Круковер Владимир

Tel. – +972-49960944
Tel. mob. - +972548304223
Кибуц Бейт-ха-Эмек, M.D.L - 39. P.O.Oshrat 2511500, Израиль,
Круковер Владимир

ИСПОЛНЕНИЕ ЖЕЛАНИЙ..................................................................................................2
Необходимое пояснение редактора........................................................2
КНИГА ПЕРВАЯ: «Божественный» БОМж....................................................................3
Вместо эпиграфа и вступления......................................................................................3
КНИГА ПЕРВАЯ................................................................................................................4
ЖЕЛАНИЕ ПЕРВОЕ......................................................................................................4
1........................................................................................................................................4
2......................................................................................................................................15
3......................................................................................................................................20
ЖЕЛАНИЕ ВТОРОЕ....................................................................................................22
1......................................................................................................................................22
2......................................................................................................................................39
- 3 -.................................................................................................................................58
ЖЕЛАНИЕ ТРЕТЬЕ.....................................................................................................65
1......................................................................................................................................65
2......................................................................................................................................69
3......................................................................................................................................76
ЖЕЛАНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ.............................................................................................81
1......................................................................................................................................81
2......................................................................................................................................85
3......................................................................................................................................86
ЖЕЛАНИЕ ПЯТОЕ......................................................................................................89
1......................................................................................................................................89
2......................................................................................................................................92
3......................................................................................................................................93
Рассказ майора Федотова (диктофонная запись)................................................93
Рассказ санинструктора сержанта Нилова (диктофонная запись)....................94
Комментарий аналитического отдела:................................................................94
Возможные гипотезы:..........................................................................................95
Мой комментарий.................................................................................................95
4......................................................................................................................................95
5......................................................................................................................................96
6....................................................................................................................................100
ЖЕЛАНИЕ ШЕСТОЕ.................................................................................................105
1....................................................................................................................................105
2....................................................................................................................................106
1. Злоупотребление детьми................................................................................107
2. Какие сексуальные преступления совершаются в семьях?.........................108
3............................................................................................................................108
4. Отчет Томилинского приюта.........................................................................108
5. Статистика сексуального насилия над детьми.............................................109
6. Факты для размышления................................................................................109
7. Тест на невинность.........................................................................................110
3....................................................................................................................................111
4....................................................................................................................................114
5....................................................................................................................................118
ЖЕЛАНИЕ СЕДЬМОЕ...............................................................................................119
 Конец первой книги............................................................................................120

ИСПОЛНЕНИЕ ЖЕЛАНИЙ
Необходимое пояснение редактора
С этой рукописью связано несколько необъяснимых явлений. Я,
как главный редактор, обычно не работаю с рукописями, не
отобранными предварительно моими подчиненными в соответствии
с планами редакции. И, когда я, придя на работу, увидел на
столе папку с новой рукописью, то выразил недовольство
коллективу. Но все, включая секретаршу, утверждали, что
рукопись мне на стол не клали.
Я собрался передать папку кому-нибудь, но чисто механически
открыл ее и увидел странную вещь: поверх рукописи лежал
договор нашей редакции, подписанный в одностороннем порядке
автором. Это меня смутило, так за оформлением договоров
следил специальный отдел. Я позвонил, мне сообщили, что с
автором по фамилии Ревокур они никогда не работали.
Тогда я просто вынужден был просмотреть договор и обратил
внимание на то, что в графе «материальное вознаграждение»
стоял прочерк, а в графе «специальные условия» было сказано,
что автор отказывается от гонорара в пользу любого Детского
дома для сирот.
Тогда я пробежал рукопись, названную на мой взгляд излишне
претенциозно. На первый взгляд автор имел некоторое отношение
к литературе, владел стилем, но в целом был явным новичком в
написании объемных произведений. Книга производила
впечатление нескольких разных по стилю и содержанию
произведений, собранных в кучу без какой-либо системы.
Фантастический элемент, названый автором Космическим
Проводником, не являлся оригинальной находкой, прочей же
фантастики в долгих и психологически невыдержанных периодах
не наблюдалось.
Я отложил рукопись в коробку для авторских работ, подлежащих
возврату, но что-то сверлило меня, какая-то мысль, и перед
обедом я вновь взял папку в руки. И с первой же страницы
понял, что задело мое внимание, - в идеальном печатном тексте
не было ни помарок, ни исправлений, ни малейших
грамматических ошибок, будто текст неоднократно вычитали
отличные корректоры. Для авторской рукописи такое качество
явление достаточно редкое.
Я переложил папку с текстом в коробку рабочие документы и
решил после обеда просмотреть рукопись внимательней. Но после
обеда мне позвонил мой коллега из Украины и спросил, не
получал ли я рукопись некого Владимира Верта?
- Да, - удивился я, - а что?
Выяснилось, что он получил точно такую же папку с текстом на
украинском языке и что папка оказалась у него на столе таким
же таинственным образом вместе с договором его издательства,
заполненным по всей форме. И, что он уже звонил главным
редакторам в Белоруссию и во Францию – та же картина, только
текст на соответствующих языках.
Тогда я вновь заглянул в текст, нашел абзац, где герой
произведения обещает разослать свою рукопись в крупнейшие
издательства всех цивилизованных государств, перечитал его.
Для того, чтоб совершить такой многонациональный и
"всегеографический" розыгрыш автор должен был быть очень
богатым человеком и нанимать посредников по всему земному
шару.
Я вновь перечитал договор. Автор передавал исключительные
права на произведение по России именно нашему издательству,
не ограничивая ни объемами тиража, ни манерой оформления.
Единственным его требованием было не допускать в рукописи
никаких редакторских правок. Гонорар ему не требовался. Право
на издание романа в других государствах он оставлял за собой.
Я взял папку с собой домой и вечером, отказавшись от КВН по
телевизору, долго сидел в своем кабинете, читал, делал
выписки. Мелькнувшая мысль о том, что некоторые позиции
рассказано могут оказаться не вымыслом, казалась абсурдной.
Сделав выписки я включил компьютер, вошел в интернет и начал
проверять некоторые события и факты, описанные автором от
имени его героя. Информации во всемирной сети было
недостаточно; я, естественно, не имел доступа в архивам
секретных служб, но некоторые эпизоды нашли документальное
подтверждение.
Это, в сущности, ничего не значило. Многие авторы берут за
основу документальные факты, уже имевшие место, а на них
нанизывают придуманные события в своей собственной
интерпретации. И все же я задумался.
Папка пролежала у меня около недели. За это время я выяснил,
что подобная рукопись действительно появилась во всех крупных
издательствах мира на соответствующих языках.
Я подумал, что мы, порой, публикуем и более слабые
произведения, которые все равно находят сбыт и приносят
доход. И отдал Первую часть рукопись в набор покетом в мягком
переплете, поставив в план минимальный тираж. Вчера мне
принесли сигнальный экземпляр. Я подержал его в руках,
помялся и счел необходимым написать вот это небольшое
предисловие. Сам, честно говоря, не знаю, зачем…

КНИГА ПЕРВАЯ: «Божественный» БОМж

Вместо эпиграфа и вступления

Обычно на месте эпиграфа пишут, что события выдуманы, а за возможное сходство их или героев
автор ответственности не несет. Рад бы предварить такую надпись и своему неуклюжему
повествованию. Увы! Что было, то было.
Но я не собираюсь убеждать читателя в подлинности фактов. (Хотя, дотошный человек сможет
пролистать газеты, журналы и некоторые документы, на которые я ссылаюсь). Допускаю, что
существуют и засекреченные свидетельства моих “подвигов”, так что книга прольет на них
дополнительный свет, только света этого будет недостаточно для секретных сотрудников, имеющих к
ним секретный доступ. А попасть к ним в лапы для уточнения я не боюсь, так как Материализатор на
запястье правой руки делает меня неуязвимым в любых обстоятельствах. Я, честно говоря, давно уже
ничего не боюсь.
Кроме себя самого...
И еще. Благодаря возможностям, мне отпущенным, я свободно владею теорией (и, в какой-то мере, -
практикой) литературной деятельности. Для этого мне не надо было учиться в филологическом или
литературном институте, штудировать семантику, лингвистику, языкознание и литературоведение. Я
получил знания мастера легко и просто, как получает простуженный таблетку аспирина. (Я мог бы,
даже, не пользоваться этими знаниями, а просто думать о том, что хочу рассказать, и Проводник
изложил бы эти мысли на любом языке и в любом стилистическом варианте). Мог бы и сам применить
повествовательную технику лучших публицистов, перемежая ее с выразительностью Шекспира и
Пушкина. Мог бы синтезировать лучшее, взятое у лучших и создать нечто оригинальное по форме и
содержанию - мировой и бессмертный бестселлер.
Но я не ставлю такой задачи. Во-первых, я не писатель, нет у меня к этому особой тяги и
прирожденных способностей. А исполнять роль литературного компьютера скучно и противно. Во-
вторых, вся эта книга задумана отчасти как попытка “вслух” перебрать прожитое - пережитое, оценить,
проанализировать, и отчасти как своеобразный долг перед людьми. Перед теми, кому я навредил
специально и нечаянно; перед теми, кому я навредил, помогая (дико звучит, но благотворительность —
не всегда благо); перед теми, кому я помог, пустив их жизнь по другому руслу; перед теми, кому я
хотел помочь, но вовремя опомнился, оставив их в обиде и растерянности; перед теми, кого я озадачил,
вынудив усомниться в основах жизни; перед теми, кто, возможно, столкнется с тем, с чем столкнулся я;
перед теми, кто живет сегодня и кто будет жить завтра. Перед людьми!
Простите за излишний пафос - вы увидите в дальнейшем, что это не гордыня и не способ заинтриговать
легковерного читателя, а раскаяние (возможно не вполне искреннее). Но откуда у меня полная
искренность, если теперь я - почти ЧЕЛОВЕК, а был - почти Богом?! Я ведь думал, что быть
ВСЕМОГУЩИМ, это и значит быть Богом!
Не буду забегать вперед. А книгу построю в обычной полудневниковой манере. Конечно, это - мемуар,
но с элементами документальности и с простенькими литературными приемами. Для того чтоб читать
было легче. И для того, чтоб книгу могли прочитать люди разного образовательного уровня. (Сперва
хотел написать - “интеллектуального”, но спохватился: интеллект и эрудиция вещи разные. Мне
приходилось встречать академиков с интеллектом трепанга и малограмотных бродяг с великолепным,
гибким умом).
Не буду украшать главы эпиграфами, не буду оттачивать сюжет и возиться с изяществом фабулы. Буду
писать, как память на душу положит, стараясь ни лицемерить, не приукрашивать себя за счет других. В
конце концов, никто меня, как автора этой книги не знает и не узнает, стесняться и бояться нечего,
гонорар мне за рукопись не требуется, а в какой форме и с какой обложкой выйдет эта исповедь, мне
тоже, честно говоря, наплевать. Я четко знаю, что у любой книги - хорошей или отвратительной -
всегда найдутся друзья и враги. Но больше всего будет равнодушных. А тех, кто эту книгу никогда и в
руки не возьмет, - тех вообще миллиарды.
Тьфу! Сам не ожидал, что вступление, предисловие это, так затянется! Давайте, я лучше буду перед
некоторыми главами вставлять небольшие пояснения.
Все. Хватит болтовни! Начну с того момента, когда после очередного запоя попал я с белой горячкой в
психушку...

КНИГА ПЕРВАЯ

ЖЕЛАНИЕ ПЕРВОЕ

Больше всего на свете Фотограф хотел, чтобы утро никогда не наступало.

Он просыпается в семь и минут десять лежит, пытаясь заснуть снова. Потом, медленно, “по частям”,
встает, удерживая позывы рвоты, выползает из общежития на улицу и движется по бесконечной дороге
в сторону столовой. Он идет и идет, всем ртом всасывая ледяной воздух, перекатывая распухший язык.
Пройдя четыреста нескончаемых метров, он открывает визгливую дверь столовой, берет в буфете два
стакана яблочного вина по 47 копеек стакан, пирожок и томатный сок. Первый стакан он выпивает
прямо у буфетной стойки, не ощущая ни вкуса, ни запаха, второй - за столом, пытаясь закусить
кусочком сухого пирожка, густо смазанного горчицей. Потом люто глотает томатный сок. Спустя
некоторое время он вновь подходит к буфетчице и заглатывает еще двести грамм кислого яблочного
вина. И идет на работу в поселковый Дом быта.
Он поднимается по трескучей лестнице на второй этаж, достает из брюк ключ, а из пиджака - отвертку.
Поворачивая ключ, он помогает отверткой язычку замка выскользнуть из защелки, входит в павильон,
садится за длинный стол, усыпанный фотографиями, и безучастно смотрит в окно.
В окно видно общежитие, столовая и райком. Эти двухэтажные дома образуют треугольник. В середине
треугольника находится автобусная станция. Деревянные одноэтажные дома и домишки аранжируют
этот треугольник.
Он сидит, а вино потихоньку проникает в кровь, голова перестает разваливаться от боли, руки обретают
чувствительность, перед глазами перестают суетиться оранжево-синие кружки, во рту появляется
слюна.
Тогда он закуривает неизменную “Приму”, зажигает одну из многочисленных ламп и идет в маленькую
комнатку без окон заряжать кассету.
В темноте ему опять становится худо, руки кажутся короткими и морщинистыми, перед глазами
выплясывают цветные тени. Он сглатывает сладкий комок, судорожно запихивает пленку в кассету, без
уверенности, что запихал ее правильно, и выходит на свет.
Время 8-00.
На пороге павильона появляется директор Дома быта. От него пахнет домашними щами и морозом.
Вы уже тут, Ревокур? - вежливо здоровается директор.

Фотограф чопорно кивает начальнику и испытывает мучительный позыв аппетита. Ему хочется
наваристых домашних щей.
Он вновь садится за стол приема заказов, бездумно перебирает фотографии, смотрит на три здания и
домишки вокруг них, закуривает.
Появляется первый клиент. Обычный утренний клиент, которому требуется фотография на документ.
Фотограф устанавливает треногу допотопного аппарата, мучительно моргая сырыми глазами наводит
резкость, снимает колпачок, фиксируя выдержку, выписывает квитанцию. Опять уходит в
тошнотворную темноту, перезаряжает плоскую кассету, сдерживая головокружение, выходит в салон,
пересчитывает наличные деньги.
Денег, как всегда, очень мало - копеек 70.
Он ждет следующего клиента, добавляет к имеющимся еще 65 копеек, быстро запирает павильон и
уходит через черный ход. Дорога до столовой кажется ему мгновенной, обратно он идет спокойно,
покуривая и выдыхая тучные клубы пара. Заходя в вестибюль он кивает приемщице:
За сигаретами ходил. Я буду в лаборатории.

Дверь в лабораторию на нижнем этаже открывается без помощи отвертки, но после многократного
подергивания. Он зажигает красный фонарь, одним движением зубов срывает с бутылки пластиковый
колпачок, залпом выпивает стакан, маскирует бутылку среди бутылок с реактивами.
Становится почти хорошо жить. Особенно приятна мысль о том, что в бутылке еще грамм 300.
Ревокур поднимается в павильон, с удовольствием курит очередную сигарету, ждет клиентов.
Время 9-30. До окончания рабочего дня еще семь с половиной часов.
...Он полз по черному, склизкому дну, придавленный многотонной массой воды, и не мог вздохнуть.
Страшно болело сердце и хотелось пить, но он боялся сделать глоток, так как вода под давлением могла
ворваться свистящей воронкой и разорвать его жалкое тело. Ее, похоже, вообще нельзя было пить. Это
была тяжелая вода свинцового света.
Он полз по валунам, обросшим черными водорослями, и читал большую книгу, написанную
иероглифами. Его ужасно радовало, что он понимает смысл этих хитрых значков, но он хотел пить, а
пить было нечего, и очень болело сердце.
Звонок будильника вырвал его из кошмара, он, не чувствуя тела, перекатился на спину, слез с
необыкновенно высокой кровати, придерживаясь за стол, подобрал с пола одежду, нацепил ее кое-как,
посмотрел на воду в графине, остро ощутил страшную сухость в горле и теплый комок тошноты пополз
по пищеводу.
Он скорей вышел на улицу, задышал морозом этот приторный комок и бесконечно долго шел до
столовой.
Буфетчица еще не пришла, он сел за угловой столик, тупо уставился в клубящуюся вечность.
Буфетчица возникла за стойкой: пухлая, розовая с мороза и злая. Он еще шел к ней по длинной
половице, подвешенной над пропастью, а она уже налила стакан яблочного и томатный сок.
Первый стакан прошел через пересохшую гортань, как воздух, без ощущений, даже тягость влаги не
почувствовал рот. Второй стакан он унес за столик, долго смотрел на него, борясь с рвотными
позывами, потом заглотал, давясь, начал совать в рот кусочек пирожка с горчицей, чтоб ее сладкой
горечью остановить тошноту.
Во рту появилась слюна. Он закурил, сказал буфетчице, медленно выговаривая слова:
Я позже занесу деньги.

До работы он шел медленно, всеми порами иссохшегося тела всасывая жалкий алкоголь
девятиградусного яблочного сухого. Поднялся по скрипучей лестнице, поманипулировал отверткой с
ключом, плюхнулся за стол, уставился в окно.
Трубы всех домов отчаянно дымили. Там варили горячие домашние щи, пили чай, заваренный с
брусничным листом, собирали детей в школу. К входу в общежитие подъехала водовозка, шофер тянул
шланг через окно умывальника. У райкома стояла кучка людей, явно приезжих. Снег не искрился,
припорошенный сажей из труб.
Преодолевая головокружение фотограф встал, потрогал кассету. На плоской ее поверхности лежала
бумажка с надписью: “заряжено”.
“Слава Богу”, - подумал он, опираясь на стол.

Вино не действовало, он слишком много выпил вчера вечером. Обычно он терял память к концу
рабочего дня, а тут не помнил, даже, как наступил обед. Это слабо угнетало его, он привык к провалам
кусков жизни. Чуток волновало только, что директор вновь будет читать мораль и угрожать
увольнением.
Директор появился на пороге:
Как самочувствие?
Зуб, вот, болит, - чуть поклонился Ревокур. - Совсем замучил, всю ночь не спал.
Сходите к врачу, я понимаю, что ж.

От директора пахло пельменями и новогодней елкой. Мучительно захотелось пельменей.

Сразу после директора появился первый клиент. Старушка желала сфотографировать внучку. Девочка
была в белой блузке, на которой ярко выделялся пионерский галстук. Фотограф усадил ее в пол-оборота
к фотоаппарату, манипулируя осветителями, убрал контрастные тени, навел резкость, сказал сухо:
Внимание, снимаю!

Зафиксировал снятием колпачка выдержку, перевернул кассету и повторил снимок.

Зайдите через двадцать минут, проверю негатив, может переснимать придется.

Бабуся хлопотливо закивала головой, он выключил осветители, ссадил с высокого стула девочку,
ошеломленную жарким светом, его рука коснулась маленькой детской титьки, в животе хлынуло по-
скотски сладострастное желание, он вспомнил, что уже больше месяца не имел дело с женщинами, но
тошнота стерла эротический позыв, и он выписал квитанцию, получил 2-80 за шесть снимков форматом
13х18 и поспешил в столовую.
На улице его перехватил начальник паспортного стола райотдела милиции, тоненький лейтенант со
щегольскими усиками.
Постой. Здорово. Работа есть.
Какая, к черту, работа?! Голова раскалывается.
Да я принес...
О! Что ж молчишь?

Возбужденно переговариваясь, они задергали дверь в лабораторию, ритм рывков совпал, наконец, с
поворотом ключа, они ввалились в красную темноту, мигом разлили, выпили, громко глотая.
Кагор, - шумно вздохнул Ревокур, - хорошо.
Ничего больше не было, - ответил паспортист, - хотел водки взять.
В столовой - яблочное.
Ну его, кислятина.

Они закурили и выпили по второму стакану.

Ну, что за работа?

Голос фотографа звучал нормально. Он сильно потел, но чувствовал оживление.

Алкашей отснять на Доску позора. Семь человек.
Сейчас пойдем. Оплата как?
По безналичному, но второй пузырь возьмем за срочность.
Годится.

Они вышли из лаборатории, ужасно довольные друг другом, и фотограф кивнул на милиционера.
Ушел в отдел, срочная съемка.

Приемщица, старая фискалка, недоверчиво кивнула.

В милиции ему вывели семерых опухших и небритых. Он ставил их по одному к серой стенке
вытрезвителя и щелкал по три раза каждого, для верности.
Выдержку на своем “Зените” он не менял, манипулируя диафрагмой:
от 4 до 8.
Отсняв алкашей, заглянул к начальнику РОВД, поприветствовал его фамильярно, и пошел в
паспортный стол, где лейтенант уже ждал с откупоренным “Кагором”. Подошел начальник ГАИ, толсты
и добродушный, заперли дверь, достали из сейфа малосольного хариуса, опохмелились.
Все вокруг было доброжелательное и умное, кровь пульсировала стремительно, омывая каждую клетку,
но работать не хотелось. Хотелось сидеть с этими умными и доброжелательными товарищами,
разговаривать неспешно и интеллектуально, прихлебывать из стаканов густой и сладкий “Кагор”,
закусывая его очаровательным хариусом.
Пересиливая себя фотограф встал, распрощался и ушел, отчаянно дымя сигаретой.
Он шел к Дому быта, и разные мысли приходили в его голову. “Странно, - думал он, - от моего
общежития до столовой 200 метров. До работы тоже 200 метров. До милиции 200 метров. До больницы
и райкома тоже 200 метров. Общежитие - центр мироздания, вернее поселка. Пуп района”.
“А я кружусь в треугольнике, - вдруг подумал он, - работа, общежитие, столовая". Или - общежитие,
милиция, райком. Или - общежитие, работа, больница. Бермудский треугольник моей нынешней
жизни”.
Эти мысли вынудили его зайти в столовую и купить бутылку яблочного. В лаборатории, пересиливая
себя, он сперва зарядил бачок, а пока пленка проявлялась, поставил в аппарат свежую кассету, и лишь
потом, переложив катушку с пленкой в другой бачок с фиксажем, врубил красный фонарь, аккуратно,
ножом, снял крышечку с бутылки и медленно, по глотку, выцедил первый стакан.
Сигарета показалась вкусной, дым змеился в красном свете. Он посидел несколько минут, прикрыв
глаза, врубил верхний свет, просмотрел пленку.
При диафрагме 5,6 все кадры были отличными, но все три кадра пятого снимка не вышли, вместо них
на пленке было какое-то темное пятно с размытыми краями. Он долго всматривался, не понимая
причины дефекта, потом сунул пленку в таз с водой, закинул ремешок аппарата на правую руку и
пошел, было, к выходу.
Вы просили на проверку...
А-а, - он доброжелательно остановился перед старушкой с внучкой, - пойдемте, пойдемте.

В павильоне он долго усаживал пионерку, настраивал свет, общелкал ее “Зенитом” с разных

положений, приговаривая смешные прибаутки. Он больше не ощущал в ней маленькой женщины,
розовая мордашка вызывала доброе умиление, хотелось сделать отличный портрет, о чем и сообщил
бабушке, лучась гостеприимством, что, впрочем, не помешало ему содрать с нее аванс за семирублевый
портрет.
Все будет тип-топ, бабуля, - весело приговаривал он, выписывая квитанцию, - через два дня получите
суперпортрет размером с картину.

Проводив бабусю он некоторое время смотрел в окно, вспоминая среди всего этого удачного и
хорошего, нечто тревожное, вспомнил, наконец, и пошел в милицию.
Маэстро, - окликнул он паспортиста, - где там алкаши?
Отпустили, а что?
Да вот, один не вышел.
Какой?
Да, бес его знает. Пятый.

Паспортист тоже лучился гостеприимством и охотно запер свой кабинет, пошел с фотографом к
дежурному, где они выяснили, что пятым был некто без документов и его пока не отпустили.
Дежурный вывел из камеры пятого, который оказался несуразно тощим мужичком лет 30 с абсолютно
прозрачными глазами, птичьим носом и белыми тонкими губами.
Ты кто? - спросил Ревокур, лучась довольством и поигрывая аппаратом.

Тощий молчал, смотрел своими прозрачными глазами, на миг фотографу померещилось, что у него
вовсе нет зрачков, а глаза вращаются, как два прозрачных диска. Он потер лоб, поставил мужичка к
серой стене, доснял оставшиеся после девочки кадры, штук восемь.
Тут он вспомнил утреннего директора, запах пельменей, страшно захотел есть, и убежал в столовую,
пообещав заглянуть после обеда.
В столовой он протиснулся к буфетчице без очереди, отбил пельмени, гуляш, два стакана томатного
сока и оладьи со сметаной. Взял два стакана кагора, много хлеба, сигарет. Он всегда много и жирно ел в
обед, а заодно набирал курево впрок.
Ел он не торопясь, смакуя каждый глоток и каждый кусок. Когда доедал, уже через силу, оладьи, вдруг,
почувствовал на себе взгляд, остро почувствовал, до озноба, резко вскинул голову, но никто на него не
смотрел: за соседним столиком доедала гуляш какая-то растрепанная особа, она там была одна, едоки
остальных столиков сидели спиной к нему и смотрели строго в свои тарелки.
У Ревокура осталось ощущение прикосновения чьего-то взгляда, чего-то подвижного и прозрачного,
было это ощущение похоже на привкус дыма, оно быстро исчезло под теплой эйфорией сытости и
опьянения. Расслабленно дыша Фотограф поплыл у выходу, благодушно посматривая по сторонам.
У двери его кто-то толкнул, он поспешно повернул голову, но никого не увидел. Во рту появился
горький дымный привкус, он встревожено расширил зрачки, закурил, успокоился и пошел дальше,
возвращаясь к прежнему благодушию.
Он пришел на полчаса раньше - все еще обедали - и в тишине лаборатории проявил вторую пленку,
помыл ее и посмотрел на свет.
Девочка получилась отлично. Аж руки зачесались поскорее отпечатать портреты на хорошей тисненной
бумаге. На месте же пятого алкаша, тщательно переснятого в милиции, были черные пятна с серым
ореолом. Все кадры, почти половина пленки, представляли собой эти непонятные пятна.
Во рту опять появился горьковатый привкус желтого дыма, со стены мигнули прозрачные, без зрачков,
глаза.
Ревокур сел на табурет, посидел, зажав лоб руками. Ему было плохо.
В дверь постучали, Фотограф вздрогнул.
Я на минуту, - директор вкатился резвым колобком. - Паспортист приходил, торопил со снимками, у
них комиссия ожидается из области, агитационные доски не оформлены.
Через час начну печатать, - Фотограф с трудом поднял голову, говорил, будто цедил сквозь зубы. -
Пленка еще не высохла.
Вы опять поддали? - директор подошел к столу, участливо заглянул в лицо. В прошлом директор пил
тяжелыми запоями, выпивал и сейчас, но очень редко, и уже три года не имел ни одного запоя. - Надо
взять себя в руки, я-то ничего, а люди, они, знаете ли...
Благодарю! - Фотограф резко встал, Он выглядел значительно трезвее, чем это было на самом деле,
зверская тоска поднималась к сердцу, он боялся себя в такие моменты.
Директор исчез, на его месте возникло воздушное существо с бантиками.
Красные клочья галстука выбивались из пальтишка.
Бабушка прислала спросить, как я получилась?

Глазенки светились любопытством. Девчонка была довольно фигуристая для своих 12-13 лет. В
Фотографе опять шевельнулось извращенное желание, подогретое сладким вином, жирной сытостью и
усталым безразличием к будущему.
Заходи, снимай пальтишко. Сейчас будем печатать, сама посмотришь.
Видела когда-нибудь, как фотки печатают?
Девочка вспыхнула смущением деревенской дикарки, живо выскользнула из пальтишка, прошла к
столу, переступая крепкими ножками в розовых колготках. Фотограф будто невзначай провел по ее
грудкам тыльной стороной руки, закусил губу и закурил поспешно. В дверь стукнули.
Открыто! - сказал Ревокур, раздраженно.
Ты не занят? - паспортист был пунцовый и подвижный, как ртуть. - Я был у шефа твоего, договорились,
что все заказы потом, после нашего. А это, что за красавица?

Приход паспортиста развеял злые чары. Перед Фотографом опять стоял ребенок, существо светлое,
радостное и бесполое, как он всегда воспринимал детей.
Ну, что же ты?! - паспортист усиленно подмигивал, даже щека перекосилась.
А-а. Сейчас.

Фотограф включил красный свет, погасил верхний, провел девочку за руку к увеличителю со старой
пленкой:
Вот, посмотри пока, а я сейчас.

Он отошел подальше от фонаря в темноту, содрал пробку и разлил.

Оба крякнули.
Ну, давай. Допивай сам, а я побежал, - заторопился паспортист. - Только к завтра обязательно
отпечатай, к утру, а то после обеда комиссию ждем.

Фотограф закрючил за ним дверь, вставил в увеличитель пленку.

Щелк, щелк...
Шесть четких небритых рях плавали в закрепителе в нужном размере 13х18. В ухо дышал любопытный
мышонок, ее волосики щекотали ему шею.
Интересно?

В темноте усиленно закивали. Он улыбнулся. И в этот момент, как часто бывало с ним в такие
моменты, горечь хлынула к сердцу. Он скользнул к бутылке, глотнул прямо из горлышка, закурил.
Состояние просветления стало сменяться пьяной одурью.
Ну, теперь начнем тебя печатать, высохла уже, - сказал он нарочито весело, но хрипло.

Пленка была еще сыроватая, но он вставил ее в рамку. В луче света появилось черное пятно с серым
ореолом. Холодок шевельнул корни волос на голове.
Он протянул пленку, остановил в кадре лицо девочки, механически сделал отпечаток, не слыша ее
радостного писка.
Так же механически он сделал еще пять отпечатков, потом развернул увеличитель на пол и отпечатал
большой портрет.
Покачал ванночку с закрепителем, погладил девочку по пушистой головке, отошел к бутылке, допил.
Страх прошел, осталось неясное томление.
Он врубил верхний свет, переложил часть снимков в таз с водой. Девочка совала лапки в закрепитель,
радовалась своему увеличенному изображению.
Ну, пойдем, малыш, - сказал Ревокур устало, - пускай моются, завтра заберешь.

Уже выйдя из Дома быта, он, вдруг, что-то вспомнил, резко вернулся, тщательно зарядил аппарат и
пошел в отдел.
Где этот бич? - спросил он дежурного. - Надо бы переснять, никак не получается.

Дежурный смотрел на него и молчал. До Фотографа не сразу дошло, что смотрит он испуганно. Потом
дежурный сказал, что начальник просил зайти.
Начальник РОВД был краток и категоричен. Требовался фотопортрет того тощего, с прозрачными
глазами, того, без имени. Он, оказывается, убежал, да еще так, что никто не может понять - как. Дверь
закрыта, замок снаружи висит, в камере все, как было, а задержанного нет.
Фотограф смотрел в подвижный рот начальника и чувствовал себя все хуже и хуже. Перед глазами
маячило черное пятно с серым ореолом. Сквозь это пятно мерцали прозрачные глаза без зрачков. Глаза
были похожи на кружочки из тонкой слюды, они вращались, это горизонтальное вращение прозрачных
плоскостей не было заметно, но ощущалось каким-то шестым чувством.
Вы не слушаете? Это же очень важно...
Чушь, - Ревокур встал, стряхивая наваждение. - Не так уж это и важно. Изображаете тут из себя
сыщиков. В поселке от силы сто домов, один автобус утром, а остальные - попутки. Куда ему бежать?
От кого? В тайгу? Зимой, раздетому? Фотку вам, рад бы - но нет. Не получился ваш бомж.

Все это он выпалил одним духом, совершенно удивив начальника, да и сам удивился своему гневу.
Из милиции он пошел в лабораторию, так как там оставалась утренняя бутылка, но передумал ее
допивать, вынул снимки из воды, подвесил прищепками к веревкам сушиться, и зашел в павильон.
Было 17 часов, вечер уже брал свое, но солнце еще не совсем зашло, его закатные лучи сливались с
блеском осветителей. В павильоне было жарко.
Горстка посетителей рассосалась минут за 15. Фотограф подсчитал выручку - 11 рублей 20 копеек. На
вечер и на утро хватит, а дальше наплевать. Все эти деньги Ревокур искренне считал своими, даже
квитанционная книжечка была у него своя личная. А план он делал на заказах от учреждений, которые
обычно оплачивались безналичным расчетом.
Фотограф почти протрезвел и с ужасом предчувствовал легкое похмелье. С ужасом, потому что не
хотел больше пить, но пить был должен. Для того, что бы двигаться, работать, кушать, дышать, жить.
Где-то за окнами промаячил совершенно пьяный паспортист, заходящее солнце облизывало золотом его
тонкую фигуру.
Заходил директор, интересовался планом, ушел удивленный неожиданной трезвостью,
удовлетворенный копией платежки из милиции, покрывавшей дневной план.
Приходила, вернее - прибегала, девочка. Без парадной блузки, в лыжном стареньком костюмчике, она
была похожа на мальчишку.
Фотограф вспомнил то, что всегда не любил вспоминать: своего сына, живущего в чужой семье. И дочь
вспомнил, дочь от другой женщины, которую он видел только на любительской фотографии, очень на
него похожую девчонку вот такого же возраста, как эта пионерка.
Ему было худо, но особенно худо становилось, когда в жарком пламене всех ламп и вечернего солнца
всплывали круглые плоские глаза без зрачков и дна.
Он вырубил весь свет, запер павильон и пошел, не зная еще - куда пойти.
Дойдя до столовой, он сказал, как выругался:
Бермудский треугольник, мать его!

Парочка алкашей у входа вздрогнула, покосилась на него. Один узнал, спросил заискивающе:
Займи полтинник, а?

Солнце окончательно зашло, липкий ветер усилил мороз, по земле начинала свои круги сибирская
поземка.
***

Фотограф проснулся в четыре утра. Его так трясло, что путь от койки до стола показался бесконечным.
Горлышко графина выбило дробь на зубах, вода пролилась в вырез рубахи.
В окно пробивался качающийся свет фонаря со столба напротив. Ревокур вернулся к кровати, опал на
нее, как сырое тесто, попытался вспомнить вчерашнее. После того как он врезал у столовой с ханыгами
бутылку белой, все пошло кругами.
Захотелось курить. Подвывая, трясясь, Фотограф добрел до вешалки, пошарил в кармане пальто
сигареты. Что-то звякнуло. Недопитая, почти полная бутылка подмигивала из нагрудного кармана. Он
взял ее бережно, обеими руками. Такого счастья он давно не испытывал. Он думал, что до утра ему
придется несколько часов мучаться, дрожать, скулить и блевать. Святая жидкость в бутылке открывала
перед ним мгновенное спокойствие.
Он налил в один стакан вино, в другой - воду из графина, выпил, давясь, и сразу запил водой.
Курить захотелось еще сильней. Он ходил по комнате кругами, постанывал сквозь зубы, его по-
прежнему колотило, а вино стремилось назад.
Он налил еще полстакана, выпил, запил водой, трудно удерживая рвоту. Дико хотелось курить.
Он снова обшарил карманы. Было в них два рубля с мелочью, что его обрадовало, так как приближалось
утро, была отвертка с ключами, расческа. Были, неизвестно откуда взявшиеся, женские часы, был хвост
сушеной рыбы и прочая труха. Сигарет не было.
Вино начало действовать - мерзкая тряска прекратилась. Он допил оставшееся уже без воды, почти без
тошноты, пожевал сушеный хвост, выплюнул.
Часы показывали 4-30. Фонарь мотал по комнате серые тени, он, наверное, взвизгивал на ветру в такт
своему качанию, но в комнате этого слышно не было.
Фотограф решил одеться и обнаружил, что он, в сущности, одет, только пиджак валялся на полу, да
башмаки с носками. Он вышел в коридор, прошел к угловой комнате, которая выполняла в этом
общежитии функции гостиничной, для временных приезжих.
У двери он постоял, прислушиваясь. В комнате горел свет, слышались шаги.
То, что постоялец не спал, обрадовало горемыку. Он тихонечко постучал, дверь сразу открылась и на
него пахнуло сказочным ароматом кофе и хорошего табака.
А, маэстро Фотограф, - фантастически элегантный господин сделал царственный жест, - прошу, прошу.

Господин, назвать его по другому язык не поворачивался, был одет в серебристый, непонятного покроя
костюм, по которому переливались, как живые, черные сполохи. Совершенно лысый череп не уродовал
его, а, скорей, придавал некую элегантность узкому лицу с птичьим носом и совершенно прозрачными
глазами.
Ревокур безвольно вошел, чисто механически принял из рук загадочного господина пузатую чашку с
кофе, сделал глоток, отметив, что кофе не просто превосходен, но и с коньяком, сел в кресло и закурил,
наконец.
Ничего, что я без спроса? - кивнул он на пачку сигарет, приподнял голову и столкнулся взглядом с
незнакомцем. Сразу же встал, аккуратно поставил чашку на стол и молча вышел в темноту холодного
коридора.

Он шел по этому коридору к своей, насквозь опостылевшей комнате, и знал, что может еще вернуться.
Но не вернулся.
В комнате он докурил шикарную сигарету с двойным фильтром, лег ничком на кровать и уснул
мгновенно. Проснулся от противного скрипа будильника, побрел в столовую, где выпил две бутылки
сухого яблочного. Он пил стакан за стаканом и мрачно жевал кусочек хлеба с горчицей.
В этот день была суббота, Дом быта не работал, но он попросил сторожа открыть, прошел в
лабораторию, взял аппарат, зарядил кассету и пошел по домам.
Через час, отщелкав обе пленки, он располагал 18 рублями, на которые купил две бутылки белого,
бутылку 0,8 кагора и каких-то конфет.
Он занес все это в свою общежитскую келью, выпил стакан водки, побродил по комнате, выпил еще
стакан водки, разделся до трусов и лег спать.
Проснулся уже под вечер, выпил с конфетами два стакана водки и опять нырнул в кровать.
Где-то за полночь ему приснился удивительный сон.
Он шел по полю, нарисованному на картоне, Тут и там стояли игрушечные домики из папье-маше. В
каждом домике сидел маленький человечек. На домиках были вывески:
“Дом, где говорят только правду”, “Дом, где говорят только неправду”, Дом, где только едят”, “Дом, где
только смеются”, “Дом, где только читают стихи”.
У этого домика он остановился. В окошечке сидел розовый человечек, он был совершенно неподвижен,
только щеки вздувались и опадали. Слышались стихи:
Я забыл, как имя твое, вечность.
Я забыл, как выдумать стихи.
Я забыл простую человечность,
В глубине бушующих стихий.
Я забыл, как делают погоду,
Я забыл, как делают детей,
Я стремлюсь к дурацкому народу
С комплексом ужаснейших идей.
Я забыл про вещую надежду,
Я забыл про вещую любовь...
Стихи ему не понравились. Он отошел к другому домику, где такой же неподвижный, розовый
человечек жевал с бешеной скоростью разнообразные продукты. В его крошечном рту исчезали
огромные сосиски, головки сыра, жареные куры, бутерброды... Все это человечек запивал соками из
красивых бутылок с иностранными надписями.
У следующего домика человечек бил себя ватной авторучкой в грудь и восклицал:
Я говорю только правду! Я склонен говорить только правду! Я хочу говорить правду! Я жажду правды!
Правда - моя сущность! Я правдив своей правдой!

Фотограф шагнул, было, дальше и почувствовал, что падает в пустоту. Это было долгое, тошнотворное
падение. Перед глазами что-то мелькало, вспучивалось, потом падение замедлилось, он увидел себя,
лежащим на черной постели под белым балдахином.
Что прикажите, маэстро? - склонился над ним какой-то Шут гороховый.

У Шута горохового были прозрачные глаза без зрачков, пахло от него хорошими сигаретами, которые
Фотограф, никогда не курил, и черным кофе с коньяком.
Виски, - сказал Фотограф, - с маринадом. И халву арахисовую с томатной пассировкой.

Все заколыхалось, Шут исчез, Ревокур вскочил и обнаружил себя на собственной кровати в постылой
комнате общежития.
Было четыре утра.
Чувствовал он себя удивительно бодро. Но еще удивительней был тот факт, что он почти не испытывал
угнетающего похмелья. Но выпить он бы не отказался.
Он весело заправил кровать, налил грамм сто, выпил, закусил какой-то гадостью, потер небритую щеку.
“Кажется, я вырвался из запоя? - со страхом и надеждой думал он. - А что, отоспался, поел... Еще
воскресенье впереди. Как было бы здорово! Ведь я третий месяц не просыхаю”.
Ему ужасно захотелось вымыться в парной бане, постричься, побриться, переодеться во все чистое. Но
было слишком рано, он стеснялся, даже, пройти по коридору к умывальнику и греметь там.
Налил еще грамм 50, выпил, наслаждаясь обволакивающей теплотой в теле.
Жить стало хорошо.
Он включил плитку, вскипятил чай, достал сахар. Хотелось горячего, густого чая, очень сладкого и
много.
На улице серело. Он подумал о том, что в воскресенье надо подробнейшим образом выяснить, что за
человек преследовал его все это время, скорее, даже, не человек, а образ человека. Все эти неудачные
снимки были нелогичными, он допускал, что все это - пьяный бред. Но, кто тогда остановился в
гостиничной комнате общежития? Там ли он сейчас?
Он собрался, было, сразу это выяснить, но захотел сперва привести в порядок внешний вид. Вместе с
исчезновением похмелья, явились привычные социальные стереотипы. Он остро ощущал свое грязное
тело, мятую одежду, всю свою неприбранность, опухлость.
Чайник вскипел, он заварил чай в кружке, достал из груды книг в углу “Антологию фантастики”, с
наслаждением выпил три стакана густого и сладкого напитка, поглядывая в книжку, лег, с головой
закутался в одеяло и заснул так сладко, как спал только в детстве.
***
Проснулся он от того, что кто-то стянул с него одеяло. Было уже светло, часы показывали 9 с
минутами. Он, было, забеспокоился, что опоздал на работу, потом вспомнил, что сегодня воскресенье.
Кто-то потряс его за плечо, он обернулся и увидел небольшого Черта. Черт был покрыт зеленоватым
пушком, имел маленькие рожки, симпатичные коричневые глазки на круглой рожице. Ростом он
доставал Фотографу только до пояса и, если бы не был Чертом, то больше походил на симпатичного
мальчишку. Пахло от него одуванчиками.
Эй, давай выпьем? - подмигнул Черт.
У меня же нету, - ответно улыбнулся Ревокур.
А ты в столе, в столе посмотри.

Фотограф открыл ящик стола и с удивлением обнаружил там непочатую бутылку водки. Пить ему не
хотелось, похмелья он не ощущал совсем, как не ощущал страха или удивления, но он разлил по
стаканам, придвинул графин с водой и спросил:
Ты запиваешь?

Черт взял стакан в руки, уклоняясь от ответа, подержал его, пока Фотограф пил, поставил на стол не
тронутым.
А ты, что же? - отдуваясь спросил Фотограф.
Я не хочу, давай ты.

Второй стакан Ревокур выпил с трудом, запил водой.

Ну, одевайся быстрей, собирай чемодан, - сказал Черт.

Фотограф быстро собрал немногочисленное имущество.

Деньги пойдем, займем у директора, - строго сказал Черт.

Пока они шли к директору, Фотограф вертел головой, удивляясь тому, что на его товарища прохожие
не обращают внимания. Черт легко переступал копытцами, в снегу от них оставались овальные ямки.
Директор одолжил деньги безропотно, даже с какой-то угодливостью. Ревокур воспринял это
естественно. Он вообще перестал удивляться, ведомый мощной энергией Черта. Единственное, что
слегка смущало Фотографа, - попытка вспомнить: просыпался он в четыре утра или не просыпался?
Он и сейчас чувствовал себя свежим, не испытывал никакого похмелья. А те два утренних стакана не
ощущались вовсе, будто их не было.
Все эти мысли покрутились и исчезли. Они уже подошли к аэропорту, Черт за руку протащил
Фотографа сквозь очередь к окошку кассы, им сразу дали билеты, предупредили, что посадка уже идет,
и никто из пассажиров не роптал.
В самолете Черт пробрался к окошку, пододвинулся и они сели вместе на одно место. Черт был теплый,
пахло от него одуванчиками и немного - собакой. Ревокур погладил его по шелковистой спинке, то
повернул круглую рожицу и потерся подбородком о плечо.
Прилетели они довольно быстро. Фотограф давно не был в городе и почувствовал себя на галдящей
площади неуютно. Черт дернул его за руку.
Купи пирожков, - сказал он.

Фотограф купил кулек пирожков, отдал Черту. Тот разломил пирожок и сообщил:
С мясом. Нельзя с мясом - выброси.

Они выбросили кулек в урну и сели в такси.

Ревокур залез на заднее сидение первым, пододвинулся, впуская Черта.
У стеклянного павильона кафе Черт попросил остановиться, но водитель продолжал ехать.
Ты что, не слышишь? - рассердился Фотограф. - Ну-ка, сдай назад.

Шофер послушно развернулся и подъехал к дверям кафе.

Не плати ему, - шепнул Черт.
Плохо ехал, - сказал Фотограф. - Платы не будет.
Шофер послушно закивал и уехал. Они вошли в кафе, прошли сквозь притихшую очередь, взяли два
стакана какого-то вина. Черт опять отдал свою долю Фотографу, тот послушно выпил, они пошли к
выходу, но кто-то окликнул их, показывая на забытый чемодан.
В этот момент наступило некое затмение, будто Ревокур потерял сознание. Очнулся он уже в больнице,
переодетый в пижаму он шел к кровати, а Черта рядом с ним не было.
Он сперва хотел спросить, где Черт, но санитар откинул с кровати одеяло и Фотограф увидел лежащего
Черта.
Ложись скорей, - пододвинулся Черт.

Он лег, накрыл Черта одеялом, натянув его до подбородка, стал осматриваться. В углу сидела кучка
больных и о чем-то шепталась, то и дело упоминая его имя.
Чо они, - толкнул его Черт, - тебя дразнят? Иди, побей их.

Багровая ярость скинула Фотографа с кровати. Он рванулся вперед с ревом, запутался в одеяле, упал.
Ему показалось, что ему подставили подножку. Он начал биться, запутываясь еще больше, рыча, как
зверь, кусая подбежавших санитаров.
Черт одобрительно подмигивал ему с кровати.

***

...Выписали Ревокура через 12 дней. Он вышел из больницы тихий, опустошенный, с робкой улыбкой
на бледном лице.

***
Я тогда послонялся по городу, промерз, как свекла на снегу, и затаился на вокзале. Совершенно не
представлял себе, что делать. В Еланцы (это такая деревня, где я работал фотографом, она на Байкале,
напротив острова Ольхон) возвращаться было бессмысленно, так как никаких особенных вещей там не
осталось. Да и денег не было на дорогу. Но, главное, вялость меня окутала стекловатой, безразличие.
“Ну и что, - думал я, - ну и побичую, плевать”.
Если трезво оценить ситуацию, то ничего страшного не происходило. Я мог официально зайти в ту же
милицию, показать справку из больницы, объяснить все и посадили бы меня до деревни доехать, а там
бы директор КБО подлечившемуся алкашу помог на первых порах. Возможно и место мое не было
занято, да и в общагу пустили бы - с кем не бывает. Но нет, мне казалось, что положение безвыходное,
что ни один человек пальцем не шевельнет, чтоб помочь, что менты сразу посадят в кутузку и будут там
держать, ну, как бродяг держат месяцами в спецприемнике...
Короче, ничего мне не хотелось и всего я боялся. И людей, и холода, и наступающей ночи - всего! И
казалось мне, что главней всего прожить эту ночь, перекантоваться на вокзале, не привлекая ничьего
внимания. А завтра будет видно...
(Сейчас я понимаю, что накачали меня всякими седативными и нейролептическими препаратами в
психушке, заторможен я был и не способен ни на активные действия, ни на разумные мысли. А тогда я
и этого, очевидного, не понимал). Кстати, мыслишка о самоубийстве посетила. Робкая такая,
тщедушная. Ей богу, будь чем, чтоб без боли, попробовал бы...
В общем, сижу я себе в зале ожидания. Курить полпачки “примы” осталось, спичек нет, жрать хочется,
но тоже как-то вяло, в смысле: было бы - поел, а нет - ни надо. Пить все время хочется, но к питьевому
крану возле буфета стараюсь ходить пореже, чтоб ментам не примелькаться. Газетку какую-то подобрал
и сижу, будто читаю ее, хотя давно прочитал от корки до корки. Вид у меня не очень бичевской, но на
приличного гражданина тоже не тяну: пальтишко осеннее, а на улице сибирская зима, шапчонка
дранная, штиблеты тоже не по сезону, брюки с бахромой.
Ну, я пальтишко снял и на скамейку сложил. Пиджак у меня приличный и в костюме я не так в глаза
бросаюсь. Верхнюю пуговицу рубашки застегнул. Рубашка байковая, в клеточку. Почти новая. Пожалел
еще, помню, что галстука нет. В те времена человека с галстуком милиция редко трогала, эту удавку
тогда кроме больших начальников носили, в основном, школьные учителя, агрономы, завхозы и
кладовщики - люди для железнодорожной милиции неинтересные.
Сижу... Спать хочется, но нельзя. Сержант меж рядов ходит, на пассажиров поглядывает. Какого-то
мужичка разбудил, паспорт проверил, билет. Предупредил, что спать в зале ожидания не положено.
Почему не объяснил. Еще одного мужичка поднял. Так, документов, видать, у горемыки нет. Заберет?
Нет, указал дубинкой на выход, усами менторскими пошевелил. Вот, похромал бедняга на холод.
Хорошо, что газета есть. Сижу с важным видом, на часы поглядываю. Часов, правда, нет, но сержант об
этом не знает. Так что, задираю рукав левый, взглядываю внимательно на собственное запястье. Какое
оно бледное и тощее! На хрена, спрашивается, я так пил. Стоял бы сейчас с фотоаппаратом в светлой и
чистой комнате, ждал обеда...

Владимир Ревокур сидел на вокзале. Вечерело. Хотелось в туалет, но он терпел, избегая лишний раз
выходить на улицу в своем осеннем пальтишке. Во-первых, вокзал находился недалеко от Ангары и с
незамерзающей реки ветер дул зябко и влажно. Во-вторых, несезонная одежда могла привлечь
внимания сержанта железнодорожной милиции, который часто выходил в зал ожидания, и уже
выставил на улицу двух мужиков без билетов на поезд. Паспорт у фотографа был, а билета и быть не
могло. Да и в Еланцы, где он временно прописан, поезда не ходили, туда добирались с автовокзала.
Идти же на автовокзал было бессмысленно, тот закрывался в одиннадцать вечера, и куда бы он девался
ночью в замерзшем городе. Пешком через весь город, включая длиннущий речной мост, он бы не дошел
- замерз. Ноги в любом случае отморозил бы, все же минус семнадцать градусов даже для сибиряка в
осенних “холодных” ботинках на простой носок температура чрезмерная. Поэтому он терпел и с
ненавистью поглядывал в газету, изученную им до последней точки. Он чувствовал, что в ближайшие
годы одно название: “Восточно-Сибирская правда” будет вызывать у него стойкое желание сходить в
сортир.
Вот, опять этот сержант шарить по рядам. Когда же он, мент паршивый, угомониться? Время уже... да,
вон на вокзальных часах... одиннадцать вечера. Часов в 12, наверное, перестанут менты шнырять. Надо
еще раз взглянуть на расписание. Хорошо, хоть вставать с места для этого не надо. Так, все правильно,
216 поезд по маршруту Улан-Батор - Москва прибывает в 06-10, стоянка 15 минут. Продажа билетов на
проходящие поезда начинается за два часа до прибытия. Отговорка для мусоров есть. И паспорт есть.
До шести утра меня не тронут. Ну а потом что-нибудь еще придумаю. А там и смена другая. Впрочем,
все равно придется на день слинять с вокзала. Сяду в трамвай, там можно без билета. Магазины
откроются, можно будет заходить, греться. Может денег добуду? Тьфу, как писать хочется. Ладно,
пойду. Вот скажу соседу, чтоб за вещами посмотрел и сбегаю без пальто. В костюме у меня вид более
лояльный.
Ревокур повернулся к соседу справа, толстущему буряту с двумя огромными баулами:
- Посмотри за барахлишком моим, я в туалет.
Бурят величественно кивнул плоским носом.
Бывший фотограф вышел с вокзала, добежал до дощатого туалета, освещенного чахлой лампочкой,
оправился и затрусил обратно, в потную теплоту вокзала. При входе углядел жирный бычок, подобрал
его и озаботился спичками. Спички нашлись у ближайшего пассажира. Ревокур вышел на улицу,
прикурил, жадно затянулся. Бычок был влажный, затягиваться приходилось с натугой. Терпкий дым
немного успокоил. Вообще, состояние было странное. С одной стороны вялость, безразличие,
сонливость. С другой - тревога, дискомфорт, страх. Все вместе формулировалось словом обреченность.
Он докурил сигарету до губ, втоптал ее в снег и уже собрался обратно, когда увидел чуть в стороне от
входа в грязном снегу золотистую змейку. Сердце дало перебой, к горлу подступил теплый ком, а в
желудке невесомо задрожала ледяная труха.
Владимир замерз, но продолжал стоять в туалете, пытаясь понять смысл подобранной вещи. Она
напоминала тонкий золотой браслет, но, когда он ее подобрал, рука сразу почувствовала, что это не
металл. Легкая, как пластик, но и не пластик. К тому же, пока он шел до туалета, вещичка потеряла
золотой оттенок и теперь выглядела совершенно черной. Он бы выбросил эту безделушку, тем более,
что на концах не было застежек и одеть ее на руку, как украшение он не мог. Но что-то удерживало его.
Мороз окончательно пробрал тощее тело Ревокура, он бегом заскочил в зал ожидания, оказался, вдруг,
рядом с сержантом, растерялся, но находчиво прошел рядом, сказав:
- Мороз, а!
Сержант окинул его цепким взглядом, мгновенно высчитав и социальный статус, и отсутствие билета, и
трезвость, и болезненность. И решил до утра не трогать. Он выпроваживал в уличную зиму только тех,
кто потенциально угрожал порядку в зале ожидания. Запущенных бичей, склонных к мелким кражам,
майданщиков - потенциальных охотников за чужими чемоданами, поддавших, которые могли затеять
скандал. Потрепанный, но явно интеллигентный и трезвый мужчина с болезненным лицом не входил в
категорию риска. А сержант не был садистом. Он был простым сибирским мужиком, несущим службу в
линейном отделе милиции с добросовестностью сибирского мужика и без дотошной придирчивости к
людям, которыми отличались городские неудачники, поступившие в МВД для удовлетворения
тщеславия.
Ревокур всего этого, естественно, не знал. Он был уверен, что его чистенький вид не вызвал у мента
подозрений и что теперь, по крайней мере до утра, он может сидеть спокойно. Он вообще плохо
разбирался в людях, так как был почти всю свою жизнь поглощен собственными проблемами и
собственными неприятностями. Нет, он вовсе не был эгоистом или там самовлюбленным негодяем.
Скорее, Ревокур относился к распространенному типу интеллигентный неудачников, обвиняющих в
неудачах окружающий мир. Он, естественно, догадывался, что причина неудач в нем, но не умел пока
определить эту причину дифференцированно и четко. Некая инфантильность сознания, слабоволие,
отсутствие целенаправленности, короче - стандартный комплекс неполноценности отпрыска
обеспеченных родителей, ушедших из жизни прежде, чем их оболтус крепко встал на собственные
ножки. И, как своеобразная компенсация, — склонность к аферам, которые ему часто удавались и за
которые он уже два раза отбывал срок. Если бы не склонность к запоям, Ревокур нынче мог бы жить
совсем неплохо. В материальном, разумеется, плане.
Сейчас этот великовозрастный оболтус сидел в кресле, еще постукивая зубами, согревался,
успокаивался, будто не в туалет сходил, а одолел подъем на Эльбрус, и щупал в кармане найденную
полоску.
Полоска была теплой, теплее его руки. До него разница в температуре дошла не сразу. Он ее сперва
ощутил, потом забыл, думая о сержанте, потом вновь вспомнил и, наконец, задумался над парадоксом.
Ну не могла вещичка, пролежавшая сколько-то времени на снегу, быть такой теплой. Не играет роли из
чего она сделана: из металла неизвестного или из пластика - все чушь. Она должна быть холодной. Или
не должна?
Даже это небольшое мозговое усилие утомило Ревокура. Он отбросил мысль об подобранном утиле,
повернулся к соседу и спросил стандартно:
- Далеко едешь?
- В Улан-Батор, - с сильным акцентом ответил толстяк.
Значит, он был не бурят, а монгол. Иностранец. Не удастся ли его раскрутить на жратву.
- Бывал в Монголии, - сказал Ревокур, - народ там у вас хороший. Гостеприимный и честный.
Голодный фотограф рассчитывал, что с обсуждения обычая кочевых монголов встречать любого гостя
накрытым достарханом и кумысом он плавно перейдет к необходимости позднего ужина, который
монгол мог бы взять на себя. Но плосколицый толстяк отреагировал непатриотично.
- Дрянь народ! - сказал он убежденно. - Жадный, грязный. Воровать любят все.
“А если он все же бурят, - растерялся Ревокур, - буряты, наоборот, монгол ненавидят.”
- Ну, где как, - ответил он уклончиво, - меня вот кумысом угощали, бешбармак делали.
- Кумыс у них плохой, мухи в нем плавают, выдержки нет. Жадные потому что. Не успеют поквасить,
уже пьют. Мясо гостям жесткое дают, от старого барана. На подарки надеются.
- Да, - согласился Ревокур, - подарки они любят. И мух много.
Он никогда не был в Монголии, но слышал рассказы ребят, гонявших туда скот. Кроме того бывал в
Средней Азии, бродил по горам, общался с кочевыми скотоводами. И надеялся, что основные обычаи
чабанов не слишком различаются.
Сосед хрюкнул нечто непереводимое и повернулся к Ревокуру всем телом. Жирный загривок не
позволял ему ворочать головой отдельно от туловища:
- Жрать хочешь? Так и скажи. Чего вокруг да рядом суетиться? Денег не дам, мало русских денег
осталось, а тугрики здесь не обменяешь. Накормить дам. У меня баба чистая, без мух готовит.
Он развязал один из баулов, достал кусок вяленого мяса, лаваш, бутылку с кумысом, лук, чеснок,
головку мягкого сыра.
- На ешь. Тарасун пить будешь?
Ревокур вспомнил, что тарасун - это, вроде, самогон на молоке и на всякий случай отказался.
- Тогда пей кумыс. От него душе хорошо. Ешь все. Не съешь - так возьми. Мне не надо, я дома скоро
буду.
Непонятный сосед отвернулся и прикрыл глаза. Голодный алкаш посмотрел на него благодарно. Он
чуть не расплакался, так отвык от людской доброты. Конечно, сосед приметил, что он тут давно сидит и
слюни глотает. Большого ума не надо, чтоб понять. Спасибо тебе, кто б ты не был: бурят ли, монгол.
Ревокур разложил лакомства на правом свободном сидении и приступил к трапезе, стараясь не
торопиться и хоть немного прожевывать пищу.

***

Пока Я - старый кушает, Я - новый, сегодняшний напишу несколько фраз. Это, вообще-то называется
авторским отступлением. И Я - нынешний вынужден к ним, отступлениям этим, прибегать, чтоб
расписаться. Музыканты перед выступлением разыгрываются, а я отступлениями пользуюсь. Дело в
том, что мне процесс этих воспоминаний дается не так уж и легко. Отчасти потому, что избаловал меня
Проводник, приучил транслировать мыслеграммы, которые он сразу правил и выдавал типографским
текстом. Отчасти из-за того, что тот, вчерашний, Я был совсем другим. Настолько другим, что мне
сейчас трудно, даже, восстановить мысли и чувства этого человека. Времени, вроде, прошло не так уж
много, всего десять лет, но впечатление такое, что миновали века. И мне легче вспомнить себя
первоклассником, чем опустившимся алкашем за несколько мгновений до встречи с Проводником. И
сама встреча меня пугает, воспоминание о ней тревожно и мучительно. Я сейчас думаю, что не будь я
так накачен транквилизаторами, мог бы эту встречу и не пережить - рехнулся бы...
И еще. Только сейчас заметил. Стиль изложения у меня неровный. То я, пытаясь передать состояние
себя самого в то время, пользуюсь жаргонизмами, просторечием, то начинаю строить литературные
фразы, то пускаюсь в пояснения и психологические экскурсы. А в этих отступлениях разжевываю
написанное, будто заранее предвижу безмозглого читателя. Ладно бы, писал нечто выдуманное,
прозаическую фантазию!..
Короче, как напишу, так и напишется. Что я, в самом деле, сопли розовые распускаю. Или у меня
неожиданно самолюбие графомана прорезалось? Не успел похвастаться, что владею любыми стилями,
как уже начал путаться в манере изложения. Сам себе напоминаю шофера, знающего вождение только
теоретически.
Хотя... Такой шофер все же быстрей освоится с управлением, чем вовсе незнающий.

***
Ревокур доел последний кусок лаваша и запил его кумысом. Оставались еще сыр и немного мяса. Он
оторвал от газеты четвертушку и аккуратно завернул еду. И сразу начало сильно клонить в сон.
Сон - риск. Владимир попытался имитировать чтение остатков газеты. Увы, областная пресса всего
лишь напомнила о необходимости посетить уличный “скворечник”.
Сытый фотограф вспомнил о непонятной полоске, поманившей его золотым блеском, достал ее, еще
раз подивившись теплоте мертвого вещества. И вновь удивился - полоска была белого цвета.
Он помял ее в руках. Полоска гнулась вдоль и поперек, будто вовсе была лишена упругости. Но, стоило
разжать пальцы, принимала старую форму, форму белой полоски с загибающимися концами. Она будто
намекала, что была браслетом. Чисто механически, позевывая, Ревокур приложил ее к левому запястью.
С едва слышным щелчком полоска обвилась и сошлась краями без малейших следов стыка. Зевать сразу
расхотелось. Фотограф четко знал, что никаких защелок, могущих скрепить края, не было. Он
попытался подсунуть палец, чтобы снять загадочный браслет. Ничего не получилось. Браслет прилип к
руке, будто составлял нечто единое с кожей. При всем при этом никаких неприятных ощущений
Ревокур не испытывал. Он, даже, не чувствовал прикосновения ее к телу. Разве что, легкое тепло в
запястье. И нельзя сказать, чтоб это тепло было неприятным.
Будто чья та теплая, дружеская, мягкая, но уверенная, рука взяла его, как брал отец при переходе через
улицу.
Ревокур не успел толком удивиться, отметив лишь, что цвет загадочного браслета стал телесный, почти
не отличимый от цвета кожи руки. Ему некогда было удивляться, потому что, вдруг, наплыли звуки.
Они напоминали магнитофонную запись, пущенную с бешеной скоростью. И повизгивание скоростной
прокрутки вплелись характерные звучания настройки радиоприемника. Атмосферные помехи, щелканья
и всхлипы, дрожание шальных радиоволн, соседние станции, вздыхающие сквозь пелену эфирных
шумов.
Скорость уменьшилась, помехи исчезли, четкий шорох несущей частоты смылся и красивый баритон с
мягкой артикуляцией произнес:
— Арпентиум пер де сакро из мунутер фо?
Ревокур завертел головой. Сосед слева спал, склонив большое, плоское лицо. Справа тихо лежала на
пустой скамье газета, придавленная свертком с остатками пищи. Впереди и сзади сидели сонные
пассажиры. Их нечастые голоса слышались бормотанием.
— Кан ю спик инглишь? - сказал баритон.
— Иес, - автоматически ответил Владимир, проявив остатки школьных знаний языка.
— Прошу прощения, - сочно сказал голос, - не сразу подстроился, долгая консервация. Проводник -
это наиболее близкое вашему понятию обозначение. Я — твой Проводник. Думаю, официальная форма
обращения на "“вы"” излишня?
— Ты где, - спросил фотограф, с ужасом вспоминая эпизоды недавней белой горячки.
— На твоей руке, — ответил баритон, — я — своеобразный коммутатор, позволяющий тебе
пользоваться данными информационного поля Вселенной. Своеобразный космический Проводник, как
в компьютере, в программе Windows95. Для того, чтобы общаться со мной, тебе не обязательно
пользоваться речевыми звукомодуляциями. Просто думай. Или излагай мыслеобразы прямо в голове,
про себя. Ты же умеешь читать про себя.
- Не долечили, сволочи, - подумал Ревокур, успокаиваясь, - с утра смело могу топать обратно в
психушку.
- Это не психоз, - ласково сказал голос у него в сознании, - все вполне реально. Ты подобрал некую
пластинку, показавшуюся тебе похожей на браслет. А это - средство связи. Нечто, вроде виртуального
шлема. Ты же читал о таких коммуникаторах для общения с компьютером?
- Читал, читал", - подумал Владимир, - и с чертями общался, они тоже разговорчивые".
- Ладно, - отозвался голос, - я пока замолчу, а ты попробуй успокоиться, проанализируй ситуацию,
осмотри еще раз свой браслет на руке, попытайся спросить о чем-нибудь, о чем ты заведомо не знаешь.
Твое подсознание, если это галлюциноз, не сможет выдать неизвестную тебе информацию.
"Но убедить в том, что она неизвестная, сможет запросто”, - упрямо подумал Ревокур.
Он читал опыты какого-то французского психолога, испытавшего на себе наркотики. Под их действием
ему казалось, что его посещают очень значительные мысли, прозрения. И он их записывал. А, когда
действие наркотика кончилось, прочитал. “У кошки два глаза! Человек ходит ногами! Днем светло!! -
вот такие “открытия” были запечатлены там.
- Ну, например, обратись к соседу на монгольском языке, - не унимался голос. - Ты же не знаешь ни
одного слова на этом языке.
“Спорить с галлюцинацией бессмысленно, - подумал Ревокур, поворачиваясь к соседу.
Он произнес фразу, баритонально прозвучавшую в его сознании, и, хотя сочетание звуков не было
знакомым, понял ее смысл. Он спросил не проспит ли сосед поезд, и сосед пробормотал нечто сквозь
сон, и звукосочетания опять были неизвестными, а баритон перевел бесстрастно: “Не беспокойся, не
просплю”.
“Если вы не можете избежать насилия, то расслабьтесь и получайте удовольствие,” - вспомнилось
Ревокуру.
- О каком виндусе ты все время говоришь? - спросил он галлюцинацию. Я видел компьютер, такая
машина со шкаф размером и с перфолентой...
- О, прошу пардону, - захихикала галлюцинация. - Временн`ое смещение. Через несколько лет появятся
небольшие компьютеры. А в вашей стране они распространятся после перестройки. Попробую
объяснить на другом уровне знаний. Ты про Винера читал, отца кибернетики? Ты же любишь читать
фантастику.
- Читал, - ответил Ревокур, - у Станислава Лема, кажется. Или у Ефремова.
- Ну так вот, я являюсь очень совершенной кибернетической машиной. Такой совершенной, что даже
эмоциями обладаю встроенными. Конечно, это с человеческой точки зрения не настоящие чувства,
суррогатные. Но в общении помогают, оживляют диалог. Жалко, что некоторые понятия станут тебе
известны немного позже. Такие, как виртуальная действительность, матрица вселенной,
информационная энтропия. Впрочем, давай я тебе продемонстрирую виртуальность. Кем бы ты хотел
себя ощутить? Не бойся, это вроде кино, только ярче. Ты не только глазами и ушами будешь
соприкасаться с событиями, а всеми органами чувств. Растворишься в них, станешь соучастником.
- Да, - непонятно сказал Ревокур про себя, стараясь не потревожить пассажиров новой вспышкой
болезни, - Черт принимает любые обличия. Об этом я читал. Но, ежели так, то я хотел бы ощутить себя
волком. Есть между нами родство, как мне кажется. Только вряд ли сие тебе под силу.
- Почему же, - сказал Проводник, - расслабься...

Зазвучали стихи Мандельштама: “Мне на шею бросается век - волкодав...”. Затихли, сменяясь
холодным звуком ветра. Ревокур на миг перестал чувствовать свое тело, а потом ощутил его снова. Но
это уже было не его тело.
Ревокур подошел к шелестящим на морозном ветру флажкам, понюхал их, тяжело втягивая худые бока.
Флажки были обыкновенные, красные. Материя на ветру задубела и пахла не очень противно: человек
почти не чувствовался. Он пригнул остроухую морду и пролез под заграждение. Флажок жестко
погладил его по заиндевевшей шерсти, он передернулся брезгливо. И рысцой потрусил в лес, в
бесконечно знакомое ему пространство.
Лес глухо жужжал, стряхивая лежалые нашлепки снега с синеватых лап. Тропа пахла зайцами и лисой.
Все наскучило. Где-то подо льдом билась вода. Он присел около сугроба, приоткрыл седую пасть и
завыл жутко и протяжно, сжимая худые бока. Ребра туго обтягивались шкурой, и казалось, что кости
постукивают внутри. Он лег, переставая выть, прикрыл тусклые глаза, проскулил что-то по щенячьи.
Мягкими иголочками взметалось в снегу дыхание. Мохнатая ветка над головой затряслась укоризненно,
стряхнула пухлый налет снега. Тогда он встал и, тяжело ступая, ушел куда-то, не озираясь и не
прислушиваясь.
... Его иногда видели у деревень. Он выходил с видом смертника и нехотя, как по обязанности, добывая
пищу. Он брал ее на самом краю поселков, брал овцой, птицей, не брезговал молодой дворнягой, если
она была одна. Он был очень крупный, крупней раза в два самого рослого пса. Даже милицейская
овчарка едва доставала ему до плеча. Но они не видели друг друга.
Он никогда не вступал в драку с собачьей сворой. Он просто брал отбившуюся дворнягу, закидывал за
плечо, наскоро порвав глотку, и неторопливо уходил в лес, не обращая внимания на отчаянные крики
немногих свидетелей. Он был осторожен, но осторожность была небрежная. Устало небрежная.
Отравленные приманки он не трогал, капканы обходил с ловкостью старого лиса, никогда не
пользовался одной тропой дважды. Флажков не боялся. Он, наверное, просто не понимал, как можно
бояться безжизненного куска материи. А красный цвет ничего не говорил старому самцу. В глазах
давно убитой подруги в минуты нежности светился голубовато-зеленый огонек.
Он ходил один не потому, что не мог сбить стаю. Просто он один остался в этом лесу. А может, и на
всей Земле. Последний волк на Земле! И он знал об этом. И жил он иногда по инерции, а иногда
потому, что он последний.
В это утро все было необычно. Воздух сырой и крепкий щекотал ноздри, грудь вздымалась, шерсть на
затылке щетинилась. Он долго хватал пастью вино весны, а потом завыл призывно и грозно.
И сразу прервал вой. Некого было звать для любви, такой горячей в остывшем за зиму лесу, не с кем
было мериться силами за желанную подругу. Он был один. И еще весна. Они были вдвоем. И волк
пошел к людям.
Он остановился на краю поселка и увидел овчарку из районной милиции. Крупная, с мясистой
широкой грудью и мощным загривком она бегала от вожатого в снег за брошенной палкой, приносила
ее, не отдавала сразу, балуясь. Она была немолодая и угрюмая. И высшим счастьем для нее было
поиграть с вожатым. Она почувствовала волка раньше человека, обернулась мгновенно, пошла резким
наметом, чуть занося задние лапы влево. Сморщенная злобой пасть была ужасна, рык вырвался
утробно, глухо.
— Фас! -- закричал милиционер, неловко отыскивая пистолет, -- фас, Туман.
Повинуясь привычному посылу, Туман почти ко коснулся лесного пришельца желтоватыми клыками.
Волк стоял легко и просто. Он расправил грудь, грациозно уперся толчковыми лапами в грязный снег.
Он не казался больше худым и не гремел больше его скелет под пепельной шкурой. Он был красив, а
красота не бывает худой. Он не шевельнулся, ждал. В глазах светилась озорная радость.
Туман прервал движение, растерянно вжался в снег, снова встал, подчиняясь команде. Он стоял
вплотную, но не заслонял волка. А тот не двигался с места и улыбался псу. Он сделал шел и Туман
снова пал в снег. Волк пошел к человеку.
Пуля тупо ушла в землю, другая. Руки милиционера тряслись, но он был мужественным человеком,
стрелял еще и еще. Пуля обожгла шерсть у плеча, но волк не прибавил шагу. Он шел, играя мышцами, а
глаза горели совсем по-человечьи.
Мужественный человек заверещал по-заячьи и, как его пес, упал в снег. Тогда волк остановился.
Остановился, посмотрел на человека, закрывшего голову руками, на пса поодаль, сделал движение к
черной железине пистолета - понюхать, но передумал. Повернулся и пошел в лес, устало, тяжело. Он
снова был худым и снова гремел его скелет под пепельной шкурой.
Ревокур шел медленно, очень медленно, и человек успел очнуться, успел притянуть к лицу пистолет,
успел выстрелить, не вставая. Он был человек и поэтому он выстрелил. Он был военный человек, а волк
шел медленно и шел от него. И поэтому он попал.
Минуту спустя овчарка бросилась и запоздало выполнила команду “фас”.
А с востока дул жесткий, холодный ветер, и больше не было весны. До нее было еще два месяца.

3
Я тогда очнулся в совершеннейшем шоке. Столько лет прошло, а не пригасило воспоминание. Такое
острое чувство, его в памяти будто огненными буквами вырезало.
Несколько лет спустя произошла эта самая перестройка, появились в России компьютеры, я ими
увлекся, хотя при наличии Проводника они мне не нужны были, вроде. Потом и Windos появился,
сперва простенький, потом все более совершенный. Но тогда объяснения Проводника казались мне
совершеннейшим бредом. А виртуальный эксперимент с волком меня поразил, но не убедил в
реальности происходящего. Но события этой ночи продолжались. И становились все более
фантастичными.
Мне опять захотелось в туалет и я, оглядев зал и не обнаружив мента, потопал на выход.
Уже оправившись, застегивая ширинку, я почувствовал тревогу еще прежде чем троица подонков
заслонила мне выход. В стандартных, модных в те времена полупальто “москвичках” с шалевым
воротником, с сигаретами в углах губ. Пальто, естественно, расстегнуты. Они, видно, только подъехали
на такси. В ресторан, скорей всего. В единственный городской ресторан, который открывался в четыре
утра. И решили позабавится, провести оставшееся до открытия время. И тут, конечно, я —
интеллигентная игрушка для битья.
— Эй, фраер, - начал старший, - закурить дай...
Он сказал эту фразу издевательским тоном, по блатному растягивая гласные, и пыхнул сигаретным
дымом мне в лицо.
“Предлагаю оптимальным вариант нейтрализации хулиганов, - прозвучал в моем мозгу спокойный
голос Проводника. - Для начала передай мне контроль над телом”.
“Как?” - спросил я мысленно.
“Просто подумай — разрешаю, мол. И расслабься, чтоб не мешать”.
“Ну-у, - неуверенно подумал я, - разрешаю, конечно. Только какой толк?”
Дальше я уже не думал. Я наблюдал. Наблюдал за собственным телом, которое превратилось в некий
смерч, смерч неукротимы и, одновременно, гибкий и разумный.
Правая кисть расслабленно мазанула справа налево того, кто спрашивал закурить, по лицу. Резко и
хлестко, как мокрая тряпка. Вслед за движением руки тело перетекло вправо, перетекло на пол-оборота
и левая рука локтем врезала мужика в кадык. И, почти одновременно, правая нога нашла носком
ботинок пах у второго.
Я ждал, когда мое, фантастически ловкое тело добьет третьего, но он остановилось, приняло
небрежную позу и спросило:
— Дай закурить, что ли, сявка?!
И третий, еще не осознав до конца происходящее, но уже испугавшись, полез в карман, глядя на
падающего первого дружка и сгибающегося со стоном — второго, достал пачку “Родопи” и протянул
мне.
Мое тело развязно взяло пачку, сунуло ее в карман и почувствовало, что контроль над ним
таинственного Проводника прекратился.
Будь я чуть покрепче, нервишки бы мне подлечить, я бы и сам смог проимпровизировать дальше,
укрепить победную ситуацию. А я, как сопливый щенок, спросил Проводника:
“А что дальше?”
И он с каким-то скрытым, явно машинным юмором, ответил:
“Из этого положения есть несколько десятков выходов. Предлагаю два разновероятных. Первый —
гордо удалиться, никак не комментируя. Второй — развить успех и выставить блатных на деньги и
завтрак в ресторане”.
Идея мне понравилась. Тем более, что жаргоном я владел, а пустить в глаза тумана после двух ходок в
северные лагеря мог почище любого вора в законе. Но есть не хотелось, пить — тем более. Да и в
ресторан что-то не тянуло. Хотелось забиться в какой-нибудь теплый угол и отлежаться. Поэтому я
ограничился тем, что забрал у главаря, который все еще хрипел на стылом полу туалета, кошелек,
грозно посмотрел на совершенно деморализованного второго, зажимающего причинное место,
полностью проигнорировал третьего, подобрал чью-то ондатровую шапку и пошел к остановке такси,
просматривая содержимое кошелька. И радуясь тому, что содержимое достаточно увесистое.
— В гостиницу, — сказал я таксисту, залезая в уютное тепло “волги” и с наслаждением закуривая
сигарету с фильтром.

***
Это сейчас можно в гостиницу приехать в любое время и тебе там будут рады. В советское время
попасть в гостиницу, если номер не забронирован, было почти невозможно. И в Москве, и, тем более, в
провинции. Насколько я помню, в Иркутске было две гостиницы: при ДОСААФ — “Спортивная” и в
центре города — “Ангара”, — старинная, еще с царских времен.
(Я упомянул словосочетание: “насколько помню”, хотя при контакте с космическим компьютером оно
звучит абсурдно. Дело в том, что последнее время я почти не обращаюсь к компьютерной памяти.
Неинтересно. Я, в сущности, мог вообще поручить Проводнику этот мемуар, задать ему стилистические
границы и через короткое время получить распечатку рукописи. Но зачем тогда я? Особенно нынче,
когда кроме Проводника на второй моей руке браслет Материализатора...).
Тем ни менее я все равно стучал в старинную дверь “Ангары”, стараясь не оборачиваться к шоферу
такси, который не уехал и с интересом наблюдал за моими потугами. Наконец появился сонный
швейцар. Он тупо уставился на меня сквозь дверное стекло, поморгал и повернул табличку с текстом к
моему лицу. “Мест нет!”, — прочитал я стандартный текст и приложил со своей стороны к стеклу
другой текст — десятирублевую ассигнацию.
Расчет оказался верным. Через несколько минут я уже заполнял листок прибытия, а спустя еще
некоторое время принимал горячий душ в отдельном номере.
После душа я хотел покайфовать: заказать из ресторана плотный завтрак, купить в гостиничном ларьке
какую-нибудь книжку и, возможно, что-нибудь из приличной одежды, прогуляться чуток... Увы!
Заломило все мышцы, виски сжало болью, заболели суставы.
“Реакция на экстремальное физическое напряжение, — без всяких вопросов с моей стороны сообщил
Проводник. — Обычное дело. Поспишь и все пройдет”.
Спать мне, как ни странно, не хотелось. Тем ни менее, я, превозмогая боль, спустился в холл, купил в
аптечном киоске димедрол (тогда его продавали без рецептов по цене 27 копеек), заглотнул таблетку и
вскоре уплыл в вязкую пелену наркотического забытья. Проснулся я от удушья.
Давило грудь, жгло горло, сводило челюсть. Под левую лопатку воткнулась раскаленная игла.
“Что со мной?” - спросил я Проводника.
“Инфаркт миокарда,” — хладнокровно ответил тот неживым голосом механизма.
Я ошеломленно молчал и Проводник счел необходимым меня “успокоить”.
“Итак, об инфаркте. Это — бич вашего времени. Сердечно-сосудистые заболевания, в частности
ишемическая болезнь сердца и ее грозное осложнение — инфаркт прихватывают 30 процентов
населения этой планеты.
Сердце — уникальный орган. Этот мускулистый мешок без отдыха перегоняет кровь все время
человеческой жизни. Сама же сердечная мышца снабжается кровью через наружные сосуды. И, если
один из этих сосудов не может пропускать к сердечной мышце достаточно живительного кислорода,
участок сердечной мышцы омертвевает, теряет прочность, эластичность и способность сокращаться.
Сердце же продолжает работать и при сильном напряжении может разорвать омертвевший кусочек. Не
случайно в просторечье инфаркт называют разрывом сердца!
То, что ты сейчас чувствуешь, — признак стенокардии или инфаркта. Щемит за грудиной, почти у
самого горла, сводит челюсти, немеет рука, колет под левую лопатку...
Конечно, я имею полную информацию о твоем состоянии. Ту, которой пользуются врачи при
диагностике. Состояние крови, давление, электрокардиографический анализ... Это и дает мне
возможность диагностировать именно инфаркт.
Сейчас ты должен до минимума сократить нагрузку на сердце. Сосудорасширяющих препаратов у тебя
под рукой нет, но я воздействую на некоторые железы организма, чтоб вызвать нужное облегчение.
Ну, и, естественно, вызывай скорую помощь.”
Слов у меня не было. Даже не хватило юмора поблагодарить вселенского информатора. Я набрал две
цифры, осторожно передвигая ноги, дошел до двери, повернул ключ, вернулся к кровати и стал ждать...

ЖЕЛАНИЕ ВТОРОЕ

1
Я лежал в реанимационной палате областной кардиологии. ЭКГ показало “утешительную” динамику
моего инфаркта, который, к счастью, врачи успели купировать буквально в течении часа. Первое, что я
сделал, немного очухавшись от боли и страха, — спросил Проводника: какого черта он довел меня до
такой беды?
“Ты, если не врешь, — Бог информации! - сказал я. - Как же понимать такое, ты что —
предупредить не мог!!”
Проводник ответил хладнокровно:
“Я о тебе заботиться не обязан. Ты, видимо, не понял — я эмоционален в диалоге, но не в
поступках. Мои действия — информационный ответ на твои вопросы или просьбы. Там, в туалете, ты
буквально взмолился о помощи. И я помог, взял с твоего согласия на время управление твоим телом”.
“Но ты же мог предупредить меня об угрозе инфаркта!? Ты же, как я понял, и предугадывать
будущее можешь, и полностью в курсе всех процессов моего организма!”
“У тебя уже давно прединфарктное состояние было. Если бы тебя избили, инфаркт случился бы
прямо там, в туалете, да еще осложненный ушибами и тем, что помощь поступила бы позже, пока тебя
еще нашли б. Так что я из двух возможных бед выбрал меньшую.”
“Но предупредить мог в гостинице. Я бы не спать лег, а скорую вызвал!”
“Ни вопросов, ни просьб с твоей стороны не поступало,” - непробиваемо ответил Проводник. И
счел возможным пояснить:
“Если поступит долговременное задание следить за твоим самочувствием, я буду постоянно тебя
информировать о нем, предупреждать нежелательные для здоровья действия. Аналогично ты можешь
поручить мне роль Охранителя, Защитника. Все это входит в мою программу.”
“Поручаю, - сказал я раздраженно, - мог бы и сам догадаться!”
“Тогда рекомендую расслабиться, - бесстрастно сказал Проводник. - Сейчас для тебя лучшее
лекарство — покой. Физический и психологический. Лежи и вспоминай что-нибудь приятное. Если
трудно, то я немного стимулирую этот процесс.”
“Опять как с волком,” - проворчал я.
“Нет, так, без острых сенсорных нагрузок, на грани утреннего спокойного сна.”
“Ну, ну,” - мысленно буркнул я и закрыл глаза. В недавней капельнице были какие-то
снотворные, так что глаза закрывались охотно. Да и слаб я был. Очень слаб.
“Кстати, объясни-ка мне про инфаркт поподробней.”
“Сердце — уникальный орган. Этот мускулистый мешок без отдыха перегоняет кровь все время
человеческой жизни. Сама же сердечная мышца снабжается кровью через наружные сосуды. И, если
один из этих сосудов не может пропускать к сердечной мышце достаточно живительного кислорода,
участок сердечной мышцы омертвевает, теряет прочность, эластичность и способность сокращаться.
Сердце же продолжает работать и при сильном напряжении может разорвать омертвевший кусочек...”
“Это я уже слышал. Ты, кстати, с чего это мне начал читать лекцию?”
“Был невысказанный вопрос. И ты уже мог воспринимать информацию. А потом прервал меня
упреками. Ну что, будем дремать?”
“Будем, “ - мысленно кивнул я, уплывая в тишину неторопливой памяти...

***

Он вошел в Город на четвереньках. К коленкам и локтям были привязаны мягкие подушечки, шел Он
быстро.
Одет Он был в зеленую вельветовую куртку, красные вельветовые штаны и белые вельветовые туфли.
Одежда была пыльная, но новая.
Он шел себе на четвереньках и уткнулся и уткнулся носом в блестящий грубый сапог с тупым носком.
-- Ну, ты, -- сказал страж грубым голосом, -- вставай.

Он встал, снял подушечки, бросил их в пыль и пошел.

-- Стой, дубина! -- заорал Страж, -- Документы давай.
-- Чаво?
-- Документы есть?
-- Не знаю.

Лицо у Него было тупое-тупое. Тупей, чем у Стража. А глаза - маленькие щелочки без ресниц.
-- Как зовут? -- смягчился Страж.
-- Чаво?
-- Кто ты?
-- Я?
-- Нет, он!
-- Чаво?
-- Как зовут, скотина?
-- Я? Он?
-- Яон, что ли?
-- Ага.
-- Что ага?
-- Ага, Я — Он
-- Яон... Ну и имечко. Впрочем, что с тебя, дурака, взять. Сам дурак и имя дурацкое. Шлепай отседова.
Я пошел.
-- Эй, дурачок, -- закричал кто-то, любопытные уже собрались, -- пойдем, я тебя накормлю.
-- Спасибо, -- четко сказал Яон, и пошел.

Добрый любопытный привел его к себе домой и налил миску борща.

-- Лопай.
-- Не.
-- Чо, не?
-- Не, мясо.
-- Мясо не ешь, что ли?
-- Ага.
-- Вегетанец?
-- Не.
-- Чо, не?
-- Не ем.
-- Ну и дурашлёп. Вегетанец, гляди-ка.
Добрый мужик наложил Яону картошки, принес с огорода огурцов, лук. Себе в водки налил,
полстакана. Яону предложил, тот отказался.
-- Не пьешь? -- не сердито сказал мужик.—И опять ты дурак.

И сам выпил. И закусил смачно.

Яон немного, совсем немного поел, сказал отчетливо:
-- Спасибо.
-- Ты чо? -- удивился мужик.—Сыт, что ли? Ты, может, и не хотел есть?
-- Нажрался где-то! -- неожиданно заорал он.—Гад, побирушка. Ему, как человеку, а он сытый
оказывается. Обормот!

Налил себе еще водки, выпил, не закусил. Совсем злым стал.

-- Подлюга, -- кричал, -- живоглот, бич! Пошел вон, падла!

Руку протянул, схватить хотел за грудки. Яон отступил на шаг. Тогда добрый мужик размахнулся,
стакан бросил в Яона. Яон увернулся. Глаза его, маленькие щелочки, открылись на миг, большие стали,
странные. Темный огонь был на дне их. А лицо такое же неподвижное, тупое лицо, вялое.
Открылись глаза, распахнулись, и сразу же вновь обратились в щелочки. Тихо выскользнул Яон за
дверь. А мужик орал багрово что-то в избе, ничего не заметил он, кровно обиженным себя считал.
Яон ходил по городу, заходил кой-куда.
Зашел в одно учреждение в отдел кадров к начальнику.
-- Скажите, -- спросил вежливо, -- вам начальник отдела кадров не нужен?

Начальник смотрел на него долго. Внимательно смотрел. Потом сказал тихо:

-- Извольте выйти вон.

А сам чернильницу мраморную по столешнице шарить стал.

Яон ушел.
В Стражницу заходил.
-- Вам не нужны Стражники?

Хохотали над ним грубыми голосами, по заду шлепали вельветовому. Хлеба дали и мелкую монету.
Вечером Яон ушел за Город в тощий лесок. Нашел маленький ручей, разжег костер и долго сидел
около, по-турецки скрестив ноги. Огонь костра не отражался в его распахнутых огромных глазах, а
будто таял в них, исчезал. В зрачках же тлел свой, темный и страшный огонь.
Заснул Яон на спине и всю ночь лежал без движения. Потух костер и холодно было, но он не
чувствовал холода - лежат себе неподвижно на спине, а с первым лучом солнца вскочил, будто и не
спал, разделся догола и залез в ручей, лег в его ледяное русло. Он лежал, будто в теплой ванне, кожа его
даже не порозовела, но и не посинела тоже.
Он был смуглый, тоненький и легкий какой-то. Подростка напоминал он телом, не сформировавшегося
юношу.
Прошло мимо стадо коров. За ними ехал пастух на чахлой лошади. Пастух был в грязной телогрейке и в
шапке. Яон внимательно посмотрел на стадо и глаза его на миг распахнулись. Потом он пошел в Город.
Шел быстро и глаза его на миг распахнулись. Потом он пошел в Город. Шел быстро, резко отмеряя шаг.
В Городе пошел на прямых ногах.
И смотрели на него люди. Без зла шутили. Кто-то камешек в него кинул, маленький, шутки ради.
Потом он долго стоял, смотрел на афишу. Там были нарисованы похожие на лягушек коровы, некое
бородатое чудище с бутылкой в руках и стихи:
“Пастух наш водку лихо пьет,
А скот в посевах мирно бродит.
Когда же пьяница поймет,
Что он народное добро губит?”
***
Приближалась зима. Город существовал своей неторопкой суетой. В седьмом доме Галя родила
ребенка, а отца никто не знает. В 12-м доме умерла бабка Арина. Пошла на колонку за водой и не
дошла. Упала на бок, ногами засучила: юбки задрались и стали видны толстые ноги в узлах вен. Потом
затихла. Когда подняли ее соседки, только хрипела чуть, да слюну пускала. А к ночи отошла.
Поминки были плохие. Сын приезжал, но спешил очень, ссылался на служебную занятость. Плохие
были поминки.
И еще человека зарезали. Ну, не то, чтоб человека - девку гулящую, Люду.
Пьяная она дурная - выступает, вот и ткнул ее кавалер ножом столовым. Попал в живот, испугался и
убежал. А Людка сама до больницы дошла и здорово ругалась там еще. Лекари по ее виду ничего
серьезного не предполагали, переругивались с ней добродушно, не поспешали. А когда Людка, вдруг,
омертвела, на пол сползла, стали готовить к операции, но не успели. Отошла девка.
К дурачку Яону в Городе привыкли, даже гордились немного, что есть свой юродивый. Старики
говорили, будто дурачок к счастью. Его, мол, устами Бог вещает, а ангелы ему покровительствуют.
А видели его теперь редко. Он рано-рано уезжал со стадом, а вечером, пригнав коров, шел к старой бане
в усадьбе Лешачихи и не выходил оттуда до утра.
За баню Лешачиха брала с Яона пять денег в месяц, а за свет он платил отдельно, но счетчику. В хату
ходить запретила - он и не ходил.
Получал он за пастушество 120 денег в месяц, а куда тратил - никто и он видел. Еду, знали, покупал:
хлеб, картошку, рис, лук... И все. А это денег 50 в месяц. Куда же остальные девал? Прятал, наверное.
Как-то Витька-Косой, злой с похмелья, схватил Яона за грудки, тряс, денег требовал. Яон трясся
покорно, а потом вдруг что-то руками сделал, взмахнул ими, как дирижер перед оркестром. Косой
обвис, скрючился, сполз на землю и лежал минут десять. Лекарь потом важно объяснял желающим, что
у дураков сила большая бывает.
Витька больше к Яону не приставал, только посматривал удивленно, а один раз выпить пригласил. Зря,
конечно. Не пил Яон.
А уже пришла зима, от снега Город похорошел, чистым стал, свежим, и приятно было даже просто
ходить по улицам, гулять. Но люди не знали, что это такое - гулять. Они толпились кучками,
разговаривали о многом, хотя разговаривать им было, вроде, и не о чем. А, если шли быстро, то только
по делу: в магазин, на работу, к врачу.
И приехал в Город еще один странный человек. Сын покойной бабки Арины приехал, избу продавать.
Ну, и отпуск у него был, так он зажился в этой избе. По ночам свет жег - читал все, а днем ходил по
снежным дорожкам. Если заговаривали с ним - отвечал вежливо, но торопился, уходил скоро.
Знали о нем, что работает в Большом Городе, где учился где-то долго, что работает, вроде, в Ящике, что
начальник. Лекарь к нему в гости приходил как-то, вина хорошего принес, хотел поговорить.
-- Мы с вами в некоторой степени коллеги, -- начал он тогда важно, -- вы, ведь, биолог, если я не
ошибаюсь?
-- Точнее биофизик, -- вежливо ответил сын бабки Арины.
-- Да, да. Я совсем упустил из виду ваш второй диплом. Арина рассказывала, письма ваши я ей читал. Я
полагаю, что вы очень перспективно сориентировались, на стыке двух наук рождается будущее.
-- Чье?
-- Что чье?
-- Чье будущее?
-- Ну, я имел в виду будущее науки.
-- Да, да, конечно.
-- А я, знаете ли, по-стариковски к вам, посудачить, так сказать. очень не хватает интеллектуального
общения тут у нас. Коровки, знаете, ходят так вот просто. Отстаем, отстаем. Будто на полустанке, а
вокруг поезда современные - стрелой. И вдруг, о счастье! Остановился один, весь сверкает. А тут
стоишь неандертальцем этаким, робеешь.
-- Да, коровки—это хорошо, -- невпопад ответил сын бабки.—Но вы меня простите, любезнейший,
спешу. А коровки - это хорошо. Коровки - это же молоко, мясо. Говядина. Еще творог, масло, сметана,
кефир, простокваша. Большущее дело коровки. Еще, ведь, ацидофильное молоко, сырки творожные,
обрат, варенец, молоко топленое...

И убежал, дверь перед носом гостя запер.

Очень тогда обиделся Лекарь, но обиду не выказывал, хвалил ученого человека, а жене как-то
наговорил гадости, тещу еще отругал и сравнил их с сыном бабкиным:
“Ученый человек, он всегда умный. Противно на серость вашу глядеть, все корова, да корова. Сами, как
коровы, навозом пропахли. Ацидофильное молоко им подавай, сырки творожные. Ишь, губы раскатали.
Что вы в коровах понимаете, или в биофизике. Эх, серость”.
А зима все набирала обороты. И уже рождество близилось, зима становилась старше и исчезла ее
девическая белизна. И лапы, срубленных в Новому году елок, лежали на сером снегу.
Яон был теперь сторожем, он сидел стылыми ночами в огромном тулупе у кривобокого ларька “Пиво
воды”. Над ним ночами шептали звезды, очень холодные и равнодушные, а луна иногда была
желтоватой, домашней, а иногда презрительно голубой.
Подошел к нему как-то сын бабки, сел рядом, смотрел отрешенно. Потом сказал тихо:
“Но знаю я, что есть на свете
Планета малая одна,
Где из столетия в столетье
Живут иные племена...”
Вспыхнули удивительные глаза Яону, по вечно неподвижному лицу будто рябь пробежала. И он тоже
сказал тихо:
“...И там есть муки и печали,
И там есть пища для страстей,
Но люди там не утеряли
Души естественной своей...”
Тут дернулся его отрешенный сосед и с изумлением смотрел и смотрел в мертвые черты Яона. А потом,
будто переломив в себе что-то, закончил:
“... Там золотые волны света
Плывут сквозь сумрак бытия,
И эта малая планета -
Земля злосчастная моя.”
Еще некоторое время было тихо и неподвижно. Потом они встали как-то разом и пошли. Яон - вокруг
ларька, Сын - в сторону, может домой.
Луны в эту ночь вовсе не было и поэтому звезды казались еще более холодными и чужым.
***
Была еще одна ночь, они снова сидели вместе, в равнодушие ночи падали тихие фразы.
-- Жалеете?
-- Нет, смущен.
-- А Люда была беременная...
-- Думаете, смерти искала?
-- Знаю.
-- Может поедите?
-- С вами?
-- Почему же?
-- Если б я знал.
-- Но нельзя же, нельзя. В отшельничестве...
-- А в чем исход?
-- Если бы я знал.

И как-то неожиданно наткнулся на них лекарь, подсел и спросил у Сына, не обращая внимания на Яона:
-- Скучаете? Бессонница?

Ответил Яон:
-- Припадки человеколюбия, хронический недуг интеллигенции.

Старший Лекарь воззрился на Яона почти испуганно, будто шкаф заговорил.

Но он всему умел находить объяснения, потому-то и был Лекарем.
-- Смотрите, коллега, какая удивительная способность к звукоподражанию. Это часто бывает у
шизофреников.
-- Да, -- немедленно отозвался Яон, -- способность к звукоподражанию неподражаемая. Сразу видно -
кого попало Лекарем не поставят.

Сын не удержался, фыркнул.

Но Лекаря нелегко было сбить. Он всему находил объяснение, поэтому он был счастливым человеком.
Он пропустил мимо ушей слова Яона и сказал Сыну:
-- Был случай, когда один больной заговорил на древнееврейском и вполне, знаете, осмысленно. Загадку
мозга нам еще решать и решать.

В этом время Яон захохотал. Он смеялся по-детски заливчато, и так как его неподвижного лица в
темноте видно не было - страшным его смех не казался.
-- Завтра вечерком закажите в кафе столик, часам к восьми, -- звонко сказал он, -- я поеду с вами Сын
бабки.

И уходя, Яон слышал монолог сына:

-- Вы молодец, я счастлив, вы не представляете себе, как я рад вашему решению, если бы вы отказались,
я не смог бы жить дальше спокойно, ведь это несправедливо по отношению к личности...

Лекарь смотрел, смотрел. Яон думал, что сумасшедшие, возможно, заразно.

***
...В кафе было мало народу. Сын сидел с углу, ждал. На него косились. Вошел Яон. Сперва не узнали -
высокий, стройный мужчина в элегантном светлом костюме подошел к столику Сына, отодвинул стул,
поддернул брючины, сел, закурил сигарету. Но тупое, мертвое лицо скрыть было нельзя.
“Яон, — загалдели, -- конечно же, Яон!”
А Яон официантке:
-- Организуйте, голубушка, заливной рыбки, шампанского полусухого, а горячее на ваш вкус.

Властно так сказал, свободно.

По залу — шелест. И все смотрят, как ест Яон, непринужденно беседуя с сыном, как подносит ко рту
бокал с шампанским, на запонки его блестящие. Охали.
Витька-Косой подошел к столику, спросил растерянно:
-- Вы — Яон?
-- Садись, Витька, -- мягко сказал Яон, -- выпей с нами. Или тебе водки заказать?
-- Ага, -- совсем потерялся Витька.
-- Девушка, -- окликнул Яон, -- водочки триста и салатик. Есть будешь?
-- Не-а.
-- Больше ничего. Водка и салат. Знакомься Витек, твой тезка по прозвищу Сын. Заместитель директора
института органики по науке.

Витька сунул большую ладонь. Ее вежливо пожали. И уже стоял графинчик с водочкой, салат уже
топорщился из тарелочки. Яон набухал водку прямо в фужер:
-- Пей, Витя.

Лекарь зашел. Сразу к столику устремился, Сына увидел, на полпути узнал Яона, чуть не упал, но
быстро взял себя в руки.
Яон приподнялся ему навстречу и убрал стул, на который Лекарь вознамерился сесть.
-- Столик занят, -- сказал он жестко.

Лекарь неожиданно разгневался.

-- А я вот Стражника вызову. Только психов в общественных местах не хватало. Я сейчас санитаров
вызову, пора в буйное отделение кое-кого.

Привели Стражника. Тот вошел весело, думал за шиворот дурачка вытащить.

Увидел элегантного Яона, спросил оробело:
-- Документы ваши попрошу.

Яон достал документы, подал, закурил сигаретку, прихлебнул из бокала.

Стражник смотрел в паспорт тупо.
“Берет, как бритву, берет, как ежа, как бритву обоюдоострую...”— негромко прокомментировал Яон.
Сын фыркнул. Он оказался очень смешливым, этот единственный в своем роде ученый,
представляющий науку совершенно новую.
-- Прописка есть, работает, что же я могу? -- забормотал Стражник.
-- Не положено психам в общественных местах появляться, -- визгливо вмешался Лекарь.
-- У вам есть документ, подтверждающий мою психическую неполноценность? -- Яон был суров.
-- При чем тут документ, все и так знают...
-- Уважаемый Стражник, -- продолжил Яон непреклонно, -- я думаю, вы знакомы с юридическим
аспектом проблемы. Этот человек при свидетелях и при представителе закона, — он поочередно
кивнул в сторону Сына и Стражника, -- назвал меня психом. Заявление несостоятельно, так как не
подтверждается фактически. Документы, гражданство, социальная обеспеченность - все, как видите, у
меня в порядке. Поэтому я расцениваю выпад этого человека, как оскорбление словами, на что в Законе
есть статья N 77, предусматривающая наказание штрафом до 100 денег или же принудительными
работами до месяца. Прошу составить протокол.
-- Да, пожалуй, -- пролепетал Стражник. Он и половину сказанного не понял, но упоминания статьи
закона подстегнуло его к действию.
-- Вы все с ума сошли! -- совсем сорвался старший Лекарь.
-- Вот видите, к чему приводит ваш либерализм. Он теперь и вас психом назвал. Закону не подчиняется.
Криминал надо пресекать в зародыше, а то на нас скоро с ножами кидаться будут при вашем
попустительстве, -- с иронией вещал Яон.

Сын неудержимо фыркал в тарелку, Яон посмотрел на него гневно:

-- У вам грипп, коллега?

Сын застонал и убежал в туалет.

В зале была мертвая тишина.
-- Это, наверное, человек оттуда, -- изрек какой-то старичок.— Проверял нас инкогнито.

И всем стало страшно...

***
...Что-то кольнуло меня в сгиб локтя, изнутри. Я отвлекся от беседы с людишками этого странного
города, приоткрыл глаза.
— Ничего, милок, ты спи, только рукой не верти, капельницу сорвешь, — сказала женщина в белом.
Она возилась, поправляя иглу, и я осознал, что забавные видения — сон, похожий на галлюцинацию.
Или галлюцинация, похожая на сон.
Но все было достаточно скромно, без пронзительной реальности, как с волком.
— Спи, спи, — повторила белая женщина, — тебе сейчас спать лучше всего. Я руку то закрепила, чтоб
игла не вышла, ты спи...
***

“Ты кто?” - спросил Фотограф.

Больше всего на свете Фотограф хотел, чтобы утро никогда не наступало. И это не было пустой
прихотью его изболевшейся души.
Он встает в 8-30, с трудом одевается, доходит (доползает) до столовой, где буфетчица наливает ему два
стакана вина. Он выпивает их, морщась, занюхивая кусочком хлеба с горчицей, идет в Дом быта, где
работает фотографом, открывает заржавленным ключом павильон, садится за стол и тупо смотрит в
окно.
Но в это утро в 8-25 зазвонил телефон. Фотограф в это время безжизненно смотрел в угол потолка, где
безучастно отдыхал тучный паук. Звонок повторился.
Фотограф медленно перевел взгляд на покрытый толстым слоем пыли аппарат. Убедившись, что
источником звука является именно этот телефон, Фотограф потянулся к трубке и, прежде чем
услышать голос в ней, услышал звук упавшего стакана. Этот стакан был заботливо оставлен на
тумбочке с телефоном вчера вечером и содержал более ста грамм водки.
Несчастье со стаканом заставило фотографа резко схватить трубку и рявкнуть: какого, мол, черта надо?
на что трубка отреагировала довольно таки индифферентно:
- Здравствуйте.
- Ну, и! - продолжал рычать Фотограф.
- Я говорю, здравствуйте.
- А я говорю, какого черта надо? - и Фотограф почувствовал нестерпимый зуд под мышкой.

В трубке раздался надсадный кашель.

К зуду прибавился мерзкий запах изо рта и явственные позывы к рвоте.
Сморщившись, Фотограф сменил тон.
- Вы, собственно, кому звоните?
- Вам, - последовал лаконичный ответ.
- А вы не ошиблись? - умоляюще спросил Фотограф.

Ответа он уже не слышал, ибо нечто скользкое и противное выплеснулось наружу и Фотограф, выронив
трубку, сделал спину дугой.
Спустя минуту он выпрямился и тупо уставился на телефонную трубку, что-то клокочущую в
зловонной луже. В этот момент с потолка упал кусок штукатурки и в туче брызг приводнился рядом с
трубкой, которая от неожиданности затихла.
День начинался скверно. Фотограф покорно утер лицо и подумал, что хорошо бы умереть.
Мысли о смерти смешались почему-то с мыслями о том, что пора бы, наконец, сменить носки. Он
нагнулся, стащил носок, понюхал, вздохнул и снова натянул его на ногу.
Неожиданно на лице Фотографа появилась гримаса беспокойства. Он вскочил, схватил пиджак с
вешалки и тщательно обследовал содержимое карманов.
Но в них ничего не содержалось. То, что в нагрудном лежала завернутая в тряпочку луковица, радости
у искателя не вызвало. И все же он решительно встал и засеменил в столовую.
Буфетчица, завидев его, опрокинула бутылку в стакан и, наполнив его, замерла с бутылкой наготове,
чтобы наполнить вторично.
- Позже рассчитаюсь, - заискивающе сказал Фотограф, опорожняя посуду, и устремился к выходу с
видом чрезвычайно занятого человека.

Вскоре он уже заходил в фотопавильон, где его поджидал клиент. При виде этого клиента Фотограф
остановился в нерешительности. Клиент же при появлении Фотографа встал со скамьи и радостно
помахал ему рукой.
Смущение Фотографа при виде клиента объяснялось очень просто: на сей раз перед ним стоял
обыкновенный Черт, покрытый густой шерстью зеленого света. Глаза его были прозрачные и без
зрачков.
Фотограф плотно зажмурился. Открыв глаза он обнаружил, что Черт открыл рот и произнес следующее:
- Извините, я вас уже полчаса поджидаю. Я вам звонил, но вы, наверное, плохо себя чувствовали
Фотограф воровато огляделся и решил не обострять отношений с галлюцинацией.
- Что вам угодно? - пролепетал он.
- Мне необходимо сфотографироваться.
- Что ж, - обречено сказал Фотограф, - этого следовало ожидать.
Проходите.
Он включил осветители, вставил в аппарат свежую кассету и грустно спросил:
- Как будем сниматься?
- На паспорт.
- На паспорт(!
- А что вас удивляет? Все должны иметь паспорт.
- Да нет, я не против. На паспорт, так на паспорт.
Фотограф снял колпачок с камеры, фиксируя выдержку, надел его и закрыл кассету.
- С вас 50 копеек.

Черт протянул десятирублевую купюру.

- У меня нет сдачи.
- Да бог с ней, сдачей, батенька вы мой. Мне бы фотки побыстрее.
- Завтра утром.
- Это точно?
- Да, конечно.

Черт поблагодарил и удалился, пряча квитанцию. Куда он ее прятал, Фотограф так и не разглядел. И
как-то расплылось в его памяти - был ли Черт во что-либо одет. Но деньги были реальные. Фотограф
уныло запихало их в карман и спустился к приемщице.
- Нет, - ответила приемщица, - к вам кроме мужчины в зеленом плаще никто не проходил, я не могла не
заметить.

Сомнений в том, что к нему приходила тетушка “Белая горячка” не оставалось. Следующим в очереди
должен был быть дед “Кондрат”, после визита которого сослуживцы скажут скорбно, что Фотографа
кондрашка хватила.
Фотограф решил все это обдумать вне службы, вышел черным ходом и поспешил в столовую.
Глядя, как буфетчица наполняет стакан, Фотограф ощутил на затылке чей-то взгляд. Пить под этим
щекочущим взглядом было трудно, но он выпил и обернулся. В углу сидел человек в зеленом плаще,
перед ним стояла бутылка кефира и стакан.
Сердце Фотографа сжалось.
Возвратившись, он застал у павильона группу клиентов. Бережно прижимая полой пиджака бутылку
солнцедара, он проскользнул мимо них в лабораторию, включил красный свет и открыл бутылку.
Пить уже не хотелось. НО, если не выпить, не захочется жить, а жить надо.
Морщась, словно это проявитель, он заглотнул мерзкую жидкость и вышел в павильон.
- Не шевелитесь... Так... Следующий... Минутку... Так...

Потом он долго ходил по опустевшему павильону, изредка ныряя в лабораторию. Бутылка 0,8
подходила к концу, когда раздался стук в дверь.
Сердце Фотографа сжалось.
Но это был не Черт. Это был молодой человек, явившийся за фотографией на комсомольский билет.
- Внимание, снимаю... Так... Минутку...

Фотограф вытер лоб. От осветителей в павильоне всегда было жарко. Бутылка чавкнула, отдавая
последние глотки.
Вновь стукнули в дверь. Сердце Фотографа отреагировало безразлично.
Вошел директор Дома быта.
От директора пахло одеколоном “Саша” и наваристыми щами. Если бы фотограф мог учуять этот запах,
то ему обязательно захотелось бы щей.
- Да, - сказал директор выразительно. - Да-сс.
- Эх-хе-хе, - ответил Фотограф, заслоняя рот ладошкой. В отличии от него директор вполне мог
различать чужие запахи.

Рабочий день кончался.

Фотограф положил выручку в карман, убедился, что положил именно в карман, запер павильон и
направился в столовую. Домой он в этот день не вернулся, загулял на дармовой червонец, и заснул в
павильоне.
***
Проснулся он, как всегда, в 8-30 и вместо привычного паука в углу потолка увидел огромные часы с
фиолетовыми стрелками. (Было бы странно, если он их не увидел - эти часы видны на вокзале с любой
скамейки).
Было очень холодно. Фотограф перевернулся на живот и обнаружил перед носом большую урну. Это
вместилище побудило его к привычной утренней процедуре: мученически изгибая спину он вспомнил,
что опять не сменил носки.
С вокзала до столовой было значительно дальше, чем от дома. В столовой во время обыденной
процедуры наливания и выпивания двух стаканов вина, он услышал от буфетчицы краткое описание
вчерашних событий. Роль его в этих событиях была весьма неприглядная.
По дороге на работу Фотограф обдумывал полученную информацию. Вкупе с похмельем эта
информация настроила его на совершенно мрачный лад. Ища перед дверью павильона ключ он еще был
под впечатлением краткого доклада буфетчицы, когда обнаружил, что дверь в фото-святилище не
заперта. Он толкнул ее ногой, вошел. Сердце его сжалось.
На столе сидел Черт, поигрывая ключом. Черт был в зеленом плаще.
Фотограф инстинктивно метнулся к лаборатории, где привык отсиживаться от директорских ревизий.
Тут он заметил, что Черт не один. В углу павильона находился Бесенок, пристраивающий на его фото-
треноге миниатюрную кинокамеру.
Черт поманил замешкавшегося Фотографа длинным, суставчатым пальцем, достал из кармана плаща
микрофон, направил его в сторону Фотографа и изрек:
- Внимание, мотор.

Вспыхнули осветители.
- Закрой дверь, - швырнул Черт Фотографу ключ.

Тот тщательно запер дверь и повернулся к Черту.

Черт щелкнул пальцами. Появился еще один Бесенок, он толкал перед собой небольшой передвижной
бар.
- Что будете пить? - вежливо спросил Черт.
- Мне все равно, - сказал Фотограф, не сводя глаз с бара, где томно перешептывались разноцветные
бутылки и сыпали искрами хрустальные бокалы.

Черт кивнул Бесенку и проговорил в микрофон:

- Прошу оппонентов обратить внимание на ригидность объекта.

Фотограф медленно выпил острую на вкус жидкость света электрик, по телу пробежали томительные
мурашки, в животе разлилась приятная теплота.
Фотограф медленно поднял глаза на Черта.
- Но-но, без глупостей! - забеспокоился тот. - Ассистенты, стоп мотор. - И повернулся к Бесенку с
камерой. - Ты что ему налил, идиот?
-Эрросив, - ответил Бесенок. - Извините, ошибся.

И он быстро налил Фотографу из другой бутылки.

Фотограф, не отрывая влюбленного взгляда от Черта, вылил очередной бокал в рот. Черт рявкнул:
- Мотор!

Снова вспыхнул свет. Фотограф осоловело оглядывался и скреб под мышками.

- Слушай ты, гонококк гонорейный, - яростно сказал Черт, - у меня к тебе ряд вопросов. И твоя судьба
зависит от ответов на эти вопросы. Вопрос первый - кто я такой?
- Не знаю, - индифферентно ответил Фотограф. - Вы, наверное, за фотками пришли, на паспорт? Так
они, извините, еще не готовы.
- Я спрашиваю, кто я такой? - еще более агрессивно спросил Черт.
- По-моему вы ведете какой-то репортаж. Вы - журналист.

У Черта задергалась щека. Он перевел взгляд на Бесенка при баре.

Фотографу налили еще.
- Ну, кто я?
- Вы - Бог! Я вижу нимб над вашими рогами.

Черт соскочил со стола, расстегнул плащ.

- Сигару.

Черту дали сигару. В павильоне запахло селитрой.

- Я тебя последний раз спрашиваю - кто я такой?!
- А действительно, кто вы такой? И что вы тут делаете?

Фотограф явно перестал понимать ситуацию.

- Ну-ка, налейте ему еще, - многозначительно сказал Черт.

Пока Фотограф цедил нечто шипучее, Черт, не отрывая от него горящих глаз, устроился на краешке
стола и закинул ногу за ногу.
Фотограф допил, сделал шаг вперед. Черт глубоко затянулся сигарой.
Фотограф замахнулся. Черт удивленно поднял бровь. Удар пришелся в челюсть, пепел с сигары упал
Черту на плащ, Фотограф потер костяшки кулака.
Черт яростно взглянул на Бесенка, подтянул к себе телефон и набрал девять цифр.
- Ну!? - рявкнула трубка.
- Что за ассистента вы мне дали, все путает?

Бесенок равнодушно закурил сигарету и презрительно посмотрел на Фотографа. Фотограф осоловело

смотрел в стену.
Черт повесил трубку, задумчиво застегнул плащ на все пуговицы.
- Н-да... Собирайте-ка реквизит, ребята.
- И желательно побыстрей, - с былым пылом неожиданно произнес Фотограф.

И совершенно напрасно. Черт взметнулся со своего, обхватил бар, извлек небольшую бутылочку и
протянул Фотографу:
- Ну-ка, выпей это.

Фотограф выпил...
***
— Пей, пей, — повторил Черт почему-то женским голосом.
— Да пью я, пью, — хотел сказать фотограф, который, собственно, был мной.
— Вот и хорошо, — сказал Черт, превращаясь в давешнюю женщину в белом.
Я допил нечто кисло-сладкое, она убрала свою мягкую руку из под моего затылка, моя голова уютно
легла в старую, теплую ямку на подушке.
“Ну, ты даешь, Проводник! — воскликнул я мысленно.
“Это не я, — тут же отозвался он в закоулках моего мозга, — это — ты сам, я просто смягчил горечь
памяти и снял критику. У вас, людей, есть хороший метод реабилитации чувств — ирония. Научись
иронизировать над самим собой и всегда будешь психически уравновешенным.”
“Попробую, — сказал я, — отчего не попробовать. Вот, возьму сейчас какой-нибудь эпизод и
попробую.
***
Я всегда просыпаюсь до всплеска. Бодро встаю, делаю несколько гимнастических упражнений и снова
просыпаюсь от назойливого журчания. Вода, оказывается, уже льется на мрамор пола, а до начала
работы совсем мало времени.
Я начинаю мотаться по квартире, делаю множество дел, потом выбегаю, не позавтракав, наскоро
запрягаю ленивого ишака (вечно мне попадают ленивые), и к редакции приезжаю в самый притык - все
уже в сборе.
Пока редактор делает краткий доклад я незаметно ощупываю себя, застегиваю не застегнутое,
приглаживаю неприглаженное. Потом выступают завы отделов, выпускающий, ответственный
секретарь, потом все идут обедать, а я ускользаю в ZOO.
У входа всегда торгуют позами, я покупаю три штуки, иду по аллее, жуя их, обливая грудь соком,
останавливаюсь около вольера с Горынычем.
Он, как обычно, спит, свернув членистое тело, а люди тычут в сетку палочки, стараются его разозлить.
Чуть дальше клетка Пегаса. Он давно привык ко мне, охотно подходит к ограде, просовывает между
прутьями морду и доверчиво слизывает с ладони неизменную соль. Соль он любит больше всего, но не
отказывается и от яблок. Их он берет замшевыми губами, тепло дыша в ладонь, и вкусно хрумкает.
Полураспущенные крылья волочатся по опилкам, иногда он широко взмахивает ими, будто пытается
взлететь, но взлететь не может - крылья подрезаны.
Когда я вхожу из ZOO, ишак встревожено переступает у привязи: запах зверей волнует его. Я
поглаживаю его под подбородком, между ушами, он успокаивается и мы едем в Дворец Пионеров, где
три раза в неделю я веду кружок Юных и Умелых фотокорреспондентов.
А уже под вечер заезжаем в милицию, где дежурный протягивает мне Журнал Происшествий.
Я записываю парочку наиболее забавных, скачу в редакцию, спрашиваю у Зои машинку и просовываю
голову к ответственному секретарю. Везувий Романович приветственно кивает головой и изрекает:
-- 20 строк.

Иногда это 30, 15 или 45, -- мне все равно.

Трещит машинка, и миг спустя происшествие превращается в заметку из необходимого количества
строк. Я отдаю их деловому Вельзевулу, и верный ишак тащится домой, где ждут меня бесконечная
повесть про шпионов, телевизор, холостяцкий ужин, телефон с голосом Красной Шапочки.
-- Милый, -- воркует она, -- это ты?
-- Нет, -- отвечаю я, -- это не я!
-- Ой, а кто это? -- она делает голосом пируют в испуг, потом - обратный пируэт.—Ой, как тебе не
стыдно обманывать? -- это опять воркуя.
-- Это Николай Второй, -- отвечаю я с отвращением.

Потом я долго объясняю, что сегодня встретиться не смогу, что у меня то-то и то-то, и еще то, что на
завтра тоже рассчитывать не стоит, а послезавтра я уезжаю в командировку на Луну, и что у меня
проказа, осложненная лепрой, краткая импотенция на фоне мерцающих эпителий и т.д.
Наконец мы уговариваемся когда-нибудь, когда я освобожусь, встретиться и все очень серьезно
обговорить, я кладу трубку и несколько минут сижу совершенно обалдевший, проклиная тот день и час,
когда вздумал проводить Шапочку через парк до дому. Но кто бы мог подумать, что эта, с виду
воплощенная невинность, окажется просто и инфантильной маньячкой, помешанной на мужчинах.
Каждому новому знакомому она прежде всего сообщает, что ее преследует некто Волк, что он всюду
подстерегает ее, бедную девочку. Конечно, каждый испытывает рыцарский подъем, хватается за
воображаемый меня и выпячивает грудь под несуществующей кольчугой.
А Шапочка виснет сперва на руке, потом на шее, а потом отвязаться от нее невозможно - неловко, да и
боязно ее истерик и ее бабушки...
Сегодня я почему-то проснулся вовремя им больше не заснул. Встал, не ожидая пока вода часов
прольется, перелил нижний сосуд в верхний, сотый раз пообещал сам себе купить новые, и вспомнил,
что сегодня воскресенье.
Спешить было некуда, но я скоренько позавтракал, одел новый хитон и поехал на толчок.
На толчке все было обычно. Все “... толкают друг друга и толкают друг другу”. У книжного прилавка
знакомая фигура в бархатной тунике с рыжей бородой-лопатой. Мой благостный брат. Его религия
проповедает добро и он все выходные проводит на барахолке, оберегая мух, червячков, а в особенности
- жучков.
-- Привет, -- говорю я ему.
-- А, -- говорит он, -- это ты, Вовка?!

Пока я раздумываю, стоит ли подтверждать его догадку относительно того я это или не я, он сует нечто
замусоленное, без переплета.
-- Смотри, это я купил, -- брызжет он слюнками, -- редчайшая книга Беза-Дель-Ника на секретном языке
неизвестного племени аборигенов из Одессы!
Я рассматриваю книгу, а Хамиль, шурша бородой, объясняет, что редкая книга написана рукой.
В это время слева раздается переливчатый звон. Какой-то кудлатый мужик на деревянной ноге
приволок целый мешок цепочек от унитаза и продает их по три тугрика за штуку.
Хамиль бросается туда и ожесточенно торгуется. Так, как денег ему жаль, он предлагает меняться.
Наконец они сговариваются. За пузырек праны тибетского мудреца Ту-Не-Ядца Хамиль выменивает
четыре цепочки и устремляется в ряды автолюбителей, я покидаю барахолку и еду ко второму брату.
Дверь открывает мама. Она одета в самое старое платье, огромные туфли образца “Маленький Мук” и
приветствует меня словами:
-- А, это ты Вовка?

Я выражаю восторг от ее догадливости, но она, недослышав и не подав вида, говорит:

-- Нет, Хамиля еще не было, а Маля уже встал. Сейчас будем кушать.
-- Я завтракал, -- говорю я.
-- Ага, -- говорит мама, _- Маля тортик купил вчера, я тебе оставила.
-- Ел я, говорю, -- говорю я.
-- Я себя лучше чувствую, -- отвечает мама, -- нога не так уже болит.

Из ванной выходит Малька. Он в одном теплом набрюшнике.

-- Приехал, -- приветствует он меня.

Малькой его назвал я, когда был маленький и ничего не соображал. Вообще-то он Валя, но мы по-
прежнему зовем его, как в детстве. Он у нас единственный с двумя именами.
Он удаляется в спальню и возвращается в теплом хитоне. Садимся за стол.
Я лениво ковыряю вилкой, потом вхожу во вкус и съедаю все. За тортом Маля в красках рассказывает о
своем геморрое и о выращивании редиски. Как у всякого ученого человека у него есть и хроническая
болезнь, и хронический язык. Впрочем, его можно понять. Изо дня в день он рассказывает студентам о
линейных и нелинейных ликвидах и неликвидах. После этого даже агротехника редиски покажется
стихами.
Оживленно обсуждая трещины и шишки прямой кишки, переходит к телевизору. Каждый садится в
уютное кресло и защелкивает толстые цепи на поясе и щиколотках. Цепи имеют электронные запоры и
запараллелены с телевизором. До конца программы открыть их в ручную нельзя.
По телевизору передают увлекательную речь председателя местного комитета предприятия подсобных
предприятий. Мы слушаем его речь, маму, которая рассказывает о том, что написано в сегодняшней
газете, и друг друга.
Через два часа мне удается все же расковырять запоры и я еду в ZOO.
В трамвае передо мной оказывается милая девушка с миниатюрной книжкой в руках. Я только
собираюсь поухаживать, но не успеваю открыть рот.
-- Эй, ты, -- слышится скрипучий голос, -- закрой книгу, рассчиталась тут!

Слева восседает толстая кондукторша.

-- Я кому говорю, -- надрывается она!

Девушка смущенно продвигается вперед и снова ныряет в книгу. Тогда кондукторша легко раскидывает
нас мощным бюстом и вырывает книгу.
-- Ну, что? Съела, -- подбоченивается она!
-- Библиотечная...—робко начинает девушка, но кондукторша ловко срывает с нее шляпку и бросает с
книжкой на пол.

Публика робко ропщет, но кондукторша разевает накрашенный рот, и становится тихо. У нее могучие
голосовые связки и лихой лексикон.
Девушка уподабливается мышке. Она подбирает свое скромное имущество, просачивается сквозь толпу
и сходит. А я, отойдя в другой конец вагона, осторожно записываю в блокнот номер вагона и время. В
диспетчерской мне сообщат фамилию кондуктора, и очередная заметка в отдел происшествий ляжет в
понедельник на стол Вельзевула.
У ZOO очередь. Дородные отцы семейств волокут своих замусоленных чад, сзади чинно выступают
сухие матроны. В нашем городе клич “Берегите мужчин” привел к неожиданному результаты.
Женщины ввели матриархат, похудели, стали агрессивными, а бедные мужчины, совершенно
заморенные стиркой, готовкой, пеленками, почему-то располнели.
Я пропихиваюсь без очереди, суя под нос вахтеру корреспондентское удостоверение и6 провожаемый
язвительными репликами очередных, вышагиваю по аллее.
Горыныч сегодня не спит. Скоро начнется кормление, все животные ведут себя беспокойно. Горыныч
вздымается в своем вольере, шумные языки пламени раскаляют проволоку ограждения, люди с визгом
отступают.
Но Огнедышащий Змей меня не интересует. К Пегасу я тоже не иду - не люблю встречаться с ним на
людях. Я прохожу к отдаленному вольеру, где в замшелом водоеме живет Неизвестное Чудовище.
Впрочем чудовищем назвали его весьма пристрастно. Нечто, похожее на средних размеров ковер,
плавает в заплесневелой воде. И неизвестного в нем мало - давно изученное, вымирающее животное. До
сих пор не знаю, что меня тянет к этому живому ковру. Довольно примитивное, скучное существо.
Болтается себе по заболоченной воде, глотает тину, мелких рачков и прочую пакость.
Но почти каждое воскресенье прихожу я сюда и часами простаиваю у огороженного водоема.
Я вообще редко понимаю себя. Вот, например, мне нравится в ZOO, и не нравится в редакции. Однако я
работаю в редакции, а не в ZOO.
Мне нравится Несмеяна, а не Шапочка. А я все равно встречаюсь с доступной Шапочкой и редко
навещаю серьезную Несмеяну. Мне ужасно не нравится жить так, как я живу, но я диву все так же и,
наверное, буду так жить всегда...
И все эти мысли обычно приходят в мою не столь уж мыслящую голову при созерцании
флегматичного ковра в зеленой жиже.
Ухожу из ZOO я уже в сумерки; расслабленный, грустный, и я звоню Несмеяне, долго молчу в трубку,
она тоже молчит, мы дышим друг другу в уши, расстояние вроде исчезает, а потом она говорит: если
хочешь, приезжай, а я говорю: нет, извини, я вешаю трубку.
И уже почти ночной город уходит мне под ноги сухими фонарями на асфальте, кружится тихими
переулками и шумными перекрестками.
Я ложусь спать рано. По радио поют на незнакомом языке незнакомые песни, я не включаю радио и так
и засыпаю под тягучий мотив чужого искусства.
И на следующий день просыпаюсь задолго до всплеска, быстро встаю, успеваю все сделать, не спеша
выхожу из дома и обнаруживаю отсутствие ишака. Хорошо, что я рано встал, я успеваю к летучке и
сообщаю вместо приветствия:
-- А у меня ишака сперли.
-- Опять, -- охотно откликаются соболезнующие, -- А может он сам ушел.
Бог ты мой, что за проблема? В отделе писем всегда найдется замена. Зачем ишаку ишак. Надо дать
заметку в рубрике происшествий, Вась, напиши проблемную статью о несовместимости ишаков...
Острословов останавливает Вельзевул Романович.
-- Ревокур , -- говорит он мне, сатанински проникнув в сущность трагедии, -- зайди после летучки,
выпишу заявку на склад. И заведи наконец сторожа, а то мы на тебя ишаков не напасемся.

Под монотонное бурчание выступающих я просматриваю почту. Одно письмо заинтриговывает меня.
После летучки я иду к Вельзевулу.
-- Романыч, -- говорю я ему, -- выпиши командировку в Крестовую Падь.
-- А что там, -- отрывается он от гранок?
-- Женщину обижают. Может интересный фельетон получиться.
-- Нет, не смогу. Текучка, ты уж извини. Надо отчет с торжественного собрания. Иди на завод. Да про
происшествия не забывай. Рубрика каждодневная.
-- Я не настаиваю. Спорить с Вельзевулом бесполезно. А поехать очень хотелось. И настроение
паршивеет, и опять хочется пойти к живому коврику не по графику.

Весь день я хожу сам не свой, а вечером иду к себе. К своему “Я”. Третий раз в жизни.
Пока в проходной идет необходимая проверка, я вспоминаю прежние визиты к себе.
Первый раз в день совершеннолетия. Я шел, преисполненный гордости: еще бы, мне доверили общение
с собственным “Я”, значит я - равноправный член общества, свободный в выборе и поступках. Даже то,
что отвечать за поступки теперь я буду сам, радовало меня.
А “Я” казалось мне взрослым и чужим, эдаким учителем, которому можно доверить самое сокровенное,
интимное. Но “Я” оказалось таким же мальчишкой. Оно искренне верило в невозможное, не думало о
плохом и полно было энергии и счастья.
Мы, захлебываясь, рассказывали друг другу о себе, планировали сказочное будущее, сплетничали о
девчонках и даже перемывали косточки родителями. И ушел я набитый эмоциями, с великолепным
чувством освобождения от детства и детских сомнений, но без знания, которое так пригодилось бы.
Откуда было взяться мудрости у “Я”, если опыт у нас был одинаковым.
А может и не нужно было мне тогда знание, а вера была нужна, вера и надежда, и любовь - банальный и
вечный трилистник.
Второй раз пришел я к себе после окончания университета. И впечатление от беседы осталось
сумбурное. Я и тогда мало в чем сомневался, требовал от “Я” практических советов, хвастался, а оно...
хвасталось тоже. Но и сомневалось — я не вник тогда в это.
И вот третий визит. Неожиданный для меня самого. Еще осталось два. До конца жизни всего два.
Бесшумно сдвигается стальная дверь и я в камере связи. Одеваю легкий шлем, сажусь на кушетку.
-- Что, скучно? -- вспыхивает в мозге вопрос.
-- Странно, раньше ты не начинал беседы первым.
-- Раньше ты тоже ни в чем не сомневался.
-- Стареем. Десять лет прошло, почти.
-- у, ну. Только не ударяйся в воспоминания. Мне, может, хуже - и то молчу.
-- Тебе может быть плохо?
-- Думаешь, отсутствие тела защищает от чувств?
-- Я вообще как-то не думал об этом.
-- Ты вообще редко думаешь о себе. Значит и обо мне.
-- Скажи, почему меня так тянет к Неизвестному Чудовищу?
-- Тебя тянет просто к неизвестному.
-- А почему я сам об это не подумал?
-- Потому что у тебя есть тело и...
-- Что “и”?
-- Ты стал нетерпеливым. И... нет меня.
-- Ну и?
-- Теперь ты и-каешь? Что “и”? Ты же сам знаешь, что все так живут. Живи и ты.

Молчу. Молчу, и мне очень плохо. “Я” говорит тихо:

-- У смежников “Я” всегда вместе.
-- Откуда ты знаешь, -- вскидываюсь, -- это же запрещено, проникать в смежные миры.
-- Умозрительно, -- смеется “Я”, -- чисто умозрительно. Смежный миров бесконечное множество,
следовательно в одном из них должно быть так.
-- Но смысл? Два “Я” в одном человеке! Постоянные противоречия, муки...
-- Не знаю в чем смысл. Иди туда, узнай.
-- Но я же не смогу вернуться...
-- Я тоже погибну...

Дальше мы говорим шепотом, говорим, сами не зная о чем. Может мы прощаемся? Или только
встретились, только узнали друг друга и не можем наговориться?..
Я всегда просыпаюсь до звонка. А потом засыпаю снова, и во сне бодро одеваюсь и готовлю завтрак. В
этот момент начинает надрываться будильник. Я вскакиваю, делаю множество дел, не успевая ни
одного, и на работу прихожу в самый последний момент.
На летучке я бегло осматриваю одежду, напяленную второпях, а потом беру у зава задание и ускользаю
в зоопарк.
Я очень люблю животных, но так уж получилось, что выучился на журналиста. Иногда хочется
плюнуть, бросить все и устроиться в зоопарк простым служителем. Но каждый день надо есть, надо
платить за квартиру, одеваться, а я уже привык к хорошему окладу, к чистой работе, к определенному
отношению окружающих.
Я прохожу в зоопарк по корреспондентскому удостоверению, иду по аллее и выхожу к вольеру волков.
Старый волк Черныш узнает меня и благосклонно ловит припасенный пончик. Я немного стою у
клетки, говорю ему ласковые слова, а потом еду в школу, где подрабатываю руководителем кружка
фотографов. Уже под вечер я захожу в милицию, беру у дежурного свежую информацию для отдела
происшествий, в редакции отдаю их на машинку и идет к заву. Сергей Сергеевич приветственно машет
головой, спрашивает:
-- Сдал?
-- На машинке, -- отвечаю я.
-- Вычитывай скорее и сдавай, -- говорит он, -- 30 строк на подверстку.

Потом я иду домой по вечернему городу, у одного из телефонов-автоматов останавливаюсь, хочу

позвонить Наташе, но передумываю. Я совсем потерялся между Наташей и Машей, просто разрываюсь
между чувством и долгом.
Завтра воскресенье. Завтра я заскочу на барахолке посмотреть что-нибудь из книг, встречу там,
наверное, своего старшего брата: фанатика антикварного барахла, потом заеду к матери, она заставит
меня кушать, я сперва буду отнекиваться, что сыт, потом сяду за компанию, войду во вкус и съем все.
Потом мы будем смотреть телевизор, разговаривать о болезнях, а потом я снова поеду в зоопарк или
пойду в кино.
Недавно у меня украли мотоцикл, но он был застрахован и скоро я куплю новый. На мотоцикле при
моей работе гораздо удобней.
Вечерами я долго копаюсь в самом себе. Раньше этого не было, раньше было как-то проще. Старею
видно. А может мне не дается единство противоположностей, или как там этот закон—я вообще-то не
силен в философии.
И еще, когда я засыпаю, на грани сна и яви мне часто мерещится какой-то странный мир, где я вроде
жил раньше. Я засыпаю встревоженный и виду странные сны. Но утром забываю их.
Надо бы показаться врачу...

***

— Да, да, — говорит сестра, — надо показаться врачу. Давайте, я вам помогу.
Она откидывает одеяло, немного подтягивает мое полусонное тело вверх, на подушку, помогает снять
пижамную куртку.
Врач измеряет давление, слушает, прижимая к коже неприятно холодный колпачок фонендоскопа,
утешительно сообщает, что динамика инфаркта положительная и что мне по-прежнему надо двигаться
как можно меньше.
— Кстати, — спрашивает врач, — у вас ваучер с собой?
— Нет, — отвечаю я, — а зачем он нужен?
— Ну, — смущается доктор, — я мог бы его от вашего имени вложить в что-нибудь, вы же у нас долго
лежать будете...

***

Шла Красная Шапочка по лесу. К бабушке шла. Корзиночка у нее в руках, в корзиночке нехитрая еда,
на голове, естественно, шапочка красного цвета, личико в старорусском стиле: глазастая девчонка, с
русыми косами, щеки румяные.
Идет себе Красная Шапочка, корзинкой помахивает, жует травинку какую-то, по сторонам зыркает. И
встречается ей дяденька в длиннополом кожаном пальто. Пальто было старое, потертое до рыжих пятен,
лицо дядьки поражало своей бумажной бледностью, такой оскорбительной в жаркое солнечное лето, на
вытянутом подбородке дядьки росла жидкая светлая бороденка, глаза напоминали мятую промокашку, а
голос его оказался тенорообразным с блеющими обертонами.
- Здравствуй, Маша, - сказал дяденька, - я твой Ваучер.
Доверчивая Красная Шапочка подняла на незнакомца круглые наивные глаза и сказала кукольным
голоском:
- Здравствуй дядя. Я не поняла, как тебя зовут. Только я не Маша. Я - Даша. Дарья.
- Здравствуй, Дарья, - проблеял дяденька. - Очень приятно познакомиться. А зовут меня Ваучер. Вот
собаки, когда воют, издают такой звук: “вау. вау-у”. А те, кто этот вой слушают, те ругаются: “Черт-те
что!” - говорят. Если эти звуки составить вместе, то получится: “вау-черт”. Отбрасываем глухую
согласную “Т”, буква “Ё”, как известно, пишется, как “Е”. Что получается?
- Черт-те что получается. Вы, дяденька, мухоморы сегодня не кушали?
- Нет, Даша, не кушал и кушать не собираюсь. А получается очень простое слово - ВАУЧЕР. Это - я. И
я - твой!
- Очень приятно, что ты мой, товарищ Ваучёрт. Только ты мне не нужен.
Мне вполне бабушки хватает. За день так намотаешься завтраки ей носить.
А насчет мухоморов ты по-моему врешь.
- Я не вру, Даша. Я никогда не вру. Все, что я говорю, было, есть и будет. Я такой же непогрешимый,
как метр или килограмм из палаты мер и весов. Я - эталон. Вот метр, например, эталон длины. А я
являюсь эталоном советского человека после перестройки. Каждый человек в бывшем СССР имеет свой
Ваучер. Ваучер и человек - близнецы братья. Кто более матери - истории ценен?...
- Я поняла, поняла! Ты не мухоморы поел, ты просто выпил вина Сухумского разлива. И теперь ты
думаешь, что ты не человек, а его тень. Но ты зря думаешь, что ты такой постоянный, как метр или
килограмм. Тень ведь может быть и длинной и маленькой - всякой.
- Да, Дарья, ты нашла правильное определение: я - тень. Но я такая тень, которая не зависит от
источника света. Я - тень постоянная, так как завишу только от света идей моих создателей. А в их
свете любой Ваучер является частицей госкомимущества. А насчет вина мне не совсем понятно, почему
именно Сухумского разлива, а не Краснодарского, например?
- Краснодарского тоже гадость приличная, но Сухумского - всех гаже. И мне, кстати, совершенно
непонятно, что с тобой делать?
- Вложи куда-нибудь.
- Вложить... Интересная мысль. Но куда? А, придумала. Вот как раз Волк идет. Волк, эй, иди сюда.
- Ну, че надо? Ты же знаешь - я тороплюсь, мне надо вперед тебя к бабушке поспеть.
- Знаю, знаю. И ты тоже знаешь, чем это все кончится. Неужели тебе не надоело постоянно испытывать
резекцию желудка без наркоза и асептики? Вот, есть прекрасная альтернатива - товарищ Ваучер. Вложи
его, куда следует, и, уверяю, никакие охотники оттуда его доставать не будут. Как говорится, и бабушка
цела, и волки сыты.
- Даша, он же какой-то... Ну, неаппетитный, что ли!
- Ничего, не в ресторане, небось. Бери, что дают.

***

“Тебе, Проводник, в КВНе надо работать, — смеюсь я, — юморист от бога!”

“Это не я, — спокойно отвечает Проводник, — это ты сам. Я только придал абстрагировано-
вещественную форму твоим мыслям”.

Сыграть себя на лютой сцене,

Сыграть неистово, сквозь стон!..
Затем — туда, где пляшут тени,
Под гвалт дерущихся ворон.

Родные лица — только в профиль,

Полупрозрачные они.
И все — эскиз, и чьи-то строки
Висят, вцепившись за карниз.
Полупрозрачная реальность,
Преображенная стезя...
Кольцом завитая начальность:
В кольце конца найти нельзя.

Ну, а пока
На лютой сцене
Сыграть себя,
В который раз!
Потом — туда,
Где только тени
Ведут угрюмый
Перепляс.

Да, только стихов мне не хватало! Впрочем, от безделья и до стихов можно дойти. Как никак третью
неделю я в этой лечебнице лежал и хотя имел уже право немного гулять по коридору, все равно
считался еще тяжелым. А стихи я в юности писал охотно, вот и решил от скуки попрактиковаться.
Конечно, я мог бы и не скучать, мог бы Проводника заставить проецировать мне в мозг любые события
и участвовать в этих событиях почти вещественно. Но я сам поручил ему охранять мое здоровье. И он
считал, что сильные эмоции, переживания даже в роли зрителя мне вредны. И, если я хочу смотреть
кино в собственном сознании, то должен сперва снять указание об охране. Мне меньше всего хотелось
откинуть коньки от разрыва сердца, так что я ворчал, но терпел. Взамен Проводник кормил меня
полуснами их моей прошлой жизни, искажая их весьма причудливо. Правда, он всегда уверял, что эти
искажения я создаю сам.
А стихи что ж, пускай. Тем более, что записывать их мне не надо, все запоминает Проводник, буква в
букву.

Свою жизнь я устало читаю с листа,

Было в жизни плохого, увы, до черта,
И хорошее было на грани рассвета,
И не знает никто, где деленья черта.

Говорят, что плохое с хорошим делить

Надо, чтобы себя оценить,
Говорят, на весах равновесия нету,
Ну а я продолжаю по жизни шалить.

Я по жизни - блатной, но не верю я в блат,

Жизнь без блата рассудит в чем я виноват,
Что хорошее было, что было плохое
И чем я в этой жизни сегодня богат.

У меня, надо сказать, не было особых тревог за будущее. Финансово Проводник обещал помочь
безболезненно и быстро; в больнице я поправился, так как кормят нас, сердечников, хоть и пресно, но
сытно, не то, что в психушке алкогольной.
А эти воспоминания, наверное, по своему полезны, они освобождают меня от комплекса
неполноценности. Я советовался с Проводником и он объяснил, что большинство людей не умеют себя
реализовать именно из-за комплекса неполноценности. А я, по его мнению, обладаю этим комплексом в
полной мере. И многие мои поступки продиктованы им.
Сейчас, работая над книгой, я вспомнил эту беседу и уже хотел взять из памяти Проводника подробный
текст нашей беседы. Но передумал. Я уже говорил вначале, что Проводник мог бы написать всю книгу
в любом стиле и с любыми подробностями. Но пишу я, все же, сам и пишу, как умею, лишь изредка
обращаясь к механической памяти. Поэтому я покопался в архивах, нашел чье-то наивное и
малограмотное толкование комплекса неполноценности, как болезни, с советом “лечить” его
небольшими дозами “травки”, и привожу отрывок из него.
“Речь идёт о психическом расстройстве.
Человек постоянно чувствует себя "не в своей тарелке", ощущает, что Земля не является ему домом.
Такой человек заперт в себе, он находится в тюрьме, он постоянно несчастен. Такой человек оторван
от жизни, он не может адекватно реагировать на жизненные ситуации.
Болезнь проявляется по разному:
-"Тихие", "безвредные" люди,
-"Нестерпимые", которые постоянно что-то из себя строят,
- средние между первыми двумя,
- такие больные, по которым наличие КН трудно определить.
Что между ними общего?
Во-первых, их НЕЕСТЕСТВЕННОСТЬ,
Во-вторых, они морально очень слабы - как бы они не кричали и не показывали себя, они теряются в
присутствии нормального человека, - такие люди слабы.
Кроме того, они сами подсознательно чувствуют свою неполноценность. И сознательно завидуют
другим, свободным, людям.
Следует ещё отметить три важные вещи:
- вам не помогут излечиться книги Д. Карнеги или другие ;
- больные КН в этом не виноваты - это их беда а не вина, как бы они себя ни вели.
Для лечения необходима огромнейшая трансформация и очистка сознания. Необходима помощь извне.
Большинство больных КН считают, что все кругом к ним несправедливы: что они такие "хорошие", а
все вокруг злые, плохие и несправедливо к ним относятся. Они будут поносить тех, "плохих", людей,
которые не боятся, которые умеют отдыхать и радоваться жизни, которые считают, что эта
Земля - их дом.
Такие люди создают теории, что хорошо живут только "плохие" люди, а все "хорошие" всегда живут
плохо, несчастно. Они считают, что их несчастность, ущербность, скованность - это основной
показатель того, что они нормальные("хорошие") люди.
Что тут можно сказать? Во-первых то, что оправдывание, восхваление, обожествление себя - это
совершенно обычная вещь, обычный эгоизм самозащиты. (Миллионеру незачем хвастаться
богатством, раскованному, уверенному человеку незачем хвастаться своей раскованностью)
Кстати, некоторые формы поведения подростков вызваны прежде всего их комплексами
неполноценности. Трусливый или неуверенный юноша “доказывает”, как ему кажется — друзьям, а на
самом деле — себе, что он супермен. Результат часто кровавый. Робкая девушка ранним сексом
утверждает себя, как личность... Инфантильность взрослого толкает его на неестественные
поступки переходного возраста с весьма прискорбными итогами.
Один мистик говорил:
- В молодости я молил Бога о том, чтобы он дал мне силы изменить этот мир. Но потом я стал
просить другого: "Вот уже полжизни прошло, и я понял, что не смогу изменить весь мир. Господи,
позволь мне изменить только мою семью". Ничего не изменилось, и в конце жизни я сказал Богу:
"Теперь я понял, Господи! Я понял - позволь мне изменить себя, я больше ни о чём не прошу". Но Бог
ответил мне: "Ты попросил слишком поздно”.

КН передаётся по наследству. Если быть точным, то эта болезнь передаётся от воспитателей к

детям, кровная связь здесь не имеет значения. Причины, вызывающие КН, две:
1. Запугивание. Постоянные наказания.
2. Несправедливость, господское отношение к детям.

Давайте разберёмся, что представляют из себя воспитатели, больные КН.

1. То, что они считают справедливым, "хорошим" на самом деле оказывается извращённым садизмом,
тупостью и комплексами. И наоборот.
2.Как это ни спорно, но человек, больной КН гораздо более эгоистичен, чем нормальный человек.
Гораздо. Нормальный человек может и промолчать, когда дети его не слушают. Ведь он гораздо более
счастлив, радостен. Ему просто не нужно надоедать детям, ему хорошо. Больной же человек даже
если и не найдёт причину для наказания, то всё равно будет стараться их "достать", задёргать,
унизить. Эти трусливые создания таким образом показывают своё "я", своё величие.
Они этим говорят: "Я буду тебе надоедать (раз уж нет откровенного повода для унижения),а ты
обязан при этом стоять и слушать всю ту чушь которую я несу, и не дай бог ты при этом будешь
"неправильно" стоять или дышать. Тогда я, наконец-то, до тебя доберусь!"
Они не могут по-другому получать удовольствие, поэтому, многие больные родители получают
эгоистическое удовольствие тем, что жестоко уродуют психику детей.
Своих детей! И после этого они смеют кричать о своей доброте, о морали и о том, какие же вокруг
злые и жестокие люди. Они сами не сознают, что делают и что говорят, хотя это и так очевидно.
А когда у них бывают моменты искренней заботы о детях, то они прививают им весь тот мусор, все
те догмы, все те комплексы, которые они называют моралью. В результате ребёнок, как говорится,
попадает из огня да в полымя...

Почему я остановился на детях? Потому что КН можно заболеть только в раннем детстве. Если
годам к семи ребёнок не заболел, то он уже не заболеет никогда.
Общепринято, что дети - это не люди. Считается, что дети - это дети. А я могу сказать, что это
чудовищная несправедливость. Что под этим подразумевают? А под этим подразумевается, что у
ребенка нет никакого разума, интеллекта, считается, что он не может отличить справедливость от
несправедливости, не может различить действительную необходимость и откровенную тупость.
Больные люди детей просто не замечают, они их всерьёз не воспринимают, относятся к ним как к
мебели.
Такие родители всерьёз считают, что их дети - это их частная собственность. Такие родители
кричат, что они всё делают исключительно для своих детей. Как оказалось, чем больше человек так
кричит, тем более жестоко он обращается со своими детьми.
Избивать вовсе не обязательно. Можно просто быть несправедливым. Действительно, какая может
быть несправедливость к собственности? Можно делать с детьми всё, что угодно, ведь это
собственность! А если они имеют свои интересы, если они не желают это делать, то это значит
что они не правы и их нужно поставить на место. Их необходимо учить тому, чтобы они никогда не
смели больше так поступать. Учить любыми средствами.
Тупые родители считают, что процесс воспитания - это делать детей послушными. Таких родителей
следовало бы лишать родительских прав. Их понятия о воспитании - это означает убить в ребёнке
всякую самостоятельность, жизнерадостность, разум. Убить в человеке личность. К сожалению, они
часто этого добиваются. Тупые родители всегда пытаются что-то сделать из своих детей, не
понимая, что ребёнок - это Человек. К нему ничего не нужно добавлять, ничего не нужно отнимать.
Он есть свободный человек, он есть ОТДЕЛЬНАЯ личность. Он не ваш - он просто живёт в вашем
доме.
Какова причина того, что больные взрослые люди ТРЕБУЮТ к себе уважения от младших? А причина
такова, что это единственный фактор, который может их чем-то выделить. Ведь у них больше
ничего нет, они совершенно пустые внутри, и считают что их возраст - это их богатство. Они
цепляются за это как за последнюю соломинку, иначе они будут чувствовать себя совсем голыми. Это
ситуация кажется тупиковой, но есть один выход: нужно лечиться.
Что же касается уважения, то его требовать - это чистая глупость. Оно либо есть
либо нет: это просто научный факт. Лично я не уважаю старших. Я не уважаю какую-
то категорию, а могу уважать или не уважать только конкретных людей.

Следует ещё раз заметить, что больные люди не смогут сильно измениться сами, даже если захотят.
Если вы такой человек, то вот вам мой, совершенно неожиданный, совет: пожалуйста, ради всего
святого, не пытайтесь вести себя теперь по-другому, не пытайтесь вести себя лучше, не пытайтесь
быть добрее к детям, не пытайтесь “улучшить” себя, делать кому-то “лучше”.
Запомните: любое изменение, которое вы попытаетесь сделать, сделает вас только хуже. Любая
ваша попытка улучшить своё поведение, ВСЕГДА (то есть АБСОЛЮТНО ВСЕГДА, без исключения)
приводит к обратному эффекту: вы становитесь более нетерпимыми для окружающих, вы будете
создавать гораздо больше неудобств. Вот основной вам совет: никогда не пытайтесь сделать никому
“лучше”. Люди разберутся без вас - любая ваша попытка кому-то помочь всегда приводит к
обратному эффекту. Самое худшее, что вы можете сделать - это строить из сея “бесконечно
доброго человека”, ведь это вызывает неловкость, скованность того, к кому вы обращаетесь. Вы
этим делаете ему неприятно. Запомните это.
Это совсем не значит, что вы не сможете сейчас измениться. Просто нужно понять одну вещь:
изменения нельзя получить с помощью воли, с помощью усилия с вашей стороны. Вы не можете
пытаться измениться. Слова “попытка” и “изменение” - противоположны, они не могут стоять
рядом. Любое ваше усилие отдаляет вас от реальности, а расслабление, ”безусилие” - приближают
вас к ней. Поэтому остановитесь, успокойтесь и посмотрите кем вы являетесь. Не надо себя менять,
если вам что-то в себе не понравится. Просто поймите то что вам это не нужно. И когда вы
действительно увидите, почувствуете то, что в вас есть недостаток, то он сразу же исчезнет. И
помните: это может произойти только тогда, когда вы расслаблены, а постоянные идеи, беготня,
доказательства своей правоты - это как раз то, что вам совсем не нужно.

Много ли людей больны этой болезнью? Да, очень много. Если говорить о СССР (и других
“социалистических” странах), то здесь сильно закомплексованных людей процентов восемьдесят.
Если взять развитые страны, то там таких всего несколько процентов(а то и меньше).
Не задавались ли вы вопросом, почему развитые страны являются развитыми?
Может, им повезло? Но тогда в чём именно им повезло?
А повезло им в одной очень важной вещи: у них не было революции. У них давно не было такого
режима, который бы держал людей в постоянном страхе. Диктатура плоха не только тем, что при
ней люди не могут нормально, свободно жить, но она опасна и тем, что ещё долго после её падения
люди не смогут чувствовать себя свободно. И причины этого уже будут не внешние, а внутренние:
люди несвободны, больны, забиты изнутри и внешние факторы практически не играют никакой роли.
Данная страна не станет развитой до тех пор, пока не умрут люди, жившие в рабстве (а, может, и
их дети). Печально, правда?
Если учесть некоторые, ”смягчающие” факторы (“ускоряющее” влияние развитых стран, например),
и учитывая, что достаточно того, чтобы старшее поколение просто полностью отошло от
управления страной (не обязательно дожидаться их полного вымирания),то чтобы такая страна
стала развитой достаточно лет двадцать. Я вам предлагаю форсировать события. При этом это
время может, в идеале, уменьшиться до нескольких месяцев. Здесь может помешать только тупость
народа: люди могут свободу поменять на так называемую “мораль”.
Несколько замечаний:
1.Люди достойны тех, кто ими управляет. Нужно злиться на себя, а не на властей. 2.Я всегда
улыбаюсь, когда кто-то в очередной раз предлагает “программу выхода из кризиса”. Такие люди не
понимают главного - что же надо изменить. Такие программы, конечно, могут повлиять на ход
событий, но очень ненамного. 3.Меня часто выводят из себя “авторитеты”, которые с умной рожей
“плачут” о том, что хоть мы и бедные, несчастные, но зато у нас такие добрые, хорошие,
культурные люди, и что наши люди - это наше великое богатство. Но, ведь, наши люди - это наш
великий позор, наша беда. Это не нравится, понятно. Но, ведь, от этих эгоистичных самоуспокоений
ситуация только ухудшается: нельзя начать лечения не признав, что мы действительно больны.
Я уже останавливался на “доброте” наших людей. Вот вам еще: вспомните убийцу детей -
Щикатило. Это чисто “наш” человек, ”наш” феномен. В развитых странах вероятность появления
таких людей раз в сто меньше, чем у нас. Он - обычный пример сильно больного, глубоко несчастного
человека. И он не был в этом виноват, виноваты прежде всего его воспитатели: если бы не они, он
был бы прекрасным человеком. Так, что прежде чем в следующий раз унизить ребёнка, глубоко об
этом подумайте.

Так что же такое Комплекс Неполноценности? - Это болезнь. Психическое расстройство. Люди
рождаются без него, и если не прилагать никаких усилий, то её и не будет. Свободный человек - это
не манна небесная, не исключение, которое нужно добиваться, нет. Это совершенно нормальное
состояние человека.
Больной человек оторван от жизни, наполнен мусором и страхом, не может нигде себя нормально
чувствовать, находится на нижнем энергетическом уровне. Вместо разума и жизненного опыта у
него есть какие-то идеи. Он неприятен в общении, доставляет неудобства всем окружающим. Он
постоянно несчастен, его мозг сдавлен тяжким прессом. Они настолько слабы и оторваны от
жизни, что можно серьёзно утверждать, что их нет вообще.
Ещё раз замечу, что есть различные степени заболевания: от откровенно огромной до совершенно
незаметной со стороны. А есть и здоровые люди. В любом случае, то лекарство, которое я вам
предлагаю вам не навредит, а позволит узнать себя. Если вы не воспринимаете меня всерьёз, то ваша
ситуация безвыходная, и я могу лишь пожелать вам счастливо догнить эту жизнь. А тем, кто
хочет жить полной жизнью, я предлагаю перевернуть страницу. Сейчас сказать больше нечего.
Кое-что нужно будет сказать потом...”.
Да, видать крепко достали парня в детстве! Но в целом он прав. Многие люди ощущают свою
неполноценность в чем-то и пытаются компенсировать ее игрой в полноценность. Чаще всего игрой
плохой, бездарной.
Я, собственно, и сам, будучи от природы анемичным, слабым физически, да и трусоватым, распускал
про себе легенды, выставляясь то — боксером, то — самбистом. А с возрастом начал критиковать
здоровяков, ссылаясь на то, что у них мышцы развиты за счет мозгов. И отчасти сам в эту чушь верил.
Помню, во вторую свою ходку, где-то на третий день пребывания в зоне я зашел в клуб выяснить
насчет библиотеки, завязать добрые контакты — книги для меня всегда были на первом месте.
Завклубом, крупный, симпатичный эстонец, отбывающий наказание за спекуляцию, встретил меня
приветливо. Мы как-то быстро на шли общий язык и он обратился с просьбой:
- Концерт вечером, а ведущего нет. Я должен на гитаре играть, как-то неловко совмещать с
конферансом, а другие двух слов не свяжут.
- Гуд, - согласился я, - заодно стихи толпе по читаю.

Вечером без всякой подготовки я вышел на сцену и посмотрел в зал. Одинаковые, как оловянные
солдатики, люди были там в одинаковых одеждах с одинаковыми выражениями лиц. У стен стояли
одинаковые менты, рядом с ними - СВПэшники, ментовские шестерки из совета внутреннего порядка,
с повязками на рукавах. Этакие зоновские “дружинники”, ссучившиеся уголовники, презираемые общей
массой.
- Итак, господа, - сказал я нахально в микрофон, - я решил почитать вам стихи.

Зал зашумел.
- Бык, козел, - раздались возгласы, - покажи попу, блызни со сцены, музыку давай, падло...

Микрофон давал мне явное преимущество над толпой.

- Господа, - сообщил я невозмутимо, и динамик приглушил гомон, - так или иначе, но пока не будет
стихов, не будет и музыки. Хоть вы и тупорылые, но послушать придется.

И сразу, будто продолжая успокаивать, врезал:

Мы волки, но нас по сравненью с собаками мало, Под грохот двустволок звериная стая мельчала, Мы,
как на расстреле, на землю ложились без стона. Но мы уцелели, хотя и стоим вне закона...
Номеров было немного, но после каждого музыкального я “кормил” зэков стихами. Кто-то смирился,
кому-то было все равно, но встречались мне и заинтересованные, внимательные глаза. И это мне
льстило.
Потом ко мне подошли несколько зэков, после концерта. Двое попросили переписать стихи, один
выразил благодарность за доставленное удовольствие, а еще один начал вербовать в СВП. Он ссылался
на то, что я уже замарал себя выступлением в клубе, что я уже “пашу” на администрацию.
Последним ко мне подошел прапорщик и угрюмо приказал следовать с ним в оперчасть.
В оперчасти мной занялся еще один “поклонник” поэзии - майор Луднев, начальник этой службы.
Перед ним уже лежало мое дело, поэтому он стал брать быка за рога сразу:
- Прежние штучки решил продолжать? Мало одного срока показалось. Так мы тебе быстренько добавку
выпишем, семидесятую статью не забыл еще?
- Простите, вы к кому обращаетесь? - спросил я невинно.
- К тебе обращаюсь, - сказал майор.
- Насколько я помню статью сто тридцать вторую ИТ (исправительно-трудового кодекса), заключенные
и администрация обязаны в обращении друг к другу использовать форму “вы”.
- Хамишь? Ну-ну! По-другому с тобой поговорить? Да я тебя за антисоветские стихи знаешь, куда?!
- Я подам на вас жалобу прокурору по надзору. За неуставное обращение, за попытку инкриминировать
ложное обвинение.
Он был зол, но эта фраза, кажется, его чуть-чуть отрезвила.
- Почему ложное? Мне передали, что в клубе читались стихи против Ленина, против милиции. Теперь
он строил свою речь так, чтобы избегать прямого обращения. Очень уж ему не хотелось обращаться к
какому-то вонючему зэку на “вы”.
- Ваши осведомители, - сказал я сухо, - не блещут интеллектом. А в поэзии вообще не компетентны. Я
читал стихи известных советских поэтов: Вознесенского, Евтушенко, Солоухина. Все они члены Союза
писателей, имеют правительственные награды.
- Ну, а эти, про Ленина? - спросил он совсем не уверенно.
- Эти стихи кончаются так: “Ленин - самое чистое деянье, он не может быть замутнен. Уберите Ленина
с денег - он для сердца и для знамен”. Андрей Вознесенский. Что тут, простите, антисоветского?
- Видимо, меня ввели в заблуждение, - пробормотал он, - ох уж я этому лейтенанту... Да, а за что
судились в прошлый раз?

Он по-прежнему пытался строить фразы без прямого обращения, в результате чего его речь стала
напоминать речь иностранца. Мне было смешно.
- Я не судился, - сказал я иронично, - меня судили. По статье, как видно из дела, лежащего перед вами,
семидесятой...
- Я имел в виду, в чем эта антисоветчина заключалась?
- Подобная информация в компетенции КГБ, - сказал я, с трудом сдерживая смех. - Если желаете,
можете обратиться в местное управление комитета, телефон замначальника: четыре - тридцать два -
одиннадцать...
- Я сам знаю, куда мне обращаться, - задергался майор в кресле. - Нечего разговаривать. Стихи читать
прекращать надо, тут не политехнический музей, а Маяковских в зоне нет.

Меня очень заинтересовало такое мышление. Политехнический музей у этого “знатока” ассоциировался
только с поэзией. Кроме того, было интересно, как он меня выпроводит, не употребляя обращения. Тут,
как не скажи - можете идти, идите, свободны, ступайте - все равно придется обратиться. Но он лихо
вывернулся и из этого положения — вызвал сержанта и приказал ему отправить меня в барак.
Потом, анализируя свое поведение, я вынужден был подвести горестный итог: боялся зону, вел себя
опрометчиво и нагло, наигрывая образ лихого уголовника, а в результате вынужден был потом долгое
время этот облик поддерживать, носить мучительную и противную маску, которая в конце концов
принесла мне кучу неприятностей.
Но что-то я совсем ушел от постепенного повествования с момента находки браслета связи до момента
нынешнего, когда я, обретя неземное могущество, не знаю что мне делать.
Короче, ходил я немного по коридору, а большей части спал, выпрашивая у сестер седативные
таблетки, и витал в очищающих воспоминаниях.

***
...В Краснодаре я несколько раз бывал, город более-менее знал. Я надел свою рабочую спецовку:
джинсы и геологическую энцефалитку, купил в спортивном магазине большой кусок палаточной ткани
и поехал в автомагазин.
Рядом с магазином была пространная стоянка продажных машин. Они стояли еще без номеров, прямо
после железнодорожного переезда, разных цветов и разной степени поцарапанности. Сунув сторожу
червонец, я прошел в конец стоянки, поглядывая на покупателей. Некоторые выбирали главным
образом цвет, да смотрели, чтоб явных повреждений не было. Но большинство елозило вокруг машин с
дрожащими щеками. Если бы у автомобиля были зубы, как у лошади, это значительно облегчило бы
задачу покупателей. За неимением оных, они по пояс залазили под капот, ящерицами ползали между
колесами.
Я выбрал заурядного “Жигуленка” поносного цвета и накрыл его купленным материалом, как чехлом.
Мгновенно вокруг меня начали собираться заинтригованные покупатели. Какая-то тощая дамочка
попыталась от дернуть чехол, но я гаркнул на нее:
- Отойдите, дамочка! Нечего тут лапать. Машина отобрана для Ивана Денисовича.

Минут десять я отражал наглые попытки взглянуть под чехол. Когда эти попытки начали
сопровождаться поползновениями вручить мне купюру, я пообещал вы звать милицию. Стоявшая в
стороне парочка многозначительно переглянулась и отозвала меня в сторону.
- Вы, наверное, специалист - заискивающе спросила женщина.
- В некоторой степени, - ответил я туманно.
- А что за машина? - поинтересовался мужчина.
- Обычная машина, - сказал я честно.
- Но вы же ее специально отобрали?
- Ну, нельзя сказать, что специально...
- Послушайте, мы в технике ничего не понимаем.
Вы не могли бы нам уступить эту? Вы еще выберете.
- Пожалуйста, - добавила женщина, - мы вас отблагодарим.
- Я не уверен, что могу быть вам полезен, - сказал я застенчиво.
- Пятьсот рублей, - с видом бросающегося в про пасть, выпалил мужчина, - больше нет ни копейки.
- Ну, что ж...

Я стянул материю с машины, сложил ее, сунул под мышку. На выходе подмигнул сторожу, пообещал
зайти завтра, так как еще не выбрал. Время клонилось к обеду, я отметил удачу в ближайшем кафе, где
цыплят готовили на вертеле, предварительно натерев разнотравьем и нашпиговав всякой вкуснятиной.
Обед об легчил мой карман на добрые полсотни, но я надеялся вскоре компенсировать эту потерю.

Теперь меня интересовали пункты приема стеклотары. Я объехал несколько центральных и убедился,
что они, как обычно, затоварены, а ящиков свободных нет. Длинные очереди страждущих смотрели на
приемщиц с тоскливой безнадежностью.
Что ж, людям надо помогать. Вскоре я договорился с водителем грузовика и подогнал машину к
ближайшему киоску.
- Хозяйка, - обратился я к приемщице с развязностью экспедитора, - машина нужна?
- Сколько возьмешь? - охладила она мой порыв гуманной помощи торговле.
- Сколько дашь?
- Сорок.
- Стольник, - заявил я возмущенно.

Сторговались на 65 рублях. Я был предупрежден, что деньги получу только тогда, когда привезу с
ликерки накладные о сдаче посуды. Алкаши, побросав авоськи и сумки, махом забросали грузовик и я
сказал шоферу, который ни на миг не сомневался в моей причастности к клану торгашей или
снабженцев, что надо по делам заскочить еще в два пункта.
В этих пунктах я уже не предлагал транспортную помощь. Я намерен был продать всю машину, но не
по 12 копеек, а по 10. Деньги были обещаны в обеих, но опять же при условии накладных о сдаче
бутылок на ликероводочный завод.
На завод мы въехали, как к себе домой. Четвертак помог грузчикам быстро освободить тару; свистнуть
в конторе десяток бланков со штампами, пока мне вы писывали за сданное количество, тоже не
представляло трудов. Когда этим одуревшим от тоски перезрелым красоткам рассказывают сексуальные
анекдоты, они не заметят, как вынесут стул из-под них.
Устроившись в кабинете, я быстро заполнил эти бланки через копирку, оригиналы изорвал и выбросил
в урну, а две копии на каждую машину предъявил в пропускную службу, где мне шлепнули на них
печати и выдали пропуска.
Естественно, на вахте я ограничился одним, иначе вахтер начал бы требовать с меня еще два грузовика,
которых у меня, к сожалению, не было. Дальше было просто. Получив в двух киосках по 620 рублей -
грузовик попался не слишком вместительный, - я заехал и в третий, с которого начинал. Меня привела
туда не жадность, а опасение насторожить ушлую торговку. Она внимательно просмотрела накладную,
выдала 65 рублей и спросила:
- 3автра заедешь?
- Постараюсь, - сказал я.

Я всегда обещал зайти завтра. В редчайшем случае прокола это обещание могло обнадежить ментов и
уберечь их от мысли начать поиск немедленно.
Второе мое правило: после мельчайшего конфликта с кодексом, в городе не задерживаться. Я не
изменил ему - через два часа автобус унес меня вглубь Прикубанья.
Не знаю, почему я выбрал именно эту станицу, но приезд мой оказался удачным. В Варениковке как раз
гастролировал зверинец, о чем сообщала афиша на входной двери гостиницы. На афише был изображен
орел, сидящий на слове “приглашает” с видом старого подагрика, который, вдобавок, съел нечто тухлое.
Ни чего более удобного, чем спрятаться в одном из 14 зверинцев, курсирующих по стране, пока не
представлялось. Правда, моя трудовая осталась в Грозном, но я уже достаточно ознакомился с
обстановкой в этих организациях, чтобы не волноваться на сей счет. К тому же мне было необходимо
скрыть свое отношение к зверинцам вообще, дабы не навести на след боевиков, Седого или милицию.
Гостиница для маленькой станицы была несоразмерно большой: четыре этажа; просторные холлы,
номера со всеми удобствами... Похоже, она пустовала со дня открытия. Это была, наверное,
единственная гостиница в СССР, где меня встретили с радостью и дали приличный номер, не вымогая
презент.

Я принял душ, спустился к газетному киоску, набрал газет и журналов, вернулся в номер и, включив
телевизор, завалился на покрывало широкой кровати. Мой утренний визит в зверинец с предложением
услуг окончился успешно. Директором оказалась полная добродушная женщина, которая была бы более
уместна в роли заведующей магазином. Зверинец выглядел жалко. Маленький, всего из 40 животных,
собранный из разношерстных, большей частью самодельных, клеток и вагонов. Техника тоже оставляла
желать лучшего.

Меня приняли администратором, но первый месяц я работал сторожем. Дело в том, что зверинец был
разорван на части. Хозяйственные постройки отстраивались в одной станице, а зоозал с небольшим
сопровождением путешествовал по другим. Я продолжал жить в гостинице, которую мне теперь
оплачивали, заступал вечером, а с утра был свободен. Записался в клубную библиотеку, кушал в
дешевой столовой при гостинице. Чисто “растительный” образ жизни, но меня он пока устраивал.

Петровна, как все звали директрису, трудно пере двигалась на распухших ногах, что, однако, не мешало
ей мотаться по станицам в кабине грузовика. Иногда она даже ночевала там, накрывшись пальтишком.
Она искренне чувствовала себя необходимой в этой нелепой конторе, воспринимала работающих у нее
монстр ров, как членов, пусть не совсем удачной, но одной семьи, и очень старалась делать свою работу
хорошо. В прошлом даже ее нехитрых усилий хватало для жизнеобеспечения зверинца, теперь же
перестройка пускала под откос и более устойчивые организации, зверинец не мог устоять перед ростом
цен, общей разрухой, когда не до развлечений, дефицитом кормов и горючего.
Будучи единственной женщиной в системе, и женщиной очень хорошей, она еще держалась на
поверхности благодаря помощи главка, других более рентабельных зверинцев (что, вообще-то, в этой
системе - большая редкость), но судно все равно шло ко дну, и его кон чина была предрешена.
Мне по-человечески было жалко ее, но все мои советы, пролетали мимо ушей Петровны. Когда же она
начала использовать меня в роли администратора, я вообще не знал - плакать мне или смеяться.
Помню, привез с завода отожженную проволоку-катанку для железнодорожного переезда. Ею крепят к
платформам машины и автовагончики. Петровна посылала меня попробовать договориться, выпросить,
а я без всякой предоплаты, добыл эту проволоку у директора завода, погрузил и привез. Своего рода
снабженческий подвиг. То, что я считаю настоящей администраторской деятельностью. Она же
отнеслась к этому, как к должному, и послала меня раздобыть пять досок для ремонта лестницы.
Задание - для простого рабочего, а для администратора - нелепое разбазаривание сил.
Любимое занятие Петровны - ездить. Если не на грузовике, то на самолете. Каждое утро она посылала
меня в аэроагентство. Наладив контакт с девчонками, я брал билет на ближайший рейс до Ставрополя.
Петровна одобрительно кивала, прятала его в стол и тут же посылала меня за билетом до Киева.
Получив его, она немного мялась и говорила:
- Михалыч, ты понимаешь, планы опять изменились. Ты сходи, тут недалеко, возьми еще до Львова...

Сердиться на нее было невозможно. Она так уютно сидела за дешевым письменным столом на стуле с
подложенной мягкой подушкой, лицо ее было таким добродушно-озабоченным, что я шел в агентство,
удивлял билетных девчонок, рассказывал им забавные истории, выслушивал от других пассажиров
много неприятных реплик, но очередной билет брал.
После этого я начинал курсировать между Петров ной и почтой. Отправив одну телеграмму, я тут же
получал задание отправить еще одну. Петровна разводила пухленькими ручками, сожалела, что забыла
предупредить, что будет еще текст, а через несколько ми нут вспоминала о третьей телеграмме, и я, не
находя слов, вновь топал на почту.
Назавтра день начинался с того, что следовало сдать все купленные билеты, а взамен купить новые -
совсем другого направления. Я покупал, но через не сколько дней их все равно приходилось сдавать,
как просроченные. Не упомню случая, чтоб Петровна хоть раз выехала вовремя: ее самолет летел в
Киев, а она в это время неслась в какой-нибудь Темрюк в кабине “МАЗа” по вопросу, который мог бы
решить любой малограмотный рабочий, как с теми же досками. Получая задание, я обычно надолго
немел. В пол ном смысле слова: терял дар речи. Ну, каково, к при меру, администратору с двумя
дипломами о высшем образовании идти к какой-то мелкой сошке из сельсовета, чтобы поставить
подпись на обыденный документ. Я пытался поначалу объяснить, сколь нерационально меня
используют, она слушала мои речи просветленно, смеялась, а потом говорила озабоченно:
- Слушай, сходи, пожалуйста, на телеграф, позвони, я вот написала телефон, позови Лизу и скажи, что я
завтра в Москву не прилечу. А на обратном пути сдай билет и купи на послезавтра в Ленинград.

Глаза мои расширялись, я надувался, смотрел в ее честные, ясные глаза, на ее доброе лицо с розовыми
щеками-булочками, на всю ее уютную позу за стареньким столом, вздыхал глубоко и шел на почту.
Работали у Петровны люди своеобразные. В целом, конечно, обычная для системы шушера, но
несколько другого плана, чем у Вокалева. Всех не опишешь, а вот некто Шапиро описания требует. Это
был доходной, мелкий еврейчик редчайшего уровня дебилизма. Дебилы для этой нации сами по себе
нонсенс, но его уровень редок и для других рас. И в то те время, он сохранил в себе еврейскую
приспособляемость. Поэтому он все время работал.
Он мог, например, целый день красить одну семи метровую крышу вагончика, но поймать его на
бездействии было невозможно. Когда бы он ни попадал в поле зрения, он все время был с кистью в
руках и в движении. Не стиранная со времен написания Ветхого Завета одежда, вечно заляпанная
краской и мазутом, как бы подчеркивала его трудолюбие. Если же вы пытались сделать ему замечание
за медлительность, он начинал долго и косноязычно объяснять причины - их находились тысячи: от
густой краски до плохой кисти, - и продолжал это объяснение, пока вы со вздохом от чаянья не
удалялись.
Все рабочие, кроме Шапиро, чем-то торговали. Открытками, плакатами, леденцами, сигаретами... При
чем, занимались этим гораздо более серьезно, чем основной работой. Особенно преуспевал в этом плане
молдаванин с озорным именем Гоша, мелкий, удивительно завистливый и злобный человечек. Жена
его, видимо, для контраста, была женщина крупная и добродушная. Иногда она неделями не
появлялась днем из вагончика, из чего следовало, что грозный муж, которого она могла бы просто
зашибить одним ударом, опять ее отлупил и она стесняется показываться с синяками на лице...

***

Да, забавно было все это. Даже не верится, что я столько накуролесил. А что, — три судимости: первая
— за политику, а остальные главным образом за мошенничество. Считался удачливым аферистом. Еще
бы, успел же поработать и журналистом, и ветеринаром; и начальником бывал, и на самых низких
ролях “неприкасаемым” ишачил. И послужить успел, почти четыре года отдал доблестной СА. И
поучиться успел, аж в трех вузах. Так что подготовку для аферизма получил хорошую. Вот, долго
хранил в вещах одну вырезку из газеты “Известия”. Называлась заметка:
“Плоды доверия”.
 “В шикарную гостиницу в южном городе Тбилиси вошел представительный гражданин, - писал
досужий корреспондент. - Он уверенно подошел к окошку администратора и представился
сотрудником КГБ из Москвы. “Номер люкс и не беспокоить”, - сказал он повелительно.
Важного гостя проводили в пяти-комнатный номер, обставленный с восточной пышностью.
Оставшись один, таинственный КГБэшник открыл чемоданчик, содержащий всего лишь
единственную вещь - дорогой ха лат с позолоченными застежками. Это было единственное
имущество некоего Верта, недавно освободившегося из колонии строгого режима.
Накинув халат, он принялся за работу: тщательно изучил телефонный справочник. Интересовала его
глава, где были перечислены автобазы. Выбрав ту, которая по его разумению находилась на окраине
города, он набрал номер и сказал: “Примите телефонограмму. После прочтения уничтожить. 12
июня в 10.00 прибыть в гостиницу “Тбилиси” в номер 302. С собой иметь документы,
удостоверяющие личность, и список автоединиц гаража. Майор КГБ Русанов”. “Никому о
содержании телефонограммы не рассказывать”, - предупредил он секретаря, после чего сделал второй
звонок в ресторан.
Вкусно пообедав, аферист направился на знаменитый Тбилисский рынок. Там он выбрал участок,
облюбованный автомобилистами, и через некоторое время познакомился с руководителем одного из
колхозов, очень желающего приобрести автомашину “Волга”. “Могу предложить новую, - сказал -
аферист, но машина казенная. Деньги перечислите на автобазу”. Какой разговор, дорогой, -
обрадовался колхоз ник. - Кто говорит о деньгах? Сколько попросишь - столько перечислю!”.
“Аванс придется дать наличными, - сурово сказал “КГБэшник”. - Сам понимаешь, я не один на авто
базе”.
“Какой разговор, - темпераментно взмахнул рука ми грузин. - Кто говорит о деньгах? Пять тысяч
хватит?”.
“Десять!”.
“Слушай, дорогой! Совесть есть, да? Даю семь?” “Ладно. Завтра в это же время подъеду на маши
не. Все документы будут готовы. Рассчитаемся и забирай. Остальные деньги перечислишь в
автоколонну, госцена - четырнадцать тысяч”.
Явившийся на другой день начальник автохозяйства поинтересовался у администратора личностью
обитателя 302 номера.
“Грозен”, - сказал администратор. Начальник робко постучал в дверь. “Войдите”, приглушенно
раздалось из номера. Войдя, начальник увидел спину, прикрытую шикарным халатом. “С авто базы?” -
спросили его, не оборачиваясь. “Так точно!” “Посиди пока...” Начальник робко присел на краешек
кресла, с почтением оглядывая шикарное убранство холла.
Минут через пять “комитетчик” наконец-то- удостоил начальника автобазы хмурым взглядом, а
затем в приказном тоне произнес: “Подготовишь новую “Волry”, полный бак, полную канистру в
багажник, заполнишь путевой лист без указания маршрута, фамилию водителя. В “бардачок” -
технические документы на автомобиль. К девяти утра завтра подашь машину к парадному подъезду
гостиницы и оставишь ее с ключами зажигания... А сейчас распишись вот здесь об ответственности
за разглашение доверенной тебе государственной тайны...”
Трепеща от волнения, начальник подписал какую-то бумагу и снова отбыл в расположение вверенной
ему автобазы. А утром новая легковушка затормозила перед входом в гостиницу. Ее подогнал сам
начальник автобазы и незамедлительно доложил об этом грозному “майору-чекисту”.
Дальше все пошло довольно просто. Получив за машину деньги, аферист пару дней погулял в своем
шикарном номере, а потом исчез в неизвестном направлении, не рассчитавшись, естественно, с
администрацией гостиницы не только за проживание в люксе, но и за изуродованную мебель и
саноборудование. Кроме того, он прихватил с собой “на память” портативный телевизор
“Шилялис”, установленный в спальной комнате “люкса”...
Затем корреспондент пространно порассуждал на тему о ротозействе и призвал читателей самим
сделать выводы из всего сказанного.

Надо сказать, что мне трудно реставрировать свои чувства того времени. Ясно, что я гордился этими
жалкими подвигами. И поэтому, рассказывая о них я стараюсь передать это убогое хвастовство. Только
не надо думать, будто я себя осуждаю. Отнюдь... Это как бы, если я хвастался и гордился тем, что в
пятом классе поцеловал Лену Застенскую, с которой сидел на одной парте. И не как-нибудь тайком, в
подъезде, а прямо на уроке, при всех. (Вот, даже фамилию запомнил!) А нынче воспоминание вызывает
лишь ностальгическую улыбку, никак не гордость.
Особенно трудно было мне с воспоминаниями вовсе не веселыми, которые я сам “делал веселыми”.
Когда-то я рассуждал на эту тему в стихотворной форме.

Хитрить мне давно надоело,

Устал от советских афер,
Иного поэту удела
Искал, но, увы, не нашел.

Нет денег от строчек чеканных.

Нет средств от мелодии чувств,
Не любят в отечестве странных
И жесткий укус у искусств...

Естественно, я имел в виду честного поэта. “Демьяны Бедные” в СССР всегда жили не бедно.
Богатым аферистом мне стать не удалось, зато я стал антисоветчиком. Первый раз КГБ обратило на
меня внимание за стихи к 100-летию Ленина, где речь шла о мавзолее и которые кончались строчками:
... А то, что называется свободой,
Лежит в спирту,
В том здании,
С вождем.
Я пользовался определенной известностью на “дальняках” — северных зонах. Возникла она после
того, как мне, скромному зэку, удалось снять с работы и чуть ли не посадить замполита. Этот замполит,
должно быть, родился оперативником. Вместо того, чтоб сеять в зоне разумное и вечное, заниматься
клубом, библиотекой, смягчать, хоть символически, зэковское существование, он все и везде
вынюхивал, рас следовал. Пересажал ребят больше, чем самый ярый режимник или оперативник.
На меня замполит обратил внимание в книжном ларьке. В зону каждый квартал привозили на
свободную продажу книги. Среди них встречались весьма - дефицитные. Первыми ларек посещали
охранники, сперва, естественно, офицеры, потом прапорщики и вольнонаемные. Потом шли активисты,
из наиболее авторитетных - председатели разнообразных секций, осведомители, а только потом к
книгам допускались простые заключенные. Очередь всегда выстраивалась с утра, обычная сварливая
очередь, сдерживаемая и регулируемая активистами в повязках. Ей мало что доставалось, лучшие
канцелярские принадлежности, красивые книги уходили пачками. Что-то пересылалось на волю, многое
появлялось на зоновской барахолке. На этой барахолке за чай, золото или за деньги, которые
котировались гораздо ниже чая, можно было купить все: от черной икры до старинных серебряных
часов-луковиц. Но и последние посетители могли кое-что выбрать.
Я никогда не уходил без дефицита, прятавшегося в невзрачных бумажных изданиях. Вкус у всей этой
толпы был невысокий, в основном охотились за макулатурой приключенческого плана в ярких
глянцевых обложках. Так мне удалось купить отличные сборники М. Цветаевой, Б. Пастернака, И.
Северянина, Н. Рубцова, прекрасный роман А. Кестлера “Слепящая тьма”. До сих пор помню цитату из
этого романа о репрессиях 1937 года: “В тюрьме сознание своей невиновности очень пагубно влияет на
человека - оно не дает ему притер петься к обстоятельствам и подрывает моральную стой кость”. Артур
Кестлер первым на Западе описал коммунистические застенки.
Со временем я нашел способ проникать в ларек одним из первых. Дело в том, что отоварка зэков про
исходила по карточкам, где были отмечены их дебет и кредит. Карточки постоянно хранились в
продовольственном ларьке, в день книжного базара переносились в помещение школы, где обычно шла
торговля. С продавцом этого ларька, толстой бабищей, не равнодушной к подношениям, я наладил
контакт быстро. Она очень благосклонно отнеслась к сережкам из серебра тонкой зэковской работы. И
вот, в дни книг, я крутился около нее, и она вручала мне ящички с карточками осужденных - помогать
нести. Мы проходили сквозь все заслоны, а потом я уже заслуженно пользовался правом первого
покупателя.
Замполит как-то попытался меня выгнать. Я возмутился. По негласному правилу зон любая работа
должна оплачиваться. В данном случае платой был сам книжный базар. Продавщица за меня
вступилась.
- Ну, что ты, капитан, - сказала она укоризнен но, - парень всегда мне помогает. Эти карточки не
каждому же доверишь. Пускай купит книжку.

Замполит отвязался, но посматривал на меня все время косо. Когда же я с огромной охапкой книг подо
шел к столику расчета, он оказался рядом.
- Это откуда же у вас столько денег? Сколько там у него, на карточке?

Узнав, что у меня больше пяти тысяч - деньги по тем временам большие, - он немного сменил тон, к
имущим зэкам начальство относилось если не с уважением, то с некоторой его долей.
- И что же вы купили? Давайте спустимся ко мне в кабинет, я просто полюбопытствую.

В кабинете я прочел ему небольшую лекцию о литературе настоящей и мнимой ценности.

- Вот, видите, “Декамерон”. Обложка бумажная, Никто и не смотрит. А без него ваша библиотека не
полная. Или Л. Андреев, пьесы. У нас покупать не кому, а на воле минуты бы не пролежала.

Перед следующим ларьком замполит пришел ко мне в барак и предложил пройти мне первым.
- Только с условием, вы и на мою долю выберете.
Я, знаете, техническое образование получил, в художественной литературе - не очень. А жена собирает
библиотеку.
Я добросовестно отобрал ему книги, а так как его в магазине не было, оплатил сам с карточки и отнес
стопку томов в кабинет.
Замполит попросил прокомментировать каждую книгу, кое-что записал в блокнот и сказал, засовывая
руку в карман:
- На какую там сумму? Я сейчас пойду заплачу.

- Уже оплачено, - успокоил его я. Я прекрасно понимал, почему его не было рядом со мной во время
покупки. И меня это, в общем, устраивало. Все взаимоотношения в зоне построены на купле-продаже,
на взятках, поборах. Диетпитание - 25 рублей в месяц Норма - 50 рублей, и лежи весь месяц, сачкуй на
работе. Короче, все. Надо только знать, кому давать и сколько.
- Ну, что вы, - изобразил замполит оскорбленную невинность, - так нельзя.
- Можно. У меня денег много, а тратить их все равно не на что.
- Нет, так нечестно. Давайте я вам чаю насыплю думаю, это не будет большим нарушением.

И он насыпал в небольшой кулечек чаю из огромной коробки.

В зоне привыкаешь все считать и пересчитывать. Иначе обманут. Я купил ему книг на 167 рублей.
Пачка чая стоит десять рублей. То количество, которое он выделил от щедрот своих, тянуло рублей на
15. К тому же, чай грузинский, а не индийский.
Я поблагодарил за чай и ушел. В бараке ко мне пристали деловые, интересуясь, что за дела у меня с
замполитом. Ну, прямо чихнуть нельзя на этой зоне, всем все известно. Мне, честно говоря, было
наплевать на их мнение, я ни к какой коалиции в зоне не принадлежал, жил сам по себе, поддерживая
ровные от ношения и с ворами, и с мужиками. Активистов, естественно, сторонился. Хотя, и с
активистами все относительно. На следующей зоне я, например, сам вступил в актив и даже занял
высокую должность председателя совета отряда. Все относительно на нынешних зонах, прежний
уголовный шарм давно канул в Лету. Но все же, чтоб не ходили пустые разговоры, я объяснил. Не
знаю, поверили ли они мне. Но после следующего ларька пришлось поверить, Вся зона грела.
Закупая в очередной раз книги хитромудрому замполиту, я задержался в коридоре и в каждом
экземпляре его книг на 21 странице поставил точку. А в двух крошечную букву “К”. Замполит еще мог
спастись, до статочно было ему по честному со мной рассчитаться Ведь на сей раз я купил книг на 102
рубля. Что для него несколько килограммов чая, это на зоне он дорогой, в магазине пачка стоила 38
копеек.
Но начальник привык к безнаказанности. Где ему было догадываться, что в притворно-вежливом, даже
угодливом зэке, явно еврейской национальности, кроется профессиональный аферист, не признающий
ничьих авторитетов и умеющий мстить с расчетливой жестокостью кораллового аспида - очень
красивой, черно красной змеи, во много раз более ядовитой, чем кобра. Он выдал заварки еще меньше,
чем в первый раз, благосклонно выслушал мою благодарность и махнул ручкой, будто Нерон рабу -
ступай, мол.
Утром через доверенное лицо - врача из вольно наемных, я когда-то вылечил его собаку, еще на воле, и
он выполнял некоторые мои мелкие просьбы - ушло письмо в Москву, в прокуратуру по надзору за
исправительно-трудовыми учреждениями. Местному прокурору по надзору посылать жалобу было
бессмысленно - он дул в одну дудку с руководством зоны, скорей всего, имел долю с их разнообразных
доходов.
Письмо сработало с точностью нарезной пули. Представитель Москвы не поленился приехать лично,
уж больно конкретный способ разоблачения предложил я в письме. Сперва они провели обыск у
замполита дома. Неофициальный, товарищеский, по его согласию (по пробуй он не согласиться). В
указанных книгах на 21-й странице стоял мой тайный знак, мой укус кораллового аспида. На вопрос,
откуда на этих книгах подобные значки и где приобретены эти книги, хитрый замполит, мгновенно
понявший, откуда дует ветер, рассказал про коварного осужденного, который эти книги про сматривал,
очень просил полистать во время работы книжного ларька и, видимо, решил таким образом на
пакостить офицеру.
Я этот ход предусмотрел. В письме я упоминал, что замполит может попытаться отпереться именно
таким образом. Я предлагал опросить продавщиц, заглянуть в мой лицевой счет. И я, постоянно
делающий крупные покупки, и замполит, на котором лежит вся организация книжной распродажи,
были продавцам хорошо известны. Они, работающие с книгами, не могли не за помнить, что уже
второй ларек замполит не покупает ни одной книжки, а я беру много двойных экземпляров. Тем более,
что я им назойливо подчеркивал: “вот, мол, беру двойные экземпляры для одного начальника, только
вы меня не выдавайте, а то он меня живьем съест”.
И проверяющий москвич уже побывал со своей группой у этих продавщиц. Так что незадачливый
замполит только углубил яму, которую я ему вырыл. Закон “падающего - толкни” в зонах один из
главенствующих. На суде офицерской чести замполит узнал про себя много нового, эти новости вряд ли
пришлись ему по вкусу. Но его все же не посадили, просто раз жаловали и выгнали.
И если остались его друзья, то месть их меня не слишком волновала. Сразу преследовать меня было
опасно, первое время даже общий пресс за дерзкие стихи и помощь зэкам в написании жалоб ослабел.
Боялись, что я сообщу, будто меня преследуют за замполита. А в дальнейшем? Кто его знает, что будет
в дальнейшем? Зона! День прожил - скажи спасибо. Загадывать зарекись.
Лично я отсутствие свободы воспринимал всегда с ужасом, хотя даже близкие никогда этого не узнали.
Брат рассказывал, что он спрашивал у знакомого охранника: как я там себя чувствую, и тот говорил, что
Ревокур — самый счастливый человек среди зеков. Всегда в делах, всегда с улыбкой. Они видели мою
маску, необходимую для выживания, а мне эта маска постоянна выжигала душу. И сердце. Иначе,
откуда инфаркт, когда мне нет еще сорока.
Опять ясно и четко вспомнился барак, вся зона, втиснувшаяся на территорию бывшего немецкого
монастыря, серое влажное пространство без единой травинки, деревца - бетон, асфальт, железо,
крашенное серой краской. Удивительно мерзкое место.
Еще удивительней был мой барак. Туда обычно се лили инвалидов, поэтому вечером он представлял
колоритное зрелище: зэки отстегивали руки, ноги, пристраивали костыли, вынимали челюсти. Ночью
эти инвалиды издавали кошмарные звуки, похожие одновременно и на скрежет металла по стеклу, и на
рожковые вопли автомобильных сигналов. Меня сунули в этот барак, чтоб быстрей окочурился, с
подачи гебешников. По своей инициативе администрация начала меня терроризировать чуть позже.
Бараком назывался полуподвал монастыря. Раньше это был настоящий глубочайший подвал, где
монастырские обитатели хранили припасы. Потом его перекрыли досками, приподняв таким образом
метра на три, и устроили там лежбище для осужденных калек.
Старая канализация не справлялась со стократной нагрузкой, под полом постоянно плескалась вода, по
стенам ползали мокрицы, все мгновенно покрывалось плесенью. Иногда канализация отказывала
окончательно и вода поднималась над полом. Просыпаешься, и у самого лица пенится и о чем-то
бормочет тухлая жид кость, по которой весело плавают ботинки, отчаянные крысы и нечистоты.
В дни наводнений здоровая часть отряда передвигалась по бараку на манер кенгуру по расставленным
во всю длину коридора табуреткам. Зэкам с ограниченным числом конечностей приходилось трудней.
Отряд состоял из 104 осужденных, две трети которых имели вторую или первую группу.
Начальником отряда был рослый белорус в чине старшего лейтенанта, который пытался заочно учиться
на юрфаке. Он имел глупость довериться мне - дал на исполнение пару контрольных по
криминалистике и две курсовые: по диамату и по уголовному праву. Имея нужную литературу,
поставленную незадачливым стар леем, я быстро скомпилировал требуемое, после чего он глубоко
заглотил наживу вместе с крючком.
Но он оказался настолько странным, что попытался нахально с крючка сорваться - пришлось сдать его
начальнику колонии, великолепному интригану в чине полковника. После этого старлей затих, другие
начальники отрядов начали посматривать на меня с ненавистью и опаской. Выждав месяц, старлей
попытался ущемить мои интересы. Пришлось объяснить, что выговор от начальника колонии - мелочь
по сравнению с тем, что ждет его в университете, если там узнают, кто пишет за него курсовые. Я был
уверен, что он спросит, как я это докажу, но он не спросил, что служило свидетельством очевидного -
он поленился даже переписать их своим почерком.
Тогда я написал стихи:

ЛАГЕРНАЯ ЗИМА

Не просто холодно,
А холодно весьма,
А холодно настолько,
Что аж жарко,
Что самого себя уже
Не жалко,
И все едино -
Холод и тюрьма.

Портянки примерзают к сапогам,

А сапоги - к цементу
В лужах грязи.
Беспомощною ящеркой вылазит
И падает мечта
К чужим ногам.

Охранник сытый
Дышит теплотой
И щами со свининой,
И укропом.
Он все тепло
В районе нашем слопал
И высится,
Как кактус,
Надо мной.

Зрачки - две мушки

В прорези прицела,
Тупая злость
Навечно прикипела -
Еще один,
Отравленный тюрьмой.

0, холод
Всех сердец
Уединенных,
0, горечь
Наших правил
Оскверненных,
Могил качанье, -
Пагубных могил,
И холод,
Оставляющий без сил...

У меня сохранилась тетрадь с небольшими записями зоновского периода. Я зачем-то таскал ее с собой,
а потом ввел содержание в память Проводника.
“Из всей убогости подследственных камер, тусклых лампочек в проволочных намордниках, унитазов с
какой-то душевной ласковостью вспоминается сверчок. Как он попал в проем окна, чем там жил?
Голос его согревал мне сердце.
Когда у меня будет свой угол, обязательно заведу сверчка”.
“Надо бы поменьше замыкаться в себе, но что еще делать в камере? Книги - дрянь. О будущем,
думать противно, о прошлом - обидно. И, как у дряхлого старца, организм размыкается на органы,
болящие по разному. Зубы, печень, сердце, почки... По коже какая то гадость, расчесы, язвочки. Во
рту постоянная горечь, после еды мучительная изжога. Соды нет, пью зубной порошок, а потом
мучаюсь тошнотой. И мерзну, все время мерзну, а потом начинаю задыхаться от жары, хотя
температура и давление в норме, и в камере нормальная температура. И пахнет противно, будто
сижу в сальной пепельнице.
Но со стороны кажется, будто я оптимист и обладаю железными нервами. Никаких срывов, всегда
улыбчив, бодр, корректен. Только это не от воли, а от постоянного, въевшегося страха перед
насилием, бесправием. И еще накатывающегося безразличия к себе.
В зоне еще как-то барахтался, митинговал, стихи писал. Тут, в туберкулезной палате-камере, совсем
рас кис”...
“Иногда мне кажется, что я проглочен каким-то мрачным чудовищем. И оно усиленно меня
переваривает”.
“В Прибалтике распространено вскрытие старых немецких могил. Некоторые могильщики удачливы:
золото, оружие, награды, значки, часы. Вот рассказ одного из них:
“Вскрыл десять могил. Попалась одна с цинковым гробом. Заглянул в окошечко, посветил фонариком,
там что-то расплывшееся. Побоялся ломать. Нашел одну серьгу, кресты, пряжки, тесак с немецкой
надписью. А вот кореш с пяти могил взял зубы, кольца. Повезло”.
Рассказывали о разборках прямо на заброшенных кладбищах. Я представил, как над зияющими могила
ми, среди костей и сладковатого трупного запаха дерутся молча, - ножами, лопатами.
“А дубовые гробы не гниют, только крепче от влаги становятся. И трупы в них сохраняются долго”.
“Эти записи, сумбурные, - полудневниковые, будут важны мне, потому что несут нервный,
чувственный настрой момента. Вонючую тесноту камеры, приукрашенную роскошь воспоминаний о
воле, сдавленное существование толпы в квадрате колючей проволоки”.
“Петров, 82 года, имеет фронтовые ордена, был разведчиком, сидит вторично, как и первый раз за
убийство. Бодр, ночью занимается онанизмом, сотрясая весь ряд кроватей. Рука величиной с три
моих, высокий, широкоплечий, но усохший, костистый. За вредность характера носит кличку Бандера.
Сидеть ему еще восемь лет, амнистия Горбачева его не коснулась.
Недавно женился на бабе 52 лет, приезжала к нему на свидание. Видно, старушка польстилась на
наследство - у Петрова в деревне свой дом. Со свиданий он приходит весь в укусах и засосах. Пахнет
от Петрова плесенью старого неухоженного тела. Вся его жизненная сила - в спинном мозге. Головной
давно атрофировался.
Вот это - запах распада, костистость фигуры, мутность зрачка боюсь я забыть на воле, если дотяну
до нее. Поэтому и обидно терять эти записи, а терять, видно, придется. Очень уж крепко за меня
взялись оперы”.
“Рассказы о воле у большинства зэков специфичны. Мир с изнанки, порой уродливой. Много рассказов
о могильщиках - копателях старых немецких захоронений. Об этом в “Болоте” надо упомянуть
обязательно, мера духовного распада при подобном занятии близка к болезни. Затронул меня и рассказ
шофера, работавшего на почте.
Оказывается, письма, посылки, бандероли на почтах, в пути следования разворовываются
беззастенчиво. Письма просвечивают специальной лампой, изымая те, что с вложенными деньгами.
Посылки с указанной стоимостью подменяют. Для этого необходима печать на сургучную нашлепку.
Такие печати почти у всех. Он как-то кушал с грузчиками на железной дороге. На столе икра всех
сортов, шпроты, деликатесная рыба... Все из посылок”.
Мы предаем собак бездумно,
А потом
Они приходят в наши сновиденья,
Помахивая радостно хвостом,
И уши прижимая...

“Эпизод о подарке брату ко дню рождения сборника М. Булгакова. Тут и позерство - вот, мол, мы на
зоне щи лаптем не хлебаем, и желание как-то от благодарить за посылки, письма. Правда, ему
никогда не понять, как это нечеловечески трудно - достать на зоне книгу Булгакова, которую и на
воле добыть нелегко. И не просто достать, но и переслать ее, за швырнуть через кольцо стен,
проводов под током, колючей проволоки, запретов мыслимых и немыслимых”.
“Первейшая заповедь зоны: никого не бойся, ни у кого не проси, никому не верь”.
“В философских и религиозных концепциях некоторые люди изыскивают то, что оправдывает их
недостатки. Например, мой доблестный брат в своем увлечении йогой находит обоснование
собственной жадности: я, мол, не даю денег взаймы, так как вмешиваться в дела другого человека -
вмешиваться в предначертанный цикл удач и неудач этого человека, а следовательно, - в судьбу -
бесполезно, а порой и опасно, как для него, так и для меня”.
“Валуйтис. Клюка, каждое утро обливается по пояс холодной водой, возраст 78 лет, сидеть еще 6
лет. Пер вый срок отбыл полностью за участие в борьбе “Лесных братьев”. Теперь сидит за крупный
грабеж. Как-то ему дали по роже - бежал в оперчасть, забыв про клюку с изяществом 20-летнего.
Когда работала ко миссия по амнистии, на вопрос о наградах сообщил невозмутимо, что имеет
медаль “За оборону Кенигсберга”. “Калининграда?” - спросили его. “Нет, Кенигсберга!”. “От кого
же вы его обороняли?” “От красных, естественно!”.
“Щитомордник” - про парня, у которого распухла щитовидная железа. “Кашляй отсюда”. “Разорву,
как старую грелку”. “Таких, как ты, я пять штук в наволочку засуну”. Меткий и сочный язык...
“Из беседы двух петухов (гомосексуалистов):
- Ты, жаба, канаешь на хазовку?
- А ты че, урод, раньше не цинканул?
- Я тебя, крыса печная, лукал, падло, проткни слух.
- Шлифуй базар, сявка. Звал он меня!
- Ну, ша, потом приколемся.

Все это без злобы, даже ласково. В переводе звучит так:

- Витя, идешь кушать?
- А ты что раньше не позвал?
- Я звал, ты, видимо, не расслышал.
- Ну, ладно. Пойдем кушать, потом поговорим.

Я знаю, что жаргон давно систематизирован, но все таки по своей филологической привычке
отмечаю некоторые нюансы. Вот как, например, звучало бы на жар гоне одно изречение Ленина:
“После шухера начался завал. Деревенский фуден щекотнулся, фраера прикалываются белой птюхой с
салом. Питерским надо канать всей кодлой ставить на уши Урал, Волгу и юг. Бабок и стволов с
приблудами навалом””.
Речь идет о том, что в восемнадцатом, узнав, что на юге Украины и на Волге население пьет чай с
белым хлебом и салом, Ильич бодро обратился к питерскому пролетариату:
“Революция в опасности. Спасти ее может только массовый поход питерских рабочих. Оружия и
денег мы дадим сколько угодно”.
Все эти воспоминания наяву так меня расстроили, что начало щемит сердце и я, бросив под язык
крупинку нитроглицерина, накрылся с головой одеялом и попросил Проводника превратит эти истории
в нечто нейтральное. И задремал...
И был день, и было утро. И была поляна, поросшая изумрудной травой и прекрасными, как в сказке,
цветами.
И с гулом и треском выполз на поляну ужасный механизм - чумазый, воняющий соляркой, ржавчиной и
смертью. И, заунывно ворча, ползла машина по сказочной поляне, вминая и перемалывая траву и
цветы. И оставалась за машиной искалеченная земля, в которой виднелись лепестки красных роз, как
капельки крови.
И выползла вторая машина, такая же тупая и мерзкая, и, дребезжа металлическими суставами, начала
вываливать на убитую землю серый пласт бетона. И так ходили машины друг за другом, а потом
уползали в другое место, и вместо поляны с цветами вызревала на боку планеты Земля плоская серая
лепешка шершавого бетона.
И вышла стая людей в защитного цвета форме, на плечах их краснели увядшие лепестки, как зловещее
предупреждение, как долгий намек. Стая окружила бетонный круг, выползли другие люди - в
бесформенных комбинезонах - и каждый нес щит, который устанавливал в определенном месте. На
щитах были надписи, “Столовая”, “Больница”, “ПКТ”, “ШИЗО”, “Рабочая зона”, “Жилая зона”...
И захрипел железный, бесцветный голос, отдавая команды. И серые люди потащились колоннами из
одного конца плаца в другой. Они шли гуськом, в затылок друг другу, волоча ноги по бетону с
шуршанием, которое издавать могли только полчища тараканов. И, если смотреть сверху, напоминали
кишку, которая сжимается и разжимается, пульсирует, перетекая сама в себе, глотая сама себя и
выплевывая. Только в сторону столовой колебание кишки ускорялось.
И был день, и был вечер. И металлический голос сказал что-то, и вспыхнули прожектора, высвечивая
ржавую проволоку и серую лепешку плаца.
И тогда вышел некто в форме и повесил плакат, на котором было написано:
“ Наказ-памятка администрации учреждения освобождающемуся”.
“Товарищ _____________________ Сегодня вы становитесь полноправным гражданином советского
общества, перед вами открываются широкие возможности для честной трудовой жизни. Мы
надеемся, что вы пересмотрели свои жизненные понятия, серьезно обдумали со вершенные ранее
ошибки. Администрация всемерно стремилась помочь вам осознать свою вину перед обществом,
повысить политический, общеобразовательный и культурный уровень, приобрести специальность. Мы
выражаем уверенность, что вы будете добросовестно трудиться на благо нашей любимой Родины,
строго соблюдать советские законы и правила социалистического общежития. Всегда помните, что
где бы ни пришлось вам жить и трудиться, вы обязаны дорожить честью советского гражданина.
В день вашего освобождения даем вам несколько добрых советов. В пути к месту следования ведите
себя достойно, не употребляйте спиртные напитки, будь те выдержанными, не заводите случайных
знакомств. Прибыв к месту жительства, сразу же обратитесь в милицию. Здесь вы получите
паспорт, решите вопрос о прописке, вам окажут помощь в трудовом и бытовом устройстве. Если вы
встретите трудности при решении этих вопросов, обратитесь в исполком местного Совета
депутатов трудящихся. Согласно действующему законодательству, работа вам должна быть
предоставлена не позднее 15-дневного срока со дня обращения за со действием в трудоустройстве.
Если встретитесь с трудностями при решении этих вопросов, обратитесь в местную юридическую
консультацию, где вам помогут выяснить некоторые правовые вопросы.
Стремитесь к знаниям. Используйте имеющиеся возможности в повышении своей трудовой
квалификации и общеобразовательного уровня. Любите книгу, искусство, занимайтесь физкультурой и
спортом. Добросовестно выполняйте общественные поручения. Будьте самостоятельны и честны в
своих действиях, учитесь разбираться в людях, оценивайте их не только по словам, но и по делам. Если
ранее у вас были сомнительные приятели, не восстанавливайте с ними связь. Помните, что хороший
друг - это добрый советчик и наставник. Он всегда предупредит от неверного шага.
Будьте хорошим семьянином, воспитывайте детей достойными строителями коммунистического
общества. Не омрачайте недостойным поведением своих близких, не лишайте их радостей жизни.
Поддерживайте с нами письменную связь. Сообщай те о своей жизни. Желаем успехов и большого
настоящего счастья!
Администрация учреждения”.
И был вечер, и очередная “кишка” втянулась в барак. Пятиярусные кровати из переплетенного сваркой
железа занимали длинную и высокую комнату с шершавыми серыми стенами. Кишка распалась на
составляющие, люди снимали бесформенные комбинезоны и ползли, гремя железом, на свои лежбища.
Некоторые отстегивали протезы-ноги, некоторые снимали протезы-руки. Дед вынул огромную
лошадиную челюсть, положил на тумбочку. Кто-то вынул глаз, положил его в кружку с водой. Некто
снял голову, пристроил под койкой... Или так показалось?
Пророкотал голос из жести, не стало света, только одна лампочка тускло мерцала в углу. И всхлипы, и
стоны заполнили тишину.
И послышалось журчание, и чей-то голос возопил:
- Опять обоссался, козел!
И что-то шлепнулось на пол, как тяжелая надувная лягушка.
И опять была тишина, рассекаемая стонами и всхлипами, и скрежетом зубовным. И в этой тишине
ласково ворковали двое мужчин, занимаясь однополой любовью.
И поимел Исаак Якова, а Яков - поимел Моисея, а Моисей никого не поимел, зато его поимел Исмаил.
И вновь был день, и было утро. И “кишка” быстро шоркала, пресмыкаясь в столовую, всасывалась в
двери с утробным звуком.
В столовой стояли деревянные корыта, перед которыми имелись лавки. И все садились на лавки и ели
болтушку, чавкая и утирая губы. И стояло в углу маленькое корытце, за которым разломили хлеб и
Исаак, и Яков, и иже с ними. И хлеб был черный, как смертный грех, и вязкий, как глина.
И вышли все из столовой, вытягиваясь в колонну и шурша ногами. И труд призвал их, в комнате сидели
все и вязали сетки-авоськи, уподобляясь многоруким паукам. И кто не вязал, тот пил из кружки жуткой
черноты чай.
И вновь вышел некто в форме с красными лепестками погон и повесил большой лист бумаги, на
котором было написано:
“К новой жизни”. “Газета осужденных 1О-го отряда”.
“Наш отряд инвалидный. Но это не мешает нам трудиться на благо общества. Каждый день все,
кто может ходить, выходят в рабочую зону и вяжут сетки-авоськи, так необходимые в сельском
хозяйстве и для торговых предприятий. В этих сетках будут хранить овощи: картофель, морковь,
лук, огурцы, редис. Те, кто ходить не может, с разрешения администрации выполняют эту работу
прямо около спальных мест. Так, осужденный Петров, несмотря на преклонный возраст (ему 84 года),
выполняет норму не хуже молодых. Особо надо сказать об осужденном Иванове. Он слепой, но все
равно стремится быть полезным обществу. Он то же выполняет половину нормы. Нельзя забыть про
осужденного Сидорова, который не имеет обеих ног. Отсутствие этих конечностей не отражается
на его производительности. Он постоянно перевыполняет норму...”.
И подходили к этому листу люди, и читали, и ни кто не смеялся.
И где-то ползли машины, дыша железом, и оставались за ними круглые бетонные пятаки, обносимые
проволокой. И шли по планете существа в защитной форме и с красными лепестками на плечах. Шли,
охраняя толпы людей в мешковатых комбинезонах. Лиц у этих людей не было, были маски. И никто не
умел смеяться.

-3-

Если читатель еще не запутался окончательно в моих временных скачках и стилистических изысках,
напомню: все это — абсолютная реальность и как всякая реальность кажется выдумкой. Мне нет
необходимости фантазировать, что-то домысливать или приукрашивать. Это не литературное
произведение, а отчет о контакте с иной технологией, не побоюсь сказать — сверхчеловеческой. И, чтоб
как-то объяснить те или иные поступки человека, преждевременно эту технологию использовавшего,
надобно, наверное, рассказать (пусть отрывочно) его биографию. Не фактическую, а эмоциональную.
Его собственную трактовку прожитого, его подсознательные оценки прошлого.
Ну, а сверхпамять Проводника позволяет мне это делать БУКВАЛЬНО.
Почему же я вижу необходимость вводить в отчет биографические экскурсы из жизни человека не
слишком умного, тщеславного, неуверенного в себе, и, в то же время, претендующего на роль Бога?
Ответ ясен: чтоб мои ошибки стали уроком тем, кто столкнется с чем-нибудь подобным. Как иначе
перейти мне к рассказам о попытке клонировать Иисуса Христа, об уничтожении целого поселка, о
наивных (как я сейчас понимаю) экспериментах по созданию совершенного общества... Впрочем, с
появлением Материализатора я достаточно наломал дров. Обидно, обретя почти абсолютное
могущество, я не смог им воспользоваться! Одно утешает — человечество и без меня достаточно
наламывает этих самых дров. По сравнению с водопадами крови и слез, пролитых людьми во имя
людей мои поступки кажутся мизерными.
А сколь наивно я мыслил в то время, видно из моего видения мира, интерпретированного Проводником
в одном из полуснов в больнице, в обычную, достаточно прозрачную аллегорию.
МИР ЗА НЕДЕЛЮ
(хроника ХХ века, композиция)
В огромной пустой комнате играет мальчик. Он бросает в глобус хлебные шарики. То тут, то там на
глобусе вспыхивают взрывы.
Глобус растет, превращается в Земной шар. Видна Азия. Европа. Взрывы продолжаются, теперь это на
стоящие взрывы, в которых гибнут люди.
Земной шар приближается, вращаясь. Вот уже виден небольшой поселок. Еще ниже. Магазин, у
магазина сидят бичи. Они пьяны, но не очень. Все разные, но с общей неухоженностью в одежде и
лицах. Чувства у них проявляются с чрезмерной аффектацией, гротескно.
За магазином бесшумно приземляется голубой космический корабль. Оттуда выходит стройный
Пришелец. Он, легко ступая, идет к группе у магазина.
Улица в Японии. Нескончаемый поток машин. К перекрестку подходит маленький мальчик, достает из
ящичка желтый флажок, идет через дорогу. Все машины остановились, дают ему перейти.
“Дадим шар земной детям... Дадим, как раскрашенный шарик, пусть с ним играют...” (Назым Хикмет).
Чье-то лицо, видное в щель окна. Губы шевелятся, голос слышен плохо:
- Ты хочешь, чтобы дети тебя любили, а сам должен втискивать их в душные формы современной
жизни, современного лицемерия, современного насилия. Дети этого не хотят, они защищаются... Голос
прерывается, пропадает совсем. Слышен свисток милиционера.

У магазина бичи о чем-то спорят с Пришельцем. Они машут руками, лица их дергаются. Из магазина
появляется потрепанная баба с большими темными бутылками в обеих руках. Внимание переключается
на нее.
Согбенная фигура Льва Толстого. Он пишет неспешно: “Образование есть потребность всякого
человека. Поэтому образование может быть только в форме удовлетворения потребности...
Образование на деле и в книге не может быть насильственным и должно доставлять наслаждение
учащимся”.
Толстой смотрит на написанное и подчеркивает слово “наслаждение”.
Группа школьников привязывает к хвосту кота консервную банку. тот шипит, вырывается. Появляется
учительница - хорошенькая женщина в спортивном костюме. Школьники разбегаются. Кот бежит в
другую сторону, уносясь от грохота банки. Учительница смотрит на кота, чуть заметно улыбается.
В очень чистом небе рекламный самолет пишет бук вы:
“Все здоровы: вы, мы, ты, Если руки вы-мы-ты!”.
Дым медленно расплывается над городом...
Стеллаж с потрепанными книгами. На каждой книге - хрустальный колокольчик. Колокольчики тихо
звенят. Появляется надпись: “Детям до 16 лет...” Вместо книг - дверь кинотеатра. Выходит распаренная,
возбужденная толпа подростков. Слышны реплики: “А он ему как дал!”. “А она как снимет кофточку!”.
“ Ребенок превосходит нас силой чувств. В области интеллекта он, по меньшей мере, равен нам, ему не
достает лишь опыта” (Янош Корчак).
Пестрый плакат здравоохранения. Надпись: “Одна пара мух может расплодиться за лето так, что вся
планета покроется слоем мух в 14 метров толщиной”.
Еле слышно взмывает в небо голубой звездолет. У магазина, не видя его, дерутся бичи.
Толстая женщина несет кошелку с продуктами. Ей жарко, душно. Идет высохший старик с портфелем.
Из портфеля высовывается туалетная бумага. Голубоглазый мальчик играет в самолет, жужжит,
раскинув руки. Мимо, пробегает измученный кот с консервной банкой. Мальчишка опускает руки,
смотрит вслед. Лицо искажает гримаса боли.
Кот врезается в группу бичей. Слышен свисток милиционера. Все разбегаются, остается женщина.
Около нее лежит пустая бутылка, красное дешевое вино раз мазано по лицу, изо рта течет желтая
струйка, глаза полузакрыты.
Дымят гигантские трубы.
Едет чудовищная, нелепая машина. Она глотает зеленые деревья, выплевывает спички. По тайге за ней
тянется широкая просека - шрам. Бьет выброшенная на песок рыба, немо открывая рот.
По школьной тетрадке идет нарисованный лев. В него стреляют карандашные человечки из пулеметов.
Очень старый человек сколачивает гроб. Вдруг задумывается, подбирает какой-то корешок и вырезает
красивую голову коня.
В большой башне сидит человек. Он красив. Ночами не спит, ходит по тесной каменной камере. Глаза
полны страдания. “Десять лет, - кричит он в гулкую тес ноту башни. - Боже, десять лет!” В ярости
колотит кулаком по стене. Стена недвижима. Круглый музыкант играет на трубе. Напротив
останавливается мальчишка, сосет лимон. Труба захлебывается, музыка прекращается.
Маленькая девочка кормит несуществующей грудью куклу.
Голубоглазый мальчишка снимает с кота банку. Кот не сопротивляется. Мальчик раскидывает руки,
жужжит. В небе расплываются колоссальные буквы:
“ Все здоровы: вы, мы, ты, Если руки вы-мы-ты”.
В темнице человек колотит кулаками по каменным стенам. Стены трясутся, рушатся. Человек бежит по
зеленому лугу, За лугом что-то грохочет, появляется силуэт машины, изготавливающей спички.
“Если кто-то совершил плохой поступок, лучше его простить. Если он совершил проступок потому, что
не знал, теперь он уже знает. Если он совершил проступок нечаянно, он станет осмотрительней. Если
он совершил проступок потому, что ему трудно привыкнуть поступать по-другому, он постарается
привыкнуть. Если он совершил проступок потому, что его уговорили ребята, он больше не станет их
слушать.
Если кто-нибудь совершил плохой поступок, лучше всего его простить, в надежде, что он исправится”.
(Кодекс детского товарищеского суда Дома сирот Яноша Корчака).
Девочка пускает с балкона мыльные пузыри. С другого балкона девочка пускает бумажную птичку.
Птичка парит в воздухе, медленно летит к земле. Тощая дворничиха машет ей кулаком.
Какой-то человек достраивает дом. Дом добротный, каменный. Человек поднимает голову - это
заключенный из башни.
На черный бархат падают снежинки. Через лупу они хорошо видны на черном. Все разные.
Голубоглазый мальчик строит самолет. Самолет больше похож на стрекозу. У него четыре крыла -
спереди и сзади, крылья прозрачные. Из дома выбегает девочка, которая пускала бумажную птичку.
Она останавливается, зачарованная.
По ветру летит большой мыльный пузырь. Солнце играет на его синеватых боках.
Человек из башни достроил дом, обвел его высоким забором, забор обтянул колючей проволокой, во
двор выпустил волкодава.
Волкодав бегает по двору, человек выглядывает в окошко.
Мальчик с девочкой испытывают самолет. Самолет шевелит крыльями, как живой, вот-вот взлетит.
По пыльной улице идет оборванная бичиха. Она собирает пустые бутылки, заглядывает в урны,
подворотни.
С тихим шорохом взлетает самолет-стрекоза. На нем мальчик с девочкой. Дворничиха внизу машет
кулаком, на нее наталкивается бичиха. Женщины начинают ругаться, но голоса их неслышны.
Летит стрекоза с детьми, на лету касается мыльного пузыря, тот лопается со страшным грохотом.
Обрывки пленки падают, утолщаясь,
на Землю,
на спичечную машину,
на развалины башни,
на дом с забором,
на магазин,
на толстую женщину с кошелкой,
на старика с портфелем,
на консервную банку...

В огромной пустой комнате играет мальчик. Он бросает в глобус хлебные шарики. Глобус растет,
превращается в Земной шар. Вспыхивают взрывы.
Шap приближается, видны контуры материков. Над ними маленькая радужная точка. Это дети на
стрекозе-самолете. Рядом летит голубой звездолет. Далеко внизу ветер разносит по небу клочья
дымовой рекламы.
Кое-кто, разбирая эти мои обрывки памяти, подумает, что не мог человек быть одновременно
аферистом, журналистом, зоологом и поэтом. Ну, насчет поэзии я не заблуждаюсь, в состоянии
отличить свои (пусть, порой, удачные) рифмы от поэзии истиной. Журналистом я был не плохим, что,
кстати, помогло мне стать и не слишком плохим мошенником. Любовь к животным - черта присущая,
даже, Гитлеру. Он, между прочим, разбирался в собаках профессионально. До сих пор с удовольствием
вспоминаю его записи о собаках: поэтическая, вдумчивая трактовка поведения животных. Все
остальное (алкоголизм, половые извращения, сентиментальность, соседствующая с полным
пренебрежением к интересам окружающих, двуличность, мизантропия, перемежающаяся вспышками
филантропизма) — все это симптоматика несостоявшегося человека, хитрая адаптация балованного
ребенка, которого жизнь не может научить серьезности, инфантилизм души и мозга).

...В газету “Охотско-Звенская правда” я попал от крайкома КПСС.

В то время я был студентом-заочником третьего курса факультета журналистики, имел два года
практики литрабом отдела писем в молодежной газете и пять лет внештатного сотрудничества в ряде
газет, не выше областной. Должность ответсека - второго человека после редактора - мне импонировала.
Забавен был и поселок, самозванно именующий себя городом Охотском. Люди тут жили рыбой, все
остальное было сопутствующим. Бытовало даже выражение:
“Охотск стоит на хвосте у селедки”. Охотск стоял на узкой косе гравия, врезавшейся в Охотское море.
Это был безжизненный уголок, но люди, которым некуда деваться, способны обжить и горный утес.
Рыли, например, в гравии лунку, клали туда свежую селедку и картофелину. И вырастал куст, с корней
которого можно было собрать десяток мелких клубней. Охотск имел двухэтажную гостиницу, больше
напоминавшую общежитие без удобств, ресторан, который днем был обычной столовой, а вечером -
плохим кафе и оживлялся по ресторанному только с появлением рыбаков после рейса, завод,
производящий дешевое вино “ Волжское”, которое брало не столько крепостью, сколько вредными
фракциями, милицию, КГБ, райком партии и, конечно, редакцию.
Молодых в редакции было двое - я и линотипистка Клава, грудастая девица, делавшая в строке на бора
не меньше трех ошибок и жгуче мечтавшая выйти замуж за партийного журналиста. На меня она по
сматривала волнующим взглядом, для чего скашивала зрачки к носу, а потом переводила их на правое и
на левое плечо - кокетничала. Всем остальным, включая работников типографии, было за сорок, по
моим тогдашним понятиям это были глубокие старцы. Каждый имел свои особенности.
Так, заведующий отделом пропаганды страдал” сон “ной болезнью. Не знаю, как она называется в
медицине, но спал он в полном смысле слова на ходу. Все его движения были замедленные, мышление
невероятно заторможено. Десятистрочную заметку он обрабатывал больше часа. При всем этом он
обладал невероятным, хотя и непроизводительным трудолюбием сидел за своим столом больше всех,
приходил задолго до начала рабочего дня, а уходил затемно. Материал он собирал в основном по
телефону, в трубке его не торопливый голос с долгими паузами производил впечатление
начальственного, важного человека. То, что паузы сопровождались закрытием век и посапыванием, на
значимости монолога не отражалось. Если добавить, что “зав” был еще и принципиальным парторгом
редакции, портрет его будет почти полным. Редактор, крупный мужчина с благородной сединой на
висках по фамилии Турик (запомнилась необычная фамилия), внимания своего удостаивал только
литературную страничку. Он лично правил материалы этой полосы, среди которых мне запомнился
шедевр бригадира рыболовецкой бригады: “...Галька с писком вылетает из-под гусениц подчас. Трактор
пятится, но тащи~ - тяжки рама и кунгас...”. И так на пяти страницах. Поэма, в которой подробно
описывался производственный процесс бригады, называлась “Славная путина”. Кроме литературной
полосы, выходившей раз в неделю, и застарелого цирроза печени, Турика ничего больше не волновало.
Хороший был редактор. Заведующий отделом промышленности, несмотря на полноту, был живчиком.
Вечно он мотался по командировкам, материалы выдавал большие, что страшно меня нервировало, так
как его “кирпичи” трудно было разместить в полосе. Я тогда вводил брусковые макеты, стараясь, чтоб
газета версталась свободно, с воздухом, с обведением заметок рамочками, большим количеством клише.
Промышленник же считал, что внешний вид не играет роли, главное - уместить на поло се как можно
больше текста. В качестве примера он показывал мне ”слепые” страницы газет ЗО-х годов, где, кроме
бисерного шрифта и заголовков, ничего не было. Остальные сотрудники как-то не запомнились. Да,
был еще печатник, забавный старикан с ясным умом и веселым нравом. Мы с ним часто после работы
по сиживали за бутылкой-другой “Волжского”, именуемого в народе “маласовкой” - по фамилии
председателя рыбкоопа Маласова, он рассказывал мне о смешных и страшных временах, когда за
перенос строки могли посадить. Например, “бригады коммунистического тру да”. При переносе на
отдельной строке получается “гады коммунистического труда”. Какой, спрашивается, дурак будет
читать строку отдельно. А вот читали же, читали и сажали..
Уже при мне приняли фотографа со смешной фамилией Балабас. Особенностью его фоторепортажей
была невероятная статичность снимков. Казалось, что он работает старинным фотоаппаратом,
требующим для экспозиции несколько минут. Люди на его снимках застывали в нелепых позах с
вытаращенными глазами. Своим шедевром он считал снимок девушки-шофера, приглаживающей перед
автомобильным зеркалом волосы. У девушки было выражение мученицы, занимающейся этим делом с
начала века. Производила впечатление и текстовка к снимку, которую я из озорства пустил в печать без
правки. “Никаких тебе забот, шофер второго АТП Галя Зайцева”, - было написано на ней. Дальше
рассказывалось, что она не нарушает трудовую дисциплину и участвует в общественной жизни
автохозяйства. Галя потом приходила с гаечным ключом, искала фотографа...
Меня этот Балабас невзлюбил с того дня, когда стало известно, что нам дадут одну двухкомнатную
квартиру на двоих. Чтоб завладеть жильем в одиночку, фотограф срочно женился на линотипистке,
которая с не меньшей скоростью родила ему двойню. Так как роды имели честь свершиться через семь
месяцев после бракосочетания, а Балабас приехал в Охотск ненамного раньше, у него возникли
нездоровые подозрения, которые опять-таки обратились в мой адрес. Текла газетная текучка, и
подошла пора кетового промысла. “Рунный ход кеты”, как зовут это время в поселке, сопровождается
выходом на ее отлов почти всех жителей поселка. Красная рыба - кета, горбуша, нерка - поднимается по
горным речушкам, чтобы выметать в родимых местах икру и умереть. Берега в устьях рек буквально
золотятся в это время от несвоевременно отошедшей икры, а сама рыба идет так густо, что воткнутая в
одну из них острога продолжает двигаться против течения вместе с рыбой, не тонет. Берут кету обычно
ставными неводами, забрасывая сети с кунгасов, - огромных килевых баркасов. За две-три недели
можно заработать большие деньги, поэтому на промысел выходят служащие контор, учите ля - все, кто
только может. Естественно, газета отмечает это как массовый патриотизм в добыче для на рода
“красного золота”.
Ряды сотрудников редакции заметно поредели, они добывали “красное золото”, а я отдувался,
высасывая материалы из пальца и телефонной трубки. Как раз приближалось время экзаменов в
училище педагогов для народностей Крайнего Севера, требовалась статья, которую я выдал за полчаса.
Не знаю, куда уж там смотрела цензура, но статья была опубликована на второй полосе, а к обеду на
весь тираж наложили арест, и меня забрали в КГБ.
Называлась статья “Стать педагогом”, речь в ней шла об ответственности хорошего преподавателя
перед будущим, о трудностях этой профессии. “ Придет время, - писал я, - и профессия педагога станет
самой престижной, как профессия врача. И стать учителем будет так же трудно, как космонавтом. Ведь
нагрузки, испытываемые учителем истинным, не меньше, чем у космонавта, а ответственность
неизмеримо большая. Хороший учитель должен быть и психологом, и артистом, и спортсменом. А
главное, он должен быть, безусловно, порядочным и добрым человеком, ибо любые знания, которыми
он обладает, ни что, если он не обладает добром и любовью”. В КГБ с меня сняли допрос, следователь
интересовался, кто научил меня написать такую нехорошую, реакционистскую статью, понимаю ли я,
что это ревизия идей марксизма-ленинизма и так далее. Он положил передо мной рецензию
преподавателей училища, где говорилось, что, согласно мнению автора, учителей надо испытывать в
барокамерах и где, интересно, автор найдет таких учителей? Кроме того, меня обвиняли в левом и
правом уклонизме и централизме. Даже приведенную мной цитату Маркса о том, что “...в науке нет
широкой столбовой дороги...” сочли в моей трактовке провокационной. “Педагогика - это не наука”, -
доказывали рецензенты.
Помотав мне нервы до вечера, комитетчики взяли подписку о невыезде и пообещали вернуться к беседе
после собрания редакционного коллектива. Собрание не заставило себя долго ждать. И слово на нем
было дано каждому.
Спящий зав, сонно моргая, сообщил, что статья написана с целью дискредитировать коллектив. Зав
живчик добавил, что она отдана в печать во время путины сознательно, чтобы обмануть бдительность
занятых на рыбалке людей. Редактор обиженно сказал, что я веду себя дерзко и даже не поставил в
номер последнее стихотворение бригадира, хотя имел его распоряжение поставить (стих, как помню,
начинался трагически: “Кета умирает молча...”). Линотипистка, пошептавшись с мужем, выдала:
- Его надо из комсомола исключить!
Я подумал, что это сделать трудно, хотя бы потому, что учетная карточка хранится у меня дома, а от
метки об уплате членских взносов я еще со школы делаю личной печатью, обмененной у комсорга на
перочинный ножик. В армии меня пять раз исключали. По разу в каждой части.
Представитель райкома откашлялся.
- Я рад, - сказал он, - что мнение членов редакции единодушно. В наши ряды проник враг, его статья не
просто глупость начинающего журналиста, а сознательный выпад против наших славных педагогов,
ревизия идей ленинизма и учения партии. Мне думается, что наш бывший, - я полагаю бывший? - он
взглянул на Турика и тот согласно закивал в ответ, - сотрудник и в университет проник обманом, что
его гнилое нутро проявилось в такой ответственный момент, как пучина, недаром. Не исключено, что
его действия координируются оттуда... - В мертвой тишине он указал куда-то на восток, в сторону
Камчатки. - Впрочем, этим занимаются специальные органы. Нам же всем случившееся должно быть
уроком. С вами, - кивок в сторону редактора, - и с вами, - кивок в сторону парторга, - мы поговорим на
бюро. Не думайте, что халатность останется безнаказанной. Он сел и все посмотрели на него. А
райкомовец смотрел на меня с явным ожиданием раскаяния и мольбы о прощении с моей стороны. Это
давало возможность оценить статью как простую глупость молодого недоучки, тогда меньше тумаков
доставалось всей цепочке - от редактора до райкомовских боссов. Все по смотрели на меня.
- Спасибо за урок, - сказал я. - Учту все, что тут сказано. Я встал и вышел...

***
А вот, еще одно воспоминание. С элементами мистики. Впрочем, я всегда больше жил в мире
воображаемом. Может быть, я всегда был немного шизиком?

***
Серое небо падало в окно. Падало с упрямой бес конечностью сквозь тугие сплетения решетки,
зловеще, неотвратимо.
А маленький идиот на кровати слева пускал во сне тягуче слюни и что-то мурлыкал. Хороший сон ему
снился, если у идиотов бывают сны. Напротив сидел на корточках тихий шизофреник, раскачивался,
изредка взвизгивал. Ему казалось, что в череп входят чужие мысли.
А небо падало сквозь решетку в палату, как падало вчера и еще раньше - во все дни без солнца. И так
будет падать завтра.
Я лежал полуоблокотившись, смотрел на это ненормальное небо, пытался думать.
Мысли переплетались с криками, вздохами, всхлипами больных, спутывались в горячечный клубок,
обрывались, переходили в воспоминании. Иногда они обретали прежнюю ясность и тогда хотелось
кричать, как сосед, или плакать. Действительность не укладывалась в ясность мысли, кошмарность ее
заставляла кожу краснеть и шелушиться, виски ломило. Но исподволь выползала страсть к борьбе. K
борьбе и хитрости. Я встал, резко присел несколько раз, потер виски влажными ладонями. Коридор
был пуст - больные еще спали. Из одной палаты доносилось надрывное жужжание. Это жужжал
ненормальный, вообразивший себя мухой. Он шумно вбирал воздух и начинал: ж-ж-ж-ж-ж... Звук
прерывался, шипел всасываемый воздух и снова начиналось ж-ж-ж-ж-ж...
К 10О-летию со дня рождения Ленина ребята в редакции попросили меня выдать экспромт. Я был уже
из рядно поддатым, поэтому согласился. Экспромт получился быстро. Еще бы, уже какой месяц наша
газета, телевидение, другие газеты и журналы надрывались - отметим, завершим, ознаменуем. Придешь,
бывало, до мой, возьмешь областную газету: “ коллектив завода имени Куйбышева в ознаменование
100-летия со дня рождения...”. Возьмешь журнал: “Весь народ в честь...”. Включишь радио: “Готовясь
к знаменательной дате, ученые...”. По телевизору: “А сейчас Иван Иванович Тудыкин - расскажет нам,
как его товарищи готовятся к встрече мирового события...”. Электробритву уже остерегаешься
включать: вдруг и она вещать начнет? В детском садике ребята на вопрос воспитательницы: “Кто такой
- маленький, серенький, с большими ушами, капусту любит?” - уверенно отвечали: “Дедушка Ленин”.
Вот я и написал экспромт, который осуждал подобный, большей частью малограмотный, ажиотаж.
Кончался стих так:
А то, что называется свободой,
Лежит в спирту, в том здании, с вождем... Стихи шумно одобрили. Наговорили мне комплиментов. И в
продолжении гульбы я листик не сжег, а просто порвал и бросил в корзину. Утром, едва очухавшись, я
примчался в редакцию. Весь мусор был на месте, уборщица еще не приходила, моего же листа не было.
Я готовился, сушил, как говорят, сухари, но комитетчики уже не действовали с примитивной прямо
той. Судилище их не устраивало. Меня вызвал редактор и сказал, что необходимо пройти медосмотр в
психоневрологическом диспансере. Отдел кадров, мол, требует. Что ж, удар был нанесен метко. Я
попрощался с мамой, братом и отправился в диспансер, откуда, как и предполагал, домой не вернулся.
Стоит ли пересказывать двуличные речи врачей, ссылки на переутомление, астению, обещания, что все
ограничится наблюдением непродолжительное время и легким, чисто профилактическим, лечением.
Скорая помощь, в которой меня везли в психушку, мало чем отличалась от милицейского “воронка”, а
больница своими решетками и дверьми без ручек вполне могла конкурировать с тюрьмой.
Для меня важно было другое - сохранить себя. И я придумал план, который несколько обескуражил
врачей. Я начал симулировать ненормальность. С первого же дня.
“Честные и даже нечестные врачи, - рассуждал и, - должны испытывать неудобство от необходимости
калечить здоровых людей по приказу КГБ. Если же я выкажу небольшие отклонения от нормы,
вписывающиеся в диагноз, они будут довольны. Ведь тогда варварский приказ можно выполнять с
чистой совестью. Значит, и лечение будет мягче, не станут меня уродовать инсулиновыми шоками,
заменившими электрошоки, но не ставшими от этого более приятными или безобидными, не будут
накапливать до отрыжки психонейролептиками и прочей гадостью. Я же буду тихий больной с четким
диагнозом “.
Врачу я сказал следующее:
- Не знаю, как уж вы меня вычислили, но теперь придется во всем признаться. Дело в том, что у меня
есть шарик, который никто, кроме меня, не видит. Он все время со мной, он теплый и, когда я держу
его в руке, мне радостно и хорошо. Но умом я понимаю, что шарика не должно быть. Ио он есть. Все
это меня мучает.
Врач обрадовался совершенно искренне. Он не стал меня разубеждать, напротив, он сказал, что если я
шарик чувствую всеми органами, то есть вижу, ощущаю, то он есть. Для меня. Потом он назвал
запутанный тер мин, объяснив, что подобное состояние психиатрии известно, изучено. И что он
надеется избавить меня от раздвоения сознания.
И потекла моя жизнь в психушке, мое неофициальное заключение, мой “гонорар” за стихи. Труднее
всего было из-за отсутствия общения. Почти все больные или были неконтактны вообще, или
разговаривали только о себе. Подсел я как-то к старику, который все время что-то бормотал. Речь его
вблизи оказалась довольно связной. Я от скуки дословно записал рассказ этого шизика, его звали
Савельичем.
Рассказ шизофреника Савельича
”... Я его держу, а он плачет, ну знаешь, как ребенок. А мать вокруг ходит. Я стреляю, а темно уже,
и все мимо. Потом, вроде, попал. Ему лапки передние связал, он прыгает, как лошадь. Искал, искал ее -
нету.. А он отпрыгал за кустик, другой и заснул. Я ищу - не ту. Думаю: вот, мать упустил и теленка.
А он лежит за кустиком, спит. Я его взял, он мордой тычется, пи щит. Я его ножом в загривок ткнул.
А живучий! Под весил на дерево и шкурку чулком снял, как у белки;
Вышло на полторы шапки, хороший такой пыжик, на животе шерстка нежная, редкая, а на спине -
хорошая. А мать утром нашли с ребятами в воде. Я ей в голову попал, сбоку так глаз вырвало и
пробило голову. Мы там ее и бросили, в воде, - уже затухла. Через месяц шел, смотрю - на суше одни
кости. Это медведи вытащили на берег и поели. Геологу сказал: ты привези мне две бутылки коньяка и
помидор. Шкуру эту вывернул на рогатульку, ножки где - надрезал и палочки вставил, распорки. Когда
подсохла, ноздря прямо полосами отрывалась. Сухая стала, белая. Я ее еще помял. Хорошая такая, на
животе реденькая, а на спинке хорошая. А он, гад, одну бутылку привез, а помидор не привез”.
Савельич вел свой рассказ без знаков препинания, то бишь, без пауз, а также без интонационных
нюансов. Все, что я тут написал, у него было выдано ровным, монотонным голосом, как одно
предложение. Он когда-то работал в геологии, этот шизик, потом спился. Но вот убийство лосенка
запомнилось и изрыгалось из больной памяти, как приступы блевотины. Симуляция от меня особых
забот не требовала. Во время обходов, при встрече с сестрами я делал вид, что в руке что-то есть, прятал
это что-то, смущался. Со временем я и в самом деле начал ощущать в ладони нечто теплое, пушистое,
живое, радостное. Это и тревожило, и смущало.
И все же в больнице было тяжело. Изоляция, большая, чем в тюрьме. Особенно трудно было в первое
время и в надзорке - так называют наблюдательную палату, где выдерживают вновь поступивших,
определяя; куда их разместить: в буйное или к тихим. В наблюдательной я никак не мог выспаться.
Соседи корчились, бросались друг н друга, там все время пахло страхом и едким потом вперемешку с
кровью. Когда же меня, наконец, определили в тихую пала ту, я начал балдеть от скуки. Главное, книг
не было. А те, что удавалось доставать у санитаров, отбирали, ссылаясь на то, что книги возбуждают
психику. КГБ придумал неплохую инквизицию с надзирателями в белых халатах. Одно время меня
развлекал человек собака. Он считал себя псом на все сто процентов, на коленях и локтях от постоянной
ходьбы на четвереньках образовались мощные мозоли, лай имел разнообразные оттенки, даже лакать он
научился. Если невзлюбит кого-нибудь - так и норовит укусить за ногу. А человеческие укусы
заживают медленно. Но в целом, он вел себя спокойно.
Я очень люблю собак. Поэтому начал его “дрессировать”. Уже через неделю шизик усвоил команды:
“сидеть!”, “лежать!”, “фу!”, “место!”, “рядом!”, “ко мне!”. Он ходил со мной, держась строго у левой
ноги, вы прашивал лакомство, которое аккуратно брал с ладони - у меня теперь халаты были набиты
кусочками хлеба и сахара, - и мы с ним разучивали более сложные команды “охраняй!” “фас!”,
“принеси!” и другие. К сожалению, “пса” перевели все же в буйное отделение. Когда я был на
процедурах, он попытался войти в процедурную и укусил санитара его туда не пускавшего. Санитар же
не знал, что “пес” должен везде со провождать хозяина. Я по нему скучал. Это был самый разумный
больной в отделении;
Шел второй месяц моего заключения. Мозг потихоньку сдавал. Сознание было постоянно затуманено, я
воспринимал мир, как через мутную пелену. Редкие свидания с братом в присутствии врачей не
утешали, а, скорей, раздражали. Я же не мог ему объяснить всего, не хотелось его впутывать в
политику. Начала сдавать память. Раньше я от скуки все время декламировал стихи. Это единственное,
чем мне нравится психушка - не вызывая удивлении окружающих. Все чаще я гладил шарик, розово
дышащий в моей ладони. От его присутствия на душе становилось легче. Мир, заполненный болью,
нечистотами, запахами карболки, грубыми и вороватыми санитарами, наглыми врачами, как бы
отступал на время.
Но из больницы надо было выбираться. Погибнуть тут, превратиться в идиотика, пускающего томные
слюни, мне не хотелось. И если план мой вначале казался безукоризненным, то теперь, после
овеществления шарика, в нем появились трещины. Мне почему-то казалось, что, рассказывая врачам об
изменении сознания, о том, что шарика, конечно, нет и не было, а было только мое больное
воображение, я предам что-то важное, что-то потеряю.
Но серое небо все падало в решетки окна, падало неумолимо и безжалостно. Мозг начинал пухнуть,
распадаться. Требовалась борьба, требовалась хитрость. И пошел к врачу.
...Через неделю меня выписали. Я переоделся в нормальный костюм, вышел во двор, залитый по случаю
моего освобождения солнцем, обернулся на серый бетон психушки, вдохнул полной грудью. И осознал,
что чего-то не хватает.
Я сунул руку в карман, куда переложил шарик, при выписке, из халата. Шарика не было! Напрасно
надрывалось в сияющем небе белесое солнце. Напрасно позвякивал трамвай, гудели машины, хлопали
двери магазинов и кинотеатров. Серое небо падало на меня со зловещей неотвратимостью. Я спас себя,
свою душу, но тут же погубил ее. Ведь шарика, - теплого, янтарного, радостного, - не было. Не было ни
когда.
Самое любопытное, так это то, что КГБ всерьез мной занимался. А мне было забавно. Хотя никакой
особой ненависти я к советской власти не испытывал. Если не считать той неприязни, которую я
испытывал и испытываю к любой власти в любом проявлении.

ЖЕЛАНИЕ ТРЕТЬЕ

1
Наступало время выписки из кардиологического отделения. Теперь меня по законам советского
времени должны были определить в санаторий для реабилитации. Должны, если бы я где-то работал.
Увы, из районного КБО фотографа Ревокура давно уволили, да и след мой уже, наверное, потеряли.
Кроме того, мне вовсе не хотелось возвращаться в эту полубурятскую деревеньку. Теперь, с
Проводником на запястье и после лечения, я чувствовал себя гораздо бодрее и рассчитывал на крупные
достижения.
Для начала следовало достать денег. Немного у меня еще оставалось с того происшествия на вокзале,
когда я при помощи Проводника произвел первый в своей многогрешной жизни гопстоп. Но я хотел в
хороший санаторий, а это требовало соответствующих связей. (Напомню, что дело происходило в
СССР, где связи — лучше партийные — давали большие возможности). Деньги могли помочь
организовать связи, а дальше — по нарастающей. Опыт имелся. И журналистский, и аферистский.
До сих пор жалею, что разрушилась однопартийная система. Так было легко управлять этими
запрограммированными коммунягами! Я знал как с ними разговаривать, кем представляться, на чем
играть. И обычно получал то, что мне требовалось. По крайней мере, в районном масштабе. Хотя,
приходилось и с областным (и, даже, краевыми) монстрами успешно сотрудничать.
Хотя, вру — не жалею. Так, некоторая ностальгия. Детская болезнь левизны.
Значит, следовала достать деньги для раскрутки. В больнице, где я лежал, была охраняемая палата. Там
приходил в себя после сердечного спазма подследственный крупного масштаба. Еще бы, не крупного,
коли у его палаты постоянно дежурили два мента. Будь он фигуркой помельче, лежал бы в тюремной
больничке. Я решил с ним законтачить.
Сделать это было не слишком трудно. Вечером я надел халат врача (они свободно висели в
гардеробной; золотое время совдепии), белую шапочку и нахально прошел в запретную палату,
помахивая стетоскопом, который спер из ординаторской.
— Ну-с, больной, — сказал я, подходя к кровати, на которой лежал широкомордый мужик лет сорока.
Его живот высоко вздымался над горизонталью одеяла. — Как мы себя чувствуем?
— Что-то я вас не знаю, доктор, — ответил мужик тоненьким голосом, дисгармонирующим с его
внешностью, — вы раньше ко мне не приходили?
— Тише, урод, — прошипел я, — я такой же, как ты, больной. Тянул срока, сейчас на мели, хочу тебя
выручить. Говори быстро, что надо? Может цынкануть кому что? Или ксиву хочешь заслать?
— Вы меня с кем-то путаете, доктор, — нахально пропищал мужик.
— Думаешь, я — наседка! Дубина стоеросовая! Посмотри вниз.
Он посмотрел на мои больничные, растоптанные шлепанцы, на пижамные брюки, нагло торчащие из-
под халата. Промолчал.
— Я же рисковал, сюда идя, менты могли врубиться. Или ты по фене не сечешь? Если я тебя вытащу на
волю, сколько забашляешь?
(В ту пору кроме жаргона в лексике активно присутствовали жаргонизмы лабухов — музыкантов.
Чувак, чувиха, башли, лабать... Нынче эти слова забылись, в русский язык активно вторгается тюремная
фразеология.)
— Надо подумать, — пискнул толстяк.
— Думай, — я пошел на выход, моля Бога, чтоб менты не посмотрели на мои ноги.
Ушел я удачно, скинул халат, вернул инструмент на место, а сам уселся на кровать и по привычке,
последнее время появившейся, спросил беззвучно у Проводника:
“А твое мнение каково на этот счет?”
“Все очень просто, — прозвучал у меня в голове Проводник, — его надо вывести так, чтоб никто не
заметил. Лучше сделать это не вечером, а часов в пять утра: именно в это время у людей наиболее
сильно разлитое торможение”.
“Хорошо говоришь, особенно мне нравиться твой совет о том, что сие дело надо произвести
незаметно”.
И тут, неизвестно уж по какой ассоциации, я вспомнил цирк, стандартный номер иллюзионистов
говорящей головой.
“Система зеркал — вот, что нам нужно! Система зеркал и обычная каталка процедурной сестры с
инструментами. Он, хоть и толстый, но не на долго поместиться там.”
“Идея хороша, — незамедлительно отозвался Проводник. Как ты ее собираешься реализовать?”
“Собираюсь... Очень просто. Я, вроде, уже ходячий...”.
Действительно, дальнейшее не требовало особого ума. Я отпросился у доктора в город, пообещав не
напрягаться, пользоваться такси и вернуться к обеду. Деньги еще оставались, их мне вполне хватило на
поездку на тачке в цирк и обратно. Я вернулся к обеду, а вечером ко мне пришел первый посетитель.
Пришел в положенное по “уставу” советской больницы время, пробыл у меня час, ушел и следующий
раз явился через сутки поздно вечером, во время для свиданий не положенное, и принес объемный
пакет. Я отдал ему все свои деньги, что-то около 120 рублей (речь идет о старых, полноценных рублях,
о времени, когда десяти рублей хватало на ресторан), пообещав остальные после окончания задуманной
операции.
Ночь я почти не спал. Хотя мог спать спокойно — Проводник прекрасно справлялся с ролью
сверхточного и сверхнадежного будильника.
Под утро я встал и прошаркал больничными тапочками в туалет. Открыл окно, впустил девушку — ее я
нанял там же, в цирке, с подачи иллюзиониста, и пока она одевала халат, раскрыл складную каталку
процедурной сестры. И каталка поехала в охраняемую палату. (Девушка мне понадобилась по простой
причине: советский дежурный врач в предутренние часы спит, а не шляется по палатам).
Через пять минут каталка вновь въехала в туалет. Попискивая, толстяк выбрался из поддона каталки. Я
сложил ее, стараясь не греметь зеркалами, вручил девушке:
— С машиной все нормально?
— Ждет.
— Отвезете этого туда, куда скажет. Он рассчитается с твоим шефом полностью. Удачи.
Я поддержал неуклюжего толстяка под локоть, закрыл за ними окно и пошел спать.
Как я и ожидал, беглый толстяк умел быть благодарным. Уже к вечеру второго дня ко мне прибыл
посетитель, поинтересовавшийся моими желаниями.
— У меня, золотая рыбка, — сказал я посланцу невозмутимо, — желания большие. Или никаких. Одно
из двух.
— Ну, наглеть то не надо, — сказал посланец.
Я и не наглею. Передайте вашему шефу, что он сам знает, сколько стоит его свобода и благополучие.
Мне, знаете, как-то, даже, неловко оценивать его личность. Обидеть могу, посчитав дешево.
Психологически я был точен. Никакой человек не хочет казаться дешевкой! А уж, для уголовного
авторитета — такое вообще позорно.
На следующий день тот же посланник вручил мне три сберкнижки на предъявителя в разные сберкассы
и толстую пачку 25 рублевок.
Врач посоветовал первое время не менять резко климат. Ну и, естественно, не напрягаться, соблюдать
дозированные нагрузки, каждые десять дней делать в поликлинике кардиограмму. Он посетовал, что не
может отправить меня в реабилитационный санаторий, так как я нигде не работаю.
— А платные есть? — поинтересовался я.
— Конечно. В Мальте, например. Семьдесят пять рублей за две недели. Очень хорошие условия.
Сосновый бор, комфорт. Я могу позвонить, договориться.
— Буду вам благодарен, доктор. Только мне хотелось бы в палате на одного.
— Это будет стоить дороже.
— Доктор, дороже всего здоровье.
Через час проблема была решена. Санитарка уже успела сбегать по моей просьбе в магазин, так что
доктор получил в качестве презента коньяк, чем был весьма доволен. И вызвал мне такси.
Даже не верится, что было время, когда поездка в такси за город стоило всего пять рублей!
***
Деревянные теплые коттеджи санатория стояли в густом бору. Не сосновом, как думал врач, — в
кедровом. А кедр — дерево уникальное, целебное...
Боюсь, что у читателя сложилось впечатление обо мне как об алкоголике и уголовном элементе.
Отнюдь, я вырос в профессорской обывательской семейке, о которой до сих пор вспоминаю с
раздражением, (там царил дух местечковой еврейской лавочки, перемешанный с провинциальной
роскошью купечества); получил хорошее разностороннее образование (хоть и не законченное
официально); бывал удачлив и в работе, и в карьере, и материально жил выше среднего. Но все время
считал жизнь игрой, романтику искал в отношениях с людьми, сказку. Скорей всего и пить начал из-за
непохожести жизненной серости и бесчестности с розовыми идеалами. Короче, долго оставался
книжным мальчиком и жил понарошку, покрываясь шрамами и не делая выводов. Старшие
благополучные братья считали, что у меня отсутствует “детектор ошибок”.
Почему я столь подробно описываю некоторые эпизоды своей биографии? Прежде всего хочу, чтоб
исследователи смогли лучше понять характер человека, которому суждено стало одеть доспехи Бога.
Я до сих пор не способен судить о себе самом объективно. Считается, что мозг человека никогда не
сможет понять самого себя. Если б смог, тогда и змея, жующая свой хвост, смогла бы его заглотить
полностью. Наверное, в попытке постичь себя мозг и создает все более совершенные “костыли”-
компьютеры. Не исключено, что искусственный интеллект осознает человеческий и тогда превзойдет
его. Мой Проводник — один из вариантов. Страшно подумать о могуществе цивилизации, его
создавшей.
Предвижу, что любитель простенькой фантастики уже матерится и жалеет, что взялся за эту книгу. Нет
приключений, нет чудес, ни одного дракона не появилось. Дракон присутствует в книге с самого
начала. Только его не видно, он внутри героя, автора. Впрочем, в читателях тоже живут драконы. В
каждом. И все разные — у кого-то мелкие и поганенькие, у кого-то крупные и алчные. А тех, кто ждет
приключений, разочарую. Я еще вначале предупреждал, что моя книга — своеобразный,
полухудожественный дневник необычайных событий, интересный прежде всего для ученых и людей
мыслящих. Развлечений в своих записях я не сулил и не готовил. Горький реализм с неумелыми
литературными изысками. (Признаю, во многих из нас кроме драконов живет еще и графоман. Во мне
— это уж точно. Но по-прежнему пользоваться услугами Проводника для стилистической правки я не
желаю).

Вернемся в кедровый рай. Именно там меня настигла завистливая судьба, лишив Проводника и, заодно,
свободы. О Проводнике я жалел больше.
Не буду размазывать, как говорил Беня, манную кашу по чистому столу. В первый же вечер я ухитрился
напиться, поссорился с каким-то мужиком, толкнул его, он упал около аллеи и, вместо того, чтоб встать
и надавать мне тумаков, начал стонать и корчиться. Я с ужасом подумал, что у него слабое сердце, как у
меня, и мне придется отвечать. Но действительность оказалась еще хуже. Он напоролся на ржавый
штырь арматурины, не видимый под слоем опавшей хвои, напоролся анусом, пробил себе прямую
кишку.
Ситуация, прямо скажем, парадоксальная. Вероятность, как подсчитал Проводник, одна миллионная.
Того, что именно тут, именно в это время, имен но я толкну, именно этого мужика и он напороться
именно этим местом. Возможность попадания в этого мужика метеорита и то большая: одна
семисоттысячная. Ну, а если прибавить к этому тот факт, что мужик оказался партийным начальником,
то можно доводить случайность события до еще менее возможной.
Признаться, мне всю жизнь везло на невероятные совпадения. Как-то стоял на мосту, увидел двух
лебедей, летящих низко. Только подумал, что могут задеть за провода, как один из них зацепился и
упал к моим ногам в смертельной агонии, провод разрезал ему плечо и шею. Телевизор как-то включил,
а оттуда: “Выключи сию же минуту”. Я выключил от неожиданности, рассмеялся, снова включил...
“Выключи, кому говорят!” — даже экран еще не успел прогреться. И так три раза. Последний раз я уже
из озорства попробовал, пару минут спустя.
С Девочкой у меня совершенно парадоксальная встреча произошла. Я специально написал Девочка с
большой буквы. Это был не ребенок, это было нечто запредельное. Случилось наше с ней знакомство
гораздо позже описываемых событий. Когда я отсидел за хулиганство с тяжелыми для здоровья
пострадавшего последствиями и уже во время перестройки искал, куда приткнуться, чем заняться,
подрабатывая мелкими аферами. Об этом я еще расскажу. Более того, обретя Проводник, я заново
«прокачал» ситуацию С Девочкой, вспомнил другие «странности» своей биографии и появилось у меня
сомнение в случайности встречи. Не был ли это своеобразный тест иного разума (тест или ряд тестов),
которому подвергли предполагаемого носителя Проводника?
А пока я суетился вокруг пострадавшего, ничего не мог понять, сердце опять закололо, я
нитроглицерин принял и, почти полностью протрезвев, поплелся спать. Разбудили меня менты. Два
месяца промаялся в СИЗО, получил полновесных пять лет и отсидел их сполна, схлопотав уже в конце
срока двухгодовалую добавку за бунт в зоне, к которому ни малейшего отношения не имел.
Использовали, как козла отпущения.
О зоне рассказывать не буду, уже несколько зарисовок на эту тему вставил в текст. Тем более, что
разницы никакой нет, что одна ходка, что — вторая... Скорее, важно рассказать, как я на весь этот
период остался без Проводника.
Дело в том, что брали меня мусора достаточно вежливо. Отчасти, потому что обвинение не было еще
конкретизировано, отчасти из-за того, что не знали толком, кто я такой. А санаторий для лиц
высокопоставленных, так что осторожничали краснопогонники. Это потом у они надо мной
потешились, когда узнали, что я бывший зек и алкаш. А я, проснувшись, прежде всего мечтал
похмелиться. Поэтому попросил их подождать, а сам сбегал в буфет, бахнул как следует, с собой
прихватил пузырь “Аиста”, курево, жрачки. Чувствовал, что могу загреметь. Ну, а возвращаясь, понял,
что браслет они с меня снимут. При первом же шмоне. С кожей, если потребуется.
Чего-чего, а лишиться космического советника — лучше жизни лишиться. Убежать я сейчас не смогу,
некуда, да и сердце в любой момент может не выдержать. Так что лучше спрятать это сокровище, а
потом вернуть. Ради такого и ожидать будет сладко, любой срок выдержу. Тем более, что сейчас они
меня в больничку должны направить, а не в камеру. Я все же только-только после инфаркта, все
документы на руках.
И я спрятал браслет, С трудом уговорив отпустить мое запястье, зарыл его в лесу под неприметным
кедром среднего размера. Сперва хотел под пнем, но подумал, что пень могут выкорчевать. Хотел под
высоким красавцем, но тоже не рискнул, а вдруг этот кедр какому-нибудь боссу понравиться и его
увезут. А вот среднее дерево долго стоять будет.
Я рыл голыми руками, спешил, то и дело отхлебывал коньяк, под язык бросил целую пригоршню
нитроглицерина, сбил ногти, ободрал костяшки до мяса. Но справился. Упрятал величайшую ценность
Земли глубоко под корни, зарыл и заровнял отверстие. И пошел к ментам, которые не отказались
выпить со мной “на дорожку”, да так не отказались, что пришлось мне во второй раз в буфет идти.
Так что прибыл в КПЗ хмельной, там еще угостил дежурного, получил отдельную камеру и овчинный
тулуп для тепла и мягкости. Это уже после встречи со следователем условия содержания стали
обычными. Хотя послаблений как инфарктник я добился. Что, впрочем, меня от максимального срока
не уберегло.
Отбывал в Краслаге (Красноярский край, зона строго режима — Решеты), будто в Иркутской области
лагерей не хватает всех режимов. Перед звонком в зоне замутили небольшой бунт, а следственная
комиссия, выбирая виноватых, включила в их число и меня. И уже после перестройки я, совершенно
отвыкший от вольной жизни, получил справку об освобождении и старый паспорт со штампом о
выписке с прежнего места жительства. Ехать я мог на все четыре стороны, денег мне государство дало
на первое время вполне достаточно (по мнению государства) — 35 рублей (Тут и дальше, чтоб не
путаться, я буду пользоваться курсом рубля на время написания мемуара - 2000 год). И добраться сразу
до тайника я не мог. Поэтому дальнейшее более подробное повествование я начну с того момента, когда
прибыл в Красноярск с твердым указанием в двухнедельный срок трудоустроиться, прописаться,
обменить паспорт устаревшего образца на новый и отмечаться первое время в отделении милиции по
месту жительства. Это все было достаточно забавно, особенно, если учитывать, что ни трудоустраивать,
ни прописывать меня никто не собирался. Наоборот, для работы требовалась прописка, а в паспортном
столе без справки с работы и разговаривать не желали.

2
И вышли на серый асфальт люди - нелюди в защит ной форме и без лиц, и огородили серое
существование щитами с указанием входов и выходов и надписями - “Жилая зона”, “Рабочая зона”,
“Санчасть”, ~ “Столовая”, “ШИЗО”, “ПКТ”, “Штаб”, “Клуб”... И ушли эти трудяги жуткой сцены, а по
безжизненной плоскости асфальта двинулись колонны людей. Они тоже были без лиц, а униформа их
выглядела бесцветно и мрачно. Шли они в затылок друг другу, еле волоча ноги, и колонна
продвигалась со скоростью замерзающей на осеннем ветру гусеницы. Только в одном направлении
движение колонн несколько ускорялось - когда они шли в столовую. И если посмотреть на строй
сверху, то серая череда стриженых голов напоминала какую-то гигантскую кишку, конвульсирующую
бессмысленно и жалко.
И был день, и было утро, и день этот был не библейским, а черт знает, каким, и небо было беспомощно
тусклым, а крошево бархатных лепестков оседало на чьих-то плечах, превращалось в символ
издевательства над красотой.
А я уже шел по городу, удивляясь тому, что не слышу окрика часового, что вот снуют туда-сюда
женщины, а я могу их спокойно рассматривать и вместе с тем дико радоваться живой и доступной
зелени. Четыре года зеленый цвет растительности дразнил мое воображение. В зоне этого цвета не
было...
Я шел, рассматривая город и прохожих, и странное чувство овладевало мной. Для всех время не стояло
на месте, оно двигалось, в стране произошли какие-то перемены, связанные с деятельностью Горбачева,
а для меня то же самое время все четыре года оставалось замеревшим, как в сонном царстве. Мне
казалось, что. теория относительности сыграла со мной очень злую шутку, взяв и выбросив меня прямо
в будущее. То, что я раньше узнавал из газет, будоражило воображение, а сейчас я видел изменившийся
мир. И наяву он оказался не таким уж радужным, как представлялся мне в зоне.
Вырос племянник, но не поумнел, к сожалению. Вы росли новые дома, но своим собственным
уродливым видом они угнетали сады и парки. Речка, которая и раньше попахивала, теперь превратилась
в клоаку. За то пароход-гостиница на этой речке оборудован современными кондиционерами, чтобы
иностранцы (боже упаси!) не вдохнули ее “аромат”.
Подписывая незначительную бумажку, я совершил обычную карусель по приемным, собирая подписи
таких же надутых от чванства и столь же тупых чинуш. Вместо дешевого кофе в магазинах появились
кооперативы, торгующие этим же кофе по цене золота. По явился СПИД, но исчезли презервативы.
Даже “знаменитые” советские, несмотря на изрядную толщину резины.
Город манил свободой, но ощущение того, что я освободился, пропадало, когда я заходил в автобус или
трамвай. Оно возникало снова в продовольственных магазинах, но продавщицы смотрели на меня из-за
пустых прилавков с подозрением.
Я никак не мог избавиться от впечатления, что хожу по большой зоне с теми же отношениями между ее
обитателями и охраной. Я не мог расслабиться, мне хотелось заложить руки за спину, встать в шеренгу.
Я смотрел в лица людей и видел в них единственную перемену - озлобленную растерянность. И
истаяло видение города, и вновь по серому плацу потянулись мерзлые гусеницы слитых тел. А где-то
там, за сценой, или в подсознании гордо цвела поросль, бегали по ней загорелые дети и добрые собаки.
И кто-то устанавливал оранжевую палатку, успевая трепать по холке льнувших к нему животных.
И возник на поляне крохотный ковчег отдыхающей семьи, за дымным шашлыком и таежным чаем. И
девушка-большеглазка обняла отца за шею и шепнула ему что-то, а другие смотрели на нее с ревностью,
но без зависти.
В комнате, похожей на бетонный пенал, с единственной лампочкой под высочайшим потолком
безликие люди карабкались на причудливые сооружения, сваренные из железных полос и труб.
Беззлобно, вяло переругиваясь, устраивались спать. Их не смущали эти нелепые сооружения -
“шконки”, - которые даже при большом воображении трудно отнести к категории кроватей. Эти
“шконки” высились в четыре яруса, лишний раз подтверждая “престижность” наших лагерей и тюрем,
переполненных разношерстной публикой. Звонок задребезжал циркулярной пилой, отбой протекал
аврально, ибо опоздавших в “шконку” ждали режимные беды. Лампа замигала, свет ее сменился си ним,
затихли ругань и похабщина, и только стоны и кашель аукались в бетоне барака.
В синем сиянии ночника, уродливо и страшно вырисовывались снятые на ночь вещи: ботинки,
деревянные конечности, лошадиных размеров вставные челюсти, круглые глаза в кружках с водой.
Прорываясь в ультразвук, пикировали комары, особая зимняя порода, мутировавшая в сырости
каменного мешка. Крысы, величиной с собаку, разыгрывали дьявольскую карусель, запрыгивая на тела
нижних. А на угловой “шконке” неутомимо бормотал согнутый радикулитом дебил, пуская из сизого
жабьего рта радостные слюни. Он сидел за грабеж с применением технических средств - утащил из
кладовки подвала банку с вареньем.
Сидеть полезно, убеждал я себя. Журналисту все надо увидеть, все познать самому. Ну, что ж, и на
нарах можно чувствовать себя свободным. Но для того, чтобы сварить суп, вовсе не обязательно
испытывать судьбу, ныряя в бурлящее крошево картошки, лука, моркови. Или, как еще говорят, не надо
быть кошкой, чтобы нарисовать ее.
Журналист меняет профессию. Мечется по бетонному лабиринту среди убогих, воображая себя борцом
за истину. А истина съежилась в уголке барака и робко прикрывает попку, боясь извращенного насилия.
А может, она шествует к штабу, отливая малиновыми петлицами?
Да вот же она - плотненькая, в мундире, с крытой пластиком доской в короткопалых руках. Ее зовут
Анатолий Бовшев, в просторечии - Толя-жопа, за милейшую привычку не только сверять колонку
осужденных по списку, написанному на пластике этой доски, но и звучно хлопать ею зазевавшихся
зэков по заднице. Толя в системе двадцать лет, он образцовый ее апологет. Поступки его выверены и
точны, он непреклонен, как звонок, отмечающий распорядок существования, тот самый звонок,
взвизгивающий циркуляркой. Толя оптимист. Ни один робот не смог бы так функционировать, как он.
Ах, истина, истина... Твои воплощения столь разно образны и лживы. Ищите истину, поэты... Или
лучше ищите вшей на грязном лобке и под мышками... Все смешалось в голове бедного зэка. Все
смешалось в голове зэка бывшего. Люди-нелюди, суета - порядок, газетные сентенции разоблачения,
пустота нынешнего дня...
Все смешалось в доме, которого нет. Нет ни дома, ни денег, нет ясности. Из дома тянет на улицу в
иллюзию свободы, сумятицу тел. А с улицы властно влечет в дом, в покой стен. А через минуту - опять
на улицу. Хочется открыть чудом сохранившиеся тетради, вы писать отрывки дневниковых крупиц,
систематизировать их. Хочется выписаться, выдать это проклятое “Болото N 9”, выплеснуть его залпом,
как сгусток крови. А спутанное бытие бросает меня в водовороты чужих страстей.
Трудно бедному зэку в сумятице сегодняшнего дня:
запрещенное вчера разрешено сегодня, но уже не нужно. Квадраты бытия иные.
Все смешалось в бедной стране. Раньше хоть знали, что чего-то нет, потому что нельзя, не положено.
Теперь, вроде, все можно, но ничего нет. И куда де лось - неизвестно. Да, и было ли?
На Западе только придумают про нас какую-нибудь гадость, а мы ее уже сделали. Обыватель аж пищит
от восторга, взирая на трухлявую веревку гласности, на которой развешено грязное белье совдепии.
- Искусство приспосабливается к ритму подростков.
Ритм примитивен. Подростки визжат от счастья - их кумиры, как шаманы, красиво хрипят под
ритмичную музыку.
Идет девальвация чувств под эгидой перестройки и гласности. Идет девальвация нежности и любви.
Это страшней, чем денежная реформа, хотя и в деньгах счастья мало. Особенно, когда они есть. А их
нет, или так мало, что лучше их не беречь. Впрочем, тратить их все равно не на что: то, что можно
достать, - ни куда не годится, то, что достать трудно, - стоит так дорого, что лучше не доставать.
Идет утилизация интересов. Они сужены до иглы наркоманского шприца, до штекера магнитофона, до
тоненькой ножки бокала.
А может, неправильно я применяю термин “утилизация”? Может, грамотней применять слово
“деградация”?
Короче говоря, денег нет даже на дорогу до Иркутска, прописаться негде, работы нет. Зато есть
объявление, совершенно идиотское, но вселяющее надежду на аферу.
“Срочно требуется человек, умеющий смотреть за трудным подростком (девочка, 10 лет), на два
года предоставляется комната в трехкомнатной квартире в г. Москве и прописка на весь срок
работы”. Причем адрес был указан хабаровский. И я, конечно, сразу по этому адресу поехал.
Спокойный мужчина с курчавой бородкой объяснил ситуацию. Ему еще два года работать в геологии, в
основном, в Охотске и Магадане. Жена долго сопротивлялась, но, наконец, решилась переехать в
Хабаровск. Взять же ребенка, учитывая, что работать придется больше в поле, в экспедициях, трудно,
отдавать в интернат не хочется. Девочка очень самостоятельная” но со странностями, плохо сходится с
товарищами, короче, - трудный ребенок. Вот и рискнули соблазнить кого-нибудь московским жильем.
Хотя лично он в эту затею не верит.
Я сообразил мгновенно. Это была удача.
- Скажите, вы намерены платить за уход или сама комната является платой?
- Честно говоря, я и заплатил бы. Но мы рассчитывали на пожилую женщину.
- А явился пожилой мужчина, - прервал я.
Тут вот какая ситуация.
И я объяснил, что на пенсии, что подрабатывал менеджером от московской фирмы, что утомился и
хотел бы пожить спокойно. И именно в Москве. И что есть возможность вступить в строительный
кооператив столицы и через два - два с половиной года получить свою квартиру. Поэтому предложение
является очень удачным, а так, как я по специальности учитель русского языка и литературы, то
трудности ребенка меня не смущают.
Было рассказано о том, как после смерти жены я один воспитывал двоих детей, тоже девочек, как они
звали меня памой, что означало папа-мама, о том, что девчонки выросли, повыскакивали замуж, что
при шлось отдать младшей из них квартиру в Прибалтике. Было рассказано много интересного из
жизни Ревокура - учителя, человека благородного, но увы, утомленного настолько, что пора подумать
о собственном покое, который мыслится почему-то в Москве. И уже через некоторое время бородатый
геолог звонил в Москву и наставительно говорил жене о найденном им чудесном человеке, учителе, в
одиночку воспитавшем двух дочерей, участнике строительного кооператива в Москве, который, пока
строится его дом, любезно согласился пожить у них и присматривать за Машей. Жене было напомнено,
чтобы в Москве не задерживалась и сразу, после приезда Ревокура , летела в Красноярск, так как он
совсем тут одичал. Потом геолог жал мне руку, благодарил судьбу, пославшую меня к нему, а на намек
о дороговизне кооператива, отнявшего у меня все сбережения, выдал единовременное денежное
пособие, пообещав высылать по столько же ежемесячно. Кроме того, геолог заверил, что на кормление
и прочие нужды дочки деньги выдаст жена, и попросил не говорить о том, что взял на себя оплату моей
любезности, так как жена может этого жеста не понять. Я улыбнулся ответно и никак не мог вычислить
— кто из них откупается от дочки: жена или муж? Или оба?
Вскоре я сошел с самолета в осеннюю Москву, доехал до улицы Кирова, поднялся на третий этаж
невысокого дома, позвонил... Открыла дама в кимоно с драконами. При виде меня она слегка
удивилась:
- А вам, простите, кого?
- Тысячу извинений, - сказал я, - я так вас и представлял, шикарная женщина, право, завидую вашему
мужу.
Квартира оказалась богатой. На стенах висели фар форовые миски, было много хрусталя, серебра, икон.
Сели за стол. Икра, коньяк, лимон...
- Как там мой? - спрашивает хозяйка.
Объяснил, что скучает ее благоверный, ждет. Намекнул, что так и лишиться можно муженька, в
Красноярске красивых дам много. Повторил свою историю опытного воспитателя девочек, пенсионера,
будущего квартировладельца Москвы.
Рассказал о практике развитых стран, где воспитатели-мужчины котируются гораздо выше женщин.
- Как же вы по хозяйству управляться будете? — сокрушается дама.
- Ну, это просто, - уверенно ответил я. - Найму приходящую старушку, она и приберет и сготовит. А
сам я подрабатывать буду в какой-нибудь школе, может, даже в той, где ваша дочка учится. Сейчас
везде учителей нехватка. Следовательно, буду для нее вдвойне учителем - и в школе, и дома.
Все это у меня получалось так складно, что сам во все поверил, совсем забыв, что намеревался
отсидеться, пока заживут шрамы и появятся новые документы. О деньгах я пока не беспокоился.
Имущество и сдача в аренду чужой квартиры вместе с 5 тысячами геолога позволяли в ближайшие
месяцы не слишком стеснять себя материально.
Мы обговорили еще какие-то мелочи, о том, что до говор надо заверить у нотариуса, о прописке времен
ной, но так, чтобы не потерял прописку основную в Прибалтике, о сумме расходов на содержание
ребенка. И я, наконец, спохватился:
- Где же предмет нашего разговора, где бесенок этот?
- Ах, да, - зарокотала дамочка, - как же, как же. Действительно. Ну-ка, Маша, иди сюда. И вошла в
комнату пацанка, стриженная под ноль, будто после суда, в застиранном бумазейном трико, пузырями
на коленках, тощая, нескладная, как щенок дога, пучеглазая, с большими ушами. Стояла она, косолапя
ноги в старых кедах, стояла на шикарном паласе среди всего этого хрусталя, мебели стильной, смотрела
исподлобья.
Елейным голоском заговорила мамаша:
- Что же ты, Машенька, опять старье напялила.
Сколько раз я тебе говорила, что девочка должна хорошо и красиво одеваться! И я вижу, что ты опять
подслушивала. Ну ладно, подойди к дяде, поздоровайся. Девочка продолжала стоять молча и зло. И я
по чему-то смутился.
- Побегу, - сказал я, - вещи надо забрать из камеры хранения, то, се. А завтра с утра займемся
юридическими формальностями.
Я почти выбежал на лестницу. И пока спускался, перед глазами стояла девчонка, стояла посреди
комнаты, трико на коленках светится, вздулось, кеды носка ми внутрь.
Формальности заняли два дня. У дамочки всюду оказались знакомые, так что на третий-день мы с
девочкой проводили ее на самолет и вечером ехали в так си по ночной Москве домой.
Девочка сидела с шофером, а я на заднем сиденье смолил сигаретку, подставляя лицо сквозняку из окна.
Передо мной болталась стриженная голова с большими ушами. Берет съехал на ухо, того и гляди,
свалится. Я хотел. поправить, протянул руку, а девочка, не обернувшись, не видя моего жеста, вдруг
дернулась, стукнулась лбом о ветровое стекло.
“Ну и шальная, - подумал я. - Били ее, что ли?”
И отметил реакцию, как у зверя.
Ничего я не сказал, а руку опять протянул. Девочка повернулась, вернее сказать - извернулась и тяпнула
меня зубами за палец. Долгие годы общения с собаками выработали у меня привычку никогда в случае
попытки укуса рук не отдергивать. Точно так же я поступил и сейчас. Даже вперед руку немного подал.
Выплюнула девчонка палец, посмотрела своими зелеными буркалами, молчит.
- Берет хотел поправить, - сказал я. - Поправь сама.
Поправила, еще раз посмотрела на меня, а я палец платком перевязываю, до крови прокусила, чертовка
Как раз мимо аптеки ехали. Я попросил шофера остановиться, сунул девчонке деньги:
- Сходи за йодом, надо прижечь, а то нагноится.
Взяла молча, пошла в аптеку. Сквозь стекло витрины было видно, как она чек продавцу протянула и
пальцем указала. Вышла, в одном кулачке сдача, в другом - йод.
Я прижег палец, сморщился. Обратил внимание, что она подсматривает за мной, подмигнул. Она так
резко отвернулась, что если бы у нее были косички, они хлестнули бы меня по лицу.
Возможно, скоро все это станет далеким воспоминанием. А может, и нет? С трудом собрав деньги и
сделав операцию, изменившую мое лицо, я пристроился в Москве присматривать за квартирой и
девочкой. И меньше всего я мог думать, что так эта маленькая чертовка займет мое сознание.
Первое же утро после отъезда ее матери началось с происшествия. Меня разбудил страшный грохот, я
соскочил с кровати и не сразу понял, где нахожусь. Когда же понял - выскочил на кухню и увидел
девчонку у груды белых осколков. Она была в одних трусиках, таких же дешевых и застиранных, как
трико, в кедах на босу ногу. Тощая, угловатая, больше похожая на деревянного человечка, она стояла в
своей обычной позе: ступни носками внутрь, руки чуть согнуты в локтях, взгляд исподлобья.
- Не самый лучший способ будить, - сказал я грустно. - Впрочем, эту вазу ты правильно грохнула, я
вчера чай пил и все боялся, что она мне на голову сыграет.
Я вернулся в комнату и осмотрел свое новое жилище. Комната большая, светлая, две кровати: одна
деревянная - моя, вторая узкая, железная - для девочки. Шкаф с детскими книгами, многие зачитаны.
Письменный стол, торшер у моей кровати, бра - у нее.
Комод.
Я выворотил нутро комода. Две смены постельного белья для меня и для нее, куча платьев, колготок,
брючек, кофточек, прочего барахла. Что ж она, дурочка, так плохо одевается? Из-за вредности? Кукла-
чебурашка привлекла мое внимание, я рассеянно взял ее в руки.
- Положи! - сказала девчонка.
Я поднял голову. Она стояла в дверях и зло смотрела на меня. Голос у нее был резкий, каждое слово
выговаривалось будто по отдельности.
- И пожалуйста, - равнодушно сказал я, кладя игрушку на место. - Жадина!
Мылся я с наслаждением, потом заправил постель. Когда она ушла на кухню, заглянул в комод.
Чебурашки там уже не было. Я приподнял ее матрасик - Чебурашка лежал там.
- Не трогай, - сказала за моей спиной.
- Тогда заправляй постель сама, - сказал я невинно, - я думал, что ты не умеешь.
Она, кажется, поверила. Но с места не тронулась, пока я не отошел. Она вообще старалась выдерживать
между нами дистанцию.
Я сел в сторонке и смотрел, как она заправляет постель. Делала она это умело, но небрежно.
- Куда пойдем кушать? - спросил я.
Она ничего не ответила.
- Хочешь в ресторан?
Молчание.
- Тогда давай поедем в зоопарк, там и поедим на ходу пирожков, мороженого? Только оденься по-
человечески, а то всех зверей напугаешь.
В джинсовом костюмчике она выглядела приличней, но все равно походила на маленького уголовника.
А в зоопарке долго стояла около клетки с волками...
Прошло три дня. Я долго читал на кухне, потом лег, наконец. Не успел задремать, как меня начали
теребить за плечо.
- Слушай, вставай, вставай скорей.
- Ну-у, - протянул я, - что случилось?
- Ну, вставай же, скорей вставай.
- Что случилось, в этом доме? - я с трудом сел и вытаращился на Машу. - Что случилось в этом доме,
чадо?
- Надо ехать к волку. Скорей!
Я взглянул на часы. Пять.
- В такую рань зоопарк закрыт.
- Надо ехать. Надо. Скорей!
- Бог ты мой, - я начал одеваться. - Я пони маю, что волк вызвал тебя по рации, но при чем тут я? Я не
давал ему никаких обязательств и пакт дружбы не подписывал...
Я посмотрел на Машу и прервал свое шутливое бор мотание. Одно то, что она снова была в своем
уродливом трико, говорило о серьезности ее намерений. Я ведь с первого дня заметил в ней некую
странность, что-то похожее на посетившее меня в трудное время откровение с живыми. Иногда я только
собирался что-то сказать, сделать, а она уже реагировала. Иногда мучительно страдала: от чего-то,
происходящего за пределами моего сознания. В зоопарке звери при виде ее вы ходили из сонного
транса и чуть ли не вступали с ней в беседу. Она же разговаривала с ними на каком-то птичьем языке и
они ее, вроде, понимали. Я думал обо всем этом сквозь дремоту, отрывочно и не заметил, как мы
приехали, вышли из такси, а Маша уверенно, будто бывала тут сотни раз, провела меня по Красной
Пресне, потом каким-то двором скользнула в щель железной ограды.
Я протиснулся за ней, а она уже почти бежала, дыхание ее не изменилось, что я отметил мельком, и вот
она бежала уже, мелькая стертыми подошвами, дышала так же тихо и ровно, а я бежал за ней, стараясь
делать это бесшумно, и тут она остановилась, я легонько налетел на нее, затормозил каблуками и
заглянул через колючую макушку.
Под кустом лежал на боку волк. При виде нас он заскреб задними лапами, перевалился на живот,
нелепо расставив передние; трудно поднял голову.
- Ты стой, - сказала Маша шепотом, - ты стой тут, не ходи.
Она легко как бы перетекла вперед, присела рядом с волком, положила руку на зубастый череп и стала
что-то бормотать на птичьем языке.
Волк расслабленно откинулся набок, закрыл глаза, вздохнул..
Маша тоже закрыла глаза.
В полной тишине они походили на серое в сумерках рассвета изваяние - девочка и зверь.
Неожиданно Маша вся изогнулась, напружинилась, скрючила пальцы, стала походить на зверя больше,
чем безвольный волк.
Я вскрикнул. Маша душила волка. Все тело ее извивалось, колотилось, лицо посинело, глаза по-
прежнему были закрыты.
Я стоял неподвижно. Я оцепенел.
Волк последний раз дернулся и затих. Маша отвалилась от него, как сытая пиявка, ватной игрушкой рас
кинулась на траве. Веки ее дрогнули, блеснули белки. В этот же момент открылись веки волка.
Стеклянные мертвые зрачки...
Я сел на траву. Вокруг все еще стояла тишина, в следующий момент она рухнула и в уши мне ворвался
разноголосый гвалт зверинца.
Я передернулся, отгоняя кошмар, посмотрел, будто хотел запомнить, на два тела: теплое живое и теплое
мертвое, поднял Машу на руки и, запинаясь, пошел к выходу.
Я совсем забыл про лаз в заборе, вышел через главный вход, причем сторожа мне почему-то открыли,
не спросив ни о чем.
Дома я положил Машу на кровать и долго сидел рядом, щупая пульс. Пульс и дыхание были ровны ми -
девочка крепко спала.
Постепенно я успокоился, накрыл ее одеялом, вы шел на кухню. Больше всего я нуждался в стакане
водки.
Постепенно мысли мои начали упорядочиваться, и утром рано я позвонил в зоопарк, чтобы уточнить од
ну из этих мыслей.
“Да, - ответили мне из дирекции, - один из вол ков найден возле вольера. Сдох, скорее всего от удушья.
волк очень старый...”
Какой-то кубик моих догадок стал на место. Я знал, что стая иногда убивает или изгоняет умирающих
животных, что этот рефлекс иногда проявляется и у домашних... Я сам видел, как к сбитой машиной
дворняге подбежала другая, оттащила ее с проезжей части, лизнула, а потом схватила за горло и
задушила. Что это? Гуманность природы для того, чтобы сократить время предсмертных мук?
Но если это так, то я живу не со странной девочкой, а с животным, или с самой Природой, которая в
моих глазах может быть и доброй, и безжалостной. С одинаковым равнодушием. Ибо знает, что творит,
ибо далека от нашей надуманной морали. Так, или примерно так, рассуждая, я зашел в комнату,
убедился, что Маша спит спокойно. Глядя на ее мирное личико, я никак не мог совместить эту Машу с
той, в зоопарке.
В конце концов я прилег рядом с ней поверх одеяла и незаметно заснул.
Снились мне всякие кошмары: змеи с человечески ми головами, говорящие крокодилы, русалки с
кошачьими мордочками. Вдруг появился волк и спросил Машиным голосом, как меня зовут.
- Я открыл глаза: Маша теребила меня за плечо.
Стояла сбоку и смотрела на меня зелеными глазищами.
- Я есть хочу, - сказала она и засмеялась. Я впервые услышал ее смех. Он был хорошим - легким,
светлым. - Очень хочу, - повторила она, и я уди вился множеству перемен. Речь потеряла отрывистость,
лицо стало подвижным, глаза распахнулись. Глубина их - почти океанская, цвет не был постоянным,
менялся с каждым мгновением.
- В зоопарк поедем? - спросил я осторожно.
- Зачем? - удивилась она.
- Тогда поедем в ресторан, - сказал я. - Мне лень готовить.
Мы поехали в маленький кооперативный ресторан чик, в котором из-за высоких цен почти не бывает на
рода. Метрдотель подвел нас к тучному полковнику, еще не сделавшему заказа. Толстяк оживился.
- О, вы с дамой! - засюсюкал он. - Прошу, прошу! А то я тут в одиночестве...
Я чопорно поклонился, а он продолжал разглагольствовать:
- Соскучился, знаете ли, по столице-матушке, по звону ее, шуму. Специально по дороге к морю
завернул погурманствовать.
“Э-э, - подумал я, - неплохой гусь, жирный. Может, он в карты любит?”
- Дочку решили побаловать? - не унимался полковник.
Я хотел ответить, что это моя племянница, но Маша опередила:
- Да, это мой папа. И мы тоже скоро едем к морю.
- С Дальнего Востока, - пояснил я, - в отпуск.
Полковник привстал:
- Дронов Петр Яковлевич.
- Очень приятно, Ревокур Владимир Михайлович. А это Маша.
- С супругой?
- Я вдовец.
Я сказал это и покосился на Машу, заранее почему-то зная ее реакцию.
- Да, - сказала она невозмутимо, - наша мама давно умерла, я ее не помню вовсе.
Полковник сделал вид, что знаком с тактом.
- Извините, я не знал... - Он потер ладони при виде официанта. - Что будем пить?
Я посмотрел меню и передал Маше:
- 3аказывай.
Она спокойно отодвинула коленкоровый буклет:
- А зачем читать? Я и так знаю, чего хочу: жареную картошку и мороженое.
Все улыбнулись. Я сделал заказ и добавил для Маши кофе-гляссе и бульон.
Первый тост полковник поднял за Дальний Восток.
Сам он, как я понял, служил недалеко от Норильска. Впрочем, о службе он не распространялся, но зато
вы давал грубоватые солдатские истории, смачно ел и пил. Я все подливал ему, а сам хитрил: то вылью
бокал в цветочную вазу, то только пригублю. К концу трапезы полковник изрядно окосел, мы немного
повздорили, кому платить за стол, поймали частника и решили кататься по Москве.
Маша уселась рядом с шофером, а я “случайно” обнаружил в кармане нераспечатанную колоду карт. Я,
кстати, действительно забыл про эту миниатюрную, особым образом “заточенную” колоду в пиджаке,
так как давно не надевал костюм.
- О-о, - сказал я, - как же это я забыл? Купил
- вчера на Арбате, незаменимая вещь в дороге.
Дальше начиналась голая техника. Вскоре бравый воин забыл и про Москву, и про море. Шофер
попался понимающий, крутил нас по Садовому кольцу, все шло тип-топ, но Маша вдруг
закапризничала.
- Домой хочу, - тянула она с настырной монотонностью.
- Ну, поедемте к вам, - сказал полковник. Он отдал уже больше двенадцати тысяч и ему не хотелось
прерывать игру.
В мои же планы не входило знакомить “партнера” с местом нашего жительства.
- Маша! - одернул я девчонку. - Ты что, подождать не можешь?
- Домой хочу, - продолжала ныть она.
Я разозлился:
- Тебя в пять утра ни с того, ни с сего потянуло вдруг в зоопарк. И я поехал с тобой - без звука! А тут
ты зауросила... Может, в туалет тебе захотелось?..
Маша, вздрогнув, обернулась - взгляд ее был жестким:
- Хочу домой!
Ее “планы” меня тоже не устраивали: рядом сидел крупнокалиберный, в смысле кошелька, “лох”,
которого можно было еще доить и доить, а тут - “домой!”
- За каким чертом?! - взбесился я. - Дома вол ков нет, душить некого...
Я даже не успел пожалеть о последней своей фразе: на полном ходу дверь распахнулась, и ее
маленькую фигурку прямо-таки вырвало из салона в темноту. Отвратительно завизжали тормоза, мы с
полковником едва не вылетели через ветровое стекло, но мне показа лось, что я выскочил наружу
прежде, чем машина остановилась. Я метнулся в ту сторону, где по всем пред положениям должна была
“приземлиться” Маша, и тут вдруг увидел ее, стремительно убегающую в сторону чернеющей вдоль
дороги рощи. Это было невероятно, уму непостижимо, но девчонка, по всей видимости, да же не
ушиблась!
Какая-то ночная птица, хлопая крыльями, улетала вслед за девчонкой. День этот начинался сумраком не
постижимости и заканчивался точно так же... Сзади мне сигналил таксист, светя фарами, но я все
дальше и дальше углублялся в рощу, пока меня не остановил какой-то тонкий и многоголосый писк,
раздающийся, казалось, прямо из-под моих ног. Это были мыши, сонмище мышей, серой лентой
перетекающее через рощу и вызвавшее у меня оторопь липкого страха. В полном смятении я сделал
несколько шагов и вдруг услышал, что позади кто-то грузно ломится через кусты.
- Ну, как? - вывалился на поляну полковник. - Как это она? Не расшиблась? Мы вроде тихо ехали, я не
заметил как-то...
Он не заметил! А я заметил: машина шла со скоростью под сотню километров.
- Маша! А-у-у! - вдруг зычно, как на плацу, за орал полковник, и девчонка появилась перед нами, как
из-под земли - тихая, строгая.
Она молча обошла нас и зашагала к машине, и я обратил внимание на то, что под ее ногами ни разу не
хрустнула ветка, а за ней оставались узкие следы, почему-то серебристые на темной траве... Около
подъезда нашего дома полковник, не выходя из машины, заискивающе попросил:
- Может, еще поиграем, а? Выпить купим?
Не попрощавшись и не обернувшись на его голос, я пошел в подъезд...
В квартире я захотел курить, пошарил по карма нам, вытряхнул табачную пыль. Идти в гастроном за
сигаретами очень не хотелось.
- Ты мой брат, - сказала Маша. Она стояла в прихожей, смотрела, как я чертыхаюсь. - Ты мой брат,
наверное. На!
Она протянула мне на ладошке пачку “Примы”.
- Спасибо, - буркнул я, - вы очень предупредительны, сестренка.

3
Странная двойственность беспокоила меня в послед нее время. Я уже не сомневался, что в тощей
девчонке кроются целые мироздания, что форма ее - частность, скафандр, что и не человек она. Но
девчонка вела себя опять, как все дети, и не помнила ни о волке, ни о прыжке из машины. Ресторан,
прогулки на такси, полковник - все это помнила, а больше ничего. Она совсем оттаяла, охотно играла с
ребятами во дворе, прибегала голодная, со свежими царапинами на коленках. Вечером заставляла меня
читать ее любимые книжки, охотно капризничала, будто отводила душу за прежние ограничения, стала
невозможной сладкоежкой, в общем, наверстывала детство, засушенное болезнью. Впрочем, порой я не
усматривал никакой фантастики в ее поступках. В свое время я насмотрелся в дур доме всякого.
Возможности человека необъятны, а психи творят чудеса почище йогов. Помню мальчика, который не
знал усталости. Скажешь ему, чтоб отжимался, - отжимается от пола сто, двести раз подряд, потом
потрогаешь мышцы - не напряжены, да и дыхание ровное. Видел больного, не чувствующего боли. Он
мог положить руку на раскаленную плиту и только по запаху горелого мяса узнать об этом. В
остальном он был совершенно нормален.
В армии мой товарищ поднял полутонный сейф, упавший ему на ногу.
Сложнее было с волком. Но я сам совсем недавно общался с животными, командовал ими, как хотел,
смотрел на мир их глазами. Правда, я умел отключать сознание от связи с ними. Может, она просто
была в постоянной связи с этим дряхлым волком, и он постоянно давил на ее сознание. Смерть
прервала эту связь, освободила ее мозг.
Контакт с этой девчонкой не проходил для меня бесследно. Я был в постоянном напряжении и в то же
время как-то размяк, “одомашнился”, не думал о том, что деньги летят слишком быстро, а новых взять
негде, с том, что в “Одинокий дневник”, вместо блоков об армии, тюрьме, редакциях, идут записи о
текущем времени, об этой девчонке, совершенно не представляющие интереса для моей будущей книги.
Да и о новом пас порте перестал заботиться, только лишь переклеил фотографию на старом. А Серый
Генерал не исчез, он сидел где-то в центре паутины, сидел и, наверняка, думал обо мне, плел свои сети
дальше, пытался меня на щупать.
В постоянном самоконтроле я чувствовал, как спадает с меня шелуха уголовщины, обнажая не
сгнившее еще ядро мечтательного мальчишки, которому не суждено стать взрослым даже в облике
матерого афериста. Полоса отчуждения лежала между мной и обществом всегда, но сейчас в океане
одиночества нашелся эфемерный островок, где я становился самим собой. Изменились даже речь,
повадки, сон перестал быть только необходимостью, но стал и удовольствием, книги опять заставляли
переживать.
Мне не было скучно в этом микромире, где были только я, она и выдумки писателей. Но вся эта
идиллия уводила меня к пропасти. Где-то в душе я тосковал по замкнутой ясности следственных камер.
И тут приехал хозяин. Вырвался на денек-другой, совместил служебное с личным.
Я как раз сибаритствовал на диване с томиком Ба беля, когда он открыл дверь своим ключом.
- Где Маша? - спросил он, едва поздоровавшись.
- Во дворе играет.
- Как играет? Одна?
- Почему одна? С ребятами.
Он был заметно удивлен.
- Что вы мне говорите? С какими ребятами?
- С обыкновенными, дворовыми, соседскими.
Он нервно закурил.
Хлопнула дверь, в комнату ворвалась Маша.
- Дай десять рублей, мы на видики сходим.
- Поздоровайся, - упрекнул я.
- Здравствуйте, дядя, - обернулась она, - вы из вините, меня ждут ребята... Ой, папа! Я ушел на кухню.
А вечером он удивительно быстро опьянел, тыкал в шпроты вилкой и плакался, хая жену, потом
вскидывался, кричал восторженно:
- Нет, не может быть, я наверное, сплю, я же сам ее к врачам водил лучшим, она же дебильной росла
Маша, иди сюда!
Приходила Маша, он лез к ней с неумелыми ласками, Маша терпеливо говорила:
- Папа, ты сегодня пьяный. Я лучше пойду, у меня там книжка недочитанная.
- Не признает отца, не радуется его приезду, он обращался ко мне, оставляя за мной старшинство в
собственном доме...
Haконец он угомонился, лег спать. Я прибрал стол, заварил чай. На кухню зашла Маша, молча
забралась ко мне на колени.
- Он скоро уедет, да? Ты сделай так, чтобы он по скорее уехал...
- Маша! - укоризненно посмотрел я на нее и пересадил на табурет. - Ведь он твой отец, как ты можешь
так говорить? Он любит твою мать, любит, по-своему, тебя. Ты должна понять его, пожалеть иногда...
А сейчас он в командировке, через несколько дней уедет. Ты уж не обижай его, ладно?
Я говорил и опять сам себе удивлялся. Ведь она не моя дочь, я совсем ее не знаю и, возможно, своими
словами я отнюдь не способствую их сближению. Отец постоянно в отъезде, конечно, любит свою дочь,
но когда ему было налаживать с нею взаимоотношения, если они месяцами не виделись?
Утром этот большой, неуверенный в себе человек вдруг заявил:
- Не поеду сегодня в контору, проведем весь день вместе!
Произнося это, он обращался к дочери, а смотрел на меня. И мне ничего не оставалось, кроме как
сказать:
- Конечно, погуляйте с Машей... Ты, Маша, надень синий костюм, на улице прохладно. А я полежу, по
читаю. Что-то ревматизм прихватил. Выпроводив их, я врезал стакан коньяку и уехал в Домодедово.
Толчея аэропорта успокоила меня. Я бродил по залу ожидания, наметанным глазом определяя своих
возможных клиентов, затем посидел в буфете, съел порцию шампиньонов и ломтик ветчины, выпил
банку пива. Делать больше здесь было нечего... Дома было тихо и скучно. Я слил остатки коньяку в
стакан, залпом проглотил, закусывать не стал. По думал, что так недолго и в запой уйти. В это время
хлопнула входная дверь, в прихожке загалдели, засмеялись. Маша, забежав ко мне в комнату,
встревожено замерла:
- Пригорюнился? Зачем пригорюнился? Ты не болеешь больше?
В проем дверей просунулся папаша. Он был уже заметно под шафе:
- Как вы себя чувствуете? Мы тут накупили всякой всячины, решили дома поужинать... Я хотел в цирк,
а

она - домой, домой. Ох, ревную!

И опять потянулся скучный вечер с застольем, бес порядочной едой и питьем, откуда-то возникли
соседи, называли меня чародеем, на Машу глазели, как на диковинный экспонат. Она насупилась, и я
увел ее спать.
- Ты почитай мне, ладно? - попросила она.
- Сперва вымой ноги холодной водой, переоденься в пижаму, потом позовешь...
Пока мы разговаривали, все смотрели на нас с умилением, что ужасно меня раздражало. Может, я в
зонах только об этом и мечтал, что когда-нибудь и кому-нибудь придется советовать вымыть ноги
перед сном и именно холодной водой. И еще рассказывать сказки про царевну и драконов.
И в этот вечер фантазия ударила из моих уст, хрустальным фонтаном. Я всегда умел сочинять разные
байки, но выдумывать сказки экспромтом - это было со мной впервые. Я мгновенно сымпровизировал
принца с авантюристскими замашками, одел его в темно-зеленый облегающий костюм с искоркой и
отпустил его на поиски приключений. Целью, к которой устремился мой принц, был заброшенный
замок на краю земли. Там происходят всякие чудеса, а какие именно - никто не знает. И никто оттуда
не возвращается. Мой принц мужественно одолел трехголового дракона, пересек озеро с мертвой
водой, смел на пути к цели стаю кикимор во главе с лешим, добрался до замка, прошел сквозь анфиладу
комнат со всякими страхами и чудесами, а в самой последней узрел свой собственный облик в большом
зеркале. Отражение так сильно потрясло его, что принц впал в меланхолию и вообще перестал куда-
либо и к чему-либо стремиться. Так до сих пор и живет он около этого замка и раз водит кроликов,
чтобы не умереть с голоду. Когда я закончил сказку, Маша шевельнулась, Bысунув подбородок из-под
одеяла, с минуту полежала молча, тихая, посерьезневшая, затем произнесла почти с материнской
интонацией:
- Ты не беспокойся, все будет хорошо, я знаю.
Я посмотрел на нее потрясенно, а Маша, повернув голову чуть набок, сонно прикрыла глаза. Я вышел
на кухню к гостям и стал с ними пить много и до мерзости жадно. Пьянел и понимал, что давно хотел
этого - нажраться до одури. Движения собутыльников, обрывки их разговоров едва доходили до моего
внимания и сознания, а потом и вовсе слились в беспрерывный и неясный шум... Очнулся я от
прикосновения к вискам чего-то холодного. С трудом разлепил веки, и сквозь густую и болезненную
пелену похмелья едва различил Машу. Она касалась моей головы ледяными ладонями, что-то
речитативно произносила, но я не мог разобрать ни слова. Глаза болели, хотелось их снова закрыть, но
какой-то непонятный страх удерживал меня от этого. Машино лицо медленно, словно проявляясь из-за
призрачной пелены, стало приближаться ко мне. Затем лицо ее снова растворилось, остались
отчетливыми только ее глаза, но со взглядом совершенно взрослой женщины - мудрой, многое
понимающей. Поцелуй ее тоже был откровенно женским, но я чувствовал лишь бодрящую прохладу
девчоночьих губ. Эта прохлада вдруг как-то внезапно разлилась по всему телу, и мне стало легко,
спокойно, перестали болеть глаза, лопнули обручи, сжимавшие виски острой болью. Я потянулся к
странному лицу, мне очень захотелось еще раз испытать исцеляющей прохлады ее губ и ладоней, но
Маша отпрянула и по-матерински строго произнесла:
- Нельзя больше! Спи теперь!
Мне не хотелось спать, мне хотелось утвердить в теле эту ясность и легкость, но Машины ладони
упреждающе стиснули мои виски:
- Спи, обязательно спи! Это хорошо - спать...
И я уснул!
Утром меня разбудил хозяин, смущенно предложил опохмелиться. Видно было, что ему неловко
общаться со мной, его смущала моя свежесть после вчерашнего. Впрочем, меня она тоже смущала.
- Спасибо, я лучше кофе, - Я прошел в ванную, включил воду и вспомнил ночное происшествие. Если
все приснилось, то почему нет похмелья? Я мылся и думал, думал и мылся, пока Маша не постучала и
не спросила: не утонул ли я? Точь-в-точь, как я ее часто спрашивал.
Приснилось, решил я, утираясь. Надо какую-то бабу найти, чтоб не чудилось разное.
Хозяин звонил в свое министерство. Он решил еще денек сачкануть от дел и, вроде, договорился. Он
все же опохмелился и стал собираться с Машей на ВДНХ. Звали и меня, но я категорически отказался.
Вышел я после них, долго бродил по улицам, пообедал в чебуречной, посмотрел какой-то индийский
двухсерийный фильм и уже к вечеру очутился на Красной Пресне. Я пошел в сторону сахарной
фабрики и наткнулся на маленькую церквушку, где толпился народ. Тихие голоса, благовонный запах
ладана, купол свободного воздуха над головой, благочинная обстановка и слабый, но красивый голос
священника. Я подо шел к нему почти вплотную и долго стоял, погруженный в себя.
У метро меня заинтересовала девушка в зеленом плаще - она стояла, откинув головку чуть назад, чутко
смотрела по сторонам. Я подошел и спросил:
- Девушка, скажите, сколько времени, а то я в Москве впервые, да и как еще познакомиться, когда
имени не знаешь?
Она улыбнулась и сказала просто:
- Я сегодня одна, похоже. Только не берите в голову разные глупости.
- Как я могу их взять и голову? Там уже от старых глупостей места нет, куда же новые брать. Есть
хотите?
В ресторан она идти отказалась, видимо, посчитала свою одежду слишком скромной, но мы неплохо по
ужинали и в шашлычной. Кормили там на редкость скверно, но Таня ела с завидным аппетитом,
видимо, ее гипнотизировали все эти названия: сациви, шашлык на ребрышках, лобио, лаваш. Пила она
тоже активно, быстро опьянела и сообщила, что живет в общежитии, что я ей нравлюсь, что учится в
торговом техникуме. Я пригласил ее покататься по вечерней Москве, она с радостью согласилась, а в
такси охотно отозвалась на поцелуй.
Я еще не назвал шоферу конкретного адреса, и он просто мотался по городу, поглядывая ехидно в
зеркальце, а я наглел, лаская молодое тело и обдумывая, куда ее везти: за город или шофер поможет
найти койку на ночь, когда машину тряхнуло.
- Подбросьте с ребенком, - прогудел мужской голос.
- Ты что же под колеса лезешь, не видишь, - занят! - заорал шофер.
- Девочке моей плохо! .
Я выглянул и увидел своего хозяина с Машей на руках. Сердце захолонуло:
- Что, что случилось?!
Я затаскивал их в машину, отнимал у него Машу, а он растерянно сопротивлялся.
- Заснула почему-то, - сказал он, - капризничала все, домой просилась, а потом села и идти не может.
- Что за чушь! - Я приподнял ей головку, потер щечки, дунул в лицо.
Маша открыла глаза:
- Я спала, да? Ты почему ушел? Ты не уходи, ладно?
Она снова закрыла глаза и всю дорогу тихо посапывала, может, спала. У дома легко вышла из машины,
притопнула. Я попросил водителя подбросить молчавшую, как рыба, девушку до дома, дал ему деньги и
пошел в подъезд. Маша обложила меня нежностью со всех сторон, мне грозило преображение в
крупного ангела...
Прошло несколько дней. Счастливый отец уехал в Хабаровск. Он хотел забрать Машу, но я убедил его
повременить, так как резкая перемена климата и обстановка могут быть для нее неблагоприятными. Он
оставил мне пачку денег и “пригрозил” выслать еще. Он даже помолодел. Неплохой, наверное, был он
человек, счастливый своим незнанием себя самого, дочки, меня.
Осень продолжалась, деньги опять были. Мы с Машей надумали поехать на юг, покупаться в морях-
океанах. Но тут я заболел.
Началась моя болезнь с того, что под вечер сильно распухло горло. Утром поднялась температура,
глотать я не мог, все тело разламывалось.
Маша напоила меня чаем с малиной, укутала в одеяло и пошла в аптеку. Я пытался читать, но буквы
сливались, глаза болели и слезились.
Потом меня начали раскачивать какие-то качели:
взад-вперед, взад-вперед, сознание уплывало, тело растворялось, руки стали большие и ватные, а в
голове стучал деревянный колокол.
Температура к вечеру немного спала. Маша сменила мне пропотевшие простыни, пыталась покормить.
приезжала неотложка. Они хотели забрать меня с собой, но Маша подняла шум, они заколебались и по
обещали приехать утром.
А у меня начался бред. Мне чудилось, что комната накренилась и в нее упала огромная змея. Толчки,
толчки, комната раскачивается, я вижу ее сверху, будто огромную коробку, и вот я уже лечу в эту
коробку, и змея разевает пасть.
Потом провал и новые видения. Я плыву по течению, река чистая, дно видать в желтом песочке, лодку
несет кормой вперед, чуть покачивает и причаливает к песчаной косе под обрывом. Я лезу на этот
обрыв, соскальзывая по глинистой стенке, забираюсь все же, но не сам, а уже держась за поводок
большой собаки. Тут у меня на плечах оказывается лодка, в которой я плыл, я несу ее к избушке, вношу
в сени и застреваю там вместе с лодкой. Навстречу бросается собака, лижет мне лицо, повизгивает...
Тут я очнулся, но повизгивание не прекратилось. Я с трудом поднял голову и увидел, что Маша лежит
на своей кроватке и горько всхлипывает.
- Ну, Маша, перестань же... - я попытался сесть, спустил ноги, но меня так качнуло, что я откинулся на
подушку и замолчал.
Да и что было говорить? Все глупо началось и глупо кончилось.
- Ага, - бубнила Маша- сквозь слезы, - ты уйдешь, я знаю.
- Ну и что? - я все же привстал. - Ну и что же Машенька, ты главное, верь и жди. Тебе будет хорошо -
мне будет хорошо. Я, может, вернусь, лишь бы ты сдала.
Маша подошла ко мне. Глаза ее были глубокими, слезы исчезли.
- Хочешь остаться?
Она сказала это так, что я почувствовал: скажи я “хочу” - произойдет чудо.
- Не знаю... - сказал я робко.
Маша отвернулась и вышла из комнаты. Я вытянулся, закрыл глаза и стал чего-то ждать. Одно время я
зашибал легкие деньги в роли фото графа. Я как раз оказался на абсолютной мели в род ном Иркутске,
даже за квартиру нечем было платить. Тем не менее, продав несколько, книг, я наскреб не большую
сумму, которой хватило для того, чтобы взять напрокат фотоаппарат “Зенит”. Дальше было просто. Я
вышел на набережную Ангары и за день нащелкал фотографии сотни желающих увековечиться на фоне
знаменитой реки. О том, что я всех снимаю на одну, давно засвеченную пленку, клиенты, естественно,
не догадывались.
На другой день я уже имел возможность нанять помощника - подростка, который записывал на
конвертах адреса клиентов и проставлял номер заказа. Табличка, приколотая к дереву, гласила, что
заказы выполняются в цвете в течение недели и высылаются заказчику по почте. Стопка квитанций,
экспроприированных в химчистке, придавала фирме необходимую солидность. На случай проверки
имелась копия договора с КБО (комбинатом бытовых услуг), от которого я якобы работал.
Сейчас на этом уже бизнеса не сделаешь. Я мерил шагами коридор туберкулезного диспансера и
обдумывал варианты быстрой аферы в славном столичном городе.
Как ни сопротивлялась Маша, скорая все же увезла меня с резким обострением туберкулеза. Месяц я
про валялся в палате для острых, одурел от рифмицина, сильнейшего антибиотика, - от множества
инъекций, но выкарабкался и теперь разрабатывал предполагаемую в будущем операцию по очистке
карманов медицинского персонала данной больницы.
К Маше я возвращаться не собирался. К ней по телеграмме, посланной мной из больницы, прилетела
мать, они навещали меня. У Маши все было более-менее благополучно, и я вовсе не собирался вновь
связывать себя с этой странной девочкой. Мне и без экстрасенсов жилось несладко.
 ЖЕЛАНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

1
Я - не шалю. А ты - шалишь.
Ты за усы судьбу теребишь,
Судьба затихла, словно мышь,
А ты иной судьбою бредишь.

Да, жизнь - бред. А может, - сказка,

Что сочинил шальной поэт,
И подарил дочурке с лаской.

А может, кто-то пошалил -

Всерьез мы шалость принимаем -
И нас на жизнь осудил...
Что мы про этот суд узнаем?

Шалят и Боги. Жизнь - игра!

А мы - капризные игрушки.
И нам давно пришла пора
Заснуть у Бога под подушкой.

Но не иссяк еще завод,

Мы суетимся в спальне детской,
Как будто нас на Новый Год
Завел ключом ребенок дерзкий.

Есть в мозгу орган — гиппокамп: своеобразный коммутатор. Говоря компьютерным языком, —

Посредник между оперативной памятью и памятью долговременной. Он решает, что именно записать
на винчестер. Он же извлекает по мере надобности с основного диска заархивированные файлы с
информацией.
Считается, что гиппокамп принимает решения, исходя из эмоциональной значимости информации. То
есть фамилию случайного знакомого ты скорее всего не запомнишь, а фамилию своего начальника —
запомнишь и будешь помнить, пока от него зависишь.
Охотник запомнить информацию, связанную с привычками животного, за которым охотится. Врач,
механически вылавливает информацию медицинского характера, пропуская (не откладывая в
долговременную память) особенности поведения животного.
Ну, а если человек еще не определился? Если он пока не рыба, не мясо? Но уже не ребенок. Тогда он
будет отлавливать и складировать информацию, помогающую ему выжить. Или — просто хорошо
жить. Причем, ведущую роль будут играть животные инстинкты: пища, жилище, размножение. И будет
накапливаться информация о способах безопасной добычи пищи, улучшения жилищных условий,
привлечения к себе самок. И эмоции будут развиваться именно в этом аспекте.
Отшельник гасит обычные эмоции, считая их вредными. Он получает удовольствие от преодоления
естественных потребностей и желаний. В результате — те же животные инстинкты наоборот, мазохизм
на религиозной почве.
До встречи с Посредником я запоминал только два типа информации — ту, которая мне полезна и ту,
которая мне приятна. Теперь я пропускаю через свой мозг слишком многое, чтоб на все равнозначно
эмоционально реагировать. Растет объем равнодушия. Созерцаю, не отзываясь душой. Почти не читаю;
на фоне реальностей в интерпретации Проводника литература кажется безжизненной. Совсем не
смотрю кино. Зачем мне кино, если проводник транслирует в мой мозг столь яркие картины, что по
сравнению с ними кинофильм кажется выставкой восковых фигур.
Как-то я написал странное стихотворение.
Написал его в дороге, утром, после того, как поезд ”Янтарь” (Фирменный поезд маршрута Москва —
Калининград) ночью переехал женщину, о чем я еще не знал, когда написал это стихотворение. Узнал
утром, спросив проводника, почему мы опаздываем на восемь часов? — — Ночью женщину переехали,
стояли долго, буксы от торможения полетели, — объяснила она.

И это кладбище,
однажды...
Но в третий раз, в четвертый раз;
и каждый
похоронен дважды,
хотя и не в последний раз.

Какой-то странный перекресток:

На красный цвет дороги нет.
Столетний разумом подросток
Ехидно шепчет мне: “Привет”.
“Здорово, - отвечаю скучно, -
Чей прах тут время хоронит?”
Могилы выкопаны кучно
И плесенью покрыт гранит.

И повторяется,
однажды...
В четвертый раз и в пятый раз;
места,
где похоронен каждый,
хотя и не в последний раз.

Пылает красный. Остановка!

От перекрестка ста дорог.
В глазах столетнего ребенка
Есть не стареющий упрек.
Могилы - в очередь к исходу,
Надгробья - в плесени веков,
Дурацкий памятник народу
В скрипучей ветхости без слов.

Как красный глаз шального Бога,

Как светофор с одним глазком,
Моя - вдоль кладбища - дорога
С присохшим к разуму венком.

И повторяется,
однажды...
И в пятый раз, и в сотый раз,
Апрельский поезд,
Зной
И жажда,
И чья та смерть,
Как Божий глас...

Впрочем, я зря занимаюсь самоунижением. Или — самоуничтожением. Короче — самоедством. В чем-

то я зауряден, в чем-то недоразвит, в чем-то гениален. Как большинство людей. Из тех, что уже встали
на задние лапы. Другое дело, что эти люди почти никогда не способны реализовать лучшие свои
характеристики. Одним мешает среда, другим — спинной мозг, зовущий к животному образу жизни. В
таком образе жизни есть своя прелесть: удовлетворение инстинктов всегда приносит удовольствие.
Кайф от еды, от совокупления (особенно разнообразного), от сна, от движения, от обрядовых тряпок и
украшений, от зависти стада и от восхищения тобой членов стаи...
И превращается возможный талантливый математик в расчетливого менеджера, поэт — в афериста,
конструктор — в частного мастера по ремонту, врач — в ветеринара по вызову, художник — в
парикмахера, философ — в редактора бульварного издательства...
(Сплошные многоточия. Тянет на рассуждения, назидательно вещать хочется. Одинок я в последнее
время. Но в данном отчете многословная дидактика совершенно ни к чему.)

Приедается жить.
Надоевшее время теченья
Завивается дымом
Исхоженных ранее троп,
Приедается быть.
Все заметней строфа повторений,
И не хочется СМОЧЬ
Что когда-то хотел, но не смог.

“Приедается все.
Даже морю дано примелькаться” —
Ты прости антитезу, прекрасный поэт Пастернак, -
То, что будет еще,
Все прибоем должно повторяться,
И нельзя по другому,
Нельзя по иному никак.

Приедается петь.
А без песни я жить не умею.
Не могу без звенящей,
Такой аккуратной строки.
Надоело НЕ СМЕТЬ.
Но и СМЕТЬ я уже не посмею,
А бессмертие так же
Пока мне еще не с руки.

Понимая свободу, как приумножение и скорое утоление потребностей, искажают природу свою, ибо
зарождают в себе много бессмысленных и глупых желаний, привычек и нелепейших выдумок...
Старик Зосима был прав. У нас не учат на Человека. Общество ставит перед собой задачу подготовить
квалифицированного участника производственного процесса. В этом оно находится на уровне 18-19
столетий. Систему производителей не интересуют остальные потенции человеческого разума, поэтому
в массе современный человек остается человеком пещерным, неспособным связывать несовместимые
понятия и явления, получать удовольствия от изучения связей и закономерностей, если они не касаются
непосредственного удовлетворения самых примитивных социальных инстинктов. Иначе говоря,
современная система воспитания и образования не развивает в человеке чистого воображения, фантазии
и — как немедленного следствия — чувства юмора. Человек воспринимает мир, как некий по сути
своей тривиальный, рутинный, традиционно простой процесс, из которого лишь ценой больших усилий
удается выколотить удовольствия, тоже в конце концов достаточно рутинные и традиционные.
Неиспользованные потенции до сих пор остаются скрытой реальностью человеческого мозга. Задача
научно педагогики состоит в том, чтоб привести в движение эти потенции, научить человека фантазии,
привести множественность и разнообразие потенциальных связей человеческой психики в качественное
и количественное соответствие с множественностью и разнообразием реального мира. А, если
вспомнить о том, что фантазия позволяет человеку быть и разумным существом и наслаждающимся
животным, если добавить к этому, что психический материал у человека невоспитанного поставляется
самыми темными, самыми первобытными рефлексами, то нетрудно представить и понять (но не
простить) тот жуткий соблазн, который дают наркотики...
Впрочем, эти рассуждения принадлежат не мне, а братьям Стругацким. Они об этом тревожно
упоминали в “Хищных вещах...”.

Наступит день и я сойду со сцены,

И маску надоевшую сниму,
Пока ж играю,
Но играю скверно,
А для чего играю - не пойму.

Наступит день и я свой грим отмою,

Сотру черты усталого Пьеро,
И свой костюм, приросший, вместе с кровью
Сорву и брошу в мусорник, в ведро.

Наступит день и больше арлекином

Я перестану публику смешить,
И смою всю браваду вместе с гримом,
И буду в правде жизни скромно жить.

Наступит день...
А если не наступит?!
А если сценой, как проказой, заражен?
А если роль чужая не отступит,
А если быть артистом обречен?..

Ишь ты, на лирику потянуло. Ладно, все к черту. Какие грандиозные планы я строил в тюрьме, ожидая
слияния с Проводником! Какие возможности воображал! Пора, пора в Иркутск. Не дай Бог, я его не
найду. Жизнь тогда потеряет смысл!

Все мне чудится печальный,

Запоздалый, светлый свет,
Облик девушки случайной,
Той, которой больше нет.
Той, которая мелькнула,
Словно луч в тени ночной,
Той, которая сверкнула,
Серебристою луной.

Все мне чудится смиренье

И смятенье этих уст,
Как подлунное свеченье
Серебристо-нежных чувств.
Как надлунные печали
Эти нежные уста,
И в глазах горит свечами
Неземная красота.

О, Луна! Планета ночи.

Спутник грусти и теней;
Вечер. Девушка. И осень.
И мерцание очей.
О, любовь! Каким причудам
Ты порой подчинена.
Осень. Вечер. Ты - и чудо,
И печальная луна.

И всегда, когда я вижу

Одинокую луну,
Я в ее свеченье вижу
Эту девушку одну.
Вижу вечер, вижу осень,
Серебристый вижу свет,
И луны на челке проседь,
И тебя, которой нет.

Семена, которые прорастают мгновенно. Оружие мира? Или войны? Представить страшно, как
мгновенно из маленького семени вырастает дуб или баобаб. Растительный взрыв, подобный ядерному,
но без вредных излучений.
Но мне, собственно, не до фантазий. Правдами-неправдами, очумелый после болезни и Девочки, я сижу
в поезде. Плацкартная полка, почти никаких вещей. В кармане. Деньги медицинского персонала.
Удача приходит к тем, кто ее ищет. Лечащий фтизиатр обратился ко мне с вопросом: что это за
вагончики стоят у речного вокзала, написано, что цирковые, но никто в них не живет.
- Наши, - мгновенно среагировал я. - Изготовлены в Ставрополе, будем скоро продавать дачникам.
К обеду новость облетела всю больницу, и я стал
для медиков самым важным человеком.
Цена, установленная мной в 700 долларов, по остаточной, так сказать, стоимости, была смехотворно
низкой. Главный врач уговорил меня съездить, посмотреть. Конечно же, он просто хотел выбрать для
себя самый лучший. Действительно, стояли старые вагончики, в одном из которых жил сторож. Цирк-
шапито собирался их пустить с аукциона. Директора этого шапито из парка Горького я, как ни странно,
знал - полный, очень деловой армянин. Мы с Машей были у него в гостях, когда Маша возжелала
поближе познакомиться с тюленями. Знал я и то, что шапито в России прогорали. Перестройка...
Деньги у людей расходовались на хлеб, а не на зрелища.
Сторож остался в святой уверенности, что я - заместитель этого армянина. Главврачу же я посоветовал
именно вагончик сторожа, как самый приличный. Дальше было просто. Главврач подготовил письмо в
цирк с просьбой продать коллективу больницы семь жилых вагончиков по остаточной стоимости,
нарколог собирал деньги с сотрудников вместе с заявлениями на покупку, был оговорен мой
комиссионный процент по тысяче рублей с каждого вагончика.. Удивительно доверчивы наши люди.
Все время и все их обманывают: и правительство, и руководители предприятий, учреждений, и
продавцы а магазинах, и доморощенные аферисты. А они все продолжают во что-то верить, на что-то
надеяться. Но я - человек деликатный. Я не стал брать всей суммы: объяснил, что главное сейчас -
внести аванс, сделать частичную предоплату, чтоб вагончики не перекупили какие-нибудь
предприниматели. О своем гонораре я вообще сказал небрежно - успеется.
Принесли из кладовой мою одежду. Выгладили ее. Вместе с главврачом и тремя тысячами баксов я до
ехал до шапито в парке. Попросил его посидеть в машине, не вмешиваться. Зашел в кабинет директора.
По говорил с этим милым армянином, вспомнили мы с ним покойную слониху Кингу, высказали
несколько бранных слов по адресу погубившего ее директора. Вышел. Не просто вышел, а в
сопровождении директора, который жал мне руку, прощаясь, приглашал заходить. Из машины
содержание нашего разговора слышно не было.
- Добросьте меня на Пушкаревскую, к "Союзгосцирку", - сказал я, усаживаясь. И заедете за мной через
пару часов. Директор согласился, мы даем ему штуку
сверху, а он отпускает вагончики по оговоренной цене. Так что вам дачный домик на колесах
достанется почти даром. Сейчас я внесу деньги в бухгалтерию главка, оформлю все бумаги. Через пару
часов жду.
Я вышел у главка с нетронутой суммой в кармане. В запасе у меня было два часа, а то и больше, пока
медики спохватятся и заявят в милицию. Вполне хватит, чтобы забрать вещи и сесть в какой-нибудь
поезд. Я зашел в здание главка, которое теперь именовалось не "Союзгосцирк", а "Российская
всецирковая компания". В вестибюле список служащих на отдельном золотом щите возглавляла некая
Гаирова, только именовалась теперь не директором главка, а президентом Российской... и т. д.
Тунеядцы, сосущие деньги у артистов, жиреющие за служебными столами в то время, когда настоящие
трудяги цирков - от рабочего до дрессировщика - за нищенскую зарплату гробят здоровье, мотаются без
приюта, без нормального быта по всей стране, перекрасились и процветали в том же здании. Я плюнул
на пол вестибюля и вернулся на улицу через черный ход. Медицинская машина ждала у главного
подъезда. Метро, благо, было рядом. И Маша должна была быть еще в школе, ведь день только начался,
так что я успевал забрать свое дорожное имущество.
Все получилось, как я задумал. Через два часа фирменный поезд "Пекин" повез меня в Иркутск. Я
сознательно взял плацкарту, чтоб не привлекать ничьего внимания. Даже менты по заяве врачей станут
искать в СВ или в купейных. Они же будут своими ментовскими мозгами считать, что человек с кучей
долларов не поедет в нищенском плацкарте…
Боже! Сколько лет я мечтал о возвращении Проводника. Только в этих мечтах мне и удалось осознать
всю огромную силу власти, которую я могу с его помощью обрести. Какой же я был малограмотный
дурачок, когда таскал на руке чудо и не мог извлечь из этого чуда практическую выгоду! Только б не
снесли то дерево, под которым лежит браслет связи!!

3
Чувствую, что никак не могу заставить себя перейти к моменту восстановления связи с Проводником.
Лезут в голову какие-то дурацкие сравнения с первой брачной ночью, с глотком воды, умирающего от
жажды... Все же в писательстве есть нечто наркотическое. Хочется писать красиво и возвышено. И все
время сбиваешься на некие стандарты прочитанных тобой книг. Так и тянет отдать стилистику на
полнейшее управление Проводнику, а самому только сбрасывать информацию. Но графоманство —
сильный наркотик. Меня уже кумарит, если не надиктую хоть пару страниц.
Специально пробежал отрывки уже написанного. Попросил Материализатор реализовать их,
распечатать. И пробежал глазами. И изничтожил с помощью того же Материализатора. (В дальнейшем
буду писать вместо неуклюжего “Материализатор” просто “Матр”. Неудачное я название придумал для
этого фантастического прибора, давшего мне абсолютное могущество. Сокращение тоже неуклюжее, но
сойдет. Я, в конце концов, не поэму сочиняю. Достаточно того, что стихи свои сую куда только
возможно. И все чаю надежду, что не такие уж они скверные. Тем более, что стихи я писал и до встречи
с Проводником.)
Короче, не буду описывать щемящие мгновения встречи, страх и сердцебиение, весь комплекс
человеческих эмоций на полную катушку, пока добирался до санатория, искал то дерево, копал руками
стылую землю, сдирая кожу о задубевшую хвою и шишки... Нечто подобное, наверное, испытывает
начинающий пользователь компьютера, когда впервые в жизни выходит в интернет. Но в то время, о
котором сейчас идет речь, в России компьютеров было мало и 386 модель считалась верхом
совершенства. А мне так и не довелось испытать восторга хакеров, так как на руке у меня был
Проводник и любой современный компьютер по сравнению с ним был более чем убог.
...Контакт с Проводником произошел мгновенный, и я сразу завалил его вопросами. Как ни странно, но
сперва я спросил его — не скучал ли он. И это долбанный информатор сразу вылили на меня ушат
холодного безразличия.
— Не получал такой команды, — сообщил он жестяным голосом, — эмоции так же должны задаваться
и программироваться. На данный момент имею одну программу чувств — заботиться о твоем здоровье.
Поэтому сообщаю, что общий анализ физиологического состояния скверный, по ряду параметров
организм близок к патологии, следует в ближайшее время начать лечение. Предоставить список
неполадок и рекомендаций?
— Успеется, — пробурчал я мысленно. — Ты лучше скажи, что представляют собой существа, тебя
создавшие? Они на нас хоть чуток похожи?
— По форме — ни в коей мере. Самый близкий аналог на вашем языке форм моих создателей —
энергетические сгустки. По образу мышления — да. В той же мере, как мышление простейшего
млекопитающегося с человеческим.
— Они имеют с тобой связь, контакт?
— Конечно.
— Постоянный?
— Естественно.
— И как они относятся к тому, что ты общаешься с простейшим млекопитающимся?
— С некоторой долей интереса.
— Выходит, они через меня изучают человечество?
— Ни в коей мере. Они о человечестве знают все, как и о других видах разумной деятельности.
— Зачем же тогда тебя сюда забросили и связали со мной?
— Этой информацией не располагаю.
— Что так? — спросил я ехидно.
— Дорогой человек, — сменил он интонацию на душевную, — это только с точки зрения землян я
всезнающ и всемогущ.
— Ладно, мы еще вернемся к этой теме. Сейчас меня интересует другое. --
Я разговаривал с Проводником, естественно, в уме, беззвучно, а сам тем временем вернулся к такси и
уже ехал обратно в город, в аэропорт. Находиться в холодном Иркутске мне совершенно не хотелось.
Достаточно я намерзся в краслаге за эти годы. Мой путь лежал куда-нибудь в тепло, хотя сейчас было
сложней, чем в СССР, попасть в Таджикистан или Туркмению. Да и опасно там, говорят, для русских.
До аэропорта было еще достаточно далеко, шофер, слава богу, попался молчаливый, поэтому я
полуприлег на заднем сидении старой “волги”, закурил свой любимый “соверинг” и задал важный
вопрос:
— Как мне предельно быстро и без опаски стать очень богатым? И чтоб никакой уголовщины.
— Взаимоисключающие задания. Не нарушив ни одного закона очень быстро стать очень богатым
почти невозможно. Самый быстрый способ не предусматривает уголовной ответственности, так как
недоказуем на данном уровне технического развития землян. Кроме того он не аморален с человеческой
точки зрения, так как не приносит никому значительного ущерба.
— Тьфу, — сказал я. — Вот уж не думал, что инопланетный компьютер может быть столь болтливым.
— Твой словарный багаж за эти годы расширился, — проиронизировал Проводник. — Короче, через
компьютеры различных банков я открою тебе счета и положу на них деньги. Суть в том, что, подбивая
итоговые результаты, экономисты банков разницу в десятых и сотых долей копейки округляют. Иногда
— на минус, иногда — на плюс. Ну, например, если на счету какого-нибудь Джона 2564 доллара и 34,3
цента, эти 3/10 минусуют. А было бы 0,8, например, сплюсовали бы до 1 цента. И так во всех банках
мира. Вот я и соберу все эти минусовые десятые и сотые доли разных валют и объединю их в
нескольких крупных банках на твоих счетах. Счета нынче тоже можно открывать по компьютерной
связи. Впрочем, технические детали — это моя забота.
— Действительно, — сказал я чуть ли не вслух, — и сколько может получится от этих десятых и сотых
копеек?
— Ты удивишься, но много. Порядка двух миллионов долларов с первого объединения. И так каждый
месяц.
Я действительно удивился. Настолько, что даже замолчал на некоторое время. Такие суммы для меня
были еще более фантастичными, чем сам Проводник. Я не представлял себе, куда и как можно
потратить их в России. Потом я подумал, что было бы что тратить, а уж куда — это само решится.
Например, давно мечтал купить остров где-нибудь в Средиземном море. Хватит, интересно, двух
миллионов на остров?
— Сколько, интересно, стоит остров в Средиземном море? — спросил я.
— Атолл — миллионов сорок. Острова там не продаются. В среднем островок в Карибском море стоит
около семисот миллионов.
— Так дорого?!
Проводник деликатно промолчал.
— Послушай, а для чего тебя забросили на Землю?
Этот вопрос не то, чтоб волновал меня. Просто я об этом часто думал. И все выводы, приходившие мне
в голову, не отличались оригинальностью. Чаще всего я полагал, что таким образом землян тестирует
иной разум. Выбрали среднего представителя человеческой особи и тестируют.
— Ты же не задаешься вопросом, почему камень на вашей планете будучи подброшенным, падает
вниз...
— Что-то ты, Проводничек космический, начинаешь по-еврейски отвечать. Вопросом на вопрос.
— Воспринимай меня как очередное явление Природы. Человек изучает и пытается познать
окружающий мир, а этот мир столь же яро пытается познать свое порождение — человека. В конце
концов человек, может, для того и создан, чтоб быть орудием самопознания для этого мира. Не
обижайся, философия — тема скользкая и единых формул не имеет. Чем больше познает философ, тем
меньше он знает.
— Я предпочел бы более конкретный ответ, — сказал я почти зло. — С какой целью ты появился на
моей планете?!
— Вопрос некорректен, — невозмутимо ответил Проводник. — Разве ты не допускаешь, что мое
появление никакой цели не преследует. Так как твоя философия в большей степени основана на
фантастической литературе, сошлюсь на произведение Стругацких — “Пикник на обочине”.
— Тогда твои создатели почти как люди. Внешне...
— Нет. Ты же воспринимаешь меня в своем, земном измерение. Своими, несовершенными, органами
чувств. А я существую в большем количестве измерений. И выгляжу совсем иначе, чем тебе кажется.
Помнишь притчу о слепых, пытавшихся на ощупь определить внешность слона?
Я почувствовал, что этот разговор заведет меня в безнадежный тупик. Или я не умел правильно
сформулировать вопросы, или Проводник не был запрограммирован на них четко отвечать. В любом
случае мне было, в сущности, всего лишь любопытно. Главное, что общение с Проводником могло
принести мне могущество и независимость.
Когда я был маленьким, меня спросили: какие бы желание я загадал Золотой Рыбке? Спросил, как я
сейчас понимаю, некий психолог, один из влиятельных папиных знакомых профессоров. Мой ответ его
ошеломил. Он прямо так и сказал — «Я ошеломлен!»
А ответ мой был вполне логичен для «книжного» ребенка. Я допускал существование Золотой
волшебницы, но сам уже украдкой (мне было лет 9-10) почитывал Мопассана, запойно увлекался
Джеком Лондоном и Свифтом. Я многократно «проигрывал» в своем воображении возможности
волшебства, применимые к моим, детским, возможностям. А у ребенка, чрезмерно опекаемого
стареющими родителями (Матери в это время было — 51, а отцу — больше 60), таких возможностей
весьма мало. Меня даже во двор до 12 лет не отпускали играть одного. Совсем закоротились предки на
позднем ребенке!
Я сказал почтенному психологу, что три желания — это перебор, мне хватит и одного: хочу, чтоб рыбка
научила меня волшебству.
- А как тебе такая трактовка: вся Земля – большая консервная банка существ
невообразимых форм, – сказал Проводник. - Эти существа живут в совершенно иных
временных диапазонах, сравнимых с жизнью звезд. И вот, они законсервировали
разнообразную пищу – растительную, животную, минеральную – жизнью. Меняются
поколения, проходят тысячелетия, а пища только увеличивается в объеме. Жизнь –
всего лишь консервант, а вся флора и фауна планеты – консервированная пища.

ЖЕЛАНИЕ ПЯТОЕ

1
«В последнее время я часто вглядываюсь в себя, ищу изменения. И чувствую
опустошение. «Я пережил свои желанья, я пережил свои мечты…»
У большинства людей интерес к жизни определяется именно желаниями, хотением
что-то новое познать. У меня таких хотений уже нет.
Нет, например, интереса к чтению книг. Ведь все герои ищут, надеяться, пытаются.
Я все, о чем они жаждут, могу получить мгновенно — в реальности виртуальной, или
почти мгновенно — в реальности конкретной. Зачем же пытаться. Достижимость
— это форма бедствия. Абсолютная возможность — форма адского бытия».
Я взял эту фразу в кавычки, хотя она принадлежат мне лично. Мне будущему, а не
тому, о делах которого я сейчас буду рассказывать. Ф-у-у, ну и предложеньице! Эко
заворотил!
Ладно, хорош выкомыриваться. Мы остановились на моем воссоединение с
Проводником. Дальше было просто и приятно. Приехали в Москву, я зашел в
Альфабанк, где мне беспрекословно выдали наличные деньги, чековую книжку и две
кредокарты: Golden MasterCard для валютных операций и Golden VIZA для русских
денег.
Принимали меня, как самого желанного гостя. Еще бы, буквально перед моим
приездом они получили с разных концов мировой банковской системы крупные суммы
для передачи уважаемому господину Верту В.И.
Мой потрепанный вид был принят за экстравагантность богатого бездельника, мои
манеры (не слишком хорошие) были отнесены за счет усталости от переезда (Я сказал,
что только приехал, но не уточнил — откуда. Они, наверное, подумали что с Баден
Бадена).
Я сперва пытался считать свое богатство, потом вспомнил, что на руке у меня
мощнейший калькулятор планеты.
«В этот банк я отправил 300 тысяч долларов, — уточнил Проводник. — Хотя
руководству банка сообщили, что это твои «карманные» деньги, небольшой перевод на
мелкие расходы. И рекомендовано, в случае необходимости, давать тебе любые займы
под гарантию международного банка. Понимаешь, почему они так лебезят? Еще в один
банк, на Украине, перечислена такая же сумма. Всего чуть больше полумиллиона.
Этих денег тебе на первое время хватит. Кроме того во многих крупных банках
цивилизованных стран у тебя появились приличные счета. Если хочешь, можешь
записать для памяти на бумажку...»
«Зачем записывать, когда есть ты? — удивился я. — Да, кстати, ты можешь сделать
так, чтоб я тебя не потерял. Прирасти к моей руке, например, или вообще спрятаться
куда-нибудь под кожу? Только, чтоб мне больно не было».
«Без проблем, — самодовольно ответил Проводник, — но это место для меня наиболее
удобное. Просто ввожу в память запрет отлипать от запястье. Теперь меня можно
отсоединить только с твоей рукой. Если хочешь полностью меня замаскировать,
надень на руку часы с очень широким ремешком или браслет»,
Мы вышли с банка, провожаемые услужливым чиновником из старших. Тут меня ждал
приятный сюрприз: у дверей стоял лимузин, шофер которого отдал честь к форменной
фуражке с эмблемой банка и открыл заднюю дверку.
— Специально для таких приятных гостей, — сказал чиновник. — Лимузин
президентского класса. Он в вашем распоряжении.
— Thank, — сказал я, неизвестно почему по-английски, которого, кстати, почти не
знал, — bay.
От водителя меня отделяло прозрачное толстое стекло и я сперва никак не мог
сообразить, как мне к нему обратиться. Но когда в купе (иначе это бархатно-кожаное
огромное для автомобиля помещение не назовешь) раздался его голос, я догадался и
нажал на кнопку на белом пульте, под которой были буквы: Sp (Спикер).
— В агентство по найму квартир, — сказал я, — в самое надежное. Мне нужна
приличная квартира на месяц.
Водитель беззвучно тронул авто. Я совершенно не чувствовал дороги. Казалось, будто
плыву на антигравитационной подушке над московским асфальтом. Сквозь стекло
видел, как водитель включил встроенный в приборную панель компьютер, на
маленьком дисплее появился план Москвы с красными точками нужных агентств.
— Эй, земляк, — снова нажал я на кнопку, — а до скольки тебя со мной отпустили?
— Сколько пожелаете, — лаконично ответил водитель. — Хоть на все время
пребывания в Москве.
Я огляделся. Да, шикарно. Но что скрывают остальные кнопки. Ну эта — ясно, на ней
сигарета нарисована, а вот эта...
Бар вылез откуда-то, как вежливый робот. Да, круто!
Я налил шампанского . Надпись была явно французская. Жаль, не помню, какое у них
вино считается лучшим.
Вскоре мне надоело сибаритствовать в одиночестве. Я попросил остановиться и
перебрался к шоферу. Мы поговорили и он отбросил приторно-почтительный тон.
— Не знаю, земляк, — сказал он, — сколько ты этим банкирам отдал бабок, но
последний раз распоряжение на такое обслуживание я получал год назад, когда
президент валютного фонда приезжал из Франции. Только на миллионера ты не
похож.
— А на кого я похож? — спросил я.
— На БОМЖа, — честно сказал шофер.
Меня этот ответ порадовал. Именно такая внешность наиболее соответствовала
нынешнему содержанию карманов. Глубоко сидело во мне обаяние «Трех товарищей»
Ремарка, их невзрачная внешне машина с мощной гоночной начинкой.
Порадовала меня и «приличная» квартирка. Это были семи комнатные двухэтажные
хоромы, обставленные антикварной мебелью и снабженные всем необходимым,
включая зубочистки. Застекленная и обогреваемая лоджия напоминала летний сад. В
каждой комнате на стене рядом с электронным термометром и указателем влажности
был терморегулятор.
Впрочем, описывать всю эту роскошь бессмысленно. По идее, в таких условиях
должен жить каждый человек. А описывать удобства, смаковать их принято только в
женских романах, написанных голодными домохозяйками. Тут же достаточно
упомянуть, что стоила эта квартирка полторы тысячи гринов в сутки.
Спустя какое-то время мне эти апартаменты покажутся жалкими. Отчасти потому, что
в них нет индивидуальности хозяина, отчасти из-за излишней помпезности. Обретая
возможности перестаешь заботиться о внешнем, показном.
Но тогда я буквально наслаждался. И, конечно, очень захотел удовольствием
поделиться. Сделал я это по-своему (экстравагантно с точки зрения банкиров)
На своем лимузине, шофер которого уже был моим карифаном, я тормознул у метро
«Красная Пресня». В свое время, будучи в столице, я обратил внимание на то, что
каждый вечер около этого метро кучкуются беспризорники. Видимо где-то недалеко
был люк их подземного жилища. Как выяснилось, ничего не изменилось. Оборванные
мальчишки и девчонки сновали в толпе, просили монетки, нюхали из пакетов
растворитель, курили, жевали. Когда шофер сказал им, что богатый дяденька желает с
ними говорить, толпа биченят (бесенят) окружила машину.
— Пацаны, — спросил я в приспущенное окно передней дверцы, — сколько вас тут?
Старший парень лет пятнадцати подошел вплотную. От него сильно несло
растворителем.
— В моей команде, — четко отрапортовал он, — восемь мальчишек и три девчонки.
Кого желаете получить?
Я не сразу понял, переспросил:
— Что ты имеешь ввиду7
— Ничего не имею, — резонно ответил он, — за мальчика 50 баксов, за девчонку —
тридцать. Деньги мне.
Мне стало противно. И горько. Остальным детям было лет по 10-12. И у них уже был
порочный хозяин
Я представил себе вожака волчьей стаи, предлагающего охотникам по дешевке шкуры
собратьев... Что за паршивые законы в человеческом обществе!
Шофер сидел рядом и смотрел на меня брезгливо. Я же ничего ему не объяснил,
просто попросил подозвать детишек. Что же он обо мне сейчас думает?
Моя прежняя идея пригласить в апартаменты пару мальчишек и побаловать их
роскошью изменилась мгновенно.
— Чуть позже, — сказал я малолетнему сутенеру. — Ты жди тут.
Я обернулся к водителю:
— Всегда думай о человеке хорошо, — сказал я, — пока он поступками не доказал
обратное. Слова фальшивы, зорко одно лишь сердце. (И я с теплотой подумал о
главном герое моего детства — Маленьком Принце). Давай к ближайшей детской
больнице.
Я видел, что водитель недоумевает, но не собирался объясняться. Меня обидело, что
он так огульно записал меня в педофилы.
В больнице я поднялся к главному врачу. Тот понял меня с полуслова. Сильно
поспособствовала нашему взаимопониманию пачка долларов.
— Их легко спугнуть, — объяснял я. — Поэтому мы должны действовать
конспиративно. Пригласим их от имени некого благотворительного общества
искупаться и переодеться в чистую хорошую одежду. И отвезем к вам, но надо
срочно приготовить соответствующее помещение и все необходимое. Думаю, что
против простого медосмотра они возражать не будут. Ну, а потом просмотрим
диагностику и решим с каждым индивидуально. Я буквально за несколько дней
организую под Москвой где-нибудь на природе небольшой детский дом и они,
подлечившись, станут его первыми жильцами. Те, конечно, которых бессмысленно
возвращать родителям...
В хоромы я возвращался без детей. Они получили все, что нужно на первое время:
чистоту, еду, койку, покой. Мы с доктором приняли коварное решение дать всем
снотворное и сделали это незаметно. Иначе те, кто был под влиянием паров
растворителя, могли вести себя неадекватно. Маленький сутенер оказался не таким у
плохим парнем. Просто жизнь не научила его нравственности. Сейчас он вместе с
другими детьми сладко спал под чистыми простынями. А завтра я намеревался
организовать небольшую бригаду помощи этой первой группке детей.
Так что в хоромы я возвращался с обыкновенной шлюшкой, снятой огорченным
водителем в Интуристе. Он чувствовал себя виноватым, пытался заговорить, но я
пересел на заднее сидение и отключил громкую связь. Этот мужик получал бешеные
по российским понятиям деньги —$ 800 в месяц, а думать о ком-либо, кроме себя, не
научился.

2
Шлюшку звали Лена. Запомнил я это имя потому, что она оказалась достаточно чуткой
к человеку, отвыкшему от женщин. Это частая проблема бывших зеков: переключить
физиологию с “Дуньки Кулаковой” не всегда удается. Лена же вела себя как
заботливый сексопатолог. У меня все получилось с первого раза. А потом получилось
еще раз. И еще... Короче, утром я, растроганный и довольный, да к тому же —
ошалевший от миллионного состояния, выдал ей пять штук. Эту сумму (в долларах,
естественно) средняя интердевочка зарабатывает месяцев за шесть. Да и то, если
экономит на одежде. Что, в свою очередь, отражается на общем заработке — внешний
вид их валюта.
Лена тоже была растрогана. И ушла, как пьяная, хотя ночью мы пили мало.
Я лежал в ванной по имени “джакузи” и кайфовал. Хорошо быть богатым и щедрым,
приятно делать на собственные деньги добро. Это неправда, что дающий бескорыстно
не ждет ничего взамен. Ждет. Не материальной платы, эмоциональной. Может, потому
и дает. Хотя лично я мало знаю богатеев с щедрой душой. Само накопление богатства
высушивает душу. Деньги становятся живыми и нужными, процесс их умножения для
многих превращается в самоцель, в удовольствие почти физического плана.
Некоторым скупердяем оно заменяет оргазм.
Простой пример – мой старший брат, которого я по своему люблю. Из талантливого
ученого-изобретателя он превратился в скупердяя с ограниченными интересами.
Вместо уникальных приборов его золотые руки начали создавать глиняные маски на
продажу (кстати, высочайшего качества был этот ширпотреб), потом процесс
накопление обрел свойства снежного кома, а перестройка довершила процесс
нравственной деградации, открыв ему двери в «большой» (скорее – больной) бизнес. И
ради чего? Ради того, чтоб полжизни экономит на себе и близких, в том числе – на
детях, а в старости заиметь жилье в Израиле. Стоило ли так урезать свои потребности
ради теплого сортира с кефиром в жарком Тель-Авиве?
Второй пример. Лене мои жалкие пять тысяч вскружили голову. Она взяла отгул в
Интуристе и загуляла. В пьяном виде попала под машину, лишилась ноги и кисти
правой руки. И лицо поуродовало ей, когда тащило по асфальту. (Об этом я случайно
узнал у Проводника, спросил как-то в воздух: «Интересно, как там шлюшка Лена
живет?» – и получил подробный ответ. Проводник никак не мог научиться
игнорировать риторические вопросы. Или – не хотел).
То, что принято считать добром, больше похоже на бритву: может покалечить и
дающего и берущего. Для многих «халявное» добром оборачивается злом. Деньги –
одно из современных мерил добродетели, но их изобилие часто извращает владельца и
мешает ему правильно жить. В чем-то тут причина скорей этологическая. «Халявные»
деньги автоматически перемещают владельца из его законного, подходящего ему
психологически, места в иерархии людского общества в иное, несовместимое с ним. И
он, ощущая постоянный дискомфорт и не зная, как с ним справиться, начинает
меняться, «ломаться».
Если мы искусственно (наркотики, опека) переместим подчиненную мышь на
лидерскую «должность», эта мышь заболеет. И только возвращение в положенный
ранг в мышиной стае может спасти ее от смерти.
Помню такой эксперимент: свиньям налили в корыто с едой брагу. Они опьянели и тот
произошла смена «должностных рангов»: слабый свин оттеснил от корыта хряка-
вожака, который по причине сильного опьянения (как главарь он выхлебал больше
всех) не оказал серьезного сопротивления. Самка начала приставать к подруге с
лесбосскими намерениями, поросята дружно передрались, причем без обычных правил
единоборства и ритуальных поз... Короче, свиньи вели себя как люди.
На следующий день, как только экспериментаторы налили очередную порцию пойла
смешанного с брагой, вожак подошел и рылом перевернул корыто. Не знаю, может
хряк был ярым противником опохмелки (узнал у русского мужика, что похмелка –
вторая пьянка), но эксперимент впечатляющий.
Вряд ли люди независимы от законов природы, этологические стандарты вошли в нас
на генетическом уровне и нарушение их часто приводит к личностным трагедиям.
Например, детдомовцы обычного дома сирот вырастают голодными, злыми, но
жизнестойкими. А в том детдоме, над которым спонсорничали немцы, заваливая ребят
одеждой, едой и карманными деньгами (это конкретный детдом в Калининграде, у
меня там были знакомые), дети выросли беспомощными: многие девчонки после
выпуска ушли не в производство, а на панель, почти все парни вскоре попали в
тюрьмы.
Мне это было немного известно в теоретическом плане, вскоре мне предстояло
убедиться в этом практически. Ведь я собирался делать добро. Причем, агрессивно…

3
Не вел записи довольно долго. Начал, было, описывать свое наслаждение богатством,
хотел подчеркнуть неумение им пользоваться, то, как халявные деньги приносили вред
тем, кому я их давал. Потом передумал. Подумал о читателях, о том, что моя исповедь
превращается в мексиканский сериал, передернулся от собственной слащавости…
И решил вставить один документ, который относится к тому времени, когда я обрел
Материализатор (Матр) и вновь совершил ошибку обычного человека – попытался
вмешаться в человеческое мельтешение.
Эти документы, как и многие другие, которые появятся в книге, «достал» мне
Проводник. Тот, для кого нет секретов и запретов.
Для внутреннего употребления.
Отпечатано в 2-х экземплярах
Подготовил аналитик З.И.Рутанов

Рассказ майора Федотова (диктофонная запись)

«…Он появился как бы ниоткуда. Ага. Короче, вышел из-за танка, хотя тут
гражданских не было. Я сразу обратил внимание на его внешний вид, ага. Ну, то что
формы нет на нем, что вообще слишком легко одет. Не по уставному, то есть я хотел
сказать, не так, как люди одеваются, ага. Вернее, нет, я не запутался, пытаюсь, ага,
слова подобрать. А вот, нашел, он был одет, как дома одеваются, когда гостей не ждут.
Ну, я ему, естественно: «Ваши документы!». А он: «Подожди, майор, какие тут еще
документы… Давай лучше вон с теми разберемся…».
А что разбираться, когда положение критическое. Вертушек нет, извините, я хотел
сказать, что вертолетов не дождешься, я уже голос сорвал в рацию кричать, наши
зажаты в ущелье, вдоль всей возвышенности чеченцы, а мы тут, на НП, как кость в
горле – один выстрел из ручного РГ, гранатомета, значит, и нас нет, спрятаться то
негде.
Но чеченам не до нас. Они наших ребят хотят живьем взять, ага, ждут, когда у наших
патроны кончаться. Тех, кто с автоматами, не трогают, а если кто РГ в руки берет,
того кладут из винтовки.
И вот, этот домашний шпак, извините, неизвестный гражданский, говорит: «Плохо
дело, майор, эти дикари всех погубят, возьмут в плен и замучают. Надо, -- говорит, --
кончать с ними». И поводит так рукой, будто показывает, как и каких чеченцев
кончать надо. А я слышу, связист, рядовой Павлов, за моей спиной охает. Но я не
оборачиваюсь, так как тоже охать готов, хотя командиру не положено.
Вот, представьте, там, куда он рукой показывает, боевики чеченские вспыхивают
мгновенно. И он рукой ведет, будто огнеметом дальнобойным, хотя, конечно, таких
огнеметов еще не придумали. Провел по правой бровке ущелья, по левой, вдаль руку
направил… И все, тишина, не выстрела, даже стонов не слышно, так быстро горят,
буквально, как порох. И мои ребята обалдели там, внизу. Рты разинули, никакой
бдительности на боевом задании. Но и я, извините, рот разинул. Ага. Дело-то
чертовщиной попахивает.
Оборачиваюсь к этому, а сам думаю: если пропал, значит черт или инопланетянин
какой? Нет, не пропал, стоит, улыбается, ага. И мне так запанибратски говорит, что
мол твои ребята целы, а я мол, пошел, там, за хребтом, еще один отряд в окружение
попал. Ага, так и говорит. И ушел за танк.
Какой танк? Ну, мы НП за разбитым танком, сгоревшим устроили, вот он за него и
зашел. Я за ним, а его там нет. Ага. Инопланетянин, конечно. Или черт, хотя черт
наоборот, вроде, за чечен заступаться должен…».

Рассказ санинструктора сержанта Нилова (диктофонная запись)

«…Не было и, вдруг, стоит, прямо посреди площадки. Я ему кричу, чтоб ложился,
убьют, кричу, дурак, а потом думаю – а откуда он взялся-то? А сам вижу, что не наш и
одет не по нашему. В смысле, что он не в форме был, а в какой-то куртке заграничной,
какие в домах одевают, чтоб на диванчике посидеть, кофе там попить, Короче, вроде
пижамы. Ну все, думаю, глюки пошли, нельзя курить больше. Нет, я вообще-то не
курю, так пробовал анашу эту, все пробовали. Ну, значит, думаю, глюканулся. А он
рукой так вокруг поводит, будто от пуль отмахивается, а чечи эти падают, будто он в
них стреляет. Хотя руки у него босые, в смысле голые, без оружия.
Ну и че, минут пять так постоял, помахал рукой и исчез. И никого из чечей не
осталось, все дохлые. Мы потом смотрели, все от пуль умерли, от своих.
Ну, я наши от калаша от ихних отличить могу: от наших, что калибра 7,62, дырки на
входе ровненькие, маленькие. А ихние УЗИ бьют другими пулями, со смещенным
центром тяжести, от тех входные отверстия рванные, широкие, как от осколочной
гранаты.
Виька, мой дружок, и говорит, что, мол, это супермен прилетал. У него, значит, плащ
такой, невидимый. Ну, в смысле, не плащ, а поле невидимости, прибор такой. Я,
конечно, в бетманов всяких не очень-то верю, но мы же все своими глазами видели,
вся рота, все, кто в живых остался…
Много ли? Да, почти все. А так, если бы не он, то полегли бы. Или в плен попали. В
плену плохо, лучше погибнуть».

Комментарий аналитического отдела:

Все опрошенные показали одинаково: неизвестный, одетый, предположительно, в
домашнюю одежду типа пижамы западного образца, появлялся неизвестно откуда и
как, тем или иным способом уничтожал всех атакующих боевиков (характерно, что ни
один боевик не избежал смерти, вне зависимости, совпадала ли траектория удара с
точкой атаки неизвестным оружием или он находился за чертой доступа этой
траектории), после чего исчезал таинственным образом.
Время, затрачиваемое неизвестным на уничтожение боевиков (численность групп
порядка 30 человек), согласно опросов составляло от трех до семи минут.
В ряде случаев он вступал в разговор с кем-нибудь из окруженных, в ряде – нет. Во
всех случаях его речь не носила форму диалога, он просто рассуждал вслух.
Всего за трое суток фигурант (именуемый в дальнейшем под условным именем
Бетмен) посетил двенадцать подразделений, попавших в критическое положение.
Общее число уничтоженных боевиков – 420 человек.
На месте сгоревших подсчету жертв помогали лишь элементы скелета и сплавленные
части оружия и металлических предметов, что свидетельствует о чрезвычайно высокой
температуре горения.
Секретные сотрудники из числа местного населения рассказывают, будто слухи об
этих необъяснимых происшествиях сильно поколебали боевой дух бандформирований.
Считается, что «Аллах таким образом намекает на прекращение войны с неверными,
так как эта война сильно отражается на женщинах и детях». Руководители
повстанческих соединений распространили листовку, в которой объясняют, что
русские применили неизвестное оружие и воля Аллаха прежняя – уничтожить всех
неверных, кто не примет зеленое знамя ислама.

Возможные гипотезы:
1. Мы имеем дело с провокацией «в восточном духе» – режиссура: сильный
гипнотизер + игра боевиков. Гипотезу подтверждает наличие пулевых ранений из
оружия, стоящего на вооружении у боевиков. Трупы могли быть
транспортированы заранее из числа мирного населения. Аналогично могли быть
подготовлены следы ранее сожженных трупов.
2. Мы имеем дело с фактором Х, по неизвестной причине вступившем в действие на
нашей стороне.
3. Мы имеем дело с вмешательством НЛО. В этом случае надо экстраполировать
возможные последствия подобного вмешательства, так как оно может быть
угрожающим для обеих сторон.

Мой комментарий
Те, кто меня читают, уже поняли, что там был я и все происходящее – испытание
Материализатора. Вскоре я убедился, что это глупое и, даже, вредное вмешательство в
естественный ход событий, которое приносит вред не только чеченцам, но и нашим.
Более того, вскоре я понял, что делить человечество на «наших» и « не наших» в
высшей степени глупо и опасно. Все равно, что уничтожить все микробы,
вызывающие ангину, в организме одного человека, лишив его тем самым постоянной
выработки нужного иммунитета.
Хорошо рассуждать о добре и зле, не имея возможности по-настоящему вмешиваться в
их противоречия. Лишь только тогда, когда такие возможности становятся
глобальными, начинаешь понимать связь и относительность того, что мы наивно
называем «добром» и «злом». Так ребенок считает «злом» визит к зубному врачу. Так
родитель считает «добром» воспитание ребенка по своему жалкому образу и подобию.
 4
Где я только не побывал за это время. Что только не повидал. У меня не было
материальных ограничений, так как Проводник неведомыми мне путями утраивал
первоначальные счета в банка мира игрой на бирже, какими-то валютными операциям,
черт-те еще чем, вообщем делал из денег деньги, как гениальный финансист, лишний
раз показывая порочность нашего общества, основанного на деньгах.
У меня не было языковых проблем, так как Проводник переводил мне любой диалект
прямо в мозг и подавал мне на язык любые фразы. Другое дело, что мой язык эти
готовые фразы не всегда мог отчетливо выговорить. Но чудовищный акцент не мешал
общаться с любым человеческим существом.
Все больше хотелось мне спрятаться в безлюдном месте и получать любую
информацию виртуально. Но я боялся этого, как раньше боялся употреблять
наркотики. Мой опыт алкоголика предостерегал от виртуальной зависимости, я не
желал превращаться в амебу.
В конце концов у меня появилась идея-фикс по изменению этого мрачного и
неряшливого мира. Я решил собрать несколько тысяч прекрасных (от Бога) педагогов
и воспитателей и несколько тысяч младенцев. И воспитать из этих детей людей
будущего, людей высокой морали и высоких бойцовских качеств. Я рассуждал по
принципу геометрической прогрессии, которая одно зерно на клетке шахматной доски
превращала в астрономическое количество. Если каждый мой воспитанник воспитает
еще человек десять, то вскоре, может еще и при моей жизни, на земле станет проще и
приятней жить.
Идея была так хороша, что я сразу запросил у Проводника финансовые расчеты.
Оказалось, что даже тех больших денег, которыми я уже обладал и которые не считал
для быстрой реализации плана недостаточно.
- Как умножить эти деньги многократно? – спросил я безмолвно.
- Лет пять потребуется, - ответил Проводник. – Даже, если мы вскроем несколько
очень богатых кладов, все равно добыча сокровищ и постепенная реализация их
растянется приблизительно на этот срок.
- Почему такая медленная реализация.
- Если выбросить на рынок слишком много драгоценных камней и ювелирных
изделий, то цены на них упадут безмерно. К тому же, тут придется соблюдать
секретность и добычи и реализации. Ты же всегда хотел оставаться в тени.
- Да-с, - сказал я, - скверно.
Я жил в это время в Париже, снимал небольшую квартирку. Париж мне нравился, он
напоминал Одессу в период фестиваля.
И я задал вопрос, который все это время жил у меня в сердце или еще в каком-то
болезненном месте и который я никак не мог решиться задать всезнающему
компьютеру, боясь получить отрицательный ответ. Это было бы бесповоротно и
горько.
- Ты мое здоровье можешь сделать очень хорошим? – спросил я. – Или, хотя бы –
приличным?
- Конечно, - спокойно ответил Проводник.
И добавил:
- Только не радуйся так активно, сердце не выдержит такого выброса адреналина.

5
Забежав вперед, вставив документ из того периода, когда я стал всемогущим, я как бы
признался в том, что мне надоели эти записи, что я пытаюсь быстрей закончить книгу.
Но за этим кроется и то, что я теряю чувство ответственности перед людьми. Что мне,
в сущности, все надоело. Что эта епитимья, которую я сам на себя наложил,
превращается в каприз.
Да, мне лень писать. Все больше хочется возложить эту обязанность на Проводника
(он сделает эту работу мгновенно, гораздо четче, чем я сам). Я наигрался в писателя,
как наигрался и в другие игры с людьми: и в безобидные, вроде «Золушки»,
«Прекрасного принца», и в кровавые…
Еще, может быть, тут играет роль некая «аллергия» на писательское ремесло. Худо ль,
бедно ль, но я пописал в своей прошлой жизни. И, как журналист, и как писатель. У
любого сочинителя есть три этапа. Первый – это когда он, осененный идеей
восторженно пишет. Вначале порыв вдохновения, потом – тяжкий труд, если
произведение большое. Это приятный этап. Именно так выходили из под моего пера
рассказы, стихи, повести. Я просматривал их недавно и пришел к выводу, что
написаны они весьма не плохо, хоть и не стандартно. Я часто меняю стиль, чтоб и
манерой выражения подчеркнуть ситуацию. Я часто отхожу от сюжетной темы. То – в
лирику, вплоть до стихов, то – в философию. Я не ищу действия тела, а внимательно
исследую действия духа. Естественно, что даже заказные «чернушные» детективы у
меня получаются не массовыми, рассчитанными на читателя со вкусом.
Вот простой пример. Маленькая зарисовка:
Где-то в пространстве стоит алмазная скала. Гигантская. Невозможно описать,
какая большая. Раз в тысячелетие прилетает на скалу ворон и точит об нее свой
клюв. Когда он сотрет клювом всю скалу - пройдет одна секунда вечности.

***
Ворон, который был и вороной тоже, долго думал: влететь в город или войти?
Он представил, как входит, переступает лапами по вязкому снегу, останавливается
на переходах, пропуская угрюмые машины, как идет по серому городу, вызывая
недоуменные взгляды прохожих, как бездельники пристраиваются за ним, норовя
выдернуть из хвоста вороненое перо, как хамеют, наливаясь наглостью, как растет
их толпа, толпа сытых, в импортных кожаных куртках с пустыми стекляшками
глаз, как пьяный выкрикивает что-то гадкое, и толпа бросается на ворона, чтобы
втоптать его в серое месиво снега и грязи, смешать с обыденностью, обезличить...
Ворон, который был и вороной, решил влететь в город.
Он представил, как летит среди голых сырых сучьев спящих деревьев, между серыми
стенами домов, вдоль серых улиц, над угрюмыми машинами, рыгающими в воздух
бензиновым перегаром, летит над однообразной чередой прохожих и бездельников,
которые смотрят только вниз, под ноги, и никогда не поднимут взгляд вверх, в небо, в
беспредельную глубину мира и Космоса, которая их пугает, представил, как в чьем-то
заброшенном парке он сядет среди других ворон и будет высматривать в сером
месиве грязного снега кусочки съестного, выброшенного людьми, как подлетит к
заплесневелой корке, толкаясь и каркая, отпихивая балованных голубей и
бессовестных шалопаев-воробьев, увидит, как какая-то старуха потянется к этой
же корке, отмахиваясь от возмущенных птиц кривой клюкой и шамкая беззубым
ртом своим, как поскользнется старая на сером крошеве снега и грязи и упадет в
слизь городских отходов, а птицы, довольно гулькая, чирикая и каркая, выхватят эту
корку из-под сморщенных рук...
Ворон, который был и вороной, задумался. Он думал о добре и зле, 0 мгновении жизни
и вечности, о низости и высокости странного двуногого существа, которое наивно
считает себя вершиной мироздания, хотя всего-навсего есть его подножье.
Но сам давно прошел эти ступени познания себя и мира, его сверх "Я" существовало
едино и множественно, он ощущал свою личность в камне и цветке, в вороне и вороне,
в прошлом и будущем, а свое человеческое обличье вспоминал с трудом и без особого
желания.
Город клубился где-то впереди, будучи в то же время далеко позади, сплетались
вокруг него и вне его судьбы и чаяния, вечность приподнимала бархатное крыло
невозможности, которая становилась возможной мгновенно в неисчерпаемой
бесконечности космического сознания.
Было хорошо и чуть-чуть тревожно, как всегда бывает на пороге чистилища.
Ворон взмыл в пустоту молчания и камнем пал вниз - сквозь зло и добро, сквозь
истину и ложь, сквозь крик и немоту...

***
А огромная алмазная гора ждала прикосновения его клюва. Одного прикосновения в
одно тысячелетие. И тикали секунды вечности, неисчерпаемые секунды вечности...

Конечно же, такие вставки в детектив, предназначенный для толпы, не вполне

правомерны. Они снижают «читабельность», а следовательно лишают издателя
доходов. Вот тут-то и начинается второй этап.
Если в совдеповское время я годами оббивал пороги издательства, прежде чем
добивался включения книги в план. Потом десятки редакторов и цензоров паслись на
моей рукописи, честно отрабатывая скудное жалование. Это было неприятно, но
азартно. Какой-то своеобразный путь борьбы, полоса препятствий. Тем более, что
гонорары в те времена были хорошие, одна небольшая книжечка могла кормит автора
целый год.
Нынешние коммерческие издательства населены «новыми русскими» в худшем смысле
этого неологизма. И противно, когда они высказывают свое безапелляционное мнение
о выстраданных кровью авторских трудах. Вдобавок, эти книжные жуки всегда знают,
что нужно читателю и в какой форме это должно быть изложено.
В какой-то мере они правы – толпа обладает еще меньшим количеством извилин в
мозгах, чем эти книжные магнаты.
Платят авторам нынче гроши. Поэтому современный писатель подрабатывает
«чернушкой» в мягких переплетах, а хорошие произведения почти не пишет – трудно
найти издателя.
Но есть еще и третий этап. Что бы там не говорили, но любой пишущий ждет реакции
на свою писанину. Без обратной связи он иссякает, как гниет колодец, которым не
пользуются долгое время. И часто эта реакция совершенно не соответствует
ожидаемой. Все же подсознательно мы пишем для равных, а ответ приходит от
мелких, низких. Хорошо еще, если он просто не понял тебя, хуже – когда понял
превратно. Писатель (журналист) слишком остро реагирующий на литературных гиен
– критиков и на мнение толпы может сломаться.
Где-то у Стругацких мне довелось прочитать очень правильный совет на эту тему. Не
ручаюсь за точность изложения, но суть передам. Каждый писатель должен заранее
знать, что треть его читателей останутся равнодушными, треть – станут врагами и
лишь последняя треть воспримет вас благосклонно.
Нынче писателей «делают», как делают «звезд» в шоу-бизнесе. И вовсе не обязательно,
чтоб этот писатель умел писать. Не умеет же писать Незнанский, страдает асклепсией
-–дефектом мышления, не позволяющим связно излагать мысли на бумаге. Но
раскрутили проныру, сделали из него фетиш для некоторых читателей. И трудятся
ребята из литературного института, создавая «бессмертные» произведения западного
автора…
Что-то я разошелся. Видать до сих пор свербит в моем подсознании обида на
оскорбления, нанесенные редакторами, критиками, издателями. Хочется, даже,
упомянуть их пофамильно, хотя смешно выглядит такая мелочность в устах
всемогущего. Ладно, живите книжные паразиты, не до вас.
Кстати, когда я разбогател, появлялась мыслишка открыть собственное издательство,
набрать туда умных сотрудников и делать хорошие книги, оплачивая труд всех, кто к
этим книгам причастен, по высшей категории. И, что самое главное, продавать эти
книги ниже себестоимости, чтоб могли их купить и в России, и в странах СНГ.
(Сперва, даже, думал о бесплатной раздаче, но понял, что это станет доходом только
для спекулянтов).
Признаться, я писал это предостережение, этот дневник, эту исповедь! – черт бы ее
побрал - охотно лишь вначале, пока описывал некоторые странные или грустные
эпизоды из прошлой жизни. Это мне было интересно. Вспоминать, иногда с помощью
Проводника, когда терялись детали, заново чувствовать. Может, именно в том счастье
воспоминаний – в чувствование. Не зря же, вспоминать некоторые эротические
эпизоды приятней, даже, чем их испытывать в реальности. Это мощно испытывают те,
кто в тюрьмах и зонах, где от вечерних и утренних мастурбаций содрогаются
многоярусные ряды зэков…
И вот сейчас, будучи всем и… никем, я с большим бы удовольствием стал вспоминать
свои мечтания. О богатстве, о здоровье, о могуществе. А не то, как живется богатому,
могущественному и, уже здоровому. (О том, как Проводник меня оздоровил и как
потом Матр оздоровил меня многажды я еще расскажу).
Приятно переехать из однокомнатной хрущевки в шикарный особняк. Но не вижу
особой радости от возможности иметь несколько сотен таких особняков в разных
концах света. Даже один особняк создает (по крайней мере, для меня) множество
неудобств. Он начинает требовать охрану, прислугу, он обрастает обслуживающим
персоналом помимо твоей воли, и ты уже не свободен, как был свободен в нищей
хрущевки, которую и запирать было не от кого. Всюду копошатся эти придатки
богатого жилища. Один ремонтирует сложную систему ассенизации (семь туалетов, не
считая джакузи и раковин с ваннами, плюс бассейн, плюс система полива зимнего
сада), второй натирает паркет, третий заменяет лампочки (эти лампочки перегорают
периодически, а их несколько сотен), четвертый висит в люльке, моет окна, пятый
чистит бассейн, на кухне человек восемь священнодействуют (не может же владелец
шикарного особняка питаться, как жилец хрущевки, селедкой и картошкой с куском
вялого магазинного хлеба), в саду садовник с учеником секатором щелкают… А еще
охрана с ее бойцами и электронной сигнализацией, которая, в свою очередь, издредка
срабатывает в неположенное время…
Особняк невозможен без машины, а лучше – небольшого автопарка. Да, как же может
особняк допустить, чтоб хозяин и в грязь и в жару ездил на «запорожце». Нет, для
одной погоды особняк предусматривает американский джип, мощный, как танк, для
другой - японский микроавтобус с микроклиматом. Для прогулки он выведет из
гаража открытый кабриолет, для деловой поездки подгонит к парадному входу БМВ
или «мерседесс» последней модели. Есть в запасе у особняка и машины
представительского класса, и малолитражки для жены и детей хозяина.
Машины требую обслуживания. Особняк нанимает механиков, шоферов, выездных
охранников. Телохранителей. Хранителей тела…
И это лишь один особняк, первый…

+++

Сегодня, ночуя в коконе силового поля, я посмотрел на облака, на вершины Гималаев

под этими облаками, зевнул, выпил талой воды. И, пересиливая себя, решил
надиктовать (правильней сказать – надумать) Проводнику несколько страниц в
хронологическом порядке.
Став богатым я несколько раз подбирал нищих девушек и старался дать им все
желаемое. Конечно, я воображал себе сюжеты из «Колдуньи» или «Красотки». Но все
эти девушки мгновенно превращались в жадных и тупых фурий, уверенных, что
имеют на меня какие-то права. И это при том, что я с ними (за исключением одной)
даже не ступал в интимные отношения.
Аналогично вели себя и дети.
Я попытался заняться осмысленной благотворительностью. Для стариков открыл
бесплатную столовую, где их кормили действительно вкусно и обильно. Личным
контролем добился культурного обслуживания, для чего пришлось несколько раз
обновлять обслуживающий персонал. Стремился, чтоб клиенты не чувствовали себя
униженными. Разрешал брать часть пищи с собой.
И… ничего приятного. Всех стариков Москвы я накормит не мог, а их количество
увеличивалось, возле столовой начали скапливаться толпы (и не только стариков), на
входе пришлось ставить увеличенную охрану, начались скандалы, митинги (как нищие
любят митинговать), беспорядки. После того как два БОМЖа в драке изувечили друг
друга я закрыл столовую.
Открыл два детдома за городом. Вложил хорошие деньги, старался, чтоб они были
такими же, как тот, блистающий паркетом, детдом, который чекисты подарили
Макаренко. Увы. Или дети теперь не такие, или я так и не смог набрать хороших
воспитателей. Во-первых, воровали и педагоги и дети. Хотя те же педагоги получали
министерскую зарплату, а дети имели больше всего необходимого, чем в средней
российской семье. Не считая денег на карманные расходы. Во-вторых, к своему дому,
к имуществу те и другие относились, как печенеги во время набега на русские
поселения.
Открыл больницу для бедных. С оборудованием и врачами, которым могла бы
позавидовать «Кремлевка». Та же картина, как и со столовой. Толпы людей, многие
приехали из других городов, митинги, очереди, как за хлебом в блокадном
Ленинграде, драки… Ну не мог же я создать сеть подобных больниц для всей России.
Никаких денег для этого не хватит, будь я, даже, самым богатым человеком в мире.
А если бы и был…
Вот сейчас, например, обладая Матром, я мог бы это сделать. Но я убедился (и
Проводник это подтвердил), что добра от такой благотворительности не будет. Люди
превратятся в стадо ручных животных, потеряют все человеческие навыки. Хотя,
многие люди и теперь-то не имеют этих навыков и ненамного отличаются от
животных.
И я пришел к выводу, что для создания того общества, которое я бы хотел видеть, надо
брать младенцев и воспитывать их как Людей. Но пыл мой охладил финансовый
скептицизм Проводника, и я решил заняться собственным здоровьем.

6
По указанию всемогущего компьютера я снял виллу в окрестностях Парижа и нанял
рабочих для некоторых переустройств. В бассейне была оборудована большая ванна с
проточной водой, которая заливалась в нее из отдельной емкости. Каждая емкость
была рассчитана на десятидневное беспрерывное снабжение ванны. Само помещение
снабдили регулятором точного температурного режима. На случай случайного
отключения электричества (хотя такое во Франции маловероятно) вся система обогрева
была продублирована новейшим генератором, который должен был включаться
автоматически. Были установлены многочисленные баллоны со сжатым кислородом и
отдельно – углекислым газом. Эти баллоны были подсоединены к специальным
редукторам с автоматическим часовым механизмам, по графику, составленному
проводником, они должны были наполнять помещение то чистым кислородом, то
углекислым газом. Над ваннами соорудили герметический, воздухонепроницаемый
купол. После этого все рабочие и служащие были из частных владений удалены.
Осталась только наружная охрана, которой было строжайше запрещено как появляться
во внутренних помещениях, так и пускать туда хоть кого.
Проводнику не надо было сканировать мой организм, он и так знал его досконально. Я
разделся донага и лег в первую ванну. Зашуршал кислород, наполняя купол,
зашуршала вода, наполняя ванну и одновременно изливаясь из нее тонкой струйкой.
Вода в каждой из емкостей была преображена проводником, для чего я на краткий миг
засовывал в воду руку с браслетом. Это не было химическое или физическое
преображение, это было изменение информационной структуры воды.
Проводник, естественно, пытался удовлетворить мое любопытство, но понял я
немного. Понял, что любая вода при внешней схожести разная. Не зря у жителей
Земли так много обозначений воды с иными свойствами: талая, ключевая, родниковая,
святая, мертвая, живая, прелая, застоявшаяся, колодезная, речная, озерная, дождевая,
росяная, лубяная, травяная, ягодная, хвойная, мягкая, жесткая, злая, добрая, кислая,
щелочная…
По словам Проводника вода, из которой на 97 процентов состоит все живое на
планете, отличается не столько составом, сколько информационной насыщенностью. В
точках пересечения магнитных линий вода особенно информативна. Подобное
качество для обычной воды можно создать концентрацией земных и космических
излучений. Пример – некоторые пирамиды. Особыми свойствами вода обладает в
заоблачной выси Гималаев, на Тибете, на Алтае, в некоторых местах Индии, Египта,
Мексики. Для изменения ее свойств (и не только ее) люди интуитивно строят
маленькие модели пирамид, вращают воду в стремительных центрифугах, облучают,
помещают в сильное магнитное поле. Но до грамотного, направленного использования
всемогущей воды человечеству еще далеко, хотя наши далекие предки умели ей
пользоваться. Отсюда и непременное участи в сказках, преданиях живой и мертвой
воды. Правильней сказать: мертвой и живой, так как именно в этой
последовательности применяется водный бальзам – первый заживляет, регенерирует,
второй – оживляет, стимулирует.
Я должен был отлежать в каждой из трех вод по десять дней.
Вода заполняла ванну. Кислород действовал опьяняюще. Проводник воздействовал на
какие-то точки моего мозга, я уплывал в забытье, наполненное видениями. Чтобы я не
утонул в ванне плавала тончайшая спасательная сетка особой формы, с
подголовником. Мое тело плавало на этой сети, изготовленной из невесомых
компонентов. Но дыхание мое все замедлялось и замедлялось. Я смог бы уже и под
водой находиться без опаски. Смог бы… Смог… Смо…

+++

Я опять долго не писал, а сейчас надумываю Проводнику следующие абзацы, в

которых должен рассказать о своем здоровье после тройной купели. А тут мне
вспомнилось то, что будет потом, не в том временном отрезке, о котором я сейчас
повествую.
В первые дни познания могущества Матра.
Когда я, окутавшись силовым полем, шел на озверелую толпу албанцев.
Дымила очередная сербская хата, мусульманский нелюдь добил ребенка и выпрямился.
И увидел меня, взявшегося неведомо откуда.
Они все увидели меня и, каркая что-то, выстрелили.
Потом выстрелили еще раз, прицельней.
Поле собрало пули и услужливо подало мне их в ладонь. Я протянул ладонь вперед и
высыпал свинцовые кусочки на землю, вы пыль. Они падали медленно и я провожал
их глазами. Потом перевел взгляд на толпу убийц. И продолжил свое неторопливое
движение в их сторону.
Они еще не поняли и продолжали стрелять. И тогда я дал команду Матру изменить
свойства поля. Теперь каждая пуля отражалась точно в того, кто ее послал. Отражалась
с еще большей энергией, чем в момент соприкосновения с неведомым мне полем
Материализатора.
Теперь они поняли. Те, кто еще был жив. А я уже был близко. Какой-то смуглый
бросился на меня с армейским тесаком. Он бил снизу, целя в печень, и был очень
расстроен, тем что нож скользил по невидимой броне, как по стеклу. Потом он умер,
потому что Матр по моей мысленной команде свернул ему шею. Легкая смерть…
И возвращаясь, невидимый в поле Матра, я миновал албанскую деревню, взглянул из
силового несущего кокона вниз, вновь обнаружил кровопролитие, вновь спустился и
проклял себя за горячность.
Дымила очередная албанская хата, сербский нелюдь добил ребенка и выпрямился. И
увидел меня, взявшегося неведомо откуда.
Они все увидели меня и, каркая что-то на таком похожем на русский языке,
выстрелили.
Потом выстрелили еще раз, прицельней.
Поле собрало пули и услужливо подало мне их в ладонь. Я протянул ладонь вперед и
высыпал свинцовые кусочки на землю, вы пыль. Они падали медленно и я провожал
их глазами. Потом перевел взгляд на толпу убийц. И продолжил свое неторопливое
движение в их сторону.
Они еще не поняли и продолжали стрелять. И тогда я дал команду Матру изменить
свойства поля. Теперь каждая пуля отражалась точно в того, кто ее послал…

+++

Эх, ладно.
Что ладно?
Да, так…
Надо подзаголовок сделать моему мемуару, что-то вроде «Всемогущий БОМЖ». Какой
я все же наивный, как далек от жесткой практики этого мира! Мне бы в самом деле
писателем заделаться, фантастом, а не пытаться вмешиваться в людские проблемы.
Недаром я так много пил, забывал странные совпадения в своей жизни, даже те,
которые были больше, чем Чудом. И недаром я в конце концов выбрал беззаботную
судьбу бродяги, БОМЖа. Но, как оказалось, не я выбирал – меня выбирали. Никогда не
поверю, что браслет Проводника возник на моей руке случайно. И уж тем более –
второй браслет, Материализатора, Матра…

+++

Вообщем, из этих купелей я вышел через месяц более чем здоровым. У меня отрасли
новые зубы, а старые выпали, у меня сменилась кожа, старая слезла, как у змеи, вместе
с хронической язвой на голеностопе, омертвевшими рубцами от ножей и аварий,
всякими прыщичками, бородавками… Даже на пятках ороговевшая корка сменилась
розовой кожей, как у младенца.
Я чувствовал себя так, как в моем возрасте чувствуют себя иногда во сне, когда
летают, вспоминая детство. Или, когда впарят в вену добрую порцию героина.
Помню, меня в первое время, пока не привык к оздоровлению и омоложению, меня
поразили два момента: когда я, взяв в руки газету, по привычке потянулся за очками,
напялил их и ничего не смог увидеть в расплывшемся тексте, пока не отбросил
ненужные окуляры, и когда я в первый же час ходьбы натер на нежных ступнях
мозоли. Ну, а радость от новых зубов вообще не поддается описанию.

++

Одно время я работал кочегаром, в пришкольной кочегарке. Меня тогда из газеты

выгнали за фельетон о председателе горсовета. Фельетон цензура сняла прямо с
полосы, а меня вызвали на бюро обкома и выразили недоверие, порекомендовав
уволиться добровольно. Так вот, работал я, значит, кочегаром... Прекрасная, скажу вам
работа. Сутки через трое, 128 рубчиков зарплата плюс молоко и спецодежда. Из
спецодежды, правда, одни брезентовые рукавицы... Ну, так вот... В этой кочегарке
много еще было забавного, но самое забавное то, что я чуть позже устроился учителем
в эту самую школу, скрыв основную работу в кочегарке.
И вот, мои коллеги, товарищи по учительской, завуч, директриса – все, проходя мимо
котельной и видя меня, разгребающего уголь, ни разу меня не признали. Один
единственный раз учительница физкультуры, за которой я немного ухаживал,
подошла и сказал, что я немного похож на учителя русского языка, не родственник ли
я ему? Я сказал, что не, просто похожий, знаю я, мол, этого интеллигентика
непьющего.
Так устроены люди. Они не умеют смотреть.

К чему я записал это воспоминание? Ну, в последнее время я все чаще понимаю
насколько я невежественен, насколько мои знания нахватаны из второсортных книг,
насколько я сам не умел СМОТРЕТЬ. Те умные, тонкие люди, которые со временем
будут изучать природу воздействия Проводника на человека, наверняка
заинтересуются его носителем, мной самим. Вот я и стараюсь все, что смутило память,
выплеснуть сюда, в эту рукопись.

+++

Не кажется ли вам, что в настоящее время наш, так называемы – цивилизованный мир
принадлежит лавочникам?
Кто спонсирует культуру, искусство? Кто забивает теле- и радиопередачи рекламой?
Кто создал громоздкую финансовую структуру, где на деньги покупают деньги? Кто
содержит основную массу населения, выделяя им крохи с барского стола? Кто
руководит государствами? Кто развязывает войны?
Вопросов может быть еще множество, но ответ один – лавочники.
У лавочника много личин. Это может быть хозяин крупного металлургического завода
или лотошник, торгующий сигаретами. Это может быть владелец техасского ранчо или
создатель либеральной партии. Это может быть производитель или перекупщик,
барышник с конезавода или барышник от политики, государственный чиновник или
священник доходного прихода – суть одна: этот человек или группа людей живут за
счет населения, как пауки за счет беззаботных мошек.
Вот подумайте, владелец мельницы зарабатывает деньги только тем, что превращает
зерно в муку, размельчает зерно. Не он придумал этот мельничный механизм, не он
вырастил это зерно, не он его собрал. Нет, он лишь посредничает между зерном и
мукой, получая в результате возможность жить гораздо лучше хлебороба.

Как создать совершенное общество? Вернее – какова его структура?

Я много думал об этом, прочитал социологов (и прошлых, и нынешних),
проанализировал деятельность общин (кибуцы, Ауровиль, деревня Кришнаитов…). И
вот к какому выводу я пришел.
Такое общество можно создать в одной, отдельно взятой стране. И нельзя создать сразу
во всех странах, пока эта совершенная страна не докажет практически свое
совершенство.
Сперва надо убрать ядовитый ствол, на котором зиждется наша цивилизация,
порочный «эквивалент» человеческих достоинств – деньги. Нельзя мерить человека
кусками драгметалла или камеными стекляшками! Человека следует оценивать по
делам его.
Мне кажется, что выделение материальных благ (подчеркиваю – МАТЕРИАЛЬНЫХ)
надо разделить на три категории:
Первая – те, кто отвечает за будущее человечества и за его духовное и физическое
здоровье. Учителя (наставники, воспитатели, истинные гуру); врачи (все, кто имеет
отношение к медицине, включая санитарок); ученые (материальное довольствие без
различия от ученой степени, академик отличается от кандидата лишь большими
правами и возможностями в научной деятельности), работники искусства, имеющие
высокий рейтинг среди народа (писатели, артисты, художники, музыканты и т.п.).
Вторая – основное работающее население всех профессий, включая и космонавтов, и
строителей, и работников коммунального хозяйства (без различия между дворником и
домоуправом), и геологов, и военных (никакого различия между материальным
обеспечением рядового и маршала) , и людей творческих профессий, не блещущих
гениальностью, а просто способных, талантливых), и администраторов (в смысле –
организаторов, координаторов, но ни в коей мере не чиновников, чья шакалья порода
пока неистребима), и дипломаты (в эту категорию включаются все, кто работает с
другими государствами, а странная каста политиков упраздняется за ненадобностью), и
повара, и посудомойки, и разносчики писем, и недееспособные дети, и больные
инвалиды, и старики, и студенты, и школьник и, короче, – все, кроме тех, кто войдет в
третью категорию.
Третья категория очень простая – тунеядцы и антисоциальные элементы. То есть,
преступники, алкоголики, паразиты всякие. Им тоже выделяется полный комплекс
материальных благ (жилью, одежда, питание, бытовая техника, пользование
общественным транспортом, медицинским обслуживанием и т.д.), но по минимуму.
Если человек второй категории может рассчитывать на хорошую квартиру, где для
каждого члена семьи отдельная комната с туалетом, изящная мебель, автоматика
бытовая, то третья категория вынуждена будет ограничиться «хрущевкой» с
простенькой обстановкой.
Чего мы добиваемся таким разделением? Прежде всего конкуренция между людьми
становится «людской», духовной. Ясно, что в научном подразделении будут и
академики, и лаборанты, но стимул, ведущий человека на академическую вершину, не
будет приравнен к персональной машине или зарплате.
Возникнут истинно демократические взаимоотношения между людьми разного
социального уровня. Слесарь знает, что от его отзывов зависит признание писателя,
артиста, певца… Писатель знает, что от его оценки зависит нахождение слесаря на
втором уровне. Учитель знает, что его элитное положение держится только лишь на
КАЧЕСТВЕ его работы. Алкоголик знает, что он может стать человеком второго и,
даже, первого уровня, стоит лишь взяться за ум.
Уходят в небытие многие преступления, характерные для современного общества.
Действительно, кого и зачем рекетировать? Какой смысл воровать телевизор, если его
некому продать? Кому и за что давать взятки?
Основой любой работы становится качество ее исполнения, и не нужны ОТК. Ведь,
если повар будет невкусно готовить, то его столовую перестанут посещать. И он
автоматически станет безработным, кандидатом в третью категорию. Ему остается или
улучшить свое мастерство, или сменить профессию.
Исчезает проблема стариков, инвалидов, недееспособных. Им уже не придется ждать
милостыни от государства, так как государством становится союз людей, а не шайка
дорвавшихся до власти.
Дети перестают чувствовать себя обделенными, униженными, неполноценными. Это
страшно – ощущать себя неполноценными из-за малого возраста!
Бесплатная учеба, где учитель – элитная личность, не только доступна всем без
исключения, но и предельно результативна для каждого учащегося. Единственный
путь на вершину общества – учеба.
Исчезает реклама, вместо нее появляются списки товаров и места их получения.
Сокращается ассортимент товаров, так как нет капиталистов, производящих ерунду
для наживы, нет конкуренции между «сникерсом» и «марсом», да и вообще нет в
магазинах этой канцерогенной дряни.
На рынке остаются лишь те производители, которые производят действительно
хорошие и нужные продукты, вещи. В то же время нет угрозы монополии, напротив –
монополист по производству мороженного, например, уважаем, ведь его мороженное
самое вкусное.
Возникает вопрос: не будут ли враждовать между собой представители основного,
второго уровня, не станут ли они завидовать элитному первому разряду.
Допустим, инженер второго уровня хочет жить не в квартире, а в коттедже? Как живет
знакомый ученый. Нет проблем, он становится в очередь таких индивидуалистов и со
временем въезжает в коттедж, сдав квартиру координатору жилого района. И, зная, что
знакомый ученый в очереди на привилегированную жилплощадь не стоял, он будет
ему завидовать. Белой завистью. Что, возможно, заставит его учиться,
совершенствоваться, изобретать и, если хватит таланта, сравняться с ученым в правах
на удобства.
То, о чем я рассуждаю – утопия. И в то же время любая страна могла бы эту утопию
реализовать на практике. Ведь, только экономия от ликвидации денежных
взаимоотношений высвобождает в этой стране огромные ресурсы.

Кстати, люди вовсе не такие жадные на вещи и жратву, как иногда кажется. Их
покупательский азарт чаще вызван постоянным стремлением выделиться среди других.
Как писал Ежи Лец, «Люди покупают на деньги, которых у них нет, вещи, которые им
не нужны, чтоб произвести впечатление на соседей, которым на это наплевать».
Именно так живут американцы, зомбированные рекламой и кредитом. Они все
покупают в рассрочку, не заплатив, порой, даже начального взноса, потом, как рабы,
отдают семьдесят процентов зарплаты за несколько приобретений, а выплатив
наконец, меняют эту вещь на новую модель, сдав старую и опять получив кредит.
Получается «циркулиз визиус» – порочный круг. Капиталист производит товар, чтоб
получить прибыль. Он навязывает этот товар потребителю. Потребитель
затоваривается. Капиталист быстренько производит улучшенный товар, чтоб не
перестать получать прибыль…
Впрочем, у Маркса с Энгельсом подробно и умно об этом рассказано. Другое дело, что
то коммунистическое общество, о котором они мечтали, современный человек пока
создать не может по чисто моральным причинам. Рад бы в рай, но грехи не пускают.
По себе могу судить, что человек, имеющий возможности, становится скромным в
желаниях. Когда я мечтал о «золотой рыбке», исполняющей желания, я представлял
себе, как буду жить. Я думал, что поселюсь на отдельном острове, где все будет
шикарное. Что буду питаться только деликатесами. Что множество людей будут
служить мне, а я не буду их обижать понапрасну, но буду требовать хорошего
служения.
Обернув «золотую рыбку» вокруг запястья, я очень быстро наигрался и островами, и
деликатесами. Я скромно питаюсь и мой быт почти аскетичен. Даже мои попытки
улучшить людей, покарать зло, восстановить справедливость в последнее время сошли
на нет. Я понял, что зло не всегда зло, что справедливость – понятие еще более
относительное, чем зло и добро, что насильно людей нельзя улучшить, а можно только
ухудшить.

ЖЕЛАНИЕ ШЕСТОЕ

1
Получив Материализатор, я купил небольшой участок земли в Белоруссии под
Минском и, мысленно представив желание, дал команду Проводнику оформит это
желание в подробностях.
Уже через час я мог спуститься сквозь непроницаемое для остальных людей отверстие
в земле. Сверхскоростной лифт спустил меня на первый ярус, где были элегантные
жилые комнаты разного предназначения и полные удобств, потом – на второй, где
располагались игровые и спортивные помещения, потом – на третий, там были море,
кедровые рощи, ключ с вкуснейшей водой, ягодные кусты… На третьем уровне Матр
создал курорт, комбинированный из тех элементов природы, которые я любил. А
солнце было почти настоящим, его лучи каким-то образом черпали энергию от нашего
солнца.
Был еще четвертый ярус. Он, наверное, находился очень глубоко в теле планеты, я как-
то не задумывался об глубинах каждого яруса. Четвертый ярус представлял собой
авторалли, где я мог кататься на любом транспорте. Были, даже, лошади. Там тоже
были небо, солнце, иллюзия бесконечности пространства, с убегающим горизонтом.
Я несколько дней путешествовал по своему дворцу, о котором не могли и мечтать цари
и миллиардеры. А потом сел в лифт, выбрался на двор и ушел.
Так и существует, наверное, до сих пор сказочный подземный чертог, недостижимы
никем.

2
Я прервал свое хронологическое повествование на оздоровлении в трех волшебных
водах. И начал безбожно забегать вперед, хотя еще и не рассказал о том, как догадался
при помощи Проводника сконструировать Матр, который покрыл меня полем
неуязвимости и материализовывал любые желания.
Читатель, скорей всего, завидует моему купанию в чудотворной воде. Должен сказать,
что и абсолютном здоровье, которое я приобрел, есть свои недостатки. Те червоточины
зла, о которых я уже говорил, и которые, наверное, сопровождают человека всегда и во
всем.
Мои обновленные глаза увидели окружающее совсем не так, как привык я его видеть.
Я уподобился Гулливеру в стране великанов, рассматривающему пористую кожу,
потные носы, мутные глаза, гигантских и противных насекомых. Даже запах меня
раздражал, так как от большинства людей пахло скверно; на их собственный, полный
миазмов запаховый фон накладывались еще более скверные запахи дешевой
парфюмерии.
Слух и раньше у меня был хороший, теперь же я, как нервный локатор впитывал
чужие бредни, сплетни, пустопорожние рассуждения, приправленные нехорошими
звуками металла.
Обострившиеся чувства доставляли мне много неприятностей. Я удивлялся, неужели в
детстве я так же все ощущал, но не обращал на это внимание. Я стал завидовать
старикам, чьи пригасшие органы восприятия прятали от их сознания нехорошесть
окружающего мира.
Я стал искать одиночества, что с моими деньгами не представило труда. Но в
прекрасных оазисах океанских лагун или таежных полянок мне становилось скучно,
переполненное энергией тело требовало общения.
Земля, чужестранье потеряли свою загадку, я путешествовал легко и просто, а
осознание того, что все это я мог бы увидеть, не сходя с места, через Проводник,
окончательно отбивало аппетит к путешествиям. Я и в прошлом не слишком любил
посещать концерты, представления, гуляния, если их можно было «посетить», сидя
перед телевизором с кружкой пива на подлокотнике кресла.
Мои беседы с Проводником также зашли в тупик. Или он умел отвечать, не давая
ответа, или я не умел задавать вопросы. Это ведь тоже искусство – правильно
сформулировать вопрос.
Так, спросил я его, каким должно быть совершенное общество? Он ответил, что –
нематериальным в нашем понятии. И добавил, что люди совершенное общество
построить не могут, так как сами не совершенны. А совершенным людям не нужно
общество.
Где-то я читал рассказ о том, как человек заключил договор с дьяволом, и взамен
дьявол взял у него уменье сопереживать. И этот человек стал удачливым и пустым,
ему было неинтересно жить. Конечно, Проводник – не дьявол, но мне жить
неинтересно. И желать не хочется, что толку желать, коли любое желание доступно. А
их, кстати говоря, не так уж и много, желаний.
Казалось бы, здоров, как буйвол, богат, омоложен – что еще надо, наслаждайся
жизнью… Но человек существо странное, вместо того, чтоб наслаждаться, он впадает в
мирихлюндею.
Была возможность учиться. Чему угодно и сколько угодно. Но я очень скоро
почувствовал ограниченность своих возможностей. Все знания Проводника не могли
сделать меня ученым, изобретателем или большим писателем, поэтом. А пользоваться
способностями Проводника для того, чтоб потрясать мир гениальными изобретениями
или космической поэзией было неинтересно, ведь это не мое. Если раньше я мог с
легкостью выдать чужое достижение за свое, то в этом была конкретная корысть –
денежная или социальная. Простейшее мошенничество для улучшения своего
положения в обществе. Но зачем мне это было бы нужно теперь?..
Конечно, было приятно не чувствовать языковой преграды, общаясь с папуасами или
раввинами. Было приятно не чувствовать своего тела, такого болезненного и
обременительного раньше. Было приятно не зависеть от пространства, от быта. Было
(одно время) очень приятно удовлетворять свои сексуальные потребности. Но это
только недоступные женщины желанны, а для меня нынче таких представительниц
дамского пола почти не осталось: моя омоложенная внешность, томный, пресыщенный
взгляд, моя независимость и, конечно, мои миллионы обольщали прекрасных недотрог
легко и быстро. Наверное, каждая женщина в глубине души готова выставить на
продажу свое естество, наверное каждая молодая женщина остро знает, как недолго ей
обладать свежей красотой.
Одно время я жил в общине нгасанов, маленького племени на Таймыре. Тундровые
аборигены, насчитывающие меньше тысячи особей, низкорослые оленеводы и
охотники.
В их лексике не было понятия обмана, термин «ложь» отсутствовал. Они жили
естественно и просто, в них не было зависти и черного гнева. Единственный ужас
висел над стойбищем, связанный с появлением вертолета чиновников наробраза из
Норильска, когда детей забирали в школу-интернат. Я очень четко представлял их
чувства при виде громового металлического «дракона», похищающего их детей. А
детей они любили невероятно нежно. Я ни разу не слышал, чтоб взрослый повысил
голос на ребенка или проявил невнимание к нему. Правда, взрослели тут рано,
четырнадцатилетняя девочка уже была невестой, а подросток – самостоятельным
специалистом в охоте или пастьбе оленей.
Один такой вертолет прилетел на моих глазах. Я откупил стойбище от брезгливой
бабы в норковой шубе, к долларам в Заполярье относились так же трепетно, как и в
Москве.
А вот нгасанам зелененькие бумажки были не нужны. Они вообще не понимали, как
человека или вещи можно менять на ненужные в хозяйстве бумажки, которыми даже
костер разжечь нельзя, плохо горят.
Я тоже этого не понимал. Нет, разумом понимал, а вот сердцем…
Кроме того у них были очень свободные сексуальные отношения и полностью
отсутствовала ревность к чужим людям (в их языке есть слово «тарбазар», нечто
аналогичное нашему «пришелец», «чужой людь»). Они не ревновали и детей, просто
не допускали мысли, что человек (пусть – чужой) способен принести детям вред. А
тех, на железной птице, они людьми не считали.
Заинтересовавшись, я попросил Проводника дать мне данные об отношении к детям в
развитых странах. Полученную информацию Проводник оформил как небольшой
реферат.

1. Злоупотребление детьми
Знаете, что чаще всего рисуют дети, подвергнувшиеся сексуальному насилию? Дом-
дерево-человек, где дом и дерево имеют своеобразную форму - пенисообразную. Часто
на этих рисунках еще бывает радуга - это как бы способ защититься.
Один из первых, созданных в Московской области, приютов был организован в
поселке Томилино. В мае 1995 года на I Московской международной конференции
"Службы психического здоровья в раннем развитии ребенка" сотрудники приюта
выступили с докладом. Выяснилось, что более 20% детей приюта в той или иной
степени пострадали от сексуального насилия. Причем в 2/3 из этих случаев
сексуальное злоупотребление имело семейный характер.
По официальной статистике в Москве и области ежегодно регистрируется 7-8 тысяч
случаев сексуального насилия над детьми. Но это только те случаи, по которым
возбуждены уголовные дела. Работники приюта считают, что цифру надо увеличить в
десять раз. Однако, по материалам телефона доверия только одна жертва из ста
обращается в милицию.

2. Какие сексуальные преступления совершаются в семьях?

Официальная статистика на этот счет скромно молчит, выборочные исследования дают
следующие данные:
- развратные действия. 71% детей пострадали от родственников и семейных знакомых;
- мужеложство. 28% пострадавших - жертвы родителей или опекунов;
- половая связь с детьми. 19% из общего числа - инцест;
- изнасилование с отягчающими обстоятельствами. 50% пострадавших - дочери,
сестры или внучки.
Еще немного интересных цифр. Приют, данными которого мы сейчас пользуемся,
отметил, что дети к ним направляются:
- 60% сотрудниками милиции;
- 26% социальными педагогами;
- 10% родственниками;
- 5% приходят сами;
- 0% по инициативе органов здравоохранения.

3
А теперь, вместо цифр - факты.
Почти все пострадавшие дети первое время в своем поведении проявляли:
- стремление любым способом привлечь к себе внимание, неважно каким оно будет:
поощрение или брань;
- желание продемонстрировать свою власть;
- месть или возмездие за то, что с ним произошло, и вымещение на более слабых своих
прошлых обид;
- утверждение своей неполноценности и своей несостоятельности, часто в истероидной
форме.
Ладно, господин (жа) читатель (ца), хватит наводит на вас ужас статистикой. Вы уже
четко усвоили, что таинственные незнакомцы - насильники, злодеи в масках, маньяки,
пьющие детскую кровь, явление довольно редкое, и почти всегда насилие производит
родственник или его знакомый. Вы что же думаете, эти детишки, что тянут нам руки в
метро и на улице, они богачи. Чаще всего, если они не арендованы цыганской
корпорацией нищих, это дети алкашей, наркоманов, дна. Порой они просят под
угрозой побоев, порой - в охотку, с азартом. Все они под угрозой насилия пьяного
отца, пьяного дедушки, пьяного брата, собутыльников отца, дедушки, брата.

4. Отчет Томилинского приюта.

Только 5% родителей приютских детей не злоупотребляли алкоголем. Косвенным
показателем тяжести их алкогольной зависимости может служить тот факт, что у 25%
детей один из родителей погиб от злоупотребления алкоголем (отравление
суррогатами, убийства в пьяной драке, под транспортом). Почти все семьи
нищенствовали, многие жили только за счет пособия на детей.
Вернемся в прошлое этих детей. В половине случаев у матерей наблюдалась патология
беременности, в 15% - патология родов. Недоношенными родились 8,5% детей,
каждый четвертый родился с весом тела менее 2,5 кг. Все эти дети были отвержены
еще до рождения, потому что задержка в массе тела у них сочеталась с нормальным
ростом. 40% детей отставали в физическом развитии на первом году жизни, 75% не
получали грудного молока с третьего месяца жизни. 70% детей имели задержку в
психическом развитии.
Интересный пример. Родители, уничтожая насекомых аэрозолью, забыли вынести из
комнаты свою шестимесячную дочь...
Познакомьтесь с информацией Специального комитета по борьбе с насилием над
детьми города Торонто.
Результаты исследований, проведенных в Канаде, показывают, что сексуальному
насилию подвергаются КАЖДАЯ четвертая девочка и КАЖДЫЙ восьмой мальчик в
возрасте до 18 лет. Исследования также показали, что дети-инвалиды подвергаются
насилию чаще в 5 раз.
Сексуальное насилие над детьми не знает пределов. Оно случается с мальчиками и
девочками, в богатых и бедных семьях, у всех рас и представителей всех культур и
религий.
Дети подвержены сексуальному насилию потому, что у них отсутствуют знания и
опыт, необходимые для понимания или описания того, что с ними происходит. К ним
редко приходится применять физическую силу, поскольку взрослые и так имеют над
ними власть в силу своего авторитета. После того как сексуальное насилие случилось,
большинство детей начинают испытывать чувства вины, страха, стыда и унижению
Часто из-за того, что их учили любить и уважать тех самых взрослых, которые
осуществили насилие, они думают, что, наверное, сами в чем-то провинились и
заслуживают насилие. По мере того как дети растут и начинают понимать природу
сексуального насилия, они часто испытывают глубокие чувства стыда и вины за то,
что это случилось с ними.
В большинстве случаев при сексуальном насилии дети не получают физических
повреждений. Однако преступник использует угрозы и подарки для того, чтобы
сохранить факт насилия в секрете, что наносит ребенку моральный вред. Преступники
часто запугивают детей, говоря им, что если они все расскажут, то пострадают
другие члены семьи, что насильника посадят в тюрьму или что за этим последует
наказание.
Существует мало данных о том, что дети намеренно возводят ложные обвинения о
случившемся сексуальном насилие. В случае, когда ложные обвинения имеют место,
они обычно провоцируются взрослыми. Ложные отрицания сексуального насилия и
отречение от своих слов об имевшем место насилии встречаются гораздо чаще, чем
ложные обвинения: дети часто отказываются от своих правдивых обвинений, что
неудивительно, поскольку силы преступника-взрослого и ребенка не равны.
Большинство раскрытых преступников - мужчины. По крайней мере, 85% детей,
подвергшихся насилию, ранее имели доверительные отношения с насильником. При
отсутствии вмешательства сексуальное насилие над детьми может продолжаться
годами.

5. Статистика сексуального насилия над детьми

85-90% преступников известны ребенку; из них:
* 35-40% - это отцы, братья, дедушки, любовники матери, родственники;
* 45-50% - это приходящие няни, соседи, друзья семьи и т.д.;
* 10-15% преступников - это знакомые или посторонние.

6. Факты для размышления

* Жертвами насилия могут быть представители любых социальных, этнических и
экономических групп.
* Дети не способны давать сознательное согласие на сексуальные действия, поскольку
они не могут понять и предвидеть последствия сексуального контакта со взрослым,
поэтому наиболее подвержены сексуальному насилию в предподростковом возрасте -
от 8 до 12 лет.
* Дети, у которых мало друзей и незначительный контакт с родственниками, больше
рискуют стать жертвами сексуального насилия. Некоторые преступники используют
одиночество ребенка, другие сами создают такую ситуацию. Иногда дети в
последствии сами отгораживаются от друзей, потому что чувствуют себя непохожими
на других или боятся позора.
* Чем ближе социальные отношения (не обязательно биологические) между ребенком
и насильником, тем глубже может оказаться травма ребенка. К примеру, сексуальное
нападение соседа, которому доверяли, может повредить больше, чем насилие со
стороны дальнего родственника).
* Детям трудно рассказать о случившемся, так как им кажется, что взрослые
контролируют почти все, все знают. Поэтому, если насильник угрожает ребенку или
кому-то из любимых ребенком, тот не сомневается в могуществе насильника.
* Часто дети хотели бы рассказать о насилии, которому они подвергаются, чтобы его
прекратить, но они боятся, что им не поверят, что их не защитят, что угрозы
насильника сбудутся. Особенно часто так бывает в случаях инцеста, навязанная
секретность и страх перед разрушением семьи являются настолько серьезным
препятствием, что дети предпочитают молчать.
* Сексуальное насилие часто имеет многочисленные отрицательные последствия,
опросы убежавших из дома подростков, проведенных в Торонто, показали, что 75%
девочек и 38% мальчиков подвергались сексуальному насилию.
* Совершающие инцест не отличаются от других людей ни уровнем образования, ни
отношением к религии, ни родом занятий, ни интеллектом, ни психическим статусом.
Возраст, экономический и социальный статус также не имеют значения.
* В большинстве случаев сексуальное насилие происходит в контексте сложившихся
отношений между насильником и ребенком. Это дает возможность насильнику
эксплуатировать потребности и страхи ребенка. К примеру, отец, совершающий
инцест, может предоставить своей дочери особые привилегии, дарить ей подарки,
чтобы заставить молчать.
* Если дети хорошо осведомлены о неуместных прикосновениях, умеют доверять
своим чувствам, анализировать различные ситуации, разбираются в людях и знают
куда можно обратиться за помощью они меньше рискуют стать жертвой насилия.
Профилактическое обучение особенно важно для детей, уже подвергавшихся насилию,
так как они больше рискуют повторно стать жертвой, чем другие дети.

7. Тест на невинность
Дети, подвергшиеся сексуальному насилию, имеют некоторые отклонения от нормы.
Так как дети сообщают  о сексуальных контактах, особенно, когда эти контакты не
сопровождаются физическим насилием, ОЧЕНЬ РЕДКО, то читателям следовало бы
ознакомиться с некоторыми индикаторами в поведении Таких детей.
1. Необычные сексуальные познания.
2. Неуместные для возраста и уровня развития сексуальные игры , включая игры с
игрушками.
3. Чрезмерная самостимуляция гениталий.
5. Имитация полового акта с друзьями, сексуализированные поцелуи во
взаимоотношениях с родственниками.
6. Компульсивное сексуальное поведение ( то есть хватание за грудь или гениталии
или неожиданное раздевание).
Спутанность по поводу уместных сексуальных границ.
9. Неожиданные перемены в чувствах по отношению к конкретному человеку
(например, "Я ненавижу дядю Витю).
Эти индикаторы отмечаются у детей дошкольного и младшего школьного возраста
Для более старшего возраста, впрочем, как и для малышей, существуют
дополнительные индикаторы поведения.
1. Частая бессонница, пугливость, ночные страхи.
2. Боязнь конкретного человека или группы людей, боязнь возвращаться домой или,
наоборот, оставаться там в одиночестве, страх перед воображаемыми объектами.
3. Секретные, особые отношения между ребенком и каким-либо взрослым;
необоснованные подарки, получаемые ребенком от взрослого.
4. Саморазрушающее, "бесшабашное" поведение (злоупотребление алкоголем,
токсическими препаратами (нюхать красители), неразборчивость в знакомствах,
самоповреждения, попытки самоубийства (могут выражаться не прямо, а в
подверженности всяким несчастным случаям), побеги из дома.
5. Выраженные изменения в поведении, затрудняющие общение (агрессивное,
упрямое, деструктивное), а так же, наоборот, пассивное, подчинительное, чрезмерно
уступчивое, угодливое.
6. Возвращение к детской инфантильности (энурез, сосание пальца, безосновательный
плач, вспышки необоснованного раздражения) или, наоборот, псевдозрелое поведение.
Из физических индикаторов стоит отметить только малоизвестные, такие как
повторяющиеся физические недомогания без видимых оснований: частые боли в
животе, постоянная боль в горле, рвота, отказ от пищи или постоянное жевание чего-
нибудь.
Важным показателем служат попытки ребенка рассказать о сексуальном насилии в
завуалированной форме (рисунки, реалистические сказки, намеки - "Я знаю одну
девочку, она...".

Следует твердо уяснить, что соблазняющее поведение или сексуальную озабоченность

у детей надо рассматривать как РЕЗУЛЬТАТ сексуального насилия, а не как его
ПРИЧИНУ. Многих жертв насильник побуждали к соблазняющему поведению,
поощряли такое поведение. По данным специалистов США 38% детей, подвергшихся
сексуальному насилию демонстрировали сексуально нарушенное поведение.

3
Шаман – человек без возраста. Я смотрел, как он камлает – примитивное, но очень
мощное зрелище. Проводник пояснил, что биологическое воздействие шамана на
окружающих во время этого действа весьма сильное. Он пытался разобрать для меня
«по косточкам» механизм этого действия, но я попросил его замолчать. Назови
поведение шамана комплексным раздражителем, поясни каждую грань звуков и
движений – и исчезнет обаяние психофизиологического акта, доведенного до высокого
уровня искусства.
Утром и пришел к шаману и задал ему вопрос. Предположим, я могу выполнить любое
твое желание, спросил я, что бы ты пожелал?
Я раньше часто задавал такой вопрос разным людям, и всегда удивлялся, что желали
для себя. Это были добрые люди, стоило объяснить, что можно желать и для других,
как они широко проявляли свою доброту. Но сперва надо было разъяснить.
Правда, одна девочка пожелала для папы с мамой и для меня самого. «Хочу, чтоб папа
с мамой стали настоящими папой и мамой, а ты чтоб всегда жил с нами,» - сказала она.
Звали ту девочку Маша. Не была ли та встреча своеобразным тестом тех, кто подкинул
мне этот браслет? И вообще, была ли Маша человеком Земли?
- Зачем мне желать? – сказал шаман. – Я все имею. Вот шкуры, вот одежда запасная,
вот чайник и кружка, нож, винтовка хорошая, яранга большая над нами. И вот мои
люди, мои дети большие и маленькие. Что мне желать, я все имею?
- Но ты бы мог пожелать себе здоровья или долголетия? Мог бы попросить, чтоб
железная птица больше не прилетала?…
- Здоровье у меня есть, иначе как бы я давал здоровье своим детям. Долголетие –
непонятно. Человек живет столько, сколько ему положено. Шаман и так живет
дольше многих. И все периоды его жизни очень важны. Если я стану жить дольше,
чем мне положено, значит я буду жить чужой жизнью, не своей. У меня есть
ученик, когда он научиться камлать я скоро смогу уйти из этой жизни туда, где
живут без тела. И оттуда смотреть на своих больших и малых детей, на своего
ученика, на тундру и радоваться за них.
Он закурил трубку, сделанную из моржовой кости, и добавил:
- И железная птица должна прилетать. Она не совсем детей похищает, она забирает
их на время. И там, где живут не люди, хоть и похожие на людей внешне, детей
испытывают – не превратятся ли они в оборотней. Если нет, то ребенок
возвращается возмужавшим, будто испытание прошел большое. Если слабым
ребенок оказался, он не возвращается, с оборотнями живет. Это хорошо для нашего
племени, это такой отбор, как крупу отбирает женщина, прежде чем суп варить,
плохие зерна выбрасывает, а хорошие оставляет для еды.
Шаман посмотрел на меня бледно-голубыми глазами совершенно счастливого
человека и спросил:
- Ты почему с нашими женщинами не спишь, жадный, да?
- Почему жадный? – удивился я.
- Кровь свою жалеешь с нами поделить. Новая кровь для нгасан хорошо, мальчики
будут рождаться крепкие, с быстрыми ногами и зоркими глазами, девочки будут
рождаться красивые, с широкими бедрами и упругой грудью.
Я улыбнулся.
- Извини, - сказал я, - там, откуда я пришел, все собственники, сердятся, когда ты с
их женами или дочками спишь.
- Глупые люди, - вздохнул шаман, - совсем глупые.

Тундра цвела. Она спешила за два месяца прожить все летнее время, отпущенное
Заполярью. Потом тундра будет готовиться к долгой полярной ночи.
Я прибыл в стойбище нгасанов вполне официально, как консул Новой Зенландии.
(Документы Почетного консула многие страны продают, эти документы не дают
обладателю никаких прав, за исключением иметь на машине консульский флаг страны
и собственного удовлетворения. Но в России таких тонкостей не знают. Особенно на
Таймыре).
У меня был спальный мешок из гагачьего пуха, весящий всего 300 грамм, компактный,
позволяющий спать на снегу в сорокоградусный мороз. У меня были мощный
аккумуляторный фонарик, мексиканский нож-тесак (мачете), аэрозольные репиенты,
походный термос и всякие безделушки для подарков. Привезли меня в это место на
вертолете по распоряжению администрации области. Считалось, что я изучаю жизнь
малых народностей в России для Фонда гумманитарной помощи при ООН. Короче,
важная фигура. Что не помешало трем охломонам (пилоту вертолета, привозившего
наробразную тетку, механику этого же вертолета и бывшему зэку Норильсклага,
работавшему кочегаром в отделе образования) превратить меня в объект своего
преступления. Пилот видел, как я сунул тетке солидную пачку долларов. Он поделился
впечатлением с механиком, то – с кочегаром, его дружком.
Был составлен план захвата меня с целью выдаивания денег. Они были уверены, что
смогут получить большую сумму. И вертолет взял курс на стойбище.
Я обычно спал на улице. При всей моей симпатии к простодушным нгасанам грязь и
постояный запах рыбьего и нерпичьего жира в их ярангах вызывал противоположную
реакцию. Единственное, что мешало глубокому сну – солнце, не желающее и на миг
прятаться за горизонт. Оно разгуливало по небу как алкаш, идущий вокруг афишной
тумбы и восклицающий, что его замуровали.
Проводник предупредил меня об опасности. Еще тогда, после инфаркта, когда я
поручил проводнику следить за моим здоровьем и корректировать опасные процессы в
организме, я спросил его: может ли он предвидеть опасность? Проводник ответил, что
может. И что может предупредить о любой опасности, но не может уберечь. Ответ в
стиле Проводника – сказал все и не сказал ничего. Наверное, этого космического
информатора программировали софисты. Или – суфисты.
Через два часа должен был прилететь вертолет с тремя «рыцарями удачи». У меня
было три варианта защиты. Сообщить по рации в администрацию своему куратору,
организовать оборону или слинять в тундру. Стрелять в людей мне не особенно
хотелось. Приятно было позволить себя скрутить, а потом ждать милицейского
воздушного патруля. Но эта приятность была черевата, а вдруг «рыцари» успею
смыться быстрей, чем прибудет правопорядок. Поэтому я пошел к шаману.
- Черная туча летит сюда, сказал шаман. От нее беда будет стойбищу. Спрятаться
нельзя, всю тундру видит зло сверху при ясном солнце.
Любопытно, подумал я, этот экстрасенс чувствует опасность не хуже Проводника. Но
почему он думает о неприятностях в отношении соплеменников. Ведь, это за мной
летят. А, не найдя меня, станут допрашивать нгасанов. И, наверное, грубо
допрашивать.
- Мы можем задержать злых, - сказал я, у всех есть карабины, все охотники.
- Нгасан не поднимает ружье на человека, - ответил шаман грустно.
- Это не люди, оборотни, - сказал я.
- Где-то в глубине они все равно люди, - сказал шаман. – Некоторым предстоит стать
ими уже в этой жизни, некоторым потом, в других жизнях. Нгасан не может
вмешиваться в череду предназначенного.
Черт-те что, подумал я, откуда бы у заполярного племени знания буддизма?
- Что же делать, ты, наверное, понимаешь, что зло летит за мной?
- Ты пойдешь навстречу зло и оно иссякнет, - ответил шаман. И добавил очень
рационально: - Я уже сообщил по рации, что нашему гостю грозит беда.
Ну, ну. Шаман двадцатого века, с рацией под подушкой.
- Ладно, - сказал я, - мне ружье дай, я не обязан заботиться о перерождениях этих
двуногих ублюдков.
- Не надо, - сказал шаман. – Хуже будет. Зло, как камешек, брошенный в скалу,
всегда летит обратно, в того, кто бросает.
- Тоже мне, толстовец заполярный, - возмутился я. – Ты что же, драться со мной
будешь?
- Нет, я сказал. А ты поступай. Поступать ты можешь, а я могу говорить. Сейчас ты
сам оборотень, твое тело думает, а не твоя голова.
Все это было очень мило, философские рассуждения шамана, суфийская информация
Проводника. Но мне надо было протянуть время, дождаться ментовского вертолета. А
вертолет искателей богатства уже жужжал вдали. Поэтому я снял с колышков
винтовку, взял запасную обойму и пошел на окраину стойбища, туда, где за высоким
скалистым выползнем хранили в земле запасы мяса и жира.
Собаки увязались за мной, я подумал, что если будет перестрелка, песики могут
пострадать, шуганул их. Неужели, и о собаках подумал шаман, предупреждая, что от
моего сопротивления всем будет плохо? Надо же, какой специалист по экстрополяции
событий!
Я улегся за камнем, прямо на меховой крышке глубокого ледника, выкопанного в
вечной мерзлоте. Винтовка у шамана была старая, но ухоженная. Пятизарядная
трехлинейка. Чудеса, неужели охотники и оленеводы не заработали на современный
карабин? В армии я неплохо стрелял, так что надеялся никого насмерть не грохнуть.
Мне надо было лишь протянуть время.
Вертолет опустился в туче пыли, гул немного стих, собаки окружили машину,
захлебываясь лаем. Вот они, о ком предупреждал Проводник, вертолетчики и бывший
зэк. Вот они спрашивают шамана, надо же – сам пошел навстречу опасности,
прикрывает своих подопечных, как курица-наседка. Так, шаман указывает в мою
сторону. Аъ ты, стукач… Хотя, он прав, он сейчас одного меня против жителей всего
стойбища взвесил. Что ж… Взвешено, отмерено, сосчитано… Я прицелился в кабину
вертолета и выстрелил…

4
Почему же Проводник не предупредил меня о другой опасности, о той, что навалилась
на меня после выстрела. И шаман этот, он не только рационалист, он стратег и тактик:
чтоб не рисковать племенем, послал охотников скрутить меня, а эти охотники к песцу
умеют подобраться по голой тундре незамеченными, не то, что ко мне.
Короче, я только один раз успел выстрелить, хотя стекло кабины не пробил,
срикошетила пуля скользом. И сразу на меня набросили оленью шкуру, сами
навалились, закрутили в эту шкуру и доставили к вертолету, как ценный подарок в
упаковке.
Спасибо тебе, шаман!
Я лежу на железном днище, меня трясет, в рот лезет противная жесткая шерсть. Уже
больше часа летим. Я не дрыгаюсь, дергаться еще хуже. Лежу, советуюсь с
Проводником. Он успокаивает, объясняет, что разбойникам выкуп нужен, что они
меня беречь будут, как золотой запас страны. А это все временные неудобства.
Злость меня распирает. Не на шамана, даже, на людей. На двуногих хищников.
Ну вот, вроде приземляемся. Где бы это? До города часа три лета. Спрашиваю
всезнающего, он прередает мне в мозг картинку временного убежища похитителей.
Балок прямо в тундре, раньше им пользовались буровики, сейчас в нем иногда ночуют
охотники.
Вертолет жестко садится, меня выносят, кладут на землю, вертолет улетает. Чьи-то
руки разрезают веревку, я наконец могу дышать свободно. Я встаю, сплевываю оленью
шерсть. Судя по информации Проводника со мной остался бывший зэк, а те двое
улетели. Конечно, вертолет все же казенный, им и так придется как-то объяснять свой
незапланированный полет. Ладно, поговорим с зэком, дай-ка мне о нем информацию,
Проводник.
Я достал сигареты, закурил, посмотрел на похитителя. Неказистый мужичок, лет
сорока, лицо сморщенное, в пятнах давно обмороженной кожи. Глаза мутные какие-то.
В руказ шпалер, парабеллум, насколько я понимаю. Калибр 0,9, подходят патроны от
«макарова», но при стрельбе из низ большой разброс пуль. В юности я увлекался
огнестрельным оружием, особенно пистолетами. Чуть не посадили за это.
- Ну что ж, Харьков Виктор Борисович, - сказал я сухо, - парабеллумом, значит,
балуешься. Калибр ноль девять, подходят патроны от «макарова», но дают
большой разброс при стрельбе. Родные патроны достать трудно, модель
устаревшая, боезапас не производится. Срок ты, Виктор Борисович, отбывал за
хищение в особо крупных размерах. Попал под амнистию президентскую. Все
польза от политики. Сейчас в руках держишь не пистолет, а новый срок по статье
212 УК России, до двух лет за хранение огнестрельного оружия. Но это срок
пустяшный, он уйдет поглощением за основной. А основной срок тебе грозит за
похищение иностранного гражданина, до 12 лет без возможности амнистироваться.
Тяжкие преступления под амнистию не попадают.
Глаза кочегара расширились. Я продолжил ковать железо:
- И ты, сявка позорная, на киче парашу лизать будешь, пока шнифты не выпадут. Ты
на кого, лярва безумная, накатил, на самого Адвоката! Помнишь, небось, по
пересылкам, как про меня всякое рассказывали? Как же это ты, мелочь, олень
брупистый, мужик несчастный, на авторитета рот раззявил? А-а!?
Совершенно шокированный зэк пытался что-то сказать. Но пистолет не опускал.
«Опасность, - предупредил Проводник, - он расстерян, но агрессивен. Может
выстрелить со страху».
- Ладно, махнул я рукой, пошли в дом. Чаю попьем. Ты не виновать, это твои
товарищи вертолетчики тебя в непонятку введи, ты же не знал, кто я?
Я пошел в балок, уверенный, что зэчара идет следом. Надеятся на милицию было
можно, но следовало подумать о том, как выкрутиться самому. Они же со страху или,
чтоб следы замести, могут меня и завалить…
«Что же ты?!» – прошипел я Проводнику, если только мысленно можно произвести
фразу шипящим голосом.
«Я говорил, что ситуация безопасна, но не утверждал, что ты сможешь уберечь себя. В
данный момент ситуация очень опасна. Своими психологически неверными фразами
ты напугал бандита, он в любой момент может выстрелить».
Хоть это было совсем не к месту, но я подумал, что человек сказал бы: «…
необдуманным репликами». Все же искусственный интеллект отличается от
человеческого. Даже, если он вселенский и всезнающий.
Я вошел в балок, кочегар за мной. В балке было сыро, но у печки лежали сухие дрова
для растопки и в углу был железный ящик с углем. Я присел на корточки и запалил
лучины. Зэк сел на табуретку у входа. Он мрачно смотрел на меня, не опуская
пистолет.
«Что предлагаешь?» – подумал я Проводнику.
«Даже, если ты отдашь мне контроль за телом, мы можем не успеть предупредить
выстрел. Он очень напуган и расстерян. Его психика чрезвычайно неустойчива. К тому
же он в данным момент страдает абстинентным расстройством, отравление
алкоголем».
«Спасибо, – подумал я, - это то, что надо. В наших российских алкашах никакой
Проводник не разберется».
- Витек, - сказал я, медленно распрямляясь и стараясь не делать резких движений. –
Не злись, я пошутил. Сгоряча чего не скажешь. Заплачу я вам, куда деваться. Давай
лучше бахнем грамм по сто, у меня есть.
Фляжка со спиртом у меня действительно была. В тундре спирт самая ценная валюта.
Я достал фляжку, положил ее на дощатый стол, взял аллюминиевую кружку, протер,
зачерпнул воды из ведра. Потом протер граненные стаканы, заляпанные до полной
непрозрачности. Правда, и полотенце больше напоминало половую тряпку. Но мне
было не до эстетства.
Я налил один стакан почти до верха, во второй капнул на доннышко.
- Мне много нельзя, - сказал я, - после инфаркта с выпивкой пришлось завязать. Ну,
давай…
Харьков молча, не опуская пистолета, взял протянутый стакан. Он и пил, продолжая
целиться в меня дрожащей кистью, пил жадно, захлебываясь, с трудом проталкивая
огненное снадобье в пересохшее горло.
«Если сблюет, - подумал я, - у меня будет возможность его обезоружить»,
Бандюга допил спирт и протянул руку. Пришлось дать ему кружку. Он запил,
судорожно подергал кадыком. Удержался, не сблевал.
Теперь в его напряженной фигуре наблюдалось явное расслабление. Ожили глаза,
перестала дрожать рука с оружием.
Имея немалую практику собственных запоев я знал, что сейчас ему больше всего
хочется закурить. А минут через десять захочется выпить еще.
Я достал сигареты.
- Кури, пшеничные, заграничные. Не слишком крепкие, но с похмела самое то.
С минуты мы оба молча дымили. Потом он нарушил молчание.
- Ты соврал, что ты Адвокат, да?
- Да уж. Хотел тебя на черные понты взять. Встречался с ним на пересылке.
- А где тянул?
- Краслаг, Решеты.
- Знаю. Там хорошо, лес. А у нас тут голимая тундра. А как в богатые выбился?
Удрал к жидам, что ли?
- В этом роде, - уклончиво ответил я.
«Клиент психологически восстанавливается, - сообщил Проводник, - опасность
неожиданного выстрела снизилась. Продолжай в том же духе, если появится
возможность физической нейтрализации я предупрежу».
Продолжать было нетрудно. Почти полный стакан спирта на старые дрожжи
подействовал быстро. Глаза Витька замаслились, он курил уже третью сигареты. И
ясно было, что после следующего стакана он полезет обниматься, уверяя меня, что я –
«друган», и что он за меня в огонь и в воду. В моей фляжке как раз и оставалось на
один не полный граненный стакан, грамм сто двадцать.
Слушая размытую болтовню бандита я спросил Проводника:
- Нельзя ли смастерить прибор, который бы меня обезапасил от подобных
происшествий?
- Существует такой прибор, - ответил Проводник, - условно на вашем языке его
можно назвать Материализатором желаний. Он может воплотить в реальность
любое твое желание.
- Так уж и любое? - скептически буркнул я.
- Именно так. И, кстати, не только землянина. Живые существа более высокого
развития пользуются услугами этого прибоа. Можно даже сказать, что именно
Материализатор желаний является непременным элементом высокоразвитого
общества. Ведь у землян какие проблемы? В основном материальные. Именно из-
за неумения их решить на Земле так плохо живется индивидумам. Именно поэтому
жители вашей планеты так медленно эволюционируют. Технологические костыли
вместо универсального решения, гигантская промышленность вместо маленького
приеобразователя материи, вечная забота о пропитании вместо простейшего
синтезатора…
Проводник явно сел на любимого конька, в нем спал великий лектор. Но я и сам часто
думал о том, как нерационально живет человечество, как неграмотно развивается.
Действительно, прибор, создающий необходимое для каждого жителя планеты,
полностью изменит все отношения между людьми. Исчезнут воры, проститутки,
финансовые магнаты… Корысть, жадность потеряют источники своего питания…
Отношения между людьми будут строиться только на нравственной основе…
О чем-то подобном я и мечтал, утверждая, что для нормального общества денежные
эквиваленты самое страшное зло.
- Эй, земеля, - встрял в мои размышления Витек. – Вмажем еще, у тебя есть?
- Чуток. Давай без меня, я же говорил – сердце…
Я вылил банднюге остатки спирта. На сей раз он не выделывал сложных желудочно-
горловых манипуляций. Заглотнул, как утка, запил, нашарил на столе половинку
окаменелой галеты.
- Эй, ты же не побежишь? Куда тебе бежать? А то че я все время в тебя целиться
буду? Давай пять…
Как я и ожидал он готов был к объятьям. Пистолет он заткнул за брючной ремень.
Руки у него были грязные, узловатые, с неровно обрезанными ногтями.
«Ты готов? – спросил Проводник. – Расслабься, беру контроль над твоим телом».
Дальше, как это всегда бывало, когда Проводник управлял моими реакциями,
реальность несколько смазалась. Я действовал и одновременно наблюдал со стороны за
самим собой. Не прошло и минуты, а бандит был обезоружен, связан его же
собственным ремнем и свален в углу балка безпамятной грудой нечистой плоти. Я
присел на топчан, отходя от напряжения. Мускулы ныли, суставы болели. Но уже не
так, как в те времена, когда я находился в нездоровом, изношенном теле. После
оздоровительных процедур я стал не только выносливым, но и энергичным. Похоже,
что после небольшой тренировки я смог бы и без помощи Проводника так
убыстряться.
«Что теперь?» – спросил я.
«Я уже десять минут как передал наши координаты прямо на рацию милицейского
вертолета, - ответил он. – От имени шамана. Они уже на подлете».
«Значит, меня в любом случае выручили бы?»
«Естественно. Я же говорил, что опасности нет. Хотя ты и нагнетала обстановку
неумелым вмешательством».
Странно, подумал я, как же я забыл, что умея влезать в компьютеры банков Проводник
наверняка способен влезать и в любое средство свзязи или вещания.
«Скажи, а ты можешь влезть в телепрограмму, например, или в радиопередачу?»
«Куда угодно, - ответил он, - в любое информационное средство».
Уже в Норильске, после утомительных разборок, извинений и расшаркиваний друг
перед другом, я принял ванну в гостинице и прилег на кровать. Судьба арестованных
злоумышленников меня не интересовала, необходимые, письменно заверенные
показания для суда я дал. Утром следовало улетать из Заполярье, где я не нашел
забвенья. Дети природы оказались не такими уж детьми, а хитрый шаман до сих пор
вызывал раздражение. Хотя, разумом я его мог понять…
«Скажи, обратился я к Проводнику, - этот твой Материализатор только вещи создавать
может или еще что?»
«Все», - лакончино ответил Проводник.
«Что ж, я с его помощью детать смогу? Невидимым становиться? Тонну веса
поднимать?..»
«Я же говорю – все. Все желания, связанные с материальным миром. Первый этап
совершенства в этом и заключается, разумные существа для удовлетворения своих
материальных нужд создают прибор, машину. А для активной деятельности своего
разума – другую машина, информационную. Такую, как я».
«Первый этап… А сколько их, этапов?»
«Четыре. К сожалению, даже второй этап эволюции разума тебе мало понятен, трудно
белковому существу осознвать проблемы существ энергетических. Ну, а объяснять
третий этапе не хватит слов и образов».
«А он большой, этот прибор?»
«Приборы у продвинутой цивилизации большими не бывают. То есть сами
исполнительные машины могут быть огромными, больше планеты, но разумные
существа пользуются коммуникаторами, которые большими не бывают. Вот я,
например, занимаю пространство невообразимых, галактических размеров, а браслет
на твоей руке нечто вроде сотового телефона, коммуникатор. Ваша цивилизация
пытается так строить технологию, но робко. Хорошо, что все электричество в ваших
домах приходит извне, плохо, что приходиться от электрического потока самим
получать тепло, свет, энергию для приборов. Лучше, чтоб и свет, и тепло, и другие
виды энергии вы получали без посредников, в форме утюгов, лампочек, стиральных
машин, а напрямую. Тот же свет можно перекачивать в жилища по стекловолоконным
проводам, их уже изобрели».
«Опять тебя потянуло на лекцию, разумный ты мой. Короче, хочу материализатор
иметь. Это возможно?»
«Да»
«И что от меня потребуется? Опять египетскую пирамиду строить?»
«Всего лишь слетать на Луну».
«Что! – я на миг потерял способность мыслить. – Ты очумел?!»
«Не вполне понимаю термин «очуметь» применительно к информационному
механизму. Тем ни менее, материализатор желаний можно получить только на Луне,
там есть все условия для сборки коммуникатора с основной машиной
материализатора».
«Лунные условия можно создать в лаборатории на Земле», - сказал я.
«Ты не понял. На спутнике Земли есть минерал, который вам неизвестен. Именно из
него можно создать браслет для связи с материализатором».
«Ну и как ты видишь нашу поездку на Луну, куда еще и космонавты-то не шибко
летают? Купить билет в аэропорту?..»
«План составить нетрудно. Можно устроиться за большие деньги туристом на один из
космических рейсов, прецедент был. Можно построить безпилотную ракету, которая
слетает туда и обратно. Это будет стоить не так уж много в денежном эквиваленте».
«Что ж, будем строить ракету.» – сказал я безнадежно.

5
Так и подмывает описать восторженное удивление Королева с когортой конструкторов
его фирмы. Но данная рукопись не является художественной книгой, о чем я не устаю
напоминать не столько читателям, сколько самому себе. (Иногда мне совершенно не
хочется писать, иногда – желание неудержимо).
Больше всего космонавтов поразил чертеж ракеты, вернее – ее размеры. Она была
размером с односпальную кровать. Не считая, естественно двигателей. Но и двигатели
были несколько иные, чем привычные степени, наполненные химическим топливом.
Моя ракета двигалась на энергии пластиковой взрывчатки, одна ступень
отстреливалась после преодоления атмосферы, вторая на половине пути к Луне, третья
в поле притяжении Луны. Причем, третья ступень не отстреливалась, а отсоединялась
и становилась естественным спутником Луны, а на обратном пути состыковалась с
ракетой. На четвертом, последнем двигателе ракета должна была прилуниться, набрать
образцы и взлететь.
Естественно, что никакой громоздкой электроники на ракете не было. Что об этом
думали специалисты королевской фирмы я и предположить не мог. Как не мог
объяснить, что все управление миниатюрным космическим кораблем осуществит
браслетик на моей руке, а единственная электронная часть ракеты – коробочка связи с
Проводником, соединенная с малыми движками, выполняющими функции рулей.
Надо думать, что инженеры, технологи, конструкторы, как и сам Королев, сочли меня
ненормальным миллионером. Так как они получали на время конструирования
ненормальной ракеты сказочные гонорары, то особых споров не возникло. Они
собрали миниатюрный корабль по моим (Проводника) безумным чертежам и
запустили его со своего лабораторного полигона.
Я купил яхту с мощными моторами, неспешно доплыл на ней до нужной точки в
Красном море и дал команду положить судно в дрейф.
Впервые в жизни я не испытывал мучений от морского путешествия.
Оздоровительная процедура Проводника навсегда излечила меня от морской болезни.
Поэтому я купался, вкусно кушал, ухаживал за единственной официанткой и болтал с
Проводником.
В один прекрасный день, как пишут в романах, в небе появилась блестящая точка,
которая вскоре оделась белоснежным облаком парашюта. Матросы спустили шлюпку и
подняли на борт космический корабль. Все, что мне требовалось, находилось в
маленьком контейнере. Кроме проб грунта манипуляторы ракеты под руководством
Проводника загрузили и тот минерал, который был нам нужен. Я положил небольшой
камень тусклого цвета в карман, вернул контейнер на место и дал команду на
возвращение.
Опять мне хочется описать лица королевских сотрудников, когда они получили с
нарочным ракету, про которую и думать забыли. И вдобавок с полным контейнером
лунного грунта. Проводник выудил из секретных армейских архивов рапорт бывшего
космонавта, не мог же сам Королев скрывать такое чудо от военной разведки.
Любопытно, что командование не поверило ни рапорту, ни Королеву. А его фирма
неожиданно разбогатела, так как технология ракетостроения, подсказанная
Проводником, намного опрередила нынешнюю.
Изготовление Материализатора заняло больше времени, чем я думал. Это было похоже
на выращивание искусственных драгоценных камней: давление и температура.
Чудовищное давление и чудовищная температура.
Впрочем, всех тонкостей процесса я все равно не понимаю. Заказал на заводе Круппа
необходимое оборудование, снял дом на окраине Мюнхена, специалисты
смонтировали установку в подвале, подсоединили мощный электрический кабель,
установили генератор, на случай отключения электроэнергии… И я начал ждать,
развлекаясь чтением (Проводник выводил перед моим мысленным взглядом текст
любой книги в совершенном переводе на русский).

ЖЕЛАНИЕ СЕДЬМОЕ
Димедрольное похмелье, димедрольное вино,
Очень странное веселье мне судьбою суждено.
Очень странные виденья, очень сонная судьба,
Постоянные сомненья и схождение с ума.
Ни одеться, ни покушать, никого не обольстить,
Самого себя послушать, самого себя любить,
Сам собою восторгаться и себя же уважать,
И с самим собой встречаться и себя потом ругать.
На себя таить обиду, от себя ее скрывать,
Не подать себе же виду, что ругал себя опять.
Сам собою обесчещен, сам собою и прощен,
Если был с собою честен, то собой и награжден.
Две таблетки димедрола - то ли сон, а то ли явь -
Захрипела радиола, заиграл ноктюрн рояль.
Вышли девушки навстречу - пять красавиц, как одна,
Обнаженные их плечи, а глаза - хмельней вина.
Я под музыку рояля фее руку протяну:
- Как зовут тебя? Ты - Майя? Майя, я иду ко дну!
Затихает радиола, успокоился рояль,
Сон без имени и пола увлекает меня вдаль.
Там, вдали, мелькает чудо, там отрава чьих-то глаз,
И во сне теперь я буду вас счастливей в много раз.

Димедрольное похмелье поутру меня возьмет,

Сон мечты приятней хмеля... В жизни все наоборот.
В жизни все грубей и проще, в жизни все оценено:
Есть цена прекрасной рощи, есть расценка на вино,
Цены есть и на красавиц, на красавиц и на фей...
Стоит дорого мерзавец, чуть дороже - прохиндей.
Есть цена на президента, есть цена на палача,
За валюту резидента покупаем сгоряча.
Покупается отрава, покупается любовь,
И дешевая забава, и пылающая кровь.
По червонцу за улыбку, поцелуй - за четвертак...
Только золотую рыбку подкупить нельзя никак.
Но - таблетка димедрола, дальше рыбка не нужна.
Заиграла радиола, грань у яви смещена.
И вдали мелькает чудо, там отрава чьих-то глаз,
И спокоен, словно Будда, я уже в который раз.
Димедрольное похмелье, димедрольное вино...
Очень странное веселье мне судьбою суждено.

Когда-то, в далекой прошлой жизни, я иногда злоупотреблял димедролом. Мне

нравилось полусонное бдение, я выпивал две таблетки димедрола и чашку крепкого
кофе и погружался в пелену мечтательного созерцания. Наверное, можно было словить
больший кайф от наркотиков, но их я боялся, как бубонной чумы.
Водка не давало такого расслабленного удовольствия, как димедрол.
Сейчас мне не нужен димедрольный наркоз. А виртуальной реальности Проводника я
боюсь еще больше, чем героина. Уверен, что эти иллюзии могут затянуть меня в миг и
навсегда.
Я спросил Проводника: есть ли ограничения в исполнении желаний при помощи
Материализатора? Он ответил – нет!
Это значит, что я могу уничтожить планету и жить в космическом пространстве,
создавая там любые земные реалии. Это значит, что я становлюсь автономной
неуязвимой системой, способной гулять в эпицентрах атомных взрывов или совершить
туристическую поездку в ядро Солнца.
Так ли это, спросил я проводника?
Он ответил – так!
Очень хочется с еврейским акцентом спросить: а мне это надо?
Впрочем, надо. Тогда я смогу реализовать свою идею по созданию в геометрической
пропорциональности нового общества, нравственного. Или – не смогу? Наверное
общество не создается усилиями одного, не слишком умного человека? Бывшего
БОМЖа.
Хотя, как знать? Не попробуешь – не узнаешь.
По крайней мере, я смогу соершенно не заботиться о собственной безопасности. Это
уже что-то. Да и совершать разные поступки смогу. Надо лишь думать, прежде чем
совершать. А то наломаю таких дров. Страшная это штука – могущество. Доспехи
Бога, которые одевает слабый человечек. Не раздавят ли они меня?!
Вообщем, за то время, пока созревал Материализатор, я успел совершенно изойтись,
исстрадаться. Впервые, наверное, за всю свою неловкую жизнь я почувствовал бремя
ответственности. Хотя еще и не взвалил это бремя на свой горб.
Ладно, осталось 24 часа, сутки. И я накину на правое запястье невесомый, телесного
цвета браслет Исполнителя желаний. Он безмозглый, управлять им будет Проводник,
воспринимая мои мысленные команды. Надо поставить ограничение, чтоб не исполнял
подсознательные желания или желания, проявляющиеся во сне, в состоянии аффекта.
Предохранитель нужен, страховка от случайностей. В пьяном виде, например… чтоб
он фильтровал пьяные желания по принципу безопасности.
Сейчас, когда я заканчиваю надумывать первую книгу этого мемуара, я уже знаю к
чему привела меня способность к всемогуществу. Знаю, что делают с человеком
доспехи Бога. Но нельзя уходить от хронологии, ведь записи предназначены больше
ученым, чем рядовому читателю. Я итак сделал в этой первой книге слишком много
отступлений.
Где-то в пространстве стоит алмазная скала. Гигантская. Невозможно описать, какая
большая. Раз в тысячелетие прилетает на скалу ворон и точит об нее свой клюв. Когда
он сотрет клювом всю скалу - пройдет одна секунда вечности.

Конец первой книги