Семь фактов о новом романе Гузель Яхиной

«Эшелон на Самарканд» — большая книга о голоде, разрухе и многоликой доброте, которая

побеждает

В марте в «Редакции Елены Шубиной» выходит новый, третий по счету, роман Гузель Яхиной
«Эшелон на Самарканд». Вновь автор рассказывает о жизни в 20-е годы XX века, теперь —под
новым углом. В центре повествования — сформированный из разномастных вагонов эвакопоезд,
— «Гирлянда» — везущий пять сотен голодающих детей из Казани в Самарканд.

Мы собрали для вас семь интересных фактов об этой книге.

1. Гузель Яхина писала «Эшелон на Самарканд» два с половиной года. За это время ей
пришлось проконсультироваться с десятком специалистов на самые разные темы — от
основ христианского вероучения до устройства паровозов, от ландшафтных особенностей
степей Казахстана и гор Узбекистана до истории Свияжска. Все эти сведения, полученные
из первых рук, нашли отражение на страницах романа. От этого он получился не только
захватывающим, но и достоверным.

2. В романе очень много правды. Эвакуационные эшелоны, которыми вывозили детей из

голодающих районов страны в более сытые, существовали на самом деле. Первый такой
поезд отправился из Казани в конце 1921 года в Москву. Это был бывший бронепоезд №3
имени Льва Троцкого. Затем были эшелоны в Петроград, Харьков, позже в Туркестан.
Детей отправляли подкормиться на полгода, затем реэвакуировали обратно на родину.
Конечно, многие дети в подобных рейсах сбегали и оставались бродяжничать в сытых
городах или губерниях, а кто-то умирал от болезней.

3. При написании книги автор обращалась к воспоминаниям партийных и советских

работников, занимавшихся ликвидацией беспризорности и борьбой с голодом в 1920-е
годы. Некоторые приведённые в этих источниках реплики беспризорных детей
перекочевали на страницы романа. Так что фразы типа «Больно важно вы едите, сестрица,
ну прямо как Ленин!» или «Я его научу насчёт картошки дров поджарить» вовсе не
придуманы автором, а взяты из реальной жизни беспризорников. Реальным был и
мальчик Сеня-чувашин, до конца дней спасавшийся от преследований огромной Вши.

4. Многое, что герои наблюдают и с чем встречаются по пути в Туркестан, происходило на

самом деле. И децимация (казнь каждого 10-го) типографских рабочих из Петрограда в
Свияжске, и ссыпной пункт в Урмарах на миллион пудов зерна, и женские вилочные
бунты, и даже сюжет с обезглавливанием красноармейцев басмачами, и рецепты
суррогатного хлеба, и все называемые цифры — всё это правда, найденная в трудах
историков и мемуарах участников событий.

5. Автор признается, что во время работы над романом настольной книгой для неё стала
докторская диссертация В.А. Полякова «Голод в Поволжье». Поразили её и два сборника:
«Голос народа», куда вошли письма крестьян и продуктовом терроре, и «Советская
деревня глазами ЧК-ГПУ-НКВД», описывающий ровно противоположный взгляд на те же
процессы. Но самым ценным и при этом шокирующим источником, по словам Гузель
Яхиной, для неё стала «Книга голода», изданная в Самаре в 1922 году: сборник
литературных сочинений голодающих – стихи, пьесы, рассказы, сочинённые жителями
голодной Самарской области.
 6. В книге описывается маршрут следования поезда из Казани в Самарканд со всеми
остановками. Это реальный железнодорожный маршрут того времени, все названия
станций соответствуют 1923 году. Автор проложила его по картам железных дорог, в
основном дореволюционным. А местность, через которую проезжал эшелон, описывала
отчасти по собственным воспоминаниям (Поволжье Гузель Яхина знает хорошо), отчасти –
с помощью друга из Узбекистана, который прислал ей серию собственных фотографий,
сделанных во время путешествия на поезде из Самарканда в Уфу.

7. В финале романа автор перечисляет все прозвища беспризорных детей, добравшихся из

голодающей Казани в сытый Самарканд. Перечисление занимает почти четыре страницы.
Эти прозвища Яхина черпала из нескольких источников: мемуаров, народных говоров,
просторечной и блатной лексики. В конце книги она даёт краткий словарь, объясняющий
значение детских кличек, чем подтверждает собственный тезис: кличка для ребёнка-
беспризорника значила больше, чем имя, потому что могла объяснить или предсказать его
судьбу.

Отрывок из книги:

Прозвища были важнее имён. Что расскажет о пацане или девчонке имя, ровным почерком
заведующей Шапиро вписанное в документы? Коля, Петя, Дуняша, Махмут или Зифа — несколько
чернильных букв на бумаге всего-то. Что расскажет о человеке кличка-прозвище? Многое.
О родителях расскажет или о родине. О перенесённых болезнях или сокровенных мечтах. Какие
книги человек читал или какие фильмы смотрел. Что едал, где бывал-бродяжил. Иногда —
расскажет всю жизнь. Имена служили в эшелоне для учета контингента, как номера на
плацкартных лавках служат для удобства размещения пассажиров. А прозвища — для общения.
Поначалу Деев и не думал запоминать их. Есть в наличии ребенок — худо-бедно, но одетый,
плохо ли, хорошо, но накормленный — и славно. Деева забота — довезти дитя до Туркестана.
А уж как его зовут, по бумагам или между собой, это дело сестёр или вагонных сотоварищей. Но
вышло по-иному. Целый день пробегав по «гирлянде», к вечеру он обнаруживал, что знает
лишний десяток прозвищ: ухо само цепляло. К Арзамасу знал половину эшелона, еще через
неделю — почти всех. Некоторые клички говорили сами за себя. Если зовут мальчишку Вовка
Симбирь — что же тут непонятного? Разве что как очутился в Казани, за двести вёрст от родного
Симбирска. Ну так ехали в эшелоне пришельцы и откуда подальше: был Жора Жигулёвский,
долговязый паренёк-переросток с оспенными дырками по всему телу. Был неуёмный Обжора
Калязинский, загорелый до черноты и с чёрной же цинготной улыбкой. Были Спирька с Ахтубы
и Юлик Оренбург. Всё Поволжье отражалось в этих прозвищах, от уездных городов и до мелких
поселений: Дёма с Костромы, Углич не стреляй, Иудушка Шупашкар. География происхождения
угадывалась в прозвищах, даже если не называлась. Ника Немец — понятно, что из германских
колоний, из-под Саратова (о себе рассказать не мог, потому как по-русски говорил плохо, но слова
Saratow и Wolga на всех языках звучали одинаково). Казюк Ибрагим — понятно, что с Казани
(казюками часто дразнили выходцев из этого города). Вотяк без глаза — с Прикамья (зрение
у мальчугана было в порядке, но умел на потеху публике закатывать глаза и выворачивать веки
так, что оставались видны одни только белки, оттого и был прозван безглазым). Башкурт Гали —
с Приуралья, родины башкир. Какие-то клички рассказывали о болезнях. Деев не мог понять,
зачем сохранять в памяти — больше того, отливать в имени — воспоминания о тяжёлом, порой
смертельном. Харитоша Чахоточный, Юся Трахома, Лёша Три Тифа — кто захочет так называться?
Эти — хотели. Сами себя так и представляли: «я Веня Грипп»; «я Соня Цинга»; «я Гришка
Судорога». И чем омерзительнее было имя, тем дороже хозяину. Шанкр, Гоша Гонорея, Ося
Сифилитик, Толя Герпесный — Деева сначала передёргивало при звуке этих имен. Затем
притерпелся. «Ты хоть знаешь, что такое мамо?» — спросил однажды у мелкого пацанёнка
с монгольскими глазами по прозвищу Ченгиз Мамо. «А то!» — осклабился тот. И хлопнул себя по
ребристой, как тёрка, груди: не только знаю, но и горжусь! «Мамо» называли сибирскую язву.
Иногда ещё — «священный огонь», потому что выкашивала людей и скот быстро, как пожаром.
Вряд ли маленький Ченгиз побывал в том пожаре и вышел живёхонек. Хотя утверждать уверенно
Деев не взялся бы: эти дети были и правда — неопалимые. Кого же должны были отпугнуть
зловещие клички? Других детей? Другие болезни? Смерть? Находились и те, кто не боялся
упоминания в своём прозвище смерти. Не самые рослые, не самые заводные или шебутные —
обычные тихие мальчики, из тех, кто в очереди за пайком стоит в последних рядах. Фадя Умри
Завтра. Маркел Три Гроба. Кика Мёртвенький. Тощий и плюгавый малыш с гнутыми от голода
костями и хребтом — Карачун. Нет, Дееву нравились имена светлые, культурные. Зовут ребёнка
Бастер Китон — сразу ясно: любит кинематограф. И сразу смотришь на него с улыбкой, с теплом
в сердце, и чаще хочется его кличку произносить. Про Митю Майн-Рида и Дикого Диккенса тоже
ясно — образованное пацанье. И Ватный Ватсон, и Арамис Помоечник, и Пинкертонец. Хотят
ребята стать как герои из книг и фильмов: удачливыми, умными. Таких Деев уважал. Правда,
среди подобных прозвищ встречались и заковыристые — пахли возвышенно, по-книжному, а
смысла не понять. Коля Камамбер — из французского романа, что ли, имя стибрил? А Сёма
Баттерфляй? А Федя Фрейд? Нонка Бовари — откуда добавку к имени слямзила? А Джульетка
Бланманже? У этой и вовсе ничего не поймешь — само имя длиннющее, не то цыганское, не то
молдаванское, а довесок такой, что язык сломать можно… Гюго Безбровый — это что вообще
такое? «Гю-го» — будто не ребёнка зовешь, а кашляешь или поперхнулся… Профитроль
и Паганель — а это что за герои-любовники? Уж лучше тогда зваться коротко и по-мужски, как
ребята из старшего вагона: Смит-Вессон или Кастет Ефремыч. Эти хотя бы не скрывали своей сути,
а заявляли прямо: спуску не дадим. Агрессии Деев не одобрял, но честная позиция располагала
к себе лучше умничанья. Не одобрял и использование в прозвищах бродяжьих профессий: если
кончены скитания, зачем тащить за собой прошлое в новую жизнь? Хулиганил когда-то на улицах
парниша, обдирал прохожих, снимая с дам шубы, а с кавалеров часы. Зачем же по-прежнему
звать его Богдаша Биток, не давая о том забыть? Или катал мальчонок багажные тележки на
вокзале, прикарманивая при этом всякий мелкий скарб. Зачем же напоминать ежеминутно,
называя Сявка Тачечник? Фома Обушник, Орест Базарник, Сазон Горлохват — многие таскали за
собой былые занятия как память трудовой биографии. А больше всего в эшелоне было кличек про
стыдное и срамное. Дееву уже стукнуло двадцать с гаком — пожил на свете раза в три, а то и в
четыре дольше своих пассажиров. Но, как выяснилось, много хуже их владел словами,
описывающими греховную часть бытия. Всё, что имело отношение к пагубному и низменному —
по женской ли части, по мужской ли, — воплотилось в звонких прозвищах, от которых поначалу
впору было краснеть. Но позже пообвык, тем более что и Белая выкрикивала эти клички громко,
как и остальные. А вот сестры — те не могли, норовили обойтись безликим «мальчиком» или
назвать просто по имени, опуская привесок. Но хозяева на компромисс не шли: если уж Мишка
Гузно — так и зовите. Или если Еся Елда. Или Курдюк. Или Питишка. И какая была радость
называться Грязный Уд? И что за удовольствие именовать себя Назар Онанист? Но были, верно,
и радость, и удовольствие. Малорослые от вечного недокорма, кривоногие и тонкорукие,
с голыми детскими подмышками и срамными местами, эти мальчики хотели вырасти в мужчин —
хотя бы через прозвища. Фока Щекотун (много позже, во время купания, Деев разглядел
щекотунчик этого Фоки — малёхонькую загогулину, бледную, как гусеница на капусте). Коля
Струмент (у этого крошечный инструмент был и вовсе обрезан по магометанскому обычаю, так
что Деев подозревал в нем татарина или башкира, хотя говорил Коля только по-русски и уверял,
что помнит родителей, которые тоже говорили с ним по-русски, оставляя в детприемнике). Жора
Порнохват. Зеленоглазый и веснушчатый Фаллос… Не отставали и девочки: Лилька-Пипилька,
Блудливая Ларка, Жанка-Лежанка — впору бордель открывать, с такими-то именами! (У Лильки
кожа сохла и сходила слоями, как берёзовая кора; Ларка писалась по ночам, а Жанка вечно хотела
есть и говорить могла только о еде.) Сестры предложили было девочкам придумать новые
прозвища — красивые, звучные, из книг или песен. Те отказались наотрез — дорожили старыми
кличками и заключённой в них женской сутью больше, чем красотой. Некоторые прозвища
казались безобидны и даже смешны — Овечий Орех или Егор-Глиножор. Позже Деев понял, что
за веселостью этой скрывается история жизни совсем не веселая. Овечий Орех родился некстати,
в первый голодный год, и мать из жалости купала его в овечьем помете, чтобы скорее умер. Не
успел — умерла она, а его забрали в приют. Про жизнь в отчем доме помнил одно: как мать
собирала по колхозному хлеву пахучие бараньи катышки, а он ползал рядом, по полу. Когда чуть
подрос, понял, для чего собирала (детдомовские объяснили), но зла на мать не держал, наоборот,
зваться хотел только Овечьим Орехом, а про те минуты в хлеву рассказывал каждому охотно и по
многу раз. Егор-Глиножор с детства слушал рассказы про Глиняную гору, из которой во время
голодных лет люди черпали глину и ели вместо хлеба. Когда голодный год наступил и дед
с бабкой слегли от бессилия, отправился искать. Нашел. Наковырял целое ведро глины и приволок
домой. Стали есть её всей семьей, втроём, а она противная, голод не утоляет. Дед с бабкой после
этого возьми и умри. Так Егор убил свою семью. Убеждали его сёстры, что не он стариков сгубил,
а голод, но мальчик настаивал: я убил… Таких историй было — пять вагонов. Да все шесть, если
считать с лазаретом. Будь воля Деева, при посадке в поезд отменил бы все старые прозвища,
чтобы дети сбросили их с себя, как сбрасывали на казанском вокзале казённую одежду и обувь.
Но его воли на то не было.