Мальвида Мейзенбуг

С портрета Аенбаха

\
 Л.

•
И Н О С Т Р А Н Н Ы Е М Е М У А Р Ы
ВОСПОМИНАНИЯ, ДНЕВНИКИ, ПИСЬМА
И МАТЕРИАЛЫ ПО ИСТОРИИ ЛИТЕРАТУРЫ,
ОБЩЕСТВЕННОЙ МЫСЛИ И Б Ы Т А

МАЛЬВИДА
МЕЙЗЕНБУГ

«А С A D Е M I А»

МОСКВА ЛЕНИНГРАД
 МАЛЬВ ИДА

\Ъ

В О С ПОM
И Д Е А Л И С ТК И

ф
ПЕРЕВОД С НЕМЕЦКОГО

H. A. M А К Ш Е Е В О Й.

«А С A D Е M 1 А»-

1 9 3 3
Суперобложка и переплет
по рисункам Д. И. Митрохина.

• • - , УУР- .NM
S Л , .4і)ТЕИ>
OCGP
и . ». I . д е ш *
 ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

Западно-европейская мемуарная литература очень н е -

богата воспоминаниями о русских литературных и поли-
тических деятелях. Воспоминания Мальвиды Мейзенбуг
представляют интересное и ценное исключение из этого
общего правила. Героем ее ввспоминаний является А . И .
Герцен. Рядом с ним на страницах Мейзенбуг фигури-
руют его друзья, соратники и знакомые из международной
демократической эмиграции 5 0 — 6 0 - х годов: Маццини, Л у и
Блан, Кинкель, Саффи, Доманже, О г а р е в ы и т. д. Мейзен-
буг прожила три года в доме Г е р ц е н а в качестве воспи-
тательницы его дочери, фактически — в качестве близ-
кого друга и руководительницы в с е г о дома. Покинув дом
Герцена после приезда IT. А . Огаревой-Тучковой, Мейзен-
буг осталась самым близким лицом к первой семье Г е р -
цена: он отдал ей на воспитание свою младшую д о ч ь
О л ь г у , посылал жить к ней старшую, Наталью, и в с в я з и
с этим неизменно, до самой смерти, поддерживал с Мей-
зенбуг оживленную переписку.

Сам Герцен относился к этой долголетней с в и д е т е л ь -

нице своей семейной и общественной жизни как к чело-
веку немного сверх меры экзальтированному и практически
бестолковому, но безусловно ему преданному. Ч у в с т в о
Мейзенбуг к Герцену было сложней и глубже: она лю-
била в нем не только блестящего художника и крупного
общественного деятеля, но и человека, обаянию которого
она всецело подчинилась. Принужденная Покинуть дом
Герцена, она доходит до мысли о самоубийстве.
 Тесно связанная, таким образом, с самого начала
50-х годов с жизнью Г е р ц е н а и его семьи, Мейзенбуг за-
фиксировала в своих воспоминаниях ряд таких моментов из
личной и общественной жизни автора „Былого и д у м " и
его круга, которых никто другой передать нам не мог.
Длинный ряд страниц воспоминаний Мейзенбуг является
необходимым дополнением и пояснением к „Былому и
думам" и к переписке Герцена. В ряде случаев эти стра-
ницы позволяют раскрыть факты, н а которые в произве-
дениях самого Герцена имеются только н е я с н ы е намеки;
иначе говоря, подлинная биография Г е р ц е н а невозможна
без широкого использование мемуаров Мейзенбуг.
Н о Мейзенбуг далеко не ограничивается в своих вос-
.поминаниях фигурой Герцена. Как сказано выше, почти
в с е деятели международной и лондонской эмиграции после
.революции 1848 года, так или иначе соприкасавшиеся с
Герценом, проходят н а ее страницах, и это, конечно, рас-
ширяет их значение как документального свидетельства
современника об окружении, в котором жил и работал
Герцен. В ряде случаев свидетельства Мейзенбуг являются
единственными и приобретают благодаря этому исключи-
тельную ценность. Т а к о в а , например, ее характеристика
французского революционера-эмигранта, казненного в
Лондоне в 1 8 5 4 году, таково ее свидетельство о разно-
гласиях между Маццини и Гарибальди во время
приезда Гарибальди в Лондон в 1855 году, таковы ее ха-
рактеристики второстепенных деятелей э м и г р а ц и и — Д о -
манже и др.
Но, кроме в с е г о этого, воспоминания Мейзенбуг и н т е -
ресны и сами по себе. О н а назвала их совершенно пра-
вильно — „Воспоминания идеалистки". И, действительно,
Мальвида Мейзенбуг была идеалистка в самом хорошем
и в самом дурном смысле этого слова. В самом дурном —
;ибо Мейзенбуг живое воплощение того „идеализма", ко-
торіый бессодержательным стремлением ко всему „благо-
родному и прекрасному"- восполняет отсутствие каких-
либо четких убеждений и сколько-нибудь у г л у б л е н н о г о
понимания окружающей жизни. Действительно, идеалы
Мейзенбуг, о служении которым она так много говорит
в своей книге, чрезвычайно смутны, оценки людей очень
благородны, но бессодержательны, а понимание событий
общественной и политической жизни далеко ниже т о г о
уровня, которого можно было бы требовать от человека,
пережившего революцию 1 8 4 8 года. Прочитав первый
том ее воспоминаний, Герцен писал ей: „ В ы озаряете
все такими яркими лучами, что совсем нет теней. Я узнаю
черта з а чертой ваш идеализирующий характер".
Т о же самое ставил в упрек Мейзенбуг и Фридрих
Ницше, поддерживавший в течение нескольких лет близ-
кие личные и письменные отношения с Мейзенбуг; он
упрекал ее в том, что она не умеет разбираться в людях,
что у ней отсутствует ч у в с т в о юмора. Этот экзальтиро-
ванный идеализм в больших количествах бывал иногда,
повидимому, нестерпим: Ницше в 70-х годах „бежал" от
него, так же как Герцен в 50-х.
Отсутствие всякой научной о с н о в ы в убеждениях Мей-
з е н б у г сделало ее, в конце концов, игрушкой в руках
общественной моды. В эпоху революционного брожения
о н а безраздельно у в л е ч е н а героем немецкого мещанства,
„страстотерпцем" Кинкелем, без колебаний и сомнений
принимает она затем идейнее руководство скептика и
материалиста Герцена и почти одновременно увлекается
личностью и проповедью мистически настроенного Мац-
цини; по мере падения революционной волны и крушения
революционных надежд она увлекается мистической с т о -
роной музыки и теории Рихарда В а г н е р а и, наконец,
находит успокоение в пессимистической философии Ш о -
пенгауэра, торжество которой в умах немецкой демокра-
тической интеллигенции знаменовало ее окончательный
разрыв со всякой революционной традицией.
При всем том Мейзенбуг была „идеалисткой" и в
самом лучшем смысле этого слова, в смысле подлинной
искренности своих увлечений, действительно бескорыст-
ного служения своим убеждениям, готовности пойти н а
лишения и жертвы ради того, что кажется служением
прогрессу человечества.
Рожденная в придворной обстановке, связанная с реак-
ционными кругами германской служилой аристократии,
Мейзенбуг, под влиянием общественного оживления, при-
ведшего к революции 1 8 4 8 года, порывает со своей семьей
и ее религиозно-аристократическими традициями, меняет
открытый ей путь в „стан ликующих" на положение эми-
грантки, с трудом снискивающей себе на пропитание
случайными уроками и журнальной работой. В ней был,
несомненно, тот самый материал, который, при другом
ходе общественных отношений, мог бы сделать из н е е
горячего адепта широкого революционного движения. В
России 7 0 — 8 0 - х годов девушки типа Мейзенбуг,—выходцы
из богатых аристократических семей, также идеалистки в
дурном и хорошем смысле этого с л о в а , — становились в
р я д ы революционных групп. Но предпосылками этого
являлась острая революционная ситуация, дополненная
царистско-азиатскими методами расправы с революционе-
рами. В Германии 50 — 60-х годов такой ѣстрой револю-
ционной ситуации уже н е было; наоборот, буржуазное
преуспеяние Германии охватывало и подчиняло себе все
неустойчивые демократические элементы, охлаждало их
революционный пыл и окончательно выветривало из голов
бывших демократов всякие остатки былых революционных
стремлений. В е с ь м а многие из старых друзей Мейзенбуг
по лондонской эмиграции, во главе с Кинкелем, Блиндом
и т . д . , оказались в рядах песнопевцев этого буржуазного
прогресса. Мейзенбуг по этому пути не пошла. Т у т ей
помогли и ее „идеализм" и, по всей вероятности, прививка
герценовского скептицизма. О н а осталась в е р н а себе. Е е
„Воспоминания идеалистки" являются славословием смут-
ных демократических тенденций, пробужденных револю-
цией 1 8 4 8 года, и тех деятелей международного демокра-
тического движения середины X I X столетия, с которыми
Мейзенбуг столкнулась в лучшую пору своей жизни.
Именно поэтому эти воспоминания и сейчас еще сохра-
няют свою ценность как показания достоверной свиде-
тельницы о ряде крупных людей европейского и русского
демократического движения и как история жизни рядовой
деятельницы этого движения, брошенной в него великим
т о л ч к о м „безумного г о д а " .
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
 Глава первая

РАННЕЕ ДЕТСТВО

И среди большого города вряд ли найдется

лучше расположенный дом, чем тот, в котором
я родилась и прожила первые гбды детства.
Он принадлежал к ряду домов вдоль улицы,
справедливо называвшейся Бельвю (Прекрас-
ный вид), так как на противоположной стороне
не было домов и открывался роскошный вид
на прекрасные сады и парк, спускавшийся усту-
пами в плодородную долину, по которой про-
текает одна из величайших рек Германии. 1 Я
была предпоследней из десяти человек детей;
все они были здоровыми и одаренными. Мои
родители были еще молоды, когда я появилась
на свет. Они жили в той счастливой середине
между излишком и достатком, где слагаются
лучшие условия семейного счастья.
- Я вынесла из детства как бы яркий отблеск
бесконечного веселья. Лишь одно воспомина-
ние выделяется пятном на этом светлом фоне.
Это воспоминание связано с личностью ста-
рого курфюрста, который управлял маленьким
немецким княжеством, 2 бывшим моей родиной.
1 Фульда.
а Гессен-Кассель. Прим. перев.
16 Глава первая

Его карета проезжала ежедневно мимо нашего

дома, два скорохода в ливреях бежали впереди
ее. В карете сидел старик в мундире вре-
мен Фридриха Великого, с треугольной шля-
пой на голове. Его белые волосы (парик) сзади
были заплетены в косу; одна щека была скрыта
под страшной опухолью, — болезнь, от ко-
торой он умер. Я не видела его похорон, но
моя старая няня мне их описывала бесконеч-
ное число раз. Погребен он был не в склепе
своих предков в большой церкви. По его же-
ланию, гроб его поставили в капелле построен-
ного им увеселительного домика. Похорон-
ное шествие происходило ночью, при свете
факелов, по старому обычаю. Рыцарь в чер-
ных доспехах, на черном коне ехал вслед
за траурной колесницей. Этот рыцарь всегда
выбирался из высшей аристократии, но он дол-
жен был, как повествует предание, купить эту
честь цейой жизни. И на этот раз народное
поверье оправдалось. Действующее лицо ноч-
ной драмы, молодой дворянин, полный сил и
здоровья, через три недели после похорон
курфюрста был унесен лихорадкой. Была ли
эта лихорадка просто следствием простуды во
время его долгого ночного переезда в холод-
ном жел-Рзном вооружении? Народ не верил в
это, и мое детское воображение соглашалось
с народным суеверием. Недаром меня охваты-
вала каждый раз тайная дрожь, когда я с ро-
дителями бывала в увеселительном замке и ви-
дела в оружейной комнате черное вооружение
на черном деревянном коне, которое было на-
д е т о на несчастном рыцаре в' ту ночь.
Улица старого Касееля
 Глава вто рай

ОФИЦИАЛЬНЫЕ И ЛИЧНЫЕ
ОТНОШЕНИЯ

Смерть старого курфюрста была не только

причиной больших перемен для моего семей-
ства, но означала и конец целой эпохи в исто-
рии моего маленького отечества: Царствующий
дом, к которому он принадлежал, был очень
древним, и предки курфюрста отличались храб-
ростью и величием духа. Но последние поко-
ления измельчали. Они увеличивали свои де-
нежные средства низкими путями, продавая
своих подданных иностранным державам, ко-
торые пользовались ими в колониальных вой-
нах. Метрессы уже давно управляли страной.
В последнее царствование произошли порази-
тельные перемены.
Старый курфюрст, несмотря на недостатки, со-
хранял известное достоинство. Во время насту-
пления величайшего завоевателя нашего века 1
он добровольно покинул свое княжество, со-
знавая, что не в силах защитить его от втор-
жения, и желая спасти своих подданных от
прасного кровопролитш&ёЩ^е^Уэді^г^смчіа^*"^
ние позорному п о д ч и ж н ^ ^ п ^ ^ и с !
1 Наполеон. Прим. переем {ПРОФЕССОРА
2 Мейзенбуг. Ij { £ Âtf « К А К О Г О
 князей. Столица его маленького государства'
стала главным городом большого королевства,
подаренного завоевателем одному из своих
братьев. 2
Роскошь, пустота, легкомыслие французских
нравов водворились в покинутых жилищах ца-
редворцев. Молодой король создал маленький
Париж в Германии.
Мой отец, который не хотел увлекать семью
в изгнание, остался и поступил на службу в
новом государстве. Мать была тогда еще
юной и красивой, и вполне естественно было им
обоим принять участие в живой, веселой жизни
молодого двора. Как часто я приставала к ма-
тери, чтобы она мне еще раз повторила историю
того времени — жизни, происходившей задолго
до моего рождения. Как жадно я слушала опи-
сания блестящих празднеств и прекрасных на-
рядных дам, приехавших с семьями из Фран-
ции, чтобы украшать своею красотою двор
любезного короля. С каким интересом рылась
я в гардеробе моей матери, разыскивая в нем
то, что еще осталось от тех времен. Как мне
нравились эти костюмы пастушек, турчанок,
античные одеяния! Рой мыслей пробуждался во
мне, когда я представляла себе безвременный
конец всего этого величия.
Как сон пронеслось это великолепие. Рус-
ские появились у ворот города, их пули засви-
стели по улицам. Мои родители уложили наи-
более ценные вещи и оставили дом, подвергав-

1 Кассель,
8 Жерому. Прим. перев.
шийся опасности неприятельского нападения.
Жившая с нами старая тетка спрятала в под-
вале, в бочках с мукой, много ценностей.
Пушечное ядро попало в дом и застряло в
стене.
Слушая рассказы об этом, я жалела от души,
что еще не жила в то время и не могла раз-
делить с родителями опасности. Мне также
очень хотелось знать, нашли ли бы казаки
вещи, спрятанные в муке, если бы город был
разграблен.
Но как город, так и мои родители избежали
разграбления. Старый курфюрст вернулся в
свою страну. Косы и капральские трости снова
заняли место, покинутое французскими грациями.
Страна опять стала управляться сварливой кур-
тизанкой, ухаживавшей за больным/стариком.
Фавориты, обогатившиеся в изгнании вдали от
своих государей, заняли первые места в кня-
жестве. Немецкий народ восторженно привет-
ствовал возвращение правителя, но вскоре
убедился, что связь между прошлым и настоя-
щим порвана. Национальный подъем и войну
за независимость государи и народы понимали
различно. Пламенные мечты многих благород-
ных сердец разлетелись впрах, и вместо зари
свободы, ожидаемой немецкой молодежью, сно-
ва занялся пасмурный, туманный день. Люди
старого времени считали антракт в большой
комедии абсолютной монархии оконченным, на-
деясь с легкостью снова овладеть ветхими тро-
нами и прежней властью. Кровь народов про-
лилась даром. Движение истории опять при-
остановилось.
*
 Одна только смерть не затихла: она унесла
старика с косой, и с тех пор, по крайней мере,
волосы во всей стране были освобождены от
оков прошлого.
При новом царствовании внешне многое из-
менилось. Мой отец, бывший в детстве това-
рищем игр наследного принца, был призван
ко двору курфюрста и занял видное положе-
ние в государстве. Мы покинули дом, о кото-
ром я говорила в начале повествования, и пе-
реселились в более просторный и лучше об-
ставленный, возле замка курфюрста.
 Глава третья

НАША СЕМЕЙНАЯ ЖИЗНЬ

Я должна верить, что чувство благоговения

является для меня врожденным, потому что
меня никогда не принуждали соблюдать какой-
либо культ, и все же я испытывала его по отно-
шению к родителям и старшей сестре. Она была
уже взрослой, а я еще маленькой девочкой.
В моей памяти она представлялась мне как одна
из тех мадонн старых немецких мастеров, кото-
рые служат образцами исключительной женской
красоты—той красоты, которая заключается бо-
лее в выражении небесной чистоты и кротости,
чем в правильности черт. Мое обожание этой
сестры заходило так далеко, что мать не-
сколько ревновала меня. Это был первый кон-
фликт в моей детской жизни; он окончился с
замужеством моей сестры, последовавшей за
мужем на его родину. Эта первая разлука
стоила мне многих слез.
Любовь к матери пробудилась во мне со всей
своей силой. Я до сих пор вспоминаю о вос-
торге, с каким я смотрела на мать, когда она,
все еще прекрасная, одевалась для выезда,
особенно на придворный бал. Я садилась тогда
на окно темной комнаты, откуда могла видеть
залитые светом окна княжеского замка. Там я
ждала, когда она войдет в светлые, роскошные
палаты,— не раздвинутся ли занавеси на окнах,
чтобы я могла взглянуть на то, что делается
внутри. Я видела стоявших по обе стороны
зала дам в роскошных нарядах и кавалеров в
расшитых золотом мундирах. Я видела, как
входил курфюрст с семьей и шел вдоль вы-
строившихся рядов придворных, чтобы каждому
из них сказать несколько слов. Этим словам
придавалось такое сильное значение, что счи-
талось верхом унижения, если кого-нибудь об-
ходили без всякого обращения. Как я гордилась,
когда видела, что с моей матерью дольше го-
ворили, чем с другими. Я твердо верила, что
это большое отличие. Разве курфюрст не был
высшим существом сравнительно с другими?
Недаром же он был курфюрстом. Я слышала
так много из сказок „Тысячи и одной ночи"
про благородный, великодушный характер Га-
рун-аль-Рашида, так прониклась рыцарской
доблестью императора Фридриха Барбароссы,
сидящего, по преданию, в Кифгейзере в ожи-
дании момента, чтобы восстановить славное
германское государство. Могла ли я сомне-
ваться в величии государей?
У отца моего, которь й был завален делами,
оставалось мало свободного времени для де-
тей. Когда же ему удавалось побыть с нами,
это являлось для нас настоящим праздником,
потому что нельзя было найти более прямую,
нежную натуру.
Что же касается нашей матери, то она ста-
ралась пробудить в нас художественные стре-
мления. Ее умонастроение соответствовало той
духовной среде данной эпохи, к которой при-
надлежали Гумбольдт, Рахиль, Шлейермахер,
Шлегели и другие знаменитые современники.
Это направление, одновременно либеральное,
патриотическое и философское, носило притом
особый оттенок мистицизма, присущего нахо-
дившейся тогда в расцвете романтической шко-
ле. При независимой натуре моей матери, это
направление приводило ее подчас к оппозиции
против условностей общества, принимать уча-
стие в жизни которого ее вынуждало положение
моего отца. Особенно это проявлялось при
выборе лиц, из которых она составляла свой
маленький кружок. Вместо того, чтобы выбирать
знакомых исключительно из рядов аристокра-
тии, она считалась часто гораздо более с каче-
ствами ума и сердца, не заботясь о том, к ка-
кому слою общества обладатели их принадле-
жат. Особенно охотно она привлекала в свой
дом выдающихся представителей театра, игра
которых приводила ее в восторг и доставляла
ей большое наслаждение, и при этом обходи-
лась она с ними так же, как с остальными го-
стями. В то время это было большой смелостью,
потому что актеры считались исключенной
из общества кастой, своего рода париями, при-
годными лишь для забавы прочих смертных, но
не смевшими и мечтать быть им равными. Мать
очень за это осуждали, и даже отец не вполне
разделял ее взгляды в этом отношении. Он
редко появлялся на ее маленьких собраниях.
Мои старшие сестры и братья, занимавшиеся
сами тем или другим искусством, принимали
участие в этих собраниях, и особенно^дачны
бывали прекрасные музыкальные вечера, кото- -
рые часто устраивались у нас в доме.
Мое детство протекало в подобном умствен-
ном и художественном окружении. Мы не по-
лучали так называемого религиозного воспита-
ния. Я не помню, кто мне впервые рассказал
о боге и научил детской молитве. Нас никогда
не вынуждали выставлять нашу набожность
напоказ перед прислугой или посторонними
лицами, как это делается в Англии. Я невольно,
не размышляя о том, следовала заповеди Хри-
ста, предписывавшей оставаться одному, если
хочешь усердно помолиться. Каждый вечер,
ложась в постель и не имея другого, кроме
подушки, свидетеля, с благоговением искренней
веры повторяла я тихо краткую молитву. Никто
об этом не знал.
Однажды утром я проснулась еще до рас-
света от непривычного шума в спальне матери,
где спали моя младшая сестра и я. Это было
зимой, огонь в печке был уже разожжен. Я
слышала, как мать плакала, а старая тетка,
стоявшая у ее постели, говорила: „Утешься,
твой ребенок теперь у бога". Я поняла, что
речь шла о маленьком брате, который уже
много дней как был болен. Я тоже тихо за-
плакала, уткнувшись в подушку, Не показывая,
что я проснулась и слышала разговор, казав-
шийся мне высокой, непосильной для меня
тайной. Когда пришла пора вставать, мне ска-
зали, что мой маленький брат умер. Мне хо-
телось бы узнать более о тайне смерти, но я
не решалась спросить, из страха усилить пе-
чаль Других,
 После полудня в гости к нам пришла подруга.
Ее провели в комнату, где лежал маленький
умерший брат, но мне и моей младшей сестре
не разрешили войти туда. Это глубоко поразило
меня. Значит, меня считали слишком слабой,
чтобы вынести вид смерти, или же неспособ-
ной понять несчастье! Я никогда об этом не
говорила, но укол в сердце проник так глубоко,
что даже теперь, после гораздо больших разо-
чарований, я чувствую его острие.
 Глава четвертая

ПЕРВОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ

В то время, про которое я говорю, мне было

пять или шесть лет, и я начинала о многом
размышлять. Вскоре я смогла удовлетворить
свою любознательность. Мои сестры и я отпра-
вились в увеселительную поездку с родителями.
Прежде всего мы поехали в деревню к тете,
на юг Германии, и там я познакомилась с на-
стоящей деревенской жизнью. Большой дом,
бывший когда-то аббатством, с бесконечно
длинными переходами, прекрасный сад с мно-
жеством цветов и фруктов, поля, скот, безгра-
ничная свобода наслаждаться всем этим, бегать
по саду и полю — все это казалось мне настоя-
щим раем. Но особенно меня привлекала старая
церковь, принадлежавшая некогда аббатству, в
которой я в первый раз увидала церемонии
католического богослужения.
По возвращении домой я принялась за серь-
езное учение. Моя сестра и я брали уроки на
дому, что мне тогда нравилось гораздо больше,
чем ученье в школе, — прежде всего потому,
что учитель занимался исключительно с нами,
и оттого я считала, что мы знали все основа-
тельнее, чем наши подруги, посещавшие шко-
л у , — а также и по той причине, что после
полудня у нас не было уроков, которые, как
тогда, так и теперь, кажутся мне мучительными.
Много времени мы проводили в саду, на лоне
природы. Это предохраняло меня от опасности
чрезмерного увлечения чтением. Я не могла
видеть книги, чтобы ею не овладеть. День
моего рождения мне казался скучным, если не
приносил мне книг. Когда я получала их, то
сидела целый день и читала, забывая действи-
тельный мир ради воображаемого. Моя страсть
к чтению заставляла меня потихоньку брать
книги из библиотеки матери. К счастью, я нахо-
дила там лишь такие книги, чтение которых
не могло быть для меня стыдным, но все же
это беспокоило мою совесть, и я решила серь-
езно бороться с искушением. Часто страсть
одерживала верх в этой борьбе, но в конце
концов я осталась победительницей. Что каса-
ется этой борьбы, то лишь со временем я по-
няла, что будь в моем детстве больше равнове-
сия между ученьем и наблюдением жизни
природы, эта преждевременная нравственная
борьба, конечно, была бы от меня устранена. Я
любила лес, луга, цветы не меньше чтения, и
если бы мне природу сделали понятной посред-
ством учения, я вдохновлялась бы ею, наверное,
не меньше, чем миром фантазии.
Но тогда были еще •далеки от того, чтобы
считать естественные науки необходимыми при
воспитании, особенно же молодой девушки.
 Глав а пятая

МЕЧТЫ И ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ

Таинственное происшествие, взволновавшее

в эту пору жителей моего родного города, живо
затронуло и мое воображение, хотя я слышала
о нем лишь мельком и с непонятными для меня
толкованиями. Происшествие заключалось в
внезапном отъезде молодого наследного принца,
тайно оставившего родину как раз тогда, когда
скоропостижно и непонятно скончался его люби-
мый камердинер. Ходили слухи, что эта смерть
не была естественной и что слуга принес себя
в жертву господину. Супруга курфюрста после-
довала за сыном в изгнание, в то время как кра-
сивая дама с такими же красивыми детьми во-
дворилась в доме, напротив нашего, рядом с
княжеским замком. Я слышала ют горничной,
что эти красивые дети были детьми курфюрста,
а их мать — его женой. Я никак не могла по-
нять, как это у одного человека одновременно
могло быть две жены и две различные семьи,
но я от души приняла сторону изгнанного
принца и его матери, добродетель и образо-
ванность которых встречали всеобщее призна-
ние. Моя мать, насколько я могла заметить,
была того же мнения и соблюдала лишь необ-
ходимую вежливость по отношению к красивой
даме, около которой подобострастно увивались
все, кто стремился к чинам и почестям. Мой
отец в своем поведении руководился другой
точкой зрения: его единственной целью было
благо страны, ради которого он приводил в
действие самые мощные двигатели при дворе
курфюрста. У курфюрста было доброе сердце,
он был мало образован, очень легкомыслен, и
у него бывали припадки вспыльчивости, дохо-
дившей до бешенства. Его законная жена, ро-
дом из знатного королевского рода, была доб-
родетельной, образованной, но гордой и хо-
лодной и не дала ему того семейного счастья,
к которому он стремился. Их характеры были
слишком различны. Тогда курфюрст с страст-
ным чувством привязался к другой женщине,
красивой, не лишенной ума, но обыденной и
мало образованной. Она приобрела над ним
чуть не безграничную власть. Моя мать никогда
не могла окончательно преодолеть свою ан-
типатию к этой женщине, а так как отец, из
упомянутых высших соображений, требовал к
ней некоторого уважения, то по этому поводу
иногда возникали споры между моими родите-
лями. Случай сделал меня однажды невидимой
свидетельницей подобного довольно горячего
спора, и обнаружение разлада между моими
родителями, которых я одинаково любила, сто-
ило мне немалых слез. Все эти случаи, виден-
ные и понятые мною лишь наполовину, сму-
щали меня и тревожили. Я переносилась с удво-
енным восторгом в мир мечтаний и вымысла.
Моим самым дорогим сокровищем был по-
даренный нам маленький театр, на котором
мы с помощью кукол ставили большие оперы
и драмы. Мы сами пели и говорили роли. Э т а
страсть к театру стала еще сильней, когда мы
стали и играть — моя младшая сестра, я и несколь-
ко подруг. Мне говорили, что я хорошо играю,
и я почувствовала призвание к сцене. Я мечтала
об одном — сделаться великой артисткой.
Впоследствии я находила во ^многих интел-
лигентных детях страсть к театру, ^ я думаю,
этому влечению следовало бы придавать боль-
шое значение в воспитании, вместо того, чтобы
его подавлять, как делается обычно. Я также
думаю, что склонность эта могла бы дать важ-
ные указания о характере и природных даро-
ваниях. Есть дети, любящие только откровен-
ный маскарад, смешное, фарс; другие же нахо-
дят потребность в выражении возвышенного
настроения, героизма. Можно бы с большой
пользой воспользоваться этим при преподава-
нии истории. Какое широкое поприще предста-
вляется для юношества — писать исторические
пьесы с пользой для воспитания, а воспитате-
лям ставить их на сцену.
Кроме театра мою горячую симпатию приобре-
тали герои и сильные натуры древних, особенно
герои греческой истории. Я с увлечением читала
популярно изложенную многотомную всеобщую
историю с довольно хорошими гравюрами, най-
денную в библиотеке моей матери. Некоторые
образы и события навсегда запечатлелись в
моей памяти. Мое сердце все больше воспла-
менялось ко всему, что носило печать возвы-
шенного, и я поистине могу сказать, что культ
героев был истинной религией моего детства.
 Глава шестай

ПЕРВАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

Мой отец отправился с курфюрстом в отда-

ленный курорт, где курфюрст должен был
пройти курс лечения. Вдруг разнеслась весть,
что принц там опасно заболел. Ходили слухи,
что действительность хуже полученных изве-
стий, — официальной телеграммы, — говорили
о смертельной опасности. Страна была в. боль-
шом волнении. Только что пришли из Фран-
ции вести об июльской революции. 1 Европа
содрогнулась как бы от электрического тока.
Все элементы недовольства, уже давно бро-
дившие в народе, устремились наружу. Я в
первый раз услышала слово „революция".
Я была сильно взволнована всем происхо-
дившим. Меня охватило предчувствие событий,
которые повлекут за собой нечто до сих пор
неизвестное и значительное. Но, как бывает с
детьми, мои чувства носили чисто личный ха-
рактер: я боялась опасности, которая могла
грозить моему отцу. Недовольные поднимали
голос и говорили, что курфюрст предпринял
путешествие лишь ради своей любовницы, ко-
торой были предписаны ванны. Обвиняли всех,
1 1830 г. Прим. перев.
 кто состоял в свите курфюрста; а среди нй£
был главным лицом мой отец. Утверждали, что
правду скрывают, чтобы помешать законному
наследнику вернуться из изгнания. Наконец, по-
слышался ропот, что страна в такой критиче-
ский момент осталась без управления. Либераль-
ная партия написала на своем знамени имя
наследника престола и его матери и бурно
требовала их возвращения. Разразились беспо-
рядки во многих местах Германии и также
в нашем королевстве. Требовали возвращения
курфюрста, но только без его любовницы. На
границе она была принята таким угрожающим
образом, что предпочла вернуться. Курфюрст
приехал один, в сопровождении моего отца.
-Я была' очень тронута, когда увидела кур-
фюрста в первый раз идущйм пешком в ми-
нистерство. Он был бледен, постарел, походка
его была неуверенна, волосы поседели.
Через несколько дней возвратились законная
супруга курфюрста, наследный принц и его се-
стра. Эти люди, связанные тесными кровными
узами, встретились вновь, после многолетней
разлуки, по приказанию своих подданных. При-
мирение было отпраздновано, но это был лишь
показной праздник для подданных. Курфюрст
и его семья появились на балконе перед тол-
пой народа, заполнившей большую площадь
перед замком. Восторженные ликования встре-
тили их и дошли до апогея, когда курфюрст
вторично вышел на балкон, окруженный пред-
ставителями народа, среди которых были край-
ние либералы, и обещал то, чего народ требо-
вал их устами, — конституцию.
 Мой отец с жаром принялся теперь за раз-
работку ее. О н составил конституцию на воз-
можно более широких и свободных основах.
Но он был глубоко рскорблен несправедливыми
нападками,предметом которых служил, несмо-
тря на свои чистые намерения и неутомимое
усердие. Его обвиняли в сообщничестве с воз-
любленной курфюрста й в распределении мило-
стей среди людей, которые их не заслуживали,
в интригах против государыни и наследного
принца, — одним словом, говорили, что он был
орудием деспотизма, между тем как он энергично
противодействовзл деспотическим стремлениям
государя и всегда стремился ко благу страны.
Как часто видела я мою мать, со смертель-
ным страхом ожидающую исхода сцен, происхо-
дящих в замке, когда мой бедный отец боролся
один с необузданными страстями человека, в
руках которого лежала судьба тысяч людей. Я
стала ненавидеть тех, кто не понимал отца,
когда видела, что от забот морщины бороздили
его почтенное Лицо, и благожелательная улыб-
ка, некогда украшавшая его, никогда больше не
появлялась. Я страстно принимала сторону отца
против революционеров, но перед огорченными
родными не решалась выказывать то, что ки-
пело в моем сердце. Когда я не могла сдер-
жать своей злобы, я убегала в людскую и там
произносила речи о добродетели моего отца
и злобе его врагов.
Наступила осень; народное волнение продол-
жалось, время от времени повторялись сцены
протеста. Курфюрст удалился в свою летнюю
резиденцию, в двух часах езды от столицы,
3 Мейзенбуг.
будто бы потому, что по состоянию здоровья
нуждался в отдыхе, на самом же деле только
затем, чтобы быть подальше от центра волне-
ний. При нем была его старшая незаконная
Дочь, молодая девушка с большим умом и бла-
городным характером. Государыня и наследный
принц остались в городе. Мой отец находился
с курфюрстом в его летней резиденции, но
ежедневно приезжал в министерство для ра-
боты над проектом конституции.
Я каждое утро со страхом ждала у окна
появления кареты, в которой приезжал отец,
и меня очень огорчало, что он едва находил
время поздороваться с нами. Посещения от-
ца в летней резиденции нам тоже - не при-
носили удовлетворения. Мы должны были всегда
ездить в закрытой карете, потому что народ
распространял свою ненависть против истин-
ных виновников не только на моего отца, но
и на всю его семью, и мы могли ждать, что
нашу карету забросают камнями, если узнают
нас. У меня не было страха перед личной
опасностью, но я чувствовала, что всем нам
угрожает печальная, страшная судьба, и меня
глубоко печалило, что невинные должны стра-
дать за виновных. Прекрасное местопребыва-
ние моего отца, где в детстве я провела столько
счастливых часов, казалось мне теперь своего
рода тюрьмой, над которой нависло мрачное
будущее.
Однажды город был поражен известием,
что ненавистная любовница только что приехала
в загородный домик, что подготовляется бегство
курфюрста, что хотят прекратить работу над
конституцией, что готовится государственный
переворот, — нечто, превосходившее всякие
слухи. Это было искрой, упавшей в порохо-
вой погреб. В одно мгновение улицы наполни-
лись разъяренной толпой, которая, под пред-
водительством своих вожаков, выстроилась, и
огромное шествие с криком и угрозами на-
правилось к летней резиденции. Большинство
обитателей нашего дома вышло на улицу,
чтобы следить за событиями и наблюдать воз-
вращение народных масс. Мой младший брат,
мальчик шестнадцати лет, слуга и старый пи-
сарь моего отца были единственными мужчина-
ми, оставшимися в доме. Кроме них, дома были
мать, старая тетка, моя младшая сестра и
несколько горничных. В первом этаже помеща-
лась канцелярия принца с важными бумагами.
Старый писарь сидел там, как солдат на своем
посту, и ждал событий. Город был почти пуст,
потому что шумная процессия, направлявшаяся к
увеселительному замку, должна была вернуться
лишь через несколько часов. Оставшиеся на
месте жители города прятались в своих домах.
Из наших окон можно было видеть длинную
улицу, идущую вниз до самых ворот города,
откуда шла дорога в увеселительный замок.
После нескольких часов тревожного ожидания
мы услышали шум, подобный отдаленному реву
океана. Вскоре мы увидели густую черную мас-
су, появившуюся вдали, медленно двигавшуюся
вперед и заполнявшую улицу во всю ее ширину.
Огромный мужчина шел впереди и размахивал
дубиной. Это был булочник, ставший во главе
движения. Внезапно он остановился перед на-
*
 шим домом, и вслед за ним остановилась следо-
вавшая за ним толпа. Он поднял свою дубину
к нашему окну и выкрикнул страшное прокля-
тие. В то же мгновение поднялись тысячи рук
и дубин, и тысячи голосов закричали и заре-
вели. Едва мы успели отойти от окна, как уже
полетели камни с мостовой в окно первого эта-
жа, а некоторые достигли и второго этажа,
в котором жили мы. В то же время послыша-
лись громкие уд'ары во входную дверь. Мой
младший брат сохранил присутствие духа и
при приближении толпы запер двери подъезда
и задвинул внутренние засовы. Разъяренная
толпа хотела открыть двери силой, и бог знает,
какова была бы наша участь, если бы помощь
не подоспела во-время. Д в а молодых офицера
пешком пробились через толпу. Это были
наследный принц и его адъютант. Они стали
перед нашими дверями, и принц сказал что-то
мятежникам, приказал им разойтись и успоко-
иться, обещал, что их законные желания будут
выслушаны и удовлетворены. Это проявление
мужества произвело сильное впечатление. В это
же время показался приближавшийся отряд ка-
валерии с саблями наголо. Толпа стала рас-
ходиться, все еще изрыгая проклятия и угрозы.
Когда улица опустела, принц поднялся к нам,
чтобы выразить моей матери свое сожаление
и участие и принять ее благодарность. Вечером
комнаты матери были полны гостей. Друзья и
знакомые спешили узнать о нашем самочув-
ствии. Среди них были некоторые руководи-
тели либеральной партии, в мундирах нацио-
нальной гвардии.
 Так окончилась лучезарная пора моего
раннего детства — под громовыми ударами,
которые потрясли большую часть Европы. Ми-
новала счастливая бзззаботность первых дет-
ских лет. Впервые передо мной развернулась
трагическая действительность, и я приняла
страстное участие в общественном конфликте.
Конечно, пока еще только сердце руководило
моими суждениями, и оно считало, что те, кого я
любила, должны быть правы. Но постепенно
мой кругозор расширялся. Я стала читать га-
зеты и следить за политическими событиями.
Хотя я и играла еще в куклы, но чувствовала
себя уже на пороге новой жизни. Я приняла
второе крещение от руки революции.
 Г л а в а с е д ь м ая

П О Л Н А Я ПЕРЕМЕНА ЖИЗНИ

Проект конституции был закончен. Это была

поистине самая либеральная из всех немецких
конституций. Введение ее собирались отпразд-
новать с большой торжественностью. Народ
был вне себя от радости. Везде виднелись
национальные знамена (пока еще не герман-
ских цветов, потому что идея единства Герма-
нии была под опалой). Но это были флаги
моего отечества, раньше тоже запретные, по-
тому что служили символом освободительных
стремлений. Национальная гвардия с этого
дня заменила солдат. Большая площадь перед
замком была полна народа. Окна, балконы,
даже крыши были усеяны зрителями. Когда
курфюрст со своей семьей появился на бал-
коне замка как конституционный монарх, его
приветствовали несмолкаемыми радостными
криками.
Я была увлечена этим зрелищем. Вид огром-
ной толпы, связанной общим чувством, пока-
зался мне чем-то возвышенным. Я не знала,
как совместить это чувство с ужасом и нена-
вистью, которые питала еще недавно к этой
же толпе. Но это хорошее впечатление было
непродолжительным; скоро я, увидела, что hç-
справедливое отношение к отцу не прекраща-
лось, в то время как все были обязаны глав-
ным образом ему в создании такой либераль-
ной и радостно принятой народом конституции.
Почести, которыми осыпал его курфюрст, не
искупали обиды в его благородном сердце, —-
обиды, причиненной неблагодарностью страны,
которой он самоотверженно посвятил свои
лучшие способности. Я прекрасно помню, как
однажды утром отбц пришел из замка в выши-
том золотом мундире; он вошел в комнату
моей матери с глубокой печалью на лице и
сказал ей: „Вот, смотри, перед тобой его
превосходительство, но какой ценойі" Кур-
фюрст произвел его в министры и пожаловал
ему большой крест — высший знак отличия.
Но отец не хотел больше оставаться в стране
и просил назначить его посланником; ему это
обещали, хотя, правда, принц и противился. Мо-
ему воображению представилась полная переме-
на нашей жизни. Я должна была расстаться с по-
другами, с занятиями, с местами, где предава-
лась играм, расстаться со всеми привычками
моего детства. Когда я представляла себе
эту разлуку, мне казалось, что сердце мое ра-
зорвется от боли. И в то же время вообра-
жение расправляло свои крылья и радостно
уносило меня навстречу неизвестному буду-
щему, когда я узнаю, увижу и переживу много
нового.
Но перемена произошла неожиданная. Кур-
фюрст, вынужденный уступить требованиям
народа, скоро увидел, что, как конституцион-
ный государь, он неспособен управлять стра-
ной, и распространился слух, что он решил
отречься от престола в пользу сына. Вероятно,
этому решению не мало способствовало его же-
лание снова соединиться с той, которою он по-
жертвовал ради блага народа. Но искренность,
с какой он сам себе вынес приговоір, была
достойна похвалы и заставила забыть многие
его ошибки.
Один из единомышленников курфюрста, рус-
ский император Николай, такой же абсолютист,
как и он, однажды сказал: „Существуют лишь
две формы правления: самодержавие или рес-
публика". Наш государь, повидимому, разделял
этот взгляд, и так как он не мог больше поль-
зоваться неограниченной властью, то предпочел
жить свободным человеком и простым гражда-
нином.
Мой отец, по настоянию курфюрста, решил
последовать в добровольное изгнание за своим
единственным товарищем детства и выйти в
отставку. Решение курфюрста вызвало большое
недовольство, старались ему противодейство-
вать. Тогда он решил уехать тайно, пока ему
в этом не воспрепятствовали. Он издал де-
крет, которым назначал сына регентом на
время своего отсутствия и давал надежду на
свое возвращение. Мой отец сопровождал
его.
Мы должны были последовать за отцом так,
чтобы никто этого не знал, потому что нена-
висть | к нашей семье, казалось, увеличилась
после отъезда курфюрста. Тайные приготовле-
ния к нашему, я чуть было не сказала, бегству
имели в себе нечто трагическое. Мы не могли
ни проститься с подругами, ни подарить им
что-нибудь на память. Даже старая тетя не
должна была знать о дне отъезда: ее преклон-
ный возраст не позволял ей сопровождать нас,
и вместе с тем боялись обеспокоить ее волне-
нием, неизбежным во время прощания.

Гооуд ,зіі m u
Е ш ш е х е КА
СоСР
В»- і і. Лакщ
 Глава восьмая
КОЧЕВАЯ ЖИЗНЬ И П Р О Ч Н О Е СЕМЕЙ-
НОЕ УСТРОЙСТВО
Да, для нас началась кочевая жизнь, и она
продолжалась много лет, — жизнь без опреде-
ленного плана, без регулярных занятий. Это
было для меня большим несчастьем, потому
что за это время мечтательное направление
моей фантазии взяло решительный перевес, и
последствия этого я ощущала в течение всей
моей жизни. Я убеждена, что если бы я имела
возможность заниматься серьезно и без пере-
боев, мои способности широко развились бы,
вместо того, чтобы расходоваться на умозре-
ния и на вспышки фантазии. Меня съедала жгу-
чая жажда учения и знания.
Вряд ли мои превосходные родители могли
в то время устранить недочеты моего обучения.
Их собственная жизнь была не налажена. Кур-
фюрст, судьбу которого разделял мой отец, пу-
тешествовал по южной Германии и нигде не
останавливался более, как на несколько меся-
цев. Мы сопровождали их, и потому курс ре-
гулярных занятий начать никак не удавалось.
Из всех детей при матери оставались только
моя младшая сестра и я. Мать не могла ре-
шиться расстаться с нами и отдать нас в пан-
сион. Решено было взять француженку-гувер-
нантку, которая всюду бы нас сопровождала.
Мы еще плохо говорили по-французски, и это
часто меня смущало.
Кочевая жизнь должна была, наконец, прекра-
титься. Надо было выбрать место жительства.
Это могло случиться только чрез временную
разлуку с отцом, потому что он не мог поки-
нуть курфюрста, а курфюрст нигде не оста-
вался -подолгу.
Моя мать решила обосноваться в городе, где
жила моя замужняя сестра, которую я так лю-
била в раннем детстве.
Если б не нужно было расставаться с отцом,
я была бы очень счастлива этим выбором ме-
стожительства. В семейной жизни моей сестры
сказывался ее ангельский характер, дети были
похожи на нее своей кротостью и приветливо-
стью. Город, где о|а жила, был одной из тех
маленьких немецких резиденций, столица не-
большого княжества, которое английскому или
русскому дворянину показалось бы поместьем
средней руки. 1 Это был маленький, хорошень-
кий, чистый городок, 2 расположенный в о д н о м
из живописнейших мест северной Германии,
окруженный холмами, покрытыми великолепными
буковыми лесами, с которыми связаны истори-
ческие воспоминания о глубокой старине. Мой
зять принадлежал к местной знати, его семья
происходила из древнего аристократического
рода страны. С самого детства он был другом и

1 Княжество Липпе.
1 Детмольд. Прим, персе,
неразлучным товарищем правителя государ-
ства, и ни одно важное решение не принима-
лось без его совета.
Итак, в городке, где мы поселились, были не-
большой двор, прекрасный театр, хорошая гим-
назия и женская школа; жили там также несколь-
ко человек выдающегося ума, имевшие научные
заслуги, и господствовал известный идейный
подъем, сказывавшийся в манере и тоне разго-
воров. До конфирмации мы с сестрой, так ска-
зать, еще не принадлежали к обществу, — кон-
фирмация в Германии, по крайней мере в то
время, была признаком вступления молодых
девушек в рядй взрослых. Это событие несколь-
ко запоздало из-за нашей кочевой жизни, и
нам предстояло целый год брать уроки зако-
на божия. Мы занимались под руководством
лучшего проповедника в городе. Это был еще
молодой человек, довольнр, красивый и добро-
душный. Он был не особенно ортодоксален,
но очень добрый, с оттенком кроткой, сенти-
ментальной религиозности, что сближало его
со всеми учениками, — он конфирмовал всю
молодежь из общества.
Во втором этаже дома пастора, в его рабочей
комнате, началась важная глава моей жизни. В
течение целого года мы с сестрой ходили туда
два раза в неделю изучать догматы протестант-
ской церкви.
Я посещала уроки с большим усердием, так
как надеялась познать истину и тайну жизни,
найти то слово, которое навсегда определило
бы мое существование. Я воображала себя в
другом мире, в присутствии самого бога. От-
носясь серьезно к вопросу о спасении моей
души, я не хотела ограничиться словами, а
желала осуществить христианскую аскезу и в
своем совершенствовании достигнуть пэбеды
духа над телом, следуя догме. Но как только
искуситель подвергал меня испытанию, я тот-
час же чувствовала, как во мне со всей силой
пробуждается любовь к жизни и ко всему, что
она сулила прекрасного. Демон уводил меня
каждый раз на высоты, показывал мне блага
жизни и нашептывал: „Все это ты хочешь
оставить?"
И с ужасом открывала я в себе с каждым
днем все новые бездны скептицизма. Как тя-
жело угнетали мою совесть всякие противоре-
чия и вопросы, остававшиеся без ответа. Ка-
кой я себя чувствовала несчастной и потерян-
ной в этом лабиринте мыслей, в борьбе между
разумом и верой. Я стояла часами на коленях
и с горячими слезами молила господа поддер-
жать меня, даровать мне истинную веру, спасти
от нечестивого духа сомнения, от грехов ло-
гического мышления, столь пагубных для сле-
пой покорности. Я умоляла его наградить меня
«таинственным даром» благодати.
Порою желание умереть было так сильно
во мне, что я радовалась тому, что у меня
хрупкое здоровье, причинявшее так много за-
бот моей матери. Но пока я жила, мне хоте-
лось строго выполнять все законы и предпи-
сания церкви. Я серьезно относилась к догма-
тическому учению о дуализме между духом и
внешним миром и решила избегать общения
с этим миром и его соблазнами. Начала я с
того, что перестала ходить в театр, который
страстно любила, и отказывалась сопрово-
ждать родных во время их выездов в гости. Они
не понимали меня и считали мое поведение
сумасбродством. Тогда я стала придумывать
предлоги, чтобы оставаться дома и не пока-
зывать им состояния своей души, казавшейся
им больной. Но иногда я молила их со слеза-
ми на глазах не сердиться на меня, а пове-
рить, что бога я должна слушаться больше,
чем людей.
Мои сомнения, мое раздумье оставались при
мне, что же касается догматов вероучения,
я знала их в совершенстве. Поэтому я не боя-
лась, когда настал день публичного экзамена.
Моей священной обязанностью было дать пе-
ред общиной отчет в знании сущности христи-
анского учения и удостоиться принятия в чле-
ны этой общины. Церковь была полна народа;
я отвечала твердым голосом,—потом мне гово-
рили, что мой голос был слышен в самых отда-
ленных углах церкви. Дома радовались моему
успеху. Но для меня это не было удовлетворе-
нием. Объять бесконечное, познать откровение
вечной истины, божественной благодатью обра-
титься в новое, идеальное существо, без не-
достатков и изъянов — вот чего желала моя
душа, вот чего я надеялась достигнуть в эту
торжественную, праздничную неделю, пред-
шествовавшую конфирмации. Если бы я могла
пожертвовать своей жизнью, или окружить
себя облаком, которое скрыло бы от меня
действительный мир, я бы это сделала. Я бы
одним шагом переступила таинственный мост
смерти, чтобы снова очутиться в лоне абсо-
лютного совершенства.
Следуя немецкому обычаю, молодые деву-
шки высших сословий надевают черные шел-
ковые платья впервые на конфирмацию; так
было и у нас, и эта праздничная одежда успо-
каивающе подействовала на меня. Когда за-
звонили колокола ближней церкви, наша про-
цессия двинулась; пастор шел впереди, мы за
ним следовали попарно. Дорога от пасторско-
го дома до церкви была усыпана цветами, цер-
ковь тоже была разукрашена. Городской пев-
ческий союз, в котором участвовало несколь-
ко наших близких подруг, приветствовал нас
прекрасным пением. Мне чудилось, будто у
меня вырастают крылья; я молила бога благо-
словить эти часы на всю мою жизнь. Пропо-
ведь, прочитанная тем голосом, который в ма-
ленькой рабочей комнате так часто трогал мое
сердце, успокоила меня. Когда пастор после
проповеди спросил, твердо ли мы исповедуем
веру, я с непоколебимой уверенностью произ-
несла: „ Д а " . Затем я вместе с другими опу-
стилась перед ним на колени, принимая его
благословение. Он возложил нам на головы
руки, принял нас в члены протестантской
церкви и благословил каждую особым библей-
ским изречением. Мне он сказал: „Будь верна
вплоть до смерти, и я дарую тебе венец жиз-
ни". Мое сердце повторило, как торжествен-
ную клятву: „Верна вплоть до смерти". Хор
приветствовал юных христиан победным пением.
Когда раздалось пение „Агнец божий не-
повинный", разнесшееся по церкви словно с
каким-то таинственным трепетом перед таин-
ством, которое должно было нам открыться,
страх и сомнения вернулись ко мне. Насту-
пал решительный час. Мое сердце учащенно
билось, голос во мне замирал и я не в силах
была воскликнуть: „Нет, нет, я не могу, у
меня нет истинной веры".
Моей матери и старшим сестрам невольно
предоставили место впереди, потому что даже
в церкви не утрачено ощущение социальных
различий. Мы с младшей сестрой последовали
за ними. Я приблизилась к алтарю с опущен-
ными глазами; внешний мир для меня исчез.
Я ожидала увидеть перед собой в блеске небес-
ной славы таинство креста, жизни и смерти.
Но внутри у меня не произошло перемены,
никакое таинство не открылось, и бог в небес-
ной славе не призывал меня в ряды избран-
ных!
Я была отвергнута, осуждена навекиі Как я
дошла до дома, как пережила мукй этого дня,
как мне удалось скрыть свое глубокое стра-
дание от глаз моих родны^ — я не знаю. Знаю
только, что невинные глаза моих маленьких,
бесконечно любимых племянниц, казалось, го-
ворили мне: „Падший ангел, чего ты ищешь
у нас в раю?"
 Глава девятая

О Т В Н У Т Р Е Н Н Е Г О МИРА К В Н Е Ш Н Е М У

Непосредственным результатом этой напря-

женной душевной борьбы было полное изну-
рение и неспособность продолжать эту борь-
бу. Таким образом я достигла некоторого
равновесия, которое считала запоздалым от-
ветом на мою .мольбу, и начинала снова на
что-то надеяться. Я могла вполне свободно
располагать своим временем: состояние моих
родителей не обязывало нас, как и большин-
ство наших подруг, заниматься мелочами до-
машнего хозяйства. Большую часть своего до-
суга я посвящала чтению, живописи, музыке,
но много времени также уходило у меня на про-
гулки и поездки за город, потому что я люби-
ла природу не меньше, чем занятия искусством.
Я горячо принялась изучать историю и ли-
тературу. Произведения двух женщин оказали
в ту пору на меня большое влияние: это были
книги Беттины Арним и Рахили. Серьезный,
философский, чистый и возвышенный дух Ра-
хили был мне приятен и глубоко действовал
на меня. Но поэтическая, волшебная фанта-
зия Беттины уносила меня в „ночные снови-
дения". Она способствовала развитию прису-
щей мне фантазии, которую я стремилась на-
4 Мейзенбуг
сильно в себе подавить, движимая аскетиче-
ским духом христианского вероучения.
Более чем когда-либо меня одолевала свое-
образная раздвоенность. С одной стороны, я
была счастливым существом, многосторонне
одаренным, способным создать себе богатую
будущность; с другой стороны, когда сомне-
ния и аскетический дух брали верх, я горько
жаловалась на свои воображаемые преступле-
ния и отчаивалась в себе самой.
В то время я впервые прочла „Правду и вы-
мысел". Гёте вспоминает о подобной же борь-
бе в своей молодости и говорит, что он от-
делался от сомнений, как только отошел от
умозрительного направления и устремился „от
внутреннего к внешнему". В „Разговорах с
Эккерманом" он говорит то же самое: „Ка-
ждое прекрасное стремление пробивается изну-
три на свет". Эти немногие слова меня спа-
сли. Чего не могли сделать таинства церкви,
то сделал ясный, пластичный, эллинистический
дух нашего великого поэта. Я решила следо-
вать его примеру: от внутренней борьбы, от
бесплодного умозрения обратиться к созерца-
нию мира, к свету, идущему из науки, к полез-
ной практической деятельности.
Впоследствии я поняла сущность двух поэ-
тических типов, двух различных направлений
человеческой природы, встречающихся в боль-
шей или меньшей степени в каждом содержа-
тельном человеке: это „ Ф а у с т " Гёте и „Ман-
фрёд" Байрона.
Состояние моего здоровья было неустойчи-
вым, и часть прекрасных лет юности я про-
вела в больших страданиях. Меня постоянно
сопровождала мысль о преждевременной смер-
ти, и это меня совсем не страшило.
Я прочла слова Нинон де Ланкло, которая
шестнадцати лет была смертельно больна и
сказала тем, кто плакал вокруг нее: „Почему
вы плачете? Я покидаю только смертных".
Эти слова мне4 понравились, и я часто их
вспоминала. Я стала очень спокойной и очень
кроткой, радовалась охватившему меня внутрен-
нему покою и любила этот покой больше всего.
Дома мне даже дали шутливое прозвище
,;примирительница", потому что я считала себя
обязанной улаживать домашние ссоры и объ-
единять всех, меня окружающих, любовью и
кротостью. У меня был настоящий культ семей-
ной жизни. Иногда, расхаживая по комнате
под руку со старшей сестрой, кумиром моего
детства, я внутренно переживала чувство брат-
ской любви. Я безгранично любила моих ма-
леньких племянниц и посвящала им много вре-
мени. Но я любила также и светские удоволь-
ствия и уже больше не боролась с этим вле-
чением. В особенности мне нравились танцы,
доставлявшие мне большое удовольствие. Моя
младшая сестра была очень хороша собой и
имела большой успех. Иногда случалось, что
я ей завидовала, но в общем я была довольна,
что не была красивой, потому что избегала
таким образом опасности стать тщеславной.
Кокетство мне не было свойственно. Моя оде-
жда была порою излишне скромна, и из-за
этого меня часто дразнили. Но мне казалось
унизительным выставлять на показ свое тело
»
для того, чтобы производить впечатление, по-
этому я предпочитала казаться смешной. Кроме
того я считала весьма предосудительным воз-
буждать чувства, которых не разделяешь. Вскоре
после нашего появления в свете один человек,
очень образованный, с прекрасным обществен-
ным положением, стал уделять мне большое
внимание. Я охотно с ним беседовала, он был
одним из моих обычных кавалеров, пока заме-
чания третьих лиц и его собственное поведение
не убедили меня, что он питает ко мне серь-
езное чувство. Я тотчас же решительно отошла
от него и, когда он, казалось, не хотел этого
понять, стала холодной и гордой. Я предпочи-
тала действовать хотя бы и против своих же-
ланий, чтобы никого не обмануть своим чув-
ством.
Мысль о браке была от меня вообще далека.
Кроме того, я чувствовала себя удовлетворен-
ной своей домашней жизнью, где была так
любима и выполняла такие приятные обязан-
ности. У меня были очень слабые глаза, и если
я их сильно напрягала, то должна была затем
предоставлять им длительный отдых. С захваты-
вающим интересом слушала я тогда рассказы
моей матери о ее детстве и сохранила их в
своей памяти. Ее рассказы интересны не только
для меня, так как они характеризуют эпоху и
целое поколение. Моя мать воспитывалась
в одном из старинных аристократических се-
мейств, родовитее которого ко времени Гер-
манской империи была только семья импера-
тора, и которое пользовалось суверенными
правами в городке, принадлежавшем к замку
его предков. Члены семьи, жившей в замке в
то время, когда мать была еще ребенком, могли
гордиться чистотой своей родословной и полу-
чили хорошее образование и аристократическое
воспитание прошлого века. Среди членов семьи
были очаровательные женщины, обращавшие
на себя внимание даже при дворе Марии Анту-
анетты. Жизнь их в старом замке была окру-
жена роскошью и блеском, что являлось исклю-
чительной привилегией аристократии до той
поры, пока фанфары Великой французской ре-
волюции не потребовали ее на суд человеческой
справедливости — отвечать за совершенные ею
злодеяния. Эти типы, выхваченные из отживаю-
щего мира, смешивались в памяти моей матери
с образами мира грядущего. Войска Француз-
ской республики и позднее войска империи не
раз проходили через городок, и моя мать си-
дела на коленях маршала Сульта и играла пу-
говицами его мундира. Для знатных обитате-
лей замка он был нежеланным гостем. Не-
смотря на свое нерасположение к представи-
телю порядка, враждебного всем их традициям,
городская знать принимала его любезно, —
согласно нравам аристократической касты ну-
жно было сохранять вежливость даже к врагу.
Эти разнообразные впечатления придали харак-
теру моей матери одновременно аристократи-
ческое и либеральное направление, которое
она сохранила на всю жизнь.
Когда ей исполнилось пятнадцать лет, она
провела зиму в столице вместе со старой вла-
детельницей замка, воспитавшей ее, как свою
дочь. Там она увидела в окне дома, располо-
 женного напротив, молодого человека, который
часто смотрел на нее. Знакомство ограничива-
лось переглядыванием, они не обменялись ни
одним словом. Весной дамы вернулись в де-
ревню, в старый замок. На следующую зиму
они снова приехали в город и поселились в
том же доме. Молодой сосед был на старом
месте и с восторгом узнал в прекрасной моло-
дой девушке милого ребенка прошлого года. Он
был представлен молодой девушке, и весной
они расстались с тем, чтобы потом соединиться
навсегда. Ему было двадцать один год, а ей
шестнадцать. Старая хозяйка замка осталась
другом юной четы, и я помню, как детьми мы
часто ходили к ней в гости. Эта была пожилая,
маленькая, худощавая женщина, обычно одетая
в серое шелковое платье, покрытое кружевами
и пахнувшее духами. Она была окружена ла-
кеями и горничными, бесшумно двигавшимися
вокруг нее. Каждый раз, когда мы у нее бы-
вали, она угощала нас сластями.
Слушая рассказы матери, я думала о том
же, о чем впоследствии Жорж Санд писала в
своих воспоминаниях: каждая семья должна
бережно собирать старинные предания и соста-
влять из них семейную хронику, всегда пред-
ставляющую личный, а часто и общественный
интерес для потомков.
Мирная жизнь, которую я тогда вела, дол-
жна была нарушиться глубоким, истинным го-
рем, поразившим не только воображение, но и
сердце.
Моя старшая сестра, которую я так нежно
любила, тяжело заболела после того, как у
нее родилась четвертая дочь. Три долгих месяца
провела она в ужасных страданиях. В с е свое
время я проводила у ее постели или же вози-
лась с ее маленькими дочерьми. Все мои по-
мыслы были направлены на то, чтобы облегчить
ее страдания, оказать ей помощь и утешение.
Но я с отчаянием наблюдала, как неизбежно
приближается конец.
Младшая моя сестра вернулась из поездки не-
задолго перед этой утратой, полная новых впе-
чатлений. Я же, после долгого периода стра-
даний и напряжения, была слабее, чем когда-
либо. О т слез и бессонных ночей мое зрение
так ослабло, что я должна была носить глазной
зонтик и совсем не могла работать. Для моей
деятельной натуры это было тяжелым испыта-
нием, тем более, что по причине траура мы
жили совсем в стороне от света. Но именно
в это время судьба послала мне один из при-
ятнейших эпизодов моей юности.
Еще прошлой зимой мы завязали дружеские
отношения с людьми, стоящими вне нашего
круга. Театр, о котором я уже упоминала, был
открыт только зимою,—летом труппа выступала
в других местах. Мой зять был гофмаршалом
и в то же время управляющим театром. Зимой
он привез к нам нового дирижера, который
должен был давать уроки музыки моей сестре
и мне. Это был выдающийся музыкант и дири-
жер, несмотря на свою молодость заслужив-
ший уважение своих подчиненных и подняв-
ший на большую высоту оркестр в исполнении
концертов и опер. Благодаря ему музыка ока-
залась в центре нашей жизни. Новый дирижер
жил напротив нас вместе с одним молодым
актером, тоже недавно приглашенным на сцену.
Этот актер был красив, серьезен, глубоко обра-
зован, благороден и чуток, отлично рисовал и
писал стихи. Оба молодых человека часто бы-
вали у нас по вечерам. Благодаря трауру и со-
стоянию моего здоровья, мы жили замкнуто;
поэтому было еще основание принимать у себя
тех, чье присутствие доставляло нам истинную
отраду и радость.
Но случилось, что нашего друга дирижера
охватило более глубокое чувство ко мне. Обод-
ренный добротой моей матери, он возымел
мужество сказать ей об этом. Во время уеди-
ненной прогулки она сообщила мне о желаниях
нашего друга и своей готовности помочь ему.
К своему великому удивлению, она услышала
решительный отказ. Я чувствовала, что мой
характер еще недостаточно сложился для се-
мейной жизни, а кроме того ясно видела, что
мое чувство здесь не было любовью.
В это время врач назначил моей матери про-
вести целое лето в одном из крупнейших ку-
рортов средней Германии. Перед нашим отъ-
ездом мы провели еще несколько приятных
часов в обществе наших друзей-артистов, с
которыми не должны были больше увидеться,
потому что они получили приглашение в дру-
гой город. Наше прощание было трогательным
и дружеским. Мы обменялись горячими благо-
дарностями и не могли упрекнуть друг друга
ни в чем.
 Глава десятая

ИСКУССТВО

Следующую зиму мы жили вместе с отцом

в большом городе южной Германии. Мы вели
спокойный образ жизни, так как отец совсем
удалился от общества и отклонял все пригла-
шения, посещая только два или три семейства
своих старых знакомых. Эта жизнь меня не
удовлетворяла. Склад нашей домашней жизни
не возлагал на меня достаточно обязанностей,
чтобы мне тратить на них все мои силы. Днем
отец занимался своими делами, а вечером чи-
тал нам интересные и хорошие книжки, но ни-
чего такого, что волновало бы мою душу и
открывало бы передо мной новые горизонты,
не было. „Святое беспокойство" вновь овла-
дело мной: я искала высокой цели, пути к иде-
алу, к совершенству.
Живопись всегда была моим любимым искус-
ством, так как в этой области я проявляла
одаренность.
В то время, о котором я говорю, я увидела
в большом городе, где мы проводили зиму,
картины одного немецкого пейзажиста, кото-
рый много лет прожил в Италии и, наподобие
Клода Лоррена, с поэтическим _ вдохновением
изображал южную природу. И вот я прониклась
 всепоглощающим желанием — стать ученицей
того, чьи картины произвели на меня такое
глубокое впечатление, посвятить свою жизнь
искусству, в котором я видела путь к нрав-
ственному совершенствованию.
Но как осуществить это желание? Великий
мастер не брал учеников, и мои родители счи-
тали мое стремление неосуществимым. Несмо-
тря на это, я решилась испробовать все пути,
чтобы достигнуть своей цели. У нас был ста-
рый друг, в высшей степени оригинальный че-
ловек, которого мы все очень любили за его
доброту. Ему я доверила свое желание брать
уроки у художника. Он сумел так хорошо по-
вести дело, что художник обещал притти и
посмотреть, достоин ли мой талант того, чтобы
он тратил на него свое время. Он действи-
тельно пришел и, посмотрев мои рисунки, обе-
щал со мной заниматься живописью и потре-
бовал, чтобы я сейчас же начала писать мас-
ляными красками. Так я стала заниматься
живописью, и, вероятно, даже величайшие ху-
дожники не испытывали большего счастья, чем
то, какое ощущала я, занимаясь под руковод-
ством великого мастера живописью, которая
должна была, в конце концов, открыть мне
истинный путь к идеалу.
Я писала целый день, и когда вечером отходи-
ла от мольберта, то чувствовала, что становлюсь
лучше. Ни одна суетная мысль, ничто посторон-
нее не находило места в моей душе. Путем со-
вершенствования техники достигнуть уменья вы-
ражать тайну красоты стало целью моей жизни.
Я жила в особом мире и лишь его считала
истинным. Я сидела у мольберта и копировала
картины своего учителя, изображавшие глубо-
кое синее небо, которое отражалось в еще бо-
лее синем море, окруженном живописными ска-
лами, пальмами и оливковыми деревьями. Лег-
кие суденышки скользили по тихой зеркальной
поверхности, и невольно казалось, что плыву-
щие на них рыбаки должны петь гимн красоте
и счастию. Рисуя эти картины, я все больше
понимала, что христианский аскетизм неправ,
что внешние чувства не враждебны духу, а даже
способствуют его совершенствованию.
 Глава одиннадцатая

ЮНЫЙ А П О С Т О Л

Весной мы должны были вернуться на север

в нашу маленькую резиденцию. Отказаться от
занятий, которые доставили мне столько радо-
сти, было для меня большим, не передаваемым
никакими словами несчастьем. Кроме того, го-
род, где мы теперь жили, предоставлял бога-
тую пищу для духовных исканий, к которым я
все больше стремилась. Наша маленькая рези-
денция, которую я раньше очень любила, те-
перь показалась мне ничтожным местом изгна-
ния, до того узкими были запросы местного об-
щества. Но возвращение было неизбежно. Един-
ственным утешением, какое я могла найти,
было просить моего учителя поддерживать со
мной переписку о вопросах искусства, что он
обещал со своей стороны, так как и он тоже
искренно сожалел о нашей разлуке.
Вернувшись на родину, в нашу маленькую
резиденцию, я в первую очередь занялась
устройством ателье, где в одиночестве, отда-
ваясь искусству, проводила счастливые часы и
занималась напряженной работой. Но в нашем
маленьком городке я была лишена многих
подсобных средств, необходимых для моего
развития: там не было не только картинной
галлереи, но даже и одной хорошей картины;
не было ни одного художника, и с трудом
можно было найти людей, понимавших, что
такое живопись. Моя вечно ищущая натура
нашла новый выход. Прежние религиозные во-
просы пробудились в ином виде. Я не боялась
больше критики и в церковь стала ходить
очень редко, так как не нашла там ни новых
мыслей, ни истинного откровения.
Однажды мне сказали, что старший сын
моего бывшего учителя закона божия, прово-
дивший университетские каникулы дома, про-
изнесет в ближайшее воскресенье в церкви
проповедь, так как он был теолог, как и его
отец. Его звали Теодор Альтгауз. Я пошла в
церковь посмотреть, что вышло из бледного,
тихого мальчика, которого я когда-то видела
в комнате его матери за работой. После пения
хора, предшествовавшего проповеди, на ка-
федру поднялся молодой человек в черной
мантии, склонил голову и застыл на несколько
минут в тихой молитве. Я успела его рассмо-
треть. Он был высок, как и его отец, но голова
его была такого типа, который не часто встре-
чается на его родине. Его лицо было бледно,
с отчетливо обрисованными, словно выточен-
ными благородными чертами, как у южных на-
родов. Длинные и густые черные волосы нис-
падали ему на плечи; лоб напоминал чело
мыслителя или мученика. Когда он начал го-
ворить, мне очень понравились звуки его глу-
бокого, звучного и вместе с тем приятного
голоса. Но вскоре я забыла обо всем посто-
роннем благодаря содержанию его проповеди.
Это не было ни сентиментальной моралью, ни
натянутой, холодной отвлеченностью проте-
стантской ортодоксии, как в проповедях его
отца. Это был молодой горный поток, бурля-
щий новыми, живыми мыслями и поэзией. Это
было чистое пламя идеальной души, подкре-
пленнное силой могучего дарования, способного
к самой суровой критике. Это был молодой
Гердер, который в евангельской проповеди
развивал высшие в истории человечества фи-
лософские идеи. Я была радостно и глубоко
растрогана. Вернувшись домой, я рассказала
матери о том, что слышала, и пылко добавила:
„Если этот молодой человек останется здесь,
нашей маленькой стране предстоит большая
будущность".
Через несколько дней моя мать отправилась
к пастору, — я с ней не пошла. Мой бывший
учитель представил ей своего сына, и мать
вернулась домой такая же восторженная, как
и я, когда я пришла из церкви. „Он — идеал
молодого человека", — сказала она. Я жалела,
что не пошла с ней, и в то же время мне не
хотелось встретить моего юного апостола на
нейтральной почве. В моем воображении он
уже занял место вдохновенного пророка новой
истины. В том году я его не видала больше,
так как он вернулся в университет.
Я чувствовала, что должна оставить чисто
созерцательную жизнь, чтобы достигнуть цели.
Высокие радости, которые мне доставляла жи-
вопись, казались мне эгоистичными, если я
при этом не проникалась скорбью, которую
видела повсюду кругом, если сострадание, казав-
шееся мне истинной сущностью христианства,
не осуществлялось на деле. Я решила попы-
таться основать кружок рукоделья для помощи
бедным. Я говорила об этом со знакомыми
дамами. Они пожимали плечами, сомневались
в успехе, но мне удалось собрать jMaAeHbKnfl
кружок. Вначале наша организация была не-
сложной. Раз в неделю поочередно собирались
на квартире одной из участниц и каждый раз
делали небольшие взносы в кассу кружка, на-
столько небольшие, что это ни для кого не
было обременительно. Эти взносы шли на по-
купку необходимого материала для работы.
Вскоре все молодые девушки из общества
стремились принять участие в нашем кружке.
Количество вещей, приготовленных на такие
маленькие средства, становилось значительным.
Среди молодых девушек, участвовавших в
кружке, были также две сестры юного апостола.
Я знала старшую: она была хороша собой и
добра, но меня она никогда особенно не инте-
ресовала. Вторая только недавно вступила в
круг взрослых. Она была значительно моложе
меня, и я знала ее еще ребенком. Теперь,
привлеченные друг к другу неведомой притя-
гательной силой, решающей судьбу людей, мы
сблизились, и вскоре между нами завязалась,
к удивлению всего кружка, настоящая сердеч-
ная дружба.
Мою юную подругу вообще любили не так,
как ее сестру, которая отличалась приятными
манерами и приветливостью. Младшую считали
аффектированной и экстравагантной, потому
что она в свои семнадцать лет предпочитала
 серьезную беседу легкомысленной болтовне и
чувствовала себя непринужденно, только если
бывала увлечена интересным разговором. Она
была застенчивой, молчаливой, неловкой в
обычных светских развлечениях. Я ее хорошо
тогда понимала и с восторгом следила за тем,
как ее богатая натура открывается передо
мной во всем многообразии.
В короткое время я сблизилась с ней больше,
чем с другими. Она часто рассказывала мне
о своем брате, которого страстно любила; он
составлял для нее все, ее любовь к нему была
настоящим культом. Я слушала ее с глубоким
сочувствием, и образ юного апостола стано-
вился мне все дороже. Семья ожидала его
весною, когда наступали каникулы в универ-
ситете. При мысли об этом» времени сестра
предвкушала восторг, так как дома он дол-
жен был пробыть долго, чтобы подготовиться
к экзамену на кандидата богословия. Я тоже
с радостью ожидала его: я знала, что он при-
несет мне с собою новый свет, и, кроме того,
он был любимым братом той, которая теперь
царила в моем сердце.
Когда он, наконец, приехал, моя сестра и я
получили приглашение от его сестер провести
у них вечер. Не успели мы притти, как отво-
рилась дверь, и вошел брат. Он сел возле меня,
и разговор сразу стал очень оживленным. Уди-
вительно, до чего сходились наши взгляды во
всех важнейших вопросах. Мы удивленно смо-
трели друг на друга: казалось, слова одного все-
гда как бы вытекали из мыслей другого. Когда
мы уходили, он стоял посреди комнаты и во
время нашего прощания смотрел на меня, как
бы отсутствуя.
Через несколько дней, по моей просьбе, его
сестры и он были приглашены к нам. Я снова
была под влиянием какого-то внутреннего
оцепенения, отравившего мне столько часов в
моей жизни и мешавшего открыть сердце
тогда, когда оно могло бы свободно излиться.
Наконец мне удалось завязать с ним, правда,
короткий, но отдельный разговор, предметом
которого была его вторая сестра, которую он
называл „малюткой". Любовь, которую мы оба
к ней питали, сделала меня красноречивой.
Выражая свою привязанность к ней, я почув-
ствовала, что брат становится третьим в этом
союзе, завоевавшем определенное место в моей
жизни.
Несколько дней спустя моя мать пришла ко
мне с письмом в руке и сказала: „Будь готова
к большой радости". Письмо пришло от моего
отца, и он сообщал мне, что моя невестка,
жена старшего брата, должна ради своего здо-
ровья провести зиму на юге и, так как брат
не может ее сопровождать, она приглашала
меня в спутницы. Отец на это согласился. Я
горячо любила невестку, и, хотя она и брат
жили обыкновенно далеко от нас, я была ей
тоже особенно дорога. Она хотела провести
зиму в Провансе и затем вернуться через се-
верную Италию. Ехать на юг, в Италию! С
детства Италия была страной моих мечтаний,
страной чудес, куда стремились в смелом по-
лете мои желания. Моя мать рассказывала мне
о Гёте, как достойнейшем в мире человеке.
5 Мейзенбуг
 И вот я надеялась, что судьба сложится так,
что мне удастся поехать в Италию, вернуться
через Веймар и посидеть у ног Гёте, который
представлялся моему воображению одним из
восточных мудрецов. Когда я услышала о
смерти Гёте, горькая скорбь проникла мне в
сердце. Я долго не могла примириться с тем,
что и такой великий человек может умереть,
и не могла поверить, что мечту мою теперь
уже осуществить невозможно.
Готовясь к дороге, я испытывала, на ряду
с большим счастьем, глубокое сожаление. Во
время этих приготовлений особенно отчетливо
я почувствовала, как сильно любят меня наша
семья и все наши знакомые. Mog путеше-
ствие вызвало всеобщее сочувствие. З а два дня
до моего отъезда „малютка" и ее брат провели
у нас вечер. Они были рады за меня, но жа-
лели о нашей "разлуке и о том, что не могут
ехать со мной.
Наконец наступил дёнь отъезда. Я должна
была отправиться рано утром в почтовой ка-
рете, так как в наших краях тогда еще не
было железной дороги. Моя мать спала, я не
стала ее будить, желая избавить ее от волне-
ний при прощании, потому что сна отпускала
меня в далекое, долгое путешествие с тяжелым
сердцем. В то время путешествие в Италию
было еще опасным предприятием. Я молча про-
стилась с ней у ее постели и отправилась на
почту в сопровождении своей верной сестры.
Там я нашла „малютку" и ее брата. Я обняла
ее еще раз и еще раз протянула руку ее брату.
Он подал мне букет цветов, к которому было
привязано письмо, содержащее, вместо обычных
пожеланий, следующие слова Т а с с о : „I suoi pen-
sieri in lui dormir non ponno". 1
С букетом и письмом в руке я села в карету.
Я чувствовала на себе будто благословение
доброго божества. Через несколько часов почто-
вая карета остановилась в маленьком местечке,
где путешественники обедали. Вместо этого я
пошла в сад почтового двора и распечатала
письмо. Это были стихи: прощальный сонет и
длийное стихотворение, посвященное нашим
последним беседам и прогулке при дивном за-
ходе солнца. Заключение было посвящено
Альпам, вершины которых сверкали в солнеч-
ном блеске.
Вам, Альпы, шлю привет, незыблемые стеньг,
Вы стражи верные земного рая;
Перед величьем вашим трепетом священным
Забьется сердце, вопрошая льды и тучи, —
Ответ находит в молниях и буре.

В конце он говорил о том, что лучшие пу-

теводные звезды его жизни указывали ему путь
на юг, даже самая последняя, едва мелькнув, ухо-
дила на юг, чтобы светить оттуда.
Но шепчет мне она: „Охотно ухожу я " .
Да, ты права, оставим зиму северу,
Чтоб заслужить мне юг и делом, и словами.

,Его мысли не могут в нем спать". Прим. перев.

*
 Глава двенадцатая

ВОЗВРАЩЕНИЕ С ЮГА

По возвращении с юга родина показалась

мне не такой прекрасной, как раньше: на по-
лях не было цветов, пейзаж без красок, небо
сумрачное. Наконец-то я вернулась под роди-
тельскую кровлю; мой отец тоже надолго вер-
нулся домой. Семейный круг был обширен, и
меня встретили с такой любовью и радостью,
что мое сердце сразу согрелось. Тем не менее
я почувствовала себя несколько чужой, в глу-
бине души назревал пока еще неопределенный
разрыв. Я ясно видела, что в предстоящей мне
жизни не было руководящего принципа, единой
всепоглощающей цели. Для меня же это стало
главным — жаждою моей души, пламенем, по-
жирающим все второстепенные мысли; я чув-
ствовала, что эта мысль готова была пожрать
меня, не найдя выхода. Я любила отца такой
любовью, которая не ослабела даже и теперь,
через столько лет после его смерти. Я со скорбью
видела, как его угнетало одиночество, на ко-
торое он был обречен из любви к нам, выну-
жденный постоянно сопровождать странствую-
щего принца; я видела, как давило его это оди-
ночество, как оно было тягостно ему. Однажды,
когда мы остались наедине, он заговорил об
этом и с горечью воскликнул: „ Я так одинок,
так одинок!" Я бросилась в его объятия и ска-
зала ему: „Возьми меня с собой, когда ты
опять поедешь, позволь мне с тобой остаться
навсегда, я посвящу тебе свою жизнь, ты не
будешь больше одинок".
Он обнял меня, но ничего не ответил и не
принял моего самопожертвования. Если бы он
ответил мне тогда согласием, то все течение
моей жизни было бы иным. Моя жизнь обрела
бы цель, на которой бы сосредоточились все
мои стремления. Я нашла бы в этом успокоение,
которое дается, когда сознаешь, что само-
отверженно исполнил долг. После этого слу-
чая я не имела возможности показать ему всю
глубину моей любви, и моя жизнь приняла та-
кой оборот, что детская любовь не могла ни
быть ее высшей целью, ни стать компасом,
указывающим мне путь.
Я принялась с новым жаром за живопись и
написала несколько картин по эскизам, при-
везенным мной из Италии. Но к чистой радо-
сти, которую давала мне работа, примешалась
черная тень, и непреложный приговор судьбы
стал мне севершенно ясен. Я должна была от-
казаться от любимого дела из-за слабости моих
глаз. В душе я роптала против несправедливо-
сти судьбы, вложившей в сердце человека стре-
мление к идеалу, давшей ему талант для проя-
вления этого стремления и отказывавшей ему
в необходимых для этого физических силах.
Но мало-по-малу у меня складывался взгляд,
который поднимал меня выше горя. Я уви-
дала великое средство для этого, которое
должно было сделаться целью моей жизни, как
раньше были религия и искусство, а имен-
но — участие словом и делом в движении че-
ловечества вперед. Как только эта мысль во
мне укрепилась, моя скорбь из-за того, что я
должна оставить живопись, смягчилась. Я рас-
ставалась со специальностью, чтобы вступить
в широкую область вопросов на всех ступенях
человеческого бытия. Но, как и всегда, я стре-
милась перейти от теории прямо к выводам.
Религия, выйдя из сферы метафизической, дол-
жна была возбудить сострадание в людях и
установить братство и равенство. Посещать
бедных, помогать им, утешать их — стало те-
перь моей потребностью.
Странно, что и теперь, как раньше, когда
я стремилась осуществить идею христианского
аскетизма или впоследствии установить культ
чистого искусства, я встречала глухую оппо-
зицию и своего рода изумление среди моих
домашних. Они были такими искренними,
добрыми, благочестивыми, сострадательными,
увлекались искусством и, тем не менее, не
понимали, почему надо заходить „так далеко".
Они мне не говорили этого, но я это чувство-
вала. Я молчала и продолжала посещать бед-
ных и несчастных, потому что это предписы-
вал голос, более сильный, чем все человече-
ские соображения.
Среди подруг, которых я снова увидала,
„малютка" была попрежнему первой и самой
любимой. После отъезда на юг я мало слы-
шала о моем апостоле, только „малютка" не-
сколько раз упоминала о нем в письмах, и
еще моя мать писала о нем иногда. Я часто
думала о нем и была рада опять его увидеть.
Моя мать попросила их провести у нас вечер.
З д е с ь впервые увидала я своего апостола. Он
подошел ко мне и подал мне руку. Мы взгля-
нули друг на друга. Это был взгляд взаимной
симпатии, привет одной души другой, глубокое
взаимное понимание, как будто мы давно
были знакомы. В этот вечер он спросил меня,
писала ли я на юге стихи, и, когда я ответила
утвердительно, он попросил- показать ему эти
стихи. Я согласилась при условии, что он под-
вергнет их строгой критике; он мне обещал
это. Нам казалось вполне естественным почти
целый вечер говорить исключительно друг с
другом, мы как бы вознаграждали себя за по-
терянное время. Затем мы наметили для со-
вместных занятий искусством вечера, на кото-
рых он собирался прочитать нашему малень-
кому кружку вторую часть „ Ф а у с т а " , и таким
образом наши частые свидания были обеспе-
чены.
Через несколько дней я послала ему стихо-
творения, написанные мною в Гиэре. Никто
мне в этом не препятствовал. Мать никогда
не запрещала мне подобных вещей. Из по-
сланного мною я ничего не показала ей не
благодаря недоверию, но потому, что я чувство-
вала уже, что определенная сторона моей
жизни не встречает сочувствия у родных и
поэтому у них мне нечего ждать совета.
Вскоре после этого я получила от него
вдохновенные стихи, в которых он рисовал
наше первое знакомство, нашу разлуку, его
прощальные слова и мой ответ как моменты,
полные предчувствия богатой, содержательной
жизни. К этому прилагалась критика моих
стихотворений; это были вдумчивые сужде-
ния, которые меня и пугали, и делали счаст-
ливой. Я испытывала несказанное счастье.
Солнце той любви, которая озаряет всю жизнь,
всходило на моем горизонте. И все же я ни за
что не хотела называть это мощно растущее
чувство иначе, как дружбой. Я решилась огра-
ничить наши взаимоотношения дружбой двух
родственных душ, потому что меня одолевало
сомнение. Он вступал в жизнь, не имея ника-
кой поддержки кроме своей одаренности. Я
считала его призванным совершить нечто вели-
кое и ни за что на свете не хотела так рано
связать его узами, которые могли бы поме-
шать его будущности. Я чувствовала, что во
мне зреет большая, всепоглощающая любовь,
уже близкая к расцвету; предвидела, что раз-
горится пламя, которое может погубить мою
жизнь, и не хотела обременять его какой-либо
ответственностью. Я была на несколько лет
старше его, и мне казалось, что я не должна
иметь притязаний на верность столь юного
сердца. Итак, я старалась, чтобы наши отно-
шения не шли дальше обмена мнений. Теперь
не проходило дня, чтобы мы не обменялись
письмами, стихами или же вопросами и отве-
тами по всем отраслям знания. Он свободно
признавался в том чувстве, которое его одуше-
вляло, и требовал того же от меня. Когда же
я ему отвечала, что я старше его, он улыбался,
потому что я действительно выглядела еще ре-
бенком, и случалось, что он обижался и упре-
кал меня в холодности. Он не догадывался,
что я боролась против этой любви во имя
своего более мощного чувства.
Но тягостная борьба расшатала мое здо-
ровье, и я опасно заболела; как раз в день
моего рождения боялись за мою жизнь. Три
недели я находилась между жизнью и смертью.
Наконец я оказалась вне опасности, но еще
так слаба, что едва решались со мной гово-
рить. Тогда я узнала, что мой друг ежедневно
приходил обо мне справляться, и моя мать
стала собственноручно передавать мне его
письма. Это были стихотворения, в которых
он умолял ангела, охраняющего здоровье, спу-
ститься с неба и освободить меня от мук бо-
лезни. Стихи были хороши и возвышенны, как
и чувство, нас соединявшее. Мало-по-малу я
смогла опять увидеть — поодиночке — своих
друзей. Наступила и его очередь. Он вошел,
я протянула ему руку. Он признавался потом,
что почувствовал в это мгновение, как меня
покинули все мои сомнения.
Я была еще в стадии выздоровления, когда
выпал первый снег. Суровый вид северной
зимы глубоко огорчал меня. Я с тоской вспо-
минала о юге, где бедняк, под лучами солнца
и при благодатной почве, даже в лохмотьях
сохраняет благородный человеческий облик,
тогда как голод и холод севера превращают
человека в жалкую тень. Я все более и более
проникалась социальными вопросами, которыми,
наконец, могла заниматься, чтобы осуществить
идеал христианского человеколюбия. Я обсу-
 ждала с Теодором эти вопросы. После первых
посещений, сделанных во время моего выздо-
ровления, он вдруг редко стал приходить. Я
переживала его отсутствие с глубокою скорбью
и, если бы не получала от него ежедневно
нескольких строк, с трудом переносила бы
его отсутствие. Как нечаянную радость я узна-
ла, наконец, что его удерживало в отдалении.
Он закончил свою первую книгу, в которой
открыто отказался от ортодоксального хри-
стианства и представил Христа человеком, ре-
форматором и революционером, который ни-
чего больше не хотел, как ввести очищенное
иудейство и более высокую мораль. После
того как Теодор уже давно блестяще выдер-
жал экзамен на кандидата богословия, он этим
смелым шагом неожиданно порвал с тради-
циями, с церковью и со своими многими очень
ценными связями. Для его родителей это было
тяжелым испытанием: его отец был первым
духовным- лицом в стране; мать надеялась, что
ее любимый сын воскресит славу своего отца
и выступит новым борцом за протестантизм.
Тем не менее, несмотря на разочарование, она
не могла не дивиться прекрасному сочинению
своего сына и не испытывать при чтении его
мучительного счастья.
Я была всецело погружена в эту книгу. Не
только потому, что восхищалась духом и поэ-
тичностью любимого автора, но и оттого, что
во время чтения с моих очей спадала одна за-
веса за другой. В атмосфере здоровой, острой
критики я безостановочно следовала за моим
другом. Он опять возобновил свои посещения,
и наши разговоры велись почти исключительно
вокруг поднятых им вопросов.
Союз наших сердец был вдвойне прочным
и святым, благодаря пониманию высших во-
просов человеческой жизни, и я больше не
отказывалась от познания глубочайшей, чи-
стейшей любви. Мы почти никогда не встреча-
лись без свидетелей, и только взоры и беглые
слова могли соединять наши сердца. Но пере-
писка продолжалась без перерыва, — каждое
сомнение, каждая горесть, как и радость,* ка-
ждая новая мысль, каждое поэтическое изли-
яние поверялись любимому т ы , чей ответ был
почти всегда эхом собственного сердца. Мы так
много друг от друга- получали, что едва ли
знали, кому первому принадлежала та или иная
мысль.
Так жили мы замкнутой жизнью, вне мира,
жизнью красоты, духовного познания чистой,
безупречной любви.
В то время как мы наслаждались светлыми
радостями чистой любви, над нами сгустились
тучи. Характер чувства, соединявшего нас, не
мог оставаться тайной для наших родных, хотя
ни Теодор, ни я не обмолвились об этом ни
словом. Почувствовалось вполне определенное
недовольство, хотя никто ничего не говорил.
Семья моего друга была, главным образом,
против того, в чем и я видела препятствие, а
именно, что я была четырьмя годами старше
его, и свободу, которую он сам стремился себе
создать, не должно было сковывать так рано.
Моя семья, кроме этих препятствий, видела
еще другие, более серьезные. Он был демокра-
том, признавал это открыто и становился им
день ото дня все больше, по мере того как
его критический анализ обнаруживал неизмери-
мое расстояние между существующими услови-
ями и его идеалом. Он все более укреплялся
на этой позиции. Большинство молодежи из
общества, его школьные и университетские то-
варищи ненавидели его из-за его превосходства
и из-за того, что он лучше их сумел распоря-
диться своим временем. Дамы и молодые де-
вушки его не любили, потому что он, появля-
ясь в обществе, обращал внимание на очень
немногих из них, — именно на тех, с кем мог
говорить о других вещах, чем вязанье и кухня.
Мой зять и мой брат были сильно восстано-
влены против него за статью, где он порицал
большие расходы на театр, которые всей тя-
жестью ложатся на плечи народа, платящего
налоги. Вот как далеко заходил абсолютизм
тогдашней Германии, что даже в такой малень-
кой стране, как та, про которую я здесь говорю,
нельзя было произнести ни одного свободного
слова или справедливого порицания по поводу
обстоятельств, касающихся общего блага, и тот,
кто отваживался затронуть неприкосновенность
этих маленьких величеств, подвергался опале.
Мой зять еле кланялся Теодору, никогда не
разговаривал с ним и смотрел на наши отно-
шения с явным неодобрением. Эта оппозиция
со стороны родных очень беспокоила мою мать.
Она слишком хорошо знала мою натуру,
чтобы не понять, что если любовь, пустившая
такие глубокие корни в моем сердце, встретит
противодействие, э?о причинит мне острую боль.
 Я стала чуждаться того общества, в котором
он не бывал. Если же я встречала его в гостях
или где-нибудь в другом месте, то разговари-
вала с ним больше, чем с другими. Я не обра-
щала внимания на неодобрительные взгляды
моего зятя и полунасмешливое, полунегодую-
щее выражение на лицах знакомых, возмущен-
ных тем, что я предпочитала им „демократа",
встречавшего, вдобавок, совершенно равнодуш-
но то неуважение, которое они ему выказы-
вали. Мне было тяжело видеть недовольство
матери, которое стало проявляться в упреках
и едких замечаниях, тем более для меня бо-
лезненных, что я не привыкла встречать их
с ее стороны, — она прежде искренно восхи-
щалась Теодором. Однажды вечером я сопро-
вождала своих на бал, хотя сама уже больше
не танцовала. Среди гостей был также Теодор,
и так как он тоже не танцовал, то сел возле меня
и оставался со мной большую часть вечера;
мы были погружены в интересные разговоры.
По возвращении домой я увидела расстроенное
выражение лица моей матери, и она не замед-
лила разразиться бурными упреками, что я
совершенно открыто занята исключительно
этим человеком и даю повод для всяческих
сплетен.
Сначала я отвечала кротко, спокойно, но за-
тем возмущение взяло верх, и первый раз в жизни
мы обменялись с матерью резкими словами.
Это причинило мне невыразимое страдание; то
была первая глубокая рана, нанесенная моей
любви к семье, и я почувствовала, что с этих
пор начинается длительная борьба.
 Вторично завеса упала с моих глаз. Я уви-
дела, что я уже больше не кроткое, уступчивое
существо, которое, чтобы никого не обидеть,
подчиняется всем и, из послушания и угодли-
вости, вместе со всеми идет по проторенной
дорожке. Я почувствовала, что я человек с
убеждениями и что у меня хватит энергии их
отстоять, и поняла, что вся моя вина заклю-
чается в моих убеждениях. Всеобщее осужде-
ние начало утрачивать для меня всякую цену,
я увидела, что и впредь буду считать мери-
лом лишь свою совесть и буду делать лишь
то, что она мне предписывает.
Однако борьба становилась с каждым днем
все труднее. Летом мой отец приехал опять
нас повидать. Но, увы, даже с любимым отцом
я не находила прежнего созвучия во взглядах
на наиболее важные вопросы жизни. Политика 4
занимала большое место в моих разговорах
с Теодором, и естественным следствием этого
было развитие демократических' воззрений.
В своих письмах к отцу я часто задавала во-
просы о политических событиях, чтобы, если
возможно, получить у него направление моим
мыслям. Однажды он указал мне на Гизо и
его политику, за которой я должна была
следить, если хочу овладеть правильным су-
ждением. Но большей частью он оставлял мои
вопросы без ответа, считая все эти вещи ле-
жащими вне сферы женского понимания. Не
могу забыть мгновения, когда глубокая боль
пронзила мое сердце: одно соображение, вы-
сказанное отцом во время разговора, внезапно
осветило мне пропасть, образовавшуюся между
нашими воззрениями. Он говорил о перемене,
замеченной им в моем образе мыслей, и объяс-
нял ее не логическим следствием моего духов-
ного развития, а прискорбным влиянием „зло-
счастной симпатии" к человеку с эксцентрич-
ными и ложными взглядами. Таким образом
ортодоксальные люди очень часто заблужда-
ются в религии и политике: когда дух высво-
бождается из узких рамок догмы, то такого
рода эмансипацию приписывают какой-нибудь
внешней причине вроде духовного заблужде-
ния и не думают, что глубочайшая причина
этого — внутренняя логика, выявленная лишь
внешними обстоятельствами.
Мой отец со мной более не говорил на эту
тему, да и не было ни с той, ни с другой
стороны особенной необходимости нарушать
молчание, но внутренний разрыв был еще более
чувствителен оттого, что мы попрежнему лю-
били друг друга.
Я почти не видалась с Теодором. Его не
приглашали приходить к нам, да я и сама этого
не желала, так как знала, что его встречи с
моим отцом будут мне не по душе. Я видела
его только тогда, когда время от времени по-
сещала „малютку", но и это - бывало не часто,
потому что большую часть своего времени я
посвящала отцу. Письма моего друга были
моим единственным утешением. Однажды я
заметила, что не получила одного письма, и
узнала, что оно было отдано моей матери. Я
ее спросила об этом, она мне его вернула,
но — распечатанным и прочитанным. Это было
для меня тяжелым ударом. Я могла бы пока-
зать эти письма всему свету, тем более моей
матери. Они были богаче и прекраснее многих
уже опубликованных писем, вызвавших удивле-
ние света. Но они были настолько м о и м и ,
что я не могла бы поделиться ими ни с кем
в мире. Я никогда не понимала легкомыслен-
ного, поверхностного чувства, вызывающего
потребность говорить о нем всем подругам и
знакомым. Случай с письмом способствовал
развитию во мне духа возмущения. Чувство,
скрытое от посторонних глаз, чтобы не ос-
корбить его святости, восстало во всеоружии,
чтобы защитить свое законное право.
Как-то раз случилось, что, когда мы сидели
в общественном саду, пили кофе и слушали
музыку, Теодор прошел мимо, поклонился, но
не подошел к нам, потом он еще несколько
раз проходил мимо, не останавливаясь со мной.
Вернувшись домой, я написала ему, чтоб узнать
причину этого невнимания. Он ответил шутя,
что не хотел ставить меня в затруднительное
положение, заставляя в присутствии моих бла-
городных знакомых кланяться презренному де-
мократу. Когда мы были в этом же саду сле-
дующий раз, я подошла к Теодору, как только
его увидела, и мы долго прогуливались с ним
взад и вперед по аллеям, погруженные, как
всегда, в серьезнейшие разговоры. Я знала,
что на нас смотрели с удивлением. Одна мо-
лодая, гордая, знатная красавица, относившаяся
ко мне всегда очень дружелюбно, гуляя под
руку со своим женихом, бароном, встретила
нас. Она взглянула на меня с изумлением,
почти с испугом, как будто спрашивая: „Воз-
можно ли, что ты так низко себя ставишь?
Или ты забыла о значении маленькой приставки
перед твоей фамилией?1 И ты могла избрать
этого демократа, этого безнравственного чело-
века, отрицающего церковь и права дворя-
нина?"
Все это было так ясно написано на ее лице,
что мне захотелось рассмеяться. Но более
тяжелым испытанием было пройти мимо моих
родителей. Я не могла подойти к ним и пред-
ставить Теодора моему отцу: это было бы
требованием открытого признания Теодора.
Я знала, что для них это было бы мучительно
тяжело; с другой стороны, я не хотела под-
вергать моего друга холодному и натянутому
приему. Я с болью чувствовала печаль, кото-
рую им причиняла, но я должна была показать
любимому человеку свое расположение, должна
была заставить признать нашу высокую любовь.
Противодействие моих родных возросло еще
больше после отъезда моего отца, но мое
чувство настолько окрепло, что никакая зем-
ная сила не могла его разрушить.
Осенью Теодор заболел, и я проводила часы,
полные печали, усиливавшейся оттого, что он
получил приглашение быть редактором газеты
в большом городе северной Германии, и нам
предстояла скорая разлука. В глубине души я
проклинала светские предрассудки, из-за кото-
рых невозможно было пойти к человеку, кото-
рому принадлежали самые мои святые чувства,
ухаживать за ним, утешать его, так как он

' Ф о н Мейзенбуг. Прим. перее.

6 Мевгевбуг
 очень страдал. Когда я узнала, что ему лучше и
он выходит в комнату своей матери, я пошла
его навестить. Был сочельник. Я застала Тео-
дора в обществе его матери и „малютки". Б е -
седа длилась до самых сумерок. Но вот зазво-
нили колокола соседней церкви, оповещая о
приближающемся празднике. Мы молчали: этот
колокольный звон, возвещающий о наступлении
рождественского вечера, воскресил целый мир
поэтических воспоминаний: счастливые дни
детства, когда материнская любовь еще задолго
до праздника окружала сладкой тайной приго-
товление подарков и, наконец, украшала дерево
бесчисленными свечами, символически изобра-
жающими свет, пролившийся на мир в эту
святую ночь; затем полунощный праздник,
когда в ярко освещенной церкви пением и
проповедью славили ангельскую весть о том,
что ныне должен царить мир на земле и в лю-
дях благоволение; наконец, вспоминалась тро-
гательная легенда о спасении человечества,
воплотившемся в младенце бедной дочери на-
рода. Эти настроения и воспоминания как бы
электрическим током соединяют сердца, и по-
нимаешь друг друга без слов.
Подали свечи, пришли другие гости. Я не
могла в этот момент равнодушно слушать пу-
стую болтовню, простилась и, чтобы одеться,
прошла в комнату, где оставила шляпу и пальто.
Комната освещалась лишь луной, и я оставила
дверь открытой. Чтобы меня проводить, Теодор,
выйдя из зала, пошел вслед за мной. „Дорогой
друг, так встретиться было бы очень г р у с т н о " , —
прошептал он, обняв меня, и наши губы впер-
вые соприкоснулись. Затем он торопливо ушел
в свою комнату, а я возвращалась домой свет-
лой лунной ночью, и ее бесчисленные звезды
отражались в моей душе.
Выздоровление Теодора шло медленно, и я
видела его редко. Он неохотно приходил к нам,
чувствуя себя нежеланным гостем. Мне тоже
было не по себе в доме его родителей. Теперь
я часто оставалась одна, — в обществе, где он
не бывал, я почти не показывалась, зная, что
его там ненавидят, а меня из-за него осуждают.
В семье я чувствовала себя одиноко и печально:
недостаток согласия, не высказываемый, но
глубоко ощутимый, меня сильно угнетал. По-
этому мне было приятно оставаться одной и
следовать за потоком мыслей, которые возни-
кали во мне, благодаря разговорам с моим
другом, и становились все яснее и определеннее.
Однажды вечером, за несколько минут до
отъезда в театр, он зашел к нам, так как строго
соблюдал правила вежливости по отношению
к моим родным. Я неожиданно для себя ска-
зала, что не пойду в театр, потому что дают
„Роберта-Дьявола", оперу, уже давно мне опро-
тивевшую из-за погони за эффектами и фаль-
шивой музыки. Когда Теодор услыхал, что я
остаюсь дома, то попросил позволения побыть
со мной немного после того, как все уйдут.
В этом отношении наша семья всегда выражала
уважение как к своей, так и к чужой личности.
Исключения в подобных случаях бывали редки.
Итак, мы остались одни, чуть ли не в первый
раз со времени нашего знакомства. Счастье
оказаться, наконец, вдвоем, вне посторонних
 взглядов, и поговорить обо всем, что наполняло
сердце, было так велико, что мне ничего больше
не было нужно. Но Теодор этим не удоволь-
ствовался, он обнял меня и прижал к своему
сердцу. Мы долго молчали. Наконец он сказал:
„И все же я свободен".
„Как ты горд, — возразила я, улыбаясь, —
йо и я не менее горда. Да, счастье не было
бы нам дорого и свято, если бы оно не было
соединено со свободой".
Коротки были счастливые мгновенья. Он
ушел; мои родные вернулись из театра; внешне
я была спокойна, как всегда, и во мне царил
глубокий, бесконечный мир.
Между тем мне предстояло испытание, еще
более тяжелое, чем предшествующее, и заста-
вившее меня сделать более решительный шаг,
чем прежние.
Моя мать решила устроить большой годовой
раут, на который были также приглашены мо-
лодые принцы и принцессы царствующего кня-
жеского дома. Раньше подобные празднества
в нашем доме доставляли мне удовольствие.
Много танцовали, и я охотно танцовала с обо-
ими старшими принцами, из которых второй
внушал мне особую симпатию. Теперь же я
знала, что в замке, как и вообще в обществе,
отношение ко мне сильно изменилось. Мои
„демократические воззрения" не нравились
этим маленьким властителям страны в несколь-
ко квадратных миль. На этот раз наш праздник
должен был быть не балом, а вечером с по-
становкой живых картин. Все развлечения этого
рода меня мало интересовали, но я охотно, как
и всегда, участвовала в приготовлениях к ним,
как вдруг моя мать сообщила мне, что невоз-
можно пригласить Теодора. Его семья, конечно,
будет приглашена, так как его отец принадле-
жал к первым лицам маленького государства,
но мой зять объявил, что приглашением Тео-
дора было бы нанесено молодым принцам оскор-
бление— они в гостиной встретились бы с че-
ловеком, написавшим такую обидную статью
против невинных склонностей их отца, и что
если явится Теодор, то он, мой зять, не придет.
Как ни жалела меня мать, она должна была
уступить этим соображениям. Самая ядовитая
ненависть не могла бы придумать больнее
удара, который нанесла мне моя семья, добрая,
любящая и просвещенная.
Мои сестры были всецело поглощены при-
готовлениями к живым картинам. Им помогал
молодой художник, некоторое время назад по-
селившийся в маленькой резиденции. Кроткий,
приятный, одаренный выдающимся талантом, он
не имел ни с кем столкновений, был лишен
каких бы то ни было „политических убеждений",
и его охотно принимали в нашем доме. Я с
горечью наблюдала, как этого доброго, но не-
значительного человека встречали в тесном
кругу нашей семьи; его считали непременным
и обязательным участником всех развлечений,
тогда как гениального, благородного человека
изгоняли, даже открыто оскорбляли за то, что
он посмел написать о непозволительности для
маленького государства тратить такие большие
суммы ради прихоти властителя. Я не настаи-
вала на его приглашении: я была слишком
горда, чтобы, как милости, просить об этом.
Но я объявила, что не буду присутствовать на
празднестве, если не получу торжественного
обещания вслед за большим вечером устроить
меньший, с участием лучших семейств, на ко-
торый будет приглашен Теодор. Это было при-
нято. Моей матери было больно меня так
оскорблять, и она охотно ухватилась за это
средство, смягчающее обиду. Она хотела так-
же избежать толков в случае моего отсутствия
в обществе. Но молва уже распространилась.
Мать Теодора была глубоко оскорблена оби-
дой, нанесенной ее любимейшему сыну, гордо-
сти ее сердца. „Малютка" и отец отклонили
полученное ими приглашение. Из их семьи на
празднестве была лишь старшая дочь со своим
женихом.
Я послала Теодору букетик первых фиалок
и написала несколько слов, поднимающих нас
выше мелочей человеческих отношений. Воору-
женная внутренним презрением к светским за-
бавам, я с твердым самообладанием терпела
муки этого вечера. Царило всеобщее легкое
смущение, совершенно естественно делались
замечания насчет отсутствия одного из наибо-
лее уважаемых семейств города, говорили о
моей склонности, открыто игнорируемой моими
родными.
На следующее утро я получила несколько
строк от Теодора: он благодарил за фиалки и
за слова утешения, — ими я успокоила его и
себя по поводу сплетен и злословия, которые
неизбежно должны были возникнуть после про-
исшедшего. В заключение он говорил: ,,Я чи-
таю Платона, чтобы очиститься от грязи со-
временного мира".
Через несколько дней я вспомнила об обе-
щанном маленьком празднестве, но вспомнила
об этом не как о предстоящей ему и мне ра-
дости. Какую радость могло нам дать общество,
относящееся насмешливо и с высокомерным со-
страданием к нашему чувству, потому что оно
было выше его понимания? Я требовала вы-
полнения обещанного, как справедливости по
отношению к нам обоим, как доказательства
того, что обида не носила личного характера,
а была уступкой правящим тиранам. Общество
собралось. „Малютка" пришла со своим братом.
Все приглашенные старались быть милыми и
любезными, чтобы изгнать малейший горький
осадок. Моя мать первая подала пример. Мой
друг, для которого этот вечер был скорее му-
чением, чем удовольствием, сделал все возмож-
ное, чтобы быть светски любезным, и он был
слишком богато одарен, чтобы не достигнуть
этого.
С удивлением замечено было, что этот страш-
ный демократ, этот злой критик был разно-
сторонне образованным человеком, с которым
приятно было поговорить. С обеих сторон, ра-
зумеется, избегались опасные темы для разго-
вора, и вечер прошел вполне благополучно.
Внешнее удовлетворение было полным, но
стрела слишком глубоко вонзилась в мое серд-
це, чтобы можно было так легко залечить рану.
Я прекрасно понимала значение случившегося:
я вступила в открытую войну с обществом,
в котором была воспитана, и дело шло уже
 не о личном чувстве, а о свободе моих убе-
ждений. Я начала борьбу за свободу против
абсолютных авторитетов.
На нашу —моего друга и мою — долю вес-
ной еще выпадали прекрасные часы. Непри-
нужденные, уверенные во взаимной симпатии,
мы в чистой гармонии наслаждались каждым
мигом счастья, дарованного нам судьбой. Мы
встречались часто у воспитательницы принцесс.
Это была милая, приветливая пожилая дама,
близкий друг семьи Теодора, которого знала
с детства. Со мной она тоже была дружна, и
та несправедливость, с которой к нам относи-
лись в свете, возмущала ее. Очень часто, когда
заходящее солнце золотило под ее окнами
вершины деревьев или когда в ветвях пел со-
ловей и сады, окружавшие замок курфюрста,
распространяли благоухание, мы вчетвером —
она, Теодор, „малютка" и я — сидели у откры-
того окна ее уютной комнаты, читали или раз-
говаривали. Иногда нас, молодежь, одолевало
шаловливое настроение, мы старались завлечь
нашу приятельницу в „опасные предприятия",
против которых ее большой ум не восставал,
но из почтения к традициям она не хотела их
допускать. Например, она с гордостью и радо-
стью читала книгу Теодора, нашего общего
друга, но ревностно защищала „ с ы н а б о-
ж и я". Она была в душе демократкой, но из
личной привязанности не порывала отношений
с семьей курфюрста. В особенно веселые ми-
нуты мы уговаривали ее спеть марсельезу,
звучавшую иронией в стенах феодального зам-
ка. Она, со своей стороны, также нас поддраз-
нивала и однажды шутя сказала нашему другу,
которому с детства говорила „ т ы " : „Подожди
еще, придет время, и ты станешь вместо сво-
его отца служить кѵрфюрсту, и будешь очень
хорошо себя чувствовать".
„Уверяю тебя, — ответил Теодор, — что тогда
дух моей юности будет постоянным упреком
стоять за моей спиной".
Когда я возвращалась с этих свободных и
веселых собраний, меня так холодно встречали
в кругу моей семьи, будто я совершила что-
нибудь предосудительное, и это причиняло мне
много страданий.
Лето приближалось, и было решено, что мы
поедем к отцу в южную Германию. Теодор
тоже решил переехать в большой город, в ли-
тературный центр, где его выдающимся спо-
собностям представилось бы более широкое
поле деятельности, так как ему не удалось
стать редактором газеты. В этом направлении
на него оказал влияние один его знакомый,
приехавший из этого города. Этот молодой
человек был у нас и сказал о Теодоре: „Это
будет второй Лессинг, ему предстоит большая
будущность".
Итак, мы должны были расстаться. Для меня
это было равносильно смертному приговору.
Но стеснить его свободу, связать его обеща-
ниями, удержать от того общества, где бы он
мог во всю ширь распустить свои к р ы л ь я , —
эта мысль ни разу не пришла мне в голову.
Наоборот, — когда мать, тронутая моим немым
страданием, нарушила наше обоюдное молча-
ние и предложила мне ради любви, от котд-
рой, казалось, зависело счастье моей жизни,
поговорить с отцом, чтобы он помог Теодору
занять положение, которое сделало бы возмож-
ным наш брак, — я ее сердечно поблагодарила
за любовь, победившую предрассудки, но на-
отрез отказалась от ее предложения. Мне
претила мысль о каких бы то ни было обяза-
тельствах или внешних узах, сковывающих
наше чувство, которое покоилось на том, что
было в нас самого святого й прекрасного.
Мы никогда не говорили о браке, да и вряд
ли о нем и думали. Мы должны были любить
друг друга, чтобы чрез эту любовь совершен-
ствоваться и стремиться к высшим целям.
Теодор уехал на несколько дней раньше нас.
В день своего отъезда, после обеда, он при-
шел проститься. Мои родные из чувства сни-
схождения, за что я им была очень благодарна,
оставили нас вдвоем. Единственное обещание,
которое я от него потребовала, было написать
мне тотчас же, если новое чувство овладеет
его сердцем. Он сказал, улыбаясь: „Как будто
на свете есть много, подобных тебе".
Еще раз развернул он предо мной все бо-
гатство своего духа, своей фантазии. Он еще
раз вознес меня в высшие сферы идеала,
когда я, прижавшись к его плечу, внимала ему,
чтобы в этот последний час вместе погрузиться
в мир счастья. На следующее утро я полу-
чила следующие строки, написанные им в мо-
мент отъезда: „Будь сильна и не забывай того,
что ты приобрела. Эта надежда — мое утеше-
ние. Оставь его мне, сохрани его мнеі"
Так окончилась весна моей жизни!
 Глава тринадцатая

КАТАСТРОФА

Когда он уехал, я тоже с нетерпением стала

ждать отъезда. Было так, как будто леденящий
ветер коснулся весенних цветов. Лишь рас-
ставание с „малюткой" было мне тягостно.
Наша дружба сохранилась, тем не менее я
никогда не могла решиться даже с ней гово-
рить о чувстве, соединявшем меня с ее бра-
том, хотя это чувство и не было для нее тай-
ной. При прощании она дала мне букет роз
из того сада, откуда многие розы перекоче-
вали ко мне вместе с письмами Теодора. Я
сохраняла букет, пока мы не достигли Рейна.
Тогда я бросила его в волны, как Поликрат
свой перстень, чтобы боги сохранили мне выс-
шее счастье.
Впрочем, я далеко не была счастлива; раз-
лука меня угнетала, и иногда мне казалось,
что я не смогу ее перенести.
Мой отец встретил нас на Рейне. Я любила
его все так же, с неописуемой нежностью, но
чувствовала, что* направления наших мыслей
разошлись навсегда и никогда более я не
смогу с ним сговориться. Однако, несмотря
на то, что мысль об этом меня огорчала, я на-
деялась, что еще долго сумею окружать его
своей любовью, раз я нашла его таким здо-
ровым и мужественно сильным. И решила избе-
гать говорить с ним о вопросах, которые мо-
гут его огорчить.
Дни, когда я получала письма от Теодора,
были для меня праздником. Письма эти при-
носили мне новые мысли и представления об
иной жизни. Он жил в кругу интеллигент-
ных людей, успешно работал, и его меланхо-
лия, часто беспокоившая меня, казалось, ис-
чезла. Я была так счастлива за него, что не
могла желать его возвращения. Но я хотела
иметь крылья, чтобы тоже улететь в мир сво-
боды, в котором очень нуждалась.
Одно роковое событие нас глубоко опеча-
лило и нарушило спокойствие нашей жизни.
Существо, в котором никто из нас никогда не
сомневался, было тому причиной. Для того,
чтобы скрыть одну -печальную тайну, отцу
пришлось заплатить сумму, на много превы-
шавшую имевшуюся у него наличность. Мы
должны были спешно вернуться во Франкфурт,
где отец мой вместе с курфюрстом с некото-
рых пор устроился на постоянное житель-
ство. Глубокая грусть охватила его после этого
происшествия, — грусть, особенно заметная от-
того, что до сих пор даже годы не могли пре-
одолеть его веселого характера. Однажды я
подошла к нему, когда он стоял у окна и
печально смотрел на реку. Я обратилась к
нему со словами участия; он молча выслушал
меня, покачал головой и сказал:
„Этот удар меня сокрушил, от него я не
оправлюсь",
 Вскоре после этого меня разбудили ночью:
он внезапно сильно заболел. Я в первый же
момент почувствовала, что его предсказание
исполнится. Через несколько дней, полных
беспокойства, он поправился настолько, что
мог ходить по комнате, особенно с помощью
кого-нибудь из нас. Но было очевидно, что
жизнь его надломилась; он стал своей собствен-
ной тенью. Моим единственным утешением
было находиться при нем. Я бережно сле'дила
за каждым его взглядом, каждым словом,
чтобы запечатлеть их в своем сердце. Часто я
оставалась с ним вдвоем и старалась взвеши-
вать каждое свое слово, чтобы ничем не на-
помнить ему о разнице наших взглядов.
Однажды утром, когда мы были вдвоем, он
сидел у открытого окна, сквозь которое гля-
дело кроткое сентябрьское солнце. Он долго
молча смотрел на реку и на противоположный
берег ее, где осенний ландшафт был окрашен
спокойными, печальными тонами, в какие об-
лекается природа, готовясь к долгому сну. Я
смотрела на него тоже молча, глубоко рас-
троганная. Ясно читала я его мысли на лице.
Он прощался с миром, в котором протекла
его чистая, добродетельная жизнь. Некогда он
был масоном, достиг высших степеней ордена,
и, я думаю, его жизненные воззрения были
скорее просто гуманными и нравственными, чем
ортодоксально христианскими. В другой раз,
вечером, застав его у окна глядящим на
звездную ночь, я спросила его, о чем он ду-
мает. Он ответил: „Я готовлюсь скоро сбросить
эту земную оболочку".
 Эти простые, короткие слова вскрывают все
его существо. Позднее, после его смерти,
нашли начало мемуаров, которые он, к сожа-
лению, не успел кончить. В мемуарах говорил
он, что в молодости желанием его было изу-
чить сельское хозяйство и жить в деревне. Я
думала, что это призвание было бы ему более
по душе, чем бурная деятельность политика и
государственного человека.
Наступило Рождество. Жизнь отца была
вопросом дней и часов. По странному стечению
обстоятельств, старый курфюрст, судьбу кото-
рого отец преданно разделял, умер после не-
долгой болезни, и последний вопрос старого
государя был о состоянии здоровья его пре-
данного друга. От отца скрыли это событие,
чтобы избавить умирающего от лишней печали,
но он угадал это какой то интуицией. Может
быть, он не так сильно почувствовал удар,
потому что его дух познал уже призрачный
характер явлений или потому, что ему грези-
лось близкое свидание.
Отец умБр. Для него загадка жизни была
разрешена. А моя жизнь, наоборот, оторвалась
от своего корня, и я чувствовала, что бросаюсь
в широкий океан, чтобы в будущем одной упра-
влять своим житейским кораблем и следовать
за своими убеждениями — единственной зве-
здой, светящей мне сквозь густые облака.
В эту скорбную пору у меня оставался один
оазис, окружавший меня миром и чистым сча-
стьем: это была моя любовь к Теодору и мое
доверие к нему. Его письма были мне утеше-
нием. Кроме того, он присылал мне в после-
довательном порядке корректуры новой книги,
которую выпускал. Он писал при этом: „Я
снова посвящаю тебе первые печатные листы
этой книги, которая принадлежит тебе всецело,
и я едва ли знаю, что в ней твое и что мое".
Действительно, на каждой странице я нахо-
дила следы наших бесед, обмена чувств и
мыслей, всего, что нас так долго делало счаст-
ливыми. Сначала мне было больно открывать
публике такую возвышенную интимность, но
я преодолела это эгоистическое чувство. У
писателя две жизни: одна для себя, другая
для мира. Горе женщине, которая этого не
понимает и ревниво относится к такому раз-
делению! Или она уничтожит гения, или разо-
бьет свое собственное сердце.
Когда я читала страницы этой книги или же
письма Теодора, я невольно часто обращалась
к самой себе: „О судьба, оставь мне это един-
ственное счастье, и я буду сильной во в с е х
испытаниях, которые ты мне готовишь".
 Глава четырнадцатая

1 8 4 8 ГОД
В день Нового года в маленьком кругу на-
шей семьи мы читали завещание моего отца.
В особенности меня тронули простые и достой-
ные слова, которыми начиналось завещание и
в которых отец выражал веру в свое бессмер-
тие. В них я почуяла его простую, добрую,
искреннюю душу. К остальному, т. е. к дело-
вой части, я была равнодушна. Оказалось, что
состояние моего отца было значительно меньше,
чем мы предполагали, и что при разделе его
на несколько частей каждая часть окажется
очень небольшой. К тому же было неизвестно,
получит ли моя мать пенсию, обещанную ей
умершим курфюрстом. В случае отказа мы
бы, конечно, с ней поделились, но тогда нам
пришлось бы вести очень скромную жизнь,
гораздо скромнее той, к какой мы привыкли.
Впервые мы с сестрой подумали, что одной из
нас придется самой зарабатывать себе хлеб.
Некоторые из братьев были хорошо устроены,
но нам и в голову не приходило стать в за-
висимость от них. Мы обсудили этот вопрос,
и каждая из нас была готова на жертву. Я
твердо решила искать заработка и, если по-
надобится, всецело предоставить матери часть
наследства и уйти из дома. Кроме того, я
чувствовала, что -я не смогу долго жить с
теми, кто считает ложными мои самые святые
убеждения. Но в то же время я останавли-
валась в тупике перед вопросом: „Что делать,
чтобы достать себе кусок хлеба?"
Я много думала, больше, чем многие из де-
вушек моего возраста. Я была очень начи-
танна. Но разве я знала что-нибудь настолько
основательно, чтобы на этом строить свою
независимость? Были ли у меня какие-нибудь
специальные знания? Я с глубокой скорбью
сознавала неудовлетворительность своего обра-
зования. Когда я занималась живописью, то
надеялась, что когда-нибудь буду писать кар-
тины". Никому об этом не говоря, я сделала
робкую попытку послать в "редакцию малень-
кие новеллы и статьи. Некоторые были напе-
чатаны, но бесплатно. Я не знала, как присту-
пить к делу, я не решалась спросить совета
у членов своей семьи, я не хотела говорить
с ними о вещах, которым они не сочувство-
вали. Итак, в этой области у меня не было
никаких иллюзий.
В то время -как горизонт моей жизни омра-
чился и заволакивался тучами, горизонты наро-
дов прояснялись. Газеты приносили известия о
событиях в Сицилии и Неаполе. Жестокий и ту-
пой деспотизм, тяготевший над этими дивными
местами, вдруг затих, и новая жизнь, казалось,
готова была к расцвету. Мой друг писал мне:
„Когда подумаешь, что на площадях Неаполя
народ открыто говорит о свободе и правах,
оставаться в Германии — выше всяких сил".
7 Мейзенбуг
 Как бы я хотела, чтобы он поехал туда,
оказался в круговороте жизни, среди людей,
сбрасывающих невыносимое игоі Но, к сожа-
лению, я ничего не могла для этого сделать, —
я с горячим сочувствием сама лишь издали
следила за событиями. Однажды, возвратив-
шись с уединенной прогулки, я нашла весь дом
в величайшем волнении. Пришла весть о рево-
люции в Париже 24 февраля. Мое сердце за-
билось от радости. Монархия низвергнута,
провозглашена республика, временное прави-
тельство, в котором участвовали знаменитый пи-
сатель и простой рабочий,-—это казалось чудес-
ным сновидением, а между тем было действи-
тельностью. Великий лозунг—свобода, равен-
ство, братство —- снова появился на знаменах.
Какая смертельная мука — не иметь возмож-
ности выказать свое счастье, таить свое вол-
нение в глубине сердца, видеть, что кругом
ждут большого несчастья от того, на что ты
возлагаешь одни надежды. Радость, которую
я невольно проявляла, вызывала осуждение
среди окружающих. С болью в сердце я за-
мечала это в их взглядах'и замечаниях, стара-
лась молчать и изливала свои чувства лишь
в письмах к Теодору и к „малютке".
Электрический ток распространился скоро
во все стороны. Германия, казавшаяся такой
устойчивой, вдруг сотряслась, как от подзем-
ных толчков. Одно за другим приходили изве-
стия из Берлина. Меттерних, руководитель
политического мракобесия, обратился в бегство!
Казалось, что основы деспотизма повсюду
стали шататься, и опора власти — военная
сила — беспомощна перед воодушевленным на-
родом, восставшим за свои права.
Это доказали три славных мартовских дня
в Берлине. Каждый день отмечался новым,
значительным событием. Но как неоднородно
воспринимались эти события при различных
воззрениях! Однажды, например, войдя в ком-
нату, я застала мать с газетой в руках; она
встретила меня восклицанием: „Теперь ты
должна быть довольна: прусский король проехал
по улицам Берлина с черно-красно-желтым
знаменем в руках. Чего же тебе еще желать".
Я сказала, что меня это нисколько не радует,
что я скорее огорчена этим маскарадом, на-
сильственно вызванным обстоятельствами. Этот
поступок не выражал намерений монарха, ко-
торый, как известно, лелеял романтическую
мечту о восстановлении феодальных порядков.
Я страстно желала не подачек и королевских
уступок народу, а гораздо большего — строгого
selfgovernment, 1 при котором государи должны
сдаться или исчезнуть.
Известие о том, что немецкий предпарламент
(Vorparlament) должен собраться во Франк-
фурте, наполнило меня неописуемой радостью.
Город был в крайнем возбуждении. На собра-
нии свободной общины, которую я посещала
целую зиму, вместо того, чтобы ходить в
протестантскую церковь, оратор не поднялся
на кафедру, чтобы, как обычно, подвергнуть
обсуждению какой-нибудь вопрос, а, стоя у ал-
таря, говорил огненные слова, полные вдохно-

1 Самоуправления. Прим. перев.

 вения, призывая общину быть готовой к радо-
стной борьбе за самые святые права челове-
чества. С улицы доносился лязг оружия:
граждане спешили в ближний арсенал, чтобы
вооружиться. На душе у меня было радостно;
я готова была умереть. Мне хотелось, чтобы
неприятель очутился перед воротами маленькой
церкви и чтобы мы вышли ему навстречу с
пением хорала Лютера, готовые бороться за
свободу или умереть. Люди выходили из своих
подвалов, полные любопытства и удивления,
точно их долго держали во мраке и теперь
вывели снова на свет. Я смешалась с толпой,
запрудившей улицу, и разделяла общую ра-
дость по поводу того, что на дворе, где
германский герб светил не во спасение, а
на горе Германии, водрузилось трехцветное
знамя. Часто стояла среди групп рабочих, со-
биравшихся перед витринами магазинов, где
выставлены портреты членов временного пра-
вительства в Париже, первых либералов Гер-
мании, вождей Великой французской революции
и т. д. Я старалась им все растолковать,
указать людей, которым они могут доверять,
разъяснить значение наступающего дня. По-
всюду пробивалась новая жизнь. В театре
опять появились драмы Шиллера, давно уже
изгнанные с немецкой сцены. Я присутство-
вала на первом представлении „Дон Кар-
лоса". Как будто впервые начинали понимать
благороднейшего из немецких поэтов, как
будто его великая душа в первый раз теперь
обращалась к пробуждающемуся отечеству.
Во время сцены, когда Поза просит свободы
для угнетенных Нидерландов и чарами своей
прекрасной души смягчает сердце деспота, в
публике пронеслось неудержимое ликование.
Одновременно и с улицы донеслись радостные
крики. Все спрашивали о их причине: кто-то
из партера ответил: в город въезжали неко-
торые из членов предпарламента, которые дол-
гие годы были мучениками за свои свободные
взгляды. Народ выпряг лошадей из их карет
и сам с триумфом повез их по городу. Упо-
ение и восторг были во всех сердцах.
Самая природа праздновала это возрожде-
ние. Весна была необычайно ранней и пре-
красной. В конце марта все уже было зелено
и в цвету, так что город стал сплошным са-
дом. Дома были украшены цветами и трех-
цветными флагами. По улицам ходили, как по
зеленым аллеям парка. Поезда, пароходы,
украшенные флагами и цветами, беспрестанно
привозили толпы веселых путников, спешивших
на праздник торжества свободы. Вероятно, ни-
когда, даже в славные дни избрания импера-
тора, старый имперский город не видал такой
многолюдной толпы.
Наступил конец марта. Лучезарное солнце
сияло на безоблачном небе над разукрашенным
цветами городом и массой нарядных людей.
Одна молодая особа, единственная из всех
знакомых разделявшая мои взгляды, пришла
за мной рано утром, чтобы вместе со мной
принять участие в событиях этого дня. Мы напра-
вили наш путь на Ромерплатц, где находится
величественное здание, в котором некогда про-
исходило избрание германского императора
Священной Римской империи. Вокруг площади
рядами стояли франкфуртская национальная
гвардия и гимнасты, потому что гимнастиче-
ский союз (Турнферейн), давно уже запре-
щенный как опасный государству, снова ожил.
Эта бодрая, радостная молодежь, одетая в
живописные костюмы — полотняные блузы,
остроконечные, широкополые шляпы с пером,
с оружием в руках, с оживленными, сияющими
лицами, представляла отрадное зрелище. Это
было предвещание будущего, когда исчезнет
постоянная армия, но каждый свободный чело-
век, хорошо владеющий оружием, будет, если
придется, изо всех сил защищать отечество и
собственный очаг.
Мы счастливо пробрались сквозь ряды и
вошли в один дом, недалеко от площади, что-
бы попросить обитателей его предоставить
нам местечко у окна. Простые бюргеры нашли
нашу просьбу вполне естественной и отвели
нас в спальню, где в колыбели спал ребенок,
не озабоченный еще происходящим.
Площадь была запружена народом и каза-
лась покрытой мозаикой из голов. С трудом
удалось сохранить проход на одной из улиц,
чтобы пропустить на площадь народных пред-
ставителей. В старом имперском доме должен
был собраться предпарламент, выбрать пред-
седателя и затем отправиться в церковь св.
Павла, которую поспешно приготовили для
заседания. Наконец приблизилось шествие де-
путатов, которые по свободному проходу шли
к Ромерплатцу по две пары вряд; обнажив го-
ловы, они приветствовали ликующую толпу,
Раньше других радостными криками встретили
представителей Бадена, уже давно известных
как передовые борцы з а свободное будущее.
Наконец пушечные выстрелы и колокольный
звон возвестили открытие первого немецкого
парламента. Внезапно все затихло, и у боль-
шого окна на площадь, из которого некогда
возвещали народу об избрании императора,
один из депутатов провозгласил имя предсе-
дателя парламента. Это имя 1 было знакомо
и дорого всем, кто любил свободу.
Кто не верил тому, что немецкий народ,
спокойный, рассудительный, образованный, на-
род серьезных мыслителей, вполне созрел,
чтобы взять на себя ответственность за бу-
дущее? Кто сомневался в том, что люди, из-
бранные благодаря любви и доверию народа,
окажутся способными осуществить мечту своей
жизни?
Моя личная внутренняя борьба отошла на
задний план при виде счастья отечества. Ни-
когда я так сильно не любила Германии. Еще
за несколько недель до этих событий я меч-
тала очутиться в восставшей Италии. Теперь
я ни за что не покинула бы Германии, я чув-
ствовала себя связанной с ней всемогущими
узами любви и была убеждена, что нигде про-
гресс не будет таким полным и прекрасным.
Когда я возвратилась домой и рассказала,
где была, моей смелости удивились,- но не
стали ее порицать, потому что успех моих
взглядов удерживал критику. Единственно, что

' Мщтермауэр, Прим. перев.

 меня огорчало в эти дни, это то, что я не
имела возможности попасть в церковь св. Па-
вла, куда, за недостатком места, впускали только
мужчин. Но общее оживление меня немного
утешало. Можно было наблюдать невиданные
прежде сцены: на улицах, в общественных
садах были воздвигнуты трибуны, и выдаю-
щиеся народные в о ж д и — Геккер, Струве, Блюм
и др. — произносили речи. Молодежь в живопис-
ных костюмах гимнастов окружала трибуны,
что придавало зрелищу особую привлекатель-
ность. Радикальная республиканская партия
хотела решительных мер: опубликования основ-
ных прав немецкого народа, обязательного
вооружения Есех мужчин, умеющих владеть
оружием, постоянных собраний предпарламента,
вплоть до избрания народом настоящего пар-
ламента. Это была революционная программа —
объявление суверенитета народа. Умеренные,
боязливые испугались. Тайные враги, полити-
ческие и религиозные иезуиты исподтишка
строили козни. Большинство было еще слиш-
ком удивлено, застигнуто врасплох случившим-
ся, чтобы ясно сознавать потребности данного
момента. Держались за старое, принимали ме-
ры предосторожности, стремились спасти фор-
му, предотвратить террор, отвергали предло-
жения республиканского меньшинства и це-
плялись за полумеры, которые всегда служат
признаком слабости. Чтобы сговориться со
старым союзом, куда входило несколько но-
вых членов - либералов, был избран комитет.
Национальное ополчение отсрочили впредь
до решения настоящего парламента, а пред-
парламент лишили полномочий решать судьбы
нации.
После того как были вынесены эти поста-
новления, радикальная республиканская пар-
тия покинула церковь, чтобы обратиться не-
посредственно к народу. Это было на третий
день совещания. Раскол собрания, необходи-
мость преобразования были очевидными. Сму-
щение, возбуждение, боязнь и гнев обеих
сторон были ужасны. Бурные совещания в
различных секциях продолжались всю ночь.
На третий день, вечером, ко мне пришла
молодая дама, о которой я уже говорила, и
радостно сообщила мне, что один знакомый
обещал на следующий день провести нас двоих
в церковь св. Павла и поместить там так, что
мы все будем видеть и слышать, оставаясь
незамеченными. Был ли кто-нибудь счастливее
меня? На другой день мы рано утром отпра-
вились в церковь, и наш покровитель, состояв-
ший в национальной гвардии, провел нас к
кафедре, завешанной, как и вся церковь,
черно-красно-желтыми полотнищами; полотни-
ща эти, однако, немного раздвигались, и мы
могли видеть всю церковь и слышать орато-
ров, потому что трибуна была внизу прямо
под кафедрой. Некоторые жены депутатов
тоже пришли в наше убежище и были настолько
любезны, что показали нам всех выдающихся
лиц. Они смешили нас своими пререканиями:
одна немка с юга, горячая радикальная рес-
публиканка, вела спор с другой — красивой,
гордой женой одного ученого доктринера, —
называемого ею „умеренным прогрессом", с
которым, как смеясь она предсказывала, да-
леко не уйдешь.
Не покинувшие заседания левые бурно тре-
бовали примирения с радикалами, которые
накануне оставили собрание. Чтобы их вер-
нуть, послали одного баденского депутата. Он
успешно выполнил поручение и через некото-
рое время вернулся в церковь с шестью левы-
ми, с Фридрихом Геккером во главе. Их ра-
достно встретили, и Геккер поднялся на три-
буну, чтоб объявить о жертве, которую они
принесли во имя единства, и призвать еще
раз к энергичным действиям.
Геккер был очень красив, с головой Христа,
с длинными белокурыми волосами и мечта-
тельно-одухотворенным выражением лица. Он
был давно известен в Германии своими рес-
публиканскими воззрениями, и я слышала от
Теодора, который его знал, как осуществлял
он в частной жизни основные положения их,
как годами он сидел в баденской тюрьме. Он
говорил с жаром и увлекающим красноречием.
Я поражалась в этот момент той жертве, на
которую он шел ради объединения, и публика
приветствовала его громкими овациями. Тем
не менее это была опасная жертва, и тайные
враги—некоторые из них сидели на скамье
депутатов — едва могли сдержать улыбку, видя,
как те, кто призван спасти свободу, впадают
в ошибки.
З а выступлением Геккера последовали пре-
ния и речи об особом значении этого собра-
ния, постановившего собрать во Франкфурте
настоящий парламент первого мая на основе
всеобщего голосования, который решил бы
судьбы Германии. Радостные крики в церкви
и на улице приветствовали это решение, ко-
торое мгновенно было объявлено народу,
окружавшему церковь св. Павла. Меня охва-
тило головокружительное счастье; я видела
осуществленными мои мечты: какое богатое,
свободное, полное жизни будущее открывает-
ся перед Германией! В шесть часов вечера
предпарламент закрылся. Депутаты вышли из
церкви стройной колонной, и ликующий на-
род осыпал их путь цветами. Я даже не за-
метила, что целый день ничего не ела; в мо-
их мыслях были только Германия и первое
мая. Охваченная радостью, я не подумала
о том, что малейшая проволочка в решитель-
ный момент погибельна и что для победы
нужно, чтобы враг не успел собраться с силами.
Когда я вернулась, то никого не застала
дома. Это было мне приятно, потому что я
чувствовала потребность остаться одной, что-
бы спокойно отдаться переполнявшим меня
чувствам. Я села у открытого окна, в кото-
рое весенний ветер приносил аромат цветов.
Из соседнего общественного сада, где про-
исходил прощальный праздник в честь депу-
татов, доносилась марсельеза, подобная пре-
красному гимну свободы, словно льющемуся из
столпа Мемнона на восходе солнца. Я чув-
ствовала приятную усталость и наслаждалась
чудесным, прекрасным настроением, какое бы-
вает в моменты, когда личность человека рас-
творяется в великой душе вселенной. Я еще
плохо разбиралась в ходе истории и, не знала
что человечество не так быстро усваивает но-
вые формы, что молодое вино не вливают в
старые мехи.
Через некоторое время после упомянутых
событий было решено, что моя мать с нами,
дочерьми, должна вернуться в нашу малень-
кую северную резиденцию, чтобы поселиться
там навсегда. Оставшиеся у нас средства не
позволяли нам вести кочевой образ жизни.
Необходимость оставить Франкфурт была для
меня подобна смертному приговору. Через
несколько недель этот город должен был сде-
латься центром национального развития, там
будут происходить все великие события, луч-
шие люди Германии соберутся там, а я должна
вернуться в маленькое захолустье, даже не
затрагиваемое великим жизненным потоком.
Мной овладела безграничная, убийственная
тоска. Высокое право личности на все то,
что ей необходимо, чтобы достичь высшей
цели, представилось мне с горькой очевид-
ностью. Что дозволительно разрушить всякий
авторитет для приобретения этого права, не
представляло для меня ни малейшего сомне-
ния. Но, к сожалению, для достижения мораль-
ной независимости нужна была и экономиче-
ская. Я впервые поняла, что женщина должна
собственными силами добиться экономической
независимости.
В данный момент я ничего другого не могла
сделать, как подчиниться судьбе: у меня не-
хватало мужества сразу расстаться со своими,
и я не могла этого сделать, пока не вы-
яснятся денежные дела матери. Но я твердо
решила, что если она не получит того, что
ей полагается, то я предоставлю ей - мою
часть наследства, а сама сделаюсь воспита-
тельницей.
Мы покинули Франкфурт. Я переживала
двойное горе — я оставила могилу моего отца
и город, где рождалось будущее Германии.
Когда мы уезжали, мое сердце готово было
разорваться, и когда мы въезжали в узкую
зеленую долину, в которой расположена наша
нынешняя родина, мне казалось, что надо
мной замкнулась могила и что впереди для
меня нет ни жизни, ни будущего.
В дороге у меня было еще несколько радо-
стных моментов. Наш поезд был необычайно
длинен. В нем находилось много добровольцев,
ехавших в Шлезвиг-Гольштейн сражаться за не-
мецкий народ. Вагоны были разукрашены зна-
менами и цветами. На каждой станции я выхо-
дила из вагона, чтобы посмотреть на эту бод-
рую, оживленную молодежь. Я завидовала их
свободе, завидовала тому, что они участвуют
в опасной борьбе за общее дело, тогда как я
не смела говорить о своих симпатиях и должна
была ехать туда, где нечего было делать. На
одной станции я увидала поляков, возвращав-
шихся на родину в надежде поднять там вос-
стание. Молодые добровольцы обратились к
ним с бодрящими словами и пожелали им быть
мужественными. „Когда мы там, в Шлезвиг-
Гольштейне, справимся, то придем вам на по-
мощь". В своем великодушном воодушевлении
молодежь не сомневалась в успехе революции
и в том, что свобода победит. Они не знали
 жалкого национального соперничества, которое
развилось сразу же и поддерживалось демокра-
тами не меньше, чем реакционерами. Один из-
вестный демократ сказал: „Если бы не суще-
ствовало ненависти между славянами и немцами,
то ее нужно было бы создать". Печальные
слова, последствия которых послужили на поль-
зу тиранам!
В своем великодушном усердии молодежь
считала вполне естественным помогать немцам
быть немцами, а полякам быть поляками. Ко-
нечно, никому из них не удалось вернуть по-
лякам ту часть их страны, которой несправед-
ливо завладели немцы после жестокого раздела.
Какое одобрение этим великодушным словам
звучало в моем сердце! Как я была далека от
мысли, что эти юные уста, которые произносили
теперь мужественные слова, полные надежды
и одушевления, будут немы через несколько не-
дель, что эти сверкающие глаза закроются на-
веки, что эта кровь прольется напрасно!
Наша маленькая отдаленная резиденция сла-
бо откликнулась на великое движение. Револю-
ционные сцены разыгрывались еще до нашего
приезда. Перед старым замком, в котором мы
некогда пели марсельезу, собрался народ и
стал требовать созыва палаты, которая при
нынешнем курфюрсте ни разу не собиралась.
Курфюрст, конечно, должен был уступить, по-
тому что две единственных его пушки не могли
поддержать его в случае отказа. Можно было
предвидеть, что палата, в составе тридцати де-
путатов, прежде всего пересмотрит бюджеты
и сократит расходы на театр. Наследный принц
в тот момент отсутствовал. Он, следуя немец-
кому обычаю, прежде чем принять обязанности
правителя, был на военной службе в другом
государстве, иначе он попытался бы удержать
отца от подобных уступок. Он очень высоко
ставил то, что „божьей милостью" занимал та-
кое высокое положение, и в разговоре с одной
дамой, жившей в том городе, где стоял его
полк, сказал по поводу февральской революции
в Париже: „Когда мы пойдем на Париж, то, я
уверен, на престоле будет Генрих V , а не гер-
цог Орлеанский, потому что законность должна
быть нерушимой".
Некоторые высокопоставленные лица, в до-
мах которых разгневанный народ выбивал стек-
ла и которых на улице освистывали и открыто
ругали, ходили теперь с опущенными глазами
и испуганным и смиренным видом, тогда как
раньше отличались заносчивостью и высоко-
мерным отношением к низшим. Один молодой
человек, которого раньше избегали как рев-
ностного демократа, стал теперь героем дня.
Он стоял во главе движения, держал перед
народом речи, усмирял восстание и с снисхо-
дительной улыбкой (он был отнюдь не серьез-
ным человеком) принимал благодарность, сми-
рившейся знати, которую защищал своим по-
средничеством.
Все это было мелко и смешно, — эти мелоч-
ные вспышки облекались в форму большого
движения, а на самом деле были лишь траги-
комическими. Из-за этого стали насмехаться
над революцией, подобно тому, как Гёте от-
несся к Великой революции своего времени.
Но в этих маленьких происшествиях была и
серьезная сторона. Это был крик угнетенных
против „маленьких", а равно и „больших" ти-
ранов.
З а последние недели письма Теодора стано-
вились все короче и реже и, наконец, совсем
прекратились. Это было для меня чувствитель-
ным лишением, но я оправдывала Теодора го-
ловокружительными событиями, в которые он
окунулся с головой. Никакое сомнение не ше-
велилось в моей душе. Союз, нас соединявший,
был более святым, чем по благословению свя-
щенника. Это был союз чистой любви и без-
граничного доверия. Я очень часто навещала
его мать, с которой у меня снова установилась
тесная близость, на иной почве, чем прежде.
В стремлениях к свободе она последовала за
своим любимым сыном. У нее я нашла симпа-
тию, которой была лишена в родном доме, и
когда мое сердце переполнялось, я шла к ней,
чтобы облегчить его. Однажды мы сидели в
ее спальне на диване, и она читала мне письма
сына, где он описывал события, в которых
принимал участие. Он писал, что дни целиком
посвящены участию в общественных делах, а
„вечером,—-добавлял он, — я спешу в беседку
маленького садика и в то время, как мы мирно
разговариваем, помогаю разматывать шерсть.
Это мой отдых".
Если бы отравленная стрела внезапно среди
мирного праздника поразила мое сердце, дей-
ствие не было бы ужаснее, чем то, которое
произвело чтение этих строк. Кому принадле-
жали этот сад, эта беседка? Кому оказывал
Он мелкие услуги? Чья болтовня давала ему
отдых? Все это казалось так хорошо известным
его матери, что она не сочла нужным что-либо
объяснить. Почему я одна ничего об этом не
знала? Я была слишком горда, чтобы расспра-
шивать, но я почувствовала, как повеяло ле-
дяным дыханием там, где только что в пустыне
моей жизни был цветущий оазис. В то время
как я лишь для виду выслушивала конец пись-
ма, а моя душа как бы застыла на тех един-
ственных строках, отворилась дверь и выгля-
нула голова „малютки" в дорожной шляпе, а
за ней голова ее брата. Они хотели сделать
сюрприз и приехали внезапно.
Таково было свидание с тем, к кому стре-
милась я со всем, что было во мне святого и
любящего!
Он смущенно подал мне руку: беглое руко-
пожатие было единственным приветом после
долгой, грустной разлуки, после тяжелых по-
терь, перенесенных мной, после неожиданных
событий, которые должны были осуществить
наши самые дорогие тайные надежды. „Ма-
лютка" горячо прижала меня к сердцу и с пе-
чалью смотрела на меня: моя траурная одежда
подчеркивала следы пережитого горя. И, может
быть, она увидала на моем лице отражение
внезапного открытия, того, что ей было уже
известно, и действия чего на меня она так бо-
ялась.
Скоро я их покинула, так как чувствовала
потребность побыть одной, чтобы взглянуть в
лицо несчастью. Хотя о нем ничего не было
сказано, оно угрожающе стояло передо мной.
8 Мейзенбуг
 Кто может описать горе и муки последовав-
ших за этим недель? Я видела его несколько
раз у нас и в других местах, но прежнего не
было и в помине. Обмен письмами прекратился,
не было и обмена мимолетными сердечными
.словами, соединявшими сердца. Он не избегал
оставаться со мной наедине, но наша беседа
касалась общих вопросов, как будто ничто лич-
ное нас вовсе не связывало. „Малютка" была
со мной еще нежнее, чем раньше, но у нее
был смущенный вид, и наши встречи были тя-
гостны. Я боролась одновременно с гордостью,
с нежностью и с невозможностью поверить в
то, что любовь, подобная нашей, может уме-
реть. Меня мучила ревность к той, которая
отняла у меня его любовь. Но больше всего
меня оскорбляло то, что у него не было му-
жества мне обо всем сказать, как я его часто
просила. Если бы он мне искренно признался
в том, что происходило в его сердце, я отнес-
лась бы с уважением к его свободе. Ведь он
сам помог мне развить это чувство. Но его
молчание и видимое равнодушие было недо-
стойной, жестокой и ужасной обидой. Через
несколько недель, измученная этими пережива-
ниями, я узнала, что он уезжает во Франкфурт,
чтобы присутствовать на заседании парламента.
Я со смертельной тоской ждала прощания, ко-
торое могло бы разъяснить и смягчить поло-
жение простым и благородным признанием,—
он должен был сделать его во имя святой
дружбы, которая могла пережить нашу любовь.
Ничего подобного не произошло. Короткий ви-
зит в присутствии моих сестер, короткое руко-
пожатие, будто он был простым знакомым,—
вот и все.
Так закатилась звезда, освещавшая ночь мо-
его существования. Но я не могла этому пове-
рить, не могла допустить мысли, что такое
глубокое, неугасимое* во мне чувство могло в
нем умереть. Я говорила себе, что это лишь
временное увлечение, что он вернется к нашему
союзу, освященному свободой. Но мне хотелось
уверенности, муки неизвестности были невы-
носимы.
Через несколько дней после его отъезда я
отправилась к „малютке" и просила ее сказать
мне правду, ничего не смягчая и не утаивая
истины. Она медлила несколько мгновений, ей
было тяжело мне отвечать, но она осталась на
высоте нашей дружеской привязанности и ска-
зала мне прямо, что ее брат увлекся женой своего
лучшего друга, который жил в том городе, где
Теодор провел последний год. Несмотря на
глубокое уважение к мужу, она ответила Те-
одору взаимностью. Они оба имели объяснение
с ее мужем, и тот вел себя в высшей степени
благородно. По общему решению, Теодор дол-
жен был на долгое время оставить город.
Услыхав все это, я сначала не могла вымол-
вить ни слова. Наконец спросила: „Почему мне
ничего не было сказано об этом?"
„Малютка" ответила, что она настоятельно
убеждала своего брата переговорить со мной,
но что он не мог на это решиться, он сам был
убежден, что этр увлечение было преходящим
чувством, в котором он не в силах был мне при-
знаться. „Малютка" окружала меня нежностью
*
и любовью, но я не могла показать даже ей всю
бездну своего горя. Было пусто и одиноко, как
в могиле.
Дома я не проронила ни звука о своей пе-
чальной тайне. Я хотела уберечь Теодора от
ненависти, которую почувствовали бы к нему
мои родные, если бы узнали, как глубоко я
страдаю. Но ночью, когда я осталась одна, во
мне началась борьба между жизнью и смертью.
Мое сердце билось так, как будто хотело вы-
скочить из груди, и смерть казалась мне же-
ланным освобождением. Но вдруг я услыхала
(уже не первый раз в жизни) голос, который
донесся из глубины моих страданий: „Желать
смерти, чтобы избавиться от страдания, это
малодушие. Живи для идеала, чтобы творить
добро в себе и вокруг себя".
И когда настал день, я снова приняла на
себя бремя жизни со всеми его тягостями, но
мне казалось, что я перестала быть сама со-
бой. В такие ночи, какие я пережила, решаются
судьбы людей. Когда человек выходит победи-
телем, он становится навеки служителем и
поборником идеи.
Ревностнее, чем когда-либо, я погрузилась в
занятия, читая преимущественно о событиях
текущего дня. Несколько раз в неделю ходила
я к „малютке", и мы читали вместе с ней и с
ее матерью. Они удвоили свою нежность ко
мне, как бы извиняясь за сына и брата, и
больше ни словом о нем не обмолвились. Мы
читали речи Фихте к немецкому народу.
Они казались написанными для переживаемого
нами момента и говорили о том, как много
времени нужно народу, чтобы понять слова
своих пророков. Меня особенно интересовали
идеи о народном воспитании, и мы их ожи-
вленно обсуждали. Необходимость воспитывать
этим методом и женщин была для меня ясна.
Я размышляла об этом день й ночь. Как мо-
жет народ возродиться и стать свободным,
когда половина его лишена тщательной, много-
сторонней подготовки, какую требует истин-
ная свобода как для всего народа, так и для
отдельной личности?
Между тем, невзирая на заседающий во
Франкфурте парламент, в нашей маленькой
стране, как и в других немецких государствах,
собрались палаты. Среди депутатов было много
искренних демократов, образованных и интерес-
ных людей. „Малютка", которая в известном
отношении была у себя дома настолько же
влиятельной, насколько я в своей семье была
бессильной, легко убедила родителей пригла-
сить вечером к себе этих депутатов вместе с
другими выдающимися демократами города.
Среди последних особенно выделялся один
молодой человек, радикал по воззрениям, умев-
ший философски мыслить, обладавший благо-
родным характером, непоколебимо последова-
тельный в словах и на деле. Он был универ-
ситетским товарищем Теодора, тоже был тео-
логом и, подобно Теодору, тоже окончательно
отказался от теологии. Он мне казался с са-
мого начала особенно интересным и, со своей
стороны, тоже выказывал мне теплую симпа-
тию. На этих собраниях мы обсуждали все
вопросы нашего времени, в особенности соци-
альные, которые казались нам гораздо важнее
политических. Я начала изучать различные со-
циальные системы. Тот молодой человек — я
буду называть его „демократом" — давал мне
книги. Одним из вопросов, которые особенно
подробно намй обсуждались, был вопрос об
уничтожении наследственного права. Идея эта
мощно меня увлекала, мне казалось, что она
содержит целый кодекс новой морали.
Эти собрания и обсуждения опять придали
моей жизни некоторую прелесть. Я должна была
искупать их тяжелой ценой, потому что они в
высшей степени не нравились моей семье. Наш
доктор, он же друг дома, один из самых ува-
жаемых людей в городе, однажды нашел на
моем письменном столе „Социальную полити-
ку" Юлия Фребеля. Он был возмущен и сказал
моей матери, что никогда не позволил бы своей
дочери читать подобную книгу. Вот как велики
были предрассудки и ограниченность взглядов
в то время в самых образованных кругах Гер-
мании. Моя мать понимала, что не может
больше руководить моим чтением, так как я
вышла из детского возраста, но ей это было
в высшей степени тяжело, и она открыто вы-
ражала мне свое недовольство по поводу моих
занятий. Другие члены семьи избегали меня
и смотрели на меня, как на погибшее суще-
ство. Когда я вечером возвращалась от своих
друзей, мне еле отвечали на мое приветствие,
начинали оживленно разговаривать, чтобы не
дать мне возможности вступить в разговор, или
казались настолько погруженными в работу,
что не замечали моего прихода, К столу или на
семейные собрания я шла с горьким чувством,
как осужденная за свои убеждения, в то вре-
мя как только они и делали мою жизнь снос-
ной и придавали ей известную ценность. Я
не могу сказать, что я переживала; мои стра-
дания увеличивались от сознания того, что я
причиняю их и другим; особенно жестоко стра-
дала моя мать, видя, что ее любимая дочь
стоит на ложном, по ее воззрениям, пути, и
зная, что дочь эта отвергнута обществом, в
котором некогда была любимицей. Мои преж-
ние знакомые действительно избегали меня
теперь совершенно открыто. В моем присут-
ствии разговор становился принужденным, —
избегали высказывать свои взгляды, а я умал-
чивала о своих. Чтобы подчеркнуть отноше-
ние общества ко мне, моей матери и сестрам
прислали однажды приглашение на придвор-
ный обед, причем меня не приглашали. Это
была открытая война: я принадлежала к вра-
гам монархии, и маленькие божки нашего
Олимпа мстили мне своим пренебрежением.
Для моей матери это был тяжелый удар, ее
гордость возмутилась, она отклонила пригла-
шение, и мои сестры отправились одни.
Но, кроме того, мать чувствовала, что я
ношу смертельную рану в сердце. Она нена-
видела виновника моих страданий тем более,
что она всегда считала его единственной при-
чиной моих заблуждений, а я ни слова не про-
ронила о том, что произошдо. Но чем меньше
я говорила об этом, тем сильнее были мои
страдания. Через некоторое время после при-
знания „малютки" я написала Теодору, что я
 знаю обо всем, и единственное, в чем я его
упрекаю, — это, что он не был обо мне доста-
точно высокого мнения и не сказал мне этого
сам. Я писала, что хочу только продолжать
нашу дружбу и оставаться поверенной его
внутренней жизни. Мне казалось, что это письмо
должно было найти доступ к его сердцу. Оно
было продиктовано бескорыстнейшей любовью,
победившей самое себя. Но и оно осталось
без ответа! Я не поняла этого жестокого мол-
чания, порвавшего еще одну струну в моем
сердце. Но моя безграничная любовь к нему
не могла умереть.
Прения во франкфуртском парламенте про-
должались, и с трибуны раздавались велико-
лепные речи, развивавшие благороднейшие воз-
зрения на высшие запросы человечества. Это
все показало, что немецкий народ — народ
мыслителей, у которого предварительно воз-
никшие мысли становятся, при помощи блестя-
щих ораторов, словами и затем решениями,
тогда как у других народов решения впервые
образуются во время долгой парламентской
практики. Каждое сердце верило и не сомне-
валось, что этому блестящему расцвету мыс-
лей, этому высокому полету ума будет соответ-
ствовать реальное осуществление. Основные
права немецкого народа появились в кратком,
сжатом виде; они включали все, чем живет на-
род, что нужно для его счастья и могущества.
Они появились в виде летучек, были распро-
странены пр всей Германии, и не было хи-
жины, где бы они ни висели на стене, и где
бы их ни читали люди, полные надежды. Я
сама не раз приносила эти листки в жилища
бедняков, которых я усерднее, чем раньше,
посещала, потому что теперь я могла принести
им б л а г у ю в е с т ь , обещать им лучшее
будущее. В народе появилась надежда, и он
стал понимать, что настанет день, когда уна-
следованное им старое проклятие будет снято.
Бедная женщина, жившая с четырьмя детьми в
настоящем вертепе и обратившаяся в настоя-
щий скелет от болезней, голода и страданий,
сказала мне, заливаясь слезами: „Если это так,
если мои дети дождутся лучшей жизни, то я
недаром страдала".
Осенью Теодор ненадолго вернулся из Франк-
фурта. Он стал главным редактором одной из
влиятельнейших демократических газет север-
ной Германии. В настоящий момент это было
самой лучшей деятельностью для него, так
как печать была свободна и можно было рас-
пространять множество новых идей, способство-
вавших развитию народа. Кроме того, эта ра-
бота прекрасно оплачивалась. Годом раньше
это изменило бы жизнь нас обоих, так как не-
посредственным следствием явилась бы возмож-
ность союза, теперь же это обстоятельство
явилось причиной дальнейшего расхождения.
Не имеющий ничего общего с моей семьей, кото-
рая его ненавидела, он пришел к нам из вежли-
вости лишь е коротким визитом, и я видела его
мимолетно всего два или три раза. Несколько
раз я была готова пойти к нему и во имя
прежней дружбы поговорить с ним : ведь разрыв
произошел лишь из-за его жестокого молчания.
Мне казалось невозможным, чтобы он мог от*
ветить мне иначе, чем обычным кротким, дру-
жеским голосом, который столько времени был
утешением моей жизни. Если бы он мне сказал:
„Прости меня, я был слишком молод, чтобы
знать свое собственное сердце, останься моим
другом", — разве я не поняла бы его? Но
у него не было нравственного мужества, му-
жества истинной свободы, когда чувствуешь
себя ответственным и не боишься в этом при-
знаться.
Одна дама, тоже очень любившая его и знав-
шая нашу историю, сказала мне несколько лет
спустя: „Разрыв с вами — единственное темное
пятно в жизни этого человека". Я мучительно
боролась с искушением поговорить с ним, но
гордость, пробудившаяся с такой же силой, как
и нежность, удержала меня; в ту пору мне
меньше, чем когда-либо, хотелось напомнить
ему, что моему сердцу принадлежали священ-
ные, законные права любви, покоящиеся на
уважении свободы.
Он уехал, чтобы приступить к новой деятель-
ности. Я, конечно, читала его газету. Она вы-
ходила с блестящими передовыми статьями, ка-
кие он -один умел писать; в них неумолимый
критик шел рядом с вдохновенным поэтом и
не только разрушал, но и великолепно творил.
Я читала эти статьи со скорбью и восторгом:
в них он остался человеком, которого я без-
гранично и убежденно любила. Когда наступил
день его рождения, я не могла противостоять
желанию послать Теодору знак памяти о нем
и написала несколько слов, в которых выра-
дцла пожелание счастья. На этот раз он мне
ответил, правда, немногими, но хорошими, крот-
кими словами. В этом письме он впервые кос-
нулся прошлого: „Мы слишком растворились
друг в друге, и естественно, что произошел
разрыв. Если бы вы были кокеткой, вы иначе
использовали бы положение, и вы бы победили.
Разумеется, я говорю вам это в похвалу".
Я впервые увидала тогда, какая сила у ко-
кетства даже над незаурядными мужчинами.
После этого письма я с горьким удивлением
убедилась, что если бы могла быть расчетли-
вой в любви, если бы умела скрывать свои
душевные страдания под притягательной силой
ума, так сильно действующей на развитых лю-
дей, вероятно, все сложилось бы иначе.
Мое положение в доме становилось с ка-
ждым днем невыносимее. Это была семейная
тирания, основанная на правиле, достойном со-
жаления, что женщина не должна самостоя-
тельно думать, а должна оставаться на месте,
отведенном ей судьбою, все равно, погибнет
ли ее индивидуальность в этих условиях или
нет. Моя сестра спросила меня однажды: „Дей-
ствительно ли есть что-нибудь, что ты любишь
больше твоей с е м ь и ? " , — и когда я ответила
утвердительно, она печально покачала головой
и сказала: „Тогда все ясно".
Я с радостью приняла приглашение одной
берлинской дамы погостить у нее некоторое
время. „Малютка" умоляла меня ехать, чтобы
немного отдохнуть и собраться с мыслями. Я ,
конечно, очень этого хотела. Прусская палата
в Берлине была единственной светлой точкой,
оставшейся после революции; франкфуртский
 парламент был фактически уничтожен после
того, как правителем государства выбрали
Иоанна Австрийского. С этих пор кончился
свободный прогресс, и реакция пошла на всех
парусах, под охраной австрийского абсолютизма
и иезуитизма. В Берлине радикальная партия
еще держалась и храбро боролась.
Но я была так подавлена и утомлена, что
едва находила в себе силы добиваться согла-
сия на эту поездку. Однако я не встретила
большого, сопротивления, потому что молодая
дама не считалась эксцентричной, и поэтому я
могла ехать. Когда я была в дороге, мне ка-
залось что я бежала из тюрьмы. Но я была
печальна и удручена и лишь немного ожила
после сердечного приема моей милой хозяйки
и после того как я увидела много интересного,
что отвлекло меня от моего привычного груст-
ного настроения. Я еще никогда не видала
Берлина и была приятно поражена тем вели-
колепием, которое встретила здесь. Я почув-
ствовала себя освобожденной от гнетущей тес-
ноты мелочных отношений и поняла лучше,
чем когда-либо, что человеку нужен простор
для мысли, для чувства, для действия, — одним
словом, нужна свобода, чтобы жить согласно
своим убеждениям и внутренним потребностям
своей натуры. Я , разумеется, часто ходила на
заседания палаты и присутствовала на в выс-
шей степени интересных прениях, в которых
самый решительный радикализм всегда одер-
живал победу. Отмена смертной казни и уни-
чтожение льгот для дворянства прошли зна-
чительным большинством голосов. К цели шли
гораздо более прямой дорогой, чем во Франк-
фурте.
Но к этим успехам уже примешивались са-
мые мрачные опасения. Реакция победоносно
подняла голову, и видно было, что близится
страшная борьба, — борьба не на жизнь, а на
смерть. Друг моей хозяйки, депутат левой пар-
тии, приходил нас проведать и сообщал нам о
положении вещей, как только у него выпадала
свободная минута.
Сеть была уже сплетена и ее готовились
стянуть, чтобы поймать и задушить революцию.
Моя подруга и я были в большом волнении.
Мы ежедневно выходили из дому и смешива-
лись с группами людей на улицах, страстно
спорившими и ясно не понимавшими, чего надо
бояться и как нужно действовать.
У нас все было готово в случае нужды при-
нять нашего друга - депутата, укрыть его и
помочь ему уехать, так как боялись насиль-
ственных мер по отношению к депутатам.
Что палата будет распущена и Берлин объ-
явлен на осадном положении, было, повидимому,
решено, судя по тому, как сосредоточивались
войска. Брожение между рабочими и студен-
тами было необычайное. После полудня мы
отправились на площадь, где заседала палата,
смешались с толпой рабочих, сплошь суровых,
решительных людей, и сообщали им о том,
что знали от депутата. Внезапно раздался
звон оружия, с разных сторон нагрянула кава-
лерия и начала очищать площадь. Депутатам
было приказано расходиться, и они, уступая
лишь насилию, двинулись стройной процессией
через площадь, чтобы разойтись по домам.
Это было печальное зрелище, и у всех нас,
присутствовавших, кровь закипела от возму-
щения и обиды. Исчезли последние револю-
ционные чаяния. Осадное положение, действи-
тельно, было объявлено. Боялись протеста
со стороны населения, дело могло дойти до
бомбардировки города.
Моя подруга умоляла меня уехать ради моей
матери; она не хотела брать на себя ответ-
ственность за несчастие, которое могло со
мной случиться. Я же, наоборот, хотела остаться,
чтобы вместе с подругой и народом разделить
опасность; однако любовь дочери победила,
и я решила уехать, чтобы не причинять смер-
тельного беспокойства матери. Но я уехала
снова с тяжелым сердцем и завидовала моей
подруге, оставшейся там, где должно было
произойти нечто решающее. Еще раз, полная
муки, я была вынуждена покинуть центр ве-
ликой борьбы человека за священные права.
Моя подруга проводила меня на вокзал.
З д е с ь все было запружено военными, охра-
нявшими отъезжающих. Залы ожиданий были
битком набиты людьми, которые открыто бе-
жали, опасаясь перемены своей судьбы в связи
с новым управлением города. Казалось, будто
неприятель стоит за городской стеной. Целые
семьи из разных слоев общества теснились на
вокзале. Наиболее бедные везли с собой свои
пожитки, запасы, постели, одежду. Дети пла-
кали, женщины были вне себя, мужчины удру-
чены. Я с горькой скорбью обняла свою по-
другу и села в бесконечно длинный поезд. В
вагоне, где я сидела, публика высказывала
самые мрачные предположения. Вдруг поезд
остановился. В одно мгновение все высунулись
в окна посмотреть, что случилось. Расспраши-
вали, кричали; большинство пассажиров выско-
чило из вагонов, хотя с обеих сторон полотна
были глубокие рвы. Наконец узнали, что в
Потсдаме народ сорвал рельсы, и поезду подали
сигнал, чтобы он ждал, пока можно будет сле-
довать дальше. Происходившие повсюду разго-
воры показывали, насколько страх овладел умами
обывателей. Подъем, вызвавший события мар-
товских дней, угасал. Падение Вены, осадное
положение в Берлине поколебали веру в ре-
волюцию. Реакция побеждала.
Мы только ночью прибыли в Потсдам. Там
тоже все было полно солдат, и была такая
давка, что я остановилась, совершенно беспо-
мощная, и не знала, куда итти за вещами. Было
приятной неожиданностью, когда ко мне вдруг
подошел молодой офицер, раскланялся, назвал
свое иійя и предложил свои услуги. Это был
молодой человек, которого я раньше встречала
на балах; он меня узнал. Я охотно приняла
в эту минуту его услуги, хотя он принадлежал
к врагам народа и в любой момент мог быть при-
зван его усмирять. Он проводил меня до заго-
родного дачного домика, в котором дед „малют-
ки" доживал свои старческие дни вдали от жи-
тейской суеты. Я хотела просить его на ночь
приютить меня. Я долго и много раз должна
была дергать колокольчик, прежде чем отво-
рили. Наконец робкий голос спросил, кто зво-
нит. Как только я назвала свое имя, меня
впустили. Почтенного старика с двумя дочерьми
я застала, несмотря на поздний час, сидящими
в гостиной. Они приняли меня очень привет-
ливо и извинялись, что не сразу открыли дверь.
Но они боялись неприятных посещений, потому
что за последние дни было несколько выпадов
против представителей церкви. Они просили
меня провести у них несколько дней, и я с
благодарностью приняла их приглашение, так
как была рада побыть еще вблизи Берлина,
чтобы дождаться исхода событий. На следую-
щий день пришло потрясающее известие, что
Роферт Блюм был расстрелян в Бригиттенау,
близ Вены. Итак, пала первая жертва свирепой
реакции. После этого можно было быть гото-
вым к самым печальным вещам. Реакция, дол-
жно быть, чувствовала себя уже очень сильной,
раз дерзнула убить любимого вождя, одного
из лучших людей, самого деятельного члена
революционной партии. После этого она могла
на все решиться.
Мне было тяжело от мрачных предчувствий,
гнева и горя. Я боялась за жизнь еще одного
человека: Юлия Фребеля, который был по-
слан в Вену вместе с Блюмом и о судьбе кото-
рого ничего не было известно. Я не была
знакома с ним лично, а знала только его по
рассказам Теодора, который был с ним в тесной
дружбе, и по его сочинениям. Но с некоторых
пор я вела с ним переписку и принимала в нем
живейшее участие. Мысль, что ему, вероятно,
придется разделить участь Блюма, приводила
меня в ужас. И вот в глубоких душевных му-
ках я вечером оставила Потсдам, чтобы вер-
нуться домой. Кроме меня, в вагоне было только
дна господина, в которых я тотчас же узнала
членов крайней правой распущенного парламен-
та. Я закрыла глаза, но не спала всю ночь.
Мои спутники, думая, что я сплю и их никто не
слышит, говорили без стеснения. Они возвра-
щались домой и радовались, что вся эта „исто-
рия" кончилась, что снова наступят дни порядка
и народ, наконец, получит то, чего заслужива-
ет. Один из них, казалось, был вполне посвя-
щен в тайные махинации „высшей политики";
он с удовольствием рассказывал о том, что
роспуск палаты и осадное положение были
давно предусмотрены. Ждали только возвраще-
ния войск из Шлезвинг-Гольштейна и „конца
этой истории", чтобы выступить против рево-
люции в столице. Рассказчик не подозревал,
что его слушало ухо, воспринимавшее смысл
его слов иначе, чем он сам. Из всего этого я
поняла, как сильна реакция и как планомерно
она расставила сети для ловли революционеров.
Ах, они сами были в этом виноваты! Они
пропустили благоприятные моменты и не сумели
достичь своей цели.
Моя жизнь дома была попрежнему печальна.
Все, что я могла рассказать о своем путеше-
ствии, производило на моих родных впечатление,
противоположное моему; о всяком событии, о
котором писали в газетах, они судили иначе,
чем я. Моим единственным утешением были
опять „малютка" и ее мать.
Мы собирались раз в неделю по вечерам и
вместе с „демократом" читали философские
книги. Мы начали с Шлейермахера, который,
9 Мейзенбуг
правда, недостаточно мужественно подвергал
исследования сомнению и критике, но тем не
менее предчувствовал, что свободное познание
должно быть логическим, неизбежным след-
ствием протестантизма. Д в а года назад мысли
Шлейермахера меня бы вполне удовлетворили,
а теперь я увидела, что избавилась от само-
обольщения религиозным либерализмом. Выпив
горькую чашу первого разочарования, болез-
ненно потрясшую мое внутреннее единство, я
почувствовала себя сильной и готовой отка-
заться от всяких традиций, не выдержавших
испытания разума. Поэтому я горячо одобрила
предложение „демократа" отложить Шлейер-
махера и приняться за чтение Фейербаха. До
сих пор Фейербах был мне просто запрещен.
Моя мать видела в его работах выражение
полного атеизма, и я сама до последнего вре-
мени испытывала некоторый страх перед таким
свободным мыслителем. Теперь этот страх ис-
чез, и я согласилась читать „Сущность христи-
анства" Фейербаха. С первых же страниц я с
удивлением сказала: „Но ведь эти мысли мне
давно известны: это мои собственные выводы,
в которых я только не решалась признаться".
Освобождающее философское развитие, ко-
торое я прошла, окончательно завершило мою
изолированность от общества. Меня нарочно
заставляли выслушивать замечания, вроде сле-
дующего, сказанного об одной молодой де-
вушке: „Какое милое создание, у нее нет ни-
каких собственных суждений". Мне хотели
показать, как сильно я уклонилась от правиль-
ного пути. Но я слишком далеко зашла, чтобы
возвращаться обратно, и я, наоборот, все
больше и больше стала заниматься вопросом
эмансипации женщин. Несмотря на то, что я
жила в тесном кругу, я слышала о многих жен-
щинах, которых разбудил веющий над миром
освободительный дух, я слышала о женщинах,
желающих освободиться от тройной тирании, —
от догмы, от условностей и от семьи, чтобы
жить, следуя своим убеждениям и собственным
трудом. Немецкая женщина почувствовала иное
призвание, чем домашнее хозяйство. Мы с „ма-
люткой" начали строить планы. Я хотела, с
помощью переписки, связаться с женщинами
или девушками, разделяющими наши симпатии,
предложить им отыскивать в своем кругу едино-
мышленниц и привлекать их в освободительное
движение. Таким образом мы хотели охватить
Германию, как сетью, единым женским союзом,
в который общими усилиями будут втянуты
более слабые и робкие. Улучшение воспитания
женщин, приобретение ими разнообразных зна-
ний для того, чтобы стать экономически неза-
висимыми, расширение горизонта для благород-
ных стремлений — это должно было стать пер-
вой задачей для того, чтобы женщины смогли
взять в свои руки воспитание юношества в па-
триотическом и гуманитарном духе и принять
участие в большом деле национального воспи-
тания, провозглашенного столь многими вели-
кими людьми. Пока еще м о й путь мне не был
ясен, я еще не знала, как осуществить то, что
зародилось в моих мыслях, но я чувствовала
цель моей жизни — это способствовать высво-
бождению женщин из узких рамок, в которые
*
 они поставлены обществом, следствием чего
была мелочность, несознательность.
Рана поруганной любви все еще сочилась
кровью в глубине моего сердца. Я не могла
вырвать эту любовь из своего сердца и не
хотела этого делать, если бы даже могла. Мне
казалось, что верность есть высокое досто-
инство истинного чувства. Я не предавалась
бессильным жалобам и печалям, мне удалось
скрыть свое страдание и гордо перенести свое
горе. Но ни за что на свете я не приняла бы
любви другого мужчины и не допустила бы в
своем сердце другого серьезного чувства. Я
могла разделить истинную дружбу и глубокую
симпатию, например, как было с „демократом",
но всемогущее чувство, которое было к Тео-
дору, не могло появиться у меня ни к одному
другому мужчине.
Судьба посылала мне всевозможные испыта-
ния. Сначала я серьезно заболела и только к
Рождеству несколько оправилась. Тогда скоро-
постижно умерла мать „малютки". Это событие
глубоко потрясло меня не только потому, что
она была для меня как бы второй матерью,
но также потому, что я знала, как ее любил
Теодор и каким это будет для него ударом.
Когда я впервые вышла после болезни, я, ко-
нечно, отправилась к „малютке". Мы вместе
плакали над телом любимого существа. Отец
просил меня притти на следующий день и во
время погребения побыть с его дочерью,- по-
тому что, по обычаям той местности, женщинам
не полагалось присутствовать ка похоронах. Я
знала, что к похоронам ждали Теодора. К вол-
нениям перед этим свиданием присоединялось и
все прочее, но я пришла без колебаний. Прихо-
жая была вся в цветах, посреди комнаты суоял
гроб. Мой милый бывший учитель был в облаче-
нии священника, в длинной черной мантии со
складками, какую носят протестантские пропо-
ведники в Германии, что придает им очень тор-
жественный вид. Я вошла в комнату, где была
„малютка" со своими братьями. Теодор подал
мне руку, мы не сказали ни слова, но он знал,
что я страдаю вместе с ним. Прихожая напол-
нилась людьми, которые пришли проводить по-
койницу, и мужской хор пропел у гроба торже-
ственный хорал. Мы в комнате безмолвно
внимали похоронному пению. Глубокая скорбь
глухо лежала у меня на сердце, я знала, что он
стоит против меня, прислонясь к стене, и чувство-
вала его взор остановившимся на мне, хотя не
поднимала глаз. Прекрасное строгое пение воз-
будило во мне внезапную силу, я вознеслась над
самой собой. Я разбила оковы горя; полная
гордости и мощи, я подняла глаза к небу — на
крыльях я улетела далеко от судьбы и смерти,
в область свободных духов, как свободная по-
нимать и быть понятой и готовая пробиваться
вперед, хотя бы против воли всего света. Этот
непроизвольный порыв был не замечен другими.
Один он уловил и понял. В то же мгновение
Теодор подошел ко мне, подал мне руку и с
чувством пожал ее. Затем он ушел, чтобы за-
нять свое место у гроба.
Мы оставались вдвоем с „малюткой" в тече-
ние двух часов, пока длились похороны. З а -
тем вернулись отец и братья. Первый, растро-
ганный, обнял меня. Я простилась, чтобы оста-
вить их одних, но в тот момент, когда я вы-
ходила из комнаты, ко мне подошел Теодор
и сказал, что хочет меня проводить. Мы го-
ворили о той, которую оба потеряли. У двери
моего дома он подал мне руку и сказал про-
чувствованным голосом: „Будьте здоровы, до-
рогой друг". На следующий день он уехал
обратно, к своей работе. Это был последний
день 1848 года!
 Глава пятнадцатая

РЕАКЦИЯ И Т Ю Р Ь М А

Наступила годовщина парижской, берлин-

ской и венской революций. Прошел год с тех
пор, как передовые народы Европы восстали,
точно движимые общим вдохновением, чтобы
громким голосом призвать к жизни лозунги,
которые со времен Великой французской рево-
люции стали мечтой всех благородных сер-
дец и ужасом всех тиранов. Что за год! Ка-
кой внезапный расцвет! Какая полнота жизни!
Свобода, самоуправление народов, уничтоже-
ние классовых различий, предоставление бед-
някам всех материальных и духовных прав че-
ловека, и всего этого достигли сравнительно
без больших жертв. Прошло двенадцать ме-
сяцев, и налицо было полное падение. Не
было больше немецкого парламента. Пойман-«
ный в собственные сети выбором австрийца
в верховные правители государства, парла-
мент из-за слабости пал, и его последние
остатки, ушедшие в Штуттгардт, сумели спасти
только собственную честь. Радикального пра-
вителя государства выбрали тогда, когда у
власти никого не оказалось. Революция сама
себе противоречила и не в силах была пред-
писывать свои законы,
 Дрезденское восстание в мае было послед-
ней вспышкой умирающей революции. Я с
смертельным страхом читала отчеты об этой
борьбе. Еще раз загоралась надежда, что ин-
сургентам подадут помощь из других частей
Германии и что тогда произойдет настоящая
революция, поймут, наконец, чего стоят полу-
меры.
Как-то утром, в один из этих дней выжида-
ния, я пошла к своему женатому брату. Из
его семьи никого не застала дома, кроме
младшего ребенка, спавшего в колыбели. Я
склонилась над этим невинным созданием,
и, пока я на него смотрела, меня охватила
убийственная тоска. Какой ужасный контраст!
С одной стороны, это спящее дитя, ничего не
знающее о страшной борьбе, которая, быть
может, решает его будущность: о борьбе между
проснувшимся сознанием, кричащим о свободе,
и грубым насилием, уничтожающим ее. С
другой стороны, народ, который своею кро-
вью платит за этот крик, а я, бессильная, не
могу ни помочь, ни даже умереть! Тогда в
глубине моей души родилось великое, пламен-
ное желание: мне захотелось жить и воспи-
тать среди женщин мстителей за порабощен-
ную свободу, чтобы они могли создать поко-
ление свободных людей. У меня вошло в при-
вычку каждое глубокое внутреннее пережива-
ние запечатлевать письменно. Мое сердце
истекало кровью слишком многих ран, чтобы
найти, как бывало, в ритме скрытый бальзам
поэзии. Прежде чем мне стал известен исход
дрезденской борьбы, я написала статью под
заглавием: „Клятва женщины"., в память о часе,
проведенном у колыбели ребенка, и послала
ее „демократу". Он написал мне в ответ: „Ваша
клятва ободрит не одного борца нашей пар-
тии". Затем он напечатал ее в одной демо-
кратической газете.
Судьба дрезденского восстания скоро ре-
шилась. Уныние взяло верх: боялись притти на
помощь восставшим, не верили больше в успех
революции. Большинство желало порядка какою
угодно ценой. На помощь саксонской монар-
хии пришли прусские войска; Дрезден подвергся
бомбардировке, и произошло много жестокого.
Расстреливали, арестовывали, ссылали. Тогда
снова в с е успокоилось: внизу могилы и зата-
енные вздохи, наверху заново укрепленные
троны и торжество солдатчины. Основные права
немецкого народа были опять спрятаны в глубь
заколдованной горы до той поры, пока догад-
ливый человек не скажет вновь: „Сезам, се-
зам, отворись".
Я была больна в течение всей весны, одна
болезнь следовала за другой, но нравственно
я страдала больше, чем физически. Все время
отдаленная от семьи и общества, я находила
утешение и отдых только в занятиях, в пере-
писке с выдающимися деятелями революции,
которых никогда не видала, но которые мне
всегда отвечали. Я еще усерднее, чем раньше,
посещала бедных и, наконец, находила утеше-
ние в дружбе с „малюткой". Вечерами она
никогда не оставляла отца одного, чтобы он не
так остро переживал потерю жены. Но у нее
часто стал собираться маленький кружок, в ко-
тором я себя очень хорошо чувствовала. Один
ученый-астроном, который жил в нашем ма-
леньком городе, приходил аккуратно два раза
в месяц заниматься астрономией с „малюткой"
и со мной. По мере того как передо мной
раскрывалась вселенная, мне начинало казаться,
что преходящие страдания на этом свете не
стоят тех многих слез, которые мы из-за них
проливаем.
Тем не менее наши сердца были полны забот.
Вслед за разгоном франкфуртского парламен-
та Теодор написал статью, в которой призы-
вал взяться за оружие и произвести рево-
люцию более радикальную, чем первая. Из-за
этого его обвинили в государственной измене
и удалили из редакции, и мы со страхом жда-
ли исхода этого дела. Однажды вечером, когда
собрался наш маленький кружок, „малютка"
получила от него письмо. После того, как она
прочла несколько строк, ее глаза наполнились
слезами, и она бросилась мне на шею. „Его при-
судили к трем годам заключения в крепости", —
произнесла она. Она знала, что для меня это
такой же тяжелый удар, как и для нее. Письмо
Теодора было написано с большим спокой-
ствием: он старался утешить своих и говорил,
что знал о последствиях, когда писал статью,
но это его не испугало, тем более, что теперь
ему нечего больше сказать, раз его воззвание
осталось тщетным.
Итак, его деятельность, его будущность
были парализованы. Три прекраснейших года
жизни, в полном расцвете юношеских сил! Те-
перь, когда все мечты разлетелись, все наде-
жды умерли печальной смертью, он, с детства
предчувствовавший участь мученика, но горев-
ший мощной жаждой жизни, действия в суро-
вой борьбе, должен был отправиться в глухое
тюремное одиночество! В это мгновение я не
могла удержаться, чтобы не выразить ему сво-
ей симпатии в двух словах. Он сердечно бла-
годарил меня и писал: „Я знал, как вы мне в
этом случае будете сочувствовать". Больше я,
согласно своему решению, не писала ему. Но
когда подошло Рождество, я воспользовалась
добротой одного знакомого, который жил в
том городе, где был заключен Теодор, пору-
чила ему приготовить елку со множеством по-
дарков, и он добился позволения послать эту
елку Теодору. Последний никогда не узнал,
кто прислал ему этот подарок.
Я несколько забежала вперед, поэтому воз-
вращаюсь к весне 1849 года. Нравственные и
физические страдания, о которых я говорила,
подавляли меня так, что жить становилось му-
чительно. Я чувствовала, что должна сделать
последнее усилие, чтобы, по крайней мере,
укрепить здоровье и потом посмотреть, что
предпринять. Я объявила дома, что хочу по-
•кончить с многочисленными медицинскими
средствами, которыми меня мучили и кото-
рые только ухудшали мое состояние, и попро-
бовать морские купанья. У меня были сбере-
жения, и мне хватило бы на скромную поездку,
так что я не нуждалась ни в каких жертвах.
„Малютка" и берлинская подруга Анна, гостив-
шая у нее весной, хотели мне сопутствовать.
Сколько удовольствий сулило мне лечение в
 таком симпатичном обществе! Мои родные
удивились этой очередной экстравагантности.
Доктор пожал плечами и решил, что меня надо
отпустить, раз я так верю в эту поездку.
Уже одна мысль на некоторое время вы-
рваться из-под гнета домашней жизни и увидеть
море обрадовала меня. Есть вещи в природе,
один вид которых действует на нас как большое
событие: они избавляют нас от тягот индиви-
дуального существования, соединяя нас с бес-
конечным бытием вселенной. Таково море. Я
не могу передать, как часто оно являлось мне
в мечтах прежде, чем я его увидела впервые. Я
знала лишь Средиземное море и горячо стре-
милась увидеть океан.
Мы отправились в Остенде. В вагоне я
очутилась рядом с одной молодой дамой; ее
симпатичная наружность меня очень привлекла.
Ее сопровождали пожилые мужчина и дама.
Скоро между нами завязался оживленный раз-
говор, и речь зашла о борьбе, которая еще
велась в Венгрии. Молодая дама была приятно
поражена, когда я высказала свою симпа-
тию Венгрии, причем я сказала, что искрен-
но хочу свержения австрийского деспотизма.
После этого она стала со мной говорить от-
кровенно, и, когда мы нашли множество общих
связей и знакомств и вполне сошлись во взгля-
дах, она, наконец, шепнула мне на ухо свою
фамилию — фамилию известного венгерского
патриота,' женой которого она была. Она ехала
в Англию к своему мужу,- посланному туда

1 Пульский. Прим, перев.

венгерским республиканским правительством.
Разумеется, она ехала с чужим паспортом и
рассказала мне историю своего отъезда из Вен-
грии, когда ей пришлось пробираться сквозь
цепь австрийской армии, охранявшей границу.
Сопровождавшие ее старики случайно встре-
тили ее возле границы и, не зная, кто она,
лишь догадываясь о ее положении, провезли
под своим покровительством через неприятель-
ский лагерь, выдав ее за свою дочь. Во время
путешествия они почувствовали к ней большую
симпатию и проводили ее через Германию и
Бельгию до Остенде, где она должна была пе-
ресесть на корабль. Эти рассказы так меня за-
интересовали, что я на мгновение забыла обо
всем остальном. Она должна была оставить
маленьких детей на попечение друга, в стране,
раздираемой междоусобной войной. Младший
ребенок родился в крестьянской хижине, в то
время как мать его бежала от австрийских солдат.
С трудом верилось, что эта молодая, хрупкая
женщина перенесла так много бурь и треволне-
ний, но у нее была сильная душа, показавшая
себя во всей мощи впоследствии, в тяжелых
условиях изгнания.
Приехав в Остенде, мы проводили ее вече-
ром на корабль, который должен был увезти
ее в Англию. Ее пожилые спутники пробыли
несколько дней в Остенде и остановились в
той же гостинице, где и мы, и мы ближе с
ними познакомились. Старик был немецким со-
циалистом, одним из первых проповедников со-
циализма, которые, чувствуя себя одинокими
на родине, переплывали океан, пытаясь в Но-
вом свете осуществить свои теории. На это
предприятие он пожертвовал свое состояние и,
потерпев неудачу, вернулся в Европу, где один
венгерец убедил его поехать осуществлять свои
социалистические идеи в Венгрию, как в страну,
наиболее подходящую для этой цели. Он про-
вел много лет в Венгрии и испытал те же ра-
зочарования, что и в Америке. Революция и
война положили конец всем мечтам, и он со-
бирался вернуться с женой в Германию, когда
они встретили ту молодую даму и стали ее
покровителями. Я вела с ним длинные беседы
о теоретическом и практическом социализме.
Когда мы расставались, он написал в моем
путевом дневнике: „Все политические револю-
ции ни к чему не приведут, пока не сумеют
победить самого великого поработителя чело-
вечества — г о л о д — и все бедствия, его со-
провождающие".
Пребывание в Остенде по-настоящему укре-
пило меня и физически, и нравственно. Неко-
торые интересные знакомства еще больше спо-
собствовали благотворному влиянию, которое
оказало на меня пребывание на курорте. Когда
приблизилось время отъезда, пришли печальные
известия о том, что баденская революция по-
давлена прусской армией и Венгрия пала из-за
измены Гергея. Так окончилась моя личная
свобода и свобода «народов. Все возвращалось
обратно под иго. В дороге нам случилось ехать
в вагоне, где один прусский офицер рассказы-
вал двум дамам о героических подвигах солдат
в Бадене, о наказаниях, предназначенных „ре-
волюционной сволочи" и т. д. Вынужденные
спокойно это выслушивать, мы были вне себя
от гнева и поспешили на следующей станции
пересесть в другой вагон.
Через „малютку" я познакомилась с одной,
замужней дамой, к которой я стала ходить раз
в неделю вечером читать вместе с ней и с од-
ним молодым, очень умным доктором, тоже
демократом, „Философию природы" Гегеля. До-
ма на это тоже косились. Я чувствовала потреб-
ность делиться с другими приобретенными
мною знаниями. Я начала с наших горничных,—
иногда приходила к ним в то время, когда они
шили, и внушала им более ясное представле-
ние, например, о движении земли вокруг солнца,
о временах года и т. д. Они были в восторге
и говорили: „Ах, барышня, если бы все думали
так, как вы, и понимали бы,, что мы, бедные
люди, всегда рады чему-нибудь научиться. Ра-
бота показалась бы нам легче, если бы мы
думали о таких дивных вещах". В прежние
времена моя мать не только бы не возражала,
но, наоборот, была бы довольна видеть меня
занятой. Теперь она думала, что я хочу про-
пагандировать свои странные идеи, и упрекала
меня за то, что я отвлекаю девушек от нуж-
ной работы. Я возразила, что я хочу в то
время, как они занимаются рукоделием, запол-
нять пробелы их знаний преподаванием полез-
ных наук. Она, никогда не требовавшая от
прислуги напряженной работы, ответила мне
очень резко. Я тоже рассердилась, задетая
несправедливыми упреками, и ответила резкими
словами, в которых тотчас же горько раска-
ялась. Но резкие слова были неизбежны в ре-
 зультате обостренной борьбы за основные убе-
ждения и взгляды.
Я чувствовала, что при постоянных, еже-
дневных столкновениях и ссорах нам не сохра-
нить взаимной любви и что спасти ее может
только одно средство — разлука. Я впервые
ясно поняла, что как бы мне ни было больно,
я должна освободиться от авторитета семьи,
раз это ведет к смерти личности и подчиняет
свободу мысли и совести определенной форме
воззрений. Ког^а мое решение созрело, я стала
думать об его осуществлении. Лишь один путь
показался мне возможным: поехать в Америку,
в молодую страну, где работа не считалась
позором, а была почетным занятием, посред-
ством которого человек завоевывал права в
обществе. Работать для того, чтобы себя со-
держать, это, впрочем, не было только след-
ствием моих воззрений, но и необходимостью,
так как маленькой суммы, полученной по на-
следству, хватило бы в крайнем случае на до-
рогу и на жизнь в первое время. Сделаться
воспитательницей где-нибудь в Германии было
бы тяжелым ударом для моей семьи, и мне
бы этого не позволили. Кроме того, мне хоте-
лось уехать из старой Европы, где никакие
попытки осуществления свободы не удавались,
где деспотизм правительства, религия и семья
угнетали народ, личности и мысли. Мне хо-
телось, наконец, навсегда удалиться оттуда,
где меня преследовали тяжелые воспоми-
нания и тщетная боль, где я не могла ни
добиться освобождения Теодора, ни разде-
лить с ним заточение. В Новом свете мне
хотелось начать жизнь заново, согласно моим
убеждениям.
Принятое решение внутренно успокоило меня
и сделало менее восприимчивой к внешним не-
приятностям. Я стала опять уступчивее и тер-
пеливее к семье, втайне надеясь покинуть ее
навсегда. Эта мысль причиняла мне острую
боль, но, тем не менее, я чувствовала, что в
этом единственный путь к примирению, един-
ственная возможность удержать на высоте
чистоту наших отношений. Разумеется, я ни-
чего не говорила об этих намерениях: их со-
чли бы безумными, и мне помешали бы их
осуществить. Я говорила о них только „ма-
лютке" и намекала одному благороднейшему
демократу, участнику революции, который с
некоторых пор был уже в Америке, чтобы
спросить у него совета, так как я была с
ним в переписке и высоко его ценила. Он отве-
тил мне: „Приезжайте!" И всячески ободрял
меня.
Итак, я твердо решилась. Я оторвалась от
окружавшей меня жизни и дышала уже возду-
хом новой родины. Теперь оставалось найти
средства выполнить мое намерение наименее
болезненно для родных и избавить себя от
тяжелой и ненужной борьбы. В это время я
услыхала о смелых и вдохновенных женщинах,
охваченных теми же идеями, что и я, которые
открыли в одном большом городе на севере
Германии 1 высшую школу для женщин, кото-
рая давала возможность девушкам получать

1 Гамбурге. Прим. перев.

10 Мейгенбуг.
 такое умственное развитие, какое мужчины
получали в университете. Особенно много мне
говорили о женщине, стоявшей во главе пред-
приятия, и так хвалили ее энергичный и бла-
городный характер, что я была бы очень рада
с ней познакомиться. Я нашла удобный пред-
лог уйти из дома: я решила сначала отпра-
виться в высшую школу, а оттуда в Америку.
Все, казалось, указывало мне этот путь. Про-
фессор, которого вместе с женой пригласили
стать во главе этого учебного заведения, был
братом того друга, который ждал меня в Аме-
рике. Внутренно я удивилась сцеплению при-
чины и следствия и той необходимости, с ко-
торой строится наша судьба в зависимости от
развития нашего характера.
Я собралась с силами и сказала матери, что
слышала об этом колледже и решила туда по-
ступить на три месяца. Затем я напомнила ей,
что всегда стремилась учиться, и хочу теперь,
насколько возможно, пополнить пробелы своего
образования. Я не скрыла от нее, что считаю,
что разлука на некоторое время будет нам
полезна, наше обоюдное раздражение уляжется
и вернется прежняя любовь. Моя мать сама
нашла второй довод справедливым. Она наде-
ялась в душе, что подобная перемена меня ус-
покоит и приведет к более „умеренным взгля-
дам". При этом она выразила желание прово-
дить меня в учебное заведение, чтобы самой удо-
стовериться, насколько оно для меня подходит.
Итак, я стала приготовлять свои дорожные
вещи, втайне думая не возвращаться. Мне ка-
залось, будто я делаю свое завещание. Я про-
щалась с молодостью, с былыми мечтами и
категорически решила взяться за работу, основ-
ную задачу зрелого возраста. Я хотела завое-
вать место в жизни как сознательное суще-
ство, пробивающее себе дорогу сообразно своим
убеждениям. Мной овладело спокойствие. Оно
всегда приобретается твердым решением, ис-
ходящим из той идеи, которая является руко-
водящей в жизни. Я еще раз обошла все места,
где душа юной девушки впервые распустила
крылья, где чистая любовь преобразила для
нее весь мир. Я мысленно простилась с тюрь-
мой, где жил тот, который сделал для меня
невозможным в будущем быть женой и матерью.
Еще раз любить так, как я любила его,
было для меня немыслимо, а без такой любви
брак казался мне профанацией. Я избрала дру-
гую цель: служить идее и бороться за убежде-
ния.
Через „малютку" я узнала, что Теодор, по-
сле той особы, ради которой он меня оставил,
сближался еще со многими женщинами, но ни
одно из этих влечений не заполнило его жизни
и не определило его судьбы. В тюрьме им
овладело новое чувство. В самом начале за-
ключения он неожиданно получил прекрасное,
умное письмо от незнакомой дамы, которая
писала ему о симпатии, с какой постоянно
читала его статьи, о своем сочувствии к его
судьбе. Она подписалась одним только име-
нем, как бы желая остаться каким-то мифиче-
ским существом. Восхищенный очарованием,
исходившим из этого письма, Теодор не успо-
коился до тех пор, пока по почтовой печати и
другим признакам не отыскал своей коррес-
пондентки. С тех пор между ними завязалась
регулярная переписка, от которой даже в тюрьме
становилось отраднее. Теодор мечтал о браке
с ней по окончании своего заключения.
Наступил день отъезда. Я скрыла свое вол-
нение, прощаясь с семьей: я думала, что рас-
стаюсь навсегда. Разлука с „малюткой" была
очень печальной, мы обе понимали, что она
означает, но мы знали, что мы идем одним
путем к одинаковой цели, и это сознание возвы-
шало нас над печалью.
С большой горечью расставалась я с моими
бедными. Им я посвятила свою последнюю
заботу и нежность. Мой последний визит перед
отъездом был к девушке двадцати пяти лет,
совсем одинокой, почти слепой. Она ничего
не умела делать, могла только вязать, и зани-
малась этим целый день, сидя в маленькой
полутемной комнате, где жила на скудное по-
собие, которое ей выдавала община. Покидая
ее с мыслью, что никогда не увижу ее больше,
я оставила на прощание на ее столе немного
денег. Но перед самым отъездом я нашла сво-
бодную минуту и навестила ее еще раз. Тогда
она мне призналась: найденные на столе деньги
она отдала одной бедной деревенской девушке,
которую соблазнил дурной человек, бросил ее,
окружающие ее оттолкнули, и она осталась с
ребенком в крайней нужде. „Я думала, — за-
кончила она, — что девушка эта нуждается в
деньгах больше, чем я: у меня есть настолько,
чтобы не умереть с голоду, и у меня нет ре-
бенка".
 Мне пришла на ум лепта вдовицы; растроган-
ная, я тихо склонила голову, как будто эта
полуслепая девушка благословляла меня в путь.
Я чувствовала, что это напутствие очищало
меня от презрения, с которым ко мне относи-
лись прежние знакомые. Впрочем, к большей
части светских знакомых я не пошла с про-
щальным визитом.
 Глава шестнадцатая

Н О В А Я ЖИЗНЬ

Я написала жене профессора Карла Фребеля,

заведующего высшей школой, письмо, в котором
спрашивала о возможности приема и т. п. Она
мне ответила, что я должна приехать как можно
скорее. Моя мать и сестра проводили меня до
Гамбурга, где находилось это учебное заведе-
ние. Я оставила их в гостинице, а сама от-
правилась в институт. Особенное, почти тор-
жественное настроение охватило меня, когда
я перешагнула порог дома, в котором должна
была начать новую жйзнь. Я уже не была
юной школьницей, которая хочет почерпнуть
знания, прежде чем вступить в жизнь, — я была
зрелым существом, которое жизненные кон-
фликты натолкнули на единственно верный
путь: честную, плодотворную деятельность.
Профессор и его жена приняли меня так сер-
дечно, что скоро я почувствовала себя как дома.
Меня представили пяти-шести молодым дамам,
давно уже окончившим школу и приехавшим
издалека, чтобы завершить здесь свое образо-
вание. Они жили при институте. Вечером я
познакомилась с самой основательницей учеб-
ного заведения, про которую я уже так много
слышала. Эмилия Вюстенфельд была одной
из сильных, резко очерченных индивидуально-
стей, которые сначала бросаются в глаза угло-
ватостью и прямолинейностью своей натуры,
но при ближайшем знакомстве внушают все боль-
шее уважение и любовь, преследуя все высшие
цели. О н а приняла меня самым сердечным
образом, и когда она рассказала, мне свои
планы, я увидела, что в этих планах мои
мечты нашли свое выражение. Посредством
знаний сделать женщин экономически незави-
симыми, дать им возможность работать на
себя и развиваться согласно потребностям и
способностям своей натуры — вот цели, кото-
рых добивалось учебное заведение. В высшей
школе девушкам, ушедшим из школы, или
тем, кто был уже значительно старше, стре-
мились дать возможность восполнить пробелы
своего образования, прослушать ряд курсов с
целью овладения специальностью или же с
целью самообразования.
Институт содержали акционеры; большею
частью это были замужние женщины и матери
семейств, которые из собственного опыта вы-
несли убеждение, что жизнь должна преследо-
вать иные цели, чем простую преданность дру-
гому существу. Владелицы акций составляли
большой совет, который управлял институтом.
На ряду с советом существовал комитет, кото-
рый занимался вопросами внутреннего распо-
рядка. Комитет состоял из женщин, основа-
тельниц заведения, и профессоров, читавших
там лекции. З а домашней жизнью было поручено
наблюдать вышеупомянутому профессору и его
жене. Для чтения лекций были приглашены
 первые ученые города. Вначале эти господа
относились без дблжного доверия к делу, но
когда они увидели усердие аудитории и
неожиданно проявившиеся способности, то
заметно появилась в них повышенная, все расту-
щая заинтересованность.
Когда я первый вечер вернулась в отведен-
ную мне комнату, то почувствовала, что нашла
настоящий переход к новой жизни. На следу-
ющий день я привела мать и сестру в инсти-
тут и была вполне удовлетворена, когда увидела
их более довольными, чем я могла ожидать.
Через несколько дней они уехали, и я первый
раз в жизни осталась одна, с твердой решимо-
стью пробивать себе дорогу, руководствуясь
только своей совестью, имея поддержкой толь-
ко свой труд, а вознаграждением уважение
тех, кто оценит меня по заслугам.
Я познакомилась с профессорами, читавшими
лекции. Вначале я присутствовала на всех лек-
циях, чтобы выбрать те, которые меня особенно
заинтересуют. Меня очень радовал господство-
вавший в школе тон. Среди слушательниц многие
были освобождены от платы, потому что главной
целью института было дать всем полезное об-
разование, не различая богатых и бедных. На
лекции, кроме того, ходили многие городские
дамы, и случалось, что бабушка, дочь и внучка
сидели вместе за учебным столом. Профессорам
предоставлялась инициатива, и часто завязы-
вались оживленные беседы, так что лекции не
были ни монотонными, ни утомительными.
При институте был детский сад и приготови-
тельный класс, где молодые девушки, готовив-
шиеся стать воспитательницами, могли бы
практиковаться. Система детских садов, пред-
ложенная гениальным Фридрихом Фребелем,
быстро распространилась в Германии вместе
с политическим и религиозным движением.
Я слышала об этом раньше, но на деле убе-
дилась в этом здесь впервые и пришла в вос-
торг.
Другая радостная неожиданность была, ко-
гда меня в воскресенье повели на собрание
свободной общины, которую посещали все со-
трудники нашей школы. Я с восторгом наблю-
дала, с каким вниманием не только люди об-
разованные, но и простые рабочие следили за
речью и соединялись все вместе как бы в об-
щине единого духовного равенства. В этой об-
щине религия превращалась в настоящую с о -
ц и о л о г и ю , где на почве гуманных воззрений
смягчались и примирялись горькие различия
положения, состояния и знаний. Идеал не был
уже в прошедшем, как абсолютный, раз на-
всегда установленный. Он, как звезда с вос-
тока, сиял в будущем и указывал путь.
Через некоторое время я вступила в члены
свободной общины. Для меня это был много-
значительный шаг. Он отделял меня навсегда
от прошедшего, я открыто порвала с проте-
стантской церковью и соединилась с общиной,
построенной на демократических началах. Вско-
ре я должна была ощутить первые последствия
этого поступка. Я была еще маленьким ребен-
ком, когда курфюрст моей родины пришел од-
нажды навестить моего отца и застал меня у
него. Не знаю, понравилась ли я ему, или
по другой причине, но в этот день он пода-
рил мне право на вакансию в лучшем и бога-
тейшем институте благородных девиц страны.
Эти вакансии давали незамужним девицам
независимость. Кандидаток принимали по оче-
реди, по мере освобождения вакансий. По
странному стечению обстоятельств, через корот-
кое время после того как я вступила в общину,
я получила извещение, что наступила моя оче-
редь занять вакансию. Моя мать в письме
просила не терять добровольно отрадной не-
зависимости. Я горячо стремилась к матери-
альной независимости, и в случае, если бы
мне удалось этого достигнуть, я серьезно ду-
мала устроить народную школу и организовать
ее согласно своим убеждениям. Но теперь я
должна была бы сделать шаг обратный только
что предпринятому, потому что, как институт-
ская дама, я должна была бы клясться еванге-
лием, что принадлежу к христианской церкви.
В ответ на предложение занять свою вакансию
я ответила, что я убежденный член свободной
общины и что, если меня освободят от всех
формальностей, я готова занять вакансию. Меня
не удостоили ответом.
Я осталась при своем намерении ехать в Аме-
рику. Судьба, казалось, шла навстречу моим
желаниям. Через некоторое время после моего
приезда в Гамбург туда приехал проповедник
свободной общины со своей семьей и некото-
рыми друзьями. Они были намерены отплыть
в Америку и там основать свободную общину.
Семья была очень симпатичной, и я решила к
ним присоединиться. Мне казалось, что я нахожу
одновременно друзей и цель, так как у них
предполагалось много дела и, прежде всего,
устройство школы.
Переселенцы появились на вечернем собрании
нашей общины. Говорили о будущем челове-
честве, о расширении свободных общин по обе
стороны океана, о победе свободной мысли
и свободных учреждений. Мои мечты станови-
лись действительностью, и я мысленно радо-
валась тому, что буду одной из первых в той
истинно благфродной демократии, которая долж-
на появиться на обоих полушариях.
Все же я должна была решиться известить мою
мать, так как не хотела уезжать тайно. Я
сообщила ей о неизвестном друге, который ждет
меня в Америке и в котором я найду опору и
покровительство. Я писала ей, что она меня
слишком хорошо знает и должна верить, что
я пойду своим одиноким путем спокойно и
с достоинством. Короче, я вложила всю душу
в это письмо и с глубоким нетерпением ждала
ответа; мои друзья собирались скоро уехать,
и все должно было быстро решиться. Ответ был
уничтожающий, он наполнил меня удивлением
и скорбью. Мать усмотрела в моем плане не
только безумие, но и вину. Она сочла без-
нравственным то, что я относилась с таким до-
верием к незнакомому человеку, и невероятным
то, что я хочу так далеко уехать от семьи.
Я страшно боролась сама с собой, долго ко-
лебалась, и удар, который нанесла мне мать,
был решающим. Я ответила ей, что во всяком
случае готова пожертвовать своими ж е л а н и -
я м и ради ее покоя, и поэтому я отказываюсь
от переселения, но сохраню навсегда свободу
своих у б е ж д е н и й .
Профессор, его жена и Эмилия проявили ко
мне живейшее участие. Эмилия предложила
мне остаться в институте и вместе с женой
профессора взять на себя руководство и ока-
зать особое влияние на молодых девушек, по-
сещавших лекции. Она уверяла меня, что дамы,
стоящие во главе института, так же как и
профессора, находят, что я влила хорошую
струю в жизнь института, что пансионерки мне
преданы, и что, наконец, она сама чувствует,
что нашла во мне друга, полезного ей в жизни
и в работе. Я выслушала это, растроганная,
и с благодарностью приняла предложение Эми-
лии. Деятельность, связанная с моими убежде-
ниями, — это было то, чего я искала. Но отъ-
езд моих друзей причинил мне глубокую пе-
чаль. Я ревностно принялась за свою новую
работу и скоро с радостью увидела, что мо-
лодые девушки, окружавшие меня, относились
ко мне с любовью. Одно из первых правил,
которое я постаралась ввести, было разделе-
ние труда, в чем я сама подавала пример.
Чтобы избавить небогатое заведение от рас-
ходов на многочисленную прислугу, я каждое
утро сама приводила в порядок свою комнату;
скоро то же стали делать и другие. Это не
только улучшало порядок в доме, но каждый
чувствовал на .себе полезное влияние физиче-
ской работы в начале дня, — это заставляло
потом вдвойне наслаждаться умственной ра-
ботой. Кроме того, мы, обитательницы ин-
ститута, решили сами стирать мелкое белье,
опять-таки для сокращения расходов. Жизнь ин-
ститута не ограничивалась лекциями и до-
машней работой. Раз в неделю, вечером, про-
исходило общее собрание. З д е с ь тоже господ-
ствовало оживление: свобода без распущен-
ности, умственное развитие без рисовки. Хотя
моя жизнь в институте была довольно заполнена,
я также регулярно посещала собрания общины
в воскресенье утром и раз в неделю вечером.
Я участвовала, наконец, в большом союзе за-
щиты бедных, тоже основанном неутомимыми
учредителями нашей школы. Этот союз делал
чрезвычайно много добра. Он не только рас-
пределял пособия, но поднимал нравственное
состояние бедняков, привлекая их к щедро
оплачиваемой работе, а личным участием в их
судьбе мы выводили их из одиночества нище-
ты. Мне было отведено известное число бед-
ных семейств, которые я посещала.
Моя жизнь была теперь так заполнена, что
не оставалось времени на тщетные сожаления
и горькое раздумье. Я жила в согласии с мо-
ими убеждениями, и мои практические способ-
ности росли, использованные без принуждения.
Глубокий мир царил у меня в душе, и однажды
вечером, когда, по привычке, перед тем как
ложиться спать, стояла я у окна и глядела на
тихую ночь, вспоминая свою повседневную ра-
боту и, в особенности, свою прошедшую жизнь,
я сказала сама себе: „Я снова счастлива".
В это время я узнала из писем „малютки",
что благодаря просьбам ее отца и ходатайству
влиятельных лиц, а главным образом из-за со-
стояния здоровья, ее брату сократили на-
половину срок наказания, и теперь ждут его
приезда после полуторагодового заключения.
Затем из писем моей сестры я узнала, что он
вернулся и что, кроме того, его семья ждет
приезда молодой особы, про которую говорили,
что она выходит замуж за счастливого осво-
божденного. Я знала, кто это: это был автор
прекрасных писем заключенному. При этих из-
вестиях тихое спокойствие моей души омрачи-
лось тенью. Но в то же время у меня была
и радость: я могла привлечь в институт новую
пансионерку. Моя подруга из Берлина, Анна,
писала мне: все, что я сообщала ей о жизни в
высшей школе, так ее привлекает, что она, бу-
дучи вполне независимой, решила приехать с
тем, чтобы жить здесь с пользой для школы. Она
приехала после того как посетила „малютку",
познакомилась у нее с Теодором, и его благо-
родство привело ее в восторг. Я спрашивала
о свадьбе. Она ответила, что об этом больше
не было речи, — девушка, казавшаяся интерес-
ной и развитой в своих письмах, оказалась
совсем непривлекательной при личном знаком-
стве. Идеал, созданный Теодором в тюрьме,
резко противоречил действительности. Теодор
собирался в курорт на морские купанья: его
здоровье было серьезно расшатано долгим
заключением. Это известие глубоко огорчило
меня, тогда как первое дало мне некоторое
удовлетворение. Не потому, чтобы я думала,
что порванное звено может вновь соединиться,
но такова уж слабость человеческого сердца: я
с невольной радостью замечала, что ни одна
из привязанностей, испытанных им после нашей
разлуки, не захватила всецело его существа, не
заполнила его так, как некогда его любовь ко мне.
Подготовка общинных школ настолько по-
двинулась, что встал вопрос о подборе препо-
давателей. Было много желающих и мужчин, и
женщин. С о в е т их предлагал, община решала.
Для этого желающие должны были изложить
свои взгляды на школы свободных общин и
дать пробный урок в классе, специально для
этого собранном. Каково было мое удивление,
когда я получила письмо от „малютки", в ко-
тором она мне сообщала, что ее брат хочет
занять место преподавателя в старших клас-
сах нашей школы. Литературное поприще было
для него закрыто, — свободы слова больше не
было; государственная служба в условиях реак-
ции была невозможной. Оставалось одно — ра-
бота в свободных общинах, к которым по своим
убеждениям он давно принадлежал. Меня глу-
боко тронуло то, что он обратился как бы к
моей помощи, чтобы создать себе новую бу-
дущность. Но я твердо решила принять его со
спокойной душой, которая самостоятельно об-
рела равновесие. Я ответила „малютке", что
ее брат может приехать на конкурс, и я не
сомневаюсь, что он выйдет победителем.
Анна болела несколько дней, и ее подруга,
Шарлотта, не отходила от ее постели. Я еже-
дневно навещала больную. Однажды, войдя в
комнату, я увидала в полумраке, что кто-то
сидит у постели Анны. Я сразу его узнала.
Он встал, чтобы поклониться мне. Я его спо-
койно приветствовала, и мы стали разговари-
вать как старые знакомые.
 Он очень скоро сблизился с нашим пропо-
ведником, который говорил, что книга Теодора
оказала на него большое влияние. Эмилия
тоже была знакома с его книгой и была сча-
стлива познакомиться с ее автором.
Теодор приехал всего на несколько дней:
он хотел посмотреть, понравится ли ему наша
жизнь, прежде чем окончательно к ней при-
мкнуть. Во время этого короткого свидания он
был внимателен ко мне и держал себя просто,
по-дружески. Мир опять показался мне пре-
краснее, освещенный лучами его ума.
Он уехал за вещами, чтобы поселиться здесь.
З а это время я всеми силами старалась подго-
товить все необходимое, чтобы его избрали.
Когда он вернулся, почва была подготовлена.
Эмилия, дом которой был в двух шагах от ин-
ститута, гостеприимно приняла его у себя. Он
приходил каждый день к нам, присутствовал
на многих лекциях и проводил большую часть
вечеров в кругу сотрудников высшей школы.
Проповедник просил его представиться общине;
для этого он предложил Теодору выступить в
воскресенье вместо него. Проповедь Теодора
была прекрасна и произвела сильное впечатле-
ние. Наступил день выбора учителей. Двое
других желающих пришли, прочли свои пись-
менные работы о цели и организации свобод-
ной школы и дали пробные уроки в классе,
собранном специально для этой цели. Община
очень одобрительно приняла этих кандидатов,
я даже начала бояться, получит ли Теодор
большинство голосов. Тогда Теодор прочел
свою статью, в которой вопрос о задачах сво-
бодной школы разрешался в теоретическом
и практическом плане. Когда описанные им
школы будут введены повсюду, они произведут
настоящую революцию, т. е. нравственный и
умственный переворот, вследствие которого
народы придут к самоуправлению и будут
исполнять свои истинные обязанности, являю-
щиеся основой общественного быта. Пробный
урок соответствовал лекции. О результате я
могла судить по веселому лицу проповедника.
Он объявил, что Теодор избран большинством
голосов. Теодор был очень доволен: он снова
нашел работу, у него снова появилась цель.
На этой же неделе открылась школа. Те-
перь Теодору предстояло приобрести граждан-
ские права, так как в этом немецком го-
роде было свое особое правительство, и^он
считался здесь чужестранцем.
Наступил конец года. В Сильвестров вечер
мы устроили настоящий демократический празд-
ник. Были приглашены рабочие семьи, при-
надлежащие к общине. З а ужином я сидела
рядом с одним столяром, которого давно знала
и очень уважала. Это был мыслящий, образо-
ванный человек с большим характером. Он
работал в Париже, был другом Берне, посе-
щал лекции, которые Берне читал немецким
рабочим, и стоял у его смертного ложа. Когда
Берне его спросил, думает ли он, что немец-
кие рабочие понимают Берне, столяр с уверен-
ностью ответил умирающему: „да". Он вер-
нулся в свой родной город ради пропаганды
свободы и показывал личным примером, что
рабочие в своих мастерских могут многое сде-
11 М-йзевбуг
лать для своего развития и для развития других.
Я всегда с радостью беседовала с этим чело-
веком, обладавшим ясным рассудком и отзыв-
чивым сердцем. Его жена, пламенная респу-
бликанка, была достойна его. Когда ее мужа
в 1848 году из политических соображений
посадили в тюрьму, она пошла к высшему
начальству и требовала его освобождения „не
как милости, а как права, потому что он не
виноват", говорила она. Вот какие люди встре-
чались тогда среди немецких рабочих.
После ужина Теодор читал нам „Альбигой-
цев" Ленау. Это прекрасное стихотворение,
рассказывающее о великом мученике, затро-
нуло в нас всех одни и те же струны. Я была
захвачена вдвойне, потому что читал эти строки
мелодичный голос, так часто волновавший мое
сердце, и передо мной был его благородный
бледный облик, напоминавший того мученика,
чью историю он читал. Когда он кончил, я
вышла в соседнюю пустую комнату, чтобы
овладеть своим волнением. Я услышала за со-
бой чьи-то шаги, и, когда оглянулась, я уви-
дела Теодора. Мы обменялись долгим взглядом,
и в этом взгляде было признание сродства, выс-
шего, чем любовь, соединяющего людей на-
веки, минуя время и пространство, — в нем
была любовь к идеалу. Слова были лишними;
подошли другие люди. Но, начиная с этого
мгновения, горечь, вкравшаяся в наши отно-
шения, исчезла, и установился тихий, полный
грусти, мир.
Через некоторое время после Нового года
пришел ответ на запрос Теодора о праве
Оставаться в Гамбурге и быть на гражданской
службе. Ответ был отрицательный. Прилагался
приказ, согласщр которому ему предлагалось
оставить город как можно скорее. Мы были
поражены. Община была в большой тревоге.
Это был первый сигнал того, что опасность
приближается, что реакция смотрит косо на
маленькие центры, где царит свобода, которую
отовсюду изгоняют. Влиятельные сотрудники
общины предприняли шаги, предлагали всяче-
ские поручительства,—напрасно. Тогда я решила
сделать отчаянную попытку. Я отправилась к
тогдашнему главе свободного города просить
аудиенции и получила ее. Это был маленький,
приторно вежливый старичок. Он сделал вид,
будто сочувствует мне, и сказал: „Уверяю вас,
что затруднения исходят не от нас. Про нас
однажды сказали, что мы являемся не о т е ч е -
с к и м , а м а т е р и н с к и м правительством; мы
ни в чем не отказываем. Мы всегда прини-
маем во внимание высшие соображения, и я
должен вам, к сожалению, сказать, что надежды
нет". Я должна была уйти от этого „мате-
рински" настроенного старика и отправилась
домой, глубоко опечаленная. Эмилия со своей
стороны тоже пробовала все возможное — и
тоже напрасно.
Теодора тяжело поразило это обстоятель-
ство. Он мало об этом говорил, но горькая
улыбка и мертвенная бледность свидетель-
ствовали о том, что он только теперь понял
свое положение. Отечество было для него за-
крыто, всяческая деятельность стала невозмож-
ной. Что же оставалось? Изгнание? Его здо-
*
 ровье сильно пошатнулось. Он решил поехать
в одну водолечебницу на севере, на расстоя-
нии дня пути от Гамбурга, к&эрой заведывал
известный доктор, пользовавшийся большой
славой. Он уехал, и я опять почувствовала
зияющую пустоту в своей жизни. После того
ка^ от него некоторое время не было ника-
ких известий, я написала ему. На этот раз он
ответил, как и следовало ожидать, с открытой,
искренней дружбой. С тех пор началась наша
переписка, но известия о его здоровье были
неутешительны. Я тайно написала доктору,
стоящему во главе лечебного заведения. Он
мне ответил: „Если вы желаете знать правду,
то я должен сказать вам, что не могу ручаться,
что ваш друг проживет еще несколько лет.
Речь может итти только о более или менее
быстром ходе болезни к неизбежному концу".
Я долгое время оставалась с письмом в руке,
не решаясь прочесть еще раз роковые слова.
Наконец я пошла по уединенной дороге вдоль
ручья, протекавшего под свежей зеленью ку-
стов и деревьев. Весна была в полном разгаре,
вокруг все цвело и благоухало, птицы в вет-
вях пели веселым хором. Я одна бродила среди
этой улыбающейся природы, как осужденная,
скованная тяжелыми цепями. Я привыкла быть
одна перед лицом судьбы, — теперь я могла лишь
спросить столь близкую мне природу: не это
ли последняя его весна?
Вместо Теодора нужно было выбрать дру-
гого учителя. Я предложила комитету „демо-
крата", того благодарного друга, с которым я
оставалась в постоянной переписке. Он с ра-
достью согласился, приехал и был избран. Итак,
возле меня опять появился верный друг, и скоро
я очень обрадовалась его встрече с прекрас-
ной, высоко образованной девушкой, которая
с некоторых пор работала вместе со мной в
высшей школе. Она ответила на его чувство,
и к концу лета мы приняли сердечное участие
в их помолвке.
Когда начались осенние каникулы в высшей
и в общинной школе, я почувствовала себя
очень утомленной и решила предпринять что-
нибудь для улучшения моего здоровья. Наш
доктор в Гамбурге предписал мне ванны в той
самой водолечебнице, где находился Теодор. Я
с радостью отправилась туда, так как, зная всю
правду, я чувствовала глубокое желание еще
раз увидеть его.
Водолечебница была живописно расположена
на берегу маленького озера, на лоне деревен-
ской природы. Доктор, принявший меня, под-
твердил мне то, о чем уже писал. Мне было
трудно скрыть свою печаль, когда я увидала
Теодора, настолько он изменился. Доктор
предписал мне строгое лечение и полное душев-
ное спокойствие. Но мои чувства к Теодору
не давали мне покоя, когда я видела его блед-
ным, изнуренным, идущим навстречу прежде-
временной смерти. Однако я сдерживалась,
уважая его свободу даже в страдании. Я до-
вольствовалась тем, что разделяла с ним его
страдания. Иногда он приходил ко мне и уводил
меня в одно из красивейших мест — около озе-
ра. Там он читал мне различные произведения,
которые^его интересовали. Это были минуты
чистого, грустного покоя. И вдруг он становился
мрачным, недоступным и резко отвергал малей-
шую попытку помочь ему.
Однажды, когда мы сидели за столом, мне
принесли письмо из Америки от незнакомого
друга. В конверте было письмо, адресован-
ное Теодору, тому, чьим другом он когда-то
был. После обеда я пригласила Теодора пойти
вместе прочесть письма нашего друга, всегда
длинные и очень интересные. Мы сели в кра-
сивом месте, окруженном скалами, проросшими
мхом, из которых струился светлый ручей. Мы
читали сначала про себя. Мое письмо было
помечено далекой западной Америкой, где мой
друг намерен был основать поселение, которому
он предрекал большую будущность. Почва и
расположение местности могли сделать это по-
селение значительным интернациональным цен-
тром. Друг знал причины, которые удержали меня
раньше от поездки в Америку. „Я чувствую, что
не могу вас звать в такую далекую страну, не
предлагая вам законной защиты. Приезжайте,
вы будете моей женой, мы сохраним взаимную
свободу, пока наши сердца яе придадут нашему
союзу истинного чувства". Я повернулась к
Теодору. Его голова покоилась на мхе, его
глаза были полузакрыты, и его мертвенно-
бледное лицо выражало глубокую скорбь. Он
отдал мне свое письмо, не говоря ни слова. Я
прочла, что друг убеждал и его приехать вместе
со мной.
„Слишком поздно",— тихо сказал, наконец,
Теодор. Безграничная боль сжала мне сердце.
Я написала далекому другу и объяснила ему
все причины, удерживающие меня от поездки.
Теодор тоже приписал несколько слов.
Устав от лечения, которое не улучшило его
здоровья, Теодор решил уехать, еще точно
не зная — куда. Мои каникулы также конча-
лись, меня ждали в институте, и я уехала еще
раньше его, надеясь снова его увидеть, потому,
что он, во что бы то ни стало, хотел заехать
в Гамбург повидать своих тамошних друзей.
В институте меня встретили радостно. Вслед
за мной приехал и Теодор. Эмилия опять при-
гласила его к себе. Не приходилось опасаться
того, что „материнское" правительство Гам-
бурга лишит его нескольких дней покоя. Тео-
дор был рад тому, что опять очутился в Гам-
бурге, и проводил, как и раньше, несколько часов
в институте, часто со мной одной. Вечером мы
собирались большей частью у Эмилии, там бывал
проповедник или кто-нибудь из профессоров,
и мы проводили прекрасные часы в содержа-
тельных беседах. Порой к Теодору возвраща-
лась полная сила д у х а ; — о н только с трудом
ходил. Наконец он решил уехать; прежде всего
он собирался посетить родину. Но накануне
он упал на улице, и этот случай так сильно
расшатал его слабый организм, что он дол-
жен был несколько дней пролежать в постели,
и доктор сказал, что ему еще на несколько
недель придется отложить поездку. Таким об-
разом судьба даровала мне его присутствие
еще на некоторое время, правда, при таких
печальных условиях, что у меня сердце раз-
рывалось от боли. Каждое утро, покончив со
своими обязанностями в институте, я заходила
к нему на час развлечь его разговором, при-
нести ему книги и позаботиться о том, чтобы
он был обеспечен всем необходимым. Он не
возражал, поняв, наконец, что в большой жен-
ской любви всегда присутствует материнское
чувство, которое ничего не требует, но только
помогает, утешает и примиряет. Когда ему
разрешили выйти на улицу, он попросил меня
с ним погулять. Был прекрасный, тихий осен-
ний день. Кроткая меланхолическая ясность
природы проникала в наши души. Мы беседо-
вали на возвышенные, поучительные темы.
Когда мы вернулись домой, он вздохнул и ска-
зал: „Однако, как хороша жизнь!"
На следующий день он уехал. Он решил отпра-
виться в маленький городок Готу, где находился
знаменитый доктор, с которым он хотел посо-
ветоваться. Но прежде всего он собирался за-
ехать на несколько дней к родным, затем в
Берлин, где хотел повидаться с одной близкой
ему дамой. Это была молодая богатая вдова,
которая его любила. Я не знаю, почему он
раньше на ней не женился. Теперь, будучи
тяжело больным, он не мог, конечно, об этом
и думать, но он хотел ее навестить. Однако
через некоторое время я узнала, что он пере-
менил свое намерение и после двух дней, про-
веденных дома, поехал в Готу. Это послужило
для меня внутренним удовлетворением: значит,
он не любил эту даму, иначе, стоя на пороге
смерти, постарался бы с ней увидаться.
Лекции в институте усердно посещались,
школа общины развивалась все больше и
больше, С этой стороны лучшего нельзя было
и желать. Среди молодых девушек, посещав-
ших лекции, были выдающиеся, высоко одарен-
ные личности, проявившие особенные способно-
сти к математике. Все эти ученицы любили меня,
некоторые доходили до обожания. Я часто
получала большое удовлетворение, глядя на
окружавшую меня молодежь, и при виде ее
мои надежды на духовное развитие женщин
росли.
Но конец моим испытаниям, приходившим со
стороны, откуда являлось ко мне в жизни столько
огорчений, еще не наступил. Я получила письмо
из дома, в котором мне, между прочим, сооб-
щали, что отец Теодора, не имея известий от
сына в течение нескольких недель, получил из го-
рода Готы извещение о том, что Теодор тотчас по
прибытии в Готу тяжело заболел и был отпра-
влен в госпиталь, где не знали ни его имени,
ни местожительства. Теперь, когда ему стало
лучше, он попросил известить об этом семью.
Отец его тотчас же поехал в Готу и нашел сына
уже на ногах, но таким слабым, что оставил
его в госпитале, где был очень хороший уход
за больными. Я одна, может быть, понимала
всю серьезность этой болезни и очень рас-
строилась этим известием. Мысль о том, что
тяжело больной был один, без друзей, в госпи-
тале маленького городка, не покидала меня ни
днем, ни ночью. Я написала ему, и в утешение
скоро получила в ответ несколько строк, где
говорилось о пережитой опасной болезни и о
робкой надежде на выздоровление. Я не мо-
гла больше верить этому последнему оболь-
щению, но писала ему интересные вещи, кото-
рые могли его рассеять. У меня было немного
денег, которые я тратила на то, чтобы доста-
влять ему все, что могло его порадовать или
быть ему приятным. Он оценил значение по-
дарков, и его короткие письма были всегда
добрыми и оживленными. Он писал о весне, на-
деясь к этому времени уехать из Готы. Я читала
об этом с глубокой душевной мукой, и все же
иногда во мне шевелилась надежда, что моло-
дость может взять верх и побороть смерть.
Приближался Новый год. Я очень беспокои-
лась за бедного больного, которого никто не
собирался навестить. Мое волнение возросло до
такой степени, что я решила поехать в Готу,
чтобы самой посмотреть, в каком он положении.
В холодный зимний день я отправилась в путь
и приехала в Готу вечером. Едва отдохнув в
гостинице, я попросила проводить меня в госпи-
таль, расположенный довольно далеко за горо-
дом. Я должна была штти по тихим, уединенным
улицам, затем по длинной аллее, по сторонам ко-
торой расстилались широкие, покрытые снегом
поля, при бледном свете звезд казавшиеся бес-
конечным саваном. Во мне царила глубокая,
торжественная тишина. Я не испытывала ника-
кого страха.
Наконец я увидела одинокий дом, в котором
два верхних окна были освещены. Войдя туда,
я увидела старую женщину и спросила ее о
Теодоре. Она сказала, что ухаживает за ним,
и была очень довольна, что приехали его на-
вестить. На клочке бумаги я написала Теодору
несколько слов, сообщая о своем приезде. Он
попросил меня тотчас же подняться к нему в
комнату. Я застала его лежащим на диване,
он казался глубоко растроганным, увидя меня.
Я была прямо потрясена его видом и подумала,
что герои не только те, кто умирает на поле бит-
вы, сражаясь за свободу. Он тоже был борцом и
умирал из-за последствий борьбы. Его комната
была просторной и приветливой, но все же это
была больница, и он был в одиночестве, вдали от
всех, кого любил. Ему не было еще тридцати
лет, а казалось, что ему по меньшей мере сорок.
Длинная черная борода еще больше оттеняла
его бледность и худобу, и когда улыбка поя-
влялась на его губах, то хотелось плакать от
боли. Когда я уходила от него, он просил
меня притти на следующее утро и остаться до
обеда, а после обеда пробыть до вечера. Я
вернулась в гостиницу печальная, но по-своему
счастливая.
На следующее утро я пошла к нему в десять
часов. Его комната была уже приведена в поря-
док, и одет он был в свою больничную одежду
тщательнее обыкновенного. Мы перебрали в раз-
говоре тысячу разных вещей, и он становился
все веселее. После обеда было то же самое,
он даже упрекал м;ня, что я поздно пришла.
Наши разговоры были очень оживленными. На
следующий день был Новый год. Он попросил
меня остаться у него вечером и разделить с
ним ужин. Чтобы создать маленький праздник,
я привезла с собой немного сластей, которые
он любил. Сиделка, уже привязавшаяся ко мне,
помогла мне привести все в порядок. Теодор
был весел, я старалась тоже быть веселой. Мы
много говорили о его матери, и наши сердца
слились в одном воспоминании. Как всех уми-
рающих, его влекло к воспоминаниям о прошед-
ших событиях, так как будущее для них закрыто.
Он передавал различные случаи из своего дет-
ства, рассказывал о своей первой любви к
одной маленькой девочке; затем стал говорить
о своей тетке, с справедливой похвалой отзы-
вался об ее уме и талантах. Он прочел ее
стихотворение, действительно прекрасное. „Но
у нее не было истинно женское сердце, — при-
бавил он, — она не умела прощать". Он оста-
новился, как бы медля продолжать свои воспоми-
нания. Я не торопила его, я ждала, что он ска-
жет. Он сказал, что после ранней привязан-
ности и восхищения теткой последовало лучшее
и самое возвышенное чувство его юности. На
этих словах для меня закончился год. Когда,
уйдя от него, я через некоторое время- услы-
шала, как часы бьют полночь, я почувствовала,
что жгучие слезы покрыли мою подушку. Я
знала, что он в последний раз встречает Новый
год и что до окончания года от него останется
одна только память.
Утром, в день Нового года, я вышла по-
раньше, чтобы поискать, нельзя ли где-нибудь
купить цветов. Теодор так любил их и когда-то
так много их мне дарил, что мне хотелось
сделать ему этот сюрприз. Но цветы зимой
были невиданной роскошью в маленьком го-
родке. Наконец мне сказали, что, может быть,
цветы найдутся у садовника княжеского увесе-
лительного замка, лежащего на порядочном
расстоянии от города. Я отправилась туда, и
какова была моя радость, когда я нашла там
горшок с цветущими гиацинтами и другой с
тюльпанами. Садовник сначала не хотел мне
их уступать, но я ему хорошо заплатила и по-
лучила цветы. Теперь мне нужно было проде-
лать с ними весь дальний обратный путь. Ледя-
ной ветер свирепствовал над покрытыми снегом
полями, я боялась за свои цветы и бережно
покрывала их своим плащом. Вознаграждением
за мои труды была улыбка Теодора, с какой
он посмотрел на цветы, которые я поставила
ему на стол, и радость, с какой он вдыхал
их сладкий аромат.
З а два дня до моего отъезда он ослаб, он
едва говорил, и лихорадочное беспокойство
охватывало его, когда ему нужно было пройти
по комнате, и часто в изнеможении пере-
саживался он с одного места на другое. В его
комнате были только диван и жесткие стулья.
Я мечтала доставить ему больше удобства и
раздобыть кресло; я хотела взять кресло
напрокат и искала его по всему городу. Но
напрокат не отдавали, можно было только ку-
пить. Я медлила: у меня было столько денег,
что хватило бы только на оплату счета в го-
стинице и на обратную дорогу. Тогда я решила
поехать третьим классом. Ему нужно было
кресло, я его купила, распорядилась, чтобы
кресло это доставили в комнату Теодора, и
пошла провести с ним последний вечер. Он
был очень тронут, а когда протягивал мне
руку на прощанье, то сказал прочувствованным
голосом: „Утв?рждают, что женщины-демократ-
ки бессердечны, я против этого возражаю".
Это были последние слова, слышанные мною
из его уст. Я ничего не могла ему ответить.
Мои глаза заволоклись слезами. Я знала, что
мы прощаемся навеки.
На следующее утро я уехала еще до восхода
солнца. В ожидании отхода поезда я ходила
взад и вперед по платформе вокзала. Зимний
воздух был свежим и бодрящим. Надо мной
еще сверкали бесчисленные звезды, но темно-
красная полоса на востоке возвещала, что
солнце опять взойдет, чтобы освещать этот мир
преходящих явлений. На сердце у меня лежала
такая тяжесть, что я не могла даже плакать.
Я глядела на пурпурные полосы на горизонте
и с отчаянием спрашивала себя: „Что же еще
делать на этом свете?" — „Быть доброй",—отве-
тил голос изнутри. Я уцепилась за этот един-
ственный якорь, и, пока поезд мчал меня все
дальше и дальше, я смотрела на восход солнца,
и в моем сердце, в ответ этому дивному зре-
лищу, гимном звучало: „Быть доброй, быть
добройі"
 Глава семнадцатая

РАЗЛУКА

Обычная работа снова вошла в свою колею.

Несмотря на то, что мои мысли отвлекались
в сторону, я с усердием отдавалась исполне-
нию своих обязанностей. Материальное поло-
жение школы причиняло нам тяжкие заботы.
Было ясно, что с помощью всяческих махина-
ций нам извне урежут субсидии. Те, кто раньше
поддерживал институт, становились теперь все
холоднее и холоднее. Это были люди с слабым
характером, испугавшиеся угроз и разных
слухов. Тесная связь высшей школы со сво-
бодной общиной дала духовенству повод на-
пасть на институт и отвратить от него симпа-
тии тех, кто не хотел открыто порывать с
религией. Мы с Эмилией с грустью подолгу
советовались. Нас упрекали в излишнем ради-
кализме, в том, что мы открыто признавались
в своих убеждениях, но мы не раскаивались в
том, что ясно выражали свои мысли. Если
еще не пришло время для осуществления на-
ших идей, то лучше, чтобы они осуществились
в будущем, чем итти на компромиссы со ста-
рым миром. Наши выдающиеся учителя согла-
шались с нами, хотя они с бесконечной печалью
думали о возможном закрытии института.
 Однажды вечером я гуляла по берегу боль-
шого, подобного озеру, водного пространства,
являвшегося устьем реки в Гамбурге. Это было
в первых числах апреля, весна еще только на-
чиналась. Сильно подверженная воздействиям
природы, я особенно остро воспринимала ее
вечером. Меня страшно угнетала мысль об уми-
рающем Теодоре. В одном из своих писем он
сообщал мне, что пережил опять несколько тя-
желых дней, и прибавлял: „Единственное уте-
шение, что никого из тех, кто меня любит, не
было при мне, и никто не видел моих страда-
ний". Я упрекнула его за подобный взгляд и
просила его вызвать к себз свою богатую по-
другу, которая была независима в поступках
и не имела обязанностей, препятствующих по-
ездке. Теперь, когда сострадание убило во мне
последние следы эгоизма, я даже очень хотела,
чтобы она могла к нему приехать и чтобы при
нем было любящее существо. Я написала ему
открыто о возможности смерти и напомнила
ему обо всем, чем он был для себя и для ближ-
них. В ответном письме он благодарил меня
за то, что я напомнила ему, чем он был пре-
жде, „потому что, — писал он, — я теперь толь-
ко тень того, чем был, скоро и ею перестану
быть". Во время той же прогулки я решила,
что если высшую школу закроют1, я перееду
в Готу и там открою школу или буду давать ча-
стные уроки, чтобы, пока жив Теодор, быть
возле него и оказывать ему помощь.
На следующее утро были экзамены в общин-
ной школе. Я пришла к назначенному часу, и
все, кому следовало, уже были в сборе; отсут-
ствовал главный учитель, „демократ", хотя он
всегда был воплощением аккуратности. Наконец
он пришел, и я увидала по его обычно серьез-
ному, спокойному лицу, что он чем-то осо-
бенно удручен. Но мое внимание отвлекла
школа, к которой я относилась с большим ин-
тересом, и я была очень довольна прекрасными
результатами экзаменов. Во время перемены
„демократ" пригласил меня в рабочий кабинет,
намереваясь мне что-то сообщить. Когда мы
остались вдвоем, он обратился ко мне заметно
взволнованный и сказал с заминкой: „Я полу-
чил сегодня утром письмо от моего брата..." (Я
знала, что его брат с некоторых пор находился
в Готе и иногда навещал Теодора). „Умер?" —
перебила я его, так как сразу угадала прав-
ду. Он безмолвно подтвердил это. Мы оба
молчали. У него были слезы на глазах. Я не
плакала. Я погрузилась в небытие, в абсолют-
ное молчание, в бесконечную пустоту. Затем
он захотел сообщить мне подробности. „Сего-
дня вечером", — сказала я и подала ему руку.
По привычке я пошла по направлению к дому;
возле института я встретила Эмилию и сказала
ей тихо: „Умер". Она была ошеломлена, она
его очень любила. Но и с ней я не могла го-
ворить, а пошла в свою комнату и стала ждать,
пока чувство жизни и сознание долга не вер-
нутся ко мне.
Вечером я узнала от „демократа", что за
несколько дней до смерти не было особых
признаков близкого конца, но утром этого дня
Теодор сказал: „Если мне доктор сегодня не
поможет, то это мой последний день". Доктор
12 Мейзенбуг
 пришел, но не нашел нужным принимать особые
меры. Во время заката солнца Теодор попро-
сил старую сиделку помочь ему сесть в кресло,
подаренное мною, и попросил повернуть его к
окну. Он пристально смотрел на угасающий
свет дня и умер вместе с ним кротко, без борь-
бы. Добрая старушка закрыла ему глаза и
оплакивала его как сына. „Он такой справед-
ливый человек", — говорила она мне про него,
когда я была в Готе. На следующий день я по-
лучила уведомление о смерти от инспектора
госпиталя, которому я оставила свой адрес.
Внешне я переносила удар, не теряя присут-
ствия духа, но внутри у меня все переменилось,
несмотря на то, что я была к этому подгото-
влена.
Во мне как будто умерли все личные чув-
ства. Я жила одной только работой. Больше
прежнего я сблизилась с рабочим классом. Мне
становилось все яснее, что будущее принадле-
жит ему; к чисто п о л и т и ч е с к о й революции
я стала равнодушна. Я убедилась, что она бу-
дет терпеть неудачу до тех пор, пока народ
остается рабом капитала и невежества. Я стала
чаще собирать у себя группу развитых рабо-
чих, подобных столяру, о котором я упоминала
выше. Мы обсуждали социальные идеи и впол-
не сходились в этих вопросах. Ремесленные
соіозы, которые стали быстро развиваться в
Германии после 48 года, доказывали, что сво-
бодные ассоциации скромными средствами дают
возможность добиться большого умственного и
нравственного совершенства. В Гамбургском со-
юзе было не только прекрасное помещение,
значительная библиотека и касса взаимопомощи,
где странствующий ремесленник в случае ну-
жды находил себе поддержку, но там можно
было также, с помощью научно поставленного
и наглядного метода преподавания, получить
известное образование. Статистика этих сою-
зов указывала, что нравственность высоко под-
нялась. Пивные стали пустовать, и рабочие
предпочитали посвящать вечера самообразова-
нию вместо того, чтобы пропивать свой зарабо-
ток. Кто бы мог этому поверить? И эти полез-
ные союзы, возникшие из потребности народа,
не требовавшие от государства никакой помощи
и безвозмездно дающие стране более образован-
ных и нравственных подданных, —г именно эти
союзы реакция стала резко преследовать. Пер-
вый министр главного германского государства
сказал, что они являются „гнойниками обще-
ства". Их стали всюду преследовать. В Гам-
бурге, где управление было „материнским",
союз пока еш,е существовал, но ожидали, что
его скоро закроют. Переговорив с рабочими,
мы решили ради общих интересов тайно про-
должать работу в союзе, если нельзя будет
работать открыто. О политической революции
не было и речи. Стремились объединить на-
род общими интересами, чтобы он, защищенный
от нищеты, мог с достоинством итти навстречу
лучшему будущему.
Между тем действие тайных интриг, напра-
вленных против высшей школы, становилось все
осязательнее. Мы поняли, что невозможно бо-
роться. Мы не хотели итти на уступки, не хо-
тели просить помощи, потому что для этого
нам пришлось бы лгать. Итак, мы решили по-
кончить дело добровольно, в период полного
расцвета наших нравственных успехов, чтобы
показать, что мы закрываем школу не вслед-
ствие ложных принципов, а из-за недостатка
средств.
Тем не менее опыт был произведен и дал
прекрасные результаты. Теперь требовалось
время для того, чтобы семена успели созреть.
Приблизительно те же идеи были высказаны
в речах, произнесенных нашими профессорами
на большом торжественном собрании, устроен-
ном на прощание, чтобы расстаться как побе-
дители, а не как побежденные. Ораторы были
так растроганы, что едва удерживали слезы, и
я плакала, пока они говорили. В могиле Тео-
дора, в погибшей высшей школе я похоронила
молодость, надежду, бодрость духа, еще хра-
нившего веру в успех будущего. Иллюзии
жизни угасли навсегда. Жизнь стала для меня
выполнением долга, но я чувствовала сильную
усталость. Что делать? Этот вопрос снова
встал передо мной. Если у меня еще было
желание, то это поездка в Англию, где жило
много политических эмигрантов, среди которых
были мои друзья, звавшие меня к себе. Но
когда я в письмах к матери писала об этом
намерении, она снова так огорчалась, что я
опять уступила и на этот раз без особой
борьбы. В Гамбурге я тоже не могла оста-
ваться, хотя мои юные приятельницы из ин-
ститута и умоляли меня не уезжать оттуда и
продолжать руководить ими. Но, так как у
меня не было средств, чтобы жить независимо,
мне пришлось бы много работать, а в данное
время я чувствовала полный упадок сил. Анна
приглашала меня с собой в Берлин отдохнуть
у нее немного, живя на маленькие сбережения,
и затем уже решить о будущем. Я согласилась.
Прощание с Гамбургом было невыразимо пе-
чальным. Утром, когда мы уезжали, Эмилия,
„демократ", проповедник и многие из наших
учениц пришли на вокзал нас проводить и го-
рячими слезами оплакивали не только личную
разлуку, но и разбитые надежды и вновь пора-
бощенное отечество.
Что можно было делать в условиях, когда
считали необходимым бороться даже с детскими
садами, под тем предлогом, что будто бы в
министерстве находятся документы, доказыва-
ющие, что педагоги уже с малых лет внушают
детям идею свободы и независимости? Это го-
ворил в моем присутствии один министерский
чиновник, с которым я как-то случайно встре-
тилась.
Одно посещение меня очень расстроило: мой
младший брат приехал в Берлин в качестве по-
сланника немецкого правительства, на службе
которого он находился. Это был умный, ода-
ренный человек, но, вместе с тем, завзятый
аристократ и монархист и строгий протестант.
Мы были когда-то очень близки, и все-таки в
его присутствии я испытывала известную при-
нужденность, с ним я никогда не чувствовала
себя свободной, а после наших последних разго-
воров о религии во время болезни отца нас
больше ничто не связывало. Через сестер я
знала, чтр он был очень сердит на меня за
 мое пребывание в Гамбурге и мое вступление
в свободную общину. Тем не менее, приехав
в Берлин, он пришел меня навестить. Я была
ему благодарна за то, что его любовь одержала
верх над предрассудками, и ласково приняла
его. Он начал разговор с того, что пришел мне
сказать, как ему тяжело и больно видеть сестру,
которую он когда-то так любил, не только на
ложном, но на пагубном и преступном пути.
Он говорил о письме, которое получил от ма-
тери, где она писала ему о глубоком горе по
поводу моего намерения ехать в Англию к лю-
дям, обвиняемым в государственной измене.
Он заклинал меня не делать этого, так как это
могло обесчестить почтенное имя нашего отца,
несмотря на то, что он уже в могиле. Я ему
сказала, что отказалась от этого намерения
только из любви к матери, ради которой я
всегда готова пожертвовать своими желаниями,
если только они не идут вразрез с моими убе-
ждениями. Тогда он стал указывать на то, что
мои основные заблуждения заключаются в
заимствовании взглядов из области, не доступ-
ной женскому пониманию.
„Истинное призвание женщины — остаться
на месте, определенном ей богом, — говорил
он, — твой долг быть при нашей матери, при
твоих родных. Что хорошего сделали для че-
ловечества те, сообщницей которых ты себя
считаешь? Они исказили все вопросы справед-
ливости и нравственности". Он долго продол-
жал в том же духе.
Сначала я хотела с ним поговорить, спокойно
возразить ему на все, но скоро увидала, что
это бесполезно. Его убеждения были так же
непоколебимы, как и мои, и никакие доводы
здравого рассудка тут не могли подействовать.
Он тоже прошел Сквозь борьбу свободной мысли
с традицией, но вернулся к вере в откровение;
с его гордым и твердым характером ничего
нельзя было поделать. Во всем, что он гово-
рил, меня раздражало одно: убеждения и гор-
дость предвзятого абсолютизма. Как бы то
ни было, он говорил с глубоким чувством, от
всей души. При виде его в моем представле-
нии всплыли тень моего отца, образ моей
матери, домашняя жизнь, все дорогие воспо-
минания юности, скорбь о безвозвратно про-
шедшем времени, о преждевременных утратах,
о разногласиях людей, борющихся против раз-
личных взглядов, тогда как сердцем они могли
бы любить друг друга. Все это охватило меня
с такой силой, что я залилась горькими сле-
зами.
Мой брат был почти испуган, он сказал: „Ты
больна, этим объясняются твои заблуждения".
„Нет, — сказала я ему, наконец, — я не больна,
но знай: я могу пожертвовать моим счастьем
и моими личными желаниями ради семьи, но
ничто не изменит моих убеждений. Я имею
право их иметь, и если бы я даже захотела их
переменить, я бы не могла: я не в состоянии
заставить свой разум считать ложным то, что
он находит правильным".
Я снова повторила ему, что не буду стре-
миться в Англию, — обстоятельство, которого
он больше всего боялся, — и в заключение
поблагодарила его за то, что он пришел, —
несмотря на высказанные им резкости, я видела
в этом доказательство его любви ко мне.
Он был тронут и в то же время раздосадо-
ван. Уходя, он сказал, что если я буду ну-
ждаться в нем, мне надо только вспомнить его
адрес, и если у меня будет недостаток в чем-
либо, я всегда могу к нему обратиться. Я не
ответила на эти предложения, но поклялась в
душе не прибегать к его помощи и лучше жить
своим трудом. Я хотела, по крайней мере, за-
ставить его уважать принципы, которые он
осуждал, и показать ему основное правило де-
мократии, следуя которому человек должен ра-
ботать и достигнуть своей независимости соб-
ственными силами.
Анна слышала оживленный разговор, сопро-
вождаемый плачем, но, не желая нам мешать,
вошла лишь тогда, когда мой брат ушел.. Она
приняла самое искреннее участие в моем горе
и старалась меня утешить.
Я опять прибегла к старому средству — во-
зобновила одинокие прогулки. Я спешила уйти
от шумных улиц большого столичного города
в одно излюбленное мною место за городом,
которое я предпочитала всем другим местам
для прогулки. Это был небольшой холм, на ко-
тором была площадка в саду с могилами бор-
цов за свободу, павших в 1848 году в схватке с
солдатами. Я садилась на одном из памятни-
ков, воздвигнутых фабричными рабочими своим
павшим братьям; на нем была следующая над-
пись:
В ы жертвою пали в борьбе за свободу,
Но цусть ваш завет никогда не умрет-
 У моих ног расстилалась на широкой рав-
нине гордая столица со своими дворцами, рос-
кошью, культурной жизнью и торжествующими
солдатами. Издалека доносился шум богатого
города, подобный рокоту моря. А вокруг меня
в молчании кладбища царил глубокий покой.
Тишину нарушало лишь пение соловья и ды-
хание вечернего ветра, веющего среди благо-
ухающих на могилах цветов. Я чувствовала
себя совершенно одинокой среди могил й, глядя
на развернувшуюся передо мной картину, я
предавалась скорбным размышлениям о пере-
житом.
Пока я была погружена в свои мысли, солнце
зашло, и глубокие вечерние тени покрыли го-
род, но на могильном холме сиял еще отблеск
света. „Свет наших воззрений еще будет си-
ять, когда деспотизм покроется тенью вечного
забвенья", — сказала я себе, обращая взоры к
могилам, как бы утешая тех, кто в них был
погребен. И тут я заметила, что я не одна. В
некотором Отдалении стоял молодой рабочий,
и рядом, опираясь на его руку, была молодень-
кая белокурая девушка. Они смотрели на меня
с выражением глубокого внимания и почтения.
Я встала, они хотели удалиться, но я к ним
подошла.
Молодой человек сказал: „Простите, если
мы помешали вашим размышлениям, мы долго
на вас смотрели: вы сидели здесь такая пе-
чальная и задумчивая, что я сказал своей не-
весте: это, должно быть, одна из наших".
Я уверила их, что, конечно, принадлежу им,
и вступила с ними в разговор. Они рассказали
мне, что они еще слишком бедны, чтобы по-
жениться, что живут далеко друг от друга и
могут видеться редко, так как он работает на
фабрике, она в услужении, и оба очень заняты.
Когда на их долю выпадал свободный час, они
встречались на этом месте, где покоились многие
их друзья, и у них появлялась надежда, что осу-
ществится то, во имя чего эти друзья погибли.
Затем мы заговорили о ремесленном союзе,
который только что был закрыт правитель-
ством. „В то время как нам запрещают искать
отдыха в учении и в книгах, нас просто выну-
ждают искать его в кабаке. И это называется
оберегать истинные интересы народа и пода-
влять революцию", — сказал молодой человек
с горькой усмешкой. Наконец мы расстались
с сердечным рукопожатием. Этот час раздумья
и беседы с бедными молодыми людьми, при-
шедшими на свидание в это убежище мертвых,
дал мне успокоение и тихую радость.
Реакция становилась все мрачнее, все недо- •
верчивее, и мы считали вполне возможным,
что у меня сделают обыск, тем более, что
горничная нам рассказывала, как уже несколько
раз какие-то мужчины в гражданском платье,
в которых она узнала полицейских, заговари-
вали с ней и расспрашивали, чем я занима-
юсь, к кому хожу и т. д. Некоторые дамы,
которых подозревали в демократическом образе
мыслей, уже подверглись обыску.
Я сидела у Анны в маленькой гостиной и
писала письмо своему другу в Америку, когда
прислуга сообщила мне о посетителе, который
хотел со мной поговорить. Я думала, что это
один из моих знакомых демократов, иногда
навещавших меня, и просила его войти, но
была очень удивлена, увидав совершенно не-
знакомого человека. Он очень вежливо покло-
нился и, на мой вопрос, что ему нужно, объ-
явил мне с большим замешательством, что
имеет очень неприятное поручение: начальник
полиции поручил ему осмотреть мои бумаги
и пригласить меня в полицейское управление.
Насколько возможно, я сохранила внешнее
спокойствие и холодно спросила о причине
такого распоряжения. Он извинился и ответил,
что только выполняет полученное им прика-
зание, но что он слышал о моей переписке
с некоим В., — он назвал имя нашего пропо-
ведника в Гамбурге. Я улыбнулась и сказала,
что полиции предстоит много работы, если
она станет интересоваться бумагами всех лю-
дей, которые переписываются с таким милым,
кротким человеком, абсолютно не интересу-
ющимся политикой.
Он спросил, моя ли комната та, в которой
мы находились; я ответила отрицательно. „Но
ведь вы писали, когда я вошел?" — сказал он
и подошел к столу, на котором лежал мой
бювар с начатым письмом. Он взял бювар и,
как бы извиняясь, поклонился мне. Какая же
это была цивилизация, когда допускалось по-
добное варварство? Я предпочла бы восточ-
ный обычай, когда осужденного откровенно
приговаривали к повешению, не оскорбляя са-
мого священного в человеке — неприкосновен-
ности его личных мыслей и чувств, во имя
справедливости и закона,
 Чиновник потребовал осмотра моей комнаты.
Я очень удивилась, заметив в прихожей воору-
женного солдата, которому чиновник передал
мой бювар. Войдя в мою комнату, он подошел
прямо к письменному столу, взял все нахо-
дившиеся там бумаги и бегло их просмотрел.
Я с глубокою скорбью смотрела, как чиновник
забирал все эти листы с дорогими воспоми-
наниями о счастливых и несчастливых, но оди-
наково дорогих часах. Но мне удалось сохранить
внешнее спокойствие. Когда все было уложено,
чиновник, прежде чем уйти, велел мне не позд-
нее, чем через час, явиться в полицию, затем
низко поклонился и смущенно сказал: „Я прошу
извинить меня за то, что я должен был делать
как должностное л и ц о " . — „Мне нечего вам
прощать, — ответила я, — напротив, я вас жа-
лею. Печально, когда обязанности должност-
ного лица и человека находятся в таком проти-
воречии".
Когда он ушел, я застала Анну в слезах,
а родственников, живших с ней, в большой
растерянности. Я была спокойнее всех; для
всего предстоящего нужно было сохранить
присутствие духа. Все боялись за меня, думали
об аресте и о всевозможных ужасах, но я
должна была итти.
Я пошла одна и пешком; я не хотела никого
компрометировать и решила держать себя воз-
можно проще. Когда я пришла в полицию, то
спросила того чиновника, к которому мне было
велено обратиться. На меня посмотрели с не-
доверием и довольно грубо открыли дверь.
Я очутилась в зале, где з а письменными сто-
лами работало множество чиновников. Все
смотрели на меня, улыбались и перешептыва-
лись. Я еще раз гордо и презрительно назвала
указанное мне имя. Мне показали на другую
дверь. Начальник полиции принял меня вежливо
и начал с того, что правительству неприятно
применять подобные меры к даме известной
семьи, чей брат занимает видное положение
в Берлине. Я давала ему краткие ответы. Он
спросил меня, в сношениях ли я с лондонской
эмиграцией, я ответила утвердительно и сказала,
что у меня там есть даже друзья, с которыми
я переписываюсь. Тогда он заговорил „о не-
которых других людях", .которые бывали у
меня. Я стала это отрицать. Разговоры с теми
людьми преследовали только одну цель, при
тогдашней реакции, сделать возможной легаль-
ную деятельность рабочих, объединить их с
целью образования взаимопомощи, солидар-
ности. Мне не хотелось выдавать этот план
помощи, в нем содержалось ядро будущего
развития рабочего движения, и я решила от-
рицать знакомство с этими людьми, чтобы
уберечь их от неприятностей, грозивших мне.
Наконец начальник полиции сказал мне: „Я
вижу, что мне нечего с вами делать. Я должен
раньше достать новую инструкцию и прочесть
ваши бумаги. Послезавтра в это самое время
вы должны опять явиться сюда. Впрочем,—
прибавил он с хитрой усмешкой, — мне не при-
ходится вам разъяснять, что вщ не должны ожи-
дать здесь истечения срока вашего вида на
жительство". Не было ли это указанием на то,
чтобы я уехала во избежание дальнейших
неприятностей? Я ответила ему: „Вы хотите ска-
зать, что я должна оставить Берлин, — я сде-
лаю это охотно, пребывание здесь мне мало
интересно". — „Да, не правда ли, здесь душит
спертый бюрократический воздух?" — сказал
он все с той же хитрой улыбкой и потирая
руки от удовольствия. Я посмотрела ему при-
стально в глаза и ответила: „Эту мысль я вы-
разила недавно, отправляя хорошо запечатан-
ное письмо к одному гамбургскому другу". Он
остановился в смущении, я холодно поклони-
лась и ушла.
. Я вскочила в карету и поехала домой, где
застала, всех в неописанном волнении. Все
были того мнения, что я должна тотчас же
уехать, не дожидаясь следующего допроса, пока
меня не лишили свободы. Я считала этот взгляд
правильным и решила ехать. Пока мне должны
будут все приготовить к отъезду, меня упро-
сили немного отдохнуть после страшных утрен-
них волнений. Я бросилась на постель и хо-
тела заснуть, но была не в состоянии. Мое
сердце билось с такой же силой, как в ту ночь,
когда я узнала, что Теодор любит другую жен-
щину. Это были, действительно, два решающих
момента моей жизни. Наконец я поднялась,
чувствуя, что должна действовать, а не разду-
мывать. К счастью, благодаря крайней береж-
ливости, у меня была отложена маленькая сумма,
которой должно было хватить на поездку в
Англию. Я взяла с собой только саквояж с
самыми необходимыми вещами. Анна обещала
прислать мне остальное. Когда стемнело, я ре-
шила отправляться. Все со слезами обнимали
меня и провожали горячими напутственными
пожеланиями. Двоюродный брат Анны, молодой
человек восемнадцати лет, подал мне руку, и мы
спокойно вышли из дома, как будто на прогулку,
потому что знали, что за домом следят. На
оживленном бульваре мы смешались с густыми
толпами гуляющих, чтобы, в случае наблюдения
за нами, отвлечь от себя внимание. Наконец,
отойдя на порядочное расстояние, мы свернули
в безлюдную боковую улицу, где убедились,
что нас не преследуют. Мы попали в новую,
еще не заселенную часть города, где жила
одна молодая чета, с которой я познакомилась
в Остенде и которую посещала несколько раз
во время моего пребывания в Берлине. Это
были милые образованные, демократически
настроенные люди и, вдобавок, совершенно не
скомпрометированные. У них я хотела провести
ночь, чтобы рано утром уехать, что у Анны
не могло бы пройти незамеченным. Молодые
люди, к счастью, были дома и не удивились,
узнав о причине моего прихода. Они любезней-
шим образом предложили мне свою помощь.
Мой юный спутник расстался со мной, чтобы
рано утром приехать за мной в карете.
На рассвете он приехал в открытой колявке,
как будто на прогулку. Я попрощалась со сво-
ими милыми хозяевами, сердечно их поблаго-
дарила и села со своим спутником в коляску.
Был конец мая, стояла необыкновенно теплая
весна. На вокзале мы завтракали в беседке,
когда начала собираться гроза. Мы были ве-
селы, и я сказала шутя: „К кому относятся эти
удары грома, ко мне или к моим врагам?" Когда
 *

я села в вагон и раздался звонок, я в послед-

ний раз протянула своему спутнику руку, со
словами: „К ним относятся удары, — я еду на
свободу".
Пока я ехала в Гамбург, я была охвачена
скверным чувством страха, внушаемым деспо-
тическим, неблагородным, подозрительным пра-
вительством, от которого не было защиты невин-
ным. Я недоверчиво смотрела на всех, кто вхо-
дил в вагон, и на станциях забивалась в угол,
чтобы быть незаметной. Наконец я беспрепят-
ственно приехала в Гамбург, отправилась тот-
час же к Эмилии, которая сначала была пора-
жена, а затем обрадовалась, узнав, какой обо-
рот приняла моя судьба. Друзья сразу позабо-
тились о том, чтобы отправить меня в Англию.
Судно отплывало на следующее утро, место
для меня уже было взято. Моей последней за-
ботой было написать сестре, чтобы сказать
ей, что, если распространятся слухи о моем
отъезде, чтобы она знала, что я в безопасности,
среди морских волн. Я ее просила утешить мою
мать и сказать, что я не добровольно нарушила
свое обещание.
В десять часов вечера „демократ" и отваж-
ный столяр, о котором я уже говорила и кото-
рого известили о случившемся, проводили меня
на борт корабля, где я должна была провести
ночь, так как корабль отходил на рассвете.
Оба остались со мной на палубе до полуночи.
Над нами сияли бесчисленные звезды, но на
земле царил глубокий мрак, как и в судьбе
народа и любимого нами отечества. Мы стояли
вместе: один интеллигент, другой человек из
народа, но оба простые и непреклонные борцы,
остающиеся на порабощенной земле, и затем
я — слабая женщина, отправляющаяся в изгна-
ние, навстречу неизвестной судьбе; меня под-
держивало сознание чистоты моих убеждений
и бесконечная преданность им. Наконец про-
било полночь, и они должны были оставить
корабль. Мы протянули друг другу руки. „Мы
еще увидимся, когда отечество будет свобод-
ным, иначе мне придется умереть вдали от
него", — сказала я им. Они ничего не ответили,
они были слишком взволнованы. Но я знала,
что буду жить в их сердцах.

13 Мейзенбуг
ЧАСТЬ ВТОРАЯ

*
 Глава первая

ИЗГНАНИЕ

Так плыла я по морским волнам, одинокая,

печальная изгнанница. Как часто человек в
своих стремлениях идет наперекор с у д ь б е , —
думала я, — чтобы потом видеть ее осуще-
ствление в более горьком и обидном для себя
виде. Если бы я тогда из сострадания к матери
не отложила поездки в Америку, в ту свобод-
ную страну, где могла бы жить в согласии со
своими убеждениями, не противопоставляя себя
тому обществу, в котором родилась, не оскор-
бляя традиций моей семьи, — то я, наверное,
за это время уже обеспечила бы себе мирное
существование где-нибудь по ту сторону оке-
ана. Родные вспоминали бы обо мне с сожа-
лением, даже с болью, но не с горечью, кото-
рую невольно внушала им причина моего отъ-
езда. Между тем я не была виновата, все это
было лишь следствием столкновения характера
с внешними обстоятельствами, которые всегда
с неумолимой логикой увлекают не в одну ка-
кую-нибудь сторону, а ведут по средней равно-
действующей до определенного пункта, о кото-
ром раньше никогда не было в помысле. Пре-
жде я добровольно хотела покинуть отечество,
потому что не осуществлялся идеал, о котором
я мечтала. Но теперь, когда немецкий берег
остался позади и передо мной расстилались
лишь зеленые волны и голубовато-серое небо,
я почувствовала, что тяжело бежать с родины
в изгнание.
Утром, во время отплытия, следуя советам
своих друзей, я не выходила из каюты, пока
не окончилась проверка команды, обязательная
на каждом отплывающем корабле. Когда мы
отчалили, я вышла на палубу и думала там
остаться. Но скоро мне стало не по себе, качка
плохо отразилась на моем самочувствии. Я не
выходила из каюты в течение всего плавания,
продолжавшегося ровно сутки. Когда я увидела,
что мы достигли устья Темзы, я встала и вы-
шла на палубу. З д е с ь под туманным небом
передо мной открывался новый, могуществен-
ный мир. Огромные корабли стояли на якоре,
пароходы и различные суда всевозможных раз-
меров бороздили по разным направлениям ши-
рокую реку, на берегах виднелись города и
деревни, пестрая скученность которых свиде-
тельствовала о торговой жизни, и все это росло
и умножалось по мере приближения нашего
корабля к громадной мировой столице. Я была
увлечена, заинтересована и вместе с тем опе-
чалена потому, что я была одна и никто не
встречал меня. Я не знала, куда итти, и
хотя я в совершенстве владела английским
языком, я едва понимала смысл тех гортан-
ных звуков, которые слышала впервые из уст
англичан.
Наконец наш корабль вошел в гавань св.
Екатерины, и я, вместе с другими пассажирами.
покинула его и отправилась в расположенную
поблизости таможню. Осмотр моего единствен-
ного саквояжа длился недолго. Приятное ощу-
щение свободы овладело мною, когда у меня
не потребовали паспорта. Было отрадно чув-
ствовать себя в гостеприимной стране, не под-
вергаться оскорбительному допросу: „кто? от-
куда? куда?" Итак, я могла итти куда угодно
и попросила одного чиновника указать мне,
каким образом можно добраться до Сенкт-
Джонс-Вуда, той части Лондона, где жили мои
друзья-изгнанники, к которым я думала обра-
титься. Он любезно указал мне большой ом-
нибус, который мог меня туда доставить.
Я вручила проводнику свой саквояж, назвала
ему адрес, куда мне нужно было ехать, и от-
далась своей судьбе. Я думала, что счастливо
закончила путешествие, но скоро обратила вни-
мание на нечто новое: мы ехали по улицам и
площадям, по площадям и улицам, и этому не
было конца. Темные высокие дома, серое небо,
шум непрерывно двигающихся экипажей, волны
пешеходов, несущихся по тротуарам с лихора-
дочной поспешностью, как будто жизнь зави-
села от того, чтобы один перегнал другого, —
все это поражало и оглушало меня. Мой сосед
в омнибусе объяснил мне, что это Сити—центр
торговой и трудовой жизни Лондона.
Затем мы поехали по более красивым и ши-
роким улицам, с домами, похожими на дворцы;
чувствовалось, что жизнь здесь полна роскоши
и богатства. Поверх всего расстилалось серое,
свинцовое небо. Это был Вестэнд, аристокра-
тический район,
 Наконец после долгого пути, показавшегося
мне вечностью, мы достигли той части испо-
линского города, где все выглядело уютно и
приветливо. Хорошенькие, маленькие, новые
домики, выстроенные в самых разнообразных
стилях, окруженные красивыми садами, произ-
вели отрадное впечатление после темных ка-
менных громад, мимо которых мы до сих пор
проезжали. То же можно сказать и о широких,
немощеных улицах, где не было слышно шума
экипажей, и пешеходы спокойно шагали по
тротуарам вместо того, чтобы бежать в тре :
вожной торопливости. Чувствовалось, что и в
этом чудовищном городе можно было спокойно
дышать и жить. Я была приятно поражена,
когда омнибус остановился, и кондуктор мне
сказал, что я приехала и что теперь мне нужно
дальше пройти пешком по улице, на углу которой
мы остановились, чтобы достигнуть указанного
дома. Он подал мне саквояж, я протянула ему
руку, полную мелких английских монет, и пред-
ложила ему самому взять, сколько он хочет,
так как сама я еще плохо разбиралась в но-
вых для меня деньгах. Я взяла свой саквояж
и пошла, не без глубокого внутреннего беспо-
койства, к дому, чтобы разыскать там знако-
мых и в то же время незнакомых друзей,
которые должны были быть моей единственной
прочной опорой.
Чтобы разъяснить это, я вернусь немного
назад и- расскажу о том, что я вначале пропу-
стила, не желая нарушать цельности рассказа.
Приехав в Гамбург, я, в своем одиночестве,
начала переписываться с одной женщиной, ко-
торая пленила меня своим умом и мужеством
в несчастье. Эта женщина была Иоганна Кин-
кель. Впервые я услышала о ней от Теодора,
который учился у ее мужа в Боннском универ-
ситете. Он часто с восторгом рассказывал мне
об учителе, которого обожали студенты, о его
высокоодаренной жене и об их уютной семей-
ной жизни.
Весною 1849 года я восторгалась Кинкелем:
он, единственный из всех своих коллег, взялся
за оружие, чтобы, жертвуя жизнью, отстаивать
свои убеждения в качестве простого солдата
баденских революционных войск. Я с глубоким
участием следила за судебным процессом, за
тем, как его приговорили к смерти, потом по-
миловали и заменили смертный приговор по-
жизненным одиночным заключением. Когда я
впоследствии прочла отчет о его допросе в
Кельне и его речь, я от невыносимой боли
начала бегать взад и вперед по комнате, смяла
газету, которую держала в руках, и проклинала
свое бессилие; меня день и ночь преследовал
образ заключенного. Его жизнерадостный взор
покоился теперь на голых стенах камеры, и,
вместо того, чтобы лекциями пробуждать энер-
гию в молодых душах или изливать в песнях
мечты своей души, он должен был прясть шерсть,
из которой ему шили его грубую одежду.
Этот приговор вызвал крик скорби и возмуще-
ния в тех, у кого было благородное сердце.
Я с большой симпатией думала о его пре-
данной жене, которая сделала все возможное
для его спасения. Переживая огромное горе,
она должна была заботиться о содержании
семьи и, будучи превосходной музыкантшей,
добывала средства с помощью уроков. Тем,
кто проявлял к ней горячее участие, было не
так трудно с ней сблизиться, как с ее мужем.
Я решила ей написать, и, вероятно, мое письмо
выражало глубокое сострадание, потому что я
получила от нее самый сердечный ответ, и она
настоятельно просила меня побольше расска-
зать о самой себе, чтобы мы не были чужими,
а по возможности сблизились друг с другом.
Я не ждала повторной просьбы, и новый, вы-
сокий, согревающий интерес проник в мою,
тогда одинокую, жизнь. Скоро мне стало из-
вестно ее прошлое, ее минувшее счастье, ее
теперешняя жизнь, характер и склонности ее
детей.
Она, в свою очередь, в короткий срок узнала
всю мою жизнь: раздвоенность, в которой я
находилась, страдания, которые я испытывала
вследствие своих убеждений. Она вполне одо-
бряла мое решение ехать в Америку и писала
мне по этому поводу: „Что ваша жизнь здесь?
Источник вечного огорчения для вас и для
близких. Чем может быть ваша жизнь там?
Живительным солнцем для ваших тамошних
друзей".
Когда я жила в Гамбурге, она ^прислала мне
письмо и спрашивала, не могу ли я прислать
ей почтовой бумаги с виньетками. Она могла
писать мужу лишь раз в месяц; ее письма чи-
тались начальником тюрьмы, и разрешалось
писать лишь о семейных новостях. Тогда она
решила писать на бумаге с виньетками, чтобы
чем-нибудь развдечь его в одиночестве тюрем -
ной жизни. Она исчерпала все разновидности
разрисованной почтовой бумаги в Вене и Кель-
не и обратилась ко мне, чтобы узнать, не
смогу ли я прислать из Гамбурга что-нибудь
новое. Мне вздумалось самой разрисовывать
почтовую бумагу маленькими рисунками — ко-
пировать красивые здания или ландшафты—и
посылать эту бумагу ей. Так я снова восполь-
зовалась своим заброшенным талантом.
Однажды, по желанию его жены, я написала
ему письмо, конечно, открытое, в котором об-
суждала только литературные вопросы. Я полу-
чила очень хороший ответ, дышавший жизнью
и даже весельем. Потом мне сообщили о плане,
задуманном для того, чтобы способствовать
бегству Кинкеля. Каково было мое счастье,
когда однажды на вечере в гамбургской высшей
школе, после того, как Теодор прочел „Про-
метея" Эсхила, в зал вошел Якоб Венедей и
объявил громким, радостно-взволнованным го-
лосом: „Милостивые государи и государыни,
я приношу вам радостную весть: Кинкель бе-
жал из Шпандау".
С тех пор счастливая семья, вновь соединив-
шись, жила в Лондоне, и уже не раз я полу-
чала приглашение приехать в Лондон и обре-
сти, подобно им, новую трудовую родину. Сама
судьба заставила меня откликнуться на при-
глашение, и я, одинокая изгнанница, направила
к Кинкелям свои шаги.
У маленького коттеджа, окруженного садом,
как и все дома в этой части Лондона, где на
воротах, кроме номера, была еще какая-то
надпись, я на мгновенье остановилась, так как
у меня очень сильно билось сердце. Стоило
ли начинать жизнь сначала и опять вести
борьбу за существование? Но в подобные ми-
нуты судьба обычно не дает нам никакого
ответа, молча предоставляя нам отваживаться
на новую попытку. Наконец я решилась позво-
нить к Кинкелям и спросила появившуюся де-
вушку, которая открыла мне дверь, дома ли
г-жа Кинкель. Девушка ввела меня в комнату
в первом этаже и затем вышла, но вскоре
вернулась с бумагой и карандашом и попро-
сила, чтобы я написала, как меня зовут. Я
написала только свое первое имя, и она снова
вышла, чтобы снести записку в верхний этаж.
Тотчас же я услышала радостные восклицания,
кто-то торопливо сбежал вниз по лестнице,
дверь распахнулась. Не успела я опомниться,
как множество больших и маленьких рук схва-
тили меня в объятия. Меня радостно привет-
ствовали. Растроганная, я почувствовала, что
значит такая встреча для изгнанницы. Люди,
никогда не видавшие друг друга, встретились
как питомцы одной идеальной родины, почув-
ствовали родство. Мы встретились просто, без
церемоний, обязательных для старого обще-
ства, главная цель которого сеять рознь между
людьми. Когда улегся первый поток вопросов
и ответов, когда было высказано удивление и
негодование по поводу причины моего бегства,
мне удалось уяснить себе, какое впечатление
произвели на меня мои новые друзья. Иоганна
Кинкель не отличалась тем, что обычно счи-
тается красивым или привлекательным в жен-
щине: у нее были резкие, почти мужские черты
лица, необычайно темный цвет лица, фигура
была слишком массивна. Но ее удивительные
темные глаза свидетельствовали о большом
уме и отзывчивости, в богатых переливах ее
глубокого сильного голоса звучало сильное
чувство, и при первом взгляде нельзя было
сказать, что она некрасива. Она производила
впечатление выдающейся женщины, с которой
очень приятно познакомиться.
Кинкель, наоборот, несмотря на все пережи-
тые им страдания, был в расцвете мужской
красоты. В его обращении было что-то мягкое,
тонкое, прекрасное, что, в противоположность
резкости Иоганны, можно было назвать жен-
ственным. Его вежливость доходила до галант-
ности, причем он иногда намеренно придавал
своим речам легкомысленный характер; когда
мы стали близкими друзьями, я однажды, сме-
ясь, сказала ему: „Не старайтесь казаться та-
ким легкомысленным, вам это плохо удается".
Он относился ко мне с дружеской откровен-
ностью, но я с самого начала почувствовала,
что, несмотря на многие блестящие качества,
он никогда не будет для меня тем же, чем
Иоганна. Но я питала к нему большое доверие,
несмотря на то, что сквозь его истинно-немец-
кую честность, непреклонность и мужество
просвечивали некоторая поверхностность и са-
модовольство.
На протяжении многих лет, несмотря на пе-
ремены в нашей жизни, мы сохранили прочные
дружеские отношения. Их дети были еще слиш-
ком малы, чтобы можно было о них что-нибудь
сказать.
 С трогательной заботливостью супруги тот-
час же стали обсуждать условия моей будущей
жизни. Я ни за что не хотела пользоваться
их гостеприимством больше одного дня. Я
знала, как ограниченны были их средства и
как трудно им было бороться, чтобы жить с
семьей в этой стране, в которой, правда, ра-
бота оплачивается лучше, чем где-либо, но где
жизнь относительно дороже. Иоганна, у кото-
рой к счастью не было в этот день неотлож-
ной работы, пошла вместе со мной искать
квартиру, и нам посчастливилось найти непо-
далеку от них маленькую комнату. После этого
я у них пообедала и провела вечер в уютной
обстановке, словно среди родных. Кинкель
проводил меня в мое новое убежище и, уходя,
обратился ко мне с ободряющими словами и
пожеланиями. Но как только я очутилась одна
в моей узкой невзрачной комнате с огромной
кроватью, которая," по английскому обычаю,
занимала почти все помещение, я отчетливо
осознала свое положение. Первый раз в жизни я
была совершенно одна, вдали от всех, кого я до
сих пор любила, на чужбине, со скудными сред-
ствами, перед будущностью, которая предста-
влялась мне мрачной и безотрадной.
Кинкели приняли меня чрезвычайно сердеч-
но, и это на меня хорошо подействовало, но я
не могла на них рассчитывать, потому что, как
я уже говорила, они сами должны были вести
тяжелую борьбу за существование. При всей их
дружбе у них не было времени для меня, потому
что в Лондоне время — великий капитал, кото-
рый каждый человек стремится отдать в рост.
 Мне предстояло давать уроки; э.тим самым
я становилась в тяжелое положение — конкури-
ровать с друзьями и знакомыми.
Еще сильнее, чем забота о будущем, меня
мучили мысли о прошедшем. Я строила ужас-
ные предположения относительно того, как
моя мать приняла известие о моем бегстве, я
думала, не пострадали ли мои германские дру-
зья после моего отъезда, меня мучила тоска
о том, что исчезло и потеряно навсегда. Все
эти заботы и горести, как бледные призраки,
кружились вокруг моей постели, пока я не
легла, наконец, смертельно усталая, но и тогда
они долго отгоняли мой покой, в котором я
так сильно нуждалась.
Вместе со светом дня ко мне вернулась и
некоторая доля бодрости, и я начала осматри-
ваться в своей новой домашней обстановке.
Прежде всего я сочла нужным познакомиться
с хозяйкой дома. Она недавно потеряла сво-
его мужа, но горе, видимо, не повредило ее
здоровью: она была кругла, толста, лицо у нее
было медно-красное вследствие частого упо-
требления джина и бренди. Она, как и многие
англичанки ее круга, создала из этого целый
культ. Это была живая м-сс Квикли из „Ген-
риха V " Шекспира, для полноты впечатления
не хватало только Фальстафа. Кухня была
настоящим царством м-сс Квикли, здесь она
одна царила у очага, и прислуга не смела даже
подойти к кастрюлям. В один из первых дней
моего пребывания в ее квартире я спустилась
в кухню с кисейным платьем в руках, чтобы
попросить утюг и разгладить платье. Когда я
вошла, м-сс Квикли посмотрела на меня с не-
описуемым изумлением, но когда я изложила
ей свою просьбу, ее удивление сменилось гне-
вом: „Как, — закричала она, — lady (леди) будет
гладить утюгом? Это недопустимо!—и траги-
ческим тоном продолжала: — Вы — иностранка,
вы не знаете наших английских обычаев, мы
считаем unladylike, 1 когда дама приходит в
кухню, и в особенности, когда она сама хочет
гладить платье. No, Ma'am, please to ring the
bell, 2 если вам что-нибудь нужно, иначе вы
испортите моих слуг".
Очень смущенная незнанием высокой морали
английских нравов, я вернулась к себе. Первые
дни я никуда не ходила, я ждала писем от
Анны, от родных и чувствовала себя неспособ-
ной знакомиться с окружавшим меня новым ми-
ром. Мои новые друзья заходили ко мне на
несколько минут, оставаться дольше они не
могли.
В Троицын день рано утром ко мне пришли
маленькие девочки Кинкеля и принесли записку
от отца, который писал:
„Дорогой друг, не хотите ли вы отправиться
с нами сегодня в Эмптон-Курт, дворец Вольсея,
и взглянуть на наполненный дичью парк, на
картоны Рафаэля, картины Гольбейна, „Триумф
Цезаря" Мантеньи и на Верхнюю Темзу — наи-
более живописную реку Европы. Не болейте,
не тоскуйте, перестаньте горевать и отдохните
хоть раз среди настоящей, первобытной лесной

1 Недостойным для дамы.

s Нет, сударыня, пожалуйста, звоните в колокольчик.
 Готфрид Кинкель
С портрета Гётуенберга
природы. Я зайду за вами к девяти часам, и
мы поедем или по железной дороге, или паро-
ходом. Ваш друг К и н к е л ь " .
Я приняла это милое приглашение. .Доехав
на омнибусе до берега Темзы, мы сели на один
из бесчисленных пароходиков, которые по
праздникам отправляются в Ричмонд, прелест-
ный городок, расположенный вверх по течению
Темзы. Ричмонд — летняя резиденция денежной
и родовой аристократии. Кинкель был прав:
берега Темзы оказались очень живописными.
Позавтракав в Ричмонде, мы сели в „hack-
ney-coaches"—почтовую карету, которые в преж-
нее время были очень распространены в Англии
и о которых так часто упоминается в англий-
ских романах. Я с удовлетворением заметила,
что моим друзьям были чужды английские
предрассудки: они предложили мне подняться
на империал кареты, чтобы лучше видеть пре-
лесть окружающей местности.
Мы весело доехали до королевского замка,
прежней резиденции кардинала Вольсея. Туда
вела длинная каштановая аллея, каштаны были
в полном цвету и представляли роскошное зре-
лище. В большом парке по обе стороны аллеи
мирно паслись стада диких коз и оленей. Я
была поражена великолепием парка и тем, с
каким искусством в ландшафте соединялись
черты культуры и дикости.
Мы посетили замок и картинную галлерею,
в которой были особенно редкие картоны Ра-
фаэля. З д е с ь я впервые увидела оригинальные
произведения этого мастера, имя которого мне
было знакомо с самого детства и который
14 Мейзенбуг
представлялся моему воображению окруженным
сиянием. Когда мы вечером вернулись, цель
моих друзей была достигнута. Я целый день
не впадала в обычную глубокую тоску и чув-
ствовала себя почти как дома в этом новом
мире, где меня утешала дружба. Конечно, когда
я снова очутилась одна в своей плохонькой
комнатке, прежняя свинцовая тяжесть сдавила
мне грудь. Но я достигла одного: я решила
остаться в Англии, начать работать, как дру-
гие, чтобы обеспечить себе существование, и
не ехать в Америку, где меня ожидала неиз-
вестность. Таков был результат праздничного
дня и умелого воздействия моих друзей, а
ясность, как должно действовать, дает всегда
успокоение даже в глубочайшей скорби.
 Глава вторая

ОТКЛИКИ С РОДИНЫ И ЗНАКОМСТВО

С АНГЛИЙСКОЙ ЖИЗНЬЮ

Наконец-то я получила письма из Германии,

сначала из - Гамбурга — радостное, от своей
любимой ученицы, очень одаренной семна-
дцатилетней девушки, горячо меня любившей;
затем пришли печальные письма от моих се-
стер, которые описывали, какое ужасное впе-
чатление произвело на родных, в особенности
на мать, известие из газет о моем изгнании,
затем о моем отъезде. Понятно, их самолюбие
было сильно уязвлено, но, кроме того, их лю-
бящие сердца были озабочены моей судьбой,
и даже мое письмо с утешительным сообще-
нием о счастливом прибытии и радушном при-
еме у Кинкелей не могло их утешить.
Вскоре я получила также письмо от Анны.
После моего отъезда полиция стала ее беспо-
коить. Когда пришли обо мне узнать и не на-
шли меня, то ее потребовали в полицию, и
она должна была говорить с тем же неприят-
ным человеком, который допрашивал меня. Это
известие повергло меня в глубокое уныние,
едкая горечь наполнила мое сердце, и я по-
чувствовала впервые, что мой идеализм, моя
вера в достижение чего-то лучшего, чем грубое
насилие, повсюду нас окружающее, начали ко-
лебаться. Глубокая тоска напала на меня, и
множество внешних впечатлений не могло ее
вытеснить. С каждым днем все очевиднее ста-
новилась необходимость работать для зара-
ботка, потому что привезенные мной небольшие
сбережения со дня на дещ> убывали, и я видела,
как быстро, несмотря на бережливый образ
жизни, они идут к концу. Я начала повсюду
искать себе работу; мне хотелось найти место
воспитательницы, потому что я заметила, что
уроками занимаются слишком многие. Правда,
меня страшила мысль стать воспитательницей
в английском доме. Я знала, что в Англии
воспитательницы образуют особый класс, — они
занимают положение, среднее между господами
и прислугой, принимают ограниченное участие
в общественной жизни, почти лишены радостей
и отдыха и имеют непомерно много обязан-
ностей и работы. Но не только это меня пу-
гало. Прежде всего я сильно сомневалась, вы-
держит ли мое здоровье тот напряженный
образ жизни, когда все будет направлено на
удовлетворение потребностей других, а свои
останутся без внимания. Далее, и это было
главным, я боялась лицемерия, в котором мне
неизбежно пришлось бы участвовать. Когда в
дом приглашали воспитательницу, прежде всего
спрашивали о религии. Иногда встречались
возражения против той. или другой церкви;
одна семья не хотела католички, другая про-
тестантки, но никто не хотел особы, не при-
надлежащей ни к какой церкви, — это было
недопустимо.
 Одна жившая в Англии немецкая дама, г-жа
Швабе, с которой я познакомилась, когда она
посещала высшую школу в Гамбурге, пригла-
сила меня провести две-три недели у нее в
имении. Я должна была проехать большую
часть старой Англии, потому что имение было
на севере Уэльса. Однообразный характер сред-
ней Англии, раскинувшейся на большой пло-
ской равнине с прекрасными рощами и темно-
зелеными кустарниками и полями, изменился,
когда я приблизилась к Уэльсу, и становился
все живописнее, когда поезд ехал между мор-
ским берегом и все выше вздымавшимися ска-
лами и горами.
В большом великолепном доме всегда было
много посетителей. З д е с ь я познакомилась с
лучшей стороной английской жизни, а именно
с загородной жизнью больших имений богатого
класса английского общества (муж г-жи Швабе
принадлежал к разбогатевшей буржуазии).
Красивая природа этой чудной местности и
общество умиротворяюще влияли на мое на-
строение, и я с ужасом думала о возвращении
в Лондон, в тяжелую атмосферу скитальческой
жизни, которую я еще мало знала, но о которой
слышала много непривлекательного.
Г-н Швабе проводил меня в Бангор до стан-
ции железной дороги и, взяв мне билет, спро-
сил, не будет ли мне приятно ехать вместе с
лордом и леди Пальмерстон. Я ответила утвер-
дительно, и он усадил меня в вагон, где нахо-
дились только вышеупомянутые лица. Г-н Шва-
бе простился со мной на немецком языке и
подал мне корзиночку с прекрасным, виногра-
дом из своих оранжерей, чтобы я могла осве-
жаться дорогой.
Я сразу же узнала лорда Пальмерстона, на-
ружность которого была мне хорошо известна
по прекрасным карикатурам в английском са-
тирическом журнале „Punch". Он читал анг-
лийскую газету; прочитав, он предложил ее
мне, произнося на ломаном немецком языке
любезные фразы и извиняясь в том, что он так
плохо говорит по-немецки. Я ему ответила по-
английски; он продолжал разговор тоже на этом
языке и обратил мое внимание на две статьи,
которые считал самыми важными в номере.
В одной статье рассказывалось о возвращении
молодого австрийского императора 1 из его
первого официального путешествия по своим
владениям, между прочим по Венгрии, покорен-
ной русскими солдатами и усмиренной палачом,
и о ликовании — колокольном звоне, потоке
цветов и криках „ура", которыми он был встре-
чен в Вене. Во второй статье сообщалось об
отплытии первого большого парохода, который
должен был совершать регулярные рейсы ме-
жду Англией и Австралией. Следовало описание
радостного энтузиазма, каким встретили от-
плытие парохода тысячи добровольно собрав-
шихся зрителей.
Прочитав обе статьи, я вернула газету лорду
Пальмерстону и сказала ему, что энтузиазм,
описанный во второй статье, гораздо суще-
ственнее, чем тот, о котором говорится в первой.
Во втором случае энтузиазм относится к со-

1 Франца-Иосифа II. Прим. перев.

бытию, знаменующему собой новое достижение
цивилизации и культуры, побеждающей при-
роду, и показывает искренний восторг свобод-
ных людей по поводу мирового изобретения,
тогда как восторг венцев кажется мне постыд-
ным издевательством на свежих могилах уби-
тых братьев и их попранной свободы; впрочем,
я и не верю в искренность этого восторга и
считаю его результатом полицейского приказа
и подкупа. Он был поражен, что путешествен-
ница, внешне такая скромная, преподносит ему
подобные взгляды и, несмотря на это, имеет
смелость предлагать ему и „her ladyship" вино-
град из своей корзиночки. — его супруга гордо
и холодно отказалась, а он, мило поблагодарив,
принял угощение.
Разговор, казалось, заинтересовал его, и он
спросил меня, на своих ли наблюдениях я ос-
новываю только что высказанное, и знакомо ли
мне настроение Германии. Я ответила утверди-
тельно, начала рассказывать ему о порядках,
с которыми рассталась так недавно, и выска-
зала свое убеждение, что реакция, разразив-
шаяся теперь со всеми ужасами, не может долго
длиться, — несмотря на внешнее впечатление,
события неудержимо шагают вперед, к покоре-
нию всякого деспотизма. Он вежливо и вни-
мательно слушал меня. Может быть, в его со-
вести шевелилось нечто вроде упрека, когда
я, с преднамеренным жаром, говорила о геро-
изме Венгрии, которую вмешательство Англии
могло бы спасти от порабощения русским ору-
жием. Он принадлежал к тем государственным
людям, совесть которых подобна резиновым
куклам, которые гнутся во все стороны, иначе
он не мог бы, при различных политических
ситуациях, оставаться министром, быть другом
императора Николая, который втайне даже суб-
сидировал лорда, как говорила молва, и в то
же время щеголять либерализмом. К сожале-
нию, в то время как разговор оживился, в вагон
вошли еще пассажиры, заняли места между нами
и таким образом прекратили нашу беседу.
Приехав в Лондон, лорд первый вышел из
вагона, но дождался меня, я вышла последней,
в то время как его жена со слугой, который
встретил ее на вокзале, уже направлялась к
ожидавшему ее экипажу. Лорд протянул мне
руку, чтобы помочь выйти из вагона, и любезно
со мной простился. И снова я очутилась в во-
довороте лондонской жизни, вернулась в свою
маленькую комнатку к м-сс Квикли и задала
себе вопрос: „What next?" 1
Мои друзья Кинкели решили вопрос, сообщив
мне, что нашли для меня уроки немецкого языка.
Конечно, это была работа только на два часа
в неделю, и час давал всего два с половиной
шиллинга, но это было начало, и эти пять шил-
лингов в неделю уже несколько восполняли
пустоту, которая начала обнаруживаться в моем
кармане. И затем уроки давали по крайней мере
личную свободу и полную независимость после
работы. Я была очень рада этому скромному
началу и вступила, не без особого чувства, на
путь самостоятельного заработка. К счастью,
этот первый шаг не был тяжелым. Мои две

1 Что же дальше?
Лорд Пальмерстон
маленькие ученицы были очень милые девочки,
дочери врача, жена которого при первом же
знакомстве привлекла меня приветливым отно-
шением и симпатичной внешностью. Благодаря
Кинкелям, с которыми они были дружны, они
оказались настроенными в мою пользу и отно-
сились ко мне скорее как к другу, чем как к
учительнице. Их отношение улучшалось по мере
того, как они- видели, что их дети с каждым
разом все больше привязывались ко мне и
уроки являлись для них праздником.
Скоро мать моих учениц достала мне еще
несколько уроков, которые лучше оплачива-
лись, потому что та семья была богаче. Таким
образом, я видела, что успеваю на своем новом
пути. Когда одна семья лично рекомендует
другой — лучший путь успеха. Есть другой
путь — публикация в газете, но первый лучше,
надежнее. Я не могу сказать, с каким удовле-
творением я в конце месяца получила первые
заработанные мною деньги. Теперь я сдержала
свое слово: я зарабатывала себе на насущный
хлеб, я была такой же работницей, как и до-
чери народа, и я находила, что только такие
деньги имеют нравственное оправдание.
 Глава третья

ПОЛИТИЧЕСКИЕ ИЗГНАННИКИ

Еще до отъезда в Уэльс я немного освои-

лась с кругом немецких политических изгнан-
ников, и они произвели на меня такое же впе-
чатление, какое у меня сложилось еще по пись-
мам Кинкеля и Иоганны, и я снова стала ко-
лебаться, не лучше ли порвать все эти связи
и уехать в Америку. Вернувшись в Лондон, я
не могла не поддерживать завязанных отноше-
ний, отчасти потому, что меня всюду пригла-
шали, и я была слишком одинока, чтобы из-
бегать знакомств, к тому же в этом обществе
встречались действительно интересные и вы-
дающиеся личности, которые меня привлекали
и знакомство с которыми могло быть для меня
поучительным и полезным. Я решила сбли-
жаться лишь с наиболее интересными, с осталь-
ными же держаться осмотрительно и быть во
всяком случае начеку, чтобы не запутаться в
сети мелких интриг и низких сплетен, которые
заводились и здесь, как и везде, где собира-
ются люди, жизнь которых не руководится
твердо намеченными целями, не имеет четко
определенных занятий и не заполнена необхо-
димой работой.
 Недалеко от меня, в доме одной немецкой
дамы 1 образовался центр, где собирались эми-
гранты. Я познакомилась с этой дамой еще в
Гамбурге, где она жила некоторое время и по-
сещала высшую школу, пока полиция не про-
извела у нее обыска, после чего она предпочла
переселиться с семьей в Англию. Она была
наполовину русской, наполовину немкой, при-
надлежала к одной из наиболее знатных ост-
зейских аристократических фамилий, была за-
мужем за лифляндским бароном, от которого
имела много детей. Богатая, с прекрасной фи-
гурой и пленительной наружностью, полная
изящества и достоинства в манерах, образо-
ванная, доброжелательная, живая, восторжен-
ная,— не знаю, каким образом она примкнула
к демократии, подверглась опале на родине и
покинула ее. Но так как власть императора
Николая простиралась далеко, она все время и
в Германии и в Швейцарии подвергалась пре-
следованиям полиции, и хотя безосновательно,
но все же ее считали соучастницей в органи-
зации бегства Кинкеля. Все эти мероприятия
довели ее до решения искать спасения в госте-
приимной Англии.
В начале своего пребывания в Лондоне она,
подобно другим изгнанникам, искала в доме
Кинкелей средоточия политических эмигрантов,
стремившихся сплотиться в изгнании, чтобы
создать родину на чужбине и делиться общими
надеждами, пожеланиями и планами. Но про-
изошли различные недоразумения отчасти от

1 Баронесса Брюнинг (урожд. Ливен). Прим. тіерев.

непонимания, отчасти от действительной розни.
А с другой стороны, у Кинкелей не было вре-
мени на праздные собрания и на потерю мно-
гих часов в бесплодных обсуждениях, между
тем как они могли провести эти часы в на-
пряженной работе, поддерживая себя и своих де-
тей на новой родине. Кинкель пришел и в силу
необходимости, и благодаря ясным практиче-
ским взглядам к убеждению, что все идет к
тому, чтобы уничтожить вновь повторяющееся
заблуждение всех политических эмигрантов,
которое Маколей так прекрасно описывает в
своей истории, рассказывая о бегстве англичан
в Голландию. Это заблуждение заключается в
том, что эмигранты, вместо того, чтобы осно-
вательно использовать время изгнания и за-
полнить его плодотворной работой, тратят его
в бесплодном ожидании событий, которые якобы
должны вскоре наступить, в надеждах на воз-
вращение потерянного отечества и их полити-
ческого могущества. Очень немногие эмигран-
ты поняли это, и когда у Кинкелей прекрати-
лись собрания и они перестали принимать по-
хитителей времени, целая толпа изгнанников
потянулась в дом г-жи Брюнинг, которая го-
степриимно принимала гостей и ничего от них
не требовала, кроме того, чтобы быть королевой
и богиней этой странствующей демократии.
Г-жа Брюнинг приняла меня любезно, но не
с той предупредительностью, с какой она встре-
чала других гостей. Между нами ощущался
тайный, заранее возникший антагонизм, кото-
рый, как я впоследствии расскажу, в один тор-
жественный, важный момент исчез и умиротво-
рился. Тайная причина, нас разъединявшая, за-
ключалась в том, что энтузиазм г-жи Брюнинг
относился скорее к отдельным личностям, чем
к принципам. Со своими богатыми данными
она хотела царить в области наших идей, я
же хотела им служить тем немногим, чем рас-
полагала и что было во мне заложено. К тому
же она справедливо считала меня другом Кин-
келей, с которыми бріла в натянутых отноше-
ниях и больше не видалась, после того как
они прекратили приемы. Я не посещала бе
ежедневно, как другие, но иногда заходила,
правда, так редко, что за мной присылали и
упрекали меня за долгое отсутствие. Тем не
менее я бывала у нее время от времени, потому
что была уверена, что встречу у нее ту или дру-
гую интересную личность, как, например, док-
тора Лёве из Кальбе, который своими умными,
проницательными глазами словно заглядывал
вам прямо в душу и своей ясностью, точностью
и остротой понимания в разговорах превосхо-
дил остальных гостей.
Если Лёве особенно выделялся среди пожи-
лых мужчин, то среди молодых выступал по-
истине идеальный образ юноши, настолько
превосходящего всех остальных, что можно
было сказать, не будучи пророком: „Ему одному
предстояла великая плодотворная будущность".
Я имею в виду Карла Шурца, который уже
одним смелым подвигом — спасением Кинкеля
из Шпандау — приобрел себе имя, для одних —
страшное, для других — окруженное ореолом.
Еще совсем молодым — двадцати двух или
трех лет — он уже участвовал в восстании
рядом со своим учителем и другом, спасся во
время сдачи осажденного города Раштатта,
отважно спустившись по водопроводу, иду-
щему в крепость из Рейна. Затем бежал во
Францию и, наконец, вместе с Иоганной, за-
теял и выполнил план освобождения люби-
мого учителя от долгой и мучительной смерти
в заточении. Я с ним познакомилась еще
в Гамбурге, когда он, конечно под чужим
именем, собирался в Берлин, где, сам приго-
воренный к смерти, несколько месяцев жил на
свободе, на глазах у своих палачей, не будучи
узнан, пока не закончились его приготовления
и он не похитил добычи верной рукой. Уже
тогда, проведя много часов в его обществе,
я почуяла в нем такую одаренную натуру, ка-
кие редко встречаются.
Как ни казалось мне безнадежным ближайшее
будущее, как ни сильно во мне поднималось и
росло сомнение в жизнеспособности револю-
ционной партии, как ни страшно угрожала реак-
ция силой и истреблением всякому прекрасному
произрастанию, все же я думала о будущем с
внутренней уверенностью: если когда-нибудь
наступит расцвет Германии, то и свобода рас-
цветет пышным цветом. Это предчувствие за-
теплилось во мне еще в Германии, после того
как я прочла три книги: „Искусство и рево-
люция", „Художественное произведение буду-
щего" и „Опера и драма" Рихарда Вагнера.
Автор, живший в изгнании в Швейцарии
после революционных событий в Дрездене
весною 49 года, мне не был знаком. Но, сильно
увлеченная потоком идей, пролившихся на меня
из этих книг, в которых я видела евангелие
будущей Германии, я написала ему письмо,
прочитав книгу „Опера и драма", и получила
дружеский ответ. Из его музыкальных произ-
ведений, которые только что начали появляться
в разных местах на немецкой сцене, я, к со-
жалению, ничего не слыхала до отъезда в Ан-
глию, но текст „Тангейзера" мы читали еще
с Теодором и Анной в Гамбурге и были им
сильно увлечены. С радостным волнением по-
чувствовали мы все тогда, что здесь открыва-
ется новый путь для истинно-освобождающего
искусства.
Еще одно глубокое, значительное впечатле-
ние, тоже еще в Германии, получила я от про-'
низанной скептицизмом и критикой книги, дей-
ствовавшей, конечно, совсем иначе, чем выше-
упомянутые книги, и принадлежавшей к другой
области, а именно — к области политики и раз-
вития мировых отношений. Еще в Гамбурге ко
мне однажды пришел один мой приятель-рабо-
чий и принес мне книгу; он сказал: „Тот, кто это
написал, тоже из наших". Эта книга называ-
лась: „С того берега"; автором ее был рус-
с к и й — Александр Герцен. До тех пор я ниче-
го не слыхала об этом писателе, и вообще
Россия была для меня, как и для большей
части западно-европейского общества, terra
incognita. 1
Только книги Кюстина и достопочтенного
барона Гакстгаузена породили смутное пред-
ставление об особенной, нашим культурным

1 Неведомая земля.
условиям совсем чуждой жизни, протекающей
на необъятном пространстве от Вислы до Ура-
ла и от Северного ледовитого океана до Кас-
пийского и Черного моря. С русским двором
были больше знакомы: знали Петра Великого,
который ввел европейские порядки в степях
своей страны, знали кровавую игру, с помощью
которой корона самодержца перелетала с одной
головы на другую, знали умную, фривольную
Екатерину II, которая кокетничала с умными
людьми Франции при помощи Германий, тогда
как избранных из числа своих подданных она
жаловала менее платоническим проявлением
своей милости.
Я с интересом схватилась за русскую книгу,
так как получила ее от рабочего, весьма осве-
домленного в вопросах социализма, и надея-
лась найти в ней новую социальную систему.
Но лишь только я начала ее читать, как по-
чувствовала, что здесь выступает нечто совсем
другое, чем голая теория. Огненный поток жи-
вых чувств, страстная скорбь, пламенная лю-
бовь, неумолимая логика, едкая сатира, холод-
ное презрение, под которым таились обману-
тая вера, стоическое отречение, безнадежный
скептицизм—все вместе пахнуло на меня из
этой книги. В с е это нашло отклик и пробудило
тысячеголосое эхо в моей душе и осветило
безжалостным светом правды все фазы недавно
пережитого, от надежд, появившихся в фев-
рале и марте 1848 года, до событий в Вене и
2 декабря 1852 года, окончившегося погромом,
арестами и Кайенной. Как я поразилась, найдя
отражение наших собственных разбитых идеа-
лов и желаний, нашей собственной безнадеж-
ности и отречения в душе русского, который,
по его собственным словзм, пришел в Европу
с мерцающей надеждой и блаженным упова-
нием и нашел в ней то же, от чего бежал из
родной страны. Еще больше меня поражали
сила и смелость этого мыслителя, который,
вместо того, чтобы после столь горьких разо-
чарований сохранить революционные иллюзии,
как это бывает с большинством, не побоялся
погрузить в рану острие ножа, не побоялся
признать горькие истины исторического разви-
тия, необходимые для понимания причин не-
удачи.
Большая часть книги была написана в форме
диалога; в ней подробно освещались две точки
зрения и давался глубокий анализ всем проти-
воречиям.
Эта книга была написана в 1848 году, после
того как автор собственными глазами видел
кровавые ужасы июньских дней и своим ост-
рым взором понял то, чего можно ожидать от
Французской республики. Он понял это прежде,
чем Французская республика навеки заклеймила
себя покорением братского Рима и доказала,
что старый, деспотический порядок выступает
лишь под другим именем. Но на ряду с этими
словами, написанными кровью собственного
сердца, как бы лавой, вырвавшейся из горя-
щей души, эта книга давала представление о
том далеком восточном народе, который, на-
ходясь под таким же гнетом, как и другие на-
роды, сохранил самобытность, совсем отлич-
ную от европейской цивилизации, и ждет в
15 Мейзенбуг
своей „твердыне", немой и невежественный, воз-
можности развития в будущем.
Когда я покидала Гамбург, одна моя люби-
мая ученица из высшей школы подарила мне
эту книгу с такой надписью: „Даря вам эту
книгу, я дарю вам свою любимую вещь, по-
тому что я хотела бы, чтобы вы сохранили
обо мне живую память". Я привезла эту книгу
в Англию, и перечитывание этих пламенных
строк приносило мне большое утешение. Как
же я была обрадована, когда однажды у Кин-
келя сказали: „Этот русский, Александр Гер-
цен, приехал в Лондон". Я выразила свое го-
рячее желание с ним познакомиться, на что
Кинкель мне ответил, что нет ничего легче,
так как Герцен придет к нему^в один из бли-
жайших вечеров.
Действительно, через несколько дней меня
пригласили вечером притти, чтобы встретиться
с Герценом. Окрыленная надеждами, я пошла
к Кинкелям и застала у них сперва приятеля
Герцена, живущего вместе с ним, генерала Га-
уга, вместе с сыном Герцена, очень красивым
юношей. Имя Гауга я тоже слышала еще в
Гамбурге. Мне было приятно познакомиться с
умным, много путешествовавшим человеком,
энергичный образ действий которого заслу-
живал уважения, а также и любоваться редкой
красотой мальчика. Наконец вошел сам Герцен,
человек плотный, сильный, с черными волоса-
ми и черной бородой, несколько крупными
славянскими чертами лица и с изумительно
блестящими глазами, в которых отражалось
малейшее движение души, Я прежде никогда
не видела подобных глаз. Мне представили
его; скоро завязался оживленный разговор, и
его острый, блестящий ум, уже знакомый мне
по его книге, много выигрывал при живой бе-
седе. Странным было то, что во всех пунктах,
затронутых в разговоре, мои взгляды сходи-
лись скорее с его взглядами, чем со взглядами
других собеседников. Когда после чая, по ан-
глийскому обычаю, нам подали вино и малень-
кие бутерброды, всем известные под названием
сандвичей, и раздались различные тосты, я
протянула свой стакан Герцену и сказала ему
шутя: „ З а анархиюі" Мы чокнулись, и он от-
ветил мне, смеясь: „Се n'est pas moi qui l'ai
dit!" 1 Он, его сын и Гауг проводили меня до
двери моего дома, и в этот вечер у меня было
отрадное сознание того, что в мою жизнь во-
шел выдающийся человек, с которым у меня
имелось много общего.

1 Это не мои слова!

*
 Глава четвертая

БЛИЖАЙШЕЕ ЗНАКОМСТВО С ГЕРЦЕНОМ

Моя жизнь протекала среди разнообразных
явлений и различных людей. Работа удовле-
творяла не больше, чем она удовлетворяет по-
денщика, который трудится для хлеба насущ-
ного. Но внутри меня царила глубокая, могиль-
ная тишина: не было больше желаний, ни на-
дежд, ни обольщений. Дни тянулись за днями,
и я не требовала большего, чем они могли
мне дать. Я больше не тосковала по Германии:
она напоминала слишком много печального из
моей личной и общественной жизни. В Англии
я чувствовала себя, по крайней мере, вовле-
ченной в богатую, политически свободную
жизнь и была уверена, что никакой агент по-
лиции не в праве спрашивать меня о моих
личных взглядах, пока я не нарушила законов
общественной безопасности и собственности.
Моим родным уголком в эмигрантском мире
был и оставался дом Кинкелей. Хотя в их
сердце и не изгладились образы родины и рес-
публики, хотя они были готовы в любую ми-
нуту опять за них бороться, они решили бес-
поворотно отдаться тяжелой работе за хлеб
насущный. Их простая, суровая жизнь почти
не отличалась от той, которую они вели до
революции на берегу Рейна, только среди
лондонских туманов не было той веселой по-
эзии, которая царила в их украшенной вино-
градниками родине. У них я чувствовала себя
в нравственно чистой атмосфере и находила
участие и совет во всех моих больших и ма-
лых заботах. —
Одна затея приятным образом нарушила
однообразие моей жизни. Это был ряд лек-
ций по истории искусств, который Кинкель
читал в зале Лондонского университета; на
лекции собиралось многочисленное и избран-
ное общество. По окончании последней лекции
я стояла и разговаривала с Кинкелем, его же-
ной и другими знакомыми, когда к нам подо-
шел Герцен, посещавший лекции вместе с Га-
угом и своим сыном; он оставил английскую
даму, которую вел под руку, и вмешался в
нашу беседу, бегло говоря по-немецки. Я не
разговаривала с ним с тех пор, как познако-
милась с ним у Кинкелей, и была очень рада,
что он обратился ко мне как к старой знако-
мой. Он высказал несколько остроумных за-
мечаний о том, что слышал и видел; его су-
ждения говорили о том, что его огненный ум
не только в политике, но и в других областях
умел остро подмечать, горячо воспринимать и
метко судить. В то время я знала о нем только
то, что он жил в маленьком доме, возле Прим-
роз-хилла, в окрестностях одного из самых цве-
тущих пустырей Лондона, Реджент-парка, и за-
нимался литературной работой. Кружок эмигран-
тов, собиравшийся у г-жи Брюннинг, он посе-
тил всего раз и никогда больше туда не воз-
 вращался. Ее характер был ему неприятен.
Ее деланный энтузиазм, направленный скорее
на отдельные личности, чем на идеи и собы-
тия, должен был показаться пошлым его про-
ницательному взору. Вероятно, он скоро убе-
дился, что, несмотря на демократический фа-
натизм, который она себе приписывала, она
в сущности продолжала быть настоящей рус-
ской аристократкой, не далеко ушедшей от
того типа женщин, о которых мне рассказы-
вала одна высокопоставленная русская дама.
Она говорила о русских светских женщинах:
„Nous sommes élevées pour plaire". 1
С кругами, в которых вращался Герцен, а
именно с английскими домами, открыто при-
нимавшими у себя эмигрировавших итальян-
ских демократов, я в это время не была зна-
кома. Между тем, благодаря одному необы-
чайным образом состоявшемуся знакомству, я
примкнула к другому кругу эмигрантов. Чита-
тель, может быть, помнит о том, как по пути
в Остенде" я в поезде познакомилась с одной
молодой дамой, которая собиралась ехать в
Англию. Она принимала живое участие в судь-
бе Венгрии, подавленной благодаря тому, что
Россия содействовала Австрии. Эту даму я ра-
зыскивала уже некоторое время и нашла ее
вместе с ее супругом Францем Пульским во
главе венгерских эмигрантов, которых в то
время в Англии было очень много.
Один верный, преданный друг, несмотря на
все опасности, привез ей ее трех маленьких

) Мы созданы для того, чтобы нравиться,

сыновей, оставленных ею в Венгрии. Вырос-
шая в красивой изысканной обстановке и привык-
шая к ней, она сумела с присущим ей орга-
низаторским талантом устроить хоть и очень
скромный, но уютный уголок, который стал
родиной для бездомных, бежавших от тюрьмы
и виселицы. Австрийское правительство кон-
фисковало не только имущество Пульского,
но и имущество его жены, на что оно не
имело никакого права. Привыкшие к роскоши
и избытку, они очутились в изгнании, с очень
ограниченными средствами и многочисленной
семьей; кроме того, разные неприятности сы-
пались на них со всех сторон. Тереза смело
и энергично взялась за устройство новой
жизни, отдалась литературной работе, взяла
почти всецело на себя обучение детей, ради
интересов своей родины бывала в высшем
английском обществе, неустанно принимала
участие в политической агитации, еще распро-
страненной в первые годы после революции,
была советницей и помощницей для эмигран-
тов из Венгрии и довольно часто собирала у
себя в доме оживленное, интересное общество.
Там я впервые увидела Кошута; его приезд
в Англию был настоящим праздником. Он стал
чуть ли не властелином в кругу венгерской
эмиграции, его окружали почти придворным
церемониалом.
Когда я в первый раз была приглашена к
Пульской на вечер, я застала у нее многочи-
сленное общество, состоявшее почти исключи-
тельно из венгерцев. Вдруг, когда все собра-
лись, кто-то возвестил: „The governor!" (пра-
витель). Общество тотчас же разделилось на
две половины, оставив проход по середине
комнаты. Открылась дверь, и не без торже-
ственности вошел Кошут; рядом с ним шла
его жена, за ним его молодые сыновья и двое
мужчин, напоминавших дежурных адъютантов.
Он был в венгерке, и его выразительное лицо,
обрамленное уже седеющей окладистой боро-
дой, было серьезно и выражало достоинство.
Он свысока поклонился той и другой стороне
и вступил в разговор с избранными. Во мне
он возбуждал интерес лишь благодаря внезап-
но создавшейся и быстро законченной карьере.
Его личность не вызвала во мне никакого жела-
ния поближе с ним познакомиться. Так же не
интересовала меня и его жена, которой я была
представлена. Ее беспокойная, страстная на-
тура, обуреваемая вульгарным тщеславием, бла-
годаря положению, занимаемому ее мужем, и
будущности, предстоящей ее сыновьям, де-
лала еще несимпатичнее ее и без того мало
привлекательную наружность. Впоследствии мне
пришлось познакомиться с одним из членов их
семьи, а именно с дочерью Кошута, и я по-
чувствовала к ней невыразимую симпатию. В
то время, о котором я рассказываю, она была
еще слишком мала, чтобы о ней говорить.
Я увидела ее потом, в том возрасте, когда
она была подобна белой розе, такой юной,
что, казалось, ее нежные, как бы сотканные
из аромата лепестки недолговечны. К сожале-
нию, такова и была ее судьба. Богато одарен-
ная, талантливая, в период усиленного роста
она так усердно училась, что это могло спо-
Людвиг Кошут
собствовать ее преждевременной смерти. Она
погибла, едва вступив на порог юношеской
жизни, как чудное утреннее видение и как
тихий печальный звук, подобный звуку эоловой
арфы.
Среди венгерской эмиграции царил какой-
то своеобразный национальный дух, совершенно
несвойственный немцам. И х . патриотизм имел
скорее не рефлективную, а непосредственную
силу. Достаточно было такого собрания, какое
я застала в тот вечер у Пульских, чтобы под-
нялось пламенное, вызывающее настроение,
готовое перейти в импульсивное действие. В
тот вечер среди гостей был один талантли-
вый скрипач; по просьбе собравшихся он взял
скрипку и стал играть венгерские мотивы.
В с е общество подхватило эти напевы с горь-
кой скорбью о далекой родине и дикой степ-
ной свободе, пока он в экзальтации не
заиграл Ракочи-марш. Тогда все, в страст-
ном упоении, стали петь, топать ногами, кри-
чать „Эльен!" (ура), и, наверно, если бы
перед ними появился их непримиримый враг,
они способны были бы броситься ему на-
встречу с отчаянной отвагой, чтобы победить
или умереть. Этим прирожденным рыцарям
была свойственна и романтическая, средне-
вековая верность, в силу которой отдельные
лица способны присоединяться к вождям
отечества со всей преданностью и самоотвер-
женностью. Такой верный человек примкнул
к семье Пульского, увез его детей из страны,
тщательно охраняемой победителями, и про-
должал оставаться для этих детей добрым
гением, помогая им, обучая их и оберегая, по-
кинув родину со всеми ее преимуществами,
так как для него, не сильно замешанного в
движении, она оставалась открытой. Такой
же телохранитель сопровождал и Кошута.
Этот рыцарь поставил себе целью охранять
столь ценную для Венгрии особу и оберегать
ее от возможных опасностей, которые даже
за морем могли настигнуть ее, благодаря цеп-
ким, далеко простирающимся рукам. Но не
только к этому стремился верный оруженосец:
он оказывал своему господину самое нежное
внимание, украшающее будничную жизнь и
смягчающее горечь изгнания для семьи, вне-
запно упавшей с высоты и так быстро низ-
вергнутой. Было трогательно смотреть, с ка-
ким самопожертвованием он, сам обездоленный,
устранял всякого рода недочеты в скромной
жизни обедневшей семьи Кошута. Но на ряду
с такими прекрасными рыцарскими чертами,
проскальзывала и неотесанность вместе с
недостатком истинного образования. В этом
последнем отношении, как и во всех дру-
гих, Франц Пульский выделялся из среды
своих земляков. Он был не только образован-
ным, но и ученым человеком, и его благород-
ная сдержанность — следствие настоящего вос-
питания и твердости характера — делала по-
нятным, что Тереза любила его до обожания.
В обществе я бывала редко, так как имела
очень мало свободного времени и к вечеру
слишком утомлялась, чтобы ходить в гости. Но
случилось, что внезапно проявившаяся у г-жи
Брюнинг сердечная болезнь, приковавщая ее к
постели, дала другое направление моему отно-
шению к ней, и я стала бывать у нее чаще, чем
раньше. Когда эта женщина блистала в обществе,
она отталкивала меня своим легкомыслием и
тщеславием, а теперь, в несчастье, я ее полю-
била. Терпение, даже веселость, с какой она
переносила свою болезнь, стоическое спокой-
ствие, с каким она ожидала приближения смерти,
чувствуя ее неотвратимость, очень трогали меня.
Часто, когда маленький кружок ее верных дру-
зей сидел у ее постели, она говорила о своем
конце, и можно сказать, что она, отказавшись
от всякой веры в загробное существование,
легко шла навстречу смерти. Не одну ночь де-
журила я около нее, иногда вместе с Лёве, ко-
торый был врачом и которого я во время ухода
за больной узнала как доброго, гуманного чело-
века, тогда как до тех пор он мне был известен
только своим дарованием. Ночью, занятые
уходом за больной, а иногда подолгу бесе-
дуя с ней, так как она мало спала и была
большею частью в сознании, даже в нервном
возбуждении, — мы углублялись в серьезные
разговоры и уходили домой обычно вместе на
рассвете через Реджент-парк. Лёве соглашался
со мной, что теперь, когда близкая смерть по-
рвала в этой душе оковы тщеславия и легко-
мыслия, ее природная красота возвращается в
очищенном виде, и вблизи нее чувствуешь себя
лучше. Мы говорили и вообще об умении жить,
о том как немногие, даже хорошие люди не
могут уберечь свою жизнь от суеты, мельчают
в пустых житейских дрязгах, не умеют пользо-
ваться проходящим, быстро текущим временем
во имя „единого на потребу" в самом высоком
этическом смысле. Лёве сообщил мне, что выс-
ший комплимент, который он- когда-либо полу-
чал, заключался в том, что ему сказали, что
он „художник жизни".
Похороны г-жи Брюнинг были очень много-
людны, ее погребли на прекрасном кладбище
Хайгэта, которое вслед за ней приняло немало
жертв изгнания. Лёве, глубоко растроганный,
сказал несколько прочувствованных слов, и
немецкий рабочий певческий кружок пропел ей,
тоже немке по происхождению и симпатиям,
последнее прости. С кладбища я возвращалась
вместе с Герценом, который также был на по-
гребении. Он был очень расстроен и сказал
мне, протягивая руку: „Еще не прошло года, как
я сам с моими сиротами так же стоял у могилы".
Вскоре после смерти г-жи Брюнинг распался
весь кружок, собиравшийся в ее доме. Ее семья
покинула Англию. Л ё в е и некоторые другие
эмигранты уехали в Америку. Они звали меня
с собой, и было время, когда я снова стала
колебаться. Но я боялась опять сызнова на-
чинать жизнь и нанести новый удар моей ма-
тери, которая только теперь успокоилась. Эти
причины остановили меня. После их отъезда
я почувствовала себя очень одинокой, так как
Кинкелей я видела редко.
Была весна, когда я однажды получила письмо
от Герцена, 1 который писал, что оставил вре-

1 Письмо от 3 мая 1 8 5 3 г. (№ 655. Собр. соч. Герцена,

под ред. М. К. Лемке. т. VII), в котором Герцен сооб-

щает о приезде девочек. Прим. перев.
Менно своих двух дочерей после смерти матери
в одной знакомой семье, 1 у друзей в Париже,
но в годовщину смерти жены он хотел взять
их к себе и спрашивал моего совета, как это
устроить. Он не хотел отдавать детей в ан-
глийский пансион, боясь лицемерия английской
жизни. Мне Герцен доверял, и если бы я со-
гласилась давать уроки старшей девочке, то он
был бы этим очень доволен. Я ответила, что
у меня есть еще свободные часы для его де-
вочки, что я охотно буду с ней заниматься, а
дальнейшее можно будет обдумать. При этом
я выразила полное сочувствие этому человеку
в судьбе, пославшей ему ряд несчастий, кото-
рые завершились величайшим горем — смертью
жены. Я писала о своей готовности содейство-
вать хоть сколько-нибудь смягчению его горь-
кой судьбы, взяв на себя воспитание детей, к
которым он питал самоотверженную любовь. В
ответном письме Герцен выразил благодарность
за мою искреннюю симпатию и писал: 2 „Вы
напоминаете мне своей дружбой былое время
моей молодости. Ваша дружба деятельная, это
единственный вид дружбы, который я понимаю
и признаю. Пассивную дружбу можно встретить
всюду. Это дружба по расчету, сотрудничество,
конспирация, франкмасонство, общие освободи-
тельные стремления и также дружба единовер-
цев — но это все неопределенно и абстрактно.
Я благодарю вас самым горячим образом, что
вы вспомнили обо мне, потому что это создает

1 У М. К. Рейхель.
2 Письмо № 668, от 25 июня. Прим. перев.
другую, более человечную и личную симпатий
в этом vacuum horrendum, 1 которою окружает
нас мир. Поверьте мне, что, несмотря на мою
внешность à la Falstaff, нет такого нежного,
еле уловимого настоящего чувства, которое бы
не нашло отклика в моей душе".
Через несколько дней после этого он привел
ко мне свою старшую дочь, хорошенькую де-
вочку лет семи, по словам отца, чисто русского
типа, с ^большими прекрасными глазами, выра-
жавшими редкое сочетание энергии и нежной
мечтательности. Она покорила мое сердце с
первого взгляда, и трогательно было видеть, с
какой материнской нежностью отец заботился
о ней, говоря с улыбкой: „Я теперь должен
быть даже няней".
На следующий день я отправилась в новый
дом, расположенный у одного из больших
скверов Лондона, где поселился Герцен; войдя
в гостиную в нижнем этаже, я застала там не-
мецкую бонну за шитьем, а в большом кресле
сидела моя вчерашняя новая знакомая, и рядом
с ней маленькая двухлетняя девочка, замеча-
тельно миловидное, миниатюрное существо.
Вскоре пришел Герцен и посвятил меня в свои
домашние дела. Дом был просто, но хорошо
обставлен. У сына были учителя, девочки
находились под надзором немецкой бонны, об-
разованной девушки? и я начала заниматься
пока только со старшей. После уроков Герцен
часто приглашал меня в свои комнаты и ста-
рался знакомить с русской литературой, при-

1 Ужасающая пустота.
чем читал переводы Пушкина, Лермонтова^
Гоголя и давал при этом живое изображение
русской жизни и характеров.
Новый мир, представший передо мной, за-
интересовал меня в высшей степени. Многое я
находила увлекательным, дышавшим безыскус-
ственной свежестью, лишенным всяких фраз,
проникнутым истинной поэзией, которая исхо-
дит не из придуманных эффектов, а существует
в силу необходимости и правды чувства, — как
Гёте говорит, что каждое стихотворение должно
быть „стихотворением по случаю". Пушкин
привлекал меня меньше; хотя он в красоте
формы, развитии и законченности сюжета-—
совершеннейший поэт, но в нем слишком сильно
звучит пресыщенность русского аристократиче-
ского общества, образцом которого является
его Онегин. Глубже, чем Пушкин, подейство-
вал на меня Лермонтов, полная безнадежность
и скептицизм которого поднимаются до траги-
чески мощной поэзии. Когда же он отказы-
вается от всякой субъективной оценки, то ста-
новится вполне объективным, порой раскры-
вая перед нашими взорами чудный, печальный
мир красоты, в котором величайшая скорбь
минутами затихает, например, в сценах, изобра-
жающих Кавказ, дикую романтическую красоту
которого он наблюдал во время своего изгна-
ния.
Часы, в которые этот выдающийся человек
открывал мне неведомый мир своей огромной,
далекой, окутанной туманами родины, были
настоящими оазисами в скудном однообразии
моей жизни. Скоро этот дом с прелестными
детьми стал для меня местом отдыха и Под-
крепления сил, благодаря чему жизнь опять
начала приобретать для меня умиротворяющую
отрадную прелесть, и работа не казалась мне
только скучной поденщиной, а давала вместе с
мирным удовлетворением и счастливые успехи.
Герцен однажды пригласил меня провести у него
вечер в кругу его самых близких знакомых. Это
была еще неизвестная мне часть эмиграции, а
именно кружок Маццини, состоявший, за исклю-
чением его самого и его друга Аврелио Саффи,
из одних англичан. Давно хотелось мне позна-
комиться с великим итальянцем, членом рим-
ского триумвирата, обладавшим огненным ду-
хом, в пламени которого целый народ в течение
двадцати лет черпал свой политический энту-
зиазм, находясь под гнетом священнослужителей
и деспотов. До сих пор встретить его мне не
удавалось, потому что он не был знаком с
другими эмигрантскими кругами. Поэтому я
была очень рада, что представился, наконец,
давно желанный случай, и шла на вечер с таким
чувством, с каким идешь навстречу чему-
нибудь необычайному.
Если в венгерском кругу на меня произвели
неприятное впечатление почти придворный це-
ремониал, которым окружали Кошута, и его
царственные важные манеры, привычка смо-
треть свысока на окружающих, то теперь я
была поражена полнейшей простотой и скром-
ностью манер и поведения того человека, ко-
торому меня представил Герцен. Я говорю об
Иосифе Маццини, человеке, мысли которого
вдохновляли и руководили целой нацией и пе-
ред политическим влиянием которого дрожали
могущественные государи.
Маццини был среднего роста и гибкого сло-
жения, скорее худой, чем плотный, вообще
фигура его не бросалась в глаза. Только голова
соответствовала сложившемуся о нем предста-
влению. При взгляде на его благородные чертьц
одухотворенное лицо, на темные глаза, в кото-
рых одновременно сквозили фанатическое пламя
и кротость доброго сердца, вы чувствовали
себя как бы очарованным этим человеком и
сразу понимали, что это такая личность, мимо
которой нельзя пройти равнодушно, не став
на его сторону или не восстав против него. Я
мало говорила с Маццини в тот вечер, но с глу-
бочайшим ийтересом следила за спором, кото-
рый он вел с Герценом и с Саффи, отстаивая
д о г м у революционной задачи, долг и миссию
„святого дела" и восставая против голого скеп-
тицизма, голого отрицания существующего.
Герцен, с острой, присущей ему диалектикой,
наносил ему бесчисленные поражения приме-
рами преждевременно затеянных революций
и в особенности примером еще так недавно
обнаружившейся полной неспособности демо-
кратической партии к организации, в чем Саффи
с ним соглашался. Маццини было очень больно,
что этот молодой человек, его товарищ по
римскому триумвирату, друг и человек моложе
его, теперь отважился опровергать его и при-
соединился к мнению Герцена, что в данный
момент ничего другого не остается делать, как
протестовать против существующего и отри-
цать старый мир в его политических, религиоз-
16 Мейзенбуг
 ных и социальных формах. Маццини же, наобо-
рот, был глубоко убежден, что голое отрица-
ние—это деморализующий принцип, что задача
истинных революционеров заключается в осо-
знании выполняемого долга, который нужно
внушать народам. Он говорил не раз, что ему
не было бы дела до Италии, если бы она до-
бивалась только материального могущества и
материального благополучия, но что достойною
целью борьбы ему кажется, когда Италия вы-
полняет великую миссию прогресса ради чело-
вечества и сама становится более высокой,
нравственной, верной долгу. Он заговорил при
этом о почти мистической вере в значение
Рима, самое имя которого уже содержит чудес-
ный смысл, так как „Roma", в обратном поряд-
ке „Amor", 1 как бы значит, что Рим в третий
раз должен покорить мир, но уже силою любви,
истинного братства* от него идущего, чтобы
руководящим примером повести за собой*дру-
гие народы.
Я не обратила внимания на остальную часть
общества, с таким захватывающим интересом
смотрела я на Маццини и слушала этого заме-
чательного человека. Этот вечер остался в
моей памяти, хотя и прошло много времени,
прежде чем я снова увидала итальянского из-
гнанника.
Лондонский сезон закончился, наступило
лето, на тесных узких улицах с их испарениями
стало невыносимо жарко. К счастью, в резуль-
тате моей тяжелой рйботы, у меня оказалось

1 Amor — любовь (по-латыни). Прим. перев.

Достаточно средств, чтобы иметь возможность
проделать курс лечения на морском берегу.
Состояние моего здоровья очень нуждалось в
таком подкреплении. Я подыскивала, куда было
бы дешевле всего поехать. Таким местом ока-
зался уголок, расположенный у впадения Тем-
зы в море, где останавливались пароходы. Мне
было только жаль расставаться с моими преле-
стными маленькими друзьями в семье Герцена
и прерывать уроки со старшей девочкой. Но
Герцен обещал, если это будет возможно,
прислать детей с бонной ко мне или же при-
везти их сам. Итак, я уехала с приятным пред-
вкушением этого приезда и сознанием, что
хоть на время освободилась от повседневной
работы. Но радость, на которую я надеялась,
все не осуществлялась, — мои маленькие дру-
зья, дочери Герцена, не приезжали. Мне хоте-
лось иметь при себе детей, к которым я при-
вязалась, и я знала, что и они этого желали.
Наконец я написала Герцену письмо, в котором
спрашивала, почему они не приезжают, и полу-
шутя добавляла, что он, вероятно, не может
расстаться с Лондоном, со своими знакомыми,
с делами, которыми занялся в последнее время,
и с развлечениями столичной жизни. Конеч-
но, жизнь в Броодстэре не могла быть для него
интересной, потому что, кроме скал и воды,
там ничего нет. Через несколько дней я полу-
чила от него следующий ответ
„Вы имеете дело с человеком, которого
судьба преследует даже в мелочах. Я не знаю,

1 Письмо № 681, от 13 августа 1858 г. Прим. перев.

•
 когда мы сможем приехать. Мой сын болен.
Я бы прислал вам девочек с бонной, но я не
могу сейчас без них обойтись. Через несколько
дней я напишу вам обо всем. Итак, я получил
от вас письмо. „И ты, Брут, против меня?" Я
думал, вы знаете меня лучше, чем кто-либо в
Лондоне, и оказывается, что и вы думаете, что
я нуждаюсь — в чем, спрашивается? — в кафе
Вери, в ресторане Пикадилли, в Реджент-стрит,
в народной толпе, суете. Ведь в сущности это
все, что меня здесь окружает. Вы же знаете
нашу теперешнюю жизнь: она искалечена, опу-
стошена, подобна старому, покинутому замку,
в котором сохранился лишь один обитаемый
уголок. Что же привлекает меня в подобной
жизни? Есть одна особенность моего существо-
вания, которую я фанатически люблю, — это
моя независимость, но там, на морском берегу,
думаю, вы не стали бы на нее посягать. Дру-
гой слабостью являются дети, но они были бы
там со мной. Нет, вы не должны бы обо мне
так думать. Некогда моя жизнь была иной,
открытой, это была жизнь увлечения и счастья,—
tempi passati ! 1 Одного я еще не утратил, — это
упорства в борьбе, и я буду бороться. Борьба—-
моя стихия. Все другое мне почти безразлично.
А вы думаете, что мне не все равно, быть ли
в Лондоне или в Броодстэре, в Ньюрооде или
в Рэмсгэте! Как-то в разговоре с вами я ска-
зал, что вы единственная особа, с которой я
откровенен не только в общих вопросах, — в
них я откровенен со всеми людьми, которых

1 Времена минувшие!
уважаю, — но и в более интимных. Это сча-
стье, думается мне, с избытком покрывает все
маленькие недоразумения, так что о них не
стоит и говорить".
Я ответила на его письмо, спросила о здо-
ровье его сына, рассказала о моем приятном
одиночестве и просила прислать мне некото-
рые имеющиеся у него научные книги, в том
числе „Круговорот жизни" Молешотта. Через
несколько дней я опять получила письмо, 1 в
котором он говорил, что болезнь сына еще
длится, и затем продолжал:
„Прочитав ваше письмо, я невольно сказал
себе: боже, до чего вы еще молоды характе-
ром и чувствами! Все, что вы говорите мне,
я тоже знаю, — по воспоминаниям, — я также
родился в Аркадии. Но у меня нет больше
той свежести, той непосредственной sonorité
(восприимчивости). Вы еще идете вперед, я же
иду назад. Единственное оставшееся мне уте-
ш е н и е — это моя любовь к работе. Тут я еще
молод, тут я владею собой, как и прежде.
Молешотт выказал большое знание в книге
„Круговорот жизни". Знакома ли вам превос-
ходная книга „Earth and Man" („Земля и че-
ловек") Гюйо и „Ботаника" Шлейдена. Я могу
вам прислать все это".
Он, действительно, прислал мне эти книги.
Затем я долго не имела о нем известий и,
обеспокоенная здоровьем мальчика, очень уди-
вленная непонятным молчанием и тем, что
Герцен не появляется, написала ему, спраши-

1 Письмо № 683, от 16 августа. Прим. перев.

 вая о том, что случилось, и полушутя доба-
вила, что надеюсь, полная безнадежность не
довела его до самоубийства. Он ответил мне
тотчас же:
„Во-первых, я получил письма из России, в
которых сообщалось, что в Лондон приедет
одно лицо, ожидаемое мною с глубоким сер-
дечным волнением. Лишь вчера я узнал, что
этот приезд состоится только в сентябре. Во-
вторых, „Morning Advertiser" („Утренний вест-
ник") выпустил статью, где было сказано, что
Бакунин — русский шпион. Статья была под-
писана F. М. Необходимо было дать надлежа-
щий урок клеветнику и дождаться его ответа.
Наконец, были всевозможные дрязги самого
неприятного свойства. Это все не подбадри-
вало настроения для веселых писем. И так
проходило время, день за днем.
Вы говорите о самоубийстве. Но самоубий-
ством не кончают вследствие рассуждений;
п,уля не есть силлогизм. Только раз в жизни
я подумал о самоубийстве; никто об этом ни-
когда не узнал, мне было стыдно признаться
и уподобиться тем несчастным, которые рису-
ются самоубийством. Теперь я не горю такой
страстью, которая была бы в силах довести
меня до самоубийства. Меня одолевает скорее
ироническое желание, мне просто любопытно
посмотреть, что будет дальше. Д в а года тому
назад я написал поздравление одному другу 1
и говорил ему: „Я ничего не жду для себя,
меня ничто не может ни слишком поразить,

1 Н. П. Огареву. Прим. перев.

ни слишком обрадовать. И мне стало все до
такой степени безразлично, во мне столько
рассудительности и старческого скептицизма,
что я переживу все удары судьбы, хотя мне
не хочется ни долго жить, ни скоро умереть.
Конец, как и начало, придет -случайно, помимо
сознания и разума. Я не буду стремиться ни
ускорять, ни избегать его".
Эти строки написаны с полной откровен-
ностью, подумайте об этом. Вы могли бы упре-
кать меня в разочаровании, если бы я жаловался,
но я никогда не жалуюсь, разве только, если
дружеская рука коснется больных струн. А
вообще я говорю о революции, о демократиче-
ском комитете, о Милане, Америке, Молдавии
и так далее. Но есть люди, как, например,
Г . и Г., 1 которые считают меня самым до-
вольным человеком на свете; другие, увидав
в задумчивости, приписывают мне политиче-
ское честолюбие, как, например, большинство
поляков. Но бывают минуты, когда в сердце
бушует буря; о, как тогда хочется иметь друга,
который протянет'тебе руку и заплачет вместе
с тобой, — в такие минуты есть чем поделиться
с другом! Тогда я брожу по улицам; я люблю
Лондон ночью; совсем один, я^иду все дальше
и дальше. Hà-днях я был на Ватерлооском
мосту, там никого не было, кроме меня, я долго
просидел там, и на сердце было так тяжело —
юноша в сорок л е т . . .
А потом все это опять проходит. Вино для
меня — небесный дар, стакан вина приводит

1 Головин и Голынский. Прим. перев.

меня в себя. Но довольно об этом, все это
вы можете прочесть в любом романе. Я не
люблю доводить себя до этих лирических
излияний". 1
На это я ответила ему:
„Мне больно видеть вас, одного из немногих
избранников свободы, безмолвно погруженным
в беспросветное равнодушие. То, о чем вы
говорите, лишь одна сторона действительности.
Такие выводы являются результатом деятель-
ности всеотрицающего рассудка и оскудевшего
сердца. Тогда выход может быть двоякий:
самоубийство, как заранее обдуманный шаг,
как добровольное ускорение неизбежных по-
следствий такого мировоззрения, или же пассив-
ное, ироническое созерцание. Если жизнь не
что иное, как вечно возобновляющаяся одно-
образная игра человеческого существования,
мне ничего не остается сказать, потому что
тогда описание моих настроений действительно
бесполезное лирическое излияние, которому
могут поддаться только слабые, лирика, кото-
рая ни к чему не ведет. Но, к счастью, это
не так!
Вечная поэзия жизни, высший разум, един-
ство, можете назвать это, как хотите, вос-
стает против такого уничтожающего приговора
и победоносно выходит из разлагающей кри-
тики и душевного одиночества.
Получая такие письма, как ваше, я невольно
спрашиваю себя: не менее ли я радикальна, чем
вы, не кроется ли во мне где-нибудь остаток

1 Письмо Ks 688, от 27 августа. Прим. перев,

догмы? Но это не так,—беспощадно я разрушила
все иллюзии, порвала самые близкие связи, по-
жертвовала самыми дорогими отношениями,
когда пытались совратить меня с пути к сво-
боде.
Тем не менее после каждого вновь побе-
жденного препятствия я вновь вижу единство
жизни, и это единство является не только как
вера, а и как интуитивное знаниеі Нет, жизнь —
это не простая смена восхода и заката, не
имеющая другой цели, кроме стремления к
новизне, которая в конце концов ни к чему
не приводит.
Конечно, поступки индивида и его способ-
ность мыслить связаны с организмом в целом и
кончаются вместе с ним; но общее развитие
сознания есть нечто конкретное, — это дух,
господствующий над миром, стремящийся к но-
вым идеалам, к более усовершенствованному
и художественному выражению бытия, к тому,
что развивается, благодаря деятельности ми-
нувших эпох. Чтобы быть свидетельницей этого
прогресса, я хочу еще жить и юношески радо-
ваться жизни, в которой для меня лично уже
все лучшее похоронено. Поэтому я так люблю
бывать с детьми, деятелями надвигающегося
будущего, семена которого я могу в них на-
саждать. Поэтому я так обрадовалась сегодня
вечером, когда получила Молешотта, так как
я вижу в нем крупицу проповеди нового еван-
гелия, к которому готовится человечество,
предсказание вечной трансформации бытия. По-
этому я радуюсь глупостям реакции, не для
ее посрамления (это было бы печальным тор-
жеетвом), но потому, что вижу неизбежное на-
ступление новых этапов, когда человечество —
пусть это и будет казаться крушением, — не-
пременно будет двигаться вперед. Поверьте
мне, часы, подобные тем, что вы провели на
Ватерлооском мосту, являются местью разума
и поэзии вашему рассудку, который хочет их
поработить".
Наконец настало время, когда мне нужно
было покинуть мое любимое морское уедине-
ние и вернуться в Лондон к тяжелой работе.
Я чувствовала себя окрепшей и потому, что
снова пожила наедине сама с собой, погрузи-
лась в объективное созерцание, благодаря кото-
рому единственно можно постигать тайну жизни
и из которого, как из ощущения великого ми-
рового единства вещей, появляется сила прео-
долевать разобщенность в повседневной жизни.
В последний вечер, когда полный месяц озарял
серебряным светом морскую поверхность, я
опять отправилась -в море на лодке своего хо-
зяина. Едва ли природа может дать лучшее
наслаждение, чем прогулка по спокойному морю,
в теплом ночном воздухе, более нежном на
воде, чем на суше, когда плывешь то по свер-
кающему серебру, то по темным водам, когда
скользишь по безграничному простору тихо,
мечтательно, как бы выходя за пределы мира
явлений, постигая исконную сущность вещей.
Словно в упоении музыкой сидела я в лодке и
почти забыла, что ровные удары весел по воде
производились человеческим существом, как
вдруг мой гребец нарушил молчание и начал мне
рассказывать, как он еще маленьким бывал на
море, совершал дальние морские путешествия
и много ночей провел под тропиками. Он в
ярких красках описывал великолепие звездного
южного неба и воздуха, напоенного благоуха-
нием, рассказывал о чудесах этого фантасти-
ческого края. „Но,—прибавил он, — когда мы
высаживались на сушу, я первым делом спе-
шил прочесть где-нибудь газеты, потому что
ничто в жизни меня так не интересовало, как
политика. Вы должны знать, что я республи-
канец, и я сделался им вследствие долгих
размышлений; сравнивая различные порядки,
существующие в странах, где я бывал, я нашел,
что республика -—единственная форма государ-
ства, достойная свободных людей. Я принимаю
горячее участие в жизни изгнанных рес-
публиканцев, живущих теперь на нашем
острове".
Я сказала, что также принадлежу к их числу,
на что он горячо воскликнул, что давно и сам
это предполагал и сообщал своей жене, что я
должна быть республиканкой, потому что так
просто и человечно к ним отношусь. Затем он
спросил меня, не знаю ли я Ледрю-Роллена.
Я ответила, что, не будучи с ним знакомой,
знаю его в лицо и легко могла бы познако-
миться, если бы пожелала. „Прекрасно,— ска-
зал он после некоторой заминки, — так пере-
дайте ему, что если ему понадобится надежный
моряк, чтобы в безопасной лодке перевести
для совершения святого дела—освобождения
французского народа от тирана — отважного
человека на тот берег, а после подвига доста-
вить его обратно в безопасности, то пусть он
вспомнит обо мне и позовет меня, я готов на
это во всякое время".
Это странное признание вернуло меня из
мира ночных мечтаний в морской тиши в стра-
стный деятельный мир так называемой дей-
ствительности.
 Глава пятая

СЕМЬЯ С В О Б О Д Н О Г О ВЫБОРА

В Лондоне я застала лишь немногих своих

учениц, потому что было еще далеко до на-
чала сезона и многие семьи были еще за го-
родом. Но в доме Герцена я возобновила
уроки, и его милые дети доставляли мне много
радости; в моем воображении они уподобля-
лись цветам, заброшенным в пустыню. Од-
нажды вечером я проходила мимо дома Гер-
цена, и " так как не была у них утром, то
зашла посмотреть, что делают дети. Я застала
Герцена вместе с детьми в столовой и заме-
тила, что у него расстроенный и печальный
вид. Когда я уходила, он пошел вслед за мной
и вдруг разразился слезами, говоря, что его
домашняя жизнь не налаживается, что он не
может заниматься детьми, что его дом — это
развалина, и повторял несколько раз: „Я этого
не заслужил, я этого не заслужил". Меня глу-
боко потрясло его душевное состояние. Всегда
бывает тяжело видеть мужчину плачущим, тем
более такого, который был всегда в высшей
степени сдержанным в проявлениях чувств и
в отношениях к людям. Он всегда казался
таким бесстрастным, что его считали даже не-
способным к чувствительности в узко житей-
CROM смысле. Меня тронуло его доверие ко
мне, и когда он сказал: „Дайте мне совет", —
я обещала об этом подумать. Дома я долго
размышляла над тем, что ему посоветовать.
Часто дети и бонна говорили мне, что я должна
переехать к ним жить, и строили разные планы
относительно будущей жиз H и. С одной стороны,
мне эта мысль казалась заманчивой. Жизнь
вместе с детьми, в простой непринужденной
обстановке §ыла бы полезна для воспитания
детей и освободила бы меня от печальной
ходьбы по урокам. Но вместе с тем я испы-
тывала и некоторый страх, как всегда перед
новой, более тесной зависимостью от людей;
я предпочитала теперь спокойную пустоту
моего одиночества тем страданиям, которые
перенесла из-за любви, — я познала их во всех
видах и со всей остротой и вполне испытала
разрушительную силу их. Мое теперешнее су-
ществование, при полном отсутствии счастья,,
давало по крайней мере покой и духовную
свободу; правда, в семье Герцена я бы не
была на положении гувернантки, это было бы
добровольное вступление в семью, как будто-
сестра переезжает к брату, чтобы воспитать
его осиротелых, лишенных матери детей. Иногда
мне хотелось рискнуть сделать этот шаг, иногда
нет. Милые детские глазки манили меня, как
звездочки, и обещали мне благословение моего
трудч. Умственный элемент, который вновь дол-
жен был занять видное место в моей жизни
в случае тесного общения с Герценом, обмен
мнений, а может быть, даже борьба, но борьба,
лишенная малейшего лицемерия, в той или
другой степени присущего английской жизни, —
все это привлекало меня. Важным было и то
соображение, что мое здоровье, наверное, не
позволит мне провести вторую зиму в такой
напряженной работе.
Итак, я села и написала Герцену, что его
горе меня сильно тронуло и что желание ему
помочь побороло во мне все прочие сообра-
жения. Я писала ему, что могу взять воспита-
ние детей всецело в свои руки, оговаривая,
что для этого должна переехать к нему в дом,
что это результат моего свободного выбора,
долг дружбы, и что с того момента, когда я
перееду к нему в дом, всякие денежные рас-
четы между нами прекращаются. Для этого
я буду давать несколько уроков на стороне,
оплаты которых достаточно для моих скром-
ных потребностей; остальное время я смогу
беспрепятственно' отдавать идейной работе, и
успех ее будет единственным для меня воз-
награждением. В конце письма я говорила, что,
само собой разумеется, мы оба принимаем это
условие, как свободные, равноправные люди,
и свободно можем его нарушить, если кому-
нибудь из нас представится что-либо лучшее.
Вскоре я получила ответ. Герцен писал, что
такое предложение уже сто раз бывало у него
на языке, но до сих пор его удерживали почти
те же сомнения, что и меня, т. е. безграничная
любовь к свободе и независимости, — ведь сво-
бода и независимость — это самое высокое, что
осталось у нас после крушения жизни,—и страх
перед человеческими отношениями, так легко
нарушающими печальный покой одиночества,
который, подобно трофею, пронзенному бес-
численными пулями, спасен нами в горячей
схватке.
„Я боюсь всех, даже вас, — говорил он, и
тут же прибавлял: — Попробуем! Вы сделаете
благодеяние, если спасете моих детей; я не
умею воспитывать, знаю это и не обманываюсь
на этот счет, но я готов во всем помогать,
все делать, что вы найдете необходимым и по-
лезным". 1
Теперь, когда страх был преодолен, Герцен
сам стал меня торопить, и через две-три не-
дели я переехала к нему в дом. Многое ну-
ждалось в изменениях: система воспитания де-
тей, порядки, царившие в доме, а также и
общественные отношения, которые создались
у Герцена с окружающими, стесняли его и
часто сильно расстраивали; упорядочить же их
по своему усмотрению у него нехватало ха-
рактера. Я и раньше наблюдала в нем такую
черту. В принципиальном споре он не уступал
противнику ни на волос, в борьбе был твердым,
как скала, в добровольно избранной работе
отличался стойкостью, присущей лишь тем, для
кого работа есть проявление скрытой, внутри
таящейся творческой силы, а не обычное по-
вседневное занятие; но в будничных житейских
делах он робко отступал перед малейшим на-
тиском. Он предпочитал, чтобы на него обру-
шились тысячи неприятностей, вместо того,
чтобы сильной рукой урегулировать создавшееся
1 Письмо № 68Я, от 27 августа. Письмо это не най-
дено, по словам Лемке (Собр. соч. Герцена, т. VII, стр. 391.)
Прим. перев.
положение, и часто из-за этого делался ра-
бом обстоятельств, между тем как страстно
любил свою независимость. Русские и польские
эмигранты наводняли его дом, как саранча.
Они буквально завладевали домом, чувствовали
себя господами, распоряжались и хозяйничали,
как им заблагорассудится. Ни дня, ни вечера
не проходило без их вторжения, по их произ-
волу нарушалась спокойная семейная жизнь,
совместные занятия, отец не мог спокойно бы-
вать в обществе детей. Сам Герцен больше
всех от этого страдал и часто доходил до
крайнего раздражения. Я не могла со всем
этим примириться, в особенности, когда здесь
затрагивалась жизнь детей, и открыто объявила
обо всем Герцену. Между нами возникли дол-
гие и оживленные споры. Я говорила откро-
венно, что пришла к нему в дом с намерением
поставить его детей на ноги и повести их по
верному пути, а также и для того, чтобы со-
хранить детям отца и с его помощью создать
им уютную обстановку, в которой только и
возможно с успехом возделывать почву, чтобы
на ней со временем выросли цветы и плоды.
С той исключительной правдивостью, с какой
он относился к себе и которая составляла от-
личительную черту его характера, и с откровен-
ностью, с какой он всегда признавался в при-
сущих ему недостатках, он согласился, что бы-
ло бы слабостью не изменить создавшегося
положения, и предоставил мне свободу дей-
ствий. Я посоветовала назначить два вечера
в неделю для приема знакомых, но днем и в
другие вечера строго-настрого прекратить
17 Мейззнбуг
прием гостей, и таким образом создать в доме
покой. Он нашел, что для знакомых достаточно
и одного вечера в неделю, принял соответству-
ющие меры, и скоро этот вопрос был улажен.
Конечно, это тотчас же создало мне массу
врагов; многие и без того косились на мой
переезд в дом к Герцену, потому что видели
в этом угрозу своему всемогуществу там. Все
это не должно было остаться для меня безна-
казанным.
Само собой разумеется, что были и прекрас-
ные исключения в этой толпе эмигрантов. Те
могли беспрепятственно бывать у Герцена, но,
благородные натуры, они не злоупотребляли
этим. С некоторыми из них я впоследствии бли-
же познакомилась. Больше всех мне нравился
один поляк, его мученический облик возбу-
ждал во мне сострадание и уважение. Это был
Станислав Ворцель, потомок одной из самых
знатных аристократических фамилий Польши;
когда он родился, у его колыбели стояла де-
путация от тридцати деревень, крестьяне в ка-
честве подданных пришли пожелать родителям
счастья по случаю рождения сына. В детстве
и юности ему подавали есть на серебре, он
был окружен слугами и вырос в необычай-
ной роскоши. Но он никогда не упускал слу-
чая обогатить ум и, при обилии своих знаний,
стал высокообразованным человеком. Но при
этом он был полон мистического патриотизма,
с которым я впоследствии еще больше позна-
комилась при чтении польских авторов — Миц-
кевича и других. Польша была путеводной
звездой, которая сияла из-за туманных облаков
изгнания и манила к себе великую, благород-
ную душу Ворцеля. В изгнании он испил горь-
кую чашу страданий, и его скорбное самоотре-
чение не встретило пощады. Богатый, знатный,
счастливый в семейной жизни, отец многочислен-
ных детей, он все безоговорочно посвятил
борьбе за независимость отечества, когда раз-
разилось польское восстание.
После того как чуждый властелин силой
одолел восстание, Ворцелю, как и многим дру-
гим, ничего не оставалось, кроме изгнания. Но
что его особенно тяжело поразило, это измена
жены и детей, которые вместо того, чтобы
последовать за ним, перешли в неприятельский
лагерь, где их, разумеется, осыпали почестями,
потому что изменник всегда является естествен-
ным союзником тирана и оправдывает его в
собственных глазах. Как сильно этот удар
ранил душу Ворцеля, было видно по глубоким
морщинам, которыми горе избороздило его
благородное лицо, обрамленное седыми воло-
сами и бородой. Но никогда ни одна жалоба
не вырвалась из его уст, он вообще не гово-
рил о тех, кто сиял, окруженный блеском им-
ператорской милости в Петербурге, тогда как
он жил в бедности и лишениях. Он был полон
благородной гордости человека, который не
выносит своих ран напоказ; вообще он никогда
не жаловался и всегда, при встрече, был тон-
ким, остроумным, глубоко образованным собе-
седником, который говорил в совершенстве на
всех новейших языках, с острым проникнове-
нием и пытливым духом черпая материал из
источника разнообразнейших знаний, что
делало разговор с ним истинной усладой. Он
жил преподаванием языков и математики,
между прочим занимался и с сыном Герцена,
что и привело его в дом последнего. Но он при-
ходил часто и помимо уроков, так как Герцен
ставил его очень высоко. Ворцель был первым,
кто с горячей симпатией пошел навстречу Гер-
цену, когда в нем созрел давно взлелеянный
план издания в Лондоне русского журнала,
чтобы таким путем бороться с деспотизмом в
России. Дабы спастись от глубочайшего горя,
охватившего его после смерти жены и многих
близких людей, Герцен решил устроить за гра-
ницей убежище для русской порабощенной
мысли. В таком журнале можно было свободно
высказываться, как бы вернуться на родину
мстителем за угнетенных, распространять све-
жие идеи и стать вестником лучшего будущего.
У Герцена зародилась мысль об этом, и он
думал осуществить ее один, собственными
средствами. Поляк Ворцель первый постиг вы-
соту этой идеи и радостно к ней присоединился,
причем дал Герцену возможность через поль-
ских эмигрантов переправлять брошюры в
Польшу и Россию. Но разве благородный, круп-
ный человек мог бы иначе отнестись к подоб-
ному предприятию, за которое брались с глу-
боко прочувствованным сознанием, что Рос-
сия, должница Польши, протягивает братскую
руку угнетенным для того, чтобы вместе бо-
роться с общим врагом, с деспотизмом, тяго-
тевшим над Россией, как и над Польшей!
Я присутствовала при том, как Ворцель при-
нял из рук Герцена первый отпечатанный в
Лондоне листок на русском языке, и разделяла
радостное умиление обоих. Я видела, по край-
ней мере, хоть с одной стороны прорастание
семени.свободы, расцвету которого не так легко
было помешать в свободном Лондоне. Как
только я познакомилась с Герценом, у меня
сложилось впечатление, что Россия и Америка
будут ближайшими культурными центрами, где
разовьются социалистические идеи будущего,
теоретически зародившиеся в Европе и вызвав-
шие там борьбу и распри. Эти новые идеи
требовали прежде всего обеспечения необхо-
димыми материальными условиями всех, как
обязательной основы нового, лучшего буду-
щего, и выставляли следующие положения:
„Кто работает, должен и наслаждаться". С тех
пор, как я познакомилась с Герценом и узнала
от него про русскую общину, эти идеи во мне
укрепились и развились. Мне казалось, что
общинное землевладение должно разрешить
страшный рабочий вопрос, который все более
угрожающе, подобно грозовой туче, надвигался
на Европу. Тот, у кого достаточно земли, чтобы
прокормить себя и свою семью, не может ну-
ждаться. Мне казалось, что нож вонзился в
гноящуюся рану, разъедающую сердцевину ста-
рого мира и истощающую его жизненные силы.
Понятно, при подобных взглядах я считала,
что великодушное предприятие Герцена имеет
особо важное значение. Стране, которая в ос-
нове своей была полна силой противодействия
материальному бедствию общества, казалось,
предстояло в будущем только разбить оковы
деспотизма, более грубого, чем деспотизм
Европы, и свободным словом и знанием пробу-
дить к жизни таящиеся в ней силы.
Не только Ворцель, но и многие другие го-
рячо приветствовали намерение Герцена. Фран-
цузский историк Мишле писал по этому поводу:
„Разве ненависть может еще существовать,
если поляки и русские объединились?"
Но не все поляки были так симпатичны, так
прекрасны, как Ворцель, и я должна была скоро
убедиться, что в среде эмигрантов господство-
вали глубокая зависть и склонность к интри-
гам. Одна польская семья, знакомая с Герценом
и благодаря дружбе детей часто с ним встре-
чавшаяся, тесно сблизилась с бонной, жившей
у Герцена. Ее вместе с детьми часто пригла-
шали к себе, относились к ней, как к равной,
и, вероятно, надеялись использовать ее влия-
ние на Герцена. Вначале относились в высшей
степени предупредительно и ко мне,—прихо-
дили ко мне, приглашали меня и надеялись
расположить меня к себе. Но эта семья была
мне несимпатична; она не обладала тем про-
стым, молчаливым достоинством, с каким пе-
реносил свое несчастие Ворцель, и выставляла
свое горе напоказ. Я часто не могла удержаться
от улыбки, когда отец этой семьи вместе с
другими родственниками, приходя к Герцену,
таинственно и подозрительно озирались по сто-
ронам, говорили глухим шопотом, словно боя-
лись шпионов и скрывали тайну, от которой
зависела судьба мира. Одним словом, они яв-
лялись „drapés dans la conspiration" (с конспи-
ративным видом), как я однажды сказала Гер-
цену.
 Я старалась также и детей отдалить от их
общества, так как мне казалось, что они не
будут иметь хорошего влияния на моих вос-
питанниц. Разумеется, вся эта клика стала
относиться ко мне с тех пор враждебно. Вна-
чале мои отношения с бонной были великолепны.
Она была довольна, что в доме появился еще
человек, с-которым она могла поговорить, ко-
торый выслушивал ее рассказы и с участием
относился к ее интимным делам: на родине
остался возлюбленный этой девушки, и я сразу
же стала ее поверенной. Она не могла жало-
ваться, жизнь в доме стала для нее веселее,
потому что я устраивала к дням рождения де-
тей, к Рождеству и Новому году маленькие
детские праздники, в которых она, понятно,
принимала участие и веселилась больше всех.
В доме наступила настоящая семейная жизнь,
объединявшая всех домочадцев в одну семью;
она вызывала общие интересы, стремления, удо-
вольствия и работу, как обычно при хорошо
налаженной семейной жизни, от чего зависит
ее прелесть и прочное чувство сплоченности.
Этой зимой свирепствовали разные эпидемии,
и дети заболели. Я ухаживала за ними с истинно
материнской любовью, потому что всем серд-
цем привязалась к ним, в особенности к обеим
девочкам. Моя прирожденная склонность к се-
мейной жизни снова нашла себе удовлетворе-
ние. Оригинальные натуры, которые я взялась
воспитывать, вызывали во мне раздумье лишь
в особых случаях, и я старалась применять
к ним теорию воспитания возможно шире.
Прежде всего это относилось к старшей дочери
 Герцена, с которой я больше всего занималась
и воспитание которой взяла всецело на себя,
заботливо изучая ее уже сильно выраженную
индивидуальность. К маленькой девочке я чув-
ствовала безграничную нежность; она была
еще слишком мала, чтобы учиться, но привя-
залась ко мне с любовью, поразительной для
такого крошечного существа. Это было первым
поводом для выражения ревнивого недоволь-
ства со стороны бонны, особенно привязав-
шейся к этому ребенку, до сих пор всецело ей
предоставленному. Ее отношение ко мне в
корне изменилось. Вначале я приписывала это
ее ревности, но вскоре увидела, что под этим
скрывалось нечто большее, и пришла к вы-
воду, что те поляки самым нечестным образом
возбудили в ней разные подозрения относи-
тельно меня. Она казалась расстроенной, из-
бегала меня, уединялась с^детьми, которые,
согласно прежнему порядку в доме, спали вме-
сте с ней. Я старалась сперва не обращать
на это внимания и была попрежнему привет-
ливой. В конце концов это стало меня раздра-
жать, потому что такое поведение бонны от-
разилось на моей старшей воспитаннице. Она
сделалась боязливой и недоверчивой ко мне,
становилась на сторону бонны, уроками зани-
малась плохо и неохотно и поддалась, как я
заметила, влиянию польки. К тому же уход за
детьми продолжал оставаться в руках бонны,
так как Герцен на этот счет не сделал ника-
ких определенных распоряжений. У нее было
достаточно возможностей лишать меня детей
и руководить ими по своему усмотрению.
 Наконец я сообщила Герцену, что считаю
свое влияние на детей ничтожным, если ничего
не изменится. Я потребовала, чтобы он выяс-
нил положение прежде, чем зло пустило корни
и привело к непоправимым последствиям. Он
снова начал колебаться, боялся вмешаться в эту
историю во избежание дурных последствий в
будущем. Это была чисто национальная черта,
которую я наблюдала у многих русских. Они
часто полагаются в жизни на случай, им при-
суще колебание, и это основное отличие их
характеров от западно-европейских и вызывает
антагонизм, потому что русским несимпатичны
немецкие характеры с их твердостью и опреде-
ленностью. Герцен выслушал меня, не понял
сути дела, решил, что все должно уладиться,
и оставил все попрежнему. К сожалению, этого
не случилось. Последовали самые неприятные
сцены. С бонной делались истерики, если я
занималась с маленькой девочкой немного
больше и если она, благодаря природной вос-
приимчивости и фантазии, пылко отзывалась
на пробужденный мною интерес и льнула ко
мне с горячей привязанностью. В конце концов
и Герцен увидел, что дело не ладилось и что
ему нужно выбирать между бонной и мной. Я
сказала, что если ему трудно отказать бонне,
которая уже привыкла к детям, то мы можем
расторгнуть каше соглашение. Но он не хотел
об этом и слышать и, наконец, решился в де-
ликатной форме ей отказать. Я с этим согла-
силась, хотя всегда в тысячу раз охотнее при-
носила жертву, чем принимала ее для себя
или ради себя. Мне самой было жаль это
существо, которое теперь уже раскаялось и
увидело свою неправоту. Как и всем недаль-
новидным людям, ей хотелось вернуть старое,
уже безвозвратно ушедшее, она огорчалась раз-
лукой с детьми, которых по-своему любила.
Но я чувствовала, что здесь ставится на карту
нечто высшее, ставится на карту благо детей
и мое влияние на них, и осталась твердой, не-
смотря на то, что мне это было очень тяжело.
После отъезда бонны я взяла детей в свои
руки и стала управлять нашей совместной
жизнью по своему усмотрению. Вокруг меня
опять установился мир, хотя в старшей моей
воспитаннице некоторое время сказывалось
влияние детей той польской семьи, что причи-
няло мне много хлопот. Но я надеялась посте-
пенно преодолеть это в будущем.
Как раз в это время в нашу тесную семей-
ную жизнь вошла одна русская чета, которая
была близка к семье Герцена еще до ее рас-
падения: они жили вместе в Ницце. Это были
своеобразные типы, воплощавшие в себе, в
особенности он, целое "поколение, которое вы-
ступило на арену уже после отъезда Герцена
из отечества. Это поколение прославилось мно-
гими, конечно, неудавшимися заговорами.
Энгельсон был другом Петрашевского (по
свидетельству всех его знакомых, бывшего
выдающимся человеком), которого арестовали,
как главу подпольного кружка, и сослали
в Сибирь. Энгельсон, болезненный, крайне
нервный человек, был чистым теоретиком, ко-
торого Герцен отметил, изображая своих со-
временников, Одаренный острым критическим
умом, блестящей диалектикой, философским
проникновением, но урезанный во всяком про-
явлении активности давлением бессмысленного
деспотического гнета, он посвятил свои спо-
собности не чему иному, как горькой иронии
и страшнейшему скептицизму по отношению
решительно ко всему. Помимо уже упомянутых
свойств, поколению Герцена была свойственна
большая поэтическая, творческая сила, ко-
торая многих спасала. Кроме Герцена, к этому
поколению принадлежали Тургенев, Белинский,
Лермонтов и другие. Те, кому „бог поведал"
их будущее, могли по крайней мере унестись
в своей скорби в высшие сферы. Но кому в
этом было отказано, тот должен был влачить
„печальную, безрадостную жизнь", и неудиви-
тельно, что русские черпают забвение в Лете,
Наполненной вином, о чем по рассказам Тур-
генева можно судить, как о явлении, свой-
ственном всему русскому народу.
Я очень любила Энгельсона и часто с ним
разговаривала. Беседовать, спорить и возра-
жать для него было настоящей гимнастикой ума.
Его остроумие и насмешки занимали меня:
этим острым оружием он уничтожал только
достойное уничтожения, но никогда не задевал
слабых и беспомощных. В глубине его души,
под плотной корой иронии и горького сомне-
ния, таилось истинно человеческое чувство.
Он не мог видеть страдания животных и был
вне себя от гнева, когда кто-нибудь мучил их.
Его жена мне меньше нравилась; она была
красивой, холодной, гордой, умной и вмещала
в себе редкое сочетание позитивизма и мистики.
 Но муж ее любил и бесконечно уважал. Су-
пруги стали теперь частыми гостями в доме
Герцена, особенно потому, что очень любили
детей и много рассказывали им про мать, ко-
торую знали и глубоко уважали.
Кроме них, к Герцену часто приходили фран-
цузские эмигранты, но не доктринерски-р,еспу-
бликанская часть их, во главе которой стоял
Ледрю-Роллен, а члены социалистической пар-
тии, главой которой тогда считался Луи Блан.
Последний нас часто смешил, причем младшая
•дочка Герцена из-за его маленького роста
принимала его за товарища, и он пользовался
у нее особой милостью. Это Луи Блану так
нравилось, что он тотчас же, как приходил,
спрашивал о девочке и часто по получасу
играл с ней в волан или другие игры. Он был
так • польщен, что покорил сердце этого трех-
летнего ребенка, что серьезно рассердился,
когда один из французов сказал ему шутя:
„Луи Блан, уж не думаете ли вы, что девочка
в вас влюблена? Ее симпатии относятся исклю-
чительно к вашему синему сюртуку с большими
желтыми пуговицами". Он, действительно, но-
сил синий сюртук с большими желтыми пуго-
вицами. Этот маленький анекдот очень показа-
телен для Луи Блана, который был необычайно
тщеславен и считал себя представительным муж-
чиной, несмотря на свой маленький рост. Однако,
ради справедливости, надо сказать, что он дей-
ствительно был очень симпатичен и своим по-
ложением был обязан лишь себе самому. Он
являлся не только талантливым историком, но
обладал и глубокими, логически построенными
убеждениями, выражение которых хотя и отли-
чалось реторической напыщенностью даже в ин-
тимной жизни, но никогда не были сдобрены ре-
волюционными фразами, которыми щеголяло
большинство его соотечественников. Был он
также и доктринером, и хотя его система оказа-
лась очень непрочной, все же он обладал выда-
ющимся умом, защищал свою теорию с боль-
шой ловкостью и упорством, в то время как
Герцен тоже с большим остроумием указывал
ему на ее недостатки. Однако, несмотря на
свою доктринерскую неуступчивость, Луи Блан
всегда оставался настоящим джентльменом, даже
когда прения обострялись, и если в политиче-
ских спорах он бывал горяч и упорен, то как
только они кончались, он становился любезен и
мил и, между прочим, превосходно рассказывал
самые смешные анекдоты. В откровенных раз-
говорах он очень любил вспоминать о своей
жизни с французскими рабочими, о том, с ка-
кой любовью они к нему относились. Он,
между прочим, рассказывал, как однажды, гуляя
с другим членом временного правительства
48 года, заметил, что какой-то человек в блузе
упорно идет за ними на некотором расстоянии.
Куда бы они ни направились, человек шел за
ними. К Луи Блану подошла бедная женщина
и попросила у него милостыни. Он поискал
в карманах и убедился, что денег у него нет.
Тогда человек в блузе быстро подошел к нему
и положил ему несколько су в руку со сло-
вами: „Никто не смеет сказать, что Луи Блан
отпустил бедняка без подаяния". Оказалось,
что куда бы он ни пошел, за ним всегда еле-
 довал кто-нибудь из рабочих, чтобы оберегать
его и быть всегда готовым притти ему на по-
мощь.
Один из немногих французов, который от-
» важивался выступать в спорах против Луи
Блана, при этом искренно уважая его заслуги,
стал вскоре ежедневным гостем Герцена. Это
был Иосиф Доманже, еще совсем молодой че-
ловек, сын небогатых родителей, родом из
южной Франции, уже в ранней юности оку-
нувшийся в хаос парижской жизни. Он должен
был сам пробивать себе дорогу и со всем пы-
лом своей пламенной души примкнул к рево-
люции. Следствием этого было изгнание и
бедность. Герцен как-то вечером встретился
с Доманже у одного общего знакомого и, выйдя
с ним вместе, так увлекся разговором, что они
половину ночи бродили по лондонским улицам
и так и не кончили начатой беседы. На сле-
дующий день Герцен рассказал мне про него
и добавил: „Среди всех французов, которых я
знаю, я еще не встречал человека такого сво-
бодолюбивого и с таким философски мысля-
щим умом, как он". Вскоре я тоже с ним -по-
знакомилась, и он произвел на меня такое бла-
гоприятное впечатление, что я предложила Гер-
цену пригласить Доманже в качестве учителя
к его сыну.
Благородной, прекрасной наружности До-
манже соответствовала и высокая образован-
ность; смелые, свободные взгляды возвышали
его над существующими условностями и лице-
мерием, заставляя смотреть без предрассудков
на природу вещей. Он не усвоил себе никакой
философской системы „а priori", но все его
мировоззрение было философским, и различные
теории, которыми его соотечественники, каждый
по-своему, стремились осчастливить мир, он
встречал бесстрашной критикой. Он был обра-
зован и казался мне во всех отношениях под-
ходящим руководителем для подрастающего
юноши. Герцен был того же мнения, и Доманже
с тех пор стал ежедневно приходить к нам на
несколько часов в день давать уроки. Он оста-
вался большею частью и обедать, и разговоры
с ним становились с каждым разом все разно-
образнее и оживленнее.
Как-то раз Герцен сказал мне: „Сегодня вы
познакомитесь с одним замечательным челове-
ком, он был у меня недавно, и я попросил его
вечером притти". Имя этого человека мне было
знакомо, оно много раз упоминалось по поводу
его дуэли с одним приверженцем Ледрю-Рол-
лена. Он убил своего противника и вследствие
этого предстал перед английским судом при-
сяжных; расследование дела велось недобросо-
вестно из-за интриг его политических против-
ников. Его звали Ба'|>телеми, он был простым
рабочим из революционного Марселя. Уже в
ранней молодости он участвовал в тайном об-
ществе Марианны, которое вело революцион-
ную работу во Франции; по выпавшему жребию
он должен был отомстить полицейскому сер- •
жанту, благодаря которому пострадал один из
членов общества; убил его согласно приказу,
был арестован и приговорен к ссылке. Вскоре
после этого вспыхнула революция 48 года, его
освободили из тюрьмы, во время июньских
 дней он с львиной храбростью боролся в стане
рабочих и с величайшим трудом и большими
опасностями спасся от нового заточения и
ссылки в Кайенну. В сравнении с подобной
участью, добровольное изгнание в свободную
Англию, несмотря на бедность и лишения, было
счастливым исходом.
Мне очешь хотелось увидеть этого человека,
на долю которого еще в юности выпала такая
страшная, необычайная судьба. Вместе с тем
я боялась его, ведь его руки уже не раз при-
нимали участие в убийстве. Герцен представил
мне вечером человека, у которого были такие
манеры и такой спокойный вид, что по внеш-
ности его нельзя было отличить от любого
мужчины из общества; он говорил глубоким,
приятным музыкальным голосом, производив-
шем неотразимо симпатичное впечатление.
Этот дикарь был сдержан, почти робок, изя-
щен в движениях и обращении. Только в тем-
ных глазах, выделявшихся на меланхоличном,
задумчивом лице, порою вспыхивали будто отда-
ленные зарницы надвигающейся грозы, гото-
вой в известный момент разразиться с уничто-
жающей силой. В спорах он никогда не горя-
чился, не кричал, подобно другим французам,
не рисовался, как они, не предавался академи-
ческой риторике, да и вообще немного гово-
рил. Но когда он начинал говорить, то мало-
по-малу все другие замолкали. Глубокий, при-
ятного тембра голос звучал один, ясно и четко,
в затихшем хаосе, и слова катились как бы
выбитые из камня, такими они казались твер-
дыми и непоколебимыми. Лишь изредка в тоне
Маццини и Гарибальди
Из собрания ИРЛИ
его голоса слышался отдаленный отзвук стра-
сти, говоривший о том, что его стремления
могли быть направлены не только на дело, но
и на такое быстрое дело, что он сам, может
быть, в этом раскаялся бы. Я была так увле-
чена знакомством с этим человеком, что Гер-
цен, хотя и сам находил Бартелеми очень ин-
тересным и привлекательным, смеялся над моим
энтузиазмом. Еще в Германии я встречалась
с очень развитыми рабочими, серьезно и вдум-
чиво обсуждавшими социальные вопросы. Но
такого образованного человека, как Бартелеми,
человека, настолько возвышающегося над уров-
нем своей среды по внешнему облику и по ма-
нерам, как он, я еще не встречала. Он внушил
мне уважение к рабочему классу Франции. То,
чего он достиг, давало право предполагать, что
будущее этой страны принадлежит исключи-
тельно классу рабочих. Тогда еще я не пред-
полагала, что империя и ее разлагающее влия-
ние, губительное для рабочего класса, может
продлиться двадцать лет и во что выльются
современные теории.
Кроме этих трех выдающихся людей, на со-
брания к Герцену приходили и другие фран-
цузские эмигранты, но эти посетители были не
только не интересны, но даже неприятны своим
постоянным фразерством и вечным повторе-
нием одного и того же.
В доме у Герцена я познакомилась и подру-
жилась с некоторыми представителями италь-
янской эмиграции; с Маццини я в то время не
виделась, потому что по вечерам он не выхо-
дил из дому и посещал только тесный кружок
18 Мейзеабуг.
своих английских друзей, где я не бывала. Зато
к нам часто приходил его единственный сорат-
ник в римском триумвирате, ученик и друг его,
Аврелио Саффи. Герцен чрезвычайно любил
его, и Саффи все более и более склонялся к
воззрениям Герцена, конечно, во многом не
совпадающим со взглядами Маццини. Взгляды
Маццини сложились в догму, без сомнения, пре-
красную, чистую, но тем не менее догму, в не-
погрешимость и конечное осуществление кото-
рой он твердо верил и хотел заставить пове-
рить весь мир. Герцен возводил свободу в
культ, хотел неограниченного развития всех
возможностей, поэтому ненавидел и отрицал
существующие тиранические силы, стремив-
шиеся обратить все в камень. Он стал бы от-
вергать и республику (и делал это по отноше-
нию к Французской республике 48 года), если бы
она стала догмой, сковывающей мысль. Саффи
начинал убеждаться в том, что невозможно, бу-
дучи в эмиграции, предписывать отечеству
законы и пути его развития. Вместо того, чтобы
заниматься конспирацией, он стремился найти
в стране изгнания определенную работу, по-
тому что материально не был обеспечен. Через
некоторое время его пригласили в Оксфорд-
ский университет, и он принял это предложе-
ние. Саффи обладал большими литературными
познаниями, был поэтической, мечтательно-ме-
ланхолической натурой. Он мог сидеть часами,
не проронив ни слова. Когда к нему обраща-
лись, он точно пробуждался от глубокого сна.
Однажды мы обратили на него внимание, когда
он долго сидел с одним французом, который
рассказывал ему старые, невероятно надоев-
шие нам всем истории из времен революции
48 года, — Саффи ни разу не открыл рта, не
сделал ни одного замечания. Наконец обед
прервал этот монолог, и Герцен, смеясь, спро-
сил Саффи, достаточно ли он осведомлен в
делах мерии тридцатого округа. Саффи уди-
вленно посмотрел на него и ответил: „Я ничего
не слышал". Это вызвало, конечно, всеобщий
дружный смех. Несмотря на рассеянность и
задумчивость, он был одним из самых привле-
кательных людей среди эмигрантов. Он не был
рожден политическим деятелем, патриотизм
был для него лишь поэзией, и возрождение
Италии увлекло юношу-поэта как воплощение
определенного идеала. Еще совсем молодым
он вместе со своим старшим другом оказался
во главе Римской республики и впервые столк-
нулся тогда в действительности с осуще-
ствлением сказочной мечты, с возрождением
Рима. Мечта исчезла, и когда он пришел в себя,
то оказался в одиночестве в окутанном тума-
нами изгнании. Глубокая скорбь, которой была
полна его душа, сказывалась не только в его
молчании, но и когда в тесном кругу друзей
он внезапно начинал читать. Саффи читал
бессмертные терцины своего великого сооте-
чественника, такого же изгнанника, как и он,
и точно так же тосковавшего по родине, или
же проникнутые страданием стихи самого ве-
ликого после Данте и благороднейшего поэта
Италии, Джакомо Леопарди. Казалось, будто
он говорит о собственной душе, и всем своим
существом пробуждался он тогда от привычной
замкнутости. Саффи любил Герцена почти с
детской нежностью и с восхищением внимал
ему, когда он сверкал богатством своих мыслей
и горячим темпераментом своим увлекал слу-
шателей в различные сферы мышления. Только
Герцену блестящими остротами удавалось иногда
заставить Саффи искренно смеяться.
Полной противоположностью Саффи был
Феличе Орсини, тоже типичный итальянец; он
познакомился с Герценом еще в Италии и те-
перь разыскал его в Лондоне. Он обладал таким
типичным обликом средневекового кондотьера,
что самое пылкое воображение не могло бы со-
здать более яркого; это была одна из тех фи-
гур, какие представлялись Макиавелли, когда он,
объективно созерцая действительность, изо-
бражал тип политического деятеля, ему самому
далеко не симпатичный, но ошибочно принятый
за его идеал. Орсини был красив, но совершенно
по другому, чем бледный, мечтательный Саффи.
Это был настоящий римлянин, с острым орли-
ным носом, сжатыми губами, темными блестя-
щими глазами и высоким лбом. Он был худощав,
такое сложение служит признаком силы. Говорил
Орсини так же мало, как и Саффи, но не по
той причине, что мечтал или уносился в мир
поэтических образов, а потому, что сосредо-
точенно наблюдал и обдумывал положение,
никогда не отвлекаясь в сторону и никому не
позволяя проникнуть в свои мысли. Он
много раз сидел в тюрьме и рассказывал мне,
как в заключении прочел „Новую Элоизу",
после чего женщина в его представлении
значительно выросла, по сравнению с тем, что
было раньше; он стал высказываться за ее
равноправие, считая женщину во всех отноше-
ниях равной мужчине. Он часто заходил по
вечерам провести часок в интимной беседе,
много возился с детьми Герцена и с чувством
говорил о своих маленьких дочках, которые
остались в Италии. Эта сторона меня в нем
поразила, мне впервые пришлось убедиться
в глубоких семейных привязанностях, свойствен-
ных всем итальянцам, о чем обычно никто не •
предполагает.
Итальянская эмиграция очень оживилась по
случаю приезда Гарибальди, вернувшегося на
генуэзском корабле, которым командовал в
качестве капитана, из Южной Америки, где он
боролся за независимость республики. Я уже
знала его по описаниям Герцена, который встре-
чался с Гарибальди в Италии. Герцен мне часто
рассказывал, как был растроган, когда, после
смерти жены, к нему пришла неизвестная дама
и сказала: ей хорошо известно, что Герцен не
разделяет ее веры, но, конечно, он не откажет
ей и детям, которые тоже потеряли мать, в
разрешении помолиться у гроба покойной. Это
были дети Гарибальди, а дама была их воспи-
тательницей. В то время Гарибальди был из-
вестен лишь как предводитель войска Римской
республики, которое, по всей вероятности, по-
бедило бы французских республиканцев (экс-
педиция их была одним из тех постыдных дел,
которыми так плачевно ознаменовалось поя-
вление французов в Италии), — и тогда исто-
рия Италии была бы совершенно иной, — если
бы недоверие Маццини к чистоте республикан-
 ских намерений Гарибальди не вызвало его
энергичного вмешательства. Этот идеализм до-
рого обошелся Маццини, а вместе с ним и
Италии. Позднее сам Маццини неоднократно
рассказывал мне, что ему казалось невозмож-
ным, чтобы французские республиканцы могли
предпринять что-нибудь против Римской рес-
публики. Это было одно из многих заблуждений,
свойственных всему поколению революционе-
ров 48 года.
Но если прекраснейшие лавры не достались
Гарибальди в то время, все же имя его вместе
с именем Маццини светит яркими звездами для
свободолюбивой Италии. Последние подвиги
Гарибальди в Южной Америке воспринимались
в романтическом свете; он был окружен сла-
вой, подобно герою прошлых времен, отпра-
вившемуся в далекий рыцарский поход на по-
мощь угнетенным. Когда Гарибальди приехал,
Герцен тотчас же отправился к нему и при-
гласил к себе на обед. Образ Гарибальди для
всех, даже тех, кто его лично не знал, стал
таким близким и знакомым, что не нуждается
в описании. Еслй он внешне и не был красив,
то приветливое выражение его глаз, мягкая
улыбка, совсем простые, но полные достоин-
ства манеры всех к нему располагали. Его по-
явление напоминало тихое очарование ясного
дня; в нем не было ничего скрытого, таин-
ственного, волнующего, ему были чужды едкое
остроумие, горячая страстность, увлекательный
полет речи. О т него веяло спокойствием, ра-
достным настроением; он внушал полное дове-
рие к своей искренности, ему не был свой-
ствен разлад между словами и делом, и даже в
своих заблуждениях он оставался детски при-
влекательным. Его рассказы были новы, ожи-
вленны, полны милой прелести, как и все его
существо. Его воспоминания о переживаниях
в Южной Америке, о войне, в которой он там
участвовал, о том, как он ночевал со своим
войском под звездным небом и как они в на-
стоящем единоборстве сходились один-на-один,
были полны поэтической прелести. Казалось,
что, слышишь рассказы гомеровского героя, и
понятно было, почему его Анита, охваченная
неугасимой любовью, с героической верностью
сопровождала Гарибальди до самой своей смерти.
Его любимый проект вполне соответствовал
его характеру: он мечтал о том, чтобы все
эмигранты, деятели 48 года, перебрались на
судно и образовали пловучую республику, всегда
готовую высадиться там, где нужно бороться
за свободу. Он не думал, что его идея была
совсем невыполнимой. Генуя уже дала ему
один корабль и дала бы еще несколько, и
тогда можно было бы основать в вольном море
убежище свободы, нев.озможное на суше.
На обед собралось много итальянцев, они
хотели познакомиться с намерениями Гари-
бальди и его новыми идеями относительно Ита-
лии. Он просто и ясно изложил им свою точку
зрения. Предупредив в самом начале, что ни-
кому не позволит сомневаться в своем под-
линно республиканском образе мыслей, он ска-
зал, что ему ясно: только через Пьемонт и
Савойскую династию возможно объединение
Италии. Всякий истинный патриот должен в дан-
ный момент отбросить личные симпатии и же-
лания и добиваться осуществления этой вели-
кой идеи. По его мнению, революционный
путь бесполезен, и надеяться на успех можно
только примкнув к итальянской правящей ди-
настии, всегда проявлявшей либерально-патри-
отические стремления и имеющей возможность
легко добиться симпатий монархической Ев-
ропы.
Остальные итальянцы почтительно выслу-
шали Гарибальди, но не все разделяли его
мнение, в особенности Маццини, который очень
отчётливо изложил свои взгляды. Между ними
возникло разногласие, сгладившееся только впо-
следствии. Перед отъездом Гарибальди при-
гласил нас на завтрак на свой корабль.
В назначенный день сильная головная боль
помешала Герцену поехать к Гарибальди, и я
отправилась вдвоем с его сыном. Корабль стоял
далеко, в глубоком фарватере Темзы, и мы
добирались до него в маленьком боте. Когда
мы причалили к кораблю, мне с борта спустили
покрытое прекрасным ковром кресло, на кото-
ром я и была поднята кверху. На палубе нас
встретил Гарибальди. Он был в живописном
костюме — короткое серое одеяние со склад-
ками, на белокурых волосах вышитая золотом
красная шапочка, на широком поясе оружие.
Его темнокоричневые матросы, глаза и цвет
кожи которых напоминали южное солнце, были
выстроены на палубе, также в живописных
одеждах. Д в е дамы англичанки, с которыми я
была знакома, приехали раньше меня. Гари-
бальди повел нас в каюту, где был подан за-
втрак, состоявший из всяких морских деликате-
сов: устриц, рыб и так далее. З а завтраком
велась милая, сердечная беседа. Наконец Гари-
бальди встал, взял стакан привезенного из его
родной Ниццы простого вина, которое он всегда
возил с собой, и извинившись, что, будучи доб-
рым патриотом, не угощает нас шампанским,
сказал, что он простой человек и не обладает
даром красноречия, но что он хочет выпить
за женщин, самоотверженно помогающих муж-
чинам пролагать дорогу к истинно-республикан-
ской свободе. Затем он показал нам корабль,
его вооружение и снасти. Матросы, казалось,
боготворили его, и нельзя было не испытывать
поэтического очарования, окружавшего эту лич-
ность: простой, вольный герой, благодаря доб-
роте и справедливости ставший властителем
этой маленькой пловучей республики, принес-
ший свои силы и свой воинский талант на по-
мощь борьбе за свободу в далеких странах,
потому что в данный момент они не могли
служить отечеству. Таким Гарибальди был здесь,
на своем корабле, таким он был в Южной Аме-
рике, таким был впоследствии на войне и на
острове Капрера. В этой прямоте и верности
самому себе было непреодолимое очарование,
которым он действовал на народ и которое еще
при жизни сделало его легендарным героем.
Народ в Неаполе носит его изображения как
амулет, празднует день его ангела, не столько
в честь святого Иосифа, сколько в честь его
самого, и верит, что хотя первый Гарибальди
уже давно умер, но постоянно вновь восстает,
и всегда в стране будет Гарибальди,
 Здесь уместно привести замечательный от-
зыв о нем Рихарда Вагнера, который впослед-
ствии, в силу благоприятному стечению об-
стоятельств, стал моим Другом. После того
как Гарибальди завершил объединение своего
отечества, Вагнер писал мне:
„Я снова прочел у Плутарха жизнь Тимо-
леона, я совершенно случайно на нее на-
ткнулся, и это описание произвело на меня боль-
шое впечатление. Эта жизнь имеет редкостное,
неслыханное значение потому, что достигла
счастливого конца, — что является совершенно
исключительным явлением в истории. Как много
находишь точек соприкосновения при сопоста-
влении судьбы Гарибальди и Тимолеона! Пока
он еще счастлив. Хорошо было бы, если бы
его судьбу миновала горькая чаша. От души
желаю ему этого. Однако мне становится
страшно, когда я вижу, что он — лишь муха, по-
павшая в большую сеть европейской политики.
Но перед ним раскрываются широкие возмож-
ности. Возможно, что муха окажется могучей и
сильной".
К сожалению, случилось иначе, и Гарибальди
пришлось выпить горькую чашу до дна.
 Глава шестая

З А Г О Р О Д Н А Я ЖИЗНЬ

Между тем наступила весна. Я с радостью '

приветствовала предложение Герцена покинуть
Лондон и поехать в Ричмонд, где, благодаря
близости к Лондону, можно было пользоваться
удобствами города, а прогулки по Темзе, про-
текающей среди прекрасного парка, и близ-
кое соседство Кью-Гартена делали загородную
жизнь особенно привлекательной.
Я стремилась к покою и тишине, имея дома
все необходимое: запросы моих чувств удовле-
творяли дети, потребность в деятельности — за-
нятия с ними, а духовные запросы — беседы с
Герценом. Герцен отправился в Ричмонд снять
дачу, и, когда он нашел ее, мы перебрались
за город; Энгельсоны отправились вместе с
нами. Доманже приезжал ежедневно и оставался
до вечера, — давал уроки, участвовал в наших
прогулках, катаньях на лодке и т. п. Дети
жили так, как мне хотелось, и я радовалась
их успехам. Со старшей прежние недоразуме-
ния прекратились, и мы с ней все больше и
больше сближались. С младшей я подружилась
еще больше, чем прежде, и полюбила ее всем
сердцем; часто по вечерам, стоя у кровати, в
которой она спала, я с чувством величайшей
благодарности думала о ее матери, с которой
не была знакома, но которая оставила мне
это самое дорогое свое сокровище. Я испыты-
вала истинно материнское чувство любви и
самопожертвования, я способна была неустанно
охранять ее юную жизнь и воспитывать ее
до поры полного расцвета ее сил. Грациоз-
ность этого ребенка вызывала во мне восхи-
щение, и я возлагала самые лучшие надежды
на ее будущее; ее недостатки и маленькие
шалости доставляли мне величайшие заботы,
и я обдумывала различные системы воспитания
и их применение в данном случае.
Несколько недель протекло в этой мирной
обстановке. И вдруг Энгельсон, который бла-
годаря своей болезненной раздражительности
был всегда чем-нибудь недоволен и что-нибудь
порицал, и, не занятый важными делами, любил
вмешиваться в мелочи будничной жизни, на-
чал критиковать воспитание детей. Он находил,
что я недостаточно строга, недостаточно на-
стойчива, говорил, что взрывы смеха и резвость
малютки действуют ему на нервы, когда он
у нас бывает, кроме этого он еще на многое
жаловался. Вместо того, чтобы обратиться
прямо ко мне, он пожаловался Герцену, кото-
рому иногда достаточно было толчка, чтобы
выйти из состояния доверчивости и спокой-
ствия, с какими он относился к ближай-
шим друзьям, — у него тотчас появлялись не-
доверчивость и сомнение, и он видел стаю
призраков среди белого дня. Он начал бес-
покоиться. Однажды вечербм, когда он, Энгель-
сон и я сидели вместе, после того как дети
ушли спать, он завел разговор о воспитании.
С благородной откровенностью, которую я в
нем так высоко ценила, он не скрыл от меня,
что между Энгельсоном и им был разговор о
том, что я придаю слишком мало значения
дисциплине в деле воспитания. Завязался длин-
ный спор. Я изложила свою точку зрения;
как ни странно, но Энгельсон был всецело на
моей стороне, говорил Герцену, что тот ничего
не понимает в воспитании, с чем Герцен доб-
родушно согласился, и после нескольких ча-
сов спора я почти убедила своих противников
в том, что я права.
Когда я поднялась к себе во второй этаж,
где спала вместе с детьми, я нашла малень-
кую Ольгу не спящей, в ожидании моего при-
хода: ее улыбающееся личико опиралось на
обе ручки, у нее был такой невыразимо пре-
лестный вид, что я поспешила позвать Энгель-
сона, спускавшегося в это время с лестницы.
Он и Герцен поднялись к нам во второй этаж.
Я показала им ребенка и тихо сказала: „Скеп-
тики, разве можно при виде такого существа
в чем-нибудь сомневаться? Ведь не может
же в одно мгновение создаться то, что разви-
вается годами, не может плод созреть раньше
цветка!"
Они оба были тронуты видом ребенка и
ушли улыбающиеся. На следующее утро Гер-
цен дал мне письмо, которое написал ночью.
Несмотря на то, что мы жили под одной кры-
шей, у нас установился обычай — после боль-
ших споров или маленьких ссор писать друг
другу письма, потому что письменно мысль
«
можно выразить более свободно, обдуманно,
сконцентрированно, и сказанное скорее забы-
вается. Письмо было следующее:
„Я хочу вам писать по поводу нашего вче-
рашнего спора. Споры ни к чему хорошему
не приводят: люди горячатся и сердятся, за-
девают самолюбие, говорят много лишнего.
Прежде всего я хочу уверить вас, что вполне
разделяю ваше мнёние относительно того, что
вы с Энгельсоном считали моей ошибкой в
деле воспитания. Я очень хорошо знаю недо-
статки своего характера, стараюсь их изме-
нить, но это нелегко дается; я вполне согла-
сен с теорией и практикой вашей системы
воспитания в вопросах, касающихся нравствен- *
ного воспитания и обучения детей, так что
было бы бесполезно продолжать говорить на
эту тему. То неизмеримо хорошее, что вы
внесли в нашу разрушенную семью, состоит
не только в том, что вы очистили окружаю-
щую нас атмосферу, но и в том, что привили
дух здоровья и независимости, — это имело
превосходное действие на детей, и я всегда
высоко ценю и глубоко признателен вам за это.
Остается лишь внешнее воспитание —
„дрессировка", если хотите, — конечно, она
стоит на втором плане, и все же она н е о б х о -
д и м а в эстетическом и социальном смысле.
В этой области вы менее талантливы.
А знаете ли вы причину? Дело в том, что
мы с вами недостаточно п р а к т и ч е с к и на-
строенные люди; всякие мелочи не только скучны,
но и очень тягостны для тех, кто большею
частью живет в духовном мире, в сфере раз-
мышлений и теорий, а в действительности не
находит применения своим организационным
и административным способностям, не имеет
возможности проявлять свои силы. Будьте от-
кровенны и скажите, — когда вы думали о вос-
питании, вы имели в виду дрессировку? Она
ускользнула от вашего внимания, как и от
моего. А между тем без этой дрессировки не-
возможны стойкость, послушание, уменье обе-
регать здоровье или предотвращать опасности.
Вы упрекаете меня, что я бываю резок, когда
дети провинятся, а я виню вас в том, что вы
всецело мне предоставляете эту заботу. Вы
говорите, что восполняете ее потом. Возможно,
иногда, но чаще всего вы на это не обращаете
внимания, — может быть, потому, что не при-
даете значения этим вещам. Дети вас любят,
Ольга даже обожает вас. Почему же они не
всегда достаточно вас слушаются? Я скажу
вам откровенно: потому, что вы не умеете по-
велевать и пользоваться присущим человеку
авторитетом.
Энгельсон мне тоже об этом говорил, и
это было началом нашего спора о воспитании.
Я предложил ему вместе с вами об этом по-
говорить. Но вчера он не только вас не убе-
дил, но даже сам согласился с вами, и я не
мог больше молчать. Я становлюсь все более
и более безжалостным к друзьям, и те заме-
чания, которые я вам сделал, принадлежат не
мне, а Энгельсону. Это мнение подсказано
практической действительностью.
Вы взяли на себя огромную задачу; вос-
питание есть самопожертвование, постоянное
самоотречение. Поэтому я и не торопился, а
ждал, что вы сами предложите свои услуги:
я знал, какую заботу вы берете на себя. Я
знал это тем более, что вы, может быть, оши-
бались во мне. На словах и в романах бывают
интересные люди, перенесшие горе, разби-
тые тяжелыми ударами судьбы и остающиеся
верными своему несчастью. В действитель-
ности это не так, — это болезнь, как и вся-
кая другая, а все больные капризны и невыно-
симы.
Когда вы предложили мне свою дружбу и
взяли на себя воспитание детей, вы преследо-
вали двойную цель. Вы мне часто об этом
говорили, вы хотели спасти также и меня, я
это понимаю и глубоко благодарен за малей-
шее проявление истинной действенной дружбы.
Но это не могло вам удаться, и вы сами уви-
дели, что, несмотря на то, что нам были до-
роги одни и те же вещи, несмотря на личную
симпатию, мы оказались различными людьми.
Я стремился сохранить детей, единственных
носителей поэзии в моей жизни, я работаю,
читаю „Times", горячо люблю своих истинных
друзей, к числу которых принадлежите и вы,
но все они не могут изменить уклада моей
жизни, и я противлюсь этому всем своим суще-
ством. Если бы вы ничего больше не ждали
от жизни, то мы были бы как два существа,
пострадавшие от кораблекрушения, для кото-
рых все потеряно. Но в ы — и это вполне по-
нятно — еще стремитесь к широкой жизни с
ее наслаждениями, перед вами будущее, у
вас есть стремления. И вы думаете^ что я так-
эгоистичен душой, что не страдаю при мысли,
что жизнь под этим злополучным кровом дол-
жна быть для вас невыносимой? Я страдаю
еще больше оттого, что ничего нельзя изме-
нить, потому что я не могу, не лицемеря, вести
другой образ жизни.
Подумали ли вы обо всем этом, когда вы
мне предложили плыть на этой галере? Нет.
Какой тяжестью все это легло мне на сердце!
Верьте мне.
Ваш искренний друг А. Г е р ц е н".

Я не могла не улыбаться, читая это письмо.

Откуда внезапно появились эти грозовые тучи,
это ужасное несчастье, когда после катастрофы
с бонной все шло спокойно и тихо? Причиной
всему было то, что болезненному, раздражи-
тельному человеку детское веселье и живость
однажды испортили настроение. Нетерпимость
и отчаяние Герцена, вызванные тем, что не
сразу удалось достичь того, что достигается
лишь настойчивой и упорной работой, убедили
меня в том, что мы действительно антиподы.
Я села и написала ему ответ:
„Раз вы избрали этот путь, то я последую
вашему примеру, потому что в письме, дей-
ствительно, все выходит спокойно, бесстрастно
и точно.
Прежде всего я должна опровергнуть одно
ваше заблуждение; меня удивляет и огорчает
то, что вы меня с о в с е м не понимаете. Я
больше н и к а к и х требований к жизни не
предъявляю, но жизнь предъявляет ко мне
требования, и я от них не уклоняюсь. Мне
19 Меигеп буг
недавно писала одна подруга: „Я хотела бы
присутствовать при твоей кончине, ты прожила
истинно-человеческую жизнь. Такова же должна
быть твоя смерть".-' Что же касается моих
притязаний на наслаждения, то клянусь вам,
что в лондонской жизни, „полной наслаждений",
я часто искренно скучаю, удаляюсь от убий-
ственно-скучных повторений все тех же тем и
отдыхаю наверху, у кроваток детей, любуясь
их невинным сном и переживая возвышенные,
истинно-человеческие чувства. В течение по-
следних недель, когда в нашей жизни устано-
вился такой мир, я часто испытывала истинное
счастье, чувствуя, что мы начинаем вести ра-
зумную жизнь. Я проводила спокойные часы в
содержательных разговорах с немногими из-
бранными и в обществе детей, наблюдая их
расцветающую жизнь. Вот единственные на-
слаждения, которые я требую от судьбы в на-
граду за мою стойкость и верность и которые
принимаю с благодарностью и радостью, не
сопротивляясь, не воображая себя больной,
когда я здорова, — иными словами, чувствую
себя способной ощущать, воспринимать и отда-
вать жизни высшие чувства.
Когда я приняла решение переехать к вам,
я увидела перед собой прекрасную цель и по-
клялась выполнять ее по мере сил. Я не го-
ворю, что я способна ее осуществить, — на-
против, я взялась за нее только в виде пробы.
Что моя задача была двойной, это правда;
она могла быть удачной лишь для детей, в
том случае, если бы я примирила вас с жизнью.
После первого неожиданного успеха явились
препятствия, отравившие мне жизнь на неко-
торое время. Может быть, и я также ошибалась,
я даже хотела уходить, но вы не согласились.
Вначале у меня были некоторые сомнения,
мысли о детях повергали меня в глубокое
раздумье: я сомневалась^ справлюсь ли я со
своей задачей. Теперь я твердо верю, что до-
стигну цели, что, благодаря постоянному со-
вершенствованию их сущности и подаваемым
им хорошим примерам, дети внутренно будут
делаться лучше. Для этого необходимо избе-
гать некрасивых сцен. Замечания в обществе
при посторонних мне кажутся очень обидными:
они или слишком принижают и вызывают вну-
тренний протест или же развивают лицемерие,
т. е. стремление при других казаться лучше,
чем на самом деле, — и не исправляют по суще-
ству. Может быть, я ошибаюсь, но я могу при-
вести примеры, когда я достигала своей цели со-
вершенно обратным способом. Я думаю, между
настоящим просвещенным воспитателем и его
питомцем должно быть такое взаимное понима-
ние, когда достаточно одного взгляда, чтобы ре-
бенок понял недопустимость своего поступка. С
Натали это уже у меня есть, и после недора-
зумений, происходивших между нами, я чув-
ствую, что многое уже достигнуто. Она работает
в то время, когда ей хотелось бы играть, по-
винуется, когда видит по моему взгляду, что
этого нельзя делать. Если остается желать еще
многого, то это осуществится в будущем. Меня
тоже пугают плохие манеры, однако хорошие
должны достигаться не дрессировкой, они дол-
жны быть как бы цветком, естественно и
*
 постепенно вырастающим, чтобы улучшать и
украшать развитое существо, и только тогда
манеры действительно хороши и находятся в
гармоническом соответствии с человеком. Если
же ребенок прольет немного кофе или сделает
что-нибудь другое в этом роде, то это нелов-
кость, которую он сам должен чувствовать, а
не вина, из-за которой следует делать сцену,
тем более, что подобное случается иногда и
со взрослыми. То же самое, когда Ольга,
обладающая своевольным характером, выходит
из себя или бывает упряма, — взрослым это
может быть неприятно, в особенности тем, кто
забывает, что ребенок живет своей собствен-
ной жизнью и должен пройти чрез такую же
борьбу, как и взрослый человек. Но с этим
гораздо лучше бороться спокойно и последо-
вательно, чем горячиться. Горячность вызы-
вает в ребенке лишь протест и приводит его
в неприятное возбуждение, он чувствует себя
правым, и его „я" не соглашается с создав-
шимся положением. Энгельсон, например, всегда
дразнит малютку, и при нем она всегда ка-
призничает, тогда как в обществе его жены
или со мной она прелестна. Что же касается
здоровья, то дети, слава богу, отлично выгля-
дят и растут прекрасно, и если разные не-
счастья вообще неотвратимы, то с ними до сих
пор, к счастью, ничего худого не случалось.
Я думаю, что за детьми нужно внимательно
следить, но так, чтобы они не ощущали на
себе ежеминутно боязливого надзора, который
лишает их всякой самостоятельности и делает
их робкими или легкомысленными, потому что
они надеются, что их постоянно оберегают.
Нужно приучать ребенка с ранних лет никогда
не терять присутствия духа, при наличии ко-
торого он избегнет опасностей, — это кажется
мне необходимым для воспитания свободных,
надежных людей. Этого легче достичь, если
ребенок не будет чувствовать за собой посто-
янного надзора. Я думаю, что это единственно
правильный путь не только для физического,
но и для нравственного воспитания ребенка.
К тому же вы знаете, милый друг, что если
это вам не понравится, если вы будете сомне-
ваться в успешности нравственного и умствен-
ного воздействия на детей, благодаря которому
со временем, путем тихой и спокойной работы,
перестанут обнаруживаться маленькие недо-
статки, — я всегда готова нарушить наш сво-
бодный договор и передать начатую работу в
другие руки. Вы говорите, что становитесь все
более безжалостным к своим друзьям. Я тоже
вам уподобляюсь в известном смысле. Я тре-
бую безграничной преданности или же полного
разрыва. Не нужно ничего доводить до поло-
вины того, что в целом должно быть настоя-
щим и прекрасным, если это приносит плоды.
Для меня было бы „наслаждением" суметь вер-
нуть вашему дому мир и поэзию. Но, к сожа-
лению, эта цель никогда не может быть пол-
ностью достигнута, потому что вы хотите
оставаться больным, вы не желаете освобо-
диться таким путем, который был бы достоин
вас, и это — зло, коренящееся в вашей натуре
русского человека. Как раз здесь я нахожу не-
что, делающее нас антиподами. Но если вы
 попрежнему доверяете мне, то предоставьте
мне действовать и поверьте: я достигну цели".
По натуре свой Герцен был одним из тех
прекрасных людей, в которых каждое правди-
вое, искреннее слово уничтожает тень минут-
ных недоразумений и делает их способными с
полной и открытой душой Тггти навстречу окру-
жающему. Так, прочитав мое письмо, он убе-
дился в своих ошибках и поверил в то, что
я права. Опять воцарились теплые дружеские
отношения. Чувствуя, что он, может быть, меня
огорчил, Герцен сам предложил мне маленькую
поездку по морю, которую я раньше предла-
гала, но от которой он тогда отказался.
Итак, мы отправились. Доманже поехал
вместе с нами, и мы отплыли на остров Уайт, —
я давно стремилась увидать этот прекрасный
уголок. Высадившись на остров, мы поехали
по направлению к городку Вентнор, располо-
женному на южной стороне Уайта; Герцен, его
сын и Доманже уселись на крышу почтовой
кареты, а дети и я — внутри. В восторге от пре-
красной дороги, я крикнула сидящим наверху:
• „Ну, что, разве здесь не прекрасно? Ведь я
была права, предложив эту прогулку?" Смеясь,
Герцен крикнул нам: „Да, я, собственно, не
хотел вам этого говорить, но вы правы, это
чудесно, и хорошо, что мы поехали сюда".
В Вентноре мы очень приятно провели время.
Вечера большею частью проходили в обществе
Пульских, которые жили там летом. Мать Те-
резы, приехавшая из Вены, гостила у них. Она
была очень образованная и умная женщина и
развлекала нас своим остроумием и замеча-
тельным юмором. Кошуты тоже жили там, и
он в тесном кругу казался гораздо любезнее,
чем на официальных приемах в Лондоне. В с е
горячо интересовались войной, начатой Россией
в Турции. Особенно волновался Герцен. Он
предсказывал с самого начала поражение рус-
ских и с нетерпением ждал его, надеясь, что
последствием войны будет свержение самодер-
жавия. Мы разделяли его надежды, и только
благодаря этому бессмысленная война могла
интересовать всех нас, не говоря о том не-
счастья, что в каком-то из углов старой Европы
люди опять массами убивают друг друга, и ты-
сячи вдов и сирот с тяжкой скорбью вписы-
вают темную страницу в книгу истории.
Эта война, по горькой иронии человеческой
истории, часто завоевывающей успехи цивили-
зации кровью тысяч невинных, должна была
иметь и другие благоприятные последствия.
Так она, между прочим, освободила английское
общество от многих предрассудков и внушила
островитянам более вежливое отношение к
правилам и обычаям иностранцев, очутившихся
на окруженном морем Альбионе. В то время,
когда мы были в Вентноре, эти предрассудки
еще существовали, например, в отношении
длинных бород. Иностранцы, и в частности
эмигранты всех стран, носили длинные бороды;
англичанам, привыкшим к гладким подбород-
кам, это казалось варварством и очень шоки-
ровало их. Когда мы гуляли однажды, случилось,
что нарядные дамы, сидевшие на балконе
загородной виллы, заливались язвительным
смехом при виде бородатых лиц Герцена и
 Доманже. Доманже повернулся в их сторону и
сказал достаточно громко, чтобы быть услы-
шанным: „Quelle canaille!" 1 Дамы не оберну-
лись, хотя смех и прекратился. Подобные
истории случались и на улицах Лондона.
После Крымской войны, когда вернулись
британские солдаты, мало-по-малу везде по-
явились бородатые-лица. В Англии стало мод-
ным носить бороды. Эта мода („fashion") была
доведена до крайности, — трудно было встре-
тить мужское лицо, не обрамленное большой
бородой. Благодаря этой же войне раскрылась
масса злоупотреблений в английских военных
организациях. Было обращено внимание на
постыдную продажу офицерских чинов, что
превращало офицерское сословие в дома при-
зрения для младших сыновей знатных семейств,
причем не смотрели ни на их способности, ни на
то, обладают ли они необходимыми знаниями,
дающим|і этому столь печальному сословию
известный поестиж. Затем великодушный при-
мер мисс Найтингэл пробудил в английских
женщинах деятельность, до того не существо-
вавшую и получившую вскоре широкое рас-
пространение.
После непродолжительного приятно прове-
денного времени мы вернулись в Ричмонд к
своей привычной жизни, становившейся все
более уютной. Я начала учиться русскому
языку, в чем я видела не только удовольствие
'для себя, но и пользу для детей, так как язык —
это была единственная традиция, связывавшая

1 Что за невежи!
их с родиной. Я чувствовала, насколько труд-
нее воспитывать детей, находящихся в изгна-
нии, чем тех, которые имеют отечество и
растут на родине, окруженные семейными
преданиями, родными нравами и обычаями, а
часто и старыми верными слугами, родными и
друзьями. Всего этого не было у детей изгнан-
ников, в особенности же у детей Герцена, в
семье, где только отец хранил заветы родины.
Они были лишены двух важнейших основ
прежнего воспитания — языка и религии. Род-
ной язык, в котором слово связано с опреде-
ленным понятием, в котором все чувства и
мысли передаются почти непосредственно опре-
деленным выражением и сохраняют своеобраз-
ную окраску, показывающую национальную
особенность Д Е Н Н О Г О народа, — этого языка
они были лишены. Они говорили одновременно
на трех-четырех языках совсем свободно,
играючи, с той легкостью, с какой дети вообще
овладевают чужими языками и чем они сильно
отличаются от взрослых. Поэтому у них не было
полной гармонии мысли и слова, что, например,
совершенно необходимо для поэта и почему
редко кто может творить выдающиеся художе-
ственные произведения на чужом языке. Мне
могли указать на Шамиссо, но благодаря воспи-
танию и собственным склонностям он сделался
настоящим немцем, и этого нельзя не признать.
Кроме языка они были лишены и религи-
озного воспитания, которое для прежних по-
колений всех стран было связующим звеном
между прошедшим и настоящим, традицией, из
которой вытекало множество последствий и
которая учила подрастающее поколение опре-
деленным правилам и ставила его в твердо
установленную связь с окружающим миром.
Все это — вспомогательные средства, облегча-
ющие задачу воспитания.
Само собой разумеется, что я была вполне
согласна с Герценом, что воспитывать и обу-
чать детей в плоскости положительной религии,
согласно церковной догме, вредно и ненужно.
Зачем же нам, которые сами только путем тя-
желой внутренней борьбы, освободились от
этой обузы, опять надевать на детей оковы,
чтобы подвергать их подобной же борьбе? Истин-
ный путь разрешения трудной задачи воспита-
ния вне положительной религии в обществе,
где царило догматическое христианство, ка-
зался мне приблизительно таким: сначала на-
учить детское сердце воспринимать все пре-
красное и доброе, совершенствовать то, что
поддается воспитанию и воспринимается благо-
даря врожденным способностям. Нужно знако-
мить детей" с великими людьми, прославивши-
мися своей гениальностью и добродетелью и
заменившими собой античных полубогов и
католических святых. Я не скрывала от себя,
что у детей при этом воспитании могут воз-
никнуть некоторые недоразумения и внутренний
разлад, особенно если они воспитываются в
таком условно ортодоксальном обществе, как
английское. Но, к счастью, дети Герцена почти
не соприкасались с английским обществом, и
обе девочки очень удивились, когда однажды
в воскресенье утром, в то время как они в
парке Ричмонда катади обручи, к ним подошла
английская дама и строгим тоном спросила их,
как они могут так непристойно вести себя.
Ко всеобщему удовольствию было решено
зиму провести тоже за городом. Только нашли,
что дом слишком мал, и сняли другой, побольше,
расположенный на берегу Темзы и окружен-
ный прекрасным садом, который доходил до
самой реки и был полон прекрасных старых
деревьев. Дом был большой, так что семья
расположилась с удобствами и оставалось до-
статочно места для гостей.
Среди знакомых, время от времени к нам
наезжавших, были также и старые друзья,
приехавшие с родины. Анна, наконец, вышед-
шая замуж за своего избранника, Фридриха
Альтгауза, переехала в Англию и хотела уст-
роиться в Лондоне. С ними приехала и Шар-
лотта, неразлучная подруга Анны. Я познако-
мила их с Герценом. Он очень понравился
Фридриху, и скоро они стали нашими посто-
янными гостями, что было, понятно, для меня
большой радостью.
Зима в нашем чудесном доме началась вполне
благополучно. Утром Герцен усердно зани-
мался своей работой. Он не любил, чтобы
ему мешали, и поэтому посетители не входили
в его кабинет. Доманже занимался с его сы-
ном, я — с девочками. Дом и сад составляли
целый мир для детей и меня,— я не стремилась за
их пределы, потому что была вполне счастлива.
З а обедом и вечером мы все сходились и вели
оживленные разговоры. Вечно свежий, подвиж-
ный ум Герцена был словно живительный, не-
иссякаемый источник. Вечером, после того как
девочки укладывались спать, Герцен читал
вслух мне и своему сыну. Сначала он знако-
мил сына с Шиллером и читал с особенным
подъемом «Валленштейна», он очень любил
это произведение и считал его лучшим у
Шиллера. Было приятно видеть, как Герцен в
эти часы всецело отдавался сыну, и хотя он
и говорил, что в вопросах воспитания ничего
не понимает, но, безусловно, из собственной
пламенной души с большим дарованием за-
брасывал искры в юную душу и пробуждал в
ней пламя вдохновения, что является лучшим
результатом воспитания, если падает на бла-
гоприятную почву. В эти моменты, когда в
нем молчал скептик и политический борец и
говорил только глубоко одаренный и художе-
ственно образованный человек, мне всегда
казалось, что для юного существа ничего не
могло быть полезнее общения с ним. Это было
возможно лишь в мирной, извне почти не на-
рушаемой жизни, какую мы тогда вели.
Покой был нарушен большим нравственным
потрясением. Однажды пришел Доманже в ве-
личайшем волнении и рассказал нам, что Бар-
телеми, которого мы уже давно не видали, стал
героем кровавой драмы и находится в тюрьме,
в руках правосудия. Он уже давно оторвался
почти от всех своих друзей. Говорили, что при-
чиной тому была его любовь к женщине, с кото-
рой он жил, и что эта страсть сделала его совер-
шенно недоступным для друзей. Затем пронесся
слух, что он уехал из Лондона. Куда он от-
правился, было неизвестно. Однажды после
полудня, вполне снаряженный для путешествия.
с дорожным мешком в руках, в сопровождении
той женщины, он отправился к одному богатому
англичанину, которого последнее время часто
посещал и который жил в собственном доме
вдвоем с кухаркой. Что произошло во время
этого посещения, никто не знает. Известно было
лишь, что в доме раздался выстрел, что Бар-
телеми, после того как помог любимой женщине
скрыться по боковой улице, сам, вероятно, чтобы
обеспечить ей бегство, направился вдоль по
главной улице, преследуемый криками кухарки,
был остановлен здесь полицейским, которого и
убил из револьвера, бывшего у него в руке.
Подоспевшая толпа схватила его и отвела в
полицию. После выстрела в квартире кухарка
поспешила в комнату своего хозяина и нашла
его лежащим на полу в луже крови. На первом
поверхностном допросе в полицейском бюро
убийца хранил упорное молчание и только на-
стаивал на том, что не стрелял в полицейского
с умыслом, а что во время схватки с ним ре-
вольвер разрядился. Понятно, что это проис-
шествие нас всех чрезвычайно смутило. Видеть
человека, которого' мы знали и ценили, кото-
рый некоторое время был членом нашего кру-
жка, в таком положении было еще ужаснее от-
того, что все мы были уверены, что он не про-
стой преступник. Только страсть и горячая юж-
ная кровь могли толкнуть его на такое ужасное
дело. Это был благородный человек и, вероятно,
в глубочайших душевных муках он искупал пре-
ступление, совершенное в припадке аффекта.
Французская эмиграция была в величайшем
возбуждении. Партия Ледрю-Роллена чуть ли
не радовалась несчастному случаю, виновни-
ком которого был один из энергичных социа-
листов, всегда с ними враждовавший и биче-
вавший их доктринерское республиканство
до тех пор, пока они не поссорились окон-
чательно, т. е. вплоть до вышеупомянутой
дуэли.
Другие члены эмиграции, с Доманже во
главе, приняли не только глубокое сердечное
участие в случившемся, но даже открыто вы-
ступили в защиту Бартелеми, борясь против
злобных нападок его врагов. Хотя они и не
могли оправдать случившегося, но ни за что
не хотели судить его, как обычного преступ-
ника. Впрочем, в эту темную историю вообще
не удавалось внести луча света. Единствен-
ный, кто мог бы дать полное объяснение слу-
чившемуся, был сам Бартелеми, но он молчал
во время допроса. Казалось, он решил не вме-
шиваться в действия правосудия и нести свой
крест, вероятно, чтобы успокоить свое чувство
благородства, страдавшее под тяжестью не-
оспоримого двойного преступления. Но из всего
случившегося, из всех слухов и предположе-
ний достоверным было только следующее: пу-
тешествие Бартелеми преследовало лишь одну
цель — освобождение Франции от тирана. Но-
сились слухи, что этот англичанин обещал дать
Бартелеми денег для выполнения его замысла,
но когда Бартелеми перед отъездом пришел
за деньгами, англичанин отказал ему; тогда
между ними произошел спор, который довел
Бартелеми до крайнего возбуждения и закон-
чился злополучным убийством. Насколько это
было верно, и почему англичанин отказал в
том, что сначала обещал, было невозможно
проверить: мужчины, единственные участники
кровавой драмы — убитый и арестованный —
были безмолвны, а женщина-свидетельница та-
инственным образом исчезла. Какое участие
она принимала в деле, почему она стала на
сторону Бартелеми в таком рискованном пред-
приятии, вначале тоже казалось нелепым, пока
мало-по-малу при помощи слухов не удалось
установить ее личность. Она приехала в Ан-
глию в качестве французской шпионки, подо-
сланной для того, чтобы погубить самого энер-
гичного французского эмигранта. Эта затея
удалась ей в совершенстве. Тотчас же после
убийства она овладела важнейшими бумагами
Бартелеми, так как знала, что они были спря-
таны под полом, доставила их во Францию в
соответствующие учреждения и обеспечила себе
там личную безопасность, — все это было бо-
лее чем правдоподобно, Во время обыска в
квартире Бартелеми нашли разобранные поло-
вицы, в комнате был страшный беспорядок,
никаких бумаг не оказалось, а важнейшую для
дела свидетельницу тщетно искали по всей
Англии.
Что у заключенного открылись глаза на
страшное заблуждение, в которое его повергла
страсть, может быть, бывшая единственной
причиной, столкнувшей его в бездну, я могу
заключить из письма, которое он написал из
тюрьмы одному товарищу, имевшему право с
ним переписываться, а этот товарищ дал про-
честь письмо Герцену и мне. Там были следу-
ющие слова: „Я так бесконечно несчастен, что
не хотел бы спастись, даже если бы и мог".
В глазах общественного правосудия он был
убийцей, как и всякий другой, и мы очень
боялись за его жизнь. Как ни странно, но его
не обвиняли в первом преступлении, где было
налицо настоящее убийство. Его скорее обошли
молчанием и говорили только о втором слу-
ч а е — убийстве полицейского,-которое, по ан-
глийским законам, было „смертельным ударом"
(manslaughter), а не преднамеренным убийством.
Это наказывалось ссылкой, и мы надеялись,
что смертная казнь его минует.
Недели за неделями проходили в ужаснейших
волнениях и неизвестности. Судьба несчастного
не давала мне покоя. Тысячи планов и мыслей
о его спасении теснились в моей голове. Но
к нему невозможно было проникнуть. Его сте-
регли с крайней строгостью. Только его това-
рищ мог видеть его, стоя за двойной решеткой,
и только католический священник мог к нему
входить.
Между тем год кончился. 1 На Новый год у
нас собрался кружок избранных гостей, которые
хотели провести несколько дней в нашем про-
сторном доме. Я любила время от времени
устраивать празднества, которые должны были
оставлять в детях поэтическое воспоминание,
создавать светлые образы на фоне детски-сча-
стливого однообразия их жизни. Елку, которая
не интересовала их как эмблема христианства,
я еще' в прошлом году устроила в Сильвестров

1 1854 год. Прим. перев.

 вечер на античный лад, как символ возвраща-
е ющегося солнечного света. Теперь я снова
' приготовила ее и развесила на ней подарки,
большею частью сделанные мной, для всех
маленьких и взрослых гостей. Это был насто-
ящий международный праздник. Собрались рус-
ские, поляки, немцы, французы, итальянцы,
приехали лучшие представители всех националь-
ностей. Когда подошла полночь, Герцен пре-
поднес своему сыну русский экземпляр своей
книги „С того берега", в первый раз изданной
на немецком языке, им самим переведенной
и посвященной своему сыну. Это посвящение
не было известно мальчику, и теперь Герцен
прочел его сыну в кругу друзей:
„Дорогой Александр!
Я посвящаю тебе эту книгу, потому что
это самое лучшее из того, что я написал, и,
вероятно, ничего лучшего я не напишу, потому
что я люблю эту книгу как памятник борьбы,
которой я пожертвовал многим, но не свободой
мысли; потому, наконец, что я нисколько не
боюсь дать в твои отроческие руки этот ме-
стами дерзкий протест независимой личности
против устаревших рабских и полных лжи воз-
зрений, против нелепых идолов, принадлежащих
иному времени и бессмысленно доживающих
свой век между нами, пугая других.
Я не хочу оставлять тебя в невежестве.
Узнай истину такой, какой я ее знаю! Пусть
эта истина достанется тебе не путем мучитель-
ных ошибок и горьких разочарований, а просто
по наследству!
20 Мейзеабуг
 В жизни ты столкнешься с другими вопро-
сами, иные коллизии будут на твоем пути, в стра-
даниях, труде недостатка не будет. Тебе пятна-
дцать лет — а л ы уже испытал страшные удары.
Не ищи разрешения вопросов в этой книге:
их нет в ней, как и вообще в нашей эпохе.
Что достигнуто, уже завершено, грядущая рево-
люция только еще начинается.
Мы не строим, мы разрушаем; мы не воз-
вещаем новых откровений, а устраняем старую
ложь. Современный человек, печальный роп-
tifex maximus,1 только прокладывает дорогу.
Кто-нибудь иной, неизвестный, в будущем прой-
дет по ней... Не оставайся стоять на с т а р о м
б е р е г у... Лучше погибнуть, нежели искать
убежища в богадельне реакции.
Религия грядущего общественного пере-
устройства—это единственная религия, которую
я завещаю тебе. В ней нет рая, и вознагра-
ждения следует искать лишь в собственной
совести... Когда настанет время, поезжай про-
поведывать ее к нам домой, в Россию; там
некогда любили мои слова, и, может быть,
меня вспомнят.
Благословляю тебя на этот путь во имя
человеческого разума, личной свободы и брат-
ской любви. Т в о й о т е ц". 2
Юноіііа, со слезами на глазах, бросился в
объятия к отцу. Мы все были глубоко рас-
троганы. Каждый с грустью думал про себя о
1 Верховный жрец.
2 Посвящение приводится по изданию „С того берега",
Искандера (Лондон, 1855, стр. 180). Прим. перев.
своей далекой родине, о том, как далеко еще
то время, если только оно вообще настанет,
когда можно будет вернуться домой и свободно
проповедывать ту новую веру. При этом мы
все почувствовали, что в нашем маленьком
интересном кружке веет тот дух, благодаря
которому когда-нибудь осуществится наша на-
дежда соединить человечество в прекрасный
союз. В Новый год мы сердечно пожали друг
другу руки, мы — маленькая община свободных
изгнанников, убежденных, что если придется
еще несколько раз встречать Новый год на
чужбине, то все равно мы уже теперь принад-
лежим будущей, истинной вере, принадлежим
облагороженному, очищенному, освобожден-
ному человечеству.
Была одна из чудных, светлых, звездных
ночей, какие часто бывают в Англии, в противо-
положность пасмурным, туманным дням. Земля
замерзла, и все же не было холодно. Когда к нам
снова вернулось веселое настроение, мы вышли
в парк, где молодежь шумела и играла, а более
пожилые гуляли и вели интересные разговоры.
Три дня кружок не разъезжался. Герцен был
в таком веселом настроении и таким любезным
хозяином, каким только себе можно его пред-
ставить. Все были в восторге от своего время-
провождения и уверяли, что до сих пор не
знали, что представляет собой дружеское обще-
ство. Когда мы проводили гостей на вокзал,
одна из дам сказала с восторгом: „Герцен —
настоящий бог!"
Между тем дело Бартелеми все еще не раз-
решилось, и все попрежнему находились в
нервном возбуждении. Его дело на редкость
затянулось, хотя он сам даже не пытался
оправдываться. Лишь клевета, которую распро-
страняли о нем его земляки, принадлежавшие
к враждебной ему республиканской партии, да
злорадство, с каким они следили за допросом,
сидя в первом ряду в зале суда, казалось,
глубоко возмущали его". Об этом свидетель-
ствует следующее письмо, которое я получила
таким же путем, как первое.
Ньюгзт, 8 января 1855 г.

„Прошу друга Б. передать письмо мадмуа-

зель Р., а она пусть доставит его тому лицу,
которому оно предназначено.
Если бы я не знал, что вы стоите выше
мелочей, двигающих людьми, считающими соци-
альные предрассудки добродетелью, я никогда
не решился бы назвать вас другом. Но я знаю,
что вы не принадлежите к тем, кто сводит счеты
с мертвецами, и что я для вас более, чем несчаст-
ный. Все случившееся не поразило меня: я
хорошо знаю, чего стоят эти люди. Если бы
я был на свободе, я бы, несмотря на враждеб-
ные мне обстоятельства, вызвал на суд моих
врагов и всенародно устыдил их. Но для чего
это? Я — мертвец, и если нашему делу может
помочь то, что они втаптывают меня в грязь,
пусть они это делают. Может быть, это един-
ственное, на что они способны. Я от души им
желаю, чтобы мое падение в бездну подняло
их на вершину горы, но этого не будет. Им
суждено всегда быть посредственностью. Бес-
совестные истории, которые вы читали, исхо-
 дят с той же фабрики, состряпавшей в „Times"
историю о лоскутке, которым Бардигон за-
ткнул мой пистолет. 1 Я умираю; но доказа-
тельство этих действий будет в свое время
обнародовано. Будьте здоровы!
Е. Б а р т е л е м и " .

Наконец вынесли приговор, присуждавший

Бартелеми к смертной казни через повешение,
хотя, как было уже сказано, первое преступле-
ние было опущено в обвинительном акте, а за
второе обычно ссылали. Мы все, да и сам
' Бартелеми, ждали только подобного наказания.
Симпатизирующая ему часть французской эми-
грации обратилась к лорду Пальмерстону с
просьбой о помиловании обвиняемого; лорд
Пальмерстон был министром, и он подал нам
некоторые надежды. Тем тяжелее поразило
нас всех решение. Друзья несколько раз по-
сылали Бартелеми деньги и белье. Теперь ре-
шили переправить ему порцию стрихнина, за-
шитую в рубашку, для того, чтобы он мог,
когда дело подойдет к концу, добровольно
покончить с собой и избежать позорной смерти
на виселице и целого ряда мучительных фор-
мальностей. После этого его товарищ попро-
бовал дать собаке такое же количество стрих-
нина; собака страшно мучилась, но не умерла.
Он сообщил об этом Бартелеми, когда в суб-
боту 19 января в последний раз пришел к нему
на свидание. Это известие причинило несчаст-

1 Во время вышеупомянутой дуэли. Прим. авт.

ному ужасные страдания, — иметь в руках сред-
ство, которое может избавить от позорной
смерти, и не быть уверенным, что оно приве-
дет к нужному результату и, может быть,
только лишит необходимых сил, чтобы с до-
стоинством перенести неизбежное. Этот гордый
человек боялся, что, приняв яд, он впадет
в малодушную слабость, и он решил его не
принимать.
Я невообразимо страдала эти дни. Бесконеч-
ное сострадание переполняло мое сердце, го-
товое разорваться. Я хорошо знала, что не
могу его спасти, но мне страшно хотелось
утешить осужденного, дать ему понять, что
есть люди, думающие иначе, чем официальная
справедливость и его враги.
Но при этом мне хотелось выразить ему
свое возмущение, вызванное во мне раболеп-
ством английского правительства, так как, без
сомнения, смертный приговор был утвержден
по настоятельному требованию французского
правительства. Присяжные признали смягчаю-
щие обстоятельства и поручили осужденного
королевской милости. Я предложила Герцену
и Доманже выхлопотать для нас троих позво-
ление сопровождать несчастного во время его
последнего тяжелого пути. Я чувствовала, что
силы мне не изменят. Герцен и Доманже не
разделяли моего страстного желания, но со-
брали необходимые справки. Они узнали, что
это желание неосуществимо, что подобного
разрешения нельзя получить, так как это про-
тиворечило бы обычным правилам. Итак, мне
ничего не оставалось, как жалеть Бартелеми
в глубине души и мысленно проводить с ним
роковые часы. Воскресенье, последний день
его жизни, я провела в таком состоянии, ко-,
торое не могу назвать иначе, как продолжи-
тельной, горячей, усердной молитвой, и если
бывает общение душ, которое передается на
расстоянии, то Бартелеми должен был почув-
ствовать, что он в тяжелые часы испытания
не был одинок.
В Англии казни совершаются в понедельник
на рассвете. Я проснулась задолго до рассвета,
и мои мысли поспешили в ту ужасную камеру
в старой Ньюгэтской тюрьме, где осужденный,
пробудившись от последнего земного сна, дол-
жен был делать унизительные приготовления
к последнему выходу. Когда я услышала удары
колокола, возвестившего, что уже шесть часов,
я спрятала лицо в подушку и горько заплакала.
Через несколько часов Герцен позвал меня к
себе в комнату. С выражением глубочайшего
огорчения он вышел мне навстречу и подал
газету. Это был „Times", который уже сооб-
щал о последних часах Бартелеми и совершив-
шейся казни. Я не могла читать, потому что
слезы заволокли мне глаза, и Герцен прочел
сообщение вслух мне и своему сыну. Все
время арестованный держал себя удивительно
благородно, спокойно, сдержанно, и полное
достоинства поведение его в последние часы
вызывало удивление и участие всех свидетелей.
Даже „Times" считал, что этот убийца не был
обыденным человеком. Спокойно, с большим
самообладанием он принял судей, возвестив-
ших ему, что пришел его последний час. На
вопрос, поручает ли он себя милости божией,
он сказал, что здесь может быть речь только
об одной милости — о милости королевы, ко-
торая раскрыла перед ним дверь в тюрьму,
что все остальное касается его одного, ко-
р о ч е — он готов умереть. Молодого католи-
ческого священника, который пришел к нему,
он просил, как друга, сопровождать его до
места казни. На вопрос, нет ли у него желания,
исполнение которого могло бы ему послужить
утешением, он попросил разрешения до пос-
ледней минуты держать в руке письмо, кото-
рое получил накануне. Это было письмо из
южной Франции, его родины. Предварительно
начальство ознакомилось с содержанием письма
и, благодаря его незначительности, разрешило
передать его осужденному. Это было корот-
кое трогательное письмо, с орфографическими
ошибками, подписанное женским именем. В
письме говорилось только о всепрощающей
любви, сохраняющей верность до гроба. За-
ключенного глубоко тронуло это письмо.
С достоинством и с мужественной реши-
мостью он выполнил последние приготовления.
Своего тюремного сторожа он обнял с сердеч-
ной благодарностью за все оказанное ему уча-
стие и затем сам предложил растроганным
судьям двинуться в последний путь. Крепко сжи-
мая письмо в руке, он твердо и спокойно шел
рядом с молодым священником к месту казни.
Вступив на ступени, ведущие к виселице, он
на минуту приостановился и воскликнул: „Че-
рез несколько мгновений я узнаю великую тай-
ну! " Затем, дойдя до верха, он еще раз спо-
койным и длительным взглядом окинул толпу,
окружавшую место казни, обнял священника и
отдался в руки палача.
Мы долго-долго молчали, и тихие слезы были
красноречивее слов. Я не скоро пришла в себя.
Я с жадностью искала указаний о настроении
и мыслях покойного в последние минуты жизни.
Что его боялись даже и после смерти, видно из
того, что после казни его товарищ пришел
в тюрьму, чтобы взять завещанные ему другом
мемуары и прочие бумаги, написанные покой-
ным во время заключения, и нашел только
незначительные исписанные листки, — ни о чем
другом никто ничего якобы не знал. По всей
вероятности, важные бумаги были изъяты и до-
ставлены в соответствующее место. Газеты еще
некоторое время занимались догадками, бранью,
высказывали различные подозрения, пока но-
вый прилив не смел этой волны. Тем отраднее
было впечатление, произведенное письмом ка-
толического священника, который сопровождал
Бартелеми на место казни. Автор высказывался
самым решительным образом против злобных
искажений, он говорил, что достаточно знал и
ценил осужденного, и несмотря на прискорб-
ный поступок, который тот совершил в при-
падке раздражения, он готов теперь, когда со-
вершилось возмездие, защитить память покой-
ного.
Письмо было прекрасно и внушило мне уве-
ренность, что судьба в виде исключения при-
слала ему такого благородного священника. Я
написала этому священнику письмо и расска-
зала о том, что образованность Бартелеми и
серьезный склад его ума еще раньше меня
серьезно заинтересовали. Но затем я потеряла
его из виду, и теперь, исполненная к нему глубо-
ким состраданием в виду его героического конца,
я чувствую сильное желание подробнее узнать
что-нибудь о его душевном состоянии в послед-
ние минуты. Я настоятельно просила священ-
ника сообщить мне об этом все, что он знает.
Через несколько дней я получила следующий
ответ:
„Я очень жалею, что не могу исполнить
выраженного вами желания — сообщить подроб-
ности о последних днях несчастного Бартелеми.
Я отказал в этом газетам и членам моей семьи.
Между мной и этим несчастным происходил
разговор такого интимного свойства, что, мне
кажется, хранить его втайне является основным
долгом моего сана. Я согласен .с вами, что
Бартелеми был одаренной натурой и обладал
твердым характером и великодушным сердцем,
но вместе с тем ему были присущи пылкие
страсти, которые довели его до позорной
смерти. Нельзя отрицать, что убийство поли-
цейского — неумышленное; однако невозможно
было доказать, чтобы это убийство явилось
необходимым в интересах защиты. Обвиняе-
мого, конечно, нельзя было оправдать, но бес-
пристрастная справедливость не могла приго-
ворить его к смертной казни. Я сделал все,
что было в моих силах, чтобы спасти ему
жизнь; мне это обещали, и вплоть до воскре-
сенья, кануна его смерти, я не терял надежды.
Обстоятельства, не касающиеся преступления,
сделали приговор жестоким. Он умер, действи-
тельно, мужественно, но глубоко страдал перед
смертью. Он чувствовал потребность в рели-
гиозном утешении, но боялся принять его
перед лицом друзей, наблюдавших за ним и
так тесно с ним связанных. Его душа терзалась
в страшной борьбе, которая сломила бы более
слабого человека, чем он. Но я надеюсь, что
мое присутствие и мои слова сделали менее
горькой чашу, которую ой должен был выпить
до дна. Признаюсь вам, что я оплакивал его,
потому что он стал для меня почти другом.
Кто знает, что было бы, если бы я познако-
мился с ним раньше, в то время, когда вы его
знали! „Ваше учение прекрасно,— сказал он
мне в один из последних дней,— если бы мне
даровали жизнь, я бы проповедывал его и без
особой веры и, может быть, даже уверовал бы
в него". Он подарил мне на память маленькую
книгу, это была единственная вещь, которая у
него сохранилась.
Вот те немногие подробности, которые я
могу прибавить к тому, что было опубликовано
в газетах. Я прошу извинить меня за это и
принять уверенность в моем полном к вам по-
чтении.
Л. Р у " .

С этим письмом передо мной закрылись все

возможности узнать еще что-нибудь о Бар-
телеми. Мне оставалось только видеть в опо-
зоренном ньюгэтском преступнике очищенный
и просветленный высшим страданием челове-
ческий образ, запечатлевшийся в моей памяти
навеки.
 Глава седьмая

Е Щ Е О Д Н А СМЕРТЬ

В скором времени другая смерть должна была

произвести на нас радостное впечатление. Одна-
жды утром, когда мы с детьми сидели за обыч-
ной работой, к нам донеслось громкое воскли-
цание из комнаты Герцена, и тотчас же он вошел
к нам очень взволнованный, с газетой в руках,
и воскликнул: „Умер император Николай!"
Этот последний из европейских самодержцев
умер еще в полном расцвете сил, когда убе-
дился, что его власть перестает быть всемо-
гущей и что только в рабской, угнетенной
России она кажется непреодолимой, но неиз-
бежно должна уступить перед организованными
силами цивилизованных государств. Казалось,
что его смерть освободила не только Россию,
но и Европу от чрезвычайного гнета, что те-
перь можно будет свободно вздохнуть,и пора-
бощенный русский народ начнет свободно разви-
ваться и проявлять свою силу. Герцен был сча-
стлив. Он, несомненно, надеялся, что наследник
престола, следуя обычной традиции, будет мягче
своего деспотичного предшественника, в осо-
бенности из-за того положения и той атмо-
сферы, которые создались в России после Крым-
ской войны. Герцен надеялся, что новый импе-
ратор энергично возьмется за уничтожение кре-
постного права и за разработку конституции.
Может быть, Герцен в глубине души надеялся,
что обстоятельства настолько изменятся, что
ему удастся вернуться на родину. Чем больше
он убеждался в несостоятельности европейских
порядков, чем больше он разоблачал их упа-
дочническую сущность, тем больше любил свое
отечество. Он все тверже верил в развитие
новой, деятельной жизни в России. Во всяком
случае, все это настолько возбуждало и вдох-
новляло его, что он решил публично высказать
свои надежды. Он хотел возобновить издание
журнала „Полярная звезда", некогда издавае-
мого участниками восстания 1825 года. Трина-
дцати лет он, вместе со своим другом, 1 любуясь
отблеском заходящего солнца в окрестностях
Москвы, поклялся отомстить за тех, кого
предали мученической смерти на виселице.
Теперь, ровно через тридцать лет, ему пред-
ставилась возможность выполнить клятву и
заставить их из гроба возвестить своему народу
конец рабства и новую эру жизни. Для Гер-
цена было большим удовлетворением, после
смерти того, кто обрек их на смерть, отпразд-
новать воспоминание о погибших, давая „Поляр-
ной звезде" вновь взойти над Россией, призывая
ее продолжить некогда начатый путь. Медаль с
изображением профилей пяти вождей восстания
была помещена на обложке нового журнала.
Составление необходимого плана отняло у
Герцена все утро. После полудня к нему при-

1 Н . П. Огаревым. Прим. перев. -

 ехали знакомые из Лондона и высказывали
различные пожелания новой России. Мы все
были в прекрасном настроении. Наш сад про-
стирался до самой Темзы, от которой он был
отделен узкой песчаной береговой полосой,
на которой играли деревенские дети. Герцен
подходил к забору, бросал детям деньги и
говорил им: „Кричите ура!" Дети не заставляли
просить себя дважды и кричали ура; собрав-
шиеся гости, охваченные общим возбуждением,
начали бросать детям имеющуюся у них мелочь,
что, понятно, довело ликование до такого
неистовства, что мы предпочли из осторожно-
сти положить этому конец и ушли.
Меня очень обрадовало, когда Герцен, благо-
даря возродившимся надеждам, выразил готов-
ность выступить на интернациональном митинге,
который устраивался в честь февральской ре-
волюции 1848 года. Я была в восторге, —
такой пламенный патриот открыто скажет, что
считает желательным низложение русского ору-
жия, потому что война была несправедливой
и являлась затеей абсолютной монархии.
Странно, что Герцен, чувствовавший себя
совсем свободно в личном общении, просто
V и легко участвовал в беседе и в спорах, вла-
дел словом, как немногие, но публично не
любил выступать. Он часто говорил, что не-
способен на это, и соглашался на такого
рода предложения только тогда, когда ему
разрешали читать свою речь, — разумеется,
эта его просьба обычно удовлетворялась. То же
было и с Маццини, который никогда не говорил
публично, так как чувствовал, что его одолевает
робость, чего никогда не бывало в частном
споре.
В день, когда был назначен митинг, мы от-
правились в город; большой зал, где Герцен
должен был выступать, был переполнен наро-
дом. Председательствовал Эрнст Джонс, член
партии чартистов, после ее закрытия ставший
главой радикальной рабочей партии. Вокруг
него на эстраде сидели члены комитета, боль-
шей частью поляки и англичане, ораторы се-
годняшнего собрания. Герцен тоже находился
среди них. Его сын и я были среди слушате-
лей. Целью митинга было вызвать симпатии
английского народа к польскому делу и при-
звать к энергичной демонстрации. Для никогда
не терявших надежд поляков представился бла-
гоприятный момент для того, чтобы сбросить
ненавистное иго, потому что Россия была стес-
нена неприятелем на собственной территории.
Поляки всегда были в роли просителей у под-
ножия европейских тронов, особенно у фран-
цузского, с изголодавшимся взором высма-
тривающих подходящий момент, когда более
счастливые народы протянут им братскую руку.
Поляки еще не научились понимать, что когда
французы сочувствуют полякам, то это или
революционная фраза, или, может быть, поли-
тический ход, являющийся постоянной косвен-
ной угрозой России. Поляки не понимали, что
они не добьются большего, чем право убежища
и материальная поддержка тем полякам, кото-
рые живут во Франции. Они не понимали, что
даже у англичан, уже долгое время пользовав-
шихся политической свободой, вошло в обиход,
 что если настоящее, теплое сочувствие народа
на митинге принимает открытое, энергичное
выражение, то, успокоенный законным пользо-
ванием свободой слова и собрания, народ уходит
с митинга и предоставляет события их течению.
Когда председатель объявил новость, уди-
вившую всех, что на митинге, посвященном
защите Польши, выступит русский, в публике >
поднялось ликование, потому что Россия в то
время угнетала Польшу и боролась с Англией.
Герцен поднялся на трибуну и был встречен
с восторгом. Его речь часто прерывали бур-
ными криками одобрения. Когда он кончил,
радостным приветствиям, которыми встретили
его благородные, справедливые мысли, не
было конца. Поляки окружили его, чтобы по-
жать ему руку, одна польская дама препод-
несла букет. Он вышел, еще раз и показал
публике этот символ примирения двух братских
племен, разделенных правительственным дес-
потизмом. Ликующая публика неистовствовала.
После Герцена выступало несколько поляков
и англичан. При выходе нас окружило множе-
ство друзей и знакомых, сочувствующих Гер-
цену. Саффи поехал с нами до Туикенхэма,
где хотел провести ночь и следующий день.
Была полночь, когда мы вернулись домой.
Оживленные разговоры длились даже во время
ужина. Наконец мы разошлись, и я пошла в
свою комнату, где спала вместе с детьми. Как
я испугалась, когда услышала зловещий кашель,
доносившийся с постели Ольги. Я тотчас же
поняла его устрашающее значение и побежала
вниз, где Герцен и Саффи еще продолжали
 А. А. Г е р ц е н
Из собрания ИРЛИ
разговаривать; они быстро последовали за мной
и подтвердили, что это круп. Саффи поспешно
побежал за местным врачом, так как наш домаш-
ний врач жил в Лондоне, следоват льно, про-
шло бы несколько часов, прежде чем его при-
везли бы к нам. Врач пришел и указал необ-
ходимые способы лечения, между прочим, велел
сделать горячую ножную ванну. Во время ван-
ны я держала ребенка у себя на коленях и
продолжала держать на руках всю ночь, по-
тому что, когда Ольга лежала, приступы кашля
становились сильнее. Добрый Саффи сидел
у наших ног и держал ручку ребенка в своей
руке. Герцен, разумеется, был тут же. И так
мы провели остаток ночи, вдали от политиче-
ских волнений, среди которых мы были так
недавно, иногда тихо перешептываясь, но боль-
шей частью молча, все одинаково думая о неве-
домой тайне, которая в каждое мгновение нашей
жизни, и часто тогда, когда мы меньше всего
этого ждем, может оборвать нить, из которой
сотканы самые дорогие нам отношения. Когда
засветлело утро, мы увидели, что ребенок вне
опасности, и молча разошлись, пожав друг
другу руки. На следующий день я говорила
Доманже, рассказывая ему о пережитой опас-
ности: „Я чувствую себя вооруженной и твер-
дой против всех ударов судьбы, я думаю, что
прошла бы через самые тяжелые испытания. Но
есть испытание, которого бы я, вероятно, не
пережила — я говорю про смерть этого ре-
бенка. Все то, что является самым святым в
материнской любви, широко развилось во мне
и сосредоточилось на этом ребенке".
21 Мейзенбуг
 К сожалению, мы должны были весной
покинуть прекрасный дом, в котором про-
вели такие счастливые дни, полные внутрен-
него мира, радостной деятельности и отличных
результатов. Когда мы в последний раз пере-
ступали порог этого дома, полная какого-то
боязливого предчувствия, я сказала Герцену:
„Каким робким становится сердце перед на-
двигающейся старостью и после многих ударов
судьбы, а в молодости каждая новая удача
вызывает уверенность в том, что наступят
бесконечные прекрасные времена; когда же
становишься старше, чувствуешь, что заверше-
ние каждого удачного момента вселяет робкое
сомнение, — будет ли опять так хорошо, и не
сторожит ли судьба у дверей, готовясь нанести
неожиданный удар!"
„Теперь вы видите, по крайней мере, как
хорошо сделали, что остались и не испугались
трудностей, — возразил Герцен. — Та русская
дама, 1 которая должна была приехать, не при-
едет, она вышла замуж, и теперь у нее своя
семья. Я узнал об этом недавно. Семейные
люди живут своей собственной жизнью и не
могут заниматься делами других. Не будем
расставаться, будем работать вместе и поста-
раемся воспротивиться влиянию злых духов".
Мы все же еще оставались за городом, в
нашем любимом Ричмонде. Я услыхала новость,
что на текущий сезон в Лондон приглашен Ри-
хард Вагнер и что он будет дирижировать кон-
цертами в Новом филармоническом обществе.

1 Н. А. Тучкова-Огарева. Прим. перге.

До сих пор он жил в Париже, в изгнании. Эта
новость меня очень взволновала. Я уже раньше
говорила, что еще в Германии читала его книги:
„Искусство будущего", „Искусство и револю-
ция", „Опера и драма", и они произвели на
меня такое глубокое впечатление, что побудили
меня написать письмо незнакомому мне автору.
Позднее я познакомилась с текстами „Тангей-
зера", „Лоэнгрина" и „Кольца Нибелунгов".
В сочинениях Вагнера я нашла в виде раз-
витой теории то, что переживала раньше и пред-
чувствовала в неопределенных чертах. Когда я
глубоко прониклась значением музыкальной дра-
мы и усвоила ее благодаря этим чудесным со-
чинениям, я начала понимать, что влияние выс-
шего трагического искусства, поданного на фоне
всепреображающей музыки, должно превосхо-
дить все другие и облагораживать жизнь.
Я почувствовала страстное желание послу-
шать один из этих концертов, но не было как
будто никакой надежды это осуществить. Меня'
очень взволновало известие, что автор этих
значительнейших книг, творец этих поэтиче-
ских теорий, приедет в Лондон. Я узнала о его
приезде от моей прежней сожительницы, немец-
кой музыкантши, и завидовала ей, что она
встречала его несколько раз в доме своих зна-
комых. Мне было трудно даже попасть в го-
род на концерты, так как по лондонским обы-
чаям они затягивались до глубокой ночи. По-
этому нужно было найти место для ночевки,
и я не успокоилась, пока не устроила этого.
Когда я услышала поэтические звуки увер-
тюры, мне вдруг стало ясно, что я впервые
 слышу их по-настоящему. Целое лесное сказа-
ние, полное чар, ужасов, невинности и поэзии,
в новом свете представилось мне. При воспри-
нятии этих звуков лицо дирижера так же мало
принималось во внимание, как и при чтении
его книги. Я сидела слишком далеко, чтобы
ясно его представить. Мне казалось, будто от
его дирижерскс>й палочки невидимые волны рас-
пространяются над оркестром, — прекрасные,
гармоничные волны, которые заставляют му-
зыкантов почти бессознательно играть иным,
более высоким образом, чем они играли раньше.
Из всех концертов, которые я слышала в Ан-
глии, этот был единственным.
Можно себе представить, с какой радостью
я через некоторое время приняла приглашение
Анны провести у них вечер, на котором будет
Вагнер. Он даже сам назначил время. Ничто
другое не могло бы оторвать меня во второй
раз на двое с половиной суток от моих милых
детей, вдали от которых я испытывала глубо-
кую тоску и мучительное беспокойство. Но в
этой давно желанной встрече я не могла себе
отказать.
Очень сдержанная, холодная манера, с кото-
рой Вагнер принял наше теплое отношение, по-
разила меня в первый момент. Но потом я по-
няла, что его неприязненность вполне понятна
и вызвана его пребыванием в Англии, которую
он не любил. Действительно, антагонизм между
ним и английским обществом должен был воз-
никнуть с самого начала. Английское общество
боготворило Мендельсона, и неприязненное
отношение к Вагнеру сквозило в музыкальных
обозрениях и в различных отзывах, появля-
лись даже нелепые замечания, что нечего
ожидать от дирижера, который дирижирует
наизусть д а ж е бетховенские симфонии. В этом
усматривали недостаток его музыкального да-
рования.
Почти сразу же после этого стали говорить .
о произведениях философа, имя которого вне-
запно, как звезда, засветило из прошлого, в
котором он оставался забытым более четверти
века. Этот философ был Артур Шопенгауэр. Я
невольно вспомнила, как в ранней молодости,
во время своего длительного пребывания во
Франкфурте-на-Майне, я часто видела малень-
кого человека в серой шинели с несколькими
воротниками, называвшимися тогда „гусеницей"
(chenilles), в сопровождении пуделя, совершав-
шего в определенный час прогулку по набе-
режной Майна. Я вспомнила, что мне говорили,
что этот человек — Артур Шопенгауэр, сын
писательницы, и что он круглый дурак. В осо-
бенности его знакомый, сенатор свободного го-
рода Гамбурга, очень видный человек, еже-
дневно за табль-д'отом обедавший с Шопен-
гауэром, прохаживался на его счет и расска-
зывал анекдоты, доказывающие его глупость.
С тех пор я ничего о нем не слышала, пока
совсем недавно не пронесся слух, повторяе-
мый всей Германией, что произведения этого
человека, правда, уже давно изданные, впер-
вые читаются теперь. Одни считают его вели-
чайшим философом после Канта, другие же
ставят его еще выше. Я не знаю, каким обра-
зом Фридрих узнал, что Вагнер разделяет
последнюю точку зрения. Он завел разговор о
Шопенгауэре и просил Вагнера изложить ос-
новы философии Шопенгауэра, с которой еще
не был знаком. В последовавшем разговоре
меня особенно поразило следующее выраже-
ние: „отрицание воли к жизни", и это поло-
жение приводилось Вагнером, как конечный
вывод из всего мировоззрения Шопенгауэра.
Я же считала, что воля направляется на не-
прерывное нравственное совершенствование
и деятельность как последнюю цель бытия.
Вечер прошел, но между гостями и Вагне-
ром не установилось более теплых отно-
шений. Эта встреча меня не удовлетворила,
в особенности потому, что я с горячим воо-
душевлением шла навстречу автору тех сочи-
нений, дирижеру того концерта. Чтобы не
оставаться под таким впечатлением, я через
некоторое время написала несколько слов Ваг-
неру, просила его приехать в Ричмонд, где
он встретит Герцена, который будет очень рад
с ним познакомиться. К сожалению, он ответил
отказом, написав, что уезжает и в связи с
отъездом будет очень занят.
В нашей домашней жизни нам пришлось
столкнуться с очередной неприятностью. Эн-
гельсон, при своем неуравновешенном темпе-
раменте всегда хватавшийся за новые поводы,
чтобы то здесь, то там разразиться горячими
вспышками, был в отвратительнейшем настрое-
нии, которое на сей раз обрушилось против
самого Герцена. В самом начале Крымской
войны он сделал одно открытие, от которого
ожидал огромного успеха. Он обдумал еле-
дующий план: посредством воздушных шаров,
которые должны были взрываться в воздухе
на известной высоте, искусно распространять
по всей России революционные листки и, таким
образом, поднять народное восстание против
самодержавия. Я уже не помню, каким образом
он хотел доставить шары в Россию и там их
поднять в воздух. Знаю только, что он весь
был погружен в свои планы и считал момент
вполне подходящим, потому что война, отняв-
шая у крестьян их сыновей и кормильцев, вы-
зывала бурное негодование. К тому же он
рассчитывал на суеверие народа, который
примет эти точно с неба падающие воззвания
за божественное знамение. Открытие казалось
ему таким важным, успех таким несомненным,
что он был способен на все, чтобы осуще-
ствить этот план. Герцен относился равнодушно
и скептически к его идее. Доманже обратился
тогда через посредника к императору Напо-
леону, который, по мнению Доманже, должен
был придать значение этому замыслу и пред-
принять все необходимое для проведения его.
Конечно и это предложение провалилось: из
Парижа он получил отказ. У самого Энгельсона
не было достаточно средств для осуществления
своего плана; то, чему его воображение при-
писывало успех, он увидел разбитым и впал в
глубокое недовольство, причем в особенной
обиде был на Герцена, которого обвинял в том,
что тот не воспользовался этим орудием для
сокрушения русского деспотизма. Тщетно Гер-
цен объяснял ему неоднократно, что в данный
момент восстание в России не желательно и
может привести 1: кровавым репрессиям, воз-
можно даже — к вмешательству иностранных
держав. Во всяком случае, свержение прави-
тельства приостановило бы осуществление ожи-
даемых реформ. Герцен был того мнения, что
в данный момент остается -только ждать окон-
чания войны и связанных с этим послед-
ствий.
К этому обостренному настроению Энгель-
сона присоединилось другое чувство — лите-
ратурная зависть. У Герцена поселился один
из его старых московских друзей, которому
удалось приехать и посетить его, правда, со-
блюдая строгое инкогнито. Он привез с собою
множество маленьких вещиц, оставленных Гер-
ценом на родине, дорогих как воспоминание
прошлых времен. Все это было Герцену бес-
конечно приятно и вместе с тем грустно. Но
особенно обрадовали его рассказы о том, каким
неслыханным успехом пользовались в России
его произведения, которые удавалось туда пере-
править. Друг Герцена рассказывал, что один
знакомый разбудил его ночью, чтобы сообщить
ему с глазу на глаз новость необычайной важ-
ности: что получен экземпляр одного сочине-
ния Герцена, впервые напечатанного в Лондоне.
Тотчас же, ночью, принялись его читать, зат'ем
пустили по рукам, предварительно переписав,
так как нельзя было надеяться на получение
нескольких экземпляров. Всякое издание лон-
донской свободной прессы встречалось с все
возрастающим энтузиазмом. На том знамени,
вокруг которого сплотились все надежды и
стремления передовой русской партии, значи-
лось имя Герцена. С таким же восторгом был
принят и первый номер „Полярной звезды"
с изображением пяти мучеников на обложке.
Но величайшим успехом пользовались статьи
Герцена, тогда как на очень остроумную, ради-
кальную, но несколько тяжеловатую статью
Энгельсона обратили меньше внимания. Это
обстоятельство обострило недовольство Энгель-
сона. Герцен не раз мне жаловался, что отно-
шения с Энгельсоном становятся невозмож-
ными, благодаря озлобленному настроению, в
котором тот постоянно находился.
Однажды утром, когда я сидела с Натали и
читала, вошел Энгельсон в величайшем возбу-
ждении, начал возводить на Герцена самую обид-
ную клевету и вел себя, как безумный. Я оста-
навливала его сначала дружелюбно, затем все
более строго, прося его подумать о том, что
он говорит в присутствии дочери Герцена. Но
Энгельсон был вне себя, в припадке слепого
гнева. Вдруг он остановился против Натали у
стола, за которым мы сидели, вынул из кар-
мана маленький револьвер и сказал, направляя
его на нас, может быть, даже не сознавая того,
что делает: „Вы видите, этот револьвер заря-
жен, и я ношу его всегда при себе. Кто знает,
что произойдет, если меня охватит злоба!" На-
тали очень испугалась, я же сохранила спокой-
ствие, посмотрела на него строго и сказала:
„Прежде всего уберите оружие, чтобы не про-
изошло несчастия, за которое вы будете вечно
упрекать себя, а затем идите домой и успокой-
тесь. Я потом приду и поговорю с вами". Мое
спокойствие привело его в себя, и он ушел. Я
успокоила Натали и просила ее пока ничего
не говорить отцу, затем обдумала, что делать.
Нужно было теперь же что-нибудь предпринять,
так как мне было ясно, — если Герцен услышит
о случившемся, то он так возмутится, что не-
избежно произойдет скандал. Мне казалось са-
мым подходящим сразу прекратить знакомство
с Энгельсоном, чтобы таким образом устранить
возможность всякого личного столкновения/так
как нельзя было надеяться на примирение и на
то, что такой неуравновешенный человек успо-
коится. Если бы теперь разойтись по-хорошему,
то впоследствии, когда он успокоится, можно
будет опять завязать отношения, хотя мне ка-
залось, что такая дружба не имеет большой
цены, раз она подверглась подобным передря-
гам. В результате таких размышлений я на-
писала ясное, убедительное письмо Энгельсону,
напоминала ему о всех разговорах, когда наши
взгляды приходили в столкновение, и просила
его согласиться с тем, что людям наших воз-
зрений нельзя с помощью револьвера разре-
шать глубокие внутренние разногласия. Если
же взаимное понимание и честное примирение
не возможны, остается одно — расстаться с до-
стоинством и, уважая прошлое, продолжать путь,
который каждому кажется правильным. Я уве-
ряла его, что лично мне все это очень больно,
что я чувствовала к нему искреннюю дружбу,
но в данном случае должна быть твердой и
отказаться от знакомства с ним, потому что
меня к этому обязывает дружба с Герценом и
его семьей. Я просила его с достоинством
выйти из этого прискорбного, но, повидимому,
непоправимого внутреннего конфликта и не
предрешать будущих отношений.
Я отправила письмо прежде, чем у Герцена,
который был в это время в Лондоне, могло
возникнуть малейшее подозрение. Энгельсон
тотчас же прислал ответ, в котором говорил о
своем глубочайшем уважении, вполне согла-
шался с моим предложением и выражал твер-
дую уверенность, что в дальнейшем будет из-
бегать каких бы то ни было поводов к кон-
фликту. Когда вечером Герцен вернулся домой,
я рассказала ему всю историю и показала
письмо. Эта история его так же расстроила,
как и меня, но он благодарил меня за мое
вмешательство, которое было принято им как
проявление истинной дружбы.
Таким образом навсегда исчезла с нашего
горизонта эта своеобразная, в высшей степени
одаренная, но болезненная и несчастная лич-
ность. Прежде чем честолюбивая злоба, отда-
лившая Энгельсона от нас, улеглась, его
настигла смерть, которая унесла это иско-
верканное существо, обладавшее большими
способностями и своими недостатками ярко ил-
люстрирующее те бедствия, на которые деспо-
тическое правительство осудило целые поко-
ления.
После печального впечатления, которое про-
извела на нас эта разлука, Герцен прёдложил
опять съездить на несколько недель в пре-
красный Вентнор на острове Уайт. Разумеется,
дети и я радостно приняли это предложение.
Герцен снял там удобный дом на берегу моря,
и живительный морской воздух вновь вернул
нам утраченное веселое настроение. Пульские
опять жили там. Они часто приходили к нам
вечером, и я радовалась дружбе с благо-
родной Терезой, глубоко симпатичная натура
которой казалась еще прекраснее в этой ти-
шине, чем в вечном беспокойстве и тревоге
лондонской жизни. До нас донеслось известие
о взятии Малахова кургана; вслед за этим
предвиделось падение Севастополя и оконча-
ние войны. Мы радовались этим вестям не
только из гуманных соображений, но в осо-
бенности радовались за Россию, потому что
надеялись, что новый император, покончив с
войной, этим печальным наследием прошлого,
займется внутренними реформами.
После нашего возвращения в Ричмонд было
решено переехать в Лондон, так как сын Гер-
цена должен был посещать Лондонский уни-
верситет и лабораторию знаменитого химика
Гофмана, а Натали нуждалась в некоторых
уроках, для которых я не была достаточно
компетентной. С искренней скорбью расста-
валась я с милым деревенским уединением, с
прелестным видом на Темзу, окруженную зеле-
ными берегами, с прекрасным парком Ричмонда
и садами Кью, в которых проводила вместе с
детьми такие счастливые часы, со всей той
замкнутой и уютной жизнью, которой пред-
стояло снова колебаться и, может быть, совсем
расстроиться под влиянием вмешательства внеш-
него мира. Вместо того, чтобы все более упоря-
дочиваться и становиться все благоустроеннее,
она подвергалась опасности быть разрушенной
или же совершенно разбитой.
 Глава восьмая

СУДЬБА. РАЗЛУКА

Мы вернулись в Лондон и поселились в доме,

расположенном на окраине Ст.-Джонс-Вуд. Это
предместье Лондона, утопающее в зелени са-
дов, место, где берут начало многочисленные
дороги, расходящиеся во все стороны, в леса
и живописные местные деревни, так что мы
могли считать, что живем в деревне. Обучение
детей было на большой высоте, что давало
мне особое удовлетворение: уроки музыки
давала Иоганна Кинкель, которая была перво-
классной музыкантшей и великолепно руково-
дила первоначальным музыкальным обучением.
Она считала особенно важными уроки пения,
которое развивало музыкальный слух и чувство
ритма. Мне доставляло большое удовольствие
присутствовать на этих занятиях, потому что
благодаря умелому руководству Иоганна до-
стигала прекрасных результатов и не только
не портила детского голоса, но, напротив,
укрепляла и улучшала его качество искусными
упражнениями. Мне стало ясно, что такое пре-
красно поставленное обучение пению с ранних
лет очень важно, в особенности для всесторон-
него развития голосового аппарата. Хороший го-
л о с — дар, которому нет цены, это прекрасней-
шее качество, которое сохраняется дольше,
чем внешняя красота. Возможность чаще ви-
деть Иоганну, эту прекрасную, глубоко люби-
мую мною подругу, заставляла меня считать
возвращение в Лондон преимуществом, но мне
пришлось снова бороться с наплывом гостей,
которые нарушали установленный порядок и
мир в доме, что было моим единственным
счастьем. Однажды в письме к сестре я пи-
сала: „Могу тебе сказать только одно: если бы
все оставалось как теперь, я не желала бы
ничего лучшего".
Когда кончалась дневная работа с детьми,
дававшая мне большое удовлетворение, я за-
нималась чтением вместе с Герценом, и это
чтение давало новую пищу уму и твердость
воле. Благодаря его светлому уму, прекрасной
памяти и универсальным знаниям эти чтения
сопровождались такими вескими замечаниями
и подвергались таким ценным обсуждениям,
что прочитанное приобретало новое, более
богатое содержание. С такими комментариями
мы прочли отчет о процессе сен-симонистов,
что было мне чрезвычайно интересно, в осо-
бенности речь Отца Анфантена. Он высказался
о стремлениях его единомышленников к так
называемой эмансипации женщин; публика
осмеяла это течение, мне же эта идея предста-
вилась возвышенной и прекрасной. Анфантен
говорил, с крайне редкой для мужчин справедли-
востью, что мужчине не подобает ни как
законодателю, ни как учителю, ни как адми-
нистратору ограничивать в повседневной жизни
деятельность женщины, он счйтал, что женщина
должна выступать и говорить сама за себя,
чтобы выразить свои насущные потребности.
Мне особенно понравилась такая постановка
вопроса, потому что английский парламент
решительно отказал женщинам в ходатайстве
о праве поступления в университет с целью
изучать медицину. Я глубоко сознавала пра-
вильность того, что только сами женщины
могут говорить о своих нуждах и что долг
каждой мыслящей женщины уяснить себе свои
требования и выступить с ними не только в
домашнем кругу, но и публично. У меня вдруг
мелькнула мысль произнести свое слово по
этому поводу. Под впечатлением прочитанного
я начала задуманную работу и написала посвя-
щение, адресованное Отцу Анфантену, кото-
рый еще жил в то время.
Во всем остальном эта зима протекла спо-
койно, без событий. Крымская война окончи-
лась в начале сентября, и надежды Герцена
на то, что в России наступит новая эра, воз-
росли в связи с тем, что Парижский мир ока-
зался очень обидным для гордого самодержавия,
и оно признало необходимость внутренних ре-
форм для восстановления престижа. Писатель-
ская деятельность Герцена приняла почти исклю-
чительно политический характер. Особенно
много он писал об освобождении крестьян;
этот вопрос стоял в центре его внимания,
отмену крепостного права он считал необхо-
димым условием для нового, лучшего будущего
России. Он считал нужным сохранить русскую
общину, произвести передел земли и ввести
общинное землевладение. В сохранении этого
первобытного уклада он видел единственно
возможное противоядие против бедствий евро-
пейского пролетариата и вместе с тем верный
государственный принцип, согласно которому
земля должна принадлежать тому, кто ее обра-
батывает. В это время Герцен стал чаще по-
лучать известия из России, и его произведения,
напечатанные в Лондоне, переправлялись туда
значительно легче, чем раньше. Все это со-
здавало в доме веселое настроение, и я дей-
ствительно считала, что это не просто пышное
выражение, когда Иоганна Кинкель, побывав
у нас, сказала: „Мне кажется, что я вхожу
в маленькое небесное царство".
Круг знакомых, собиравшихся у нас в опре-
деленное время, состоял не столько из горя-
чих политиканов, сколько из прежних знако-
мых, бывавших у нас в первую зиму в Лондоне.
Среди них было много молодых людей различ-
ных национальностей; они группировались во-
круг Герцена и учились у него с вооду-
шевлением и преданностью, и благодаря
их большой любознательности беседы велись
не только на политические темы. К этому бо-
лее юному кругу принадлежал также Карл
Шурц, приехавший на некоторое время в Ев-
ропу, где должна была лечиться его жена.
Между ним и Герценом завязалась совершенно
особая дружба; Шурц, обладавший живым умом
и острой наблюдательностью, в увлекательной
форме рассказывал нам об американской жизни
и, в свою очередь, из высоко интересных со-
общений Герцена знакомился с далекой, ту-
манной Россией, которой, на ряду с Америкой,
оба они предрекали первенство в ближайшей
культурной эпохе. Это была любимая мысль
Герцена, к ней он возвращался все чаще и
чаще и думал, что Великий океан в ближайшем
будущем будет играть такую же роль, как
Средиземное море в древнем мире, и явится
центром культурных государств будущего.
К интересному кружку Герцена теперь при-
мыкали и некоторые женщины, благодаря ко-
торым исключительно политический характер
наших собраний изменился, музыка и другие
светские увеселения вносили некоторое разно-
образие, что имело особенно благоприятное и
оживляющее влияние на детей. Анна, конечно,
не могла бывать у нас часто, так как последние
месяцы беременности удерживали ее дома.
В последних числах января я навестила ее
днем и рассталась с ней дружески, причем
она шутл поручила мне передать Герцену
всякие смешные вещи. На следующее утро,
рано, когда еще было совсем темно, меня
разбудил стук в дверь. Я с испугом вскочила,
вошел Герцен со свечой в руке, бледный и
расстроенный, и когда я с большим волнением
спросила его, что случилось, он ответил дро-
жащим голосом: „Я получил только что изве-
стие от Шарлотты,— Анна ночью скоропо-
стижно скончалась". Я словно окаменела от
неожиданного удара. Одеться и побежать туда
было делом нескольких минут. Вслед за мной
пришел и Герцен, и трудно описать всю его
отзывчивость и сердечность. Он принес массу
прекраснейших цветов, чтобы осыпать ими, по
итальянскому обычаю, смертное ложе, подобно
22 Мейзевбуг
 тому как незадолго перед тем украшал смерт-
ное ложе, на котором покоилось самое дорогое
для него существо. В таких поступках прояви-
лась глубокая, душевная сторона его характера,
о чем едва ли подозревали те, кто знали его
лишь как острого, постоянно полемизирующего
политического деятеля или как блестящего,
умного общественника.
В ближайшие вечера мы собирались тесным
кружком в доме покойницы: Фридрих и Шар-
лотта, Шурц с женой, Герцен, его сын и я.
Герцен прочел нам одно из своих лучших
произведений, утром специально переведенное
с русского на французский язык. Это были
воспоминания о Риме и о горячих днях 48 года,
когда он со своей женой и несколькими друзьями
принимал участие в народном движении, про-
исходившем в художественно-прекрасном Риме,
вдохновленном светлой мечтой о свободе.
Воспоминания были написаны так прекрасно,
так драматично, так мощно устремлялись в
идеальные сферы, что вполне совпадали с на-
шим настроением, умиротворяли нашу скорбь
и приводили нас в умиление и в возвышенный
восторг. С глубокой благодарностью я приняла
знак нежной дружбы, когда, окончив чтение,
он передал мне перевод со словами: „Я кладу
эти листы как маленький бледный венок из
иммортелей, рядом с цветами, украшающими
покойницу, и посвящаю вам эти строки в день,
когда вы потеряли свою подругу".
Через несколько дней маленькое, тихое,
печальное шествие, состоявшее из вышеупо-
мянутых лиц, двинулось на прекрасное клад-
бище в Хайгэте, где мне уже раз пришлось
вместе с Герценом стоять у могилы. Ничто нам не
мешало: не было ни пастора, ни посторонних бес-
чувственных людей. Шурц произнес несколько
великолепных слов, которые упали на гроб
подобно весенним розам; нам почудилось, будто
покойница, с улыбкой освобождения на устах,
вознеслась над могилой, куда мы опустили ее
бренные останки. Друзья целый день провели
у нас в доме, и если бы уважение и дружба,
которые мы питали к Герцену, могли возрасти,
то это случилось бы благодаря его отношению
к этому несчастью и его поведению в этот
день.
В начале апреля был д е н ь 1 рождения Гер-
цена, и мы подготовили маленький экзамен, на
котором дети должны были дать отчет о прой-
денном. Утром за завтраком он нашел на своем
месте, украшенном цветами, письменное при-
глашение, и после завтрака начался экзамен,
который дал вполне удовлетворительные ре-
зультаты; праздничное настроение установи-
лось на весь день, и вечер тоже прошел очень
весело, нас навестили ближайшие друзья, ко-
торые приняли живое участие в радостях и
успехах детей. Когда прощались, я смеясь,
сказала Герцену: „Мы счастливо миновали все
разногласия, смятения и бури и, надо надеяться,
наконец, достигли мирной пристани".
Не человеческая ли это- самонадеянность —
полагаться на продолжительность счастья, даже
если оно является следствием честного труда

1 25 марта по ст. стилю. Прим. перев.

 и самых чистых стремлений? Или же коварные
демоны завистливо подстерегают нас, если
удастся установить мир, чтобы возмутить ус-
покоенную душу и вырвать ее из прекрасного
самообольщения? Не знаю, но достоверно то,
что в жизни часто после самой мирной жизни
следует резкая перемена, как будто судьба
постоянно подвергает нас испытанию, прове-
ряя, носим ли мы панцырь под домашней оде-
ждой и всегда ли помним, что жизнь есть борьба,
а не покой.
Через несколько дней после описанного
празднества мы сидели раз за обедом, когда
к дому подъехала, карета, нагруженная сунду-
ками. Я увидела ее с того места, где сидела,
вскочила и воскликнула: «Это Огарев!» Так
звали друга юности Герцена, который любил
Огарева больше всех и так часто про него
говорил и рассказывал столько подробностей,
что мне казалось, будто я сама его знаю.
Огарев недавно женился на той самой даме,
которая должна была взять на себя воспита-
ние детей и которую Герцен напрасно ждал
некоторое время. Нам не было известно, что
Огарев, находившийся под своего рода полицей-
ским надзором за известные политические
взгляды, смог уехать из России, но какое-то
чутье подсказывало мне, что это, должно быть,
он, а не кто другой. Герцен, постоянно опа-
савшийся как бы какой-нибудь случай не на-
рушил нашей жизни, боязливо пошел навстречу
выходившему из экипажа незнакомцу, пока не
узнал, действительно, друга юности, которого
так много лет не видал. Он провел его вместе
с сопровождавшей его женой в комнату и
познакомил их со мной и детьми. Иногда бы-
вает, что внутренний голос при некоторых
событиях или встречах почти безошибочно
вдруг предвещает о внезапном повороте на-
шей судьбы, — нечто такое случилось теперь
и со мной. Я была самым искренним образом
расположена к друзьям Герцена, и все же,
когда они стояли передо мной,я почувствовала
прикосновение ледяной руки судьбы, безжа-
лостно устанавливающей скязи и вновь их по-
рывающей, не интересуясь тем, разбиваются
ли при этом сердца или нет.
Понятно, что их приезд вскоре перевернул
обычный у лад нашей повседневной жизни.
Вместе с этим другом к Герцену вернулись
воспоминания о его прошлом, начиная с са-
мого детства; ему вспомнилось отечество, бы-
лые радости и скорби и общие упования. Это
был тот самый друг, с которым Герцен од-
нажды, будучи тринадцатилетним мальчиком,
поклялся, при свете заходящего солнца, ото-
мстить за Пестеля и других мучеников четырна-
дцатого декабря. Все это само по себе могло бы
взволновать Герцена до глубины души, а тут
примешивалось еще то обстоятельство, что
Огарев приехал тяжело больной, состояние его
здоровья внушало самые серьезные заботы.
Его жена была ближайшей подругой жены Гер-
цена. Она была вместе с семьей Герцена в ту
счастливую пору, когда эта семья была еще
сплочена и жила за границей, во время слав-
ного движения 48 года в Италии и во Франции.
Вместе с ее приездом возродился целый мир
счастливых и одновременно глубоко печальных
воспоминаний, так как Герцен не видал ее со
дня смерти жены, которую оба страстно лю-
били.
Я понимала, что приезд Огаревых был ис-
ключительным явлением, которое настолько
овладело Герценом, что совершенно изменило
характер нашей жизни. Я понимала, что для
такого глубокого, отзывчивого и преданного
друзьям человека, каким был Герцен, подобные
переживания должны были отодвинуть на зад-
ний плай все прочее. Однако я надеялась, что
постепенно все опять войдет в свою колею и
что обычный порядок жизни, признаваемый
мной единственно правильным для детей, не
будет нарушен надолго. Я с самого начала
почувствовала, что мне придется снова, и го-
раздо сильнее, чем раньше, бороться с безала-
берностью русских нравов, с тем, что с неко-
торых пор было счастливо и всецело пре-
одолено Герценом ради блага детей. Все это
выступило теперь гораздо определеннее и непо-
средственнее, особенно у русской дамы, ко-
торая сохранила все характерные особенности
своей родины и отличалась фанатическим па-
триотизмом. Но я надеялась, что, помня старое,
Герцен на этот раз удержит инициативу в сво-
их руках и прежде всего сумеет придать новым
отношениям определенную форму и даст мне
возможность свободно выполнять мои обязан-
ности. Поэтому вначале я предоставляла собы-
тиям развиваться, стараясь любезностью, пре-
дупредительностью и деятельным участием
сохранить самые дружеские отношения с при-
ехавшими. Это не стоило большого труда,
потому что друг Герцена внушил мне искрен-
нюю, глубокую симпатию и безграничное со-
страдание. Герцен мне неоднократно рассказы-
вал, какая это была глубокая и благородная
натура. Его судьба была мне знакома, и в нем
я видела одну из жертв злополучной Никола-
евской эпохи, когда страдали все лучшие и
даровитейшие люди России. Мне был известен
целый ряд имен богато одаренных личностей,
погибших в глухой атмосфере безотрадного
деспотизма, подавлявшего всякое духовное
развитие. Там же, где способные люди, не-
смотря ни на что, пробивали себе д о р о г у , —
там развитие шло по ложному пути, и часто
в эксцентричных проявлениях обнаруживалось
своего рода оцепенение, уничтожавшее гармо-
ническое творчество и деятельность. Так, на-
пример, Огарев, путешествуя по Европе, вел
бурную жизнь, а живя в России, удалялся в
леса и степи и жил чисто созерцательной
жизнью, отрешившись от внешнего мира. Он
обладал редкой душой, высокой духовной ода-
ренностью, и имел большое состояние, рас-
точаемое с ранней молодости.
Все друзья говорили, что влияние его лич-
ности не получило должной оценки. Герцен
часто говорил: „Разве кто-нибудь знает, чем
мы обязаны речам и влиянию этого человека".
Скорее поэт, чем политический деятель, он вы-
являл свое внутреннее состояние лишь в сти-
хотворениях; многие из них появились на
русском языке в журналах Герцена. В обществе
он обычно отличался молчаливостью, теперь
 еще усилившейся, потому что, к сожалению,
его здоровье было совсем разбито, и глубокая
задумчивость заставляла его часами молчаливо
сидеть, не принимая участия в разговоре. Но,
несмотря на его необщительность, меня глу-
боко привлекали его несомненная доброта и
тихая скорбь, — эти черты возбуждали во мне
искреннее участие.
Русская дама произвела на меня обратное
впечатление. Как только она появилась, я по-
чувствовала, будто кто-то вошел в мою жизнь,
но не внес в нее ничего светлого. Несмотря
на то, что я старалась установить с ней хо-
рошие отношения, я отчетливо испытывала
недоброе предчувствие, что это бесполезно, и
что наши характеры никогда и ни в чем не
сойдутся. Я не могла вникнуть в сущность этой
странной личности. Я никогда не чувствовала
себя свободной в ее присутствии, это причуд-
ливое, странно-застенчивое существо невольно
смущало меня. Я стала замечать, что мое по-
ложение в доме было для нее неприятным
разочарованием: она думала встретить обыкно-
венную гувернантку и тогда исполнить свое
желание — занять при детях то место, которое
завещала ей их умирающая мать. Вместо этого
она нашла друга семьи, занявшего место хо-
зяйки в домашней жизни, и человека, заменив-
шего детям мать. К тому же немецкий уклад
был ей ненавистен, и многие мероприятия,
которые я ввела для пользы детей, претили
ее русским привычкам. Для примера расскажу
следующую мелочь: я с большим трудом и
путем длительных убеждений уничтожила при-
вычку Герцена почти ежедневно, каждый раз,
когда он выходил на улицу, приносить детям
ненужные игрушки и другие вещи, которые
только притупляют истинную радость при по-
лучении хороших и полезных подарков и вы-
зывают в детях страсть к разрушению, и без
того присущую их возрасту. Но русская дама
с настоящей страстью осыпала детей подарками.
Она мне однажды сказала, что не может про-
ходить равнодушно мимо прекрасных игрушеч-
ных магазинов Лондона, чтобы не испытать
желания купить все, что там находится, и не
принести этого детям. Это — типично русская
черта. Другая русская дама говорила мне еще
раньше, что она хотела бы засыпать различ-
ными подарками мальчика, свое единственное
дитя, она хотела бы, чтобы он пресытился
ими и чтобы обладание не доставляло ему
никакого удовольствия. Я напрасно старалась
внушить г-же Огаревой свою точку зрения.
Она продолжала задаривать детей и прекра-
тила это лишь тогда, когда я самым деликат-
ным образом обратила внимание Герцена на
вновь возникающее зло, и он наложил свое
veto. Подобных расхождений во взглядах, ка-
сающихся еще более важных вещей, оказалось
множество. Герцен хотел, и это до известной
степени было понятным, чтобы дама ближе
познакомилась с детьми, рассказывала бы им
про их покойную мать, говорила бы с ними
по-русски и знакомила бы их, насколько воз-
можно, с никогда не виданным ими отечеством.
Если бы все это делалось просто и естественно,
как приятный придаток к тому, что уже суще-
ствовало, то все обошлось бы легко и по-
дружески. Однако, как я уже упоминала, в
людях и создавшихся отношениях чувствова-
лась какая-то мучительная натянутость, кото-
рую я старалась устранить, но с каждым днем
на меня все более надвигалось зловещее пред-
чувствие. После дневной работы с детьми,
которая порой, несмотря на всю любовь, какую
я в нее вкладывала, бывала утомительной, я
была лишена обычного в прежнее время осве-
жения ума в разговорах и совместном чтении
с Герценом. Русский язык и русские интересы
заняли первенствующее место в разговорах, и
когда я немного научилась первому и доста-
точно освоилась с последними, то все же они
оставались мне достаточно чуждыми, чтобы
жить исключительно ими и находить в них
отдых для души. К сожалению, я видела, что
Герцен не изменил своему характеру и предо-
ставил событиям итти своей дорогой, сохраняя
уверенность, что все устроится само собой, и
опасаясь обидеть или огорчить ту или другую
сторону.
Эта ошибка в повседневной жизни лиц, свя-
занных друг с другом, имевшая место еще
раньше, повторилась и теперь. Но на этот раз
она должна была иметь более злостные по-
следствия. Когда я увидела, что все в доме
неудержимо разрушается, я начала исподволь
обращать на это внимание Герцена и друже-
ски его предостерегать. Мне казалось, что моя
прямая обязанность по отношению к Герцену
и к его дому — поддерживать безусловную
солидарность и дружеское. согласие. Не было
и речи о том, чтобы ограничивать права его
друзей или лишить его самого столь отрадных
для него воспоминаний о России. Вопрос шел
о сохранении прежнего status quo дома, кото-
рое имело благоприятное влияние на детей и
которым сам Герцен был вполне удовлетворен;
затем следовало установить самые лучшие
отношения с друзьями, не допуская, чтобы
эти отношения произвольно влияли на строй
жизни, разлагали или разрушали его. Это за-
висит от умения жить; немногие это понимают
и не все обращают должное внимание на слова
великого художника Гёте в его „Wahlverwandt-
schaften". Но это не было свойственно Гер-
цену, и из преувеличенной боязни как бы не
нарушить свободу того или другого он предо-
ставлял вещам развиваться, пока не завяжется
гордиев узел, который можно разрубить только
мечом, наносящим рану в самое сердце. Бес-
полезно было бы останавливаться на этапах
развития все возрастающего внутреннего кон-
фликта. Через других знакомых я узнала, что
русской даме очень хотелось занять то место
в доме, которое было ей прежде предназначено.
Я видела, что у Герцена с каждым днем росло
желание, чтобы русские традиции были гос-
подствующими в воспитании детей, и что все
нерусское было ему совсем безразлично, в
то время как раньше встречало его участие и
симпатии. Я невыразимо страдала от такого
положения, — мной овладела зловещая мысль,
что дело кончится разлукой..Я чувствовала,
что хотя бы ради цельности воспитания вы-
нуждена предоставить детям исключительно
русские традиции, что я не могу итти с ними
рука об руку, а бороться с этой все возра-
стающей силой я находила бесполезным. Кроме
того, я считала двойственность вредной для
детей. Я должна сказать, что вначале Герцен
с негодованием отвергал малейший намек на
разлуку. Чтобы уладить внутренние разногла-
сия, он предлагал переговорить и объясниться
то с Огаревым, то с его женой. Однако су-
ществующие различия характеров, воззрений и
привычек невозможно было сгладить. Дело вдруг
дошло до того, что он объявил, чтобы вну-
тренний распорядок не изменялся, а сохранил
прежний вид, без вмешательства и преоблада-
ния того элемента, для которого, в лучшем слу-
чае, еще не настало время.
Возможно, что если бы я иначе относилась
к своей тогдашней жизни и к добровольно
взятым на себя обязанностям, смотрела на них
более как на деловое обязательство, а не как
на внутреннюю сердечную привязанность, кото-
рой я отдавалась со всей страстностью моей
природы, возможно, говорю я, что тогда я
встретила бы спокойнее изменившееся поло-
жение вещей и одержала бы верх. Но в дружбе
мне случилось испытать то же самое, что и в
любви, — я отдала все и узнала с безграничной
скорбью, что не пользуюсь полной взаимностью,
что иные, более сильные чувства воздействуют
на жизнь, направляют ее в другую сторону. До
сих пор я была, конечно, слишком самостоя-
тельна и независима в своей деятельности,
чтобы мне было легко смотреть на происходя-
щую перемену. Безусловно выполнение моих
обязанностей осуществлялось, потому что оно
происходило с полной добросовестностью и
искренней преданностью. Во всяком случае я
пошла бы на маленькие изменения, если бы
люди, противостоящие мне, были другими и от-
носились ко мне более беспристрастно и чутко.
Совершенно случайная причина послужила
разрешению вопроса. Я чувствовала, что здесь
для семьи, живущей в изгнании, замыкался
естественный круг, в котором дети могли бы
сблизиться с традициями родины, что соот-
ветствовало задушевному желанию их отца. А
единство воспитания мне казалось необходи-
мым. Передавая воспитание детей в руки рус-
ских, я, по крайней мере, достигала этого. Тем
не менее мое сердце разрывалось на части при
мысли о разлуке, и я сделала последнюю пр-
пытку сговориться с Герценом. Добрый и сим-
патичный, как всегда, он уверял меня, что сде-
лает все, чтобы дело приняло другой, более
гармоничный оборот, просил меня, чтобы я не
теряла к нему доверия. У меня опять родилась
надежда, и я попробовала снова дружески сбли-
зиться и установить взаимное понимание в том,
что я считала единственно правильным и по-
лезным в деле воспитания детей. Однако не-
доразумения не прекращались, и я увидела,
что Герцен начал сомневаться, чего раньше
не было.
Наконец однажды утром, когда он уехал за
город с тем, чтобы вернуться только вечером,
мне принесли письмо, которое он оставил для
меня, — я не видела Герцена перед тем, как он
уехал. В этом письме он впервые высказал
мысль о необходимости разлуки, которую до
сих пор всегда отвергал. Но на прощанье он
предлагал устроить маленькое празднество.
Самая необходимость разлуки стала мне ясной
после этого письма. Он выбрал между мной и
друзьями. Таким образом, меня ничто больше
не удерживало. Но самая мысль устройства
какого-то праздника из того, что меня так
глубоко задевало, спокойное и обдуманное
прощание, тогда как я отрывалась с раненой
душой,— все это было для меня непостижимым.
Я чувствовала, что я смогу это сделать или
путем героического подвига, или в состоянии
крайнего возбуждения, не иначе.
Я решила в тот же день расстаться с домом,
тем более, что мне было легче сделать это в
отсутствие Герцена. Я начала быстро соби-
раться, укладывать свои вещи, написала Гер-
цену короткое прощальное письмо, другое
письмо написала русской даме, — я поручала ей
детей, просила ее продолжать выполнять мои
обязанности в отношении их. Это была моя
Голгофа, и последний ужин был моею тайной
вечерей, на которой не было лишь предателя.
Только четыре невинных детских глаза были
свидетелями переживаемоймной тяжелой борьбы
во имя самоотречения. Я обратилась к детям со
словами любви, дала им несколько советов,
затем взяла их руки в свои и благословила их.
Я просила их запомнить этот час, значение
которого они еще не понимали. Затем я велела
горничной одеть детей и свести их к русской
даме, и вместе с тем отдать ей мое письмо.
Я еще раз прижала детей к сердцу и затем
оставила их; они были удивлены, смущены и
не понимали в чем дело. После этого, захва-
тив самое необходимое, я покинула дом. На
пороге меня остановил искренне преданный
мне старый слуга-итальянец и сказал с моль-
бой: „Не уходите, это принесет несчастье дому!"
Я молча пожала ему руку и пошла к Фрид-
риху и Шарлотте, так как на первое время не
имела другого пристанища. Они были в выс-
шей степени поражены, когда узнали о случив-
шемся, но сразу же согласились со мной, что
я должна была уйти, раз Герцен на это ре-
шился. Меня охватила невыразимая грусть,
даже нечто большее, я была в полном отчая-
нии, а вокруг меня зияла открытая могила.
Пусть мне поверят, что когда идут на жертву,
то самым тяжелым является решающий момент,
который перекраивает всю жизнь.
Я пожертвовала собой, и тем не менее я
должна была продолжать жить вдали от той
любимой родины, которую сама себе создала
и которая только в последнее время стала такою,
как мне хотелось. Во мне все противилось
необходимости что-то вновь начинать, и если
бы в этот момент ко мне пришла смерть, даже
самая жестокая, я встретила бы ее как свою
освободительницу.
В тот же вечер, когда мы молча сидели вместе,
погруженные в грустное раздумье, пришли Ога-
рев и молодой Александр. Они передали мне
письмо Герцена и рассказали, как он скорбит
по поводу моего столь внезапного поступка.
Это поручение они выполнили с такой сердеч-
ностью, в особенности Александр, что я
почувствовала в его нежных детских чувствах
истинно сыновнюю привязанность ко мне, и
это меня глубоко растрогало. Когда они ушли,
я прочла письмо Герцена. Оно было следую-
щего содержания:

„Дорогой другі Со слезами на глазах я про-

чел ваше письмо. Нет, не так бы нам следо-
вало расстаться, нет, определенно нет. Но
если такой поступок облегчил вам тяжелый
миг, пусть будет так. Только бы не было раз-
двоенности. Огарев и Александр сумеют пере-
дать вам больше, чем мое письмо: мое глубо-
кое удивление, мою безграничную дружбу. Да,
с одной стороны, вы правы, молчаливо расстав-
шись с нами, в присутствии лишь тех че-
тырех детских глаз, ради которых вы когда-то
перешагнули порог этого злополучного дома. Да,
так проститься было прекрасно, и я принимаю
ваше благословение моих детей, а для себя
хотел бы сохранить вашу дружбу.
Ваш брат и друг А . Г е р ц е н " .

Я прочла эти строки с чувством глубокой

скорби и острой горечи одновременно. Почему
эта дружба не была более прочной, почему
она не могла спасти то, что теперь безвозвратно
потеряно? Почему даже лучшие, даровитейшие
люди являются игрушками в руках судьбы, ко-
торая вдруг неожиданно преграждает намечен-
ный ими путь и заставляет их отклониться в
сторону?
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
 Глава первая

НОВОЕ ОДИНОЧЕСТВО

Фридрих и Шарлотта настояли на том, чтобы

я первые дни провела у них, пока я не найду
себе квартиры и вообще не приму определен-
ного решения. Я с благодарностью согласилась,
потому что, после счастливой совместной жизни
с симпатичными людьми, после того как меня
лишили общества детей, к которым я сердечно
привязалась, внезапное одиночество казалось
мне хуже смерти, и я, как утопающий за со-
ломинку, хваталась за малейшее проявление
симпатии и любви. Через несколько дней я
сняла себе за небольшую плату маленькую
комнату, переехала в нее и стала обдумывать
дальнейшее. Итак, я опять была одна, опять
была обречена на безрадостное одиночество
в английском меблированном доме, что казалось
мне теперь вдвойне печальным и ужасным,
после жизни в родном доме, где все было полно
света и любви, но из которого судьба меня
неожиданно изгнала. Передо мной снова встал
вопрос о будущем. Я не решалась вернуться
к скучным, неблагодарным частным урокам,
после того как познакомилась с работой, на-
правленной на совершенствование и развитие
детей. Я решила испробовать свои силы в
литературной деятельности. Я не скрывала от
себя, что на этом пути меня ожидают труд-
ности и разочарования, но, по крайней мере,
самая работа обещала мне нравственно больше
удовлетворения. Но я чувствовала, что если
бы мне удалось добиться успеха, то это един-
ственный путь, где я нашла бы возможность
утешения. Еще живя в доме Герцена, я попы-
талась сделать перевод с русского на англий-
ский; опыт имел успех. Итак, я думала вна-
чале продолжать заниматься переводами и
таким образом пробить себе дальнейший путь.
Я тотчас же принялась за работу, но была
еще далека от того, чтобы испытать на себе
ее положительное действие. Невыразимая тоска
день и ночь томила мое сердце, и я была не
в силах забыть о случившемся горе. Меня му-
чили сомнения, не могла ли я другим путем
предотвратить катастрофу; в то же время я
была убеждена, что ничего иного нельзя
было сделать. Горечь по отношению того,
что способствовало этой разлуке, терзала
меня, я скорбела об утраченной возможности
вернуться туда, где была так счастлива, где
всем своим существом утвердилась как на
родине.
Первое свидание с Герценом, пришедшим
ко мне со своим сыном, было для меня по-
трясающим, еще более потрясающим было
свидание с девочками, которых прислали ко
мне в гости. Они были поражены, внезапно
увидев столь преданную им особу в непри-
вычной для них обстановке, и когда их хотели
увести домой, маленькая Ольга разразилась
горячими слезами и требовала, чтобы ее оста-
вили у меня. В воскресенье, когда у Герцена,
по установленному порядку, вечером собира-
лись знакомые, Фридрих и Шарлотта не могли
отказать себе в привычном времяпровождении
и, как всегда, отправились туда. Это было для
меня одним из самых тяжелых испытаний. Я
страшно мучилась, когда они ушли к Герцену,
в привычное мне общество, душой которого
я была, конечно, исключая Герцена, — но они
об этом и не подозревали, иначе они навер-
ное не сделали бы этого. Когда я осталась
одна, то с горькой скорбью задумалась над
тем, как быстро, в сущности, стирается вли-
яние личности, как быстро исчезают следы,
которые мы считаем запечатленными навеки
всей силой нашей любви и преданности, — так
быстро, будто волна проскользнула по мор-
скому песку, на котором мы начертали доро-
гое имя.
К сожалению, во всех обострившихся чело-
веческих отношениях, которые, благодаря силе
переживаний, приводят к острым конфликтам,
наступает такой момент, когда все спять ка-
жется улаженным, а затем все снова приходит
в расстройство. Так случилссь и теперь.
Шурц, собиравшийся вместе со своими воз-
вратиться в Америку, горячо убеждал меня по-
ехать с ними и с их помощью основать себе
там новую родину. Своенравная судьба, ис-
полняющая наши желания лишь тогда, когда
они утрачивают свою -цену, вторично предло-
жила мне этот выход теперь, когда мое сердце
опять прочными нитями было привязано к
Старому свету, и я не чувствовала себя в
силах их порвать и решиться на то, чтобы
океан разлучил меня с прошлым. Это было
бы ампутацией, но не все на это решаются.
Я была лишена необходимого мужества так
же, как и в то время, когда умиравший друг
и погибавшая высшая школа в Гамбурге удер-
живали меня в Германии; хотя в некоторые
моменты, когда мое сердце отказывалось
от личных чувств, мне иногда неудержимо
хотелось обосноваться в Новом свете. Следуя
прирожденной склонности к самобичеванию,
я внезапно стала искать причину случившегося
в самой себе. Я убеждала себя, что, обладая
большим терпением, самоотвержением и на-
стойчивостью, я могла бы удержать столь до-
рогие мне отношения и сохранить их в преж-
нем счастливом виде. В то время как я изучала
себя и свои чувства, мне порою казалось, что,
в избытке дружбы, любви и преданности, я,
может быть, незаметно для себя слишком
много требовала от других, что самолюбие
затуманило мой взор, и людские взаимоотноше-
ния представились мне в ложном свете, что,
может быть, ревнивое отношение к занимае-
мому мною исключительному положению заста-
вило меня поступать невеликодушно. Когда
я пришла к этому выводу, на меня как бы
снизошло внезапное счастье, мне показалось,
что всякое препятствие уже устранено, что я
могу вернуться на прежнее место и посвятить
себя долгу преданного, самоотверженного ухода
за любимыми детьми. Я написала русской даме
письмо, в котором совершенно откровенно
сообщала ей о своем радостном открытии,-
от всего сердца протягивала ей руку для но-
вого союза, причем не сомневалась, что при
этих моих новых выводах устраняются все
препятствия, мешающие нашему воссоединению
и общему делу.
Несмотря на то, что письмо было адресо-
вано не Герцену, он на него ответил, как всегда,
тепло и с чувством. Он писал:
„Чистая, бескорыстная дружба, вот та насто-
ящая большая область, в которой я чувствую
себя с вами как дома. Вы приносите жертву;
роковая необходимость привела нас к трога-
тельному конфликту и разрушила общую жизнь.
Никто в этом не виноват, вы были искренни,
но появился какой-то фальшивый тон, который
все расстроил. Я предлагал празднично обста-
вить нашу разлуку. Ваш быстрый отъезд из
дома помешал этому, но вам принадлежит честь,
именно честь —- повернуть все в сторону добра.
Я много думал вчера о вашем предложении;
нет, совместная жизнь опять вскроет полуза-
жившие раны. Но давайте соединимся с вами
для издания русских переводов здесь или в
другом месте, — вы всегда найдете во мне
брата. Будьте здоровыі Что, господа клевет-
ники? Дружба победила.
А. Г е р ц е н".
Да, дружба победила, но жертва была совер-
шена, и разлука продолжалась, а с нею скорбь.
Я снова стала навещать дом Герцена, чтобы
видеться с ними, но это каждый раз причиняло
мне глубокую боль, и безрадостная пустота
одиночества становилась после этого еще печаль-
нее, так что поездка в Гастингс, вместе с Кин-
келями, показалась мне своего рода освобо-
ждением. Кинкели уговорили меня отправиться
вместе с ними на взморье во время летних кани-
кул. Когда мы по дороге в Гастингс ехали через
туннель, я была чрезвычайно растрогана, по-
чувствовав теплые, ласковые объятья двух ма-
леньких детских рук. Это была малютка Адель,
копия своей матери; она знала, как тяжело по-
разила мое сердце разлука с детьми, которых
она также знала и любила. Только в темноте
туннеля она набралась храбрости безмолвно
выразить робкое сочувствие своей детской
души.
В Гастингсе мы устроились в маленьком до-
мике на берегу моря; дом был несравненно
более скромным и простым, чем тот, в котором
жил Герцен, но достаточно удобный, чтобы
чувствовать себя счастливой в обществе таких
превосходных друзей. Я была бы гораздо сча-
стливее, если бы свежая рана не истекала кро-
вью. Тем не менее, я серьезно, с большим же-
ланием взялась за работу, — это был перевод
с русского, и в Лондоне мне обещали его на-
печатать. В Англии стали понимать, что и в
России уже существует литература, и англи-
чане проявляли некоторое желание поближе
познакомиться с этой незнакомой областью
человеческого духа. Хотя время и было пред-
назначено для отдыха, но у Кинкелей оно не
проходило праздно; каждый занимался сооб-
разно своим склонностям. Строгое распределе-
ние времени придавало домашней жизни и здесь
серьезный, достойный характер. После обеда
Кинкель, дети и я отправлялись в старый за-
мок, расположенный на скале над самым морем.
В развалинах замка укрывался прекрасный
сад, в его живописной тени каждый из нас
предавался своей работе. По окончании работы
мы гуляли по прекрасным окрестностям Гастинг-
са; иногда мы отправлялись в более далекие
интересные места, например, туда, где некогда
было поле битвы, на котором англо-саксонское
владычество нашло свой конец, а благородный
Гарольд — смерть. Но чаще случалось, что мы
с Иоганной отпускали Кинкеля с детьми в даль-
нюю прогулку пешком, а сами вдвоем отпра-
влялись гулять по ближним скалистым тропин-
кам, где делились переживаниями и мыслями.
В эти часы я чувствовала себя почти счастли-
вой. В Иоганне я видела одну из самых богато-
одаренных и величавых натур, какие я
только знала, и для меня было наслаждением
читать в ее душе и чувствовать себя с ней как
бы на родине. Я всегда думала, как несправед-
ливы обычные мнения о дружбе^ между жен-
щинами, разумеется, между такими, которые
интересуются не только житейскими буднями.
Я думаю, наоборот, что дружба между мысля-
щими женщинами есть одно из самых благо-
родных и возвышенных чувств на свете.
Но в сущности мое настроение не измени-
лось. Тоска об утраченном глодала мою душу.
Часто, просыпаясь, я громко произносила имя
Ольги, этого маленького существа, которое я
любила материнской любовью. Я находила свою
подушку мокрой от слез, оттого, что плакала,
 видя ее во сне. Иногда горе возрастало до
такой степени, что меня одолевало пресыщение
жизнью и работой, которые не давали мне не-
обходимого удовлетворения, и море, мерцавшее
при лунном свете, неудержимо манило меня в
свою безмолвную глубину, где, наконец, все
напрасные стремления должны были бы пре-
кратиться. Эти тайные порывы я скрывала от
Кинкелей; это их очень огорчило бы, так как
они от души сделали все, что было в их силах,
чтобы поддержать меня. Но письменно я поде-
лилась своими мыслями с одним человеком,
дружба которого была для меня как бы прочным
якорем после того как та тяжелая катастрофа
повергла меня в горе и одиночество. Это был
Доманже, свидетель моей повседневной жизни
в доме Герцена. Он был единственный из по-
сетителей Герцена, который с неизменной вер-
ностью оставался на моей стороне, тогда как
другие, среди них многие мои соотечественники,
стали на ту сторону, которая могла оказать им
гостеприимный прием, и боязливо сторонились
меня, потому что я ничего не могла им пред-
ложить. Когда я уезжала в Гастингс, Доманже
обещал мне часто писать и сдержал свое слово,
что было особенно ценно оттого, что он, при
всех своих прекрасных качествах, не отличался
особой аккуратностью в распределении времени
или в исполнении подобных обещаний. Его
письма были всегда полны утешений, но он
писал в той строгой манере, с какой старался
воздействовать на мое горе. Однако в этой
строгости я видела его дружбу и желание мне
цомочь.
 Однажды в особенно горький час я написала
ему, что не только скорбь об утраченном, но
и глубокое раздражение против мелочного вме-
шательства посторонних лиц не дает мне покоя;
при этом я беспощадно обвиняла себя. Он тот-
час же мне ответил.
„Как в больших, так и в малых кризисах
жизни есть одно, не скажу, целебное средство,
потому что некоторые переживания не стре-
мятся к исцелению, но это средство единствен-
ное — это твердая, непоколебимая, единствен-
ная опора, не ломающаяся в наших руках, хотя
она нас порою и ранит; средство это — правда.
По истечении некоторого времени каждый обя-
зан ее понять и принять такой, какая она есть,
беспристрастно по отношению к себе и к
другим.
Вы еще не исполнили этой обязанности, и
поэтому вы не находите утешения своему горю.
Вы не говорите правды о самой себе. В чем
вы себя обвиняете? В том, что в течение трех
лет работали с беззаветной преданностью? В
порыве этой преданности вы уничтожаете самое
себя, отыскивая в себе воображаемую вину.
Вы сердитесь на себя и возводите на себя кле-
вету. Это редкая, но тем не менее крупная
ошибка, когда преданность доходит до пожер-
твования собственным достоинством, личным
самолюбием. Это хотя и благородное, но не-
естественное заблуждение. Оно рискует раз-
рушить основной закон природы — сохранение
личности. Эта ошибка должна подвергнуться
каре и для вас она сведется к постоянному
страданию".
 После этого следовал анализ характеров
различных людей, участвовавших в этой интим-
ной драме, в которой он некоторых винил.
Затем он продолжал:
„Я перечитал свое письмо с глубокой пе-
чалью, тем не менее я отсылаю его вам. Вы
сами заставили меня сделать такой анализ, ко-
торого до сих пор я остерегался даже в своих
сокровенных мыслях. Вы, со своей стороны,
сделайте то же самое, без пристрастия, без »>
предвзятой мысли в отношении себя или дру-
гих. Вы должны сделать это во имя правды.
Жертва ужасна: это уничтожение того, что
человеку дорого, это свержение идолов, тща-
тельно украшенных любимой рукой, это жесто-
чайший в жизни урок. Плачьте, плачьте над
безвременной смертью одной части вашего
сердца, берегите свою скорбь, не давайте ей
заживать. Но не говорите: зачем мне жить
после этого? что остается после всех этих по-
терянных иллюзий?
То, что остается, — это вы, это то, что вы
существуете, это вы сами со всем тем, что вы
унаследовали от прошлого, ваша преданность,
ваша любовь, это вы, прошедшая сквозь испы-
тания, но окрепшая в этих испытаниях, вы, обя-
занная "не только себе, но и другим, в своих
силах, которые вы обрели и для которых пред-
ставляется такое благородное поле деятельно-
сти в настоящем и будущем. „Зачем жить?"
Вычеркните эти слова, даже самое глубокое
страдание едва оправдывает их. Зачем жить?
Чтобы продолжать дело самопожертвования,
чтобы, если придется, страдать завтра, как и
вчера, уже не за одного иди двух людей, но
за все человечество, за миллионы несчастных,
которые нас окружают, и которых, я твердо
в это верю, мы должны освободить прежде,
чем умрем".
Время от времени я получала вести от Гер-
цена: он сообщал мне обо всем, что происхо-
дило в его доме. Между прочим он писал мне,
что собирался поехать отдохнуть на континент,
но министр внутренних дел в Париже катего-
рически запретил визировать ему паспорт, счи-
тая его очень опасной личностью, путешествую-
щей с политической целью и выступающей в
печати под псевдонимом Искандер. Он писал,
что снял за городом, поблизости от Лондона,
дом, и извещал меня, что хочет написать пре-
дисловие к „Запискам княгини Дашковой",
которые я перевела на немецкий язык; эту
книгу мы читали вместе с большим интересом
еще до приезда его друзей. Княгиня Дашкова,
подруга Екатерины II, не уступающая ей по
уму и образованию, но по характеру и нравам
стоящая гораздо выше ее, поистине является
выдающейся среди всех женщин, из тесного
круга домашней жизни вышедших на обще-
ственное поприще. Позднее Герцен прислал мне
это предисловие; в высшей степени интерес-
ное, оно было напечатано в „Записках", вышед-
ших в Гамбурге в издательстве Гофмана и
Кампе. Старик Кампе писал мне по этому по-
воду: „Все, что бы вы ни перевели из сочи-
нений Герцена, я безусловно приму, потому
что он завоевал себе право гражданства в не-
мецкой литературе".
 Герцен сообщал, что он собирается в ближай-
шее время много работать, „потому уто, —
писал он, — я должен п р о д о л ж а т ь ; хотя
я чувствую себя очень уставшим и постарев-
шим, но, в виду успеха, нельзя не продол-
жать".
И действительно, успех его изданий необы-
чайно возрастал. Один видный книгопродавец
взял на себя доставку их в Россию, и, несмо-
тря на полицейский надзор, они распростра-
нялись в бесчисленных экземплярах и вызы-
вали горячее сочувствие среди молодежи. При-
езжие из России посещали Герцена все чаще
и чаще, и все больше и больше стало прибы-
вать статей для недавно основанного русского
журнала „Колокол", звон которого должен был
содействовать уничтожению крепостного права.
Вот что.мне писал Герцен о своем чтении,
когда я спрашивала его про новую книгу Пру-
дона „De la Justice" („О справедливости"),
которую собиралась читать:
„Давно я не переживал такой глубокой скорби,
как после чтения книги Прудона. Романский
мир отмирает — эта книга — его надгробный
камень; а Прудон — из самого себя сотворил
памятник, подобно жене Лота. После того как
он познал все необходимое, он приходит к
выводу, что человек должен принести себя в
жертву семье,а затем — затем — настанет т о р -
ж е с т в о с п р а в е д л и в о с т и . Третья часть,
за исключением главы о прогрессе, печальна —
печальна — печальна. Это старик, пишущий свое
завещание. Человек, который может написать
целый том (в двести страниц и более) католи-
чески-романского вздора о женщинах, не может
быть свободным человеком".
Итак, я была посвящена в духовные пере-
живания Герцена, но это было совсем иное,
чем ежедневное непосредственное общение и
участие в известном кругу интересов и мы-
слей. В данный момент меня живо интересовало
столь многообещающее развитие русской жизни.
Я , как и сам Герцен, надеялась на разрешение
текущих вопросов дня в России, тогда как в
стареющей Европе разрешение их казалось
невозможным, и успех деятельности Герцена
приобретал для меня особую ценность.
Время каникул приходило к концу, и Кин-
кели собирались уезжать. Но мне хотелось
остаться в Гастингсе. Мне казалось, что жизнь
среди этой поистине прекрасной природы и
близость моря в конце концов должны зале-
чить мою раненую душу. Меня не пугала мысль
о том, что придется снова давать уроки, потому
что Гастингс находился не так далеко от го-
рода, и я бы не очень утомлялась, а в то же
время это не являлось возвращением на старое
поле деятельности, что было бы очень тяжело
для меня. Я должна была^ заняться уроками
настолько, чтобы удовлетворить потребности
насущной жизни, которая в Гастингсе ^рыла
дешевле, чем в Лондоне. Надеялась я иметь
и досуг, чтобы свободно отдаваться излю-
бленным занятиям, т
Я сообщила Кинкелям о своем решении.
Они одобрили его, хотя им и жаль было поки-
дать меня. Но когда подошел день отъезда и
я проводила их на вокзал, когда попрощалась
с ними и поезд, в котором они ехали, загрохо-
тал, мне почудилось, будто почва заколеба-
лась у меня под ногами. Меня охватило такое
чувство, точно меня покинули, — до тех пор
никогда ничего подобного я не испытывала.
Я вернулась в свое маленькое жилище на бе-
регу моря, которое недавно сняла, располо-
жилась в нем и постаралась найти покой в
строго определенном плане занятий.
Уже на следующий день я получила письмо
от Иоганны, явившееся для меня настоящей
отрадой; за этим письмом последовали другие,
тоже овеянные ароматом истинной дружбы.
В с е они вносили луч радости в мою жизнь.
К тому же я лелеяла надежду, что, может
быть, Эмилия Рив проведет со мной зиму. С
этим редким существом я часто встречалась
и очень сблизилась после разлуки с домом
Герцена. Если она после первого письменного
знакомства поразила меня, и сразу же стало
очевидным, что она выдающаяся личность, то
после более близкого знакомства я в этом
убедилась. Последнее время я довольно часто
навещала ее в ее родном доме и познакоми-
лась с той средой, в которой она выросла.
Это была мелкобуржуазная семья, существовав-
шая на скромные средства и жившая на одной
из центральных улиц Лондона, застроенной
темнокоричневыми домами, точно огораживав-
шими малейший полет свободной мысли, где нет
свежего воздуха и свежей зелени, будто здесь
иной климат, и светлый луч солнца едва про-
бивается сквозь сырую, туманную атмосферу.
Как внешний, так и внутренний горизонт их
был крайне узок: читали „Times", исполняли
свои очередные обязанности и ходили по вос-
кресеньям в церковь — вот и все. Эмилия росла
в этой внешне и внутренне ограниченной среде,
точно бледный цветок в подвале, и, как цветок,
нуждалась в свете и тепле, чтобы приобрести
нужную окраску и блеск. Она была равно-
душна к туалетам и охотно тратила свои неболь-
шие карманные деньги на.покупку книг. Но ка-
ких книгі Шекспира? О нем никто не скажет
дурного слова. Но Байрона, этого безнравствен-
ного человека? Но Шелли, этого безбожника?
К тому же, всякие философские книги, — но на
что они девушке?
Однако солнечный луч проник и в подвал,
согрел цветок, и он стал незаметно распу-
скаться во всем великолепии своих красок. Один
поляк, изгнанный из отечества, снял комнату,
которая была лишней в доме. Он предложил
давать Эмилии уроки французского языка, если
она согласится заниматься с ним по-англий-
ски. Перед' Эмилией открылись новые гори-
зонты, благодаря занятиям со знающим и опыт-
ным человеком. Ее политические и религиоз-
ные воззрения скоро освободились от привыч-
ных условностей, ее острый, последовательный 1
ум не боялся смелых идей, и теневые стороны
английской жизни предстали перед ней со всей
очевидностью. С тех пор она стала неприми-
римым врагом английского лицемерия во всех
его проявлениях. Совместные занятия породили
вскоре взаимную любовь. Но положение обоих
совершенно исключало брачный союз, — им
пришлось расстаться и отказаться от счастья,
24 МеОзенбуг
Эмилия приняла это так же пассивно, как пас-
сивно до тех пор терпела безрадостное оди-
ночество своей жизни. Ее друг уехал в Париж,
но они беспрерывно переписывались.
С некоторых пор Эмилия заинтересовалась
судьбами славянских народов и после того, как
прочла сочинения Герцена, написала ему письмо.
Таким образом мы с ней познакомились, и от-
крылась дорога, которая должна была вывести
ее из тесного ограниченного круга ее суще-
ствования. То, что я уехала из до_ма Герцена,
глубоко ее огорчило; с тех пор она стала вы-
казывать мне удвоенную нежную й глубокую
симпатию. Мы часто виделись, и я поражалась
непреодолимой замкнутости английских натур,
которые, раз поднявшись над уровнем обы-
денного, с неумолимой логикой движутся
вперед смелым шагом и всеобъемлющим взором
заглядывают за пределы своего родного
острова, скованного предрассудками. Если такое
английское сердце полюбит, на него можно
рассчитывать вплоть до самой см?*эти.
Таков был образ Эмилии, и если ей не при-
шлось показать себя в более широком обще-
стве, то вначале это было из-за ограниченности
той среды, в которой она родилась, а затем
вследствие того, что смерть похитила ее слиш-
ком рано, как раз в то время, когда она стала
блестяще обнаруживать свои силы на поприще
благороднейшей деятельности.
Когда мы познакомились с ней ближе, нам
обеим очень захотелось жить вместе. И вот
теперь из Гастингса я написала Эмилии, чтобы
она приехала, если обстоятельства ей это по-
зволят, потому что, к сожалению, я была ли-
шена возможности предложить ей все готовое.
В надежде, что я буду жить вместе с ней,
первое время работы показалось мне довольно
сносным. Уединение, прогулки с созерцанием
прекрасной природы были моим отдыхом. Од-
нажды, когда я в чудесное осеннее утро была
на скалах, мне показалось, что кусты и цветы,
облака и волны обратились ко мне с утеше-
нием: „Ты тоже поэтическая душа, только в
поэзии правда!"
Но когда наступила глубокая осень, начались
туманы, бури и холодные дождливые дни, море
мрачно и грозно шумело и мешало мне спать.
О т Эмилии пришло письмо с печальным со-
общением: обстоятельства сложились так, что
в настоящее время она не может приехать. Она
рассчитывала на литературную работу, которая
могла бы содействовать этому, но работа эта
ей не досталась. После такого горького разоча-
рования мне стало вдвое тяжелее переносить
одиночество. К тому же я была нездорова, и
в мрачную, полную страданий ночь, когда море
с диким рокотом распевало грозные погре-
бальные песни, а мое сердце неровными уда-
рами стучало в свои стенки, будто хотело вы-
скочить, я решила вернуться в Лондон, где
жизнь гремела грозным потоком и самым своим
шумом приводила в забытье. Там, в общении
с интеллигентными, испытанными друзьями
случалось мне приятно проводить время. Я
послала письмо Эмилии Рив с просьбой снять
мне маленькую комнату в одном из указанных
мной районов. Доманже, которому я также
сообщила О Своем новом решении, радостно
написал мне в ответ: „Приезжайте, это без-
надежное одиночество для вас убийственно.
Рассчитывайте на меня, как на брата". Кин-
кели тоже обрадовались тому, что я буду
вблизи от них. Лишь Герцен позволил себе на-
смешку, когда я известила его, что возвра-
щаюсь в Лондон. Он подумал, что я не могу
обойтись без общества, и то, что он, три года
видевши й меня добровольно замкнувшейся в до-
машней жизни, сделал такое замечание, глубоко
меня о бидело. Поэтому я решила окончательно
и безоговорочно порвать с этим прошлым, не
указывая Герцену адреса своей новой квар-
тиры в Лондоне, и не заходить к ним.
Итак, я вернулась в Лондон, въехала в ма-
ленькую комнатку, которую нашла мне Эмилия,
у очень симпатичных людей, у которых я могла
также столоваться, и снова взялась за трудо-
вую жизнь. Доманже сдержал слово, часто наве-
щал меня и проявлял преданность брата. При-
ходила Эмилия Рив, так что я, по крайней мере,
была окружена участием и дружбой и чувство-
вала себя спокойнее. Как ни ограниченны были
мои средства и как ни шаток заработок, все
же я взяла напрокат фортепиано, потому что
потребность в утешении, которое может дать
лишь высочайшее из искусств, стала для меня
всепоглощающей страстью.
В ранней юности, еще в родительском доме,
я занималась музыкой и играла лишь самое
возвышенное и лучшее из того, что создано
композиторами. То, что мне в изгнании редко
приходилось слушать действительно хорошую
музыку, было для меня большим лишением: в
Лондоне можно доставить себе это удовольствие
лишь за очень дорогую плату. В доме Герцена
это было единственным, чего мне недоставало.
Теперь, когда я была одна, я чувствовала, что
не могу больше лишать себя этого.
Хотя я никогда не была хорошей пианист-
кой и, долго не упражняясь, могла лишиться
необходимых навыков, однако, петь я еще могла.
С некоторых пор в пении я научилась выражать
то, что в моей душе звучало как бы из дру-
гого мира, из глубины бытия, — то, чего никак
нельзя выразить словом.
Если в разговоре я стала крайне робка, то
в пении я могла выражать всякое настроение.
Как будто во мне говорил кто-то другой, и
вместе с тем я не притворялась и оставалась
сама собой. Мне никогда не приходилось
встречаться с такой огромной вдохновляющей
силой искусства, как в прекрасные дни моей
юности, когда я видела и слышала Шредер-Дев-
риен, эту величайшую из когда-либо существо-
вавших драматических певиц. Благодаря этой
исключительной певице я узнала, что такое
драматическое пение, и когда в тишине я ста-
ралась голосом выразить свое настроение, пе-
ние становилось для меня источником мира и
забвения.
Я ничего больше не писала Герцену, не со-
общила ему своего адреса и несколько недель
ничего о нем не слыхала. Но наступил день
моего рождения, который в доме Герцена всегда
весело праздновался и который я впервые прово-
дила в одиночестве. После полудня вдруг
появился Александр и принес мне дружеское
письмо от отца и подарки от детей. Они на-
вели справки и, узнав, где я живу, выбрали
именно этот день, чтобы завязать снова пре-
рванные отношения.
Мое сердце склонялось к примирению и заб-
вению всего, что случилось дурного, и я обе-
щала последовать сердечному приглашению
Александра и в скором времени приехать за
город, туда, где они теперь жили. Через не-
сколько дней я решила поехать, потому что
желание увидеть детей было очень велико. Но
когда я приближалась к дому, где жизнь,
которой я была так предана, продолжала итти
по своему пути без моей помощи, без моего
постоянного участия, мое сердце сжалось от
глубокого волнения, и я почувствовала, что еще
недостаточно овладела собой. Герцен принял
меня с прежней приветливостью, дети выразили
свою горячую любовь, друзья отнеслись веж-
ливо. Только маленькая Ольга, тронутая до
слез свиданием со мной, была как-то робка и
сдержанна. Но когда я через некоторое время
осталась с ней вдвоем, она вдруг бросилась
мне на шею и поцеловала меня с необычай-
ной нежностью. В этот момент я поняла: ре-
бенка запугали, и он только инстинктивно чув-
ствовал, что наша всесильная любовь не может
проявляться так свободно, как прежде. Это при-
чинило мне новое горе. Я надеялась, что дети
будут чувствовать себя еще счастливее, чем при
мне, и нашла, по крайней мере в лице Ольги,
обратное. Я принуждена была убедиться, что
наша разлука не только для меня, не1 и для
этого любимого мною существа была несча-
стьем. Все же я решила теперь заглушать вся-
кое горькое чувство и оживающее страдание
и приходить чаще, чтобы ребенок мог ощущать
около себя ту большую любовь, которую я от-
давала ему, и чтобы она бодрствовала над
ним, как невидимый хранитель.
В течение зимы я завязала несколько новых
знакомств с очень приятными отношениями.
Среди новых знакомых была Анжелика Ла-
герштрем, незамужняя дама, приблизительно
того же возраста, что и я. Она так же, как и
я, примкнула к движению по устройству свобод-
ных общин в Германии, и лишь из-за этого,
не- имея никакого отношения к политике, была
не только выселена из Парижа, но когда вы-
разила желание остаться в Дрездене, подвер-
глась преследованию полиции и вынуждена
была эмигрировать. Сначала она отправилась
в Швейцарию, затем в Англию, где, не имея
никаких средств, пошла по тому же пути, что
и другие, т. е. стала давать уроки. Я пора-
жалась сохранившемуся в ней юмору, с каким
она относилась к перипетиям своей жизни.
При наличии у нее высокого образования,
юмор ее немало способствовал тому, чтобы
сделать ее беседу интересной и оживленной,
и я обязана ей многими хорошими часами.
Она несколько раз говорила мне об одной
англичанке, с которой познакомилась, давая
немецкие уроки ее маленькой дочери, и заинте-
ресовала меня этой особой. Случилось, что
когда Саффи однажды читал лекцию о поло-
жении Италии, я, присутствуя на ней, встретила
фрейлейн Лагерштрем, и она мне представила
высокую красивую даму, — это и была выше-
упомянутая м-сс Б. Меня приятно поразили
высокий стройный стан, большие темные глаза
и вообще вся внешность этой дамы, но осо-
бенно симпатичным показался мне тембр ее
голоса.
Через несколько дней я исполнила ее прось-
бу и навестила ее. В основном я была уже
осведомлена о м-сс Б. через Лагерштрем,
поэтому не удивилась тому доверию и простоте,
с которой она ко мне отнеслась. Она воз-
будила во мне живейшее сочувствие, в осо-
бенности потому, что не была обыденной нату-
рой, чувствующей себя несчастной в своем
положении, а являлась выдающейся, сильно вы-
раженной индивидуальностью. Она совсем разо-
шлась с той средой, в которой выросла, и благо-
даря собственным своим размышлениям достигла
высшей степени свободы. Единственная дочь
состоятельных родителей, м-сс Б. воспитывалась
в комфорте, даже в роскоши. Она родилась
в Италии и провела там раннее детство, но о
родине сохранила мимолетное, подобное сну,
поэтическое воспоминание; это дало основной
тон ее характеру, на этой особенности она
впоследствии настроила все струны своей души.
Вернувшись оттуда с родителями, она почув-
ствовала в себе, вместе' с растущим сознанием,
странное разногласие по отношению к своим
близким. Запертая в железную клетку, полную
условностей и ограниченности, бедная птичка
совсем опустила крылья и лишь в полете оди-
ноких мечтаний отправлялась в страну идеала.
Превратившись в девушку редкой красоты,
семнадцати лет она встретила среди окружав-
ших ее претендентов художника) однако его
общественное положение менее всего удовле-
творяло требованиям ее родителей. Но Евгении
показалось, что судьба послала избавителя,
который выведет ее из пустоты ее жизни и
поведет ее к настоящему осуществлению ее
идеалов. Она преодолела возражения родителей
и стала его женой. Но сон длился недолго.
Вскоре она увидела, что искусство ее мужа
было неискренним и что известное внешнее
художественное образование прикрывало на
первый неопытный взгляд недостаток идеалов
и отсутствие подлинного творчества. История
ее сердца являлась одним из бесконечных
повторений истории всех сердец, выковавших
себе оковы благодаря заблуждению юности, —
оковы, которые общество считает священными,
а церковь провозгласила нерушимыми. Но что
отличало ее историю от многих подобных
случаев, это происходившая в ней сильная
деятельность духа, которая привела ее к вну-
треннему протесту против окружающего мира,
его лицемерия, грубости и испорченности и
его ложной морали. Это было тем более заме-
чательно, что никто не приходил ей на помощь,
ни книги, ни люди, которые бы ей сказали,
что мысли, завоевавшие ее симпатии, были
уже достоянием значительной части общества
и что борьба, которую она вела в одиночестве,
уже давно охватила мир. Она дважды была
матерью, но смерть похитила ее сына. У нее
осталась лишь маленькая дочь, и воспитать
девочку иначе, чем была воспитана она сама,
стало целью ее жизни. Благодаря дочери она
надеялась установить со своим теперь уже
нелюбимым мужем отношения, основанные на
уважении и дружбе. Ко всему этому присоеди-
нилось еще открытие, сделанное ею благодаря
удивительной случайности и разрешившее таин-
ственную загадку, имевшую место в ее жизни.
Короче, Евгения узнала, что она не дочь той
женщины, которую до сих пор считала своей
матерью, а незаконная дочь дамы, о которой
сохранила смутное воспоминание, как о свет-
лом образе своего раннего детства в Италии.
Волею судеб она нашла подтверждение этому
факту, узнала фамилию и родину своей насто-
ящей матери. Теперь ей стало ясно, почему
между ею и ее воображаемой матерью всегда
ощущалась глубокая пропасть, и почему она,
дитя женщины, принадлежащей к горячей,
пылкой нации, никогда не могла симпатизиро-
вать холодности воспитавшей ее особы. О н а
почувствовала к своей матери безграничную
любовь, узнала, что она впоследствии вышла
замуж, уехала в Россию, но жива ли она, —
это оставалось неизвестным.
Евгения стала приходить ко мне как можно
чаще, и ее пламенная душа развивалась быстрым
темпом с тех пор, что она освободилась от мысли,
что ее чувства являются чем-то неестественным,
не находящим отклика в окружающем мире. Я
ее познакомила и с Герценом, который лучше
всех мог навести справки, жива ли ее мать, по-
тому что она знала, что та вышла замуж в
России. Через некоторое время он получил из-
вестие, что дама, носившая названное ему имя,
жива и находится там-то. Евгения была глубоко
взволнована этим известием и долго боролась
с желанием прибегнуть к сочувствию материн-
ского сердца и просить покровительства себе
и своему ребенку. Но потом в ней победило
сознание, что для матери, создавшей себе но-
вые семейные отношения, будет тяжелым уда-
ром неожиданно опять найти дочь, в сущности
совершенно незнакомой ей существо. Зачем
нарушать мир той, которая, вероятно, тяжело
страдала от необходимости отказаться от до-
чери, и теперь, по истечении такого большого
срока времени, могла считать себя счастливой
и успокоенной относительно прошлого. Я на-
шла эти доводы такими благородными, что не
могла ничего возразить, хотя и думала, что во-
зле своей настоящей матери Евгения нашла бы
утешение. Между прочим, я познакомила ее с
одним из выдающихся адвокатов Лондона, с
которым я была знакома через Герцена. Нам
пришлось потратить несколько часов на то,
чтобы рассказать ему положение дел, просить
у него совета и выяснить, насколько осуще-
ствимо то, что представлялось Евгении един-
ственным выходом: она хотела бежать со своим
ребенком и спастись, если возможно, в неиз-
вестной дали Нового света, жить там своим тру-
дом и воспитать ребенка в более достойных
условиях. Адвокат, благородный и сердечный
человек, был очень тронут ее положением;
готовый во всяком случае помочь ей, он не скры-
вал, что подобное бегство грозит серьезней-
шими последствиями, потому что закон дает
отцу право вернуть ребенка, как бы далеко он
ни находился, и что трудно было бы так скры-
ться, чтобы в своих розысках полиция, которая
вся будет поставлена на ноги, не напала на
след. О том, что даже тем, кто стал бы помо-
гать подобному бегству, грозит строгое нака-
зание, даже высылка, он не упомянул,— он
сказал только в порыве великодушного сострада-
ния: „Я был бы готов вам помочь", что
тронуло Евгению до слез.
Благодаря обществу Эмилии и Евгёнии я
опять подошла гораздо ближе к английской жиз-
ни, чем во время моего пребывания в доме Гер-
цена. С так называемым „хорошим обществом"
я, конечно, не сближалась и не старалась завя-
зывать знакомства, как в первое время своего
пребывания в Лондоне, потому что меня туда
не тянуло. Мой образ жизни не требовал рос-
кошных туалетов, карет и т. д., что необхо-
димо для поддержания светских знакомств в
Лондоне. Я обратилась к изучению народной
жизни, социального положения, нищеты, от-
части потому, что все это вызывало во мне
сочувствие, отчасти потому, что собиралась
писать статьи для немецкого журнала и отыс-
кивала вопросы гораздо более интересные, чем
то, что представляло собой так называемое об-
щество. Я познакомилась с одной немецкой да-
мой, которая работала в союзе, основанном
немецким пастором для помощи бедным немец-
ким семьям. Она попросила меня сопровождать
ее иногда в кварталы, где живет беднота. Я
охотно согласилась, и как-то раз мы в омни-
бусе посетили округ Уайтчепль, — бесконечно
длительная поездка, потому что Уайтчепль рас-
положен за Сити; здесь сосредоточена вся вто-
ростепенная деловая жизнь, живут низы рабо-
чего класса, и открыто ютится порок.
Бедные немецкие семьи насчитываются здесь
сотнями. В эту необычайно холодную зиму
они часто не имели даже скудного заработка.
Сотни рабочих оставались без работы, прежде
всего, конечно, иностранцы, и их нужда была
вдвойне тяжелой, потому что они, в особен-
ности женщины, с трудом говорили по-англий-
ски и постоянно чувствовали себя на чуж-
бине. Немецкий женский союз, вместе с пасто-
ром и учителем немецкой школы для бедных,
в которой немецкие дети, рожденные в Англии,
по крайней мере, учились родному языку, де-
лали все возможное, — но что можно было
сделать при такой большой нужде?
Прежде всего мы посетили улицу с бедными
маленькими домами, заселенными почти исключи-
тельно немцами. Там жила семья из В е т т е р а у , —
это были крестьяне, ничего не знавшие, кроме
полевой работы.
Разумеется, они были в крайней нужде,
„но на родине,—говорила женщина на своем
местном диалекте, — нам было так плохо, что
нельзя было выдержать, а здесь, как ни тяжело,
но все же лучше, чем там".
Подобные жесткие отзывы я слыхала ото
всех и в душе посылала гневные, горькие уп-
реки за море, на родину, которая делает жал-
кую жизнь своих детей такой тяжелой, что они
предпочитают ей нищету на чужбине. Все семьи,
которые мы посетили, состояли из добрых и
честных людей, давно известных дамам из жён-
ского союза.
Бедняки сидели у очагов, в которых тепли-
лись последние уголья, с голодными детьми у
пустого стола. В постели лежал больной; жен-
щина была в одной нижней юбке, потому что
продала все свои платья, и обливалась потока-
ми слез; муж был без сапог, с глубокой, за-
таенной печалью на лице, потому что на чуж-
бине не было ни работы, ни помощи, а через
три дня надо было неотложно платить за квар-
тиру.
„Нам многие советовали выехать и пере-
браться в другой дом, не заплатив за квартиру,—
сказала женщина, всхлипывая, — но я этого не
хочу. Пусть лучше возьмут у меня кровать,
чем я опозорю здесь свое имя немцев".
Немецкое чувство чести было последней иск-
рой патриотизма, удерживавшей их на краю
бездны. Такая, и даже еще более глубокая,
неописуемая нужда скрывалась в большой, бле-
стящей, наполненной золотом, мировой столице,
которая хотела никогда не видеть ее и спря-
тала подальше от своих радостей, в ночи и
презрении. Гладстон в своей речи, в начале
сезбна, высказал следующее опасение: „Восток
и Запад движутся параллельно, и Вестэнд в
своем блеске, светских удовольствиях и роскоши
должен помнить, что есть и Остэнд, где чаша
опускается в то время, когда поднимается в
Вестэнде".
Во время нашего печального пути мы встре-
тили один комический случай гордой доброде-
тели. Мы зашли в булочную, чтобы спросить
О какой-то улице, где нам надо было найти
одну семью. Булочница, маленькая, необычайно
толстая женщина, закинув голову назад, осмо-
трела нас с головы до ног с выражением пре-
зрительного ужаса и спросила: „Как, вы хотите
итти на эту улицу? О небо, там живут только
особы легкого поведения! Моей ноги бы там
не было, даже если бы там жила моя родная
мать".
В это мгновенье в лавку вошел мужчина;
сердитая, добродетельная булочница тотчас
же обратилась к нему и воскликнула: „Поду-
майте, дамы собираются на Брауншвейгскую
площадь! Разве это не ужасно?"
„Они хотят там поселиться?" — спросил муж-
чина с двусмысленной улыбкой.
„Нет, мы хотим навестить бедную семью", —
ответила моя спутница. „Клянусь честью, итти
на такую улицу невозможно!" — вторично вос-
кликнула булочница с все возрастающим жаром
и без умолку рассказывала всем людям, при-
ходившим в лавку, ужасную новость. „Разве
вы не могли бы взять немецкого булочника —
подмастерья?" — перебила я словоизвержение
добродетельной женщины, которая становилась
все краснее и краснее и буквально пыжилась
от чувства собственного достоинства. „Нет,
англичане лучшие булочники, чем немцы", —
был короткий, уверенный ответ.
Мы ушли от этого самодовольного Фальстафа
в женском платье и отправились, несмотря ни
на что, в страшную местность, где порок, мо-
жет быть, проявлялся в самом грубом виде, но
где мы встретили лишь раздирающую сердце
нищету бедной семьи, которую мы посетили.
В темной маленькой комнате подвального этажа
сидели, скучившись, отец—немец, делавший
гребни, мать—англичанка, старшая дочь, занятая
шитьем, и трое робких маленьких детей, прию-
тившихся на скамеечке.
Отец болел несколько лет, и когда он опять
смог работать, мода на гребни, которые он
выделывал, прошла; к тому же с помощью ма-
шин их стали делать быстрее и дешевле. З а
какое-либо другое дело он не мог взяться,
потому что для устройства всякого нового
предприятия нужны были деньги, которых у
него не было. Ему не оставалось ничего дру-
гого, как сидеть в своей темной комнате и
выделывать гребни, которые его жена за гроши
прод