Вежбицкая - П-ие КУЛЬТУР ч-з поср. КЛЮЧ. СЛОВ

АННА ВЕЖБИЦКАЯ
ПОНИМАНИЕ КУЛЬТУР
ЧЕРЕЗ ПОСРЕДСТВО
КЛЮЧЕВЫХ СЛОВ
ЯЗЫКИ СЛАВЯНСКОЙ КУЛЬТУРЫ

Я ЗЫ К . С Е М И О Т И К А . КУЛЬТУРА
М А Л А Я С Е РИ Я

Москва
2001
АННА ВЕЖБИЦКАЯ
ЧЕРЕЗ ПОСРЕДСТВО
КЛЮЧЕВЫХ СЛОВ

Москва
2001
ББК 81.031
В 26
Вежбицкая Анна
В 26 Понимание культур через посредство клю

чевых слов / Пер. с англ. А. Д. Шмелева. — М.:
Языки славянской культуры, 2001. - 288 с. —
(Язык. Семиотика. Культура. Малая серия).
ISBN 5-7859-0189-7
Основные положения, развиваемые в книге А. Веж-
бицкой, заключаются в том, что разные языки сущест
венно разнятся в отношении своего словарного состава и
эти различия отражают различия ядерных ценностей со
ответствующих культурных общностей. В своей книге
А. Вежбицкая стремится показать, что всякая культура
может быть исследована, подвергнута сопоставительному
анализу и описана при помощи «ключевых слов» языка,
обслуживающего данную культуру. Теоретическим фун
даментом такого анализа может служить «естественный
семантический метаязык», который реконструируется на
основе широких сопоставительно-языковых исследова
ний. Книга адресована не только лингвистам, но также
антропологам, психологам и философам.
В издание вошли главы из работы Understanding Cul
tures through their Key Words: English, Russian, Polish,
German, Japanese. New York: Oxford University Press,
1997.
ББК 81.031
В оформлении обложки использована картина

Питера Брейгеля Старшего «Вавилонская башня»
(Венский Художественно-исторический музей)
Outside Russia, apart from the Publishing House itself (fax: 095
246-20-20 с/о M153, E-mail: koshelev.ad@mtu-net.ru), the Danish
bookseller G •E •С GAD (fax: 45 86 20 9102, E-mail: slavic@gad.dk)
has exclusive rights for sales of this book.
Право на продажу этой книги за пределами России, кроме изда
тельства «Языки славянской культуры», имеет только датская кни
готорговая фирма G •Е •С GAD.
ISBN 5 -7 8 5 9 -0 1 8 9 -7 Анна Вежбицкая, 2001

«Языки славянской культуры*, 2001
А. Д. Шмелев. Перевод с англ., пре
дисловие, 2001
Ю. С. Саевич. Оформление серии, 2000
9 901896 >
СОДЕРЖАНИЕ
А . Д . Ш м елев. М огут ли слова языка бы ть ключом

к пониманию кул ьтуры ? 7
I. В в е д е н и е 13
1. Анализ культуры и семантика я з ы к а ...................... 13
2. Слова и культуры......................................................... 14
3. Различные слова, различный образ мышления? . . 19
4. Культурная разработанность
и лексический состав я з ы к а ...................................... 27
5. Частотность слов и культура...................................... 30
6. Ключевые слова и ядерные ценности культуры . . 35
7. «Культура» — опасная идея?................................... 38
8. Лингвистические и концептуальные универсалии . . 45
9. «Естественный семантический метаязык»:
исход из Вавилона ....................................................... 48
10. Заключение.................................................................... 59
II. Словарный состав как ключ к этносоциологии и пси

хологии культуры: модели «д р у ж б ы » в разных куль
турах ......................................................................................... 63
1. «Дружба» — универсальное человеческое свойство 63
2. Изменяющееся значение английского слова friend. 68
3. Модели «дружбы» в русской культуре................... 102
4. Модели «дружбы» в польской культуре................. 143
5. Mate — ключ к австралийской культуре................ 169
6. Заключение.................................................................... 201
П рилож ение.......................................................................204
6 Содержание
III. Словарный состав как ключ к этнофилософии, истории

и политике: «свобод а » в латинском, английском, русском
и польском я з ы к а х ..................................................................211
1. ‘Свобода’ — культуроспецифичный концепт.............. 211
2. Libertas................................................................................212
3. F reed o m ............................................................................. 216
4. L ib erty ................................................................................223
5. Старое значение слова freedom.................................... 229
6. С в о б од а ............................................................................ 233
7. В о л я ...................................................................................241
8. W o ln o sc.............................................................................. 247
9. Заключение....................................................................... 253
Приложение..........................................................................256
П р и м е ч а н и я .............................................................................259
Л и т е р а т у р а ................................................................................ 271
МОГУТ ЛИ СЛОВА ЯЗЫКА
БЫТЬ КЛЮЧОМ К ПОНИМАНИЮ КУЛЬТУРЫ?
В настоящее время вновь обретают все большую популярность

представления, восходящие к идеям Гумбольдта и получившие свое
крайнее выражение в рамках знаменитой гипотезы Сепира— Уор-
фа. В соответствии с этими представлениями язык и образ мыш
ления взаимосвязаны. С одной стороны, в языке находят отраже
ние те черты внеязыковой действительности, которые представля
ются релевантными для носителей культуры, пользующейся этим
языком; с другой стороны, овладевая языком и, в частности, зна
чением слов, носитель языка начинает видеть мир под углом зре
ния, подсказанным его родным языком, и сживается с концепту
ализацией мира, характерной для соответствующей культуры. В
этом смысле слова, заключающие в себе лингвоспецифичные кон
цепты, одновременно «отражают» или «формируют» образ мыш
ления носителей языка.
Всем известно, что в разных языках существуют лингвоспеци
фичные обозначения объектов материальной культуры, напр, осо
бых кушаний или напитков (ср., напр., русские слова щи или ке
фир). Ясно, что наличие таких слов самым непосредственным об
разом связано с гастрономическими обычаями носителей соответ
ствующих языков.
Наличие лингвоспецифичных слов может быть связано и с су
ществованием особых обычаев и общественных установлений, ха
рактерных для культуры, пользующейся соответствующим язы
ком, а также с особенностями системы ценностей, принятой в дан
ной культуре. Скажем, существование в русском языке глагола
тыкать ‘использовать по отношению к собеседнику обращение на
«ты» в ситуации, когда социальные конвенции требуют обращения
на «вы »’ обусловлено как тем, что в русском речевом этикете раз
8 А . Шмелев
личаются обращение на «ты » и обращение на «вы», так и тем, что

обращение на «ты » в определенных ситуациях может восприни
маться как предосудительное (употребление глагола тыкать
предполагает, что говорящий отрицательно оценивает соответству
ющее действие, считая его оскорбительным, — поэтому, в частно
сти, о героине Пушкина, которая «пустое вы сердечным т ы ...
обмолвясь заменила», нельзя было бы сказать, что она стала ты
кать собеседнику).
Во всех подобных случаях лингвоспецифичные слова отражают
и передают образ жизни, характерный для некоторой данной язы
ковой общности, и могли бы рассматриваться как своего рода сви
детельства о каких-то особенностях соответствующей культуры.
Н о внешняя сторона жизни, материальная культура и общест
венные ритуалы и установления доступны нашему наблюдению и
помимо языковых данных. Пафос целого ряда работ А . Вежбиц-
кой, значительная часть которых вошла в ее книгу Understanding
Cultures through Their K ey Words: English, Russian, Polish, Ger
man, and Japanese, состоит в том, что в языке находят свое отра
жение и одновременно формируются ценности, идеалы и установ
ки людей, то, как они думают о мире и о своей жизни в этом мире,
и соответствующие языковые единицы представляют собою «бес
ценные ключи» (priceless clues) к пониманию этих аспектов куль
туры.
При этом чрезвычайно существенно, что А . Вежбицкая исхо
дит из наличия общей базы для всего разнообразия способов кон
цептуализации действительности, обнаруживаемых в различных
языках мира. В соответствии с подходом А . Вежбицкой, любой
сколь угодно сложный и причудливый концепт, закодированный в
той или иной языковой единице какого-либо из естественных язы
ков, может быть представлен в виде определенной конфигурации
элементарных смыслов, которые являются семантически неразло
жимыми и универсальными — в том смысле, что они лексически
закодированы во всех языках. При этом импликация действует в
обе стороны. Не только любая семантически неразложимая едини
ца должна быть универсальной, но и любая универсальная (т. е.
присутствующая в лексиконе всех языков) единица предполагается
семантически неразложимой. Список таких семантических универ
салий продолжает уточняться; но незыблемым остается общий
принцип, в соответствии с которым экспликация любого лингво
Могут ли слова языка быть ключом.., 9
специфичного концепта состоит в переводе его на «естественный

семантический метаязык», лексикон которого и составляет множе
ство семантических элементов.
Таким образом, постулат о связи семантической неразложимо
сти и универсальности естественным образом дополняется в кон
цепции А . Вежбицкой постулатом, согласно которому любой се
мантически неэлементарный (или, что то же, не универсальный)
концепт может быть представлен в виде определенной конфигура
ции элементарных смыслов (семантически элементарных и уни
версальных концептов).
У постороннего наблюдателя, не готового a priori принять на
званные постулаты, некоторые из конкретных решений, принима
емых А . Вежбицкой в процессе семантического анализа языковых
единиц, могут вызывать сомнения. Ему может казаться, что при
таком подходе семантические различия между «элементарными»
единицами (напр., рассмотренные Ю . Д. Апресяном [1994] раз
личия между английским want и русским хотеть) игнорируются,
а семантические различия между «неэлементарными» единицами,
которые интуитивно ощущаются семантически близкими (напр.,
между английским liberty и латинским libertas или между русским
друг и английским friend), преувеличиваются. В результате близ
кие по смыслу «неэлементарные» единицы разных языков иногда
предстают как имеющие мало общего, поскольку их развернутые
экспликации существенно отличаются друг от друга. С другой сто
роны, соответствующие друг другу «элементарные» единицы объ
являются семантически тождественными, а их интуитивно ощуща
емые различия приписываются разного рода «возмущающим фак
торам», таким как «резонанс», связанный с различным местом
единиц в языковой системе, полисемией и т. п.
Н о дело в том, что, если стремиться дать лингвоспецифичным
языковым единицам экспликации, не зависящие от конкретных
языковых и культурных конвенций, едва ли можно найти альтер
нативу подходу А . Вежбицкой. Когда мы дошли до единиц, зна
чение которых нельзя истолковать посредством формул, состоящих
из семантически более простых единиц, мы уже не располагаем
инструментом, который позволил бы эксплицировать различия
между ними в виде толкований. Различия между такими единица
ми оказываются невербализуемыми в рамках естественного языка,
а использование по отношению к ним условных ярлыков (не обще
10 А . Ш мелев
понятных и потому, в свою очередь, нуждающихся в истолкова

нии) сделало бы толкования круговыми.
Иными словами, при построении универсального метаязыка
толкований, не зависящего от особенностей конкретного естест
венного языка и конкретной культуры, мы вынуждены пренебречь
межъязыковыми различиями между словами, соответствующими
единицам этого языка, — такими как русское хотеть и англий
ское want или русское ты и английское you (в последнем нет эле
мента «неформальности», присутствующего в русском ты в силу
наличия противопоставления ты — в ы ),— вынуждены игнори
ровать «обертоны» в семантике этих слов. Здесь важно, что все
единицы «естественного семантического метаязыка» предполага
ются универсальными, т. е. имеющими соответствия в любом от
дельно взятом языке. Требованию универсальности в последнее
время А . Вежбицкая придает, пожалуй, даже большее значение,
чем требованию семантической неразложимости, поскольку уни
версальность легче поддается эмпирической проверке. Тем самым,
если отвлечься от незначительных «обертонов», толкования, напи
санные на «естественном семантическом метаязыке», не зависят от
особенностей конкретного языка и могут быть переведены на лю
бой язык. Поэтому совершенно не соответствует действительно
сти утверждение, которое можно обнаружить в одном из новейших
учебников по семантике (Saeed 2000: 261), будто А . Вежбицкая
фактически отказывается от поисков универсального метаязыка и
использует в качестве инструмента толкований английский язык.
Сказанное скорее может быть отнесено как раз к тем подходам,
которые А . Вежбицкая подвергает критике. Что же касается сло
варя используемого ею метаязыка, то он действительно может рас
сматриваться как некоторая ядерная часть английского словаря —
но ровно в той мере, в которой эта ядерная часть включает в себя
единицы, имеющие эквиваленты (с точностью до «обертонов») во
всех языках мира.
Совсем иначе А . Вежбицкая подходит к лексическим единицам,
не входящим в выделяемую таким образом ядерную часть. Здесь
тончайшие нюансы, различающие семантически сходные единицы
разных языков, не считаются незначащими «обертонами» и под
вергаются детальному анализу и подробной экспликации на «се
мантическом метаязыке». Решающую роль при этом играет то,
что такие единицы не являются универсальными и должны рассма
Могут ли слова языка быть ключом. 11
триваться как отражающие специфику видения мира, присущего

носителям именно данного языка и данной культуры. Поскольку
слово имеет аналоги не во всех языках, чтобы сделать его понят
ным носителю любого языка, мы обязаны дать ему толкование,
используя универсальный метаязык. А раз уж мы все равно даем
ему толкование, мы можем отразить в толковании все лингвоспе
цифичные и культурноспецифичные особенности соответствующе
го концепта. И здесь лингвистическая зоркость А . Вежбицкой
часто позволяет ей увидеть не сразу бросающиеся в глаза семанти
ческие нюансы, дающие ключ к пониманию специфики соответст
вующей культуры.
При этом язык чутко реагирует на культурные изменения. Так,
характерные для западного мира (и в особенности для С Ш А ) из
менения представлений об отношениях между людьми привели к
семантическому изменению английского слова friend (А . Вежбиц
кая пишет об этом в соответствующем разделе второй главы книги
Understanding Cultures through Their K ey Words).
В целом книга А . Вежбицкой демонстрирует, что изучение сло
варного состава языка дает нам объективные данные, позволяю
щие судить о базовых ценностях обслуживаемой этим языком
культуры. Тщательный лингвистический анализ может служить
основою строгого и верифицируемого изучения различных куль
турных моделей, а использование универсального семантического
метаязыка позволяет представить результаты такого изучения так,
что они оказываются понятны даже людям, не принадлежащим
данной культуре и не знакомым с данным языком.
Алексей Шмелев
Л итература
1. Апресян Ю . Д. О языке толкований и семантических примити
вах / / Вопросы языкознания. 1994. № 4.
2. Saeed }. Н. Semantics. Blackwell Publishers, 2000.
I. ВВЕДЕНИЕ
1. А н а л и з культуры и семантика язы ка
Во введении к книге Vocabularies o f Public Life (Wuthnow 1992)

известный социолог культуры Роберт Уатноу отмечает: «В нашем
столетии, возможно более, чем в какое-либо другое время, анализ
культуры лежит в сердцевине наук о человеке». Важной характер
ной чертой работы в указанной области является, по Уатноу, ее
междисциплинарный характер: «Антропология, литературная кри
тика, политическая философия, изучение религии, история культу
ры и когнитивная психология представляют собою богатейшие об
ласти, из которых можно извлечь новые идеи» (2 ).
Бросается в глаза отсутствие лингвистики в этом списке. Это
упущение тем более обращает на себя внимание, что Уатноу свя
зывает «живость и свежесть мысли, характерные для современно
го социологического изучения культуры, [с глубиной] интереса,
уделяемого языковым вопросам» (2 ). Цель данной книги — пока
зать, что анализ культуры может обрести новые идеи и из лин
гвистики, в частности из лингвистической семантики, и что семан
тическая точка зрения на культуру есть нечто такое, что анализ
культуры едва ли может позволить себе игнорировать. Релевант
ность семантики не ограничивается лексической семантикой, но,
вероятно, ни в какой другой области это не является столь ясным и
очевидным. Поэтому данная книга сосредоточится на анализе лек
сики.
Глубокие прозрения Эдуарда Сепира, ряд из которых служит
эпиграфами к данной книге, остались справедливыми и важными
более чем шестьдесят лет спустя: во-первых, относительно того,
что «язык [является] символическим руководством к пониманию
культуры» (Sapir 1949: 162); во-вторых, относительно того, что
14 Понимание культур
«лексика — очень чувствительный показатель культуры народа»

(27) ; и, в-третьих, относительно того, что языкознание «имеет стра
тегическое значение для методологии общественных наук» (166).
2 . С л ова и культуры
Имеется весьма тесная связь между жизнью общества и лекси

кой языка, на котором оно говорит. Это в равной мере относится
к внутренней и к внешней стороне жизни. Очевидным примером
из видимой, материальной, сферы может служить пища. Конечно,
не случайно то, что, например, в польском языке есть особые сло
ва, обозначающие солянку из тушеной капусты ( bigos), свеколь
ный суп ( barszcz) и особого рода сливовый джем (powidta), а в
английском таких слов нет или что в английском языке есть особое
слово, обозначающее апельсиновый (или подобный апельсиново
му) джем ( marmalade), а в японском есть слово, обозначающее
крепкий алкогольный напиток, приготовляемый из риса (sake).
Очевидно, что такие слова могут нам нечто рассказать об обыча
ях указанных народов, связанных с пищей и питьем.
Существование лингвоспецифичных обозначений для особых
видов «вещей» (видимых и осязаемых, таких как пища) — это не
что такое, о чем обычно знают даже обыкновенные, одноязычные
люди. Также общеизвестно, что существуют различные обычаи и
общественные установления, у которых есть обозначение в ка-
ком-то одном языке и нет в других языках. Рассмотрим, например,
немецкое существительное Bruderschaft ‘брудершафт’ , буквально
‘братство’ , которое «Немецко-английский словарь» Харрапа
(Harrap’s German and English dictionary) старательно толкует как
«(совместное выпивание как) клятва в ‘братстве’ с кем-либо (по
сле чего можно обращаться друг к другу на ‘ты’)» («(to drink) the
pledge of ‘brotherhood’ with someone (subsequently addressing each
other as ‘du’ ) » ) . Очевидно, что отсутствие слова со значением
«брудершафт» в английском языке связано с тем фактом, что анг
лийский язык больше не проводит различия между интимным/фа
мильярным «ты» («thou») и более сухим «вы» («уои») и что в анг
логоворящих обществах нет общепринятого ритуала совместно вы
пивать в знак клятвы в вечной дружбе.
Аналогичным образом, не случайно то, что в английском язы
ке нет слова, соответствующего русскому глаголу христосоватъ-
I. Введение 15
ся, толкуемому «Оксфордским русско-английским словарем» как

«обмениваться троекратным поцелуем (в качестве пасхального
приветствия)» («to exchange triple kiss (as Easter salutation)»), или
то, что в нем нет слова, соответствующего японскому слову mai,
обозначающему формальный акт, когда будущая невеста и ее се
мья в первый раз встречаются с будущим женихом и его семьей.
Очень важно, что то, что относится к материальной культуре и
к общественным ритуалам и установлениям, относится также и к
ценностям, идеалам и установкам людей и к тому, как они думают
о мире и о своей жизни в этом мире.
Хороший пример этого дает непереводимое русское слово по
шлый (прилагательное) и его производные (существительные)
пошлость, пошляк и пошлячка, подробному рассмотрению кото
рых русский эмигрантский писатель Набоков посвятил много стра
ниц (Nabokov 1961). Процитируем некоторые из комментариев
Набокова:
The Russian language is able to express by means of one pitiless word

the idea of a certain widespread defect for which the other three Euro
pean languages I happen to know possess no special term [Н а русском
языке при помощи одного беспощадного слова можно выразить
суть широко распространенного порока, для которого три других
знакомых мне европейских языка не имеют специального обозна
чения] (6 4 ).
English words expressing several, although by no means all, aspects

of poshlust [sic] are for instance: «cheap, sham, common, smutty, pink-
and-blue, high falutin’ , in bad taste» [Некоторые, хотя далеко не все
оттенки пошлости выражаются, например, английскими словами
«cheap, sham, common, smutty, pink-and-blue, high falutin’ , in bad
taste»] (6 4 ).
Однако, по мнению Набокова, указанные английские слова не

адекватны, поскольку, во-первых, они не нацелены на разоблаче
ние, выставление напоказ или осуждение всякого рода «дешевки»
так, как нацелено слово пошлость и родственные ему слова; а во-
вторых, у них нет тех же «абсолютных» импликаций, которые есть
у слова пошлость:
All these however suggest merely certain false values for the detec
tion of which no particular shrewdness is required. In fact, they tend,
these words to supply an obvious classification of values at a given

period of human histoiy; but what Russians call poshlust is beautifully
timeless and so cleverly painted all over with protective tints that its
presence (in a book, in a soul, in an institution, in a thousand oth
er places) often escapes detection [Все они предполагают лишь оп
ределенные виды фальши, для обнаружения которых не требу
ется особой проницательности. На самом деле они, эти слова,
скорее, дают лежащую на поверхности классификацию ценностей
для отдельного исторического периода; но то, что русские назы
вают пошлостью, очаровательным образом неподвластно времени
и так хитро разукрашено в защитные цвета, что часто не уда
ется обнаружить ее (в книге, в душе, в общественном установ
лении и в тысяче других мест)] (6 4 ).
Таким образом, можно сказать, что слово пошлость (и род

ственные ему слова) и отражает, и подтверждает острое сознание
того, что существуют ложные ценности и что они нуждаются в
осмеянии и ниспровержении; но для того, чтобы представить
его импликации в системном виде, нам необходимо рассмотреть
его значение более аналитически, нежели счел нужным это сде
лать Набоков.
«Оксфордский русско-английский словарь» ( Oxford Russian-
English dictionary) приписывает слову пошлый две глоссы:
«1. vulgar, common; 2. commonplace, trivial, trite, banal» [«1. вуль
гарный, обыкновенный; 2. заурядный, тривиальный, избитый, ба
нальный»], но это сильно отличается от толкований, даваемых в
русских словарях, вроде следующих: «низкий в духовном, нравст
венном отношении, мелкий, ничтожный, заурядный» (С Р Я ) или
«заурядный, низкопробный в духовном, нравственном отношении,
чуждый высших интересов и запросов».
Достойно внимания, сколь широк семантический диапазон сло
ва пошлый, некоторое представление о котором можно получить
из приведенных выше английских переводов, но еще больше обра
щает на себя внимание включенное в значение слова пошлый от
вращение и осуждение со стороны говорящего, еще более сильное
в производном существительном пошляк, которое с отвращением
ставит крест на человеке как на духовном ничтожестве, «лишенном
высших интересов». (Перевод, который дается в «Оксфордском
русско-английском словаре», — «vulgar person, common person»
[«вульгарный человек, простой человек»], по-видимому, подразу
мевает социальное предубеждение, тогда как на самом деле чело

век подвергается осуждению исходя из нравственных, духовных и,
так сказать, эстетических оснований.)
С точки зрения англоговорящего лица, этот концепт в целом мо
жет казаться столь же экзотическим, как концепты, закодирован
ные в словах уха ( ‘рыбный суп’ ) или борщ ( ‘русский свекольный
суп’ ), и тем не менее, с «русской» точки зрения, это яркий и при
нятый способ оценки. Снова процитируем Набокова: «Ever since
Russia began to think, and up to the time that her mind went blank
under the influence of the extraordinary regime she has been enduring
for these last twenty-five years, educated, sensitive and free-minded
Russians were acutely aware of the furtive and clammy touch of
poshlust’ » [« С той поры, когда Россия начала думать, и до того
времени, когда ее разум опустошился под влиянием чрезвычайного
режима, который она терпит последние двадцать лет, все образо
ванные, чуткие и свободомыслящие русские остро ощущали воро
ватое, липкое прикосновение пошлости»] ( 6 4 )1.
На самом деле специфический русский концепт ‘пошлость’ мо
жет служить прекрасным введением в целую систему установок,
впечатление о которых можно получить, рассмотрев некоторые
другие непереводимые русские слова, такие как истина (нечто
вроде ‘высшей правды’ ), душа (рассматриваемая как духовное,
моральное и эмоциональное ядро человека и некий внутренний те
атр, в котором развертывается его моральная и эмоциональная
жизнь); подлей, ( ‘подлый человек, внушающий презрение’ ), мерза
вец ( ‘подлый человек, внушающий отвращение’ ), негодяй ( ‘под
лый человек, внушающий негодование’ ; обсуждение этих слов см.
в Wierzbicka 1992b) или глагол осуждать, используемый в раз
говорной речи в таких предложениях, как:
Я его осуждаю.
Женщины, как правило, Марусю осуждали. Мужчины в основ

ном сочувствовали ей (Довлатов 1986: 91).
В целом ряде русских слов и выражений отражается тенденция

осуждать других людей в своей речи, высказывать абсолютные
моральные суждения и связывать моральные суждения с эмоция
ми, так же как и акцент на «абсолютном» и «высших ценностях»
в культуре в целом (ср. Wierzbicka 1992b).
Но, хотя обобщения, касающиеся «абсолютного», «страсти к

моральным суждениям», «категорических оценочных суждений»
и тому подобного, часто справедливы, они оказываются в то же
время расплывчатыми и ненадежными. И одна из основных задач
данной книги как раз и состоит в том, чтобы заменить такие рас
плывчатые и ненадежные обобщения тщательным и систематиче
ским анализом значений слов и заменить (или дополнить) импрес
сионистические представления методологически обоснованными
доказательствами.
Однако исходный пункт виден невооруженным глазом. Он за
ключается в давнем осознании того факта, что значения слов раз
ных языков не совпадают (даже если они, за неимением лучшего,
искусственно ставятся в соответствие друг другу в словарях), что
они отражают и передают образ жизни и образ мышления, харак
терный для некоторого данного общества (или языковой общно
сти), и что они представляют собою бесценные ключи к понима
нию культуры. Никто не выразил это давнее представление луч
ше, чем Джон Локк (Locke 1959 [1690]):
Даже скромное знание разных языков легко убедит каждого в

истинности этого положения: так, легко заметить в одном языке
большое количество слов, которым нет соответствия в другом. Это
ясно показывает, что население одной страны по своим обычаям и
по своему образу жизни сочло необходимым образовать и наиме
новать такие разные сложные идеи, которых население другой ни
когда не создавало. Этого не могло бы случиться, будь такие виды
продуктом постоянной работы природы, а не совокупностями, ко
торые ум абстрагирует и образует в целях наименования [sic] и для
удобства общения. Терминам нашего права, которые не являются
пустыми звуками, едва ли найдутся соответствующие слова в ис
панском и итальянском языках, языках не бедных; еще меньше, ду
мается мне, можно перевести их на язык карибский или язык вес
ту; а слово versura римлян или слово согЬал у евреев не имеют в дру
гих языках соответствующих себе слов; причина этого ясна из ска
занного выше. Более того, если вникнем в дело немного глубже и
точно сравним различные языки, то найдем, что хотя в переводах
и словарях в этих языках предполагаются соответствующие друг
другу слова, однако среди названий сложных идей... едва ли най
дется одно слово из десяти, которое означало бы совершенно ту же
идею, что н другое слово, которым оно передается в словарях...
Это слишком очевидное доказательство, чтобы можно было сомне
I. ВведеныI 19
ваться, и в гораздо большей степени мы найдем это в названиях бо

лее отвлеченных и сложных идей. Такова большая часть названий,
составляющих рассуждения о нравственности; если из любопытст
ва станут сравнивать такие слова с теми, которыми они переведе
ны на другие языки, то найдут, что очень немногие из последних
слов точно соответствуют им во всем объеме своего значения (2 7 ).
А в нашем веке сходное замечание сделал Эдуард Сепир:
Языки очень неоднородны по характеру своей лексики. Разли

чия, которые кажутся нам неизбежными, могут полностью игнори
роваться языками, отражающими совершенно иной тип культуры,
а эти последние, в свою очередь, могут проводить различия, непо
нятные для нас.
Подобные лексические различия выходят далеко за пределы
имен культурных объектов, таких как наконечник стрелы, кольчуга
или канонерка. Они в такой же степени характерны и для менталь
ной области (2 7 ).
3. Р азл и чн ы е слова, разл ичны й о б р а з м ы ш ления?
В каком-то смысле может казаться очевидным, что слова с осо

быми, культуроспецифичными значениями отражают и передают
не только образ жизни, характерный для некоторого данного об
щества, но также и образ мышления. Например, в Японии люди не
только говорят о «miai» (используя слово miai), но также и думают
о miai (используя либо слово miai, либо связанное с данным сло
вом понятие). Например, в романе Кадзуо Исигуро (Ishiguro
1986) герой, Масудзи Оно, много размышляет — и заранее, и
ретроспективно — о miai своей младшей дочери Норико; и, конеч
но, он размышляет об этом с позиций понятийной категории, свя
занной со словом miai (так что он даже сохраняет это слово в анг
лийском тексте).
Ясно, что слово miai отражает не только наличие определенного
общественного ритуала, но также и определенный способ мыслить
о важных жизненных событиях.
Mutatis mutandis, то же самое относится и к пошлости. Разу
меется, объекты и явления, заслуживающие такого ярлыка, суще
ствуют — мир англосаксонской массовой культуры содержит ог
ромное множество явлений, заслуживающих ярлыка пошлость,
например целый жанр бодис-рипперов, но назвать этот жанр по-
шлостъю — значило бы рассматривать его через призму понятий

ной категории, которую нам дает русский язык.
Если такой искушенный свидетель, как Набоков, сообщает нам,
что русские часто мыслят о подобного рода вещах с точки зрения
понятийной категории пошлости, то у нас нет оснований не верить
ему — принимая во внимание, что сам русский язык дает нам объ
ективные свидетельства в пользу этого утверждения в виде нали
чия целого семейства родственных слов: пошлый, пошлость, по
шляк, пошлячка и пошлятина.
Часто ведутся споры о том, «отражают» или «формируют» об
раз мышления слова, заключающие в себе культуроспецифичные
понятийные категории, подобные пошлости, но, по-видимому, эти
споры основаны на недоразумении: конечно, и то и другое. Подоб
но слову miai, слово пошлость и отражает, и стимулирует опреде
ленную точку зрения на человеческие действия и события. Куль
туроспецифичные слова представляют собою понятийные орудия,
отражающие прошлый опыт общества касательно действий и раз
мышлений о различных вещах определенными способами; и они
способствуют увековечению этих способов. По мере того как об
щество меняется, указанные орудия могут также постепенно видо
изменяться и отбрасываться. В этом смысле инвентарь понятийных
орудий общества никогда не «детерминирует» полностью его ми
ровоззрение,'но очевидным образом оказывает на него влияние.
Аналогичным образом взгляды отдельного индивида никогда не
бывают полностью «детерминированы» понятийными орудиями,
которые ему дает его родной язык, частично оттого, что всегда
найдутся альтернативные способы выражения. Н о его родной
язык очевидным образом оказывает влияние на его концептуаль
ный взгляд на жизнь. Очевидно, что не случайно Набоков рас
сматривает как жизнь, так и искусство с точки зрения концепта по
шлости, а Исигуро нет или что Исигуро размышляет о жизни с
точки зрения таких концептов, как ‘on’ (ср. главу 6, раздел 3*), а
Набоков этого не делает.
Людям, хорошо знающим два разных языка и две разные куль
туры (или более), обычно очевидно, что язык и образ мышления
взаимосвязаны (ср. Hunt & Benaji 1988). Подвергать сомнению
*Речь идет о книге Вежбицкой Understanding Cultures through their

Key Words, откуда и взято настоящее «Введение».— Прим. перев.
наличие такой связи на основе мнимого отсутствия доказательств —

значит не понимать, какова природа доказательств, которые могли
бы быть уместны в данном контексте. Тот факт, что ни наука о
мозге, ни информатика не могут ничего сказать нам о связях между
тем, как мы говорим, и тем, как мы мыслим, и о различиях в образе
мышления, связанных с различиями языков и культур, едва ли до
казывает, что таких связей вовсе нет. Тем не менее среди одно
язычных людей, равно как и среди некоторых специалистов по ког
нитивной науке распространено категорическое отрицание суще
ствования такого рода связей и различий.
Один из примеров такого отрицания, особенно обращающий на
себя внимание, дает нам недавно вышедший лингвистический бест
селлер, написанный психологом из Массачусетского технологиче
ского института Стивеном Линкером, чья книга «Языковой ин
стинкт» (Pinker 1994) превозносится на суперобложке как «вели
колепная», «ослепительная» и «блестящая», а Ноам Хомский вос
хваляет ее (на суперобложке) как «чрезвычайно ценную книгу,
весьма информативную и очень хорошо написанную». Линкер
(Pinker 1994: 58) пишет:
Как мы увидим в данной главе, нет никаких научных данных,

свидетельствующих о том, что языки существенным образом фор
мируют образ мышления носителей этих языков. Идея, что язык
формирует мышление, казалась правдоподобной, когда ученые ни
чего не знали о том, как происходит процесс мышления, и даже о
том, как можно это исследовать. Теперь, когда знают, как следует
мыслить о мышлении, стало меньшим искушение приравнивать его
к языку только по той причине, что слова легче пощупать руками,
нежели мысли (5 8 ).
Конечно, в книге Линкера нет никаких данных, свидетельст

вующих о возможной связи различий в мышлении с различиями
языков,— но непонятно, чем он доказывает, что «таких данных
нет». Начать с того, что он не рассматривает никаких языков, кро
ме английского. Вообще эта книга отличается полным отсутстви
ем интереса к другим языкам и другим культурам, подчеркнутым
тем фактом, что из 517 работ, включенных Линкером в библиогра
фию, все работы — на английском языке.
Свое осуждение теории «лингвистической относительности»
Линкер высказывает без обиняков. «Она неверна, совершенно не
верна»,— утверждает он (5 7 ). Он высмеивает предположение,

что «фундаментальные категории действительности не наличест
вуют в реальном мире, а налагаются культурой (и потому могут
быть подвергнуты сомнению...)» (57 ), и даже не рассматривает
возможность того, что если некоторые категории могут быть вро
жденными, то другие могут в самом деле налагаться культурой. Он
также полностью отвергает взгляды, высказанные Уорфом (W horf
1956) в знаменитом отрывке, заслуживающем того, чтобы его
привести опять:
М ы расчленяем природу в направлении, подсказанном нашим

родным языком. М ы выделяем в мире явлений те или иные кате
гории и типы совсем не потому, что они (эти категории и типы) са
моочевидны; напротив, мир предстает перед нами как калейдоско
пический поток впечатлений, который должен быть организован
нашим сознанием, а это значит в основном — языковой системой,
хранящейся в нашем сознании. М ы расчленяем мир, организуем его
в понятия и распределяем значения так, а не иначе в основном по
тому, что мы — участники соглашения, предписывающего подоб
ную систематизацию. Это соглашение имеет силу для определенно
го речевого коллектива и закреплено в системе моделей нашего
языка. Это соглашение, разумеется, никак и никем не сформулиро
вано и лишь подразумевается, и тем не менее мы участники этого
соглашения; мы вообще не сможем говорить, если только не под
пишемся под систематизацией и классификацией материала, обу
словленной указанным соглашением (213).
Конечно, в этом отрывке немало преувеличений (как я постара

юсь показать ниже). Тем не менее никакой человек, действительно
занимавшийся межкультурными сопоставлениями, не станет отри
цать того, что в нем содержится и немалая доля истины.
Линкер говорит, что «чем более мы рассматриваем аргументы
Уорфа, тем менее осмысленными они кажутся» (6 0 ). Но важно не
то, убедительны ли конкретные примеры Уорфа и его аналитиче
ские комментарии. (П о этому поводу теперь все согласны, что нет;
в частности Малотки [Malotki 1983] показал, что идеи Уорфа ка
сательно языка хопи шли не в том направлении.) Но основной те
зис Уорфа, что «мы расчленяем природу в направлении, подска
занном нашим родным языком», и что «мы расчленяем мир, [как
это] закреплено в системе моделей нашего языка», содержит глу
бокое проникновение в суть дела, которое должен признать вся
кий, у кого эмпирический горизонт выходит за пределы родного

языка.
Линкер отвергает не только «сильную версию» теории Уорфа (и
Сепира), в которой утверждается, что «то, как люди мыслят, оп
ределяется категориями, имеющимися в их родном языке», но и
«слабую версию», гласящую, что «различия между языками вле
кут за собою различия в том, как мыслят их носители» (57).
Когда кто-то утверждает, что мышление не зависит от языка, на
практике это обычно означает, что он абсолютизирует свой родной
язык и использует его в качестве источника адекватных этикеток
для предполагаемых «мыслительных категорий» (ср. Lutz 1990).
«Языковой инстинкт» не является в этом отношении исключени
ем. Линкер (Pinker 1994) пишет: «Поскольку умственная жизнь
происходит независимо от конкретного языка, концепты свободы
(freedom) и равенства всегда могут быть объектом мысли, даже ес
ли они не имеют языкового обозначения» (8 2 ). Но, как я покажу
в главе 3, концепт ‘freedom’ не является независимым от конкрет
ного языка (отличаясь, например, от римского концепта ‘libertas’
или русского концепта ‘свобода’ ). Он сформирован культурой и
историей, будучи частью общего наследства носителей английского
языка. На самом деле это пример «подразумеваемого соглашения»
членов определенного речевого коллектива, о котором и говорил
Уорф в отрывке, так решительно отвергаемом Линкером.
Уорф, конечно, зашел слишком далеко, когда говорил, что мир
предстает перед нами «как калейдоскопический поток впечатле
ний», поскольку данные (в частности, языковые данные) свиде
тельствуют, что различие между «кто» и «что» («некто» и «не
что») является универсальным и не зависит от того, как люди, при
надлежащие той или иной культуре, «расчленяют природу» (см.
Goddard & Wierzbicka 1994).
Но, возможно, выражение «калейдоскопический поток впечат
лений» было лишь образным преувеличением. На самом деле Уорф
(Whorf 1956) не утверждал, что ВСЕ «фундаментальные категории
действительности» «налагаются культурой». Напротив того, по
крайней мере в некоторых из своих сочинений он признавал суще
ствование «общего инвентаря представлений», лежащего в осно
ве всех различных языков мира:
Само существование такого общего инвентаря представлений,
возможно обладающего своей собственной, еще не исследованной
структурой, пока, по-видимому, не получило большого признания;

но, мне кажется, без него нельзя было бы сообщать мысли посред
ством языка; он включает в себя общий принцип возможности та
кого сообщения и в каком-то смысле представляет собою универ
сальный язык, входом в который служат различные конкретные
языки (36).
Возможно, Уорф преувеличил также различия между языками

и культурами и связанными с ними концептуальными универсума
ми, а также степень абсолютной обязательности соглашения, «уча
стниками» которого мы являемся и которое имеет силу для опре
деленного речевого коллектива. Мы всегда можем найти способ
обойти «условия соглашения», используя парафразы и околично
сти того или иного рода. Но это можно сделать только ценой оп
ределенных издержек (использования более длинных, более слож
ных, более громоздких выражений, нежели те, которые мы ис
пользуем, опираясь на обычный способ выражения, предоставляе
мый нам нашим родным языком). Кроме того, можно попытаться
избежать только тех условностей, в которых мы отдаем себе отчет.
В большинстве случаев власть родного языка человека над харак
тером его мышления так сильна, что он думает об условных согла
шениях, в которых принимает участие, не в большей степени, чем
о воздухе, которым дышит; и, когда другие пытаются привлечь его
внимание к этим условностям, он, возможно, даже будет с как буд
то непоколебимой самоуверенностью отрицать их существование.
И опять этот момент хорошо иллюстрируется опытом тех, кто был
вынужден приспосабливаться к жизни в рамках иной культуры и
иного языка, как американская писательница польского происхо
ждения Эва Хоффман (Hoffman 1989), чьи «семиотические вос
поминания», озаглавленные «Теряется при переводе: жизнь в но
вом языке» ( Lost in translation: A life in a new language), должны
бы быть обязательным чтением для всех, кто проявляет интерес к
данному предмету:
«Если вы никогда не ели настоящего помидора, вы подумаете,

что искусственный помидор — это и есть настоящий, и вы им пол
ностью удовлетворитесь,— сказала я своим друзьям.— Только ко
гда вы попробуете и тот, и другой, вы узнаете, в чем разница, да
же если ее почти невозможно описать словами». Это оказалось
самым убедительным доказательством, которое я когда-либо при
водила. Мои друзья были тронуты притчей об искусственном по

мидоре. Н о когда я попыталась по аналогии применить ее к сфере
внутренней жизни, они встали на дыбы. Конечно, у нас в голове и
в душе все более универсально, океан реальности един и неделим.
Нет, кричала я в каждом из наших споров, нет! Вне нас есть мир,
есть миры. Есть формы восприятия, несоизмеримые друг с другом,
топографии опыта, о которых невозможно догадаться, исходя из
своего ограниченного опыта.
Я полагаю, что мои друзья часто подозревали меня в некоей из
вращенной некооперативности, в необъяснимом желании раздра
жать их и разрушать их приятное единодушие. Я подозревала, что
это единодушие направлено на то, чтобы поработить меня и лишить
меня свойственных мне формы и аромата. Однако мне приходит
ся каким-то образом приходить к соглашению. Теперь, когда я уже
не гость, я больше не могу игнорировать условия господствующей
здесь реальности или сидеть на обочине, наблюдая за забавными
обычаями местных жителей. Мне приходится учиться, как жить с
ними, находить общую почву. Я боюсь, что мне придется уступить
слишком многие из моих позиций, что наполняет меня столь пыл
кой энергией ярости (2 0 4 ).
Личным интуитивным прозрениям двуязычных и двукультур

ных наблюдателей изнутри, таких как Эва Хоффман, вторят ана
литические прозрения ученых, обладающих обширными и глубоки
ми познаниями в области различных языков и культур, таких как
Сепир (Sapir 1949), который писал, что в каждом языковом кол
лективе «в ходе сложного исторического развития в качестве ти
пичного, в качестве нормального устанавливается какой-то один
образ мышления, особый тип реакции» (311) и что, поскольку та
кие особые навыки мышления становятся закрепленными в языке,
«философу необходимо понимать язык хотя бы для того, чтобы
обезопасить себя от своих собственных языковых привычек» (165).
«М ож но простить людей, переоценивающих роль языка»,—
говорит Линкер (Pinker 1994: 67). Можно простить и людей, не
дооценивающих ее. Но убеждение, что можно понять человеческое
познание и людскую психологию в целом на основе одного англий
ского языка, представляется близоруким, если не совершенно эт
ноцентричным.
П ол е эмоций представляет с о б о ю хорош ую иллюстрацию л о
вушки, в которую мож но попасть при попытке выявить универса
лии, свойственные всем людям, на основе одного родного языка.

Типичный сценарий (в котором « П » обозначает психолога, а
«Л » — лингвиста) развертывается следующим образом:
П: Печаль (sadness) и гнев (anger) — универсальные человече
ские эмоции.
Л: Sadness и anger — это английские слова, которые имеют эк
виваленты не во всех других языках. Почему именно эти англий
ские слова — а не какие-то слова языка X , для которых нет экви
валентов в английском языке,— должны верно улавливать какие-то
универсальные эмоции?
П: Не имеет значения, есть ли в других языках слова, обозна
чающие печаль или гнев, или нет. Не будем обожествлять слова! Я
говорю об эмоциях, а не о словах.
Л: Да, но, говоря об этих эмоциях, вы используете культурос
пецифичные английские слова и тем самым вводите в рассмотрение
англосаксонский взгляд на эмоции.
П: Я не думаю. Я уверен, что и люди, принадлежащие к этим
другим культурам, также испытывают печаль и гнев, даже если у
них нет слов для их обозначения.
Л: Может быть, они испытывают печаль и гнев, но их катего
ризация эмоций отличается от категоризации, отраженной в лекси
ческом составе английского языка. Почему английская таксономия
эмоций должна служить лучшим путеводителем по универсальным
эмоциям, нежели таксономия эмоций, воплощенная в каком-либо
другом языке?
П: Не будем преувеличивать значение языка.
Чтобы продемонстрировать читателю, что этот диалог не явля

ется чистым вымыслом, я позволю себе процитировать недавнее
возражение известного психолога Ричарда Лазаруса, направлен
ное, среди прочего, и по моему адресу:
Вежбицкая полагает, что я недооцениваю глубину культурно-

обусловленного разнообразия эмоциональных концептов, так же
как и проблему языка.
Слова имеют силу влиять на людей, но — как большими буква
ми написано в гипотезах Уорфа — они не способны преодолеть те
условия, которые делают людей грустными или сердитыми, что лю
ди способны в какой-то мере ощущать и без слов...
Собственно говоря, я полагаю, что все люди испытывают гнев,
печаль и тому подобные чувства независимо от того, как они их на
зывают. .. Слова важны, но мы не должны обожествлять их.
К сожалению, отказываясь уделять внимание словам и семан

тическим различиям между словами, принадлежащими разным
языкам, ученые, занимающие такую позицию, в конце концов де
лают в точности то, чего они хотели избежать, а именно «обоже
ствляют» слова своего родного языка и овеществляют заключен
ные в них концепты. Так, сами того не желая, они вновь иллюст
рируют, сколь могущественна может быть власть нашего родного
языка над характером нашего мышления.
Полагать, что во всех культурах у людей имеется понятие ‘печа
ли’ , даже если у них нет слова для ее обозначения,— это все рав
но что полагать, что во всех культурах у людей имеется понятие
‘апельсинового варенья’ ( ‘marmalade’ ) и, более того, что это поня
тие каким-то образом является более релевантным для них, неже
ли понятие ‘сливового варенья’ ( ‘plum jam’ ), даже если окажется,
что у них есть отдельное слово, обозначающее сливовое варенье, но
нет отдельного слова, обозначающего апельсиновое варенье.
На самом деле понятие ‘anger’ не более универсально, чем
итальянский концепт ‘rabbia’ или русский концепт ‘гнев’ . (П о д
робное рассмотрение rabbia см. в Wierzbicka 1995; о гневе см.
Wierzbicka, in press b .) Говорить это — не значит оспаривать су
ществование универсалий, свойственных всем людям, но значит
при попытках идентифицировать их и нанести их на карту обра
щаться к межъязыковой перспективе.
4 . Культурная разработан н ость

и лексический соста в язы ка
Еще раньше, чем Боас впервые упомянул четыре эскимосских

слова для обозначения «снега», антропологи стали считать словар
ную разработанность показателем интересов, свойственных раз
личным культурам, и различий между ними (Hymes 1 9 6 4 :1 6 7 ).
С того времени как Хаймс написал это, известный пример с эс

кимосскими словами для обозначения снега оказался поставлен
под вопрос (Pullum 1991), но обоснованность общего принципа
«культурной разработанности» как будто осталась неуязвимой.
Какие-то примеры, иллюстрирующие этот принцип, не выдержали
испытания временем, но, для того чтобы восхищенно принимать
основной тезис, высказанный Гердером (Herder 1966 [1772]), нет
необходимости считать убедительным то, как он иллюстрирует

этот тезис:
Каждый [язык] по-своему обилен и убог, но, конечно, каждый

по-своему. Fxah у арабов столь много слов для обозначения кам
ня, верблюда, меча, змеи (того, среди чего они живут), то язык
Цейлона, в соответствии с наклонностями его жителей, богат
льстивыми словами, почтительными наименованиями и словесным
украшательством. Вместо слова «женщина» в нем используются,
в зависимости от звания и класса, двенадцать различных имен,
тогда как, например, мы, неучтивые немцы, принуждены здесь
прибегать к заимствованиям у соседей. В зависимости от класса,
звания и числа «вы» передается шестнадцатью разными способа
ми, и так обстоит дело и в языке наемных работников, и в языке
придворных. Стиль языка состоит в расточительности. В Сиаме
есть восемь разных способов сказать «я» и «мы» в зависимости от
того, говорит ли хозяин со слугой или слуга с хозяином. (...) В каж
дом из этих случаев синонимия связана с обычаями, характером и
происхождением народа; и повсюду проявляется творческий дух
людей (154— 155).
Тем не менее в последнее время критике подвергаются не только

некоторые из иллюстраций, но и принцип культурной разработан
ности как таковой, хотя временами кажется, что критики не в со
стоянии решить, считать ли его ложным или же скучным трюизмом.
Например, Линкер (Pinker 1994) пишет со ссылкой на Пуллу-
ма (Pullum 1994): «П о вопросу об антропологических утках отме
тим, что рассмотрение соотношения языка и мышления не будет
полным, если не упомянуть Великое Эскимосское Лексическое
Надувательство. Вопреки распространенному мнению, слов, обо
значающих снег, у эскимосов не больше, чем у носителей англий
ского языка» (6 4 ). Однако сам Пуллум высмеивает ссылки на
пресловутое многообразие эскимосских слов для обозначения снега
в несколько иных выражениях: «До последней степени скучно, да
же если верно. Одно только упоминание этих затасканных, нераз
борчивых ссылок на легендарные ледяные глыбы позволяет нам
презирать все эти банальности» (цитируется в Pinker 1994: 65).
По-видимому, Пуллум не учитывает того, что, раз уж мы уста
новили принцип культурной разработанности, пусть на основе
«скучных» примеров, мы можем применять его к областям, струк
турированность которых менее очевидна для невооруженного
взгляда. Это и есть причина (или, по крайней мере, одна из при

чин) того, что язык, может быть, как это сформулировал С е
пир,— путеводитель в «социальной действительности», т. е. руко
водство к пониманию культуры в широком смысле слова (вклю
чающем образ жизни, мышления и чувства).
Если кто-то найдет скучным, что, например, в языке хануноо
на Филиппинах девяносто слов для обозначения риса (Conklin
1957), то это его проблема. Для тех, кто не находит скучным со
поставление культур, принцип культурной разработанности играет
основополагающую роль. Поскольку он весьма релевантен для
данной книги (в особенности для главы, посвященной «дружбе»),
я иллюстрирую здесь этот принцип несколькими примерами из
книги Диксона «Языки Австралии» (Dixon, The languages o f
Australia, 1994).
Как можно было бы ожидать, австралийские языки распола

гают богатым словарным запасом для описания культурно-зна
чимых объектов. ...В австралийских языках обычно есть обозна
чения для различных видов песка, но может не быть обобщен
ной лексемы, соответствующей английскому слову sand ‘песок’ .
Там часто имеется много обозначений для разных частей страуса
эму и угря, не говоря о других животных; и могут быть специ
альные обозначения для каждой из четырех или пяти стадий, ко
торые проходит куколка на пути от личинки к жуку (103— 104).
Там есть глаголы, которые позволяют разграничить культурно

значимые действия — например, одни глагол будет обозначать
‘удар копьем’ ( ‘spearing’ ) в случаях, когда траектория копья на
правляется вумерой , другой — когда действующее лицо держит
копье в руке и видит, куда направлен удар, еще один — когда ко
пьеметатель наугад тычет, скажем, в густую траву, в которой он
заметил какое-то движение (в отличие от положения дел в анг
лийском языке ни один из этих глагольных корней не связан ка
ким бы то ни было образом с существительным ‘копье’ ) (106).
Одна лексическая область, в которой австралийские языки за

метным образом выделяются, касается наименований разных типов
шума. Например, я могу легко зарегистрировать в языке йидини
около трех дюжии лексем, обозначающих разновидности шума, в
* Вумера — инструмент для метания копья, используемый австралий

скими аборигенами.— Прим. ред.
том числе dalmba ‘звук резания’, mida ‘звук, производимый чело

веком, который щелкает языком по нёбу, или угрем, ударяющим по
воде’, maral ‘звук при хлопке руками’, nyurrugu ‘звук далекого раз
говора, когда нельзя разобрать слов’, yuyururjgul ‘звук, производи
мый змеей, которая проползает по траве’, gaqga ‘звук, производи
мый приближающимся человеком, например звук, производимый
его ногами, ступающими по листьям или по траве, или же его тро
стью, которую он волочит по земле’ (105).
Прежде всего Диксон подчеркивает (ссылаясь на замечания

Кеннета Хейла) значительную разработанность терминов родст
ва в австралийских языках и их культурную значимость.
Хейл также отмечает, что культурная разработанность естест

венным образом отражается в лексических структурах. У варлпи-
ри, например, у которых алгебра родства имеет интеллектуальное
значение, аналогичное тому, какое математика имеет в других час
тях света, обнаруживается разработанная, даже разветвленная,
система терминов родства, благодаря чему знающие варлпири спо
собны четко сформулировать действительно впечатляющий набор
принципов, принадлежащих системе в целом,— кстати, эта разра
ботанность идет дальше непосредственных нужд варлпирийского
общества, обнаруживая тем самым ее подлинный статус интеллек
туальной сферы, способной приносить значительное удовлетворе
ние тем лицам, которые в течение жизни становятся все большими
специалистами в ней. .. .Аналогичные замечания относятся и ко
многим другим австралийским племенам (108).
Трудно поверить, что кто-то действительно может считать эти

примеры культурной разработанности очевидными до тривиально
сти или неинтересными, но, если кто-то так считает, едва ли есть
смысл вести с ним об этом дискуссию.
5. Ч а стотн ость слов и культура
Х отя разработанность словаря, несомненно, представляет со

бою ключевой показатель специфических черт различных культур,
он, конечно, не является единственным показателем. Родственный
показатель, часто не учитываемый, состоит в частоте употребле
ния. Например, если какое-то английское слово можно сопоста
вить по смыслу с некоторым русским словом, но при этом англий
/. Введение 31
ское слово является распространенным, а русское используется

редко (или наоборот), то данное отличие наводит на мысль об от
личии в культурной значимости.
Нелегко получить точное представление о том, сколь общеупот
ребительным является слово в некотором данном обществе. На са
мом деле задача полностью объективного «измерения» частотно
сти слов по своей природе неразрешима. Результаты всегда будут
зависеть от размеров корпуса и выбора входящих в него текстов.
Так действительно ли имеет смысл пытаться сравнивать культу
ры, сравнивая частотность слов, зарегистрированную в имеющихся
частотных словарях? Например, если мы обнаруживаем, что в кор
пусе американских английских текстов Кучеры и Франсиса
(Kucera and Francis 1967) и Кэрролла (Carroll 1971) (далее —
К & F и С et al.) слово if встречается соответственно 2 461 и
2 199 раз на 1 миллион слов, тогда как в корпусе русских текстов
Засориной соответствующее слово если встречается 1 979 раз, мо
жем ли мы что-либо заключить из этого о роли, которую гипоте
тический способ мышления играет в указанных двух культурах?
Лично мой ответ состоит в том, что (в случае i/vs. если) нет, не
можем, и что было бы наивно пытаться сделать это, поскольку
различие такого порядка может быть чисто случайным.
С другой стороны, если мы обнаруживаем, что частотность,
приводимая для английского слова homeland, равна 5 (как в
К & F, так и в С et al.), тогда как частотность русского слова ро
дина, переводимого в словарях как ‘homeland’ , составляет 172, си
туация качественно иная. Пренебрегать различием такого поряд
ка (приблизительно 1:30) было бы еще более глупо, нежели при
давать большое значение различию в 20 % или 50 % . (Конечно,
с небольшими числами даже большие различия в пропорциях мо
гут быть чисто случайными.)
В случае слова homeland оказалось, что оба упомянутых здесь
частотных словаря английского языка дают одну и ту же цифру, но
во многих других случаях приводимые в них цифры значительно
различаются. Например, слово stupid ‘глупый’ появляется в корпу
се С et al. 9 раз, а в корпусе К & F — 25 раз; idiot ‘идиот’ 1 раз
появляется в С et al. и 4 раза — в К & F; а слово fool ‘дурак’ по
является 21 раз в С etal. и 42 раза — в К & F. Всеми этими раз
личиями, очевидно, можно пренебречь как случайными. Однако,
когда мы сравним английские показатели с русскими, вырисовы
вающуюся картину едва ли можно будет отвергнуть аналогичным

образом:
Английский язык (К & F / С et al.) Русский язык

, fool 4 3 /2 1 дурак 122
stupid 2 5 /9 глупый 199
stupidly 1 2 /0 ,4 глупо 134
idiot 14/1 идиот 129
И з этих цифр вырисовывается четкое и ясное обобщение (от

носительно всего семейства слов), полностью согласующееся с об
щими положениями, выведенными независимым образом, на ос
нове неколичественных данных; оно состоит в том, что русская
культура поощряет «прямые», резкие, безоговорочные оценочные
суждения, а англосаксонская культура — нет2. Это согласуется и
с другими статистическими данными, такими как, например, дан
ные касательно употребления гиперболических наречий абсолют
но и совершенно и их английских аналогов (absolutely, utterly и
perfectly):
Английский язык ( K & F / C e t a l . ) Русский язык

absolutely 10/12 абсолютно 166
utterly 2 7 /4 совершенно 365
perfectly 31/27
Еще один пример: использование слов terribly и awfully в анг

лийском языке и слов страшно и ужасно в русском:
Английский язык ( К & F / С et al.) Русский язык

terrribly 1 8 /9 ужасно 170
awfully 1 0 /7 страшно 159
horribly 12/1
Если прибавить к этому, что в русском языке есть также гипер

болическое существительное ужас с высокой частотностью 80 и
полным отсутствием аналогов в английском языке, различие между
этими двумя культурами в их отношении к «преувеличению» ста
нет еще более заметным.
Аналогичным образом, если мы заметим, что в одном англий
ском словаре ( К & F ) зарегистрировано 132 вхождения слова
truth, тогда как в другом (С et al.) — только 37, это различие,
возможно, поначалу приведет нас в смятение. Однако, когда мы

обнаружим, что цифры для ближайшего русского аналога сло
ва truth, а именно слова правда, составляют 579, мы, вероятно,
в меньшей степени будем склонны пренебречь этими различия
ми как «случайными».
Всякий, кто знаком как с англосаксонской культурой (в любой
из ее разновидностей), так и с русской культурой, интуитивно зна
ет, что родина представляет собою (или, по крайней мере, пред
ставляла собою до недавнего времени) общеупотребительное рус
ское слово и что закодированный в нем концепт культурно-зна-
чим — в значительно большей степени, нежели английское слово
homeland и закодированный в нем концепт. Не вызывает удивле
ния, что частотные данные, сколь бы они ни были ненадежны в це
лом, подтверждают это. Точно так же тот факт, что русские склон
ны чаще говорить о «правде», нежели носители английского язы
ка говорят о «truth», едва ли покажется удивительным тем, кто
знаком с обеими культурами. Тот факт, что в русском лексиконе
есть еще одно слово, обозначающее нечто вроде «truth», а именно
истина, даже если частотность слова истина (7 9 ), в отличие от
частотности слова правда, не столь поразительно высока, дает до
полнительные свидетельства в пользу значимости указанной об
щей темы в русской культуре. Не собираясь здесь подвергать
правду или истину настоящему семантическому анализу, я могла
бы сказать, что слово истина обозначает не просто «правду»
(«truth»), но, скорее, нечто вроде «окончательной правды»,
«скрытой правды» (ср. Mondry & Taylor 1992, Шмелев 1996) и
что для него характерны сочетания со словом искать, как в пер
вом из следующих примеров:
Золота мне не нужно, я ищу одной истины (Александр Пуш

кин, «Сцены из рыцарских времен»);
Я по-прежнему верю в добро, в истину (Иван Тургенев, «Д во
рянское гнездо»);
Истина хороша, да и правда не худа (Даль 1882).
Но если характерный русский концепт ‘истина’ играет значи

тельную роль в русской культуре, то концепт ‘правда’ занимает в
ней еще более центральное место, как показывают многочисленные
(часто зарифмованные) пословицы и поговорки (первый пример
из С Р Я , а остальные из Даль 1955 [1982]):
Правда глаза колет;
Без правды жить легче, да помирать тяжело;
Все минется, одна правда останется;
Варвара мне тетка, а правда сестра;
Без правды не житье, а вытье;
Правда со дна моря выносит;
Правда из вОды, из огня спасает;
За правду не суднсь: скинь шапку, да поклонись;
Завали правду золотом, затопчи ее в грязь — все наружу выйдет;
Хлеб-соль кушай, а правду слушай!
Это лишь небольшая выборка. Словарь пословиц Даля (Даль

1955 [1982]) содержит десятки пословиц, в большей степени от
носящихся к правде, и десятки других, относящихся к ее противо
положностям: врать и лгать (некоторые из них извиняют и оп
равдывают ложь как неизбежную уступку жизненным обстоятель
ствам, несмотря на все великолепие правды):
Хороша святая правда — да в люди не годится;
Не всякую правду жеие сказывай.
Столь же показательны такие распространенные коллокации,

как, прежде всего, правда-матка и правда-матушка (матуш
ка представляет собою нежное, свойственное крестьянам умень
шительное обозначение матери), часто используемые в сочетании
с глаголами говорить и резать (см. Даль 1955 [1982] и 1977
[1862]) или в словосочетании резать правду в глаза:
правду-матку (матушку) говорить (резать);
резать правду в глаза.
Идея швыряния всей «режущей» правды в лицо другому чело

веку («ему в глаза») в сочетании с представлением, что «полную
правду» следует любить, лелеять и почитать, как мать, проти
воречит нормам англосаксонской культуры, в которой ценится

«такт», «ложь во спасение» («white lies»), «невмешательство в
чужие дела» и т. д. Но, как показывают приведенные здесь язы
ковые данные, эта идея составляет неотъемлемую часть русской
культуры. Предложение:
Люблю правду-матушку,
приведенное в С С Р Л Я , в равной мере раскрывает традицион

ную русскую озабоченность правдой и отношение к ней.
Я не говорю, что заботы и ценности некоторой культурной общ
ности всегда будут отражаться в общеупотребительных словах,
и в частности, в абстрактных существительных, таких как правда
и судьба. Иногда они, скорее, отражаются в частицах, междо
метиях, устойчивых выражениях или формулах речи (см., напри
мер, Pawley & Syder 1983). Какие-то слова могут оказаться по
казательными для данной культуры, не будучи широкоупотре
бительными.
Частотность — это еще не все, но она весьма значима и пока
зательна. Частотные словари — это не более чем общий показа
тель культурной значимости, и их можно использовать только на
ряду с другими источниками информации о том, чем озабочена
данная культурная общность. Но было бы неразумно полностью их
игнорировать. Они сообщают нам часть необходимой информации.
Однако, для того чтобы полностью понять и правильно интерпрети
ровать то, что они нам сообщают, цифровые показатели следует
рассматривать в контексте тщательного семантического анализа.
6 . К л ю чевы е слова и ядерны е ценности культуры
Наряду с «культурной разработанностью» и «частотностью»,

еще один важный принцип, связывающий лексический состав язы
ка и культуру,— это принцип «ключевых слов» (ср. Evans-
Pritchard 1968 [1940], Williams 1976, Parkin 1982, Moeran 1989).
На самом деле эти три принципа оказываются взаимосвязанными.
«Ключевые слова» — это слова, особенно важные и показа
тельные для отдельно взятой культуры. Например, в своей книге
«Семантика, культура и познание» (Semantics, culture and cog
nition, Wierzbicka 1992b) я попыталась показать, что в русской
культуре особенно важную роль играют русские слова судьба, ду-
2*
ша и тоска и что представление, которое они дают об этой куль

туре, поистине неоценимо.
Нет никакого конечного множества таких слов в каком-либо
языке, и не существует никакой «объективной процедуры откры
тия», которая позволила бы их выявить. Чтобы продемонстриро
вать, что то или иное слово имеет особое значение для некоторой
отдельно взятой культуры, необходимо рассмотреть доводы в
пользу этого. Конечно, каждое подобное утверждение потребуется
подкрепить данными, но одно дело данные, а другое — «процеду
ра открытия». Например, было бы смешно критиковать Рут Бене
дикт за особое внимание, которое она уделила японским словам giri
и on, или Мишель Розальдо за ее особое внимание к слову liget
языка илонго на том основании, что ни та, ни другая не объясни
ли, что привело их к заключению, что указанные слова стоят того,
чтобы на них сосредоточиться, и не оправдали свой выбор на ос
нове каких-то общих процедур открытия. Важно, привел ли Бене
дикт и Розальдо их выбор к существенным идеям, которые могут
оценить другие исследователи, знакомые с рассматриваемыми
культурами.
Как можно обосновать утверждение, что то или иное слово яв
ляется одним из «ключевых слов» некоторой культуры? Прежде
всего, может понадобиться установить (с помощью или без помо
щи частотного словаря), что слово, о котором идет речь, представ
ляет собою общеупотребительное, а не периферийное слово. М о
жет также понадобиться установить, что слово, о котором идет
речь (какой бы ни была общая частота его употребления), очень
часто используется в какой-то одной семантической сфере, напри
мер в сфере эмоций или в области моральных суждений. Кроме то
го, может оказаться нужным продемонстрировать, что данное сло
во находится в центре целого фразеологического семейства, подоб
ного семейству выражений с русским словом душа (ср. Wierzbicka
1992b): на душ е, в душ е, по душ е, душа в душ у, излить душ у,
отвести душ у, открыть душ у, душа нараспашку, разговари
вать по душам и т. д. Может быть, возможно будет также пока
зать, что предполагаемое «ключевое слово» часто встречается в
пословицах, в изречениях, в популярных песнях, в названиях книг
и т. д.
Н о дело не в том, как «доказать», является ли то или иное слово
одним из ключевых слов культуры, а в том, чтобы, предприняв
тщательное исследование какой-то части таких слов, быть в со

стоянии сказать о данной культуре что-то существенное и нетри
виальное. Если наш выбор слов, на которых следует сосредото
читься, не «внушен» самим материалом, мы просто будем не в со
стоянии продемонстрировать что-то интересное.
Использование «ключевых слов» в качестве метода изучения
культуры может быть подвергнуто критике как «атомистические»
изыскания, уступающие «холистическим» подходам, направлен
ным на более общие культурные модели, а не на «случайно вы
бранные отдельные слова». Возражение такого рода может иметь
силу по отношению к некоторым «исследованиям слов», если эти
исследования действительно представляют собою анализ «случай
но выбранных отдельных слов», рассматриваемых как изолирован
ные лексические единицы.
Однако, как я надеюсь показать в данной книге, анализ «клю
чевых слов» культуры не обязательно должен вестись в духе ста
ромодного атомизма. Напротив того, некоторые слова могут ана
лизироваться как центральные точки, вокруг которых организова
ны целые области культуры. Тщательно исследуя эти центральные
точки, мы, возможно, будем в состоянии продемонстрировать об
щие организационные принципы, придающие структуру и связ
ность культурной сфере в целом и часто имеющие объяснительную
силу, которая распространяется на целый ряд областей.
Такие ключевые слова, как душа или судьба, в русском языке
подобны свободному концу, который нам удалось найти в спутан
ном клубке шерсти: потянув за него, мы, возможно, будем в состоя
нии распутать целый спутанный «клубок» установок, ценностей и
ожиданий, воплощаемых не только в словах, но и в распространен
ных сочетаниях, в устойчивых выражениях, в грамматических кон
струкциях, в пословицах и т. д. Например, слово судьба приводит
нас к другим словам, «связанным с судьбою», таким как суждено,
смирение, участь, жребий и рок, к таким сочетаниям, как удары
судьбы, и к таким устойчивым выражениям, как ничего не подела
ешь, к грамматическим конструкциям, таким как все изобилие без
личных дативно-инфинитивных конструкций, весьма характерных
Для русского синтаксиса, к многочисленным пословицам и так да
лее (подробное рассмотрение этого см. в Wierzbicka 1992b).
Подобным же образом в японском языке такие ключевые сло
ва, как епгуо (приблизительно ‘межличностная сдержанность ), on
(приблизительно ‘долг благодарности’ ) и omoiyari (приблизитель

но ‘бенефактивная эмпатия’ ), могут привести нас в сердцевину це
лого комплекса культурных ценностей и установок, выражаемых,
среди прочего, в общепринятой практике разговора и раскрываю
щих целую сеть культуроспецифичных «культурно-обусловленных
сценариев»3 (ср. Wierzbicka, in press а).
7. «К у л ь ту р а » — опасная идея?
Мысль, что культуры можно отчасти интерпретировать через

посредство их ключевых слов, можно оспорить, подвергнув сомне
нию понятие «ключевых слов» или понятие «культуры». Остано
вимся на время на втором из возможных сомнений.
В текущих спорах о «культуре» многие голоса подвергают со
мнению само понятие «культуры», представляя его в виде «опас
ной идеи». Один влиятельный автор, Эрик Вольф (W olf 1994),
ссылается в этой связи на Франца Боаса как на человека, который
обогнал свое время тем, что отдавал должное «неоднородности и
исторически изменчивой взаимосвязи культур» и тем самым был в
состоянии рассматривать культуры в качестве «проблемы, а не
данности»:
Точно так же как Боас разрушил расистскую типологию и тща

тельно отделял расовые соображения от рассмотрения культуры, он
возражал и против распространенного предубеждения, что каждая
культура составляет некую своего рода особую и самостоятельную
монаду. Поскольку можно показать, что все культуры взаимосвя
заны и постоянно обмениваются принадлежностями, ни одна куль
тура не бывает «обязана гению одного народа» (Боас, цитируется
по Stocking 1968: 213). Поскольку культуры также вечно прекра
щают свое существование и видоизменяются, не слишком целесо
образно говорить о культуре в целом; культуры необходимо изучать
во всем их многообразии и исторической конкретности, учитывая
их взаимосвязь (5).
Вольф обвиняет последующих антропологов в том, что они как

следует не оценили значение этих положений и все следствия из них:
Антропологи ...серьезно восприняли положение Боаса относи

тельно контрастов и противоречий в культуре, но мало думали о
том, как могут пересекаться эти неоднородные и противоречивые
системы представлений и типы дискурса, как можно соединить

в одной точке расходящиеся интересы и ориентации, как осуще
ствляется это организованное разнообразие. Представление о не
коей общей структуре культуры, лежащей в основе всей этой
дифференциации, звучит отчасти как что-то слишком похожее на
маленького культурного гомункулуса, встроенного в каждого че
ловека в процессе социализации, или демона Максвелла, способ
ного сортировать расходящиеся сообщения, создавая отрицатель
ную энтропию и порядок (6).
Очевидным образом забывая о том, что и сам Боас представ

лял собою основное звено в исторической традиции, ведущей от
Гердера и Гумбольдта к Сепиру и Уорфу, Вольф противопос
тавляет французскую традицию «универсализма» и осуществляе
мый в духе немецкой традиции упор на Volksgeist и различиях
между культурами:
Стало вполне общепринятым, особенно в Германии, где сильны

оппозиции универсалистскому рационализму французского Про
свещения, утверждать единство каждого народа и его Volksgeist,
или «народного духа». Полагают, что этот дух укоренен в чув
ствах и эмоциях, а не в разуме и проявляется в искусстве, фольк
лоре и языке. Образованные немцы находят такой унифицирую
щий и холистический взгляд на другие культуры особенно при
влекательным. .. .Для основной традиции интеллектуальной мысли
и работы — от Вильгельма фон Гумбольдта... до Рут Бене
дикт — ведущим было представление об идейном холизме как ос
новании культуры. Подходу такого рода и противостоял Боас (6).
Нельзя спорить с утверждением, что культуры не представ

ляют собою отдельные монады, что они неоднородны, истори
чески изменчивы, взаимосвязаны и «постоянно обмениваются
принадлежностями». Однако тот факт, что упор на Volksgeist в
немецкой философской традиции тем или иным образом способ
ствовал силе новейшего немецкого национализма и формам, ко
торые он приобрел (как, подобно многим другим, полагает
Вольф), не должен автоматически вести к тому, чтобы осудить
и отвергнуть всю «основную традицию интеллектуальной мыс
ли и работы — от Вильгельма фон Гумбольдта... до Рут Бене
дикт» (сделав почетное исключение для Франца Боаса). Это бы
ло бы эффектным примером того, как вместе с водою выплески
вают ребенка.
Есть разница между тем, чтобы отвергать «статическую куль

турологию», как это делает Регна Дарнелл (Darnell 1994) в сво
их комментариях к статье Вольфа, и тем, чтобы усваивать себе
взгляд, согласно которому культуры вообще не имеют никакого
«содержания», будучи не чем иным, как точками пересечения не
счетного числа разнообразных влияний, как это, по-видимому, де
лает Иммануэль Валлерштейн (Wallerstein 1994) в комментариях
к той же статье. П о Валлерштейну, Вольф ясно продемонстриро
вал, что «расы, культуры и народы не представляют собою сущно
стей. Они не имеют фиксированных очертаний. Таким образом, ка
ждый из нас является членом многочисленных — на самом деле
несчетного числа— ‘группировок’ , пересекающихся, частично
совпадающих и вечно развивающихся» (5).
Я согласна, что культуры не являются неизменными «сущностя
ми» и что они не имеют фиксированных очертаний. Я согласна и с
тем, что их «содержание» не является «самоочевидным». Н о со
всем отрицать существование этого «содержания» и сводить нас
как культурные существа к членам бесчисленных «группиро
вок» — пересекающихся, частично совпадающих и вечно разви
вающихся,— значит игнорировать самую главную реальность. П о
вторим: никто не знает об этой реальности лучше, чем билингв,
живущий сразу в двух языках и двух культурах, а свидетельства
двуязычных и бикультурных авторов ясны и недвусмысленны (см.,
например, Huston & Sebbar 1986, Hoffman 1989, Nabokov 1961,
Ishiguro 1986).
«Какие билингвы, какие два языка?» — слышу я голос скепти
ков. Разве языки — это «неподвижные сущности с фиксирован
ными очертаниями»? Не являются ли они также пересекающими
ся, частично совпадающими и вечно развивающимися?
Действительно, они являются таковыми. Однако объявлять на
этом основании, что понятие «одного языка» (например, фран
цузского, или русского, или японского) также является полно
стью фиктивным, вводящим в заблуждение и реакционным, зна
чило бы довести теоретический экстремизм до абсурда.
Тем, кто не овладевает двумя языками методом «погружения»,
а должен учить их, прилагая собственные усилия, известие, что не
существует такой вещи, как «другой язык», могло бы принести из
вестное облегчение (нет необходимости продолжать изучение), но
едва ли принесло бы много пользы. Если бы люди не верили в су
ществование «других языков», то все мы — за исключением тех,

кто владеет двумя языками от рождения или в силу обстоя
тельств,— знали бы только один язык.
На самом деле, как указывает сам Валлерштейн (Wallerstein
1994), для различных этнических общностей в мультикультурном
обществе (таком как Соединенные Ш таты) известие, что понятие
«другого языка» является чистой фикцией, также едва ли было бы
хорошей новостью (возможно, тогда не было бы больше никако
го финансирования испанских школ, раз нет такой вещи, как «ис
панский язык»):
Деление общества на группы также представляет собою выра

жение демократического освобождения, потребности обездолен
ных (тех, кто с геокультурной точки зрения определяется как эт
нические меньшинства) в равных правах в полисе. Это выражается,
например, в призыве к «мультикультурализму» в Соединенных
Ш татах и его эквивалентах в других местах. «Универсалистская»
реакция на мультикультурализм — призыв к «объединению» всех
«граждан» в единую «нацию», — конечно, является глубоко кон-
• сервативной реакцией, направленной на то, чтобы не выполнять де
мократические требования, выдвигаемые во имя либерализма (5 ).
Никакой язык не может служить лучшим примером неоднород

ности и отсутствия «фиксированных очертаний», нежели англий
ский. Н о значит ли это, что в реальности не существует такой ве
щи, как «английский язык», а есть только «английские языки мира»?
Нельзя отрицать существование различий между австралий
ским английским, американским английским, индийским англий
ским и разными другими «существующими в мире разновидностя
ми английского языка» (используя название важной лингвистиче
ских серии книг «Varieties of English Around the W orld»), но если
эти различные «английские языки» не воспринимаются как «раз
новидности английского языка», то на каком основании они объ
единяются в одну группу как «английские языки»? Даже если их
предполагаемое общее ядро нельзя полностью определить, исходя
из конечного списка признаков, «с фиксированными очертания
ми», значит ли это, что понятие «английский язык» вообще бессо
держательно? Возьмем знакомый пример: явление «лысости» так
же не имеет фиксированных очертаний (поскольку люди, имеющие
30 ООО волос на голове, не являются лысыми, как и люди, имею
щие 29 ООО волос, и люди, имеющие 28 ООО волос, и т. д.). Это,

однако, не означает, что в мире нет лысых людей, поскольку «лы-
сость» зависит не от количества волос, но от общего впечатления,
которое череп некоторого человека производит на других людей.
Языки могут быть неоднородными (в различной степени) и мо
гут не иметь фиксированных очертаний, но это не означает, что они
представляют собою чистые фикции, и показательно в этом отно
шении расхождение с другим языком, а не четкие границы языка
(как отдельного индивидуального явления).
Процитируем еще одного умудренного билингва, семиотика
Цветана Тодорова (болгарина, живущего в Париже):
Depuis que les societes humaines existent, elles entretiennent des

relations mutuelles. Pas plus qu’on ne peut imaginer les hommes vivant
d’abord isolement et ensuite seulement formant une societe, on ne peut
concevoir une culture qui n’aurait aucune relation avec les autres: l’iden-
tite nait de la (prise de conscience de la) difference ‘ С тех пор как су
ществуют человеческие общества, они всегда поддерживали отно
шения между собою. Как нельзя вообразить людей, сначала жив
ших изолированно друг от друга и лишь затем образовавших обще
ство, так же нельзя представить себе и культуру, не имеющую
связей с другими культурами: идентичность рождается из (осозна
ния) различия’ (Todorov 1986: 20).
Являющийся с лингвистической точки зрения уроженцем «бал

канского языкового союза» и живущий в одном из центров все бо
лее объединяющейся Европы, Тодоров прекрасно знает об ино
странных влияниях, которым как болгарская, так и французская
культуры подвергались в прошлом и подвергаются в настоящем:
L’interaction constante des cultures aboutit a la formation de cultu

res hybrides, metisees, creolisees, et cela a tous les echelons: depuis les
ecrivains bilingues, en passant par les metropoles cosmopolites, et jus-
qu’aux £tats pluri-culturels ‘Постоянное взаимодействие культур
приводит к образованию гибридных, «метисных», креолизирован-
ных культур на всех уровнях: от двуязычных писателей до космо
политичных столиц и даже мультикультурных государств’ (20).
Однако в то же самое время, сам будучи двуязычным автором,

он прекрасно знает о том, что «идентичность рождается из (осоз
нания) различия».
П о той же самой причине, по которой двуязычные свидетели

находятся в лучшем положении по сравнению с одноязычными пи
сателями, для того чтобы утверждать реальное существование раз
личных языков, бикультуральные свидетели находятся в лучшем
положении по сравнению с «одноязычными монокультуралами»,
для того чтобы утверждать реальное существование различных
культур, какими бы неоднородными и лишенными фиксированных
очертаний эти культуры ни были.
Нельзя найти «идентичность» своей собственной культуры
(сколь бы разнородной она ни была), пока глубоко и досконально
не познакомишься с другой культурой, вплоть до того что реакция
на это знакомство обновит все твое существо. Поэтому интересно
обратить внимание на цитату из Мориса Мерло-Понти, которой
Тодоров завершает свой очерк, посвященный «встрече культур»
[«L e croisement des cultures»]:
L ’ethnologie n’est pas une specialite definie par un objet particulier,

les societes «primitives»; c ’est une maniere de penser, celle qui s’impose
quand l’objet est «autre» et exige que nous nous transformons nous-
memes ‘Этнология не является дисциплиной, которая определяет
ся особым предметом изучения, «первобытными» обществами; это
образ мысли, который вступает в действие, когда объектом явля
ется «другой», и который требует, чтобы мы сами видоизменились’.
Конечно, термин культура используется разными авторами в

различном значении, и, прежде чем что-либо утверждать каса
тельно «культур», неплохо бы выяснить, в каком смысле исполь
зуется этот термин. Со своей стороны я нахожу особенно плодо
творным определение, предложенное Клиффордом Герцем (Geertz
1979): «Понятие культуры, которого я придерживаюсь, обознача
ет исторически передаваемую модель значений, воплощенных в
символах, систему наследуемых представлений, выраженных в
форме символов, при помощи которых люди общаются между со
бою и на основе которых фиксируются и развиваются их знания о
жизни и жизненные установки» (8 9 ).
Нет необходимости представлять себе «маленького культурного
гомункулуса, встроенного в каждого человека в процессе социали
зации» (W olf 1994), чтобы признавать существование «историче
ски передаваемой модели значений, воплощенных в символах, сис
темы наследуемых представлений, выраженных в форме символов,
при помощи которых люди общаются между собою и на основе ко

торых... развиваются их... жизненные установки».
Например, русское слово судьба выражает исторически пере
даваемое представление о жизни, при помощи которого русские
сообщают друг другу о том, как живут люди, и на основе которо
го развиваются их жизненные установки. Слово судьба (высоко
частотное в русской речи) не только свидетельствует о данном на
следуемом представлении, но и дает ключ к его пониманию.
Язык — и, в частности, его словарный состав — представляет
собою лучшее доказательство реальности «культуры» в смысле ис
торически передаваемой системы «представлений» и «установок».
Конечно, культура в принципе является неоднородной и изменчи
вой, но таков и язык.
Во второй главе этой книги я исследую различные представле
ния об отношениях между людьми, как они исторически передают
ся в ряде различных культур («англосаксонской», русской, поль
ской и австралийской) и отражаются в ключевых словах. Включе
ние в рассмотрение как «англосаксонской», так и австралийской
культуры ставит перед нами вопрос о единстве и неоднородности:
австралийская культура связана с английским языком, равно как и
«англосаксонская» культура в Британии, Америке и в других мес
тах. Как единство, так и разнообразие «англосаксонской» культу
ры находят свое отражение в словаре: единство — в общеанглий
ском слове friend ‘друг’ , а разнообразие — в австралийско-англий
ском слове mate ‘товарищ’ (обладающем своей особой семантикой
и высокой культурной значимостью).
Кроме того, в словаре отражается и изменчивость культуры: хо
тя само слово friend оставалось неизменным в англосаксонской
культуре на протяжении веков, я покажу в главе 2, что его значе
ние изменилось (что нашло отражение в диапазоне его употребле
ний, в его сочетаемости и, на самом деле, в его синтаксическом по
ведении) — в согласии с устанавливаемыми независимым образом
изменениями в господствующих представлениях, касающихся от
ношений между людьми. (Я здесь имею в виду не возникновение
новых слов, boyfriend и girlfriend, которые, по существу, открыва
ют нам, как изменились модели жизни и принятые ожидания и ус
тановки, а значительно менее очевидные изменения в значении
слова friend как такового.)
Говорить, что «культура не имеет поддающегося описанию со
держания»,— значит говорить, что культуре нельзя научить. Я зы
кам МОЖНО учить, несмотря на то что они лишены фиксированных

очертаний, поскольку у них есть поддающееся описанию ядро (в
виде базового словаря и базовых грамматических правил). Если
говорить, что культуры не имеют содержания, подразумевая, что
тем самым им нельзя научить, то это может выглядеть весьма ли
беральной и просвещенной позицией, но на самом деле, защищая
эту позицию, мы ставим преграды на пути взаимопонимания раз
личных культур4.
Прогресс в межкультурной коммуникации не может быть осно
ван на лозунгах, подчеркивающих только неоднородность и измен
чивость культур и отрицающих реальность различных культурных
норм и моделей (во имя «деконструкции», ложного универсализ
ма или чего бы то ни было). Прогресс во взаимопонимании меж
ду различными культурами требует в качестве основания фунда
ментальных исследований различных культурных норм и истори
чески передаваемых моделей значения.
Реальность как языковых, так и культурных норм становится
очевидной, когда они нарушаются, что нередко бывает при меж-
культурных контактах. Отрицать реальность таких правил — зна
чит позволять себе академическое прекраснодушие за счет ка
ких-то людей и общественных групп (включая сюда, в частности,
этнические меньшинства), для которых успешная межкультурная
коммуникация представляет собою жизненно важную потребность
(ср., например, Kataoka 1991; Darder 1995; Harkins 1994; ср. так
же Wierzbicka 1991а, глава 2 и in press а).
Доказательством реального существования культурных норм и
общих представлений служит язык и, в частности, значения слов.
Лингвистическая семантика дает нам строгую методику расшифров
ки таких значений и, следовательно, разъяснения связанных с ними
неявных допущений для тех, кто находится вне данной культуры.
8 . Л и н гви сти ческ и е и концептуальны е универсалии
Для того чтобы сравнивать значения слов различных языков

(таких, как, например, правда и truth или душа и soul), нам необ
ходимо tertium comparationis, то есть основание для сравнения. Е с
ли бы значения ВСЕХ слов были культуроспецифичны, то вообще
было бы невозможно исследовать культурные различия. «Гипотеза
лингвистической относительности» имеет смысл только в сочета
нии с хорошо продуманной «гипотезой лингвистической универ
сальности»: только надежно установленные языковые универсалии

могут дать солидную основу для сопоставления концептуальных
систем, закрепленных в различных языках, и для объяснения зна
чений, закодированных в одних языках (или в одном языке) и не
закодированных в других.
Мысль о концептуальных универсалиях как возможном «осно
вании для сравнения» при сопоставлении семантических систем
присутствует, по крайней мере в зачаточном виде, в концепции
Лейбница об «алфавите человеческих мыслей»:
Х отя количество понятий, которые можно себе мысленно пред

ставить, бесконечно, возможно, что весьма невелико число таких,
которые мысленно представимы сами по себе; ибо через комбина
ции весьма немногих элементов можно получить бесконечное мно
жество. .. .Алфавит человеческих мыслей есть каталог тех понятий,
которые мысленно представимы сами по себе и посредством ком
бинаций которых возникают остальные наши идеи (4 3 0 ).
Твердо веруя в «психическое единство человечества» (основан

ное на универсальном «алфавите человеческих мыслей»), Лейбниц
рекомендовал сопоставительное изучение различных языков в
качестве средства обнаружения «внутренней сущности человека»
и, в частности, универсальной основы человеческого познания
(Leibniz 1981 [1709]: 326).
Точно так же как Сепир и Уорф нередко подвергались нападкам
за то, что они подчеркивали глубокие различия между языками и
связанными с ними концептуальными системами, на Лейбница на
падали за то, что он подчеркивал их глубинное единство. Напри
мер, видный британский антрополог Родни Нидхэм (Needham
1972) сделал следующий комментарий по поводу предложения
Лейбница:
Это смелое предположение... основывалось на неявной предпо

сылке, что человеческий разум везде один и тот же... Методологи
чески Лейбниц, в сущности, предлагал тот же тип сопоставитель
ного анализа, который был осуществлен Леви-Брюлем (почти)
точно два столетия спустя, причем в тех терминах, которые пред
ставляются вполне приемлемыми и сегодня; ни предпосылки, из ко
торых он исходил, ни тип исследования, рекомендованный им, не
вызывали до сих пор возражений. Однако в основе его предложе
ния лежало убеждение в том, что человеческая природа едина и не
изменна, и именно эту идею поставили под сомнение новейшие ис

следования концептов (2 2 0 ).
Таким образом, ученые пинкеровского направления отказыва

ются рассматривать исследование различий между языками как
возможный путь к проникновению в глубины социального позна
ния, поскольку они отождествляют попытки использовать соответ
ствующий метод с «идеей о том, что мышление — это то же самое,
что язык» (которую они отвергают как «абсурдную» [Pinker 1994:
57]). С другой стороны, ученые направления Нидхэма отвергают
поиски языковых универсалий как возможный метод обнаружения
концептуальных универсалий, поскольку, по их мнению, никакие
концептуальные универсалии не могут вообще существовать: при
знать, что такие универсалии существуют, значит допустить воз
можность того, что некоторые аспекты «человеческой природы» и
человеческого познания могут быть постоянными.
Похоже, ни одна из сторон не готова подумать о возможности
того, что языки и отраженные в них способы мышления обнаружи
вают как глубокие различия, так и глубокие сходства; что исследо
вание разнообразия может привести к обнаружению универсалий;
что НЕКОТОРЫЕ гипотезы, касающиеся универсалий, необходимы
для изучения расхождений; и что гипотезы о концептуальных уни
версалиях должны проверяться и подвергаться ревизии в соответ
ствии с эмпирическими находками, являющимися результатом сис
тематических межъязыковых сопоставлений.
В действительности нет никакого конфликта между интересом
к языковым и концептуальным универсалиям, с одной стороны, и
интересом к разнообразию лингвокультурных систем (language-
and-culture systems) — с другой. Напротив, чтобы достичь своих
целей, оба интереса должны идти рука об руку.
Рассмотрим, например, следующий вопрос: как различаются в
разных культурах модели дружбы? Один из стандартных подхо
дов к решению этого вопроса состоит в использовании широкого
социологического исследования, основанного на анкетах, респон
дентам которых задают, например, такие вопросы, как: «Сколько
у вас друзей? Сколько среди них мужчин и сколько женщин? Как
часто, в среднем, вы встречаетесь со своими друзьями?» и т. д.
Эта процедура кажется достаточно простой, за исключением
одного небольшого момента: если вопрос будет задан на русском
или японском языке, то какое слово будет употреблено вместо сло

ва friend ‘друг’ ? Допущение, стоящее за такими анкетами или за
сопоставительными исследованиями, основанными на них, состо
ит в том, что, например, русское, японское и английское слова для
понятия «друг» могут быть поставлены в соответствие друг другу.
Это допущение наивно с лингвистической точки зрения, и основан
ные на нем выводы не могут не искажать действительную карти
ну (см. Wagatsuma 1977). Еще более наивно полагать, что с ког
нитивной точки зрения подобное отсутствие полного соответствия
вообще не существенно, ибо «мышление — это [не] то же самое,
что язык» (Pinker 1994: 57). Мы можем добраться до мысли толь
ко через слова (никто еще пока не изобрел другого способа). Имен
но поэтому, когда мы пытаемся сказать что-то о «человеческих
мыслях», нам следует тщательно взвешивать свои слова и старать
ся зацепить их за языковые и концептуальные универсалии.
9 . «Е сте ст в е н н ы й семантический м етая зы к »:

и сх о д из Вавилона
Идея о том, что «нельзя выйти за пределы языка» (ср., напри

мер, Appignanesi and Garratt 1995:76), не является, разумеется,
изобретением X X века, но в последние несколько десятилетий
она, несомненно, провозглашается со все большей настойчивостью
(а также со все большим диапазоном истолкований). В определен
ном смысле это утверждение справедливо, поскольку все, что мы
говорим, мы говорим на каком-нибудь языке, так что, даже когда
мы «переводим» наши мысли с одного языка на другой, мы оста
емся в пределах языка.
В другом смысле, однако, эта идея не верна, поскольку сущест
вование концептуальных и языковых универсалий все-таки пред
лагает нам некоторого рода выход. Это утверждение требует по
яснения.
Если мы допустим (хотя бы в качестве рабочей гипотезы), что,
во-первых, у всех языков есть общее ядро (как в лексиконе, так и
в грамматике), что, во-вторых, это общее ядро является врожден
ным, сформированным доязыковой «готовностью к значению»
(ср. Bruner 1990: 22), и что, в-третьих, это общее ядро может ис
пользоваться как своего рода мини-язык для того, чтобы сказать
все, что мы пожелаем, то мы увидим, что дверь, ведущая «за пре
делы языка», уже открыта. Ибо, хотя это общее ядро может быть
идентифицировано и понято только через язык, оно, в некотором
важном смысле, не зависит от языка: оно определяется внутренней
концептуальной системой и свободно от всего того, что идиосин-
кратично в структуре того или иного индивидуального языка.
Иными словами, идентифицировав общее ядро всех языков, мы
можем «вырезать» из каждого языка (например, английского или
японского) некий мини-язык (нечто вроде «basic English»* [«эле
ментарного английского»] или «basic Japanese» [«элементарного
японского»]), который мы затем можем использовать в качестве
метаязыка, чтобы говорить о языках и культурах как бы извне.
Поскольку наш «элементарный английский» будет изоморфен на
шему «элементарному японскому» (или любому другому сильно
редуцированному языку), с теоретической (но, конечно, не с прак
тической) точки зрения будет несущественно, какой именно «эле
ментарный язык» мы выберем для наших описательных и объяс
нительных формул: каждый такой «элементарный язык» будет
изоморфен всем остальным, и каждый из них будет основан непо
средственно на доязыковой концептуальной системе, принятой за
врожденную и универсальную.
Если не существует «исхода из языка» в абсолютном смысле, то
в некотором другом смысле существует исход (через универсаль
ные человеческие концепты), который можно было бы назвать ис
ходом из языкового Вавилона. Про Вавилон я говорю здесь, имея
в виду множество языков и их последующее смешение. Но, как за
метил Деррида (Derrida 1982:132— 139), ‘смешение языков’ —
это лишь второе значение слова Вавилон. В первоначальном смыс
ле слова «Вавилон» был символом силы, столпом универсальной
языковой системы. Имея в виду этот первоначальный смысл, мож
но сказать, что естественный семантический метаязык (Е С М ) пре
доставляет возможность частичного возврата в Вавилон (через
универсальные человеческие концепты). Он также дает частичное
решение того, что Деррида называет «двойными узами» необходи
мости переводить и невозможности перевода, и, кроме того, дает
* Basic (от B[ritish] Afmerican] S[cientific] I[ntemational] C[ommer-

cial]) English — упрощенная форма английского языка, разработанная
для международного общения и начальных шагов в английском языке
Ч. К. Огденом и включающая базовый словарь из 8 5 0 сл ов.—
Прим. ред.
нам надежду достичь или хотя бы приблизиться к достижению (че

рез универсальные человеческие концепты) того, что Деррида на
зывает «запретной прозрачностью, невозможным единообразием»
(Derrida 1991: 253)5.
Таково главное допущение (или рабочая гипотеза), на котором
основаны описание и сопоставление значений в данной книге. В
отличие от других подходов к значению, принятый здесь подход
полагается не на формулированные ad hoc определения значений,
даваемые на обычном языке, не на формулы специальных мета
языков, требующих дальнейшего истолкования, а на парафразы,
формулируемые на самоочевидном «естественном семантическом
метаязыке», который выкраивается из реальных естественных
языков и принимается за автономный по отношению к ним ко всем.
Поскольку естественный семантический метаязык основан непо
средственно на естественном языке, формулируемые на этом ме
таязыке парафразы в принципе могут рассматриваться как само
очевидные (безусловно, в большей степени, чем, скажем, форму
лы логического исчисления); но поскольку они используют дале
ко не все ресурсы естественных языков, а только их минимальное
общее ядро, они могут быть стандартизованы, подвергнуты межъ
языковому сопоставлению, а также освободиться наконец от инге-
рентного порочного круга, который является бичом семантических
описаний, использующих естественный язык во всем его велико
лепии в качестве своего собственного метаязыка.
Полное изложение методологии семантического описания с по
зиций подхода Е С М , а также разъяснение теоретической подоп
леки этого подхода читатель найдет в других работах данного на
правления (ср., в частности, Goddard & Wierzbicka 1994 и
Wierzbicka 1996). Здесь же я собираюсь выделить лишь несколь
ко базисных моментов: элементарные смыслы, лексические уни
версалии, категории и «части речи», универсальный синтаксис
смыслов, полисемия, «аллолексия», «факультативность валентно
стей» и метод проб и ошибок.
9.1. Элементарные смыслы
Ключ к строгому и в то же время глубокому анализу значения,

как это мои коллеги и я стараемся показать вот уже почти треть
столетия, связан с идеей элементарных смыслов (или семантиче
ских примитивов). Невозможно определить ВСЕ слова, поскольку

сама идея «определения» предполагает существование не только
определяемого (definiendum), но и определяющего (definiens) или,
скорее, множества определяющих. Те элементы, которые могут ис
пользоваться для определения значения слов (или любых других
значений), сами не могут быть определены; их следует принять в
качестве «indefinibilia», то есть как семантически элементарные
единицы, в терминах которых могут быть последовательно пред
ставлены все сложные (неэлементарные) значения.
Таким образом, одним из основных положений семантической
теории и семантической практики, представленных в данной кни
ге, является следующее: значение не может быть описано без оп
ределенного набора элементарных смыслов; описывать значение
путем перевода одного неизвестного в другое неизвестное (как в
определении, которое высмеивает Блэз Паскаль: «Свет — это све
товое движение светящихся тел») — пустое занятие. Семантика
имеет объяснительную силу, только если (и в той мере, в которой)
ей удается «определить» или истолковать сложные и темные зна
чения в терминах простых и самоочевидных. Если мы вообще мо
жем понять то или иное высказывание (наше собственное или кого-
то другого), то только потому, что эти высказывания, так сказать,
построены из простых элементов, которые понятны сами по себе.
Эта фундаментальная идея, упускаемая из виду современной
лингвистикой, постоянно подчеркивалась в сочинениях о языке ве
ликих мыслителей X V II века, таких как Декарт, Паскаль, Анту
ан Арно и Лейбниц. Например, Декарт писал;
... Есть много вещей, которые мы делаем более темными, желая их

определить, ибо вследствие чрезвычайной простоты и ясности нам
невозможно постигать их лучше, чем самих по себе. Больше того, к
числу величайших ошибок, какие можно допустить в науках, следу
ет причислить, быть может, ошибки тех, кто хочет определять то, что
должно только просто знать, и кто не может ни отличить ясное от тем
ного, ни того, что в целях познания требует и заслуживает определе
ния, от того, что отлично может быть познано само по себе (324).
9 .2 . Л ексические универсалии
В теории, лежащей в основе данной книги, с самого начала была

выдвинута гипотеза, что элементарные концепты могут бьггь вы
явлены при помощи глубокого анализа в любом естественном язы

ке, а также что идентифицированные таким образом наборы эле
ментов будут «соответствовать» («m atch») друг другу и что, соб
ственно говоря, каждый из таких наборов — это просто одна из
лингвоспецифичных манифестаций универсального набора фунда
ментальных человеческих концептов.
4 Эта гипотеза основывалась на предположении, что фундамен
тальные человеческие концепты являются врожденными и что, ес
ли они врожденные, нет резона ожидать, что в разных человече
ских коллективах они будут различными.
Д о последнего времени это предположение опиралось, главным
образом, на теоретические соображения, а не на практические
исследования разных языков мира. Ситуация, однако, изменилась
после публикации «Семантических и лексических универсалий»
(Goddard & Wierzbicka 1994, далее С Л У), коллективной моно
графии, в которой элементарные концепты, первоначально посту
лированные на базе небольшой горстки языков, были подвергну
ты систематической проверке на материале широкого круга языков
разных семей и разных континентов. Исследованные в этом томе
языки включают эве, восточноафриканский язык нигеро-конголез-
ской семьи (Феликс Амека), мандаринское наречие китайского
языка (Хиллари Чаппелл), тайский язык (Энтони Диллер), япон
ский язык (Масаюки Ониси), австралийские языки: янкуньтьять-
яри (Клифф Годдард), аррернте (аранда) (Джин Харкинс и Д э
вид Уилкинс), а также кайардилд (Николас Эванс),— три мису-
мальпанских языка Никарагуа (Кеннет Хейл), австронезийские
языки: ачехский язык Индонезии (М арк Дюри с соавторами),
язык лонггу Соломоновых островов (Дебора Хилл), самоанский
язык (У\ьрике Мозель) и язык мангап-мбула Новой Гвинеи (Р о
берт Бугенхаген), папуасский язык калам (Эндрю Поли) и —
единственный европейский язык, кроме английского,— француз
ский язык (Берт Пеетерс).
9.3. Категории и «част и р еч и »
В результате работы, проводившейся мною и моими коллегами

в течение последних тридцати лет, было выдвинуто около шести
десяти кандидатов в универсальные элементарные смыслы — см.
приводимый ниже список:
Субстантивы: Я , ТЫ , Н Е К Т О /Л И Ц О , Н Е Ч Т О /В Е Щ Ь ,
Л Ю ДИ , ТЕЛО
Детерминаторы: Э Т О Т , Т О Т Ж Е, Д Р У ГО Й
Кванторы: О Д И Н , ДВА, Н Е С К О Л Ь К О /Н Е М Н О ГО , В Е С Ь /
ВСЕ, М Н О Г О /М Н О Г И Е
Атрибуты: Х О Р О Ш И И , П Л О Х О Й , Б О Л Ь Ш О Й , М А
ЛЕНЬКИЙ
Ментальные предикаты: Д У М А Т Ь , З Н А Т Ь , Х О Т Е Т Ь , Ч У В
С ТВ О В А ТЬ, ВИ ДЕТЬ, СЛЫ Ш АТЬ
Речь: С К А З А Т Ь , С Л О В О , П Р А В Д А
Действия, события, движение: Д Е Л А Т Ь , П Р О И З О И Т И /
С Л У Ч И Т Ь С Я , Д В И ГА ТЬ С Я
Существование и обладание: Е С Т Ь (И М Е Е Т С Я ), И М Е Т Ь
Жизнь и смерть: Ж И Т Ь , У М Е Р Е Т Ь
Логические концепты: НЕ, М О Ж Е Т БЫТЬ, М ОЧ Ь, П О Т О М У
Ч Т О /И З -З А , ЕСЛ И , ЕСЛ И БЫ (К О Н Т Р Ф А К Т И Ч Е
СКОЕ)
Время: К О Г Д А /В Р Е М Я , С Е Й Ч А С , П О С Л Е , Д О , Д О Л ГО ,
Н ЕДОЛГО, Н Е К О Т О Р О Е ВРЕМ Я
Пространство: Г Д Е /М Е С Т О , З Д Е С Ь , Н И Ж Е /П О Д , ВЫ
Ш Е /Н А Д ; Д А Л Е К О , Б Л И З К О ; С Т О Р О Н А , В Н У Т Р И
Интенсификатор, усилитель: О Ч Е Н Ь , Б О Л Ь Ш Е
Таксономия, партономия: В И Д /Р А З Н О В И Д Н О С Т Ь , Ч А С Т Ь
Сходство: В Р О Д Е /К А К .
Как показывает организация этого наброска, предлагаемый на

бор не представляет собой неструктурированное множество; ско
рее, это сетка категорий, которые можно сравнить (несколько ме
тафорически) с частями речи традиционной грамматики. Сущест
венно, что выделенные (в предварительном порядке) категории
приведенной таблицы являются, так сказать, и семантическими, и
структурными. Они учитывают естественные семантические груп
пировки, такие как время и пространство, и в то же время не остав
ляют без внимания комбинаторные свойства элементов. И хотя
классификация элементарных смыслов, намеченная выше, ни в ко
ей мере не является единственно возможной, она отнюдь не про
извольна.
Самое существенное с точки зрения данной книги — это то, что
предлагаемые здесь толкования значений будут формулироваться
преимущественно (хотя и не исключительно) на основе перечис

ленных выше элементов.
Отступления от общей стратегии, вообще избегаемые, делаются
в целях большей ясности и удобочитаемости формул. Например, в
главе 2, посвященной «моделям дружбы», такие слова, как father
‘отец’ , mother ‘мать’ , child ‘ребенок’ , будут использоваться так, как
если бы они были семантически элементарны; то же относится к
слову country ‘страна, деревня’ из глав 3 и 4.
Помимо этих сознательно введенных исключений, следует так
же упомянуть, что выделенные элементарные смыслы могут быть
представлены разными формами, или «аллолексами», а также по-
разному использовать имеющиеся у них «факультативные валент
ности». Оба эти момента вместе с важной проблемой полисемии
будут кратко рассмотрены ниже. Н о сначала я скажу несколько
слов о грамматике элементов, не менее важной для толкования
значений, чем множество самих элементов.
9 .4 . Универсальный синтаксис значения
В том, что говорилось до сих пор, главный акцент падал на эле

менты: элементарные концепты, неопределяемые слова. Н о для
того чтобы сказать что-то осмысленное, нам нужны не только сло
ва: нам нужны предложения, в которых слова осмысленным обра
зом сочетаются друг с другом. Аналогичным образом, чтобы по
мыслить что-то, нам нужно нечто большее, чем «концепты»: нам
нужны осмысленные комбинации концептов. Старая метафориче
ская формула Лейбница: «алфавит человеческих мыслей», несмот
ря на ее очевидную ограниченность, оказывается в данном случае
достаточно полезной. Элементарные концепты — это компонен
ты, которые, для того чтобы быть способными выражать значение,
должны тем или иным образом комбинироваться.
Например, неопределяемое слово want ‘хотеть’ выражает неко
торый смысл, только если оно помещено в определенную синтак
сическую рамку, такую как «I want to do this» («я хочу это сде
лать»). Постулируя элементы Я, ХОТЕТЬ, ДЕЛАТЬ и ЭТО в качестве
врожденных и универсальных элементарных концептов, я также
постулирую врожденные и универсальные правила синтаксиса —
не в смысле некоторого не поддающегося интуитивной верифика
ции формального синтаксиса а 1а Хомский, а в смысле интуитив
но верифицируемых моделей возможных комбинаций элементар

ных концептов.
Если мы хотим объяснить смысл такого предложения, как «I want
to do this», не носителю языка, то лучше всего предъявить ему семан
тически эквивалентное предложение на его собственном языке. На
пример, для русского можно предложить следующее равенство:
I want to do this = Я хочу это сделать,
где я соответствует слову I, хочу (1-е ед.) — слову want, эт о —

слову this и сделать — слову do и где сочетание я хочу соответ
ствует сочетанию I want, словосочетание эт о сделать — слово
сочетанию to do this, а все сочетание я хочу эт о сделать — все
му сочетанию I want to do this.
Таким образом, универсальный синтаксис занимается универ
сальными комбинациями универсальных элементарных концептов.
С формальной точки зрения грамматические особенности англий
ского и русского предложений сильно различаются. Н о формаль
ные различия такого рода ничуть не умаляют общую семантиче
скую эквивалентность рассмотренных двух предложений, основан
ную на эквивалентности самих элементов и правил их сочетания.
Таким образом, принятая в настоящей книге теория постулиру
ет существование не только врожденного и универсального «лек
сикона человеческих мыслей», но также и врожденного и универ
сального «синтаксиса человеческих мыслей». Эти две гипотезы,
вместе взятые, равносильны постулированию чего-то такого, что
можно было бы назвать «языком мысли», или, как я назвала это
в моей книге 1980 г., «Lingua mentalis». Именно этот универсаль
ный «lingua mentalis» предлагается и испытывается в качестве
практического метаязыка (Е С М ) для описания и сопоставления
значений.
9.5. П олисем ия
Полисемия чрезвычайно распространена в естественном языке,

а общеупотребительные повседневные слова — включая неопреде
ляемые — особенно к ней расположены. Семантический элемент
нельзя поэтому идентифицировать путем простого указания на не
определяемое слово. Он может быть идентифицирован лишь отно
сительно соответствующих иллюстративных предложений. Напри
мер, английское слово move ‘двигаться’ имеет, по меньшей ме

ре, два значения, иллюстрируемых следующими примерами:
A . I couldn’t move ‘Я не мог двинуться/двигаться’ .

B. Her words moved me ‘Ее слова меня тронули’ .
И з этих двух значений только ( А ) предлагается в качестве се

мантического элемента.
Теория Е С М не требует, чтобы для каждого элементарного
смысла в любом языке нашлось бы отдельное слово — если отсут
ствие отдельного слова для данного элемента может получить убе
дительное (принципиальное и последовательное) объяснение на
основе полисемии. Особенно важную роль играет в этой связи по
нятие грамматических моделей (grammatical frames).
9.6. Аллолексия
Термин «аллолексия» имеет в виду тот факт, что один и тот же

смысловой элемент может быть выражен в языке двумя или не
сколькими различными способами. Точно так же как слово (или
морфема) может быть связано с двумя (или более) разными зна
чениями, одно значение может располагать двумя или более раз
личными лексическими экспонентами. П о аналогии с «алломорфа
ми» и «аллофонами» различные экспоненты одного и того же эле
мента называются в теории Е С М «аллолексами». Например, в
английском языке I и те являются аллолексами одного и того же
элементарного концепта (в латинском EGO, в русском Я ). Нередко
аллолексы одного элемента находятся в дополнительном распреде
лении; например, в латыни три формы — hie, haec, hoc — аллолек
сы одного и того же элемента (э т о ), и выбор между ними опреде
ляется грамматическим родом возглавляющего существительного.
В частном случае один элемент может сочетаться с другим, и от ха
рактера сочетания часто зависит выбор одного из множества алло-
лексов. Например, в английском комбинация элементов НЕКТО и
ВСЕ реализуется как everyone или everybody, а комбинация ВСЕ и
НЕч ТО реализуется как everything. В этих конкретных контекстах
-one и -body могут рассматриваться, наряду с someone, как алло-
лексы элемента НЕКТО, а -thing может рассматриваться, наряду с
something, как аллолекс элемента НЕч ТО. Особенно важную роль
понятие аллолексии играет в предусматриваемом теорией Е С М
подходе к словоизменительным категориям. Например, формы am

doing, did и will do [формы наст, продолженного, прошедшего и
будущего времени от глагола do ‘делать’ ], употребленные без вре
менного адъюнкта, передают различные значения, но в сочетании
с временными адъюнктами now ‘теперь’ , before now ‘раньше’ и
after now ‘потом’ , как в предложениях А , В и С (см. ниже), они
находятся в дополнительном распределении и могут рассматри
ваться как аллолексы одного и того же элемента ДЕЛАТЬ:
A . I am doing it now ‘я это делаю сейчас’ .

B. I did it before now (earlier) ‘я (с)делал это раньше’ .
C. I will do it after now (later) ‘я сделаю это потом (позж е)’ .
Именно поэтому можно говорить о семантической эквивалент

ности предложений Е С М разных языков, хотя словоизменитель
ные категории этих последних могут существенно различаться.
9.7. «Ф а к ул ьт а т и вн ы е валент ност и»
Понятие «факультативности валентностей» имеет в виду раз

личные сочетаемостные модели, находящиеся в распоряжении од
ного и того же элемента. Например, элемент (с )Д Е Л А Т Ь может
встречаться в следующих комбинациях:
A . X нечто сделал.
B. X нечто сделал человеку Y.
C. X нечто сделал (вместе) с человеком Y.
Очевидно, что «делание чего-то кому-то» или «делание чего-то

с кем-то» предполагает «делание чего-то». Тем не менее предложе
ния В или С невозможно проанализировать через А и еще что-то.
Следует поэтому признать, что в каждом случае различие в зна
чении связано с целым предложением, а не с предикатом, как та
ковым, и что все три предложения действительно включают один
и тот же предикат (ДЕЛАТЬ), хотя и реализуют неодинаковый вы
бор из факультативных валентностей этого предиката.
9 .8 . М ет о д проб и ошибок
Проект создания «естественного семантического метаязыка»,

базирующегося на естественных языках и в то же время в опреде
ленном смысле независимого от них всех, может показаться уто

пическим. Поэтому важно отметить, что основания такого мета
языка уже заложены целенаправленной работой, проводимой в по
следние тридцать с лишним лет мною и моими коллегами, и что по
лученные результаты, которые можно считать последовательны
ми приближениями к эффективному Е С М , испытывались на
многих языках, включающих такие разные языки, как китайский
(ср., например, Chappell 1983, 1986а, Ь), эве (ср. Ameka 1986,
1987, 1990, 1991), японский (ср. Travis 1992, Hasada 1994), ма
лайский (Goddard 1994b), австронезийский язык мангап-мбула
(ср. Bugenhagen 1990) и австралийские языки янкуньтьятья-
ра (ср. Goddard 1990, 1992а, Ь) и аррернте (ср. Wilkins 1986;
Harkins 1922).
Построение естественного семантического метаязыка было и
остается постепенным процессом. В отличие от более умозритель
ных семантических теорий, теория Е С М постоянно ищет подтвер
ждения — или опровержения — в широкомасштабных дескрип
тивных проектах. Например, в моем семантическом словаре
English speech act verbs [«Английские глаголы речевых актов»]
(Wierzbicka 1987) я попыталась проанализировать значение более
двух сотен английских глаголов; позднее в серии статей, посвящен
ных другой концептуальной сфере (ср., например, Wierzbicka
1990b, 1992а, 1994), аналогичному анализу была подвергнута по
меньшей мере сотня английских слов, обозначающих эмоции (см.
также Ameka 1987, 1990; Goddard 1990, 1991, 1992, in press;
Harkins 1994; Hasada 1994; Komacki 1995 и др.).
Дескриптивные проекты такого рода выявляют неадекватные
моменты (так же как и сильные стороны) последовательных вер
сий Е С М , а также позволяют яснее увидеть возможные направ
ления его будущего развития. Пожалуй, наиболее важными из них
оказались изменения, направленные в сторону дальнейшего упро
щения и стандартизации синтаксиса толкований, непосредственно
связанные с поисками универсальных синтаксических моделей.
Данная книга может рассматриваться как еще одна опытная
проверка, поскольку она пытается исследовать несколько семан
тических сфер нескольких языков с позиций (новейшей версии)
естественного семантического метаязыка. На этот раз в фокусе
внимания находится интерпретация культур (через Е С М ), не
Е С М как таковой. Это означает, что опытной проверке подвер
гается Е С М как орудие описания, а не как абстрактная система;

впрочем, эти два аспекта процесса верификации, разумеется, тесно
связаны.
1 0. З аклю чен и е
Уатноу и другие отмечают, что «при всех успехах информатики

и вычислительной техники, открывших для исследования ряд но
вых областей, мало что нового прибавилось к нашим знаниям о мо
делях культуры» (Wuthnow et al. 1984: 6 — 7); авторы ставят во
прос о том, «возможно ли вообще построить анализ культуры та
ким образом, чтобы он был источником социально-научного, дос
тупного верификации знания, или же изучение культуры обречено
на то, чтобы оставаться спекулятивным мероприятием» (257).
Эта книга ставит своей целью показать, что культурные моде
ли могут бьггь подвергнуты неспекулятивному, допускающему воз
можность проверки исследованию с помощью лингвистической се
мантики, основанной на эмпирически установленных языковых и
концептуальных универсалиях. Она также выступает в защиту
взгляда относительно важности слов, которые в наши дни приня
то называть «изолированными», «расплывчатыми», «статичны
ми» и, соответственно, отвергать в пользу «таскономий» («tasko-
nomies»), «повседневной практики», «дискурса», «схем», «прото
типов» и т. д. Например, Вассманн (Wassmann 1995) пишет:
Открытие когнитивной антропологии привело к широкому рас

пространению новой терминологии: ‘категория’ и ‘семантический
атрибут’ вытеснены схемой , ‘прототипом’ и ‘пропозицией’ . ...Так
что, хотя язык продолжает оставаться в центре внимания, к нему
подходят иначе: к нему не относятся больше как к лексикону, он
изучается в повседневном общении как ‘дискурс’ , из которого
должны делаться выводы относительно подразумеваемого ‘сооб
щения’ (173— 174).
Н о между изучением значения слов и изучением повседневно

го дискурса и повседневной познавательной деятельности нет кон
фликта. Напротив, как стремится показать эта книга, лексикон
есть наиболее ясное из возможных руководств к пониманию повсе
дневной познавательной деятельности и моделированию повсе
дневного дискурса.
Например, основные модели японского повседневного дискурса

и отраженные в них японские «культурные сценарии» (см., напри
мер, Wierzbicka, in press а) тесно связаны с семантикой японских
ключевых слов, таких как епгуо или w a, которые обсуждаются в
главе 6, а основные модели англоавстралийского повседневного
дискурса (ср. Wierzbicka 1991а, 1992b) тесно связаны с такими
словами австралийского английского, как whinge, bullshit и bloody,
обсуждаемыми в главе 5. В некотором смысле, слова такого рода
являются конденсированным введением в модели дискурса, пред
ставляя самую суть некоторых видов повседневной практики в
кристаллизованной форме.
Хотя такие ученые, как Вассманн, недооценивают важность
лексики, их позицию, по крайней мере, нельзя назвать откровенно
враждебной; однако нет недостатка и в настоящих врагах «слов».
Например, Симон Дюринг, профессор английского языка в Мель
бурнском университете, критикуя «Оксфордский словарь англий
ского языка» ( Oxford English dictionary), высказывает следующие
полемические замечания о соответствующем понятии: «[С]лова,
каким бы странным это ни могло кому-нибудь показаться, вооб
ще не имеют фиксированных и подлинных значений. Это не столь
ко жесткие десигнаторы конкретных значений, сколько постоян
но меняющие свою значимость единицы, используемые для по
строения словосочетаний или предложений. Разумно говорить, что
слово имеет особое ‘значение’ в каждом случае своего употребле
ния» (During 1995: 9 ). В некотором смысле верно, что слова не
имеют «фиксированных» значений, поскольку значения слов ме
няются. Но если бы они всегда были в «текучем» состоянии и не
имели бы «подлинного» содержания, они бы не были способны и
к изменениям. Как стремится показать эта книга, слова на самом
деле имеют идентифицируемые, «подлинные» значения, точные
очертания которых могут быть установлены на эмпирической ос
нове, путем изучения сферы их употребления. Разумеется, эти
значения меняются, но само это изменение тоже можно изучать и
описывать, только если понимать, что есть чему меняться. Рас
плывчатыми, текучими и лишенными ясного содержания являются
не слова, а то недавно появившееся теоретизирование по поводу
слов, которое (излишне говорить) не поддержано широкомасштаб
ным систематическим исследованием словарного состава хотя бы
одного языка.
Это иллюзия — думать, что мы достигнем лучшего понимания

культур, если отвергнем сепировское фундаментальное прозрение
насчет того, что «лексика — очень чувствительный показатель
культуры народа». Напротив того: мы лучше поймем культуры, ес
ли будем основываться на этом прозрении и научимся исследовать
словарь более глубоко, более строго и в более широкой теоретиче
ской перспективе.
II. словарн ы й со став как клю ч
к этносоциологии
И ПСИХОЛОГИИ КУЛЬТУРЫ:
МОДЕЛИ «ДРУЖБЫ» В РАЗНЫ Х КУЛЬТУРАХ
1. «Дружба» — универсальное человеческое свойство

Широко распространено мнение, согласно которому дружба
представляет собою универсальную человеческую потребность, а
понятие ‘друга’ ( ‘friend’) — универсальную человеческую идею.
Например, Дэвис и Тодд (Davis and Todd 1985) спрашивают:
«Почему дружба так важна?» — и объясняют: «Обычный ответ,
который дается во многих теориях, состоит в том, что не иметь дру
зей — значит бьггь лишенным чего-то жизненно необходимого для
полноценного развития человека. Личные отношения дружбы, та
ким образом, считаются задающими контекст, в котором может
быть удовлетворен ряд основных человеческих потребностей»
(21). Дав характеристику тому, что они называют «парадигмати
ческим случаем дружбы» на основе девяти базовых характеристик
(таких, как равенство, удовольствие от общества друг друга, взаи
мопомощь, взаимное уважение и близость), они делают утвержде
ние, что эти характеристики в совокупности «характеризуют отно
шение, считающееся главным при нормальном развитии человека,
и тем самым отношение, прототипическое с точки зрения способ
ности человека иметь осмысленную жизнь».
Мнения такого рода являются этноцентричными. Понятие ‘дру
га’ ( ‘friend’) и связанное с ним отношение важны в англосаксон
ской культуре, но иллюзией является представление, что они долж
ны иметь аналоги во всех прочих культурах и что они в каком-то
смысле являются частью человеческой природы.
Конечно, можно смотреть на иные культуры через призму анг

лийских слов friend ‘друг’ и friendship ‘дружба’, но, если не при
знать с самого начала, что у этих слов не обязательно есть точные
эквиваленты в других языках и что этот факт существен и показа
телен,' неизбежным результатом этого будет то, что англосаксон
ская точка зрения на отношения между людьми будет ошибочно
принята за общечеловеческую норму. Например, Блисснер и Адамс
(Blieszner and Adams 1992) пишут:
Со времен древнегреческих и древнеримских философов до на

ших дней во всех культурах друзья признавались важным источни
ком любви и наслаждения, понимания и поддержки, товарищест
ва и совета. ...С появлением в психологии, социологии и других
дисциплинах эмпирических методов приходит и желание понять, в
чем состоят характерные признаки друзей (friends) и дружбы (friend
ship) (2 8 ).
Но неверно, что «во всех культурах» «друзья» («friends») при

знавались важной социальной или психологической категорией.
Таксономические категории отношений между людьми точно так
же культуроспецифичны и лингвоспецифичны, как таксономиче
ские категории эмоций или речевых актов, и концепт, закодирован
ный в английском слове friend, не имеет в них привилегированно
го статуса. Он, конечно, не составляет константы, универсальной
человеческой идеи. На самом деле (как мы увидим) даже в преде
лах английского языка значение слова friend изменилось в течение
столетий, отразив тем самым глубинное изменение в том, как кон-
цептуализуются человеческие отношения, и в моделях самих этих
отношений. Процитируем классика социологии (Znaniecki 1965):
Возможно, самые известные добровольные, длящиеся отноше

ния между отдельными индивидами, столь же близкие, как отноше
ния между братьями, но независимые от наследственных связей,—
это отношения дружбы (friendship). Они возникают в различных
сложных коллективах, но достигают расцвета только в Древней Гре
ции и Риме — судя по свидетельствам, содержащимся в трудах
Платона, Ксенофонта, Аристотеля, эпикурейцев и Цицерона.
Дружба редко упоминается в средневековой литературе, в которой
предполагается, что основные отношения сотрудничества между
людьми сводятся к религиозным; но она возродилась в эпоху Воз
рождения и теперь широко распространена в западном мире (138).
II. Модели «дружбы» 65
Хотя в западном мире понятия, заключенные в таких словах,

как латинское amicus, английское friend (в более старом значении),
французское am i, итальянское amico, немецкое Freund и польское
przyjaciel, действительно очень сходны и действительно отражают
общую культурную традицию, и здесь наряду со сходствами есть
и различия. Сам тот факт, что, как отмечалось выше, значение анг
лийского слова friend изменилось, демонстрирует, что западная
культурная традиции в том, что касается моделей отношений ме
жду людьми, менее унифицирована, чем это может показаться с
первого взгляда.
Здесь, как и всюду, решающим оказывается вопрос языка.
Большей части англоязычной литературы, посвященной данному
предмету,— психологической, социологической и философской —
недостает ясного осознания того, что friend и friendship — это анг
лийские слова, воплощающие концепты, которые являются куль
турными артефактами создавшего их общества. Когда это не при
знается, имеет место тенденция или абсолютизировать значения
слов friend к friendship и рассматривать их как ключи к природе че
ловека в целом, или же игнорировать их и рассматривать как не
что менее важное, нежели личные суждения отдельных информан
тов об отношениях между людьми. Например, Уинстед и Дерлега
(Winstead and Derlega 1986) пишут: «Для создания адекватной
теории дружбы необходимо иметь определение дружбы. Любо
пытно, что при обзоре глав, входящих в эту книгу, мы обнаружи
ваем, что к вопросу определения никто не обращается. .. .Когда ав
торы говорят о “дружбе” ( “friendship” ), они, по-видимому, опира
ются на единодушно принимаемое, но точно не определяемое пред
ставление о том, что такое дружба» (2).
Сама идея, что может существовать и должна существовать
«адекватная теория дружбы», основана на допущении, что «друж
ба» («friendship») есть нечто такое, что существует независимо от
английского языка и может анализироваться как предшествую
щая языку внеязыковая категория. Раздел, в котором авторы
выдвигают свои предложения, называется: «А scientific approach
to the study of friendship» [«Научный подход к изучению друж
бы»] (65).
Такая опора на слово friendship, как если бы это было обозна
чение некоторого предшествующего языку факта, невольно свиде
тельствует об абсолютизации этого англосаксонского концепта.
3 — 1471
Однако в то же самое время авторы не признают важность этого

концепта как социокультурного факта и хотят взять за основу сво
его «научного подхода к дружбе» какие-то индивидуальные опре
деления этого понятия:
Что же уместно в качестве отправного пункта для научного изу

чения дружбы? Вместо того чтобы следовать философской тради
ции поисков единого определения того, что же представляет собою
идеальная дружба, мы предлагаем сосредоточиться на индивидуу
ме: исследовать индивидуальные определения дружбы и влияние ин
дивидуальных представлений о дружбе на схемы реальных друже
ственных отношений между ними и социальные миры, в которых
они живут (65).
Желание выйти за пределы философской традиции поисков оп

ределения «идеальной дружбы» и заняться эмпирически обосно
ванным изучением отношений между людьми понятно, но пра
вильное эмпирическое исследование требует предварительного
прояснения концептуальной базы — а это невозможно, если не
уделить какое-то внимание языку, в рамках которого задаются
«эмпирические» вопросы.
Блисснер и Адамс справедливо призывают к объединению «кон
цептуального и эмпирического подхода к анализу дружбы (friend
ship)» и «дружеских отношений (the friend relationship)» (Blieszner
and Adams 1992: 123). Однако необходимо отметить, что плодо
творный концептуальный подход должен включать в себя анализ
самих слов friend и friendship не в качестве фокуса индивидуаль
ных ассоциаций, а в качестве социокультурных фактов и что пло
дотворный эмпирический подход должен включать сопоставитель
ный анализ социокультурных фактов, нашедших воплощение в
других языках, нежели английский.
Чтобы привести лишь один пример путаницы, которая возника
ет при игнорировании языковых проблем, рассмотрим следующие
утверждения из монографии по психологии (Duck 1977): «Не су
ществует никакой ‘Книги здравого смысла’, но журналы, лежащие
в приемной у дантиста, по-видимому, с достаточным основанием
претендуют на то, что они воплощают бытовую точку зрения на
жизнь. ...Люди сознательно стремятся подружиться с другими
людьми (to make friends). Людям нравится, когда они чувствуют,
что их выбор как-то контролируется» (2, 3, 7).
Кто эти «люди», о которых говорит Дак? Выражение /о make

friends действительно знаменательно и подразумевает ожидание
какого-то «контроля», но это специфичное английское выражение,
не имеющее эквивалентов во многих других европейских (не говоря
о неевропейских) языках; и, кроме того, это выражение, которое
появилось только в современном английском языке, отразив тем са
мым изменения в том, как в современных англосаксонских общест
вах моделируются и концептуализуются отношения между людьми.
Это иллюстрирует тот факт, что то, что люди рассматривают как
«здравый смысл», бывает связано с конкретным языком и что
«здравые» представления об отношениях между людьми подвер
жены изменению и варьированию точно так же, как языки и как все
остальное. Опора на свой родной язык как на источник универсаль
ных «здравых» представлений о природе человека и об отношениях
между людьми непременно приведет к заблуждениям этноцентриз
ма. В то же время игнорирование различных «здравых» представ
лений, отраженных в различных языках, непременно приведет к
уничтожению весьма важных эмпирических данных, относящихся
к сходствам и различиям в моделировании и концептуализации от
ношений между людьми в различных культурах и обществах.
Иллюстрируем это. В японской культуре лексически различа
ются два основных типа отношений между людьми, «подобных
дружбе»: shinyu и tomodachi. Говоря в общих чертах, shinyu мож
но было бы истолковать как ‘близкий друг’, тогда как tomodachi
ближе к просто ‘другу’. Например, о детях детсадовского возраста
можно сказать, что у них есть свои tomodachi, но не shinyu — воз
можно, потому, что маленькие дети считаются (пока) не способны
ми к подлинной «близости» (Риэ Хасада и Хироко Квакенбуш,
устное сообщение).
Но «близость» не единственное различие между этими двумя
категориями. Обычно shinyu указывает (по крайней мере, для го
ворящих старшего поколения) на лицо того же пола (у мужчин
shinyu обычно мужчины, а у женщин shinyu — женщины), тогда
как употребление tomodachi не ограничивается подобным образом.
Эта связь между «близостью» и «принадлежностью к одному по
лу» многое раскрывает нам в японских моделях интерперсональ
ных отношений. Тем не менее в двух (в прочих отношениях весь
ма информативных) исследованиях «японских моделей дружбы»
(Atsumi 1980, 1990) различие между shinyu и tomodachi вообще
з*
не упоминается и хотя упоминается слово shinyu, но не упомина

ется tom.od.achi. Вместо того анализ в значительной части опирает
ся на английское слово friend, создавая тем самым путаницу и упус
кая из виду жизненно важные языковые данные, связанные с
японскими моделями интерперсональных отношений.
Это только один пример. Другие японские слова, обозначающие
интерперсональные отношения, также весьма показательны. Н а
пример, есть слово doryo, указывающее на людей, с которыми че
ловек вместе работает, но только на людей, имеющих тот же ста
тус. Есть также слово nakam a (от naka ‘внутри’), обозначающее
группу «друзей» (так сказать, «общество» человека), и его произ
водные, такие как nominakama (приблизительно ‘собутыльники’),
asobinakam a (приблизительно ‘товарищи в игре’) и shigotonakama
(приблизительно ‘с кем человек работает’ ). Есть также слово
yujin, иногда описываемое как более официальный эквивалент для
tomodachi. Каждое из этих слов отражает представления и ценно
сти, характерные для японской культуры и отсутствующие в ме
нее дифференцированном английском концепте ‘friend’.
В данной главе я исследую концептуализацию и категоризацию
отношений между людьми в русской, польской и англоавстралий
ской культуре, как они отражаются в семантике ряда ключевых
слов (таких как д рузья и то вар и щ и в русском, koledzy и przyja-
ciele в польском и m ates в австралийском английском языке). Я
также рассмотрю английское слово friend, показав, как изменялось
значение этого слова и как эти изменения отражают изменения в
культурной и общественной жизни и проливают свет на эти изме
нения.
2. Изменяющееся значение английского слова friend

2 .1 . С к о л ь к о д р у зе й (fr ie n d s ) б ы в а е т у ч е л о в е к а ?
«Who was that?»

«Oh, just a friend. Someone I used to know»
[«Кто это был?»
«А, просто друг. Человек, с которым я был знаком когда-то»]
(Brookner 1993: 224).
Значение английского слова friend изменилось в течение веков

таким образом, что это выявляет глубинные изменения в отноше
ниях между людьми. Эти изменения можно было бы грубо охарак

теризовать разными способами — как «девальвация», «расшире
ние охвата», сдвиг от «вертикального» («в глубину») к «горизон
тальному», от «эксклюзивного» к «инклюзивному» ИТ. д.
Общее направление этих изменений удобно иллюстрируется
возникновением выражения close friend ‘близкий друг’, которое,
хотя с трудом поддается датировке, определенным образом является
новым. Среди более чем двухсот цитат из классической литерату
ры, включающих слово friend в «Книге цитат» ( B ook o f quota
tions) Стивенсона (Stevenson 1949), ни одна не содержит выраже
ния close friend (и примеров его нет в конкордансе к шекспиров
ским сочинениям Спевака, Spevack 1968), тогда как в современ
ных источниках это выражение, по-видимому, самое частотное
сочетание1.
В целом значение слова friend стало более «слабым», так что
для того, чтобы ему обрести нечто вроде прежней «силы», теперь
приходится использовать выражение close friend. Кое-что от преж
него значения слова friend сохранилось в производном существи
тельном frien d sh ip : тогда как в старом употреблении друзья
(friends) были связаны друг с другом отношением дружбы (friend
ship), в современном употреблении у человека может быть гораз
до больше друзей (friends), нежели дружб (friendships), и только
о «близких друзьях» («close friends») можно теперь сказать, что
они связаны отношением «дружбы» («friendship»).
Особенно обращает на себя внимание тот факт, что число «дру
зей» («friends»), которые могут быть у человека, возросло с тече
нием времени во всех основных англосаксонских обществах. Сто
лет назад Генри Адамс писал (в «Воспитании Генри Адамса»):
One friend in a lifetime is much; two are many; three are hardly
possible ‘Один друг за жизнь — это много; два — многовато;
три — едва ли возможно’.
Приведем старую цитату с характерным предписанием:
Choose thy friends like thy books, few but choice ‘Выбирай друзей,
как книги,— мало, но с разбором’ (Джеймс Гоуэлл, 1659).
В высокодинамичном современном американском обществе лю

ди насчитывают своих «друзей» дюжинами. В какой-то мере, од
нако, то же самое относится и к другим англоязычным обществам,

как это показывает следующее предложение из австралийской
книги:
One of our long-term survivors, Peter, had lost over forty friends to
Aids ‘Один из тех, кто прожил долго, Питер, потерял более соро
ка друзей от СПИ Д а’ (King 1992).
Очевидно, что для этого автора нет ничего странного в выраже

нии «сорок друзей» («forty friends»). Собственно говоря, в совре
менном английском языке даже «лучшие друзья» («best friends»)
у человека могут быть весьма многочисленны. Тот факт, что в со
временном английском языке выражение best friends часто исполь
зуется во множественном числе, весьма показателен в этом отно
шении. Например, «Словарь распространенных словосочетаний»
( Dictionary o f popular phrases) Риса (Rees 1990) содержит сле
дующие словосочетания: «even your best friends» [«даже твои луч
шие друзья»], « т у best friends» [«мои лучшие друзья»] и «some of
т у best friends» [«некоторые из моих лучших друзей»].
То же самое верно и в отношении выражения close friends, ко
торое (по крайней мере, в американском английском) может теперь
относиться к дюжинам более или менее случайных товарищей. Как
сообщает Паккард в книге о переездах в Америке:
A man who had moved sixteen times in twenty-two years of marriage

contended he had at least acquired «a few close, lasting friends at every
stop» ‘Человек, который переезжал шестнадцать раз за двадцать
два года брака, утверждал, что приобрел, по крайней мере, несколько
близких, постоянных друзей в каждом месте’ (Packard 1974:174).
По крайней мере, для этого человека число «близких, постоян

ных друзей» («close, lasting friends»), по-видимому, должно было
быть равно, по меньшей мере, пятидесяти! Это напоминает стро
ки английского поэта XV III века Уильяма Купера:
She, that asks

Her dear five hundred friends, contemns them all
And hates their coming...
‘Та, что зовет
Своих пятьсот милых друзей, их всех презирает
И не любит, когда они приходят..
Для многих других людей, опрошенных Паккардом, число «дру

зей» («friends») было того же порядка. В большинстве случаев эти
«друзья» рассматривались не как постоянные, а как временные и
заменимые.
A man can become a pal for two hours with a stranger he meets on
the golf course with full knowledge that he probably will never see the
person again. The trick is the knack for affability. The new gregarious
can be fairly indiscriminate in their selection of new friends, who become
as interchangeable as cars ‘На два часа человек становится прияте
лем с незнакомцем, которого он встретил на площадке для гольфа,
полностью осознавая, что, вероятно, он больше никогда не встре
тит этого человека. Дело здесь в привычке к приветливости. Совре
менная общительность может быть совсем неразборчива в выборе
новых друзей, которые становятся взаимозаменимыми, как автомо
били’ (188).
Собственно говоря, можно полагать, что представление о «друж

бе» («friendship») как о прочном, постоянном отношении уступи
ло в англо-американской культуре место новому идеалу «знаком
ства с новыми людьми». Процитируем еще одного из респонден
тов Паккарда: «...замечательная жена одного директора завода из
Гленс-Фоллса (Нью-Йорк), переезжавшая двадцать раз за пят
надцать лет брака, ... объяснила»:
I move to a new area with the feeling I will meet new people and will
have many happy experiences — and 1 usually do. I join groups right
away and get involved ‘Я переезжаю в новый район с чувством, что
я встречу новых людей и у меня будет много приятных пережива
ний — и обычно так и бывает. Я сразу же вхожу в коллектив и на
чинаю жить его жизнью’' (175).
Другая женщина, которая переезжала пять раз за восемь лет

брака, прокомментировала это аналогичным образом:
One cannot stagnate. You have to adapt, learn to change. There are
always new, interesting people, fascinating places ‘Нельзя коснеть.
Нужно уметь приспосабливаться, учиться меняться. Всегда появ
ляются новые интересные люди, очаровательные места’ (174).
«Новых людей», которых человек встречает в новых местах, он

очень легко называет «друзьями» («friends»). Например:
The young wife of a new teacher in high-mobile Great-Falls, Mon

tana, said that though she still did know anyone on her block, «We have
developed a number of friends through the bowling alley we play. I bowl
one afternoon a week with a lot of real nice girls and we have met sever
al couples at the alley. The alley develops leagues which any girls can join
and you are periodically put on different team with people you don’t
know ‘Молодая жена нового учителя в весьма мобильном Грейт-
Фоллсе (Монтана) сказала, что, хотя она еще никого не знает у се
бя в квартале: «У нас появился ряд друзей благодаря кегельбану,
в котором мы играем. Один день в неделю я играю в кегли с мно
жеством действительно приятных молодых женщин, и мы позна
комились в кегельбане с несколькими парами. В кегельбане появ
ляются объединения, в которые может вступить любая женщина,
и вас время от времени ставят в команду с людьми, которых вы
не знаете»’ 2 (147).
В этой связи Паккард говорит о различных методах «немед

ленного включения», используемых американцами, когда они
«приходят в новый коллектив».
Как немедленное «включение», так и немедленное «исключе
ние» современных «друзей» («friends») представляют собою чер
ты, несовместимые с классическим представлением о «дружбе»
(«friendship»), включающим представление, отраженное в более
старом английском словоупотреблении. Взгляд на «дружбу»
(«friendship») как на нечто такое, что предполагает медленное ста
новление и длится «вечно», выражен в многочисленных традици
онных изречениях и пословицах и в хорошо известных произведе
ниях литературы. Например:
Friendship is the wine of life; but friendship new

Is neither strong nor pure
‘Дружба — это вино жизни; но новая дружба
Не является ни крепкой, ни чистой’*
(Эдуард Юнг, «Ночные думы»);
Be courteous to all, but intimate with few, and let those few be well
tried before you give them your confidence. True friendship is a plant of
slow growth, and must undergo and withstand the shocks of adversity
before it is entitled to the appellation ‘Будь учтив со всеми, но близок
Ср. перевод А. Кутузова: Д руж ба е с т ь вино жизни; но младая

дружба ( .. .) ни крепости, ни чистоты таковой не имеет .— Прим. перев.
II. Модели « дружбы » 73
с немногими и хорошенько испытай этих немногих, прежде чем

удостоить их своего доверия. Подлинная дружба — это растение,
которое растет медленно, и она должна подвергнуться враждебным
ударам и выдержать их, прежде чем заслужит это наименование’
. (Джордж Вашингтон, Письмо, 1783);
It’s an overcome sooth for age an’ youth

And it brooks wi’ пае denial
That the dearest friends are the auldest friends
And the young are just on trial
‘Это известная истина касательно старости и молодости
И ее нельзя отрицать,
Что любимые друзья — это старые друзья,
А молодые только еще испытываются
(Р. Л. Стивенсон, «It’s an overcome sooth»);
Friendship is a slow grower, and never thrives unless ingrafted upon

a stock of known and reciprocal merit ‘Дружба — медленно растущее
растение, и она никогда не разрастается, если не привить ее к стволу
известных и обоюдных заслуг’ (Лорд Честерфилд, Письмо, 1747).
Традиционное воззрение на дружбу как на что-то постоянное

отражено в общепринятых сочетаниях, таких как eternal friendship
‘вечная дружба’ , часто комбинируемых к тому же со словами
sw earin g ‘клятва’ или vow ing ‘обещание’ :
A sudden thought strikes me — let us swear an eternal friendship

‘Мне пришла в голову внезапная мысль — давайте поклянемся
друг другу в вечной дружбе’
(Дж. X . Фрер, «Бродяги»);
If I do vow a friendship, I’ll perform it

To the last article
‘Если я обещаю дружбу, я исполню ее
До конца’* (Вильям Шекспир, «Отелло»).
Другие распространенные сочетания со словом friendship содер

жат слова steady ‘прочный’ и constant ‘верный’. Например:
" Сказанное представляет собою форму уверения в том, что обещан

ная дружеская услуга будет оказана — ср. перевод Пастернака: [ Н а ва
шу д о л ж н о сть никого не п ри м ут. Она за вам и ,] слово вам даю .—
Прим. перев.
A friendship that like love is warm;

A love like friendship steady.
‘Дружба, пылкая, как любовь,
Любовь, как дружба, прочная’*
(Томас Мур, «How shall I woo»);
To be capable of steady friendship and lasting love, are the two

greatest proofs, not only of goodness of heart, but of strength of mind
‘Способность к прочной дружбе и продолжительной любви — это
два лучших доказательства не только доброго сердца, но и крепкого
ума
(Уильям Хэзлит, «Характеристики»);
Friendship is constant in all other things,

Save in the office and affairs of love.
‘Дружба бывает постоянной во всех прочих делах,
З а исключением любовного обряда и любовных дел’**
(Уильям Шекспир, «Много шума из ничего»).
Н о не только распространенные сочетания со словом friendship,

но и сочетания со словом friend отражают старое представление
о дружбе как о чем-то постоянном. Так, к числу самых распро
страненных сочетаний со словом friend принадлежат сочетания
faith fu l friend ‘верный друг’ , stead fast friend ‘надежный друг’ и
old frien d ‘старый друг’. Например:
Above our life we love a steadfast friend.

*T>
оыше жизни мы любим /•
надежного друга >*■**
(Кристофер Марло, «Геро и Леандр»);
Ah, how good it feels

The hand of an old friend!
‘Ax, как хорошо чувствовать
Руку старого друга!’
(Генри Лонгфелло, «Джон Эндикотт»);
Ср. перевод С. Таска : Любви дав прочность дружб иных, / А

дружбе — пыл любовный («Как мне тебя завоевать?»).— Прим. перев.
** Ср. перевод Т. Щепкиной-Куперник: Во всех делах бы вает друж
ба верной, / З а исключением любовных дел .— Прим. перев.
*** Ср. перевод Ю. Корнеева: Привязан каждый к другу своему .—
.. .There are certain signs to show

Faithful friend from faltering foe
‘Есть определенные знаки, позволяющие отличить
Верного друга от неверного врага
(Ричард Барнфнльд, «Влюбленный пилигрим»);
As old wood is best to burn, old horse to ride, old books to read, and
old wine to drink, so are old friends always most trusty to use ‘Подоб
но тому, как жечь лучше всего старое дерево, ехать на старой ло
шади, читать старые книги и пить старое вино, так надежнее все
го опираться на старых друзей’
(Леонард Райт, «Зерцало долга»).
Ясно, что рассматриваемые здесь изменения в употреблении

слова friend, отражают исторические процессы и общественные ме
таморфозы, которые свойственны не только англосаксонским об
ществам. В частности, Америка просто прошла дальше по той же
дороге, по которой идут многие современные общества. Соответ
ственно, нет ничего исключительно англосаксонского и в общем
направлении рассмотренных здесь семантических изменений (хотя
точная форма современного англосаксонского концепта ‘friend’, не
сомненно, обусловлена некоторыми особыми чертами англосаксон
ской культуры). Учитывая ту ключевую роль, которую английское
слово frien d играет в современной литературе, посвященной меж
личностным отношениям, особенно важно понять, что же в дейст
вительности означает данное слово. Если мы ясно увидим, какие
изменения претерпела семантика данного слова, мы будем менее
склонны абсолютизировать современный англосаксонский концепт
‘friend’ и рассматривать его как своего рода мерку для оценки и со
поставления человеческих отношений в целом.
2 . 2 . Д р у г в беде ( a frien d in need)

Идея постоянства связана, в традиционном представлении о
«дружбе» («friendship»), с ожиданием помощи в несчастье. Это
отражено в бесчисленных традиционных изречениях, так же как и
в целом ряде распространенных сочетаний. Например:
A friend in need is a friend indeed.

‘Друг познается в беде
(букв .— Друг в беде — это истинный друг)’
(Ричард Грейвс, 1772);
Не that is thy friend indeed

He will help thee in thy need
‘Тот, к т о является твоим истинным другом,
тот поможет тебе в беде’
(Ричард Барнфильд, «Влюбленный пилигрим»);
A friend is never known till a man hath need

‘Друга не узнаешь, пока не попал в беду’
(Джон Кейвуд, «Пословицы», 1541);
A friend is not known but in need

‘Друга узнаешь только в беде’
(Джордж Меритон, 1683).
Среди сочетаний, свидетельствующих (от противного) о том же

представлении, заслуживают особого внимания fair weather friend
‘ненадежный друг, друг только в счастье (букв. — друг на время
хорошей погоды)’, summer friend ‘ненадежный друг (б у к в. — лет
ний друг)’ и false friend ‘ложный друг’. Например:
Like summer friends,

Flies of estate and sunshine
‘Как летние друзья,
Мухи усадьбы и солнечного света’
(Джордж Герберт, «Ответ»);
О summer-friendship,
Whose flattering leaves, that shadow’d us
In our prosperity, with the least gust drop off,
In the autumn of adversity!
‘О летняя дружба,
Чья льстивая листва, осенявшая нас
Во время нашего процветания,
опала с последним порывом ветра
Осенью несчастья!’
(Филип Мэссинджер, «Благородная служанка»).
Данные такого рода дают основание полагать, что старый кон

цепт ‘friend’ содержал компонент ‘хотеть сделать что-то хорошее
для этого человека’. Приведенные выше примеры могли бы навес
ти на мысль, что это желание помочь (сделать для него хорошие
вещи) ограничивается периодом несчастий. Однако на самом де
ле несчастье, по-видимому, рассматривалось как период, когда

«дружба» («friendship») испытывается, а не как то единственное
время, когда ожидается активная благожелательность. Желание
делать для другого человека хорошие вещи, несомненно, является
частью концепта ‘любви’ ( ‘love’) (как в ‘person X loves person Y ’
[ ‘лицо X любит лицо Y ’]), но не ‘дружбы’ ( ‘friendship’ ). Но
«друг» («friend») в старом смысле слова и рассматривался как
«возлюбленный» («beloved») человек. На это определенно указы
вают такие распространенные сочетания, как sweet friends ‘милые
друзья’, loving friends ‘любящие друзья’, dearest friends ‘любимые
друзья’, теперь устаревшие, так же как и многочисленные указа
ния на «любовь к своим друзьям» («loving one’s friends») (к это
му я вернусь ниже). Следовательно, желание делать хорошие ве
щи для своих друзей (по-видимому) предполагалось постоянной
характеристикой этого отношения и не ограничивалось периодом
несчастий. Но с современным концептом ‘friend’ дело обстоит ина
че. Например, едва ли ожидается, что многочисленные «друзья»
(«friends»), появившиеся «благодаря кегельбану», хотят делать хо
рошие вещи для говорящего. Скорее, ожидается, что друзья будут
делать какие-то вещи вместе С нами [или, скорее, что мы будем
делать какие-то вещи вместе с нашими друзьями] — и не столько
«хорошие вещи» («good things»), сколько «забавные вещи» («fun
things»), вещи, благодаря которым участвующие в них люди «чув
ствуют нечто хорошее». Эти различия можно представить следую
щим образом:
A. я хочу делать Х О Р О Ш И Е В Е Щ И Д Л Я этого человека

когда я думаю об этом человеке, я чувствую нечто очень хо
рошее
B. я хочу делать В Е Щ И С этим человеком
когда я с этим человеком, я чувствую нечто хорошее.
На неформальном языке можно (с некоторой долей упрощения)

сказать, что относительно «friends» в старом смысле слова ожида
ется, что они будут любимы, тогда как относительно «friends» в но
вом смысле слова ожидается, что они будут доставлять удовольст
вие, а в испытании может нуждаться любовь (особенно если посто
янство этого отношения не обеспечивается браком или семейными
связями), а не удовольствие.
2 .3 . « З а к а д ы ч н ы е д р у з ь я (н ап ер сн и к и ) »
( « b o s o m fr ie n d s » ) vs. « д р у з ь я по д у х у »
(« c o n g e n ia l fellow sh ip frie n d s» )
Еще один важный ушедший аспект старого концепта ‘friend’ со

стоит в особом доверии к другому человеку и желании доверять
ему свои переживания. Эта черта старого понятия friend находит
отражение в устаревшем выражении bosom frie n d *, ироническое
эхо которого звучит в современном bosom buddy ‘закадычный дру
жок’. Сравни также следующие определения «друга» («friend»),
данные в X I X веке:
A friend is a person with whom I may be sincere ‘Друг есть такое

лицо, с которым я могу быть искренним’ (Ральф Уолдо Эмерсон,
«Дружба»);
What is a friend? I will tell you. It is a person with whom you dare to
be yourself ‘Что такое друг? Я расскажу вам. Это человек, с кото
рым вы посмеете быть самими собою’ (Фрэнк Крейн, «Определе
ние дружбы»).
Сравни также определение «истинного друга» («true friend»),

предложенное Вильямом Пенном, квакером и основателем Пен
сильвании:
A true friend unbosoms freely, advises justly, assists readily, adven

tures boldly, takes all patiently, defends courageously, and continues a
friend unchangeadly ‘Истинный друг свободно изливает душу, да
ет правильные советы, охотно помогает, смело идет на риск, терпе
ливо принимает все, мужественно защищает и неизменно остается
другом’ («Плоды одиночества»).
И предписание Джорджа Герберта:
Thy friend put in thy bosom: wear his eyes

Still in thy heart, that he may see what’s there
‘Своего друга помести себе в грудь: носи его глаза
Все время в своем сердце, чтобы он видел, что там находится’
(«Церковное крыльцо»).
* От bosom ‘грудь’.— Прим. перев.

Желание доверяться «другу», конечно, связано с числом людей,

которых мы хотим рассматривать как «друзей». Как мы видели,
теперь можно иметь хоть пятьдесят друзей («friends») (в совре
менном смысле слова), но едва ли можно «доверяться» пятидесяти
людям. Друг, рассматриваемый как человек, с которым можно
быть искренним и которому можно действительно раскрыть свое
сердце, предполагает до некоторой степени исключительное отно
шение. Желание доверяться и исключительность отношения мож
но представить следующим образом:
я думаю об этом человеке так:

я хочу, чтобы этот человек знал, что я думаю
я хочу, чтобы этот человек знал, что я чувствую
я не хочу, чтобы многие другие люди знали эти вещи
я знаю, что этот человек думает обо мне то же самое.
2 . 4 . « Д р у ж е с к и й к р у г » (« c ir c le o f fr ie n d s » ) vs.
и ск л ю ч и т е л ь н о е о т н о ш е н и е
Рассматриваемое на протяжении данной главы изменение взгля

да на отношения между людьми особенно знаменательным обра
зом отражается в синтаксической конструкции «а friend of mine»
‘один мой друг’, в которой, как кажется, в современном употреб
лении слово friend встречается все чаще и чаще.
Х отя некоторые примеры использования этой конструкции
можно встретить в английском языке X V I века (например, у
Шекспира «D ar’st thou resolve to kill a friend of mine» ‘Осмелишься
ли ты убить моего друга?’*), представляется, что использование
этой конструкции значительно возросло в наше время и что в то
же самое время уменьшилось использование слова friend с опре-
деленно-притяжательным местоимением (например, « т у friend»
‘мой друг’ ). Х отя на данном этапе я не могу предложить каких-
либо серьезных статистических данных в пользу этого утвержде
ния, стоит заметить, что в конкордансе Спевака (Spevack 1968)
к полному собранию сочинений Шекспира конструкция «а friend
of mine (his, N ’s и т. д .)» ‘один мой (его, N -ов) друг’ встречает
* Ср. перевод Анны Радловой: Реш иш ься друга моего у б и т ь ? —

ся 11 раз на 452 вхождения слова friend, тогда как, например, в

конкордансе Пайпера (Piper 1970) к произведению Ф . Скотта
Фитцджеральда «Великий Гэтсби» она встречается 5 раз на 17 вхож
дений слова friend. По отношению ко всему корпусу это составит
2,5 % для Шекспира и 30 % для Фитцджеральда (или прибли
зительно один к сорока для Шекспира и один к трем для Ф итцд
жеральда). Х отя эти два корпуса значительно различаются раз
мером, столь огромная разница тем не менее наводит на опреде
ленные мысли.
Кроме того, в корпусе английского языка (основанном на 1 мил
лионе словоупотреблений) S E U (Survey of English U sage) число
всех вхождений слова friend (за исключением парламентского ти
тула « т у honourable friend») достигает 80, из которых 21, то есть
24% , представляют собою примеры употребления конструкции «а
friend of mine». (Если включить 28 употреблений выражения
«honourable friend», пропорциональный вес этой конструкции все
равно остается очень высоким: 18 % .)
Более того, можно заметить качественные изменения в употреб
лении конструкции « т у friend», подтверждающие гипотезу, что с
течением времени расширилось употребление альтернативной кон
струкции «а friend of mine». Чтобы проиллюстрировать эти изме
нения, я процитирую ряд предложений из произведений Ш експи
ра, в которых использование выражения « т у friend» (или «mine
friend») вместо «а friend of mine» теперь звучит архаично:
1 The knave is my honest friend, sir

‘Этот плут — мой честный друг, сэр’
(«Король Генрих IV», вторая часть, 5.1.50);
4 For I shall never hold that, my friend whose tongue shall ask me
for a penny cost
‘Ибо я никогда не назову своим другом человека, язык
которого попросит у меня на это пенни’*
(«Король Генрих IV», первая часть, 1.3.90);
7 There is not a man I met but doth salute me

As if I were their well-acquainted friend
* Ср. перевод E. Бируковой: Мне никогда не б у д е т другом т о т , /

К т о у меня [...] просить х о т ь пенни с т а н е т .— Прим. перев.
‘Все, кого я встречаю, приветствуют меня,
Как если бы я был их давним другом’*
(«Комедия ошибок», 4.3.2);
12 You’re welcome, my fair guests: that noble lady

Or gentleman that is not freely merry
Is not my friend: this is to confirm my welcome [Drinks]
And to you all, good health
‘Добро пожаловать, любезные гости: та благородная дама
Или господин, кто не будет непринужденно веселиться,
Мне не друг: И чтобы подтвердить приветствие [пьет]
— З а всех вас, ваше здоровье’”
(«Король Генрих VIII», 1.4.37).
Н а современном английском языке нормально было бы сказать

«he is a friend of mine», а не «he is my friend» (если нет сильной эм
фазы, например «I cannot do it to him, he is MY FRIEND»); в то же
время такие предложения, как «he is my son» ‘он мой сын’ или «he
is my brother» ‘он мой брат’, звучат совершенно естественно. Соб
ственно говоря, в современном употреблении словосочетание « т у
friend» — в отличие от «а friend of m ine» — стало использоваться
как эвфемизм для «boyfriend» или «girlfriend», как в следующем
примере:
Dolly had a friend. Quite possibly, although it seemed grotesque to

me, Dolly was in love. All became clear when she said, in response to my
mother’s question as to how she had managed the journey to our flat —
always a hazardous undertaking, as they both professed to believe —
«My friend drove me over. Actually he owns the firm. You could say he
was combining business with pleasure. Harry,» she added, with deep
satisfaction. «Налу Dean. A dear friend» ‘У Д о л л и был друг. Вполне
возможно, хотя мне это казалось гротескным, Долли была влюб
лена. Все стало ясно, когда она в ответ на вопрос моей матери, как
ей удалось добраться до нашей квартиры — что всегда было, как
они обе, по их утверждению, полагали, рискованным предприяти
ем,— сказала: «Мой друг подвез меня. Вообще-то у него своя
Ср. перевод А. Некора: Кого ни встречу, все со мной знакомы, /

П р и в е т с т в у ю т , как давние друзья .— Прим. перев.
Ср. перевод Б. Томашевского: П р и ветс тв у ю го стей ! Н о к т о
из дам / Или господ не будет нынче весел, / Т о т мне не друг. Ч т о б
завер ш и ть п ри вет, / Я пью здоровье всех ( п ь е т ).— Прим. перев.
фирма. Можно сказать, он совместил дело и удовольствие. Гар

ри,— добавила она с чувством глубокого удовлетворения,— Гарри
Дин. Дорогой друг»’ (Brookner 1994: 120).
Н е в эвфемистическом употреблении словосочетание т у friend

в современном употреблении имеет тенденцию выступать в сопро
вождении какого-либо конкретизатора, как в следующем примере:
After tea my friend Marigold Chance might receive a visit. ...She

had been my friend since we had started school together at the age of
four... ‘После чая к моей подруге Мэриголд Чанс можно было зай
ти. .. .Мы с ней дружили с тех пор, как вместе пошли в школу, ко
гда нам было четыре года...’ (Brookner 1994: 78).
Но в старом типе употребления такие словосочетания, как т у

frien d , thy friend ‘твой друг’ или your friend ‘ваш друг’, характери
зующиеся определенностью, но без какого-либо конкретизатора и
в неанафорическом употреблении, были общепринятыми, подобно
тому как словосочетания т у brother ‘мой брат’ или т у son ‘мой
сын’ все еще используются в современном английском языке.
В современном употреблении «friend», по-видимому, вводится
в разговор одним их четырех способов, каждый из которых пред
полагает множественность «друзей»: (1) сочетанием с посессивом
и конкретизатором ( « т у friend M arigold»); (2 ) в составе парти
тивной конструкции* («one of my friends» ‘один из моих друзей’);
(3 ) при помощи неопределенного артикля (« а friend»); (4 ) в со
ставе чрезвычайно характерной конструкции «а friend of mine», се
мантика которой заслуживает специального внимания.
Чтобы полностью оценить импликации данной конструкции,
рассмотрим следующие предложения:
A. A friend (relative, servant) of mine was married in this church/is

buried in this cemetery ‘Один мой друг (родственник, слуга)
венчался в этой церкви/похоронен на этом кладбище’.
B. ?А brother of mine was married in this church/is buried in this
cemetery ‘Юдин мой брат венчался в этой церкви/похоронен на
этом кладбище’ .
C. A son of mine was married in this church/is buried in this ceme
tery ‘Юдин мой сын венчался в этой церкви/похоронен на этом
кладбище’.
* Такую конструкцию чаще называют элективной.— Прим. перев.

D. ?А husband of mine was married in this church/is buried in this ce

metery ‘Юдин мой муж венчался в этой церкви/похоронен на
этом кладбище’.
Такие словосочетания, как a brother о / m ine, a son o f m ine и а

h u sb an d o f m ine, звучат развязно, иронично и покровительствен
но. Причина, вероятно, в том, что сама конструкция подразумева
ет целый класс лиц, которые все эквивалентны друг другу, по
скольку все связаны с некоторым находящимся в центре лицом
одинаковым образом. Словосочетание a frien d o f mine предпола
гает, что в момент речи говорящий не интересуется индивидуаль
ностью этого конкретного друга, а рассматривает его исключитель
но как члена некоторого множества, множества, определяемого на
основе отношения к говорящему. Оно предполагает, что у меня
есть — или могло бы быть — много друзей («дружеский круг») и
что я рассматриваю себя как лицо, находящееся в центре этого
дружеского круга и связанное с ним односторонним отношением.
Конструкция «ап X of mine (yours, his и т. д .)» ‘один мой (твой,
его и т. д.) X ’ особенно годится для категорий, соотносящихся с
коллективами, члены которых могут рассматриваться как равно
удаленные от лица, задающего точку отсчета:
a colleague of mine ‘один мой коллега’

a student of mine ‘один мой студент’
a fan of his ‘один его поклонник’.
В случае братьев или детей более подходящей является конст

рукция «one of my X s » ‘один из моих Х -о в ’, поскольку братья или
дети существенным образом отличаются по своему положению по
отношению к референтному лицу и едва ли могут рассматривать
ся как «равноудаленные» от этого лица. Что касается неодушев
ленных объектов, совершенно естественно (хотя несколько прене
брежительно) звучат следующие словосочетания:
an old paper of mine ‘одна моя старая статья’

an old photograph of mine ‘одна моя старая фотография’,—
более естественно, чем, например:

'an old toy of mine ‘?одна моя старая игрушка’
рап old typewriter of mine ‘11одна моя старая пишущая машинка’
3an old camera of mine ‘'‘один мой старый фотоаппарат’.
По-видимому, эта конструкция требует существительных, ко

торые можно было бы считать ингерентно реляционными (напри
мер, статьи, написанные мною, фотографии, на которых я изобра
жен), и лучше всего она звучит, если не требует дополнительных
разъяснений предположение, что может существовать много объг
ектов «вроде этого». Итак, приблизительно:
an X of mine =
у меня может быть много Х-ов
не имеет значения, сколько их у меня
я думаю обо всех таких Х-ах одинаково
это один из таких Х-ов.
Есперсен (Jespersen 1965) говорит, что, «если я говорю a friend

o f m ine, я не обязательно подразумеваю, что у меня более одного
друга. ...Ч тоб ы выразить партитивный смысл, мы должны ис
пользовать недвусмысленное выражение one o f т у friends ‘один из
моих друзей’ ». Конечно, то, что говорит Есперсен, верно, но это
не объясняет, почему странно звучат высказывания «he is a hus
band of mine» или даже «he is a son of mine».
Правда, можно сказать (в шутку) «that husband of mine» ‘этот
мой муж’ или «that son of mine» ‘этот мой сын’, но это лишь дела
ет общую картину более загадочной. Есперсен приводит то сооб
ражение (полемизируя с Крейзингой), что в таком словосочета
нии, как that h usband o f yours ‘этот твой муж’, «оттенок презрения
обусловлен отнесением к твоему мужу местоимения that, а не со
четанием с y o u r s» , и подкрепляет свое соображение примером:
«Where is that beautiful ring of yours?» ‘Где это твое красивое коль
цо?’ Н о опять-таки это не объясняет, почему предложения «he is
a husband of mine» и даже «he is a son of mine» звучат странно.
С моей точки зрения, для объяснения указанных фактов необ
ходимо постулировать гипотезу, что в современном английском
языке конструкция «ап X of mine (his и т. д .)» имеет свое собст
венное значение, не «партитивное», а, так сказать, «неопределен
но-безразличное», приблизительно в таком духе: «не играет роли,
сколько их, не играет роли, который из них». В частности, эта ги
потеза объяснит различную степень приемлемости следующих
предложений:
?Не is a friend of mine.

?Не is a son of mine.

’ Не is a husband of mine.
Родственная конструкция «this X of mine» (или «that X of mine»)

[ ‘этот мой X ’ ], конечно, чем-то отличается от «ап X of mine», но
и она содержит семантический компонент, который весьма неточно
можно сформулировать как ‘не имеет значения, сколько у меня
Х - о в ’ . Этот компонент объясняет, почему словосочетание this
friend, o f mine ‘этот мой друг’ не звучит странно или игриво, тогда
как словосочетания this husband o f mine ‘этот мой муж’ или this son
of mine ‘этот мой сын’ звучат. (Если у кого-то несколько сыновей,
словосочетание this son ‘этот сын’ [например, Was it this son who
married an actress? ‘Это этот сын женился на актрисе?’] совсем не
звучит игриво, a this son o f mine звучит.)
Итак, я полагаю, что в старом употреблении friend скорее рас
сматривался как индивид, связанный с нами особыми узами (по
добно брату или ребенку), тогда как в современном употреблении
friends скорее рассматриваются как множество людей, связанных
сходным образом с некоторой личностью, находящейся в центре
(что отражается в распространенном выражении circle o f friends
‘круг друзей’ )3.
Это положение дополнительно подтверждается тем фактом, что
диапазон прилагательных, с которыми может сочетаться слово
friend, и особенно friends (во множественном числе), явным обра
зом изменился. Так, среди 445 употреблений формы frie n d s у
Шекспира (приведенных в Spevack 1969) мы обнаружим много
численные примеры сочетаний sweet friends ‘милые друзья’, good
friends ‘хорошие друзья’, gentle friends ‘любезные друзья’, loving
friends ‘любящие друзья’ , faith fu l friends ‘верные друзья’, dearest
friends ‘любимые друзья’ , true-hearted friends ‘искренние друзья’,
worthy friends ‘достойные друзья’, noble friends ‘благородные дру
зья’, precious friends ‘драгоценные друзья’, loyal friends ‘преданные
друзья’ и т. д. (так же как несколько сочетаний false friends лож
ные друзья’ , hollow -hearted frien d s ‘неискренние друзья’ и даже
m o n stro u s frie n d s ‘ужасные друзья’ ) — то есть оценочных вы
ражений, сосредоточивающихся на личных качествах «друзей»
(«friends») и на ценности дружбы. По-видимому, полностью от
сутствуют дескриптивные словосочетания, выделяющие одну кон
кретную категорию людей, такие как встречающиеся в современ
ной литературе « т у American friends» ‘мои американские друзья’

(Brookner 1994: 215), « т у feminist friends» ‘мои друзья-фемини-
стки’ (Brookner 1994: 217), или следующие словосочетания, пере
численные в конкордансе к сочинениям Бернарда Ш оу (Beven
1971): «his English capitalist friends» ‘его английские друзья-капи
талисты’, « т у clerical friends» ‘мои друзья-клерикалы’, «the Ameri
can’s American friends» ‘американские друзья американца’, «our
Christian friends» ‘наши друзья-христиане’ и «English friends» ‘дру
зья-англичане’ (в контексте «ап Irishman may have...» ‘у ирланд
ца могут б ы т ь ...’). В указанных словосочетаниях прилагательное
описывает некоторый вид «людей», а не некоторый вид «челове
ка» и не относится к природе отношения.
Такие словосочетания, как кажется, весьма распространенные
в английской речи X X столетия, предполагают, прежде всего, воз
можность большого количества друзей, которые могут быть даже
классифицированы по разным коллективным категориям на базе
определенных (неоценочных) признаков. Они также подразуме
вают, что рассматриваемое отношение не является личным и ис
ключительным, а охватывает целый класс людей, определяемый
посредством единой неличной характеристики.
2 . 5 . В о зн и к н о в ен и е д р у ж б ы (m a k in g frie n d s)
Для frien d s новая «множественная» ориентация отражается,
среди прочего, в современном выражении to m ake friends'’ с объ
ектом во множественном числе и без еще одного дополнения (на
пример, «to make lots of friends» ‘приобрести множество друзей’,
«to make new friends» ‘приобрести новых друзей’ , «an opportunity
to meet people and make friends» ‘возможность познакомиться с но
выми людьми и приобрести друзей’ ).
В современном употреблении устойчивое выражение to m ake
friends (с объектом во множественном числе и без каких-либо еще
дополнений), по-видимому, в значительной мере вытеснило более
* Выражение make friends имеет два типа употребления: традицион

ный, с еще одним дополнением ( make friends with s.о.), при котором оно
чаще всего может быть переведено как подружиться (букв.— сделаться
друзьями) с кем-л., и более новый, без дополнения, при котором оно оз
начает, скорее, ‘сходиться с людьми (букв.— делать друзей)’.— Прим.
перев.
старое выражение to fin d a frie n d ‘найти себе друга’ (не я в

ляющееся устойчивым выражением). Одно очевидное различие
между этими двумя словосочетаниями состоит в том, что новое
имеет характер сознательного действия, а старое обозначает нечто
непроизвольное. «Делание друзей» («making friends») как бы
рассматривается как своего рода искусство и умение, требующее
активной жизненной позиции и активной установки в отношении
связей с другими людьми. (В этом отношении оно аналогично ме
нее идиоматичному «winning friends» [«завоевыванию друзей»],
как в заглавии современного супербестселлера «How to win friends
and influence people» [«К ак завоевывать друзей и оказывать влия
ние на людей»] (Carnegie 1982 [1936]).) Важно также, что вы
ражение to m ake friends подразумевает желание иметь множест
во друзей, поскольку, хотя можно «сделать друзей» [«to make
friends»], едва ли возможно «сделать друга» [«to make a friend»].
Например:
I have made eight new friends ‘Я приобрел восемь новых друзей’

(Бернард Шоу, «Золотые дни доброго короля Карла»);
.. .in the teens it takes longer to make friends (?a friend) than in the
grammar school years ‘...к девятнадцати годам «делание друзей
(?друга)» занимает больше времени, чем в пятом— восьмом клас
се’ (Packard 1974: 237).
В старом употреблении (с глаголом to fin d ‘найти’ ) совершенно

естественно выглядит как единственное, так и множественное чис
ло. Например:
Faithful friends are hard to find ‘Верных друзей трудно найти’

(Ричард Барнфильд, «Влюбленный пилигрим»);
A friend may be often found and lost... ‘Часто можно найти и по
терять друга’ (Сэмюэль Джонсон).
Н о при употреблении, характерном для нашего времени (с гла

голом to m ak e ), объект обычно бывает во множественном числе.
Сочетание глагола m ake с существительным friends было во з
можно с давних времен (например, оно встречается у Ш експира),
но, очевидным образом, не в той конструкции, которая рассматри
вается здесь («to make friends» без еще одного дополнения). Н а
пример, в сочинениях Ш експира можно обнаружить примеры с

двойным объектом или с предложным дополнением вроде следу
ющих:
. . .for those you make friends
And give your hearts to, when they once perceive
The least rub in your fortunes, fall away...
‘ . . .ибо те, кого вы делаете друзьями
И кому отдаете ваши сердца, как только они замечают
Малейшую загвоздку в ваших удачах, покидают вас.. . ’*
(«Генрих VIII»);
the poor advanc’d make friends of enemies

‘бедные, добившиеся успеха, делают друзей из врагов’**
(«Гамлет»);
Get posts and letters, and make friends with speed

‘Скорее доставим гонцов и письма и обретем друзей’***
(«Генрих IV», часть вторая).
Однако среди 4 9 0 примеров употребления слова frie n d s (во

множественном числе), зарегистрированных в конкордансе Спе-
вака (Spevack 1969) к сочинениям Шекспира, нет ни одного при
мера рассматриваемой здесь конструкции «to make friends» (без
второго дополнения). Это подтверждает интуитивное впечатление,
что данная конструкция, вероятно, появилась и, во всяком случае,
получила распространение в новое время.
Общераспространенное современное выражение to m ake
friends, обычно с объектом во множественном числе (и без экспли
цитной или имплицитной группы с предлогом with ‘с’), очевидным
образом отражает современное воззрение, делающее ударение на
том, что человек сам выковывает все свои многообразные связи с
другими людьми.
* Ср. перевод Б. Томашевского: ...Ваш и же друзья, / Кому о т к р ы

т о ваше сердце, видя / Малейшие препоны в вашем счастье, / О т вас
о т х л ы н у т ...— Прим. перев.
** Ср. перевод М. Лозинского: Бедняк в удаче,— с ним д р у ж а т вра
ги (у Пастернака менее буквально: Ты в силе — и друзей х о т ь о т б а в
ляй ).— Прим. перев.
*** Ср. перевод Е. Бируковой: П ош лем гонцов — друзья прийти
долж ны .— Прим. перев.
Следует добавить, что в старом употреблении было также еще

одно общераспространенное сочетание, близкое к fin din g a friend,
а именно choosing a friend ‘выбирание друга’ (или choosing on e’s
friends ‘выбирание себе друзей’ ). Например:
Be slow in choosing a friend, slower in changing ‘Медленно выби

рай друга, еще медленней меняй’ (Бенджамин Франклин);
True happiness
Consists not in the multitude of friends.
But in the worth and choice
‘Подлинное счастье
Заключается не в количестве друзей,
А в их достоинстве и выборе’
(Бен Джонсон, «Празднество Цинтии»);
Choose for your friend him who is wise and good, secret and just,
ingenious and honest... ‘Выбирай себе в друзья того, кто мудр и
добр, скромен и справедлив, умен и честен...’ (Джереми Тэйлор,
«Разговор о дружбе»).
Идея намеренного «выбора друга» на первый взгляд диамет

рально противоположна идее «нахождения друга» и даже ближе к
идее (сознательного) «делания друзей». Однако на самом деле
«нахождение» и «выбор» могут представлять две разные стороны
одного и того же процесса (когда повезло «найти» кого-то, кого
можно «выбрать» в качестве друга). С другой стороны, хотя и
«выбирание», и «делание» друзей представляют собою сознатель
ные процессы, они существенным образом различаются с точки
зрения подразумеваемых установок. «Выбирание друзей» предпо
лагает, что человек ожидает, что их будет мало, и требует от них
особых качеств; «делание друзей» подразумевает желание, чтобы
их было много (как в любом «процессе производства»), и сравни
тельно неразборчивый подход (чем больше, тем лучше), когда не
требуется никаких особых личных качеств и не предвидится ника
кого исключительного отношения. Выражение to m ake frien d s в
этом отношении подобно словам popular ‘популярный’ и popularity
‘популярность’, которые указывают на родственный культурный
идеал, состоящий в том, чтобы, грубо говоря, нравиться многим
людям (ср. Stewart 1972: 58).
2 . 6 . « И с т и н н ы е д р у з ь я » ( « t r u e f r i e n d s » ) vs.
«б л и зк и е д р у з ь я » (« c lo s e fr ie n d s» )
Можно было бы возразить, что, поскольку в старом употребле

нии иногда проводилось разграничение между «true friends» и
[просто] «friends», это различие на самом деле вполне подобно со
временному разграничению между [просто] «friends» и «close
friends», так что между старым и новым подходами к «дружбе»
(«friendship») нет столь четких различий, как я это полагаю. О д
нако я бы возразила на это, что сходство между понятиями «true
friends» и «close friends» является скорее кажущимся, чем сущест
вующим на самом деле.
Сперва несколько цитат, иллюстрирующих использование вы
ражений true friends ‘истинные друзья’ и true friendship ‘истинная
дружба’ :
То have the greatest blessing, a true friend

‘Получить величайшее благословение истинного друга’
(Филип Мэссинджер, «Парламент любви»);
They are rich who have true friends

‘Богаты те, у кого есть истинные друзья’
(Томас Фуллер, «Номология»);
A true friend is a forever friend

‘Истинный друг — это друг навеки’
(Джордж Макдональд, «Маркиз Лосси»).
Выражения true friend и true friendship подразумевали повсеме

стно наблюдаемое «искажение» и «неправильное употребление»
слов friend и friendship, как таковых, и предназначались для того,
чтобы защитить их от этого искажения, или, как это называл
Ральф Уолдо Эмерсон, «проституирования» («prostitution»):
I hate the prostitution of the name of frienship to signify modish and

worldly alliances ‘Мне ненавистно всякое проституирование имени
дружбы для обозначения им модных и светских связей и отноше
ний’ («Дружба»),
Действительно, есть множество данных, свидетельствующих,

что в прежнем типе употребления слова friend и friendship без ка
ких-либо определений были значительно более нагружены семан-
П . Модели « дружбы » 91
тически, нежели современное англосаксонское friends. Выражение

true friend было очевидным образом предназначено для того, чтобы
защитить соответствующее значение, а не для того, чтобы провес
ти различие между другом ( frien d ) и каким-то другим типом отно
шения между людьми. Чрезвычайно высокие ожидания, связывав
шиеся с понятием друга (frien d ), как такового, можно иллюстри
ровать следующими цитатами:
Life without a friend is death without a witness

‘Жить без друга — значит умереть без свидетеля’
(Джордж Герберт, «Jacula prudentum»);
The best elixir is a friend

‘Лучшим эликсиром является друг’
(Вильям Соммервиль, «Плод шиповника»);
Love is chatter,
Friends are only matter
‘Любовь — пустая болтовня,
Важны только друзья’
(Джелетт Берджесс, «Вилли и дама»);
О friend, my bosom said,

Through thee alone the sky is arched,
Through thee the rose is red
‘О друг, исторглось из груди,
Тобой лишь небосвод стоит,
тобой цвет розы ал!’
(Ральф Уолдо Эмерсон, «Дружба»);
A friend may well be reckoned the masterpiece of nature

‘Я имею полное основание признать друга образцовым произведе
нием природы’
(Эмерсон, «Дружба»);
A Father’s a Treasure; a Brother a Comfort; a Friend is both

‘Отец — это Сокровище; Брат — Утешение; Друг — и то, и другое’
(Бенджамин Франклин).
Аналогичным образом, и friendship (без определений) связыва

лось с ожиданиями, которые едва ли могли быть большими, когда
речь шла о true friendship. Например:
Friendship is a union of spirit, a marriage of hearts, and the bond

thereof virtue ‘Дружба есть единство духа, союз сердец и гарантия
их высокого достоинства’ (Вильям Пенн, «Плоды одиночества»),
И о ценности «дружбы»:
Friendship is the gift of gods, and the most precious boon to the man
‘Дружба есть дар богов и самое ценное благодеяние, оказанное че
ловеку’ (Бенджамин Дизраэли, Речь, 1855).
Итак, истинный друг ( true friend ) рассматривался не как особый

вид друга (frien d ), а просто как friend в самом буквальном (не «ис
каженном») смысле слова.
Напротив, современное выражение close friend не предполага
ет тот же самый ряд референтов, что и слово frien d ; на самом де
ле оно предназначено для того, чтобы обозначать иную категорию
людей, связанных с лицом-релятом отношением иного типа. Пред
ставление, согласно которому не все «друзья» («friends») могут
считаться «близкими друзьями» («close friends»), не представля
ет собою (с точки зрения говорящего) атаку, направленную на со
временное употребление слова friend; скорее, оно устанавливает
некоторую новую категорию, содержащую особое подмножество
более широкой категории. «Близкие друзья» представляют собою
«друзей», характеризующихся дополнительным признаком «близ
кой» связи с лицом-релятом,— импликация при этом состоит в
том, что «друзья» не обязательно близко связаны с данным лицом.
Небуквальное, «искаженное» употребление остается возможным,
но теперь подозрения может вызывать использование выражения
close friend, а не самого слова friend (поскольку не ожидается, что
«friends», как таковые, в современном употреблении — это обяза
тельно нечто очень важное).
Например, Паккард (Packard 1974) неоднократно использует
словосочетание «по-настоящему близкие друзья» («really close
friends»), как если бы просто сказать close frien d s недостаточно,
чтобы исключить слабые и поверхностные отношения. Как для
Паккарда, так и для его информантов ожидаемое число «близких
друзей» очевидным образом превосходит число, которое раньше
считалось «нормальным» количеством «друзей». Например, один
из вопросов в анкете Паккарда формулировался следующим обра
зом: «Сколько человек из тех, кого вы считаете своими близкими
друзьями (в отличие от случайных знакомых или друзей), живет

не далее чем в пяти милях от вашего дома?»
Среднее число, полученное при ответе на этот вопрос в городе
повышенной оседлости, Гленн-Фоллсе, равнялось 6, тогда как в
городе повышенной мобильности, А зусе,— 3. (Как в Гленн-Фол
лсе, так и в Азусе респонденты хотели бы, чтобы эти числа были
больше.) Но если у большинства людей в Гленн-Фоллсе есть око
ло шести «близких друзей», живущих не далее чем в пяти милях от
их дома, то интересно, сколько же у них всего «близких друзей».
Как будто, даже если упомянутый выше человек, переезжавший
шестнадцать раз за двадцать два года и приобретший по «несколь
ко близких, постоянных друзей в каждом месте», может рассмат
риваться как своего рода исключение, ни Паккард, ни его респон
денты не сочли бы число «близких друзей», равное десяти, пятна
дцати или двадцати, несоразмерным.
2 . 7 . Д р у з ь я и вр аги
Слово frien d в старом типе употребления очень часто выступа

ло в паре со словом enem y ‘враг’ (или foe ‘недруг’ ), и эти два слова
очевидным образом трактовались как антонимы. Например:
Friends are as dangerous as enemies

‘Друзья так же опасны, как враги’
(Томас Де Квинси, «Опыты»);
You and I were long friends; you are now my enemy and I am Yours,
Benjamin Franklin ‘Мы с вами долго были друзьями; теперь вы мой
враг, а я — Ваш, Бенджамин Франклин’
(Письмо Вильяму Страхану);
Do good to thy friend to keep him, to thy enemy to gain him

‘Делай добро своему другу, чтобы сохранить его, а своему вра
гу, чтобы завоевать его дружбу’
(Бенджамин Франклин, «Альманах бедного Ричарда»);
Не will never have true friends who is afraid of making enemies

‘Никогда не будет истинных друзей у того, кто боится заполу
чить врагов’
(Вильям Хэзлит, «Характеристики»);
When fails our dearest friend,

There may be refuge with our direct foe
‘Когда нас подводит наш любимый друг,
Можно найти утешение с непосредственным врагом’
(Дж. С. Ноулз, «Жена»);
If I have not a friend, God send me an enemy that I may hear of my

faults ‘Если у меня нет друга, Бог посылает мне врага, чтобы мне
было от кого услышать о моих недостатках’
(БенджаминУичкоут, «Проповеди»),
Однако в современном типе употребления friends и enem ies уже

не трактуются в качестве антонимов. Прежде всего, если ожида
ется, что у большинства людей есть «друзья» («friends»), то невер
но, что ожидается, что у большинства людей есть враги. Кроме то
го, даже если ожидается, что у каких-то людей могут быть «вра
ги», не ожидается, что у них будет целый «круг врагов» («circle of
enem ies»), подобно тому как у них может быть «круг друзей»
(«circle of friends»). Однако более важно то, что даже для тех лю
дей, у которых есть сопоставимое число «друзей» и «врагов», по-
видимому, теперь уже нельзя сказать, что эти две группы связаны
с рассматриваемым лицом сходным образом. Это не означает, что
между этими двумя концептами больше нет никакой связи. Связь
есть — но, вероятно, теперь эта связь не сводится к одной-един-
ственной оппозиции. И даже сама эта оппозиция уже не является
полностью симметричной, как показывают следующие зарисовки
соответствующих компонентов (неполные описания значений):
This person is a friend ‘Этот человек — друг’. =>

когда я с этим человеком, я чувствую нечто хорошее
я думаю, этот человек чувствует то же самое
This person is an enemy ‘Этот человек — враг’. =>
когда я думаю об этом человеке, я чувствую нечто плохое
я думаю, этот человек чувствует то же самое.
Однако, как мы видели, в старом типе употребления ( frien d 1)

слово frien d указывало также на волеизъявление, волю, направ
ленную на другое лицо (добрую волю). Поскольку слово enem y
также содержало компонент волеизъявления (злую волю), связь
между этими двумя концептами была значительно сильнее, и по
нятно, почему они так легко воспринимались как антонимы:
This person is my friend ‘Этот человек — мой друг’. =>
когда я с этим человеком, я чувствую нечто хорошее
я думаю, этот человек чувствует то же самое
This person is my enemy ‘Этот человек — мой враг’. =>

когда я думаю об этом человеке, я чувствую нечто плохое
я думаю, этот человек чувствует то же самое.
Однако в современном употреблении friend больше не содержит

компонента ‘добрая воля’, тогда как enemy по-прежнему содержит
компонент «злая воля». Это и объясняет, почему эти два слова ра
зошлись по значению. Я не думаю, что friend и enem y когда-либо
были полностью симметричными антонимами, поскольку слово
friend содержало другие компоненты, такие как желание поведать
другому человеку свои мысли и чувства, компоненты, которым в
семантической структуре слова enem y ничего не соответствовало.
Тем не менее эти два концепта были достаточно близки друг дру
гу, для того чтобы ощущаться как квазиантонимы,— гораздо бли
же, чем в настоящее время.
2 . 8 . «Д о р о ги е д р у з ь я » ( « d e a r fr ie n d s » ) vs.
« п р и я т н ы е д р у з ь я » (« e n jo y a b le frie n d s» )
В старом употреблении одно из самых употребительных сочета

ний со словом frien d было d ear frien d ‘дорогой друг’ или dearest
friend ‘любимый друг’ . Например:
Farewell, dear friend, that smile, that harmless wit

No more shall gladden our domestic hearth
‘Прощай, дорогой друг, эта улыбка, это беззлобное остроумие
Больше не будут радовать наш домашний очаг’
(Г. Ф . Кэри, «Эпитафия Чарльзу Лэму»);
But Fate ordains the dearest friends must part

‘Но Судьба предписывает, что любимые друзья должны расстаться’
(Эдуард Юнг, «Любовь к славе»).
Однако в современном английском языке сочетания dear friend

или dearest frien d являются маргинальными или даже устаревши
ми. Правда, все еще можно обратиться к группе людей «дорогие
друзья» (« d e a r frien d s»), но нормально лишь пожилые люди сей
час стали бы описывать человека как «dear friend», не говоря уже

о «dearest friend». Д ва других сочетания, good friend ‘хороший
друг’ и best friend ‘лучший друг’, сохранились, но dear friend в
большой мере вышло из употребления (как и sweet friend ‘милый
друг’ и многие другие сочетания, приведенные выше в цитатах из
Ш експира).
Чтобы объяснить этот факт, я постулирую ослабление (а также
видоизменение) эмоционального компонента слова friend, которое
можно представить как сдвиг от ‘очень хорошего’ к ‘хорошему’ :
friend
когда я думаю об этом человеке, я чувствую нечто О ЧЕН Ь
ХОРОШ ЕЕ
friend 2
когда я с этим человеком, я чувствую нечто Х О Р О Ш Е Е .
В старом типе употребления friends были связаны друг с другом

чем-то более близким к любви, нежели friends в современном
смысле этого слова. Иллюстрируем это:
So, if I live or die to serve my friend,

‘Tis for my love — ‘tis for my friend alone,
And not for any rate that friendship bears
In heaven or on earth
‘Итак, если я буду жив или умру, чтобы послужить моему другу,
То это только ради моей любви — это только ради моего друга,
А не ради какой-либо цены, которой дружба обладает
На небесах или на земле’
(Джордж Элиот, «Испанская цыганка»);
Having some friends whom he loves dearly,must part.

And no lack of foes, whom he laughs at sincerely
‘Имея нескольких друзей, которых он нежно любит,
И не испытывая недостатка во врагах,
над которыми он от души смеется
(Роберт Саути, «Роберт-рифмоплет о себе самом»).
Итак, при старом типе употребления слова friend обычно пред

полагалось, что люди «любят» своих друзей, но сейчас это очевид
ным образом не так. Разграничение между ‘чувствовать нечто
очень хорошее’ и ‘чувствовать нечто хорошее’ предназначено для
того, чтобы отчасти описать это различие.
Однако в дополнение к различию в степени ( ‘нечто очень хоро

шее’ vs. ‘нечто хорошее’) есть и дополнительное качественное раз
личие, которое, говоря приблизительно, можно связать с оппози
цией между «любовью» («affection») и «приятностью» («enjoy
ment»). Как упоминалось выше, в английской литературе старого
времени люди часто «любят» своих друзей или ощущают их «до
рогими» («d ear») и «любимыми» («dearest») и думают о них та
ким образом. Напротив того, в современном английском языке
(как отмечалось выше) люди охотнее говорят о своих «друзьях»
(«friends»), используя выражения «приятность» («enjoyment»),
«удовольствие» («pleasure») и «забава» («fun»).
Указанное различие между «дорогими» друзьями и «приятны
ми» друзьями можно представить как сдвиг от (постоянных) неж
ных мыслей к (случайному) приятному обществу:
friend
когда я ДУМАЮ ОБ этом человеке, я чувствую нечто очень
хорошее
friend2
когда я С этим человеком, я чувствую нечто хорошее.
Например, социолог Аллан (Allan 1979), который базирует свой

анализ категории «друг» («friend») на отчетах, данных значитель
ным числом респондентов, пишет: «Представление о том, что друж
ба — дело добровольное, влечет за собою предположение, что это
отношение, основанное на удовольствии. Друг — это кто-то, с кем
приятно проводить время и вместе заниматься чем-либо» (41).
Это, конечно, нечто совсем иное, нежели классическое (рим
ское) понятие am icitia, которое (как это представлено в трактате
«D e amicitia» Цицерона) считалось основанным на взаимной доб
рой воле и любви и которое подразумевало обязанность исправить
недостатки друга (a m ic u s), когда это необходимо. Старый англий
ский концепт frien d t был очевидным образом ближе к указанному
римскому понятию, нежели концепт, закодированный в современ
ном английском friend-,.
2 .9 . Р е зю м е и вы во д ы
Д ва значения слова frie n d , старое (frien d ^) и современное

(frien d 2), могут быть обрисованы следующим образом:
4 — 1471
friend
(a) всякий знает: многие люди думают о каких-то других людях так:
(b) я очень хорошо знаю этого человека
(c) я думаю об этом человеке хорошие вещи
(d) я хочу, чтобы этот человек знал, что я думаю
(e) я хочу, чтобы этот человек знал, что я чувствую
(f) я не хочу, чтобы многие другие люди знали эти вещи
(g) я хочу делать хорошие вещи для этого человека
(h) я знаю, что этот человек думает обо мне то же самое
(i) когда я думаю об этом человеке, я чувствую нечто очень
хорошее
(j) я так думаю об этом человеке
friend2
(b ) я хорошо знаю этого человека
(c) я хочу часто быть с этим человеком
(d) я хочу часто делать вещи с этим человеком
(e) когда я с этим человеком, я чувствую нечто хорошее
(f) я думаю, что этот человек думает обо мне то же самое
(g) я так думаю об этом человеке
В толковании слова frien d х компонент (Ь) указывает на личное

знание, выходящее за рамки простого знакомства или хорошего
знакомства, компонент (с) указывает на какие-то ценные личные
качества, компоненты (d ) и (е) определяют объем чего-то вроде
«доверия» и «близости», (f) подразумевает «особое» и до некото
рой степени «исключительное» отношение, компонент (g ) — «до
брую волю» и «желание помочь», (h) и (j) указывают на «взаим
ность» и (i) — на нечто вроде «любви».
В толковании слова frien d 2 компонент (Ь) указывает на более
поверхностное знание, компоненты (с) и (d ) заменяют «доверие»
и «близость», характерные для fn en d v на нечто вроде «общитель
ности», тогда как (е) указывает на те аспекты современных «дру
зей», которые связаны с «удовольствием быть вместе» с ними и за
меняют прежнее любящее отношение (грубо говоря, происходит
сдвиг от «любви» к «симпатии»).
Сэмюэль Джонсон в своем «Словаре английского языка» ( D ic
tionary o f E n g lish language, Johnson 1968 [1755]) предложил сле
дующее определение английского слова friend (как оно употребля
лось в то время): «friend — one joined to another in mutual bene-
volence and intimacy» [«друг — человек, соединенный с другим че

ловеком во взаимном благоволении и близости»]. Бросающиеся в
глаза различия между этим определением и толкованиями, кото
рые даются современными американскими словарями, проливают
свет на рассматриваемые в данной главе изменения в значении сло
ва friend.
Например, «Словарь английского языка “Американского на
следства” » ( T he A m erican H eritage dictionary o f the E n g lish la n
gu ag e ) различает два значения слова friend (вероятно, более ран
нее и более позднее) и предлагает следующие два толкования:
(1) «а person whom one knows, likes, and trusts» [«человек, которого
знаешь, который вызывает симпатию и которому веришь»]; (2 ) «а
person whom one knows; an acquaintance» [«человек, которого зна
ешь; знакомый»]. Первое из этих толкований является более «сла
бым» по своим импликациям, нежели определение Джонсона (в
нем не упоминаются ни «благоволение», ни «близость», а упор
сделан на одной лишь «симпатии»), тогда как второе толкование
является столь «слабым», что в нем вообще едва ли что-то оста
лось от прежнего значения слова friend.
«Третий словарь Вебстера» ( W ebster’s third) требует, чтобы
имело место нечто большее, нежели просто «знакомство с челове
ком», но также предлагает следующее характерное пояснение, в
котором в явном виде отрицается «близость» и подчеркиваются
«симпатия» и «удовольствие»: «frien d applies to a person one has
regarded with liking and a degree of respect and has known for a time
in a pleasurable relationship neither notably intimate nor dependent
wholly on business or professionalties» [«слово friend относится к че
ловеку, которого знаешь и относишься к нему с известной степе
нью уважения и с которым поддерживал в течение некоторого вре
мени доставляющее удовольствие отношение, не бывшее ни осо
бенно близким, ни целиком зависящим от деловых или профессио
нальных связей»].
«Н овый краткий Оксфордский словарь английского языка»
(N ew shorter O x fo rd E n glish dictionary, 1993) также отражает из
менение в значении слова frien d тем, как в нем толкуются такие
словосочетания, как be или keep friends (w ith ) ‘быть друзьями [с
кем-либо]’ («be on good or intimate terms [with]» [«быть в хороших
или близких отношениях»]) и m ake friends (w ith ) ‘подружиться [с
кем-либо]’ («get on good or intimate terms with» [«вступить в хоро
4*
шие или близкие отношения с ...» ] ) . Между «хорошими» и «близ

кими» отношениями с кем-либо есть большая разница. Очевидно,
что в старом английском необходимо было нечто большее, нежели
«хорошие отношения», но в современном английском может ока
заться достаточным быть в «хороших отношениях».
Конечно, старое значение слова friend до некоторой степени ос
тается в коллективной памяти носителей английского языка, зна
комых с ним через посредство английской литературы и прочих от
голосков прошлой культуры. Если современное выражение close
frien d отражает изменение в значении слова frien d (поскольку в
прошлом все «друзья» были «близкими друзьями», так что не бы
ло необходимости в подобном разграничении), то современное вы
ражение real friend ‘настоящий друг’ выражает ощущение того, что
значение данного слова сохраняется (поскольку оно как будто под
тверждает, что старый смысл слова frien d остается его действи
тельным значением и даже, возможно, его «настоящим» значени
ем, в отличие от «неточного» и «размытого» современного упот
ребления). Например, Аллан (Allan 1979) пишет:
Утверждать, что некоторым друзьям позволяется обнаруживать

свое ‘подлинное лицо’ более, нежели другим,— значит говорить,
что некоторым доверяют больше, чем другим. В этом и состоит
главное различие между теми людьми, кого называют ‘настоящи
ми’ ( ‘real’) или ‘истинными’ ( ‘true’) друзьями и остальными. ‘На
стоящим’ друзьям, по-видимому, полностью доверяют, и на них
можно положиться в отношении защиты интересов их друзей. .. .С
другими друзьями, кого не называют настоящими или истинными,
будут, вероятно, обращаться более осторожно... Это люди, кото
рых находят интересными и с которыми хочется общаться, но это
не те люди, с кем делятся сокровенными страхами и заботами.
Как подробно объясняет Саттлз (Suttles 1970), важный метод,
посредством которого люди становятся друзьями, а 'повседневные’
друзья ‘настоящими друзьями, состоит в нарушении обычных ‘пра
вил общественной благопристойности’. Это позволяет обнаружить
свое ‘подлинное лицо’ и символизирует силу дружеских связей (70).
Аллан говорит о выражениях real friend и true friend так, как ес
ли бы они были взаимозаменяемыми, но на самом деле они не яв
ляются таковыми. Словосочетание true friend представляет собою
устаревшее выражение, которое, как мы видели, направлено на
защиту серьезного характера слова frien d . Словосочетание real
friend, по-видимому, является преимущественно современным вы

ражением (например, в конкордансе Спевака к сочинениям Ш ек
спира нет примеров этого выражения), которое ближе по значению
к close friend, чем к true friend, но которое тем не менее напоми
нает о старом типе употребления и подтверждает его. В частности,
проводимое Саттлзом (Suttles 1970) разграничение между «повсе
дневными друзьями» и «настоящими друзьями» проливает свет на
тот факт, что имеется тенденция рассматривать «настоящих друзей»
(«real friends») как особую категорию «друзей», отличную от ка
тегории «повседневных друзей». Это не вполне то же самое, что
«истинные друзья» (true friends») в старом употреблении.
Итак, семантическая история слова friend подтверждает истин
ность наблюдения Токвиля, что «демократия не создает сильных
привязанностей между людьми, но устанавливает их обычные взаи
моотношения на более непринужденную основу» (цитируется по
Bellah et. al. 1985: 117). Как поясняют Белла и др., особо упоми
ная в этой связи Америку, «в подвижном и эгалитарном обществе
Соединенных Штатов люди могли непринужденнее завязывать зна
комство и их общение было более открытым, но связи между ними
с большей степенью вероятности были случайными и кратковремен
ными» (117). Это изменение было заметно к 30-м годам X I X ве
ка, когда Токвиль написал свою классическую работу, и общая тен
денция оставалась той же на протяжении всего X I X и X X сто
летий. « ‘Дружественность’ становилась почти обязательной в ка
честве средства обсуждения трудностей указанных взаимодействий,
тогда как дружба в классическом смысле слова становилась все бо
лее и более трудной» (Bellah et. al. 1985: 118). В сходном духе вы
держаны и комментарии Стюарта (Stewart 1972):
Личные отношения среди американцев многочисленны и от

мечены дружественностью и неформальностью; однако у амери
канцев редко образуются глубокие и длительные отношения. Дру
зья и группировки легко меняются, по мере того как американ
цы меняют статус или местопребывание; как следствие, общест
венной жизни недостает как постоянства, так и глубины (49).
Обобщенный «друг» у американцев, обозначая кого угодно —
от мимолетного знакомого до человека, близкого в течение всей
жизни, сохраняется в соответствии с видом деятельности. ... Но
указанные модели дружбы у американцев... не предполагают
недоверия. Чаще они знаменуют собою нежелание американцев силь
но вовлекать в свои дела других людей. В ситуации, когда иностра

нец обратился бы к другу за помощью, поддержкой или утешени
ем, американец будет склонен искать профессионала, предпочитая
не причинять своим друзьям неудобств (54).
То, что Белла и др. подразумевают под «дружбой в классиче

ском смысле», требует не только «сильной вовлеченности» другого
человека и «больших обязательств» перед ним, но и понятия обще
го блага, которому и служит это отношение. Я не убеждена, что
указанное представление было составной частью прежнего значе
ния слова frien d, как такового, хотя оно действительно было ча
стью учения о «дружбе» («friendship»), разработанного античны
ми философами и разделяемого многими мыслителями и авторами
и в наше время. В более поздние времена идеал крепкой и длитель
ной «дружбы», предусматривающей сильную привязанность друг
к другу и исключительную близость, уступил место идеалу «дру
жественности» и «приобретения друзей» («making friends») в
смысле широких, но ограниченных и кратковременных связей, что
определенно подтверждается языковыми данными. Это относит
ся не только к Америке, но, до некоторой степени, и к англогово
рящему миру в целом, хотя тот факт, что, например, в Австралии
в дополнение к идиоме «friends» развился иной, имеющий решаю
щее значение способ говорить об отношениях между людьми (см.
ниже, в разделе, посвященном концепту «m ate»), показывает: в
этой области, как и в других, англосаксонская культура далеко не
монолитна.
Как упоминалось выше, изменения в моделировании и концеп
туализации отношений между людьми, аналогичные рассмотрен
ным здесь изменениям, как они отражаются в одном фрагменте
английского языка, имели место и в других западных обществах по
мере их постепенного вхождения в «современную цивилизацию».
Вопрос о точной мере, в какой эти изменения нашли свое отраже
ние в других европейских языках,— предмет дальнейших исследо
ваний.
3. Модели «дружбы» в русской культуре

Внимание западных, особенно американских, студентов, изу
чающих русский язык, часто обращают на себя русские модели
«дружбы» «friendship» (я поставила слово «friendship» в кавычки,
потому что само это слово воплощает в себе определенную катего

ризацию и интерпретацию отношений между людьми, отличную от
той, которая отражена в русском языке).
Например, Хедрик Смит в своей получившей заслуженное
одобрение книге «Русские» ( The R u s s ia n s ) писал:
Их [русских] круг общения обычно более узок, нежели круг об

щения западных людей, особенно американцев, которые придают
такое большое значение общественной жизни, но отношения между
русскими обычно более интенсивны, требуют большего, оказыва
ются более длительными и часто больше дают людям.
Я слышал о супружеской паре, отправленной на два года на Ку
бу; другая семья взяла их сына-подростка к себе в двухкомнатную
квартиру, и без того переполненную. Когда поэтесса Белла Ахма
дулина вышла замуж в третий раз, они с мужем оказались без гро
ша, и их друзья купили им целую обставленную квартиру. Стоит
диссидентствующему интеллектуалу попасть в трудное положе
ние — и истинные друзья преданно отправятся на выручку, невзи
рая на ужасающий политический риск...
Они вступают в дружеские отношения лишь с немногими, но
этих немногих нежно любят. Западные люди находят насыщен
ность отношений, практикуемых русскими в своем доверительном
кругу, и радующей, и утомительной. Когда русские до конца откры
вают душу, они ищут себе брата по духу, а не просто собеседника.
Им нужен кто-то, кому они могли бы излить душу, с кем можно бы
ло бы разделить горе, кому можно было бы поведать о своих семей
ных трудностях или о неладах с любовником или любовницей, чтобы
облегчить жизненное бремя и не отказывать себе в удовольствии
вести бесконечную философскую борьбу с ветряными мельницами.
Как журналист, я нахожу это несколько щекотливым, поскольку
русские требуют от друга полной преданности (108— 110).
Подобно многим другим иностранным комментаторам, Смит

связывал потребность русских в интенсивных и длительных дру
жеских отношениях с условиями жизни при советском режиме.
Именно потому, что публичная жизнь находится под столь при

стальным надзором, и поскольку русские не могут позволить себе
быть откровенными и искренними с большинством людей, они при
дают дружеским отношениям столь большое значение. Многие из
них, по крайней мере в больших городах, были единственными
детьми, для которых ближайшие друзья заменяют братьев и сестер,
которых им не хватало. Они будут заходить друг к другу почти ка

ждый день, как члены одной семьи__
Дружеские отношения — это не просто компенсация за холод
ную обезличенность общественной жизни, но и жизненно важный
источник самоидентификации личности.
Друзья — это единственное, что нам действительно принадле
жит,— признался один математик.— Они составляют ту единст
венную часть нашей жизни, в которой мы сами делаем свой выбор.
Мы не можем выбирать в политике, религии, литературе, работе.
Всегда кто-то сверху влияет на наш выбор. Но с друзьями не так.
Друзей мы выбираем сами.
Выбор, по крайней мере среди интеллигенции, делается особен
но тщательно, поскольку важная составляющая дружеских отноше
ний у русских — испытание на политическое доверие. Это прида
ет им особую глубину и доверительность. Американцам, избавлен
ным от жестокостей советских политических чисток, репрессий и
непрекращающегося идеологического давления, не приходится'вы-
носить жизненно важные, критические суждения, чтобы отделить
подлинных друзей от коварных доносчиков. Советские люди вы
носят такие суждения часто и всегда безошибочно.
.. .Чтобы не рисковать, русские держат друг друга на расстоя
нии. «Мы не хотим завязывать личные отношения с таким боль
шим числом людей»,— прямо сказал один человек.
Но, хотя условия жизни в Советской России, несомненно, спо

собствовали исключительной значимости глубоких дружеских от
ношений, особенно в более мягкие времена после смерти Сталина,
в некоторых других отношениях опасности, сопряженные с тем,
чтобы доверять кому-либо за пределами своей семьи, привели к
противоположному результату. В одной из глав своего известно
го исследования «Как работает советская система» ( Н о ш the Soviet
system w o rk s), озаглавленной «Русский характер и советская сис
тема», Бауэр, Инкелес и Клукхолм (Bauer, Inkeles and Kluckholm
1956) дают комментарии по поводу этой обратной стороны медали:
В сущности, кажется, что все аспекты модели функционирова

ния советского режима были рассчитаны на то, чтобы препятство
вать удовлетворению потребности русских в установлении связей
между ними. Возможно, самый выдающийся пример этого — раз
рушение старой сельской общины и замена ее более формальным
бюрократическим и безличным колхозом, но это лишь один из мно
гих примеров такого рода. В качестве других примеров могут рас

сматриваться распад и подчиненное положение традиционных се
мейных групп, церкви, независимых профессиональных ассоциаций
и профсоюзов. Дополнительные эффекты отмеченного типа созда
ются напряженностью, которую режим создал в дружеских отно
шениях между двумя или более индивидами, используя свою сис
тему постоянного политического сыска, поощрение и усовершенст
вование доносительства и представление о коллективной ответст
венности за проступки отдельных индивидов (139).
Тем не менее авторы делают вывод, что русские (и это приме

нимо также и к советским временам) «необычайно высоко ценят
теплые межличностные отношения»:
Потребность в свободном, ничем не стесняемом социальном об

щении в советских условиях одновременно и подавлена, и подчерк
нуто выражена. Желание выразить загнанные внутрь чувства по
нуждает индивида искать тех, кому можно довериться. Возмож
ность побеседовать почти сводится на нет из-за того, что беседо
вать опасно. Но результатом этого оказывается не прекращение
доверительного общения, а вместо того — разработка методов, по
зволяющих просвечивать людей как бы на рентгене, давая им оцен
ку, чтобы решить, насколько им можно доверять (110).
Значимость беззаветной дружбы в русской иерархии ценно

стей, нашедшая свое отражение в русской литературе и, как мы
увидим, в русском языке, подтверждается и социологическими ис
следованиями. Например, как отмечает советский социолог Кон
(1987: 133— 134), одно исследование, проведенное в Америке в
начале 1970-х годов, показало, что американцы ставят дружбу на
десятое место в списке ценностей, тогда как при аналогичном оп
росе в России дружба была на шестом месте. Другие исследова
ния, проведенные в конце 1970-х и в начале 1980-х годов, обна
ружили, что в России молодые люди, отвечая на вопрос о том, ка
кую они себе ставят цель в жизни, поставили дружбу на первое ме
сто (ср. Shlapentokh 1989: 174— 176).
Напряженные интерперсональные связи типа описанных Сми
том и прочими, несомненно, представляют собою продолжение мо
делей, которые были неотъемлемой частью русской культуры еще
в досоветское время, и даже высказывалось предположение, что
политический климат в царской России мог также внести сюда
свой вклад; но, вообще говоря, по-видимому, все наблюдатели со

гласны в том, что эти модели интенсифицировались вследствие ус
ловий жизни при советском режиме. Шлапентох (Shlapentokh 1984)
делает по этому поводу следующий комментарий:
Фактический культ дружбы в царской России в большой сте

пени подтверждает представление, согласно которому отсутствие
политической свободы может значительно способствовать развитию
и сохранению тесных отношений между людьми. Прославление
дружбы в поэзии Пушкина непосредственно связано с политическим
противостоянием царскому деспотизму и жаждой свободы. ...С о
ветская система, ужесточившая политическое давление на своих
граждан, только усилила значимость дружбы в России (219).
Но политическое давление в царской России в несравненно

меньшей степени пронизывало всю жизнь и было намного менее
гнетущим, нежели при советском режиме; именно в советское вре
мя Россия стала для всех подлинным архипелагом ГУЛАГ. Поэто
му едва ли покажется удивительным, что в X X веке в русском
представлении о «дружбе» одной из самых важных характери
стик данного вида отношений стало считаться взаимное доверие
(Кон 1987: 166, Соколов 1981: 207). Привело ли это к ка-
ким-либо изменениям в значении таких слов, как д р у зья ,— это
вопрос, требующий дальнейшего исследования.
3 .1 . Р у с ск и е ан ал о ги ан глий ского сл о ва friend —

общ и й обзор
Русский язык располагает особенно хорошо разработанной ка

тегоризацией отношений между людьми не только по сравнению с
западноевропейскими языками, но и по сравнению с другими сла
вянскими языками. Если обилие слов, обозначающих ‘рис’ в языке
хануноо (Conklin 1957), отражает особый (вполне понятный) ин
терес народа хануноо к этой области действительности, то обилие
русских слов, обозначающих различные категории отношений ме
жду людьми (в дополнение к родственным отношениям), сви
детельствует об особом интересе, проявляемом в русской куль
туре к сфере отношений между людьми (особый интерес отра
жается также в чрезвычайно богатой системе экспрессивного сло
вообразования русских имен, ср. Wierzbicka 1992b, глава 7).
Основные именные категории — это друг, подруга, товарищ ,

(в значении т о в а р и щ рассматриваемом ниже), п р и ятел ь (жен.
п р и ятел ьн и ц а ) и знаком ы й (жен. зн ак о м ая ). Приблизительно
можно было бы сказать, что порядок, в котором указанные слова
упоминаются выше, соответствует степени «близости» или «интен
сивности» отношения. Д руг — это кто-то очень близкий для нас
(гораздо ближе, нежели friend в английском); подруга указывает
на связь, менее крепкую, нежели друг, но все же более крепкую,
нежели friend; пр и ятел ь (или при ятельн ица ) отстоит значитель
но дальше; а знакомый (или зн ак о м ая ) еще дальше, хотя все же
ближе, чем предполагаемый английский эквивалент acquaintance,
обычно приводимый в русско-английских словарях. ( Товарищ в
том смысле, который имеется в виду, по-видимому, может быть
как «интенсивнее», так и «слабее» п р и ятел я — в зависимости от
контекста.)
Собственно говоря, как мы вскоре увидим, семантические раз
личия между словами этой группы качественные, а не количествен
ные, а впечатление некоторых различий в «степени» интенсивно
сти или близости вытекает из наличия различных семантических
компонентов в значении этих слов.
Ни одно из этих русских слов не соответствует в точности ка
кому бы то ни было из английских слов. Чтобы дать читателю не
которое представление о значении этих русских слов, мы могли бы
сказать, что друг можно сравнить с чем-то вроде close friend (муж
ского или женского пола), подруга — с girlfriend (девушки или
женщины), п р и я те л ь (жен. п р и я тел ьн и ц а) — просто с friend
(без уточнения), а знакомый (жен. зн ак ом ая ) — с close acquain
tance-, тогда как т о в а р и щ (в том смысле, который имеется в виду)
можно сравнить только со связанной морфемой -mate (как в сло
вах classm ates ‘товарищи по классу’ или workmates ‘товарищи по
работе’) или же с именным определителем fellow (как в fellow -
prisoners ‘сокамерники [товарищи по заключению]’). Но это толь
ко весьма приблизительные аналогии.
Итак, в ситуации, когда носитель английского языка может опи
сать кого-либо «а friend of mine», носитель русского языка выну
жден подвергнуть отношение значительно более глубокому анали
зу и решить, следует ли описывать человека, о котором идет речь,
как друга, подругу, приятельницу или знакомую (если речь идет
о женщине) или же как друга, п р и ятел я , т о в а р и щ а или зн ак о
м о ю (если речь идет о мужчине). В английском языке можно

проводить дифференциацию между разнообразными видами
«друзей» («friends»), если это желательно, но никто не обязан
этого делать: адъективные определители представляют собою
лишь факультативные дополнительные средства; но наличие раз
ных существительных (как в русском языке) задает иную сет
ку и вынуждает говорящих делать более определенный выбор.
Например, объясняя, как национальный вопрос решался в С о
ветском Союзе, русский писатель Сергей Довлатов (1983) пи
шет о разных своих «друзьях» («friends») следующее:
Я, допустим, был армянином —■по матери. Мой друг, Арий

Хаимович Лернер,— в русские пробился. ...Мой приятель худож
ник Шер говорил:
— Я наполовину русский, наполовину — украинец, наполови
ну — поляк и наполовину — еврей.
...Затем началась эмиграция. И повалил народ обратно, в ев
реи. ...Мой знакомый Пономарев специально в Гомель ездил,
тетку нанимать (11).
Д р у г, п р и я т е л ь и зн аком ы й , различия между которыми тщ а

тельно проводятся Довлатовым, в английском переводе нормаль
но были бы заменены всеобъемлющим словом friend.
В дальнейшем я рассмотрю эти русские слова одно за другим.
(Я не включила в этот обзор слово зн аком ы й , сходное по значе
нию с польским zn ajom y, которое будет рассматриваться в разде
ле А .у
3 . 2 . Друг
Д р уг (мн. д р у зья ) — это одно из самых важных слов в русском

лексиконе. Даже его частотность в русской речи потрясающе ог
ромна. В корпусе Засориной (1977) на 1 миллион словоупотреб
лений частотность слова друг равна 817, тогда как частотность сло
ва friend в сопоставимом корпусе для американского английского
языка (Kucera & Francis 1967) равна 298 (в Carrol et al. 1971 со
ответствующая цифра равна 3 4 6 ).Частота слова friend в англий
ском языке также относительно высока; например, оно значитель
но более частотно, нежели слово brother ‘брат’ (125 и 169). Тем не
менее слово друг гораздо более употребительно, нежели friend; а
частотность абстрактного существительного д р у ж б а (155) во мно

го раз выше, нежели частотность friendship (27 и 8 )5.
Нерегулярная форма множественного числа слова друг ( д р у з ь я ,
как б р а т ь я от б р а т ) дает еще один интересный ключ к значению
этого слова: д р у зь я , как и б р а т ь я , представляет собою старую со
бирательную форму и предполагает группу лиц. Действительно, с
точки зрения индивида, чьи-либо д р у зь я образуют важную со
циальную категорию: это люди, на которых можно положиться, ко
гда надо найти помощь и поддержку. Ни слово подруга, ни слово
п р и я тел ь не имеют этой импликации, но для друга она очень важна.
Х отя я не располагаю никакими данными касательно относи
тельной частотности форм единственного числа друг и множест
венного числа д р у зь я , я бы высказала суждение, что множествен
ное число является даже более употребительным и более значимым
для русской речи, нежели друг. В отношении форм п р и я т е л ь (ед.)
и п р и я т е л и (мн.), вероятно, верно обратное: друзья человека об
разуют группу поддержки, жизненно важную для него, а п р и я т е
л и не образуют какой бы то ни было собирательной категории
(можно скорее сказать все мои д р у зь я и даже все мои зн ак о м ы е,
чем все мои п р и я т е л и ). В качестве формы обращения друзья так
же вполне обычны, а " п р и я тел и неприемлемы.
Общеупотребительные словосочетания, такие как родные и д р у
з ь я и п ом о щ ь д ру зей , также подтверждают впечатление, что фор
ма множественного числа д р у зь я составляет выделенную концеп
туальную категорию, подтверждаемое и тем фактом, что слово д р у
з ь я обычно используется без притяжательного местоимения, тогда
как п р и я те л и лучше звучит с притяжательным местоимением:
Ему помогла мать/жена.
Ему помогли друзья/соседи/его приятели/'приятели.
(Это не означает, что все носители языка отвергают форму при

я т е л и без притяжательного местоимения, но обычно они предпо
читают сочетание его п р и я т е л и . В случае с формой д р у з ь я дело
обстоит иначе.) Аналогичным образом, в следующем предложении
из романа Сергея Довлатова (Dovlatov 1986: 93) словоформа д р у
зей (мн. вин.) встречается без посессивного определителя, как
могла бы появиться и словоформа, означающая ‘мать’ , но если бы
вместо этого надо было употребить словоформу п р и я т е л е й
(мн. вин.), то предложение звучало бы более естественно с посес

сивным определителем:
Ты, Мусенька, друзей не забывай.

Ты, Мусенька, матери не забывай.
Ты, Мусенька, своих приятелей не забывай.
Ты, Мусенька, приятелей не забывай.
Важность концепта друзья в русской жизни прекрасно иллюст

рируется следующими шестью предложениями, которые все взя
ты с одной страницы воспоминаний о двух знаменитых русских
диссидентах, Анатолии Марченко и Ларисе Богораз (Литвинова
1994с):
Друзья помогли Ларе с Толей тоже купить в Тарусе кусок дома.
В 73-м году и позже я туда [в Тарусу] приезжала навестить дру

зей, гулять, купаться и работать.
Гостили Саня и Катя, приезжали и родители, навещали дру

зья...
Летом поблизости селились Ларины родители и друзья — Ла-

вуты, Кулаевы.
Приезжавшие на день-два друзья тоже старались помогать

[строить дом].
Пока же они, втроем или вчетвером, и многочисленные родные

и друзья, освободившиеся из заключения и преследуемые, которые
приезжали к ним,— все ютились в маленькой избушке, разделен
ной на три части дощатыми перегородками.
Эти шесть предложений, два из которых повествуют о том, как

была оказана значительная помощь, а четыре — о длительных ви
зитах, весьма характерны, и они показывают, что значат д р у зья :
видеть своих друзей, беседовать с ними, проводить с ними много
времени — это одна из наиболее важных составляющих русской
жизни; и сюда же входит и помощь друзьям , когда они в ней ну
ждаются. Снова процитируем Шлапентоха (Shlapentokh 1989):
Понятие друга в Советском Союзе отличается от представления

о друге в Соединенных Штатах. Американцы используют слово
«друзья» («friends»), даже говоря о людях, с которыми они под
держивают лишь поверхностные отношения (см., например, Pogre-
bin, 1986, где соседи рассматриваются... как друзья). Но для со
ветских людей друг — это человек, с которым у вас глубокие эмо
циональные, близкие отношения. Друзья в советском обществе в
типичном случае поддерживают весьма интенсивные контакты.
Когда Семен Липкин, советский литератор, подружился с Васили
ем Гроссманом, известным писателем, они стали «видеться каждый
день»... и никакого советского читателя это не удивляет (170).
О значении взаимной помощи и поддержки среди друзей, с осо

бым вниманием к советской эпохе:
Советские люди оказывают друг другу значительную помощь в

«борьбе с системой». Друзья играют жизненно важную роль в
снабжении друг друга всем необходимым, поскольку они покупа
ют друг другу пищу, одежду, обувь и прочие вещи, если предста
вится случай, т. е. если эти вещи появляются в магазинах__(174);
Взаимная финансовая поддержка среди друзей... составляет

одну из наиболее важных сторон советской частной жизни. По не
которым данным, до трех четвертей советских людей регулярно за
нимают друг у друга деньги (174).
Будучи русским, Шлапентох полагает, что обязанность помо

гать «другу», хотя и оказывается особенно ясно артикулированной
в русской культуре, является универсальной для всех людей:
Во всех обществах от друга склонны ожидать, что в чрезвычай

ной ситуации — когда в опасности твоя жизнь, свобода или выжи
вание — друг будет в полной мере предоставлять тебе помощь и ус
покоение. В советском обществе ожидания того, что друзья будут
активно помогать тебе, даже когда это будет связано с риском для
них, особенно высоки. Здесь опять-таки необычайно высокие тре
бования, предъявляемые к друзьям, в большой степени обусловле
ны политическим произволом властей (230).
Но весьма сомнительно, чтобы во всех обществах ожидалось,

что «друзья» будут «в полной мере предоставлять тебе помощь и
успокоение». Конечно, никакое ожидание такого рода не входит
как составная часть в непосредственное значение ближайших ана
логов русского слова друг в других языках, в том числе и в значе
ние английского слова friend. Однако такое ожидание, по-видимо-

му, действительно составляет часть непосредственного значения
русского слова друг.
Интересно, что оба указанных ключевых элемента русского
концепта друг (интенсивное и задушевное личное общение и готов
ность помогать) включены в художественное определение Тол
стого (данное в словах Пьера, обращенных к Наташе в «Войне и
мире»)6:
.. .но об одном прошу вас — считайте меня своим другом, и еже

ли вам нужна помощь, совет, просто нужно будет излить свою ду
шу кому-нибудь — не теперь, а когда у вас ясно будет в душе,—
вспомните обо мне (Толстой 1964: 643).
Связь, предполагаемая словом друг, горазда крепче, чем связь,

предполагаемая словом п р и я те л ь , не говоря о связи, предполагае
мой словом зн ак о м ы й , как показывают следующие отличия в сте
пени приемлемости:
настоящий друг, истинный друг

^настоящий приятель, ^истинный приятель
*настоящий знакомый, ^истинный знакомый,
где н а с т о я щ и й (~ а я ) соответствует английскому ‘real’, или ‘ge

nuine’ , а и с т и н н ы й (- а я ) — английскому ‘true’. Только друг мо
жет быть охарактеризован как «настоящий», или «истинный»,
потому что из всех трех слов только друг подразумевает нали
чие крепкой глубинной связи, которую можно подвергнуть испы
танию.
Академический «Словарь синонимов» (С С Р Я ) определяет
друга как «человека, близкого по духу, по убеждениям, на которо
го можно во всем положиться», а С С РЛ Я («Словарь русского ли
тературного язы ка») — как «человека, тесно связанного с кем-ли-
бо взаимным доверием, преданностью, любовью». Согласно этим
определениям, для друга определяющими элементами, по-видимо
му, также являются, грубо говоря, готовность открыть другому че
ловеку свои мысли и чувства, полное доверие, готовность помочь
и интенсивные «добрые чувства»:
С приятелями в кино ходят, футбол гоняют, а с другом все на

пополам идет — и радость и горе (Михалков, ССРЛЯ);
Через два-три дня мы стали уже друзьями, ходили всюду вме

сте, поверяли друг другу свои намерения и желания, делили поров
ну все, что перепадало одному из нас (Горький, ССРЛЯ).
Друг — это тот, на чью помощь можно полагаться. О б этом

свидетельствует выражение будь другом , используемое «для вы
ражения усиленной просьбы» (С С Р Л Я ), т. е. «чтобы усилить
просьбу»:
На святках Львов стал уговаривать Платона: — Ты — храб

рый, будь другом, помоги мне (Горький, ССРЛЯ).
Выражение не в с л у ж б у , а в д р у ж б у указывает в том же на

правлении.
Интересно, что русское друг часто используется как форма об
ращения, особенно в письмах, которые часто начинаются такими
обращениями, как «Н аташ а, мой друг», и заканчиваются анало
гичными выражениями д р у ж б ы , такими как «твой друг Андрей».
М ожет показаться, что использование слова д руг в качестве
формы обращения имеет параллель в английском обращении т у
friend ‘мой друг’, которое иногда используется в разговоре, но это
не более чем иллюзия: в английском языке, когда словосочетание
т у frien d используется как форма обращения, его употребление
является ироничным, саркастичным или покровительственным.
Нельзя таким образом обратиться к настоящему другу. Напротив
того, в русском такие выражения, как друг, мой друг и дорогой
друг, можно использовать как нежные обращения, адресованные
настоящим друзьям (и даже членам семьи).
Тот факт, что слово друг можно использовать таким образом (в
какой-то степени сходно с обращениями d arlin g ‘дорогой’ или
sw eetheart ‘милый’ в английском), заставляет предположить, что
оно содержит эмотивный семантический компонент, нечто вроде
‘когда я думаю о тебе, я чувствую нечто хорошее’. Ни для англий
ского friend, ни для русских слов подруга или п р и я т е л ь (или при
я т е л ь н и ц а ) постулирование такого компонента не было бы оправ
данным.
Большая часть общеупотребительных коллокаций со словом
друг включает прилагательные, указывающие на «близость» и
«особость» связи, например: б ли зки й д руг, за д у ш е в н ы й друг,
л уч ш и й друг, ед и н ствен н ы й друг и неразлучн ы е д р у з ь я , — и на
надежность, например: верный друг, надежный друг, преданный

друг и истинны й друг (ср. Мельчук & Жолковский 1984: 293,
У С СРЯ 1978:147).
Основываясь на всех указанных соображениях, я бы предложи
ла следующее толкование концепта друг:
(мой) друг
(b ) я очень хорошо знаю этого человека
(c) я думаю об этом человеке очень хорошие вещи
(d) я хочу часто бывать с этим человеком
(e) я хочу часто разговаривать с этим человеком (говорить
ему какие-то вещи)
(f) я знаю: я могу сказать этому человеку что угодно
(g) из-за этого не случится ничего плохого
(h) я хочу, чтобы этот человек знал, что я думаю
(i) я хочу, чтобы этот человек знал, почему я это думаю
(j) я хочу, чтобы этот человек знал, что я чувствую
(к) я хочу делать хорошие вещи для этого человека
(1) когда что-то плохое случается с этим человеком, я не
могу не сделать нечто хорошее для этого человека
(ш) я знаю, что этот человек думает обо мне то же самое
(п) когда люди думают так о других людях, они чувствуют
нечто очень хорошее
(о) я так думаю об этом человеке
Как и в ряде последующих толкований, первый компонент (а)

показывает, что слово друг указывает на общую модель отноше
ний между людьми, а последний компонент — на то, что эта мо
дель мыслится как формирующая данное конкретное отношение.
Компоненты (Ь) и (с) отражают допущение, что это отношение
основано на очень хорошем (не просто хорошем, но очень хоро
шем) знании другого человека, а (с) — также общее предположе
ние, что субъект высоко ценит этого человека. Компоненты (f) и
(g) вместе выражают нечто вроде полного доверия, компонента
ми (d) и (е) представлена потребность в частом общении лицом к
лицу, компоненты (f)— (i) соответствуют желанию «излить душу»
другому лицу, компоненты (к) и (1) выражают желание и, более
того, обязанность помочь, (ш ) указывает на допущение, что это
отношение является симметричным, и компонент (п) обозначает
интенсивность эмоции.
«Толково-комбинаторный словарь русского языка» (Т К С ,

Мельчук & Жолковский 1 9 8 4 ) предлагает следующее тщательно
сформулированное и весьма подробное определение слова друг:
X — друг Y -a — человек X такой, что люди X и Y, хорошо
зная друг друга, эмоционально расположены друг к другу, пони
мают друг друга, духовно близки, преданы друг другу и готовы
помогать друг другу, и это каузирует то, что X и Y хотят иметь
контакты (обычно очные) в сфере личных интересов, причем все
это — не в силу каких-либо иных отношений [например, родствен
ных] между Х -м и Y-m (292).
Очевидно, что это толкование не претендует на то, чтобы ис

пользовать элементарные смыслы или простые синтаксические мо
дели, но содержательно оно близко к предложенному здесь толко
ванию. В нем содержатся, хотя и в несколько иной форме, все ком
поненты предложенного мною толкования и добавлены еще два:
исключение родства как базы рассматриваемого отношения и вклю
чение духовной близости.
В принципе я согласна с общим духом указанных двух дополни
тельных компонентов, но я не думаю, что их следует в явном виде
упоминать в толковании: член семьи вполне может быть охаракте
ризован по-русски как друг, а поскольку семейные связи просто не
релевантны для данного отношения, нет необходимости вообще
упоминать его в толковании.
Вопрос о «духовной близости» более проблематичен в значи
тельной степени потому, что не вполне ясно, что под этим подра
зумевается. Однако я полагаю, что соответствующая фраза в тол
ковании предназначена для того, чтобы указать на область мораль
ных суждений, и, вероятно, она должна имплицировать, что в рус
ской культуре от друзей ожидается согласие, когда речь идет о
важных вещах, в отношении того, что «хорошо» и что «плохо».
Если мы согласимся, что указанный компонент действительно
представляет собою необходимую составную часть русского кон
цепта друг (д р у зья ), то мы можем эксплицировать его в следую
щем направлении:
когда я думаю, что хорошо, если кто-то нечто делает
этот человек часто думает то же самое
когда я думаю, что плохо, если кто-то нечто делает
этот человек часто думает то же самое.
Принимая во внимание другие свидетельства того, что для

русской культуры важны абсолютные моральные суждения (ср.
Bauer, Inkeles & Kluckholm 1956: 142; Walicki 1980: 100— 110;
Wierzbicka 1992b: 435— 440), мысль о том, что моральное един
ство такого рода считается необходимой составной частью русской
«дружбы», кажется привлекательной; однако вопрос о том, дейст
вительно ли это необходимый компонент значения слова друг,
я бы предпочла оставить открытым.
Я бы добавила, что «духовную близость» как составную часть
«дружеских» отношений (отношений между д р у зьям и ) упоминает
также Шлапентох (Shlapentokh 1984: 229), с точки зрения кото
рого отношения между д р у зья м и (особенно мужчинами) часто
ближе и более открыты, нежели между членами одной семьи и да
же между мужем и женою:
.. .ложь члену семьи — это лишь часть общей модели лжи в со
ветской жизни. ...Таким образом, оказывается, что советские люди
скорее будут удовлетворять свою потребность в самовыражении с
друзьями (225);
...очень часто духовная близость между друзьями больше, чем

близость между мужем и женою, а роль друзей в таком межлично
стном общении, вероятно, больше. Это в особенности относится к
мужчинам (229).
Однако мне кажется, что компоненты ‘я знаю: я могу сказать

этому человеку что угодно’ и ‘из-за этого не случится ничего пло
хого’ (в сочетании с прочими компонентами предложенного мною
толкования) в достаточной степени объясняют все аспекты концеп
та ‘друг’, подразумеваемые этим словом, как таковым.
3 .3 . Подруга
Русско-английские словари (например, Смирницкий 1961,

Wheeler 1972) переводят слово подруга (этимологически связан
ное со словом д р у г ) как «(female) friend» («друг (женского по
л а)»), а поскольку друг переводится как «friend», это, по-видимо-
му, подразумевает, что слово подруга представляет собою просто
женский аналог слова друг. Но это впечатление обманчиво, во-
первых, потому, что женщину или девочку тоже можно назвать
11. Модели « дружбы » 117
другом , во-вторых, потому, что назвать женщину другом — это не

то же, что назвать ее подругой, и, в-третьих, потому, что друзей
(friends) женского пола у мужчины или мальчика обычно не назы
вают его п одругам и (мн.).
Прежде чем рассматривать различные импликации указанных
двух слов ( подруга и Друг) как относящихся к связям между жен
щинами или девочками, мы должны обратить внимание на то, что
наряду с основным типом употребления слово п одруга имеет три
других типа употребления, которые могут дать нам полезные клю
чи к основному значению данного слова: во-первых, слово подруга
может указывать на непостоянные гетеросексуальные отношения
и иметь значение, аналогичное (хотя и не тождественное) англий
скому girlfriend (как в сочетании «his girlfriend»); во-вторых, в вы
ражении п одруга ж и зн и оно относится к жене человека, рассмат
риваемой как товарищ по совместной жизни (в Wheeler 1972 это
значение передается как «helpmate»); и, в-третьих, подруга часто,
особенно в поэзии, используется в метафорическом значении «лю
бимый товарищ» — часто по отношению к женщине, но в поэзии
также по отношению к конкретному объекту или абстрактному по
нятию (когда в русском языке соответствующие слова относятся к
женскому роду). Например (из Пушкина):
Подруга дней моих суровых,

Голубка дряхлая моя [обращено к его старой няне];
Горишь ли ты, лампада наша,

Подруга бдений и пиров;
Задумчивость, ее подруга
От самых колыбельных дней,
Теченье сельского досуга
Мечтами украшала ей;
‘Pensiveness, her companion
even from cradle days,
the course of rural leisure
with daydreams beautified for her’
(перевод Набокова, Pushkin 1975: 138).
Словосочетание п одруга дней моих суровы х предполагает, что

в то время адресат речи, старая няня Пушкина, была его постоян
ной (и единственной) собеседницей и что ее присутствие скраши
вало одиночество и унылость его дней. Аналогично, словосочета

ние з а д у м ч и в о с т ь , ее п одруга предполагает, что задумчивость
«всегда сопровождала» Татьяну, а глагол у к р а ш а л а предполагает,
что благодаря этому постоянному сопровождению Татьяна чувст
вовала нечто хорошее. Наконец, словосочетание л а м п а д а н аш а,
п одруга бдений и пиров предполагает, что лампада «всегда при
сутствовала» и что она создавала приятную и доставляющую удо
вольствие атмосферу. Словосочетание подруга ж и зн и (по отноше
нию к жене) имеет сходные импликации (жена всегда рядом с му
жем, и ее присутствие является источником «хороших чувств»).
Эти побочные употребления слова подруга обращают наше внима
ние на элементы общения и ‘совместной жизни’, которые присут
ствуют в значении этого слова, но отсутствуют в значении слова
д руг. Н а самом деле в некоторых словарях содержатся косвенные
указания на этот аспект слова подруга, хотя соответствующих фор
мулировок и нет в явном виде в толковании.
Например, Розанова (1978) переводит слово п одруга на анг
лийский язык как frien d, но на французский как am ie, com pagne
( ‘приятельница, подруга по чему-л.’); а Смирницкий (1961) перево
дит выражение подруга д е т с т в а как playm ate ‘товарищ по играм’
(подчеркивая тем самым аспект, связанный с общими занятиями).
Подобным же образом «Словарь русского языка» (С Р Я ) оп
ределяет подругу так: «девочка, девушка или женщина, состоящая
в дружеских, товарищеских отношениях с кем-нибудь»,— описы
вая данное отношение не просто как друж еск ое (прилагательное,
образованное от слова д р у г ), но и как т о в а р и щ е с к о е (прилага
тельное, образованное от слова т о в а р и щ ) . Поскольку, как мы
увидим дальше, для слова т о в а р и щ решающим является его отне
сенность к совместному участию (в том, что происходит в жизни),
указанное определение также высвечивает важное различие между
подругой и другом . Для подруги это совместное участие должно
быть длительным, что отражено в следующем определении: «де
вочка, девушка или женщина, с детских или с давних лет близко
сдружившаяся с кем-нибудь» (Т С Р Я 1940).
Во всех этих определениях содержатся полезные косвенные
указания, но ни одно из них не упоминает специфически «внутри-
женский» характер отношения, подразумеваемого словом п од ру
га, и вообще не отграничивает это значение от смежных значений.
Чтобы убедиться, что это слово действительно многозначно и что
выводы о специфически «внутриженском» типе дружбы не обу
словлены контекстом, достаточно рассмотреть такие общеупотре
бительные выражения, как подруга д е т с т в а и ш кольны е подруги
(мн.). Если бы подруга действительно означала нечто вроде ‘друг
женского пола’, то непонятно было бы, почему такие выражения не
могут относиться к подругам детства или школьным подругам
мальчиков, но на самом деле обычно указывают только на отноше
ния между девочками7, а такое предложение, как:
Юн пошел гулять с подругами,
звучит весьма странно.

Поэтому, чтобы более ясно увидеть значение слова п од руга,
рассмотрим сначала значение формы множественного числа п од
руги, которую нельзя отнести к другому значению данного слова.
Говоря приблизительно, это форма относится к друзьям женского
пола, которые в течение долгого времени вместе участвуют в од
них и тех же жизненных событиях и находятся в сходной экзистен
циальной ситуации — подразумевая при этом, что эти общие жиз
ненные события связаны с природой женской жизни, а экзистен
циальная ситуация, в которой находятся женщины, обусловлена их
полом. В форме, более похожей на формулу, эти «специфически
женские» импликации формы подруги можно сформулировать
примерно следующим образом (в дальнейшем эта формулировка
будет уточнена):
многие женщины думают о других женщинах так:

этот человек — как я
часто, когда я что-то делаю, этот человек делает нечто похожее
часто, когда со мною что-то происходит, с этим человеком
происходит нечто похожее
часто этот человек чувствует нечто похожее на то, что чувст
вую я.
П о д р у га — это человек, дающий женщине или девочке весьма

необходимое и чрезвычайно ценное общество «кого-то подобного
ей самой». Следующий пример, относящийся к X I X веку, очень
хорошо иллюстрирует указанные импликации:
Она жалела о том, что ее воспитанница не будет иметь подруг

в деревне (Чернышевский, С Р Я ).
Также интересно отметить, что словарь русского языка Даля

(Даль 1995 [1882]) следующим образом комментирует использо
вание формы подруги и уменьшительного п од ру ж ки в народной
речи: «О девицах однолетках, выросших вместе». Даль иллюстри
рует это употребление при помощи слов народной песни и двух по
словиц:
Как пошли наши подружки в лес по ягоды гулять;
Подружка — подушка (другой нет);
У хорошей невесты по семи подруг.
Тот факт, что можно говорить о д р у зь я х по переписке, но не о

* подругах по переписке, указывает в том же направлении: подруги
должны быть вместе и совместно участвовать в том, что происхо
дит в жизни.
Взаимопомощь (хотя и является вполне общепринятой) не
представляет собою необходимой составной части данного отноше
ния: для данного концепта быть вместе (с человеком, близким по
духу) и вместе переживать одно и то же важнее, чем делать что-то
друг для друга. Противопоставление между словами п од ру га и
Друг, употребленными непосредственно друг за другом в следую
щем отрывке, хорошо это иллюстрирует (Литвинова 1994d: 12):
Это кто у тебя, Лариса? Подруга? Хорошо, а то тяжко одной.

Тоска.
И что он, бедолага, сейчас передумывает, как об вас душа у него
болит.
Приехала к Ларе около 7 вечера — на прямом поезде. Здесь

Нина Петровна — добрый, тихий, деятельный друг. В доме поря
док — все постирано, Н. П. гладит.
Женщину, о которой говорится в этом отрывке, Ларису, мучит

тревога о ее муже, Анатолии Марченко, арестованном К ГБ . С о
чувствующая ей соседка, беспокоящаяся о Ларисе, радуется, уви
дев ее в обществе подруги. Двумя предложениями ниже упомина
ется другая женщина, с которой дружила Лариса, просто пришед
шая к Ларисе и начавшая делать для нее работу по дому (стирать,
гладить). В первом случае (когда в центре внимания оказывается
общение) напрашивается слово подруга, во втором (когда в цен
тре внимания оказываемая помощь) — друг (и словосочетание
д еятел ьн ы й друг).
Сравним также следующий пример (снова из «Евгения Онеги
на» Пушкина с переводом Набокова):
Когда же няня собирала

Для Ольги на широкий луг
Всех маленьких ее подруг,
Она [Татьяна] в горелки не играла,
Ей скучен был их звонкий смех
И шум их ветреных утех.
‘Whenever nurse assembled

for Olga on the spacious lawn,
all her small girl companions,
she did not play at barleybreaks,
dull were to her both ringing laughter
and noise of their giddy diversions’ (138).
Маленькие подруги Ольги, которых собирала для нее няня,—

это девочки, с которыми Ольга любила проводить время и играть.
Этих девочек, вероятно, нельзя было бы назвать друзьям и, это
были товарищи, сходные с Ольгой по образу мысли и жизненно
му положению, с которыми маленькая Ольга любила быть вместе,
ощущая, что каждая из них подобна ей самой (отчасти потому, что
все они девочки).
Однако, невзирая на всю экзистенциальную близость, у подру
ги нет эмоциональной теплоты друга. Это отсутствие «теплоты»
отражается в том факте, что, за исключением метафорических
употреблений, слово подруга не может использоваться как форма
обращения; например, нельзя начать письмо словами А н на, моя
подруга и л и А нна, дорогая подруга. Однако при метафорическом
употреблении слово подруга часто используется таким образом
(как в одном из приведенных выше примеров из Пушкина).
Принимая во внимание специфически «внутриженский» харак
тер дружбы, предполагаемый словом подруга, можно было бы
ожидать, что указанное слово будет также предполагать желание
делиться друг с другом своими переживаниями, открывать друг
другу свою душу (по крайней мере, в той же степени, что и слово
друг). Н о дело обстоит несколько иначе. В России ожидается,

что как женщины, так и мужчины будут «открывать душу» (или,
как пишет Толстой, «изливать душу») своим близким друзьям
независимо от пола, и это культурно обусловленное ожидание от
ражено в семантике слова друзья. Слово подруга сосредоточи
вает внимание на другом: на связи, основанной на том, что дру
гой человек воспринимается как некто подобный мне как в от
ношении нашей экзистенциальной позиции (того, что мы дела
ем и что с нами происходит), так и в отношении к чувствам
(«некто, кто чувствует то же, что и я»).
Т от факт, что связь между подругами (мн.) рассматривает
ся как главным образом экзистенциальная, в какой-то степени
объясняет, почему обозначение подруга не предполагает «высо
кого мнения» о другом человеке или его высокой оценки в том
смысле, в каком это подразумевается словом друг. Какое-то хо
рошее мнение о нем предполагается, но не обязательно «очень
хорошее» мнение, как в случае обозначения друг.
Резюмируя все высказанные соображения, я бы предложила
следующее толкование слова подруга (в обсуждаемом значении):
(моя) подруга
(a) всякий знает: многие женщины думают о каких-то других
женщинах так:
(c) я знаю этого человека долгое время
(d) я думаю нечто хорошее об этом человеке
(e) этот человек — некто вроде меня
(f) я хочу часто бывать с этим человеком
(g) часто, когда я что-то делаю, этот человек делает нечто
похожее
(h) часто, когда со мною что-то происходит, с этим челове
ком происходит нечто похожее
(i) часто, когда я что-то чувствую, этот человек чувствует
нечто похожее
(j) когда я с этим человеком, я чувствую нечто хорошее
(к) я знаю: этот человек думает обо мне то же самое
(1) я так думаю об этом человеке
3 .4 . Приятель
В шедевре Пушкина «Евгений Онегин» герой вводится при по
мощи следующих строк:
Онегин, добрый мой приятель,
Родился на брегах Невы
‘Onegin, a good pal [приятель] of mine,

Was born upon the Neva’s banks’
(Pushkin 1975:96).
Эти строки определяют отношение повествователя к герою —

дружеское, но несколько дистанцированное. Набор определений,
которые могут относиться к слову п р и ятел ь, подчеркивает дис
танцию: в то время как и друг, и п р и ятел ь могут быть охаракте
ризованы как добрый или хороший, только друг нормально может
быть охарактеризован как лучший, единственный, большой, з а
душ евн ы й или закад ы ч н ы й (ср., например, *б о л ь ш о й прия
т е л ь ) , и только др узья, но не при ятели (мн.) нормально будут
охарактеризованы как неразлучные.
Сходные противопоставления можно отметить и в сочетаниях
родные и д р у зья vs. * родные и приятели', второе из них можно
было бы сопоставить со странным сочетанием fam ily and distant
friends ‘семья и неблизкие друзья’ в противоположность сочетанию
fam ily and close friends ‘семья и близкие друзья’.
Академический «Словарь синонимов» (С С Р Я ) описывает зна
чение слова п р и я те л ь следующим образом:
Приятель — человек, с которым сложились хорошие, простые,

но не очень близкие отношения.
Многочисленные примеры употребления слова п ри ятел ь, соб

ранные в словарях, подтверждают суть данного толкования и ста
вят в центр внимания различие между словами друг (очень близ
кий) и п р и я тел ь (не очень близкий). Например:
С приятелями в кино ходят, футбол гоняют, а с другом все на

пополам идет — и радость, и горе. Приятель — что! Их много бы
вает. А друг — один (Михалков, ССРЯ );
Приятелей у Гаврика было много, а настоящих друзей всего

один: Петя (Катаев, ССРЛЯ);
В его дружбе ко мне было что-то неудобное, тягостное, и я охот

но предпочел бы ей обыкновенные приятельские отношения (Че
хов, С С Р Я ).
Все эти примеры (первый из которых мы уже рассматривали)

дают основание думать, что слово п р и я т е л ь в отличие от слова
друг не предполагает желания поверять другому человеку свои пе
реживания, открывать ему душу и «делить с ним радость и горе».
Не предполагает оно и возможности всегда рассчитывать на по
мощь и поддержку со стороны другого человека. Вместо того оно
подразумевает хорошее (но не обязательно очень хорошее) зна
комство с другим человеком и удовольствие, получаемое от обще
ния с ним. Н ет импликации, что об этом человеке думаешь нечто
очень хорошее. Точнее значение слова п р и я т е л ь можно предста
вить следующим образом:
(мой) приятель
( b ) я хорошо знаю этого человека
(c) когда я с этим человеком, я чувствую нечто хорошее
(d) когда я нечто делаю с этим человеком, я чувствую нечто хо
рошее
(e) я думаю, что этот человек думает обо мне то же самое
(f) я так думаю об этом человеке
Приведенные выше русские примеры, в явном виде противо

поставляющие слова п р и я т е л ь и друг, заостряют внимание на
важности данного различия для русского языка и вообще на зна
чении, которое в русской культуре придается классификации отно
шений между людьми. Кроме того, судя по относительной частот
ности этих двух слов (по данным частотных словарей), категория
друг (очень близкий «друг» [«friend»]) значительно более важна
для русской культуры, нежели категория п р и я т е л ь (более случай
ный «друг» [«friend»]).
Набросанное здесь толкование слова п р и я т е л ь на самом деле
весьма похоже на толкование, данное английскому слову frien d
(frien d 2). Основное различие состоит в том, что frien d выражает
более активную установку: человек ищет общения с «друзьями»
(«friends»), получает от него удовольствие и имеет с ними общие
интересы. В этом отношении слово friend напоминает слово друг;
но в прочих отношениях friend в большей степени похоже на сло
во п р и я т е л ь , нежели на друг.
II. Модели «друж бы » 125
3 .5 . Товарищ
Слово т о в а р и щ в своем политическом значении, обычно пере

водимом на английский язык как «comrade», играло центральную
роль в советскую эпоху. Х отя употребление слова т о в а р и щ в этом
значении было обусловлено политически и навязывалось свыше,
его статус в русском языке советской эпохи не может быть просто
сопоставлен со статусом английского comrade. Пока к тебе обра
щались т о в а р и щ , это было знаком того, что ты «свой»; когда ты
терял это звание и право применять это обращение по отношению
к другим, это означало, что ты исключался из числа «своих», и
могло быть прелюдией к аресту, заключению и смерти8.
Если бы надо было назвать одно слово в качестве ключевого
слова советского русского языка, то, вероятно, это было бы именно
данное слово. Х отя после падения коммунизма в России это поли
тически обусловленное употребление стало быстро уходить на зад
ний план, оно навсегда сохранит свое место в русской истории как
символ длительной и ужасной эпохи, и в качестве такового оно, не
сомненно, заслуживает внимания аналитика. Следует отметить,
что на протяжении всей советской эпохи слово т о в а р и щ сохраня
ло и свое прежнее, неполитическое значение и что это неполити
ческое значение так и не утратило своих позиций. Чтобы избежать
путаницы, я буду различать эти два значения как т о в а р и щ 2 (по
литическое) и товарищ ^ (неполитическое).
Х отя у нас нет каких-либо статистических данных, касающих
ся относительной частотности этих двух значений в русской речи,
у нас есть определенные данные, касающиеся частотности слова
т о в а р и щ , как такового, и эти данные дают основание полагать,
что в советскую эпоху т о в а р и щ было одним из самых частотных
слов в русском языке (в частотном словаре Засориной это шестое
по частоте существительное, непосредственно следующее за таки
ми базовыми словами, как год, дело, человек, ж и зн ь и день, и его
частотность в корпусе из 1 миллиона словоупотреблений феноме
нально высока — 1 162; в сопоставимом корпусе американского
английского языка (Kucera & Francis 1967) слово comrade вооб
ще отсутствует, a brother ‘брат’ имеет частотность 124; в
Carrol et al. 1971 comrade встречается 7 раз, a brother — 169 раз).
Собственно говоря, «Словарь русского языка» (С С Р Л Я ) р аз
личает целых шесть отдельных значений слова т о в а р и щ , но это
126 Понимание кул ьтур
очевидным образом пример «умножения сущностей без необходи

мости»: оправданным является лишь разграничение между реля
тивным (неполитическим) значением, как в сочетании мой т о в а
рищ , и «абсолютным» (политическим) значением (как в просто
т о в а р и щ ) . Соответственно, в последующем рассуждении я буду
различать лишь два значения: реляционное товарищ ^ и абсолю
тивное т о в а р и щ г
С Р Я дает реляционному значению слова т о в а р и щ (мой т о в а
рищ 1) три различных толкования:
1. Человек, участвующий вместе с кем-л. в одном деле, промыс

ле, предприятии и т. п.
2. Человек, связанный с кем-л. по роду деятельности, занятий,
месту службы, учебы.
3. Человек, связанный с кем-л. узами дружбы, близкий при
ятель; друг.
Несомненно, т о в а р и щ д е т с т в а , школьный т о в а р и щ или т о

варищ по школьной скамье — это не то же, что т о в а р и щ по р а
б о т е , т о в а р и щ по у н и в е р с и те ту , т о в а р и щ по н есч астью или
т о в а р и щ по камере, но различия здесь обусловлены контекстом,
а не самим словом т о в а р и щ . Общим для всех этих различных
употреблений слова т о в а р и щ является представление о связи, ос
нованной на участии в одних и тех же жизненных событиях, оди
наковом положении в жизни и общей «судьбе».
«Словарь синонимов» (С С Р Я ), который разумным образом
приписывает слову т о в а р и щ единое значение, определяет это зна
чение следующим образом: т о в а р и щ — человек, близкий [к ко
му-либо] по роду деятельности, занятий, по условиям жизни и т. п.
и связанный [с этим человеком] общностью взглядов, дружески
ми отношениями.
Х отя это толкование не совсем точно, оно вовсе не плохо, и со
держащееся в нем указание на общие условия жизни проникает в
самую суть дела. Подобно английскому слову fellow (как в fellow-
prisoners ‘сокамерники, товарищи по заключению’ ), т о в а р и щ 1
указывает на связь, основанную не на чисто произвольном объе
динении, но на объединении, которое навязывается нам, так ска
зать, самой жизнью: не на том, что мы сами выбираем, но на том,
что с нами происходит. Основное формальное различие между
русским товари щ ^ и английским fellow (как в fellow-students ‘со
ученики, товарищи по учебе’ или fellow-prisoners) состоит в том,

что первое с синтаксической точки зрения является существитель
ным, тогда как второе (в соответствующем значении) представля
ет собою не самостоятельное существительное, а своего рода пре
фикс, почти наравне с префиксом со-. С этим формальным разли
чием связано и семантическое различие: т о в а р и щ 1 представляет
собою одну из основных категорий при категоризации отношений
между людьми (подобно английскому friend или русскому друг),
тогда как fellow - нет; подобно своему товарищу-префиксу (fellow-
prefix) со-, fellow - и синтаксически, и семантически представляет
собою определитель, а не независимую категорию мышления.
Сопутствующее культурное различие представляется совершен
но очевидным: только для русского языка представление о том, что
люди «имеют общую судьбу», столь значимо, что оно стало осно
вою для одной из фундаментальных категорий при интерпретации
отношений между людьми. Это в известном смысле является от
голоском слова судьба (ср. Wierzbicka 1992b, гл. 2).
При этом важно отметить, что словарное указание на «род дея
тельности» (наряду с «общими условиями жизни») не является ча
стью семантического инварианта слова. Например, общеупотреби
тельное словосочетание то вар и щ и по н есчастью не имеет отно
шения к какой бы то ни было деятельности; а частое использова
ние слова т о в а р и щ и в литературе о тюрьмах и лагерях (как это
иллюстрируется ниже) также подчеркивает более центральную
значимость «условий жизни» по сравнению с какими бы то ни бы
ло общими интересами.
Конечно, какие-то общие «условия жизни» предполагают и ка-
кую-то общность занятий, и, например, жизнь школьников или
солдат может рассматриваться либо с точки зрения того, что они
делают, либо с точки зрения того, что с ними происходит. Но, как
показывает словосочетание то вар и щ и по н есчастью , слово т о -
варищ иу как таковое, ставит в центр внимания позицию того, кто
претерпевает что-либо, а не того, кто действует.
Несколько примеров:
Солдаты безмолвно смотрели на это страшное зрелище [казнь].

Никто из них не ринулся на защиту своих товарищей (Новиков-
Прибой, ССРЛЯ);
Ачто, вы другему? — другие друг, а товарищ (Семенов, С С РЯ );

У него завязалась дружба с товарищами по работе (Горбатов,

С С РЯ ).
И несколько более свежих примеров:
Три года я лежала тихо-тихо ночи напролет и мысленно расска

зывала. Обо всем. Не только о себе. О товарищах по несчастью, с
которыми меня свела судьба, об их горестных страданиях, трагиче
ских случаях их жизни (Адамова-Слиозберг 1993: 8);
А есть такие завлекательные тюрьмы, где дают обрывки книж

ной печати — и что это за чтение! угадать, откуда... — поменять
ся с товарищами (Солженицын 1973: 211);
Едут [на похороны Марченко] кроме Павлика и Сани [Дани

эля], Катя с Мишей, Коля Мюге, Геня Любенецкий — товарищ
Сани (Литвинова 1994а: 10).
Если учесть затраты времени, усилий и политический риск, свя

занный с поездкой на похороны ведущего диссидента на один из
далеких островов архипелага ГУЛАГ, участие в них человека, опи
сываемого как « т о в а р и щ Сани» (сына Ларисы, жены Марченко,
от первого брака), хорошо иллюстрирует человеческую значимость
концепта, заключенного в слове т о в а р и щ у Ясно, что отношения
между этими двумя людьми рассматривается как недостаточно
близкие для того, чтобы употребить слово друг, но мало от кого из
«друзей» («friends») можно было бы ожидать столь многого.
Представление о сходстве жизненного положения в каком-то
отношении сближает слово т о в а р и щ со словом подруга (во мно
жественном числе — подруги), но между этими двумя концепта
ми есть важное различие. Моя подруга — это кто-то, чье положе
ние в жизни, так сказать, сходно с моим (как, например, в слово
сочетании ш к о л ьн ая п од руга); но это не может быть просто
кто-то, кто оказался со мной «в одной лодке», потому что на нас
свалилось одно и то же несчастье. Отсюда неприемлемость таких
словосочетаний, как *подруга по н есчастью или *подруга по к а
мере. В отличие от слова т о в а р и щ v в слове подруга есть также
элемент личной привлекательности и личного выбора.
Э та асимметрия между словами подруга и т о в а р и щ 1 интерес
ным образом проливает свет на различные ожидания, связываемые
с мужской и женской жизнью в России. Сравним, например, по
ложение школьниц и школьников в англосаксонском обществе

(скажем, в Америке), в Польше и в России. В англосаксонском
обществе как девочка, так и мальчик будут называть каких-то из
своих одноклассников «friends». В Польше основное слово, ис
пользуемое для обозначения одноклассников,— это koledzy (по
отношению к мальчикам) и kolezanki (по отношению к девочкам).
Польские словарные эквиваленты слова friend, а именно: przyjaciel
(мужской пол) и przyjaciolka (женский пол), обычно не исполь
зуются для обозначения одноклассников, с которыми происходит
дружеское общение. Обычно они резервируются для одного чело
века и используются как примерный эквивалент английского best
friend ‘лучший друг’. Это означает, что, хотя в англосаксонских и
в польских школах применяется в основе своей различная социаль
ная система координат, тем не менее и в той, и в другой системе
мальчики и девочки рассматриваются, по существу, одинаковым
образом.
В русской школе дело обстоит иначе. Здесь нет разговорных
слов, относящихся ко всем одноклассникам и одноклассницам (как
в случае польских слов koledzy и kolezanki), и нет разговорного
слова для обозначения тех мальчиков и девочек, с которыми обыч
но происходит дружеское общение (как в случае английского слова
friend). Вместо того ожидается, что у девочек будут подруги (спе
циально женская форма дружбы), а одноклассники мальчиков мо
гут рассматриваться как их т о в а р и щ и ( (если это не особенно
близкие люди, то есть д р у зья). Близкие друзья девочки (мужско
го либо обоих полов) также могут рассматриваться как друзья, но
для девочек нет разговорного эквивалента слову то вар и щ и , а для
мальчиков нет эквивалента слову подруги.
Сказанное не означает, что слово т о в ар и щ и t, в отличие от сло
ва д рузья, никогда не может быть использовано по отношению к
женщинам. Это возможно, особенно в контекстах, в которых в
центре внимания оказывается солидарность (часто это солидар
ность заключенных в тюрьме или лагере, как в приведенном выше
примере из Слиозберг или в нижеследующем примере из Солже
ницына); но в прототипическом случае это слово относится к муж
чинам (или, по крайней мере, относилось в досоветские времена).
Анна Скрипникова... пожаловалась следователю, что ее одно-

камерниц начальник Лубянки таскает за волосы. Следователь рас-
5 — 1471
смеялся и спросил: «А вас тоже таскает?» — «Нет, но моих това

рищей!» (Солженицын 1974: 301).
Тем не менее женщин, с которыми установились дружеские от

ношения, скорее будут называться подругами, а если отношения
очень близкие — д рузьям и, как в следующем примере:
Проев несколько рублей, собранных лагерными друзьями, Сто

лярова вернулась к зоне, соврала охране... и — в свой барак!
...Подруги окружили, принесли с кухни баланды (Солженицын
1975: 467).
(Заключенная, освобожденная из лагеря, решила, что для нее
единственный способ выжить — это вернуться в лагерь.)
Другой способ описать это положение дел в русском языке со

стоит в том, чтобы сказать, что русский язык лексически выделя
ет особую категорию отношений между людьми (а именно т о в а
р и щ ) , которая в прототипическом случае указывает на мужскую
солидарность, основанную на совместном участии в одних и тех же
событиях групп мужчин, которых собрала вместе «судьба»,— как
в случае солдат или заключенных. В этой солидарности отсутствует
элемент личного выбора, но ожидаются взаимные добрые чувства
и добрая воля, основанная на факте совместного попадания в одни
и те же обстоятельства в качестве равных (как братья по несчастью).
Следующие примеры особенно ясно иллюстрируют эту связь:
З а день или за два дня перед этим они хорошо поговорили с

Алексеем, и оба как-то внутренне даже порадовались, что они то
варищи по несчастью и у них обоих одинаково сложное состояние
личных дел (Полевой, С С РЛ Я );
Вот Васька, он у нас молодчина! .. .Ни над чем для товарища не

задумается (Вересаев, С С Р Я );
.. .а такое чувство, будто сердце оторвала от самого дорогого и

любимого, от товарищей по несчастью (Солженицын 1975: 476).
(чувства лагерницы сразу после освобождения).
В частности, человек обычно не хочет, чтобы с его т о в а р и щ а

ми происходили «плохие вещи», подобно тому как он не хочет,
чтобы «плохие вещи» происходили с ним самим, что иллюстриру
ется следующим примером:
II. Модели «дружбы » 131
Я смотрела на своих товарищей по несчастью и жалела их ще

мящей жалостью потому, что знала, что эти люди осуждены на тот
страшный крестный путь, который я уже прошла (Адамова-Сли-
озберг 1993: 177).
Итак, хотя связь с то в ар и щ ам и не выбирается добровольно,

можно ожидать, что она окажется сильной — часто столь же силь
ной, как с другом, о чем свидетельствует сочетание друг-товари щ
или, реже, товари щ -д руг:
Я с откровенной душой пришел к тебе... как к другу-товарищу

(Гладкий, С С РЛ Я );
...как с товарищем-другом, говорит он с тобой (Твардовский,

С С РЛ Я).
Н а основе всех этих соображений я бы предложила следующее

толкование:
(мой) товар и щ
(a) всякий знает: многие люди иногда так думают о каких-то
других людях:
(b ) эти люди — люди вроде меня
(c) эти люди в том же месте, что и я
(d) с этими людьми происходит то же, что и со мною
(e) я не хочу, чтобы с этими людьми происходили плохие
вещи, как я не хочу, чтобы плохие вещи происходили со
мною
(f) когда люди думают так о других людях, они чувствуют не
что хорошее
(g) многие мужчины думают так о каких-то других мужчинах
(h) я так думаю об этом человеке
Компонент (а) отражает «коллективистскую» перспективу кон

цепта товар и щ и , и допускает включение женщин, тогда как компо
нент (g) показывает, что в прототипическом случае это слово отно
сится к мужчинам. Компонент (Ь) показывает равенство членов
группы, (с) — то, что они собраны вместе, a (d) — то, что они на
ходятся в одних и тех же условиях и что их статус воспринимается как
статус претерпевателей, а не деятелей. Компонент (е) отражает со
лидарность и внутригрупповую идентификацию, подразумеваемую
данным словом, (f) — теплоту, (g) — прототипичность группы, со
5*
стоящей из мужчин, тогда как (h) отражает тот факт, что, несмотря
на ориентацию на группу, оно может относиться и к единичному лицу.
В отличие от друзей (мн.) и подруг (мн.), здесь нет имплика
ции, что человек хорошо или очень хорошо знает своих т о в а р и
щей (вин. мн.) или что он думает о них хорошие или очень хоро
шие вещи; и не идет речи о каком-либо желании быть вместе, раз
говаривать или открывать друг другу душу. Тем не менее чувство
товарищества, несомненно, присутствует — и часто приводит к
возникновению эмоции, описываемой словом ж а л е т ь . Обращает
на себя внимание частое совместное появление слов то в ар и щ и и
ж а л е т ь в русской литературе, как иллюстрирует последний при
мер из Адамовой-Слиозберг и следующий пример:
Я только горячо жалела своих товарищей по несчастью и нена

видела наших палачей (Адамова-Слиозберг 1993: 220).
Можно было бы усомниться, совместимы ли компоненты (f) и

(g ) с такими примерами, как приведенный выше пример относи
тельно солдат, ни один из которых не защитил своих товари щ ей
(вин. мн.) от казни, но я думаю, что они совместимы. Весь смысл
приведенного предложения и состоит в том, что наблюдаемое по
ведение солдат противоречило их предполагаемым или ожидаемым
чувствам. То же относится и к следующему предложению о сту
дентке, которую следователь в тюрьме заставлял давать ложные
показания против других студентов:
Он фабриковал и заставлял ее подписывать чудовищные протоко

лы, обвинять десятки ее товарищей (Адамова-Слиозберг 1993:189).
3 .6 . Товарищ^
Значение т о в а р и щ 2, вне всякого сомнения, развилось из преж
него значения т о в а р и щ у Можно почти воочию наблюдать про
цесс перехода в примерах, подобных следующему, в котором сло
во т о в а р и щ все еще сопровождается притяжательным местоиме
нием, но очевидным образом относится к политическим и идеоло
гическим «товарищам»:
В распространении же учений названных писателей [Маркса и

Энгельса] именно и заключается цель моих товарищей (Плеханов,
С С РЛ Я).
Впоследствии, однако, притяжательное местоимение было опу

щено и появилось абсолютивное употребление слова т о в а р и щ , в
котором уже само отсутствие притяжательного местоимения сиг
нализировало, что предполагается принадлежность как говоряще
го, так и слушателей к одной и той же речевой общности, участни
ки которой придерживаются одного и того же образа мысли и на
постоянной основе объединены общей идеологией, участием в об
щей борьбе и общей целью. Как это выразил Маяковский:
Надо обвязать и жизнь мужчин и женщин

Словом нас объединяющим: «Товарищ»
(С С РЛ Я ).
А кого можно считать т о вар и щ ем в этом новом смысле слова,

выражено в словах Ленина, направленных на разжигание О к
тябрьской революции:
Товарищи рабочие, солдаты, крестьяне и все трудящиеся! Бери

те всю власть в руки своих советов! (С С РЛ Я ).
В качестве силы, объединяющей советских людей (и, в неявном

виде, исключающей всех остальных), слово т о в а р и щ 2 начало це
ниться и стало нежно любимым более всех прочих русских слов:
Наше слово гордое «товарищ»

Нам дороже всех красивых слов
(Лебедев-Кумач, ССРЛ Я).
Употребляясь в этом новом значении, слово т о в а р и щ 2 подразу

мевало своего рода коллективную идентификацию: если X назы
вал Y -а т о в а р и щ ем 2, X исходил из предположения, что Y — это
кто-то вроде него самого (Х - а ); и в то же время X указывал на
многих других людей, с которыми они оба ( X и Y ) могли иденти
фицировать себя ( ‘есть много таких людей: Y один из них, я один
из них’ ).
Указанная коллективная идентификация предполагала общность
идеалов и общность целей ( ‘эти люди хотят, чтобы произошло од
но и то ж е’, ‘из-за этого эти люди хотят многое сделать’). П о-ви
димому, общность идеалов и целей, на которую содержался намек
в концепте т о в а р и щ 2, состояла, в зачаточном виде, в основных
идеалах и целях коммунистической идеологии: светлое будущее
«трудящихся» масс, классовая борьба, борьба против всех сил

«контрреволюции». Это может быть представлено следующим об
разом: ‘эти люди (т . е. все «товарищи») хотят, чтобы для очень
многих людей произошли хорошие вещи’, ‘(из-за этого) эти люди
хотят, чтобы с некоторыми другими людьми произошли плохие ве
щи’. Общая борьба всех товар и щ ей 2 (мн.) подразумевала участие
в одних и тех же событиях и сходные опасности ( ‘из-за этого с эти
ми людьми могут произойти одни и те же вещи ). Наконец, слово
т о в а р и щ 2 предполагало признание достоинств и высокую оценку
тех, кому оно присваивалось. Я репрезентирую это следующим об
разом: ‘я думаю об этих людях нечто очень хорошее’.
Прежде чем предложить свое собственное толкование слова
т о в а р и щ 2, я сначала приведу определение Никиты Хрущева, ко
торое на самом деле весьма хорошо соответствует всем упомяну
тым выше пунктам:
Слово «товарищ» выражает единомыслие, и равенство, и брат

ство, и уважение, и сотрудничество (С С РЛ Я ).
Таким образом, я предлагаю следующее толкование:
то вар и щ 2
(а) всякий знает: многие люди думают о каких-то других людях так:
(Ь) эти люди — люди вроде меня
(с) есть много людей вроде этого
(d) эти люди хотят, чтобы произошли одни и те же вещи
(е) эти люди хотят, чтобы для очень многих людей произо
шли хорошие вещи
(0 из-за этого эти люди хотят, чтобы с некоторыми други
ми людьми произошли плохие вещи
(g) из-за этого эти люди хотят многое сделать
(h) я думаю обо всех этих людях нечто очень хорошее
(0 когда я думаю об этих людях, я чувствую нечто хорошее
Как явствует из этого толкования, в т о в а р и щ 2 акцент сместился

от вещей, которые происходят с людьми, к событиям, которых лю
ди хотят, и к тому, что люди хотят сделать. Можно было бы сказать,
что «солидарность претерпевателей» (чтобы не сказать «ж ертв»)
сменилась «солидарностью деятелей»; и, хотя положительное эмо
циональное отношение сохранилось ( ‘когда я думаю об этих людях.
я чувствую нечто хорошее ), отношение «солидарности претерпе-

вателей» ( ‘я не хочу, чтобы с этими людьми происходили плохие ве
щи, как я не хочу, чтобы плохие вещи происходили со мною’ ), ес
тественное для людей, которые считают себя потенциальными
жертвами жизни, исчезло, сменившись отношением взаимного ува
жения ( ‘я думаю обо всех этих людях нечто очень хорошее’), есте
ственным для уверенных в себе деятелей, сознающих свою числен
ность и свою силу.
Компонент ‘эти люди — люди вроде меня’ остался, но он раз
вился и расширился (и стал менее ярким) посредством указания на
то, что есть много таких людей ( ‘есть много людей вроде этого’ ),
объединенных не превратностями судьбы, но общей идеологией и
целями ( b ) — (g). Интересно, что групповая идентификация, под
разумеваемая словом т о в а р и щ 2, теперь уже не сосредоточивает
ся на мужчинах: в толковании т о в а р и щ 2 нет указания на мужчин,
только на людей.
Едва ли нужно отмечать, что толкование слова т о в а р и щ 2 от
первого до последнего компонента звучит фальшиво, как всегда
звучало и само слово т о в а р и щ (в политическом смысле).
3.7. Родные
Концепт родные представляет собою еще одну важную русскую
категорию мысли. Русско-английские словари обычно переводят
данное слово при помощи английского слова relatives, но эти два
слова далеко не эквивалентны. Собственно говоря, в русском язы
ке есть лексический эквивалент слова relatives, а именно р о д ствен
ники, но это совсем не то же самое, что родные.
Прежде всего, слово родные нормально обозначает близких, а
не дальних родственников; и словосочетание дальние родные, в от
личие от дальние родственни ки, звучит нелепо.
Но словосочетание близкие родные, в отличие от близкие род
ствен н и ки , звучит странно, по меньшей мере столь же странно,
как словосочетание close immediate fam ily ‘близкая непосредствен
ная семья’ звучало бы по-английски: родные, как и im m ediate
fam ily ‘непосредственная семья’ , по определению, очень близки
нам, и эта близость не может каким бы то ни было образом уточ
няться, поскольку она воспринимается как абсолют, как экзистен
циальное данное.
В принципе, родственники — как и relatives в английском язы

ке — относится к людям, которые не являются членами непосред
ственной семьи, тогда как родные указывает, прежде всего, на не
посредственную семью. В некоторых особых контекстах слова
родственники и relatives могут использоваться шире, так что они
будут относиться и к членам семьи, а слово родные может распро
страняться и на людей, не принадлежащих семье; но в прототипи
ческом случае слово родственники (как и relatives) сосредоточе
но, в первую очередь, на тех, кто не является членом семьи, а в
отношении слова родные верно прямо противоположное. Кроме
того, слово родные подразумевает близость, эмоциональную при
вязанность, душевную связь, тогда как у слова родственники та
ких импликаций нет.
Х отя это слово родственно глаголу р о д и т ь и хотя оно имеет
примерно ту же денотативную отнесенность, что и слово семья (в
широком смысле, охватывающем не только родителей и детей, но
также и братьев, сестер, и бабушек-дедушек, а также близких род
ственников жены или мужа), концепт родные определяется, в пер
вую очередь, на экзистенциальной и эмоциональной, а не на био
логической или правовой основе. С этой точки зрения принадлеж
ность к одному домашнему кругу может быть важнее, нежели
кровное родство. Например, для Наташи Ростовой (из «Войны и
мира» Толстого) ее двоюродная сестра Соня, которую Наташины
родители растили вместе с собственными детьми, несомненно,
принадлежала к числу ее родных — вероятно в большей мере, не
жели ее замужняя родная старшая сестра Вера, которая больше не
принадлежала к тому же дому.
Поэтому проницательным представляется решение, принятое в
русско-английском словаре Таубе (1978), в котором в качестве си
нонима к слову родные приводится слово домашние (от дом, ‘чле
ны одного домашнего круга’ ). Эти два слова ( родные и д о м а ш
ние) имеют не полностью тождественное значение, но в каком-то
смысле они ближе друг другу, нежели родные и родствен ни ки.
Проницательным решением является и то, что в другом русско-
английском словаре (Wheeler 1972) в качестве иллюстрации зна
чения слова родные приводится словосочетание в кругу родных,
переведенное как ‘in the family circle, with one’s people’ [ ‘в семейном
кругу, среди своих’]: словосочетание в кругу наводит на мысль о
группе людей, которые часто собираются вместе, сидят за одним
столом и которых объединяют не только совместные трапезы, но

и в целом общая жизнь. С точки зрения этого образа совместное
проживание может оказаться важнее, чем близкое кровное родст
во (хотя ни то, ни другое не обязательно).
Болезнь Наташи была так серьезна, что к счастью ее и к сча

стью ее родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни,
ее поступок и разрыв с женихом, перешли на второй план. ...Ч то
же бы делали Соня, граф и графиня, как бы они смотрели на сла
бую тощую Наташу, ничего не предпринимая, если бы не было этих
пилюль по часам, питья тепленького, куриной котлетки и всех под
робностей жизни, предписанных доктором, соблюдать которые со
ставляло занятие и утешение для окружающих? (Толстой 1964:
6 0 — 62).
‘Natasha’s illness was so serious that, fortunately for her and for her
parents all thought of what had caused it, of her conduct and the breaking
off of the engagement, receded into the background. ...W hat would
have become of Sonya and the count and countess if they had had noth
ing to do but look at Natasha, weak and fading away — if there had not
been those pills to give by the clock, the warm drinks to prepare, the
chicken cutlets, and all the other details ordered by the doctors, which
supplied occupation and consolation to all of them. The stricter and more
complicated the doctor’s orders, the more comfort did those around her
fin in carrying them out’ (Tolstoy 1930— 1931: 776— 778).
Еще один образ, который может оказаться здесь полезен,— это

образ гнезда: родные человека — это люди, образующие его бы
тийное «гнездо». Это гнездо дает ему экзистенциальную и эмо
циональную поддержку, тепло и основу ориентации и близких свя
зей не только в детстве, но и на протяжении всей жизни.
Принимая во внимание эту двойную — бытийную и эмоцио
нальную— связь, подразумеваемую словом родные, можно ска
зать, что английское выражение nearest and dearest ‘близкие и лю
бимые’ дает лучшее представление о том, что в действительности
содержится в данном концепте, хотя сила связи, подразумеваемая
русским словом, значительно больше. По-английски люди часто
отпускают нелестные комментарии по адресу своих родственников,
что отражено, например, в знаменитом лингвистическом примере
предложения с двумя возможными синтаксическими интерпрета
циями:
Visiting relatives may be a nuisance ‘Посещение родственников мо

жет приводить в раздражение’ или ‘Посещающие родственники мо
гут приводить в раздражение’.
Н а русский язык предложение такого рода можно перевести,

только используя слово родственни ки, но не родные. С русской
точки зрения, родные, по определению, являются любимыми и не
заменимыми, а не раздражающими и любимы они не в силу своей
личной привлекательности или предпочтительности, но просто по
тому, что они являются неотъемлемой частью нашей собственной
жизни. Я не говорю, что, с русской точки зрения, родственники
непременно являются «любимыми», а говорю только, что таковы
ми являются родные. Холодно или враждебно о родственниках
МОЖНО говорить и по-русски, но в этом случае используемое слово
было бы родственни ки, а не родные.
Я терпеть не могу моих родственников/’’родных.
Д аже ироническое определение концепта родные, данное ци

ничным повествователем пушкинского «Евгения Онегина», под
тверждает это:
Позвольте: может быть, угодно

Теперь узнать вам от меня,
Что значит именно родные.
Родные люди вот какие:
Мы их обязаны ласкать,
Любить, душевно уважать
И, по обычаю народа,
О рождестве их навещать
Или по почте поздравлять,
Чтоб остальное время года
Не думали о нас они...
Итак, дай бог им долги дни!
‘Perhaps you would like

to learn from me now
what «kinsfolk» means exactly?
Well, here’s what kinsfolk are:
we are required to cosset them,
love them, esteem them cordially,
and, following popular custom,
at Christmas time, visit them,

or send them postal greetings,
so that the rest of the year
they will not think about us.
So grant them, God, long life!’
(Pushkin 1975:184).
Теплый, эмоционально окрашенный характер слова родные от

ражается также и в том факте, что оно, в отличие от слов relatives
или родственни ки, может использоваться в качестве формы лас
кового обращения, как в любовной надписи, выцарапанной на тю
ремных стенах, в следующем примере:
Вернувшись в камеру, я стал читать надписи, нацарапанные на на

рах, на стенах и на подоконнике. По большей части это были обра
щения к матери, жене или детям; обычно они кончались словами:
прощайте, родные, на три года или на пять лет, и т. п. (Амальрик
1970:51).
Х отя нельзя быть абсолютно уверенным, употреблено ли сло

во родные здесь как существительное или как прилагательное, его
употребление в качестве самостоятельного ласкового обращения
тем не менее весьма показательно.
Слово родственники (в отличие от слова родные) используется
также и в контекстах, в которых по какой-то причине говорящий
хочет говорить о своих родственниках полностью беспристрастно
и объективно.
Рассмотрим, например, следующий диалог (Литвинова 1994Ь:
11), в котором слова родные и родственники используются поч
ти подряд, одно за другим (собеседники — офицер К Г Б и дисси
дентка Лариса Богораз, чей муж, борец за права человека Анато
лий Марченко, умирает в советской тюрьме):
Он: Мы предлагаем вам другой выход — немедленно подать за

явление об эмиграции в Израиль вашей семьи — мужа, сына и вас.
Л : .. .я должна обсудить ваше предложение с родными и друзьями.
Он: С сыном Пашей?
Л : И с ним, и со старшим сыном.
Он: Но ведь он тоже может ехать в Израиль. У его жены там
родственники.
Л: Родственников нет.
Итак, для Ларисы ее сыновья — это родные, с кем она хочет

посоветоваться, прежде чем принимать какое-либо важное реше
ние, касающееся ее и ее семьи; очевидно, что они не относятся к
той же категории, что какие-то предполагаемые родственники ее
невестки.
Словосочетание родные и друзья, употребленное в этом отрыв
ке, также весьма характерно и весьма употребительно в русском
языке: принимая во внимание силу и теплоту слова друзья и замет
ную холодность и беспристрастность слова родственни ки, сочи
ненная группа с этими двумя словами ( родственники и д р у зья )
звучала бы странно. Интересно, что даже словосочетание семья и
д рузья звучит менее уместно, нежели родные и друзья, вероятно
потому, что у слова семья нет коннотаций эмоциональной связи,
общих для слов родные и друзья. Но тот факт, что в русском язы
ке, в отличие от английского и даже от польского языка, есть от
дельное слово для обозначения ближайших родственников, рас
сматриваемых как «близкие-и-любимые», « неразлучные- и-нераз-
дельные», является культурно показательным. В этом контексте
вспоминается русская пословица, приводимая в словаре русского
языка Даля 1955 [1882]: «Русский человек без родни не живет»,
а также разнообразные социологические комментарии, подчерки
вающие важность семейных связей в России9.
Н о хотя слово родные отражает и документально подтвержда
ет ощутимую ценность для русской культуры тесных семейных
связей, оно также показывает, что граница между родственника
ми и неродственниками может быть смазана: действительно суще
ственным является наличие длительных и ничем не обусловленных
эмоциональных связей, которые воспринимаются как более важ
ная сторона идентичности человека, нежели «кровная связь», как
таковая. Вот почему перевод «one’s people» [«свои »] для слова
родные, предпочитаемый в некоторых русско-английских словарях
менее яркому «relatives», позволяет лучше понять значение данного
слова. Кроме того, данный перевод дает также некоторое понима
ние семантической связи между существительным родные и при
лагательным родной (во множественном числе родные), хотя сло
восочетание «one’s own people» было бы еще лучшим переводом
существительного родные, так как оно параллельно словосочета
нию «one’s own», которое часто используется словарями для опи
сания одного из значений прилагательного родной.
Обычно словари приписывают прилагательному родной (жен.

родная) три разных значения; например, Уилер (Wheeler 1972)
предлагает следующие переводы:
1. own (by blood relationship in direct line), родной брат ‘one’s

brother’ (as opposed to cousin, etc.) ‘собственный (в силу кровного
родства по прямой линии), родной б р а т (в противоположность
двоюродному брату и т. д .)’;
2. native, e.g. родная стр ан а ‘native land’, родной язы к ‘mother
tongue’ ‘прирожденный, например родная с тр ан а , родной я з ы к ;
3. (as a form of address) (my) dear ‘(в качестве формы обраще
ния) (мой) дорогой’.
Описания такого рода, хотя они и полезны в качестве первого

приближения, в действительности не объясняют, что же передается
этим прилагательным в каком-либо из следующих предложений
(Даль 1955 [1882])*:
Я пришел к мысли, что не по крови люди любят друг друга, не

по родству они родные и близкие, а по душе, по сердечной связи
(Гладков);
Если свою дальнейшую жизнь Доронин не представлял без

службы в армии, то и свою военную службу он не представлял вне
рядов родной дивизии (Чаковский);
Ах няня, сделай одолженье.— Изволь, родная, прикажи (Пуш

кин).
Р одная дивизия (в армии) — это не дивизия, с которой человек

связан «в силу кровного родства по прямой линии» или где он ро
дился, и не форма обращения. Скорее, это дивизия, частью кото
рой человек себя ощущает, которую, кроме того, он воспринима
ет как неотъемлемую часть своей жизни и с которой он ощущает
себя связанным «сердцем» («по душе, по сердечной связи»).
Те же самые предположения являются частью прилагательного
родной и в тех случаях, когда оно используется в качестве формы
обращения, и поэтому, когда героиня Пушкина Татьяна обращает
* На самом деле, конечно, приводимые примеры заимствованы из со

ветских словарей (в частности, второй и третий из этих примеров приво
дятся в С Р Я ).— Прим. перге.
ся к своей старой няне родная, эта форма обращения и значит бес

конечно больше, чем «дорогая»*. Когда это прилагательное ис
пользуется как форма обращения за пределами семьи и за предела
ми домашнего круга, его значительная эмоциональная сила также
связана с импликациями близких отношений, полного отсутствия
дистанции и наличия уз, которые ощущаются абсолютными и не
разрывными.
Страна, в которой ты родился ( родная с т р а н а ), язык, на кото
ром говорят в этой стране ( родной я зы к ), семья, в которой ты ро
жден ( родной о т е ц , родная м а т ь , родные б р а т ь я , родные с е с т
р ы ), — все это определяет (с точки зрения русской культуры), кто
ты и где будет твое сердце. Эти культурные предпосылки отраже
ны в семантике как прилагательного родной, так и существитель
ного родные. Родные человека — это люди, связанные с ним уза
ми, которые нельзя разорвать, и ценимые и нежно любимые им как
неотъемлемая часть его жизни и его идентичности, люди, к кото
рым он в некотором абсолютном смысле «прикреплен» как экзи
стенциально, так и эмоционально.
Итак, в первом приближении я бы предложила следующее (час
тичное) толкование этого ключевого концепта:
(мои)родные
(a) я думаю об этих людях так:
(b) эти люди — как часть меня
(c) я — как часть этих людей
(d) не могло быть по-другому
( е ) когда я думаю об этих людях, я чувствую нечто очень хорошее
Часто высказывалось предположение, что по мере ослабления

семейных уз в обществе возрастает значение дружбы. Н о в Рос
сии и дружба, и семейные связи ценятся, по-видимому, чрезвычай
но высоко (по крайней мере, с англосаксонской точки зрения). Та
кие слова, как родные и д р узья, подтверждают ту точку зрения,
согласно которой «русские... необычайно высоко ценят теплые
межличностные отношения» (Bauer, Inkeles & Kluckholm 1956:
110), и это относится в равной мере как к семье, так и к друзьям.
Сохранение указанных слов в качестве ключевых русских слов
* В действительности в цитированном отрывке родная используется

как форма обращения няни к Татьяне.— Прим. перев.
If. Модели « дружбы » 143
подтверждает тот взгляд, что в России, как и во многих других

странах, определенные базовые модели личности и модели меж
личностных отношений имеют тенденцию продолжать свое суще
ствование, несмотря на радикальные изменения в политике, эко
номике и общественных структурах10.
4 . Модели «дружбы» в польской культуре

Область человеческих отношений, охватываемая в английском
языке словом friend, в польском языке поделена на три различные
категории, соответствующие трем существительным (каждое из
них часто встречается в повседневной речи). Речь идет о сущест
вительных przyjaciel (которое в польско-английских словарях пе
реводится как frie n d ), kolega (родственное английскому слову
colleague ‘коллега’ и в некоторых случаях соответствующее ему по
смыслу) и znajom y (происходящее от слова znac «знать» и пере
водящееся в польско-английских словарях как acquaintance ‘зна
комство’ ). Можно было бы возразить, что — оставляя в стороне
более или менее «жаргонные» слова, такие как pal, chum и buddy
(которые будут рассматриваться ниже),— в английском языке
есть два существительных, а не одно для классификации обсуж
даемого семантического поля: friend и acquaintance. Н о в действи
тельности acqaintance является лишь маргинальным словом в раз
говорном английском языке. Частота его употребления весьма низ
ка, а диапазон синтаксических конструкций, в которых оно может
появляться, также существенным образом ограничен. Например,
хотя можно сказать:
She is an old acquaintance of mine ‘Она моя старая знакомая’,
едва ли можно употребить это слово референциально:
?I talked about it with an acquaintance of mine ‘?Я говорил об этом

с моим знакомством’.
Ч had a lunch with two acquaintances ,?Я обедал вместе с двумя
знакомствами’.
Н а употребление польского слова znajom y подобных ограниче

ний нет.
Так как у каждого из трех вышеприведенных польских сущест
вительных есть коррелят женского рода — przyjaciotka, kclezanka
и znajom a, можно было бы утверждать, что базовая сетка, нала

гаемая польским языком на область, соответствующую понятию
friend, содержит не три, а шесть категорий. Однако, в отличие от
русской пары друг и подруга, такие польские пары, как przyjaciel
и przyjaciotk a, не проявляют никаких семантических различий,
кроме различий в грамматическом роде, и могут рассматриваться
как всего-навсего грамматические варианты одной и той же лекси
ческой единицы.
Исследуя эти три польские «народные категории», социоантро
полог Джанина Ведель (Wedel 1986) пишет: «Помимо семьи, по
ляки, как правило, поддерживают контакты с przyjaciele (близкими
друзьями), koledzy (товарищами по школе, работе и другим общим
занятиям) и znajomi (знакомыми)» (103). А также: «Семья, очень
близкие друзья, коллеги и ‘хорошие знакомые’ составляют четы
ре класса индивидов, которых поляки приглашают к себе домой на
ужин или на ‘вечеринки’» (112).
Итак, исходя из того, что в польской базовой лексической сет
ке для обозначения межличностных отношений (помимо внутри
семейных) имеется три категории, а не шесть ( przyjaciel, kolega и
znajom y), я отмечу, что это все равно в три раза больше, чем в анг
лийском языке (где все поле покрывается категорией friend), хо
тя и не так много, как в русском языке (с его пятью базовыми лек
сическими категориями: друг, подруга, т о в а р и щ , п ри ятель, з н а
ком ы й). Это наводит на мысль, что польская культура придает
большее значение дифференциации межличностных отношений,
нежели английская культура, но не идет в этом направлении так да
леко, как русская. Это согласуется и с тем, что подразумевается
различными системами экспрессивной деривации имен, когда и
польская, и русская системы более разработаны, чем английская,
при том что в русском языке эта система является еще более слож
ной, нежели в польском.
Чтобы дать читателю некоторое представление о том, насколько
употребительны рассматриваемые три польских слова, я приведу
некоторые данные из частотных словарей. В словаре английского
языка Кэролла и др. (Caroll et al. 1971) частотность слова friend
составляет 226 на 1 млн. словоупотреблений, в то время как у сло
ва colleague — 6, а у acquaintance — 5, соответствующие цифры у
Кучеры и Фрэнсиса (Kucera & Francis 1967) — 298, 32 и 9. В
частотном словаре польского языка Курч и др. (Kurcz 1990) час
тотность przyjaciel (и przyjaciotka) — 132, kolega (и kolezanka) —

242, a znajom y (и zn ajom a) — 46.
Конечно (как уже упоминалось ранее), частотные данные тако
го рода показательны лишь в самом общем плане и могут рассмат
риваться только в качестве приблизительных. Тем не менее они ре
шительно подтверждают интуитивное впечатление носителей язы
ка, что в английском языке frien d представляет собою весьма
употребительное слово, тогда как colleague и acquiantance таковы
ми не являются; а также впечатление, что в польском все три сло
ва ( przyjaciel, kolega и zn ajom y ) являются общеупотребительны
ми, хотя и не в равной степени, причем kolega — самое употреби
тельное в данной группе.
4 .1 . K oledzy ( м у ж . м н . ) и kolezanki ( ж е н . м н .)
Словарь Ф онда Костюшко ( Kosciuszko Foundation dictionary

1959— 61) переводит слово kolega как «fellow companion; comrade,
(in an institution etc.) colleague; (among workers) mate; colloquial
buddy» [«сотоварищ; товарищ, (в учреждении и т. п.) коллега;
(среди рабочих) напарник; разговорное кореш »]. В нем также
предлагаются переводы для двух употребительных сочетаний:
serdeczny (прил. от serce ‘сердце’ ) kolega — «chum» [«дружок»]
и kolega szkolny (прил. от szkota ‘школа’) — «classmate» [«това
рищ по классу»].
Как показывает это достаточно разнородное собрание предла
гаемых переводов, kolega — это действительно понятие, совершен
но отличное от английского colleague. Оно не только, в отличие от
слова colleague, является словом, широко употребительным в по
вседневном обиходе, но и имеет довольно большую сферу употреб
ления, варьируясь от «дружков» и «корешей» через обычных од
ноклассников (среди школьников) и «напарникоз» (среди рабо
чих) до коллег по работе.
Как и английский концепт friend, польский концепт kolega мо
жет охватывать широкий диапазон степеней близости и задушев
ности от очень близкой до весьма отдаленной. Различие заключа
ется в том, что в польском языке, в отличие от английского, есть
отдельное слово для обозначения отношения, предполагающего
высокую степень близости и задушевности, а именно przyjaciel.
Поэтому широкий диапазон употребления слова kolega указыва
ет не на то, что понятия близости и задушевности не воспринима

ются в польской культуре как достаточно важные для того, чтобы
заслужить лексическое воплощение, а на то, что в данной культу
ре присутствуют и другие ценности, также воспринимаемые как
чрезвычайно важные.
Поскольку самым употребительным, несомненно, является ис
пользование слов koledzy (муж. мн.) и kolezanki (жен. мн.) по от
ношению к школьникам и студентам, логичным было бы попытать
ся найти ключ к ядерным ценностям, отраженным в данных словах
в указанном их употреблении; и объяснение, вытекающее из это
го наиболее частого употребления, очевидно: koledzy — это люди
равного статуса, которые делают одно и то же и делают это вме
сте. Например, одноклассники — это учащиеся, занимающие рав
ное положение, которые делают одно и то же (учатся) в одном и
том же месте (в школе).
Однако в случае со словом koledzy «равенство положения» ин
терпретируется не совсем так, как в случае с classm ates. Как пра
вило, предполагается, что koledzy находятся на одном году обуче
ния, но возможно и сочетание starszy kolega (буквально ‘старший
kolega’ , т. е. школьник из старшего класса); а в университете
koledzy могут учиться на разных курсах. Итак, действительно ва
жен не одинаковый возраст, а равный статус; а этот одинаковый
статус должен базироваться на общих занятиях в рамках некото
рого вида институциональной структуры.
Это представление об общих занятиях представляет собою од
но из измерений, отличающих польский концепт ‘koledzy’ от рус
ского концепта ‘товарищи’. Х отя в школе у польского мальчика
есть некоторое множество тех, кто называется koledzy (однокласс
ники), а у русского — некоторое множество товари щ ей и хотя оба
эти слова указывают на равный статус и участие в одних и тех же
жизненных событиях, для русского концепта самым главным явля
ется то, что одни и те же вещи ПРОИСХОДЯТ со всей группой, в то
время как для польского концепта самое главное — это то, что вся
группа ДЕЛАЕТ одно и то же.
Поэтому по-русски можно говорить о т о в а р и щ а х по несча
с т ь ю или т о в а р и щ а х по камере, в то время как польское слово
koledzy в таких контекстах употреблено быть не может. Например,
чтобы указать на «товарищей по несчастью», по-польски мы ска
зали бы towarzysze w nieszcqsciu, а не *koledzy w nieszqsciu. Поль
ское слово towarzysz, родственное русскому то в ар и щ , может быть

употреблено в подобных контекстах, но в современном польском
языке это гораздо более маргинальное слово, которое не исполь
зуется для описания «нормальных» отношений между людьми, ка
кие обычно имеют место в школах, университетах, армии или на
работе. Поляки говорят koledzy z pracy ‘koledzy с работы’, koledzy
z w ojska ‘koledzy из армии’ , koledzy szkolni ‘koledzy из школы
и т. д., а не towarzysze z pracy, z wojska или ze szkoly (с работы, из
армии или из школы).
Общая институциональная структура, упомянутая выше, также
важна, вот почему такие английские слова, как buddy или chum,
упомянутые в словаре Костюшко, могут ввести в заблуждение, ес
ли будут использованы в качестве перевода слова kolega (хотя в
польском языке есть также экспрессивное слово koles, производ
ное от kolega, которое шутливо расширяет употребление слова
kolega, выводя его за пределы институциональной структуры, и ко
торое действительно можно свободно сопоставить с buddy).
Конечно, основное различие между словами chum или buddy, с
одной стороны, и словом kolega — с другой, является социолингви
стическим, а не семантическим: первые два слова (в большей или
меньшей степени) представляют собою жаргонные слова, тогда
как последнее вообще никакого отношения к жаргону не имеет. Но
кроме того, есть и важные семантические различия, которые про
ливают свет на некоторые аспекты значения слова kolega.
Во-первых, buddy предполагает эксклюзивное отношение, ос
нованное на личных предпочтениях и ограниченное очень малым
количеством участников (в типичном случае двумя), в то время как
kolega относится к целому множеству равных в рамках некоторой
институциональной структуры, независимо от каких-либо личных
предпочтений. Слово chum не обязательно подразумевает такое
эксклюзивное отношение, но оно также предполагает определен
ную степень личной привлекательности и личного предпочтения.
Следовательно, отношения человека со своими buddies или со
своими chums, по определению, являются хорошими: если они пор
тятся, buddies перестают быть buddies, a chum s перестают быть
chums. Напротив, хотя и ожидается, что отношения человека со
своими koledzy будут хорошими, но они могут быть и плохими,
поскольку данное отношение определяется институциональной
структурой, а не личным выбором.
Важно, что в одной и той же институциональной структуре име

ется много людей, занимающих одинаковое положение. В этом
смысле kolega представляет собою не частное, межличностное от
ношение, а социальное отношение, определяемое относительно со
циальной группы в целом. Даже когда официант в кафе (в «Н а
родной П ольш е») пытался отделаться от посетителя, раздражен
ного длительным ожиданием, при помощи традиционной фразы
kolega zalatw i «kolega примет ваш зак аз», в ней была скрытая
ссылка на учреждение в целом, в котором множество работников
имеют равный статус и одни и те же обязанности11.
Это, однако, не означает, что у слова kolega нет эмоционального
компонента. Х отя своих koledzy не выбирают, а они изначально
даны в рамках некоторой институциональной структуры, но само
это слово содержит импликацию солидарности и взаимного распо
ложения: даже если мои отношения с моими koledzy оставляют же
лать лучшего или временно испортились, это слово тем не менее
содержит импликацию, что, когда я о них думаю, ‘я чувствую не
что хорошее’ (хотя временно эти «хорошие чувства» могут быть
смешаны с временными «плохими чувствами»).
Чувство солидарности со своими koledzy основывается на пони
мании того, что в рамках некоторой институциональной структу
ры мы все равны, мы делаем одно и то же и я хорошо (хотя не обя
зательно очень хорошо) знаю этих людей, а также на своего рода
сопутствующей групповой идентификации: ‘ эти люди — вроде
меня’ .
Все эти соображения приводят нас к следующему толкованию:
(мои) koledzy
(b) эти люди — люди вроде меня
(c) я хорошо знаю этих людей
(d) я делаю много вещей в некотором месте
(e) эти люди часто бывают в том же самом месте
(f) эти люди делают то же, что я
(g) я думаю, что эти люди думают то же самое обо мне
(h) когда люди думают так о других людях, они чувствуют не
(i) я так думаю об этих людях
В этом толковании я не использовала формат, начинающийся с

компонента ‘я думаю об этом человеке/этих людях так’, чтобы
объяснить тот факт, что koledzy могут быть как те, с кем «я ДЕЛАЮ
одно и то же в одном и том же месте», так и те, с кем «я ДЕЛАЛ од
но и то же в одном и том же месте». Поскольку данное отношение
концептуализуется как единое независимо от того, базируется ли
оно на прошлом или на настоящем, я не хочу использовать в тол
ковании дизъюнкцию (« я делаю или делал»). Предложенная
здесь формулировка преодолевает данное затруднение: прототипи
ческое отношение koledzy относится к настоящему времени (ком
поненты [d], [е], [f]); в то же время компонент (i) указывает на то,
что я вижу мое собственное отношение с некоторыми людьми
(моими koledzy) в том же самом свете, реально не подразумевая
при этом, что я сейчас делаю то же, что делают эти люди.
Поэтому предложенное здесь толкование согласуется с тем фак
том, что выражения koledzy z w ojska ‘koledzy из армии’ или ko
ledzy ze studiow ‘koledzy из университета’ могут указывать на от
ношения, коренящиеся в прошлом.
Этот анализ концепта koledzy в целом весьма близко соответ
ствует анализу, предложенному, с несколько другой точки зрения,
Ведель (Wedel 1986):
Koledzy — это коллеги, соединенные вместе официальными ор

ганизациями или общими занятиями. Koledzy — могут быть близ
кими друзьями — часто это те, с кем устанавливаются прочные свя
зи. Но koledzy и kolezanki (форма женского рода от koledzy) — это
также всякий, с кем человек работает, даже если с момента начала
работы прошла одна недели. Koledzy — это отношения, формируе
мые на базе учреждения или общих занятий. Следовательно, у
школьниц есть koledzy или kolezanki по школе; у студентов универ
ситета есть koledzy или kolezanki по университету; у большинства
взрослых есть koledzy или kolezanki по работе; у многих людей стар
ше 50 лет есть koledzy или kolezanki по войне или сопротивлению;
и почти у всех мужчин старше 18 лет есть koledzy по армии (105).
Единственное, в чем я не согласна с Ведель,— это в том, что ка

сается постоянства отношения koledzy :
Люди остаются koledzy или kolezanki на всю жизнь, на долгие

годы после того, как официальная организация или общие занятия,
сделавшие их таковыми, перестают соединять их вместе;
150 Понимание к ул ьтур
Поляки, жившие вместе во время войны, товарищи по подполью

или Варшавскому восстанию, выработали особые koledzy-отноше
ния. Koledzy и kolezanki по прошлой школе или работе действуют
как «круг бывших однокашников», полагаясь друг на друга в реше
нии проблем. Хотя koledzy и przyjaciele — это люди, с помощью
которых можно zaiatwic sprawy [уладить дела], часто эти отноше
ния носят моральный характер, как и семейные отношения. Koledzy
могут теперь заниматься совершенно разными делами, но они про
должают собираться вместе на вечеринки, встречи и празднования
именин. В некоторых случаях связи между ними могут быть даже
крепче родственных связей;
50 -летняя женщина— профессор математики до сих пор часто

встречается со своими kolezanki по средней школе для того, чтобы
посплетничать за чашечкой кофе, или для празднования именин.
Она занимает более высокое положение в обществе, чем ее kole
zanki, но все они принадлежат к одному srodowisko. Аналогичным
образом 62-летний рабочий встречается со своими koledzy по под
польной организации сопротивления, действовавшей во время Вто
рой мировой войны (105— 106).
Совершенно верно, что люди часто становятся koledzy и kole

zanki на всю жизнь. Н о этот концепт, как таковой, подразумева
ет, так сказать, равенство в рамках институциональной структуры,
не обязательно подразумевая постоянство: будет ли эта связь рас
сматриваться как постоянная или нет, зависит от важности кон
кретной институциональной структуры в человеческой жизни. В
этом смысле связь kolezenstw o (абстрактное существительное,
производное от kolega) не похожа на семейную связь.
Тем не менее выдающаяся роль, которую данный вид отноше
ния играет в польской культуре, отраженная в том, какое заметное
место занимают слова koledzy и kolezanki в польской лексике (на
ряду со словами rodzina, przyjaciele и znajom i), требует объясне
ния. Я думаю, что такое объяснение можно найти в истории П оль
ши и, в частности, в понятии «аристократический этос», особенно
хорошо истолкованном британским историком Норманом Дэвисом
(Davies 1984):
Из всех элементов польской жизни до разделов Польши поль

ская знать — ш л яхта — и все ее дела, казалось бы, были более
всего дискредитированы. ...Н а самом деле, хотя правовой статус
ш л я х т ы был аннулирован силами, участвовавшими в разделах, ее

идеалы продолжали жить. Kultura szlachecka (аристократический
этос) стала одной из самых характерных черт мировоззрения со
временной Польши.
Случилось так, что аннулирование правового статуса ш л я х ты

в большой степени оказало блестящую услугу ее репутации... Мас
сы деклассированной знати разделили тяжелую судьбу простого
народа и, будучи основной образованной частью населения, могли
действовать как его трибуны. Более того, оплакивая судьбу своего
собственного переставшего существовать сословия, они могли ин
терпретировать нападки на свои разбитые идеалы как атаку на убе
ждения всего населения. Таким образом, бывшая ш л я х т а проло
жила путь новой интеллигенции; бывшая «аристократическая на
ция» видоизменилась и расширилась, так что теперь она смогла
объединить в себе все общественные классы новой, единой поль
ской нации; a kultura szlachecka — с ее идеями исключительности,
равенства, единодушия, упорства и индивидуальности — продол
жала руководить польской социальной и политической мыслью. В
старые времена только ш л я х т а могла обращаться друг к другу part
(господин) или parti (госпожа). "Теперь это обычная форма обраще
ния для всех. Двести лет спустя после формальной отмены ш лях
т ы большинство людей в Польше с удовольствием воспринимают
себя как почетных дворян (331— 333).
В данном контексте самое важное — старый шляхетский идеал

равенства (в пределах своего класса). Описав достойные сожале
ния установки ш л я х т ы , называемые то «дворянским расизмом»,
то «родовым тщеславием», Дэвис продолжает:
Возможно, более привлекательно то, что шляхта была привер

жена принципу обращения друг с другом как равные. Все шляхтичи
называли друг друга «брат». З а исключением литовских князей,
чьи титулы должны были бьггь утверждены, для того чтобы их при
няли в Люблинскую унию, всякое титулование в Речи Посполитой
было запрещено законом. Все благородные граждане, вне зависи
мости от их благосостояния или должности, пользовались одними
и теми же гражданскими свободами и полным равенством перед
Законом. Выражения, говорящие о том, что некоторые аристокра
ты более равны, чем остальные — такие как ‘магнат’ или ‘меньшая
знатность’,— были вычеркнуты из записей Сейма. Никто не мо
жет всерьез утверждать, что все члены ш л я х т ы были равны во
всех отношениях, поскольку диапазон благосостояния и власти был

огромен. Но иллюзия равенства играла важную роль социальной
смазки, которая значительно усиливала чувство солидарности сре
ди широких масс аристократии, взятой как единое целое. После
разделов бывшая аристократия стала причастна ‘демократии’ угне
тенных и обездоленных — в которой старый идеал мог сохраняться
в новых формах (333).
Я бы предположила, что старый идеал «солидарности равных»

(в пределах, ограниченных одной социальной группой) получил
свое отражение в польском ключевом концепте koledzy (и kole
zanki).
Говоря об идеале «солидарности равных», нельзя не вспомнить
о названии польского союза «Солидарность» и о движении «С о
лидарность» в 1980— 1981 гг., которые, как принято считать, по
ложили начало процессу падения коммунистического строя в Вос
точной Европе. Трудно было бы усомниться в том, что стремитель
ный рост народной поддержки «Солидарности» по всей стране
был связан с тем, что идеал, к которому отсылало название движе
ния, задевал важную струну польского национального сознания.
Как в то время с пониманием и сочувствием писал Норман Дэвис
(Davies 1981): «М ожно считать, что польский рабочий класс воз
рождает политические традиции дворянской демократии — тради
ции, которые, по-видимому, не утрачены за почти двести лет
подавления» (7 2 4 ). То, что в польском языке понятие koledzy,
подчеркивающее равенство и солидарность связанных в жизни
свободных индивидов, стало главным понятием в национальной на
родной философии, также отражает силу этих традиций.
Слово kolega, конечно, заимствованное слово в польском язы
ке, как и colleague в английском языке. Н о тот факт, что на поль
ской земле это заимствованное слово значительно расширило диа
пазон употребления (и значение) и превратилось в одно из ключе
вых слов языка, служащих для категоризации отношений между
людьми, дает основания полагать, что в его значении было что-то,
что очень хорошо соответствовало польскому этосу.
В английском языке использование слова colleague (частота
употребления которого, как мы видели, очень низка) ограничено
профессиональной элитой, и оно не содержит импликаций «общей
жизни», характерных для польского слова kolega. Его значение
может быть истолковано следующим образом:
(мои) colleagues
(a) я так думаю об этих людях:
(c) эти люди делают вещи того же рода, что я
(d) не многие другие люди делают вещи такого рода
(e) я думаю нечто хорошее об этих людях
(f) я думаю, что о некоторых вещах эти люди зиают многое
(g) из-за этого эти люди могут делать вещи такого рода
(h) я думаю, что эти люди думают то же самое обо мне
Первые два компонента данного толкования, так же как и по

следний, по существу, те же, что и в толковании польского слова
koledzy, но остальные компоненты иные. В частности, компонент
(d ) указывает на несколько элитарные коннотации слова colleague,
(e) — на имплицируемое им уважение, a (f) и (g ) — на его про
фессиональные импликации. С другой стороны, это толкование не
включает характерные для польского концепта koledzy (см. пунк
ты [d ]— [f] в толковании этого слова) компонент знакомства ( я
хорошо знаю этих людей’ ), эмоциональный компонент ( ‘когда лю
ди думают так о других людях, они чувствуют нечто хорошее’) или
компонент экзистенциальной связи, основанной на том, чтобы
вместе делать нечто в одном и том же месте. Кроме того, слово
colleagues не охватывает прошлое так, как слово koledzy: в то время
как в Польше люди с общим прошлым часто называют друг дру
га koledzy, в Англии людей, связанных прошлым, скорее назовут
«former colleagues» [«бывшие коллеги»], а не просто «colleagues».
Вот почему толкование слова colleagues может начинаться с ком
понента ‘я так думаю об этих людях’ , в то время как толкование
слова koledzy необходимо осуществлять через прототип.
Поскольку первоначальное значение французского слова
collegue (и латинского collega) было аналогичным образом ограни
чено привилегированными элитами и не имело экзистенциальных
импликаций слова kolega, можно было бы сказать, что в польском
языке данное слово как увеличило свой «экзистенциальный вес»,
так и подверглось далеко зашедшей демократизации.
Тем не менее значимость в польском языке и польской культу
ре концепта ‘kolega’ с его акцентом на равенстве не следует пони
мать как сверхэгалитарность польского этоса (в том смысле, в ка
ком сверхэгалитарен, например, австралийский этос). К ак пра
вильно подчеркивает Ведель (Wedel 1986), концепт ‘koledzy’ про
славляет равенство людей, которые имеют один и тот же статус, и

таким образом, подчеркивает, а не стирает различия между разны
ми социальными статусами:
Например, профессор в университете поддерживает дружеские

отношения со своей секретаршей. Проводя отпуск в Румынии и
Болгарии, они несколько раз встречались, и профессор приглаша
ла свою секретаршу пообедать вместе. Секретарша не решалась
взять на работе отпуск по болезни (к изумлению ее врача), даже
будучи совершенно больной. Она считала себя обязанной закон
чить свою машинописную работу и работала для этого сверхуроч
но без всякой дополнительной платы, когда ее начальнице надо бы
ло что-то срочно сделать. Несмотря на чувство привязанности и
уважения друг к другу .. .они так и не стали kolezanki (коллеги) и
не перешли на т ы . Две женщины отдавали должное различию в
своем статусе, которое всегда будет оставаться четко определен
ным. Хотя часто в интересах обеих сторон установить более лич
ные взаимоотношения, четкая социальная иерархическая структура
при этом никоим образом не смазывается (111).
Наблюдения такого рода хорошо согласуются с широким ис

пользованием профессиональных наименований в польском язы
ке, особенно в качестве форм обращения (например, Panie Profe-
sorze ‘г-н профессор’, Panie Doktorze ‘г-н доктор’, Panie Inzynierze
‘г-н инженер’ , Panie M ecenasie ‘г-н юрист’, Panie N aczeln iku
‘г-н начальник’ и т. д.; см., например, Boguslawski 1990), и сами
поляки часто в шутку называют это явление польская tytulomania
‘титуломания’ .
В ранее приведенном отрывке Норман Дэвис упоминает о том,
что в прошлом все польские дворяне называли друг друга «брат».
Говоря точнее, обычно они называли друг друга Panie B racie, то
есть, так сказать, «господин брат», подчеркивая тем самым и ра
венство, и свой статус. Современное польское слово kolega, кото
рое тоже может быть использовано как титул, имеет такое же
двойное предназначение — хотя, по-видимому, оно в большей ме
ре подчеркивает равенство, нежели статус, все же в нем прослав
ляется и то, и другое: равенство И статус, т. е. равенство в рамках
некоторого определенного статуса.
II. Модели «друж б ы» 155
4 .2 . Przyjaciel («бли зки й д р у г »)

Слово przyjaciel (коррелят женского рода — przyjaciolka) обыч
но переводится польско-английскими словарями как «друг», но на
самом деле оно значит гораздо больше. Э ва Хоффман (Hoffman
1989), пишущая от лица польской девочки-подростка, переселив
шейся со своей семьей в Северную Америку, так комментирует эти
различия:
Я полагаю, Пенни объяснила мне кое-что из этого. Это веселая,

живая девушка, кудрявая и розовощекая, и она самая умная девоч
ка в классе, из тех, кто всегда получает самые лучшие оценки. Пен
ни — уроженка Ванкувера, и для нее Ванкувер — это лучшее ме
сто на всей земле, хотя я, конечно, знаю, что это Краков. Мы очень
хорошо ладим между собой, хотя я не уверена, что то, что между
нами есть, можно назвать «дружбой» — словом, которое в поль
ском языке ассоциируется с большой преданностью и привязанно
стью, граничащей с любовью. Сначала я пыталась тщательно со
хранять различия между «friends» [«друзья»] и «acquaintances»
[«знакомые»], поскольку я ощущала как небольшую ложь, когда я
говорила «friend», в действительности не имея этого в виду, но че
рез некоторое время я сдалась. «Friend» по-английски такое доб
родушное, беззаботное словечко, охватывающее все, что только
можно, a «acquaintance» — это нечто такое, что могли бы употре
бить больно церемонные, снобистские типы... Как это слово упот
ребляется здесь, Пенни конечно же подруга (friend), и мы прово
дили вместе много часов, болтая о наших одноклассниках, учителях
и планах на будущее. И конечно, о свиданиях (148).
Очевидно, что Хоффман думала о таких польских словах, как

przyjaciel (муж.), przyjaciolka (жен.) и przyjazn (абстрактное су
ществительное); и, пытаясь показать, насколько эти «более весо
мые» слова отличаются от «добродушного», «беззаботного» анг
лийского слова friend, она указывает на «большую преданность и
привязанность, граничащую с любовью». Другие комментаторы
присоединяются к точке зрения, что przyjaciel «значит больше»,
нежели friend, но пытаются объяснить это различие в другом пла
не. Например, польский социолог Стефан Новак (цитируемый в
Wedel 1986) подчеркивает готовность и даже, более того, обязан
ность помогать как важную функцию «друзей» («friends») в поль
ской культуре:
Когда американцы говорят о ком-либо «он — мой лучший друг»

(«he is my best friend»), мы в лучшем случае можем сказать, что
польский эквивалент этого — «хороший знакомый». То, что соот
ветствовало бы дружбе в нашем понимании, просто отсутствует во
многих культурах. К нашим друзьям мы можем обратиться за по
мощью во многих трудных положениях, и по отношению к ним мы
обязаны предлагать помощь. Многие поляки заходят очень дале
ко как в ожидании действенной помощи, так и в плане оказания по
мощи своим друзьям. Наличие круга przyjaciele увеличивает чувст
во безопасности как в психологическом, так и в весьма «практиче
ском» жизненном аспекте (104).
Н о хотя замечания Хоффман и Новака являются вполне умест

ными и обоснованными в качестве социологических комментари
ев, на значение слов przyjaciel (и przyjacioika), я полагаю, еще бо
лее ясный свет проливают следующие примеры из польской лите
ратуры, приводимые в «Словаре польского языка» (S JP ):
Mialem serdecznego przyjaciela, ktory, jak s^dz?, otwieral przede

mnq swojq dusz? na osciez (5wi?tochowski) ‘У меня был близкий
przyjaciel, который, я полагаю, полностью открывал мне всю свою
душу’;
Przyjazri prawdziwa tylko tam istniec moze, gdzie pomi^dzy przyja-
ciolmi [przyjaciohmi] istnieje ustawiczne i nieprzerwane porozumenie
(Kaczkowski) ‘Настоящая przyjazn (дружба) может существовать
только тогда, когда между przyjaciele происходит постоянное обще
ние и взаимопонимание’;
Nie lubila zwierzen i nie miala przyjaciotki pomiqdzy kolezankami,
z ktorymi ziia na stopie pewnej wyniosfosci (Reymont) ‘Она не любила
признаний, у нее не было przyjacioika среди kolezanki, с которыми
она держалась несколько высокомерно’;
Zrob ze mnie swoj^ powiemic?, przyjaciolk?: miej do mnie zaufanie,
jak do wtasnej matki (Sewer) ‘Сделай меня своей наперсницей, своей
przyjacioika: доверься мне, как своей собственной матери’.
Эти примеры заостряют внимание на предположении об «осо

бом отношении», основанном на «близком общении». Сравним
также комментарий, сделанный поэтом Чеславом Милошем
(M ilosz 1972:147) о другом польском писателе, Ксаверии Пру-
шиньском:
II. Модели «друж б ы» 157
Stosnuki nasze byly kordialne, ale nie zastugiwaly na miano przy-

jazni. Prowadzilismy czasem zupelnie szczere rozmowy, organiczone
jednak do polityki; inny wymiar, ktory mnie interesowal, by! Ksaweremu
obey. ‘Наши отношения были сердечными, но не заслуживали име
ни «дружбы» [przyjazri]. Мы иногда вели абсолютно откровенные
разговоры, но они ограничивались политикой; иное измерение, ин
тересовавшее меня, было чуждо Ксаверию’.
Э то предположение об «особом отношении, основанном на

близком общении», может быть представлено примерно следую
щим образом (как в толковании более старого значения слова
friend):
(мой / моя) przyjaciel/ przyjaciolka

(d) часто, когда я что-то думаю, я не могу сказать это дру
гим людям
(e) я могу сказать это этому человеку
(f) я хочу, чтобы этот человек знал, что я думаю
(g) я хочу, чтобы этот человек знал, что я чувствую
(h) я думаю, что этот человек думает обо мне то же самое
(i) я так думаю об этом человеке
(j) я так не думаю о большинстве остальных людей
(к) когда я думаю об этом человеке, я чувствую нечто очень хо-
. рошее
Что же касается «большой преданности», упоминаемой Х оф ф

ман, и «обязанности предлагать помощь», упоминаемой Новаком,
я полагаю, что они просто вытекают или могут считаться вытекаю
щими из определяющих компонентов сформулированного выше
толкования. В частности, я бы привела аргументы в пользу того,
что przyjaciel — в отличие от русского слова друг — не воплоща
ет в себе предположений о взаимной помощи как необходимой час
ти концепта. Ожидается, что и члены чьей-либо rodzina ( ‘семьи’)
тоже оказывают друг другу помощь, но это ожидание не стало ча
стью значения слова rodzina; и, я думаю, то же самое верно в от
ношении слова przyjaciel.
Конечно, трудно доказать отсутствие какого-либо компонента,
и бремя доказательства должно лежать на том, кто захочет дока
зать, что такой компонент непременно должен быть включен. Тем

не менее я могу указать на некоторые различия в сочетаемости сло
ва друг и слова przyjaciel, которые дают основания полагать, что
эти два слова различаются в указанном отношении.
Для начала мы должны отметить, что самые употребительные
сочетания с польским словом — это bliski ( ‘близкий’) pzryjaciel,
najblizszy ( ‘самый близкий’ ) przyjaciel и serdeczny (прил. от сло
ва serce ‘сердце’) przyjaciel. Эти сочетания указывают на нечто
вроде близости и привязанности.
Аналогичные сочетания характерны и для слова друг; однако,
кроме того, у слова друг есть и другой набор сочетаний, указываю
щих на нечто вроде «надежности в случае необходимости» (таких
как надежный друг, и спы танны й друг). Собственно говоря, та
кие словосочетания, как н асто ящ и й друг или истин н ы й друг, в
русском языке нормально будут интерпретироваться как указы
вающие на надежность в случае необходимости. Напротив, поль
ское словосочетание prawdziwy przyjaciel ( ‘настоящий przyjaciel’ )
нормально будет интерпретироваться как указывающее на «под
линную близость» (связанную с подлинной открытостью сердца и
тем, что друг другу поверяются сокровенные мысли), а не на «под
линную надежность».
Даже параллельные сочетания wierrty przyjaciel и верный друг
были бы склонны иметь несколько разную интерпретацию. Поль
ское словосочетание, вероятно, было бы понято как относящееся к
кому-то, кто постоянно поддерживает дружескую связь и не преры
вает ее в изменившихся обстоятельствах, в то время как русское сло
восочетание, по всей вероятности, было бы понято как относящееся
к тому, кто постоянно поддерживает друга и оказывает ему помощь
в случае необходимости12.
В дополнение к различиям в сочетаемости и интерпретации со
поставимых сочетаний стоит также заметить, что в польском нет
фразы, которая бы соответствовала; русской фразе будь другом,
предваряющей в русском языке просьбу о помощи. Это, конечно,
означает не то, что поляки не рассчитывают получить помощь от
своих przyjaciele или не предлагают помощь при необходимости, а
только то, что это не входит в определение рассматриваемой кон
цептуальной категории. Готовность помочь (вероятно) является
следствием отношения, а не его основой.
4.3. Znajomi ( ‘близкие знакомые )

Uklonil si? znajomym z daleka, bez zbytniey uprzejmosci. (1953, S JP )
‘Он кивнул своим znajomi издалека, без излишней вежливости’.
Wyszli razem, bo miai ja odprowadzic do parku, edzie czekaly na nia

znajome. (1949, S JP )
‘Они вышли вместе, потому что он должен был проводить ее до
парка, где ее ждали znajom e’ .
Ро paru godzinach sp^dzonych w tym milym saloniku, gwarzyli juz

z sob^ jak starzy znajomi. (1901, S JP )
‘После нескольких часов, проведенных в этой милой гостиной,
они уже болтали друг с другом как старые znajom i’.
Wszystkich przyjaciol i znajomych swoich, bez wzglqdu na wiek i

plec, zaprosil do siebie na bankiet, chc^c si§ z nimi pozegnac. (1779,
SJP)
‘Он пригласил всех своих друзей [przyjaciele] и znajomi, вне за
висимости от возраста и пола, к себе на банкет, потому что хотел со
всеми попрощаться’.
Слово znajom i (переводимое в польско-английских словарях

как «acquaintances» [«знакомые»] и образованное от глагола znac
‘знать’) буквально означает «знаемые», т. е. люди, которых чело
век знает. Н о на самом деле ‘быть известным’ — это только один
из компонентов значения этого важного слова. Как отмечали мно
гие «наблюдатели изнутри» обеих культур (польской и англий
ской), отношение между «znajomi» часто было бы охарактеризо
вано по-английски при помощи слова friends, и только небольшая
часть польских znajom i могла бы описываться по-английски как
acquaintances. Если английское слово friends означает, так сказать,
меньше, чем польское przyjaciel, то acquaintance значит меньше,
чем znajom i. Иначе говоря, английское слово friends охватывает
большую часть территории, поделенной в польском языке между
словами przyjaciel и znajom y, и — с польской точки зрения — это,
по-видимому, делает неясным важное концептуальное различие.
К ак следствие, для многих польских иммигрантов, приехавших в
англоязычные страны, но привыкших и привязанных к своему соб
ственному универсуму социальных отношений, потребность в со
хранении разграничения между przyjaciele и znajom i приводит к
отождествлению слова przyjaciele с friends, a znajom i с acquaint

ances. Например, Хоффман отмечает, что, хотя она сама перестала
пытаться тщательно сохранять различие между «friends» и «acquain
tances», ее родители «так и не отказались от этой привычки и, де
монстрируя восхитительное сопротивление языковой небрежно
сти, продолжают называть большинство людей, которых они зна
ют, мой знакомый (my acquaintance — или, как они выражались
раньше, mine acquaintance)». Но на самом деле то, что демонст
рируют родители Хоффман, не есть в самом деле восхитительное
сопротивление языковой небрежности, а представляет собою не
осознанный перенос польских концептуальных категорий в анг
лийский язык: они говорят «acquaintances», когда имеют в виду
znajom i.
В этой связи можно задаться вопросом, не обусловлено ли то, что
Джозеф Конрад настаивал на отличии «friend» от просто «acquain
tance» (как в приведенной ниже цитате), аналогичным влиянием
польского языка: «\о и understand that I am not their friend. I am only
a holiday acquaintance» [«В ы понимаете, я не их друг. Я лишь их
праздничный знакомый»] (цитируется по Webster’s third).
Джанина Ведель (Wedel 1986) тоже склонна к отождествле
нию znajom i с «acquaintances», когда она пишет:
Самые дальние отношения — это отношения между znajom i

(acquaintances). Слово znajomi имеет широкое значение. Оно мо
жет относиться к людям, которых ты часто встречаешь, или к тем,
с кем ты только что познакомился. Соседи часто становятся близ
кими знакомыми благодаря непосредственной близости их про
живания и долгому, часто длящемуся годы, периоду, в течение ко
торого им приходится строить между собою отношения и контак
тировать друг с другом. Следовательно, бывают «близкие» или
«дальние» знакомые, а также давние и недавние знакомые (107).
Н о это не совсем точно. R odzina может быть охарактеризова

на как bliska или najbliska ( ‘близкая’ или ‘ближайшая’ ) и как da-
leka или dalsza ( ‘дальняя’ или ‘более дальняя’ ), но znajom i не мо
гут быть охарактеризованы как dalecy или dalsi (множественное
число). С другой стороны, они могут быть охарактеризованы как
bliscy или dobrzy ( ‘близкие’ или ‘хорошие’). То же самое относится
к przyjaciele, которые могут быть или просто przyjaciele, или bliscy
przyjaciele ‘близкие przyjaciele’, но не dalecy przyjaciele ( ‘дальние
przyjaciele’ У3. Эти сочетания дают основания полагать, что zna-

jom i — в отличие от acquaintances — рассматриваются как люди,
которых ты знаешь достаточно хорошо и с кем тебя связывают
узы, которые нельзя назвать незначительными: это касается не
только bliscy znajom i и dobrzy znajom i, но и любого вида знако
мых. С этой точки зрения znajom i больше походят на английских
friends, нежели на английских acquaintances.
Самый факт, что по-польски употребляются выражения dobrzy
znajom i ‘хорошие znajom i’ и bliscy znajomi ‘близкие znajom i , вы
свечивает различие между znajom i и acquaintances и сходство ме
жду znajom i и friends: в английском языке возможны выражения
«good friends» или «close friends», но не «good acquaintances» или
«close acquaintances».
Подруга Эвы Хоффман, которой не подходит название przyja-
ciolk a, не могла бы быть охарактеризована и как zn ajom a Эвы.
По-польски Пенни была бы охарактеризована как kolezanka, и хо
тя одна из тех, кто называется kolezanki, может стать przyjaciolka,
но kolezanka никогда не будет охарактеризована как znajom a. Го
воря в общих чертах, причина, по-видимому, в том, что категория
znajom i подразумевает некоторую сдержанность и добровольно
сохраняемую дистанцию, что несовместимо с солидарностью, ко
торой отличаются kolezanki. Также интересно отметить, что у де
тей не могут быть znajom i, хотя категории przyjaciele/przyjaciolki
и koledzy/ kolezanki вполне к ним применимы. Слово znajom i в
этом смысле составляет параллель к вежливым обращениям Pan и
Pani, которые также не могут использоваться по отношению к де
тям. Обычно przyjaciele и koledzy обращаются друг к другу при по
мощи «фамильярной» формы ty, тогда как znajom i используют
«нефамильярные» формы Pan и Pani. Соответствие между форма
ми обращения и лексической категоризацией отношений между
людьми, конечно, обращает на себя внимание. Можно было бы ска
зать, что и формы обращения, и лексические категории отношений
между людьми дают основания полагать, что в польской культуре
придается значение градациям степеней задушевности и близости и
барьерам, препятствующим задушевности и близости, так же как и
задушевности и близости, как таковым.
Рассмотрим, например, возможные способы обращения к про
фессору Тадеушу Ковальскому. Когда я обращаюсь к этому чело
веку, я выбираю из следующих основных возможностей: Tadziu,
6 — 1471
Tadek, Tadeusz, Panie Tadziu, Panie Tadku, Panie Tadeuszu, Panie

Profesorze. Каждый из возможных вариантов подразумевает свой
тип отношений и, так сказать, различную степень «близости», «за
душевности» и «дружественности». Например, сочетание умень
шительной формы Tadziu с вежливым обращением Panie в Panie
Tadziu означает, что я хочу передать нечто вроде нежности ад
ресату, устанавливая вместе с тем между нами определенный
барьер.
Принимая во внимание то значение, которое в польской куль
туре придается «степеням» дружественности, близости и задушев
ности, можно легко понять, почему польский поэт-эмигрант, про
фессор славянских литератур в Гарвардском университете Стани
слав Баранчак включает следующий пункт в свой «список вещей
в Америке, с которыми В. Е . [восточноевропейцы] никогда не со
гласятся»: «то, что посторонние люди обращаются к вам по имени»
(Barariczak 1990:11).
Итак, моя мысль состоит в том, что, определяя многие свои от
ношения в терминах znajom i, поляки также устанавливают и осоз
нают в этих отношениях определенные барьеры. Конечно, они це
нят и отношения, лишенные социальных барьеров (отношения с
przyjaciele и rodzina), но они также ценят и отношения с намеренно
установленными барьерами (т. е. отношения со z n ajo m i). Это
можно представить следующим образом:
(мои) znajomi
(b ) я хорошо знаю этих людей
(c) я не хочу сказать: очень хорошо
(d) я могу сказать некоторые виды вещей этим людям
(e) я не хочу говорить некоторые другие виды вещей этим
людям
(f) когда я говорю нечто этим людям, я часто чувствую не
(g) я думаю, что эти люди думают обо мне то же самое
(h) я так думаю об этих людях
В этой формуле «барьеры» представлены в компонентах (с) и

(е), тогда как близость отношения представлена в компонентах (Ь)
и (f). Компонент (Ь ) отражает тот факт, что твои znajom i — это
люди, принадлежащие к твоему собственному социальному кругу,
люди, с которыми ты поддерживаешь общественные отношения,

тогда как (f) отражает добровольный и доставляющий удовольст
вие характер этих контактов.
Можно было бы пытаться возразить, что английский концепт
‘acquaintance’ также устанавливает барьеры в общественных отно
шениях. Но, во-первых, как уже отмечалось ранее, это понятие в
английском языке весьма маргинально, тогда как в польском языке
концепт znajom i имеет большое значение для жизни людей; а во-
вторых, концепт ‘acquaintance’ вообще не относится к достаточно
близким отношениям, тогда как znajom i к ним применимо. Z n a
jom i, в противоположность acquaintances, рассматриваются как
люди, которых ты хорошо знаешь и контакт с которыми оценива
ется как приносящий удовольствие или удовлетворение.
В отличие от przyjaciel, концепт znajom y не подразумевает ка
кого-либо желания вести доверительные беседы, делиться своими
мыслями и чувствами с другим человеком; он, однако, подразуме
вает желание вести беседу, хотя не без некоторых барьеров, огра
ничивающих то, что ты хочешь сказать. В отличие от przyjaciel,
znajom i не обязательно подразумевает нежность ( ‘когда я думаю
об этом человеке, я чувствую нечто хорошее’ ); оно, однако, под
разумевает «хорошие чувства», связанные с общественным (в ос
новном в форме беседы) контактом ( ‘когда я говорю нечто этим
людям, я часто чувствую нечто хорошее ). Тот факт, что слово
znajom i ни при каких условиях нельзя использовать в качестве
формы обращения и едва ли можно в качестве интродукции, под
тверждает, что в его значении отсутствует компонент ‘когда я ду
маю об этих людях, я чувствую нечто хорошее’;
*Znajomi! *Znajomi!
*Przyjaciele i znajomi!
‘Друзья и знакомые!’
?*Т о jest moj znajomy X .

‘Это мой znajomy X ’.
Толкование слова znajomi — подобно толкованию слова koledzy

и в отличие от толкования слова przyjaciel — намеренно сформули
ровано во множественном числе. Хотя znajomi и не относится к ка
кому-то множеству людей в рамках некоторой институциональной
структуры, как koledzy, оно указывает на круг людей, которых че
6*
ловек знает и с которыми он поддерживает связь, и лишь во вто

рую очередь — на конкретных представителей данного круга.
Эта первичность множественного числа до некоторой степени
подтверждается статистическими данными. В случае слова przy-
jaciel (и przyjaciolka) частотность единственного и множественно
го числа (по данным Kurcz 1990) почти одинакова (7 8 vs. 72), в
случае znajomi множественное число более употребительно (14 vs.
32). (К ак уже говорилось выше, подобные статистические данные
не позволяют сделать окончательный вывод, но дают основания
для определенных предположений.)
Наблюдение Ведель, что, например: «Семья, очень близкие
друзья, коллеги и ‘хорошие знакомые’ составляют четыре класса
индивидов, которых поляки приглашают к себе домой на ужин или
на вечеринки» (1986: 112), подтверждает важность znajom i как
людей, с которыми поляки намеренно поддерживают контакт.
Ведель неоднократно подчеркивает ценность, которую пред
ставляли znajomi в «Народной Польше», будучи людьми, которые
могут обратиться друг к другу во время нужды, и производное сло
во zn ajom osci, указывающее на систему взаимопомощи (часто
произвольно трактующую закон в частных целях), подтверждает
это. В то же время важно осознать, что взаимопомощь (в рамках
закона или вопреки закону) не является частью значения слова
znajom i (как не является она и частью значений слов przyjaciele и
koledzy). Люди любят время от времени делать что-то со своими
znajom i — встречаться в кафе, беседовать, навещать друг друга,
обмениваться политическими анекдотами (при коммунизме), вме
сте ходить в театр или кино и т. д.,— потому что подобные контак
ты и беседы удовлетворяют их социальные потребности и застав
ляют их «чувствовать нечто хорошее», а не только потому, что они
надеются что-то получить от этого. Предложенное толкование от
ражает это, и в нем намеренно опущено какое бы то ни было ука
зание на взаимную помощь.
4 .4 . R odzina ( ‘сем ья )
Слово rodzina, строго говоря, выходит за пределы того, что рас

сматривается в данной главе, но, поскольку оно, как говорит В е
дель (Wedel 1986:103), является одной из четырех базовых кате
горий, используемых в польском для категоризации отношений
между людьми, оно все же заслуживает нескольких кратких з а

мечаний.
Если посмотреть на концепт rodzina с англосаксонской точки
зрения, то прежде всего обращает на себя внимание, сколь вели
ка покрываемая им территория по сравнению с английским fam ily
‘семья’:
В Польше «семья» может включать членов семьи в широком

смысле, таких как тети, дяди, двоюродные братья и сестры, или же
это слово может относиться к непосредственным членам семьи —
детям, родителям, иногда бабушкам и дедушкам, часто к людям, с
которыми человек вместе ведет хозяйство. Говорят о «ближайшей
семье», которая может определяться любым из двух вышеприве
денных способов. Говорят и о «дальней семье» — о тех более даль
них родственниках, с которыми человек может контактировать час
то или редко (Wedel 1986: 99).
Указание Ведель на общеупотребительные сочетания najblizsza

rodzina ‘ближайшая семья’ и dalsza rodzina ‘дальняя семья’ очень
важно, потому что оно позволяет заострить внимание на различии
между концептами rodzina и fam ily. В отсутствие определителя
слово rodzina охватывает территорию, простирающуюся далеко за
пределы так называемой нуклеарной семьи. Можно провести раз
граничение между «ближайшей rodzina» и «дальней rodzina», од
нако «дальняя rodzina» не рассматривается как некоторое «расши
рение» одного и того же базового ядра; скорее наоборот, вся «рас
ширенная семья» представляется просто как rodzina. Выражение
najblizsza rodzina ( ‘ближайшая rod zin a), так сказать, отсекает не
которых подлинных членов семьи, а не тех, кто «примыкает» к се
мье. Это можно было бы сопоставить с английским разграничени
ем между выражениями close friends ‘близкие друзья’ и friends ‘дру
зья’: close friends составляют только подмножество всех friends, и
точно так же najblizsza rodzina составляет только подмножество
всей rodzina. С другой стороны, в английском языке immediate
fam ily ‘непосредственная семья’ не является подмножеством всей
fam ily; скорее наоборот, это словосочетание, по-видимому, под
черкивает, что обозначаемое им — это именно «семья» в строгом
смысле слова, а не «расширенная семья».
Я бы добавила, что в английском языке словосочетания extended
fam ily ‘расширенная семья’ и nuclear fam ily ‘нуклеарная семья’
принадлежат к специальному языку социологии, а не к повседнев

ной речи и что даже выражение immediate fam ily ‘непосредствен
ная семья’ звучит скорее как социологическая аннотация, а не как
«обычный» повседневный способ выражения (например, оно не
принадлежит к тому же стилистическому регистру, что и выраже
ние close friends); обычно говорят просто fam ily, и хотя сюда мо
гут включаться братья, сестры или бабушки и дедушки, но тети, дя
ди или двоюродные братья и сестры сюда обычно не включаются.
В польском языке слово rodzina можно также свободно исполь
зовать без дополнительных определений, но обычно сюда включа
ются тети, дяди и двоюродные братья и сестры. Выражение n a j
blizsza rodzina не звучит как социологическая аннотация, его сти
листический статус аналогичен статусу выражения close friends в
английском языке; а прилагательное najblizsza, как и прилагатель
ное close в английском языке, служит для сужения базовой катего
рии до подмножества данной категории. Ведель (Wedel 1986), что
бы проиллюстрировать значение слова rodzina (которое она перево
дит как fam ily) в польском языке, приводит следующий диалог ме
жду нею и одной из ее польских подруг, Барбарой;
Барбара объясняла свои планы по приобретению холодильника

после того, как она, наконец, переедет в квартиру брата.
«Н о на чью помощь ты больше всего рассчитываешь при покуп
ке холодильника?» — спросила я.
«Н у, на мою семью. Я всегда могу на нее положиться».
«Семью в смысле твоих родителей и брата?»
«Нет, нет,— отвечала она непреклонно.— Семья означает бли
жайшую семью. Братья и сестры моей матери, их мужья, их семьи,
семья со стороны моего отца. Мы все можем рассчитывать друг на
друга» (9 9 ).
Ведель поясняет: «Барбара полагается не только на своих роди

телей и брата и его родню, но и на всю расширенную семейную
ячейку». Стоит еще добавить, что Барбара называет эту «расши
ренную семейную ячейку» rodzina, а когда ее просят уточнить, что
она имеет в виду,— najblizsza rodzina.
Итак, тому, что для Барбары считалось бы dalsza rodzina ‘даль
няя семья’ , в английском языке соответствовало бы не extended
fam ily ‘расширенная семья’, a relatives ‘родственники’. Это пока
зывает, что в польском языке rodzina охватывает не только «непо-
средственную семью» и «расширенную семью», но простирается

еще дальше и вторгается на территорию, которая в английском
языке покрывается словом relatives (хотя у слова relatives есть в
польском языке такое соответствие, как слово krewni).
Важен, однако, не только диапазон употребления слова, но так
же и его фокус (ср. Berlin & Kay 1 9 6 9 ), и для слов rodzina и
fam ily они также различны. Слово fam ily без дополнительных оп
ределений обычно понимается как относящееся к нуклеарной се
мье, хотя оно может употребляться и расширительно, тогда как
rodzina без дополнительных определений обычно понимается как
относящееся к намного более обширной группе лиц.
Данное различие можно было бы проиллюстрировать расска
зом для детей Ванды Хотомской (W anda Chotomska 1967) об
одиноком ежике, который очень хотел найти себе семью и поэтому
мечтал о том, чтобы у него была не только zona (ж ена), но и
stryjek (дядя), ciotki (тетки) и dziadek (дедушка). Рассказ закан
чивается счастливо: герой находит нескольких кузенов, женится и
живет припеваючи со своей rodzina, играя в монополию с тестем
и дядей.
Ещ е одно различие между rodzina и fam ily состоит в том, что
первое слово подчеркивает корни человека (родителей, бабушек и
дедушек, предшествующие поколения), в то время как второе ста
вит в центр внимания, главным образом, потомство. Так, слово
fam ily может быть использовано для специального обозначения
детей супружеской пары (например, «we want to have a family» ‘мы
хотим иметь детей (б у к в. — семью)’ ), а слово rodzina никогда не
может быть использовано таким образом. С другой стороны, слово
rodzina часто употребляется в сочетании с предлогом z ‘и з’ для
описания чьего-либо происхождения. Особенно широкоупотреби
тельно выражение z dobrej rodziny ‘из хорошей семьи’:
Одна мать задавала ряд вопросов, пытаясь определить, будет ли

приятель (boyfriend) ее дочери-инженера подходящим мужем для
нее: «У него есть образование? Он из хорошей семьи?...» Вопро
сы матери весьма наглядно демонстрируют, какие категории часто
используются в качестве критерия оценки социального положения.
.. .Нравственная репутация человека частично зависит от того,
что он происходит из хорошей семьи. В любой социальной среде
или устоявшейся группе населения, в которой семьи знают друг
друга не одно поколение, некоторые семьи считаются хорошими, а
некоторые плохими. Об одном известном польском журналисте го

ворили: «Как же может быть, чтобы он, будучи из такой ‘хорошей
семьи’, стал алкоголиком?»
В истории хорошей семьи целые поколения могут характеризо
ваться соответствием высоким моральным требованиям, дарова
ниями и дисциплиной. Как часть культурной элиты, обладающая
особым этосом, представители традиционной интеллигенции пере
дают по наследству образованность, культурный багаж и общест
венное служение (Wedel 1986:152— 153).
Концепт rodzina в этом отношении аналогичен концепту оjcyzna

( ‘отчизна’ ): оба концепта связывают личность человека с тем, «от
куда он происходит».
Схематично (и даже не пытаясь использовать только элемен
тарные смыслы) различие между всеобъемлющим и «обращенным
в прошлое» концептом rodzina и значительно более ограниченным
«обращенным в будущее» концептом fam ily можно представить
следующим образом:
rodzina ( Х - а )
много людей
эти люди как одно
поскольку каждый из этих людей — это мать, отец, жена,
муж или ребенок кого-то другого из них
X — часть этого
мать и отец Х -а — часть этого
другие люди — часть этого
X ’s fam ily
некоторые люди, не много людей
эти люди как одно
поскольку каждый из этих людей — это мать, отец, жена,
X — часть этого
дети Х -а — часть этого
4.5. Резюме и выводы

Помимо того, что называется rodzina ( ‘семья’ и ‘расширенная
семья’ ), польская таксономия отношений между людьми включа
ет еще три базовые категории ( przyjaciel, kolega и zn ajom y). Ни
одна из этих категорий не имеет эквивалента в английском языке,

хотя przyjaciel относительно близок к старому английскому кон
цепту friend 1 (отличному от современного концепта friend2). Сло
во znajom y, которое можно сопоставить с русским знакомый (и
с немецким Bekannte), предполагает определенную дистанцию и
отсутствие близости, и оно распространяется на целый диапазон
отношений, охватываемых в английском языке словами friends и
acquaintances, исключая, однако, «близких друзей». Слово kolega,
имеющее весьма широкий диапазон употребления (оно может от
носиться к школьникам и солдатам, а также к профессиональ
ной элите),— это уникальный польский концепт, который под
черкивает как равенство, так и общественный статус, который,
по-видимому, воплощает традиционные ценности так называе
мого польского «аристократического этоса»14.
5. Mate — ключ к австралийской культуре

Если бы надо было выдвинуть одно слово на роль ключевого
слова австралийской культуры, большинство, не поколебавшись, на
звало бы слово mate. Начиная с первой половины X I X века и до
настоящего времени многие ощущают, что слово mate дает нам ключ
к пониманию австралийского духа, австралийского национального
этоса, австралийского характера; и даже тем, кто не захочет при
соединиться к этому взгляду, придется признать, что слово mate за
нимает исключительно важное место в австралийской националь
ной мистике. Если это и не ключ к австралийской культуре, то
это ключ к представлениям австралийцев о себе. Но множест
во данных свидетельствует о том, что это ключ и к тому и к дру
гому (ср., например, Bell 1973, Kapferer 1988, Ernst 1990).
Начнем с ряда современных примеров (взятых из сборника
интервью с двумя молодыми австралийскими регбистами, D a
ley & Clyde 1995):
And I liked hanging out with my mates. We were the cool cats
at school and at lunch time we’d be left alone by the other kids to
meet on the back oval to do our own thing, which was to play sport
‘И мне нравилось тусоваться с товарищами (mates). В школе мы
были крутыми парнями, и во время ланча другие дети оставля
ли нас одних, и мы встречались в спортивном зале и занимались
своими делами, то есть спортивными играми’;
I wasn’t a big television viewer. I’d prefer to be outdoors with my

mates doing whatever came naturally, such as swimming at the creek,
playing footy and listening to my music at night, that imitate a couch
potato ‘Я не был большим любителем смотреть телевизор. Я пред
почитал быть на улице со своими товарищами (mates), занимаясь
тем, что получалось само собою, как то: плавать в речке, играть в
регби и слушать мою музыку по вечерам, а не сидеть, уставясь в те
левизор’;
It has certainly been a huge roller coaster ride, but I reckon I’ve been
fortunate to come through it all with a bloke who is a true mate, solid and
strong. .. .Apart from being considered one of the game’s top players,
Laurie Daley is also one of the most popular blokes to have laced on a
pair of boots. The fans love him simply because, despite his success, he
was never once put himself above them... he’s the people’s person and
gives a lot of himself.
Lozza, you’re a champion and I take my hat off to you15 ‘Это, конеч
но, было вроде больших американских гор*, но я считаю, что мне
повезло, что я прошел все это вместе с парнем, который настоящий
товарищ (mate), надежный и крепкий. .. .Помимо того, что он счи
тается одним из первоклассных игроков в регби, Лори Дейли это
еще и один из самых популярных парней, которые когда-либо за
вязывали шнурки на бутсах. Болельщики любят его просто пото
му, что, несмотря на свои успехи, он никогда не ставил себя выше,
чем они... он простой человек с большой самоотдачей.
Л озза, ты чемпион, и я снимаю перед тобой шляпу’;
No bones about it, a strong team spirit can help win games because
a side whose players play for one another is a pretty tough unit to crack.
And not only that, I find the will to win for your mates is also a pretty
reliable pick-me-up when tiredness sets in late in a match and your
thoughts stray ‘Сказать прямо, сильный командный дух может по
мочь выигрывать, потому что команда, в которой игроки помогают
друг другу,— это довольно-таки крепкий орешек. И дело не только
в этом, я нахожу, что воля к победе ради твоих товарищей (mates) —
это также довольно-таки надежное тонизирующее средство, когда
в конце матча тобою овладевает усталость и мысли путаются ;
About the best tribute I can offer Brad Clyde is to say I think of him
as a good mate... he is someone I like to have a mag and beer with, and
* To есть жизнь была веселой, увлекательной, непредсказуемой, неос

тановимой, опасной и интересной.— Прим. перев.
II. Модели «дружбы » 171
I am pretty sure that’s how it will always be ‘Почти самое лучшее, что
я могу сделать, чтобы воздать должное Брэду Клайду,— это ска
зать, что я считаю его хорошим товарищем (m ate)... он человек, с
которым мне приятно поболтать за кружкой пива, и я вполне уве
рен, что так будет всегда’.
Здесь представлено сразу несколько основных тем, связанных

с «mateship» (которые будут рассматриваться в данной главе):
представление о том, что люди вместе проводят много времени,
вместе делают что-то, вместе выпивают,— идеи равенства, соли
дарности, преданности друг другу и взаимной поддержки, товари
щества и братства в счастье и в несчастье.
Как часто отмечалось, австралийский этос является прямым на
следником «этоса буша*», развившегося в глуши, в которой жили
ранние (белые) австралийские обитатели буша, многие из которых
были каторжниками или бывшими каторжниками. Как выразил
ся Рассел Уорд (Ward 1966 [1958]), в Австралии — как и в А ме
рике — «граница была парниковой почвой, на которой произра
стали отличительные национальные обычаи и чувства». Очень
важно (с точки зрения данной работы), что указанные «обычаи и
чувства» явным образом отражались в языке и, по большей части,
закрепились в нем до настоящего времени:
В Австралии граница имела продолжительное влияние не столь

на внешние формы жизни, политические, правовые, институцио
нальные и т. д., сколь на жизненные установки людей и тем самым,
как бы на следующем шаге, на способ, посредством которого бы
ла устроена практическая реализация этих установлений. Большин
ство австралийцев уже не печет пресных лепешек и не носит шляп
из листьев капустных пальм, но их этос, как и речь, в которую он
облекается, отличается от этоса их британских сородичей более, не
жели он отличался сто лет назад (223).
Согласно пояснениям многих историков и социологов, во второй

половине X I X столетия если что и стало более значимым для жиз
ни страны в целом, так это «этос буша» — и с ним концепт ‘mate
ship’ :
* Австралийский буш — обширные территории, покрытые лесом и

кустарниковыми зарослями,— был основным местом обитания пионеров
континента.— Прим. перев.
Юнионизм пришел к обитателю австралийского буша в качестве

религии... В нем содержалось это ощущение mateship, которое он
уже понимал и которое всегда характеризовало действие одного
«белого человека» по отношению к другому. Юнионизм расширил
это представление, так что личные качества человека оценивались
в зависимости от того, оставался ли он верен правилам Союза или
занимался «штрейкбрехерством» по отношению к своим товарищам
(Spence 1909, цитируется по T A N D ; выделено мною).
Во второй половине X X века значение традиций австралийско

го «этоса буша» в жизни нации, вне всякого сомнения, пошло на
убыль и вместе с ним пошло на убыль и значение «mateship». Тем
не менее эти традиции все еще живы, и продолжающееся употреб
ление слова mate свидетельствует об их жизнеспособности. Тот
факт, что в современной австралийской речи использование слова
mate в некоторых отношениях расширилось и что это традицион
но мужское слово стало все больше слышаться в речи женщин,
также свидетельствует об их стойкости. Один пример:
— Sarah, do you know Susan Parker? ‘Capa, ты знаешь Сьюзен

Паркер?’
— Susan? She’s my best mate! ‘Сьюзен? Она мой лучший товарищ!’
(услышано в Канберре в январе 1995 г.).
Н а самом деле, как справедливо указывает Капферер, «многие

австралийские женщины теперь подчеркивают, что между ними
имеет место своего рода братство (mateship)» (Kapferer 1988:158).
Тот факт, что политики непрестанно обращаются к этому кон
цепту, указывает в том же направлении. Например: « В своей ре
чи, открывающей совещание в верхах, он [г. Х оук, тогдашний
премьер-министр Австралии] сказал: ‘Решение наших проблем
требует таких качеств, как новаторство, инициативность, незави
симость, терпимость — и, разумеется, чувство братства (m ate
ship),— качеств, которые мы склонны считать типично австралий
скими’ (1983, цитируется по Wilkes 1985 [1978]: 2 6 8 ). Подобным
образом Джон Говард, лидер федеральной оппозиции (а ныне пре
мьер-министр), в своей речи 1988 г., говоря о «некоторых посто
янных традиционных качествах австралийской жизни, которые...
следует сохранять и пополнять новыми особенностями, связанны
ми с условиями современной жизни», характеризует «дух братст
ва (mateship) и равенство в обращении с людьми» как «лучшие из

этих качеств» (ср. Ernst 1990: 110).
В любом случае под «австралийской культурой» я подразуме
ваю не те тенденции, которые господствовали в последнее десяти
летие X X века, а те, которые возникли и стали — в той или иной
мере — превалирующими в течение последних двух с лишним сто
летий. В этой перспективе важность концепта ‘mate’ и основанного
на нем идеала «братства» («m ateship») едва ли может быть по
ставлена под сомнение, и нужно обладать значительной долей ре
шимости и идеологической ангажированности (ideological parti
pris), чтобы пытаться тем не менее отрицать ее, как это делает Д о
нальд Хорн (Н о т е 1989:183) в своих иронических комментариях
по поводу этого сюжета (к которому я вернусь в разделе 5.5).
Мысль о том, что «mateship» может оказаться уникальной куль
турной формой во всей истории социальных отношений человече
ства, судя по всему, представляется Хорну смехотворной, однако
тщательный семантический анализ показывает, что дело обстоит
именно так. Характеристика слова «mateship» как «консолидиро
ванного (мужского) товарищества» («bonded (male) comrade
ship») является расплывчатой и поверхностной; и на данном уровне
поверхностности в самом деле можно было бы привести не одну
параллель (начиная с ‘comrade’ [‘товарищ, соратник’] или с рус
ского концепта ‘товарищ’ ).
Н а более глубинном уровне анализа можно, однако, показать,
что концепт ‘mate’ отличается не только от ‘comrade’ или ‘това
рищ’, но также и от французского концепта ‘camarade’, или рус
ского концепта ‘друг’, или польского концепта ‘kolega и, вероят
но, от любого другого концепта, воплощенного в каком-либо су
ществительном любого другого языка. Дело в том, что Хорн игно
рирует тот факт, что концепты такого рода очень сложны и что
каждый из них воплощает какой-то один особый аспект человече
ских отношений, связанный со специфическими совокупностями
исторических и культурных обстоятельств.
«M ateship» — это не просто «bonded male camaraderie» [‘кон
солидированное мужское товарищество’ ] (что бы это ни означа
ло), это уникальный культурный идеал, образованный исключи
тельно австралийской точкой зрения на человеческие отношения.
Даже если само слово mateship и не является общеупотребитель
ным повседневным словом в Австралии, слово mate таковым яв
ляется; и закодированное в нем значение обнаруживает уникаль

ную комбинацию допущений, ожиданий, установок и оценок16.
Прежде чем я попытаюсь проанализировать значение слова
mate, которое лежит в основе понятия mateship, позвольте мне сна
чала привести несколько цитат из «Австралийского национального
словаря», иллюстрирующих важность этого понятия для австра
лийской культуры.
River banks were grassy — grassy in the bends,

Running through the land where mateship never ends
‘Речные берега были покрыты травою — покрыты травою
в излучинах реки,
Бегущей по стране, в которой никогда не прекращаются
товарищеские отношения (mateship)’
(Г. Лоусон, 1913);
But nevermore shall I forget, not though I live forever,

The days when we in mateship met along the Moonie River
‘Но я никогда не забуду, хотя я буду жить и не вечно,
Тех дней, когда мы встречались как товарищи (in mateship)
у Муни-Ривер’
(Т . Скейхилл, «Солдатские песни Анзака*», 1915);
So mateship became the lonely poet’s watchword, and he made it the

watchword of Australia ‘Так братство (mateship) стало девизом оди
нокого поэта, а он сделал его девизом Австралии’ (Лоусон и Бре-
ретон, «Г. Лоусон», 1931);
The one compensating aspect of life as then lived was the element of
mateship ‘Компенсирующей стороной жизни, какой тогда жили,
был элемент братства (mateship)’ (Маккинни, 1935).
И несколько более свежих цитат:
Историки стали достаточно спокойно воспринимать ту идею, что

австралийская национальная философия ‘братства ( ‘mateship ) воз
никла из, возможно, единственного в мире гомосексуального поряд
ка вещей в обществе (Макс Харрис; цитируется по Wilkes 1978);
Товарищество (mateship) отражает важный аспект как пред
ставлений австралийских мужчин о себе самих, так и обычных
* А н зак — разговорное обозначение австралийского солдата.—

представлений австралийцев о своей ‘культуре’ [и] об ‘австралий

ском образе жизни'. Это составная часть легендарной истории
страны, расхожее словечко в прессе и многих других популярных
средствах массовой коммуникации и, не так уж редко, объект со
циологического исследования (Ernst 1990: 110);
Если что и произведет на иего впечатление, так это отсутствие

товарищеских отношений (mateship) в парламенте (о регбисте Поле
Осборне, ставшем членом парламента, «Канберра тайме», И мар
та 1995).
5.1. Разны е смыслы слова mate

«Австралийский национальный словарь» (T A N D ) различает
четыре отдельных, хотя и связанных между собою, значения (ав
стралийского) слова mate. Главным из этих четырех смыслов явля
ется третий, но чтобы полностью понять его, необходимо рассмот
реть и остальные смыслы.
T A N D определяет значение 1 следующим образом: «ап equal
partner in an enterprise. Also working mate» [ ‘равноправный партнер
в предприятии. Также напарник по работе’]. С этим значением
слова mate связана особая грамматическая структура: «to go
mates’ » (то есть, как это формулирует T A N D , «to work as an equal
partner» [ ‘работать в качестве равноправного партнера’]). Напри
мер, T A N D цитирует объявление из сиднейской газеты «Морнинг
геральд»: «Wanting mate to go rabbiting» [ ‘Требуется напарник для
охоты на кроликов’]. Другие характерные примеры, иллюстрирую
щие и комментирующие данное значение слова mate, включают
следующие:
These men when they contract to do heavy work, as clearing, fencing,

etc., almost always do it in parties of two, or more, being prompted to this
in the first place by the hardness of the work, which a man cannot face
alone, requiring always their assistance of ‘neighbours’, or ‘mates’, or
‘partners’, as they are severally called, even in the minute details ‘Эти
люди, когда нанимаются на тяжелую работу, такую как уборка, по
стройка забора и т. п., почти всегда работают группами из двух или
более человек, что вызвано, в первую очередь, трудностью работы,
с которой они не могут справиться в одиночку, постоянно даже в
мельчайших деталях нуждаясь в помощи ‘соседей’, или ‘напарни
ков’, или ‘партнеров’, как их по-разному называют’ (1838);
Two generally travel together, who sire called mates; they are partners,
and divide all their earnings ‘Обычно вместе отправляются двое, ко
торых называют напарниками (mates); они партнеры и делят все
свои заработки’ (1845);
Two working mates occupy the same tent if working together ‘Два на
парника по работе занимают одну и ту же палатку, если работают
вместе’ (1859);
A ‘mate’ was a ‘mate’ — share and share alike, no matter how bad
might be the times “ Напарник’ был ‘напарником’ — все делили по
полам, даже в самые плохие времена’ (1887);
I have alluded several times to ‘partners’, or ‘mates’, which was the

more popular term. These partnerships were quite common amongst
carriers and diggers in bygone days. It was simply chums, owning and
sharing every-thing in common, and without any agreement, written or
otherwise ‘Я несколько раз упоминал ‘партнеров’, или ‘напарников’
(mates), последний термин был более популярным. Эти партнерст
ва были вполне обычны среди носильщиков и золотоискателей в те
давние времена. Это были просто дружки, которые владели общим
имуществом и все делили поровну без всякого договора, письмен
ного или какого-либо иного’ (1921).
Как показывают эти цитаты, сущность исходного отношения

mate (т. е. mate ) можно представить следующим образом:
(мой) mate
(а) всякий знает: многие мужчины думают о каких-то других
мужчинах так:
(Ь) это человек вроде меня
(с) я должен нечто сделать
(d) я не смогу это сделать, если со мною не будет это делать
другой человек
(е) я хочу это делать с этим человеком
(0 этот человек часто бывает в том же месте, что и я
(g) этот человек делает то же, что я
(h) этот человек делает это со мною
0) с этим человеком происходит то же, что и со мною
(к) я знаю: этот человек думает то же самое обо мне
Компонент (Ь) указывает на равенство «m ateSj», (f) — на то,

что они проводят значительную часть времени вместе, (g ) и (h) —
на их совместную деятельность, a (i) — на их общие переживания;

(с) показывает, что совместная деятельность составляет работу (а,
например, не игру); (d ) указывает на тяжесть работы, с которой
человек «не может справиться в одиночку»; (е) является показа
телем того, что в соответствующее отношение вступают добро
вольно, как в свободное партнерство; (к) показывает симметрич
ную и взаимную природу этих отношений; а (а) показывает, что
данный тип отношений считался обычным среди людей.
Следует добавить, что, хотя в начале типичным референтом для
«m ate-партнер» было одно лицо, во времена золотой лихорадки
это выражение распространилось и в качестве названия команды,
состоящей из полудюжины и более человек. В согласии с более
ранними традициями старатели, работающие в подобных коопера
тивных группах, неохотно работали каждый за свое жалованье, а
предпочитали делить свои заработки между всеми, причем один
из них исполнял обязанности повара и был ответственным за по
рядок в палатке, как это было раньше заведено на дальних стоян
ках (ср. Ward 1966 [1958]; 109). Такое употребление слова mate
в контекстах, связанных с группами старателей, без сомнения, об
легчило переход от значения рассматриваемого слова «m ate- парт
нер» к значению слова mate, фокусирующемуся на группе и охва
тывающему товарищей, связанных другими отношениями, отлич
ными от отношений партнерства.
5.2. M ate2: переходная стади я между mate1 и mate3P

Согласно T A N D , второй смысл слова mate был «ап acquain
tance; a person engaged in the same activity» [ ‘знакомый; лицо, з а
нятое тем же видом деятельности’ ]. П о этому определению выхо
дит, что мой mate2 — это просто кто-то, кого я знаю и кто делает
ту же самую вещь или те же самые вещи, что и я. Н о приводимые
в T A N D примеры показывают, что на самом деле за этим выра
жением кроется и многое другое. Примечательно, что во всех при
мерах рассматриваемое слово имеет форму множественного числа.
Отношение между «mates» в этом втором значении слова в извест
ной мере аналогично отношению между «mates» в первом значе
нии, но во втором значении речь не идет о свободном вступлении
в отношения партнерства; скорее, референция производится к дея
тельности, которой должны заниматься группы людей (например,
как солдаты или как старатели):
We told him our mates were gone and that we had heard two shots
fired ‘Мы сказали ему, что наши товарищи (mates) погибли и что
мы слышали два выстрела’ (1841);
Boasting, among his mates in the bush ‘Хвастаясь среди своих

товарищей (mates) в буше’ (1849);
Kipper Tommy w as... acknowledged by his mates to be the crack

driver of the district ‘Киппер Томми был... признан его товарищами
(mates) самым классным водителем в округе’ (1879);
Covered with large green ants... how they stangl and how my dusky
mates laughed! ‘Покрытый большими зелеными муравьями... Как
они кусались! и как смеялись мои темнокожие товарищи (mates)’
(1911);
The boy had joined his mates in one of the little cemeteries on the
Western front ‘Мальчик присоединился к своим товарищам (mates)
на одном из маленьких кладбищ на западном фронте’ (1919);
Seventeen of our mates were killed in the mining industry last year
‘Семнадцать из наших товарищей (mates) погибли на рудниках в
прошлом году’ (1934);
The old soldiers watch him, look around their mates and don’t listen
‘Старые солдаты посмотрели на него, оглядели своих товарищей
(mates) и не стали слушать’ (1971).
«M ates», упомянутые в приведенных выше предложениях, это

не просто люди, делающие одни и те же вещи (как предполагает
ся в T A N D ), но люди, делающие эти вещи совместно (друг с дру
гом, в одном и том же месте). Кроме того, в слове явно присутст
вует представление о равенстве или сходном статусе («Э ти лю
д и — люди вроде меня»); столь же явно присутствует ожидание
того, что с «mates», как правило, происходят одни и те же события.
Остается далеко не ясным, действительно ли второе значение,
постулированное словарем T A N D , является отдельным значени
ем слова mate и можно ли на принципиальной основе различить
это значение и значение 3, от которого и образовано абстрактное
слово m ateship. Я , однако, до поры до времени буду следовать
классификации значений, предложенной в T A N D , и буду обсуж
дать m atey как если бы это и в самом деле было значение, отдель
ное от mater Принимая во внимание центральное положение это

го значения ( mate3) в австралийском английском, я буду называть
его просто mate, без индекса (в отличие от характерного для на
чала X I X века matev т. е. «mate -партнера»); позже я вернусь к во
просу о том, может ли это главное значение (matey по T A N D )
быть отделено от значения, которое T A N D описывает как mater
Причины выделения гипотетического отдельного значения mate2
в T A N D ясны. Эта категория должна была охватить предложения,
в которых речь идет о чьих-либо «соработниках» («one’s co-wor
kers») без оценочных компонентов, столь характерных для рефе
ренции к «любимым товарищам» («special mates»), «хорошим това
рищам» («good mates»), «друзьям-товарищам» («mates-friends»).
Постулируемая категория может считаться промежуточной между
значением matex, эксплицированным в предыдущем разделе (при
близительно— сознательно выбранные партнеры), и смыслом
matey который будет обсуждаться в следующем разделе (прибли
зительно— товарищи, рассматриваемые как любимые «друзья»).
5.3. Mates и mateship

Обращаясь теперь к главному значению слова mate, широко
употребляемого в Австралии при определении человеческих отно
шений и составляющего основу для «mateship» ( matey по T A N D ),
отмечу, что T A N D определяет этот смысл как: «тот, с кем тебя
связывают признаваемые узы тесной дружбы, ‘названый друг’»
(«one with whom the bonds of close friendship are acknowledged, a
‘sworn friend’»). По этому определению выходит, что mate (в рас
сматриваемом здесь смысле) — это просто нечто вроде «близко
го друга». Н а самом деле вся суть отношений, называемых «mate
ship», заключается в том, что это не то же самое, что «friendship»
[ ‘дружба’] или даже «close friendship» [‘тесная дружба’], и в том,
что различие между этими двумя категориями («friendship» и
«mateship») является культурно-значимым. Как говорит Капфе-
рер, «сводить идею mateship к дружбе (friendship) или братст
ву (com radeship), — значит, не понимать ее в полной мере»
(Kapferer 1988: 158— 159). Начнем с некоторых примеров.
Where his mate was his sworn friend through good and evel report,
in sickness and health, in poverty and plenty, where his horse was his
comrade, and his dog hid companion, the bushman lived the life he loved
‘Там, где его mate был его верным другом, что бы о нем ни говорили
другие, в болезни и здравии, в бедности и богатстве, где его лошадь
была его товарищем, а его собака — компаньоном, жизнь обитате
ля буша была ему по вкусу’ (1891);
No matter what you do, your Australian mate will defend you — ‘A
mate can do no wrong’ ‘Что бы вы ни делали, ваш австралийский
mate защитит в а с — «mate не может сделать ничего дурного»’
(1965);
He’s me mate. I gotta help ‘im’ he stated simply and incontrovertibly.

.. .There was no answer to that, Gunner knew: the outcome of this in
cident had been predetermined by the peculiar chemistry of compatibil
ity, by social mores and by the almost tribal ties of marriage, all pledged
with countless beers. It was personal, traditional, and deeply masculine
‘«Он мне mate. Я должен помогать ему»,— сказал он просто и бес
поворотно... Это не подлежало обсуждению, Гуннер знал: исход
этого инцидента был предрешен заранее особым химическим соста
вом совместимости, общественными нравами и почти племенными
узами брака, и все это скреплено бесчисленными тостами за беско
нечным количеством пива. Это было очень лично, традиционно и
глубоко по-мужски’ (1977).
Мой «mate» в главном австралийском смысле этого слова — это

человек, которого я воспринимаю как «кого-то вроде меня» (как
и в случае mate j), но которого я также рассматриваю в более кон
кретном плане, сквозь призму коллективистского концепта ‘люди,
подобные мне’. Сохраняется также и первоначальный смысл: че
ловек, который часто бывает со мною, который делает то же, что
и я, и который делает это вместе со мною.
Н о в « т а te-партнерском» значении слова пребывание в одном
и том же месте было лишь следствием совместного делания че
го-то — чего-то такого, что человек должен был делать (работа)
и что он не мог сделать в одиночку (тяжелая работа). Напротив,
в «m a/е-дружеском» значении слова пребывание в одном месте
могло быть, и может быть и поныне, главным образом «совмест
ным времяпрепровождением», обусловленным именно тем, что од
ному человеку хочется быть вместе с другим.
Если иметь в виду традиционный (мужской) австралийский
этос — антиинтеллектуальный, немногословный, не открыто эмо
циональный,— то для мужчин совместное пребывание не могло

быть связано с тем, что они хотели «поболтать друг с другом», об
меняться идеями, доверить друг другу скрываемые от других сек
реты, поделиться своими тайными чувствами. В этой культуре
быть вместе ради удовольствия должно было означать прежде все
го: «делать что-то вместе», наслаждаясь общим трудом и общими
переживаниями (то есть делая вместе одни и те же вещи и чувст
вуя из-за этого одно и то же).
There was mateship, sharing a billy of bitter-black tea, a smoke and

a yarn ‘Была дружба (mateship), выражавшаяся в том, чтобы вме
сте выпить котелок горько-черного чая, покурить и потрепаться’
(Дороти Хьюэтт 1985; цитируется по Wilkes 1985.)
Д аж е вербальная деятельность, называемая «having a yarn»

[‘потрепаться’] (в австралийском смысле слова yarn, см. главу 5*),
была скорее примером «совместного делания чего-то» (и «связан
ного с этим чувства»), чем вербальным самовыражением.
Подчеркивание совместного времяпрепровождения и совмест
ной деятельности и, в особенности, отвращения к любому виду сло
весно выражаемой близости также хорошо иллюстрируется сле
дующей констатацией из книги Хокса: «М ы не говорим об этом
так многословно. Когда я вижу эти голливудские фильмы, в кото
рых они открывают друг перед другом свои кровоточащие сердца,
меня буквально тошнит. Достаточно знать, что вы рядом друг с
другом»17 (Hawkes 1990: 6 0 ).
Интересно отметить в этой связи, что можно говорить о good
mates ‘хороших mates’, о best mates ‘лучших mates’ и old mates ‘ста
рых m ates’, но не говорят о close mates ‘близких m ates’ (как мож
но говорить о «close friends» [«близких друзьях»]). Это снова по
казывает, что для «mateship» действительно существенным явля
ется не «близость» или «интимность» (в смысле близкого знания
внутренней жизни другого человека), а количество времени, кото
рое ты проводишь с другим человеком (деля с ним труд и жизнен
ные удобства и неудобства), а также то, насколько ты можешь на
него положиться (момент, к которому я еще вернусь). Приведу
пример из австралийской пьесы:
* Книги Вежбицкой Understanding Cultures through their K ey

Words.— Прим. перев.
A l F: W ack and me are old mates. A t the war together. ( . . . )

M um: ‘E ’s never got married. ‘E ’s never ‘ad no one.
WACKA: I’ve had youse.
A lF : You said it, Wack, what d ’y ’mean ‘e never had no one?
W e bin mates for years. I’ve looked after him, haven’t I, W ack? I seen
‘im through. .. .What I c’n work out, my old man seen ‘im through the
first show [i. e. W W I], I looked after him all through the last lot.
А л ь ф : Вакк и я — старые товарищи. Вместе на войне. ( . . . )
М а м а : О н так и не женился. У него никогда никого не было.
ВЛККА: У меня были ваши.
А л ь ф : Верно, Вакк, что значит “у него никого не было” ? Мы
были товарищами многие годы. Я заботился о нем, правда, Вакк?
Я помогал ему в беде. .. .Ч то я могу точно сказать — мой старик
помогал ему во время первого представления [т. е. Первой мировой
войны], я заботился о нем во время последней заварушки (Seymour
1 9 6 2 :3 2 — 33)
В случае m ate совместная деятельность должна быть работой,

и притом тяжелой работой; в случае m ate ( « m a t e } » ) совместная
деятельность может быть просто развлечением (выпивка, курение,
иногда «треп »). Схематически (формула В представляет собой
лишь частичное толкование и будет расширена позднее):
A . (m ate)
(a ) я должен нечто сделать
( b ) я не смогу это сделать, если со мною не будет это делать
(c ) я хочу это делать с этим человеком
(d ) из-за этого этот человек часто бывает в том же месте, что и я
(e) этот человек делает то же, что я
(f) этот человек делает это со мною
B. (m a te )
(a) этот человек часто бывает в том же месте, что и я
( b ) этот человек делает то же, что я
(c) этот человек делает это со мною.
Принимая во внимание обычную практику приятного «время

препровождения» с «mates» (например, в баре), не имеющего дру
гой цели, кроме как «скоротать время», может возникнуть соблазн
добавить к формуле В еще два (идентичных) компонента, а именно
(а ’) ‘потому что я этого хочу’ и (с’) ‘потому что я этого хочу’. Та
кие дополнительные компоненты оговаривали бы, что (отвлекаясь

от «m afes-партнеров») пребывание со своими mates и совместная
деятельность с ними являются добровольными.
Я , однако, не думаю, чтобы это было оправданным. В «совре
менном» (т. е. не «mate-партнерском») смысле слова mates часто
бывают вместе либо потому, что они хотят этого, либо не по этой
причине (а потому, например, что они вместе работают). Сущест
венно то, что они часто бывают вместе и вместе делают вещи, а не
то, что это совместное пребывание где-то или совместная деятель
ность являются добровольными.
Собственно говоря, одно из основных различий между «mate
ship» и «friendship» как раз в том и состоит, что «friendship» дей
ствительно предусматривает «добровольную ассоциацию», тогда
как «mateship» может объединять людей, которые просто оказа
лись связанными друг с другом силою обстоятельств. Что дейст
вительно имеет значение для «mateship», так это установки тех, кто
оказался связанным соответствующим отношением, а не добро
вольный выбор партнера. (Например, младшие армейские чины,
которые не объединялись добровольно, но «были сведены судь
бою», могут тем не менее считаться «mates», если их отношение
друг к другу будет соответствовать связанным с «mateship» ожи
даниям, которые нам еще предстоит обсудить.)
Совместное «пребывание где-либо» и «делание чего-либо», ти
пичное как для m atev так и для более позднего mate, продолжает
быть связано с открытостью для переживания одного и того же
опыта ( ‘с этим человеком может произойти то же, что и со мной’)
и с мужской точкой зрения (два момента, к которым я вернусь не
сколько позже).
Таким образом, в качестве первого приближения я бы предло
жила следующее толкование главного австралийского значения
слова mate ( mate3):
X is т у mate3 ‘X —мой mate3’

всякий знает: многие мужчины думают о каких-то других муж
чинах так:
эти люди — люди вроде меня
эти люди часто бывают в том же месте, что и я
эти люди делают то же, что я
эти люди делают это со мною
с этими людьми происходит то же, что и со мною
я знаю: эти люди думают то же самое обо мне

я так думаю об этом человеке (Х -е).
(Э то не полное толкование; несколько ниже будут добавлены

еще другие компоненты.)
Таким образом, основной сдвиг в семантике слова mate (от пер
воначального т Я te^ до основного mate ) состоит в переходе от ак
цента на общей работе по необходимости (обычно с одним челове
ком), результатом чего является общая компания и общие пережи
вания, к акценту на общей компании, общей деятельности и общих
переживаниях — не обязательно в связи с общей работой и обычно
с референцией к группе мужчин.
Акцент на равенстве ( ‘некто/люди вроде меня’) и на специфи
чески внутримужском характере отношений остался неизменным.
Хотя в прошлом слово mate (в значении quasi-friend) изредка при
менялось по отношению к женщинам (T A N D включает два по
добных примера, датированных 1928 и 1930 гг.), не может быть
сомнения в том, что на протяжении всей истории идея ‘mate’ вклю
чала референцию к специфически внутримужскому стилю отноше
ний (продолжая культурную традицию совместной охоты на кро
ликов или пилки дров).
Эмфатические заявления, подобные нижеследующему, быть
может, несколько преувеличивают непременную «мужествен
ность» концепта «mate», но они верно ухватывают внутримуж-
ской прототип, да и стиль, концепта «mateship»:
«М у mate» is always a man. A female may be my sheila, my bird,

my charley, my good sort, my hot-drop, my judy or my wife, but she is
never «my mate» ‘«M y mate» [«мой mate»] всегда мужчина. Жен
щина может быть моей девчонкой, моей птичкой, моим чарли, мо
ей хорошей, моей капелькой, моей возлюбленной или моей женой,
но она никогда ие бывает « т у mate»’ (1960, Дональд Маклин, ци
тируется по Wilkes 1985).
Когда вспоминаешь, что, как указывал Бейкер, «в течение бо

лее полувека Австралия была почти полностью мужской страной»
и что «еще в 1840 г. соотношение количества мужчин и женщин
было два к одному» (Baker 1970: 121), становится ясно, что муж
ская ориентация традиционного австралийского этоса, отраженная
в концептах ‘mate’ и ‘mateship’, уходит своими корнями в истори
ческие условия и была связана с отсутствием женщин и с тем фак
том, что многие мужчины, заинтересованные в обретении компа

нии и установлении контактов с людьми, оказывались зависимы
ми от других мужчин. Собственно говоря, общераспространенные
ссылки на австралийских мужчин, «нуждающихся» в товарищах
(mates), выдвигают еще один признак непрерывности в употреб
лении слова mate: так же как в былые времена предполагалось, что
человек нуждается в «mate» (партнере) для охоты за кроликами
или для пилки леса, теперь стали также полагать, что человеку
нужно иметь одного или нескольких «приятелей» (a «m ate» or
«m ates»), чтобы проводить с ними время:
A mate in Australia is simply that which a bloke must have around

him. Mates do not necessarily want to know you ‘Mate в Австралии —
это просто тот, кого парень должен иметь поблизости. Не обяза
тельно, чтобы mates хотели вас знать’ (1972, К. Дунстан,
«Knockers» 52, цитируется по T A N D ).
The male whp hasn’t a male mate is a lonely man indeed, or a strange
man, though he have a wife and family ‘Мужчина, у которого нет то
варища мужского пола,— это действительно одинокий мужчина
или странный мужчина, хотя бы у него была жена и семья’ (1913,
Г. Лоусон, цитируется по T A N D ).
И более свежая цитата:
It is necessary to have good mates ‘Необходимо иметь хороших то

варищей’ (Hawkes 1990:52).
Высокая оценка мужского братства ( ‘of a man’s mate’ ) была яв

но связана с той коренящейся в истории Австралии идеей, что
мужчины зависели от мужчин.
Stevie is more to me than a man is to a girl — yes, 1 know you grin
at that, but you don’t rightly know what men are to each other out here.
He’s my mate — we’re mates, and good mates ‘Стиви значит для меня
больше, чем мужчина для девушки,— да, я знаю, вам покажется
это смешным, но вы не знаете по-настоящему, как много значат
здесь мужчины друг для друга. Он мой товарищ — мы товарищи,
и хорошие товарищи’ (1917, Б. Кейбл).
You’ve been a good mate and a man can’t say more than that ‘Вы
были хорошим товарищем, а это самое большое, что только может
сказать мужчина’ (1948, Ф . Клюн).
Что в точности значит «быть хорошим товарищем (mate)» —

это вопрос, которому будет посвящен следующий раздел.
5.4. Оценочные компоненты слова mate

К ак упоминалось выше, на протяжении всей своей истории
(после mateу т. е. «mate-napraepa») слово mate предполагало од
ни и те же межличностные установки — установки, которые в ли
тературе по «mateship» обозначались такими словами и слово
сочетаниями, как «верность», «солидарность» и «взаимная под
держка». Эти установки, часто противопоставляемые американ
скому идеалу, требующему, чтобы человек «полагался только на
самого себя» (the American ideal of «self-reliance»), обычно свя
зывают с жестокими условиями жизни, с которыми сталкивались
первые европейские поселенцы в Австралии, и с экономическими
условиями, которые делали личный успех одного индивида ма
ловероятным. Процитирую первого американского наблюдателя,
Джорджа Ренуика: «Результатом этого своеобразного наслед
ства были фундаментальные убеждения австралийцев в том, что
человек несет ответственность за своего соседа и что верность
друзьям не только уместна, она необходима» (Renwick 1980: 16).
Сопоставляя эти австралийские культурные установки с аме
риканскими, Ренуик пишет:
Следуя своим принципам ограничения глубины дружбы при

увеличении числа друзей, американцы всячески стараются свести
к минимуму свою ответственность перед другими.
Австралийцы традиционно выражали приоритетность личных
отношений, используя термин «mateship». И з-за одиночества,
обширных расстояний и трудностей существования, с которыми
столкнулись первые австралийцы, мужчины и женщины научи
лись помогать и доверять друг другу. Австралийцы по сию пору
уважают и разделяют подлинный дух братства (spirit of mate
ship), чувство, что «мы в этом деле едины» («we’re in this thing to
gether»).
Австралийцы, таким образом, твердо верят, что «человек дол
жен быть предан своему товарищу (to his mate) и должен заботить
ся о нем». Американец больше думает о преданности своему делу
и заботится о том, чтобы знать его в совершенстве (Renwick 1980:
17— 18).
Ренуик, однако, игнорирует различие в первоначальных усло

виях для американских и австралийских поселенцев, которое долж
но было быть одним из факторов, повлиявших и на различные
культурные установки. Эти различия обсуждались с особенной яс
ностью Уордом (W ard 1966 [1958]):
Ф акт тот, что типичный австралийский переселенец прошлого

века был рабочим на жалованье, не ожидавшим обычно получения
чего-нибудь сверх того. Одиночество и трудности жизни в малона
селенных областях (характерные и для американской приграничной
жизни) научили его ценить кооперативность, но его экономические
интересы, в отличие от экономических интересов американского ко
лониста, усилили эту тенденцию к социальному, коллективистскому
мировоззрению. Путем взаимной верности со своими товарищами
по работе (fellows) он мог добиться лучших условий от работодате
ля, однако возможность того, чтобы он стал сам себе хозяином, ру
ководящим собственным предприятием, была обычно отдаленной
мечтой. Пока же вместо ‘примитивной организации, в основе ко
торой лежала семья и в которую он был низвергнут дикостью’, он
был низвергнут в столь же примитивную организацию ‘кочевого
племени’, если только можно представить себе племя без женщин
и детей. Вышло так, что различия приграничной жизни в Соеди
ненных Ш татах и в Австралии произвели два различных типа по
селенцев, с ментальными установками, в чем-то сходными, но в
чем-то очень различными (2 2 6 — 227).
Комментариям Уорда вторит среди многих других Белл (Bell

1973), писавший (со ссылкой на Turner 1968): «Австралийская
мечта, согласно Яну Тернеру, не имела ничего общего с американ
ской мечтой подняться из деревянной хижины в Белый дом. В А в
стралии индивид мог возвыситься только вместе с коллективом»
(Bell 1973: 5).
Как указывает Уорд (среди многих других), в австралийском
«mateship» идея солидарности с равными имела не только эгали
тарное, но и антиавторитарное звучание и сочетала «сильное соци
альное чувство солидарности с кочевым племенем и столь же силь
ную антисоциальную враждебность ко всякому контролю — или
даже покровительству — сверху» (Ward 1966 [1958]: 227). Этот
несколько «агрессивный» признак «братства» («mateship») хоро
шо иллюстрируется часто цитируемым катреном из стихотворения
Генри Лоусона «Стригальщики»:
They tramp in mateship side by side —

The Protestant and Roman —
They called no biped lord or sir,
And touch their hat to no man!
‘Они бродяжничали, будучи товарищами (in mateship),

бок о бок —
Протестант и католик,—
Они не называли никого из двуногих господином или сэром
И не снимали шляпу ни перед кем!’*
«Коллективистское» звучание слова mate может быть отражено

в описании, если мы сформулируем первый компонент его значе
ния во множественном числе:
эти люди — люди вроде меня.
Разумеется, слово mate может употребляться и в единственном

числе, но — подобно польскому kolega и русскому т о в а р и щ — оно
указывает на прототип, связанный с множественностью и собира
тельностью, а также ясно определенный в отношении пола: на груп
пу мужчин. Очень распространенное в австралийском английском
употребление таких словосочетаний, как «Barry and his m ates»
[«Барри и его товарищи»] или « т е and a few old mates of mine» [«я
и несколько моих старых товарищей»], указывает в том же направ
лении. В предложенной выше формуле я представила это следую
щим образом:
всякий знает: многие мужчины думают о каких-то других мужчинах так:

эти люди — люди вроде меня.
Э та формулировка предполагает, что mate является и эксклю

зивным, и инклюзивным. Подчеркивая идею, что «эти люди —
люди вроде меня», говорящий имплицитно указывает и на некото
рых других людей, которые не «вроде меня». Часто указывалось,
что эта групповая идентификация исключает «A b os» и «sheilas»
(т. е. аборигенов и женщин, ср., например, Н о т 1989: 184), как
* Ср. перевод М. Кудинова: Каким бы ни был человек, / Коричне

вым иль черным, / Коль настоящ и й парень он — / Д л я них он друг
бесспорно. / Они не зн а ю т слова «сэр», / И н е т у господина, / Перед
которы м бы они / Позорно гнули спину .— Прим. перев.
и различные иммигрантские группы (с р ., например, M eddin g

1 9 7 3 ) , но первоначальный акцент падал, без сомнения, прежде
всего на людей, которые могли считать себя выше людей вроде ме
ня, а также на людей, занимающих более высокое положение, чем
люди вроде меня (особенно это касалось властей, полиции, бри
танцев). В этом отношении характерен следующий ранний пример,
цитируемый в O E D S :
When the diggers address a policeman in uniform they always call

him ‘Sir’, but they always address a fellow in a blue shirt with a carbine
as ‘Mate’, ‘Mate’ is the ordinary popular form of allocution in these
colonies ‘Когда диггеры* обращаются к полисмену в униформе, они
всегда называют его ‘Sir’, но обычное обращение к парню в голу
бой рубашке с карабином — «M ate». «M ate» — это ординарная и
популярная форма обращения в этих колониях’ (1852).
Р азум еется, как было отмечено выше, «m ate» как форма об

ращения — это совсем не то же самое, что «m ate», используемое
для референции и предикации, и больше шансов, что обращение
« m a te » будет использоваться как р а з по отношению к тому, кто
таковым не является. Вокатив «m ate» указывает на то, что гово
рящий искренне или притворно намерен показать, что он хочет
трактовать своего адресата «к ак товарищ а» [«like a m ate»], но
нет нужды поступать так по отношению к тому, кто знает, что он
действительно «товарищ » (a real «m ate»). Тем не менее само су
щ ествование двух альтернативны х форм обращ ения («m ate»H
«sir») отражает представление, что имеются две различные кате
гории людей: те, с кем можно (на самом деле или напоказ) обра
щаться «как с товарищем», и те, с кем нельзя. Н е может быть со
мнений в том, что это представление имеет реальные последствия
для социального взаимодействия. Например, Гарвин отмечает от
носительно старателей этого периода следующее: «В ы бы не ри
скнули бы ть пойманным на месте преступления, когда хотите
утащить лопату у напарника (a mate’s shovel), и в то же время на
вас бы смотрели чуть ли не как на героя, если бы вам удалось пе
рехитрить какого-нибудь ‘Д ж о ’ — из местной полиции» (Garvin
1988: 3 8 ).
‘ Диггеры (букв .— копатели, т. е. золотоискатели) — разговорное

обозначение простых австралийцев.— Прим. перев.
Солидарность с «людьми вроде меня», справедливо подчерки

вавшаяся в литературе в качестве существенного аспекта «братст
ва» («m ateship»), была очевидным образом связана с общими ус
ловиями существования, включая следующие: (1) совместное де
лание одних и тех же вещей (как в случае польского koledzy),
(2 ) идентичность вещей, которые происходили с вами (как и в слу
чае русского т о в а р и щ и ), (3 ) взаимная помощь во всякое время,
(4 ) надежда на взаимную поддержку в беде, (5 ) идентификация
себя с другим в случае несчастья. Последние три из этих компо
нентов могут быть представлены следующим образом:
я хочу делать хорошие вещи для этих людей, когда я могу

когда что-то плохое случается с одним из этих людей,
было бы плохо, если бы я не сделал чего-нибудь хорошего
для этого человека
я не хочу, чтобы плохие вещи случались с этими людьми,
как не хочу того, чтобы плохие вещи случались со мной.
Как указал (устно) Ян Грин, «mates» любят и активно стремят

ся делать вещи друг для друга все время, но особенно они любят
помогать друг другу с выполнением специальных планов (таких
как постройка забора или проверка мотора). Но они также счита
ют своей обязанностью заботиться друг о друге и защищать друг
друга, когда случаются неприятности. Компоненты ‘я хочу делать
хорошие вещи для этих людей’ и ‘если что-то плохое случится с од
ним из этих людей, было бы плохо, если бы я не сделал чего-ни
будь хорошего для этого человека’ отражают эти два аспекта то
варищеской взаимопомощи (two aspects of mates’ mutual support).
Снова процитируем Гарвина: «П ри пожаре, наводнении или воз
никновении какой-либо другой проблемы вы нуждаетесь в том,
чтобы кто-то (a man) стоял рядом,— и вы должны быть готовы
встать рядом, когда ваш mate столкнется с трудностями» (Garvin
1988: 38).
Х отя в настоящее время идея помощи своим «mates», когда их
постигают беды и невзгоды, быть может, подчеркивается несколь
ко меньше, чем в прежние времена, она все еще вполне определен
но присутствует (в той мере, в которой сохраняется сам концепт
«m ate»).
Н о в то время как обсуждавшиеся до сих пор оценочные ком
поненты объясняют один из действительно важных аспектов кон
цептов mate и mateship, они, как кажется, не в полной мере ухва

тывают признак «верности», ощущаемый многими как не менее
существенный для концепта «mate». В конце концов, люди могут
считать необходимым помогать друг другу вообще и в несчастьях
особенно, не чувствуя при этом необходимости «стоять горой друг
за друга», когда один из них делает что-то плохое или когда один
из них думает, что другие делают что-то плохое. И все же, по фор
мулировке Ф рэнка Харди (процитированной в T A N D ), «а mate
can do по wrong» («m ate не может сделать ничего дурного»), и
мысль о том, чтобы «заложить товарища» (the idea of «dobbing a
mate in») (ср. главу 5 ) или «предать» своих товарищей по рабо
те (one’s fellow workers), действуя как «scab» (т. е. штрейкбрехер),
полностью несовместима с понятием ‘mateship .
Представление о равенстве, единстве существования и взаимо
зависимости перед лицом трудностей и опасности не слишком точ
но обозначается посредством таких слов и словосочетаний, как
solidarity ‘солидарность’, m utual support ‘взаимная поддержка’ ,
loyalty ‘верность’ и sticking to one another through thick and thin
‘верность друг другу во все времена’; но без более филигранного
анализа невозможно понять, что именно стоит за этими ярлыками
и как рассматриваемые установки отличаются от тех, которые з а
кодированы в других этносоциологических категориях, таких как
koledzy, то в а р и щ и и друзья.
Связывая основные черты австралийских нравов с ссыльным
прошлым Австралии, Уорд также отмечает; «Возьмите, например,
в высшей степени эгалитарное чувство групповой солидарности и
верности, являющееся, может бьггь, самой характерной чертой всех
заключенных. Э то было выделено в качестве основного отличи
тельного признака австралийских ссыльных переселенцев за пять
десят лет до того, как Лоусон и другие стали так много писать о
[феномене] mateship» (W ard 1958: 77).
Ср. также следующее заключение, к которому приходит Уорд в
результате своего анализа народных австралийских баллад: «В е
личайшее благо стоять плечом к плечу со своими mates при всех об
стоятельствах и величайшее зло покинуть их» (188). Ясно, что это
не совсем то же самое, что убеждение в том, что следует помогать
* Книги Вежбицкой Understanding Cultures through their K e y .—

своим товарищам (one’s companions) в несчастье,— или, скорее,

это нечто большее. И все же идея «стоять [плечом к плечу] с
кем-то» и «стоять [горой] за кого-то», по общему признанию,
ощущается как существенный элемент традиционной австралий
ской народной философии «братства» («mateship»). Чтобы отра
зить в описании этот характерный для «mateship» признак «верно
сти», я бы предложила ввести в толкование следующие дополни
тельные компоненты:
я не хочу говорить плохие вещи об одном из этих людей другим

людям
я не хочу, чтобы другие люди говорили плохие вещи об одном из этих
людей
я не хочу, чтобы другие люди делали что-нибудь плохое одному из
этих людей.
Нет нужды говорить, что эти компоненты не имеют в виду дать

исчерпывающее определение значения слова loyalty или полностью
эксплицировать допущения, стоящие за осуждающими выраже
ниями, такими как scab ‘штрейкбрехер’ или dob in ‘настучать, з а
ложить’; они предназначены лишь для того, чтобы выявить свя
занный с ними аспект концепта ‘mate’.
В соответствии с этосом братства мужчине полагается быть на
стороне своих «mates». Несмотря на то, что правила игры позво
ляют «поддразнивать» своих дружков [to «rubbish» one’s mates]
(т. e. говорить плохие вещи о них) им в лицо для смеху,— говорить
плохие вещи о них постороннему (в особенности «стучать на них»),
так же как и охотно слушать плохие вещи, которые говорят о них
посторонние, ощущалось бы как проявление нелояльности.
Представление о том, что посторонним не говорят плохие вещи
о своих mates, тесно связано с представлением о том, что человек
не хочет, чтобы «другие люди» делали бы им что-то плохое. О ба
эти представления частично отражены в традиционном австралий
ском отвращении к «закладыванию товарища» («dobbing a mate
in»), т. е. к тому, чтобы говорить что-то плохое о товарище кому-
нибудь из власть имущих (боссу, полисмену, даже жене товарища)
и тем самым, возможно, навлечь на товарища более или менее
серьезные неприятности.
Подчеркивая глубину внедрения концепта ‘mateship’ в «австра
лийскую душу» [«Australian psyche»], Хорнидж (Homadge 1980)
с одобрением цитирует следующее определение, предложенное То

масом Доддом и процитированное в «Остралиан уоркер» (1926):
What is a mate nowadays? Somebody you can rely on-through thick,

thin and middling; past hell and high water. Like the mariner’s compass
he always points north to you. In any trouble, you always know what he
will do, without argument; because, since he is your mate, it is exactly
what you would do yourself. Your mate is indeed yourself in another
fellow’s skin ‘Что такое mate в наши дни? Некто, на кого вы може
те положиться — в радости, в горести и в обычные времена, что бы
там ни было. Как компас у моряка, он всегда показывает вам, где
север. При любых неприятностях вы всегда знаете, что он сдела
ет, без лишних слов; потому что, поскольку он ваш товарищ (mate),
это в точности то, что вы сделали бы сами. Ваш mate — это дейст
вительно вы сами в шкуре другого парня’ (129).
Э та психологическая идентификация и солидарность со своими

«товарищами» («m ates»), имплицированные самим словом mate,
напоминает те же качества, имплицируемые русским словом т о
варищи. Я представила эту психологическую идентификацию и со
лидарность в толковании слова т о в а р и щ и в форме компонента ‘я
не хочу, чтобы с этими людьми происходили плохие вещи, как я не
хочу, чтобы плохие вещи происходили со мною’, и в некотором
смысле можно сказать, что это применимо и к mates тоже. Н о в
случае mates эта «солидарность» сопровождается признаком «вер
ности» и «антиавторитарности», а это требует другой формулиров
ки толкования. Я думаю, что предложенные здесь дополнительные
компоненты адекватно отражают этот аспект концепта «mateship».
Обсуждаемые здесь оценочные компоненты в mate с особенной
ясностью прослеживаются в значении выражения good mate, упот
ребляемого в абсолютном смысле, то есть не только как «Jack is а
good mate of Bill» [ ‘Д жек — хороший товарищ Билла’ ], но и как
«Jack is a good mate» [ ‘Джек — хороший товарищ’ ]. Например:
Old Sam, born and retired in the bush, a good mate and bushman
‘Старый Сэм, родившийся и воспитанный в буше, хороший това
рищ и обитатель буша’ (1968, O E D S ).
Как показывает этот пример, качество быть «хорошим товари

щем» («good mate») может рассматриваться в традиционной ав
стралийской культуре как критерий человеческой ценности вооб-
7 — 1471
ще. Это также иллюстрирует следующий пример из X I X века, с

другой синтаксической структурой:
At this time I was mates with a young fellow called, Jim Smith, a good
enough lad as a mate ‘В то время мы были товарищами (mates) с мо
лодым парнем, Джимом Смитом, довольно хорошим малым в ка
честве товарища’ (1880, O E D S ).
Ясно, что, говоря о свойстве «бьггь хорошим товарищем» («good

m ate») в этом общем, абсолютном смысле, имеют в виду отноше
ние человека в своему ближнему, равному ему по статусу, к тому,
с кем у него общая жизнь, а эта установка должна включать в се
бя больше, чем просто готовность помочь в случае несчастья. Все
доступные примеры подтверждают мысль о том, что данная уста
новка включает также «солидарность и верность» в том смысле,
что человек не хочет, чтобы кто-то делал плохие вещи его товари
щам (mates), как не хочет и того, чтобы кто-то делал плохие вещи
ему самому18. Выражение great mates ‘отличные товарищи’ имеет
сходные импликации. Например:
An obelisk in the Jewish section of the Melbourne General Cemetery

records the names of those who fought for Australia in the 1914 War.
Many of them trained in the Faraday Street School cadets. They ass-
similated the lessons of patriotism and were great mates ‘Обелиск в ев
рейской части Мельбурнского общего кладбища хранит имена тех,
кто боролся за Австралию в войну 1914 года. Многие из них про
шли подготовку в кадетской школе на Фарадей-стрит. Они усвоили
уроки патриотизма и были отличными товарищами’ (1974, «Сидни
морнинг геральд», O E D S ).
Хвалить кого-то как «товарища» [«mate»] (и, следовательно, как

прекрасного человека) можно и при помощи других прилагательных,
выбранных по большей части ad hoc, как в следующем примере:
Poor old Joe! Too much courage and too little brain... A grand mate,
though ‘Бедный старина Джо! Слишком много куражу и слишком
мало мозгов. ...Н о , впрочем, грандиозный товарищ’ (1953, цити
руется по Wilkes 1978).
Слово mateship, употребляемое по отношению к идеалу, так же

как и по отношению к реальности, также указывает в этом направ
лении.
Это подводит нас к следующему толкованию:
(мой) mate
(a) всякий знает: многие мужчины думают о каких-то других
(c) эти люди часто бывают в том же месте, что и я
(d) эти люди делают то же, что я
(e) эти люди делают это со мною
(f) с этими людьми происходит то же, что и со мною
(g) я хочу делать хорошие вещи для этих людей
(h) когда что-то плохое случается с одним из этих людей,
было бы плохо, если бы я не сделал чего-нибудь хо
рошего для этого человека
(i) я не хочу, чтобы плохие вещи случались с этими людь
ми, как не хочу того, чтобы плохие вещи случались со
мной
(j) я не хочу говорить плохие вещи об одном из этих людей
другим людям
(к) я не хочу, чтобы другие люди говорили плохие вещи об
одном из этих людей
(1) я не хочу, чтобы другие люди делали что-нибудь плохое
одному из этих людей
(т ) эти люди думают то же самое обо мне
(п) когда мужчины думают так о других мужчинах, они чувст
вуют нечто хорошее
(о) я так думаю об этом человеке.
Компонент (а) этого толкования указывает на то, что mate от

носится к общераспространенной форме социальных отношений, в
типичном случае связывающей мужчин с другими мужчинами, (Ь)
отражает эгалитарный и коллективистский характер этого отноше
ния, (с) указывает на товарищество (companionship), (d ) и (е) —
на общую деятельность, (f) — на общие условия существования.
Компонент (g ) указывает на готовность прийти на помощь своим
товарищам (mates) в любое время, (h) — на обязанность помогать
им во время неприятностей и (i) — на идентификацию с ними пе
ред лицом несчастья. Компоненты (j), (к) и (1), вместе взятые,
указывают на представления о «солидарности» и «верности» пе
ред лицом внешнего мира, особенно перед лицом кого-то из власть
имущих. Компонент ( т ) указывает на представление о взаимно
7*
сти. Компонент (п), который относится к эмоциональному пара

метру отношения «mateship», сформулирован таким образом, что
может покрывать не только что-то подобное личной привязанно
сти, но и более общее чувство удовлетворения от наличия данно
го типа уз, связывающих человека с другими людьми. Наконец,
компонент (о) отражает тот факт, что слово mate может относить
ся к индивиду, так же как и к группе людей.
Компонент (с) предложенного толкования мог бы быть постав
лен под сомнение на том основании, что иногда частое общение ха
рактеризует скорее прошлое, чем настоящее, но это обычно сигна
лизируется при помощи прилагательного old («ап old mate of mine»
[ ‘мой старый товарищ’]) и, во всяком случае, общая модель, пред
ложенная в компоненте (а), сигнализирует, что следующие далее
условия относятся к прототипу, который определяет ТИП отноше
ния, а не каждый конкретный случай.
Дойдя до этого окончательного толкования слова mate, мы те
перь в состоянии лучше оценить решение T A N D постулировать
два отдельных значения (помимо «mate-партнерского»), а имен
но: mate2 и matey С этой целью рассмотрим еще раз следующие
два предложения, приведенные в T A N D в качестве иллюстраций
гипотетического значения mate2:
The boy had joined his mates in one of the little cemeteries on the
Western front.
Seventeen of our mates were killed in the mining industry last year.
Есть ли какие-то основания рассматривать такие употребления

слова mates как семантически отличные от употреблений, иллюст
рирующих гипотетическое значение mate}, как в следующем пред
ложении:
H e’s me mate. I gotta help im ‘Он мой товарищ. Я должен помо

гать ему’ (1977, Бейлби).
Мотивы принятого в T A N D решения разделить предполагае

мые значения mate2 и mate} ясны: mate3 мыслится как предназна
ченное для обозначения чего-то вроде «личных друзей» («personal
friends»), тогда как mate2 (со всеми примерами во множественном
числе) может относиться к сослуживцам (fellow-workers), членам
одной спортивной команды (fellow-sportsmen), однополчанам

(fellow-soldiers), с которыми человек «был сведен» судьбою.
Однако в свете предшествующего обсуждения я бы высказа
лась в том духе, что в австралийской культуре не проводится р аз
личия между «личными друзьями» («personal friends») и «безлич
ными товарищами» (в смысле сослуживцев или однополчан).
Проводить такое разграничение внутри слова mate означало бы
навязывать чуждую точку зрения австралийской культуре и авст
ралийскому английскому языку. С точки зрения австралийской
культуры существенно то, что к товарищам по работе, товарищам
по игре или однополчанам относятся с теми же обязательствами,
солидарностью и верностью, как и к хорошим личным «товари
щам» («m ates»).
Рассмотрим, например, фрагмент интервью со знаменитым ав
стралийским регбистом Полом Вотином, известным под прозви
щем Толстяк:
Old mates — blokes who’ve known each other for 10, 20, 30 years,
who’ve played together, got drunk together, been best man at each
other’s wedddings — have thrown down the gloves and they’re going for
each other’s throats. It’s shocking ‘Старые товарищи, парни, которые
знали друг друга 10, 20, 30 лет, которые вместе играли, вместе
выпивали, были шаферами друг у друга на свадьбах, сбросили
перчатки и готовы перегрызть друг другу горло. Это неприлично’
(Jamrozik 1995: 36).
«Товарищи» («m ates»), о которых говорит Толстяк,— это его

коллеги по Австралийской регбистской лиге, то есть люди, кото
рые были «сведены вместе» обстоятельствами, но которые также
были собутыльниками, людьми, которым доставляло удовольствие
общество друг друга и которые в то же время рассматривались все
ми как имеющие нерушимые обязательства друг перед другом на
личном уровне.
Разумеется, всегда можно провести различие между чьими-то
«mates» вообще и любимыми «mates» или «лучшими mates», как
можно провести различие между чьими-то «друзьями» вообще и
«лучшими друзьями». Но слово mates, как таковое, не более поли
семично в рассматриваемом отношении, чем слово friend. Именная
категория mate инклюзивна, и сама эта инклюзивность показатель
на для культуры. Одно и то же предложение может относиться к
специальным личным «mates», и к «mates» или «mateship» в бо

лее широком смысле, не делающем различия между двумя на
званными выше, как в следующем примере:
Shearing to me is the mates I’ve made. ...There is no greater

mateship in any industry in Australia ‘Стрижка [овец] для меня —
это товарищи, с которыми я сошелся. ...Н и в какой другой об
ласти промышленности нет большего братства’ (1984, «Пипл ма
газин» [Сидней], цитируется по T A N D ).
В традиционной австралийской культуре «mateship» рассмат

ривалось как нечто связывающее людей не только с их «best
mates» [ ‘лучшими товарищами’ ] или с их «great mates» [ ‘боль
шими товарищами’], но и с теми, с кем они вместе работали на
золотых приисках, стригли овец, копали, были в армии или иг
рали в регби, и это представление является одной из наиболее
устойчивых и характерных черт австралийской культуры19.
5.5. «Развенчание» б р а т с т в а (mateship)P

Поскольку концепт ‘mateship’ всегда считался одним из клю
чевых для австралийской культуры, неудивительно, что именно
этот концепт в первую очередь подвергается нападкам со сто
роны многих современных авторов, пытающихся упразднить само
понятие «австралийская культура». Я проиллюстрирую эту тен
денцию двумя цитатами, одной из книги Дональда Хорна «Идеи
для нации» (Horne 1989), другой — из книги Элейн Томпсон
«Достаточно честно» (Thompson 1994). Подход Хорна (упоми
навшийся выше) состоит в отказе от идеи «mateship» как чего-
то специфически австралийского:
...к концу [X IX ] века оно [слово mate] развилось в особую

культурную форму, в существительном «mateship», которое рас
сматривалось многими как решающий вклад Австралии в цивили
зацию. Создание этого значения принадлежало народу, но оно ста
ло предметом интеллектуальной популяризации со стороны неко
торых из профессиональных поклонников буша. Это было ие что
иное, как идея консолидированного (мужского) товарищества, но
оно рассматривалось как имеющее специально австралийские ха
рактеристики, сопоставимые с запахом эвкалиптовых листьев. В
90-х годах прошлого века слово было усвоено развивающимся
профсоюзным движением, что дало рабочему классу X I X века соз

нание определенного местного аромата; его усвоение во время В е
ликой войны* австралийскими солдатами придало солдатскому то
вариществу (camaraderie of soldiers) особую австралийскую тепло
ту; так среди его сторонников возникла вера в то, что их братство
(mateship) было чем-то уникальным во всей истории человеческо
го общения (183).
В противоположность Х орну Томпсон рассматривает идею

братства (mateship) как специфическую для Австралии, но квали
фицирует ее как «расистскую, сексистскую, этноцентрическую,
конформистскую и деспотическую». «Mateship» становится, таким
образом, кнутом, с помощью которого Томпсон избивает историю
Австралии и культуры в целом (под аплодисменты Дональда Х о р
на на обложке):
Х отя положительная роль братства (mateship) в создании мощ

ного профсоюзного движения не должна недооцениваться, не сле
дует игнорировать и его недостатки. Поскольку mateship было экс
клюзивным, оно было не эгалитарным, а расистским, сексистским,
этноцентрическим, конформистским и деспотическим. Эта критика
едва ли нова, но непривлекательные аспекты братства (mateship)
были глубоко укорененной частью его определяющих признаков. И
оии повлияли на то, как Австралия изображалась в социологиче
ских комментариях (3 5 );
Австралия была эгалитарна п отом у, что ей были свойственны

ксенофобия и сексизм (2 5 2 );
Приложив все силы к тому, чтобы разрушить туземные куль

туры, австралийское общество начало борьбу за создание особой
культурной общности из среды, в которой доминировали кон
сервативные, конформистские, англо-ориеитированные ценности
(215).
Я надеюсь, что эта глава показывает, что как Хорн, так и Томп
сон в своих оценках концепта mateship неправы по существу:
Хорн — поскольку отвергает его как общее место, а Томпсон —
поскольку представляет расизм и сексизм как его решающие ха
рактеристики.
* Т . е. Первой мировой войны.— Прим. перев.

Начиная с обвинений Томпсон, отметим, что в английском, как

и во многих других языках, есть слова, которые действительно не
двусмысленно выражают расизм и сексизм. Хорош о известное
слово черножопые, употребляемое по отношению к жителям Сред
ней Азии (ср. Wimbush & Alekseev 1982), представляет собой яс
ный пример расизма, как и такие английские слова, как rice-eyes
‘азиаты (б у к в . — рисовоглазые)’, slit-eyes ‘узкоглазые’, slant-eyes
‘косоглазые’ (ср. Dean 1985); и явные этнические предрассудки
отражены в таких английских (австралийских) словах, как wog
‘черномазый’, dago ‘итальяшка’ и greaso*. Что до сексизма, то в
высшей степени изощренный фрагмент русского языка, называе
мый м а т о м , дает особенно выразительную иллюстрацию, так же
как и — в значительно меньшем масштабе — английские слова
вроде bitch ‘сука’, doll ‘куколка’ и др. Но в словах mate и mateship
нет ничего ингерентно расистского или сексистского.
Говоря это, я не имею в виду оспаривать существование расиз
ма или сексизма в прошлом Австралии или отрицать какие бы то
ни было связи между этосом братства (mateship), с одной сторо
ны, и сексистскими и расистскими установками — с другой. Но
называть расизм или сексизм «определяющими характеристика
ми» для mateship просто неверно.
Как мы видели, концепт ‘mateship’ включает (среди прочих)
компоненты ‘эти люди — люди вроде меня’ и ‘мужчины часто ду
мают о других мужчинах так’. Н о компонент ‘эти люди — люди
вроде меня’ может быть истолкован более инклюзивно или более
эксклюзивно. Он не является ингерентно расистским или сексист-
ским, и поэтому, в частности, изменение социальных установок мо
жет привести к постепенному расширению употребления слова
mate, так что оно станет охватывать и эмигрантов из Ю жной и
Восточной Европы, и из Азии. (В этом контексте стоит также
отметить примечательный успех «Австралийской свободы» из
* Слово, ныне неупотребительное; образовано от grease ‘жир’ и име

ет коннотации слипшихся, жирных волос. Прежде использовалось в А в
стралии в основном по отношению к грекам. Ср. использовавшиеся не
когда в американском сленге и имеющие сходные коннотации обозначе
ния greaser по отношению к мексиканцам и, шире, любым латиноамери
канцам, а также grease-ba.ll — по отношению к грекам и, шире, любым
темным иностранцам.— Прим. перев.
проекта Хангера « А plate for mate» [«Тарелка для товарища»],
осуществленного в австралийских школах в 1991 г.)
Как мы видели, ингерентная семантика слова mate не исключает
возможности распространения этого слова и на женщин, несмот
ря на то, что в его значение вписан мужской прототип, вполне по
нятный, если принять во внимание половой дисбаланс на протяже
нии большей части истории Австралии. (Томпсон, между прочим,
отрицает наличие такого дисбаланса на том основании, что в стране
много чернокожих женщин — аргумент, игнорирующий как логи
ку, так и арифметику.)
Хорн утверждает, что в австралийской идее братства (mateship)
нет ничего уникального. Это недоразумение может быть обязано
своим возникновением тенденции принимать приблизительные эк
виваленты за точные синонимы. Однако, как мы видели, такие
концепты, как ‘mate’, ‘friend’ и ‘comrade’, очень сложны, и каждый
подобный концепт образует особую конфигурацию ряда семанти
ческих компонентов. Некоторые из этих компонентов могут про
являться в различных языках, но конфигурация в целом является
уникальной. ( . . . )
6. Заключение
Для целого ряда дисциплин, таких как социология, психология,
антропология, философия, важно понимать, как люди категоризу-
ют и концептуализуют свои отношения с другими людьми. О дна
ко в обильной литературе, посвященной этому предмету, отноше
ния между людьми часто интерпретируются через призму одной
конкретной этнотаксономии, особенно этнотаксономии, воплощен
ной в (современном) английском языке. Это относится как к более
традиционным работам, посвященным «дружбе» («friendship»),
так и к работам, написанным в рамках новой дисциплины, изучаю
щей интерперсональные отношения (как, например, в «серии из
дательства Sage по близким взаимоотношениям»). Проблема в
большой мере лежит в овеществлении английских слов, таких как
friend и friendship, и в их бездумном использовании в качестве ин
струмента описания и теоретических конструктов, пригодных для
того, чтобы говорить о людях и отношениях между людьми вообще.
Например, Серпелл при обсуждении того, что он называет «че
ловеческими дружбами» («human friendships»), сравнивая их с об
щественными отношениями среди человекообразных обезьян, на

стаивает на том, что «взаимная приязнь» представляет собою не
обходимую принадлежность «дружбы» (Serpell 1989:116). Но по
чему «взаимная приязнь» должна быть важнее для отношений ме
жду людьми, чем, например, взаимная поддержка, солидарность,
верность или общие переживания? Не объясняется ли акцент на
«взаимной приязни» тем, что он, неосознанно, исходит из англий
ского концепта ‘friend’?
Рассмотрим также следующие утверждения другого автора,
Аллана (Allan 1979):
.. .дружба (friendship) является личным отношением в том смыс

ле, что она рассматривается как затрагивающая индивидов как ин
дивидов, а не как членов каких-либо групп или коллективов (38);
Второй характерной чертой дружеских отношений (friend relation

ships) является то, что они определяются как добровольные. Они
рассматриваются как результат свободного выбора и того, что в ка
ждом случае один друг выбирает другого (40);
И з той мысли, что дружба (friendship) является добровольной,

вытекает допущение, что она представляет собою отношение, ос
нованное на удовольствии. Друг — это кто-то, с кем тебе приятно
проводить время и вместе делать что-либо (41);
Э то... отношение... которое существует просто потому, что его

находят приятным (43).
Все эти утверждения отражают точку зрения, на которую авто

ра навело английское слово friend в его современном употреблении.
Например, как мы видели, польское слово koledzy, русское слово
т о в а р и щ и и слово австралийского английского языка mates не
предполагают «личного отношения, затрагивающего индивидов
как индивидов, а не как членов каких-либо групп»; тем не менее
связь, которую koledzy, то вар и щ и и mates имеют между собою,
может быть столь же крепкой или более крепкой, чем связь меж
ду «friends».
То же самое относится и к добровольному, свободному выбору
своих «товарищей». Если «friends» могут выбираться доброволь
но, то koledzy, то вар и щ и и mates не «выбираются», но это не де
лает указанные отношения сколько-нибудь менее значимыми.
Наконец, представление, согласно которому самые важные от

ношения между людьми за пределами семьи — это отношения, ос
нованные на «удовольствии», не применимо даже к традиционной
англосаксонской культуре. Например, когда Эмерсон пишет, что
«Друг есть такое лицо, с которым я могу быть искренним» ( «а
friend is a person with whom I may be sincere») или «Будь лучше кра
пивой в боку твоего друга, чем его мертвым эхом» («better be а
nettle in the side of your friend than his echo»), он очевидным обра
зом не понимает под «другом» («friend») приятного компаньона.
И русское ключевое слово друг или польское przyjaciel также не
указывают специально на идею «приятного общества». Очевидно,
что измерения, на которых сосредоточился Аллан (Allan 1979) (и
которые как будто подтверждаются комментариями его респон
дентов),— это на самом деле измерения, на мысль о которых на
водит современное английское словоупотребление. Они отражают
предположения, ожидания и ценности современной англосаксон
ской культуры.
Н о литература, посвященная отношениям между людьми, так
же полна работ, которые не находятся под влиянием таких англий
ских слов, как friend и friendship, и в которых вместо того прово
дятся разграничения, не имеющие отношения к обычному слово
употреблению — в английском или каком-либо другом языке.
Рассмотрим, например, утверждения вроде следующих: «Глубо
кие друзья любят друг друга» («D eep friends love one another») и
«И дея глубоких друзей, не поверяющих друг другу свои сокровен
ные мысли, кажется почти непредставимой» (Thomas 1987: 217).
Чего в точности касаются эти утверждения? Употребления англий
ского слова friend? По-видимому нет, поскольку слово friend не
предполагает ни любви, ни взаимного доверия. (Носители англий
ского языка говорят о «close friends» [«близких друзьях»], «old
friends» [«старых друзьях»], «good friends» [«добрых друзьях»]
или «best friends» [«лучших друзьях»], но не о «deep friends» [«глу
боких друзьях»].) Чего же они тогда касаются? Если они касают
ся отношений между людьми независимо от их языка и культурной
принадлежности, то они, по-видимому, значат немногим более то
го, что некоторые люди любят друг друга и поверяют друг другу
свои сокровенные мысли,— едва ли оригинальное утверждение.
Сделав эти начальные утверждения о том, что он называет
«глубокими друзьями», автор далее проводит некоторые термино
логические разграничения, выделяя «дружбы ради удовольствия»

(«friendships of pleasure»), «дружбы из соображений удобства»
(«friendships of convenience») и «товарищескую дружбу» («com
panion friendship»), и говорит об этих «видах дружбы», созданных
посредством его собственных произвольных терминологических
решений, как если бы они представляли собою объективную дей
ствительность. Например, он утвержда1ет, что «товарищеские
дружбы — это проявление выбора со стороны участников» (215).
Н о какой смысл делать обобщения относительно категорий, ко
торые мы сами изобрели? Английский язык и англосаксонская
культура не разграничивают «дружбы ради удовольствия», «друж
бы из соображений удобства» и «товарищескую дружбу». С дру
гой стороны, в английском языке воплощена социокультурная ка
тегория «friend», категория, которая заслуживает изучения как от
ражение объективно существующей англосаксонской культуры и
ключ к ее постижению.
Подобным же образом, тот факт, что австралийская разновид
ность английского языка включает, в дополнение к этому, социо
культурную категорию «mate», представляет собою важный эмпи
рический факт, свидетельствующий об особых австралийских мо
делях общественных отношений и специфических австралийских
культурных ценностях. Эти данные подводят нас к объективным
социокультурным реальностям и позволяют нам лучше их понять.
Такие реальности не могут быть вполне поняты, если не уделить
достаточное внимание языку и, в частности, таким ключевым сло
вам, как friend, mate, kolega, друг и т о в а р и щ . Однако, для того
чтобы полностью понять такие слова, нам необходимо избегать
овеществления концептов, которыми нас снабжает наш родной
язык, и постараться исследовать соответствующие выражения —
включая слова нашего родного языка — с универсальной точки
зрения, независимой от конкретной культуры.
П риложение
С водка в с е х форм ул
friendi
(d) я хочу, чтобы этот человек знал, что я думаю

(e) я хочу, чтобы этот человек зиал, что я чувствую
(f) я не хочу, чтобы многие другие люди знали эти вещи
(g) я хочу делать хорошие вещи для этого человека
(h) я знаю, что этот человек думает обо мне то же самое
(i) когда я думаю об этом человеке, я чувствую нечто очень
хорошее
friend2
(c) я хочу часто быть с этим человеком
(d) я хочу часто делать вещи с этим человеком
(e) когда я с этим человеком, я чувствую нечто хорошее
(f) я думаю, что этот человек думает обо мне то же самое
(g) я так думаю об этом человеке
(мой) друг
(c) я думаю об этом человеке очень хорошие вещи
(d) я хочу часто бывать с этим человеком
(e) я хочу часто разговаривать с этим человеком (говорить
ему какие-то вещи)
(f) я знаю: я могу сказать этому человеку что угодно
(g) из-за этого не случится ничего плохого
(h) я хочу, чтобы этот человек знал, что я думаю
(i) я хочу, чтобы этот человек знал, почему я это думаю
(j) я хочу, чтобы этот человек знал, что я чувствую
(к) я хочу делать хорошие вещи для этого человека
(1) когда что-то плохое случается с этим человеком, я не
могу не сделать нечто хорошее для этого человека
(ш) я знаю, что этот человек думает обо мне то же самое
(п) когда люди думают так о других людях, они чувствуют
нечто очень хорошее
(м оя) подруга
(a) всякий знает: многие женщины думают о каких-то других
женщинах так:
(c) я знаю этого человека долгое время
(d) я думаю нечто хорошее об этом человеке

(e) этот человек — некто вроде меня
(f) я хочу часто бывать с этим человеком
(g) часто, когда я что-то делаю, этот человек делает нечто
похожее
(h) часто, когда со мною что-то происходит, с этим челове
ком происходит нечто похожее
(i) часто, когда я что-то чувствую, этот человек чувствует
нечто похожее
(j) когда я с этим человеком, я чувствую нечто хорошее
(к) я знаю: этот человек думает обо мне то же самое
(1) я так думаю об этом человеке
(мой) приятель
(a) всякий зиает: многие люди думают о каких-то других людях так:
(c) когда я с этим человеком, я чувствую нечто хорошее
(d) когда я нечто делаю с этим человеком, я чувствую нечто
хорошее
(e) я думаю, что этот человек думает обо мне то же самое
(f) я так думаю об этом человеке
(мой) т о вар и щ t
(c) эти люди в том же месте, что н я
(d) с этими людьми происходит то же, что и со мною
(e) я не хочу, чтобы с этими людьми происходили плохие
вещи, как я не хочу, чтобы плохие вещи происходили со
мною
(f) когда люди думают так о других людях, они чувствуют не
(g) многие мужчины думают так о каких-то других мужчинах
(h) я так думаю об этом человеке
то вар и щ 2
(c) есть много людей вроде этого
(d) эти люди хотят, чтобы произошли одни и те же вещи
(e) эти люди хотят, чтобы для очень многих людей произо
шли хорошие вещи
(f) из-за этого эти люди хотят, чтобы с некоторыми други

ми людьми произошли плохие вещи
(g) из-за этого эти люди хотят многое сделать
(h) я думаю обо всех этих людях нечто очень хорошее
(i) когда я думаю об этих людях, я чувствую нечто хорошее
(мои)родные
(a) я думаю об этих людях так:
(b) эти люди как часть меня
(c) я как часть этих людей
(d) не могло быть по-другому
(e) когда я думаю об этих людях, я чувствую нечто очень хорошее
(мои) koledzy
(c) я хорошо зиаю этих людей
(d) я делаю много вещей в некотором месте
(e) эти люди часто бывают в том же самом месте
(f) эти люди делают то же, что я
(g) я думаю, что эти люди думают то же самое обо мне
(h) когда люди думают так о других людях, они чувствуют не
(i) я так думаю об этих людях
(мои) colleagues
(a) я так думаю об этих людях:
(c) эти люди делают вещи того же рода, что я
(d) не многие другие люди делают вещи такого рода
(e) я думаю нечто хорошее об этих людях
(f) я думаю, что о некоторых вещах эти люди знают многое
(g) из-за этого эти люди могут делать вещи такого рода
(h) я думаю, что эти люди думают то же самое обо мне
(мой/ моя ) przyjaciel/ przyjacioika

(d) часто, когда я что-то думаю, я не могу сказать это дру
гим людям
(e) я могу сказать это этому человеку

(f) я хочу, чтобы этот человек знал, что я думаю
(g) я хочу, чтобы этот человек знал, что я чувствую
(h) я думаю, что этот человек думает обо мне то же самое
(i) я так думаю об этом человеке
(j) я так не думаю о большинстве остальных людей
(к) когда я думаю об этом человеке, я чувствую нечто очень хо
рошее
(мои) znajomi
(b ) я хорошо знаю этих людей
(c) я не хочу сказать: очень хорошо
(d) я могу сказать некоторые виды вещей этим людям
(e) я не хочу говорить некоторые другие виды вещей этим
людям
(f) когда я говорю нечто этим людям, я часто чувствую не
(g) я думаю, что эти люди думают обо мне то же самое
(h) я так думаю об этих людях
rodzina (Х -а)
(a) много людей
( b ) эти люди как одно
(c) поскольку каждый из этих людей — это мать, отец, жена,
(d) X — часть этого
(e) мать и отец Х -а — часть этого
(f) другие люди — часть этого
X ’s family
(a) некоторые люди, не много людей
( b ) эти люди как одно
(c) поскольку каждый из этих людей — это мать, отец, жена,
(d) X — часть этого
(e) дети Х -а — часть этого
(мой) matei
(b) это человек вроде меня
(c) я должен нечто сделать

(d) я не смогу это сделать, если со мною не будет это делать
(e) я хочу это делать с этим человеком
(О этот человек часто бывает в том же месте, что и я
(g) этот человек делает то же, что я
(h) этот человек делает это со мною
(i) с этим человеком происходит то же, что и со мною
(к) я знаю: этот человек думает то же самое обо мне
(мой) mate
(c) эти люди часто бывают в том же месте, что и я
(d) эти люди делают то же, что я
(e) эти люди делают это со мною
(f) с этими людьми происходит то же, что и со мною
(g) я хочу делать хорошие вещи для этих людей
(h) когда что-то плохое случается с одним из этих людей,
было бы плохо, если бы я не сделал чего-нибудь хоро
шего для этого человека
(i) я не хочу, чтобы плохие вещи случались с этими людь
ми, как не хочу того, чтобы плохие вещи случались со
мной
(j) я не хочу говорить плохие вещи об одном из этих людей
другим людям
(к) я не хочу, чтобы другие люди говорили плохие вещи об
одном из этих людей
(1) я не хочу, чтобы другие люди делали что-нибудь плохое
одному из этих людей
(т) эти люди думают то же самое обо мне
(п) когда мужчины думают так о других мужчинах, они чувст
вуют нечто хорошее
III. сло варн ы й со став
КАК КЛЮЧ К ЭТНОФИЛОСОФИИ, ИСТОРИИ
И ПОЛИТИКЕ: «СВОБОДА» В ЛАТИНСКОМ,
АНГЛИЙСКОМ, РУССКОМ
И ПОЛЬСКОМ ЯЗЫ КАХ
Мир никогда не располагал хорошим

определением слова свобода.
Авраам Линкольн
1. ‘Свобода’ — культуроспецифичный концепт

Большая часть обильной литературы, посвященной понятию
‘свобода’, написана разного рода философами. Насколько я знаю,
по этому предмету практически нет серьезной лингвистической ли
тературы. Однако лингвистический анализ данного концепта мог
бы представлять значительную ценность. В частности, в философ
ской литературе отсутствует анализ ‘свободы’ и смежных концеп
тов, предпринятый с сопоставительной точки зрения,— строгий и
методичный анализ, который позволил бы обнаружить сходства и
различия между концептами, ассоциируемыми со ‘свободой’, ко
торые закодированы в словаре различных языков и часто молча
ливо предполагаются просто тождественными1.
Философы, политологи и правоведы обыкновенно знают, что
такие более или менее специальные термины, как ‘bail’ [‘залог, по
ручительство’], ‘warrant’ [‘ордер’], ‘custody’ [ ‘опека’], ‘solipsism’
[ ‘солипсизм’], ‘determinism’ [‘детерминизм’], ‘parliament’ [ ‘парла
мент’ ], ‘oath’ [‘присяга’] и ‘democracy’ [ ‘демократия’], неперево
димы. Однако гораздо менее известно, что неспециальные концеп
ты, заключенные в английских словах freedom ‘свобода’, justice
‘правосудие, справедливость’ и truth ‘истина; правда’, также явля

ются лингвоспецифичными. Также не осознается и тот факт, что в
словах языка закодированы определенные способы концептуали
зации мира, а не объективная «картина» действительности, т. е.
что одну и ту же ситуацию или одно и то же положение дел для це
лей языкового кодирования можно истолковать различным обра
зом (ср. Langacker 1987, 1990).
В философской литературе, посвященной свободе, авторы, как
правило, выражают свою собственную точку зрения на свободу
(или же пытаются разъяснить взгляды какого-либо другого фило
софа или писателя; см., например, Johnson 1980). Н о в самом зна
чении слова freedom уже заключена некоторая «точка зрения».
Э та точка зрения, закодированная в значении слова, составляет
важный общественный факт. Она отражает мировоззрение, гос
подствующее в обществе, и в какой-то степени увековечивает это
мировоззрение. Поэтому важно, чтобы в сочинениях на такие те
мы, как свобода, все авторы были в состоянии отделить свою соб
ственную точку зрения от точки зрения, воплощенной в лингвоспе
цифичных лексических единицах, таких как freedom (английский
язык), libertas (латинский язык) и свобода (русский язык), чтобы
они не позволяли, чтобы их родной язык окрашивал их восприятие
обсуждаемых философских проблем, и чтобы они в своих рассуж
дениях пытались достичь перспективы, не зависящей от конкрет
ного языка2.
Ниже я рассмотрю концепт, заключенный в английском слове
freedom , и ряд смежных концептов: ‘libertas’ (латинский язык),
‘liberty’ (английский язы к), ‘свобода’ и ‘воля’ (русский язы к) и
‘wolnosc’ (польский язык). Во всех случаях я попытаюсь свести
сложные и лингвоспецифичные понятия к простым и универсаль
ным концептам, таким как ‘хотеть’, ‘делать’, ‘мочь’, ‘другой’, ‘лю
ди’ и ‘хорошо’.
2. Libertas
К ак отмечалось Виршубским и другими авторами, латинское
слово libertas «исходно обозначает статус Tiber’, т. е. лица, не яв
ляющегося рабом»; и оно подразумевает «отрицание ограничений,
налагаемых рабством» (Wirszubski 1950: 1). Итак, в первом при
ближении можно истолковать концепт, заключенный в слове
III. «С вобода» 213
libertas, в направлении, намеченном Цицероном (Paradoxa

Stoicorum; цитируется по Lewis and Short 1962):
quid est enim libertas? potestas vivendi ut velis

‘ибо что есть libertas? возможность жить, как ты хочешь’.
Разумеется, никто не может жить полностью, «как он хочет»,

или делать все, что он захочет, по причине разнообразных ограни
чений, налагаемых на жизнь человека. Быть в состоянии жить, как
ты хочешь, означает контролировать свою жизнь — как может
liber и не может раб. Н о эта «возможность жить, как ты хочешь»,
не понималась как всякая «свобода от ограничений» или «безого
ворочное право делать, что тебе заблагорассудится» (Wirszubski
1950: 7). Она рассматривалась как совместимая с ограничением,
и римляне часто противопоставляли ей понятие licentia, представ
ляя libertas как умеренную и ограниченную, a licentia — как неуме
ренную и ничем не ограниченную. Приведем два примера (из
Wirszubski 1950: 6 ):
Ilia vetus (G raecia)... hoc una malo concidit, libertate immoderata

ac licentia contionum (Цицерон, Pro Flacco, 16).
‘Та старая Греция... пала от одного зла: неумеренной libertas и
licentia собраний’.
Licentiaplebis sine modolibertatem exercensis (Ливий, X X III, 2, 1).

‘Распущенность плебса, предававшегося libertas без меры’ .
Собственно говоря, тот же самый Цицерон, который в одном

контексте определял libertas как potestas vivendi ut velis ( ‘возмож
ность жить, как ты хочешь’), в другом контексте утверждал, что
libertas заключается в законах ( libertas in legibis consist'd', De
Legibus, цитируется no Wirszubski 1950: 87).
Рассмотрим также следующее предложение (из одного из пи
сем Цицерона, цитируемых в O xford L atin D ictionary):
...sibi libertatem censet Graeci datam, ut Graeci inter se disceptent

suis legibus (Цицерон, Epistulae ad Atticum).
‘ .. .данная грекам libertas разбираться между собою посредством
собственных законов’.
Здесь речь идет не о том, чтобы на действия греков не налага

лось никаких ограничений; они хотят самоуправления. Интересно,
что libertas такого рода может быть ДАНА им (как она может быть
дана рабу) так, чтобы они могли стать — в рамках возможного —
своими собственными хозяевами. Концепт ‘libertas’ не предпола
гает полного отсутствия ограничений на то, что может сделать че
ловек, но лишь возможность устраивать свою жизнь в соответст
вии со своими желаниями (то есть быть в собственном распоряже
нии, а не в распоряжении кого-либо другого).
Тем самым идея, отраженная в латинском концепте ‘libertas’,
по-видимому, близка к тому, что Берлин (Berlin 1969) называет
(используя недифференцированно слова freedom и liberty) «поня
тием положительной свободы» («the notion of positive liberty»):
« ‘Положительное’ значение слова ‘свобода’ ( ‘liberty’) происходит
от желания индивида быть своим собственным хозяином. Я хочу,
чтобы моя жизнь и мои решения зависели от меня самого, а не от
внешних сил какого бы то ни было рода. Я хочу быть инструмен
том своей собственной воли, а не воли других людей» (131).
Ч арльз Тейлор (Taylor 1982) делает такое же утверждение:
«Доктрины положительной свободы связаны с точкой зрения на
свободу, которая в основном предусматривает осуществление кон
троля над своей жизнью. С этой точки зрения человек свободен
только в той степени, в какой он принимает решения и определя
ет устройство своей жизни. Концепт свободы здесь представля
ет собою концепт осуществления» (213). Если кто-то живет не
так, как хочет, то это потому, что он живет, как раб — раб како
го-то другого человека или, выражаясь метафорически, раб об
стоятельств. Обладать libertas, по существу, означает не быть ра
бом никому и ничему (ср. Johnson 1980):
Quae sit libertas? Nulli rei servire, nulli necessitate, nulli casibus,
fortunam in aecquum deducere (Сенека, Epistulae ad Lucilium, цити
руется no Stevenson 1958: 723).
‘What is freedom? It means not being a slave to any circumstance,
to any constraint, to any chance; it means compelling Fortune to enter
the lists on equal terms’
(перевод Стивенсона)
[ ‘Что есть свобода? Не быть рабом никакому обстоятельству,

никакой необходимости, никакой случайности; низводить судьбу
до своего уровня (т. е. состязаться с судьбою на равных)’].
III. «С во бо д а» 215
В соответствии с тем, что было сказано, и с приведенными при

мерами мы могли бы попытаться истолковать концепт ‘libertas’
следующим образом:
libertas
(a) некто ( X ) может думать нечто вроде этого:
( b ) когда я нечто делаю, я это делаю, потому что я хочу это сделать
(c) не потому, что кто-то другой говорит мне:
«ты должен это сделать, потому что я хочу, чтобы ты это сделал»
(d) это хорошо для Х -а.
Компоненты (Ь ) и (с), так сказать, показывают, что человек

является своим собственным хозяином и не находится под чьим-ли
бо контролем, как раб; а компонент (d ) необходим для того, что
бы объяснить положительные коннотации этого слова, очевидные
почти во всех цитатах, приводимых в больших латинских словарях,
таких как, например, Льюис и Ш орт (Lewis and Short 1962). Н а
личие таких положительных коннотаций очевидно также из таких
общеупотребительных сочетаний, как libertatem dare ‘дать свобо
ду’, libertatem promittere ‘обещать свободу’, se in libertatem vindicare
‘освободиться’, favor libertatis ‘дар свободы’.
Мысль Тейлора касательно «концепта осуществления» относит
ся к слову libertas постольку, поскольку это слово очевидным об
разом могло указывать на реальное поведение, а не только на воз
можности. Проиллюстрируем это следующими примерами (из
O xford L atin D ictionary 1968— 1982):
summa libertatis in oratione, multae facetiae (Цицерон, Brutus),

‘крайняя libertas в речах, многочисленные шутки’.
nimia libertas in adulescentia (Цицерон, pro Caelio).

‘безмерная libertas в юношестве’.
omnium rerum impunitam libertatem tenere (Цицерон, De oratore).

‘безнаказанно поддерживать libertas во всем’.
tanta libertate verborum (Требон, Epistulae ad Familiares).

‘с такою libertas в словах (т. e. с такою искренностью, откровенно
стью)’.
Можно было бы предположить, что у слова libertas более одно

го значения и что в вышеприведенных предложениях иллюстриру
ется иное значение, нежели в приведенном в начале определении

Цицерона. Н о даже если допустить, что это так и есть, придется
признать, что гипотетическое второе значение тесно связано с пер
вым значением:
libertas2
(b) когда я нечто делаю, я это делаю, потому что я этого хочу
(c) я не должен думать:
(с) «я не могу нечто делать, потому что кто-то не хочет, что
бы я это делал».
3. Freedom
Н а первый взгляд концепт, заключенный в английском слове
freedom, может показаться тождественным концепту, заключенно
му в латинском слове libertas. Однако при ближайшем рассмотре
нии обнаруживаются интересные различия. Н а самом деле в неко
торых из приведенных здесь предложений со словом libertas сло
во freedom нельзя было бы употребить — или же оно поменяло бы
свое значение. Например, словосочетание freedom o f speech ‘сво
бода слова; букв. — свобода речи’ не могло бы быть использова
но в значении «искренность», «откровенность» или «поэтическая
вольность» (a freedom o f words ‘букв. — свобода слов’ вообще не
употребимо); нельзя сказать по-английски и *freedom maintained
with impunity ‘б у к в. — безнаказанно поддерживаемая свобода .
Аналогично, невозможно * exercise freedom ‘букв .— осуществлять
свободу’ , подобно тому как можно ехегсеге ( ‘осуществлять’) liber
tatem (вин.), как в цитате из Ливия. По-английски можно сказать
exercise power ‘применять власть’ или exercise one’s rights ‘осуще
ствлять свои права’ , но не exercise freedom. Кроме того, не всегда
можно перевести freedom как libertas. В частности, такие словосо
четания, как freedom from persecution ‘свобода от преследования
или freedom from tyranny ‘свобода от тирании’ (которые подроб
нее рассматриваются ниже), нельзя перевести как * libertas ab
insectatione или *libertas ab dominatione, поскольку слово libertas не
принимает «отрицательные» («привативные») дополнения такого
рода.
Основное различие между двумя концептами связано с тем, что
можно несколько неточно назвать более «негативной» ориентаци
ей freedom. Эту «негативную» ориентацию можно интерпретиро

вать двояким образом. Во-первых, она связана с возможностью НЕ
ДЕЛАТЬ того, чего не хочешь; а во-вторых — с возможностью делать
то, что хочешь БЕЗ ВМЕШАТЕЛЬСТВА со стороны других людей.
Первый аспект можно представить следующим образом:
freedom =>
если я не хочу чего-то делать, я могу не делать этого.
Н ет никаких свидетельств того, что компонент такого рода со

держится в латинском концепте ‘libertas’ или что он содержится
или когда-либо содержался в английском концепте ‘liberty’ (даже
несмотря на то, что, как мы увидим ниже, значение последнего
слова изменилось).
Второй из «негативных» аспектов freedom находится в центре
внимания в рассуждении Исайи Берлина о том, что он называет
«понятием ‘отрицательной’ свободы». К сожалению, как отмеча
лось выше, в рассуждении Берлина недифференцированно исполь
зуются английские слова freedom и liberty. Это создает путаницу,
поскольку значения указанных слов не тождественны и на самом
деле то, что Берлин называет «понятием ‘отрицательной’ свобо
ды », оказалось в большой степени инкорпорировано в слово
freedom, тогда как слово liberty в прежнем значении было гораздо
ближе к латинскому libertas, а его нынешнее значение отражает
иной концепт, который является продуктом англосаксонской куль
туры. Поляризация указанных двух концептов, ‘freedom’ и
‘liberty’ , сама по себе показательна для данной культуры — мо
мент, мимо которого мы пройдем, если будем использовать эти два
слова недифференцированно. Имея это в виду, рассмотрим то, как
Берлин объясняет, называет «понятие ‘отрицательной’ свободы»:
«Обычно меня называют свободным постольку, поскольку ника
кой человек и никакой коллектив не вмешивается в мою деятель
ность. Политическая свобода в указанном смысле — это просто
зона, в которой человек может действовать без помех со стороны
других людей. Если другие не дают мне сделать то, что я бы сде
лал в противном случае, то постольку я несвободен» (Berlin 1969:
122— 123).
Согласно Берлину, классики английской политической филосо
фии понимали ‘свободу’ ( ‘freedom’ ) в точности в этом смысле.
Берлин в этой связи цитирует формулировку Гоббса: «Свободный
человек— это тот, кому... не мешают делать то, что у него есть же
лание сделать» (H obbes 1923), и приписывает это же представле
ние Бентаму, Локку, Адаму Смиту и Джону Стюарту Миллю:
...каков бы ни был принцип, на основе которого очерчивается

зона невмешательства ...свобода в указанном смысле означает
свободу о т чего-либо; отсутствие вмешательства по ту сторону
подвижной, но всегда опознаваемой грани. ... ‘Все ошибки, кото
рые человек может совершить вопреки советам и предостережени
ям, значительно перевешиваются тем злом, которое состоит в том,
чтобы позволять другим принуждать его к тому, что они считают
благом’ (Милль). Защита свободы состоит в решении ‘отрицатель
ной’ задачи — отразить вмешательство извне (126— 127).
Интересно отметить, что Берлин выделил слово from ‘от’

(«liberty fro m » [«свобода о т » ] ) . Н а самом деле к английскому
слову liberty предлог from не присоединяется и, по-видимому, ни
когда не мог присоединяться, тогда как к слову freedom присоеди
няется3. Указанное синтаксическое свойство слова freedom, кото
рое отличает его от libertas, так же как от liberty, свидетельствует
в пользу той точки зрения, что новое понимание того, в чем именно
должна заключаться ‘свобода’ ( ‘libertas/liberty’ ), привело к воз
никновению в англосаксонской культуре нового концепта: концеп
та, заключенного в слове freedom, как оно употребляется в совре
менном английском языке. Я бы дала значению этого концепта
следующее толкование:
freedom
(b ) если я хочу что-то сделать, я могу сделать это
(c) никто другой не может мне сказать: «ты не можешь этого
сделать, потому что я не хочу этого»
(d) если я не хочу чего-то делать, я могу не делать этого
(e) никто другой не может мне сказать: «ты должен это сделать,
потому что я этого хочу»
(О это хорошо для Х -а
(g) плохо, если кто-то не может так думать.
Постулируя этот последний компонент, я не хочу защищать тот

взгляд, согласно которому в таких словах, как libertas или freedom,
положение дел, к которому они относятся, представлено как мо
рально хорошее. Конечно, такие английские словосочетания и вы

ражения, как free o f tax ‘освобожденный от уплаты налогов’ и free
o f tourists ‘свободный от туристов’, не подразумевают никакого
морального суждения в том смысле, в каком моральные суждения
подразумевают такие слова, как kind ‘добрый’, courageous ‘храб
рый, мужественный’, honest ‘честный’ и just ‘справедливый’. Оши
бочно, однако, сделать из этого вывод (как делается, например, в
Sommerville 1962), что слово free лишено (is free of) какого бы то
ни было оценочного компонента. Free подразумевает не абсолют
ное оценочное суждение ( ‘я думаю, это хорошо’ ), а оценочное су
ждение относительно экспериенцера ( ‘я думаю, это хорошо
для Х - а ’). Сочетание free from Z подразумевает, что Z мыслит
ся как нечто плохое для лица X и что для Х -а хорошо быть «сво
бодным» («free») от него4.
Чарльз Тейлор (Taylor 1982) противопоставляет «позитивное»
и «негативное» понимание свободы (того, что он называет
freedom ) в плане противопоставления реально осуществляемого
контроля и права выбора. В противоположность «доктринам по
зитивной свободы», «негативные теории могут опираться на поня
тие возможности, когда свобода заключена в том, что мы можем
делать, какие возможности открыты для нас, независимо от того,
предпринимаем ли мы что-нибудь для осуществления этих во з
можностей» (213).
Предложенные здесь толкования концептов libertas и freedom
включают и разграничение Тейлора. Следующий компонент кон
цепта libertas:
когда я нечто делаю, я это делаю, потому что я хочу это сделать
указывает на реально осуществляемый контроль, тогда как со

ответствующие компоненты концепта freedom:
(a) если я хочу что-то сделать, я могу сделать это

(b ) если я не хочу чего-то делать, я могу не делать этого
указывают на доступное нам право выбора. То, что Тейлор на

зывает «понятием возможности», описывается первым из выше
приведенных компонентов: ‘если я хочу что-то сделать, я могу сде
лать это’, но то, что Тейлор называет «правом выбора», описыва
ется вышеприведенными компонентами (а) и (Ь) вместе.
Интересно отметить в этой связи комментарий Локка: «In this

then consists freedom, in our being able to act, or not to act, as we
shall choose, or will» [«Тем самым свобода состоит в нашей спо
собности действовать или не действовать в соответствии с нашим
выбором, или нашей волей»] («О п ы т о человеческом разуме»,
цитируется по O E D ). П о существу, представление Л окка о
«freedom» отличается от представления Цицерона относительно
«libertas» («Ч то такое libertas? Это возможность жить так, как ты
хочешь») в точности так, как это предполагалось бы предложен
ными в данной главе толкованиями: понятие libertas было сосре
доточено на том, чтобы делать, что хочешь, тогда как понятие
freedom сосредоточено на возможности делать, что хочешь, и не
делать, чего не хочешь. Понятие «невмешательства», подчерки
ваемое Берлином, эксплицировано в компонентах, указывающих
на других людей ( ‘никто другой не может мне сказать: ты не мо
жешь этого сделать, потому что я не хочу этого’ , ‘никто другой
не может мне сказать: ты должен это сделать, потому что я это
го хочу’ ) 5.
В подтверждение предложенного здесь толкования слова
freedom я бы прежде всего привлекла внимание к упомянутому
выше синтаксическому факту: по-английски можно говорить не
только о «свободе чего-л.» («freedom O F») или «свободе нечто де
лать» ( ‘freedom Т О ») — о чем-то желательном, например о свобо
де действия (freedom of action), свободе торговли (freedom of
trade), свободе эмиграции (freedom to emigrate) и т. д .,— но и о
«свободе ОТ» («freedom FROM») чего-то нежелательного. Сочета
ние слова freedom с предлогом from было возможно в английском
языке на протяжении веков, но в современном английском множе
ство существительных, которые могут встретиться в этом слово
сочетании, стало иным. Например, в O E D приводятся следующие
предложения, иллюстрирующие указанную модель:
Though age from folly could not give me freedom,

It does from childishnesse (Шекспир, 1606)
[Хотя возраст не мог дать мне свободы от безрассудства,
Он дает свободу от ребячества] *;
* Ср. перевод Мих. Донского: «Хотя не по годам я легковерна, / Но

все же не поверю детским сказкам».— Прим. перев.
III. «С во бо д а» 2 21
Promising to the doers long life, health... freedom from losses, and
the like ‘Обещая тем, кто так будет делать, долгую жизнь, здоро
вье... свободу от потерь и тому подобное’ (Перчес, 1614);
The contemplation of our own freedom from the evils which we see
represented ‘Созерцание нашей свободы от пороков, которую мы
видим изображенною’ (Берк, 1756).
Н о на современном английском языке мы не стали бы говорить

о * freedom from folly, childishness, losses или evils. He стали бы мы
говорить и о * freedom from illness ‘свободе от болезни’, death
‘смерти’ , stupidity ‘глупости’ , injustice ‘несправедливости’ или
neglect ‘небрежения’. С другой стороны, вполне можно говорить о
freedom from persecution ‘свободе от преследования’, harassm ent
‘приставаний’, oppression ‘притеснения’, tyranny ‘тирании’, coercion
‘принуждения’ , external control ‘внешнего контроля’ или inter
ruption ‘помех’, как в следующем предложении:
This isolation, though it had, as Wittgenstein anticipated, ‘great

disadvantages’, was necessary if we were to enjoy the freedom from
interruption he thouhgt essential for his work ‘Хотя эта изоляция имела,
как и предвидел Витгенштейн, ‘большие недостатки’, она была нуж
на для того, чтобы он мог наслаждаться свободой от помех, кото
рую он считал необходимой для своей работы’ (Monk 1991, 525).
По-видимому, общее правило состоит в следующем: сочетание

freedom from X уместно, если X указывает на ситуации, в которых
другие люди нечто делают по отношению к нам, тем самым не да
вая нам делать то, что мы хотим и что, как мы считаем, имеем пра
во сделать.
При своего рода риторическом расширении сочетание freedom
from X может использоваться также в ситуациях, когда некоторое
обстоятельство не дает нам сделать то, что мы хотим и имеем право
сделать, как в случае выражений freedom from hunger ‘свобода от
голода’ или freedom from poverty ‘свобода от нищеты’. Выражения
такого рода представляют собою род политического утверждения:
«Каждый человек имеет право делать, что он хочет, и чтобы ему
не препятствовал X (голод, нищета и т. п .)». Импликация состо
ит в том, что голод, нищета и так далее представляют собою обще
ственные условия, НАВЯЗЫВАЕМЫЕ тем, кто от них страдает, дру
гими людьми. Сочетание * freedom from illness не является умеет-
ным, поскольку оно предполагало бы, что болезнь также представ

ляет собою социальное зло, навязываемое некоторым людям дей
ствиями других людей или их преступным небрежением. Этот мо
мент хорошо иллюстрируют знаменитые «четыре свободы» («four
freedoms») Рузвельта:
In the future days... we look forward to a world founded upon four

essential human freedoms. The first is freedom of speech and expres
sion. .. The second is freedom of every person to worship God in his own
way. ...The third is freedom from want... The fourth is freedom from
fear ‘В будущем мы надеемся видеть мир, основанный на четырех
свободах, насущно необходимых человеку. Первая свобода — это
свобода слова и выражения... Вторая — это свобода всякого че
ловека поклоняться Богу по-своему ...Третья — это свобода от
нужды... Четвертая — это свобода от страха’ (цитируется по
O ED ).
Конечно, Рузвельт говорит здесь о социальных и политических

условиях, которые должны быть созданы в «будущем мире»; на
пример, его «свободу от страха» («freedom from fear») нельзя по
нимать как относящуюся к страху перед смертью или болезнью, ее
можно интерпретировать только как относящуюся к страху перед
другими людьми, порожденному несправедливым социальным и
политическим устройством. Как это сформулировал Локк (1690,
цитируется по O E D ): «T h e modern spirit of liberty is the love of
individual independence» [«Современный дух свободы представля
ет собою любовь к индивидуальной независимости»].
Таким образом, семантика слова freedom соответствует тем са
мым идеалу «ненавязывания», который представляет собою одну
из главных тем в культуре англосаксонского мира. Ключевой анг
лосаксонский идеал — это не возможность делать все, что захо
чешь, поскольку высшая цель личных прав индивида связывается
в данной культуре с общим признанием личных прав других людей.
Ключевым представлением в ней является «ненавязывание»:
«М ож ет быть, я не могу делать что-то, что я хочу, но, по крайней
мере, никто другой не помешает мне делать то, что я хочу и на что
имею право». Для этого представления решающим является то, что
то, что относится ко мне, относится и ко всем прочим: свобода
( freedom ) — это не просто привилегия, которой могут наслаж
даться некоторые люди ( ‘это хорошо для этого человека’ ), а уни
версальное право ( ‘плохо, если кто-то не может так думать’). В оз

никновение концепта ‘freedom’ в английском языке отражает воз
никновение этого современного идеала; а победа слова freedom
над словом liberty свидетельствует о сдвиге в системе предпочте
ний и ценностей.
4. Liberty
Статуя Свободы (the Statue of Liberty) была — а для многих и
остается — символом Америки. Однако идеал «свободы»
(«liberty»), закодированный в английском языке X V II и X V III ве
ков, по-видимому, быстро потерял свое значение в Америке, как
только необходимость бороться за этот идеал стала воспринимать
ся как менее настоятельная.
В 1788 г. Джордж Вашингтон писал: «Liberty, when it begins to
take root, is a plant of rapid growth» [«Свобода, коль скоро она на
чинает пускать корни,— это быстро растущее растение»] (цити
руется по Stevenson 1958:1104). Примерно к концу X V III столе
тия растение свободы не только пустило корни в Америке, но вы
росло столь быстро, что Бенджамин Франклин почувствовал, что
можно уверенно провозгласить: «The sun of liberty is set; you might
light up the candle of industry and economy» [«Солнце свободы з а
катилось; можно было бы зажечь свечу промышленности и эконо
мики»] (цитируется по Stevenson 1958: 1004).
Но если «солнце liberty» (в старом смысле слова) зашло, то на
чало восходить «солнце freedom» (в современном смысле слова).
В языке X V III века liberty, до некоторой степени подобно латин
скому libertas (или французскому liberte), обозначало противопо
ложность рабству и угнетению, и, несомненно, развитие демокра
тии в Америке содействовало тому, что идеал «liberty» потерял
свое значение как то, за что необходимо постоянно бороться (ср.
Tocqueville 1953 [1935— 1840]). По-видимому, разумно предпо
ложить, что, как следствие, это содействовало понижению частоты
употребления слова liberty и сужению его значения (о чем речь ни
ж е). В подтверждение интуитивного впечатления, что частота
употребления слова liberty снизилась, я упомяну две показательные
цифры: в корпусе текстов Ш експира содержится примерно
100 употреблений слова liberty на 1 млн слов, тогда как в современ
ном корпусе C O B U IL D содержится примерно 100 употреблений
слова liberty на 10 млн слов, а если не считать употреблений сло

ва Liberty с заглавным L (как в «Liberty Road» [«Дорога Свобо
ды »] или «Statue of Liberty»), то окажется 100 употреблений сло
ва liberty на 20 млн слов6. Соотношение liberty и Liberty (100:122)
само по себе знаменательно, поскольку названия мест, памятников
и учреждений часто наследуются с прежних времен и часто сохра
няют нетронутыми старые концепты и идеалы.
Однако в то же самое время рост индивидуализма как в А нг
лии, так и в Америке и распространение философии личных прав
индивида (документированное Берлином и другими) привели, как
мы видели, к возникновению и распространению нового концеп
та ‘freedom’ , отраженного в английском слове freedom в современ
ном понимании слова, то есть концепта, который определяется в
большей мере как противоположность «вмешательству» и «навя
зыванию», чем как противоположность «рабству» и «угнетению».
Кроме того, слово liberty не исчезло полностью из употребления,
а подверглось семантическому изменению. Если слово freedom со
средоточено прежде всего на правах индивида на то, чтобы дру
гие люди его «оставили в покое», то слово liberty постепенно ста
ло специализироваться на «общественных правах», то есть на пра
вах общественных групп, гарантируемых соответствующими поли
тическими структурами.
Для того чтобы оценить этот сдвиг в значении слова liberty, дос
таточно посмотреть на некоторые старые употребления данного
слова, отраженные, например, в следующих цитатах:
So loving-jealous of his liberty ‘Столь любяще-ревниво относясь

к своей свободе’ (Шекспир, «Ромео и Джульетта», цитируется по
Stevenson 1958)*;
Man’s liberty ends, and it ought to end, when that liberty becomes
the curse of his neighbours ‘Свобода человека заканчивается и долж
на заканчиваться, когда эта свобода становится проклятием для его
ближних’ (Фредерик Вильям Феррар, «Идеал наций», цитируется
по Stevenson 1958);
The liberty of the individual must be thus far limited; he must not
make himself a nuisance to other people ‘Свобода индивида должна
* Ср. перевод Т. Щепкиной-Куперник: «Ее к свободе от любви рев

нуя».— Прим. перев.
быть ограничена следующим образом: он не должен доставлять не

удобство другим людям’ (Джон Стюарт Милль, «О свободе», ци
тируется по Stevenson 1958);
I enjoy large liberty to round this Globe of Earth ‘Я наслаждаюсь

полной свободой обогнуть земной шар’ (Мильтон, 1671, цитиру
ется по O ED ).
Различие между современным английским концептом ‘freedom’

и старым концептом ‘liberty’ хорошо иллюстрируется различием
между двумя выражениями: freedom o f speech ‘свобода слова’ и
liberty o f the tongue ‘вольность языка’, как в следующем примере:
John the Baptist, whom Herod had beheaded for the libertie of his
tongue ‘Иоанн Креститель, которого Ирод обезглавил за вольность
его языка’ (Джон Нокс, 1558, цитируется по O ED ).
Выражение freedom o f speech подчеркивает, что другие люди не

могут помешать нам говорить то, что мы хотим сказать. Напротив,
выражение liberty o f the tongue подчеркивает, что человек говорит
то, что он хочет сказать, не принимая во внимание реакцию дру
гих людей. Точнее слово liberty в этом более старом значении мож
но истолковать следующим образом:
liberty (старое)
(a) некто (X ) может думать нечто вроде этого:
( b ) если я хочу что-то сделать, я могу сделать это
(c) я могу не думать:
(d) кто-нибудь может мне сказать: «я не хочу этого»
(e) из-за этого я не могу этого сделать.
Прочие старые примеры употребления слова liberty, приводи

мые в O E D , подтверждают толкование в таком духе. Рассмотрим,
например, следующий из них:
You have my full liberty [*freedom] to publish them ‘Ты получаешь

от меня полную свободу публиковать их’ (Генри Филдинг, «Том
Джонс», 1749).
В этом предложении употребление слова liberty наводит на

мысль о чем-то подобном разрешению, но на самом деле оно впол
не совместимо с предложенным выше толкованием. Говорящий
передает следующее сообщение:
8- 1471
ты можешь думать нечто вроде этого:

если я хочу опубликовать их, я могу сделать это
я могу не думать:
кто-нибудь может подумать: ‘я не хочу этого’
из-за этого я не могу этого сделать.
Само собою разумеется, слово freedom не может быть исполь

зовано в такого рода контексте. Еще несколько примеров:
Youthful men, who give their eyes the liberty of gazing ‘Молодые
люди, дающие своим глазам свободу глядеть’ (Шекспир, «Коме
дия ошибок», 1590, цитируется по O ED ) *.
Здесь также вместо liberty ( of) можно было бы употребить сло

во permission (to) ‘разрешение’, но значение было бы очевидным
образом иным: liberty здесь, как и в прочих контекстах, предпола
гает, что человек делает то, что хочет, не чувствуя себя стесненно
из-за возможного неодобрения со стороны других людей.
Bid him come and wait for the liberty [*freedom] to talk ‘Велите ему
войти и подождать, пока можно будет свободно поговорить’ (Гар-
риет Мартино, 1833; цитируется по O ED ).
Some particular matters, which I am not at liberty to report ‘Неко
торые особые материи, о которых я не волен рассказывать’ (Ри
чард Стил, «Болтун», № 109,1709, цитируется по O ED ).
В этом последнем примере особенно очевидно, что выражение

not at liberty ‘не волен’ указывает на тот факт, что человек чувст
вует себя связанным тем, что кто-то другой может сказать или з а
хотеть.
Аналогичным образом, выражение to take the liberty ‘осмелить
ся, позволить себе (б у к в . — взять свободу)’ указывает на нечто
такое, что действующее лицо хочет сделать, хотя кому-то друго
му это может и не понравиться, и никак не связано с чем-либо та
ким, что действующее лицо должно делать или не может сделать:
I will... take the liberty to give them... my opinion ‘Я... позволю

себе сообщить им... мое мнение’ (Вильям Кобетт, 1818, цитируется
по O ED ).
* Ср. перевод А. Некора: «Ведь этот грех так свойствен молодежи, /

Лишь стоит волю дать своим глазам».— Прим. перев.
Выражение to take the liberty представляет собою один из весь

ма немногих контекстов, в которых сохранилось старое значение
слова liberty. Вообще говоря, история английского языка эффект
ным образом подтверждает справедливость утверждения Бенджа
мина Франклина о том, что «солнце свободы закатилось». В совре
менном английском языке, за исключением нескольких устойчивых
сочетаний, употребление слова liberty, вообще говоря, ограничива
ется политическим дискурсом, и обычно оно используется по отно
шению к народам, а не к отдельным людям. Проиллюстрируем это:
The eyes of the world are upon you. The hopes and prayers of liberty-
loving people everywhere march with you ‘Глаза всего мира устремле
ны на вас. Надежды и молитвы свободолюбивых людей повсюду
маршируют вместе с вами’ (Дуайт Д. Эйзенхауэр, Приказ вой
скам, 6 июня 1944 г., день D, цитируется по Bloomsbu
ry 1991);
I would remind you that extremism in the defense of liberty is no vice

‘Я бы хотел напомнить вам, что экстремизм в защите свободы не
порок’ (Барри Голдуотер, 1964, цитируется по Bloomsbury 1991);
In totalitarian states there is no liberty of expression for writers and

no liberty of choice for their readers ‘В тоталитарных государствах нет
свободы выражения для писателей и свободы выбора для читате
лей’ (Олдос Хаксли, цитируется по Merriam-Webster 1972).
Прежде всего резко сократилось посессивное употребление

слова liberty (как в выражениях m an’s liberty ‘свобода человека’
или his liberty ‘его свобода’). Это резкое сокращения использова
ния притяжательных определителей можно проиллюстрировать
следующими цифрами: в шекспировском корпусе при 23 % всех
употреблений слова liberty имеется притяжательный определитель
(23 из 8 3 ), тогда как в корпусе C O B U IL D — только 5 % (12 из
222, включая сюда Liberty с заглавной буквы). Даже если не учи
тывать все примеры употребления Liberty с заглавной буквы, со
ответствующая цифра будет все равно значительно меньше, неже
ли в шекспировском корпусе (12 из 100; причем 3 из этих 12 —
это примеры специального словосочетания liberty о / the subject
‘свобода подданного’). Притяжательные определители предпола
гают личное право или привилегию индивида. Если слово liberty
более не склонно принимать определители, это дает основания
предположить, что сохраняемое в нем представление стало рас

сматриваться как своего рода абсолют.
Итак, liberty уцелело (только) в качестве слова, обозначающе
го отвлеченное представление, столь же отвлеченное, надо пола
гать, как и такие слова, как justice ‘справедливость’ и brotherhood
‘братство’7. Существительные этого типа не склонны принимать
дополнения или предложные сочетания или, по крайней мере, весь
ма ограничены в этом отношении. Например, можно сказать: «John’s
honesty is not in question» [«Честность Джона не подлежит обсуж
дению»], но едва ли возможно: «John’s justice is not in question»
[«Справедливость Джона не подлежит обсуждению»] (хотя сочета
ние «G od’s justice» [«Бож ья справедливость»] все же возможно).
Употребление названий отвлеченных идеалов такого рода обычно
ограничивается риторическими обобщениями вроде следующего:
Of a truth, men are mystically united: a mysterious bond of brother
hood makes all men one ‘Поистине, люди мистически едины, таин
ственная связь братства объединяет всех людей’ (Томас Карлайль,
«Опыты», цитируется по Stevenson 1958);
The crest and crowning of all good,
Life’s final star, is Brotherhood.
[Вершина и венец всякого блага,
Окончательная звезда жизни — это Братство]
(Эдвин Маркхэм, «Братство»,
цитируется по Stevenson 1958).
Слова такого рода, по-видимому, указывают на некоторые не
оспоримые оценочные суждения типа «люди говорят, что это хо
рошо» или «все знают, что это хорошо» (не только хорошо для не
которого отдельного лица, но вообще хорошо). Liberty в современ
ном риторическом употреблении принадлежит к этой категории
концептов. Предварительно его можно истолковать следующим
образом:
liberty (современное)
(a) все могут думать нечто вроде этого:
( b ) если я хочу что-то сделать, потому что я думаю, что это хо
рошо, я могу сделать это
(c) никто не может сказать: «этот человек не может делать это,
потому что я не хочу этого»
(d) все думают: это хорошо.
Очевидно, что слово liberty в современном употреблении не ука

зывает на возможность человека по отношению к чему бы то ни
было действовать так, как ему нравится, независимо от того, сколь
пошлыми или эгоистическими могут быть его действия: моральные
коннотации этого слова предполагают, что liberty связана с неотъ
емлемым правом каждого делать то, что он считает правильным и
хорошим ( если я хочу что-то сделать, потому что я думаю, что это
хорошо, я могу сделать это’). Как это сформулировал губернатор
Массачусетса Джон Уинтроп (X V II век) задолго до того, как сло
во liberty сузило свое значение, сохраняя идеал, о котором идет
речь: «А liberty to do that only which is good, just, and honest» [«сво
бода делать только то, что хорошо, справедливо и честно»] (цити
руется по Stevenson 1958).
5. Старое значение слова freedom

Важно указать на то, что значение слова freedom также изме
нилось и что это слово не всегда воплощало то, что Берлин назвал
«негативным представлением о свободе». В староанглийском язы
ке слово freedom , по-видимому, означало нечто более близкое к
liberty, хотя тот факт, что эти два слова могли соединяться сочини
тельным союзом, как в нижеследующем примере, по-видимому,
заставляет предположить, что они никогда не были полностью то
ждественны по значению:
They died for the Libertie and Freedom of their Cittie

(Холден Снетон, 1606, цитируется no O ED )
[Они погибли за вольность и свободу своего города].
Чтобы продемонстрировать происшедшее изменение в значе

нии слова freedom , я приведу несколько примеров того, как оно
употреблялось раньше (все примеры из O E D ):
1. Alexander of Macedon... shall rule powerfully and with great

freedom and absoluteness ‘Александр Македонский... будет править
могущественно и с большой свободой и безусловностью’ (Еп. Холл
1633).
В этом предложении слово freedom не имеет никакого отноше

ния к какому бы то ни было потенциальному или реальному вме
шательству со стороны других людей, а относится оно к тому фак
ту, что Александр делал то, что он хотел делать, не обращая вни
мания на то, что могли хотеть от него другие люди, и не считая се
бя каким-то образом связанным желаниями других людей.
2. Нее would not permit Merchants and Sea-men to enjoy a freedom

of that Sea... but at an extraordinarie rate ‘Он бы не позволил торгов
цам и морякам наслаждаться свободою этого моря... разве только
в чрезвычайном случае’ (Нидхэм 1652).
«То enjoy a freedom of that Sea» [«наслаждаться свободою этого

М оря»] не означает возможность пользоваться им без помех со
стороны других, а означает возможность пользоваться им и не
быть обязанным думать, что им нельзя пользоваться, поскольку
кто-то, кто контролирует это море, не хочет, чтобы мы это делали.
3. Having conferred on you the freedom of the library, he will not

concern himself by observing how you use it ‘Даровав тебе свободу
пользования библиотекой, он не станет интересоваться тем, как ты
ее используешь’ (Бертон 1862).
Можно было бы предположить, что в этом последнем приме

ре слово freedom используется в значении «позволения», но на
самом деле данный пример не слишком отличается от предыдуще
го, в котором слово freedom использовалось В СОЕДИНЕНИИ со сло
вом permit ‘позволить’ (и поэтому не может означать «позволе
ние» само по себе). О ба примера (2 и 3) согласуются с интер
претацией, гласящей, что некто может делать (с чем-то) то, что
он хочет, не заботясь о том, что его действие может вступить в
конфликт с пожеланиями какого-то лица, контролирующего си
туацию.
П о существу, то же относится и к примеру 4, в котором дейст
вующее лицо («он а») само находится под контролем другого че
ловека:
4. Let her alone to make her the best use of those innocent Freedoms
I allow her ‘Оставим ее одну, чтобы она могла самым лучшим обра
зом использовать те невинные свободы, которые я разрешаю ей’
(Отвей 1681).
В примере 5 слово freedom сочинено со словом privilege ‘приви

легия’, и это показывает, что здесь также имеет место «вертикаль
ное», а не «горизонтальное» отношение (то есть нечто более близ

кое к позволению, нежели к невмешательству):
5. All Foreigners might freely come and reside in any Part of the
Kingdom with the like Privileges and Freedoms as our selves ‘Все ино
земцы могут свободно приезжать и поселяться в любой части коро
левства, получая такие же привилегии и свободы, как и мы сами’
(В. Вуд 1719).
Когда слово freedom относится к животному, как в примере 6,

импликация обычно состоит в том, что у животного нет «хозяина»
(а не в том, что ему «ничего не навязывают» или «не мешают»):
6. Neither age nor force

Can quell the love of freedom in a horse
[Ни возраст, ни насилие
Не могут подавить в лошади любви к свободе]
(Купер 1782).
Последние два примера, приводимые ниже (7 и 8 ), на первый

взгляд сильно отличаются от предшествующих, но на самом деле
их можно объяснить на основе той же самой семантической фор
мулы:
7. And laughed and joked with everyone... with the utmost freedom
‘И смеялся, и шутил со всеми... с предельной вольностью’ (Ф . Дар
вин 1887);
8. When the officers do not eat or drink or take too many freedoms
with the seamen ‘Когда офицеры не едят, или не пьют, или не позво
ляют себе слишком вольно обращаться с моряками’ (Дж. С. Эб
бот 1854).
Эти два примера как будто предполагают отсутствие самокон

троля, а не наличие контроля со стороны кого-то другого. Н о де
ло здесь не в чьей-то НЕСПОСОБНОСТИ контролировать самого се
бя; дело здесь, скорее, в ощущении, что контролировать себя не
обязательно. Очевидно, что если мы смеемся и шутим «с предель
ной вольностью» («with utmost freedom»), то дело не в том, что
кто-то другой пытается помешать нам делать то, что мы хотим, а
в том, что можно не думать, что о нашем поведении могли бы
сказать другие люди. Аналогично, если офицер «позволяет себе
слишком вольно обходиться с моряками» («takes too many freedoms

with seamen»), дело не в том, что кто-то другой пытается или не
пытается удержать его от этого, а в том, что офицер не думает о
чьем-то еще возможном неодобрении.
Поэтому все эти примеры (1— 8 ), сколь бы различными они ни
могли показаться, соответствуют следующей семантической фор
муле:
freedom (старое)
некто (X ) может думать нечто вроде этого:
если я хочу что-то сделать, я могу сделать это
я могу не думать: я не могу этого сделать.
Эта формула отличается от формулы, приписанной старому зна

чению слова liberty, тем, что в ней отсутствует компонент ‘кто-ни-
будь может сказать: я не хочу этого’. В подтверждение указанного
различия я бы привела тот факт, что слово freedom (более старая
форма — fredom ) могло употребляться также в значении «широ
та», «щ едрость», «великодушие». Как указывает К. С . Льюис,
«Рассказ Франклина» «представляет нам своего рода состязание
в fredom (великодушии, щедрости) и передает на усм отрение чи
т а т е л я вопрос о том, ‘кто был самым великодушным’ ( ‘which was
the most free’)» (Lewis 1990:116). Данное употребление слова free
dom совместимо с компонентом (А ) ‘я могу не думать: я не могу это
го сделать’, но едва ли совместимо с более сложным компонентом
(В ) ‘я могу не думать: кто-нибудь может сказать: я не хочу этого’.
К. С . Льюис указывает также на старое употребление прила
гательного free (freo ), которое (на мой взгляд) совместимо с (А ),
но не с (В ): « В старом варианте повествования Беды слепая жен
щина, которую ее служанки положили в гробницу, после своего
чудесного исцеления пошла домой ‘freo’ на своих собственных но
гах» (Lewis 1990:114). Исцелившись и самостоятельно пойдя до
мой, эта женщина, вероятно, думала (А ): ‘я могу не думать: я не
могу этого сделать’; но речь здесь не идет о возможных желани
ях других людей (вариант В ).
Конечно, значение прилагательного free — это одно, а значе
ние существительного freedom — другое. Я допускаю, что ка-
кие-то стороны предложенного здесь толкования являются умо
* Из «Кентерберийских рассказов» Чосера.— Прим. перев.

III. « Свобода » 233
зрительными, и не утверждаю, что оно непременно является совер

шенно точным. Как бы то ни было, приведенные примеры ясно по
казывают, что значение слова freedom изменилось и что оно изме
нилось, так сказать, в направлении «негативной свободы» (в
смысле Берлина): очевидно, что старое значение слова freedom не
имеет отношения к вещам, которые человек НЕ хочет делать, или
к потенциальным или реальным попыткам других людей удержать
нас от того, что мы хотим сделать.
6. Свобода
Н а первый взгляд может показаться, что русский концепт ‘сво
бода’ в точности соответствует английскому концепту ‘freedom’,
особенно ввиду того факта, что, в отличие от libertas, слово свобода
может присоединять «отрицательное» дополнение, примерно со
ответствующее английскому словосочетанию с from . Например:
Совершенно новое для него чувство свободы от прошедшего

[liberation from the past, букв.— * freedom from the past] охватывало
его (Л. Толстой, «Казаки», цитируется по С РЯ );
Никто так не нуждается в свободе от призраков [ * freedom from

phantoms], как простец, и ничье освобождение не может так бла
готворно отозваться на целом обществе, как освобождение просте
ца (Салтыков, цитируется по СРЯ).
Н о несмотря на эти поверхностные различия, свобода означа

ет не то же самое, что freedom, и заключает в себе иной взгляд на
человеческую жизнь. О б этом свидетельствует тот факт, что да
же в приведенных выше предложениях, в которых слово свобода
присоединяет предлог о т , его нельзя перевести на английский
язык посредством слова freedom (как показывает звездочка).
Кроме того, если слово свобода часто нельзя перевести как
freedom, то и freedom часто нельзя перевести как свобода. Напри
мер, такие английские выражения, как freedom from interruption
‘отсутствие препятствий’, freedom from interference отсутствие
вмешательства’ или freedom from harassment ‘отсутствие приста
ваний’, едва ли можно перевести на русский язык как * свобода о т
в м е ш а т е л ь с т в а иЛи как-нибудь вроде этого. А о том, чтобы пе
ревести freedom from hunger ‘отсутствие голода’ или freedom from
poverty ‘отсутствие нужды’ как *свобода о т голода или *свобода

о т нуж ды, не может быть и речи.
В качестве еще одного примера, в котором слово свобода едва
ли можно перевести на английский язык как freedom, рассмотрим
следующее предложение:
Свобода поэзии в том, чтобы не стеснять своего дарования про

извольными претензиями и писать о том, к чему лежит душа (Чер
нышевский, цитируется по С Р Я ).
В этом предложении слово свобода относится к отсутствию

добровольно принятых на себя ограничений и стеснений, которые
ставили бы пределы поэтической непосредственности и способно
сти поэта без напряжения следовать за своим вдохновением и
своими желаниями.
В этой связи интересно отметить, что слово свобода может так
же употребляться в несколько ином, хотя и близком значении, как
в нижеследующих предложениях, где оно наводит на мысль о
чем-то вроде легкости и непринужденности (примеры из С Р Я ):
Володя отвечал ему (учителю) со свободой и уверенностью,

свойственной тем, кто хорошо знает предмет (Л . Толстой);
Аэроплан летел против ветра. Но с какой свободой, впервые

поразившей меня, он обошел облака! (Каверин);
В манерах его, и без того развязных, стала проявляться и та

обыкновенная за бутылкой свобода, от которой всегда неловко ста
новится трезвому собеседнику (Гончаров).
Во всех этих предложениях слово свобода указывает на способ

осуществления действия. Можно было бы возразить, что в пред
ложениях этого типа слово свобода употреблено во втором значе
нии, отличном от того значения, которое оно имеет, например, в та
ких словосочетаниях, как борьба з а свободу. Я , однако, думаю,
что, даже если допустить, что слово свобода многозначно, все же
необходимо установить, каким образом это второе значение связано
с основным значением. Критически важным аспектом свободы,
который попадает в центр внимания при вторичном употреблении
данного слова, является нечто вроде «легкости» или «непринуж
денности». В связи с этим весьма знаменательно, что во всех рус
ских словарях свобода толкуется с упоминанием слов с т е с н я т ь

или стеснение, производных от те сн о , как если бы свобода со
стояла, по сути своей, в «освобождении» из своего рода смири
тельной рубашки, материальной или психологической. В приводи
мых в словарях примерах слова с т е с н я т ь и стеснение (сущ естви
тельное) очень часто появляются рядом со словом свобода, как ес
ли бы эти два концепта были тесно связаны. Несколько примеров:
Никто не стеснял моей свободы. Я делал, что хотел, особенно с

тех пор, когда расстался с последним моим гувернером-французом
(Тургенев, цитируется по С Р Я );
Участь ваша решена: я вас не стесняю... предоставляю вам пол

ную свободу (Писемский, цитируется по С Р Я ).
И один характерный, выраженный крестьянским слогом пример

из Даля (1955 [1 8 8 2 ]):
Никакой свободишки нет, теснят всем, отовсюду.
В этом контексте не может не прийти в голову неоднократно об

суждавшийся вопрос о принятом в русской культуре обычае пеле
нать ребенка. Некоторые из тех, кто занимается изучением Р о с
сии, заходят так далеко, что видят в почти повсеместном исполь
зовании свивальников в русском быту на протяжении столетий
ключ к пониманию «русской души». Например, Эриксон спраши
вает: «Н е является ли русская душа спеленутой душ ой?» (Erikson
1963: 3 8 8 ). И сам отвечает на это: «Н екоторые из ведущих спе
циалистов по русскому характеру определенно так полагают» (ср.
также M ead & M etraux 1953). В свете этих гипотез интересно от
метить, что русский концепт свобода замечательно хорошо соот
ветствует образу распеленутого ребенка, испытывающего удоволь
ствие от того, что он может двигать ручками и ножками без к а
ких-либо ограничений.
В отличие от libertas или freedom, свобода предполагает ощ ущ е
ние счастья, вызываемое отсутствием какого-то давления, како
го-то «сж ати я », каких-то тесных, сдавливаю щих оков. В этом
контексте интересно отметить употребительное сочетание д ы
ш а т ь свободно. По-английски to breathe freely ‘свободно дышать
наводило бы на мысль, что удалено («completely removed» [«п ол
ностью удалено»]) какое-то препятствие дыханию (например, ку
риная косточка); это принесло бы облегчение, но не радостное

ощущение счастья. Н о по-русски сочетание д ы ш а т ь свободно
предполагает, образно говоря, развязывание какой-то давящей
«смирительной рубашки», так что грудь может свободно расши
риться («fully expand» [«полностью расшириться»]), вызывая
именно это: радостное ощущение счастья.
Слова completely и fully в последних двух предложениях про
тивопоставлены намеренно. Дело в том, что у слова свобода иная
сочетаемость и иные коннотации, нежели у слова freedom. В частно
сти, слово свобода часто встречается в сочетании полная свобода,
тогда как сочетание *fu ll freedom по-английски звучит неуместно:
можно сказать complete freedom, но едва ли *fu ll freedom. Разли
чие между «полной» («full») свободой и «полной» («complete»)
freedom весьма знаменательно вследствие «положительных» кон
нотаций слова fu ll и «отрицательных» коннотаций слова complete.
Можно, например, сказать fu ll responsibility ‘полная ответствен
ность’ , fu ll length ‘вся (б у к в. — полная) длина’ , fu ll blood ‘чисто
кровность (б у к в . — полная кровь)’ или fu ll daylight ‘разгар дня
(б у к в. — полный день)’, но нельзя сказать *complete responsibility,
length, blood или daylight, и можно сказать complete ( *fu ll) absence
o f ‘полное отсутствие’, complete ( *fu ll) lack o f ‘полная нехватка’ ,
complete ( *fu ll) inability to ‘полная неспособность’ и т. д. Freedom
может быть «complete», поскольку complete freedom предполага
ет «полное отсутствие» («complete absence») вмешательства, на
вязывания и т. д. Н о свобода толкуется по-другому, как это иллю
стрируется следующим комментарием блистательного лексикогра
фа X I X века Владимира Даля (1955 [1882]):
Свобода — своя воля, простор, возможность действовать по-

своему; отсутствие стеснения, неволи, рабства, подчинения чужой
воле. Свобода — понятие сравнительное: она может относиться до
простора частного, ограниченного, к известному делу относящего
ся, или к разным степеням этого простора, и наконец к полному, не
обузданному произволу или самовольству.
В свободе ощутимым образом присутствуют отсутствующие в

слове freedom (хотя, конечно, и не противоречащие ему) коннота
ции «простора», широкого, бескрайнего пространства, где можно
ПОЛНОСТЬЮ вытянуться.
Все эти соображения приводят нас к следующему толкованию:
свобода
( b ) если я хочу что-то сделать, я могу сделать это
(c) когда я нечто делаю, я могу не думать:
я не могу это сделать так, как я хочу, потому что какие-то (дру
гие) люди что-нибудь сделают/скажут
(d ) из-за этого X чувствует нечто хорошее.
Компонент (с ) объясняет ощущение экспериенцера, что его

действия не подвергаются стеснению извне, что нет давящей
«смирительной рубашки»; а компонент (d ) эксплицирует возни
кающее в результате радостное ощущение счастья. Интересно со
поставить компонент (с ) слова свобода с соответствующим ком
понентом слова libertas: ‘когда я нечто делаю, я это делаю, пото
му что я хочу это сделать, не потому, что кто-то говорит мне: ты
должен это сделать, потому что я хочу, чтобы ты это сделал’.
Очевидно, что латинский концепт сосредоточен на отсутствии хо
зяина (на том, что ты не раб), тогда как русский концепт сосре
доточен на отсутствии ощущения какого-либо внешнего принуж
дения. Соответствующий английский концепт сосредоточен, как
мы видели, на выборе и на отсутствии вмешательства со стороны
других людей.
Можно было бы предположить, что коннотации «бескрайних
просторов» получили бы лучшее объяснение, если бы мы припи
сали слову свобода дополнительный «пространственный» компо
нент, по типу ‘если я захочу пойти куда-либо, я могу это сделать’.
Я, однако, не думаю, что это было бы оправданно, принимая во
внимание тот факт, что слово свобода может также встречаться в
таких словосочетаниях, как свобода п е ч а т и и свобода со вести .
Как мы увидим ниже, «пространственный» компонент будет при
писан другому русскому слову, воля (также переводимому на анг
лийский язык как freedom ), которое не может встретиться в таких
словосочетаниях. Что же касается слова свобода, отсутствие ка
ких-либо ощутимых ограничений на действия человека (включая
передвижения), я полагаю, в достаточной мере описывается ком
понентом (с) толкования: ‘когда я нечто делаю, я могу не думать:
я не могу это сделать так, как я хочу (т. е.: я не могу это сделать
таким путем, каким я хочу), потому что какие-то (другие) люди
что-нибудь сделаю т/скаж ут’ , а также компонентом (d ): ‘из-за
этого X чувствует нечто хорошее .
238 Понимание куль т у р
Культурное представление, заключенное в русском концепте

‘свобода’, весьма хорошо соответствует другому известному сте
реотипу относительно «русской натуры» (в дополнение к стерео
типу «спеленутой душ и»), а именно так называемой ш ирокой
русской н ат у р е . Например, Федотов в своей статье «Русский че
ловек» описывает «широту» русской натуры как центральный
признак «русскости» (1981: 92).
Стереотип «широкой русской натуры», образно говоря, предпо
лагает человека, который испытывает отвращение ко всякого ро
да ограничениям, принуждению, путам, который ощущает потреб
ность «раскинуться», «перелиться» через любые границы, как река
во время разлива. Собственно говоря, другой обычный образ сво
боды дают стихии, например ветер, буря или бушующее море, как
в следующем отрывке:
Вода в гавани волнуется, шумит, будто сердится на то, что ее

огородили кругом гранитными камнями, лишив свободы и простора
(Новиков-Прибой, цитируется по С Р Я ).
По-английски понятие ‘freedom’ не связано подобным же обра

зом со стихиями, с бескрайним пространством, с «необузданным»
поведением, с нестесненным дыханием, с опьяняющей свободой
движений. Скорее, оно связано с личными правами индивида, лич
ным пространством, с тем, чтобы тебя «оставили в покое», с «при
ватностью» («privacy») и личной независимостью.
Интересно также отметить, сколь многие из приводимых в
больших русских словарях примеров употребления слова с в о
бода связаны с тем, что кому-то ДАЕТСЯ «полная» свобода, на
пример:
[Дубровский] мало занимался воспитанием маленького Саши,

давал ему полную свободу повесничать (Пушкин, цитируется по
С Р Я );
Он сказал, что ни на ком не женится, кроме вас .. .вам же он ос

тавил полную свободу хоть сейчас от него отказаться (Достоев
ский, цитируется по С Р Я ).
Примеры такого рода дают основание предположить, что сво

бода, в отличие от freedom, может рассматриваться как нечто та
кое, что произвольным образом ДАНО другим лицом (совсем как
свивальник, который был «произвольным образом» удален). Это

представление не согласуется с понятием ‘freedom’, для которого
решающим является полная независимость от других людей. (В
лучшем случае, тебе могут let have freedom [б укв .— ‘позволить
иметь свободу’ ], то есть оставить тебя в покое, но едва ли give
freedom ‘дать свободу’, что подразумевало бы крайнюю степень
зависимости.)
Х отя образ «свивальника» помогает прояснить концепт свобо
ды, я бы не стала присоединяться к тем, кто утверждает, что тра
диционная практика пеленать детей и должна рассматриваться как
объяснение возникновения данного концепта. Значительно более
вероятно, что семантический профиль слова свобода можно свя
зать с политической историей России: деспотизм царей, отсутст
вие демократических структур или действенной правовой системы,
в равной степени относящейся ко всем, значение произвольно осу
ществляемой власти и желание ускользнуть от этой власти и т. д.
(ср. Wittfogel 1963, Ф едотов 1981, Соловьев 1966— 1970).
Здесь стоит вспомнить значение, которое многие исследовате
ли русской истории придают тому, что они называют «русским ан
тилегализмом», «пренебрежением к закону», «русским правовым
нигилизмом» или «глубоко укорененной традицией антиправовых
предрассудков» (Walicki 1987: 1). Нередко комментарии такого
рода непосредственно связаны с замечаниями по поводу «широкой
русской натуры» и свойственного русским страха «стесненности».
Например, Вейдле (цитируется по Walicki 1987:10) писал: «Ш и
рота души, которой гордится русский, дает ему чувство стесненно
сти, когда он вынужден зависеть от закона».
Валицкий цитирует также (среди многих других) выдающего
ся русского мыслителя X I X века Петра Чаадаева, «который счи
тал свою страну странно бесформенной, лишенной дисциплины
форм, то есть дисциплины логики, закона и социальных конвен
ций» (Walicki 1987: 11— 12). Образная система, используемая в
таких замечаниях, по-видимому, тесно связана с понятием ‘свобо
да’ (наличие vs. отсутствие «форм», «принуждения», «ограниче
ния», «дисциплины» и т. д.).
Более нежели столетие спустя после того, как Чаадаев сделал
эти замечания, другой выдающийся русский автор, Андрей Амаль
рик (автор знаменитой книги «Просуществует ли Советский С о
юз до 1984 года?»), сделал замечания в том же роде:
Русскому народу, в силу ли его исторических традиций или еще

чего-либо, почти совершенно непонятна идея самоуправления, рав
ного для всех закона и личной свободы — и связанной с этим от
ветственности. . . .Само слово «свобода» понимается большинством
народа как синоним слова «беспорядок», как возможность безнака
занного свершения каких-то антиобщественных и опасных поступ
ков (1978: 43).
‘Whether because of its historical traditions or for some other reason,

the idea of self-government, of equality before the law and of personal
freedom — and the responsibility that goes with these — are almost
completely incomprehensible to the Russian people. .. .To the majority
of the people the very word «freedom» is synonymous with disorder or
the opportunity to indulge with impunity in some kind of anti-social or
dangerous activity’ (Amal’rik 1970: 31— 32).
В опубликованном английском переводе работы Амальрика

речь идет о «самом слове ‘freedom’», но, конечно, Амальрик гово
рил о русском слове свобода, а не об английском слове freedom.
Не исключено, что акцент на возможных «антиобщественных»
или «опасных» последствиях свободы указывает на новый поворот
в семантической истории этого жизненно важного слова, поворот,
который, возможно, произошел в советскую эпоху. Н о общий ак
цент на «анархических» импликациях этого слова соответствует
общему образу свободы, отраженному в русской мысли и русской
литературе8.
Предлагаемая мною для слова свобода семантическая формула
согласуется с (неоднократно обсуждавшимся) «антиправовым»
уклоном русской культуры. Компонент
когда я нечто делаю, я могу не думать:

я не могу это сделать так, как я хочу
потому что какие-то (другие) люди что-нибудь сделают/скажут
противопоставляет мои собственные желания и то, что «сделают

или скажут другие люди». Это не противопоставление между мои
ми собственными желаниями и чьими-то еще желаниями, которые
кто-то может попытаться произвольным образом навязать мне.
Нет, это противопоставление между моими желаниями и возмож
ным «стесняющим» воздействием того, «что сделают или скажут
какие-то (другие) люди», а то, «что сделают или скажут какие-то
(другие) люди», может включать любого рода правила, в том чис
ле и нормы права.
Современный английский концепт ‘freedom’ не является несо
вместимым с ограничениями и принуждением; напротив того, он
предполагает взгляд, при котором ограничения, налагаемые зако
ном, могут считаться необходимой гарантией нерушимости личного
пространства каждого человека (ср. Berlin 1969: 127; см. также
Walicki 1984: 2 26).
Латинское libertas также рассматривалось как совместимое с ог
раничениями, хотя и по другим причинам. Как это сказал Виршуб-
ский: «L ib ertas вполне согласуется с тем, что диктует disciplina
R om an a, mos maiorum и instituta patrum, поскольку она понима
ется как право и способность, свойственные не изолированному
индивиду, а гражданину организованного сообщества Римского
государства» (Wirszubski 1950: 8). Но русский концепт свобода,
развивавшийся в историческом контексте, весьма отличном от кон
текста Англии или Рима, как раз предполагает приятное отсутст
вие ограничений какого бы то ни было рода. В этом отношении он
сходен с другим ключевым русским концептом, воля, к которому
я сейчас и обращусь.
7. Воля
Как упоминалось выше, в дополнение к слову свобода в рус
ском языке есть еще одно слово, которое часто переводится на анг
лийский язык как freedom, но в котором заключен еще один кон
цепт: воля (слово, которое также переводится как will ‘воля, ж е
лание’ ). В X I X веке это слово использовалось более широко, не
жели в настоящее время. Например, оно использовалось в лозунге
«З е м л я и в о л я !» (который также служил названием некоторой
организации). Его использование в X I X веке иллюстрируется так
же словами старинной песни (приводимой в С Р Я ):
З а землю' за волю, за лучшую долю

Готовы на смертный бой.
Однако в современном русском языке слово воля более не

употребляется в подобных контекстах, ограничиваясь употребле
нием по отношению к жизни вне тюрьмы (и вне исправительно-
трудовых лагерей). Слово из тюремно-лагерного жаргона вол ь
н яш ка, обычное, например, в романах Солженицына, очевидным

образом произведено от слова воля в этом более узком современ
ном значении. Вольняш ки (мн.) — это люди, живущие за преде
лами системы тюрем и лагерей. Это слово отражает точку зрения
заключенного (так же как слово Gentile ‘язычник’ отражает точ
ку зрения иудея) и передает покровительственное, презрительное
отношение к «вольным людям», которые, как ожидается, наивны,
неискушенны и слабы, неполноценны по сравнению с крепкими и
умными зэками9.
Ф едотов (1981 [1945]) описывает старый концепт воля сле
дующим образом:
Воля есть прежде всего возможность жить, или пожить, по сво

ей воле, не стесняясь никакими социальными узами, не только це
пями. Волю стесняют и равные, стесняет и мир. Воля торжеству
ет или в уходе из общества, на степном просторе, или во власти над
обществом, в насилии над людьми. Свобода личная не мыслима без
уважения к чужой свободе; воля всегда для себя. Она не противо
положна тирании, ибо тиран есть тоже вольное существо. Разбой
ник — это идеал московской воли, как Грозный идеал царя. Так
как воля, подобно анархии, невозможна в культурном общежитии,
то русский идеал воли находит себе выражение в культе пустыни,
дикой природы, кочевого быта, цыганщины, вина, разгула, само
забвения страсти — разбойничества, бунта и тирании (183).
Федотов, эмигрантский русский автор (1886— 1951), лишь не

долгое время поживший в Советском Союзе, рассматривал волю
как концепт, занимающий в русской культуре более центральное
место, нежели свобода. Он полагал, что именно воля — это то, о
чем «мечтает и поет народ», на что «откликается каждое русское
сердце. Слово свобода до сих пор кажется переводом французско
го liberte. Н о никто не может оспаривать русскости воли. Тем не
обходимее отдать себе отчет в различии воли и свободы для рус
ского слуха» (1 8 3 )10.
Однако в современном русском языке свобода представляет
собою более общеупотребительное слово и более центральный
концепт, нежели воля (в соответствующем смысле). Частотность
этих двух слов нельзя подвергнуть непосредственному сравнению
вследствие многозначности слова воля (1. желание, 2. свобода),
но частотность однокоренных прилагательных свободный и воль
ный (198 против 25) говорит сама за себя. Более того, нали
чие уменьшительной формы свободишка (как в приведенном вы
ше примере из Даль 1955 [1882]) свидетельствует о выделен
ное™ концепта ‘свобода’ и в русской народной культуре, а не
только в культуре русской интеллигенции. Кроме того, если слово
свобода и звучало когда-то как перевод французского liberte, то
теперь оно так уже не звучит. Н а самом деле, из собственных
комментариев Ф едотова по поводу свободы (1981: 183) стано
вится очевидным, что это слово никогда и не соответствовало
слову liberte: «Свобода для москвича — понятие отрицательное:
синоним распущенности, ‘ненаказанное™’, безобразия».
Это описание свободы хорошо соответствует предложенному
в данной главе анализу этого концепта. Но французское слово
liberte не имеет и никогда не имело коннотаций, которые Федотов
приписал свободе. Оно всегда было ближе к латанскому libertas
и к английскому liberty и никогда не было «понятаем отрицатель
ным», будь то в смысле Ф едотова или Берлина. Знаменатель
но, что оно никогда не могло употребляться в «негатавных» со
четаниях, таких как freedom from или свобода о т . Н а самом деле
даже французское прилагательное libre (имеющее более широ
кий диапазон употреблений, нежели существительное liberte) от
личается в указанном отношении как от английского прилагатель
ного free, так и от русского прилагательного свободный. Напри
мер, free to choose ‘свободен выбирать’ переводится на француз
ский язык как libre de choisir; I am leaving you free to do as you
please ‘я даю вам свободу поступать, как вам нравится’ — как /е
vous laisse libre de faire comme bon vous sem ble; но dust-free
surface ‘поверхность, свободная от пыли’ переводится как ипе
surface depoussieree (букв.— ‘поверхность, с которой удалили
пыль’ ), area free o f m alaria ‘зона, свободная от малярии’ — как
zone non touchee par m alaria (букв.— ‘зона, не затронутая ма
лярией’), we chose a spot free o f tourists ‘мы выбрали место, сво
бодное от туристов’ — как nous avons choisi ип endroit san s
touristes (букв.— ‘мы выбрали место без туристов’ ), free o f tax
‘освобожденный от уплаты налогов’ — как hors taxe (букв.—
‘вне налогов’ и так далее (примеры из Collins-Robert 1983)11.
Подобным же образом такие русские словосочетания, как мес
т а , свободные о т леса, или небо, свободное о т облаков (оба со
четания приводятся в С Р Я ), не могут бьггь переведены на фран
цузский язы к как *le s lieux libres d ’arbres или *le d e l libre de
nuages.
В о л я, как она описана Федотовым,— это, конечно, нечто весь
ма отличное от латинского libertas и французского liberte, но воля
также представляет собою «позитивное», а не «негативное» поня
тие. Знаменательно, что никогда не существовало никакой *воли
о т , подобной свободе о т или freedom from . Этимологическая
связь между словом воля в рассматриваемом значении и воля ‘ж е
лание’ , вне всякого сомнения, повлияла на синхронную семантиче
скую связь: это слово предполагает, что человек может жить «по
желанию, по своей воле», делать все, что захочется. Нестандарт
ное употребление слова воля в значении ‘открытого воздуха’ ука
зывает в том же направлении: внутри дома человек испытывает
ограничения — не потому, что его заставляют делать вещи, кото
рых он не хочет, а потому, что он не может делать определенные
вещи, которые он может захотеть («свободно» двигаться в р аз
личных направлениях),— тогда как на открытом воздухе человек
может пойти, куда захочет.
Кроме того, слово воля (в смысле з а землю, з а волю ), по-ви
димому, всегда относилось не просто к некоторому типу liberte, а к
внешним обстоятельствам и, в особенности, к возможности сво
бодно идти, куда захочешь. В качестве противоположности воле
(в частности, в старом смысле этого слова) в голову приходит не
столько р а б с т в о , сколько т ю р ь м а, как в поэме Лермонтова (ци
тируемой в С С Р Л Я ): «Давным-давно задумал я взглянуть на
дальние поля ...узнать, для воли иль тюрьмы на этот свет роди
лись мы».
С ам а собою напрашивается гипотеза, почти неопровержимо
указывающая на то, что эта сильная связь воли с возможностью
уйти прочь (из места, где тебя силой удерживают) имеет своей
причиной многовековое крепостное право, которое лишало русско
го крестьянина возможности менять место жительства. Процити
руем одного историка:
Крепостное право продолжало подкрадываться таким манером,

пока не установилось само собою. Первоначально оно возникло в
виде обязательной службы дворянству, которое, в свою очередь,
предполагалось состоящим на службе у государства. Скоро кресть
янин обнаружил, что становится все труднее покинуть место жи
тельства, если не бежать с него, а в таком случае он нарушал закон

и подлежал преследованию. Однако многие крестьяне, рискуя под
вергнуться суровому наказанию, замышляли побеги. Как только
крепостной обретал свободу, он превращался в наполовину крес
тьянина, наполовину воина. Он стоял перед лицом опасности быть
ограбленным татарами или турками в пограничных районах или сам
отправлялся грабить грабителей. Сколь бы рискованна ни была та
кая жизнь, в ней содержалось одно ценное вознаграждение — бег
лец был свободен; он не был прикреплен ни к земле, ни к помещи
ку; его не связывал никакой закон, за исключением добровольно
принимаемых правил примитивного демократического обществен
ного порядка, в котором он теперь оказывался (Mazour 1962: 74).
Вот в чем состояла во ля: мечта о том, чтобы бежать оттуда, где
тебя удерживают против твоей воли, идти, куда хочешь, и жить по
своей воле, без ограничений. Заметное место, которое занимает
воля в русском фольклоре (о чем упоминает Ф едотов), подтвер
ждает предположение о том, что это слово воплощало прежде все
го крестьянскую точку зрения.
И еще одна цитата, относящаяся к более позднему периоду рус
ской истории (царствование Петра Великого):
Постоянная утечка тысяч и тысяч людей, находивших жизнь не

выносимо тяжелой, начиная с этого времени все более возрастала.
Крестьяне, не внесенные в перепись, рассматривались как беглецы,
а беглецы считались преступниками. Петр запретил крестьянам по
кидать владения своего помещика без письменного на то разреше
ния, которое, если он удалялся более чем на двадцать миль за пре
делы округи, в которой он жнл, следовало показать правительст
венному чиновнику и заверить у него. Члены семьи крестьянина не
имели права никуда уезжать без главы семейства, которому един
ственному был положен паспорт; лица без паспортов рассматрива
лись как беглецы. Самым распространенным предметом законода
тельства были правила розыска таких беглецов (Pares 1955: 250).
Указанные связи между волей и явлением массовых крестьян

ских побегов, периодически повторявшихся на протяжении рус
ской истории, объясняют, я полагаю, почему для слова воля было
так легко развить более позднее значение ‘жизнь не в заключении’
(или идеализированная версия такой жизни). Собственно говоря,
как более старому, так и более позднему значению слова воля
можно приписать упомянутый выше ‘пространственный’ компо

нент: ‘если я захочу пойти куда-либо, я могу это сделать’. Н о в
более старом значении слова воля (воля^) эта пространственная
свобода противопоставлена наличию «хозяина» (или помещика),
тогда как в значении, характерном для X X века (как это слово
употреблялось в советскую эпоху), оно противопоставлено жизни
«других людей», которых насильственно удерживает в тюрьмах
(или исправительно-трудовых лагерях) некая безымянная высшая
сила. Это может быть представлено следующим образом:
воля1
(b) если я хочу что-то сделать, я могу сделать это
(c) если я хочу куда-то пойти, я могу пойти туда
(d) никто не может сказать мне:
«ты не можешь этого сделать, потому что я не хочу этого»
«ты не можешь туда пойти, потому что я не хочу этого»
(e) это хорошо для Х -а
еоля)
(b ) я не такой, как другие люди
(c) если я хочу что-то сделать, я могу сделать это
(d) если я хочу куда-то пойти, я могу пойти туда
(e) другие люди не могут это сделать, потому что кто-то не хо
чет этого
(f) это хорошо для Х -а.
Самый факт, что такие слова, как воля (или liberty, или free
dom ), изменяют свое значение в контексте более широких измене
ний в культуре и обществе, подтверждает тот взгляд, что вопло
щенные в них концепты представляют собою «нечто относительное,
исторически продуцируемое и исторически изменчивое; нечто от
носительно автономное, способное оказывать влияние на истори
ческие события как относительно независимый фактор, но не как
нечто предопределяющее эти события» (Walicki 1987: 14). В то
же самое время тесная связь между значением слов (особенно
ключевых слов культуры) и более широкими историческими изме
нениями делает семантические исследования в высшей степени ре
левантными для изучения истории, поскольку значения слов сви
детельствуют об исторических процессах и интерпретациях.
8. Wolnosc
По словам тринадцатилетнего польско-английского билингва,
польское слово w olnosc означает нечто «значительно более важ
ное», нежели английское слово freedom. Проницательность этого
интуитивного суждения можно по достоинству оценить, если
учесть, что слово w olnosc служит переводом для freedom в мо
ральных и политических контекстах, таких как struggle for freedom
‘борьба за свободу’ или freedom o f conscience ‘свобода совести’, но
не может быть использовано для перевода слова freedom в отно
сительно тривиальных контекстах, таких как freedom o f movement
‘свобода движения’, freedom o f access ‘свободный доступ’ и freedom
from interruption ‘свобода от прерывания’ . Коннотации слова
wolnosc в первую очередь связаны с национальной свободой, но
у этого слова есть также и моральное измерение: оно заставляет
подумать прежде всего о национальной независимости с имплика
цией, что национальная независимость представляет собою своего
рода нравственный абсолют (она все время подвергается угрозе,
и за нее все время надо бороться, ценой любых личных жертв).
Интересно в этой связи отметить первое определение, которое
дается слову w olnosc в монументальном «Словаре польского язы
ка» ( S JP ): «w olnosc 1. независимость одного государства (нации)
от других государств как во внутренних, так и во внешних делах;
национальная независимость, суверенитет». Личная «свобода»
представлена в данном словаре как отдельное и, очевидно, менее
важное значение данного слова: «2. возможность, право действо
вать без ограничений; личная независимость, отсутствие ограни
чений».
Я , однако, не думаю, чтобы слово w olnosc было многознач
ным. Н а самом деле, даже когда оно используется по отношению
к личной независимости, это слово сохраняет свой возвышенный
характер и никогда не употребляется по отношению к какой-ли-
бо из мирских, морально нейтральных «свобод» («freedom s»).
«Freedoms» в относительно тривиальном употреблении обознача
лись бы в польском при помощи слова swoboda (более близкого
по значению, хотя отнюдь не тождественного русскому слову
свобода), а не с помощью слова w olnosc. Например, нельзя з а
менить слово swoboda словом wolnosc в следующих стихотворных
строчках:
Brysio mlody wyje, szceka, rwie si?, d^sa

i przekl?te wi?zy k^sa,
i domaga si? swobody!
‘Молодой Шарик воет, лает, прыгает, рвется,

кусает свои проклятые веревки и требует свободы
( *w olnosc ) ’
(Hertz, Bajki, цитируется по S T P ).
Для польского уха собачья свобода не имеет того национально

го или морально-правового звучания, которое оправдывало бы
употребление слова wolnosc.
Аналогичным образом, слово wolnosc не будет употреблено при
переводе пушкинских строчек из «Евгения Онегина», в которых
речь идет о наслаждении «свободами» («freedom s») и отдыхом,
связанными с деревенской жизнью:
Имеет сельская свобода

свои счастливые права
‘Country freedom possesses its happy rights’
(Пушкин 1975:182).
Wolnosc вызывает мысль об угнетателе и обычно ассоциирует

ся с вопросами «жизни и смерти» (особенно смерти). Как поется в
исключительно популярной польской песне («Красные маки на Мон-
те-Касино»):
Во wolnosc sie krzyzami mierzy...

‘Ведь wolnosc измеряется количеством крестов’
(т. е. крестов на могилах павших в борьбе за нее).
(Имеются в виду кресты на могилах польских солдат, павших

в битве при Монте-Касино во время Второй мировой войны.)
Точно так же по-польски не говорят об *uczucie wolnosci ‘чув
стве w oln osc’, тогда как по-русски вполне можно говорить о чув
с т в е свободы, а по-английски — о feeling o f freedom: wolnosc —
это не состояние, которым можно наслаждаться, а идеал, т. е. не
что такое, чего человек хочет (и за что он должен бороться).
Универсалистский характер концепта, сохраняемого в польском
слове wolnosc, отражен в синтаксисе данного слова, особенно в его
неспособности присоединять дополнения, будь то негативные
(freedom from, свобода о т ) или позитивные (freedom to ‘свобода

делать что-л.’). (В указанном отношении слово wolnosc до неко
торой степени сходно с современным английским словом liberty, но
только до некоторой степени.) С польской точки зрения, отражен
ной в польском языке, «wolnosc» представляет собою абсолютную
ценность, поэтому существительное wolnosc может присоединять ог
раничительные дополнения не в большей мере, чем такие сущест
вительные, как sprawedliwosc ( ‘справедливость’) или honor (‘честь’).
Такие выражения, как wolnosc od X ( ‘свобода от Х -а ’) и wolnosc
do X ( ‘свобода Х -а, свобода делать X ’), встречаются в польском
языке, но они используются только в философской литературе, в ко
торой выражения часто создаются искусственным и произвольным
образом, не так, как в повседневной речи.
Такие выражения, как wolnosc sumienia ( ‘свобода совести’),
wolnosc wyznania ( ‘свобода вероисповедания’) и wolnosc slowa
( ‘свобода слова’), полностью приемлемы, но в них определитель
конкретизирует СФЕРУ, в которой действует свобода, а не то, на
что свобода направлена. Когда этот определитель конкретизиру
ет то, на что свобода направлена, слово freedom (или слово liberte)
нельзя перевести как wolnosc:
freedom to emigrate
la liberte pour emigrer
“ wolnosc emigrowania, ?woInosc do emigracji, ?wolnosc emigracji.
Я бы могла добавить, что значение слова wolnosc, которое я по

пыталась истолковать выше, отличается от значения, которое з а
ключалось в слове w olnosc как оно употреблялось в X V I или
X V II веках. Например, в X V I веке какой-нибудь писатель мог
сказать:
Tako daleko jako к temu mamy wolnosc, tego nie chcemy opuscic
‘Пока у нас есть свобода делать это, мы не хотим упустить этого’
(Ort Mac 64, цитируется по Mryz-Ostrowska 1962: 316).
Но на современном польском языке (в котором k temu ‘делать

это’ передавалось бы как do tego) нельзя сказать *w olnosc do tego.
Представляется очевидным, что моральный и общественный (на
циональный) характер современного значения этого слова развил
ся за последние два столетия, в течение которых в польской исто
рии доминирующими были восстания и другие формы борьбы за

национальную свободу. Процитируем британского историка Н ор
мана Дэвиса:
Перед пресловутыми разделами Польши 1773— 1795 Объеди

ненная Речь Посполита Польши и Литвы была одновременно од
ним из самых больших государств континента и родиной одной из
самых замечательных культур на нем. В период после разделов по
ляки начали бесконечную борьбу за выживание против восточно
европейских империй, идеологий и тираний, с дивной настойчиво
стью ведя национальный крестовый поход. ... Во время второй ми
ровой войны она пала жертвой нацистской и советской агрессии и
была обречена стать европейской Голгофой (Davies 1981: супероб
ложка).
В этом контексте стоит вспомнить, что Маркс и Энгельс пори

цали первых польских марксистов за то, что они отказались от
борьбы за независимость Польши (как предварительное условие
всех прочих свобод). Энгельс объяснил их с Марксом позицию по
этому поводу следующим образом:
Каждый польский крестьянин и рабочий, пробуждающийся от

своей закоснелости к участию в борьбе во имя общих интересов,
прежде всего сталкивается с фактом существования национального
гнета, который повсюду встает перед ним как первое препятствие
на его пути. Устранение национального гнета является основным
условием всякого здорового и свободного развития. ...Д ля того,
чтобы иметь возможность бороться, нужны сперва почва под но
гами, воздух, свет и простор (цитируется по Walicki 1984: 230).
И так, в течение последних двух столетий ценность личной

«свободы» стала в польском сознании связываться с ценностью
национальной «свободы», и та сторона «свободы», которая отно
сится к «национальным правам», вышла на передний план, сделав
слово непригодным для употребления в тривиальных и морально
нейтральных контекстах или в контекстах, относящихся к исклю
чительно индивидуальным «свободам» и правам, как в следующем
примере:
While acknowledging that restrictions on alcohol sales in Aboriginal

communities will limit the absolute freedom of individuals, the report
says indigenous people are «increasingly demanding the right to address
the problem of alcohol abuse in their communities from a collective per

spective» ‘Хотя в отчете и признается, что ограничения на прода
жу алкоголя в туземных общинах ограничат абсолютную свободу
индивидов, в нем говорится, что аборигены «все больше требуют
права обращаться к проблеме злоупотребления алкоголем в своих
общинах с точки зрения интересов коллектива»’ («Остралиан»,
11 июля 1995).
В то же время слова swoboda, по-видимому, коснулось разви

тие в противоположном направлении. В X I X веке еще было воз
можно использовать это слово в возвышенных контекстах, в кото
рых речь идет о политической и национальной «свободе», как в
следующих строках Адама Мицкевича:
Witaj jutrzenko swobody!

Zbawienia za tob% stance
‘Привет тебе, заря свободы!
З а тобою идет солнце спасения’.
Н о в современном польском языке в контекстах такого рода

было бы употреблено слово wolnosc, а не swoboda. Концепт, за
ключенный в польском слове wolnosc, как оно употребляется в по
вседневном языке, я полагаю, можно истолковать примерно так:
wolnosc
(a) всякий хочет думать нечто вроде этого:
( b ) когда я что-то делаю, я это делаю, потому что хочу
(c) не потому, что кто-то говорит мне: «ты должен это сделать, по
тому что я хочу этого»
(d) очень плохо, если люди в какой-то стране ие могут так думать
(e) очень хорошо, если люди в какой-то стране могут так думать.
В поддержку предположения, что концепт ‘wolnosc может

апеллировать, в частности, к чему-то вроде понятия ‘страны’
( ‘места’ ), я бы упомянула еще один весьма характерный польский
концепт, не имеющий точного эквивалента в английском или в дру
гих европейских языках: концепт ‘niepodleglosc’ (примерно то же,
что ‘национальная независимость’). Этот концепт также имеет по
ложительные и «нормативные» коннотации и четко отграничива
ет государственную, или национальную, независимость от всех
прочих видов независимости (независимость вообще обозначается
в польском языке словом niezaleznosc. (Конечно, значение слова

с т р а н а является весьма сложным, но я использовала здесь это
слово для того, чтобы привлечь внимание к данному аспекту куль
туроспецифичного польского концепта ‘wolnosc’. Другие ссылки на
концепт ‘страна’ см. в главе 4*.)
В польском концепте ‘wolnosc’ общественный (национальный)
и индивидуальный элементы сплавлены вместе. Этот своеобраз
ный характер польского слова wolnosc очевидно отражает истори
ческий опыт страны, в которой личная судьба индивида была
сложным образом переплетена с судьбой нации и в которой часто,
по выражению величайшего польского поэта Адама Мицкевича,
«szcz^scia w domu nie bylo, bo go nie bylo w ojczyznie» («счастья в
доме не было, потому что его не было в отчизне») (Mickiewicz
1955, II: 109).
Поскольку в базовом слове wolnosc жизненно важные личные
«свободы» оказались сложным образом переплетены с обществен
ными и национальными «свободами», «тривиальные личные сво
боды» не могли не быть вытеснены на периферию рассматривае
мого семантического поля, найдя себе выражение в маркированном
слове sw oboda. П ара w oln osc/ sw oboda отражает поляризацию
концептов, которая отделяет временные и поверхностные жизнен
ные обстоятельства ( sw oboda) от фундаментальных условий бы
тия (w olnosc).
Польский концепт ‘wolnosc’ носит нормативный характер: де
ло не в том, что человек МОЖЕТ думать, а в том, что человек ХО
ЧЕТ иметь возможность думать (компонент [а]); он также носит
универсалистский характер ( ‘ВСЯКИЙ хочет думать нечто вроде
этого’ ). Он указывает на угнетателя (компонент [с]) и связыва
ет угнетение с господствующими в стране условиями жизни (ком
поненты [d] и [е]). Это не личный идеал, а идеал, имеющий как
универсалистские, так и «местные» (национальные) обертоны. В
отличие от английского freedom он не имеет отношения к «выбо
ру», а в отличие от русского свобода он не имеет отношения к об
легчению, отсутствию стесняющих обстоятельств или к тому, чтобы
«чувствовать себя хорошо». В то же время этот идеал не является
чисто интеллектуальным. Со словом wolnosc связывается нечто экс-
* Речь идет о главе 4 книги Вежбицкой Understanding Cultures through

their K ey Words.— Прим. перев.
прессивное, эмфатическое, почти гиперболическое. Чтобы объяснить

эти коннотации, я включила слово очень в компоненты (d) и (е).
В X V I X V II веках, когда польское дворянство пользовалось
привилегиями, неслыханными в большинстве других европейских
стран, эти привилегии обычно приветствовались и обозначались
как Z lo ta Wolnosc ‘Златая Вольность’. (Дэвис [Davies 1981: 207]
называет Польско-Литовский Союз «Раем для Дворянства».) В
то время слово wolnosc обозначало не идеал, связанный с борьбой
и жертвами, а привилегию (для одного общественного слоя), ко
торой следовало наслаждаться и пользоваться. Н о в польском
языке X X века слово wolnosc больше не присоединяло эпитет
zlota ‘золотая’; за последние два столетия его коннотации стали,
скорее, мрачными и героическими.
Если, как говорит Федотов, воля играет ключевую роль в рус
ской культуре, будучи чем-то таким, на что «откликается каждое
русское сердце», то подобным же образом wolnosc представляет
собою слово, на которое откликается каждое польское сердце (ср.
Davies 1981, Garton Ash 1983, Benet 1953)12. Только будущее по
кажет, сколько времени потребуется посткоммунистической Поль
ше для того, чтобы развить новое общее представление о «свобо
де» и для этого видоизменить значение слова wolnosc.
9 . Заключение
Неверно, что свобода представляет собою универсальный идеал

всего человечества. Н а самом деле она даже не является общеев
ропейским идеалом, хотя в европейских языках есть семейство
родственных концептов, сосредоточенных вокруг представления о
том, что для людей хорошо иметь возможность делать то, что они
хотят. Если же мы посмотрим дальше, то увидим, что даже эта рас
плывчатая общая тема часто отсутствует. Например, в языках ав
стралийских аборигенов, по-видимому, нет слов, хотя бы отдален
но соответствующих чему-либо вроде freedom , libertas, свобода
или w oln osc, вероятно потому, что традиционный образ жизни
аборигенов не предусматривает противопоставлений или конфлик
тов, которые в западном мире и приводят к вычленению подобных
идеалов. Н а самом деле даже в языках современных сложных об
ществ, таких как Япония, может не быть слов, соответствующих
чему-то вроде freedom, или они могут быть лишь в качестве недав-
них семантических и культурных заимствований, совсем не закре

пившихся в общеупотребительном лексиконе. Например, для Я по
нии идеал «свободы», по-видимому, культурно чужд и фактически
не согласуется с такими ключевыми японскими ценностями, как
«аш ае» .(‘любящая зависимость’ ), «епгуо» ( ‘неассертивность’ ),
«оп» ( ‘бесконечная обязанность по отношению к другим’ ) или
«giri» ( ‘долг по отношению к другим’ ). (Подробный анализ всех
этих концептов см. в главе 6*.) В частности, положительное отно
шение к зависимости, отраженное в концепте «аш ае» (ср. Doi
1981), рассматривается как нечто несовместимое с положитель
ным взглядом на независимость, отраженным в современном анг
лосаксонском концепте ‘freedom’. Дои делает в этой связи такое
замечание:
Японское слово yiyu, которое обычно используется для перевода

английского freedom и других слов западных языков со сходным
значением, имеет китайское происхождение, но, по-видимому, ис
пользуется в Японии издавна. ...слово jiyu, судя по примерам, об
наруживаемым в старинных китайских и японских документах,
часто, как отметил Цудо Сокичи, имеет обертоны, которые выдают
до некоторой степени критическое отношение. В этом оно пред
ставляет собою полную противоположность словам «freedom» или
«liberty», для которых слово угг/ы после реставрации Мейдзи слу
жило переводом, но которое на Западе означает уважение к чело
веческому существу и не содержит ни следа критики. По этой при
чине слово jiyu стало в последние годы принимать участие в выра
жении как положительного, западного, значения, так и отрицатель
ного, японского, значения, результатом чего стала широкая
неоднозначность самого концепта (8 4 — 85).
Другой исследователь японского общества развил положения,

высказанные Дои, следующим образом:
...размышления о концепте а т а е также означают, что мы

должны посмотреть на культурную значимость свободы как она
понимается в Соединенных Штатах и Японии. Здесь свобода —
это свобода выбирать, что подразумевает определенную степень
личной изолированности и автономности. В идеале ты должен вы
бирать сам, не оглядываясь на соображения других людей и на то,
* Речь идет о главе 6 книги Вежбицкой Understanding Cultures through

their Key Words.— Прим. перев.
что они выбрали бы за тебя. В Японии свобода — это свобода,

чтобы тебе потакали, свобода делать так, как ты хочешь, в преде
лах того, что тебе позволяют. Конечно, существуют и другие япон
ские понятия о свободе, особенно с тех пор, как западное влияние
пропитало собою азиатскую культуру. Но наше понятие свободы,
доведенное до предела, представляется носителям культуры, в ко
торой отношения между людьми — основной источник и заверше
ние системы ценностей, полным одиночества и бессмысленности.
Ценность а т а е в современной Японии, возможно, больше не яв
ляется полным и получающим непосредственное подкрепление ис
точником смысла жизни; в какой-то степени она сменилась разно
образными заимствованными индивидуалистическими идеология
ми, особенно для молодежи, до того как на нее ляжет ответствен
ность, связанная с браком и семейной жизнью. Но а т а е до сих пор
составляет весьма важную личностную ценность (White 1987: 24).
Х отя Дейл (Dale 1986: 61— 62) подверг сомнению определен

ные стороны того, как Дои анализировал и freedom, и jiyu, критика
Дейла не затрагивает основного момента, т. е. того, что в период
до реставрации Мейдзи слово jiyu имело обертоны, свидетельст
вующие о критическом отношении, и что в современном употреб
лении, на которое влияет использование этого слова в качестве пе
реводного эквивалента слова freedom, оно стало амбивалентно, но
не стало однозначно положительным, как freedom.
Такие слова, как freedom, libertas, свобода и wolnosc, представ
ляют собою идиосинкратичные лексические единицы не в большей
мере, чем а т а е . В них воплощены различные концепты, которые
отражают различные культурные идеалы. Возникновение таких
концептов в конкретном языке можно понять только на фоне куль
туры, к которой принадлежит данный язык, и они дают ценные
ключи для понимания этой культуры.
Но для того чтобы иметь возможность объяснить такие концеп
ты и обнаружить воплощенные в них культурные идеалы, нам не
обходим семантический метаязык, независимый от конкретного
языка и конкретной культуры, способный освободить (free) нас от
этноцентризма, который незаметно проникает в рассуждения, ос
нованные исключительно на одном частном этническом концепте,
таком как концепт, заключенный в английском слове freedom.
Границы моего языка действительно являются, как сказал Вит
генштейн, границами моего мира, ибо каждый естественный
256 Понимание к ул ьту р
язык — английский, русский, японский или любой другой — опре

деляет границы некоторого концептуального и культурного мира.
Н о границы между концептуальными и культурными мирами
МОЖНО пересечь. М ой язык может не быть моей концептуальной
тюрьмой. Н о достичь этого концептуального освобождения и
прийти к «свободной» ( ‘free»), универсальной точке зрения можно
только в той степени, в какой мы можем опереться на семантиче
ский метаязык, который не зависит от конкретного языка и осно
вывается на универсальных человеческих концептах.
П риложение
С водка в с е х ф о рм ул
libertas
( b) когда я нечто делаю, я это делаю, потому что я хочу это сделать
(c) не потому, что кто-то другой говорит мне:«ты должен это
сделать, потому что я хочу, чтобы ты это сделал»
(d) это хорошо для Х -а
( libertas2)
(b) когда я нечто делаю, я это делаю, потому что я этого хочу
(c) я не должен думать: «я не могу нечто делать, потому что
кто-то не хочет, чтобы я это делал»
freedom
(c) никто другой не может мне сказать: «ты не можешь этого
сделать, потому что я не хочу этого»
(d ) если я не хочу чего-то делать, я могу не делать этого
(e) никто другой не может мне сказать: «ты должен это сделать,
потому что я этого хочу»
(f) это хорошо для Х -а
(g ) плохо, если кто-то не может так думать
liberty (старое)
(c) я могу не думать:

(d ) кто-нибудь может мне сказать: «я не хочу этого»
(e) из-за этого я не могу этого сделать
liberty (современное)
(a) все могут думать нечто вроде этого:
( b ) если я хочу что-то сделать, потому что я думаю, что это хоро
шо, я могу сделать это
(c) никто не может сказать: «этот человек не может делать это, по
тому что я не хочу этого»
(d) все думают: это хорошо
freedom (старое)
некто (X ) может думать нечто вроде этого:
если я хочу что-то сделать, я могу сделать это
я могу не думать: я не могу этого сделать
свобода
(c) когда я нечто делаю, я могу не думать:
я не могу это сделать так, как я хочу
потому что какие-то (другие) люди что-нибудь сдела
ют/скажут
(d) из-за этого X чувствует нечто хорошее
вО Л Я 1

(c) если я хочу куда-то пойти, я могу пойти туда
(d) никто не может сказать мне:
«ты не можешь этого сделать, потому что я не хочу этого»
«ты не можешь туда пойти, потому что я не хочу этого»
(e) это хорошо для Х -а
ВОЛЯ)

( b ) я не такой, как другие люди
(c) если я хочу что-то сделать, я могу сделать это
(d) если я хочу куда-то пойти, я могу пойти туда
(e) другие люди не могут это сделать, потому что кто-то не хочет
этого
(f) это хорошо для Х-а
9 — 14 7J
wolnosc
(a) всякий хочет думать нечто вроде этого:
(b ) когда я что-то делаю, я это делаю, потому что хочу
(c) не потому, что кто-то говорит мне: «ты должен это сделать,
потому что я хочу этого»
(d) очень плохо, если люди в какой-то стране не могут так думать
(e) очень хорошо, если люди в какой-то стране могут так думать
ПРИМЕЧАНИЯ
I. Введение
1Н а самом деле концепт ‘пошлости’ сохранился и в советскую эпоху
и даже использовался официальной идеологией. Например, Довлатов
(Dovlatov 1986) сообщает (со скрытой иронией?), что песня «Я пить же
лаю нектар твоих губ» была запрещена цензурой как антисоветская с
обоснованием: «пошлость».
2 Спешу добавить, что выражение «англосаксонская культура (кото
рое у многих вызывает возражения) предназначено для обозначения об
щего ядра различных «англосаксонских культур» и не предполагает од
нородности.
3 О понятии «ядерных культурных ценностей» см. Smolicz 1979.
4 Один мой коллега, преподающий востоковедение, прокомментиро
вал это так: «Если я рассказываю моим студентам, что культурные нор
мы, господствующие в каком-то конкретном азиатском обществе, отли
чаются от австралийских, меня обвиняют в несоблюдении политической
корректности за ‘культурный эссенциализм’, но если я им этого не рас
скажу, то, когда они поедут в данную страну, результаты будут плачев
ны». Мой коллега принял решение рассматривать со студентами серию
конкретных примеров, не делая, однако, никаких обобщений, и предос
тавлять студентам возможность самостоятельно сделать такие обобще
ния (которые невозможно сформулировать в явном виде). Конечно, та
ким образом теряется масса времени, но зато, по крайней мере, этого кол
легу теперь редко обвиняют в «приверженности стереотипам» и «куль
турном расизме» (в отличие от некоторых других, еще осмеливающихся
делать обобщения).
5 Тайлер (Tyler 1987) говорит о «невозможности перевода», как если
бы наша неспособность когда-либо понять людей, принадлежащих иным
культурам, не играла никакой роли. Он считает, что это «глупая идея —
9*
260 Примечания
предполагать, что можно передать значения, принадлежащие иному на

роду, посредством выражений, уже известных нам, как если бы других
выражений вообще ие бывало. Нам недоступно их понимание, если они
нам уже не известны и в таком случае нуждаются не в переводе, а в сво
его рода напоминании» (214). К счастью, важная истина, состоящая в
том, что языки воплощают различные семантические системы, не должна
вести к такому нигилистическому выводу: мы можем понимать значения,
принадлежащие иному народу, при помощи языковых универсалий.
II. Модели «дружбы»

1 Если не указано особо, все примеры в данном разделе заимствова
ны из Stevenson 1949.
2 Несомненно, в Америке, как и повсюду, модели интерперсональных
отношений в женской среде имеют тенденцию отличаться от интерпер
сональных отношений в мужской среде. Относительно Америки Паккард
замечает, что «женщинам, по-видимому, труднее, чем мужчинам, сохра
нять вежливые и легко прерываемые отношения» (Packard 1974: 189).
Нет сомнения, что эти различия находят разные отражения в манере ре
чи. Тот факт, что у гетеросексуальной женщины могут быть «girlfriends»,
тогда как у гетеросексуального мужчины не бывает «boyfriends»,— хо
роший пример того, о чем идет речь. Но рассматриваемые в данной гла
ве изменения в употреблении слова «friend» относятся и к мужчинам, и
к женщинам.
3 Хотя я не в состоянии представить какие-либо статистические дан
ные, подтверждающие это предположение, мое впечатление состоит в
том, что, в то время как использование конструкции «а friend of mine»
возросло, использование другой конструкции со словом friend, а именно
симметричное использование формы «friends» в значении «взаимных
друзей» (не «чьих-либо друзей», а «друзей друг по отношению к дру
гу»), снизилось. По-видимому, слово friend по-прежнему широко ис
пользуется как симметричный предикат, как в следующем примере:
We are still friends (lovers, neighbors) ‘Мы все еще друзья (любовни
ки, соседи)’.
Однако в референтном употреблении такие словосочетания, как «the
friends» ‘друзья’ или «the two friends» ‘два друга’ (без определения, ука
зывающего на посессора), ныне звучат старомодно, как это иллюстриру
ют следующие два примера начала столетия:
Fastening their boat to a willow, the friends landed in this silent, silver
kingdom, and patiently explored the hedges, the hollow trees, the tunnels and
Примечания 261
their little culverts, the ditches and dry waterways ‘Привязав свою лодку к
иве, друзья высадились в этом молчаливом серебряном царстве и терпе
ливо исследовали загородки, дуплистые деревья, туннели и канальцы в
них, канавки и высохшие водные пути’ (Graham 1980 [1908]: 135).
The affair was soon over. Up and down, the whole length of the hall, strode
the four Friends, whacking with their sticks at every head that showed itself; and
in five minutes the room was cleared ‘Дело быстро закончилось. Туда и сюда
по всему залу шагали четверо Друзей, колотя своими палками по каждой
показавшейся голове, и через пять минут помещение было свободно
(Graham 1980 [1908]: 247).
Аналогичным образом, словосочетание «the Society of Friends» ‘О б
щество друзей’ звучит сегодня причудливо и архаично и у многих совре
менных носителей языка вызывает вопрос: «Whose friends?» ‘Чьих дру
зей?’ Сегодня можно образовать, например, «the society of friends of the
whale» ‘общество друзей кита’, но едва ли просто «the society of friends».
Видимое снижение симметричного референтного использования фор
мы «friends» соответствует рассматриваемому в данной главе сдвигу пер
спективы. Симметричная конструкция (как в сочетании «the two friends»
‘два друга’ или даже «the four friends» ‘четыре друга’) предполагает не
большую группу людей, рассматриваемых в качестве находящихся в тес
ной связи друг с другом. По мере того как растет ожидаемое количест
во «друзей» («friends») и возрастает их подвижность и нестабильность,
картина некоторой стабильной точки отсчета с разнообразными (и не
обязательно стабильными) придатками оказывается более релевантной,
нежели образ пары или тройки людей, рассматриваемых как своего рода
коллективная единица.
4 Русское слово знакомый может указывать на довольно-таки широ
кий диапазон отношений, от близкого, или хорошего, до дальнего или да
же шапочного знакомого. Существенно, что этот диапазон (и лежащая
в его основе концептуализация) отличается от соответствующего диапа
зона английского слова acquaintance; и тот факт, что по-английски нель
зя сказать close acquaintance ‘близкий знакомый’ или good acquaintance
‘хороший знакомый’, проливает свет на природу указанного отличия.
Проиллюстрируем это:
Есенин не чувствовал разницу между днем и ночью. ...Ночами звонил
по телефону, поднимался ночью с постели и отправлялся к знакомым, не
глядя на часы (Виноградская 1991: 7).
Однажды... он пришел к знакомой, был невесел, попросил хороший
карандаш и бумагу и скоро ушел, сказав, что идет писать (Виноградская
1991:23).
Можно сказать, что поведение Есенина представляется необычным с

точки зрения каких бы то ни было стандартов, но если в этих предложе
ниях перевести слово знакомые как «acquaintances», а не как «friends»,
то они вообще не будут иметь смысла.
Вероятно, потрясающе огромная цифра 817 покрывает не только
употребление слова друг в значении «close friend», но и его использова
ние в составе словосочетания друг друга. Но контраст между частотно
стью слов дружба (155) и friendship (27 и 8 ) заставляет предположить,
что, даже если из общей частотности слова друг отнять его употребления
в составе словосочетания друг друга, оставшееся число будет чрезвычай
но большим.
6 Даже пушкинское шутливое определение друга (примененное к бор
досскому вину) сосредоточивается на том, что на помощь друга можно
положиться в беде, как и на его готовность быть с нами и разделить на
ше настроение:
Но ты, Бордо, подобен другу,

Который в горе и беде
Товарищ завсегда везде,
Готов нам оказать услугу
Иль тихий разделить досуг.
Да здравствует Бордо, наш друг!
‘But you, Bordeaux, are like a friend
who is, in grief and calamity,
at all times, everywhere, a comrade,
ready to render us a service
or share our quiet leisure.
Long live Bordeaux, our friend!’
(перевод Набокова, Pushkin 1975:196).
7 Я не утверждаю, что для слова подруга абсолютно невозможно обо
значать девочку— подругу маленького мальчика. ССРЛЯ цитирует один
пример из детских воспоминаний писателя X I X века Аксакова, в кото
ром слово подруга на самом деле употребляется таким образом:
Я строил из них [кусочков дерева] какие-то клетки, и моя подруга лю
била разрушать их, махнув своей ручонкой (С. Аксаков).
Но обычно под подругой юноши имеется в виду нечто вроде «girlfriend»,
а не «любимый товарищ женского пола» или «друг женского пола».
8 Как отметил Уиндл (Windle in press), в тюрьмах и лагерях заключен
ный, который использовал слово товарищ при обращении к надзирате
лям, мог услышать в ответ: «Ты мне не товарищ»» после чего дальше еле-
довало: «Брянский волк тебе товарищ». Это противопоставление меж
ду товарищ ем и «брянским волком» обессмертила популярная полуза-
прещенная русская песня «Товарищ Сталин», многочисленные различ
ные варианты которой анализируются в статье Уиндла.
9 Например, Холландер (Hollander 1973) пишет:
Пережитки традиционного крестьянского общества до сих пор за

метны в советской семейной жизни. Например, общепринятым явля
ется, чтобы три поколения жили вместе — практика, которую даже в
обществе, где большинство матерей работают и не хватает детских са
дов и яслей, нельзя приписать исключительно нехватке жилья или
желанию иметь бесплатную помощь по дому. Традиционные пережит
ки семейной жизни сохранились также в колхозах, где семья удержи
вает многие из своих экономических функций и членство в которых
осуществляется дворами. Сохранение традиционных установок оче
видно из исследований советского социолога Харчева, который сооб
щил, что 80 процентов респондентов (в выборке молодых пар, произ
веденной в Ленинграде) просят родительского согласия перед вступ
лением в брак и почти 78 процентов получают его. Внимание многих
американских читателей обратит на себя как анахронизм тот факт, что
достаточно многие из советских родителей ожидают послушания от
своих детей, так же как и уважения к старшим, включая пожилых лю
дей (256).
Хотя эти наблюдения были сделаны более двадцати лет тому назад,
можно полагать, что они до некоторой степени сохранили свою обосно
ванность (ср., например, Shlapentokh 1989).
10 Процитируем одного комментатора-социолога:
По-видимому, несмотря на огромное разрушение основных фор

мальных элементов старой общественной структуры и всеобъемлю
щую разработку новых общественных форм, целый ряд базовых ус
тановок, ценностей и чувств, так же как и традиционные модусы ори
ентации, выражения и реакции, остаются замечательно устойчивы
ми... здесь мы имеем дело с национальным характером, или, лучше
сказать, со свойственными населению модусными личностными мо
делями, которые демонстрируют заметную предрасположенность
продолжать свое существование, несмотря на радикальные изменения
в формальной структуре общества. Определенное ядро первичных
институциональных форм, особенно структура родства и модель меж
личностных отношений в пределах семьи, демонстрирует ерзвнитель-
ную устойчивость и с опозданием реагирует на изменения, несмотря

на революционный процесс (14—15).
" По-немецки также один официант может назвать другого mein
Krdlege ‘мой товарищ-официант («коллега»)’. Но в немецком солдат
обычно называют Kameraden (мн.), а не Kollegen (мн.). Хотя немецкая
таксономия отношений между людьми имеет точки соприкосновения с
польской (слова Freund и Bekannte весьма близки к польским przyjaciel
и znajomy), вся система в целом иная, и важнейшая польская категория
koledzy не может быть приравнена ни к Kollegen, ни к Kameraden.
12 Интересно отметить, что в польском языке сохранилось в качестве
архаизма старое слово druh, родственное русскому слову друг, и что со
четание wierny druh ( ‘верный druh’), по-видимому, имеет импликации,
сходные с импликациями русского словосочетания (как и niezawodny
druh, сопоставимое с надежный друг). Druh, будучи маргинальным в со
временном польском языке, подразумевает верность и поддержку, и ис
пользование этого слова в качестве титула у скаутов базируется на ука
занных импликациях. Имеется также концептуальная связь между druh
и druzina ‘команда’. Но у ключевого слова przyjaciel таких ассоциаций
нет.
13 Конечно, ограничения такого рода всегда могут нарушаться с экс
прессивными целями, как в случае, когда Чеслав Милош (Milosz 1972:
83) употребляет выражение daleki przyjaciel по аналогии с claleki kuzyn
‘дальний кузен’:
Mycielski, moj przyjaciel tez, ale daleki, tak jak mowi sic «daleki kuzyn».
Choc wiccej niz tylko kolega ‘Мычельский, тоже мой przyjaciel, ио даль
ний, как говорят «дальний кузен». Хотя больше чем только kolega’.
14 Хотя, как говорилось выше, польское слово znajomi сходно с рус
ским словом знакомые, значения этих двух слов не тождественны. Н а
пример, маловероятно, чтобы польское слово znajomi было употреблено
в контексте, в котором обсуждаются «тюремные знакомства», как в сле
дующем русском предложении:
В камере, куда меня ввели вместе с татарином и шулером, оказа

лось несколько старых знакомых, в том числе Генка и наркоман, ко
торых раньше дернули из Свердловска (Амальрик 1970: 132).
Точное значение русского слова знакомые и соотношение между зна
комые и znajomi нуждаются в дальнейшем исследовании.
15 Такие формы имен, как «Л озза» (от Лори), «Б азза» (от Барри) и
«Тезза» (от Терри), типичны для австралийского английского. Они во
площают культуроспецифичное прагматическое значение и отражают

культурные ценности, тесно связанные с ценностью «mateship», особен
но равенство и братство людей, близких по духу. Подробное обсужде
ние этого см. в Wierzbicka 1986 и 1991а.
16 Конечно, не всякого, к кому можно при случае обратиться «mate»,
говорящий рассматривает как одного из своих товарищей (mates). На са
мом деле в Австралии обращение «mate» часто используется по отноше
нию к совершенно незнакомым людям — иногда с оттенком угрозы нли
насмешки,— и так же дело обстояло и сто лет назад: « ‘Your licence, mate’,
was a peremptory question from a six-foot fellow in blue shirt, thick boots, the
face of a ruffie, armed with a carbin and fixed bayonet» [ « ‘Твое разрешение,
приятель’,— потребовал парень шести футов ростом, в голубой рубаш
ке, в тяжелых сапогах, с бандитским лицом, вооруженный карабином с
приделанным штыком»] (1855, Р. Карбони; T A N D ).
17 Как указал мне (в устном сообщении) Ян Грин, значение того, что
бы «помалкивать», для «товарищества» («mateship») иногда преувели
чивается, как, например, в следующих цитатах: «The best of bloody mates
don’t say anything» [«Самый лучший из товарищей ничего не говорит»]
(Hawkes 1990: 32); «Silence was the essence of traditional mateship. The
gaunt man stands at his wife’s funeral; his mate comes up, says nothing but rests
a gentle hand briefly on his shoulder» [«Молчание составляет суть тради
ционного представления о товарищеских отношениях. Скорбный мужчи
на стоит на похоронах своей жены; его товарищ подходит к нему, ниче
го не говорит, но на короткое время мягко кладет ему на плечо руку»]
(1986, «Буллетин» [Сидней], цитируется noTA N D ). «Mateship» не тре
бует молчания о чем бы то ни было, и в определенных обстоятельствах
(когда выпивают) оно даже совместимо с болтовней (например, о спор
те, политике, сексе). С другой стороны, «товарищи» («m ates») обычно
не обсуждают свои сокровенные чувства или общие идеи.
18 Одна австралийская знакомая рассказывала мне, что как-то раз,
когда она лежала в больнице в ожидании операции, ее тринадцатилетний
сын пришел навестить ее и, беспокоясь о ней, тревожно спросил другую
женщину в палате: «Ведь вы все здесь товарищи?» — на что другие па
циентки заверили его, что они позаботятся о его матери и все будет в
порядке. Этот пример хорошо иллюстрирует возможность расширенного
употребления слова mate по отношению к женщинам и то, что такое рас
ширение наиболее естественно происходит в тех случаях, когда в фоку
се внимания оказывается уверенность, что «товарищи» («m ates») не да
дут случиться ничему плохому и не позволят, чтобы кто-либо сделал что-
то плохое одному из своих.
19 Гарретт, пишущий об общепринятом разграничении между «близки

ми» и прочими друзьями в западной культуре (Garrett 1989), ссылается
на исследование Морса и Маркса (Morse and Marks 1985), которое «об
наружило, что австралийские мужчины привыкли различать ‘mates’ и
‘friends’: ‘mate’ для них — это неблизкий друг (friend)...». Морс и Маркс
поддерживают представление, согласно которому «mateship» представ
ляет собою более случайное отношение, делая наблюдение, что с товари
щами (mates) часто обсуждают проблемы, связанные с работой (но не
личные проблемы), и что можно попросить денег взаймы или совета у
друзей (friends), но не у mates (139).
Утверждения такого рода неверно представляют природу австралий
ского ‘mateship». Тот факт, что австралийские «mates» неохотно обсуж
дают друг с другом личные проблемы не доказывает, что отношение ме
жду «mates» более «случайно», нежели отношение между «friends». Тот
факт, что связь между«та1е8» не основывается на «задушевности» и лич
ной доверительности, не означает, что эта связь «случайна» или что она
больше похожа иа связь между «просто знакомыми» («just friends»), чем
на связь между «близкими друзьями» («close friends»). Любые попыт
ки интерпретировать социокультурную категорию «mates» через призму
концепта ‘friend’ могут привести только к искажению картины и невер
ной интерпретации. Однако и тот, и другой концепт можно без искаже
ний описать через посредство лексических универсалий.
III. «Свобода»
1 Мой интерес к концептам, рассматриваемым в данной главе, стиму
лировали неоднократные беседы с профессором Анджеем Валицким, ко
торому я бы хотела выразить искреннюю признательность.
2 Например, Оппенгейм доказывает, что «свободу» («freedom») сле
дует определять «на неоценочной основе», так как, поскольку «в поли
тологии делаются ценностные суждения... ее ключевые концепты долж
ны быть определены на чисто эмпирической, т. е. ненормативной, осно
ве» (Oppenheim 1962: 274). Это значит, что он рассматривает концепт
‘свободы’ не в качестве объективной данности, которую необходимо по
стараться истолковать, а в качестве инструмента анализа, который может
быть смоделирован произвольным образом. Поскольку, с его точки зре
ния, хорошо, чтобы ключевые концепты политологии были «неоценоч
ными», он полагает, что для этой цели можно взять концепт ‘свобода’ и
использовать его, как если бы он был чисто дескриптивным. Можно бы
ло бы сказать, что такая установка вполне законна, конечно, если автор
осознает, что он толкует свой собственный концепт ‘свобода , не обяза
тельно совпадающий с концептом, заключенным в английском слове

freedom; но, по-видимому, он не осознает этого.
3 Среди множества примеров различных употреблений слова liberty,
приводимых в O E D (1933), есть один, содержащий сочетание liberty
from : «Political or civil liberty is the liberty from legal obligation which is left
or granted by a sovereign government to any of its subjects» [«Политическая
или гражданская свобода представляет собою свободу от правового обя
зательства, которая разрешена или дарована суверенным правительством
какому-либо из своих подданных»] (Austin, «Jurisprudence» [«Юриспру
денция»], 1832). Следует, однако, отметить, что это предложение взя
то из трактата по философии права, а не из обиходного языка и что фи
лософские сочинения о каких-либо идеях часто вольны отступать от оби
ходного употребления. Таким образом, если Исайя Берлин мог сказать,
например: «liberty in this sence means liberty from» [«свобода в указанном
смысле означает свободу о т чего-либо»] (Berlin 1969:127), то это не оз
начает, что предлог from может присоединяться к слову liberty и в совре
менном обиходном английском языке. Знаменательно, что во всем (на
20 млн слов) корпусе C O B U 1LD приводится лишь один пример соче
тания liberty from, и этот пример взят из специальной экзегезы Посла
ния святого апостола Павла к евреям.
4 Такое выражение, как free from help ‘свободный от помощи’ (по ана
логии с free from interference ‘свободный от помех’), следует считать или
неграмматичным, или ироническим. Такие выражения, как free of
admirers ‘свободный от поклонников’, free of relatives ‘свободный от род
ственников’ и free of fans ‘свободный от почитателей’, подразумевали бы,
что поклонники, родственники и почитатели приводят в раздражение. Та
кие сочетания, как tax free ‘освобожденный от уплаты налогов’ и pollution
free ‘не загрязняющий [окружающую среду], букв.— свободный от за
грязнения’, подразумевают, что налоги и загрязнение окружающей сре
ды считаются чем-то плохим для тех, кого они затрагивают, и что их от
сутствие хорошо для этих людей. С другой стороны, такое выражение,
как X is free to do Z ‘X волен сделать Z ’, подразумевает, что иметь воз
можность сделать Z мыслится как нечто представляющее ценность для
Х -а (даже если говорящий рассматривает Z как нечто плохое).
Правда, такое выражение, как pupil-free day ‘день, свободный от за
нятий с учениками’, используемое в рамках образовательной системы в
Австралии, можно было бы счесть контрпримером к сделанному здесь
утверждению. Но, во-первых, многие родители в Австралии находят это
выражение оскорбительным и считают, что оно подразумевает, что педа
гоги рассматривают учеников как нечто раздражающее и что день, про
веденный без занятий с учениками,— это нечто хорошее для учителей,
а во-вторых, данное выражение принадлежит бюрократическому жарго

ну, и, подобно многим искусственно созданным словосочетаниям, оно
может вступать в противоречие с общими интуициями рядовых носите
лей языка.
Я должна сделать заключение, что такое утверждение, как сделанное
Соммервилем (Sommerville 1962) утверждение, что «нет необходимой
связи между свободой и оценкой, что невозможно последовательно оп
ределять свободу (freedom) как оценочный термин» (780), не является
обоснованным. Верно, что «такие концепты, как честность или справед
ливость, имеют иную природу» (781), но они отличаются не тем, что «та
кие концепты, как справедливость или честность, являются по своей при
роде оценочными терминами», а ‘свобода’ ( ‘freedom’) — нет. ‘Freedom’
также представляет собою оценочный термин, но в другом смысле. Не
все оценочные суждения являются моральными суждениями. Есть раз
ница между допущением, что нечто «хорошо», и допущением, что нечто
«хорошо для кого-то».
5 Ср. в этой связи произведенный Валицким (Walicki 1984) анализ
того, что он называет «концепцией свободы классического либерализма»:
Человек свободен, когда никто не запрещ ает ему действовать в со
ответствии с его собственными желаниями, и несущественно, способны
ли эти действия привести к тем результатам, которых он ожидает. .. .Сво
бода, понимаемая таким образом, не является поэтому позитивной сво
бодой (positive liberty), т. е. возможностью достичь желаемых исходов;
это негативная свобода (negative liberty) — свобода (freedom) от прика
заний и запретов, навязываемых индивиду другими людьми. Можно до
бавить, что нормы права не противоречат свободе, поскольку они носят
универсальный и безличный характер. Власть закона исключает произ
вол и поэтому обеспечивает свободу; правда, она устанавливает для сво
боды определенные пределы, ио внутри этих пределов оиа гарантирует
индивиду личную сферу, свободную от вмешательства со стороны каких
бы то ни было лиц и какого бы то ни было органа власти. Именно эта сфе
ра независимости, внутри которой индивид свободен от всякого вмеша
тельства извне и в то же время может действовать на свой страх и риск,
и является подлинной сферой свободы (226).
В другой весьма релевантной работе Филип Петтит (Pettit 1997: 21)
сопоставляет современное представление о «свободе как невмешательст
ве» с республиканским представлением о «свободе как неподавлении» и
доказывает, что «родоначальниками негативного, как бы современного
представления о свободе как невмешательстве не были те, кто приветст
вовал американскую революцию», и что «в среде тех, кто писал в рамках
республиканской традиции, было принято именно представление о сво
боде как неподавлении, а не негативное представление о свободе как не
вмешательстве». Я полагаю, что лексический и семантический сдвиг от
liberty к freedom (в современном смысле слова) подтверждает доводы
Петтита. Но картина, подсказываемая языковыми данными, возможно,
несколько сложнее, чем она представлена Петтитом. В частности, его по
нятие «неподавления» является слишком широким, чтобы соответство
вать языковым фактам. Английское слово liberty, которое можно представ
лять себе приблизительно как противопоставленное угнетению в феодаль
ном обществе, не означало (и не означает) то же, что латинское libertas, ко
торое понималось в Древием Риме как противопоставленное рабству.
6 У Шекспира точная цифра составляет 83 употребления слова liberty
на 880 слов, тогда как в C O B U IL D она составляет 222 употребления на
20 млн, если включать сюда употребления Liberty, и 100 — если исклю
чить их.
7 Другие употребления слова liberty не являются невозможными, но
звучат архаически, стилизованно или возвышенно, как в следующих при
мерах (из данных C O B U IL D по слову liberty):
Killer on run fears liberty ‘Убийца в бегах страшится свободы’;
.. .to preserve and extend the sacred fire of human liberty ‘сохранить и рас
пространить священный огонь человеческой свободы’.
8 В интервью, данном Би-Би-Си перед встречей на высшем уровне (в
октябре 1985 г.), президент Рейган сделал многократно комментировав
шееся замечание относительно отсутствия в русском языке слова, соот
ветствующего по значению freedom. Журнал «Тайм» (в ноябре 1985 г.)
возразил: «Есть: свобода», и добавил, что «уже давно в стиле Рейгана
избегать засорения своей головы сложностями, относящимися к предме
ту». Журнал «Тайм» никак не объяснил, каков возможный источник
ошибки Рейгана, но вполне вероятно, что он воспроизводил какой-то эле
мент из советологического обзора, отсылающего к комментариям Амаль
рика по поводу концепта ‘свобода’. Замечание Рейгана можно было бы
парировать лучше, указав на то, что в английском языке нет слова, соот
ветствующего по значению слову свобода, чем просто утверждая, что в
русском Е С Т Ь слово со значением ‘freedom’.
9 Тот факт, что русский язык X X века выработал отдельный концепт
‘воли’ как жизни вне тюремно-лагерной системы, отражает осознанное
или неосознанное восприятие русским народом жизни в тени гигантского
архипелага ГУЛАГ.
10 Тот факт, что в русском языке есть два слова, свобода и воля, со
ответствующих английскому freedom (но весьма отличных друг от дру
га, так же как и от freedom), напоминает о еще одной паре ключевых слов
русского языка, истина и правда, которые оба переводятся иа англий
ский язык как truth, но весьма отличны друг от друга, так же как и от их
предполагаемого английского эквивалента (проницательный анализ этого
см. в двух работах: Mondry & Taylor 1992 и Шмелев 1996).
11 Интересно также отметить, что одно из вторичных значений англий
ского прилагательного free ( ‘бесплатный’) базируется на негативном ком
поненте, отсутствующем в значении слова libre. Например, free copies
‘бесплатные экземпляры’ — это экземпляры, которые можно приобре
сти, не будучи вынужденным делать то, чего не хочешь (т. е. не платя за
них). Соответствующие прилагательные в латииском, немецком и фран
цузском языках не имеют такого значения, и слово free в данном значе
нии должно быть переведено как gratis, kostenlos и gratuit. По этой при
чине лозунг французских феминисток «l’avortement libre gratuit» (т. е.
«аборты по желанию и бесплатно») нелегко перевести на английский язык
(«free free abortion»?).
12 Ср. следующий куплет из популярной оперетты Войцеха Богуслав
ского, отражающий представление поляков о себе, появившееся после
разделов Польши (Россией, Австрией и Пруссией) в конце XV III века:
Polak nie sluga, nie zna со to pany
nie da si? okuc przemoc^ w kajdany.
Wolnosci^ zyje, do wolnosci wzdycha,
Bez niej jak kwiatek bez rosy usycha
‘Поляк не слуга, он не знает, что такое хозяева,
он не даст себя заковать силою в цепи.
Он свободой живет, о свободе вздыхает
И без нее, как цветок без росы, засыхает’.
Эта оперетта была впервые поставлена в Варшаве в 1794 г., сразу по
сле того, как вспыхнуло восстание Костюшки (против иностранных сил,
господствовавших в Польше). Для русского цензора в этом куплете при
шлось заменить предполагаемое и подразумеваемое слово Polak ‘поляк’
на слово serce ‘сердце’; но, как сообщал присутствовавший на спектакле
немецкий писатель: «Несколько основных актеров, вероятно по предва
рительному соглашению, варьировали текст на эту мелодию, и эти пара
фразы скоро заслонили собою исходный текст. Все их радостно повто
ряли. Они быстро распространились из театра на улицу, и после собы
тий в Кракове, битвы под Рацлавицами все жители Варшавы преврати
лись в оперных певцов» (Mitosz 1983: 175). После трех представлений
спектакль был запрещен русскими, но вызывающий патриотический ку
плет закрепился в польских национальных преданиях.
ЛИТЕРАТУРА
Адамова Ольга. 1993. Путь. Москва: Возвращение.

Амальрик Андрей. 1978. С С С Р и Запад в одной лодке. London:
Overseas Publications Interchange.
Амальрик Андрей. 1982. Записки диссидента. Ann Arbor, Mich.: Ardis.
Виноградская Софья. 1991. Как жил Есенин? В: Виноградская и др.
1991: 5— 28.
Виноградская Софья, Анатолий Мариенгоф, Вольф Эрлих, Вадим
Шершеневич, Надежда Вольпин. 1991. Как жил Есенин. Челябинск:
Южно-Уральское книжное издательство.
Волков Виктор. Интервью. Русская мысль. 3986.
Даль Владимир. 1955 [1882]. Толковый словарь живаго великорус-
скаго языка. 4 т. Москва: Государственное издательство иностранных и
национальных словарей.
Даль Владимир. 1977 [1862]. Пословицы русскаго народа: сборник.
Leipzig: Zentralantiquaria der D D R.
Денисов П е т р Н икитич и Валерий Вениаминович Морковкин.
1978. Учебный словарь сочетаемости слов русского языка. Москва: Рус
ский язык.
Д овлатов Сергей. 1983. Наши. Ann Arbor: Ardis. [См. также Dov-
latov, Sergej...]
Кон Игорь. 1987. Дружба. Москва: Политиздат.
Литвинова Ф лора, 1994а. Записи об Анатолии Марченко. Русская
мысль. 4055.
Литвинова Флора, 1994b. Записи об Анатолии Марченко. Русская
мысль. 4056.
Литвинова Ф лора, 1994с. Записи об Анатолии Марченко. Русская
мысль. 4057.
Литвинова Флора, 1994d. Записи об Анатолии Марченко. Русская
мысль. 4058.
Мельчук Игорь и Александр Жолковский. 1984. Толково-комбинатор-
ный словарь современного русского языка. Вена: Wiener Slawistischer
Almanach. (Sonderband 14).
272 Л и тература
Ожегов С. И. 1978. Словарь русского языка. 12-е изд. / Под

ред. Н. Ю . Шведовой. Москва: Русскийязык.
П отап ов Виктор. 1993. Путь к духовному возрождению России.
[The road to the spiritual regeneration of Russia]. Русская мысль 3986.
Пушкин Александр. 1981. Евгений Онегин: Роман в стихах. Моск
ва: Государственное издательство художественной литературы. [См. также
Pushkin, Alexandr...]
Розанова В. В. 1978. Краткий толковый словарь русского языка для
иностранцев. Москва: Русский язык.
Смирницкий А. И. 1961. Русско-английский словарь. Москва: Госу
дарственное издательство иностранных и национальных словарей.
Соколов Владимир. 1981. Нравственный мир советского Человека.
Москва: Политиздат.
Соловьев Владимир. 1966 — 1970. Собрание сочинений: В 14 т.
С-Петербург: Просвещение; Brussels: Foyer Oriental Chretien.
Солженицын Александр. 1973— 1975. Архипелаг ГУЛАГ: В 5 т.
Paris: Y M C A Press.
Солженицын Александр. 1993. [Интервью]. Русская мысль. 3986.
С Р Я . 1957— 1962. Словарь русского языка. Академия наук С С С Р .
Москва: Государственное издательство иностранных и национальных
словарей.
С С Р Я . 1971. Словарь синонимов русского языка. Академия наук
С С С Р : В 2 т. Ленинград: Наука.
ССРЛЯ. 1950— 1965.1. Словарь современного русского литературно
го языка: В 17 т. Москва: Издательство Академии наук С С С Р .
Таубе А . М. 1978. Русско-английский словарь. Москва: Русский
язык. [См. также Taube А. М ...]
Толстой Лев. 1964. Война и мир. Москва: Детская литература. [См.
также Tolstoy L . N ... ]
Т С Р Я . 1935— 1940. Толковый словарь русского языка: В 4 т. / Под
ред. Д. Н. Ушаков. Москва: Государственное издательство иностранных
и национальных словарей.
У С С С РЯ . 1978. Учебный словарь сочетаемости слов русского языка.
Москва: Русский язык.
Ф ед отов Георгий. 1981. Россия и свобода: Сборник статей. New York:
Chalidze.
Частотный словарь русского языка. Москва: Русский язык, 1977.
Шмелев Алексей. 1996. Лексический состав русского языка как от
ражение «русской души». Русский язык в школе 4: 83— 90.
Adler Lenore L. ed. 1977. Issues in cross-cultural research. New York: New
York Academy of Sciences. (Annals, 285).
Л и тература 273
Allan Graham A . 1979. A sociology of friendship and kinship. London:

Alien and Unwin.
Amal’rik Andrej. 1970. Will the Soviet Union survive until 1984? London:
Penguin.
Ameka Felix. 1986. The use and meaning of selected particles in Ewe.
M. A. thesis. Australian National University.
Ameka Felix. 1987. A comparative analysis of linguistic routines in two
languages: English and Ewe. Journal of Pragmatics 11:299— 326.
Ameka Felix. 1990. The grammatical packaging of experiencers in Ewe.
Australian Journal of Linguistics. Special issue on emotions. 10.2:139— 182.
Ameka Felix. 1991. Ewe: Its grammatical constructions and illocutionary
devices. Ph. D. thesis. Australian National University.
Ameka Felix. 1994. Ewe. In Goddard and Wierzbicka 1994: 57— 86.
The American Heritage dictionary of the English language. 1973. Boston:
Houghton Mifflin.
Appignanesi Richard and Chris Garratt. 1995. Postmodernism for
beginners. Cambridge: Icon Books.
Atsumi Reiko. 1980. Patterns of personal relationships in Japan; Social
Analysis 5 / 6 . 43,4:483— 492.
Atsumi Reiko. 1989. Friendship in cross-cultural perspective. In Sugimoto
and Mouer 1989:130— 156.
Atsumi Reiko. 1976. Japan: The paradox of progress. New Haven: Yale
University Press. Australian Newspaper (Sydney). July II, 1995.
Baker Sidney J. 1959. The drum: Australian character and slang. Sydney:
Currawong.
Baker Sidney J. 1970 [1945]. The Australian language. 2nd ed. Melbourne:
Sun Books.
Baracczak Stanislaw. 1990. Breathing under water and other East
European essays. Cambridge: Harvard University Press.
Bauer Raymond, Alex Inkeles and Clyde Kluckhohn. 1956 How the
Soviet system works. Cambridge: Harvard University Press.
Bell Robert. 1973. Mateship in Australia and its implications for gender
relations. La Trobe Occasional Papers in Sociology, 1. Melbourne: La Trobe
University.
Bellah Robert. 1957. Tokugawa religion: The values of pre-industrial Japan.
New York: Free Press.
Bellah Robert. 1985. Tokugawa religion: The cultural roots of modern
Japan. New York: Free Press.
Bellah Robert N., Richard Madsen, William M. Sullivan, Ann Swidler
and Steven M. Tipton. 1985. Habits of the heart: Individualism and
commitment in American life. Berkeley: University of California Press.
Benet Sula. 1953. Courage: Cumulative effects of sacrifice. In Mead and

Metraux 1953: 415— 421.
Berlin Brent and Paul Kay. 1969. Basic colour terms: Their universality
and evolution. Berkeley: University of California Press.
Berlin Isaiah. 1969. Four essays on liberty. Oxford: Clarendon Press.
Bevan. E. Dean. 1971. A concordance to the plays and prefaces of Bernard
Shaw. Detroit: Gale Research.
Blieszner Rosemary and Rebecca C . Adams. 1992. Adult friendship.
Newbury Park, Calif.: Sage.
Bloomsbury. 1991. Bloomsbury dictionary of quotations. London:
Bloomsbury.
Boguslawski Andrzej. 1966. Semantyczne poj^cie liczebnika. Wroclaw:
Ossolineum.
Boguslawski Andrzej. 1970. On semantic primitives and meaningfulness.
In Greimas, Jakobson, and Mayenowa 1970:143— 152.
Boguslawski Andrzej. 1975. On «the world.» Linguistics Silesiana 1: 63 — 70.
Boguslawski Andrzej. 1981. Wissen, Warheit, Glauben: zur semantischen
Beschaffenheit des kognitiven Vokabulars. In Bungarten 1981: 54— 84.
Boguslawski Andrzej. 1985. Sur les expressions d’addresse avec reference
particulicre au polonais. Revue des etudes slaves 57.3: 4 6 9 — 481.
Boguslawski Andrzej. 1990. Semantic primes for agentive relations. Lingua
Posnaniensis 3 2 /3 3 : 39— 64.
Bowles Colin. 1986. G ’day! Teach yourself Australian in 20 easy lessons.
Sydney: Angus and Robertson.
Brookner Anita. 1993. Fraud. London: Penguin.
Brookner Anita. 1994. A family romance. London: Penguin.
Bruner Jerome. 1990. Acts of meaning. Cambridge: Harvard University
Press.
Bugenhagen Robert. 1990. Experiential constructions in Mangap-Mbula.
Australian Journal of Linguistics. Special issue on emotions. 10.2:183— 215.
Canberra Times. July 13,1985.
Carey Peter. 1982. Bliss. Australia: Picador.
Carnegie Dale. 1982 [1936]. How to win friends and influence people.
New York: Pocket Books.
Carrol John B., Peter Davies and Barry Richman. 1971. The American
Heritage word frequency book. Boston: Houghton Mifflin.
Carter David. 1994. Future pasts. In Headon, Hooton, and Home 1994:
3— 15.
Chambers English dictionary. 1975. Cambridge: Chambers.
Chappell Hilary, 1983. A semantic analysis of passive, causative and dative
constructions in standard Chinese. Ph. D. thesis. Australian National
University.
Chappell Hilary, 1986a. Formal and colloquial adversity passives in

standard Chinese. Linguistics 24.6: 1025— 1052.
Chappell Hilary, 1986b. The passive of bodily effect in Chinese. Studies
in Language 10.2: 271— 283.
Chotomska Wanda. 1967 Przygody jeza spod miasta Zgierza. Warsaw:
Nasza Ksi?garnia.
Clyne Michael, ed. 1976. Australia talks: Essays on the sociology of
Australian immigrant and Aboriginal languages. Canberra: Australian National
University. (Pacific Linguistics, D23)
C O B U IL D . 1987. Collins Cobuild English language dictionary. Eds.
John Sinclair and Patrick Hanks. London: Collins.
Coleman Peter, ed. 1968. Australian civilization: A symposium. M el
bourne: Cheshire.
Collins-Robert. 1983. French-English English-French dictionary. London:
Collins.
Conklin Harold. 1957. Hanunyo agriculture. Rome: Food and Agriculture
Organization of the United Nations.
Conquest Robert. 1973. The great terror: Stalin’s purges of the thirties.
London: Macmillan.
Coulmas, ed. 1981. Conversational routine. The Hague: Mouton.
Crawford Raymond M . 1960. An Australian perspective. Madison:
University of Wisconsin Press.
Crawford Raymond M. 1970. Australia. London: Hutchinson.
Dale Peter. 1986. The myth of Japanese uniqueness. New York: St.
Martin’s Press.
Damborsky Jiuii. 1993. Discussion. In Bartmicski, ed. 1993: 6 2 — 63.
Darder Antonia. 1995. Introduction. The politics of biculturalism. In:
Antonia Darder, ed., Culture and difference: critical perspective on the bi-
cultural experience in the United States. Westport, Connecticut: Bergin &
Garvey. 1—-20.
Darnell Regna. 1994. Comments on Wolf’s «Perilous ideas: Race, culture
and people.» Current Anthropology. 35.1: 7— 8.
Davies Norman. 1981. God’s playground: A history of Poland. Oxford:
Clarendon.
Davies Norman. 1984. Heart of Europe: A short history of Poland.
Oxford: Clarendon.
Davis Keith E . and Michael J. Todd. 1985. Assessing friendship:
Prototypes, paradigm cases and relationship description. In Duck and Perlman
1985:17— 38.
Dean fenny. 1985. Poms, wogs, dagos and others: Ethnic labelling in
Australia. B. A. honors thesis. Australian National University.
Derrida facques. 1982. L ’oreille de l’autre. Montreal: V L B .
Derrida Jacques. 1991. From ‘Des tours de Babel’. In Kamuf 1991: 243—
253.
Descartes Rene. 1931 [1701]. The search after truth by the light of nature.
In The philosophical works of Decartes. Trans. Elizabeth S. Haldane and
G .R.T. Ross. 2 vols. Cambridge: Cambridge University Press, 1: 305—
327.
Dirven Rene ed. Forthcoming. The language of emotions. Amsterdam: John
Benjamins.
Dixon R . M . W. 1980. The languages of Australia. Cambridge:
Cambridge University Press.
Doi Takeo. 1981. The anatomy of dependence. Tokyo: Kodansha.
Dovlatov Sergej. 1986. A foreign woman. New York: Grove Weidenfeld.
Duck Steven. 1977. The study of acquaintance. Farnborough, Hants:
Saxon House.
Duck Steven and Daniel Perlman eds. 1985. Understanding personal
relationships: An interdisciplinary approach. London: Sage.
Duden. 1980. Das grosse Worterbuch der deutschen Sprache. Ed.
Gunther Drosdowski. 6 vols. Mannheim: Dudenverlag.
Durie Mark, Daud Bukhari and Mawardi Hasan. 1994. Acehnese. In
Goddard and Wierzbicka 1994: 171— 201.
During Simon. 1995. Fighting words. The Age, April 13,1995, Extra 9.
Review of John Willinsky’s Empire of words: The reign of the O ED .
Princeton: Princeton University Press.
Erikson Erik H. 1963. Childhood and society. 2d ed. New York: Norton.
Ernst Thomas M. 1990. Mates, wives and children: An exploration of
concepts of relatedness in Australian culture. In Marcus 1990:110— 118.
Evans-Pritchard, Edward Evan. 1968 [1940]. The Nuer: A description
of the modes of livelihood and political institutions of a Nilotic people. Oxford:
Clarendon.
Fishman Joshua ed. 1968. Readings in the sociology of language. The
Hague: Mouton.
Fiske John, Robert Hodge and Graeme Turner. 1987. Myths of Oz:
Reading popular Australian culture. Sydney: Allen and Unwin.
Frager Robert and Rohlen Thomas P. (1976). The future of a tradition:
Japanese spirit in the 1980s. In Austin, ed. 1976: 225— 278.
Friedrich Carl ed. 1962. Liberty. Nomos IV. New York: Atherton Press.
Frigo Lisette. 1989. Australian English and Australian culture. Unpub
lished paper. Australian National University, Canberra.
Garrett Stephanie. 1989. Friendship and the social order. In Porter and
Tomaselli 1989:130— 142.
Garton Ash Timothy. 1983. The Polish revolution: Solidarity 1980— 82.
London: Jonathan Cape.
Carvirt Mai. 1988. Us Aussies: The fascinating history they didn’t tell us
at school. Sole, Australia: Hayzan.
Geertz Clifford. 1979. Meaning and order in Moroccan society: Three
essays in cultural analysis. Cambridge: Cambridge University Press.
Gladwin Thomas and William Sturtevant, eds. 1962. Anthropology and
human behavior. Washington, D. C.: Anthropological Society of Washington.
Goddard C liff 1990. The lexical semantics of «good feelings» in Yan-
kunytjatjara. Australian Journal of Linguistics. Special issue on the semantics
of emotions. 10.2: 257— 292.
Goddard C liff 1991. Anger in the Western desert. A case study in the
cross-cultural semantics of emotion. Man 26: 602— 619.
Goddard Cliff 1992a. Pitjantjatjara/Yankunytjatjara to English dictionary.
2d ed. Alice Springs, Australia: Institute for Aboriginal Development.
Goddard C liff 1992b. Traditional Yankunytjatjara ways of speaking: A
semantic perspective. Australian Journal of Linguistics 12.1: 93— 122.
Goddard Cliff 1994b. The meaning of lah: Understanding ‘emphasis’ in
Malay (Bahasa Melayu), Oceanic Linguistics 33.1: 245— 265.
Goddard Cliff 1994a. Lexical primitives in Yankunytjatjara. In Goddard
and Wierzbicka 1994: 229— 262.
Goddard Cliff In press. The ‘social emotions’ of Malay (Bahasa Melayu).
Ethos.
Goddard C liff and Anna Wierzbicka, eds. 1994. Semantic and lexical
universals: Theory and empirical findings. Amsterdam: John Benjamins.
Gorlach Manfred ed. 1991. Englishes: Varieties of Englishes around the
world. Amsterdam: John Benjamins.
Grahame Kenneth. 1980 [1908]. The wind in the willows. London:
Methuen Children’s Books.
Gratton C. Hartley. 1944. Introducing Australia. New York: J. Day.
Greimas Algirdas /., Roman Jakobson and Maria Renata Mayenowa,
eds. 1970. Sign, language, culture. The Hague: Mouton.
Gudykunst William B. et al. 1985. Communication, culture and
organizational processes. Beverly Hills, Calif.: Sage.
Hale Ken. 1994. Preliminary observations on lexical and semantic
primitives in the Misumalpan languages of Nicaragua. In Goddard and
Wierzbicka 1994: 263— 283.
Harkins Jean. 1986. Semantics and the language learner. Australian Journal
of Pragmatics. 10: 559— 573.
Harkins Jean. 1990. Shame and shyness in the Aboriginal classroom: A
case for ‘practical semantics’. Australian Journal of Linguistics. Special issue on
emotions. 10.2: 293— 306.
Harkins Jean. 1992. Throat and desire in Arremte: Metaphor or polysemy?
Unpublished manuscript. Australian National University.
Harkins Jean. 1994. Bridging two worlds: Aboriginal English and cross-
cultural understanding. Brisbane: University of Queensland Press.
Harkins Jean and David P. Wilkins. 1994. Mpamtwe Arremte and the
search for lexical universals. In Goddard and Wierzbicka 1994: 285— 310.
Harrd Rom ed. 1986. The social construction of emotions. Oxford:
Blackwell.
Harris Max. 1962. Morals and manners. In Coleman 47— 67.
Harzmann Friedrich. 1930. Burschenschaftliche Dichtung von der Friihzeit
bis auf unsere Tage. Eine Auslese. Heidelberg: Carl Winters Universitats-
buchhandlung.
Hasada Rie. 1994. The semantic aspects of onomotopoeia in Japanese.
M. A. thesis. Australian National University.
Hawkes Ponch. 1990. Best mates. Melbourne: McPhee Gribble.
Headon David, Joy Hooten and Donald Home eds. 1995. The abundant
culture: Meaning and significance in everyday Australia. Sydney: Allen and
Unwin.
Herder Johann Gottfried. 1966 [1772], On the origin of language. Trans.
John H. Moran and Alexander Code. New York: Frederick Ungar.
Hill Deborah. 1985. The semantics of some interjectional constructions in
Australian English. B. A. honors thesis. Australian National University,
Canberra.
Hill Deborah. 1994. Longgu. In Goddard and Wierzbicka 1994: 311—329.
Hirschfeld Lawrence A. and Susan A. Celman eds. 1994. Mapping the
mind: Domain specificity in cognition and culture. Cambridge: Cambridge
University Press.
Hoffman Eva. 1989. Lost in translation: A new life in a new language. New
York: Dutton.
Hollander Paul. 1973. Soviet and American society: A comparison. New
York: Oxford University Press.
Homadge Bill. 1980. The Australians language: A look at what we say and
how we say it. Sydney: Cassell Australia.
Home Donald. 1964. The lucky country. Sydney: Angus and Robertson.
Home Donald. 1989. Ideas for a nation. Sydney: Pan Books.
Hudson Joyce. 1985. Selected speech act verbs in Walmatjari. In Hutter
and Gregerson 1985: 63— 83.
Hunt Earl and Mahzarin R . Benaji. 1988. The Whorfian hypothesis
revisited: A cognitive science view of linguistic and cultural effects on thought.
In Berry et al. 1988: 57— 84.
Huston Nancy and Leila Sebbar 1986. Lettres parisiennes. Paris: Bernard
Barrault.
Huttar G. and K. Kenneth Gregerson eds. (1985). Pragmatics in non-
Western perspective. Dallas: Summer Institute of Linguistics.
Hymes Dell. 1962. The enthnography of speaking. In Gladwin and

Sturtevant 1962: 15— 53. Reprinted in Fishman 1968: 99— 138.
Hymes Dell. 1964. Language in culture and society: A reader in linguistics
and anthropology. New York: Harper and Row.
InkelesAlex. 1968. Social change in Soviet Russia. Cambridge: Harvard
University Press.
Inkeles Alex and Kent Geiger eds. 1961. Soviet society: A book of readings.
Boston: Houghton Mifflin.
Ishiguro Kazuo. 1986. An artist of the floating world. New York: Putnam.
Jamrozik Wanda. 1995. Fatty can’t win this game on heart alone. The
Weekend Australian, April 22— 23: 36.
J anion Maria. 1979. Reduta: romantyczna poezja niepodleglosciowa.
Krakow: Wydawnictwo Literackie.
Jespersen Otto. 1965. A modem English grammar on historical principles,
part 3, Syntax. Vol. 2. London: Alien and Unwin.
Johnson Curtis. 1980. ‘Libertas’ and ‘res publica’ in Cicero and Tacitus.
Ph.D. thesis, Columbia University. (University microfilms)
Johnson Samuel. 1968 [1755]. A dictionary of the English language.
Hilersheim: F. Olms.
Kam uf Peggy ed. 1991. A Derrida reader. New York: Columbia University
Press.
Kapferer Bruce. 1988. Legends of people, myths of state: violence,
intolerance, and political culture in Sri Lanka and Australia. Washington,
D. C.: Smithsonian Institution Press.
Kataoka Hiroko C. with Tetsuya Kusumoto. 1991. Japanese cultural
encounters and how to handle them. Chicago: Passport Books.
Kefer Michael and Johann van der Auwera eds. 1991. Meaning and
grammar. Berlin: Mouton de Gruyter.
Kerblay Basile. 1983. Modern Soviet society. Trans. Rupert Sawyer.
London: Methuen.
King Jonathan A. 1978. Waltzing materialism. Sydney: Harper and Row.
King Petrea. 1992. Quest for life. Milson’s Point, Australia; Random House.
Kloskowska Agnieszka. 1993. «Kraj, do ktorego si? wraca». Czym jest
ojczyzna dla lubelskich studentow. In Bartmiriski, ed. 1993: 49—-56.
Kloskowska Antonina. 1991. Kultura narodowa. In Encyklopedia kultury
polskiej X X wieku. Wroclaw: Ossolineum, pp. 51— 56.
Komacki Pawel. 1995. Aspects of Chinese cultural psychology as reflected
in the Chinese lexicon. Ph. D. thesis. Australian National University.
Kosciuszko Foundation dictionary: English-Polish, Polish-English.
1959— 1961. By K. Bulas and F. J. Whitifield. The Hague: Mouton.
Kucera Henry and Nelson Francis. 1967. Computational analysis of
present-day American English. Providence: Brown University Press.
Kurcz Ida, Andrzej Lewicki, Jadwiga Sambor, Krzysztof Szafran and

Jerzy Woronczak. 1990. Stownik frekwencyjny polszczyzny wspolczesnej.
Krakow: Polska Akademia Nauk.
Langacker Ronald W. 1987. Foundations of cognitive grammar, vol. I:
Theoretical prerequisites. Stanford; Stanford University Press.
Langacker Ronald W. 1990. Concept, image and symbol: The cognitive
basis of grammar. Berlin: Mouton de Gruyter.
Lazarus Richard. 1995. Vexing research problems inherent in cognitive-
mediational theories of emotion— and some solutions. Psychological Inquiry
6.3:183— 196.
Leibniz Gottfried Wilhelm. 1961 [1903]. Opuscules et fragments inedits
de Leibniz. Ed. Louis Couturat. Hildesheim: Georg Olms Buchhandlung.
Leibniz Gottfried Wilhelm. 1981 [1709]. New essays on human
understanding. Trans. Peter Remnant and Jonathan Bennett. Cambridge:
Cambridge University Press.
Lewis Chariton and Charles Short. 1962. A Latin dictionary. Oxford:
Clarendon.
Lewis Clive S. 1990. Studies in words. Cambridge: Cambridge University
Press, Canto.
Locke John. 195911690]. An essay concerning human understanding. Eld.
A. C. Fraser. Oxford: Clarendon.
Lutz Catherine. 1990. Unnatural emotions. Chicago: University of Chicago
Press.
M ackay Hugh. 1993. Reinventing Australia: The mind and mood of
Australia in the 90s. Sydney: Angus and Robertson.
Macquarie electronic corpus of Australian English. Sydney: Macquarie
University.
Macquarie dictionary of Australian colloquial language (M DACL). 1988.
McMahons Point N.S.W.: Macquarie Library/Pty Ltd.
Malotki Ekkehart. 1983. Hopi time: A linguistic analysis of the temporal
concepts in the Hopi language. Berlin: Mouton.
Marcus Julie ed. 1990. Writing Australian culture: text, society and national
identity. Social Analysis Special Issue Series, no. 27. Adelaide: Department
of Anthropology, University of Adelaide.
Marsella Anthony, George De Vos and Francis Hsu eds. 1985. Culture
and self: Asian and Western perspectives. New York: Tavistock.
Marsella Anthony and Geoffrey White eds. 1984. Cultural conceptions of
mental health and therapy. Dordrecht: Reidel.
Mazour Anatole. 1962. Russia: Tsarist and communist. Toronto: D. van No
strand.
McCall George. 1970. Social relationships. Chicago: Aldine.
McGregor Craig. 1981. The Australian people. Sydney: Hodder and

Stoughton.
Mead Margaret and Rhoda Metraux. 1953. Formulation of a working
hypothesis: The swaddling hypothesis. In Mead and Metreaux, eds. 1953:
107— 115.
Mead Margaret and Rhoda Metraux. eds. 1953. The study of culture at a
distance. Chicago: Chicago University Press.
Medding Peter Y. ed., 1973. Jews in Australian Society. Clayton, Monash
University: Macmillan.
Merriam-Webster. 1972. The Merriam-Webster pocket dictionary of
synonyms. New York: Pocket Books.
Mickiewicz Adam. 1955. Dziefa. Warsaw: Czytelnik.
Milosz Czestaw. 1972. Prywatne obowirzki. Paris, Instytut Literacki.
Milosz Czeslaw. 1983. This history of Polish literature. 2nd ed. Berkeley:
University of California Press.
Moeran Brian. 1986. Individual, group and seishin: Japan’s internal cultured
debate. In Lebra and Lebra 1986: 62— 79.
Moeran Brian. 1989. Language and popular culture in Japan. Manchester
and New York: Manchester University Press.
Mondry Henrietta and John R Taylor. 1992. On lying in Russian.
Language and communication 12.2:133— 143.
Monk Ray. 1991. Ludwig Wittgenstein: The duty of genius. London;
Jonathan Cape.
Montagu Ashley. 1967. The anatomy of swearing. New York: Macmillan.
Moore Charles A . ed. 1962. Philosophy and culture: East and West.
Honolulu: University-Press of Hawaii.
Morse S . J . and A . Marks. 1985. «Cause Duncan’s me mate»: A
comparison of reported: relations with mates and with friends in Australia.
British Journal of Social Psychology 24: 283— 292.
Mosel Ulrike. 1994. Samoan. In Goddard and Wieizhicka 1994: 331— 360.
Mroz-Ostrowska Ewa. 1962. Rzeczowniki zprzyrostkiem -osr w jczyku
X V I w. In Mayenowa and Klemensiewicz 1962: 303— 503.
Nabokov Vladimir 1961. Nikolai Gogol’. New York: New Direction.
Needham Rodney. 1972. Belief, language and experience. Oxford:
Blackwell.
New Shorter Oxford English dictionary (N S O E D ). 1993. Oxford:
Clarendon.
O ’Grady John. 1965. Aussie English: An explanation of the Australian
idiom. Sydney: Ure Smith.
Oppenheim Felix. 1962. Freedom: An empirical interpretation. In Friedrich
1962: 274— 288.
Oxford English dictionary (O E D ). 1993 [1933]. 2nd ed. Vbls. 1— 2.

Oxford: Clarendon.
Oxford English dictionary. Supplement (O E D S ). 1972. Oxford:
Clarendon.
Oxford Latin dictionary. 1968— 82. Oxford: Clarendon.
Oxley Harry C. Mateship in local organization: A study of egalitarianism,
stratification, leadership, and amenities projects in a semi-industrial community
of inland New South Wales. St. Lucia: University of Queensland Press.
Packard Vance. 1974. A nation of strangers. New York: Pocket Books.
Pares Bernard. 1955. A history of Russia. London: Jonathan Cape.
Parkin David. 1978. The cultural definition of political response: Lineal
destiny among the Luo. London: Academic Press.
Parkin David, ed. 1982. Semantic anthropology. London: Academic Press.
Partridge Eric. 1967. A dictionary of slang and unconventional English.
London: Routledge and Kegan Paul.
Pascal. 1954 [1667]. De l’esprit geometrique et de l’art de persuader. In
Oeuvres completes. Ed. J. Chevalier. Paris: Gallimard, p. 570— 604.
Pawley Andrew. 1994. Kalam exponents of lexical and semantic primitives.
In Goddard and Wierzbicka. 1994: 387— 421.
Pawley Andrew and Frances H. Syder. 1983. Two puzzles for linguistic
theory: Native-like selection and native-like fluency. In Richards and Schmidt
1983:191— 227.
Peelers Bert. 1994. Semantic and lexical universals in French. In Goddard
and Wierzbicka 1994: 423— 442.
Peiczynski Zbigniew and John Gray eds. 1984. Conceptions of liberty in
political philosophy. London: Athlone Press.
Pettit Philip. In press. Republicanism. Oxford: Clarendon Press.
Pinker Steven. 1991. Rules of language. Science 253: 530— 535.
Pinker Steven. 1994. The language instinct. New York: William Morrow.
Piper Henry Dan. 1970. Fitzgerald’s The Great Gatsby: The novel, the
critics, the background. New York: Scribner.
Popietuszko Jerzy. 1992. Kazania 1982— 1984. Warsaw: Wydawnictwo
Archidiecezji Warszawskiej.
Porter Roy and Sylvana Tomaselli eds. 1989. The dialectics of friendship.
London: Routledge.
Pullum Geoffrey K. 1991. The great Eskimo vocabulary hoax and other
irreverent essays on the study of language. Chicago: University of Chicago
Press.
Pushkin Alexandr. 1975. Eugene Onegin: A novel in verse. Trans.
Vladimir Nabokov 4 vols. Princeton: Princeton University Press.
Rees Nigel. 1990. Dictionary of popular phrases. London: Bloomsbury.
Rehwick George W. 1980. Interact: Guidelines for Australians and North

Americans. Yarmouth, Me.: Intercultural Press.
Richards Jack and Richard Schmidt eds. 1983. Language and
communication. London: Longman.
Russell James, Jose-Miguel Fernandez-Dols, Anthony Manstead and
Jane Wellenkamp eds. 1995. Everyday conceptions of emotion: An
introduction to the psychology, anthropology and linguistics of emotion.
Dordrecht: Kluwer.
Sapir Edward. 1949. Selected writings of Edward Sapir in language, culture
and personality. Ed. David Mandelbaum. Berkeley: University of California
Press.
Schiefflin Bambi and Elinor Ochs eds. 1986. Language socialization
across cultures. Cambridge and New York: Cambridge University Press.
Serpell Jam es. 1989. Humans, animals, and the limits of friendship. In
Porter and Tomaselli 1989: 111— 129.
Seymour Alan. 1962. The one day of the year. Sydney: Angus and
Robertson.
Shlapentokh Vladimir. 1984, Love, marriage and friendship in the Soviet
Union. New York: Praeger.
Shlapentokh Vladimir. 1989. Public and private life of the Soviet people:
Changing values in post Stalin Russia. New York: Oxford University Press.
Shorter Oxford English dictionary (SO ED ). 1964. Oxford: Clarendon.
SJP. 1958-—69, Slownik jezyka polskiego. Ed. W. Doroszewski. 11 vols.
Warsaw: PWN.
Skorupka Stanisiaw. 1974. Slownik frazeologiczny jezyka polskiego.
Warsaw: Wiedza Powszechna.
Sionimski Antoni. 1964. Poezje zebrane. Warsaw: Paristwowy Instytut
Wydawniczy.
Smith Hedrick. 1976. The Russians. London: Sphere Books.
Smolicz Jerzy. 1979. Culture and education in a plural society. Canberra:
Curriculum Development Centre.
Sommerville John. 1962. Towards a consistent definition of freedom. In
Friedrich 1962: 289— 300.
Spevack Marvin. 1968. A complete and systematic concordance to the
works of Shakespeare. Hildesheim: Goerg Olms.
Stevenson Burton. 1949. Stevenson’s book of proverbs, maxims and familiar
phrases. London: Routledge and Keagan Paul.
Stevenson Burton. 1958. Book of quotations: Classical and modern.
London: Cassell.
Stewart Edward C. 1972. American culture patterns: A cross-cultural
perspective. Yarmouth, Me.: Intercultural Press.
Suttles Gerald. 1970. Friendship as a social institution. In McCall 1970:

95— 135.
Svartvik Y. and R . Quirk eds. 1980. A corpus of English conversation.
Lund: CW K Gleerup.
Taborska Hanna. 1993. Discussion. In Bartmicski, ed. 1992: 57— 58.
TAND. 1988. The Australian national dictionary: A dictionary of
Australianisms on historical principles. Ed. W. S. Ramson. Melbourne:
Oxford University Press.
Taube A . M. 1978. Russian English dictionary. Moscow: Russian
Language.
Taylor Brian A. 1976. Towards a sociolinguistic analysis of ‘swearing’ and
the language of abuse in Australian English. In Clyne 1976: 43— 62.
Taylor Charles. 1982. Philosophical papers, vol. 2: Philosophy and the
human sciences. New York: Cambridge University Press.
Taylor Ken. 1994. Things we want to keep: Discovering Australia’s cultured
heritage. In Headon, Hooton, and Home 1994: 26— 33.
Thomas L . 1987. Friendship. Synthese 72: 217— 236.
Thompson Elaine. 1994. Fair enough: Egalitarianism in Australia. Sydney:
University of New South Wales Press.
Tocqueville Alexis de. 1953 [1835— 40]. Democracy in America. Trans.
Henry Reeve. Ed. Phillips Bradley. New York: Knopf.
Todorov Tzvetan. 1986. Le croisement des cultures. In Todorov, ed. 1986:
5— 26.
Todorov Tzvetan. ed. 1986. Le croisement des cultures. Paris: Herissey a
Evreux.
Tolstoy L . N. 1930— 1931. War and peace. Trans. Louis Maude and
Aylmer Maude. 2 vols. London: Humphrey Milford.
Travis Catherine. 1992. How to be kind, compassionate and considerate in
Japanese. Honors thesis. Department of Linguistics, Australian National
University,
Turner George William. 1966. The English language of Australia and New
Zealand. London: Longman.
Turner Ian. 1968. The Australian dream: A collection of anticipations about
Australia from Captain Cook to the present. Melbourne: Sun Books.
Tyler Stephen A. 1987. The unspeakable: Discourse, dialogue, and rhetoric
in the postmodern world. Madison: University of Wisconsin Press.
Wagatsuma Hiroshi. 1977. Problems in language in cross-cultural research.
In: Adler 1977:141— 150. (Annals, 285)
Wagatsuma Hiroshi and George De Vos. 1984. Heritage of endurance:
Family patterns and delinquency formation in urban Japan. Berkeley:
University of California Press.
Walicki Andrzej. 1980. A history of Russian thought: From the

enlightenment to Marxism. Oxford: Clarendon.
Walicki Andrzej. 1984. The Marxian conception of freedom. In Peiczycski
and Gray 1984: 217— 241.
Walicki Andrzej. 1987. Legal philosophies of Russian liberalism. Oxford:
Clarendon.
Wallerstein Immanel. 1994. Comments of Wolfs ‘Perilous ideas: race,
culture and people’. Current anthropology. 35.1: 9 — 10.
Wannan Bill. 1963. Tell ’em I died game. Melbourne: Landsdowne Press.
Ward Russel. 1966 [1958]. The Australian legend. 2nd ed. Melbourne:
Warren Neil ed. 1980. Studies in cross-cultural psychology. Vbl. 2. London:
Academic.
Wassman Jurg. 1995. The final requiem for the omniscient informant? An
interdisciplinary approach to everyday cognition. Culture and Psychology 1.2:
167— 202.
Webster’s third new international dictionary of the English language. 1976.
Springfield, Mass.: Merriam.
Wedel Janine. 1986. The private Poland. New York: Facts on File.
Weidle Wladimir. 1952. Russia: Absent and present. Trans'. A. Gordon
Smith. New York: John Day.
Weil Simone. 1972. Gravity and grace. London: Routledge.
Wheeler Marcus. 1972. The Oxford Russian English dictionary. Oxford:
Clarendon.
White Merry. 1987. The Japanese educational challenge: A commitment
to children. New York: Free Press.
Whiting Robert. 1979. You’ve got to have wa. Sports Illustrated
(September 24): 60— 71.
Whorf Benjamin Lee. 1956. Language, thought and reality: Selected
writings of Benjamin Lee Whorf. Ed. John B. Carroll. New York: Wiley.
Wierzbicka Anna. 1972. Semantic primitives. Frankfurt: Athenaum.
Wierzbicka Anna. 1980. Lingua mentalis: The semantics of natural
language. Sydney: Academic.
Wierzbicka Anna. 1985. Lexicography and conceptual analysis. Ann
Arbor, Mich.: Karoma.
Wierzbicka Anna. 1986. Does language reflect culture? Evidence from
Australian English. Language in Society 15: 349— 374.
Wierzbicka Anna. 1987. English speech act verbs: A semantic dictionary.
New York: Academic.
Wierzbicka Anna. 1988a. L ’amour, lacolere, lajoie, l’ennui: la semantique
des emotions dans une perspective transculturelle. Langages 89: 97— 107.
Wierzbicka Anna. 1988b. The semantics of grammar. Amsterdam: John

Benjamins.
Wierzbicka Anna. 1989a. Semantic primitives and lexical universals.
Quademi di semantica 10.1:103— 321.
Wierzbicka Anna. 1989b. Semantic primitives— the expanding set.
Quademi di semantica 10.2: 309— 332.
Wierzbicka Anna. 1990a. Dusa (soul), toska (yearning) and sud’ba (fate):
Three key concepts in Russian language and Russian culture. In Zygmunt
Saloni, ed., Metody formalne w opisie j^zykow slowiariskich. Bialystok: Bialy-
stok University Press, 13— 36.
Wierzbicka Anna. 1990b. The semantics of emotion: Fear and its relatives
in English. Australian Journal of Linguistics. Special issue on the semantics of
emotions. 10.2: 359— 375.
Wierzbicka Anna. 1991a. Cross-cultural pragmatics: The semantics of
social interaction. Berlin: Mouton de Gruyter.
Wierzbicka Anna. 1991b. Japanese key words and core cultural values.
Language in Society 20: 333— 385.
Wierzbicka Anna. 1991c. Lexicals universals amd the universals of
grammar. In Keferand van Auwera 1991: 385— 415.
Wierzbicka Anna. 1992a. Defining emotion concepts. Cognitive Science
16: 539— 581.
Wierzbicka Anna. 1992b. Semantics, culture, and cognition: Universal,
human concepts in culture-specific configurations. New York: Oxford Uni
versity Press.
Wierzbicka Anna. 1992c. Talking about emotions: Semantics, culture and
cognition. Cognition and Emotion. 6.3/4: 289— 319.
Wierzbicka Anna. 1992d. Australian b-words ( bloody, bastard, bugger,
bullshit): An expression of Australian culture and national character. In Andre
Clas ed. Le mot, les mots, les bons mots/Word, words, witty words: Festschrift
for Igor Mel’cuk. Montreal: Les Presses de L ’Universite de Montreal, 21— 38.
Wierzbicka Anna. 1994. Cognitive domains and the structure of the
lexicon: The case of emotions. In Hirschfeld and Gelman 1994: 771— 797.
Wierzbicka Anna. 1995. Everyday conceptions of emotion: A semantic
perspective. In Russell et al. 1995:17— 47.
Wierzbicka Anna. 1996. Semantics: Primes and universals. Oxford:
Wierzbicka Anna. In press a. Japanese cultural scripts: Cultural psychology
and «cultural grammar». Ethos.
Wierzbicka Anna. In press b. «Sadness» and «anger» in Russian: The non
universality of the so-called «basic human emotions». In Dirven (forthcoming).
Wilkes Gerald Alfred. 1985 [1978]. A dictionary of Australian
colloquialisms, 2nd ed. Maryborough: Fontana/Collins.
Wilkins David. 1986. Particles/clitics for criticism and complaint in

Mpamtwe Arrente (Aranda). Journal of Pragmatics 10: 575— 596.
Williams Raymond. 1976. Keywords: A vocabulary of culture and society.
London: Flamingo, Fontana.
Wimbush S. Enders and Alex Alekseev. 1982. The ethnic factor in the
S o v i e t Armed Forces. Santa Monica, Calif.: Rand.
Windle Kevin. In press. Yuz Aleshkovskii, «Pesnja о Staline» and
«Sovetskaia paskhal’naia»: A study of competing versions. Slavonic and East
European Review.
Winstead Barbara A. and Valerian }. Derlega, eds. 1986. Friendship and
social interaction. New York: Springer.
Wirszubski Chaim. 1950. Libertas as a political idea at Rome during the
late republic and early principate. Cambridge: Cambridge University Press.
Wittfogel Karl. 1963. Oriental despotism: A comparative study of total
power. New Haven: Yale University Press.
Wolf Eric R . 1994. Perilous ideas: race, culture and people. Current
Anthropology 35.1:1— 7.
Wuthnow Robert. 1987. Meaning and moral order: Explorations in cultural
analysis. Berkeley: University of California Press.
Wuthnow Robert, ed. 1992. Vbcabularies of public life: Empirical essays
in symbolic structure. London: Routledge.
Wuthnow Robert, fam es Davison Hunter, Albert Bergesen and Edith
Kurzweil. 1984. Cultural analysis: the work of Peter L. Berger, Mary Douglas,
Michel Foucault and Jiirgen Habermas. Boston and London: Routledge and
Kegan Paul.
Znaniecki Florian. 1965. Social relations and social roles: The unfinished
systematic sociology. San Francisco: Chandler.
Вежбицкая Анна
Ч Е Р Е З П ОСРЕДСТВО К Л Ю Ч Е В Ы Х СЛОВ
Издатель А. Кошелев
Художественное оформление обложки

Наталии Прокуратовои и Сергея Жигалкина
Корректор JI. Бондарева
Подписано в печать 03.04.2001. Формат 84x108 1/зг-

Бумага офсетная № 1, печать офсетная, гарнитура Академическая.
Уел. печ. л. 7,29. Заказ № 1471
Издательство «Языки славянской культуры».

129345, Москва, Оборонная, 6-105; № 02745 от 04.10.2000.
Тел.: 207-86-93. Ф акс: (095) 246-20-20 (для аб. М153).
E-mail: mik@sch-Lrc.msk.ru
Каталог в и н т е р н е т http://www.lrc-mik.narod.ru
Отпечатано с оригинал-макета в ППП «Типография “Наука” ».

121099, Москва, Г-99, Шубинский пер., 6.
Оптовая и'розничная реализация — магазин «Гнозис».

Тел.: (095) 247-17-57, Коспошин Павел Юрьевич
(с 10 до 18 ч.).
Адрес: Зубовский б-р, 17, стр. 3, к. 6.
(Метро «Парк Культуры», в здании изд-ва «Прогресс».)
Foreign customers may order this publication

by E-mail: koshelev.ad@mtu-net.ru
or by fax: (095) 246-20-20 (for ab. M l 53).
-VVJLj,..,
PC*
А н н а В е ж б и ц к а я р о д и л ас ь и п ол уч и л а
образование в Польше. В 1964 г. защитила кан
дидатскую, а в 1968 г. — докторскую диссер
тацию. В течение 1964— 1965 гг. она провела
шесть месяцев в Москве, в Институте славя
новедения и балканистики АН. В эго же вре
мя работала в тесном контакте с представите
А ? *'
I 'У * ’
лями М осковской семантической школы, в
осо б ен н о сти с И горем М ельчуком, А л ек
сандром Жолковским и Юрием Апресяном.
После работы в М оскве она чрезвычайно про
дуктивно сотрудничала с ведущим польским
семантиком Анджеем Богуславским и воспри
няла его идею исследования универсальных
элементарных смыслов, которая стала главной
в ее научной деятельности. В 1966— 1967 гг.
посещ ала лекции по общей грамматике Ноа
ма Хомского и его коллег в С Ш А , после чего
стала (и остается до сих пор) непримиримым
-
оппонентом предлагаемого Хомским несеман
тического подхода в лингвистике. С 1973 г.
завед у ет кафедрой лингвистики в А в стр а
лийском Национальном Университете.
В 1999 г. в издательстве «Я зы ки русской куль
туры » вышла книга Анны Вежбицкой «С ем ан
тические универсалии и описание языков».

Вежбицкая - П-ие КУЛЬТУР ч-з поср. КЛЮЧ. СЛОВ

Загружено:

Сведения о документе

Оригинальное название

Авторское право

Доступные форматы

Поделиться этим документом

Поделиться или встроить документ

Параметры публикации

Этот документ был вам полезен?

Это неприемлемый материал?

Авторское право:

Доступные форматы

Вежбицкая - П-ие КУЛЬТУР ч-з поср. КЛЮЧ. СЛОВ

Загружено:

Авторское право:

Доступные форматы

АННА ВЕЖБИЦКАЯ

ЯЗЫКИ СЛАВЯНСКОЙ КУЛЬТУРЫ

ЯЗЫКИ СЛАВЯНСКОЙ КУЛЬТУРЫ

ЯЗЫКИ СЛАВЯНСКОЙ КУЛЬТУРЫ

В 26 Понимание культур через посредство клю­

В оформлении обложки использована картина

ISBN 5 -7 8 5 9 -0 1 8 9 -7 Анна Вежбицкая, 2001

А . Д . Ш м елев. М огут ли слова языка бы ть ключом

II. Словарный состав как ключ к этносоциологии и пси­

III. Словарный состав как ключ к этнофилософии, истории

В настоящее время вновь обретают все большую популярность

личаются обращение на «ты » и обращение на «вы», так и тем, что

специфичного концепта состоит в переводе его на «естественный

понятных и потому, в свою очередь, нуждающихся в истолкова­

триваться как отражающие специфику видения мира, присущего

1. А н а л и з культуры и семантика язы ка

Во введении к книге Vocabularies o f Public Life (Wuthnow 1992)

«лексика — очень чувствительный показатель культуры народа»

Имеется весьма тесная связь между жизнью общества и лекси­

ся, толкуемому «Оксфордским русско-английским словарем» как

The Russian language is able to express by means of one pitiless word

English words expressing several, although by no means all, aspects

Однако, по мнению Набокова, указанные английские слова не­

these words to supply an obvious classification of values at a given

Таким образом, можно сказать, что слово пошлость (и род­

мевает социальное предубеждение, тогда как на самом деле чело­

Женщины, как правило, Марусю осуждали. Мужчины в основ­

В целом ряде русских слов и выражений отражается тенденция

Но, хотя обобщения, касающиеся «абсолютного», «страсти к

Даже скромное знание разных языков легко убедит каждого в

ваться, и в гораздо большей степени мы найдем это в названиях бо­

А в нашем веке сходное замечание сделал Эдуард Сепир:

Языки очень неоднородны по характеру своей лексики. Разли­

3. Р азл и чн ы е слова, разл ичны й о б р а з м ы ш ления?

В каком-то смысле может казаться очевидным, что слова с осо­

шлостъю — значило бы рассматривать его через призму понятий­

*Речь идет о книге Вежбицкой Understanding Cultures through their

наличие такой связи на основе мнимого отсутствия доказательств —

Как мы увидим в данной главе, нет никаких научных данных,

Конечно, в книге Линкера нет никаких данных, свидетельст­

верна»,— утверждает он (5 7 ). Он высмеивает предположение,

М ы расчленяем природу в направлении, подсказанном нашим

Конечно, в этом отрывке немало преувеличений (как я постара­

кий, у кого эмпирический горизонт выходит за пределы родного

структурой, пока, по-видимому, не получило большого признания;

Возможно, Уорф преувеличил также различия между языками

«Если вы никогда не ели настоящего помидора, вы подумаете,

водила. Мои друзья были тронуты притчей об искусственном по­

Личным интуитивным прозрениям двуязычных и двукультур­

лии, свойственные всем людям, на основе одного родного языка.

Чтобы продемонстрировать читателю, что этот диалог не явля­

Вежбицкая полагает, что я недооцениваю глубину культурно-

К сожалению, отказываясь уделять внимание словам и семан­

4 . Культурная разработан н ость

Еще раньше, чем Боас впервые упомянул четыре эскимосских

С того времени как Хаймс написал это, известный пример с эс­

необходимости считать убедительным то, как он иллюстрирует

Каждый [язык] по-своему обилен и убог, но, конечно, каждый

Тем не менее в последнее время критике подвергаются не только

взгляда. Это и есть причина (или, по крайней мере, одна из при­

Как можно было бы ожидать, австралийские языки распола­

Там есть глаголы, которые позволяют разграничить культурно­

Одна лексическая область, в которой австралийские языки за­

В 26 Понимание культур через посредство клю

II. Словарный состав как ключ к этносоциологии и пси

понятных и потому, в свою очередь, нуждающихся в истолкова

Имеется весьма тесная связь между жизнью общества и лекси

Однако, по мнению Набокова, указанные английские слова не

Таким образом, можно сказать, что слово пошлость (и род

мевает социальное предубеждение, тогда как на самом деле чело

Женщины, как правило, Марусю осуждали. Мужчины в основ

ваться, и в гораздо большей степени мы найдем это в названиях бо

Языки очень неоднородны по характеру своей лексики. Разли

В каком-то смысле может казаться очевидным, что слова с осо

шлостъю — значило бы рассматривать его через призму понятий

Конечно, в книге Линкера нет никаких данных, свидетельст

Конечно, в этом отрывке немало преувеличений (как я постара

водила. Мои друзья были тронуты притчей об искусственном по

Личным интуитивным прозрениям двуязычных и двукультур

Чтобы продемонстрировать читателю, что этот диалог не явля

К сожалению, отказываясь уделять внимание словам и семан

С того времени как Хаймс написал это, известный пример с эс

взгляда. Это и есть причина (или, по крайней мере, одна из при

Как можно было бы ожидать, австралийские языки распола

Там есть глаголы, которые позволяют разграничить культурно

Одна лексическая область, в которой австралийские языки за

* Вумера — инструмент для метания копья, используемый австралий

том числе dalmba ‘звук резания’, mida ‘звук, производимый чело

Хейл также отмечает, что культурная разработанность естест

Х отя разработанность словаря, несомненно, представляет со

И з этих цифр вырисовывается четкое и ясное обобщение (от

Еще один пример: использование слов terribly и awfully в анг

Если прибавить к этому, что в русском языке есть также гипер

Золота мне не нужно, я ищу одной истины (Александр Пуш

Но если характерный русский концепт ‘истина’ играет значи

Идея швыряния всей «режущей» правды в лицо другому чело

приведенное в С С Р Л Я , в равной мере раскрывает традицион

ша и тоска и что представление, которое они дают об этой куль

тщательное исследование какой-то части таких слов, быть в со

(приблизительно ‘долг благодарности’ ) и omoiyari (приблизитель

Точно так же как Боас разрушил расистскую типологию и тща

Антропологи ...серьезно восприняли положение Боаса относи

Очевидным образом забывая о том, что и сам Боас представ

Нельзя спорить с утверждением, что культуры не представ

Есть разница между тем, чтобы отвергать «статическую куль

Деление общества на группы также представляет собою выра

Никакой язык не может служить лучшим примером неоднород

Являющийся с лингвистической точки зрения уроженцем «бал

L’interaction constante des cultures aboutit a la formation de cultu

при помощи которых люди общаются между собою и на основе ко

Х отя количество понятий, которые можно себе мысленно пред

Твердо веруя в «психическое единство человечества» (основан

Это смелое предположение... основывалось на неявной предпо