1

Диана Удовиченко

КЛИНОК ИНКВИЗИЦИИ

В 1485 году инквизиторы Яков Шпренгер и Генрих Инститорис, авторы

знаменитого «Молота ведьм», по поручению папы Иннокентия приехали в маленький
городок Равенсбург, дабы искоренить ереси. Там они обвинили в колдовстве и сожгли
сорок восемь человек.
Пролог
Утром в офисе фирмы «Сенкевич INC» разом отказались работать все телефоны.
Молодые люди в дорогих костюмах озадаченно хмурились, девушки нервно давили
наманикюренными пальчиками на кнопки. Потом все схватились за мобильные, но и те,
независимо от оператора, хранили мертвое молчание.
В это время на первом этаже, в помещении службы безопасности, серьезные мужики
в униформе охраны спешно надевали бронежилеты и проверяли оружие.
Такие же серьезные мужики, но в полицейской форме, окружили сверкающую
зеркальными стеклами высотку «Сенкевич INC».
В офисе начальник службы безопасности, коренастый седой человек лет сорока пяти,
нажал кнопку селектора:
— Петрович, группа к бою готова.
— Хорошо, — ответил хрипловатый баритон, — действуйте по плану «а».
Охранники переглянулись: план «а» предполагал вооруженное сопротивление,
возможности сдаться в нем не предусматривалось.
Седой включил громкую связь, по коридорам здания разнесся его спокойный голос:
— Пожарная тревога. Внимание. Пожарная тревога. Всем сотрудникам немедленно
выйти из кабинетов и проследовать вниз, в помещение подземной парковки. Лифтами
пользоваться запрещено. Начальникам отделов обеспечить быструю эвакуацию
сотрудников.
Главы отделов, разумеется, понимают, что нет никакого пожара, есть наезд.
Выпроводив работников, останутся на местах — уничтожать «лишние» документы.
Хотя… самый опасный компромат уже подчищен — Сенкевич давно ожидал рейдерского
захвата либо штурма органами, что, в конце концов, почти одно и то же.
— Внимание. Пожарная тревога…
По лестницам побежали испуганные клерки. Начальник службы безопасности
поглядывал на часы: должны успеть вывести людей через потайной ход в соседнее здание
— так их, по крайней мере, не подстрелят случайно. Распоряжение Сенкевича
однозначно: рядовые сотрудники не должны пострадать. Девки с пацанами не при чем,
зелень… Седому и его ребятам терять нечего, прошли вместе с Петровичем с начала
девяностых, из братков, быков в люди поднялись, нормальной жизни попробовали.
Видать, хватит ее, нормальной — за все приходится платить. Сенкевич приказал
продержаться как можно дольше.
Снаружи тоже готовились к бою. Были перекрыты все подъезды к высотке, оцеплен
целый район. Худощавый высокий парень в камуфляже с капитанскими погонами, стоя за
полицейской машиной, кричал в рацию:
— Первая группа, пошла!
Последние его слова утонули в грохоте: на высотку опустились два «МИ-8», на
крышу попрыгали бойцы. Подбежав к башенке, в которой был расположен вход,
попытались вскрыть дверь. Оттуда жахнула автоматная очередь.
Внизу ОМОН вынес тараном двери и ворвался в вестибюль. Из-за колонн его
встретили стрельбой.
 2

Вертолеты поднялись, зависли напротив верхнего этажа, поливая зеркальные стекла

пулеметными очередями. Несколько минут спустя пентхаус зиял уродливыми дырами.
«Ми-8» улетели, с крыши на тросах спускались и запрыгивали в здание штурмовики.
Капитан возле машины отдал короткий приказ водителю, сунул рацию в чехол и
отправился к высотке.
В вестибюле валялись два мертвых охранника, третий, подстреленный в живот,
сидел, прислонившись к стене, прижимал к ране скованные наручниками руки.
Капитан, с пистолетом наизготовку, двинулся вверх по лестнице. Судя по звукам,
стрельба шла где-то этаже на четвертом.
— К нам, Дан? — приветствовал его на втором этаже лейтенант ОМОН. — Тут уже
чисто. Троих уложили. Да и наверху почти никого не осталось.
Треск автоматов вскоре стих: почти всех безопасников «Сенкевич INC» перебили,
немногочисленных выживших арестовали. Отряд поднялся до самого пентхауса.
Бойцы ОМОН быстро двигались по пустынному коридору, вышибая двери одну за
другой — в кабинетах никого не было. Дан шел за ними, он был уверен: Сенкевич где-то
здесь. По словам Насти, сегодня президент фирмы должен был целый день провести в
офисе, ожидая важных переговоров.
Черт уже с ним, с Сенкевичем, думал Дан. Гораздо больше его сейчас беспокоила
сама Настя. Сотрудница ФСБ, она работала личным помощником босса, поставляя
сведения о нем в контору. По инструкции, в день штурма Настя не должна была
приходить в офис. Но ее домашний с самого утра не отвечал: Дан звонил много раз, без
толку.
Он слишком хорошо знал характер своей девушки: Настя была умной, толковой и
изобретательной. Год отработала под прикрытием, и ни разу даже не попала под
подозрение службы безопасности. Но вот с дисциплиной у девицы все обстояло гораздо
хуже. Настя слишком часто рисковала по собственной инициативе — информацию она
при этом добывала ценную, но, стороной узнавая о ее эскападах, Дан только и мог, что
бессильно материться. Он давно уже мечтал о том дне, когда наконец разработка
«Сенкевич INC» закончится, чтобы воссоединиться с любимой и нашлепать ее по
прелестной заднице, на которую та постоянно находила приключения.
Настя вполне могла возомнить, что без ее поддержки захват здания не состоится, и
самовольно выйти на работу. Дан был почти уверен, что так и произошло.
От удара бойца осыпалось непрозрачное стекло в широкой двери конференц-зала.
— Не стрелять! — заорал Дан.
Хозяин фирмы — крепкий, бритый наголо мужик лет пятидесяти — был здесь.
Только вот перед ним живым щитом стояла Настя. Левой рукой Сенкевич крепко держал
девушку за шею, правой — прижимал к ее виску пистолет.
— Дернетесь, вышибу ей мозги, — тихо произнес он, пятясь к стене, на которой
висела большая электронная карта города.
Настя выглядела спокойной, только бледность лица выдавала ее страх. Отступив к
карте, Сенкевич на мгновение оторвал руку от шеи девушки, что-то нажал за спиной.
Мерцающая панель отъехала, открыв темный зев входа. В следующее мгновение
Сенкевич с Настей шагнули туда, и карта бесшумно встала на место.
— Всем оставаться на местах, — приказал Дан.
Сам рванулся к стене, принялся ощупывать сенсорный экран. Вскоре его попытки
увенчались успехом: нажатие на значок, обозначавший церковь, заставило панель
отодвинуться. Только теперь за нею находилась бронированная дверь с сейфовым замком.
Вот когда пришло время порадоваться рискованным выходкам Насти: подруга
разведала о странном сейфе, даже сумела подобрать к нему шифр, о чем и доложила на
днях руководству. Только попасть в таинственную комнату Насте ни разу не удалось.
Теперь вот попала, думал Дан, набирая длинную комбинацию цифр и букв. Хоть бы живая
оттуда выбралась…
 3

Дан потянул на себя тяжелую дверь, на мгновение замер за нею. Выстрелов не

последовало. Он выскочил, быстро шагнул через порог и оказался в небольшой, тускло
освещенной комнате. Пахло воском, жженой травой и какими-то химикатами. Полы были
исчерчены пентаграммами и загадочными знаками, на черных стенах висели
потрескавшиеся старинные картины.
Прямо напротив двери, шагах в пяти от Дана, стоял Сенкевич, продолжая прижимать
пистолет к виску Насти.
— Брось оружие, — хрипло сказал Дан. — Отпусти ее. Все равно уже никуда не
уйдешь. Сдавайся.
Сенкевич хмыкнул, и тут же из-за его спины показалось… нечто. Это больше всего
походило на пятно фиолетовых чернил, медленно расползающееся по воде. Странная
субстанция выбрасывала в разные стороны щупальца, потом подтягивала к ним «тело»,
разрасталась и пожирала пространство: предметы, которых касалось пятно, исчезали,
будто растворялись в нем.
Продолжая целиться в Сенкевича, Дан краем глаза с опаской наблюдал, как за
спиной противника пропадает кусок стены, старое продавленное кресло, напольный
канделябр с черными свечами... Вскоре пятно доползло до потолка и угрожающе
запульсировало над головой Сенкевича. В центре его зародился черный смерч, похожий
на воронку. Тьма бешено вращалась, воздух вокруг пришел в движение. Белокурые
волосы Насти развевались, словно на ветру. Девушка дрожала, и причиной тому был не
пистолет у ее виска — Настя чувствовала, что за ее спиной творится что-то непонятное и
страшное. Сенкевич стоял абсолютно спокойно, будто не замечал ни ветра, ни
фиолетовых стрекал, которые уже расползлись по всем стенам.
— Оно ж сейчас тебя самого сожрет, — ровным голосом заметил Дан.
— Не сожрет, — усмехнулся Сенкевич.
— Отпусти ее. И сам лучше отойди…
— На, держи!
Сенкевич резким движением отшвырнул Настю, а сам сделал шаг назад и исчез в
черно-фиолетовой круговерти. Девушка упала, Дан опустил пистолет, кинулся к ней, но
не успел. Пятно выбросило извивающиеся щупальца, схватило Настю и втянуло в себя.
Не задумываясь, Дан прыгнул вслед за ней.

Глава первая
Дан
— Malo, nos a, libera, sed, tentationem, in… — бубнил дребезжащий голос, — inducas,
nos, ne, et…
Дан медленно приходил в себя. Он лежал на чем-то твердом и холодном. Болел
затылок, перед закрытыми глазами мелькали красные вспышки. Пахло воском, кровью и
еще чем-то противным. Судя по шарканью ног, покашливанию, шепоткам, вокруг было
немало людей.
Он не торопился открывать глаза, пытаясь восстановить в памяти предыдущие
события. В первое мгновение решил, что находится в офисе Сенкевича, в потайной
комнате, где случилось что-то странное. Но холод, сковавший тело, натолкнул на другую
мысль. Может, он в морге? И кажется, лежит совсем голый… Приняли за мертвого? Тогда
почему здесь столько народу?
— Nostris, debitoribus, dimittimus…
Голос Дану определенно не нравился, и слова тоже. Что-то они смутно
напоминали…
— Tuum, nomen, sanctificetur…
Что-то липкое коснулось груди, мазнуло крест-накрест, оставив на коже вонючий
след. Этого Дан уже вынести не мог. Он открыл глаза и увидел прямо над собой козлиную
морду.
 4

— Caelis, in, es, qui… — проблеял козел.

Под уродливой маской скрывался хлипкий мужичок в рясе, расшитой странными
узорами. Дан лежал на чем-то вроде каменного стола. Он покосился влево: там, на стене,
висело нечто настолько жуткое, что сознание отказывалось в это верить. Справа стояли
угрюмые мужчины и женщины — человек двадцать — одетые как статисты из фильма о
средневековом простонародье.
— Noster, Pater!1 — выкрикнул мужик в рясе, и поднес к горлу Дана мясницкий нож.
— Ах ты, с-сука!
Дан перехватил руку, выкрутил, приподнялся, резко ударил по локтю. Раздался
хруст, козломордый взвыл. Вскочив, Дан подхватил выпавший из его пальцев нож, изо
всей силы двинул мужика рукоятью в висок. Человек рухнул на пол. Истерически
вскрикнула женщина, ее вопль подхватили еще несколько тонких голосов.
Дан осматривался, ища выход. Это явно была заброшенная маленькая церковь или
часовня, освещенная множеством черных свечей, которые стояли прямо на полу.
Облупившиеся фрески, возле стены каменный алтарь, к нему он сейчас и прижимался
спиной. Кажется, над ним еще и распятие висело, только какое-то странное — Дан смутно
видел его, когда очнулся… Вспомнив об этом, он быстро обернулся — благо, люди были
довольно далеко.
На стене действительно висел крест… С прибитым к нему грудным ребенком.
Показалось, младенец еще дышит. Секта? Сатанисты? Дан отвернулся, больше не
сдерживая холодную ярость. Теперь он точно знал, как поступит.
От группы наблюдающих отделились двое, пошли на него — высокий пузатый
мужик и субтильный парнишка с кинжалом. Здоровяк что-то говорил, кажется, на
немецком, и похлопывал по ладони сложенной вдвое веревкой.
Толстый двигался неторопливо, вразвалочку — явно не боялся противника.
Приблизился, растопырил руки, словно для дружеских объятий. Не задумываясь, Дан
прыгнул на него, пырнул в живот и с силой дернул нож вверх, вспарывая брюхо. Мужик
захрипел, облил ноги Дана потоком крови, и осел, придерживая обеими руками
вывалившиеся кишки. Только бы не поскользнуться, мелькнуло в голове.
Второй нападавший растерялся, испуганно задергался из стороны в сторону.
— Жри! — мясницкий нож полоснул мальчишку по горлу.
Парень упал на Дана, чужая кровь хлынула на грудь и руки. Зрители голосили. Дан
отшвырнул труп и двинулся на них.
Люди попятились, потом расступились, пропуская вперед человека с мечом. Этот
держался уверенно, двигался быстро и ловко. Не дожидаясь, пока он приблизится, Дан с
резким выдохом метнул нож.
Лезвие глубоко вошло в глаз мечника. Человек стал медленно заваливаться назад.
— Бинго! — победно завопил Дан.
Зрители ответили испуганными криками.
Дан подскочил, вырвал у раненого меч и пошел на оставшихся, бешено скалясь и
выкрикивая отрывистые маты. Абсолютно голый, залитый кровью с ног до головы, он
производил на людей сокрушительное впечатление. Никому не хотелось связываться, тем
более что за спиной безумца уже валялись три покойника.
Дану было плевать. Перед глазами вставал то трупик ребенка на кресте, то
козломордый с занесенным ножом. Он врезался в толпу и принялся крошить направо и
налево, не разбирая, кто перед ним — мужчина или женщина.
Как испуганные овцы, оставшиеся в живых побежали к выходу, толкая и давя друг
друга. Дан шел за ними, размахивая мечом, и каждый взмах стоил кому-нибудь головы.

1
«Отче наш», при отправлении черной мессы читается задом наперед.
 5

Вдруг взгляд его упал на одинокую, скорчившуюся в углу фигурку. Девчонка. Лет
двенадцати на вид, босая, в простой белой рубахе на голое тело. Серебристые волосы
распущены, рассыпаны по плечам. Она даже не пыталась бежать, только дрожала,
всхлипывала и неотрывно смотрела на Дана. В круглых голубых глазах отражался ужас.
Она настолько отличалась от сатанистов, что Дан позабыл о ярости, подошел, присел на
корточки:
— Ты что здесь делаешь?
Девчонка затряслась еще сильнее, выдавила со всхлипом:
— Ich verstehe nicht…2
Опять немецкий. Да куда ж он попал-то, черт возьми? Дан с трудом наскреб в памяти
несколько слов, спросил:
— Шпрехен… ты… зи русиш? Как тебя зовут? Что ты здесь делаешь?
Она затрясла белокурой головой:
— Verstehe nicht… Verstehe nicht… Töte mir nicht…3
Дан заглянул ей в лицо, помахал ладонью перед глазами. Зрачки были сужены, не
реагировали на движение, и, похоже, она плохо соображала. Находилась под
воздействием какого-то наркотика? Ясно было одно: девчонка никакая не сектантка,
скорее всего, такая же жертва, как он сам — неудавшаяся, к счастью.
Он протянул руку:
— Вставай, пошли отсюда.
Девчонка взвизгнула, закрыла лицо ладонями, вжалась в холодную стену.
— Ну да, — вспомнил Дан, — Я ж голый, и весь в кровище… Погоди.
Сначала он снял со стены распятие, осторожно положил на алтарь, коснулся тонкой
шейки ребенка. Тот не дышал. Выматерившись, Дан подошел к мертвецу с ножом в
глазнице, мысленно прикинул его габариты — штаны точно коротковаты, но ничего не
поделаешь. Зато плащ хорош, плотный и теплый, подбитый мехом. Только сейчас он
ощутил, какой холод стоит в часовне. Тряпки остальных были изрублены или
пропитались кровью. Дан сдернул с мертвой женщины передник, наскоро обтерся, потом
невозмутимо раздел покойника, натянул его одежду, подпоясался. Проделывая все это,
мысленно гадал, где он оказался. Ничего, кроме идиотского предположения, что его
снимают в реалити-шоу, не придумалось. Но какое реалити, если труп — вот он? Уж
покойников Дан повидал немало, спутать не мог. Хрен с ним, решил наконец, по ходу
разберусь. Сейчас главное — свалить отсюда как можно дальше, вдруг недобитки
вернутся с подмогой? Убрав меч в ножны, вернулся к девчонке, завернул ее в трофейный
плащ:
— Теперь порядок? Пошли.
Она вроде бы поняла, попыталась подняться, но со стоном съехала вниз — ноги не
держали. Точно опоили чем-то, решил Дан.
— Ладно, держись за шею.
Подхватил девчонку на руки — та была худенькая, почти невесомая. Застонала и
обмякла, провалилась в обморок. Дан прошагал к двери, вышел на крыльцо.
Стояла глубокая ночь. На пустыре вокруг часовни горели факелы, вокруг их пламени
нежно посверкивала падавшая с неба холодная морось. Шумела толпа — женщины в
длинных платьях, теплых накидках и чепцах, мужчины в замызганных серых плащах. Все
смотрели недобро, с угрозой. В свете факелов Дан заметил недорезанных сектантов: их
связали, каждого держали по два человека. Судя по избитым физиономиям, уродам
неплохо досталось — причем без скидки на пол и возраст.

2
Я не понимаю. (Нем.)
3
Не понимаю… Не понимаю… Не убивай меня… (Нем.)
 6

К Дану тут же бросилась немолодая худощавая женщина, вцепилась в девчонку,

заголосила:
— Martha, mein Tochter! Sie ist tot!4
— Sie lebt noch5, — неожиданно для себя ответил Дан, и сам удивился. Что-то словно
переключилось в голове, и он стал понимать немецкий, как родной.
Мать не слышала его, гладила спутанные волосы дочери, причитая:
— Моя девочка, моя милая девочка…
— Хватай его! — раздался злобный голос из толпы. — Хватай колдуна!
Люди подступили ближе, выставляя вперед факелы, точно хотели сжечь его прямо
сейчас. С такой оравой не справиться, подумал Дан. Еще девчонка на руках… Но тут она
открыла глаза и прошептала:
— Мама…
Женщина зарыдала еще отчаяннее, и принялась покрывать ее поцелуями лицо.
— Он меня спас от колдунов, — тихо проговорила девочка, указывая на Дана.
Мать рухнула на колени:
— Ангел! Он ангел! Посланник божий!
Толпа зашумела сильнее. Дан оглядывал лица — угрюмые, испуганные,
недоверчивые, удивленные… Вдруг он столкнулся взглядом с седоволосым человеком лет
пятидесяти. Дан был уверен, что не знает его, но глаза… Он торопливо передал девочку
на попечение матери, а сам двинулся в толпу. Люди расступались — кто почтительно, кто
опасливо. Дан сам не знал, зачем ему этот человек, но что-то словно притягивало к нему.
Седой, поняв его намерения, развернулся и быстро пошел прочь.
Сосредоточившись на погоне, Дан не заметил, как на пустыре появились новые люди
— отряд мечников в кожаных доспехах, во главе с высоким, одетым в черное человеком.
Очнулся он, лишь когда на него упала плотная сеть, и кто-то сильно ударил сзади по
голове. Последнее, что Дан успел заметить — солдаты, забегавшие в часовню.

Настя
— Во имя отца, и сына, и святого духа…
Холодный металл коснулся шеи, раздался щелчок — и Настя увидела, как на пол
падают длинные золотистые локоны. Ее волосы. Почему-то она стояла на коленях,
покорно склонив голову… перед кем?
— Какого хрена здесь творится?
Она перехватила руку с ножницами, вывернула болевым. Прием вышел так себе,
слабенький, почему-то сил не было совсем. Настя вскочила, потом уже взглянула в лицо
непрошеного парикмахера. Стоявший перед нею мужчина, морщась, потирал руку. Судя
по облачению, это был священник — впрочем, Настя не очень разбиралась в церковных
санах. Она огляделась: просторный зал, освещенный свечами, высокие витражные окна,
алтарь с иконами, статуя Богородицы — точно, храм. Половину зала занимали два ряда
каменных скамей. На первой сидели женщины в строгих серых платьях и шапочках с
крестами поверх белых платков. Монахини. Становилось все интереснее. Она опустила
глаза и увидела, что сама облачена в белую широкую рубаху до пола.
— Was ist los mit dir, mein Kind? — спросила красивая женщина лет сорока. — Lass
uns mit Tonsur weiter.6
Она говорит по-немецки, сообразила Настя.

4
Марта, доченька! Ее убили! (Нем.)
5
Она жива. (Нем.)
6
Что с тобой, дитя? Продолжим постриг. (Нем.)
 7

Эта тоже была монахиня, но отличалась от остальных сестер. Властным выражением

лица, более богатым одеянием.
— Nein, keine Tonsur! — выпалила Настя. — Was ist denn los hier? Wo bin ich?7
Тут же пришло осознание: она тоже говорит на немецком. Потом перед глазами все
поплыло, голова закружилась, к горлу подступила тошнота. В следующую секунду
недомогание прошло, зато появилась странная уверенность: она — Одиллия фон Гейкинг,
девица из дворянской семьи. Это было дико и непонятно, Настя растерялась, что
случалось с нею крайне редко.
— Продолжим постриг, — настаивала… аббатиса?
Это аббатиса, и ее зовут мать Анна, всплыло в памяти. Настя не знала, что думать.
Сумасшествие? Раздвоение личности? Бред? Черта с два! Она, Настя Савченко, не
шизофреничка какая-то. «Сенкевич!» — осенило ее. Он, скотина, что-то сделал с ними,
отключил и вывез… куда? В немецкий католический монастырь-то зачем? Скорее он бы
просто избавился от нее и Дана: пристрелил, и все дела. Или...
Бывший работодатель увлекался всякой чертовщиной, мистикой, да еще и гипнозом
баловался, Настя это точно знала. Наверняка сейчас она находится под воздействием
внушения, и все эти бабы серорясые со священником ей просто снятся…
Настя снова оттолкнула мужика, подступившего к ней с ножницами:
— Да не хочу я стричься!
Парикмахер в рясе настаивать побоялся, беспомощно оглянулся на аббатису:
— Бесноватая?..
Та нахмурилась:
— Надеюсь, что нет, отец Август. — И, уже обращаясь к Насте, строго произнесла:
— Одиллия, что случилось?
Настя задумчиво хмыкнула. Самой бы сообразить, что случилось… Память,
подкинувшая ей загадочные сведения, пока молчала.
— Стриги, отец Август, — сказала аббатиса. — Встань на колени, дитя.
Настя упрямо помотала головой. Сон это был или нет, в ее планы вовсе не входило
расставаться с прической. Да и вообще, эти дамочки в сером ей не нравились, а уж
священник с ножницами — тем более.
— Бесноватая… в нее бес вселился… — шептались монашки на скамьях.
— В карцер, — решила мать Анна. — Сестра Ортензия, сестра Ванда…
Подошли две мощные бабищи, подхватили Настю под руки, потащили к выходу. В
другое время она легко расшвыряла бы теток — не зря же десять лет занималась айкидо.
Но сейчас тело почему-то не слушалось, потеряло привычную гибкость и силу — как
будто было чужим…
Ее вывели из храма, провели через квадратный дворик. Проволокли через
полутемные галереи, мрачные, освещенные редкими факелами коридоры, и потащили
вниз по длинной лестнице. Сестра Ортензия сняла факел со стены, освещала дорогу.
Только теперь Настя ощутила, какой холод стоит в монастыре. Ноги в башмаках на
тонкой подошве чувствовали ледяное прикосновение каменного пола. Тело под
полотняной рубахой покрылось пупырышками, соски болезненно сжались, при дыхании
изо рта шел пар.
Наконец она оказалась в подвале — длинном, узком коридоре, в обе стороны
которого выходили зарешеченные двери с толстыми железными засовами. Сестра Ванда
отперла одну из них, с силой толкнула Настю через порог. За спиной лязгнул засов,
раздались тяжелые шаги удаляющихся монахинь.
Здесь было абсолютно темно. Настя вытянула руки в стороны — справа пальцы
коснулись холодного камня. Она двинулась вдоль стены на ощупь. Много времени

7
Нет, никакого пострига. Что вообще происходит? Где я? (Нем.)
 8

обследование не заняло — помещение было крошечным, три шага на три. В углу под
ногами зашуршало. Настя наклонилась, пощупала. Солома.
— Карцер как карцер, — проговорила она, чтобы слышать звук собственного голоса.
Сверху, словно подтверждая ее слова, глухо загудел колокол. Усевшись на
соломенную подстилку, Настя обняла себя за плечи и задумалась.
Итак, Сенкевич не убил ее — уже хорошо. Загипнотизировал, внушил, что она
находится в каком-то другом мире — это, конечно, плохо. Еще хуже другое: она не знает,
что случилось с Даном. Его этот гад вполне мог убить — у них давние счеты.
Не киснуть, сказала себе Настя. Может, Данилка и жив. Скорее всего, Сенкевич
использует их как подопытных кроликов в каком-то эксперименте.
Что из этого следует? Настя много читала о техниках гипноза и знала: под
внушением человек находится в состоянии измененного сознания. Не только мозг, но и
тело воспринимают гипнотический сон как реальность. Если ее убьют здесь, в
вымышленном мире, она вполне может умереть и в действительности, просто сердце не
выдержит шока.
— А раз так, будем выбираться, — заявила Настя в темноту. — Подстраиваться и
приспосабливаться.
Она сосредоточилась, отрешилась от холода и растерянности, вытаскивая из памяти
всю информацию, которую внушил ей Сенкевич. Вскоре сознание захлестнул поток
сведений.
Она Одиллия, младшая и любимая дочь барона фон Гейкинг. Ее отец — один из
самых богатых людей Равенсбурга. О таком городе Настя слышала впервые и даже не
знала, существует ли он на самом деле. Сейчас 1485 год.
В монастыре она очутилась по собственной воле — отказалась от жениха, которого
присмотрел ей заботливый отец. Настя сочувственно покивала вымышленной Одиллии:
неудивительно, женишок-то втрое старше девчонки, хромой, беззубый, и воняло от него
страшно. Зато богат… Одиллия же была тайно влюблена в троюродного кузена из
обедневшей ветви фон Гейкингов, почти нищего, но чертовски симпатичного. Вот и
решила идти в монастырь.
— От несчастной любви, значит, — пробормотала Настя. — Дура ты, девочка. Надо
было с ним переспать да сбежать, авось папаша бы и смирился, и подобрел со временем…
Она продолжила рыться в воспоминаниях Одиллии. Гнев отца, ее упорство,
страдания, слезы, охи, вздохи, послушничество… Сегодня должен был состояться
постриг. Да, Сенкевич отлично продумал «легенду»: в памяти всплывали все новые
подробности. Тепло очага в родном доме, гладкость шелковых нижних рубах, сложный
рисунок вышивки, которую она так и не закончила, запах цветов из летнего сада, ярко-
синие глаза ее любимого Иоганна…
Настя вызвала в памяти образ самой Одиллии. Невысокая, тоненькая, с золотистыми
волосами и голубыми глазами. Белесые реснички и бровки, нежный овал лица, белая
кожа, персиковый румянец, вздернутый носик, тонкие губы, безвольный подбородок…
Ничего особенного, короче. Грудь маленькая, вздохнула Настя, а бедра для такого роста,
наоборот, тяжеловаты. И ноги коротковаты… В общем, Одиллия проигрывала самой
Насте по всем статьям.
Что еще для нее приготовил чокнутый экспериментатор? Захотелось устроить
Сенкевичу сюрприз, воспротивиться заложенной программе. Только вот как? Продолжать
упорствовать? Так ее в карцере сгноят — здесь это, видимо, просто. Дождаться появления
монахинь, напасть на них и сбежать? Увы, она сейчас Одиллия — хрупкая барышня, сил
не хватит. Что там святоши голосили о бесноватости?
Память Одиллии содержала об этом очень мало сведений. Девицу растили взаперти,
не позволяли внешнему миру коснуться прелестного цветочка. Она знала только, что
Равенсбург наводнен ведьмами и колдунами, они творят страшное зло, вселяя в людей
бесов. Средневековье, темное время, царство суеверий, усмехнулась Настя. Однако
 9

задумалась: если монашки решат, что она бесноватая, что с ней сделают? В лучшем
случае подвергнут… как это… экзорцизму и навсегда запрут в подвале, в худшем —
отправят на костер.
Такой расклад Насте не понравился. Ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы
ее приняли за одержимую. Придется демонстрировать повиновение и адекватность.
Ее внимание привлек странный всхлип. Слабый, далекий, он зародился где-то в
бесконечных коридорах, нарушив привычную уже гармонию звуков подвала, состоящую
из крысиного писка, шороха лапок и стука капель. Настя прислушалась. Звук повторился,
теперь к нему добавились влажные шлепки, словно кто-то ступал по каменному полу
мокрыми босыми ногами.
Настя ощутила резкий приступ страха. Вглядывалась в темноту, как будто могла
увидеть источник загадочного шума. Вдалеке еще раз хлюпнуло, шлепнуло, потом звук
сделался тише и затерялся где-то в бесконечном коридоре.
Сырая тьма словно стала осязаемой, Настя чувствовала ее кожей, как прикосновение
легких, почти невесомых, бархатистых ростков плесени. Темнота касалась щек, нежно
гладила пальцы, окутывала плечи влажным плащом. А потом — разродилась невнятными
шепотами, проникла в уши, добралась до сознания, поселилась в мозгу, вкрадчиво
лепетала на чужом языке, звала куда-то, сводила с ума…
— Нет! Нет! Пошли вон! — Настя вскочила, замахала руками, будто отгоняя
навязчивых ядовитых насекомых. — Пошли!
Шепот стих. Она замерла, тяжело дыша, не понимая, что происходит, опасаясь за
свой рассудок. Прислушалась. Голоса молчали.
— Вот так! — твердо сказала Настя. — Я нормальная!
До утра она дрожала на соломенной подстилке, периодически вскакивая и
разминаясь, чтобы согреться. Когда монастырский колокол ударил пять раз, дверь
лязгнула, открываясь, и в карцер вошла аббатиса, которую сопровождали те же две
здоровенные бабищи с факелами, готовые в любой момент скрутить непокорную
послушницу. Сестра Ортензия выше подняла факел, мать Анна внимательно всмотрелась
в лицо девушки:
— Как ты себя чувствуешь, дитя?
— Прости, мать Анна, — пролепетала Настя. — Я поддалась греховному соблазну,
— и едва слышным шепотом добавила: — Вспомнила человека, которого любила…
Аббатиса понятливо кивнула:
— Ты избавишься от вожделений плоти, дитя, призвав на помощь духовные блага.
Молитва, пост, отречение от мира очистят тебя. После, на обвинительном капитуле, ты
покаешься в своем грехе и получишь наказание. А сейчас ты готова принять постриг?
Настя послушно склонила голову.

Вечерний Равенсбург лежал перед ним серым невнятным пятном. С неба,

взлохмаченного тучами, падали ледяные иголки редкого дождя. Сумерки сгущались,
пожирали дома, деревья, мощенные камнем улочки. Редкими мутными светляками
желтели в темноте освещенные окна. Их становилось меньше и меньше — горожане
гасили свечи, ложились спать. Он усмехнулся. Спите спокойно, пока можете, добрые
люди. Скоро ночью будет не до сна, вы станете дрожать в своих постелях, молясь,
чтобы ваш дом миновала беда, а день покажется страшнее самого тяжелого кошмара.
В Равенсбург идет настоящее, истинное зло.

Сенкевич
Итак, скорее всего, он в одном из германских княжеств. В толпе звучала немецкая
речь, люди почти все — белобрысые. В городе тяжелые дома с маленькими окнами и
остроконечными крышами, в центре возвышается ратуша с прямоугольной башней.
Вюртемберг? Бранденбург? А еще здесь есть колдуны, дьяволопоклонники, инквизиторы
 10

лютуют — пятнадцатый век? Шестнадцатый? Скорее бы включилась остаточная память

объекта.
Ясно одно: это точно не Флоренция 1428 года, и он, Вадим Сенкевич, не попал в
тело Джованни Руччелаи, сорокалетнего богатого купца, дожившего до семидесяти пяти в
роскоши и благоденствии. Тот был полноватым брюнетом, а он… Сенкевич посмотрел на
руки «объекта»… да что там, на свои теперь. Так и есть: белая кожа в веснушках,
рыжеватые волоски. Одежда небогатая — хорошо хоть добротная и теплая, на улице
морозно… Какой уж там Руччелаи.
— Sei verflucht, du, Friedrich Berg! — заорали позади. — Verflucht sei Verräter! Dass
du im Blut erstickst!8
За этими словами последовала какая-то невнятица — то ли латынь, то ли ломаный
немецкий. Сенкевич оглянулся: кричал избитый мужчина, которого стражники тащили
через ратушную площадь. А вот человек, погнавшийся за ним сквозь толпу, отстал. Что-то
в парне было… знакомое. Взгляд. И еще странное ощущение дежавю. И тот ведь не
просто так погнался, тоже узнал. Сомнений почти нет: это капитан ФСБ Данил Платонов.
В неудачный «объект» он попал, конечно, привлек массу ненужного внимания. А
учитывая, что не подготовлен к перемещению, наверняка скоро подставится и очутится в
пыточной инквизиторов или сразу на костре. Тем лучше: не будет досаждать, фанатик
мировой справедливости.
Решив, что зря зашел в центр города, Сенкевич вернулся на окраину, туда, где
впервые обнаружил себя возле заброшенной часовни. Здесь было грязно и уныло, жались
друг к другу ветхие домишки бедноты. Впереди показался пруд, скованный первым
тонким ледком. Сенкевич добрался до него, плотнее завернулся в плащ, уселся и принялся
ждать утра. Невыносимо хотелось курить. Интересно, подумал он, табак в Европу уже
завезли?
Когда рассвело, проломил хрупкий лед у берега, склонился над водой. Оттуда на
него смотрел немолодой человек с седой шевелюрой и крупными чертами лица.
Меня зовут Фридрих Берг, внезапно подумал Сенкевич. Я мелкий торговец,
небогатый, но и не совсем нищий. Я живу в Равенсбурге, и сейчас — начало октября 1485
года от Рождества Христова. Думал он по-немецки.
Память «объекта» включилась — уже легче. Сенкевич принялся тщательно
исследовать все ее закоулки, узнавая о родственниках, друзьях, знакомых Берга, о его
прошлом и настоящем. Рано или поздно воспоминания о личном могут начать стираться,
к тому времени нужно будет выучить все наизусть, чтобы нигде не проколоться… Итак,
что делал Фридрих Берг сегодня?
Новая мысль кольнула, словно иглой: он колдун из секты дьяволопоклонников! Его
поставили охранять вход в часовню, где проводился шабаш, чтобы предупредить, если
вдруг появятся воины инквизиции или городская стража. Только он не предупредил.
Когда прибежали разъяренные горожане во главе с матерью девчонки, предназначенной
для утехи бесу, Фридрих обходил часовню. В этот самый момент в его тело и
переместился Вадим Сенкевич.
Чисто инстинктивно он смешался с толпой, чем и спас себе жизнь. В дом Берга
возвращаться нельзя: к сожалению, Платонов перебил не всех колдунов, теперь кто-
нибудь из них обязательно сдаст Фридриха, под пытками всякий расколется. Его будут
искать.
Выходит, это его там, в толпе, проклял за предательство кто-то из выживших
колдунов? Ну да, Берг же стоял «на стреме» и выходит, подставил шайку. Сенкевич
усмехнулся, он не верил в силу проклятий. Такие вещи могут повредить только слабым
людям, тем, кто боится брошенных слов и ждет, что они сработают. А Сенкевич силен
духом, его и не так еще проклинали — ничего, жив до сих пор.
8
Будь проклят, Фридрих Берг! Предатель, будь проклят! Чтоб тебе захлебнуться в крови!
 11

Гораздо хуже, что он остался без жилья и средств к существованию. Еще погано, что
табак в Европу завезут только через семь лет, а курить охота так, что уши пухнут. Как-то
он этого не учел при выборе эпохи — ведь даже попади он в нужную точку пространства
и времени, ситуация была бы та же. Что ж… тоже не самое страшное. Его подельникам в
настоящем?.. или теперь надо говорить — в будущем?.. и капитану Платонову в
инквизиторской тюрьме наверняка сейчас гораздо хуже.
Утешив себя этой мыслью, Сенкевич проверил тощий кошелек, болтавшийся на
поясе. Десять серебряных пфеннигов, на шлюху хватит, да еще и останется.
Наступило утро — серое, унылое, холодное, как очаг бедняка. На улочке появились
люди. Забегали грязные ребятишки, засуетились женщины. Подождав, пока отцы
семейств отправятся на заработки, Сенкевич отправился к домам. Выбрал самый убогий,
возле которого стояла, зевая и бесцельно глядя вокруг, полная неопрятная женщина.
Детей поблизости не было видно. Сенкевич достал пфенниг, подкинул его на ладони,
выразительно покосился на дверь.
Дама понимающе улыбнулась, продемонстрировав отсутствие передних зубов,
поднялась, взяла монету и неторопливо пошла в дом, кокетливо повиливая бесформенным
задом.
В доме было холодно, воняло прокисшей пищей и нечистотами, в стылом очаге не
горел огонь. Маленькие окошки, затянутые промасленным пергаментом, плохо
пропускали свет. У стены стояли грубо сколоченный стол с лавкой, в углу валялась
соломенная подстилка, сверху — груда нечистого тряпья. К ней и направилась бабища.
Улеглась, задрала юбку, показав покрытые синяками с потеками грязи дряблые ляжки и
добавив к ароматам жилища амбре немытого тела.
Сенкевич поморщился. Нет уж, дорогая, на тебя я точно не полезу. Реалии
Средневековья выглядели все менее привлекательными — ни тебе душа, ни мыла, ни
эпиляции у баб...
— Встань, — жестко произнес он. — Подойди сюда.
Женщина неохотно поднялась, одернула юбку.
— Как тебя зовут?
— Эльза.
Сенкевич достал еще одну монетку:
— Смотри на пфенниг, Эльза. Смотри внимательно, не отводи взгляда.
— А ты мне его отдашь? — захихикала баба.
— Позже. Если все сделаешь, как надо. А пока молчи и слушай меня. Твои веки
тяжелеют… Тебе хочется спать…
Сенкевич в совершенстве владел техниками гипноза, ему не составило труда
воздействовать на Эльзу. Когда женщина расслабилась и замерла, он принялся диктовать
посыл:
— Запомни: я буду жить здесь. Пока не спросят обо мне, ничего не говори. Если
спросят, отвечай, что я твой кузен Фридрих из Штутгарта. А теперь, на счет «три», ты
проснешься и будешь выполнять мой приказ.
Вскоре Эльза открыла глаза, как ни в чем не бывало проговорила:
— Ты голоден, братец? У меня есть немного сыра и хлеб.
— Нет. Ступай на улицу, я хочу отдохнуть.
Женщина покорно вышла. Сенкевич, преодолевая брезгливость, улегся на тряпки,
заменявшие постель, принялся наблюдать за жирной мухой, которая лениво ползла по
стене. Сигарету бы… Он явственно представил, как вытаскивает из пачки «Парламент»,
прикуривает, делает первую затяжку, вдыхая упоительно вкусный дым… Рот наполнился
слюной. Сенкевич тихо выругался и, стараясь не обращать внимания на скачущих по нему
блох, погрузился в размышления.
Стоило полжизни гоняться за трудами Брюса, потом несколько лет их
расшифровывать и делать расчеты, чтобы в итоге оказаться не в том месте и не в то
 12

время… А он ведь так тщательно подготавливал уход! Кольцо врагов смыкалось —

власти, конкуренты, люди, которым он в свое время прищемил хвост. Сенкевич отлично
понимал: скрыться будет трудно. Поэтому, когда наконец сумел прочесть старинный
трактат и понял, что перемещение во времени возможно, сразу принял решение. Там, в
настоящем (или все же будущем?) его ничто не держало. Семьи у него не было, друзей
тоже, единственная женщина, которую он любил, погибла двадцать лет назад.
Сенкевич долго выбирал объект, остановился на Джованни Руччелаи, который, судя
по всем источникам, прожил долгую счастливую жизнь. И вот на тебе…
Сбой наверняка случился из-за Платонова и девчонки — портал ведь рассчитывался
на одного человека. Сенкевич выматерился по-русски: еще и девка ведь здесь! Потом
решил: это сейчас не главная проблема, все равно долго не протянут.
Надо восстановить портал и попасть все же во Флоренцию 1428 года, но
первоочередная задача — выжить. Скоро его начнут искать. Можно бы сбежать из города,
однако Сенкевич был уверен: портал нужно открывать именно здесь, уходить оттуда, куда
пришел. Только вот следовало найти в городе место силы, сделать новые расчеты,
поправки в формуле на нынешнюю реальность. На все это требовалось время, а значит,
более надежное укрытие, средства. Для построения портала необходима энергия, много
энергии. В двадцать первом веке ее сколько угодно — под зданием офиса «Сенкевич INC»
стояли мощные генераторы. А здесь Средневековье, хоть строй ветряные мельницы и
ожидай урагана. Придется искать альтернативные источники. А для того чтобы все это
появилось, нужна команда — помощники и охранники.
Что ж, ему не впервой начинать с нуля и подбирать правильных людей. Внушать
окружающим уважение, руководить, придумывать интриги и просчитывать сложные
многоходовки Сенкевич умел как никто.
Для начала он решил хоть немного изменить внешность. Вышел из дома, разыскал
дешевого цирюльника. Усевшись перед ним на грязный чурбак, заменявший табурет,
приказал:
— Брей наголо.
Цирюльник, больше похожий то ли на палача, то ли на наемного убийцу, принялся
старательно скрести череп туповатой ржавой бритвой. Потом, рассматривая в пруду
собственное отражение, Сенкевич остался доволен. Это не сделало его таким уж
неузнаваемым, да и лысину под шапкой не было видно, зато он хотя бы обезопасил себя
от вшей.
Глава вторая
Дан
Лежать было сыро и холодно. Раскалывалась голова, ныло все тело. Чувства
включались постепенно: сначала осязание, потом слух, потом обоняние…
Рядом настырно и медленно капала вода, воняло плесенью, гнилью, испражнениями.
Кто-то неподалеку тихо подскуливал на одной ноте, ему вторили монотонные
причитания.
Дан окончательно пришел в себя, открыл глаза и уперся взглядом в шероховатый
каменный потолок, покрытый наростами плесени. Осторожно огляделся: небольшое
помещение, стены из серого камня, под потолком крохотное оконце, через которое падает
тонкий луч дневного света. Мебели никакой, в углах — охапки соломы. На одной из них
скрючился окровавленный человек в изодранной одежде. Прижимая к груди руку с
распухшими как сосиски, посиневшими пальцами, он жалобно плакал. Лицо покрывали
синяки и корки запекшейся крови.
В другом углу сидел пухлый пожилой мужчина в опрятном бархатном костюме,
раскачивался, как аутист, приговаривал:
— Weronika, du armes Kind… Was wird mit uns?9
9
Вероника, бедное мое дитя… Что же будет с нами? (Нем.)
 13

Уточнять не требовалось: Дан явно находился в тюремной камере. Только вот как он
здесь очутился? Память услужливо показала яркие картинки: часовня, мужик с ножом,
драка, девчонка, разъяренная толпа. Дальше — удар по голове…
«Кажется, это становится доброй традицией — вырубаться, а потом приходить в себя
в разных интересных местах», — сердито подумал Дан и сел. Еще одна новость: на руках
и ногах позвякивали кандалы, соединенные цепями.
Сокамерников его пробуждение ничуть не заинтересовало, Дан тоже не стал
навязываться с разговорами. Ему требовалось подумать и понять, откуда взялась эта
странная, похожая на кошмарный сон, реальность.
Итак, сначала был штурм офиса «Сенкевич ИНК», хозяин фирмы, захват Насти в
заложницы — это все понятно, хоть и неприятно. А вот дальше пошла мистика:
чернильная медуза, проваливающееся пространство, загадочная пульсирующая штука, в
которую они втроем провалились. С нее все и началось.
Тогда вполне возможно, происходящее и есть сон. Или бред умирающего? Он
столкнулся с каким-то загадочным природным явлением, вступил с ним в контакт, в итоге
— что? Его могло шарахнуть, непонятно, правда, чем, и сейчас он лежит в коме или, того
лучше — в состоянии клинической смерти. Говорят, у людей в этом случае бывают
удивительные видения, типа интересного кино на прощание.
Знать бы, что случилось с Настей, тоскливо подумал Дан. Неужели она тоже
погибла?
Резкая головная боль противоречила его теории и намекала, что он вполне себе жив.
Дан ощупал затылок — на нем запеклась корка крови. Но поражало не это: ежик коротко
остриженных волос превратился в длинные патлы до плеч. Он дернул прядь, покосился:
волосы были светлыми. Поседел, что ли?..
Сколько ж я тут валялся? Дан задумчиво посмотрел на свои руки:
— Твою-то мать…
Руки были не его. Слишком худые, слишком белокожие, с жесткими мозолями и
обкусанными грязными ногтями. Значит, точно сон, решил Дан. А если сон, в нем можно
делать все что угодно. Можно даже попытаться его изменить. Для начала неплохо бы
узнать, куда его перенесло воображение.
— Где я? — спросил он пожилого человека, и осекся: голос тоже был не его,
слишком хриплый, да и звучал по-другому. И говорил он опять по-немецки. И кажется,
даже думал…
Старик перестал раскачиваться, уставился на него жалобными, как у бассет-хаунда,
глазами:
— Бедный юноша. Видно, тебе отбили голову. Ты в тюрьме, мой несчастный друг.
— Это я и так понял, — отмахнулся Дан. — Город какой?
Старик затряс брылями:
— О, злосчастный, злосчастный юноша! Как же тебе плохо, дитя мое!
— Да хорошо мне! Скажи, где я?
— Ты в Равенсбурге, — по толстой щеке покатилась слеза. — В прекрасном моем
Равенсбурге. А я — доктор Иоганн Юний, бургомистр этого горемычного города, на
который, видно, за что-то прогневался Господь…
За дверью раздалось далекое бряцание металла. Иоганн Юний на четвереньках
быстро подполз к Дану, схватил за руку, лихорадочно зашептал:
— Они идут… за одним из нас. Прими добрый совет, милый юноша: сознавайся!
Сознавайся во всем, говори то, что они хотят от тебя услышать. О, это страшные,
страшные люди! Всякий, кто попадает в эту тюрьму, должен сознаться в ведовстве! Иначе
его будут мучить до тех пор, пока он не выдумает что-нибудь и — Господь да смилуется
над нами — не оговорит себя…
 14

В скважине двери заскрипел, поворачиваясь, ключ.

— Сознавайся! — прошептал напоследок старик и на четвереньках вернулся на свое
место.
Пока Дан гадал, не является ли дед «подсадной уткой», из тех, что помогают
раскалывать арестованных, на пороге появился стражник с копьем, оглядел узников. Под
его взглядом стонущий мужчина закрыл лицо руками и завизжал. Стражник не обратил на
него никакого внимания, бросил, указывая на Дана:
— Ты. За мной.
Можно было возразить или отказаться, но этот сон нравился Дану все меньше, он
решил пока не испытывать судьбу. Поднялся, вышел вслед за стражником.
Дана провели по темному узкому коридору, втолкнули в камеру, гораздо более
просторную, чем та, в которой он очнулся. Здесь было светлее — горели свечи. У правой
стены стояло странное приспособление, похожее на лестницу, рядом, на длинной лавке,
были разложены ножи, шила и еще какие-то загадочные инструменты. Одни напоминали
плотницкие тиски, другие походили на отвертки, третьи представляли собой подобие
молотка. Дан заметил еще кандалы, деревянные кресты, перья, веревки и глиняный
горшок с белым порошком. На многих приспособлениях виднелись коричневые пятна, и
Дан не был уверен, что это ржавчина.
Вдоль лавки прохаживался веселый румяный парень в черной одежде. Он наградил
Дана радостной улыбкой и потер ладони.
В центре камеры стоял сухощавый маленький человечек в длинной хламиде и
квадратной шляпе. Он тут же подошел к Дану, принялся осматривать его, как лошадь на
ярмарке: помял шею, похлопал по плечу, пощупал голову. Некоторое время Дан терпел,
потом, когда человечек попытался оттянуть ему губу крючковатым пальцем, оскалился,
зарычал и клацнул зубами. Этот идиотский сон раздражал его все сильнее.
Человек отскочил, а к Дану от двери бросился стражник, ткнул кулаком в спину.
Боль от удара была самой настоящей, реальной.
— Подозреваемый здоров, — сухо произнес человечек.
— Что ж, тогда начнем, — ответил сочный баритон.
Только сейчас Дан заметил, что в комнате присутствуют еще люди. За столом в углу
сидели двое — сладко улыбающийся толстяк и широкоплечий мрачный мужчина с
орлиным профилем. На обоих были черные балахоны с капюшонами и белыми крестами
на груди. За плечом мрачного стоял здоровенный мужик в рясе. Некрасивое, с крупными
чертами лицо было абсолютно невозмутимым, взгляд прозрачным и ничего не
выражающим — так обычно смотрят профессиональные секьюрити.
— Твое имя? — ласково спросил толстяк.
Голос у него тоже был какой-то жирный, масленый, липкий. Слишком тонкий и
сладкий для мужчины.
— Мартин Соммер, добрый господин, — неожиданно для себя ответил Дан.
Толстяк облизнул пухлые губы, причмокнул со вкусом, взял со стола гусиное перо,
обмакнул в чернильницу и стал старательно водить по пергаменту.
— Чем зарабатываешь на хлеб? — сурово сдвинув густые брови, поинтересовался
второй.
— Я солдат, добрый господин. Бывший солдат.
В нем словно поселилась другая личность, которая и выдавала ответы за Дана, не
позволяя даже задуматься. Он решил не сопротивляться: личность явно знала об этом
мире больше и ориентировалась не в пример лучше.
Толстяк добродушно покивал, подслеповато щурясь и тщательно записывая каждое
слово. Его товарищ был не так доволен, сверлил Дана пронзительным взглядом черных
глаз:
— Ты знаешь, кто я?
— Нет, добрый господин…
 15

— Яков Шпренгер. А это, — он указал на толстяка, — Генрих Инститорис. Мы

инквизиторы, присланные папой Иннокентием в Равенсбург, дабы искоренить колдовство
и ереси. Ты, Мартин Соммер, предстал перед следствием святой инквизиции. Знаешь ли
причину, по которой ты здесь?
— Нет, господин…
— Ты должен доказать, что являешься добрым христианином, а также, что ты не
участвовал в шабашах, не осквернял святынь, не вступал в сношения с дьяволом и
демонами. Ведь тебя застали на месте проведения шабаша. Это серьезное обвинение.
— Меня ударили по голове и притащили туда, чтобы принести в жертву.
— Так докажи это.
— Признай свою вину, — сладко пропел Инститорис. — Покайся перед господом.
«Сознавайся во всем!» — вспомнился совет старика. Дан упрямо мотнул головой:
бред! Какие на хрен дьяволы-святыни?
— Хорошо, очень хорошо, — с какой-то извращенной радостью протянул
Инститорис. — Тогда начнем. Герр Фиклер, осмотрите тело подозреваемого на предмет
печатей дьявола.
Стражник сорвал с Дана одежду.
— Ты весь в крови! — у Инститориса загорелись глаза.
— Это не моя кровь, добрый господин. Я дрался с колдунами.
Толстяк подозрительно проговорил:
— Это еще нужно доказать. Итак, герр Фиклер…
Доктор с опаской подступил к Дану, два раза обошел вокруг него.
— Нет, ничего особенного, — наконец разочарованно произнес он. — Имеется одно
небольшое родимое пятнышко на плече, но оно обычное, не синеватого цвета, какими, вне
всякого сомнения, должны быть дьявольские метки. Впрочем, нужно проверить его на
чувствительность.
Герр Фиклер достал длинную кривую иглу, нацелился ею в родинку. Этого Дан уже
стерпеть не мог: сложив скованные руки вместе, двинул доктора в челюсть. Тот отлетел
на несколько шагов, приземлился возле стола инквизиторов и обмяк.
Стражник поднял меч, бросился на пленника. Дан увернулся, упал на спину, сделал
ногами подсечку. Охранник рухнул, громыхая доспехом. Пока он пытался встать, Дан
рванул к двери. Но тут ему опять врезали по голове.
— Сколько можно? — взвыл Дан, падая.
Румяный палач со Шпренгером скрутили его, снова поставили перед столом.
— В тиски! — пропищал Инститорис. Маленькие свиные глазки заблестели, на лице
появилось возбужденное выражение, — И руки, и ноги! На лестницу! Растянуть! На
«молитвенную скамью»! Тогда заговорит!
— Ты мне еще вскрытие без наркоза сделай, — огрызнулся Дан.
— Подожди, брат Генрих, — возразил Шпренгер.
— Разве ты не видишь, брат Яков, что он одержим дьяволом?!
— Для начала выслушаем свидетелей. Быть может, до пыток не дойдет.
Инститорис разочарованно надулся. Шпренгер посмотрел на Дана едва ли не с
уважением, приказал стражнику, который к тому времени поднялся на ноги:
— Вызови сюда Лизу Соммерс.
— Хоть одеться дайте! — возмутился Дан.
— Нагими мы приходим в этот мир, нагими уходим из него, — ехидно заметил
Инститорис.
Дан пожал плечами, закрыл причинное место ладонью.
В пыточную, спотыкаясь и оглядываясь, вошла небогато одетая женщина. Увидев
Дана, она расплакалась:
— Мартин, сыночек…
— Матушка, — в полной растерянности пробормотал Дан.
 16

Он знал, что следует сказать именно так, и помнил эту женщину. Вернее, ее помнил
Мартин Соммерс, Дан же не испытывал к ней никаких чувств, кроме сожаления: кому
понравится увидеть своего ребенка в инквизиторской пыточной?
— Узнаете ли вы этого человека? — холодно спросил Шпренгер, словно и не
слышал слов женщины.
— Это мой сын Мартин! Он хороший мальчик. Отпустите его, он не делал ничего
дурного!
— А скажи, Лиза, — прищурился Инститорис, — Не замечала ли ты за сыном
признаков бесноватости? Быть может, он вел себя странно? Заговаривался? Уходил по
ночам?
— Ничего такого, видит господь! — рыдала несчастная.
— Наверняка лжешь. Может, поднять тебя на лестницу? — задумался толстяк. —
Это развяжет язык твоему отпрыску…
Дан снова приготовился драться — не мог же он допустить, чтобы из-за него пытали
ни в чем неповинного человека. Но Шпренгер опять решил по-своему:
— У нас есть еще свидетели. Послушаем всех. Ввести Марту и Анну Шлуттербауэр.
Стражник ввел женщину, за нею шла девочка, в которой Дан узнал Марту,
спасенную им от колдунов.
— Это он! — женщина упала на колени, молитвенно простерла руки к Дану.
— Кто он? — хладнокровно переспросил Шпренгер.
— Ангел! Ангел, посланный богом, чтобы освободить мою Марту!
Захлебываясь слезами и благодарностями, Анна начала рассказ — о том, как дочь
похитили из дома, опоили каким-то зельем, собирались принести ее невинность в жертву
бесу. Потом вмешалась и Марта, упоенно живописуя невероятные подвиги Дана. Со слов
девочки выходило, что он, окутанный белым сиянием, поднялся с алтаря, который
колдуны хотели окропить его кровью. В руке его из воздуха появился огненный меч, и
Дан принялся карать безбожников, помогая себе молитвой и крестным знамением. Марта
клялась, что над головой спасителя в этот момент светился нимб.
Палач со стражником заслушались, почтительно поглядывая на пленника,
Инститорис раскрыл рот от изумления, Шпренгер — Дан мог в этом поклясться — прятал
торжествующую ухмылку. Сам он мог думать только об одном: что за дрянь сатанисты
влили в девчонку, раз у нее случились такие знатные глюки?
— Я как хватилась дочку, подняла всех соседей. Прибежали мы к часовне. И люди
видели, добрые господа, — подхватила Анна, — этот человек перебил почти всех
колдунов и ведьм, а потом вынес мою дочь на руках из проклятого места.
— Другие свидетели утверждают, что при этом Мартин Соммерс выглядел
безумцем, — возразил Инститорис. — А ты что скажешь?
— Это святое безумие, добрый господин! — воскликнула Анна. — Весь город
говорит: в этом человеке живет ангел божий!
— Никогда о таком не слышал, — недовольно пробормотал толстяк. — В людей
обычно вселяются бесы и демоны. Но чтобы вселился ангел…
— Уведите свидетелей, — приказал Шпренгер. — Думаю, с этим делом все ясно.
Целый город лгать не станет.
— Ну может, хоть волосы подмышками ему подожжем, брат Яков? — жалобно
спросил Инститорис.
— Полагаю, брат Генрих, достаточно будет, если подозреваемый без запинки
прочтет «Отче наш».
Шпренгер поощрительно кивнул Дану.
Отче наш, да без запинки… Убежденному атеисту трудновато. А если еще и по-
немецки… Но память Мартина Соммерса не подвела:
 17

— Unser Vater in dem Himmel! Dein Name werde geheiligt…10

Дан дочитал молитву до конца.
— Еще! — сердито потребовал Инститорис.
Пришлось повторить молитву десять раз.
— Думаю, достаточно, — подытожил Шпренгер. — Снимите с него цепи. Ты
доказал свою невиновность, Мартин Соммерс. Ты свободен. Одевайся.
Дан напялил изодранные стражником рубаху и штаны.
— Пойдем, Мартин, я провожу тебя, — кивнул Шпренгер. — Хочу побеседовать с
героем.
— Но как же… — засопел Инститорис.
— Брат Генрих, не огорчайся. Сегодня ты во славу господа наверняка разоблачишь
еще не одного слугу дьявола. В твоем распоряжении недобитые Мартином колдуны и
ведьмы, а еще допроса ждет вчерашний гончар, осквернивший гостью, и наш милейший
бургомистр Иоганн Юний, замеченный в связях с суккубом. — Шпренгер поднял глаза к
потолку. — Так возблагодарим же бога, что в этом вертепе безверия оказался хоть один
истинный христианин.
Вспомнив об остальных подозреваемых, Инститорис утешился и повеселел.
Шпренгер вывел Дана на улицу.
— Не торопись уходить, мой друг. Сегодня нас ждет интересное зрелище.
Перед ратушей торчал обложенный дровами и соломой столб, вокруг собралась
толпа горожан.
Шпренгер устремил на Дана испытующий взгляд:
— Скажи, что ты почувствовал, когда увидел занесенный над тобою нож? Дитя,
распятое на кресте? Невинную девушку, опоенную зельем?
— Бешенство, — честно ответил Дан.
— Священную ненависть! — поправил инквизитор. — Праведную ярость,
дарованную господом. И это она дала тебе силы расправиться с колдунами. Так сохрани в
себе этот божественный дар, Мартин, пусть он послужит господу и добрым людям.
Дан внимательно слушал, еще не понимая, к чему клонит Шпренгер, но согласно
кивал. Он давно уже уяснил: происходящее — не сон и не бред, слишком все реалистично.
Каким-то образом он попал в прошлое, и здесь придется выживать. Это удастся, только
если не обозлить инквизицию.
— Я предлагаю тебе стать ближним, Мартин, — сказал Шпренгер. И, увидев
непонимание на его лице, пояснил: — Это особый отряд, сопровождающий инквизиторов,
их преданная свита, лучшие помощники, Воины Христовы, безжалостные истребители
скверны.
Дан не успел ответить: толпа разразилась воплями.
— Смотри, — сказал Шпренгер.
Из тюрьмы вывели и поволокли через площадь окровавленную, обритую наголо
женщину. Следом шел важный мужчина в мантии. Избитая до черных гематом колдунья
едва переставляла ноги, и невозможно было определить, молодая она или старая.
Толпа расступалась, пропуская стражников. Те привязали женщину к столбу,
приковали за шею. Человек в мантии прочитал приговор:
— За преступления перед богом и людьми: ведовство, союз с дьяволом и убийство
невинных младенцев, Марина Шепп приговаривается к казни сожжением! По завершении
казни муж Марины, Александер Шепп, должен уплатить в городскую казну пять
гульденов за работу палача и дрова для костра. Да свершится воля господа!
Солома занялась, затрещали дрова, пламя быстро подобралось к босым ногам
колдуньи, лизнуло пальцы жадными языками. Марина застонала, горожане ответили
ревом. Со всех сторон в женщину полетели камни.
10
Отче наш, сущий на небесах. Да святится имя твое. (Нем.)
 18

Огонь пожрал одежду ведьмы, пробежался по телу, кожа пошла пузырями. Толпа
бесновалась, торжествовала, орала и свистела. Дан поморщился.
— Пусть это исчадье ада не вызывает у тебя жалости. — Сказал Шпренгер. — Ее
взяли, когда она доедала жаркое из собственного грудного ребенка… Голова младенца
лежала в чугунке, из нее ведьма собиралась сделать «мертвый порошок» для шабаша.
Колдуны, ведьмы, чернокнижники — этот город и окрестные деревни погрязли во зле.
Днем и ночью, не покладая рук и не преклоняя голов, мы боремся с ними во славу
господа, но наши силы не безграничны. Нам нужна помощь всех добрых христиан.
— Проклинаю город Равенсбург! — выкрикнула Марина, и сажа из костра роем
черных мух окружила ее голову. — Пусть к вам придет зло!
Пламя загудело, взметнулось высоко, и сквозь оранжевую завесу Дану показалось,
что лицо женщины превратилось в дьявольскую маску. Глаза бешено вращались в
орбитах, нос вытянулся, вместо рта скалилась клыкастая пасть, а над лишенной волос
головой поднялись рога.
— Ты видел это? Вот ее истинный облик. — Глаза Шпренгера горели, как уголья
инквизиторского костра.
Дан не мог отвести взгляда от кривляющегося возле столба чудовища, которое не
желало подыхать и выкрикивало проклятие за проклятием. Оказывается, они
существовали на самом деле — ведьмы и колдуны, и убивали людей.
Дуновение ветра принесло тошнотворный запах горелого мяса. Шпренгер хищно
раздул ноздри:
— Чувствуешь этот аромат? Так пахнет возмездие. Ты согласен стать его орудием?
Потрясенный увиденным, Дан молча кивнул. Предложение не вызвало в нем
восторга, но выбора не имелось — как он понимал, отказ мог привести на костер и его.
Шпренгер положил ему руку на плечо, торжественно произнес:
— Именем господа, нарекаю тебя Клинком инквизиции!

Настя
Золотистые локоны падали на каменный пол — не жаль, по большому счету, не свои
ведь. Настя спокойно ожидала, когда закончится постриг. Аббатиса сообщила, что ее ждет
строгое наказание за непочтительность к старшим.
Под щелканье ножниц и усыпляюще монотонные молитвы в исполнении отца
Августа она задумалась. Гипнотический сон все больше напоминал реальность. К тому
же, она ведь помнит собственную личность — ошибка в заданной сознанию программе?
Слишком сложно, сказала себе Настя. Может, пора признать: все это действительно
существует?
Отрезав волосы, священник нарек ее сестрой Агной. Сестры торжественно облачили
в бесформенное одеяние серого цвета — хабит, туго обмотали голову и шею белым
платком, водрузили поверх черную шапочку-велон с белым крестом, на котором были
вышиты красные знаки в память о ранах Христа.
Настя горестно оглядела непрезентабельный наряд: «Твою мать! Как можно
напялить такое убожество добровольно?»
Потом была исповедь, на которой она старательно каялась в греховных мыслях, и
наконец, приговор, вынесенный матерью Анной: неделю работы в прачечной, строгого
поста — «вода страданий и хлеб скорби», десять ударов розгами по спине.
После экзекуции, которую исполняли сестра Ортензия и сестра Ванда, Настя
отправилась на «исправительные работы». Вопреки ее ожиданиям, сестры не стали
свирепствовать, скорее делали вид, что хлестали. Труд в прачечной оказался гораздо
более серьезным испытанием.
В небольшом помещении без окон было сыро и холодно. Многочисленные скатерти
из трапезной, покровы и ризы засыпали щелоком, замачивали в чанах с ледяной водой, а
 19

ее еще требовалось натаскать из реки. Через час работы у Насти уже ломило все тело,
пальцы сводило от холода. Когда же наступало время стирки, она шла в кухню за горячей
водой.
Щелок разъедал кожу рук, спина затекала от стояния над чанами, но самым тяжелым
оказалось полоскание белья в реке. Настя была уверена, что через пару дней заработает
хронический ревматизм. Поэтому, когда колокол ударил шесть раз, что означало созыв
монахинь к ужину, она вздохнула с облегчением.
В трапезной ей, как наказанной, полагалось место в самом конце стола, где дежурная
сестра уже положила кусок сухого хлеба, поставила глиняную кружку с водой. Настя и
этому была рада, но пришлось минут пятнадцать стоять возле своего места, ожидая
прихода аббатисы.
Мать Анна вошла, произнесла молитву, затем чтица начала отрывок из устава. Ноги,
натруженные за день, гудели и подкашивались. Конец чтения Настя восприняла с
благодарностью, готовая даже поверить в бога, лишь бы ей позволили отдохнуть.
Трапеза проходила в полном молчании — сестры сидели, опустив глаза каждая в
свою тарелку с бобовой кашей — смотреть по сторонам не позволялось. Пищу вкушали
достойно, едва ли не благоговейно, изредка знаками прося друг друга передать хлеб.
Настя быстро сгрызла свой кусок, запила водой — опять холодной. После снова была
молитва, потом отправились в храм на повечерие. Здесь, стоя у икон и послушно повторяя
слова псалмов, Настя мечтала лишь об одном: согреться и отдохнуть.
Но и в дормитории — общей спальне монахинь — было холодно, пожалуй, не
теплее, чем на улице. Сестры устраивались в ряд на соломе, толстым слоем устилавшей
каменный пол, укрывались тонкими колючими одеялами. Не раздевались, лишь снимали
шапочки и разматывали платки — устав предписывал не оголяться для сна, усмиряя
таким образом плоть, да и холод не позволял спать раздетыми.
В спальню, светя себе масленой плошкой, заглянула сестра Ортензия. Она совершала
ежевечернее инспектирование монастыря, проверяла все постройки, потом запирала на
ночь ворота и укладывалась спать в привратницкой. Обойдя дормиторий, по головам
посчитала монахинь, удовлетворенно кивнула, вышла.
Вскоре вокруг воцарилась тишина, нарушаемая только сопением и похрапыванием.
Настя дрожала под вытертым до основы одеялом, пытаясь хотя бы задремать — сон не
шел. А ведь в полночь вставать и снова идти на молитву, вспомнила она. Потом утреня,
краткий отдых и в шесть утра — подъем.
Нет, решила Настя, надо выбираться отсюда. Не холодом, так молитвами уморят
святоши. Только вот куда податься? В дом родителей Одиллии нельзя, вернут в
монастырь. Дочь-монахиня — грустно, но почетно: она вместе с другими сестрами
спасает души людей, молясь за весь мир, создавая вокруг него защиту чистыми словами и
помыслами. Дочь-беглая монахиня — страшный позор. Найти бы Данилку, подумала она.
Но даже неизвестно, жив ли он.
Наконец Настю сморил крепкий сон. Исчез холод, отошли тревоги, она все глубже
проваливалась в ласковое забытье. Здесь было тепло и уютно, плавали разноцветные
пятна, складываясь в смутные, но знакомые, родные образы: машины, проносящиеся по
центральной улице, зеленая дверь ее подъезда, недавно купленное голубое пальто,
которое так красиво сидело на фигуре, лицо мамы… Казалось, вот-вот — и она шагнет
туда, вернется в свою, настоящую жизнь, оставив мрачное Средневековье лишь
воспоминанием о страшном бреде...
Тихий ноющий звук незаметно вторгся в приятное сновидение. Звук не из ее мира.
Призрачный стон вкрадчиво коснулся сознания, отыскивая лазейку, потом ледяной иглой
вонзился в него, проникая все глубже, вырывая из забытья. Навязчивый, холодный…
страшный. Так воют привидения в фильмах ужасов.
Настя проснулась, открыла глаза, глядя в абсолютную темноту. Звук никуда не
делся. Он шел от двери, постепенно приближался. Ветер гуляет по галерее?
 20

Она прислушалась еще. Ночь полнилась шепотами. Странные голоса — мужские,

женские, детские произносили обрывки фраз на незнакомом ей языке, истаивали,
появлялись снова. Похожие звуки она слышала в монастырском подвале, только эти были
громче, назойливее. Рядом с лицом зашуршала солома, над головой едва заметно
всколыхнулся воздух, как будто кто-то или что-то пролетело мимо. На мгновение Насте
показалось, что по щеке мазнуло ледяное крыло.
Внутри поселился иррациональный, животный страх, по телу пробежала дрожь,
хотелось зарыться в солому, спрятаться, накрыться с головой одеялом, как в детстве,
отгораживаясь от всего непонятного и пугающего.
Настя упрямо фыркнула и уселась на постели. Нет никаких призраков, это просто
ветер! Сейчас она ляжет и снова уснет. Впереди трудный день, надо отдохнуть.
— Ты тоже слышишь? — жалобно и тихо спросили справа.
Настя вздрогнула от неожиданности.
— Не бойся, это я, сестра Мария, — плеча коснулась теплая рука. — Ты слышишь,
сестра?
— Ветер, — сердито ответила Настя. — Спи.
— Это не ветер, — прошептала монахиня. — Это они… Они опять идут. Они снова
кого-то забрали, вот увидишь утром.
— Кто — они?
— Нельзя говорить. Нельзя произносить. Иначе они придут за нами.
Сестра Мария подобралась вплотную к Насте, привалилась боком, так что сквозь
одеяло ощущалась бившая ее дрожь.
— В прошлый раз они забрали сестру Эльзу. Потом сестру Елену. Чья очередь
теперь? Мне страшно…
Вой становился все ближе, шепотки в комнате — все явственнее. Надо найти свечу и
посмотреть, кто здесь такой инфернальный, подумала Настя, пытаясь заглушить ужас. Но
он не уходил, парализовал разум, сковал тело, полностью подчинял себе.
Стон прозвучал совсем рядом, дверь, открываясь, тихо заскрипела. Вдруг в коридоре
раздались громкие тяжелые шаги, и призрачный вой перешел в душераздирающий вопль.
Дверь спальни захлопнулась. Кто-то бесновался в коридоре — то визжал, то выл, то
выкрикивал басом грязные ругательства.
— Ложись, сестра! Ложись, пожалуйста! А то они увидят тебя! — сестра Мария
потянула Настю на солому, прижалась, натянула одеяло, закрывая с головой.
Так вдвоем они протряслись, пока не зазвонил колокол, возвещая о начале утрени.
Тогда и выяснилось, что в одну из монахинь вселились бесы.

Он неслышной тенью скользил по сонному Равенсбургу. Шел пустынными грязными

улочками, заглядывая в темные окна. Тяжелые шаги по мостовой — стража. Он накинул
капюшон плаща, пряча лицо, полностью сливаясь с ночью, отступил в узкий переулок,
переждал. Двинулся дальше, жадно вдыхая запахи спящего города: от лавки мясника
исходил тяжелый дух падали, от дома аптекаря тянуло пряностями и травой, из канав
воняло гнилью, нечистотами и помоями. Запахи людей. Он мечтательно улыбнулся.
Скоро в Равенсбурге воцарится лучший в мире аромат — свежей крови. Человеческой
крови.

Сенкевич
В дешевом трактире пахло прогорклым маслом, вареной капустой и скисшим пивом.
Перекрикивались пьяные, глухо стучали глиняные кружки. Толстая служанка в несвежем
фартуке с трудом пробиралась между длинными столами.
Сенкевич купил пива, сыра и хлеба, устроился в середине маленького зальца. Есть и
пить не хотелось, он как-то неважно себя чувствовал. Возможно, период адаптации? Ведь
 21

даже со сменой климата или часового пояса случается недомогание, а тут — шутка ли —
смена эпохи! Да еще и без сигарет, чтоб ее, эту Европу… Как же он об этом не подумал?
Сенкевич неторопливо отщипывал маленькие кусочки хлеба, отправлял в рот,
прислушиваясь к разговорам в трактире. Ради них сюда и пришел.
Покопавшись в памяти Фридриха Берга, он выяснил: кроме сект
дьяволопоклонников, в одной из которых состоял объект, в городе было множество
колдунов-одиночек, не желавших примыкать ни к одной компании. На таких Сенкевич и
решил сделать ставку, только теперь следовало их найти. Память Берга нужных сведений
не содержала, пришлось пренебречь безопасностью и отправиться на поиски. Где еще
можно почерпнуть информацию, как не из сплетен подпивших горожан?
Все разговоры за столами вертелись вокруг вчерашнего ареста. В пьяных голосах
слышались страх и ненависть, люди с нетерпением ждали аутодафе — похоже, в
Равенсбурге действительно житья не было от колдунов.
Сенкевич прислушался к беседе двух пожилых толстяков, которые сидели
неподалеку:
— Уж мы их жжём, жжём, а меньше не становится. Поветрие какое-то.
— И не говори, герр Хейдель. По весне у моих соседей новорожденного сына прямо
из колыбели унесли. Хороший был мальчишка, крепкий. Так и не нашли младенчика…
Может, цыгане украли. Все они колдуны, герр Хейдель. Ведь проклятые безбожники
опять приехали, слышали? Говорят, в лесу недалеко от Равенсбурга разбили шатры,
ворожат, гадают. И куда только смотрит святая инквизиция?
— Что там соседи, что там цыгане, герр Шухмахер, — толстяк утер слезу. — Сам
знаешь, какое горе приключилось с моей несчастной дочерью… После того как
безбожники поглумились над нею, бедняжка так и осталась слабоумной.
Герр Шухмахер печально покивал, отгоняя от лица назойливую муху:
— Слава господу, их поймали и сожгли.
— Но это не вернет разума моей милой Лизхен… — вздохнул герр Хейдель.
— А урожай? Его уничтожили ранние морозы. Колдовство, колдовство, не иначе…
А волки? Говорят, в окрестных деревнях нет от них житья. И говорят, это непростые
волки…
— Да, герр Шухмахер, в страшные времена мы живем, в страшные…
Его собеседник перешел на шепот, Сенкевичу пришлось напрягать слух.
— Если хочешь знать, герр Хейдель, я думаю, половина Равенсбурга занимается
колдовством. Вот если бы их всех можно было сжечь, честные горожане могли бы спать
спокойно.
— Ты что-то знаешь? — герр Хейдель подался вперед, испытующе глядя на
товарища. — Если так, ты должен донести на безбожников. Это есть священный долг
каждого доброго католика.
— Да, так, — согласился герр Шухмахер. — Но я только слышал, сам не видел.
Люди говорят про нового ученика аптекаря Келлера. Как только он появился, в аптеке
стало твориться всякое…
— Что же там, герр Шухмахер?
— Пожары, герр Хейдель. Еще люди постоянно слышат странный грохот, а из окон
аптеки однажды валил красный дым.
— О, мой бог! Герр Шухмахер, мы обязательно должны донести на него. Ты сам
подумай: все аптекари ведуны, а ученик Келлера еще и еврей. Да пожары… Непременно
эти еретики занимаются там колдовством!
На протяжении всего разговора почтенные горожане старательно наливались пивом,
пока у них не начали заплетаться языки.
— Н-но вдруг он не колдун? — все еще сомневался герр Шухмахер.
 22

— Инвики… инкики… инквизикторы — люди мудрые. Сами разберутся. А наше

дело — донести по-христиански. Да если и не колдун, ну сожгут одного еврея, так что за
беда? — рассудил герр Хейдель.
— Точно! — герр Шухмахер стукнул кулаком по столу. — Евреев не жалко. Они
еретики!
— Пойдем, герр Хейдель!
Толстяки поднялись и медленно побрели к выходу, держась друг за друга.
Сенкевич услышал все, что ему было нужно. Судя по рассказу, ученик аптекаря
наверняка занимался алхимией. Такой человек мог пригодиться. Покопавшись в памяти
Берга, он выудил местонахождение аптеки — в первом переулке от ратуши — и поднялся.
Пока пьяные герры доберутся до инквизиторов, он успеет перехватить парня. Если тот
действительно может оказаться полезным, заберет к себе, если же нет… Сенкевич не
собирался спасать невинных, самому бы уцелеть.
Он стал подниматься, но тут чья-то тяжелая рука легла на плечо, придавила к лавке.
Сенкевич обернулся — перед ним стоял здоровенный белобрысый детина, судя по
исходившему от него запаху и коричневым пятнам на рубахе, мясник. Мужик
пошатывался, говорил невнятно:
— Ты трогал мою Гретхен. Я тебя разделаю, как свинью…
Сенкевич огляделся: кроме толстой служанки, других женщин в трактире не было.
— Т-т-ты гладил ее задок, — продолжал здоровяк, — Ее милый п-пухленький
задок…
По мнению Сенкевича, то, что находилось у служанки ниже спины, больше
походило на жопу. Но аналога этому слову в немецком он не нашел, да и затевать драку
не входило в его планы. Открыл было рот — успокоить мясника и пояснить, что не
покушался на честь Гретхен, но тот не дал. С дурным воплем:
— Убью! — взмахнул огромным кулаком.
Сенкевич ухватил кружку, поднялся и впечатал ее в лоб агрессора. Глиняная
посудина разлетелась в черепки, недопитое пиво потекло по круглому красному лицу.
Мясник на мгновение замер, протер глаза и снова замахнулся, но Сенкевич,
воспользовавшись замешательством, врезал ему в челюсть. Мужик попятился, сшиб пару
человек, однако на ногах устоял. Зато теперь в драку с удовольствием вступили те, кого
он толкнул.
— Ганса бьют! — заорал кто-то из угла зала, и к месту потасовки устремились еще
трое.
Схватки образовались сразу в нескольких местах. Пьяные горожане с удовольствием
ухватились за предлог выместить страх перед колдовством, неуверенность в завтрашнем
дне, которые много дней уже отравляли и озлобляли человеческие души. Служанка
убежала прочь, трактирщик невозмутимо скользил между дерущимися, убирая кружки со
столов.
Мясник снова ринулся на Сенкевича, но не смог к нему пробиться и принялся
мутузить тех, кто ближе.
Сенкевич перехватил поперек тяжелую лавку и, размахивая ею направо, налево,
пробрался к выходу. Отдышавшись, быстрым шагом направился к аптеке, прикидывая,
сколько времени потерял.
На ратушную площадь он ступил с опаской — судя по всему, именно здесь должна
была располагаться тюрьма, а значит, инквизиторы обосновались где-то рядом.
Тяжелое трехэтажное здание серого кирпича с большой прямоугольной башней и
квадратными башенками поменьше находилось напротив городских ворот. У высоких
дверей прогуливались стражники, входили и выходили люди. На крыльце стоял толстый
человек в черном плаще с крестом на груди — инквизитор, с одобрительной улыбкой
наблюдая, как два стражника тащат через площадь плачущую пожилую женщину.
 23

Стараясь не привлекать внимания, Сенкевич шмыгнул в первый переулок от ратуши.

Аптеку нашел сразу же — по характерному травяному запаху, который перебивал даже
уличную вонь. Здесь не было ни стражников, ни любопытствующих соседей — значит, он
не опоздал. Внутрь заходить не стал, сначала обошел дом вокруг, присмотрелся к черному
ходу. Скорее всего именно он вел к лаборатории аптекаря, там и должен был находиться
ученик.
В том, что расчет был верен, Сенкевич вскоре убедился. Раздался оглушительный
грохот, обшарпанная дверь распахнулась, на улицу вырвались клубы черного дыма.
Потом выскочил невысокий тощий парень лет двадцати, вслед ему неслись ругань и
проклятия.
Парень наткнулся на Сенкевича, остановился, потряс головой — видно, был
оглушен. Черные кучерявые волосы его обгорели на концах и стояли дыбом, бровей и
ресниц просто не было, на щеках под пятнами сажи проступали красные очаги ожогов.
Физиономия выражала сложную гамму чувств — смесь страха, удивления и восторга.
Ученик снова тряхнул головой, и слегка картавя, пробормотал:
— Не надо было добавлять в мыльную основу азотную кислоту. Что-то не то
получилось…
Сенкевич усмехнулся: похоже, парень только что чуть не изобрел нитроглицерин —
способный алхимик, ничего не скажешь. Тут же приняв решение, строго произнес:
— Пока ты опытами занимаешься, за тобой стражу выслали. Добрые соседи думают,
ты колдун.
Парень воровато огляделся, шмыгнул обратно в дверь. Вскоре он выбежал из аптеки
с мешком через плечо и со всех ног припустил по переулку. Видно, давно уже готовился к
аресту, подумал Сенкевич, отправляясь вдогонку.
— Стой! Стой, говорю!
Ученик аптекаря даже не думал останавливаться. Пришлось прибавить ходу.
Наконец, задыхаясь и мысленно матерясь, Сенкевич схватил шустрого беглеца за плечо,
развернул на ходу к себе:
— Ты куда несешься?
Тот замялся, не зная, можно ли доверять странному незнакомцу.
— Не бойся. Это же я тебя предупредил. Зачем мне сейчас тебя выдавать?
— Спасибо тебе, добрый господин, — скороговоркой ответил мальчишка. — Но мне
идти надо, пока не началось…
— Тебе есть, где спрятаться?
— Главное, из города выбраться. Я думал к цыганам пойти…
— Нужен ты им, — пренебрежительно отмахнулся Сенкевич. — Скоро святая
инквизиция и за них примется, вот увидишь.
Парень затуманился:
— И куда же податься несчастному еврею? Повсюду гонят, повсюду ненавидят,
повсюду жгут… о, мой бедный, бедный народ…
— Меньше надо аптеки громить, — наставительно заметил Сенкевич. — Пойдем, я
знаю место, где можно пересидеть в первое время. Шапку только надень, прикрой лохмы.
Как тебя зовут?
— Аарон, — мальчишка шмыгнул носом, извлек из мешка помятый берет, водрузил
на голову.
— А меня Фридрих. Пойдем со мной, Аарон.
— Я не колдун, — обиженно бубнил по дороге парень. — Не жру младенцев, не
летаю на шабаши, не целую дьявола под хвост.
— А что, колдуны целуют? — скептически осведомился Сенкевич.
— Ну а как же! Обязательно! И колдуны, и ведьмы, — убежденно ответил Аарон.
— И зачем?
 24

— Как они иначе преданность докажут? Это называется срамной поцелуй. А ведьмы
так еще и совокупляются с сатаной.
Станет сатана на них силы тратить, подумал Сенкевич. Делать ему нечего,
приходить ко всем, кому в голову взбредет шабаш устраивать, подставлять задницу под
поцелуи — так и герпесом заразиться недолго, да еще и немытых баб потом трахать. Но
выдумка хороша, это он признал уже давно, с того момента как занялся всерьез темными
науками. Святая инквизиция понимает толк в черном пиаре. Вслух же произнес:
— Хорошо, верю. На шабаши ты не летаешь, задов не целуешь. А чем занимаешься?
— Алхимией и астрологией. Это науки, а не колдовство!
— Хочешь, покажу тебе совсем новые алхимические опыты? — предложил
Сенкевич, подлаживаясь под его манеру говорить. — Я много знаю о свойствах веществ.
Мальчишка загорелся:
— Конечно, хочу! Герр Келлер только учил меня смешивать микстуры и делать
настойки. Но мне нужно не ремесло, а наука! Я хочу получить философский камень,
сделать из свинца золото...
— Золота не обещаю, — хмыкнул Сенкевич, — Но много других полезных вещей
делать научу.
Задними дворами они добрались до окраины города, зашли в лачугу Эльзы.
Зомбированная женщина теперь все время пребывала в благостном настроении, и не
обратила никакого внимания на нового жильца.
Придется подыскивать другое убежище, подумал Сенкевич. Здесь втроем уже тесно,
да и воняет жутко. И деньги кончаются… Надо скорее осуществлять свои задумки. Но для
этого требуются люди…
— Аарон, проводишь меня в цыганский табор?
Мальчишка охотно согласился.

Глава третья
Дан
Монументальная ратуша с многочисленными башенками, крепостная стена —
настоящая, прочная, способная защитить город при штурме. Тяжелые ворота, стражники
возле них. Мужчины в плащах, серых рубахах, и — как назывались эти штаны? Шлоссы,
вроде бы, или шоссы. Женщины в длинных накидках, в чепцах, закрывающих волосы и
темных платьях, перетянутых передниками. Угрюмые лица, подозрительные взгляды.
Запах дыма — здесь без конца кого-то жгут, вонь нечистот — горожане выливают
содержимое ночных горшков прямо на улицу. Мухи, несмотря на холодную октябрьскую
погоду, роящиеся вокруг домов. Все это реальность. Это не сон и не бред. Дан
порадовался, что не наломал дров, пытаясь проснуться. Вот бы хорош он был, послав
инквизиторов подальше!
Очевидно, то пульсирующее пятно было чем-то вроде портала или прорыва во
времени. Как в фантастике и фэнтези, которые любил на досуге почитывать Дан. Только
вот жаль, вместо прекрасных эльфов (а главное, эльфиек), новых возможностей и власти
над миром он получил мрачное Средневековье, в котором, оказывается, еще и существуют
колдуны. И выглядят они совсем не как в фэнтези-романах.
Раз Сенкевич запихал его в прошлое, значит, может и вернуть. Он-то понимал тогда,
что происходит, это было видно по его поведению. Нужно как можно скорее найти этого
гребаного фокусника и заставить его снова открыть дыру.
Выходит, и Настя здесь, ее надо отыскать в первую очередь. Наверняка она тоже
переместилась в чужое тело. Затруднит ли это поиск? Дан так не думал. Сейчас он был
уверен: человек, который привлек его внимание в толпе — Сенкевич. Дан ощутил его
присутствие, на подсознательном уровне, что ли. Он не понимал, откуда это знает, но
уверенность все крепла. В конце концов решил, что причина неважна. Может, совместное
 25

путешествие во времени их связало, может, что-то еще, но это давало надежду, что Дан
так же почувствует Настю.
Он заглядывал на улице в лицо каждой девушки и женщины, пытаясь узнать в ней
подругу — пока безрезультатно. Ничего, думал Дан, скоро, как сподвижник инквизиции,
он получит доступ в любой дом, тогда и найдет Настю. Лишь бы она сумела выжить. Он
хорошо знал: его девушка не из тех, кто теряется в незнакомой обстановке.
Шпренгер не терял времени даром. Вчера, сразу после допроса, Дан, а вернее,
Мартин, был зачислен в ученики ближних, и его отвели в казарму — там было человек
двадцать, молодые парни. Дан не стал даже знакомиться с будущими товарищами —
сполоснулся из бочки с холодной водой, смыл кровь, рухнул на отведенный ему
соломенный тюфяк и уснул.
Ранним утром, еще до рассвета, мрачный монах разбудил обитателей казармы
зычным воплем. Ученики вскочили, замерли по стойке смирно. Монах двинулся вдоль
рядов, критически оглядывая подопечных. Он был высок, жилист и широкоплеч. Худое,
почти изможденное лицо выражало недовольство, длинный нос и близко посаженные
глаза делали его похожим на птицу. Он даже голову наклонял по-птичьи.
— Воины Христовы должны отрешиться от потребностей тела! — резким голосом
произнес он. — Плотское не для тех, кто избрал путь служения господу! Скромность и
отречение — вот ваша стезя!
— Брат Готфрид, — шепнул Дану стоявший рядом хрупкий паренек. — Наставник.
Истинный зверь рыкающий…
— Молчать! Еще слово — и отправишься на экзекуцию. — Монах остановился
перед Даном, уставился в глаза. Во взгляде горела та же фанатичная одержимость, что и у
Шпренгера. — Клинок… Брат Яков говорил о тебе. Я буду наблюдать, Клинок… А
теперь, — он снова повысил голос, — Вознесем молитву господу.
После молитвы и скромного завтрака часть учеников послали помогать ближним с
арестами, остальные пошли обучаться бою на мечах. Дану же предстоял первый урок
богословия, письма и чтения. Неизвестно, почему, но Шпренгер сразу выделил его среди
остальных, которым такие знания не давались.
— Ты умеешь читать и писать? — спросил он.
Дан едва не ответил «да», но память Мартина вовремя подсказала: «нет». Откуда у
простого солдата могли быть такие знания?
— Брат Юрген обучит тебя грамоте и началам богословия, — решил инквизитор. —
Не забывай, Мартин, ты — наше знамя.
Пассажа насчет знамени Дан не понял, а переспрашивать не стал. Уроки так уроки.
Занятия с братом Юргеном проходили в библиотеке при церкви. Дана, весьма смутно
представлявшего, как может выглядеть такое собрание книг, поразило его богатство. Весь
первый этаж большого двухэтажного дома был заставлен полками, на которых плотно
теснились тяжелые фолианты. Отдельно лежали свитки — горы, монбланы, эвересты
свернутых в трубочку рукописей.
— Это все богословские труды? — пораженно спросил Дан сгорбленного
худощавого монаха, который терпеливо ожидал, пока ученик налюбуется библиотекой.
Брат Юрген беззубо улыбнулся:
— Нет. Здесь есть всякие книги — и церковные, и светские. Наш орден славится
ученостью. Господь даровал человеку разум, и мы чтим его плоды.
Дан поразил брата Юргена своими успехами — он тут же усвоил алфавит и перешел
к чтению простых слов.
— Вижу, слухи не врут: господь и вправду отметил тебя, — проговорил монах.
Дан смиренно склонил голову. Способность человека из двадцать первого века
усваивать информацию творила чудеса. Такие дарования у безграмотного солдата
выглядели странно, но не замедлять же было обучение.
 26

К середине дня брат Юрген отпустил его, и Дан пошел на урок к мечникам. Занятия
проходили за ратушей, добрую половину которой занимала инквизиция.
Ученики, разбившись на пары, сражались деревянными мечами. Дан, который уже
несколько лет занимался кендо, отметил, что парни далеки от совершенства: неуклюжие
движения, никакой гибкости, неумение предугадывать маневр противника, парировать
удары — скорее всего, многие впервые взяли в руки меч.
Вокруг расхаживали два здоровых мужика, покрикивали:
— Карл, кисть держи! Так тебе только руку выбьют!
— Арне, не маши мечом! Ты не мух отгоняешь!
— Ганс, чего стоишь как столб? Двигайся, двигайся!
Ученик, к которому относилось последнее замечание, был на голову выше Дана, в
полтора раза шире в плечах. Круглое полудетское лицо было добродушным и слегка
удивленным. Ганс лениво наблюдал за противником, который бестолково скакал вокруг
него. Через какое-то время, дождавшись, когда тот приблизится, здоровяк размахнулся, с
силой врезал парню по шее деревянным клинком. Ученик взвыл и упал, наставники
переглянулись.
— Это меч, а не дубина, Ганс. Тут не только сила нужна. Ладно, тебя не переделать.
Иди сюда, — учитель кивнул Дану, усмехнулся, — Посмотрим, какой из тебя Клинок.
Поймав брошенный наставником деревянный меч, Дан встал напротив Ганса. Тот,
так и не двинувшись с места, добродушно улыбнулся.
Это был совсем не тот меч, к каким Дан привык на занятиях кендо — широкий и
довольно короткий, он больше походил на большой кинжал.
— Меч ближних, — пояснил наставник. — Скоро тебе дадут настоящий, если
заслужишь.
Плясать вокруг неподвижного Ганса не имело смысла. Дан сделал обманный шаг
влево, потом стремительно бросился навстречу противнику, нанес условный удар в живот.
Ганс от неожиданности попятился, опять замахнулся, словно дубиной, Дан подставил меч
поперек. Клинки скрестились, Ганс надавил изо всей силы. Дан сделал шаг назад, повел
свой меч, отбил атаку противника, потом чиркнул клинком по его груди. «Убитый» Ганс
все же сумел сделать выпад и ударить Дана. Он отпрыгнул, но меч вскользь задел по
плечу.
— Ганс, ты убит, — рассмеялся наставник. — Ступай, отдохни, а то всех учеников
нам покалечишь. Клинок, гляжу, тебя не зря так зовут. Становись с бароном.
— Я не барон! — сердито отозвался невысокий хрупкий юноша, который утром
заговорил с Даном.
Он отличался от остальных учеников — смазливым лицом, уверенными манерами и
дорогой одеждой.
— Ты будешь тем, кем я захочу, — парировал наставник. — Скажу, что висельник, и
на него отзовешься.
— Андреас фон Гейкинг, — представился противник, отсалютовав Дану мечом.
Этот был неплох — юркий, подвижный, быстрый. Дану пришлось попотеть, отражая
его удары. Андреас фехтовал азартно, сопровождая каждый укол радостным
восклицанием. Достать его так и не удалось.
После занятий учеников отпустили в казарму. Дан улегся на тюфяк, закинул руки за
голову и задумался о Насте, но долго размышлять ему не дали:
— Эй, барончик, ты мне рубаху деревяшкой порвал! — гнусаво и тонко.
— А мне чуть дыру в брюхе не прокрутил, свинья, — голос пониже.
— Приношу искренние извинения, почтенные господа, — звонко, издевательски-
вежливо, — Но в бою случаются потери.
— Это он с мечом такой смелый, — шепеляво вмешался еще один, — а без него
девка девкой. Вы гляньте, кудри какие, щечки румяные.
— Так может, ты и есть девка, а, барончик?
 27

Дан поднял голову. Недовольные тренировкой ученики обступили фон Гейкинга.

Дворянина в казарме явно не любили. Тот парировал, как фехтовал — дерзко и весело:
— Желаете убедиться? Всегда к вашим услугам, господа!
— Ах ты еще и смеешься? Бей его, ребята!
Вокруг Андреаса тут же образовалась свалка. Дану было плевать и на барона, и на
остальных, но семеро на одного — это его возмутило. Хрупкого фон Гейкинга за спинами
нападавших даже не было видно, лишь изредка раздавались его азартные вопли.
Дан вскочил и двинулся на подмогу. Одному ученику врезал в челюсть, другого
свалил ударом ноги в живот. Третий достал кулаком его. Дан потряс головой, и снова
ринулся в свалку.
— Наших бьют! — прозвучал клич, одинаковый во все времена и у всех народов.
К драке присоединилась вся казарма, кроме худощавого сероволосого парня,
лежавшего, накрывшись одеялом, и здоровяка Ганса, который сидел на тюфяке,
раскачивался и бормотал:
— Ох, не доведет это до добра. Ох, чую, что-то плохое будет…
Теперь их было двое против двадцати. Пробившись к фон Гейкингу, который был
уже изрядно потрепан и избит, но все еще держался на ногах, Дан бросил:
— За спину!
Встав спина к спине, они еще какое-то время сдерживали напор, но вскоре их
растащили в разные стороны. Андреаса сбил с ног потный толстяк, уселся на него верхом
и принялся тузить по лицу. Дан схватился сразу с двумя парнями — оба были дохловаты,
но кулаками работали активно.
— Добрые католики так не делают! — раздался вдруг полный скорби басовитый
голос. — Остановитесь, во имя господа!
Никто из учеников не обратил внимания на призыв. Тут один из противников Дана
вдруг повис в воздухе, потом отправился в полет через всю казарму. Упав, уже не
поднялся. Следом за ним полетел второй — в драку вступил флегматик Ганс. С
причитаниями:
— Что-то будет, что-то плохое будет, Иисусе и дева Мария, — он расшвыривал
дерущихся, словно щенков.
С прибытием подкрепления дело пошло быстрее. Дан с энтузиазмом помогал Гансу,
тот постепенно продвигался к Андреасу, который уже освободился от толстяка и крутился
волчком, отбиваясь от нескольких противников. Барон как будто не чувствовал ударов,
только скалился и выкрикивал ругательства.
В свалке Дан заметил, как у одного нападавших на фон Гейкинга в руке что-то
блеснуло. Он прыгнул вперед, успел выбить у парня нож, которым тот целил в бок
Андреаса.
— Что тут такое? — в казарму вошел брат Готфрид. — Все по местам!
Ученики тут же разбежались. Барон ловко подопнул нож, забив его под ближайший
тюфяк.
Наставник долго разбираться не стал, назначил всем в наказание по три удара
кнутом, приказал десять раз прочесть «Отче наш» и вышел.
Ученики по очереди двинулись на экзекуцию, поругиваясь и подсчитывая синяки.
Дан решил, что торопиться некуда, и собрался снова улечься. Но ему опять не дали
поразмыслить.
— Ты спас мне жизнь, Клинок, — Андреас протянул руку. — Я твой должник.
Позволь считать тебя другом.
— Согласен, барон, — Дан пожал маленькую ладонь.
— Я не барон, — словоохотливо пояснил Андреас. — Это всего лишь прозвище.
Батюшка мой, достопочтенный Рихтер фон Гейкинг, да ниспошлет ему господь долгих
лет жизни, действительно носит баронский титул. Но наследует его, как и все состояние,
старший сын Дитмар. В случае же смерти моего любезного брата у батюшки имеются в
 28

запасе еще два наследника. Я — четвертый сын в семье. Не имея надежд на будущее,
отправился зарабатывать золото и почести в рядах воинов Христовых. Но думаю, изрядно
промахнулся…
Дан рассмеялся.
— И ты, Ганс, — продолжил барон, — Для меня будет честью назвать другом и тебя.
Здоровяк молча кивнул и ответил крепким рукопожатием.
— Верность друзьям, смерть врагам! Таков родовой девиз фон Гейкингов, —
торжественно подытожил Андреас.

Настя
Вторая ночь в монастыре, кажется, обещала быть спокойной — ни стонов, ни
шепотов вокруг. Настя уже готовилась погрузиться в блаженную дремоту, как вдруг
справа раздалось шуршание соломы. «Мышь! — промелькнула паническая мысль. — Или
даже крыса…» Настя не боялась темноты, высоты и скорости, не раз участвовала в
задержании опасных преступников, работала «приманкой» в операции по поимке
маньяка… но как и многие женщины приходила в ужас от одного вида грызуна.
Она напряглась, осторожно приподняла голову, прислушалась. Нет, для мыши
слишком громкие звуки. Кто-то из сестер вставал с подстилки. В отхожее место
собралась, наверное, подумала Настя. Ничего удивительного, наверняка здесь все каждые
полчаса бегают от холода.
Глаза уже привыкли к темноте, она разглядела белый силуэт — монахиня,
закутавшись в платок, прошла через дормиторий, потянула дверь, ведущую на галерею.
Выход в коридор, соединявший спальню с отхожим местом, находился в
противоположной стороне.
Настя снова попыталась задремать, но тут зашуршали слева. Поднялась вторая
женщина и тоже выскользнула на галерею.
Настю одолело любопытство. Что, если дамочки собрались прогуляться за стенами
монастыря? Может быть, здесь есть тайные лазейки? Нельзя было упускать случай. Она
тихо поднялась, выглянула из дормитория.
Лунный свет, падая через арки галереи, ложился широкими дорожками на каменные
плиты пола. Здесь, на лунных полотнищах, бесновались две фигуры в серых балахонах.
Монахини будто исполняли странный, гротескный танец под одну им слышимую музыку.
Настя не могла представить, какие звуки подошли бы для такой пляски. Ни в одном,
самом чумовом клубе, так не танцевали даже под экстази. Монахини приседали,
извивались, раскачивались в стороны, их руки, ноги и головы словно существовали
отдельно от тел — настолько раскоординированными были движения.
Настя жалела, что издали не может видеть лиц женщин, подойти ближе не решилась
— вдруг заорут, перебудят весь монастырь. Одна из сестер действительно стала тихо
подвывать, скинула хабит, выплясывала в нижней рубахе. Вторая, полная и невысокая,
пошла дальше — разделась догола, запрыгала, тряся тяжелыми отвислыми грудями.
Кажется, отправляться за ворота женщины не собирались. Настя уже намеревалась
нырнуть обратно в спальню — пусть себе развлекаются, может, у них монастыре так
принято, ночные дискотеки под луной устраивать. Но тут толстуха заметила ее, вытянула
руки и с утробным рычанием ринулась к девушке. Убегать в дормиторий было глупо —
чокнутая баба переполошила бы всех сестер. Настя встала в стойку, примериваясь, как бы
лучше провести дагэки.11 Тощенькое нетренированное тело Одиллии слушалось плохо, но
атака удалась — монахиня отлетела на три шага, шлепнулась на задницу. Тут же
подоспела вторая, получила цуки-дзёдан12, пошатнулась. Однако бабы сдаваться не

11
Дагэки — атакующий, сильный удар в айкидо.
12
Цуки-дзёдан — удар кулаком в область подбородка.
 29

собирались — издавая звериные вопли, бросились снова. Не справиться, подумала Настя.

Эх, вернуться бы в себя — живо бы их успокоила.
Она заскочила все же в спальню, захлопнула дверь, подперла ногой, удерживая изо
всех сил. Сумасшедшие, визжа и рыча, ломились за ней.
Сестры просыпались, испуганно переговаривались в темноте. Наконец одна зажгла
свечу, подняла повыше. В этот момент силы Насти иссякли, ее преследовательницы
вынесли дверь и вбежали в дормиторий.
— Бесы! — выкрикнула монахиня, державшая свечу, и принялась креститься. —
Помилуй нас, господи…
— Он призывает! — инфернальным басом прогудела толстуха.
— Держите их лучше, потом помолитесь! — рявкнула Настя.
Она умудрилась сделать подсечку толстухе, та упала ничком. Оседлав противницу,
Настя заломила ей руку за спину. Вторую скрутили сестры. Бесноватые оказались
невероятно сильными, изрыгая проклятия, они вырывались, пинались и норовили укусить
державшие их руки.
Явилась мать Анна в сопровождении привратниц. Женщин поволокли в подвал, они
кривлялись и гримасничали, высовывали синие, как у чау-чау, языки, выкрикивали не
своими голосами страшные богохульства. Красные, воспаленные глаза вылезали из орбит,
лица покрылись синеватыми прожилками вен. Аббатиса, выходя из дормитория, бросила
на Настю подозрительный взгляд.
— Страшно как, — прошептала, крестясь, хорошенькая девушка.
— А что с ними?
— Ты что, не знаешь? Бесы вселились, — девушка округлила глаза. — Боязно,
господи… Давай рядом ляжем.
Кажется, ее зовут Мария, вспомнила Настя. Сестра Мария. Они устроились
рядышком на соломе. Сестра Мария оказалась разговорчивой.
— Это заразно, — шептала она на ухо. — Как чума.
— С чего ты взяла?
— Ах, ты не знаешь. Ты ведь была в другой спальне, для послушниц, а мать Анна
никому не говорит… Три дня назад бесы вселились в сестру Луизу. Она до сих пор в
подвале, мать Анна сама ее отчитывает. Да говорят, не помогает, не отпускают бесы.
Из угла раздался дикий ведьмовской визг и шум, снова зажгли свечу. Пожилая
монахиня билась на соломе, закидывалась в припадке. Руки и ноги вывернулись под
неестественными углами, изо рта падали клочья пены, глаза бешено вращались. Женщина
взвизгнула еще раз и застыла в неподвижности, как мертвая. Одна из сестер подошла,
робко протянула руку, чтобы закрыть несчастной глаза, но та вдруг дернулась, захрипела.
— Меня зовет повелитель, — рвался из горла тяжелый бас.
Вскоре и ее потащили в подвал.
— Видела? — сестра Мария тихонько заплакала. — И нас всех бесы одолеют.
Говорят, сам нечистый их посылает…
Как же, нечистый, скептически подумала Настя. Сами себя доводят. Едят скудно,
спят мало, работают тяжело, молятся часами, живут в холоде, да еще и трахаться нельзя.
Тут кто угодно кликушей станет. Нет, надо убираться прочь, пока крыша не поехала.
Только вот странные шепоты… она ведь сама их слышала. Как объяснить это?
Сестра Мария прошептала прямо в ухо:
— Монастырь проклят.
— С чего ты взяла? — фыркнула Настя.
— Нечисто здесь с самого начала. Его построили почти двести лет назад. Тогда и
началось… — девушка перекрестилась в темноте.
— Что началось?
 30

— Раз в году, перед Днем Всех Святых, в нескольких сестер вселяются бесы. Так
было всегда. А первая аббатиса, говорят, исчезла прямо из своей кельи. Пропала, как ее и
не было, с тех пор так и не нашли.
— Так может, сбежала?
— Она была немолодая женщина, — с укором проговорила сестра Мария. — Верная
служительница господа. Вся ее жизнь была посвящена богу. Нет, тут другое, — девушка
замолчала.
— Что? — поторопила Настя.
— Говорят, ее убил сам враг человеческий. С тех пор призрак матери Катарины
бродит по монастырю и сводит с ума сестер.
Как у них тут все просто, подумала Настя. Враг человеческий то, враг человеческий
сё… Крыша поехала — нечистый виноват, монашку пришили — тоже он. Чума, холера,
понос и золотуха, неудачные роды, импотенция, измена жены, повышение цен на масло, а
также неурожай репы и прокисшее молоко — все проделки дьявола. Как успевает?
Бедняга, наверное, с копыт сбился, пакостя по мелочи людскому роду.
— Теперь инквизиция к нам придет, — продолжала сестра Мария. — Больше мать
Анна скрывать не сможет…
Монастырский колокол пробил двенадцать раз.
— Вот и вставать надо, — грустно проговорила сестра Мария. — Ко всенощной
пора.
Настя поднялась. Опоздание считалось серьезным проступком, обычно наказывалось
ночным бдением.
В сумерках монахини спешили в храм, скользили быстро, бесшумно, опустив глаза.
Они напоминали Насте вереницу серых призраков — тусклых, невыразительных,
бесчувственных ко всему. Она в который раз пообещала себе сбежать из монастыря при
первой же возможности.
Вдруг процессия замедлилась, потеряла стройность, изогнулась и наконец замерла
— впереди, на крыльце храма, что-то происходило, оттуда доносились истерические
выкрики, испуганные и растерянные голоса. Сестры вокруг Насти перешептывались,
бормотали молитвы. Растолкав замерших, словно беспомощные овцы, женщин, она
пробралась ближе к входу в храм.
На крыльце бесновалась монахиня в изодранной одежде, царапала себе лицо, выла.
— Сестра Милдгита, сестра Милдгита, — тихо позвала ее стоявшая неподалеку
товарка. — Очнись, восславь имя господа, не поддавайся бесовскому искушению.
На мгновение бесноватая остановилась, замолчала, прислушиваясь к знакомому
голосу. Лицо приняло осмысленное выражение, она озиралась, словно не понимая, где
находится.
— Сотвори крестное знамение, — продолжали увещевать, — Во имя отца, сына…
— И святого духа?.. — взвизгнула сестра Милдгита. — Вот тебе!
Она схватилась за ворот своего платья, с удивительной для женских рук силой
разодрала его до подола вместе с грубой толстой рубахой. Отшвырнула обрывки прочь,
опустилась на колени, прорычала:
— Отче мой, сущий под землею… — оскалилась и бросилась на хрупкую монахиню.
Та не успела отскочить — зубы сестры Милдгиты впились ей в бедро.
— Пропустите, пропустите, — к крыльцу спешили сестры Ортензия и Ванда.
Могучие привратницы подхватили бесноватую, оттягивая ее от жертвы. Сестра
Милдгита рычала, трясла головой, как бульдог, и так же крепко держала хватку. Разжать
ей челюсти удалось, только просунув между ними большой ключ, который сестра
Ортензия сняла со связки на поясе.
Сестру Милдгиту отволокли в подвал, раненую монахиню в залитом кровью платье
проводили госпиталь. Взволнованные сестры отправились наконец ко всенощной.
 31

В храме тоже было холодно. Спать хотелось смертельно. Не вслушиваясь в службу,

Настя вместе со всеми автоматически повторяла: «Аминь», изо всех сил стараясь не
закрыть слипающиеся веки. Нежное пение, запах воска и пышность убранства храма
навевали не благость, а уныние. И мысли в голове тоже бродили унылые.
Что ж тут происходит? У четырех баб одновременно крыша поехала. И раньше,
говорят, случаи были. Понятно: религиозная истерия в замкнутых тоталитарных
сообществах распространяется со скоростью ветрянки. Но поведение монашек не
походило на обычное кликушество — слишком много агрессии.
А вдруг это действительно заразно? Черт его знает, что здесь, в средневековье, за
болячки. Может, грибок какой, поражающий мозг? Надо выбираться, еще раз решила
Настя.

Он рассеянно смотрел в окно. Над грязным городом висел грязный осенний день,
грязные люди спешили куда-то по своим грязным делам. Ничего. Скоро на Равенсбург
опустится благословенная ночь, накроет черным покрывалом человеческую нечистоту.
Ночь милосердна ко всем, перед нею равны красота и уродство. Ночь прекрасна и чиста.
Люди боятся ее, прячутся в домах. Он улыбнулся. Их не спасут ни стены, ни замки. Все
готово. Ночь — время зверя, и сегодня зверь выйдет на охоту.

Сенкевич
Вышли, когда начало смеркаться — ради безопасности, да и Аарон сказал, что к
цыганам лучше наведываться вечером, когда все возвращаются с промысла.
Табор расположился к югу от города, в лесу у подножия горы Шлосберг.
— Сюда, — Аарон отыскал узкую тропку, двинулся вперед.
Вскоре из-за деревьев послышался разноголосый гомон, потянуло запахами дыма,
лошадей и жареного мяса. Тропинка привела к большой поляне, на которой стояли шатры
и кибитки, горели костры. На них жарились тушки кур, куски мяса, бурлила в котелках
похлебка, вокруг огня сидели смуглые люди в потрепанной одежде. Играла гитара, низкий
женский голос выводил надрывный напев.
Сенкевич с интересом осматривался. Цыгане не выказали враждебности при их
появлении, приветствовали Аарона как старого знакомого — видно, мальчишка часто
наведывался в табор.
— Иди сюда, золотой! — молодая цыганка помахала алхимику, подвинулась,
освобождая место у костра.
Тот присел. Сенкевич опустился рядом.
— Здравствуй, Роза, — Аарон смотрел на девушку с детским восторгом.
— Здравствуй, золотой. Зачем сегодня пришел? Есть кости летучих мышей, жабий
камень, змеиная кожа.
— Нет, сегодня ничего покупать не буду. Я товарища привел…
Роза улыбнулась, показав крупные белые зубы. Заглянула Сенкевичу в глаза:
— А тебе чего, красивый? Погадать, приворожить кого? Или может, порча нужна?
Она была очень привлекательна. Сенкевич, сам того не желая, долго рассматривал
смуглое лицо, большие черные глаза, брови вразлет, сочные полные губы. Роза отвечала
прямым откровенным взглядом. Молчание затягивалось. Легко рассмеявшись, цыганка
откинула с плеч кудрявые волосы:
— Так что, красивый? Или онемел?
— Погадай, — Сенкевич протянул ей последний пфенниг.
— Убери. С тебя денег не возьму. Дай руку.
Коснулась ладони тонкими грязноватыми пальцами, внимательно рассматривала
что-то в переплетении линий. Потом нахмурилась:
 32

— Непонятно, красивый. Ох, непростой ты человек, и судьба у тебя непростая…

Сейчас на картах раскину.
Достала из широких юбок потертую засаленную колоду, разложила прямо на земле.
Сенкевич таких карт никогда не видел. Рисунки на них были сделаны вручную, словно бы
неумелой рукой, и уже выцвели. Но ложась на землю, они будто оживали, и казалось,
фигурки шевелятся под неверным светом костра.
— Не оттуда пришел, не туда уйдешь, красивый, — непонятно говорила Роза. — А
ты умелец, — смуглый палец ткнул в карту, на которой был изображен человек за столом.
— И удача с тобой всегда рядом. Люди особые тебе нужны, вижу. Найдешь. Ищи
большой серый дом с рыжим котом и белого человека под землей.
— Как это понимать?
— Ты умный, поймешь, — улыбнулась девушка.
— Что еще скажешь?
— Все у тебя будет, красивый, — цыганка перевернула следующую карту, почему-то
помрачнела. — И богатство будет, и удача не подведет. Только вот в конце плохо…
смерть выпадает. Не тебе, красивый.
— А кому?
— Много крови будет, — вздохнула Роза. — Зверь придет.
Ее гортанный голос завораживал, красивое смуглое лицо в отблесках костра
выглядело одновременно притягательным и зловещим, словно у безумной пифии.
— А то, чего я хочу… оно получится? — тихо спросил Сенкевич.
— Выйдет, красивый. Выйдет, да не то…
Роза достала из колоды последнюю карту, взглянула, рассмеялась и сунула за пазуху.
— А это тебе знать пока не надо, красивый. Это пусть мне будет.
— Пойдешь со мной? — спросил Сенкевич.
Она даже не спросила, куда и зачем. Снова расхохоталась:
— А это, красивый, как карта ляжет да как судьба покажет.
Сказала так, что он понял: бесполезно настаивать.
Переборы гитарных струн сделались быстрее, женский голос запел что-то веселое,
озорное.
— Спляши, Роза! Роза, пляши! — раздались выкрики.
Девушка поднялась гибким движением, гордо вскинув голову, вышла в середину
поляны. Замерла на мгновение, давая всем полюбоваться на себя. Повела плечами,
вскинула руки, прищелкнула кастаньетами, притопнула и взмахнула широкими юбками,
на мгновение показав стройные ноги.
Это не походило на привычную «цыганочку», скорее напоминало испанский танец
— гордый, безудержный. Сенкевич не отрываясь смотрел на Розу, облитую огненным
светом. В движениях ее, в повороте головы, улыбке было что-то древнее, дикое,
заражающее животной страстью.
Очнувшись, потянул Аарона:
— Пойдем.
Роза отказалась уходить с ним, а других он не захотел уговаривать. Ощущал идущую
от нее силу, понимал: она лучшая здесь. Что ж, придется подыскивать другого человека,
равного ей по возможностям.
Он встал, двинулся к тропинке, подавляя желание обернуться и еще раз посмотреть
на цыганку.
— Правда, красивая? — вздыхал по дороге Аарон.
Сенкевич не ответил. Он до сих пор видел перед собой гибкую фигуру, пляшущую в
свете костра. Давно его так сильно не тянуло ни к одной женщине.
Эльза храпела в углу. Сенкевич с Аароном поужинали сыром и хлебом, улеглись
рядом с хозяйкой. То ли дело было в чертовых блохах, то ли в воспоминаниях о цыганке,
но Сенкевич долго не мог уснуть, ворочался с боку на бок, ощущая странную ломоту в
 33

костях. И курить хотелось смертельно. Такого даже в зоне не было, там всегда можно
найти сигареты. Чертово Средневековье… Чем можно заменить табак? Вспомнил: дед
рассказывал, что в войну заядлые курильщики делали самокрутки из какой-то травы.
Только вот из какой?.. Сколько он ни напрягал память — так и не сумел вытащить
нужную информацию. Наконец толкнул в бок алхимика:
— Аарон! Спишь?
Мальчишка заворочался, хрипло спросил:
— Что?
— Ты ж у аптекаря работал. Не захватил оттуда каких травок?
— Есть один сбор, — Аарон сполз с постели, побрел в угол, повозился там, протянул
холщовый мешочек: — Вот.
Сенкевич потрогал содержимое мешочка: сухая измельченная трава, на ощупь в
точности табак. Понюхал: пахло приятно — пряно, горьковато, почему-то знакомо.
Спросил на всякий случай:
— Не ядовитый?
— Нет, сонный, — утешил парень, — успокаивает. Только его надо в кипятке
заваривать, в пропорции…
— Бумага есть? — перебил Сенкевич.
— Книга только, — Аарон подал потрепанный томик.
Страницы были толстоватые, засаленные и тоже пахли травой. Хрен с ним, решил
Сенкевич, все равно другой нет. Зажег свечу и принялся за работу: оторвал полстраницы,
не обращая внимания на протестующий шепот алхимика, неловко свернул самокрутку.
Оценивающе посмотрел на кривоватое изделие, прикурил от свечи, затянулся. В горло
ударило непривычно едким дымом, завоняло паленой бумагой. Сенкевич зашелся в
кашле, отдышался, подумал, потянул еще. Вторая затяжка пошла легче. Сдержав новый
приступ кашля, выкурил самокрутку.
— Что вы делаете? — страшным шепотом вопросил Аарон.
Сенкевич усмехнулся. Жить стало гораздо веселее.
— Это магический ритуал? — любопытствовал мальчишка.
— Да… своего рода, — Сенкевич вдруг расхохотался.
Аарон выглядел забавно. Очень забавно. Эти лохмы, выпуклые глаза, выражение
бесконечного интереса на подвижной физиономии. А уж говорил…
— Ритуал… — ржал Сенкевич, — Ри-ту-ал.
Слово было невыносимо смешным. И голос Аарона, и дом этот, и тряпки, на
которых приходилось спать. Смешными были и мухи, ползавшие по стенам — какого
черта они тут делают, в октябре-то? А уж каким забавным увиделось его собственное
положение — сидит здесь в нищей хибаре, слушает храп грязной шлюхи, беседует с
малолетним придурком о ри-ту-а-лах, курит травку… Стоп! Травка… Сенкевич снова
разразился хохотом. Между приступами смеха выдавил:
— Что за траву ты мне дал?
— Так сонный сбор, — развел руками алхимик, — Маковая соломка и немного
конопли.
— А-а-а-а! — завыл Сенкевич, — Так я дури нашмалялся, сейчас еще по хавчику
прибьет. То-то слышу, запашок знакомый…
Он рухнул рядом с Эльзой, сотрясаясь от хохота. Постепенно сознание прояснилось.
Такая альтернатива табаку не годится, с сожалением подумал Сенкевич. Ему здесь нужна
трезвая голова.
Наконец он задремал и увидел красивый радужный сон. Кажется, там были розовые
пони и горшочки с золотом.

Глава четвертая
Дан
 34

— Ганс, Клинок… — взгляд брата Готфрида обежал казарму, — еще ты, барон, и ты,
Энгель… — щуплый сероволосый парнишка скорчил недовольную гримасу, шагнул
вперед, — Сегодня отправляетесь в помощь ближним. Ступайте в оружейную.
Хмурый пожилой оружейник кроме мечей выдал еще и длинные пики. Оставалось
только гадать, на кого с такими предстоит идти.
Отрядом из семи солдат и четырех учеников командовал Волдо — один из
наставников-мечников. Ближние кроме мечей и пик были еще вооружены луками.
— Сегодня идем в Рёбедорф, — мрачно сказал Волдо. — Там стая волков
объявилась. Всех овец перерезали. Жители донос написали.
— На волков? — тихо фыркнул Андреас. — Я наивно полагал, господа, что защита
стада — занятие для пастухов и охотников, а не для воинов инквизиции.
— Молчать! — рявкнул Волдо. — Святая инквизиция защищает от зла стадо
господне! Люди говорят, это не простые волки…
Все осенили себя крестным знамением, кроме Дана. Заметив устремленные на него
взгляды, он спохватился и тоже перекрестился — нельзя отличаться от других.
— Вервольфы? — ворчал по дороге Андреас. — Невозможно, друзья мои.
Вервольфы не нападают на овец, их добыча — люди. Женщины. И это вполне понятно. Я
бы тоже на овцу не посмотрел… К чему, если есть прелестные юные девы?
— Что-то будет, — Ганс вдруг остановился, нелепо взмахнул пикой, словно
знаменем, потом уставил ее на Андреаса. — С тобой что-то будет…
К нему подскочил Энгель, опустил пику, прошипел:
— За такие прорицания сам на костер угодишь. Связался же с вами, дураками… —
он пренебрежительно оглядел товарищей, сплюнул и отошел в сторону.
Мы ему явно не нравимся, подумал Дан. У него Энгель тоже доверия не вызывал.
Какой-то незаметный, тихий, с бегающими водянистыми глазками — в общем, себе на
уме. Еще он не раз замечал: Энгель словно бы кого-то боится, на улице прячет лицо под
капюшоном плаща и все время воровато оглядывается. Единственным плюсом парня в
глазах Дана явилось то, что он не принял участия в избиении Андреаса. Впрочем, Энгелю
просто ни до кого не было дела.
Маленькая деревенька Рёбедорф прилепилась к Равенсбургу, почти смыкаясь с его
стеной. Отряд пришел, когда уже начало смеркаться. Серое небо сорило редкой моросью,
становилось все холоднее, плащ не спасал от промозглого ветра. В деревне было
безлюдно, жители попрятались в ожидании ночи. Волдо осмотрелся, подошел к самому
большому дому, громко постучал.
— Кто там? — спросил дрожащий голос.
— Воины Христа! Открывай, именем господа!
— Бог услыхал наши молитвы! — обрадовались за дверью.
На крыльцо вышел пожилой мужчина — блестящая лысина, тройной подбородок,
из-под расстегнутого кафтана сыто выпирает брюшко. Он подслеповато сощурился,
поднял масляный светильник. Рука заметно подрагивала:
— Добро пожаловать в Рёбедорф. Я Одо Леманн, староста.
— Так это ты с доносом приходил? Что же не встречаешь гостей?
— Страшно, добрые господа… Из домов после заката не высовываемся, волки по
улице бродят.
— Разве в деревне мало мужчин? Неужели нет охотников?
— Нанимали одного, — зачастил староста, — Остался на улице караулить, а наутро
пропал. То ли испугался да сбежал, то ли волки его сожрали. А только, господин, ни
клочка мы не нашли. И капканы ставили, но ни один волк в них не попался. Обходят.
Непростые это звери, господин. Вервольфы!
Точно в подтверждение его словам издали, со стороны леса, донесся тоскливый вой.
— Слышите? — Одо затрясся, словно в лихорадке. — А сегодня ведь полнолуние…
 35

— Ну волк воет, — равнодушно ответил Волдо. — Ты лучше скажи, знаешь ли, что
кормить мой отряд, пока он здесь, должен Рёбедорф?
— Да у нас уж все готово! — засуетился староста и замер, вслушиваясь в вой,
который как будто приближался. Ему явно не терпелось спрятаться за дверью, —
Входите, входите скорее, добрые господа!
В просторной комнате было тепло. Топился большой очаг, отбрасывая уютные блики
на длинный стол, возле которого пухленькая молодая девушка в белом чепце расставляла
тарелки с едой.
— Моя дочь Кильхен, — кивнул староста.
Андреас тут же приосанился, откинул с плеч белокурые локоны, с интересом оглядел
аппетитную фигуру девушки. Та метнула на него лукавый и неожиданно откровенный
взгляд.
— Ступай, Кильхен, — прикрикнул Одо. — Господа без тебя поужинают.
Девушка, повиливая пышным задом, удалилась за занавеску, которой была
разгорожена комната. Андреас разочарованно вздохнул.
— Садитесь, добрые господа, у нас просто, но сытно, — пригласил староста.
Котел с аппетитно пахнущей мясной похлебкой, к ней — поломанный крупными
кусками хлеб и вареная репа. Рот наполнился слюной. Дан уселся на длинную лавку, взял
ложку…
— Помолимся, — сказал Волдо.
Проклятая забывчивость… Дан сложил перед собой руки, скроил подобающую
благочестивую мину, сделал вид, что слушает слова молитвы. Вот ведь как в него врос
атеизм! Вроде бы, оказалось, и ведьмы настоящие на свете есть, и колдуны, и бесы — что
это, как не создания сатаны? Но если признать его существование, значит, и бог тоже
существует. Но в него упорно не верилось.
Молитва закончилась, ближние принялись за еду.
— Уж простите, что небогато, — извинялся староста. — Урожай морозами побило.
Вот, репы достаточно только. Недаром Рёбедорф 13 так зовется. Но народ, кто победнее, уж
голодает… Так что вы, добрые господа, в других домах хлеб не ешьте.
— Полынь? — понимающе спросил Волдо.
— И конопля, и мак — чего только не добавляют, чтобы прокормиться… А у нас
хлеб чистый, угощайтесь, добрые господа.
— Скот-то в деревне остался? — спросил Волдо.
— Половину адские твари повырезали, — загрустил староста.
— Овцы есть у тебя?
Лоснящаяся физиономия Олдо сделалась совсем уж скорбной:
— Есть…
— Возьмем овцу для приманки. Сами будем в яслях караулить, чтоб наш запах зверя
не отпугнул, — заметив, как затрясся староста, Волдо хлопнул его по плечу, расхохотался:
— Не бойся! Воины Христовы с колдунами справляются, а уж с волками легко
разделаемся.
— Видит бог, добрый господин, не волки это!
— Да с чего ты взял?
— Видал я их вожака, добрый господин. Наглый зверь, никого не боится. Однажды
ночью слышу — скребется кто-то под окошком. Я свечу зажег, выглянул. А там он…
Клыки — вот такие! — Староста показал большой палец. — Глаза огнем горят. А сам с
теленка величиной, волки такими не бывают.
— Волк это был, — усмехнулся Волдо. — Просто матерый и раскормленный на
вашей скотине. Вервольфы убивают женщин и детей. Вот скажи: у вас хоть одна девка
пропала? Или ребенок?
13
Rübe — репа (Нем.)
 36

— Нет, господь в своей милости хранит…

— Значит, это не вервольф. Про них уже лет сто ничего не слышно. Может, вымерли
все… Так. Ладно. Вставайте, — скомандовал Волдо. — Пора за дело.
Наступила ночь, черная, непроглядная, диск полной луны занавесили тучи. Ледяной
ветер насквозь продувал плащи, швырял в лицо мелкую снежную крупу вперемешку с
холодной моросью, приносил из леса отчаянный волчий вой.
Староста, испуганно оглядываясь и вздрагивая, шел впереди, освещал дорогу.
— Вот они, ясли, — признался печально.
В деревянном строении было почти так же холодно, как на улице, остро пахло
навозом и мокрой шерстью. Сбоку на насесте дремали куры.
— Там, за перегородкой, что? — спросил Волдо.
— Сено…
— Крыша, смотрю, деревянная. Крепкая?
— Недавно чинили.
— Хорошо. Выбирай овцу.
При виде гостей пять овец, жалобно блея, сбились в кучу.
— Мои бедняжки… — прослезился Одо.
— Вот эту возьмем, самую тощую, — смягчился Волдо.
Несчастное животное привязали к колышку шагах в десяти от яслей. Овца тряслась
то ли от страха, то ли от холода: морось превратилась в ледяной дождь, который
расквашивал землю.
Староста трусцой вернулся в дом.
Волдо поставил трех лучников на крышу, остальным пока велел ждать в яслях.
Ученикам приказал не высовываться:
— Только под ногами путаться будете.
Вчетвером они устроились на охапке соломы.
Вой все приближался.
— Что-то будет, — бормотал Ганс. — Барон, осторожнее. Осторожнее, барон…
— Прекрати! — рассмеялся Андреас. — Подумай, друг мой: что могут сделать мне
обычные волки? Они умные звери, боятся людей, и близко не подходят, я тоже не
испытываю желания к ним подходить. Чего не скажешь о дочке старосты, вот к ней я бы
подошел. Милая девица…
Он сладко вздохнул.
— Молчать! — шикнул Волдо.
Вой зазвенел над деревней. Волдо приник к щели в стене, шепнул:
— Идут. Клинок, поглядеть хочешь?
Дан встал рядом. Тучи освободили небо, роняя последние капли дождя. В мутном
свете луны бесшумно скользили черные силуэты. Два волка-разведчика сначала обежали
улицу, потом подкрались к овце. Та дрожала и блеяла, беспомощно меся копытами
жидкую грязь. Волки так же тихо исчезли, но вскоре вернулись со стаей.
«Пять… семь… десять… тринадцать…» — считал про себя Дан. Звери окружили
овцу, крупный волк прыгнул на нее, в один укус перервал горло и попытался уволочь.
Помешала веревка, волк принялся перегрызать ее под рычание и поскуливание стаи.
— Вперед! — крикнул Волдо и стукнул пикой в потолок, подавая сигнал.
С крыши полетели стрелы. Четверо ближних во главе с командиром выступили из
яслей, подняли луки. Один короткий взвизг, другой, третий — волки падали, выли,
извивались от боли. Повелительный рык вожака — стая отступила. Несколько черных тел
остались лежать в грязи, содрогаясь в предсмертных судорогах.
— Давай! Давай! — кричал Волдо, накладывая новую стрелу.
Еще два волка упали, остальные понеслись прочь, петляя и уворачиваясь от стрел.
Больше лучники не сумели достать зверей.
 37

Вожак — огромный, матерый, вдвое крупнее остальных волков, уходил последним.

Он остановился, бросил взгляд на тела своих собратьев, потом — на людей. Стрела
вонзилась в грязь прямо возле его лап. Волк даже не шевельнулся, продолжал смотреть,
будто запоминая обидчиков. Дану вдруг показалось, что горящие глаза вожака глядят
прямо на него. Он даже ощутил желание отшатнуться, спрятаться от пронизывающего
желтого взгляда. Потом одернул себя: это просто животное…
— А ведь и правда, словно нечисть какая-то… — прошептал рядом Андреас, словно
в ответ на его мысли. — Господи, спаси и сохрани…
— Стреляйте в него! — орал Волдо.
Свистнули стрелы, но ни одна не достигла цели: волк был словно заговоренный.
Наконец он развернулся и в несколько прыжков догнал стаю.
— Жаль, не смогли вожака достать, — посетовал Волдо.
Он подошел к волкам, пересчитал:
— Семь. Хорошо.
— Больше не придут, побоятся, — заметил кто-то из ближних. — Хитрые звери.
— Не придут. Уж мы позаботимся.
Волдо мечом добил одного из агонизирующих зверей:
— Рубите им головы. Отдадим Одо, пусть насадит их на пики и поставит вокруг
деревни. Тогда волки точно больше не сунутся.
Разбуженный староста долго ужасался и благодарил защитников. Ему из-за плеча
вторила хорошенькая дочка, даря Андреасу такие восхищенные взгляды, словно это он
один голыми руками справился со всей стаей. Барон важно кивал и загадочно улыбался.
— Теперь моему отряду нужно место для ночевки, — сказал Волдо.
— Входите, добрые господа, — запричитал староста. — У нас всем места хватит.
Усталые, промокшие ближние заворачивались в плащи, укладывались на пол.
— Клинок, Ганс, в караул, — приказал Волдо. — А ты куда собрался?
Андреас направился к двери вслед за друзьями.
— Душно здесь, — вздохнул он. — Я, пожалуй, найду себе скромный приют в яслях,
на сене…
— Барончику наша вонь не по нутру, — рассмеялся Энгель.
Снова полил дождь. Дан с Гансом обошли деревню, потом устроились под крышей
яслей. Андреас как всегда витиевато пожелал спокойной ночи и удалился за перегородку,
на сеновал.
— Плохо… — прошептал Ганс, глядя ему вслед.
— Что плохо? — спросил Дан, которого давно уже удивляли высказывания
товарища.
Тот помолчал, потом неожиданно внятно ответил:
— Беду я чую, с детства такой. Матушка говорила, колдовство это, молиться надо,
только не помогло. Вот, пошел в Христовы воины. Но все равно вижу…
Такая длинная речь поразила Дана: Ганс высказался связно впервые с момента их
знакомства.
— А что ты чуешь? Что будет с Андреасом?
— Не знаю, — грустно пробормотал Ганс. — Я глупый. Только чую, что беда будет,
а больше ничего не понимаю.
Отклонения в психике? То, что психологи называют тревожностью? Просто
странность? Или настоящий дар предвидения? Здесь, в этой удивительной эпохе, Дан уже
убедился: сверхъестественные явления возможны. В любом случае, скоро будет видно,
подумал он. С Андреасом либо случится беда, либо нет. Но что может случиться, пока он
дрыхнет на сеновале?
— Пойду я, деревню обойду, — сказал Ганс. — А потом ты. Чего вдвоем мокнуть?
Он с кряхтением выбрался из яслей, захлюпал башмаками по грязи.
 38

Дан задумался. Как все же найти Настю? Казалось, прогуливаясь по улицам

Равенсбурга, он заглянул под чепцы уже всем горожанкам — благо, те ничего не имели
против внимания прославленного Клинка инквизиции. Но ни одна из них не была Настей.
Возможно, подруга в какой-нибудь из окрестных деревень? Он решил с утра пообщаться
со всеми женщинами Рёбедорфа. Если и здесь не найдется — потребуется время, чтобы ее
отыскать. Придется обходить каждый дом Равенсбурга.
Еще грызла мысль: что, если он не успеет поймать Сенкевича, вдруг тот уже
вернулся в свое время? Хотя Дан как будто чувствовал: пока его враг все еще здесь. Была
какая-то внутренняя уверенность. Может, надежда? Недобитые в часовне колдуны на
допросе показали, что один из их секты, Фридрих Берг, сбежал. Судя по описанию, это
был человек, в котором Дан узнал Сенкевича. Шпренгер тут же отправил ближних в дом
Берга, но там колдуна не было.
Печальные раздумья не помешали ему заметить тень, промелькнувшую от дома
старосты в сторону яслей. Сначала Дан решил, что это возвращается Ганс, но человек был
гораздо ниже ростом, шагал легко, почти неслышно.
— Стой, кто идет? — по-уставному рявкнул Дан. Чуть не добавил: «Стрелять буду»,
да вспомнил, что не из чего.
Тень замерла. Потом раздался робкий женский голос:
— Я это, добрый господин… Кильхен.
Стало неудобно: девчонка, наверное, по нужде выбежала, а он тут ее пугает.
— Прости, — буркнул Дан. — Проходи, куда шла…
Кильхен скользнула за ясли и исчезла. Вскоре с сеновала донеслись шорохи, писк и
торопливый шепоток. Дан заглянул в щель между досками: глаза уже привыкли к
темноте, поэтому он сумел рассмотреть три светлых пятна во мраке: пухлые ляжки
Кильхен и мерно двигающийся между ними зад Андреаса. Барон сопел, девчонка
подвизгивала в такт.
Усмехнувшись, Дан отошел: если это — та самая беда, которую пророчил Ганс, то
все не так страшно. Оставалось лишь надеяться, что девка ничем не больна. Дан понятия
не имел, как в Средневековье обстоят дела с венерическими болезнями. СПИДа точно нет,
уже хорошо, решил он.
Вернулся промокший, грязный Ганс, доложил, что в деревне все спокойно.
Ночь прошла мирно. Ганс с Даном по очереди патрулировали Рёбедорф. Волки
больше не появились. В яслях было тихо, лишь сонно квохтали куры, да возились на
сеновале Андреас с Кильхен.
Миновал самый черный предрассветный час, темнота стала не такой густой,
постепенно выпускала деревню из объятий, делая очертания домов и деревьев все более
четкими.
— Скоро хозяйки проснутся, — потянулся Ганс.
— Пойду, посмотрю еще раз, — решил Дан.
Дождь лил по-прежнему. И без того мокрый плащ обвис тяжелыми складками,
волочился по грязи. Дан прислушивался, но не улавливал никаких звуков, кроме ударов
дождевых капель о землю, свиста ветра и скрипа деревьев. Ни в одном из домов не горел
свет — деревня то ли все еще спала, то ли таилась в страхе до рассвета. Дан собрался
было возвращаться. Вдруг звуки непогоды взрезал жуткий, полный ужаса женский крик
— взвился до высокой ноты, перешел в отчаянный визг и оборвался…
Дан выхватил меч, оскальзываясь на грязи, кинулся на вопль, который прозвучал
совсем рядом, как ему показалось, за ближайшим домом. Никого. Побежал дальше. Пусто.
— Эй! Кто здесь?
Он метался между домами, пока не столкнулся с Гансом и Андреасом. Барон, без
рубахи, в плаще на голое тело, на ходу завязывал тесемки штанов.
— Что это было?
— Что-то будет… — эхом отозвался Ганс.
 39

Втроем они снова обежали деревню, заглянули во все закоулки, сараи, ясли —
ничего.
— Надо обшаривать кусты, — решил Дан. — Потом, если что, в лес пойдем.
В лес идти не пришлось. Она лежала в колючих зарослях за часовней. Дождь
склеивал белокурые волосы, наполнял водой широко открытые, блестящие, словно живые
еще глаза. Капли стекали по щекам, и казалось, Кильхен плачет. От платья и передника
остались одни клочья, которые не могли прикрыть изуродованное страшными ранами
тело. Кто-то — или что-то — вырывал целые куски плоти.
— Ее жрали, — прошептал Ганс. — Волк…
Дождь поливал оголенное мясо, осветлял, вымывая кровь из ран длинными
розовыми нитями.
— Доченька… — простонали за спиной.
К трупу, шатаясь, шел Одо. Дан оглянулся: вокруг собирались селяне.
— Доченька моя единственная… — выл староста, — утешение мое…
Он упал на колени, пополз по грязи к кустам, раздвинул шипастые ветки голыми
руками.
— Доченька… — Рыдая, гладил мокрые волосы, обнимал, баюкал как ребенка. —
Кильхен моя… Будь проклят тот, кто это с тобой сделал…
— Оборотень, — шептались крестьяне. — Вервольф в Рёбедорфе появился…
— Не надо было волков бить, — строго произнесла какая-то старуха. — Он отомстил
за свое племя, вервольф…
Подошел хмурый Волдо, строго спросил:
— Вас зачем в караул поставили? Как недоглядели?
Староста вдруг поднял голову, отыскал взглядом Андреаса, долго смотрел ему в
глаза. Потом вскинул дрожащую руку, выкрикнул с ненавистью:
— Вот он, убийца! Я сквозь сон слыхал, как дверь хлопнула! Она к тебе ходила!
— Это правда? — спросил Волдо.
Обычное красноречие отказало Андреасу, и он лишь растерянно кивнул.
— Бей вервольфа! — яростно выкрикнули из толпы.
— Голову ему отрубить!
— Колом сердце проткнуть!
— Сжечь, сжечь надо! Нечисть только огнем изводится! — визжала старуха.
А ведь Ганс был прав, мелькнула мысль. В конце концов, с Андреасом случилась
беда…
Люди подступили почти вплотную, беря ближних в кольцо. Мокрые от дождя лица
кривились ненавистью и страхом. Откуда-то в руках появились колья и топоры:
— Воины господни? Каты вы, убийцы! Мы вас на защиту звали!
— Назад! — рявкнул Волдо, обнажив меч.
Остальные ближние сделали то же самое. Крестьяне отпрянули.
— Именем господа, приказываю: расходитесь по домам! Это дело святой
инквизиции.
— Своих защищаешь? — прорыдал староста. — А кто защитил мою Кильхен?..
— Если он виноват, будет сожжен, — отрубил Волдо. — А тебя вызовут к
инквизиторам для допроса, там все и расскажешь.
Обезумевший от горя Одо снова разразился слезами. По приказу Волдо ближние
скрутили Андреасу руки.
— Я не виноват! — выкрикнул тот. — Я ничего ей не сделал! Переспал только, а
потом она ушла!
Дан тихо произнес:
— Мне нужно осмотреть тело и место вокруг него.
Волдо удивленно вытаращился на него:
— Зачем? И так ясно, что она мертвая.
 40

И как объяснить ему, что такое осмотр трупа и места преступления? А даже если и
втолкуешь, как обосновать такие знания у простого солдата? Дан решил воспользоваться
статусом Клинка инквизиции, беззастенчиво соврал:
— Мне был голос. Господь указал, что делать. Здесь есть следы убийцы.
Волдо недоверчиво покосился, но ничего не сказал, лишь молча кивнул. Ближние
оттащили плачущего Одо. Дан обошел вокруг кустов, внимательно глядя под ноги. Если
какие-то следы и были, их давно уже размыл дождь. Приблизился к Кильхен, склонился
над телом.
Он насчитал десять ран — неровных, глубоких, окруженных кровоподтеками.
Правая грудь была выдрана полностью, левое плечо разорвано до кости. Вокруг увечий
явственно виднелись следы огромных клыков. Ганс был прав: девушку просто сожрали.
Какой величины должна быть пасть, какой силы сжатие челюстей, чтобы выкусывать
такие куски плоти? Эксперта бы сюда, да оборудование лабораторное… Но и без них Дан
мог сказать: ни собаке, ни волку такое не под силу. Разве что льву. Но откуда здесь
взяться львам?
Кильхен должна была испытывать страшные муки и умирать долго. Но почему она
так мало кричала? Потеряла сознание от ужаса и боли? Дан осторожно отодвинул пряди
мокрых волос, закрывавшие шею девушки. На коже виднелись темные следы и глубокие
царапины. Дан ощупал горло: гортань не раздавлена, да и лицо не побуревшее —
причиной смерти была не асфиксия. Убийца лишь слегка придушил Кильхен, отключил
ее, чтобы не трепыхалась, а потом жрал. Живую. Пока не истекла кровью.
Его внимание привлек маленький темный комочек, висевший на колючей ветке
возле головы жертвы. Дан снял его, потер в пальцах. Это был клок серой шерсти.

Настя
— Они здесь, — испуганно прошептала сестра Мария.
— Кто?
Настя только что пришла из прачечной к трапезе. Стояла перед столом в ожидании
аббатисы, с вожделением глядя на кусок хлеба. Шел третий день ее наказания. Руки
покрылись волдырями — ожоги от щелока, горло саднило от ядовитых испарений, спина
разламывалась, сказывалось хождение с ведрами и многочасовое стояние над чанами.
Судя по тому, как болталась монашеская одежина, Настя сбросила не меньше пяти кило.
Ни с каким фитнесом не сравнить, ни с какой силовой тренировкой, мрачно размышляла
она. Сюда, в прошлое, путевки бы продавать всем любительницам фастфуда и шоколадок.
— Инквизиторы приехали, — едва слышно проговорила сестра Мария. — После
трапезы будет допрос.
Вошла мать Анна, и девушка замолчала. Настю новость не очень взволновала, хотя
на инквизиторов посмотреть было любопытно. Однако гораздо интереснее сейчас
выглядел хлеб — порция была так мала, что даже не притупляла чувства голода, а ведь
требовалось еще запасти сухарей — не пускаться же в дорогу без провизии. Она решила
отложить побег до окончания своего покаянного поста. Нужно прийти в себя, отдохнуть,
отъесться хоть немного.
После трапезы аббатиса объявила:
— Сестры, сейчас по одной вы пойдете во внешний двор. Там, в гостевом доме, ждет
брат Яков, следователь святой инквизиции. Он допросит вас о недавних прискорбных
случаях. Вы должны говорить правду, как на исповеди, — Мать Анна интонацией
подчеркнула слово «правда». — Помните: отвечая инквизиции, вы отвечаете господу. Все
останутся в трапезной, пока не закончится допрос. Первой идет сестра Ортензия.
Широкоплечая монахиня перекрестилась и вышла. Потянулись минуты ожидания.
Настю это только обрадовало — не нужно идти в опостылевшую прачечную, можно дать
отдых натруженной спине и рукам. Она смотрела на стол, по которому лениво ползла
крошечная мушка.
 41

Сестра Ортензия вернулась, чинно уселась на свое место. Настала очередь сестры
Ванды, потом сестры Марты, сестры Катарины…
Настя заметила, что все монахини проводили на допросе разное время. Одни
возвращались вскоре после ухода, другие задерживались надолго. Наконец вызвали
сестру Марию. Когда аббатиса назвала ее имя, губы девушки задрожали, глаза
наполнились слезами. Настя встретилась с нею взглядом, едва заметно кивнула, пытаясь
подбодрить — с ее точки зрения, подруга была слишком уж трепетной.
Сестры Марии не было очень долго. Вернувшись же в трапезную, она выглядела так,
словно побывала не на допросе у инквизитора, а по меньшей мере на ознакомительной
экскурсии в преисподней, где ей предложили присесть голым задом на раскаленную
сковороду. Сдерживая слезы, девушка уселась за стол, а мать Анна произнесла:
— Сестра Агна, твоя очередь.
В гостевом доме наружного двора было пусто — все постояльцы куда-то делись,
наверное, освободили помещение по требованию следователя. Он сидел за столом,
разложив перед собой какие-то бумаги — широкоплечий темноволосый человек с
орлиным носом. За его спиной стоял амбал-охранник в монашеском одеянии.
Настя много читала о деятельности инквизиции, в том числе, о ее манере сжигать
женщин за ведовство. Но она не испытывала страха, скорее, любопытство: интересно
было сравнить средневековые методы ведения допроса с теми, к которым она привыкла.
— Мир тебе, сестра, — у инквизитора оказался красивый густой баритон. — Садись.
Он дождался, пока Настя устроится на скамье у стола, потом спросил: — Как твое имя?
— Сестра Агна.
Следователь нахмурился, пошуршал бумагами, пробежал взглядом по записям:
— Три дня назад ты проявила непочтительность к аббатисе, отказалась от пострига,
вела себя странно и непотребно, дралась, выкрикивала ругательства. Как ты это
объяснишь, сестра?
Настя смиренно повторила версию о греховном соблазне и несчастной любви.
— Женщина — сосуд греха, — инквизитор возвел глаза к потолку, словно призывая
бога в свидетели безобразий, которые ему тут приходится наблюдать. — А скажи, сестра,
не бывает ли у тебя ощущения, что тобою кто-то управляет? Что кто-то поселился в твоей
голове, заставляет тебя говорить не своим голосом, выкрикивать слова, которые ты
произносить не хочешь?
— Нет, брат Яков, такого не бывало.
— Может быть, у тебя случаются видения? Или одолевают смутные желания
совершить непотребное?
Настя решительно ответила, что никаких непотребных желаний, кроме желания быть
с любимым, она не испытывает, да и то в последнее время подавляет молитвой и постом.
Шпренгер долго сверлил ее испытующим взглядом, потом сказал:
— Все же твоя грубость во время пострига была странной, сестра Агна. Что ж,
ступай. Мать Анна просила за тебя.
Положительно, отвратное место, думала Настя, возвращаясь к трапезной. Молитвы,
рабский труд, призраки, чокнутые монашки, инквизиторы, призраки какие-то… Она
решила не тратить времени на подготовку и сбежать сегодня же. Лучший план — это его
отсутствие, лучшая стратегия — спонтанность.
Настя принялась инспектировать память девицы фон Гейкинг. Юная дворяночка не
много знала о городе — всю жизнь просидела взаперти за вышиванием. Насте удалось
выжать лишь приблизительную картину: ратуша, площадь перед нею, главные улицы
города, храм. Что находится на окраине — Одиллия-Агна понятия не имела, зато
припомнилась любимая тетушка Гретель.
Старушка приходилась кузиной ее отцу. Жила в большом доме одна, не считая
пожилой подслеповатой служанки. Это было нехорошо, что признавали все родственники,
но желающих принять у себя тетушку Гретель не находилось — дама обладала на
 42

редкость жестким и склочным характером. Да и сама тетушка не раз говорила, что

переедет к дражайшим родичам, лишь когда обезножеет и начнет ходить под себя.
Разумеется, вся семья надеялась, что старушка умрет прежде, чем такое случится.
Иногда тетушка наезжала в гости к фон Гейкингам, ее появление было
разрушительным, как смерч и цунами одновременно. Она бесцеремонно вмешивалась во
все разговоры, лезла в дела, раздавала указания и страшно злилась, если не получала в
ответ почтительных благодарностей. Никто из родственников не мог поставить
скандалистку на место: тетушка Гретель была очень богата, и каждый надеялся стать ее
наследником.
Понимая это, старушка беззастенчиво шантажировала семью, каждую неделю
сообщая, что перепишет завещание. На самом деле этот документ оставался неизменным
вот уже шестнадцать лет: все свое немалое состояние тетушка собиралась оставить
Одиллии. Девушка была единственной, кого своенравная старуха любила. Да что там
любила — боготворила и обожала.
«Не смей отдавать ее этому уродцу! — вспомнился скрипучий голос тетушки
Гретель. — Он по возрасту мне в женихи годится, а не нашему ангелочку!» Когда
Одиллия сообщила, что скорее отправится в монастырь, нежели пойдет за постылого,
старуха устроила отцу настоящую баталию: топала ногами, била посуду, грозила
проклятием и лишением наследства. Не помогло, отец был непреклонен. Тогда тетушка
заявила: «Лучше выкину все золото, чем оставлю семье или монастырю!» — и удалилась,
предварительно плюнув на порог и сказав, что ноги ее здесь больше не будет.
Вот к ней и надо уходить, решила Настя. Тетушка Гретель не прогонит и не выдаст.
Учитывая хулиганский нрав бабки, еще и довольна останется. Вместе они что-нибудь
придумают, а там можно будет и Дана с Сенкевичем искать. Старушка не станет держать
ее взаперти. До Равенсбурга не так уж далеко, дом тетушки Гретель находится в центре
города, припасы не понадобятся.
Настя отстояла службу, вышла из храма, но вместо прачечной отправилась в
галерею, затаилась в нише. Наконец увидела пять пожилых монахинь, спешивших к
воротам. Они ухаживали за больными в госпитале для нищих и странников. Настя
пристроилась в хвост шествия, склонила голову как можно ниже, засеменила следом,
надеясь лишь на чудо. Во внешний двор допускались только старухи — очевидно, во
избежание плотского греха.
Ей повезло: после очередного случая бесноватости и визита следователя в монастыре
царили страх и тревога. Привратница отперла ворота, не стала разглядывать сестер, лишь
рассеянно кивнула.
Во внешнем дворе было людно: бродили оборванные нищенки, ожидавшие раздачи
хлеба после вечерней трапезы, чинно, взявшись за руки, прогуливались маленькие
девочки из монастырской школы. Возле госпиталя сидели больные, кучка женщин
собралась у аптеки, где всем страждущим выдавали лекарственные настои. Перед
странноприимным домом стояли телеги, груженые бочками с медом, сырами, мешками с
пряжей, аккуратно сложенными вышитыми подушками и покрывалами — все местного
производства. Вдоль них прохаживался молодой монах. На продажу повезут, поняла
Настя. Вот ее шанс выбраться.
Она подошла к телеге с тряпьем, сделала вид, что поправляет свесившийся край
покрывала. Улучив момент, когда монах ушел в голову обоза, перебежала дальше,
запрыгнула на телегу с пряжей, скрючилась, затаилась между мешками. Теперь
оставалось только надеяться, что телеги выведут со двора прежде, чем ее хватятся.
— Запрягай! — послышалось наконец.
По двору застучали конские копыта. Вскоре раздался скрип ворот — обоз тронулся,
выкатился с монастырского двора.
Телега подпрыгивала на ухабах так, что Настя пару раз едва не выпала. Выждав
время, осторожно подняла голову, огляделась: постылое аббатство скрылось из виду, обоз
 43

двигался в сторону Равенсбурга. Настя решила, что лучше плохо ехать, чем хорошо идти,
и не стала выпрыгивать на ходу. Обняла колючий мешок, слушая, как скрипят колеса,
устало пофыркивают лошади, солидно переговариваются монахи-возницы.
Через некоторое время к этим звукам примешался шум толпы, чьи-то
повелительные выкрики, металлический лязг. Телеги остановились — обоз подъехал к
городским воротам. Там должна быть стража, вспомнила Настя. Вдруг им вздумается
проверить поклажу? Она напряженно ловила обрывки разговора:
— Мир вам, добрые люди, — мягкий голос монаха.
— Проезжай, — грубый, хрипловатый ответ стражника.
Колеса загремели по каменной мостовой, Настя с облегчением выдохнула. Шум
толпы становился все громче, движение обоза замедлялось — впереди была ярмарка.
Настя выглянула наружу. Ратушная площадь, подсказала память Одиллии. Решив больше
не задерживаться, она ловко спрыгнула на мостовую. В толпе, занятой торговлей, никто
не обратил внимания на хрупкую монахиню, выскочившую из груды мешков.
Настя поправила сбившийся платок, скорчила постную физиономию и поспешила
прочь от обоза. Пробралась через толпу, вышла с площади и зашагала по главной улице.
До тетушки Гретель она добралась уже в сумерках. Остановилась, разглядывая
знакомый и одновременно незнакомый дом. Невысокий забор — летом его покрывают
вьющиеся розы, осенью на черном камне драгоценно поблескивает иней. Сам дом —
высокий, нарядный, с красной черепичной крышей, витражными окнами и расписными
ставнями, даже снаружи выглядел уютно. Настя помнила, как радушно ее здесь
принимали, как тетушка задаривала ее подарками и закармливала сладостями. Только вот
никакой теплоты в душе эти воспоминания не вызывали, как и персона тетушки Гретель.
Все это было чужое, и Настя готовилась включить на полную катушку свои актерские
способности, чтобы изобразить любящую племянницу.
Взявшись за дверной молоток, она стукнула по воротам — раз, второй, третий.
Ждать пришлось долго. Стоять посреди главной улицы, недалеко от родового гнезда фон
Гейкингов, было неуютно. Настя колотила в ворота изо всех сил, и уже начинала
опасаться, что старуха отдала богу душу, когда из-за стены раздался недовольный
скрипучий голос:
— Иду уже, иду…
На одной из створок распахнулось решетчатое окошко, в нем показалось остроносое
старушечье лицо. Маленькие глазки окинули Настино одеяние, и тетушка Гретель
приветливо отчеканила:
— Милостыню не подаю, мед и свечи не покупаю! Поди прочь, серая, пока собак не
спустила!
— Это я, тетушка, — пискнула Настя. Голос слезливо дрогнул, даже притворяться не
потребовалось.
— Чтоб меня черти драли, Одильхен, милая!
Ворота распахнулись, не по-старчески твердая рука затащила Настю во двор.
Никаких собак там не оказалось. Невысокая худенькая старушка в белом чепце и богатом
платье с золотой вышивкой крепко обняла девушку:
— Сбежала из своей тюрьмы? Молодец, моя порода! — Она схватила Настю за руку,
потянула к дому: — Пойдем, пойдем, деточка, я тебя спрячу.
В большой комнате было тепло.
— Замерзла? Садись к очагу, — тетушка указала на кресло. — Сейчас отыщу тебе
подходящее платье. Одиллия фон Гейкинг не должна ходить в убогих обносках. Тоже
придумала, деточка: в монастырь в шестнадцать лет! — Она осуждающе покачала
головой. — Вот что я тебе скажу, Одильхен: для начала надо нагрешить, а потом уже
каяться и молиться.
Настя кивнула и улыбнулась: уж она-то была абсолютно согласна с этой точкой
зрения. Бойкая старушка нравилась ей все больше.
 44

— А где Хильда? — подсказала память Одиллии.

— Отпустила к родным в деревню, — махнула рукой тетушка. — От старой коровы
никакой пользы в последнее время, совсем слепа стала, держу из милости.
Она вышла из комнаты и вскоре вернулась, неся на вытянутых руках синее платье из
тонкой шерсти. Подол, корсаж и рукава украшала вышивка серебром:
— На-ка, переодевайся, а я пока тебе ужин принесу.
Вскоре Настя, облаченная в новую одежду, уписывала из глубокой тарелки
невероятно вкусное жаркое, запивая его вином из высокого кубка. Мясо, приправленное
травами, было нежным, чуть сладковатым — просто таяло во рту, первая нормальная еда
за время пребывания в Средневековье.
— Нравится, Одильхен? — тетушка ласково улыбнулась, — Молочный поросенок,
сама готовила. А теперь иди спать, ты устала, девочка. Завтра подумаем, что делать
дальше. Не волнуйся ни о чем, твоя старая тетушка Гретель все устроит.
Ноги сами понесли по лестнице в знакомую комнату, где Одиллия жила, когда
гостила у тетушки. Настя блаженно повалилась на большую кровать с пышными
подушками. Не ортопедический матрац, конечно, но мягко и уютно, наконец можно
выспаться, как все нормальные люди, до полудня… Нужно раздеться, мелькнула мысль, и
тут же растворилась — она крепко уснула.
Разбудил ее вкрадчивый скрип двери. Настя замерла, осторожно глянула из-под
ресниц и чуть не подскочила, увидев освещенный слабым огоньком свечи силуэт. Потом
тихо выдохнула, вспомнив, где находится: это тетушка Гретель пришла проведать
любимую племянницу.
Она хотела было еще раз поблагодарить за гостеприимство, но что-то в поведении
старухи настораживало. Настя продолжала наблюдать, делая вид, что спит. Тетушка
обошла комнату, приблизилась к кровати и склонилась над девушкой. Настя крепко
закрыла глаза, задышала ровно.
— Спи, Одильхен, спи крепко… — едва слышно прошептала тетка. — Завтра ты
будешь его невестой, Одильхен…
Бедная девчонка, подумала Настя, все ее замуж пристроить норовят. Ушла в
монастырь, чтобы избежать нежеланного брака, а тут у тетки, оказывается, тоже
матримониальные планы. Интересно, какого женишка она подобрала для Одиллии?
Старуха прошаркала к двери, Настя ощутила горьковатый едкий запах дыма.
Приоткрыв глаза, увидела, что тетушка нагревает над свечой пучок травы:
— Спи, Одильхен…
То ли Насте примерещилось спросонья, то ли дело было в бледном свете свечи, но ей
показалось, что на лице тетушки Гретель проступили черные нити, как будто
червоточины на сморщенном высохшем яблоке.
Голова закружилась — вероломная бабка явно окуривала комнату каким-то
дурманом, чтобы племянница не проснулась. Она подавила кашель, стараясь не вдыхать
глубоко. Наконец старуха удалилась. Настя затаила дыхание, вслушиваясь, не повернется
ли ключ в двери. Не повернулся. Тетка была уверена, что племянница никуда не денется
из ее дома.
Хрен ты угадала, злобно подумала Настя. Пока я в этом теле, никто его иметь не
будет. Ну, кроме Данилки, конечно. Если он найдется…

Дурманящий аромат крови — резкий, пряный, ни с чем несравнимый. Охота была

удачной. Первая жертва… Это лишь начало. Скоро пойдет двойная игра: люди будут
выслеживать оборотня, а оборотень — людей. Самонадеянные глупцы. Им не поймать
вервольфа. Он хитрый, он очень хитрый, он умеет путать следы. Люди всегда будут
искать не там…

Сенкевич
 45

Несовершенная система, думал Сенкевич, пробираясь по переулкам. Средневековые

технологии в действии. Куда удобнее была бы программа «2ГИС» — сразу тебе адрес и
карта. А тут — «Ищи большой серый дом с рыжим котом и белого человека под землей».
Какая-то головоломка. Особенно если учесть, что половина домов — серые.
Подходящих жилищ попалось несколько, а перед двумя из них вальяжно
прогуливались рыжие коты. Сенкевич понаблюдал за домами. Но в одном размещалась
лавка мясника, куда постоянно наведывались покупатели, в другом жило почтенное
семейство с множеством детей. Не самые подходящие места для настоящего колдуна.
Остальные дома если и подходили по внешнему виду, котов возле них не
наблюдалось. Приходилось, с риском быть замеченным, выглядывать, не мелькнет ли где-
нибудь рыжая шкура. Возле одного дома, стоявшего на отшибе, Сенкевич останавливался
дважды. Вокруг было пусто и тихо, даже прохожих не видно. В третий раз, когда он уже
решился уйти из места, казавшегося таким подходящим, подул холодный ветер. Сверху
раздался скрип. Сенкевич поднял голову: на остроконечной крыше закрутился флюгер в
виде кошки. Изогнутое тело покрывал слой рыжей ржавчины.
Вот он, рыжий кот… Дело оставалось за малым: отыскать белого человека. Обойдя
вокруг дома, Сенкевич заметил у самое земли крохотное, полускрытое кустами
подвальное оконце. Скорее всего, ход в подвал был внутри.
Входную дверь украшал медный врезной замок в виде кленового листа. Сенкевич
оглянулся, не смотрит ли кто, поводил над ним ладонью — защиты не было. Правильно,
это быстро выдало бы хозяина: у инквизиции свои сильные демонологи — правда, их там
называют экзорцистами.
С замками Сенкевич научился справляться еще в юности. Два ловких движения
отмычкой — и запор, щелкнув, подался. Он осторожно вошел в дом. Внутри тоже никаких
ловушек не обнаружилось. Обычное жилище горожанина: стол, лавка, очаг у стены.
Сенкевич принялся ощупывать пол, в одном месте половицы слегка пружинили.
Оставалось только ждать.
Сидеть возле входа в подвал пришлось до раннего утра. Наконец, когда в затянутое
бычьим пузырем окошко проникли первые лучи рассвета, половицы заскрипели,
отодвинулись, и наружу высунулась белобрысая голова. Хозяин вылезал спиной к
Сенкевичу, поэтому не сразу заметил незваного гостя. Потом видимо почувствовал
взгляд, резко обернулся, замахиваясь кривым ножом.
У человека было пугающе уродливое лицо — абсолютно бесцветная, почти
прозрачная кожа, бескровные губы, приплюснутый нос с вывернутыми ноздрями, блеклые
с красноватыми склерами глаза, ресницы и брови такие белые, что казалось, их вовсе нет.
Сенкевич вытянул руки, показывая, что не вооружен.
— Я пришел поговорить.
— Кто ты? — прорычал альбинос.
— Меня зовут Фридрих Берг. Хочу нанять демонолога.
— Нет тут таких. Убирайся, прихвостень монаший!
— Я не наушник, я сам колдун. Гроссмейстер чародейства.
— Так я тебе и поверил, — ножа альбинос так и не опустил. — Пошел вон.
— Неужто в собственном доме вызываешь? — Сенкевич кивнул на вход в
подвал. — Вряд ли. Это опасно даже для сильного демонолога. Там ты скорее всего
делаешь расчеты, хранишь чертежи, изготавливаешь свечи и порошки.
На лице альбиноса не дрогнул ни один мускул, лишь отвислые губы презрительно
скривились.
— Свечи из животного жира делаешь? Или из младенческого? На нем гораздо
сильнее, — как ни в чем не бывало, продолжал Сенкевич.
Демонолог молчал. Сенкевич достал из кисета на поясе кусок угля, принялся
вычерчивать на полу загадочные знаки.
— Эй, что ты делаешь? — забеспокоился альбинос.
 46

— Хочу кое-что показать. И доказать.

Доделав рисунок, Сенкевич поводил над ним руками, бормоча слова из песенки «В
лесу родилась елочка», потом резким движением бросил на пол маленький сверток.
Раздался грохот, полыхнула желтая вспышка, комнату заволокло белым едким
дымом.
— Демон! — обреченно выдохнул альбинос и прочел изгоняющее заклинание.
Сенкевич отошел ближе к двери, там легче дышалось. Надеялся, что наскоро
сооруженной петарды, какими он баловался в детстве, хватит, чтобы произвести
впечатление. Эту смесь приготовил под его руководством Аарон. Сначала кипятил калий
в воде, чтобы получить гидроксид калия, потом нагревал с ним марганцевую руду,
выпаривая марганцовку. А ее уже смешал с серой пополам.
Демонолог опустил нож:
— Я делаю свечи из собачьего жира, Гроссмейстер. Покупные младенцы слишком
тощие.
— Устраивает, — кивнул Сенкевич. — У меня принцип: женщины и дети страдать
не должны.
Бледные губы растянулись в ухмылке, сделав лицо альбиноса еще более
отталкивающим:
— Меня зовут Клаус. Так что ты предлагаешь, Гроссмейстер Фридрих Берг?
— Деньги, — твердо ответил Сенкевич. — Много денег.
— А они у тебя есть?
— Пока нет, но с твоей помощью обязательно будут.
Клаус фыркнул:
— Зачем деньги демонологу? Захочу, продам душу и получу любое богатство. А на
жизнь мне хватает.
— Согласен. Но мне твоя душа не нужна, а деньги я добыть сумею. Тебе это
выгодно. Но главное… — голос Сенкевича стал вкрадчивым. — Не надоело ли тебе
прятаться от всех, заниматься только наукой? Может, хочешь применить знания в деле?
Отпустить своих питомцев погулять на воле?
Альбинос хищно оскалил зубы, казавшиеся желтоватыми на фоне бледной кожи:
— Я согласен, Фридрих Берг.
— Контрактов не будет, — улыбнулся Сенкевич. — Я не дьявол. Просто ударим по
рукам.

Глава пятая
Дан
— Клинок и Ганс, вас хочет видеть брат Яков, — на пороге воздвиглась долговязая
фигура брата Готфрида.
Дан только что повесил возле очага насквозь мокрый плащ, поставил башмаки, и
собирался рухнуть на тюфяк, вздремнуть хоть полчаса после караула в Рёбедорфе. Энгель
и Ганс уже мирно похрапывали.
— Быстрее! — толкнул его монах. — Живее, оба! Брат Яков ждать не привык.
Натянув башмаки, в которых хлюпало при каждом шаге, словно он ступал по болоту,
Дан растормошил Ганса, и они вдвоем отправились за наставником.
— Ты только ничего не предрекай там, — шепнул Дан по дороге. — А то окажешься
рядом с Андреасом…
Барона сразу же отвели в тюрьму, и Дан очень надеялся, что друга хотя бы до завтра
не потащат на допрос.
Жилище Якова Шпренгера находилось на втором этаже ратуши. Монах осторожно
поскребся в дверь, потянул ее, втолкнул Дана с Гансом внутрь.
Небольшая комната была обставлена со спартанской простотой и больше
напоминала келью: очаг в углу, узкий топчан, распятие на стене, у витражного оконца
 47

стол, заваленный книгами и бумагами. Возле него на деревянном табурете сидел

инквизитор, что-то писал.
— Расскажи все, что видел, Клинок, — сразу же потребовал он, откладывая перо.
Дан добросовестно описал охоту на волков, огромного вожака, смерть Кильхен, не
утаил и о встрече Андреаса с девушкой — это было бы уже бесполезно, ведь барон сам
сознался. Показал клочок шерсти, найденный возле трупа.
Следом Шпренгер допросил Ганса, но тот замкнулся, смог выдавить лишь обычную
невнятицу. Инквизитор мягко поблагодарил его и отпустил взмахом руки. Долго молчал,
разминая в пальцах серые шерстинки, наконец с горечью произнес:
— Выходит, фон Гейкинг — вервольф. Невероятно. Как глубоко проникла скверна,
если она даже в рядах воинов Христовых…
— Позволь сказать, брат Яков, — Дан прямо взглянул в черные глаза. — Я не верю,
что Андреас виновен.
— Вот как? Кто же, по-твоему, убил это невинное дитя? Фон Гейкинг совратил
несчастную, чем нарушил одну божью заповедь, так почему бы ему не нарушить и
другую? Тем более что вервольфы при обращении не могут сдерживать свою
кровожадность.
— Он не вервольф, брат Яков. Готов присягнуть перед господом.
Черные глаза опасно блеснули:
— Осторожнее, Клинок! Ты можешь впасть в грех лжесвидетельства. У тебя есть
доказательства его невиновности?
Дан вынужден был сознаться, что нет.
— Что ж, тогда его вина или невиновность будут выясняться обычными способами,
— пожал плечами Шпренгер. — Мы покажем народу: святая инквизиция не щадит
никого, тем более своих ближних. Воины Христовы должны быть вне подозрений.
Вспомнилась пыточная и румяный палач с веселой улыбкой, лихорадочный шепот
старика в камере: «Признавайтесь во всем». Друг был в опасности.
— Прошу милосердия, брат Яков! — воскликнул Дан.
— Милосердия?.. К убийце? Вервольфу? Оборотню?!
— Дай мне сутки! Всего сутки! Я попытаюсь доказать невиновность Андреаса.
Инквизитор долго смотрел в глаза Дану. Тот выдержал испытующий взгляд.
— Хорошо, — наконец произнес Шпренгер. — У тебя одни сутки. Ступай. — И уже
вдогонку добавил: — Возьми на ратушной конюшне лошадь, скажи, по моему приказу.
Так ты больше успеешь.
Дан вышел, в уме прикидывая план расследования. Он надеялся, что и в
Средневековье сумеет применить навыки, приобретенные в ФСБ.
Длинный коридор был холодным и темным. Редкие островки света от факелов на
стенах не могли разогнать мрак. Полную тишину нарушали только шаги Дана, да слабое
эхо от них. Вдруг откуда-то послышался стон — протяжный, полный то ли боли, то ли
удовольствия. Следом — свист, шлепок — и снова стон.
Дан замер и огляделся. Одна из дверей была неплотно закрыта, оттуда и доносились
странные звуки. Бесшумно ступая, Дан подошел, заглянул в щель и увидел оголенного по
пояс толстого мужчину, стоявшего к нему спиной. В руке у него была плеть. Человек
тяжело, со всхлипами, дышал. Размахнулся, ударил себя плетью, сладострастно застонал,
содрогнулся так, что складки жира на спине затряслись. На спине появилась красная
полоса.
— Во славу господа, — протянул человек, и снова ударил себя, на этот раз по
ягодицам. — О-о-о…
Еще несколько ударов — толстяк упал на колени, захлебываясь и дергаясь. На
тонзуре дрожали капли пота.
Дан поморщился и отошел. Пристрастия брата Генриха вызывали в нем отвращение.
Умерщвление плоти? Больше похоже на откровенный мазохизм. Самобичевание
 48

доставляло инквизитору слишком явное наслаждение. Вот и успокоился бы на этом,

думал Дан. Нет же, он еще смакует страдания жертв. Мразь, одним словом.
Он предпочел бы передвигаться пешком — конным спортом Дан никогда не
занимался, только в детстве пару раз ездил на пони в парке. Но неисполнение приказов
Шпренгера было чревато неприятностями, да и учиться когда-то надо. На конюшне он
внимательно наблюдал, как конюх седлает серую кобылку, старался запомнить на всякий
случай. Кобыла показалась высокой и какой-то… неудобной, не внушающей доверия. Дан
вывел лошадь на улицу, секунду прикидывал, как взобраться на нее, не выглядя совсем уж
неумехой. Потом решил, что бедный пехотинец и не должен демонстрировать грацию
аристократа, вспомнил сцены из фильмов, и вполне достойно справился с задачей.
Пустив лошадь быстрым шагом, Дан отправился в церковную библиотеку. Для
начала следовало отыскать как можно больше информации о вервольфах.
Брат Юрген встретил его приветливо, выбрел из пахнущего пылью полумрака:
— Здравствуй, Клинок. Пришел на занятия?
— Нет, не сегодня. Мне нужны книги, в которых рассказывается про вервольфов.
Расследование инквизиции, по приказу отца Якова.
— Вервольфы? — старик пожевал беззубым ртом. — Да, я слышал о том, что
случилось в Рёбедорфе… Несчастная девица… Плохие настали времена, плохие, спаси
нас господь… Но все эти книги в особом хранилище. Подожди здесь, Клинок…
Он зашаркал подошвами и вскоре исчез за полками. Появился нескоро, зато с двумя
тяжелыми фолиантами, поверх которых лежал пожелтевший свиток.
— Вот все, что я нашел.
Они вдвоем уселись за стол, монах развернул свиток:
— Начнем с древнегреческой легенды о ликантропах.
— Брат Юрген, у меня мало времени…
Старик покачал головой:
— Клинок, если хочешь поймать вервольфа, ты должен понимать его и знать о нем
все. Это очень хитрые, умные, опасные существа. Ты еще плохо читаешь, к тому же не
знаешь языков. Я помогу. Итак, древнегреческая легенда. «Однажды Зевс-громовержец
пришел в гости к царю Аркадии Ликаону и разделил с ним трапезу. Гордыня же Ликаона,
тирана и безбожника, была так велика, что он решил посмеяться над владыкой Олимпа.
Царь собственноручно убил своего сына и приказал приготовить из него жаркое. Когда же
Зевс отведал кушанья, Ликаон признался, что оно приготовлено из человечины. Тогда
Зевс разгневался и воскликнул громовым голосом: «Отныне ты навеки превратишься в
волка. Волка среди волков. Это будет твоей карой. Смерть была бы слишком
незначительным наказанием для тебя!» С тех пор ведет свой счет род ликантропов на
земле…»
— Зачем мне это, брат Юрген?
— Оборотни — древние существа, Клинок. Они существуют столько же, сколько
существует человечество, а потому нельзя недооценивать их ум. В разных странах их
называют по-разному, но они есть везде.
Брат Юрген раскрыл толстый фолиант в потертом кожаном переплете:
— Труд доктора Йозефа Роуга, «Lykanthropie»: «…беда начинается с укуса оборотня.
Спустя время у жертвы появляются первые симптомы: несчастные боятся дневного
освещения, также водопогружения и начинают биться как в бешенстве, кусать и
кружиться. На их собственно неподвижных лицах спазмы мускулатуры втягивают губы и
обнажают язык и зубы, пена выступает изо рта, и ужасные, гортанные звуки издают эти
замученные создания…» Посмотри, здесь есть рисунки.
Гравюры в книге изображали процесс превращения в оборотня. На первой больной
лежал в корчах, похожих на столбнячные, но все еще сохранял человеческое обличье.
Вторая изображала странное существо — нечто среднее между человеком и зверем. Тело
его покрывала клочковатая шерсть, лицо вытянулось и заострилось, напоминая волчью
 49

морду. Существо неестественно выгибалось — понятно было, что его терзает сильная
боль. На третьей гравюре нарисован был огромный волк, стоящий на задних лапах. Пасть
свирепо оскалена, длинные когти похожи на кривые кинжалы, мускулистое тело
напряжено перед прыжком.
— То есть, оборотень заражает человека с помощью укуса, и тот тоже становится
вервольфом?
— Все не так просто, Клинок, — вздохнул монах, подвигая следующую книгу. —
Экзорцист Абелард Хелмут пишет следующее: «Существует четыре опасности стать
вервольфом. Первая — магическая. Ведьма или колдун налагают на себя или другого
человека злокозненное волшебство, используя особую мазь и безбожные заклинания.
Такое превращение бывает временным, пока действует мазь и волшба. Вторая опасность
— проклятие. Случается, что колдун или ведьма, озлобившись на человека, насылают на
него дьявольское проклятие. Тогда человек обращается в вервольфа навсегда, и ничто уже
его не спасет. Третья опасность — укус оборотня. Жертва его обречена вести жизнь
вервольфа, существа всеми проклинаемого и ненавидимого. Четвертая опасность —
рождение ребенка от вервольфа. Бывает, что оборотень, одержимый похотью, овладевает
женщиной. Дитя от такого зачатия непременно будет вервольфом, но природа его даст о
себе знать далеко не сразу, она может много лет спать внутри такого человека, и потом
проявиться в самый неожиданный момент…»
Старик замолчал, переводя дыхание.
— Какое значение имеет происхождение вервольфа?
— Огромное. Человека, недавно ставшего вервольфом — проклятого, обращенного
или ощутившего в себе врожденные способности, можно отличить от других. Он мечется,
злится, становится прожорлив, жаден, жесток. Из-за неопытности такой вервольф может
совершать ошибки, вести себя неосмотрительно, его легче найти и поймать. Самый
опасный оборотень — колдун или ведьма, сознательно налагающие на себя заклятия. Они
знают, чего хотят, а в обычное время не отличаются от других людей.
— Но я слышал, последнего вервольфа в Равенсбурге убили сто лет назад…
— Верно. Поэтому наш вервольф — не жертва укуса и не ребенок оборотня. Это
создание колдуна либо сам колдун.
— Мне бы знать, где искать вервольфа, — сказал Дан. — После обращения они
уходят в лес, так ведь?
Вспомнился огромный вожак волчьей стаи, его желтые глаза, в которых читался
несвойственный зверю ум.
Брат Юрген усмехнулся:
— Расскажу тебе историю о последнем вервольфе Равенсбурга, Клинок. Я слышал ее
от деда… Оборотень охотился в городе два года, он убил пять десятков девиц и восемь
маленьких девочек. В то время люди не выпускали дочерей на улицу, а некоторые даже
переодевали девочек в мальчиков. Но ничего не помогало — хитрая тварь прокрадывалась
в дома, вырывала девушек прямо из постелей и всегда успевала скрыться с добычей. А
потом на улицах находили покалеченные тела… Зверь терзал девушек ужасно: вспарывал
животы и выедал внутренности.
Горожане жили в постоянном страхе, каждый подозревал каждого. Несколько раз
мужчины города пытались поймать вервольфа и выходили ночью на охоту, но всегда он
ускользал. За это время были казнены пять человек — два нищих безумца, мясник, лекарь
и чернокнижник. Горожане приняли каждого из них за вервольфа. Но убийства
продолжались…
Наконец тварь поймали. Ее выследил охотник на оборотней, вызванный из
Брандербурга. И знаешь, кем оказался грозный вервольф? Почтенной и богатой вдовой,
матерью четырех дочерей. Их она тоже убила. Вдову проклял колдун, за то что она
отказалась выйти за него замуж. Подлец рассчитывал заполучить ее деньги. Обоих
сожгли. — Брат Юрген навалился грудью на стол, посмотрел Дану в глаза и прошептал:
 50

— Вервольфы не уходят в лес, Клинок. Днем они обычные люди, такие как ты и я. Лишь
ночью превращаются в чудовищ и выходят на охоту. Сейчас безбожная тварь живет среди
нас, ею может быть кто угодно.
От этого шепота Дана словно обдало холодом.
— Но убийство произошло в Рёбедорфе.
— Возможно, оттуда и следует начинать охоту, — пожал плечами брат Юрген.
Уж это Дан и сам знал: для начала — поиск и опрос свидетелей, потом беседа с
крестьянами. Возможно, в деревне кто-то начал вести себя подозрительно. Придется
поговорить с каждым жителем Рёбедорфа, провести тщательный осмотр местности. Дел
еще много, а время поджимает…
— Как я понял, вервольфы могут обращаться не только в полнолуние?
Старик пролистал книгу Абеларда Хелмута:
— Здесь написано, что полная луна лишь придает им сил, делает еще более
свирепыми и кровожадными. Но обращение случается каждую ночь.
Дан встал.
— И последний вопрос, брат: как убить вервольфа?
— В книгах сказано, что оборотни — сильные и выносливые твари. Раны на их теле
затягиваются почти мгновенно, они никогда не болеют и не стареют. Уничтожить
вервольфа можно огнем, либо отделив голову от туловища. Некоторые считают, что
против вервольфа действенно серебро — ножи, мечи или наконечники стрел. Но это
утверждение спорно: никто не проверял. Все истории, которые я знаю, заканчивались
сожжением или обезглавливанием, так надежнее.
Поблагодарив брата Юргена, Дан быстро вышел и отправился в Рёбедорф.
На этот раз он рискнул пустить кобылу рысью. Наверное, Дан как-то неправильно
сидел верхом — к прибытию в деревню у него ломило спину, и болел отбитый седлом зад.
Дул холодный ветер, тащил по серому небу лохматые тучи. Конские копыта
раскалывали стянутую тонким ледком дорожную грязь. Холод пронизывал так и не
высохший плащ. Дан радовался, что сегодня хотя бы нет ни дождя, ни снега.
Возле ворот Рёбедорфа торчали на кольях оскаленные волчьи головы, покачивались
под порывами ветра. Деревня встретила мертвой тишиной — даже собаки не лаяли, видно,
всех пожрали волки. Людей на улице было мало, а те, кто встретился на пути, смотрели
недобро и подозрительно. Пусто, холодно, не слышно детских криков и смеха… Ребятня
сидит дома, под присмотром родителей, понял Дан. Даже днем крестьяне боялись
вервольфа. Может, не зря?..
Привязав лошадь у коновязи возле жилища старосты, Дан постучал в дверь — никто
не отозвался. Из соседнего дома выглянула строгая женщина лет тридцати, сказала:
— В часовне Одо, с дочерью…
— Да примет господь ее душу, — дежурно проговорил Дан.
Женщина поджала губы:
— Это еще неизвестно, примет или нет, — и с треском захлопнула дверь.
С нее Дан и решил начать опрос. Постучал. Хозяйка вышла на крыльцо, встала,
уперев руки в бока и закрыв собою вход.
— Здравствуй, добрая женщина. Я Клинок инквизиции, приехал из…
— Знаю я, кто ты, — нахмурилась она. — Видела вчера. Вервольфа уже сожгли?
— Святая инквизиция ведет расследование. Его вина еще не доказана.
— Вина, говоришь? — прошипела хозяйка. — К кому Кильхен побежала на сеновал?
Об этом весь Рёбедорф шепчется. И кто теперь моих детей спасет, когда Кильхен встанет
из гроба?
— Что ты такое несешь? — удивился Дан. — Почему Кильхен должна встать?
— Потому что ее покусал вервольф! И дело было в ночь полной луны! — с мрачной
уверенностью ответила женщина. — Так что и она теперь оборотень. Надо ей голову
 51

отрубить, а лучше сжечь! Но Одо не дает. Одна надежда: что наши мужчины не побоятся,
и сделают, как положено.
— Но Кильхен мертва, она не может встать.
— Вервольфы не умирают. А ты, Клинок, лучше бы языком без дела не трепал.
Сожги Кильхен, пока не поздно. Некогда мне с тобой говорить, пойду к детям. Нас
защитить некому, я вдова, а на тебя надежды нет.
Женщина ушла. Вот это опрос свидетелей получается, уныло подумал Дан.
Крестьяне запуганы, обозлены — на душевный разговор их не вывести, придется
действовать привычными методами.
В следующий дом он уже вошел с важным видом, положив руку на эфес меча:
— Дело святой инквизиции. Именем господа приказываю честно отвечать на мои
вопросы. За неповиновение — тюрьма.
— Мы ничего не сделали, добрый господин, — задрожала старуха, та самая, которая
вчера призывала сжечь Андреаса.
— Я этого не знаю. Может, это ты обернулась волком и убила Кильхен?
— Что ты, добрый господин! — из мутных глаз потекли слезы, заскользили по
бороздкам глубоких морщин. — Кильхен убил ваш человек. А теперь она всех нас сожрет.
Проклят Рёбедорф…
Дану стало жаль старуху. Да и смысла не было ее запугивать — она и так от ужаса
плохо соображала. Он попытался успокоить:
— Не плачь, матушка. Я верю: ты не виновата, не трону. Но что, если это был не наш
человек? Если вервольф — кто-то другой?
Бабка от неожиданности даже перестала плакать. Видимо, такая мысль не приходила
ей в голову:
— Это кто же?
— Вспомни, матушка: может быть, в деревне кто-нибудь болел недавно? Или вдруг
озлобился? На людей бросался? Вел себя как-то не так?
Старуха долго молчала, потом затрясла головой:
— Нет, добрый господин, ничего такого не припомню…
В других домах повторился примерно тот же диалог. Никто ничего не видел, не
замечал, не помнил. Дан обошел половину деревни — бесполезно. Перепуганные
женщины, дети, жмущиеся к матерям, дрожащие старики. И везде один и тот же страх:
скоро Кильхен встанет из гроба, и Рёбедорфу придет конец.
Распрощавшись с очередной крестьянкой, Дан вдруг сообразил: ни в одном доме он
не видел мужчину. Он не разбирался в деревенской жизни — может, они, конечно, все
были заняты какой-то работой. Но какой? Середина осени, урожай давно собран. В лес за
дровами ушли? Все сразу?
— Где мужчины? — спросил он в следующем доме.
Хозяйка опустила глаза:
— Возле часовни…
Дану это очень не понравилось. Оставалось надеяться, что еще не поздно…
Часовня стояла на окраине Рёбедорфа. Возле входа собралась толпа мужиков с
топорами и вилами. Люди тихо переговаривались, спорили о чем-то, подталкивали друг
друга. Худощавый остроносый парень за забором тщательно укладывал в кучу ветки и
солому, собирая кострище.
— Именем господа, отвечайте: что здесь происходит? — повелительно спросил Дан.
Крестьяне угрюмо молчали.
— Что происходит? — Дан повысил голос. — Ты! — Он указал на остроносого. —
Говори!
— Вервольфа жечь будем, — насупился парень.
— И ты нам не указ! — подхватил пожилой мужчина в грязной рубахе.
Люди осмелели, из толпы раздались еще голоса:
 52

— Ты уедешь, добрый господин, а нам здесь жить!

— И оборотень детишек пожрет!
— Уйди лучше! Не мешай!
— Я не позволю вам лишить несчастную христианского упокоения, — спокойно
ответил Дан.
— А мы тебя не спросим, — из толпы выступил высокий парень. Поигрывая
топором, остановился напротив Дана. — Уйди, святоша, пока цел.
— Не дам! — истерический вопль. Из часовни вышел Одо, встал у входа,
растопырил руки: — Не дам жечь! Кильхен не вервольф! Добрый господин, защитите
мою девочку!
— Пошел! — Двое крестьян оттащили старосту, швырнули с крыльца.
— Вы оскверняете дом божий! — орал Дан. — Именем господа, остановитесь!
Но обезумевшую от страха толпу уже не останавливала ни мысль о боге, ни
присутствие человека из инквизиции. Остроносый парень вытащил из-за пазухи кремень,
наложил на него кусочек трута, ударил кованым кресалом. Сноп синеватых искр упал на
солому, рассыпался огненной дорожкой, перекинулся на ветки. Вскоре костер запылал.
— Готово!
Четверо мужчин вбежали в часовню, вытащили искалеченный труп в белом платье,
понесли к кострищу.
Дан точно знал: этого допускать нельзя. Просто нельзя. Он, представитель церковной
власти, обязан остановить самоуправство и как-то унять истерику. Иначе завтра сюда
придет отряд ближних, и самим бунтовщикам не поздоровится. Обнажив меч, он встал
перед костром.
— Именем господа, в последний раз приказываю остановиться.
Его обступили со всех сторон. Один крестьянин поднял топор, другой нацелился
вилами в грудь. Дан выставил перед собой меч, понимая, что находится на волоске от
гибели. Сейчас прозвучит вечное «Бей!» — и его просто растерзают на куски.
— Не по-христиански это! — пробасили за спиной.
Один из мужиков лишился топора, взмыл в воздух и полетел через ограду, прямо на
крыльцо часовни. Второй получил мощный удар в бок, согнулся, выпустил из рук вилы.
Невесть откуда появившийся Ганс перехватил их обратной стороной, принялся орудовать
как дубиной, охаживая бунтовщиков.
— Не по-христиански!
Энгель с мечом наперевес врезался в толпу, раздавая тычки направо и налево.
Приставил клинок к шее одного из тех, кто держал Кильхен:
— Верни покойницу на место! Ну! Именем господа!
Дан расхохотался и присоединился к друзьям, расшвыривая перепуганных людей.
Теперь Энгель нравился ему гораздо больше.
— Только не убивайте никого!
— Да кому они нужны? — ответил Энгель, врезав одному из бунтовщиков рукоятью
меча по лбу, а другому расквасив локтем нос.
Ошеломленные напором крестьяне отступили, толпа редела: люди разбредались по
домам. Кильхен, под слезные благодарности старосты, была водворена в гроб, правда, уже
в измятом и грязном платье.
— Вы откуда взялись? — спросил Дан, пожимая друзьям руки.
— Ганс тебе беду стал пророчить, вот мы и сбежали с занятий, — ухмыльнулся
Энгель. — Волдо нам еще выдаст…
— А вон и священник пришел, — сказал Ганс.
К часовне быстро шагал человек в черной рясе. Дан решил подождать до похорон.
После короткой мессы Кильхен упокоили на кладбище за часовней, недалеко от того
места, где нашли ее тело. Пришлось помогать старосте нести и опускать в могилу гроб —
никто из деревенских не захотел хоронить вервольфа.
 53

— Смотри! — толкнул Дана Энгель, когда староста, рыдая, принялся забрасывать

гроб землей.
За высокими кустами, окружавшими ограду, стояла немолодая женщина в черном
платье и черном чепце, пристально смотрела на могилу. Худое, изможденное лицо
выражало странное удовольствие, тонкие губы улыбались.
— Кто это? — спросил Дан.
Староста, на мгновение оторвавшись от скорбного занятия, близоруко вгляделся в
кусты:
— Вдова Блау. Нехорошая она женщина, добрый господин. Живет на отшибе, ни с
кем не здоровается. — Одо перешел на шепот: — Видно, за свежей землей с могилы
пришла. Говорят, колдует она, порчу на людей наводит…
Поняв, что ее заметили, женщина развернулась и быстро зашагала прочь. «И знаешь,
кем оказался грозный вервольф? Почтенной и богатой вдовой, матерью четырех дочерей»,
— вспомнился рассказ брата Юргена.
— Покажешь, где ее дом, — распорядился Дан.

Настя

Настя поднялась, подхватила башмаки, на цыпочках подкралась к двери, осторожно,

стараясь не скрипеть, отворила, выглянула. В коридоре стояла темнота, она пошла на
ощупь, ориентируясь по памяти Одиллии. Без особых приключений добралась до
лестницы, спустилась на первый этаж, толкнула входную дверь — заперто на ключ.
Вспомнила, что в кухне есть выход для прислуги.
Черный ход тоже оказался заперт. Придется идти к старухе, решила Настя. В лучшем
случае удастся украсть ключи, в худшем — отобрать их и сказать, что замуж выходить не
намерена. Она собралась уже возвращаться, когда заметила, что из-под двери, ведущей в
подвал, пробивается слабый свет. Прислушавшись, уловила теткино бормотание. Что ж,
оставался вариант номер два — откровенный разговор.
Настя обулась, потянула дверь, ступила на скользкую лестницу. На стене горел
факел, бросая рыжие отблески на ледник, над которым склонилась старуха. Тетка
размахивала кухонным топориком — рубила мясо.
Удивившись, с чего бабке пришла фантазия заниматься кухонными заготовками
среди ночи, Настя спустилась ниже. Остановилась на середине лестницы, окликнула:
— Тетушка!
Та обернулась — резко, гибким движением, словно молодая. На короткое мгновение
ее лицо перекосила гримаса злобы, которая тут же перетекла в добродушную улыбку:
— Деточка? Ты почему не спишь?
— Я ухожу, тетушка. Открой мне дверь.
Старуха отбросила топор:
— Тебе некуда идти, Одильхен. Я нужна тебе, а ты нужна мне. Ступай в свою
комнату, деточка… Ступай…
Тетка поднялась на одну ступеньку, на другую… В выражении ее лица было что-то
такое, от чего Насте захотелось бежать из подвала со всех ног.
— Ты моя, Одильхен, — говорила старуха. — Еще ступенька... — Моя наследница.
— Ступенька…
— Мне не нужны твои деньги.
Тетушка Гретель мелко рассмеялась:
— Деньги? Что ты, милая, я говорю о силе. — Ступенька… — Я должна передать
свою силу.
На лице старухи снова проступила черная паутина, и это уже не было ни игрой
Настиного воображения, ни тенью от света факела. Глаза тетушки словно наполнились
кровью, рот хищно оскалился:
 54

— Ты будешь его невестой, Одильхен. Он грядет, он зовет нас, неужели не

чувствуешь, девочка?
Похоже, тут намечается что-то покруче обычного брака, сообразила Настя. Она все
же отступила — так жуток был вид старухи. Бросила взгляд за спину тетушки и увидела
то, что заставило отнестись к ситуации всерьез: в леднике лежало полурасчлененное тело.
Судя по всему, это были останки Хильды. Рядом были аккуратно пристроены три жалко
скрюченные младенческие трупика. Поймав ее взгляд, старуха улыбнулась:
— На мясо смотришь, деточка? Вот они, мои молочные поросятки. Сегодня ты
причастилась человечиной. Понравилось?
К горлу подступила тошнота. Не время, одернула себя Настя. Она лихорадочно
соображала, что делать с чокнутой бабкой. Выскочить, захлопнуть дверь, подпереть чем-
нибудь, потом бежать через окно. Витраж будет трудно вышибить, но уж она постарается.
Настя попятилась, отчаянно надеясь, что не поскользнется на ступенях.
— Не убегай, Одильхен, милая. Раз уж ты все узнала и увидела раньше времени,
сейчас я передам тебе силу…
Ступенька…
С неожиданной быстротой тетка взлетела по лестнице, схватила Настю за руку:
— Стой, дитя, тетушка тебя поцелует…
Она была невероятно сильна: вцепилась в плечи Насти, прижалась, дохнула в лицо
запахом гнили:
— Один поцелуйчик, и ты…
Настя молча двинула ее в солнечное сплетение, старуха даже не пошатнулась, только
уставилась в глаза безумным взглядом. Сморщенное, покрытое черной сеткой лицо
перекосилось от злобы:
— Твои глаза… Ты не Одильхен! Кто ты?
— Пресвятая богородица, — издевательски ответила Настя, выдираясь из цепких
лап.
Тетка взвыла, мощным рывком потянула девушку на себя. Не удержалась на
лестнице — обе клубком скатились вниз, прямо к леднику с трупами. Старуха так и не
выпустила Настю, прижала коленом грудь, схватила за шею, сдавила. Перед глазами все
поплыло, подступило удушье. Девушка беспорядочно шарила руками по полу. Ладонь
наткнулась на что-то твердое. Топор. Настя схватила его и из последних сил опустила на
голову тетушки Гретель.
Старуха закряхтела, разжала пальцы, медленно повалилась на бок. Настя, кашляя и
хватая ртом воздух, поднялась. Тетушка мелко подергивалась, сучила тощими ногами, под
головой расплывалась лужа крови, в которой, словно капли жира в супе, виднелись
кусочки мозга. Вздрогнув в последний раз, она застыла. Настя обвела взглядом мертвую
бабку, трупы в леднике, упала на колени, захлебнулась в приступе рвоты. Ее
выворачивало долго и мучительно, до желчи: воспоминание о вчерашнем ужине вызывало
все новые спазмы. Наконец желудок опустел, Настя встала, пошатываясь, утерла слезы,
подошла к телу тетушки Гретель, сняла с ее пояса связку ключей.
Первым побуждением было выскочить из дома и бежать как можно дальше. Некуда
торопиться, одернула себя Настя. Вряд ли кто-нибудь явится сюда посреди ночи. Нужно
как следует собраться в дорогу.
Она отыскала свечу, зажгла ее, включила память Одиллии и пошла по комнатам. В
своей спальне, в большой резной шкатулке, тетушка хранила запас денег. Настя выгребла
солидную кучку золотых и серебряных монет, увязала их в платок, сунула в бархатный
мешочек, найденный тут же в шкафу. Порылась в нарядах старухи, выбрала самый
теплый, подбитый мехом плащ.
В кухню за едой спускаться не стала: кто знает, что там творила сумасшедшая бабка.
Если хватило ума готовить жаркое из человеческого мяса, может, она муку из костей в
хлеб добавляла.
 55

Собравшись, Настя присела на край кровати и задумалась. Куда идти? Деньги у нее
теперь есть, будет легче. Но это Средневековье, молодая девушка, путешествующая одна,
вызовет как минимум подозрение.
Скорее всего, у нее будет хорошая временная фора, чтобы убраться из города:
тетушка живет отшельницей, ее хватятся нескоро. В подвале холодно, труп разлагаться не
начнет, вполне возможно, что еще и мумифицироваться успеет. Однако полагаться на это
не следует: вдруг родственники все же иногда навещают старушку?
К тому же — Настя не хотела в этом сознаваться даже себе — она испытывала страх,
находясь в этом доме. Все время казалось, что сейчас раздастся скрип двери, и на пороге
из темноты появится тетушка Гретель, черная, окровавленная, с топором в голове и
высунутым синим языком. Почему-то старуха представлялась исключительно в образе
зомби из ужастиков.
Ее поведение не было обычным сумасшествием, думала Настя. И странная черная
паутина под кожей, и невероятная для пожилого человека физическая сила, и эти слова
про кого-то, кто грядет… Приходилось признать: она столкнулась с чем-то
сверхъестественным. Впрочем, не в первый раз уже — достаточно вспомнить призрачные
стоны в спальне монастыря.
— Чудесный мир, — фыркнула Настя. — Привидения, ведьмы, грядет кто-то… Тут
появляюсь я, и решаю проблему радикально: старушку — хрясь топором по голове!
Прямо Родион Раскольников в юбке…
Она расхохоталась и долго не могла остановиться. Потом стало легче, со смехом как
будто выплеснулись страх, растерянность, неверие в себя.
— Пора убираться отсюда, — решила Настя.
Она вышла из дома, когда в небе забрезжил серенький рассвет, накинула капюшон
плаща, спрятав лицо, и зашагала по улице к городским воротам, надеясь, что застанет
разъезжающихся с ярмарки. Ее расчет оправдался: к воротам тянулись повозки тех, кто
заночевал под защитой городских стен.
Настя прошлась вдоль обозов, приглядываясь к лицам людей, остановилась возле
телеги, на которой восседала пышная немолодая крестьянка. Ее муж стоял рядом,
поправлял сбрую на лошади.
— Куда едете, добрые люди? — спросила Настя.
— Во Флёсдорф, — приветливо ответила женщина. — Вот, тыкву распродали,
теперь домой.
— Возьмете в попутчики? — Настя показала заранее приготовленную серебряную
монету. — На месте еще одну такую получите.
Крестьяне переглянулись, затем мужчина кивнул:
— Садись, места много не займешь.
Настя взобралась на телегу, уселась, плотнее закутавшись в плащ. Крестьян так
впечатлила предложенная цена, что они не стали досаждать пассажирке расспросами. На
воротах стражник заглянул в пустую телегу, бросил беглый взгляд на женщину, потом —
на Настю.
— Дочка моя, — скороговоркой затрещала крестьянка. — В хорошем доме на кухне
служит. Хозяин домой отпустил, погостить. Уж мы так рады…
— Ты бы жену поучил, — раздраженно буркнул стражник, обращаясь к крестьянину.
— Слишком она у тебя болтлива. Проезжай.
Ехали медленно, впереди тащилась длинная вереница повозок. Настя задремала.
Разбудил ее голос крестьянки:
— Смотри-ка, монахи! Чего им, интересно, надо?
Три всадника в серых плащах ордена Бригитты подъезжали к каждой телеге,
рассматривали людей, что-то спрашивали. От Насти их отделяло всего пять повозок. В
монастыре хватились беглянки…
 56

Она молча спрыгнула с телеги на обочину, шмыгнула в жидкий лесок, пошла в

глубь, не оглядываясь. Продралась сквозь кусты и побежала, петляя между деревьями,
повторяя про себя: «Лучше издохнуть в овраге, чем вернуться в чертову богадельню!»
Бежала долго. Запыхавшись, остановилась, прислушалась: погони не было. Значит,
крестьяне не выдали. Да и зачем им связываться с церковными делами?
Куда теперь? Настя беспомощно озиралась. Вот чего она не умела, так это
ориентироваться в лесу. Интересно, здесь звери водятся? Вспомнилось из какой-то книги:
в Средневековье Европу заполонили стаи волков. Стало жутковато.
Вдруг ветер донес до нее слабый запах дыма, звуки конского ржания и человеческие
голоса. Настя немного подумала и пошла туда, где по всем признакам находилось жилье.
Звуки и запахи костра становились все ближе. Осторожно выглянув из-за дерева,
Настя увидела большую поляну, по краям которой стояли крытые мешковиной кибитки,
пощипывали сухую траву распряженные лошади. В середине горели костры, возле них
сидели бедно одетые черноволосые люди.
Кто-то плел корзины, кто-то занимался починкой конской сбруи. Молодой парень,
задумчиво глядя в небо, перебирал струны похожего на гитару инструмента. По поляне
бегали босоногие, несмотря на осенний холод, ребятишки. Женщины помешивали варево
в котелках, перекрикивались друг с другом. Одна из них, молодая, красивая, обернулась,
посмотрела прямо на дерево, за которым пряталась Настя, негромко произнесла:
— Выходи. Если с добром пришла — будь гостьей.
Теперь в ее сторону смотрели все обитатели поляны. Шустрый оборванный
мальчишка подбежал, схватил за руку, потянул к костру. Настя двинулась за ним.
Девушка, заметившая ее первой, поднялась, шагнула навстречу.
— Как тебя зовут, красавица?
Решив не представляться ни Одиллией, ни Агной, она ответила:
— Анастасия.
— Анастасия… — гортанно повторила цыганка, словно покатала слово на языке,
пробуя на вкус, — Красивое имя. А я Роза.
Настя помялась, не зная, что говорить дальше. Девушка взглянула ей в глаза:
— Идти тебе некуда, — она не спрашивала, утверждала. — Ищут тебя, красавица.
Если хочешь, оставайся. Мы народ вольный, идем, куда ветер дует, останавливаемся там,
где душа просит. Сама не расскажешь, выпытывать ничего не будем. Садись к костру.
Настя послушалась.
— Есть хочешь? — спросила цыганка. — Похлебка уже сварилась.
Из горшка шел аппетитный аромат, Настя ощутила голод, но, памятуя тетушкино
угощение, спросила:
— А что в ней?
— Лук, репа, травки, — перечислила цыганка. — Да немного гусятины. Откуда
взялась, не ведаю. О том наших ребятишек надо спросить. Может, в городе птицы не
досчитались, кто знает.
Она весело рассмеялась, сняла горшок с огня, протянула Насте ложку:
— Ешь. Вижу же, голодная.
Настя весь день пробыла на поляне: сидела у костра, наблюдала за суетой цыган,
слушала протяжные диковатые песни. Когда стемнело, Роза отвела ее к кибитке, сказала:
— Спать будешь здесь. Где место найдешь, там и ложись.
Настя забралась под полог из мешковины, устроилась с краю, завернулась в плащ.
Вслушиваясь в скрип деревьев под холодным ветром, далекий волчий вой, смешки
молодежи возле костров, задремала. Здесь, в этой грязной кибитке, ей было уютнее и
спокойнее, чем в монастыре или доме тетушки Гретель.

Равенсбург в панике. Каждый боится каждого. Убийцу уже ищут, конечно. Только
оборотень всегда будет опережать людей на шаг. Человекозверь, вервольф. Охота
 57

продолжается. В городе будут умирать молодые девушки. А лучше — совсем юные,

почти дети. Тонкая кожа, нежный запах. Мягкая податливая плоть. Свежая сладкая
кровь. Нужна лучшая кровь. Самая лучшая.

Сенкевич
По лесу гулял холодный ветер, раскачивал голые деревья. Снег тонким слоем
покрывал палые листья, похрустывал под ногами.
— Ну и забрались, чтоб они сдохли… — бурчал Клаус, пробираясь между
деревьями.
Колдуны, напуганные арестом «коллег», больше не рисковали собираться в городе.
Шабаш проходил на поросшем лесом склоне горы Шлосберг.
— Ну и где они там? — возмущался теперь Клаус, то и дело спотыкаясь в темноте о
вылезшие из земли корни деревьев.
— Скоро придем, — ответил Сенкевич. — И вообще, помолчи. Подумай лучше, кого
вызывать будешь.
— Да им и среднего демона за глаза хватит, — фыркнул Клаус. — Самое большее, на
что способны эти недоучки, чтоб они сдохли — вытащить слабого бесенка, а может, и
этого не умеют. Половина шабашей кончается пшиком. Ничего у них не выходит, только
жертвы зря переводят… эх!
Он поправил за плечом мешок, из которого раздавалось недовольное кудахтанье.
Демонолог до сих пор скорбел о том, что Гроссмейстер, как назвался Сенкевич, запретил
приносить человеческие жертвы. Вернее, против убийства взрослого мужчины главарь не
возражал, но это было сопряжено с большими сложностями: найти такого, что никто не
спохватится, заманить, скрутить… Куда проще — младенцы: многие бедняки и нищие
охотно продавали детей за небольшие деньги, даже не интересуясь, какая судьба их ждет.
Но нет, вожак был тверд: никаких убийств женщин и детей…
— Только и знают, что «Отче наш» задом наперед читать, — ворчал Клаус. — Да кто
к ним придет после этого?..
— Тише! — Сенкевич замер, прислушался.
Из-за деревьев доносились невнятные голоса. Подобравшись ближе, он увидел блики
от костра. Вернулся, скомандовал Клаусу:
— Начинаем.
Демонолог достал из мешка два холста: на одном был нарисован магический круг,
испещренный заклинаниями, на другом — треугольник Соломона. Прикрепил к подолу
плаща пергамент с гексаграммой, такие же выдал Сенкевичу и Аарону. Повесил на шею
медную пентаграмму.
— Идемте.
Втроем они вышли на поляну, где собралось человек двадцать. В руках у всех были
черные свечи, впереди молодой парень держал распятие, на котором, жалко уронив
голову, висел мертвый младенец.
В середине поляны горел костер, возле него на плоском камне лежала девушка в
белой рубахе. Горло несчастной было перерезано. Молодая женщина в черном плаще
склонилась над агонизирующей еще жертвой, собирая кровь из раны в винную чашу. Снег
возле камня покрылся алыми кляксами.
Не успели, сердито подумал Сенкевич. Дали девчонку угробить, и ребенок этот…
Присутствующие, жадно наблюдавшие за сбором крови, были так увлечены этим
зрелищем, что не сразу заметили чужаков. Клаус между тем, не чинясь, расстелил полотна
с магическими фигурами, достал из мешка петуха и нож, ловко отрезал птице голову,
окропил кровью середину гексаграммы:
— В круг!
Сенкевич с Аароном встали на середину полотна, демонолог присоединился к ним и
звучным голосом завел:
 58

— Заклинаю тебя, о дух Фурфур, всеми самыми великими и могучими именами,

приди быстро и без промедления, в какой бы части света ты ни находился; дай верные
ответы на мои вопросы; приди в видимом обличье, говори приветливо и разумно, чтобы я
мог понять тебя…
Сектанты пришли в себя только при первых словах заклинания, обернулись, тупо
смотрели на пришельцев. Как зомби, подумал Сенкевич. Что вид и запах крови с людьми-
то делает…
— Взять, именем хозяина! — повелительно выкрикнула женщина с чашей.
От толпы отделились несколько крепких мужиков, двинулись к незваным гостям.
— Давай, Аарон!
Алхимик не подвел: швырнул в сатанистов давно заготовленную хлопушку, такую
же, какой Сенкевич напугал Клауса. Раздался громкий взрыв, поляна затянулась дымом.
Люди испуганно закричали и отступили. Альбинос даже не сбился с ритма:
— Я заклинаю и принуждаю тебя, о дух Фурфур, всеми вышеназванными именами, а
также семью другими великими именами, с помощью которых Соломон связал тебя и
других духов и посадил в медный сосуд, — Адонаи, Прейаи, Тетраграмматон,
Анафаксетон, Инессенфатоал, Паттумон и Итемон; чтобы ты явился перед этим кругом...
Кровь в гексаграмме зашипела и стала испаряться, из середины выстрелил столб
красноватого дыма. Над поляной повис странный гул, словно неподалеку жужжал
огромный пчелиный рой. В толпе сектантов раздались испуганные вскрики.
— Так приди же, во имя имен Адонаи, Цабаот, Амиоран; — договорил Клаус,
выставив перед собой серебряный диск с вычеканенным на нем заклинанием, — Приди,
тебе приказывает сделать это Адонаи!
Столб дыма увеличился, раздался грохот, удушливо запахло серой. В центре
пентаграммы появилось уродливое существо — монстр ростом вдвое выше взрослого
мужчины. Человеческий мощный торс венчала голова оленя, украшенная светящимися
рогами. Глаза Фурфура горели красным пламенем. От пояса тело демона было оленьим,
хвост, длинный и тонкий, как кнут, хлестал по земле, выбивая алые искры, за спиной
трепетали огромные черные крылья.
Сектанты упали на колени. Женщина с чашей затянула было дрожащим голосом
«Отче наш» задом наперед. Клаус шикнул, она осеклась и зарыдала.
Вот как надо работать, подумал Сенкевич, довольно ухмыляясь. Серебряный диск
демонолога каким-то образом отклонял серные пары, защищая тех, кто стоял в круге. Все
остальные кашляли и чихали.
Существо капризно стукнуло копытом по гексаграмме, пытаясь найти выход. Не
обнаружив лазейки, дернуло хвостом, подняв столб огня.
— Великий граф Фурфур, — обратился к нему Клаус, — Заклинаю тебя: прими
подобающий облик.
— Не приму, — хриплым голосом отозвался демон. — Пока не отгадаешь мою
загадку.
— Прими, лживый, или прочту заклинание огня! — пригрозил альбинос. — А то и
вовсе прокляну!
Фурфур оскалился, занавесился крыльями, словно плащом. Через мгновение крылья
снова захлопали в воздухе, а перед изумленной публикой появился красивый обнаженный
юноша. Если бы не абсолютно черная, как у абиссинца, кожа, алые глаза и запах серы, его
можно было бы принять за ангела.
— Так-то лучше, — одобрил Клаус.
— Зачем ты вызвал меня, человек? — лениво прохрипел демон. — Нужно ли тебе
узнать какую-то тайну или божественное откровение? Призвать ли для тебя двадцать
шесть легионов моих подданных?
Сектанты тихо завыли, должно быть, представив, что будет, если на поляне
порезвятся двадцать шесть легионов бесов. Клаус немного подумал, злобно хихикнул:
 59

— Нет. Покажи этим людям свою власть над любовью.

Юноша осклабился:
— Это легкое задание, человек…
Над поляной зависла белая дымка, запахло цветами. Колдуны принюхивались,
расплывались в бессмысленных улыбках. Первой на демоническое воздействие
отреагировала глава секты: отшвырнув чашу с кровью, она скинула плащ и обняла тощего
старика, стоявшего рядом с ней на коленях. Тот сладострастно завыл, задрал юбку дамы,
ухватил за округлые пышные ягодицы и повалил прямо в снег. Следом упала еще одна
парочка — хрупкий юноша пристроился сзади к толстухе средних лет. Потом рухнули все
остальные. Люди рвали на себе одежду, кричали от нетерпения, впивались друг в друга
поцелуями. Древняя старуха, лет девяноста на вид, подползла на коленях к крепкому
молодому мужику, торопливо развязала тесемки его штанов, умело привела в готовность
рукой и жадно присосалась беззубым ртом к восставшей плоти. Мужик плотно прижал к
себе ее седую голову, задергался, выкрикивая что-то бессвязное. Старуха едва не
задыхалась, но продолжала работать ртом, поглаживая артритными пальцами заросший
курчавыми светлыми волосами пах партнера.
Вскоре вся поляна покрылась переплетенными телами, отовсюду раздавались стоны,
вопли, вздохи…
Посреди оргии потерянно бродили пятеро мужчин, которые остались без пары. В
какой-то момент они остановились, заинтересованно поглядели друг на друга. Потом
сделали первые робкие шаги… протянули руки для объятий…
— Этого не надо, — быстро сказал Сенкевич. Он, как все кто посидел в зоне, был
гомофобом.
— Довольно, — приказал Клаус.
Облако испарилось, люди постепенно стали приходить в себя. Кое-кто еще
увлеченно совокуплялся, но большинство уже сидели на земле, изумленно оглядывая
недавних любовников. Все это очень напоминало финальную сцену из фильма
«Парфюмер».
— Теперь, дух Фурфур, покажи людям власть над силами неба, — приказал Клаус.
— Только никого не калечить! — уточнил Сенкевич. — А впрочем… — Он указал
на женщину, которая собирала кровь жертвы. — Вот ее.
— Баб же нельзя, чтоб они сдохли? — удивился Клаус.
— Смотря каких. Эту — можно.
Главу секты все равно следовало убрать, а убийцу детей было и не жалко.
Демонолог отдал приказ, тут же с неба обрушилась молния. Ведьма подняла голову
и даже не успела вскрикнуть — синяя стрела ударила в правый глаз, на землю упал уже
труп с обугленным черепом. Из выжженных глазниц по снегу тянулась кровавая слизь.
Грянул гром, сектанты с воем попадали ниц.
— Теперь я ваш Гроссмейстер, — провозгласил Сенкевич. — Признаете ли вы мою
власть?
Согласились все.
— Отпускай, — кивнул Сенкевич.
— О дух Фурфур, поскольку ты старательно выполнил мои требования, и был готов
и имел желание прийти по моей просьбе, я позволяю тебе удалиться в свою обитель, не
причинив вреда и не напугав ни человека, ни животного… — завел Клаус.
Вскоре демон исчез, оставив после себя лишь едкий серный запах.
— Встаньте, — приказал Сенкевич.
Он вышел из круга, сдернул с мертвой ведьмы плащ, прикрыл им девушку на
жертвеннике. Совсем молоденькая, лет шестнадцати. Жаль, не успели…
Сенкевич глубоко вдохнул, снова почувствовал озноб и металлический привкус во
рту. Как будто попробовал крови, густой, сладковатый запах которой исходил от
распростертого перед ним тела. Пересилив дрожь, он громко произнес:
 60

— Слушайте мой первый приказ. Я запрещаю приносить в жертву женщин и детей.

Глава шестая
Дан
Староста привел Дана с друзьями к небольшому деревянному домику на окраине
деревни.
— Здесь. Они живут без мужчин. Мать и три дочери, еще маленький сын.
— Ты уверен? — спросил Энгель. — Без разрешения инквизиторов… хорошо если
кнутом отделаемся, а то и в тюрьму пойдем.
— Скажешь, я приказал, — жестко ответил Дан. — У меня нет времени, надо
выручать Андреаса.
Если ведьмы настоящие — а он убедился, что такие есть — схватит и притащит их к
инквизиторам. Если же обычные бабы, извинится и пойдет искать дальше. Он постучал,
ответа не последовало.
— Дома она, дома, добрые господа. Некуда ей деваться, она только ночами
выбирается, колдует, да на кладбище, когда кого хоронят. Говорят, землю из свежей
могилы берет для зелий, — сказал староста. — Вон, из окошка кто-то глядит. Просто
Катарина никого в дом к себе не пускает, а люди ее боятся, вот и не ходят.
Дан изо всей силы заколотил по филенке — никто не открыл. Пинком вышибив
дверь, он ворвался в дом, за ним вошли Ганс и Энгель. Староста благоразумно остался на
крыльце, лишь иногда с любопытством заглядывал внутрь.
Им предстала мирная на первый взгляд картина: горел огонь в очаге, перед ним
сидела на низкой скамье немолодая женщина в черном, помешивала в котелке что-то
вкусно пахнущее. За столом три девушки чистили капустные вилки. В углу мальчик лет
семи играл с деревяшками.
— Катарина Блау, ты подозреваешься в колдовстве и оборотничестве! Именем
господа и приказом святой инквизиции ты должна ответить на мои вопросы! — нагло
заявил Дан.
Женщина медленно обернулась, растянула тонкие губы в холодноватой улыбке:
— Я ни в чем не виновата, добрые господа.
— Это ты скажешь на допросе, если я сочту нужным отвести тебя туда. А сейчас
покажи, где прячешь мазь для обращения в волка.
— Не знаю, о чем ты, добрый господин. Я бедная вдова, ращу детей, ничем дурным
не занимаюсь…
— Лучше сознайся, — напирал Дан. — Твои соседи указали на тебя как на ведьму.
Происходящее нравилось ему все меньше. Ни Катарина, ни ее прижавшиеся друг к
другу дочери не казались опасными, а он со своими угрозами выглядел полным дураком.
Кажется, придется извиниться и откланяться, подумал он.
Неожиданно женщина подскочила, завыла, голыми руками выхватила из огня
котелок с бурлящей похлебкой и размахнулась, целясь в Энгеля. Тот уклонился, рубанул
мечом по руке Катарины. Кисть с зажатой в ней посудиной упала на пол, колдунья
взвыла, схватилась за обрубок, из которого хлынула кровь. Вдруг лицо ее стало
преображаться: под кожей проступили черные тонкие полосы, похожие на вены, из горла
рвалось звериное рычание:
— Аг-х-х-х-р-р…
— Ганс, держи! — крикнул Дан.
Здоровяк крепко схватил ее под руки. Женщина выгнулась, задергалась в странном
припадке. На губах появилась розоватая пена.
— Повелитель, хозяин мой, — гулким потусторонним басом проговорила она, —
иже еси во Тартаре…
Энгель шепотом выругался:
— И что теперь с ней делать?
 61

— Да пусть верещит, — пожал плечами Дан.

Несмотря на сложную ситуацию, он испытывал облегчение: подозреваемая найдена,
Андреаса теперь отпустят.
Ведьма обернулась к Гансу:
— Будь проклят, святоша!
В ответ тот принялся громко читать «Отче наш». С каждым словом тело Катарины
обмякало, лицу возвращались человеческие черты. Вскоре женщина лишь тяжело дышала,
не в силах что-то произнести. Ганс оторвал от ее передника полосу ткани, перетянул
обрубок руки. Вдова всхлипнула и мертво повисла на руках здоровяка. Ее дочери громко
рыдали, вцепившись друг в друга.
— Видел, как в нашей церкви священник делал, — будто оправдываясь, сказал Ганс.
— Бесноватых отчитывал.
Дан кивнул: похоже, в борьбе с ведьмами искренняя вера тоже важна. Жаль, он
такой похвастаться не мог.
Энгель концом меча подцепил котелок, выворачивая на пол оставшуюся гущу,
поворошил куски светлого мяса:
— Младенца варили.
Крошечные стопы и кисти рук распадались на тонкие косточки… Дан подавил
тошноту. Он многое повидал за время службы в ФСБ — террористы, полуразложившиеся
трупы, расчлененка, маньяки… но здесь был обыденный ужас, люди жили в нем. И самое
жуткое — воспринимали его спокойно. Выходило, девицы как минимум знали, чем
занимается милая мамаша.
— Дочерей тоже взять, — приказал он.
— Пригнись! — громко крикнули в ухо.
Следом Дана двинули в солнечное сплетение, он резко выдохнул и согнулся. Над
головой что-то просвистело, раздался душераздирающий визг. Хватая ртом воздух, Дан
выпрямился. В стене, на уровне его лица, дрожал тяжелый кухонный нож — настоящий
тесак. По всему полу раскатились капустные кочаны, почему-то напоминая сейчас
отрубленные головы. Возле стола Энгель боролся с девушкой, та вырывалась с
неожиданной для женщины силой, скалилась и выла, словно сказочная баньши. Две
другие дочери пропали. Наконец Энгель с силой врезал барышне в челюсть, девица
обмякла и опустилась на пол.
— Смотреть надо по сторонам, — сердито сказал встрепанный Энгель, сжимая и
разжимая кулак. — Тебе чуть полголовы не снесли. Уж прости, ничего другого я не
придумал…
— Придумай теперь, что с этими делать…
Дан указал на стол, из-под него стремительно, как змея, прянула синеватая, с
длинными когтями тощая рука, вцепилась в штанину Энгеля. Тот пошатнулся и едва не
упал. Дан быстро наступил на уродливую лапу, надавил всем весом, переламывая кость.
Ведьма взвыла, ослабила хватку.
— Спасибо, — буркнул Энгель.
— Один — один, — непонятно для него ответил Дан.
Они одновременно шагнули к столу, перевернули, и тут же отступили. То, что
выползло из-под него, уже ничем не напоминало молоденьких миловидных селянок. Две
омерзительные твари с черными лицами зашипели, поползли вперед, щеря игольчатые
зубы.
Недолго думая, Дан саданул ногой в лицо одной из ведьм. Угрызений совести он уже
не испытывал: перед ним была не женщина, вообще не человек. Существо заверещало,
вскочило и бросилось на него, но остановилось, увидев приставленное к груди острие
меча. Энгель лупил по зубам вторую тварь, та визжала, но сдаваться не собиралась,
норовила укусить.
 62

Ведьма посмотрела в глаза Дану, вдруг ее лицо изменилось, перед ним снова была
хорошенькая девушка: лицо испуганное, из уголка губ — тонкая дорожка крови. Голубые
глаза наполнились слезами:
— Прости, добрый господин… Я не виновата…
От ее взгляда закружилась голова, рука потяжелела, едва сама собой не опустила
меч.
— Отче наш… — неожиданно для себя выговорил Дан. — Иже еси на небесях…
Девушка завизжала, по лицу заходили желваки, лицо поплыло, то превращаясь в
жуткую ведьмовскую харю, то снова становясь человеческим. Дан громко, твердым
голосом дочитал молитву. Девушка поникла, потом вздрогнула, будто просыпаясь ото
сна, закричала, обеими руками схватилась за лезвие клинка и дернула его на себя, целя в
грудь. Дан вытянул меч, разрезав ее ладони до кости. Ведьма упала на колени, зарыдала.
Энгель тоже расправился со своей противницей — еще более жестоко. Ведьма
лежала на спине, заливая пол кровью из раны на плече.
— Вяжем и ведем в ратушу, — решил Дан.
Он подхватил обессиленную девушку, поставил на ноги, отыскал в комнате веревку,
скрутил ей руки. Энгель сделал со своей противницей то же самое. Мальчик, который все
это время молча просидел, прижавшись к стене, разразился горестным плачем. Дан взял
его на руки, вынес на улицу.
— Присмотришь? — спросил у старосты.
Тот опасливо покосился на ребенка. Заметив, что Дан недовольно хмурится,
решился:
— Что ж… Невинное дитя, как ни крути. А у меня никого не осталось… Может,
заменит мне Кильхен сиротка…
Ведьм вывели на улицу, Энгель с Гансом остались присматривать за ними. Дан
вернулся в дом, чтобы провести обыск. Это оказалось труднее, чем он ожидал. Что могло
считаться уликами в деле о ведовстве и оборотничестве? Порылся по углам, нашел
странного вида вонючую мазь, сунул в мешок, надеясь, что это не средство от чесотки или
еще какого геморроя. В арсенале Катарины отыскалось немало интересных вещей: кости,
по виду явно человеческие, младенческий череп, сушеные жабьи лапки, пучки вонючих
трав, земля в мешочках — возможно, кладбищенская, как говорил староста. Череп с
костями Дан сложил в мешок, остальные вещи счел несущественными.
Они двинулись по дороге в Равенсбург, конвоируя связанных ведьм. Добравшись до
ратуши, Дан сразу отправился к Шпренгеру, доложил о случившемся. Ожидал, что
инквизитор взъярится из-за его самоуправства, но тот широко улыбнулся:
— Я доволен тобой и твоими товарищами, Клинок. Вы доказали, что можете зваться
воинами Христовыми, — немного подумав, добавил: — За нарушение приказа — по три
удара кнутом. Скажете брату Готфриду.
— Вот и выручай после этого товарищей, борись со злом, — ядовито прошипел
Энгель, уходя.
— Дочерей в тюрьму, мать в пыточную, — коротко приказал Шпренгер.
Стражники у двери приняли девушек и повели их в подвал, в камеры.
— Так ты говорил, Клинок, у нее есть еще сын? Следовало взять и его тоже.
— Ему не больше семи...
— Зло беспощадно, — отрезал Шпренгер. — Искоренить его можно лишь столь же
беспощадными способами.
— Но он ребенок!
— Он сын ведьмы, Клинок, а возможно, и урожденный вервольф. Мы должны
выяснить, насколько глубоко зло пустило в нем корни. Мы спасем его бессмертную душу,
во имя господа. Ничего, опыт придет со временем, Клинок. Я отправлю за ребенком
Волдо.
Дан собрался было за своей порцией кнутов, но Шпренгер остановил:
 63

— Клинок, останься. Идем со мной.

Гася недоброе предчувствие, Дан двинулся за инквизитором по темному коридору.
Как он и опасался, Шпренгер привел его в пыточную.
В уже знакомой комнате румяный палач раскладывал на лавке жуткие инструменты,
врач бинтовал обрубленную руку Катарины. За столом довольно пыхтел Инститорис.
— Будешь присутствовать на допросе, — пояснил Шпренгер.
Дана охватило омерзение. Он знал, видел, на что способна Катарина, и перед глазами
до сих пор то вставали кости, выпавшие из ее котелка, то лицо пожранной вервольфом
девушки. Но мысль о пытке была ему глубоко противна.
Шпренгер положил руку на его плечо:
— Через это нужно пройти. Ты особый воин, Клинок инквизиции. Ты должен знать и
видеть все, что здесь происходит. Дабы вера росла и крепла в тебе, ведя к новым
свершениям во имя господа.
От высокопарных речей сделалось еще гаже, однако Дан молча кивнул.
— Тебе не придется пытать, — заверил Шпренгер. — Для грязного дела есть палач,
инквизитор лишь наблюдает, направляет и ведет допрос. Когда-нибудь ты станешь
настоящим инквизитором, Клинок.
— Это мы еще посмотрим, — заворчал Инститорис, недовольный тем, что допрос
все оттягивается. — За дело! Доктор Фиклер?
— Женщина здорова, — доложил врач.
— Обрейте ее.
Доктор замялся:
— Но ведь это работа монахинь…
— Случай исключительный. Женщины слишком опасны, мы не можем допустить к
ним сестер. Это сделает Зальц.
С Катарины сорвали одежду, усадили на скамью, палач взялся за ржавую бритву.
Ведьма не сопротивлялась, казалось, даже не замечала своей наготы. Она лишь тихо
постанывала, баюкая раненную руку. Спутанные седые волосы клоками падали с головы,
хоть немного прикрывая сморщенные отвислые груди, дряблый живот, красноватые
артритные колени.
— Встань, отряхнись, — приказал палач. — Готово, святой отец.
— Брить везде, — коротко бросил Инститорис. — Нужно осмотреть все тело.
Недовольно морщась, палач продолжил работу: видно было, что это не доставляет
ему особого удовольствия. Дан отвернулся.
— Герр Фиклер, приступай. А ты, Клинок, подойди сюда, присядь возле нас.
Дан опустился на лавку между инквизиторами. Шпренгер смотрел на ведьму
спокойно и сурово, его охранник, брат Адольф, как всегда сохранял полнейшую
невозмутимость. Инститорис же явно не мог справиться с возбуждением, которое
охватывало его все сильнее. Он покусывал жирные губы, перебирал коротенькими
пальцами. И опять очень хотелось врезать ему по морде.
— Что там, герр Фиклер?
— Два пятна, — доложил доктор, — Похожи на печать дьявола. Сейчас проверим…
Уже знакомая Дану длинная кривая игла вонзилась в синеватую родинку под
лопаткой женщины. Катарина вздрогнула, но промолчала.
— Она не чувствует боли. Сейчас… — Герр Фиклер вонзил иглу глубже, повернул
под кожей. Ведьма застонала. — Нет, не чувствует. Проверим второе.
Теперь игла вошла в пятно на правой груди обессиленной Катарины. По
сморщенному лицу потекли слезы.
— И это нечувствительно, — заключил герр Фиклер.
— На теле подозреваемой обнаружены две печати дьявола, — проговаривая вслух,
принялся писать Инститорис. — Одна в форме подковы, вторая похожа на… — он
близоруко прищурился.
 64

— Паука, — подсказал Шпренгер.

— Символы Сатаны, — Инститорис перекрестился. — Итак, Катарина Блау, знаешь
ли ты, зачем тебя привели сюда?
Женщина молчала. Инквизитор повторил вопрос — снова молчание. Палач с силой
ткнул Катарину кулаком в бок. Словно очнувшись, она проговорила:
— Меня обвиняют в ведовстве, добрый господин…
— Очень хорошо, очень, — лицо Инститориса расплылось в приторной улыбке. —
Признаешь ли ты, что им занимаешься? Помни, Катарина: тебя поймали на преступлении.
— Я ведьма, добрый господин, — ничего не выражающим голосом произнесла
женщина. — Я признаю это.
Инститорис недовольно поморщился:
— Что ж, превосходно. А признаешь ли ты, что убивала и ела младенцев?
— Да, добрый господин.
— Готовила из мертвых тел порошки и мази для колдовства?
— Да.
— Бывала на шабашах?
— Да.
— Обращалась в волка?
Катарина снова замолчала, лицо Инститориса осветилось счастливой улыбкой.
— Катарина Блау, признаешь ли ты, что обращалась в волка и нападала на девушек?
— Нет, добрый господин. Этого не было.
Голос инквизитора стал вкрадчивым:
— Подумай хорошо, Катарина, или мы вынуждены будем подвергнуть тебя пытке.
— Я никогда не делала этого, добрый господин…
— Дьявол слишком силен в ней, — Шпренгер рывком поднялся из-за стола. — Ноги
в тиски.
Палач ловко надел на ступни Катарины железные приспособления, закрутил винт.
Пальцы ног посинели, из-под ногтей выступила кровь.
— Ты не должен отворачиваться, Клинок. Это малодушие, — заметил Инститорис.
— Катарина, признаешь ли ты, что обращалась в волка?
— Не было этого! Не было! — истошно кричала женщина.
Инститорис кивнул палачу, тиски сжались сильнее. Катарина потеряла сознание, под
лавкой расплылась лужа мочи. Палач прошел в угол, зачерпнул ковшом воды из бочки,
плеснул в лицо подозреваемой. Та очнулась и едва слышно застонала.
Пытки продолжались долго, Дану же они показались бесконечными. Его мутило от
запаха крови и мочи, от вида истязаемого тела. Катарина не сознавалась. Лишь когда ее
вздернули на дыбу, она выплюнула с кровью:
— Да! Да! Я обращалась в волка! И я жрала девушек!
— Скольких же ты убила, будучи вервольфом? — ласково спросил Инститорис.
— Одну! Всего одну, Кильхен, дочку старосты!
— Ты лжешь, Катарина.
Пытки продолжились. Наконец ведьма призналась, что убила еще одну девушку, в
Равенсбурге.
— Отлично, — Инститорис азартно потер ладони. — Кто дал тебе мазь для
обращения?
— Я приготовила ее сама. Из почек просвирника, и белладонны, и белены. Еще там
мак, паслен и человеческий жир.
— Хорошо. Но кто научил тебя этому?
— Моя мать. Она тоже была ведьмой.
Толстяк укоризненно покачал головой:
— Ты опять лжешь нам, Катарина. Зальц, подтяни веревку.
— Нет, нет, не надо! Я все скажу…
 65

— Это правильное решение. Хорошо, Зальц, опусти ее, пусть постоит. Итак, не по
наущению ли дьявола ты приготовила это богопротивное зелье?
— Да. Это хозяин научил меня.
— Ты совокуплялась с дьяволом, Катарина Блау? В каком обличье он к тебе
приходил?
— Он был то черным котом, то палачом! — Катарина кивнула на своего мучителя.
Со щек того мигом сполз румянец. — Приходил каждую ночь!
— Как долго это продолжалось?
— Год…
— Врешь!
Кат снова принялся подтягивать веревку дыбы.
— Три года… — застонала Катарина.
— Думаю, это было дольше, женщина. Так сколько лет?
Веревка натянулась еще туже. Хруст суставов и сухожилий.
— Десять лет! Пощадите! Десять лет!
— Прекрасно! А скажи, Катарина Блау, сколько лет твоему сыну?
Ведьма зарыдала.
— Так сколько?..
— Семь, добрые господа…
— Летала ли ты на шабаши с дьяволом? Летали ли с тобою дочери?
Казалось, Катарине все стало безразлично:
— Летали, добрые господа. На метле летали.
— Приносили ли вы ему клятву верности срамным поцелуем?
— Да…
Теперь она уже на все отвечала только «да».
Пытки закончились, полуживую, окровавленную женщину вытащили прочь. Дан
встал. Хотелось то ли напиться, то ли убить кого-нибудь, то ли все вместе в произвольной
последовательности.
— Куда ты направляешься, юноша? — ехидно поинтересовался Инститонрис. — Все
еще только начинается…
— Ты должен это видеть до конца, — подтвердил Шпренгер. — Ты должен четко
понимать, с каким великим злом приходится бороться воинам Христовым.
Дан скрипнул зубами. Если бы не надежда выручить Андреаса из тюрьмы, он
убрался бы прочь, не задумываясь, и ни наставления, ни угрозы не остановили бы его.
Впрочем, еще свернул бы шею Инститорису.
Снова потянулись бесконечные минуты наблюдения за чужими муками. По очереди
допрашивали трех дочерей Катарины. Те же вопросы, но пытки разные. Все время разные:
тиски для пальцев, тиски для ног, растирание шеи веревкой — до крови, до кости…
«Молитвенная скамья» — доска, из которой торчали острые шипы. Одну из девушек
поставили коленями на это приспособление, и она рыдала, умоляя освободить ее. На телах
ведьм, подмышками и внизу живота, жгли пропитанные серой перья.
Те же вопросы. Те же ответы. Только палач теперь охотнее работал бритвой, оголяя
девичьи головы и тела, и пытал весело, с улыбкой. Инститорис без конца облизывал губы,
не отрываясь смотрел на заходившихся в крике ведьм. Когда по его приказу одну из
сестер разложили на скамье и принялись пороть кнутом, инквизитор непроизвольно
подавался вперед за каждым содроганием жертвы.
Шпренгер был спокоен, глядел в одну точку, как и его охранник Адольф, страдания
девушек их ничуть не интересовали, но и не трогали. Дану все время приходилось
напоминать себе: это ведьмы, это зло, он видел их настоящими, он дрался с ними. Дан
вызывал в памяти жалкие комочки сваренной младенческой плоти, пытался представить,
скольким детям стоило жизни ведовство этих женщин… Но не мог убедить себя в
правильности происходящего. Милосерднее было бы просто убить их. И грызла мысль:
 66

что, если Настя попала в тело ведьмы? Что, если когда-нибудь она окажется в этой
комнате?
Видимо, он сумел сохранить внешнюю непроницаемость и спокойствие, потому что
Шпренгер, время от времени бросавший взгляд на ученика, довольно кивал.
Наконец все кончилось.
— Брат Яков, ты считаешь их виновными в оборотничестве? — прямо спросил Дан.
— Да, несомненно.
— Значит, я представил доказательства невиновности Андреаса фон Гейкинга?
— Андреас фон Гейкинг немедленно будет освобожден, — твердо пообещал
инквизитор. — А этих отвести их к городскому судье, — приказал он страже. — Кто
сегодня будет присутствовать на суде, брат Генрих?
— Пойду, пожалуй, я, — толстяк нехотя поднялся, вытирая потный лоб рукавом
рясы. — Следует дать наставления и испросить христианского милосердия к подсудимым.
— Да уж, кому еще испрашивать милосердия, — заметил Дан.
— Что?.. — Инститорис подозрительно уставился на него.
— Я говорю, брат Генрих, что ты — образчик христианского милосердия и
человеколюбия, — сквозь зубы процедил Дан.
Он смотрел в маленькие глазки инквизитора, борясь с желанием расправиться с
двуличной мразью, которая так откровенно наслаждается чужими страданиями. Вбить
зубы в глотку, раскровенить жирную морду. Да просто свернуть шею! А потом пусть
будет что будет... Сдержался. Он отвечает не только за себя, на кону жизни Андреаса и
Насти.
Видимо, на лице отразились его чувства, потому что Инститорис не рискнул ничего
ответить на наглость ученика. Попыхтел недовольно, кивнул и вышел. Шпренгер едва
заметно усмехнулся, но промолчал.
Дан отправился прочь. На выходе из ратуши столкнулся с двумя стражниками,
которые вели закованного в кандалы Андреаса. Барон был бледен, на лбу блестели капли
пота. Но встретившись взглядом с товарищем, нашел в себе силы подмигнуть:
— Идешь отдыхать, Клинок? А я на торжественный прием к нашему общему другу.
Чувствую, веселье затянется. Надеюсь, будут прекрасные девы и доброе вино…
— Молчать! — стражник ткнул его кулаком под ребра.
Вскоре Андреас вернулся в казарму — все еще бледный, но по-прежнему веселый.
— Брат Яков был безмерно добр ко мне, — заявил он. — Вместо пыток даровал три
удара кнутом и освободил от обвинений. Сказал, что я должен благодарить тебя, Клинок.
Спасибо, дорогой друг!
Он подскочил к Дану, и заключил его в объятия.
— Тебе-то за что кнут? — удивился Дан, высвобождаясь.
— Во имя дружбы, товарищества и справедливости, как пояснил наш
милосерднейший и богобоязненнейший брат Яков. — Ибо вы, друзья, нарушили правила,
спасая не кого-нибудь, а меня.
Вчетвером они отправились на конюшню, где серьезный монах так ревностно
исполнил приказание Шпренгера, что спина у каждого оказалась разорвана до мяса.
— После того как святая инквизиция удостоила меня поцелуя в задний лик, сидеть
будет трудновато, — смеялся Андреас, вставая с лавки.
— Помалкивал бы, а то недолго обратно в тюрьму угодить, — проворчал монах.
— Ничего, — оптимистично простонал Андреас. — Главное, жив остался. А доктор
Фиклер был так мил, что даровал нам мазь для исцеления ран. Подумать только: я жив
благодаря чужим страданиям. Несчастье юных дев и почтенной вдовы сделало мое
счастье. Увы…
Ближе к ночи перед ратушей снова разложили костер, ученикам приказали
присутствовать при казни. Дан стоял в толпе горожан, всматривался в людей, пытаясь
отыскать Настю, но никто не вызывал узнавания. Бледные лица, румяные лица, серые
 67

болезненные лица… Выражение у всех похоже: страх, злоба, ненависть… Этот город
болен, подумал Дан. Болен ведьмами, а теперь еще и вервольфом.
Полуживых, окровавленных, изуродованных ведьм поставили к столбам, приковали
цепями за шеи. Толпа взвыла, требуя казни для вервольфов, но палач медлил, не поджигал
солому, ждал чего-то. Только сейчас Дан обратил внимание, что столбов приготовлено
пять.
Наконец стражник вынес из ратуши мальчика. Он висел на руках мужчины, словно
мертвый, голова ребенка была обрита, на руках алели царапины — следы от иглы. Увидев
сына, Катарина завыла на одной ноте.
Дан не мог поверить в происходящее. Даже горожане, только что требовавшие казни,
молчали, отводили глаза. Стражник поднес мальчика к столбу, встряхнул с такой силой,
что безвольно болтавшаяся голова, казалось, сейчас оторвется. Ребенок пришел в себя, но
был очень слаб, оглядывался, не понимая, что происходит, не в силах даже плакать. Если
бы его не привязали, он не удержался бы на ногах.
Судья прочел приговор, Шпренгер дал знак палачу. Вспыхнула солома, затрещали
дрова. Из толпы раздались крики возмущения. Дан не выдержал — расталкивая людей,
зашагал прочь.
Он вернулся в казарму и лег на тюфяк, пытаясь понять, что теперь делать. Нельзя
служить тем, кто казнит детей.
— Клинок, — произнесли за спиной.
Шпренгер. Он прошел по казарме, четко печатая шаг, присел на край тюфяка:
— Тебе было тяжело видеть казнь ребенка, я понимаю. Но ты же слышал: Катарина
прижила мальчишку от дьявола. Он воплощенное зло, Клинок. Подумай о тех детях,
которых убила его семья. Подумай, скольких девушек со временем убил бы он, не
уничтожь мы его раньше.
— Почему она не хотела сознаваться в оборотничестве и сожительстве с дьяволом?
— спросил Дан. — Ведь созналась во всем, что уже было скрывать?
— Потому что это самые страшные из грехов, — твердо ответил Шпренгер. — Тех,
кто уличен в утрате человеческого обличья и связи с дьяволом, судья никогда не
оправдает. А еще потому что она хотела сохранить жизнь сатанинскому отродью.
В казарму возвращались ученики. Большинство из них ничуть не были подавлены
казнью ребенка. Они смеялись, оживленно обсуждали зрелище, напомнив Дану
футбольных болельщиков. При виде Шпренгера все притихли. Тот поднялся:
— Ничего, Клинок. Ты сумеешь, я верю. Недаром ты избран господом. А теперь
скажу то, зачем пришел. Я наблюдал за тобой там, в жилище ведьмы. Ты готов стать
настоящим воином Христовым. Подбери себе троих товарищей из учеников, пусть будут
твоим отрядом. Но не ошибись с выбором, пусть это будут самые надежные, самые
достойные. С завтрашнего дня вы — полноправные ближние. Поступаете в распоряжение
Волдо, жить пока остаетесь в казарме.
По приказу Шпренгера все ученики выстроились в ряд, провожая Дана
завистливыми взглядами: переход в ближние означал неплохое жалование от церкви. Не
задумываясь, Дан указал на Андреаса. Тот шутливо отсалютовал, сделал шаг вперед:
— Верность друзьям, смерть врагам!
— Ганс.
Здоровяк встал рядом. Щекастое лицо не выражало ничего, кроме удивления.
Шпренгер, как обычно, когда наблюдал за Даном, одобрительно кивал.
Дан прошелся вдоль строя туда — сюда. Больше у него здесь друзей не имелось,
только недоброжелатели. Ученики не забыли драку, в которой они трое были против всей
казармы. И только один тогда не встал ни на чью сторону… А еще помог Дану отбиться
от бунтовщиков и спас жизнь во время охоты на ведьм.
Сероволосый парень стоял в строю последним, на лице явно было написано:
«Почему бы вам всем не отвязаться от меня?»
 68

— Энгель, — решил Дан.

Тот вышел из строя, но проделал это столь неохотно, что сомнений не оставалось:
новое звание ему не льстит. Потом разберусь, решил Дан. Несмотря на странные повадки,
Энгель еще ни разу не подвел.
Он, Дан, станет ближним, ничего не поделаешь. Это нужно для выживания, это
поможет найти Настю и Сенкевича. Но действовать будет по своим правилам.
Вечером Дан долго не мог уснуть. В памяти всплывало то изуродованное тело
Кильхен, то ребенок в костре, то детские косточки, выпавшие из котелка. И сон его был
тяжелым, тревожным.

Настя
— Бей язычников! — хлестнул по сонной тишине табора злобный вопль. Его
поддержали десятки луженых глоток. — Режь безбожников! Жги!
Настя вздрогнула, выглянула из кибитки. Поляну заполонила толпа с факелами. В
лесу светляками мелькало множество огней: сюда шли десятки людей. Вооруженные
топорами, ножами, вилами горожане с ревом срывали пологи кибиток, вытаскивали
сонных цыган, убивали на месте, не разбираясь, старик перед ними, женщина или
ребенок.
Немолодой широкоплечий цыган с мечом загородил собой повозку, из которой
слышался детский плач. С ним плечом к плечу стоял юноша с кнутом. Вдвоем они не
подпускали разъяренную толпу к своей семье.
Люди, видя такую решимость, остановились. Какой-то парнишка сунулся было
вперед, взвился кнут — лицо нападавшего пересекла кровавая полоса.
— Бей! — дюжий мясник размахнулся топором, шагнул к цыгану.
Тот ловко уклонился, прыгнул навстречу, вонзил клинок в живот, резко дернул на
себя. Мясник зашатался, упал на колени. Старик болезненно оскалился, чуть наклонился
вперед, пошевеливал пальцами левой руки, словно приглашая остальных попытать удачи.
— Курта убили!
Обезумевшие от злобы люди ринулись на ненавистного врага, не пытаясь даже
обойти умирающего, прошлись по нему. Цыгане какое-то время сопротивлялись,
положили еще двоих, но вскоре их смял напор толпы. Кто-то вонзил нож в горло старику,
кто-то сбил с ног его сына. Вокруг цыган образовалась свалка: каждый норовил
приложить руку к расправе. Разделавшись с мужчинами, сдернули полог с повозки. Детям
тут же перерезали глотки, трех рыдающих цыганок вытянули наружу, порвали в клочья
одежду, швырнули на землю. Толпа долго измывалась над ними, потом голодным зверем
переметнулась к следующей кибитке, оставив женщин истекать кровью на холодной
земле. Кто-то швырнул факел в повозку, прямо на трупы детей. Пламя быстро занялось,
пробежалось по тряпью, охватило борта, поднялось над поляной жертвенным костром.
— Бежим, — шепнула Роза, дергая Настю за рукав.
Полог с треском разъехался под руками белобрысого парня. Он схватил Настю за
руку, дернул, швырнул на землю:
— Гляньте, здесь самые молодые!
Лицо его, покрытое пятнами крови и сажи, кривилось то ли в гримасе ненависти, то
ли в сумасшедшей ухмылке. В глазах отражались блики огня. Настя вскочила, задрала
юбку, пнула парня между ног. Тот изумленно ойкнул, согнулся, разжал пальцы. Из
кибитки выскочила Роза, выдернула из-за пояса нож, с визгом полоснула горожанина по
глазам, по горлу.
— Бежим, Анастасия!
Вдвоем они понеслись к лесу.
— Куда, курочки мои? — Им наперерез с хохотом кинулся плюгавый ремесленник.
Роза пырнула его в живот, оттолкнула с дороги.
— Быстрее, Анастасия!
 69

Настя собрала все силы, которые были в хрупком теле Одиллии, добежала до леса.
Побрела куда-то в полной темноте, спотыкалась, падала, снова вставала и продиралась
дальше, оставляя на ветвях и кустах клочки платья с плащом. Шла долго, потом наконец
остановилась, чтобы отдышаться. Прислушалась: погони не было, горожанам хватило
жертв на поляне. Окликнула Розу, та не отозвалась — то ли попалась в руки убийц, то ли
затерялась в лесу.
Немного передохнув, Настя двинулась дальше, наугад, понятия не имея, в какой
стороне находится город. Под утро между деревьями забрезжил просвет: она все же
выбралась к дороге. Настя обессилено присела за кустами на опушке, чувствуя, что
больше не сможет сделать ни шагу. Под ложечкой кололо, желудок болезненно
сокращался в приступе тошноты, ноги были стерты до крови. Она прилегла на сухую
траву, вздрагивая, как больное животное и проклиная слабосильное тело Одиллии. Идти
было некуда. Настя попыталась было что-нибудь придумать, но голова кружилась и
отказывалась работать, накатила тяжелая усталость. Отдохну немного, потом соображу,
решила она, закрывая глаза и проваливаясь в какое-то полуобморочное забытье.
— Глянь, девица! — ломкий юношеский басок вернул ее в сознание.
Настя открыла глаза и увидела поношенные башмаки. Подняла взгляд: над нею стоял
худощавый молодой парнишка в черном, похожем на монашеский, плаще, под которым
угадывались очертания доспеха.
— Мертвая? — откликнулся из-за кустов второй.
— Да нет, живая. Вон, глазами хлопает.
— Из цыган недобитых, что ли?
— Не цыганка она, беленькая. И одежда на ней богатая, хоть и порванная.
Подошел второй парень, коренастый и курносый.
— Отбежал по нужде, а тут она… — рассеянно делился худощавый. — Валяется вот.
— Ну и чего растерялся? — его товарищ перешел на шепот. — Ничейная девица на
дороге — законная добыча. Покарауль пока, вторым будешь.
Он торопливо распахнул плащ, принялся развязывать тесемку на штанах. Настя
решила, что самое время вмешаться. Поднялась, придала лицу горделивое выражение,
представилась:
— Одиллия фон Гейкинг.
Ничего умнее она придумать не успела, понадеялась на магию громкого имени.
— Фон Гейкинг?! — рассмеялся коренастый. — А я тогда папа римский собственной
персоной. Ложись обратно и помалкивай.
— Как ты смеешь? — вполне натурально возмутилась Настя.
— Ложись, сказал! — парень схватил ее за плечо, толкнул.
Ноги подкосились, Настя упала. Коренастый навалился сверху, зашарил рукой,
нащупывая грудь.
— Что здесь творится? — раздался сердитый голос.
Парень сразу растерял весь пыл. Сполз с Насти, принялся оправдываться:
— Вот, вышла из леса, и как набросится!
— А ты, гляжу, отбивался, как мог, да? — насмешливо спросил высокий мужчина
лет сорока. — Но она, конечно, оказалась сильнее и тебя свалила. Так всегда и бывает с
бабами.
— Не в себе был, — коренастый перекрестился. — Она мне что-то в лицо плеснула,
меня и повело. Ведьма она, господь свидетель!
Мужчина вопросительно взглянул на Настю:
— Как тебя зовут, женщина?
— Назвалась Одиллией фон Гейкинг, — угодливо доложил парень. — Врет,
колдунья!
— Брат Яков разберется, — подумав, сказал мужчина. — Взять ее.
 70

Настю вытащили на дорогу и повели в сторону города. К полудню она уже стояла
посреди пыточной, под грозными взглядами инквизиторов.
— Сестра Агна, — Шпренгер смотрел с суровой брезгливостью. — Беглая монахиня.
Ты знаешь, какое наказание полагается тем, кто нарушает обет, данный господу?
— В тиски ее! — пискнул второй инквизитор, жирный и неопрятный.
Шпренгер сдвинул густые брови:
— У нас нет на это права, брат Генрих. Сначала мы должны передать беглянку в
монастырь, затем провести расследование, а уж после, если будут на то основания,
подвергнуть сестру Агну допросу.
— Розги?.. — жалобно спросил брат Генрих, ощупывая хрупкую фигурку девушки
плотоядным взглядом
— Возможно, и розги… — задумчиво кивнул Шпренгер. — Но потом. Впрочем,
полагаю, такой необходимости не возникнет: в монастыре святой Бригитты для
непокорных найдутся и розги, и тюрьма. Мать Анна иной раз проявляет излишнюю
мягкость, но она беспощадна к отступникам.
Инквизитор вызвал стражников, приказал:
— Отвезти в монастырь святой Бригитты. И чтобы… — он грозно сверкнул глазами.
— Доставить в целости и сохранности!
Вскоре Настя, в сопровождении двух стражников, вышла из ратуши, не подозревая,
что разминулась с Даном на каких-то несколько часов.

— Матушка, а вервольф не придет? — девочка приподнялась на постели, со

страхом вглядываясь в темный угол, куда не доставал свет свечи.
Худая женщина с усталым, покрытым тонкими нитями морщин, лицом, покачала
головой:
— Нет, Марта, не придет. Не бойся.
— А вдруг он… там, за дверью? Я слышу, на улице кто-то воет.
— Нет, дочка, нет там никого. Это ветер. Спи, Марта, спи, дитя.
Анна дунула на свечу, легла рядом с дочерью, обняла, прижала, согревая, защищая
от всех бед мира. Девочка устроила голову на плече матери, посопела, вздрогнула,
засыпая, вскоре задышала ровно. Детские страхи быстро уходят, стоит утешить
ребенка. Кто прогонит ужас от нее, Анны? Будь жив муж, была бы хоть какая защита.
А теперь она которую уже ночь долго лежит без сна, вслушиваясь в плач ветра, скрип
деревьев за окном. С рассветом вставать, бежать на поденную работу — кормить их с
Мартой некому.
Ветер стих, Анна наконец задремала. Ей приснилось лето, теплое солнышко,
шелест листьев…
Ее затрясли за плечо, насильно выталкивая из сладкого сна:
— Матушка! Матушка! На улице кто-то есть! Кто-то скребется в дверь! —
голосок Марты дрожал.
Анна снова зажгла свечу, сонно пробормотала, обнимая дочку:
— Тс-с-с… Посмотри: нет никого. Успо…
Не успела договорить — дверь содрогнулась и слетела с петель от страшного
удара. Огонек свечи затрепетал под порывом ветра. На пороге вырос огромный черный
силуэт.
Марта тихонько заплакала. Анна закричала, вскочила, но мощная рука отшвырнула
ее прочь. Ударившись о стену, женщина потеряла сознание. Последнее, что она видела
— оскаленную волчью морду и горящие желтым глаза существа, которое схватило ее
дочь.
Свеча погасла.
 71

Сенкевич
— Герр Гроссмейстер, — почтительный голос за дверью. — Прости, что бужу, но
там…
Теперь Сенкевич с двумя приближенными переселился в большой дом, в самом
центре города. Хозяин, барон Трогот фон Барнхельм, был одним из сектантов,
подчиненных с помощью демона Фурфура. Сенкевич до сих пор не мог смотреть без
смеха на этого тощего старичка — сразу вспоминалось, как барон похотливо подвывал,
держась за пышный зад главной ведьмы. Самого фон Барнхельма это обстоятельство не
смущало, как и последующая гибель женщины. Он с удовольствием снова в
воспоминаниях переживал события той ночи и даже благодарил Сенкевича за, как он
выражался, «вновь обретенное чудо любви».
Барон был вдов, но в доме его обитало множество родственников, приживалов и
воспитанников. Казалось, он сам не знал им счета. Среди этой оравы легко было
затеряться.
Место нашлось всем. По приказу барона, родственники были «уплотнены», а для
гостей освободили две комнаты на втором этаже. Клаусу выпало жить с Аароном,
Сенкевичу достались персональные покои.
— Входи, — лениво проговорил Сенкевич.
В комнату, робея, заглянул молодой слуга.
— Там к тебе пришла… дама, герр Гроссмейстер. Впустить?
Дама? Сенкевич никаких дам в Равенсбурге не знал, а дамы не знали его. И уж тем
более никому не было известно место его укрытия.
— Я сам посмотрю, — сказал он.
Быстро оделся, спустился на первый этаж, прошел через просторный зал. Слуга
распахнул тяжелую входную дверь:
— Вот… дама…
На пороге стояла Роза — растрепанная, перепачканная сажей, на шее запеклась
кровь. Девушка тяжело дышала, едва держалась на ногах. В черных глазах — ужас и
ярость.
— Табор… сожгли. Всех перебили, — выдохнула она и упала прямо на руки
Сенкевича.
Он подхватил девушку, бросил тяжелый взгляд на слугу:
— Скажешь кому…
— Ничего не видел, герр Гроссмейстер, — зачастил сообразительный малый. —
Лекаря привести, что ли?
— Не нужно, сами справимся.
Сенкевич пронес цыганку в свою комнату, уложил на широкую кровать, позвал
Аарона. Судя по ужасу и скорби в выпуклых глазах мальчишки, он был неравнодушен к
красивой цыганке. Но быстро справился с собой, прислушался к дыханию Розы,
приподнял веки, дотронулся до шеи.
— Смятение и потеря чувств, — диагностировал он после всех манипуляций. — От
огня жидкости тела перегрелись и взбурлили.
Медицина на грани фантастики, мысленно усмехнулся Сенкевич. Вслух спросил:
— Что предлагаешь?
— Нужно положить на лоб холодный компресс, — с профессорским видом
порекомендовал Аарон. — А когда больная проснется, давать как можно больше воды.
Возможно, ее стошнит, и даже желчью, но это хорошо, так она извергнет негодные
жидкости.
Устранить обезвоживание и вывести токсины, если надышалась дымом, перевел
Сенкевич. Что ж, для средневекового аптекаря-недоучки парень неплохо справился.
Аарон между тем притащил ночной горшок, поставил возле кровати:
— На всякий случай.
 72

Затем принес миску холодной воды и кусок чистого полотна, смочил ткань, положил
на лоб цыганки.
— Не знаю, сколько она будет в беспамятстве. Но пусть, ей нужен отдых. Я
присмотрю за ней, герр Гроссмейстер. Сейчас только…
Он снова выскочил из комнаты, вернулся с ретортой, в которой поблескивало и
двигалось что-то яркое. Сенкевич насторожился, решив, что алхимик собирается
попотчевать Розу каким-нибудь самодельным лекарством. Но мальчишка уселся на краю
кровати, заворковал:
— Брунхильда, моя малышка. Ей без меня было бы скучно.
Сенкевич присмотрелся: за стеклом сидела ящерка. Пятнистая, черно-желтая,
сантиметров пять в длину, с массивной головой и глазками-бусинками.
— Это моя саламандра, — пояснил алхимик. — Однажды, когда я настаивал
тинктуру для философского камня, она выпрыгнула на меня прямо из огня.
— Камень-то получился?
— Нет, — вздохнул мальчишка, — ведь саламандра ушла. Если бы осталась, тогда
бы вышло. Но ей что-то не понравилось. Потом тинктура загорелась, и чуть не случился
пожар…
Скорее всего, выпрыгнула из бревна, когда оно нагрелось, подумал Сенкевич. Как
странно в Средневековье суеверья перемешаны с верой, а настоящее колдовство — с
шарлатанством. Вслух спросил:
— Что ж ты ее назад не кинул?
— Жалко стало, она маленькая и очень красивая.
Роза пролежала без сознания до середины дня. Аарон старательно менял компрессы,
щупал пульс, сокрушенно качал головой. Наконец девушка застонала и открыла глаза.
Сенкевич склонился над ней:
— Очень плохо? Что болит?
По испачканным сажей щекам покатились слезы:
— Душа болит, красивый. Сердце болит. Всех убили… И стариков, и детей тоже.
Люди из города пришли, с кольями, с топорами. Кричали, сжечь колдунов. И жгли, и
резали…
Сенкевич присел рядом, обнял девушку, осторожно прижал к себе, тихо проговорил:
— Что ж на будущее не погадала? Можешь ведь…
— На себя гадать нельзя, на семью гадать нельзя — карты правды не скажут. А табор
одна большая семья, красивый… Нет больше табора. И меня нет. Куда идти?
— А меня как нашла?
— А тебя по картам. Как убежала, раскинула и пошла искать.
— Оставайся, — предложил Сенкевич. — Я ведь звал тогда.
Роза подняла блестящие от слез глаза:
— Останусь. Будете моим табором.
Барон фон Барнхельм ничуть не возражал против еще одной постоялицы и тут же
приказал слугам приготовить для нее комнату.

***
— Зачем я должен лезть в этот кипяток? — ворчал Клаус, недоверчиво рассматривая
бочку, которую служанки наполнили теплой водой.
— Затем, что я приказал, — вот уже в третий раз терпеливо отвечал Сенкевич. — И
это не кипяток. Мойся, пока не остыло.
— Почему, чтоб я сдох?
— Потому что ты козлом воняешь! — наконец разозлился Сенкевич. — Понимаю,
конечно, он — родное тебе животное, символ сатаны, и все такое. Но меня это соседство
как-то не радует. Когда ты мылся в последний раз?
 73

Клаус почесал белобрысую макушку:

— Не помню.
— Значит, лезь! И отскребись как следует, с мылом!
Демонолог вздохнул, скинул одежду, которую тут же подобрала расторопная
прислуга, и хлюпнулся в бочку. Аарон, уже чисто вымытый, наряженный в богатый
костюм из зеленой шерсти, услужливо подал ему склянку с жидким мылом:
— Вот, сам варил. С эссенцией маргаритки.
— Чтоб ты сдох, — приветливо отреагировал альбинос. — Лучше б ты его сожрал.
Все как обычно. Сенкевич усмехнулся и вышел.
Наконец можно было осуществить мечту, которая не оставляла его все время
пребывания в Равенсбурге — вымыться дочиста. Вот чего ему не хватало в Средневековье
больше всего! Заодно Сенкевич приказал принять ванну и своей команде. Фон Барнхельм,
безоговорочно преданный хозяину, предоставил всем дорогую одежду из своих запасов.
Роза молча выслушала пожелание Сенкевича и отправилась в комнату вслед за
служанками, которые уже тащили ведра горячей воды и богатое платье. Аарон выполнил
приказание с удовольствием, с Клаусом пришлось сразиться.
— Герр Гроссмейстер, — к нему подбежал барон, — там пришли с важными
новостями.
— Что случилось?
Старик вытаращил глаза:
— Трактирщик сказал, в Рёбедорфе поохотился вервольф, загрыз девицу. Говорят,
сожрал ее мясо до костей. А сегодня ночью тварь объявилась в Равенсбурге! Убита
девочка двенадцати лет, на труп страшно смотреть. Город в ужасе, люди прячут
дочерей…
В оборотней Сенкевич не особенно верил. Впрочем, готов был поверить — в этой
эпохе каких только тварей не было. Если можно вызвать демона, почему нельзя
перекинуться в волка? Он подумал и решил, что новость в целом хорошая: теперь все
прихвостни инквизиции станут охотиться за вервольфом, до Сенкевича с его бандой у них
просто руки не дойдут.
Разобравшись со всеми, он и сам залез в бочку, с наслаждением смывая застарелую
грязь. Сидел в воде, пока она совсем не остыла. Вытерся, обрядился в чистые штаны и
рубаху, дождался, пока слуги вынесут бочку, и прилег отдохнуть.
Сенкевич возлежал на высокой, широченной кровати, разглядывая узоры на
балдахине, и размышлял, зачем хозяину такой «сексодром» в каждых покоях — разве что
для групповухи, сюда человек восемь в разных позициях можно уместить. В дверь
постучали.
— Смотри, красивый!
Роза вошла, со смехом широко раскинула руки, давая разглядеть себя. На ней была
одна только нижняя рубаха из белого шелка — свободная, с длинными просторными
рукавами. Солнечные лучи из витражного окна пронизали тончайшую материю, подарив
Сенкевичу возможность любоваться гибким телом цыганки.
— Зачем меня обрядили в этот мешок? А еще хотели платье натянуть, и шапку
странную. Я отказалась. Почему нельзя в нашем, цыганском, ходить?
Сенкевич улыбнулся ее непосредственности:
— Оно ведь обтрепалось уже, Роза. Да и выделяешься ты, слишком заметна в своей
одежде. А тебе сейчас надо изображать знатную горожанку.
Девушка расхохоталась:
— Какая из меня знатная, красивый? Глаз черен, волос черен, кожа смуглая. А
знатные фрау — они беленькие, пышные…
— Ты лучше, — уверенно сказал Сенкевич, скользя взглядом по высокой груди,
нежной линии живота, узким бедрам…
 74

— А еще я чистая теперь! Как ты хотел, — Роза без стеснения выпуталась из рубахи,
отбросила ее, и теперь стояла перед ним обнаженная. Она как зверек обнюхала свою
ладонь, — И мыло пахнет хорошо…
— Тебе понравилось? — хрипло спросил Сенкевич, не отрывая взгляда от влажных
еще после ванны, черных завитков на ее лобке.
— Да. Раньше я только в речках и озерах купалась, и то летом… — Роза вдруг
осеклась, замолчала и посмотрела в глаза Сенкевичу.
— Иди сюда, — сказал он.
Она не подошла, замерла, опустив руки. Закусила губы. Дыхание участилось,
коричневые соски напряглись. Он не понял:
— Иди ко мне, Роза. Не бойся…
— Нет, красивый. Подойди ко мне ты, — шепнула она.
Сенкевич поднялся с кровати, встал рядом, пытаясь уловить, что ей нужно, не
спугнуть, не оттолкнуть эту странную и такую привлекательную для него девушку.
Осторожно коснулся ее шеи, провел ладонью по плечу.
— Ты меня хочешь? — Спросила Роза.
Он притянул цыганку к себе.
— Мне важно, чтобы ты хотел… — быстро проговорила она, жадно вглядываясь в
его лицо. — Меня, только меня… мне это нужно… Я не умею… первая…
Сенкевич поцеловал ее — сначала нежно, легко, потом все требовательнее. Она
отозвалась мгновенно: обняла за шею, прижалась всем телом, скользнула языком по его
губам.
Он подхватил девушку, опустил на кровать.
— Сними это, — задыхаясь, проговорила Роза, стягивая с него рубаху. — Все
сними… скорее…
Все больше заводясь от ее возбуждения, он быстро избавился от одежды. Стал
покрывать поцелуями шею, грудь, опустился к животу…
— Нет, — простонала она, вздрагивая. — Не надо, ничего не надо уже… Иди ко
мне…
Сенкевич повиновался, лег на нее. Не было долгой томной прелюдии. Была страсть.
Роза коснулась члена, сжала, мягко направила, гортанно вскрикнула, ощутив его напор.
Обвила Сенкевича руками и ногами, вцепилась, приникла, подаваясь вслед за каждым
движением его бедер, ни на мгновение не выпуская из себя. Прижалась губами к его
губам, целуя все глубже, забрала в рот язык, принялась посасывать, в такт сжимая и
разжимая лоно.
Оторвавшись от его губ, Роза хрипло простонала на ухо:
— Ах-х-х, какой ты…
Сокращения становились все сильнее и чаще, доводили Сенкевича до исступления.
Наконец Роза изогнулась, впилась ногтями в его спину и закричала. Мышцы ее судорожно
сжались еще несколько раз, охватывая его почти до боли. Не выдержав больше этой
сладкой муки, он опустился на девушку всей тяжестью тела, зарылся лицом в волосы.
Сквозь запах мыла пробивался ее собственный аромат — травы и костра. Сенкевич
зарычал и содрогнулся в оргазме.
Потом они долго лежали, прижавшись друг к другу. Роза молча улыбалась.
Непонятно — молчаливая женщина…
— Скажи что-нибудь, — попросил он.
— Я люблю тебя, красивый.
— Когда успела? — усмехнулся Сенкевич. — И почему ты зовешь меня красивым?
Я ведь вовсе некрасив.
Цыганка провела рукой по его щеке:
— Потому что люблю. Сразу полюбила, как увидела. И для меня ты самый
красивый.
 75

Ему хотелось ответить теми же словами. Но не мог. Не привык. Да и не знал, так ли

это. Врать не хотел… А она, казалось, и не ждала. Устроилась у него на плече, ткнулась
носом в шею, засопела смешно.
Странная она. Пришла сама, осталась с ним, ничего не требовала. А ведь знает: его
ищет инквизиция. Но не боится.
— За что же ты полюбила меня, Роза?
Она тихо рассмеялась:
— За тебя самого, красивый. Ты умный, сильный, ты добр ко мне. Только это мне
нужно. Только это. Чтобы ты был, красивый…
Ему вспомнились девяностые. Драка в зоне, заточка в печень здоровенному
беспредельщику. Разборки на воле, расстрелянные конкуренты, бабы их овдовевшие…
Потом были, по сути, те же разборки, то же уничтожение врагов, только уже изящное,
цивилизованное, устраивавшееся из шикарных офисов. Итог тот же — зоны,
самоубийства, осиротевшие дети.
— Ты ошиблась, Роза. Я не добрый.
— Ты добр ко мне. А про другое я знать не хочу…
Вскоре она задремала. Во сне откатилась, легла на спину, вольготно раскинув руки.
Сенкевич продолжал смотреть на нее.
Добр?..
Теперь виделась другая, тоже красивая. Русоволосая, светлокожая, нежная очень —
единственная, кого он любил. Так же лежала на спине, смотрела на него, одним синим
глазом — второй выбила пуля, раскурочила глазницу.
Сенкевич думал тогда, что хорошо спрятал Ингу. Даже сам не навещал, приказал
затаиться, не выходить из дома несколько дней. А потом было поздно…
Он вспоминал, как гнал внедорожник по ухабам, стискивал зубы, молился богу, в
которого не верил. Как за спиной тихо матерились его ребята, как ветки хлестали по
лобовухе.
Не успел тогда, не смог защитить. Можно сказать, сам убил, ведь погибла Инга из-за
его дел. Личная месть конкурента. Он, Сенкевич, никогда не трогал баб и детишек. А тот
— тронул, сразу и женщину, и ребенка. Инга была на третьем месяце.
Сенкевич с силой потер лицо, тряхнул головой. Двадцать лет прошло. К Инге он был
добр, но не уберег.
Потом было много женщин. Разных — юных и зрелых, хрупких и пышнотелых,
холодноватых и страстных, спокойных и вспыльчивых. И все красивые. Других он за свое
бабло не признавал. Холеные, ухоженные, в дорогом кружевном белье, дизайнерских
шмотках, и у каждой — значки долларов в томном взгляде. Каждая прикидывала, как
заполучить выгодного мужика. Холостой, богатый, крупный предприниматель —
отличная кандидатура если не в мужья, так хоть в постоянные любовники.
К ним он не был добр. Плевать ему было. А к Розе?..
Он скоро найдет способ открыть портал. Обязательно найдет. Цыганочка права: он
сильный, умный, и никогда ни перед чем не останавливается. Попадет туда, куда и
собирался, станет Джованни Руччелаи, флорентийским богачом. Что ждет его там?
Вернее, кто?
Представились прекрасные флорентийки, изысканные венецианки, гордые римлянки
— светские красавицы. Изукрашенные драгоценностями платья, высокие лбы, тонкие
лица, вызолоченные волосы… и отраженный блеск золота в прекрасных глазах. Его
золота. Будет много женщин, если он захочет. Для тела. А найдет ли такую, как Роза? Для
души?
Сенкевич рывком сел.
Так добр ли он?
Словно почувствовав его взгляд, Роза открыла глаза и тут же засияла улыбкой:
— Красивый…
 76

Он поднял девушку, усадил верхом на себя. Сжал ладонями виски:

— Скоро я уйду отсюда, Роза.
Она покорно склонила голову, тихо ответила:
— Значит, так судьба рассудила… Что тут делать. Но ведь пока ты есть у меня… —
и потянулась, чтобы поцеловать.
Он ласково приложил ладонь к ее губам.
— Подожди. Я хочу, чтобы ты пошла со мной. Пойдешь?
На ее лице было такое счастье, что слов не требовалось. Понял: куда угодно пойдет.
— Но там я буду другим, не таким, каким ты меня видишь.
Сейчас я белокожий и худощавый, а там стану черноволосым толстяком. Это ничего?
— Ничего, — рассмеялась девушка. — Это же все равно ты. И ты — мой красивый.
— Может быть, и ты станешь другой. Даже наверняка. И неизвестно, какой именно.
Это колдовство, которым я не всегда могу управлять. Постараюсь, но не обещаю.
Человек двадцать первого века удивился бы, не поверил, стал расспрашивать, но
Роза, цыганка, дитя Средневековья, сразу приняла как данность.
— И это ничего. Ведь ты не бросишь меня?
— Нет, — пообещал он. — Ты тоже все равно будешь для меня самой красивой.
— Даже если я буду кривой? — прищурилась Роза. — Хромой? Старой?
— Не будешь. Возраст останется примерно тем же. И думаю, красота останется.
Только, может быть, станет другой.
— Тогда чего бояться?
— Погоди. Я не сказал тебе самое главное. Путешествие разбросает нас, и скорее
всего, мы окажемся в одном городе, но в разных местах. А поскольку внешность наша
изменится, можем не сразу узнать друг друга. Но я найду тебя. Обязательно найду.
Клянусь, Роза.
— Я верю, — прошептала девушка, прижимаясь к нему грудью и призывно двигая
бедрами. — Я и сама тебя найду. Поцелуй меня, красивый…

Глава седьмая
Дан
Этой ночью Дан долго не мог уснуть. Ворочался на тюфяке, вспоминая то
сожженную ведьму, то ее ребенка. Когда наконец задремал, увидел перед собой лицо
Кильхен. Живой Кильхен. Девушка нежно улыбалась, манила к себе. Потом ее улыбка
вдруг изменилась: верхняя губа задралась, обнажая острые клыки, из горла вырвалось
рычание…
Под утро суровый голос брата Готфрида выдернул его из неприятного сна:
— Клинок! В пыточную! Брат Яков ждет, живее!
В пыточной, несмотря на ранний час, уже собрались Шпренгер, подтянутый и
бодрый, позевывающий Инститорис, недовольный герр Фиклер. В углу трясся под
охраной стражников какой-то бродяга.
— Я хотел, чтобы ты увидел это, Клинок, — сказал Шпренгер. — Ее убили в
Равенсбурге, у мастерской шорников, сегодня ночью.
Девушка лежала на лавке — маленькая, хрупкая, длинные серебристые волосы
спускаются до пола. Под обрывками платья — страшные раны, половина правой щеки
вырвана, так что обнажилась челюсть. По розоватой надкостнице ползала большая мясная
муха.
— Какие интересные увечья, — проговорил Инститорис, жадно разглядывая тело
несчастной.
— Жертва в Рёбедорфе была так же покалечена? — спросил Шпренгер.
Дан молча кивнул, всматриваясь в изуродованное лицо. Девушка была ему как будто
знакома.
 77

— Не узнал? — нахмурился инквизитор. — Это Марта Шлуттербауэр, та, которую

ты спас от колдунов.
Доктор Фиклер долго изучал раны, потом вынес заключение:
— Такие укусы не мог оставить ни человек, ни волк. У зверя огромная пасть, гораздо
больше волчьей… что это?
Он разжал стиснутый кулак покойницы и показал всем клочок серой шерсти.
— Но если убийства продолжаются, значит, Катарина Блау не была оборотнем, —
проговорил Дан.
Шпренгер помрачнел еще больше:
— Как я уже сказал тебе, Клинок: нам ничего не известно о вервольфах. Возможно,
их несколько. И вот еще что: зря ты не позволил сжечь покойницу в Рёбедорфе.
Дан удивленно смотрел на инквизитора.
— Брат Юрген сказал мне, что ты ознакомился с трудами о вервольфах и оборотнях.
Это похвальное рвение, Клинок, но мы не знаем ничего достоверного. Книги о них суть
предположения ученых и собрание народных сказок. Кто знает, быть может, девушка
действительно встала и обратилась вервольфом…
— Я видел его! Видел! — заныл из угла бродяга.
— Ведите сюда, — приказал Шпренгер.
Человека подтащили ближе, так что Дан явственно ощутил исходившую от него
вонь.
— Рассказывай, — велел инквизитор.
— Я шел из трактира, добрые господа, — распространяя тяжелый сивушный дух,
заговорил бродяга. — Старый Фило подает знатное пиво…
— К делу.
— Я видел его, вервольфа. Он вытащил девчонку прямо из дома, добрые господа…
Бросил на землю и стал пожирать ее, пожирать… Рвать на куски… — пьяница обвис в
руках стражников и заплакал.
— Как он выглядел?
— Он очень высокий, выше любого человека, стоит на задних лапах.
— Он имеет обличье волка?
— Это волк, добрые господа, — прошептал бродяга. — Огромный волк…
— В камеру его, — приказал Шпренгер.
— За что? Я ничего не сделал! Я просто упал от страха… и больше ничего не
помню…
Бродягу увели.
— Его нашли спящим неподалеку от тела Марты. Когда протрезвеет, будет
допрошен со всей строгостью, — пояснил инквизитор. — Быть может, убийца именно он,
хотя я в это не очень верю. Что ж, братья. Вынужден признать: вервольф до сих пор не
найден или их несколько. Нужно спасать горожан, и это — дело воинов Христа. Клинок,
так как, ты говоришь, звали ту девушку из Рёбедорфа?..

***
Волчьи головы, выбеленные инеем, словно сединой, и, несмотря на холод густо
покрытые мухами, смотрели на всадников пустыми глазницами — глаза повыклевали
вороны. Только их хриплое карканье нарушало тишину над Рёбедорфом. Все вокруг будто
вымерло — не слыхать было даже скотину.
Отряд встретил Одо — сгорбленный, похудевший и постаревший за эти два дня на
десять лет.
— Пришли нам мужчин с мотыгами и лопатами, — приказал Шпренгер. — Клинок,
веди на кладбище.
На погосте было множество ворон. Сидели на кустах, деревьях, ограде, черным
ковром покрывали землю, смотрели на людей требовательно — будто ждали кормежки.
 78

— Плохо будет, — прошептал Ганс. — Дурной знак…

Дан шикнул, боясь, что услышит Шпренгер. Странные способности товарища могли
вызвать у инквизитора недобрый интерес.
Отыскав свежую могилу, Шпренгер вопросительно взглянул на Дана.
— Да, здесь похоронили Кильхен, — подтвердил он.
— Копайте, — приказал инквизитор. — Остальные, ступайте за дровами. Тело
Марты я тоже приказал сжечь, — тихо добавил он. — И если, да не допустит этого
господь, будут еще жертвы, с ними поступят так же.
Смерзшаяся земля трудно поддавалась мотыгам, откалывалась кусками. Вскоре
крестьяне скинули теплые поддевки, остались в одних рубахах.
— Ну вот, — пробубнил тощий жилистый мужик, — Дали б нам вчера с ней
расправиться, раз так. Только нос мне зря разбили. Да еще выкапывай теперь ее, ведьму
проклятую…
— Клинок сделал правильно, добрый человек, — строго произнес Шпренгер. —
Нельзя допускать самоуправства. Ваш поступок стал бы бунтом и осквернением тела
усопшей, по моему же приказу, сожжение — законное деяние.
Прошло довольно много времени, пока не раздался глухой стук мотыги о крышку
гроба. Домовину вытащили из ямы, поставили возле уже готового кострища.
— Открывайте, — приказал Шпренгер.
— Ну уж нет, господин, — заныл тощий крестьянин, — Уж пусть твои люди
сделают. А нам страшно. Как выскочит оборотница…
Инквизитор кивнул:
— Волдо, Клинок, займитесь.
Дан взял у одного из крестьян топор, сбил крышку, оттащил в сторону. Кильхен
выглядела так, словно заснула: тление не коснулось ее, лицо лишь слегка осунулось, но от
этого странным образом девичья миловидность превратилась в яркую, соблазнительную
женскую красоту. Губы на фоне бледной кожи выглядели неправдоподобно алыми,
словно покрытыми кровью.
— Как живая, — ахнул тощий, глядя на тело с почтительного расстояния. — Совсем
ничего с ней не стало, похорошела только. Точно оборотень…
Холод стоит, вот тело и сохранилось, подумал Дан, но вслух говорить не стал —
бесполезно бороться с суевериями, все слишком напуганы. К тому же Шпренгер был
прав: неизвестно, как укус вервольфа действует на людей. Платье покойницы, с глухим
воротом и длинными рукавами, скрывало увечья на теле Кильхен.
— Нужно осмотреть труп, — тихо сказал Шпренгеру Дан.
— Зачем?
— Если она оборотень, раны должны были затянуться.
— Мы не можем раздевать ее при людях, — шепнул инквизитор. — Это будет
выглядеть глумлением. А везти тело в Равенсбург слишком опасно.
Кильхен уложили на кострище, гроб разломали на дрова. Сухо щелкнуло огниво —
костер занялся, жарко полыхнул в безветренном морозном воздухе. Возле часовни
постепенно собиралась толпа: жители Рёбедорфа пришли полюбоваться зрелищем.
— Нет! Нет! Не надо! — к костру подбежал староста. — Зачем, зачем, добрые
господа?..
Шпренгер кивнул Волдо, солдаты оттащил несчастного. Одо забился у них в руках,
вырвался с неожиданной силой, бросился обратно, прямо в огонь:
— Погоди, Кильхен, я сейчас…
Его вовремя вытащили, сбили пламя, толкнули прочь. Староста уставился
безумными глазами на костер и затрясся в тихом смехе.
— Ума лишился, — подходя, сказал Энгель.
— Кильхен, доченька моя, встает, — хихикал Одо.
 79

В толпе раздались крики ужаса, заплакали испуганные дети. Покойница медленно

поднимала объятые огнем руки.
— Вставай, Кильхен, — кричал староста.
— Ведьма! Оборотница! — шептали крестьяне.
— Подкиньте дров, — невозмутимо командовал Шпренгер.
Костер пылал долго. Поднималась в воздух жирная сажа, оседала на белом снегу.
Наконец от Кильхен остались одни обгорелые кости.
— Закопать, — приказал Шпренгер. — Надеюсь, теперь убийства в Равенсбурге и
окрестностях прекратятся.
Наутро к ратуше принесли искалеченный труп десятилетней девочки. Неизвестное
чудовище изуродовало ребенка, вырвало из тела большие куски плоти. Вервольф
продолжал охотиться.

Настя
— Твоему преступлению нет оправдания, — взгляд матери Анны был суров и
холоден, осунувшееся лицо выдавало усталость. — Обет, данный господу, непреложен,
сестра Агна, и ты это знаешь.
Настя молчала.
— Куда ты шла, дитя? — в который раз уже спросила аббатиса. — Скажи мне лишь
одно: ты бежала от бога или к человеку?
— К человеку, к любимому, — Настя не нашла более достойного ответа, брякнула,
чтобы отвязаться, надеясь, что долгий допрос наконец закончится.
Суровое лицо матери Анны смягчилось, взгляд стал задумчивым и… мечтательным?
— Любовь… — медленно проговорила она. — Что ты знаешь о ней, дитя?
Человеческая любовь быстротечна и неверна. Бог — вот настоящая любовь, когда-нибудь
ты это поймешь. — Аббатиса подошла к Насте, положила руки на плечи, вгляделась в
глаза, — Ты отдала жизнь господу, сестра. Теперь ты невеста Христа, возлюби его,
смирись, раскайся в греховных желаниях, откажись от них.
Настя, опять не зная, что ответить, молча кивнула. «Опять невеста, теперь уже
самого Христа… Поразительным спросом пользуюсь. Скорее бы в карцер, что ли. Отсижу
и снова свалю, но теперь буду умнее, сразу уберусь из города». Жаль только, денег не
было: мешочек с золотом, украденным из дома тетушки Гретель, она потеряла в лесу.
— Я должна назначить тебе наказание, дитя, — мягко произнесла аббатиса. — Розги,
многие недели тюрьмы и строгого поста. Но ты молода, хрупка здоровьем, и я не хочу,
чтобы сердце твое ожесточалось, вместо того чтобы открыться для любви к господу.
Верю: ты сумеешь преодолеть сомнения и примешь свое предназначение… Трое суток
карцера и семь дней строгого поста, сестра. После отправишься в скрипторий 14, там ты
сможешь принести наибольшую пользу. Сестра Ортензия! Уведите… — мать Анна
отвернулась.
Скользкие ступени, сочащиеся влагой стены, тяжелый воздух, запах гнили и
сырости, вальяжные жирные крысы, железные решетки вместо дверей… Насколько она
могла рассмотреть, все помещения в подвале пустовали. Бесноватых куда-то увезли,
наверное, к инквизиторам.
На трое суток это место должно стать ее домом, и соседей не будет. Так даже
спокойнее, решила Настя, никто по ночам орать не станет. Вошла в уже знакомую камеру,
дождалась, пока лязгнет засов верхней двери, отделяя ее от внешнего мира, погружая в
полную темноту, уселась на прелую солому и задумалась.
Одно дело знать о Средневековье по книгам, другое — оказаться в нем. Женщина
здесь совершенно бесправна: в лучшем случае ценный товар, в худшем — просто вещь.
На каждом шагу норовят то замуж выдать, то поиметь, а если недовольна — ступай на
14
Скрипторий — место для хранения и переписывания рукописей.
 80

костер или вот в монастырь. Настя никогда не причисляла себя к феминисткам, но сейчас
ощутила настоятельную потребность бороться за свои права. Правда, толку от этой
борьбы? Дадут по башке топориком, как она тетушке Гретель — и поминай как звали.
Без защиты здесь не выжить, одинокая молодая девушка везде привлекает внимание,
она слишком желанная добыча. Нужно срочно найти Данилку. Только вот как? И вдруг он
вообще не здесь? Хотя что-то подсказывало: здесь, и совсем недалеко.
Настя прилегла на солому, задремала. Проснулась от странных звуков. Сначала где-
то вдалеке, в другом конце коридора, загрохотало, лязгнуло железо — кто-то изо всех сил
тряс решетчатую дверь. Потом все прекратилось, наступила тишина. Через мгновение ее
нарушило уже знакомое неприятное хлюпанье.
«Хлюп… хлюп… Шлеп… шлеп…» — вкрадчиво, тихо, осторожно…
Настя уселась на подстилке, настороженно смотрела в темноту. Звук вроде бы
сделался чуть громче:
«Хлюп… хлюп… Шлеп… шлеп…»
Опять задрожала решетка, уже ближе, затем лязганье вновь сменилось странным:
«Хлюп… хлюп… Шлеп… шлеп…» — как будто по коридору тащилось кто-то
мокрое, склизкое. Сразу вспомнились страшные сказки про утопленников, рассказ Кинга
про водяного, фильмы о монстрах и даже почему-то Ктулху. «Успокойся, — одернула
себя Настя, — никто не доберется до тебя через решетку».
«Хлюп… хлюп… Шлеп… шлеп…»
Теперь к этому добавился еще звук дыхания — тяжелого, натужного, с
постаныванием и всхлипами. Кто-то шел к Настиной камере.
Наконец существо, кем бы оно ни было, остановилось прямо напротив Насти. Она
едва не задохнулась от омерзительной вони — пахло мертвечиной, отбросами, гнилью и
тухлой рыбой. Затряслась решетка. Настя замерла, затаила дыхание, надеясь, что нечто не
умеет видеть в темноте.
Существо прекратило дергать решетку, громко втянуло воздух и заорало —
оглушительно, тоскливо, на одной ноте, потом разразилось отрывистыми воплями. Это
напоминало одновременно и плач больного ребенка, и хохот гиены, и волчий вой. Настю
передернуло.
Неведомая тварь явно унюхала человека, и уходить не собиралась — то трясла дверь,
то злобно кричала, не умея добраться до Насти, то жалобно хныкала.
Больше не было сил это терпеть. Невозможность увидеть того, кто бесновался возле
камеры, только усиливала чувство страха. Решив, что врага надо знать в лицо, Настя
достала свечу и огниво, которые добросердечная сестра Мария незаметно от остальных
сунула ей в рукав. Дрожащими руками наложила трут на кремень, ударила кресалом, с
третьей попытки высекла искру, зажгла тонкий фитилек.
За решеткой стояло нечто бесформенное, бледно-одутловатое, похожее то ли на
распухший труп, то ли на огромного, страдающего гидроцефалией, младенца. Лысая
голова беззащитно покачивалась на тонкой шее. Лицо?.. Морду?… покрывали темные
пятна. Маленькие, подплывшие гноем глазки смотрели на Настю с выражением
бесконечной злобы. Нижняя губа отвисла, открывая беззубую челюсть. Грязные,
потерявшие цвет лохмотья не могли прикрыть разлагающуюся заживо плоть.
Увидев огонь, существо испуганно съежилось, потом яростно взвизгнуло, потрясло
решетку. Потерпев очередное фиаско, просунуло между прутьев бледные, с загнутыми
черными когтями, лапы, потянулось к девушке.
— Пошел вон! — громко, агрессивно сказала Настя, словно отгоняя злую собаку, и
погрозила свечой. — Ну?..
Тварь заверещала и отступила на шаг, немного помялась в нерешительности,
захромала прочь:
«Хлюп… хлюп… Шлеп… шлеп…» — звуки удалялись и наконец затихли.
 81

Настя потушила свечу, следовало беречь ее на случай возвращения существа.

Больше она уснуть не сумела — сидела на соломе, прислушиваясь к писку крыс и ударам
капель о камень, гадала, откуда взялся уродливый монстр. Потом на нее обрушился
шепот. Множество голосов наперебой твердили что-то, и Насте стало казаться, что она
уже разбирает отдельные слова:
— идет… идет… — хриплым мужским голосом.
— смирись… отдайся… служи… — нежным женским.
— повелитель… — старческим дребезжанием.
— невеста… — тонким детским голоском.
Она снова, как в прошлый раз, вскочила, стала кричать и отмахиваться, но теперь
голоса не умолкали. Настя изо всех сил прижала к ушам ладони, сжалась в углу на
подстилке и тихо завыла, раскачиваясь из стороны в сторону. Лишь когда колокол пробил
пять раз, шепоты смолкли. Настя ненадолго погрузилась в полусон.
Наутро сестра Ортензия принесла кувшин воды и небольшой кусок сухого хлеба.
Девушка рассказала о ночном госте и голосах.
— Не гневи господа нечестивыми выдумками, сестра. — Невозмутимо ответила
привратница, осеняя себя крестным знамением. — В святом месте не может быть
безбожных тварей.
Однако по лестнице монахиня взбежала подозрительно резво, словно за ней гнались
черти, с грохотом захлопнула дверь. Настя сделала вывод: привратнице что-то известно,
мрачный подвал монастыря хранит некую тайну.
Она ела хлеб медленно, растянула кусок на целый день, пытаясь обмануть желудок и
почувствовать насыщение. По глотку отпивала воду. Время от времени вставала,
разминала затекшие мышцы, согреваясь движением. Отмеряла время по ударам колокола.
Часы тянулись раздражающе медленно, безделье выматывало хуже тяжелого труда, а
ожидание ночи вызывало нервную дрожь. Дошло до того, что Настя уже с ностальгией
вспоминала прачечную.
Колокол ударил двенадцать раз — полночь. Настя насторожилась: вчера существо
появилось примерно в это время. Долго ждать не пришлось: из глубины коридора
раздались уже знакомые шаги и хлюпанье. На этот раз тварь не стала трясти все решетки
подряд, сразу подошла к камере Насти, заверещала и попыталась добраться до девушки.
Настя сразу же зажгла свечу, угрожающе махнула в сторону существа. Незваный
гость отскочил, постоял немного с выражением глубокой задумчивости на морде, потом
— Настя могла бы поклясться — хитро прищурился, сообразив, что огонь далеко, и снова
подступил к решетке.
Скрипел металл, содрогалась дверь. Вдруг в лязге появилась новая нотка, которая
вызвала смутное опасение. Настя присмотрелась: стук издавали проржавевшие петли,
опасно ходившие в пазах. Казалось, вот-вот — и тварь выдерет решетку.
Настя оглянулась в поисках хоть чего-нибудь, чем можно обороняться. Не нашла,
конечно. Не считать же оружием глиняный горшок, заменяющий отхожее место?
Дверь сотрясалась все сильнее, петли уже ходили ходуном. Настя схватила пук
прелой соломы, поднесла к свече, долго ждала, пока огонь справится с сыростью. Когда
клочок занялся, в один прыжок пересекла камеру, с силой сунула самодельный факел
прямо в белесую морду существа.
Тварь заскулила, замахала лапами, стряхивая с себя горящие соломины. Придя в
себя, взревела, бросилась вперед, ударилась грудью о решетку и принялась трясти ее с
удвоенной силой. Маленькие глазки покраснели от ярости, на бледной, покрытой слизью
коже проступили пятна ожогов.
Словно в помощь монстру, темнота обрушила на нее множество голосов. Нечто
невидимое, бесплотное вилось вокруг головы, шептало:
— Покорись… он идет… стань его невестой…
Только на этот раз Насте было не до страхов.
 82

— Тебе надо, ты с ним и ложись! — огрызнулась она неизвестно на кого.

Решетка опасно дрожала. Настя подпалила еще один клочок соломы, подскочила к
двери. На этот раз существо было начеку: отпрыгнуло, едва девушка сделала шаг. Стоило
отойти в глубь камеры, как тварь вернулась.
— Хорошо, — сквозь зубы процедила Настя.
Она подтащила подстилку ближе к выходу, подожгла пучок. Существо отступило,
топталось поодаль, пока солома не прогорела. Настя не дала ему подойти, подпалив еще
клок.
Так продолжалось довольно долго. Соломы становилось все меньше, Настя с ужасом
думала, что произойдет, когда она закончится.
Колокол ударил три раза. Существу, очевидно, надоело бесконечное
противостояние, оно жалобно, с присвистом, вздохнуло и пошлепало прочь. Когда тварь
удалилась, от свечи остался жалкий огарок, соломенная подстилка отощала примерно на
три четверти.
— На решетке расшатаны петли, — сказала Настя, когда сестра Ортензия принесла
ей хлеб и воду.
— Не волнуйся, сестра, — со скрытой насмешкой ответила привратница, — даже
если сумеешь выломать решетку, дальше подвала не уйдешь — верхняя дверь крепкая.
Объяснять, что она боится за собственную жизнь, было бесполезно: монахиня не
пожелала выслушивать рассказ о бледном монстре. Торопливо заперла решетку и
ретировалась вверх по лестнице. Настя заметила, что руки сестры Ортензии мелко
дрожали, она два раза чуть не выронила ключ.
— Принеси хотя бы соломы! — крикнула ей вслед Настя.
— Этой тебе вполне хватит, сестра. Не ропщи, остались всего сутки, — отозвалась
монахиня и грохнула тяжелой дверью.
На третью ночь тварь вернулась после двенадцатого удара колокола. Настя встретила
ее огнем. В этот раз поединок не протянулся долго: свеча вспыхнула на прощанье — и
расплылась в руке лужицей воска. Настя схватила огниво, зачиркала, подпаливая солому.
Жалкие искорки не могли справиться с сыростью, вспыхивали и тут же гасли. В это
время тварь трясла решетку.
В полной темноте раздался скрежет — петли вышли из пазов. Грохнулась об камень
пола решетчатая дверь, и в камере зашлепали шаги существа. Настя, стараясь двигаться
как можно бесшумней, отступила, прижалась спиной к стене, медленно пошла вдоль нее,
надеясь пробраться к выходу.
На плечо легла тяжелая лапа, даже сквозь одежду ощущался исходивший от нее
холод. Настя рванулась, попыталась оттолкнуть существо, но оно оказалось очень
сильным — обвило лапами, прижалось, словно пытаясь согреться, отнять у жертвы живое
тепло, потом потянуло на пол. Пришлось покориться. Настя уселась, каждое мгновение
ожидая, что тварь набросится на нее, разорвет в клочья или, подобно вампиру, вопьется в
горло.
Однако монстр не торопился расправляться с девушкой, до которой добирался с
таким старанием. Он лишь плотнее приник к ней, вцепился пальцами в одежду и замер,
издавая довольное урчание. Задыхаясь от зловония, Настя сидела неподвижно. Тогда
снова появились голоса. Теперь они звучали невыносимо громко, отчетливо проговаривая
фразы:
— Покорись его воле…
— Стань его невестой…
— Он идет, преклонитесь все перед повелителем…
Казалось, тварь уснула, склизкие лапы слегка ослабили хватку. Девушка едва
заметно пошевелилась — существо взревело, ощутимо толкнуло ее в бок, впилось
когтями в плечо. Настя замерла, монстр тут же успокоился и снова заурчал.
— Он восседает под корнем древа смерти… — произнес тяжелый мужской голос.
 83

— Он звонит в колокола… — подхватил пронзительный женский.

Настя закусила губы, чтобы не застонать от боли, которую вызывали эти звуки.
Голову словно охватило горящим обручем, хотелось повторять слова за призраками,
встать, пойти за ними, встретиться наконец с повелителем… «Еще чуть-чуть — и я сойду
с ума», — подумала она.
Монстр разжал скользкие ледяные объятия, лишь когда монастырский колокол
пробил четыре раза. Неохотно оторвался от добычи, поднялся, уркнул на прощание и
заковылял прочь из камеры, оставив в память о себе следы вонючей слизи на платье. С
ним исчезли и голоса. Настя упала на четвереньки, ее вырвало — то ли от омерзения, то
ли от пережитого ужаса.
Наутро сестра Ортензия, увидев выломанную решетку и Настю, дрожащую на
маленьком клочке соломы, не сказала ничего, лишь махнула рукой, приглашая следовать
за нею.
Привратница отвела девушку в келью матери Анны. Аббатиса с некоторым
недоумением оглядела покрытую пятнами высохшей слизи одежду Насти, принюхалась…
— В подвале уж больно сыро, — с намеком произнесла сестра Ортензия.
Аббатиса и привратница обменялись понимающими взглядами.
— Ступай в баню, сестра, и выстирай одежду, — приказала мать Анна. — Вечером
приступишь к работе в скриптории.

Служанка старательно расчесала белокурые волосы, заплела на ночь. Расправила

постель, тщательно взбила подушку, сунула грелку под одеяло. Сделала книксен и вышла.
Корина поднялась со скамьи, перекинула косы за плечи. Они были толстые, длинные,
до самого пояса — ее гордость и предмет постоянной заботы.
— Спокойной ночи, Коринхен, — в комнату заглянула матушка в ночном чепце. —
Не забудь прочесть на ночь молитву.
Корина улыбнулась про себя: она уже невеста, пятнадцать лет, а матушка все
опекает ее, словно младенца. Опустившись на колени, прочла молитву, прося у господа
милосердия и защиты. Потом вынула грелку, дунула на свечу и улеглась в постель.
За окном завывал ветер, голые ветви деревьев бились о стекло. Октябрьская ночь
была неуютной, тревожной. В такую ночь плохо тем, кто в пути или не имеет крова над
головой. А дома тепло, уютно, хорошо… Корина плотнее завернулась в одеяло, закрыла
глаза и задремала.
Мощный удар сотряс окно, вынес мелкий переплет. Фонтаном ударили в комнату
осколки стекла, разлетелись по полу, осыпали кровать. Корина подскочила, взвизгнула,
вжалась в угол кровати, загораживаясь руками от огромного черного силуэта, который
неумолимо приближался к ней. На сгустке мрака желтыми звездами горели глаза.
Существо легко подхватило девушку и выпрыгнуло в окно.
Наверное, господь не услышал молитву о защите…

Сенкевич
— Если твоя тварь еще раз, чтоб она сдохла, залезет мне в постель, так и знай: я ее
придавлю! — рычал демонолог.
— Брунхильда хорошая, она просто погреться хотела! — защищался Аарон.
— Не тронь мальчишку, белый! — насмешливый грудной голос Розы.
— И тебя б заодно придавить не вредно, чтоб ты сдохла!
— А меня за что? Я к тебе в постель не лезу, и не мечтай даже.
— Еще не хватало! — злобно сплюнул Клаус.
Не отрывая взгляда от книги, Сенкевич усмехнулся. Его команда, как всегда в
свободное время, упоенно переругивалась. Задорная злобность альбиноса даже забавляла:
Клаус был социопатом, мизантропом, интровертом, а заодно ярым женоненавистником.
Привык к одиночеству, а тут в доме куча народу, да среди них еще и красивая цыганка.
 84

Розу демонолог сразу невзлюбил, она не оставалась в долгу, платила насмешками и

издевками. Однако не дело, когда в команде такой разлад. Сенкевич все же решил
вмешаться и миролюбиво заметил:
— Клаус, нельзя так разговаривать с дамами.
— Ненавижу баб, чтоб они сдохли.
— Я понял. Ты вообще ненавидишь людей.
— Бабы не люди, — фыркнул альбинос.
— Оставь его, красивый, пусть бесится, — плеча коснулась легкая рука. — Что тебя
заботит? Грустно тебе? Вижу, болит что-то…
У Розы была удивительная способность тонко улавливать настроение Сенкевича.
Иногда казалось, цыганка умеет читать его мысли. Она всегда оказывалась рядом, когда
ему было плохо, находила нужные слова — простые, теплые, ласковые.
Сенкевич взял ее за руку:
— Так, ерунда, кости ломит — видно, старый стал. Посиди со мной.
Сегодня утром он проснулся от странного ощущения: знобило, болели руки и ноги, а
во рту поселился неприятный металлический привкус. Облизав пересохшие
растрескавшиеся губы, Сенкевич почувствовал на них кровь.
Роза опустилась на лавку рядом с ним:
— Ничего, красивый, все хорошо будет.
— Может, карты раскинешь?
— Ты — мой табор теперь, на тебя нельзя. Но я и так скажу: все получится,
красивый. — Цыганка ласково погладила его пальцы, заглянула в глаза, — Ты сильный,
ты все сможешь. А потом ты уйдешь…
Опустила взгляд. На красивом лице — грустная улыбка.
— Куда же, Роза? Мы ведь решили, что уйдем вместе.
— Того я не вижу. Но так всегда бывает в жизни: самые дорогие непременно
уходят…
Ощутив непривычные жалость и нежность, Сенкевич осторожно коснулся пальцами
ее щеки:
— Не расстраивайся, Роза. Если и расстанемся, то не скоро. Еще успею тебе
надоесть…
Она порывисто схватила его за руки:
— Не говори так! Ты мне никогда не надоешь!
Сенкевич рассмеялся и обнял ее, погладил по плечу. Роза обхватила его за шею, на
мгновение тесно прижалась. От нее пахло розовым маслом и как всегда — еле ощутимо
— травой и костром. Сенкевич ощущал через рубаху упругость ничем не стесненной
груди. Выпускать девушку из объятий не хотелось, но он сделал над собой усилие,
ласково отстранил ее:
— Ступай, моя хорошая. Мне нужно поработать.
Роза вздохнула, поднялась с лавки. Сенкевич проводил взглядом ее гибкую фигуру и
снова задумался.

***
— Катрин Генот, жена горшечника. Порча, гадания, темные ритуалы.
— Сила есть или так, балуется?
— Кто знает, — плюгавый человек в драном одеянии почесал лысеющую макушку.
— Соседи ее боятся, говорят, одним взглядом может смертельную болезнь навести.
— Хорошо, — Сенкевич обмакнул перо в чернильницу, заскреб по пергаменту. —
Побеседовать. Ничего определенного не говорить, не обещать, так, осторожно для
начала… Кто еще?
— Франц Бюирман, торговец тканями. Астрология, алхимия, вызов бесов.
— Человеческие жертвоприношения?
 85

— Слухи ходят, у нищих младенчика покупал.

— Побеседовать, — Сенкевич брезгливо поморщился, но добавил Бюирмана в
список будущих подданных.
Средневековье — дети несчитаны, бабы рожают без конца. Выживает хорошо если
половина: болезни, голод, нищета, эпидемии. Даже оставшихся не все родители могут
прокормить. Детская жизнь не стоит ни черта, да и вообще — жизнь. Потому ребенка для
жертвоприношения легко купить у бедняков. Иная мать лишь вздохнет с облегчением,
искать младенца никто не станет.
Тем не менее, Сенкевич не намерен был прощать подчиненным убийство детей.
Главное, для чего? Обычному бесу и птицы будет достаточно, а если вызывать кого
посерьезнее — можно взрослого человека в жертву принести. Кровь есть кровь.
— Кто-нибудь еще есть на примете?
— Да нет. Пока не нашли больше толковых. Все травники да повитухи.
Сенкевич продолжал подминать под себя колдунов и ведьм Равенсбурга. Его люди
шныряли по городу, собирали слухи и сплетни, разыскивали тех, кто занимается темной
волшбой. Информация стекалась к Отто — пронырливому мужичку, державшему трактир
в бедняцкой части города. Он тоже был одним из сектантов, покоренных явлением
Фурфура. Отто уже отфильтровывал сведения и докладывал самые важные Сенкевичу.
— Что там инквизиция?
— Вервольфа ищет. Вчера еще одну девчонку загрыз зверюга.
— Аресты?
— Сегодня пойдут к Каспару Виттиху и Клаусу Себхарду. Соседи донесли, мол,
волчьи шкуры у них дома.
— Предупредили?
— Да. Оба в лес ушли.
— Отлично. Потом, когда святоши о них подзабудут, перепрячем в городе.
Люди просто так не будут подчиняться, делиться сведениями и платить дань, это
Сенкевич отлично понимал. Колдунам и ведьмам нужна защита — своеобразный
профсоюз. В трактир Отто захаживал один из стражников инквизиторской пыточной, за
хорошую мзду его завербовали в информаторы. Теперь часто удавалось спасать людей от
ареста. Не всегда, правда…
— Тут такое дело… — помявшись, сообщил Отто. — Еще был донос на доктора
Адама Ханна, только предупредить его не сумели. Уходил он к больному.
— Почему сразу не сказал? — Сенкевич поднялся. — Собирай людей, пойдем его
выручать.
Доктор — человек полезный, наверняка некромантией балуется. К тому же пора дать
отпор инквизиции, показать, что в городе есть сила, способная справиться со святыми
отцами. Теперь, с деньгами фон Барнхельма, у Сенкевича хватало возможностей. Ему
служил десяток наемников — из бывших солдат. Отменные подонки без чести и совести,
но драться умели, а за золото готовы были на любое преступление.
Эх, плюнуть бы на все да убраться отсюда, тоскливо подумал Сенкевич, выходя из
дома в морозный сумрак. Колдуны, наемники, детишки убиенные… противно и нудно.
Еще и самочувствие какое-то паршивое. Он долго рылся в памяти Берга, но так и не
нашел сведений о том, что объект чем-то болел. Во Флоренцию бы, в южное тепло, в уют
и спокойствие богатого дома Руччелаи...
Однако расчеты из книги Брюса, которые он выучил наизусть, не срабатывали —
портал не открывался, энергии не хватало. Требовалось найти или вычислить место силы
Равенсбурга. Это, по Брюсу, было главным условием успешного перемещения — точка, в
которой сосредоточено больше всего негативной энергии. В родном городе Сенкевич
арендовал под офис многоэтажку, стоявшую на месте, где в древности было языческое
капище кровожадного бога, потом — захоронение расстрелянных военнопленных.
Отличное было место. Правда, работники часто болели, а охрана по ночам видела
 86

странные вещи, зато портал открылся с первой попытки. Но в подвале стояли мощнейшие
генераторы, потому энергии для отворения хватало. Здесь же даже капище не годилось —
надо было найти максимально сильный источник, да еще и обеспечить его подпиткой.
Какой — Сенкевич пока точно не знал.
Вокруг дома доктора Ханна уже скользили неслышные тени — наемники. Темная
одежда, черные плащи, лица замотаны черными тряпками до самых глаз.
— Ближние внутри, четверо, — хриплым голосом доложил старший, Дитрих. —
Доктора уже скрутили, обыскивают теперь.
Сенкевич махнул рукой, давая сигнал к атаке. Не мудрствуя лукаво, Дитрих взбежал
на крыльцо, ухватил дверной молоток и забарабанил в дверь. Спустя несколько секунд
ему открыли. Короткий удар кастетом в лицо — человек молча рухнул на пороге,
наемники ворвались внутрь. Сенкевич усмехнулся: эффект неожиданности. Никто в этом
сраном городке помыслить не мог, что найдется сила, способная противостоять
инквизиции. И неудивительно: ведь сопротивление ей и ее прислужникам — будь то
ближний, палач или простой писарь — приравнивалось к ереси и каралось сожжением.
Уличенный в недоносительстве тоже объявлялся еретиком, врагом церкви. Иной раз даже
аресты не проводить не требовалось, просто посыльный приносил подозреваемому
бумагу, предписывающую явиться в ратушу для допроса. И люди шли, как покорные овцы
на заклание, зная, что их ожидает, заранее готовые на смерть. Никому в голову не пришло
не то чтобы оказать сопротивление, но хотя бы сбежать. Удивительная все же эпоха
Средневековье, рабская какая-то.
Обвязав лицо полосой темной ткани, Сенкевич вошел вслед за своими ребятами. В
доме уже кипела драка. Захваченные врасплох воины Христовы отбивались неплохо, но
численный перевес был на стороне наемников. В тесной комнате ребята не стали
обнажать мечи, орудовали одними кинжалами. Доктор Ханн — пухлый бледный человек
лет сорока — прижимался к стене, зачем-то заслоняя руками живот и испуганно наблюдая
за боем.
В дальнем углу комнаты раздавались короткие выкрики — Дитрих и высокий
широкоплечий ближний увлеченно размахивали друг перед другом кинжалами. Наемник
вился угрем, уворачиваясь от выпадов длиннорукого воина Христова, и молниеносно
нанося удары. Вскоре здоровяк злобно вскрикнул — левый рукав его рубахи окрасился
кровью. Сенкевич усмехнулся: все же отличных «быков» он купил, не прогадал.
Всеми забытый доктор Ханн что-то достал из кошелька на поясе, забормотал
нечленораздельно, замахал руками, указывая на дюжего воина.
Наемники дрались с упоением, разрушая все на своем пути, во все стороны летели
осколки посуды и обломки мебели. Похоже, этот рейд был для них отличным
развлечением, Сенкевичу даже показалось, что ребята нарочно затягивают потасовку. Три
бойца подхватили тяжелый дубовый стол, придавили им к стене самого молодого из
ближних. Парнишка крякнул и отключился.
Здоровяк ближний, несмотря на раненую руку, продолжал драться с Дитрихом.
Удачный выпад — наемник отскочил, но не рассчитал расстояния, кинжал полоснул его
по щеке, рассекая ткань повязки. Из глубокого разреза хлынула кровь. Ближний взревел и
кинулся в прямую атаку, уже не пытаясь уклониться от кинжала противника, но вдруг
замер на полпути, схватился за живот, согнулся пополам. Раздался характерный звук,
следом по комнате поползло зловоние. Старший Доктор Ханн довольно захихикал.
— Порча, — пояснил он в ответ на взгляд Сенкевича.
Тот кивнул:
— Наш человек.
Последнего из ближних свалили ударом кастета в висок.
— Я могу спрятать тебя, доктор Ханн, — сказал Сенкевич, — защитить от
инквизиции. Взамен потребую подчинения и отказа от приношения в жертву женщин и
детей.
 87

— Ты Гроссмейстер? — с интересом спросил толстяк. — О тебе много говорят.

Сейчас, я только быстро соберу кое-что…
— С этими что делать, хозяин? — спросил старший.
Сенкевич бросил короткий взгляд на недобитых ближних:
— Кончай.
Наемник коротким отработанным движением вогнал кинжал в сердце человека,
валявшегося на пороге, двух других прикончили его товарищи.
— Мертвецов убирать?
Сенкевич задумался. Можно, конечно, устроить инквизиторам загадку с
невероятным исчезновением отряда ближних и арестованного. С другой стороны, тащить
по городу трупы — больше опасности нарваться на стражу. С нарядом его ребята,
конечно, тоже разделаются, но зачем лишний шум?
— Оставьте.
Пусть люди видят, кто теперь хозяин в Равенсбурге.
Вскоре доктор и три наемника, нагруженные книгами, вещами, бутылями с
загадочным содержимым, отправились в лес, в сопровождении Отто. Там, на дальнем
склоне горы Шлосберг, по приказу Сенкевича выкопали несколько землянок — вполне
приемлемое временное жилье, все лучше застенков инквизиции.
Сенкевич двинулся к своей резиденции, размышляя на ходу. Герр Ханн сразу
догадался, кто перед ним. С одной стороны, это очень хорошо: «неучтенные» пока
колдуны и ведьмы знают, что в Равенсбурге появился человек, способный защитить их. С
другой — наушники инквизиции тоже не дремлют. Ничего, решил он, сейчас все воины
Христовы заняты поисками вервольфа, и аресты колдунов связаны именно с этим.
Люди, попавшие под его покровительство, платили дань, десять процентов от
заработков — кто промышлял гаданием, кто наведением порчи, продажей зелий и ядов.
Сенкевич считал это справедливой ценой. Подати он на себя не тратил — складывал в
«общак», из которого оплачивалось строительство землянок, содержание укрытий для
спасенных от ареста, услуги информаторов в инквизиции. Пока приток средств был
невелик, но Сенкевич надеялся, что вскоре это изменится: он планировал найти надежных
торговцев и пустить «общак» в оборот.
Колдуны из образованных, вроде герра Ханна, по поручению Гроссмейстера
разыскивали повсюду редкие книги. Подходящие Сенкевич честно выкупал за хорошую
цену.
Молодые хорошенькие ведьмы тоже были весьма полезны, они действовали по-
женски изящно и вероломно. Наводили порчу на служанок в богатом доме, потом
являлись наниматься вместо них. Обольщали, привораживали хозяев, опаивали
любовными напитками, зельями, отбивающими ум и память, выведывали, где хранится
золото и ценности. В один вовсе не прекрасный момент богач просыпался в постели без
прелестницы, зато с чудовищной головной болью. Немного оклемавшись, с удивлением
обнаруживал, что лишился памяти о нескольких последних днях, а заодно и доброй части
состояния.
Так, понемногу, Сенкевич завоевывал этот город.
В доме барона фон Барнхельма царила тишина. Открыл сонный слуга, небрежно
поклонился, пошел вперед со светильником, провожая в комнату.
Роза мирно посапывала в кровати — девушка давно уже перебралась в комнату к
любовнику. Сенкевич тихо разделся, прилег рядом, обнял ее, прижался, вдыхая нежный
аромат мыла и благовоний, смешанный с запахом травы. Роза повернулась, не
просыпаясь, обняла его за шею, пробормотала что-то ласковое. Будить ее было жалко,
Сенкевич усмехнулся в темноте:
— Спи…
Ему самому зато не спалось: снова першило в горле, руки и ноги будто сводило
судорогой, во рту поселился привкус крови. Курить хотелось смертельно. Он протянул
 88

руку, достал со стола шкатулку с арабскими цукатами, сунул в рот кусочек сушеного
арбуза. Сахара в Европе еще нет, сладости привозят с Востока, и позволить их себе могут
только богачи…
Разжевывая цукат, он глубоко задумался. Ни одна книга, добытая подчиненными, не
содержала информации о местах силы Равенсбурга. Нужны хроники города, записи о
страшных происшествиях, казнях, преступлениях, сведения о захоронениях. А где их
взять? Только в церковной библиотеке. Но книги в ней на руки не выдаются, это не
абонемент двадцать первого века, а обычное хранилище. Монах, который там заправляет,
подпускает к фолиантам лишь тех, у кого есть разрешение от инквизиции.
Можно, конечно, ворваться в библиотеку, прибить монаха, чтобы не поднял шум, но
как потом разобраться в огромном количестве томов и свитков? Только сам брат Юрген
знает, где что лежит. Прийти с ограблением? Старик ничего не скажет даже под пытками,
говорят, он стоик и аскет. Терять ему нечего: жизнь прожил долгую, смерти не боится. И
не купить его, зачем деньги монаху? Шантажировать тоже некем, он совершенно одинок.
Бабу не подошлешь, смешно даже думать об этом.
Нужно искать подходы через жителей города. Завтра посоветоваться с фон
Барнхельмом…
На этой мысли Сенкевич наконец задремал. Во сне он шел по ночным улицам
Равенсбурга, чутко вглядываясь во мрак, кого-то выискивая. Несмотря на то, что ночь
была безлунной, он отлично видел в темноте. Тело выкручивала боль, ощущавшаяся даже
сквозь сон, мучила сильная жажда.
Вдруг впереди мелькнула легкая тень, Сенкевич устремился следом, зная: это та,
кого он ищет. Вскоре увидел впереди изящный силуэт — женщина, подобрав юбки,
убегала от него. Оглянулась, вскрикнула и бросилась в узкий переулок. Сенкевич догнал
ее в три длинных звериных прыжка, и остановился. Переулок заканчивался тупиком,
упирался в стену каменного дома.
Перед ним стояла Роза. Увидев Сенкевича, попятилась, прислонилась к стене, словно
ее не держали ноги. Он шагнул к девушке. На лице Розы появилось выражение ужаса,
губы задрожали, глаза наполнились слезами. Сенкевич хотел утешить, сделал еще шаг, но
она задрожала, выставила руки перед собой, словно защищаясь.
Сенкевича неодолимо влекло к ней, по-звериному влекло. Не было ни мыслей, ни
эмоций, только жажда... И дикий страх перед тем непонятным, противоестественным,
чего он не хотел делать, но и сопротивляться не мог.
Он все глубже погружался в вязкий кошмар, не мог вырваться из него. Проснулся,
когда в окно заглянуло тусклое ноябрьское солнце. Рядом тихо посапывала Роза. Почему-
то звук ее дыхания успокоил, вызвал чувство облегчения. Он долго лежал, глядя в
потолок, пытаясь вспомнить, что происходило во сне, но так и не сумел сделать смутные
образы осознанными. Помнилось лишь чувство ужаса, омерзения, потом — ощущение
дикого возбуждения, эйфории и победы.
Голова была тяжелой, мышцы побаливали, металлический привкус во рту стал
сильнее. Губы потрескались и высохли, как будто после сильного жара. Сенкевич провел
по ним языком и ощутил жесткую корку запекшейся крови.

Глава восьмая
Дан
Ученики в казарме обсуждали последние события. Двое из них по приказу
Шпренгера несколько дней подряд присутствовали на допросе ведьмы.
— Вздергивали ее вчера на дыбу семь раз, — посмеивался Хейнс, плюгавый паренек
лет двадцати. — Визжала, что твоя свинья.
— Призналась? — бледный, с выцветшими глазами, толстяк жадно ловил каждое
слово.
 89

— Нет, только повторяла: «Прости им, господи, ибо не ведают, что творят», и
просила пощадить.
— Вот ведь отрава сатанинская…
— Да, злокозненная колдунья, на теле аж две печати дьявола. Ничего, на ночь ее
кинули в ледяной карцер, а сегодня брат Генрих приказал наложить ей тиски на руки и
ноги.
— А она красивая? — прошептал толстяк, сглатывая слюну.
Хейнс ухмыльнулся:
— Сейчас уже не очень, после дыбы да порки. А была да… хороша. Грудки, задок…
Пока держал, пощупал вдоволь.
— Неужто не сознается?
— Сознается, у Инститориса все сознаются. А если она промолчит, дочка молчать не
станет, ей четыре года всего. Девчонку вчера выпороли, чтобы на мать показала. Сейчас в
камере держат, в цепях. Не одна, так другая дозреет.
Дан слушал их, стиснув зубы. Он испытывал только одно желание: пойти и
отвернуть башку жирному инквизитору. Судя по лицам Энгеля и Андреаса, они
чувствовали примерно то же. Ганс, как всегда, не обращал внимания на окружающих.
Адельгейду Гвиннер взял Волдо. Сосед донес, что молодая женщина занимается
ведовством. Правда, ничего внятного доносчик сказать не сумел, да и при обыске в доме
нашли только пучки сушеных трав. На допросе несчастная утверждала, что никогда не
делала ничего богопротивного, лишь лечила людей настоями.
Женщину пытали день за днем, ее истошные крики разносились на всю ратушу.
Через неделю доктор Фиклер сказал, что если продолжить пытки, ведьма умрет.
Адельгейду швырнули в тюремную камеру. Спустя десять дней, едва женщина пришла в
себя, допросы возобновились.
Адельгейда упорно отрицала свою вину, лишь просила господа простить палачей,
перемежая молитвы стонами и визгом. Тело ее, распухшее до водянки, покрытое
синяками и ранами, напоминало теперь студень. Лицом Адельгейда походила на древнюю
старуху: ввалившиеся щеки, черные ямы вокруг глаз, запекшиеся кровавой коркой,
искусанные от боли губы. Больше ничего в ней не было от хорошенькой крестьяночки,
какой ее привели в ратушу.
За это время признались в оборотничестве и были сожжены десять колдунов, одна
лишь Адельгейда продолжала отрицать свою вину. Даже когда при ней били маленькую
Агату, женщина только плакала.
Не выдержала Агата. После очередной порки призналась, что мать — ведьма,
рассказала, как та обращалась в волка. Ее привели на очную ставку с Адельгейдой.
Травница выслушала дочь, уронила усталым шепотом:
— Лучше б я утопила тебя младенцем, бедное мое дитя…
— Ох, лучше бы ты сделала это, матушка, — залилась слезами Агата. — Прости
меня…
Адельгейда равнодушно отвернулась, словно не слышала плача дочери. На
следующий день женщину сожгли. Агату суд помиловал за нежный возраст и обличение
матери. Обезумевший от горя отец отказался от девочки, назвал предательницей и
проклял. Малышку отдали на воспитание в монастырь святой Бригитты. Вскоре до Дана
дошли слухи, что Агата умерла — загноились раны от кнута.
А вервольф между тем продолжал убивать.
Едва не каждый день перед ратушей горели костры. В пыточной не успевали
присыпать пол углем, чтобы прикрыть лужи крови. Палач, получавший по гульдену за
каждый день пытки и по два — за каждого сожженного колдуна, приезжал в ратушу,
разряженный в бархат, на жеребце, достойном королевской конюшни.
Но девушки все погибали. И чем сильнее лютовал вервольф, чем громче роптали
горожане, тем больше становилось арестов, пыток, казней…
 90

За последнюю неделю — три трупа. Две молодые девушки и девочка восьми лет.
Придушены когтистой лапой, изуродованы мощной челюстью, из тел вырваны куски
плоти, вокруг укусов — следы огромных зубов. Вервольф охотился.
Равенсбург, и без того напуганный колдовством, погрузился в ужас и уныние. Еще
до заката двери домов захлопывались, закрывались на засовы и замки. Никто не выходил
на улицы после наступления сумерек и, как сто лет назад, многие остригали дочерям
волосы, переодевали в мальчиков. Это не помогало: вервольф теперь не поджидал жертв
на улице, он врывался в дома, хватал несчастных девушек и, не успевали их родственники
опомниться, растворялся в темноте.
Воины Христовы сбивались с ног, каждую ночь город прочесывали отряды патруля.
Несколько раз со стражей отправлялся сам Шпренгер — Инститорис, трусоватый и
малоподвижный, отказался от ночных прогулок. Устраивали засады возле домов, где
жили девушки и девочки, обшаривали темные закоулки — бесполезно, оборотень ни разу
не попался преследователям. По Равенсбургу поползли слухи о том, что вервольф может
становиться невидимым.
Город захлестнула волна доносов. Все подозревали всех — страшно жить, зная, что
сосед, друг, торговец, у которого покупаешь свечи или повитуха, принимавшая у тебя
роды, ночью может обратиться в чудовище, ворваться в твой дом и убить твою дочь.
— Сегодня ко мне зашла соседка, фрау Шламм, — рассказывала пожилая женщина,
— А моя кошка вздыбила шерсть и зашипела на нее, как на пса. Всем известно: кошки
чуют оборотней…
— Я видел вервольфа, — шептал молодой ремесленник, — в окошко видел, богом
клянусь. Он вышел из дома герра Кейнеке, ну, того, который ни с кем никогда не
здоровается. Я давно подозревал, что это он — оборотень. Не может истинный
христианин не желать людям доброго дня…
— Это я вервольф, — заявлял изможденный нищий, городской дурачок по прозвищу
Пфенниг, — Я не могу не убивать. Во мне живет волк, да-да, под этой кожей, там, внутри,
волчья шкура. По ночам меня выворачивает наизнанку, из человека вылезает зверь…
Из пыточной день и ночь доносились вопли — теперь Инститорису было чем
заняться. Арестована была и нелюбимая кошками фрау Шламм, и малообщительный герр
Кейнеке, и конечно донесший сам на себя Пфенниг. С последнего Инститорис приказал
снять кожу, дабы посмотреть, действительно ли под ней волчья шкура. Не найдя ничего, в
поисках вервольфа распорядился отрубить несчастному сумасшедшему руки и ноги,
потом вспороть живот. К тому моменту как невиновность дурачка была доказана, он
успел умереть от болевого шока и потери крови.
Равенсбург пропах дымом костров — сжигали обвиненных в оборотничестве и
трупы жертв вервольфа. А чудовище все пировало.
В народе копилось глухое недовольство. Ни власти, ни церковь не могли защитить
женщин и детей. А уж после того как в доме доктора Ханна кто-то вырезал целый отряд
воинов Христовых, люди и вовсе перестали им доверять: какой прок от солдат, которые
даже за себя постоять не могут? Куда им до вервольфа?
Воины Христовы по-прежнему хватали ведьм и колдунов, только теперь
инквизиторов интересовали не их полеты на шабаши и не поедание младенцев — у
каждого под пытками требовали сознаться, не обращается ли он в волка и не накладывал
ли на кого проклятие обращения. Все как один сознавались и отправлялись на костер. Но
колдуны умирали, а вервольф убивал и убивал.
Дан не знал, как к этому относиться. С одной стороны, казненные не были
невинными людьми, они жрали детей, приносили человеческие жертвы, наводили порчу.
С другой — их сжигали за чужие преступления.
— Будь каждый сожженный оборотнем, по Равенсбургу бегала бы огромная стая
вервольфов, — смеялся Андреас. — И я с ними…
***
 91

— Клинок… смотрите, Клинок инквизиции…

Горожане перешептывались, украдкой показывали друг другу на Дана. Мужчины и
женщины вежливо кланялись, молодые девушки, позабыв о страхе, лукаво поглядывали
на него, пряча ласковые улыбки. Он стал уже привыкать к такому повышенному
вниманию, хотя иногда это мешало — хотя бы искать Настю. Как тут вглядываться в
девиц, если каждая принимает интерес на свой счет? Пользуясь своим положением, Дан
по вечерам методично обходил дома Равенсбурга, стараясь поговорить с каждой
женщиной и девушкой. Пока Насти нигде не обнаружилось. Заодно он искал и Сенкевича,
и тоже пока безрезультатно.
— Возьми, добрый господин, — подошла молодая женщина, протянула глиняный
кувшин, — козье молоко.
Дан было отказался, но лицо дарительницы выразило такое отчаяние, что пришлось
взять. Чуть погодя он передал кувшин Гансу: здоровый крестьянин вечно был голоден,
церковного пайка ему не хватало.
— В Равенсбурге тебя знают и любят, дорогой друг, — заметил Андреас.
— Не пойму только, за что, — пожал плечами Дан.
— Но как же? Добрые горожане считают тебя ангелом. Ты, окутанный белым
сиянием, с именем божьим на устах спас юную деву от колдунов. Теперь ты — народный
герой.
— Только вот от вервольфа спасти не смог, — пробурчал Дан.
— Не кори себя, дорогой друг, всякая сила имеет предел. Однако должен заметить:
народ не питает нежного чувства к святой инквизиции и не верит, что она может защитить
от нечисти. Ты — другое дело. Брат Яков отлично это понимает, потому он и сделал тебя
ближним, дал громкое имя — для того чтобы горожане видели: инквизиции служит
святой человек.
— Клинок! — словно подтверждая слова Андреаса, выкрикнул широкоплечий,
испачканный сажей кузнец в прожженном фартуке. — Когда ты найдешь вервольфа?
— Сил нет, — подхватила хорошенькая девушка, — Я устала бояться. Вдруг завтра
он убьет меня?
— Вчера мою доченьку сожрал проклятый зверь, — рыдала пожилая женщина. —
Сегодня сожгли бедняжку. Даже могилы не осталось, поплакать негде…
— Помоги…
— Не тех хватают…
— Где твой божественный дар…
— Надежды никакой…
Дан хмуро пробирался сквозь толпу, которая становилась все гуще. Бледные лица, в
глазах — ужас и безысходность.
Люди боятся всего — вервольфа, ведьм, колдунов, инквизиции. Страх густится над
Равенсбургом тяжелым грязным облаком, а воины Христовы бессильны. Дан ощущал
беспомощность и стыд перед горожанами. Он был уверен, что многое мог бы сделать, со
своим опытом розыскной работы, видел, что инквизиция мечется без толку, тычется в
разные стороны, хватает не тех, действует беспорядочно. Теперь за поиск вервольфа
отвечал Волдо, но тот просто солдат, не ищейка… А он, Дан, вынужден заниматься
отловом и арестами колдунов. Спору нет, с ними тоже не так легко бороться, попадались
очень опасные твари. Но как раз с этим справился бы и Волдо.
— Куда идем-то? — спросил Энгель, пробиваясь сквозь толпу.
Находиться в центре внимания парню явно не нравилось: он глубже надвигал
капюшон плаща, пряча лицо, сутулился и опасливо оглядывался по сторонам, словно
ожидал преследования. Дан в который раз подумал: Энгель ведет себя подозрительно, ему
есть что скрывать.
— Деревня Шильфхор, колдун Йохан Миллер.
 92

Сосед донес, что старик носит на поясе, возле кошеля, волчий хвост, и каждый вечер,
выходя на крыльцо, долго осматривается вокруг, словно ищет кого-то.
— Деревня-то на два дома, — злился по дороге Энгель. — А колдунов, словно блох
на собаке.
— Что-то будет, что-то будет, — подхватил Ганс.
— Тебе не кажется, что он просто дурачок? — тихо спросил Энгель у Дана. — Он
силен телом, но разумом — младенец.
Дан пожал плечами. Раньше он тоже так думал, в последнее же время стал замечать:
перед каждым таким высказыванием Ганс как будто принюхивается к воздуху. И ведь он
часто оказывался прав: предрекаемая им беда случалась. Может быть, здоровяк и правда
что-то чувствовал?
Войдя в дом колдуна, Дан сразу вспомнил историю с Адельгейдой. Здесь пахло
травами, пучки которых висели на стенах. И сам старик, поднявшийся с лавки навстречу
гостям, выглядел безобидным и потерянным.
Как положено, Дан объявил об аресте и обвинениях. Колдун вздохнул, протянул
руки, даже не пытаясь оправдаться — узловатые, обветренные ладони дрожали. По
морщинистой щеке стекала слеза. Энгель скрутил запястья колдуна веревкой. Он тоже
чувствовал себя неловко.
Травника вывели на улицу. Из окон смотрели соседи. Дан огляделся: интересно, кто
из них донес на старика? Вон та молодая женщина, нервно прикусившая губу? Или мужик
в грязной рубахе?
Кто-то потянул его за рукав:
— Дедушку Йохана сожгут? Да?
Перед Даном стояла маленькая девочка, которая чем-то напомнила ему Агату.
Белокурые волосы, наивные голубые глаза, удивленно-задумчивый взгляд.
— Не жгите дедушку, он добрый. Я зимой болела, а он меня вылечил. Он в лес
ходит, травки собирает…
— Лорхен! — из дома выбежала женщина, подхватила девочку на руки, прижала к
себе. — Простите ее, добрые господа, она мала еще…
— А старый Йохан ничего не сделал! Это правда! — К ним подошел мальчишка-
подросток, насупился. — Он травник, и ни в какого волка не оборачивался, вранье это все.
На него Карл-мельник донес, старый Йохан ему долг вовремя отдать не смог!
— Лотар! — воскликнула женщина. — Иди в дом!
— А что? Это все знают!
— Простите и его, он у нас дурачок. Не понимает, что говорит.
Дан смотрел на возмущенное лицо подростка, на полные слез глаза девочки, на
испуганную женщину, дрожащего старика... На мрачных соседей. Вспоминал Адельгейду,
слова ее мужа. Люди боялись уже не вервольфа. Люди боялись инквизиции. И его,
Клинка.
— Пойдем, — вздохнул Энгель. — Приказ есть приказ…
— Не колдун он, — произнес вдруг Ганс.
От неожиданности Энгель запнулся. Здоровяк редко радовал осмысленными
высказываниями.
— Как это понимать?
— Не колдун он. Я такие вещи чую.
То ли дело было в этих словах, то ли в беспомощности старика, то ли во взглядах
людей… Но Дан вдруг искренне поверил: не колдун. Выругался сквозь зубы, снял веревку
с запястий Йохана:
— Ты свободен.
Травник не понял, не поверил счастью. Стоял, ссутулясь и покорно ожидая своей
участи.
— Ты свободен! — зло повторил Дан.
 93

— Что ты делаешь? — шепнул в ухо Энгель. — Я понимаю, жалко деда… но

подумай о нас. Гореть нам всем вместо него.
— Он свободен. — Еще раз громко сказал Дан, огляделся по сторонам. — Я, Клинок
инквизиции, объявляю его невиновным! И добавил: — Где мельник Карл?
Люди испуганно молчали.
— Карл-мельник? Где он?
— Пойдемте, я провожу, — вызвался тот самый подросток, который защищал
Йохана.
Мальчишка бесцеремонно потянул Дана за плащ, пошел перед отрядом, показывая
дорогу. Крестьяне последовали за ними: любопытство пересилило страх.
Дом Карла-мельника, крепкий, добротный, с красной черепичной крышей, стоял в
середине деревни. Дан поднялся на крыльцо, постучал. Дверь распахнулась, на пороге
стоял широкоплечий молодой мужик.
— Святая инквизиция, — вежливо представился Дан, положив ладонь на эфес меча.
Мельник подобострастно поклонился:
— Я уж все рассказал в городе-то, добрые господа.
— Хочу еще раз послушать, — голос Дана стал подозрительно нежным. — Чтоб уж
наверняка.
— Так старый Йохан как есть колдун, — убежденно заговорил Карл. — По ночам
все шныряет и шныряет, может, он в вервольфа и обращается. А уж коли не обращается,
так точно волков прикармливает, не сомневайся, добрый господин…
— Врешь ты все! — не выдержал Лотар. — Не слушайте его, господин Клинок!
— А вы что скажете, добрые люди? — Дан обернулся к селянам. — Колдует Йохан
или нет?
Те, с кем он встречался взглядами, прятали глаза, пытались скрыться за спинами
соседей.
— Значит, добрых людей здесь двое, — мрачно заключил Дан. — Мальчишка и
девчонка. Остальные терпят. А если завтра мельник на тебя донесет? — Он ткнул пальцем
в первого попавшегося крестьянина. — На тебя? Тебя?.. На ваших детей?
— Не виноват Йохан ни в чем, — раздался робкий женский голос. — Это Карл всей
деревне муку дает в долг, и деньги в рост. А должникам инквизицией грозит…
— Так и есть! — хриплый бас.
— Вот кто настоящий кровопийца! Он, Карл! — подхватили остальные.
— Значит, долги именем господа выбиваешь? — нехорошо прищурился Дан. — А
церковь тебе вроде коллекторской фирмы?
Карл попятился было в дом, но в челюсть ему врезался кулак, раскровенил рот,
выкрошил пару зубов. Дан за шиворот вытянул доносчика, сбросил с крыльца, спустился
следом, продолжал наносить удары, вкладывая в них всю накопившуюся за последнее
время ярость.
— За что, за что, добрый господин? — подвывал мельник.
— За ложный донос, ложные показания, клевету, попытку ввести в заблуждение
следственные органы, — оттарабанил Дан, не заботясь о том, чтобы его поняли.
Друзья втроем оттащили его от избитого мельника.
— Ты что творишь?! — в очередной раз вопросил Энгель.
— Командир здесь я, и отвечать перед Шпренгером мне, — отрезал Дан.
Он резко развернулся и зашагал по дороге прочь. Остальные двинулись следом,
храня мрачное молчание. Только Ганс опять бормотал:
— Что-то будет, что-то будет…
— Что-то теперь будет непременно, — зло подтвердил Энгель.

Настя
 94

В скриптории стояла тишина, нарушаемая только шуршанием перьев да звуком

пемзы, которой шлифовали пергаменты. В высокие окна щедро лился дневной свет —
октябрьский день выдался на редкость солнечным. Четыре монахини за столами даже не
подняли голов при появлении Насти. Две из них аккуратно выводили на пергаменте
ровные строчки, то и дело макая перья в чернильницы, две другие прокалывали шилом
исписанные листы, сшивали их в книги.
— Садись сюда, сестра, — Сестра Мина, пожилая монахиня с морщинистым серым
лицом, указала на заваленный свитками стол. — К переписыванию ты еще не готова.
Начнешь с очистки старых пергаментов. — Она положила перед Настей кусок пемзы и
бритву. — Это делается так... — Сестра Мина принялась бережно, почти любовно водить
по поверхности старого свитка. — Если чернила въелись глубоко, воспользуйся бритвой.
Вот так…
Тоска какая, мать моя, думала Настя, наблюдая, как блеклые строчки исчезают под
пористым камнем. Здесь же чокнуться можно!
Ее унылый вид не укрылся от цепкого взора старушки.
— Помни, сестра, — назидательно произнесла она, — Ты творишь богоугодное дело.
Тебе оказана высокая честь, сестра, выполнять самую благородную работу, не только
умственный, но и аскетический труд. Каждая выведенная буква искупает один твой
грех…
Прекрасно! Настя саркастически хмыкнула про себя. То есть, и грехов не искуплю,
я-то даже и писать не буду, только кожу скрести…
— Петр Достопочтенный сказал: переписывание позволяет отшельнику взращивать
плоды духа и замешивать тесто для небесного хлеба души, — вдохновенно продолжала
сестра Мина.
Настя автоматически кивала, навесив на лицо самое благообразное выражение.
Удовлетворившись вниманием девушки, монахиня наконец отошла к другому столу,
проверять работу переписчиц.
Настя лениво возила пемзой по пергаменту, активизируясь лишь под взглядом
сестры Мины. Время текло медленно, и казалось, вообще останавливалось от осознания
того, что она будет продолжать трудиться, даже когда все уйдут спать — таково
наказание. От нечего делать Настя вгляделась в текст, который сводила. Разобрать
удалось мало: буквы, и без того бледные, под пемзой истончились и сделались
бесцветными. Насколько Настя разобрала, перед нею был какой-то хозяйственный отчет:
цены на масло, даты продажи, количество и вместимость бочек.
— Усерднее, сестра Агна, усерднее… — сестра Мина неслышно подкралась сзади,
нависла над плечом. — Помни: труды восславляют господа и спасают твою бессмертную
душу.
Настя, изображая воодушевление, с удвоенной силой принялась тереть пергамент.
— Достаточно, я полагаю, — монахиня выдернула свиток из-под руки девушки. —
Изрядно, сестра Агна, очень изрядно, почин положен.
Она отошла, а Настя выдернула из груды свитков еще один. Единственное, что она
усвоила из предыдущей записи: девица фон Гейкинг владеет грамотой. Теперь будет не
так скучно, решила она. Оставшись в скриптории в одиночестве, можно будет хоть что-
нибудь почитать.
День тянулся и тянулся, Настя не раз уже клевала носом, за что получала строгий
выговор сестры Мины. Наконец колокол возвестил о конце работы. Монахини сложили
письменные принадлежности, гуськом прошли к шкафу, убрали недописанные
пергаменты и посеменили к выходу.
— Ты остаешься в скриптории еще на два часа, сестра, — известила сестра Мина.
— Я помню, — Настя склонила голову в знак смирения. Не удержавшись, со
скрытой насмешкой добавила: — Ведь я замешиваю тесто для хлеба души…
 95

Сестра Мина не поняла иронии, одобрительно кивнула и вышла из скриптория,

наставив напоследок:
— Два пергамента, сестра. Не меньше.
— Иди ты на хрен, — пробормотала Настя по-русски, когда за монахиней закрылась
дверь. Добавила еще несколько непечатных фраз, на душе стало немного легче.
На улице стремительно темнело. Поеживаясь от холода, Настя зажгла масленые
плошки, расставила их перед собой, отодвинула пергаменты. Вздохнула, развернула
следующий свиток — знакомые вроде буквы складывались в тарабарщину. Латынь,
неинтересно. Настя порылась в пергаментах, выискивая подходящее чтение. Отрывки из
Библии, хозяйственные записи, молитвы…
— Ни тебе сюжета, ни динамики, ни секса, — ворчала она, перелопачивая
шуршащую груду.
По скрипторию пронесся словно бы легкий вздох, воздух пришел в движение,
коснулся щеки холодным крылом. Настя досадливо отмахнулась — за время пребывания в
монастыре такие штуки стали пугать ее гораздо меньше. Сквозняк. Ветер. Или не
сквозняк и не ветер, а призраки... Плевать.
Внимание привлек большой — в четыре раза больше остальных, пожелтевший,
обтрепанный по краям лист. На нем черными и красными чернилами была нарисована
какая-то сложная схема. Настя повернула пергамент несколько раз, вглядываясь в линии,
потом присвистнула: перед ней лежал чертеж монастыря — скорее всего, тот, которым
пользовались при постройке.
— Так… — бормотала Настя, изучая рисунок и не зная еще, чем он может быть
полезен. — Это внутренний двор, здесь галерея, тут дормитории… А где скрипторий? Вот
он.
Основная схема была выполнена черными чернилами, кое-где ее пересекали красные
пунктирные линии. Настя никак не могла понять логику их размещения: пунктир
пересекал стены, изгибался самым неподходящим образом и вроде бы не имел никакого
смысла. Одну из стен скриптория тоже украшала жирная красная точка.
— Ну и что тут у нас? — задумалась Настя. — Шкаф стоит.
Вздох пролетел снова, на этот раз стал громче. Ему ответил низкий трубный стон.
Настя нахмурилась.
— Смирись, — отчетливо произнес где-то под черепом мужской голос. — Он идет.
Настя потрясла головой, выбивая навязчивую галлюцинацию. Поднялась, подошла
к шкафу.
— Во имя великого нашего господина и властителя, — снова заговорил внутренний
голос. — Отдайся ему. Он идет.
— С удовольствием кому-нибудь отдалась бы, — задиристо ответила Настя,
перебарывая страх. — А то, видно, крыша уже едет от воздержания.
Голос озадаченно замолчал. Настя обогнула шкаф — он то ли плотно стоял к стене,
то ли вообще был к ней пристроен.
— Стоп! А если…
Настя принялась лихорадочно освобождать полки от свитков. Не церемонясь,
сваливала драгоценные пергаменты прямо на пол. Тяжелые дубовые полки вытащить не
смогла, каждая весила не меньше, чем она сама. Протянула руку и стукнула по задней
стенке. Звук получился гулким — за шкафом явно была пустота. Настя принесла
светильник, внимательно оглядела стенку. Доска была кривоватая, плохо шлифованная, с
кругами от сучков и трещинами. Одна из них показалась чересчур прямой. Настя
осторожно нажала на нее, почувствовала, как подается под пальцами, надавила сильнее,
потом ударила раскрытой ладонью. Из доски вывалился изрядный кусок, размером с
небольшую форточку, открывая черный провал вместо каменной стены.
Настя сунула туда руку, опасаясь коснуться чего-то омерзительного, вроде существа,
которое навещало ее в карцере, но пальцы ощутили только сырой холодный воздух.
 96

— Он свергает королей и заключает союз с тиранами, — вкрадчиво прошептали на

ухо. — Он треглав, страшен и прекрасен…
Ледяные пальцы коснулись шеи, пробежались по спине, невидимые руки стиснули в
крепких объятиях. Голос шептал, не отвязывался, ввинчивал слова в мозг, врезал их в
сознание.
— Он восседает под корнем древа смерти, — послушно повторила Настя за голосом.
— Он звонит в колокола боли, и имя им — семь смертных грехов…
— Так назови же его имя, — звучало в голове. — Назови его имя и прими его…
Настя взвизгнула, схватилась обеими руками за голову. Эти слова разрывали душу,
отпечатывались на ней болезненными ожогами. Она чувствовала, что проваливается в
безумие, погружается в странный сон наяву. Там, в этом сне, к ней неотвратимо
приближался кто-то огромный, ужасный, беспощадный и бесконечно притягательный.
Настя знала: стоит произнести имя — и она увидит его глаза, погрузится в них, пропадет,
станет верной рабой. Имя… Она не знала его.
— Я не поддамся! — громко произнесла она. — Плевать-то мне на душу, бога,
дьявола и все ваши религиозные заморочки. Я не сойду с ума, пошли вон!
Настя долго и со вкусом материлась — строила заковыристые фразы, образуя
неслыханно сложные глаголы, прилагательные и наречия. Кажется, отпустило.
— Хер вам, а не моя душа! — победно сплюнула она, сунула подмышку карту,
подхватила светильник, забралась в шкаф между полками и пролезла в черную дыру.
Слабый огонек ровно горел в затхлом воздухе узкого, как нора, тоннеля. Под ногами
были крутые ступени, уходящие вниз. Настя смело зашагала по ним, опираясь ладонью на
земляную стену. Лестница скручивалась винтом — казалось, ей не будет конца. Настя
решила идти до упора, надеясь, что этот лаз выведет ее за стену монастыря — иначе какой
смысл в подземном ходе?
Наконец лестница оборвалась и уперлась в глухую стену. Настя простукала ее —
дерево. Навалилась плечом, несколько раз толкнула, вывалилась в знакомый уже длинный
коридор. Ход привел всего-навсего в подвальную тюрьму, только в дальний ее конец.
Настя развернула карту, прикинула. Красный пунктир здесь заканчивался, но
возобновлялся в середине коридора.
Фитилек светильника затрещал, догорая, огонек тревожно заметался. В это время
издали раздалось: «Хлюп-хлюп, шлеп-шлеп…»
В планы Насти не входило свидание вслепую с тюремным чудищем. Она быстро
нырнула обратно в лаз, закрыла за собою дверь и побежала вверх по лестнице. На
середине пути светильник прощально мигнул и погас, идти пришлось на ощупь. Настя
время от времени останавливалась, чтобы отдышаться, и прислушивалась. Казалось, вот-
вот на плечо ляжет ледяная лапа, тварь поймает ее и больше уже не отпустит. Однако
хлюпающих шагов позади не было.
Выбравшись из лаза, она приладила назад кусок стенки шкафа, быстро рассовала
свитки по полкам и уселась выполнять задание сестры Мины. Голоса Настю больше не
тревожили, только иногда она ощущала легкое дуновение на щеке, будто кто-то махал
рядом невидимым крылом.

Отец опять пришел пьяным, тяжело свалился на тюфяк и сразу захрапел, наполняя
дом удушливым запахом перекисшего в желудке пива. Хеди вздохнула с облегчением:
сегодня набрался как следует, значит, придираться и бить не будет. Пока жива была
матушка, побои делились поровну, теперь же все доставалось ей одной.
Хеди тихонько зевнула, устроилась в углу. Лишь бы не проснулся до утра. Там,
конечно, даст пару тумаков, но несильных — ему с похмелья шевелиться лень, голова
болит. А вот пьяный отец лют, если попасться ему под руку, и до смерти прибить
может. Матушка от последней расправы так и не оклемалась, все говорила, в животе
будто что-то оборвалось, тяжело умирала, бедняжка.
 97

— Хеди… Хеди, где тебя черти носят, проклятая девка! — донеслось вдруг из
темноты.
Девушка вздрогнула: проснулся, теперь мучить начнет… Но на этот раз обошлось
малым.
— Сходи к Фило за пивом! — потребовал отец.
Хеди не посмела возражать. Достала из тощего кошелька последние два пфеннига,
накинула шаль и выбежала из дома.
На улице было темно, пусто и холодно, колючий ветер раздувал юбку, кусал за икры,
забирался под шаль. Наклонив голову, Хеди быстро шагала в сторону трактира, по
сторонам старалась не смотреть: страшно. И не заметила, как из подворотни
выскользнула огромная тень. Человековолк шагнул вперед, загородил девушке дорогу,
Хеди тихо вскрикнула, глядя в желтые глаза.
Потом на улице снова стало тихо.

Сенкевич
В самый темный предрассветный час, когда все добрые горожане дрожали в домах за
крепко закрытыми дверьми, когда в ночи бродил вервольф, а колдуны заканчивали
кровавые шабаши, ростовщик Готтлиб Херманн проснулся от странного беспокойства.
Что-то было не так. Он прислушался — никаких подозрительных звуков. Зажег свечу,
вгляделся в сумрак комнаты — ничего.
Но неясное ощущение не оставило Готтлиба Херманна. Поселилось под ложечкой,
щекотало, предупреждало. В темноте кто-то был. Кто-то подбирался оттуда, невидимый и
неуловимый. Готтлиб был человек не робкого десятка, каждый ростовщик умеет за себя
постоять — чего только стоят драки с разорившимися должниками. Однако сейчас ему
стало страшно. Готтлиб вернулся в постель, накрылся пуховым тюфяком, как будто он
мог защитить, и крикнул:
— Хельга!
Ответа не последовало, старая служанка была глуховата. Впервые в жизни Готтлиб
Херманн пожалел, что не обзавелся женой и детишками. Будь он отцом большого
семейства, сейчас нашлось бы кому откликнуться на призыв.
— Хельга! — громче заорал он.
Раздались шаркающие шаги, ростовщик вздохнул с облегчением.
— Хельга, чтоб тебя! Возьми свечу и осмотри все углы.
К нему протянулась старческая рука. Готтлиб сделал движение, чтобы отдать свечу,
и замер, с ужасом глядя на служанку. Хельга стояла не меньше, чем в пяти шагах от него.
Ее правая рука, невероятно гибкая, словно змея, все удлинялась и удлинялась, пока не
закачалась перед самым носом Готтлиба.
Ростовщик завизжал. Рука игриво щелкнула его по носу, поползла обратно и с
хрустом встала на место. Зато теперь в движение пришла голова Хельги: закинулась
назад, выкрутилась вправо, влево, повернулась затылком к обезумевшему хозяину,
сделала полный оборот, остановилась… При этом лицо служанки ничего не выражало,
глаза оставались совершенно пустыми.
Собрав все силы, Готтлиб встал на ноги. Колени дрожали, но он все же попытался
боком пробраться к двери. Хельга загородила вход, губы ее раздвинулись, из горла
вырвалось шипение, потом раздался глумливый бас:
— Спляшем?
Ростовщик оттолкнул служанку и рванулся прочь из дома. Хельга догнала его уже на
крыльце, схватила с силой, неожиданной для хилой старухи:
— Спляшем?
И, сжимая в объятиях полуживого хозяина, понеслась по улице в разухабистом
танце. У Готтлиба не было сил ни сопротивляться, ни кричать, он мог лишь мысленно
молиться о спасении. Вдруг ростовщик ощутил, что тело его повинуется движениям
 98

Хельги. Странно, но теперь он даже получал от танца удовольствие. Ноги сами рвались в
пляс, руки судорожно подергивались.
Служанка отпустила ростовщика, и тот сам с громким криком прошелся по улице,
загибая сложные коленца, подскакивая и вздергивая руки.
В домах загорались огоньки, из окон робко выглядывали сонные соседи. Увидав
безумный танец, люди поспешно прятались, бормоча молитвы.
— Спляшем? — басом орала Хельга.
— Спляшем! — так же низко отвечал Готтлиб.
В это время на внутреннем дворе ростовщичьего дома появился юркий мальчишка.
Оглядевшись, подкрался к окну. Треснула под ударом слюда, парень ловко подтянулся и
исчез в доме. В комнате он достал из-за пояса огниво, свечу, зажег ее и подошел к
сундуку. Быстро взломал замок, откинул крышку и довольно хихикнул, увидев
аккуратные мешочки, полные монет. Мальчишка подбежал к окну, свистнул, дождался
ответного свиста и принялся вышвыривать кошели наружу. Покончив с этим, убрался из
дома тем же путем, что и вошел.
Между тем танец на улице становился все более диким, движения —
беспорядочными, тела плясунов содрогались в конвульсиях, на губах выступила пена,
лица искажались уродливыми гримасами.
— Спляшем?
— Спляшем!
— Именем господа, остановитесь! — перед парой вырос ночной патруль ближних.
Готтлиб с Хельгой не обратили на стражей никакого внимания.
— Одержимые, — сплюнул капитан патруля, — пляска святого Витта.
— Неужели к нам пришла? Мало нам вервольфа, — охнул его товарищ. — В
прошлом году половина Брандербурга от нее вымерло, говорят.
— На все воля божья, — сурово ответил капитан. — Вяжите их.
Несчастных скрутили и поволокли в ратушу. Даже связанные, они продолжали
судорожно дергаться.
Две фигуры, укутанные в плащи, быстро удалялись от дома ростовщика в сторону
леса, над которым уже брезжил рассвет.
Наутро в доме фон Барнхельма Сенкевич строго выговаривал Клаусу:
— Зачем ты служанку зацепил? Какой был приказ?
— Подумаешь, старая баба… — возразил альбинос.
— Женщин и детей не трогать! — отчеканил Сенкевич. — Прощаю в первый и
последний раз. Иначе выгоню, сам будешь от инквизиции бегать.
— Понял, — хмуро кивнул Клаус и добавил шепотом: — Чтоб они сдохли…
— Ты хоть отозвал своих маленьких друзей или они до сих пор герра Херманна
одолевают?
— А зачем? — философски протянул демонолог. — Подумаешь, бесы… Как сожгут
ростовщика, они сами уйдут. Пока пусть пляшет.
Сенкевич пересчитал мешочки: двадцать, по сто золотых гульденов каждый. Бросил
Аарону и Клаусу по кошелю: заслужили. Усмехнулся: эти деньги можно вложить в
торговлю, не все ж разорять фон Барнхельма. Скоро он захватит этот город, станет его
«крестным отцом» — жаль потом будет уходить. Ничего, оставит хозяйство на Клауса с
Аароном, пусть рулят.
— Только не кутите громко. Сейчас ростовщика явно отправят на костер, церковь
захочет наложить лапу на его имущество, придет, а сундуки пустые. Станут искать
грабителей.
— Да не до того им, чтоб они сдохли! — отмахнулся демонолог. — Святоши ведьм
гоняют, вервольфа все ищут, чтоб он сдох.
— Ладно, ступайте, — кивнул Сенкевич. — Молодцы, хорошо сработали. Позовите
мне Губерта, как появится.
 99

Дальний родственник барона Губерт, то ли внучатый племянник, то ли пятиюродный

брат, был писателем и поэтом. Вернее, хотел таковым стать. Правда, как говорил барон,
парень еще ничего не накропал — только просаживал по трактирам гульдены доброго
дядюшки в поисках вдохновения, неизменно находя вместо него шлюх и вино. Однако
вид у Губерта был просветленный, взгляд возвышенный, речь грамотная, а главное, он
умел располагать к себе людей. Поэтому фон Барнхельм выхлопотал для него разрешение
на посещение церковной библиотеки.
Губерт, кудрявый улыбчивый парень лет двадцати, явился только к вечеру.
— Я перелистал все хроники Равенсбурга, что были у брата Юргена, — сообщил он,
— Сказал, что мечтаю воспеть родной город в большом стихотворном труде. Старик
обрадовался ученому собеседнику и принес мне груду книг со свитками. Я выписал самые
важные события, как вы и поручили.
Сенкевич взял лист бумаги, пробежался взглядом по аккуратным строчкам: казнь,
еще казнь — одиночная, убийство, бунт… Все не то, все мелко. Конечно, сейчас из-за
охоты за ведьмами весь Равенсбург — скопление негативной энергии. Но нужно ее
средоточие, место, где зло копилось годами, а то и столетиями. Нужна темная тайна.
Неужели в городе такой нет?
— Я осторожно расспросил брата Юргена. Тот обронил, что самые важные и тайные
записи находятся в ордене инквизиторов, в особом хранилище ратуши.
Сенкевич хмыкнул. Где быть трудам чернокнижников и демонологов, как не в руках
инквизиции? Такие книги положено сжигать, но вряд ли святые отцы уничтожают всю
литературу. Экзорцисты — те же демонологи, и кто знает, какими делами они балуются
на досуге? Темные книги содержат слишком много полезной информации, чтобы ученые
инквизиторы согласились с ними расстаться. Нет, наверняка жгут самые безобидные
вещи, а по-настоящему опасные оставляют для собственного пользования.
— В ратуше, говоришь? Хорошо, — Сенкевич протянул парню три гульдена. — Ты
свободен.
Теперь следовало подумать, как попасть в хранилище ордена. Тут уже законными
методами не сработаешь, только грабить…
Он улегся на кровать и принялся размышлять, прикидывать, сочинять план действий.
Очнулся поздним вечером, от ощущения одиночества и странной тревоги — Розы рядом
не было. Когда пришел Губерт, цыганка выскользнула из комнаты, хотя Сенкевич об этом
не просил, полностью доверял ей. С тех пор девушка так и не вернулась, в ее покоях тоже
было пусто.
Сенкевич прошелся по коридору, отыскал пухлую девицу, обычно прислуживавшую
Розе, задал вопрос.
— Фройляйн Роза ушла куда-то, — вытаращила глаза девка. — Сказала, к вечеру
вернется. К ужину, мол.
Ужин прошел часа два назад… Сенкевич был всерьез обеспокоен. Он ведь запретил
Розе выходить из дома без сопровождения, а уж о том, чтобы гулять в темноте, и речи
быть не могло. Шалая баба! Приключений захотелось? Отправилась в зубы вервольфу?
Чуть ли не каждую ночь кто-то убивает женщин и детей. Как можно быть такой
безалаберной?
Впервые за все время он испытал страх перед вервольфом, проникся чувствами
горожан, живших в постоянном ужасе за близких. Что, если именно сейчас оборотень
жрет Розу? Вспомнился тот мутный сон, в котором он охотился за цыганкой.
Зверски захотелось курить. Все бабло Херрманна сейчас отдал бы за одну сигарету!
Сенкевич ухватил со стола лист бумаги, погрыз краешек, выплюнул — не помогло.
Холодом обдала мысль: а вдруг она просто ушла? Взыграла цыганская кровь, устала
от несвободы, отправилась искать настоящий табор, к которому можно пристать?
Лучше пусть так, поправил себя Сенкевич. Лучше как угодно, лишь бы с нею ничего
не случилось…
 100

Он собрался было послать на поиски наемников — пусть прочесывают весь

Равенсбург, только отыщут сумасшедшую! Вышел в коридор, но тут зазвучали легкие
шаги — по лестнице поднималась Роза, укутанная в теплый плащ. Увидев Сенкевича,
остановилась с покаянным видом, опустила глаза:
— Чего не спишь, красивый?..
Разрываясь между злостью и чувством облегчения, он схватил цыганку за плечи:
— Зачем ты вышла из дома? Я же запретил!
Роза не отвечала, смотрела в сторону, закусив губы. Сенкевича еще больше
разозлило это безмолвное сопротивление. Он с силой встряхнул девушку, крикнул в лицо:
— Где ты была? Почему нарушила приказ?
Роза вырвалась, сделала шаг назад. В глазах полыхнуло бешенство, красивое лицо
побледнело от ярости:
— Не смей, — хрипло проговорила, почти прорычала она. — Никогда не смей делать
мне больно!
Сказала, развернулась резко — и убежала в свою комнату.
Сенкевич постоял немного, успокаиваясь, осознавая, что обидел Розу. Гордая,
свободная, такая не станет терпеть унижений, останется рядом, только если он не будет
держать.
Выматерившись сквозь зубы, Сенкевич отправился к Розе. В комнате было темно.
Он зажег светильник. Цыганка сидела на кровати, зябко кутаясь в плащ. По смуглым
щекам текли слезы. Сенкевич присел рядом, осторожно коснулся ее руки:
— Я испугался за тебя. Пойми, ты мне очень дорога. Что, если бы на тебя напали?
Роза подняла глаза, долго смотрела на Сенкевича. В ее взгляде была любовь,
нежность и что-то еще. Грусть, сожаление?..
Одно движение гибких рук — тяжелый плащ соскользнул с плеч. Цыганка обняла
Сенкевича, прижалась:
— Не бойся за меня, красивый. Лучше поцелуй…

Глава девятая
Дан
— Ты нарушил законы воинства Христова, — черные глаза Шпренгера сверкали
злобой.
— На дыбу его! — сладко протянул Инститорис.
— Благодарю тебя, брат Генрих, за истинно христианское милосердие, — Дан
поклонился, исподлобья глядя на толстого инквизитора, и тот, как всегда спасовал, отвел
глаза.
— Ты забываешься, Клинок, — в голосе Шпренгера звучала плохо сдерживаемая
холодная ярость.
Дан промолчал. Он понимал: сейчас его жизнь висит на волоске. Да что там, был
уверен: ему инкриминируют как минимум пособничество несчастному травнику и сожгут
вместо старика. Средневековое правосудие... Но и молча терпеть весь этот бардак он не
собирался.
— Ты во всеуслышание объявил колдуна невиновным! Взял на себя решение суда!
— На костер!
— Ты подверг сомнению правоту инквизиции!
— В тиски! В ошейник!! Кожу содрать!!! — визжал Инститорис.
— Подожди, брат Генрих, — досадливо поморщился Шпренгер. — Я хотел бы
разобраться. Скажи, Клинок, зачем ты это сделал?
— Он не вервольф, — угрюмо проговорил Дан.
— Откуда ты знаешь?
— Адельгейда тоже не была ни вервольфом, ни ведьмой.
— Она призналась в оборотничестве! — возмутился Инститорис.
 101

— Они все признались. А вервольф как убивал, так и убивает.

— Это ведьмы и колдуны! — Инститорис брызгал слюной. — Святая инквизиция не
ошибается! А если и ошибается, то одной девкой меньше, одной больше, неважно. Важно
другое: не пропустить ведьму, искоренить зло!
— Сильно сказано, — одобрил Дан. — Главное, логично.
— Брат Генрих, все же остановимся на первом постулате, — крякнул Шпренгер. —
Инквизиция не ошибается. Или ты считаешь иначе, Клинок?
Дан без страха посмотрел в черные глаза:
— Поиски вервольфа зашли в тупик, брат Яков. Мы хватаем случайных людей.
— Пускай! — перебил Инститорис. — Значит, сожжем весь город! Когда-нибудь
попадется и вервольф!
— А лучше — все княжество, — скривился Дан. — Или весь мир. Тогда уж точно
одним из казненных окажется оборотень. Не желаешь начать с себя, брат Генрих?
— Ты хочешь искать вервольфа, Клинок? — горько усмехнулся Шпренгер. — Что ж,
возможно, аресты тебе проводить еще рано, ты не закален в борьбе со злом. Хорошо, я
отправляю тебя и твой отряд в помощь Волдо. Надеюсь, так ты будешь полезнее
инквизиции. И помни: я прощаю тебя в последний раз. Иди, да поможет тебе господь.
Инститорис метнул в Шпренгера злобный взгляд, тот лишь развел руками. Дан по
очереди поклонился инквизиторам, подарив брату Генриху улыбку, больше похожую на
оскал.
«Андреас прав, — думал Дан, выходя из пыточной. — Инквизиторы не трогают меня
только из-за любви горожан. Народ и так встревожен, казнь Клинка инквизиции вызовет
еще больше недоверия к церковникам. Пожалуй, с инквизиторов станется еще и объявить
«посланника божьего» главным охотником на вервольфа, а потом свалить на меня все
неудачи». Утешало лишь одно: он действительно спас старика-травника, теперь Шпренгер
с Инститорисом вряд ли решатся его схватить — ведь от имени инквизиции он объявлен
невиновным.
Волдо нашелся в караулке при ратуше, резался в кости со сменившимися
стражниками. При виде Дана нахмурился:
— Клинок? Думал, ты уже в тюрьме. Говорят, ты в Шильфхоре дел наворотил…
— Вместе со своими ребятами отправлен отцом Яковом в твое распоряжение, —
бодро отрапортовал Дан.
— Хм. — Волдо пренебрежительно скривился. — Зачем мне четыре молокососа?
Чтобы схватить на четыре бабы больше?..
Стражники с интересом прислушивались к их диалогу. Заметив это, Волдо поднялся,
отшвырнул кости:
— Игра окончена. Сегодня в пять часов у входа в ратушу, Клинок. Испытаем тебя и
твой отряд в деле.
***
Здесь, на окраине, жили самые бедные равенсбуржцы. Маленькие грязные лачуги,
груды мусора на улицах, в которых рылись крысы — даже они здесь выглядели тощими и
голодными.
— Почему именно сегодня? — спросил Дан.
— Он не убивал уже две ночи, — Волдо сплюнул под ноги. — Больше он никогда не
выдерживал.
— Хорошо. Но почему здесь?
— Вервольф всегда нападает в разных местах. Здесь он еще не бывал.
Дан пожал плечами. Волдо может устраивать засады наугад сколько угодно — по
теории вероятностей это приблизительно то же, что пытаться предугадать выигрыш в
рулетку. Вервольф может появиться где угодно.
— У меня есть козырь, — добавил солдат, усмехнувшись, — Сейчас поймешь.
 102

Смеркалось, улица опустела — здесь тоже боялись оборотня. За крошечными,

затянутыми пергаментом окнами разливался слабый желтый свет — у обитателей
окраины не было денег на масло и воск, здесь жгли дешевые сальные свечи.
Волдо толкнул дверь одного из домов:
— Пошли.
В тесном вонючем жилище было холодно — огонь в очаге не горел. На столе чадила
и потрескивала единственная свеча. У окна стоял лучник из ближних, наблюдал за улицей
через дыру в пергаменте, высасывавшую из дома последнее тепло, еще двое замерли по
обе стороны двери. Семья — немолодая пара и пятеро оборванных детей — жались у
стены на лавке. Хозяйка, плача, обнимала хорошенькую девушку лет пятнадцати. Волдо
мрачно кивнул на нее:
— Помнишь охоту на волков в Рёбедорфе? Вот наша овечка.
«На живца» решили брать. Ход, конечно, хороший — учитывая острое обоняние
зверя, он должен учуять девчонку с любого конца города. Только вот использовать в
таком мероприятии неподготовленного человека — почти наверняка обречь его на смерть.
Дан не раз участвовал в ловле «на живца». Когда Энск терроризировал маньяк,
убивавший молодых привлекательных женщин, по самым темным улицам ходили
переодетые оперативницы. Каждую «вела» группа из трех человек. Настя тоже
прогуливалась по ночному городу в супермини и кофточке с откровенным декольте, чем
заставила Дана изрядно побеспокоиться. Прежде чем подонка поймали, тот успел зарезать
одну из подставных девчонок — напал сзади, отключил одним ударом, затащил в
подворотню. Когда поддержка подоспела, девушка уже была мертва. Это специально
подготовленная, проинструктированная оперативница против обычного, пусть и
ненормального, мужика. А здесь — несчастный запуганный ребенок против зверя.
Возможно, если засада организована правильно, вервольфа удастся взять, но «овечка»
наверняка погибнет.
— Ее родителям хорошо заплатили, — мрачно сказал Волдо, — Они сами
согласились. Не смотри так, Клинок. Мне это тоже не по нутру, но лучше уж пусть она
одна, чем еще многие.
— Я не хочу, мама, — жалобно рыдала девушка. — Не надо…
Женщина в ответ тоже заливалась слезами, но молчала. Продали девчонку, злобно
подумал Дан. Может, им, конечно, жить не на что, может, деньги, полученные за дочь, не
дадут умереть с голоду остальным детям. Но разве честно — покупать жизнь одного
ребенка ценой жизни другого?
Он присел на корточки перед девушкой:
— Как тебя зовут?
— Ирма…
— Послушай, Ирма, тебе нечего бояться. В каждом доме прячутся стрелки. Если
вервольф появится, его тут же убьют. Он не успеет тебя обидеть.
Девушка с надеждой уставилась на него:
— Правда?..
— Конечно, — смело соврал Дан, чувствуя себя предателем. — Не бойся.
— Я верю тебе, Клинок, — Ирма робко улыбнулась.
Если бы он сам в это верил… Хотелось успокоить девушку — возможно, ей
оставалось жить всего несколько часов, так пусть хотя бы не догадывается об этом.
Со стороны площади донесся гул — часы на ратуше пробили одиннадцать раз.
— Пора, — сказал Волдо. Потянул Ирму за руку, зажег и вручил светильник,
плошку, заполненную маслом, в котором слабо горел веревочный фитилек. — Смотри,
чтобы не погасло. Ступай. Как я учил?
Ирма дрожала, то ли от страха, то ли от холода — тонкая, вытертая до основы
накидка не могла согреть ее. Дан хотел было набросить на плечи девушки свой плащ, но
не решился. У волков острый нюх, кто знает, не насторожит ли вервольфа мужской запах?
 103

Волдо вытолкал Ирму на улицу, оставил дверь приоткрытой, так, чтобы можно было
наблюдать за происходящим через щель.
Девушка с минуту постояла на крыльце, потом спустилась, нерешительно двинулась
вдоль домов. Тусклые пятна окон гасли: ближние в засаде тушили свечи. Улица
погрузилась во тьму, по которой медленно плыл маленький дрожащий круг света. Он
становился все меньше, бледнее и вскоре растаял во мраке — Ирма ушла в конец улицы.
Хоть бы ближние в других домах сработали вовремя, подумал Дан. Если подстрелят
вервольфа сразу, может, девчонке удастся спастись.
Наступила тишина, нарушаемая лишь звуком дыхания, все напряженно
вслушивались в ожидании крика. Его не последовало.
— Доченька моя, доченька… — не выдержав, забормотала женщина.
— Молчать! — шикнул Волдо. — Продала, так уж не вой!
— Кажется, возвращается, — шепнул лучник, приникая к дыре в пергаменте.
Действительно, из темноты выплыло желтое пятно и стало приближаться. Ирма
возвращалась, светильник в ее руках дрожал еще сильнее. Девушка добрела до другого
конца улицы, снова повернула, пошла обратно… Ничего не происходило. Вернулась в
дом, добавила масла в погасший светильник. В неверном свете лицо ее было бледным, как
у покойницы, зубы стучали от страха и холода.
— Иди, — жестко сказал Волдо.
Ирма отправилась на улицу. И снова потянулось томительное ожидание.
Часы на ратуше пробили двенадцать… час… два…
— Он не придет, — сказал Дан. — Отпусти девчонку.
— Еще подождем, — мрачно бросил Волдо.
Вдруг издали донесся девичий крик, в нем звучал такой безумный ужас, что Дан
внутренне содрогнулся. Ирма все кричала и кричала, долго, пронзительно, срываясь на
визг.
— За мной! — проорал Волдо, хватаясь за меч и выскакивая на крыльцо.
Ближние, разобрав заранее приготовленные факелы, бросились в ту сторону, откуда
раздавался вопль. Лишь бы не умолкала, думал на бегу Дан, вспоминая Рёбедорф,
дождливую ночь и внезапно оборвавшийся крик Кильхен…
Голос Ирмы звучал совсем близко, теперь панический вопль перешел в беспомощное
поскуливание.
— Вот она!
Светильник погас, в темноте различались только два черных пятна. Дан зажег факел.
Ирма сидела на земле, жалко скрючившись и обхватив себя за плечи. В нескольких шагах
от нее неподвижно лежал на животе худощавый мужчина, в спине его торчало с десяток
стрел.
— Говорил тебе, возьмем! — расхохотался Волдо, хлопая Дана по плечу. — Целься,
ребята…
Он подошел ближе, некоторое время всматривался в тело, потом наклонился,
осторожно коснулся шеи человека.
— Мертвый вроде…
— А почему он не в волчьем обличье? — недоверчиво спросил кто-то из ближних.
— Почему-почему… Вервольфы после смерти снова в людей обращаются. Так
говорят.
— Это не вервольф, — вмешалась Ирма, вытирая слезы.
— Как так не вервольф? Ведь он же напал на тебя?
— Нет, это наш сосед Зигфрид. Он шел из трактира, пьяный. Увидел меня, хотел
потискать. Я испугалась, закричала, а его… — Ирма снова расплакалась.
Дан кивнул. Ошибка. Бывает…
Волдо не желал признавать поражение:
 104

— Да может, он только собирался обратиться, откуда ты знаешь? Сейчас доставим

его в ратушу, пусть там разбираются. Наше дело солдатское…
Волдо отвел домой продрогшую и напуганную чуть не до обморока Ирму, буркнул
хозяевам:
— Повезло вам. И денег заработали, и дочка цела.
Мать ответила истерическим воем и бросилась обнимать девушку.
— Пошли отсюда, — сказал Волдо.
К ратуше отряд вернулся, когда часы на башне пробили четыре.
— Ну что ж, Клинок, посмотрим, вервольф он или нет, — сплюнул командир,
подходя к крыльцу. — Уж инквизиторы с доктором сразу поймут. А я так думаю,
оборотень он…
Из темноты донеслось бряцание доспехов и сдавленная ругань: трое стражников что-
то тащили к ратуше — Дан уже знал, что. Все знали.
Это была юная девушка в изодранном до клочьев платье. Все тело — сплошная рана,
длинные волосы слиплись от крови, лицо изуродовано глубокими царапинами, горло
разорвано так, что наружу торчал хрящ гортани.
— На улице ткачей подобрали, в канаве, — стражник выругался, — Ведь мы там два
раза проходили, ничего не слыхали.
— Туда шли, не было ее, — подхватил второй. — А на обратном пути вон нашли…
Не кричала она, получается…
— Мы дальше чем шагов на двести оттуда и не отходили…
— Сжечь, — приказал Волдо.
Дан посмотрел на труп Зигфрида, к своему несчастью засидевшегося в трактире. Не
мог он быть вервольфом, по времени не сходится. До улицы горшечников полчаса
ходьбы. Пусть стражники обходили ее с интервалом час. Выходит, девушка погибла
полтора часа — час назад. Приблизительно в это время злосчастный Зигфрид приставал к
Ирме. Конечно, завтра надо будет уточнить, когда он ушел из трактира, тщательнее
рассчитать… Но Дан был уверен: Волдо заблуждается. Подстрелен безобидный пьяница,
настоящий вервольф остался невредим.
Его правота подтвердилась через две ночи: зверь убил Ирму. Ворвался в дом,
прикончил отца, оглушил мать и утащил девушку. Младшие братишки и сестренки были
так перепуганы, что не решились выбежать и позвать на помощь. Да и не вышел бы
никто…
Утром искалеченный труп девушки нашли в десяти шагах от дома.

Настя
Дни лениво катились мимо — холодные, серые, скучные, неотличимые один от
другого, как монашеские одеяния. Настя по-прежнему работала в скриптории, чистила
остонадоевшие пергаменты.
Вот вечера и ночи были гораздо интереснее дней, если можно так выразиться. С
наступлением темноты приходили голоса. Иногда они звучали извне, иногда вдруг
поселялись в голове, рассказывая жуткие вещи и призывая совершить странные поступки.
Невидимые крылья колыхали воздух, задевали волосы и лицо. Настя давно уже осознала:
это не галлюцинация. Монастырь был населен множеством враждебных сущностей, и эти
сущности пытались завладеть разумом людей.
Каждый вечер, оставшись одна в скриптории, Настя спускалась в подвал, чтобы
подобраться к продолжению подземного хода. Но это пока не удавалось: склизкая тварь
словно преследовала ее — стоило появиться в тюрьме, как тут же раздавались
хлюпающие шаги и подвывание, в котором, казалось, звучали нотки радости. Настя вовсе
не горела желанием снова испытать гостеприимство подвального монстра, приходилось
возвращаться.
 105

Даже такой экстрим как общение с голосами и вылазки в подвал может приесться.
Насте было невыносимо тоскливо. Единственным дневным развлечением стало чтение
старых пергаментов — она перебирала пожелтевшие листки, откладывала в сторону то,
что казалось интересным, а по вечерам, когда все уходили, понемногу читала.
Так она отыскала несколько народных сказок, записанных каким-то любопытным
монахом, рецепты выпечки хлеба, стихи неизвестного поэта, легенду о древних богах.
Хоть какое-то чтиво, думала Настя, разбирая блеклые строчки. Сегодня вечером ее
ожидал свиток, исписанный мелким округлым почерком. Настя долго сомневалась,
оставлять ли этот пергамент — слишком он был выцветший. Но первая же фраза ее
заинтересовала: «Запись сделана смиренной рабой божией Катариной, аббатисой
монастыря святой Бригитты. 30 октября 1301 года от Рождества Христова». Выходило,
перед нею были записки той самой без вести пропавшей матери Катарины, о которой в
монастыре ходило столько легенд.
Наконец колокол возвестил о конце работы. Сестра Мина поднялась, за нею встали
остальные.
— Три пергамента, сестра, — строго сказала надзирательница.
Настя как всегда склонила голову в знак согласия, мысленно посылая старушку по
известному адресу.
Скрипторий опустел. Настя развернула свиток, подвинула ближе масленую плошку
и погрузилась в чтение.
«1 ноября 1301 года от Рождества Христова. Милостью Божьей строительство
закончилось. Монастырь готов к приему сестер. Славлю Господа за то, что в бесконечной
доброте своей позволил трудам завершиться благополучно. Для жизни в монастыре не
хватает еще многого…»
Далее следовал длинный список вещей, необходимых для обустройства обители.
Настя со скукой пробежала его глазами, остановилась на следующей записи. Здесь
строчки были полустерты:
«… ноября 1301 года от Рождества Христова. Странная находка…
…у меня страх. Прежде чем подойти к нему, я трижды прочла…
…просила Господа защитить от зла. Не знаю, как поступить с этим... Я должна
отвезти его в…
Но как взять в руки…»
Чтение становилось все занятнее. Это напоминало один из мистических детективов,
которые Настя обожала, и которых ей так не хватало здесь — как и духов, шампуня,
центрального отопления, колготок, фитнес-клуба, Интернета, секса, нормальной еды и
тысячи других вещей, обычных, но таких незаменимых.
«10 ноября 1302 года от Рождества Христова. Спаси и сохрани, Господи. Я верю, это
Твое испытание. Дай же мне силы пройти его, сохранить бессмертную душу…
…свет все ярче. Он лишает разума, наполняет страхом. Он манит к себе. Господи,
спаси рабу Твою…»
Настя с возрастающим интересом разбирала мелкий почерк матери Катарины. К ее
великому сожалению, строчки были все бледнее.
«… года. В монастыре становится все…
Странная тяга… Молю Господа о прощении и защите. Но мне кажется…
… Господь милосердный, дай силы сопротивляться…»
«31 ноября 1301 года от Рождества Христова. Сегодня случилось странное…
… глаза. Я в этом почти уверена. Господь, защити свою смиренную рабу от
бесовского наваждения. Нужно везти находку в…
… сопротивляется. Дай сил, Господи!»
Что-то в этой записи показалось Насте странным. Она внимательно перечитала ее от
начала до конца. Потом опустила взгляд на костяшки руки. Перечислила мысленно, как в
 106

детстве учила ее бабушка: январь — костяшка, значит, в месяце тридцать один день.
Впадинка обозначала февраль, короткий месяц. Костяшка — март, тридцать один день…
Ноябрь приходился на впадинку. Тридцать дней. Почему же стоит дата тридцать
первое ноября? Аббатиса ошиблась?
Следующая запись показала, что мать Катарина ошибалась с размахом:
«Тридцать восьмое ноября 1301 года от Рождества Христова. Оно просит…
… держит меня…
Сил бороться уже нет...
…Зовет…»
Почерк аббатисы тоже становился все более неразборчивым, размашистым,
небрежным.
«Сто первое осеньбря бесконечного года от Рождества Его.
… зов становится сильнее…
… счастье служения…»
Над ухом противно зажужжало. Настя оглянулась. Жирная муха сделала круг над ее
головой, шлепнулась на пергамент, лениво поползла по мелким буквам. Настя
прихлопнула насекомое тугим свитком, смахнула на пол, удивляясь, откуда поздней
осенью в такой холод берутся мухи. Однако на стол тут же опустилась еще одна —
ленивая, вальяжная, с отливающей зеленью спинкой. Настя смахнула и ее.
«…Я буду вечно служить Ему…»
На этом записи безумной аббатисы обрывались.

Холодный ветер вольготно хозяйничал в Равенсбурге. Раскачивал деревья, стучал в

окна, выискивал случайных прохожих. Но улицы были пусты. Ветер пытался добраться и
до него. Однако волков защищает толстая шкура, им холод не страшен. И люди не
страшны.
Они ищут не там. Всегда не там. Он очень умный и очень хитрый. Настоящие
звери путают охотников, оставляя двойную цепочку следов…

Сенкевич
Ровно в полдень из богатого дома барона фон Барнхельма раздался истошный
женский крик. Следом прогремел взрыв, полыхнула яркая вспышка, улицу заволокло
серым дымом, в котором деловито сновали черные силуэты.
Новый взрыв был таким громким, что его услышал весь Равенсбург. Вдребезги
разлетелись витражные окна второго этажа, усыпав улицу мелкими цветными осколками.
Теперь дым, плывший над улицей, стал красноватым. Из дома фон Барнхельма опять
закричали женщины.
Стражники, подоспевшие к месту событий, бестолково суетились в облаках
непроглядного дыма, кашляя, сталкиваясь и громыхая доспехами.
— В дом, будьте прокляты, — кричал капитан стражи, — В дом! Там разбойники!
— Нечисто тут, — задыхаясь, проговорил один из стражников. — Колдовство…
В подтверждение этих слов за спиной капитана вырос силуэт странного существа с
человеческим телом и птичьей головой, украшенной длинным кривым клювом. Капитан
получил удар дубиной по голове и рухнул замертво.
— Демоны! — в ужасе заорал стражник, и захрипел, когда в его спину вонзился
кинжал.
Существа выныривали из дыма, мгновенно расправились с беззащитными,
ослепшими, угоревшими людьми. Уцелел лишь один, самый сообразительный стражник.
Увидев, что на его товарищей нападают неведомые твари, он упал на четвереньки и
пополз вдоль стены дома. Выбравшись из ядовитого облака, вскочил и припустил к
ратуше, крича во все горло:
— Спасайтесь! Демоны!
 107

— Снять его? — поднимая лук, спросила одна полуптица у другой. Слова, проходя
через клюв, звучали невнятно и глухо.
— Нет, пусть бежит. Так даже лучше… А ты не стой, работай, — это уже относилось
к невысокому худощавому демону.
Тот кивнул, принялся раскладывать вокруг дома тугие маленькие свертки, потом
соединил их веревочным фитилем, присел рядом:
— Все готово.
— Отлично. Ты знаешь, что делать. Мы уходим.
Полуптицы растворились в дыму, исчезли под неумолкающие вопли женщин.
Вскоре к дому фон Барнхельма стянулись почти все отряды городской стражи.
Маленький демон хихикнул, чиркнул огнивом, поджигая фитиль, убедился, что быстрый
огонек не погаснет, стянул птичью маску, заменявшую противогаз, сунул в мешок и
юркнул в проулок между домами. Выбравшись далеко от места переполоха, неспешно
зашагал в сторону ратуши. Когда он был на полпути, за спиной раздался оглушительный
грохот. Парень остановился, прислушался, удовлетворенно хмыкнул и пошел дальше.
В это время вокруг дома фон Барнхельма творилась настоящая бесовщина: из окон
звали на помощь женские голоса, заглушая их, гремели взрывы, поднимались клубы
разноцветного дыма. Обескураженные стражники, прорвавшись сквозь дымовую завесу,
выбивали тяжелую дубовую входную дверь. На первом этаже окна были слишком малы,
чтобы туда можно было влезть.
В одном из разбитых окон второго этажа появился человек, лицо которого скрывал
капюшон черного плаща. Немного понаблюдал за осаждающими, взмахнул руками и
скрылся в глубине дома.
Широкоплечий высокий стражник вдруг забыл про дверь, спрыгнул с крыльца,
опустился на четвереньки и издал душераздирающий вой. По-волчьи закинув голову,
самозабвенно выводил длинные рулады.
— Вервольф… — в ужасе отступили его товарищи. — Сейчас обратится…
— Чего смотрите? — рыкнул офицер. — Бейте оборотня!
Он выхватил меч, вогнал в шею несчастного. Немного подумал, глядя на
агонизирующее тело, потом размахнулся, в два удара отрубил голову:
— Для верности… А вы чего встали? Выносите дверь!
Стражники, напуганные колдовством, нехотя повиновались. Офицер отправился
было им на подмогу, но не смог сделать ни шагу. Руки и ноги отказывались слушаться.
Изумленно выпучив глаза, он безуспешно пытался двинуться с места. Вместо этого упал
на спину и забился в припадке. Из горла рвался дикий волчий вой.
— Проклятие на него перекинулось! — перепугались стражники.
Никто не решился расправиться с новым оборотнем.
— Надо инквизиторов звать, — решил один и, не договорив, разразился воем.
Еще двое упали рядом, заходясь в судорогах, рыча и подвывая. Остальные в ужасе
разбежались, по дороге рухнули еще пятеро. Когда наконец взрывы затихли и ядовитый
дым рассеялся, к дому Барнхельма прибыли отряды ближних во главе со Шпренгером.
— Одержимость, — сказал инквизитор, понаблюдав корчи стражников. — Пошлите
за братом Генрихом, одному мне не справиться.
Пришел Инститорис, недовольный тем, что его оторвали от допроса молоденькой
ведьмы, подозреваемой в оборотничестве. Монахи отчитывали бесноватых, ближние
связывали их, чтобы переправить в ратушную тюрьму.
Когда наконец удалось пробраться в дом, внутри обнаружился опутанный веревками
фон Барнхельм. Рядом лежали три связанные женщины — воспитанница хозяина, его
престарелая тетушка и служанка.
— Они забрали все! — рыдал барон. — Все золото, серебро, украшения покойной
жены… Я нищий, нищий…
 108

— Радуйся, что остался жив, — мрачно сказал Волдо, перерезая веревки. — Сдается
мне, тут порезвились те же разбойники, что в последние дни грабят богатых горожан. Эх,
если б не вервольф, болтаться бы им на виселице…
В это время к стражникам возле ратуши подошел согнутый старик в потертом
грязном плаще — сегодня на площади вообще было особенно много нищих. Лица старика
не видно было из-под низко надвинутого капюшона.
— Скажите, добрые господа, как бы мне увидеть брата Якова? — прошамкал он.
— Нет его сейчас, ступай прочь, — лениво ответил толстый страж.
— Но у меня донос для него… — настаивал нищий.
— Пошел вон, — стражник протянул руку, чтобы отшвырнуть назойливого
побирушку.
Старик резко распрямился, в руке блеснула сталь — стражник упал с перерезанным
горлом. Второй, не сразу поняв, что произошло, потянул из ножен меч, но не успел —
нищий вогнал ему нож прямо в глаз. Сдернув с пояса охранника ключи, старик отпер
ворота ратуши. Свистнул громко — побирушки на площади отшвыривали кружки с
подаянием, откидывали драные плащи, под которыми прятали оружие.
Вскоре два десятка мечников ворвались в ратушу. На входе им перегородил дорогу
отряд стражи, завязалась драка. Захватчиков было больше, и боевыми умениями они явно
превосходили противника. Не отягощенные доспехом, сражались азартно, и скоро
потеснили стражу в глубь длинного коридора. Каменный пол покрылся кровью,
нападавшие шагали по трупам, загоняя охрану все дальше.
Вслед за мечниками в ратушу вошли еще трое, беспрепятственно зашагали по никем
не охраняемой лестнице.
— Это на втором этаже, — сказал Сенкевич. — Быстрее, пока ближние не
прибежали.
Дверь в хранилище была тяжелой, дубовой, с коваными железными засовами, на
которых висели огромные замки. Сенкевич попытался справиться с помощью отмычки, но
отступил: на замки была наложена мощная защита.
— Клаус, разберешься?
— Могу, но это слишком долго, чтоб я сдох.
— Тогда действуй, Аарон.
Мальчишка достал из мешка свертки взрывчатки, с ловкостью профессионального
минера приладил их к замкам, уложил под дверь, поджег фитиль:
— Бежим!
— Надеюсь, хранилище в клочья не разнесет? — спросил Сенкевич, когда они
втроем укрылись за поворотом коридора.
Подвижная физиономия Аарона выразила сомнение:
— Вроде бы не должно. Кажется, я правильно рассчитал массу…
За углом грохнуло, по коридору поплыл вонючий дым. Переждав с минуту,
Сенкевич натянул маску и побежал к хранилищу. Обошлось, на этот раз алхимик сработал
четко: взрыв только покорежил дверь и сорвал замки с петель.
В маленькой темной комнате стояли два больших шкафа и заваленный свитками
стол. С замками на шкафах удалось справиться без спецэффектов: Сенкевич просто сбил
их фомкой, заказанной у кузнеца специально для этого случая.
— Богато, чтоб я сдох, — восхищенно присвистнул Клаус, осматривая полки, до
отказа забитые фолиантами и свитками.
Как тут сориентироваться, и где искать нужное? По словам подкупленных
стражников, доступ в хранилище был закрыт для всех, кроме Шпренгера с Инститорисом.
Сенкевич наугад вынимал тяжелые тома, раскрывал посередине, просматривал страницу
— другую, отбрасывал прочь. На его счастье, книги были расставлены по определенной
системе: на самой верхней полке расположились труды демонологов и экзорцистов, ею
занялся Клаус. С восторженным шепотом:
 109

— Не сожгли святоши, себе оставили, чтоб они сдохли, — альбинос засовывал тома
в мешок.
Аарон рылся во втором шкафу:
— Гроссмейстер, здесь столько трудов по алхимии! Есть даже трактат Гермеса
Трисмегиста…
— Берите не больше трех книг каждый, — предупредил Сенкевич. — Нам еще из
города убираться.
Вторая полка сверху содержала книги о колдовстве, малефиции и нежити, ее
Сенкевич сразу оставил в покое. С третьей ему повезло: здесь лежали свитки — хроники,
летописи. Бегло просмотрев некоторые из них, Сенкевич вытащил из мешка монашескую
рясу, быстро наполнил мешок свитками.
— Все, переодевайтесь, уходим. Только рожи на воротах не светите!
По его прикидкам, в ратуше они провели не больше получаса. Внизу уже ждали
наемники, на которых красовались доспехи стражников.
— Со всеми расправились, герр Гроссмейстер, — доложил старший.
Сенкевич кивнул:
— Вижу. Строиться!
Наемники окружили троих в монашеском одеянии, изображая охрану. Все двинулись
к городским воротам.
Створки были заперты, стражники выстроились перед воротами, выставив вперед
мечи.
— Кто идет? — жестко спросил высокий широкоплечий капитан.
— Слыхали, какая заваруха была в ратуше? — проговорил один из наемников. —
Колдуны напали. Еле отбились. Вот, теперь по приказу брата Якова сопровождаем
братьев в монастырь, чтобы по дороге чего не случилось.
— Мир тебе, — глухо добавил из-под капюшона Сенкевич.
Капитан с подозрением всмотрелся в Дитриха, главаря наемников:
— Что-то хари мне ваши незнакомы… А ну, ребята…
Он не успел договорить: наемник сделал неуловимый, словно змеиный бросок, и
капитан упал с перерезанным горлом. В отличие от стражников, наемники в приказах не
нуждались — кинулись на солдат. Вскоре охрана была перебита.
— Быстрее, — поторапливал Сенкевич.
Он сорвал с пояса капитана кольцо с ключами, отпер ворота.
Отряд выбрался из города, побежал по дороге и вскоре свернул в жидкий лесок.
— Ну наконец-то! — воскликнул пожилой горожанин, державший под уздцы двух
коней. — Я уж бояться начал…
Рядом еще несколько оседланных лошадей выщипывали сухие травинки.
Сенкевич быстро скинул монашеский плащ, Клаус с Аароном последовали его
примеру. Трое наемников освободились от доспеха и переоделись монахами.
— Пошли, парни! — Дитрих махнул рукой.
Наемники вскочили на коней и понеслись по дороге, прочь от Равенсбурга. Сенкевич
проводил их взглядом:
— Что ж, и нам пора.
Увесистый мешочек перекочевал из его руки в ладонь горожанина. Тот поклонился и
побрел обратно к воротам.
— Не выдаст, чтоб он сдох? — прищурился Клаус.
— Это свой, — успокоил Сенкевич. — Вчера клятву принес. Лошадиный лекарь и
крупный мастер наводить порчу на животных. Ну, и нам пора…
Они побрели через лес, к вечеру вышли к южной стороне города. Здесь, под стеной,
заранее был устроен подкоп, заваленный сухой травой. Лаз вел к пустырю, заросшему
кустарником. Тут стояла неимоверная вонь: место служило помойкой для жителей
 110

Равенсбурга. Дождавшись темноты, Сенкевич кивнул Аарону. Мальчишка ловко

ввинтился в подкоп, вскоре с обратной стороны донесся его приглушенный голос:
— Все чисто.
Клаус полез вторым, Сенкевич — последним. Отряхнув землю с одежды, все трое
неспешно зашагали к ближайшей улочке, на которой стояли кривобокие бедняцкие
лачуги.
Сенкевич толкнул дверь одного из домиков, за окном которого теплился огонек
свечи.
— Красивый! Вернулся! — на шею ему бросилась Роза.
Черные глаза наполнились слезами. Смеясь и плача, девушка обнимала его, как
будто они не виделись по меньшей мере год. Аарон с таким же пылом бросился к колбе, в
которой сидела его ящерка:
— Брунхильда!
Саламандра весело посверкивала глазками и, казалось, тоже с радостью
приветствовала хозяина.
— Любовь, чтоб она сдохла… — Клаус брезгливо поморщился, уселся в угол на
охапку соломы.
— Как все прошло, красивый? — Роза не могла оторваться от Сенкевича.
— Отлично, — он указал на мешки с книгами. — Кажется, я нашел нужное. — Тебе
не было страшно здесь?
Цыганка улыбнулась:
— Ты забыл, красивый? Я из кочевого племени, мне нигде не страшно, ни в лесу, ни
в степи, ни в старом доме. Лишь бы рядом с тобой…
— Ничего, — улыбнулся Сенкевич, обнимая девушку за талию. — Потерпим одну
ночь. Завтра переберемся в более достойное место.
— Мне с тобой везде дворец, красивый…
Между тем в городе поднялся страшный переполох. Ближние, подоспев наконец от
дома фон Барнхельма к ратуше, и застав там лишь трупы охраны, бросились в погоню во
главе со Шпренгером. Отряд нагнал грабителей в лесу, неподалеку от подножья горы
Шлосберг. Но люди, наряженные монахами и стражниками, дрались как черти, дали
решительный отпор. Потеряв троих ближних, инквизитор приказал отступать в город.
Наутро, услышав новости, Сенкевич остался доволен. Теперь инквизиция будет
искать банду за пределами Равенсбурга. Это отвлечет внимание от него и оттянет силы из
города. А уж наемники постараются создать громкую славу о своей шайке — они
получили приказ грабить деревни, оставляя жителей в живых. Скоро слухи о трех монахах
и стражниках расползутся по всему княжеству. Можно спокойно залегать на дно и
разбираться в старинных книгах.

Глава десятая
Дан
— Пойдем, Клинок, в трактир. Угощаю, — сказал мрачный Волдо, заглядывая в
казарму, где ученики готовились ко сну, и добавил себе под нос: — Псы инквизиции тоже
должны когда-нибудь отдыхать.
В трактире, под аккомпанемент пьяных выкриков и шипения мяса на вертеле,
завязался разговор.
— Не удалась моя засада, — сплюнул Волдо. — За то и выпьем. Он отхлебнул пива
из огромной кружки, отер с губ пену рукавом. — Ты делал в Рёбедорфе странные вещи,
Клинок. Я внимательно наблюдал за тобой. Ты непрост, парень, и не верю я в твои
видения. Не господь тебе помогает, нет…
— А кто же, по-твоему? Дьявол? — тихо спросил Дан.
Волдо в несколько глотков осушил кружку, пристукнул дном по столу, подзывая
служанку:
 111

— Еще… Ты все делаешь сам, Клинок. Не знаю, откуда в тебе это берется, да и
плевать мне. Может, это дар господа, может, еще кого, но ты умеешь искать. Я помню,
как ты тогда клок волчьей шерсти нашел. У тебя чутье, как у хорошего охотника, —
Волдо наклонился, выдохнул в лицо с пивным запахом: — Сумеешь выследить
вервольфа?
— Сделаю все, что смогу, — заверил Дан. — Но мне нужна свобода. Если стану
объяснять каждый шаг, ничего не выйдет.
— Будет тебе свобода! — Кружка снова была опорожнена. — Эй, девка, еще!.. С
завтрашнего дня разрешаю тебе действовать по собственному усмотрению. Забирай своих
мальчишек, ройте землю, допрашивайте людей, пытайте, режьте, жгите… Только найдите
мне след этой твари!
Дан молча кивал.
После пятой кружки Волдо слегка захмелел. Глаза налились кровью, взгляд стал
тяжелым, язык чуть заплетался:
— Сестра у меня здесь. А у нее две дочки, шесть и двенадцать лет. Шустрые
девчонки, веселые такие. Сам-то я семьи не завел, все служба сожрала, теперь
племянницы мне вместо дочек. Как подумаю, что вервольф и их… — Он изо всех сил
шарахнул кулаком по столу. Глиняное блюдо с хлебом, сыром и луком подпрыгнуло. —
А мы все ведьм да колдунов хватаем без толку… Искать зверя надо, выслеживать, ловить,
вот что я скажу!
— Хорошо, — Дан поднялся. Пить не хотелось, единственным желанием было
отдохнуть как следует. — Я пойду. Завтра начну поиск.
— Найди его, — повторил Волдо. — А уж тут я не подведу. Я солдат, Клинок, и
солдатом помру…
Подходя к казарме, Дан заметил, как вдоль стены ратуши скользнула и шмыгнула в
темноту серая тень. Кто-то отправился на ночной променад… В свете последних событий
это настораживало.
В спальне Дан решил проверить, все ли ученики на местах. Зажег светильник и
двинулся вдоль рядов спящих. Плюгавый Хейнс тонко посвистывал носом, сопел пухлый
Абелард. Андреас фон Гейкинг улыбался, наверное, видел во сне очередную красотку.
Заливисто храпел Ганс. На месте был вечно хмурый Карл. Отто… Гюнтер… Питер…
Дойдя до постели Энгеля, который с головой накрылся одеялом, Дан остановился.
Что-то в силуэте товарища показалось ему странным. Он наклонился над Энгелем:
дыхания не было слышно. Сдернув одеяло, Дан увидел наскоро сооруженную из тряпок
«куклу».
Он улегся на свое место и принялся ждать. Энгель вернулся, когда часы на ратуше
пробили четыре раза, на цыпочках пошел к своему месту. Дан подскочил, схватил его за
плечо, развернул:
— Где был?
— Тебе какое дело? — попытался вырваться Энгель.
— Ты в моем отряде, — прошипел Дан, — Я должен знать о вас все. Может, ты и
есть вервольф?
— Вор я, а не вервольф, — Энгель достал из-под плаща тугой мешочек, потряс над
ухом Дана. — Вот, добыча за сегодня. Я простой вор, забираюсь по ночам в дома и
облегчаю кошельки зажиточных горожан.
Как всякий работник органов, Дан не любил нарушителей закона, но поразмыслив,
пришел к выводу, что вор лучше вервольфа, и уж точно полезнее. Энгель в силу
необычного ремесла отличался пронырливостью и хорошей реакцией. Главное, он еще ни
разу не подвел товарищей. Дан выпустил его и уже вполне миролюбиво спросил:
— А как тебя в ближние-то занесло?
Поняв, что никто не потащит его в пыточную и не вызовет стражу, Энгель ответил:
 112

— Я сам из Бранденбурга, там у меня сестра, младшая. Была она служанкой при
богатом доме, сынок хозяина обесчестил ее и обрюхатил, а потом вышвырнул прочь. Ну я
и решил отомстить. Забрался ночью в дом, обчистил все шкатулки, потом пошел в
спальню барончика, да и наказал его по-свойски. Отбил то, чем детей делают. Да еще… —
Энгель замялся, потом со смехом продолжил: — На обеденном столе кучу навалил. Чтобы
помнили обо мне.
Дан сдавленно фыркнул.
— Меня искать стали, пришлось уйти из города. Прибился сюда, а тут инквизиторы
приехали, стали народец в ближние набирать. Я и поступил, подумал, среди них точно
искать не будут. Это ж воинство Христово, святые люди…
— Но все равно взялся за старое, — хмыкнул Дан.
— Жить на что-то надо, — ханжески вздохнул Энгель. — Я еще сестре деньги с
оказией передаю, она одна сына растит.
— Ладно, — решил Дан. — Считай, я ничего не слышал. Только смотри мне: чтобы
не страдали обязанности в отряде. Пошли отдыхать.
Средневековье, думал он, сложное время. Приходится идти на компромиссы…
— А ты чем за товарищами следить, лучше бы к брату Генриху присмотрелся, —
донесся до него сонный голос Энгеля. — Я частенько вижу, как он по ночам погулять
выходит.

***
— Так кого ты видела, милая? Скажи, не бойся.
Девочка лет семи упорно молчала. В широко раскрытых голубых глазах —
невыразимый ужас.
— Кирстен у нас трусиха, — вмешался ее брат. — Она зажмурилась тогда и не
смотрела.
— А ты? — спросил Дан. — Как тебя зовут?
— Курт. А я смотрел, добрый господин. Только темно было, видно плохо. Но Ирма
спала рядом. Он наклонился, схватил сестру… И я увидел… — шепотом закончил
мальчик.
— Что ты увидел?
— Это волк, добрый господин. Огромный волк, только ходит он как человек. Пасть у
него зубастая, а глаза горят желтым огнем… — губы ребенка задрожали, — Он и нас
теперь съест?
— Нет, — заверил Дан. — Не съест.
Он еще немного поговорил с мальчиком, распрощался и вышел. Отвязал коня от
коновязи, вскочил в седло — теперь, распоряжением Шпренгера, он стал «лошадным»,
для ускорения процесса расследования. Поехал медленным шагом.
Значит, все же вервольф… Или как там можно назвать эту сверхъестественную
тварь? Труп отца семейства привезли в ратушу. У мужчины было полностью вырвано
горло, выворочено до позвоночника, на коже остались следы огромных клыков. Курт
сказал, когда отец попытался загородить вервольфу дорогу, тот ударил его лапой. Больше
отец не поднялся.
Кристина Пеллер, у которой несколько дней назад оборотень похитил единственную
дочь Верену, тоже утверждала, что видела волка, который ходит на задних лапах. И ее
вервольф отбросил с дороги, но женщине повезло больше, чем отцу Ирмы: на ней ни
царапины. И Курт, и Кристина запомнили высокий черный силуэт и ярко-желтые,
горящие в темноте глаза.
Точно так же убийцу описали и родственники остальных убитых девушек. Что ж,
допрос дал неплохой результат, горько усмехнулся Дан. Теперь я знаю особые приметы
преступника: это огромный волк, который ходит на задних лапах и светит глазами, как
фарами. Прекрасно. Вроде бы ни с кем не спутаешь, только вот днем он обычный человек.
 113

Каждый из тех, кто вежливо раскланивается с ним, Клинком, на улице, может

оказаться вервольфом… Почти каждый. У Волдо железное алиби: в момент последнего
убийства он находился у Дана на глазах. Также алиби у всех ближних, которые были с
ними в засаде, еще у Андреаса и Ганса — когда вервольф напал в первый раз, они были
вместе.
Все остальные под подозрением, а раз так — надо заниматься вычислениями. Кому
выгодно появление вервольфа? Есть ли система в его нападениях? По какому принципу
он выбирает жертв?
Никто не сумел в подробностях описать загадочное существо — неудивительно,
учитывая состояние стресса и ужаса. Никто также не заметил, откуда появлялся вервольф.
Выходило, он чуть ли не возникал из воздуха, и в нем же растворялся, схватив очередную
девушку.
Оставалось отрабатывать различные версии. Их у Дана было бесконечно много — в
подозреваемых весь город, но основных — две.
Первое правило: ищи, кому выгодно преступление. Как уже давно выяснилось,
вервольф, кем бы он ни был, имеет, так сказать, магическое происхождение. Либо это
горожанин, проклятый колдуном, либо сам колдун, обращавшийся с помощью мази.
Значит, можно предположить: создатель оборотня преследовал определенную цель.
Какую? С появлением вервольфа почти все ближние и городская стража заняты
охотой, на другие дела нет ни времени, ни людей. Горожане в панике, недовольство
инквизицией, которая неспособна защитить женщин и детей, все растет, того и гляди,
разразится бунт.
Может быть, вервольф — всего лишь удачное прикрытие, отвлекающий маневр?
Пока внимание Равенсбурга сосредоточено на его поимке, кто-то обстряпывает очень
серьезные дела. Взять хотя бы убийство ближних в доме доктора Ханна. А ограбление
хранилища в ратуше? Дан предполагал, что все эти преступления связаны.
Отряд, направленный Шпренгером на поиск грабителей, занимался все тем же:
хватал ведьм и колдунов. В пыточной инквизиторы выбивали у них признания вины,
требовали указать сообщников — замкнутый круг. За убийство ближних и ограбление
ратуши сожгли уже человек десять, только Дан был уверен: с таким же успехом можно
наказывать трактирные скамейки или соломенные чучела.
Вервольф появился в Равенсбурге почти сразу после того, как здесь оказались они с
Сенкевичем. Совпадение? В досье Сенкевича было указано: увлекается эзотерикой и
экстрасенсорикой, собирает труды знаменитых мистиков, владеет практиками гипноза,
НЛП. Раньше Дан считал это дурью зажравшегося богача, теперь понимал: Сенкевич
готовил отступление. Подобрал подходящую эпоху — где можно использовать свои
умения, а может, и не подобрал, наугад прыгнул, кто знает, как работает эта дыра во
времени? Только он не тот человек, чтобы сидеть тихо, не высовываться.
Ограбление ордена и убийство очень напоминают его почерк. По оперативной
разработке Дан помнил: в девяностые Сенкевич действовал так же лихо и нагло, подминал
под себя город, не считаясь ни с властями, ни с милицией. Вервольф как отвлекающий
фактор был бы очень удобен для него.
Теперь Дан, преодолевая брезгливость, часто приходил в пыточную и задавал
обвиняемым два вопроса: не знают ли они, где находится Фридрих Берг и не появился ли
в городе новый могущественный колдун? То же стали спрашивать и Шпренгер с
Инститорисом. Безрезультатно: подозреваемые охотно сдавали сообщников и соседей, но
никакие пытки не могли вырвать у них сведений о Сенкевиче. Либо конспирация у него
оказалась на уровне, либо Дан ошибся в предположениях.
Вторая версия была еще интереснее. Что, если вервольф выгоден самой инквизиции?
Теперь, пользуясь страхом горожан, можно не особо разбираться, очищая Равенсбург от
колдовских ересей. Любая ошибка, сожжение невинного списывалась со счетов. Зачем?
Выслужиться перед Ватиканом, предполагал Дан, сделать карьеру, создать себе
 114

репутацию великого борца со злом. Правда, горожане готовы взбунтоваться, но возможно,

это тоже входит в планы организатора? Вызвать подкрепление и уничтожить целый город
во славу господа — пожалуй, такое деяние сохранится в веках. И как тут не вспомнить
слова Инститориса о том, что сожжение Равенсбурга будет оправдано, если среди жертв
окажется вервольф?
Дан выехал за ворота, пустил лошадь в галоп. Оборотень оборотнем, но поиски
Насти важнее. Он уже обошел все дома Равенсбурга, убедился, что подруги там нет.
Теперь обследовал близлежащие деревни. В Рёбедорфе и Шильфхоре Дан успел побывать,
теперь на очереди был Шлёсдорф.
Вдоль дороги тянулся негустой лесок, он сменился однообразными, по-осеннему
серыми полями, за которыми вдалеке поблескивала лента реки. На пологом холме стояло
большое мрачное здание, обнесенное высоким каменным забором — монастырь святой
Бригитты.
А ведь он женский, подумал Дан. Почему бы Насте не попасть в тело одной из
монахинь? Он свернул с дороги, поскакал к неприветливой громаде, мысленно
прикидывая, как туда попасть. Проще всего, конечно, представиться ближним, придумать
причину, по которой ему необходимо осмотреть монастырь. Только вот потом Шпренгер
непременно узнает поинтересуется, что подчиненный забыл в женской обители.
Чем ближе становился монастырь, тем больше Дана тянуло туда. Сначала это было
слабое, неосознанное ощущение, что-то вроде навязчивого любопытства. Но, подъехав к
воротам, он почувствовал присутствие Насти, пришло твердое убеждение: подруга здесь.
Дан решил не пытаться проникнуть в монастырь, вернуться сюда, когда будет
удобный предлог. В обители довольно часты случаи бесноватости, одержимых перевозят
к инквизиторам, вот в следующий раз он и напросится в конвой. Пока достаточно того,
что подруга нашлась. Монастырь сейчас самое безопасное место для нее. Того, что Настя
станет одержимой, он не боялся — с такой оторвой ни один бес не справится.

Настя
Настя вздрогнула и проснулась, полежала немного, приходя в себя, пытаясь
вспомнить, что ее так напугало. Сон был невнятным, кровавым и противным. Помнились
лишь смутные размытые образы, ощущение страха и приближения опасности, от которой
нельзя убежать. Едва она освободилась от этого видения, как вокруг зашуршали
призрачные голоса, убеждая, прося, приказывая покориться.
Настя в жизни никого не боялась, всегда была уверена в своих силах, но сейчас не
оставляло чувство: с чертовщиной, которая творится в монастыре, справиться невозможно
— как с призраком или вампиром в фильме ужасов.
Она постаралась абстрагироваться, успокоиться, закрыть разум от голосов,
отмахнулась от них, поежилась, протянула руку к сестре Марии. Хотелось ощутить
близость человеческого тепла, не чувствовать себя такой одинокой и беззащитной. Ладонь
погладила пустоту. Настя уселась, пошарила там, где должна была спать монахиня, но
нашла только колючее одеяло. Девушки на месте не было. Может, вышла по нужде?..
Настя подождала немного, однако сестра Мария так и не вернулась. Поднять шум,
разбудить монахинь, позвать аббатису? А вдруг девчонке просто не спалось, и она
отправилась побродить по двору? Или может, она решила сбежать из монастыря? Тогда
выйдет, что Настя ее подставила…
Она поднялась, закуталась в платок, накинула плащ, взяла свечу и, борясь с тревогой
за подругу, тихо вышла из спальни.
Галереи монастыря были пусты и тихи, казалось, в этой абсолютной тишине каждый
шаг отдается невыносимо громким эхом. Настя зажгла свечу, кралась на цыпочках,
закрывая ладонью маленький трепещущий огонек. Оглядывалась, надеясь и одновременно
боясь увидеть сестру Марию. Не хотелось думать, что простодушная подружка стала
 115

жертвой психической болезни или, поддавшись голосам, превратилась в изрыгающего

проклятия монстра.
Настя обошла галереи, заглянула в трапезную — никого. Кухня, зал капитула,
скрипторий были закрыты, да и что монахиня могла там делать ночью, в одиночестве? В
спальню послушниц заглядывать не стала — побоялась разбудить. Обошла внутренний
дворик — пусто. На дверях прачечной, пекарни и бани висели замки. Она двинулась к
дальним постройкам: конюшня, мастерские, амбары… Сестры Марии нигде не было.
Может быть, подруга выбралась за стены монастыря? Она ведь рассказывала, что
привратница спит крепче пьяного ремесленника, так что умыкнуть ключ с ее пояса ничего
не стоит.
Настя подошла к внутренним воротам. Они были прикрыты неплотно, засов откинут,
открытый замок с торчащим в нем ключом висел на одной петле. Из привратницкой
доносился заливистый храп сестры Ортензии.
Потянув на себя створку и молясь, чтобы та не издала скрипа, Настя выбралась во
внешний двор. Быстро пробежала мимо дома паломников, госпиталя для бездомных и
нищих, детского приюта… Наружные ворота тоже были приоткрыты.
Она выскользнула в щель между створок, огляделась. Ущербная луна едва заметным
светом чуть разбавляла мрак безветренной ночи, укладывала черные тени на снег —
свежий, недавно выпавший. Повезло: Настя присела, разглядывая отпечатки ног на снегу.
Четкая цепочка тянулась вдоль монастырской стены. Других следов не было — сестра
Мария шла одна.
Настя двинулась по этой стежке, протоптанной подругой. Она успела сделать с
десяток шагов, когда резкий порыв ветра загасил огонек свечи. Небо взъерошилось
тучами, серп луны исчез под черной пеленой, на землю упала темнота — густая,
наполненная пугающими звуками и запахами. Стонали под ветром деревья, шуршал,
поднимаясь маленькими смерчами, сухой снег, лязгали створки незапертых ворот. Где-то
вдалеке завыл волк, вплетая тоскливый голос в жутковатую песню ночи.
Настя остановилась, снова ощущая себя беспомощной, слепой, беззащитной перед
этим миром. На глаза навернулись слезы. Казалось, к ней идет кто-то невыносимо
страшный, она чувствовала его приближение кожей, даже волосами — каждой порой,
каждой клеточкой. Хотелось опрометью броситься назад, под защиту каменных стен,
закрыть ворота, спрятаться за ними от неизвестного ужаса. Вот теперь, прямо сейчас, пока
то жуткое, неведомое не настигло ее здесь, пока бежать еще не поздно. «С чего ты взяла,
что должна помочь сестре Марии? — шептал в сознании кто-то очень рассудительный и
осторожный. — Может быть, она просто отправилась на свидание с одним из монахов?
Кувыркается с ним сейчас где-нибудь в стоге сена, а ты здесь трясешься и волков
слушаешь?»
Она сдержалась, задавила внутренний голос, заставила себя успокоиться. Слезы
иссякли, оставив на щеках холодные дорожки. Нужно достать огниво, зажечь свечу.
Нужно собраться и идти дальше, искать эту дурочку, пока с нею ничего не произошло.
Рука потянулась к поясу, где было спрятано огниво, и замерла на полпути: сквозь
треск деревьев и шум ветра Настя уловила скрип снега под чьими-то осторожными
шагами. Она затаила дыхание. Звук приближался, делался явственнее: кто-то крался в ее
сторону вдоль монастырской стены.
Очень хотелось верить, что это возвращается сестра Мария. Но интуиция бунтовала,
предупреждала об опасности, вышибала холодный пот. Насте казалось, она чувствует
запах собственного страха — тяжелый, кислый, адреналиновый. Побежать сейчас
означало бы выдать себя, пробудить в неведомом враге охотника, спровоцировать его на
погоню за жертвой. Она прижалась к холодному камню стены, отчаянно надеясь остаться
незамеченной, зажмурилась — как ребенок, которому кажется, что если он ничего не
видит, то и сам становится невидимым.
 116

Шаги звучали совсем близко, теперь она слышала и тяжелое с хрипом дыхание, а
вскоре ощутила его на своем лице. Кто-то подошел к ней, остановился рядом... Настя
чувствовала исходивший от него жар и густой, тошнотворный запах свежей крови,
который смешивался с резкой звериной вонью. Она силилась открыть глаза, но веки
отказывались подниматься, мышцы лица как будто свело судорогой от ужаса.
Оно издало странный звук, средний между всхлипом и рычанием, долго, со вкусом
перекатывало его в горле. Оно — потому что это существо не было человеком. Человек не
мог так ходить, так пахнуть, так звучать… Оно придвигалось все ближе, Настя
чувствовала это по усиливающемуся жару.
«Открой глаза! — жестко приказала она себе. — Твое состояние — просто ужас
перед иррациональным. Твой мозг отказывается верить в сверхъестественное существо.
Соберись, открой глаза!»
Настя с трудом разлепила веки, взглянула прямо на того, кто стоял перед нею. В
темноте был виден только черный силуэт существа, огромный, бесформенный. На этом
сгустке мрака горели желтые звериные глаза. Настя закусила губы, чтобы не закричать.
Желтые огни приблизились — существо подошло вплотную, положило на плечо тяжелую
лапу. Дышало прямо в ухо, жадно втягивая ноздрями Настин запах. А потом она ощутила
на шее ледяное прикосновение металла.
Хороша… Тонкая бледная кожа, изящная фигура, золотистый локон, выбившийся
из-под монашеского платка. Даже резкий запах страха не забивает нежного аромата
юности. Та была тоже неплоха, но не столь невинна. А эта пахнет, как полевой цветок.
Достойная девушка, достойная кровь. Правильный выбор.
Сенкевич
Ратушные часы недавно пробили девять раз. За окном по-волчьи выл злой ветер, в
комнате горели свечи, уютно потрескивал огонь в очаге, бросая оранжевые блики на
хаотично разбросанные по полу бумаги, свитки и книги. Сенкевич сидел на подушке
посреди этого беспорядка, поднимая то один свиток, то другой, делал записи. Пожевывая
щепку, он то бормотал неразборчиво, то погружался в задумчивое молчание. Сминал
листки, отшвыривал, принимался за новые расчеты. Щепка оставляла во рту неприятный
горьковатый привкус. Наконец Сенкевич ее выплюнул — ни черта не заменяет сигарету.
Сроду не подумал бы, что отсутствие табака станет для него таким испытанием.
Роза лежала в кровати, наблюдала за другом. Лицо ее было грустным.
— Красивый, — наконец тихо позвала она. — Иди ко мне.
Сенкевич на мгновение оторвался от записей, рассеянно улыбнулся цыганке:
— Не могу, Роза. Некогда. Это очень важно, понимаешь?
Девушка тихо вздохнула, отвернулась к стене. В этом было столько печали, что
Сенкевич не выдержал. Поднялся, присел на край кровати:
— Роза… Роза, посмотри на меня.
Она обернулась. Сенкевич обнял ее, осторожно поцеловал в губы:
— Помнишь, мы собирались уйти отсюда? Уйти в другую жизнь, мирную, богатую,
туда, где тепло и красиво. Стать другими людьми. Сейчас я стараюсь найти для нас выход.
Осталось очень мало времени, Роза, я должен торопиться.
Цыганка с печальной нежностью смотрела на Сенкевича, гладила по щеке. Губы
закушены, черные глаза блестели от непролитых слез. Он не понял:
— Роза, что с тобой? Ты передумала? Я ищу способ не просто переместить тебя в
другое время, но и сделать так, чтобы ты оказалась рядом со мной, в теле молодой
прекрасной женщины.
Она отрицательно покачала головой:
— Нет, красивый. Я все понимаю. Иди, ищи свой выход.
Еще раз поцеловав девушку, Сенкевич вернулся к работе. Чутье не подвело его и
теперь: именно в хранилище ордена отыскалась нужная информация. Один из свитков
содержал историю возникновения Равенсбурга — хроники его строительства графом
 117

Вельфом II Альторофским. Сведений было немного, да и те — отрывистые, но Сенкевичу

хватило и их.
Он несколько раз прочел свиток, отложил его и улегся прямо на бумаги. Некоторое
время смотрел в потолок, потом закрыл глаза, вызывая в памяти улицы города. Вскоре
перед внутренним взглядом замелькали картинки: мрачная ратуша, площадь возле нее,
католический храм, самая широкая улица с домами знати, отдаленные улочки, где жили
ремесленники, постройки, мастерские, лавки… Сенкевич стал мысленно подниматься над
Равенсбургом, все выше, выше, пока наконец не оказался на высоте птичьего полета.
Отсюда город виделся маленьким, словно игрушечным. Сенкевич замер в воздухе,
неотрывно глядя вниз. Равенсбург заволокла черная пелена, сквозь которую ничего не
было видно.
Сенкевич терпеливо ждал. Черное покрывало зашевелилось, всколыхнулось, стало
медленно вращаться, стягиваясь в воронку. Вскоре над Равенсбургом висел смерч, нижняя
часть которого упиралась прямо в середину ратушной площади.
Вынырнув из видения, Сенкевич торжествующе ухмыльнулся: он нашел место силы,
центр приложения негативной энергии! Быстро перебрал свои записи, схватил перо,
принялся чертить формулу портала. Теперь нужно вычислить благоприятное время, хотя
он и так догадывался, какой день и час будут правильными.
Лист покрывался рядами формул, непонятных значков, ломаных линий и сложных
рисунков. С ратушной площади донесся гул часов. Одиннадцать ударов. Сенкевич
отшвырнул перо, поспешно вышел в коридор:
— Клаус! Клаус, демоны тебя раздери!
Альбинос, позевывая, выглянул из комнаты — лицо заспанное, белобрысую голову
венчал ночной колпак:
— Что случилось, Гроссмейстер?
— Дай мне свою книгу! Ну ту, про высших демонов!
Клаус ненадолго скрылся за дверью, вернувшись, протянул хозяину толстый
фолиант. Не поблагодарив, Сенкевич ринулся назад. Торопливо пролистал тяжелые
страницы, отыскал нужную главу, вчитался, внимательно рассмотрел чертежи и формулы,
сверил со своими записями.
Он оторвался от книги, лишь когда на ратуше пробило двенадцать.
— Есть!
Теперь Сенкевич знал, как попасть во Флоренцию 1428 года. Более того, он начинал
догадываться, откуда в Равенсбурге взялось такое количество ведьм с колдунами.
Оставалось лишь сделать расчет для Розы. Сенкевич полагал, что идеальным
объектом для нее будет молодая любовница Руччелаи — Лукреция Грава. В 1428 году ей
исполнилось двадцать лет.
С этим успеется, решил он. Времени впереди еще предостаточно. Ощутив приятную
усталость, Сенкевич потушил свечи, скинул одежду, улегся в кровать. Роза уже спала, но
стоило ее приобнять, как девушка повернулась к нему, прижалась:
— Красивый, пришел… — и принялась покрывать поцелуями лицо, шею, грудь…
Сегодня Роза была особенно страстной и требовательной. Хотела еще и еще ласк,
никак не могла успокоиться, то смеялась, то заливалась слезами, бесконечно целовала
Сенкевича. Насытившись наконец, задремала у него на груди, но даже тогда не разжала
объятий.
Сенкевич тоже погрузился в сон, там с ним снова была Роза, бежала по темным
улицам, оглядывалась в страхе, кричала, звала на помощь. Он мчался за девушкой,
одержимый странной жаждой, и мог думать лишь о том, какова на вкус ее кровь.
Наконец ему удалось загнать Розу в тупик. Сенкевич прыгнул, сбил ее с ног, рванул
ворот платья, обнажая нежную грудь. От его прикосновения на коже девушки осталась
глубокая ссадина.
— Пожалуйста, — молила Роза, — пожалуйста, не надо… Убей лучше…
 118

Он отрывисто рассмеялся, провел когтистой лапой по юбке, раздирая ее в клочки,

задыхаясь от предвкушения… И проснулся с чувством ужаса и омерзения.
Дышать действительно было тяжело — сдавливало грудь, в горле саднило, ныло все
тело, во рту ощущался привкус крови. Сенкевич потянулся, чтобы обнять Розу, но рука
ухватила пустоту. Он подскочил, зажег свечу — цыганки в кровати не было.
Одолеваемый тяжелым предчувствием, Сенкевич обошел со свечой весь дом,
заглянул в комнаты, чуланы, даже подвал. Но так и не нашел девушку. Забарабанил в
двери:
— Вставайте! Быстро!
— Ну что еще, Гроссмейстер? — выглянул недовольный Клаус. — Ты поспать
сегодня дашь, чтоб я сдох?
— Роза пропала, — прорычал Сенкевич. — Надо искать!
— Сама вернется, — зевнул Клаус. — Кому она нужна, чтоб она сдохла?
Подбежал Аарон со светильником в руке, уставился на Сенкевича испуганными
глазами:
— Хозяин, что с тобой? Ты поранился?
Сенкевич отмахнулся.
— Собирайтесь!
Сам побежал в комнату, одеваться, и только тут понял, о чем говорил Аарон. Его
подушка была испачкана кровью, красные пятна покрывали лицо, грудь и руки. Стараясь
не думать, откуда она могла взяться, и что значили его жуткие сны, Сенкевич быстро
ополоснулся, оделся и вышел из дома.
Они обходили город, заглядывали в кусты, канавы, обшаривали все темные
закоулки.
— Сдурел хозяин со своей черномазой, — шепотом жаловался демонолог Аарону. —
Цыганка, что с нее взять? Наверняка нашла себе другого любовника, помоложе или
побогаче. Или к новому табору прибилась.
Время от времени по мостовой гремели шаги стражников, приходилось пережидать в
тени. Поиски Розы затянулись до рассвета.
— Пойдем домой, Гроссмейстер, — ворчал Клаус. — Она точно уже там, десятый
сон видит.
Но Сенкевич не успокаивался. Вдруг из-за угла раздался пронзительный женский
визг. Он бросился было туда, но его опередил отряд стражи, пришлось остановиться,
ждать, пока пробегут.
— Аарон, посмотри, что там, — приказал Сенкевич.
Мальчишка осторожно заглянул за угол, повернулся, бледный, перепуганный, с
дрожащими губами:
— Лучше тебе не ходить туда, Гроссмейстер…
Сенкевич уже не слушал. Не скрываясь, зашагал к дому, возле которого собиралась
толпа горожан.
— Я вышла, а она лежит, — рыдала толстая молочница. — Прямо перед моей
дверью…
Возле крыльца он увидел распростертое тело Розы. Подошел ближе, растолкал
людей, остановился рядом со стражником.
Тускнеющие черные глаза были широко раскрыты, на красивом лице — выражение
ужаса и боли. Платье разорвано от ворота, на смуглой коже между грудей алела глубокая
царапина. Юбка, располосованная в клочья, непристойно задранная, открывала ноги,
покрытые чудовищными укусами. Вокруг тела расплылась лужа крови, уже застывшая на
морозе.
— Ступайте прочь, добрые люди, — сказал хмурый стражник, зябко кутаясь в плащ.
— Снова вервольф пошалил. Это дело святой инквизиции.
 119

Горожане торопливо разбредались — никому не хотелось оказаться в подвалах

ратуши. Сенкевич тоже ушел, больше ему здесь делать было нечего.
Всю дорогу до дома Клаус с Аароном молчали, боялись потревожить хозяина.
Оказавшись в своей комнате, Сенкевич лег в кровать, отшвырнул окровавленную
подушку и закрыл глаза. Перед ним тут же появилось страдальческое лицо Розы. Затем
его сменило другое лицо — Инга. Следом опять Роза…
Мертвые глаза женщин, которых он любил, смотрели с укором. Обещал беречь, не
давать в обиду, быть всегда рядом. Не смог.
Когда отбирают дорогого человека, остается только месть. За Ингу он расплатился
тогда. Сенкевич вспомнил, как ехал в дом человека, заказавшего его жену. Ребята
ворчали, мол, не марай рук, шеф, устроим в лучшем виде, но он хотел все сделать сам.
Во дворе валялись трупы охранников, все выходы перекрыли его люди. В
просторной гостиной красивая молодая женщина, побледневшая до такой степени, что
под кожей просматривались ниточки сосудов, прижимала к себе годовалого ребенка.
Второй мальчишка, лет пяти, держался за ее юбку. Хозяин дома сидел на диване, в руке —
позабытый стакан с виски. Сенкевич поднял пистолет.
— Семью… не трогай, — севшим голосом попросил человек, по приказу которого
была убита Инга и их ребенок.
Сенкевич смотрел в холеное лицо, в тусклые, сразу как-то выцветшие глаза, и видел
безумный страх. Щелкнул предохранитель.
— Не трогай детей, — умолял заказчик.
— Ты этого не узнаешь, — Сенкевич нажал на спусковой крючок.
Выстрел. Прямо в глаз. Это справедливо. Человек откинулся на спинку дивана, замер
с открытым ртом. Стакан выпал из ослабевшей ладони, покатился по полу, расплескивая
ароматный напиток.
Женщина тихо застонала. Сенкевич опустил пистолет, молча прошел мимо.
— Будь ты проклят, — с ненавистью прошипела она в спину.
Он не обернулся. Что мог ей сказать? Извините, что застрелил вашего мужа? Он сам
виноват, первый начал, убил мою жену? Она не услышала бы, у нее теперь свое горе.
Даже самых отъявленных подонков кто-то обязательно любит.
За Ингу он тогда отомстил. А сейчас?..
— Я найду его, Роза, — шепотом пообещал Сенкевич. — Кто бы он ни был:
вервольф, человек или сам дьявол. Найду и отомщу.
Он тяжело поднялся, вышел из комнаты.
— Аарон, приведи ко мне Клауса.
Глава одиннадцатая
Дан
Дан проснулся до рассвета. Казарму наполняло похрапывание, сопение,
посвистывание, сонное бормотание. На фоне разноголосого хора солировал богатырским
храпом Ганс.
Не спалось, Дан стал прикидывать, чем займется с утра в первую очередь.
— Клинок, тебя ждут в пыточной, — в дверь заглянул брат Готфрид. — Живее!
Шпренгер — то ли по просьбе Волдо, то ли по собственной инициативе, создавал
для Дана режим наибольшего благоприятствования: позволял участвовать в допросах,
звал осматривать новые трупы.
На скамье в пыточной лежала красивая черноволосая девушка восточной внешности.
Цыганка? Еврейка? Как и у остальных жертв вервольфа, одежда на ней была изодрана в
клочья, тело покрыто укусами.
— Все как обычно, — безнадежно махнул рукой Шпренгер.
Доктор Фиклер подтвердил его слова кивком.
Инквизитор выглядел усталым и измученным, но ввалившиеся, обведенные черными
кругами глаза горели все тем же фанатичным пламенем.
 120

— Сжечь, — приказал он страже.

— Подожди, брат Яков, — вмешался Дан. — Могу ли я осмотреть тело?
Шпренгер пожал плечами, отошел. Инститорис, напротив, заинтересовался,
подвинулся поближе, следя за каждым движением Дана. Того насторожил возраст
девушки: на вид ей можно было дать лет двадцать пять — двадцать семь. Для
Средневековья — взрослая, даже зрелая женщина, вервольф же до сих пор выбирал
совсем юных, почти детей. Не разглядел в темноте? Раньше у него осечек не случалось.
Второе, что не вписывалось в общую картину — внешность. Все жертвы оборотня
были белокурыми, типичными арийками, как сказали бы современники Дана. Эта —
восточная, явно пришлая. Изменил пристрастия? Не нашел местную жительницу?
Или же… подражатель? Кто-то расправился с девушкой и решил подделать «почерк»
вервольфа? Похоже на то. Дан вынул нож, разрезал остатки платья цыганки, принялся
осматривать раны. Инститорис возбужденно засопел в ухо.
Вроде укусы были такими же — следы огромных клыков, вырванные куски плоти,
только они показались Дану не такими глубокими, и располагались почему-то все на
внешней стороне бедер и животе. А между грудей багровел запекшийся кровью глубокий
разрез. Дан раздвинул ноги покойницы. От открывшегося вида Инститорис тихо застонал.
На внутренней стороне бедер виднелись такие же ссадины. Изнасилование? Черт его
знает, не определишь же без эксперта. Интересно, мог ли оборотень?.. Он же был в
звериной ипостаси, вроде. Хотя, вспомнил Дан, если верить книгам о вервольфах, половая
связь между оборотнем и человеческой женщиной возможна.
— Ты проявляешь греховное любопытство, — опомнившись, произнес дрожащим
голосом Инститорис. — Оставь несчастную в покое.
— Хорошо, брат Генрих, — спокойно ответил Дан. — Твоя скромность и
благочестие служат мне достойным примером.
Кудрявые волосы цыганки были беспорядочно разбросаны по плечам. Дан отвел
густые пряди, осмотрел шею. На смуглой коже не было ни синяков, ни царапин —
впервые вервольф не стал придушивать жертву.
Дан получил новую информацию для размышлений.
— Мне нужна карта Равенсбурга, — сказал он.
— Хорошо, брат Генрих нарисует ее для тебя, — пообещал Шпренгер. — Он
отличный рисовальщик.
Толстяк недовольно поморщился, но возражать не стал.
Спустя два дня карта была готова. Дан взял у Инститориса красные чернила, отметил
на пергаменте места преступлений, долго разглядывал получившуюся картину. Жирные
точки, беспорядочно разбросанные по городу — никакой закономерности, никакой
упорядоченности, никакой последовательности не просматривалось. Вервольф действовал
хаотично.

***
— Клинок, собирайся, в монастырь святой Бригитты поедешь, — сказал Волдо. —
Он злобно сплюнул.
Судя по красноте воспаленных глаз, подрагивавшим рукам, нервному тику,
дергавшему угол рта, капитан ближних не спал уже черт знает сколько. После того как
банда неизвестных обчистила орденское хранилище, Шпренгер с Инститорисом совсем
озверели. Ближние теперь не только гонялись за вервольфом, на них возложили еще и
расследование ограбления.
Первым делом хватились фон Барнхельма — догадались, что шумиху вокруг его
дома устроили для отвлечения основных сил городской стражи. Но престарелый барон
исчез вместе со всеми домочадцами. Инститорис брызгал слюной, угрожая сжечь всех
ближних, если не отыщут богопротивных грабителей, Шпренгер лишь мрачнел и
становился все подозрительнее.
 121

Отряды воинов Христовых и солдат рыскали по окрестным деревням — свидетели

показали, что три монаха и разбойники, переодетые стражниками, после ограбления
убежали из города. Теперь они свирепствовали в селах, появляясь словно ниоткуда и
исчезая так же стремительно. Поймать их все не удавалось.
— Там монахиню убили, — бросил Волдо. — Сегодня утром нашли. Мои парни все
заняты, бери своих.
Дан похолодел. Что, если это Настя? Ведь он почувствовал недавно, что подруга
находится за монастырскими стенами, но ничего не сделал, чтобы связаться с нею.
Выжидал удобного момента, боялся привлечь к Насте опасное внимание, утешая себя тем,
что девушка в безопасности за толстыми стенами. Довыжидался…
— Верхом езжайте. — Сказал Волдо. И недовольно добавил: — Брат Генрих с вами
пожелал отправиться.
Инститориса не любили даже ближние — за беспредельную жестокость, плохо
спрятанную под сладким голосом и богоугодными речами, любовь к пыткам, за
сладострастие, с которым он наблюдал мучения ведьм и колдунов. У Дана толстяк
вызывал неизменное отвращение и стабильное желание врезать по морде.
Покачиваясь в седле, брат Генрих поучал:
— Будьте осторожны, берегитесь греха, дети мои, ибо мы отправляемся в гнездо
скверны.
— Осмелюсь заметить, — возразил Дан, — что мы едем не в дом терпимости, а в
монастырь. Какая там может быть скверна?
— Не заблуждайся, сын мой. Где женщина, там грех, — надулся Инститорис. — Всё
совершается у них из ненасытности к плотским наслаждениям. Вот они и прибегают к
помощи дьявола, чтобы утешить свои страсти. Потому колдовство более распространено
среди женщин, чем среди мужчин. Да будет прославлен Всевышний, по сие время
охранивший мужской род от такой скверны. Ведь в мужском роде он хотел для нас
родиться и страдать. Поэтому он и отдал нам такое предпочтение.15
— Что касается меня, то я все же предпочитаю женщин мужчинам, — тихо
пробормотал Андреас. — Причем желательно хорошеньких женщин.
— Что ты говоришь, сын мой? — медовым голосом переспросил Инститорис.
Андреас скорчил постную физиономию:
— Я сказал: хорошо, что ты разъяснил нам скверную природу женщин, брат Генрих.
— Женщина скверна по своей природе, так как она скорее сомневается и скорее
отрицает веру, а это образует основу для занятий чародейством. — Важно кивнул
инквизитор.
— Но ведь они монахини, брат Генрих, — снова вмешался Дан, цедя слова сквозь
зубы. — Разве они не отреклись от плотского?
— Как видишь, сын мой, вервольф не пощадил и их. Будь они истинно праведны,
господь защитил бы их своей десницей.
Энгель хихикнул и подмигнул — не нарывайтесь, мол, на новые неприятности. Как
всегда, он горбился в седле и прятал лицо под капюшоном.
— Благодарю, брат Генрих, за то что поделился с нами своей мудростью, —
смиренно произнес Дан.
— Не только мудростью! — Инститорис воздел толстый, как сосиска, палец. — Еще
и опытом, огромным опытом ведьмоборца. Когда-нибудь я расскажу о нем всему миру.
Признаюсь по секрету: мы с братом Яковом пишем книгу, это труд всей нашей жизни,
обобщение всего, что мы знаем. Она будет называться «Молот ведьм». О, в ней мы
обличим еретичек! Брат Яков уже написал пролог.

15
«Молот ведьм», Яков Шпренгер, Генрих Инститорис.
 122

Инквизитор не умолкал всю дорогу — очевидно, отрабатывал на учениках

постулаты из будущей книги. Когда наконец впереди показались стены монастыря, все
вздохнули с облегчением. Только Андреас заметно занервничал. Поравнявшись с Даном,
шепнул:
— Там моя сестра. Младшая…
У ворот встретила пожилая молчаливая привратница, знаком предложила следовать
за нею. Аббатиса, худощавая женщина лет сорока со строгим красивым лицом, ждала
посетителей в трапезной.
— Мир тебе, мать Анна, — вежливо поздоровался Инститорис.
— Мир тебе, брат Генрих.
— Что ж, мать Анна, похоже, твой монастырь становится постоянным местом для
паломничества святой инквизиции, — голос Инститориса стал ядовитым.
— Мы всегда рады видеть тебя в нашей скромной обители, — прохладным тоном
ответила аббатиса.
— Не далее чем пять дней назад здесь произошло два случая одержимости. Отчитать
бесноватых пока не удалось, что указывает на их злонамеренность. Жаль, что это дело
расследовал брат Яков — он более склонен к милосердию, чем я. У меня ведьмы уже
отправились бы на костер.
— Все в руках господа, брат Генрих.
— В руках господа, хвала ему, — тонко улыбнулся инквизитор. — Но позволь
напомнить: монастырь находится под твоей опекой, мать Анна.
— Враг человеческий не дремлет, брат Генрих. Увы, он совращает умы даже в
святых стенах. Но сестра Мария была примерной монахиней…
Андреас шепотом выдохнул:
— Я не знаю, какое имя здесь носит Одильхен. Молю небеса, чтобы это оказалась не
она.
— Хотелось бы знать, насколько святы эти стены… — пробормотал Инститорис как
бы про себя, но достаточно громко, чтобы услышали все. — Итак, мать Анна, именем
господа и по поручению святой инквизиции я доложен допросить тебя и всех сестер.
Дабы не смущать умы добрых христиан, не порочить католичество, предлагаю провести
допрос здесь. Разумеется, если ты не согласишься, мы вызовем вас в резиденцию святой
инквизиции…
— Я согласна, брат Генрих, — перебила аббатиса. — Лишь прошу разрешения
присутствовать при допросе сестер.
— Хорошо. Тогда приступим, — инквизитор потер ладони. — Предлагаю вызвать
всех обитательниц монастыря в трапезную, по очереди.
Они входили, смиренно опустив глаза, тихие, бледные, почти бесплотные. На все
вопросы отвечали одинаково.
— Знаешь ли ты, что случилось с сестрой Марией?
— Ее убили.
— Кто?
— Враг рода человеческого, — крестились они.
— Как сестре Марии удалось выйти ночью из монастыря?
Ответом было молчание.
— А быть может, сестра Мария состояла с кем-то в преступной связи? Нарушала
обет целомудрия? Занималась блудом? Вот и вышла к любовнику?
— Мне ничего неизвестно, брат Генрих…
— Не занималась ли сестра Мария колдовством или ведовством?
— Мне ничего неизвестно…
Дан внимательно вглядывался в каждую женщину и девушку, надеясь узнать Настю.
Андреас переминался с ноги на ногу, ожидая увидеть сестру, что не мешало барону
 123

рассматривать монахинь и послушниц: среди них попадались смазливенькие. Энгель тоже

оживился, один Ганс откровенно скучал.
Чем больше сестер проходило через трапезную, тем тяжелее становилось на душе:
Насти не было. Наконец поток иссяк.
— Это все, — сказала мать Анна.
Инститорис задумался, очевидно, прикидывая, не следует ли вызвать монахинь на
допрос с пристрастием, но разочарованно вздохнул: повода не имелось.
— Тогда осмотрим тело.
— Оно в храме, — мать Анна встала. — Пойдемте.
Вслед за аббатисой они вышли в клуатр — внутренний дворик прямоугольной
формы, окруженный со всех сторон галереями, двинулись через длинный южный портал.
Сердце сжималось: неужели Настя и есть сестра Мария? Дан пытался успокоить себя.
Может быть, подруга просто сбежала из унылого места? Но аббатиса не сказала о том, что
недосчиталась одной монахини. Или скрывала, чтобы не вызвать еще больших
подозрений? Настя не из тех, кто просто так даст себя убить — человеку ли, вервольфу ли,
уговаривал себя Дан. С другой стороны, как это похоже на нее: отправиться на опасную
ночную прогулку. И что она могла сделать против зверя?..
— Одиллии нет, — шепнул Андреас. — Господь всемогущий, неужели…
Едва ступив в притвор, Дан ощутил, что Настя совсем рядом. Значит, не ошибся:
жертвой вервольфа стала именно она. Это она лежит там, в гробу, мертвая,
изуродованная… Дан едва не заскрипел зубами от бессильной ярости. Бедная девочка, так
и не дождалась его помощи. Что ему теперь делать? Только найти тварь и отомстить? Но
это не вернет Настю.
Храм был небольшим, но красивым и ухоженным. Бледные лучи зимнего солнца,
проникая сквозь цветные витражные окна, делали церковь словно теплее и уютнее. Гроб с
телом стоял возле алтаря. С каждым шагом Дан все явственнее чувствовал: подруга здесь.
Еще какой-то десяток шагов, и он окажется рядом.
Пройдя между рядами каменных скамей, аббатиса остановилась у алтаря. Следом
подошел Инститорис, за ним — Энгель, Андреас и Ганс. Дан замыкал шествие, мысленно
готовясь увидеть то, что осталось от Насти.
— А этих почему не вызвала, мать Анна? — недовольно проговорил инквизитор. —
Я же просил: всех.
— Брат Генрих не хуже меня знает: нельзя отрывать от священного долга тех, кто
несет бдение над покойницей, — спокойно ответила аббатиса. — Ты можешь видеть, я
ничего не скрываю. Сестра Карла и сестра Агна ответят на твои вопросы после.
Подойдя ближе, Дан увидел двух монахинь. Они стояли на коленях перед скамьей,
поэтому из-за спинки их не было заметно от дверей. Ладони женщин были сложены,
головы склонены, и даже появление Инститориса со свитой не заставило сестер
оторваться от молитвы. Но под взглядом Дана тонкие пальцы одной монахини чуть
заметно дрогнули. Он ощутил невероятное облегчение: перед ним была Настя! В гробу
лежала чужая женщина.
— Это моя сестра! — шепнул Андреас. — Она жива, хвала небесам!
Очень хотелось посмотреть, как теперь выглядит подруга. Судя по узкой прямой
спине и тонким кистям рук, Настя попала в тело очень молодой девушки.
Инститорис заглянул в гроб, мельком осмотрел труп, заявил едва ли не глумливо:
— Бдение отменяется. Тело сестры Марии должно быть немедленно предано огню.
Мать Анна на некоторое время онемела от его слов.
— Но брат Генрих… Это противоречит всем христианским канонам!
— А превращение в вервольфа не противоречит христианским канонам? —
взвизгнул инквизитор. — Что, если сегодня сестра Мария встанет нежитью и пожрет этих
невинных… э-э-э… надеюсь… голубиц?
 124

Мать Анна поджала тонкие губы. Крылья породистого носа подрагивали, холодные
серые глаза в окружении смоляных ресниц смотрели строго и холодно. Справившись с
гневом, аббатиса сдавленно произнесла:
— Только не на священной земле монастыря…
Инститорис кивнул:
— Этого я и не предполагал. Воины, взялись!
Ученики вчетвером шагнули к гробу. Настя поднялась с колен, пропуская их, а когда
Дан поравнялся с нею, вдруг тихо ахнула, зашаталась и стала медленно опускаться на пол.
Не задумываясь, он подхватил девушку, чтобы не дать упасть. Она едва слышно, одними
губами, прошептала:
— Сегодня в десять у монастырских ворот… — и обмякла, якобы лишившись
чувств.
Андреас тоже кинулся к монахине, но на полпути его перехватил Инститорис,
завопил:
— Стой! А ты брось сейчас же! — Толстяк даже ногой топнул. — Соблазн
дьявольский! Брось, или по возвращении отправишься к экзекутору!
Дан не послушался, бережно уложил девушку на скамью, отошел, опустился на
колени перед статуей богоматери и сделал вид, что истово молится. И действительно,
будь он верующим — сейчас горячо благодарил бы за спасение Насти. Вместо этого
вспоминал новое лицо подруги: нежная бледная кожа, большие голубые глаза, изящный,
чуть вздернутый носик, тонкие губы. Теперешняя Настя была невысокой, хрупкой и,
насколько мог судить Дан, сильно проигрывала в формах себе настоящей. На вид он дал
бы ей лет восемнадцать, но кто их знает, этих средневековых девиц? Главное, Настя была
жива, и его переполняло счастье. Успел, нашел, теперь никому не даст в обиду.
Девушка лежала неподвижно, казалось, даже не дышала. Не знай Дан, какая Настя
великолепная актриса — встревожился бы.
— Что это у тебя, мать Анна, сестры такие изнеженные? — возмущался Инститорис.
— Сестра Агна хрупка здоровьем, — невозмутимо произнесла аббатиса. — К тому
же происходит из благородной фамилии фон Гейкингов, она ранима и впечатлительна, как
все аристократки.
Настя переместилась в тело сестры Андреаса. Дан на минуту задумался: а что
случилось с душой? Сознанием? В общем, с сущностью самой Агны-Одиллии? На этот
вопрос ответа не имелось, как и на вопрос, что случилось с телом Насти и его
собственным. Жаль, если после ухода из этой эпохи девица фон Гейкинг не вернется, и
тело ее погибнет, но подруга дороже…
— Я приказал вынести гроб! — опять возмутился Инститорис.
Дан с товарищами с четырех сторон взялись за тяжелую домовину и потащили ее
прочь из храма. Инквизитор шел сзади, ворчал:
— Осторожнее, это все же не дрова. Ганс, дубина, опусти ниже, того и гляди,
покойница вывалится!
Оказавшись за вторыми воротами, ученики опустили было гроб на землю.
— Здесь еще владения монастыря, — сказал Инститорис. — Освященная земля,
нельзя.
По прикидкам Дана, тащить домовину пришлось еще не меньше двух километров
через поле и пастбище. Наконец, когда впереди показался жидкий лесок, инквизитор
смилостивился:
— Ставьте здесь.
Присел над гробом, бесцеремонно задрал платье монахини чуть ли не до шеи,
потянул за исподнее:
— Нужно осмотреть, как следует. При матери Анне и сестрах это было невозможно.
Сестра Мария была совсем юной — лет пятнадцати-шестнадцати. При жизни она
была красива, подумал Дан. Правильный овал лица, прямой нос, красиво изогнутые губы.
 125

Великолепное тело — большая высокая грудь, узкая талия, округлые бедра, стройные
ноги… Только вот все это изуродовано страшными укусами. Правая грудь выжрана
наполовину, вокруг пупка — три кровавые раны, из голени выдран кусок плоти.
Инститорис с жадностью разглядывал покойницу, неосознанно поглаживая нежную,
покрытую золотистым пушком, кожу бедра между укусами. На лбу выступил пот,
дыхание сделалось тяжелым. Его рука продвигалась все выше, коснулась густо заросшего
рыжеватыми волосами лобка. Андреас с Энгелем переглядывались, на лицах читалось
омерзение. Дан исподтишка наблюдал за инквизитором: поведение брата Генриха
нравилось ему все меньше.
— Собираешься изучить женскую анатомию, дабы убедительнее доказать в своих
трудах греховность женщины? — вкрадчиво спросил он.
Инститорис вроде бы очнулся, воровато отдернул руку, посмотрел на ладонь,
торжествующе воскликнул:
— Я же говорил: вервольф! Нужно знать, где искать. Учитесь у опытного
инквизитора, юноши!
Он продемонстрировал всем несколько серых шерстинок, одернул одежды
монахини, кряхтя, поднялся:
— Теперь жгите. Да покоится ее прах с миром, да примет господь ее душу в
царствие небесное. Аминь.
На сожжение несчастной монахини ушло не меньше четырех часов: пока собирали
сухие ветки, пока разводили костер, ждали, когда догорит тело…
В казарму вернулись во второй половине дня. До самого вечера Дан опасался, что
его отправят в ночной караул — обошлось. Когда часы на ратуше пробили девять раз,
казарма затихла: ученики за день уставали так, что сил потрепаться не оставалось. Вокруг
раздавалось сонное сопение, похрапывание, кто-то шумно выпускал газы.
Дан встал, натянул сапоги, накинул плащ, бесшумно прошел к выходу. Ему повезло:
он ни разу не наткнулся на ближних. Стражники у ратуши отнеслись к нему безразлично:
— В дозор, Клинок?
Он кивнул с деловым видом. Коня выводить не стал, чтобы не привлекать лишнего
внимания. У городских ворот достаточно было продемонстрировать меч ближнего — слуг
инквизиции беспрепятственно пропускали куда угодно. Оказавшись за стенами города,
Дан припустил трусцой — заодно и пробежка будет, тоже полезно.
Настя уже ждала его возле монастырских ворот. Он схватил девушку в охапку,
расцеловал:
— Ты как?
— Да это жесть просто, — заявила она, переходя на русский. В речи явственно
слышался немецкий акцент. — Чертова артикуляция… Рассказывай, где ты был? И где
этот гад Сенкевич? Какого хрена он с нами вытворил?
Дан вкратце рассказал подруге, как у него дела, изложил догадки по поводу
Сенкевича. Настя кивнула:
— Я примерно так же подумала, — решительно подхватила полы плаща: — В
общем, пошли.
— Куда? — рассмеялся Дан.
— Да хоть на помойку, блин! Не могу я больше в этой богадельне. Все постные,
благостные, молятся круглые сутки — аж тошнит. Ты знаешь, как они спят? Все в одной
общей комнате! Дормиторий, кажется, это у них называется. Солома постелена прямо на
пол, бабы туда вповалку ложатся. Я думала, в монастырях у каждой своя келья, чтобы
молиться и о боге размышлять. Куда там! Отдельная комната только у аббатисы,
остальные как скотина в хлеву.
— Тебе сейчас нельзя уходить, — увещевал Дан. — Во-первых, некуда. Во-вторых,
если исчезнешь, поднимется паника, тебя станут искать, заподозрят в оборотничестве,
колдовстве или бесноватости. В-третьих, это самое безопасное место.
 126

— Безопасное… — вздохнула Настя. — Знал бы ты, что здесь творится. Солома —

это еще ерунда.
Она принялась торопливо рассказывать: голоса, призраки, одержимые, сумасшедшие
монахини, чудовище в подвале…
— Будь осторожнее, Настя, — внимательно выслушав, предостерег Дан. — И все же
я считаю, тебе надо оставаться здесь. Просто не выходи больше за ворота, исключение —
встреча со мной. В монастыре сейчас спокойнее всего. Подожди, пока найду Сенкевича и
разберусь с оборотнем. Мне сейчас некуда тебя забрать, надежного убежища в городе
просто нет. Вся эта ерунда с одержимостью происходит и в Равенсбурге, только там плюс
ко всему еще и настоящие колдуны, которые жрут людей, и инквизиция лютует, казни
каждый день.
— Да уж видела, — передернулась Настя.
При всей своей безбашенности, она была девушкой умной. Вздохнула с сожалением:
— Прав, Данилка. Ладно, тогда слушай: я видела того, кто убил сестру Марию. Хотя
скорее нюхала… видела-то плохо, темно было. Но он подошел ко мне вплотную, и одно
могу сказать: это не человек. Он коснулся моей шеи когтями… — девушка передернулась.
— Думала, все, конец. Но он постоял рядом и ушел.
Подруга была в своем репертуаре: снова куда-то впуталась.
— Настя… — Дан глубоко вдохнул, выдохнул, и только тогда заговорил снова: — Я
прошу тебя быть осторожнее. Как ты отсюда вышла-то?
— Подумаешь, теорема Ферма, — фыркнула девушка. — Сестра Ортензия,
привратница, спит как пьяный грузчик, и храпит так же. Ничего не стоит спереть у нее
ключи от ворот. И Мария так же выбралась, только вот к кому?..
— Что, после этого случая не усилили охрану? — удивился Дан.
— Они не знают, я вернула ключи на место, — Настя тоже глубоко вдохнула,
помолчала, собираясь с силами: — Знаешь, я такого страха в жизни не испытывала… Это
существо постояло рядом, погладило меня по шее, потом просто ушло. Не знаю, почему
не тронуло, может, сытое было. Я еще подождала и пошла искать Марию. Она лежала под
стеной, чуть дальше, изодранная вся, ключи валялись неподалеку, я их подобрала. Я уже
ничего не могла сделать для нее, Данилка, но мне нужна была возможность выходить из
монастыря. Потому я вернулась, заперла ворота и повесила ключи обратно, на пояс
сестры Ортензии. Аббатиса и следак из инквизиции не могут понять, как Мария сумела
выбраться. Привратница вне подозрения, дрыхнет, как и раньше, зато мы с тобой теперь
можем общаться.
— Ты ничего не замечала? Может, она с кем-то флиртовала, у нее был роман?
Настя фыркнула:
— С кем, интересно? Со скотницей или привратницей? Знаешь, про католические
монастыри в книжках много интересного написано, мол, чуть ли не бордели. Ага, куда
там! Хоть бы какой завалящий мужичок. Даже паломников за второе ограждение не
пускают. Проходят только священники, мессы в храме служить, да инквизиция вот. Но и с
них мать Анна глаз не спускает, бдит, стерва старая. Бедные девчонки, врагу такого не
пожелаешь… Эх, свалить бы отсюда…
— Настя!
— Да ладно, ладно, Данилка, не волнуйся. Это я так, от злости. Ты представляешь,
как я офигела, когда очутилась в этой… немочи бледной?
— По-моему, очень даже милая девочка, — утешил Дан, и тут же сильно пожалел о
сказанном.
— Выходит, эта вот мышь серая тебе нравится больше, чем я? — озлобилась Настя.
— Конечно, она моложе, вам всем только нимфеток подавай! Ну-у-у ты и скотина
похотливая, Платонов!
Да уж, недоразумение вышло… Все же новое тело — не новое платье, обычные
комплименты тут не подходят.
 127

— Я хотел сказать, что для меня ты — это ты. Как бы ты ни выглядела, я все равно
тебя люблю, — выкрутился он.
Настя тут же сменила гнев на милость:
— Ты такой смешной, Платонов, — Она поднялась на цыпочки, впилась в губы Дана
жадным поцелуем. Тонкая рука нырнула под плащ, погладила живот, опустилась ниже,
нежно сжала член. Тело тут же отозвалось на ласку, — О, а ты тоже ничего, как я
погляжу… — прошептала Настя, оторвавшись от его губ, — Черт знает что с тобой
сделала бы сейчас, Платонов. Но представляешь, я теперь девственница, а для дефлорации
условия уж больно неподходящие…
Дан почти не слушал. Прижимал к себе девушку, тискал сквозь платье непривычно
маленькую грудь.
— Погоди, я знаю, что делать, — Настя усмехнулась, потащила его к стене, — Сюда,
в тень. Тут точно никто не заметит. — Подстелив под себя полы плаща, опустилась на
колени, дернула завязку его штанов.
Наслаждение было почти болезненным. Новый облик Насти, чувство опасности
добавляли остроты ощущениям. Все закончилось быстро, Дан глухо застонал сквозь
стиснутые зубы.
— Надеюсь, мой якобы братец, который сегодня был с тобой в храме, никогда не
узнает, что благородная невинная девица фон Гейкинг делала минет его товарищу, —
цинично ухмыльнулась Настя, облизываясь и поднимаясь с колен. — Ладно, мне пора. В
следующий раз ты мне отработаешь это удовольствие.
— Верну стократно, — пообещал Дан, завязывая штаны. — И будь осторожнее. Я
все понимаю, Насть, но прошу: не нарывайся. Это чужой мир, здесь действительно есть
колдовство, ведьмы, ты уже это и сама знаешь. И к тебе подходил вервольф. Настоящий.
Это тебе не маньяк занюханный, а нежить, сверхъестественное существо.
— Поверить не могу до сих пор, — вздохнула девушка. — Скорее бы поймать урода
Сенкевича, пусть нас возвращает.
Настя потянула тяжелую створку и скрылась. Дан вздохнул с облегчением. За этими
толстыми стенами она будет хотя бы в относительной безопасности.

Настя
Данилка нашелся! Он жив! Настя ощущала невероятную радость и, пожалуй,
впервые за время, проведенное в монастыре — счастье. Плевать ей сейчас было на все
голоса, шепоты и крылья вместе взятые. Даже гибель подруги и оборотень, лишь по
странной прихоти не лишивший ее, Настю, жизни, казались какими-то далекими и
ненастоящими.
Если друг считает, что ей надо оставаться в монастыре — пусть так и будет. В конце
концов, Данилка лучше знает нынешние реалии, хотя и Настя уже успела их хлебнуть…
Она осторожно затворила за собой створку, на цыпочках пробралась в
привратницкую, повесила ключ на пояс храпящей сестры Ортензии. Так же, неслышным
призраком, пронеслась по галерее, прокралась в дормиторий и улеглась на свое место.
Было так хорошо и спокойно, что она отмахнулась от ночных голосов, закрыла глаза
и тут же провалилась в сон без сновидений.
Проснулась от мягкого прикосновения к плечу. Открыла глаза и разглядела в
темноте смутную фигуру: кто-то сидел возле нее, ласково поглаживал. Настя дотянулась
до свечи, зажгла ее и увидела сестру Мину. Лицо монахини выражало бескрайнюю
любовь, на губах играла ласковая улыбка.
— Покорись, будь его невестой, — прошептала она. — Он сидит под древом
смерти…
Настя приподнялась, отодвинулась подальше, уже предполагая, что сейчас
произойдет. Сестра Мина поползла к ней на четвереньках, продолжая нежно улыбаться:
— Он звонит в колокола боли… Пойдем, я отведу тебя к нему.
 128

Она подбиралась все ближе. Настя оперлась спиной о стену, изо всех сил лягнула
ногой прямо в осклабленную морщинистую физиономию. Сестра Мина только дернулась,
из носа потекла струйка крови. Монахиня, удивительным образом сохранив сладкую
улыбку, протянула руку, схватила Настю за запястье:
— Идем к нему. Тебя ждут.
Настя вывернулась, вскочила на ноги, перепрыгнула через раскоряченную старуху.
Та медленно поднялась, двинулась на девушку:
— Ты нужна ему, ты будешь его невестой.
Настя молча ударила в челюсть, сестра Мина даже не пошатнулась, продолжала
тянуть руки. Еще удар, на этот раз ногой в живот — никакого результата. Проклиная
слабосильное тело крошки Одиллии, Настя упорно отбивалась от бесноватой. В
дормитории зажигались свечи, звучали испуганные восклицания проснувшихся монахинь.
Кто-то звал на помощь, кто-то выбегал из спальни. Настя наносила удар за ударом.
Наконец ей удалось сбить сестру Мину с ног. Тут подоспела аббатиса с
привратницами. Сестра Ортензия и сестра Ванда скрутили бесноватую, поволокли в
подвал.
— Спокойно, сестры, — ровным голосом проговорила мать Анна. — Помолитесь и
отдыхайте.
Молиться Настя не стала, но и сон к ней не шел. Она глубоко задумалась. Слишком
уж часто в последнее время ее прочили в невесты неведомого повелителя, который звонит
в колокола боли… и что еще он там делает? Тетушка Гретель, голоса, теперь вот сестра
Мина. Выходило, ей действительно грозит опасность, и скрыться от нее нельзя ни в
городе, ни в монастыре. Тогда какой смысл здесь отсиживаться?

Воспоминания были сладкими. Сладкими как тело цыганки. Темный переулок,

быстрый бег, растущее возбуждение, треск ткани, распоротой острым когтем, смуглая
кожа. Плач, мольба, беспомощный крик. Невыносимое наслаждение.
Эта жертва будет сниться ему всегда. Она — особенная. Его каприз, его прихоть,
его любовь. Его свобода.

Сенкевич
— Я вызываю и заклинаю тебя, о дух Марбас, и, вооруженный властью, данной мне
Высочайшим Величеством, я строго приказываю тебе именем Бераланенсис, Балда-
Хиенсис, Паумахиа и Апологиае Седес, и именами могущественнейших принцев, и
джиннов, Лиахидии, и министров адской обители, и именем главного принца престола в
Девятом легионе…
Клаус в пятый раз повторил заклинание вызова. Демон так и не явился.
— Что там? — хмуро спросил Сенкевич, стоявший в защитном круге.
Демона, как и всегда, вызывали в лесу, на заснеженной поляне. Полотна с заранее
нарисованными магическими символами были расстелены прямо на снегу. Они пришли
сюда вдвоем — Сенкевич никому не желал доверять тайну, которую ожидал узнать от
Марбаса.
— Почему он не явился?
Альбинос пожал плечами:
— Не желает. Возможно, занят. Сейчас попробую другое заклинание. — Он
откашлялся, сделал глубокий вдох и заговорил: — Я призываю, заклинаю тебя и
приказываю тебе, О Дух Марбас, явиться и проявить себя перед этим кругом в красивом и
миловидном обличье, без уродства или обмана, именами Иах и Вау, которые Адам
слышал и произносил; именем бога Агла, которое услышал Лот и был спасен со всей
своей семьей; именем Йот, которое Иаков узнал от ангела, когда боролся с ним, и был
спасен от руки своего брата Исава; и именем Анафаксетон, которое услышал Аарон,
 129

произнес его и стал мудрым; и именем Забаот, которое назвал Моисей и тогда вода во
всех реках превратилась в кровь…
Я все равно тебя найду, тварь проклятая, думал Сенкевич. Найду и уничтожу. Не
выйдет с помощью колдовства — наемников натравлю, они и не таких в капусту рубили.
Завалишь наемников — сам расправлюсь, собственными руками задушу, глотку
перегрызу…
Времени оставалось немного, Сенкевич это вычислил. Через неделю концентрация
негативной энергии над Равенсбургом достигнет максимума. Если подойти с умом, может
хватить для создания портала. Значит, надо успеть отыскать вервольфа за семь дней.
Между тем Клаус повторил новое заклинание дважды — бесполезно.
— Попробуй принуждение, — приказал Сенкевич.
— Гроссмейстер, а ты уверен?.. Марбас очень могущественный демон, он может
разозлиться. Что, если я с ним не справлюсь, чтоб я сдох?
— Вот если не хочешь сдохнуть, постараешься, — рявкнул Сенкевич.
Приунывший альбинос покорно завел:
— Я заклинаю тебя, о дух Марбас, всеми самыми великими и могучими именами
величайшего и несравненного господа бога, приди быстро и без промедления…
Если демон не явится, придется действовать более привычными, земными методами.
Дать задание стукачам и наушникам, собирать сведения, анализировать, вычислять… Ему
не впервой, только слишком уж мало остается времени.
Заклинание принуждения демон тоже проигнорировал.
— Значит, он отправлен повелителем в другое место, и не может прийти, — сделал
вывод Клаус.
— Читай «оковы духа».
Альбинос злобно зыркнул на Сенкевича, мысленно проклиная его осведомленность в
демонологии. Потом все же прочел новое заклинание.
— Гроссмейстер, мы рискуем. Он может прогневаться.
— Заклинание огня… — бросил Сенкевич.
Клаус принялся священнодействовать: взял пергамент со знаком Марбаса, уложил в
железную шкатулку, на дне которой была насыпана сера, бросил в костер, произнес
обращение к огню — даже это не помогло. Лишь после заклинания большого проклятия
над поляной пронесся порыв ветра, пламя в костре заколебалось, и в магическом
треугольнике появился огромный лев. Его шкура отливала золотом, пышная грива сияла,
словно была сделана из огня, глаза горели, как драгоценные камни.
Клаус поспешно вытащил шкатулку из костра, проговорил приветствие. Из львиной
пасти вместе с рычанием исторглись слова:
— Чего ты хочешь, человек? Желаешь ли знать правду о скрытых вещах или
секретах? Хочешь наслать на кого-нибудь болезнь или вылечить ее? Алчешь мудрости и
знаний в искусствах механики? А может, мечтаешь превратить кого-нибудь в зверя или
другое существо?
— Мне нужно знать одну тайну. Скажи мне, о дух Марбас, кто обращается в
вервольфа?
Демон молчал, покачиваясь в треугольнике. Клаус повторил вопрос. В ответ Марбас
издал такое злобное рычание, что альбинос подпрыгнул в защитном круге. По приказу
Сенкевича он перефразировал вводные — демон задрожал, словно от сильной боли, потом
впал в бешенство. Рвал землю когтями, издавал чудовищные вопли, бился о невидимую
преграду, как о стекло, пытаясь выбраться, изрыгал проклятия и угрозы. Демонолог
приказал ему обратиться в человека, снова попросил ответить — получил лишь новую
порцию проклятий. Так ничего и не добившись, Клаус позволил духу удалиться.
— Что это было? — спросил Сенкевич.
— Так ведут себя демоны, если не могут выполнить поставленную демонологом
задачу, — ответил Клаус. — Наложенные на них заклинания причиняют тогда
 130

невыносимые муки. Должен заметить, Гроссмейстер, что высшие демоны — чрезвычайно

злопамятные твари. Марбас еще попытается отомстить, чтоб он сдох.
— Но почему он не сумел ответить на вопрос? Открывать тайны — его свойство,
работа, так сказать.
Клаус задумался.
— Может быть всего два объяснения. Первое: разглашение тайны запрещено
великим повелителем духа.
— Кто его повелитель?
Клаус одними губами произнес грозное имя.
— Хорошо. А вторая причина?
Демонолог пожал плечами:
— Возможно, вопрос задан так, что демон не может на него ответить.
— Ладно, — Сенкевич открепил от плаща защитные знаки, вышел из круга. —
Пошли домой.
По дороге он размышлял над словами Клауса. Если повелитель Марбаса запретил
ему рассказывать, кто обращается в вервольфа — значит, тварь находится под высшим
покровительством. Следовательно, оборотень создан заклятием очень сильного колдуна,
настолько сильного, что тот не побоялся прибегнуть к помощи одного из владык ада.
Сенкевичу ничего не было известно о существовании такого человека.
Если же не так задан вопрос… Но как еще можно его задать? Вроде бы все
совершенно правильно. Кто обращается в вервольфа? Здесь подразумевается четкий,
определенный ответ. Если только…
Если Марбас не видел оборотня? Не знал о его существовании? Что, если этого
человека скрывала пентаграмма Соломона? Выставляя ее перед собой, для демона ты
словно исчезаешь из мира живых, дух неспособен почувствовать тебя. А он, Сенкевич, все
время вызова простоял, закрывшись пентаграммой…
Сенкевич гнал от себя мысль, которая давно уже мучила его: что, если вервольф —
он сам? Как там сказал тот колдун, которого схватила инквизиция? «Будь проклят,
Фридрих Берг! Чтоб тебе захлебнуться в крови!» Что, если это проклятие сделало его
вервольфом? Слова подходящие…
Странные сны, в которых он гонялся за Розой по ночным улицам Равенсбурга, боль в
костях по утрам, металлический привкус во рту, кровь на губах… А после гибели Розы он
проснулся весь в крови.
Если он вервольф, может ли не помнить о том, что творит по ночам?
Вспомнилась печальная улыбка девушки, ее уклончивый взгляд. В последнее время
Роза была грустна. Знала? Она не выдала бы, любила. Потому боялась, стала убегать по
ночам из дома? А он, выходит, все равно нашел ее и убил…
Сенкевич помотал головой. Не может этого быть! Не раскисай прежде времени,
сказал он себе. Есть простой способ проверить, вервольф он или нет — поставить охрану
возле двери. Нет, лучше прямо в комнате. Вооружить… чем вооружить? Мечами,
вестимо. Хотя нет, приказать: пусть ловят живым. Интересно, можно ли снять проклятие?
Он решил не задумываться над этим, пока не выяснит правду.

Глава двенадцатая
Дан
— Клинок, останься. Сейчас приведут колдуна, — устало произнес Шпренгер. —
Вчера на допросе он упорствовал, но я уверен: он что-то скрывает.
Стражники ввели избитого, дрожащего человека, швырнули перед столом на колени.
— Ну что, Питер Шульц, сегодня будешь говорить? — спросил Шпренгер.
Мужчина молчал, упорно глядя в пол.
— На дыбу! — взвизгнул Инститорис. — В тиски!
 131

— Подожди, брат Генрих, — голос Шпренгера звучал спокойно и почти

дружелюбно. — Может быть, Питер все же одумается. Покайся, облегчи душу, сын мой.
— На дыбу! — упорствовал толстяк.
— Что ж, возможно, ты и прав, брат Генрих, — опечалился Шпренгер. — Палач…
Румяный молодец подступил ближе, засучивая рукава. Шульц задрожал сильнее, по
щекам потекли слезы:
— Не нужно дыбу, ваша святость. Я все скажу, только не пытайте больше!
— Господь зачтет тебе искреннее раскаяние, — вздохнул Шпренгер. — Итак,
занимался ли ты колдовством, летал ли на шабаши?
Питер Шульц сознавался во всем подряд: в ведовстве, колдовстве, сношениях с
суккубами, ночных полетах верхом на свинье, срамном поцелуе, оборотничестве. Выдавал
сообщников, называя имена соседей, друзей и близких. Дан слушал вполуха — большая
часть признаний была самооговором под страхом пытки. Он уже привык к такому,
испытывал лишь раздражение и брезгливость, но продолжение допроса заставило его
насторожиться:
— Назови имя самого сильного колдуна в городе.
— Это был бургомистр Иоганн Юний, — быстро, словно заученно проговорил
Шульц. — Других я не знаю…
— Подумай хорошо. Этот человек появился в городе недавно, он чужак. Назови его
имя.
Дан внимательно наблюдал за Шульцем. Если изначально колдун боялся пытки, то
сейчас его лицо выразило абсолютный ужас и растерянность.
— Но я ничего не знаю… — проблеял он.
— Подумай хорошо, дитя мое, — в голосе Шпренгера прозвучали скорбные ноты.
— На дыбу! — снова возопил Инститорис.
— Но подожди, брат Генрих…
— Нет, пытать! — Толстяк вскочил со скамьи, капризно топнул ногой.
Дан усмехнулся про себя: монахи успешно играли в «плохого и хорошего копа». У
них получилось, Шульц расплакался:
— Он убьет меня! Его слуги перережут мне горло… Они всегда так делают с
предателями…
— Мы поймаем его, — мягко заверил Шпренгер.
— Выбирай, как издохнуть: на дыбе или с перерезанным горлом! — подбодрил
Инститорис.
— Назови его имя.
— Никто не знает его имени, — прошептал Шульц. — Все называют его
Гроссмейстер.
— Где его найти?
— Клянусь, не знаю! Его никто не видел!
Шульц заговорил быстро, лихорадочно, словно боялся, что его перебьют и потащат
на дыбу. С его слов выходило, что в Равенсбурге есть могущественный мастер темных
искусств, защитник ведьм и колдунов. О нем многие знают, но видеть удостаивались
только избранные. Говорят, Гроссмейстер предупреждает своих подопечных об аресте,
взамен они отдают часть своих заработков.
— Что ж он тебя не предупредил? — поинтересовался Инститорис.
— Я не служу ему, святые отцы, лишь слышал о нем.
Дальше Шульц понес полную ерунду, из которой следовало, что Гроссмейстер — то
ли бог, то ли дьявол во плоти.
Дан услышал достаточно — Шульц сказал все, что знал. Дальше несчастного все же
отправят на дыбу, и он начнет плести небылицы, лишь бы избавиться от мучений, потом
его передадут светскому суду, который приговорит к сожжению.
 132

Дан поклонился инквизиторам и вышел. Запугивание, мистификации, неуловимость,

защита верных людей, жестокие расправы над предателями — все это очень похоже на
Сенкевича. Именно так он и вел дела в своем времени.
У Дана почти не осталось сомнений: Гроссмейстер и Сенкевич — одно лицо. Но вот
как он связан с вервольфом?

Настя
Закрывать разум от навязчивых голосов становилось все труднее, теперь они звучали
уже и днем. Еще три монахини сошли с ума и были отправлены в Равенсбург, к
инквизиторам. Монастырь погрузился в страх и уныние. Аббатиса старательно делала
вид, что ничего не происходит, приказывала молиться усерднее, дабы справиться с
дьявольским искушением. Но теперь по ночам никто не спал, все лежали и слушали
шепот темноты. И почти каждую ночь темнота забирала кого-нибудь из сестер, погружая
в безумие.
— Он восседает под корнем древа смерти, — звучало и звучало в голове, — Он
звонит в колокола боли, и имя им — семь смертных грехов…
Настя устала бороться, голоса становились все ближе, и теперь звучали сладко,
нежно. Слова проникали в душу, делали ее безвольной, слабой. Она ловила себя на том,
что ждет этих слов. Хотелось закрыть глаза, погрузиться в волшебство призрачных
шепотов, подчиниться им, сделать то, что они велят. Стать частью… чего? Она не знала.
Однажды, когда Настя сидела одна в скриптории, чистила пергаменты, беззвучно
повторяя:
— Он восседает под корнем древа смерти. Он звонит в колокола боли, и имя им —
семь смертных грехов… — вдруг пришло понимание: сейчас она перестанет быть собой.
Призраки победят, и она перестанет существовать, ее личность, желания, мечты,
привычки — все это исчезнет. Останется оболочка, наполненная враждебной волей, да и
та — чужая.
Настя резко поднялась, оттолкнула стол, свитки с шуршанием раскатились по полу.
Подхватив светильник и карту, она освободила шкаф, влезла в подземный ход. Плевать ей
было на тварь, жившую под монастырем. Лучше издохнуть в ее лапах, чем жить
безвольной рабыней чужого разума.
Подвал встретил запахом сырости и ледяным холодом. Настя решительно
спустилась, зашагала по длинному тюремному коридору. Шепоты усилились, сделались
угрожающими, над головой захлопали невидимые крылья, ее словно не хотели пускать
сюда, предостерегали.
— Все равно свалю, — упрямо произнесла Настя.
«Хлюп, хлюп, — раздалось издали. — Шлеп, шлеп…»
Настя дошла до того места в стене, где, судя по карте, должно было находиться
продолжение подземного хода, стала простукивать стену. Вскоре пальцы вместо
осклизлого холодного камня ощутили подающиеся гнилые доски. Настя ударила по
деревяшке ногой — раз, второй, третий.
Шаги существа становились все ближе. Настя с отчаянием колотила по двери,
молясь о том, чтобы справиться, пока до нее не добрался обитатель подвала.
— Уррк? — с ласково-вопросительной интонацией проговорили за спиной, на плечо
легла влажная холодная лапа. — Уррк?
Настя медленно обернулась. Тварь стояла перед нею, склонив голову набок и
скривив пасть в подобии улыбки. Маленькие, заполненные гноем глазки смотрели
просительно-умильно. Пока монстр не проявлял признаков агрессии.
— Э-э-э… привет, — как можно дружелюбнее сказала Настя.
В ответ существо хлюпнуло и заключило ее в объятия, обдав волной невыносимой
вони. Стараясь не дышать носом, Настя гнусаво проговорила:
— Да ты в меня влюбился, что ли? Хороший, хороший мутант…
 133

Она ласково похлопала монстра по спине, тот блаженно заурчал и крепче сжал лапы.
Чувствуя, что сейчас задохнется или от его любви или от амбре, Настя сказала:
— Лучше бы помог мне выйти отсюда. Ты, наверное, тут все ходы знаешь?
Тварь слегка ослабила хватку, внимательно прислушиваясь к голосу девушки.
— Выход, понимаешь? — Настя осторожно высвободилась из объятий, помахала
рукой. Переборов брезгливость, погладила существо по склизкому, покрытому язвами
лбу. — Здесь есть выход? Покажи мне, пожалуйста.
Тварь издала глубокий всхлип, протянула лапу, дотронулась до Настиной головы.
Девушка мужественно вынесла прикосновение. Длинные кривые пальцы ощупали
шапочку, погладили монашеское покрывало.
— Помоги, — снова попросила Настя. — Покажи…
Будто поняв это слово, тварь схватила ее за руку и потащила куда-то. Она двигалась
быстро и уверенно, Настя едва поспевала следом. Светильник погас, пришлось идти в
полной темноте. Всякий раз, спотыкаясь о выбоины на полу, она ощущала, как монстр
напрягает лапу, поддерживая ее.
Голоса звучали все навязчивее, воздух стал вязким от их шепота, ледяные крылья
хлопали рядом и скользили по лицу.
Тварь булькнула что-то, потянула сильнее. Настя ощутила под ногами крутые
ступени. Они долго спускались по лестнице, потом снова зашагали по коридору, который
поворачивал то влево, то вправо. Становилось все холоднее, сырой воздух гудел от
множества голосов.
Вдруг за следующим поворотом забрезжил слабый свет. В первую секунду Настя
ощутила радость — тварь все же вывела ее наружу. Но тут же поняла, что ошиблась: свет
был зеленоватым и… мертвым — такой не мог исходить ни от луны, ни от светильника.
Существо радостно взвизгнуло — как пес, приветствующий хозяина, потрусило
вперед, таща Настю за собой. Свет делался все ярче и гуще, он не бил лучами, не
отбрасывал бликов — просто равномерно заполнял собою пространство, делая воздух
похожим на стоячую воду. Это выглядело одновременно притягательно, жутко и… очень
опасно. Инстинкт выживания вопил, что надо убираться отсюда, разум, затуманенный
призрачными шепотами, хотел остаться.
Настя остановилась, дернулась назад. Но хватка существа стала крепче, а невидимые
крылья упруго ударили в спину, подталкивая вперед. Тварь втянула Настю в небольшой
зал, отпустила руку и встала позади, загораживая выход.
Посреди комнаты, залитой густым, маслянистым зеленым светом, стоял каменный
алтарь, над которым парила в воздухе небольшая, в две ладони высотой, статуэтка. Идол
сидел в позе лотоса. У него было мускулистое поджарое тело, огромная лысая голова и
уродливое лицо — тяжелые надбровные дуги, маленькие глазки, горбатый, нависающий
над губами, нос. Из-под тонких, раздвинутых в ухмылке, губ выглядывали острые клыки.
Уши, длинные и заостренные, были широко растопырены, макушку венчал одинокий рог,
глубоко посаженные глаза излучали зеленый свет. Изваяние мягко покачивалось в нем,
колыхалось на его волнах, словно уродливый зародыш в околоплодных водах.
Голоса уже не шептали, они вопили, накладываясь один на другой, объединяясь в
оглушительный хор:
— Он восседает под корнем древа смерти. Он звонит в колокола боли, и имя им —
семь смертных грехов…
В зеленой мгле ткались силуэты — размытые, нечеткие, но неизменно уродливые.
Искаженные лица, изломанные тела словно проступали под тканью пространства,
натягивали ее, стараясь разорвать и попасть в мир, но, не сумев, уступали место новым
абрисам.
Пол вокруг алтаря устилали кости — гладкие, хрупкие, обкатанные временем, и
покрытые остатками гниющей плоти. Много было обгорелых останков, судя по размерам,
все они принадлежали детям.
 134

На алтаре лежали какие-то предметы, показавшиеся Насте знакомыми. Она

всмотрелась сквозь зеленоватую дымку: посох, точно такой же, на какой опиралась мать
Анна, массивный перстень и печать — атрибуты власти аббатисы.
Тварь надавила на плечи, принуждая поклониться. Настя вывернулась, шагнула в
сторону, прижалась спиной к стене и тут же отшатнулась, почувствовав движение.
Стена шевелилась, как живая, переливалась, и сама испускала зеленоватый
мертвенный свет.
«Это…» — Настя не успела додумать. Кто-то ударил ее сзади по голове. Зеленый
свет померк.

— Снег на улице, — пролепетала маленькая Лотта, — сестра, слышишь, снег?

Сухие крупинки шуршали по промасленному пергаменту на окне.
— Угомонись, — сонно ответила Фрида.
Малышка вечно крутилась, долго засыпала, мешала отдохнуть. Фрида мечтала о
собственной постели — да где там, в доме нет ни места, ни денег на новый тюфяк.
Скорее бы уже взяли замуж, подумала она, смежая веки.
— Холодно, — Лотта поежилась, потянула на себя тонкое одеяло.
— Не дергай! — возмутилась средняя сестра, Мета.
— Дочки, тихо! — прикрикнула из угла мать. При свете сальной свечи она штопала
поношенную отцовскую рубаху.
Сестры сразу же замолчали — матушка в гневе была скора на расправу. А если еще
и отец проснется…
Дверь с грохотом распахнулась, в дом ворвалось чудовище.
— Волк, волк! — запищала Лотта и нырнула под одеяло.
Мать закричала, бросилась к девочкам. Один удар — крик сменился изумленным
бульканьем разорванного горла.
Вервольф сдернул одеяло, подхватил Фриду и выскочил прочь.

Сенкевич
С ночного неба сыпался мелкий колючий снег, завывал ветер, гнал по улицам
поземку. Город замер до утра: ни одного прохожего, ни одного огонька в окне. Люди
спрятались, чтобы пережить еще одну ночь. Ночь, которая принадлежала вервольфу.
Ему не было холодно, он бежал по темным улицам, разыскивая любимую жертву —
всегда ее, всегда одну ее. Сердце тяжело стучало в сладком предвкушении. Вот она,
высокая, стройная, черноволосая, гибкая, самая желанная, стремительно убегает по
темной улице.
Он мог бы догнать в несколько прыжков — не стал, продлевал удовольствие от
охоты. Сдерживал себя, бежал медленно, с вожделением глядя на то, как она подбирает
юбки, открывая длинные сильные ноги, на то, как напряжена ее спина, как тугие черные
кудри мечутся по плечам.
Наконец, не выдержав возбуждения, загнал ее в тупик. Роза резко обернулась,
прижалась спиной к стене, закрыла лицо руками. Он шел неторопливо, наслаждаясь
каждым мгновением охоты. Подошел почти вплотную, почти ласково отвел ее ладони от
лица, жадно глядел в полные ужаса черные глаза, искал в них свое отражение —
отражение боли и смерти.
Рванул платье на груди, распорол когтем до конца подола, схватил ее в объятия.
Девушка вскрикнула, потеряла сознание и обвисла в его руках. Так не годится. Он
встряхнул жертву, положил на землю, похлопал по щекам. И лишь когда она пришла в
себя, склонился над нею…
— Гроссмейстер! Гроссмейстер!
Кто-то настойчиво тряс его за плечо. Сенкевич отмахнулся, закашлялся, ощутил
удушье и наконец проснулся. Над ним склонился испуганный Аарон, рядом стоял Клаус,
 135

приподнимал Сенкевича, поддерживал за плечи. Пахло кровью. Он ощутил слабость и

дурноту, скосил глаза: грудь была залита красным.
— У тебя кровь горлом пошла, Гроссмейстер, — едва не плакал алхимик. —
Наверное, чахотка…
— Ничего, — надсадно выкашлял Сенкевич, парадоксальным образом ощущая
облегчение.
Туберкулез? Да плевать. Лучше уж быть чахоточным, чем вервольфом. Значит, не он
убил Розу, и это не ее кровь была на его рубахе. Всего лишь горловое кровотечение...
Сенкевич откинулся на подушки. Тогда откуда эти видения? Скорее всего, он
предчувствовал, что произойдет, многократно усилились экстрасенсорные способности, а
он и не понял…
Но если это так, значит, он ощущает некую связь с вервольфом. Может быть, с
помощью транса удастся увидеть его ближе, понять, кто прячется под волчьей шкурой?
Сенкевич решил отдохнуть до утра, сейчас, после приступа, все равно не было сил.
Поднялся на рассвете, выгнал из комнаты причитающего Аарона, который всю ночь клал
ледяные компрессы ему на лоб и грудь.
Улегшись на спину, Сенкевич раскинул руки в стороны, закрыл глаза, представил
Равенсбург и мысленно побрел по пыльным улицам. Скоро картинка стала настолько
четкой, что у него появилось ощущение физического присутствия — он чувствовал
прикосновение холодного октябрьского ветра к щекам, обонял запахи жилья, слышал
голоса людей, а главное — видел черный смерч, все сильнее закручивавшийся над
Равенсбургом.
Невидимым он бесцельно брел по городу, полагаясь лишь на интуицию. «Найдись,
— разговаривал он про себя с оборотнем, — Покажи мне, кто ты». Он как мог
настраивался на энергетику вервольфа, представлял его морду, клыки, звериный запах,
подражал повадкам, пытался мыслить как зверь. Но ничего не выходило — черное
покрывало все время сбивало с настроя, не давало встать на след.
Один раз его потянуло к скобяной лавке, но вскоре оказалось, произошла ошибка: за
воротами бегал большой злобный пес. Это его звериная энергетика сбила Сенкевича с
толку.
После долгих хождений он вынужден был сдаться и выйти из транса. Возможно,
связь с вервольфом устанавливалась лишь ночью, когда тот был в образе зверя.
Однако и после заката ничего не вышло: Сенкевич не видел оборотня, не чувствовал
его — лишь ощущал бесконечную энергетику смерти и разрушения, которую нес смерч.
Отчаявшись, Сенкевич долго лежал, глядя в потолок, вспоминая Розу, ее
влюбленный взгляд, покорную улыбку, гортанный голос, вспышки нежности и страсти…
В бессильной ярости стискивал кулаки, проклинал себя за то, что не уследил, не удержал.
Мысленно клялся найти тварь и отомстить, порвать голыми руками — а что еще он мог
сделать для Розы? Только порвать кого-нибудь… Наконец Сенкевич задремал.
— Не кори себя, красивый. Не твоя это вина. Так карта легла.
Он вздрогнул, подскочил. На краю кровати, окутанная жемчужным светом, сидела
Роза — прекрасная, живая… Улыбалась грустно, смотрела в глаза. Хотел обнять, прижать
к себе, не отпускать — отстранилась.
— Нет, красивый, мертвая я. Живым касаться мертвых нельзя. А себя не вини. Я за
этим пришла, сказать: не отравляй душу. Что должно было случиться — случилось.
— Не случилось бы, Роза! — Сенкевич даже зубами заскрипел. — Зачем, ну зачем
ты уходила из дома по ночам? Если бы не это, была бы жива. А я должен был не пустить
тебя, заставить, запереть! Даже если бы ты после этого меня бросила. Зато сохранил бы
тебе жизнь.
— Нет, красивый, нет. Я сама того хотела, потому и уходила. Смерть свою искала,
ловила ее. И нашла.
— Ты хотела умереть?.. Но… Зачем? Неужели тебе было со мной так плохо?
 136

Девушка тихо рассмеялась:

— Что ты, красивый. Мне никогда в жизни не было так хорошо, как с тобой рядом.
Как взглянула тебе в глаза, так и полюбила сразу. А когда карты тебе раскинула, увидела:
судьба твоя скоро развилку сделает. Увидела, что быть нам вместе, но недолго, а потом…
Потом один из нас умереть должен. И решила: пусть лучше я.
— Что ты такое говоришь, Роза? Мы могли уйти отсюда, и никто не умер бы…
— В том и дело, что не могли, красивый. Потому что не умри я, ты бы здесь остался,
из-за меня. А тебе нельзя, ты проклят, тебя чахотка в полгода сгубит.
— Но ведь ты согласилась идти со мной...
— Это чтобы тебя не тревожить раньше времени. Знала: никуда мне не уйти, не
судьба. Просто обрадовалась я тогда, вниманию твоему обрадовалась, ласке. Раз захотел
меня взять с собой, значит, я тебе понравилась.
— Я любил тебя, Роза…
— Нет. Это я тебя любила, а ты не успел еще, красивый. Но непременно полюбил
бы, только убило бы это тебя. Уходить тебе надо, скорее.
— Но с чего ты взяла, что я мог остаться?
— Ты бы узнал кое-что важное и страшное, потому не ушел бы. Это еще рано,
красивый, запрещено мне об этом говорить. Но ты скоро узнаешь, непременно узнаешь. А
вервольфа поймать через сны не пытайся, он туда больше не явится. Ты не его чувствовал,
красивый, ты меня чувствовал, смерть мою, горе заранее переживал. Я тебе близкой
душой была, поэтому ты за меня боялся, просто сам не понимал.
— Роза, Роза… Зачем же ты сама все решила? Почему не сказала? Ты молодая,
здоровая, ты могла бы жить еще долго. Лучше б я сам издох, чем знать, что ты из-за меня,
и так страшно…
Она кивнула:
— Да, лютая это смерть была, красивый, боли много. И больнее всего, что тело мое
он опоганил. Страшно это, мучительно — из рук любимого в лапы зверя попасть. Только
это судьба: или ты или я. А что не сказала тебе, за то прости, не могла по-другому. Что ж
то за любовь была бы, позволь я тебе умереть?
Дыхание перехватило, в горле встал ком. Сердце билось трудно, тяжело. Казалось,
он весь наполнен бешенством и ненавистью, двинься — вырвется наружу, заставит
убивать направо и налево, лишь бы избыть душевную боль.
— Я найду и отомщу, — пообещал Сенкевич.
— Найдешь, знаю, это тоже карты показали. А потом — уходи. У тебя все
получится.
Роза поднялась, бесшумно шагнула в темноту.
— Останься, — тихо проговорил Сенкевич. — Пожалуйста, останься.
— Не могу. Ждут меня…
— Ты придешь еще? — по-детски жалобно спросил он.
— Нет, красивый. Больше меня не отпустят. Не жди, не тоскуй, не вини себя, прими
как есть. Я люблю тебя. Прощай.
— Постой! Скажи, ты узнала его? Кто он? Кто тебя убил, Роза?..
Ответа не было: жемчужный свет истаял во мраке, цыганка ушла. Сенкевич рванулся
было вслед, но не сумел пошевелиться, руки и ноги налились тяжестью, веки сами собой
сомкнулись.
Он проснулся только поздним утром, долго вспоминал слова Розы, ее лицо, гадая,
сон это был или видение. Повернувшись на бок, увидел на подушке пестрый
прямоугольник — карту из Розиной странной колоды. На ней были нарисованы
слившиеся в объятьиях обнаженные мужчина и женщина. «Amatores»16, — гласила
витиеватая надпись над их головами.
16
Любовники (лат.)
 137

Глава тринадцатая
Дан
Дан быстро шагал по дороге, ведущей к монастырю святой Бригитты — сегодня
была ночь со среды на четверг, назначенная Настей для встречи. Сапоги оскальзывались
на льду, в который превратилась дорожная грязь. Свет луны серебрил не присыпанный
еще пеплом костров, только что выпавший снег.
Приходилось спешить: с часу Дан должен был заступить в караул, патрулировать
улицы Равенсбурга, охраняя жителей от вервольфа. Правда, от этих дежурств толку не
было, ни разу не удалось выследить оборотня. Тварь обладала то ли удивительным
чутьем, то ли очень острым слухом и обонянием — она до сих пор умудрялась избегать
встречи с патрулем. Но Шпренгер, похоже, не терял надежды — впрочем, возможно, это
была попытка отчаявшегося человека сделать хоть что-нибудь.
Дан вышел из города, когда часы на ратушной площади пробили девять. По его
расчетам, сейчас было как раз около десяти. Насти у ворот не было. Дан постоял немного,
ощутил уколы мороза, и чтобы согреться принялся расхаживать вдоль монастырской
стены, размеренно отсчитывая секунды. Променад от ворот до пруда занял около десяти
минут, три прогулки — полчаса. Настя так и не появилась. Монастырский колокол ударил
одиннадцать раз — девушки не было.
Не смогла выбраться, не сумела достать ключ? Возможно. Но насколько Дан знал
предприимчивую подругу, такие мелочи ее не останавливали. Что тогда? Надоела
монастырская жизнь, сбежала? Это было похоже на Настю. Но она обещала оставаться на
месте. Дан боялся думать о самом худшем, успокаивал себя: плохих вестей из монастыря
не поступало, значит, с сестрами все в порядке. Да и вчера в Равенсбурге была найдена
очередная жертва, а вервольф два раза за ночь не убивает.
Дан оглядел стену, прикинул ее высоту. Взобраться, пожалуй, можно: выступы
между камнями достаточно велики, чтобы за них цепляться. Но где искать Настю? Она
говорила, все монахини ночуют в общей спальне — дормитории. Явиться туда и
выискивать подругу среди кучи баб? Слишком рискованно для нее же.
Дан прождал до полуночи, Настя так и не вышла. Обратный путь пришлось
проделывать трусцой, борясь с нарастающей тревогой.
Возле ратуши его уже ждали друзья. Теперь они дежурили отдельным отрядом —
знак особого доверия Волдо и Шпренгера.
— Брат Готфрид не заметил? — спросил Дан.
— Нет, наш суровый пастырь не проверял сегодня стадо, — ответил Андреас.
— Пошли уже, холодно, — Энгель переминался с ноги на ногу, поеживаясь под
плащом. — Бери факел.
Отряд Дана был отправлен на патрулирование ремесленной улицы. Полная луна
позволяла видеть окрестности, факелы зажигать не стали. Лунный свет облагораживал
уродливые постройки, придавая им мрачной загадочности. Тяжелую вонь не перебило бы
ничто: из кожевенной мастерской пахло мочой и тухлятиной, из красильни — едкими
составами для ткани, из кузниц — окалиной и гарью, ветер доносил запах крови и гнилого
мяса со скотобойни. Все это сливалось в удушливое амбре, от которого в горле стоял
комок. Дан никак не мог привыкнуть к воздуху Средневековья.
— Что-то будет, — пробормотал Ганс.
— Не каркай, — сердито оборвал Энгель.
Но Дан уже привык доверять интуиции товарища.
— Где будет? — быстро спросил он, пока Ганс не потерял ощущение тревоги.
Здоровяк, к его удивлению, не стал как обычно мяться и бубнить неразборчиво,
указал пальцем на запад, туда, где находилась торговая улица:
— Там!
 138

— Вервольф там?
— Не знаю, — нахмурился Ганс. — Там беда, чую…
— Там свой патруль есть, — лениво протянул Энгель. — А мы, если туда пойдем,
еще и от Шпренгера нагоняй получим.
Дан не слушал, он уже бежал в сторону торговой улицы, таща за собой Ганса. За
ними рванулся Андреас.
— Эй, куда? — Энгель недовольно сплюнул и побежал следом.
— Дальше? — на ходу спрашивал Дан.
— Там! — уверенно указывал Ганс.
Пронеслись мимо мастерских, по улице, на которой стояли бедные дома
ремесленников, выбежали на торговую.
— Тут, рядом, — Ганс остановился, заговорил словно в бреду: — Беда, плохо.
Больно, больно очень…
— Где? Точнее покажи!
Здоровяк вытянул перед собой руки, медленно пошел вдоль лавок, словно ощупывая
воздух, спотыкаясь, как слепец.
— Он безумен, наш дорогой друг, — удивленно заметил Андреас.
Дан шикнул на него, не сводя глаз с Ганса. Он был уверен: парень что-то чувствует.
В этом мире существуют ведьмы, так почему не быть экстрасенсам?
Ганс замер напротив лавки тканей, вздрогнул, указал в переулок. Дан быстро
огляделся: если там действительно вервольф, не помешало бы подкрепление. Но почему-
то улица была пуста, ни одного патрульного. Дан зажег факел, сделал товарищам знак
следовать за ним, стараясь ступать бесшумно, шагнул в темный переулок, куда не
проникали лучи лунного света.
Тихий беспомощный стон истаивал в морозном воздухе — так стонут перед тем, как
лишиться чувств. Дан перекинул факел в левую руку, выхватил меч. Сначала он заметил
возле глухой стены сгорбленный силуэт, потом уже разглядел распростертое на земле
тело. Существо, нависшее над девушкой, обернулось, и Дан увидел оскаленную волчью
морду. Желтые глаза хищно сверкнули в свете факела.
Переулок был совсем узким — два взрослых человека с трудом разминутся. Ганс
встал плечом к плечу с Даном, перегораживая оборотню дорогу, тот нехотя оторвался от
жертвы, поднялся резким движением на задние лапы. Из пасти рвалось глухое рычание.
Свидетели не врали, мгновенно пронеслось в голове, он действительно здоровый.
В два прыжка существо преодолело расстояние между собой и людьми, бросилось на
Дана, сбило с ног, вышибло меч из руки. Оборотень взмахнул лапой с чудовищными
когтями, целя в горло. Дан извернулся, откатился в сторону, в этот момент Ганс обрушил
на голову вервольфа мощный удар. Тварь взревела, дернулась, щеку Дана обожгло резкой
болью. Оборотень перепрыгнул через него, легко расшвырял Андреаса с Энгелем,
выбежал из переулка.
— Лови! — заорал Дан, вскакивая.
По шее струилась кровь: вервольф здорово поранил щеку. Не обращая внимания на
боль, Дан выскочил на улицу — оборотня нигде не было. Он заметался между домами,
заглядывая во все переулки, но тварь успела скрыться.
— Клинок, ты ранен, — подошел Андреас.
Друг смотрел виновато. Дан упрекать не стал — вервольф действительно оказался
очень силен и тяжел, пожалуй, устоять против его массы мог бы разве что Ганс, и то
недолго.
— Я успел достать его мечом, — сказал Энгель. — Рубанул по боку, но он, похоже,
неуязвим — клинок только проскрежетал по телу, как по железу.
Дан оторвал от рубахи полосу ткани, зажал рану на щеке:
— Вервольфа мы упустили. Пойду взгляну на жертву.
 139

Белокурая девушка в окровавленной, располосованной на груди рубахе, лежала,

широко раскинув руки. Дан повыше поднял факел, присел перед трупом на корточки.
«Надо поднимать, пока тело не примерзло», — отстраненно подумал он, осматривая раны.
В пляшущих отсветах факела казалось, что грудь девушки едва заметно вздымается.
Ран на ее теле было мало, лишь темные следы на шее и глубокие царапины на плечах.
Подошел Андреас.
— Уже двенадцатая, — скорбно проговорил он, рассматривая миловидное личико
жертвы. — И какая прелестная, да примет господь ее душу! Скоро из-за этой проклятой
твари в Равенсбурге не останется юных дев, достойных внимания благородного
господина.
— Погоди хоронить…
Дан приложил пальцы к шее девушки, ощутил слабое биение пульса.
— Она жива!
Он почувствовал едва ли не ликование: наконец удалось спасти хоть одну! Вервольф
не успел расправиться с жертвой, они вовремя вспугнули тварь!
Андреас принялся легонько похлопывать девушку по щекам:
— Вставай, красотка, простудишься! Спасти такое очаровательное существо от
оборотня, но позволить погибнуть от чахотки было бы непозволительной глупостью.
Девушка тихо застонала, открыла глаза и тут же громко взвизгнула, увидев
склонившихся над нею мужчин. Приподнялась на локтях, пытаясь отползти назад, но
ничего не вышло — пережитой ужас совсем лишил ее сил. Она схватилась за горло и
закашлялась.
— Тише, тише, милая, — Андреас снял плащ, галантно накинул его на плечи
несчастной. — Мы не сделаем тебе ничего дурного. Тише. Тише…
Она дрожала и всхлипывала, но не сводила с барона испуганных глаз, словно
цеплялась за него взглядом, чтобы не свалиться в безумие. Андреас говорил негромко,
ровным тоном, как заклинание повторяя одни и те же простые слова — так обычно
успокаивают норовистых лошадей. Наконец девушка немного пришла в себя, вздохнула и
попробовала подняться.
— Ну вот и хорошо, — улыбнулся барон, подавая ей руку. — Давай вставать. Как
тебя зовут, милая?
— Фрида…
— Фрида, расскажи все, что ты помнишь, — вмешался Дан.
Андреас замахал руками:
— Оставь несчастное дитя, Клинок! Как можно быть таким жестокосердным?
Неужели не понимаешь, сколько ей пришлось пережить? — Он заботливо укутал Фриду
плащом, приобнял за плечи, поддерживая. — Скажи лучше, где ты живешь, красавица?
Мы проводим тебя домой.
Дан бросил на друга сердитый взгляд, выразительно постучал пальцем по лбу:
печальный случай с Ирмой был слишком свеж в памяти. Вервольф не оставляет в живых
намеченную жертву, вернуть девушку домой означает отдать ее на растерзание. К тому
же, оборотень наверняка убил или покалечил кого-нибудь из ее родных, тогда от Фриды и
как от свидетельницы толку не будет.
— Ах да, — спохватился Андреас. — Лучше тебе пойти с нами, милое дитя.
Фрида растерянно топталась на месте, глядя то на одного, то на другого.
— Именем господа и властью святой инквизиции приказываю следовать за мной, —
подытожил Дан.
По дороге в ратушу они так и не встретили ни одного караульного отряда.
Наутро Дана ждали плохие новости.
— Вставай, Клинок! — уже привычно рявкнул над ухом брат Годфрид. — Брат Яков
ждет тебя в своей келье!
 140

Шпренгер сидел за столом, перебирал бумаги. Лицо мрачное, склеры покраснели от

недосыпа, правый глаз нервно дергался. В углу на скамье съежилась тощая маленькая
монахиня.
— Собирай своих, седлайте коней. Поедем в монастырь святой Бригитты, —
проговорил инквизитор. — Мать Анна прислала письмо: три дня назад пропала одна из
сестер.
У Дана екнуло сердце. Неужели Настя?..
— Некая сестра Агна, — небрежно продолжил Шпренгер. Бросил косой взгляд на
монахиню, та еще ниже опустила голову, страшась гнева инквизитора. — Не так давно
сестру Агну подозревали в бесноватости, но мать Анна лично поручилась за нее. Вот что
бывает, когда слуги божьи проявляют излишнюю мягкосердечность! Ступай, Клинок.
На душе было тяжело. Неужели подруга стала жертвой вервольфа? Но тело не было
найдено. Сбежать не могла, она твердо обещала этого не делать.
В казарме уже царила утренняя суета. Ученики натягивали обувь, умывались,
плеская в лицо ледяной водой из бочки, переговаривались в полголоса.
— Что ты так мрачен, мой дорогой друг? — с улыбкой спросил Андреас.
Одиллия ведь его сестра, вспомнил Дан. Пришлось рассказывать барону о ее
исчезновении. Андреас побледнел:
— Моя Одильхен… Любимица всей семьи… Мать будет вне себя от горя…

Настя
Боль сидела в затылке, вонзала щупальца в шею, плечи, раскатывалась слабыми
отзвуками по всему телу. Настя с трудом разлепила глаза, но увидела лишь темноту,
полную и абсолютную.
Сознание возвращалось тяжело, память не желала просыпаться. Наконец вспомнился
подвал, комната с зеленым светом, парящий идол, странные живые стены…
Настя ощупала затылок, пальцы ощутили запекшуюся коркой крови рану.
Беспокоила темнота вокруг — настоящая или может, она ослепла от удара? Несмотря на
боль и страх, она чувствовала какое-то непонятное облегчение. Вскоре поняла: голоса
ушли, их не было, никто не шептал на ухо, не пытался завладеть разумом. Впервые за
долгое время она могла мыслить свободно, не тратя силы на сопротивление призракам.
Волноваться пришлось недолго: раздался щелчок замка: судя по звуку, ключ
повернули два раза против часовой стрелки, и один раз — по, скрип двери, и мрак
расступился под светом факела. К Насте подошел высокий человек в темном одеянии.
Лицо его было скрыто под маской, голову покрывал глубокий капюшон.
— Кто ты? — простонала Настя.
Человек молча поставил на столик перед нею кувшин с водой и тарелку, на которой
лежал большой кусок хлеба и вареное мясо.
— Поешь. Ты должна быть готова, — голос под маской звучал глухо,
невыразительно.
В горле першило. Настя подняла кувшин, стала жадно глотать воду, проливая на
платье.
— Поешь, — настаивал человек в маске.
Девушка отщипнула хлеба, прожевала, с трудом проглотила. Горло сжала тошнота.
Сотрясение мозга, скорее всего, подумала Настя. По затылку ей здорово врезали.
Незнакомец установил факел в скобы на стене. В красноватом свете Настя
разглядела свое новое обиталище — маленькая комната без окон, каменные стены.
Холодный очаг в углу, скамья с соломенным тюфяком, служившая постелью. Больше
ничего.
Человек склонился над очагом, разжег огонь. Вскоре в комнате потеплело. Он молча
вышел, вскоре вернулся в сопровождении двух мужчин, которые принесли и поставили
посреди комнаты наполненную горячей водой бочку.
 141

Слуги вышли. Человек в маске навис над Настей, критически оглядел ее:
— Встань.
Она поднялась, с трудом удержалась на ногах: голова закружилась. Человек
протянул руку, девушка сжалась — сил сопротивляться не было. Твердые холодные
пальцы коснулись щеки, пробежались по шее. Человек одобрительно кивнул, снял с Насти
монашескую шапочку, размотал платок, принялся стягивать платье. Она протестующе
застонала.
— Молчи. Стой спокойно.
Он освободил Настю от одежды, взял за плечи, заставил повернуться, осмотрел со
всех сторон, словно барышник — лошадь.
— Ты девственна?
Настя хотела ответить что-нибудь неприлично-язвительное, но вовремя вспомнила,
что находится в теле юной аристократки, да и положение у нее не располагающее к
шуткам. Молча кивнула.
— Это проверят, — глухой голос прозвучал угрожающе, — И если нет… Вымойся.
Решив не спорить с жутковатым мужиком, она послушно залезла в бочку. Человек
подал ей кусок полотна и плошку с настоем мыльного корня. Настя подняла руки, чтобы
вымыть голову, и вскрикнула: плечо отозвалось резкой болью.
— Я помогу.
Человек подошел сзади, осторожно намочил волосы девушки, осмотрел разбитый
затылок, промыл рану. Вода в бочке сделалась мутно-розовой. Намазал волосы мыльным
настоем, осторожно помассировал голову, ополоснул водой из кувшина. Затем перешел к
плечам, груди — тер куском ткани. Действовал аккуратно и деловито, отстраненно — в
его движениях не было никакой чувственности, ни намека на мужской интерес. Скорее,
это походило на обращение с очень ценной, но чужой, не вызывающей никаких эмоций и
воспоминаний, вещью.
Вымыв девушку, человек помог ей выбраться из бочки, обтер льняной тканью.
Подал белую рубаху:
— Надень.
Настя облачилась в одеяние из тонкого полотна.
Человек кивнул:
— Хорошо. Вот, накройся. — И протянул одеяло из волчьего меха.
Приказал вынести бочку, потом выдернул из-за пояса сердито звякнувшие кандалы,
надел их на запястья девушки, закрыл. Вынул факел из скобы, молча вышел. Заскрежетал,
проворачиваясь, ключ в замке — два раза против часовой стрелки, один раз по часовой.
Настя осталась одна в темноте.

Они ищут не там. Всегда не там. Хватают не тех. Забавно наблюдать за

человеческой суетой. Страх, боль, предательство — хорошая почва для того, что
должно вырасти на месте города. Пока он, вервольф, господин Равенсбурга. Но очень
скоро явится истинный повелитель.

Сенкевич
— Так куда, ты говоришь, прогуливаешься по ночам?
Человек, подвешенный на дыбе, выкашлял из разбитого рта что-то невнятное.
— Повтори, — Сенкевич взмахнул кнутом.
— Я не помню, — прорыдал человек.
Еще удар. И еще.
— Прости меня, господин, но я и правда не помню…
 142

Сенкевич отбросил кнут, отер пот со лба, с омерзением почувствовал во рту привкус
крови. Кровь… Она сейчас везде — на губах, на руках, на этом вот уроде, который
шляется по ночам неизвестно где.
На окраине Равенсбурга, в заброшенном доме он организовал собственный орден,
свою инквизицию, и пытал, и бил нещадно, страшнее еще, чем монахи — искал
вервольфа.
Со всех концов города к нему стекались слухи и доносы, его сеть работала на
полную мощность. Сенкевич не хватал кого попало по оговору соседей, нет, он проводил
расследование, анализировал, так что в его пыточную попадали только настоящие
подозреваемые.
Этого ремесленника видели, когда он в лунную ночь бродил по пустырю. Сенкевич
не доверил допрос Клаусу, хотя злобный демонолог с удовольствием этим бы занялся. Он
и сейчас присутствовал при пытке, злорадно улыбаясь при каждом стоне и крике. Аарон,
напротив, старался держаться подальше от пыточной. Сенкевич и не настаивал, пощадил
нежную душу алхимика.
Спустя некоторое время стало ясно: подозреваемый — безобидный лунатик, да еще
и психически неполноценный.
— Опять не то, — сплюнул Сенкевич. — Убрать.
Клаус понятливо кивнул, отвязал несчастного от дыбы, подхватил подмышки.
Сенкевич отвернулся, стараясь не обращать внимания на хрип агонии. Нельзя оставлять
свидетеля в живых — при случае расколется инквизиторам.
Вскоре труп, надежно упакованный в холщовый мешок, занял место в углу,
дожидаясь глубокой ночи, когда его вынесут и закопают.
— Готово, Гроссмейстер, — с довольным видом доложил Клаус.
— Вот, взяли наконец, — два наемника втолкнули в дом худощавого рыжего парня в
черной одежде и кожаном доспехе — ближнего.
— На дыбу, — коротко бросил Сенкевич.
Он давно понимал: все, что происходит в Равенсбурге — все эти ведьмы, колдуны,
пожиратели детей, бесноватые, сумасшедшие — звенья одной цепи. И вервольф, конечно,
тоже, раз даже высший демон Марбас отказался говорить о нем. Паранормальные
способности так массово проявляются у людей в особых местах. Те, у кого имеются
задатки, становятся сверхъестественными существами, те, кто послабее, просто сходят с
ума. Это как мутации в зоне радиоактивного излучения.
Только вот непонятно было: вервольф тоже лишь своеобразная мутация либо он все
же появился чьими-то стараниями ради определенной выгоды?
Всех колдунов и ведьм, которые принесли ему клятву на крови, Сенкевич допросил
лично. Под страхом смерти подданные не могли соврать — кому захочется разлагаться
заживо? Никто из них не имел отношения к оборотню и не мог даже представить, откуда
он взялся.
Оставалось лишь предположить, что в Равенсбурге есть еще один сильный колдун
или ведьма, о которых Сенкевичу ничего неизвестно. Он регулярно погружался в транс,
изучая город, отыскивая в нем всполохи чужой силы, но ничего не находил: либо
неизвестный колдун был хорошо защищен, либо его просто не существовало.
Лишь над ратушной площадью по-прежнему завивался черный вихрь негативной
энергии. Сенкевич знал, откуда она идет. Но что, если эта невероятная мощь закрывает от
него еще одну силу? Что, если колдун обитает в ратуше? Вервольф выгоден инквизиторам
— его появление развязывает им руки. Возможно, он выгоден также бургомистру — если
тот склонен к казнокрадству. Сенкевич отлично знал, как пилится бабло на чрезвычайных
ситуациях. Сменяются только эпохи, сами люди не меняются.
Тогда любой из обитателей ратуши мог оказаться колдуном либо нанимателем
колдуна. Из осведомителей ничего выжать не удалось: один из подкупленных стражников
 143

погиб при захвате ратуши, два других, которых удалось завербовать, служить начали
недавно и толком ничего не знали.
Сегодня наемники наконец схватили ближнего, и Сенкевич очень надеялся, что тот
не из фанатиков. В любом другом случае дыба, кнут и раскаленные пруты отлично
развязывали язык.
Клаус с наемником связали воину Христа руки, подтянули на дыбе — рыжий
застонал, ощутив, как выворачиваются плечи.
— Как тебя зовут?
Вместо ответа рыжий выкрикнул ругательство.
— Упорный… — Сенкевич кивнул Клаусу. Тот подтянул веревку, выламывая плечи
парня еще сильнее. — Так как тебя зовут?
— Гоззо, — выплюнул рыжий.
— Хорошее имя, — доброжелательно улыбнулся Сенкевич. — Скажи, Гоззо, давно
ли ты служишь в ближних?
— Будь ты проклят!
— Не волнуйся. Мы уже прокляты, — захохотал Клаус. — Как и ты, и весь этот
городишко, чтоб он сдох.
— Так давно? — Кивок, веревка натянулась еще сильнее. Гоззо закачался под
потолком.
— Год почти, — прохрипел он.
Не фанатик…
— Отлично, — одобрил Сенкевич. — Так мы, пожалуй, обойдемся без кнута и огня,
не правда ли?
Для наглядности Клаус продемонстрировал железный прут и сунул его в очаг.
— Не надо, все скажу, — взвыл парень.
Оставалось только удивляться, как те, кто каждый день отправляет на муки десятки
людей, становятся чувствительны, когда дело доходит до их собственной боли.
— Расскажи мне об инквизиторах, — мягко попросил Сенкевич. — Какие они?
— Мы их плохо знаем, — торопливо заговорил рыжий, не сводя испуганных желтых
глаз с прута, который начал раскаляться в огне. — Нас к ним почти не допускают.
— Но ведь ты же видел их? Скажи, что думаешь.
Конечно, основные сведения и характеристики Шпренгера с Инститорисом у
Сенкевича имелись, важно было сравнить их со словами Гоззо, чтобы понять, лжет тот
или нет.
— Брат Яков строгий, суровый, — рыжий старался быть убедительным. — Его все
боятся. Для него важна только борьба со злом, господин, он, бывает, не доест, не доспит
— все колдунов вылавливает. Но он никогда никого не наказывает зря и не пытает.
Старается разобраться, где колдовство, а где, может, ошибка какая…
— Ладно. А второй?
— Брат Генрих, — парень замялся.
Чтобы поторопить его, Сенкевич спросил:
— Клаус, как там прут?
— Не надо прута! — заорал Гоззо. — Брата Генриха никто не любит, господин, и все
боятся, еще сильнее, чем брата Якова. Он другой. Если что не по нему или невзлюбит кого
— непременно со свету сживет. Нравится ему людей мучить, особенно молодых девок.
Так и капает слюной, когда смотрит.
— Достаточно.
Парень не врал. Все так, как записано в досье. Шпренгер — неподкупный фанатик,
Инститорис — подонок и садист. Только это еще ни о чем не говорит.
— Может, ты что странное за ними замечал? — Сенкевич едва не рассмеялся
собственному вопросу: парочка фанатик и садист — это, конечно, само по себе не
 144

странно, абсолютно нормальное явление. — Может, кто из них любит по ночам

прогуливаться?..
Такого ответа он не ожидал:
— Так оба любят, — сказал рыжий. — Мы часто видели. И брат Якоб куда-то ночью
ходит, и брат Генрих.
— Вместе?
— Нет, всегда порознь.
Допрос длился еще долго, и Сенкевич оказался прав: прут не понадобился. Гоззо
выложил еще много интересного о привычках и странностях обитателей ратуши. Так,
выяснилось, что бургомистр, выбранный вместо Иоганна Юния, которого сожгли за
колдовство, неравнодушен к маленьким девочкам; брат Готфрид, наставник в
ученической казарме, имеет привычку убивать бродячих собак; командир Волдо, похоже,
близок к сумасшествию — разговаривает с собой и вообще перестал спать. Служащие,
стражники, ближние — у каждого нашелся интересный секрет.
Выслушав, Сенкевич отдал приказ убрать Гоззо. Немного подумав, решил начать
расследование с главных персон. Рыба гниет с головы.

***
Ночь была темной, беззвездной и холодной. Сенкевич с Клаусом пробирались по
закоулкам, из-за опасения попасться страже шли без факелов и светильников.
— Вот дались тебе эти святоши, Гроссмейстер, — ворчал демонолог. — Ну следили
за ними твои люди, и дальше бы следили. Зачем самому-то ноги бить?
— Так надо, — коротко бросил Сенкевич.
Он сам хотел застать процесс превращения в вервольфа и убить подлую тварь.
Расправиться собственными руками, отплатить за смерть Розы. Не прошло и двух суток со
времени допроса ближнего, как ему донесли: Шпренгер ночью вышел из ратуши в
сопровождении своего бессменного телохранителя брата Адольфа.
— Эх, бесов не послать за ними присматривать, чтоб они сдохли, — сокрушался
Клаус. — Не смогут, и правда издохнут. Вервольф-то под высоким покровительством…
— Так и так не вышло бы, — утешил его Сенкевич. — Шпренгер, насколько мне
известно, сильный экзорцист.
— Там он, Гроссмейстер, — из темного закоулка выступил человек, один из тех, кто
«пас» Шпренгера. — В сторону кладбища пошел.
Сенкевич с Клаусом, хоть толком и не видели друг друга, переглянулись в темноте.
Это было уже интересно.
Холодный ветер плакальщиком выл над могилами, осыпал их сухими, невесомыми,
скрученными в коконы листьями. Смутно — на черноте еще более глубокой чернотой —
виднелась возвышавшаяся над кладбищем часовня.
Стараясь ступать тихо и не запинаться о старые, вылезшие из земли плиты, Сенкевич
с Клаусом пробирались между захоронений. Алхимик, обладавший острым зрением,
толкнул Сенкевича в бок, шепотом произнес:
— Там, на крыльце…
У входа неподвижной глыбой застыл Адольф — личный охранник Шпренгера.
Сенкевич потянул Клауса назад:
— В обход пойдем. К окну…
То ли городские власти не выделяли денег, то ли церковники, но часовня была
неухоженная — в разноцветных витражных окнах зияли дыры. Сенкевич потянулся к
окну — слишком высоко. Приказал:
— Подсади.
Вскарабкавшись на широкую спину кряхтящего демонолога, он осторожно заглянул
внутрь.
 145

Крохотный огонек единственной свечи колыхался под сквозняком, не мог прогнать

мрак, отбрасывал лишь беспомощный круг бледного света. В нем на полу распростерся
Шпренгер — ничком, уткнувшись лицом в каменные плиты, раскинув руки в стороны
крестом.
— Господи, вразуми, помоги, господи, верному рабу твоему. Наставь и направь на
путь истинный, дай сил на борьбу со злом…
Сенкевич спрыгнул на землю. Они с Клаусом прождали до утра, поочередно
заглядывая в окно. Шпренгер всего лишь истово молился.

Глава четырнадцатая
Дан
Они с друзьями обшарили все окрестности монастыря, тела Насти так и не нашли,
девушка пропала бесследно. Дан с ужасом ожидал появления новой жертвы, и когда узнал
о том, что в ратушу привезли труп девушки, тут же побежал в пыточную.
— Еще одна, — сказал Волдо, пропуская Дана, — Двенадцатая.
Он взглянул и выдохнул: не Настя. Главное, не Настя. Все как всегда: белокурая,
юная, истерзанная, он уже перестал различать лица жертв.
Волдо злобно сплюнул:
— Вижу, и у тебя, Клинок, не выходит его поймать. Неуловимый он, вервольф, не
иначе сам сатана его охраняет. Проклят наш Равенсбург…
Волдо выглядел усталым, измученным — впрочем, как и все воины Христовы в
последние дни.
— Скажи, Клинок, ты ничего странного за собой не замечаешь? — спросил он.
Дан пожал плечами.
— А я, знаешь ли, голоса слышу, — признался Волдо. — Шепчут, зовут куда-то. Не
понимаю только, куда… Иной раз кажется, сейчас схвачу меч и начну крошить всех без
разбору — женщин, детей… Лишь бы эти голоса замолкли…
Переутомление, нервное напряжение, что-то вроде посттравматического синдрома?
— Тебе отдохнуть надо, — сказал Дан. — Когда в последний раз высыпался?
Волдо уставился на него красными, как у бешеного быка, глазами:
— Да не при чем тут сон! Выйди на улицу, Клинок! Оглянись! Город сходит с ума.
Посмотри, сколько появилось безумных, бесноватых. А колдуны? Да их же как блох на
собаке! Мы их жжем, а они множатся… Я солдат, я многое повидал, Клинок. Бывал в
разных городах: в осажденных, голодных, чумных… Нигде такого не видел. Говорю тебе,
— он перешел на шепот, — На Равенсбурге лежит проклятие! Вымрет он скоро. — Волдо
кивнул на жертву, с безнадежностью добавил: — Вот и вервольф этот… Знаешь, где ее
нашли? На торговой улице, в аккурат там же, где ты в прошлый раз девку спас.
Значит, оборотню место почему-то важнее личности жертвы… Дан резко
развернулся и вышел, ничего не объяснив Волдо. Он отправился в церковную библиотеку.
— Мир тебе, Клинок, — беззубо улыбаясь, произнес брат Юрген. — Опять ищешь
какие-нибудь особые книги?
— Нет. Мне нужна самая точная карта Равенсбурга и окрестностей! — не
здороваясь, выпалил Дан.
Монах порылся в шкафу, достал свиток:
— Вот, самая последняя и самая точная, рисовалась в прошлом году.
Дан расстелил карту на столе, придавил с двух сторон толстыми томами. Схватил
перо, обмакнул в чернильницу.
— Что ты делаешь, Клинок? — возмутился брат Юрген. — Ты же испортишь карту!
— Прости, брат, — пробормотал Дан, рисуя жирную точку в середине Рёбедорфа, на
месте первого убийства. — Это необходимо для поимки вервольфа.
 146

Вторая точка, поменьше, угнездилась в Равенсбурге, на одной из ремесленных улиц

— мастерская шорника, здесь убили Марту Шлуттербауэр. Третья украсила дом аптекаря
— Верена Миллер. Дан продолжал отмечать места преступлений. Нанеся все точки,
изумленно уставился на результат. Почему же он ни разу этого не замечал? Ведь в
пыточной, на столе, лежит карта, вычерченная Инститорисом, на ней тоже отмечены
дома, возле которых были найдены трупы девушек. Только вот картина выходит совсем
другая...
Дан перебрал книги на столе, выбрал самую новенькую, с ровным обрезом, и, орудуя
ею как линейкой, принялся соединять точки. Брат Юрген молчал, потрясенный таким
непочтительным обращением с сокровищницей знаний.
— Вот! — воскликнул Дан, демонстрируя монаху полученный рисунок.
Линии соединили одиннадцать точек в незавершенную шестилучевую звезду, она
накрывала Равенсбург и ближние пригороды. Оставалось добавить только одну точку,
чтобы фигура стала законченной. И лишь дом молочницы — место убийства цыганки —
никак не вписывался в рисунок.
Монах взглянул на карту и присел, словно его отказывались держать ноги.
— Шестиконечная звезда Соломона, — прошептал он.
— Что это значит? — требовательно спросил Дан.
— Всякий экзорцист скажет тебе, что гексаграмма надежно защищает от злых духов,
но у нее есть и другой смысл: начертанная с помощью крови, она становится знаком
призыва сильнейших демонов.
— Значит, вервольф не просто убивает, он приносит жертвы. — Дан кивнул,
решительно поставил точку, которой не хватало, чтобы лучи соединились. Она пришлась
на середину главной улицы, где жила знать. — Вот здесь он убьет последнюю девушку.
Все сходилось: какой-то колдун создал оборотня, чтобы с его помощью накрыть
Равенсбург кровавой гексаграммой. Тот послушно выполнял приказы хозяина. Только
убийство цыганки было словно бы лишним, никак не вписывалось ни в пентаграмму, ни в
типаж жертв. Впрочем, у Дана и без карты сложилось такое впечатление. Вервольф
ошибся? Убил для развлечения? Возможно, кто-то расправился с девушкой и подделал
«почерк» оборотня.
А с картой Инститориса все просто: там взят неверный масштаб, она
приблизительна. Вопрос лишь в одном: сделал ли это инквизитор в силу безграмотности
или нарочно, чтобы гексаграмма не бросалась в глаза?
— День Всех Святых, — на брата Юргена жалко было смотреть. Его губы тряслись,
словно старик собирался разрыдаться. — Его канун, ночь, когда нечисть выходит в мир.
Это лучшее время для вызова демона.
— Значит, осталось двое суток, — подытожил Дан.
— Скорее всего, вервольф убьет завтра, — прошептал брат Юрген, потирая левую
сторону груди. — Тогда звезда Соломона будет завершена, и готова для вызова.
А что, если последняя жертва — Настя? Вервольф мог похитить ее, спрятать, а потом
принести в нужное место и убить. Да, он раньше никогда так не делал, но ведь и в случае
с цыганкой тоже изменил своим привычкам.
— Где будет происходить вызов, как думаете?
— Демонолог, вызывая демона, становится в центр гексаграммы.
Дан посмотрел на карту. Не надо было дополнительных вычислений, чтобы понять:
центр звезды приходится на ратушную площадь. «Тут хуже всего», — вспомнились ему
слова Ганса.
— И что же будет, если вызвать демона?
— Зависит от целей вызывающего, — брат Юрген задыхался, держался за сердце. —
Но и это еще не все, Клинок. Для ритуала нужна большая жертва.
— Что, двенадцати девушек недостаточно? — изумился Дан.
— Это лишь начало, создание рисунка. Там, в центре, должна пролиться еще кровь.
 147

Будет тринадцатая девушка, понял Дан. Тогда возможно, что Настю готовят для
убийства на ратушной площади. Но есть еще время, чтобы остановить это безумие, спасти
ее и город.
Брат Юрген тяжело поднялся, опираясь на стол:
— Нужно сообщить инквизиции.
— Погоди, — сказал Дан.
Он внимательно изучал карту. Что-то еще было не так… Наконец Дан понял: на
местах преступления в момент убийства никогда не было караульных! Трупы всегда
находили случайно. Кто-то сообщал вервольфу, где принести следующую жертву или
специально распределял патрули так, чтобы оборотень не попался. Или даже… вервольф
просто знал об этом, если он имеет отношение к инквизиции.
Дан лихорадочно соображал. Дежурства по городу назначают Шпренгер и
Инститорис, при участии Волдо. Об этом могут знать доктор Фиклер, брат Готфрид,
телохранитель Шпренгера Адольф, палач, стражники и любой из воинов Христовых.
Слишком много подозреваемых…
Только вот это брат Генрих начертил кривую карту, и это брат Генрих любил
бродить по ночам, это он испытывал наслаждение от чужой боли. И кому, как не ему,
выгодно было появление вервольфа, которое развязало руки инквизиции?
Равенсбург — большой алтарь, подумал Дан. Все эти пытки, сожжения — разве это
не одна бесконечная жертва? Демону будет здесь уютно.
— Нет, — твердо сказал он. — Инквизиции сообщать ни в коем случае нельзя.
Встретившись с ним взглядом, старый монах задумался, потом согласно кивнул.
Итак, известно время и место будущего преступления, думал Дан, возвращаясь в
казарму. Значит, надо устраивать засаду.
Ночью его разбудил толчок в бок.
— Дорогой друг, прости за столь бесцеремонное вторжение в страну твоих снов, —
прошептал Андреас. — Но…
— Короче, — попросил Дан.
Тон друга стал деловитым:
— Выходил по нужде, видел брата Генриха. Собрался куда-то один посреди ночи.
Вышел через черный ход.
— Буди наших, — вскакивая, приказал Дан.
То, что вервольф должен убить завтра ночью — лишь предположение. Что, если
Инститорис и есть оборотень, и сегодня он принесет последнюю жертву? Что, если это
будет Настя?

Настя
Она потеряла счет дням и ночам. Не знала, сколько времени провела в комнате без
окон, освещенной лишь пламенем очага. Человек в маске приходил часто, приносил воду
и еду, свежие рубахи — всегда простые, свободные, всегда белоснежные. Молча
осматривал затылок, кивал удовлетворенно: рана заживала. Однажды привел с собой двух
древних старух, от которых противно пахло пылью и тленом, приказал ей лечь и
раздвинуть ноги. Настя повиновалась, с омерзением ощутила в себе шершавые твердые
пальцы, они чуть надавили, причинили слабую боль и выскользнули.
— Девственница, — проскрипела одна из бабок.
На этом ее оставили в покое.
Кандалы с рук снимали только на время мытья и переодевания. Когда это случилось
во второй раз, Настя подхватила подол рубахи, изо всех сил пнула человека в маске между
ног. Попала, он согнулся, с хрипом выдыхая воздух. Настя выдернула из скобы факел,
хлестнула наотмашь, целя в лицо. Ее тюремщик сумел, не разгибаясь, уклониться от
удара. Девушка выбежала за дверь, очутилась в небольшой комнате и тут же попала в
руки двух охранников. Ее втащили обратно, швырнули на лавку.
 148

Настя ожидала, что расправа за непокорность будет жестокой, но никаких экзекуций

не последовало. Оправившись от удара, человек в маске ровным голосом приказал:
— Полезай в бочку и вымойся. — И добавил: — Ты не убежишь отсюда. Смирись и
думай о повелителе. Тебе выпало великое счастье, будь благодарна.
Настя не привыкла впадать в отчаяние, но здесь, в маленькой темной комнате,
оказалась как никогда близка к этому. Даже в монастыре, холодном и мрачном,
наполненном враждебными сущностями, ей не было так жутко и одиноко.
Оставалось лишь одно — думать, размышлять, анализировать, лишь бы не сойти с
ума от страха перед тем, что ожидало впереди. Настя вспоминала свое пребывание в
монастыре святой Бригитты — по дням, по часам, по минутам. Она была уверена:
статуэтка в подвале — причина эпидемии безумия среди сестер, именно вокруг нее свили
гнездо шепчущие призраки. Идол что-то излучал, что-то, сводящее людей с ума.
Тварь, охраняющая подступы к алтарю неведомого божка — скорее всего и есть
пропавшая без вести первая аббатиса монастыря, мать Катарина, записки которой Настя
прочла в скриптории. Недаром ведь на алтаре лежали аббатский посох, перстень и печать
— приношения настоятельницы ее новому богу.
В дневнике аббатисы говорилось о находке. Скорее всего, речь шла об идоле.
Монастырь тогда только строился — возможно, статую выкопали из земли, где она
пролежала... годы? Века? Тысячелетия? Настя вспоминала грубо вытесанное лицо,
каменное, но как будто живое. От статуи веяло мощью и древностью, это был чей-то бог,
могущественный, сильный от питавших его человеческих жертв. Что произошло потом?
Люди забыли его? Предали? Сознательно похоронили, не желая больше помнить
прежнего кровожадного кумира? Или случилась катастрофа, война, землетрясение, гибель
цивилизации? Кто знает…
Бог лежал в земле, ослабевший, забытый, и ждал своего часа. А получив свободу,
начал призывать к себе людей. Наверное, первыми стали строители, потом аббатиса. Ее
искренняя вера позволила некоторое время сопротивляться воздействию идола, но мать
Катарина все же сломалась и стала бессменным хранителем при божестве. В это трудно
поверить, но она прожила около двухсот лет: идол поделился с нею толикой своей силы,
взамен забрав человеческий облик и душу, превратив в чудовище.
Кто приносил детей, чтобы убить их у алтаря божества? Сама ли мать Катарина или
адепты новой веры? Наверное, адепты — аббатиса, скорее всего, находилась при статуе
бессменно. Учитывая множество подземных ходов, ничего невозможного в этом нет —
наверняка где-то есть и выход в город. За окончанием строительства наблюдала мать
Катарина, ей известны все лазы и тоннели монастыря.
Все это до сих пор казалось таким нереальным, странным, словно сошедшим со
страниц готического романа. Думай как человек Средневековья, одергивала себя Настя.
Просто прими это, иначе погибнешь.
Какое отношение к событиям в монастыре имел вервольф, она не знала. Может,
никакого — просто еще одна потусторонняя тварь, примета темного времени. Хотя ведь
оборотень ее не тронул. Знал, что она… кто? Избранная? Невеста?..
К чему ее готовят, она могла только предполагать, и предположения эти не радовали
ни разнообразием, ни позитивом. Голоса в монастыре шептали: «Покорись, приди к
повелителю, стань его невестой». В невесты ее прочили и почившая под топором тетушка
Гретель, и обезумевшая сестра Мина. На то же указывали и действия человека в маске —
подготовка к какой-то церемонии, проверка девственности.
Вряд ли это означало настоящую свадебную церемонию — Настя не могла себе
представить первую брачную ночь с каменным идолом. Скорее всего, так обозначалось
жертвоприношение божку. Как оно будет проходить, гадать не хотелось: то ли тело
Одиллии от имени божества поимеет какой-нибудь жрец, то ли ее просто символически,
со всеми почестями, прирежут на алтаре — конец один. Настя все же надеялась на второй
вариант ритуала, это казалось ей не таким обидным и унизительным.
 149

Она пыталась придумать способ побега, но вынуждена была признать: пока

положение безвыходное. На руках кандалы, за дверью постоянно дежурят охранники,
тюремщика в маске не разжалобить и не обмануть — он не проявляет никакой личной
заинтересованности. Оставалось только ждать и надеяться, что Данилка узнает об ее
исчезновении.

За окном сгущались сумерки. Еще одна ночь в Равенсбурге. Еще одна ночь
вервольфа. Еще пролитая кровь. Кровь уйдет в землю, прорастет всходами истинного,
абсолютного зла. Скоро работа вервольфа будет завершена.

Сенкевич
— Еще одна девка убита, чтоб она сдохла, — бурчал Клаус. — Не за тем, выходит,
мы охотимся.
— Девка и так сдохла, — резонно возразил Сенкевич. — Мы пока не охотимся, а
ведем расследование.
— Да как я погляжу, толстяк-то больше на вервольфа смахивает, — сказал
демонолог. — Пытки любит, все такое…
— Ты тоже пытки любишь. Но не вервольф же.
Шпики доложили, что Инститорис отправился на ночную прогулку. Монах шел один
по ремесленной улице, освещая дорогу факелом, то и дело пугливо оглядывался.
Сенкевич с Клаусом пробирались переулками, выглядывая из-за домов, чтобы не упустить
из виду пламя факела.
— Если он вервольф, то кого боится, чтоб он сдох? — озадачился Клаус.
— Патруля, охотников, свидетелей, — предположил Сенкевич.
Вскоре инквизитор подошел к маленькому покосившемуся домишке, требовательно
стукнул в дверь. Ему тут же открыла хорошенькая молодая женщина. Инститорис
затушил факел и скрылся в доме вслед за хозяйкой.
— Кажется, попался наш оборотень, — шепнул Клаус.
Сенкевич знаком приказал ему замолчать, тихо взошел на крыльцо, приник ухом к
двери. Демонолог замер под окном.
Сначала в доме было тихо, слышалось лишь монотонное бормотание монаха —
кажется, он молился. Набожный какой народ, подумал Сенкевич. Всё-то они с молитвой:
едят, работают, людей сжигают, в вервольфов перекидываются… Интересно, прежде чем
с бабой переспать, тоже к богу апеллируют?
Затем раздалось и тут же смолкло тихое отрывистое рычание. Клаус встрепенулся.
Рано, показал Сенкевич. Он хотел точно убедиться, что Инститорис вервольф, а как
говорилось в прочитанных им книгах, обращение — процесс довольно долгий и
постепенный. Так что требовалось застать инквизитора в образе волка. Если при этом
пострадает бабенка — жаль, конечно, но сама виновата: нечего было пускать к себе
оборотня.
Из дома донесся женский визг, стоны и громкий вопль Инститориса.
— Пора, — кивнул Сенкевич.
Вдвоем они слаженно ударили плечами в дверь, вынесли ее и влетели в дом.
На полу посреди комнаты в колено-локтевой позе стояла голая хозяйка. Сзади
сосредоточенно трудился монах. Левой рукой он вцепился в волосы дамы и изо всех сил
тянул их на себя, правой осенял брюхо крестным знамением. Он входил в женщину
короткими собачьими толчками, с каждым поступательным движением стонал и
приговаривал:
— О Господи, о Господи, о Господи…
С лысины градом катился пот, жирный живот содрогался, словно гигантская медуза
на воде, по заднице ходили волны. Инститорис так увлекся своим занятием, что не
 150

обратил внимания на грохот и не сразу увидел незваных гостей. Зато женщина

сориентировалась мгновенно — заверещала, выскользнула из-под инквизитора, оставив в
его руке солидный пук белокурых волос, на четвереньках отползла в угол и замерла там
почему-то лицом к стене.
— Нда… — протянул Клаус. Строгий взгляд демонолога перебегал с пышного зада
хозяйки на перепуганного монаха и обратно. Наконец альбинос решил, что зад все же
предпочтительнее и сосредоточился на его созерцании. — Грех, чтоб они сдохли…
— Брат Генрих… — издевательски проговорили с крыльца. — Брат Генрих, зная
твой строгий нрав и безусловное благочестие, я не сомневаюсь: ты здесь наверняка
обращаешь заблудшую душу в лоно церкви? Как успехи? Помощь не требуется?
Инститорис проблеял что-то невнятное. Сенкевич присвистнул.
Перед ним стоял бывший капитан ФСБ, Данил Платонов собственной персоной.
Правда, облик его до неузнаваемости изменился, но выражение глаз осталось то же —
непримиримое, холодное, жесткое. При виде Сенкевича к этой гремучей смеси
добавились еще и радость с бешенством.
Платонов обнажил меч, шагнул вперед. Клаус, пакостно ухмыльнувшись, прошептал
заклинание — бесы, которых он всегда держал неподалеку на всякий случай, ворвались в
реальность, выдернули клинок из руки капитана, и попытались вселиться в его тело.
— Отче наш, иже еси на небеси! — взревел Платонов.
Бесы, повизгивая, отпрянули, а Данил с воплем на чистом русском:
— Ах, сука, щас за все ответишь! — попер на Сенкевича.
Вспомним юность, мысленно усмехнулся тот, и двинул прямым в челюсть. Капитан
только слегка пошатнулся, тряхнул головой — в точности Ван Дамм в каком-то фильме
про бойцов, и тут же попытался исполнить маваши-гери с прицелом в голову Сенкевича.
Видно, тело объекта было не настолько тренировано, как тело самого Платонова —
Сенкевич легко уклонился, упал на руки, сделал подсечку, капитан загремел на пол.
Сенкевич схватил первое, что попалось под руку — небольшой бочонок — и под
скорбный вой хозяйки с рычанием опустил на голову Платонова. Капитан вывернулся в
последний момент, тара разминулась с его затылком лишь на какой-то сантиметр.
Раздался треск, по полу разлилось литров десять отменного масла.
— О блядь, — печально сказал Платонов, пытаясь подняться. Ноги его
непроизвольно разъехались, и капитан уселся на шпагат.
Воспользовавшись тем, что о нем позабыли, Инститорис схватил рясу и пополз к
выходу, его примеру последовала обнаженная дама. С улицы раздавались бесовские визги
— там Клаус натравливал своих питомцев на отряд Платонова.
Пол хижины превратился в каток, Дан с трудом поднялся и, раскорячившись, пошел
на Сенкевича. Тот в самый неподходящий момент поскользнулся и упал бы, если бы не
капитан. Платонов подхватил противника, заломил руку за спину, швырнул на стол и
провез по нему лицом, сметая тарелки с нехитрой закуской.
Очистив стол, Сенкевич с грохотом свалился в угол. Дан прыгнул на него, но тот уже
встал. К щеке прилип кусок унылой вареной моркови, в одежде запутались ленточки
пошинкованной капусты. Сенкевич подхватил опустевший стол, размахнулся справа
налево и врезал капитану в бок. Гниловатое дерево раскололось, не причинив Платонову
особого вреда.
Дан с Сенкевичем схватились в рукопашную. Скользя на масле, пыхтели и тихо
матерились, стараясь придушить друг друга. Капитан медленно, но верно продвигался к
растопленному очагу. Сумев наконец подобраться к огню, собрался с силами, подставил
врагу подножку. Сенкевич упал, сверху, поскользнувшись, рухнул и Дан. Оседлав
противника, наклонил его голову к очагу, стараясь сунуть в пламя.
Сенкевич извивался, как червяк, в итоге все же вывернулся, навалился на Дана.
Теперь пришла его очередь пихать в огонь голову Платонова. В каком-то миллиметре от
раскаленного жерла капитан сумел оттолкнуться от облицовки и отползти — все только
 151

благодаря маслу — извернулся, оскалился как волк и вонзил зубы в ляжку Сенкевича. Тот
не ожидал такого вероломства, завопил, шмякнул Дана кулаком по темечку. Платонов
охнул, разжал челюсти, но тут же врезал с ноги, угодил в лоб. Противники отвалились
друг от друга, с трудом приходя в себя.
На улице раздавалось инфернальное завывание — отряд продолжал сражаться с
бесами.
Первым отдышался Дан. Подполз к противнику, ухватил за грудки, но как-то уже
вяло. Сенкевич тоже отбивался без особого энтузиазма. Немного повозившись, сказал:
— Ну хватит уже дурью маяться. Считай, ничья.
— Я тебя, сволочь, все равно достану, — отдуваясь, проскрипел Дан.
— И что толку? — скептически поинтересовался Сенкевич. — Убьешь?
Капитан Платонов задумался. На лице отразилась напряженная работа мысли, глаза
потеряли бешеное выражение. Потом неуверенно сказал:
— Нет. Убивать пока не буду. Ты ж, гадюка вонючая, нас с Настей сюда закинул,
тебе и вытаскивать. — Подумав, добавил: — А вот если не вытащишь, тогда точно убью.
— Настя, — гнусно ухмыльнулся Сенкевич. — Аппетитная телка. Как она, кстати?
Надеюсь, не попала в хромое или рябое тело?
— Не твое дело, с-сука! — тут же взъярился Дан. — Сказал, строй давай свою хрень
и отправляй нас домой!
Сенкевич закинул ногу на ногу, полюбовался на блестящие от масла башмаки,
предложил издевательски:
— А ты меня заставь. Что, в инквизицию потащишь? Ну тогда писец и тебе, и твоей
кобылке. Меня ж оттуда не выпустят, сожгут на хрен.
— И тебе тогда писец, — охотно согласился Дан.
Физиономия Сенкевича выразила насмешку:
— Мне-то да. Но вы останетесь здесь навсегда. Интересно, сколько в среднем
продолжительность жизни простолюдина пятнадцатого века? Лет сорок? Ну ничего еще,
правда, зубы сгниют и повыпадают, Настя твоя к тридцати пяти морщинами покроется.
Это если чумы не случится…
— Ах ты, гнида… — Платонов снова потянулся к шее Сенкевича.
— Да брось ты, — лениво отмахнулся тот. — Сам понимаешь, вам без меня никуда.
Ты меня, капитан, холить и лелеять должен, как бедный крестьянин единственную
свинью.
Дан снова погрузился в размышления. В самом деле, куда девать этого ублюдка?
Запереть где-нибудь?
Словно подслушав его мысли, Сенкевич возразил:
— Не годится. Без книг и чертежей портал не построить, а они у меня в укромном
месте.
— Хорошо. Я с тобой пойду, — согласился Дан. Встал на четвереньки, добрался до
меча, который валялся у порога, поднял, тем же манером вернулся к Сенкевичу,
приставил клинок к горлу. — Мне пофиг вообще, замочу и не пожалею. Если не
согласишься нас вытащить, ты для меня ценность теряешь.
— Годится, — после секундного раздумья ответил Сенкевич. — Только если…
В дом заглянул белокурый парнишка:
— Дорогой благородный друг, счастлив сообщить, что гнусного богопротивного
демонолога мы все же скрутили. Наш доблестный товарищ Ганс избавился от бесов,
проявив удивительные познания на ниве экзорцизма. Проще говоря, только ему почему-то
удалось без запинки прочесть «Отче наш».
Сенкевич вздохнул.
— Не вышло «если»...
— Вставай, — велел Платонов. — Веди.
 152

Под конвоем капитана и его отряда Сенкевич зашагал по переулкам. Убежать можно
было и не пытаться: впереди шел широкоплечий здоровяк Ганс, в спину упирался меч
Платонова. Сзади два парня вели связанного Клауса.
— Кстати, — спросил Дан, — А что ты там делал, в том борделе?
— То же, что и ты, видимо. Вервольфа искал.
Платонов хмыкнул:
— А тебе зачем?
— Не твое дело, — мрачно ответил Сенкевич. — У меня с ним свои счеты.
— А я поначалу думал, это ты, — признался Дан.
— Я тоже так думал, — Сенкевич откашлялся, отхаркнул ком слизи с кровью.
Он не опасался показывать Дану свое нынешнее укрытие: инквизиции капитан его не
сдаст, толку ему от сожженного Сенкевича. Напротив, должен хранить как зеницу ока,
если хочет выбраться. А про Флоренцию 1428 года ему знать не обязательно, пусть
думает, что отправляется домой. Придется сделать расчет портала на троих. Впрочем,
если повезет, новая схема не понадобится.
— Добро пожаловать в мое обиталище, — издевательски поклонился Сенкевич,
распахивая дверь небольшого, но добротного дома на торговой улице.
— Первым иди, — толкнул его Дан.
Капитан Платонов, измазанный в масле, разочарованный тем, что поймать оборотня
не удалось, пребывал в сумрачном настроении, и лицезрение давнего врага ему радости не
прибавляло. Хотя Сенкевич считал, что должно бы: в конце концов, только от него
зависит, застрянет Платонов тут или отправится… скажем, путешествовать дальше.
Аарон, забившись в угол и прижав к груди Брунхильду, скорбными еврейскими
глазами наблюдал за странной компанией.
Сенкевич уселся на лавку, с философским видом пожал плечами.
— За что ты меня так не любишь, капитан?
— А ты не догадываешься? — вызверился тот. — Убийца, тварь!
— Ну убивал, приходилось, — примирительно заметил Сенкевич. — Слишком ты
порядочный, капитан, честный и незамутненный до идиотизма.
— С-сука! — Платонов схватил его за грудки, встряхнул.
— Осторожнее, я тебе еще понадоблюсь.
— Прав, — сквозь зубы процедил Дан, отпуская рубаху и усаживаясь рядом с ним.
— Разве вы еще не уходите? — с наивным выражением лица спросил Сенкевич.
— Размечтался. Я теперь тут буду жить, — Дан выразительно указал на свои глаза,
потом на Сенкевича. — Нашел дурака. Тебя оставь, ты тут же смоешься. Ты ж из
пятнадцатого века уходить не хочешь.
— Ошибаешься, очень даже хочу.
— Вернемся, тут же арестую, — непримиримо пообещал Платонов.
— Как скажешь, капитан, — Сенкевич пожал плечами.
Вроде взрослый человек, эфэсбэшник, а такая наивность.
Кажется, он представляет себе портал чем-то вроде двери между Энском 2013 года и
Равенсбургом 1485. На самом деле это — многоуровневый коридор с бесконечным
количеством ответвлений, но Платонову об этом знать не нужно, пусть себе караулит, так
даже интереснее. Сенкевич пересчитает формулу портала, это несложно, а вот подбирать
личности объектов для спутников не станет. Так что их опять раскидает в разные стороны,
на этот раз по Флоренции. Потом и убрать можно, богач Руччелаи сумеет нанять убийц.
Жаль, придется нарушить свой принцип и устранить девчонку, ну да что поделаешь,
иногда нужно менять правила игры.
— А тебя в инквизиции-то не хватятся? — лениво поинтересовался Сенкевич. — И
чего ты туда подался, капитан? Все же мент, он и в Средневековье мент, у вас особый
инстинкт вырабатывается, как у собак-ищеек.
Платонов мрачно покосился на него, но ничего не сказал.
 153

— Клауса-то освободи, — напомнил Сенкевич.

— А вот Клаус твой отправится прямым ходом в пыточную. Андреас…
Блондинчик понятливо кивнул.
— И опять не выйдет, — Сенкевич открыто издевался. — Он мне нужен, без него
портала не получится. И потом, он же меня сдаст, и тебя сдаст. Ты что, не знаешь, что под
вашими пытками все раскалываются?
— Ладно, — неохотно согласился Дан. — Ребята, возвращайтесь в казарму.
— Это прекрасно, дорогой друг, — сказал блондинчик, — Но мне думается, твое
отсутствие не останется незамеченным.
— Как бы нам в пыточную за тебя не попасть, — сероволосый тощий парень
выразился более определенно.
— Все будет хорошо, — успокоил Платонов. — Скажете, что я занимаюсь поиском
вервольфа. А насчет пыточной не беспокойтесь, не думаю, что у Инститориса сегодня
возникнет желание кого-нибудь допросить. Особенно тех, кто знает о его похождениях.
Завтра — всё, как договаривались.
Ближние вышли. Платонов, не убирая меча в ножны, опустился рядом с Сенкевичем.
Чутко следил за каждым его движением, одновременно присматривая за пакостно
скалившимся Клаусом. Алхимика он, видимо, определил как неопасного и внимания на
него не обращал.
— Аарон, ужинать, — приказал Сенкевич.
Мальчишка быстро поставил на стол блюдо с хлебом, шваркнул посередине котелок
с похлебкой. Сенкевич жестом пригласил Дана. Тот зыркнул злобным взглядом,
отрицательно качнул головой.
— Боишься, что отравлю? — понял Сенкевич. — Ну как знаешь…
Аарон разлил по мискам аппетитно пахнущую похлебку, сел за стол. Клаус жадно
набросился на еду: откусывал хлеб большими кусками, обжигаясь, шумно хлебал варево.
Сенкевич осторожно попробовал:
— Неплохо. Очень даже.
— Я закладывал ингредиенты с алхимической точностью, — с гордостью заявил
мальчишка.
Платонов поводил носом, тоскливо глядел на убывающую в котелке похлебку.
Наконец не выдержал, придвинулся к столу, положив меч поперек колен. Сенкевич молча
кивнул Аарону, тот поставил перед незваным гостем полную миску.
— Спать тоже с мечом в обнимку будешь? — поинтересовался Сенкевич.
— Спать не буду. Не надейся, — отрубил Платонов.
— Ну как знаешь, — Сенкевич доел, сыто потянулся, поднялся со скамьи. — Эх,
закурить бы сейчас…
Только сказал — и зашелся в кашле.
— Докурился уже, — саркастически произнес капитан. — Рак?
— Дурак, — задыхаясь, выдавил Сенкевич. — Объект не курил. Здесь табака-то еще
нет…
— А что с тобой? Туберкулез? — без всякого интереса спросил Дан.
— Прокляли меня… — Сенкевич достал платок, сплюнул, увидел красное,
поморщился. — Пожелали захлебнуться кровью. Видно, колдун попался сильный. Вот
и…
— Тогда тем более тебе поторапливаться надо, иначе рискуешь здесь и загнуться.
Когда ты нас переместишь?
— В канун Дня Всех Святых, — сдавленно ответил Сенкевич.
Кашель постепенно утихал. Сенкевич отправился в свою комнату, завалился на
кровать, блаженно вытянулся. Что-то устал после драки… Глаза закрывались сами собой.
Он с трудом приподнялся, чтобы дунуть на свечу.
Скрипнула дверь. В спальню вошел Платонов с мечом наперевес.
 154

— Ну чего тебе еще? — простонал Сенкевич.

Капитан мрачно посмотрел на него:
— Я сказал: глаз не спущу…
— Даже не думай, — непримиримо сказал Сенкевич. — Спать ты со мной не
будешь.
— Даже не мечтай, — сурово откликнулся Платонов. — Ты ж не баба.
Он кинул в угол свой плащ, опустился на него, не сводя взгляда с Сенкевича.
— Твою-то мать… — тот дунул на свечу, со стоном откинулся на подушку.
— Завтра ночью идем на вервольфа, — в темноте сказал Дан. — Не знаю, как с тобой
быть. Привести туда и связать? Или же связать и оставить здесь, под присмотром, скажем,
Ганса?
— Не надо связывать, — прохрипел Сенкевич. — Я помогу.

Глава пятнадцатая
Дан
Посреди ночи Энгель поднялся, растолкал Андреаса. Вдвоем, стараясь ступать как
можно тише, они отправились будить Ганса. Это было делом сложным и многотрудным:
здоровяк спал сном праведника, а при внезапном пробуждении мог выдать
непредсказуемую реакцию — заорать или, еще хуже, врезать, не разобравшись. Энгель с
Андреасом заняли позиции по обе стороны от заливисто храпевшего Ганса, принялись
настойчиво трясти его плечо.
— А… что… корова недоена? — в последний раз всхрапнув, выдал Ганс.
Ладонь Андреаса надежно запечатала ему рот, Энгель крепко ухватил за руки,
шепнул:
— Т-с-с. Вставай, идем на охоту, как договаривались. Лук и стрелы из оружейной я
спер еще вчера.
Убедившись, что товарищ пришел в себя, он отнял руку. Ганс уселся, потянулся,
пробормотал:
— Иду-иду… ох, не к добру это…
Они взяли за дверью заранее заготовленные факелы, прошли длинным коридором,
миновали крадучись келью брата Готфрида и выбрались через маленькую дверь хода для
прислуги, которую Энгель ловко отпер отмычкой.
Ночь была холодной и темной. Ледяной ветер тащил по улицам сухие листья
вперемешку с пылью, швырял в лицо, забирался под плащ, пытался затушить факелы.
Прятаться нужды не было — Равенсбург с наступлением сумерек опустел, лишь изредка в
ночи слышались шаги патруля. В случае чего их тоже приняли бы за караульный отряд.
Они отошли от ратушной площади и зашагали по торговой улице.
Ганс вдруг остановился, зажмурился, вытянул руки вперед, потом развел в стороны,
потоптался на месте, выдал:
— Плохо…
До нужного места было еще далеко, но возможно, вервольф сейчас где-то рядом, и
Ганс это почувствовал?
— Он идет? — уточнил Андреас.
— Нет. Просто плохо.
— Но вервольфа нет?
— Я его не вижу. Но плохо, что-то будет…
Двинулись дальше, перешли на центральную улицу, где жила местная знать. Здесь не
было караульных.
— И тут плохо, — заявил Ганс.
— Да у тебя все плохо, — фыркнул Энгель.
— Он прав, друг мой, — возразил Андреас. — Неужели ты сам не ощущаешь: что-то
давит на этот злосчастный город? Вервольф, ведьмы, колдуны, бесноватые… Как будто на
 155

Равенсбурге лежит печать проклятия, отверженности. И когда твориться злу, как не

сейчас, в канун праздника Всех Святых?
— Да уж, — Энгель поежился. — Нормальных людей нынче из домов не выгонишь.
— Канун Дня Всех Святых завтра, — возразил Дан, выходя из-за кустов. — Идемте,
надо еще засаду устроить. — Он указал на большой, обнесенный каменным забором дом с
башенками на крыше:
— Здесь.
— Не думал, что придется приходить к родному очагу с такой печальной миссией, —
вздохнул Андреас.
Накануне они с Даном изучили улицу и присмотрели места для засады. Сейчас все
было готово. Барон отпер своим ключом ворота, провел Энгеля к дому. Вскоре вор с
луком занял свое место в одной из башенок на крыше, Дан с Сенкевичем и Гансом
устроились в высоких кустах, Андреас спрятался за стволом толстого дуба, росшего возле
стены.
Потянулось напряженное ожидание. Часы на ратуше пробили двенадцать… час…
два…
— Ты что-нибудь чувствуешь? — уже в который раз спрашивал Дан.
— Нет. Но он придет, — уверенно отвечал Ганс.
— Придет, — поддерживал Сенкевич. — Не может не прийти.
Ошибки быть не могло, сегодня тварь должна принести последнюю жертву. Наконец
Ганс толкнул Дана в бок:
— Он рядом. Что-то будет…
Здоровяк оказался прав: из переулка выскользнула быстрая тень, остановилась
напротив дома фон Гейкингов. Дан поднял факел, Ганс чиркнул кресалом. Дан громко
свистнул, одновременно швырнув факел под ноги визитера. Света хватило, чтобы
разглядеть огромного волка, который стоял на задних лапах, в передних держа хрупкую
девушку. Оставалось молиться, чтобы Энгель не уснул, выстрелил вовремя. Он не
подвел: просвистела в воздухе стрела, раздался болезненный вскрик, затем стон,
прозвучавший совсем по-человечески. Факел покатился по земле и потух. Тут же снова
прозвучал свист: Энгель стрелял на звук.
Дан выскочил из кустов, с мечом бросился на раненого вервольфа. За ним спешил
Ганс с новым факелом, из-за дерева выступил Андреас.
Оборотень выронил девушку, та бесформенным комом осела на мостовую и осталась
лежать неподвижно. Тварь с рычанием выдернула стрелы из груди, пошатываясь, сделала
несколько шагов навстречу людям, взмахнула когтистой лапой — что-то со звоном упало
на камень.
— Когти! Он сбросил когти! — Ганс остановился, помотал головой, будто пытаясь
очнуться.
Вервольф стремительно повернулся, прыгнул на него, сбил с ног. Затылок Ганса с
глухим стуком ударился о мостовую, голова слегка подпрыгнула. Здоровяк остался
лежать, раскинув руки, из-под затылка на камень медленно текла темная струйка.
Оборотень откинул плащ, под которым оказалось обычное человеческое тело, черная
рубаха пропиталась кровью. Он выдернул из ножен меч, ловко отразил первый выпад
Дана, перешел в атаку. Вервольф был очень силен и умел обращаться с мечом: пригнул
голову, пропуская над собой клинок Дана, и попер вперед. Несмотря на тяжелые раны,
уверенно теснил противника к стене.
Андреас бросился на помощь, размахивая одновременно факелом и клинком. Бегал
вокруг вервольфа, наносил жалящие удары, но тот умудрялся отражать выпады сразу
двоих противников. Энгель больше не стрелял: боялся попасть в своих.
Клинки Дана и оборотня скрестились, заскрежетали. Резким поворотом вервольф
пригнул мечи к земле, левой лапой врезал Дану в челюсть так, что голова зазвенела,
лягнул в живот подобравшегося слишком близко Андреаса. Барон скрючился, упал на
 156

мостовую. Оборотень снова бросился на Дана. «Да он нас обоих укокошит!» — мелькнула
паническая мысль, когда за спиной оказался камень стены. Вервольф заревел, ловким
движением выбил меч из руки Дана, занес клинок для последнего удара... И замер.
Неуверенно наклонил голову, рассматривая лезвие меча, пробившее спину и вышедшее с
левой стороны груди, попытался схватить его, но бессильно уронил лапу.
— За Розу, — сказал Сенкевич, выдергивая клинок.
Оборотень рухнул к ногам Дана.
— Он какой-то странный, — заметил, разогнувшись, Андреас.
Раздалось натужное кряхтение: Ганс поднялся на четвереньки, потом встал на ноги,
ощупал затылок. Покачиваясь, подошел к вервольфу:
— Вроде подыхает, а глаза так и горят, как у живого. А вдруг встанет сейчас?
Дан не слушал, он подбежал к девушке, взглянул в лицо: не Настя… Вроде бы она
дышала, и ладно, не до нее сейчас. Он выматерился, склонился над вервольфом:
— Где сестра Агна?
Тот лишь захрипел в ответ. Голова вывернулась под странным углом, по шее на
камни стекала кровь. Дан схватил его за рубаху, встряхнул:
— Где Агна? Отвечай!
Оборотень выгнулся, засучил ногами: подступала агония. При этом морда его
оставалась странно неподвижной — ни кровавой пены из пасти, ни болезненного оскала.
— Как он ответит? — резонно заметил подошедший Энгель. — Он же волк.
— Не волк, — Дан схватил вервольфа за уши, дернул, стянул искусно сделанную
звериную маску, открывая изможденное лицо с крупным горбатым носом.
Перед ним лежал брат Готфрид — наставник ученической казармы и верный воин
инквизиции, истовый христианин. Из угла рта стекала струйка крови, белесые глаза
стремительно заволакивала мутная пелена. Он тянул к Дану дрожащую руку, силился что-
то сказать, но из горла рвался лишь предсмертный хрип. Дан подхватил его за плечи,
приподнял:
— Где сестра Агна? Что ты с ней сделал?
— Во имя бога моего… — вытолкнул брат Готфрид вместе со сгустком крови. —
Поздно… Ты ничего не узнаешь…
Он дернулся в последний раз и обмяк.
— Значит, Одильхен мертва, — тяжело уронил Андреас.
— Нет, — Дан не хотел верить. — Он этого не сказал. Мы будем искать ее.
Энгель крутил головой:
— А где девка-то? Только что здесь была.
Девушка нашлась возле стены, окружавшей дом фон Гейкингов. Сидела,
прислонившись спиной к камню, закрыв лицо ладонями, и плакала навзрыд. Дан подошел
к ней, отвел руки: синяков на шее не было, вервольф почему-то изменил почерк.
— Мы доблестные спасители прекрасных юных дев, — гордо констатировал
Андреас. — Только вот как с нею теперь поступить?
В свете последних событий отправить девчонку в ратушу было бы равносильно
убийству. Хорошо если брат Готфрид изображал вервольфа по собственной инициативе,
но Дану в это не очень верилось. Возвращать несостоявшуюся жертву домой тоже не
стоило.
— Я знаю выход, дорогие друзья, — радостно провозгласил Андреас.
Он подхватил девушку под локоть, поднял и завел в ворота. Вскоре вернулся,
доложил:
— Пристроил служанкой к матушке. Дворецкий спросонья ничего не понял, ну да
оно к лучшему.
— Получается, не было никакого вервольфа? — Энгель поднял перчатку, на которой
были укреплены стальные лезвия, покрытые пятнами крови. — Всех убил ряженый
безумец? А вот и его когти.
 157

— А укусы? — не верил Андреас. — Чем же он кусал девушек? На телах отпечатки

зубов зверя, человек на такое неспособен.
Дан обшарил плащ наставника, ничего не нашел. Перевернул тело — на поясе сзади
болтался непонятный механизм. Сначала он принял это за капкан, покрутил в руках —
штука представляла собой металлическую имитацию огромных звериных челюстей,
которые сжимались и разжимались с помощью рукоятей, на манер садовых ножниц.
— Вот этим он и кусал, — Дан поднял устройство, показал товарищам.
— Но зачем такие сложности? — недоумевал Энгель. — Ладно, он приносил жертвы
или просто любил убивать. К чему наряжаться вервольфом?
— Дабы запутать стражу, дорогой друг, — пояснил Андреас. — А еще утопить в
ужасе Равенсбург. Согласись, обычный душегуб не так страшен, как дьявольская тварь. А
маска хороша, — он разглядывал оскаленную волчью пасть. — Сделана из головы
настоящего волка, вместо глаз — желтое стекло.
— Ладно, — Энгель пожал плечами. — Благодарение богу, все кончилось. Немного
подумав, он взмахнул мечом, в один удар отсек брату Готфриду голову, пояснил
смущенно: — На всякий случай…
— Ничего не кончилось, — пробормотал Ганс. — Плохо будет…
Дан был с ним согласен. Если вспомнить, что завтра — ночь накануне Дня Всех
Святых… Он не был уверен, что поимкой вервольфа и спасением последней жертвы
сумел предотвратить беду. Еще настораживала невозмутимость Сенкевича, лицо его
сейчас представляло собой, что называется, «покерфейс» — совершенно отстраненное и
без всякого выражения.
— Ну что, сами в ратушу понесем или Волдо с инквизиторами позовем? — спросил
Энгель.
— Да уж невредно будет спросить брата Якова и брата Генриха, знали ли они о
милых шалостях нашего наставника, — зло проговорил Андреас.
Дан молчал. Его грызла одна мысль: что-то здесь не так. Вервольфа видела куча
народу, неужели никто не заметил подделки? Да, понятно: парализующий страх, ночь,
плохое освещение или вообще темнота. Но сам он отлично помнил первую встречу с
оборотнем, лязг его челюстей, когти на покрытых шерстью лапах… Нет, он готов был
прозакладывать собственную голову: та тварь была другой. И Настя сказала, что это был
зверь, не человек. Подруге можно верить, она не теряет наблюдательности даже в самых
сложных ситуациях. А значит, где-то до сих пор бродит настоящий вервольф.
По улице разнеслись тяжелые шаги и бряцание доспеха: из переулка вышел отряд из
пятерых ближних во главе с Волдо.
— Хорошо, самим труп тащить не придется, — обрадовался Энгель.
Волдо подошел, поднял факел, оглядел мертвого брата Генриха. Не поднимая глаз на
Дана, жестко произнес:
— Именем господа вы все арестованы и должны быть препровождены в тюрьму для
расследования святой инквизиции.
Приплыли, стремительно пронеслась мысль. Сейчас ближние приберут труп
«вервольфа», а завтра народу явят «истинных оборотней» или одного оборотня с
подельниками. Либо всех тихо удавят в застенках. Зачем? А затем, что заинтересованных
в нераскрытии слишком много. Дан выдернул меч из ножен.
— Черта с два! — Андреас, тоже все мгновенно сообразив, обнажил клинок.
Сдаваться было нельзя.
— Ребята, вперед! — гаркнул Дан и шагнул навстречу Волдо.
В свете факела лицо Волдо выглядело особенно изможденным — черным, худым.
Безумный блеск в его глазах Дану очень не понравился, сейчас Волдо сам походил на
нежить, с которой призван был бороться.
— Клинок… Как хочешь, — хохотнул капитан, выставляя меч.
 158

Дан отразил его быстрый выпад. Волдо взвизгнул от ярости и ударил в бок, Дан
уклонился.
— Я все равно тебя достану! — рыкнул Волдо.
В нем ничего не осталось от хладнокровного, расчетливого бойца — капитан
превратился в берсерка. Два раза Дан доставал его клинком, ранил в плечо и ногу, но
Волдо словно не чувствовал боли. Оскалившись, снова и снова бросался вперед,
одержимый нен�