МИНИСТЕРСТВО ПРОСВЕЩЕНИЯ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ

Федеральное государственное бюджетное образовательное

учреждение высшего образования
«Алтайский государственный педагогический университет»
(ФГБОУ ВО «АлтГПУ»)

Л. А. Козлова

СОПОСТАВИТЕЛЬНАЯ ПРАГМАТИКА:
РЕЧЕВЫЕ АКТЫ В ЭТНОКУЛЬТУРНОМ РАКУРСЕ
(на материале английского языка)

Учебное пособие

Барнаул
ФГБОУ ВО «АлтГПУ»
2021
УДК

ББК
К
Козлова, Л.А. Сопоставительная прагматика: речевые акты в
этнокультурном ракурсе: учебное пособие / Л.А. Козлова. – Барнаул :
АлтГПУ, 2021. – ____ с.

Научный редактор: доктор филологических наук, директор

Лингвистического института Алтайского государственного
педагогического университета И.Ю. Колесов

Рецензенты:
доктор филологических наук, профессор С.Г. Проскурин;
(Новосибирский национальный исследовательский государственный
университет);
доктор филологических наук, профессор Н.Б. Боева-Омелечко
(Южный федеральный университет)

Учебное пособие посвящено описанию речевых актов,

совокупность которых образует этностиль коммуникации, как
этнокультурно-обусловленных когнитивных сценариев, в которых
находят свое отражение основные культурные ценности
лингвокультурного сообщества. Цель пособия – показать
органическую взаимосвязь языка, культуры и коммуникации и
необходимость изучения и обучения иностранному языку с учетом
этой связи, что создает основу для успешного осуществления
межкультурной коммуникации.
Пособие адресовано студентам бакалавриата и магистратуры,
обучающимся по направлениям «Иностранный язык», «Лингвистика»,
«Зарубежная филология» по профилям подготовки, связанным с
изучением иностранных языков и межкультурной коммуникации, а
также всем специалистам, занимающимся вопросами взаимодействия
языка, сознания и культуры.

Рекомендовано к изданию редакционно-издательским

советом АлтГПУ _______ 2021.

ISBN
© Алтайский государственный педагогический университет, 2021
 ПРЕДИСЛОВИЕ

Мы живем в стремительно меняющемся мире, в котором

геополитические, экономические, климатические и иные изменения
происходят настолько быстро и порою настолько непредсказуемо, что
делать какие-либо прогнозы оказывается занятием не вполне
благодарным. Так, во второй половине ХХ в. канадский философ и
культуролог М. Маклюэн впервые использовал термин «глобальная
деревня» и предсказал, что стремительное развитие средств массовой
информации и технологий, позволяющих передавать информацию во
все точки земного шара за минимальную единицу времени,
преодолевая время и расстояние, а также необходимость объединения
усилий разных стран для решения глобальных экономических,
социальных и экологических проблем, сделают процесс глобализации
как необходимым, так и неизбежным. Он утверждал, что естественным
следствием такой глобализации будет культурная интеграция, которая
в конечном счете приведет к стиранию границ между разными
культурами [McLuhan, 2003]. И немаловажная роль в движении
навстречу этой глобальной деревне отводилась английскому языку, за
которым прочно закрепился статус языка международного общения, а
поскольку язык и культура тесно взаимосвязаны, и язык отражает
культурные ценности говорящего на нем лингвокультурного
сообщества, использование английского языка «поверх границ
культур» неизбежно предполагало распространение норм
англоязычной культуры и англоязычного стиля коммуникации во всем
мире.
Как пишет А. В. Павловская, «Казалось бы, глобальная деревня
стала реальностью нашей жизни, культурное единообразие мира почти
достигнуто, осталось только договориться о едином языке и все мы
заживем единой глобальной семьей, по крайней мере, в вопросах быта
и культурных ценностей» [Павловская, 2020, с.11]. Если в сфере
бытовой культуры – манере одеваться, популярности кафе быстрого
питания, увлечений различными гаджетами сегодня действительно
иногда трудно провести различия между представителями различных
культур, особенно в молодежной среде, то в более широком масштабе
такой тотальной глобализации не произошло.
 Можно назвать несколько факторов, препятствующих
тотальной глобализации. Прежде всего, это – изменение
геополитической обстановки в мире. Выход на мировую арену новых
игроков, в числе которых находится Китай, Россия и другие страны,
приводит к тому, что мир становится многополярным, что не может
не оказывать влияния на все сферы межкультурного взаимодействия.
Принцип универсализма, лежащий в основе «глобальной деревни»,
тотальное влияние американской массовой культуры, которое почти
превратило глобализацию в американизацию, сегодня теряет свою
привлекательность, и всё более заметным становится стремление
народов к сохранению своей культуры, традиций, особенностей быта,
своих культурных ценностей, в целом – своей национальной
идентичности.
При этом, несмотря на геополитические конфликты,
продолжает активно развиваться международное сотрудничество:
работают совместные деловые и научные проекты, проводятся
международные конкурсы в различных сферах искусства, продолжает
развиваться академический обмен. Специалисты, принимающие
участие в таких международных проектах, отмечают, что, даже
работая в таких областях, как математика или ядерная физика,
необходимо знать и учитывать особенности национального стиля
мышления в той или иной науке. На смену принципу этноцентризма
приходит принцип этнорелятивизма, в основе которого лежит
признание не только общности, но и разнообразия культур, стилей
мышления, стилей коммуникации и учет этого разнообразия в
совместной работе. В этой связи на английский язык как язык
международного общения сегодня возложена ответственная задача,
состоящая в том, что при использовании его как языка-посредника
необходимо знать особенности коммуникативного этностиля разных
культур и учитывать их в процессе межкультурного общения.
Все это обусловливает актуальность дальнейшего исследования
речевых актов в их этнокультурном ракурсе, что и является
предметом настоящего учебного пособия. В нем обобщены
материалы, использованные мною в лекциях по данной дисциплине
для магистров, обучающихся по специальности «Межкультурная
коммуникация и инновационная педагогика», а также частично
представленные в моих публикациях по данной проблеме. В качестве
эмпирического материала я использовала опыт межкультурной
коммуникации, представленный в многочисленных работах по данной
проблеме, в художественных текстах и фильмах, а также собственный
опыт общения с представителями других культур, который включает
и те “cultural mistakes”, которые я делала сама и наблюдала у других в
процессе общения «поверх границ культур».
Выражаю искреннюю благодарность научному редактору
пособия доктору филол. наук И. Ю. Колесову (АлтГПУ), моим
рецензентам: доктору филол. наук, профессору Н. Б. Боевой-
Омелечко (ЮФУ) и доктору филол. наук, профессору
С. Г. Проскурину (НГУ) за анализ работы и конструктивные
замечания, а также моим коллегам и студентам, которые были
строгими и благодарными слушателями и делились своими
наблюдениями.
Автор
 Глава 1. Сопоставительная прагматика:
объект, предмет, цели и задачи

Знание о мире, знание о языке и

знание о собеседнике – вот те три
кита, на которых держится
коммуникация.
Б. Ю. Норман

1.1. Объект, предмет и задачи сопоставительной прагматики

Говоря о сущности языка как семиотической системы и опираясь

на предложенное Ч. Моррисом определение языка как совокупности
«языковых средств, употребление которых обусловлено
синтаксическими, семантическими и прагматическими правилами»
[Моррис, 2001, с.76], Ю. С. Степанов писал, что в семиотике язык
описывается в трех измерениях: семантики (отношения между знаком
и реальным миром), синтактики (отношения между знаками), и
прагматики (отношения между знаком и его пользователями), и эта
трехмерность языка представляет главный источник языковых
проблем для лингвистики, философии и искусства слова. Он отмечал,
что изучение языка в лингвистике, его осмысление, его освоение в
искусстве слова также направляются по этим осям, но не по всем
одновременно. Язык каждый раз как бы поворачивается к
исследователю одним из своих аспектов, что в значительной мере
определяет характер ведущей парадигмы [Степанов, 1998, с. 175]. Для
процесса реальной коммуникации, т.е. осуществления языком его
коммуникативной функции одинаково важны и одновременно
задействуются все три стороны языкового знака.
Характерной особенностью современной лингвистики является
тенденция к интеграции различных подходов к исследованию языка,
что обусловлено самой сущностью языка – его многоаспектностью и
множеством выполняемых им функций. Это позволяет высказать
мысль о том, что для полного и всестороннего описания языка как
многоликого и многоаспектного феномена необходимо интегральное
описание языка с учетом его различных функций. Перефразируя
Б. Ю. Нормана, можно утверждать, что не только коммуникация, но и
лингвистика держится на перечисленных им «трех китах».
Характеризуя особенности современной лингвистики с учетом
ведущей роли принципа антропоцентризма, исследователи определяют
ее как когнитивно-коммуникативную в своей основе. Именно такой
подход лежит в основе отечественной версии когнитивной
лингвистики, огромный вклад в развитие которой внесла
Е. С. Кубрякова и ее ученики. Определяя направление развития
когнитивной лингвистики, она подчеркивала, что любое языковое
явление может быть описано полно и всесторонне лишь при условии
определения его роли в репрезентации знания и его роли в
коммуникации [Кубрякова, 2004, с.16], что и позволяет определять
сегодняшнюю лингвистику как когнитивно-коммуникативную в своей
основе. Отсутствие упоминания о таком аспекте языка, как
синтактика, т.е. его строение, обусловлено не недостаточным
вниманием в этот аспект языка, а тем фактом, что этот аспект
достаточно подробно и всесторонне описан в контексте
системоцентрической, структурной парадигмы, и полученные знания
учитываются в контексте новой исследовательской парадигмы.
Такое определение основных функций языка позволяет, как нам
представляется, снять вопрос о том, какую из этих функций –
когнитивную или коммуникативную следует считать приоритетной.
Так, сторонники т.н. менталистского подхода, одним из наиболее
ярких представителей которого по праву считается Н. Хомский,
считают основной функцией языка когнитивную, а коммуникативную
– вторичной, производной от нее. Настоящее значение языка, по его
мнению, заключается в том, что он делает возможным абстрактное и
творческое мышление. Язык сначала позволяет создавать «возможные
миры» в нашей голове, а уже потом – делиться своими мыслями с
окружающими. Коммуникация, как пишут Н. Хомский и Р. Бервик,
«это своего рода интрига, в ходе которой говорящий производит
какие-то внешние события, а слушающий пытается как можно более
удачно соотнести их со своими собственными внутренними
ресурсами. Слова и понятия, даже самые простые, кажутся в этом
отношении схожими. Коммуникация опирается на общие для
собеседников познавательные силы и оказывается успешной в той
мере, в какой общие для собеседников ментальные конструкты, опыт,
интересы, пресуппозиции позволяют прийти к более или менее единой
точке зрения» [Хомский, 2018, с.131-132].
Не менее распространенным, берущим начало от трудов
Ф. Энгельса [Энгельс: URL], является мнение о том, что язык возник в
результате возникшей потребности что-то сказать друг другу в
процессе труда. При таком подходе приоритет отдается
коммуникативной функции, и язык определяется как средство, или
инструмент общения. Существует и такая точка зрения, согласно
которой основной функцией языка является функция воздействия:
«язык – это учреждение, которым я пользуюсь, когда хочу добиться от
кого-то, чтобы он сделал нечто определенное или поверил во что-то»
[Келлер, 1997, с. 95]. Нам кажется более обоснованной точка зрения,
согласно которой когнитивная и коммуникативная функция
неразрывно связаны, а потому отпадает необходимость в их
ранжировании по степени значимости, что, по сути дела, и отражено в
определении современной парадигмы как когнитивно-
коммуникативной. Подобная мысль высказывалась еще
Ф. Ф. Фортунатовым, который писал о трех видах побуждений,
заставляющих нас выражать нашу мысль для другого лица. Он относит
к ним, во-первых, «намерение передать свою мысль другому лицу,
вызвать в нем соответствующую мысль, во-вторых, намерение
повлиять на волю другого лица, то есть намерение выразить известное
чувствование, именно желание побудить другое лицо к известному
действию и, в-третьих, намерение выразить, обнаружить другие
чувствования <...>, соединяющиеся с мыслью говорящего»
[Фортунатов, 1956, с. 128]. В словах Ф. Ф. Фортунатова «намерение
передать свою мысль другому, вызвать в нем соответствующую
мысль», содержится важный тезис о диалогическом характере
мышления, который нашел свое дальнейшее развитие в теории
диалогизма М. М. Бахтина, сыгравшей большое значение в развитии
гуманитарной мысли ХХ в. Идея об органической связи между
когницией и коммуникаций содержится и в теории Л. С. Выготского о
речемыслительной деятельности, суть которой выражена в следующих
словах: «… отношение мысли к слову есть прежде всего не вещь, а
процесс, это отношение есть движение от мысли к слову и обратно −
от слова к мысли. <…> Мысль не выражается, а совершается в слове»
[Выготский, 1996, с. 306].
В последние десятилетия в когнитивной лингвистике закрепился
тезис о том, что наша когниция этнически детерминирована, что
находит свое отражение как в семантике языковых единиц различных
уровней, так и в коммуникации. Формирование сознания и
когнитивное развитие личности формируется в определенных
географических, климатических, экономических, политических,
социальных и иных условиях, совокупность которых образует тот
когнитивный и культурный контекст, в котором происходит
формирование как отдельной личности, так и всего лингвокультурного
сообщества. Культура в широком понимании этого термина как «всё
того, что общество думает и делает» [Сепир, 1993, с. 54], оказывает
непосредственное влияние как на сознание, так и на язык. Взаимосвязь
этих трех компонентов четко выражена в определении языка, которое
дает в своей работе известный американский этнограф и лингвист
Д. Эверетт. Он представляет свое понимание языка в виде формулы и
сопровождает ее пояснением: “The formula that summarizes my own
concept of language is: Cognition + Culture + Communication. This means
that each normal human being has a brain, belongs to a community with
values, and needs to communicate, and the confluence of these states
results in a language” [Everett, 2012, p. 35]. Разделяя подобное
понимание языка, мы полагаем, что язык действительно возник и
продолжает развиваться на пересечении трех осей: когниции,
коммуникации и культуры, при этом культура образует ту
питательную среду, в которой рождается язык как результат тесной
связи и взаимодействия между когницией и коммуникацией. На
тесную связь между языком и культурой, а также на их роль в
формировании лингвокультурного сообщества указывает и Н.
Хомский, который пишет: “A language is not just words. It’s a culture, a
tradition, a unification of a community, a whole history that creates what a
community is. It’s all embodied in a language” [Chomsky: URL].
Этнокультурная специфика языка находит свое отражение как в
его системных характеристиках, так и в коммуникативном поведении
говорящих на том или ином языке. Как отмечает Н. Н. Болдырев, «за
каждым словом в том или ином социуме, в той или иной культуре
стоят когнитивные контексты, содержание которых во многом
отмечено социокультурной и национально-культурной спецификой»
[Болдырев, 2017, с. 6].
Возвращаясь к трем «китам коммуникации», о которых говорит
Б. Ю. Норман, – знаниям о мире, знаниям о языке и знаниям о
собеседнике, – и в которых находят отражение три аспекта семиотики:
семантика, синтактика и прагматика, необходимо еще раз
подчеркнуть, что все они одинаково важны для успешной
коммуникации: незнание семантики приводит к искажению
информации сообщения, незнание синтактики (правил построения
предложения или словосочетания) делает нашу речь неграмотной и
даже непонятной. Но даже если мы знаем, о чем говорить и как
построить предложение, в коммуникации может произойти сбой или
коммуникативный провал, если мы не учитываем, с кем мы говорим,
поскольку наша речь может показаться нарочито фамильярной,
слишком официальной, не соответствующей возрасту, полу или
статусу собеседника. Эти и подобные вопросы являются объектом
прагматики, изучающей употребление языковых знаков в реальных
процессах коммуникации с учетом социального, ситуативного и
других видов контекста, влияющих на выбор языковых средств.
Появление прагматики было результатом действия трех интенций
в изучении языка:
• интенции изучать язык сквозь призму человека;
• интенции изучать язык контекстуально, при этом под
контекстом понимается не только и не столько языковое окружение
единицы, сколько широкий ситуативный, коммуникативный и
культурный контекст;
• интенции рассматривать язык как один из видов человеческой
деятельности, в данной случае коммуникативной деятельности (отсюда
термин – речевой акт).
Термин прагматика был предложен Ч. Моррисом, который
определял прагматику как отрасль семиотики, занимающуюся
вопросами происхождения, использования знаков и результатов этого
использования, стремясь при этом отграничить прагматику от
семантики, с одной стороны, и синтаксиса, с другой [Моррис,
2001(1937)]. Сегодня прагматика определяется как «область
исследований в семиотике и языкознании, в которой изучается
функционирование языковых знаков в речи» [Арутюнова, 1990, с.
389-390].
Как следует из определения, прагматика представляет собой
область исследований, охватывающих предельно широкий круг
проблем, включающих такие вопросы, как истинность высказывания,
пресуппозиция, использование различных языковых средств для
достижения коммуникативной цели, речевые стратегии и тактики,
позволяющие скрыть истинный смысл высказывания, интерпретация
высказывания, направленная на выявление истинного смысла, формы
и стиль общения и т.д. А поскольку для решения этих многочисленных
задач говорящий использует все единицы языка, прагматика
оказывается «вездесущей»: дополнительные смыслы могут
передаваться с помощью интонации, прагматический компонент
может присутствовать в семантике слова, определяя выбор говорящего
и его отношение к объекту номинации, прагматически нагруженными
являются многие морфологические формы и синтаксические
конструкции, что значительно расширяет их семантический диапазон.
Так, например, изменение интонации приводит к изменению смысла
предложения на прямо противоположный. Б. Ю. Норман
иллюстрирует этот тезис на примере хорошо известного одесского
анекдота: Рабинович оскорбил своего соседа. Тот обратился в суд.
Суд вынес решение: Рабинович должен публично извиниться и
заявить о том, что его сосед Иванов – хороший человек. Рабинович
вышел на площадь, держа в руках бумажку с решением суда,
посмотрел в нее и громко сказал: – Иванов – хороший человек?? Ну из-
ви-ни-ите!! [Норман, 2009, с. 9]. Наблюдая за событиями в США
накануне инаугурации Дж. Байдена, мы слышали, как разные СМИ
называли участников протестов то протестантами, то внутренними
террористами, что свидетельствовало о различиях в политических
взглядах СМИ и их оценке происходящих событий. Различие между
лексемами книга и книжка в русском языке может свидетельствовать
об отношении горящего к чтению. Так, в беседе о роли прецедентных
текстов в сохранении культурного кода во время выступления на
конференции «Лингвистика дистанцирования» Л. А. Чижова
вспоминает случай, когда во время ее учебы в МГУ она сдавала
экзамен профессору Р. А. Будагову и была отправлена с экзамена
только за то, что в ответе употребила слово книжка, что, по его
мнению, свидетельствовало о неуважительном отношении к книгам
[Чижова, 2021: URL]. Такие «малые» слова, как всего или целых в
русском языке, или already и yet в английском языке меняют смысл
предложения, ср. Я заплатил за это всего пять тысяч (т.е. небольшую
сумму) и Я заплатил за это целых пять тысяч (т.е. огромную сумму);
Have you finished the work yet? (вопрос нейтрален в эмоциональном
отношении); Have you already finished the work?! (в вопросе звучит
удивление). Формы длительного вида в английском языке,
используемые для выражения регулярно повторяющихся действий,
выражают дополнительное значение неодобрения или недовольства,
ср: She is constantly gossiping. По мнению М. В. Никитина, «язык
насквозь прагматичен», и такая «богатая нюансировка семантической
стороны значений в конечном счете необходима говорящему для
решения прагматических задач общения» [Никитин, 1997, с. 714].
Исходя из положения о том, что прагматический компонент входит в
семантику языковых единиц, М. В. Никитин рассматривает
прагматику как часть семантики и использует термин
прагмасемантика [Никитин, 1997, с. 619-752]. Существуют и другие
мнения относительно статуса прагматики в системе гуманитарных
наук: с учетом ее интегративного характера и предельного широкого
круга, которыми она занимается, прагматика рассматривается и как
часть лингвистики (прагмалингвистика), и как самостоятельная наука,
смежная с лингвистикой, социологией, лингвокультурологией и
теорией межкультурной коммуникации, и как компонент теории
речевой деятельности (подробнее см.: [Которова, 2019]).
Даже общаясь на родном языке, мы часто сталкиваемся с
необходимостью решить такую проблему: «как бы мне поделикатнее
отказаться, чтобы не обидеть его»; «сообщи ему об этом, только очень
аккуратно», а при иноязычном общении, т.е. общении поверх границ
культур решать такие задачи еще труднее, поскольку существуют
значительные различия в т.н. коммуникативном кодексе в разных
культурах. Даже в употреблении таких простых речевых актов, как
просьба пригласить к телефону, существуют значительные различия в
разных лингвокультурах. Приведем ставшим классический пример из
фильма «Мимино», когда герой говорит: «Ларису Ивановну хочу», что
звучит комично для русских, хотя в грузинском языке это вполне
приемлемая форма для выражения просьбы пригласить человека к
телефону. Такие же различия существуют между клишированными
формами реакции на телефонный звонок в русскоязычной и
англоязычной культурах: по-русски мы говорим: «Слушаю», а по-
английски это звучит “Speaking”.
В. Г. Гак приводит случай, как иностранный турист был весьма
удивлен, услышав в Испании от брившего его парикмахера: “¿Quiere
usted tomar café conmigo?” (Не желаете ли выпить кофе со мною?).
Во-первых, было странно, что парикмахер обращается с таким
предложением к клиенту, а во-вторых, было непонятно, как клиент мог
пить кофе с намыленным подбородком. Однако оказалось, что на
самом деле парикмахер хотел выпить кофе и таким образом просил
разрешения прервать работу [Гак, 1998, с. 571].
Даже эти простые примеры показывают различия в оформлении
речевых актов в разных лингвокультурах, что обусловило появление
сопоставительной прагматики. Итак, если прагматика изучает
отношения между знаком и пользователями, т.е. использование языка
в актах речевого общения в аспекте общей теории языка, то
сопоставительная прагматика изучает использование языка в
актах межкультурного общения, с учетом особенностей этностиля
коммуникации. Объектом сопоставительной прагматики является
язык как инструмент межкультурной коммуникации, предмет –
специфика языковых единиц и этностиля коммуникации в разных
лингвокультурах, а цель − изучение языка в актах межкультурного
общения, изучение национально-культурной специфики языка как
инструмента коммуникациии и особенностей этностилей
коммуникации.
В зарубежной лингвистике, наряду с термином сопоставительная
прагматика, используются термины этнопрагматика и кросс-
культурная прагматика [Goddard, 2006; Wierzbicka 2003].
Родоначальником этого направления по праву считается А. Вежбицка,
которая впервые поставила вопрос о необходимости изменения
вектора прагматических исследований от принципа универсализма к
принципу учета этнокультурной специфики.
 Все сказанное говорит об актуальности вопросов, входящих в
предметное поле сопоставительной прагматики. Как мы уже отмечали,
это поле включает широкий спектр вопросов, что обусловлено тем, что
прагматический компонент входит в семантику языковых единиц всех
уровней, а потому сопоставительный анализ таких единиц позволяет
выявить различия в их семантике, обусловленные этнокультурными
факторами, которые находят манифестацию в семантике близких по
значению единиц в разных языках или в региональных вариантах
одного языка Так, например, глагол report не имеет отрицательных
коннотаций в британском и американском вариантах английского
языка, а в австралийском варианте он имеет отрицательные
коннотации, обусловленные тем, что его разговорный синоним dob
означает “betray”, ср.: dob on a friend – betray a friend. Появление этого
глагола, как полагает А. Вежбицка, восходит к ранним периодам
истории Австралии и связано с отношениями между заключенными,
когда разглашение информации рассматривалось в их среде как
предательство (подробно см. [Wierzbicka, 2006, p. 8-9]). Классическим
примером различий в близких по значению словах в английском и
русском языках, в основе которого лежат этнокультурные факторы,
является различие в семантическом объеме английского friend и
русского друг: в русской лингвокультуре другом называют человека, с
которым вас связывают долговременные близкие и доверительные
отношения, на которого всегда можно положиться в трудную минуту,
а в американской культуре словом friend могут называть человека, с
которым вы просто встречались несколько раз. Вспоминаю случай из
моей переводческой практики, когда американец, немного говорящий
по-русски, рассказывая об одном человеке, сказал: «Он был моим
другом», и затем добавил уже по-английски: “I met him once at a
conference”. В настоящее время, во многом под влиянием
американской культуры, появилась тенденция называть другом
человека, с которым, как сказал В. Меньшов, «довелось однажды
пообедать», особенно, если этот человек – известная личность.
Как отмечает И.Ю. Колесов, прагматика, в основе которой лежит
подход к языку как деятельности, изучает условия использования
языка в актах коммуникации, и эти условия включают
коммуникативные цели участников коммуникации, время и место
общения, уровень знаний коммуникантов, их социальный статус,
психологические и биологические особенности, правила и конвенции
речевого общения, принятые в лингвокультурном сообществе, т.е. все
те факторы, которые оказывают влияние на успешность коммуникации
[Колесов, 2012, с. 164] Ядром прагматики в целом и сопоставительной
прагматики как одним из ее направлений являются речевые акты. О
них пойдет речь в следующем параграфе.

1.2. Теория речевых актов как ядро прагматики

1.2.1. Краткий экскурс в историю развития теории речевых актов.
Определение речевого акта

Если мы проанализируем нашу коммуникацию, разобьём ее на

составляющие, то мы увидим, что она состоит из таких минимальных
квантов коммуникации, как: приветствия, прощания, просьбы, отказы,
приказы, советы, наставления, приглашения, комплименты, вопросы,
ответы, поощрения, порицания, угрозы и т.д. Эти минимальные акты
коммуникации получили название речевых актов. Основы теории
речевых актов были заложены английским логиком и
лингвофилософом, представителем Оксфордской школы Дж. Остином
в курсе лекций, прочитанных им в Гарвардском университете в 1962 г.
под названием “How to Do Things with Words” («Слово как действие»)
[Austin, 1962]. Он первым высказал мнение о том, что произнесенное
нами высказывание представляет собой не только предложение,
сообщающее какую-либо информацию, но и речевое действие. Строя
предложения в процессе использования языка, мы тем самым
используем их для совершения таких действий, как утверждение,
вопрос, возражение, просьба, приказ, совет, благодарность и т.п. Все
эти действия, совершаемые с помощью языка, получили название
речевых актов как минимальных единиц коммуникации. Базовое
положение Дж. Остина о том, что минимальной единицей
коммуникации является не предложение, а осуществляемое
посредством него действие, имело огромные последствия для теории,
практики и философии языка. Работа Дж. Остина имеет чрезвычайно
высокий индекс цитирования (59985), ее название стало прецедентным
и отголоски его звучат в таких названиях, как, например, “How to Do
Good Things with Words”, “The Things We Do with Words”, “Indirect
Speech Acts and what to Do with them”.
Дальнейшее развитие теория речевых актов получила в трудах
многочисленных ученых на материале различных языков. Назовем
таких исследователей, как Г. П. Грайс, разработавший т.н. максимы
общения и теорию речевых импликатур [Грайс, 1985], Д. Гордон и
Дж. Лакофф, представившие постулаты речевого общения [Гордон,
Лакофф, 1985], Дж. Серль, предложивший классификацию речевых
актов [Серль, 1986], а также российские исследователи
Н. Д. Арутюнова [Арутюнова, 1990], В. В. Богданов [Богданов, 1989],
В. Г. Гак [ Гак, 1998], И. М. Кобозева [Кобозева, 1986], Е. В. Падучева
[Падучева, 2002] и др.
Речевой акт (далее РА) определяется как «целенаправленное
речевое действие, совершаемое в соответствии с принципами и
правилами речевого поведения, принятыми в данном обществе;
единица нормативного социоречевого поведения,
рассматриваемая в рамках прагматической ситуации» [Арутюнова
1990, с. 412].
На материале русского языка вопросы этнокультурной специфики
речевого общения чаще всего описываются, вслед за М. М. Бахтиным
[Бахтин, 1979], в терминах речевых жанров [Дементьев, 1997 и др.].
Как показывает анализ этих работ, несмотря на различия в
терминологии, в содержательном плане эти направления имеют много
общего, что позволяет многим исследователям рассматривать термин
речевой жанр как отечественный аналог термина речевой акт, и
имеющиеся типологии речевых жанров во многом совпадают с
типологиями речевых актов. Основная общность между этими
терминами заключается в том, что они отражают стремление
исследователей выйти за рамки изучения языка как системы в область
изучения его как средства общения. Рассматривая сущность понятия
речевой жанр (далее РЖ), М. М. Бахтин подчеркивал, что «речевые
жанры приходят в человеческое сознание вместе с языком. Научиться
говорить значит научиться строить высказывание. Мы говорим
высказываниями, а не отдельными словами и предложениями»
[Бахтин, 1979, с. 257]. В этих словах нетрудно заметить смысловую
близость с идеями Дж. Остина о сущности речевого акта. Общим для
этих теорий является учет экстралингвистических факторов,
влияющих на РА/РЖ: отношения между участниками общения, их
статус, условия и обстоятельства протекания процесса коммуникации
и т.п. Общим является и рассмотрение РА и РЖ как динамических
сущностей, постоянно подверженных изменениями, а также их роли в
построении дискурса, который определяется как совокупность
речевых актов.
Вместе с тем, несмотря на близость исходных позиций,
заключающихся в стремлении изучать язык в его деятельностном
аспекте, дальнейшее развитие теории РА и РЖ показывает и
определенные различия, обусловленные, как справедливо отмечает
Н. М. Кожина, национальными и научно-мировоззренческими
различиями создателей этих теорий [Кожина, 1999]. Главное отличие,
по мнению Н. М. Кожиной, состоит в различии исходных позиций: в
трактовке РЖ Бахтин стоит на социологических позициях, а Остин –
на психологических [Там же]. Не менее значимое различие,
определяющее фокус исследований, обусловлено и научными
интересами создателей теорий РА и РЖ. Будучи логиком и
лингвофилософом, Дж. Остин, а затем и его последователи
сфокусировали свое внимание на таких аспектах, как
конвенциональность, целенаправленность, интенциональность,
соотнесенность прежде всего с говорящим, пресуппозиция,
перформативность. Особо следует отметить интерес авторов теории
РА к перформативным глаголам, которые именуют различные речевые
действия. Это глаголы типа обещать, объявлять, нарекать,
советовать, угрожать и т.п., специфика семантики которых
заключается в том, что предложения с такими глаголами в функции
сказуемого в форме настоящего времени с подлежащим, выраженным
личным местоимением 1-го лица и прямым дополнением, выраженным
личным местоимением 2-го лица, указывающим на адресата РА, не
описывают соответствующие действия, а равносильны осуществлению
самого действия. Высказывания типа «Объявляю вас мужем и женой»
представляет собой сам акт совершения данного обряда; «Запрещаю
Вам так вести себя» − это уже и есть запрет. М. М. Бахтин – прежде
всего филолог, и его понимание РЖ оказывается шире, чем
остиновское определение РА, а потому он включает в него не только
условия и цели высказывания, но и стиль: он определяет РЖ как
относительно устойчивые тематические, композиционные и
стилистические типы высказывания [Бахтин, 1979, с. 241-242], при
этом он постоянно подчеркивает органическую взаимосвязь между
жанром и стилем. Именно это различие во многом определило
направление дальнейшего развития исследований в области теории РА
и РЖ, первая получила дальнейшее развитие в теории межкультурной
коммуникации и сопоставительной прагматике, а вторая − в теории
жанроведения.

1.2.2. Структура и типология речевых актов

В работах основоположников теории РА структура РА

представлена как совокупность трех компонентов: локуции,
иллокуции и перлокуции. Локуция – это непосредственное
содержание речевого акта, иллокуция – это коммуникативное
намерение (интенция) адресанта, перлокуция – это эффект,
производимый речевым актом на адресата.
В вопросе о включении третьего компонента – перлокуции нет
единства мнений, поскольку перлокуция связана не с говорящим, или
адресантом, а слушающим, или адресатом, его реакцией, и на этом
основании некоторые авторы предлагают не включать ее в структуру
РА. Мы разделяем мнение тех исследователей, которые включает
перлокуцию в структуру РА на том основании, что именно этот
компонент позволяет судить об успешности или неуспешности РА.
Помимо этого, в теоретическом плане включение перлокуции в
структуру РА находится в полном соответствии с принципом
диалогического мышления М. М. Бахтина. Человек – существо,
изначально предрасположенное к диалогу, наше мышление
диалогично в своей основе, и даже при отсутствии собеседника мы
ведем внутренний диалог с собой, часто даже полемичный по своему
характеру. В этой связи некоторые исследователи используют вместо
термина речевой акт термин коммуникативный акт, усматривая
различие между ними в том, что речевой акт – это речевое действие,
совершаемое одним говорящим с учетом другого, а коммуникативный
акт – это совокупность речевых актов, совершаемых участниками
коммуникации [Клюев, 1998, с. 8].
Следует отметить, что на раннем этапе изучения РА при описании
структуры учитывалось лишь непосредственное значение компонентов
РА, без обращения к анализу тех мыслительных структур и тех
процессов, которые происходят в сознании участников коммуникации.
Мы вернемся к рассмотрению структуры РА позднее, при обращении к
тем аспектам, которые находятся сегодня в фокусе внимания
исследователей, изучающих РА в контексте когнитивно-
коммуникативной парадигмы.
По результатам соотношения между компонентами РА они
подразделяются на: 1) прямые и косвенные; 2) на успешные и
неуспешные. РА определяется как прямой, если его локуция (т.е.
непосредственное, прямое значение) и иллокуция (коммуникативное
намерение) совпадают; результатом несовпадения локуции и
иллокуции является косвенный РА. Так, например, вопрос «Который
сейчас час?», если мы действительно хотим узнать точное время,
представляет собой прямой РА; тот же вопрос, если мы напоминаем
ребенку о том, что пора спать – это косвенный РА. По результатам
соотношения между локуцией и перлокуцией мы можем судить об
успешности/неуспешности, или коммуникативной неудаче РА. Тот же
вопрос «Который сейчас час?», обращенный к ребенку для того,
чтобы напомнить ему о том, что пора заканчивать дела и идти спать,
реакцией на который будет ответ «Сейчас пройду еще одну ступень и
пойду спать», служит примером успешного РА. Успешным речевой
акт может считаться и при получении ответа «Сейчас только восемь».
А если в ответ на ваше косвенное напоминание ребенку о том, что
пора идти спать, вы слышите «22.33» или «У тебя же есть часы», то
это может означать, что: а) ваш косвенный РА оказался неуспешным, и
б) что ребенок намеренно делает вид, что не понял вашего
коммуникативного намерения.
Со взаимоотношением между локуцией и иллокуцией, т.е. с
косвенными речевыми актами связано и понятие коммуникативных
импликатур, предложенное Г. П. Грайсом [Грайс, 1985].
Импликатуры – это т.н. скрытые смыслы, которые требуют
экспликации при интерпретации косвенных речевых актов в
процессе коммуникации. Парадокс общения, как отмечал Г. П. Грайс,
заключается в том, чтобы высказаться на языке и, тем не менее, быть
понятым. Например, если коллега в офисе спрашивает меня «Вы
будете здесь в ближайшие полчаса?», это означает скрытую просьбу
выполнить в случае необходимости его работу: ответить на звонок или
принять факс. Классический пример косвенного речевого акта, или
импликатуры – один психолингвист говорит другому: «Добрый день!»,
а тот в ответ лихорадочно думает: «Что бы это могло означать?».
Для распознания истинного смысла косвенного речевого акта
требуется определенное инференциальное усилие. Косвенные речевые
акты широко представлены в анекдотах. Приведем один пример: Муж
приходит домой и видит накрытый стол. Жена: «Пива хочешь?».
Некоторое время спустя: «А почему телевизор не смотришь?» Муж:
«Сколько?». Жена: «Бампер, фары и капот».
Существует несколько классификаций РА, основанных на разных
критериях. В основе классификации, предложенной Дж. Серлем,
лежит иллокутивный компонент, т.е. коммуникативная интенция
говорящего, и на этой основе он выделил базовые типы РА: директив,
комиссив, ассертив, декларатив, экспрессив и т.п. (подробнее см.:
[Серль, 1986]. Несмотря на разное количество выделяемых типов,
можно считать, что они в принципе универсальны – присутствуют в
каждом языке. Следует признать, что в практике описания речевых
актов эти термины не получили широкого распространения, и сегодня
исследователи, работающие в области теории межкультурной
коммуникации и сопоставительной прагматики как на материале
русского, так и английского языков, чаще используют такие термины,
как утверждение, вопрос, просьба, приглашение, комплимент и т.д.
При этом необходимо отметить диффузность границ между
различными речевыми актами, а также возможность комбинирования
нескольких речевых актов в одном высказывании. Так, в отдельных
случаях достаточно трудно провести грань между просьбой и
приказом, комплиментом и лестью и т.п.
На основе критерия информативности РА подразделяются на
информативные, к которым относятся все вышеперечисленные РА, и
неинформативные, которые выполняют фатическую функцию,
направленную на установление и поддержание контакта между
участниками коммуникации. К неинформативным РА относятся
приветствия, обращения, формулы вежливости, а также различные т.н.
hedges, hesitation fillers, используемые для поддержания разговора и
заполнения пауз.

1.2.3. Языковой аспект теории речевых актов

Давая общую характеристику РА, мы не можем не затронуть

аспект их языкового оформления. Несмотря на тот факт, что на
начальном этапе формирования теории РА была сделана попытка
противопоставить их предложению как единице языковой системы
(как это часто бывает на этапе формирования нового направления для
того, чтобы отмежеваться от непосредственных предшественников),
все же необходимо признать, что в основе традиционной
классификации предложений и выделения триады: повествовательное
– вопросительное – побудительное предложение лежит их
коммуникативное назначение, т.е. то, что в теории РА называется
иллокуцией. Именно коммуникативная функция предложений, а не их
структурные особенности, послужили основой для их именования,
хотя в фокусе дальнейшего описания выделенных типов предложений
находились не их коммуникативные, а их грамматические
особенности, что находилось в полном соответствии с принципами
системно-структурного подхода к изучению языка. Употребление
предложения во вторичной коммуникативной функции (например,
употребление вопросительного предложения для выражения
побуждения) в контексте системно-функционального подхода обычно
описывалось в терминах транспозиции [Блох, 1976; Козлова, 2005,
с. 163-165], что вполне коррелирует с понятием косвенных РА.
Грамматический аспект в теории речевых актов отмечает и
А. Вежбицка: «“речевой акт” … мнимый продукт высвобождения
прагматики из жестких рамок “мертвого” грамматического описания, а
по сути пересечение чисто грамматического понятия –
“предложения” – с <…> понятием вербальной интеракции людей»
[Вежбицка, 1997, с. 100].
Следует отметить, что такое пересечение грамматики с
вербальной коммуникацией существовало всегда. Так, Д. Болинджер
предполагает, что грамматические функции предложения возникли на
основе социальных (т.е. коммуникативных) функций, а по мере
развития и усложнения социальных отношений между членами
общества эти функции становились более диверсифицированными, и
прежние формы были адаптированы для выполнения новых целей
[Bolinger, 1981, p. 157]
Тесная связь между традиционной грамматической
классификацией предложения по цели высказывания и теорией РА
убедительно показана Г.Г. Почепцовым в учебнике по теоретической
грамматике английского языка, изданном еще в 1981 г. [Почепцов,
1981, с. 267-281]. Опираясь на введенное Дж. Остиным понятие
перформативного предложения (прагмему в терминологии автора) и
используя его как экспликатор типа РА, Г. Г. Почепцов рассматривает
каждый коммуникативный тип предложения и выделяет на его основе
несколько РА. Так, на основе повествовательного предложения он
выделяет такие типы, как Констатив, Промисив, Менасив,
Перформатив [Там же, с. 272-274], тем самым демонстрируя тесную
связь между традиционной классификацией предложений и РА.
Е. С. Кубрякова замечает, что речевые акты объективируют не
столько знания о мире, сколько знания о языке, т.е. возможности его
использования в процессах коммуникации для достижения
определенной коммуникативной цели, а в качестве средства ее
достижения используются слова. «Знания о том, как спросить другого
человека о чем-либо и побудить его поделиться определенной
информацией, о том, как запретить что-то другому человеку, о том, как
поздороваться или попрощаться, – это знания об УПОТРЕБЛЕНИИ
языка, о правилах речевого общения или речевого поведения. <…>
Знание о строении РА – подчас неосознаваемое – составляет знания из
мира языка, о мире языка, о его нормах и правилах» [Кубрякова, 2005,
с. 28]. М. Я. Блох, подчеркивая связь теории речевых актов со
знаниями о синтаксическом строе языка, говорит о том, что еще в 70-е
гг. прошлого века О. С. Ахманова подчеркивала тот факт, что в основе
строения любого речевого акта лежит определенный
коммуникативный тип предложения [Блох, 2012, с. 54]. Характерно,
что сегодня эта органическая связь теории речевых актов со знаниями
о грамматике языка находит свое отражение в изменении «канона
грамматического описания» [Гуреев, 2009, с. 226-238]. Суть этого
изменения состоит в том, что современные грамматические теории
приобретают все более дискурсивно-ориентированный характер и
включают разделы, посвященные анализу речевых актов [Carter, 2006,
p. 680-713]. Как отмечают авторы грамматики современного
английского языка, конечной целью анализа грамматических структур
является сегодня не их каталогизация, а стремление понять, как эти
структуры реально функционируют в процессах коммуникативной
деятельности говорящих [Biber, 2000, pp. 4, 50]. При этом необходимо
подчеркнуть, что, говоря о коммуникации, мы имеем в виду не только
устное общение, но и другие виды коммуникации, включая научную
коммуникацию, дипломатическое общение и письменную
коммуникацию посредством текстов.
Говоря о перспективах дальнейшего развития теории речевых
актов, исследователи указывают на необходимость их рассмотрения с
точки зрения их обусловленности ментальными актами, т.е.
деятельностью сознания. Другим, не менее перспективным
направлением является изучение речевых актов в межкультурном
ракурсе. На самом деле, как уже было отмечено в начале главы, между
этими двумя направлениями существует тесная взаимосвязь,
поскольку изучение речевых актов и ментальной деятельности
невозможно без обращения к культурному контексту, без учета
этнокультурной специфики сознания, находящей свое отражение в
коммуникативной деятельности его носителей. Именно этот фактор
обусловил направление дальнейшего изучения теории речевых актов в
контексте современной научной парадигмы.
 1.3. Факторы, определяющие необходимость изучения РА в
этнокультурном ракурсе

The future of the earth depends on cross-cultural

(or intercultural) communication.
D. Tannen

Как было показано выше, теория речевых актов была

первоначально разработана на материале английского языка и
англоязычной культуры, а потому многие положения этой теории и
правила коммуникации были восприняты как универсальные.
Примером такого универсалистского подхода являются широко
известные максимы общения, разработанные Г. П. Грайсом. Это
следующие максимы:
1) максима количества: высказывание должно быть
достаточно, но не излишне информативным;
2) максима качества: высказывание не должно быть ложным:
не говори того, что считаешь неверным или плохо знаешь;
3) максима релевантности: высказывание должно быть по
существу;
4) максима способа: высказывание должно быть ясным,
недвусмысленным, кратким и упорядоченным [Грайс, 1985, с. 237].
Подобный универсализм был в значительной мере обусловлен
как тем положением, которое занимает английский язык в
сегодняшнем мире, будучи основным языком международного
общения, так и лидирующим положением США и Великобритании в
мире. Однако наблюдение за речевым поведением представителей
других культур, а также данные, представленные в исследованиях по
сопоставительной прагматике и этнографии коммуникации, дают
убедительные факты в пользу того, что существует значительная
вариативность в сфере как вербального, так и невербального
оформления речевых актов.
Так, А. Вежбицка считает этноцентрическим заблуждением
широко распространенное мнение о том, что особенности
коммуникативного поведения белых американцев носят
универсальный характер и должны превалировать в любом другом
лингвокультурном сообществе [Вежбицкая, 2003, с. 136]. Даже в
рамках одной национальной культуры, например, культуры белых
американцев, могут существовать значительные различия:
калифорнийцы в глазах жителей Нью-Йорка кажутся более
медлительными по своей реакции (less responsive), и потому менее
умными. Калифорнийцам, напротив, жители Нью-Йорка кажутся
чересчур активными и излишне настойчивыми (pushy). В
американской культуре существуют значительные различия в
коммуникативном поведении белокожих американцев и
афроамериканцев. Так, например, такая максима, как скромность, о
которой говорят Д.Гордон и Дж. Лакофф [Гордон, 1985] не всегда
работает в культуре афроамериканцев, а потому похвала самому себе
не воспринимается как нечто отрицательное (достаточно вспомнить
название автобиографии Мохаммеда Али “I am the Greatest”).
Некоторые различия в стиле коммуникации можно заметить
между жителями Москвы, Петербурга и других регионов России.
По мере дальнейшего изучения речевых актов на материале
различных языков и культур становилось всё более и более
очевидным, что те правила коммуникативного поведения, которые
действуют более или менее успешно в монокультурной среде, при их
использовании в монокультурной среде зачастую приводят к
коммуникативным неудачам и даже конфликтам как на бытовом, так и
дипломатическом уровнях. Наиболее лаконично и точно
необходимость изучения речевых актов в межкультурном ракурсе
отмечена Г. Б. Палмером. Заключая обзор теории речевых актов, он
пишет: “Thus, while Searle’s classification of speech acts may provide
some general questions to direct initial research, they are almost certainly
culture-bound and should be abandoned when native language evidence
leads in other directions” [Palmer, 1996, p. 177].
Дальнейшее изучение правил общения в условиях
поликультурной среды, с учетом культурных ценностей, находящих
свое отражение в коммуникативном кодексе, проведенное
М. Клайном, привело его к необходимости внесения существенных
дополнений к постулатам Г. П. Грайса [Clyne, 1994]. Он выявил
различную степень их культурно-обусловленной специфичности. Так,
его наблюдения показали, что, если правило количества и
обусловленные им требования к высказыванию являются менее
культурно-специфичными и не составляют больших проблем в
межкультурной коммуникации, то правило качества, касающееся
истинности высказывания, является гораздо более культурно-
специфичным и связано с такими явлениями, как принцип вежливости,
импликативность и контекстная зависимость. Наиболее культурно-
нагруженным, по мнению М. Клайна, является правило модальности,
поскольку неясность, уклончивость могут привести к т.н. «потере
лица» говорящего. С учетом этих факторов М. Клайн вносит
следующие дополнения в максимы Г. П. Грайса:
1) правило количества: формулируй высказывание по
возможности информативно, следуя при этом правилам дискурса и
нормам данной культуры;
2) правило качества: формулируй высказывание таким образом,
чтобы оно отвечало нормам твоей культуры; не говори того, что
противоречит твоему представлению о культурных нормах, связанных
с истинностью, гармонией, уважением к другому мнению;
3) правило способа: не усложняй понимания более того, чем это
требуют интересы «сохранения лица» и авторитета; избегай
двусмысленности, даже если она необходима из соображений
вежливости или для сохранения основных культурных ценностей,
таких, как гармония; формулируй высказывание такой длины, которая
продиктована целью разговора и дискурсивными правилами твоей
культуры; оформляй структуру высказывания в соответствии с
правилами твоей культуры.
С учетом вышесказанного становится очевидной необходимость
изучения речевых актов в этнокультурном ракурсе для выявления
того, как в них находят свое преломление ключевые концепты
культуры, культурные ценности и специфика этнокультурного
сознания. Примером подобных исследований явился проект “Cross-
cultural Speech Act Realization Project”, посвященный
сопоставительному анализу таких наиболее частотных речевых актов,
как просьба, извинение, благодарность и т.д., осуществленный на
материале разных вариантов английского языка, аргентинского
варианта испанского языка, немецкого и иврита (подробнее об этом
см.: [Blum-Kulka: URL]). Осуществление данного проекта позволило
выявить значительную этнокультурную вариативность речевых актов
в рассматриваемых языках и прийти к выводу о том, что каждое
лингвокультурное сообщество имеет характерный для него набор
коммуникативных стратегий, тактик и стилей общения, что, в свою
очередь, свидетельствует о различиях на когнитивном уровне, на
уровне т.н. культурных скриптов (термин А. Вежбицкой) и выводит
исследования в этой области на более глубинный уровень, на котором
дискурсивная деятельность рассматривается в плане отражения
различий этнического сознания, национальных картин мира.
Как пишет А, Вежбицка в предисловии ко второму изданию своей
книги “Cross-Cultural Pragmatics. The Semantics of Human Interaction”,
ее книга, первое издание которой вышло в 1991 г., была попыткой
бросить вызов доминировавшему в то время принципу универсализма
и, как следствие этого, принципу этноцентризма, в соответствии с
которым такие базовые понятия, как максимы общения Г. П. Грайса
[Grice, 1975] и категория вежливости, авторами которой были П. Браун
и С. Левинсон [Brown, 1987], разработанные на основе американской
лингвокультуры, рассматривались как универсалии, что неизбежно
приводило к доминированию принципа этноцентризма: что приемлемо
для американской культуры, должно стать приемлемым для всех
культур.
В основе концепции А. Вежбицкой, представленной в ее работе,
лежит тезис о том, что этностиль коммуникации формируется на
основе особенностей культурных сценариев (cultural scripts), в
которых отражены основные культурные ценности того или иного
лингвокультурного сообщества. Как пишет А. Вежбицка, “At a time
when every year millions of people cross the borders, not only between
countries but also between languages, and when more and more people of
many different cultural backgrounds have to live together in modern multi-
ethnic and multi-cultural societies, it is increasingly evident that research
into differences between cultural norms associated with different languages
is essential for peaceful co-existence, mutual tolerance, necessary
understanding in the work-place and in other walks of life in the
increasingly "global” and yet in many places increasingly diversified
world” (Wierzbicka, 2003, p. VIII).
 Как отмечает К. Годдард, в основе этнопрагматики как
интегративной теории, опирающейся на исследования в области
этнографии коммуникации, кросскультурной психологии,
кросскультурной семантики и социологии, лежит тезис о том, что
люди в разных странах говорят по-разному, потому что они думают
по-разному, чувствуют по-разному и по-разному относятся друг к
другу (“people in different cultures speak differently because they think
differently, feel differently, and relate differently to other people” [Goddard,
2006, p. 2], а глубинной основой этих различий являются культурные
ценности, которые лежат в глубинной основе структур дискурса
[Clyde, 1994, p. 3]. Обосновывая необходимость изучения РА с учетом
их национально-культурной специфики, К. Годдард выделяет семь
основных недостатков универсалистского подхода к описанию РА
(Seven Deadly Sins of Universalist Pragmatics (UP):
1. Universalist Pragmatics (UP) grossly underestimates the cultural
shaping of speech practices.
2. Being framed in terms which are alien to the speakers concerned,
UP necessarily imposes an “outsider perspective”.
3. UP creates a gulf between pragmatics and the description of other
cultural phenomena.
4. UP describes, but it seldom explains.
5. UP is terminologically “slippery”: different authors use its
technical descriptors with different meanings.
6. UP is Anglocentric: it implicitly adopts Anglo norms and practices
as baseline universals, and its English-based descriptors are replete with
terminological ethnocentrism.
7. Being locked into the vocabulary of a foreign language, UP closes
off the description to the people concerned [Goddard, 2006, p. 18].
В более широком, геополитическом аспекте рассмотрения этой
проблемы, приведшей к перенесению фокуса исследовательских
интересов от универсализма к этнокультурной специфике
коммуникации, явилось, на наш взгляд, как мы уже отмечали в
Предисловии, стремление народов, населяющих нашу планету, к
сохранению собственной идентичности, своей национальной культуры
и менталитета, и, в конечном счете, сохранению себя как
самодостаточного линвокультурного сообщества на карте Земли. Ведь
хорошо известен тот факт, что изучение другого языка и другой
культуры способны кардинально изменить личность человека и его
мировосприятие. Об этом пишет в своей книге Е. Хофман,
ретроспективно осмысляя собственный опыт освоения нового языка и
новой культуры: “This language was making another me” [Hoffman,
1990, p. 121]. Подобно тому, как коммуникативные конвенции другого
языка способны изменить отдельную личность, безусловное
следование коммуникативным конвенциям другого языка также могут
привести к утрате национальной самодостаточности и собственной
идентичности.
Заслуживает внимания точка зрения Э. Кустурицы, которую он
высказал в одном из интервью: «Многие из нас говорят по-английски,
но мы не перестаем от этого говорить по-сербски. В Турции многие
говорят на английском языке, но там больше людей говорит на
турецком. В Латвии также. Так что эксперимент, который на
поверхности кажется американизацией, окончен, даже в Китае. Очень
часто, когда я был в Пекине или Шанхае, у меня в некоторых
кварталах возникало ощущение, что я в Хьюстоне. Этот глобалистский
образец был применен во всех странах, но при этом люди не были
американизированы. Так что, если у вас холодильник, это не значит,
что вы американизированы. Будущее, к российскому счастью, к
счастью для Индии и к нашему счастью, основывается на глубинных
источниках культуры, которые, в свою очередь, ведут к религии и
религиозным образцам, и они могут принести результаты в будущем»
[Куракин: URL].
Осмысливая эту проблему в теоретическом плане,
В. А. Виноградов писал: «Всякая культура (и субкультура) имеет в
своем основании принцип самодостаточности (автаркии), при этом
имеется в виду как самодостаточность коммуникативная, так и
когнитивная. Можно даже сказать, что это условие существования
(суб)культуры. Если она не имеет коммуникативно-когнитивной
самодостаточности, то она либо распадается, либо вливается в другую
культуру, более мощную и развитую. Коммуникативная
самодостаточность означает, означает, что для каждой (суб)культуры
существует свой культурный коммуникативный код, и что ее языковой
формат мы должны исследовать, исходя из самой данности этой
культуры. Когнитивная самодостаточность культуры означает, что
комплекс семиотически оформленных коллективных знаний о себе и о
мире исчерпывающе достаточен для ее сознания и сохранения.
Когнитивное содержание культуры выражается в культурных
концептах» [Виноградов, 2009, с. 9-21]. В этих словах, по сути дела,
изложена целая программа изучения национальной специфичности
коммуникации в контексте новой парадигмы, т.е. с учетом
этнокультурной специфики когниции, а также необходимость
сохранения этой специфики для сохранения собственной
национальной идентичности.
Изучение РА в контексте когнитивно-коммуникативной
парадигмы, выводит исследование РА на более глубокий уровень,
который позволяет рассматривать и сопоставлять не только
особенности их вербального воплощения в разных лингвокультурах,
но и реконструировать те этнокультурные концепты, которые лежат в
их основе. Этнокультурные концепты представляют собой
«коллективные содержательные ментальные образования,
фиксирующие своеобразие соответствующей культуры» [Карасик,
2005, с. 28]. Этнокультурные концепты находят свою репрезентацию в
ключевых словах культуры и во-многом определяют специфику
речевого и невербального поведения разных этносов.
Как отмечают Н. Н. Болдырев и В. С. Григорьева, «культурно-
когнитивные факторы учитывают пресуппозитивные,
энциклопедические и фоновые знания говорящего и его представление
о соответствующих знаниях других участников коммуникативного
акта, знания о нормах речевого и неречевого поведения, включая
дискурсивные конвенции и их соотношение с концептуальными
системами в двух культурах» [Болдырев, 2020, с. 105].
Таким образом, изучение речевых актов в контексте когнитивно-
культурологического направления вносит свои коррективы в
определение РА. Так, Г. Палмер, рассматривая сущность РА с позиций
культурологической лингвистики, приходит к выводу о том, что
речевые акты представляют собой результат воплощения культурно-
обусловленных дискурсивных сценариев [Palmer, 1996, pp. 36, 40, 176-
177]. Выражаясь словами А. Е. Кибрика, афористично описывающего
развитие лингвистики как переход от «что-лингвистики» (описание
структур) к «как-лингвистике» (описание процессов), и далее –
создание «почему-лингвистики» [Кибрик, 1995, с. 219], мы можем
сказать, что по такому же пути должно проходить изучение речевых
актов: от описания их строения и закрепившихся коммуникативных
канонов к объяснению того, какие культурные ценности и
этнокультурные концепты лежат в основании этих канонов.
Актуальность изучения вопросов, связанных с национально-
культурной спецификой коммуникации, обусловлена не только их
теоретической значимостью, но и тем, что знание этой специфики
обладает большим аппликативным потенциалом. Так, американские
культурологи Л. Ф. Лус и Э. С. Смит еще в 1987 г. подчеркивали тот
факт, что американская культура – это не универсалия, а лишь одна из
культур в широком спектре мировых культур, а потому
кросскультурная грамотность должна стоять в повестке американского
образования: “’Cross-cultural literacy’ means that our citizenry knows
how culture influences perceptions and actions. It no longer accepts
cultural stereotypes and cliches about other nations. It recognizes that
American culture takes its place beside other national cultures as one
construct within the spectrum of human societies. Most importantly, cross-
cultural literacy requires that Americans know how to read the cultural
cues of other nations and decode their meaning. Within this decade, cross-
cultural communications skill will become increasingly an indispensable
tool for every citizen. Cross-cultural literacy must be a priority on our
national agenda as we approach the end of the decade of the 1980s and
near the 21st century” [Luce, 1987, p. 4].
Более полно мысль о необходимости учета национального
своеобразия культур и их отражение в процессах коммуникации
представлена в книге С. Тинг-Туми (S. Ting-Toomey) и Т. Доржи
(T. Dorjee), в которой авторы рассматривают это проблему в
когнитивно-культурологическом ракурсе. Ключевым понятием в
концепции, представленной в данной работе, является mindfulness. Это
термин, для которого достаточно сложно найти точный русский
эквивалент. Мультитран предлагает следующие эквиваленты данного
термина: психическая вовлеченность, метод безоценочного научного
наблюдения, безоценочное осознавание [URL].
 Используя данный термин в контексте теории межкультурной
коммуникации, авторы трактуют его как способность и готовность
смотреть на мир не сквозь призму этноцентризма, а сквозь призму
этнорелятивизма, что дает возможность интерпретировать события и
способ их репрезентации в языке с позиций другой культуры и другого
мировосприятия. Как пишут авторы: “Applying this mindfulness
orientation to intercultural and intergroup interaction situations suggests a
readiness and commitment to shift one’s frame of reference from an
ethnocentric lens to an ethnorelative viewfinder and increases the
possibility of interpreting events from the other person’s cultural frame of
reference [Ting-Toomey, 2018, p. 12].
Для формирования подобного качества, по мнению авторов,
необходимо научиться: рассматривать непривычное коммуникативное
поведение не как неприемлемое, а как нечто необычное и новое;
анализировать коммуникативное взаимодействие с разных точек
зрения и аспектов; рассматривать коммуникативные ситуации и их
участников холистически; создавать новые категории, необходимые
для понимания сущности и причин необычного коммуникативного
поведения [Op. cit., p.12].
При этом авторы особо подчеркивают, что признание важности
принципа этнорелятивизма в межкультурной коммуникации не
означает отказа от норм коммуникации, принятых в родной культуре, а
лишь означает возможность признания того, что некоторые правила
коммуникации, свойственные другой культуре, могут быть столь же
хороши, а иногда и быть лучше правил другой культуры:
“Ethnorelative mind-set does not necessarily entail abandoning one’s own
cultural perspective, but it does at least require giving alternative cultural
perspectives the benefit of doubt in that they could be as good as one’s own
cultural perspective, or even better” [Ting-Toomey, 2018, p. 13].
Естественным следствием такого подхода может стать не только
успешность межкультурной коммуникации, но и обогащение родной
культуры, что представляется очень важным.
Как следует из анализа перечисленных характеристик,
объясняющих суть понятия mindfulness, оно довольно близко по
своему содержанию понятию эмпатии. Так, известный специалист в
области межкультурной коммуникации М. Беннетт определяет
эмпатию как воображаемое интеллектуальное и эмоциональное
участие в опыте другого человека (“the imaginative intellectual and
emotional participation in another person’s experience”) [Bennet, 1998, p.
207]. Подчеркивая необходимость формирования эмпатии для
успешного межкультурного взаимодействия, он называет шесть шагов,
которые надо сделать на пути к формированию способности к
эмпатии:
1) Assuming Difference − признание различий «другости», без чего
невозможно появление эмпатии;
2) Knowing Self − осознание собственной идентичности,
позволяющее сохранить ее при взаимодействии с другой культурой;
3) Suspending Self − способность на время отстраниться от
собственной идентичности;
4) Allowing Guided Imagination − способность позволить своему
воображению посмотреть на опыт другого человека не со стороны, а
изнутри, мысленно поставив себя на его место;
5) Allowing Empatic Experience − способность самому испытать те
чувства, которые испытывает другой, оставаясь при этом на своем
месте;
6) Reestablishing Self − «возвращение к самому себе», т.е.
сохранение собственной идентичности [Bennett, 1998, p. 209-213].
Как видим из анализа тех шагов, которые предлагает автор для
формирования способности к эмпатии, данное понятие включает не
только способность понять эмоциональное состояние другого, но и
способность понять ментальное состояние, что позволяет говорить о
наличии т.н. когнитивной эмпатии, под которой мы понимаем
«способность поставить себя на место участника коммуникации для
того, чтобы попытаться реконструировать тот когнитивный процесс,
который обусловил выбор им той или иной языковой формы для
выражения своих мыслей» [Козлова, 2017, с. 432]. В случае
иноязычного общения понятие когнитивной эмпатии может быть
использовано для объяснения способности воспринимать мир с
позиции иного мировидения и вербализовывать результаты этого
восприятия в своей коммуникативной деятельности «поверх границ
культур». Как подчеркивает А.П. Садохин, «эмпатийные качества
человека тем разнообразнее и шире, чем богаче и разнообразнее его
представления о других» [Садохин, 2004, с. 43].
Представляется, что формирование способности к эмпатии без
утраты при этом собственной национальной идентичности,
способность адаптировать навыки коммуникации при переходе из
одной культуры в другую лежит в основе т.н. конструктивного типа
бикультурной языковой личности. По мнению специалистов в области
межкультурной коммуникации, следствием функционирования
индивида в разных культурах является маргинализация личности и
синкретизация его сознания, то есть совмещение в нем культурных
норм, традиций, ценностей и стереотипов поведения
взаимодействующих культур. При этом исследователи выделяют два
типа маргинальных би- и мультикультурных личностей: так
называемых изолированных, или неконструктивных маргиналов, у
которых синкретизм носит деструктивный характер, затрудняющий их
общение в каждой из взаимодействующих культур, и конструктивный
тип, позволяющий им свободно переходить из одной культуры в
другую и успешно функционировать в каждой культуре [Bennett, 1993,
p. 112]. Можно полагать, что развитие способности к эмпатии, умение
воспринимать мир с позиции иной культуры и адаптировать свою
коммуникативную деятельность с учетом этого понимания, признавать
и принимать otherness (другость) без утраты при этом собственной
национальной идентичности – это и есть основа конструктивного
би/мультикультурализма.

Вопросы по содержанию Главы 1

1. Какие типы знания необходимы для успешного осуществления

коммуникации?
2. Что изучает сопоставительная прагматика?
3. Что такое речевой акт и какова его структура?
4. В чем состоит различие между прямым и косвенным речевым
актом?
5. Какие факторы определяют необходимость изучения речевых
актов в этнокультурном ракурсе?
6. В чем состоит суть принципа этнорелятивизма?
 ГЛАВА 2. Культура как важнейший стилеобразующий фактор.
Коммуникативный этностиль как отражение
специфики культуры

Culture is communication, and

communication is culture.
E. Hall

2.1. Культура и ее роль в формировании этностиля коммуникации

2.1.1. Определение, основные характеристики и функции

культуры

Одна из первых дефиниций культуры была дана еще в далеком

1871 г. Э. Тайлером, который определял культуру в широком
этнографическом смысле как “… that complex whole which includes
knowledge, belief, art, morals, laws, custom, and any other capabilities and
habits acquired by man as a member of society” [Tylor: URL]. В работе,
вышедшей в 1952 г. А. Л. Кребер и К. Клакхон насчитали более 1600
определений культуры [Kroeber, 1952, с. 47], а на сегодня их число
возросло многократно. Приведем несколько наиболее известных
определений. Так, Р. Колс определяет культуру как “An integrated
system of learned behavior patterns that is characteristic of the members of
any given society. Culture refers to the total way of life for a particular
group of people. It includes what a group of people thinks, says, does and
makes – its customs, language, material artifacts and shared systems of
attitudes and feelings” («интегрированную систему приобретенных
моделей поведения, типичных для членов данного общества. Культура
относится к совокупному образу жизни определенных групп людей.
Она включает все, что эта группа людей думает, говорит, делает, это ее
система отношений и чувств») [Kohls, 1984, с. 17]. Широкое
понимание культуры дается в работе Л. Сэмовар и Р. Портер, которые
определяют ее как “deposit of knowledge, experience, beliefs, values,
attitudes, meanings, hierarchies, religion, notions of time, spatial relations,
concepts of the universe, and material objects and possessions acquired by
a group of people in the course of generations through individual and
group striving” («хранилище знаний, опыта, верований, ценностей,
отношений, значений, иерархий, религии, понятий времени,
пространственных отношений, концептов вселенной, а также
материальных предметов и ценностей, приобретенных сообществом
людей в результате индивидуального и коллективного труда многих
поколений») [Samovar, 1995, p. 51]. В одной из последних работ по
межкультурной коммуникации, вышедшей в 2018 г., культура
определяется как “a complex frame of reference that consists of patterns
and traditions, beliefs, values, norms, symbols, and meanings that are
shared to varying degrees by interacting members of an identity
community” («сложный фрейм референции, состоящий из моделей и
традиций, норм, символов и значений, разделяемых в разной степени
всеми членами сообщества») [Ting-Toomey, 2018, p. 10].
Заслуживает внимания точка зрения Э. Бенвениста, который
отмечал, что культура представляет собой «весьма сложный
комплекс представлений, организованный в кодекс отношений и
ценностей: традиций, религий, законов, политики, этики,
искусства – всего того, чем человек, где бы он не родился,
пропитан до самых глубин своего сознания и что направляет его
поведение во всех формах деятельности» [Бенвенист, 1974, с. 31].
Будучи одним из базовых понятий гуманитарных наук, культура
имеет множество определений и изучается целым комплексом наук:
социологией, психологией, историей, философией, антропологией,
семиотикой, герменевтикой, культурологией, искусствоведением,
теорией межкультурной коммуникации, каждая из которых выделяет
свой аспект в изучении этого многогранного феномена и определяет
культуру с позиций своего предмета исследования.
С позиций социологии культура понимается как общественная
среда обитания человека, способ организации общественной жизни,
совокупность идей, принципов и социальных институтов,
определяющих жизнедеятельность людей. При этом подчеркивается ее
приобретенный, а не врожденный характер (культура – это то, что
отличает человеческое общество от животных), ее динамический
характер, способность изменяться под влиянием социальных
изменений, происходящих в обществе. В этой связи заслуживает
внимания точка зрения французского социолога А. Моля, который
определяет культуру как «интеллектуальный аспект искусственной
среды, которую человек создает в ходе своей социальной жизни», а
роль культуры, как подчеркивает автор, заключается в том, что она
дает человеку т.н. «экран понятий», на который он проецирует и на
основе которого он формирует собственное восприятие мира, в
котором он живет. По мнению автора, истоки культуры современного
человека следует искать, прежде всего, в средствах массовой
коммуникации, роль которых в формировании межличностных
отношений и идеалов трудно переоценить [Моль, 2008, с. 83-84]. С
этим невозможно не согласиться с учетом того, что средства массовой
информации в сегодняшнем мире действительно не столько отражают
реальность, сколько «творят» собственную реальность, тем самым
навязывая потребителю определенный взгляд на мир.
С позиций истории культура определяется как продукт
исторического развития общества, передаваемый от поколения к
поколению, набор определенных правил, убеждений, религиозных
взглядов, традиций, регламентирующих поведение людей
определенной исторической формации. Психологи в своем понимании
культуры исходят из ее взаимосвязи с психологией поведения
личности и видят в ней социально обусловленные особенности
человеческой психики, своеобразную программу, заложенную в
психику человека с детства и направляющую его поведение в
обществе. Искусствоведение занимается изучением продуктов т.н.
высокой культуры: музыки, живописи, литературы, архитектуры. С
позиций семиотики культура предстает как одна из форм
коллективной памяти, запечатленной в текстах. Таким образом, она
рассматривается как совокупность текстов, которые представляют
собой вместилище информации, т.е. смысл, вложенный их
создателями и передаваемый с помощью языковых знаков. Многие
знаки могут при этом приобретать символический характер и
становиться культурными символами, причем эти символы могут не
совпадать в разных национальных сознаниях. Так, в сознании русских
символ России – это береза, а в сознании многих американцев
символом России является медведь. Именно эта метафора является
сегодня ключевой в создании образа России в современном
американском политическом дискурсе. The bear is back – так
описывается возвращение России в мировую политику. В сознании
американских граждан символом их страны является Статуя Свободы,
а в бытовом сознании многих людей символом современной Америки
являются скорее блокбастеры, кока-кола и жвачка.
Как подчеркивает Ю. М. Лотман, семиотические аспекты
культуры развиваются по законам, напоминающим законы памяти, при
которых прошлое не исчезает бесследно и не уходит в небытие, а,
подвергаясь отбору и сложному кодированию, переходит на хранение
и может вновь «возродиться» и заявить о себе в определенных
условиях [Лотман, 2000, с. 615]. Для нас значимым в данном
понимании культуры является роль языка (в его текстовой
репрезентации) в хранении и передаче продуктов культуры.
Антропологи видят сущность культуры в том, что в ней
суммируются ценности, нормы, системы символов определенного
общества, находящие свое отражение в сознании и поведении людей.
Культура является одновременно и принадлежностью отдельного
индивида, его внутренним состоянием, определяющим характер его
поведения, и частью коллективного национального сознания, которое
«присваивается» индивидом в процессе воспитания. Национальный
характер как обязательный признак культуры подчеркивал
Н. А. Бердяев, который писал, что культура никогда не бывает
отвлеченно-человеческой, т.е. культурой вообще, она всегда носит
конкретно-человеческий характер, а каждый человек ощущает себя
представителем определенной нации, следовательно, культура всегда
носит национальный характер, она окрашена в «национальные» цвета
[Бердяев, 1997, с. 85].
Среди антропологов и этнологов не существует единого мнения
относительно объема данного понятия. Одни исследователи включают
в понятие культуры три категории элементов: артефакты, начиная от
наконечников стрел до водородной бомбы, концепты, включая
убеждения, верования, системы ценностей, этические нормы, смысл
жизни, модели поведения, в которых находят свою практическую
реализацию убеждения и верования; другие исключают из понятия
культуры материальные элементы (артефакты) и рассматривают ее,
прежде всего, как определенный набор знаний и правил, необходимых
для успешного функционирования в данном обществе, т.е. как
мыслительную категорию в сознании индивида [Goodenough, 1964, p.
36]. В работах по когнитивной антропологии культура понимается как
процесс картографирования, категоризации и интерпретации опыта
[Hall, 1990], при этом опыт понимается очень широко и включает
исторический опыт, географические и климатические условия и
многие другие факторы, которые формируют особенности
мировосприятия и находят свое выражение в языке и, соответственно,
в коммуникации.
В литературе по теории межкультурной коммуникации, с учетом
гетерогенности сущностей, включаемых в понятие культуры, принято
говорить о двух видах культуры: т.н. “Culture writ large”, “objective
culture” (культура с большой буквы, высокая культура, объективная
культура), включающая литературу, живопись, музыку, балет, и
“culture writ small” (культура с маленькой буквы, бытовая культура,
субъективная культура), под которой понимается «набор усвоенных и
общих для всех членов определенной группы людей моделей
поведения, убеждений и ценностей» [Bennett, 1998, p. 3]. Вполне
естественно, что жесткой границы между этими двумя видами культур
не существует, и социальная действительность конструируется на
основе как высокой, так и бытовой, обыденной культуры. Образцы
поведения и морали, как правило, задаются произведениями искусства,
этические и эстетические идеалы также формируются на основе
произведений искусства. Но для разных областей гуманитарных наук
наибольший интерес может представлять отдельный вид культуры.
Если искусствоведение изучает, прежде всего, «высокую» культуру, то
для этнолингвиста и лингвокультуролога интерес представляет не
только высокая культура, но и второй вид культуры, поскольку и тот, и
другой определяют специфику национального сознания и
«пропитывают» всё пространство языка как «пространства мысли».
Как показывает анализ приведенных и проанализированных нами
дефиниций, основными характеристиками культуры являются
следующие:
• культура представляет собой комплекс убеждений, верований,
ценностей, базовых концептов (представлений о вселенной, времени,
пространстве и т.д.), этических и эстетических норм, в совокупности
формирующих концептосферу человека и определяющих его
поведение в обществе;
• культура не наследуется человеком, а «присваивается» им в
процессе воспитания, она формируется в результате совместной
жизнедеятельности людей, но в то же время является
принадлежностью индивида как члена общества;
• культура всегда «окрашена» в национальные цвета, каждый
человек является представителем определенной культуры, вместе с
тем она включает и универсальные, понимаемые и разделяемые всеми
ценности, что обеспечивает возможность взаимопонимания «поверх
границ культур»;
• культура является относительно стабильной, но не статичной и
может меняться с течением времени в результате климатических,
социальных, экономических изменений общества, а также в результате
контактов с другими культурами и адаптироваться к новым
потребностям общества;
• культура и язык тесно взаимосвязаны, и эта связь носит
двусторонний характер: культура как ментальный феномен существует
в виде концептов, которые находят свою репрезентацию в языке и
коммуникации, с другой стороны, язык, являясь средством
формирования, хранения и передачи знаний, т.е. выступая в своей
когнитивной и интерпретирующей функции, участвует в
формировании культурных ценностей как системы координат
поведения человека в обществе. Язык, таким образом, отражая
специфику мировидения той или иной нации, выступает не только как
носитель значения, средство выражения концепта, но и как составная
часть национальной культуры, средство ее формирования;
• культура включает в себя несколько уровней: глубинный, на
котором находятся скрытые от непосредственного наблюдения
культурные ценности, верования и традиции, определяющие
особенности менталитета, поведения, коммуникации, а также
находящие свою манифестацию в различных артефактах.
С учетом многоуровневого характера культуры и ее
составляющих она метафорически описывается в терминах айсберга,
на поверхности которого находятся различные артефакты (мода,
тенденции в различных сферах жизни, поп-культура), затем
располагаются принятые в обществе нормы поведения и
коммуникации, в глубинном слое – все те культурные ценности,
которые лежат в основе этих норм и помогают понять национально-
специфические особенности вербального и невербального
коммуникативного поведения [Ting-Toomey, 2018, p. 14 ].
Будучи сложным, комплексным и многоаспектным феноменом,
культура, понимаемая в самом широком смысле этого термина,
выполняет множество функций. К числу основных функций культуры
исследователи относят следующие: идентифицирующую,
экспланаторную, или объяснительную, регулятивную, адаптивную и
коммуникативную [Ting-Toomey, 2018, p. 17-20]. Остановимся более
подробно на содержании перечисленных функций.
Идентифицирующая функция (identity meaning function) состоит в
том, что культурные ценности, разделяемые людьми, помогают им
определить свою принадлежность к той или иной культуре, ответить на
важный для человека вопрос: Кто я? Каковы мои корни? Попытка
найти для себя ответ на этот вопрос может кардинально изменить всю
жизнь человека. Приведем пример из романа Э. Сигала “The Class”.
Родители одного из главных персонажей романа Джейсона Гилберта,
этнические евреи, стремились к тому, чтобы скрыть свою этническую
и религиозную принадлежность: они поменяли фамилию и конфессию,
стараясь оказаться в мейнстриме американской культуры и полагая,
что делают это ради будущего своих детей. Но уже будучи студентом
Гарварда, Джейсон Гилберт начинает задавать себе вопросы о своей
идентичности и пишет своему отцу:
How do you reconcile this with the fact that you’ve always told me we
were Americans “just like everybody else”? I believed you – and I still want
to. But somehow the world doesn’t seem to share your opinion.
Perhaps being Jewish is not something you can remove like a change
of clothing. …now more than ever I’m not exactly sure what a Jew is… . It’s
important that I solve this mystery. Because until I find out what I am, I’ll
never find out who I am (E. Segal. The Class).
Последующие события в его жизни, гибель его невесты в
Израиле, его пребывание на исторической родине помогают ему найти
ответ на этот вопрос, обрести идентичность, определяют всю его
дальнейшую судьбу и готовность отдать жизнь за свою историческую
родину.
Экспланаторная функция культуры находит свою манифестацию
в том, что знание культуры помогает объяснить особенности поведения
и дать оценку поступкам людей, исходя из культурных ценностей,
принятых в конкретной культуре. Так, например, знание особенностей
японской культуры помогает объяснить, почему японские студенты
обычно не задают вопросов преподавателю после окончания лекции,
чем разительно отличаются от американских студентов. Отсутствие
вопросов в японской культуре считается знаком глубокого уважения к
преподавателю, и только это знание помогает правильно оценить
поведение студентов.
Регулятивная функция культуры тесно связана с экспланаторной и
лежит в основе регуляции наших отношений с представителями своей
и другой культуры: то, что принято в родной культуре, может быть
неприемлемо при общении с представителями другой культуры.
Например, вопросы, которые кажутся вполне уместными в русской
культуре, могут оказаться слишком личными для американской
культуры. Часто повторяют три вопроса, которые не следует задавать
американцам: “How much do you earn?”, “What church do you belong
to?”, “Who did you vote for?”. Есть и другие вопросы, которые не
следует задавать в межкультурном общении. Приведенный ниже
диалог происходит на борту самолета, направляющегося на один из
островов Карибского бассейна. Его участниками являются житель
этого острова и канадская журналистка.
“You have a husband?”
“Pardon?” says Rennie. The question has caught her by surprise:
nobody she knows asks it any more (M. Atwood. Bodily Harm).
Данный пример показывает коммуникативную неудачу,
вызванную содержанием разговора, а именно характером вопроса: в
сегодняшней западной культуре, в значительной мере под влиянием
феминистского движения, не принято задавать женщине прямых
вопросов о ее семейном положении.
Приведем еще один пример коммуникативной неудачи,
вызванной не содержанием, а грамматическим и лексическим
оформлением речевого акта. Американский профессор, прибывшая в
Токио, попросила дежурную отеля разбудить ее телефонным звонком.
Когда рано утром она услышала звонок и подняла трубку, то вместо
привычного в таких случаях “Good morning! This is your wake-up call”,
она услышала следующую фразу: “Madam, your time has come”,
которая в английском языке имеет только одно значение «Пришло
время умирать» (пример заимствован из [Scovel, 2001, р. 43]).
Подобный курьез вызван не незнанием правил английской
грамматики, а неумением аутентично оформить соответствующий
речевой акт в соответствии со стандартными формулами его
оформления.
Суть адаптивной функции заключается в способности культуры
изменяться в связи с различными изменениями в обществе и оказывать
влияние на поведение людей. Так, переход общества от одной
социальной формации к другой неизменно вызывает значительные
изменения в культуре, и формирование новых культурных норм
оказывает влияние на поведение представителей общества и находит
свое отражение в коммуникации. Изменение социального строя в
России в начале прошлого века нашло свое отражение в упразднении
прежних форм обращения, которые строго соблюдались в
дореволюционной России.
Коммуникативная функция культуры находит свое отражение в
том, что, как мы уже говорили, культурные ценности лежат в основе
этностиля коммуникации. При этом необходимо подчеркнуть, что
связь между культурой и коммуникацией носит двусторонний
характер: как отмечает Э. Холл, “Culture is communication, and
communication is culture” [Hall, 1959, p. 186]. Язык как средство
коммуникации принимает непосредственное участие в создании
культуры, ее сохранении и ее передаче от одного поколения к другому,
но в то же время язык формируется под влиянием культурных
ценностей, что находит свое отражение в национально-культурной
специфике стилей коммуникации.

2.1.2. Параметры классификации культур и типы культур,

выделяемые на их основе
 Центральным понятием при классификации культур, по мнению
специалистов в области межкультурной коммуникации, является
понятие культурных моделей (cultural patterns). Культурные модели
представляют собой особые ментальные программы, в основе которых
лежат убеждения, ценности и нормы, разделяемые членами
лингвокультурного сообщества (этноса, нации), которые определяют
специфику мировосприятия, поведения и находят свое проявление в
языке [Lustig, Koester, 1998, р. 78]. Безусловно, некоторые из таких
культурных моделей носят общечеловеческий, универсальный
характер. Так, например, материнская забота о детях, защита себя и
своих близких, обучение маленьких детей нормам и правилам
проживания в обществе отражают заложенную в нас биологическую
программу и являются частью общечеловеческого опыта. Другая часть
таких ментальных программ носит личностный, индивидуальный
характер и отличает людей, принадлежащих к одной культуре, друг от
друга. Однако для специалистов в области этнографии,
этнолингвистики и лингвокультурологии наибольший интерес
представляют культурные модели, которые являются общими для
большинства членов, принадлежащих к одному и тому же
лингвокультурному сообществу и которые отличают данное
сообщество от других. Эти культурные модели в своей совокупности
формируют базовый набор определенных стандартов, которые
направляют наши мысли и действия, в своей совокупности образуют
национальную ментальность и проецируются в область языка.
Подобные культурные модели могут быть положены в основу
разработки типологии культур.
Основные параметры для разработки типологии культур были
сформулированы в работах антропологов Ф. Клакхона и Ф. Шродбека,
антрополога и лингвиста Э. Холла, психолога и социолога
Г. Хофстеде. Несмотря на определенные различия в подходах и
терминологии, обусловленные различиями профессиональных
интересов исследователей, между этими параметрами есть много
общего, и то главное, что их объединяет – это их антропоцентрическая
сущность: в центре предложенных классификаций находится человек в
его различных ипостасях: его отношении к себе, к другим людям, к
природе, к базовым концептам, таким, например, как время. Так,
Ф. Клакхон и Ф. Шродбек выделяют в качестве основных параметров,
определяющих различия в моделях культуры, следующие: отношение
человека к деятельности, к другим, к природе, ко времени и к
человеческой сущности [Kluckhohn, Strodbeck, 1961]. В основу
культурных различий в классификации Э. Холла положены такие
параметры, как отношение к времени, пространству, но основное
внимание уделено роли контекста в коммуникации, точнее, влияние
контекста на объем эксплицитно выраженной информации в процессе
передачи смысла высказывания [Hall, 1976]. Результатом
широкомасштабного социологического исследования, проведенного
Г. Хофстеде среди более 1000 сотрудников международной
корпорации IBM в более чем ста странах, явились классификации
моделей культуры по признаку индивидуализма/коллективизма,
дистанции власти, избеганию неопределенности и
маскулинности/фемининности [Hofstede, 2001].
Опираясь на исследования данных авторов, попытаемся выделить
основные модели культур на основе следующих параметров, которые,
как показывает предварительный анализ, находят наиболее регулярное
отражение как в лексике, так и в грамматике языка:
• отношение человека к окружающему миру;
• отношение человека к другим членам общества;
• принцип построения отношений между социальными
группами людей в обществе;
• основной принцип построения коммуникации;
• особенности мировосприятия, находящие отражение в
базовом концепте времени как основном ориентире бытия.
Эти параметры тесно связаны между собой и, как будет показано
ниже, находятся в отношениях взаимообусловленности.
По параметру «отношение к окружающему миру» исследователи
выделяют культуру деятельности (a doing culture), культуру бытия
(a being culture) и культуру становления (a becoming culture)
[Kluckholm, 1961]. В основе культуры деятельности лежит ориентация
на активное, деятельностное отношение к окружающему миру, на
стремление преобразовать его в лучшую сторону для улучшения
жизни человека. В рамках данной культуры окружающий мир
воспринимается, прежде всего, как сфера для активной деятельности
человека. Результатом такой деятельности считается улучшение
материального положения человека, создание конкретных продуктов
труда, делающих жизнь более комфортной. Наиболее ярким примером
этого типа является американская культура. Типичный представитель
данной культуры стремится к улучшению жизни, он не полагается на
судьбу, а предпочитает быть ее хозяином, контролировать
происходящее и подчинять события своей воле. Суть этого принципа
сформулирована в известной пословице: “Where there’s a will, there’s a
way”. Другая распространенная в этой культуре формула гласит: “If
you are so smart, why are you so poor?” Значимым в рамках данной
культуры является стремление к конкретной цели, преодоление
трудностей на пути ее достижения, получение конкретного, осязаемого
успеха, улучшающего качество жизни человека. Понятие счастье в
данном типе культуры нередко прежде всего ассоциируется с
материальным благополучием. Вот как, например, оценивает это
понятие директор крупного британского инвестиционного фонда: He
couldn’t be happy as a man if his positions weren’t making money (S.
Faulks. A Week in December). Образование ценится не само по себе, а,
прежде всего, как средство повышения социального статуса человека,
улучшения его материального положения. Во время одной из
конференций в Техасском университете, на которой я присутствовала,
докладчик особо акцентировал значимость университетского
образования для улучшения материального состояния, и я задала
вопрос, насколько значимо образование для развития личности. В
ответ услышала, что такое мнение существовало в американской
культуре раньше, но сейчас оно считается устаревшим, не
отвечающим запросам времени. В самом образовании в американской
системе значимыми являются не столько знания, сколько умение
применять их на практике (важнее не знать, а уметь), и именно на этом
принципе основано понятие функциональной грамотности.
В деятельностном типе культуры идеалом становится человек
активный, предприимчивый, труд которого приносит ощутимые
результаты, улучшающие качество жизни (например, Генри Форд,
благодаря которому американская нация, как говорит Г. Гачев,
породила особый тип человека, человека в автомобиле (man-in-a-car)
[Гачев, 1994, с. 180]. Именно в рамках данной культуры появилось
понятие workaholic. Люди классифицируются на группы по уровню их
достижений и успеха на achievers, underachievers и losers.
Естественной составляющей данного типа культуры является принцип
соревновательности, поскольку он органически вытекает из
деятельного отношения к миру и стремления к успеху.
Ключевыми словами данного типа культур, к которым относятся
прежде всего американская и британская культуры, а также многие
западноевропейские культуры, с учетом этого параметра являются
слова success, goal, challenge, competitive spirit, ambition, a deal.
Отметим, что a deal характерно прежде всего для американской
культуры, в которой успех внешней политики США оценивается
прежде всего с точки зрения ее пользы для бизнеса, хотя при этом
реальные цели могут маскироваться такими терминами, как свобода и
демократия. Более откровенно это прозвучало в речах Дональда
Трампа, который оценивал все свои внешнеполитические переговоры
стандартной фразой “It was a good deal”. С верой в успех связана и
такая черта американской культуры, как positive thinking, что находит
свое выражение в необычайной частотности лексемы fun, которая
чаще всего используется для позитивной оценки любого события, что
нередко вызывает недоумение. Так, во время конференции в Далласе
мы посетили мемориальный музей Дж. Кеннеди (The Sixth Floor),
расположенный в здании, из которого стреляли в президента. И когда
я сказала об этом одной из участниц конференции, она прореагировала
на это привычной фразой “Oh, was it fun?”. И лишь услышав мой
ответ “No, it wasn’t”, она извинилась и добавила “I meant, it must be
interesting”. Positive thinking находит свою манифестацию и в том, что
в английском языке, там, где это возможно, говорящий предпочтет не
употреблять отрицание. Например, русской формуле «Не унывай»
соответствует английская “Cheer up”, а русской фразе «Не забудь
закрыть дверь!» – английская “Remember to lock the door!” и т.д.
Следует добавить, что для британской культуры особую
значимость имеет концепт FAIR PLAY, подчеркивающий
необходимость даже в условиях соревнования вести честную игру.
Сказанное вовсе не означает, что британцы всегда следуют данному
принципу. Так, во время трудных и долгих переговоров по брекситу,
когда представители Великобритании пытались отстоять некоторые
выгодные для своей страны условия выхода из ЕС в обход
предварительных договоренностей, представители ЕС напомнили им о
необходимости придерживаться провозглашенного ими самими
принципа FAIR PLAY.
Основным ключевым словом, воплотившем в себе
деятельностный принцип культуры, является слово challenge, которое
служит именем сложного концепта, аккумулирующего в себе такие
ключевые ценности американской культуры, как активность,
стремление к победе, желание убедиться в собственных силах,
уверенность в успехе. Именно эти составляющие образуют смысловой
стержень слова challenge, которое не имеет точного эквивалента в
русском языке, поскольку оно аккумулирует в себе ценности иной
культуры. Как подчеркивает В. И. Карасик, концепт CHALLENGE
отражает не обычные, рутинные, а особые, значительные моменты в
жизни человека, и поэтому он часто эксплуатируется в политическом
дискурсе [Карасик, 2005, c.39]. Стремление к успеху и вера в его
достижение составляет смысл жизни. Философия жизни такова, что
человек не должен терять веру в победу в случае неудач, а продолжать
стремиться к успеху, и тогда он обязательно достигнет цели. Суть
этого жизненного принципа отражена в следующем коротком диалоге,
взятом из романа Э. Сигала “The Class”. Джордж Келлер, энический
венгр, эмигрировавший в США во время событий 1956 г. и сделавший
успешную политическую карьеру в США, узнает о том, что он не
получил пост госсекретаря в администрации Рональда Рейгана. Он
сообщает об этом своей жене Кейси, американке: “I lost” и слышит в
ответ: “You didn’t lose. You just haven’t won yet” (E. Segal. The Class).
Примечательно, что английский язык отражает деятельностный
принцип англоязычной культуры во многих стандартных фразах. Так,
обычной формой приветствия служит “Hi! How are you doing?”;
говоря о предметах, изучаемых в университете, американец скажет “I
did history at the University”; достижение успеха выражается в формуле
“I’ve done it!” (ср. с привычной русской формулой “Все у нас
получится”, которую мы часто слышим с экрана телевизора); вопрос к
ребенку о его планах на будущее обычно формулируется как “What do
you want to do when you grow up?” (ср. с привычным русским “Кем ты
хочешь быть (стать), когда вырастешь?”), и даже процесс
мышления описывается с помощью глагола do: “We must do a bit of
thinking” (Надо немного подумать). Как показывает анализ синтаксиса
английских предложений в данном ракурсе, наиболее частотными в
английском языке являются предложения, в которых присутствует
указание на лицо как агенса действия или объект, воспринимающий
действие, что позволяет сделать вывод о значимости концепта
агентивности в языковом сознании носителей английского языка.
В подобных предложениях находит свою реализацию принцип,
который получил название me-first-orientation. Согласно этому
принципу, концептуальной точкой отсчета является человек, что, в
свою очередь, является отражением деятельностного типа культуры, в
основе которой лежит ориентация на деятельностное начало
человеческой природы, убеждение в том, что человек является
центром природы, ее активным творцом.
В культуре бытия человек воспринимает себя как часть
окружающего мира и принимает мир таким, как он есть, пытаясь не
столько изменить, сколько встроиться в этот мир и осмыслить его. Так,
описывая различие между американской и японской культурами и
особенностями мировосприятия, Р. Орабе определяет американский (и
в целом западный – Л.К.) стиль мышления и мировосприятия как
аналитический, выражающийся в стремлении к анализу, расчленению
сущностей и явлений на составляющие для более полного их
понимания, в стремлении к классификации и категоризации,
установлении абсолютных дихотомий: добро – зло, Господь – дьявол,
индивидуальное – общее и т.д. В противоположность этому стилю
мышления восточная культура опирается на синтетические модели
мышления, пытаясь понять окружающий мир в его совокупности,
целостности, таким, каков он есть (in its suchness or isness), не
расчленяя его на категории, а, скорее, соединяя отдельные элементы в
единое целое [Orabe, 1983, p. 28]. Другой важной характеристикой
данного типа культуры является вера в то, что события, происходящие
с человеком, предопределены судьбой, и человек не в силах изменить
ее. Понимание деятельности в данном типе культуры не обязательно
связано с достижением конкретных результатов, важно не столько
материальное, сколько духовное богатство, что нашло свое отражение
в известной формуле: «Если ты такой умный, то зачем тебе еще и
деньги?» (Ошо, индийский мыслитель). Как отмечает Н. Б. Боева-
Омелечко, в культурах бытия духовное преобладает над
материальным, идеология (в широком смысле слова) над
прагматизмом [Боева-Омелечко, 2020, с. 51]. Это находит свое
отражение в коммуникации: в разговорах русские чаще размышляют о
смысле жизни и отношениях между людьми, чем о своих достижениях
в бизнесе. Созерцание мира, размышление над устройством мира
считается такой же значимой деятельностью, как и любая другая. Если
деятельностный тип культуры дал миру крупных бизнесменов типа
Генри Форда, Билла Гейтса, Стива Джобса, то культуры бытия
известны прежде всего своими мыслителями.
Традиционная русская культура является преимущественно
культурой бытия. Русские философы писали о том, что
традиционными чертами русского этноса являются отрицание
прагматической предприимчивости, голого расчета, коммерческой
хватки, но вместе с тем постоянный интерес к поиску смысла жизни.
Но вместе с тем русской культуре присущи и многие свойства
деятельностной культуры, поскольку Россия на протяжении всей
истории своего развития находилась под влиянием европейской
культуры. Русским значительно больше, чем европейцам, свойственна
вера не только в свои силы, но и в удачу, в судьбу, в счастливый
случай, что находит свое отражение в таких ключевых словах русской
культуры, как судьба, удача и авось. Изначальное принятие мира
таким, каков он есть, приводит к тому, что русские нередко склонны,
скорее, мириться с неудобствами, чем стремиться устранить их,
исправить положение дел.
И если достижение успеха в англоязычной культуре находит свое
выражение в формуле “I’ve done it!”, то в русском языке это чаще
выражается формулой «У нас получилось!», хотя сегодня нередко
можно услышать и «Я сделал это!». Примечателен и тот факт, что в
речи сегодняшнего молодого поколения России можно очень часто
услышать такие слова, как успех, вызов, соревновательность,
амбиции, что указывает на то, что новому поколению не чужды
ценности, традиционно относящиеся к западной культуре. Принятие
концептов, именуемых этими словами, показывает динамический
характер культуры, происходящие в ней изменения, которые можно
объяснить как влиянием массмедийных средств, так и, прежде всего,
теми кардинальными изменениями в общественно-экономическом
строе и идеологии нашей страны, которые произошли на рубеже веков.
При этом любопытно наблюдать за тем, как сочетаются традиционные
и новые ценности в суждениях представителей молодого поколения
России. Так, отвечая на вопрос ведущего программы «Наблюдатель»
Андрея Максимова о том, какие качества необходимы для того, чтобы
добиться успеха на оперной сцене, одна из участниц разговора, стажер
Большого театра, перечислив такие составляющие, как интеллект,
труд, целеустремленность, готовность отвечать на вызовы, в самом
конце всё же добавила, «и судьба, я в нее верю».
Деление культур на культуры деятельностного и бытийного типа
находит свою языковую проекцию в разделении языков на Have-
languages и Be-languages. Как справедливо отмечает Эрих Фромм в
своем исследовании, посвященном этой фундаментальной дихотомии,
обладание и бытие представляют собой «два основных способа
существования, два разных вида ориентации и самоориентации в мире,
две различные структуры характера, преобладание одной из которых
является определяющим для всего, что человек думает, чувствует,
делает» [Фромм, 1998, с. 211]. Поскольку результатом
целенаправленной деятельности является, прежде всего, приобретение,
обладание материальными благами, властью (хотя это, конечно, может
быть и обладание знаниями), то языки, представляющие культуры
деятельности, являются преимущественно have языками. Напротив,
поскольку в культурах бытия человек стремится не столько завладеть
миром и его ценностями, сколько понять мир и свое место в нем,
ответить на вопросы «Что такое мир? Каков он? Как он устроен? Что
есть я в этом мире? Каково мое место и мое предназначение в мире?»,
языки, представляющие эти культуры, являются преимущественно be
языками. Это фундаментальное различие находит свою манифестацию
в языке. Принадлежность русской и англоязычной культуры (в данном
случае мы считаем возможным объединение британской и
американской культур, поскольку и тот, и другой варианты языка не
различаются по степени доминирования синтаксических структур с
глаголом have) к разным типам культур по отношению индивида к
миру (к культуре бытия и культуре деятельности) находит свою
проекцию в синтаксисе предложения, а именно в том факте, что для
русского языка доминирующей является модель предложения с
глаголом бытия, с помощью которой моделируется как макро-, так и
микромир человека, а для английского в качестве доминантной
выступает модель с глаголом обладания, которая является ведущей для
моделирования микромира человека. Например: У меня есть вопросы
(русс.) − I have a few questions (англ).
Это фундаментальное различие находит свое отражение в
процессах перевода, так как требует регулярной замены моделей
предложения: при переводе с английского на русский модель с
глаголом have заменяется моделью с глаголом бытия или
местонахождения, а при переводе с русского на английский глаголы
бытия и местонахождения, как правило, заменяются глаголами со
значением обладания. Приведем несколько примеров.
“It would be very good to have someone, a woman”, he thought,
watching the smoke from his cigarette blow out over the pond (R.J. Waller)
– “Хорошо бы рядом кто-нибудь был. Женщина”, подумал он, глядя,
как дым от сигареты медленно плывет над прудом (перевод Е.
Богданова).
У нее был ясный ум и легкий характер (Б. Пастернак) – She had a
good mind and was easy to get along with (Перевод М. Хейворда и
М. Харари).
Кроме того, данное фундаментальное различие в выборе модели
предложения для представления макро- или микромира человека
оказывает сильное интерферирующее воздействие при обучении
русскому или английскому как иностранному языку. Так, в русской
речи англоязычных студентов можно часто услышать такие
предложения, как «Я не имею времени», «Я имею несколько вопросов»
и т.д., которые, хотя и понятны слушателю, но не являются абсолютно
аутентичными для русского языка. Даже в тех случаях, когда
англоязычные студенты усваивают необходимость кодирования на
русском языке событий микромира с помощью бытийной модели,
наиболее сложным для них является дифференциация случаев
возможности/невозможности опущения глагола быть, а потому
частотны высказывания типа *У меня есть насморк (температура). В
практике преподавания русского языка как иностранного необходимо
прогнозировать возможность появления таких ошибок, обусловленных
этнокогнитивной спецификой языков.
В основе культур становления, занимающих промежуточное
положение между полярными культурами деятельности и бытия,
лежит вера в то, что человек меняется и эволюционирует, и это
приводит к изменению мира, поэтому человек может изменить мир,
лишь изменяя себя самого. По мнению культурологов, такой тип
культуры характерен для американских индейцев и народов Южной
Америки.
С делением культур по принципу отношения к миру также тесно
связан предлагаемый Г. Хофстеде параметр «маскулинность vs
фемининность» [Hofstede, 2001, p. 28]. Используя в своей работе этот
неоднозначный параметр, Хофстеде делает оговорку, подчеркивая, что
этот термин относится не к биологическому полу, а лишь фиксирует
преобладание черт, традиционно приписываемых мужчинам и
женщинам. К маскулинным культурам относятся те, в которых
ценится стремление к личному успеху и материальному
благополучию, амбициозность, принцип соревновательности. К
феминным культурам относятся те, в которых доминирую такие
ценности, как сотрудничество, межличностные отношения, помощь и
забота о слабых, благотворительность. Следует отметить, что именно
этот параметр показывает значительную условность такого деления:
многие культуры сегодня сочетают признаки феминности и
маскулинности, что в значительной степени обусловлено изменением
роли женщины в современном мире. Даже в таких культурах, как
ближневосточная, есть примеры того, что женщины занимаются
политикой, бизнесом, управляют автомобилем, а мужчины выполняют
часть работы по дому.
Как отмечает М. Б. Бергельсон, в большинстве исследований по
культурологии наиболее значимым из перечисленных принципов
сегодня считается принцип соревновательности как показатель
ориентации общества на достижение успеха, стремление к
достижению поставленной цели, к материальному благополучию
[Бергельсон, 2001, c. 172]. К числу высокосоревновательных культур
исследователи относят культуру США, а также во многом
противопоставленную ей по другим параметрам культуру современной
Японии, а к числу низкосоревновательных культур – скандинавские
страны, экономическое и социальное устройство которых может
служить примером «социализма с человеческим лицом». Это страны, в
которых на государственном уровне осуществляется политика
перераспределения сверхдоходов в пользу менее обеспеченных,
существуют высокие налоги на предметы роскоши и т.д.
По отношению человека к другим людям культуры делятся на
коллективистские и индивидуалистские. В истоках формирования
данных культур, как отмечает С. Г. Тер-Минасова, лежит
исторический фактор, а именно разные способы трудовой
деятельности, добывания пищи, требовавшие разной степени
объединения усилий людей [Тер-Минасова, 2003, с. 7]. В
коллективистском типе культуры отдельный человек воспринимает
себя как часть группы, общего коллектива (семьи, организации, партии
и т.д.), а потому он обязан подчиняться интересам коллектива, не
противопоставлять себя, не выделяться и не возвышаться над
коллективом. В то же время восприятие себя как части коллектива
позволяет человеку надеяться и рассчитывать на помощь и совет со
стороны коллектива в случае необходимости, и коллектив, в свою
очередь, берет на себя ответственность за поступки отдельного
человека, в ответ ожидая от него лояльности по отношению к
коллективу, подчинения своих личных интересов интересам
коллектива.
В индивидуалистском типе культуры в центре внимания
находится отдельный человек, индивид, его права и потребности, с
которыми должно считаться и которые должно уважать общество.
Каждый человек имеет право на личную свободу и уважение его как
личности. В то же время он сам отвечает за свои поступки, за
принятые решения, и в своей личной жизни он должен следовать тем
же принципам – уважению к личности других членов общества, их
индивидуальности.
В целом восточные культуры, как известно, тяготеют к принципу
коллективизма, а западные – к принципу индивидуализма. Этот
противопоставление пронизывает все сферы жизни: семейный уклад,
систему образования, производственные отношения и, естественно,
систему языка и специфику коммуникации.
 Так, например, в системе японского школьного образования, в
полном соответствии с принципом коллективизма, отсутствует т.н.
streaming, т.е. деление детей на группы по способностям, столь
популярное в Великобритании. Принцип коллективизма,
запрещающий индивиду возвышаться над обществом, находит свое
отражение в таких широко известных японских пословицах, как:
«Если какая-то голова возвышается над другими, ее надо отсечь»,
«Торчащий гвоздь забивают» и т.д. В сознании рядового японца его
жизнь и работа связана с его включенностью в тот или иной
коллектив. Большинство видов деятельности в Японии носит
групповой характер: японцы обычно путешествуют не по одному, а
группами (именно по этому признаку можно опознать японских
туристов на расстоянии, еще до того, как вы можете увидеть их
вблизи), они изучают иностранный язык не индивидуально, а в
больших группах. Для успешного ведения бизнеса особое значение
имеет принцип консенсуса, ориентации на коллектив в
межличностных отношениях. Вот как описывает японец роль
принципа коллективизма и консенсуса в своей культуре: “Japan is
geographically an island. It’s an island nation. It’s like a boat with an
overcrowded homogeneous population. So, this explains partially already
why this group orientation is so important and also necessary for the very
survival of Japan and Japanese corporations as well. … You see, by the
way, the people are the only resource Japan possesses. It’s an island nation
without any natural resources. So it’s the question of survival also
(G. Tullis, T. Trappe. New Insights into Business).
В этом фрагменте особый интерес представляет метафорическое
описание японского общества как переполненной лодки с однородным
населением (an overcrowded homogeneous population), в котором
подчеркивается необходимость наличия общности взглядов как
условие выживания, а также особо подчеркивается тот факт, что
основным источником развития Японии являются не природные, а
человеческие ресурсы.
В индивидуалистских культурах, наиболее ярким примером
которых являются американская и британская культура, ценится,
прежде всего, индивид, свобода личности, право выражать свое
мнение. Неслучайно культурологи и антропологи (например, Герберт
Хан) считают символом Великобритании одиноко стоящее дерево.
Представляется, что именно право на выражение собственной
индивидуальности, идентичности, право не быть похожим на всех,
могло лежать в основе концепта OTHERNESS (ИНАКОВОСТЬ),
который получил широкое распространение в американской и всей
западной культуре и находит сегодня свою манифестацию в самых
различных сферах жизни. Принцип индивидуализма нашел
воплощение прежде всего в концепте PRIVACY, базовом концепте
англоязычной культуры, который объясняет многие особенности
вербального и невербального коммуникативного поведения в первую
очередь американцев и британцев, для которых этот концепт имеет
особую значимость. Говоря об эволюции данного концепта,
А. А. Джиоева пишет, что потребность в privacy – общечеловеческое
свойство, присущее в той или иной степени большинству людей, и
возникло оно еще в глубокой древности, когда Адам и Ева впервые
испытали потребность скрыть свою наготу, и, таким образом, скрыться
от Бога, узнавшего об их грехе. В прежние времена, а именно вплоть
до XVIII в., право на privacy (в значении уединенности,
изолированности, личного пространства) было прерогативой высших
слоев общества. Большинство людей жили в небольших домиках, и
часто вся семья обитала в одной комнате, но по мере того, как
западное общество становилось все более материально благополучным
и начал формироваться средний класс, члены семьи приобретали
возможность иметь свое пространство в доме, что постепенно привело
к расширению данного концепта и его различной значимости в разных
культурах [Джиоева: URL]. Как подчеркивает К. Фокс, для английской
культуры privacy имеет особое значение и находит свою реализацию
во всех сферах жизни: “It is impossible to overstate the importance of
privacy in English culture. Jeremy Paxman points out that ‘The importance
of privacy informs the entire organization of the country, from the
assumptions on which laws are based, to the buildings in which the English
live’. George Orwell observes that ‘The most hateful of all names in
English is Nosy Parker’” [Fox, 2004, p. 57].
Сегодня, как показывают результаты анкетирования, носители
языка соотносят данный концепт с широким кругом аспектов
культуры: с личностью и личной сферой, со взаимоотношениями
между людьми, с состоянием одиночества, со свободой, и
информацией, с секретностью, с личной территорией, с
собственностью, с правом, с атмосферой [Карасик, 2005, с. 102], что
показывает широту смыслового пространства, ассоциируемого с
данным концептом. Как пишет Т. В. Ларина, «“to respect smb.’s
privacy” означает не касаться личных тем, не проявлять интереса к
личной жизни, не приходить в гости без приглашения, не звонить в
неудобное время, не оказывать давления на собеседника» [Ларина,
2003, с. 131]. Данный концепт является ярким примером т.н.
инокультурного концепта, маркером «иной ментальности» [Карасик,
2005], а потому имя данного концепта – существительное privacy не
имеет точных эквивалентов в других языках. Так, говоря о русском
языке и русской культуре Роберт Кайзер отмечает: “The Russian
language has no word for ‘privacy’, perhaps because the concept has no
real place in Russian” (В русском языке не существует эквивалента
для слова ‘privacy’, возможно потому, что данному концепту не
отводится сколько-нибудь значительного места в русском) [Kaiser,
1976, p. 46-47]. Очевидно, что именно различие между англоязычной и
русской культурой по отношению к значимости концепта PRIVACY
объясняет трудность в переводе на английский такой известной
русской пословицы, как «В тесноте, да не в обиде».
Именно такие слова, отражающие иную ментальность,
оказываются, по свидетельству билингвов, наиболее трудными для
усвоения, поскольку в концептуальной системе представителя иной
культуры отсутствует соответствующий концепт, и подобная
лакунарность приводит к тому, что слово «повисает в воздухе»,
оставаясь лишь единицей словаря, а не языкового сознания. Опыт
проживания в новой культуре, ощущение на себе сущности данного
концепта приводит к тому, что он постепенно становится достоянием
личности индивида, и слово privacy обретает полный смысл, т.е. его
значение становится фактом сознания, что свидетельствует о
формировании данного концепта в сознании билингва [Jiang, 2001].
Объясняя значимость данного концепта для британцев,
А. А. Джиоева связывает это с географическим положением страны, с
островной психологией англичан [Джиоева, 2009, с. 188], однако, если
мы сравним значимость этого концепта для культур других островных
государств (Япония, Кипр, Индонезия, Шри-Ланка и др.) то придем к
выводу о том, что здесь имеют большее значение такие факторы, как
индивидуализм vs коллективизм, чем островное положение.
О важности учета концепта PRIVACY необходимо помнить и в
практике педагогического общения поверх границ культур. Мой
коллега рассказывал мне о том, как в далеком 1987 г., преподавая
русский язык в одном из американских университетов, он пришел в
аудиторию и огласил результаты теста. После занятия одна из
студентов подошла к нему и попросила не делать этого больше,
объяснив, что это расценивается как нарушение принципа PRIVACY:
академические успехи студента – это зона его личного пространства.
Вместе с тем, приходится констатировать, что сегодняшняя ситуация в
мире оказывает свое влияние на восприятие данного концепта. После
трагических событий 11 сентября 2001 г., когда в американских
аэропортах был введен строгий досмотр пассажиров, а также
прослушка телефонов для выявления возможных актов терроризма,
многие издания отреагировали на это такими заголовками, как “Is
Privacy Dead?”
Русская национальная культура является коллективистской в
своей основе, истоки этого принципа отношений между людьми
коренятся в исконной общинности русской нации, которая является
глубинной психологической доминантой русской нации. Напомним,
что, согласно одной из гипотез, слово Русь восходит к финскому Drott,
что означает дружина. При этом следует подчеркнуть, что этот
принцип коллективизма не является пережитком социализма, как это
иногда трактуется, а уходит корнями в далекое прошлое. Новые
экономические и политические условия, конечно, оказали свое
влияние на принцип коллективизма, но не искоренили эту глубинную
черту русской традиционной культуры.
Можно привести много примеров того, как находит свое
проявление чувство коллективизма. Так, И. Бродский, уже проведя
много лет в США, вспоминает о том, как во время ссылки он ранним
утром шел на работу и, представляя себе, как в разных уголках нашей
страны люди тоже спешат на работу, он испытывал при этом чувство
единения со всей страной. Заканчивая это воспоминание, он говорит,
что капитализм приводит к атомизации общества [Иосиф Бродский.
Возвращение: URL]. Удивительно услышать такие слова от человека, с
которым несправедливо обошлись в его родной стране.
Интересные наблюдения о манифестации принципа
коллективизма как характерной черты русской культуры находим в
дневниках Джона Фаулза, когда он пишет о своих впечатлениях после
спектакля МХТ «Дядя Ваня» и объясняет различия в игре английских
и русских актеров с позиции отражения в них принципов
коллективизма/ индивидуализма. Он пишет, что русским «чужд
неизменно дающий себя почувствовать на английской сцене конфликт
конкурирующих исполнительских индивидуальностей. Русские актеры
– ансамбль: есть уровень, на котором они не могут не признать чьего-
то превосходства или неадекватности роли, но этот уровень – превыше
техники, которой они владеют» [Фаулз, 2007, с. 542].
Именно принцип коллективизма, желание прийти на помощь если
не делом, то словом лежит в основе частотности такого речевого акта,
как совет, который широко распространен в коммуникативном
поведении русских и может привести к конфликту при общении с
представителем индивидуалистской культуры, поскольку зачастую
совет воспринимается в этом типе культуры как посягательство на
PRIVACY, как вторжение в личное пространство другого, о чем мы
будем говорить более подробно при описании этнокультурной
специфики речевых актов.
Американский исследователь Стивен Лаперуз, размышляя об
особенностях русского национального сознания, высказал
справедливую мысль: «Русский переживает мир, исходя не из “я” и не
из “ты”, а из “мы” [Морозова, 1996]. Различие в данных типах
культур имеет множество способов реализации в языке, упомянем,
например, тот факт, что в английском языке местоимение I пишется с
большой буквы, с типологической точки зрения английский язык
характеризуется как I–language [Матезиус 1989, с. 20-21], в то время
как в русском языке глагол якать имеет отрицательную коннотацию, а
человеку, слишком часто упоминающему собственную персону,
неизменно напоминают о том, что буква я – последняя в алфавите.
Достаточно вспомнить также типичное русское выражение «Мы с
Машей посовещались и решили», на которое американцы, знающие
русский язык, обычно шутливо реагируют вопросом «Сколько вас
было?»
С параметром коллективизм vs индивидуализм тесно связан
другой параметр классификации культур, в основе которого лежит
принцип построения отношений между социальными группами людей
в обществе. По этому параметру, т.е. по характеру отношений между
социальными группами в обществе различаются вертикальные и
горизонтальные типы культур. Этот параметр и выделение
вертикального и горизонтального типов культур тесно связан с
параметром дистанции власти, предлагаемым Г. Хофстеде [Hofstede,
2001, p. 28]. В основе понятия дистанции власти лежит принцип ее
распределения между членами общества, что и определяет
вертикальный или горизонтальный тип культуры. По мнению
Г. Хофстеде, определяющими факторами для формирования данных
типов культуры служат климатические условия, количество населения
и уровень благосостояния общества. Роль климатических условий, по
его мнению, заключается в том, что в странах с холодным и
умеренным климатом для обеспечения условий проживания людям
приходится принимать больше усилий для создания комфортных
условия для проживания, требуется интенсивное развитие науки и
техники для обеспечения условий для комфортного проживания, что, в
свою очередь, служит причиной развития образования, независимого
мышления, а также децентрализации политической власти и
непризнания верховных авторитетов. В странах с более
благоприятными климатическими условиями, т.е. тропическим и
субтропическим климатом, людям не приходится принимать больших
усилий для выживания, следовательно, потребность в принятии
технологических решений более низкая, для выживания не существует
большой потребности в массовом образовании и развитии
независимого мышления. Молодое поколение в большей степени
учится выживать, опираясь на опыт старшего поколения, а потому
авторитарные способы правлении более распространены.
Другим фактором, определяющим доминирование вертикального
или горизонтального типа культуры и дистанции власти, является, по
мнению Г. Хофстеде, количество населения. Дистанция власти, по его
мнению, находится в прямопропорциональной зависимости от
количества населения. Чем больше население страны, чем более
разнороден его социальный состав, тем больше дистанция между теми,
в чьих руках сосредоточена власть, и тем больше необходимость
вертикали власти для решения многих вопросов управления страной.
Третьим фактором, влияющим на формирование типа культуры,
является, как отмечает Г. Хофстеде, уровень благосостояния общества,
вернее, принцип распределения средств, принадлежащих обществу.
Согласно его утверждению, чем более неравномерно распределение
богатств, тем больше дистанция власти. Представляется, однако, что
причину и следствие следует поменять местами: чем больше
дистанция между властью и остальным населением, тем больше
вероятность неравномерного распределения богатств общества.
Признавая несомненную значимость параметров, перечисленных
Г. Хофстеде, следует вместе с тем признать, что они не всегда
представляются абсолютно достоверными. Так, в таблице,
отражающей результаты проведенного им исследования по параметру
«дистанция власти», в числе стран с культурами вертикального типа и
большой дистанцией власти названы страны Ближнего Востока, Юго-
восточной Азии, а также Южной Америки (Малайзия, Филиппины,
Индонезия, Эквадор, Турция), но наряду с ними и такие страны, как
Бельгия и Франция, что вызывает серьезные сомнения в абсолютной
достоверности полученных результатов. С другой стороны, к числу
стран с культурами горизонтального типа наряду с такими странами,
как Германия, Дания, США, Великобритания и Швейцария, он относит
и Японию, что также вызывает сомнения, поскольку большинство
исследователей, в том числе сами японцы, подчеркивают
принадлежность их культуры к вертикальному типу, что также
находит свое отражение в многочисленных языковых фактах, о
которых мы будем говорить чуть ниже.
Идея иерархии, вертикального строения отношений в обществе
была выражена Конфуцием, утверждавшим, что вертикальная,
иерархическая система необходима, прежде всего, для поддержания
порядка в обществе. В культурах вертикального типа в сознании
членов сообщества существует убеждение и признание того факта, что
люди изначально не могут быть равными и занимать одинаковое
положение в обществе, а потому существуют определенная дистанция
и иерархия в отношениях между различными слоями общества.
Поэтому люди, занимающие более низкое положение по своему
происхождению, возрасту, социальному, имущественному статусу или
по служебному положению, должны подчиняться вышестоящим
представителям общества. В культурах такого типа вышестоящим
лицам оказывается подчеркнутое уважение, в отношениях между
людьми, будь то семья, школа или работа, существуют отношения
строгой иерархии; в людях, занимающих более низкое положение в
вертикали, ценятся такие качества, как послушание, исполнительность,
а авторитарный стиль руководства воспринимается как норма. Этот
тип отношений пронизывает все слои общества, включая семейные
традиции, отношения между учителями и учениками, преподавателями
и студентами. В детях воспитывается послушание, необходимость
подчиняться родителям, в обучении упор делается на заучивание
правил, а не на критический анализ изучаемого материала, вопросы к
преподавателям не поощряются, так как они могут быть восприняты
как знак неуважения. Коммуникация между людьми, занимающими
разное положение в обществе, носит подчеркнуто формальный
характер. Все это находит самые различные проявления в языке. Так,
например, в корейском и китайском языках существуют разные
способы для номинации старшего ребенка в семье, самого старшего, а
также младшего и самого младшего. Наиболее ярко этот статусный
принцип находит свое выражение в формах обращения. Так, например,
в японском и других языках Юго-восточной Азии имеются различные
формы обращения в зависимости от статуса лица, к которому
обращаются. В тайском языке существуют различные формы
местоимения первого лица, выбор которых определяется статусом
говорящего [Bennet, 1998, p. 14].
Вертикальный тип культуры может находить и весьма
своеобразное выражение в языке. Так, например, в японском языке
поезд, направляющийся в столицу, называется нобори-рэсся, что
означает буквально поезд, поднимающийся вверх несмотря на то, что
относительно уровня моря Токио находится ниже всех регионов.
Выбор слова верх, таким образом, обусловлен не географическим
положением столицы, а тем, что в Токио находится императорский
дворец, и поэтому в сознании японцев Токио – это верх. Город Киото и
его окрестности, т.е. та местность, где раньше была столица, до сих
пор сохраняет название камигата – высший район, а диалект этого
района называется камигата-хо:гэн – диалект высшего района
(подробнее см.: [Проскурин, 2004, с. 105]).
В культурах горизонтального типа с наименьшей дистанцией
власти основополагающим принципом построения отношений между
членами общества является принцип изначального равенства: все
люди, независимо от их происхождения, цвета кожи, вероисповедания
и т.д., рождаются равными, они должны иметь равные возможности и
права для реализации своих способностей. По мнению С. Г. Тер-
Минасовой, принцип равенства находится в противоречии с
принципом индивидуализма, поскольку «равенство предполагает
нивелирование, усреднение людей, подчиняющих свои желания и
надежды требованиям коллектива, растворяющим свое я в мы» [Тер-
Минасова, 2003, с. 12]. Мы, однако, не видим здесь большого
противоречия, поскольку в культурах горизонтального типа с малой
дистанцией власти речь идет, прежде всего, о равных стартовых
условиях, независимо от происхождения, о равенстве всех граждан
перед законом независимо от занимаемого положения, а не о принципе
«уравниловки». Напротив, при условии равенства стартовых условий у
каждого члена общества есть возможность, максимально используя
свою целеустремленность, работоспособность и стремление к успеху,
достичь определенного положения в обществе, независимо от своего
происхождения. Американцы, опираясь на примеры своих великих
соотечественников, особо подчеркивают как достижение факт своего
простого происхождения, который не помешал иметь добиться
высокого положения в обществе.
Данный принцип построения отношений между людьми в
обществе также пронизывает все сферы жизни и деятельности
общества. В семейных отношениях культивируется не столько
беспрекословное подчинение воле родителей, сколько совместное
обсуждение и поиски причин того или иного решения, предлагаемого
родителями. В обучении поощряется активная обратная связь, вопросы
к преподавателю, изложение иной точки зрения и ее аргументация. В
деловой сфере поощряется не столько беспрекословное подчинение
приказам начальника, сколько инициатива снизу (поэтому так
популярны т.н. мозговые атаки накануне принятия важных
стратегических решений). В сфере делового общения не только
начальник может называть своего подчиненного по имени, но и
подчиненный может обращаться к начальнику, называя его также по
имени.
Этот параметр типологии культур находит многочисленные
проявления в языке, на которых мы остановимся более подробно в
следующей главе. Здесь мы отметим лишь проекцию данного
параметра в сферу личных местоимений. Лучшим примером
манифестации горизонтального принципа межличностных отношений
в сфере языка может служить английское местоимение второго лица,
форма которого не меняется, как это имеет место в других языках, в
зависимости от статуса лица, к которому обращается говорящий.
Конечно, можно при объяснении этого ограничиться лишь фактами
исторического развития языка, т.е. внутрисистемными факторами. Но
за многими факторами, относящимися сегодня к внутрисистемным,
могут скрываться и определенные экстралингвистические
предпосылки, т.е. факторы культурологического характера.
В русском языке разграничение двух форм личного местоимения
вы, находящее отражение в написании данного местоимения с
прописной или заглавной буквы, в зависимости от статуса лица, к
которому обращается говорящий, отражает более присущий русской
культуре вертикальный тип отношений между членами коллектива.
Специфика культуры находит свое отражение и в принципах
построения коммуникации. В зависимости от роли контекста в объеме
эксплицитного или имплицитного способов передачи смысла в
процессе коммуникации исследователи выделяют культуры с высокой
и низкой степенью контекстной зависимости (High/Low Context
Cultural Patterns) [Hall, 1976, p. 101]. Следует заметить, что
буквальный перевод англоязычных терминов как
высококонтекстные / низкоконтекстные культуры представляется нам
не вполне удачным, поскольку речь идет не о высоком / низком
контексте (что вообще не вполне понятно), а о роли контекста в
выборе говорящими эксплицитного или имплицитного способа
выражения смысла своего высказывания. Как подчеркивают многие
авторы, наиболее приемлемый способ классификации культур по
степени их контекстной зависимости – это шкала, полюса которой
обозначают минимальную / максимальную роль контекста в передаче
смысла высказывания, и в зависимости от соотношения эксплицитных
и имплицитных способов выражения смысла, разные культуры
занимают различные места на этой шкале [Kittler, 2011, p. 69]. В
культурах с низкой степенью контекстной зависимости, примером
которых может служить немецкая, швейцарская, скандинавская, а
также североамериканская культура, основной принцип построения
высказывания базируется на эксплицитном представлении всей
необходимой информации. В культурах с высокой степенью
контекстной зависимости, к числу которых относятся японская,
арабская, индийская, китайская и латиноамериканская культуры, в
основе коммуникации лежит принцип необязательного эксплицитного
представления всей информации, значительная часть ее может быть
имплицирована, передана невербальным способом, а также основана
на общем, разделенном знании, которым уже владеют говорящие (т.н.
preprogrammed culture specific context). Уместно здесь вернуться к
метафоре айсберга, о которой мы говорили выше: чем больше объем
информации, содержащейся в подводной части айсберга, но известной
представителям культуры, тем меньше ее может быть представлено
эксплицитно и, наоборот, чем меньше объем этого общего знания, тем
больше необходимость эксплицитного представления информации.
На наш взгляд, при рассмотрении данных типов культур четко
прослеживается связь между коллективистским / индивидуалистским
типами культуры и степенью контекстной зависимости. Поясню, в чем
выражается эта зависимость. Высокая степень контекстной
зависимости, и, как следствие, имплицитная передача значительной
части информации в процессе коммуникации обусловлена тем, что
коммуниканты исходят, прежде всего, из того, что в коллективистском
типе культуры в результате опыта совместного проживания, общности
взглядов на культурные ценности, правила коммуникативного
поведения в обществе и т.д., значительная часть информации
оказывается знакомой большинству членов общества (это т.н. shared
knowledge), что зачастую делает эксплицитное выражение информации
избыточным, поскольку коммуниканты понимают друг друга без слов.
В культурах индивидуалистского типа, напротив, в силу признания
индивидуальности каждой личности в основе коммуникации лежит
принцип необходимости эксплицитной передачи информации.
В культурах с высокой контекстной зависимостью в процессе
коммуникации большая роль отводится невербальным способам
передачи информации, а также различным импликатурам. Понимание
и умение правильно интерпретировать смысл импликатур играет
важную роль в обеспечении успеха в межкультурной коммуникации.
Как отмечает швейцарский исследователь Дж. Мошлер, успех
межкультурной коммуникации во многом обусловлен способностью
правильно интерпретировать смысл непрямых речевых актов, а
коммуникативные неудачи часто обусловлены тем, что адресант
ошибочно полагает, что адресат обладает такой же способностью
интерпретировать смысл косвенных РА, как и адресант. Для
подтверждения этого тезиса он приводит пример из собственной
практики. Он был приглашен прочесть курс лекций в столичном
университете Марокко, и поскольку он никогда не был в этой стране,
он надеялся, что его встретят в аэропорту, и изложил свою просьбу в
косвенной форме, написав: “Can you tell me how to get from the airport
to Rabat?”. В ответ на это скрытую просьбу, выраженную в форме
вопроса, он получил ответ “You can take the train at the airport, with a
change at Ain sbaâ station.” [Moeschler, 2004]. Этот сбой в
коммуникации был вызван тем, что он полагал, что адресат знает
нормы англоязычного коммуникативного стиля, согласно которому
просьбы часто выражаются в косвенной форме, но, как оказалось,
адресат не смог правильно интерпретировать смысл этой косвенной
просьбы и дал ответ на вопрос вместо того, чтобы выполнить просьбу.
Это пример иллюстрирует, что, говоря на языке международного
общения, каждый коммуникант при этом невольно придерживается
правил коммуникативного поведения в рамках своей культуры, что
может приводить к сбоям в коммуникации.
В качестве примера имплицитного способа передачи смысла
напомним известную и часто цитируемую фразу Махатмы Ганди,
который, отвечая на вопрос: “What do you think of European
civilization?” ответил: “I think it would be a very good thing”.
Удивительно, что не так давно я услышала почти тоже самое в
немного модифицированной форме от одного британца, который на
вопрос наших студентов “What do you think of American culture?”,
ответил вопросом “Does one exist?”. Привожу этот фрагмент только
для того, чтобы подчеркнуть, что, хотя американская и британская
культуры относятся к единой Angloculture, между ними существуют
значительные различия в этностилях коммуникации.
Наиболее ярким примером культур с высокой степенью
контекстной зависимости относится японская культура. В своей статье
о знаменитом японском модельере Иссей Мияке Т. Скрябина отмечает,
что в японском искусстве существует четыре критерия красоты:
«сати» (ржавчина) – следы возраста; «вати» (выдержанность) –
отсутствие вычурности, броскости; «сибуй» (терпкий, вяжущий) –
красота, соответствующая назначению предмета, и «юген»
(недоговоренность) – мастерство намека, подтекста. Японцы
традиционно обладают способностью видеть красоту в
недоговоренности, а незаконченности, в намеке. Так, художник может
оставить нетронутым три четверти холста, как бы приглашая зрителя в
соавторы. Зачастую более важно не то, что видится, а то, что
подразумевается [Скрябина, 2012, с. 135-136].
Эта же недоговоренность, любовь к импликатурам является
характерной чертой японского этностиля коммуникации. Говоря об
особенностях японского речевого этикета и о роли импликатур,
О. П. Фролова отмечает: «Японский язык очень удобен для того,
чтобы скрывать свои мысли, не говорить четко. С этой целью в речи
японцы нередко стараются опустить связующие звенья, превращая
речь в своего рода полунамек, где связь обозначается лишь легким
штрихом или подразумевается. Японская речь в этом отношении
сродни японскому искусству, которое, по удачному выражению
Ю. Овчинникова, “взяло на себя задачу быть красноречивым на языке
недомолвок”» [Фролова: URL]. «То, что ясно – то не по-японски» –
написал Т. Сузуки, перефразируя известную формулу Ривароля
(цитируется по: [Ажеж, 2003, с.156]).
Обращаясь к характеристике русской лингвокультуры в аспекте
ее контекстной обусловленности, мы видим, что в ней присутствуют
черты как высокой, так и низкой степени контекстной зависимости,
что позволяет поместить ее в центре шкалы. Такое положение можно
объяснить тем фактом, что русская культура находится на перекрестке
культур, и на протяжении всей истории испытывала на себе влияние
как восточной, так и западной культур. В эмоциональной сфере
русские часто выражают сокровенные смыслы имплицитно, но в то же
время мы гордимся своей прямотой, что находит свою манифестацию
в таких пословицах и фразах, как «Лучше горькая правда, чем сладкая
ложь», «резать правду-матку в глаза» и т.п. В деловом общении
более принято эксплицитное выражение смысла, что, как отмечают
бизнесмены, облегчает ведение бизнеса с западными партнерами, но
усложняет с восточными в плане понимания их истинных намерений.
Последний параметр, по которому осуществляется классификация
культур, это специфика мировосприятия, находящая свое отражение в
концептуализации времени.
Как показывают исследования, концепт ВРЕМЯ существует во
всех культурах, но его восприятие и его значимость варьируются как в
рамках одной культуры на разных исторических этапах ее развития,
так и от культуры к культуре, что обусловлено многими
географическими, климатическими, экономическими, политическими
и социальными факторами. Как справедливо отмечают В. Б. Устьянцев
и В. Н. Ярская, «в темпоральном описании цивилизации воплощается
рефлексия сложившейся культуры, социальных, традиционно-
культурных, технико-экономических факторов, уровень овладения
силами природы и общественными отношениями, тип деятельности,
художественное и нравственное освоение мира, ритмы локально
определенной социокультурной целостности» [Устьянцев, 1983, с. 96-
97]. Таким образом, по выражению М. Г. Лебедько, время является
когнитивной доминантой культуры [Лебедько, 2002], а потому оно
используется в качестве одного из параметров классификации типов
культур.
При описании специфики концептуализации времени в разных
культурах учитываются такие аспекты, как базовая модель времени,
временная ориентация на настоящее, прошедшее или будущее, а также
значимость времени для жизнедеятельности лингвокультурного
сообщества (этноса).
Известно, что существует две базовые модели времени:
циклическая и линейная (линейно-историческая). Циклическая модель
отражает космическое, природное время, она связана с вращением
земли вокруг солнца и влиянием этого процесса на природу земли.
Представление о цикличности времени, повторяемости времен года и
времени суток (отсюда – «времени магический круг» – Н.И. Толстой)»
существует у всех народов мира, но все же, как отмечает Н.И. Толстой,
эти представления этнически окрашены, они имеют свои особенности
у разных этносов и могут меняться в рамках одного этноса на
протяжении истории, что находит свое отражение в языке. Он
отмечает, что в древности (а в сельских местностях эта традиция
существовала почти до наших дней) славяне делили год не на четыре
времени года, как сейчас, а на два: лето и зиму, и эти периоды
назывались по солнцу – летнему и зимнему. Для этих времен года во
всех славянских языках существуют родственные слова (*zima, *leto),
а для названий весны и осени эти слова отличаются (*vesna во всех
восточнославянских языках и польском языке, а у южных славян это
значение передается лексемой с корнем *leto и префиксом pro. Кроме
того, разделение года шло в культуре древних славян не по месяцам, а
по религиозным праздникам, хозяйственным нуждам и постам, что
создавало особую систему отсчета времени [Толстой, 1997, с. 17-27].
Представление о цикличности времени и сегодня присутствует в
русскоязычном сознании, что находит множественные отражения в
языке.
Другая модель времени – линейная, представляющая время в виде
однонаправленного поступательного движения, или оси, направленной
из прошлого в будущее. Существует мнение, что циклическая модель
отражает природное, космическое время, а линейная – историческое
время, заполненное не природными циклами, а историческими
событиями, эпохами, и потому это время необратимо [Успенский,
1996, с. 9-70]. Эти две модели сосуществуют в сознании и находят
отражение в языке. Так, по мнению исследователей, существительное
пора в русском языке отражает циклическую, космологическую
модель времени, а существительное время – линейную [Яковлева,
1992, с. 73-83] (несмотря на то, что этимологически время восходит к
веремя, имеющему общий корень со словами вертеть, веретено).
«Космологичность» существительного пора находит свое проявление в
том, что оно называет события, явления, которые повторяются в
природе и жизни человека (пора сбора урожая, пора отлета птиц и
т.д.), пора приходит независимо от наших желаний, а существительное
время в современном языковом сознании больше ассоциируется с
линейной моделью времени, оно является необратимым,
неповторимым (прошедшее, минувшее время, петровские времена и
т.д.). Мы можем тянуть время, торопить время, пытаться
приближать время, а пора приходит сама, независимо от наших
желаний.
Линейная модель времени также существует во всех культурах, но
у разных этносов существуют различия в ее трактовке. В большинстве
культур основной метафорой времени является метафора пути, т.е.
восприятие и языковая репрезентация времени в терминах
пространства. Прошлое рассматривается как та часть пути, которая
осталась позади, а будущее – как то, что находится впереди. Прошлое
представляется более зримым, чем будущее, поскольку мы можем
оглянуться назад, и чем дальше от нас прошлое, тем менее отчетливо
мы воскрешаем в памяти его события, а будущее – менее зримо,
поскольку мы еще не достигли его и плохо различаем его контуры.
В рамках культур, в которых в качестве доминантной выступает
линейная модель времени, существуют различия в темпоральной
ориентации культур на настоящее, прошедшее или будущее. В
зависимости от темпоральной ориентации, различаются культуры с
ориентацией на прошлое, настоящее или будущее, причем речь идет не
об абсолютной ориентации, а лишь о доминировании той или иной
ориентации в сознании этноса. При этом даже в пределах одной
культуры темпоральная ориентация не является однородной: она
меняется в зависимости от изменений экономического и социального
порядка и связанным с этим изменением в сознании людей, она
меняется в разные периоды жизни одного человека: старшее
поколение больше тяготеет к прошлому (очевидно, потому, что оно
охватывает больший временной отрезок, чем будущее, большая часть
жизненного пути уже пройдена) и при этом идеализирует его, а
молодое поколение – больше тяготеет к будущему, нередко стремясь
приблизить его (поскорее стать взрослыми).
И все же разные культуры имеют достаточно четкую
дифференциацию по параметру темпоральной ориентации. Так,
восточные культуры, такие, как японская и китайская традиционно
считаются культурами, ориентированными на прошлое, что находит
свое проявление в большом уважении и стремлении сохранить
традиции, к уважению к людям старшего поколения. Следы возраста
(«сати»), как мы уже отмечали выше, являются одним из критериев
красоты в японском искусстве. Эта темпоральная ориентация находит
своеобразное преломление в языковой репрезентации времени. Так, в
китайском языковом сознании время ассоциируется с тропинкой в
прошлое, протоптанной представителями человеческого рода.
Протекание времени воспринимается ретроспективно: наблюдатель
или говорящий как бы повернуты лицом к прошлому, делая шаг по
этому пути, они удлиняют историю еще на одно поколение. Идея
времени в китайском языковом сознании является антропоморфной в
своей основе, она базируется на идее о смене поколений и
преемственности, но направление поступательного движения при этом
противоположно по сравнению с европейским менталитетом, что
находит свое обобщенное выражение в описании движения волн: hou
lang tiu qian lang, что дословно означает «задние волны подгоняют
передние». Историческое время отсчитывается по смене поколений и
смене династий в Поднебесной, что отражает культ предшествующих
поколений. Значимость прошлого находит свое выражение и в таких
пословицах, как Qian shi bu wang, hou shi zhi shi – Не забывать о
прошлом, вот урок для будущего [Тань Аошуан, 1997, с. 98-104].
Западные культуры преимущественно ориентированы на
настоящее и будущее – стрела времени направлена из прошлого в
будущее, однако степень ориентации на будущее и роль других
временных пластов значительно отличаются от культуры к культуре.
Так, например, британская культура, наряду с ориентацией на
будущее, также отдает значительно большую дань прошлому,
традиции, чем более прагматичная американская культура. Именно
данью прошлому, традициям, можно объяснить сохранение таких
утративших свою практическую значимость политических институтов,
как, например, британская палата лордов.
Культура США обычно рассматривается как пример культуры,
ориентированной на настоящее и будущее, но при этом – это не
абстрактное, далекое будущее, а ближайшее, обозримое будущее, при
котором будет жить настоящее поколение, которое будет иметь
возможность воспользоваться результатами своего труда. Типично
американской фразой, в которой отражается прагматическое
отношение к будущему, является выражение to invest into the future.
Американцы вкладывают деньги в собственное образование и
образование своих детей, чтобы обеспечить им материальное
благополучие в будущем.
Приведем лишь один пример непонимания, обусловленного
разным отношением к возрасту, отражающем различия в
темпоральной ориентации в разных культурах. В романе британского
писателя Ф. Форсайта “The Cobra” приводится пример такого
коммуникативного сбоя, преднамеренно спровоцированного одним из
участников общения: “I have come from the White House”, said the
staffer…” And what does the White House wish to say to a retired old
man?” The staffer was perplexed. In a society paranoid about youth no one
called themselves old, even at seventy. He did not know that in the Arabic
world age is revered” [F. Forsyth. The Cobra].
В данном фрагменте текста участниками являются штатный
сотрудник Белого Дома и бывший высокопоставленный сотрудник
ЦРУ, проведший многие годы на Ближнем Востоке и хорошо знающий
традиции арабского мира, одной из которых является большое
уважение к возрасту. Он намеренно демонстрирует это знание,
спрашивая, что хочет сказать отставному старому человеку Белый
Дом, чем приводит в замешательство собеседника, не знающего
данной традиции Востока, а потому обескураженного тем, что его
соотечественник сам называет себя старым, нарушая нормы
американской культуры, культивирующей молодость.
Различное отношение к прошлому и настоящему западных и
восточных культур подтверждается и многочисленными
эспериментами. Т. В. Черниговская в одном из своих выступлений
приводит результаты опроса, который был проведен на конгрессе по
психологии в Венеции в 2017 г. Отвечая на вопрос «Кого Вы будете
спасать из горящего дома, если можно спасти только одного человека:
мать или подругу?», большинство представителей Запада выбрали
подругу, т.е. настоящее, а представители Востока выбрали мать, т.е.
прошлое, что еще раз показывает различие культур по отношению ко
времени.
 Русская культура ориентирована как на прошлое, так и на
будущее, т.е. здесь, как во многих других характеристиках русского
менталитета, мы наблюдаем совмещение полярно противоположных
начал, о чем говорил Н. А. Бердяев [Бердяев, 2008, с. 16]. Подобная
противоречивость, по мнению философа, исторически обусловлена
тем, что русский народ на протяжении всей истории, в силу своего
географического положения и исторических фактов, будучи в своих
базовых чертах народом восточным, постоянно испытывает на себе
влияние Запада (эта традиция продолжается и сегодня, и, как
показывают многочисленные опросы, одни русские чувствуют свою
принадлежность к восточной культуре, другие – к западной, третьи –
одновременную принадлежность к обеим культурам). С одной
стороны, подобно восточным культурам, в русской культуре
сохраняется уважение к старшему поколению и традициям. С другой
стороны, русский менталитет отличается и направленностью в
будущее. Неслучайно, как отмечает В. Г. Гак, из двух наиболее
типичных «русских вопросов» Кто виноват? и Что делать? один
относится к прошлому, а другой – к будущему [Гак, 2000, с. 61].
Вместе с тем эта направленность на будущее в русском сознании
носит не прагматический, а, скорее, созерцательный характер, она
связана с мечтами о лучшем будущем, ради которого на протяжении
длительного времени людей убеждают пожертвовать настоящим во
имя светлого, хотя и весьма призрачного будущего.
Существуют культуры, в которых не существует жесткого
деления потока времени на отдельные периоды. В сознании
представителей этих культур время представляет собой непрерывно
длящийся поток, не имеющий четких границ, т.е. оно предстает как
вечное настоящее. В сознании представителей данных культур
доминируют не столько воспоминания о прошлом или планы на
будущее, сколько настоящий момент, сейчас. Такое восприятие
времени характерно для культур Южной и Латинской Америки, а
также для арабских культур.
Базовая модель культуры и ее темпоральная ориентация тесно
связаны и с таким параметром, как отношение к времени, его
значимость для жизнедеятельности этноса. По этому параметру
исследователи делят культуры на монохронические и
полихронические [Hall, 1998]. В монохронических культурах
доминирующей является линейная модель времени, время является
организующим центром жизнедеятельности людей. Оно делится на
четкие сегменты, жизнь регламентируется расписанием, жесткими
временными параметрами, отведенными для выполнения работы. В
рамках монохронической культуры считается правилом
сосредоточиться на одном виде деятельности, концентрироваться на
одном деле и лишь после его завершения переходить к другому.
Э. Холл отмечает, что подобное восприятие времени сформировалось
в Великобритании во время индустриальной революции и
распространилось на другие культуры. Подчинение жизни человека
четким временным параметрам, зависимость материального
благополучия человека от следования этим параметрам привели к
тому, что время воспринимается как нечто осязаемое, его можно
использовать, потерять, сэкономить, и даже купить, ср.: He bought his
time by going to his bike (E. George. Careless in Red).
Монохронические культуры характеризуются бешеным
жизненным темпом, ограниченным временем для досуга, четким
планированием на год вперед, особой пунктуальностью. Так, по
правилам делового этикета в европейских странах считается
допустимым опоздание на деловую встречу не более чем на 7 минут,
более длительное опоздание грозит потерей доверия партнера по
бизнесу [Садохин, 2004, с. 105]. Именно в рамках американской
культуры появились такие понятия, как rat racе и deadline. Столь же
высоко ценится время в японской культуре. Обратимся к отрывку из
романа Д. Лоджа “Small World”, в котором автор описывает
крошечную квартиру японского профессора и то, как владелец
квартиры оценивает ее преимущества через установление тесной связи
между пространством и временем:
The apartment, or living unit, is like a very luxurious padded cell.
About four metres long, three metres wide and one and a half metres high,
its walls, floor and ceiling are lined up with a seamless carpet of soft,
synthetic fibre. A low recessed shelf along one wall acts as a sofa by day, a
bed by night. Shelves and cupboards are mounted above it. <…> There is a
small hatch in one wall that gives access to a tiny windowless bathroom,
with a small chair-shaped tub just big enough to sit in, and a toilet that can
be used only in a squatting position, which is customary for Japanese men
in any case. <…> He is well satisfied with this accommodation, which
provides all modern amenities in a compact and convenient form, and
leaves him the maximum amount of time free for his work. How much time
people waste in walking from one room to another − especially in the West!
Space is time! Akira was particularly shocked by the waste of both in
Californian homes when he visited during his graduate studies in the
United States: separate rooms not just for sleeping, eating and excreting,
but also for cooking, studying, entertaining, watching television, playing
games, washing clothes and practicing hobbies – all spread out profligately
over acres of land, so that it could take a whole minute to walk from, say,
one’s bedroom to one’s study (D. Lodge. Small World).
И даже если этот отрывок написан в несколько гротесковой и
иронической манере, присущей Д. Лоджу и в целом характерной для
британского дискурса, он позволяет увидеть значимость времени, а
также пространства в японском сознании.
В полихронических культурах время воспринимается не как
имеющее четкие параметры, а как непрерывно длящийся процесс,
вследствие чего более значимым является не столько следование
жестким временным параметрам, сколько возможность общения, дела
могут быть отложены в силу различных обстоятельств. Как отмечают
Д. Левин и М. Адельман, говоря о различиях между т.н. time-conscious
и less-time-conscious культурами, в первых на первом месте стоят
прежде всего поставленные цели, стремление к достижению успеха и
внешние обстоятельства, которые следует учитывать, а во вторых на
первом месте стоят отношения между людьми, а не поставленные
цели, внешние обстоятельства [Levine, 1993, p. 47]. Темп жизни в
таких странах, как Индия, Малайзия, Аргентина, Кения, Куба, а также
в арабских странах более размерен, нетороплив. Подобное отношение
ко времени обусловлено как климатическими условиями, так и
определенными видами деятельности и жизненными ценностями.
Считается вполне приемлемой одновременная вовлеченность в
несколько видов деятельности, при этом их завершение не ограничено
жесткими временными рамками. Представители этих культур
характеризуются меньшей степенью пунктуальности, вполне
допустимым считается опоздание на 40 и более минут, что нередко
служит причиной конфликтов при межкультурном общении.
Рассмотрев типологию культур, разработанную на основе таких
параметров, как отношение к окружающему миру, другим людям,
принцип построения отно