской
империи, и прежде всего в самом Риме.
Распространение там стоицизма никак нельзя признать случайно­
стью. Несмотря на внешнее величие, Римскую империю даже в пери­
од ее расцвета раздирали глубокие внутренние противоречия. К Риму
как нельзя больше подходит известное изречение Платона: «Все нахо­
дятся в войне со всеми, и каждый — с самим собой». Эта война резко
усиливается, когда Римская империя клонится к упадку. Распростра­
нение стоицизма можно рассматривать как один из его симптомов.
Среди стоиков были представители всех слоев римского общества.
Наиболее видные выразители римского стоицизма — Сенека,
Эпиктет и Марк Аврелий.
Сенека — известный общественный деятель, воспитатель будуще­
го императора Нерона, живший в самом начале нашей эры. Эпиктет
— бывший раб, отпущенный на свободу и полностью посвятивший
себя философии. Он был совсем молодым, когда Сенеку заставили
принять яд, обвинив в заговоре против Нерона. Трудно сказать, на­
сколько это соответствовало действительности. Возможно, обвинение
63
необходимо было лишь для того, чтобы прибрать к рукам немалые
богатства, накопленные философом. Марк Аврелий — римский импе­
ратор, вступивший в самостоятельную жизнь как раз тогда, когда
умер Эпиктет. Император — скептик? По меньшей мере, необычно.
Но как справедливо заметил АН. Чанышев, «разочарованность, уста­
лость императора — это разочарованность и усталость самой Римской
империи, будущее которой было, действительно, неведомо».
В чисто философском плане стоицизм тесно смыкается со скеп­
тицизмом, суть которого — сомнение относительно возможности
постичь мир. Всякое знание, полагают скептики, недостоверно.
Подобная позиция была распространена уже в доклассической
греческой философии. Вспомним софистов. Но для скептицизма, о
котором идет речь, характерно иного рода сомнение. Оно может
быть сформулировано как вопрос: «А зачем вообще познавать что-
либо в этом мире?» Отказ от познания — чуть ли не благо. Главное,
однако, в другом: скептицизм перерастает в стоицизм и становится
определенной жизненной позицией.
Вот как излагает ее русский философ Л. Шестов, рассуждая
об Эпиктете.
«Эпиктет, как и все философы, пытается доказать, что чело­
век всегда, при всяких обстоятельствах может сохранить душевное
равновесие. Случилось несчастье: у тебя умер отец — ты волнуешь­
ся, плачешь, приходишь в отчаяние, и нет, по-видимому, в мире
средств и способов, которыми можно было бы тебе вернуть спо­
койствие. Но только, по-видимому. На самом деле способ есть. По­
пробуй рассуждать. Что бы ты сказал, если бы умер отец твоего
соседа? Ты бы сказал, что это произошло вполне естественно. Вся­
кий человек должен умереть — таков закон природы. Почему же ты
так волнуешься и так безутешен, когда умер твой отец? Подумай,
и ты поймешь, что смерть твоего отца так же законна и естествен­
на, как и смерть других людей, и что, стало быть, нет никакого
основания тебе больше огорчаться сегодня, когда у тебя отца нет,
чем вчера, когда у тебя отец был.
...Раз отец умер по законам мира, пусть себе умирает: это не
касается ни Эпиктета, ни какого-либо другого мудреца, ибо
мудрец прекрасно знает, что внешние события, как находящи­
еся вне его власти, не должны его и занимать, если только он
не хочет стать рабом бессмысленной силы. Вот в чем основная
мысль стоической школы».
Остается, однако, вопрос: можно ли реализовать ее в жизнен­
ной практике?
64
Уже упоминавшийся Сенека в трактате «О счастливой жизни» пи­
сал: «Мнеговорят,что моя жизнь не согласна с моим учением. В этом
в свое время упрекали и Платона, и Эпикура, и Зенона. Все филосо­
фы говорят не о том, как они сами живут, но как надо жить. Я говорю
о добродетели, а не о себе, и веду борьбу с пороками, в том числе и
со своими собственными: когда смогу, буду жить, как должно».
История беспристрастно свидетельствует: на деле стоицизм не­
редко выливался в беспринципность, если не откровенный цинизм.
И совсем не удивительно, что вместе с движением Римской
империи к краху, падением нравственности господство скепти­
цизма и стоицизма в головах людей приобретало небывалые мас­
штабы. Преградой ему, и то не сразу, смогло стать и стало лишь
христианство, переросшее в конечном итоге в государственную
религию Рима. При этом оно впитало в себя отдельные элементы
стоицизма, Но о христианстве — в следующей главе.
Вопросы для повторения,
1. Религия. Мифология. Философия. Чем отличается филосо­
фия от религии и мифа?
2. Милетская школа. Каково ее значение в истории философии?
3. Чем ценно учение Гераклита?
4. Что сближает Пифагора и пифагорейцев с элеатами?Как бы ВЫ
определили рать тех и других в развитии науки и философии?
5. Чему учил Демокрит?
6. Кто такой Сократ? Чему и как он учил?
7. Сущность объективного идеализма. Что дает нам основа­
ние считать Платона объективным идеалистом?
8. Учение Аристотеля. Его значение,
9. Развитие философии после Аристотеля.
Попробуйте определить, кому принадлежат приводимые ниже
фрагменты. Если сможете, укажите, какую сторону учения того
или иного философа они характеризуют. Обоснуйте свое решение.
1. «Воздух холоден, вода влажна, огонь горяч... если бы один
из них (этих элементов) был бесконечным, то остальные давно
уже погибли бы».
2. «... дыхание и воздух объемлют весь мир».
3. «Не поднимай то, что упало. Не ломай хлеба. Не размешивай
огонь железом. Не смотрись в зеркало около огня».
4. «Бессмертные — смертны, смертные — бессмертны, смер­
тью друг друга они живут, жизнью друг друга они умирают». «Из
3 М. В. Вальяно 65
всего — одно, из одного — все». «Младенцем слывет муж для
божества, как мальчик — для мужа».
Попробуйте расшифровать три последние фрагмента.
5. Ниже даны отрывки из «Сравнительных жизнеописаний» Плу­
тарха о Спарте. Внимательно прочтите их, сравните с тем, что вам
известно о платоновской утопии идеального государства. В чем они
совпадают? Какой вывод напрашивается из сравнения?
...Египтяне уверяют, что Ликург был и у них и что ему в
особенности понравились существовавшие у них обособленные ка­
сты воинов, вследствие чего он ввел то же и в Спарте, и, обра­
зовав отдельное сословие ремесленников и мастеровых, явился ос­
нователем класса настоящих чистых граждан...
Вторым из преобразований Ликурга, и самым смелым из них,
было деление их земель. Неравенство состояний было ужасное: масса
нищих и бедняков угрожала опасностью государству, между тем
как богатство было в руках немногих. Желая уничтожить гор­
дость, зависть, преступления, роскошь и две самые старые и опас­
ные болезни государственного тела — богатство и бедность, он
убедил сограждан отказаться от владения землёю в пользу госу­
дарства, сделать новый её раздел и жить всем на равных условиях,
так, чтобы никто не был выше другого...
Чтобы окончательно уничтожить всякое неравенство и не­
соразмерность, он... изъял из обращения всю золотую и серебря­
ную монету, приказав употреблять одну железную, но и она была
так тяжела, так массивна при малой своей стоимости, что для
сбережения дома десяти мин нужно было строить большую кла­
довую и перевозить их на телеге. Благодаря такой монете в Ла­
конии исчезло много преступлений: кто решился бы воровать,
брать взятку, отнимать деньги другого или грабить, раз нельзя
было скрыть своей добычи, которая к тому же не представляла
ничего завидного... Затем Ликург изгнал из Спарты все бесполез­
ные, лишние ремёсла...
С целью ещё более стеснить роскошь и окончательно уничто­
жить чувство корысти Ликург установил третье, во всех отно­
шениях прекрасное учреждение, совместные трапезы, сиестии, —
для того, чтобы граждане сходились обедать за общий стол и ели
мясные или мучные кушанья, предписанные законом...
Все дети, которым только исполнилось семь лет, ... жили и
ели вместе... Чтению и письму они учились по необходимости,
остальное же их воспитание преследовало одну цель: беспрекос­
ловное послушание, выносливость и науку побеждать...
66
Никто не имел права жить так, как он хотел, напротив,
город походил на лагерь, где был установлен строго определен­
ный образ жизни и занятия, которые имели в виду лишь благо
всех. Вообще спартанцы считали себя принадлежащими не себе
лично, но отечеству.
6. Из далёкой истории Рима до нас дошло событие, которое
Б. Рассел называет «забавным происшествием», излагая его так:
— Карнеад, достойный преемник Аркеселая на посту главы Ака­
демии, был одним из трёх философов, посланных Афинами с дипло­
матической миссией в Рим в 156 году до н. э. Он не видел основа­
ния, почему его титул посла помешал бы столь счастливой воз­
можности, и объявил, что прочтёт цикл лекций в Риме. Молодые
люди, которые в то время стремились подражать греческим мане­
рам и овладевать греческой культурой, толпами устремились слу­
шать его. В своей первой лекции он изложил взгляды Аристотеля и
Платона на справедливость, и эта лекция была чрезвычайно по­
учительна. Во второй лекции он, однако, занялся опровержением
всего того, что говорил в первой, — не для того, чтобы прийти к
противоположным заключениям, а лишь для того, чтобы пока­
зать, что каждое заключение может быть оспорено. Сократ, как
пишет в своих работах Платон, утверждал, что совершить не­
справедливость — большее зло для того, кто совершил её, чем для
того, кто от этого страдает. Карнеад в своей второй лекции
отозвался об этом утверждении презрительно. Великие государ­
ства, указывал он, стали великими благодаря несправедливым аг­
рессивным действиям против более слабых соседей; в Риме этого
никак нельзя было отрицать. При кораблекрушении вы можете
спасти свою жизнь за счет более слабых, и будете дураком, если
этого не сделаете. «Прежде всего женщины и дети!» — не являет­
ся принципом, который приведёт к собственному спасению, — так,
очевидно, думал он. Что бы вы сделали, если бы бежали от побеж­
дающего врага и потеряли свою лошадь, но нашли бы раненого то­
варища на лошади? Если бы вы были благоразумны, вы стащили бы
его с лошади и захватили её, что бы ни диктовала справедливость.
Вся эта не очень поучительная аргументация в устах признающего
себя последователем Платона поражает, но она, по-видимому, по­
нравилась настроенным по-современному римским юношам.
Как вы полагаете, какую философию излагал римским юно­
шам Карнеад, глава основанной Платоном Академии? Что позво­
ляет сделать такой вывод?
67
з*
 Глава 3-
Средневековье.
Мир глазами средневекового человека
Период в развитии цивилизации, который нам предстоит рас­
смотреть и который в истории человечества занимает более тысяче­
летия, столь радикально отличается как от предшествующей, так и
от последующей эпох, что мы изначально должны отказаться от
попытки ограничиться средневековой философией. Она будет про­
сто малопонятна.
Нужно выйти за рамки этой проблемы, вспомнив основные
вехи истории, а главное, попытаться взглянуть на возникший
мир как бы изнутри — глазами человека Средневековья.
Начнем с хронологических рамок. Есть исследователи, трак­
тующие Средневековье как эпоху, начинающуюся со II-III сто­
летия н.э. (в этом случае она захватывает так называемую по­
зднюю античность) и отнюдь не завершающуюся Возрождени­
ем XV-XVI вв., а продолжающуюся до XVIII в. и лишь постепен­
но изживающую себя перед идеями Великой Французской рево­
люции и научно-промышленного переворота XIX столетия.
В понимании эпохи как эпохи «долгого Средневековья», ко­
торая вырастает из античности, есть большой смысл. Появляет­
ся возможность глубже понять ее корни и проследить побеги,
идущие от этой эпохи, в Новом времени.
Но есть традиционная, пока доминирующая точка зрения. В
соответствии с ней Средневековье в Европе родилось на разва­
линах римского мира в V-VI вв.
Крах некогда могущественной империи назревал давно. Рим,
который всегда жил за счет большого числа пленных и военной
добычи, сам к III в. оказался осажденным со всех сторон варва­
рами. К внешним неудачам добавился глубокий внутренний зас­
той в экономике — она все заметнее хирела. Приходили в упадок
торговля и ремесла. Обрабатываемые земли забрасывались, чис­
ло запущенных полей росло.' Свирепствовали сборщики налогов.
Начался распад когда-то четких государственных структур.
Именно в это время возникшее в I в. в восточных провинциях
империи христианство из гонимого Римом учения, распростра­
ненного первоначально среди угнетенных, рабов и вольноотпу-
68
щенников, превратилось в государственную религию. Как писал
Л. Шестов, «произошло нечто неслыханное, доселе никогда не
случавшееся и больше уже никогда не повторявшееся в истории:
культурный и могучий греко-римский мир обратился за истиной
к маленькому, варварскому, слабому восточному народу».
Римские императоры обратились к новой религии в поисках
выхода, надеясь, что еще могут предотвратить грозящую катас­
трофу, отказавшись от прежних богов, чье покровительство уже
не спасало, и признав бога христиан. Еще важнее было то, что
Христа приняли массы. Здесь сыграло, видимо, свою роль то обсто­
ятельство, что Святое писание предложило верующим твердые нрав­
ственные нормы, о которых Рим успел почти позабыть. Это мы
сегодня спорим, был ли Христос реальной личностью. Римлянами
он был воспринят именно как живой, но святой человек, пеку­
щийся о спасении погрязших в грехе.
Тщетно. Дни Рима были сочтены. В 410 г. он был взят и раз­
граблен вестготами. При том, что все могло случиться и раньше,
падение «вечного города» прозвучало как гром среди ясного неба.
«Мой голос дрожит, и от рыданий перехватывает горло, пока я
диктую эти слова. Он завоеван, этот город, который покорил
весь мир». Потрясение пережил не только автор вышеприведен­
ных слов св. Иероним. Все были охвачены смятением и страхом.
В провинциях — та же картина. Вот как описывает Галлию
после крупного вторжения варваров в 417 г. епископ г. Оша:
«Смотри, сколь внезапно смерть осенила весь мир и с какой
силой ужасы войны обрушились на народы... все оказалось под
властью варваров... Немало гибло в засадах врагов, но не мень­
ше из-за насилия... Те, кто сумели устоять перед силой, пали от
голода. Несчастная мать распростерлась вместе с детьми и му­
жем. Господин со своими рабами сам оказался в рабстве. Многие
стали кормом для собак; другие живьем сгорели в своих домах,
охваченных пламенем. В городах, деревнях, виллах, вдоль дорог
и на перекрестках, здесь и там — повсюду смерть, страдания,
пожарища, руины и скорбь. Лишь дым остался от Галлии, сго­
ревшей во всеобщем пожаре». И так повсюду.
Поистине зловещим был фон, на котором формировалась
новая эпоха в Западной Европе.
В условиях всеобщего опустошения и разрушения единствен­
ным сохранившимся социальным институтом оказалась церковь.
Она и стала господствовать всюду, заметнее всего в сфере ин­
теллектуальной жизни. Что касается философии, то она превра-
69
тилась в служанку богословия: признавалась только та ее часть,
опираясь на которую можно было подтвердить или усилить дог­
маты церкви.
Задача отстаивания и развернутого обоснования христианства
возникла еще до падения Рима и связана с рядом имен. Среди них
— св. Амвросий, св. Иероним, св. Августин. Они почти современни­
ки. Расцвет их деятельности приходится как раз на относительно
короткий период между окончательной победой христианства в
Римской империи и нашествием варваров. Вместе с папой Григори­
ем Великим, жившим позднее, эти мыслители считаются «отцами
церкви». Одна из существенных сторон их деятельности — переос­
мысление античного философского наследия.
Св. Августин, сравнивая платоновскую философию с христи­
анским учением, замечает, что Господь позаботился о том, чтобы
познакомить его с некоторыми книгами последователей Платона.
Там он нашел мысли, хотя и выраженные не теми словами, но
заключающие в себе тот смысл, что «вначале было слово, и слово
было у Бога, и это слово было Бог».
О каких последователях Платона идет речь, Августин не уточ­
няет. Возможно, это живший в III в. Плотин, который, без сомне­
ния, был наиболее авторитетным толкователем Платона после Ари­
стотеля. По его собственному признанию, он отвернулся от разоре­
ния и нищеты в реальном мире, чтобы созерцать вечный мир блага
и красоты. Плотин менее суеверен и религиозен, чем «отцы церк­
ви», но он ближе к ним, нежели Платон.
Характер и глубину переосмысления античности в грудах «от­
цов церкви» трудно оценить: она меняется от одного мыслителя к
другому. У любого из них к тому же нетрудно обнаружить постоян­
ные колебания между чуть ли не суеверным страхом перед тем, что
писали древние авторы (ведь все они были язычниками), и восхи­
щением ими. Это трудно скрыть.
Св. Иероним признается в одном из писем, что после того, как
он удалился от родных и друзей и, «что еще труднее этого, от
привычки к роскошной жизни», он никак не мог найти в себе
силы оставить библиотеку. «И таким образом я, окаянный, постил­
ся и намеревался читать Туллия». Дни и ночи каялся Иероним и
все-таки снова впадал в прежний грех и читал Плавта. Когда после
такого потакания своим слабостям он принимался читать проро­
ков, Священное писание, его »ужасала необработанность речи». Но
однажды, когда Иероним был сражен лихорадкой, ему привиде­
лось, что в день последнего суда Христос спросил его, кто он, и
70
он в ответ назвал себя христианином. Но последовало возражение:
«Лжешь, ты... не христианин». И Христос велел побить его бичами.
В конце концов, Иероним (в своем видении) воскликнул: «Госпо­
ди, если когда-нибудь я буду иметь светские книги, если я буду
читать их, значит, через это самое отрекся от тебя». «Это, — добав­
ляет Иероним, — был не обморок, не пустой сон».
Двойственное отношение «отцов церкви» к античному духов­
ному наследию неизбежно приводило к упрощению и прямому
искажению мыслей древних. Нормой стало выдергивание отдель­
ных цитат из контекста. Как следствие, античная мысль оказалась в
разодранном, униженном состоянии. Но ни в каком другом вари­
анте идеологи христианства не могли бы заставить авторов-языч­
ников «работать» на догмы церкви.
Руководящим стал принцип, сформулированный св. Авгус­
тином: «Без веры нет знания, нет истины». А это значит: знание
было однозначно подчинено вере.
На этапе обоснования христианского вероучения проявили
себя и мыслители, куда более радикальные. Одним из самых из­
вестных был Тертуллиан, утверждавший, что христианство содер­
жит в себе истину в уже готовом виде. Она не нуждается в доказа­
тельстве или проверке. «Мы не имеем нужды в любознательности
после Христа, в исследовании после Евангелия».
Тертуллиан предпочитал прямое толкование религиозных тек­
стов, даже если в них было очевидным противоречие элементар­
ным правилам логики и здравому смыслу. Подоплека такой пози­
ции ясна: откровение, данное нам в Евангелии, несоизмеримо с
возможностями человеческого разума. Чем больше что-либо кажет­
ся в нем непостижимым и невозможным, тем больше оснований
верить в истинность сказанного.
«Сын божий распят; мы не стыдимся, хотя это постыдно. И
умер сын божий; это вполне достоверно, ибо ни с чем не сообраз­
но. И после погребения воскрес; это несомненно, ибо невозможно».
Исходя из подобных утверждений Тертуллиана, ему приписывали
и такое высказывание: «Верую, ибо абсурдно».
Тертуллиан отверг саму необходимость обращения к античной
философской и всякой иной мысли, отмежевался от нее. «Что
общего, — задавал он риторический вопрос, — у Афин и Иеруса­
лима, у Академии и Церкви?» Ответ был однозначным: «Ничего».
Отказ от античности, чем далее, тем заметнее, проходил на
фоне отказа от культуры вообще, борьбы с наукой, оголтелого
мракобесия.
71
 Известна масса факторов, подобных линчеванию Гипатии, вы­
дающейся женщины-математика, жившей в Александрии в IV в.
В «Истории упадка и разрушения Римской империи» Э. Гиб­
бона так описывается эта расправа: «Гипатию стащили с ее ко­
лесницы, раздели догола и потащили к церкви; отец Петр вместе
с кучкой диких и бесчеловечных фанатиков безжалостно били
ее, сдирали с ее костей мясо устричными раковинами и бросили
ее трепещущее тело в огонь».
После подобных фактов как почти невинное воспринимает­
ся письмо уже упоминавшегося Григория Великого одному из
епископов Франции:
«Слуха нашего достигло, что мы и выговорить не можем без
стыда, будто твое Братство имеет (т.е. что ты имеешь) обыкнове­
ние разъяснять грамматику отдельным лицам. Дело сие представля­
ется нам столь неподобающим и предосудительным, что чувства,
которые мы выразили прежде, обратились в нас в стоны и скорбь...
И поелику особенно отвратительно это, когда в том упрекают свя­
щенника, нужно точно и правдиво разузнать, воистину ли дело
было так или нет».
Стоит ли удивляться распространению в этих условиях са­
мых диких суеверий. Почти всюду наблюдается гигантский шаг
назад.
Возьмите средневековую географию. Извратить представле­
ния людей в этой области нелегко. Но, может быть, именно
поэтому нелепости здесь наиболее наглядны.
Расположение отдельных частей земной поверхности исхо­
дило теперь из убеждения, что в центре ее лежит Иерусалим и
что восток, который чаще всего помещали на картах наверху,
на месте северного полюса, имеет своей высшей точкой некую
гору, где находится земной рай и откуда вытекают Тигр, Евф­
рат, Ганг и Нил. Весьма смутные представления, которые имели
христиане об этих реках, позволяли легко поворачивать их в
любую сторону и вообще придумывать о них, как и обо всем
другом, любые небылицы. Так, о Ниле в одном из рассказов о
VII крестовом походе говорится:
«Подобает теперь повести речь о реке, которая пересекает
Египет и вытекает из земного рая... В том месте, где Нил прони­
кает в Египет, местные жители имеют обыкновение расставлять
по вечерам сети, а поутру находят в них драгоценные предме­
ты, которые они доставляют в страну, как то: имбирь, ревень,
алоэ и корицу. Говорят, что эти пряности приходят из земного
72
рая, падая под ветром с райских деревьев, подобно тому, как
ветер ломает в лесу валежник».
На фоне суеверий господствует страх. Страх даже перед про­
шлым, тем более настоящим и будущим сопровождает каждый
шаг человека в средние века. В той части, что касается христиан­
ского учения, он концентрировался в идее неизбежного конца
света и страшного суда. Люди постоянно ожидали предсказан­
ных в Библии знамений и появления Антихриста. Кометы, лив­
ни, падающие звезды, землетрясения, подъемы морской воды
— все вызывало панику, ибо все было страшно не столько само
по себе, а потому, что с природными катаклизмами напрямую
связывался как раз неоднократно предвещаемый конец света.
Всюду — сатана. Он соблазняет и преследует, преследует и
соблазняет. В парализованном страхом сознании дьявол — впол­
не реальное существо. Вот как описывал его (а подобных описа­
ний множество) один из монахов XI в.:
«Вдруг я увидел, как у меня в ногах появилось некое страш­
ное на вид подобие человека. Это было, насколько я мог разгля­
деть, существо небольшого роста, с тонкой шеей, худым ли­
цом, совершенно черными глазами, бугристым морщинистым
лбом, тонкими ноздрями, выступающей челюстью, скошенным
узким подбородком, козлиной бородой, мохнатыми острыми
ушами, взъерошенной щетиной вместо волос, собачьими зуба­
ми, клинообразным черепом, впалой грудью, горбом на спине,
дрожащими ляжками, в грязной отвратительной одежде».
Исходящие от дьявола опасности представлялись столь мно­
гочисленными, а шансы на спасение такими ничтожными, что
казались почти чудом.
Мир вообще как бы перевернулся. Еще св. Августин предельно
четко выразил тот взгляд на земную жизнь человека, в соответствии
с которым она — не более чем переход к вечному блаженству на
небесах, а посему должна быть презираема и не иметь никакой цен­
ности. Позднее о том же скажет Кальвин: «Ведь если небеса — это
наша родина, что же тогда земля, как не место изгнания? Если уход
из мира — это вхождение в жизнь, что тогда такое мир, как не
гробница? Что есть пребывание в нем, как не погруженность в смерть?
Если освобождение от тела есть вхождение в полную свободу, что
тогда есть тело, как не тюрьма? Если радоваться присутствию бога
есть предел счастья, разве не несчастье быть лишенным этого...»
Царила прямо-таки удивительная вера людей в чудо. Все, что
было необычно, ненормально, сверхъестественно, привлекало.
73
Разум был погружен в сон. Недаром средние века называют «ве­
ками мрака». Точнее, так называют раннее средневековье, при­
близительно с 600 г. до 1000 г.
Но «века мрака» были далеко не повсеместно, по сути лишь
в Западной Европе. На Востоке расцветает китайская цивилиза­
ция, а между Китаем и Европой на огромной территории воз­
никает блестящий во многих отношениях арабский мир.
Впрочем, уже до 1000 г., этого во многом условного времен­
ного рубежа, обнаруживаются первые проблески и во мраке ев­
ропейского Средневековья.
В IX веке появляется такая своеобразная личность, как П. Абе­
ляр, выдвинувший требование ограничить веру «разумными осно­
ваниями». Одним из первых он заговорил о противоречиях в суж­
дениях «отцов церкви».
Еще больший интерес вызывает Д. Скотт. Он не выступал,
по крайней мере, открыто, против церковных догматов, но от­
стаивал мнение, что философия является равным, если не выс­
шим авторитетом, независимым от божественного откровения,
данного нам в Библии. Разум и откровение, утверждал Скотт, —
это два источника истины. Они не могут противоречить друг дру­
гу, а если иной раз по видимости противоречат, предпочтение
должно быть отдано разуму. Не удивительно, что сочинение, в
котором излагался такой взгляд, дважды, в 855 и 859 гг., осужда­
лось церковными соборами. Уже в приговоре первого оно было
названо «скоттовой бурдой».
Утверждают: Д. Скотт потому был так смел и смог избежать
прямых репрессий со стороны всемогущей церкви, что пользовал­
ся поддержкой французского короля Карла Лысого. Именно он
пригласил Скотта в Париж и поставил его во главе придворной
школы. Но это мало что меняло по существу. Росла еще не явная,
закамуфлированная оппозиция духовной диктатуре церкви.
Нападки на церковь шли и с другой стороны. Достаточно
вспомнить еретические движения, в орбиту которых вовлекались
подчас сотни тысяч людей. Одно из них — движение катаров или
альбигойцев.
Катары признавали два равно могущественных начала: Доб­
ро и Зло. Господь бог, по их мнению, был беспомощен перед
Князем зла; одни считали его равным Богу, другие дьяволом, с
успехом восставшим против Бога. Католическая церковь, вери­
ли катары, принадлежит к злу. В отношении ее и общества, ее
породившего, возможно лишь полное отрицание. Катары доволь-
74
но быстро организовались в свою церковь со своим духовенством
из «совершенных» людей, создали особый ритуал. Это по сути
была антицерковь, антикатолицизм.
Ватикан, прибегнув в очередной раз к силе, в конце концов
взял верх над катарами. Их постигла та же участь, что и других
еретиков. Но каждый раз победа давалась со все большим тру­
дом, хотя церковь была еще очень сильна. Не исчерпала она и
свой интеллектуальный потенциал. Свидетельство тому — тво­
рения Фомы Аквинского.
Он родился в 1225 или 1226 г. Получил неплохое по тем вре­
менам религиозное (другого просто не существовало) образова­
ние. При пострижении в монахи был назван Томой. Отсюда —
томизм, другое обозначение учения Ф. Аквинского.
Св. Фома — философ был причислен католической церковью к
лику святых — поставил себе целью утвердить истинность христи­
анской религии доводами, обращенными к разуму. Однако при
опоре на него, по Ф. Аквинскому, можно доказать далеко не все;
это и не нужно. Прав Б. Рассел: «Прежде чем Аквинский начинает
философствовать, он уже знает истину: она возвещена в католи­
ческом вероучении. Если ему удается найти убедительные рацио­
нальные аргументы для тех или иных частей вероучения — тем
лучше; не удается — Аквинскому лишь нужно вернуться к откро­
вению. Но отыскание аргументов для вывода, данного заранее, —
это не философия, а система предвзятой аргументации». Рассел не
разделяет мнения, что св. Фома — великий философ. В нем «мало
истинно философского духа. Он великий схоласт».
Схоластикой обозначается система взглядов, оторванных от
жизни", практически бесплодных, далеких от наблюдения и опыта.
Вся средневековая философская мысль насквозь пронизана схо­
ластикой. Ф. Аквинский — признанная ее вершина.
К XII веку уже окончательно сложились на Западе мощные
религиозные ордена, монашеские общины со своим уставом и
нормами — доминиканцы и францисканцы. Назывались они так
по имени святых, покровителей ордена, — св. Доминика и св.
Франциска.
Аквинский принадлежал к доминиканцам. Францисканцы,
соперничавшие с ними за влияние, были поначалу мало склон­
ны признавать авторитет Фомы. И что интересно: обращаясь с
той же, в принципе, что и Аквинский, целью к философии,
они, не выходя еще за рамки схоластики, были ближе к тому,
чтобы это сделать.
75
 Из всех францисканских философов особо выделялся Р. Бе­
кон. Он почти современник Фомы, хотя прожил больше его на 20
лет, скончавшись около 1294 г.
Поразительный по тем временам факт: Бекон был всесторон­
не образованным человеком, питавшим особую страсть к науке.
Есть, по Бекону, четыре причины невежества. Во-первых, пре­
клонение перед неосновательным и недостойным авторитетом
(скорее всего, потому, что эти слова предназначались для папы,
Р. Бекон специально оговаривается, что он не имеет в виду цер­
ковь). Во-вторых, влияние привычки. В-третьих, суждения неве­
жественной толпы. В-четвертых, скрытие собственного невеже­
ства под маской несомненной мудрости. Все человеческие беды,
рожденные отсутствием знаний, необразованностью, проистека­
ют от этих причин, причем худшей является четвертая.
Если примем во внимание, что Р. Бекон презрительно высме­
ивал тогдашних столпов учености, а это была религиозная уче­
ность, учтем, что он написал специальную книгу, смысл кото­
рой свелся к разоблачению невежества духовенства, станет по­
нятно, почему его обвиняли в ереси, предавали осуждению, от­
кровенно ненавидели, запрещали публиковать написанное и,
наконец, упрятали-таки в тюрьму, где он провел 14 лет.
Трудно отделаться от впечатления, что Р. Бекон рано родился.
Время его еще не пришло, хотя возможно и даже более вероятно
другое. Приговоры церковных властей по поводу разного рода ереси
и вольнодумства, на которые никогда не скупилась церковь, со­
держат намеки на относительную распространенность воззрений,
аналогичных тем, что развивал Р. Бекон. Но определить сколько-
нибудь полно характер этих воззрений, количество людей, пы­
тавшихся дистанцироваться от догматов церкви, круг их слуша­
телей или читателей весьма и весьма затруднительно. Церковь
преуспела в уничтожении всяких следов вольнодумства.
В любом случае, однако, таких людей было немного. Поми­
мо самих вольнодумцев это могли быть отдельные просвещен­
ные церковники, возможно, и не церковники, жившие при
дворах светских правителей или близкие к университетским
центрам.
Первоначально образование было сосредоточено в епископ-
ствах и крупных монастырях. Там существовали школы, которые,
как правило, были закрыты для тех, кто не принадлежал непос­
редственно церкви. Формальной причиной выступало желание
76
уберечь монахов от мира вне монастыря, мирской суеты. На деле
же цель была иной: сохранить монополию служителей церкви на
духовную жизнь.
Той же цели оказалось в конечном итоге подчинено исполь­
зование латыни. Письменность, даже молитвы — все на латыни,
и какой — мертвой. Народ ее уже давно не понимал. Возникла
ситуация, в которой даже язык стал средством отделения немно­
гих, умевших писать и говорить на нем, от основной массы насе­
ления.
В XII в. были открыты первые университеты. Но и там безраз­
дельно господствовали латынь и схоластика.
Так, в знаменитом парижском университете (сюда со всей
католической Европы стекались желающие получить образова­
ние) в ходу были диспуты типа: что впервые появилось: курица
или яйцо или сколько абстрактных точек может уместиться на
абстрактном острие иглы. Эти диспуты могли длиться не одну
неделю.
И все же: постепенное отпочкование университетов от мона­
стырей, некоторая их автономия (при том, что церковь держала
и университеты под жестким контролем, используя их в своих
целях) были сами по себе позитивным моментом, способство­
вавшим тому, что постепенно рассеивался мрак, в который по­
грузилась эпоха. \
История лишний раз подтверждала: нельзя заморозить время,
невозможно остановить человеческую мысль.
Начиная с XI столетия практически все средневековые мыс­
лители оказались вовлечены в спор об истинной природе взаи­
моотношений между единичным и общим. Одни яростно отста­
ивали тезис, что общие понятия существуют реально. Отсюда и
термин: реализм. Другие, не менее эмоционально, отстаивали
противоположную точку зрения: реальны лишь единичные пред­
меты, вещи. Общие понятия — их имена, понятия, не более.
Такая точка зрения определяется как номинализм (от лат. nomina
— имя, название).
Казалось бы, частная, хотя и важная философская проблема.
Но она поднимается философами Средневековья чуть ли не до
самой значительной.
Руководствуясь Платоном, на которого охотно ссылаются
религиозные догматики в обоснование творения мира богом,
следовало бы признать: общие понятия даже более реальны, ибо
77
принадлежат миру вечных и неизменных сущностей. Но что если
общие понятия не существуют сами по себе? Положительно от­
ветив на этот вопрос, номиналисты подводили под Платона, а
фактически под схему, предложенную реалистами, своего рода
«мину замедленного действия». Размывалась схема, рушились ав­
торитеты. А это уже немало в тех исторических условиях.
Отрицание догм и сомнение — необходимые условия восста­
новления позиций подлинной философии, путь к науке, каза­
лось бы, безвозвратно утерянной. Его нужно было пройти. Труд­
нее всего оказался первый шаг. И он был сделан.
В начале главы отмечалось: Рим не мог не погибнуть, «века
мрака» не могли не наступить. Но то же самое можно сказать и о
самих «веках мрака». Их гибель была столь же неизбежной.
Церковники и церковь в союзе с власть имущими пытались
сохранить существующий порядок вещей, и какое-то время им
это удавалось. Однако все чаще приходилось прибегать к откры­
тому насилию. Оно вообще характерно для Средневековья. При­
вычным элементом пейзажа эпохи были виселицы на большой
дороге при въезде в город или у подножья замка, позорный столб
на рыночной площади, а то и прямо перед божьим храмом и
тюрьмой.
Бороться при этом приходилось против основной массы на­
селения — крестьянства и городских низов.
«Внутренняя война» с крестьянством была фактически посто­
янной; она то несколько затухала, то обострялась до крайних пре­
делов. Стоит ли удивляться повторяющемуся в разных церковных
текстах утверждению: крестьянин подобен дикому зверю. Он бе­
зобразно уродлив, едва ли имеет человеческое обличие. Та же враж­
дебность в отношении нравственных качеств крестьян.
Вот отрывок из сочиненной французскими монахами поэмы
«Склонение крестьянское»:
Именительный падеж единственного числа — этот крестьянин
Родительный — этой деревенщины
Дательный — этому дьяволу
Винительный — этого вора
Звательный — о, разбойник!
Творительный — этим грабителем
Именительный падеж множественного числа — эти проклятые
Родительный — этих презренных
78
Дательный — этим лжецам
Винительный — этих негодяев
Звательный — о, подлейшие!
Творительный — этими нечестивцами
Не случайно рефреном многочисленных крестьянских выс­
туплений, бунтов, восстаний была мысль: «Мы — люди, со­
зданные по подобию Христа, а нами помыкают как скотиной».
Та же ситуация в городах, только она более запутана. Здесь и
борьба бедности против богатства, и начинающаяся борьба бур­
жуа с дворянами за возможность беспрепятственно наживать бо­
гатство, и, наконец, борьба с церковью, выливающаяся в конеч­
ном итоге в восстание против духовной диктатуры церкви. Оно
какое-то половинчатое, и смелое, и робкое одновременно. Поло­
винчаты и его результаты. Но здесь речь должна идти уже о дру­
гом времени, эпохе, определяемой как Возрождение. Иногда ее
называют эпохой Гуманизма. Но об этом — в следующей главе.
Вопросы для повторения
1. Что предопределило крах Римской империи? Как отра­
зился он в духовной жизни?
2. Кто такие «отцы церкви»? Какова их роль в становлении
христианского вероучения?
3. Фома Аквинский. Суть его взглядов.
4. Кризис эпохи Средневековья. Отражение его в филосо­
фии.
Используя труд Ж. Ле Гоффа «Цивилизация средневекового
Запада», попытайтесь дать портрет эпохи, изобразив ее глазами
средневекового человека. Оформите ответ в виде сочинения на
историко-философскую тему.
79

Глава 4.
Возрождение:
эпоха, мировоззрение, культура
Падение авторитета церкви сделало в конечном итоге воз­
можной прямую оппозицию ей. Складывается иной тип мировоз­
зрения.
Как писал один из его ярких выразителей Пико делла Миран-
дола: «Человек создан богом, но, обладая свободой воли, он может
снизойти до животного или возвыситься до богоподобного суще­
ства. Он может стать своим скульптором и творцом».
К этому и зовут идеологи эпохи. Они — в постоянном поиске.
Религия, правда, еще сидела в умах, и довольно глубоко. Вспом­
ните сюжеты знаменитых картин и фресок Микеланджело — в
основе их религиозный сюжет. Или повороты в судьбе Боккаччо.
Он смеется в своем «Декамероне» над суевериями и церковью; он
же в конечном итоге склоняется перед церковью, осуждая соб­
ственное творение.
Поистине, все сместилось, перемешалось. Еще один только факт.
Не кто-нибудь, а глава римско-католической церкви, папа Нико­
лай V, прославился тем, что раздавал папские должности филосо­
фам и ученым, которых он ценил за глубокие познания, оставляя
нередко в стороне соображения религии. Так, апостольским секре­
тарем был назначен Лоренцо Валла, эпикуреец, критиковавший
религиозные догмы и обвинивший в ереси (?!) не кого-нибудь, а
одного из самых авторитетных «отцов церкви» — св. Августина.
Время, о котором идет речь, получило название эпохи Воз­
рождения или эпохи Гуманизма.
Говорят, что новое — хорошо забытое старое. Возрождение
связывалось в головах людей с античностью и искало аргументы
в своей оппозиции церкви... в прошлом. В полной мере это отно­
сится к философии. Эпоха не дала миру ни одного крупного и
оригинального мыслителя в данной области. И здесь на первом
плане оказалось благоговение перед авторитетом, правда, не бо­
жественным, а вполне мирским, перед авторитетом античных
авторов, подражание им.
Но Возрождение ознаменовано изумительным раскрепощением
человеческого гения в литературе и искусстве. Именно в их рамках
80
происходило разрушение догм, сбрасывалась с еще не преодолен­
ным до конца страхом, но и с ликованием своего рода смиритель­
ная рубашка, наброшенная Средневековьем на мысли и чувства.
Гуманистические идеи ярко проявились вначале на итальянской
почве. На первых порах их высказывали и разделяли немногие. Из
наиболее известных имен обычно называют Петрарку (говорили,
что его собрание классических античных текстов было поистине
уникальным). Но в течение XV столетия эти идеи в той или иной
степени проникли в сознание значительной части образованных,
культурных итальянцев. Правда, по-настоящему грамотных было
мало: ученые, художники, литераторы, представители других сво­
бодных профессий и те, кто им покровительствовал. Отсюда — бо­
лее чем своеобразная ситуация: гуманисты — большие по масшта­
бам того времени вольнодумцы — считают необходимым резко кри­
тиковать порок во всех его проявлениях. Их нападки на церковь, в
частности, обусловлены ни чем иным, как осознанием ханжества,
лживости, неестественности норм, по которым живут священнос­
лужители. Достается и нецерковникам. Но те же гуманисты могут и
оправдывать порок, властолюбие, жестокость, предательство власть
имущих, от которых они зависят. (Да и эпоха по жестокости мало
чем уступала Средневековью).
Может быть, ярче всего это проявляется в творчестве выдаю­
щегося итальянского мыслителя Н. Макиавелли (1467—1527).
Его имя многие связывают с полнейшей беспринципностью,
вспоминая знаменитую фразу «Цель оправдывает средства« и
истолковывая ее не без основания в том смысле, что для дости­
жения цели все средства хороши.
Но мог ли Макиавелли мыслить иначе? Его взгляды — след­
ствие той конкретной исторической ситуации, в которой оказался
мыслитель. Его взгляды не могли появиться раньше, да и позже им
трудно было бы появиться.
Н. Макиавелли откровенен. Он ставит в своих сочинениях со­
вершенно конкретную задачу — показать, как можно достичь вы­
сот политической власти, укрепить эту власть, анализирует, ис­
пользуя факты, почерпнутые из итальянской действительности,
причины, приводящие к ее потере.
То, что Макиавелли мало интересует, хороши или плохи пред­
лагаемые им пути и средства, не должно удивлять. В тогдашней
Италии редкий правитель мог похвастаться законностью своей власти.
Мало кого ужасали жестокости и предательства. Они были на­
столько распространены, что стали почти нормой.
81
 Нельзя не учесть и другого. Италия XV-XVI вв. страдала от
раздробленности, междоусобных войн, могучих соседних госу­
дарств, постоянно вмешивавшихся во внутриитальянские дела.
Нужна была сильная рука, политический деятель, способный
объединить страну. Н. Макиавелли размышляет над тем, кто и как
это мог бы сделать, будучи убеждён, однако, что без насилия
решить проблему воссоединения страны невозможно.
Мыслителю было около 30 лет, когда в его родной Флорен­
ции владычествовал религиозный фанатик, один из тех, кто
подготовил будущую реформацию католической церкви, Саво-
наролла.
Его трагическая гибель потрясла Макиавелли. Во всяком слу­
чае, позднее он заметит, что «все вооружённые пророки победили,
а невооружённые погибли», называя среди вторых и Савонароллу.
Показательно для Возрождения, что Христос, в реальности кото­
рого мало кто тогда сомневался, не упоминался.
Н. Макиавелли приобрёл известность вначале как полити­
ческий деятель, постоянный противник Медичи. После рестав­
рации их режима был арестован, но непосредственного повода
для расправы не нашлось, и Макиавелли получил разрешение
жить в деревне недалеко от Флоренции. Деятельная натура, он
не мог просто прозябать в деревенской глуши. Политик стано­
вится писателем.
Самое известное творение Н. Макиавелли — «Князь» («Госу­
дарь»), посвященное небезызвестному Ч. Борджиа. Именно ему
расточает автор величайшие похвалы, изображая Борджиа чуть
ли не как образец правителя.
Трудно сказать, восхищался ли Макиавелли целями, кото­
рые ставил перед собой Борджиа, но искусство Борджиа явно
приводило в восторг; своеобразное, надо сказать, искусство.
В «Князе» откровенно отвергаются привычные нам нормы мо­
рали. Утверждается: правитель погибнет, если будет милостивым.
Он должен быть хитрым, как лиса, и свирепым, как лев. Одна из
глав имеет многоговорящее название «Как князья должны держать
свое слово». Мы узнаем здесь, что слово следует держать только в
том случае, если это выгодно. Но, если необходимо, князь может и
даже должен быть вероломным. Нужно лишь хорошо скрыть в себе
это, быть великим притворщиком и лицемером. Кто обманывает,
всегда найдет такого, кто даст себя обмануть.
Князю нет никакой необходимости обладать всеми добродете­
лями, правда, всегда должно казаться, что он ими в полной мере
82
наделен. Важнее всего выглядеть религиозным. Показательный для
эпохи Возрождения момент: можно не быть религиозным, но сле­
дует выглядеть таковым.
И вообще, религия, по мнению Н. Макиавелли, должна иг­
рать выдающуюся роль в жизни государства, но не потому, что
она истинна, а потому, что скрепляет общество. Ссылаясь на
римлян, деревенский затворник утверждает, что они были пра­
вы, делая вид, что верят, и карая тех, кто, не веря, открыто
заявлял об этом.
Церкви своего времени, именно потому, что слишком уж
велико оказалось различие между тем, что она могла и должна
была сделать, и тем, что делалось, Макиавелли предъявляет
весьма суровые претензии, перерастающие в обвинения:
— Народы, наиболее близкие к римской церкви, главе на­
шей религии, оказываются наименее религиозными... Мы близ­
ки или к погибели, или к наказанию... мы, итальянцы, обязаны
нашей церкви и нашему духовенству, прежде всего, тем, что
потеряли религию и развратились; но мы обязаны им еще и
худшим — тем, что сделалось причиной нашей погибели. Имен­
но церковь держала и держит нашу страну раздробленной.
В других работах Н. Макиавелли — те же проблемы. Очень
интересны идеи контроля за властью и равновесия властей: го­
сударя — знати — народа. Итальянский мыслитель как будто убеж­
дён: народ умнее и постояннее государей, а народные прави­
тельства лучше тирании.
Но можно ли избежать тирании? Вновь возникает вопрос о
средствах. И вновь Макиавелли приходит к выводу: в истории
если и не все, то очень многое сводится к силе, прозорливо
замечая при этом, что она часто зависит от общественного мне­
ния, а то, в свою очередь, от пропаганды. Даже сегодня с этим
трудно не согласиться.
Новое воззрение на мир не осталось чисто итальянским. До­
вольно быстро оно распространилось во всей Западной Европе:
Франции, Англии, Германии, а также Испании. Так называе­
мое Северное Возрождение, расцвет которого приходится на
начало XVI столетия, совпадало с итальянским Возрождением
по основной направленности. В то же время они существенно
различались.
Гуманисты и на севере Европы стремились отойти от рели­
гии и церкви, подвергнув их критике; они воздали должное Че­
ловеку, творили и даже страдали ради его счастья. Но при всем
83
радикализме своих взглядов они едва ли смогли бы сказать, как
Н. Макиавелли: цель оправдывает средства. Важно также то, что
Северное Возрождение, возникнув как мировоззрение немно­
гих, едва ли не одиночек, стремилось стать шире, насколько это
было возможно. Немаловажно и то, что оно оказалось гораздо бли­
же к науке.
Одним из наиболее ярких и влиятельных представителей
Северного Возрождения был Эразм Роттердамский (1469 — 1536).
Его можно было бы назвать интеллектуальным вождем эпохи.
Недаром о нем говорили как об «оракуле Европы». Считалось за
честь встретиться с ним или же находиться в переписке.
Большой скептик в вопросах веры, Эразм откровенно пре­
зирал духовенство. Для этого у него было достаточно сугубо лич­
ных оснований.
Воспитываемый с детства опекунами, он был принужден
ими в конечном итоге постричься в монахи. В этом Эразм раска­
ивался всю свою жизнь, хотя монастырь и дал ему очень непло­
хое по тем временам образование. Именно образование позво­
лило потом покинуть монастырь. Какое-то время Эразм путеше­
ствовал по Европе; побывал он, в частности, в Парижском уни­
верситете, но, по его собственному признанию, не нашел там
ничего полезного для себя: пустые словопрения.
Знаменитый некогда Парижский университет стал в XVI в.
одним из центров средневековой схоластики. Ветры перемен не
коснулись его. Более того. Когда-то враждовавшие между собой
религиозные догматики всех оттенков объединились в борьбе с
гуманистами.
Нелегко им было. Новое еще робко. Всюду можно было ви­
деть, выражаясь словами В. Шекспира,
Достоинство, что просит подаянье,
Над простотой глумящуюся ложь,
Ничтожество в роскошном одеяньи...
И вдохновения зажатый рот,
И праведность на службе у порока.
Нужно было обладать незаурядной смелостью и убежденнос­
тью, чтобы противостоять всему этому.
О том, к каким идеалам стремился Э. Роттердамский, за что
он боролся, мы можем узнать, обратившись к единственной его
книге, которая и в наши дни находит читателей. Это — «Похваль­
ное слово глупости».
84
Автор прибегает здесь к более чем оригинальному приему, к
своеобразному маскараду: он не сам высказывает весьма горькие
истины. Эразм дает слово самой глупости, а та распевает себе
дифирамбы, безудержно хвалит себя. Не поймешь, кто, собствен­
но, говорит, — Эразм или глупость. А ей приходится прощать все.
Нарочитая двусмысленность обеспечивает автору позицию, к ко­
торой трудно придраться. Если кто-то и захотел бы это сделать,
задетый насмешкой, то он должен был бы признать, что прини­
мает всерьёз утверждения глупости. Маскарадная, шутовская по
форме ирония оказалась прекрасным способом выражения кра­
мольной мысли. Ст. Цвейг имел основания сказать, что «Похвала
глупости« принадлежит к числу самых действенных памфлетов,
когда-либо написанных.
В книге перед нами человеческая глупость в самых разнооб­
разных её проявлениях. Она охватывает все стороны жизни че­
ловека, все сословия, все виды деятельности.
...Кто может быть счастлив, не обольщаясь лестью и себялюби­
ем? Но такое счастье — глупость... Высшее счастье — то, которое
покоится на обмане, ибо так живётся легче: легче быть королём в
собственном воображении, чем на самом деле...
Нередко сатира сменяется прямым обличением, особенно
там, где речь идёт о церковных злоупотреблениях, таких, как
отпущение грехов за деньги. Не только епископы, кардиналы,
но и сам папа оказывается мишенью едких насмешек Эразма
Роттердамского. Монашеские ордена определяются как «сбори­
ще сумасшедших идиотов», хотя «сами они вполне собой до­
вольны».
Разве не идиотизм, спрашивал Эразм, полагать, будто религия
заключается в том, чтобы точно определить, сколько узлов необ­
ходимо монаху на башмаке или какого цвета должен быть его пояс,
какими вообще признаками должна отличаться его одежда, из ка­
кой ткани ее следует шить и т.д.
До высот сарказма поднимается Эразм, рисуя этих монахов
перед судом Христа:
«...один выставит напоказ свое брюхо, раздувшееся от рыбы
всевозможных пород. Другой вывалит сто мер псалмов. Иной ста­
нет бахвалиться тем, что пятьдесят лет подряд притрагивался к
деньгам не иначе, как обмотав предварительно пальцы... Но Хри­
стос прервет их... Однако на земле эти люди внушают страх, ибо
благодаря исповеди они знают много тайн и часто выбалтывают
их, когда напиваются пьяными.»
85
 Знаменитую книгу Э. Роттердамского венчает вывод о том,
что религия — одна из самых больших разновидностей глупости.
Эразм — не атеист. Но он пытается обосновать тот взгляд, что
истинная религия извращена священнослужителями, и вообще
подлинная вера идет от сердца, а не от убеждения. М.Лютер не
без основания обвинял Э. Роттердамского в том, что человечес­
кое в Христе значит для него больше, чем божественное.
Эразма можно было бы назвать одним из первых просветителей.
Именно первых. Он с должным почтением относится к авторитету
древних. Позднее лавина новых фактов заставит признать, что древ­
ние системы, способы объяснения мира пригодны далеко не всегда.
Эразм с этим еще не столкнется. Показательно: он интересуется
Колумбом меньше, чем легендарными аргонавтами.
И все же. Известно, например, что Э. Роттердамский считал
исключительно важным написание книги с целью научить лю­
дей говорить на латыни о будничных делах. В те годы подобная
книга была действительно нужна. Как и в эпоху Средневековья,
в ХУ и даже ХУ1 вв. латынь была по сути единственным языком,
на котором могли общаться ученые и просто грамотные люди,
если они говорили на разных языках.
Большим другом Эразма был выдающийся английский мыс­
литель XVI столетия Т. Мор (1478—1535). Он принадлежал к ари­
стократической элите Англии, довольно длительное время был
близок к королю, хотя не питал на этот счет никаких иллюзий.
Однажды, когда Мора в очередной раз поздравили с милости­
вым расположением короля, он ответил: «Если бы ценой моей
головы он мог бы завоевать какой-нибудь замок во Франции,
она тут же слетела бы с плеч».
Т. Мор не мог тогда знать, насколько он близок к истине.
Сначала он, еще будучи канцлером, впал в немилость, а затем
обвинён в государственной измене и обезглавлен. Причина лежала
на поверхности. В 1534 году король добился от парламента объяв­
ления его главой английской церкви вместо папы. Мор отказался
признать акт такого рода и заявил, что парламент не имел на то
права. Этого оказалось достаточно для того, чтобы расправиться с
Т. Мором.
Из многогранного творческого наследия английского мыс­
лителя следует выделить его знаменитую «Утопию», выдающий­
ся литературный памятник раннего утопического социализма.
Утопия — созданный фантазией Мора остров в южном по­
лушарии, который посетил некий моряк Рафаил Гитлодей. Он
86
провёл там 5 лет и возвратился в Англию лишь для того, чтобы
поведать людям о жизни на удивительном острове.
Но начинается «Утопия» с резкой критики порядков, суще­
ствующих в Англии. Именно в неприятии политики первоначаль­
ного капиталистического накопления, оборачивающейся массовой
нищетой, голодом («овцы пожирают людей») — корни ранних со­
циалистических утопий. Немалое значение имеет и то, что не где-
нибудь, а в Библии осуждается богатство и богатые, отрицается
собственность, утверждается необходимость равенства всех людей.
Эта часть библейского учения была понятна и привлекательна
для многих: она питала самые разнообразные варианты решения
земных проблем, основанные на идее социального равенства и со­
циальной справедливости. Другой вопрос, что они были и не могли
не быть утопичными.
В моровской Утопии, как и в государстве Платона, все нахо­
дится в общей собственности. Своего рода коммунизм. В беседе с
Гитлодеем автор не может обойти мнение, что люди, лишен­
ные собственности и стимулов к труду, неизбежно превратятся
в бездельников. Гитлодей возражает, но едва ли убедительно,
особенно если принять во внимание более поздний историчес­
кий опыт.
В Утопии 54 города, построенных по единому образцу. Все
улицы, все дома одинаковы. Замков нет; входить можно в любой
дом. Раз в десять лет жители меняют дома. Одеваются утопийцы
тоже одинаково. Каждое семейство (а оно в Утопии очень большое,
типа патриархальных семейств древности) само изготовляет для
себя самое необходимое. Питаются утопийцы сообща в своего рода
больших столовых.
Все — мужчины и женщины — работают по 6 часов в день, три
часа до обеда, три после. Грязную работу выполняют рабы. Это
люди, осужденные за позорные деяния, или иноземцы, которые у
себя на родине были приговорены к казни. Утопийцы же согласи­
лись принять их к себе как рабов.
Шестичасового труда вполне достаточно. Обстоятельство,
которое Мор старательно подчеркивает, замечая:
«...если только шесть часов уходит на работу, то отсюда мож­
но, пожалуй, вывести предположение, что следствием этого
является известный недостаток в предметах первой необходимости.
Но в действительности этого отнюдь нет; мало того, такое количе­
ство времени не только вполне достаточно для запаса всем необхо­
димым для жизни и ее удобств, но дает даже известный достаток.
87
 Это будет понятно и вам, если только вы поглубже вдумаетесь,
какая огромная часть населения у других народов живет без дела:
во-первых, почти все женщины — половина общей массы, а если
где женщины заняты работой, то там обычно взамен их храпят
мужчины. Вдобавок к этому, какую огромную и какую праздную
толпу представляют священники и так называемые чернецы! При­
кинь сюда всех богачей, особенно владельцев поместий, которых
обычно именуют благородными или знатью; причисли к ним че­
лядь, именно весь этот сброд ливрейных бездельников; присоеди­
ни, наконец, крепких и сильных нищих, предающихся праздности
под предлогом какой-либо болезни, — и в результате тебе придет­
ся признать, что число тех, чьим трудом создается все то, чем
пользуются смертные, гораздо меньше, чем ты думал. Поразмысли
теперь, сколь немногие из этих лиц заняты необходимыми ремес­
лами; именно, раз мы все меряем на деньги, то неизбежно должны
находить себе применение многие занятия, совершенно пустые и
излишние, служащие только роскоши и похоти... Но возьмем всех
тех лиц, которые заняты теперь бесполезными ремеслами, и вдоба­
вок всю эту изнывающую от безделья и праздности массу людей,
каждый из которых потребляет столько продуктов, производимых
трудами других, сколько нужно для двух изготовителей этих про­
дуктов; так вот, повторяю, если всю совокупность этих лиц поста­
вить на работу, и притом полезную, то можно легко заметить, как
немного времени нужно было бы для приготовления в достаточном
количестве и даже с избытком всего того, что требуют принципы
пользы или удобства (прибавь также — и удовольствия, но только
настоящего, естественного)».
Т. Мор утверждает, что утопийцы «оставляют нас далеко по­
зади своим усердием и трудолюбием». Но что заставляет их столь
усердно трудиться? Сколько-нибудь удовлетворительного ответа
мы не получаем.
Небезынтересно, что у утопийцев есть и жемчуг, и бриллиан­
ты, но они служат украшением... для малолеток. Что касается зо­
лота, то оно идет на изготовление ночных горшков9. «Наконец,
у всех, опозоривших себя каким-либо преступлением, в ушах ви­
сят золотые кольца, золото обвивает пальцы, шею опоясывает
золотая цепь и, наконец, голова окружена золотым обручем. Та-
9
Мысль эта прозвучит потом и у К. Маркса, и у В. И. Ленина
88
ким образом, утопийцы всячески стараются о том, чтобы золото
и серебро были у них в позоре».
Показательно, что жители Утопии вообще не пользуются день­
гами, но они при этом торгуют, главным образом затем, чтобы
получить железо. Все учатся военному делу ради трёх основных
целей: защитить себя, своего союзника и освободить угнетённый
народ от тирании.
Примечательно, что среди утопийцев много религий; при этом
царит веротерпимость, хотя те, кто не верит, не считаются пол­
ноправными гражданами. Гитлодей проповедовал среди жителей Уто­
пии христианство, заметив, что многие обратились в эту веру,
узнав, что Христос был противником частной собственности.
Всё это, бесспорно, во многом наивно с позиций нашего сегод­
няшнего опыта. Современники же, особенно гуманисты, серьёзно
восприняли идеи, высказанные в «Утопии». Тогда её читали и пере­
читывали; некоторые пытались выучить книгу Т. Мора наизусть. На­
шлись и такие, которые, не поняв, что речь идёт в конечном итоге
лишь о фантазии, вылившейся в своего рода литературную мисти­
фикацию, всерьёз были готовы отправиться на поиски Утопии.
Т. Мор уже умер, когда в Италии появился монах Т. Кампанел-
ла (1568—1639), мыслитель, пришедший к выводу о необходимо­
сти больших общественных преобразований... в соответствии с хри­
стианской совестью и ради царства божьего на земле.
Так же, как и Мор, Кампанелла убежден в необходимости
ликвидации частной собственности, но в отличие от своего ан­
глийского предшественника он считает, что для этого понадо­
бится сила, массовое восстание.
Мы не знаем, сколь радикальными были представления о
переустройстве общества у молодого Кампанеллы; известно,
однако, что он участвовал в заговоре (в Калабрии), бежал, был
схвачен, осужден на пожизненное заключение. Провел в тюрьме
более 25 лет; там написал большинство своих книг, в том числе
наиболее известную — «Город Солнца».
Это тоже утопия. Город Солнца — идеализированная, похо­
жая на монастырскую, система, во главе которой стоит жрец. У
него несколько помощников. Каждый занимается определенны­
ми вопросами: войны и мира, ремесел, свободных искусств, наук
и образования, медицины, земледелия и т.д.
В основных же своих чертах, и это показательно, принципы
организации города-государства у Кампанеллы похожи на те, что
предложил Т. Мор.
89
 Относительно недолгую эпоху Возрождения в Европе сменяет
так называемая Реформация. По самому смыслу слова она предпо­
лагала реформу католической церкви, которая в конкретных своих
делах вызывала всё большее возмущение масс. Идея необходимости
радикальных преобразований в деятельности церкви укоренилась и
в сознании значительной части духовенства.
Реформация связана с именами трех великих людей — Люте­
ра, Кальвина и Лойолы. Будучи людьми глубоко верующими и же­
лая защитить веру, они выступали против идеологии Возрожде­
ния. Но они подняли восстание и против папы. Их глубоко возму­
щала ситуация, когда глава церкви сидит на троне в одеянии, усы­
панном драгоценностями. Он сопоставлялся с нищим Христом, и
вывод делался, понятно, не в пользу папы. Наибольшее негодование
вызывало у реформаторов то, что глава римско-католической церк­
ви и другие представители церковной иерархии вольны были отпус­
кать и отпускали за деньги грехи.
Первоначально М. Лютер начал по сути мировоззренческий спор.
Истово верующий молодой монах увидел вопиющее противоречие
между тем, что написано в Библии (а там, как известно, пропове­
дуется простота, даже аскетизм, непротивление злу насилием и
другие нормы жизни как идущие от Христа и завещанные им чело­
вечеству), и тем, как извращаются эти нормы не где-нибудь, а в
церкви, и не кем-нибудь, а ее представителями. Монахи, среди
которых был М. Лютер, не составляли исключения.
Будущий вождь Реформации Лютер поначалу рьяно исполнял
требования монашеского образа жизни: подвергал себя всевозмож­
ным лишениям, проводил дни и ночи в посте и молитве, по целым
дням не принимал ни пищи, ни питья — испытывал на себе все
монашеское самоистязание с такой ревностью, как будто хотел,
действительно, «приступом взять» царство небесное. Словом, это
был совершенный монах. Но именно отсюда, из аскетизма, выросло
воинствующее неприятие ханжества, прикрывавшего порок, нару­
шение всех и всяческих заповедей Христа.
Вот какой видит возникшую для монаха Лютера ситуацию
Л. Шестов:
«Он пошёл в монастырь единственно потому, что видел в
монашестве лучшую возможность служения Богу. И этому Люте­
ру пришлось, после десяти лет монашества, убедиться, что он
попал в стан Антихриста, что он служит не Христу, а его вечно­
му и непримиримому врагу. Он, решившийся вопреки советам
друзей и против воли отца дать тяжкие обеты бедности, воздер-
90
жания и послушания, надеялся, что своими трудами он совер­
шит угодное Богу — и вдруг убедился, как он впоследствии рас­
сказывал, что, произнося монашеские обеты, он тем самым от­
рекался от Бога... переступая порог монастыря, он думал, что
идет хотя и мучительно трудным, но прямым и ближайшим пу­
тем к спасению... впоследствии... ему внезапно «открылось», что
там, где он надеялся найти спасение, его ждала вечная гибель...
Когда Лютер шел в монастырь, он был глубоко убежден в своей
правоте; когда он покидал монастырь, он тоже был убежден,
что оставаться в монастыре, — значит, погубить свою душу».
Возникла мучительная проблема: как спасти душу, самого
себя — Лютер был буквально раздавлен ощущением собствен­
ной греховности и непонятности того, что нужно сделать для
спасения.
В поисках ответа он обратился к евангельскому мифу, свя­
щенному писанию, как бы заново прочтя его. И тогда стали
очевидными все противоречия, несообразности в деятельнос­
ти церкви.
Лютеровское обращение к Библии оказалось весьма опас­
ным для религиозных верхов: ее можно по-разному трактовать,
кое-что спрятать, не заметить, но нельзя сказать, что там напи­
сана неправда. А это означало: задача, которую поставил перед
собой М. Лютер, — восстановить христианство в его первоначаль­
ной чистоте, — стала миной, подведенной под власть, точнее,
всевластие католической церкви. «Лютер, — писал Э. Роттердамс­
кий, — совершил два греха: он тронул корону папы и животы
монахов».
Сначала восстал только М. Лютер. Но встанем на мгновение на
его позицию: долг христианина, осознавшего, что грубо извраща­
ется и нарушается завет Бога, — нести истину веры другим.
Лютер делает это в весьма своеобразной форме.
31 октября 1517 г. (дата вошла в историю, стала символом)
на двери одной из немецких церквей М. Лютер прикрепил свои
ставшие потом знаменитыми 95 тезисов. В них резко осуждалась
продажа индульгенций. Разрешив ее, говорил Лютер, римская
церковь вызвала к жизни чудовищную ложь и принудила верую­
щих не любить, а бояться Бога. Получается, что не тот, кто ве­
рит, а тот, у кого есть деньги, оказывается очищенным от всех
грехов. Но если отпущение грехов можно купить, то кто же ста­
нет искренне раскаиваться? Нет, заявлял МЛютер, все это иска­
жение Христова учения.
91
 Одно лишь раскаяние, идущее от самой души верующего, одна
лишь его глубокая вера открывает врата в царство Божие. Обра­
тившись к Евангелию, он, Лютер, нашел в нем истину, которую
утаил католический Рим: веруя, человек не должен бояться гнева
Господа, он смело может предстать пред его очи, ибо никаких
адских мук ему не суждено. В Библии не говорится об аде.
И начинается титаническая борьба, которая вначале выглядит
чуть ли не как борьба М. Лютера со всем миром, но которая,
поскольку семена учения реформаторов падают на подготовлен­
ную почву, становится делом народов и государств. Лютеровс-
кая позиция была понята и принималась многими — от просто­
людина до императора.
Меньше всего реформаторы стремились быть философами.
Они принципиально не рассуждают о том, чего нет в Священ­
ном писании и что не имеет отношения к истинной вере. Цель
их ясна: очистить веру от искажений. Но развернувшаяся под
лозунгами Реформации борьба вышла далеко за пределы этой
очевидной цели. Объективно она ослабляла некогда монолитное
папство, католическую церковь вообще. Происходило небыва­
лое ранее падение ее авторитета.
Теперь уже как бы изнутри поколеблена система казавшихся
незыблемыми догм, подорваны претензии духовенства на осо­
бое, тем более господствующее положение в обществе. Оно лиши­
лось права карать или миловать, выступая от имени высшей силы
— Бога. В этом Реформация сливается с Гуманизмом, идеи которо­
го она отвергла. Но зовут вожди Реформации не вперед, а назад,
занимая в целом консервативные, а то и откровенно реакционные
позиции.
Когда в той же Германии в 1525 г. развернулась Великая крес­
тьянская война, направленная уже не против многочисленных
нарушений и злоупотреблений церкви, а подрывающая феодаль­
ные порядки в целом, реформаторы поспешили поддержать фе­
одалов. Тот же «неистовый Лютер» взывал: «Кто погибнет за кня­
зей — станет святым мучеником, кто не за них падет, отправится к
дьяволу, а потому надо бить, душить, колоть — кто где может,
памятуя, что нет ничего более ядовитого, зловредного и дьявольс­
кого, чем бунтовщик.»
В непосредственной практике реформаторов столь же мало
привлекательного. От М. Лютера при всей его субъективной чест­
ности веет мракобесием. Но и Кальвин, отдававший указания и
лично сжигавший на кострах ведьм и еретиков, или религиоз-
92
ный фанатик Лойола, боровшийся с лучшим, что было в италь­
янском Возрождении, проявлявший недоверие и враждебность
ко всем старым и новым культурным ценностям, если они не­
посредственно не связаны с религией, ничуть не привлекатель­
нее.
На какое-то время официальной церкви, папству, удается было,
восстановить утраченные позиции; в той же Италии, где почти
столетие существовало и пустило глубокие корни свободомыслие,
вновь появляются все атрибуты средневековья, даже инквизиция.
Она свирепствует с такой беспощадностью, какая была лишь в
«века мрака». Этот период в истории обозначается как Контрре­
формация.
Люди вновь погружаются в атмосферу массового психоза.
Образно, но по сути очень верно обрисовал возникшую ситуа­
цию русский писатель Д.С. Мережковский:
«Безумие... царствовало в застенках инквизиции среди жертв
и палачей... Здравомыслящие люди верили тому, над чем в обык­
новенное время смеялись, как над глупыми баснями. Слуги по­
казывали на господ своих, жены на мужей, дети на родителей.
Одну старуху сожгли за то, что она сказала: «Да поможет мне
черт, если не Бог!» Другую объявили ведьмой потому, что коро­
ва её, по мнению соседок, давала втрое больше молока, чем
следует... Всё казалось возможным: исчезала граница между явью
и бредом. Ходили слухи о том, что фра Джорджо открыл в Лом­
бардии заговор 12000 ведьм и колдунов, поклявшихся произве­
сти в течение трёх лет такие неурожаи по всей Италии, что люди
принуждены будут пожирать друг друга, как звери... Обычные
пытки казались игрой по -сравнению с новыми утонченными
муками... Например, пыткою бессонницей... состоявшей в том,
что подсудимых, не давая им уснуть в течение нескольких дней
и ночей, гоняли по переходам тюрьмы, так что ноги их покры­
вались язвами, и несчастные впадали в умоисступление... Уны­
ние граждан достигло крайней степени».
Это была своего рода плата за страх, пережитый церковью в
условиях ширившегося распространения гуманистических идей,
с одной стороны, лозунгов и идей Реформации, с другой. В сво­
ей энциклике (послании ко всем католикам) папа Григорий XVI
признавал: «Мы охвачены ужасом, видя, какими чудовищными
учениями, сколь гнусными заблуждениями наводнены мы из-за
этого потока книг, сочинений всякого рода, писаний, коих пла­
чевное извержение рассеяло мерзость по лицу земли».
93
 Торжество Контрреформации, однако, было недолгим. Про­
должавшаяся борьба реформаторов-протестантов и правоверных
католиков настолько в конечном итоге ослабила и тех, и дру­
гих, что дала возможность вновь проявиться свободомыслию. На
этот раз оно было гораздо теснее связано с наукой, также пере­
живавшей период подъёма. Достижения науки стимулировали
собственно философскую мысль.
Имена трех учёных следует выделить особо. Это — Коперник,
Галилей, Ньютон.
Н.Коперник (1473—1543) — польский священник безупреч­
ной, как он сам считал, веры, — посвящая свой досуг астроно­
мии, пришёл к убеждению, что не Солнце вращается вокруг
Земли, а Земля вокруг Солнца. Страх перед церковной цензурой
и возможным преследованием заставил его отложить публика­
цию основной своей работы «Об обращении небесных сфер».
Опубликованная после смерти автора, она не подверглась вна­
чале официальному осуждению. Возможно, сыграла здесь свою
роль оговорка в предисловии, что новый взгляд на мироздание —
всего лишь гипотеза, или то обстоятельство, что книга была по­
священа не кому-нибудь, а папе Павлу III.
Во всяком случае, церковь не сразу поняла грозную опас­
ность учения Коперника. Занятая борьбой с реформаторами-про­
тестантами, она не обратила внимания на малодоступную по
языку и изложению книгу. Только в начале XVII в. учение, став­
шее достаточно известным и нашедшее сторонников, было зап­
рещено Римом как «глупое, философски ложное, решительно
противоречащее Священному писанию и прямо еретическое».
Книга была сожжена рукой палача и включена в «Индекс» —
список официально запрещенных церковью книг, как было ска­
зано, впредь до исправления ошибок. Лишь в 1835 г. запрет был
снят.
Главное в концепции Н. Коперника — развенчание представ­
ления о Земле как центре Вселенной, низведение ее до положе­
ния обычной планеты.
Трудно представить себе что-либо более противоречащее хри­
стианскому вероучению, подрывающее идеальную, в представ­
лении церковников, картину мира.
Б. Рассел справедливо заметил по этому поводу: если Солнце,
Луна, планеты и неподвижные звезды обращаются вокруг Земли,
легко предположить, что они существуют исключительно для нас,
а мы представляем предмет особого интереса для Творца. Но после
94
того, как Коперник и его последователи убедили мир, что враща­
емся-то на самом деле мы, а звезды и не замечают нашей Земли;
когда оказалось, что Земля очень мала в сравнении с некоторыми
планетами, а те малы в сравнении с Солнцем; когда с помощью
вычислений и телескопа были установлены размеры Солнечной
системы, Галактики и, наконец, Вселенной, состоящей из беско­
нечного числа галактик, — тогда очень трудно стало верить... Са­
мые простые соображения приводили к мысли, что мы, видимо,
не являемся целью Вселенной; пошатнувшееся достоинство нашеп­
тывало, что если не мы — цель Вселенной, то у нее, скорее всего,
вовсе нет цели.
Католический Рим был взбешен. Мало что значило то обсто­
ятельство, что сам Коперник считал свою теорию не противоре­
чащей Библии. Однозначно негативной была и позиция протес­
тантов. Когда М. Лютера ознакомили с взглядами Коперника, он
открыто высказывал своё возмущение: «Люди слушают выскоч­
ку-астролога, который тщится доказать, что вращается Земля, а
не небеса или небесный свод, Солнце и Луна... Этот дурак хочет
перевернуть всю астрономию, но Священное писание говорит
нам, что Иисус приказал остановиться Солнцу, а не Земле».
Подобным же образом, т.е. текстом из Библии, опровергал
польского мыслителя и Кальвин, восклицая при этом: «Кто ос­
мелится поставить авторитет Коперника выше авторитета Св.
духа?»
Н. Коперник не дал исчерпывающих доказательств в пользу
гелиоцентрической системы, того взгляда на мир, что Земля —
лишь одна из планет, вращающихся вокруг Солнца. Первым извес­
тным мыслителем, который попытался это сделать, приняв идеи
Коперника, был Д. Бруно. Он активно пропагандировал новый взгляд
на мир.
Небезынтересно, что Бруно был монахом того же монастыря,
куда за три века до него удалился Ф. Аквинский, но даже там не
отличался особой набожностью. В 1575 г. ему предъявляют грозное
по тем временам обвинение в ереси. Д. Бруно сбрасывает монашес­
кую рясу и отправляется странствовать по Европе. В 1592 г. он попа­
дает-таки в хитро расставленные инквизицией сети.
Сохранился донос, на основании которого был схвачен Д. Бру­
но. Вот его основное содержание:
— Я, Джованни Мочениго... доношу по долгу совести... духов­
нику о том, что много слышал от Джордано Бруно... когда бесе­
довал с ним в своём доме, что... ему не нравится никакая рели-
95
гия, что Христос был обманщиком и совершал обманы для со­
вращения народа, и потому легко мог предвидеть, что будет по­
вешен... что мир вечен и существуют бесконечные миры; что Хри­
стос совершал мнимые чудеса и был магом, как и апостолы, и
что у него самого хватило бы духу сделать то же самое и даже
гораздо больше, чем они; что Христос умирал не по доброй воле
и, насколько мог, старался избежать смерти; что возмездия за
грехи не существует; ...что надо прекратить богословские препи­
рательства и отнять доходы у монахов, ибо они позорят мир... что
все они — ослы, что все наши мнения являются учением ослов...
что для добродетельной жизни совершенно достаточно не делать
другим то, чего не желаешь себе самому... Он сообщил, что уже
раньше был обвинен инквизицией в Риме и, если бы не скрыл­
ся, был бы схвачен.
Подвергнув Дж. Бруно пыщам и издевательствам, инквизиция
передала его в руки светских властей. Они должны были привести
приговор в исполнение. А приговор содержал обычную, но одно­
временно полную издевательства формулировку: «Поступить с ним
по возможности кротко и без пролития крови», иначе говоря: сжечь
живьем... Мыслитель ответил на приговор гордыми словами: «Вы
произносите приговор с большим страхом, чем я его выслушиваю».
В момент казни Бруно отвернулся от распятия, которое ему протя­
нули сквозь пламя.
Подобная расправа была далеко не единичным фактом. Че­
рез 19 лет после сожжения на костре Дж. Бруно инквизиция
безжалостно расправилась с другим вольнодумцем — Лючи-
лио Ванини. Ему вырвали язык, затем повесили, сожгли и прах
развеяли по ветру. Но всё было тщетно. Костры апостолов мра­
кобесия уже не могли остановить ищущую мысль, науку и
философию.
Известный поэт Э. Верхарн писал в этой связи:
О, сколько времени низверглось в бездну лет,
И сколько здесь тревог и упований было,
Каких умов огонь усталость погасила,
Чтобы забрезжить мог уверенности свет!
А заблужденья, а темницы веры,
Куда был доступ знанью прегражден,
И на горе, вверху, победы возглас первый,
Что ропотом толпы мгновенно заглушён!
96
&
Вот жар костров, орудия позора,
Распятий лес, костей на дыбе хруст, —
С бескровных лиц глядят безумья взоры,
Но слово истины летит с кровавых уст!
То высится науки здание,
Стремящейся сквозь факты в даль познанья.
Идеи Коперника и Дж. Бруно в той части, которая касалась
астрономии, подхватил И. Кеплер. Первым из крупных и авто­
ритетных ученых он признал гелиоцентрическую систему, раз­
вил её.
Но подлинными родоначальниками современной науки, за­
ложившими её краеугольные камни, считаются Г. Галилей (1564—
1642) и И. Ньютон (1643-1727).
Галилей — не только выдающийся астроном, который го­
рячо отстаивал гелиоцентрическую систему. Пытаясь глубже
проникнуть в тайны мироздания, он, услышав, что какой-то
голландец изобрел телескоп, сам сделал телескоп и обнару­
жил, благодаря ему, ряд неизвестных явлений: новые звезды,
спутники Юпитера, кольца Сатурна, кратеры на поверхности
Луны.
Насколько все это было ново, можно судить по тому, что
не только церковники, но и многие, относившие себя к уче­
ным, поносили телескоп, отказывались смотреть в него, ут­
верждая, что все, обнаруживаемое с его помощью, не более
чем иллюзия. А что оставалось делать? Ведь те же подобные
земным кратеры на поверхности Луны подрывали освященную
церковью устоявшуюся точку зрения, что Луна в силу ее боже­
ственного происхождения обладает идеально гладкой поверх­
ностью.
Г. Галилею принадлежит заслуга открытия и формулирования
начал термодинамики. Он первым совершил истинное святотат­
ство: применил земные законы динамики к объяснению движе­
ния небесных тел.
Мыслитель стал ненавистен церкви. Инквизиция преследова­
ла его, осудив вначале секретно, а затем, поскольку Галилео Га­
лилей не прекращал поисков и пропаганды своих взглядов, пуб­
лично — в 1633 г. Подвергнутый «спасительному покаянию», он,
стоя на коленях, произнес длинную формулу отречения, сочи­
ненную инквизиторами: «Я отрекаюсь, проклиная, и отвраща-
4 М. В. Вальяно
97
юсь от ошибок и ересей... и клянусь, что никогда более не буду
произносить или утверждать ничего, что бы — на словах или в
письменной форме — могло навлечь на меня подозрение в чем-
либо подобном». Имелось в виду, понятно, то, чему учил Гали­
лей.
Церковники торжествовали победу. Им было важно добить­
ся именно покаяния вольнодумца; действительного или мни­
мого, значения не имело. Судьба ученого должна была предос­
теречь других.
Предотвратить своё будущее поражение церковь, однако, была
уже не в состоянии, теряя одну позицию за другой. Уходил в
прошлое старый стиль мышления.
В год смерти Г. Галилея в Англии родился И. Ньютон. Именно
ему суждено было стать провозвестником полной и окончатель­
ной победы разума над мракобесием. Единственное, для чего,
например, Ньютону нужен Бог, — это чтобы объяснить, как мир
начал развиваться, откуда то же вечное движение планет. Пред­
положив, что Бог «толкнул» мир, Ньютон пытается объяснить
его дальнейшее развитие, все процессы, в нем происходящие,
естественными причинами, механическими по преимуществу.
Механика и математика были, благодаря великому английс­
кому ученому, подняты на небывалую ранее высоту. И в других
областях знания наблюдался заметный прогресс. Достаточно на­
звать здесь имена ученых XVI — XVII вв.: Торричелли, Гарвей,
Левенгук, Р. Бойль.
Торжество науки возродило человеческую гордость, что на­
шло отражение в искусстве и собственно философии. Во Фран­
ции творят М. Монтень и Ф. Рабле. В Испании появляются романы
бессмертного Сервантеса, в Англии обретают известность пьесы
В. Шекспира. Начинается Новое время.
Вопросы для повторения
1. В чем сущность и каково значение эпохи Возрождения?
2. Возрождение в Италии- и Северное Возрождение.
3. Реформация и ослабление позиций католической церкви
Контрреформация.
4. Наука и культура эпохи.
98
Возрождение и Реформация
Итальянское Возрождение таило в себе все положительные силы,
которым мы обязаны современной культурой, именно: освобожде­
ние мысли, презрение к авторитетам, победу образования над вы­
сокомерием родовой знати, восторженную любовь к науке и науч­
ному прошлому людей, снятие оков с личности, пламя правдивос­
ти и отвращение к пустой внешности и эффекту. (Это пламя вспы­
хивало в целом множестве художественных характеров, которые
требовали от себя совершенства своих произведений, и одного лишь
совершенства в союзе с высшей нравственной чистотой); более того,
Возрождение обладало положительными силами, которые во всей
современной культуре ещё не обнаружились столь же могущественно.
То был золотой век нашего тысячелетия, несмотря на все его пятна
и пороки. На его фоне немецкая Реформация выделяется как энер­
гичный протест отсталых умов, которые еще отнюдь не насытились
миросозерцанием средних веков и ощущали признаки его разложе­
ния — необычайно плоский и внешний характер религиозной жиз­
ни — не с восхищением, как это следовало, а с глубоким недоволь­
ством. Со своею северной силой и твердолобием они снова отброси­
ли человечество назад и добились Контрреформации, т.е. католи­
ческого христианства самообороны, с жестокостями осадного по­
ложения, задержали на два или три столетия полное пробуждение и
торжество наук и сделали, по-видимому, навсегда невозможным
совершенное слияние античного и современного духа. Великая за­
дача Возрождения не могла быть доведена до конца, протест отста­
лого германства (которое в средние века имело достаточно разума,
чтобы постоянно, к своему благу, переходить через Альпы) воспре­
пятствовал этому. Случайно, исключительно из-за сложившихся по­
литических условий Лютер в ту пору уцелел и этот протест приоб­
рёл силу: ибо его защищал император, чтобы использовать его ре­
форму как орудие давления на папу, и, с другой стороны, ему втайне
покровительствовал папа, чтобы использовать протестантских вла­
стителей в противовес императору. Без этого случайного совпаде­
ния намерений Лютер был бы сожжён, подобно Гусу, — и утрен­
няя заря Просвещения взошла бы несколько ранее и с более пре­
красным, неведомым нам теперь сиянием.
В вышеприведенных рассуждениях Ф. Ницше есть, без сомне­
ния, большое рациональное зерно. Но нет ли здесь некоторого
упрощения? Попробуйте сколько-нибудь аргументированно сфор­
мулировать свое мнение по этому вопросу.
4* 99
 В. Тендряков, рассуждая о жизненности социалистической
утопии, позволил себе интересный литературный приём. Он
представил и попытался изобразить, во что неизбежно, по его
мнению, выродилась бы фантазия Т. Кампанеллы, просуще­
ствуй она некоторое время в действительности. Безрадостная,
трагичная картина. Мрак вместо Солнца. А почему — выясняет­
ся из беседы бывшего верховного правителя города — Сола и
придумавшего его Кампанеллы, когда они встречаются, и не
где-нибудь — в темнице.
«И Сол заговорил из темноты:
— Всё, в чем они нуждаются, они получают от общины...»
Твои слова, Томазо, — о нас. Ты предлагал именно так и жить:
сообща работать, складывать всё в один общий котёл, из него
сообща черпать.
— Разве это не верно, Сол ?
— Всё, в чём они нуждаются... М-да-а... А в чём?.. Скажи
про себя: что тебе нужно для жизни?
— Я никогда не желал иметь много — хлеб, вино, свечи для
работы по вечерам, бумага, чтоб писать, ну и самая скромная
одежда, чтоб прикрыть наготу.
— И книги...
— И книги, конечно.
— И у тебя еще собрана небольшая коллекция старинных
монет. Ты о ней почему-то не упомянул. Так ли уж она необхо­
дима для жизни?
— Единственное, чем я тешил себя в часы отдыха.
— И тебя в последнее время не носят больные ноги. Хотел бы
ты иметь экипаж:? Как бы, наверное, он облегчил твою жизнь...
Кампанелла промолчал.
— Вот видишь, — продолжал Сол, — даже ты про себя не
скажешь точно, что тебе нужно, где твой рубеж желаний. А
почему другие должны себя ограничивать ? Наверное, лишь мер­
твый перестает желать себе большего.
— На этот счет, если помнишь, я говорил: «И должностные
лица тщательно следят, чтобы никто не получал больше, чем
следует».
— Кому сколько следует?.. Как это определить?
100
Кампанелла решительно ответил:
— Только уняв аппетиты, Сол. До необходимого! Простая,
здоровая пища, добротная, но не роскошная одежда, крыша над
головой...
— Мы так и поступили, Томазо. Установили давать всем
только самое необходимое. Конечно, уж никаких ценных коллек­
ций иметь не полагалось...
— Это справедливо, Сол.
— Нет, Томазо, это оказалось ужасной несправедливостью.
С нее-то и началась та чума, которая погубила город.
И Кампанелла тяжело колыхнулся в темноте.
— Не верю, Сол! Какая же несправедливость, когда у всех
все одинаково, нет повода кому-то завидовать, на что-то
обижаться.
— Увы, повод есть — и серьезный.
— Только у ненасытно жадных, Сол, у отпетых негодяев!
— Наоборот, Томазо, у самых достойных граждан, у тех,
кто способен лучше других, самоотверженнее других трудиться.
— Ты смеешься надо мной, Сол!
— До смеха ли мне, когда сижу здесь. Вдумайся, Томазо:
способный труженик, не жалеющий себя на работе, дает общи­
не много, а рядом с ним другой по неумелости или по лени еле-еле
пошевеливается, от него мало пользы. Но получали-то они оди­
наково необходимое — пищу, одежду, крышу над головой. По­
ставь себя на место добросовестного гражданина, надрывающе­
гося на работе. Как ему не задуматься: я добываю, а за мой
счет живет бездельник. И справедливо ли это, Томазо?
Томазо озадаченно промолчал.
— И вот наши лучшие труженики перестали надрываться,
начали подравниваться под тех, кто работал из рук вон плохо.
День за днем незаметно падало уважение к труду. Наши поля и
виноградники стали дурно обрабатываться, мы все меньше и мень­
ше получали хлеба и вина, наши стада хирели, наши ткацкие
мастерские выпускали недобротную ткань, и ее не хватало на
одежду. В наш город пришла нищета. Мы уже не могли ни на­
кормить людей, ни одеть, ни отремонтировать их жилища. Го­
род превратился в сборище бездельников.
101
 Кампанелла взорвался:
— Нерадивых следовало бы наказывать, а усердных поощ­
рять! Должны же вовремя сообразить.
— Ты наивен, Томазо Кампанелла. Тебе все кажется про­
стым и легким, — бесстрастно возразил из темноты Сол. —
Подскажи: как отличить нерадивого от усердного ? Кто должен
это сделать ? Надсмотрщик с плетью ? Пусть он следит и под­
гоняет ? Пусть он распределяет, кому за работу пожирней ку­
сок, а кому наказание? Чем тогда этот надсмотрщик лучше
хозяина? Можно ли после этого говорить: у нас все общее?
— Надо было сделать так, чтоб каждый следил за своим
товарищем, сообщал выбранному лицу, сколько его сосед сделал.
Сделал мало — хлеб и вода, не слишком много — не слишком
хороший обед, много — ешь досыта. Проще простого!
— Очень просто, Томазо. И мы тоже, как и ты, клюнули
на эту простоту... Следи за своим товарищем по работе! До­
носи на него! Я уж не говорю, что все стали работать плохо,
— на каждого можно было донести, испортить ему существо­
вание. Но теперь еще для каждого гражданина Города Солнца
товарищ по труду становился врагом, которого надо уличить
раньше, чем он уличит тебя. Спеши оболгать, иначе оболжет
он, постарайся запугать, не то сам станешь жить в страхе
перед ним. Мы превратили наш город в кипящую ненавистью
клоаку, но не получили взамен ничего. Из того, что нам доно­
сили, нельзя было понять, где наглая и бесстыдная ложь, а где
правда, где злостные наветы, а где возмущение честного тру­
женика. Лгали чаще на тех, кто старательно работал, своим
трудом мог подвести бездельников, а потому нам чаще прихо­
дилось наказывать достойнейших людей. Мы добились, что их
совсем не стало. Ужасающая нищета, ненависть и ложь!.. Чума
набирала силу, благородный Томазо. И виной тому был слиш­
ком простой взгляд на жизнь».
Перечитав предложенный отрывок из «Покушения на мира­
жи» В. Тендрякова, скажите, в чем, по его мнению, самые сла­
бые места социалистической утопии? Как вы думаете, можно ли
их реально преодолеть?
Вспомните нашу совсем недавнюю историю, то общество,
которое определялось как социалистическое. Не оно ли подтолк­
нуло Тендрякова совершить «покушение на миражи»?
102
Глава 5.
Философия нового времени
(от Ф. Бэкона и Р. Декарта до Д. Юма)
Возрождение — это активно формирующийся новый взгляд
на мир. На первом этапе его необходимая составная часть — ссылка
на авторитеты древних. На последнем, заключительном, такая
ссылка возможна, даже желательна, но не обязательна. Важна
опора на науку, ее достижения.
Общество обнаруживает колоссальную потребность в науке. От
нее во все большей степени зависит развитие производства, тор­
говли, благоденствие нации. Научные достижения, однако, сколь
бы значительными они ни были, всех возникших в обществе про­
блем не решают.
Стремительно растущая буржуазия наращивает свой контроль
над экономической жизнью государства, но у нее связаны руки.
Земля и, что важно, политическая власть, — у дворян, которых
поддерживает церковь. Они превращаются в мощный тормоз. Уб­
рать его можно, только восстав против монополии дворянства на
власть и ослабив духовную диктатуру церкви, которая освящает
эту власть. Самоочевидно: второе должно предшествовать первому.
Вначале следует убедить людей в необходимости радикальных пре­
образований в их жизни.
Именно отсюда вырастает та система взглядов на мир и человека
в этом мире, которая получила название философии Нового време­
ни. Это своего рода манифест выходящих на историческую арену
социальных слоев, поднимающей голову буржуазии.
Четкой границы межу Возрождением и Новым временем,
понятно, нет. Ф. Бэкон (1561—1626), считающийся одним из осно­
вателей новой философии, — современник В. Шекспира.
Сын лорда-хранителя Большой печати, будущий философ
уже в 23 года был членом парламента. В 1617 г. получил долж­
ность своего отца, а через год стал лордом-канцлером, но про­
был он на этом посту всего лишь два года. Обвиненный в том, что
брал взятки, Бэкон был приговорен к 40 тыс. фунтов штрафа,
заключению в Тауэр и лишен права занимать в последующем ка­
кие-либо государственные должности. , . . ' ^
ю з */;• (\ •
 Бэкон едва ли был столь же чист перед законом, как Т. Мор,
но прегрешения его не так велики, как может показаться. Типич­
ная жертва придворных интриг, он жил в смутное для Англии
время, Якова II, когда коррупция, взяточничество, казнокрад­
ство стало обыденностью. Во всяком случае только широким рас­
пространением при дворе всех возможных пороков можно объяс­
нить ту форму, в которой вчера еще столь высокопоставленный
осужденный просит короля о смягчении приговора, предлагая... взят­
ку, правда, весьма необычную:
«... если Ваше Величество предоставит мне покой и досуг, а Бог
продлит мои дни, я подарю Вашему Величеству хорошую историю
Англии и лучший свод законов».
От штрафа Бэкон был освобожден, в Тауэре провел всего 2
дня, но к политической деятельности он уже не вернулся, най­
дя другое применение своим силам. Бывший лорд-канцлер при­
ступает к реализации давно задуманного энциклопедического
труда — Великого восстановления наук. Достаточно разработан­
ными в конечном итоге оказались лишь первые две его части:
«О достоинстве и приращении наук» и знаменитый «Новый Ор­
ганон».
Ф. Бэкон прекрасно понимает практическую значимость науч­
ного знания, хотя, вот парадокс, он не смог оценить по достоин­
ству многих поистине революционных открытий. Бэкон отвергал
теорию Коперника. Его не смог убедить даже Кеплер, придавший
гелиоцентрической системе большую стройность, выдвинувший
в ее защиту ряд дополнительных аргументов. Бэкон не осознал
действительного значения работ Гарвея, бывшего некоторое вре­
мя его личным врачом.
И все же Ф. Бэкон в полной мере отдает себе отчет в том, что
изобретение книгопечатания, пороха и компаса изменило облик и
состояние всего мира: «никакое учение, никакая звезда не могли
бы произвести большее действие на человеческие дела». Благодаря
науке, не без пафоса замечает он, человек становится равным богу.
Раздвигаются границы человеческого могущества.
Насколько научные интересы Ф. Бэкона были близки к кон­
кретным запросам, практике, можно судить по фактам, с на­
шей точки зрения, не столь и'значительным. Он и умер-то, про­
студившись, когда в многодневном эксперименте пытался вы­
яснить, как долго может храниться в снегу мясо птицы. Бэкон
рассуждал о консервировании фруктов и овощей, о повышении
удоев молока и др.
104
Во всем этом можно усмотреть обычный практицизм, тем
более, что удалившийся от суеты двора мыслитель сам дает повод.
Он рассуждает, к примеру, о пользе выращивания ранних ово­
щей, утверждая к тому же: поскольку они дороги, эксперимент
по выращиванию ранних овощей благороден. Едва ли, однако,
имеет смысл так упрощать. Ф. Бэкону важно было подчеркнуть,
что наука может принести и приносит непосредственную пользу.
И ему удалось это сделать.
Далеко не случайно последние 300 лет жизни человечества,
радикально преобразованных именно благодаря науке, нередко
называют бэконианской революцией.
Бэкон не первым выдвинул знаменитое положение «Знание
— сила», но он по-новому подчеркнул его важность. Вся бэконов-
ская философия — развернутая тому иллюстрация. Конечная цель
его учения: помочь человеку овладеть силами природы на основе
их познания. Инструментом же познания должен быть правиль­
ный метод.
Говоря о значимости правильного метода, необходимого во
всяком исследовании, в науке и собственно философии, Ф. Бэ­
кон прибегал к символической аллегории: бредущий в темноте
путник быстрее найдет дорогу, если в его руках — фонарь, ос­
вещающий путь. Так и в науке намного лучше, убедительнее
результат, если ученый имеет возможность опереться на верный
метод. По Бэкону, это индукция10. Обосновывая ее важность в на­
учном исследовании, философ замечает: «...мы не должны уподоб­
ляться ни паукам, которые ткут нить из самих себя, ни муравьям,
которые просто собирают, а быть подобными пчелам, которые и
собирают, и упорядочивают».
Конечно, и в этом случае бывают ошибки в познании. Избе­
жать многих из них можно лишь при ряде условий. Едва ли не
главное — отделить науку от религиозной догматики, схоласти­
ки. Не то чтобы Ф. Бэкон не принимал религию. «Отдайте вере
то, что принадлежит вере, — повторяет он библейский завет, по­
вторяет с целью возродить идею двойственности истины, утвер­
ждая: — Истины веры — одно (мы верим, не требуя доказательств),
истины науки — нечто принципиально иное (они базируются на
доказательствах, без которых просто лишены смысла)».
10
Индукция — путь изучения явлений, в ходе которого от отдельных фактов
идут к общим положениям, отдельные факты как бы наводят на общие
положения.
 Из других причин, ведущих к ошибкам в познании, философ
выделяет привычку поклонения «идолам». Их четыре вида.
Идолы рода, т. е. заблуждения, присущие человеческому роду
в целом. «Ум человека — неровное зеркало, которое, примеши­
вая к природе вещей свою природу, отражает вещи в искривлен­
ном и обезображенном виде».
Идолы пещеры — так обозначает Бэкон суеверия, заблуждения
отдельного человека, ограниченность горизонта мышления, при­
вычку судить обо всем, как бы мы сказали, «со всей колокольни».
Идолы пещеры — это привычка опираться на расхожие пред­
ставления, которые нередко весьма далеки от истины.
Наконец, Бэкон говорит о так называемых идолах театра,
при этом он считает их едва ли не основным препятствием на
пути познания. Под идолами театра понимается слепая вера в авто­
ритеты, в частности, бездумное следование древним мыслителям.
Показательно, что английский философ исключительно высо­
ко ценит Демокрита, постоянно ссылается на него, хотя и призна­
ет: познание античных авторов (Демокрит — не исключение) сви­
детельствует, скорее, об усердии, чем о какой-либо развитой на­
уке. Зато к Аристотелю Ф. Бэкон относится с плохо скрытой враж­
дой. И понятно почему. Аристотель — опора схоластики, а он с ней
страстно борется.
Бэкон интересовался, и серьезно, историей, вопросами госу­
дарственного устройства, пытался систематизировать законы. В этом
он не только продолжил традиции мыслителей эпохи Возрожде­
ния, но, что намного важнее, предвосхитил важное направление
дальнейших исследований.
Ф. Бэкон, наконец, — творец еще одной утопии. Она изложена
у него в «Новой Атлантиде». Речь идет о некоем острове в неиссле­
дованной еще части Тихого океана. Отличительной чертой людей,
там живущих, является высокий уровень образованности и вера в
возможности науки и техники. В распоряжении населяющих новую
Атлантиду масса технических новшеств, не известных остальному
человечеству. Среди них — летающие машины, подводные лодки и
многое другое. Пока это только фантазия, но сколь пророческая!
Где-то Ф. Бэкон наивен. Но он стоит у истоков философии и
науки Нового времени, предлагая своего рода программу их ис­
пользования, будучи убеждён, что при опоре на науку человек
способен подчинить своим целям материальный мир, «достичь
величия и могущества без помощи Бога». В этом, прежде всего,
историческая заслуга Ф. Бэкона.
106
Рядом с ним следует назвать Р. Декарта (1596—1650).
Тот, кому суждено было стать властителем дум не одного
поколения, окончил некогда знаменитый колледж Ла-Флеш. По
словам самого Декарта, там преподавали лучшие в Европе про­
фессора и была одна из богатейших по тем временам библиотек... с
большим числом запрещенных церковью книг.
Весьма специфический подбор книг объяснялся просто: в
борьбе со стремительно распространяющейся ересью инквизи­
ция все чаще сталкивалась с необходимостью принимать свой­
ственные ей меры — осуждение, запрет, сожжение на костре —
не только против вольнодумцев, но и против соответствующей
литературы. Но ее нужно было знать, и знать хорошо, тем, кто
вел или готовился вести борьбу с ересью. В полной мере это
относилось к воспитанникам и выпускникам Ла-Флеш. На них
возлагались большие надежды.
Жизнь, однако, полна неожиданных поворотов. Преследуемая,
но доступная еретическая литература способна увлечь мыслящие
умы. Дело не в том, что запретный плод сладок. Гонениям все
чаще подвергались поистине великие открытия, пробуждавшие
от догматического сна. Сведения о них быстро достигали Ла-Флеш.
Возможны были и другие парадоксы. Так, в первую годовщи­
ну смерти французского короля — 6 июня 1611 г. — в иезуитском
колледже состоялось своеобразное действо: игрались пьесы, чи­
тались стихи. Среди прочего прозвучал сонет с длинным по обы­
чаю тех лет названием: «На смерть Генриха Великого и на откры­
тие нескольких новых планет или звезд, вращающихся вокруг
Юпитера, сделанное в истекшем году Галилеем, знаменитым
математиком великого герцога Флоренции».
Едва ли это было восхвалением достижений Галилея в астроно­
мии. Дело в том, что открытие (опять же по обычаю) посвящалось
Медичи. Мария Медичи была матерью нового французского короля
и правительницей Франции. Она явно покровительствовала иезуи­
там. Галилей же еще не подвергался никаким преследованиям.
Возможно, именно в Ла-Флеш у Р. Декарта впервые зароди­
лись мысли, позднее изложенные в весьма значительном по объе­
му сочинении «Мир или трактат о свете». Он был практически
готов, когда один из друзей Декарта дал ему прочесть уже зап­
рещенный католической церковью галилеевский «Диалог о двух
главнейших системах мира, птоломеевой и коперниковой». Ознако­
мившись с ним, молодой еще автор обнаружил, что Г. Галилей
использовал тот прием, к которому хотел прибегнуть он сам.
107
 В предисловии к своей работе итальянский мыслитель, выражая
формальное согласие с Птоломеем, а следовательно, и с догматами
католической церкви, уходит от них по существу, задаваясь далеко
не риторическим вопросом: а интересно было бы посмотреть — ка­
ков мир по Копернику? Галилея это не спасло от осуждения инкви­
зицией. Декарт понял, что его ждет подобная участь. Ведь в трактате
выражалось согласие с Галилеем, развивались его идеи.
«Это меня настолько потрясло, — признался философ, — что
я чуть было не решил сжечь все бумаги или, по крайней мере, не
показывать их ни одному человеку». В конце концов он принял
решение: трактат не публиковать, надежно спрятать, оговорив в
завещании, что разрешает наследникам напечатать его ... через 100
лет после смерти.
Вся степень потрясения, испытанного Декартом, станет по­
нятнее, если учесть, что философ жил тогда, как и значительную
часть жизни вообще, не во Франции, где позиции инквизиции
были очень сильны, а в Голландии, стране, где произошла уже
буржуазная революция и царило относительное свободомыслие.
Всю жизнь Р. Декарт стремился не портить отношений с рели­
гией. «Я не хочу, — признавался он, — издавать сочинения, в
которых хотя бы одно слово может не понравиться церкви». Но
это ему плохо удавалось. Богословы относились к Декарту и его
идеям с нескрываемой неприязнью. Книги его постигла та же
участь, что и сочинения других еретиков; они были запрещены и
сожжены рукой палача. Рукопись же «Трактата о свете» так и не
нашли. Остались лишь черновики, по которым можно судить о
грандиозности замысла.
Начиная характеристику философии Р. Декарта, обычно отме­
чают, что он дуалист.
Дуализм — позиция, когда мыслитель в попытке понять и
объяснить мир исходит не из одного (материального или иде­
ального) начала, а признает их как бы равноправными и абсо­
лютно независимыми одно от другого.
Основной принцип философии Декарта: всё подвергнуть со­
мнению. Надо довести его до крайних пределов, исчерпать. Тог­
да обнаружится нечто несомненное. Оно-то и будет основани­
ем, на котором можно построить здание новой философии.
Из всего декартовского наследия выделяются два его труда
— «Рассуждения о методе» и «Начала философии». В значитель­
ной мере они повторяют друг друга, поэтому нет нужды рас­
сматривать их отдельно.
108
Начинаются они как раз со скептицизма относительно данных,
получаемых благодаря органам чувств. Возможно, все, что ощуща­
ется, не более чем сон или галлюцинация, допускает философ.
Протяженность, величину, количество менее легко подвер­
гнуть сомнению. Арифметика и геометрия поэтому более досто­
верны. Но некоторая неясность возможна и в отношении их тоже.
Остаётся, однако, нечто, в чём нельзя сомневаться. «Я мыслю,
следовательно, я существую» (по лат. cogito ergo sum) — вот поло­
жение, которое, по Декарту, можно без опасения принять за ис­
ходный принцип философии.
Критически оценив возможности постижения мира, его за­
конов и обнаружив в конечном итоге бесспорное, самоочевид­
ное, найдя своего рода точку опоры, Декарт как бы раскручива­
ет спираль своих рассуждений в обратном направлении, дока­
зывая, что мир познаваем, а основная задача философии — не­
устанный — при опоре на разум — поиск истины. Отсюда и тер­
мин рационализм (от лат. ratio — разум).
Возникает, однако, естественный вопрос: а что дает пищу
для ума, откуда берутся самые первые понятия, без которых
абстрактное мышление невозможно. Философ допускает, что в
сознании каждого человека уже есть определенное число так
называемых врожденных идей. Преимущественно это элементар­
ные понятия математики и геометрии. Их развитие, усложнение
и есть, собственно, мышление.
Разум — вот подлинный бог Декарта. Оценивая значение его
философии, Б. Данем имел основания сказать: «Доктрина Де­
карта оказала на Европу столь же колоссальное влияние, как
сползание ледника в море. Все замороженное стало таять, все
неподвижное — двигаться. «Cogito ergo sum», подобно молнии,
обладало ослепительной самоочевидностью. Вам не требовалось...
ничего, кроме вашего собственного, чистого, неприкрытого разу­
ма. Вы стали наконец полностью свободны. В области разума вы
прочно утвердились на собственных ногах».
Декарт стал знаменитым человеком. В течение ста последую­
щих лет вопрос, интересовавший каждого молодого ученого,
заключался не в том, быть ли ему католиком или протестантом,
а станет ли он последователем Декарта».
В науке он где-то предвосхищает Ньютона. Во всяком случае,
обвинения в их адрес совпадают почти дословно. «Я не могу
простить Декарту следующего, — пишет один из современников.
— Во всей философии он охотно обошелся бы без Бога, но не
109
/
мог удержаться, чтобы не дать ему щелчка по носу, заставив при­
вести мир в движение. После этого он уже никаких дел с Богом
не имел».
Именно поэтому Р. Декарт не избежал неприятностей даже в
Голландии. Его и там могли бы в конечном итоге затравить,
если бы не прямое вмешательство принца Оранского, всесиль­
ного тогда в стране. Когда Лейденский университет решил уст­
роить вокруг имени философа своего рода заговор молчания,
запретив какое-либо упоминание о нем, благоприятное или не­
благоприятное, именно принц Оранский посоветовал универ­
ситету не делать глупостей.
Декарт — не только великий философ, он, как известно, вели­
кий математик. Им разработан, в частности, аналитический метод.
До сих пор мы пользуемся декартовой системой координат. Остал­
ся, к сожалению, нереализованным замысел мыслителя создать
Универсальную или Всеобщую математику.
И за пределами математики сумел проявить себя Р. Декарт. Он, к
примеру, предугадал и пытался разработать основы учения об ус­
ловных и безусловных рефлексах. Не случайно в кабинете И.П. Пав­
лова был бюст высоко ценимого им французского мыслителя.
Талантливейшим продолжателем Декарта — философа стал гол­
ландец Б. Спиноза (1632—1677). Многие писавшие о Спинозе отме­
чали, что это едва ли не самый благородный из всех великих фило­
софов. А Свои философские воззрения деревенский отшельник изло­
Первоначальное образование он получил в религиозном учили­
ще в Амстердаме, но не закончил его, хотя многие видели в моло­
дом человеке будущее светило синагоги. Все помыслы Спинозы с
юношества были подчинены стремлению получить научное и фило­
софское образование. Он находит себе достойного наставника — Ван
ден Эйдена, горячего поклонника и пропагандиста взглядов италь­
янского вольнодумца Л. Ванини.
Неудивительно, что Б. Спиноза все больше отдаляется от си­
нагоги, высказывая мысли, которые никак не согласуются с тем,
чему учат раввины. Его пытаются подкупить весьма значитель­
ной суммой денег, убеждая посещать синагогу хотя бы для вида.
Подсылают наемного убийцу. Когда же физическая расправа не
удается, идут на то, чтобы" в переполненной синагоге провозг­
ласить великое отлучение еретика. «Мы предписываем, — звуча­
ло в отлучении, — чтобы никто не имел с ним устного общения
и не проявлял к нему никакого расположения, не пребывал с
ним под одной кровлей и не приближался к нему на расстояние
110
ближе четырех локтей, а также не читал ничего сочиненного
или написанного им».
По тем временам отлучение было крайне тяжелым наказани­
ем; человек не только лишался религиозных связей. Он оказывал­
ся вне своей общины, становился в подлинном смысле слова
изгоем.
Б. Спиноза наверняка знал о трагической участи У. д'Акос-
ты, португальского дворянина, увлекшегося иудаизмом (рели­
гией евреев) и перебравшегося вместе со многими евреями, ко­
торые спасались от религиозного фанатизма, преследований ка­
толиков, с Пиренейского полуострова в Голландию. Д'Акоста не
учел, что фанатизм иудеев был ничуть не меньшим. Увлечение
прошло, сменившись критическим отношением к религии в лю­
бой ее форме. Это нашло отражение в небольшом по объему со­
чинении д'Акосты «О смертности души человеческой«. Уже на­
звание говорило о многом.
Реакция не заставила себя долго ждать: человека, рискнувшего
высказать еретические мысли, дважды отлучали от синагоги. При­
нужденный к публичному и весьма унизительному покаянию, зат­
равленный, духовно надломленный, он покончил с собой.
Спиноза выбрал иной путь. Он покинул Амстердам, поселив­
шись в маленькой деревушке недалеко от города и добывая до­
вольно скудные средства шлифовкой линз.
жил в ряде работ. Едва ли не самая ранняя — «Краткий трактат
о боге, человеке и его счастье». Трактат не публиковался. В силу
своего содержания, с позиций тогдашней церкви весьма ерети­
ческого, он едва ли мог быть опубликован при жизни автора, но
был известен кругу единомышленников и друзей. Почти навер­
няка знали о трактате и враги.
Единственный труд Б. Спинозы, вышедший при его жизни
не анонимно, а с указанием подлинного имени своего создате­
ля, — «Основы философии Декарта». Голландский мыслитель
испытал на себе довольно сильное влияние своего философско­
го предшественника. Его привел в восхищение один из осново­
полагающих принципов декартовского учения: нельзя признать
истинным то, что не доказано точными бесспорными доводами.
Впрочем, взгляды Спинозы формировались под воздействием
идей не только Р. Декарта, но и уже упоминавшегося Л. Ванини,
Дж. Бруно, Ф. Бекона. Однако декартовское влияние наиболее за­
метно, хотя Спиноза во многом не согласен со своим предшествен-
111
 ником, критикуя его. Прав Г. Гейне: «Великий гений образуется
при пособии другого гения не столько посредством ассимиляции
сколько посредством трения. Алмаз полирует алмаз. Так, филосо­
фия Декарта отнюдь не произвела философии Спинозы, но только
содействовала происхождению ее».
Б. Спинозу не устраивает декартовский дуализм. Он считает
что у мира одно начало, и оно материально. Несогласие обнару­
живается и в другом очень важном пункте. Спиноза гораздо бо­
лее радикален в своём отношении к религии.
Прежде чем излагать суть взглядов голландского философа на­
зовем его другие основные работы. Это - «Богословско-политичес-
кии трактат», над которым Спиноза работал более 5 лет и который
был опубликован в 1670 г. анонимно, т. е. без указания имени автора
и даже с обозначением ложного места публикации: Гамбург вместо
Амстердама. Не помогло. Авторство отлученного от синагоги ерети­
ка было раскрыто. Религиозные фанатики с бешенством обруши­
лись на него и его работу, увидев в ней подрыв основ религии
Власти солидаризировались с церковниками и запретили трактат'
а также распространение идей, в нём изложенных.
В то время в Голландии вообще невероятно усиливается реак­
ция, как церковная, так и государственная. Связано это с окку­
пацией страны Францией и перенесением норм французской
жизни, более отсталых, консервативных, на почву относитель­
но передовой в плане допущения хоть какого-то свободомыслия
1 олландии.
Можно понять драму мыслителя, мучительно переживающе­
го, что вокруг так мало людей, знакомых с его идеями еще
меньше тех, что способны их понять.
Философ пытается сблизиться с радикальными элементами
в обществе, разделяя некоторые идеи утопического социализ­
ма, осуждая эксплуатацию, правда, весьма туманно, в самом
общем виде. Он был знаком с некоторыми из сильных мира но
всегда занимал позицию, далекую от заискивания перед ними
Известен случай. Командующий французской оккупацион­
ной армией принц Конде предложил большое денежное вознаг­
раждение Б. Спинозе, если тот посвятит одно из своих сочине­
нии королю Франции или е-му - принцу Конде. Тогда это было
почти нормой. Но философ отказался, гордо заявив, что служит
лишь истине. ' отечественников. Но что это меняет по сути? Подход философа к
В 1675 г. Спиноза заканчивает «Этику», главный труд своей
жизни. Но он уже никак не может его опубликовать. Появляются и
112
ширятся слухи, что новое произведение более атеистично, чем
все предыдущие.
Лишь после смерти увидели свет труды Б. Спинозы. Первое
их издание вышло без указания имени автора, были обозначены
только инициалы. Впрочем, это соответствовало посмертной воле
философа. И вновь, по прошествии нескольких месяцев, оно
было запрещено властями.
Спиноза, так же как и Р. Декарт, — рационалист. Он полага­
ет, что познавать следует всегда ясно и отчетливо. Отсюда —
превознесение математики. Даже свое этическое учение голлан­
дский философ излагает в виде... теорем геометрии. Это трудно
понять, если не учитывать, что, как всякий рационалист, Спи­
ноза превозносит знание. Но какое? — Абстрактно-теоретичес­
кое. Будучи убежден, что мир и его закономерности можно и
нужно понять, он считает: чувственное знание недостоверно.
Оно — источник ложных идей.
Нельзя не заметить: Декарт даже не ставит проблему заблуж­
дения. Человек, по его мнению, или знает истину, или не знает
и, как следствие, заблуждается. Спиноза в этом отношении го­
раздо интереснее. В ложном представлении, по его мнению, ча­
стично, в том или ином аспекте отражается существующее на
самом деле, но отражается столь односторонне, так неточно,
что становится заблуждением. Тот же крылатый конь — фантазия;
полагать, что его можно увидеть, не более чем миф. Но почему в
сознании человека этот миф столь устойчив? Не потому ли, что в
жизни есть и кони, и существа, обладающие крыльями и летаю­
щие? Их причудливое сочетание порождает заблуждение.
А вот более сложное по природе заблуждение: Земля, утверж­
дают церковники, — центр Вселенной. Солнце и звёзды укреплены
на небесной тверди. Живущему на Земле человеку кажется, что это
в самом деле так. Слишком велика для него планета, весьма незна­
чительным по размерам представляется Солнце. Лишь наука позво­
ляет рассеять заблуждение, понять реальное соотношение между
маленькой планетой Солнечной системы и звёздами.
Последний пример Б. Спиноза, убежденный сторонник гелио­
центрической системы Коперника, не приводит. Срабатывает, воз­
можно, нежелание лишний раз испытывать на себе фанатизм со­
проблеме позволяет самим сделать соответствующие выводы.
Рассмотренная сторона учения органично дополняется другой.
Сама идея вроде бы также позаимствована Спинозой у Декарта, но
113
 она дополнена, развита, в силу чего становится гораздо более
интересной. Речь идет о декартовом постулате: все в мире при­
чинно обусловлено, или иначе: каждое явление имеет свою при­
чину, возможно не одну; задача мыслящего ума, стремящегося
проникнуть в тайны природы, вскрыть причины, порождающие
то или иное явление.
Если бы нам это удалось... К сожалению, мы не знаем по­
рядка всей природы. Действует слишком много причин, невоз­
можно подсчитать число следствий. Прикрывая свое бессилие,
человек придумал такое понятие, как случайность. Как и Де­
карт, Спиноза не признает случайности ни в природе, ни в дей­
ствиях людей. «Мы волнуемся, как волны моря, не зная о на­
шем исходе и судьбе», ибо мы, действительно, не можем учесть
всех факторов, на них влияющих. Но не нужно слепо смиряться
с судьбой. В наших силах многое предотвратить, изучая мир,
других людей и самого себя.
Рассуждая обо всем этом, Спиноза подходит к проблеме сво­
боды человека, высказывая мысль о том, что она менее всего
может быть сведена к анархическому произволу. Свобода есть
познанная необходимость. Еще античные скептики говорили:
того, кто соглашается, судьбы ведут, а того, кто сопротивляет­
ся, они тащат. Спиноза поднимает идущую от древних поста­
новку вопроса на новую высоту, приковывает к нему внимание
и уже этим толкает к дальнейшему исследованию проблемы.
А что же религия, отношение Б. Спинозы к которой так пу­
гало церковников?
Голландский мыслитель не отрицает Бога как такового. Он —
пантеист, т.е. полагает, что некое высшее существо есть, но это
не Господь, о котором говорит Библия. Бог как бы растворен в
природе, он есть сама природа. Взгляд подобного рода и состав­
ляет сущность пантеизма.
Между верой и философией нет ничего общего, никакой
связи, никакого родства.
Никто до Спинозы не заходил столь далеко, не был так кате­
горичен в подобных утверждениях. Более того. Великий вольноду­
мец, он отрицал Библию как откровение, данное свыше, утверж­
дал, опираясь на текст самого" Священного писания, что оно со­
здано людьми, причем гораздо позже времени, там описанного.
Б. Спиноза признавал определенную морально-психологи­
ческую функцию религии, полагая, что в душе каждого должно
быть своего рода чувство Бога. Но это уже мало спасало мысли-
114
теля. Религиозные фанатики люто ненавидели его, подчеркивая
всячески... аморальность Спинозы. Для церкви степень амораль­
ности всегда напрямую зависела от того, насколько тот или иной
человек отдалялся от религии. Не только при жизни, но и после
смерти церковь всячески препятствовала распространению идей
философа.
Уже отмечалось, что Б. Спиноза испытал на себе влияние мно­
гих мыслителей, не только Р. Декарта. Но один из них, старший
современник великого голландца, не был еще назван. Это — про­
должатель Ф. Бекона Т. /Ьб^бс (1588—1679). Одно время он был его
личным секретарём.
«Я зажигаю свет разума» — эпиграф к одной из работ Гоббса
— вполне мог бы стать эпиграфом к его творчеству в целом.
Философ был знаком с Г. Галилеем, и на него Галилей оказал
столь же сильное влияние, что и Ф. Бэкон. Естественно, что Гоббс
разделял учение Коперника о строении Солнечной системы, нео­
днократно выражал своё согласие с Кеплером.
Атеист по сути, едва ли отец Томаса, мелкий священнослу­
житель, мог предположить, что из сына вырастет человек, кото­
рый сделает для подрыва позиций английской церкви больше,
чем любой из его предшественников. Шокировал Гоббс нередко
и светскую власть.
Во всяком случае, когда через три с половиной года после
смерти философа Оксфордский университет составил, чуть ли
не конкурируя в этом отношении с церковью, список «злона­
меренных сочинений, направленных против священных особ
монархов, их правительств и государств и подрывающих устои
всякого человеческого общества», то осуждёнными и подлежа­
щими сожжению оказались и труды Т. Гоббса, в том числе глав­
ная его работа — «Левиафан».
Интересно, что именно Оксфорд, и в числе первых, закон­
чил в своё время философ. Правда, об учебе в университете он
вспоминал крайне неохотно, вынеся оттуда отвращение к гос­
подствовавшей в преподавании схоластике. Он знал, но старал­
ся особо не обнаруживать знание древних языков. Не жаловал
Гоббс и античную философию, в частности, Аристотеля. Он
скептически оценивал, другими словами, то, что составляло
стержень тогдашнего университетского образования. Когда Т. Гоб-
бсу предложили после окончания Оксфорда остаться там в каче­
стве преподавателя (а это было большой честью для любого выпус­
кника), он отказался.
115
 Уже при жизни Гоббса действовал запрет на публикацию его
трудов, имеющих отношение к религии и политике. Это означа­
ло на деле, что ему запрещалось печатать что-либо вообще: ведь
именно религия и политика интересовали философа прежде всего.
Т. Гоббс убежден: религиозные чувства — следствие страха,
порожденного невежеством. Между суеверием и религией нет
принципиального различия. И хотя он делает оговорку, утверж­
дая, что религия может оказаться полезной для государства, что
ее следует сохранить в качестве своего рода социальной узды,
как средство, удерживающее людей от восстаний, бунтов и дру­
гих проявлений недовольства, в Англии XVII в. было в широком
хождении слово «гоббсист» как синоним определения «безбож­
ник», вольнодумец».
Гоббс весьма радикален не только в вопросах религии.
Как философ он продолжает традиции Ф. Бэкона, системати­
зируя его учение. Но если во взглядах Бэкона еще сильны идеи
Возрождения, Гоббс без оговорок может быть назван филосо­
фом Нового времени.
Также, как и Р. Декарт, он — рационалист. Геометрия для него
— главная наука, а Евклид — едва ли не образец. Из других наук,
как всякий рационалист, Т. Гоббс выделяет механику. Даже чело­
веческий организм для него — не более чем машина: что такое
сердце, как не пружина?.. Что такое нервы, как не те же нити, а
суставы, как не те же колеса, сообщающие движение всему телу?
Подобно всем мыслителям XVII века Гоббс подчеркивает, что
философия должна способствовать практическому успеху. Аргумен­
тация, правда, оставляет желать лучшего. Достаточно, по его мне­
нию, сравнить образ жизни тех народов, которые пользуются ею,
с другими, лишенными ее благ. Следует заметить при этом: Т. Гоббс
не делает еще различия между наукой и философией.
В самой философии английский мыслитель выделяет две до­
статочно самостоятельные области: естественную и гражданс­
кую, явно тяготея к последней.
Основной труд Гоббса — «Левиафан». Он представляет собой
одну из первых попыток ответа на вопрос: как возникло обще­
ство, по каким законам оно развивается, каково место человека
в обществе?
Философ изображает общество как гигантский живой меха­
низм; человек — его элементарная частица, притом глубоко эго­
истичная, движимая в лучшем случае чувством самосохранения.
В естественном состоянии, до того момента, как возникает об-
116
щество, государство и законы, в отношениях между людьми ца­
рит злоба, «война всех против всех». Каждый хочет уничтожить
другого, чтобы освободить место для себя. Человек — более хищ­
ный и жестокий зверь, чем волки, медведи и змеи.
Понятно теперь название работы Т. Гоббса: Левиафан — ми­
фическое существо, созданное фантазией древних греков. Оно
отличалось потрясающей прожорливостью и было жестоко на­
казано богами, будучи обречено на то, чтобы грызть самого себя.
По Гоббсу, это мифическое существо как нельзя более подхо­
дит в качестве аллегории для изображения общества в его так
называемом естественном состоянии.
Малопривлекательный портрет человека и общества дан фи­
лософом с такой силой и убежденностью, что поневоле зада­
ешься вопросом: а не являются ли взгляды Гоббса следствием
своеобразного осмысления им колоссальных катаклизмов эпо­
хи? Мыслитель — свидетель многих кровавых событий в тогдаш­
ней истории Англии. Он видел нескончаемую цепь предательств,
насилия и вполне мог предположить, что в «естественном со­
стоянии» все это было лишь еще сильнее.
Именно война «всех против всех» приводит людей, как по­
лагал Гоббс, к убеждению: лучше ограничить свою формальную
свободу, когда каждый может делать, что ему заблагорассудит­
ся, но он не свободен от любых действий, произвола других,
ради пусть ограниченной законами и властью, но реальной сво­
боды, ради безопасности, которую гарантирует гражданское
общество, государство. Люди создают его, объединившись с этой
целью и договорившись между собой.
Подобная постановка вопроса вызвала протест, даже него­
дование. И понятно почему. Философ поставил под сомнение
постулат о божественном происхождении власти короля, всей
сословной иерархии, хотя он и оправдывает монархию, полагая
при этом, что, если власть оказывается несправедливой и даже
если она не обладает в какой-то момент реальной силой и не
способна защитить людей от внешних врагов, несправедливос­
тей, т. е. если она не решает тех проблем, ради которых, соб­
ственно, и создана, уничтожена власть решением людей, её же
создавших, быть не может.
Интересна и та мысль, что возникшее гражданское общество
развивается по определённым законам, мысль, которая станет
стержнем будущих социальных наук. Развивая её, Т. Гоббс под­
чёркивает, что именно незнание законов общественной жизни
117
— причина многих зол, таких, как гражданская война. Постиже­
ние этих законов позволило бы людям правильно понять свои
обязанности, а значит, избежать зла.
Нетрудно заметить, что Гоббс поставил в своей философии
немало интересных проблем. Он не мог не упростить, не схемати­
зировать многие из них. Ответы, которые предлагает мыслитель,
нередко далеки от истины. Но такова неизбежная участь пионе­
ров науки.
Дальнейшее развитие философии в Англии связано с именем
Д. Локка (1632—1704). Никак не скажешь, что его жизнь бедна
событиями. Приходилось терпеть многочисленные нападки, ски­
таться за границей, опасаясь преследования по политическим мо­
тивам. Лишь в 1688 г., после победы буржуазной революции, Локк
вернулся на родину.
Философа называют нередко идеологом английской буржуаз­
ной революции, и справедливо. Большинство его работ, в том
числе наиболее значительная — «Опыт о человеческом разуме»,
появились незадолго до или вскоре после революции и выражали
основные ее идеи.
В самом деле, Д. Локк подвергает резкой критике тезис: власть
короля — от бога. Это было исключительно важно в период под­
готовки и совершения революции, направленной против всевла­
стия короля, в ситуации, когда господствовали и всячески под­
держивались иные взгляды. Некий Р. Филмер был даже возведен
Карлом I в рыцарское звание именно за то, что пытался найти
аргументы в пользу неограниченной власти монарха. Едва ли не
решающим среди них оставалось утверждение о божественном
происхождении этой власти.
И до Локка находились критики идей, подобных филме-
ровским. Церковь и та не осталась в стороне. Она склонна была
допустить необходимость «заземления» и некоторого ограни­
чения королевской власти ради того, чтобы самой возвыситься
над ней.
Основания для позиции, занятой Д. Локком, были уже у Гоб-
бса. Не случайно, изображая общество и пытаясь вскрыть меха­
низм его возникновения и функционирования, Локк начинает с
гоббсовского допущения того,' что человечество длительное вре­
мя находилось в «естественном состоянии». Правда, как он пола­
гает, то было счастливое состояние. Здесь много от библейских
рассказов и мифов о «золотом веке». Локк в этой части малоори­
гинален, Гоббс — интереснее. Он ближе к жизни.
118
Но, по Локку, были люди «выламывавшиеся» из «естествен­
ного состояния», и чем дальше, тем их становилось больше. Воз­
никла необходимость в определенной организации общества,
власти, государства, что и фиксирует общественный договор.
Может сложиться впечатление, что Локк в данном случае лишь
повторяет, хотя и с вариациями, своего предшественника. Это,
однако, не совсем так. По Гоббсу, люди, однажды заключившие
договор, не имеют права расторгнуть его. У Локка иначе. Правители
— участники договора, и если они не делают того, что обязались
делать, вполне законно сопротивление им. Люди оказываются сво­
бодными от взятых на себя обязательств.
В подобной постановке вопроса гораздо больше демократизма.
Но не это главное. «Славная революция» 1688 г. ограничила власть
короля. В локковском видении проблемы по-своему отражается данное
обстоятельство.
Д. Локк прямо критикует абсолютную монархию: тот, кто был бы
наглым и несправедливым в лесах Америки, не стал бы лучше на троне,
где наука и религия, возможно, были бы призваны для оправдания
всего того, что он сделает со своими подданными, и меч скоро усмирил
бы всех тех, кто осмелился бы в этом усомниться.
Локк первым обосновывает принцип разделения властей.
Потом это станет нормой во всех цивилизованных странах.
Главной целью людей, объединившихся в государство, яв­
ляется защита частной собственности:
«Когда законодатели пытаются уничтожить собственность
народа или повергнуть его в рабство деспотической власти, то
они ставят себя в состояние войны с народом, который вслед­
ствие этого освобождается от обязанности какого-либо дальней­
шего повиновения».
И ещё относительно священности частной собственности.
Д. Локк ссылается на обычай, сложившийся в кромвелевской
армии: генерал, который мог приговорить солдата к смерти за са­
мовольное оставление поста или за неповиновение приказам, сколь
бы безрассудными они ни были, не имел права (при всей своей
абсолютной власти) распорядиться хотя бы одним фартингом из
собственности этого солдата, присвоить или хотя бы оправдать при­
своение самой малой толики его имущества.
Интерес Локка к проблемам собственности рождает у него
размышления, которые можно было бы определить как основы
так называемой трудовой теории стоимости. Здесь философ вы­
ступает как предшественник А. Смита и Д. Рикардо.
119
 Локк, и это, без сомнения, главное в его творческом насле­
дии, стоит у истоков радикального поворота философской мыс­
ли. Р. Декарт, Б. Спиноза, Т. Гоббс «исповедуют» рационализм.
Д. Локк считается основателем противоположного ему течения в
философии — эмпиризма, учения, считающего чувственный опыт
единственным источником знания.
Все наше знание, учит Локк, выводится из опыта. Не суще­
ствует никаких врожденных идей или принципов, о которых
говорят рационалисты. Мозг человека первоначально можно срав­
нить с чистой доской (Tabula rasa), на которой природа, благо­
даря воздействию на органы чувств, пишет свои письмена.
Опираясь на данные этнографии, относящиеся к жизни и
культуре отсталых народов, на особенности умственного разви­
тия детей и взрослых, Д. Локк доказывает, что логические поло­
жения, например, неизвестны значительной части человечества,
и даже практические принципы поведения различных групп на­
селения и у различных народов столь противоречивы и так от­
личаются одни от других, что не дают никакого основания для
вывода об их врожденности.
Как и предшественники, такие, как Ф. Бэкон, Б. Спиноза,
Т. Гоббс, Д. Локк — материалист. Он не сомневается ни в первич­
ности объективного, вне нас существующего, внешнего мира, ни
в его познаваемости. Но в своих рассуждениях по этому поводу
английский философ проявляет известную непоследовательность.
Все качества предметов, вещей он подразделяет на первичные и
вторичные. Первичные — плотность, протяженность, фигура, дви­
жение, число — реально присущи вещам, неотделимы от них. Но
есть, по Локку, и так называемые вторичные качества — цвет,
вкус, звук, запах. Реально, в вещах, по мнению Д. Локка, они не
существуют, а лишь даны нам в восприятиях. Иначе говоря, чело­
веку кажется, что предмет красный или что-то приятно на вкус и
запах. Но это все субъективно. Другому человеку то же самое может
показаться совсем неприятным.
Доля истины в подобной постановке вопроса есть. Недаром
же говорят: на вкус и цвет товарища нет. Но и вторичные каче­
ства, несмотря на возможный момент субъективности в их вос­
приятии, присущи самим вещам, предметам.
Отказавшись признать это, Локк предопределил раскол в фи­
лософии ещё в одном направлении. Каком? Об этом можно судить,
познакомившись со взглядами младшего современника Локка
Дж. Беркли (1685-1753). Ему было 19 лет, когда умер Д. Локк. Уже
120
в 1707 г. Беркли начал преподавательскую деятельность. Позднее
путешествовал. Побывал, в частности, в Париже, где встретился с
довольно известным тогда мыслителем Мальбраншем, двигавшим­
ся в философских размышлениях в том же направлении, что и
Беркли. Пробовал свои силы и как миссионер. Почти три года
Дж. Беркли провёл в Америке. Именно ему принадлежат ставшие
потом широко известными слова: «Развитие империи направлено к
Западу» (речь шла, понятно, о Британской империи). По возвраще­
нии в Англию Беркли был посвящен в епископы.
В 1710 г. вышел в свет «Трактат о началах человеческого зна­
ния», где, собственно, и изложена система взглядов Дж. Беркли,
получившая название субъективного идеализма.
Исходный постулат берклианства: существовать — значит быть
воспринимаемым. Любой предмет, например, яблоко, реально
существует для меня, поскольку я его вижу — оно красное или
зелёное, определённых размеров. Я могу яблоко надкусить, ощу­
тив вкус. Наконец, без труда можно определить плотность плода
и др. Яблоко, таким образом, — это комплекс субъективных ощу­
щений и ничего более.
Но возникает естественный вопрос: а данное яблоко суще­
ствует, если я его никоим образом не ощущаю? Будучи после­
довательным, нужно было бы ответить на поставленный вопрос
отрицательно. Не только яблоко, но и материальный мир в це­
лом должны были бы в этом случае приобрести своеобразное
скачкообразное бытие: воспринимается — мир существует, не
воспринимается — нет его. В философии подобная позиция по­
лучила название солипсизма.
Учение Беркли было встречено первоначально неодобритель­
но, с плохо скрываемым презрением и заявлениями о том, что
философ — просто сумасшедший, нуждающийся в лечении. Тог­
дашние острословы адресовали ему полный ехидства вопрос:
господин Беркли, но тогда и ваша жена не существует, коль
скоро вы её в какой-то момент не воспринимаете?
Налицо вопиющее противоречие повседневному опыту и
просто здравому смыслу. Дж. Беркли всячески старается избе­
жать его. Рассуждения философа на сей счёт весьма просты. Если
бы я находился вне кабинета, то также сказал бы: стол, напри­
мер, существует, разумея тем самым, что, находясь в кабинете,
я мог бы воспринимать его. И вообще: »Всемогущий господь Бог
не позволит, чтобы я так заблуждался».
Но какова тогда цель всех рассуждений Беркли?
121
 Она ясна: сам философ её выделяет и подчёркивает. Дж. Бер­
кли желает повергнуть в прах многоглавую гидру материализма и
атеизма, в полной мере отдавая себе отчёт во взаимосвязи того и
другого: «Вся система атеизма держится на диких фантазиях Вани-
ни, Гоббса и Спинозы и рушится вместе с их сокрушением».
Неверие, по убеждению Беркли, — источник зла на земле: «из
всех преступлений преднамеренное атеистическое богохульство —
самое опасное... поскольку оно открывает двери для всех других
преступлений и... заключает их в себе». Основа же безбожия и сво­
бодомыслия — материализм, а в нём главное — представление о
материи как о чём-то существующем вне и независимо от нас. Ис­
коренить, сокрушить подобное представление было главной зада­
чей философии Дж. Беркли. «Бог мне свидетель, — восклицал он,
— что я был и всё ещё остаюсь при полном убеждении в несуще­
ствовании материи».
Парадокс. Наука и философия бросили вызов чуть ли не гос­
поду Богу. Уже Р. Декарт, тем более И. Ньютон могли бы сказать:
»Дайте мне материю, приведите её в движение, и я построю из
неё мир». Церковь и религиозная схоластика уступают одну по­
зицию за другой. Сотрясаются устои веры.
За наукой стоит, как уже отмечалось, новый класс — бур­
жуазия, кровно заинтересованная в ее развитии, ибо это на­
прямую связано с достижениями в производстве, торговле, мо­
реплавании.
Один лишь факт. В мае 1714 г. группа капитанов кораблей и
лондонских негоциантов обратилась в палату общин с петицией.
Они просили парламент установить награду тому человеку, ко­
торый сможет предложить метод точного определения коорди­
нат корабля в море. Законодателям предлагалось напрямую вме­
шаться в науку, помочь в реализации заказа развивающейся эко­
номики ученым. Интересно, что он был выполнен. В 1726 г. анг­
лийский парламент выплатил премию в 10 тыс. фунтов стерлин­
гов изобретателю хронометра Дж. Гаррисону.
Но та же буржуазия оказалась заинтересованной в ограниче­
нии науки там, где она поднимала вопросы социальные и ми­
ровоззренческие. Понятно, почему. Новый класс получил место
под солнцем, отвоевав у дворянства свою долю политической
власти. На первый план вышла задача закрепления результатов
компромисса, достигнутого в результате революции 1688 г. От­
сюда — сближение консервативных сил, их консолидация на
основе убеждения (его столь же отчетливо, как и все остальное,
122
выражает Дж. Беркли), что Англия — наилучшая страна, англи­
чане — лучший народ с самым хорошим правительством и ре­
лигией, равной которой нет в мире. Налицо нарастание консер­
вативных тенденций в общественной мысли. Они-то и проявля­
ются в философии Беркли.
В своей борьбе против материализма и атеизма философ отка­
зался от традиционного пути, того, что был проторен схоласти­
кой. Он понимал, видимо, всю его бесперспективность, призна­
вал, если не прямо, то косвенно, что материалистическая фило­
софская мысль сделала схоластическую аргументацию малоубеди­
тельной. Дж. Беркли предпочел иной вариант действия. Он взял на
вооружение сенсуализм Локка, точнее, то положение его учения,
что некоторые качества вещей, предметов вторичны; в самих ве­
щах их нет, они лишь представляются нам в ощущениях. Беркли
объявил все качества вторичными, получив тем самым возмож­
ность утверждать: нет мира, нет материи вне моего, субъекта, вос­
приятия. Вы можете употреблять термин «материя» в том смысле,
в каком другие употребляют понятие «ничто».
Вот отрывок из «Трех разговоров между Гиласом и Филону-
сом» работы Дж. Беркли, построенной как диалог между привер­
женцем его философии, а фактически им самим, и человеком,
стоящим на позициях здравого смысла.
... Г и л а с. Во вчерашней беседе тебя изображали так, как
будто ты защищаешь самое сумасбродное мнение, какое только
может проникнуть в человеческий ум, — именно, что на свете не
существует ничего подобного материальной субстанции.
Фил о ну с. Что ничего подобного тому, что философы назы­
вают материальной субстанцией, не существует — я убеждён се­
рьёзно. ..
Гил а с. Как?! Может ли быть что-нибудь более фантастичес­
ким, более противоречащим здравому смыслу или более явным
примером скептицизма, чем думать, будто материя не существует?
Филону с. Тише, милый Гилас... Не является ли нелепостью
думать, что одна и та же вещь может быть в одно и то же время
холодной и теплой?
Гилас. Конечно.
Фил о ну с. Предположим теперь, что одна рука у тебя горя­
чая, а другая — холодная и что ты обе сразу опускаешь в сосуд с
водой средней температуры; не будет ли вода казаться для одной
руки холодной, для другой теплой?
123
 Г ил ас. Будет.
Ф ил о ну с. Не должны ли мы поэтому... заключить, что она
и холодная и теплая в одно и то же время, т. е., согласно твоему
собственному признанию, поверить в нелепость?
Гил а с. Признаюсь, похоже на то.
Ф и л о н у с. Следовательно, сами исходные положения
ложны, раз ты признал, что верная предпосылка не приводит
к нелепости.
Довольно остроумно, но не более. Из того, что один и тот
же предмет может восприниматься по-разному, с той или иной
долей субъективности, нельзя заключить, что он реально не
существует.
Дж. Беркли предельно откровенен: «Если принципы, кото­
рые я стараюсь распространить, будут признаны верными, то
последствием окажется, что атеизм и скептицизм будут совер­
шенно уничтожены... Ну а если бы даже выставленные нами
против материи доказательства не были признаны вполне убе­
дительными (какими они мне кажутся), то я убежден, что все
друзья религии имели бы основание желать, чтобы эти доказа­
тельства были таковыми. Как говорится в итальянской посло­
вице: "Если это и не верно, зато все же хорошо придумано"».
Поистине, лучше не скажешь.
Закончить разговор о Беркли можно было бы ссылкой на него
же: «Я должен признать себя обязанным предшествующим мне
философам. ... Они подобны искателям приключений, которые,
хотя сами они и не достигли желанной гавани, обломками своих
судов сделали известными скалы и мели, и тем самым дорога
стала надежнее и доступнее для последующих путешественни­
ков». Наверное, это так, с той лишь оговоркой, что подобное
можно сказать и о самом Дж. Беркли, оказавшем заметное влия­
ние на дальнейшее развитие философской мысли.
Многим обязан ему Д. Юм (1711—1776), оригинальный мыс­
литель, которого характеризуют иногда как последнего из дей­
ствительно творческих умов Британии.
Юм — шотландец. Получив образование, для завершения его
совершил почти традиционное тогда путешествие по Европе. Не­
которое время провел в знаменитом Ла-Флеш во Франции. На­
писал «Трактат о человеческой природе». Почти законченный,
он был опубликован. Однако, как признавался сам Юм, «трактат
вышел из печати мертворожденным». Автор ожидал яростных
124
нападок, которые готовился встретить убедительными возраже­
ниями, а получил равнодушие.
Довольно скоро Д. Юм оправился от удара по самолюбию,
посвятив себя написанию очерков на темы морали и политики, а
также историческим изысканиям. Наиболее известна его «История
Англии», о которой сам Юм высказался так: «... мне показалось, я
буду единственным историком, презревшим одновременно власть,
выгоды, авторитет и голос народных предрассудков; и я ожидал
рукоплесканий, соответствующих моим усилиям. Но какое ужасное
разочарование! Я был встречен криком неудовольствия, негодова­
ния, почти ненависти!» Посыпались обвинения в зловредном воль­
нодумстве и атеизме (они будут сопровождать все творчество мыс­
лителя). Но в данном случае основная причина нападок крылась в
ином. Чтобы обнажить ее, следует задаться вопросом: возможно ли
вообще беспристрастное историческое исследование? Как и многие
историки, Д. Юм отвечает на этот вопрос утвердительно, пытаясь
подняться над личными симпатиями и антипатиями, националь­
ной односторонностью. Но удается подобное крайне редко, о чем
свидетельствует реальное содержание практически любого исследо­
вания в области истории. Нельзя забывать и другое: читатели име­
ют, как правило, свои выраженные симпатии; они ищут в истории
то, что хотят найти, соответственно реагируя на автора. В одном из
писем Юм с горечью писал: «Все англичане ненавидят меня за то,
что я шотландец, многие за то, что я не христианин, а одна часть
их за то, что я не заодно с тори, другая же за то, что я не вторю
вигам».
Д. Юм вновь занялся философией. Сократив и сделав более чи­
таемым свой «Трактат о человеческой природе», он выпустил
его под другим названием — «Исследование о человеческом уме».
Работа вызвала гораздо больший интерес, хотя основные идеи,
изложенные в ней, по сути остались прежними.
Обращает на себя внимание прежде всего всеобщий всеобъ­
емлющий скептицизм относительно возможностей познания.
Философ сомневается буквально во всем, в том, в частности,
существует ли мир как объективная реальность вне нас и неза­
висимо от нас. Встав на позиции Юма, следовало бы сказать:
возможно, мир — это всего лишь моё субъективное восприятие,
и Дж. Беркли прав, но, может быть, он ошибается. Утверждать
однозначно то или другое невозможно.
Отсюда — агностицизм Д. Юма, его убеждение в непознавае­
мости мира. В самом деле, нельзя утверждать, что нечто познава-
125
 емо, если неизвестно, существует ли оно реально. Отсюда же, в
частности, — юмовская трактовка причинности, ответ на воп­
рос, можно ли говорить об объективных, вне и независимо от
нас проявляющихся причинно-следственных связях.
Люди, признаёт Юм, твёрдо убеждены, что каждое явление
выступает или как причина, или как следствие. Они не ставят
это под сомнение. Но почему, собственно?
Доказать наличие вне и независимо от нас причинно-след­
ственных связей, полагает философ, невозможно. Люди на каж­
дом шагу впадают в иллюзию. Им кажется, что раз некое событие
постоянно следует за другим, то одно из них - следствие, другое
- причина. Часто - не значит всегда. Ночь, например, следует за
днем, но ночь - не причина дня. Солнце постоянно восходит на
востоке. Но где гарантия, что однажды оно вообще не взойдёт? И
в самом деле. Как это ни печально сознавать, когда-нибудь днев­
ное светило не взойдёт над Землёй, ибо и Земля, и Солнце ко­
нечны. Или ещё пример. Ружье, которое обычно стреляет, может
однажды и не выстрелить.
Но способны ли приведенные и подобные им факты подтвер­
дить правоту Д. Юма?
Из того, что далеко не каждое предшествующее событию
явление - его причина, отнюдь не следует, что объективной
причинно-следственной связи вообще не существует. Она про­
сто иного рода. В данном случае наступление дня и ночи — су­
точное вращение Земли.
Что же касается ружья, которое однажды, будучи заряжено
не выстрелило, то подобный факт, скорее, лишний раз под­
тверждает причинно-следственную связь, нежели ставит ее под
сомнение. В самом деле. В каждом подобном случае была причина
(порох отсырел, неполадки в самом ружье и др.), которая не по­
зволила получить ожидаемого следствия.
Философ призывает в практической жизни всего лишь верить
в существование причинности, сняв вопрос о том, проявляется
ли она реально.
Ошибка, ограниченность? Несомненно. Но в истории челове­
ческой мысли нередко бывало так, что и ошибки играли опреде­
ленную позитивную роль. Они заставляли думать, толкали к по­
иску других вариантов решения. Замечание, справедливое вооб­
ще, вдвойне справедливо в отношении юмовской трактовки при­
чинности.
126
Именно Юм поставил проблему как одну из важных фило­
софских проблем, привлек внимание к ней. Еще более значимы
выводы, которые сделал английский мыслитель.
Остановимся только на тех, что касаются причин возникно­
вения и существования религии.
Она, полагает Д. Юм, — не более, чем сказка, устойчивая
иллюзия, выгодная церковникам. Философ указывает при этом на
то, что делает религиозную иллюзию привлекательной, выделяя,
в частности, стремление людей возместить недостаток естествен­
ных средств удовлетворения их потребностей искусственными, об­
манчивым упованием на сверхестественные силы.
Нетрудно представить всю степень бешенства и злобы, обру­
шившихся на философа и устно и письменно, в разного рода
памфлетах и пасквилях. В 1761 г. римский папа запретил католи­
кам чтение сочинений Юма, внеся их в печально знаменитый
Индекс. И было за что. В ряде рассуждений философ возвышает­
ся до воинствующего антиклерикализма.
С возникновением религии, утверждает он, беды людей ста­
ли умножаться; человек попал в зависимость от жрецов и по­
пов, распространяющих суеверия.
Религия не принесла людям ожидаемого счастья. Напротив,
она привела целые поколения ко лжи, лицемерию, способство­
вала моральному оскудению, усилила рознь и человеконенавис­
тничество, породила ужасные зверства и преступления... Если люди
освободятся от религиозного фанатизма, они сотворят тем благо
для себя и потомков.
Но только от фанатизма. Д. Юм видит выход из сложившегося
вокруг религии и церкви положения в распространении всеобщего
равнодушия к любому существующему культу, справедливо заме­
чая, что не только веронетерпимость, но и социальное прожек­
терство, вообще многие беды в обществе начинаются с разжига­
ния религиозных страстей.
Наиболее известны юмовские «Диалоги о естественной рели­
гии» (по завещанию они были опубликованы лишь после смерти
автора, что само по себе многозначительно) и «Очерки о чуде­
сах», где подчеркивается как раз, что никогда не будет найдено
достаточных исторических доказательств многих событий, на ко­
торые ссылается церковь.
Может сложиться впечатление, что Юм — атеист. Но это не
совсем так. Борец с религиозным мракобесием, он даже здесь не-
127
 достаточно последователен. Именно Д. Юму принадлежат ставшие
впоследствии знаменитыми слова о религии как опиуме для наро­
да. Необходимом, с его точки зрения, ибо, если вообще не будет
религиозного дурмана, опиума, массы откажутся повиноваться,
чего допустить никак нельзя.
Более того. Религия, по Юму, — необходимый элемент ста­
новления цивилизации. Не без пафоса он восклицает: отыщите
народ, у которого совершенно нет религии. Если вы вообще най­
дете таковой, будьте уверены, что он стоит лишь на несколько
ступеней выше животных...
Но, даже если это и так, в чем причина? Философ не отвечает
на вопрос. Фактически он частично восстанавливает то, что столь
рьяно, казалось бы, разрушал, своеобразно трансформируя, а то и
просто списывая с натуры отношение к религии, которое господ­
ствовало в среде английских буржуа да и дворянства тоже: религи­
озное ханжество на словах и индифферентность в вопросах веры,
иронию и скепсис наделе.
Примечательно, что даже перед смертью Юм не изменил
своих взглядов. Отказавшись принять священника, он заявил,
что не верит в загробную жизнь, считает ее «самой невероятной
выдумкой».
Юмовский скептицизм распространяется не только на рели­
гию. Своеобразно его выражение в этическом учении философа,
где он обосновывает не что-нибудь, а... общественную полезность
эгоизма. Рассуждая же о прекрасном, Юм в полном соответствии
со всей философией высказывает широко известный тезис: о вку­
сах не спорят. В этой области, по его мнению, невозможно выдви­
нуть ни одного аргумента, кроме ссылки на собственный вкус. Что
касается вашего оппонента, то он с таким же успехом сошлется на
свой. Обладая здравым смыслом, следует допустить, что каждый
прав.
УД. Юма можно обнаружить оригинальные мысли, касающи­
еся экономики. Здесь он продолжает традиции Д. Локка. Видимо,
он оказал немалое влияние на английского экономиста А. Смита.
Во всяком случае, когда на склоне лет философ вернулся в род­
ную Шотландию, он собрал вокруг себя кружок деятелей науки и
искусства. В их числе был и А. ТГмит.
Весьма значительным было влияние Юма за рубежом. Когда в
1763 г., после окончания войны с Францией из-за колоний, ан­
глийский мыслитель появился в Париже, он не просто приковал
128
к себе всеобщее внимание. Многие были откровенно восхищены
его идеями.
Своеобразный социально-психологический парадокс: Д. Юма
приветствовали в придворных кругах, но не менее горячо встре­
тили философа самые непримиримые критики двора — француз­
ские просветители. Но если одни восхищались юмовской «Исто­
рией Англии», особенно той ее частью, где правдиво описыва­
лось отпадение от британской короны ее земель на европейском
континенте, то другие увидели в Юме оригинального и глубокого
критика религиозного фанатизма.
Французские просветители пошли в этой критике гораздо
дальше. Но они ценили своего идейного союзника, возможно,
приписав ему больше заслуг, чем у него было. Один из просве­
тителей назвал Д. Юма величайшим философом всех веков и луч­
шим другом человечества.
Но кто такие просветители? Чему они учили? Каков их след
в истории человеческой мысли?
Вопросы для повторения
1. Предпосылки философии Нового времени.
2. Ф. Бэкон и Р. Декарт как основатели новой философии.
3. Б. Спиноза и Т. Гоббс. Их вклад в философскую мысль.
4. Сущность учения Д. Локка.
5. Усиление консерватизма. Отражение его во взглядах Дж. Бер­
кли.
6. Скептицизм Д. Юма. Его сильные и слабые стороны.
Опираясь на известные вам факты, а также отрывки из фило­
софских трудов, попытайтесь представить, выбрав один из вари­
антов, что мог бы написать Р.Декарт Ф.Бэкону, Б.Спиноза
Р. Декарту, Дж. Беркли Д. Локку, а Д. Юм Дж. Беркли.
Оформите Ваш ответ в виде письма. Используйте с этой це­
лью фрагменты из: «Мир философии. Книга для чтения. В 2 ч.» —
М.: Политическая литература, 1991.
5 М. В. Вальяно 129

Глава 6.
Французское и немецкое просвещение.
Классическая немецкая философия
(от И. Канта до Гегеля)
XVIII век. На европейском континенте, особенно во Франции и
Германии, набирают силу идеи Просвещения. Иногда говорят об
эпохе Просвещения, имея в виду, что идеи, о которых пойдёт речь,
оформляли широкое и мощное движение, объединившее естество­
испытателей, деятелей культуры, политиков, философов, убеждён­
ных в особой, решающей в конечном итоге роли просвещения, зна­
ний, в социальном развитии общества, полагавших, что причина
бедствий, страданий людей — в невежестве.
Это последнее весьма устойчиво, имеет тенденцию к сохране­
нию, ибо выгодно тем, кто стоит на вершине социальной пирами­
ды — феодалам и поддерживающей их церкви. И те, и другие —
враги общества. Истина, достигаемая благодаря просвещению, —
вот «друг всех разумных людей. Истина — мать счастья». Не все мыс­
лители эпохи столь последовательны в своих высказываниях, как
П. Гольбах (именно ему принадлежат приведённые выше слова). Но
объективно все просветители оказывались в роли критиков суще­
ствующих порядков — она составляла главный нерв их творчества.
Хронологические рамки эпохи несколько размыты. И это не­
удивительно. Ведь просветительская идеология и соответствующая
ей практика заметно варьируются не только от страны к стране, но
и в каждой из них.
Им присуща разная степень радикализма, что позволяет выде­
лять в наиболее ярком, представленном целым созвездием талантов
французском Просвещении, предшественников и «классиков»,
просветителей и материалистов. Есть и иной вариант классифи­
кации: умеренное крыло (Вольтер, Монтескье), материалисты-
атеисты (Ламметри, Дидро, Гольбах, Гельвеции), левое, радикаль­
но-демократическое крыло (Руссо).
Любая классификация, впрочем, условна. Она не может не
огрублять, не упрощать происходящие процессы, вносит боль­
шую или меньшую односторонность в оценку отдельных личнос­
тей.
130
Ж. Мелье (1664—1729) (в чисто временном отношении он пред­
шественник патриарха французского Просвещения Вольтера) пи­
шет в своем «Завещании»: «Видел и знал я ошибки, заблуждения,
безумие и ничтожество человеческое... Чувствовал я к ним ненависть
и отвращение. Я не имел отваги говорить об этом при своей жизни,
однако буду говорить об этом хотя бы умирая и после своей смерти».
И высказывает Мелье, всю жизнь формально служивший богу, столь
решительные мысли, по сути материалистические и атеистические,
что Вольтера, по его собственному признанию, они приводят в со­
дрогание. А ведь сам Вольтер 11 месяцев провел в Бастилии, и его
книги сжигались по приговору королевского прокурора.
Или «умеренный» Монтескье. Всю Францию взбудоражили его
«Персидские письма» о вымышленном путешествии по Европе дес­
пота-азиата, который видит именно во Франции несправедливость
и насилие в таких масштабах и формах, которые превосходят его
азиатское воображение.
Идеи редко развиваются по прямой. Мыслитель, радикальный
в одном отношении, может оказаться довольно консервативен в
другом, да и взгляды его не статичны; они меняются, подчас очень
заметно. Эпоха, ее идеи, к тому же не вырастают из ничего и не
уходят в никуда. Просвещение имеет глубокие корни и далеко иду­
щие последствия.
Но посмотрим на эпоху поближе.
Франция XVIII столетия стремительно движется к револю­
ции. Идеологической ее подготовкой, как в свое время в Англии,
оказывается передовая философская мысль. Имея в виду ее осо­
бую роль и блестящий расцвет, один из просветителей, Д'Аламбер,
говорит даже о «веке философии». Следовало бы лишь скорректи­
ровать его хронологические рамки. Речь идет о периоде, начина­
ющемся со смертью в 1715 г. Людовика XIV (именно она положи­
ла конец эпохе «блистательного абсолютизма») и заканчиваю­
щемся штурмом Бастилии в 1789 г., после чего и у философии к
жизни и у жизни к философии — во многом иные требования.
Понятно, что появляются они не сразу, но возникают неизбеж­
но. Вновь напрашивается аналогия с Англией. Там компромисс
дворянства с буржуазией как результат «славной революции» 1688
г. и всего, что с ней связано, укрепил, казалось бы, позиции
ищущей материалистической философии, но вскоре проявилась
набиравшая силу тенденция отхода от материализма.
Для Франции это еще впереди. Пока же она бурлит в условиях
все более отчетливого размежевания борющихся сил.
5й 131
 Уже Людовик XIV и его громадный пышный двор довели ос­
новную массу тружеников — крестьян до крайней степени нище­
ты, поставив на грань вымирания. Пострадали и буржуа, купцы,
ремесленники, не говоря уже о наемных рабочих, тех же крестья­
нах, которых нужда и голод выгнали в город. Неудачные войны
сделали неизбежным финансовый крах, а невиданная по масшта­
бам коррупция, система подкупов всего и вся, подорвали торгов­
лю, экономику страны в целом.
Французы грустно шутили: у нас семь миллионов человек
живут милостыней, а двенадцать — не в состоянии ее подать.
\JBce громче звучали голоса протеста. Мыслящие люди настойчи­
во искали выхода.
Они связывали его с традиционной, идущей еще от Платона
* идеей союза философов и правителей, с верой в просвещенного
монарха, разумного законодателя. Уже Вольтер надеется на муд­
реца на троне и видит какие-то черты его то в Людовике XIV,
то во Фридрихе II, то в царе — преобразователе Петре I.
Велением судьбы на троне могут оказаться просвещенные,
; справедливые, мужественные, добродетельные монархи, кото­
рые, познав истинную причину человеческих бедствий, «попы-
4 дающего властью правителя, умного законодателя и хорошие
таются исцелить их по указаниям мудрости», — полагает П. Голь­
бах. Он находит монарха, которого можно просветить «светом
разума»... в Людовике XVI, короле, сметенном гневом народа и
закончившем свои дни на гильотине.
Д. Дидро верит в Екатерину II. Приглашенный русской императ­
рицей, он около года провел в России, тщетно пытаясь убедить
свою высокую покровительницу в необходимости прогрессивных
реформ и просвещения. Мыслитель из Франции составил даже сво­
его рода план распространения образования в России; и хотя он так
и остался лишь планом, Дидро сохранил убеждение: «Люди будут
несчастными, пока не будут править философы или пока те, кто
правят, не станут ими».
Вера просветителей во всемогущество образования, в более ши­
роком плане — воспитания, была поистине уникальной. За два сто­
летия до наших дней они вывели своего рода закономерность: пло­
хо воспитанные, глупые и невежественные правители стремятся
окружить себя еще более глупыми, зато для них безопасными со­
ветниками и исполнителями своей воли. Применение этой законо­
мерности к истории дало просветителям возможность утверждать:
многое из происходившего в далеком или близком прошлом есть
скопление нелепостей, вызванных невежеством. Они говорили об
132
уже ушедших временах как столетиях глупости и обмана по преиму­
ществу, своего рода перерыве в поступательном движении челове­
чества, «провале в истории».
Подобное утверждение (справедливо оно или нет — другой
вопрос) неизбежно вытекало из убеждения: мнения правят ми­
ром. Отдельные личности, вознесенные обстоятельствами или
волей случая, определяют ход исторических событий. Отсюда —
повышенное внимание к личности, рассуждения, в которых
раскрывается смысл этой стороны учения французских просве­
тителей.
Если человек плох, виноват не он; виноваты те обстоятель­
ства, в которых он воспитывался и вырос, — полагают просве­
тители, и они в общем-то правы. Но важно другое.
В тех конкретно-исторических условиях подобный взгляд на
человека едва ли не революционен. Ведь он подрывает расхожее
убеждение о природной ущербности одних (феодальных кресть­
ян, например) и от природы же идущем превосходстве других.
Отсюда логичный и совсем уж радикальный вывод: нужно изме­
нить обстоятельства. Но остается вопрос: кто это будет делать?
Здесь-то и обнаруживается: надеяться можно лишь на обла­
законы («Законы делают всё»). Всё возвращается «на круги своя».
Нельзя сказать, что в своем стремлении понять историю че­
ловеческого общества и механизмы его развития французские
просветители не пытались пойти дальше. Личность для них —
своего рода стержень, вокруг которого строится и благодаря
которому развивается история. Но на темпы и характер развития
общества влияют факторы, мало или вовсе не зависящие от от­
дельной личности. Так, Вольтер ссылается в этой связи не толь­
ко на правителей и правительство, но на религию и климат.
Монтескье вообще считает, что власть климата, природы силь­
нее всех других властей. Гельвеций ищет причину перемен в об­
щественной жизни в росте народонаселения. Гольбаха же боль­
ше интересует вопрос о разного рода отклонениях от нормаль­
ного, естественного развития общества. Впрочем, это интересу­
ет всех просветителей.
Они убеждены: ничего не происходит по воле случая, ниче­
го случайного не бывает! Всему есть причины. Случай — это обо­
значение явления, причины которого нам ещё не известны. Но,
идя в направлении от известного к пока скрытому от нас, мы
можем добраться до мельчайших из них. Они-то и оказываются
133
действительными первопричинами как счастливых, так и несча­
стливых событий в жизни отдельных людей и целых народов: «...
диета, стакан воды, кровопускание иногда могут быть достаточны,
чтобы спасти от гибели царства».
Эта точка зрения оказалась весьма устойчивой, перекочевав
из философии в художественную литературу и закрепившись там.
В одной из новелл Ст. Цвейг пишет, касаясь поступка маршала
Груши в битве при Ватерлоо: «Одну секунду думает Груши, и
эта секунда решает его судьбу, судьбу Наполеона и всего мира.
Она предопределяет, эта единственная секунда на ферме в Валь-
гейме, весь ход девятнадцатого века». А Дж. Голсуорси в рассказе
«Мать всех камней» утверждает, что случайно найденный деть­
ми алмаз стал причиной англо-бурской, а затем и первой миро­
вой войны.
Особо следует выделить резко прозвучавшую во Франции
XVIII в. критику просветителями религии и всего, что с ней
связано. Религия воспринималась ими как самое серьёзное пре­
пятствие на пути просвещения.
То обстоятельство, что имя Вольтера гремело в своё время
по всей Европе, было связано именно с критикой им религии.
Формально Вольтер ещё не отрицал самого факта сотворения
мира Богом, но утверждал, что, возникнув, он развивается да­
лее по своим собственным законам. По сути это была скрытая,
завуалированная форма атеизма, удобный способ развязать себе
руки в борьбе с мракобесием церковников и самой церковью. «О
боге мне ничего не известно», — говорил Вольтер. Недаром тог­
да получило распространение что-то вроде карикатуры или шар­
жа: Вольтер, наклонившись к богу, шепчет ему на ухо: «Про­
стите, Господь, но мне кажется, что Вы не существуете».
Позднее французские просветители высказываются куда бо­
лее определенно. «Ненавижу всех помазанников божьих, как бы
они ни назывались, — говорил Д. Дидро — ...нам не нужно ни
священников, ни богов». О Гольбахе друзья говорили как о лич­
ном враге господа Бога. Само слово «философ» стало ассоции­
роваться во Франции с понятием «безбожник». Никогда ещё ате­
изм не занимал таких высот и столь воинствующих позиций.
Реакция была соответствующей. О Вольтере уже говорилось.
Судьбы других вольнодумцев — ничуть не легче. Ламметри, тот,
кто своей смелостью пугал даже самых смелых, вынужден был
эмигрировать, когда реакционеры потребовали смертной казни
нечестивца. Д. Дидро подвергся аресту и сидел в одиночке Вен-
134
сенекой башни. П.Гольбах, умерший всего за полгода до штурма
Бастилии, удостоился приговора Парижского парламента, в со­
ответствии с которым его книги, в том числе самая известная —
«Система природы», были публично сожжены. Мгновенно рас­
ходившиеся и неоднократно тайно издававшиеся книги Гельве­
ция осудила Сорбонна. Его наиболее значительный труд «Об уме»
был оценен как наивреднейший и также сожжен в соответствии
с приговором.
В творчестве просветителей не мог не возникнуть сам по себе
уже не новый вопрос: как родилась религия?
По Вольтеру, она результат встречи дурака и мошенника,
невежества одного и выгоды для другого. Та же по сути мысль у
Гольбаха: «Незнание естественных причин заставило человека
создать богов; обман превратил их во что-то грозное». Но если
незнание породило богов, то распространение знания должно
их уничтожить.
В период Французской революции нашлись, впрочем, пос­
ледователи просветителей, которые не стали ждать, когда мас­
сы дойдут до атеизма. Они попытались провести насильствен­
ную дехристианизацию, разрушая храмы, изгоняя из них свя­
щенников. Конвент принял декрет, что бога нет и послал ко­
пию в Ватикан.
Нельзя не заметить: атеизм самым непосредственным обра­
зом связан с материализмом. Большинство просветителей во
Франции не только воинствующие атеисты, но и ярые пропа­
гандисты материализма по преимуществу в той его форме, ко­
торая идёт от Дж. Локка, т.е. сенсуалистического материализма.
Революция во Франции обнажила связь идеологии Просве­
щения с реальной социальной практикой. Сами просветители
могли не делать радикальных выводов, но объективно именно
они подготовили революцию. Их мысль, выражаясь словами Г. Гей­
не, предшествовала делу, как молния грому.
Как тут не вспомнить великий подвиг Д'Аламбера и Дидро
— знаменитую Энциклопедию. Вряд ли найдется какое-либо дру­
гое событие в истории человеческой мысли, которое свидетель­
ствовало бы о столь большом терпении и труде (1259 статей,
помещенных в Энциклопедии, вышли из-под пера Дидро). Но
нужно было обладать еще и немалым мужеством, верой в свое
дело. Дважды выпуск Энциклопедии запрещался; ее творцы рис­
ковали так и не увидеть своего детища. Но вот, наконец, вышел
в свет последний, семнадцатый том текста. А еще было один-
135
надцать томов иллюстраций, раскрывавших, как и текст, все из­
вестные к тому времени человеческие знания, представлявшие
интерес. Но это далеко не все. Энциклопедия стала по сути дела
программой третьего сословия, вобрав в себя и выразив новое
мировоззрение. В толстых и с большими трудностями выходив­
ших в свет томах была заложена своего рода идеологическая мина,
подрывающая устои старого мира.
Революция заставила всех быстро прозреть, расставив по
разные стороны баррикады.
Екатерина II отказалась от заигрывания с французскими воль­
нодумцами; она страшилась «революционной заразы». Но рево­
люцию, идеи, ее вдохновившие, приветствовали в далеких Со­
единенных Штатах Америки. Приветствовали революцию и в
соседней с Францией Германии.
Бурбоны, коронованные властители Елисейского дворца,
считались врагами немецкой нации. Неудивительно, что первые
известия о революционных событиях, потрясших Париж, выз­
вали восторг. Гвардейский оркестр в Потсдаме разучил марш
санкюлотов; берлинские модницы носили ленты на шляпах под
цвет французского флага. Создавались революционные клубы по
французскому образцу. Молодежь сажала деревья свободы.
Этот восторг, правда, довольно быстро пошел на убыль, когда
французские войска вступили на территорию немецких княжеств.
С быстротой молнии распространялись слухи о большой кон­
трибуции, наложенной на Франкфурт, якобинском терроре.
Сошлемся на Гете. «Это правда, — писал он, — я не мог
быть другом французской революции, т.к. ее ужасы совершались
слишком близко и возмущали меня ежедневно и ежечасно, тог­
да как ее благодетельных последствий в то время еще нельзя
было разглядеть.»
Но если говорить не о революции, а о подготовивших ее
идеях Просвещения, нельзя не признать: они продолжали свое
шествие по Европе, ярко проявившись именно в Германии и
наложив неизгладимый отпечаток на творчество Гердера, Шилле­
ра, того же Гете. Своеобразно просветительская идеология по­
влияла на немецкую классическую философию. Учитывая это
обстоятельство, имеет смысл подробнее остановиться на взгля­
дах одного из самых влиятельных идеологов французского Про­
свещения Ж.-Ж.Руссо.
Известность ему принесла победа на конкурсе, объявленном
Академией наук в Дижоне. Конкурс предполагал ответ на воп-
136
рос: принесли ли науки и искусства пользу человечеству? Руссо
ответил отрицательно, утверждая, что науки, письменность и
искусство являются худшими врагами морали и, создавая бед­
ность, становятся источниками рабства. Все науки имеют небла­
городное происхождение: астрономия выросла из суеверий аст­
рологии, красноречие — из честолюбия, геометрия — из скупо­
сти, физика и аналогичное ей знание — из тщеславного любо­
пытства. Об образовании и искусстве книгопечатания следует
сожалеть.
Получив премию и внезапно достигнув славы, Ж.-Ж.Руссо
попытался жить в соответствии с изложенными им принципами.
Он усвоил простой образ жизни, даже продал часы, заявив, что
ему больше не надо знать времени...
Вот так просветитель, — скажете вы, и будете неправы. По­
нять Руссо можно, лишь прочувствовав его боль за униженного
и оскорбленного человека, который в тогдашнем обществе был
мало кому интересен. В конечном итоге, если вдуматься, вовсе
не против науки выступает мыслитель, а против её использова­
ния. Тому же простому человеку, как полагает Руссо, пользы от
неё никакой.
Досталось и философии: «Я только спрошу: что такое фило­
софия? Что содержат писания наиболее известных философов?
Каковы уроки этих друзей мудрости? Если их послушать, разве
нельзя их принять за толпу шарлатанов, что кричат каждый своё
на общественной площади: идите ко мне, только я один никог­
да не ошибаюсь? Один утверждает, что тел вообще нет в приро­
де и что всё есть моё представление о них; другой, что нет ни
иного вещества, кроме материи, ни иного бога, кроме вселен­
ной. Этот заявляет, что не существует ни добродетелей, ни по­
роков и что добро и зло в области нравственности — это выдум­
ки, тот — что люди суть волки и могут со спокойной совестью
пожирать друг друга.»
Но вот парадокс. Руссо не только не отрицает философию,
считая её средством нравственного воспитания, он создаёт соб­
ственное философское учение, особо выделяя вопрос о том,
как, с его точки зрения, должно быть организовано общество.
Ответ на него дан в рассуждениях «О происхождении и причи­
нах неравенства между людьми» и наиболее значительной, по­
жалуй, работе «Об общественном договоре».
Человек, считает Руссо, по своей натуре добр, и в естествен­
ном состоянии, т.е. пока не появилась частная собственность и
137
последующее социальное неравенство, он был счастлив. Идил­
лия кончилась с возникновением собственности.
«Тот человек, который захватил определенный клочок зем­
ли, провозгласив: «Это моё!», и нашёл достаточно простодуш­
ных людей, которые ему поверили, был действительным осно­
вателем гражданского общества. Сколько преступлений, войн,
убийств и ужасов не коснулось бы человечества, если бы некто
вырвал колья, засыпал рвы и обратился к своим друзьям: «Опа­
сайтесь слушать этого мошенника. Вы погибли, если забудете,
что плоды принадлежат всем, а земля никому». Но кажется, что
отношения уже достигли той ступени, что не могут оставаться в
естественном состоянии». Оно сменилось «ужаснейшим состоя­
нием вражды». Как следствие: «человек рожден быть свободным,
а между тем везде он в оковах».
Руссо послал своё сочинение Вольтеру. Вот ответ:
— Я получил вашу новую книгу против рода человеческого и
благодарен вам за неё. Не было ещё случая, чтобы такие способно­
сти использовались для того, чтобы сделать всех нас глупыми. Каждый
старается, читая вашу книгу, ходить на четвереньках. Но так как я
утратил эту привычку за более чем 60 лет, я чувствую, к несчас­
тью, что не смогу приобрести её вновь. Не могу я отправиться и на
поиски дикарей Канады, потому что болезни, на которые я осуж­
ден, вызывают необходимость пользоваться услугами европейско­
го хирурга...
Вольтер не понял, не захотел понять Руссо, не почувство­
вал мучившую младшего своего современника мысль о том, что
человек, отойдя от природы, многое потерял.
Ж.-Ж. Руссо первым остро поставил вопрос о цене цивилиза­
ции, о том, в частности, оправдываются ли достижениями цивили­
зации сопутствующие ей рабство, угнетение человека человеком.
Чтобы сделать ту или иную мысль особо зримой, ее прихо­
дится нередко утрировать. Возможно, Руссо переходит здесь есте­
ственную грань. Нелепо с порога отрицать культуру, полагать,
что человечество может обрести счастье, вернувшись к докуль-
турному состоянию. Но попробуйте понять мыслителя, выделить
рациональные моменты в его позиции. Ведь по сути философ
прав, заметив и пытаясь показать глубокую противоречивость
человеческой культуры, цивилизации в целом.
У Руссо были не только противники, но и сторонники, и
горячие почитатели. Как тут не вспомнить Дж. Байрона:
138
И молнией безумья озаренный,
Как пифия на троне золотом,
Он стал вещать, и дрогнули короны,
И мир таким заполыхал огнем,
Что королевства, рушась, гибли в нем.
Не так ли было с Францией, веками
Униженной, стонавшей под ярмом,
Пока не поднял ярой мести знамя
Народ, разбуженный Руссо с его друзьями.
«Общественный договор» Руссо стал своего рода библией для
Робеспьера, одного из вождей французской революции. Якобинцы
провозгласили философа своим идейным предшественником.
Вторым Ньютоном назвал Ж.-Ж. Руссо И. Кант, заявив, что он
учится у него уважать людей. Весьма многозначительное призна­
ние. Ценил Руссо и Гегель.
С именами Канта и Гегеля, этого нельзя не заметить, связан
взгляд на мир, философия, во многом отличная от той, что
господствовала во Франции.
Германия конца XVIII — начала XIX вв. тоже мучительно рас­
стается со своим феодальным прошлым. Как и во Франции, рож­
дается соответствующая идеология — Немецкое Просвещение с
его культом разума и убеждением, что воспитание всесильно. Оно
способно изменить, преобразовать мир. Но где воинственность,
дух борьбы? Они скрыты, завуалированы, особенно глубоко имен­
но в философии. В литературе — «Буря и натиск», в философии —
абстрактные и внешне весьма далекие от жизни рассуждения.
Нелегко рассмотреть в них идеологическую подготовку социальных
перемен, почувствовать всю силу философии, далеко не случай­
но определяемой как классическая.
Основатель классической немецкой философии И. Кант (1724—
1804) в 16 лет стал студентом университета в Кенигсберге (Вос­
точная Пруссия). Правда, мы и сегодня не знаем, на какой фа­
культет он поступил. Известно, однако, что философский фа­
культет был едва ли не наименее престижным; сам университет
считался совсем не первоклассным, а отношение к науке вообще
со стороны властей было весьма и весьма прохладным.
Прусский король Фридрих-Вильгельм I, прозванный солдат­
ским королем, вошел-таки в историю философии, но просла­
вился тем, что приказал известному тогда мыслителю Хр. Вольфу
в 48 часов, под угрозой виселицы, покинуть пределы государства.
139
О знаменитом не только в Германии, но и за ее пределами фило­
софе Лейбнице высказался с откровенным пренебрежением. По
его мнению, этот парень был непригоден даже для того, чтобы
стоять в карауле. Единственный научный эксперимент, им одоб­
ренный, состоял в попытке получить рослое потомство (от дол­
говязых девиц и солдат соответствующего роста). А единственный
университетский диспут, устроенный по приказу короля, дол­
жен был идти под девизом «Все ученые — болтуны и балбесы». И
это малоудивительно. Ведь из всех книг Фридрих-Вильгельм I при­
знавал лишь Библию и воинский устав.
Удивительно другое: как в этих условиях мог обнаружить себя
во многом уникальный талант И. Канта.
Ранние его работы имеют выраженный уклон в естествозна­
ние, правда, проблемы поднимаются глобальные. От них до
философии не так далеко, как может показаться. Обращает на
себя внимание еще одно обстоятельство, характерное уже для ран­
него, начинающего научную деятельность Канта: он не склонен
слепо доверять авторитетам. «Истина, над которой тщетно труди­
лись величайшие мыслители, впервые открылась моему уму... Я не
решаюсь защищать эту мысль, но я не хотел бы от нее отказаться».
Налицо удивительное сочетание научной смелости и стремления к
компромиссу... Оно пойдет через всю жизнь и творчество кенигс-
бергского философа, наложив на него неизгладимый отпечаток.
Первая работа, принесшая И. Канту заслуженную славу, — «Все­
общая естественная история и теория неба». В ней обосновывается
гипотеза возникновения Земли и других планет Солнечной систе­
мы из газопылевой туманности, причем сделано это так, что и в
XX веке гипотеза Канта, математически обоснованная Лапласом и
получившая название теории Канта — Лапласа, считалась едва ли
не самой убедительной.
Суть и основной принцип построения кантовской гипотезы
можно было бы сформулировать следующим образом: дайте мне
материю (в ее относительно простом, газопылевом состоянии),
и я покажу вам, как из нее мог возникнуть мир. Хотя Кант и
настаивает, что противоречий между требованиями религии и
его гипотезой нет, за богом остается лишь творение хаотически
движущегося вещества — газа и пыли. К тому же, по Канту,
мир, который неизбежно возник, столь же неизбежно погибнет.
Едва ли не единственное более чем произвольное допуще­
ние позволяет себе автор гипотезы, утверждая, что все планеты
населены разумными существами, причем уровень интеллекта
140
напрямую зависит от того, насколько та или иная планета уда­
лена от Солнца. Чем дальше, тем разум более развит. Человек,
весьма ограниченный по земным меркам, на Меркурии мог бы
быть Ньютоном, зато на Юпитере или Сатурне ньютоновский
гений поблек бы безнадежно.
Нам трудно понять, почему И. Кант столь настойчив в этом
своем допущении. Не забудем, однако: в середине XVIII столе­
тия человек имел еще слишком мало сведений о Солнце и пла­
нетах вокруг него. А представление о населенности планет было
едва ли не господствующим.
Но есть проблемы, которые мыслитель не берется решать.
Среди них — вопрос о том, как возникло живое из неживого,
что и как породило органическую природу. «Разве допустимо, —
спрашивал он, — сказать: дайте мне материю, и я покажу вам,
как из нее можно сделать гусеницу?»
Кант интересовался тайной приливов и отливов морей и оке­
анов, близко подойдя к правильному решению проблемы.
После разрушительного землетрясения в Лиссабоне он на­
чал изучать природу землетрясений, сделав справедливый вы­
вод о том, что они имеют естественные причины.
И. Кант настолько велик как естествоиспытатель, что если бы
даже мы ничего не знали о нем как о философе, имя его сохрани­
лось бы в истории науки.
Не так уж много известно об университетской деятельности
Канта. Судя по сохранившимся документам и воспоминаниям
современников, поначалу он не щадил себя, берясь за препода­
вание сразу 4-6 предметов. Это были не только философия, ло­
гика, математика, но и далекие от них учебные дисциплины, в
том числе совсем новые. Одним из первых И. Кант стал препода­
вать географию как самостоятельный предмет (интересно, что
именно географические труды мыслителя были учтены в пер­
вую очередь при избрании его членом Петербургской академии
наук).
Чисто внешне жизнь Канта бедна событиями. Практически
всю её он прожил в одном городе, преподавал в одном универ­
ситете. Уже при жизни о нём ходили легенды, связанные с нео­
бычной даже для немца педантичностью. В строго определённое
время Кант вставал, выходил на прогулку, совершая её по од­
ному и тому же маршруту. Шутили, что по Канту, зная его усто­
явшиеся привычки, можно было проверять часы. Ничто не мог­
ло нарушить заведённого распорядка, даже Семилетняя война и
141
вступление русских войск в Восточную Пруссию никак не отра­
зились на нем. Лишь дважды жесткий саморегламент был изме­
нен. Впервые это случилось, когда И. Кант познакомился с «Эми­
лем» Руссо. Второй раз — при чтении трудов Юма.
Именно Д. Юм пробудил у Канта глубокий интерес к филосо­
фии. Философская проблематика выходит в его творчестве на пер­
вый план.
В 1781 г. была опубликована «Критика чистого разума». В пре­
дисловии к ней И. Кант счел необходимым заметить, что он со­
вершил в философии переворот, равный перевороту Коперника в
астрономии. И мы не можем не согласиться. Ведь философ поста­
вил перед собой уникальную задачу. Он подверг критике не что-
нибудь, а сам разум, попытавшись определить его возможности.
«Какой странный контраст, — восклицает по этому поводу Г. Гей­
не, — между внешней жизнью этого человека и его разрушитель­
ной, миры сокрушающей мыслью».
Кант, по его собственному признанию, ограничивает разум,
чтобы оставить место вере. О вере — позже, а пока посмотрим,
в чем это ограничение и каким образом пытается философ раз­
решить проблему.
В отличие от сомневающегося Д. Юма И. Кант признает суще­
ствование мира вне и независимо от нас, но утверждает, что мы
можем знать о нем лишь то, что лежит на поверхности предметов,
явлений и дано нам непосредственно в органах чувств. Это, по
терминологии Канта, «вещь для нас». Сущность же вещи, которая
определяется как «вещь сама по себе» («вещь в себе»), принципи­
ально непознаваема. Разум впадает, по Канту, в противоречие сам
с собой, как только пытается постичь «вещь саму по себе». Проти­
воречие —- своего рода сигнал для разума, требование: остановись
перед сущностью, ее познать нельзя. Требование несостоятельное.
Но заметим: в истории науки и собственно философии немало
свидетельств в пользу вывода о том, что для доказательства оши­
бочных положений, ложных принципов используются подчас ар­
гументы, представляющие сами по себе исключительный интерес.
Они приобретают впоследствии самостоятельное значение.
Один из наиболее убедительных примеров такого рода — кан-
товское учение о противоречиях (антиномиях) разума, которые
обнаруживаются в нем, как пытается показать философ, всякий
раз при попытке постичь сущность вещей.
Приведем лишь некоторые из противоречий, анализируемых
в «Критике чистого разума»: логично допустить, что мир имеет
142
границу во времени и пространстве. Но столь же логично допус­
тить обратное: мир не имеет границ. Или: все состоит из просто­
го _ Абсолютно простого нет; все сложно. А вот еще — противо­
речие, неразрешимое, по Канту, для разума: в мире существует
свобода. — Свободы нет; все причинно обусловлено.
Разум не может сориентироваться во взаимоисключающих
постулатах. Он здесь бессилен, утверждает философ.
Оспаривая конечный вывод, Гегель, создатель диалектики
как науки, восторженно говорил о методе антиномий, исполь­
зованном И.Кантом. Он оценивал его как «одно из важнейших и
наиболее глубоких достижений» философии Нового времени. И
это понятно. Ведь идея противоречия лежит в основе диалекти­
ки. В данном случае неважно, что Кант не приходит к позитив­
ной трактовке противоречия, что в его учении налицо лишь эле­
менты «негативной диалектики», носящие явно подчиненный
характер, поскольку используются для обоснования ошибочно­
го вывода. Рационально переосмысленная кантовская идея ока­
залась исключительно плодотворной.
Отдавая должное И. Канту, Гегель одновременно и критикует
его за агностицизм, за вывод о непознаваемости мира в его сущно­
сти. Он призывает смело смотреть в глаза истине, считая, что это
первое условие философии. «Нет силы, — не без пафоса заявляет
Гегель, — которая могла бы противостоять дерзанию познания».
Канта же Гегель остроумно уподобляет человеку, который стоит на
берегу, машет руками, желая научиться плавать, не попав в воду.
Решающий аргумент против агностицизма вообще, агностицизма
И.Канта, в частности, — практика.
Уместно сослаться здесь даже не на Гегеля, а на Ф. Энгельса.
Аргументы того и другого во многом совпадают, но Энгельс
популярнее.
«Если мы можем доказать правильность нашего понимания
данного явления природы тем, что сами его производим, вызы­
ваем его из его условий, заставляем его к тому же служить на­
шим целям, то кантовской неуловимой «вещи в себе» приходит
конец. Химические вещества, образующиеся в телах животных и
растений, оставались такими «вещами в себе», пока органическая
химия не стала приготовлять их одно за другим; тем самым «вещь в
себе» превращалась в вещь для нас, как, например, ализарин, кра­
сящее вещество марены, которое мы теперь получаем не из корней
марены, выращиваемой в поле, а гораздо дешевле и проще из
каменноугольного дёгтя. Солнечная система Коперника в течение
143
трёхсот лет оставалась гипотезой, в высшей степени вероятной,
но всё-таки гипотезой. Когда же Леверье на основании данных
этой системы не только доказал, что должна существовать ещё
одна, не известная до тех пор, планета, но и определил посред­
ством вычисления место, занимаемое ею в небесном простран­
стве, и когда после этого Галлей действительно нашел эту плане­
ту, система Коперника была доказана».
И. Кант едва ли, впрочем, признал бы себя агностиком. Он
открещивался не только от субъективного идеализма Дж. Беркли,
но и от крайних выводов из скептицизма Юма, его агностицизма.
Но на деле И. Кант приходит лишь к иному его варианту, утверж­
дая принципиальную непознаваемость сущности вещей.
Он проявляет здесь, как и Д. Юм, известную последователь­
ность, подвергая критике и отрицая, в частности, все приводи­
мые церковью доказательства бытия Бога.
Ярко, образно выразил это обстоятельство Г. Гейне:
«Прочь, призраки, я буду говорить о человеке, одно имя
которого звучит как заклинание, я буду говорить об Иммануи­
ле Канте! Говорят, ночные духи пугаются, увидев меч палача.
Как же должны они пугаться, когда им показывают "Критику
чистого разума" Канта! Эта книга — меч, отрубивший в Гер­
мании голову деизму». Правда, дальше, сравнивая Канта с Ро­
беспьером и справедливо замечая, что оба они были глашатая­
ми своей эпохи, Гейне пишет: «И все же тип мещанина в выс­
шей степени выражен в обоих: природа предназначила их к
отвешиванию кофе и сахара, но судьба захотела, чтобы они
взвешивали другие вещи, и одному бросила на весы голову
короля, а другому — бога».
Как точно, по крайней мере в отношении И. Канта. Гениаль­
ный ум, но недоговоренность, постоянное стремление к комп­
ромиссам. Оно проявляется и в отношении к религии.
Продолжим мысль Г. Гейне. «Вы думаете, все кончено, мож­
но расходиться по домам? Ни в коем случае! Вам будет представ­
лена еще одна пьеса. За трагедией следует фарс. До сих пор Имма­
нуил Кант изображал неутомимого философа, он штурмовал
небо, он перебил весь гарнизон, сам верховный владыка небес,
не будучи доказан, плавает в своей крови... бессмертие души ле­
жит при последнем издыхании, тут стоны, тут хрип... но... Кант
различает теоретический разум и разум практический, и посред­
ством последнего, словно волшебной палочкой, он воскресил
вновь труп деизма, убитого теоретическим разумом...
144
Он поступил здесь почти так же, как один мой приятель вес-
тфалец, который разбил все фонари на улице... и, стоя в темно­
те, держал нам длинную речь о практической необходимости фо­
нарей, каковые он разбил лишь с той теоретической целью, что­
бы доказать нам, что мы без них ничего видеть не можем».
Философ, иначе говоря, вовсе не отрицает бога. Он отрицает
существующие аргументы в пользу его бытия, но проводит свои.
По сути аргумент всего один. Он вытекает из кантовского пони­
мания нравственности.
Каждый человек достоин справедливости и счастья, равного
его добродетели. Но реально претворить эту норму в жизнь не­
возможно. Значит, должны существовать бог и будущая жизнь,
где она, собственно, только и может быть реализована.
И. Кант уделяет большое внимание этическим проблемам. Даже
те, кто не изучал философию, могли слышать о «категоричес­
ком императиве», понятии, вокруг которого строится кантовское
учение о нравственности.
Иногда «категорический императив» сводят к «золотому пра­
вилу нравственности»: поступай в отношении других людей так,
как бы ты хотел, чтобы другие люди поступали в отношении
тебя самого. Есть здесь общее, но есть и различие. В соответ­
ствии с «категорическим императивом» человек поступает под­
линно нравственно не тогда, когда желает проявить благород­
ство, помочь ближнему или сделать что-нибудь еще в этом же
духе, а когда руководствуется в своих деяниях долгом. Именно
долг, а не склонность, — основа подлинно нравственных по­
ступков.
Довольно точно отразил эту особенность кантовского эти­
ческого учения Ф. Шиллер. Сам последователь Канта, он не мог не
заметить уязвимости «категорического императива» при сопостав­
лении его с нормами и принципами, господствовавшими в ре­
альной жизни:
«Ближним охотно служу, но, увы! — имею к ним склонность.
Вот и гложет вопрос: вправду ли нравственен я? Нет тут другого
пути: стараясь питать к ним презренье и с отвращением в душе
делай, что требует долг».
Последней значительной работой И. Канта, поднимающей
проблемы сегодня, возможно, даже более актуальные, чем это
было в конце XVIII века, стал его трактат «О вечном мире». Лей­
тмотив трактата — человечество, если оно хочет выжить, должно
исключить войну из практики международных отношений.
145
 Кант не первым узрел ужасы войны. Но он предвидел их не­
избежное нагромождение с течением времени, страстно хотел,
чтобы человечество избавилось от вооруженных конфликтов. С этой
целью правительства должны были заключить соответствующее
соглашение.
И. Кант — реалист. Он говорит не о современных ему прави­
тельствах, обвиняя их в том, что они «никогда не могут пресы­
титься войной». Речь идёт о будущем. Философ желает лишь при­
близить его, открыв глаза людям, просветив правителей.
Кант даже набрасывает основные статьи международного
договора. Вот лишь некоторые:
Ни один мирный договор не должен считаться таковым, если
при его заключении сохраняется скрытая возможность новой
войны.
...Постоянные армии должны со временем полностью исчез­
нуть.
...Ни одно государство не имеет права насильно вмешивать­
ся в политическое устройство и правление другого государства.
Именно в трактате «О вечном мире» ярко проявляется про­
светительская сущность учения И.Канта. Впрочем, она обнару­
живается при решении философом всех проблем. Главные — три:
— Что я могу знать? («Критика чистого разума»)
— Что делать? (Этическое учение Канта)
— На что надеяться? (Трактат «О вечном мире»).
У кантовского учения завидная судьба. Стоявший у истоков
немецкой классической философии, он оказал влияние на каж­
дого из ее представителей: Фихте, Шеллинга и Гегеля.
Системы каждого из этих философов настолько взаимосвя­
заны между собой, что в сущности не могут быть до конца по­
няты одна без другой. Каждая философская система предполагает
решение проблем, которые намечаются в учении предшествен­
ника. Но при ближайшем рассмотрении обнаруживается, что пер­
вый вариант решения, подходы к нему, постановка вопроса при
всех спорах, естественных попытках преодолеть возникающие
трудности принадлежит именно И. Канту.
Взгляды его и сегодня живут. Они активно изучаются, пропа­
гандируются, хотя мудрый мыслитель из Кенигсберга был прав,
когда говорил, что любое учение переживает три этапа. Когда оно
появляется, его не замечают, затем опровергают, наконец, улуч­
шают, приспосабливая к своим интересам.
146
Первым крупным философом, который поверил И. Канту и
вознамерился идти его путем, был И.-Г. Фихте (1762—1814). На­
чало его творческой биографии связано с посещением Кенигсберга
и настойчивым желанием познакомиться с И. Кантом. Именно ему
Фихте показал свою первую работу, опубликованную благодаря
содействию Канта. По случайному, видимо, стечению обстоя­
тельств она вышла в свет без указания имени автора. Читатели
приписали ее Канту, но ошибка вскоре была обнаружена. Фихте
сразу же стал знаменитым.
Многое восхищало Фихте в кантовском учении, но особенно
импонировала ему попытка И. Канта обосновать свободу воли.
В философском учении всегда есть что-то от личности его
создателя. Фихте — не признающая полутонов натура. Отец Л. Фей­
ербаха (о нем мы будем говорить, но позже) так высказался в
одном из доверительных писем о Фихте: «Я убежден, что он был
бы способен играть роль Магомета, если бы мы жили в эпоху
Магомета, и вводить свое наукоучение мечом и темницами, как
если бы его кафедра была королевским троном. Во Франции он
был бы вождем Конвента, но он родился в Германии и судьба
определила ему быть университетским профессором».
В молодости Фихте был связан с якобинцами Майнца, пред­
лагал свои услуги революционной Франции и даже намеревался
туда переселиться. «Мне не нужно никакого другого титула, кроме
права называться французским гражданином, если только на­
род захочет дать мне его...». Это уже строки из письма самого
Фихте.
Но изменилась обстановка. Французы оккупировали Герма­
нию. И перед нами предстает совсем другой Фихте — ура-патри­
от, даже шовинист, рассуждающий о пра-народе, утверждаю­
щий: иметь характер и быть немцем — это, без сомнения, одно
и то же. И даже: если не будет выхода и погибнет немецкий народ,
то наступит катастрофа, и погибнет все человечество без надежды
когда-либо возродиться. Необузданная натура, борец, Фихте стре­
мится пробудить национальное самосознание немцев для борьбы с
французской агрессией.
А теперь представим себе этого человека в качестве филосо­
фа. «Действовать, действовать — вот для чего мы существуем»,
— утверждает Фихте, но признает: ему не дано преобразовать
мир. И, как следствие: «Поскольку я не мог изменить то, что
вне меня, постольку я решил изменить то, что во мне», что
означает: меня не удовлетворяет действительность, и с этим ни-
147
чего не поделаешь, но я могу изменить себя, свое восприятие
окружающего.
Здесь Фихте явно перешел разумную грань. Он придал созна­
нию такое значение, которое приводило к отрицанию объективной
реальности вне воспринимающего его субъекта, ибо объявил вне­
шний мир продуктом разума, результатом творческой деятельности
человека. Все это похоже на то, чему учил Дж. Беркли. Но одновре­
менно и не похоже. Беркли — ярый защитник религии. Фихте отри­
цает бога, поскольку в своей деятельности субъект не может быть
ничем ограничен.
Немецкий философ, как и Беркли, не скрывал существа своих
взглядов, признавал, что отходит от Канта в сторону идеализма. Ма­
териализм претит Фихте. Уже в предисловии к основной своей рабо­
те с очень длинным названием, которое по традиции сокращается
до «Наукоучения», он не без пафоса заявляет: «Какую кто филосо­
фию выбирает, зависит от того, какой кто человек: ибо философс­
кая система не мертвая утварь, которую можно было бы откладывать
или брать по желанию; она одушевлена душой человека, обладаю­
щего ею. Дряблый от природы или ослабленный и искривленный
духовным рабством, ученой роскошью и тщеславием характер ни­
когда не возвысится до идеализма». Речь идет о субъективном идеа­
лизме, внешне выраженном у немецкого философа следующим об­
разом: «Я» (субъект) творит не — «Я». Но это лишь внешне.
Рассуждая о фихтевском идеализме, Г. Гейне заметил: «При
этом очень пригодилось нашим насмешникам одно недоразуме­
ние, ставшее слишком распространенным, чтобы я мог обойти
его молчанием. Толпа ведь полагала, что фихтевское «Я» есть «Я»
Иоганна — Готлиба Фихте и что это индивидуальное «Я» отрица­
ет все прочие существования. «Какое бесстыдство!» — восклицали
добрые люди, — этот человек не верит, что мы существуем, мы,
которые гораздо толще его и в качестве бургомистров и судейских
делопроизводителей даже приходимся ему начальством». Дамы
спрашивали: «Верит ли он хоть в существование своей жены? Нет?
И это терпит мадам Фихте?»
Но фихтевское «Я» совсем не есть индивидуальное «Я»... Фих­
тевское мышление не есть мышление какого-то индивида, опре­
деленного человека, носящего" имя Иоганн — Готлиб Фихте; это,
скорее, всеобщее мышление, проявляющееся в отдельной лично­
сти. Как говорят: «темнеет», «рассветает» и т.д., так и Фихте не
должен был говорить: «я мыслю», но «мыслится», «всеобщее ми­
ровое мышление мыслит во мне». А это уже ближе к Гегелю.
148
Заслуга Фихте уже в том, что он первым смог обнажить одно
из самых слабых мест в учении И.Канта, его непоследователь­
ность, постоянные колебания между материализмом и идеализ­
мом. В фихтевской философии прослеживается стремление со­
здать систему, где все вытекает из одного начала, притом сохра­
няются и даже усиливаются элементы диалектики.
Небезынтересны взгляды Фихте на общество. Можно было
бы предположить, что философ, который пытается сконструи­
ровать мир, поставив в центр его субъекта («Я»), будет оправды­
вать крайний индивидуализм. Но нет, Фихте чужд индивидуа­
лизм. Его мысль направлена на обоснование необходимости под­
чинения человека обществу при условии, правда, что оно вы­
полняет свои обязанности по отношению к каждому его члену.
Человек имеет право на жизнь. Практическая реализация этого
права означает, что бедняка, нуждающегося общество обязано
поддержать. Человек имеет право на труд, на существование
посредством труда. Общество должно предоставить ему такую
возможность.
По Фихте, любые действия народа оправданы, если он за­
щищает свои права. Радикализм Фихте в этом вопросе столь
значителен, что его можно сравнить разве что со взглядами
Ж.-Ж. Руссо. Некоторые высказывания того и другого перекли­
каются напрямую.
Руссо однажды заметил: иной мнит себя господином других,
но на деле больший раб, чем они. Фихте даже бескомпромисс­
нее: каждый, считающий себя господином, — раб, он будет
униженно ползать перед любым сильным, который его подчи­
нит... равенство всех — вот последняя цель любого общества...
Идейным наследником Фихте стал Шеллинг (1775—1854).
Все удивлялись его способностям. В 16 лет — студент универ­
ситета в Тюбингене (где он обучался почти одновременно с Геге­
лем). В 23 года — профессор, затем — академик, за которым проч­
но закрепляется слава оригинального мыслителя и энциклопеди­
ческого ума. Но это оценка современников, а мы сегодня можем
сказать о Шеллинге не так уж много.
Начинает он как последователь Фихте, затем отходит от ос­
новного принципа философии своего предшественника, доволь­
но остроумно, в стихах, даже высмеивает его:
В свете солнца сомневайся,
В том, что звезды есть и мрак,
149
 На меня лишь полагайся:
Я умен, а ты дурак.
Преодолев субъективный идеализм Фихте, Шеллинг перехо­
дит на позиции объективного идеализма, первым попытавшись
представить развитие не только мысли, но природы и человечес­
кой истории, как сложный, противоречивый, диалектический
процесс.
Другой вопрос, что намерение не было осуществлено. Скорее,
философ лишь сформулировал проблему. Но и это немало. Шел­
линг подготовил будущий триумф Гегеля, создавшего диалектику
как науку, давшего миру учение, которое с достаточным на то
основанием считается одной из вершин философской мысли.
Гегель (1770—1831) довольно поздно закончил университет с
примечательной, но странной, если иметь в виду его дальней­
шую творческую судьбу, аттестацией: «...одарен хорошими спо­
собностями и характером... не обладает большим даром слова...
совершенно безразличен к философии».
Лишь в 31 год он решил испытать себя в качестве преподава­
теля университета. В это время Гегель еще в тени славы Шеллин­
га, о чем свидетельствует его первая крупная работа «Различие
между системами Фихте и Шеллинга». Гегель всецело на стороне
последнего. Примечательна и его речь при защите диссертации,
которую должен был представить и защитить претендент на
университетскую кафедру. «Прошу тебя, муж мудрейший из муд­
рейших, достойнейший господин профессор Шеллинг, — обра­
щается Гегель к своему покровителю, — все, что не находит
твоего одобрения в наших тезисах, скажи... ибо для того этот
диспут, чтобы у тебя поучиться... благородна сила твоего ума,
твои душевные качества. Да будет позволено мне восславить тебя
как истинного философа...»
Право читать лекции Гегель получил, но успехом первона­
чально не пользовался, «Деревянный Гегель», — говорили о нём,
и было от чего. Начинающий лектор то и дело перелистывал свои
тетради, отыскивая нужное место, нюхал табак, чихал и кашлял.
Говорил негромко, с трудом подыскивая слова, а главное, со­
всем не заботясь о доступности изложения. Но он искал свой путь
в философии, свой вариант решения её проблем, и уже первые
слушатели это почувствовали.
Позднее Гегель смог избавиться от некоторых недостатков в
манере изложения. Стиль, однако, сохранился. Вспоминают в этой
150
связи: О. Конт, бывший в своё время учеником Гегеля, однажды
попросил философа изложить содержание его учения кратко,
популярно и на французском языке. Ответ гласил: «Моё учение
нельзя изложить ни кратко, ни популярно, ни тем более на фран­
цузском языке».
Не то чтобы Гегель вообще не мог писать популярно. Вот часть
его известного фрагмента, озаглавленного «Кто мыслит абстрак­
тно?»
— Эй, старуха, ты торгуешь тухлыми яйцами, — говорит
покупательница торговке. — Что, — кричит та. — Мои яйца
тухлые? Ты мне смеешь говорить такое про мой товар? Ты! Да
не твоего ли отца вши в канаве заели, не твоя ли мать с фран­
цузами крутила, не твоя ли бабка сдохла в богадельне! Ишь,
целую простыню на платок извела! Знаем, небось, откуда все
эти тряпки и шляпки! Если бы не офицеры, не щеголять тебе в
нарядах! Порядочные-то за своим домом следят, а таким самое
место в каталажке! Дырки бы на своих чулках заштопала!
Короче говоря, она и крупицы доброго в обидчице не замеча­
ет. Она-то и мыслит абстрактно — сводит все, от шляпки до чу­
лок, с головы до пят, вкупе с папашей и остальной родней,
исключительно к тому преступлению, что та нашла ее яйца тух­
лыми. Все окрашивается в ее голове в цвет этих яиц, тогда как те
офицеры, которых она упоминала, если они и впрямь имеют сюда
какое-нибудь отношение, что весьма сомнительно, — наверняка
заметили бы в женщине совсем иные детали.
Абстрактным, показывает Гегель, может быть самое обыден­
ное сознание. Наука же вся построена на абстракциях. Понять их
— значит усвоить язык науки. Философия — не исключение. У нее
свой особый язык.
Примечательно. Гегель написал фрагмент, часть которого была
процитирована выше, в тот момент своей жизни, когда он вре­
менно покинул университет и переехал в Бамберг, приняв пред­
ложение стать редактором местной газеты. Позднее философ на­
зовет этот период жизни газетной каторгой. Но бамбергский опыт
дорогого стоит.
Не прошли бесследно и следующие восемь лет, когда Гегель
был директором нюрнбергской гимназии, первого в Германии
среднего учебного заведения с гуманитарным уклоном. Там он
тоже преподавал философию.
151
 Наконец Гегель вернулся в университет. Вначале это был уни­
верситет в Гейдельберге, затем — в Берлине. Именно здесь в пол­
ной мере раскрылся талант философа.
Как заметил сам Гегель, ни одна философская система не ис­
чезает бесследно. Это справедливо и в отношении его собственного
творческого наследия. Классическая немецкая философия, начиная
с Канта, как бы подготавливает Гегеля, а он, в свою очередь, дает
мощный импульс последующему развитию мысли, порождая Л. Фей­
ербаха и К.Маркса.
Пытаясь понять систему взглядов Гегеля и причины, ее поро­
дившие, нельзя не вспомнить и французскую революцию. Если су­
дить по студенческому альбому будущего философа, перед нами
чуть ли не якобинец. Его рука выводит: «Против тиранов! Смерть
мерзавцам! Смерть политическим чудовищам, которые претендуют
на абсолютную власть! Да здравствует свобода!» Даже в 1814 г.,
когда увлечение французской революцией, ее идеями многими в
Германии воспринималось как анахронизм, а сам Гегель превратил­
ся в правоверного сторонника прусской монархии, он говорил о
Наполеоне, олицетворении идей революционной Франции: «Вели­
кие дела свершились. Чудовищная драма видеть, как гибнет небы­
валый гений. Самое трагическое, что только бывает...»
Размышляя о причинах, породивших революцию, Гегель задавался
вопросом: а не была ли она необходима? Если же революционные
события необходимы и неизбежны, то, видимо, существуют опреде­
ленные законы, по которым развивается история, мир в целом. Остает­
ся, правда, вопрос о том, как он возник, что лежит в основе мира?
Первая серьезная попытка Гегеля изложить свою систему взгля­
дов относится к 1805 г. Речь идет о знаменитой «Феноменологии
духа». Ее не случайно сравнивают с «Фаустом» Гете.
Философ утверждает: в основе всех явлений природы и обще­
ства лежит «абсолютная идея» или «мировой дух». Он первичен. Здесь
Гегель по сути повторяет Платона. Но абсолютная идея развивается,
проходя при этом три стадии. Вначале идея развивается в собствен­
ном лоне — в «стихии чистого мышления». Затем она переходит в
свое иное бытие — природу, наконец, достигает стадии духа, раз­
вертываясь и постигая себя в различных проявлениях человеческого
сознания и деятельности. Процесс саморазвития абсолютной идеи и
вместе с тем ее самопознание завершается, по Гегелю, его соб­
ственной философской системой.
Это всего лишь схема. У Гегеля она наполнена богатым содер­
жанием. Ф. Энгельс, выросший вместе с „К. Марксом из гегелевс-
152
кой философии, имел все основания заметить, что она «охватила
несравненно более широкую область, чем какая бы то ни было
прежняя система, и развила в этой области и поныне поражающее
богатство мыслей. Феноменология духа... логика, философия при­
роды, философия духа, разработанная в ее отдельных историчес­
ких подразделениях: философия истории, права, религии, история
философии, эстетика и т.д. — в каждой из этих различных истори­
ческих областей Гегель старается найти и указать проходящую че­
рез нее нить развития. А так как он обладал не только творческим
гением, но и энциклопедической ученостью, то его выступление
везде составило эпоху».
Нить развития, о которой говорит Энгельс, — это диалектика,
ценнейшая сторона гегелевского учения. Анализ важнейших законов
и категорий (понятий) диалектики, последовательное применение
ее к самым различным областям знания позволили Гегелю поднять
диалектику на уровень науки, а науке опередить время.
Конечно, поскольку Гегель — идеалист, развивается у него
прежде всего понятие, идея. Но как развивается? — От абстракт­
ного к конкретному, от бедного содержанием понятия к поня­
тию, богатому содержанием, охватывающему в единстве различ­
ные, даже противоположные стороны. Так, анализируя понятия
количества и качества, философ показывает, что количествен­
ные изменения приводят в конечном итоге к изменениям каче­
ственным, совершающимся путем своего рода скачка, означаю­
щего перерыв в постепенном развитии при переходе из одного
качественного состояния в другое. При этом Гегель приводит впол­
не материалистические примеры, ссылается, в частности, на пе­
реход воды в твердое или газообразное состояние под влиянием
количественных температурных изменений.
Источник движения, развития, по Гегелю, — противоречие,
скрытое внутри явления. Здесь философ решительно выступает против
метафизики, которая полагает, что противоречие в самих вещах
невозможно; оно свойственно лишь неправильным суждениям. «Про­
тиворечие — вот что на самом деле движет миром», — утверждает
Гегель. Он подчеркивает, что противоречие нельзя понимать как
некую аномалию; оно — «принцип всякого самодвижения».
С учением Гегеля о противоречии органически связано и его
понимание отрицания и отрицания отрицания. Развитие необходи­
мо приводит к отрицанию данной формы, данной ступени явле­
ния, причем это отрицание приходит не извне, а представляет
собой следствие развития, ступень его.
153
 Гегель различает абстрактное и конкретное отрицание: первое
носит нигилистический характер, второе же не просто уничтоже­
ние старого, а сохранение его жизнеспособных элементов. Речь идет
об исторической преемственности в ходе поступательного развития.
Отрицание подвергается новому отрицанию. Это и есть отрицание
отрицания.
Гегель, таким образом, сформулировал и раскрыл содержа­
ние трех основных законов диалектики: отрицания отрицания,
единства и борьбы противоположностей, закона взаимоперехода
количественных изменений в коренные качественные и обратно.
В действии этих законов Гегель хотел бы установить ограничения.
Так, свою философскую систему он ставил в исключительное
положение, утверждая, что ей завершается процесс познания
абсолютной идеей своего собственного содержания. То же в об­
ществе, прогресс которого определяется, по Гегелю, степенью
свободы. Восточная деспотия — это свобода одного — деспота. В
греко-римском мире обеспечивается свобода некоторых — рабов­
ладельцев. Средние века характеризуются философом как номи­
нальная свобода всех: люди равны и они свободны по крайней
мере в одном отношении — перед богом. В современной ему Прус­
сии, точнее, в том варианте государства, которое прусский ко­
роль обещал, но так и не дал своим подданным, увидел Гегель
реальную свободу. Консерватизм, демонстрация верноподданни­
ческих чувств? Несомненно.
Но даже там, где философ обнаруживает откровенный кон­
серватизм, примиряясь с существующим, он, благодаря его же
собственному методу исследования — диалектике, начинает
противоречить сам себе.
Возьмем знаменитое гегелевское положение: все действитель­
ное разумно, все разумное действительно.
Если взять это положение безотносительно к Гегелю и его диа­
лектике, то оно может быть истолковано лишь как оправдание су­
ществующего, если не хуже. Небезызвестный А. Швейцер, напри­
мер, полагал, что «в ночь на 25 июня 1820 г., когда эта фраза была
написана, началась наша эпоха, которая привела к мировой войне
и когда-нибудь закончится гибелью цивилизации».
Ф. Энгельс гораздо интереснее и ближе к истине, когда он,
анализируя тот же тезис, замечает:
«Но у Гегеля вовсе не все, что существует, является безого­
ворочно также и действительным. Атрибут действительности
принадлежит у него лишь тому, что в то же время необходи-
154
мо... по мере развития, все, бывшее прежде действительным,
становится недействительным, утрачивает свою необходимость,
свое право на существование, свою разумность. Место отмира­
ющей действительности занимает новая, жизнеспособная дей­
ствительность, занимает мирно, если старое достаточно рассу­
дительно, чтобы умереть без сопротивления, — насильствен­
но, если оно противится этой необходимости. Таким образом,
это гегелевское положение благодаря самой гегелевской диа­
лектике превращается в свою противоположность: все действи­
тельное в области человеческой истории становится со време­
нем неразумным, оно, следовательно, неразумно уже по са­
мой своей природе, заранее обременено неразумностью... По
всем правилам гегелевского метода мышления, тезис о разум­
ности всего действительного превращается в другой тезис: до­
стойно гибели все, что существует».
Философия Гегеля стала широко известна не только в Герма­
нии; его идеями увлекалась вся мыслящая Европа. Но уже после
смерти Гегеля среди его последователей наметился раскол. О его
сущности и последствиях — следующая тема.
Вопросы для повторения
1. В чем сущность эпохи Просвещения? Почему идеи просве­
тителей можно и нужно определить как революционные?
2. Используя рекомендованную литературу, расскажите о Воль­
тере, Монтескье, Гельвеции, Гольбахе, Дидро, Руссо или
другом представителе французского Просвещения.
3. Особенности немецкого Просвещения. И. Кант и его роль в
становлении классической немецкой философии.
4. От Фихте до Гегеля. Почему Гегель считается вершиной клас­
сической немецкой философии?
При изложении взглядов просветителей принято отмечать их
недостатки, акцентируя внимание на том, где и почему они заб­
луждались. Но еще Гегель подчеркивал: всякая истина содержит в
себе момент заблуждения, а в заблуждении почти обязательно
есть что-то от истины.
Попробуйте под этим углом зрения посмотреть на позиции
идеологов Просвещения. Нетрудно заметить, что волновавшие их
проблемы актуальны и сегодня. Возможно, мы ближе к истине,
но намного ли?
155
 1. Ш.-Л. Монтескье утверждал, как известно, что нравствен­
ный облик народа, характер законов и образ правления обуслов­
лены климатом, почвой, размером территории.
Справедливо: в сходных климатических условиях при сопоста­
вимо больших или, напротив, незначительных размерах государств
существуют самые различные типы правления и разные по нравам
народы. Но так ли уж не прав русский философ XX в. Н.А. Бердяев,
вновь и вновь возвращавшийся к мысли о том, что Россия, царя­
щие в ней порядки, особенности национальной психологии и мно­
гое другое можно понять, лишь учитывая не только историю, но
размеры государства и то обстоятельство, что страна лежит между
Европой и Азией? (См.: Бердяев Н.А. «Истоки и смысл русского
коммунизма». Его же: «Судьба России»).
А влияет или не влияет на развитие общественной жизни
климат?
Если влияет, то как? Усиливается или ослабевает это влия­
ние? (Используйте при ответе на вопрос известный вам истори­
ческий материал, особенно в части, связанной с возникнове­
нием и развитием цивилизаций).
2. Французские просветители утверждают: мнения правят ми­
ром. А какова, на ваш взгляд, действительная роль мнений в обще­
стве? Попробуйте показать это на конкретных примерах или фак­
тах современной жизни.
3. Гельвеций и Гольбах выделяют интерес как специфически
человеческий двигатель поведения. Конечно, сам интерес имеет
определённые причины. Понять их — значит понять и интересы,
которыми руководствуется человек. Но проблема-то остаётся:
какова, по-вашему, роль интереса в жизни?
4. Просветители убеждены: человек — существо, из которого,
благодаря воспитанию, можно сделать всё что угодно. Даже ге-
НИЙ; по их мнению, не прирождённый дар, а результат целесо­
образной культуры и обучения. Разделяете ли вы подобную убеж­
дённость? Если нет, то почему? Объясните ваше мнение.
5. Сами просветители спорили: возможно ли общество, со­
стоящее из добродетельных атеистов? Вольтер отрицал такого
рода возможность. А вы? (Ответ обосновать).
6. Народ не созрел для свободы. С подобного рода позицией
можно столкнуться даже сегодня и не где-нибудь, а в России.
Примечательна здесь точка зрения И. Канта, утверждавшего, что
при такой посылке свобода вообще никогда не может наступить.
Возможно, Кант и ошибался. Но, может быть, он прав?
156
Глава 7.
Историческая судьба гегелевской ш к о л ы
(Л. Фейербах. К. Маркс)
Система философии Гегеля страдала внутренней противоре­
чивостью. Опираясь на разработанный им диалектический метод,
можно было прийти к весьма радикальным и даже революцион­
ным выводам. Ведь диалектика не признает ничего вечного, раз и
навсегда установленного. Об этом уже говорилось в конце преды­
дущей главы. Но сам Гегель, как тоже отмечалось, подобных вы­
водов не делает. Его не случайно считали идеологом прусской
монархии: философ, который смог показать закономерный ха­
рактер развития общества, обосновать неизбежную смену одного
состояния другим, более высоким, ограничивает это развитие
современным ему состоянием общества. И так почти в каждой
области, которую анализирует Гегель.
Не удивительно, что среди последователей немецкого филосо­
фа в конечном итоге произошел раскол. Поводом для него стали
споры вокруг религии, ее философской трактовки.
И так называемые старогегельянцы, консервативно настроен­
ные последователи Гегеля, и лево- или младогегельянцы, представ­
лявшие радикальное крыло гегелевской философской школы, счи­
тали необходимым ссылаться на Гегеля. Но и религия, и Гегель,
чем дальше, тем больше, становились по сути лишь фоном.
Начало открытому расколу положила книга Д. Штрауса «Жизнь
Иисуса» (1835), где на основе критического анализа евангельских
рассказов о чудесах был сделан вывод о том, что Христос — обыч­
ная историческая личность. Ее сверхъестественность — не более
чем миф. Еще радикальнее оказался Бр. Бауер, утверждавший, что
евангельские догмы — фикции; вымысел — и личность Иисуса.
Возникли споры не только между старо- и младогегельянца­
ми, но и среди младогегельянцев. Они довольно скоро приобрели
весьма ожесточенный характер. И неудивительно: в них все от­
четливее проглядывался глубокий мировоззренческий подтекст.
Все труднее было оставаться в рамках гегелевской идеалистичес­
кой философии.
Вновь обратимся к Ф. Энгельсу. «Тогда, — пишет он, — по­
явилось сочинение Фейербаха «Сущность христианства». Одним
157
ударом рассеяло оно это противоречие, снова и без обиняков
провозгласив торжество материализма. Природа существует неза­
висимо от какой бы то ни было философии. Она есть та основа,
на которой выросли мы, люди, сами продукты природы. Вне при­
роды у человека нет ничего, и высшие существа, созданные на­
шей религиозной фантазией, это — лишь фантастические отра­
жения нашей собственной сущности... Надо было пережить осво­
бодительное действие этой книги, чтобы составить себе пред­
ставление об этом. Воодушевление было всеобщим: все мы стали
сразу фейербаханцами».
Л. Фейербах (1804—1872) начал свой путь в науке достаточно
традиционно. Поступив на богословский факультет Гейдельбергс-
кого университета, он познакомился там с философией Гегеля.
Она увлекла его настолько, что он отправился в Берлин, чтобы
слушать самого Гегеля. Первое время Фейербах находился всецело
под его влиянием.
Именно Гегель укрепил в молодом Фейербахе неприятие дог­
матизма, нежелание принимать что-либо на веру, стремление вы­
рабатывать свои собственные убеждения. Л. Фейербах оставляет бо­
гословский факультет, чтобы всерьез заняться философией. «Не
богословие, а философия, не вера, а мышление!» — восклицает он.
После защиты диссертации (она была выдержана вполне в духе
и стиле Гегеля) Фейербах в 25 лет начинает читать в университете
курс гегелевской философии.
Через год он издает свою первую значительную работу «Мыс­
ли о смерти и бессмертии». Издает анонимно. Книга полна юно­
шеского задора. Она еще не против религии как таковой. Но цер­
ковные власти настояли на ее конфискации. Тайна анонима была
раскрыта; автор изгнан из университета и лишен права препода­
вания.
Жалел ли об этом Фейербах? Сказать трудно. Во всяком слу­
чае он надеялся вначале, что если не в Германии, то где-нибудь
в другой стране или на другом континенте найдется ему местеч­
ко, а может быть, времена переменятся. Но ничего не меня­
лось, и Л. Фейербаху, если он по-прежнему хотел заниматься твор­
ческой работой, оставался по существу единственный путь — пол­
ный превратностей путь самостоятельного писателя.
Проявляя огромное трудолюбие, он создает три тома по ис­
тории новой философии, начиная с учения Ф. Бекона. Настойчиво
проводит здесь Фейербах ту мысль, что каждая философия отража­
ет дух времени (это, впрочем, уже было у Гегеля) и что каждое
158
философское учение пристрастно: даже при познании прошлого
мыслитель привносит в него свое видение, свое понимание мира.
Он симпатизирует одним и не принимает других. Большая часть
того, что Фейербах написал по истории философии, не случайно,
видимо, относится к вольнодумцу Бейлю, одному из ранних пред­
ставителей французского Просвещения, скептику, отказавшемуся
от всякой религии и проповедовавшему веротерпимость.
О своих сочинениях Л. Фейербах говорит, что они, строго гово­
ря, имеют одну цель, одну волю и мысль, одну тему. Это — рели­
гия, теология и все, что с ними связано.
Современному человеку может быть не совсем понятно, по­
чему Гегель, его последователи, а позднее и Фейербах уделяли
столь значительное внимание религии. Немцу в XIX столетии
объяснять это было излишне. Религия оставалась едва ли не доми­
нирующей формой идеологии. Не только мысли, но и поступки
людей должны были согласовываться с религиозными догматами.
Если этого не происходило, на нечестивца обрушивался гнев цер­
ковников и государства, не желающего да и не рискующего ссо­
риться с церковью. Судьба Л. Фейербаха — тому пример.
Раньше еретика, чтобы он замолчал, сжигали на костре,
пытали в застенках инквизиции, добиваясь отречения от ереси. В
гуманном XIX веке расправа была не столь одиозной, но по
сути почти столь же жестокой.
24 года Фейербах провел в глухой деревне Брукберг, ото­
рванный от университетских центров, от науки. Он писал об
этом уже на склоне лет: «Разница между свободным и заклю­
ченным часто количественная; она заключается лишь в том, что
первый из них находится в несколько более просторной тюрьме.
Я, во всяком случае, всегда чувствую себя заключенным».
На этом фоне еще более ярким и значительным становится
научный и чисто человеческий подвиг Л. Фейербаха, решительно
порывающего не только с религией и церковью, но и со своим
учителем Гегелем, которого еще недавно он столь высоко ценил.
Причина все та же — религия. Фейербах не без основания замечает,
что учение Гегеля, как и любое идеалистическое учение, есть в
конечном итоге не что иное, как ее философское обоснование. Прин­
ципиальное несогласие с Гегелем, попытка понять действительные
причины существования религии, вскрыть ее земные корни при­
водят Фейербаха на позиции материализма.
Философ полностью отдавал себе отчет в этом. «Немецкие
консерваторы и теологи, — писал Л. Фейербах в одном из своих
159
сочинений, — любили гордиться тем, что их родина сумела заво­
евать себе громкую и заслуженную славу в области философии,
не дав миру ни одного материалиста и атеиста». Но так можно
было бы сказать, если не считать самого Фейербаха.
Из его идейного наследия нужно выделить прежде всего «Сущ­
ность христианства». Сразу после выхода в свет книга вызвала
исключительно широкий резонанс.
Бросается в глаза сходство позиций и аргументов, приводимых
Фейербахом, с теми, что выдвигали французские материалисты.
Как и они, Л. Фейербах резко и с присущим ему остроумием выс­
тупает против агностицизма. «Почему же кошка, — задает он рито­
рический вопрос, — впивается своими когтями в мышь, а не в
собственные свои глаза, если мышь, которую она видит, суще­
ствует только в ее глазах?» Да потому, что «кошка не хочет умереть
с голоду ради любви к идеалистам».
Одновременно немецкий философ отрицает в человеке ка­
кие-либо врожденные религиозные идеи или чувства, о чем мно­
го говорили церковники и ориентированные на защиту религиоз­
ных догм мыслители, пытаясь на этом именно основании пред­
ставить основы религии вечными, незыблемыми. Если принять
точку зрения врожденного религиозного чувства, справедливо за­
мечает Л. Фейербах, придется признать, что в человеке существу­
ет особый орган для суеверия, невежества и лености. Нет в нем
ничего подобного.
Но философ не слепо повторяет своих предшественников,
пытается глубже проникнуть в тайны религии.
Л. Фейербах соглашается с тем, что религиозная вера — резуль­
тат невежества, но полагает, что одной ссылки на него мало для
уяснения корней религии и роли ее в человеческой жизни. Отсут­
ствие знаний, неспособность понять законы природы — лишь от­
рицательная причина, своего рода предпосылка того, что люди
творят богов.
Фейербаху кажется явно недостаточной аллегорическая «фор­
мула» Вольтера (религия — результат встречи дурака с мошен­
ником), и он не убежден во всесилии просвещения, в том числе
атеистического просвещения, хотя и будет приветствовать его,
услышав об антирелигиозной пропаганде среди рабочих.
Есть, по Фейербаху, иные причины и побуждения, которые
только и в состоянии объяснить веру, владеющую умами далеко не
всегда глупых и бесчестных людей (Л. Фейербах говорит в этой свя­
зи о феномене верующих ученых). Эти причины кроются в самой
160
природе человека. В нем, в условиях его жизни следует искать источ­
ник религии. Миф о том, что бог создал человека, должен быть
заменен достоверным знанием о том, как человек создал бога.
Фейербах обыгрывает мысль, высказанную еще в V в. до н. э.
Ксенофаном и неоднократно повторенную потом в новой филосо­
фии мыслителями, склонявшимися к атеизму; но он углубляет и
усиливает эту мысль: если бы ослы могли творить богов, у них бог
был бы в образе осла... Бог — абстракция от человеческой сущности.
Человек смертен; он протестует против своей смертности, против
преходящей индивидуальности. Реально он не может ничего изме­
нить. Но он создает, хотя бы в фантазии, бессмертного бога. Чело­
век слаб. И он не может преодолеть слабости. Но в фантазии он
создает себе всесильного бога. Человек мало знает. И этого своего
недостатка он реально преодолеть не может. Но он может создать и
создает в фантазии всезнающего бога...
Бог, таким образом, создан по образу и подобию человека.
Раз так, в антропологии ключ к скрытым тайнам религии.
Л. Фейербах справедливо замечает, что власть иллюзии, вера в
чудо может падать, но может и расти. Естествен вопрос: от чего это
зависит? Философ говорит здесь о больном сознании. А что его
порождает? Ответа на вопрос мы не получаем, и понятно почему.
Больное сознание — продукт не природный, а общественный
по преимуществу. Фейербах для решения возникшей проблемы дол­
жен был бы расширить рамки исследования, признав, что помимо
земных (человеческих) есть еще и социальные корни религии, что
многое в механизме возникновения веры зависит от того, в каком
обществе и как живет человек. Но этого признания, этого шага
Фейербах не делает.
Как говорит исследователь его творчества и почитатель Штар-
ке, для Фейербаха «наука об обществе, социология — terra incognita».
У него встречаются иногда рассуждения типа: «когда человек толь­
ко что вышел из лона природы, он тоже был лишь чисто природ­
ным существом, а не человеком. Человек — это продукт челове­
ка, культуры, истории», — но эти рассуждения повисают в воз­
духе. Философ не знает, что с ними делать.
Там, где Фейербах пытается-таки исследовать общественную
жизнь, он сводит ее по сути к отношениям между людьми, кото­
рые основаны на любви, дружбе, сострадании, самопожертвова­
нии и др., полагая, что это есть корни новой, истинной религии.
Едва ли с этим можно согласиться: жизнь общества намного
сложнее. Но вот парадокс. В последние десятилетия наблюдается
6 М. В. Вальяни 161
явный рост интереса к философии Фейербаха, и обусловлен он в
значительной, если не определяющей, мере рассматриваемой сто­
роной его учения. В непростом мире с его нарастающими, как
снежный ком, проблемами отдельный человек теряется. Очень
непростым и одновременно очень важным становится отыскание
пути к другим людям, подлинно человеческим отношениям, ре­
шение проблемы, которую с нескрываемой душевной болью сфор­
мулировал Л. Фейербах.
И все же фейербаховская трактовка общества крайне одно-
стороння, бедна, явно уступает гегелевской. Это неизбежное след­
ствие того, что в критике Фейербахом своего недавнего учителя
преобладает нигилизм. Он не приемлет в философии Гегеля ни­
чего; ценнейшее качество его учения — диалектику — рассмат­
ривает как простое упражнение ума.
Вот и получается: многокрасочной картине общественной жиз­
ни, созданной Гегелем благодаря применению в анализе ее диалек­
тики, Фейербах не может противопоставить ничего, кроме «тощих
абстракций». Действительная природа современного ему общества
остается для Л. Фейербаха совсем непонятой.
Две основные причины тому. Одна — самого общего харак­
тера — кроется не в особенностях философской науки, а, ско­
рее, в характере критики как таковой. На первом ее этапе не­
редко преобладает нигилизм; если отрицается, то отрицается
все. Напротив, вчера забытое кажется забытым незаслуженно,
расцвечивается в восприятии всеми цветами радуги. Отвергнув
идеализм и вернувшись по сути к англо-французскому материа­
лизму, Фейербах оказался под сильным его влиянием. Но это
практически неизбежно вело к недооценке диалектики и весьма
произвольной трактовке человека и общества.
То, что Л. Фейербаху не дано было обогатить материализм диа­
лектикой, объясняется и еще одним существенным обстоятельством.
Сказалась уже отмеченная выше изолированность философа от пе­
редовой науки того времени: она прямо-таки толкала мыслящие
умы к диалектике.
Не то что Л. Фейербах не стремился овладеть научными дости­
жениями. Он читал, к примеру, «Происхождение видов» Ч. Дарвина.
Но трудно сказать, какое впечатление произвела на него эта книга.
По-настоящему оценить ее можно было лишь в общем потоке науч­
ной мысли, находясь на передних ее рубежах. Ведь сами естествоис­
пытатели спорили, расходясь во мнениях. Немало было в науке и
псевдодостижений, откровенного вздора.
162
Так, естественники, изучая мозг человека, постигая первые
его тайны, обнаружили прямую зависимость между процесса­
ми, происходящими там, и реакцией организма. Возникла ил­
люзия, что идеального как такового вообще не существует. Это
продукт «философского шарлатанства», идеализма и опираю­
щейся на него религии.
Наиболее влиятельные выразители подобной точки зрения,
впоследствии получившей название «вульгарного материализ­
ма», Л. Бюхнер, К. Фогт и Я. Молешотт, полагали, что сознание
напрямую порождается физиологическими процессами в мозге,
а то и вообще сводили одно к другому. Так, Молешотт утверж­
дал, что мозг выделяет мысль почти так же, как печень выделя­
ет желчь. А некто Райх, последователь Фогта, был убежден, что
англичане, к примеру, практичны потому, что едят мясо, запи­
вая его чаем; что немцы так глубокомысленны и изобретатель­
ны по части философских систем лишь благодаря употреблению
кофе. Отличаться же им в области социально-политической пре­
пятствуют пиво, картофель и овощи. Вульгарные материалисты хо­
тели тем самым нанести смертельный удар по идеализму: все мате­
риально, нет идеального — нет и почвы для идеализма.
Говорят: благими намерениями вымощена дорога в ад. Мало
того, что при такой постановке вопроса затрудняется действи­
тельное исследование специфики идеального, соотношения иде­
ального и материального. Идеализм получает в свое распоряже­
ние превосходный аргумент против материализма. Есть возмож­
ность сказать: посмотрите, что утверждают материалисты. У них
и мысль материальна.
Это, кстати, весьма распространенный до сих пор прием в по­
лемике. Отыскивается самое слабое звено в позиции и аргумента­
ции противника, характерная совсем для немногих оговорка или
упущение, как в данном случае. Они приписываются без доказа­
тельств всем другим, а затем без особого труда подвергаются кри­
тике как общий порок.
Как бы то ни было, Л. Фейербах абсолютно прав, открещива­
ясь от вульгарного материализма. Он говорит: «Для меня материа­
лизм... не то, чем он является для физиолога, для естествоиспыта­
теля в тесном смысле, например, для Молешотта... Идя назад, я
целиком с материалистами; идя вперед, я не с ними». Но Фейербах
не прав, отказываясь вообще называть себя материалистом. Позднее
это даст возможность идеалисту Виндельбанду утверждать, что он
всего лишь «заблудший сын немецкого идеализма», хотя в том-то
6* 163
и состоит несомненная историческая заслуга Фейербаха, что он
восстановил материализм после длительного господства в филосо­
фии идей Гегеля.
Радикализм в мысли у Фейербаха перерастает, по крайней мере
на словах, в радикализм по отношению к окружающей его дей­
ствительности.
Незадолго до революции 1848 г. он познакомился с сочинения­
ми утопического коммуниста В. Вейтлинга, во многом согласив­
шись с высказанными им идеями. Во всяком случае Фейербах гово­
рил о прочитанном у Вейтлинга как о единственном отрадном яв­
лении этих безотрадных лет. Уже в 64-летнем возрасте он писал в
одном из писем: «Я твердо остаюсь при старых убеждениях фран­
цузской революции: до тех пор не станет лучше, пока последнего
короля не повесят на кишках последнего попа». И даже: «Чего бы я
не дал, если бы мог сменить перо на топор».
Но когда ситуация изменилась, началась революция и ради­
кализм выплеснулся на улицы, зазвучал на митингах, Л. Фейер­
бах по-прежнему оставался в стороне. Что тому причиной: привыч­
ная уединенность, отсутствие политических союзников, единомыш­
ленников, а может быть, какие-то личные качества? Скорее всего,
все вместе.
Он, правда, приветствовал изменения в стране. В революци­
онных кругах тоже не забыли о Фейербахе. Его кандидатура выд­
винута в Национальное собрание во Франкфурте.
Студенты Гейдельбергского университета в открытом пись­
ме «Час твоего действия пробил!» призывают мыслителя вер­
нуться к преподавательской деятельности. При большом стече­
нии слушателей, восторженно принимавших каждое слово,
Фейербах начинает читать курс лекций «О сущности религии».
Но вскоре начинается разочарование в революции. После ее
поражения философ возвращается в деревню, вновь замкнув­
шись в своем одиночестве.
Официальная наука и печать заживо хоронят его.
В последние годы жизни на Фейербаха обрушиваются новые
невзгоды и лишения. Отшельник поневоле, он изгнан из своего
последнего убежища, где. (поистине, насмешка судьбы!) орга­
низована колония для малолетних преступников. Обосновавшись
неподалеку от Нюрнберга, в каморке под крышей, он чувствует
себя, по его собственным словам, как цветок без цветочного
горшка, как картина без рамы. Наступает настоящая нищета. В
1872 г. Л. Фейербах скончался.
164
На его могилу среди других был возложен венок от проле­
тарских вождей: А. Бебеля, В. Либкнехта и К. Маркса. Марксисты
не отрицали влияния на них фейербаховских идей, хотя К. Маркс
и Л. Фейербах никогда не встречались. Была лишь попытка пере­
писки, не давшая результата. Приглашения к сотрудничеству
оставались без ответа.
Маркс открыто сожалел об этом. Он хотел бы иметь, осо­
бенно в начальный период своей деятельности, такого идеоло­
гического союзника, как Л. Фейербах. Ведь шли они, если иметь
в виду первые этапы философской эволюции того и другого,
одним путем.
К. Маркс (1818—1883) и то течение мысли, которое получило
название марксизма, тоже выросли из гегелевской школы при ее
расколе.
Довольно рано и пока еще независимо друг от друга Маркс
и его будущий соратник Ф.Энгельс убеждаются в том, что иде­
алистическая философия Гегеля должна быть переосмыслена. Они
примыкают к левогегельянству, а затем решительно переходят
на позиции материализма, но материализма диалектического.
Выходец из семьи юриста, К.Маркс предполагал продол­
жить семейную традицию, поступив на юридический факультет
Берлинского университета. Но в одном из ранних писем отцу он
писал, что «почувствовал желание испытать свои силы в фило­
софии». Не овладев ею, невозможно проникнуть в суть явлений.
Начинающий студент открыл для себя Гегеля.
В это время в другом немецком городе за торговой контор­
кой простаивал молодой Ф.Энгельс (1820—1895). Как сын совла­
дельца фирмы, он пользовался определенной свободой и мог зани­
маться совсем не торговлей. Писал стихи. В 18 лет он уже опублико­
вал несколько своих крупных статей. Об их содержании говорит
отрывок из одной из них. «Среди низших классов господствует
ужасная нищета, особенно среди низших рабочих в Вуппертале...
болезни настолько распространены, что трудно этому поверить; в
одном Эберфельде из 2500 детей школьного возраста 1200 лишены
возможности учиться и растут на фабриках только для того, чтобы
фабриканту не приходилось платить взрослому рабочему, которого
он заменяет, вдвое против той заработной платы, которую он дает
малолетнему. Но у богатых фабрикантов эластичная совесть».
Конечно, восемнадцатилетний юноша не мог понять еще при­
чин существующего положения. Но он мучительно ищет ответа
на интересующие его вопросы, читая и перечитывая все: от Биб-
165
лии до философской литературы. И он открывает для себя, как
двумя годами раньше К.Маркс, Гегеля. Затем следует разрыв с
Гегелем. И здесь он произошел путем возврата к материализму,
но был сохранен метод — диалектика. Потом Энгельс определит
этот метод как рациональное зерно гегелевской философии. По
Энгельсу, «диалектика была перевернута, а лучше сказать — вновь
поставлена на ноги, так как прежде она стояла на голове».
Такого рода поворот — результат не только философской эво­
люции К. Маркса и Ф.Энгельса, но и осмысления новейших от­
крытий в естествознании, с которыми материалистическая фило­
софия всегда была связана самым непосредственным образом.
Ряд сокрушительных ударов по метафизическому, антидиалек­
тическому взгляду на природу был нанесен задолго до того, как
начали формироваться взгляды К. Маркса и Ф. Энгельса. Уже гово­
рилось о космогонической гипотезе Канта — Лапласа. Эволюцион­
ные идеи в биологии, в соответствии с которыми животный мир не
возник сразу, а представляет собой продукт длительного развития
от низших его ступеней к высшим, также пусть робко и не очень
последовательно уже высказывались в XVIII — начале XIX вв.
В начале XIX столетия были сделаны открытия, после кото­
рых стало весьма затруднительным развитие естествознания в лоне
метафизики. Она, как известно, базируется на механике, матема­
тике, физике твердых тел и больших масс. Для всех этих наук
важно понять и зафиксировать количественные изменения по
принципу: больше — меньше. Теперь же развиваются иные науки
— геология и палеонтология, сравнительная анатомия, физиоло­
гия растений и животных, органическая химия. Они изучают преж­
де всего качественные изменения и их механизмы. А это нельзя
сделать с позиций метафизики. Повсюду в естествознании проби­
ваются зародыши новых воззрений; в той или иной мере в них
уже отражалась диалектика природы, но отражалась стихийно.
Ситуация заметно изменилась к концу 30 — х годов XIX века,
что было напрямую связано с революцией в естествознании и
прежде всего тремя великими естественно — научными откры­
тиями: открытием клеточного строения живых организмов, ус­
тановлением факта сохранения и превращения энергии и фор­
мулировкой соответствующего закона. Несколько позднее Ч. Дар­
виным была обоснована эволюционная теория.
Немецкие ученые Т. Шванн и М. Шлейден открыли, что жи­
вотные и растительные организмы состоят из мельчайших ячеек —
клеток, в которых и протекают в конечном итоге жизненные про-
166
цессы. Усложняясь и видоизменяясь, они порождают все живое.
Закон сохранения и превращения энергии подтверждал не только
вечность, неуничтожимость движения материи; он фиксировал то
обстоятельство, что движение и энергия не могут возникнуть из
ничего, равно как и не могут бесследно исчезнуть. В соответствии с
законом, энергия может лишь переходить из одного состояния в
другое. Эволюционная же теория, как говорит само ее название,
исходила из того, что многочисленные виды живых организмов —
результат эволюции. Известные в настоящее время виды не всегда
были такими, как сейчас. Они — следствие длительного отбора.
Ученые оказались перед фактом: сколько-нибудь рациональ­
но объяснить эти открытия с позиций метафизики невозможно.
Требовался принципиально иной взгляд. Как писал Ф.Энгельс,
«диалектика становится абсолютной необходимостью для есте­
ствознания, покинувшего ту область, где достаточны были не­
подвижные категории».
Происходит радикальный поворот в философии. Маркс и Эн­
гельс создают учение, определенное как диалектический материа­
лизм. Стало уже невозможно осмысливать материализм только в духе
Гольбаха или Фейербаха, диалектику в ее исключительно идеалисти­
ческом (гегелевском) варианте. Весьма существенно изменились и
взгляды на общество. Распространение на него диалектического мате­
риализма дало возможность говорить об историческом материализме.
На характер марксизма вообще, марксистской философии, в
частности, оказало большое влияние то обстоятельство, что
К. Маркс и Ф. Энгельс сознательно встали на позиции пролетари­
ата, подчинив свое учение обоснованию его особой исторической
миссии. «Подобно тому, — писал Маркс, — как философия нахо­
дит в пролетариате свое материальное оружие, так и пролетариат
находит в философии свое духовное оружие».
В 30—40-е гг. XIX века в обществе накопились огромные запасы
социального недовольства, росло возмущение несправедливостью,
ненависть. Рушились одна за другой надежды на нравственное усо­
вершенствование человека, не давало результата обращение к сове­
сти и разуму власть имущих, таяли и надежды на государство. По­
казательно, что в учении социалистов-утопистов {К.-Л. Сен-Симо­
на, Ш.Фурье, Р.Оуэна) эти надежды еще сохраняются, но и они
соединены с резкой критикой раннекапиталистического общества.
Столь же показателен крах трудовых коммун, которые пытался
создать в соответствии с тем, как он представлял себе разумную
организацию производства и общества, Оуэн.
167
 Все отчетливее пробивала себе дорогу идея необходимости
революционного ниспровержения ненавистных порядков. Нуж­
на была сила, способная это сделать. В этот момент и выступают
рабочие, во весь голос заявляя о себе. Особенно отчетливо новая
историческая сила обнаруживает себя в кризисных ситуациях.
В 1831 г. в Лионе (Франция) и в 1844 г. в немецкой Силезии
вспыхивают восстания ткачей. Они были подавлены, имелись жер­
твы, но многие задумались: к чему это все может привести? По
поводу восстания лионских ткачей одна из газет того времени пи­
сала: «Лионское восстание открыло важную тайну — внутреннюю
борьбу, происходящую в обществе между классом имущим и клас­
сом, ничего не имеющим. ...Наше торговое и промышленное обще­
ство имеет свою язву, как и все прочие общества; эта язва —
рабочие. Нет фабрик без рабочих; а с рабочим населением, все
возрастающим и всегда нуждающимся, нет покоя для общества...
Вот где опасность для современного общества и отсюда могут вый­
ти варвары, которые все разрушат».
Отчетливо обнаружился страх перед новой общественной
силой. Но были и сочувствующие «страдающему классу». Неко­
торые наиболее радикально мыслящие (М. Бакунин, П. Прудон)
пытались разглядеть в пролетариате ту часть общества, опираясь
на которую его можно было бы преобразовать. Особо здесь сле­
дует выделить именно К. Маркса.
С позиций сегодняшнего исторического опыта легко упре­
кать Маркса в том, что он явно переоценил возможности про­
летариата, прилагая особые усилия к тому, чтобы его организо­
вать. Вместе с Ф. Энгельсом К. Маркс возглавил Союз коммунис­
тов, создал, также совместно, ставший знаменитым «Манифест
коммунистической партии». Эта брошюра, насчитывавшая всего 23
печатных страницы, вышла в свет в феврале 1848 г. На титульном
листе бьш помещен лозунг Союза коммунистов «Пролетарии всех
стран, соединяйтесь!». Имя автора не было указано. Подчеркивалось
тем самым, что речь идет не о сочинении определенного лица или
лиц, а о программе партии.
Эта программа базировалась не только на отмеченном уже
убеждении в особой исторической миссии пролетариата, но и
на марксистском анализе общественной жизни, капитализма
прежде всего.
Человек живет в определенной среде, он — продукт обще­
ства, которое влияет на него, формирует его. Общественное бытие
определяет общественное сознание.
168
Что человек — продукт обстоятельств, знали и до К. Маркса
и Ф. Энгельса. Но что порождает эти обстоятельства?
«Старый материализм, — пишет Энгельс, — никогда не за­
давался таким вопросом. Взгляд его на историю — поскольку он
вообще имел такой взгляд — был поэтому цо существу прагма­
тический: он судил обо всем по мотивам действия, делил исто­
рических деятелей на честных и бесчестных и находил, что чес­
тные, как правило, оказывались в дураках, а бесчестные торже­
ствовали. Из этого обстоятельства для него вытекал тот вывод,
что изучение истории дает очень мало назидательного, а для
нас вытекает тот вывод, что в исторической области старый
материализм изменяет самому себе, считая действующие там
идеальные побудительные силы последними причинами собы­
тий, вместо того, чтобы исследовать, что за ними кроется, ка­
ковы побудительные силы этих побудительных сил».
Правда, еще Гегель признавал, что «как выставленные на­
показ, так и действительные побуждения исторических деяте­
лей вовсе не представляют собой конечных причин историчес­
ких событий», что за этими побуждениями стоят другие движу­
щие силы, которые и надо изучать. Но что это за силы? По
Гегелю, это та же мировая идея в ее развитии, выступающая в
истории как «дух эпохи».
А как К. Маркс решает этот вопрос?
Он совсем не отрицает того очевидного обстоятельства, что
в обществе действуют люди, обладающие сознанием и волей,
ставящие определенные цели и стремящиеся к их достижению.
На поверхности общественной жизни — масса отдельных воль,
внешне случайных. Но, как показывает Маркс, при ближайшем
рассмотрении обнаруживается, что цели, которые ставит и к
которым стремится человек, далеко не произвольны. В конечном
итоге они зависят от условий материальной жизни людей.
К. Маркс, как и Ф. Энгельс, старательно открещивается от
возможных обвинений в экономическом детерминизме, иначе,
от изображения их позиции как утверждения: дайте мне опреде­
ленное состояние и уровень развития материального производ­
ства, и я покажу вам, как на этом фундаменте возникает много­
образное общественное сознание, действия людей, вся жизнь об­
щества. Но, поскольку выделяются в анализе общества прежде всего
материальное производство и отношения людей, складывающие­
ся в процессе производства, избежать моментов, элементов эко­
номического детерминизма в полной мере не удается. Зато у Мар-
169
кса появляется возможность обнаружить идущую от особенностей
экономической жизни повторяемость в развитии стран и народов
и обобщить сходные экономические и общественные порядки в
понятии общественно-экономической формации, представляю­
щей тип общества на определенном этапе его развития. В соответ­
ствии с марксистской классификацией выделяется первобытное
общество, рабовладение, феодализм, капитализм и коммунизм,
низшей, незрелой стадией в развитии которого, по Марксу, яв­
ляется социалистическое общество.
Коммунизм — неизбежное следствие развития капиталисти­
ческого общества, которое развивается по той же схеме, что и
любое другое общество: «на известной ступени своего развития
материальные производительные силы общества приходят в про­
тиворечие с существующими производственными отношениями,
или — что является только юридическим выражением последних
— с отношениями собственности, внутри которых они до сих пор
развивались. Из форм развития производительных сил эти отно­
шения превращаются в их оковы. Тогда наступает эпоха социаль­
ной революции».
Как рабовладение было неизбежно сменено феодализмом, а тот,
в свою очередь, капитализмом, так и капитализм должен быть
уничтожен.
Чисто экономическими причинами, другими словами, объяс­
няется возникновение пролетариата как класса, его борьба и
историческая миссия — «могильщика капитализма».
Жизнь показала: далеко не все в марксистской философии в
равной степени соответствует истине. Еще предстоит отделить
подлинно научные моменты в учении К. Маркса от того, что не
подтвердилось, не оправдало себя. Для нас это не просто. В тече­
ние 70 лет марксизм был в стране чем-то вроде идеологической
иконы; молчаливо допускалось: он, К. Маркс, никогда, нигде и
ни в чем не мог ошибаться. Сам Маркс первым выступил бы
против подобного его обожествления.
У марксизма та же судьба, что и у любой другой социальной
и не только социальной доктрины. В этом плане он сопоставим с
дарвинизмом. Учение Дарвина в свое время составило эпоху в
естествознании. Система взглядов К. Маркса — это эпоха в фило­
софии и в науке об обществе, хотя история скорректировала и
продолжает корректировать ее.
Возьмем учение К. Маркса об общественно-экономических фор­
мациях, то, что В. И. Ленин назвал главным в марксизме.
170
Начнем с естественного вопроса: а остаются ли в истории
эпохи, не вписывающиеся в формационную теорию? На этот
вопрос сам Маркс ответил утвердительно, выделив азиатский
способ производства, азиатскую общину с присущими ей спе­
цифическими чертами общественного разделения труда и форм
собственности. Речь шла о государственной или кастовой соб­
ственности на землю, практически на все. При ней не было от­
дельных рабов и рабовладельцев, а был правитель и аппарат (ка­
ста) чиновников. Они управляли всеми подданными от имени
государства или потому, что религия освятила их в качестве пред­
ставителей высших каст (как в Индии).
Описать эту схему довольно просто, но как вписать ее в фор­
мационную теорию исторического процесса, предложенную
К. Марксом?
Азиатский способ производства, исходя из предлагаемых
марксизмом критериев, нельзя поместить на формационной
шкале развития ни до рабовладения, ни после него. И в то же
время это настолько жизнеспособная общественная структура,
что по длительности она превосходит европейские периоды клас­
сического рабовладения и феодализма.
По данной проблеме велись в нашей исторической и фило­
софской литературе довольно оживленные дискуссии. В конеч­
ном итоге возобладала та точка зрения, будто азиатский способ
производства — это, дескать, просто специфическое конкрет­
но-историческое проявление общей формационной линии раз­
вития на Востоке. И вообще-де, Маркс лишь однажды упоминает в
своих работах об азиатском способе производства.
Но, может быть, это как раз не случайно. К. Маркс потому и
не рассматривает проблему подробно, что в таком случае при­
шлось бы поставить под вопрос всю его столь логичную форма­
ционную схему. Если Восток, где сосредоточено едва ли не две
трети населения Земли, — некоторое исключение из правила,
то что от него остается? Неприменимо, выходит, такое правило
всегда и всюду.
Не поддается классическому формационному истолкованию
и русская история. На Руси, как известно, не было классическо­
го рабовладения, зато феодализм и капитализм приобрели столь
характерную специфику, что при их характеристике почти все­
гда требовалось дополнительное указание на русский вариант
того и другого. Разве случайны не утихавшие во второй половине
XIX в. споры: куда и как идет Россия?
171
 Будем, однако, объективны: сам К. Маркс никогда не был
сторонником схематизации и упрощения истории. Он признавал,
в частности, специфику, и значительную, развития России, но
полагал, что эта, как и всякая иная специфика, не отменяет, а
лишь подчеркивает в конечном итоге принципы, положенные
им в основу учения об обществе.
Был ли здесь К. Маркс прав или ошибался? Специфика специ­
фике рознь. Если она перерастает определенную фань, то начинает
работать не на правило, не на схему, пусть максимально гибкую, а
против нее.
Сложнее вопрос, связанный с убеждением Маркса в неиз­
бежности гибели капитализма и достижения человечеством цар­
ства свободы или, проще, коммунизма.
Правда, К. Маркс не предполагал, что революция, назван­
ная социалистической, произойдет вначале в России. Это нару­
шало всю цепь его рассуждений. Капиталистическая формация,
уже пережившая, по Марксу, но не в России, а в таких странах,
как Англия, Франция, Германия или США, стадию подъема,
свой расцвет, клонилась к упадку. В них создавались условия для
совершения антибуржуазной, социалистической революции,
которая, собственно, и становится делом пролетариата и его
партии.
История не знает сослагательного наклонения, и мы долж­
ны оставить в стороне вопрос, что было бы, если бы револю­
ция произошла по Марксу, т.е. в развитых капиталистических
странах.
Важнее другое. К. Маркс исходит из идеи насильственной со­
циальной революции. Но насилие редко дает ожидаемый ре­
зультат; оно не способно уничтожить несправедливость, напро­
тив, насаждает ее вновь и вновь. Попытка ликвидировать зло
насилием порождает новое зло, превосходящее нередко по мас­
штабам все то, против чего направлено.
Нельзя забывать также, что К.Маркс, как и всякий мысли­
тель, — продукт определенной эпохи. Ему казалось, что к сере­
дине XIX в. капитализм в целом уже исчерпал себя. Но капитали­
стическое общество оказалось гораздо более жизнеспособным,
чем это представлял себе "Маркс, а позднее и Ленин. Развитие
капитализма явно вышло за рамки того механизма, который на­
рисован в марксизме. Он смог приспособиться, перестроиться,
ответив на вызов времени, связанный (это признается и на Запа­
де) с Октябрьской революцией в России, решить, и более эф-
172
фективно, чем у нас в стране, многие вопросы, в том числе те,
что связаны с характером труда, условиями материальной жиз­
ни, как, впрочем, и глобальные проблемы, экологические, на­
пример.
В принципе для К. Маркса, как и для Гегеля, история — это
постоянное прогрессивное развитие, восхождение от низших,
незрелых форм организации общества к более высоким, более
совершенным. Было бы глупо отрицать саму возможность такого
развития. Но в любом обществе практически на любой стадии
проявляется одновременно тенденция к его сохранению, ста­
бильности. Представляется, что Маркс явно переоценил первое
в ущерб второму.
Настало, видимо, время в анализе общества усилить внима­
ние к проблеме его сохранения. Ведь она непосредственно свя­
зана с другой проблемой: выживания общества, его существо­
вания здесь и сейчас, проблемой архиактуальной в ситуации,
когда уфожающе изменились условия существования. На этом
пути возможно создание новых концепций, позволяющих бли­
же подойти к решению вопросов сегодняшнего дня. Но это за­
дача на будущее.
Пока же мы вновь должны вернуться в XIX век, обратив
внимание на иные направления философской мысли.
Вопросы д л я повторения
1, Раскол среди последователей Гегеля. Левогегельянцы.
2, Сущность учения Л. Фейербаха. Сильные и слабые стороны
его философии.
3, К, Маркс. Что нового сказал он по сравнению со своими
предшественниками Гегелем и Фейербахом? Прочтите ста­
тью Ф. Энгельса «Людвиг Фейербах и конец классической
немецкой философии»- Вернитесь к последнему вопросу,
сформулированному в конце главы как вопрос для повто­
рения. Попытайтесь определить свое отношение к марк­
сизму и марксистской философии. Оформите ответ в виде
небольшой письменной работы.
173

Глава 8.
От оптимизма к пессимизму в философии
(А. Шопенгауэр. Ф. Ницше)
Как бы параллельно формированию и развитию философии
Гегеля, Фейербаха и Маркса шло становление взглядов Шопенгау­
эра и Ницше. Во многом позиции тех и других радикально различа­
лись. Если Гегель, Фейербах и К. Маркс олицетворяли собой, каж­
дый по-своему, общеевропейскую культурную и философскую тра­
диции, то А. Шопенгауэр и особенно Ф. Ницше порывают с ней по
крайней мере внешне. Метаморфозы такого рода не происходят сами
по себе. Должна возникнуть потребность в иной философии, ином,
нетрадиционном взгляде на мир и человека в этом мире. И она
возникает, находя выражение в учении А. Шопенгауэра (1788—
1860).
Он родился в год, предшествовавший Великой французской
революции, в польском еще Гданьске. Но вскоре произошел
второй раздел Польши, и город отошел к Пруссии. Шопенгауэр
вместе с родителями оказался в Гамбурге, где по настоянию
отца учился коммерции, но особого старания не проявил и пос­
ле смерти отца (в 1805 г.) с увлечением занялся филологией,
изучая греческий, латынь, античность, литературу, а позднее,
поступив в университет, — философию. Его увлекают «боже­
ственный Платон» и «изумительный Кант».
Довольно рано у Шопенгауэра складывается определенная сис­
тема взглядов на мир, близкая к субъективному идеализму. Извес­
тен относящийся к этому времени фрагмент его беседы с Гете.
Шопенгауэр высказался в том смысле, что Солнечная система —
это всего лишь наше представление и света не было бы, если бы
мы его не видели. Гете пристально взглянул на молодого начина­
ющего философа и сказал: «Нет, вас не было бы, если бы свет
вас не озарял».
А. Шопенгауэр был едва ли не первым европейским мысли­
телем, всерьез увлекшимся индийской философией (брахманиз­
мом). Непосредственной причиной тому было глубокое разочаро­
вание в современной ему европейской культуре, проблематично­
сти, как полагал Шопенгауэр, поступательного развития евро­
пейской цивилизации.
174
Философ был здесь далеко не одинок. Он выразил в опреде­
ленной системе те идеи, которые уже были у немецких романти­
ков, идеализировавших феодально-католическое прошлое стра­
ны, утверждавших, что все лучшее в истории Германии уже по­
зади. Позднее те же идеи будет пропагандировать О. Шпенглер в
своем известном труде «Закат Европы».
Определенно сказались здесь особенности личности, образ жиз­
ни мыслителя. «Уже в 17 лет, — признавался Шопенгауэр, — я
был настолько проникнут горечью жизни, как Будда в своей мо­
лодости, когда он узрел болезнь, старость, страдания и смерть».
Философ вполне подходит под определение эгоцентрика, если
не более.
В знаменитой в свое время книге «Гениальность и помеша­
тельство» Ч. Ломброзо в главе «Гениальные люди, страдавшие
умопомешательством» приводит Шопенгауэра в качестве яркого
примера человека, одержимого манией преследования. Он жил
всегда в нижнем этаже, чтобы удобней было спастись в случае
пожара, боялся получать письма, никогда не пил из чужого стака­
на, опасаясь заражения какой-нибудь болезнью.
Ничто не было так чуждо ему, как общественная деятель­
ность. Он отвернулся от мира: лишь в одиночестве можно быть
свободным. Замкнувшись в четырех стенах своего кабинета, где
кроме книг был бюст Канта, портрет Гете и статуя Будды, он
писал, яростно отстаивая свои убеждения. Философ полагал, ви­
димо, искренне, что молчание вокруг его творчества - гнусный
заговор. Известно, что Шопенгауэр даже подкупал журналистов,
желая видеть свое имя в печати и хвалебные отзывы о себе.
Одного, однако, нельзя отрицать: это был весьма одаренный,
всесторонне эрудированный человек, который смог убедить даже
тех, кто не признавал его взглядов, для кого они были нетерпи­
мы, что можно быть философом и писать при этом популярно,
не скучно.
Основная работа А. Шопенгауэра «Мир как воля и представ­
ление» (1818). По поводу ее автор писал: «Мой труд представляет
собой новую философскую систему, притом новую в полном смыс­
ле слова: не новое изложение уже существующего, а в высшей
степени взаимосвязанный новый ряд мыслей, которые до сих пор
еще никогда не приходили в голову ни одного человека».
Первоначальная судьба шопенгауэровской работы малоори­
гинальна: значительная ее часть была пущена под нож. Неудачей
закончилась и попытка преподавательской деятельности. В 1820 г.
175
Шопенгауэр, назначенный приват-доцентом Берлинского уни­
верситета, выступил (такова была традиция) с первой пробной
лекцией перед коллегами. Насколько она была удачна, сказать
трудно. Известно лишь, что на ней присутствовал находившийся
едва ли не в зените славы Гегель, и он позволил себе довольно
иронический отзыв о том, что говорил начинающий доцент. Это­
го хватило Шопенгауэру для вражды на всю оставшуюся жизнь.
Преподавательская карьера уложилась в один семестр. Едва ли
не главной причиной было то, что Шопенгауэр назначил свои
лекции на те самые дни и часы, когда читал Гегель. Провал был
полным. Вначале его слушало 4-5 студентов, но и они ушли. Фи­
лософ покидает город и университет, ставшие для него безотрад­
ными. Оставшиеся 27 лет жизни он проводит во Франкфурте на
Майне. Тогда-то и наступает добровольное затворничество и оди­
нокая жизнь. Но остается убеждение: «Полное пренебрежение,
которому подверглись мои труды, доказывает лишь то, что я не
был достоин современности, либо наоборот». Философ явно ри­
суется. На заданный однажды вопрос о том, где он хотел бы быть
похоронен, А. Шопенгауэр ответил: «Это безразлично: где бы я
ни лежал, меня везде найдут».
Чему же учил Шопенгауэр?
Внешне он, казалось, повторяет И. Канта и даже Дж. Беркли:
мир есть мое представление. Традиционна и его борьба с мате­
риализмом, «достойной философией цирюльников и аптекарс­
ких учеников». Но есть и отличие.
За тысячелетия до Канта, утверждает А. Шопенгауэр, основ­
ная философская истина уже была познана мудрецами Индии (в
«Веданте»), и эта истина в том, что мир подобен сну. Из европей­
ских мыслителей Нового времени ближе всего к этой истине, по
мнению Шопенгауэра, подошел как раз И. Кант, для которого
мир, опять-таки в трактовке Шопенгауэра, — шифрованное пись­
мо, которое принципиально нельзя расшифровать. Имелась в виду
кантовская «вещь в себе». Свою заслугу А. Шопенгауэр видел в
том, что он нашел путь к расшифровке. Но это не путь, начер­
танный Гегелем или кем-либо еще после Канта.
Преемники и так называемые продолжатели дела И. Канта
предали и извратили учение своего великого предшественни­
ка, одержимые ненавистью к нему, утверждает Шопенгауэр,
называя Фихте, Шеллинга и Гегеля тремя прославленными со­
фистами послекантовского периода, шарлатанами, а не фило­
софами.
176
Особенно достается Гегелю. А. Шопенгауэр настойчиво пыта­
ется убедить в том, что «Гегель, назначенный властями сверху в
качестве дипломированного Великого философа, был глупый,
скучный, противный, безграмотный шарлатан, который достиг
вершин наглости в наскребывании и преподнесении безумней­
шей мистифицированной чепухи. Эта чепуха была шумно объяв­
лена бессмертной мудростью корыстными последователями и с
готовностью принята всеми дураками, которые таким образом
соединились в столь совершенный хор восхищения, какой вряд
ли звучал когда-либо ранее.
Широчайшее поле духовного влияния, предоставленное Ге­
гелю власть предержащими, позволило ему добиться успеха в
деле интеллектуального разложения целого поколения».
Гегелевская философия, возведенная в ранг государствен­
ной, да не где-нибудь, а в реакционной Пруссии, далеко не одно­
значна по возможным выводам из нее. В критике Гегеля в этом
направлении есть рациональное зерно. Но в целом у А. Шопенгауэ­
ра явно недостает аргументов. Иногда на поверхность выходит эле­
ментарная озлобленность; он настойчиво повторяет: «За все время
между Кантом и мной не было никакой философии, а лишь одно
философское шарлатанство».
Каким же образом Шопенгауэр решает задачу, получает, как
полагает, доступ к «вещам в себе» совершенно с другой стороны»?
Основная ошибка всех философов, по его мнению, состоит в
том, что они коренным и первичным моментом считают мышле­
ние и всегда выдвигают его на передний план. «Вожатым и про­
водником является для них интеллект. Для нас же, — утверждает
А. Шопенгауэр, — открыта дорога изнутри, словно подземный
ход». Эта дорога изнутри означает возможность иррационально­
го, интуитивного постижения «вещей в себе» (сущности). Точнее
даже, речь идет не о постижении сущности конкретных вещей, а о
понимании одного обстоятельства: в основе мира лежит... воля.
Что-то очень похожее обнаруживается иногда в совсем не фи­
лософской литературе. Вспомните О. Генри, его новеллу «Дороги,
которые мы выбираем». Рефреном в ней стал вопрос: что внутри
нас заставляет выбирать эту, а не другую дорогу? Герой, а значит,
и автор не могут ответить. Но убеждает ли шопенгауэровский вари­
ант ответа на подобный вопрос?
Вначале несколько слов об интуиции. В самом общем смысле
это способность непосредственного постижения истины, пости­
жения как бы без доказательства. Об интуиции, опираясь на кото-
177
рую можно понять какие-то стороны мира в его сущности, гово­
рили еще Р. Декарт и Б. Спиноза. Но у них она выступала как
элемент, момент сложного, многостороннего механизма позна­
ния. Предполагалось, что интуиция прокладывает путь к знанию,
полученному путем доказательства, дополняется им. Такую инту­
ицию принято называть интеллектуальной.
У А. Шопенгауэра принципиально иное видение проблемы. В
его понимании, интуиция — это едва ли не мистическая спо­
собность получить даже не знание, представление. Совсем не
обязательна его совместимость с догадкой, элементарной жиз­
ненной практикой.
У Декарта в его знаменитом «cogito ergo sum» («я мыслю, следо­
вательно, я существую») — гордость за человека, способного, бла­
годаря мышлению, постичь мир. У Шопенгауэра — Я хочу (даже не
«Я», а некая «мировая воля» желает), следовательно, я существую.
Воля — единственная реальность. Все выросло из воли, все ей
подчинено. Воля же не подчиняется никаким законам. Пути ее
неисповедимы.
Поднять волю на уровень, конституирующий мир и все, что
в нем происходит, — до этого до Шопенгауэра, действительно, не
додумался никто из философов. Что же скрыто за подобным виде­
нием мира?
Стремящиеся понять мыслителя усматривают в нем желание
подчеркнуть беспредельность устремленности человека к достиже­
нию тех или иных целей, желание гипертрофированное, превра­
щенное в абсолют и вылившееся в утверждение: видимый мир и
мы сами есть не что иное, как различные состояния и проявления
некоей «мировой воли».
Но возможен и иной вариант объяснения «конструкции»,
предложенной Шопенгауэром: все это — теоретическое оправ­
дание эгоизма. И здесь есть доля истины.
Во всяком случае проблемы нравственности в весьма свое­
образной их интерпретации занимают первостепенное место в
учении Шопенгауэра.
Философ берется за решение задачи, которую, по его мне­
нию, лишь поставил, но не решил И. Кант.
Показателен в этом плане эпиграф к работе А. Шопенгауэра
«Об основе морали»: «Проповедовать мораль легко, трудно обо­
сновать мораль».
При всем восторге от Канта, который А. Шопенгауэр старается
демонстрировать на словах, его понимание этики не просто далеко
178
от кантовского, оно по сути противоположно ему. И. Кант создает
учение о нравственности, основанное на принципе: человек дол­
жен. По Шопенгауэру, все сводится к тому, каков кто есть. Не
обстоятельства и даже не мотивы определяют характер человека, а,
наоборот, характер — мотивы поведения.
Сам он, не забудем исходного постулата философии Шо­
пенгауэра, продиктован мировой волей; характер нельзя изме­
нить. Каждый действует лишь внешне так или иначе. На самом
деле поведение любого человека в каждом конкретном случае
предопределено.
Все живое кипит волей к жизни. Она влечет за собой эгоизм.
Именно он — источник всех дел и поступков. Девиз эгоиста (в
переводе с языка А. Шопенгауэра: девиз каждого): все для меня и
ничего для другого. Правомерно, по мнению философа, выделение
двух ступеней эгоизма, того, который связан по преимуществу со
стремлением к собственному благу, и гипертрофированного, злоб­
ного эгоизма, усиливающегося от удовольствия, полученного от
чужого горя: «Иной человек был бы в состоянии убить другого
только для того, чтобы его жиром смазать себе сапоги!» Признавая
подобное допущение гиперболой, философ одновременно заявля­
ет: «У меня все же осталось сомнение: действительно ли это гипер­
бола». А. Шопенгауэр убежден: мы живем в худшем из миров. Воз­
никает естественный вопрос: а можно ли вообще на подобной ос­
нове построить учение о нравственности? Не логичнее ли говорить
о его противоположности?
Вопрос более чем правомерный, если иметь ввиду, что, по
А. Шопенгауэру, всякое желание (читай: эгоистическое стремле­
ние), освобождая в какой-то момент от определенной потребнос­
ти, порождает неизбежно все новые и новые потребности, а с
ними новые лишения и нескончаемую неудовлетворенность; «хо­
теть» и «стремиться», составляющие самое существо человека, по­
добны неутолимой жажде, из-за чего все бытие его становится
несносным бременем. Стремление к счастью — источник несчастья.
Откуда Данте взял ад, как не из жизни? И не потому ли мало­
убедителен в его изображении рай, что жизнь слишком мало на
него похожа? — задается риторическим вопросом философ.
Пессимизм... Это столь употребительное ныне слово введено
в язык А. Шопенгауэром. «Я бросаю вызов всякой философии с ее
оптимизмом», — говорит он. А что предлагает философ в качестве
выхода? На долю человека остается нечто, трудно поддающееся
определению. Есть в этом «нечто» элементы стоицизма, но с ка-
179
ким-то подчеркнутым самоотрицанием, самоотвержением воли
к жизни.
Прослеживается определенная логика: если любое желание
есть эгоистическое по цели проявление воли и оно в конечном
итоге источник несчастья, то избавиться от него можно одним
единственным способом — не проявляя никакого желания. Мож­
но было бы предположить, что А. Шопенгауэр оправдает... само­
убийство. Л. Толстой, находившийся некоторое время под явным
влиянием немецкого философа, формулирует эту мысль в «Ис­
поведи» следующим образом: «Никто не мешает нам с Шопен­
гауэром отрицать жизнь. Но тогда убей себя — и не будешь рас­
суждать. Не нравиться тебе жизнь, убей себя...»
А. Шопенгауэр не доходит до столь крайнего вывода. Само­
убийство не имеет, по его мнению, ничего общего с отрицани­
ем воли к жизни. Вот крайний аскетизм, отказ от всего земного
и уход в себя на восточный, буддистский манер — другое дело.
Последнее слово этики А. Шопенгауэра — призыв к сострада­
нию, основанному на понимании другого человека как самого себя,
т.е. (опять приходится расшифровывать мысль, казалось бы, по­
нятную) на признании правомерности его эгоизма.
Учение А. Шопенгауэра впоследствии определят как «пессими­
стический гуманизм», имея ввиду, что философ, возможно, и хо­
тел бы изменить мир к лучшему и видеть человека не таким, ка­
кой он есть, но не знает, как достичь цели: «самые утонченные
воспитательные методики не помогут превратить болвана в интел­
лектуала».
Из этического учения вытекают взгляды А.Шопенгауэра на
общество. По его мнению, род людской — это стадо дерущихся
животных. По натуре своей человек — дикий отвратительный
зверь. Государство же — тот намордник, который сдерживает
зубы человеческого существа. Шопенгауэр оправдывает каратель­
ные функции и говорит о карательном праве государства. «Ни­
какой свободы... Избави нас Бог от всякой свободы!» Даже на
свободу печати, по Шопенгауэру, следует смотреть как на раз­
решение продавать яд: яд для ума и души.
Интересно, что философ при этом явно склоняется к атеиз­
му, восторгаясь аргументами И.Канта против религии. «Я дер­
жался истины, а не Господа бога», — заявляет он.
Лишь на 52 году жизни Шопенгауэр смог хоть в какой-то
мере удовлетворить свое тщеславие. Первый проблеск света в
его философской биографии был связан с тем, что представ-
180
ленная на конкурс, объявленный Норвежской королевской ака­
демией, работа Шопенгауэра «О свободе человеческой воли» была
удостоена первой премии. Правда, другая его работа, хотя она и
была единственной на конкурсе, объявленном Датским коро­
левским научным обществом, премии не получила, что породи­
ло весьма язвительные высказывания автора в адрес копенга­
генских ученых — экспертов.
Интерес к учению Шопенгауэра тем не менее рос. В универ­
ситетах начали читать курсы лекций по философии А. Шопенгауэ­
ра. У него появилась возможность сказать: «Закат моей жизни стал
зарей моей славы».
Но с чем это было связано? Как вообще объяснить то усили­
вающееся влияние, которое оказывал мыслитель на философию?
И не только философию. Р. Вагнер посвятил свое «Кольцо Нибе-
лунгов» не кому-нибудь, а Шопенгауэру.
Уже в XIX в., и чем дальше, тем больше, усиливается скепти­
цизм. Широко распространяются сомнение, разочарование, порож­
даемые крахом несбывшихся надежд, растущей неопределенностью
будущего. Вот питательная почва для пессимизма; особенно благо­
приятной она оказалась в России, где идеи Шопенгауэра нашли
немало сторонников. Именно в России и в русской истории впер­
вые отчетливо обнаружилось, что в мрачном умонастроении фило­
софа много пророческого.
Один лишь пример. Некто Поссе, оценивая ситуацию в стране,
возникшую после поражения революции 1905—1907 гг., писал в
размышлениях «На темы жизни»: «Мне иногда кажется, что в
настоящее время жить не отчаянная смелость, а отчаянная под­
лость.
Видишь, как все кругом для сохранения жизни лгут, унижа­
ются, приспосабливаются к подлости; видишь, как понижается
уровень общественного и личного достоинства, и невольно бро­
саешь испытующий взгляд в свою душу и на свою жизнь...
В душе что-то поблекло...
Можно ли жить? Можно ли работать во имя идеала? Жив ли
сам идеал?
...Справится ли народ с нищетой, невежеством и бесправием?
Осуществится ли внизу истинная свобода взамен тех флагов
мнимой свободы, которые развеваются наверху?»
Так изобразить жизнь и поставить едва ли не все возникаю­
щие в этой связи вопросы мог бы и сам А. Шопенгауэр. И он
также оставил бы их без ответа.
181
 Идеи Шопенгауэра нашли дальнейшее развитие у Ф. Ницше
(1844-1900).
Он столь же образен и доступен. Но не это главное. Нетрудно
обнаружить, что Ф. Ницше превзошел своего предшественника в
чисто философском плане. Его учение более последовательно, ме­
нее противоречиво. В самом деле. Восточная этика самоотречения,
которую поднимает на щит А. Шопенгауэр, плохо, точнее, никак
не вписывается в его идею всемогущества воли. И у того, и у
другого философа вол^первична. Но у Шопенгауэра это, скорее,
принцип; руководствуясьим, онгюлучает возможность строить свое
учение, но принцип имеет массу исключений, особенно в этике.
Ф. Ницше не позволяет себе практически никаких изъятий из него.
Как и у Шопенгауэра, наибольшее значение в философии Ниц­
ше имеет этика. Но нельзя пройти мимо его взглядов на историю и
религию. О многом говорят уже названия работ: «Антихрист», «Про­
клятие христианству». Небезынтересна, особенно сегодня, оценка
Ф. Ницше общества как такового и социализма как возможного
варианта его организации.
Имеет смысл вспомнить вначале некоторые факты биогра­
фии философа. Характер, образ жизни накладывают нередко
неизгладимый отпечаток на мировоззренческую концепцию.
Последний пример — А. Шопенгауэр, но еще более яркое сви­
детельство — сам Ф. Ницше.
Внешне жизнь его проста и совсем неинтересна. Правда, уже
студентом Ницше проявил столь блестящие способности, что
преподаватели университета прочили ему замечательное буду­
щее. Поначалу предсказание вроде бы начало сбываться. Вче­
рашний студент получает должность профессора филологии и
университетскую кафедру в Базеле (Швейцария). Но поскольку
он никогда не обладал хорошим здоровьем, то в 1879 г. вынуж­
ден был уйти в отставку, влача довольно жалкое существование.
Постоянно не хватало денег. Книги, которые он писал, положе­
ния не исправляли. Напротив. Они получали, как правило, скан­
дальную известность, следствием чего было то, что двери уни­
верситетов и солидных издательств закрывались перед Ф. Ницше.
В 1888 г. он сходит с ума и заканчивает свою жизнь в психиатри­
ческой лечебнице.
На основании этого целый ряд исследователей творчества
Ницше склонны были объявить мыслителя изначально душев­
нобольным, рассматривая соответственно и его взгляды. Так,
русский философ Л. Шестов, сближая Ф. Ницше и Ф. М. Досто-
182
евского, назвал их «типическими обратными симулянтами». Раз­
вивая эту мысль, Шестов писал: «Они хорошо знали, что боль­
ны, но проявляли свою болезнь лишь в той мере, в какой чуда­
чество сходит еще за оригинальность. С чуткостью, свойствен­
ной всем, находящимся в постоянной опасности, они никогда
не переходили за известную черту».
И еще на одну относящуюся к Ф. Ницше мысль Л. Шестова
имеет смысл обратить внимание. «Люди, — замечает он, — час­
то начинают стремиться к великим целям, когда чувствуют, что
им не по силам маленькие задачи. И не всегда безрезультатно».
В подобного рода характеристиках, без сомнения, есть доля
истины. Но какая? А может быть, все подлинно великие мысли­
тели — «не от мира сего»? Едва ли есть особый смысл сегодня
пытаться ответить на эти вопросы. Гораздо важнее признать, что
философия Ф. Ницше пережила своего создателя. Пророчества
же его потрясают.
Понять ницшеанство не так просто, как может показаться.
Подходят к нему с далеко не одинаковыми мерками, и выводы,
понятно, делают самые разные. Представляется в этой связи,
что имеет смысл рассмотреть вначале традиционную, точнее,
наиболее распространенную точку зрения.
Сводится она к тому, что Ф. Ницше попытался обосновать в
философии позицию, которую можно было бы назвать аристок­
ратическим анархизмом. В поисках корней подобной позицшГон
обращается к учениям древних греков. Буйные досократики его
восхищают. Сократу же он не может простить его плебейского
происхождения, а Платону склонности к назиданиям. Ему не
очень хочется осуждать Платона, а может быть, он не рискует
это делать, боясь показаться совсем уж нелепым. Во всяком слу­
чае, Ницше допускает, что Платон, возможно, был неискрен­
ним и проповедовал добродетель только как средство удержа­
ния низших классов в повиновении. Он называет его «великим
Калиостро» древности.
Поистине родственную душу философ находит в Байроне. О
Канте и других мыслителях Нового времени, исключая А. Шопен­
гауэра, он, как правило, весьма невысокого мнения. Канта он оп­
ределяет как морального фанатика.
Такое впечатление, что Ф. Ницше пишет гимн безжалостности
и даже войне. Поднимая на щит аристократизм, он считает едва ли
не определяющим в нем гордость, для которой насилие — лишь
естественное средство достижения определенных целей. Правда, у
183
аристократов, в представлении Ницше, на то они и аристокра­
ты, сохраняется любовь к философии, литературе и, особенно,
музыке. Но не ко всякой.
Показательный факт. Ницше, который вообще-то довольно
трудно сходился с людьми, дружил, и долго, с известным ком­
позитором Р.Вагнером. И это малоудивительно: их взгляды во
многом совпадали. Но Ф. Ницше резко оборвал всякие контакты с
композитором, даже оскорбил его после того, как Р. Вагнер напи­
сал пьесу «Персифаль». По мнению философа, она была слишком
христианской и полна самоотречения.
Где-то Ницше похож на Макиавелли. Недаром же этот ита­
льянец ему нравится. Как и Н. Макиавелли, Ф. Ницше находит
личность, близкую к образцу. К тому времени, правда, она ус­
пела стать исторической. Это — Наполеон. Он был для Ф. Ницше
тем же, кем Борджиа для Макиавелли: великим человеком, по­
бежденным мелкими противниками.
Простых людей Ницше называет «недоделанными» и «не­
полноценными», полагая, что они в конечном итоге лишь сред­
ство для возвышения аристократического меньшинства. Страда­
ния масс не интересуют философа. «Человечество, — утвержда­
ет он, — не представляет собою развития к лучшему, или к
сильнейшему, или к высшему, как в это до сих пор верят. Про­
гресс... фальшивая идея. Теперешний европеец по своей ценнос­
ти глубоко ниже европейца эпохи Возрождения... в единичных
случаях на различных территориях земного шара и среди раз­
личных культур удается проявление того, что фактически пред­
ставляет собой высший тар, что по отношению к целому челове­
честву представляет собой род сверхчеловека».
Все в сверхчеловеке. Все для сверхчеловека!_— призывает
Ф. Ницше. Смысл той жеФранцузской революции суммирован в
Наполеоне. Почти все возвышенные надежды XIX в., утверждает
Ницше, обязаны своим возникновением одному человеку — На­
полеону. Складывается такое впечатление, когда знакомишься с
рассуждениями Ф. Ницше о выдающейся личности — сверхчело­
веке, что если бы завтра рухнула цивилизация, но появился бы в
результате некто, подобный Наполеону, о цивилизации не сто­
ило бы и сожалеть.
Представления немецкого мыслителя о морали полны пара­
доксов. Ф. Ницше обожает парадоксы, стремится шокировать чита­
теля. Едва ли не максимального эффекта добивается он, когда упот­
ребляет понятия добра и зла в обычных их значениях, а потом
184
заявляет, что зло предпочтительнее добра. Его известная работа «По
ту сторону добра и зла» прекрасно иллюстрирует данное обстоя­
тельство.
В истинной добродетели (в ницшеанском ее понимании) нет
благоразумия. Она вообще не для всех. Если тот, кто выше, при­
чиняет вред нижестоящим, это не значит, что его поведение
аморально. Более того. Высшим приходится постоянно воевать с
низшими, сопротивляясь тому, что зовется демократией. По­
средственность страшна, если она сможет объединиться.
Совратителем был Руссо, который сделал женщину интерес­
ной, затем явилась Бичер-Стоу со своими рабами, наконец, соци­
алисты с их защитой рабочих и вообще бедных. Против всего этого
надо бороться, проявляя всю силу воли. И Ф. Ницше борется, выс­
тупая против той же социалистической идеи (пока только идеи),
ибо «социализм стремится создать своего рода мирской иезуитизм,
превратить всех людей в средство». И еще: «Социализм есть фанта­
стический младший брат почти отжившего деспотизма, которому
он хочет наследовать; его стремления, следовательно, в глубочай­
шем смысле слова реакционны. Ибо он жаждет такой полноты го­
сударственной власти, какой обладал только самый крайний дес­
потизм, и он даже превосходит все прошлое тем, что стремится к
формальному уничтожению личности; последняя представляется ему
неправомерной роскошью природы, и он хочет реформировать ее,
превратив ее в целесообразный орган коллектива. В силу своего раб­
ства он всегда появляется поблизости всякой чрезмерно развитой
власти, как типичный социалист Платон — при дворе сицилийско­
го тирана... он нуждается в такой верноподданнической покорности
всех граждан абсолютному государству, какая еще не существовала
доселе; и... ему остается лишь надеяться на короткое и случайное
существование с помощью самого крайнего терроризма».
Такое впечатление, что Ф. Ницше жил не до, а после социали­
стического эксперимента и не предсказывал, а делал выводы из
его неудачи.
Но что предлагает философ взамен?
Жизнь может стать, пророчествует Ницше, еще более злой,
еще более полной страданий. Что ж. К такому повороту судьбы
нужно быть готовым. Не ожидать сострадания и не проявлять его.
t Сострадание — слабость, с которо^еобходимо бороться. Зада­
ча в том7 чтобы достй^пГсГгромной энергии величия. Именно она
позволяет создать человека будущего. Одно из средств — уничто­
жение миллионов недоделанных и неполноценных. С неприкрытым
185
ликованием предсказывает философ эру великих войн. Ф.Ниц­
ше, таким образом, выступает как апологет индивидуализма,
воспевая героя, а точнее, некую интернациональную правящую
расу, которой еще нет, но которая появиться, если идти в обо­
значенном направлении, новую аристократию, где на тысячи лет
сольются воля философов и художников — тиранов. Господство
обладателей духа в противопоставлении господству толпы — вот
очевидный идеал философа.
Показательны две относительно частные стороны его эти­
ческого учения: отвращение к женщине и жестокая критика хри­
стианства.
Ницшене устает яростно поносить женщин. В своем «Так
говорил Заратустра» он пишет: они все еще кошки и птицы или,
в лучшем случае, коровы. Наиболее выразительный афоризм фи­
лософа на этот счет: «...ты идешь к женщине? Не забудь плетку».
Он не всегда столь свиреп, но всегда одинаково презрителен.
По его мнению, «в женщине скрыто столько педантизма,
поверхностности, повадок классной наставницы, мелкой само­
надеянности, распущенности и нескромности... Все это лучше
всего сдерживалось и подавлялось до сих пор страхом перед муж­
чиной».
А коли страха нет?
Вариантов немного: или ввести нормы Востока (но как?), или
уклониться от общения с женщиной. Ф. Ницше явно выбирает вто­
рое. В его позиции отчетливо проявляется неестественный, болез­
ненный... страх перед женщиной. Опыт общения с ними у Ницше
был весьма ограничен. По-настоящему близка ему оказалась лишь
сестра, которая, по свидетельству многих, знавших ее (в какой-то
мере это подтверждается репликами самого Ницше), не отличалась
особыми достоинствами ни как женщина, ни как человек.
Не менее резко ополчается мыслитель против христианства, его
рабской морали.
Ницше — далеко не первый. До него многие выступали с кри­
тикой религии и религиозной морали. Те же французские материа­
листы, поднимая на щит идеалы свободы, защищая принцип сво­
боды личности, разоблачали религиозное мракобесие и, в частно­
сти, идею покорности человека перед Богом, заложенную в хрис­
тианском вероучении. Но весь парадокс в том, что немецкий фило­
соф, призывая не подчиняться предполагаемой божьей воле, счи­
тает нужным подчеркнуть обязательность подчинения воле земных
тиранов. Все возвращается на круги своя.
186
Неприятие христианства у Ф. Ницше вытекает из его этическо­
го учения: христианство nereHejaTHBHO,jiojiHO разлагающихся эле­
ментов; JШxдвижyJIIдя_cилa_=^нfii>yJят_^ -
ценных^зение Христа_создано святыми эпилептиками идредстав-
ляет собой самую фатальную и г.пб начните яьную ложь из всех ког-
«Наше время есть время знания... Что было некогда только
болезненным, теперь сделалось неприличным — неприлично
теперь быть христианином. Вот тут-то и начинается мое отвра­
щение. — Я осматриваюсь вокруг: не осталось более ни одного
слова из того, что некогда называлось «истина», нам просто
невмоготу уже одно только выговаривание жрецом слова «ис­
тина». Даже при самом скромном притязании на честность дол­
жно теперь признать, что теолог, жрец, папа с каждым поло­
жением, которое он высказывает, не только заблуждается, но
лжет... сам жрец признан... опаснейшим родом паразита, насто­
ящим ядовитым пауком жизни... Мы знаем, наша совесть знает
теперь, какова вообще цена тех зловещих изобретений жрецов
и церкви, для чего служили эти изобретения, при помощи
которых человечество достигло того состояния саморастления,
вид которого внушает отвращение... каким выродком фальши­
вости должен быть современный человек, если он, несмотря
на это, не стыдится еще называться христианином!»
В соответствии с критериями философа, все, что хорошо в
человеке, христианство объявляет плохим. Наибольшее негодо­
вание вызывает у Ницше то, что человек, по вероучению, —
ничтожество. Христианство стремится разрушить сильных, раз­
бить их дух, лишить гордой уверенности. Оно пробудило и усили­
ло в человеке сознание раба. Отсюда позиция Ф. Ницше: «Гос­
подствовать и не быть больше рабом Божьим: осталось лишь это
средство, чтобы облагородить людей».
Ницше сближает христианство и социализм, считая, что он
также опасен для личности, ибо, уравнивая всех, лишая людей
индивидуальности, превращает их в мумии. Философ вновь при­
ходит к выводу, что общество, основанное на социалистических
началах, бесперспективно, нежизнеспособно.
В реальной жизни Ф. Ницше был робок, болезненно уяз­
вим. Его жалели. В какой-то степени, как протест, рождается в
сознании мыслителя «сверхчеловек», а сам он становится про­
роком, чем-то напоминающим короля Лира на пороге безу­
мья:
187

...еще не знаю сам,
Чем отомщу, но это будет нечто,
Ужаснее всего, что видел свет.
Что мы должны думать об учении Ф. Ницше? Насколько оно
истинно? Есть ли в нем объективное содержание или это просто
болезненная фантазия, в которой по-своему отражается все бо­
лее тревожная атмосфера эпохи? «Меня поймут после европейс­
кой войны!» — заявляет философ.
Истина в привычном нам понимании его явно не привлекает.
«Жизнь ради познания есть, пожалуй, нечто безумное, — утверж­
дает Ницше. — ...Человек, одержимый этой волей, выглядит столь
же потешным образом, как слон, силящийся стоять на голове».
Что это? Еще один вариант скептицизма в отношении воз­
можностей познания? Нет, пожалуй, нечто большее. Трудно, чи­
тая Ф. Ницше, избавиться от ощущения трагизма человека, по
словам самого философа, честного в интеллектуальных вещах до
жестокости и одновременно ограниченного в своих возможностях
понять мир тогда, когда это ему так необходимо. Рушатся привыч­
ные и еще вчера казавшиеся незыблемыми нормы бытия, буду­
щее же, действительно, пугает. Немецкий мыслитель убедительно
передает всю гамму чувств и умонастроений, возникающих по
этому поводу: «Я знаю свой жребий. Когда-нибудь с моим именем
будет связываться воспоминание о чем-то чудовищном — о кри­
зисе, какого никогда не было на земле, о самой глубокой колли­
зии совести, о решении, предпринятом против всего, во что до
сих пор верили, чего требовали, что считали священным. Я не
человек, я динамит».
Наверное, именно здесь лежит тайна увлечения ницшеанством,
которого не избежали многие крупные мыслители, художники,
такие, как А. Швейцер, Т. Манн, Ст. Цвейг, Г. Ибсен, русский
писатель Вересаев. Из философов России под сильным влиянием
идей Ф. Ницше были В. Соловьев и Л. Шестов.
Поклонниками Ф. Ницше, по крайней мере на словах, были
и немецкие фашисты, пытавшиеся превратить философа в свое­
го идеолога. Но мог ли быть выразителем фашистских идей мыс­
литель, отрицавший его основополагающие принципы: пангер­
манизм, антисемитизм и славянофобию?
Ф. Ницше, как это ни парадоксально, недолюбливает немец­
кую натуру, находя в ней массу недостатков, если не сказать по­
роков. В трудах философа можно обнаружить десятки убедитель­
ных тому свидетельств.
188
Ницше никак не заподозришь в антисемитизме. Скорее, на­
оборот. Весьма нелицеприятно характеризуя немецкое общество,
заявляя, что от него волосы встают дыбом, он пишет: «Ни в
одном ублюдке здесь нет недостатка, даже в антисемите. — Бед­
ный Вагнер! Куда он попал! Если бы он еще попал к свиньям! А
то к немцам...»
В пику соотечественникам, Ф. Ницше постоянно подчеркивал,
что в его жилах течет и польская кровь. А чего стоит следующее
признание: «Одаренность славян казалась мне более высокой, чем
одаренность немцев, я даже думал, что немцы вошли в ряд одарен­
ных наций лишь благодаря сильной примеси славянской крови».
Нет, никак не получается из Ф. Ницше идеолог фашизма. Это
подчеркивали многие мыслители. В их числе А. Камю, французский
философ, приходивший в негодование от того, что Ницше, смер­
тельного врага фанатизма, «через тридцать три года после смерти в
его родной стране провозгласили учителем зла и насилия... За ис­
ключением Маркса, в истории человеческой мысли превратности
судьбы учения Ницше не имеют себе равных; нам никогда не воз­
местить несправедливость, выпавшую на его долю. Разумеется, в
истории известны философские учения, которые были извращены
и преданы. Но до Ницше и национал-социализма не было примера,
чтобы мысль, целиком освященная благородством, терзания един­
ственной в своем роде души, были представлены миру парадом лжи
и чудовищными грудами трупов в концлагерях. Проповедь сверхче­
ловечества, приведшая к методическому производству недочелове­
ков, — вот факт, который, без сомнения, должен быть разоблачен.
...Для нас всегда остается немыслимым отождествление Ниц­
ше и Розенберга. Мы должны быть адвокатами Ницше».
Примечательно, что в роли адвоката немецкого философа,
и весьма убедительно, выступали задолго до Камю русские фи­
лософы В.Соловьев и Л. Шестов. Период расцвета их творчества
пришелся на конец XIX — начало XX столетия. Казалось, не
осталось никакого просвета на горизонте европейской цивили­
зации. Глубокий кризис всех сторон жизни, крутая ломка всего
и вся, усиливающееся ощущение отчаяния заставляли вновь и
вновь обращаться к мыслителю, который смог это предсказать.
Анализируя интеллектуальную атмосферу в России, В.Соло­
вьев констатировал факт: в стране растет спрос на идеи Ф. Ницше.
Впрочем, не только его.
«Людьми, особенно чуткими к общим требованиям истори­
ческой минуты, владеет не одна, а по крайней мере три очеред-
189
ные или, если угодно, модные идеи: экономический материа­
лизм, отвлеченный морализм и демонизм «сверхчеловека». Из этих
трех идей, связанных с тремя крупными именами (К. Маркса,
Л. Толстого и Ф.Ницше), первая обращена на текущее и насущ­
ное, вторая захватывает отчасти и завтрашний день, третья связа­
на с тем, что наступит послезавтра... Я считаю ее самой интерес­
ной из трех».
Нельзя не согласиться с Соловьевым: «первое условие истин­
ной критики: показать главный принцип разбираемого умственно­
го явления — насколько это возможно — с хорошей стороны». Едва
ли оспорима другая мысль русского философа: «Всякое заблужде­
ние — по крайней мере, всякое заблуждение, о котором стоит
говорить, — содержит в себе несомненную истину и есть лишь
более или менее глубокое искажение этой истины... ею оно привле­
кательно, ею опасно». Ницшеанство он называет удивительной док­
триной, совмещающей в себе правду и ложь. «Дурная сторона ниц­
шеанства бросается в глаза. Презрение к слабому и больному чело­
веку... присвоение себе заранее какого-то исключительного, сверх­
человеческого значения — во-первых, себе единолично, а затем —
себе коллективно, как избранному меньшинству «лучших», т.е. бо­
лее сильных, более одаренных, властительных натур, которым все
позволено, т.к. их воля есть верховный закон для прочих — вот
очевидное заблуждение ницшеанства».
Уместно сослаться на самого Ф. Ницше: «Я хожу среди лю­
дей и дивлюсь: они не прощают мне, что я не завидую доброде­
телям их.
Они огрызаются на меня, ибо я говорю им: маленьким людям
нужны маленькие добродетели — ибо трудно мне согласиться,
чтобы маленькие люди были нужны».
Констатировав еще раз вызывающую наибольшие возраже­
ния особенность философского учения Ницше, Соловьев ставит
интересный и важный вопрос: «В чем же та истина, которою оно
сильно и привлекательно для живой души?»
«Все дело в том, как мы понимаем, как мы произносим слово
«сверхчеловек». Звучит в нем голос ограниченного и тупого при­
тязания или голос глубокого самосознания, открытого для луч­
ших возможностей...
Из всех живых существ один человек может относиться к са­
мому себе критически... в смысле сознательной отрицательной
оценки самого способа своего бытия и основных путей своей
жизни, как не соответствующих тому, что должно бы быть... Ка-
190
кой-то залог высшей свободы в глубине души человеческой зас­
тавляет нас хотеть бесконечного совершенства».
И далее: «Человеку естественно хотеть быть лучше и больше,
чем он есть в действительности, ему естественно тяготеть к иде­
алу сверхчеловека. Если он и взаправду хочет, то и может... а
если может, то и должен... вся история только о том и говорит,
что собирательный человек делается лучше и больше самого себя,
перерастает свою наличную действительность, отодвигая ее в
прошедшее, а в настоящее вдвигая то, что еще недавно было...
мечтой, субъективным идеалом, утопией.
В ту пору, когда я зоолога Геккеля предпочитал философу
Гегелю, мой отец рассказал мне однажды довольно известный
анекдот о том, как отсталый московский купец сразил «передо­
вого» естественника, обращавшего его в дарвинизм. Это учение, по
тогдашней моде и к некоторому несчастию для самого Дарвина,
понималось как существенное приравнение человека к прочим жи­
вотным. Наговорив очень много на эту тему, передовой просвети­
тель спрашивает слушателя: «Понял?» — «Понял». — «Что же ска­
жешь?» — «Да что сказать? Ежели, значит, я — пес и ты, значит,
пес, так у пса с псом какой же будет разговор?»
...Ныне, благодаря Ницше, возможен и требуется серьезный
разговор — и притом о делах сверхчеловеческих».
Учение Ф. Ницше — это протест против унижающей пошлости
обыденной жизни, повседневной суеты, безволия людей, лени,
застоя и вырождения. Философ не видит в такой жизни никакого
нравственного начала. Лицемерие, ханжество душат его.
«...Я ненавижу обывательщину гораздо больше, чем грех»,
— не без пафоса заявляет Ницше. Он против измельчания чело­
века, низведения его на ступень посредственности, приниже­
ния его ценности. Отсюда именно: «...я говорю: что падает, нуж­
но еще толкнуть!.. И кого вы не научите летать, того научите —
быстрее падать!»
«Во имя всего, что есть в тебе светлого, сильного и доброго, о,
Заратустра! Плюнь на этот город торгашей и вернись назад!» — взыва­
ет мыслитель к любимому своему герою. Фактически он обращается
к людям, способным его понять и поверить ему. «Здесь течет кровь
гниловатая и тепловатая и пенится по всем венам; плюнь на большой
город, на эту большую свалку, где пенится всякая накипь!
Плюнь на город подавленных душ и впалых грудей, язвитель­
ных глаз и липких пальцев — на город нахалов, бесстыдников,
писак, пискляк, растравленных тщеславцев — где все свисшее,
191
сгнившее, смачное, мрачное, слащавое, прыщавое, коварное на­
рывает вместе...»
Аморализм ницшеанства приобретает вдруг иную окраску — стра­
стного обращения к людям, их уникальности, призыва к постоян­
ному обновлению, движению вперед. Как тут не привести слов
Ф.Ницше, слов, также вложенных в уста Заратустры. Отказываясь
говорить о богах, он убежден в том, что люди могли бы создать
сверхчеловека. «Быть может, не вы сами, братья мои! Но вы могли
бы пересоздать себя в отцов и предков сверхчеловека; и пусть это
будет вашим лучшим созданием!»
А вот аналогичное по сути прямое высказывание философа
от собственного имени:
«Едва ли что-нибудь может причинить больше страданий, чем
дать некогда увидеть, разгадать, прочувствовать, как выдающий­
ся человек выбился из своей колеи и выродился. А кто наделен
редкой способностью прозревать общую опасность, заключаю­
щуюся в том, что сам «человек» вырождается... тот испытывает
такую тоску и тревогу, с которой не сравнится никакая другая. —
Ведь он охватывает одним взглядом все то, что при благоприят­
ном накоплении и росте сил и задач еще можно было бы взлеле­
ять в человеке, он знает всем знанием своей совести, как неис­
черпаем еще человек для величайших возможностей и как часто
уже тип «человек» стоял перед таинственными решениями и но­
выми путями; еще лучше знает он по самым мучительным своим
воспоминаниям, о какие ничтожные преграды обыкновенно раз­
бивались в прошлом существа высшего ранга, надламывались,
опускались, становились ничтожными».
Вопросы для повторения.
1. Каковы самые общие причины поворота европейской фи­
лософской мысли от рационализма и исторического опти­
мизма к иррационализму и пессимизму? Попытайтесь рас­
крыть эти причины, используя, с одной стороны, факты
истории, с другой, творческое наследие А. Шопенгауэра и
Ф. Ницше.
2. Сущность учения Шопенгауэра.
3. Ницшеанство; его слабые и сильные стороны. Влияние идей
Ф. Ницше на мировую культуру и философию.
192
Оценивая взгляды Ницше, русский философ Н. Бердяев пи­
сал: «Есть мораль слабости и мораль силы; мораль сострада­
ния, блага людей, альтруизма и мораль ценностей, творческо­
го повышения — ... мораль аристократического благородства
духа и мораль духа рабски-плебейского. Ницше признал хрис­
тианскую мораль рабской, плебейской, моралью слабости и
возненавидел ее. Он противопоставил ей мораль господскую,
аристократически-благородную, мораль силы. Ницше сказал...
много замечательного, волнующего, ценного для морального
возрождения человека, ибо, поистине, он был одним из вели­
чайших моралистов всех времен в благороднейшем смысле этого
слова».
Оценка Н.Бердяева во многом совпадает с тем, что писал о
Ницше и его философии В. Соловьев. Едва ли это случайность.
Найдите подтверждение мыслям русских философов во фраг­
менте из ницшевского «Так говорит Заратустра».
О людском отребье
Жизнь есть родник радости; но всюду, где пьет отребье, все
родники бывают отравлены.
Все чистое люблю я; но я не могу видеть морд с оскаленными
зубами и жажду нечистых.
Они бросали свой взор в глубь родника; и вот мне они светит­
ся из родника их мерзкая улыбка.
Священную воду отравили они своею похотью; и когда они
свои грязные сны называли радостью, отравляли они еще и
слова.
Негодует пламя, когда они свои отсыревшие сердца кладут на
огонь; сам дух кипит и дымится, когда отребье приближается к
огню.
Притворным и гнилым становится плод в их руках: вхор их
подтачивает корень и делает сухим валежником плодовое дерево.
И многие, кто отвернулись от жизни, отвернулись только от
отребья: они не хотели делить с отребьем ни источника, ни пла­
мени, ни плода.
И многие, кто уходили в пустыню и вместе с хищными зве­
рями терпели жажду, не хотели только сидеть у водоема вместе с
грязными погонщиками верблюдов.
7 М.'В. Вальяно 193
 И многие приходившие опустошением и градом на все хлеб­
ные поля хотели только просунуть свою ногу в пасть отребья и
таким образом заткнуть ему глотку.
И знать, что для самой жизни нужны вражда и смерть и кре­
сты мучеников, — это не есть еще тот кусок, которым давился я
больше всего:
Но некогда я спрашивал и почти давился своим вопросом:
как? неужели для жизни нужно отребье?
Нужны отравленные источники, зловонные огни, грязные сны
и черви в хлебе жизни?
Не моя ненависть, а мое отвращение пожирало жадно мою жизнь!
Ах, я часто утомлялся умом, когда я даже отребье находил остро­
умным!
И от господствующих отвернулся я, когда увидел, что они
теперь называют господством: барышничать и торговаться из-за
власти — с отребьем!
Среди народов жил я, иноязычный, заткнув уши, чтобы их
язык барышничества и их торговля из-за власти оставались мне
чуждыми.
И, зажав нос, шел я, негодующий, через все вчера и сегод­
ня: поистине, дурно пахнут пишущим отребьем все вчера и се­
годня!
Как калека, ставший глухим, слепым и немым, так и жил я
долго, чтобы не жить вместе с властвующим, пишущим и весе­
лящимся отребьем.
С трудом, осторожно поднимался мой дух по лестнице; крохи
радости были усладой ему; опираясь на посох, текла жизнь для
слепца.
Что же случилось со мною? Как избавился я от отвращения?
Кто омолодил мой взор? Как вознесся я на высоту, где отребье
не сидит уже у источника?
Разве не само мое отвращение создало мне крылья и силы,
угадавшие источник? Поистине, я должен был взлететь на самую
высь, чтобы вновь обрести родник радости!
О, я нашел его, братья -мои! Здесь, на самой выси, бьет для
меня родник радости! И существует же жизнь, от которой не
пьет отребье вместе со мной!
Слишком стремительно течешь ты для меня, источник радо­
сти! И часто опустошаешь ты кубок, желая наполнить его! .
194
И мне надо еще научиться более скромно приближаться к
тебе: еще слишком стремительно бьется мое сердце навстречу
тебе:
Мое сердце, где горит мое лето, короткое, знойное, грустное и
чрезмерно блаженное, — как жаждет мое лето-сердце твоей про­
хлады!
Миновала медлительная печаль моей весны! Миновала злоба
моих снежных хлопьев в июле! Летом сделался я всецело, и полу­
днем лета!
Летом в самой выси, с холодными источниками и блаженной
тишиной — о, придите, друзья мои, чтобы тишина стала еще бла­
женней!
Ибо это — наша высь и наша родина: слишком высоко и круто
живем мы здесь для всех нечистых и для жажды их.
Бросьте же, друзья, свой чистый взор в родник моей радости!
Разве помутится он? Он улыбнется в ответ вам своей чистотою.
На дереве будущего вьем мы свое гнездо: орлы должны в своих
клювах приносить пищу нам, одиноким!
Поистине, не ту пищу, которую могли бы вкушать и нечис­
тые! Им казалось бы, что они пожирают огонь, и они обожгли
бы себе глотки!
Поистине, мы не готовим здесь жилища для нечистых! Ледя­
ной пещерой было бы наше счастье для тела и духа их.
И, подобно могучим ветрам, хотим мы жить над ними, сосе­
ди орлам, соседи снегу, соседи солнцу — так живут могучие
ветры.
И, подобно ветру, хочу я когда-нибудь еще подуть среди
них и своим духом отнять дыхание у духа их — так хочет мое
будущее.
Поистине, могучий ветер Заратустра для всех низйн; и такой
совет дает он своим врагам и всем, кто плюет и харкает: «Остере­
гайтесь харкать против ветра!»
Так говорил Заратустра.
7* 195

Глава 9-
Русская философия
конца ХГХ — начала XX вв.
Мы законно гордимся русской культурой XIX — начала XX
столетий, литературой, музыкой, живописью, театром, русской
наукой, представленной плеядой выдающихся имен и ставшей вме­
сте с культурой России достоянием всего человечества. «Было бы
странно, — заметил в этой связи известный мыслитель Н. О. Лос-
ский, — если бы такая высокая культура не породила ничего ори­
гинального в области философии».
Существенный момент. Русская культура, особенно литерату­
ра, явно тяготели к глобальной мировоззренческой, философс­
кой проблематике.
Л. Толстой — великий писатель, но это и философ, мучитель­
но пытавшийся определить место человека в мире, смысл его су­
ществования, озабоченный задачей нравственного совершенствова­
ния личности. А Ф. Достоевский? — Ведь он по сути принадлежит
столько же литературе, сколько и философии, вдохновляя и по­
ныне многих ее представителей.
Вдумайтесь в слова Достоевского: «Христос был вековечный от
века идеал, к которому стремится и по закону природы должен
стремиться каждый человек». Или: «Вот наш русский социализм!
...цель и исход которого — всенародная и вселенская церковь, осу­
ществленная на земле». Здесь, по сути, ключ ко всей русской
философской мысли конца XIX — начала XX вв.
Конечно, у Ф. Достоевского нет ни одного чисто философс­
кого труда, но нет и ни одного крупного сочинения, в котором
бы не ставились вопросы по сути философские. Попробуйте отде­
лить Раскольникова от его видения мира или Алешу Карамазова
от идеи нравственного переустройства общества, идеи больше
философской, нежели художественной.
Да и последующая русская литература, поэзия, культура в
целом развиваются на мощной мировоззренческой основе. Это
одна из ее особенностей, источник ее силы.
Среди тех, кто занимался и занимается историей русской фи­
лософии, нет единства относительно того, где искать корни ори­
гинальной философской мысли России. Одни уходят чуть ли не ко
196
временам Киевской Руси или началу формирования русского го­
сударства, другие же, напротив, считают ее насквозь подража­
тельной, лишенной самостоятельной основы. И то, и другое —
несправедливо. Как представляется, ближе всего к истине те, кто
связывает становление оригинальной философии в России с име­
нами славянофилов, прежде всего, И.В. Киреевского и А.С.Хомя­
кова. Они первыми предприняли попытку отвергнуть наиболее рас­
пространенный тогда «немецкий тип мышления» при опоре на
национальную самобытность русской духовной жизни. Славяно­
филы не создали философии в собственном смысле слова. В одной
из своих статей Киреевский прямо признает, что наша, т.е. рус­
ская система философии еще будет создана, и создана не одним
человеком. Заслуга славянофилов в другом: они стимулировали
мысль, подтолкнули к поискам в определенном направлении.
Столь же высоко следует оценить и противников славянофи­
лов — западников. Как те, так и другие мучительно искали для
России путь в будущее. Предлагаемые варианты внешне радикально
различались. Но при ближайшем рассмотрении вдруг обнаружи­
вались, как увидим в дальнейшем, точки соприкосновения, сво­
его рода переходные мостки и даже единство. Не забудем и того,
что весьма оживленная, втянувшая в себя всю мыслящую Рос­
сию полемика сама по себе толкала к размышлениям.
Славянофилы явно идеализировали прошлое, русский наци­
ональный характер. Они поднимали на щит самобытные особен­
ности русской культуры, православие, утверждая, что Россия и
русская мысль развиваются и будут развиваться по собственному
пути, отличному от того, который прошла или проходит Европа.
Более того. По мнению славянофилов, Россия была призвана ду­
ховно оздоровить Европу, «спасти» ее, обогатив высокими идеа­
лами, прежде всего теми, что заложены в православии.
Западники, о чем говорит само их название, были, напротив,
убеждены, что Россия должна усвоить нормы Запада, пройдя ана­
логичные этапы развития. Ускорению его способствовало бы по­
стижение европейской науки и культуры. Западники, как прави­
ло, мало интересовались религией. Их идеалом была политичес­
кая и духовная свобода.
Одним из самых оригинальных мыслителей-западников был
П. Я. Чаадаев (1794—1856), воспитанный на идеалах французс­
ких просветителей; в молодости он примыкал к декабристам.
От ареста после восстания его спасло лишь то, что с 1823 г.
Чаадаев был за границей, усиленно занимаясь там, в частно-
197
сти, философией и встречаясь со многими известными евро­
пейскими мыслителями, в том числе с Шеллингом, чье влия­
ние отчетливо проявляется в знаменитых «Философических
письмах».
Уже в первом из них Чаадаев, по сути, восхваляет Западную
Европу; по отношению же к России мыслитель настроен весьма
критически: «...мы не принадлежим ни к Западу, ни к Востоку, и
у нас нет традиций ни того, ни другого... Одинокие в мире, мы
ничего не дали миру, ничему не научили его; мы не внесли ни
одной идеи в массу идей человеческих. ...Если бы мы не раскину­
лись от Берингова пролива до Одера, нас и не заметили бы... И в
общем мы жили и продолжаем жить лишь для того, чтобы послу­
жить каким-то важным уроком для отдаленных поколений». Мыс­
литель договаривается до того, что называет Россию «провалом в
нравственном миропорядке».
В 1836 г. в журнале «Телескоп» было опубликовано первое из
«Философических писем». Оно, по словам А. И. Герцена, потрясло
мыслящую Россию. Последовала незамедлительная реакция властей.
Цензор, давший разрешение на его печатание, был смещен со сво­
его поста; редактор журнала Надеждин выслан в Усть-Сысольск, а
затем — в Вологду. Самого Чаадаева император Николай I объявил
сумасшедшим. В течение года он был пленником в собственном
доме, находясь под надзором врачей и полиции.
П. Я. Чаадаев — сторонник гражданского общества, в котором
господствует равенство, свобода и демократия, но само это обще­
ство может возникнуть и возникнет, по его мнению, не вследствие
борьбы, революционного насилия, а в результате утверждения в
жизни божественного закона и религиозного воспитания человече­
ства. Мыслитель подчеркивает благотворное влияние церкви, но не
столько православной, сколько католической.
Все это больше идеи не первого, а последующих «Философи­
ческих писем», где радикализма явно меньше. Утверждается, на­
пример, что Россия может стать центром интеллектуальной жизни
Европы, но... в том лишь случае, если она усвоит все, что есть
ценного там.
Антиславянофильские идеи Чаадаева подхватили и развива­
ли В.Г.Белинский (1811—1848), Т.Н.Грановский (1813—1855) и
А. И. Герцен (1812—1870). Нельзя не назвать здесь, если иметь в
виду силу влияния на читающую русскую публику, и Н. Г. Черны­
шевского (1828-1889), Н. А. Добролюбова (1836—1861), Д. И. Писа­
рева (1840—1868). Но влияние их не связано напрямую с борьбой
198
со славянофилами. Оно иного рода. Впрочем, Белинский и, особен­
но, Герцен также явно перерастают рамки этой борьбы.
Взгляды Белинского, несмотря на то, что прожил он совсем
немного, претерпели сложную эволюцию. Он «переболел» Фих­
те и Шеллингом, Гегелем и Фейербахом. Увлекшись социалис­
тическими идеями, он мечтал об истинно справедливом обще­
стве, где «не будет богатых, не будет бедных, ни царей и под­
данных, но будут братья, будут люди». Выражая опасения по
поводу возможных жертв истории, он, тем не менее, полагал, что
новое общество вряд ли установится «временем без насильствен­
ных переворотов, без крови». И даже больше. В одном из писем
он писал Боткину: «Я начинаю любить человечество маратовс-
ки: чтобы сделать счастливою малейшую часть его, я, кажется,
огнем и мечом истребил бы остальную».
Мало ли что может быть написано в письме человеком, кото­
рого друзья называли «неистовым Виссарионом». И все же. Нельзя
не обратить внимание на эту вроде бы совсем случайную мысль.
Аналогичные ей будут возникать вновь и вновь, развиваться, уси­
ливаться, станут своего рода руководством к действию.
Если судить по знаменитому «Письму к Гоголю», в котором
решительно и бескомпромиссно разоблачается религиозное мра­
кобесие, Белинский — последовательный атеист. Но это не со­
всем так. Он довольно часто аппелирует к идеям Христа, перво­
начальное христианство рассматривает чуть ли не как основу
нравственности будущего.
Во многих отношениях гораздо дальше В. Г. Белинского пошел
Герцен. Его по праву можно считать основателем идеологии народ­
ничества, оставившего глубокий след в русской истории.
Через все теоретические искания А. И. Герцена пробивается в
конечном итоге стремление создать, исходя из достижений об­
щественно-философской мысли Европы, теорию, которая яви­
лась бы основанием грядущих социальных преобразований. Прой­
дя, как и В. Г. Белинский, сложную и во многом аналогичную
философскую эволюцию, Герцен высоко оценил идеи социали­
стов-утопистов и Гегеля, точнее, гегелевскую диалектику, на­
звав ее «алгеброй революции».
События 1848—1849 гг., поражение революции в Европе поро­
дили духовную драму А. И. Герцена, внеся большие коррективы в
его мировоззрение.
Осталось стремление продолжать борьбу за социальную спра­
ведливость. Но Герцен разочаровался в западно-европейской
199
действительности, пораженной, с его точки зрения, духом мел­
кобуржуазности, мещанства.
В статье «Еще вариация на старую тему» он писал: «Вопрос о
буржуазности Европы я не считаю окончательно решенным; но
добросовестно, с покорностью перед истиной и, скорее, с пред­
рассудками в пользу Запада, чем против него, изучая его десятый
год не в теориях и книгах, а в клубах и на площади, в средоточии
всей политической и социальной жизни его, я должен сказать, что
ни близкого, ни хорошего выхода не вижу».
Аналогичная мысль — в статье «Концы и начала». Ситуацию,
сложившуюся на Западе, А. И. Герцен рисует так: «Ставни закры­
ты, зарниц не видать, до грому далеко. И мещанин может спокой­
но спать».
Спящий Запад контрастно противопоставляется пробужда­
ющейся России. Герцен верит в нее, верит тем сильнее, чем
больше разочаровывается в Западной Европе. Показательны стро­
ки одного из его писем императору Александру II: «На своей
больничной койке Европа, как бы исповедуясь или завещая пос­
леднюю тайну, скорбно и поздно приобретенную, указывает,
как единственный путь спасения, именно на те элементы, ко­
торые сильно и глубоко лежат в народном характере и притом
не одной петровской России, а всей русской России. Поэтому
мы думаем, что у нас развитие пойдет иным путем».
Внимательно всматриваясь в далекую от него родину, А. И. Гер­
цен увидел именно там, в деревенской общине и крестьянской
артели, задатки социализма, полагая, что в России принципы но­
вого социалистического переустройства общества могут быть осу­
ществлены скорее, чем в какой-либо иной стране. На основе при­
знания специфики русской жизни Герцен готов был даже к при­
мирению со славянофилами, а ведь он отдал немало сил критике
их взглядов.
В философии А. И. Герцен явно склоняется к материализму, как
и призвавший Русь к топору Н. Г. Чернышевский, как и Н. А. Доб­
ролюбов и Д. И. Писарев. Известность последнему принесли, прав­
да, не философские взгляды как таковые, а нигилизм, лозунги
типа: «Что можно разбить, то и нужно разбивать».
В России формируется сЁоего рода идеология ниспроверже­
ния. Официальная власть обеспокоена. Она усиливает репрессии.
Тот же Н. Г. Чернышевский в 1862 г. был арестован и заключен в
Петропавловскую крепость, а затем приговорен к каторжным
работам и ссылке в Сибирь, где провел более 20 лет. За выступ-
200
ления в защиту Герцена был заключен в Петропавловскую кре­
пость и Д.И.Писарев.
Славянофильство, казалось бы, идет в ногу с властью. Но
все не так просто, не так однозначно. Приглядимся повнима­
тельнее к культурно-идеологическому феномену, определяемо­
му как славянофильство. Ведь именно в его недрах возникает и
развивается самостоятельная философия, связанная, с одной
стороны, с логикой развития мировой философской мысли, с другой
— с условиями и запросами русской жизни.
Что интересует русских философов? Прежде всего это чело­
век, его судьба, как и судьба России, а в более общем плане —
проблема смысла и целей истории.
Россия, начиная едва ли не с момента ее возникновения,
воспринималась русскими мыслителями как нечто особое, не­
повторимое. Особой представлялась и роль ее в истории. Весьма
распространена была идея о том, что именно Россия должна
спасти мир от морального оскудения. Проповедовался своего рода
панморализм.
Один из плеяды блестящих русских философов, В. В. Розанов
в статье «Возле русской идеи» признавался: «Можно сойти с ума...
Может быть, бред есть все, что мы думаем о великом призвании
России... для меня вечная ночь переносимее, нежели мысль, что из
России ничего не выйдет... Но неизбежно что-то огромное должно
выйти отсюда. Я думаю, отсюда именно и вытечет, через век,
через полтора века, огромное «нашептывающее» влияние русских
на европейскую культуру в ее целом... уже скучающая мещанскою
скукою Европа не может не податься куда-то в сторону от своего
эгоизма и сухости, своей деловитости и практицизма».
Понятными становятся характерные для русской философской
мысли поиски целостности, синтетического единства всех сторон
реальной жизни, включая сюда проявления человеческого духа, веру
в особую миссию церкви и поиски новорелигиозного сознания.
Имеет смысл начать разговор о русской философии, том пе­
риоде его развития, который получил название «серебряного
века», с Н. Ф. Федорова (1828—1903). Правда, еще ранее в исто­
рию русской общественно-политической и философской мысли
вошел К. Н. Леонтьев (1831—1891), автор книги «Восток, Россия
и славянство». В получившей большую, хотя и несколько скандаль­
ную известность работе звучал призыв любой ценой уберечь страну
от гниюще разлагающих идей Запада. Леонтьев, однако, не очень
верит в то, что это удастся.
201
 Что касается Федорова, его весьма оригинальные идеи мало
известны, хотя в свое время они производили впечатление.
Получивший довольно скромное образование Н. Ф. Федоров
начинал преподавателем гимназии, затем получил должность биб­
лиотекаря Румянцевского музея в Москве и оставался на этой
должности до конца жизни. Страстный любитель книг, он знал
на память содержание практически всех имеющих ценность и хра­
нящихся в библиотеке музея, обладал огромной эрудицией во
всех областях знаний.
Живя напряженной духовной жизнью, он был абсолютно рав­
нодушен к мирским благам: занимал крошечную комнату, по
сути каморку, спал не более 4-5 часов в сутки на сундуке, под-
кладывая под голову вместо подушки что-нибудь твердое. Часто
месяцами не употреблял горячей пищи. Значительную часть сво­
его более чем скромного жалования раздавал нуждающимся.
У Федорова были так называемые стипендиаты, люди, которым
он помогал постоянно. Он не любил почестей, избегал славы. То,
что вышло из-под его пера и было напечатано, публиковалось под
псевдонимами. Многое не печаталось вовсе. Наиболее известная его
«Философия общего дела» издана друзьями после смерти автора.
Н. Ф. Федоров пользовался всеобщим уважением, а его идеи
вызывали большой интерес.
Известен факт. Однажды библиотеку, в которой работал Фе­
доров, посетилЛ. Н. Толстой. В ответ на демонстрацию книжных
сокровищ он высказался в том смысле, что люди пишут слишком
много глупостей и что все книги следовало бы просто сжечь. Фе­
доров не выдержал и вспылил: «Я видел, — сказал он, — много
глупцов, но таких, как вы, еще не видел».
Как и другие философы России рассматриваемого периода ее
истории, Н. Ф. Федоров связывает свое учение с христианством.
Но понимает он его весьма оригинально. Вера обычно и прямо, и
косвенно противопоставляется научному знанию. У Федорова нет
такого противопоставления: при опоре на знания и благодаря мно­
гообразной деятельности человек может и должен подчинить себе
слепые и часто враждебные силы природы, установить господ­
ство над природой. Люди научатся управлять метеорологически­
ми процессами, будут использовать солнечную энергию, заме­
нив ею каменный уголь. Отодвинется, а потом и вовсе отпадет
опасность перенаселения Земли.
Мыслитель верил: научившись управлять силами природы,
человечество не только покончит с голодом, удовлетворит все
202
свои другие потребности. Оно отодвинет в прошлое вражду меж­
ду людьми. Объединив же усилия, человечество не останется на
Земле. Его ждут просторы Вселенной. Федоров предсказывает за­
селение землянами других планет.
Главной же целью, достижению которой надлежит подчинить
все силы, должно стать, по мнению русского философа... воскре­
шение наших предков. Даже неверующие материалисты не могут
доказать, — писал он, — что это невозможно. Разложение тела и
кажущееся полное исчезновение частиц, его составляющих, не
является здесь абсолютным препятствием. Частицы тела не могут
выйти за пределы пространства. Раз так, они могут быть воссоз­
даны. «Объединимся и возвратим им, нашим предкам, жизнь»,
— призывает Н. Ф. Федоров. Философ не понимает и даже осуж­
дает стремление к потустороннему бытию. Он верит в создание
царства божьего на Земле.
Перед нами — несомненно, оригинальный философ, внешне
достаточно реалистичный, но подчинивший себя, свою мысль до­
казательству, по сути, одной привлекательной, но неосуществи­
мой идеи.
Подлинным основателем оригинальной русской философии был
В. С. Соловьев (1853—1900), сын знаменитого историка С. Соловьева.
Уже в ранние годы жизни проявилась необычайная одарен­
ность его натуры, вылившаяся в страстный и мучительный одно­
временно поиск истины. В. С. Соловьев познакомился с идеями
славянофилов, увлекся ими, как позднее увлекся философией
немецких идеалистов. Небезынтересно, что до поступления в Мос­
ковский университет, гимназистом, он испытывал на себе влия­
ние Писарева и вульгарных материалистов. Оно было настолько
сильным, что будущий философ перестал ходить в церковь и
выкинул иконы из окна своей комнаты. Идеалом общественного
устройства стал для него социализм. Это влияние сказалось, ви­
димо, и позднее, при поступлении в университет, поскольку
В. Соловьев вначале выбрал физико-математический факультет,
где преподавалась не только математика и физика, но и все есте­
ственные науки. Однако на втором курсе он перешел на истори­
ко-филологический факультет и с увлечением занялся филосо­
фией. Через год после окончания университета Соловьев защи­
тил диссертацию, содержание которой уже свидетельствовало о
том, что он идет к собственной философской концепции.
Теперь Соловьев считает необходимым подчеркнуть, что не­
верие в бога опустошает душу человека и что рациональная фи-
203
лософия, атеистическая в своей основе, — «темнота», «смерть
при жизни». Правда, он замечает: «темнота» порождает стремле­
ние к пониманию жизни. Сознавая свое ничтожество, человек
приходит к мысли — «Бог есть все».
В 23 года философ начинает преподавательскую деятельность
вначале в Московском, а затем в Петербургском университетах.
Но эта деятельность рано и внешне довольно неожиданно закан­
чивается. Поводом стала публичная лекция 28 марта 1881 г., в
которой Соловьев призвал Александра III помиловать убийцу его
отца — Александра П. Поступок начинающего ученого не был
чем-то неожиданным и продиктован тем, что В. С. Соловьев —
противник какого-либо революционного и иного насилия. Он
убежден в необходимости христианского всепрощения.
«Немало спорили, — писал С. С. Аверинцев в статье "К харак­
теристике русского ума", — прототипом кого именно из братьев
Карамазовых — светлого Алеши или темного Ивана послужил мо­
лодой Соловьев; но сама возможность такого спора содержательнее
и плодотворнее для характеристики Соловьева, чем любой из двух
предлагаемых ответов. Думая о Соловьеве, вспоминаешь отзыв о нем
епископа Штроссмайера — anima Candida (душа без лукавства), но
вспоминаешь и слова из романа Достоевского — "широк человек, я
бы сузил". Это Иван, которому непостижимым образом дана благо­
дать Алеши; или это все же Алеша, но с интеллектуальными иску­
шениями Ивана, с его двоящимися мыслями».
В личной жизни В. С. Соловьев чем-то напоминал Н. Ф. Фе­
дорова: такой же бессребреник. Его друг князь Трубецкой вспо­
минал, как однажды глубокой осенью в Москве он застал фило­
софа страдающим от холода. Весь гардероб его в то время состоял
из легкой пиджачной пары альпага и еще более легкой серой
крылатки: только что перед тем, не имея денег, он отдал како­
му-то просителю все суконное и вообще теплое, что у него было,
он рассчитывал, что к зиме успеет заработать себе на шубу.
Покинув университетскую кафедру, Соловьев целиком отда­
ется писательской деятельности, выступая как богослов, как ли­
тературный критик и философ одновременно. Имя его становит­
ся широко известным, слава растет, но стремительно падают силы,
и в возрасте 47 лет философ умирает.
Понять учение В. С. Соловьева нелегко, и совсем не в силу
его какой-то особой сложности. Основная причина неизбежно воз­
никающих здесь затруднений в том, что русский мыслитель в му­
чительных поисках истины не то чтобы радикально меняет ис-
204
й
ходные позиции своей философии, но он постоянно корректи­
рует их. А главное, то одна, то другая проблема выходит на пер­
вый план, и очень непросто выделить наиболее существенное.
Попробуем все же.
Соловьевское учение строится на неприятии односторонности,
которая характеризует, по его мнению, европейскую философс­
кую мысль. Эмпиризм — односторонность, отвлеченность, посколь­
ку им не охватывается разумное начало. Рационализм с его куль­
том разума не менее односторонен, но уже с другой стороны. В нем
игнорируется чувственность, материальная сторона жизни.
В социологии акцент на экономическую или политическую
жизнь, замкнутость в их рамках — тоже односторонность. Не сво­
бодна от этого недостатка и религиозная картина мира; там нередко
на первый план выходит божество без его отношения к человеку.
Соловьев выступает с идеей всеединства; под ним он понимает
связь всего со всем, необходимость рассматривать и возможность
понимать любое явление лишь в рамках такой связи и, что важно,
в развитии.
Применительно к обществу это выглядит следующим образом.
Оно возникает вместе с проявлением семьи и первым проявлением
духовного начала. Но исходная ступень в социальном развитии оце­
нивается философом как близкая еще к биологическому состоянию
и определяется как экономическая. Из нее вырастает более высокая
политическая ступень. Но человечество может достичь уровня, где
господствует духовное общение по преимуществу. Оно базируется
на Истине, Добре и Красоте. Такой уровень возможен лишь там, где
преодолеваются несовершенства жизни и человек приобщается или
по меньшей мере стремится к своего рода идеалу.
Главная работа В. С. Соловьева «Оправдание добра». Если отой­
ти от довольно специфической терминологии философа, несколь­
ко абстрактных конструкций, то обнаруживается, что он, видя
отрицательные стороны жизни, ищет и, как ему представляет­
ся, находит пути переделать, преобразовать мир. Особая роль здесь
отводится христианству и славянам, точнее даже, русскому на­
роду, поставленному самой историей между Европой (западной
цивилизацией) и мусульманским Востоком.
Идея, близкая тому, о чем говорили славянофилы. Но Соловь­
ев выше славянофилов. В его рассуждениях нет узкого национализ­
ма и национального эгоизма. Он довольно критически относится к
православию в его византийско-московском варианте, перед ко­
торым все идеологи славянофильства преклонялись. «Византийс-
205
кая церковь, — пишет философ, — некогда была живым телом,
но ныне оно "умирает и разлагается". Это — "мертвая церковь"».
Протоиерей И. Фудель, свидетель и участник идейных диспу­
тов тех лет, вспоминал: «В 1888 году появилась статья В. Соловьева
под заглавием «Россия и Европа». Я хорошо помню то впечатление,
какое произвела она среди нас, так или иначе разделявших славя­
нофильские чаяния. Это впечатление бомбы, разорвавшейся в со­
вершенно мирной обстановке людей, убаюканных националисти­
ческой политикой и видевших уже сладкие сны будущего величия
родины, всемирного призвания России, беспредельного культур­
ного творчества и т.д. Пробуждение было тяжелое».
Соловьев доказал славянофильски настроенной публике, что
национально-культурная сущность России, ее всемирно-истори­
ческое призвание определяется не православием, а если и им, то
понимаемым не так наивно и простодушно, как славянофильс­
кая вера. Гораздо выше его философ ставит католицизм. Точнее,
он выступает с идеей соединения церквей, на основе которого в
будущем возможно возникновение единой и нераздельной все­
ленской церкви. Она же, в свою очередь, должна стать орудием
ускоренного прогресса, достижения глобальной цели человече­
ства — его духовного возрождения.
В. С. Соловьев был убежден, что можно предотвратить как
грубое невежество масс, так и духовное опустошение высших
классов. Для этого нужно возбудить в людях стремление к Исти­
не, Добру и Красоте, восстановить истинное христианство. Именно
так он сформулировал задачу, стоявшую перед ним, — ввести
вечное содержание христианства в новую, соответствующую ему
форму: «...нужно еще сильно поработать над теоретической сто­
роной, над богословским вероучением. Это мое настоящее дело».
Ему он оставался верен до конца жизни.
Правда, в конце творческого пути обнаруживается у фило­
софа нарастающее беспокойство за судьбы и России, и церкви.
Он предвидит трагические события в совсем недалеком буду­
щем. Все настойчивее, особенно отчетливо в «Трех разговорах о
войне, прогрессе и конце всемирной истории» звучит в творче­
стве Соловьева мысль о возможности уничтожения всей евро­
пейской, как, впрочем, и мусульманской цивилизации новым
панмонголизмом.
Показательно и стихотворение (В. С. Соловьев — не только боль­
шой философ, но и большой поэт), которое называется «Панмон-
голизм». Вот строки из него:
206
О, Русь, забудь былую славу:
Орел двуглавый сокрушен,
И желтым детям на забаву
Даны клочки твоих знамен.
Смирится в трепете и страхе,
Кто мог любви завет забыть, —
И Третий Рим лежит во прахе,
А уж четвертому не быть.
Незадолго до смерти философ напишет: «Историческая драма
сыграна, и остался еще один эпилог, который, впрочем, как у
Ибсена, может сам растянуться на пять актов. Но содержание их в
существе дела заранее известно».
Если и возможно спасение, в которое Соловьев уже мало
верит, то связано оно опять-таки с его пониманием Бога, кото­
рый один только может спасти Россию и русский народ.
В том же стихотворении «Панмонголизм» есть такие строки:
О, Русь! В предвидении высоком
Ты мыслью гордой занята:
Каким ты хочешь быть Востоком —
Востоком Ксеркса иль Христа?
«России надо ответить на этот вопрос, — заметил на вечере в
память философа и поэта Д.С.Мережковский, во многом разде­
лявший его взгляды. — И вовсе не радость, не гордость наша, а
ужас в том, что, кажется, мы одни понимаем как следует, что
быть с Христом или против Христа, значит быть не только нам,
но и всему человечеству...»
Трудно оценить В. С. Соловьева выше, чем это сделал А. Блок.
Для него появление философа означало наступление новой эры, скры­
той еще от большинства людей, — как два тысячелетия назад появле­
ние Христа. Соловьев, считал поэт, стоял у порога вечности, проду­
ваемый ветрами будущих страшных исторических катаклизмов.
В. С. Соловьев оказался действительным основателем нового
философского течения в России, которое определяют обычно как
религиозный ренессанс или новое религиозное сознание. В его рам­
ках объединились на заре века столь яркие и во многом непохожие
друг на друга мыслители, как Н.А. Бердяев, Л. Шестов, В.В. Роза­
нов и др. При всем внешнем различии во взглядах сближала этих
мыслителей вера в Россию, ее особую историческую миссию. Отсю­
да — морально-религиозное противопоставление ее Европе.
207
 «Через всю историю русской мысли, начиная с ее зарождения
в 30-х годах прошлого века и до наших дней, — писал С. Л. Франк,
— проходит один характерный ее тип, определенный сочетанием
религиозной проблематики с проблематикой судеб России и Евро­
пы, исторических судеб человечества вообще, — иначе говоря, со­
четанием философии религии с философией истории и политичес­
кой философии».
Самым известным из плеяды русских мыслителей был Н. А. Бер­
дяев (1874—1948). Он из семьи военных. Не удивительно, что буду­
щий философ поступает вначале в военное училище, но вскоре ме­
няет его на университет. За участие в социалистическом кружке и
пропаганду социалистических идей он был арестован и отправлен в
ссылку. На этом закончилось университетское образование, но про­
должалось углубленное самообразование, позволившее Бердяеву стать
на редкость эрудированным человеком. Предметом особого увлече­
ния стала для него философия. Именно она заставила Н. А. Бердяева
усомниться в марксизме, хотя он довольно долго пытался соединить
свою далеко не марксистскую философию с социальными взглядами
К. Маркса и его последователей. Но, переосмысливая свой жизнен­
ный опыт и размышляя о феномене стремительного распростране­
ния марксизма в России, он вынужден был в конечном итоге при­
знать, что любовь русской интеллигенции к народу и пролетариату
вылилась в нечто подобное идолопоклонству. Любовь к истине утеря­
на. Как следствие, русская интеллигенция при решении тех или иных
вопросов исходит прежде всего из интересов социализма, пролета­
риата, борьбы с самодержавием и т.д., а не из стремления к истине.
Приковывают к себе внимание в этой связи размышления Бер­
дяева о русской мысли, апокалипсически окрашенной и проник­
нутой чувством надвигающейся катастрофы. Во многом аналогична
его характеристика русской души, которая «не сознавала каких-
либо пределов и простиралась беспредельно. Она требует всего или
ничего, ее настроение бывает либо апокалипсическим, либо ниги­
листическим». Именно здесь, по мнению философа, скрыты мно­
гие особенности мировосприятия русского интеллигента, русского
вообще. Увлеченность марксизмом в России имеет те же корни.
«Марксизм как целостное миросозерцание, — замечает Н. А. Бер­
дяев, — совсем не основан на" историческом опыте и историческому
опыту противоречит. Он исходит из положений, принятых на веру.
Идея мессианства пролетариата имеет все признаки религиозной веры.
Эмпирические, фактические свойства пролетариата не дают никаких
оснований для такого рода веры в «идею пролетариата». Фабричный
208
пролетариат действительно находится в тяжелом и угнетенном поло­
жении, и во времена Маркса положение его было особенно плохим.
Эксплуатация труда рабочих действительно существует. Фабричный
труд безрадостен, не оставляет свободного времени для умственного
и культурного развития, он озлобляет людей, влечет к физическому
вырождению, изолирует и от радостей, связанных с природой, и от
радостей, связанных с культурой. Положение рабочего класса, дей­
ствительно, может вызвать негодование против буржуазно-капита­
листического общества. Но можно ли отсюда выводить веру в «идею»
пролетариата и в его мировую миссию? Фабричный котел есть пло­
хая нравственная школа. У фабричных рабочих настолько отсутствует
всякое образование, культурный уровень их так низок, что они ни­
когда сами не смогли бы создать социалистической идеологии... Маркс
не был пролетарием, не был им и Ленин. Марксизм же утверждает не
только то, что пролетариат эксплуатируется, находится в тяжелом
положении, лишен благ умственной и культурной жизни, унижен и
бесправен, — он утверждает, что пролетариат находится в духовно,
умственно и нравственно привилегированном положении, что он
есть грядущая сила, предназначенная освободить мир, что ему от­
крывается истина. В действительности «истина» открылась детям бур­
жуазии — Марксу и Энгельсу, и они навязали ее пролетариату, не
способному даже ее переварить. Совершенно непонятно, почему фаб­
ричному рабочему, весь день проводящему в адском фабричном тру­
де, дыхание которого отравлено, лишенному всякой умственной жиз­
ни, не имеющему свободного времени для развития, озлобленному,
должна открыться единоспасающая истина, почему он есть высший
духовный тип, грядущий человек?»
С точки зрения правоверных марксистов, философ по ряду
параметров упрощает проблему. Во всяком случае, то обстоятель­
ство, что пролетарии сами по себе не могут выработать социали­
стической идеологии, что она привносится в рабочее движение
извне, признавал и К. Маркс и В. И. Ленин. Но марксисты исхо­
дят при этом из того, что пролетариат становится про мере своего
роста реальной силой, притом силой антибуржуазной по сути.
Объективное положение в обществе ориентирует его таким обра­
зом. Значит, возможна и антибуржуазная идеология, предлагае­
мая пролетариату. Но остается, по сути, без ответа вопрос, в со­
стоянии ли рабочий воспринять эту идеологию как свою, руко­
водствоваться ею, и другой вопрос, тесно связанный с первым,
из него вытекающий: в состоянии ли рабочий класс выполнить ту
историческую миссию, о которой говорит Маркс?
209
 Бердяев отвечает на естественно возникающий вопрос отрица­
тельно. Перед нами — критик социалистических идей, марксизма. С
ним связывает философ уже не свободу, а нечто прямо противопо­
ложное — новые формы рабства, основанные на крушении веко­
вечных ценностей, сужении и извращении спектра духовных по­
требностей, на принудительном служении личности обществу.
Свобода — одна из основных тем в творчестве Н. А. Бердяева.
Он резко критикует гегелевское, а по сути, и марксистское пони­
мание свободы как познанной необходимости: «...сколько бы Ге­
гель ни говорил о свободе, он свободы не знает». Именно в годы
революции создает мыслитель свою «Философию неравенства», где
выступает против советского типа организации общества и советс­
кой идеологии как идеологии несвободы.
Социализм, пророчески предвидит Бердяев, вскроет новые
разногласия в человеческой жизни и не только никогда не уста­
новит подлинного равенства, но приведет к еще большей вражде
между людьми, новой разъединенности и новым неслыханным
формам угнетения.
Даже если социализму удастся устранить голод и нищету, он
не решит духовных проблем. Человек останется лицом к лицу с
тайной смерти, вечности, любви, познания. Раньше религия и
традиции смягчали трагический элемент жизни: конфликт между
временем и вечностью, личностью и смертью, как и конфликт
между личностью и обществом. Теперь же он будет расти, стано­
вясь более напряженным.
Вся эта новая для Бердяева проблематика раскрывается не
как нечто абстрактное, а применительно к России. Именно о ней
по преимуществу пишет философ; именно ее настоящее и буду­
щее так волнует его.
Н. А. Бердяев убежден: «...самим Богом предназначено, чтобы
Россия стала великим целостным единством Востока и Запада». Вновь
и вновь повторяет он: «Россия не может остаться только Востоком и
не может сделаться только Западом. Миссия России быть Воствко-
Западом, соединительницей двух миров». Но это в будущем. Пока же
можно говорить лишь о неудачной смеси того и другого. «Россию
все еще не знает мир, искаженно воспринимает ее образ и ложно и
поверхностно о нем судит... Для западного культурного человечества
Россия все еще остается... каким-то чуждым Востоком, то притяги­
вающим своей тайной, то отталкивающим своим варварством».
После октябрьского переворота мыслитель признает: Россия
не выполнила своей исторической миссии, но «идея России ос-
210
танется и после того, как народ изменил своей идее, после того,
как он низко пал». Бердяев хотел бы верить, что в распятой на
кресте коммунистической революции стране родятся новые ду­
ховные силы, способные возродить и реализовать русскую идею,
обеспечить торжество добра над злом.
Остаются, однако, сомнения, и Н. А. Бердяев все чаще говорит
об абсолютном добре, достижимом лишь в царстве Бога, о несовер­
шенстве нашего греховного мира: «...как мало добра в нашей доброде­
тели». Здесь он напрямую сближается с Соловьевым. Фактическое при­
знание такого сближения — слова из философской автобиографии
Н. А. Бердяева «Самопознание»: «Свою русскость я вижу в том, что
проблемы моральной философии для меня всегда стояли в центре».
Как и В. С. Соловьев, он резко критикует западную философс­
кую мысль, проникнутую, по его мнению, духом рационализма. Но
интересно, что Бердяев отказывается назвать свое учение иррацио-
налистическим. Он признает: моя философия не рационалисти­
ческая, «вероятно, ее найдут даже иррационалистическою, но я
хочу надеяться, что это просвещенная философия в кантовском
смысле этого слова», философия, «прошедшая школу выучки ра­
ционализма», осознавшая границы своих возможностей.
И все же Н. А. Бердяев явно склоняется к иррационализму, по­
лагая, что «в философии истина показывается и формулируется, а
не доказывается и обосновывается. Задача философии — найти наи­
более совершенную формулировку истины, увиденную в интуиции».
Главный признак, отличающий философское познание от на­
учного, Н. Бердяев видит в том, что первое означает постижение
бытия из человека и через человека. Философия стремится, дру­
гими словами, прорваться к иному, неземному миру. Наука же
пытается постичь мир отрешенно от человека. На этом пути неиз­
бежно отчуждение между познающим и познаваемым. Как след­
ствие, подлинное знание оказывается невозможным.
Вот и получается в конечном итоге, что истинная философия
должна основываться на интуиции, точнее, религиозной интуиции.
«Мир знания и мир веры даны нам как разные совершенно поряд­
ки, которые могут и должны быть сведены в одну плоскость, но
на почве веры, а не знания», — писал Бердяев в одной из своих
ранних работ, доказывая возможность и плодотворность синтеза
философии и православной религии.
Философ предпринимал даже далеко идущие практические
шаги в этом направлении. В годы непосредственно после револю­
ции Н. А. Бердяев вместе с другими философами и писателями
211
основывает Вольную Религиозную философскую Академию, но в
1922 г. она закрывается; мыслитель (вместе с большой группой об­
щественных деятелей, деятелей науки и культуры) изгоняется из
России. Там, за пределами родины, и расцветает его творчество.
Долгое время именно Бердяев оставался в Европе самым по­
читаемым русским философом. По словам Л. Шестова, по своей
известности и значительности он вряд ли уступал К. Ясперсу,
Н. Гартману, М. Хайдеггеру (а это все философские звезды пер­
вой величины). «Можно сказать, — писал Шестов, — что в лице
Н. Бердяева русская философская мысль впервые предстала пе­
ред судом Европы или, пожалуй, даже всего мира».
Не менее влиятельным и оригинальным, а по мнению некото­
рых исследователей, даже превосходившим Н. А. Бердяева русским
мыслителем был Л. Шестов (1866—1938). Он испытал на себе вли­
яние многих, но в целом оставался в русле философии России
конца XIX — начала XX вв. Во всяком случае, как и В. С. Соловь­
ев, а позднее Н. А. Бердяев, он выступает против рационализма,
замечая: «Человечество помешалось на идее разумного понимания».
Уже в одной из ранних работ Шестова однозначно высказывается
мысль: «Рационализм не может заглушить чувства, что последняя
истина — по ту сторону разума». Но наиболее сильное влияние
оказал на русского философа Ф. Ницше.
Это совсем не означает, что Л. Шестова можно причислить к
ницшеанцам. Было пристальное внимание, было приближение к
идеям Ф. Ницше, естественное само по себе, ибо оба философа
пытались решить во многом аналогичные проблемы. Шестов по­
нял Ницше так, как, может быть, никто до него и никто после
него, дал оригинальную и едва ли не лучшую интерпретацию его
идей, оставаясь при этом глубоко русским мыслителем. Шел он
своим путем.
Вся русская философия рассматриваемого периода, совсем как
у Ф. Ницше, была переполнена вначале ощущением грядущих гло­
бальных национальных и мировых потрясений, ощущением краха
многовековых духовных ценностей. Затем — Первая русская рево­
люция, мировая война, Февральская и Октябрьская революции,
гражданская война в России, становление сталинского тоталита­
ризма, воспринимаемое как национальная трагедия, выверт в ис­
тории. Отсюда и растерянность, и мучительные поиски выхода. Все
это есть у большинства русских философов конца XIX-XX вв., у
того же Н. А. Бердяева. Но особенно рельефно, показательно здесь
именно творчество Л. Шестова.
212
Небезынтересно, если уж говорить о влиянии, признание само­
го Шестова. «Может быть, иным это покажется странным, — писал
он, — но моим первым учителем философии был Шекспир. От него
я услышал столь загадочное и непостижимое, а вместе с тем столь
грозное и тревожное: время вышло из колеи. Что можно сделать,
что можно предпринять перед лицом вышедшего из колеи време­
ни, перед лицом тех ужасов бытия, которые открываются человеку
(Шекспиру), вместе со временем выброшенному из колеи. От Шек­
спира я бросился к Канту, который с неподражаемым искусством
своей «Критики практического разума» и своими знаменитыми по­
стулатами попытался замазать и замазал на столетия цели бытия...
Кант не мог дать ответы на мои вопросы. Мои взоры обратились
тогда в иную сторону — к Писанию».
Шестов и Шекспира прочел через трепет и отчаяние, через
стремление прорваться туда, где и невозможное возможно. Неда­
ром он столь часто приводит слова известной в свое время по­
этессы 3. Гиппиус:
Мне нужно то, чего нет на свете,
Чего нет на свете.
На поверхности философии Л. Шестова сарказм и нигилизм,
доведенный до абсурда, а в глубине — желание понять человека,
поставленного жизнью в многолико проявляющуюся остротраге­
дийную ситуацию и вынужденного постоянно искать ответа на
вопрос: как жить, как выжить в такой ситуации, сохраняя при
этом свое человеческое достоинство?
В «Началах и концах» философ напишет: «Даже сейчас, — в
страшное время, переживаемое нами — если хотите, то сейчас,
пожалуй, сильнее, чем когда бы то ни было, — нельзя читать
одни газеты и думать лишь об ужасных сюрпризах, подготовляе­
мых нам завтрашним днем. У каждого между чтением газет и
партийных программ остается час досуга, хотя бы не днем, когда
шум событий и текущий труд отвлекают, а глубокой ночью, ког­
да все, что можно было, уже сделано. Тогда прилетают старые,
спугнутые «делами» мысли и вопросы. И в тысячный раз возвра­
щаешься к загадке человеческого гения, человеческого величия».
Казалось бы, Шестов не находит ответа на главный для него
вопрос. Можно даже подумать, что он и не ищет его. Философия,
в понимании русского мыслителя, — это наука о ни для кого не
обязательных истинах. Философ — прежде всего свидетель, и сви­
детельствует он о чем-то таком, что не может быть проверено по
213
 желанию. «Я даже надеюсь, — писал Л. Шестов, — что уже неда­
леко то время, когда философы добудут себе привилегию откро­
венно признаваться, что их дело вовсе не в разрешении проблем,
а в искусстве изображать жизнь как можно более естественной и
как можно более таинственной и проблематичной. Тогда и глав­
ный «недостаток» философии — ограниченное количество вопро­
сов и полное отсутствие ответов — уже не будет недостатком, а
превратится в достоинство». И еще: «Мы жалуемся, что не знаем,
откуда пришли, куда идем, что было и что будет, что делать и
чего избегать и т.д. — уверенные вперед, что если бы знали, то
было бы лучше. Но, может быть, было бы не лучше, а хуже: зна­
ние связало бы нас и ограничило. А раз не знаем — значит ничего
и не связывает».
И все же выход, по Шестову, есть. Дело философии, в его
понимании, «дать человеку вместо естественного глаза сверхъесте­
ственный, т.е. не такой, который видит то, что есть, а такой, при
котором то, что он видит по его воле становится тем, что есть». Это
«единственный выход там, где для человеческого ума нет выхода.
Иначе, к чему нам Бог? К Богу обращаются за невозможным. Для
возможного и людей достаточно».
Или, по сути, та же мысль, только сформулированная иначе:
«Нужно искать того, что выше сострадания, выше добра. Нужно
искать Бога».
В своей основе позиция аналогична той, что занимали Н. А. Бер­
дяев, а ранее В. С. Соловьев. Она лишь полемически заострена. Sola
fide! — Только верою! Это знаменитое лютеровское изречение, из­
бранное Л. Шестовым в качестве заглавия одной из работ, можно
рассматривать как эпиграф для его философского учения в целом.
Из блестящего созвездия русских мыслителей конца XIX—
XX вв. вьщелим еще В. В. Розанова (1856—1919), П. А. Флоренского
(1882—1937). Оба интересны своими философскими исканиями,
но привлекают они наше внимание еще и тем, что и тот, и другой
воплощают в себе лучшие черты российского интеллигента. Поис­
тине поражает их блестящая эрудиция, подчиненная поискам
правды и справедливости, и все та же вера в великое будущее
России. У Розанова она перемежается, правда, с болезненно, по-
розановски выраженным опасением, что его может и не быть. Снова
и снова разными словами и в разном контексте повторяет фило"-
соф мысль: «Счастливую и великую родину любить не велика вещь.
Мы ее должны любить, именно когда она слаба, мала, унижена,
наконец, глупа, наконец, даже порочна. Именно, именно, когда
214
наша «мать» пьяна, лжет и вся запуталась в грехе, мы и не долж­
ны отходить от нее... И это еще не последнее: когда она, наконец,
умрет и обглоданная... будет являть одни кости, тот будет «рус­
ский», кто будет плакать около этого остова, никому не нужного
и всеми плюнутого. Так да будет».
М. Горький назвал Розанова самым интересным человеком со­
временности. Это было в начале XX столетия. Но Розанов архиактуа-
лен и сегодня. Ведь нам приходится искать ответы на те же вопросы,
которые он поставил и на которые, как казалось, уже дал ответ.
В. В. Розанов, как и многие его выдающиеся современники,
всплыл из небытия лишь в самое последнее время, да и то больше
как литературовед, автор знаменитой «Легенды о великом инкви­
зиторе Ф. М. Достоевского». По определению самого мыслителя,
«Легенда» есть литературно и красиво выразившаяся душа нашего
народа на этих путях его страданий и страдальчества». Меньше зна­
ют блистательное эссе «Опавшие листья». Как философ Розанов и
сегодня почти неизвестен. Многие его философские труды еще не
опубликованы. Но главное даже в другом: оригинальные идеи, глу­
бокие, подчас парадоксальные мысли разбросаны в самых разных
по жанру работах; их еще предстоит собрать и осмыслить.
Розанов — один из самых смелых новаторов в педагогике. Он
философ-педагог; многие его работы не что иное, как размышле­
ния об искусстве воспитания.
В. В. Розанов с горечью признает: «Мы не имели и не имеем
того, что можно было бы назвать философией воспитания и об­
разования, то есть обсуждения самого образования, самого вос­
питания в ряду остальных культурных факторов и также в отно­
шении к вечным чертам человеческой природы и постоянным
задачам истории. Кого не поразит, что, так много учась, так тща­
тельно учась, при столь усовершенствованных дидактике, мето­
дике и педагогике, мы имеем плод всего этого (новый человек),
скорее, отрицательный, чем положительный. Забыта именно фи­
лософия воспитания...»
Розанов прекрасно знал, о чем пишет. Более 10 лет он прора­
ботал учителем гимназии в разных провинциальных городках и
городишках. Учительство явно тяготило его. Позднее Розанов при­
знавался: «В каждом часе, в каждом повороте "учитель" отрицал
меня, а я отрицал "учителя". Было взаимно — разрушение «дол­
жности» и "человека". Что-то адское. Я бы (мне кажется) схватил
в охапку всех милых учеников и улетел с ними в эмпиреи фило­
софии, сказок, вымыслов, приключений "по ночам в лесах" — в
215
чертовщину и ангельство, больше всего в фантазию. Но 9 часов
утра, "стою на молитве", беру классный журнал, слушаю "реки,
впадающие в Волгу", а потом... "систему великих озер Северной
Америки" и все штаты с городами Бостон, Техас, Соляное озе­
ро, "множество свиней в Чикаго", стальная промышленность в
Шеффилде (это, впрочем, в Англии), а потом лезут короли и
папы, полководцы и мирные договоры, "на какой реке была
битва", "с какой горы смотрел Иисус Навин", «какие слова ска­
зал при пирамидах Наполеон», и в довершение — "к нам едет
ревизор" или "директор смотрит в дверь, так ли я преподаю"...
— Ну что толковать — сумасшествие».
Резко критикуя систему воспитания, господствовавшую в Рос­
сии, В.В. Розанов искал пути ее радикальной перестройки с це­
лью превращения в орудие нравственного и духовного оздоров­
ления общества.
Печатался Розанов трудно. Первая его работа «О понимании»
прошла незамеченной. Ему вернули из магазина куль нераспро­
данных книг. Другой такой же куль разошелся на Сухаревском
рынке всего за 15 рублей как оберточная бумага... для других книг.
Более поздние работы, особенно эссе, написанные прямо-таки
изящным языком, вызывали большой общественный резонанс,
но воспринимались публикой далеко не однозначно. «Сумерки
просвещения», «Афоризмы и наблюдения» настолько возмутили
тогдашнего министра народного образования Делянова, что он
потребовал запретить их публикацию. В конце жизни философ
сумел поссориться даже со многими бывшими друзьями. Это не­
сколько удивляет, ибо, по признанию самого Розанова, он все­
гда тянулся к людям: «Симпатичное лицо» могло увлечь меня в
революцию, могло увлечь и в церковь, и я в сущности шел к
людям и за людьми, а не к системе и не за системою убежден�
благодаря православию, то же недоверие к науке, убеждение в
возможности постичь истину иррациональным религиозно-мисти­
ческим путем, то же предвидение грядущих социальных катаклиз­
мов... все то же, но сказано это столь тонко и одновременно столь
убедительно. По-розановски.
«Социализм пройдет как дисгармония. Всякая дисгармония
пройдет. А социализм — буря, дождь, ветер...
Взойдет солнышко и все осушит. И будут говорить, как о
высохшей росе: "Неужели он (социализм) был? И барабанил в
окно град: братство, равенство, свобода?"
"О, да. И еще скольких этот град побил!" Удивительно. Стран­
ное явление. Не верится. Где бы об истории его почитать».
Или еще:
«Революция имеет два измерения — длину и ширину, но не
имеет третьего — глубины! И вот по этому качеству она никогда не
будет иметь смелого, вкусного плода; никогда не завершится...
Революция всегда будет мукою и будет надеяться только на "зав­
тра"... И всякое "завтра" ее обманет и перейдет в "послезавтра"...
В революции нет радости и не будет».
Эти строки написаны В. В. Розановым в 1913 г. до революции.
Философ ее не принял; она потрясла его.
«Русь слиняла в два дня!» Розанов открыто заявлял об этом,
опять же чисто по-розановски.
Осенью 18-го, бродя по Москве, он громко говорил, обраща­
ясь ко всем встречным: «Покажите мне какого-нибудь настояще­
го большевика, мне очень интересно». Придя в Моссовет, заявил:
«Покажите мне главу большевиков — Ленина или Троцкого. Ужас­
но интересуюсь. Я — монархист Розанов».
Вспомним еще об одном философе — П.А. Флоренском, в