Русский боди-хоррор

Введите текст
1
Русский боди-хоррор
(сборник рассказов)
2
Содержание
В плену тела. Слово составителя 4

Виктория Колыхалова. Микоз 5
Александр Дедов. Ночь уродов настанет 9
Сергей Корнеев. К 21
Николай Романов. Ловец жемчуга 34
Михаил Павлов. Зерно сомнения 46
Дмитрий Костюкевич. На сто восемьдесят 94
Андрей Миллер. Мальчики в зеленом 106
Герман Шендеров. Малигнозия 150
Владимир Чубуков. Поэзия плоти 180
Григорий Шокин. «Надену я черную шляпу…» 198
Мария Иванова. Вывихнутый 214
Надежда Гамильнот. Парень в желтых наушниках 220
Алексей Жарков. Последняя плоть 236
3
В плену тела. Слово составителя
Прямо сейчас вы умираете.

Пока зрительный нерв передаёт в мозг информацию, считанную с
сетчатки, вы движетесь к смерти. Рано или поздно ваша иммунная система
начнёт сбоить, болезни и немощи пробью защиту организма и уничтожат его.
И вы будете лишь беспомощно наблюдать за этим. Вы похожи на узника,
запертого в тюремной камере рядом с бомбой замедленного действия. Вот
только и тюрьма, и бомба – это тоже вы.
Когда-нибудь таймер доберётся до нуля, и ваша личность исчезнет.
Навсегда. Сотрутся воспоминания, внутренний голос не прокомментирует
происходящее. Не останется ни звуков, ни запахов, не будет даже темноты.
Трагедия? Нет, просто отключится мозг, а тело перестанет функционировать.
А как же бессмертная душа, спросите вы? Что ж, небольшое
вмешательство в мозг – инсульт, опухоль, а может быть, лоботомия, – и ваша
«душа» безвозвратно изменится, и та личность, который вы себя мните, умрёт
ещё при жизни. И к слову о религии – вера зависит от активности нижней
теменной доли головного мозга. Если регулярно стимулировать эту область, вы
станете убеждённым атеистом.
Нравится вам это или нет, но вы родились в тюрьме из плоти и костей.
Рано или поздно она рухнет, и вы рухнете вместе с ней. Об этом ужасе
пребывания внутри собственного тела и рассказывает боди-хоррор.
Многие знают этот субжанр по кинофильмам – «Нечто» Джона
Карпентера, «Муха» Дэвида Кроненберга, «Акира» Кацухиро Отомо и т.д.
Что касается литературы, то и здесь боди-хоррор представлен знаменитыми
произведениями вроде «Превращения» Франца Кафки и «Худеющего» Стивена
Кинга. Но что насчёт современных русских авторов?
Русскоязычный боди-хоррор представлен в основном рассказами. Это
«Запах» Владислава Женевского, «Скелетик» Максима Кабира, «Тату» Сергея
Непрозванова, «Отсебятина» Алексея Жаркова и многие другие. В 2016 году
вышла антология аудиорассказов «Новая плоть», годом позже – квазаровский
сборник «Избранные. Боди-хоррор». И наконец – эта книга.
Это ни в коем случае не попытка собрать все или хотя бы лучшие рассказы
о телесных мутациях. Авторы отдали дань любимому направлению хоррора,
что называется, «ради фана», художник Антон Капралов нарисовал обложку с
кокошником-мутантом, а составитель сделал из всего этого сборник.
Одни из авторов развлекались, другие говорили о серьёзных вещах, но так
или иначе, все мы кайфовали. Теперь настало время выпустить наше страшное
дитя на свет. Итак, читайте, ужасайтесь – «Русский боди-хоррор».
2021 г.
4
Виктория Колыхалова. Микоз
Альбина вышла из душа мокрая, жаркая, уже наэлектризованная

желанием. Ее возбуждали прикосновения к собственной коже, к упругому,
подсушенному, подтянутому телу. Восхитительный тургор играл, как
натянутая струна, под атласной кожей пульсировали сочные, омытые молодой
терпкой кровью органы. Тугие мышцы, как мясистые красные лепестки в
розовом бутоне, оплетали изящный скелет.
Соски торчали вверх, как наконечники стрел, с крепких округлых грудей
стекали прозрачные водяные капли, а между ног ныла приятная боль, набухал и
раскрывался мягкий горячий зев, ждущий, жаждущий принять в себя,
обхватить и высосать досуха то, чем природа так хитроумно и
предусмотрительно наделила противоположный пол.
Наскоро промокнув полотенцем ноги, Альбина на цыпочках, танцующей
походкой, направилась в спальню, где ждал Олег, ее фитнес-тренер, не менее
возбужденный, но чуть менее возбуждающий.
Альбина была достаточно умна, чтобы оценить всю банальность этой
истории, но недостаточно тверда характером, чтобы отказывать себе в
сиюминутных радостях ради амбициозных, но весьма туманных перспектив.
Альбина считала себя сексуальной и темпераментной, все вокруг считали ее
шлюховатой и неразборчивой.
Резкий «спортивный» парфюм Олега уже распространился по всей
комнате, пропитав постельное белье и занавески, снижая на пару градусов
Альбинино возбуждение. Поигрывая стальными мускулами, молодой атлет
нетерпеливо опрокинул ее на постель и навис сверху, больно прижав локтем и
потянув прядь длинных волос. Запах пота пробивался сквозь синтетический
аромат, чувствовалось еще что-то несвежее, как будто мужчина после
тренировки все же помылся, а вот трусы надел вчерашние.
По тому, как грубо он начал мять ее грудь, щипать и кусать соски и лезть
жесткими пальцами в вагину, Альбина поняла, что удовольствия сегодня не
получит. Она протянула руку к столику и включила небольшую лампу с
оранжевым абажуром. Олег издал одобрительное мычание и с ухмылкой начал
рассматривать бритый Альбинин пах, широко разведя ей ноги. Альбина же
любовалась собой в зеркале шкафа, тщетно надеясь вернуть возбуждение
созерцанием своего совершенного тела и принимая – исключительно для себя –
соблазнительные позы.
Минут через пять, когда резкие толчки довольно длинного мужского
члена, болью отдающиеся в яичниках и вызывающие слишком сильную, и
оттого неприятную щекотку в какой-то точке внутри, прекратились, Альбина
протяжно всхлипнула напоследок и дернула бедрами, изображая бурный
оргазм. Олег, роняя капли пота на сухую и холодную девичью кожу, скатился
набок и широко осклабился. Альбина уже много раз наблюдала эту неизменную
самодовольную улыбку, мужчинам она заменяла битье себя в грудь кулаками.
Олег вызвал такси. Женатые мужики редко оставались до утра, что
Альбину вполне устраивало. С утра ей хотелось бы видеть кого-то близкого,
5
теплого, милого. Того, кого по-настоящему любишь, как в кино, с кем хотелось
бы гулять в парке, болтать ни о чем, смеяться и обниматься. Это должен быть
особенный мужчина. Впрочем, пёсик бы тоже подошел…
Альбина проснулась среди ночи, ей сильно хотелось в туалет. Моча вдруг
обожгла ее, как кипяток. Наверное, Олег повредил нежную слизистую
поверхность, натёр или поцарапал… Девушка помылась, еле-еле прикасаясь
пальцами к половым губам, от мыла также все щипало. Вроде бы стало полегче,
но спустя несколько минут начался зуд. Чесалось так, будто стая комаров
выбрала самое укромное место для атаки.
Всю следующую неделю Альбина с трудом высиживала в офисе до конца
рабочего дня, вертясь и ерзая на стуле и без конца выбегая в туалет.
Когда появились первые творожистые комочки, Альбина уже знала, что
это молочница, кандидоз, и заразил ее Олег. Не смертельно, но до чего же
досадно и противно!
Чем сильнее Альбина злилась на тупого физкультурника, тем приятнее
становились ощущения в паху. Зуд утихал, дрожжевые грибки Candida albicans
мягко просили чего-то сладенького, и Альбина стала добавлять в кофе и чай
сгущенку.
Когда подошло время долгожданного отпуска, Альбина даже и не
подумала о вояже на море, в который ежегодно отправлялась с подружками за
неимением более-менее заинтересованного молодого человека. Она отключила
телефон, забила холодильник пудингами, фруктовыми джемами, творожными
сырками, пирожными и сладкой газировкой, задернула дома все шторы и
погрузилась в сон. Ведь всем известно, что полноценный сон – верное средство
в борьбе со стрессами... Мыться не хотелось, было жаль смывать аромат
сливочных шариков, пенящихся между ног.
К кандидозу вскоре прибавился отрубевидный лишай. Pityrosporum
orbiculare цвел на коже мелкими трубчатыми лилиями цвета молочного
шоколада. Чем больше Альбина потела под одеялом, тем глубже пускал корни
этот дерматомикозный цветник.
Грибками-дерматофитами Trichophyton rubrum и Trichophyton interdigitale
были усажены ногти на руках и ногах. Онихомикоз вспучивал ногтевые
пластины красивым и замысловатым узором. Ложный сморчок Gyromitra
esculenta постепенно вымещал ткань головного мозга и укладывал мягкие
кольца своих извилин в черепной коробке.
Чёрный лишай Exophiala werneckii покрыл ладони и подошвы
коричневыми и чёрными пятнами, а черная пьедра Piedraia hortae
колонизировала волосы, они росли быстрее и гуще в дождливую погоду.
Перхоть сыпалась на плечи и подушку чешуйками величиной с монетки.
Споротрихоз и себорея пахли резко, но также приятно, как раньше пахла
ваниль и бергамот.
Теперь Альбину окружали новые ароматы, сильные и
головокружительные. Аспергиллёз, бластомикоз и гистоплазмоз внушали
чувство покоя, умиротворения и невероятного довольства собой. Альбина с
наслаждением чувствовала, как метастазы грибниц прорастали внутри и
6
выходили на поверхность тела, как коралловые рифы из тропических вод,
населенные проворными формами жизни причудливого вида, с неуемной
жаждой размножения. Их приятная щекотка пробуждала в Альбине
материнскую нежность, она чувствовала себя гостеприимным домом, заботливо
взращивающим милых питомцев, мутируя и эволюционируя вместе с ними, по
мере их роста становясь совершенным существом.
Грибы любили сладкое, и Альбина ела варенье и запивала его тягучим
сиропом, разводя в стакане мед и сахарный песок. Шампиньоны и вешенки она
поедала сырыми, а на десерт смаковала пикантные вкусовые оттенки рокфора,
дорблю, горгонзолы и камамбера, завершая трапезу хересом, в котором остро
чувствовался запах благородной гнили, Ботриотинии Фуккеля.
Грибы любили темноту, и она дни напролет сидела в уютном кресле, не
включая вечерами свет, нежась в пушистых, черных с проседью облаках
плесневого аспергилла, который окутывал ее плечи и спину, как самый
драгоценный мех. Груди вспухали белыми куполами Hydnellum peckii, с
сочащимися кроваво-красными каплями, соски переливались, как крупные
рубины на белом бархате. По ногам всползали «весёлки», Phallus impudicus,
тянулись к паху дерзкими жесткими телами с упругой толстенькой ножкой и
конусовидной зеленой шляпкой. Их фаллосоморфные отростки вытягивались,
сочась белесым пахучим маслом, в котором плавали споры, – тем обильнее, чем
ближе была обсаженная кандидами девичья вульва. Альбине было достаточно
несколько раз двинуть бедрами, чтобы зеленая блестящая шляпка заскользила
внутри, безошибочно попадая в нужные точки и складочки, вызывая резкие
волны яростного оргазма, снова и снова. Альбина тряслась и кричала от
наслаждения, а ее плодородное чрево заселялось новыми скоплениями
микроскопических организмов.
Питаясь жирным настоем из ее кишок, грибы пели ей песни. Легчайшие
пузырьки сладких звуков лопались в голове, заплетая мысли в неторопливом,
но настойчивом ритме. Пульсирующие мембраны, набухшие влагой и спорами,
ласкали кожу изнутри и снаружи. Альбина подпевала им и превращалась в
сладкоголосую сирену, соблазнительную погибель. Эти песни должны
услышать другие… Как можно больше женщин должны прорасти этими
спорами, вырастить и расселить этот дивный древний мир, дать ему новую
среду обитания.
Альбина маскировала свое пышное от сахара и дрожжей тело: скрывала
белое себорейное монисто замысловатой прической, смывала плесень,
замазывала лишай тональным кремом и покрывала хрусткую коросту микозных
ногтей хищным красным лаком. Струящееся платье скрывало гораздо больше
красоты, чем у других женщин. Грибы на поверхности сексуального тела
становились невидимыми, а грибница внутри сохранялась в покое и комфорте.
Альбина выходила из дома затемно, шла в шумные, освещенные
безумными огнями ночные клубы и бары и знакомилась с мужчинами. Она не
спешила, выбирала самых привлекательных и популярных особей.
Самоуверенных, красивых, здоровых, избалованных женским вниманием.
7
Их торопливые пьяные соития в бархатных и мраморных туалетных
комнатах служили идеальным способом контрабанды: раздувшиеся мужские
члены покрывались невидимой, но обильной и разнообразной жизнью,
украшались причудливыми колониями нежных, прекрасных и очень
жизнеспособных существ. Эта драгоценная ржавчина жаждала прорасти в
женах, любовницах, хищных и беспринципных секретаршах, алчных и
небрезгливых школьницах, пьяненьких студентках и наивных стриптизершах…
Магическая прелесть грибницы расходилась волнами от мужчины к
женщине и от женщины к мужчине, наращивая поющую неторопливые песни
биомассу и глядя на любовников через Альбинины глаза.
8
Александр Дедов. Ночь уродов настанет
Присоске повезло: ее облик не вызывал омерзения. Матушка Лу, хозяйка

борделя «Пурпурная волчица», весьма высоко оценивала природный дар
девушки с тремя вагинами. Младшему брату Присоски, Крабу, повезло куда
меньше: кровь отцов сделала его ладони огромными, похожими на снеговые
лопаты. Девятилетний мальчишка нет-нет, да ощущал на себе осуждающие,
испуганные взгляды.
Крабу разрешили остаться в борделе, и пока сестра обслуживала по
несколько мужчин за раз, мальчик помогал прислуге по хозяйству. Кровь отцов
в нем была слишком сильной. Диковинные руки-клешни приходилось кутать в
складки плаща, либо прятать в глубокие карманы мешковатых шаровар. В
отличие от сестры, Краб не мог долго ходить под солнцем: его кожа тут же
становилась розовой и покрывалась прозрачной шелухой. Дневной свет
приносил нестерпимую боль.
Вечерами Краб любил забираться на чердак и, сидя посреди пыльного
хлама, через окно в крыше смотреть на луну и звезды. Иногда ночное светило
закрывал собою огромный полицейский дирижабль, похожий в эти моменты на
величественного кита, плывущего по небу.
По своему обыкновению матушка Лу устроила ужин на летней террасе.
Присоска в окружении раскрасневшихся мужчин чинно вела беседы за
широким дубовым столом. Она выглядела счастливой.
Краб завидовал сестре. Он хотел бы так же запросто завести разговор с
незнакомыми людьми, выйти в город когда захочется, и пойти куда вздумается.
Но эти руки, их тяжело прятать, они лишний раз напоминают, что он болдырь,
сын сумеречных отцов Шоша.
Полулюдей вроде Краба и Присоски ненавидели и боялись; особенно
жгучей была ненависть суеверных беженцев из Чизмеграда, которые считали
болдырей демоновым семенем. Отчасти это было правдой…
Болдыри никогда не появлялись на свет по любви и согласию. Они
неизменно рождались раз в пять лет после «Ночи уродов», когда отцы покидали
свои подземные кельи и брали все им причитающееся. Никто не хотел растить
бастардов, ужасных, уродливых, чужих…
- Ах, вот где ты, паук разлапистый, - за спиной скрипнул голос кухарки. -
Опять бездельничаешь!? Ну-ка живо вниз на террасу, поможешь убрать со
стола.
Старуха легонечко толкнула мальчика в спину и сама пошла следом. Они
медленно спустились с чердака на шестой этаж и вызвали лифт. Краб укатил за
собой сервировочную тележку.
Веселье за ужином било ключом! Гости шутили и смеялись, делились меж
собою постыдными деталями коитуса с дочерью сумерек.
- Я не верю во все эти сказки, - радушно говорил огромный толстяк с
пышной рыжей бородой. - Никакое болдыри не проклятие. Это подарок
9
отцов! Разве может такая прелесть быть чудовища дщерью? Отнюдь! Ни одна
женщина не способна подарить мужчине столько удовольствия! Давайте же
выпьем за болдырей, за самых удивительных созданий!
- За болдырей! - хором подхватили остальные гости.
Толстозадая матушка Лу, одетая в пышное платье терракотового цвета,
подобострастно суетилась вокруг.
На крыльцо вышли Краб и кухарка. Мальчик испуганно косился на
шумных мужчин.
- Вот это лапищи! - воскликнул худощавый брюнет с жиденькими
клочковатыми бакенбардами.
Все внимание гостей тут же обратилось на трясущегося мальчика с
сервировочной тележкой. Краб, предчувствуя неладное, быстро-быстро убрал
ладони под плащ, но брюнет ободряюще крикнул:
- Экий ты забавный! А ну, малец, подойди-ка, не бойся, мы тебя не
обидим.
Краб не на шутку струхнул. Он заглянул в глаза матушке Лу и та
одобрительно кивнула.
Опустив голову и глядя в пол, Краб осторожно зашагал к столу.
- Ну-ка! - гнусавил брюнет. - Положи ладонь на стол.
Мальчик повиновался.
- Х-ха! Гляди-ка! Вот так лопата. Да моя ладошка просто какая-то
воробьиная лапка по сравнению с твоей! Малец, на-ка, сможешь согнуть? -
«Жидкие бакенбарды» взял кочергу, лежавшую возле гриля, и протянул
Крабу.
Железяка в руках болдыря смотрелась игрушечной. Будто какую
проволоку, он согнул каленое железо кольцом, а затем свернул его в штопор.
Гости поднялись со своих мест и зааплодировали.
- Браво! - кричал крепкий шатен, доселе молчавший.
Краб смущенно улыбнулся, щеки зардели румянцем. Никогда прежде
люди не хвалили его.
- Вот это силища! А монетку согнуть сможешь?
Краб легким движением смял толстый серебряный гривенник пополам.
Гостям было весело. Их забавляла чудовищная сила, сокрытая в
нескладном детском тельце. Краб от души смеялся, но радости поубавилось,
когда он поймал на себе холодный взгляд сестры. Присоска сердито качала
головой.
- А спорим, булатный кинжал не сможешь согнуть? - рыжебородый
достал из ножен десятидюймовый клинок.
Краб свернул кинжал в кольцо, но тот никак не хотел сгибаться.
- Глупый мальчишка! Ха-ха-ха, булатную сталь невозможно согнуть!
Щелк-дзынь. – диковинный узорчатый клинок сломался пополам. Толстяк
в изумленной ярости хватал ртом воздух. Сумев наконец восстановить
10
дыхание, рыжебородый рявкнул во всю луженую глотку:
- Щенок! Это же именной офицерский кинжал! Меня им сам
полицмейстер наградил! Да я тебя придушу, скотина ты этакая.
- Правильно, Бирко, - подпевал «Жидкие бакенбарды». - Сейчас мы с
Ждишеком его изловим. А ну, рожа болдыриная, стой на месте, не то хуже
будет!
Краб понял, что сейчас его будут бить. В попытке защититься, он закрылся
огромными ладонями, но не тут-то было: увесистый кулак толстяка прилетел
точно в челюсть, и легконогий мальчишка рухнул на землю.
- То-то же, сука! - Краб, крепко зажмурившись, почувствовал, как на
затылок смачно харкнули.
- Не трогайте его, ублюдки! - вдруг закричала Присоска. - Он всего лишь
мальчик, маленький мальчик…
- Тебя, шлюха, забыли спросить, - пролаял «Жидкие бакенбарды».
Рыжебородый Бирко подкрался сзади и крепко схватил Присоску за плечи.
Молчаливый Ждишек и болтливый брюнет били по лицу и в живот; удары их
нельзя было назвать тяжелыми, но хрупкой девушке весом в сто фунтов
хватило и этого. Она закашляла, из рассеченной брови побежала алым
ручейком заструилась юшка.
Краб переменился в лице. От гнева кожа его сделалась малиновой;
мальчик чувствовал, как приливает кровь к рукам. Он едва слышно подошел к
Ждишеку сзади, ухватился пальцами за щиколотку и с легкостью, будто сухую
ветку, переломил его ногу пополам. Крепкий мужчина мешком повалился на
землю и схватился за раненную конечность.
Обескураженный, «Жидкие бакенбарды» не успел среагировать: Краб
подсек его ребром ладони, свалив с ног. Мальчишка навалился на противника
всем своим воробьиным весом. Тощий и неожиданно сильный мужчина
пытался спихнуть с себя пыхтящего, пахнущего кровью болдыря.
Краб высоко запищал. Он ерзал из стороны в сторону и все наседал.
Пальцы его сделались толще, мальчик чувствовал небывалую силу. Запястья
брюнета треснули как спички, Краб держал в руках его оторванные кисти.
Раненый мужчина пытался оттолкнуть от себя озверевшего ребенка
окровавленными культями. Оскалившись, Краб надавил врагу на живот всеми
десятью пальцами. Плоть поддалась и будто переспелая вишня лопнула алыми
брызгами. С отрешенным видом «Жидкие бакенбарды» наблюдал, как
огромные узловатые пальцы копошатся в его внутренностях. Мужчина
заклокотал как цапля, отхаркнул густую кровавую слюну и тут же умер.
Пелена спала. Ярость сменилась отчаянием. Краб смотрел, как Присоска
доедает Бирко: тело толстяка иссыхало, кожа покрывалась трещинами. Сестра
сидела на мужчине сверху, задрав подол платья. Краб слышал, как хлюпают
три голодные глотки…
Кухарка и матушка Лу спрятались за балюстрадой и тихонечко
всхлипывали. Они и подумать не могли, что проститутка-болдырь и ее
11
никчемный братец могут быть столь опасными убийцами.
Присоска закончила свою кровавую трапезу. Она поднялась на ноги,
отряхнув колени. Из-под платья на брусчатку капала оранжевая жидкость:
кровь вперемежку с лимфой и жиром.
- Чего расселся? - Девушка с неожиданной силой подняла брата на ноги. -
Здесь скоро будут полицаи, нам нужно уходить!
***
Шош, или Шеол на чизмеградский манер, называли городом о двух лицах:
повсюду яркие вывески с электрической подсветкой, кирпичные фасады
выкрашены всеми цветами радуги. Ломбард Иуды Блюма, кондитерская
братьев Боджеков, оружейная лавка пана Водичича: стоило свернуть в
переулок, как весь гламурный флер центрального города сменялся осклизлой
чернотой плесени.
Присоску рвало. Выпив насухо здоровяка Бирко, она переела. Она задрала
подол платья, раздвинула ноги шире: промежность в три рта изрыгала на
брусчатку остатки непереваренных человеческих жидкостей.
- Отвернись! - крикнула она Крабу.
Мальчик, залившись краской, послушался. Какое-то непонятное чувство
сейчас терзало его ум и душу. Они лишились сытного стола и теплого крова, но
теперь, оказавшись лицом к лицу со всеми опасностями, Краб ощущал дыхание
свободы.
- Куда теперь, сестра? Что делать будем?
- Для начала купим новую одежду. Матушка Лу наверняка сразу же
включила тревожный прожектор, нас будут искать. Уверена, полицейский
дирижабль уже там. Толстуха сейчас расскажет что было и чего не было.
Прихватит из казны тысячу-другую серебряных гривенников и сообщит, что
парочка взбесившихся болдырей ее ограбила.
- Но мы же ничего не взяли…
- Это никого не волнует. Для полицаев мы хуже навозного червя, если нас
схватят, никто не станет разбираться. Скормят голодным псам.
Крабу вдруг стало страшно, и вот уже слезы застлали пеленой его
сиреневые глаза. Он начал всхлипывать, подтирая сопли толстым, как
баклажан, пальцем.
- Ну ты, Крабик, ну! - Тон Присоски смягчился. Девушка опустилась на
корточки, положив руки на покатые плечи брата. - Прости, если напугала.
- Я не хочу, чтобы меня собаки съели!
- Не съедят, родной мой. Смотри. - Присоска нырнула ладошкой в
декольте, пошарила меж пышных грудей и выудила кисет. - У нас есть
немного денег. Думал, я сразу все толстухе Лу отдаю? Черта-с два! С ней за
каждый грош приходится торговаться. В двух кварталах отсюда
комиссионная лавка. Прибарахлимся, снимем на день комнату в ночлежке, а
следующей ночью пойдем на юг!
12
***
Барахолка Якова Шпрута работала круглосуточно. Старый клещ не
упускал возможности поживиться: сюда несли добычу скупщики краденого (да
и сами воры часто обращались к Шпруту напрямую), грязевые наркоманы
закладывали драгоценности, а торговцы редкостями частенько покупали здесь
разные безделушки, чтобы потом перепродать их втридорога сумасшедшим
коллекционерам.
Старого менялу не смутил сомнительный облик покупателей.
Револьверный карабин на его плече недвусмысленно намекал на нежелание
шутить.
Однако всего за два серебряных гривенника Шпрут сменил
подозрительность на радушие и помог покупателям подобрать подходящий
наряд. Присоска облачилась в черный кафтан с деревянными пуговицами,
штаны-галифе и ботфорты. Для Краба нашелся кожаный плащ с капюшоном и
удобные шаровары.
- Таки спасибо за чистое серебро, с вами приятно работать! - сказал
Шпрут напоследок, отсыпая горсть медяков на сдачу.
Самой дорогой в ночлежке оказалась комната в подвале: без окон, зато с
отдельным клозетом. Вообще-то это было незаконно – продавать места
постояльцам. Ночлежка принадлежала государству, однако шеольский
муниципалитет выделял так мало денег, что директору попросту не хватало на
передержку толпы бездомных. Приходилось выкручиваться.
Краб и Присоска лежали на железных кроватях со скрипучей панцирной
сеткой.
- О чем думаешь, брат?
- О свободе. Всю жизнь я только и делал, что терся с прислугой в
«Волчице». Теперь не знаю, что будет дальше…
- Когда мы сбежали из детдома, мне было столько же, сколько и тебе
сейчас. Слонялись по улицам, я выпрашивала милостыню тебе на молоко.
Когда мне исполнилось двенадцать, выросли сиськи, матушка Лу случайно
нашла меня и забрала в «Волчицу». Она была в восторге, узнав про три
нижних рта. Все эти шесть лет мы провели в аду… Но я…я не знала, куда
можно податься. Все говорят про эту Ночь уродов. Единственный раз, когда
был шанс встретиться с отцами, Лу спрятала нас в погребе. Боялась остаться
без лишней монетки, мразь. Как бы я хотела, чтобы отцы тогда разорвали
ее…
- Сестра, а откуда ты знаешь, что мы родные? Ты не рассказывала про
мать.
- Не знаю как мать, а отцы у нас точно одни. Помню, принесли тебя,
маленького, красного, все лицо в шелухе… Что-то сразу под сердцем
укололо, я сразу поняла – родня.
Краб хотел что-то сказать в ответ, но внезапно в ночлежке поднялся шум.
Наверху хозяин вел оживленные переговоры с полицаями.
13
- Уверяю вас, пан офицер, - тараторил директор ночлежки. - Никаких
болдырей здесь нет и быть не может. Нищие да бродяги одни!
- Разумеется, пан Чочкек, разумеется. Если вы говорите правду,
беспокоиться не о чем. Мои люди осмотрят все комнаты.
Послышался гулкий топот тяжелых сапог: толпа полицаев разбегалась по
деревянным лестницам старинного здания.
- Сестра, - шептал Краб, - нам конец, они за нами пришли…
- Крепись, братик. Авось пронесет, помоги нам отцы…
Ручка двери повернулась, и в комнате оказались четверо крепких мужчин,
одетых в бордовые мундиры с зелеными эполетами.
- Так, кто это тут у нас? Какие чистые, свежие бродяги! И что это вы тут
делаете?
- Панове, мы приехали погостить к нашей тетушке, но ее не оказалось
дома. Этот добрый человек, директор ночлежки, разрешил нам с братом
переночевать перед поездкой домой.
- Какая напасть, - саркастичный тон унтер-офицера давал понять, что он
не верит ни единому слову, - и как вы сюда добрались? Откуда? Как зовут
вашу тетушку?
- Пан офицер, наши родители, должно быть, с ума сошли от волнения.
Дозвольте нам тотчас же отправиться домой.
- Всенепременно. Вот только пускай ваш братец покажет нам свои руки. -
Унтер-офицер захлопнул дверь и подпер ее спиной. - Это ведь несложно,
правда? А ну, мальчик, подойди к нам.
Краб от страха вжал голову в плечи. Как овца на убой, он медленно шагал
к бордовой четверке. Будто летучая мышь, он кутался в плащ, и чем сильнее
сердце сковывал страх, тем больше крови приливало к рукам.
Один из полицаев приставил револьвер к голове Краба, и тот сглотнул.
- Покажи руки, сынок. Сейчас же!
И он показал. Огромная ладонь вынырнула из складок плаща, со
скоростью молнии схватила руку в бордовой перчатке, одним легким
движением переломала все кости и смяла револьвер. Полицай не успел и
пикнуть, как тут же вторая карающая длань, словно нож в масло, вошла в его
живот. Плоть поддавалась нажимам чудовищных пальцев. Краб был дьявольски
быстр: оставшиеся трое полицаев от неожиданности впали в ступор, Краб не
упустил шанса разделаться и с ними. Молодые, еще безусые мальчишки словно
попали под пресс: огромные узловатые пальцы выдавили из них все
внутренности. Четыре изломанных тела лежали окровавленной горкой мяса
посреди тесной комнаты.
- Отцы всемогущие, Краб… Теперь нас точно убьют.
И будто бы в подтверждение слов Присоски, в дверь начали неистово
барабанить.
14
- Быстрее! - Голос Присоски сорвался и дал петухов. - Клозет, Краб,
сломай его.
Мальчик поднатужился. Медный чан с просверленной посередине дырой
надежно замуровали в бетон. Пальцы все сильнее наливались кровью, и Краб
чувствовал, как все его силы переходят в руки. Сильные мясистые пальцы
крошили бетон и вот удача: удалось поддеть чан. Канализационный слив был
достаточно широким, чтобы протиснуться. Присоска кое-как просочилась в
спасительный тоннель и заскользила вниз. Следом за ней спустился и брат,
предусмотрительно поставив чан на прежнее место.
Бетонный слив осклиз от нечистот, под весом собственных тел брат и
сестра катились вниз, пока не плюхнулись в отстойник. Гнилая водица и
жидкое дерьмо всколыхнулись коричневым фейерверком.
Сверху послышались голоса. Полицаи! Они выбили дверь и обнаружили
тайный лаз беглецов. Брезгливые люди не решались вот так запросто окунуться
в скверну; Краб и Присоска смогли выиграть немного времени.
- Сестра… - В голосе Краба читалось отчаяние. - Я оставил плащ… Как
теперь бежать, под солнцем-то!?
- Ничего, Крабик! Лучше разок подпалить шкуру, чем пойти на корм
псам! Скоро снова будешь красивым, шелуха слезет и отрастет новая кожа.
Идем.
Из отстойника наверх вела единственная лестница: простые железные
скобы, вбитые в бетонную стену. Выход оказался на другой стороне улицы;
когда полицаи только опомнились, Краб и Присоска во всю прыть неслись
прочь из города. Кожу на лице, шее и ладонях мальчика нестерпимо жгло,
острая кинжальная боль разбегалась по всему телу.
Лабиринты улиц увели от преследователей. Шош будто бы ожил, помогая
сбежать потомкам своих отцов.
***
Близилась вечерняя заря, Шош загорелся гирляндами окон, Великая степь
оделась в сырую охру заката. Узкая речушка Улита, обнимающая покатые
холмы, в закатном свете походила на розовый шнурок. Брат и сестра
выкупались в холодной воде, смыв с себя скверну городского коллектора. Они
было уверовали в собственную неуловимость, как вдруг над городом поднялись
полицейские дирижабли. Будто трости слепцов, ощупывающие мостовую, свет
прожекторов лизал городские улицы. Брат и сестра понимали, что скоро их
найдут. Нет смысла прятаться в степи: посреди пустоши они для цепеллина как
на ладони.
- Присоска! Смотри - там люди! - Эй, эй! Помогите, помогите!
- Краб, стой! - но было поздно. Быстроногий мальчишка уже во весь опор
несся к незнакомцам. Ничего не оставалось, как броситься за ним.
- Краб, да остановись же ты! - кричала Присоска вослед брату.
Уже возле самого очага девушка смогла крепко ухватить непослушного
мальчишку за шиворот. Возле огня, усевшись на камни, разместились трое.
15
Один из них встал и выпрямился во весь рост: просторная мантия подчеркивала
его худобу, вычурное одеяние висло на его тощих плечах как на вешалке.
Исполинского росту, в целую сажень, он возвышался над Присоской и Крабом,
как водонапорная башня возвышалась бы над домами. На груди его висел
огромный бронзовый медальон в виде блохи – символ гильдии торговцев
редкостями.
- Кто вы такие? - Глаза костистого великана недобро сверкнули в темноте,
из ножен на поясе он вынул длинный кривой кинжал. - Что вам нужно?
- Пожалуйста, панове, разрешите спрятаться! Мы заплатим! Я могу дать
немного денег, могу расплатиться натурой. - Присоска приподняла подол
платья, сверкнув перед торговцами греховной наготой.
- Ради Отцов всемогущих, прикройся! - крикнул старик с большой
круглой головой на тонкой гусиной шее. - И так видим, что болдыри
пожаловали. Кшиштоф, - крикнул старик сутулому пареньку едва старше
Краба. - Отведи их в запасной шатер, найди тряпок переодеться, а то
смотреть тошно.
***
Кшиштоф не нашел ничего лучше мантий прокаженных с чугунными
веригами. Эти одежды помогали скрыть внешность, но литые черепа на
толстых цепях мешали двигаться и тянули вниз.
Торговцы редкостями приютили Краба и Присоску. Они и сами оказались
болдырями: их настоящими именами были Цверг, Акула и Лоб. Цверг,
костлявый великан, по своему желанию мог бежать быстрее дикого тарпана,
Акула-Кшиштоф имел три ряда крепких зубов, способных перемолоть даже
твердые бычьи кости, старик Лоб запоминал все и всегда, он мог наизусть
пересказать любую прочитанную им книгу.
Днем Краб и Присоска помогали ворчливой троице по хозяйству, вечером,
усевшись где-нибудь в тени, просили милостыню. Так поступали все
шеольские прокаженные: либо делали грязную работу за корку хлеба, либо
попрошайничали. Не всем из них дозволялось приходить в город, да и среди
самих больных находилось мало желающих таскать на себе неподъемные
чугунные черепа.
Палаточный городок торговцев навещали и полицаи. Однажды ночью их
дирижабль встал на якорь в тридцати ярдах от шатров. Долго спорили со Лбом
(в миру Янеком), требовали какие-то документы и разрешения. Все это у
предусмотрительного Лба имелось.
- А что это тут у вас прокаженные делают? - спрашивал плешивый
сержант.
- Помогают по мелочи. Сортирные ямы роют, мусор сортируют,
вытаскивают дохлых крыс из крысоловок… Хотят – милостыню просят. Мы
их не шибко-то напрягаем.
Сержант хмыкнул и пошел в сторону Краба и Присоски. Полицай подошел
ближе, вынул табельную шашку из ножен и кончиком приподнял капюшон
16
Краба. Его лицо скривилось от омерзения, когда он увидел шелушащееся,
покрытое струпьями и язвами лицо. Солнечные ожоги все еще не зажили.
Полицай вынул из кармана салфетку и брезгливо вытер ею кончик шашки.
- Я бы на вашем месте не стал долго держать прокаженных, - тараторил
полицай, убирая оружие в ножны. - Могут заразить, а сдохнут – так кому их
хоронить? За труповозку платить придется вам. Ладно, не будем о плохом.
Вижу, пан Кашицкий, у вас все в порядке. Если вдруг у вас тут объявятся те
два болдыря, дайте знать!
- Всенепременно, пан офицер! Доброго вам вечера.
***
Позже Акула подбросил дров костер и приготовил ужин. Потчевали
вареной крупой с рыбным паштетом. Краб слушал, как мерно стучат ложки о
донца металлических мисок.
- Ну, - прошамкал Лоб. - И чего вы натворили, сорванцы? Почему вас
ищут полицаи?
- Мокрое дело сделали, - ответствовал Краб. - Убили людей, я за сестру
заступался, а она за меня. Теперь вот прячемся.
- Эх, - вздохнул Цверг. - Поступок-то правильный, но глупый. Этот город
нам не принадлежит. Его поделили люди и отцы. А мы? Нас в их планах быть
не должно…
- О чем вы, пан Цверг? - Присоска в недоумении уставилась на великана.
- Дорогуша, неужели ты не знаешь? Для отцов люди – еда, которая делает
полезные вещи и другую еду. Съедобные работяги, вроде лошадей. Взамен
город получает электричество, отцы пускают по трубам пар и воду,
используя силу земных недр. Этому союзу уже тысячу лет. Бургомистр и
чиновники магистрата всеми силами стараются поддерживать существующий
порядок. Находятся диссиденты, но их быстро убирают. А мы? Мы между
двумя этими мирами, чужие для всех. Лишь единицам удалось убежать в
пещеры к отцам, да и принимают далеко не всех.
- Убежать к отцам? - Краб чуть не поперхнулся. - К ним можно попасть?
- Никто точно не знает, - вздохнул Цверг. - Многие пытались найти вход в
их подземные чертоги, но все без толку. Другим удавалось отыскать
заветную дверь, но отцы не любят, когда в болдырях слишком много
человеческой крови: их убивали, а тела, исписанные угрожающими
посланиями, выбрасывали. Единицы уходили во тьму, в Ночь уродов, но и
они не вернулись, некому подсказать дорогу. - Цверг снова вздохнул. -
Держи, малыш. Это компас отцов.
На ладонь Крабу упал увесистый волчок, вырезанный из цельного куска
кости. Безделушку сплошь покрывали письмена неизвестного языка.
- Я пытался выяснить, как он работает, - говорил Лоб. - Ничего не вышло,
не получается его запустить. Пускай останется у тебя хотя бы как
напоминание о том, что отцы оставили нам способ найти их.
17
Краб учтиво кивнул и спрятал подарок в карман.
- Давайте ложиться спать, - пробурчал Лоб. - Завтра нам предстоит много
работы.
***
Кочевой магазин торговцев редкостями посещало немного людей, но
каждый посетитель обязательно что-нибудь покупал. Этим и отличалось дело
трех угрюмцев от работы ярких магазинов с электрическими вывесками. Они
продавали людям только то, что те действительно искали. Пару раз приходил
Яков Шпрут, приносил какие-то коллекционные безделушки. Оказалось, что и
суровый меняла принадлежит к сумеречному племени. Старик умел по запаху
различать болдырей в толпе.
Краб и Присоска начали привыкать к своей новой жизни. Скучная,
однообразная, она обещала размеренность и покой. Это было куда лучше той
гнилой жизни в борделе.
Полицаи приходили ежедневно. Не столько по делам, сколько поглазеть на
экзотические товары.
Брат и сестра вжились в роль прокаженных сильнее, чем следовало бы.
Полицаи, привыкшие к двум согбенным фигурам в бурых балахонах, не
обращали на них никакого внимания.
Однажды Присоске приспичило по-маленькому, она присела за старой
акацией, и в три струи пустила желтое сусло бежать прямиком к корневищу
дерева. Это заметил молодой полицай. Сперва он стыдливо отвернулся, а после,
обнаружив три мокрых следа на сухом глиноземе, понял, что к чему.
- А ну стоять! Именем закона! - рявкнул рядовой.
Присоска сбросила с себя тяжеленные вериги и пулей бросилась с места.
Краб, просивший милостыню неподалеку, кинулся следом за сестрой. Так они и
бежали: как лавина набирали за собою хвост.
Спрятаться в степи, простирающейся на сотни верст вокруг, невозможно.
Только бегство обратно в город могло обещать спасение.
На окраине Шоша Краб одним рывком отшвырнул в сторону первый
попавшийся канализационный люк и нырнул в тоннель. Следом за ним исчезла
и Присоска.
Сырые коллекторы… Омерзительнее всего пытаться убежать от кого-то
или от чего-то в канализации. Вязкая жижа под ногами, тараканы, крысы и
лягушки: коллекторы Шоша были последним местом, где стал бы прятаться
беглец.
Преследователи не собиралась отставать. Толпа разъяренных полицаев
палила из револьверов, выкрикивая ругательства. Судя по гвалту – не менее
полусотни человек.
Дистанция все сокращалась. Шаги и крики становились ближе; полицаи
ликовали. Присоске не хватало дыхания двигаться дальше, брат подталкивал
сестру огромными ладонями.
- Брось меня, Краб. Я не могу бежать, они догонят нас.
- Нет! - На глаза мальчика наворачивались слезы. - Шагай, шагай, шагай!
18
Давай, мы сможем, сестра, я тебя не брошу.
За поворотом уже плясали тени в свете керосиновых фонарей. Полицаи
подбадривали друг друга радостными криками, улюлюкали, заранее объявив
себя победителями.
Присоска едва могла идти. Девушка тяжело дышала, держась за правый
бок, Краб как умел подбадривал сестру.
Полицаи уже почти нагнали беглецов, и чтобы не терять времени даром
один из «бордовых мундиров» вскинул карабин и выстрелил: картечь
подкосила и без того слабые ноги Присоски, крупная дробина больно ужалила
Краба в ладонь.
Присоска рухнула в грязную воду.
- Беги, глупый ты сопляк! Беги или будь проклят! - натужно кричала
сестра. - Ради отцов!
Краб чувствовал, как страх толкает кровь к ладоням; тело, вопреки ужасу и
отчаянию, готовилось к бою.
Встав на четвереньки, Краб с силой оттолкнулся от пола и будто цирковая
обезьянка запрыгал от стены к стене. Мальчик снова увеличил дистанцию, ему
удалось оторваться, но какой ценой?.. Он слышал радостное гоготание
полицаев и крики сестры. Должно быть, ее казнят, будто какого предателя
выведут на эшафот и повесят посреди Площади Крыльев. Акулу, Лба и Цверга,
наверное, раскусили, теперь и их ждет незавидная участь. И все это из-за него,
Краба. Лучше бы снес унижение, тогда, в «Волчице»... А гордость – она как и
разбитое лицо: раны затянутся, останутся лишь толстые рубцы.
***
Краб спускался все глубже под землю. Старые коллекторы давно не
использовались, здесь было сухо и пахло плесенью. Мальчику удалось
улизнуть, но судя по звукам, доносившимся сверху, прибыло подкрепление. К
возбужденным голосам полицаев добавился и истеричный собачий лай.
Ищейки…
Простреленная ладонь саднила тупой болью, между пальцами левой руки
зияла дыра. Краб обтер кровь о штанину. И тут же в кармане что-то
зашевелилось. Мальчик нырнул здоровой ладонью в карман и выудил оттуда
компас отцов. Штуковина вибрировала, резные письмена загорелись синим.
Оказавшись на кирпичном полу, волчок зажужжал и закрутился сильнее, а
потом тронулся с места и помчал куда-то в темноту. Завороженный, Краб
устало брел по тоннелям вслед за своим волшебным челноком.
Компас петлял по тоннелям, то были нехоженые древние подземные
акведуки, брошенные тысячи лет назад. Красный кирпич сменился здесь
неотесанным камнем, воздух становился тяжелее, а тьма гуще. Компас стал
единственным источником света в сгустившемся мраке. Уже и каменные
тоннели остались позади. Шлепая босыми ногами, мальчик чувствовал теплую
землю.
Волчок загудел, засветился сильнее и встал на месте. Голубоватые лучи
заполнили тесный земляной грот. Краб чувствовал себя умиротворенным, и
19
когда его дыхание стало ровным, в такт тишине из темноты вышли отцы.
Не хватило бы человеческих слов описать их уродство. Не люди, не боги и
не демоны. Они выглядели так, будто бы сама природа отвергала их
существование: из перекореженных суставов сочилась слизь, многие из них
имели десятки рук и глаз, а иные были безрукими слепцами. Разные, но при
этом такие похожие, они заговорили. То был глас единого разума о разных
телах. Они звали его.
Сын! Сын пришел! Мы тебя ждали.
Краб привел хвост. Легавые псы крепко напали на след. Толпы полицаев
сейчас сбегались сюда, ко входу в кельи отцов.
В темноте слышалась возмущенная возня и громкое сопение: отцы шумно
нюхали воздух.
- Нельзяяяяяя! - завопила сотня глоток. - Чужая кровь! Прочь! Прочь!
Пузырь темноты лопнул, мрак заполонил собою все пространство вокруг,
компас погас.
Отцы, этот нескончаемый поток плоти, увлекли за собой и Краба. Он
теперь тоже видел в темноте, он чувствовал кожей их мысли и хотел убивать.
Фонари полицаев гасли, стоило отцам лишь приблизиться. Старые тоннели
захлестнул ураган плоти: тела полицаев лопались как переспелые арбузы, сотни
жадных рук завязывали узлами еще теплые кишки, обмазывали кровью старые
каменные своды и купались в багряном дожде.
Испуганные люди открыли шквальный огонь: ни пули, ни картечь не
причиняли вреда созданиям, сотканным из самой тьмы. Огонь выстрелов лишь
на мгновение выхватывал из мрака ужасные лица.
Спустили псов. Звери, перепуганные до смерти, ломанулись наверх с
заливистым воем.
Отцы брели по тоннелям. Они нашли свою дочь мертвой: тело Присоски,
раздетое и истерзанное, лежало ниц в тухлой канализационной жиже.
Краб взревел. Его рев подхватили сотни других глоток. Холодные пальцы
и сухие языки разрывали бордовые мундиры, крепкие ноги ломали грудные
кости, жадные рты вынимали из трепещущих тел самые вкусные части. С
преследователями было покончено.
Отцы перекусывали. Они готовились к решительному броску. Люди сами
напросились: Ночь уродов настанет раньше времени!
20
Сергей Корнеев. К
Всякий раз, совершив то, что до́лжно, он впадал в горячку из-за душевных
мук. В бреду ему мнилось, что весь мир покрыл тонкий слой амальгамы. Всякая
поверхность превратилась в кривое зеркало. Отовсюду на него пялились
искореженные двойники. Он был окружен и заперт толпой уродов.
- Я. Ненавижу. Себя, - отчеканил он сквозь трепещущий полусон.
Его пальцы, тонкие, как у музыканта, еще помнили влажное тепло плоти.
За что он мечтал отсечь их. Он обкорнал бы себе руки по запястье, по локоть,
той же опасной бритвой, что пользовался долгие годы. Но знал, что и в этом
случае Они явятся и, наживив обрубки лезвиями, заставят продолжать. Даже
если бы рассек горло от уха до уха, Они, скорее всего, пришли бы за ним.
Карл-брадобрей, он всю жизнь носил маску, но не мог скрыться. Сам
босяк, но других сделал богатеями. Бобыль, но одарил теплом семьи или жаром
страсти иных. Только в одном он был схож с остальным миром людей :
несчастный он умел делать несчастными тех, к кому прикоснулся.
В окно тихо билась нефтяно-черная ночь. Живая тьма ждала жертву.
***
Нет большего праздника для сердца, чем, когда в Мариинском дают оперу.
Сама природа расстаралась, чтобы украсить торжество: снег укрыл город,
точно перина. На карнизах старинных домов повисли ожерелья сосулек. Лед
умножил яркие огни и казалось, что Невский припорошили алмазной пудрой.
Санкт-Петербург встречал божественную «Ифигению».
В вечер премьеры Театр пылал огнями, как именинный пирог; радовался
предстоящему торжеству. Свет его и тепло изливались на улицу: выгоняли
оттуда мрак, а из людских душ стужу. Свинцовые воды Крюкова канала
вспыхнули расплавленным золотом. Но ярче электрических огней с афиш сияло
имя солиста – Константин Ландау! Демон. Блудный сын, покоривший Арену
Вероны и всю Европу. Весь мир! Он возвращался домой.
Пока публика занимала кресла, оркестранты настраивали инструменты.
Смычки тронули струны, и звук острый, как ланцет, взвился под потолок, в
круг к двенадцати танцующим нимфам. Духовые прокашлялись и выдали
медовый бас. Дирижер прошел от кулисы, чеканя блестящими туфлями по
сцене, и спустился в яму. Все это было игрой. Ритуалом. Инструменты
отстроили заранее. А музыкантам достаточно смежить веки, чтобы на их
оборотной стороне проступила партитура. Но дисгармония и легкий хаос
приготовления были частью грандиозного замысла. Граном земной жизни,
прожитой за мгновение перед тем, как устремиться в небеса. Даже гении ходят
в сортир, перед тем, как раскрыть секрет мироздания.
Дирижер занес палочку в воздухе, и в каждом его суставе сжались
пружины. Взмах легкой синусоиды, как спуск курка у расстрельной стены.
Оркестр взорвался. Смычки скользнули по струнам и литавры, задав ритм,
перешли в тремоло. Грянула медь тарелок, и зрители в испуге вскинули взгляд
– показалось, что крыша раскололась под ударом грома и молнии.
21
Представление началось!
Музыка ширилась, росла, заполняла собою пространство Театра.
Симфония захлестнула ложи. Кресла впитали скандальные звуки. Золотолицый
Агамемнон занес кинжал над собственной дочерью, Ифигенией, дабы принести
в жертву Артемиде, взамен священной лани, что подстрелил на охоте. Кинжал
взметнулся, ослепительно блестя во мраке бархата, и резко опустился. Все
звуки смолки. И со сцены в зал хлынула тишина. Дрожащая, натянутая, как
тетива. Испытывающая сердце каждого, кто ей внимал.
Раздались первые робкие хлопки. Так перепуганный до смерти человек,
что заблудился в лесу, призывает на помощь, но слабый голос его тонет в
тишине. Зрители переглядывались, точно искали друг друга. Одним взглядом
спрашивали: «Вы меня слышите? Вы здесь? Я жив?». И через мгновение
партер, бенуар, ложи; все ряды от первого до самого райка зашлись в овации.
Антракт.
Гудящая толпа заполнила фойе, но никто не мог скрыть пережитого
трепета. И трепет ожидания второго действия. Все ожидали Демона.
***
- О вас слагают легенды уже при жизни…
- Боюсь, что только сплетни. Но вы же не станете до них опускаться?
- Что вы! Я говорю о секретах ваших вокальных тренировок.
Говорят, вы чуть ли не на северном ветре исполняли арию Царицы
ночи?
- Такого я о себе еще не слышал! (Смеется) Мне кажется, это было бы
сродни умерщвлению плоти. С тем же успехом я мог бы глотать толченное
стекло.
Карл отложил журнал в сторону. Тихо шелестя глянцевыми страницами,
«Кулиса» свалилась с засаленного подлокотника. Его убедили поверить в
судьбу, в её роковые условности и случайности, сплетающиеся в тугие узлы.
Оттого пожилой брадобрей не удивился, когда увидел обложку в киоске у
метро «Чернышевская». Константин Курбский возвращался в родной город,
раскрывший его талант. Но кем ему тогда приходился Карл? Грубой мачехой?
Злобной ведьмой, которую не пригласили на крестины? Между ними не было
родства по крови, но их связала паутинка оголенного нерва.
Он достал из кармана засаленную «нокию» со стертыми кнопками и
набрал номер, который знал наизусть.
- Здравствуйте.
Трубка ответила молчанием.
- Я хотел бы увидеть его.
Ему не ответили, но услышали каждое слово.
- Всего один раз. На премьере.
Голос прозвучал, будто издалека.
- Билетов нет.
22
- Вы все можете достать. Не говоря уж о таком пустяке.
- Карл…
- Я редко прошу для себя.
- Карл…
- Пожалуйста.
Голос смолк. Он посмотрел на экранчик телефона, где бежали секунды
вызова.
Наконец, голос ответил:
- Хорошо.
Курьер постучался к нему через час. Юноша в фирменной куртке вручил
тонкий конверт кремовой бумаги. Карл взял его в руки и ощутил вес. Конверт
смотрелся самой дорогой вещью, случайно оказавшейся в его убогом жилище.
Внутри лежал тонкий билет с золотым тиснением. Одиннадцатая ложа
бельэтажа. Даже если бы Хозяева захотели унизить Карла, то не были бы
способны достать дешевый билет.
***
Константин запер гримерку изнутри. Он изучил свою партию вплоть до
музыкального атома. Но магия искусства заключалась не в точном знании или
прилежном исполнении. Ему предстояло прожить жизнь персонажа, исчезнуть
самому на то время, пока ты на сцене.
Глубокий вдох. Он отсчитывал такты выдоха. Шум из-за закрытой двери
слился в однообразное гудение, похожее на радиопомехи, пока наконец не
умолк вовсе. Константин перенесся в безмолвную внутреннюю пустыню, где
самым громким звуком был звук его дыхания. Вдох. Выдох. Вдох.
Робкий стук в дверь пробудил его от небытия. Реальность проступила
сквозь пейзаж внутренней пустоши, как пятна плесени на стенах. Выдох. Из
гримерки вышел Демон, оставив человека распятым, с выпотрошенными
кишками, развешенными, как гирлянды.
Он выскользнул на сцену из-за тяжелой кулисы в лабиринт декораций. В
контрастном свете изломанные черные стволы бутафорских деревьев
выстроились траурной процессией. Он встал между ними, раскинув руки над
головой. Худой, в черном обтягивающем трико, и весь изломанный, как зигзаг,
он с легкостью затерялся между декораций. Туман стелился по сцене,
неприятно холодя ноги, и тяжелым потоком стекал в оркестровую яму. Зал
замер в ожидании. Занавес, весом почти в тонну, взмыл вверх, точно легчайшая
пелерина.
Ифигения вошла в мертвый лес, робко ступая. Ей предстояла судьбоносная
встреча.
Тишина стиснула театр в душащих объятиях. Константин облизал
пересохшие губы. По спине струился знакомый с раннего детства холод. Ему
чудилось, что на мир натянули мембрану из черной резины, будто от
воздушного шара. Она упруго обтянула каждый выступ. Густая тьма залила
зрительный зал и подступала чернильными волнами к сцене. Тьма, состоящая
23
из тончайшего вещества, которое невозможно уловить и зафиксировать, но она
просачивалась сквозь крышку черепа. Захватывала разум и стекала тонкими
струйками из уголков глаз. Глаза Константина горели от ужаса, а сердце
учащенно билось.
Если тьма доберется до него, то облепит лицо, как полиэтиленовый пакет
палача, и убьет его. Он чувствовал, как воздух, ощутивший себя живым
существом в присутствии невыразимого зла, затрепетал, заметался в поисках
укрытия и сжался, дрожа, в малый объем. Становилось тяжелее дышать. Легкие
забились на вдохе. И оставалось лишь одно ...
Верхнее «ми» взрезало тьму. Константин пел. Контратенор ворвался в
тишину, как свора озлобленных гончих. Он рвал и кромсал мембрану,
поглощавшую мир. Ноты вспарывали ткань злобного измерения острыми
гранями. Ифигения, напуганная лесом чахлых дерев, обретшим голос,
встрепенулась. Её испуганный сопрано молил ответить «кто здесь?». Стволы,
словно хором, отвечали голосом невероятного существа. Ни мужским, ни
женским, но интонацией третьего священного пола, объединившего оба начала.
И если голос Ифигении взмывал к сводам Театра, как ласточка, то котратенор
Демона сражал её там хищным соколом.
Константин повел голосом по залу. Он ощущал каждого из слушателей и
мог докоснуться до их нутра. Демон искушал Ифигению. Пугал. Восхвалял.
Соблазнял. Дразнил. И проклинал! Душу каждого зрителя он поставил на кон в
своей вокальной игре. Он видел пот, выступивший на лбах богачей, не
знающих в привычной жизни страха. Он ощущал жар румянца, расцветшего на
лицах тех, кому удалось раздобыть самые дешевые места в «райке». О, бедняки,
они утешали себя мнимой чистотой помыслов. Он обонял пряный аромат,
который источали чуть разведенные ноги дам, продавших молодость за
красивые наряды, которыми они пришли состязаться. Слышал, как дрожат
пальцы храбрецов. Вдыхал гнев тех, кто в этот момент решился на месть.
Чувствовал на губах вкус поцелуев, набравшихся смелости покинуть
опостылевших мужей и жен. Все они были его. Кроме Ифигении. Которая
сопротивлялась лишь потому, что так было установлено пьесой.
Его голос острой иглой пронзал сатиновые сердца. Он пел, чтобы мир мог
жить. Тьма отступала. Уродливые кляксы черноты, расползающиеся по стенам
и превращавшие наряды в лохмотья, таяли. Он пел. Он пел, чтобы спасти их
всех. Он пел, чтобы спасти единственного себя. Чтобы жало тьмы не вонзилось
в него. Он пел.
За мгновение до того, как зал взорвался овацией, в ложе бельэтажа встал
старик и застыл в болезненном напряжении. Его осанке позавидовал бы
военный офицер. Но вместе с тем, в ней было что-то мучительное. Точно не он
властен над телом, а невидимый рыболовный крючок впился ему под нижнюю
челюсть и вытянул вверх.
Выступление ошеломило Карла. Он стоял, прямой, как струна, и не мог
пошевелиться. Вокруг шумело море восторженных аплодисментов. Шум
громкий, до боли в ушах. Но Карл спрятался в коконе, сплетенном из
потрясения. Он почти оглох и онемел. Он мог только плакать. Слезы обильно
24
омывали изможденное годами и проклятием лицо. Его сердце надорвалось, и из
раны с болью перехлестывались чувства, которых он больше никогда не
надеялся в себе открыть.
Вечер закончился стоячей овацией. Актеры возвращались на сцену, и
публика звала их вновь. У иных ладони раскраснелись и болели от ударов, но
они не останавливались. Пышный толстяк в пиджаке с красной подкладкой
кричал:
- Дьявол! Браво!
И каждому вечеру после было предначертано оканчиваться так же.
***
Лишь только Константин покинул сцену, помощник подал ему шарф из
плотной шерсти. В ткань была элегантно вплетена единственная золотая нить.
Константин мумифицировал натруженное горло и скрылся в гримерке. Комната
утопала в цветах. Изможденный, он рухнул в кресло.
Он чувствовал, что его талант подобен обширной бочке, из которой
черпает каждый раз, лишь стоило начать распевку. Однажды обнажится её дно.
Пусть и не скоро. После каждого выступления он старался отдохнуть так
полно, как только возможно. Встречи, рауты, интервью, все это его агент
откладывал на потом. Почти полные двадцать четыре часа между первыми
выступлениями отдавали Константину. Придя в себя, он незаметно
выскользнул со служебного входа в припаркованную черную машину. В
кармашке на спинке кресла нашарил прозрачный пакетик с одной ярко-
оранжевой таблеткой.
Дело, ради которого он вернулся в родной Санкт-Петербург, не терпело
отлагательств. Он с тоской посмотрел на «экстази». Даст ли оно ему нужные
силы и успокоит? Адрес у него был. Осталось набраться решимости приказать
водителю.
- Виктор, поехали!
Черный BMW с обсидиановыми стеклами покинул парковку Мариинского
театра. Автомобиль влился в вечерний поток на набережной и нащупал дорогу
к переулкам близ Таврического сада. Они ехали сквозь город, чьи современные
очертания не могли спрятать историю галантных веков: вывески магазинов и
редкие здания из стали и стекла выглядели дешевым карнавальным костюмом,
не способным сохранить тайну личности. Санкт-Петербург – машина времени
размером с город. И такой же большой обман. Вот почему сюда так тянет
людские души. Константин любил родной город и ненавидел, за то, что тот
подарил ему весь мир, но столько же забрал.
Он смотрел в окно и видел, как чернота следует за ними. Театр,
пылающий, как факел, еще мог ей сопротивляться. Но сюда тьма вливалась
через крыши край, затапливала дворы-колодцы и заполняла узкие проезды.
Тьма поглощала случайных прохожих. Но с мудрой опаской не подступала к
тем, кто умел её чуять. Особенно к тем, кто мог прогнать. Разумная тьма.
Голодная тьма.
«Я мог бы быть писателем», - подумал Константин. - «Мрачное
25
воображение не принесет успеха при жизни, но обессмертит». Он отмахнулся
от наивных мыслей. Не важно, что он чувствует. Большую часть жизни он
прожил с ощущением, которое невозможно описать – надвигающийся ужас. И
только собственный голос ненадолго облегчал страдания. Жизнь в
непрекращающейся галлюцинации была проклятием. Он чуть не сошел с ума,
когда в пору наступившей юности голос начал садиться и осип. Тогда-то тьма
впервые подобралась к нему вплотную. Константин осознал беспомощную
смертность. Тогда-то его и отвели к «ведьме» и всучили отравленный дар.
Машина затормозила. Узкая улица была заставлена автомобилями с обеих
сторон, но Виктор сумел отыскать место для парковки. Однако на него уже
претендовал помятый Volvo, аккуратно сдающий назад. Водитель высунул руку
из окна и помотал кистью, прогоняя BMW. Виктор включил аварийку и открыл
дверь. Вспышки габаритных огней отбрасывали на стены домов кривые
силуэты. Он подошел к Volvo с водительской стороны и постучал по стеклу.
Окно с тихим шорохом поехало вниз.
- Че надо? Место занято. Не видишь?
- Извините, не могли бы вы уступить? Моему хозяину очень важно
посетить именно этот дом. Затем мы уедем, и освободим место.
- Хозяину? Ты что, пес? - водитель грубо рассмеялся.
Константин не следил за переговорами. Его взгляд притянули черные
ворота и скрытая в тенях подворотня за ними. Он барабанил пальцами по
лакированной ручке дверцы, скрывая от самого себя дрожь в руках. Слишком
близко, чтобы ждать. Он распахнул дверь и вышел в морозный вечер. Зажмурил
глаза и глубоко вдохнул колючий ледяной воздух. Снежинки опускались на
лицо и таяли, но не облегчали жар. Он весь пылал изнутри.
- Виктор, припаркуйся в другом месте. Я наберу.
- Не беспокойтесь, я все уладил, - позади Volvo дернулся с места, чуть не
задев припаркованную машину, и вихляя убрался восвояси.
Константин вошел через арку во двор, затем в следующий и в
противоположном углу нашел неприметную дверь, обшитую деревянными
рейками. Вдавил кнопку звонка, заляпанную бежевой краской. Из-за двери не
раздалось ни звука. Он попробовал снова, прежде чем понял, что звонок
неисправен. Тогда Константин постучал. Сначала робко, торопливо барабаня
согнутыми пальцами. Но, вспомнив ради чего явился, рассерженно забил
кулаком по ребристым доскам.
- Нечего надрываться! Нет там никого.
Константин резко обернулся. Подошедший сзади старик испугал его. Тот
был одет в синее пальто: потертое, но чистое и аккуратно заштопанное. Седые
волосы припорошил снег. В желтом свете от фонаря над дверью блестели
идеально выбритые щеки. Константин хотел спросить старика о хозяине
квартиры, но тот опередил его:
- Я отопру, - и выудил массивный ключ из потускневшей латуни.
Карл не пригласил Константина внутрь. Просто вошел, оставив дверь
26
открытой. Константин переступил порог, опасливо оглядываясь по сторонам.
Он столько времени чаял оказаться здесь, что страх и ненависть, укоренили в
нем подозрение – место изувечило его в прошлом, значит и в настоящем
приготовило капкан.
- Разве вы ожидали засаду? - старик прочитал мысли гостя.
Жилище воняло. Внешняя чистоплотность хозяина и обстановка честной
бедности не вязалась с отвратительным запахом немытого человеческого тела.
Вонь исходила отовсюду, из каждой щели и трещинки. Так пахнет потная
промежность подростка, который долго не менял белье. Константин
поморщился.
- Ах, запах... Сам-то я привык. Обождите немного, привыкните и вы.
Чаю?
Тихий говорок старика был таким естественным, таким обыденным, что
сбивал с толку. Долгие годы Константин лелеял найти его и сомкнуть пальцы
на горле. Но вместо этого, чувствовал себя, будто проездом навестил дальнего
родственника.
- Я догадываюсь почему вы пришли. Признаться, я и сам не удержался от
встречи. Знаете, я был сегодня в театре.
Земля ушла из-под ног Константина. Старик был на премьере! Но почему
он не почувствовал его? Неужели его сверхчувствительность, когда он
мысленно касался до каждого зрителя, была самообманом? Он чувствовал
каждого, но не смог распознать единственного, к которому пылал истинными
чувствами. Наконец, он выдавил пару сиплых слов:
- Вы чудовище. Ненавижу. Я пришел…
И замер от испуга. Голос подвел его, как когда-то в юности.
Старик обернулся. Его глаза блестели от влаги. Он был слаб и
беспомощен, и потратил последние душевные силы на то, чтобы это скрыть. Не
удалось. Теперь он потерял дар речи, а Константин, заметив его слабость,
набирал силу для новых обвинений. Ненависть, лелеемая так долго, как змея
распускала кольца. Он вновь ощутил знакомое чувство высшего и
мстительного правосудия – будто бы над всем миром собирались грозовые
тучи. Зло заползло в зимний вечер, воспользовавшись яростью Константина. И
сейчас он не хотел прогонять зло. Он пришел обличать и судить. И тьма ему в
том помощница.
***
Виктора наняли как телохранителя, а не как водителя. Поэтому он
чувствовал себя неуютно, оставив подопечного одного. Ему казалось, что
одежда стала мала на размер; оставаясь в автомобиле он потенциально
подвергал клиента опасности. Чтобы успокоиться, он выбрался на мороз и
сделал несколько кругов вокруг машины. Беспокойство только усилилось. Он
решил прогуляться во двор, чтобы следовать стандартному поведению
охранника. Нет лучшего лекарства для нервов, чем четкая инструкция. Виктор
не заметил, как за ним скользнула злая тень.
Телохранитель осмотрелся в первом дворе. Старая детская площадка с
27
проржавевшими качелями и горкой, у которой отломали перила. Крышу
выцветшего пластикового домика шпана исписала похабщиной. Виктор
проклял себя, что не проследил, куда именно пошел певец. Рассмотрел следы
на свежем снегу. Нет, он не следопыт. Невыразительные овалы туфель и
кроссовок ни о чем не говорили. И все же их было не так много, чуйка
подсказывала, что следует осмотреть второй двор. От затянутой тьмой арки
отделился невидимый силуэт. Голодный мрак шел за ним по пятам.
Виктор осмотрелся. Во втором дворе было еще безлюднее. Но дорожка из
следов пересекала его по диагонали к неприметной двери. Он разобрал, что
здесь прошли двое, друг за другом, и насторожился. Волоски приподнялись на
загривке. Из-за спины раздался давешний гнусавый голос.
- Думал, на испуг взял, мудила?
Удар обрушился на плечо. Виктор осел на колено. Внутри что-то
хрустнуло, но боль запаздывала. Когда она явится, он сумеет стерпеть. Он
развернулся и оттолкнувшись руками и ногами от асфальта бросил себя в
сторону. Как раз успел увернуться от нового удара. Серая металлическая бита
рассекла воздух впустую. Правая рука онемела и повисла, травматический
пистолет в боковой кобуре стал бесполезным. Но он был готов. Встал и
запустил левую руку в глубокий карман плаща.
В тусклом свете перед ним стоял обиженный водитель, которого он
прогнал несколько минут тому назад. Тот вернулся, чтобы поквитаться и
захватил бейсбольную биту, хотя вряд ли знал, кто такой «кэтчер».
Виктор стиснул зубы, когда накатила первая волна боли. Но его голос был
тихим и размеренным:
- Мужчина, сейчас я вызову полицию. И вами займутся.
- Пошел на хуй! Тобой займусь я!
- Надеялся, что вы это скажете.
Виктор выплюнул слова, холодные и острые, как бритвенные лезвия. Из
кармана выскользнул кулак, с зажатой короткой дубинкой со стальным
шариком на конце.
- Ха! - только и вымолвил нападающий.
Виктор резко тряхнул рукой, и телескопическая дубинка выдвинулась на
полную длину.
Они стояли друг против друга, освещенные гепатитным светом фонаря.
Каждый ждал чужого выпада, чтобы увернуться и положить дробящий удар на
мягкое тело. Фигуры застыли в напряжении. Высоко над головами лопнула
лампочка. Стекло просыпалось вниз, но снег заглушил звуки. Мужчины
вздрогнули, когда во двор вошел Третий.
Тьма выползла из-под арки.
Она протянула чернильные щупальца, и снег таял под их прикосновением,
обнажая темные подпалины асфальта. Водитель занес руку для удара, улучшив
момент. Но Тьма почуяла его. У неё были острые зубы. Влажное
прикосновение сомкнулось на запястье и без всяких препятствий просочилось
28
сквозь кожу, мышцы и кости. Отсеченная упала вместе с битой. Мужчина
уставился на полегчавшую культю в тупом оцепенении. Он так и не опустил
занесенную руку. Артериальная кровь била тугим фонтанчиком, а венозная
текла обильным потоком на плечо. Несколько капель попали ему на лицо и он
попробовал себя на вкус.
Тьма, играясь, толкнула водителя в спину, в объятия Виктору. Глаза,
полные сумасшествия, расширились на все лицо. Водила притянул культу к
себе и обхватил предплечье ладонью. Кровь била ему в подбородок и заливала
грудь. Виктор брезгливо отстранился, но и его уже успело омыть кровью.
Мужчина повалился на колени и поднял к Виктору умоляющее лицо. Красные
разводы ярко горели на побледневшем лице. Тьма наступала монолитной
стеной. Виктор увидел, как она проходит сквозь тело мужчины.
Тьма накрыла затылок липким черным пластиком. И просочилась внутрь.
Мужчина чувствовал, как по поверхности мозга разлилась кислота. Он хотел
кричать, но яркая вспышка боли сожгла участок, отвечающий за голос. Он
помнил, что люди умеют разговаривать, облекать мысли в слова, а эмоции в
бессвязные возгласы, но не мог. Темная мембрана, проходящая сквозь его мозг,
выжигала все то, что делало его человеком. Он онемел, оглох и ослеп.
Тьма протекла до глазного дна и просочилась наружу. От внутреннего
давления правый глаз надулся, как пузырь. Он увеличивался и лез из орбиты,
пока не лопнул. Стеклянный студень глазного вещества тек по лицу, мешаясь с
чернотой.
Виктор от ужаса забыл, как дышать. Он ринулся к двери; из-за
зарешеченного окна рядом лился спасительный желтый свет, слабый, как
огонек свечи на ветру. Он врезался в дверь покалеченным плечом, и сломанная
ключица взорвалась болью. Он барабанил не выпуская дубинки, отчего
раздавался звонкий стук, и на дереве оставались вмятины. Безмолвная Тьма
подступила сзади. Чтобы её почувствовать не обязательно было оглядываться.
***
- Почему я?
Константин годами представлял их встречу. В фантазиях он был много
сильнее, чем обычный человек. Кричал, бесновался и крушил стены домов. Он
сворачивал само пространство и пожирал его. Мечтал предстать перед
обидчиком многоруким богом разрушения, опоясанным человеческими
черепами. Он рвал плоть голыми руками. Видел своего врага алчным, подлым,
коварным, злым, изъеденным язвами. Вдыхал аромат его крови и представлял,
как руками будет выгребать кишки из его порванного напополам тела. А в
другие разы, опомнившись от фарса фантазий, лелеял образ одинокой спички,
запущенной щелчком пальцев в тело, облитое бензином. Но...
Но все было не так.
Перед ним сидел дряхлый старик, с трудом удерживающий чайную чашку,
с черным волоском трещинки на боку. Старик дряхлый и жалкий. Но жалкий не
отталкивающе, а такого вида, что хочется укутать в шерстяное одеяло и
подложить грелку.
29
Только отвратительная вонь, сочащаяся изо всех щелей, вызывала дурноту.
Против обещания старика, нос к ней никак не привыкал.
Старик отхлебнул из чашки, задержал горячую жидкость во рту и только
затем, прищурив глаза от удовольствия, проглотил. Кадык подпрыгнул под
морщинистой кожей.
- А почему я?
Константин не знал, что сказать. Он так долго представлял, как будет
обвинять и требовать, что не был готов отвечать на вопросы.
- Понимаю, не так вы представляли нашу встречу, - начал Старик. - Я и
сам не ожидал, что хоть когда-нибудь встречусь с тем, кому ... сделал
операцию. Думал об этом. Даже мечтал. Хотел, чтобы меня наказали. И вот
вы здесь. Но... мне кажется, нам нечего сказать друг другу.
- Почему я? - только и смог выдавить в ответ Константин.
- Вы? Потому же, почему и я. Потому же, почему и другие же, такие, как
вы. И как я. Судьба. Стечение обстоятельств. Расположение звезд, под
которыми мы родились. Мне сказали, что кто-то из моих родственников, то
ли прадед, то ли прапрадед были избраны для данной работы. Для чести! Как
сказали Они, - Старик зло передразнил неназванных.
- То есть, я не единственный, кого вы лишили будущего?
- Вы о том, что не можете иметь детей?
- Да, черт возьми!
- А вы точно этого хотите? Я, вот, меньше всего желал бы передать свое
проклятие сыну. Поэтому на мне род прервется.
- Хочу ли я? Хочу ли я?! - гнев в Константине разгорелся с новой силой.
- Может у вас обида из-за желания невозможного? Грустите о потерянном
только потому, что вас обобрали. Почему не возьмете ребенка из приюта? Не
задумывались о том, как много вам было дано взамен? Слава. Деньги.
Женщины. Пусть вы и не можете осеменить их.
- А вы-то, вы-то что получили взамен? - Константин обвел рукой убогую
обстановку квартирки.
- Я... - Старик задумался. - Вы простите меня. Я столько представлял
встречу подобной нашей. Думал, что признаюсь во всем. Стерплю любые
обвинения. Но не могу не защищаться. Ваш взгляд красноречивее языка. Ваш
голос... Вы же понимаете, что все дело в вашем голосе? Вас лишили части
мужского естества, чтобы сохранить голос. Не просто богатство, которое
растаяло бы с годами. Но оружие!
Карл вспомнил ночь, когда к нему привезли объятого жаром Костю.
Вспомнил, как блестела опасная бритва. За десятки лет, что он ей пользовался,
она должна была сточиться до узкой полоски. Но этого не происходило.
Константин вспомнил жар. И боль, из-за которой сходил с ума, думал, что
не доживет до утра. Ощущение яркое, как вспышка, после которой пах
30
превратился в кусок льда. Воспоминание полоснуло его между ног и выше, по
мягкому подбрюшью.
- Вы спросили, что я получил взамен? ... Ни черта! Меньше, чем дерьмо.
- Тогда ради чего вы к... к... кастрировали меня?
Константин скользнул в глубокий карман пальто и выудил аккуратный
короткий черный пистолет. Он наконец решился. А после проглотит наркотик,
чтобы заглушить совесть.
- Меня убедили. Заставили уверовать. Показали такое, чего не может
быть. Вонь в воздухе точно сгустилась после этих слов Старика.
- Да о чем, черт возьми, вы талдычите?!
Яростный стук в дверь прервал их разговор.
***
Константин обернулся и старик, с неожиданным проворством, плеснул ему
на руку кипятком. Константин вскрикнул и разжал руку. Пистолет глухо
ударился об пол. Обваренная ладонь на глазах становилась пунцовой и
распухала.
- Не открывайте, - запричитал Карл. - Разве не чувствуете, Что за дверью?
Не открывайте! Не открывайте!
Старик попятился вглубь квартиры.
Константин испытал чувство, которое сопровождало его всю жизнь: будто
в мире что-то сломалось и пошло неправильно. Не таким был воздух, не
правильно ложились тени, цвета стен становились глубже и сияли изнутри
глубоководными оттенками. Он ощущал морок, зависший над миром.
Незримую мембрану, натянутую надо всем живым, готовую сомкнуться и
удушить каждого. Он знал, что должен был в такие моменты петь. Разрушить
наваждение звуком собственного голоса. Опереться на что-то неотъемлемое от
него самого и знакомое. Его психотерапевт называл такие состояния
Константина паническими атаками. Убеждал, что какими бы они ни казались
пугающими, не стоит приписывать им силы большие, чем существуют в мире
людей. Все демоны, говорил психотерапевт, живут в нас. И только мы в силах
дать им бой. «Если вас успокаивает пение, пойте!» - успокаивал его мозгоправ с
аккуратно подстриженной бородой и ценником в двадцать тысяч за один
прием.
Отчаянный стук раздался вновь.
Холод влился внутрь Константина.
Но петь здесь, не наедине с собой, а в присутствии этого подлого, наглого
и смешного человека, обокравшего его? Нет! Вместо этого он наконец понял,
как отомстит. Он подошел к выходу. Старик забился в угол, уставившись
немигающими глазами на дверь. Константин отодвинул щеколду, распахнул
дверь и обратился в глыбу льда. Ночь монолитной черной массой заполнила
весь двор. Проем двери заполнила стена нефтяно-черного желе в котором,
беззвучного открывая и закрывая рот, был заточен телохранитель. Тьма проела
в его теле дыры. Кожа и мышцы слезли с лица, обнажив челюсти и полумесяцы
31
глазничных костей. Виктор частично растворенный во тьме превратился в
анатомическое пособие. Лишенные век и обезумевшие глаза выражали
непрекращающееся страдание.
Константин отшатнулся.
- Прошу вас, прогоните! Прогоните это! Вы можете! Ваш голос!
Страх пронзил горло острой иглой. Серые пятна плесени, истончающие
ткань бытия, расплылись перед его глазами. То, что он чувствовал всю жизнь,
предстало перед ним во весь рост. И он оказалось жалким микробом. Перед
тем, как потерять сознание, Константин спустил курок, и пистолет
оглушительно громыхнул. До боли громкий звук заполонил комнату, но от
надвигающейся тьмы отскочил, как от непреодолимой преграды. Барабанные
перепонки словно полоснуло лезвием, а голова взорвалась болью. Раскаленная
пуля вошла в темную субстанцию и прекратила страдания телохранителя.
Константин без чувств упал на пол. Тьма хлынула через порог и коснулась его
туфель. Кожа дорогой выделки зашипела и обуглилась.
***
Карл-брадобрей, Карл-бобыль.
Он не нажил ничего, кроме страха. И наконец увидел то, о чем
предупреждали. На пороге неминуемой гибели он обнаружил в себе
единственное, но стойкое и необоримое желание – жить.
Путь на улицу был отрезан. Но оставался тайный ход – люк из подвала.
Подвал.
Карл стянул ковер, скрывавший небольшую крышку в полу. Она
открывалась легко, потому, что ею пусть и не часто, но пользовались. Карл
откинул крышку, и со дна пахнуло плотной вонью, от которой слезились глаза.
Пахло немытым человеческом телом. Грязной промежностью и заскорузлым
исподним. Карл скользнул в безопасную прелую темноту. Он свалился в
невысокий подпол, который в прошлом веке использовали для хранения угля,
но старался не думать о том, кто обитал здесь теперь. В подвале было
замазанное краской окно, через которое можно выбраться наружу. Карл
слышал влажные шорохи, с которым Оно ползало по полу.
Годами к Карлу привозили юных мальчиков, у которых начинал ломаться
голос. Только он мог провести операцию с особой деликатностью. Варварскую
по исполнению, пусть старинная бритва была острее медицинского скальпеля,
но пророческую по сути. Каждый отсеченный комок плоти он скидывал вниз.
Именно Оно убедило Карла в том, что проклятая работа имеет высший смысл.
Так к верующему снисходит откровение во время эпилептического припадка.
Но, Карл готов биться об заклад, что даже Папа Римский не видел лица своего
Бога во плоти. А он, Карл-брадобрей, Карл-бобыль, видел Плоть.
Ковыляя, при падении он вывихнул ногу. Тем не менее, Карл нашел стену
и начал шарить в поисках окна. На полу намерзли лужи из дурно пахнущих
выделений. Он торопился и потому не рассчитал шаг, упал, поскользнувшись
на пятачке льда. От удара затылком об каменный пол в глазах вспыхнул
фейерверк, как над Петропавловской крепостью. Склизкий шорох раздался
32
рядом с ухом. Слабый свет падал из распахнутого люка, и в темноте Карл
различил бесформенные очертания груды плоти.
Он не мог рассмотреть её в деталях, но отлично помнил. Всякий раз, когда
он просыпался в одинокой квартире с ненавистью к самому себе такой силы,
что собирался рассечь запястья, он заставлял себя наблюдать. Спускал в люк
яркую лампочку на шнуре и смотрел. Смотрел на морщинистую груду плоти,
слепленную из отсеченных мошонок. На розовые складки. На гниющие
коричневые края разрезов. На пупырышки, с которых натекали желтоватые
капельки, остро пахнущие мускусом. И на то, чего здесь быть не должно. На
короткие ручки – будто ложные щупальца, выраставшие по всей поверхности.
Они лишь отдаленно напоминали человеческие: слипшиеся, не до конца
оформившиеся пальцы, как ласты ламантинов. Культи сухоручек. Карл с
отвращением вспоминал заспиртованных младенцев-уродов, выставленных в
стеклянных банках в Кунсткамере.
Груда подобралась ближе. Никогда он не замечал за ней агрессии и
желания напасть. Не потому ли, что ей было не под силу забраться наверх?
Темное расплывчатое пятно придвинулось ближе.
Бедный свет, лившийся сверху, погас. Тьма закрыла отверстие в полу.
Карл ощутил теплое прикосновение. И с ним услышал голоса. Плач. Зов
десятков нерожденных детей влился в него через теплое и влажное
соприкосновение с удивительным живым существом, порожденным одной
лишь болью. Он ненавидел себя. И наконец был готов принять эту ненависть.
33
Николай Романов. Ловец жемчуга
У меня гладкая кожа. Ровная и чистая – никаких прыщей, экзем или

болячек. Ни одного шрама. Даже родинок почти нет. И она идеально
обтягивает тело. Ничего лишнего не висит и не выпирает. Только мышцы и
кости – там, где и положено.
Все, что я могу прощупать под кожей – понятно и безопасно.
Конечно же, книги по анатомии не дают подробной картины, и я не
доверяю самостоятельным осмотрам. Поэтому регулярно посещаю клиники,
прохожу необходимые процедуры. Все чисто – ни жировиков, ни фибром.
Поддерживать правильный образ жизни легко. Я делаю упражнения.
Умеренные физические нагрузки, легкий бег в удобной обуви и своевременный
отдых творят чудеса.
Избегаю солнца, табачного дыма и укусов насекомых. Не посещаю
солярий, бассейны и сауны. Строгая диета, режим дня и психосоматический
баланс.
И постоянный контроль. Я всегда должен знать, что моя кожа в порядке.
Но главное – под ней тоже все в порядке.
Мне, как и в юности, наплевать на здоровье, тонус и внешний вид. Я не
мечтаю о долголетии и не ловлю взгляды случайных спутниц на беговой
дорожке. Я просто должен знать, что под моей кожей все в порядке.
***
Говорят, начинать историю с похмелья – признак плохого рассказчика.
Что ж, рассказчик из меня никудышный. Похмелье было ужасным.
Я упирался лбом в металлическую входную дверь и до боли в пальце давил
кнопку звонка. Приглушенная трель безответно металась в квартире.
Открывать никто не спешил.
Голова налилась свинцом как двухпудовая гиря и, если бы не дверь, давно
утянула бы мою опухшую физиономию к заплеванному кафелю подъезда. Мозг
грозил расплескаться из тесного черепа. Пульс в висках подавал адски
тоскливые позывные.
Я отпустил кнопку, размял кисть и снова нажал.
- Ааат-кры-вааай, - я знал, что Гришка дома. - Открывай, Гришан...
Договаривались же...
Трезвонить было бесполезно, и я безнадежно дернул вниз ручку замка.
Неожиданно он коротко щелкнул и поддался. Не заперто. Дверь приоткрылась,
и меня обдало недоброй прохладой. Из недр трехкомнатки знакомо
поскрипывал оставленный без присмотра проигрыватель – винтажная гордость
обитателя квартиры. Больше дряхлая, чем винтажная.
- Гриш?
Шорох собственных шагов отозвался в каждой косточке. Всегда ненавидел
эти синтетические паласы. И за название, и за принадлежность к старперской
34
моде. Палас, софа, антресоль, калошница… Аж сильнее замутило. Паласов мне
только не хватало…
Я прошел прямо в обуви (теть Нин, прости) по темному коридору,
заглянул в полумрак пустой гостиной. Проигрыватель звал дальше. Дорожка,
следуя стандартной планировке, уперлась в двери ванной и туалета.
Направо – спальня родаков, которых стопудово нет дома. Налево –
Гришкина комната.
Хватило одного взгляда, чтобы последствия вчерашнего загула отошли на
второй план. Твою же мать, Гришан, опять?
Печальная картина, впрочем, не удивила. Двое молодых людей
расположились на девяти квадратных метрах и, казалось, отдыхали. Гришка –
длинный худой парень в широких шортах и черной футболке – сидел,
запрокинув голову, в любимом кожаном кресле, руки безвольно свисали с
подлокотников. Взъерошенная незнакомка в малиновом топе обмякла рядом на
полу, поджав под себя бледные голые ноги. Она подпирала сутулой спиной бок
древней, но крепкой кушетки. Боже, еще одно омерзительное слово –
кушетка…
Девичьи пальцы мелко стучали по затертому паркету, а капля слюны
тянулась к плоскому животу.
Между ними стояли полированный журнальный столик и белая табуретка.
Столик покрывала целлофановая пленка. На ней аккуратно разместился
набор татуировщика: перетянутая резинкой самодельная машинка, коробки с
одноразовыми перчатками, вазелин и колпачки с пигментом. Судя по всему,
Гришка успел приступить к работе.
Пачка с иглами и рулон салфеток валялись на полу.
На табуретке же лежали предметы совсем другого назначения.
Фарфоровое блюдце с оплавленной свечой, таблетка сухого спирта. Пыльно-
розовый аптечный жгут. Комочки почерневшей фольги. Отдельно в стороне –
зажигалка, широкая столовая ложка и известный медицинский инструмент
поршневого давления для инъекций.
Я скрипнул зубами и сжал кулаки. К чему врать самому себе? Я знал, что
увижу именно это.
***
Гришка всегда называл себя художником, который не умеет рисовать.
Лукавил, конечно. Рисовал он бесподобно, но для Гришки это был вопрос
принципиальный. «Я, - говорил он. - что угодно перерисовать могу. Лучше
ксерокса сделаю, от оригинала не отличишь. А свое – не могу».
А я разницы никогда не видел. Если рисует, значит – художник.
Плоды его таланта очаровывали нас еще в детстве. Сюжеты и исполнение
будоражили фантазию. Он перерисовывал иллюстрации из любимых книг –
рыцарей, пиратов, всадников. Чуть повзрослев, с поразительной точностью
переносил на бумагу мистические и кровавые конверты пластинок рок-групп.
Монстры с топорами и флагами, клыкастые вампиры и сочные красавицы
появлялись сначала в тетрадках, а после – на серьезном ватмане, домашних
обоях и стенах подъездов. Когда Гришку посещало вдохновение – все вокруг
35
исчезало. Он растворялся в процессе, как кубик рафинада в кипятке – упоенно
и без остатка.
Вышеупомянутым подъездам доставалось особенно сурово. Представьте:
двое суток без еды и сна, туалет-мусоропровод – не подвиг, конечно, но вы
смогли бы так творить? Он смог. Дюжиной маркеров Гришка воплощал на
салатовых стенах неприглядную гравюру из какого-то журнала. Сцены
средневекового ада развернулись с пятого по седьмой этаж. Мрачную
эпичность процесса усугубил сосед с шестого, который попытался остановить
вандализм и погасить божью искру, но был безжалостно избит. Подобные
попытки Гришка пресекал на корню. Бил он долго и жестоко. Но об этом
позже.
***
Я поднял девицу за тощее предплечье. Запустил пальцы в крашенные
патлы – ближе к коже, чтоб натянулась; я не собирался выдирать ей волосы.
Рука от локтя до ключицы была влажной и сочилась краской.
Недоделанная татуировка кое-где покрылась сохлой корочкой сукровицы.
Рисунок не разглядел. Что-то типа крылатой феи, изгибающейся на
рыболовном крюке. Уверен, вышло красиво, Гришка иначе не делал.
Девушка была маленькая и легкая.
Я выволок эту обезвоженную тушку за дверь, в прохладу лестничной
клетки. Теплая и дышит – нормально, остальное меня не волнует. Я швырнул
одурманенную куклу на ступеньки. Безмозглая голова глухо стукнулась о
частокол перил. Было бы здорово, если бы это привело девицу в себя.
Вернувшись, подобрал с пола ее по-детски яркую сумочку. Смахнул в нее
весь хлам с табуретки и отправил вслед за хозяйкой. Хотел швырнуть туда же и
табуретку, но гнев отступил. Его сменило тоскливое уныние. Гришан, какого
черта, мы же это не раз проходили...
***
Подружившись в училище с токарным станком и железом, он открыл для
себя новые горизонты. Гришка был и слесарем, и кузнецом, и скульптором в
одном увлеченном лице. Набор замысловатых шахматных фигурок из металла,
точная (как он говорил – рабочая) копия перчатки киноманьяка Крюгера,
шипастое средневековое оружие – холодные и устрашающие творения быстро
захватывали шкафы, ящики и балкон. Потом, на волне настроения, они были
розданы друзьям и соседям. Многое направлялось прямиком на помойку.
«Фигня какая-то. Не знаю зачем сделал». Художники, попробуй пойми.
Вот после очередного такого гоголевского демарша, выбросив все
железяки, Гришка и нашел себя в мире татуировок. Пробираясь в сотый раз
сквозь плотные ряды библиофилов, наводнивших столичную книжную
ярмарку, он дернул меня за рукав – стоп, оно! Тяжелый кирпич забугорной
энциклопедии с эскизами классических и фотографиями современных
татуировок стал его настольной книгой. Среди приятелей нашлись выходы на
толкового мастера из тусовки байкеров, который и обучил Гришку ремеслу
художественного кровопускания.
36
С азартом золотоискателя он принялся за творчество – возился с тату-
машинками, изучал медицинские справочники, экспериментировал с красками
и кожей первых добровольных клиентов.
Отдельная история – как набирался опыт. Гришка не тратил время на
поиски желающих получить бесплатный «портак» от начинающего мастера.
Сидеть сложа руки, когда накрывает лавина вдохновения – непозволительная
роскошь. Гришан экспериментировал на себе. Оттенки пигмента, толщина
линий, отдельные элементы – он все проверял на себе и превратил собственную
шкуру (куда смог дотянуться) в пеструю палитру. В черновик. Новые рисунки
ложились поверх старых и вскоре его тело покрылось невообразимой
мешаниной красок. Измученную кожу разбили пухлые рубцы. Когти драконов
наползали на изгибы женских тел, треснутые черепа скалились из лабиринта
орнаментов. Гришку подобный боди-арт не смущал.
***
Тремя штрихами я привел комнату в порядок. Перетащил друга на
кушетку и наконец-то выключил скрипучий проигрыватель.
Робко постучалось позабытое похмелье: можно возвращаться, ты
закончил? Да, добро пожаловать. Все планы отменились, посидим.
Я выудил из коробок побитую игровую приставку, тыкнул в нее первым
попавшимся картриджем и, сунув шнур в чрево японского телевизора, уселся
на пол. Паркет еще хранил тепло незадачливой клиентки.
***
Гришан бил клевые татуировки. Молва быстро облетела район, появилась
очередь жаждущих душой и телом приобщиться к прекрасному.
Известно, дьявол поджидает нас в самых неприметных элементах
конструкции. А к творческим личностям и подавно – имеет особый интерес.
Подобрал он и к нам ключ.
Первый гонорар Гришка получил в виде огромного золотого перстня.
Широкий, ребристый и тяжелый, как проклятие. Его происхождение терялось в
невнятной и полукриминальной истории клиента. Перстень стал мощным
символом нового начинания. И, одновременно, фатальным.
Золото, электроника, секс – чем не вознаграждение за красивую картинку?
Бартер Гришку устраивал. Деньги, конечно, по-любому предпочтительнее, но и
украшения легко скидывались за наличку. Но именно так появились вещества.
Кто-то первым предложил в качестве оплаты пакетик с белым содержимым.
Подобные клиенты зачастили.
Ростки моего воспитания давали плоды – внутренний стоп-кран железно
предохранял от неконтролируемых опытов над собой. Никаких инъекций,
шприцов, хитрых таблеток. Ничего тяжелого. Табу.
У Гришки стоп-кран не работал. Мурашки, эйфория, забытье,
галлюцинации – он обожал все это. Нет, не черпал в них вдохновение. И не
бежал от реальности. Не разгонял скуку и не следовал за модой. Он
развлекался, забавлялся путешествиями, из которых не возвращаются прежним.
Клиенты с пакетиками ожидаемо превратились в продавцов.
***
37
Еще в детстве я приучил себя, просыпаясь, не открывать глаза сразу и не
впускать в себя, такого беззащитного, яростный солнечный день. Нет уж, я
сначала ощупывал каждой клеточкой обстановку, окунался в тепло комнаты,
трогал мягкое одеяло. Мышцы и кости вспоминали свою тяжесть, пальцы
касались друг друга. Каждое утро я приходил в проверенный и уютный мир.
Так же, как и в это утро.
Кошмарный вечер растаял вместе с проблемами.
Я проснулся на Гришкиной кушетке. Когда перебрался? На кухне яростно
шипело жареное мясо, в квартире витал задорный чесночный дух.
Утро обещало быть отличным.
Я встал босыми ногами на провода от приставки, размял шею и последовал
за восхитительным ароматом.
- Что на завтрак? - кухонный стул подо мной робко скрипнул.
Гришан колдовал у плиты. Под стеклянной крышкой сочились прозрачным
соком куриные окорочка. Рядом на огромной сковороде распухал в приправах
бархан белоснежного риса.
Хозяин был бодр и свеж. Всегда удивлялся удивительной легкости, с
которой он встречал день после даже самой тяжелой ночи.
Вчерашний эпизод мы не обсуждали.
Уничтожить за раз такой объем жратвы было не под силу, но мы,
обжигаясь, пытались. По-братски, не раскладывая по тарелкам, с одной вилкой
на двоих. Гора посуды ждала помывки в раковине.
Мы с упоением натрескались до отвала.
Курить дома не возбранялось. Пепельница стояла под рукой, а вот моя
верная «зиппо» осталась ночевать дома. Я потянулся через стол за коробком, на
этикетке которого изогнулась красная колючая розочка. Как сигнал – будь
осторожен!
Коробок нехарактерно брякнул, внутри были определенно не спички. Я
выдвинул на свет картонный лоточек.
- Что это?
Содержимым уж точно нельзя было прикурить.
Гришка небрежно взглянул на дно коробочки и отмахнулся.
- А пес его знает. Вырезал у себя. Вот… - Он отодрал с костяшек кулака
бежевую полоску бактерицидного пластыря. Под ним показались мокрые
края свежего слипшегося пореза.
- Кость наверно, - пластырь вернулся на место. - Или хрящ лопнул.
Жидкость какая-то внутри вытекла и застыла. Набухла, зараза, неудобно так.
Взял и вырезал.
***
Вторая страсть Гришки была менее поэтична. Он любил драться, и дрался
много.
Каждый встречный, не входивший в круг близких знакомых, рисковал
продегустировать полный ассортимент его ударных поверхностей. Закаленный
чугун кулаков, острые локти, колени, всегда тяжеленные ботинки, лоб – все
38
шло в ход: сокрушало, калечило, уродовало. Взрываясь фугасом, остановиться
Гришка мог далеко не всегда. Габариты противника значения не имели. Как там
сказал Тайлер в фильме? «Высокий, руки длинные, тощие бьются до конца».
Это о нем.
И далеко не всегда требовался хоть какой-нибудь повод. Недопонимание,
косой взгляд, слух – вполне достаточно, чтобы Гришка терял контроль. Он
отдавался драке, как флейта покоряется трепету губ. А после, с рваным лицом и
лиловыми гематомами, словно пройдя священное омовение, легко
преображался в дружелюбного парня из соседнего подъезда.
Красные и мокрые кулаки, сотворившие очередной мясной шедевр,
отмывались и успокаивались, будто пропитанные маслом чувственные кисти
прерафаэлита. До следующей волны вдохновения, конечно.
Хроника битв писалась на Гришкиных руках. Шрамы на кулаках заживали
быстро, поврежденные суставы и выбитые пальцы – гораздо медленнее.
Костяшки угрожающе набухали, бугры лопнувших хрящей меняли форму и
выглядели страшным и весомым аргументом в любом конфликте.
***
На дне коробка лежал розовый шарик.
- Раздуло костяшку, аж пальцами не пошевелить, - продолжал он. -
Пощупал. Вроде шарик под кожей перекатывается. Подождал недельку.
Думал, рассосется или застынет… У меня была похожая хрень раньше. А тут
– ни фига, только увеличился. Я его скальпелем и вырезал. Дрянь какая-то
потекла, а с ней – вот это. Может, жировик?
Я аккуратно выудил шарик. Ровная поверхность и льющийся изнутри свет
делали его обманчиво прозрачным. На глаз – идеально круглый предмет
диаметром полтора сантиметра. Какой-то непростой шарик. От бледно-розовой
глубины, переходящей в болезненный цвет несвежего атлантического лосося,
слегка подташнивало
Гриш, это не жировик. Это жемчужина.
- В смысле?
- Я не ювелир, но эта штука очень похожа на жемчуг.
Я взял столовый нож и аккуратно царапнул серрейторным лезвием по
перламутру. Появилась царапина.
- Очень похоже, - повторил я и провел по царапине пальцем, полностью
стирая ее.
Гришка оживился, как перед новой игрушкой.
- Сейчас проверим. - он сгонял в спальню и вернулся с латунной
индийской чашей, полной разнокалиберной женской бижутерии. Гордо
улыбнулся. - Мамкина сокровищница!
Пластиковые браслетики и кислотные клипсы были перемешаны с
английскими булавками, тонкой змейкой золотых часиков и несколькими
обручальными кольцами. На дне чаши свернулась нить белых бусин.
39
- Неа, не похоже, - Гришан достал бусы и положил на свет рядом с
шариком. - Моя круче. И больше.
Мы посмеялись и завершили это маленькое несерьезное расследование.
Зажигалка, наконец, нашлась, и перекур состоялся.
Солнце жарило как за зарплату, срочных дел не предвиделось, еды полно –
отличное было утро, идеальный выходной.
Гришка покачивался на стуле, оттягивая рандеву с немытой посудой:
- А давай проверим?
- Шарик?
- Ага, - он снова достал его и покрутил перед открытой форточкой. Мое
шуточное предположение давало всходы. - Где вообще жемчуг принимают?
Глаз художника, ранее обделивший вниманием странный предмет, теперь
пристально изучал порождение травмированной плоти.
***
Мы вышли из прохладного ломбарда в перченый аромат столичного смога.
Гришка от души расхохотался. Он старательно делал серьезное лицо последние
полчаса, но теперь можно было не сдерживаться.
- Я уж думал, эта эпопея никогда не закончится, - смахнув слезы, он
достал из джинсов плотный конверт. - Тебе половину или гуляем на все?
Невероятная идея шаг за шагом воплотилась во вполне реальную сумму.
Более странных денег у нас не бывало. Мы продали шарик.
Да, оценщик, а с ним и еще пара экспертов, старательно изучили нашу
«жемчужину» и признали ее ценность. Несколько дней они определялись со
стоимостью и почти не торговались. Шальные деньги, повезло. Мы тут же
прикупили Гришке в кожаную куртку американских летчиков и добавили к его
автопарку две серьезные татуировочные машинки.
После покупок нагрянули в ресторан.
- Знатный денек, - Гришан развалился в кресле в любимой позе. Сполз
наполовину, широко раскинув ноги. Его взгляд лениво блуждал по залу
мрачного ресторана «Галактика».
- Ага.
- Кстати… - задумчиво растянул он. - Есть хорошие новости.
- Что за новости? Мы еще не все просадили?
Он привстал и протянул ко мне через заполненный яствами стол свои
огромные руки. Странно, что я не заметил этого раньше – на костяшках обоих
мизинцев вздулось два нароста.
***
Жемчужины быстро увеличивались, созрели за пару недель. Когда рост
прекратился, Гришка бережно вырезал шарики. Мы снова успешно обменяли
их на бумажный эквивалент абсолютной ликвидности.
Все только начиналось.
40
Они стали появляться у Гришки в разных местах – на плечах, на шее, под
коленями. Зараз не больше трех-четырех штук.
Были и перерывы. Организм, возможно, отдыхал. Но, через месяц-другой,
драгоценные липомы вновь раздувались в неизменно крупные жемчужины
наивысшего качества. Мы бросили их считать, когда приблизились ко второму
десятку.
Причины Гришкиных метаморфоз так и оставались загадкой. Их не
объясняли ни многочисленные травмы и повреждения, ни особенности
питания, ни легкомысленные злоупотребления или художественные
эксперименты над собой.
Но если меня еще и волновали ответы, то Гришку они уж точно не
беспокоили. Финансовый вопрос больше не препятствовал его творчеству.
Настала пора с размахом наслаждаться пучиной вдохновения. Он хватался за
все сразу. Квартиру заполнили кисти и краски, здоровенные холсты и тату-
расходники, пакеты гипса и шпатели.
Творческие порывы сменялись взрывоопасными загулами и кутежом.
Подоконники и углы комнат приютили неоскудевающий ассортимент
стеклотары, наполненной дурманом этанола. Деньги улетучивались как с
пользой, так и без нее.
***
- Думаю, мы сорвем куш, - Гришка перешел на таинственный шепот и
изобразил руками магические пассы.
- Ну, жги. Заинтригован.
Мы стояли возле подъезда, изуродованного фантазией неведомого
архитектора-конструктивиста, и курили оставшуюся с вечера «Герцеговину».
День выдался отвратительный. Под ногами что-то таяло, что-то сохло; грязное
небо, едва подсвеченное светилом, желтело проплешинами.
Наблюдая за моей реакцией, Гришка задрал до груди красную клетчатую
рубаху.
Чуть ниже солнечного сплетения отчетливо выпирал шар, размером с
куриное яйцо.
- Всего за несколько дней! И еще растет, - довольный моим
ошеломленным видом, он легонько пошевелил шар пальцем. Образование
свободно двигалось под кожей, возвращаясь на прежнее место.
- Здоровая… - я попытался разделить его восторг.
- Отлично!
- Нет, подожди. Она слишком здоровая. Не больно?
- Не парься, мне нормально. Ох, хороша будет… Жаль, не совсем круглая.
Я присмотрелся. Жемчужина была скорее овальной. Легонько надавил с
двух сторон. Предмет поддался, уступая нажиму, но быстро восстановил
форму.
- Гриш, она мягкая…
41
- Может еще не сформировалась? Прикинь, какая вырастет!
- А вынимать как? - тревога не уменьшалась. - Тут медик нужен. Это не
руку порезать – тут живот вскрывать надо.
- Да брось. Тут только распороть немного, сам справлюсь. Слегка рассеку,
потом выдавлю. Даже шить не надо будет. Пластырем перетяну, бинтами.
Само схватится. Будь оптимистом!
Ага, таких оптимистов потом с мигалкой увозят.
- Не ссы, - он сграбастал меня здоровенными ручищами и уволок в
городскую суету, подальше от сомнений.
***
Мы не виделись больше недели – я схлопотал на тренировке травму и
застрял дома. Так себе повреждение – выбил большой палец на ноге. Палец
почернел и опух. Даже если засунуть ногу в кроссовок – шагу не ступить.
Схема отработана: травмпункт, рентген, мази, покой, книжки. Иногда полезно
исчезнуть из мира на недельку.
К Гришке отправился сразу, как только смог худо-бедно перемещаться.
Звонок надрывался довольно долго, дверь оставалась закрытой. Я испытал
недоброе дежавю. Наконец замок щелкнул.
В просвете показалось серое лицо.
- Уходи, - такого приветствия я от Гришки еще не слышал.
- Легко. Но сначала - подробности.
- Не, все в порядке... Просто... Херово мне, - он по-прежнему не
пропускал меня внутрь.
Его оборона не выглядела убедительной, я толкнул дверь.
- Показывай.
На нем были только узкие черные джинсы. В темном коридоре
разрисованное тело выглядело как лишенная кожи плоть. Гришка пошатывался
и больше походил на жертву средневекового палача.
Центр живота был растянут, словно под кожей скрывалась небольшая
дынька.
- Братан, я в положении, - он невесело улыбнулся.
Шутка прошла мимо.
- Гришан, тут без вариантов. Надо к доктору.
- Надо, надо... Сам знаю. Но по-любому – не сегодня.
Картина сразу же прояснилась. Я чуть не взвыл от досады. Тема с
веществами не всплывала с того памятного дня.
- Опять вмазался?!
- Ты это... Заходи завтра утром, окэ? Только не рано... Вместе пойдем.
Добро?
***
42
Надрывающийся телефон – киношный предвестник грядущей беды –
вытащил меня из-под ледяных струй утреннего душа.
- Говорите! - руки не вытер, по черной трубке пробежались прозрачные
струйки.
- Приходи. Помощь нужна. - Гришкин голос звучал подозрительно тихо и
серьезно. Яснее ясного – ничего хорошего.
- Через четверть часа буду.
Масштабы «ничего хорошего» я недооценил.
Гришка с трудом держался на ногах. На фоне стены он выглядел тенью.
Не было нужды заглядывать в его глаза, чтобы понять – ночью он
догнался.
- Потрогай, - произнес он тихо и настойчиво. Казалось, в этой
настойчивости собраны его последние силы.
«Дынька» заметно прибавила.
- Потрогай, - повторил он. - Там что-то треснуло.
Два шага до друга я преодолел, понимая, что случилась беда. Я положил
руку на Гришкин живот. На пылающем теле плавится липкий, как сосновая
смола, пот.
На твердой полусфере под моими пальцами обозначились неровные края
изломов. Если бы не купол натянутой кожи, предмет уже потерял бы форму.
Треснутые черепки почти беспрепятственно сдвигались. Под ними
прощупывалось что-то плотное.
- Гришан, она там сломалась. Надо вынимать...
- Потрогай еще раз, - перебил он.
Я что-то упустил? Ладонь повторно легла на взмокшее полушарие.
Горячие капли скользнули на запястье. Внутри, под изломами прошла слабая
дрожь и прервалась двумя уверенными толчками.
От неожиданности я отскочил к спасительной двери.
- Гришан... - мои слова звучали как из другого мира. - Что это за хрень?
- Не шуми, слушай.
Я замер. Улица привычно голосила, неугомонные соседи ворчали и
брякали чем-то за стеной. Но постепенно посторонний шум отошел на второй
план. Рядом отчетливо присутствовали тихие, но различимые звуки.
Отрывистый шорох, глухой и подобный скрежету напильника, переходил в
утробный рокот. Так могла бы хрустеть черепаха, попавшая в мясорубку.
Источник звуков сомнений не вызывал. Они раздавались из раздутого
татуированного живота.
- Скорую вызвал?
- Не будет скорой. Я сам.
- Сдурел? - я мгновенно оценил задуманное, стены качнулись.
43
- Не вздумай мешать, мне нужна твоя помощь, - Гришка не менял ни
позы, ни интонаций. Застывшая восковая фигура. - Ты все понял, больше не
обсуждаем. Кое-что у меня в запасах есть, за остальным – дуй в аптеку.
Запомнишь? Лидокаин...
- Какой, в жопу, лидокаин?!
- Сказал же – заткнись и делай. Лидокаин, кеторол, йод, пластырь, бинты,
стерильные салфетки – всего побольше. Хлоргексидин. Забеги в
«Хозяйственный» – купи вощеную нить. Хотя… Нет, без нее обойдусь. Так,
дальше...
- Гриш, это неправильно, - это была последняя нелепая попытка его
остановить.
- Разберусь, не маленький.
Слова метались в голове, теряя смысл. Я бросился на кухню, содрал с
холодильника блокнот и накидал в него Гришкин список.
- Возьми себя в руки, братан. Что-то придется делать и тебе.
Это было последнее, что я услышал, когда захлопнулась дверь.
Травма напомнила о себе в самую неподходящую минуту. Злополучный
палец вспыхнул огнем, как только я вылетел из подъезда. Полторы остановки
до ближайшей дежурной аптеки я пробежал жмурясь от боли, но не сбавляя
скорости.
Все шло не так: девушка за стеклянным окошком бесконечно долго
собирала наш список, мелочь рассыпалась, голубой одноразовый пакетик
порвался, когда я впихнул в него все медикаменты…
Преодолеть обратную дорогу бегом я не смог. Пульсар в ступне плескался
болью. Хромая, я устремился навстречу развязке. Обрывки мыслей и
предположений грозились разорвать мозг на куски. Шквал паники терзал
рассудок, как смерч – фанерные домики дачного поселка.
***
Третий раз за два дня знакомая с детства квартира безучастно пропустила
меня внутрь. Прижимая к груди кулек аптечных упаковок, я переступил порог
полумрака, с горечью осознавая, что делать этого уже не следует.
Гришка лежал на чертовом паласе животом вниз, головой к выходу. По
бокам распластались темные, похожие на шарф, ленты с рваными краями. Они
опутывали его предплечья.
По стенам стекали густые влажные разводы, словно в коридоре лопнул
бурдюк с крепленым вином. Мокрые дорожки растянулись до плинтуса.
Я дернул потертый шнурок включателя, свет разбежался по углам вместе с
остатками моей надежды.
Шарф превратился в блестящий комок влажных розовых внутренностей.
Они обвивали изодранные руки, будто щупальца осьминога. Рядом
выпросталось их рыхлое содержимое. Вероятно, Гришка наступал сам на себя,
когда пытался подняться.
44
Томатно-красные лужи заляпали стены. В воздухе стоял тяжелый запах
прокисшего супа.
От проема спальни к худым ногам тянулась кровавая дорожка. Похоже,
там все и случилось. Гришка выполз из спальни и пытался добраться до
входной двери, оставляя за собой красноречивый след. Чем бы я помог, если бы
появился раньше?
Я присел возле повернутой набок взлохмаченной головы. Мышцы лица
были расслаблены. Спокойные глаза смотрели сквозь меня, в черное никуда. К
подбородку прилипла наполовину откушенная нижняя губа. Красные от крови
зубы были раздроблены.
Я приподнял еще теплое плечо. Вслед за рукой, всхлипнув, подалась
сопливая бахрома внутренностей. Разодранный живот распахнулся пятерней
сломанных ребер. Точнее, живота там вообще не было.
Распахнутая утроба завораживала, но меня отвлекли посторонние звуки.
Странные звуки, никогда прежде я такого не слышал... Или слышал?
Они повторились громче. Из спальни раздавались – да, знакомые с
прошлого раза, но более громкие – урчание и надсадный скрежет. Вереница
образов пролетела перед глазами, к горлу комом подскочил ранний завтрак.
Я не мог видеть, но отчетливо слышал, как за стеной надувается нечто
липкое и огромное, как оно со свистом выпускает воздух и открывает мокрые
подрагивающие щели, как трутся друг о друга пластины жестких челюстей.
Пронзительный скрежет рисовал в воображении немыслимые угловатые
сочленения, множество шершавых языков и покрытые коростой отверстия,
непрерывно сочащиеся испражнениями.
Что-то шевелилось в спальне. Что-то чуждое и отвратительное.
Гришкино плечо выпало из моих рук. Я поднялся и, взглянув на кровавый
след, ощутил в груди ледяную пропасть.
След тянулся не из спальни. След тянулся в спальню.
Водоворот безумия внезапно остановился.
Я дернул шнурок и вернул коридор в темноту. Не поворачиваясь, нащупал
за спиной дверную ручку и бросился прочь от кошмара.
***
Так мне казалось тогда. Но время считает иначе. Кошмар не остался
позади.
Он всегда рядом. Он в каждом прохладном подъезде, он рядом с каждым
татуированным телом. Я каждый день слышу эти звуки – скрежет и урчание. И
они подбираются все ближе.
Думаю, рано или поздно, они доберутся до меня. Не из соседней комнаты,
нет. И не из темного коридора. Изнутри. Из-под моей кожи.
Но пока она ровная и чистая. Она идеально обтягивает мое тело. Ничего
лишнего не висит и не выпирает. Я всегда слежу, чтобы моя кожа была в
порядке. Но главное – чтобы под ней тоже все было в порядке.
45
Михаил Павлов. Зерно сомнения
До конца рабочего дня оставалось чуть больше двух часов, и поглядывая

время от времени на часы, я старалась убедить себя, что это не так уж много.
Смена в магазинчике выдалась спокойной, покупатели заглядывали редко,
оставалось только привести в порядок вчерашнюю партию пионов, но и с этим
я покончила еще до обеда. Словом, это был бы прекрасный денек с телефоном
и книжкой, если бы не тупые тянущие боли внизу живота, от которых порой
хотелось сползти на пол и скулить, свернувшись калачиком за прилавком. Что-
то рано в этом месяце.
Колокольчик на двери звякнул несколько раз. С улицы дохнуло холодком
и шумом автомобилей, внутрь один за другим вошли трое. Сразу стало тесно.
Сунув розовую упаковочную ленту между страниц книги, я поднялась со стула
и улыбнулась, надеясь, что это не выглядит вымученно:
- Добрый вечер!
Хмурый мужчина разглядывал блестящую бумагу, банты и открытки у
меня за спиной, будто никакой преграды и не существовало. Потом перевел
взгляд вправо (влево для меня), туда, где за стеклом в высоких пластиковых
вазах дожидался своего часа наш основной товар.
- Мне бы цветов, - задумчиво прогудел мужчина, и я поняла: будет
непросто.
Разбираясь с первыми двумя посетителями, я время от времени
поглядывала на дверь, у которой скромно дожидался третий, неприметный
старикан в потертой дубленке. Он не пытался протиснуться к прилавку, не
разглядывал цветы. Только, приставив к стене клюку, переминался с ноги на
ногу, мял в руках синий в голубую полоску пакет да вздыхал. Лишь бы не
бомж. А то иной раз забредают погреться – не выгонишь.
Колокольчик проводил покупателей тихим тренькаем, и мы остались с
дедом наедине. Я выжидающе молчала. Он зачмокал губами, зашелестел
пакетом и неловко приблизился:
- Дочка, а глянь-ка цветочки мои. - Голос у него оказался тихий, сиплый, с
влажным придыханием.
- Что, простите? - Я и впрямь не сразу разобрала, что он там бормочет.
- Цветочки вот. Может, сгодятся вам?
Я не знала, что ему ответить, такой он был печальный с этими своими
карими слезящимися глазами под набрякшими веками. Будто старая облезлая
дворняга ластится. А потом от нового спазма в области таза мне захотелось
выть. Короткие некрашенные ногти царапнули поверхность прилавка. Хорошо
хоть, ежедневку надела сегодня. Такое ощущение, будто вот-вот ливанет. Я, как
могла, старалась скрыть свои мучения, но старик, похоже, что-то заметил.
Прищурился и дважды с шумом втянул носом воздух. Даже седые волоски в
раздувшихся ноздрях показались. Непонятно от чего смутившись, я отступила
назад, а он скривился будто от отвращения.
46
- Мы не покупаем цветы, - наконец выдавила я.
- А как же?.. - Вздернув кустистые брови, дед кивнул в сторону
холодильной камеры и вновь стал ужасно жалким.
- У нас поставщики… Через начальство все.
Незнакомец совсем сник. Потоптался немного, пожевал губы, потом
наклонился ко мне, едва не клюнув носом в грудь. Я оторопела. А он прочитал
имя на бейджике и предпринял последнюю попытку:
- Лиля! Лилечка, дочка, ну, ты хоть глянь. - И протянул мне раскрытый
пакет. Я даже не наклонилась навстречу, а в нос уже ударило густым,
сладким, гнилостным… Аромат на грани со зловонием. Меня едва не согнуло
в приступе рвоты. Я стиснула зубы, пытаясь сдержать позывы, но вперед все-
таки подалась, даже не заметила. Цветы так пахнуть не могут. Что у него
там? Выпотрошенная дворняга? Кишки, приправленные фруктами? Стараясь
задержать дыхание, я заглянула в пакет. Раньше такого сорта мне видеть не
приходилось, но выглядели эти желтовато-розовые распустившиеся бутоны
вполне нормально, даже непримечательно. Я сглотнула комок слюны.
Сделала шаг назад, выпрямилась и выдохнула.
На мгновение показалось: все нормально, справлюсь. Затем кровь прилила
к щекам и ушам, екнуло, застучало сердце. В спину уперлись полки с мишурой,
деваться некуда, и запах никак не отпускал. Я задышала ртом, короткими
жадными затяжками. Воздуха не хватало. А самое странное: неизменная боль
отступила, сменившись сладкой ноющей пульсацией внизу живота. Ноги
задрожали, норовя подкоситься. Чтобы не упасть, я снова оперлась о прилавок.
- Ничего так, да? - хихикнул старик.
Каскадом навалились неловкость, чувство беззащитности и непонятный
отвратительный стыд. Что он со мной сделал? Хотелось крикнуть, чтобы дед
проваливал отсюда со своей тухлятиной… Черт, сдержаться было очень
трудно.
- На четырнадцатое февраля самое то будет, - продолжал он. - Разлетятся
букетики, как пирожки.
- Уходите, - ответила я еле слышно.
- Ты чего, доченька? - Снова этот слезливый собачий взгляд.
- Извините, просто… - Слова подбирались с трудом, - мы закрываемся
скоро. А начальства все равно нет пока. Надо с ним говорить.
- Так… а завтра будет начальство?
- Наверно. - Было почти наплевать, что говорить, лишь бы прогнать
старика. Помявшись еще немного, он действительно ушел, прихватив с собой
дрянные цветочки и клюку. На прощание прозвенел колокольчик, и я с
облегчением опустилась на стул.
***
Время от времени мне снится один и тот же сон. Ну, может, не совсем
47
один и тот же, порой чуточку разный. В общем, ничего особенного. Снится,
будто я прихожу к озеру за нашим домом, хотя на самом деле никакого озера за
нашим домом, конечно, нет. В озере кто-то плавает, я вижу медленно
кружащую тень, но не могу понять, что это за зверь, большой он или
маленький, опасный или нет. Иногда я подхожу к самому берегу и гляжу вниз.
Вода струится, словно это уже не озеро, а быстрая река, и под слоями
дрожащей влаги на дне кто-то лежит. Размытый бледный человеческий силуэт.
Иногда я думаю, что это папа. Конечно, он совсем не так умер, он не утонул,
но… В любом случае я знаю, что это не он.
***
Розоватые кровянистые мазки, обнаруженные на прокладке вечером, уже
назавтра сменились настоящими месячными. По крайней мере, не нужно
заставлять себя выходить из дома – спасибо рабочему графику 2/2. Сейчас даже
доползти до туалета казалось подвигом. Ныла поясница, а матку тянуло так,
словно какая-то невидимая сила пыталась выдавить из меня все нутро. В
коридоре временами шелестели мамины шлепанцы, на кухне гудел чайник,
отдаленно шептался телевизор. Мы с мамой неплохо уживались вместе, но
пересекаться с ней в таком состоянии совсем не хотелось.
На экране ноутбука тихо, почти беззвучно плясала какая-то чепуха с
Ютуба, ролики сменяли друг друга сами. Я почти не обращала внимания,
занятая тем, чтобы найти более-менее удобную позу для своего несчастного
тела на кровати. Лежишь на животе и тебе почти нормально, пока новый спазм
не заставляет свернуться эмбрионом на боку. Одеяло от всего этого
наматывается на тебя, превращаясь в теплый кокон с гусеницей, которой
предстоит переродиться, понять, что она все та же гусеница, и снова пойти на
работу. Должно быть, Господь ненавидел женщин.
Пиликнуло уведомление. Ухватившись за пуповину кабеля от зарядки, я
подтянула к себе телефон. Какой-то спам. Удалить. Проверила соцсети и
мессенджеры, прокрутила новостную ленту: Путин куда-то поехал, Трамп что-
то твитнул, врачи бастуют из-за зарплат, активисты митингуют из-за свалок,
какая-то группа выпустила новый альбом, в соседнем районе пропала
синеволосая девчонка, четырнадцать лет, пирсинг в носу, «Нетфликс» заказал
новый сериал – короче, глухо. Только конфа с бывшими одногруппницами,
благополучно превратившаяся в чат молодых мамочек, день ото дня копила
непрочитанные сообщения. Давно стоило оттуда выйти, но как представлю, что
все увидят это, вспомнят обо мне, бездетной и одинокой, подумают себе что-
нибудь… Неприятно как-то. К тому же иногда интересно бывает почитать, чем
они там живут: температура у малютки или зеленый понос, фотки с утренников
в садике, цена на подгузники, обмен распашонками, какой-нибудь прохожий
докопался на тему «почему ваш ребенок без шапочки?» и тому подобное. Будто
в параллельный мир подглядываешь – любопытно и странно. Еще пару лет
назад я пыталась общаться с девчонками. Конечно, может, мне только
чудилось, но это ощущение, будто всем неловко, будто им легче меня не
замечать… Блин, ну чего я все время себя накручиваю!
Телефон заелозил в ладони, на дисплее появилась пьяная Ирка с бутылкой
48
шампанского. Вот и напоминание о том, что у меня осталась как минимум одна
подруга. Помнится, она, мать пары карапузов, обычно не позволяющая себе
ничего лишнего, долго упрашивала меня удалить эту фотку со своего дня
рождения. Компромат. Я слабо улыбнулась и поднесла трубку к уху.
- Чем занимаешься? - Ира не тратила время на приветствия.
- Лежу, - пробурчала я.
- Разбудила, что ли?
- Нет. Болит все.
- А, ну понятно.
- Ага.
- А я только про тебя подумала и сразу красного винишка захотелось. Как
знала.
- Фу!
Ирка хохотнула.
- Не, серьезно, приползай, у меня винишко с югов осталось.
- Фу! - продолжала тянуть я.
- Чего «фу»? Вкусное винишко.
- Шутки у тебя мерзкие.
- Какая неженка. Так ты придешь? Я вечером мелких уложу, и можно
посидеть. Моего допоздна не будет.
Я подумала, представила путь до Иркиного дома, представила, как
придется сидеть за столом на ее кухне.
- Не, Ир, я не в том состоянии.
- Вот всегда ты так.
- Да ладно, я не понимаю, как ты сама еще что-то можешь?
- В смысле?
- Весь день с двумя детьми возишься, мужу готовишь, за домом
следишь… И еще есть силы на что-то?
- Я еще подработку взяла.
- Ты шутишь?
- Нет. Ну а что? Да, я к вечеру без ног. Спать охота все время. Но надо же
иногда отвлекаться, разрядка нужна. Я же не робот!
- Не понимаю, откуда силы…
- Своего родишь – поймешь.
Меня вдруг замутило. Перед глазами на миг возникло нечто бугорчатое,
розово-желтое, мучительно сокращающееся. Разлагающееся. Я глухо застонала:
- Фу…
49
- Чего ты опять?
- Не знаю, - ответила я слезливо. - Мне плохо.
- Ну ладно-ладно. Может, тебе надо чего? Могу заскочить, когда гулять
будем.
- Не, спасибо.
- Как у вас с мамой?
- Все нормально.
***
С матерью мы пересеклись лишь на следующий день, перекинулись парой
слов у ванной, потом поболтали за чаем. Я пожаловалась немного на клиентов
из цветочного, но не нашла заметного сочувствия. Вообще разговоры о моей
работе мама поддерживала слабо. Зато обсудили новости, сначала о том, что во
дворе поставили еще одну детскую площадку, потом про короновирус в Китае
и сестер Хачатурян… Мама проворчала:
- Убили спящего отца… «Самооборона» называется.
- Ну, говорят, он их там постоянно…
- Мало ли что они говорят! Это же отец.
Я не стала спорить, сама знала немного – противно в такое вникать. Разве
может родной отец делать что-то подобное с дочерями? Я подумала о своем
папе. Уже четвертый год, как его нет. Маленький мягкий человек, почти всегда
сосредоточенный на чем-то своем. Незаметный дяденька-бухгалтер в очках с
толстыми линзами. Да он меня даже не ругал ни разу, кажется.
- Сходишь в магазин? Я бы суп сварила, но надо картошки, и хлеба можно
докупить.
Конечно, никуда не хотелось выходить, но с мамой отговорки про
месячные не работали. Мы вообще подобное не обсуждали. Пока я одевалась,
мама продолжала диктовать список покупок.
Спустя пятнадцать минут с пустым рюкзаком за спиной и полным пакетом
с мусором в руке я шла мимо стоянки во дворе. Серое мучнистое небо нависало
низко, нанизав себя на крыши девятиэтажек. У обочины местная детвора
колупала твердую черную корку снега, чуть подальше среди лысых березок
кто-то выгуливал овчарку. Мысли сами собой возвращались к отцу. Да, он ни
разу не ругал меня. Все его недовольство оставалось за закрытыми дверями:
помню, как гудели их с мамой рассерженные голоса за стенкой, когда я
приносила двойку в дневнике или была замечена гуляющей с мальчиком.
Потом мать выходила и отчитывала: «Мы с папой решили…». Училась я
усердно, но не слишком хорошо, ненавидела алгебру. Мама обивала школьные
пороги, чтобы я могла исправить четвертные оценки.
Они с папой решили, что мне нужна золотая медаль.
Они с папой решили, что я поступаю на экономический.
Иногда хотелось сбежать, но я исправно ходила к репетиторам, сидела на
подготовительных курсах, зубрила допоздна. Страшно было рассердить отца, и
50
пусть я никогда не говорила этого вслух, но, кажется, всегда испытывала
благодарность к нему. Если по-честному, сумела бы я сама придумать, кем хочу
быть?
Вдруг дошло, что, задумавшись, я давно оставила позади не только свой
дом, но и ближайшие мусорные баки. Так и встала посреди улицы с зажатым в
руке пакетом. Надо поискать другую мусорку, не заталкивать же такой мешок в
урну. Ледяной ветер пощечинами бил в лицо. Я покрутила головой и с досадой
решила свернуть в один из дворов. Нырнула в арку, перебежала дорогу перед
медленно выкатывающимся с парковки джипом, двинулась по вытоптанной в
снегу тропинке, перечеркивающей квадрат двора. Мусорки не видать. От
холода щипало нос. Как глупо! Я уже злилась. Пошла дальше, в следующую
«коробку». Мимо заиндевевших ржавых горбов детских горок и дырявой
тюремной клетки баскетбольной площадки, мимо низеньких старушек,
провожающих настороженным взглядом, и мрачных здоровяков в кожаных
куртках с банками «Охоты» в покрасневших ладонях. Из подворотен
выползали, растекались холодные неуютные сумерки. Кажется, в детстве я
гуляла здесь, но теперь чувствовала себя чужой и ничего не узнавала.
Издалека доносились гудки поездов. Ну да, тут до вокзала рукой подать.
Наконец тиски девятиэтажек разжались, впереди выросли три светло-
серые «свечки», стоящие каждая наособицу. Рядом с одной из них я увидала
заветные коричневые контейнеры с откинутыми крышками. Воспрянув духом,
я направилась туда. Один дом, второй, третий – похожие, как пальцы одной
руки, указательный, средний, безымянный. Где-то на углу баллончиком с
краской кривовато выведено признание в любви. Где-то в одном из окон
виднеется люстра на кухне, в другом помаргивает неубранная с Нового года
гирлянда. А вот подъезды совсем одинаковые: страдают сыпью объявлений,
следят алыми глазками домофонов. Я дошла до мусорных баков и
остановилась. Довольная, отвела руку в сторону, чтобы сделать бросок и
избавиться от дурацкого груза. Ветер оттолкнул, дунул в глаза, заставив
прищуриться. Заигрался, катая мусор, выпирающий из контейнеров. В одном из
баков распрямился, зашелестел синий в голубую полоску пакет. Я застыла.
Конечно, это не тот самый… Да и даже если… Я зашвырнула свой мешок к
остальным и осталась стоять. Полосатый пакет конвульсировал, разевая
беззубую пасть. Интересно, те мерзкие цветы все еще там? Я медленно
повернулась, уставившись на ближайший подъезд.
Он изменился.
Темный, грязный, но без единого пятнышка объявления. Табло домофона
не светилось. И что-то иссера-зеленое ветвилось на стенах. Какое-то окисление,
как на меди? Или грибок? Зимой? Казалось, люди обходят этот подъезд
стороной. Заброшенный заросший паутиной склеп. Запечатанные двери
чумного госпиталя, за которыми лихорадит, воняет и стонет смерть. В голову
лезли чудные пугающие мысли. Я подняла глаза вверх. Ни в одном из окон не
теплился свет, не розовела занавеска, не притулился горшок с цветком. Не окна
– дыры. Вновь хлестнуло ветром, я заморгала. Порыв принес с собой рваный
шлейф из снежинок, и я проводила его взглядом. Боже, надо валить отсюда!
51
Что я здесь делаю вообще? Я развернулась и в ужасе, едва не срываясь на бег,
поспешила прочь. Шла, не оглядываясь, безумно уверенная: если оглянусь,
подъезды «свечек» снова будут одинаковыми.
Выпутавшись из лабиринта дворов, я оказалась на знакомой улице, твердя
как мантру мамин список покупок. Безотчетный страх отступил, я так и не
поняла, что это было. Циркулируя с тележкой по супермаркету, я почти
уговорила себя, будто и понимать тут нечего. Накатило, отпустило – проехали.
Только настроение все равно было испорчено. Вспомнилось: завтра с утра
снова топать в цветочный. Снова подумала о папе. Да уж, жаль, но с работой по
профессии пока не складывалось. Конечно, надо искать что-то другое. Но даже
к плохому привыкаешь и не хочешь ничего менять. Ну, чтобы не стало хуже.
Набрав продуктов, с потяжелевшим рюкзаком за спиной, я шла домой.
Грудную клетку изнутри, словно яблоко, точили черви неясной тревоги.
***
На работе ждал неприятный сюрприз. Вскоре после открытия заявилась
сменщица Татьяна, полноватая женщина под сорок, в отличие от меня –
настоящий флорист с дипломом. Не то чтоб мы конфликтовали, но и подругами
не были. Зачем выходить не в свою смену, она не объяснила. Бывало с ней
такое: знает что-то и не говорит, мол, будешь много знать… и
многозначительное молчание. На этот раз отделалась коротким: «Начальство
попросило». Плохо. Значит, еще и начальник приедет.
Деятельный и говорливый, ненамного старше меня, Рамиль был мелким
предпринимателем, метящим в большой бизнес. Наш цветочный ларек он
перекупил, не глядя, и, похоже, уже мечтал его кому-нибудь сбагрить. Он
отказывался вникать в нюансы дела, зато часто поминал «Атлант расправил
плечи» и с удовольствием сыпал тезисами с бизнес-тренингов. В это время
большая часть хлопот легла на плечи Татьяны, благо та и не протестовала, тихо
наслаждаясь чувством собственной важности.
После полудня Рамиль вошел в магазин, нервно потряхивая ключами от
автомобиля в кулаке. Я привстала со стула за прилавком, чтобы поздороваться;
поморщилась от боли в пояснице и тотчас пожалела об этом – начальник мог
принять мою недовольную гримасу на свой счет. Кинув мне «Привет», он
удалился шушукаться с Татьяной. Конечно, спустя пару минут мне стало
казаться, что они обсуждают меня.
Наконец Рамиль позвал:
- Лиля, выйди со мной на минуточку, - и, звякнув колокольчиком на
двери, исчез. Поспешно накинув куртку, я последовала за ним. Мороз впился
в лицо, запустил ладони в волосы и стал давить на череп. Блин, надо было
надеть шапку! Мимо к автобусной остановке спешили хмурые люди в
пуховиках, Рамиль стоял чуть поодаль и прикуривал.
- Что там за история с дедом? - спросил он, когда я приблизилась.
- В смысле?
- Не придуривайся, да? Позавчера твой дедок приходил и почему-то меня
искал. Ты чего ему там наобещала?
52
- Дед с цветами, что ли? - До меня стало доходить.
- Видишь, все ты понимаешь.
- Я просто…
- Ты просто думай, что людям говоришь. От моего имени тем более. Ты
никакого права не имеешь людям что-то обещать. А я потом расхлебывай! Я
хотел сразу тебе звонить и вызывать сюда, это же бардак, это… - Он быстро
курил и все больше распалялся.
- Я не обещала ничего!
- А кто обещал?
Я с шумом вдохнула и выдохнула обжигающе холодный воздух через
ноздри.
- Этот старик прицепился со своими цветами. Я сказала, что ничего не
решаю. Что все начальство решает. Что начальства сейчас нет. Вот он и
пришел потом. А по-другому он бы не отцепился. Вы же видели, какой он.
Я старалась говорить раздельно и достаточно громко, чтобы не
захлебнуться в шуме проезжающих автомобилей, не срываясь на крик, как бы
ни хотелось. Только Рамиль моих стараний не заметил:
- Ты давай не ори на меня, да? И не надо тут невинность из себя строить.
Накосячила - отвечай.
Он сделал паузу, но я промолчала, не понимая, чего от меня ждут. Не
повторять же свою тираду заново.
- Короче, я подумаю, что с тобой делать. По-хорошему штраф надо.
- За что?
- Было бы за что, как говорится. - Рамиль усмехнулся. - Уважать надо
начальство, да? И клиентов. Тем более пожилой человек, а ты с ним вот так!
У него и так явно жизнь не сахар, позаботиться о нем некому, пенсии знаешь
какие сейчас? Ты б слышала, как он расстроился тут, материл тебя…
- Что я ему сделала-то?
- Обманула! Ввела в заблуждение. Мало у нас пенсионеров обманывают?
Он приперся сюда со своими цветами вонючими, как будто ему встреча
назначена. Конечно, я его отшил. Я же не знал, что ты ему наобещала там.
- Но я ничего не…
- Короче, чтоб такого больше не было, да? Потому что штрафом в другой
раз не отделаешься. Мне такого бардака тут не надо. Ты поняла?
Не придумав ничего лучше, я растерянно кивнула. Впрочем, Рамиль этим
не удовлетворился.
- Я не понял, ты поняла? - перепросил он.
- Я поняла, - тихо пробормотала я.
Щелчком пальцев Рамиль отправил окурок в полет, и тот исчез в серой
рыхлой мякоти под колесами подъезжающего автобуса. Мы вернулись в салон.
53
Татьяна не подняла глаз, но я заметила довольную улыбку на ее лице. Хочется
думать: показалось.
Пространства не хватало. Я бессмысленно перебирала тетрадки и
накладные у кассы, стараясь не встречаться ни с кем взглядами. Клиентов не
было. Рамиль раздавал поручения, шутил с Татьяной, пока наконец не объявил:
- Ну, я поехал. Всем пока. - Затем повернулся ко мне. - И, Лиля, я же тебе
уже говорил насчет внешнего вида. Ты продажница или кто? У тебя лицо
должно продавать. Губы поярче подкрась, что ли. И вырез на блузке… ну, ты
понимаешь, да?
Я вымученно улыбнулась. В животе разливалось нечто холодное и
ядовитое. Рамиль еще раз попрощался и, позвякивая ключами, удалился.
Вскоре нас завалило работой: подвезли партию голландских роз, которые
нужно было разгрузить и подготовить к продаже (вот почему Татьяна вышла не
в свою смену – спрашивается, к чему секретничать?), да и клиенты стали
заглядывать один за другим. Пока я кромсала лишние лепестки и шипы, из
головы не шел проклятый старикашка. Да, наверное, у него не все в порядке с
головой. Наверное, его можно пожалеть. Выдумал себе что-то. Или я и впрямь
виновата? Дала ему какую-то надежду, пообещала, не заметив даже? Какие же
мерзотные у него были цветы… Почему они так пахли? Мысленно я
продолжала вглядываться внутрь пакета, пытаясь определить, что же это за
сорт. И почему мне кажется, будто это и не цветы вовсе, а что-то теплое,
мокрое, дышащее… Они ведь не могли тихонько шевелиться, эти бутоны в
пакете, так? Как глупо. Я нервно усмехнулась.
А еще этот штраф! Лишиться части зарплаты, и без того не слишком
большой, совсем не улыбалось. Рамиль не слишком погружался в рабочий
процесс, но штрафовать любил и ничего не забывал, с особым мстительным
талантом выдумывая причины для взыскания, если настоящий повод его
недовольства нельзя было обсуждать вслух. Тяжелее всего приходилось
поначалу, когда он вроде как подбивал ко мне клинья. Но ничего,
притерпелась. А теперь это!.. Может, уволиться? Снова искать работу? Это как
сбежать с корабля, бросившись в море, холодное, темное, недружелюбное, не
зная даже, в какой стороне берег. Страшно.
Рамиль со своими штрафами, старикашка с цветами, мысли об увольнении
– вместо того, чтобы успокоиться, забывшись в делах, я все больше себя
накручивала. Тренькал колокольчик на двери, и я сжималась вся, но не
поднимала головы. Клиентов взяла на себя Татьяна, а я только поглядывала на
них исподволь. В каждом чудилось что-то неприятное, враждебное, то в
капризном изгибе губ, то в слишком громком голосе, то в мимолетном косом
взгляде, которого, возможно, и не было. Я хмурилась, подрезала стебли,
собирала букеты, шелестела упаковочной пленкой, кудрявила ленточки,
выжимала из себя улыбку при необходимости. А вечером, возвращаясь домой,
все время думала, будто кто-то идет следом, чувствовала, как пялятся злобно в
спину. Такого ведь не могло быть на самом деле? Оказавшись дома, не зажигая
свет, долго стояла у окна на кухне, пытаясь усмотреть что-то в густых тенях во
54
дворе, на детской площадке и у подъездов, куда не достигал свет фонарей.
Поняла, что меня трясет. Выпила пару таблеток пустырника перед сном.
***
Следующий день прошел куда спокойнее. Сменщицы не было, начальник
не показывался. Да и самые тяжелые дни месячных, кажется, миновали. В
ожидании посетителей я снова взялась за книжку, припрятанную в тумбе под
кассовым аппаратом. Электронки удобнее, но пошуршать бумажными
страничками всегда приятно. Время от времени пиликал телефон – Ирка
отвлекала мемами и фотками детей. К вечеру стало не до чтения и переписок,
но по-настоящему сложных клиентов не попадалось, и сегодня мне почти
нравилась моя работа. По крайней мере, когда из магазина в очередной раз
уходил кто-то, отягощенный свежим букетом, я улыбалась вслед, не слишком
широко, но искренне, действительно довольная собой.
Это чувство я сберегла до конца смены, вернулась с ним домой. Оно было
похоже на мягкую любимую подушку, которую хотелось лениво мять, тискать
в руках, и я опиралась на нее, давила, пытаясь задушить тревожные голоски
снизу. Я думала об этом, входя в подъезд. Лампочка на первом этаже в
очередной раз не горела. И совсем не страшно. В темноте ведь никого нет.
Нужно только быстро подняться по ступенькам, юркнуть к лифту,
ориентируясь на крохотное желтое бельмо кнопки вызова, и ткнуть в нее
пальцем. Господи, что за вонь? В воздухе витал неясный кисловатый душок. В
далекой вышине гудел электродвигатель, разматывался трос. Створки лифта
скрежетнули, распахиваясь, и я поспешно занырнула в свет.
Показалось или на моем этаже запах стал только сильнее? Зато лампочка
горела. Я вышла из лифта, зачем-то шагнула к лестнице, заглянула в дыру
между пролетами – темно. Хотела было двинуться дальше, когда внизу кто-то
громко вздохнул. Будто морозом обдало. Зачем кому-то стоять в темноте на
лестничной площадке? Если б курили, понятно, но мрак пах лишь чем-то
сладковатым, сквасившимся. А потом я поняла, что слышу дыхание. Тихое,
мерное, с липкими влажными вдохами и долгими выдохами через рот. Я
скривилась и, стараясь не шуметь, отступила к своей квартире. Раз шажок, два,
три, четыре, и я у двери.
Выдохнула, только заскочив внутрь и запершись на оба замка. Из маминой
комнаты доносились приглушенные голоса, по стене коридора скользили
отсветы от экрана телевизора. Это немного успокоило. Скинув куртку и сапоги,
я пошла на кухню ставить чайник, потом заглянула к маме, та дремала за
телешоу, но при виде меня приподнялась и сонно прошептала: «Привет». Я не
стала засиживаться и уже через полчаса была в постели.
Повтыкала в телефон, пока глаза не защипало от усталости. Отложила.
Веки смежились сами собой. Спустя несколько минут в соседней комнате
выключился телевизор, стало совсем тихо, совсем темно. В голове лениво
ползали мысли о завтрашнем дне, путались, готовились перетечь в сны.
Должно быть, я уже спала, когда в прихожей щелкнул один замок, затем
второй. То есть это мне приснилось, получается. Осторожные шорохи в
коридоре – если не вслушиваться, и не поймешь, что шаги. В ноздри незаметно
55
влез загадочный пряный аромат. Приятный, если бы к нему не примешивалось
нечто тяжелое, железистое. Как если бы пригоршню карри сдули с ладони,
чтобы приправить этой золотистой индийской пыльцой лужу свежей крови на
полу. Подумалось странное: так пахнут цветы. Не те, что в пакете. Не те, что в
подъезде. Чуть-чуть другие. Во сне эти мысли как будто имели смысл. Ручка на
двери в мою комнату едва слышно провернулась, воздух колыхнулся, тьма
осталась неподвижна. Я тоже. И хотелось бы пошевелиться, разбудить себя, но
тело не слушалось, будто вся жидкость, циркулировавшая в нем, вдруг
загустела, обернулась цементным раствором. Сон стал кошмаром. Камень,
опутанный бессильными жилами и мокрой потливой кожей, я не могла ни
приподнять веки, ни застонать, только вдавливалась все глубже в матрас. А
рядом был кто-то. Кто-то чужой. Кажется, он старался не шуметь, но я
слышала, как он переминается с ноги на ногу. Как по-стариковски кряхтит. А
затем и как сдавленно, зажимая себе рот ладонью, хихикает надо мной. Ужас и
отвращение бились внутри меня, но не могли найти выхода. Хотелось реветь,
хотелось орать, хотелось со всей силы пинаться, ударить ногой прямо в этот
плотный глумливый мрак! В уголках смеженных глаз набухли горячие капли, я
не могла их смахнуть, и они, мгновенно остыв, ледышками скатились вниз к
ушам.
- Какая же мразь! - оказалось, тьма бормочет ругательства. - Вонючая
шлюха! Сама-то чуешь, как от тебя воняет? У суки течка, да? Не терпится
уже? Скоро получишь свое, мразина!
Голос я не узнала. Незнакомец шептал быстро, хрипло, иногда совсем
неразборчиво. Похоже, ему было немало лет, он то и дело задыхался, то ли от
возбуждения, то ли от немощи.
- Я таких, как ты, сразу вижу! Сама напросилась, мразь! Унизить меня
хотела? Поржать хотела? Знаю я, чего ты хочешь, шлюшка грязная!
Подожди, чуть-чуть осталось! Я тебе все выдам! Как же ты воняешь, сука!..
Слова из темноты летели на меня, будто пинки, а я даже укрыться не
могла. Я забивалась внутрь себя, пока липкая ледяная смесь страха, омерзения
и обиды не окатывала с ног до головы и в очередной раз не выносила наружу,
прямо под удары и плевки, которых не было, но которые я ощущала.
Не знаю, сколько это длилось. В какой-то миг я поняла, что больше ничего
не слышу. Перевернулась на бок и подогнула ноги, не сразу сообразив, какое
это чудо. Значит, я наконец проснулась! С удовольствием поворочавшись,
насладившись каждым движением своего тела, я расслабилась и вновь
приготовилась уснуть. С лица медленно сходила улыбка облегчения. Больше
никаких кошмаров. Пусть приснится что-нибудь доброе.
Спустя какое-то время в прихожей тихо клацнули дверные замки.
***
На этот раз Ирка не дала поваляться дома, утащила с собой в торговый
центр. Да я и сама хотела пройтись. Часа полтора мы блуждали по магазинам,
набивая тележки огромными пачками подгузников по акции, тарахтящими
машинками, пирамидками и бодиками с забавными надписями на груди. Ира
56
болтала без умолку, комментируя каждую покупку, спрашивая у меня совета
или просто подшучивая, а я в который раз удивлялась ее энергичности.
- Ты просто не видела меня, когда я реально устаю, прям все, ноль. Если
мелких забирает бабушка, например, я просто ложусь на диван и лежу.
Понимаю, что можно это время как-то на себя потратить, с толком, но я
просто лежу. Как труп.
- Радости материнства.
- Да вообще! - Ирка усмехнулась. - Безудержное веселье.
Нагруженные пакетами, мы прибыли к Ире домой, где нас поджидала
ворчливая Иркина свекровь. Меня попросили подождать, и я не стала
разуваться. Наверное, зря. Пришлось глупо топтаться на коврике в прихожей,
будто это крохотный островок суши, а пол – лава. Потом ко мне подкатили
сдвоенную коляску, усадили в нее близняшек, упакованных в одинаковые
синие комбинезоны. Щелкнули ремешки, карапузы уставились на меня. На
двоих одно лицо, щекастое, серьезное, и один взгляд, словно серые мраморные
шарики вместо глаз. Стало не по себе. Другая сейчас сюсюкала бы с малышней,
а я стою столбом, не зная, что делать и зачем. Близнецы пыхтели, открывали и
закрывали влажные рты с нестройными рядами молочных зубов, надували
губки и хмурились, продолжая неотрывно следить за мной.
- Чем воняет, а? Как будто протухло что!.. - Свекровь Иры прошла мимо,
окинув меня неодобрительным взглядом. Стало совсем неловко.
Наконец вернулась сама Ира, и мы отправились на прогулку. Оказавшись
на свежем морозном воздухе, убаюканные движением, близнецы быстро
задремали. Мы неспешно двинулись по широкому вычищенному тротуару.
Ирка болтала обо всем сразу:
- Помнишь Светку? Которая с первого же курса в академ ушла.
- Конечно.
- У нее Матвей уже в первый класс пошел! Ничего себе, да?
- Ага.
Денек был погожий, солнце слепило, искрилось в смерзшемся снеге.
Навстречу нам плыли чужие коляски. Ира продолжала:
- Ты с ней общаешься?
- Со Светой? Ну я…
- У нее просто день рождения скоро, и она всех наших собирает.
- Да, Ир, я в курсе.
- Так вы общаетесь?
- Нет. - Я усмехнулась.
Помедлив пару секунд, Ира рассмеялась:
- Все время забываю, что ты в нашем чатике есть.
- Да.
57
- Ну так ты… - Она запнулась, помолчала и снова спросила. - Ты
пойдешь?
Настал мой черед неловко молчать. Как объяснить, что мне совсем не
хочется видеть старых подруг? Точнее, вроде и хочется, но как представишь,
что надо будет разговаривать с ними, отвечать на вопросы…
- Да не бойся ты их! - прервала паузу Ира. - Чего ты начинаешь?
- Я не боюсь, - я постаралась говорить как можно более непринужденно. -
Просто… не знаю.
- Чего ты не знаешь? - Кажется, она рассердилась.
Хотелось как-то пошутить, чтобы прекратить этот дурацкий разговор,
показать, как все это глупо, только чувство юмора мое, и без того не самое
активное, окончательно впало в кому. А еще эти мамочки с колясками… Они
двигались на нас, огибая то слева, то справа. Я щурилась от яркого солнечного
света и не могла их толком разглядеть, но чудилось, будто каждая с немым
осуждением пялилась на меня.
- Слушай, девчонки нормально к тебе относятся, - продолжила было Ира.
- Ну, только…
- Хорош, а?
С минуту мы шли молча. Стало интересно, что Ирка могла сказать, но я не
стала спрашивать. Отвлеклась, заметив впереди на скамейке мужчину в темной
дубленке и черной вязаной шапке. Сидел он странно: низко склонил голову,
будто уснул. И не шевелился.
- Только не дуйся, - подала голос подруга.
Я только хмыкнула, кинув быстрый взгляд на нее. Чего мне дуться?
Внимание вернулось к мужчине на скамейке. Теперь я видела, что это пожилой
уже человек. Вот и трость рядом приставлена. Из-под шапки торчали седые
волосы, дубленка выглядела потрепанной. Лица не видно. А вдруг он мертвый
сидит? И люди ходят мимо, катят свои коляски и не замечают.
Ира наконец решила сменить тему:
- Как на работе, кстати?
Кстати? Это же ни разу не кстати. Вслух я этого не сказала. Вдруг
вспомнился отец, вот кто не преминул бы пожурить собеседника за ошибку. Он
так хотел, чтобы я говорила правильно. Что ж, по крайней мере, я научилась
думать прежде, чем открывать рот, и поняла, что порой правильнее всего
бывает смолчать.
- Да нормально, - ответила я. - Ну, про начальника нашего я тебе
рассказывала.
- Все еще подкатывает?
- Нет, просто бесит. Может, он меня выжить хочет?
- Или дожать.
Мы поравнялись со скамейкой, и я замедлила шаг, разглядывая старика.
58
Его плечи подрагивали. Может, плачет? Ну, по крайней мере, живой. Надо бы
остановиться и спросить, что случилось… Но мы продолжали медленно идти
мимо, а я лишь провожала его беспомощным встревоженным взглядом. Лица
разглядеть так и не получилось, но спустя несколько секунд, когда мы уже
стали удаляться от скамейки, показалось, будто я вижу краешек улыбки. Старик
давился от смеха. Мне вдруг стало страшно. Безотчетный и глупый страх
забрался под шапку, холодными лапками поворошил волосы на затылке и
сбежал вниз, под кофту, под кожу и мясо, втиснулся куда-то рядом с сердцем.
- Ты чего встала? - позвала меня Ира. Похоже, от удивления я
остановилась, а она прошла еще несколько метров вперед, пока не заметила
моего отсутствия.
- Я… Ничего. - Я поспешила за ней, то и дело оглядываясь.
Мы вновь рассекали встречный поток молодых мам с колясками. Мысли
путались, отчего-то казалось, что я иду одна. Может, надо было повернуть и
двигаться вместе со всеми, дать ленте конвейера себя унести? Но там ведь он,
этот страшный дед. Ира продолжала о чем-то говорить, я едва слушала.
- Знаешь, есть такие мужики. Будут мурыжить, пока не дашь. «Нет»
вообще не понимают. С такими надо осторожнее. Как стервятники ведь! Хотя
сразу-то не угадаешь, конечно, на лбу не написано.
- Что? - Я попыталась понять, о чем она говорит.
- Что «что»? - Ирка усмехнулась. - Я про начальника твоего.
Поддерживать разговор стало для меня почти физической мукой. Наконец
Ира заметила это, и я не смогла ей ничего объяснить. Сама ничего не понимала.
Потом, замерзшие, мы ехали в лифте и молчали. Малыши сонно возились,
пытаясь выбраться из сбруи, и кажется, собирались вот-вот расплакаться. Ирка
к чему-то принюхивалась. А я все думала о старичке на скамейке. Какая
глупость, да? Представляла, как он там хихикает беззвучно, как сгибается и
прячет от меня свое лицо. Потому что я могу его узнать. Что-то ворочается во
тьме, в глубине черепа. В глубине шелестящего пакета. В глубине моей
комнаты. Неясное воспоминание о кошмаре, который, конечно же, не мог быть
явью.
- Ир, от меня чем-то пахнет?
Мы уже выкатились на лестничную площадку. Не помню, что Ира
ответила. Должно быть, просто переспросила. Я видела, как ее брови
недоуменно поползли вверх, но губы на секунду искривились, и наружу, будто
всколыхнувшийся ядовитый осадок со дна, проступила брезгливость. Или я все
придумала. Накрутила себя. Придержав дверь в квартиру, я пробормотала что-
то на прощание и поспешила к лифту. Меня мутило.
Снова обожгло морозом. Гулко хлопнула металлическая подъездная дверь
за спиной. Солнце уже прилегло за многоэтажками, быстро смеркалось. Всю
дорогу до дома я пыталась собраться с мыслями и, сама не зная зачем, время от
времени посматривала назад. Не покидало ощущение, словно за мной кто-то
следит. Идет по следу. Шумно втягивает носом воздух, так что в раздутых
59
ноздрях вибрируют седые волоски. Я скривилась от отвращения и пошла
быстрее.
Только на подходе к дому, я немного успокоилась. Может, позвонить
Ирке, извиниться, чтобы не было непоняток? Вообще Ирка не обидчивая, но
мало ли? Тревога унялась, но, оказавшись под козырьком у подъезда, прежде
чем зайти внутрь, я снова оглянулась. Безлюдный двор, припорошенные снегом
машины на парковке, где-то вдалеке лает собака. Пиликнул магнитный замок, я
убрала ключ и шмыгнула в полумрак подъезда.
К этой вони не привыкнуть. Густой кислый смрад пропитал все в подъезде.
Нужно звонить в управляющую компанию: не убираются тут, что ли? Я ехала в
лифте, прижав к носу рукав куртки. Немного помогало. Двери лифта с шумом
разъехались, и я подалась было вперед, но тотчас отпрянула. Почему на этаже
так темно? Черт, а еще у ног, преграждая путь, что-то лежало. Что-то большое.
Мешок? Пусть это будет мешок! Или сумка с какими-нибудь вещами, которую
кто-то бросил у лифта. Мешок или сумка, что-нибудь такое. Только не тело.
Я потопталась на месте, не зная, как поступить. Дверные створки дрогнули
и поползли друг к другу, но я успела подставить сапог. Кабина лифта снова
раскрылась. Что дальше? Я приблизилась к мешку на полу, затаила дыхание и –
сердце екнуло в груди – перескочила. Никто не схватил за ногу, не выскочил из
мглы. Можно было бы достать телефон, включить фонарик и рассмотреть, что
же там валяется у лифта, но я перетрусила. Поспешила к двери, на ходу
выуживая ключи из сумки. Блин, замочную скважину не видно. Я попыталась
нащупать ее, должна быть где-то рядом. Под ладонью приглушенно шуршал
металл, в другой – звякали ключи.
За спиной кто-то завозился. Задышал, глубоко и сипло.
Я едва не закричала от страха. Выхватила телефон, и в его свете тотчас
отыскала замочную скважину. Ключ вошел внутрь, с лязгом провернулся, один,
два раза. Шорохи позади стали громче. Что-то скреблось о бетонный пол,
ползло по стене и вздыхало. Дверь приоткрылась, в прихожей тоже царила
тьма. Прежде чем юркнуть туда, я обернулась, выставив руку с телефоном
перед собой. В тоннеле тусклого света поднималась огромная человеческая
фигура. На широких плечах то ли темная бесформенная куртка, то ли
телогрейка, мужчина опирался о стену, чтобы встать, и даже еще не
выпрямившись в полный рост, напоминал гору, на вершине которой светилась
бледная кривая пугающая луна – его лицо. Угрожающе-глупое. Грубое,
широкое, с шишковатым лбом и набрякшими надбровными дугами.
Несимметричное, с маленькими бессмысленными глазками, с мощной нижней
челюстью и приоткрытым ртом. Может быть, половину из этих уродств я сама
себе придумала? Может, все дело в освещении? Спустя мгновение я уже
заскочила в квартиру и захлопнула дверь. Сердце билось, вибрировало, как
струна. Сейчас он начнет ломиться внутрь… Ничего не происходило. Но он
был там, за дверью, я знала.
Скинув сапоги и куртку, я шагнула к кухне, отворила дверь. В окне за
шторками теплел закат, в прихожей стало светлее. Но почему в подъезде было
так темно? На несколько секунд я вновь застыла, прислушиваясь, а потом
60
поплелась в ванную. Негромко позвала маму, никто не ответил. Похоже, я была
одна.
***
Не знаю, во сколько вернулась мама. Должно быть, я уже спала. Очнулась
рано утром с головной болью, сменила прокладку – месячные заканчивались.
Около десяти из своей комнаты выбрела хмурая мама, я заварила ей чаю и
вывалила все, что со мной вчера произошло на лестничной площадке. Она
поворчала про бомжей, устроивших себе ночлежку, и, отпив из кружки, с
неохотой пошлепала в тапочках смотреть в «глазок». Потом мы вместе вышли
наружу. В подъезде было грязно, на стенах красовались темные потеки, но
непрошеных гостей мы не нашли.
- Воняет чем-то, - пробурчала мама. - Сивухой какой-то.
- А с окнами что? - Я уставилась в другую сторону. Вот почему вчера тут
было темно. Стекла были заляпаны чем-то серым, едва пропускающим
прямой солнечный свет. Я спустилась на лестничный пролет, подошла ближе
и снова замерла с каменным лицом. Да что за хрень-то? Поверх густых
разводов на окнах разрослась полупрозрачная зеленоватая с сединой плесень.
- Надо в ЖЭК звонить, - проговорила мама и стала подниматься.
Не в ЖЭК, а в управляющую компанию. Это голос папы в голове? Я
продолжала разглядывать плесень. Она распускала мохнатые паучьи лапки по
стеклам, забивалась в щели в рамах, переползала на стену. Боже! Если
присмотреться, ее можно было найти повсюду! Едва заметные островки грибов
выглядывали из-под облупившейся краски, комочками собирались в углах,
тянулись, пытаясь обвить перила на лестнице. Я часто задышала, под кожей на
руках появился нервный зуд. А вдруг эта дрянь прилипнет к тапочкам? Совьет
гнездышки в складках одежды? Вдруг я прямо сейчас вдыхаю ее споры? Меня
передернуло, развернуло и понесло вверх по ступенькам.
В квартире слышался голос мамы, она ругалась по телефону. Я не стала
вслушиваться, с отвращением сбросив тапочки и босиком направившись в
ванную. Нужно было закинуть одежду в стирку. И тщательно помыть руки.
Закончив скандалить, мама застала меня в комнате, пока я, сидя с ногами
на кровати, настороженно принюхивалась к себе. Сама не знаю, зачем я это
делала. В глазах стояли слезы.
***
Остаток дня я провела, помогая маме по дому. Мысленно повторяла
привычное: не накручивай себя. Ночью почти не спала, потела, комкала в ногах
одеяло, переворачивала подушку, пыталась вдохнуть полной грудью и не
могла. Будто вытянули из комнаты весь воздух. Наутро, конечно, я была квелая
и нервная, из квартиры выходила с опаской. Ко всему прочему день на работе
выдался не из легких. Уйма необработанного товара, путаница в бумагах, и
посетители, казалось, шли один за другим – я зашивалась. Хотелось запереться
или сбежать, только не домой. Думать о возвращении туда было страшновато.
Улучив момент, написала Ирке, поделилась страхами. Подруга ответила: не
накручивай себя. Смешно, будто мысли читает. Щелкают ножницы, опадают
61
шипы и листья, шипит, разматываясь, лента, хрустит упаковка, пищит, дразня
языками чеков, кассовый аппарат, звенит колокольчик на двери. Ладони
покраснели и чешутся.
Поздно вечером, собираясь домой, я отчаянно медлила. Убирала
рассыпанные квитанции в файл, поправляла цветы в вазах, выключала свет –
каждое движение мягкое, вязкое, неторопливое, словно пластилин, плавящийся
под напором солнечного света, но внутри, в голове, я била в набат, заводила
себя, как бешеную механическую игрушку, как мышеловку, которая вот-вот
ударит по пальцам. Когда запирала дверь, привиделось, будто сейчас кто-то
схватит за руку, втолкнет обратно в салон, разобьет моим лицом стекло, окунет
изрезанную прямо в хлесткие стебли и влажные лепестки… Господи, что за
дичь! Никто за руку не схватил, я закрыла салон, дождалась, когда загорится
огонек сигнализации, и, стараясь не поскользнуться на спрятавшемся в лед
тротуаре, направилась к дому.
По черной ночной реке проспекта время от времени проносился свет фар.
Бурчали моторы, шины срезали с асфальта ледок, перемалывали, взбивали
жирную грязевую кашу. Повисали во мраке пары хищных рубиновых глаз. Из
асфальтовой реки вынырнули плезиозавры фонарных столбов и, безучастно
склонив сияющие головы над дорогой, как будто чего-то ждали. Я шла в
полутьме за их спинами, провожая взглядом редкие автобусы. Наконец пришло
время свернуть во дворы. Здесь фонари освещали тротуар, и теперь я мерила
свой путь от одного золотистого круга до другого. Тень преследовала,
нагоняла, шмыгая под подошвы сапог, и снова вырастала, забегая вперед,
чтобы спустя несколько секунд опять раствориться, уменьшиться и растечься
позади. Кусался мороз, скрипели мои быстрые шаги. Я прислушивалась к этому
звуку. Он ведь не двоится? Не скрывает от меня чужие шаги? Я даже
оглядывалась пару раз – никого.
Впереди маячил мой подъезд. Что если там снова кто-то меня ждет?
Конечно, нет, но… Я ведь просто себя накручиваю. Где телефон? Я на ходу
расстегнула сумку, выудила ключи и мобильник. Сенсорный экран не
слушался, пришлось остановиться и стянуть перчатку. До крыльца подъезда
оставалось несколько метров. Я набрала номер мамы. Долгие гудки сочились,
падали куда-то в пропасть у меня в груди, будто капли в колодец. Ну, возьми
трубку, мам! Выгляни на лестничную площадку! Скажи, что все нормально!
Спаси меня! Я сделала неуверенный неотвратимый шаг к подъезду, следом еще
один и… Не знаю, почему я решила обернуться.
Кто-то стоял под фонарем. Приземистая одинокая фигура с клюкой.
Смотрит на меня.
Я едва не закричала. Нет, нет, нет! Скорее к металлической двери. Не
бежать, не сходить с ума. Кинуть телефон в сумку. В руке зажать ключ.
Вдавить, впечатать его в магнитный замок. Писк, открыто. Заскочить внутрь.
Дверь так медленно возвращается на место! Доводчик не поторопишь.
Ступеньки в темноте, не споткнись. Кнопка лифта, как мишень. Жму и тотчас
одумываюсь: лучше пешком, чтобы не ждать. Лифт уже ожил, кабина сползает
по шахте. А я прислушиваюсь, когда уже раздастся характерный стук, и
62
закроется дверь наружу. Ладно, поворачиваюсь к лестнице, цепляюсь за перила,
и тут за спиной внезапно загорается грязная подъездная лампа. Всего на
секунду. Или на доли секунды. Я вижу человека, настолько огромного, что он
не вмещается в поле зрения целиком. Он застыл на лестничном пролете,
преграждая мне путь. Нет. Нет. Нет. Это не может происходить со мной. Я.
Себя. Накручиваю. Так мирно, так убаюкивающе гудит лифт. Я пячусь к нему.
Почему подъездная дверь до сих пор не закрылась?! Сквозь мрак проступает
линия света между створками лифта, похоже на струйку блестящего меда,
сочащуюся вниз. Гул стихает, кабина распахивается, как сундук с
сокровищами. Я уже внутри и тянусь к панели с пронумерованными кнопками.
Рука немеет от внезапной боли.

Язык

Русский боди-хоррор

Загружено:

Сведения о документе

Авторское право

Доступные форматы

Поделиться этим документом

Поделиться или встроить документ

Параметры публикации

Этот документ был вам полезен?

Это неприемлемый материал?

Авторское право:

Доступные форматы

Русский боди-хоррор

Загружено:

Авторское право:

Доступные форматы

Введите текст

В плену тела. Слово составителя 4

Прямо сейчас вы умираете.

Альбина вышла из душа мокрая, жаркая, уже наэлектризованная

Присоске повезло: ее облик не вызывал омерзения. Матушка Лу, хозяйка

У меня гладкая кожа. Ровная и чистая – никаких прыщей, экзем или

До конца рабочего дня оставалось чуть больше двух часов, и поглядывая