В.И.

Дурновцев

Исторический источник и традиции «цельного постижения

исторической жизни»

Одна из примечательных особенностей научного облика С.С.

Секиринского заключалась в принципиальном убеждении, что адекватное
познание прошлой реальности вовсе не является исключительной
прерогативой профессиональной (академической) историографии. Оно
опиралось на мощную национальную культурную и историографическую
традицию. Настаивая на преодолении цеховой замкнутости ремесла
ученого историка, С.С. Секиринский даже допускал, что во многих
случаях дистанция между художественным проникновением в прошлое и
исторической действительностью может оказаться много короче, чем в
проявлениях нормативной исследовательской практики. Не случайно
эпиграфом созданного и возглавляемого С.С. Секиринским журнала
«Историк и Художник» стали слова Ренана: «У историка одна лишь забота:
соблюсти истину и художественность, ибо искусство есть хранитель
неисповедимых законов истины». Предуведомляя встречу читателя с
журналом его главный редактор писал: «…Художественное творчество
было и остается одним из способов познания и понимания человека в
истории. Произведения искусства разных времен и народов, видов и
жанров образуют «многоэтажное» хранилище непосредственных следов
его деятельности, попыток ее образного воспроизведения, озарений
художнической интуиции и сложных философских интерпретаций» 1.
Миссия возрождения «традиции цельного постижения исторической
жизни», к выполнению которой призывал С.С. Секиринский, возлагалась с
соответствующей степенью ответственности и на художника, и на
представителей гуманитарных наук, исторических, в первую очередь. Но
ведь и естественные науки, особенно теперь, в эпоху
междисциплинарности, глобального исторического анализа, могут на
равных участвовать и действительно участвуют в общем потоке
эпистемологии истории. Впрочем, и прежде их место и роль в развитии и
обновлении методов исторического исследования и реконструкции
прошлой социальной реальности была весьма весомой, если не сказать
больше, что не всегда в должной мере оценивалось историографией. Ну, а
носители и «пролагатели» (П.Н. Савицкий) естественнонаучного знания в

1 Секиринский С.С. Об историках, художниках и о нашем журнале//Историк и Художник, 2004, № 1. С.5.

целом сдержанно оценивали свои историкопознавательные и
историософские опыты. Хотя, конечно, не обходилось и без исключений.
Что касается собственно исторической науки, то теоретическая
историография и практическая историография в сущности представляют
собой два вектора «постижения цельной исторической жизни».
Первая, воплощение теоретического уровня мышления, продуцирует
теории исторического процесса и познания и их разнообразные
фрагменты. Это фабрика с безостановочно работающим конвейером. Из
ворот ее цехов выходят глобальные и локальные версии истории,
историософские схемы, методологические конструкции и руководства.
Здесь правят бал осмысление и объяснение в понятиях накопленного
эмпирического опыта. Каждый раз с заметным привкусом идеологических
пристрастий, сопутствующим им мифов и обстоятельств
действительности. На балу по большей части философы, культурологи,
политологи, социологи. Не то чтобы теоретическая историография была
самодостаточной и отчетливо созерцательной; ей не чужды факты,
явления, события прошедших веков. В ней, конечно же, отражаются
реальности истории. Она может быть увлечена эмпирическим
иллюстрированием созданных конструкций и даже стремиться к
историописанию по разработанным лекалам. В книге, посвященной
Российскому государству и его эволюции во времени, авторы
предупреждают: «Ее нельзя назвать историческим исследованием в
общепринятом понимании. В том числе и потому, что написана она не
историками по профессии: двое из них (Александр Ахиезер и Игорь
Яковенко) специализируются в области культурологии, а третий [Игорь
Клямкин ]… в области политологии и политической социологии. И
опирались мы не на результаты собственных архивных изысканий, а на
широко доступные источники и на факты, изложенные в трудах
профессиональных историков – прошлых и современных… Как бы то ни
было, никаких новых фактов осведомленный читатель в нашей книге не
найдет. Более того, многие из тех, которые в ней упоминаются, известны
ему из школьных учебников. Но они обильно представлены на ее
страницах именно для того, чтобы наше осмысление отечественной
истории не выглядело отвлеченными рассуждениями поверх истории, а
выглядело одновременно и ее описанием2.
При этом адептов теоретической историографии нередко
подстерегает соблазн – выйти за пределы нормального научного
теоретизирования и перейти к бессодержательному философствованию,
свободному размышлению о высоких материях3.

2 Ахиезер А., Клямкин И., Яковенко И. История России: конец или новое начало? М.,
2008. С. 10. 3 См. об этом: Клейн Л. С. Трудно быть Клейном. СПб., 2010. С. 213.
 Во второй, практической, или реальной историографии,
воплощающей в первую очередь эмпирический уровень мышления, в
процессе освоения исторической реальности, высшим авторитетом
считается исторический источник. И, право, не только во времена В.И.
Герье, писавшего о великом труде С.М. Соловьева, «Истории России с
древнейших времен»: источник всегда на первом плане, трезвая правда и
объективная истина одни руководят пером автора.
Объяснение и интерпретация здесь тоже обычное дело. В
практической (реальной) историографии тоже создаются и частные, и
масштабные репрезентации. Подходы к результатам работы
предшественников, в основном, здесь принципиально иные, чем в
теоретической историографии, – не иллюстрирующие, а взыскательно-
критические. Теории предмета своей науки здесь воздается должное. Но
«первичный», «вторичный», «третичный источник» в практической
историографии – предмет исключительного внимания. На долгом,
невообразимо длинном пути к исторической истине, в поиске, какова была
история на самом деле, исторический источник и факт, факт и источник,
как не выстраивай их иерархию, всегда в реальной историографии на
первом месте. Здесь за всяким вопросом о прошлом следует следующий:
какие источники, какие документы? Перепрочтение, переизучение
источника осуществляется и в границах «нормальной науки», и в условиях
«научной революции»; и в старой, и в новой парадигмальной,
методологической обстановке; и благодаря, и вопреки навязываемой или
сознательно принимаемой историософской конструкции.
Естественно, мы выносим за скобки фантастические, за гранью, и
историософские схемы, и труды «фрик-историков», не чуждых в своих
экстравагантных и агрессивных упражнениях апелляции к источникам, и
отчетливо политически ангажированную историографию и пр. Все это –
объекты специального рассмотрения, и не только историками.
Понятно, что всякое деление, даже расчленение живой плоти
историоосмысления и историописания целостного процесса исторического
познания, заведомо воображаемая, искусственная и безнадежная, если
относится к ней как к точному отражению историографической
действительности, операция. Она полезна, поскольку позволяет провести
границу между ресурсами теоретической и практической историографии.
В реальной историко-познавательной деятельности такого размежевания
исторической не бывает, или почти не бывает 3. Концы, где в одном лице
начинается «теоретик» и завершает свою работу «эмпирик», и наоборот,
обнаруживаются не без насилия над ремеслом и творчеством ученого.
Границы между теоретической и практической (реальной) историографией
условны и в различных парадигмах исторического познания, и в
3 Савельева И.М., Полетаев А.В. Теория исторического знания: Учебное пособие. СПб., 2008. С. 201–239.
конкретном, индивидуальном творчестве. Фрагменты того и другого
подходов к истории переплетены в исторических сочинениях. Но в то же
время именно в научном наследии зафиксирована историографическая
реальность двух подходов, вплоть до разрыва, во всяком случае,
сокращения дистанции между выдвинутой теорией и конкретно-
исторической практикой.
История и в самом деле принадлежит не только профессионально
подготовленным историкам, прошедшим в границах своего времени
соответствующую теоретическую, методологическую выучку,
овладевшими основами своего ремесла. Не только историки пишут
историю. Она принадлежит и городу, и миру. Исторические феномены
рассматриваются, оцениваются, описываются, концептуализируются и при
принципиальном отказе от традиционных правил исторического письма,
допустим, без опоры на архивные изыскания, опираясь на факты,
открытые, изложенные, интерпретированные в трудах профессиональных
историков или в лучшем случае апелляции к доступным информационным
ресурсам для иллюстрации или подтверждения своих умозаключений и
опровержения чужих. Но это вовсе не работа над источниками, а нечто
другое. «Каждый сам себе историк», а тем более философ, филолог,
политолог, культуролог, но не для каждого непременным условием
проникновения в прошлое является тщательная обработка «сырья для
историка» (Дж.Тош). Поиски исторической истины ведутся разными
путями и вовсе не обязательно, что только профессиональный историк
может оказаться ближе к ней, чем другие.
Практикующий историк – не ремесленник, однажды выучивший
несколько несложных, пусть даже искусных операций с «болванками». Он
– творец исторической реальности, тем более что имеет дело с ее
фрагментами, но степень его приближения к исторической
действительности существенно зависит от качества освоения им и теории
своего объекта.
Итак, «святая святых» практикующего историка – исторический
источник – не может и не является исключительно предметным полем
реальной историографии. Это ключевое понятие в историописании
успешно осмысливается и осваивается теоретической исторической
мыслью, и попутно, и специально, и в комплексе других методологических
проблем истории, гуманитарного и социального знания в целом. Каждый
стремится прирастить, обогатить историческое знание именно на своей
площадке. И генерировать новые понятия в процессе создания новых
образов прошлого, и переоткрывать исторический источник. И, вторгаясь в
отнюдь не чуждое ему поле теоретической историографии, переопределять
его и вместе с ним дисциплинарную область источниковедения, где,
отметим вскользь, национальные свойства российской историографии
проявляются особенно отчетливо.
Но положа руку на сердце, не случалось ли практикующим
историкам, особенно тем, кто сосредоточен на освященных многовековой
традицией нумизматических, генеалогических, кодикологических,
дипломатических и им подобных изысканиях испытывать некоторое
смущение, возможно, неловкость, не без труда преодолеваемый
дискомфорт, когда приходилось вольно или невольно оказываться в
эпицентре теоретических споров об историческом источнике. Его
определении, по большей части умозрительной и внутренне
противоречивой классификации, формальных средствах обнаружения и
верификации данных о реальности, ставшей историей, т.е. как будто уже и
не реальности вовсе, но прошлой реальности.
Порой место и роль исторического источника в историческом
познании представляются куда более значительными, чем их
интерпретации. «Я убежден, что состав и специфика источников
определенной эпохи подчас лучше отражают типологические особенности
данного общества, чем просто систематизированные факты
экономической, политической и культурной жизни» (С.М. Каштанов). Это
– вершина практической (реальной) историографии. И в некотором
отношении репрезентация возможностей параллельной истории, особенно
в тех случаях, когда источниковедческие исследования становятся едва ли
не единственной возможностью сохранения научной традиции в условиях
жесткого идеологического прессинга.
Понятно, что все эти теоретические споры об «историческом
источнике», источнике вообще, преследуют в конечном итоге
прагматические цели, его участники сознательно отвлекаются от
эмпирических свойств исследуемых объектов. Их «исторический
источник» существует вне конкретного времени, вне определенного
пространства, превращается в тьму абстрактных «исторических
источников», пустой матрицей, которая, если и наполняется, то от случая к
случаю и по большей части подходящими «примерами». В этом
искусственном мире создаются конструкции, сознательно освобожденные
от так дорогих уму и сердцу практикующего историка подробностей,
деталей. «Историческому источнику» отводится роль понятия среди
понятий, ему суждено вращаться в том же кругу, что и «исторический
факт», и «историческое время», и «феодализм», «средние века»,
«революция», «демократия» etc, etc.
Но, «спустившись с небес на землю», покинув мир понятий,
исторический источник возвращается в мир практического
источниковедения, существенно обогатившимся. Он обретает новые
важные свойства обновленной реальности. В пространстве теории истории
он как раз благодаря активной деятельности субъекта познания – не всегда
историка – обеспечивает научно-познавательную значимость и
потенциальную возможность вечного информационного обновления
новыми поколениями исследователей. Ему приходится вновь и вновь
входить в теоретическое пространство очередной новой научной
парадигмы. И опять возвращаться в предметное поле практической
историографии.
Опыты реконструкции прошедших, а на деле сохраняющихся в
преобразованном виде, порой измененных до неузнаваемости времен,
только подтверждают ощутимую потребность историка в теории своей
науки, ее эпистемологических основаниях, более или менее четком
определении традиционно собственных или заемных информационных
ресурсов, своих и «чужих» методов их исследования. «Чужих», очень
быстро становящихся родными, или на самом деле всегда своих, но по
разным причинам прежде не замечаемым.
Обращение к этим опытам поучительно по многим основаниям. Оно
позволяет создать внятную картину движения исторической мысли и
исторических понятий в «старых», как будто изживших себя научных
парадигмах и социально-исторической среде, определить ее
метафизическую составляющую и очевидный преходящий характер
доктринальных установок современности.
Именно история поисков, открытий и заблуждений, в том числе и
прежде всего в литературе, в некотором роде ставшей классической,
позволяет трезво оценить современную историографическую ситуацию и в
вопросах теории, и в оценке практических результатов исследовательского
труда как неизбежно носящих временный характер перед лицом
параллельного с историческим движением историко-познавательного
процесса.
В образовательной практике теоретические проблемы исторического
источника по большей части выполняют пропедевтическую функцию.
Источники привязываются в курсах по источниковедению к
пространственно-географическим и временным координатам, созданным и
прошедшим определенную проверку схемам исторического процесса –
источниковедение истории Древнего Востока, источники российской
истории, источниковедение истории средних веков, источниковедение
новой и новейшей истории, – образуя области практического
источниковедения. Отчетливо теоретико-методологические изыскания
наполняются, уточняются, исследуется определенный класс, группа, вид
источников: письменные вещественные, аудиовизуальные.
Дискуссии о понятии «исторический источник», если и не
приобретали первостепенное и принципиальное значение в пространстве
источниковедческих методологических и методических дискуссий, то, во
всяком случае, были одним из важнейших их компонентов. Более или
менее строгое, согласованное и относительно исчерпывающее
определение исторического источника открывало пути к созданию
убедительных для научного сообщества классификаций информационных
ресурсов истории, затем к успешному, правильному критическому
анализу отдельных групп источников, наконец, реконструкции
исторической реальности. Спор о понятиях постоянно выходил за границы
отвлеченного теоретизирования, отвечал потребностям прикладного
источниковедения. Но он, как правило, был включен в соответствующую
историографическую ситуацию, вмещал прошлые опыты историко-
научного познания. Успешное прорицание прошлого источниковедческого
опыта не всегда сопровождалось стремлением заглянуть в будущее науки
и ее важнейшей отрасли, учетом, что, возможно, на новом, очередном
витке развития источниковедения и исторической науки в целом, казалось
бы, более или менее устоявшаяся ресурсная база, методологические
основания, наконец, требования социальной действительности потребуют
внесения корректив в предлагаемые схемы. Между прочим, сигналы о
неизбежности появления новых направлений исторической науки,
могущих разрушить сформировавшийся образ, давно поступали именно из
прошлого историографии.
В конечном итоге, разнообразные определения исторического
источника сводились к двум толкованиям – ограничительному и
расширительному. Первое отчетливо опиралось на давнюю
историографическую традицию: коль скоро предметом истории являются
«человеческие деяния», то и исторические источники не что иное, как
остатки, результаты деятельности человека. Процесс антропологизации
истории, сведение истории к истории людей во времени как будто усилил
позиции тех, кто определял исторические источники исключительно как
продукты реализованной человеческой психики. Этот взгляд оброс
обширной литературой, многое в ней сохраняет безусловную значимость,
тем более что подавляющее большинство исследователей и в самом деле
имеют дело с источниками человеческого происхождения, как бы их не
называли и прежде, и теперь.
Но давно замечено: определение – всегда ограничение, и любые
определения при слепом и бездумном следовании строго заданному
вектору научно-исторического познания рано или поздно становятся
препятствием для решения неизбежно возникающих новых научно-
познавательных проблем истории, в числе прочего обусловленными и
связанными с общественными потребностями.
Постоянное переосмысление информации, содержащейся в
источнике, его переоткрытие, а вслед за этим переопределение и самого
понятия во многом обусловлено не только развитием теории, методов
исторического исследования, но прежде всего, во всяком случае, не в
последнюю очередь, новыми подходами, новой проблематикой реальной
историографии. Она может быть «воспоминанием», по разным причинам
не реализованной прежде возможностью, может стать ответом на вызов
современности или разрешением внутринаучных противоречий.
Классическая история может включать в собственную историю
предысторию научных направлений, отчетливо в данный момент не
проявляющихся, но зреющих в ней, вмещающих себя, например, в формы
других, уже утвердившихся исторических дисциплин. Именно реальная
историография, вечно зеленеющее древо научно-исторического познания,
определяет, что именно в данной историографической ситуации и в
перспективе включается в понятие «исторический источник» и составляет
ее информационный ресурс.
Тут «интересы» теории и практики историописания совпадают, если
только теория не удовлетворится однажды открытыми формулами,
которые кажутся ей конечными, а практика не послушно понесет свои
дары на привычный алтарь, а раздвинет, опираясь на прежний
эмпирический опыт освоения исторической действительности, предметные
поля исследования.
Например, так, как однажды это сделал автор «Крестьян Лангедока»:
«Я временно прекратил изучение истории человечества и на некоторое
время стал историком, для которого человек перестал быть центром
внимания». Историк, написавший историю климата за 1000 лет, Э. Ле Руа
Ладюри, сожалел, что историки интересуются лишь историей
человечества, полагая, что изучение явлений природы не дело
гуманитарных наук, и даже в некотором отношении занятие для них
недостойное. Ученик Ф. Броделя, он даже утверждал, что «превратить
историка в специалиста в области гуманитарных наук, значит, искалечить
его», а однажды призвал: «Давайтека изучать историю без людей» 4.
Историки – люди Времени, и они по большей части антропофаги. Но
природно-географическая среда – функция времени; изменяясь,
преобразовываясь людьми, становится объектом истории. Исторические
источники/продукты человеческой культуры фиксируют эти изменения.
Но исторические эпохи представлены и данными естественно-природного
происхождения. И это тоже исторические источники – фундамент именно
исторического исследования. В этом историческом исследовании нет
мелочей и все важно – метеорологические наблюдения, фенологические и
гляциологические тексты, суждения о климатических событиях, данные,
дендрологов, палинологов и пр.

4 Ладюри Э. Ле Руа. История климата с 1000 года.

М., 1971. 6 Там же. С. 18.
 «Могут возразить, – продолжал Ладюри, – что этот вид
исследования, категории документов и методы сами по себе не относятся
непосредственно к истории человечества, а представляют интерес для
некой истории физической, истории природных условий. Не рискует ли
историк, настойчиво пытающийся применять указанные методы, изменить
той миссии, которую ему предначертал Марк Блок: «За впечатляющими
штрихами пейзажа, за самыми с виду бесстрастными сочинениями…
историк хочет в первую очередь видеть людей. Тот, кому это не удается,
будет в лучшем случае лишь показывать свою эрудицию. Хороший
историк похож на людоеда из легенды. Если он чует запах человеческого
мяса, он знает, что это по его части.
Хорошо сказано. Но не буду отрицать, что эта мысль (при всем моем
огромном уважении к Марку Блоку) всегда казалась мне слишком
ограниченной, не соответствующей истинно научному мышлению. Разве
время не опередило греческих философов и физиков, утверждавших, что
человек – «центр вселенной» и «мера всех вещей»? Ведь после
досократовского периода и Птолемея появились революционные идеи
Коперника»6.
Синонимов понятия «исторический источник» множество: «остаток
прошлой жизни», «предание», «свидетельство о прошлом», «след»,
«памятник», «документ». И «реализованный продукт человеческой
психики», и «объективированный результат человеческой деятельности».
Вопрос о том, что представляет собой исторический источник, каково его
исчерпывающее и всех удовлетворяющее определение, можно без особого
преувеличения назвать «проклятым». Для одних он был и остается своего
рода гимнастикой ума, мало что прибавляющей к длинному ряду
предшествующих размышлений и вращающейся вокруг старых и
набивших оскомину формулировок. Для других, преимущественно
преподавателей, ценным методическим приемом, иллюстрирующим
историю исторической мысли и науки, ее теоретических поисков и
практик в процессе реконструкции исторической реальности. Наконец, для
практикующих историков этот вопрос не так уж и актуален: научные
вызовы, на которые они откликаются и так или иначе реагируют,
определяют пути эвристической деятельности, работу с
соответствующими информационными ресурсами, а выученные в свое
время формулировки выступают как воспоминание, которое, если в том
возникнет необходимость, можно стереть из памяти, или, напротив,
оставить как пережитый опыт собственного профессионального
формирования и творческого взросления. Но всегда он исторический
источник как содержательно никогда до конца не исчерпывающее себя
понятие: язык, текст, документ, вещь, изображение, звук. Или все-таки
понятие, исчерпывающееся результатами человеческой деятельности? И
тогда исторический источник выступает как интегратор всей совокупности
гуманитарного и социального знания, как продукт культуры, как общий
объект гуманитарных и социальных наук, а метод источниковедения как
основа междисциплинарного синтеза гуманитарного знания, как
превосходящее самое смелое воображение бесчисленное количество
реализованных продуктов человеческой психики.
Выходит, что если историки по преимуществу имеют дело с
продуктами культуры, то их многочисленные разновидности и являются
единственным объектом исследования. Истории науки нечто подобное
известно. Давно ли история отождествлялась исключительно с писаной
историей. «Историей, – писал в начале XX в. известный немецкий
ассириолог Г. Винклер, – мы называем то развитие человечества, которое
засвидетельствовано письменными документами, которое передано нам в
слове и письме. Все, что лежит до этого, относится к эпохе
доисторической. История, следовательно, начинается тогда, когда нам
становятся известными письменные источники»5.
Тут несколько вопросов.
Первый, разве природа, в какой-то степени, не продукт человеческой
истории? Новички в истории Земли, люди несколько миллионов лет
оказывают воздействие на природу, а в последние три столетия оно
особенно серьезно и даже тревожно.
Второй, в какой мере правомерно историческому знанию,
исторической науке с ее отчетливыми социальными, экономическими,
политическими признаками придавать безусловное, ничем не
ограничиваемое гуманитарное качество? Во всяком случае, свойства
гуманитарности той или иной дисциплины можно видеть и иначе.
«Гуманитарные дисциплины являются таковыми не потому, что они
вообще изучают человека и его разнообразные проявления. Физиология,
анатомия, медицина, экономика, социология, политология, социально-
экономическая история тоже изучают человека, устройство его тела,
продукты его деятельности, способы его общественной организации. Но
эти науки являются не гуманитарными, а естественными или
общественными.
Гуманитарность свойственна именно таким дисциплинам, где человек
менее всего может опредметить себя как эмпирическую данность, как
индивидуальное или социальное тело. Гуманитарность – в тех процессах
мышления, творчества, говорения, письма, межличностных отношений,
где человек менее всего определим и завершим». Чисто гуманитарная
составляющая истории обнаруживается там, где будет реализовано

5 Винклер Г. Вавилонская культура в ее отношении к культурному развитию человечества. М.,1913. С. 3. Цит

по: Семенов Ю.И. Труд Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобоса «Введение в изучение истории» и современная
историческая наука // Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобос. Введение в изучение истории. М., 2004.
«будущее гуманитарных наук»6. Историческая дисциплина, изучающая
человека наряду с другими естественными и общественными
дисциплинами, не может не основываться на информационных ресурсах,
исторических источниках естественного, естественно-природного
происхождения. И тут ей приходится преодолевать заведомо ограниченное
понимание культурного основания исторического источника. История
наполнена человеческим содержанием, но не только. И, в конце концов,
это человеческое содержание включено в Природу. Вне Природы
постижение истории во всем ее безграничном объеме невозможно.
«Каковы пределы нашей силы над природой и природы власти над нами?»
– вопрошал в начале 60–х гг. XIX в. английский зоолог Томас Хаксли,
утверждавший, что «вопрос вопросов для человечества – проблема,
которая лежит в основе всех остальных» – выяснить «место, которое
занимает человек в природе...»7. В 1959 г. П. Сноу выступил с докладом, в
котором предположил, что принципиальное отделение гуманитарных наук
от естественнонаучных ведет к критически интеллектуальной слабости
научного познания. Преодоление разрыва между ними означает по
существу процесс объединения двух научных культур.
Пути преодоления исторически сложившихся границ между
социогуманитарным и естественнонаучным знанием заключаются в
определении общих источников и информационных ресурсов и в
многостороннем междисциплинарном применении методов исследования.
Принципиальное сосредоточение историка на человеческих
информационных ресурсах не может не находится в противоречии с
широтой в общем понимании масштаба научно-исторических занятий.
Природа исторической науки такова, что всѐ доступное историческому
измерению, всѐ так или иначе нуждающееся в собственной истории,
обращающееся к истокам, к первоначальным смыслам, к своему
предназначению, неизбежно включается в ее сферу, ею осмысливается и
осваивается.
И третий вопрос. Историк в своем ремесле отнюдь не ограничивается
тем, что у него под рукой – предметами, выполненными человеком,
человеческими руками, человеческим сознанием. То, что они имеют для
большинства историков человеческой цивилизации первостепенное
значение, понятно. Но и приводимые аргументы, и длинный ряд
доказательств и объяснений, как бы пропускающие, оставляющие без
внимания целое, частью которого является людская жизнь, – природную
среду, в которой эта жизнь протекала и протекает, заведомо уязвимы.

6 Эпштейн М.Н. Знак пробела. О будущем гуманитарных наук. М.,

2004; http://www.emory.edu/INTELNET/mt_contents.html.
7 Huxley T. Man's Place in Nature. New York: 2003. P.71.
 Проводники новых направлений исторической науки фундаментом
конкретно-исторической практики считают исторический источник в его
расширительном понимании. Изучая, например, историю взаимодействия
между человеческой культурой и окружающей средой в прошлом, они не
готовы рассматривать исторический источник как продукт культуры в
качестве единственного объекта научно-исторического освоения. Они
исследуют человеческие отношения во времени с другими частями
природы с целью объяснить процессы изменений, которые влияют на эти
отношения.
И если вспомнить о первых шагах школы «Анналов», то ведь именно
для Люсьена Февра и Марка Блока было характерно рассмотрение
глобального взаимовлияния окружающей среды и человеческого
общества, указание на могучую роль мира природы, формирующего
человеческую историю.
Наконец, антропологизация истории – это процесс вырастания
человека из природы, становления его культуры, а изучение этого
процесса основывается и на природе, и на культуре. Переход от «природы»
к культуре связан с биологической эволюцией, эволюционной
антропологией как наукой. Исследование этой взаимной связи на
междисциплинарном уровне предполагает расширительное понимание
основы практической историографии – исторического источника. Коль
скоро мы изучаем человека и природу, так может что-либо человеческое
или природное быть за пределами нашего исследования 8.
Остается ожидать эпистемологического прорыва в исследовании
совокупности информационных ресурсов исторической науки,
исторических источников, что влечет за собой трансформацию коренных
проблем источниковедения, вспомогательных и специальных
исторических дисциплин. Мостом служат источники исторической
географии и археологии. Так что в вопросе, который задавал В.А.
Муравьев, читавший курс исторической географии студентам РГГУ, –
«входят ли в состав исторических источников, т.е. свидетельств
человеческой истории, независимые от человека явления природы?» –
содержался ответ, совпадающий с давними размышлениями по этому
поводу С.О. Шмидта. Еще в 60–е гг. прошлого века он предложил
включать в понятие исторического источника не только результаты
«человеческой деятельности», но и естественно-географическую среду в
самом широком понимании этого термина. Источниковедческая база
исторической науки, «шкала ценности исторических источников», писал
С.О. Шмидт, меняется: климат, ландшафт, природные катастрофы,
животный мир, эпидемии не менее значительные источники информации,
чем продукты человеческой деятельности. Сетуя на игнорирование
8 Worster D. The Ends of the Earth: Perspectives on Modern Environmental History. Cambridge, 1988. Р. 306.
источников природного происхождения при изучении антропологически
ориентированной истории, назревших вопросов взаимодействия общества
и природы, ученый предлагал в первую очередь считать историческим
источником все, что источает или может источать информацию,
источником исторической информации.
А вот что утверждают авторы «Истории первобытного общества»
В.П. Алексеев и А.П. Першиц: «Теоретически совершенно очевидно, что
человеческая история разыгрывалась на каждом из своих отрезков в
определенных условиях географической среды и что биологическая
динамика человеческого вида является таким же важным источником для
реконструкции многих событий человеческой истории, как и другие
собственно исторические источники. Поэтому дискуссия о том, есть ли
естественноисторическая информация исторический источник или нет, в
сущности говоря, бесплодна»9. В таком случае источниковедческая
культура в подлинном смысле слова может означать, в числе прочего,
готовность, не выходя за пределы истории культуры, обращаться к миру
природы там и тогда, где и когда это предполагает и требует
историографический вызов. Важнейший признак подлинно
источниковедческой культуры – это признание, что реконструкция
прошлой реальности не может быть информационно избирательной. Одно
из влиятельных направлений глобального исторического анализа имеет
дело с окружающей средой, экологией и биологическими процессами,
ведет работу на широком трансрегиональном, трансконтинентальном или
глобальном уровне. «С самых первых дней истории, человеческие группы
часто путешествовали и передвигались на большие расстояния, – пишет
Джерри Бентли. – При этом они влекли за собой виды растений,
животных, культурных растений, микроорганизмов, заболеваний и другие
формы жизни со своих первоначальных территорий и вводили их на новые
земли и новые популяции. Биологи долго изучали эти процессы с точки
зрения биологической науки и развили прочную традицию экологического
анализа. Недавно историки обратились к роли человека в тех же самых
процессах. Они исследовали мотивы и воздействия, которые вызвали
биологические обмены, динамику управляющих процессов биологических
изменений и результаты биологических изменений как для человеческого
мира, так и природного. Как результат их исследований появилась школа
экологическиисторического анализа, которая бросает важный свет на темы
глобальной истории»10.
Экологическая история, термин впервые применный Р. Нэшем в 60–е
гг. ХХ в. (история взаимодействия между человеческой культурой и

9 Алексеев В.П., Першиц А.П. История первобытного общества М., 1999. С. 15.
10 Эссе по глобальной и сравнительной истории. Образы мировой истории в научных исследованиях ХХ
века; http://www.nsu.ru/filf/rpha/papers/geoecon/bentley.htm.
окружающей средой в прошлом, Д. Уорстер; исследование
взаимоотношений человека и окружающей среды с целью объяснить
процессы изменений, которые влияют на эти отношения, Д. Хьюз) –
сравнительно новое направление в исторической науке 11. Корни
экологических
(предэкологических) идей обнаруживаются в философии и науке за многие
сотни лет до их полнокровной репрезентации. Ее статус как строгой
академической дисциплины постоянно уточняется. А важнейший признак
– стремление расширить границы научно-исторического познания влечет
за собой переосмысление информационных ресурсов историописания.
Экоистория отвергает представления о свободе исторического опыта от
природных условий его приобретения. Несмотря на различия в
политических и нравственных позициях, экологические историки
руководствуются и объединяются решением хотя бы одного из следующих
вопросов: 1. Что собой представляла природа в прошлом? 2. Какова связь и
взаимозависимость между социально-экономическим развитием и
окружающей средой в истории? 3. Каково было отношение людей к
природе в процессе развития человеческой цивилизации?12
Обеспечение историками представлений об отношении людей и
природным окружением в прошлом, о том, как природа провоцирует
исторические тенденции, основывается главным образом на
«традиционных источниках». Но без изучения следов, порой
разрушительных, оставленных человеком в окружающей среде, тут никак
не обойтись. Скажем, данные о загрязнении воздуха и воды в
официальных источниках могут быть сознательно искаженными, и только
обращение исследователя к объективным данным, может показать, как
дела обстояли в действительности.
Разумеется, при изучении истории климата, животного и
растительного мира, изменений ландшафта историк основывается на
привычных для него источниках, письменных и вещественных,
изобразительных и этнографических. Но изучение окружающей среды
истории на основе исключительно результатов, исключительно продуктов
человеческой деятельности невозможно. История, воссоздаваемая,
реконструируемая на основе письменных или вещественных источников,
источников человеческой культуры имеет свои пределы, когда
историография переходит на новый, качественно новый уровень развития,
обращаясь к истории взаимодействия между человеком и обществом в
прошлом. Естественные науки могут рассказать и реконструируют
историю по-своему. Экологическая история, пишет Дж. Р. МакНил, как

11 Человек и природа: экологическая история. СПб., 2008.

12 Worster D. Appendix: Doing Environmental History//The Ends of the Earth: perspectives on modern
environmental history. Cambridge: Cambridge University Press, 1988.
минимум, интересуется материальными, культурно-интеллектуальными,
политическими феноменами и может позволить себе, обращаясь к
эволюции экосистем, не интересоваться людьми. Но точно так же и в
обобщающих, и тем более в локальных исследованиях легко
дистанцироваться от природы, оставаться в границах собственно
человеческой истории. Что делалось, делается и будет делаться в
обозримом будущем. И это отнюдь не антропоцентризм, но естественное
ограничение научно-исторических занятий, оставляющее простор для
деятельности других направлений познавательной деятельности в
границах истории. Поскольку в каждой отрасли знания своя история
человечества, объединение сил и возможностей становится неизбежным.
Экологический историк, ориентируясь в физической географии,
биологии, экологии, не претендует стать экспертом в этих областях. Он
остается историком, использующим инструментарий, методы, наконец,
источники информации естественных наук. В конечном счете, для
антропологической истории. А значит источниковедение, экологическое
источниковедение, включает в предмет своего исследования не только
исторические информационные ресурсы о человеке и обществе, но в
равной степени и исторические данные о преобразованной, но не
зарегистрированной «традиционными источниками» природной среде, и
тем более данные о непреобразованной природной среде. Но это уже
Новое источниковедение.
Экологическая история существенно расширяет дисциплинарные
интересы исследователей за счет не только географии, но геофизики,
биологии, ботаники, экологии – и не только. В поле зрения экоисториков
данные и методы палинологии, дендрохронологии, гляциологии,
фенологии.
И тогда с точки зрения институализации и структуризации реальной
историографии такие научные направления, как историческая
климатология, историческая метеорология и многие другие, можно
определить как специальные исторические дисциплины в системе
исторических и естественных наук, обеспечивающие существование и
развитие междисциплинарных исследований, а экологическое
источниковедение как часть общего источниковедения, находящегося в
одном ряду с документальным или лингвистическим источниковедением.
Скажем, историческая климатология является научным
направлением, образованном на границе климатологии и истории
окружающей среды, применяющая методы и источники как климатологии,
так и истории. Ее задачами является реконструкция временных и
пространственных моделей погоды и климата, а также связанных с
климатом стихийных бедствий; исследование зависимости прошлых
обществ и экономик к колебаниям климата, экстремальных климатических
явлений и стихийных бедствий; исследование прошлых дискурсов и
социальных репрезентаций климата13. Нетрудно убедиться, что решение
этих задач предусматривает исследование на основе антропогенных и
природных источников.
Разумеется, историко-экологическая проблематика влечет за собой
более широкую академическую подготовку историков. Но точно так же
специалисты в области естественных наук, встающие на путь экоистории,
решая специфические исторические задачи, неизбежно должны в
необходимом для них объеме осваивать профессию историка, методы
исторического исследования, вовсе не претендуя на замещение истории
той или иной эпохи – экономической, культурной, социальной –
результатами своей работы.
Впрочем, в художественном, поэтическом творчестве, к примеру,
ученого геофизика встречаются и яркие репрезентации исторического
процесса.
«Если климат суров, то суровы обычно и нравы.
Чем земля безотраднее, тем тирания сильней.
Из бесплодной пустыни поход начинают арабы,
Прут татары на запад – окончился корм для коней.

Не привиться у нас демократии, выросшей в Риме,

Возле теплых лагун и средиземноморских олив:
Возмущенный народ ее сразу же грубо отринет,
Смутным временем после свободу свою объявив.

Не для русских метелей зеленая эта дубрава,

Не для наших укрытых лишь крестным знамением
лбов. Где лютуют морозы – не действует римское
право, Ибо римское право в виду не имеет рабов.

А когда затомится душа от нечаянной боли,

Одолеет внезапно похмельной тоски полоса,
Проплывут перед нами лишь дикие символы воли, –
Гайдамацкая степь, да варнацкие злые леса» (А. Городницкий).

А «сцены из деревенской жизни» А.П. Чехова могут стать предметом

специального изучения историка, не ограничившегося «традиционными
источниками» изучения истории русского леса, подобно тому, как это

13 Historical Climatology in Europe – the State of the Art//Climatic Change 70 (2005): 365;
http://www.historicalclimatology.com.
сделал палеоботаник Х. Кюстер, рассказавший историю не только леса, но
и людей – их отношения к природе, их хозяйства и культуры14.
Вспоминая Историка и Художника С.С. Секиринского, …перечитаем
А.П. Чехова.
«Соня. Нет, это чрезвычайно интересно. Михаил Львович каждый
год сажает новые леса, и ему уже прислали бронзовую медаль и диплом.
Он хлопочет, чтобы не истребляли старых. Если вы выслушаете его, то
согласитесь с ним вполне. Он говорит, что леса украшают землю, что они
учат человека понимать прекрасное и внушают ему величавое настроение.
Леса смягчают суровый климат. В странах, где мягкий климат, меньше
тратится сил на борьбу с природой, и потому там мягче и нежнее человек;
там люди красивы, гибки, легко возбудимы, речь их изящна, движения
грациозны. У них процветают науки и искусства, философия их не мрачна,
отношения к женщине полны изящного благородства...
Войницкий (смеясь). Браво, браво!.. Все это мило, но не убедительно,
так что (Астрову) позволь мне, мой друг, продолжать топить печи дровами
и строить сараи из дерева.
Астров. Ты можешь топить печи торфом, а сараи строить из камня.
Ну, я допускаю, руби леса из нужды, но зачем истреблять их? Русские леса
трещат под топором, гибнут миллиарды деревьев, опустошаются жилища
зверей и птиц, мелеют и сохнут реки, исчезают безвозвратно чудные
пейзажи, и все оттого, что у ленивого человека не хватает смысла
нагнуться и поднять с земли топливо. (Елене Андреевне.) Не правда ли,
сударыня? Надо быть безрассудным варваром, чтобы жечь в своей печке
эту красоту, разрушать то, чего мы не можем создать. Человек одарен
разумом и творческою силой, чтобы преумножать то, что ему дано, но до
сих пор он не творил, а разрушал. Лесов все меньше и меньше, реки
сохнут, дичь перевелась, климат испорчен, и с каждым днем земля
становится все беднее и безобразнее. (Войницкому.) Вот ты глядишь на
меня с иронией, и все, что я говорю, тебе кажется несерьезным и... и, быть
может, это в самом деле чудачество, но когда я прохожу мимо
крестьянских лесов, которые я спас от порубки, или когда я слышу, как
шумит мой молодой лес, посаженный моими руками, я сознаю, что климат
немножко и в моей власти и что если через тысячу лет человек будет
счастлив, то в этом немножко буду виноват и я. Когда я сажаю березку и
потом вижу, как она зеленеет и качается от ветра, душа моя наполняется
гордостью, и я... (Увидев работника, который принес на подносе рюмку
водки.) Однако... (пьет) мне пора. Все это, вероятно, чудачество в конце
концов. Честь имею кланяться!»

14 Кюстер Х. История леса. Взгляд из Германии. М., 2012.