РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ:
Г. С. ГОЦ
Л. П. ДЕЛЮСИН
Д. Ф. МАМЛЕЕВ
Б. Л. РИФТИН
Е. А. СЕРЕБРЯКОВ
В. Ф. СОРОКИН
М. Л. ТИТАРЕНКО
Н. Т. ФЕДОРЕНКО
Л. Е. ЧЕРКАССКИЙ
Г. Б. ЯРОСЛАВЦЕВ
МОСКВА
«ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»
1989
ПРОДЕЛКИ
ПРАЗДНОГО
ДРАКОНА
Двадцать пять
повестей
XVI-XVII веков
В переводах с китайского
Д. ВОСКРЕСЕНСКОГО
ш
МОСКВА
«ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»
1989
Б Б К 84. 5Кит
П78
Составление,
вступительная статья
и комментарии
Д. ВОСКРЕСЕНСКОГО
Стихи в переводах
И. СМИРНОВА и Л. ЧЕРКАССКОГО
Оформление художника
Ю. КОПЫЛОВА
5
ко замечательных образцов прозы утрачено навсегда. Об этом можно
лишь догадываться. К счастью, даже в наши дни происходят не
ожиданные открытия ранее неизвестных произведений, о чем сви
детельствуют новые публикации в Китае.
Городская повесть имеет увлекательный сюжет, динамичную
фабулу, читается с интересом. История возникновения и развития ее
как жанра связана со спецификой существования в китайской ли
тературе двух литературных потоков — литературы на книжном язы
ке вэньянь и на разговорном байхуа (букв, «белый», или «понятный»,
язык). Они, эти потоки, не были замкнутыми, изолированными друг
от друга художественными мирами. Каждый из них обогащался за
счет тех художественных ценностей, что таились в другом. Однако
тому и другому были присущи свои особенности, свои поэтические
принципы и художественные нормы. Например, поэзия или изящная
проза обычно исключали «вульгарный» разговорный язык байхуа, в то
же время демократическая проза широко пользовалась языком по
вседневной речи. Ей была свойственна обыденность сюжетов, «при-
земленность» художественных образов. Между двумя художествен
ными мирами (в лице их авторов) возникали трения и конфликты,
заметим, точно такие же, какие в свое время имели место в куль
турной жизни Западной Европы, где далеко не всегда мирно ужива
лась строгая латынь с литературой volgare. Но, как в свое время было
и в Европе, мощный поток демократической литературы в Китае не
удержимо катился вперед, являя миру новые и новые художествен
ные ценности.
Китайская городская повесть несет в себе отчетливые черты
простонародной словесности, так как ее истоки, в общем, носят изуст
ный, фольклорный характер. На протяжении всей своей истории она
была тесно связана с устным народным творчеством. Городскую по
весть в Китае обычно называют «хуабэнь», что значит «основа рас
сказа». Это название появилось еще в пору формирования жанра —
в эпоху Сун (X —XIII века), когда широкое развитие получили
разные типы песенно-повествовательных сказов, тесно связанных со
сценическими формами искусства. Но сказовые произведения сущест
вовали не только в устной, но и в письменной форме — в виде
коротких, а то и достаточно пространных записей. Картину становле
ния жанра можно представить примерно следующим образом.
Сказители (их звали «шохуажэнь» — «человек, говорящий сказ»;
в наше время их зовут «шошуды» — «рассказчики книг»), держа
в голове готовые сюжеты (почерпнутые из исторических сочинений,
сборников волшебных повестей, из легенд и сказаний), создавали
свой вариант рассказа, который они «разыгрывали» как театральное
действо. Такое «скоморошье искусство» существовало и на Западе,
причем оно являлось питательной почвой как театра, так и специфи
ческого литературного творчества. Сказители порой записывали свои
6
рассказы, то есть создавали «основу» для своих исполнительских
номеров. Разный уровень культуры таких «литераторов» позволял
воспроизвести эти «рассказы» на разговорном языке или книжном, с
разной степенью выразительности. К сожалению, достаточно убеди-
тельных и полных текстов ранних хуабэнь не сохранилось. Образцы
письменных хуабэнь относятся к более позднему времени — эпохе
Мин (1368—1644 годы). Однако истоки городской повести следует
искать в прошлых эпохах — Тан и Сун.
В X V I—XVII веках произошло как бы второе рождение жанра.
Повести этого времени получили название «ни хуабэнь», то есть
«подражательные хуабэнь», так как они, строго говоря, были уже не
«основой» устного рассказа, а вполне самостоятельными авторскими
(или отчасти авторскими) произведениями, в большей или меньшей
степени имитирующими сказовые формы. Некоторые из них, возмож
но, действительно воспроизводили какой-то к тому времени уже уте
рянный текст. Расцвет жанра падает на очень сложный с точки зрения
общественного развития период китайской истории — рубеж XVI —
XVII веков, время для культуры страны весьма интересное. Ученые
пишут о нем как о драматическом, наполненном острыми противо
речиями и конфликтами отрезке китайской истории. Общество в
стране действительно переживало в это время глубокий социальный и
духовный кризис. Он был вызван как внутренними причинами (само
разрушение династии Мин), так и причинами внешними — не
престанными столкновениями с воинственными соседями, прежде все
го с маньчжурами, которые в середине XVII века захватили Китай и
основали новую династию — Цин. Однако главной чертой социаль
ного бытия в эту эпоху был кризис всего феодального общества, пра
вящей династии Мин, не способной решить сложные проблемы стра
ны. Рождение и развитие новых социальных отношений углубляли
противоречия в обществе. Однако, как это нередко бывало и в других
странах, в такие «смутные времена» происходит всплеск челове
ческой энергии, подъем творческой активности, ускорение много
стороннего развития культуры, причем некоторые ее элементы пред
стают как бы в укрупненном масштабе. Так было в Китае в конце
XVI и начале XVII века. Об этом свидетельствуют многие факты:
острая идейная борьба разных школ и направлений, широкое раз
витие неортодоксальной мысли, возникновение новых жанров и видов
творчества. Не случайно, к примеру, что этому времени свойственны
идейные диспуты, стремление одних утвердить старые догмы, а дру
гих — их ниспровергнуть. Эта эпоха породила личностей ярких и
самобытных. В их числе были литераторы Фэн Мэнлун, Ли Юй, Лин
Мэнчу, Чжан Дай и многие другие.
Своеобразие этого времени проявилось еще в одной особен
ности — небывалом расцвете разных видов демократической культу
ры, что явилось результатом бурного развития китайского города.
7
Городская культура как особая форма общественного сознания демо
кратических прослоек общества и как особое эстетическое явление
.занимает все большее место в духовной жизни людей. Произведения
демократической культуры (литература, живопись, прикладные фор
мы искусства) получают широкое распространение. Появляются даже
особые центры их создания и потребления (Южноречье с горо
дами Нанкин, Уси, Ханчжоу, на севере — Пекин, на южном по
бережье — Ф учжоу). Многочисленные печатни, книжные лавки, ма
стерские живописцев, ремесленные предприятия — все они свиде
тельствовали о популярности демократических жанров художе
ственного творчества.
Демократическим жанрам свойственно ориентироваться на
«средние слои» общества, что сообщает им особую наполненность,
которая проявляется не только в простоте и доступности форм
(в литературе — языка), но прежде всего в ее особой содержательно
сти — в ином отношении к традиционным общественным и куль
турным ценностям, общественной морали, нормам социальной жиз
ни. Характерно, что в литературе (в частности, в повести) все
большее место занимает «приземленный» быт или отчетливо про
глядывается откровенный эпатаж по отношению к культуре социаль
ных верхов, критика разных сторон общественного бытия. Все эти
черты заметны именно в «низкой литературе» — той прозе, которая
наиболее полно отражала и выражала эстетические вкусы и запросы
средних слоев — горожан. Вот почему в ту пору наибольшим рас
положением широкого читателя пользовались романы и повести, мно
гие из которых выходили значительными для того времени тиражами
(две-три тысячи экземпляров) и, несмотря на высокую цену, быстро
раскупались. Некоторые книги (например, стоглавный роман «Цзинь,
Пин, Мэй, или Цветы сливы в золотой вазе») из-за невозможности
их приобрести даже переписывались от руки.
В пору зарождения повести хуабэнь — в эпоху Сун — ее созда
телями, скорее всего, были простые рассказчики с невысоким
культурным уровнем и не очень образованные. Но в X V I—XVII веках
обрабатывали старые сюжеты, создавали новую прозу все чаще не
просто грамотные рассказчики, но высокообразованные литераторы,
люди, отмеченные поэтическим талантом, имеющие широкий культур
ный кругозор, хорошо известные в обществе. Некоторые из них
обладали даже учеными степенями, занимали чиновные должности.
Разумеется, они повысили художественный уровень повество
вательной прозы. Среди них можно назвать Ши Найаня, автора
историко-героической эпопеи «Речные заводи», и У Чэнъэня, со
здателя волшебного романа «Путешествие на Запад» 1 (живших,
1 В переводе на русский язык роман издан в четырех книгах
(М., Гослитиздат, 1959); в сокращении — под названием «Сунь
Укун — царь обезьян» (М., Художественная литература, 1982).
8
правда, несколько раньше), а также составителей (отчасти и авторов)
городских повестей Фэн Мэнлуна, Лин Мэнчу и многих других.
Творческая деятельность таких литераторов обычно имела троя-
кий характер. Прежде всего, многие из них выступали как
собиратели произведений демократической литературы и составители
книг устных сказаний и рассказов. Трудно переоценить их благо
родную миссию хранителей «литературной памяти». Ведь именно
благодаря им остались в истории многие литературные шедевры,
восходящие к полулегендам и устным преданиям. Но эти литераторы,
как правило, не просто собирали «утерянные книги», но и редакти
ровали их, литературно обрабатывали. Эта «редакторская» работа,
по существу, смыкалась с чисто творческой деятельностью: лите
раторы создавали собственные литературные варианты старых сюже
тов, разрабатывали новые версии. Творческий характер, например,
носит литературная деятельность Фэн Мэнлуна, не только составите
ля сборников городской прозы, но и автора многих повестей.
Участие образованных и одаренных людей в создании демокра
тической прозы, конечно, сказалось на художественном качестве жан
ра городской повести. Они привнесли в нее не только свой жизнен
ный опыт и литературный талант, но и широкую начитанность и зна
ние литературы, культурных традиций.
Совершенными образцами жанра предстают перед нами повести
из собраний Фэн Мэнлуна (1574—1646) и Лин Мэнчу (1580—1644).
Оба автора жили на рубеже двух веков, впитали в себя особенности
своего сложного времени. Выходцы из зажиточных семей, они имели
хорошее образование, вступили на ученую и чиновную стезю, хотя
и не сделали на ней заметной карьеры. Их движению вверх по тра
диционной лестнице помешали не столько социальные коллизии
эпохи, сколько их творческая деятельность, которая (как и у ряда дру
гих литераторов) вступала в противоречие с общественными уста
новлениями. Но именно благодаря таланту они сохранились в истории
как крупные деятели литературы.
Наиболее известен Фэн Мэнлун, уроженец Южноречья (г. Су
чжоу), утвердившийся уже в молодые годы как яркий, самобытный
талант, человек вольного нрава и независимых убеждений. Иные
из современников называли его «ветреным» и «безумным». Сам же
он называл себя «цаоманчэнем», «чиновником в травах»,— образ
чиновника, ушедшего с официальной должности, оппозиционера.
Таких людей в ту пору называли «ветротекучими» («фэнлю» —
«ветер-поток») — свободными в своих поступках и независимыми во
взглядах. Что касается Лин Мэнчу, то на его мировоззрение
в большей степени оказала воздействие ортодоксальная мысль. Это
был человек строгих правил и убеждений, что, впрочем, не поме
шало ему в своих произведениях высказывать оригинальные не
ортодоксальные идеи.
9
В литературной жизни той поры особенно заметную роль сы
грал Фэн Мэнлун. Он известен как неутомимый собиратель и
пропагандист произведений народного творчества и демократиче
ской литературы, как редактор очень многих и автор целого ряда
повестей. Он, к примеру, был составителем книг народных песен
( «Песни гор»), исторических и бытовых анекдотов ( «Палата смеха»),
нравоучительных притч («Сума разума»), собирателем сюжетов лю
бовных историй («История чувств»). Он является автором (или
соавтором) волшебного романа «Развеянные чары» и редактором
крупного «Повествования о разделенных царствах». Фэн проявил
себя как незаурядный драматург, эссеист и поэт.
Литературная деятельность прозаика Лин Мэнчу носила вто
ричный характер. Сам литератор, к примеру, не скрывал, что свои
семьдесят восемь повестей написал в подражание произведениям
Фэн Мэнлуна. Но они принесли Лину громкую славу. Как поэт и эс
сеист Ън менее известен.
Важной чертой мировоззрения Фэн Мэнлуна и других авторов,
близких ему по духу, была их приверженность к демократическим
жанрам искусства. В них литераторы находили истинную правди
вость и искренность чувств. Недаром Фэн писал о народных песнях:
«Бывают лживыми стихи — ши и высокая проза — вэнь, но не бывает
лживых песен гор — шань гэ». Он и другие авторы часто вели речь об
«искренности» и «богатстве чувства» в произведениях демократиче
ской литературы, о ее «детской душе».
Замечательным вкладом в жанр городской повести были три
собрания Фэн Мэнлуна, изданные в 1621 —1627 годах. Писатель
назвал их «Троесловием», в которое вошли «Слово ясное, мир
наставляющее» («Юйши минъянь»), «Слово доступное, мир пре
достерегающее» («Цзинши тунъянь») и «Слово вечное, мир пробуж
дающее» («Синши хэнъянь»). Лин Мэнчу, прочитав повести своего
знаменитого современника, решил повторить его опыт. Как бы в
продолжение «Троесловия» он составил свой сборник и назвал его
«Пайань цзинци», что значит дословно «Хлопнуть по столу от удив
ления». Всего собрания двух литераторов содержат около двухсот
повестей. Это не только самые крупные из дошедших до нас, но и са
мые яркие сборники. Образцы повестей из этих сборников пред
ставлены в настоящем издании.
В свое время В. Б. Шкловский, большой знаток мировой лите
ратуры, писал о чувстве удивления, которое он испытал, когда
познакомился с миром китайской средневековой повести: «...Я пишу
как читатель китайской литературы, находясь на самом краю чи
тательского зпания, в том состоянии, про которое когда-то древние
говорили, что познание начинается с удивления». Тонкого ценителя
литературы поразила удивительность художественного мира, пред
ставшего перед его глазами «обыкновенного читателя». Но эту
10
«удивительность» чувствует не только наш читатель-современник,
отделенный от той эпохи несколькими веками. К ней приобщались,
ее постигали уже в ту пору, когда писались эти произведения. В самом
деле, повествовательная проза воспринималась как явление необыч
ное, из ряда вон выходящее. Ее необычность ощущалась в языке, в
сюжетах, образах. «Удивительность» прозы возводилась в ранг свое
образного эстетического феномена. Один литератор XVI века, отра
жая взгляды читающей публики, писал: «В Поднебесной живут
удивительные люди, свершаются удивительные деяния, появляются
удивительные произведения». Не случайно многие выдающиеся о б
разцы повествовательной прозы того времени назывались «цишу» —
«удивительными книгами». В этом слове заключалась характеристи
ка жанра.
Даже при самом поверхностном знакомстве с повестями из со
браний Фэна и Лина видно, что им всем без исключения присуща
особая «изустная» форма, они напоминают сказы. В каждом про
изведении чувствуется незримое присутствие сказителя, который об
ращается к слушателю-читателю с зачинами, словами-клише, иногда
разыгрывает перед ним своеобразную сценку. «Рассказывают, что
там-то и там-то...», «А теперь поведен наш рассказ о...».
Иногда это обращение звучит совершенно непосредственно: «Ува
жаемые слушатели, вы можете спросить меня...» Он бурно выражает
свои эмоции, когда речь касается сложных перипетий, радуется за
предприимчивого героя, сочувствует неудачнику, горюет за человека,
попавшего впросак, и даже не удерживается подчас от патетиче
ского восклицания: «Эх, если бы в этот момент рядом с Сунем оказал
ся какой-нибудь молодец вроде вашего рассказчика...» («Трижды
оживший Сунь»). Эти сказовые обороты вместе с живыми диалогами
героев и динамичным действием убедительно воссоздают живую ат
мосферу бытия, простого человеческого общения.
Внешнее обрамление повестей, обязательные стихотворные всту
пление и концовка — своеобразный поэтический эпилог — также
отвечают их фольклорно-сказовому характеру. Очень часто основному
сюжету повести предшествует пролог (иногда два пролога) — само
стоятельный вводный рассказ на ту же тему, связанный по смыслу
с главным повествованием. Все это — отголоски старинного сказа:
некогда исполнитель, дабы привлечь внимание аудитории, предварял
свой рассказ стихотворением, песней, речитативом или прологом —
«параллельной историей». А в конце повествования, философски
осмысляя изложенное, выражал идею в стихотворной концовке.
Кстати, этим приемом пользуются и современные авторы: такой
стихотворной концовкой, к примеру, заканчивается каждая глава
у Л. Фейхтвангера в его романе «Гойя, или Тяжкий путь познания».
Особенность китайской повести — многочисленные стихотворные
вставки — продукт китайской литературной традиции, как устной,
41
так и (в большей степени) письменной. Поэтический текст являет
ся не только изобразительным, но и выразительным средством.
Нужно дать броский портрет героя, выразительное изображение
пейзажа, хлесткую оценку действиям персонажа или, скажем, сде
лать запоминающееся наставление — автор в этих случаях обращает
ся к стихам.
Богаты и разнообразны сюжеты городской повести, которая, как
и средневековый роман, развивалась по своим законам и в
соответствии с особыми художественными принципами. Это скорее
занимательное, нежели серьезное чтение, которое располагало бы
к глубокому философскому размышлению. Если сопоставить китай
ские повести с типологически близкими им новеллами Боккаччо,
н^ которых лежит (по словам филолога и историка литературы
А. Н. Веселовского) «печать анализа и самонаблюдения», то
первые покажутся проще, безыскуснее, хотя и не менее заниматель
ными. Остросюжетные, насыщенные увлекательными, порой забав
ными эпизодами, городские повести стремительно захватывают и на
дежно удерживают читательское внимание. Так, в повести «Чело
вечья нога» говорится о незадачливом ученом Чэне, который вел бес
путную жизнь, из-за чего быстро промотал состояние и залез в долги
к ростовщику Вэю; тот стал шантажировать героя, пытаясь еще
больше на нем нажиться. Дабы отомстить коварному ростовщику,
Чэнь с помощью слуги подбросил в усадьбу Вэя человечью ногу и
обвинил его в убийстве. Теперь ростовщик в руках Чэня...
Основному сюжету предпослан близкий по смыслу пролог об ученом
муже Ли и монахе Хуэйкуне, который также строится как чисто аван
тюрная история. В повести «Украденная невеста» рассказывается о
злоключениях молодой женщины, которая в день свадьбы была укра
дена мошенником. Спасаясь от погони, мошенник бросает женщину
в колодец, где ее случайно обнаруживают два торговца. Один из них,
прельстившись красотой женщины, убивает своего компаньона, за
бирает его деньги и делает женщину своей наложницей. Сюжет
ная интрига от эпизода к эпизоду становится все более напряженной,
действие ускоряется. Подобных «занимательных» сюжетов в сборни
ках Фэна и Лина очень много. К ним можно отнести повести «Опро
метчивая шутка», «Красотка Мо просчиталась» и другие.
Стремясь потрафить вкусам широкого читателя, создатели го
родской прозы придавали большое значение увлекательной интриге.
В X V I—XVII веках «занимательность» (по-китайски «цюй») ста
новится своеобразной эстетической категорией, столь же неотъемле
мым качеством повествовательной прозы, как ее «удивительность»
(«ци») и «общедоступность» («тунсу»). В эстетике высокой лите
ратуры эта категория фактически отсутствовала. В понятие «цюй»
входили и занимательность сюжета, и стремительность действия, и
необычность обстоятельств, в которых оказывались герои. Фэн Мэнлун
12
писал в свое время: «Посмотрите, как нынешние рассказчики
живописуют свои истории, которые вызывают радость и страх, скорбь
и слезы, как заставляют они человека петь или пускаться в пляс».
Автор, разумеется, говорит здесь прежде всего об эмоциональной
насыщенности повестей, однако создается она определенными худо
жественными приемами.
Видное место среди них занимает неожиданность ситуаций,
в которых оказываются герои. Они возникают из-за оплошности,
опрометчивости поступков, ошибок или разного рода благоглупости.
Подобный прием мы видим в истории о легкомысленном сюцае Цзяне,
который случайно обмолвился неосторожным словом в доме почтен
ного человека («Опрометчивая шутка»), или в рассказе о незадач
ливом болтуне Лю Дуншане, что хвастался своими боевыми подвигами
(«Злоключения хвастуна»), или в полуволшебной истории о Ван
Чэне, по глупости подстрелившем лиса-оборотня («Месть лиса»).
Первоначальное действие, играющее роль своеобразной сюжетной
пружины, сразу же вызывает ответное действие, имеющее неожидан
ные последствия и непредсказуемые результаты. Какой-то поступок
(проступок) ведет к нарушению логической схемы обычных челове
ческих действий. Такое смещение привычных и обычных сюжет
ных координат становится нормой в подобных сюжетах. М. М. Бах
тин о них писал, что «неожиданного ждут, и ждут только
неожиданного. Весь мир подводится под категорию «вдруг», под
категорию чудесной и неожиданной случайности».
Естественно, что большую роль в этих авантюрных по своей
природе повестях играют всякого рода пропажи, кражи, исчезно
вения, подчеркивающие элемент случайности и неожиданности.
Неожиданно пропала невеста, что вызывает целый каскад зани
мательных ситуаций. Торговец теряет мешочек с жемчужинами, и
эта потеря определяет увлекательное развитие последующего повест
вования. В повести «Судья Сюй видит сон-загадку» читатель на
блюдает за самыми разными пропажами и исчезновениями. Таин
ственно исчезают деньги торговца, накопленные за долгие годы
коммерческой деятельности на чужбине. Потом торговец вдруг
умирает. Затем неожиданно пропадает возница, который везет гроб
умершего героя. Вскоре погибает брат умершего, и т. д. Все эти ис
чезновения и пропажи, странные смерти рождают мотив поисков,
что, в свою очередь, создает острые и неожиданные коллизии в
рассказе. Они держат читателя в постоянном напряжении и в полном
неведении того, что еще может нежданно-негаданно произойти.
Мотив исчезновения и поисков — важный художественный эле
мент многих повествований. Это стержень, на котором часто дер
жится занимательность сюжета. Примечательно, что особую роль в
таких повестях приобретают тайна и загадка, которые представляют
собой сгусток всего неожиданного и случайного. По существу, рас
13
сказы о пропажах и исчезновениях также несут в себе заряд не
понятного, загадочного. Сюжет повести о судье Сюе уже в самом
начале содержит в себе элемент загадочности. Тайна рассеивается
лишь в конце, когда мудрый судья раскрывает загадку пропавших
денег и тайну загадочных смертей. В некоторых повестях тайна
является главной пружиной всего сюжетного действия и его ядром.
В повести «Трижды оживший Сунь» стряпчий Сунь встречает
гадателя, который предрекает ему скорую смерть и даже указывает
день и час, когда она настапет. Стряпчий, придя домой, рассказы
вает о странной беседе своей жене, а ночью происходит нечто неожи
данное и таинственное — Сунь внезапно выходит из дома и погибает.
Так рождается тайна, которую читатель разгадывает вплоть до кон
ца истории. Лишь в финале он узнает истину.
Тайна в сюжете нередко сочетается с подлинной загадкой
в тексте, которая, таким образом, становится важной составной частью
сюжетной тайны: загадка иероглифическая, ассоциативная, анаграм
ма и прочее. Такую загадку, к примеру, загадывают духи судье Бао,
разбирающему таинственное дело. Во сне он видит парные свитки с
письменами, которые судья сразу не может понять. Подобную
загадку слышит во сне другой судья — Сюй, расследующий тайну
убийства торговца — сюцая Вана. Загадка намекает, что в таинствен
ной смерти повинны монахи.
Сюжеты с тайной-загадкой составляют костяк распространенно
го в китайской литературе жанра так называемой «судебной прозы» —
гунъань (романы и повести), которой, по существу, нет эквивалентов
в западной литературе. Истории-гунъань пользовались огромной по
пулярностью в Китае, о чем свидетельствует многочисленность рас
сказов о запутанных судебных делах и мудрых судьях, их раз
решающих. Отдельные истории соединялись в огромные циклы (на-
цример, о судье Бао, Хай Ж уе). Многие повести в собраниях Фэна
и Лина восходят к реальным судебным историям, изложенным в ста
рых книгах-судебниках эпох Тан и Сун. Казусы из таких судебников
(примером может служить известная книга «Сопоставление дел под
сенью дикой груши») легли в основу последующих литературных
сюжетов. Истории жанра гунъань — образец хорошо разработанного
в сюжетном отношении повествования с затейливой интригой. При
мером могут служить та же история о стряпчем Суне и другие, пред
ставленные в книге.
Важной особенностью многих повестей является тесное спле
тение реального и ирреального в одном повествовании, что так
же подчеркивает необычность и неожиданность истории, то есть
ту «удивительность», которая составляет сердцевину занимательной
интриги. Огромная роль волшебного, сверхъестественного — дань
традиции, отражавшей миросозерцание людей. Художественный ме
тод литераторов той поры подразумевал такое «вполне естественное»
14
слияние реального и волшебного, правды с вымыслом в одном повест
вовании. Об этом, конечно, прежде всего свидетельствуют чисто вол
шебные рассказы. Однако ирреальное столь же часто присутствует
во вполне реалистических сюжетах, в которых оно играет роль своего
рода литературного приема. С такой художественной условностью
мы сталкиваемся в бытовых по своему характеру историях. В по
вести о стряпчем Суне служанке Инъэр вдруг является дух
хозяина, хотя вся ситуация вполне реальна. Появление духа под
черкивает необычность ситуации. Судье Бао видится сон с загадкой.
Это, конечно, также чистое волшебство (хотя сам по себе вещий сон
может быть и «реален»), но в еще большей степени это и художествен
ная условность. В «судебной прозе» элемент волшебного часто несет
литературную нагрузку: с его помощью и ныне разрешаются
те сюжетные коллизии, которые еще на заре становления жанра не
могли быть разрешены иными (реалистическими) средствами. Кроме
того, сверхъестественное подчеркивает ту загадочность, таинствен
ность и даже мистичность, которую автор пытается поселить в своем
произведении, дабы сделать его максимально интересным. Отсюда,
в частности, и вещие сны в сюжете, и видения («Сожжение храма
Драгоценного Лотоса»). Все эти, по существу, литературные
приемы призваны играть роль «двигателя» сюжетного действия —
его spiritus movens.
Именно такой пружиной сюжетного действия является элемент
сверхъестественности в повести «Золотой угорь». Конвойный Цзи Ань
поймал в пруду странного угря, который говорит человечьим
голосом. Жена конвойного разделывает угря, и с этого момента
начинаются злоключения семьи, которые, кстати сказать, носят впол
не реальный характер. Причудливое переплетение волшебного и
реального мы видим в «Повести о Белой змейке», «Мести лиса» и
других произведениях. Элемент волшебного в сюжете усиливает эф
фект его занимательности.
Старая повествовательная проза Китая и городская повесть как
часть ее предназначались для легкого чтения, однако сводить все
ее особенности лишь к развлекательности было бы ошибкой. Во вся
ком случае, сами авторы, как и многие литераторы той поры —
почитатели этой литературы, всегда старались развеять ходячее пред
ставление о повестях как об этаких «беседах после чая». Они
всячески подчеркивали именно «серьезный» характер своих произ
ведений, видели в них литературу, призванную не только доставить
людям удовольствие, но и, главное, чему-то их научить. Как и Бок-
каччо, литераторы заостряли внимание на «учительной стороне»
(А. Н. Веселовский) повестей. Они хотели, чтобы читатели видели в
этой литературе большой и глубокий смысл, лишь прикрытый сна
ружи пестрыми и затейливыми одеждами занимательности. Эту
черту выразил автор предисловия к «Слову вечному, мир пробуж
15
дающему» — некий Отшельник Кэ-и, которым, как сейчас считается
был сам Фэн Мэнлун. Он писал, что истории, подобные тем, с кото
рыми чй^атель познакомился в «Троесловии», способны «пробудить»
человека, погруженного в дурной сон или «пьяный морок». Он и дру
гие литераторы писали об огромной силе воздействия Слова,
способного лечить людей, как лечат больного с помощью лечебных
игл. И не случайно один из поклонников демократической прозы ли
тератор Цзинь Шэнтань говорил, что, читая подобные книги, «следует
обмести вокруг пыль и возжечь благовония, дабы проникнуться осо
бым к ним почтением».
Действительно, чисто занимательные истории несут сильную нра
воучительную нагрузку. В одних осуждается жадность, в других —
коварство или подлость, в третьих — распутство. Восхваляются и
человеческие достоинства. В изящной повести «Три промаха поэта»,
где мы знакомимся с эпизодами из жизни двух знаменитых
сунских литераторов и общественных деятелей (Ван Аныпи и Су Дун-
по), основной сюжет излагается в рамках отчетливого нравоучения —
осуждения людей самодовольных и самонадеянных. Эта идея намеча
ется уже в поэтической интродукции, после чего следует такое рас
суждение автора: «О чем эти стихи? О том, что не должно смертным
презирать других смертных и тешиться самодовольством. Еще древ
ние мудрецы учили: «Самодовольство навлекает беды, скромность
приносит пользу». После таких сентенций автор рассказывает на
зидательные истории о двух дурных государях — Цзе и Чжоу, о
распре из-за богатства царедворцев Ши Чуна и Ван Кая и прочие.
Последующий рассказ о Ван Аныпи и Су Дунпо воспринимается
через призму такого нравоучения.
Чисто развлекательная повесть о сюцае Вэньжэне и его любовных
приключениях в женском монастыре предваряется рассуждениями о
важности прочного брака и тех бедах, которые несет любострастие.
«Из стихов видно, что брачный союз — дело нешуточное»,— пишет
автор. К нему надобно подходить серьезно. Между тем есть люди,
которые «при виде какой-нибудь прелестницы готовы, как говорится,
стащить курицу или пса». Автор подробно объясняет, кто эти нехо
рошие люди. В прологе, следующем за авторскими рассуждениями,
развертывается история о монахе, который, переодевшись в женское
платье, занимался в обители блудом. За проступками следует нака
зание, которое сопровождается очередными авторскими поучениями.
Естественно, что после таких разъяснений читатель воспринимает рас
сказ как произведение вполне серьезное. Таким образом, серьезность
и занимательность сливались в рамках одного повествования.
Городская повесть имела множество разновидностей: истории
волшебные, любовные, приключенческие и другие. Все они представ
ляли собой традиционные литературные жанры, которые встречались
еще в средневековой новелле. В произведениях Фэн Мэнлуна и
16
Л йн Мэнчу важное место приобретают бытовые и нравоописательные
сюжеты. Повести с такими сюжетами содержат в себе богатейший
материал для познания жизни той поры. Подобно крупнейшему
нравоописательному роману конца XVI века «Цзинь, Пин, Мэй, или
Цветы сливы в золотой вазе», запечатлевшему картины быта и
нравов этого времени, повести Фэна и Лина не менее ярко и,
возможно, более разносторонне изобразили жизнь самых различных
слоев общества: чиновного сословия, торговцев, ремесленников, мона
шества, городской голытьбы, крестьян. Городские повести в своей со
вокупности составляют своеобразную энциклопедию быта времени их
создания. В повести «Утаенный договор» показаны нравы семьи
зажиточного селянина. В истории об «ученых» торговцах-братьях
Ван мы видим картинки жизни торгового сословия. В повести «Поле
алых цветов» рассказывается о деятельности чиновников и местных
богатеев-помещиков. Читатель знакомится с делопроизводством в ад
министративных управах — ямынях, с домашним укладом чиновни
ков, ученых мужей. Кисть писателя живописует быт и нравы монас
тырей, изображает жизнь в местах увеселений и в веселых заведе
ниях. Без большого преувеличения скажем, что по произведениям
быто- и нравоописательного жанра можно хорошо представить себе
общественную и частную жизнь людей, находящихся на разных
ступенях социальной лестницы. Что касается приключенчества, то
оно не мешает широкому показу нравов, даже расширяет картину
их изображения. Откровенная авантюрность сюжета является важ
ным художественным средством, с помощью которого «узнаются»
разные стороны человеческого быта и деятельности, а нравоучитель
ный подтекст побуждает читателя дать им соответствующую оценку.
Поразительна «этнографическая» насыщенность повестей. В по
вести о братьях Ван подробно говорится о коммерческом пред
принимательстве. В «Утаенном договоре» показываются сложные
взаимоотношения в феодальной семье в связи с делом о наследстве.
В повествовании «Украденная невеста» мы видим картины свадебной
церемонии, а в истории «Человечья нога» — ростовщическую дея
тельность. Во многих повестях читатель знакомится с монастырскими
нравами, а в повестях гунъань — со сложной судебной и админи
стративной машинерией. Эти «профессиональные» описания придают
особый этнографический колорит повествованию, создают широкий
общественный фон.
В этой связи нельзя не сказать о серьезной социальной
значимости многих произведений, прежде всего нравоописательного
жанра. Здесь авторы специально заостряют внимание на отдельных
социальных явлениях, дают им свою оценку. Характерно, что неред
ко их оценка не совпадает с общепризнанным «ортодоксальным»
мнением, и это говорит о самостоятельности и независимости автор
ских суждений. «Проделки Праздного Дракона» — повесть о пройдо
17
хе и воре. Однако герой-плут, несомненно, симпатичен автору, ко
торый восхищается и его умом, и благородством, хотя его «подвиги»,
мягко говоря, сомнительны с точки зрения общественной морали.
Но вот что пишет автор в конце повести: «Его можно назвать благо
родной душой среди мошеннической братии. И не только среди мошен
ников блещет он своим благородством! Разве можно сравнить его с
теми, кто носит высокие шапки и широкие пояса,— с лицемерными и
алчными чиновниками, которые ослеплены духом корысти и забыли,
что такое справедливость?..» Сочувственное отношение к ловкому и
умному мошеннику в определенной мере отражает социальную по
зицию автора. Более отчетливо она проглядывается в историях,
где изображаются сложные социальные явления, говорится об об
щественных непорядках и пороках. Здесь социальный голос авторов
иногда бывает особенно слышен, он наполнен нотками осуждения,
критики, неприязни. Порой повествование носит сатирический или
разоблачительный характер. Авторы не только осуждают недостат
ки отдельных людей, но и пороки социальных групп. Не случайно мно
гие сюжеты отражают поведение монахов, поступки чиновников,
то есть представителей тех общественных прослоек, которые были
носителями многих социальных недугов. Монашество (как это было и
в западноевропейской новеллистике) — весьма распространенный
объект изображения. Роль монаха в повествовании довольно разно
образна, часто монах не только лишен ореола святости (правда,
немало рассказов, насыщенных «религиозностью», отражают и эту
черту), но выступает как отрицательный персонаж — объект автор
ской насмешки и осуждения. Монахи — участники разного рода коз
ней, мошенств и прежде всего любодеяния. В повести «Человечья
нога» читатель видит монаха — вымогателя и шантажиста. В проло
ге повести писатель ведет речь о монахе-лицедее, превратившем
святую обитель в вертеп. В повести «Две монахини и блудодей»
в довольно неприглядном виде показаны представительницы женско
го клира, не уступающие в любодеяниях распутной мужской братии.
Авторы всякий раз находят для них самые пестрые краски и раз
ные изобразительные средства, начиная от легкого юмора и кончая
ядовитым сарказмом.
Объектами осмеяния и критики являются также некоторые пред
ставители чиновного мира, ученого сословия. Так, яркий портрет
злодея-чиновника показан в повести «Поле алых цветов», где рас
сказывается об экс-судье Яне Бешеном. Этот представитель социаль
ных верхов (автор говорит, что герой даже имеет высшую ученую
степень цзиныпи) не просто мздоимец и мошенник — он настоящий
хищник и злодей: «Если встать ему поперек дороги, пусть даже
случайно, он непременно отомстит, и непременно тайком, исподтиш
ка». А далее читатель узнает, что этот ученый муж и бывший
судья к тому же и убийца, который держит подле себя прихвостней —
18
несколько десятков лютых разбойников. В образе Яна концентри
руется неприязнь, которую испытывали люди (а вместе с ними ш
автор) к худшим представителям власти. О *ом, что подобное отно
шение не случайно, говорят многочисленные авторские ремарки —
сентенции, в которых авторы осуждают алчность, тупость, жесто
кость чиновников — обладателей «высоких шапок и широких поясов».
Эх, если бы они были почестнее да поскромнее, менее алчны ■
корыстолюбивы (звучит внутренний голос автора-рассказчика), то
все на земле было бы иначе!
Некоторые повести, при всей затейливости сюжетов, не лишены
известной философичности. Они обращают внимание читателя на
сложные вопросы бытия, общественной жизни. Не случайно,
например, в них встречается имя Конфуция (древнего мыслителя,
основоположника этико-политического учения), а также имена фило
софов Jle-цзы, Чжуан-цзы — предтечей социальных утопий и глаша
таев религиозно-философских идей. Здесь к месту будет упомянуть
и многочисленные исторические реминисценции, ассоциации, вызы
вающие у читателя интерес к проблемам истории. В повести
«Путь к Заоблачным Вратам», которая излагается как некое вол
шебное путешествие героя, заключена сложная философская идея
поисков земли обетованной. Это своего рода социальная утопия,
таящая в себе и мысль о поисках путей к бессмертию, о чем
говорили в своих притчах Ле-цзы или Чжуан-цзы, которую поэти
чески раскрыл в своем знаменитом «Персиковом источнике» поэт
Тао Юаньмин. О круговерти жизни и смерти, яви и сна своеобразно
рассказывается в занимательной истории «Заклятие даоса». Буддий
ское учение о метемпсихозе — переселении душ, о кальпах —
гибели и возрождении мира, а также о воздаянии излагается во
многих повестях, в той или иной степени связанных с религиозными
проблемами. Словом, эта проза неизменно давала читателю богатую
пищу для размышлений.
Городские повести — часть огромной демократической культуры,
которой были свойственны черты, заметно отличающие ее от куль
туры элитарной. Лучше всего их раскрывает распространенное в то
время понятие «тунсу» (оно, кстати сказать, существует и сейчас) —
«общедоступность» или «простонародность». Слово «тунсу» подразу
мевало и относительную простоту изображенного человеческого бы
тия, и безыскусность самих средств художественной изобразитель
ности. Скажем, при изображении человеческих отношений авторы ста
рались избегать манерности и изысканности, свойственных «вы
сокой» прозе. Жизнь, быт в повестях часто изображается под
черкнуто обнаженно, даже грубовато, порой в самом неприглядном
виде, что, кстати сказать, давало повод литературным пуристам
обвинять авторов в вульгарности, а их произведения — в низмен
ности. Их, конечно, коробили грубые шутки иных героев, фриволь
19
ность некоторых сцен. Характерно, что особенному поношению со
стороны ортодоксов подвергались популярные в то время произве
дения любовного жанра с их эротикой и натурализмом. Но ведь в
безнравственности и даже распущенности обвиняли в свое время и
Апулея, и Боккаччо, и Рабле. Отношение к подобным авторам
(по словам того же А. Н. Веселовского) складывалось из «насле
дия честных и лицемерных недоумений». На почве таких «лицемер
ных недоумений» нередко формировалось и официальное мнение
вокруг китайских городских повестей, о которых ортодоксы говорили
не иначе как о «бесовстве». Но в этом же «бесовстве» другие сов
ременники видели нечто другое — подлинное биение пульса жизни.
В повестях бушует стихия живой речи. Их язык сильно от
личается от изящного и утонченного книжного языка — узако
ненного в то время языка литературы. Надо, однако, уточнить, что
язык повестей вовсе не прост, напротив, он в художественном
отношении необычайно богат, многоцветен и многообразен, таит в
себе как богатство книжности, так и очарование живой речи. Он
как бы соткан из двух нитей художественной образности, создающей
сложный и яркий рисунок, сверкает образными речениями, кры
латыми фразами, пословицами и поговорками, для понимания ко
торых требовались начитанность, немалая, культура. Китайский
читатель обладал этой культурой и был подготовлен к тому, что
любовная встреча здесь называлась игрою в «тучку и дождь», привле
кательный мужчина — неизменно красавец Пань Ань, прелестная
женщина — красотка Си Ши, а богач здесь всегда Ши Чун, обла
датель несметных сокровищ. Эти и многие другие образы требовали
знания соответствующих историй, которые, впрочем, неоднократно
встречались в других сюжетах. Здесь были менее сложные, но не
менее яркие образы: растерянный любовник напоминает снежного
льва, оказавшегося возле горячего пламени; змея здесь оказывается
толщиной с бадью, а «напомаженные головки» резвятся в «черто
гах ветра и луны». Здесь любовники, слившись в поцелуе, изобра
жают иероглиф «люй» (два соединенных рта). Человеческие по
ступки часто воспроизводятся в поговорках «простоватых, но точ
ных»: «Кусок украл черный кобель, а белому нагорело. Беда не
пременно нагрянет в наказанье за черное дело». Подобным словес
ным образам несть числа, и они создают неповторимый колорит всего
повествования, которое надолго остается в памяти читателя. Не слу
чайно один литератор XVI века сравнивал повести с кораблем, на ко
тором из дальних земель прибыли высокие гости. Все есть на их судне:
«кораллы и агаты, «ночной блеск» и перлы мунань, и все сияет
дивным блеском». Современный читатель может присоеджжжться к
этому несколько вычурному, но точному сравнению старого книжника.
Д. Воскресенский
ПРОДЕЛКИ
ПРАЗДНОГО
ДРАКОНА
Двадцать пять
повестей
XVI-XVII веков
ЗОЛОТОЙ УГОРЬ
У черных змей
по жалу стекает яд.
У желтых пчел
ядовитые иглы торчат.
Иглы и жало
хоть кого устрашат,
Но женская злоба
еще ядовитей стократ.
В кайфынской управе
барабаны грозно гудят.
Чиновники важные
вдоль стен рядами стоят.
Высокая шапка
повязана лентой цветной,
Две черные куртки надеты
одна поверх другой.
В чистые туфли обут он,
на ногах белеют чулки,
Свиток заправлен в рукав, а на свитке —
странные значки.
Белый тигр *
нынче к тебе придет,
Значит, должна
случиться большая беда.
Не позже утра
несчастье произойдет,
В великую скорбь
твой погрузится род.
В стихах говорится:
В стихах говорится:
Высокое благородство
сулит и большой успех.
От замыслов злобных
непременно случится беда.
Монах Хуэйкун
ловчил, обманывал всех.
Цзя Ши оставался
достойным и честным всегда.
В радости
и ночь коротка.
В несчастье
особенно грусть горька.
В стихах говорится:
Чистый рассвет
пары благодати струит.
Взвился жемчужный занавес,
музыка где-то звучит.
Толпы святых небожителей
покидают остров Пэнлай * —
У пряжка фениксов и луаней
до земли их быстро домчит.
Грациозные, нежные
идут небесные феи,
Легкий ветер повеял —
Слышно, как мелодично звенит
Драгоценных подвесок нефрит.
Выступают одна за другой,
гибкие, словно ивы,
Подобных красавиц нет на земле —
прекрасны они на диво.
Рядом с девами юные мужи,
хороши собой несказанно.
Деревья яшмовые растут,
Все ярким блеском озарено,
благодатью все осиянно.
Невольно спросишь, кто же создать
красоту подобную смог?
Смех звучит беспрестанно:
То веселятся мужи,
вошедшие в «ветр и поток» *.
134
Весна наступила,
радость суля и забавы,
Кони будто драконы,
Ленты цветные вьются,
благоухают травы.
Вместе с друзьями в этой стране
Ж изнь прожить хотелось бы мне.
От сластолюбца одного
судьбой избавлена была
150
И тут же, с места не сойдя,
нежданно встретилась с другим.
А он - совсем не пара ей,
она тотчас же поняла,
Но не посмела отказать —
безропотно пошла за ним.
Высоки-высоки
беседки и терема.
Открытые галереи
опоясывают дома.
Главного храма
пышен наряд —
Облаками летящими густо расписаны
красные створки врат.
Красоту построек
ни с чем не сравнишь;
Дым благовоний окутал
бирюзу черепичных крыш.
Ясень древний
листвою укрыл
Балок узоры искусные,
резьбу деревянных стропил.
И за добро и за зло
возмездие нам суждено.
Обязательно — поздно иль рано —
оно совершиться должно!
С широченными рукавами
длинный на нем халат.
Туфли с высокими каблуками
довершают его наряд.
В стихах говорится:
Коварные замыслы, тайные планы
бывают повергнуты в прах.
Хитрые козни и злые решенья
всегда постигает крах.
Ослепительна ее белизна,
Нарумянены ярко щеки.
Одежда так ладно сидит на ней —
ни коротка, ни длинна.
Ни в чем не отыщешь изъяна —
прелести дивной полна.
Словно тончайшая пряжа,
прозрачна, нежна.
Сердце трепетать заставляет
чистый лукавый смех,
Едва посмотрит — и тотчас
замирает душа у всех.
Даже завистницы признают,
что прекрасна она,
Говорят, что больше не встретишь
такую —
такая в мире одна!
КРАСОТКА МО ПРОСЧИТАЛАСЬ
В стихах говорится:
Она, опьяненная,
отдается любви без опаски,
Он, еще трезвый,
дарит страстные ласки.
Радостно, горделиво
Звучат застольные строки,
Верность и благородство
Ж ивут в человеке всегда.