Идентичность и Репрезентация:

Элементы Критической Рефлексии

Идеи “Региона”

Пьер Бурдье, С. Глебова, М. Могильнер

Ab Imperio, 3/2002, pp. 45-60 (Article)

Published by Ab Imperio
DOI: https://doi.org/10.1353/imp.2002.0002

For additional information about this article

https://muse.jhu.edu/article/559625/summary

Access provided at 17 Nov 2019 22:49 GMT from Western Ontario, Univ of
 Ab Imperio, 2/2002

Пьер БУРДЬЕ

ИДЕНТИЧНОСТЬ И РЕПРЕЗЕНТАЦИЯ:
ЭЛЕМЕНТЫ КРИТИЧЕСКОЙ РЕФЛЕКСИИ
ИДЕИ “РЕГИОНА”*

Qu’anera maou per lous Biarnes

Couan lous lous hilhs parlen frances1

Понятие “региона” дает особенные основания для того, чтобы

подвергнуть общеупотребительные инструменты социальных наук
эпистемологической критике, основанной на социальной истории
происхождения и использования этих инструментов. Критики, пред-
почитающие познание “реальности” познанию инструментов самого
познания как более надежное, могут сказать, что моя попытка сделать

*
Перевод избранных страниц печатается по следующим изданиям: Pierre Bourdieu.
L’identité et la représentation. Éléments pour une réflexion critique sur l’idée de région
// Actes de la Recherche en sciences sociales. 1980. T. 35. P. 64-72; Pierre Bourdieu.
Ce que parler veut dire. © Librarie Artheme Fayard. 1982. Редакция AI признательна
держателю копирайта, издательскому дому Librarie Artheme Fayard, за право
перевода и публикации этой статьи.
Перевод С. Глебова под ред. М. Могильнер.
1
Ça ira mal pour les Béarnais
Quand leurs fils parleront français
(Плохи дела у беарнцев,
Когда их сыновья говорят по-французски).
45
П. Бурдье, Идентичность и репрезентация...
объектом анализа средства, используемые для конструирования самого
объекта, и написать социальную историю категорий мышления соци-
ального мира – это извращение хода научного исследования. В ответ
можно возразить, что предпочитаемая ими надежность, несомненно,
не может быть основана ни на чем ином, как на “реальности”, которая,
будучи прежде всего репрезентацией, фундаментально зависит от по-
знавания и узнавания.
Сражения за власть разделения
Первый факт: регион является ставкой в борьбе между учеными,
прежде всего географами, которые, будучи особенно связаны с про-
странством, естественно претендуют на монополию легитимных
определений. Но, кроме географов, в этой борьбе принимают уча-
стие историки, этнологи и, в силу того, что существует политика
“регионализации” и “региональные” движения – экономисты и
социологи. Достаточно будет привести пример из случайно вы-
бранного текста: “Необходимо отдать должное географам, которые
первыми заинтересовались региональной экономикой. Иногда даже
у них появляется тенденция предъявлять на нее претензии, как на
собственные “охотничьи угодья”. В этой связи Морис Ле Ланну
(Maurice Le Lannou) пишет: “Мне бы хотелось, чтобы мы оставили
социологам и экономистам задачу выявления общих правил (если
таковые имеются) поведения человеческих обществ и механизмов
производства и обмена. А нам [останется] то конкретное и диверсифи-
цированное, чем по сути является мозаика региональных экономик...”
Региональные работы географов часто являются очень аккуратными,
чрезвычайнодетальными исследованиями определенного простран-
ства. В общем и целом, такие работы – это описательные монографии,
фокус которых – малые регионы; количество этих регионов, изо-
билие деталей затрудняют понимание тех больших процессов, что
приводят к подъему или упадку данных регионов. Слишком много
внимания уделяется физическим феноменам, как будто бы государство
не вмешивается в [региональные] процессы, как если бы движения
капиталов или решения определенных групп не обладали бы ника-
ким влиянием. Возможно, что географ придает слишком много веса
тому, что обозреваемо, тогда как экономист исследует невидимые
процессы. Географ часто придерживается своего понимания содер-
жания понятия пространства; он не заглядывает за политические или

46
 Ab Imperio, 2/2002
административные границы региона. Отсюда и тенденция географа
рассматривать экономику региона как некую сущность, внутренние
отношения в которой являются определяющими. Для экономиста же,
напротив, регион является поставщиком других пространств, как в
том, что касается сферы потребления, так и в том, что касается сбыта;
природа потоков и их квантитативная важность, подчеркивающая
взаимозависимость регионов, должна стать основным аспектом ис-
следований. Если географ считает локализацию активности в регионе
спонтанным явлением, определенным природной средой, экономист
вводит в свои исследования особый инструмент анализа, а именно –
стоимость”.2
Этот текст, заслуживающий и более длинной цитаты, прекрасно
демонстрирует, что собственно научные отношения между двумя
науками коренятся в социальных отношениях между двумя дис-
циплинами и их представителями. В борьбе за аннексию региона
как научного пространства, уже оккупированного географией (за
которой экономист признает достоинства первопроходца), экономист
подчеркивает ограниченность научных стратегий географа (его тен-
денцию к “интернализму” и его склонность принимать “географи-
ческий детерминизм”), а также обозначает социальные основания
этих стратегий. Именно посредством тех качеств и ограничений,
которые экономист приписывает географии и которые так явно
признаются представителями этой дисциплины (второстепенной и
вынужденной “скромно” удовлетвориться тем, что ей предлагают),
географию вынуждают заниматься лишь тем, что ей вверяют более
“амбициозные” дисциплины (социология и экономикая), а именно
малым, частным, конкретным, реальным, видимым, подробностями,
деталями, монографией, описанием (в противоположность гранди-
озному, общему, абстрактному, теории и т.д.). Таким образом, при
помощи эффекта, который, собственно, характеризует отношения
символических сил как отношения узнавания и (не)узнавания, об-
ладатели доминирующей идентичности принимают, иногда явно, а
по большей части – неявно, те принципы идентификации, которые
и производят их идентичность.

2
R. Gendarme. L’analyse economique regionale. Paris, 1976. P. 12-13 (также M. Le
Lannou. La geographe humaine. Paris, 1949. P. 244).

47
П. Бурдье, Идентичность и репрезентация...
Еще одна важная особенность: описанная борьба за научную власть
совсем не так автономна, как это кажется тем, кто в нее вовлечен. Не-
сложно убедиться, что значительные этапы соревнования дисциплин
во всем, что касается понятия региона, опосредованно связаны (в том
числе и благодаря исследовательским контрактам) с определенными
моментами государственной политики в области “изменения терри-
тории” или регионализации и с фазами активности регионалистских
движений. Именно благодаря этому, как представляется, сильно раз-
вилось соревнование между географами (до определенного момента
находившимся в квазимонопольной ситуации) и экономистами. Оно
начинается в тот момент, когда “регион” (в административном смысле –
а разве бывает еще какой-то?) начинает интересовать экономистов,
которые представлены в ГерманииАвгустом Лёшем (August Lösch),
в США – regional science, а во Франции – модой на “изменение
территорий”. Именно эти экономисты “применили к региональной
реальности свою особую способность к обобщению”, как замечает
некий географ со скромностью, положенной его профессии. В от-
личие от этнологов, подозреваемыхв пристрастности к прошлому
и к локальному, социологи более связаны с трансрегиональными и
даже с транснациональными аспектами (это становится еще более
очевидным, если мы учтем тот факт, что социологи гораздо более
озабочены своей идентичностью). Вторжение социологов в реги-
ональные исследования совпало с возникновением нового типа
“региональных” движений в 1960-е годы (можно говорить о том,
что это вторжение даже составляло определенный аспект данных
движений). Новые регионалистские движения предлагали исследо-
вателю, через политику контрактов и ценой гибкой оценки позиции
участвующего обозревателя, роль попутчика, анализирующего
движение изнутри.
Вышеприведенных примеров, которые вовсе не претендуют
на методичный анализ взаимоотношений между социальными
науками, должно быть достаточно, чтобы напомнить, что объект
науки – конкуренция за монополию легитимного определения –
одновременно заложен в субъекте науки, то есть в научном поле и
в каждом из его участников. Но это вовсе не предполагает (скорее
напротив), что подобное совпадение ясно осознается исследовате-
лями. Отсюда следует, что социальные науки, которые вынуждены
классифицировать, чтобы познавать, не имеют ни малейшего шанса
не только разрешить, но даже правильно поставить проблему со-
48
 Ab Imperio, 2/2002
циальных классификаций. Они не могут познать все то, что в их
объекте есть продукт актов классификации, не вводя в свой анализ
критерии истинности знания об истинности своих собственных ак-
тов классификации. Другими словами, социальные науки не могут
воспользоваться “экономикой анализа” отношений между логикой
науки и логикой практики…
…В действительности, неясности в определении понятия региона
(а также понятий “этноса” или “этничности”, ученых эвфемизмов,
которыми подменяют присутствующее в практике понятие “расы”)
отчасти вытекают из необходимости подвергнуть логической крити-
ке категории здравого смысла, эмблемы или стигмы, а также заменить
практические принципы суждений повседневности критериями, эм-
пирически основанными на науке и ею логически контролируемыми.
При этом забывается, что практические классификации всегда под-
чинены практическим функциям и ориентированы на производство
социальных эффектов. В свою очередь, практические репрезентации,
наиболее уязвимые для научной критики (например, утверждения
воинствующих регионалистов о единстве аквитанского языка), мо-
гут внести лепту в производство того, что они описывают или про-
возглашают, т.е. объективной реальности, с которой их соотносит
объективистская научная критика, чтобы показать их иллюзорность
и несостоятельность.
На более глубоком уровне исследования “объективных” критериев
“региональной” или “этнической” идентичности не должны вести к
забвению того, что в социальной практике эти критерии (например,
язык, диалект или акцент) являются объектами ментальных репре-
зентаций, т.е. актов восприятия и оценки, познания и узнавания,
в которые агенты инвестируют свои интересы и свои представле-
ния. Они одновременно являются объектами объективированных
репрезентаций, выражающихся в предметах (гербы, флаги, значки
и т.д.) или в действиях, меркантильных стратегиях символической
манипуляции, направленных на детерминацию процесса формиро-
вания ментальных репрезентаций этих критериев идентичности и их
носителей. Другими словами,как только характеристики и критерии,
выделяемые объективистскими социологами или антропологами,
воспринимаются и оцениваются на практическом уровне, они начи-
нают функционировать как знаки, эмблемы или стигмы. Они также
функционируют как силы. Поэтому и еще потому, что на практике
не существует социального субъекта, который этого не знает, объ-
49
П. Бурдье, Идентичность и репрезентация...
ективные символические свойства, даже самые негативные, могут
стратегически использоваться в соответствии с материальными
ресурсами и символическими интересами носителя этих свойств.3
Только выходя за пределы оппозиции между репрезентацией
и реальностью, которую наука должна установить с тем, чтобы
отойти от предрассудков спонтанной социологии, мы получаем
возможность понять особую форму борьбы за классификации,
которая конституируется борьбой за определение “региональной”
или “этнической” идентичности. Только тогда мы поймем этот
конфликт, когда включим в понятие реальности репрезентации этой
реальности, или, более точно, борьбу за репрезентации (имеются в
виду ментальные образы и социальные проявления, цель которых –
манипуляции ментальными образами, а также группы, ответственные
за организацию акций, необходимых для модификации ментальных
репрезентаций).
Сражения по поводу этнической или региональной идентич-
ности – другими словами, по поводу свойств группы (стигм или
эмблем), связанных с ее происхождением, определяемым через
географическую привязку к местности, а также с помощью таких
длительных маркеров, как языковой акцент – являются частным
случаем различных конфликтов по поводу классификаций, борьбы
за монополию на власть, с помощью которой можно заставлять лю-
дей видеть и верить, знать и узнавать, с помощью которой можно
навязывать легитимные определения делений социального мира и,
таким образом, создавать и ликвидировать группы. Ставкой здесь
является власть навязывать определенное видение социального мира
посредством принципов разделения, которые, будучи навязанными це-

3
Сложность концептуализации экономики символического видна, в частности,
на примере исследования О. Паттерсона. Несмотря на то, что Паттерсону удается
избежать характерного для подобных исследований культурного идеализма и
уделить достаточно внимания стратегическим манипуляциям “этническими”
категориями, интересы, служащие, по его мнению, причиной этих манипуляций,
Паттерсон сводит к чисто экономическим факторам. Таким образом, он пропускает
возможность исследовать все, что в борьбе за классификации подчиняется
тенденции максимизации символической прибыли. См.: O. Patterson. Context and
Choice in Ethnic Allegiance: a Theoretical Framework and Caribbean Case Study //
N. Glazer, D. P. Moynihan (Eds.). Ethnicity: Theory and Experience. Cambridge, Mass.,
1975. Pp. 305-349.

50
 Ab Imperio, 2/2002
лой группе, устанавливают значения и консенсус по поводу значения,
в частности, по поводу идентичности и единства группы, что создает
реальность этого единства и этой идентичности. Этимология слова
регион (regio), как ее описал Эмиль Бенвенист (Emile Benveniste),
восходит к источнику разделения: магическому, а следовательно,
социальному акту диакризиса (diacrisis),4 который декретом вводит
решительный разрыв природного континуума (между регионами про-
странства, а также между возрастами, полами, и т.д.). Regere fines,5
акт, состоящий в “черчении границ прямыми линиями”, в отделении
“внутреннего от внешнего, сакрального от низменного, национальной
территории от иностранной территории”, является и религиозным
актом, творимым личностью, наделенной высшей властью, rex, в
чьей ответственности находится и regere sacra,6 то есть установление
правил, которые создают то, что они декларируют, и властная речь,
предсказание в смысле призывания в бытие, посредством проведения
в жизнь того, что говорится, посредством гарантии того, что изрека-
емое будущее реализуется.7 Regio и его границы (fines) есть не более
чем мертвый след акта власти, который состоит в очерчивании страны,
территории (также называемой fines), в навязывании легитимного, из-
вестного и признанного определения(еще один смысл fines) границ и
территории – т.е. не более чем источник легитимного раз-деления
социального мира. Этот правовой акт, состоящий в авторитетном
утверждении истины, имеющей силу закона, является актом познания,
который, будучи основан, как и вся символическая власть, на призна-
нии, осуществляет то, что утверждает (auctoritas, как напоминает нам
Бенвенист, – это способность произвести то, что даровано auctor).8
Даже когда он просто властно сообщает то, что уже произошло, когда
он довольствуется утверждением уже существующего, auctor произ-
водит изменение того, что есть. В силу того, что он говорит о вещах
властно, т.е. перед лицом и от имени каждого, публично и официально,

4
Диакритический знак – специальный подстрочный или надстрочный знак,
проясняющий чтение буквы. Автор имеет в виду процесс маркирования, меняющий
смысл. Прим. переводчика.
5
Поддержание границ (лат.) Прим. переводчика.
6
Поддержание порядка (лат.) Прим. переводчика.
7
E. Benveniste. Indo-European Language and Society. London, 1973. Pp. 311-312.
Также см. о понятии krainein как власти предсказания – P. 332.
8
Ibid. Pp. 422-423.

51
П. Бурдье, Идентичность и репрезентация...
он спасает вещи от их произвольной природы, санкционирует их,
освящает их, делает их достойными существования в соответствии
с природой вещей, а следовательно, делает их естественными.
Сегодня никто не возьмется утверждать, что существуют критерии,
способные подтвердить “естественные” классификации, основанные
на “естественных” регионах, разделенных “естественными” граница-
ми. Граница никогда не может быть чем-то иным, кроме как продуктом
деления, о котором можно сказать, что оно в той или иной степени
основано на реальности. Этот вывод зависит от того, демонстрируют
ли элементы, конституирующие целостность данного деления, более
или менее многочисленные и очевидные признаки взаимной схожести
(следует учесть, что пределы вариаций между неидентичными элемен-
тами, которые таксономия рассматривает как идентичные – вопрос сам
по себе дискуссионный). Все понимают, что регионы, разделенные
согласно различным критериям (язык, расселение, культурные формы
и т.д.), не могут быть полностью сопоставимы. Но это еще не все:
“реальность”, в данном случае, насквозь социальна, и самые что ни
на есть “естественные” классификации основаны на характеристиках,
которые ни в малейшей степени не являются естественными, а больше
походят на продукт произвольного навязывания, т.е. отражают преды-
дущее состояние властных отношений в поле борьбы за легитимное
разграничение. Граница, этот продукт правового акта разграничения,
производит культурные различия в той же степени, в которой она ими
производится: стоит только обратить внимание на роль образовательной
системы в развитии языка, чтобы увидеть, что политическая воля может
уничтожить то, что сотворила история.9 Таким образом, науке, которая

9
Возможно, культурное различие есть продукт исторической диалектики кумуля-
тивной дифференциации. Как продемонстрировал Поль Буа на примере крестьян
западной Франции, политический выбор которых не подчинялся электоральной
географии, регион создается не пространством, а временем и историей. См. Paul
Bois. Paysans de l’Ouest. Des structures économiques et socials aux options politiques
depuis l’époque révolutionnaire. Paris, 1960. Похожая ситуация существовала в бер-
бероговорящих “регионах”, которые в результате пройденной исторической эво-
люции настолько отличались от арабоязычных “регионов”, что вызвали различное
отношение со стороны колонизаторов (в сфере образования, например), что, в свою
очередь, усилило старые различия и произвело на свет новые (например, связанные
с эмиграцией во Францию). Даже “ландшафты” и “родная почва”, столь дорогие
сердцу географа, есть на самом деле наследия, то есть исторические продукты

52
 Ab Imperio, 2/2002
утверждает, что оперирует критериями, укорененными в реальности,
следует помнить, что она просто-напросто регистрирует состояние
борьбы за классификации. Другими словами, она регистрирует рас-
пределение материальных ресурсов или символической власти между
теми, кто заинтересован в том или ином способе классификации и кто
(точно также, как это делает наука) зачастую прибегает к научному
авторитету, чтобы подтвердить реальность и рациональность произ-
вольного деления, которое они пытаются навязать.
Регионалистский дискурс является показательным дискурсом,
который пытается навязать в качестве легитимного новое определе-
ние границ и заставить людей знать и признавать регион, который
таким образом конструируется в оппозиции к доминантному опреде-
лению [региона]. Это доминантное определение (которое, согласно
регионалистам, неверно воспринимается в качестве доминантного)
обычно признано и легитимно и, соответственно, не принимает
существование этого нового региона. Акт категоризации, когда ему
удается достичь признания или когда он осуществляется признанным
авторитетом, сам по себе обладает известной властью: “этнические”
или “региональные” категории, подобно категориям родства, консти-
туируют реальность, используя силу откровения и конструирования,
которой обладает объективация в дискурсе. Люди, называющие себя
“аквитанцами”,10 считают язык, на котором они говорят, “аквитан-
ским” (хотя это, собственно, не язык, а лишь сумма огромного коли-
чества различных диалектов), а регион (физическое пространство),
где на этом языке говорят – “Аквитанией”, провозглашая тем самым
его существование в качестве “региона” или “нации” (с исторически
установленными последствиями, которые эти понятия несут в себе
в настоящий момент) – и это не фикция.11 Акт социальной магии,

социальных детерминантов. См. C. Reboul. Déterminants sociaux de la fertilitédes

determinants // Actes de la recherché en sciences sociales. 1977. T. 17-18. Pp. 85-
112. Следуя той же логике, можно отказаться от наивно-“натуралистского”
использования термина “ландшафт” и проанализировать вклад социальных
факторов в те процессы, при посредстве которых регион превращается в пустыню.
10
Прилагательное “аквитанский” (Occitan) и, a forteriori, существительное
Аквитания (Occitanie) являются новыми и научными словами (созданными
с помощью латинизации langue d’oc, превращенного в lingua occitana),
обозначающими научные реальности, которые, по крайней мере пока, существуют
лишь на бумаге.

53
П. Бурдье, Идентичность и репрезентация...
заключенный в попытке осуществить названное, достигает успеха,
если личность, осуществляющая этот акт, способна получить при-
знание посредством самой речи и той власти, которую эта речь об-
ретает путем временной или решительной узурпации [права на акт
деления социального мира], навязывания нового видения и нового
разделения социального мира: regere fines, regere sacra, освящения
новой границы. Эффективность показательного дискурса, который
провозглашает, что он осуществляет самим актом утверждения
то, что утверждает, является прямо пропорциональной авторитету
той личности, которая это утверждает. Формула “Я разрешаю тебе
идти” есть eo ipso разрешение только в том случае, если личность,
высказывающая ее, имеет право разрешать (est autorisé á autoriser),
имеет власть разрешать (a autoritépour autoriser). Но когнитивный
эффект, производимый объективацией в дискурсе, зависит не толь-
ко от признания, которым располагает личность, выражающая этот
дискурс. Он также зависит от того, в какой степени дискурс, про-
возглашающий групповую идентичность, укоренен в объективности
группы, к которой обращаются, т.е. от того, насколько члены группы
признают этот дискурс и верят в него. Кроме того, он зависит от эко-
номических или культурных свойств, которые разделяются членами
данной группы, поскольку эти свойства обретают систематическое
значение только при наличии определенного объединяющего прин-
ципа. Власть над группой, которая должна быть создана как группа,
есть одновременно власть создания группы путем навязывания ей
общих принципов видения и деления и, таким образом, уникального
понимания собственной идентичности и соответствующего понима-
ния своего единства.12
Тот факт, что сражения вокруг идентичности – этого бытия-вос-
приятия, существующего исключительно благодаря признанию

11
По сути, этот язык сам есть социальный артефакт, ставший возможным
в результате безразличного отношения к различиям. На уровне “региона”
навязывается именно та норма, против которой регионализм восстает. Эта норма
может стать реальным источником лингвистической практики только благодаря
систематическому навязыванию, подобно навязыванию общего французского или
любого другого “национального” языка.
12
Основатели республиканской системы школ через навязывание “национального”
языка намеренно стремились к насаждению общей системы категорий восприятия
и оценки, способной установить единое видение социального мира.

54
 Ab Imperio, 2/2002
другими – ведутся за право навязывания восприятий и категорий
восприятия, помогает объяснить почему, диалектика манифестации
и демонстрации играет решающую роль во всех регионалистских и
националистических движениях (по аналогии с ролью манифеста в
артистических движениях).13 Почти магическая сила слов является
результатом того, что объективация и введение [мыслимого объекта]
de facto в официальную речь (officialisation), производимые актом пу-
бличного именования, обладают эффектом высвобождения особости
(которая и есть источник любого ощущения идентичности) из области
немыслимого. Именно это происходит, когда некий неименуемый
“patois”14 утверждается в качестве языка, на котором можно говорить
публично. А введение [мыслимого объекта] в официальную речь на-
ходит свое исполнение в демонстрации, типически магическом (что
вовсе не означает его неэффективности) акте, посредством которого
каждая практическая группа – истинная, игнорируемая, отрицаемая
или подавляемая – проявляется и манифестирует себя для других
групп и для себя самой и объявляет о существовании себя как группы,
которую знают и признают, провозглашая таким образом требование
институционализации. Социальный мир – это еще и воля, и репрезен-
тация. Существовать социально означает также быть воспринимаемым
и восприниматься в качестве особенного.
По сути, вопрос не в выборе, с одной стороны, между объективист-
ским суждением, которое измеряет репрезентации (во всех смыслах
этого термина) “реальностью”, забывая, что они могут при помощи
особой эффективности именования породить в реальности те самые
вещи, которые они представляют; и, с другой стороны – субъективист-
ским подходом, который, предпочитая репрезентации, легитимирует
в науке ошибочный подход тех воинствующих социологов, которые
переходят от репрезентации реальности к реальности репрезентации.
Этой альтернативы в науке об объекте можно избежать, если взять ее

13
Часто отмечаемая связь между регионалистскими и феминистскими (а также
экологическими) движениями происходит из того факта, что, будучи направленными
против символического доминирования, эти движения выдвигают иную этическую
позицию и высшую культурную компетентность (о чем свидетельствуют
применяемые ими стратегии). По большей части, это движения интеллигенции и
мелкой буржуазии. См. P. Bourdieu. Distinction: a Social Critique of the Judgement
of Taste. Cambridge, Mass., 1984. Pp. 265-266, 357-363, 365-399.
14
Patois – диалект, распространенный на юге Франции. – Прим. переводчика.

55
П. Бурдье, Идентичность и репрезентация...
саму в качестве объекта или, что еще более точно, если принять во
внимание объективные основания альтернативы “объективизм–субъ-
ективизм”, которые разделяют науку и не позволяют понять особую
логику социального мира – той “реальности”, которая одновременно
и есть поле постоянной борьбыза определение “реальности”. Одно-
временное осознание того, что институционализировано (не забы-
вая, что в каждый определенный период это только вопрос исхода
борьбы за превращение чего-либо в сущее или вытеснение того, что
уже существует) и репрезентации интституционализированного, то
есть показательных заявлений, которые пытаются осуществить то,
что заявляют, одновременное восстановление объективных структур
и субъективного отношения к этим структурам (начиная с провоз-
глашаемого намерения их трансформировать) означает освоение ин-
струментов более полного объяснения реальности, а следовательно, и
более точного понимания, предвосхищения потенциала, содержащего
реальность, и осознания тех шансов, которые она дает различным
субъективным требованиям.
Когда научный дискурс вступает в ту самую борьбу за классифи-
кации, которую он пытается объективировать (и, пока изъявления
научного дискурса не запрещены, сложно понять, как это можно
предотвратить), он опять начинает функционировать в реальности
борьбы за классификации. У него нет выбора – он предстает либо как
критика, либо как соглашательство, в зависимости от критической
или соглашательской позиции читателя по отношению к описывае-
мой реальности. Таким образом, даже простой акт указания на что-
то может функционировать как способ обвинения или поддержки.
Это верно как по отношению к классификации социальных групп,15
так и по отношению к разделению на “регионы” или “этнические
группы”. Отсюда вытекает и необходимость полного выявления от-
ношений между борьбой по поводу источника легитимного разделе-
ния, которая происходит в научном поле, и борьбой, происходящей
в социальном поле (эта последняя, благодаря своей особой логике,
предоставляет ведущую роль интеллектуалам). Любая позиция, про-
возглашающая объективность действительного или потенциального,
реального или предполагаемого существования региона или этниче-
ской группы (утверждающая тем самым объективность претензии

15
Бурдье использует “classes” (классы). – Прим. переводчика.

56
 Ab Imperio, 2/2002
на институт, провозглашаемой посредством пристрастных репре-
зентаций), являет собой утверждение реализма или утопичности,
которые позволяют определить объективные шансы на реализацию,
имеющиеся у данной социальной сущности. 16 Символический
эффект, создаваемый научным дискурсом, который освящает раз-
деления и их восприятие, невозможно не учитывать еще и потому,
что так называемые “объективные критерии” (так хорошо известные
ученым) используются как оружие в символических сражениях за
знание и признание. Они обозначают характеристики, на которых
может быть основана символическая акция мобилизации, направ-
ленная на производство реального единства [группы] или веры в это
единство (как внутри самой группы, так и вне ее). Эта вера, в конеч-
ном итоге, имеет тенденцию генерировать реальное единство, в осо-
бенности посредством деятельности по навязыванию и внедрению
легитимной идентичности (например, в случае школьной системы
или армии). Иными словами, самые “нейтральные” вердикты науки
содействуют модификации объекта науки. Как только региональный
или национальный вопрос объективно поднимается в социальной
реальности (даже если он поднимается активным меньшинством,
которое может эксплуатировать собственную слабость, играя именно
на символических стратегиях провокации и свидетельства, чтобы
вызвать символический или реальный ответный удар, который уже
предполагает определенное признание), любое высказывание по
поводу региона функционирует как аргумент, содействующий или
препятствующий реализации планов данного региона на признание,
а следовательно, и на существование.
Нет ничего менее невинного, чем разделяющий научный мир вопрос
о том, следует ли включать в систему уместных критериев не только

16
Видимо, притязания социологов можно понять только в описанном Дюмезилем
(Dumézil) контексте импульсивных заявок с претензиями на магическую власть,
претензиями, которые являются неотъемлемой частью амбиции социолога. Так,
можно упомянуть обязательное цитирование классических текстов по социологии
классов, которые ритуально сравниваются с данными переписей населения
или, в более амбициозном и менее классическом варианте, речь может идти о
производстве предсказаний, объявляющих пришествие новых классов, новых
форм борьбы (или неизбежный закат старых классов и старых форм борьбы).
Эти жанры занимают огромное место в так называемом социологическом
производстве.

57
П. Бурдье, Идентичность и репрезентация...
так называемые “объективные” категории (например, происхождение,
территория, язык, религия, экономическая деятельность и т.д.), но и
так называемые “субъективные” качества (например, чувство принад-
лежности), т.е. репрезентации, через которые социальные агенты во-
ображают разделения реальности и которые содействуют реальности
разделений.17 Когда исследователи, согласно своим вкусам и своему
образованию, пытаются поставить себя на место судей всех суждений
и критиков всех критериев, они лишают самих себя возможности по-
нимания специфической логики борьбы, в которой социальная сила ре-
презентаций вовсе не обязательно прямо пропорциональна истинности
этих репрезентаций (истинности, измеряемой степенью адекватности,
с которой они выражают состояние отношений материальных сил в
рассматриваемый момент). Действительно, в качестве предсказаний
эти “научные” мифологии вполне могут провести самоверификацию,
если им удается навязать себя коллективному сознанию и создать, в
силу своей мобилизующей способности, условия для собственной
реализации. Не лучше они функционируют и тогда, когда, утрачивая
дистанцию, необходимую наблюдателю, воспринимают репрезента-
ции агентов и участников. Они принимают их в дискурсе, который,
не будучи способным произвести инструменты анализа игры, в про-
цессе которой производятся эти репрезентации и лежащие в их основе
представления, является не более чем одной из многих инвестиций в
производство убеждения, чьи основания и социальные последствия
подлежат описанию.
Можно видеть, таким образом, что коль скоро социологи не
подвергают собственные практики социологической критике, они
17
Причины, по которым “ученые” испытывают спонтанное отвращение к
“субъективным” критериям, заслуживают серьезного анализа. Есть логика
наивного реализма, которая заставляет игнорировать все неосязаемое. Есть также
логика экономизма, которая не позволяет признавать какие-либо определяющие
факторы социального развития, отличные от видимых факторов материального
благосостояния. Есть сфера интересов, характерная только для “ученых” и
отделяющая их от практиков. Она выражается в сохранении “аксиологической
нейтральности” и недопущении проникновения “неудобных” вопросов в
научный дискурс. Существует, в конце концов, научная “честь”, которая требует
многократного увеличения количества знаков, символизирующих разрыв с
репрезентациями здравого смысла. Эта “честь”, более заметная у тех, кто
менее всего уверен в своем собственном статусе, осуждает здравый смысл как
редуцирующий объективизм. Защитники такой “чести” совершенно не способны
включать реальность репрезентаций в научные репрезентации реальности.

58
 Ab Imperio, 2/2002
детерминированы социальными факторами в своей ориентации на
объективистский или субъективистский полюс множественных воз-
можных отношений к объекту. В роли таких факторов выступает
позиция социолога в социальной иерархии дисциплины. Другими
словами – сертифицированный уровень компетентности, который в
социально иерархизированном географическом пространстве зачастую
совпадает с центральной или периферийной позицией (особенно важ-
ный фактор, когда рассматривается регионализм). Социологи также
детерминированы позицией в технической иерархии: взаимоисклю-
чающие “эпистемологические” стратегии, такие как догматизм при-
верженцев теоретической ортодоксии и спонтанность “апостолов”,
участвующих в движении, могут использовать одни и те же методы,
позволяющие обходить задачи научной работы. При этом, даже когда
они не соответствуют этим задачам или соответствуют лишь в очень
малой степени, они не отрекаются от своих претензий на auctoritas.
В то же время, в зависимости от собственного отношения к объекту
исследования, социологи могут колебаться между объективизмом и
субъективизмом, обвинениями и хвалебным принятием, мистифици-
рованным и мистифицирующим соглашательством и редукционист-
ской демистификацией. Социологи не объективируют, а принимают
объективную проблематику, т.е. саму структуру поля битвы, ставкой в
которой являются регионализм и регион; они вступают в дискуссию о
критериях, позволяющих выявить значение регионального движения
или предсказать его будущее, не задаваясь вопросами о той борьбе,
которая имеет непосредственное значение для детерминации значения
этого движения (является ли оно региональным или национальным,
прогрессивным или регрессивным, правым или левым, и т.д.) и кри-
териях, способствующих этой детерминации.
Итак, здесь, как и в других областях, необходимо избегать альтер-
нативы “демистифицирующей” регистрации объективных критериев
и мистифицирующей и мистифицируемой ратификации воли и репре-
зентаций. Необходимо рассматривать в единстве то, что существует
вместе в реальности. С одной стороны – это объективные классифи-
кации, инкорпорированные или объективированные, иногда в инсти-
туциональной форме (как, например, легальные границы). С другой
стороны – это практическое отношение к классификациям, действу-
ющим или воображаемым, и в особенности – к индивидуальным или
коллективным стратегиям (таким, как требования регионалистов),
посредством которых социальные агенты пытаются поставить на
59
П. Бурдье, Идентичность и репрезентация...
службу своих материальных или символических интересов эти самые
классификации (законсервировать или трансформировать их). Другими
словами, следует разделять объективные отношения материальной или
символической власти и практические схемы (неявные, запутанные,
противоречивые), посредством которых социальные агенты класси-
фицируют других агентов и оценивают их позицию в объективных
отношениях власти. Также необходимо разграничивать символические
стратегии презентации и саморепрезентации, с помощью которых
социальные агенты противостоят навязываемым классификациям и
репрезентациям их самих со стороны других.18
Таким образом, только лишь посредством изгнания мечты о “цар-
ственной” науке, обладающей монаршим правом regere fines и regere
sacra и номотетической, законодательной властью декретирования
единства и разделения, наука может превратить в свой объект саму
игру, целью которой является власть над священными границами, т.е.
квазибожественная власть над восприятием мира. У тех, кто желает
эту власть осуществлять (а не подчиняться ей), есть только один вы-
бор – между мистификацией и демистификацией.

18
Марксистские исследования национального и регионального вопроса с самого
начала столкнулись с препятствиями в лице интернационалистического утопиз-
ма (основанного на наивной вере в эволюцию) и экономизма. На марксистских
трактовках сказались и стратегические интересы исторического момента, которые
определили вердикты марксистской “науки”, ориентированной прежде всего на
практику (науки, которая не обладала настоящим знанием о науке и о взаимоот-
ношениях между наукой и практикой). Эффективность этих факторов очевидна:
достаточно обратиться к нормативному тезису о первичности (невзирая на
противоречащие факты) классовой солидарности по отношению к “этнической”
или национальной солидарности. Неспособность историзировать эту проблему
(которая поднимается и разрешается историей так же, как проблема первичности
пространственных, социальных или генеалогических отношений), постоянные
попытки выявить “жизнеспособные” нации или произвести на свет научно вери-
фицируемые критерии национальной идентичности, кажется, целиком зависят
от того, в какой степени королевская наука о границах и пределах ориентируется
на правительство,стремящееся управлять и направлять. Неслучайно, что автором
самого догматического и самого эссенциалистского определения нации был
И. Сталин. См. G. Haupt, M. Lowy и C. Weill. Les marxistes et la question nationale.
Paris, 1974.

60