1

Читатель - смещение интереса от автора и текста к фигуре читателя,

имевшее место в 60-х гг. и длящееся по сей день, ознаменовало смену
интерпретативных парадигм в западном литературоведении, а также эстетике,
семиопрагматике и кинотеории. «Рождение читателя» маркировало кризис
структурализма, а также американской «новой критики» и переход к
постструктуралистской (постмодернистской, деконструктивистской) парадигме
текстуального анализа. В более широком плане за рецептивными
исследованиями 70-80х гг. в англоязычной традиции закрепилось название
«reader-response criticism», а наиболее яркое воплощение этот подход получил в
так называемой «рецептивной эстетике» и различных нарративных теориях.
Рецептивные исследования заявили о себе гораздо раньше, чем это
принято считать. Однако, дело заключается в том, что на протяжении многих
веков права текста и его автора казались незыблемыми, а проблема читателя
занимала весьма скромное место в просветительских по своей сути теориях
однонаправленного воздействия автора и его произведения на реципиента.
«Читатель» оставался на периферии гуманитаристики вплоть до 1960-х гг. (за
исключением спорадических исследований, проводимых, скорее, в рамках
социологии и психологии, начиная с 1920-х гг.; в частности эта тема привлекла
к себе внимание исследователей в Советской России, когда интенсивно
обсуждался вопрос о том, какие фильмы и книги нужны новому «советскому
читателю» из среды рабочего класса и крестьянства). Авангардисты лишь
укрепили миф о том, что настоящему искусству публика не нужна, и, как
известно, их стратегия привела к настоящему коммуникативному провалу в
«общении» со своими реципиентами.
Сам факт подобной маргинальности свидетельствует о том, что на
протяжении столетий фигура Создателя и миф Творца занимали главное место
в западных интеллектуальных практиках. Идея бога как автора всего сущего
явно или неявно вдохновляла традиционную историографию,
литературоведение, искусство и другие сферы с присущим им культом
творческих и гениальных личностей, создающих произведения и
драматизирующих историю. Позиция демиурга и идея невидимого центра,
благодаря которому универсум обретает некоторую целостность и
осмысленность, не были отменены в одночасье ницшеанским тезисом о
«смерти бога», поскольку центр и место бога - это, прежде всего, эффект
структуры. Поэтому культ Автора вполне логично уступил место культу
Читателя - нового Dieu caché (“сокровенного бога») - наделяющего слова
смыслом, именующего вещи и упорядочивающего мир своим взглядом.
Среди текстов, которые сыграли важную роль в этом структурном
«перемещении» и в общем изменении парадигмы текстуальной интерпретации,
можно было бы упомянуть «Риторика вымысла» Уэйна Бута (1961), «Открытое
произведение» Умберто Эко (1962), тексты Ролана Барта «Смерть автора»
(1968), «S/Z»(1970) и работа Мишеля Фуко «Что такое автор?» (1969). Барт в
«Смерти автора» (1968) указывал, что фигура Автора и ее значимость связаны,
прежде всего, с культом картезианского самосознающего субъекта, и в целом
являются наследием, доставшимся современной литературе от Нового времени.
«Автор» поныне царит в учебниках по истории литературы, в биографиях
писателей, в сознании как литераторов, так и читателей. Однако, по мнению
Барта, в самом «письме как раз уничтожается всякое понятие о голосе, об
источнике». Письмо - эта та область неопределенности, где утрачивается
субъективность, и, прежде всего, исчезает «телесная тождественность
 2

пишущего». Еще Малларме полагал, что в тексте говорит не автор, но язык.

Пруст и другие модернистские писатели чрезвычайно усложнили отношения
между автором и его персонажами. Сюрреалисты провозгласили о
возможности не только автоматического письма, но также и письма без-
личного, группового. Барт надеялся, что сможет внести свой вклад в «дело
десакрализации Автора». Барт привлекает на свою сторону современную
лингвистику, отмечая, что еще Бенвенист показал, что язык знает лишь
субъекта, но не личность. Свое эссе Барт заканчивает знаменитой фразой:
«рождение читателя приходится оплачивать смертью автора».
Со своей стороны, Фуко в работе «Что такое автор?» (1969) обозначил в
качестве сферы своего интереса «условия функционирования специфических
дискурсивных практик», и отметил, что сам факт указания тех или иных имен
(как имен авторов) был ему интересен как факт легитимации и социализации
дискурса в данной культуре. «Имя автора функционирует, чтобы
характеризовать определенный способ бытия дискурса». Фуко также
подчеркивает, что автор является фигурой внешней по отношению к тексту
(поскольку письмо результирует в стирании «индивидуальных характеристик
пишущего субъекта») - ему вменяется «роль мертвого в игре письма». Однако
проблема автора (как проблема отношения текста к автору) заслуживает того,
чтобы быть проанализированной - тогда, возможно, удастся ответить на такие
сложные вопросы как-то: «каким образом автор индивидуализировался в такой
культуре, как наша, какой статус ему был придан, с какого момента, скажем,
стали заниматься поисками аутентичности и атрибуции, в какой системе
валоризации автор был взят, в какой момент начали рассказывать жизнь уже не
героев, но авторов, каким образом установилась эта фундаментальная категория
критики «человек-и-произведение».
Продолжая мысль Фуко о том, что «исчезновение автора - событие,
которое начиная с Малларме без конца длится», можно было бы сказать, что
это событие и не может быть завершено (в онтологическом смысле, по крайней
мере). Не требует особых доказательств тот факт, что вся наша культура в
действительности основана на фетишизации автора как синонима
аутентичности, и овладение этой идеей (идеи «смерти автора») массами было
бы чревато разрушением института собственности, научных авторитетов, всей
индустрии туризма, музеев и практики атрибутирования, художественной
критики с созданным ею культом оригинала и т.д. Последствия были бы
неисчислимыми. Это как раз тот случай, когда «структуры не выходят на
улицы». Однако здесь важно отметить, что для текстуальных практик
концепции Барта, Фуко и других постструктуралистов имели весьма серьезные
последствия. Такая постановка вопроса означала отказ от расшифровки,
вычитывания в тексте некоего сакрального, окончательного смысла (который в
конечном счете обычно присваивается автору), а также - легитимацию новых
способов интерпретации - «чтения-письма» , или текстуального анализа - и
создания новых моделей коммуникации между автором (как автором
подразумеваемым, присутствующим в тексте), текстом и читателем в рамках
нарратологии. Фуко удалось десубстанциализировать понятие Автора
посредством сведения его к функции, к одному из способов интерпретации
текста как закрепления за ним определенного смысла: «автор - это то, что
позволяет объяснить как присутствие в произведении определенных событий,
так и различные их трансформации, деформации и модификации (и это - через
биографию автора, установление его индивидуальной перспективы, анализ его
 3

социальной принадлежности или классовой позиции, раскрытие его

фундаментального проекта)».
В предельно обобщенном и несколько схематизированном виде можно
восстановить следующие основные этапы становления современной
парадигмы интерпретации, рассматривая отношения «автор - текст-
реципиент» в исторической перспективе.
Роль автора как основного инвестора значения текста исследовалась
традиционной («школьной», начиная с романтизма) критикой: политический и
социальный контекст создания произведения, биография автора и высказывания
автора о своем произведении рассматривались как основание для
реконструкции интенций автора, и, соответственно, в этой парадигме текст
предположительно мог иметь некий аутентичный смысл. Кроме того, этому
подходу была свойственна вульгарно социологическая вера в
репрезентативность текста, то есть способность отражать социальную
реальность (ранняя марксистская критика) и некоторые убеждения автора, а
также вера в существование некоей сквозной логики развития авторского «Я»,
в его самотождественность (пресловутая «красная нить», которая должна
проходить через все творчество писателя). Изменяемость смысла в зависимости
от контекста рецепции, изначальная гетерогенность и полифоничность текста,
субъективность прочтения и отсутствие имманентного тексту смысла не
входили в число допустимых разночтений этой парадигмы.
В рамках типологии основных подходов к проблеме текстуальных
стратегий, следовало бы заметить, что, если возвращение к авторским
интенциям, как и к другим ценностям традиционной критики, выглядело бы
сегодня непростительным анахронизмом, то спор между защитниками
интенций читателя и интенций текста все еще актуален. Именно в русле этого
спора развивались в последние десятилетия основные концепции
интерпретации текста. Множество различных теоретических подходов
(герменевтика, рецептивная эстетика, критика читательских реакций,
семиотические теории интерпретативного сотрудничества, вплоть до
«ужасающе гомогенного архипелага деконструктивизма» (У.Эко) оказались
объединены общим интересом к текстуальным истокам интерпретативного
феномена. Иначе говоря, их интересуют не столько эмпирические данные
индивидуального или коллективных актов чтения (изучаемых социологией
восприятия), но, скорее, конструктивная (или деконструктивная) деятельность
текста, представленная его интерпретатором - в той мере, в какой эта
деятельность как таковая представлена, предписана и поддерживается
линейной манифестацией текста.
«Текст, текст и ничего, кроме текста» - так можно было бы
сформулировать в двух словах кредо литературных теорий, вдохновленных
ранним русским формализмом (Шкловский, Эйхенбаум и др.), американской
«новой критикой» (Дж.Рэнсом, К.Берк, Р.Блэкмур, А.Тейт и др.) и французским
структурализмом (К.Леви-Строс, А.-Ж.Греймас, Ц.Тодоров и т.д.). Невозможно
представить здесь все то многообразие идей и методов, которые были
предложены этими традициями, однако в целом можно было бы утверждать,
что приоритет оставался за интенцией текста, его означивающими
структурами и способностью к порождению смысла. В рамках
структуралистского подхода попытка принять во внимание роль реципиента
выглядела бы как посягательство на существовавшую догму, согласно
которой формальная структура текста должна анализироваться сама по себе и
 4

ради самой себя. Постепенно в процессе дискуссий об интерпретации этот

структуралистский принцип трансформировался в позитивный тезис о том, что
читательская реакция детерминирована прежде всего специфическими
операциями текста. В то же время синтез структуралистской критики с
психоанализом продемонстрировал, что в рамках этого подхода историчность
восприятия отвергается самой универсальностью текстуальных процедур. В
этом смысле структурализм все еще близок к традиционному пониманию
процесса интерпретации как выявления заключенной в произведении
абсолютной художественной ценности, в то время как, например, в рамках
рецептивной эстетики, но также и социологии литературы произведение
рассматривается не как сама по себе существующая художественная ценность, а
как компонент системы, в которой оно находится во взаимодействии с
реципиентом. Вне потребления произведение обладает лишь потенциальным
смыслом. В итоге произведение начинает рассматриваться как исторически
открытое явление, ценность и смысл которого исторически подвижны,
изменчивы, поддаются переосмыслению.
Социология литературы 1960-1970-х гг. представляла собой одну из
возможных альтернатив структуралистской концепции текста и его отношений
с читателем. Так, Люсьен Гольдман, рассматривая произведение в целостности
коммуникативных процессов как на этапе создания, так и на этапе потребления,
а также учитывая социальную детерминированность этих ситуаций, указал на
значимость исследований контекста (при этом имеется в виду также и феномен
коллективного сознания, включающего в себя идеологию). В целом же,
социология литературы исследует, скорее, социализированные интерпретации
и не интересуется формальной структурой текста.
Рецептивная эстетика и литературная семиотика (прагматика) 1970-х гг.
не только углубили представления о способах и процедурах анализа
рецептивной ситуации, но и прояснили общую перспективу теории
читательских ответов. Среди наиболее репрезентативных теоретиков этой
парадигмы - В.Изер, М.Риффатер, Х.Р.Яусс, С.Фиш и другие. Рецептивный
подход заключается в том, что значение сообщения ставится в зависимость от
интерпретативных предпочтений реципиента: даже наиболее простое
сообщение, высказанное в процессе обыденного коммуникативного акта,
опирается на восприятие адресата, и это восприятие некоторым образом
детерминировано контекстом (при этом контекст может быть
интертекстуальным, интратекстуальным и экстратекстуальным, а речь идет не
только о рецепции литературных текстов, но также и любых других форм
сообщений). «Странствующая точка зрения" (Wandelnde Blickpunkt - В.Изер)
зависит как от индивидуально-психологических, так и от социально-
исторических характеристик читателя. В выборе точки зрения читатель
свободен не полностью, ибо ее формирование определяется также и текстом,
хотя «перспективы текста обладают только «характером инструкций»,
акцентирующих внимание и интерес читателя на определенном содержании».
В известной степени к этим направлениям примыкает и
деконструктивизм, для которого текст выступает как «сложный букет
неоформленных возможностей, стимулирующий интерпретативный дрейф
своего читателя» (Эко). Примечательно то, что в предыдущие десятилетия в
качестве текстов, способных обнажить, намеренно и провокативно, свою
незавершенную сущность, рассматривались, преимущественно,
художественные произведения (особенно те, которые принадлежат
 5

модернистской традиции), однако в настоящее время этим свойством

наделяется практический любой вид текста. Семиотические теории
интерпретативного сотрудничества (Умберто Эко, М.Корти и др.)
рассматривают «текстуальную стратегию» как систему предписаний,
адресованную читателю, образ и модель которого формируется текстом
независимо от и задолго до эмпирического процесса чтения.
Исследование диалектики отношений между автором и читателем,
отправителем и получателем, нарратором и наррататором породило целую
«толпу» семиотических или экстратекстуальных нарраторов, субъектов
высказывания, фокализаторов, голосов, метанарраторов. Фактически каждый
теоретик предлагал свою классификацию различных типов читателей, среди
которых можно выделить, например, «метачитателя», «архичитателя»,
«действительного», «властного», «когерентного», «компетентного»,
«идеального», «образцового», «подразумеваемого» «программируемого»,
«виртуального», « реального», «сопротивляющегося» и даже читателя «нулевой
степени».
Модификация, популяризация и критика этих подходов в 1980-90-х гг.,
а также попытка перейти от образцового к «реальному» читателю,
идентичность которого определяема в терминах класса, пола, этнической
принадлежности, расы и других социальных и культурных категорий (в том
числе речь идет и об изучении идеологий), были осуществлены феминизмом,
«культурными исследованиями», а также различными теориями исторической
рецепции кино и литературы.
В рамках типологии рецептивных подходов, предложенной Джанет
Стэйгер, рецептивные концепции, представленные работами Барта, Эко,
Каллера, Женетта, Риффатера, Фиша и Изера, представляют собой так
называемый textual-activated подход, согласно которому текст устанавливает
правила игры для читателя, который конституируется текстуальными
конвенциями. Остальные теории могут быть условно подразделены на context-
activated и reader-activated концепции, подчеркивающие либо активность
читателя, либо акцентирующие роль исторического и теоретического
контекста рецепции.
Реконструкция развития различных интерпретативных подходов
интересна, в первую очередь, тем, чтобы выяснить насколько «оригинальна»
ориентированная на читателя критика. Американский семиотик Чарлз Моррис в
своих Основах теории знака (1938) обратил внимание на то, что обращение к
роли интерпретатора было в высшей степени характерно для греческой и
латинской риторик, для коммуникативной теории софистов, для Аристотеля,
разумеется, для Августина, для которого знаки определяются тем фактом, что
они порождают мысль в разуме воспринимающего. В некотором смысле вся
история эстетики может быть сведена к истории теорий интерпретации и тому
воздействию, которое произведение искусства оказывает на своего адресата.
Можно, например, рассматривать в качестве рецептивных концепций Поэтику
Аристотеля, средневековые учения о «правильной интерпретации» (начиная с
Августина), герметические учения Ренессанса, ряд концепций искусства и
прекрасного, разработанных в XVIII веке, эстетические идеи Канта и т.д.
Современные исследователи обращают особое внимание на многообразие
трактовок и глубокий интерес к рецептивной проблематике среди
средневековых и ренессансных мыслителей. Так, средневековые
интерпретаторы искали множественность смыслов, не отказываясь от принципа
 6

тождественности (текст не может вызвать противоречивые интерпретации), в

то время как символисты Ренессанса, следуя идее coincidentia oppositorium,
полагали идеальным такой текст, который допускает самые противоположные
толкования. Принятие ренессансной модели породило противоречие, смысл
которого в том, что герметико-символическое чтение нацелено на поиск в
тексте (1) бесконечности смыслов, запрограммированной автором; (2) или
бесконечности смыслов, о которых автор не подозревал. Если принимается в
целом второй подход, то это порождает новые проблемы: были ли эти
непредвиденные смыслы выявлены благодаря intentio operis - текст сообщает
нечто благодаря своей текстуальной связности и изначально заданной
означивающей системе; или вопреки ему, как результат вольных домыслов
читателя, полагающегося на свой горизонт ожиданий. Более того,
средневековые и ренессансные каббалисты утверждали, что Тора открыта
бесконечным толкованиям, так как она может быть переписана столько раз,
сколько угодно путем варьирования письмен, однако такая множественность
прочтений ( и написаний), определенно зависящая от инициативы читателя,
была, тем не менее, запланирована ее божественным Автором.
Иначе говоря, классические «теории рецепции» подготовили почву для
современных дебатов, обозначив проблему интерпретации как попытку найти
в тексте или то, что желал сказать автор, или то, что текст сообщает независимо
от авторских намерений - в обоих случаях речь идет об «открытии» текста.
Современный ракурс обсуждения тема читателя впервые получила в работе
американского литературоведа Уэйна Бута, который, по существу, первым
заговорил о «подразумеваемом авторе» (1961). Далее, на протяжении
последущих двух десятилетий можно было бы проследить параллельное
развитие двух самостоятельных направлений исследований, каждое из которых
до известного момента игнорировало существование другого, - структурно-
семиотическое и герменевтическое. Показательно то, что этот параллелизм
традиций в исследовании проблемы рецепции все еще сохраняется в каком-то
смысле.
Неогерменевтическая линия представлена немецкой школой
«рецептивной эстетики» и, прежде всего, В. Изером, который начал с Бута и
опирался также на других англосаксонских теоретиков нарративного анализа,
однако выстроил свою концепцию на основе другой – немецкоязычной, в
основном, герменетической традиции (Р.Ингарден, Х.-Г.Гадамер, Х.Р.Яусс). Из
структуралистских авторов Изер обращается лишь к Мукаржовскому.
Значительно позже Изер предпринимает попытку воссоединить обе линии,
используя идеи Якобсона, Лотмана, Хирша, Риффатера, ранние работы Эко. В
литературной области Вольфганг Изер был, возможно, первым, кто
обнаружил сближение между новой лингвистической перспективой и
литературной теорией рецепции, посвятив этому вопросу, а точнее, проблемам,
поднятым Остином и Серлем, целую главу в «Акте чтения».
Структурно-семиотическая традиция заявила о себе в восьмом
выпуске журнала «Коммуникации» ( Communications, 1966). В этом номере
Ролан Барт рассуждал о реальном авторе, который не может быть отождествлен
с нарратором; Цветан Тодоров апеллировал к оппозиции «образ нарратора -
образ автора» и раскапывал предшествующие теории «точки зрения» (начиная с
Г.Джеймса, Перси Лаббока, Форстера вплоть до Пуйона); Жерар Женетт начал
разрабатывать свои категории голоса и фокализации (принявшие вид целостной
концепции к 1972). Не без «помощи» Бахтина Юлия Кристева создает свою
 7

концепцию семанализа как модели «текстуального производства» (1970) и

разрабатывает теорию интертекстуальности, затем появляются написанные в
духе новых (постструктуралистских и деконстструктивистских) веяний и
посвященные фигуре читателя работы Майкла Риффатера (теория
архичитателя, 1971), Е.Д.Хирша (1967), Сеймура Чэтмэна (1978, концепция
подразумеваемого читателя). В это же время М. Фуко задает тон новым
исследованиям через поблематизацию роли авторской функции: проблема
автора определялась им как способ существования в дискурсе, как поле
концептуальной согласованности, как стилистическое единство, - что не могло
не повлечь за собой предположения о том, что читатель оказывается средством
распознавания такого существования-в-дискурсе. В пост- и
неструктуралистской семиотике 1960-х гг., которая отвечала интенции Пирса
рассматривать семиотику как прагматическую теорию, проблема рецепции
была осмыслена (или пере-осмыслена) как противостоящая: 1)
структуралистской идее о независимости текстуального объекта от его
интерпретаций; 2) жесткости формальных семантик, процветавших в
англосаксонских академических кругах, с точки зрения которых значение
терминов и высказываний должно изучаться независимо от контекста.
Особое значение в этом контексте имеет концепция итальянского
семиотика и философа Умберто Эко, посвятившего этой проблеме немало
работ, начиная с 1962 г. (“Открытое произведение») и продолжая работами 90-
х гг. («Пределы интерпретации», «Интерпретация и гиперинтерпретация»,
«Шесть прогулок в нарративных лесах»). Эко разрабатывал свою концепцию
образцового читателя в духе наиболее влиятельной в тот период (начало 60-х
гг.) структурно-семиотической парадигмы, соотнося некоторые результаты
своего исследования с достижениями по модальной логике повествования (Ван
Дейк, Шмидт) и с отдельными соображениями Вайнриха, не говоря уж об
идеальном читателе Джойса («страдающем идеальной бессонницей»).
Открытое произведение (1962) и Роль читателя (1979) - ключевые работы
Эко, первая из которых поставила вопрос об «открытости» текста для
интерпретативных усилий читателя, а вторая - закрепила status quo в пользу
того же читателя. Уже первая из этих книг была воспринята как
интеллектуальная провокация, а Эко впоследствии пришлось взять на себя
ответственность за эскалацию «открытости» и бесконечности интерпретации,
ибо установленная им, казалось бы, четкая иерархия между автором и
читателем - доминанта авторского замысла, воплощенного в тексте, над
восприятием читателя - в конце концов оказалась подвергнутой сомнению
(даже если сам автор этого не желал). «Роль читателя» казалась особенно
актуальной в ситуации, когда неприемлемость структуралистского подхода к
тексту, а равно и «классического» герменевтического, стала очевидной для
всех, и потребность в новой парадигме интерпретации буквально витала в
воздухе (собственно говоря, раньше всех ее ощутили писатели, в том числе
Итало Калвино и Борхес). Эко неоднократно отмечал, что именно
предпринятая им попытка проблематизировать читателя более всего
способствовала его расхождению со структуралистами. В 1967 году в одном из
интервью по поводу Открытого произведения Леви-Стросс сказал, что он не
может принять эту перспективу, поскольку произведение искусства - «это
объект, наделенный некоторыми свойствами, которые должны быть
аналитически выделены, и это произведение может быть целиком определено
на основе таких свойств. Когда Якобсон и я попытались осуществить
 8

структурный анализ сонета Бодлера, мы не подходили к нему как к «открытому

произведению», в котором мы можем обнаружить все, что было в него заложено
предыдущими эпохами; мы рассматривали его в качестве объекта, который,
будучи однажды написанным, обладает известной (если не сказать
кристальной) упругостью; мы должны были выявить эту его особенность».
Тем более примечательно то, что с точки зрения Эко конца 90-х гг.,
мнение Леви-Стросса, возможно, кажется более близким к истине
рассуждающего о проблеме гиперинтерпретации. Эко еще раньше писал, что
подчеркивая роль интерпретатора, он и мысли не допускал о том, что
«открытое произведение» - это нечто, что может быть наполнено любым
содержанием по воле его эмпирических читателей, независимо или невзирая на
свойства текстуальных объектов. Напротив, художественный текст включает в
себя, помимо его основных подлежащих анализу свойств, определенные
структурные механизмы, которые детерминируют интерпретативные стратегии.
Эко, но также Изер, Риффатерр, Яусс и другие теоретики, обосновавшие
роль читателя, сознательно не разделяют ни идеологию, ни теоретические
взгляды психоаналитических, феминистских и социологических теорий
читателя, а также концепции исторической рецепции визуального или
литературного текста, демонстрируя свою почти абсолютную
индифферентность к социополитическому контексту восприятия и в этом
смысле - к «реальному» читателю. Проблема “образцового”, “абстрактного”,
“идеального” читателя в семиотике и текстуальном анализе в целом
противостоит, или, точнее, предшествует идее читательской аудитории как
разнородной, гетерогенной, всегда конкретной и незамкнутой группе людей
(ensemble ouvert, в терминологии Л.Гольдмана), границы и постоянная
характеристика которой не существуют. В каком-то смысле категория
«реального» читателя кажется более проблематичной (нежели, например,
понятие «идеального читателя»), ибо в конечном счете мы оказываемся в
порочном кругу гносеологических категорий и в любом случае имеем дело с
абстракциями большей или меньшей степени. В интересующем нас случае
реальность «образцового читателя» задается текстом, но отнюдь не
классовыми, политическими, этническими, сексуальными, антропологическими
и другими признаками идентификации. Здесь «читатель» напоминает, скорее,
компьютер, способный обнаружить в своей памяти и соединить в
безграничном гипертексте весь текстуальный универсум (и потому он -
образцовый читатель par excellence). Его единственной связью с миром
является культурная традиция, а единственной жизненной функцией - функция
интерпретации. Кстати, «идеальный» читатель или зритель может также быть
понят также как категория историческая: каждый текст, программирующий
своего интерпретатора, предполагает наличие у реципиента определенной
текстуальной компетенции и общность контекста коммуникации. Именно
апелляция к исторически конкретным событиям или фактам иногда
обеспечивает когерентность воспринимаемого текста. В конечном счете,
останавливаясь именно на этой категории из всего множества существующих
концептов, Эко и другие теоретики, исповедующие близкую точку зрения,
используют понятие «образцового читателя» не для выяснения множества его
реакций на художественное творение (что, напротив, акцентируется в понятии
имплицитный читатель В.Изера), а для обретения реальности текста, для
защиты текста от множества интерпретативных решений. Подразумеваемый
читатель Изера, напротив, призван раскрыть потенциальную
 9

множественность значений текста. Работая с «сырым» материалом, каковым

представляется написанный, но не прочитанный и, следовательно, не
существующий еще текст, читатель вправе делать умозаключения, которые
способствуют раскрытию множественных связей и референций произведения.
Можно, таким образом, сделать вывод о том, что провозглашенный
некоторыми теоретиками «фундаментальный сдвиг в парадигме
литературоведения» (Х.Р.Яусс), на самом деле отражал общее изменение
интерпретативной парадигмы в целом, даже если это изменение являлось не
столько недавним изобретением, сколько сложным переплетением различных
подходов, вызревавших долгое время в эстетических и семиотических теориях,
и которые, условно говоря, могут называться теориями рецепции, если
согласиться с тем, что теория рецепции может быть понята шире, чем
конкретное эстетическое направление: речь идет о специфически общем для
современной гуманитаристики внимании к роли реципиента в процессе
восприятия, интерпретации и в конечном счете со-творения текста.

Литература:
The Reader in the Text (ed. by S.R.Suleiman and I.Crosman), Princeton University Press,
1980; Reader-Response Criticism: From Formalism to Post-Structuralism (ed. by J.P.Tompkins),
Baltimore:The John Hopkins University Press, 1980; Holub R.C. Reception Theory: A Critical
Introduction, New York: Methuen, 1984; Eco U. The Limits of interpretation, Bloomington
&Indianapolis: Indiana University Press, 1990; Художественная рецепция и герменевтика (под
ред. Ю.Б.Борева), М., 1985; Iser W.Der Akt des Lesens. Theorie ästhetischer Wirkung. - Munich:
Wilhelm Fink, 1976; Communications, 1966, No.8; Riffaterre M. Essais de stylistique structurale. -
Paris: Flammarion, 1971.

А.Усманова