Старик рыбачил один на своей лодке в Гольфстриме.

Вот уже восемьдесят четыре дня он

ходил в море и не
поймал ни одной рыбы. Первые сорок дней с ним был мальчик. Но день за днем не
приносил улова, и родители
сказали мальчику, что старик теперь уже явно salao, то есть «самый что ни на есть
невезучий», и велели ходить
в море на другой лодке, которая действительно привезла три хорошие рыбы в первую же
неделю. Мальчику
тяжело было смотреть, как старик каждый день возвращается ни с чем, и он выходил на
берег, чтобы помочь
ему отнести домой снасти или багор, гарпун и обернутый вокруг мачты парус. Парус
был весь в заплатах из
мешковины и, свернутый, напоминал знамя наголову разбитого полка.
Старик был худ и изможден, затылок его прорезали глубокие морщины, а щеки были
покрыты коричневыми
пятнами неопасного кожного рака, который вызывают солнечные лучи, отраженные гладью
тропического моря.
Пятна спускались по щекам до самой шеи, на руках виднелись глубокие шрамы,
прорезанные бечевой, когда он
вытаскивал крупную рыбу. Однако свежих шрамов не было. Они были стары, как трещины
в давно уже
безводной пустыне. Все у него было старое, кроме глаз, а глаза были цветом похожи
на море, веселые глаза
человека, который не сдается.
— Сантьяго, — сказал ему мальчик, когда они вдвоем поднимались по дороге от берега,
где стояла на причале
лодка, — теперь я опять могу пойти с тобой в море. Мы уже заработали немного денег.
Старик научил мальчика
рыбачить, и мальчик его любил.
— Нет, — сказал старик, — ты попал на счастливую лодку. Оставайся на ней.
— А помнишь, один раз ты ходил в море целых восемьдесят семь дней и ничего не
поймал, а потом мы три
недели кряду каждый день привозили по большой рыбе.
— Помню, — сказал старик. — Я знаю, ты ушел от меня не потому, что не верил.
— Меня заставил отец, а я еще мальчик и должен слушаться.
— Знаю, — сказал старик. — Как же иначе.
— Он-то не очень верит.
— Да, — сказал старик. — А вот мы верим. Правда? — Конечно. Хочешь, я угощу тебя
пивом на Террасе? А
потом мы отнесем домой снасти.
— Ну что ж, — сказал старик. — Ежели рыбак подносит рыбаку… Они уселись на Террасе,
и многие рыбаки
подсмеивались над стариком, но он не был на них в обиде. Рыбакам постарше было
грустно на него глядеть,
однако они не показывали виду и вели вежливый разговор о течении, и о том, на какую
глубину они
забрасывали леску, и как держится погода, и что они видели в море. Те, кому в этот
день повезло, уже вернулись
с лова, выпотрошили своих марлинов и, взвалив их поперек двух досок, взявшись по
двое за каждый конец
доски, перетащили рыбу на рыбный склад, откуда ее должны были отвезти в
рефрижераторе на рынок в Гавану.
Рыбаки, которым попались акулы, сдали их на завод по разделке акул на другой
стороне бухты; там туши
подвесили на блоках, вынули из них печенку, вырезали плавники, содрали кожу и
нарезали мясо тонкими
пластинками для засола.
Когда ветер дул с востока, он приносил вонь с акульей фабрики; но сегодня запаха
почти не было слышно,
потому что ветер переменился на северный, а потом стих, и на Террасе было солнечно
и приятно. —
Сантьяго, — сказал мальчик.
— Да? — откликнулся старик. Он смотрел на свой стакан с пивом и вспоминал давно
минувшие дни.
— Можно, я наловлю тебе на завтра сардин?
— Не стоит. Поиграй лучше в бейсбол. Я еще сам могу грести, а Роджелио забросит
сети.
— Нет, дай лучше мне. Если мне нельзя с тобой рыбачить, я хочу помочь тебе хоть
чем-нибудь.
— Да ведь ты угостил меня пивом, — сказал старик. — Ты уже взрослый мужчина.
— Сколько мне было лет, когда ты первый раз взял меня в море?
— Пять, и ты чуть было не погиб, когда я втащил в лодку совсем еще живую рыбу и она
чуть не разнесла все в
щепки, помнишь?
— Помню, как она била хвостом и сломала банку и как ты громко колотил ее дубинкой.
Помню, ты швырнул
меня на нос, где лежали мокрые снасти, а лодка вся дрожала, и твоя дубинка стучала,
словно рубили дерево, и
кругом стоял приторный запах крови.
— Ты правда все это помнишь, или я тебе потом рассказывал?
— Я помню все с самого первого дня, когда ты взял меня в море. Старик поглядел на
него воспаленными от
солнца, доверчивыми и любящими глазами:
— Если бы ты был моим сыном, я бы и сейчас рискнул взять тебя с собой. Но у тебя
есть отец и мать и ты попал
на счастливую лодку.
— Давай я все-таки схожу за сардинами. И я знаю, где можно достать четырех живцов.
— У меня еще целы сегодняшние. Я положил их в ящик с солью.
— Я достану тебе четырех свежих.
— Одного, — возразил старик.
Он и так никогда не терял ни надежды, ни веры в будущее, но теперь они крепли в его
сердце, словно с моря
подул свежий ветер.
— Двух, — сказал мальчик.
— Ладно, двух, — сдался старик. — А ты их, часом, не стащил?
— Стащил бы, если бы понадобилось. Но я их купил.
— Спасибо, — сказал старик.
Он был слишком простодушен, чтобы задуматься о том, когда пришло к нему смирение.
Но он знал, что
смирение пришло, не принеся с собой ни позора, ни утраты человеческого достоинства.
— Если течение не переменится, завтра будет хороший день, — сказал старик.
— Ты где будешь ловить?
— Подальше от берега, а вернусь, когда переменится ветер. Выйду до рассвета.
— Надо будет уговорить моего тоже отойти подальше. Если тебе попадется очень
большая рыба, мы тебе
поможем.
— Твой не любит уходить слишком далеко от берега. — Да, — сказал мальчик. — Но я уж
высмотрю
что-нибудь такое, чего он не сможет разглядеть, — ну хотя бы чаек. Тогда его можно
будет уговорить отойти
подальше за золотой макрелью.
— Неужели у него так плохо с глазами?
— Почти совсем ослеп.
— Странно. Он ведь никогда не ходил за черепахами. От них-то всего больше и
слепнешь.
— Но ты столько лет ходил за черепахами к Москитному берегу, а глаза у тебя в
порядке.
— Я — не обыкновенный старик.
— А сил у тебя хватит, если попадется очень большая рыба?
— Думаю, что хватит. Тут главное — сноровка. — Давай отнесем домой снасти. А потом
я возьму сеть и схожу
за сардинами.
Они вытащили из лодки снасти. Старик нес на плече мачту, а мальчик — деревянный
ящик с мотками туго
сплетенной коричневой лесы, багор и гарпун с рукояткой. Ящик с наживкой остался на
корме вместе с
дубинкой, которой глушат крупную рыбу, когда ее вытаскивают на поверхность. Вряд ли
кто вздумал бы
обокрасть старика, но лучше было отнести парус и тяжелые снасти домой, чтобы они не
отсырели от росы. И
хотя старик был уверен, что никто из местных жителей не позарится на его добро, он
все-таки предпочитал
убирать от греха багор, да и гарпун тоже.
Они поднялись по дороге к хижине старика и вошли в дверь, растворенную настежь.
Старик прислонил мачту с
обернутым вокруг нее парусом к стене, а мальчик положил рядом снасти. Мачта была
почти такой же длины,
как хижина, выстроенная из листьев королевской пальмы, которую здесь зовут guano. В
хижине были кровать,
стол и стул и в глинобитном полу — выемка, чтобы стряпать пищу на древесном угле.
Коричневые стены,
сложенные из спрессованных волокнистых листьев, были украшены цветными олеографиями
Сердца господня
и Santa Maria del Cobre. Они достались ему от покойной жены. Когда-то на стене
висела и раскрашенная
фотография самой жены, но потом старик ее спрятал, потому что смотреть на нее было
уж очень тоскливо.
Теперь фотография лежала на полке в углу, под чистой рубахой. — Что у тебя на ужин?
— спросил мальчик.
— Миска желтого риса с рыбой. Хочешь?
— Нет, я поем дома. Развести тебе огонь?
— Не надо. Я сам разведу попозже. А может, буду есть рис так, холодный.
— Можно взять сеть?
— Конечно.
Никакой сети давно не было — мальчик помнил, когда они ее продали. Однако оба
каждый день делали вид,
будто сеть у старика есть. Не было и миски с желтым рисом и рыбой, и это мальчик
знал тоже. — Восемьдесят
пять — счастливое число, — сказал старик. — А ну как я завтра поймаю рыбу в тысячу
фунтов?
— Я достану сеть и схожу за сардинами. Посиди покуда на пороге, тут солнышко.
— Ладно. У меня есть вчерашняя газета. Почитаю про бейсбол. Мальчик не знал, есть
ли у старика на самом
деле газета или это тоже выдумка. Но старик и вправду вытащил газету из-под
кровати. — Мне ее дал Перико в
винной лавке, — объяснил старик. — Я только наловлю сардин и вернусь. Положу и мои
и твои вместе на лед,
утром поделимся. Когда я вернусь, ты расскажешь мне про бейсбол. — «Янки» не могут
проиграть.
— Как бы их не побили кливлендские «Индейцы»!
— Не бойся, сынок. Вспомни о великом Ди Маджио.
— Я боюсь не только «Индейцев», но и «Тигров» из Детройта. — Ты, чего доброго,
скоро будешь бояться и
«Краснокожих» из Цинциннати, и чикагских «Белых чулок».
— Почитай газету и расскажи мне, когда я вернусь.
— А что, если нам купить лотерейный билет с цифрой восемьдесят пять?
Завтра ведь восемьдесят пятый день.
— Почему не купить? — сказал мальчик. — А может, лучше с цифрой восемьдесят семь?
Ведь в прошлый раз
было восемьдесят семь дней. — Два раза ничего не повторяется. А ты сможешь достать
билет с цифрой
восемьдесят пять?
— Закажу.
— Одинарный. За два доллара пятьдесят. Где бы нам их занять?
— Пустяки! Я всегда могу занять два доллара пятьдесят.
— Я, наверно, тоже мог бы. Только я стараюсь не брать в долг. Сначала просишь в
долг, потом просишь
милостыню…
— Смотри не простудись, старик. Не забудь, что на дворе сентябрь.
— В сентябре идет крупная рыба. Каждый умеет рыбачить в мае.
— Ну, я пошел за сардинами, — сказал мальчик. Когда мальчик вернулся, солнце уже
зашло, а старик спал, сидя
на стуле. Мальчик снял с кровати старое солдатское одеяло и прикрыл им спинку стула
и плечи старика. Это
были удивительные плечи — могучие, несмотря на старость, да и шея была сильная, и
теперь, когда старик
спал, уронив голову на грудь, морщины были не так заметны. Рубаха его была такая же
латаная-перелатаная,
как и парус, а заплаты были разных оттенков, потому что неровно выгорели на солнце.
Однако лицо у старика
было все же очень старое, и теперь, во сне, с закрытыми глазами, оно казалось
совсем неживым. Газета лежала у
него на коленях, прижатая локтем, чтобы ее не сдуло. Ноги были босы. Мальчик не
стал его будить и ушел, а
когда он вернулся снова, старик все еще спал.
— Проснись! — позвал его мальчик и положил ему руку на колено. Старик открыл глаза
и несколько мгновений
возвращался откуда-то издалека. Потом он улыбнулся.
— Что ты принес?
— Ужин. Сейчас мы будем есть.
— Да я не так уж голоден.
— Давай есть. Нельзя ловить рыбу не евши. — Мне случалось, — сказал старик,
поднимаясь и складывая
газету; потом он стал складывать одеяло. — Не снимай одеяла, — сказал мальчик. —
Покуда я жив, я не дам
тебе ловить рыбу не евши.
— Тогда береги себя и живи как можно дольше, — сказал старик. — А что мы будем
есть?
— Черные бобы с рисом, жареные бананы и тушеную говядину.
Мальчик принес еду в металлических судках из ресторанчика на Террасе. Вилки, ножи и
ложки он положил в
карман; каждый прибор был завернут отдельно в бумажную салфетку.
— Кто тебе все это дал?
— Мартин, хозяин ресторана.
— Надо его поблагодарить.
— Я его поблагодарил, — сказал мальчик, — уж ты не беспокойся. — Дам ему самую
мясистую часть большой
рыбы, — сказал старик. — Ведь он помогает нам не первый раз?
— Нет, не первый.
— Тогда одной мясистой части будет мало. Он нам сделал много добра.
— А вот сегодня дал еще и пива.
— Я-то больше всего люблю консервированное пиво.
— Знаю. Но сегодня он дал пиво в бутылках. Бутылки я сдам обратно.
— Ну, спасибо тебе, — сказал старик. — Давай есть?
— Я тебе давно предлагаю поесть, — ласково упрекнул его мальчик. — Все жду, когда
ты сядешь за стол, и не
открываю судков, чтобы еда не остыла. — Давай. Мне ведь надо было помыться.
«Где ты мог помыться?» — подумал мальчик. До колонки было два квартала. «Надо
припасти ему воды, мыла и
хорошее полотенце. Как я раньше об этом не подумал? Ему нужна новая рубашка, зимняя
куртка, какая-нибудь
обувь и еще одно одеяло». — Вкусное мясо, — похвалил старик.
— Расскажи мне про бейсбол, — попросил его мальчик. — В Американской лиге
выигрывают «Янки», как я и
говорил, — с довольным видом начал старик.
— Да, но сегодня их побили.
— Это ничего. Зато великий Ди Маджио опять в форме.
— Он не один в команде.
— Верно. Но он решает исход игры. Во второй лиге — Бруклинцев и Филадельфийцев —
шансы есть только у
Бруклинцев. Впрочем, ты помнишь, как бил Дик Сайзлер? Какие у него были удары,
когда он играл там, в
Старом парке!
— Высокий класс! Он бьет дальше всех.
— Помнишь, он приходил на Террасу? Мне хотелось пригласить его с собой порыбачить,
но я постеснялся. Я
просил тебя его пригласить, но и ты тоже постеснялся.
— Помню. Глупо, что я струсил. А вдруг бы он согласился? Было бы о чем вспоминать
до самой смерти!
— Вот бы взять с собой в море великого Ди Маджио, — сказал старик. — Говорят, отец
у него был рыбаком.
Кто его знает, может, он и сам когда-то был беден, как мы, и не погнушался бы.
— Отец великого Сайзлера никогда не был бедняком. Он играл в настоящих командах,
когда ему было столько
лет, сколько мне. — Когда мне было столько лет, сколько тебе, я плавал юнгой на
паруснике к берегам Африки.
По вечерам я видел, как на отмели выходят львы. — Ты мне рассказывал.
— О чем мы будем разговаривать: об Африке или о бейсболе?
— Лучше о бейсболе. Расскажи мне про великого Джона Мак-Гроу. — Он тоже в прежние
времена захаживал к
нам на Террасу. Но когда напивался, с ним не было сладу. А в голове у него был не
только бейсбол, но и
лошади. Вечно таскал в карманах программы бегов и называл имена лошадей по
телефону.
— Он был великий тренер, — сказал мальчик. — Отец говорит, что он был самый великий
тренер на свете.
— Потому что он видел его чаще других. Если бы и Дюроше приезжал к нам каждый год,
твой отец считал бы
его самым великим тренером на свете. — А кто, по-твоему, самый великий тренер? Люк
или Майк Гонсалес?
— По-моему, они стоят друг друга.
— А самый лучший рыбак на свете — это ты.
— Нет. Я знавал рыбаков и получше.
— Que va! (Что ты! (исп.) — Прим. перев.) — сказал мальчик. — На свете немало
хороших рыбаков, есть и
просто замечательные. Но таких, как ты, нету нигде.
— Спасибо. Я рад, что ты так думаешь. Надеюсь, мне не попадется чересчур большая
рыба, а то ты еще во мне
разочаруешься. — Нет на свете такой рыбы, если у тебя и вправду осталась прежняя
сила. — Может, ее у меня и
меньше, чем я думаю. Но сноровка у меня есть и выдержки хватит.
— Ты теперь ложись спать, чтобы к утру набраться сил. А я отнесу посуду.
— Ладно. Спокойной ночи. Утром я тебя разбужу.
— Ты для меня все равно что будильник, — сказал мальчик.
— А мой будильник — старость. Отчего старики так рано просыпаются?
Неужели для того, чтобы продлить себе хотя бы этот день?
— Не знаю. Знаю только, что молодые спят долго и крепко.
— Это я помню, — сказал старик. — Я разбужу тебя вовремя. — Я почему-то не люблю,
когда меня будит тот,
другой. Как будто я хуже его.
— Понимаю.
— Спокойной ночи, старик.
Мальчик ушел. Они ели, не зажигая света, и теперь старик, сняв штаны, лег спать в
темноте. Он скатал их,
чтобы положить себе под голову вместо подушки, а в сверток сунул еще и газету.
Завернувшись в одеяло, он
улегся на старые газеты, которыми были прикрыты голые пружины кровати. Уснул он
быстро, и ему снилась
Африка его юности, длинные золотистые ее берега и белые отмели — такие белые, что
глазам больно, —
высокие утесы и громадные бурые горы. Каждую ночь он теперь вновь приставал к этим
берегам, слышал во
сне, как ревет прибой, и видел, как несет на сушу лодки туземцев. Во сне он снова
вдыхал запах смолы и пакли,
который шел от палубы, вдыхал запах Африки, принесенный с берега утренним ветром.
Обычно, когда его
настигал этот запах, он просыпался и, одевшись, отправлялся будить мальчика. Но
сегодня запах берега настиг
его очень рано, он понял, что слышит его во сне, и продолжал спать, чтобы увидеть
белые верхушки утесов,
встающие из моря, гавани и бухты Канарских островов. Ему теперь уже больше не
снились ни бури, ни
женщины, ни великие события, ни огромные рыбы, ни драки, ни состязания в силе, ни
жена. Ему снились
только далекие страны и львята, выходящие на берег. Словно котята, они резвились в
сумеречной мгле, и он
любил их так же, как любил мальчика. Но мальчик ему никогда не снился.
Старик вдруг проснулся, взглянул через отворенную дверь на луну, развернул свои
штаны и надел их. Выйдя из
хижины, он помочился и пошел вверх по дороге будить мальчика. Его познабливало от
утренней свежести. Но
он знал, что озноб пройдет, а скоро он сядет на весла и совсем согреется. Дверь
дома, где жил мальчик, была
открыта, и старик вошел, неслышно ступая босыми ногами. Мальчик спал на койке в
первой комнате, и старик
мог разглядеть его при ущербном свете луны. Он легонько ухватил его за ногу и
держал до тех пор, пока
мальчик не проснулся и, перевернувшись на спину, не поглядел на него. Старик кивнул
ему; мальчик взял
штаны со стула подле кровати и, сидя, натянул их.
Старик вышел из дома, и мальчик последовал за ним. Он все еще никак не мог
проснуться, и старик, обняв его
за плечи, сказал:
— Прости меня.
— Que va! — ответил мальчик. — Такова уж наша мужская доля. Что поделаешь.
Они пошли вниз по дороге к хижине старика, и по всей дороге в темноте шли босые
люди, таща мачты со своих
лодок.
Придя в хижину, мальчик взял корзину с мотками лески, гарпун и багор, а старик
взвалил на плечо мачту с
обернутым вокруг нее парусом. — Хочешь кофе? — спросил мальчик.
— Сначала положим снасти в лодку, а потом выпьем кофе. Они пили кофе из консервных
банок в закусочной,
которая обслуживала рыбаков и открывалась очень рано.
— Ты хорошо спал, старик? — спросил мальчик; он уже почти совсем проснулся, хотя
ему все еще трудно было
расстаться со сном. — Очень хорошо, Манолин. Сегодня я верю в удачу. — И я, —
сказал мальчик. — Теперь я
схожу за нашими сардинами и за твоими живцами. Мой таскает свои снасти сам. Он не
любит, когда его вещи
носят другие.
— А у нас с тобой не так. Я давал тебе таскать снасти чуть не с пяти лет.
— Знаю, — сказал мальчик. — Подожди, я сейчас вернусь. Выпей еще кофе. Нам здесь
дают в долг.
Он зашлепал босыми ногами по коралловому рифу к холодильнику, где хранились живцы.
Старик медленно потягивал кофе. Он знал, что надо напиться кофе как следует, потому
что больше он сегодня
есть не будет. Ему давно уже прискучил процесс еды, и он никогда не брал с собой в
море завтрака. На носу
лодки хранилась бутылка с водой — вот и все, что ему понадобится до вечера. Мальчик
вернулся, неся сардины
и завернутых в газету живцов. Они спустились по тропинке к воде, чувствуя, как
осыпается под ногами мелкий
гравий. Приподняв лодку, они сдвинули ее в воду.
— Желаю тебе удачи, старик.
— И тебе тоже.
Старик надел веревочные петли весел на колышки уключин и, наклонившись вперед, стал
в темноте выводить
лодку из гавани. С других отмелей в море выходили другие лодки, и старик хоть и не
видел их теперь, когда
луна зашла за холмы, но слышал, как опускаются и загребают воду весла. Время от
времени то в одной, то в
другой лодке слышался говор. Но на большей части лодок царило молчание, и доносился
лишь плеск весел.
Выйдя из бухты, лодки рассеялись в разные стороны, и каждый рыбак направился туда,
где он надеялся найти
рыбу.
Старик заранее решил, что уйдет далеко от берега; он оставил позади себя запахи
земли и греб прямо в свежее
утреннее дыхание океана. Проплывая над той его частью, которую рыбаки прозвали
«великим колодцем», он
видел, как светятся в глубине водоросли. Дно в этом месте круто опускается на целых
семьсот морских саженей,
и здесь собираются всевозможные рыбы, потому что течение, натолкнувшись на крутые
откосы океанского дна,
образует водоворот. Тут скапливаются огромные стаи креветок и мелкой рыбешки, а на
самых больших
глубинах порою толпится множество каракатиц; ночью они поднимаются на поверхность и
служат пищей для
всех бродячих рыб. В темноте старик чувствовал приближение утра; загребая веслами,
он слышал дрожащий
звук — это летучая рыба выходила из воды и уносилась прочь, со свистом рассекая
воздух жесткими крыльями.
Он питал нежную привязанность к летучим рыбам — они были его лучшими друзьями
здесь, в океане. Птиц он
жалел, особенно маленьких и хрупких морских ласточек, которые вечно летают в
поисках пищи и почти
никогда ее не находят, и он думал: «Птичья жизнь много тяжелее нашей, если не
считать стервятников и
больших, сильных птиц. Зачем птиц создали такими хрупкими и беспомощными, как вот
эти морские ласточки,
если океан порой бывает так жесток? Он добр и прекрасен, но иногда он вдруг
становится таким жестоким, а
птицы, которые летают над ним, ныряя за пищей и перекликаясь слабыми, печальными
голосами, — они
слишком хрупки для него». Мысленно он всегда звал море la mar, как зовут его по-
испански люди, которые его
любят. Порою те, кто его любит, говорят о нем дурно, но всегда как о женщине, в
женском роде. Рыбаки
помоложе, из тех, кто пользуется буями вместо поплавков для своих снастей и ходит
на моторных лодках,
купленных в те дни, когда акулья печенка была в большой цене, называют море el mar,
то есть в мужском роде.
Они говорят о нем как о пространстве, как о сопернике, а порою даже как о враге.
Старик же постоянно думал о
море как о женщине, которая дарит великие милости или отказывает в них, а если и
позволяет себе
необдуманные или недобрые поступки, — что поделаешь, такова уж ее природа. «Луна
волнует море, как
женщину», — думал старик. Он мерно греб, не напрягая сил, потому что поверхность
океана была гладкой, за
исключением тех мест, где течение образовывало водоворот. Старик давал течению
выполнять за себя треть
работы, и когда стало светать, он увидел, что находится куда дальше, чем надеялся
быть в этот час. "Я
рыбачил в глубинных местах целую неделю и ничего не поймал, — подумал старик. —
Сегодня я попытаю
счастья там, где ходят стаи бонито и альбакоре. Вдруг там плавает и большая рыба?»
Еще не рассвело, а он уже
закинул свои крючки с приманкой и медленно поплыл по течению. Один из живцов
находился на глубине
сорока морских саженей, другой ушел вниз на семьдесят пять, а третий и четвертый
погрузились в голубую
воду на сто и сто двадцать пять саженей. Живцы висели головою вниз, причем стержень
крючка проходил
внутри рыбы и был накрепко завязан и зашит, сам же крючок — его изгиб и острие —
были унизаны свежими
сардинами. Сардины были нанизаны на крючок через оба глаза, образуя гирлянду на
стальном полукружье
крючка. Приблизившись к крючку, большая рыба почувствовала бы, как сладко и
аппетитно пахнет каждый его
кусочек. Мальчик дал старику с собой двух свежих тунцов, которых тот наживил на
самые длинные лесы, а к
двум остальным прицепил большую голубую макрель и желтую умбрицу. Он ими уже
пользовался в прошлый
раз, однако они все еще были в хорошем состоянии, а отличные сардины придавали им
аромат и заманчивость.
Каждая леса толщиной с большой карандаш была закинута на гибкий прут так, чтобы
любое прикосновение
рыбы к наживке заставило прут пригнуться к воде, и была подвязана к двум запасным
моткам лесы по сорок
саженей в каждом, которые, в свою очередь, могли быть соединены с другими запасными
мотками, так что при
надобности рыбу можно было опустить больше чем на триста саженей.
Теперь старик наблюдал, не пригибаются ли к борту зеленые прутья, и тихонечко греб,
следя за тем, чтобы леса
уходила в воду прямо и на должную глубину. Стало уже совсем светло, вот-вот должно
было взойти солнце.
Солнце едва приметно поднялось из моря, и старику стали видны другие лодки; они
низко сидели в воде по всей
ширине течения, но гораздо ближе к берегу. Потом солнечный свет стал ярче и вода
отразила его сияние, а
когда солнце совсем поднялось над горизонтом, гладкая поверхность моря стала
отбрасывать его лучи прямо в
глаза, причиняя резкую боль, и старик греб, стараясь не глядеть на воду. Он смотрел
в темную глубь моря, куда
уходили его лески. У него они всегда уходили в воду прямее, чем у других рыбаков, и
рыбу на разных глубинах
ожидала в темноте приманка на том самом месте, которое он для нее определил. Другие
рыбаки позволяли
своим снастям плыть по течению, и порою они оказывались на глубине в шестьдесят
саженей, когда рыбаки
считали, что опустили их на сто.
«Я же, — подумал старик, — всегда закидываю свои снасти точно. Мне просто не везет.
Однако кто знает?
Может, сегодня счастье мне улыбнется. День на день не приходится. Конечно, хорошо,
когда человеку везет. Но
я предпочитаю быть точным в моем деле. А когда счастье придет, я буду к нему
готов».
Солнце поднималось уже два часа, и глядеть на восток было не так больно. Теперь
видны были только три
лодки; отсюда казалось, что они совсем низко сидят в воде и почти не отошли от
берега. «Всю жизнь у меня
резало глаза от утреннего света, — думал старик. — Но видят они еще хорошо. Вечером
я могу смотреть прямо
на солнце, и черные пятна не мелькают у меня перед глазами. А вечером солнце светит
куда сильнее. Но по
утрам оно причиняет мне боль». В это самое время он заметил птицу-фрегата, которая
кружила впереди него в
небе, распластав длинные черные крылья. Птица круто сорвалась к воде, закинув назад
крылья, а потом снова
пошла кругами.
— Почуяла добычу, — сказал старик вслух. — Не просто кружит. Старик медленно и
мерно греб в ту сторону,
где кружила птица. Не торопясь он следил за тем, чтобы его лесы под прямым углом
уходили в воду. Однако
лодка все же слегка обгоняла течение, и хотя старик удил все так же правильно,
движения его были чуточку
быстрее, чем прежде, до появления птицы.
Фрегат поднялся выше и снова стал делать круги, неподвижно раскинув крылья.
Внезапно он нырнул, и старик
увидел, как из воды взметнулась летучая рыба и отчаянно понеслась над водной
гладью.
— Макрель, — громко произнес старик. — Крупная золотая макрель. Он вынул из воды
весла и достал из-под
носового настила леску. На конце ее был прикручен проволокой небольшой крючок, на
который он насадил
одну из сардинок. Старик опустил леску в воду и Привязал ее к кольцу, ввинченному в
корму. Потом он насадил
наживку на другую леску и оставил ее смотанной в тени под настилом. Взяв в руки
весла, он снова стал
наблюдать за длиннокрылой черной птицей, которая охотилась теперь низко над водой.
Птица опять нырнула в
воду, закинув за спину крылья, а потом замахала ими суматошно и беспомощно,
погнавшись за летучей рыбой.
Старик видел, как вода слегка вздымалась, — это золотая макрель преследовала
убегавшую от нее рыбу.
Макрель плыла ей наперерез с большой скоростью, чтобы оказаться как раз под рыбой в
тот миг, когда она
опустится в воду.
«Там, видно, большая стая макрели, — подумал старик. — Они плывут поодаль друг от
друга, и у рыбы мало
шансов спастись. У птицы же нет никакой надежды ее поймать. Летучая рыба слишком
крупная для фрегата и
движется слишком быстро».
Старик следил за тем, как летучая рыба снова и снова вырывалась из воды и как
неловко пыталась поймать ее
птица. «Макрель ушла от меня, — подумал старик. — Она уплывает слишком быстро и
слишком далеко. Но,
может быть, мне попадется макрель, отбившаяся от стаи, а может, поблизости от нее
плывет и моя большая
рыба? Ведь должна же она где-нибудь плыть». Облака над землей возвышались теперь,
как горная гряда, а берег
казался длинной зеленой полоской, позади которой вырисовывались серо-голубые холмы.
Вода стала
темно-синей, почти фиолетовой. Когда старик глядел в воду, он видел красноватые
переливы планктона в
темной глубине и причудливый отсвет солнечных лучей. Он следил за тем, прямо ли
уходят в воду его лески, и
радовался, что кругом столько планктона, потому что это сулило рыбу. Причудливое
отражение лучей в воде
теперь, когда солнце поднялось выше, означало хорошую погоду, так же как и форма
облаков, висевших над
землей. Однако птица была уже далеко, а на поверхности воды не виднелось ничего,
кроме пучков желтых,
выгоревших на солнце саргассовых водорослей и лиловатого, переливчатого
студенистого пузыря —
португальской физалии, плывшей неподалеку от лодки. Физалия перевернулась на бок,
потом приняла прежнее
положение. Она плыла весело, сверкая на солнце, как мыльный пузырь, и волочила за
собой по воде на целый
ярд свои длинные смертоносные лиловые щупальца.
— Ах ты сука! — сказал старик.
Легко загребая веслами, он заглянул в глубину и увидел там крошечных рыбешек,
окрашенных в тот же цвет,
что и влачащиеся в воде щупальца; они плавали между ними и в тени уносимого водой
пузыря. Яд его не мог
причинить им вреда. Другое дело людям: когда такие вот щупальца цеплялись за леску
и приставали к ней,
склизкие и лиловатые, пока старик вытаскивал рыбу, руки до локтей покрывались
язвами, словно от ожога
ядовитым плющом. Отравление наступало быстро и пронзало острой болью, как удар
бича. Переливающиеся
радугой пузыри необычайно красивы. Но это самые коварные жители моря, и старик
любил смотреть, как их
пожирают громадные морские черепахи. Завидев физалии, черепахи приближались к ним
спереди, закрыв глаза,
что делало их совершенно неуязвимыми, а затем поедали физалии целиком, вместе со
щупальцами. Старику
нравилось смотреть, как черепахи поедают физалии; он любил и сам ступать по ним на
берегу после шторма,
прислушиваясь, как лопаются пузыри, когда их давит мозолистая подошва. Он любил
зеленых черепах за их
изящество и проворство, а также за то, что они так дорого ценились, и питал
снисходительное презрение к
одетым в желтую броню неуклюжим и глупым биссам, прихотливым в любовных делах и
поедающим с
закрытыми глазами португальских физалии. Он не испытывал к черепахам суеверного
страха, хотя и плавал с
охотниками за черепахами много лет кряду. Старик жалел их, даже огромных кожистых
черепах, называемых
луты, длиною в целую лодку и весом в тонну. Большинство людей бессердечно относятся
к черепахам, ведь
черепашье сердце бьется еще долго после того, как животное убьют и разрежут на
куски. «Но ведь и у меня, —
думал старик, — такое же сердце, а мои ноги и руки так похожи на их лапы». Он ел
белые черепашьи яйца,
чтобы придать себе силы. Он ел их весь май, чтобы быть сильным в сентябре и
октябре, когда пойдет
по-настоящему большая рыба.
Каждый день старик выпивал также по чашке жира из акульей печенки, который хранился
в большой бочке в
том сарае, где многие рыбаки берегли свои снасти. Жиром мог пользоваться любой
рыбак, кто бы ни захотел.
Большинству рыбаков вкус этого жира казался отвратительным, но пить его было отнюдь
не противнее, чем
затемно подниматься с постели, а он очень помогал от простуды и был полезен для
глаз.
Старик поглядел на небо и увидел, что фрегат снова закружил над морем.
— Нашел рыбу, — сказал он вслух.
Ни одна летучая рыба не тревожила водную гладь, не было заметно кругом и мелкой
рыбешки. Но старик вдруг
увидел, как в воздух поднялся небольшой тунец, перевернулся на лету и головой вниз
снова ушел в море. Тунец
блеснул серебром на солнце, а за ним поднялись другие тунцы и запрыгали во все
стороны, вспенивая воду и
длинными бросками кидаясь на мелкую рыбешку. Они кружили подле нее и гнали ее перед
собой. «Если они не
поплывут слишком быстро, я нагоню всю стаю», — подумал старик, наблюдая за тем, как
тунцы взбивают воду
добела, а фрегат ныряет, хватая рыбешку, которую страх перед тунцами выгнал на
поверхность. — Птица —
верный помощник рыбаку, — сказал старик. В этот миг короткая леска, опущенная с
кормы, натянулась под
ногой, которой он придерживал один ее виток; старик бросил весла и, крепко ухватив
конец бечевы, стал
выбирать ее, чувствуя вес небольшого тунца, который судорожно дергал крючок. Леска
дергалась у него в руках
все сильнее, и он увидел голубую спинку и отливающие золотом бока рыбы еще до того,
как подтянул ее к
самой лодке и перекинул через борт. Тунец лежал у кормы на солнце, плотный, словно
литая пуля, и,
вытаращив большие бессмысленные глаза, прощался с жизнью под судорожные удары
аккуратного,
подвижного хвоста. Старик из жалости убил его ударом по голове и, еще трепещущего,
отшвырнул ногой в тень
под кормовой настил. — Альбакоре, — сказал он вслух. — Из него выйдет прекрасная
наживка.
Веса в нем фунтов десять, не меньше.
Старик уже не мог припомнить, когда он впервые стал разговаривать сам с собою
вслух. Прежде, оставшись
один, он пел; он пел иногда и ночью, стоя на вахте, когда ходил на больших
парусниках или охотился за
черепахами. Наверно, он стал разговаривать вслух, когда от него ушел мальчик и он
остался совсем один.
Теперь он уже не помнил. Но ведь и рыбача с мальчиком, они разговаривали только
тогда, когда это было
необходимо. Разговаривали ночью или во время вынужденного безделья в непогоду. В
море не принято
разговаривать без особой нужды. Старик сам считал, что это дурно, и уважал обычай.
А вот теперь он по многу
раз повторял свои мысли вслух — ведь они никому не могли быть в тягость.
— Если бы кто-нибудь послушал, как я разговариваю сам с собой, он решил бы, что я
спятил, — сказал
старик. — Но раз я не спятил, кому какое дело? Хорошо богатым: у них есть радио,
которое может
разговаривать с ними в лодке и рассказывать им новости про бейсбол.
"Теперь не время думать про бейсбол, — сказал себе старик. — Теперь время
думать только об одном. О
том, для чего я родился. Где-нибудь рядом с этим косяком тунцов, может быть, плывет
моя большая рыба. Я
ведь поймал только одного альбакоре, да и то отбившегося от стаи. А они охотятся
далеко от берега и плывут
очень быстро. Все, что встречается сегодня в море, движется очень быстро и на
северо-восток. Может быть, так
всегда бывает в это время дня? А может, это к перемене погоды, и я просто не знаю
такой приметы?»
Старик уже больше не видел зеленой береговой полосы; вдали вырисовывались лишь
верхушки голубых
холмов, которые отсюда казались белыми, словно были одеты снегом. Облака над ними
тоже были похожи на
высокие снежные горы. Море стало очень темным, и солнечные лучи преломлялись в
воде. Бесчисленные искры
планктона теперь были погашены солнцем, стоящим в зените, и в темно-синей воде
старик видел лишь большие
радужные пятна от преломлявшихся в ней солнечных лучей да бечевки, прямо уходящие в
глубину, которая
достигала здесь целой мили.
Тунцы — рыбаки звали всех рыб этой породы тунцами и различали их настоящие имена
лишь тогда, когда шли
их продавать на рынок или сбывали как наживку, — снова ушли в глубину. Солнце
припекало" и старик
чувствовал, как оно жжет ему затылок. Пот струйками стекал по спине, когда он греб.
«Я мог бы пойти по
течению, — подумал старик, — и поспать, привязав леску к большому пальцу ноги,
чтобы вовремя проснуться.
Но сегодня восемьдесят пятый день, и надо быть начеку».
И как раз в этот миг он заметил, как одно из зеленых удилищ дрогнуло и пригнулось к
воде.
— Ну вот, — сказал он. — Вот! — И вытащил из воды весла, стараясь не потревожить
лодку.
Старик потянулся к леске и тихонько захватил ее большим и указательным пальцами
правой руки. Он не
чувствовал ни напряжения, ни тяги и держал леску легко, не сжимая. Но вот она
дрогнула снова. На этот раз
рывок был осторожный и не сильный, и старик в точности знал, что это означает. На
глубине в сто морских
саженей марлин пожирал сардины, которыми были унизаны острие и полукружие крючка,
там, где этот
выкованный вручную крючок вылезал из головы небольшого тунца.
Старик, легонько придерживая бечеву, левой рукой осторожно отвязал ее от удилища.
Теперь она могла
незаметно для рыбы скользить у него между пальцами.
"Так далеко от берега, да еще в это время года, рыба, наверно, огромная. Ешь,
рыба. Ешь. Ну, ешь же,
пожалуйста. Сардины такие свеженькие, а тебе так холодно в воде, на глубине в
шестьсот футов, холодно и
темно. Поворотись еще разок в темноте, ступай назад и поешь!» Он почувствовал
легкий, осторожный рывок, а
затем и более сильный, — видно, одну из сардин оказалось труднее сорвать с крючка.
Потом все стихло. — Ну
же, — сказал старик вслух, — поворотись еще разок. Понюхай. Разве они не прелесть?
Покушай хорошенько. А
за ними, глядишь, настанет черед попробовать тунца! Он ведь твердый, прохладный,
прямо объедение. Не
стесняйся, рыба. Ешь, прошу тебя.
Он ждал, держа бечеву между большим и указательным пальцами, следя одновременно за
ней и за другими
лесками, потому что рыба могла переплыть с места на место. И вдруг он снова
почувствовал легкое, чуть
приметное подергивание лески.
— Клюнет, — сказал старик вслух. — Клюнет, дай ей бог здоровья!
Но она не клюнула. Она ушла, и леска была неподвижна.
— Она не могла уйти, — сказал старик. — Видит бог, она не могла уйти. Она просто
поворачивается и делает
новый заплыв. Может быть, она уже попадалась на крючок и помнит об этом.
Тут он снова почувствовал легкое подергивание лески; и у него отлегло от сердца.
— Я же говорил, что она только поворачивается, — сказал старик. — Теперь-то уж она
клюнет!
Он был счастлив, ощущая, как рыба потихоньку дергает леску, и вдруг почувствовал
какую-то невероятную
тяжесть. Он почувствовал вес огромной рыбы и, выпустив бечеву, дал ей скользить
вниз, вниз, вниз, разматывая
за собой один из запасных мотков. Леска уходила вниз, легко скользя между пальцами,
но хотя он едва
придерживал ее, он все же чувствовал огромную тяжесть, которая влекла ее за собой.
— Что за рыба! — сказал он вслух. — Зацепила крючок губой и хочет теперь удрать
вместе с ним подальше.
«Она все равно повернется и проглотит крючок», — подумал старик. Однако он не
произнес своей мысли вслух,
чтобы не сглазить. Он знал, как велика эта рыба, и мысленно представлял себе, как
она уходит в темноте все
дальше с тунцом, застрявшим у нее поперек пасти. На какой-то миг движение
прекратилось, но он по-прежнему
ощущал вес рыбы. Потом тяга усилилась, и он снова отпустил бечеву. На секунду он
придержал ее пальцами;
напряжение увеличилось, и бечеву потянуло прямо вниз.
— Клюнула, — сказал старик. — Пусть теперь поест как следует. Он позволил лесе
скользить между пальцами,
а левой рукой привязал свободный конец двух запасных мотков к петле двух запасных
мотков второй удочки.
Теперь все было готово. У него в запасе было три мотка лесы по сорок саженей в
каждом, не считая той, на
которой он держал рыбу. — Поешь еще немножко, — сказал он. — Ешь, не стесняйся.
"Ешь так, чтобы
острие крючка попало тебе в сердце и убило тебя насмерть, — подумал он. — Всплыви
сама и дай мне всадить в
тебя гарпун. Ну вот и ладно. Ты готова? Насытилась вволю?»
— Пора! — сказал он вслух и, сильно дернув обеими руками лесу, выбрал около ярда, а
потом стал дергать ее
снова и снова, подтягивая бечеву поочередно то одной, то другой рукой и напрягая
при каждом рывке всю силу
рук и тела.
Усилия его были тщетны. Рыба медленно уходила прочь, и старик не мог приблизить ее
к себе ни на дюйм.
Леска у него была крепкая, рассчитанная на крупную рыбу, и он перекинул ее за спину
и натянул так туго, что
по ней запрыгали водяные капли. Затем леса негромко зашипела в воде, а он все
держал ее, упершись в сиденье
и откинув назад туловище. Лодка начала чуть заметно отходить на северо-запад.
Рыба плыла и плыла, и они медленно двигались по зеркальной воде. Другие наживки
вс╦ еще были
закинуты в море, но старик ничего не мог с этим поделать.
— Эх, если бы со мной был мальчик! — сказал он. — Меня тащит на буксире рыба, а я
сам изображаю
буксирный битенг. Можно бы привязать бечевку к лодке. Но тогда рыба, чего доброго,
сорвется. Я должен
крепко держать ее и отпускать по мере надобности. Слава богу, что она плывет, а не
опускается на дно… А что
я стану делать, если она решит пойти в глубину? Что я стану делать, если она пойдет
камнем на дно и умрет? Не
знаю. Там будет видно. Мало ли что я могу сделать!
Он упирался в бечеву спиной и следил за тем, как косо она уходит в воду и как
медленно движется лодка на
северо-запад. «Скоро она умрет, — думал старик. — Не может она плыть вечно». Однако
прошло четыре часа,
рыба все так же неутомимо уходила в море, таща за собой лодку, а старик все так же
сидел, упершись в банку, с
натянутой за спиной лесой.
— Когда я поймал ее, был полдень, — сказал старик. — А я до сих пор ее не видел.
Перед тем как поймать рыбу, он плотно натянул соломенную шляпу на лоб, и теперь она
больно резала ему
кожу. Старику хотелось пить, и, осторожно став на колени, так, чтобы не дернуть
бечеву, он подполз как можно
ближе к носу и одной рукой достал бутылку. Откупорив ее, он отпил несколько
глотков. Потом отдохнул,
привалившись к носу. Он отдыхал, сидя на мачте со скатанным парусом, стараясь не
думать, а только беречь
силы. Потом он поглядел назад и обнаружил, что земли уже не видно. «Невелика беда,
— подумал он. — Я
всегда смогу вернуться, правя на огни Гаваны. До захода солнца осталось два часа,
может быть, она еще
выплывет за это время. Если нет, то она, может быть, выплывет при свете луны. А то,
может быть, на рассвете.
Руки у меня не сводит, и я полон сил. Проглотила ведь крючок она, а не я. Но что же
это за рыба, если она так
тянет! Видно, она крепко прикусила проволоку. Хотелось бы мне на нее поглядеть хоть
одним глазком, тогда бы
я знал, с кем имею дело».
Насколько старик мог судить по звездам, рыба плыла всю ночь, не меняя направления.
После захода солнца
похолодало, пот высох у него на спине, на плечах и на старых ногах, и ему стало
холодно. Днем он вытащил
мешок, покрывавший ящик с наживкой, и расстелил его на солнце сушить. Когда солнце
зашло, он обвязал
мешок вокруг шеи и спустил его себе на спину, осторожно просунув под бечеву. Бечева
резала теперь куда
меньше, и, прислонившись к носу, он согнулся так, что ему было почти удобно. По
правде говоря, в этом
положении ему было только чуточку легче, но он уверял себя, что теперь ему почти
совсем удобно.
«Я ничего не могу с ней поделать, но и она ничего не может поделать со мной, —
сказал себе старик. — Во
всяком случае, до тех пор, пока не придумает какой-нибудь новый фокус».
Разок он встал, чтобы помочиться через борт лодки, поглядеть на звезды и
определить, куда идет лодка. Бечева
казалась тоненьким лучиком, уходящим от его плеча прямо в воду. Теперь они
двигались медленнее, и огни
Гаваны потускнели, — по-видимому, течение уносило их на восток. «Раз огни Гаваны
исчезают — значит, мы
идем все больше на восток, — подумал старик. — Если бы рыба не изменила своего
курса, я их видел бы еще
много часов. Интересно, чем окончились сегодня матчи? Хорошо бы иметь на лодке
радио!» Но он прервал свои
мысли: «Не отвлекайся! Думай о том, что ты делаешь. Думай, чтобы не совершить
какую-нибудь глупость».
Вслух он сказал:
— Жаль, что со мной нет мальчика. Он бы мне помог и увидел бы все это сам.
«Нельзя, чтобы в старости человек оставался один, — думал он. — Однако это
неизбежно. Не забыть бы мне
съесть тунца, покуда он не протух, ведь мне нельзя терять силы. Не забыть бы мне
съесть его утром, даже если я
совсем не буду голоден. Только бы не забыть», — повторял он себе. Ночью к лодке
подплыли две морские
свиньи, и старик слышал, как громко пыхтит самец и чуть слышно, словно вздыхая,
пыхтит самка.
— Они хорошие, — сказал старик. — Играют, дурачатся и любят друг друга.
Они нам родня, совсем как летучая рыба.
Потом ему стало жалко большую рыбу, которую он поймал на крючок. "Ну не чудо
ли эта рыба, и один
бог знает, сколько лет она прожила на свете. Никогда еще мне не попадалась такая
сильная рыба. И подумать
только, как странно она себя ведет! Может быть, она потому не прыгает, что уж очень
умна. Ведь она погубила
бы меня, если бы прыгнула или рванулась изо всех сил вперед. Но, может быть, она не
раз уже попадалась на
крючок и понимает, что так ей лучше бороться за жизнь. Почем ей знать, что против
нее всего один человек, да
и тот старик. Но какая большая эта рыба и сколько она принесет денег, если у нее
вкусное мясо! Она схватила
наживку, как самец, тянет, как самец, и борется со мной без всякого страха.
Интересно, знает она, что ей делать,
или плывет очертя голову, как и я?»
Он вспомнил, как однажды поймал на крючок самку марлина. Самец всегда подпускает
самку к пище первую, и,
попавшись на крючок, самка со страха вступила в яростную, отчаянную борьбу, которая
быстро ее изнурила, а
самец, ни на шаг не отставая от нее, плавал и кружил вместе с ней по поверхности
моря. Он плыл так близко,
что старик боялся, как бы он не перерезал лесу хвостом, острым, как серп, и почти
такой же формы. Когда
старик зацепил самку багром и стукнул ее дубинкой, придерживая острую, как рапира,
пасть с шершавыми
краями, когда он бил ее дубинкой по черепу до тех пор, пока цвет ее не стал похож
на цвет амальгамы, которой
покрывают оборотную сторону зеркала, и когда потом он с помощью мальчика втаскивал
ее в лодку, самец
оставался рядом. Потом, когда старик стал сматывать лесу и готовить гарпун, самец
высоко подпрыгнул в
воздух возле лодки, чтобы поглядеть, что стало с его подругой, а затем ушел глубоко
в воду, раскинув
светло-сиреневые крылья грудных плавников, и широкие сиреневые полосы у него на
спине были ясно видны.
Старик не мог забыть, какой он был красивый. И он не покинул свою подругу до конца.
«Ни разу в море я не видал ничего печальнее, — подумал старик. — Мальчику тоже
стало грустно, и мы
попросили у самки прощения и быстро разделали ее тушу».
— Жаль, что со мной нет мальчика, — сказал он вслух и поудобнее примостился к
округлым доскам носа, все
время ощущая через бечеву, которая давила ему на плечи, могучую силу большой рыбы,
неуклонно уходившей
к какой-то своей цели.
— Подумать только, что благодаря моему коварству ей пришлось изменить свое решение!
«Ее судьба была оставаться в темной глубине океана, вдали от всяческих ловушек,
приманок и людского
коварства. Моя судьба была отправиться за ней в одиночку и найти ее там, куда не
проникал ни один человек.
Ни один человек на свете. Теперь мы связаны друг с другом с самого полудня. И
некому помочь ни ей, ни мне».
«Может быть, мне не нужно было становиться рыбаком, — думал он. — Но ведь для этого
я родился. Только бы
не забыть съесть тунца, когда рассветет».
Незадолго до восхода солнца клюнуло на одну из наживок за спиной. Он услышал, как
сломалось удилище и
бечева заскользила через планшир лодки. В темноте он выпростал из футляра свой нож
и, перенеся всю тяжесть
рыбы на левое плечо, откинулся назад и перерезал лесу на планшире. Потом он
перерезал лесу, находившуюся
рядом с ним, и в темноте крепко связал друг с другом концы запасных мотков. Он
ловко работал одной рукой,
придерживая ногой мотки, чтобы покрепче затянуть узел. Теперь у него было целых
шесть запасных мотков
лесы: по два от каждой перерезанной им бечевы и два от лесы, на которую попалась
рыба; все мотки были
связаны друг с другом. «Когда рассветет, — думал он, — я постараюсь достать ту
лесу, которую я опустил на
сорок саженей, и тоже ее перережу, соединив запасные мотки. Правда, я потеряю
двести саженей крепкой
каталонской веревки, не говоря уже о крючках и грузилах. Ничего, это добро можно
достать снова. Но кто
достанет мне новую рыбу, если на крючок попадется какая-нибудь другая рыба и сорвет
мне эту? Не знаю, что
там сейчас клюнуло. Может быть, марлин, а может быть, и меч-рыба или акула. Я даже
не успел ее
почувствовать. Надо было побыстрее от нее отвязаться».
Вслух он сказал:
— Эх, был бы со мной мальчик!
«Но мальчика с тобой нет, — думал он. — Ты можешь рассчитывать только на себя, и
хоть сейчас и темно,
лучше бы ты попытался достать ту, последнюю лесу, перерезать ее и связать два
запасных мотка». Он так и
сделал. В темноте ему было трудно работать, и один раз рыба дернула так, что он
свалился лицом вниз и рассек
щеку под глазом. Кровь потекла по скуле, но свернулась и подсохла, еще не дойдя до
подбородка, а он подполз
обратно к носу и привалился к нему, чтобы передохнуть. Старик поправил мешок,
осторожно передвинул
бечеву на новое, еще не натруженное место и, передав весь упор на плечи, попытался
определить, сильно ли
тянет рыба, а потом опустил руку в воду, чтобы выяснить, с какой скоростью движется
лодка.
"Интересно, почему она рванулась, — подумал он. — Проволока, верно,
соскользнула с большого холма
ее спины. Конечно, ее спине не так больно, как моей. Но не может же она тащить
лодку без конца, как бы
велика ни была! Теперь я избавился от всего, что могло причинить мне вред, и у меня
большой запас бечевы, —
чего же еще человеку нужно?»
— Рыба, — позвал он тихонько, — я с тобой не расстанусь, пока не умру. «Да и она со
мной, верно, не
расстанется», — подумал старик и стал дожидаться утра. В этот предрассветный час
было холодно, и он
прижался к доскам, чтобы хоть немножко согреться. «Если она терпит, значит, и я
стерплю».
И заря осветила натянутую лесу, уходящую в глубину моря. Лодка двигалась вперед
неустанно, и когда над
горизонтом появился краешек солнца, свет его упал на правое плечо старика.
— Она плывет к северу, — сказал старик. — А течение, наверно, отнесло нас далеко на
восток. Хотел бы я,
чтобы она повернула по течению. Это означало бы, что она устала.
Но когда солнце поднялось выше, старик понял, что рыба и не думала уставать. Одно
лишь было отрадно:
уклон, под которым леса уходила в воду, показывал, что рыба плыла теперь на меньшей
глубине. Это отнюдь не
означало, что она непременно вынырнет на поверхность. Однако вынырнуть она все же
могла.
— Господи, заставь ее вынырнуть! — сказал старик. — У меня хватит бечевы, чтобы с
ней справиться.
«Может быть, если мне удастся немножко усилить тягу, ей будет больно и она
выпрыгнет, — подумал
старик. — Теперь, когда стало светло, пусть она выпрыгнет. Тогда пузыри, которые у
нее идут вдоль хребта,
наполнятся воздухом и она не сможет больше уйти в глубину, чтобы там умереть». Он
попытался натянуть
бечеву потуже, но с тех пор, как он поймал рыбу, леса и так была натянута до
отказа, и когда он откинулся
назад, чтобы натянуть ее еще крепче, она больно врезалась в спину, и он понял, что
у него ничего не выйдет. «А
дергать нельзя, — подумал он. — Каждый рывок расширяет рану, которую нанес ей
крючок, и если рыба
вынырнет, крючок может вырваться совсем. Во всяком случае, я чувствую себя лучше
теперь, когда светит
солнце, и на этот раз мне не надо на него смотреть».
Лесу опутали желтые водоросли, но старик был рад им, потому что они задерживали ход
лодки. Это были те
самые желтые водоросли, которые так светились ночью.
— Рыба, — сказал он, — я тебя очень люблю и уважаю. Но я убью тебя прежде, чем
настанет вечер.
«Будем надеяться, что это мне удастся», — подумал он. С севера к лодке приблизилась
маленькая птичка. Она
летела низко над водой. Старик видел, что она очень устала.
Птица села на корму отдохнуть. Потом она покружилась у старика над головой и
уселась на бечеву, где ей было
удобнее. — Сколько тебе лет? — спросил ее старик. — Наверно, это твое первое
путешествие?
Птица посмотрела на него в ответ. Она слишком устала, чтобы проверить, достаточно
ли прочна бечева, и лишь
покачивалась, обхватив ее своими нежными лапками.
— Не бойся, веревка натянута крепко, — заверил ее старик. — Даже слишком крепко.
Тебе не полагалось бы
так уставать в безветренную ночь. Ах, не те нынче пошли птицы!
«А вот ястребы, — подумал он, — выходят в море вам навстречу». Но он не сказал
этого птице, да она все равно
его бы не поняла. Ничего, сама скоро все узнает про ястребов.
— Отдохни хорошенько, маленькая птичка, — сказал он. — А потом лети к берегу и
борись, как борется
каждый человек, птица или рыба. Разговор с птицей его подбодрил, а то спина у него
совсем одеревенела за
ночь, и теперь ему было по-настоящему больно. — Побудь со мной, если хочешь, птица,
— сказал он. — Жаль,
что я не могу поставить парус и привезти тебя на сушу, хотя сейчас и поднимается
легкий ветер. Но у меня тут
друг, которого я не могу покинуть. В это мгновение рыба внезапно рванулась и
повалила старика на нос; она
стащила бы его за борт, если бы он не уперся в него руками и не отпустил бы лесу.
Когда бечева дернулась, птица взлетела, и старик даже не заметил, как она исчезла.
Он пощупал лесу правой
рукой и увидел, что из руки течет кровь. — Верно, рыбе тоже стало больно, — сказал
он вслух и потянул
бечеву, проверяя, не сможет ли он повернуть рыбу в другую сторону. Натянув лесу до
отказа, он снова замер в
прежнем положении.
— Худо тебе, рыба? — спросил он. — Видит бог, мне и самому не легче. Он поискал
глазами птицу, потому что
ему хотелось с кем-нибудь поговорить. Но птицы нигде не было.
«Недолго же ты побыла со мной, — подумал старик. — Но там, куда ты полетела, ветер
много крепче, и он
будет дуть до самой суши. Как же это я позволил рыбе поранить меня одним быстрым
рывком? Верно, я совсем
поглупел. А может быть, просто загляделся на птичку и думал только о ней? Теперь я
буду думать о деле и съем
тунца, чтобы набраться сил». — Жаль, что мальчик не со мной и что у меня нет соли,
— сказал он вслух.
Переместив тяжесть рыбы на левое плечо и осторожно став на колени, он вымыл руку,
подержав ее с минуту в
воде и наблюдая за тем, как расплывается кровавый след, как мерно обтекает руку
встречная струя. — Теперь
рыба плывет куда медленнее, — сказал он вслух. Старику хотелось подольше подержать
руку в соленой воде,
но он боялся, что рыба снова дернет; поэтому он поднялся на ноги, натянул спиною
лесу и подержал руку на
солнце. На ней была всего одна ссадина от бечевы, рассекшей мякоть, но как раз на
той части руки, которая
нужна была ему для работы. Старик понимал, что сегодня ему еще не раз понадобятся
его руки, и огорчался, что
поранил их в самом начале.
— Теперь, — сказал он, когда рука обсохла, — я должен съесть тунца. Я могу достать
его багром и поесть как
следует. Старик снова опустился на колени и, пошарив багром под кормой, отыскал там
тунца. Он подтащил его
к себе, стараясь не потревожить мотки лесы. Снова переместив всю тяжесть рыбы на
левое плечо и упираясь о
борт левой рукой, он снял тунца с крючка и положил багор на место. Он прижал тунца
коленом и стал вырезать
со спины от затылка до хвоста продольные куски темно-красного мяса. Нарезав шесть
клинообразных кусков,
он разложил их на досках носа, вытер нож о штаны, поднял скелет тунца за хвост и
выкинул его в море. —
Пожалуй, целого куска мне не съесть, — ] сказал он и перерезал один из кусков
пополам.
Старик чувствовал, как сильно, не ослабевая, тянет большая рыба, а левую руку у
него совсем свело. Она
судорожно сжимала тяжелую веревку, и старик поглядел на нее с отвращением.
— Ну что это за рука, ей-богу! — сказал он. — Ладно, затекай, если уж так хочешь.
Превращайся в птичью
лапу, тебе это все равно не поможет. «Поешь, — подумал он, поглядев в темную воду и
на косую линию
уходящей в нее бечевы, — и твоя рука станет сильнее. Чем она виновата? Ведь ты уж
сколько часов подряд
держишь рыбу. Но ты не расстанешься с ней до конца. А пока что поешь».
Он взял кусок рыбы, положил его в рот и стал медленно жевать. Вкус был не такой уж
противный.
"Жуй хорошенько, — думал он, — чтобы не потерять ни капли соков.
Неплохо было бы приправить ее лимоном или хотя бы солью". — Ну, как ты себя
чувствуешь, рука? —
спросил он затекшую руку, которая одеревенела почти как у покойника. — Ради тебя я
съем еще кусочек.
Старик съел вторую половину куска, разрезанного надвое. Он старательно разжевал
его, а потом выплюнул
кожу.
— Ну как, рука, полегчало? Или ты еще ничего не почувствовала?
Он взял еще один кусок и тоже съел его.
«Это здоровая, полнокровная рыба, — подумал он. — Хорошо, что мне попался тунец, а
не макрель. Макрель
слишком сладкая. А в этой рыбе почти нет сладости, и она сохранила всю свою
питательность. Однако нечего
отвлекаться посторонними мыслями, — подумал он. — Жаль, что у меня нет хоть щепотки
соли. И я не знаю,
провялится остаток рыбы на солнце или протухнет, поэтому давай-ка лучше я ее съем,
хоть я и не голоден.
Большая рыба ведет себя тихо и спокойно. Я доем тунца и тогда буду готов». —
Потерпи, рука, — сказал он. —
Видишь, как я ради тебя стараюсь. «Следовало бы мне покормить и большую рыбу, —
подумал он. — Ведь она
моя родня. Но я должен убить ее, а для этого мне нужны силы». Медленно и
добросовестно старик съел все
клинообразные куски тунца.
Обтирая руку о штаны, он выпрямился.
— Ну вот, — сказал он. — Теперь, рука, ты можешь отпустить лесу; я совладаю с ней
одной правой рукой,
покуда ты не перестанешь валять дурака. Левой ногой он прижал толстую бечеву,
которую раньше держала его
левая рука, и откинулся назад, перенеся тяжесть рыбы на спину. — Дай бог, чтобы у
меня прошла судорога! —
сказал он. — Кто знает, что еще придет в голову этой рыбе.
«По виду она спокойна, — подумал он, — и действует обдуманно. Но что она задумала?
И что собираюсь
делать я? Мой план я должен тут же приспособить к ее плану, ведь она такая
громадина. Если она выплывет, я
смогу ее убить. А если она так и останется в глубине? Тогда и я останусь с нею».
Он потер сведенную судорогой руку о штаны и попытался разжать пальцы.
Но рука не разгибалась. «Может быть, она разожмется от солнца, — подумал он. —
Может быть, она
разожмется, когда желудок переварит сырого тунца. Если она мне уж очень
понадобится, я ее разожму, чего бы
мне это ни стоило. Но сейчас я не хочу применять силу. Пускай она разожмется сама и
оживет по своей воле.
Как-никак ночью ей от меня досталось, когда нужно было перерезать и связать друг с
другом все мои лесы».
Старик поглядел вдаль и понял, как он теперь одинок. Но он видел разноцветные
солнечные лучи,
преломляющиеся в темной глубине, натянутую, уходящую вниз бечеву и странное
колыхание морской глади.
Облака кучились, предвещая пассат, и, глядя вперед, он заметил над водою стаю диких
уток, резко очерченных
в небе; вот стая расплылась, потом опять обрисовалась еще четче, и старик понял,
что человек в море никогда не
бывает одинок. Он подумал о том, как некоторым людям бывает страшно оставаться в
открытом море в
маленькой лодке, и решил, что страх их обоснован в те месяцы, когда непогода
налетает внезапно. Но теперь
ведь стоит пора ураганов, а пока урагана нет, это время самое лучшее в году. Если
ураган близится, в море
всегда можно увидеть его признаки на небе за много дней вперед. На суше их не
видят, думал старик, потому
что не знают, на что смотреть. Да на суше и форма облаков совсем другая. Однако
сейчас урагана ждать нечего.
Он поглядел на небо и увидел белые кучевые облака, похожие на его любимое
мороженое, а над ними, в
высоком сентябрьском небе, прозрачные клочья перистых облаков.
— Скоро поднимется легкий бриз, — сказал старик. — А он куда выгоднее мне, чем
тебе, рыба.
Левая рука его все еще была сведена судорогой, но он уже мог потихоньку ею
шевелить.
«Ненавижу, когда у меня сводит руку, — подумал он. — Собственное тело — и такой
подвох! Унизительно,
когда тебя на людях мучает понос или рвота от отравления рыбой. Но судорога (он
мысленно называл ее
calambre) особенно унижает тебя, когда ты один».
«Если бы со мной был мальчик, — подумал он, — он растер бы мне руку от локтя
донизу. Но ничего, она
оживет и так».
И вдруг, еще прежде, чем он заметил, как изменился уклон, под которым леса уходит в
воду, его правая рука
почувствовала, что тяга ослабела. Он откинулся назад, изо всех сил заколотил левой
рукой по бедру и тут
увидел, что леса медленно пошла кверху.
— Поднимается, — сказал он. — Ну-ка, рука, оживай! Пожалуйста! Леса вытягивалась в
длину все больше и
больше, и наконец поверхность океана перед лодкой вздулась, и рыба вышла из воды.
Она все выходила и
выходила, и казалось, ей не будет конца, а вода потоками скатывалась с ее боков.
Вся она горела на солнце,
голова и спина у нее были темно-фиолетовые, а полосы на боках казались при ярком
свете очень широкими и
нежно-сиреневыми. Вместо носа у нее был меч, длинный, как бейсбольная клюшка, и
острый на конце, как
рапира. Она поднялась из воды во весь рост, а потом снова опустилась, бесшумно, как
пловец, и едва ушел в
глубину ее огромный хвост, похожий на лезвие серпа, как леса начала стремительно
разматываться.
— Она на два фута длиннее моей лодки, — сказал старик. Леса уходила в море быстро,
но равномерно, и рыба
явно не была напугана. Старик обеими руками натягивал лесу до отказа. Он знал, что
если ему не удастся
замедлить ход рыбы таким же равномерным сопротивлением, она заберет все запасы его
бечевы и сорвется.
«Она громадина, эта рыба, и я не дам ей почувствовать свою силу, — думал он. —
Нельзя, чтобы она поняла,
что может сделать со мной, если пустится наутек. На ее месте я бы сейчас поставил
все на карту и шел бы
вперед до тех пор, покуда что-нибудь не лопнет. Но рыбы, слава богу, не так умны,
как люди, которые их
убивают; хотя в них гораздо больше и ловкости и благородства».
Старик встречал на своем веку много больших рыб. Он видел много рыб, весивших более
тысячи фунтов, и сам
поймал в свое время две такие рыбы, но никогда еще ему не приходилось делать это в
одиночку. А теперь один,
в открытом море, он был накрепко привязан к такой большой рыбе, какой он никогда не
видел, о какой даже
никогда не слышал, и его левая рука по-прежнему была сведена судорогой, как сжатые
когти орла. «Ну, рука у
меня разойдется, — подумал он. — Конечно, разойдется, хотя бы для того, чтобы
помочь правой руке.
Жили-были три брата: рыба и мои две руки… Непременно разойдется. Просто стыд, что
ее свело». Рыба
замедлила ход и теперь шла с прежней скоростью. «Интересно, почему она вдруг
вынырнула, — размышлял
старик. — Можно подумать, что она вынырнула только для того, чтобы показать мне,
какая она громадная. Ну
что ж, теперь я знаю. Жаль, что я не могу показать ей, что я за человек. Положим,
она бы тогда увидела мою
сведенную руку. Пусть она думает обо мне лучше, чем я на самом деле, и я тогда буду
и в самом деле лучше.
Хотел бы я быть рыбой и чтобы у меня было все, что есть у нее, а не только воля и
сообразительность».
Он покойно уселся, прислонившись к дощатой обшивке, безропотно перенося мучившую
его боль, а рыба все
так же упорно плыла вперед, и лодка медленно двигалась по темной воде. Восточный
ветер поднял небольшую
волну. К полудню левая рука у старика совсем ожила. — Туго тебе теперь придется,
рыба, — сказал он и
передвинул бечеву на спине.
Ему было хорошо, хотя боль и донимала его по-прежнему; только он не признавался
себе в том, как ему больно.
— В бога я не верую, — сказал он. — Но я прочту десять раз «Отче наш» и столько же
раз «Богородицу», чтобы
поймать эту рыбу. Я дам обет отправиться на богомолье, если я ее и впрямь поймаю.
Даю слово. Старик стал
читать молитву. По временам он чувствовал себя таким усталым, что забывал слова, и
тогда он старался читать
как можно быстрее, чтобы слова выговаривались сами собой. «Богородицу» повторять
легче, чем «Отче
наш», — думал он.
— Богородица дева, радуйся, благодатная Мария, господь с тобою. Благословенна ты в
женах, и благословен
плод чрева твоего, яко спаса родила еси души наших. Аминь. — Потом он добавил:
— Пресвятая богородица, помолись, чтобы рыба умерла. Хотя она и очень
замечательная. Прочтя молитву и
почувствовав себя куда лучше, хотя боль нисколько не уменьшилась, а может быть,
даже стала сильнее, он
прислонился к обшивке носа и начал машинально упражнять пальцы левой руки. Солнце
жгло, ветерок
потихоньку усиливался.
— Пожалуй, стоит опять наживить маленькую удочку, — сказал старик. — Если рыба не
всплывет и в эту ночь,
мне нужно будет снова поесть, да и воды в бутылке осталось совсем немного. Не
думаю, что здесь можно
поймать что-нибудь, кроме макрели. Но если ее съесть сразу, она не так уж противна.
Хорошо бы, ночью ко мне
в лодку попалась летучая рыба. Но у меня нет света, которым я мог бы ее заманить.
Сырая летучая рыба —
отличная еда, и потрошить ее не надо. А мне теперь надо беречь силы. Ведь не знал
же я, господи, что она такая
большая!.. Но я ее все равно одолею, — сказал он. — При всей ее величине и при всем
ее великолепии.
«Хоть это и несправедливо, — прибавил он мысленно, — но я докажу ей, на что
способен человек и что он
может вынести». — Я ведь говорил мальчику, что я не обыкновенный старик, — сказал
он. — Теперь пришла
пора это доказать.
Он доказывал это уже тысячу раз. Ну так что ж? Теперь приходится доказывать это
снова. Каждый раз счет
начинается сызнова; поэтому когда он что-нибудь делал, то никогда не вспоминал о
прошлом. "Хотел бы
я, чтобы она заснула, тогда и я смогу заснуть и увидеть во сне львов, — подумал он.
— Почему львы — это
самое лучшее, что у меня осталось?»
— Не надо думать, старик, — сказал он себе. — Отдохни тихонько, прислонясь к
доскам, и ни о чем не думай.
Она сейчас трудится. Ты же пока трудись как можно меньше.
Солнце клонилось к закату, а лодка все плыла и плыла, медленно и неуклонно.
Восточный ветерок подгонял ее,
и старик тихонько покачивался на невысоких волнах, легко и незаметно перенося боль
от веревки, врезавшейся
ему в спину.
Как-то раз после полудня леса снова стала подниматься. Однако рыба просто
продолжала свой ход на несколько
меньшей глубине. Солнце припекало старику спину, левое плечо и руку. Из этого он
понял, что рыба свернула
на северо-восток.
Теперь, когда он уже однажды взглянул на рыбу, он мог себе представить, как она
плывет под водой, широко,
словно крылья, раскинув фиолетовые грудные плавники и прорезая тьму могучим
хвостом. «Интересно, много
ли она видит на такой глубине? — подумал старик. — У нее огромные глаза, а лошадь,
у которой глаз куда
меньше, видит в темноте. Когда-то и я хорошо видел в темноте. Конечно, не в полной
тьме, но зрение у меня
было почти как у кошки». Солнце и беспрестанное упражнение пальцев совершенно
расправили сведенную
судорогой левую руку, и старик стал постепенно перемещать на нее тяжесть рыбы,
двигая мускулами спины,
чтобы хоть немного ослабить боль от бечевы.
— Если ты еще не устала, — сказал он вслух, — ты и в самом деле — необыкновенная
рыба.
Сам он теперь чувствовал огромную усталость, знал, что скоро наступит ночь, и
поэтому старался думать о
чем-нибудь постороннем. Он думал о знаменитых бейсбольных лигах, которые для него
были Gran Ligas, и о
том, что сегодня нью-йоркские «Янки» должны были играть с «Тиграми» из Детройта.
«Вот уже второй день,
как я ничего не знаю о результатах juegos (cпортивные игры (исп.) — Прим. перев.),
— подумал он. — Но я
должен верить в свои силы и быть достойным великого Ди Маджио, который все делает
великолепно, что бы он
ни делал, даже тогда, когда страдает от костной мозоли в пятке. Что такое костная
мозоль? Un espuelo de hueso.
У нас, рыбаков, их не бывает. Неужели это так же больно, как удар в пятку шпорой
бойцового петуха? Я,
кажется, не вытерпел бы ни такого удара, ни потери глаза или обоих глаз и не смог
бы продолжать драться, как
это делают бойцовые петухи. Человек — это не бог весть что рядом с замечательными
зверями и птицами. Мне
бы хотелось быть тем зверем, что плывет сейчас там, в морской глубине».
— Да, если только не нападут акулы, — сказал он вслух. — Если нападут акулы —
помилуй господи и ее и
меня!
"Неужели ты думаешь, что великий Ди Маджио держался бы за рыбу так же упорно,
как ты? — спросил
он себя. — Да, я уверен, что он поступил бы так же, а может быть, и лучше, потому
что он моложе и сильнее
меня. К тому же отец его был рыбаком… А ему очень больно от костной мозоли?» — Не
знаю, — сказал он
вслух. — У меня никогда не было костной мозоли. Когда солнце зашло, старик, чтобы
подбодриться, стал
вспоминать, как однажды в таверне Касабланки он состязался в силе с могучим негром
из Сьенфуэгос, самым
сильным человеком в порту. Они просидели целые сутки друг против друга, уперев
локти в черту,
прочерченную мелом на столе, не сгибая рук и крепко сцепив ладони. Каждый из них
пытался пригнуть руку
другого к столу. Кругом держали пари, люди входили и выходили из комнаты, тускло
освещенной
керосиновыми лампами, а он не сводил глаз с руки и локтя негра и с его лица. После
того как прошли первые
восемь часов, судьи стали меняться через каждые четыре часа, чтобы поспать. Из-под
ногтей обоих
противников сочилась кровь, а они все глядели друг другу в глаза, и на руку, и на
локоть. Люди, державшие
пари, входили и выходили из комнаты; они рассаживались на высокие стулья у стен и
ждали, чем это кончится.
Деревянные стены были выкрашены в ярко-голубой цвет, и лампы отбрасывали на них
тени. Тень негра была
огромной и шевелилась на стене, когда ветер раскачивал лампы.
Преимущество переходило от одного к другому всю ночь напролет; негра поили ромом и
зажигали ему
сигареты. Выпив рому, негр делал отчаянное усилие, и один раз ему удалось пригнуть
руку старика — который
тогда не был стариком, а звался Сантьяго El Campeon (Чемпион (исп.) — Прим. перев.)
— почти на три дюйма.
Но старик снова выпрямил руку. После этого он уже больше не сомневался, что победит
негра, который был
хорошим парнем и большим силачом. И на рассвете, когда люди стали требовать, чтобы
судья объявил ничью, а
тот только пожал плечами, старик внезапно напряг свои силы и стал пригибать руку
негра все ниже и ниже,
покуда она не легла на стол. Поединок начался в воскресенье утром и окончился утром
в понедельник. Многие
из державших пари требовали признать ничью, потому что им пора было выходить на
работу в порт, где они
грузили уголь для Гаванской угольной компании или мешки с сахаром. Если бы не это,
все бы хотели довести
состязание до конца. Но старик победил, и победил до того, как грузчикам надо было
выйти на работу.
Долго еще потом его звали Чемпионом, а весною он дал негру отыграться. Однако
ставки уже были не такими
высокими, и он легко победил во второй раз, потому что вера в свою силу у негра из
Сьенфуэгос была сломлена
еще в первом матче. Потом Сантьяго участвовал еще в нескольких состязаниях, но
скоро бросил это дело. Он
понял, что если очень захочет, то победит любого противника, и решил, что такие
поединки вредны для его
правой руки, которая нужна ему для рыбной ловли. Несколько раз он пробовал по-
состязаться левой рукой. Но
его левая рука всегда подводила его, не желала ему подчиняться, и он ей не доверял.
«Солнце ее теперь пропечет хорошенько, — подумал он. — Она не посмеет больше
затекать мне назло, разве
что ночью будет очень холодно. Хотел бы я знать, что мне сулит эта ночь».
Над головой у него прошел самолет, летевший в Майами, и старик видел, как тень
самолета спугнула и подняла
в воздух стаю летучих рыб. — Раз здесь так много летучей рыбы, где-то поблизости
должна быть и макрель, —
сказал он и посильнее уперся спиною в лесу, проверяя, нельзя ли подтащить рыбу хоть
чуточку ближе. Но он
скоро понял, что это невозможно, потому что бечева снова задрожала, как струна,
угрожая лопнуть, и по ней
запрыгали водяные капли. Лодка медленно плыла вперед, и он провожал глазами
самолет, пока тот не скрылся.
"Наверно, с самолета все выглядит очень странно, — подумал он. — Интересно,
какой вид с такой высоты
имеет море? Они оттуда могли бы прекрасно разглядеть мою рыбу, если бы не летели
так высоко. Хотел бы я
медленно-медленно лететь на высоте в двести саженей, чтобы сверху посмотреть на мою
рыбу. Когда я плавал
за черепахами, я, бывало, взбирался на верхушку мачты и даже оттуда мог разглядеть
довольно много. Макрель
оттуда выглядит более зеленой, и можно различить на ней фиолетовые полосы и пятна и
увидеть, как плывет
вся стая. Почему у всех быстроходных рыб, которые плавают в темной глубине,
фиолетовые спины, а зачастую
и фиолетовые полосы или пятна? Макрель только выглядит зеленой, на самом деле она
золотистая. Но когда она
по-настоящему голодна и охотится за пищей, на боках у нее проступают фиолетовые
полосы, как у марлина.
Неужели это от злости? А может быть, потому, что она движется быстрее, чем обычно?»
Незадолго до темноты,
когда они проплывали мимо большого островка саргассовых водорослей, которые
вздымались и раскачивались
на легкой волне, словно океан обнимался с кем-то под желтым одеялом, на маленькую
удочку попалась
макрель. Старик увидел ее, когда она подпрыгнула в воздух, переливаясь чистым
золотом в последних лучах
солнца, сгибаясь от ужаса пополам и бешено хлопая по воздуху плавниками. Она
подпрыгивала снова и снова,
как заправский акробат, а старик перебрался на корму, присел и, придерживая большую
бечеву правой рукой и
локтем, вытащил макрель левой, наступая босой левой ногой на выбранную лесу. Когда
макрель была у самой
лодки и отчаянно билась и бросалась из стороны в сторону, старик перегнулся через
корму и втащил в лодку
жаркую, как золото, рыбу с фиолетовыми разводами. Пасть макрели судорожно
сжималась, прикусывая крючок,
а длинное плоское тело, голова и хвост колотились о дно лодки, пока старик не
стукнул ее по горящей золотом
голове, и она, задрожав, затихла. Старик снял рыбу с крючка, снова наживил его
сардиной и закинул леску за
борт. Потом он медленно перебрался на нос. Обмыв левую руку, он вытер ее о штаны,
переместил тяжелую
бечеву с правого плеча на левое и вымыл правую руку, наблюдая за тем, как солнце
опускается в океан и под
каким уклоном тянется в воду его большая леса.
— Все идет по-прежнему, — сказал он. Но, опустив руку в воду, он почувствовал, что
движение лодки сильно
замедлилось. — Я свяжу друг с другом оба весла и прикреплю их поперек кормы, чтобы
они ночью тормозили
лодку, — сказал он. — У этой рыбы хватит сил на всю ночь. Ну, и у меня тоже.
«Пожалуй, лучше будет, если я выпотрошу макрель попозже, — подумал он, — чтобы из
нее не вытекла вся
кровь. Я сделаю это немного погодя и тогда же свяжу весла, чтобы притормозить
лодку. Лучше мне покуда не
беспокоить рыбу, особенно во время захода солнца. Заход солнца дурно влияет на
всякую рыбу». Он обсушил
руку на ветру, а затем, схватив ею бечеву, позволил рыбе подтянуть себя вплотную к
дощатой обшивке,
переместив таким образом упор со своего тела на лодку.
«Кое-чему я научился, — подумал он. — Пока что я с нею справляюсь. К тому же нельзя
забывать, что она не
ела с тех пор, как проглотила наживку, а она ведь большая, и ей нужно много пищи.
Я-то съел целого тунца.
Завтра я поем макрели. — Старик называл макрель dorado. — Пожалуй, я съем кусочек,
когда буду ее чистить.
Макрель есть труднее, чем тунца. Но ничто на свете не дается легко».
— Как ты себя чувствуешь, рыба? — спросил он громко. — Я себя чувствую прекрасно.
Левая рука болит
меньше, и пищи хватит на целую ночь и еще на день. Ладно, тащи лодку, рыба.
Старик совсем не так уж хорошо себя чувствовал, потому что боль, которую причиняла
его спине веревка,
почти перестала быть болью и превратилась в глухую ломоту, а это его беспокоило.
«Со мной случались вещи и
похуже, — утешал он себя. — Рука у меня поранена совсем легко, а другую больше не
сводит судорога. Ноги у
меня в порядке. Да и в смысле пищи мне куда лучше, чем рыбе».
Было темно; в сентябре темнота всегда наступает внезапно, сразу же после захода
солнца. Он лежал,
прислонившись к изъеденным солью доскам, и изо всех сил старался отдохнуть. На небе
показались первые
звезды. Он не знал названия звезды Ригель, но, увидев ее, понял, что скоро
покажутся и все остальные и тогда
эти далекие друзья будут снова с ним. — Рыба — она тоже мне друг, — сказал он. — Я
никогда не видел такой
рыбы и не слышал, что такие бывают. Но я должен ее убить. Как хорошо, что нам не
приходится убивать
звезды!
«Представь себе: человек что ни день пытается убить луну! А луна от него убегает.
Ну, а если человеку
пришлось бы каждый день охотиться за солнцем? Нет, что ни говори, нам еще повезло»,
— подумал он. Потом
ему стало жалко большую рыбу, которой нечего есть, но печаль о ней нисколько не
мешала его решимости ее
убить. Сколько людей он насытит! Но достойны ли люди ею питаться? Конечно, нет.
Никто на свете не достоин
ею питаться: поглядите только, как она себя ведет и с каким великим благородством.
"Я многого не понимаю, — подумал он. — Но как хорошо, что нам не приходится
убивать солнце, луну и
звезды. Достаточно того, что мы вымогаем пищу у моря и убиваем своих братьев.
Теперь мне следует подумать о тормозе из весел. У него есть и хорошие и дурные
стороны. Я могу потерять
столько бечевы, что потеряю и рыбу, если она захочет вырваться, а тормоз из весел
лишит лодку подвижности.
Легкость лодки продлевает наши страдания — и мои и рыбы, но в ней и залог моего
спасения. Ведь эта рыба,
если захочет, может плыть еще быстрее. Как бы там ни было, надо выпотрошить
макрель, пока она не протухла,
и поесть немножко, чтобы набраться сил.
Теперь я отдохну еще часок, а потом, если увижу, что рыба ничего не замышляет,
переберусь на корму, сделаю
там что нужно и приму решение насчет весел. А тем временем я присмотрюсь, как она
будет себя вести. Штука
с веслами — удачная выдумка, однако сейчас надо действовать наверняка. Рыба еще в
полной силе, и я заметил,
что крючок застрял у нее в самом углу рта, а рот она держит плотно закрытым.
Мучения, которые причиняет ей
крючок, не так уж велики, ее гораздо больше мучит голод и ощущение опасности,
которой она не понимает.
Отдохни же, старик. Пусть трудится рыба, пока не настанет твой черед".
Он отдыхал, как ему казалось, не меньше двух часов. Луна выходила теперь поздно, и
он не мог определить
время. Правда, отдыхал он только так, относительно. Он по-прежнему ощущал спиной
тяжесть рыбы, но,
опершись левой рукой о планшир носа, старался переместить все больший и больший вес
на самую лодку.
«Как все было бы просто, если бы я мог привязать бечеву к лодке! — подумал он. — Но
стоит ей рвануться хотя
бы легонько, и бечева лопнет. Я должен беспрерывно ослаблять тягу своим телом и
быть готов в любую минуту
опустить бечеву обеими руками».
— Но ты ведь еще не спал, старик, — сказал он вслух. — Прошло полдня и ночь, а
потом еще день, а ты все не
спишь и не спишь. Придумай, как бы тебе поспать хоть немножко, пока она спокойна и
не балует. Если ты не
будешь спать, в голове у тебя помутится.
"Сейчас голова у меня ясная, — подумал он. — Даже слишком. Такая же ясная, как
сестры мои, звезды.
Но все равно мне надо поспать. И звезды спят, и луна спит, и солнце спит, и даже
океан иногда спит в те дни,
когда нет течения и стоит полная тишь.
Не забудь поспать, — напомнил он себе. — Заставь себя поспать; придумай какой-
нибудь простой и верный
способ, как оставить бечеву. Теперь ступай на корму и выпотроши макрель. А тормоз
из весел — вещь опасная,
если ты заснешь.
Но я могу обойтись и без сна, — сказал он себе. — Да, можешь, но и это слишком
опасно".
Он стал на четвереньках перебираться на корму, стараясь не потревожить рыбу. «Она,
может быть, тоже
дремлет, — подумал он. — Но я не хочу, чтобы она отдыхала. Она должна тащить лодку,
покуда не умрет».
Добравшись до кормы, он повернулся и переместил всю тяжесть рыбы на левую руку, а
правой вытащил из
футляра нож. Звезды светили ярко, и макрель хорошо было видно. Воткнув нож ей в
голову, старик вытащил ее
из-под настила кормы. Он придерживал рыбу ногой и быстро вспорол ей живот от хвоста
до кончика нижней
челюсти. Потом положил нож, правой рукой выпотрошил макрель и вырвал жабры. Желудок
был тяжелый и
скользкий; разрезав его, он нашел там две летучие рыбы. Они были свежие и твердые,
и он положил их
рядышком на дно лодки, а внутренности выбросил за борт. Погрузившись в воду, они
оставили за собой
светящийся след. В бледном сиянии звезд макрель казалась грязно-белой. Старик
ободрал с одного бока кожу,
придерживая голову рыбы ногой. Потом он перевернул макрель, снял кожу с другого
бока и срезал мясо от
головы до хвоста.
Выкинув скелет макрели за борт, он поглядел, не видно ли на воде кругов, но там был
только светящийся след
медленно уходящего вглубь остова рыбы. Тогда он повернулся, положил двух летучих
рыб между кусками
макрельего филе и, спрятав нож в футляр, снова осторожно перебрался на нос. Спину
его пригибала тяжесть
лесы, рыбу он нес в правой руке. Вернувшись на нос, он разложил рыбное филе на
досках и рядом с ним
положил летучих рыб. После этого он передвинул лесу на еще не наболевшую часть
спины и снова переместил
тяжесть на левую руку. опиравшуюся о планшир. Перегнувшись через борт, он обмыл,
летучую рыбу в море,
замечая попутно, как быстро движется вода у него под рукой. Рука его светилась
оттого, что он сдирал ею с
макрели кожу, и он смотрел, как ее обтекает вода. Теперь она текла медленнее, и,
потерев ребро руки о край
лодки, он увидел, как неторопливо уплывают к корме частицы фосфора. — Она либо
устала, либо отдыхает, —
сказал старик. — Надо поскорее покончить с едой и немножко поспать.
Он съел половину одного из филе и одну летучую рыбу, которую предварительно
выпотрошил при свете звезд,
чувствуя, как ночь становится все холоднее.
— Что может быть вкуснее макрели, если есть ее в вареном виде! — сказал он. — Но до
чего же она противна
сырая! Никогда больше не выйду в море без соли и без лимона.
«Будь у меня голова на плечах, — думал он, — я бы целый день поливал водой нос
лодки и давал ей высохнуть
— к вечеру у меня была бы соль. Да, но ведь я поймал макрель перед самым заходом
солнца. И все-таки я
многого не предусмотрел. Однако я сжевал весь кусок, и меня не тошнит». Небо на
востоке затуманивалось
облаками, и знакомые звезды гасли одна за другой. Казалось, что он вступает в
огромное ущелье из облаков.
Ветер стих.
— Через три или четыре дня наступит непогода, — сказал он. — Но еще не сегодня и не
завтра. Поспи, старик,
покуда рыба ведет себя смирно. Он схватил лесу правой рукой и припал к руке бедром,
налегая всем телом на
борт лодки. Потом сдвинул бечеву на спине чуть пониже и ухватился за нее левой
рукой.
«Правая рука будет держать лесу, пока не разожмется. А если во сне она разожмется,
меня разбудит левая рука,
почувствовав, как леса убегает в море. Конечно, правой руке будет нелегко. Но она
привыкла терпеть лишения.
Если я посплю хотя бы минут двадцать или полчаса, и то хорошо». Он привалился к
борту, перенес тяжесть
рыбы на правую руку и заснул. Во сне он не видел львов, но зато ему приснилась
огромная стая морских
свиней, растянувшаяся на восемь или на десять миль, а так как у них была брачная
пора, они высоко
подпрыгивали в воздух и ныряли обратно в ту же водяную яму, из которой появлялись.
Потом ему снилось, что он лежит на своей кровати в деревне и в хижину задувает
северный ветер, отчего ему
очень холодно, а правая рука его затекла, потому что он положил ее под голову
вместо подушки. И уже только
потом ему приснилась длинная желтая отмель, и он увидел, как в сумерках на нее
вышел первый лев, а за ним
идут и другие; он оперся подбородком о борт корабля, стоящего на якоре, его
обвевает вечерним ветром с суши,
он ждет, не покажутся ли новые львы, и совершенно счастлив. Луна уже давно взошла,
но он все спал и спал, а
рыба мерно влекла лодку в ущелье из облаков.
Он проснулся от рывка; кулак правой руки ударил его в лицо, а леса, обжигая ладонь,
стремительно уходила в
воду. Левой руки он не чувствовал, поэтому он попытался затормозить бечеву правой
рукой, но бечева
продолжала бешено уноситься в море. В конце концов и левая рука нащупала бечеву, он
оперся о нее спиной, и
теперь леса жгла его спину и левую руку, на которую перешла вся тяжесть рыбы. Он
оглянулся на запасные
мотки лесы и увидел, что они быстро разматываются. В это мгновение рыба вынырнула,
взорвав океанскую
гладь, и тяжело упала обратно в море. Потом она прыгнула опять и опять, а лодка
неслась вперед, хотя леса и
продолжала мчаться за борт и старик натягивал ее до отказа, на миг отпускал, а
потом снова натягивал изо всех
сил, рискуя, что она оборвется. Его самого притянуло вплотную к носу, лицо его было
прижато к куску
макрельего мяса, но он не мог пошевелиться. "Вот этого-то мы и ждали, —
подумал он. — Теперь
держись… Я ей отплачу за лесу! Я ей отплачу!»
Он не мог видеть прыжков рыбы, он только слышал, как с шумом разверзается океан, и
тяжелый всплеск, когда
рыба вновь падала в воду. Убегающая за борт бечева жестоко резала руки, но он
заранее знал, что так случится,
и старался подставить мозолистую часть руки, чтобы леса не поранила ладонь или
пальцы.
"Будь со мной мальчик, — подумал старик, — он смочил бы лесу водой. Да, если
бы мальчик был здесь!
Если бы он был здесь!» Леса все неслась, неслась и неслась, но теперь она шла уже
труднее, и он заставлял рыбу
отвоевывать каждый ее дюйм. Ему удалось поднять голову и отодвинуть лицо от
макрельего мяса, которое его
скула превратила в лепешку. Сперва он встал на колени, а потом медленно поднялся на
ноги. Он все еще
отпускал лесу, но все скупее и скупее. Переступив ближе к тому месту, где он в
темноте мог нащупать ногой
мотки бечевы, он убедился, что запас у него еще большой. А в воде ее столько, что
рыбе не так-то легко будет с
ней справиться.
"Ну вот, — подумал он. — Теперь она прыгнула уже больше десяти раз и наполнила
свои пузыри
воздухом; теперь она уже не сможет уйти в глубину, откуда ее не достать, и умереть
там. Она скоро начнет
делать круги, и тогда мне придется поработать. Интересно, что ее вывело из себя?
Голод довел ее до отчаяния
или что-нибудь испугало во тьме? Может, она вдруг почувствовала страх? Но ведь это
была спокойная и
сильная рыба. Она казалась мне такой смелой и такой уверенной в себе. Странно!»
— Лучше, старик, сам забудь о страхе и побольше верь в свои силы, — сказал он. —
Хоть ты ее и держишь, ты
не можешь вытянуть ни дюйма лесы. Но скоро она начнет делать круги.
Старик теперь удерживал лесу левой рукой и плечами; нагнувшись, он правой рукой
зачерпнул воды, чтобы
смыть с лица раздавленное мясо макрели. Он боялся, что его стошнит и он ослабеет.
Вымыв лицо, старик
опустил за борт правую руку и подержал ее в соленой воде, глядя на светлеющее небо.
«Сейчас она плывет
почти прямо на восток, — подумал он. — Это значит, что она устала и идет по
течению. Скоро ей придется
пойти кругами. Тогда-то и начнется настоящая работа».
Подержав некоторое время руку в соленой воде, он вынул и оглядел ее.
— Не так страшно, — сказал он. — А боль мужчине нипочем. Старик осторожно взял
бечеву, стараясь, чтобы
она не попала ни в один из свежих порезов, и переместил вес тела таким образом,
чтобы и левую руку тоже
опустить в воду через другой борт лодки. — Для такого ничтожества, как ты, ты вела
себя неплохо, — сказал он
левой руке. — Но была минута, когда ты меня чуть не подвела. "Почему я не
родился с двумя хорошими
руками? — думал он. — Может, это я виноват, что вовремя не научил свою левую руку
работать как следует.
Но, видит бог, она и сама могла научиться! Честно говоря, она не так уж меня
подвела нынче ночью; и
судорогой ее свело всего один раз. Но если это повторится, тогда уж лучше пусть ее
совсем отрежет бечевой!»
Подумав это, старик сразу понял, что в голове у него помутилось. Надо бы пожевать
еще кусочек макрели. «Не
могу, — сказал он себе. — Пусть лучше у меня будет голова не в порядке, чем
слабость от тошноты. А я знаю,
что не смогу проглотить мясо после того, как на нем лежало мое лицо. Я сохраню мясо
на крайний случай, пока
оно не испортится. Все равно сейчас уже поздно подкрепляться. Глупый старик! —
выругал он себя. — Ты ведь
можешь съесть вторую летучую рыбу».
Вот она лежит, выпотрошенная, чистенькая — и, взяв ее левой рукой, он съел летучую
рыбу, старательно
разжевывая кости, съел всю целиком, без остатка.
«Она сытнее любой другой рыбы, — подумал он. — Во всяком случае, в ней есть то, что
мне нужно… Ну вот,
теперь я сделал все, что мог. Пусть только она начнет кружить — мы с ней сразимся».
Солнце вставало уже в третий раз, с тех пор как он вышел в море, и тут-то рыба
начала делать круги.
Он еще не мог определить по уклону, под которым леса уходила в море, начала ли рыба
делать круги. Для этого
еще было рано. Он только почувствовал, что тяга чуточку ослабела, и стал потихоньку
выбирать лесу правой
рукой. Леса натянулась до отказа, как и прежде, но в тот самый миг, когда она,
казалось, вот-вот лопнет, она
вдруг пошла свободно. Тогда старик, нагнувшись, высвободил плечи из давившей на них
бечевы и начал
выбирать лесу неторопливо и равномерно.
Он работал, взмахивая обеими руками поочередно. Его старые ноги и плечи помогали
движению рук.
— Она делает очень большой круг, — сказал он, — но она его все-таки делает.
Внезапно движение лесы затормозилось, но он продолжал тянуть ее, покуда по ней не
запрыгали блестящие на
солнце водяные капли. Потом лесу потянуло прочь, и, став на колени, старик стал
нехотя отпускать ее
понемножку назад, в темную воду.
— Теперь рыба делает самую дальнюю часть своего круга, — сказал он. «Надо держать
ее как можно крепче.
Натянутая бечева будет всякий раз укорачивать круг. Может быть, через час я ее
увижу. Сперва я должен
убедить ее в моей силе, а потом я ее одолею».
Однако прошло два часа, а рыба все еще продолжала медленно кружить вокруг лодки. Со
старика градом
катился пот, и устал он сверх всякой меры. Правда, круги, которые делала рыба,
стали гораздо короче, и по
тому, как уходила в воду леса, было видно, что рыба постепенно поднимается на
поверхность.
Вот уже целый час, как у старика перед глазами прыгали черные пятна, соленый пот
заливал и жег глаза, жег
рану над глазом и другую рану — на лбу. Черные пятна его не пугали. В них не было
ничего удивительного,
если подумать, с каким напряжением он тянул лесу. Но два раза он почувствовал
слабость, и это встревожило
его не на шутку.
«Неужели я оплошаю и умру из-за какой-то рыбы? — спрашивал он себя. — И главное —
теперь, когда все идет
так хорошо. Господи, помоги мне выдержать! Я прочту сто раз „Отче наш“ и сто раз
„Богородицу“. Только не
сейчас. Сейчас не могу».
«Считай, что я их прочел, — подумал он. — Я прочту их после». В этот миг он
почувствовал удары по бечеве,
которую держал обеими руками, и рывок. Рывок был резкий и очень сильный. «Она бьет
своим мечом по
проволоке, которой привязан крючок, — подумал старик, — Ну конечно. Так ей и
полагалось поступить.
Однако это может заставить ее выпрыгнуть, а я предпочел бы, чтобы сейчас она
продолжала делать круги.
Прыжки были ей нужны, чтобы набрать воздуху, но теперь каждый новый прыжок расширит
рану, в которой
торчит крючок, и рыба может сорваться».
— Не прыгай, рыба, — просил он. — Пожалуйста, не прыгай! Рыба снова и снова ударяла
по проволоке, и
всякий раз, покачав головой, старик понемногу отпускал лесу.
«Я не должен причинять ей лишнюю боль, — думал он. — Моя боль — она при мне. С ней
я могу совладать. Но
рыба может обезуметь от боли». Через некоторое время рыба перестала биться о
проволоку и начала снова
медленно делать круги. Старик равномерно выбирал лесу. Но ему опять стало дурно. Он
зачерпнул левой рукой
морской воды и вылил ее себе на голову. Потом он вылил себе на голову еще немного
воды и растер затылок. —
Зато у меня нет больше судороги, — сказал он. — Рыба скоро выплывет, а я еще
подержусь. Ты должен
держаться, старик. И не смей даже думать, что ты можешь не выдержать.
Он опустился на колени и на время снова закинул лесу себе за спину. «Покуда она
кружит, я передохну, а потом
встану и, когда она подойдет поближе, снова начну выбирать лесу».
Ему очень хотелось подольше отдохнуть на носу лодки и позволить рыбе сделать лишний
круг, не выбирая
лесы. Но когда тяга показала, что рыба повернула и возвращается к лодке, старик
встал и начал тянуть бечеву,
взмахивая поочередно руками и поворачивая из стороны в сторону туловище, для того
чтобы выбрать как
можно больше лесы.
«Я устал так, как не уставал ни разу в жизни, — подумал старик, — а между тем ветер
усиливается. Правда,
ветер будет кстати, когда я повезу ее домой. Мне он очень пригодится, этот ветер».
— Я отдохну, когда она пойдет в новый круг, — сказал он. — Тем более что сейчас я
себя чувствую гораздо
лучше. Еще каких-нибудь два-три круга, и рыба будет моя. Его соломенная шляпа была
сдвинута на самый
затылок, и когда рыба повернула и снова стала тянуть, он в изнеможении повалился на
нос. «Поработай теперь
ты, рыба, — подумал он. — Я снова возьмусь за тебя, как только ты повернешь назад».
По морю пошла крупная волна. Но воду гнал добрый ветер, спутник ясной погоды,
который был ему нужен,
чтобы добраться до дому. — Буду править на юг и на запад, — сказал он. — И все.
Разве можно заблудиться в
море? К тому же остров у нас длинный. Рыбу он увидел во время ее третьего круга.
Сначала он увидел темную
тень, которая так долго проходила у него под лодкой, что он просто глазам не
поверил.
— Нет, — сказал он. — Не может быть, чтобы она была такая большая. Но рыба была
такая большая, и к концу
третьего круга она всплыла на поверхность всего в тридцати ярдах от лодки, и старик
увидел, как поднялся над
морем ее хвост. Он был больше самого большого серпа и над темно-синей водой казался
бледно-сиреневым.
Рыба нырнула снова, но уже неглубоко, и старик мог разглядеть ее громадное
туловище, опоясанное
фиолетовыми полосами. Ее спинной плавник был опущен, а огромные грудные плавники
раскинуты в стороны.
Пока она делала свой круг, старик разглядел глаз рыбы и плывших подле нее двух
серых рыб-прилипал. Время
от времени прилипалы присасывались к рыбе, а потом стремглав бросались прочь. Порою
же они весело плыли
в тени, которую отбрасывала большая рыба. Каждая из прилипал была длиною более трех
футов, и когда они
плыли быстро, они извивались всем телом, как угри. По лицу старика катился пот, но
теперь уже не только от
солнца. Во время каждого нового круга, который так спокойно и, казалось, безмятежно
проплывала рыба,
старик выбирал все больше лесы и теперь был уверен, что через два круга ему удастся
всадить в рыбу гарпун.
«Но я должен подтянуть ее ближе, гораздо ближе, — подумал он. — И не надо целиться
в голову. Надо бить в
сердце».
«Будь спокойным и сильным, старик», — сказал он себе. Во время следующего круга
спина рыбы показалась
над водой, но плыла она все еще слишком далеко от лодки. Рыба сделала еще один
круг, но была по-прежнему
слишком далеко от лодки, хотя и возвышалась над водой куда больше. Старик знал,
что, выбери он еще немного
лесы, он мог бы подтащить рыбу к самому борту.
Он уже давно приготовил гарпун; связка тонкого троса лежала в круглой корзине, а
конец он привязал к битенгу
на носу. Рыба приближалась, делая свой круг, такая спокойная и красивая, чуть
шевеля огромным хвостом.
Старик тянул лесу что было силы, стараясь подтащить рыбу как можно ближе к лодке.
На секунду рыба слегка
завалилась на бок. Потом она выпрямилась и начала новый круг.
— Я сдвинул ее с места, — сказал старик. — Я все-таки заставил ее перевернуться.
У него снова закружилась голова, но он тянул лесу с большой рыбой изо всех сил.
«Ведь мне все-таки удалось
перевернуть ее на бок, — думал он. — Может быть, на этот раз я сумею перевернуть ее
на спину. Тяните! —
приказывал он своим рукам. — Держите меня, ноги! Послужи мне еще, голова! Послужи
мне. Ты ведь никогда
меня не подводила. На этот раз я переверну ее на спину».
Еще задолго до того, как рыба приблизилась к лодке, он напряг все свои силы и стал
тянуть что было мочи. Но
рыба лишь слегка повернулась на бок, потом снова выпрямилась и уплыла вдаль.
— Послушай, рыба! — сказал ей старик. — Ведь тебе все равно умирать.
Зачем же тебе надо, чтобы и я тоже умер?
«Этак мне ничего не добиться», — подумал старик. Во рту у него так пересохло, что
он больше не мог говорить,
и не было сил дотянуться до бутылки с водой. «На этот раз я должен подтащить ее к
лодке, — подумал он. —
Надолго меня не хватит». — «Нет, хватит, — возразил он себе. — Тебя, старик, хватит
навеки».
Во время следующего круга старик чуть было ее не достал, но рыба снова выпрямилась
и медленно поплыла
прочь.
«Ты губишь меня, рыба, — думал старик. — Это, конечно, твое право. Ни разу в жизни
я не видел существа
более громадного, прекрасного, спокойного и благородного, чем ты. Ну что же, убей
меня. Мне уже все равно,
кто кого убьет».
«Опять у тебя путается в голове, старик! А голова у тебя должна быть ясная. Приведи
свои мысли в порядок и
постарайся переносить страдания, как человек… Или как рыба», — мысленно добавил он.
— А ну-ка, голова,
работай, — сказал он так тихо, что едва услышал свой голос. — Работай, говорят
тебе.
Еще два круга все оставалось по-прежнему.
«Что делать? — думал старик. Всякий раз, когда рыба уходила, ему казалось, что он
теряет сознание. — Что
делать? Попробую еще раз». Он сделал еще одну попытку и почувствовал, что теряет
сознание, но он все-таки
перевернул рыбу на спину. Потом рыба перевернулась обратно и снова медленно уплыла
прочь, помахивая в
воздухе своим громадным хвостом. «Попробую еще раз», — пообещал старик, хотя руки у
него совсем ослабли
и перед глазами стоял туман.
Он попробовал снова, и рыба снова ушла. «Ах, так? — подумал он и сразу же
почувствовал, как жизнь в нем
замирает. — Я попробую еще раз». Он собрал всю свою боль, и весь остаток своих сил,
и всю свою давно
утраченную гордость и кинул их на поединок с муками, которые терпела рыба, и тогда
она перевернулась на бок
и тихонько поплыла на боку, едва-едва не доставая мечом до обшивки лодки; она чуть
было не проплыла мимо,
длинная, широкая, серебряная, перевитая фиолетовыми полосами, и казалось, что ей не
будет конца.
Старик бросил лесу, наступил на нее ногой, поднял гарпун так высоко, как только
мог, и изо всей силы, которая
у него была и которую он сумел в эту минуту собрать, вонзил гарпун рыбе в бок, как
раз позади ее громадного
грудного плавника, высоко вздымавшегося над морем до уровня человеческой груди. Он
почувствовал, как
входит железо в мякоть, и, упершись в гарпун, всаживал его все глубже и глубже,
помогая себе всей тяжестью
своего тела. И тогда рыба ожила, хоть и несла уже в себе смерть, — она высоко
поднялась над водой, словно
хвастая своей огромной длиной и шириной, всей своей красой и мощью. Казалось, что
она висит в воздухе над
стариком и лодкой. Потом она грохнулась в море, залив потоками воды и старика, и
всю его лодку.
Старика одолела слабость и дурнота; он почти ничего не видел. Но, опустив бечеву
гарпуна, он стал медленно
перебирать ее в изрезанных руках, а когда зрение вернулось, он увидел, что рыба
лежит на спине, серебряным
брюхом кверху. Рукоятка гарпуна торчала наискось из ее спины, а море вокруг было
окрашено кровью ее
сердца. Сначала пятно было темное, словно голубую воду на целую милю вглубь
заполнила стая рыб. Потом
пятно расплылось и стало похоже на облако. Серебристая рыба тихо покачивалась на
волнах. Старик не сводил
с нее глаз, пока зрение у него опять не затуманилось.
Тогда он дважды обмотал веревку гарпуна о битенг и опустил голову на руки. «Что же
это с моей головой? —
сказал он, прижавшись лицом к обшивке носа. — Я старый человек, и я очень устал. Но
я все-таки убил эту
рыбу, которая мне дороже брата, и теперь мне осталось сделать черную работу. Теперь
я должен приготовить
веревку и связать ее в петли, чтобы принайтовить рыбу к лодке. Даже если бы нас
было двое и мы затопили бы
лодку, чтобы погрузить в нее рыбу, а потом вычерпали воду, — все равно лодка не
выдержала бы такой
тяжести. Я должен подготовить все, что нужно, а потом подтянуть рыбу к борту,
привязать ее накрепко к лодке,
поставить парус и отправиться восвояси».
Он стал подтягивать рыбу к борту, чтобы, пропустив веревку через жабры и через
пасть, привязать ее голову к
носу.
«Мне хочется посмотреть на нее, — подумал он, — потрогать ее, почувствовать, что же
это за рыба. Ведь она —
мое богатство. Но я не поэтому хочу ее потрогать. Мне кажется, что я уже дотронулся
до ее сердца, — думал
он, — тогда, когда я вонзил в нее гарпун до самого конца. Ладно, подтяни ее
поближе, привяжи, надень петлю
ей на хвост, а другую перекинь вокруг туловища, чтобы получше приладить ее к
лодке».
— Ну, старик, за работу, — сказал он себе и отпил маленький глоток воды. — Теперь,
когда битва окончена,
осталась еще уйма черной работы. Старик посмотрел на небо, потом на рыбу. Он глядел
на солнце очень
внимательно. «Сейчас едва перевалило за полдень. А пассат крепчает. Лесы чинить
теперь бесполезно. Мы с
мальчиком срастим их дома». — Подойди-ка сюда, рыба!
Но рыба его не послушалась. Она безмятежно покачивалась на волнах, и старику
пришлось самому подвести к
ней лодку. Когда он подошел к ней вплотную и голова рыбы пришлась вровень с носом
лодки, старик снова
поразился ее величиной. Но он отвязал гарпунную веревку от битенга, пропустил ее
через жабры рыбы, вывел
конец через пасть, обкрутил его вокруг меча, потом снова пропустил веревку через
жабры, опять накрутил на
меч и, связав двойным узлом, привязал к битенгу. Перерезав веревку, он перешел на
корму, чтобы петлей
закрепить хвост. Цвет рыбы из фиолетово-серебристого превратился в чистое серебро,
а полосы стали такими
же бледно-сиреневыми, как хвост. Полосы эти были шире растопыренной мужской руки, а
глаз рыбы был таким
же отрешенным, как зеркало перископа или как лики святых во время крестного хода.
— Я не мог ее убить по-другому, — сказал старик. Выпив воды, он почувствовал себя
куда лучше. Теперь он
знал, что не потеряет сознания, и в голове у него прояснилось. «Она весит не меньше
полутонны, — подумал
он. — А может быть, и значительно больше». Сколько же он получит, если мяса выйдет
две трети этого веса по
тридцати центов за фунт? — Без карандаша не сочтешь, — сказал старик. — Для этого
нужна ясная голова. Но я
думаю, что великий Ди Маджио мог бы сегодня мною гордиться. Правда, у меня не было
костной мозоли. Но
руки и спина у меня здорово болели. Интересно, что такое костная мозоль? Может, и у
нас она есть, да только
мы этого не подозреваем?
Старик привязал рыбу к носу, к корме и к сиденью, Она была такая громадная, что ему
показалось, будто он
прицепил лодку к борту большого корабля. Отрезав кусок бечевы, он подвязал нижнюю
челюсть рыбы к ее
мечу, чтобы рот не открывался и было легче плыть, Потом он поставил мачту,
приспособил палку вместо
гафеля, натянул шкот. Залатанный парус надулся, лодка двинулась вперед, и старик,
полулежа на корме, поплыл
на юго-запад. Старику не нужен был компас, чтобы определить, где юго-запад. Ему
достаточно было
чувствовать, куда дует пассат и как надувается парус. «Пожалуй, стоило бы забросить
удочку — не поймаю ли я
на блесну какую-нибудь рыбешку, а то ведь мне нечего есть». Но он не нашел блесны,
а сардины протухли.
Тогда он подцепил багром пук желтых водорослей, мимо которого они проплывали, и
потряс его; оттуда
высыпались в лодку маленькие креветки. Их было больше дюжины, и они прыгали и
перебирали ножками,
словно земляные блохи. Старик двумя пальцами оторвал им головки и съел целиком,
разжевывая скорлупу и
хвост. Креветки были крошечные, но старик знал, что они очень питательные, и к тому
же очень вкусные.
В бутылке еще оставалось немного воды, и, поев креветок, старик отпил от нее
четвертую часть.
Лодка шла хорошо, несмотря на сопротивление, которое ей приходилось преодолевать, и
старик правил,
придерживая румпель локтем. Ему все время была видна рыба, а стоило ему взглянуть
на свои руки или
дотронуться до лодки спиной — и он чувствовал, что все это не было сном и случилось
с ним на самом деле.
Одно время, уже к самому концу, когда ему стало дурно, старику вдруг показалось,
что все это только сон. Да и
потом, когда он увидел, как рыба вышла из воды и, прежде чем упасть в нее снова,
неподвижно повисла в небе,
ему почудилась во всем этом какая-то удивительная странность, и он не поверил своим
глазам. Правда, тогда он
и видел-то совсем плохо, а теперь глаза у него опять были в порядке. Теперь он
знал, что рыба существует на
самом деле и что боль в руках и в спине — это тоже не сон. «Руки заживают быстро, —
подумал он. — Я пустил
достаточно крови, чтобы не загрязнить раны, а соленая вода их залечит. Темная вода
залива — лучший в мире
целитель. Только бы не путались мысли! Руки свое дело сделали, и лодка идет хорошо.
Рот у рыбы закрыт,
хвост она держит прямо, мы плывем с ней рядом, как братья». В голове у него снова
немножко помутилось, и он
подумал: «А кто же кого везет домой — я ее или она меня? Если бы я тащил ее на
буксире, все было бы ясно.
Или если бы она лежала в лодке, потеряв все свое достоинство, все тоже было бы
ясно. Но ведь мы плывем
рядом, накрепко связанные друг с другом. Ну и пожалуйста, пусть она меня везет,
если ей так нравится. Я ведь
взял над нею верх только хитростью; она не замышляла против меня никакого зла». Они
плыли и плыли, и
старик полоскал руки в соленой воде и старался, чтобы мысли у него не путались.
Кучевые облака шли высоко,
над ними плыли перистые; старик знал, что ветер будет дуть всю ночь. Он то и дело
поглядывал на рыбу, чтобы
проверить, в самом ли деле она ему не приснилась. Прошел целый час, прежде чем его
настигла первая акула.
Акула догнала его не случайно. Она выплыла из самой глубины океана, когда темное
облако рыбьей крови
сгустилось, а потом разошлось по воде глубиной в целую милю. Она всплыла быстро,
без всякой опаски,
разрезала голубую гладь моря и вышла на солнце. Потом она снова ушла в воду, снова
почуяла запах крови и
поплыла по следу, который оставляли за собой лодка и рыба.
Порою она теряла след. Но она либо попадала на него снова, либо чуяла едва слышный
его запах и преследовала
его неотступно. Это была очень большая акула породы мако, созданная для того, чтобы
плавать так же быстро,
как плавает самая быстрая рыба в море, и все в ней было красиво, кроме пасти. Спина
у нее была такая же
голубая, как у меч-рыбы, брюхо серебряное, а кожа гладкая и красивая, и вся она
была похожа на меч-рыбу,
если не считать огромных челюстей, которые сейчас были плотно сжаты. Она быстро
плыла у самой
поверхности моря, легко прорезая воду своим высоким спинным плавником. За плотно
сжатыми двойными
губами ее пасти в восемь рядов шли косо посаженные зубы. Они были не похожи на
обычные пирамидальные
зубы большинства акул, а напоминали человеческие пальцы, скрюченные, как звериные
когти. Длиною они не
уступали пальцам старика, а по бокам были остры, как лезвия бритвы. Акула была
создана, чтобы питаться
всеми морскими рыбами, даже такими подвижными, сильными и хорошо вооруженными, что
никакой другой
враг им не был страшен. Сейчас она спешила, чуя, что добыча уже близко, и ее синий
спинной плавник так и
резал воду.
Когда старик ее увидел, он понял, что эта акула ничего не боится и поступит так,
как ей заблагорассудится. Он
приготовил гарпун и закрепил конец его веревки, поджидая, чтобы акула подошла
ближе. Веревка была
коротка, потому что он отрезал от нее кусок, когда привязывал свою рыбу. В голове у
старика теперь совсем
прояснилось, и он был полон решимости, хотя и не тешил себя надеждой.
«Дело шло уж больно хорошо, так не могло продолжаться», — думал он. Наблюдая за
тем, как подходит акула,
старик кинул взгляд на большую рыбу. "Лучше бы, пожалуй, все это оказалось
сном. Я не могу помешать
ей напасть на меня, но, может быть, я смогу ее убить? Dentuso (вид акулы (исп.) —
Прим. перев.), — подумал
он. — Чума на твою мать!» Акула подплыла к самой корме, и когда она кинулась на
рыбу, старик увидел ее
разинутую пасть и необыкновенные глаза и услышал, как щелкнули челюсти, вонзившись
в рыбу чуть повыше
хвоста. Голова акулы возвышалась над водой, вслед за головой показалась и спина, и
старик, слыша, как акульи
челюсти с шумом раздирают кожу и мясо большой рыбы, всадил свой гарпун ей в голову
в том месте, где
линия, соединяющая ее глаза, перекрещивается с линией, уходящей вверх от ее носа.
На самом деле таких
линий не было. Была только тяжелая, заостренная голубая голова, большие глаза и
лязгающая, выпяченная,
всеядная челюсть. Но в этом месте у акулы находится мозг, и старик ударил в него
своим гарпуном. Он изо всех
сил ударил в него гарпуном, зажатым в иссеченных до крови руках. Он ударил в него,
ни на что не надеясь, но с
решимостью и яростной злобой.
Акула перевернулась, и старик увидел ее потухший глаз, а потом она перевернулась
снова, дважды обмотав
вокруг себя веревку. Старик понял, что акула мертва, но сама она не хотела с этим
мириться. Лежа на спине, она
била хвостом и лязгала челюстями, вспенивая воду, как гоночная лодка. Море там, где
она взбивала его
хвостом, было совсем белое. Туловище акулы поднялось на три четверти над водой,
веревка натянулась,
задрожала и наконец лопнула. Акула полежала немножко на поверхности, и старик все
глядел на нее. Потом
очень медленно она погрузилась в воду.
— Она унесла с собой около сорока фунтов рыбы, — вслух сказал старик. «Она утащила
на дно и мой гарпун, и
весь остаток веревки, — прибавил он мысленно, — а из рыбы снова течет кровь, и
вслед за этой акулой придут
другие».
Ему больше не хотелось смотреть на рыбу теперь, когда ее так изуродовали. Когда
акула кинулась на рыбу, ему
показалось, что она кинулась на него самого.
«Но я все-таки убил акулу, которая напала на мою рыбу, — подумал он. — И это была
самая большая dentuso,
какую я когда-либо видел. А мне, ей-богу, пришлось повстречать на своем веку немало
больших акул. Дела мои
шли слишком хорошо. Дольше так не могло продолжаться. Хотел бы я, чтобы все это
было сном: я не поймал
никакой рыбы, а сплю себе один на кровати, застеленной газетами».
— Но человек не для того создан, чтобы терпеть поражения, — сказал он.
— Человека можно уничтожить, но его нельзя победить. «Жаль все-таки, что я убил
рыбу, — подумал он. —
Мне придется очень тяжко, а я лишился даже гарпуна. Dentuso — животное ловкое и
жестокое, умное и
сильное. Но я оказался умнее его. А может быть, и не умнее. Может быть, я был
просто лучше вооружен».
— Не нужно думать, старик, — сказал он вслух. — Плыви по ветру и встречай беду,
когда она придет.
«Нет, я должен думать, — мысленно возразил он себе. — Ведь это все, что мне
осталось. Это и бейсбол.
Интересно, понравилось бы великому Ди Маджио, как я ударил акулу прямо в мозг? В
общем, ничего в этом не
было особенного — любой мог сделать не хуже. Но как ты думаешь, старик: твои руки
мешали тебе больше,
чем костная мозоль? Почем я знаю! У меня никогда ничего не случалось с пятками,
только один раз меня
ужалил в пятку электрический скат, когда я наступил на него во время купанья; у
меня тогда парализовало ногу
до колена, и боль была нестерпимая».
— Подумай лучше о чем-нибудь веселом, старик, — сказал он вслух. — С каждой минутой
ты теперь все ближе
и ближе к дому. Да и плыть тебе стало легче с тех пор, как ты потерял сорок фунтов
рыбы. Он отлично знал, что
его ожидает, когда он войдет в самую середину течения. Но делать теперь уже было
нечего.
— Не правда, у тебя есть выход, — сказал он. — Ты можешь привязать свой нож к
рукоятке одного из весел.
Он так и сделал, держа румпель под мышкой и наступив на веревку от паруса ногой.
— Ну вот, — сказал он. — Я хоть и старик, но, по крайней мере, я не безоружен.
Дул свежий ветер, и лодка быстро шла вперед. Старик смотрел только на переднюю
часть рыбы, и к нему
вернулась частица надежды. «Глупо терять надежду, — думал он. — К тому же, кажется,
это грех. Не стоит
думать о том, что грех, а что не грех. На свете есть о чем подумать и без этого.
Сказать правду, я в грехах мало
что понимаю. Не понимаю и, наверно, в них не верю. Может быть, грешно было убивать
рыбу. Думаю, что
грешно, хоть я и убил ее для того, чтобы не умереть с голоду и накормить еще уйму
людей. В таком случае все,
что ты делаешь, грешно. Нечего раздумывать над тем, что грешно, а что не грешно.
Сейчас уже об этом поздно
думать, да к тому же пусть грехами занимаются те, кому за это платят. Пусть они
раздумывают о том, что такое
грех. Ты родился, чтобы стать рыбаком, как рыба родилась, чтобы быть рыбой. Святой
Петр тоже был рыбаком,
так же как и отец великого Ди Маджио».
Но он любил поразмыслить обо всем, что его окружало, и так как ему нечего было
читать и у него не было
радио, он много думал, в том числе и о грехе. "Ты убил рыбу не только для
того, чтобы продать ее другим
и поддержать свою жизнь, — думал он. — Ты убил ее из гордости и потому, что ты —
рыбак. Ты любил эту
рыбу, пока она жила, и сейчас любишь. Если кого-нибудь любишь, его не грешно убить.
А может быть,
наоборот, еще более грешно?» — Ты слишком много думаешь, старик, — сказал он вслух.
«Но ты с
удовольствием убивал dentuso, — подумал старик. — А она, как и ты, кормится, убивая
рыбу. Она не просто
пожирает падаль и не просто ненасытная утроба, как многие другие акулы. Она —
красивое и благородное
животное, которое не знает, что такое страх». — Я убил ее, защищая свою жизнь, —
сказал старик вслух. — И я
убил ее мастерски.
«К тому же, — подумал он, — все так или иначе убивают кого-нибудь или что-нибудь.
Рыбная ловля убивает
меня точно так же, как и не дает мне умереть. Мальчик — вот кто не дает мне
умереть. Не обольщайся, старик».
Он перегнулся через борт и оторвал от рыбы кусок мяса в том месте, где ее разгрызла
акула. Он пожевал мясо,
оценивая его качество и вкус. Мясо было твердое и сочное, как говядина, хоть и не
красное. Оно не было
волокнистым, и старик знал, что за него дадут на рынке самую высокую цену. Но его
запах уносило с собой
море, и старик не мог этому помешать. Он понимал, что ему придется нелегко.
Ветер не ослабевал; он слегка отклонился дальше на северо-восток, и это означало,
что он не прекратится.
Старик смотрел вдаль, но не видел ни парусов, ни дымка или корпуса какого-нибудь
судна. Только летучие
рыбы поднимались из моря и разлетались в обе стороны от носа его лодки да желтели
островки водорослей. Не
было даже птиц.
Он плыл уже два часа, полулежа на корме, пожевывая рыбье мясо и стараясь поскорее
набраться сил и
отдохнуть, когда заметил первую из двух акул.
— Ай! — произнес старик слово, не имеющее смысла, скорее звук, который невольно
издает человек, чувствуя,
как гвоздь, пронзив его ладонь, входит в дерево.
— Galanos (вид акулы (исп.) — Прим. перев.), — сказал он вслух. Он увидел, как за
первым плавником из воды
показался другой, и по этим коричневым треугольным плавникам, так же как и по
размашистому движению
хвоста, понял, что это широконосые акулы. Они почуяли запах рыбы, взволновались и,
совсем одурев от голода,
то теряли, то вновь находили этот заманчивый запах. Но они с каждой минутой
приближались. Старик намертво
закрепил парус и заклинил руль. Потом он поднял весло с привязанным к нему ножом.
Он поднял весло совсем
легонько, потому что руки его нестерпимо болели. Он сжимал и разжимал пальцы, чтобы
хоть немножко их
размять. Потом ухватился за весло крепче, чтобы заставить руки сразу почувствовать
боль в полную меру и уже
больше не отвиливать от работы, и стал наблюдать за тем, как подплывают акулы. Он
видел их приплюснутые,
широконосые головы и большие, отороченные белым грудные плавники. Это были самые
гнусные из всех акул
— вонючие убийцы, пожирающие и падаль; когда их мучит голод, они готовы укусить и
весло, и руль лодки.
Такие акулы откусывают лапы у черепах, когда те засыпают на поверхности моря, а
сильно оголодав,
набрасываются в воде и на человека, даже если от него не пахнет рыбьей кровью или
рыбьей слизью.
— Ай! — сказал старик. — Ну что ж, плывите сюда, galanos. И они приплыли. Но они
приплыли не так, как
приплыла мако. Одна из них, сверкнув, скрылась под лодкой, и старик почувствовал,
как лодка задрожала, когда
акула рвала рыбу. Другая следила за стариком своими узкими желтыми глазками, затем,
широко разинув
полукружье пасти, кинулась на рыбу в том самом месте, где ее обглодала мако.
Старику была ясно видна линия,
бегущая с верхушки ее коричневой головы на спину, где мозг соединяется с хребтом, и
он ударил ножом,
надетым на весло, как раз в это место; потом вытащил нож и всадил его снова в
желтые кошачьи глаза акулы.
Акула, издыхая, отвалилась от рыбы и скользнула вниз, доглатывая то, что откусила.
Лодка все еще дрожала от
той расправы, которую вторая акула чинила над рыбой, и старик, отпустив парус, дал
лодке повернуться боком,
чтобы выманить из-под нее акулу. Увидев ее, он перегнулся через борт и ткнул ее
ножом. Он попал ей в мякоть,
а жесткая кожа не дала ножу проникнуть глубже. От удара у старика заболели не
только руки, но и плечо. Но
акула, выставив из воды пасть, бросилась на рыбу снова, и тогда старик ударил ее в
самую середину
приплюснутой головы. Он вытащил лезвие и вонзил его в то же самое место вторично.
Акула все еще висела на
рыбе, плотно сжав челюсти, и старик вонзил ей нож в левый глаз. Акула по-прежнему
держалась за рыбу. — Ах,
ты так? — сказал старик и вонзил нож между мозгом и позвонками. Сейчас это было
нетрудно, и он
почувствовал, что рассек хрящ. Старик повернул весло другим концом и всунул его
акуле в пасть, чтобы
разжать ей челюсти. Он повертел веслом и, когда акула соскользнула с рыбы, сказал:
— Ступай вниз, galano. Ступай вниз на целую милю. Повидайся там со своим дружком. А
может быть, это была
твоя мать? Он вытер лезвие ножа и положил весло в лодку. Потом поставил парус и,
когда его надуло ветром,
повернул лодку на прежний курс. — Они, наверно, унесли с собой не меньше четверти
рыбы, и притом самое
лучшее мясо, — сказал он вслух. — Хотел бы я, чтобы все было сном и я не ловил этой
рыбы. Мне жалко, рыба,
что так нехорошо получилось. Старик замолчал, ему не хотелось теперь глядеть на
рыбу. Обескровленная и
вымоченная в воде, она по цвету напоминала амальгаму, которой покрывают зеркало, но
полосы все еще были
заметны.
— Мне не следовало уходить так далеко в море, — сказал он. — Мне очень жаль, рыба,
что все так плохо
получилось. И для тебя и для меня! «Ну-ка, не зевай! — сказал он себе. — Проверь,
не перерезана ли веревка,
которой прикреплен нож. И приведи свою руку в порядок, потому что работа еще не
кончена».
— Жаль, что у меня нет точила для ножа, — сказал старик, проверив веревку на
рукоятке весла. — Надо было
мне захватить с собой точило. «Тебе много чего надо было захватить с собой, старик,
— подумал он. — Да вот
не захватил. Теперь не время думать о том, чего у тебя нет. Подумай о том, как бы
обойтись с тем, что есть».
— Ух, и надоел же ты мне со своими советами! — сказал он вслух.
Он сунул румпель под мышку и окунул обе руки в воду.
Лодка плыла вперед.
— Один бог знает, сколько сожрала та последняя акула, — сказал он. — Но рыба стала
легче.
Ему не хотелось думать об ее изуродованном брюхе. Он знал, что каждый толчок акулы
об лодку означал кусок
оторванного мяса и что рыба теперь оставляет в море след, широкий, как шоссейная
дорога, и доступный всем
акулам на свете.
"Такая рыба могла прокормить человека всю зиму… Не думай об этом, старик!
Отдыхай и постарайся
привести свои руки в порядок, чтобы защитить то, что у тебя еще осталось. Запах
крови от моих рук — ничто по
сравнению с тем запахом, который идет теперь по воде от рыбы. Да из рук кровь почти
и не течет. На них нет
глубоких порезов. А небольшое кровопускание предохранит левую руку от судороги.
О чем бы мне сейчас подумать? Ни о чем. Лучше мне ни о чем не думать и подождать
новых акул. Хотел бы я,
чтобы это и в самом деле было сном. Впрочем, как знать? Все еще может обернуться к
лучшему".
Следующая акула явилась в одиночку и была тоже из породы широконосых. Она подошла,
словно свинья к
своему корыту, только у свиньи нет такой огромной пасти, чтобы разом откусить
человеку голову. Старик дал
ей вцепиться в рыбу, а потом ударил ее ножом, надетым на весло, по голове. Но акула
рванулась назад,
перекатываясь на спину, и лезвие ножа сломалось.
Старик уселся за руль. Он даже не стал смотреть, как медленно тонет акула,
становясь все меньше, а потом и
совсем крошечной. Зрелище это всегда его захватывало. Но теперь он не захотел
смотреть. — У меня остался
багор, — сказал он. — Но какой от него толк? У меня есть еще два весла, румпель и
дубинка.
«Вот теперь они меня одолели, — подумал он. — Я слишком стар, чтобы убивать акул
дубинкой. Но я буду
сражаться с ними, покуда у меня есть весла, дубинка и румпель».
Он снова окунул руки в соленую воду.
Близился вечер, и кругом было видно лишь небо да море. Ветер дул сильнее, чем
прежде, и он надеялся, что
скоро увидит землю. — Ты устал, старик, — сказал он. — Душа у тебя устала.
Акулы напали на него снова только перед самым заходом солнца. Старик увидел, как
движутся коричневые
плавники по широкому следу, который рыба теперь уже, несомненно, оставляла за собой
в море. Они даже не
рыскали по этому следу, а шли рядышком прямо на лодку. Старик заклинил румпель,
подвязал парус и достал
из-под кормы дубинку. Это была отпиленная часть сломанного весла длиной около двух
с половиной футов. Он
мог ухватить ее как следует только одной рукой, там, где была рукоятка, и он крепко
взял ее в правую руку и
помотал кистью, ожидая, когда подойдут акулы. Их было две, и обе они были galanos.
«Мне надо дождаться,
пока первая крепко уцепится за рыбу, — подумал он, — тогда я ударю ее по кончику
носа или прямо по
черепу». Обе акулы подплыли вместе, и когда та, что была поближе, разинула пасть и
вонзила зубы в
серебристый бок рыбы, старик высоко поднял дубинку и тяжело опустил ее на плоскую
голову акулы. Рука его
почувствовала упругую твердость, но она почувствовала и непроницаемую крепость
кости, и старик снова с
силой ударил акулу по кончику носа. Акула соскользнула в воду. Другая акула уже
успела поживиться и
отплыть, а теперь опять подплыла с широко разинутой пастью. Перед тем как она,
кинувшись на рыбу,
вцепилась в нее, старик увидел белые лоскутья мяса, приставшие к ее челюстям.
Старик размахнулся, но попал
только по голове, и акула, взглянув на него, вырвала из рыбы кусок мяса. Когда она
отвалилась, чтобы
проглотить этот кусок, старик ударил ее снова, но удар опять пришелся по твердой,
упругой поверхности ее
головы.
— Ну-ка, подойди поближе, galano, — сказал старик. — Подойди еще разок! Акула
стремглав кинулась на рыбу,
и старик ударил ее в то мгновенье, когда она защелкнула пасть. Он ударил ее изо
всех сил, подняв как можно
выше свою дубинку. На этот раз он попал в кость у основания черепа и ударил снова
по тому же самому месту.
Акула вяло оторвала от рыбы кусок мяса и соскользнула в воду.
Старик ждал, не появятся ли акулы снова, но их больше не было видно. Потом он
заметил, как одна из них
кружит возле лодки. Плавник другой акулы исчез вовсе.
«Я и не рассчитывал, что могу их убить, — подумал старик. — Раньше бы мог. Однако я
их сильно покалечил
обеих, и они вряд ли так уж хорошо себя чувствуют. Если бы я мог ухватить дубинку
обеими руками, я убил бы
первую наверняка. Даже и теперь, в мои годы».
Ему не хотелось смотреть на рыбу. Он знал, что половины ее не стало.
Пока он воевал с акулами, солнце совсем зашло. — Скоро стемнеет, — сказал он. —
Тогда я, наверно, увижу
зарево от огней Гаваны. Если я отклонился слишком далеко на восток, я увижу огни
одного из новых курортов.
«Я не могу быть очень далеко от берега, — подумал старик. — Надеюсь, что они там
зря не волнуются.
Волноваться, впрочем, может только мальчик. Но он-то во мне не сомневается! Рыбаки
постарше — те, наверно,
тревожатся. Да и молодые тоже, — думал он. — Я ведь живу среди хороших людей». Он
не мог больше
разговаривать с рыбой: уж очень она была изуродована.
Но вдруг ему пришла в голову новая мысль.
— Полрыбы! — позвал он ее. — Бывшая рыба! Мне жалко, что я ушел так далеко в море.
Я погубил нас обоих.
Но мы с тобой уничтожили много акул и покалечили еще больше. Тебе немало, верно,
пришлось убить их на
своем веку, старая рыба? Ведь не зря у тебя из головы торчит твой меч. Ему
нравилось думать о рыбе и о том,
что она могла бы сделать с акулой, если бы свободно плыла по морю.
«Надо было мне отрубить ее меч, чтобы сражаться им с акулами», — думал он. Но у
него не было топора, а
теперь уже не было и ножа. "Но если бы у меня был ее меч, я мог бы привязать
его к рукоятке весла —
замечательное было бы оружие! Вот тогда бы мы с ней и в самом деле сражались бок о
бок! А что ты теперь
станешь делать, если они придут ночью? Что ты можешь сделать?»
— Драться, — сказал он, — драться, пока не умру. Но в темноте не было видно ни
огней, ни зарева — были
только ветер да надутый им парус, и ему вдруг показалось, что он уже умер. Он
сложил руки вместе и
почувствовал свои ладони. Они не были мертвы, и он мог вызвать боль, а значит, и
жизнь, просто сжимая и
разжимая их. Он прислонился к корме и понял, что жив. Об этом ему сказали его
плечи. «Мне надо прочесть все
те молитвы, которые я обещался прочесть, если поймаю рыбу, — подумал он. — Но
сейчас я слишком устал.
Возьму-ка я лучше мешок и прикрою плечи».
Лежа на корме, он правил лодкой и ждал, когда покажется в небе зарево от огней
Гаваны. «У меня осталась от
нее половина, — думал он. — Может быть, мне посчастливится, и я довезу до дому хоть
ее переднюю часть.
Должно же мне наконец повезти!.. Нет, — сказал он себе. — Ты надругался над
собственной удачей, когда
зашел так далеко в море».
«Не болтай глупостей, старик! — прервал он себя. — Не спи и следи за рулем. Тебе
еще может привалить
счастье».
— Хотел бы я купить себе немножко счастья, если его где-нибудь продают, — сказал
старик.
"А на что ты его купишь? — спросил он себя. — Разве его купишь на потерянный
гарпун, сломанный нож
и покалеченные руки? Почем знать! Ты ведь хотел купить счастье за восемьдесят
четыре дня, которые ты
провел в море. И, между прочим, тебе его чуть было не продали… Не нужно думать о
всякой ерунде. Счастье
приходит к человеку во всяком виде, разве его узнаешь? Я бы, положим, взял немножко
счастья в каком угодно
виде и заплатил за него все, что спросят. Хотел бы я увидеть зарево Гаваны, —
подумал он.
— Ты слишком много хочешь сразу, старик. Но сейчас я хочу увидеть огни Гаваны — и
ничего больше".
Он попробовал примоститься у руля поудобнее и по тому, как усилилась боль, понял,
что он и в самом деле не
умер.
Он увидел зарево городских огней около десяти часов вечера. Вначале оно казалось
только бледным сиянием в
небе, какое бывает перед восходом луны. Потом огни стали явственно видны за полосой
океана, по которому
крепчавший ветер гнал высокую волну. Он правил на эти огни и думал, что скоро,
теперь уже совсем скоро
войдет он в Гольфстрим.
"Ну, вот и все, — думал он. — Конечно, они нападут на меня снова. Но что может
сделать с ними человек
в темноте голыми руками?» Все его тело ломило и саднило, а ночной холод усиливал
боль его ран и
натруженных рук и ног. "Надеюсь, мне не нужно будет больше сражаться, —
подумал он. — Только бы
мне больше не сражаться!» Но в полночь он сражался с акулами снова — и на этот раз
знал, что борьба
бесполезна. Они напали на него целой стаей, а он видел лишь полосы на воде, которые
прочерчивали их
плавники, и свет, который они излучали, когда кидались рвать рыбу. Он бил дубинкой
по головам и слышал, как
лязгают челюсти и как сотрясается лодка, когда они хватают рыбу снизу. Он отчаянно
бил дубинкой по чему-то
невидимому, что мог только слышать и осязать, и вдруг почувствовал, как дубинки не
стало.
Он вырвал румпель из гнезда и, держа его обеими руками, бил и колотил им, нанося
удар за ударом. Но акулы
уже были у самого носа лодки и набрасывались на рыбу одна за другой и все разом,
отдирая от нее куски мяса,
которые светились в море; акулы разворачивались снова, чтобы снова накинуться на
свою добычу.
Одна из акул подплыла наконец к самой голове рыбы, и тогда старик понял, что все
кончено. Он ударил
румпелем по носу акулы, там, где ее зубы застряли в крепких костях рыбьей головы.
Ударил раз, другой и
третий. Услышав, как затрещал и раскололся румпель, он стукнул акулу расщепленной
рукояткой. Старик
почувствовал, как дерево вонзилось в мясо, и, зная, что обломок острый, ударил
акулу снова. Она бросила рыбу
и отплыла подальше. То была последняя акула из напавшей на него стаи. Им больше
нечего было есть. Старик
едва дышал и чувствовал странный привкус во рту. Привкус был сладковатый и отдавал
медью, и на минуту
старик испугался. Но скоро все прошло. Он сплюнул в океан и сказал:
— Ешьте, galanos, давитесь! И пусть вам приснится, что вы убили человека.
Старик знал, что теперь уже он побежден окончательно и непоправимо, и, вернувшись
на корму, обнаружил,
что обломок румпеля входит в рулевое отверстие и что им, на худой конец, тоже можно
править. Накинув
мешок на плечи, он поставил лодку на курс. Теперь она шла легко, и старик ни о чем
не думал и ничего не
чувствовал. Теперь ему было все равно, лишь бы поскорее и получше привести лодку к
родному берегу. Ночью
акулы накинулись на обглоданный остов рыбы, словно обжоры, хватающие объедки со
стола. Старик не
обратил на них внимания. Он ни на что больше не обращал внимания, кроме своей
лодки. Он только ощущал,
как легко и свободно она идет теперь, когда ее больше не тормозит огромная тяжесть
рыбы. «Хорошая лодка, —
подумал он. — Она цела и невредима, если не считать румпеля. А румпель нетрудно
поставить новый». Старик
чувствовал, что вошел в теплое течение, и ему были видны огни прибрежных поселков.
Он знал, где он
находится, и добраться до дому теперь не составляло никакого труда.
"Ветер — он-то уж наверняка нам друг, — подумал он, а потом добавил:
— Впрочем, не всегда. И огромное море — оно тоже полно и наших друзей, и наших
врагов. А постель… —
думал он, — постель — мой друг. Вот именно, обыкновенная постель. Лечь в постель —
это великое дело. А как
легко становится, когда ты побежден! — подумал он. — Я и не знал, что это так
легко… Кто же тебя победил,
старик? — спросил он себя…
— Никто, — ответил он. — Просто я слишком далеко ушел в море". Когда он входил
в маленькую бухту,
огни на Террасе были погашены, и старик понял, что все уже спят. Ветер беспрерывно
крепчал и теперь дул
очень сильно. Но в гавани было тихо, и старик пристал к полосе гальки под скалами.
Помочь ему было некому,
и он подгреб как можно ближе. Потом вылез из лодки и привязал ее к скале.
Сняв мачту, он скатал на нее парус и завязал его. Потом взвалил мачту на плечо и
двинулся в гору. Вот тогда-то
он понял всю меру своей усталости. На мгновение он остановился и, оглянувшись,
увидел в свете уличного
фонаря, как высоко вздымается за кормой лодки огромный хвост рыбы. Он увидел белую
обнаженную линию ее
позвоночника и темную тень головы с выдающимся вперед мечом.
Старик снова начал карабкаться вверх. Одолев подъем, он упал и полежал немного с
мачтой на плече.
Потом постарался встать на ноги, но это было нелегко, и он так и остался сидеть,
глядя на дорогу. Пробежала
кошка, направляясь по своим делам, и старик долго смотрел ей вслед; потом стал
глядеть на пустую дорогу.
Наконец он сбросил мачту наземь и встал. Подняв мачту, он снова взвалил ее на плечо
и пошел вверх по дороге.
По пути к своей хижине ему пять раз пришлось отдыхать.
Войдя в дом, он прислонил мачту к стене. В темноте он нашел бутылку с водой и
напился. Потом лег на
кровать. Он натянул одеяло на плечи, прикрыл им спину и ноги и заснул, уткнувшись
лицом в газеты и вытянув
руки ладонями вверх.
Он спал, когда утром в хижину заглянул мальчик. Ветер дул так сильно, что лодки не
вышли в море, и мальчик
проспал, а потом пришел в хижину старика, как приходил каждое утро. Мальчик
убедился в том, что старик
дышит, но потом увидел его руки и заплакал. Он тихонько вышел из хижины, чтобы
принести кофе, и всю
дорогу плакал.
Вокруг лодки собралось множество рыбаков, и все они рассматривали то, что было к
ней привязано; один из
рыбаков, закатав штаны, стоял в воде и мерил скелет веревкой.
Мальчик не стал к ним спускаться; он уже побывал внизу, и один из рыбаков пообещал
ему присмотреть за
лодкой.
— Как он себя чувствует? — крикнул мальчику один из рыбаков. — Спит, — отозвался
мальчик. Ему было все
равно, что они видят, как он плачет. — Не надо его тревожить.
— От носа до хвоста в ней было восемнадцать футов! — крикнул ему рыбак, который
мерил рыбу.
— Не меньше, — сказал мальчик.
Он вошел на Террасу и попросил банку кофе:
— Дайте мне горячего кофе и побольше молока и сахару.
— Возьми что-нибудь еще.
— Не надо. Потом я погляжу, что ему можно будет есть. — Ох, и рыба! — сказал
хозяин. — Прямо-таки
небывалая рыба. Но и ты поймал вчера две хорошие рыбы.
— Ну ее совсем, мою рыбу! — сказал мальчик и снова заплакал.
— Хочешь чего-нибудь выпить? — спросил его хозяин. — Не надо, — ответил мальчик. —
Скажи им, чтобы
они не надоедали Сантьяго. Я еще приду.
— Передай ему, что я очень сожалею.
— Спасибо, — сказал мальчик.
Мальчик отнес в хижину банку с горячим кофе и посидел около старика, покуда тот не
проснулся. Один раз
мальчику показалось, что он просыпается, но старик снова забылся в тяжелом сне, и
мальчик пошел к соседям
через дорогу, чтобы взять у них взаймы немного дров и разогреть кофе. Наконец
старик проснулся.
— Лежи, не вставай, — сказал ему мальчик. — Бот выпей! — Он налил ему кофе в
стакан.
Старик взял у него стакан и выпил кофе.
— Они одолели меня, Манолин, — сказал он. — Они меня победили. — Но сама-то она
ведь не смогла тебя
одолеть! Рыба ведь тебя не победила!
— Нет. Что верно, то верно. Это уж потом случилось. — Педрико обещал присмотреть за
лодкой и за снастью.
Что ты собираешься делать с головой?
— Пусть Педрико разрубит ее на приманку для сетей.
— А меч?
— Возьми его себе на память, если хочешь.
— Хочу, — сказал мальчик. — Теперь давай поговорим о том, что нам делать дальше.
— Меня искали?
— Конечно. И береговая охрана, и самолеты.
— Океан велик, а лодка совсем маленькая, ее и не заметишь, — сказал старик. Он
почувствовал, как приятно,
когда есть с кем поговорить, кроме самого себя и моря. — Я скучал по тебе, — сказал
он. — Ты что-нибудь
поймал? — Одну рыбу в первый день. Одну во второй и две в третий.
— Прекрасно!
— Теперь мы опять будем рыбачить вместе.
— Нет. Я — несчастливый. Мне больше не везет. — Да наплевать на это везенье! —
сказал мальчик. — Я тебе
принесу счастье.
— А что скажут твои родные?
— Не важно. Я ведь поймал вчера две рыбы. Но теперь мы будем рыбачить с тобой
вместе, потому что мне еще
многому надо научиться. — Придется достать хорошую острогу и всегда брать ее с
собой. Лезвие можно
сделать из рессоры старого форда. Заточим его в Гуанабакоа. Оно должно быть острое,
но без закалки, чтобы не
сломалось. Мой нож, он весь сломался. — Я достану тебе новый нож и заточу рессору.
Сколько дней еще будет
дуть сильный brisa? (береговой ветер (исп.) — Прим. перев.) — Может быть, три. А
может быть, и больше.
— К тому времени все будет в порядке, — сказал мальчик. — А ты пока что подлечи
свои руки.
— Я знаю, что с ними делать. Ночью я выплюнул какую-то странную жидкость, и мне
показалось, будто в груди
у меня что-то разорвалось. — Подлечи и это тоже, — сказал мальчик. — Ложись,
старик, я принесу тебе чистую
рубаху. И чего-нибудь поесть.
— Захвати какую-нибудь газету за те дни, что меня не было, — попросил старик.
— Ты должен поскорее поправиться, потому что я еще многому Должен у тебя научиться,
а ты можешь научить
меня всему на свете. Тебе было очень больно?
— Очень, — сказал старик.
— Я принесу еду и газеты. Отдохни, старик. Я возьму в аптеке какое-нибудь снадобье
для твоих рук.
— Не забудь сказать Педрико, чтобы он взял себе голову рыбы.
— Не забуду.
Когда мальчик вышел из хижины и стал спускаться вниз по старой каменистой дороге,
он снова заплакал.
В этот день на Террасу приехала группа туристов, и, глядя на то, как восточный
ветер вздувает высокие валы у
входа в бухту, одна из приезжих заметила среди пустых пивных жестянок и дохлых
медуз длинный белый
позвоночник с огромным хвостом на конце, который вздымался и раскачивался на волнах
прибоя.
— Что это такое? — спросила она официанта, показывая на длинный позвоночник
огромной рыбы, сейчас уже
просто мусор, который скоро унесет отливом.
— Tiburon, — сказал официант. — Акулы. — Он хотел объяснить ей все, что произошло.
— Вот не знала, что у акул бывают такие красивые, изящно выгнутые хвосты!
— Да, и я не знал, — согласился ее спутник.
Наверху, в своей хижине, старик опять спал. Он снова спал лицом вниз, и его
сторожил мальчик. Старику
снились львы.
Над мостом уже пролетели два неприятельские ядра, и на мосту была давка. В средине
моста, слезши с лошади, прижатый своим толстым телом к перилам, стоял князь
Несвицкий.
Он, смеючись, оглядывался назад на своего казака, который с двумя лошадьми в поводу
стоял
несколько шагов позади его. Только что князь Несвицкий хотел двинуться вперед, как
опять
солдаты и повозки напирали на него и опять прижимали его к перилам, и ему ничего не
оставалось, как улыбаться.
– Экой ты, братец мой! – говорил казак фурштатскому солдату с повозкой, напиравшему
на толпившуюся у самых колес и лошадей пехоту, – экой ты! Нет, чтобы подождать:
видишь,
генералу проехать.
Но фурштат, не обращая внимания на наименование генерала, кричал на солдат,
запружавших ему дорогу:
– Эй! землячки! держись влево, постой!
Но землячки, теснясь плечо с плечом, цепляясь штыками и не прерываясь, двигались
по мосту одною сплошною массой. Поглядев за перила вниз, князь Несвицкий видел
быстрые,
шумные, невысокие волны Энса, которые, сливаясь, рябея и загибаясь около свай
моста, перегоняли одна другую. Поглядев на мост, он видел столь же однообразные
живые волны солдат,
кутасы, кивера с чехлами, ранцы, штыки, длинные ружья и из-под киверов лица с
широкими
скулами, ввалившимися щеками и беззаботно-усталыми выражениями и движущиеся ноги по
натасканной на доски моста липкой грязи. Иногда между однообразными волнами солдат,
как
взбрызг белой пены в волнах Энса, протискивался офицер в плаще, с своею отличною от
солдат
физиономией; иногда, как щепка, вьющаяся по реке, уносился по мосту волнами пехоты
пеший
гусар, денщик или житель; иногда, как бревно, плывущее по реке, окруженная со всех
сторон, проплывала по мосту ротная или офицерская, наложенная доверху и прикрытая
кожами,
повозка.
– Вишь, их, как плотину, прорвало, – безнадежно останавливаясь, говорил казак. –
Много
ль вас еще там?
– Мельон без одного! – подмигивая, говорил близко проходивший в прорванной шинели
веселый солдат и скрывался; за ним проходил другой, старый солдат.
– Как он (он – неприятель) таперича по мосту примется зажаривать, – говорил мрачно
старый солдат, обращаясь к товарищу, – забудешь чесаться.
И солдат проходил. За ним другой солдат ехал на повозке.
– Куда, черт, подвертки запихал? – говорил денщик, бегом следуя за повозкой и шаря
в задке.
И этот проходил с повозкой.
За этим шли веселые и, видимо, выпившие солдаты.
Как он его, милый человек, полыхнет прикладом-то в самые зубы… – радостно говорил
один солдат в высоко подоткнутой шинели, широко размахивая рукой.
– То-то оно, сладкая ветчина-то, – отвечал другой с хохотом.
И они прошли, так что Несвицкий не узнал, кого ударили в зубы и к чему относилась
ветчина.
– Эк торопятся! Что он холодную пустил, так и думаешь, всех перебьют, – говорил
унтерофицер сердито и укоризненно.
– Как она пролетит мимо меня, дяденька, ядро-то, – говорил, едва удерживаясь от
смеха,
с огромным ртом молодой солдат, – я так и обмер. Право, ей-богу, так испужался,
беда! –
говорил этот солдат, как будто хвастаясь тем, что он испугался.
И этот проходил. За ним следовала повозка, непохожая на все проезжавшие до сих пор.
Это был немецкий форшпан на паре, нагруженный, казалось, целым домом; за форшпаном,
который вез немец, привязана была красивая, пестрая, с огромным вымем, корова. На
перинах
сидела женщина с грудным ребенком, старуха и молодая, багрово-румяная, здоровая
девушканемка. Видно, по особому разрешению были пропущены эти выселявшиеся жители.
Глаза всех
солдат обратились на женщин, и, пока проезжала повозка, двигаясь шаг за шагом, все
замечания солдат относились только к двум женщинам. На всех лицах была почти одна и
та же
улыбка непристойных мыслей об этой женщине.
– Ишь, колбаса-то, тоже убирается!
– Продай матушку, – ударяя на последнем слоге, говорил другой солдат, обращаясь к
немцу, который, опустив глаза, сердито и испуганно шел широким шагом.
– Эк убралась как! То-то черти!
– Вот бы тебе к ним стоять, Федотов!
– Видали, брат!
– Куда вы? – спрашивал пехотный офицер, евший яблоко, тоже полуулыбаясь и глядя
на красивую девушку.
Немец, закрыв глаза, показывал, что не понимает.
– Хочешь, возьми себе, – говорил офицер, подавая девушке яблоко.
Девушка улыбнулась и взяла. Несвицкий, как и все бывшие на мосту, не спускал глаз с
женщин, пока они не проехали. Когда они проехали, опять шли такие же солдаты, с
такими
же разговорами, и, наконец, все остановились. Как это часто бывает, на выезде моста
замялись
лошади в ротной повозке, и вся толпа должна была ждать.
– И что становятся? Порядку-то нет! – говорили солдаты. – Куда прешь? Черт! Нет
того,
чтобы подождать. Хуже того будет, как он мост подожжет. Вишь, и офицера-то
приперли, –
говорили с разных сторон остановившиеся толпы, оглядывая друг друга, и всё жались
вперед
к выходу.
Оглянувшись под мост на воды Энса, Несвицкий вдруг услышал еще новый для него
звук, быстро приближающегося… чего-то большого и чего-то шлепнувшегося в воду.
– Ишь ты, куда фатает! – строго сказал близко стоявший солдат, оглядываясь на звук.
– Подбадривает, чтобы скорей проходили, – сказал другой неспокойно.
Толпа опять тронулась. Несвицкий понял, что это было ядро.
– Эй, казак, подавай лошадь! – сказал он. – Ну, вы! сторонись, посторонись! дорогу!
Он с большим усилием добрался до лошади. Не переставая кричать, он тронулся вперед.
Солдаты пожались, чтобы дать ему дорогу, но снова опять нажали на него так, что
отдавили
ему ногу, и ближайшие не были виноваты, потому что их давили еще сильнее.
– Несвицкий! Несвицкий! Ты, г'ожа! – послышался в это время сзади хриплый голос.
Несвицкий оглянулся и увидал в пятнадцати шагах отделенного от него живою массой
двигающейся пехоты красного, черного, лохматого, в фуражке на затылке и в молодецки
накинутом на плече ментике Ваську Денисова.
– Вели ты им, чег'тям, дьяволам, дать дог'огу, – кричал Денисов, видимо находясь в
припадке горячности, блестя и поводя своими черными как уголь, глазами в
воспаленных белках
и махая невынутою из ножен саблей, которую он держал такой же красной, как и лицо,
голой
маленькой рукой.
– Э! Вася! – отвечал радостно Несвицкий. – Да ты что?
– Эскадг'ону пг'ойти нельзя, – кричал Васька Денисов, злобно открывая белые зубы,
шпоря своего красивого вороного Бедуина, который, мигая ушами от штыков, на которые
он
натыкался, фыркая, брызгая вокруг себя пеной с мундштука, звеня, бил копытами по
доскам
моста и, казалось, готов был перепрыгнуть через перила моста, ежели бы ему позволил
седок.
– Что это? как баг'аны! точь-в-точь баг'аны! Прочь… дай дог'огу!.. Стой там! ты,
повозка,
чег'т! Саблей изг'ублю! – кричал он, действительно вынимая наголо саблю и начиная
махать ею.
Солдаты с испуганными лицами нажались друг на друга, и Денисов присоединился к
Несвицкому.
– Что же ты не пьян нынче? – сказал Несвицкий Денисову, когда он подъехал к нему.
– И напиться-то вг'емени не дадут! – отвечал Васька Денисов. – Целый день то туда,
то
сюда таскают полк. Дг'аться – так дг'аться. А то чег'т знает что такое!
– Каким ты щеголем нынче! – оглядывая его новый ментик и вальтрап, сказал
Несвицкий.
Денисов улыбнулся, достал из ташки платок, распространявший запах духов, и сунул в
нос Несвицкому.
– Нельзя, в дело иду! выбг'ился, зубы вычистил и надушился.
Осанистая фигура Несвицкого, сопровождаемая казаком и решительность Денисова,
махавшего саблей и отчаянно кричавшего, подействовали так, что они протискались на
ту сторону моста и остановили пехоту. Несвицкий нашел у выезда полковника, которому
ему надо
было передать приказание, и, исполнив свое поручение, поехал назад.
Расчистив дорогу, Денисов остановился у входа на мост. Небрежно сдерживая
рвавшегося к своим и бившего ногой жеребца, он смотрел на двигавшийся ему навстречу
эскадрон.
По доскам моста раздались прозрачные звуки копыт, как будто скакало несколько
лошадей, и
эскадрон, с офицерами впереди, по четыре человека в ряд, растянулся по мосту и стал
выходить на ту сторону.
Остановленные пехотные солдаты, толпясь в растоптанной у моста грязи, с тем
особенным недоброжелательным чувством отчужденности и насмешки, с каким встречаются
обыкновенно различные роды войск, смотрели на чистых, щеголеватых гусар, стройно
проходивших мимо них.
– Нарядные ребята! Только бы на Подновинское!
– Что от них проку! Только напоказ и водят! – говорил другой.
– Пехота, не пыли! – шутил гусар, под которым лошадь, заиграв, брызнула грязью в
пехотинца.
– Прогонял бы тебя с ранцем перехода два, шнурки-то бы повытерлись, – обтирая
рукавом грязь с лица, говорил пехотинец, – а то не человек, а птица сидит!
– То-то бы тебя, Зикин, на коня посадить, ловок бы ты был, – шутил ефрейтор над
худым,
скрюченным от тяжести ранца солдатиком.
– Дубинку промеж ног возьми, вот тебе и конь буде, – отозвался гусар.
Остальная пехота поспешно проходила по мосту, спираясь воронкой у входа. Наконец
повозки все прошли, давка стала меньше, и последний батальон вступил на мост. Одни
гусары
эскадрона Денисова оставались по ту сторону моста против неприятеля. Неприятель,
вдалеке
видный с противоположной горы, снизу, от моста, не был еще виден, так как из
лощины, по
которой текла река, горизонт оканчивался противоположным возвышением не дальше
полуверсты. Впереди была пустыня, по которой кое-где шевелились кучки наших
разъездных казаков. Вдруг на противоположном возвышении дороги показались войска в
синих капотах и
артиллерия. Это были французы. Разъезд казаков рысью отошел под гору. Все офицеры и
люди
эскадрона Денисова, хотя и старались говорить о постороннем и смотреть по сторонам,
не
переставали думать только о том, что было там, на горе, и беспрестанно всё
вглядывались в
выходившие на горизонт пятна, которые они признавали за неприятельские войска.
Погода
после полудня опять прояснилась, солнце ярко спускалось над Дунаем и окружающими
его
темными горами. Было тихо, и с той горы изредка долетали звуки рожков и криков
неприятеля. Между эскадроном и неприятелями уже никого не было, кроме мелких
разъездов. Пустое
пространство, сажен в триста, отделяло их от него. Неприятель перестал стрелять, и
тем яснее
чувствовалась та строгая, грозная, неприступная и неуловимая черта, которая
разделяет два
неприятельские войска.
“Один шаг за эту черту, напоминающую черту, отделяющую живых от мертвых, и –
неизвестность, страдания и смерть. И что там? кто там? там, за этим полем, и
деревом, и крышей,
освещенной солнцем? Никто не знает, и хочется знать; и страшно перейти эту черту, и
хочется
перейти ее; и знаешь, что рано или поздно придется перейти ее и узнать, что там, по
той стороне черты, как и неизбежно узнать, что там, по ту сторону смерти. А сам
силен, здоров, весел
и раздражен и окружен такими здоровыми и раздраженно-оживленными людьми”. Так ежели
и не думает, то чувствует всякий человек, находящийся в виду неприятеля, и чувство
это придает особенный блеск и радостную резкость впечатлений всему происходящему в
эти минуты.
На бугре у неприятеля показался дымок выстрела, и ядро, свистя, пролетело над
головами гусарского эскадрона. Офицеры, стоявшие вместе, разъехались по местам.
Гусары старательно стали выравнивать лошадей. В эскадроне все замолкло. Все
поглядывали вперед на
неприятеля и на эскадронного командира, ожидая команды. Пролетело другое, третье
ядро.
Очевидно, что стреляли по гусарам; но ядро, равномерно-быстро свистя, пролетало над
головами гусар и ударялось где-то сзади. Гусары не оглядывались, но при каждом
звуке пролетающего ядра, будто по команде, весь эскадрон с своими однообразно-
разнообразными лицами,
сдерживая дыханье, пока летело ядро, приподнимался на стременах и снова опускался.
Солдаты, не поворачивая головы, косились друг на друга, с любопытством высматривая
впечатление товарища. На каждом лице, от Денисова до горниста, показалась около губ
и подбородка
одна общая черта борьбы раздраженности и волнения. Вахмистр хмурился, оглядывая
солдат,
как будто угрожая наказанием. Юнкер Миронов нагибался при каждом пролете ядра.
Ростов,
стоя на левом фланге, на своем тронутом ногами, но видном Грачике, имел счастливый
вид
ученика, вызванного перед большою публикой к экзамену, в котором он уверен, что
отличится.
Он ясно и светло оглядывался на всех, как бы прося обратить внимание на то, как он
спокойно
стоит под ядрами. Но и в его лице та же черта чего-то нового и строгого, против его
воли,
показывалась около рта.
– Кто там кланяется? Юнке'г Миг'онов! Нехог'ошо, на меня смотг'ите! – закричал
Денисов, которому не стоялось на месте и который вертелся на лошади перед
эскадроном.
Курносое и черноволосатое лицо Васьки Денисова и вся его маленькая сбитая фигурка с
его жилистою (с короткими пальцами, покрытыми волосами) кистью руки, в которой он
держал
эфес вынутой наголо сабли, было точно такое же, как и всегда, особенно к вечеру,
после выпитых двух бутылок. Он был только более обыкновенного красен и, задрав свою
мохнатую голову
кверху, как птицы, когда они пьют, безжалостно вдавив своими маленькими ногами
шпоры
в бока доброго Бедуина, он, будто падая назад, поскакал к другому флангу эскадрона
и хриплым голосом закричал, чтоб осмотрели пистолеты. Он подъехал к Кирстену. Штаб-
ротмистр
на широкой и степенной кобыле шагом ехал навстречу Денисову. Штаб-ротмистр, с
своими
длинными усами, был серьезен, как и всегда, только глаза его блестели больше
обыкновенного.
Напрасно он так много людей повел, – сказал свитский офицер.
– И в самом деле, – сказал Несвицкий. – Тут бы двух молодцов послать, все равно бы.
– Ах, ваше сиятельство, – вмешался Жерков, не спуская глаз с гусар, но все с своею
наивною манерой, из-за которой нельзя было догадаться, серьезно ли, что он говорит,
или
нет. – Ах, ваше сиятельство! Как вы судите! Двух человек послать, а нам-то кто же
Владимира
с бантом даст? А так-то хоть и поколотят, да можно эскадрон представить и самому
бантик
получить. Наш Богданыч порядки знает.
– Ну, – сказал свитский офицер, – это картечь!
Он показал на французские орудия, которые снимались с передков и поспешно
отъезжали.
На французской стороне, в тех группах, где были орудия, показался дымок, другой,
третий, почти в одно время, и в ту минуту, как долетел звук первого выстрела,
показался четвертый. Два звука один за другим, и третий.
– О, ох! – охнул Несвицкий, как будто от жгучей боли, хватая за руку свитского
офицера. – Посмотрите, упал один, упал, упал!
– Два, кажется?
– Был бы я царь, никогда бы не воевал, – сказал Несвицкий, отворачиваясь.
Французские орудия опять поспешно заряжали. Пехота в синих капотах бегом двинулась
к мосту. Опять, но в разных промежутках, показались дымки и защелкала и затрещала
картечь
по мосту. Но в этот раз Несвицкий не мог видеть того, что делалось на мосту. С
моста поднялся
густой дым. Гусары успели зажечь мост, и французские батареи стреляли по ним уже не
для
того, чтобы помешать, а для того, что орудия были наведены и было по ком стрелять.
Французы успели сделать три картечные выстрела, прежде чем гусары вернулись к
коноводам. Два залпа были сделаны неверно, и картечь всю перенесло, но зато
последний выстрел
попал в середину кучки гусар и повалил троих.
Ростов, озабоченный своими отношениями к Богданычу, остановился на мосту, не зная,
что ему делать. Рубить (как он всегда воображал себе сражение) было некого,
помогать в
зажжении моста он тоже не мог, потому что не взял с собою, как другие солдаты,
жгута соломы.
Он стоял и оглядывался, как вдруг затрещало по мосту, будто рассыпанные орехи, и
один из
гусар, ближе всех бывший от него, со стоном упал на перилы. Ростов подбежал к нему
вместе
с другими. Опять закричал кто-то: “Носилки!” Гусара подхватили четыре человека и
стали
поднимать.
– Оооо!.. Бросьте, ради Христа, – закричал раненый; но его все-таки подняли и
положили.
Николай Ростов отвернулся и, как будто отыскивая чего-то, стал смотреть на даль, на
воду Дуная, на небо, на солнце! Как хорошо показалось небо, как голубо, спокойно и
глубоко!
Как ярко и торжественно опускающееся солнце! Как ласково-глянцевито блестела вода в
далеком Дунае! И еще лучше были далекие, голубеющие за Дунаем горы, монастырь,
таинственные
ущелья, залитые до макуш туманом сосновые леса… там тихо, счастливо… “Ничего,
ничего
бы я не желал, ничего бы не желал, ежели бы я только был там, – думал Ростов. – Во
мне
одном и в этом солнце так много счастия, а тут… стоны, страдания, страх и эта
неясность, эта
поспешность… Вот опять кричат что-то, и опять все побежали куда-то назад, и я бегу
с ними,
и вот она, вот она, смерть, надо мной, вокруг меня… Мгновенье – и я никогда уже не
увижу
этого солнца, этой воды, этого ущелья…”
В эту минуту солнце стало скрываться за тучами; впереди Ростова показались другие
носилки. И страх смерти и носилок, и любовь к солнцу и жизни – все слилось в одно
болезненно-тревожное впечатление.
“Господи боже! Тот, кто там в этом небе, спаси, прости и защити меня!” – прошептал
про себя Ростов.
Преследуемая стотысячною французскою армией под начальством Бонапарта, встречаемая
враждебно расположенными жителями, не доверяя более своим союзникам, испытывая
недостаток продовольствия и принужденная действовать вне всех предвиденных условий
войны, русская тридцатипятитысячная армия, под начальством Кутузова, поспешно
отступала
вниз по Дунаю, останавливаясь там, где она бывала настигнута неприятелем, и
отбиваясь ариергардными делами, лишь насколько это было нужно для того, чтоб
отступать, не теряя тяжестей. Были дела при Ламбахе, Амштетене и Мельке; но,
несмотря на храбрость и стойкость,
признаваемую самим неприятелем, с которою дрались русские, последствием этих дел
было
только еще быстрейшее отступление. Австрийские войска, избежавшие плена под Ульмом
и
присоединившиеся к Кутузову у Браунау, отделились теперь от русской армии, и
Кутузов был
предоставлен только своим слабым, истощенным силам. Защищать более Вену нельзя было
и думать. Вместо наступательной, глубоко обдуманной, по законам новой науки –
стратегии,
войны, план которой был передан Кутузову в его бытность в Вене австрийским
гофкригсратом,
единственная, почти недостижимая цель, представлявшаяся теперь Кутузову, состояла в
том,
чтобы, не погубив армии, подобно Маку под Ульмом, соединиться с войсками, шедшими
из
России.
28-го октября Кутузов с армией перешел на левый берег Дуная и в первый раз
остановился, положив Дунай между собой и главными силами французов. 30-го он
атаковал находившуюся на левом берегу Дуная дивизию Мортье и разбил ее. В этом деле
в первый раз взяты
трофеи: знамя, орудия и два неприятельские генерала. В первый раз после
двухнедельного
отступления русские войска остановились и после борьбы не только удержали поле
сражения,
но прогнали французов. Несмотря на то, что войска были раздеты, изнурены, на одну
треть
ослаблены отсталыми, ранеными, убитыми и больными; несмотря на то, что на той
стороне
Дуная были оставлены больные и раненые с письмом Кутузова, поручавшим их
человеколюбию неприятеля; несмотря на то, что большие госпитали и дома в Кремсе,
обращенные в лазареты, не могли уже вмещать в себе всех больных и раненых, –
несмотря на все это, остановка
при Кремсе и победа над Мортье значительно подняли дух войска. Во всей армии и в
главной квартире ходили самые радостные, хотя и несправедливые слухи о мнимом
приближении
колонн из России, о какой-то победе, одержанной австрийцами, и об отступлении
испуганного
Бонапарта.
Князь Андрей находился во время сражения при убитом в этом деле австрийском
генерале Шмите. Под ним была ранена лошадь, и сам он был слегка оцарапан в руку
пулей.
В знак особой милости главнокомандующего он был послан с известием об этой победе к
австрийскому двору, находившемуся уже не в Вене, которой угрожали французские
войска, а
в Брюнне. В ночь сражения, взволнованный, но не усталый (несмотря на свое несильное
на вид
сложение, князь Андрей мог переносить физическую усталость гораздо лучше самых
сильных
людей), верхом приехав с донесением от Дохтурова в Креме к Кутузову, князь Андрей
был в ту
же ночь отправлен курьером в Брюнн. Отправление курьером, кроме наград, означало
важный
шаг к повышению.
Ночь была темная, звездная; дорога чернелась между белевшим снегом, выпавшим
накануне, в день сражения. То перебирая впечатления прошедшего сражения, то
радостно воображая впечатление, которое он произведет известием о победе, вспоминая
проводы главнокомандующего и товарищей, князь Андрей скакал в почтовой бричке,
испытывая чувство человека,
долго ждавшего и, наконец, достигшего начала желаемого счастия. Как скоро он
закрывал
глаза, в ушах его раздавалась пальба ружей и орудий, которая сливалась со стуком
колес и
впечатлением победы. То ему начинало представляться, что русские бегут, что он сам
убит;
но он поспешно просыпался, со счастием как будто вновь узнавал, что ничего этого не
было и
что, напротив, французы бежали. Он снова вспоминал все подробности победы, свое
спокойное мужество во время сражения и, успокоившись, задремывал… После темной
звездной ночи
наступило яркое, веселое утро. Снег таял на солнце, лошади быстро скакали, и
безразлично
вправе и влеве проходили новые разнообразные леса, поля, деревни.
На одной из станций он обогнал обоз русских раненых. Русский офицер, ведший
транспорт, развалясь на передней телеге, что-то кричал, ругая грубыми словами
солдата. В длинных
немецких форшпанах тряслось по каменистой дороге по шести и более бледных,
перевязанных
и грязных раненых. Некоторые из них говорили (он слышал русский говор), другие ели
хлеб,
самые тяжелые, молча, с кротким и болезненным детским участием, смотрели на
скачущего
мимо их курьера.
Князь Андрей велел остановиться и спросил у солдата, в каком деле ранены.
– Позавчера на Дунаю, – отвечал солдат. Князь Андрей достал кошелек и дал солдату
три золотых.
– На всех, – прибавил он, обращаясь к подошедшему офицеру. – Поправляйтесь,
ребята, – обратился он к солдатам, – еще дела много.
– Что, господин адъютант, какие новости? – спросил офицер, видимо желая
разговориться.
– Хорошие! Вперед, – крикнул он ямщику и поскакал далее.
Уже было совсем темно, когда князь Андрей въехал в Брюнн и увидал себя окруженным
высокими домами, огнями лавок, окон домов и фонарей, шумящими по мостовой красивыми
экипажами и всею тою атмосферой большого оживленного города, которая всегда так
привлекательна для военного человека после лагеря. Князь Андрей, несмотря на
быструю езду и бессонную ночь, подъезжая ко дворцу, чувствовал себя еще более
оживленным, чем накануне.
Только глаза блестели лихорадочным блеском и мысли сменялись с чрезвычайною
быстротой и
ясностью. Живо представились ему опять все подробности сражения уже не смутно, но
определенно, в сжатом изложении, которое он в воображении делал императору Францу.
Живо
представились ему случайные вопросы, которые могли быть ему сделаны, и те ответы,
которые
он сделает на них. Он полагал, что его сейчас же представят императору. Но у
большого подъезда дворца к нему выбежал чиновник и, узнав в нем курьера, проводил
его на другой подъезд.
– Из коридора направо; там, Euer Hochgeboren268, найдете дежурного флигель-
адъютанта, – сказал ему чиновник. – Он проводит к военному министру.
Дежурный флигель-адъютант, встретивший князя Андрея, попросил его подождать и
пошел к военному министру. Через пять минут флигель-адъютант вернулся и, особенно
учтиво
наклонясь и пропуская князя Андрея вперед себя, провел его через коридор в кабинет,
где занимался военный министр. Флигель-адъютант своею изысканной учтивостью,
казалось,
хотел оградить себя от попыток фамильярности русского адъютанта. Радостное чувство
князя
Андрея значительно ослабело, когда он подходил к двери кабинета военного министра.
Он
почувствовал себя оскорбленным, и чувство оскорбления перешло в то же мгновение
незаметно для него самого в чувство презрения, ни на чем не основанного. Находчивый
же ум в то
же мгновение подсказал ему ту точку зрения, с которой он имел право презирать и
адъютанта
и военного министра. “Им, должно быть, очень легко покажется одерживать победы, не
нюхая
пороха!” – подумал он. Глаза его презрительно прищурились; он особенно медленно
вошел
в кабинет военного министра. Чувство это еще более усилилось, когда он увидал
военного
министра, сидевшего над большим столом и первые две минуты не обращавшего внимания
на вошедшего. Военный министр опустил свою лысую, с седыми висками, голову между
двух
восковых свечей и читал, отмечая карандашом, бумаги. Он дочитывал, не поднимая
головы, в
то время как отворилась дверь и послышались шаги.
– Возьмите это и передайте, – сказал военный министр своему адъютанту, подавая
бумаги
и не обращая еще внимания на курьера.
Князь Андрей почувствовал, что либо из всех дел, занимавших военного министра,
действия кутузовской армии менее всего могли его интересовать, либо нужно было это
дать
почувствовать русскому курьеру. “Но мне это совершенно все равно”, – подумал он.
Военный
министр сдвинул остальные бумаги, сравнял их края с краями и поднял голову. У него
была
умная и характерная голова. Но в то же мгновение, как он обратился к князю Андрею,
умное и
твердое выражение лица военного министра, видимо, привычно и сознательно
изменилось: на
лице его остановилась глупая, притворная, не скрывающая своего притворства, улыбка
человека, принимающего одного за другим много просителей.
– От генерал-фельдмаршала Кутузова? – спросил он. – Надеюсь, хорошие вести? Было
столкновение с Мортье? Победа? Пора!
Он взял депешу, которая была на его имя, и стал читать ее с грустным выражением.
– Ах, боже мой! Боже мой! Шмит! – сказал он по-немецки. – Какое несчастие, какое
несчастие!
Пробежав депешу, он положил ее на стол и взглянул на князя Андрея, видимо что-то
соображая.
– Ах, какое несчастие! Дело, вы говорите, решительное? Мортье не взят, однако. (Он
подумал.) Очень рад, что вы привезли хорошие вести, хотя смерть Шмита есть дорогая
плата
за победу. Его величество, верно, пожелает вас видеть, но не нынче. Благодарю вас,
отдохните.
Завтра будьте на выходе после парада. Впрочем, я вам дам знать.
Исчезнувшая во время разговора глупая улыбка опять явилась на лице военного
министра.
– До свиданья, очень благодарю вас. Государь император, вероятно, пожелает вас
видеть, – повторил он и наклонил голову.
Когда князь Андрей вышел из дворца, он почувствовал, что весь интерес и счастие,
доставленные ему победой, оставлены им теперь и переданы в равнодушные руки
военного
Князь Андрей остановился в Брюнне у своего знакомого, русского дипломата Билибина.
– А, милый князь, нет приятнее гостя, – сказал Билибин, выходя навстречу князю
Андрею. – Франц, в мою спальню вещи князя! – обратился он к слуге, провожавшему
Болконского. – Что, вестником победы? Прекрасно. А я сижу больной, как видите.
Князь Андрей, умывшись и одевшись, вышел в роскошный кабинет дипломата и сел за
приготовленный обед. Билибин покойно уселся у камина.
Князь Андрей не только после своего путешествия, но и после всего похода, во время
которого он был лишен всех удобств чистоты и изящности жизни, испытывал приятное
чувство
отдыха среди тех роскошных условий жизни, к которым он привык с детства. Кроме
того,
ему было приятно после австрийского приема поговорить хоть не по-русски (они
говорили
по-французски), но с русским человеком, который, он предполагал, разделял общее
русское
отвращение (теперь особенно живо испытываемое) к австрийцам.
Билибин был человек лет тридцати пяти, холостой, одного общества с князем Андреем.
Они были знакомы еще в Петербурге, но еще ближе познакомились в последний приезд
князя
Андрея в Вену вместе с Кутузовым. Как князь Андрей был молодой человек, обещающий
пойти далеко на военном поприще, так, и еще более, обещал Билибин на
дипломатическом.
Он был еще молодой человек, но уже немолодой дипломат, так как он начал служить с
шестнадцати лет, был в Париже, в Копенгагене и теперь в Вене занимал довольно
значительное место.
И канцлер и наш посланник в Вене знали его и дорожили им. Он был не из того
большого
количества дипломатов, которые обязаны иметь только отрицательные достоинства, не
делать
известных вещей и говорить по-французски для того, чтобы быть очень хорошими
дипломатами; он был один из тех дипломатов, которые любят и умеют работать, и,
несмотря на свою
лень, он иногда проводил ночи за письменным столом. Он работал одинаково хорошо, в
чем
бы ни состояла сущность работы. Его интересовал не вопрос “зачем?”, а вопрос
“как?”. В чем
состояло дипломатическое дело, ему было все равно; но составить искусно, метко и
изящно
циркуляр, меморандум или донесение – в этом он находил большое удовольствие.
Заслуги
Билибина ценились, кроме письменных работ, еще и по его искусству обращаться и
говорить
в высших сферах.
Билибин любил разговор так же, как он любил работу, только тогда, когда разговор
мог
быть изящно-остроумен. В обществе он постоянно выжидал случая сказать что-нибудь
замечательное и вступал в разговор не иначе, как при этих условиях. Разговор
Билибина постоянно
пересыпался оригинально-остроумными, законченными фразами, имеющими общий интерес.
Эти фразы изготовлялись во внутренней лаборатории Билибина, как будто нарочно
портативного свойства, для того чтобы ничтожные светские люди удобно могли
запоминать их и переносить из гостиных в гостиные. И действительно, les mots de
Bilibine se colportaient dans les
salons de Vienne269, как говорили, и часто имели влияние на так называемые важные
дела.
Худое, истощенное, желтоватое лицо его было все покрыто крупными морщинами, которые
всегда казались так чистоплотно и старательно промыты, как кончики пальцев после
бани.
Движения этих морщин составляли главную игру его физиономии. То у него морщился лоб
широкими складками, брови поднимались кверху, то брови спускались книзу, и у щек
образовывались крупные морщины. Глубоко поставленные, небольшие глаза всегда
смотрели прямо
и весело.
С конца 1811-го года началось усиленное вооружение и
сосредоточение сил Западной Европы, и в 1812 году силы
эти – миллионы людей (считая тех, которые перевозили и
кормили армию) двинулись с Запада на Восток, к границам
России, к которым точно так же с 1811-го года стягивались
силы России. 12 июня силы Западной Европы перешли границы России, и началась война,
то есть совершилось противное человеческому разуму и всей человеческой природе
событие. Миллионы людей совершали друг против друга такое
бесчисленное количество злодеяний, обманов, измен, воровства, подделок и выпуска
фальшивых ассигнаций, грабежей,
поджогов и убийств, которого в целые века не соберет летопись всех судов мира и на
которые, в этот период времени,
люди, совершавшие их, не смотрели как на преступления.
Что произвело это необычайное событие? Какие были причины его? Историки с наивной
уверенностью говорят, что причинами этого события были обида, нанесенная
герцогу Ольденбургскому, несоблюдение континентальной
системы, властолюбие Наполеона, твердость Александра,
ошибки дипломатов и т. п.
Следовательно, стоило только Меттерниху, Румянцеву
или Талейрану, между выходом и раутом, хорошенько постараться и написать поискуснее
бумажку или Наполеону написать к Александру: Monsieur mon frère, je consens à
rendre le
duché au duc d’Oldenbourg1
, – и войны бы не было.
Понятно, что таким представлялось дело современникам.
Понятно, что Наполеону казалось, что причиной войны были интриги Англии (как он и
говорил это на острове Св. Елены); понятно, что членам английской палаты казалось,
что
причиной войны было властолюбие Наполеона; что принцу
Ольденбургскому казалось, что причиной войны было совершенное против него насилие;
что купцам казалось, что
причиной войны была континентальная система, разорявшая Европу, что старым солдатам
и генералам казалось, что
главной причиной была необходимость употребить их в дело; легитимистам того времени
то, что необходимо было восстановить les bons principes2
, а дипломатам того времени то,
что все произошло оттого, что союз России с Австрией в
1809 году не был достаточно искусно скрыт от Наполеона и
что неловко был написан memorandum за № 178. Понятно,
что эти и еще бесчисленное, бесконечное количество причин, количество которых
зависит от бесчисленного различия
точек зрения, представлялось современникам; но для нас –
1
Государь брат мой, я соглашаюсь возвратить герцогство Ольденбургскому герцогу.
2
Хорошие принципы.
потомков, созерцающих во всем его объеме громадность совершившегося события и
вникающих в его простой и страшный смысл, причины эти представляются
недостаточными.
Для нас непонятно, чтобы миллионы людей-христиан убивали и мучили друг друга,
потому что Наполеон был властолюбив, Александр тверд, политика Англии хитра и
герцог Ольденбургский обижен. Нельзя понять, какую связь имеют эти
обстоятельства с самым фактом убийства и насилия; почему
вследствие того, что герцог обижен, тысячи людей с другого
края Европы убивали и разоряли людей Смоленской и Московской губерний и были
убиваемы ими.
Для нас, потомков, – не историков, не увлеченных процессом изыскания и потому с
незатемненным здравым смыслом
созерцающих событие, причины его представляются в неисчислимом количестве. Чем
больше мы углубляемся в изыскание причин, тем больше нам их открывается, и всякая
отдельно взятая причина или целый ряд причин представляются нам одинаково
справедливыми сами по себе, и одинаково ложными по своей ничтожности в сравнении с
громадностью события, и одинаково ложными по недействительности
своей (без участия всех других совпавших причин) произвести совершившееся событие.
Такой же причиной, как отказ
Наполеона отвести свои войска за Вислу и отдать назад герцогство Ольденбургское,
представляется нам и желание или
нежелание первого французского капрала поступить на вторичную службу: ибо, ежели бы
он не захотел идти на службу
и не захотел бы другой, и третий, и тысячный капрал и солдат, настолько менее людей
было бы в войске Наполеона, и
войны не могло бы быть.
Ежели бы Наполеон не оскорбился требованием отступить за Вислу и не велел наступать
войскам, не было бы войны; но ежели бы все сержанты не пожелали поступить на
вторичную службу, тоже войны не могло бы быть. Тоже не могло бы быть войны, ежели
бы не было интриг Англии, и не
было бы принца Ольденбургского и чувства оскорбления в
Александре, и не было бы самодержавной власти в России, и
не было бы французской революции и последовавших диктаторства и империи, и всего
того, что произвело французскую революцию, и так далее. Без одной из этих причин
ничего не могло бы быть. Стало быть, причины эти все – миллиарды причин – совпали
для того, чтобы произвести то, что
было. И следовательно, ничто не было исключительной причиной события, а событие
должно было совершиться только потому, что оно должно было совершиться. Должны были
миллионы людей, отрекшись от своих человеческих чувств
и своего разума, идти на Восток с Запада и убивать себе подобных, точно так же, как
несколько веков тому назад с Востока на Запад шли толпы людей, убивая себе
подобных.
Действия Наполеона и Александра, от слова которых зависело, казалось, чтобы событие
совершилось или не совершилось, – были так же мало произвольны, как и действие
каждого солдата, шедшего в поход по жребию или по набору.
Это не могло быть иначе потому, что для того, чтобы воля
Наполеона и Александра (тех людей, от которых, казалось,
зависело событие) была исполнена, необходимо было совпадение бесчисленных
обстоятельств, без одного из которых
событие не могло бы совершиться. Необходимо было, чтобы миллионы людей, в руках
которых была действительная
сила, солдаты, которые стреляли, везли провиант и пушки,
надо было, чтобы они согласились исполнить эту волю единичных и слабых людей и были
приведены к этому бесчисленным количеством сложных, разнообразных причин.
Фатализм в истории неизбежен для объяснения неразумных явлений (то есть тех,
разумность которых мы не понимаем). Чем более мы стараемся разумно объяснить эти
явления в истории, тем они становятся для нас неразумнее и
непонятнее.
Каждый человек живет для себя, пользуется свободой для
достижения своих личных целей и чувствует всем существом своим, что он может сейчас
сделать или не сделать такое-то действие; но как скоро он сделает его, так действие
это, совершенное в известный момент времени, становится
невозвратимым и делается достоянием истории, в которой
оно имеет не свободное, а предопределенное значение.
Есть две стороны жизни в каждом человеке: жизнь личная, которая тем более свободна,
чем отвлеченнее ее интересы, и жизнь стихийная, роевая, где человек неизбежно
исполняет предписанные ему законы.
Человек сознательно живет для себя, но служит бессознательным орудием для
достижения исторических, общечеловеческих целей. Совершенный поступок невозвратим,
и действие его, совпадая во времени с миллионами действий других людей, получает
историческое значение. Чем выше стоит
человек на общественной лестнице, чем с бо́льшими людьми
он связан, тем больше власти он имеет на других людей, тем
очевиднее предопределенность и неизбежность каждого его
поступка.
«Сердце царево в руце Божьей».
Царь – есть раб истории.
История, то есть бессознательная, общая, роевая жизнь
человечества, всякой минутой жизни царей пользуется для
себя как орудием для своих целей.
Наполеон, несмотря на то что ему более чем когда-нибудь,
теперь, в 1812 году, казалось, что от него зависело verser или
не verser le sang de ses peuples3
(как в последнем письме писал ему Александр), никогда более как теперь не подлежал
тем неизбежным законам, которые заставляли его (действуя
в отношении себя, как ему казалось, по своему произволу)
делать для общего дела, для истории то, что должно было
совершиться.
Люди Запада двигались на Восток для того, чтобы убивать
друг друга. И по закону совпадения причин подделались са3
Проливать или не проливать кровь своих народов.
ми собою и совпали с этим событием тысячи мелких причин для этого движения и для
войны: укоры за несоблюдение континентальной системы, и герцог Ольденбургский, и
движение войск в Пруссию, предпринятое (как казалось Наполеону) для того только,
чтобы достигнуть вооруженного
мира, и любовь и привычка французского императора к войне, совпавшая с
расположением его народа, увлечение грандиозностью приготовлений, и расходы по
приготовлению, и
потребность приобретения таких выгод, которые бы окупили эти расходы, и
одурманившие почести в Дрездене, и дипломатические переговоры, которые, по взгляду
современников, были ведены с искренним желанием достижения мира и которые только
уязвляли самолюбие той и другой стороны, и миллионы миллионов других причин,
подделавшихся
под имеющее совершиться событие, совпавших с ним.
Когда созрело яблоко и падает, – отчего оно падает? Оттого ли, что тяготеет к
земле, оттого ли, что засыхает стержень, оттого ли, что сушится солнцем, что
тяжелеет, что ветер трясет его, оттого ли, что стоящему внизу мальчику хочется
съесть его?
Ничто не причина. Все это только совпадение тех условий, при которых совершается
всякое жизненное, органическое, стихийное событие. И тот ботаник, который найдет,
что
яблоко падает оттого, что клетчатка разлагается и тому подобное, будет так же прав
и так же не прав, как и тот ребенок, стоящий внизу, который скажет, что яблоко
упало отто-
го, что ему хотелось съесть его и что он молился об этом. Так
же прав и не прав будет тот, кто скажет, что Наполеон пошел в Москву потому, что он
захотел этого, и оттого погиб,
что Александр захотел его погибели: как прав и не прав будет тот, кто скажет, что
завалившаяся в миллион пудов подкопанная гора упала оттого, что последний работник
ударил
под нее последний раз киркою. В исторических событиях так
называемые великие люди суть ярлыки, дающие наименование событию, которые, так же
как ярлыки, менее всего имеют связи с самым событием.
Каждое действие их, кажущееся им произвольным для самих себя, в историческом смысле
непроизвольно, а находится в связи со всем ходом истории и определено предвечно.
II
29-го мая Наполеон выехал из Дрездена, где он пробыл
три недели, окруженный двором, составленным из принцев,
герцогов, королей и даже одного императора. Наполеон перед отъездом обласкал
принцев, королей и императора, которые того заслуживали, побранил королей и
принцев, которыми он был не вполне доволен, одарил своими собственными, то есть
взятыми у других королей, жемчугами и бриллиантами императрицу австрийскую и, нежно
обняв императрицу Марию-Луизу, как говорит его историк, оставил ее
огорченною разлукой, которую она – эта Мария-Луиза, считавшаяся его супругой,
несмотря на то что в Париже оставалась другая супруга, – казалось, не в силах была
перенести. Несмотря на то что дипломаты еще твердо верили в возможность мира и
усердно работали с этой целью, несмотря
на то что император Наполеон сам писал письмо императору Александру, называя его
Monsieur mon frère4
и искренно
уверяя, что он не желает войны и что всегда будет любить
и уважать его, – он ехал к армии и отдавал на каждой станции новые приказания,
имевшие целью торопить движение
армии от запада к востоку. Он ехал в дорожной карете, запряженной шестериком,
окруженный пажами, адъютантами
и конвоем, по тракту на Позен, Торн, Данциг и Кенигсберг.
4
Государь брат мой.
В каждом из этих городов тысячи людей с трепетом и восторгом встречали его.
Армия подвигалась с запада на восток, и переменные шестерни несли его туда же. 10-
го июня он догнал армию и
ночевал в Вильковисском лесу, в приготовленной для него
квартире, в имении польского графа.
На другой день Наполеон, обогнав армию, в коляске подъехал к Неману и, с тем чтобы
осмотреть местность переправы, переоделся в польский мундир и выехал на берег.
Увидав на той стороне казаков (les Cosaques) и расстилавшиеся степи (les Steppes),
в середине которых была Moscou
la ville sainte5
, столица того, подобного Скифскому, государства, куда ходил Александр Македонский,
– Наполеон,
неожиданно для всех и противно как стратегическим, так и
дипломатическим соображениям, приказал наступление, и
на другой день войска его стали переходить Неман.
12-го числа рано утром он вышел из палатки, раскинутой
в этот день на крутом левом берегу Немана, и смотрел в зрительную трубу на
выплывающие из Вильковисского леса потоки своих войск, разливающихся по трем
мостам, наведенным на Немане. Войска знали о присутствии императора, искали его
глазами, и, когда находили на горе перед палаткой
отделившуюся от свиты фигуру в сюртуке и шляпе, они кидали вверх шапки, кричали
13-го июня Наполеону подали небольшую чистокровную
арабскую лошадь, и он сел и поехал галопом к одному из мостов через Неман,
непрестанно оглушаемый восторженными
криками, которые он, очевидно, переносил только потому,
что нельзя было запретить им криками этими выражать свою
любовь к нему; но крики эти, сопутствующие ему везде, тяготили его и отвлекали его
от военной заботы, охватившей
его с того времени, как он присоединился к войску. Он проехал по одному из
качавшихся на лодках мостов на ту сторону, круто повернул влево и галопом поехал по
направлению
к Ковно, предшествуемый замиравшими от счастия, восторженными гвардейскими конными
егерями, расчищая дорогу по войскам, скакавшим впереди его. Подъехав к широкой
реке Вилии, он остановился подле польского уланского полка, стоявшего на берегу.
– Виват! – также восторженно кричали поляки, расстроивая фронт и давя друг друга,
для того чтобы увидать его. Наполеон осмотрел реку, слез с лошади и сел на бревно,
лежавшее на берегу. По бессловесному знаку ему подали трубу, он
положил ее на спину подбежавшего счастливого пажа и стал
смотреть на ту сторону. Потом он углубился в рассматриванье листа карты,
разложенного между бревнами. Не поднимая головы, он сказал что-то, и двое его
адъютантов поскакали к польским уланам.
– Что? Что он сказал? – слышалось в рядах польских улан,
когда один адъютант подскакал к ним.
Было приказано, отыскав брод, перейти на ту сторону.
Польский уланский полковник, красивый старый человек,
раскрасневшись и путаясь в словах от волнения, спросил у
адъютанта, позволено ли ему будет переплыть с своими уланами реку, не отыскивая
брода. Он с очевидным страхом за
отказ, как мальчик, который просит позволения сесть на лошадь, просил, чтобы ему
позволили переплыть реку в глазах
императора. Адъютант сказал, что, вероятно, император не
будет недоволен этим излишним усердием.
Как только адъютант сказал это, старый усатый офицер
с счастливым лицом и блестящими глазами, подняв кверху
саблю, прокричал: «Виват!» – и, скомандовав уланам следовать за собой, дал шпоры
лошади и подскакал к реке. Он
злобно толкнул замявшуюся под собой лошадь и бухнулся
в воду, направляясь вглубь к быстрине течения. Сотни ула-
нов поскакали за ним. Было холодно и жутко на середине и
на быстрине теченья. Уланы цеплялись друг за друга, сваливались с лошадей, лошади
некоторые тонули, тонули и люди, остальные старались плыть кто на седле, кто
держась за
гриву. Они старались плыть вперед на ту сторону и, несмотря на то что за полверсты
была переправа, гордились тем,
что они плывут и тонут в этой реке под взглядами человека,
сидевшего на бревне и даже не смотревшего на то, что они
делали. Когда вернувшийся адъютант, выбрав удобную минуту, позволил себе обратить
внимание императора на преданность поляков к его особе, маленький человек в сером
сюртуке встал и, подозвав к себе Бертье, стал ходить с ним
взад и вперед по берегу, отдавая ему приказания и изредка
недовольно взглядывая на тонувших улан, развлекавших его
внимание.
Для него было не ново убеждение в том, что присутствие
его на всех концах мира, от Африки до степей Московии,
одинаково поражает и повергает людей в безумие самозабвения. Он велел подать себе
лошадь и поехал в свою стоянку.
Человек сорок улан потонуло в реке, несмотря на высланные на помощь лодки.
Большинство прибилось назад к этому берегу. Полковник и несколько человек переплыли
реку
и с трудом вылезли на тот берег. Но как только они вылезли в обшлепнувшемся на них,
стекающем ручьями мокром
платье, они закричали: «Виват!», восторженно глядя на то
место, где стоял Наполеон, но где его уже не было, и в ту
минуту считали себя счастливыми.
Ввечеру Наполеон между двумя распоряжениями – одно о
том, чтобы как можно скорее доставить заготовленные фальшивые русские ассигнации
для ввоза в Россию, и другое о
том, чтобы расстрелять саксонца, в перехваченном письме
которого найдены сведения о распоряжениях по французской армии, – сделал третье
распоряжение – о причислении
бросившегося без нужды в реку польского полковника к когорте чести (Légion
d’honneur), которой Наполеон был главою
Русский император между тем более месяца уже жил в
Вильне, делая смотры и маневры. Ничто не было готово для
войны, которой все ожидали и для приготовления к которой
император приехал из Петербурга. Общего плана действий
не было. Колебания о том, какой план из всех тех, которые
предлагались, должен быть принят, только еще более усилились после месячного
пребывания императора в главной
квартире. В трех армиях был в каждой отдельный главнокомандующий, но общего
начальника над всеми армиями не
было, и император не принимал на себя этого звания.
Чем дольше жил император в Вильне, тем менее и менее
готовились к войне, уставши ожидать ее. Все стремления людей, окружавших государя,
казалось, были направлены только на то, чтобы заставлять государя, приятно проводя
время,
забыть о предстоящей войне.
После многих балов и праздников у польских магнатов, у
придворных и у самого государя в июне месяце одному из
польских генерал-адъютантов государя пришла мысль дать
обед и бал государю от лица его генерал-адъютантов. Мысль
эта радостно была принята всеми. Государь изъявил согласие. Генерал-адъютанты
собрали по подписке деньги. Особа,
которая наиболее могла быть приятна государю, была приглашена быть хозяйкой бала.
Граф Бенигсен, помещик Ви-
ленской губернии, предложил свой загородный дом для этого праздника, и 13 июня был
назначен обед, бал, катанье на
лодках и фейерверк в Закрете, загородном доме графа Бенигсена.
В тот самый день, в который Наполеоном был отдан приказ о переходе через Неман и
передовые войска его, оттеснив
казаков, перешли через русскую границу, Александр проводил вечер на даче Бенигсена
– на бале, даваемом генерал-адъютантами.
Был веселый, блестящий праздник; знатоки дела говорили, что редко собиралось в
одном месте столько красавиц.
Графиня Безухова в числе других русских дам, приехавших
за государем из Петербурга в Вильну, была на этом бале,
затемняя своей тяжелой, так называемой русской красотой
утонченных польских дам. Она была замечена, и государь
удостоил ее танца.
Борис Друбецкой, en garçon (холостяком), как он говорил,
оставив свою жену в Москве, был также на этом бале и, хотя
не генерал-адъютант, был участником на большую сумму в
подписке для бала. Борис теперь был богатый человек, далеко ушедший в почестях, уже
не искавший покровительства,
а на ровной ноге стоявший с высшими из своих сверстников.
В двенадцать часов ночи еще танцевали. Элен, не имевшая достойного кавалера, сама
предложила мазурку Борису.
Они сидели в третьей паре. Борис, хладнокровно поглядывая на блестящие обнаженные
плечи Элен, выступавшие из
темного газового с золотом платья, рассказывал про старых
знакомых и вместе с тем, незаметно для самого себя и для
других, ни на секунду не переставал наблюдать государя, находившегося в той же
зале. Государь не танцевал; он стоял
в дверях и останавливал то тех, то других теми ласковыми
словами, которые он один только умел говорить.
При начале мазурки Борис видел, что генерал-адъютант
Балашев, одно из ближайших лиц к государю, подошел к
нему и непридворно остановился близко от государя, говорившего с польской дамой.
Поговорив с дамой, государь
взглянул вопросительно и, видно поняв, что Балашев поступил так только потому, что
на то были важные причины,
слегка кивнул даме и обратился к Балашеву. Только что Балашев начал говорить, как
удивление выразилось на лице государя. Он взял под руку Балашева и пошел с ним
через залу,
бессознательно для себя расчищая с обеих сторон сажени на
три широкую дорогу сторонившихся перед ним. Борис заметил взволнованное лицо
Аракчеева, в то время как государь
пошел с Балашевым. Аракчеев, исподлобья глядя на государя и посапывая красным
носом, выдвинулся из толпы, как
бы ожидая, что государь обратится к нему. (Борис понял, что
Аракчеев завидует Балашеву и недоволен тем, что какая-то,
очевидно важная, новость не через него передана государю.)
Но государь с Балашевым прошли, не замечая Аракчеева,
через выходную дверь в освещенный сад. Аракчеев, придерживая шпагу и злобно
оглядываясь вокруг себя, прошел ша-
гах в двадцати за ними.
Пока Борис продолжал делать фигуры мазурки, его не переставала мучить мысль о том,
какую новость привез Балашев и каким бы образом узнать ее прежде других.
В фигуре, где ему надо было выбирать дам, шепнув Элен,
что он хочет взять графиню Потоцкую, которая, кажется, вышла на балкон, он, скользя
ногами по паркету, выбежал в
выходную дверь в сад и, заметив входящего с Балашевым
на террасу государя, приостановился. Государь с Балашевым
направлялись к двери. Борис, заторопившись, как будто не
успев отодвинуться, почтительно прижался к притолоке и
нагнул голову.
Государь с волнением лично оскорбленного человека договаривал следующие слова:
– Без объявления войны вступить в Россию. Я помирюсь
только тогда, когда ни одного вооруженного неприятеля не
останется на моей земле, – сказал он. Как показалось Борису,
государю приятно было высказать эти слова: он был доволен
формой выражения своей мысли, но был недоволен тем, что
Борис услыхал их.
– Чтоб никто ничего не знал! – прибавил государь, нахмурившись. Борис понял, что
это относилось к нему, и, закрыв
глаза, слегка наклонил голову. Государь опять вошел в залу
и еще около получаса пробыл на бале.
Борис первый узнал известие о переходе французскими
войсками Немана и благодаря этому имел случай показать
некоторым важным лицам, что многое, скрытое от других,
бывает ему известно, и через то имел случай подняться выше
во мнении этих особ.
Неожиданное известие о переходе французами Немана
было особенно неожиданно после месяца несбывавшегося
ожидания, и на бале! Государь, в первую минуту получения
известия, под влиянием возмущения и оскорбления, нашел
то, сделавшееся потом знаменитым, изречение, которое самому понравилось ему и
выражало вполне его чувства. Возвратившись домой с бала, государь в два часа ночи
послал за
секретарем Шишковым и велел написать приказ войскам и
рескрипт к фельдмаршалу князю Салтыкову, в котором он
непременно требовал, чтобы были помещены слова о том,
что он не помирится до тех пор, пока хотя один вооруженный француз останется на
русской земле.
На другой день было написано следующее письмо к Наполеону.
13-го июня, в два часа ночи, государь, призвав к себе Балашева и прочтя ему свое
письмо к Наполеону, приказал ему
отвезти это письмо и лично передать французскому императору. Отправляя Балашева,
государь вновь повторил ему
слова о том, что он не помирится до тех пор, пока останется
хотя один вооруженный неприятель на русской земле, и приказал непременно передать
эти слова Наполеону. Государь не
написал этих слов в письме, потому что он чувствовал с своим тактом, что слова эти
неудобны для передачи в ту минуту,
когда делается последняя попытка примирения; но он непременно приказал Балашеву
передать их лично Наполеону.
Выехав в ночь с 13-го на 14-е июня, Балашев, сопутствуемый трубачом и двумя
казаками, к рассвету приехал в деревню Рыконты, на французские аванпосты по сю
сторону
Немана. Он был остановлен французскими кавалерийскими
часовыми.
Французский гусарский унтер-офицер, в малиновом мундире и мохнатой шапке, крикнул
на подъезжавшего Балашева, приказывая ему остановиться. Балашев не тотчас
остановился, а продолжал шагом подвигаться по дороге.
Унтер-офицер, нахмурившись и проворчав какое-то ругательство, надвинулся грудью
лошади на Балашева, взялся за
саблю и грубо крикнул на русского генерала, спрашивая его:
глух ли он, что не слышит того, что ему говорят. Балашев
назвал себя. Унтер-офицер послал солдата к офицеру.
Не обращая на Балашева внимания, унтер-офицер стал
говорить с товарищами о своем полковом деле и не глядел
на русского генерала.
Необычайно странно было Балашеву, после близости к
высшей власти и могуществу, после разговора три часа тому
назад с государем и вообще привыкшему по своей службе
к почестям, видеть тут, на русской земле, это враждебное и
главное – непочтительное отношение к себе грубой силы.
Солнце только начинало подниматься из-за туч; в воздухе
было свежо и росисто. По дороге из деревни выгоняли стадо.
В полях один за одним, как пузырьки в воде, вспырскивали
с чувыканьем жаворонки.
Балашев оглядывался вокруг себя, ожидая приезда офицера из деревни. Русские казаки
и трубач и французские гусары молча изредка глядели друг на друга.
Французский гусарский полковник, видимо только что с
постели, выехал из деревни на красивой сытой серой лошади, сопутствуемый двумя
гусарами. На офицере, на солдатах
и на их лошадях был вид довольства и щегольства.
Это было то первое время кампании, когда войска еще находились в исправности, почти
равной смотровой, мирной
деятельности, только с оттенком нарядной воинственности в
одежде и с нравственным оттенком того веселья и предприимчивости, которые всегда
сопутствуют началам кампаний.
Французский полковник с трудом удерживал зевоту, но
был учтив и, видимо, понимал все значение Балашева. Он
провел его мимо своих солдат за цепь и сообщил, что желание его быть представленну
императору будет, вероятно, тотчас же исполнено, так как императорская квартира,
сколько он знает, находится недалеко.
Они проехали деревню Рыконты, мимо французских гусарских коновязей, часовых и
солдат, отдававших честь своему полковнику и с любопытством осматривавших русский
мундир, и выехали на другую сторону села. По словам полковника, в двух километрах
был начальник дивизии, который примет Балашева и проводит его по назначению.
Солнце уже поднялось и весело блестело на яркой зелени.
Только что они выехали за корчму на гору, как навстречу
им из-под горы показалась кучка всадников, впереди которой на вороной лошади с
блестящею на солнце сбруей ехал
высокий ростом человек в шляпе с перьями и черными, завитыми по плечи волосами, в
красной мантии и с длинными
ногами, выпяченными вперед, как ездят французы. Человек
этот поехал галопом навстречу Балашеву, блестя и развеваясь на ярком июньском
солнце своими перьями, каменьями
и золотыми галунами.
Балашев уже был на расстоянии двух лошадей от скачущего ему навстречу с
торжественно-театральным лицом всадника в браслетах, перьях, ожерельях и золоте,
когда Юльнер, французский полковник, почтительно прошептал: «Le
roi de Naples»10. Действительно, это был Мюрат, называемый
теперь неаполитанским королем. Хотя и было совершенно
непонятно, почему он был неаполитанский король, но его называли так, и он сам был
убежден в этом и потому имел более
торжественный и важный вид, чем прежде. Он так был уверен в том, что он
действительно неаполитанский король, что,
когда накануне отъезда из Неаполя, во время его прогулки
с женою по улицам Неаполя, несколько итальянцев прокричали ему: «Viva il re!»11, он
с грустной улыбкой повернулся
к супруге и сказал: «Les malheureux, ils ne savent pas que je
les quitte demain!»12
Но несмотря на то что он твердо верил в то, что он был
неаполитанский король, и что он сожалел о горести своих
покидаемых им подданных, в последнее время, после того
как ему велено было опять поступить на службу, и особенно
после свидания с Наполеоном в Данциге, когда августейший
шурин сказал ему: «Je vous ai fait Roi pour régner à manière,
mais pas à la vôtre»13, – он весело принялся за знакомое ему
дело и, как разъевшийся, но не зажиревший, годный на службу конь, почуяв себя в
упряжке, заиграл в оглоблях и, разрядившись как можно пестрее и дороже, веселый и
довольный,
скакал, сам не зная куда и зачем, по дорогам Польши.
10 Король Неаполитанский.
11 Да здравствует король! (ит.)
12 Несчастные, они не знают, что я их завтра покидаю!
13 Я вас сделал королем для того, чтобы царствовать не по-своему, а по-моему.
Увидав русского генерала, он по-королевски, торжественно, откинул назад голову с
завитыми по плечи волосами и
вопросительно поглядел на французского полковника. Полковник почтительно передал
его величеству значение Балашева, фамилию которого он не мог выговорить.
– De Bal-macheve! – сказал король (своей решительностью превозмогая трудность,
представлявшуюся полковнику), – charmé de faire votre connaissance, général14, –
прибавил он с королевски милостивым жестом. Как только король
начал говорить громко и быстро, все королевское достоинство мгновенно оставило его,
и он, сам не замечая, перешел
в свойственный ему тон добродушной фамильярности. Он
положил свою руку на холку лошади Балашева.

сказал он, как будто сожалея об обстоятельстве, о котором

он не мог судить.
– Sire, – отвечал Балашев. – l’Empereur mon maître ne
désire point la guerre, et comme Votre Majesté le voit16, – говорил Балашев, во
всех падежах употребляя Votre Majesté17
,
с неизбежной аффектацией учащения титула, обращаясь к
лицу, для которого титул этот еще новость.
Лицо Мюрата сияло глупым довольством в то время,
как он слушал monsieur de Balachoff. Но royauté oblige:18
он чувствовал необходимость переговорить с посланником
Александра о государственных делах как король и союзник.
Он слез с лошади и, взяв под руку Балашева и отойдя на
несколько шагов от почтительно дожидавшейся свиты, стал
ходить с ним взад и вперед, стараясь говорить значительно. Он упомянул о том, что
император Наполеон оскорблен
требованиями вывода войск из Пруссии, в особенности теперь, когда это требование
сделалось всем известно и когда этим оскорблено достоинство Франции. Балашев
сказал,
что в требовании этом нет ничего оскорбительного, потому
что… Мюрат перебил его:
– Так вы считаете зачинщиком не императора Александра? – сказал он неожиданно с
добродушно-глупой улыбкой.
Балашев сказал, почему он действительно полагал, что начинателем войны был
Наполеон.
Даву был Аракчеев императора Наполеона – Аракчеев не
трус, но столь же исправный, жестокий и не умеющий выражать свою преданность иначе
как жестокостью.
В механизме государственного организма нужны эти люди, как нужны волки в организме
природы, и они всегда
есть, всегда являются и держатся, как ни несообразно кажется их присутствие и
близость к главе правительства. Только
этой необходимостью можно объяснить то, как мог жестокий, лично выдиравший усы
гренадерам и не могший по слабости нерв переносить опасность, необразованный,
непридворный Аракчеев держаться в такой силе при рыцарски
благородном и нежном характере Александра.
Балашев застал маршала Даву в сарае крестьянской избы,
сидящего на бочонке и занятого письменными работами (он
поверял счеты). Адъютант стоял подле него. Возможно было
найти лучшее помещение, но маршал Даву был один из тех
людей, которые нарочно ставят себя в самые мрачные условия жизни, для того чтобы
иметь право быть мрачными. Они
для того же всегда поспешно и упорно заняты. «Где тут думать о счастливой стороне
человеческой жизни, когда, вы видите, я на бочке сижу в грязном сарае и работаю», –
говорило выражение его лица. Главное удовольствие и потребность
этих людей состоит в том, чтобы, встретив оживление жизни,
бросить этому оживлению в глаза свою мрачную, упорную
деятельность. Это удовольствие доставил себе Даву, когда к
нему ввели Балашева. Он еще более углубился в свою работу, когда вошел русский
генерал, и, взглянув через очки на
оживленное, под впечатлением прекрасного утра и беседы с
Мюратом, лицо Балашева, не встал, не пошевелился даже, а
еще больше нахмурился и злобно усмехнулся.
Заметив на лице Балашева произведенное этим приемом неприятное впечатление, Даву
поднял голову и холодно
спросил, что ему нужно.
Предполагая, что такой прием мог быть сделан ему только
потому, что Даву не знает, что он генерал-адъютант императора Александра и даже
представитель его перед Наполеоном, Балашев поспешил сообщить свое звание и
назначение.
В противность ожидания его Даву, выслушав Балашева, стал
еще суровее и грубее.
– Где же ваш пакет? – сказал он. – Donnez-le moi, je
l’enverrai à l’Empereur21
.
Балашев сказал, что он имеет приказание лично передать
пакет самому императору.
– Приказания вашего императора исполняются в вашей
армии, а здесь, – сказал Даву, – вы должны делать то, что
вам говорят.
И как будто для того чтобы еще больше дать почувствовать русскому генералу его
зависимость от грубой силы, Да21 Дайте мне его, я пошлю императору.
ву послал адъютанта за дежурным.
Балашев вынул пакет, заключавший письмо государя, и
положил его на стол (стол, состоявший из двери, на которой
торчали оторванные петли, положенной на два бочонка). Даву взял конверт и прочел
надпись.
– Вы совершенно вправе оказывать или не оказывать мне
уважение, – сказал Балашев. – Но позвольте вам заметить,
что я имею честь носить звание генерал-адъютанта его величества…
Даву взглянул на него молча, и некоторое волнение и смущение, выразившиеся на лице
Балашева, видимо, доставили
ему удовольствие.
– Вам будет оказано должное, – сказал он и, положив конверт в карман, вышел из
сарая.
Через минуту вошел адъютант маршала господин де Кастре и провел Балашева в
приготовленное для него помещение.
Балашев обедал в этот день с маршалом в том же сарае,
на той же доске на бочках.
На другой день Даву выехал рано утром и, пригласив к
себе Балашева, внушительно сказал ему, что он просит его
оставаться здесь, подвигаться вместе с багажами, ежели они
будут иметь на то приказания, и не разговаривать ни с кем,
кроме как с господином де Кастре.
После четырехдневного уединения, скуки, сознания подвластности и ничтожества,
особенно ощутительного после
той среды могущества, в которой он так недавно находился,
после нескольких переходов вместе с багажами маршала, с
французскими войсками, занимавшими всю местность, Балашев привезен был в Вильну,
занятую теперь французами,
в ту же заставу, из которой он выехал четыре дня тому назад.
На другой день императорский камергер, monsieur de
Turenne, приехал к Балашеву и передал ему желание императора Наполеона удостоить
его аудиенции.
Четыре дня тому назад у того дома, к которому подвезли
Балашева, стояли Преображенского полка часовые, теперь
же стояли два французских гренадера в раскрытых на груди
синих мундирах и в мохнатых шапках, конвой гусаров и улан
и блестящая свита адъютантов, пажей и генералов, ожидавших выхода Наполеона вокруг
стоявшей у крыльца верховой
лошади и его мамелюка Рустана. Наполеон принимал Балашева в том самом доме в
Вильне, из которого отправлял его
Александр.
Несмотря на привычку Балашева к придворной торжественности, роскошь и пышность
двора императора Наполеона поразили его.
Граф Тюрен ввел его в большую приемную, где дожидалось много генералов, камергеров
и польских магнатов, из
которых многих Балашев видал при дворе русского императора. Дюрок сказал, что
император Наполеон примет русского генерала перед своей прогулкой.
После нескольких минут ожидания дежурный камергер
вышел в большую приемную и, учтиво поклонившись Балашеву, пригласил его идти за
собой.
Балашев вошел в маленькую приемную, из которой была
одна дверь в кабинет, в тот самый кабинет, из которого отправлял его русский
император. Балашев простоял один минуты две, ожидая. За дверью послышались
поспешные шаги. Быстро отворились обе половинки двери, камергер, отворивший,
почтительно остановился, ожидая, все затихло, и из
кабинета зазвучали другие, твердые, решительные шаги: это
был Наполеон. Он только что окончил свой туалет для верховой езды. Он был в синем
мундире, раскрытом над белым
жилетом, спускавшимся на круглый живот, в белых лосинах,
обтягивающих жирные ляжки коротких ног, и в ботфортах.
Короткие волоса его, очевидно, только что были причесаны,
но одна прядь волос спускалась книзу над серединой широкого лба. Белая пухлая шея
его резко выступала из-за черного воротника мундира; от него пахло одеколоном. На
моложавом полном лице его с выступающим подбородком было
выражение милостивого и величественного императорского
приветствия.
Он вышел, быстро подрагивая на каждом шагу и откинув
несколько назад голову. Вся его потолстевшая, короткая фигура с широкими толстыми
плечами и невольно выставленным вперед животом и грудью имела тот представительный,
осанистый вид, который имеют в холе живущие сорокалетние люди. Кроме того, видно
было, что он в этот день находился в самом хорошем расположении духа.
Он кивнул головою, отвечая на низкий и почтительный
поклон Балашева, и, подойдя к нему, тотчас же стал говорить
как человек, дорожащий всякой минутой своего времени и
не снисходящий до того, чтобы приготавливать свои речи, а
уверенный в том, что он всегда скажет хорошо и что́ нужно
сказать.
– Здравствуйте, генерал! – сказал он. – Я получил письмо
императора Александра, которое вы доставили, и очень рад
вас видеть. – Он взглянул в лицо Балашева своими большими глазами и тотчас же стал
смотреть вперед мимо него.
Очевидно было, что его не интересовала нисколько личность Балашева. Видно было, что
только то, что происходило в его душе, имело интерес для него. Все, что было вне
его,
не имело для него значения, потому что все в мире, как ему
казалось, зависело только от его воли.
– Я не желаю и не желал войны, – сказал он, – но меня
вынудили к ней. Я и теперь (он сказал это слово с ударением) готов принять все
объяснения, которые вы можете дать
мне. – И он ясно и коротко стал излагать причины своего
неудовольствия против русского правительства.
Судя по умеренно-спокойному и дружелюбному тону,
с которым говорил французский император, Балашев был
твердо убежден, что он желает мира и намерен вступить в
переговоры.
– Sire! L’Empereur, mon maître22, – начал Балашев давно
приготовленную речь, когда Наполеон, окончив свою речь,
вопросительно взглянул на русского посла; но взгляд устремленных на него глаз
императора смутил его. «Вы смущены – оправьтесь», – как будто сказал Наполеон, с
чуть заметной улыбкой оглядывая мундир и шпагу Балашева. Балашев оправился и начал
говорить. Он сказал, что император
Александр не считает достаточной причиной для войны требование паспортов Куракиным,
что Куракин поступил так
по своему произволу и без согласия на то государя, что император Александр не
желает войны и что с Англией нет никаких сношений.
– Еще нет, – вставил Наполеон и, как будто боясь отдаться
своему чувству, нахмурился и слегка кивнул головой, давая
22 Ваше величество! Император, государь мой.
этим чувствовать Балашеву, что он может продолжать.
Высказав все, что ему было приказано, Балашев сказал,
что император Александр желает мира, но не приступит к
переговорам иначе, как с тем условием, чтобы… Тут Балашев замялся: он вспомнил те
слова, которые император
Александр не написал в письме, но которые непременно приказал вставить в рескрипт
Салтыкову и которые приказал Балашеву передать Наполеону. Балашев помнил про эти
слова: «пока ни один вооруженный неприятель не останется на
земле русской», но какое-то сложное чувство удержало его.
Он не мог сказать этих слов, хотя и хотел это сделать. Он
замялся и сказал: с условием, чтобы французские войска отступили за Неман.
Наполеон заметил смущение Балашева при высказывании
последних слов; лицо его дрогнуло, левая икра ноги начала
мерно дрожать. Не сходя с места, он голосом, более высоким и поспешным, чем прежде,
начал говорить. Во время
последующей речи Балашев, не раз опуская глаза, невольно
наблюдал дрожанье икры в левой ноге Наполеона, которое
тем более усиливалось, чем более он возвышал голос.
– Я желаю мира не менее императора Александра, – начал
он. – Не я ли осьмнадцать месяцев делаю все, чтобы получить его? Я осьмнадцать
месяцев жду объяснений. Но для
того, чтобы начать переговоры, чего же требуют от меня? –
сказал он, нахмурившись и делая энергически вопросительный жест своей маленькой
белой и пухлой рукой.
– Отступления войск за Неман, государь, – сказал Балашев.
– За Неман? – повторил Наполеон. – Так теперь вы хотите,
чтобы отступили за Неман – только за Неман? – повторил
Наполеон, прямо взглянув на Балашева.
Балашев почтительно наклонил голову.
Вместо требования четыре месяца тому назад отступить
из Померании теперь требовали отступить только за Неман.
Наполеон быстро повернулся и стал ходить по комнате.
– Вы говорите, что от меня требуют отступления за Неман
для начатия переговоров; но от меня требовали точно так
же два месяца тому назад отступления за Одер и Вислу, и,
несмотря на то, вы согласны вести переговоры.
Он молча прошел от одного угла комнаты до другого и
опять остановился против Балашева. Лицо его как будто окаменело в своем строгом
выражении, и левая нога дрожала
еще быстрее, чем прежде. Это дрожанье левой икры Наполеон знал за собой. La
vibration de mon mollet gauche est un
grand signe chez moi23, – говорил он впоследствии.
– Такие предложения, как то, чтобы очистить Одер и Вислу, можно делать принцу
Баденскому, а не мне, – совершенно неожиданно для себя почти вскрикнул Наполеон. –
Ежели бы вы мне дали Петербург и Москву, я бы не принял этих
условий. Вы говорите, я начал войну? А кто прежде приехал к армии? – император
Александр, а не я. И вы предлага23 Дрожание моей левой икры есть великий признак.
ете мне переговоры тогда, как я издержал миллионы, тогда
как вы в союзе с Англией и когда ваше положение дурно –
вы предлагаете мне переговоры! А какая цель вашего союза
с Англией? Что она дала вам? – говорил он поспешно, очевидно уже направляя свою
речь не для того, чтобы высказать выгоды заключения мира и обсудить его
возможность, а
только для того, чтобы доказать и свою правоту, и свою силу
и чтобы доказать неправоту и ошибки Александра.
Вступление его речи было сделано, очевидно, с целью выказать выгоду своего
положения и показать, что, несмотря
на то, он принимает открытие переговоров. Но он уже начал
говорить, и чем больше он говорил, тем менее он был в состоянии управлять своей
речью.
Вся цель его речи теперь уже, очевидно, была в том, чтобы только возвысить себя и
оскорбить Александра, то есть
именно сделать то самое, чего он менее всего хотел при начале свидания.
– Говорят, вы заключили мир с турками?
Балашев утвердительно наклонил голову.
– Мир заключен… – начал он.
Но Наполеон не дал ему говорить. Ему, видно, нужно было говорить самому, одному, и
он продолжал говорить с тем
красноречием и невоздержанием раздраженности, к которому так склонны балованные
люди.
– Да, я знаю, вы заключили мир с турками, не получив
Молдавии и Валахии. А я бы дал вашему государю эти про-
винции так же, как я дал ему Финляндию. Да, – продолжал
он, – я обещал и дал бы императору Александру Молдавию
и Валахию, а теперь он не будет иметь этих прекрасных провинций. Он бы мог, однако,
присоединить их к своей империи, и в одно царствование он бы расширил Россию от
Ботнического залива до устьев Дуная. Катерина Великая не могла бы сделать более, –
говорил Наполеон, все более и более
разгораясь, ходя по комнате и повторяя Балашеву почти те
же слова, которые он говорил самому Александру в Тильзите. – Tout cela il l’aurait
dû à mon amitié… Ah! quel beau
règne, quel beau règne! – повторил он несколько раз, остановился, достал золотую
табакерку из кармана и жадно потянул
из нее носом. Quel beau règne aurait pu être celui de l’Empereur
Alexandre!24
Он с сожалением взглянул на Балашева, и только что Балашев хотел заметить что-то,
как он опять поспешно перебил его.
– Чего он мог желать и искать такого, чего бы он не нашел в моей дружбе?.. – сказал
Наполеон, с недоумением пожимая плечами. – Нет, он нашел лучшим окружить себя
моими врагами, и кем же? – продолжал он. – Он призвал
к себе Штейнов, Армфельдов, Винцингероде, Бенигсенов.
Штейн – прогнанный из своего отечества изменник, Арм24 Всем этим он был бы обязан
моей дружбе… О, какое прекрасное царствование, какое прекрасное царствование! О,
какое прекрасное царствование могло
бы быть царствование императора Александра!
фельд – развратник и интриган, Винцингероде – беглый подданный Франции, Бенигсен
несколько более военный, чем
другие, но все-таки неспособный, который ничего не умел
сделать в 1807 году и который бы должен возбуждать в императоре Александре ужасные
воспоминания… Положим,
ежели бы они были способны, можно бы их употреблять, –
продолжал Наполеон, едва успевая словом поспевать за беспрестанно возникающими
соображениями, показывающими
ему его правоту или силу (что в его понятии было одно и то
же), – но и того нет: они не годятся ни для войны, ни для
мира. Барклай, говорят, дельнее их всех; но я этого не скажу,
судя по его первым движениям. А они что делают? Что делают все эти придворные!
Пфуль предлагает, Армфельд спорит, Бенигсен рассматривает, а Барклай, призванный
действовать, не знает, на что решиться, и время проходит. Один
Багратион – военный человек. Он глуп, но у него есть опытность, глазомер и
решительность… И что за роль играет ваш
молодой государь в этой безобразной толпе. Они его компрометируют и на него
сваливают ответственность всего совершающегося. Un souverain ne doit être à l’armée
que quand il est
général25, – сказал он, очевидно посылая эти слова прямо как
вызов в лицо государя. Наполеон знал, как желал император
Александр быть полководцем.
– Уже неделя, как началась кампания, и вы не сумели защитить Вильну. Вы разрезаны
надвое и прогнаны из поль25 Государь должен находиться при армии только тогда,
когда он полководец.
ских провинций. Ваша армия ропщет…
– Напротив, ваше величество, – сказал Балашев, едва
успевавший запоминать то, что говорилось ему, и с трудом
следивший за этим фейерверком слов, – войска горят желанием…
– Я все знаю, – перебил его Наполеон, – я все знаю, и знаю
число ваших батальонов так же верно, как и моих. У вас нет
двухсот тысяч войска, а у меня втрое столько. Даю вам честное слово, – сказал
Наполеон, забывая, что это его честное
слово никак не могло иметь значения, – даю вам ma parole
d’honneur que j’ai cinq cent trente mille hommes de ce côté de
la Vistule26. Турки вам не помощь: они никуда не годятся и
доказали это, замирившись с вами. Шведы – их предопределение быть управляемыми
сумасшедшими королями. Их
король был безумный; они переменили его и взяли другого – Бернадота, который тотчас
сошел с ума, потому что сумасшедший только, будучи шведом, может заключать союзы
с Россией. – Наполеон злобно усмехнулся и опять поднес к
носу табакерку.
На каждую из фраз Наполеона Балашев хотел и имел что
возразить; беспрестанно он делал движение человека, желавшего сказать что-то, но
Наполеон перебивал его. Например,
о безумии шведов Балашев хотел сказать, что Швеция есть
остров, когда Россия за нее; но Наполеон сердито вскрикнул,
26 Честное слово, что у меня пятьсот тридцать тысяч человек по сю сторону
Вислы.
чтобы заглушить его голос. Наполеон находился в том состоянии раздражения, в
котором нужно говорить, говорить и
говорить только для того, чтобы самому себе доказать свою
справедливость. Балашеву становилось тяжело: он, как посол, боялся уронить
достоинство свое и чувствовал необходимость возражать; но, как человек, он сжимался
нравственно перед забытьем беспричинного гнева, в котором, очевидно, находился
Наполеон. Он знал, что все слова, сказанные
теперь Наполеоном, не имеют значения, что он сам, когда
опомнится, устыдится их. Балашев стоял, опустив глаза, глядя на движущиеся толстые
ноги Наполеона, и старался избегать его взгляда.
– Да что мне эти ваши союзники? – говорил Наполеон. –
У меня союзники – это поляки: их восемьдесят тысяч, они
дерутся, как львы. И их будет двести тысяч.
И, вероятно, еще более возмутившись тем, что, сказав это,
он сказал очевидную неправду и что Балашев в той же покорной своей судьбе позе
молча стоял перед ним, он круто
повернулся назад, подошел к самому лицу Балашева и, делая энергические и быстрые
жесты своими белыми руками,
закричал почти:
– Знайте, что ежели вы поколеблете Пруссию против меня, знайте, что я сотру ее с
карты Европы, – сказал он с бледным, искаженным злобой лицом, энергическим жестом
одной маленькой руки ударяя по другой. – Да, я заброшу вас
за Двину, за Днепр и восстановлю против вас ту преграду,
которую Европа была преступна и слепа, что позволила разрушить. Да, вот что с вами
будет, вот что вы выиграли, удалившись от меня, – сказал он и молча прошел
несколько раз
по комнате, вздрагивая своими толстыми плечами. Он положил в жилетный карман
табакерку, опять вынул ее, несколько раз приставлял ее к носу и остановился против
Балашева.
Он помолчал, поглядел насмешливо прямо в глаза Балашеву
и сказал тихим голосом: – Et cependant quel beau règne aurait
pu avoir votre maître!27
Балашев, чувствуя необходимость возражать, сказал, что
со стороны России дела не представляются в таком мрачном
виде. Наполеон молчал, продолжая насмешливо глядеть на
него и, очевидно, его не слушая. Балашев сказал, что в России ожидают от войны
всего хорошего. Наполеон снисходительно кивнул головой, как бы говоря: «Знаю, так
говорить
ваша обязанность, но вы сами в это не верите, вы убеждены
мною».
В конце речи Балашева Наполеон вынул опять табакерку,
понюхал из нее и, как сигнал, стукнул два раза ногой по полу. Дверь отворилась;
почтительно изгибающийся камергер
подал императору шляпу и перчатки, другой подал носовой
платок. Наполеон, не глядя на них, обратился к Балашеву.
После всего того, что сказал ему Наполеон, после этих
взрывов гнева и после последних сухо сказанных слов: «Je
ne vous retiens plus, général, vous recevrez ma lettre», Балашев
был уверен, что Наполеон уже не только не пожелает его видеть, но постарается не
видать его – оскорбленного посла и,
главное, свидетеля его непристойной горячности. Но, к удивлению своему, Балашев
через Дюрока получил в этот день
приглашение к столу императора.
На обеде были Бессьер, Коленкур и Бертье.
Наполеон встретил Балашева с веселым и ласковым видом. Не только не было в нем
выражения застенчивости или
упрека себе за утреннюю вспышку, но он, напротив, старался ободрить Балашева. Видно
было, что уже давно для Наполеона в его убеждении не существовало возможности
ошибок и что в его понятии все то, что он делал, было хорошо не
потому, что оно сходилось с представлением того, что хорошо и дурно, но потому, что
он делал это.
Император был очень весел после своей верховой прогулки по Вильне, в которой толпы
народа с восторгом встречали
и провожали его. Во всех окнах улиц, по которым он проезжал, были выставлены ковры,
знамена, вензеля его, и польские дамы, приветствуя его, махали ему платками.
За обедом, посадив подле себя Балашева, он обращался с
ним не только ласково, но обращался так, как будто он и Балашева считал в числе
своих придворных, в числе тех людей,
которые сочувствовали его планам и должны были радоваться его успехам. Между прочим
разговором он заговорил о
Москве и стал спрашивать Балашева о русской столице, не
только как спрашивает любознательный путешественник о
новом месте, которое он намеревается посетить, но как бы
с убеждением, что Балашев, как русский, должен быть польщен этой любознательностью.
– Сколько жителей в Москве, сколько домов? Правда ли,
что Moscou называют Moscou la sainte29? Сколько церквей в
Moscou? – спрашивал он.
И на ответ, что церквей более двухсот, он сказал:
– К чему такая бездна церквей?
– Русские очень набожны, – отвечал Балашев.
– Впрочем, большое количество монастырей и церквей
есть всегда признак отсталости народа, – сказал Наполеон,
оглядываясь на Коленкура за оценкой этого суждения.
Балашев почтительно позволил себе не согласиться с мнением французского императора.
– У каждой страны свои нравы, – сказал он.
– Но уже нигде в Европе нет ничего подобного, – сказал
Наполеон.
– Прошу извинения у вашего величества, – сказал Балашев, – кроме России, есть еще
Испания, где также много
29 Святая?
церквей и монастырей.
Этот ответ Балашева, намекавший на недавнее поражение французов в Испании, был
высоко оценен впоследствии,
по рассказам Балашева, при дворе императора Александра и
очень мало был оценен теперь, за обедом Наполеона, и прошел незаметно.
По равнодушным и недоумевающим лицам господ маршалов видно было, что они
недоумевали, в чем тут состояла
острота, на которую намекала интонация Балашева. «Ежели и была она, то мы не поняли
ее или она вовсе не остроумна», – говорили выражения лиц маршалов. Так мало был
оценен этот ответ, что Наполеон даже решительно не заметил его и наивно спросил
Балашева о том, на какие города идет отсюда прямая дорога к Москве. Балашев, бывший
все время обеда настороже, отвечал, что comme tout chemin
mène à Rome, tout chemin mène à Moscou30, что есть много
дорог и что в числе этих разных путей есть дорога на Полтаву, которую избрал Карл
XII, сказал Балашев, невольно
вспыхнув от удовольствия в удаче этого ответа. Не успел Балашев досказать последних
слов: «Poltawa», как уже Коленкур заговорил о неудобствах дороги из Петербурга в
Москву
и о своих петербургских воспоминаниях.
После обеда перешли пить кофе в кабинет Наполеона, четыре дня тому назад бывший
кабинетом императора Алек30 Как всякая дорога, по пословице, ведет в Рим, так и все
дороги ведут в Москву.
сандра. Наполеон сел, потрогивая кофе в севрской чашке, и
указал на стул подле себя Балашеву.
Есть в человеке известное послеобеденное расположение
духа, которое сильнее всяких разумных причин заставляет
человека быть довольным собой и считать всех своими друзьями. Наполеон находился в
этом расположении. Ему казалось, что он окружен людьми, обожающими его. Он был
убежден, что и Балашев после его обеда был его другом и
обожателем. Наполеон обратился к нему с приятной и слегка насмешливой улыбкой.
– Это та же комната, как мне говорили, в которой жил император Александр. Странно,
не правда ли, генерал? – сказал он, очевидно не сомневаясь в том, что это обращение
не
могло не быть приятно его собеседнику, так как оно доказывало превосходство его,
Наполеона, над Александром.
Балашев ничего не мог отвечать на это и молча наклонил
голову.
– Да, в этой комнате, четыре дня тому назад, совещались
Винцингероде и Штейн, – с той же насмешливой, уверенной
улыбкой продолжал Наполеон. – Чего я не могу понять, –
сказал он, – это того, что император Александр приблизил к
себе всех личных моих неприятелей. Я этого не… понимаю.
Он не подумал о том, что я могу сделать то же? – с вопросом обратился он к
Балашеву, и, очевидно, это воспоминание втолкнуло его опять в тот след утреннего
гнева, который
еще был свеж в нем.
– И пусть он знает, что я это сделаю, – сказал Наполеон,
вставая и отталкивая рукой свою чашку. – Я выгоню из Германии всех его родных,
Виртембергских, Баденских, Веймарских… да, я выгоню их. Пусть он готовит для них
убежище в России!
Балашев наклонил голову, видом своим показывая, что он
желал бы откланяться и слушает только потому, что он не
может не слушать того, что ему говорят. Наполеон не замечал этого выражения; он
обращался к Балашеву не как к послу своего врага, а как к человеку, который теперь
вполне
предан ему и должен радоваться унижению своего бывшего
господина.
– И зачем император Александр принял начальство над
войсками? К чему это? Война мое ремесло, а его дело царствовать, а не командовать
войсками. Зачем он взял на себя
такую ответственность?
Наполеон опять взял табакерку, молча прошелся несколько раз по комнате и вдруг
неожиданно подошел к Балашеву
и с легкой улыбкой так уверенно, быстро, просто, как будто
он делал какое-нибудь не только важное, но и приятное для
Балашева дело, поднял руку к лицу сорокалетнего русского
генерала и, взяв его за ухо, слегка дернул, улыбнувшись одними губами.
– Avoir l’oreille tirée par l’Empereur31 считалось величайшей честью и милостью при
французском дворе.
31 Быть выдранным за ухо императором.
– Eh bien, vous ne dites rien, admirateur et courtisan de
l’Empereur Alexandre?32 – сказал он, как будто смешно было
быть в его присутствии чьим-нибудь courtisan и admirateur33
,
кроме его, Наполеона.
– Готовы ли лошади для генерала? – прибавил он, слегка
наклоняя голову в ответ на поклон Балашева.
– Дайте ему моих, ему далеко ехать…
Письмо, привезенное Балашевым, было последнее письмо
Наполеона к Александру. Все подробности разговора были
переданы русскому императору, и война началась.
После своего свидания в Москве с Пьером князь Андрей
уехал в Петербург по делам, как он сказал своим родным, но,
в сущности, для того, чтобы встретить там князя Анатоля
Курагина, которого он считал необходимым встретить. Курагина, о котором он
осведомился, приехав в Петербург, уже
там не было. Пьер дал знать своему шурину, что князь Андрей едет за ним. Анатоль
Курагин тотчас получил назначение от военного министра и уехал в Молдавскую армию.
В
это же время в Петербурге князь Андрей встретил Кутузова, своего прежнего, всегда
расположенного к нему генерала, и Кутузов предложил ему ехать с ним вместе в
Молдавскую армию, куда старый генерал назначался главнокомандующим. Князь Андрей,
получив назначение состоять при
штабе главной квартиры, уехал в Турцию.
Князь Андрей считал неудобным писать к Курагину и вызывать его. Не подав нового
повода к дуэли, князь Андрей
считал вызов с своей стороны компрометирующим графиню
Ростову, и потому он искал личной встречи с Курагиным,
в которой он намерен был найти новый повод к дуэли. Но
в Турецкой армии ему также не удалось встретить Курагина, который вскоре после
приезда князя Андрея в Турецкую
армию вернулся в Россию. В новой стране и в новых условиях жизни князю Андрею стало
жить легче. После измены
своей невесты, которая тем сильнее поразила его, чем старательнее он скрывал ото
всех произведенное на него действие, для него были тяжелы те условия жизни, в
которых он
был счастлив, и еще тяжелее были свобода и независимость,
которыми он так дорожил прежде. Он не только не думал тех
прежних мыслей, которые в первый раз пришли ему, глядя
на небо на Аустерлицком поле, которые он любил развивать
с Пьером и которые наполняли его уединение в Богучарове,
а потом в Швейцарии и Риме; но он даже боялся вспоминать
об этих мыслях, раскрывавших бесконечные и светлые горизонты. Его интересовали
теперь только самые ближайшие, не
связанные с прежними, практические интересы, за которые
он ухватывался с тем бо́льшей жадностью, чем закрытее были от него прежние. Как
будто тот бесконечный удаляющийся свод неба, стоявший прежде над ним, вдруг
превратился
в низкий, определенный, давивший его свод, в котором все
было ясно, но ничего не было вечного и таинственного.
Из представлявшихся ему деятельностей военная служба
была самая простая и знакомая ему. Состоя в должности дежурного генерала при штабе
Кутузова, он упорно и усердно
занимался делами, удивляя Кутузова своей охотой к работе и
аккуратностью. Не найдя Курагина в Турции, князь Андрей
не считал необходимым скакать за ним опять в Россию; но
при всем том он знал, что, сколько бы ни прошло времени,
он не мог, встретив Курагина, несмотря на все презрение,
которое он имел к нему, несмотря на все доказательства, ко-
торые он делал себе, что ему не стоит унижаться до столкновения с ним, он знал,
что, встретив его, он не мог не вызвать
его, как не мог голодный человек не броситься на пищу. И
это сознание того, что оскорбление еще не вымещено, что
злоба не излита, а лежит на сердце, отравляло то искусственное спокойствие, которое
в виде озабоченно-хлопотливой и
несколько честолюбивой и тщеславной деятельности устроил себе князь Андрей в
Турции.
В 12-м году, когда до Букарешта (где два месяца жил Кутузов, проводя дни и ночи у
своей валашки) дошла весть
о войне с Наполеоном, князь Андрей попросил у Кутузова
перевода в Западную армию. Кутузов, которому уже надоел
Болконский своей деятельностью, служившей ему упреком
в праздности, Кутузов весьма охотно отпустил его и дал ему
поручение к Барклаю де Толли.
Прежде чем ехать в армию, находившуюся в мае в Дрисском лагере, князь Андрей заехал
в Лысые Горы, которые
были на самой его дороге, находясь в трех верстах от Смоленского большака.
Последние три года в жизни князя Андрея было так много переворотов, так много он
передумал,
перечувствовал, перевидел (он объехал и запад и восток),
что его странно и неожиданно поразило при въезде в Лысые
Горы все точно то же, до малейших подробностей, – точно
то же течение жизни. Он, как в заколдованный, заснувший
за́мок, въехал в аллею и в каменные ворота лысогорского дома. Та же степенность, та
же чистота, та же тишина были в
этом доме, те же мебели, те же стены, те же звуки, тот же
запах и те же робкие лица, только несколько постаревшие.
Княжна Марья была все та же робкая, некрасивая, стареющаяся девушка, в страхе и
вечных нравственных страданиях, без пользы и радости проживающая лучшие годы своей
жизни. Bourienne была та же радостно пользующаяся каждой минутой своей жизни и
исполненная самых для себя радостных надежд, довольная собой, кокетливая девушка.
Она
только стала увереннее, как показалось князю Андрею. Привезенный им из Швейцарии
воспитатель Десаль был одет в
сюртук русского покроя, коверкая язык, говорил по-русски
со слугами, но был все тот же ограниченно-умный, образованный, добродетельный и
педантический воспитатель. Старый князь переменился физически только тем, что с
боку рта
у него стал заметен недостаток одного зуба; нравственно он
был все такой же, как и прежде, только с еще бо́льшим озлоблением и недоверием к
действительности того, что происходило в мире. Один только Николушка вырос,
переменился,
разрумянился, оброс курчавыми темными волосами и, сам
не зная того, смеясь и веселясь, поднимал верхнюю губку хорошенького ротика точно
так же, как ее поднимала покойница маленькая княгиня. Он один не слушался за́кона
неизменности в этом заколдованном, спящем замке. Но хотя по
внешности все оставалось по-старому, внутренние отношения всех этих лиц изменились,
с тех пор как князь Андрей
не видал их. Члены семейства были разделены на два лаге-
ря, чуждые и враждебные между собой, которые сходились
теперь только при нем, – для него изменяя свой обычный
образ жизни. К одному принадлежали старый князь, m-lle
Bourienne и архитектор, к другому – княжна Марья, Десаль,
Николушка и все няньки и мамки.
Во время его пребывания в Лысых Горах все домашние
обедали вместе, но всем было неловко, и князь Андрей чувствовал, что он гость, для
которого делают исключение, что
он стесняет всех своим присутствием. Во время обеда первого дня князь Андрей,
невольно чувствуя это, был молчалив,
и старый князь, заметив неестественность его состояния, тоже угрюмо замолчал и
сейчас после обеда ушел к себе. Когда
ввечеру князь Андрей пришел к нему и, стараясь расшевелить его, стал рассказывать
ему о кампании молодого графа
Каменского, старый князь неожиданно начал с ним разговор
о княжне Марье, осуждая ее за ее суеверие, за ее нелюбовь к
m-lle Bourienne, которая, по его словам, была одна истинно
предана ему.
Старый князь говорил, что ежели он болен, то только от
княжны Марьи; что она нарочно мучает и раздражает его;
что она баловством и глупыми речами портит маленького
князя Николая. Старый князь знал очень хорошо, что он мучает свою дочь, что жизнь
ее очень тяжела, но знал тоже, что
он не может не мучить ее и что она заслуживает этого. «Почему же князь Андрей,
который видит это, мне ничего не говорит про сестру? – думал старый князь. – Что же
он думает,
что я злодей или старый дурак, без причины отдалился от
дочери и приблизил к себе француженку? Он не понимает,
и потому надо объяснить ему, надо, чтоб он выслушал», –
думал старый князь. И он стал объяснять причины, по которым он не мог переносить
бестолкового характера дочери.
– Ежели вы спрашиваете меня, – сказал князь Андрей, не
глядя на отца (он в первый раз в жизни осуждал своего отца), – я не хотел говорить;
но ежели вы меня спрашиваете,
то я скажу вам откровенно свое мнение насчет всего этого.
Ежели есть недоразумения и разлад между вами и Машей,
то я никак не могу винить ее – я знаю, как она вас любит и
уважает. Ежели уж вы спрашиваете меня, – продолжал князь
Андрей, раздражаясь, потому что он всегда был готов на раздражение в последнее
время, – то я одно могу сказать: ежели
есть недоразумения, то причиной их ничтожная женщина,
которая бы не должна была быть подругой сестры.
Старик сначала остановившимися глазами смотрел на сына и ненатурально открыл
улыбкой новый недостаток зуба, к
которому князь Андрей не мог привыкнуть.
– Какая же подруга, голубчик? А? Уж переговорил! А?
– Батюшка, я не хотел быть судьей, – сказал князь Андрей
желчным и жестким тоном, – но вы вызвали меня, и я сказал
и всегда скажу, что княжна Марья не виновата, а виноваты…
виновата эта француженка…
– А присудил!.. присудил!.. – сказал старик тихим голосом и, как показалось князю
Андрею, с смущением, но по-
том вдруг он вскочил и закричал: – Вон, вон! Чтоб духу твоего тут не было!..
Князь Андрей хотел тотчас же уехать, но княжна Марья
упросила остаться еще день. В этот день князь Андрей не
виделся с отцом, который не выходил и никого не пускал к
себе, кроме m-lle Bourienne и Тихона, и спрашивал несколько раз о том, уехал ли его
сын. На другой день, перед отъездом, князь Андрей пошел на половину сына. Здоровый,
по
матери кудрявый мальчик сел ему на колени. Князь Андрей
начал сказывать ему сказку о Синей Бороде, но, не досказав,
задумался. Он думал не об этом хорошеньком мальчике-сыне в то время, как он его
держал на коленях, а думал о себе.
Он с ужасом искал и не находил в себе ни раскаяния в том,
что он раздражил отца, ни сожаления о том, что он (в ссоре в
первый раз в жизни) уезжает от него. Главнее всего ему было
то, что он искал и не находил той прежней нежности к сыну,
которую он надеялся возбудить в себе, приласкав мальчика
и посадив его к себе на колени.
– Ну, рассказывай же, – говорил сын. Князь Андрей, не
отвечая ему, снял его с колен и пошел из комнаты.
Как только князь Андрей оставил свои ежедневные занятия, в особенности как только
он вступил в прежние условия жизни, в которых он был еще тогда, когда он был
счастлив, тоска жизни охватила его с прежней силой, и он спешил
поскорее уйти от этих воспоминаний и найти поскорее ка-
кое-нибудь дело.
– Ты решительно едешь, André? – сказала ему сестра.
– Слава Богу, что могу ехать, – сказал князь Андрей, –
очень жалею, что ты не можешь.
– Зачем ты это говоришь! – сказала княжна Марья. – Зачем ты это говоришь теперь,
когда ты едешь на эту страшную войну и он так стар! M-lle Bourienne говорила, что
он
спрашивал про тебя… – Как только она начала говорить об
этом, губы ее задрожали и слезы закапали. Князь Андрей отвернулся от нее и стал
ходить по комнате.
– Ах, Боже мой! Боже мой! – сказал он. – И как подумаешь, что и кто – какое
ничтожество может быть причиной
несчастья людей! – сказал он со злобою, испугавшею княжну Марью.
Она поняла, что, говоря про людей, которых он называл
ничтожеством, он разумел не только m-lle Bourienne, делавшую его несчастие, но и
того человека, который погубил его
счастие.
– André, об одном я прошу, я умоляю тебя, – сказала она,
дотрогиваясь до его локтя и сияющими сквозь слезы глазами глядя на него. – Я
понимаю тебя (княжна Марья опустила глаза). Не думай, что горе сделали люди. Люди –
орудие
его. – Она взглянула немного повыше головы князя Андрея
тем уверенным, привычным взглядом, с которым смотрят на
знакомое место портрета. – Горе послано Им, а не людьми.
Люди – Его орудия, они не виноваты. Ежели тебе кажется,
что кто-нибудь виноват перед тобой, забудь это и прости. Мы
не имеем права наказывать. И ты поймешь счастье прощать.
– Ежели бы я был женщина, я бы это делал, Marie. Это
добродетель женщины. Но мужчина не должен и не может забывать и прощать, – сказал
он, и, хотя он до этой минуты не
думал о Курагине, вся невымещенная злоба вдруг поднялась
в его сердце. «Ежели княжна Марья уже уговаривает меня
простить, то, значит, давно мне надо было наказать», – подумал он. И, не отвечая
более княжне Марье, он стал думать
теперь о той радостной, злобной минуте, когда он встретит
Курагина, который (он знал) находится в армии.
Княжна Марья умоляла брата подождать еще день, говорила о том, что она знает, как
будет несчастлив отец, ежели
Андрей уедет, не помирившись с ним; но князь Андрей отвечал, что он, вероятно,
скоро приедет опять из армии, что
непременно напишет отцу и что теперь чем дольше оставаться, тем больше растравится
этот раздор.
– Adieu, André! Rappelez-vous que les malheurs viennent de
Dieu, et que les hommes ne sont jamais coupables34, – были последние слова, которые
он слышал от сестры, когда прощался с нею.
«Так это должно быть! – думал князь Андрей, выезжая из
аллеи лысогорского дома. – Она, жалкое невинное существо,
остается на съедение выжившему из ума старику. Старик
34 Прощай, Андрей! Помни, что несчастия происходят от Бога и что люди никогда не
бывают виноваты.
чувствует, что виноват, но не может изменить себя. Мальчик
мой растет и радуется жизни, в которой он будет таким же,
как и все, обманутым или обманывающим. Я еду в армию,
зачем? – сам не знаю, и желаю встретить того человека, которого презираю, для того
чтобы дать ему случай убить меня
и посмеяться надо мной!» И прежде были все те же условия
жизни, но прежде они все вязались между собой, а теперь
все рассыпалось. Одни бессмысленные явления, без всякой
связи, одно за другим представлялись князю Андрею.
Князь Андрей приехал в главную квартиру армии в конце
июня. Войска первой армии, той, при которой находился государь, были расположены в
укрепленном лагере у Дриссы;
войска второй армии отступали, стремясь соединиться с первой армией, от которой –
как говорили – они были отрезаны
большими силами французов. Все были недовольны общим
ходом военных дел в русской армии; но об опасности нашествия в русские губернии
никто и не думал, никто и не предполагал, чтобы война могла быть перенесена далее
западных
польских губерний.
Князь Андрей нашел Барклая де Толли, к которому он
был назначен, на берегу Дриссы. Так как не было ни одного
большого села или местечка в окрестностях лагеря, то все
огромное количество генералов и придворных, бывших при
армии, располагалось в окружности десяти верст по лучшим
домам деревень, по сю и по ту сторону реки. Барклай де Толли стоял в четырех
верстах от государя. Он сухо и холодно
принял Болконского и сказал своим немецким выговором,
что он доложит о нем государю для определения ему назначения, а покамест просит его
состоять при его штабе. Анатоля Курагина, которого князь Андрей надеялся найти в
армии, не было здесь: он был в Петербурге, и это известие было приятно Болконскому.
Интерес центра производящейся
огромной войны занял князя Андрея, и он рад был на некоторое время освободиться от
раздражения, которое производила в нем мысль о Курагине. В продолжение первых
четырех дней, во время которых он не был никуда требуем,
князь Андрей объездил весь укрепленный лагерь и с помощью своих знаний и разговоров
с сведущими людьми старался составить себе о нем определенное понятие. Но вопрос
о том, выгоден или невыгоден этот лагерь, остался нерешенным для князя Андрея. Он
уже успел вывести из своего военного опыта то убеждение, что в военном деле ничего
не
значат самые глубокомысленно обдуманные планы (как он
видел это в Аустерлицком походе), что все зависит от того,
как отвечают на неожиданные и не могущие быть предвиденными действия неприятеля,
что все зависит от того, как
и кем ведется все дело. Для того чтобы уяснить себе этот последний вопрос, князь
Андрей, пользуясь своим положением и знакомствами, старался вникнуть в характер
управления армией, лиц и партий, участвовавших в оном, и вывел
для себя следующее понятие о положении дел.
Когда еще государь был в Вильне, армия была разделена натрое: 1-я армия находилась
под начальством Барклая
де Толли, 2-я под начальством Багратиона, 3-я под начальством Тормасова. Государь
находился при первой армии, но
не в качестве главнокомандующего. В приказе не было сказано, что государь будет
командовать, сказано только, что
государь будет при армии. Кроме того, при государе лично
не было штаба главнокомандующего, а был штаб императорской главной квартиры. При
нем был начальник императорского штаба генерал-квартирмейстер князь Волконский,
генералы, флигель-адъютанты, дипломатические чиновники и
большое количество иностранцев, но не было штаба армии.
Кроме того, без должности при государе находились: Аракчеев – бывший военный
министр, граф Бенигсен – по чину
старший из генералов, великий князь цесаревич Константин
Павлович, граф Румянцев – канцлер, Штейн – бывший прусский министр, Армфельд –
шведский генерал, Пфуль – главный составитель плана кампании, генерал-адъютант
Паулучи – сардинский выходец, Вольцоген и многие другие. Хотя
эти лица и находились без военных должностей при армии,
но по своему положению имели влияние, и часто корпусный
начальник и даже главнокомандующий не знал, в качестве
чего спрашивает или советует то или другое Бенигсен, или
великий князь, или Аракчеев, или князь Волконский, и не
знал, от его ли лица или от государя истекает такое-то приказание в форме совета и
нужно или не нужно исполнять его.
Но это была внешняя обстановка, существенный же смысл
присутствия государя и всех этих лиц, с придворной точки
(а в присутствии государя все делаются придворными), всем
был ясен. Он был следующий: государь не принимал на себя
звания главнокомандующего, но распоряжался всеми армиями; люди, окружавшие его,
были его помощники. Аракчеев был верный исполнитель-блюститель порядка и телохра-
нитель государя; Бенигсен был помещик Виленской губернии, который как будто делал
les honneurs35 края, а в сущности был хороший генерал, полезный для совета и для
того,
чтобы иметь его всегда наготове на смену Барклая. Великий
князь был тут потому, что это было ему угодно. Бывший министр Штейн был тут потому,
что он был полезен для совета,
и потому, что император Александр высоко ценил его личные качества. Армфельд был
злой ненавистник Наполеона
и генерал, уверенный в себе, что имело всегда влияние на
Александра. Паулучи был тут потому, что он был смел и решителен в речах. Генерал-
адъютанты были тут потому, что
они везде были, где государь, и, наконец, – главное – Пфуль
был тут потому, что он, составив план войны против Наполеона и заставив Александра
поверить в целесообразность
этого плана, руководил всем делом войны. При Пфуле был
Вольцоген, передававший мысли Пфуля в более доступной
форме, чем сам Пфуль, резкий, самоуверенный до презрения ко всему, кабинетный
теоретик.
Кроме этих поименованных лиц, русских и иностранных
(в особенности иностранцев, которые с смелостью, свойственной людям в деятельности
среди чужой среды, каждый
день предлагали новые неожиданные мысли), было еще много лиц второстепенных,
находившихся при армии потому,
что тут были их принципалы.
В числе всех мыслей и голосов в этом огромном, беспо35 Был занят делом приема
государя.
койном, блестящем и гордом мире князь Андрей видел следующие, более резкие,
подразделения направлений и партий.
Первая партия была: Пфуль и его последователи, теоретики войны, верящие в то, что
есть наука войны и что в этой науке есть свои неизменные законы, законы облического
движения, обхода и т. п. Пфуль и последователи его требовали
отступления в глубь страны, отступления по точным законам, предписанным мнимой
теорией войны, и во всяком отступлении от этой теории видели только варварство,
необразованность или злонамеренность. К этой партии принадлежали немецкие принцы,
Вольцоген, Винцингероде и другие,
преимущественно немцы.
Вторая партия была противуположная первой. Как и всегда бывает, при одной крайности
были представители другой
крайности. Люди этой партии были те, которые еще с Вильны требовали наступления в
Польшу и свободы от всяких
вперед составленных планов. Кроме того, что представители
этой партии были представители смелых действий, они вместе с тем и были
представителями национальности, вследствие чего становились еще одностороннее в
споре. Эти были русские: Багратион, начинавший возвышаться Ермолов
и другие. В это время была распространена известная шутка Ермолова, будто бы
просившего государя об одной милости – производства его в немцы. Люди этой партии
говорили, вспоминая Суворова, что надо не думать, не накалывать
иголками карту, а драться, бить неприятеля, не впускать его
в Россию и не давать унывать войску.
К третьей партии, к которой более всего имел доверия государь, принадлежали
придворные делатели сделок между
обоими направлениями. Люди этой партии, большей частью
не военные и к которой принадлежал Аракчеев, думали и говорили, что говорят
обыкновенно люди, не имеющие убеждений, но желающие казаться за таковых. Они
говорили, что,
без сомнения, война, особенно с таким гением, как Бонапарте (его опять называли
Бонапарте), требует глубокомысленнейших соображений, глубокого знания науки, и в
этом деле
Пфуль гениален; но вместе с тем нельзя не признать того, что
теоретики часто односторонни, и потому не надо вполне доверять им, надо
прислушиваться и к тому, что говорят противники Пфуля, и к тому, что говорят люди
практические,
опытные в военном деле, и изо всего взять среднее. Люди
этой партии настояли на том, чтобы, удержав Дрисский лагерь по плану Пфуля,
изменить движения других армий. Хотя этим образом действий не достигалась ни та, ни
другая
цель, но людям этой партии казалось так лучше.
Четвертое направление было направление, которого самым видным представителем был
великий князь, наследник
цесаревич, не могший забыть своего аустерлицкого разочарования, где он, как на
смотр, выехал перед гвардиею в каске и колете, рассчитывая молодецки раздавить
французов,
и, попав неожиданно в первую линию, насилу ушел в общем
смятении. Люди этой партии имели в своих суждениях и качество и недостаток
искренности. Они боялись Наполеона,
видели в нем силу, в себе слабость и прямо высказывали это.
Они говорили: «Ничего, кроме горя, срама и погибели, из
всего этого не выйдет! Вот мы оставили Вильну, оставили
Витебск, оставим и Дриссу. Одно, что нам остается умного
сделать, это заключить мир, и как можно скорее, пока не выгнали нас из Петербурга!»
Воззрение это, сильно распространенное в высших сферах армии, находило себе
поддержку и в Петербурге, и в
канцлере Румянцеве, по другим государственным причинам
стоявшем тоже за мир.
Пятые были приверженцы Барклая де Толли, не столько
как человека, сколько как военного министра и главнокомандующего. Они говорили:
«Какой он ни есть (всегда так
начинали), но он честный, дельный человек, и лучше его нет.
Дайте ему настоящую власть, потому что война не может
идти успешно без единства начальствования, и он покажет
то, что он может сделать, как он показал себя в Финляндии.
Ежели армия наша устроена и сильна и отступила до Дриссы,
не понесши никаких поражений, то мы обязаны этим только
Барклаю. Ежели теперь заменят Барклая Бенигсеном, то все
погибнет, потому что Бенигсен уже показал свою неспособность в 1807 году», –
говорили люди этой партии.
Шестые, бенигсенисты, говорили, напротив, что все-таки
не было никого дельнее и опытнее Бенигсена, и, как ни вер-
тись, все-таки придешь к нему. И люди этой партии доказывали, что все наше
отступление до Дриссы было постыднейшее поражение и беспрерывный ряд ошибок. «Чем
больше
наделают ошибок, – говорили они, – тем лучше: по крайней
мере, скорее поймут, что так не может идти. А нужен не какой-нибудь Барклай, а
человек, как Бенигсен, который показал уже себя в 1807-м году, которому отдал
справедливость
сам Наполеон, и такой человек, за которым бы охотно признавали власть, – и таковой
есть только один Бенигсен».
Седьмые – были лица, которые всегда есть, в особенности
при молодых государях, и которых особенно много было при
императоре Александре, – лица генералов и флигель-адъютантов, страстно преданные
государю не как императору,
но как человека обожающие его искренно и бескорыстно, как
его обожал Ростов в 1805-м го ду, и видящие в нем не только
все добродетели, но и все качества человеческие. Эти лица
хотя и восхищались скромностью государя, отказывавшегося от командования войсками,
но осуждали эту излишнюю
скромность и желали только одного и настаивали на том,
чтобы обожаемый государь, оставив излишнее недоверие к
себе, объявил открыто, что он становится во главе войска,
составил бы при себе штаб-квартиру главнокомандующего
и, советуясь, где нужно, с опытными теоретиками и практиками, сам бы вел свои
войска, которых одно это довело бы
до высшего состояния воодушевления.
Восьмая, самая большая группа людей, которая по своему
огромному количеству относилась к другим, как 99 к 1-му,
состояла из людей, не желавших ни мира, ни войны, ни наступательных движений, ни
оборонительного лагеря ни при
Дриссе, ни где бы то ни было, ни Барклая, ни государя, ни
Пфуля, ни Бенигсена, но желающих только одного, и самого
существенного: наибольших для себя выгод и удовольствий.
В той мутной воде перекрещивающихся и перепутывающихся интриг, которые кишели при
главной квартире государя,
в весьма многом можно было успеть в таком, что немыслимо
бы было в другое время. Один, не желая только потерять своего выгодного положения,
нынче соглашался с Пфулем, завтра с противником его, послезавтра утверждал, что не
имеет никакого мнения об известном предмете, только для того,
чтобы избежать ответственности и угодить государю. Другой, желающий приобрести
выгоды, обращал на себя внимание государя, громко крича то самое, на что намекнул
государь накануне, спорил и кричал в совете, ударяя себя в грудь
и вызывая несоглашающихся на дуэль и тем показывая, что
он готов быть жертвою общей пользы. Третий просто выпрашивал себе, между двух
советов и в отсутствие врагов, единовременное пособие за свою верную службу, зная,
что теперь некогда будет отказать ему. Четвертый нечаянно все попадался на глаза
государю, отягченный работой. Пятый, для
того чтобы достигнуть давно желанной цели – обеда у государя, ожесточенно доказывал
правоту или неправоту вновь
выступившего мнения и для этого приводил более или менее
сильные и справедливые доказательства.
Все люди этой партии ловили рубли, кресты, чины и в
этом ловлении следили только за направлением флюгера
царской милости, и только что замечали, что флюгер обратился в одну сторону, как
все это трутневое население армии
начинало дуть в ту же сторону, так что государю тем труднее
было повернуть его в другую. Среди неопределенности положения, при угрожающей,
серьезной опасности, придававшей всему особенно тревожный характер, среди этого
вихря интриг, самолюбий, столкновений различных воззрений
и чувств, при разноплеменности всех этих лиц, эта восьмая,
самая большая партия людей, занятых личными интересами,
придавала большую запутанность и смутность общему делу.
Какой бы ни поднимался вопрос, а уж рой этих трутней, не
оттрубив еще над прежней темой, перелетал на новую и своим жужжанием заглушал и
затемнял искренние, спорящие
голоса.
Из всех этих партий, в то самое время как князь Андрей
приехал к армии, собралась еще одна, девятая партия, начинавшая поднимать свой
голос. Это была партия людей старых, разумных, государственно-опытных и умевших, не
разделяя ни одного из противоречащих мнений, отвлеченно посмотреть на все, что
делалось при штабе главной квартиры, и
обдумать средства к выходу из этой неопределенности, нерешительности, запутанности
и слабости.
Люди этой партии говорили и думали, что все дурное про-
исходит преимущественно от присутствия государя с военным двором при армии; что в
армию перенесена та неопределенная, условная и колеблющаяся шаткость отношений,
которая удобна при дворе, но вредна в армии; что государю
нужно царствовать, а не управлять войском; что единственный выход из этого
положения есть отъезд государя с его
двором из армии; что одно присутствие государя парализует
пятьдесят тысяч войска, нужных для обеспечения его личной безопасности; что самый
плохой, но независимый главнокомандующий будет лучше самого лучшего, но связанного
присутствием и властью государя.
В то самое время как князь Андрей жил без дела при
Дриссе, Шишков, государственный секретарь, бывший одним из главных представителей
этой партии, написал государю письмо, которое согласились подписать Балашев и
Аракчеев. В письме этом, пользуясь данным ему от государя позволением рассуждать об
общем ходе дел, он почтительно и
под предлогом необходимости для государя воодушевить к
войне народ в столице предлагал государю оставить войско.
Одушевление государем народа и воззвание к нему для
защиты отечества – то самое (насколько оно произведено было личным присутствием
государя в Москве) одушевление
народа, которое было главной причиной торжества России,
было представлено государю и принято им как предлог для
оставления армии.
Х
Письмо это еще не было подано государю, когда Барклай
за обедом передал Болконскому, что государю лично угодно
видеть князя Андрея, для того чтобы расспросить его о Турции, и что князь Андрей
имеет явиться в квартиру Бенигсена в шесть часов вечера.
В этот же день в квартире государя было получено известие о новом движении
Наполеона, могущем быть опасным
для армии, – известие, впоследствии оказавшееся несправедливым. И в это же утро
полковник Мишо, объезжая с
государем дрисские укрепления, доказывал государю, что
укрепленный лагерь этот, устроенный Пфулем и считавшийся до сих пор chefd’oeuvr’ом
тактики, долженствующим погубить Наполеона, – что лагерь этот есть бессмыслица и
погибель русской армии.
Князь Андрей приехал в квартиру генерала Бенигсена, занимавшего небольшой помещичий
дом на самом берегу реки. Ни Бенигсена, ни государя не было там, но Чернышев,
флигель-адъютант государя, принял Болконского и объявил
ему, что государь поехал с генералом Бенигсеном и с маркизом Паулучи другой раз в
нынешний день для объезда
укреплений Дрисского лагеря, в удобности которого начинали сильно сомневаться.
Чернышев сидел с книгой французского романа у окна
первой комнаты. Комната эта, вероятно, была прежде залой;
в ней еще стоял орган, на который навалены были какие-то
ковры, и в одном углу стояла складная кровать адъютанта Бенигсена. Этот адъютант
был тут. Он, видно замученный пирушкой или делом, сидел на свернутой постеле и
дремал. Из
залы вели две двери: одна прямо в бывшую гостиную, другая
направо в кабинет. Из первой двери слышались голоса разговаривающих по-немецки и
изредка по-французски. Там, в
бывшей гостиной, были собраны, по желанию государя, не
военный совет (государь любил неопределенность), но некоторые лица, которых мнение
о предстоящих затруднениях он
желал знать. Это не был военный совет, но как бы совет избранных для уяснения
некоторых вопросов лично для государя. На этот полусовет были приглашены: шведский
генерал Армфельд, генерал-адъютант Вольцоген, Винцингероде,
которого Наполеон называл беглым французским подданным, Мишо, Толь, вовсе не
военный человек – граф Штейн
и, наконец, сам Пфуль, который, как слышал князь Андрей,
был la cheville ouvrière36 всего дела. Князь Андрей имел случай хорошо рассмотреть
его, так как Пфуль вскоре после
него приехал и прошел в гостиную, остановившись на минуту поговорить с Чернышевым.
Пфуль с первого взгляда, в своем русском генеральском
дурно сшитом мундире, который нескладно, как на наряженном, сидел на нем, показался
князю Андрею как будто зна36 Основою.
комым, хотя он никогда не видал его. В нем был и Вейротер,
и Мак, и Шмидт, и много других немецких теоретиков-генералов, которых князю Андрею
удалось видеть в 1805-м году;
но он был типичнее всех их. Такого немца-теоретика, соединявшего в себе все, что
было в тех немцах, еще никогда не
видал князь Андрей.
Пфуль был невысок ростом, очень худ, но ширококост,
грубого, здорового сложения, с широким тазом и костлявыми лопатками. Лицо у него
было очень морщинисто, с глубоко вставленными глазами. Волоса его спереди у висков,
очевидно, торопливо были приглажены щеткой, сзади наивно торчали кисточками. Он,
беспокойно и сердито оглядываясь, вошел в комнату, как будто он всего боялся в
большой комнате, куда он вошел. Он, неловким движением придерживая шпагу, обратился
к Чернышеву, спрашивая понемецки, где государь. Ему, видно, как можно скорее
хотелось пройти комнаты, окончить поклоны и приветствия и
сесть за дело перед картой, где он чувствовал себя на месте.
Он поспешно кивал головой на слова Чернышева и иронически улыбался, слушая его
слова о том, что государь осматривает укрепления, которые он, сам Пфуль, заложил по
своей теории. Он что-то басисто и круто, как говорят самоуверенные немцы, проворчал
про себя: Dummkopf… или:
zu Grunde die ganze Geschichte… или: s’wird was gescheites
d’raus werden…37 Князь Андрей не расслышал и хотел прой37 Глупости… к черту все
дело… (нем.)
ти, но Чернышев познакомил князя Андрея с Пфулем, заметив, что князь Андрей приехал
из Турции, где так счастливо кончена война. Пфуль чуть взглянул не столько на князя
Андрея, сколько через него, и проговорил смеясь: «Da muss
ein schöner taktischer Krieg gewesen sein»38. – И, засмеявшись
презрительно, прошел в комнату, из которой слышались голоса.
Видно, Пфуль, уже всегда готовый на ироническое раздражение, нынче был особенно
возбужден тем, что осмелились без него осматривать его лагерь и судить о нем. Князь
Андрей по одному короткому этому свиданию с Пфулем благодаря своим аустерлицким
воспоминаниям составил себе
ясную характеристику этого человека. Пфуль был один из
тех безнадежно, неизменно, до мученичества самоуверенных людей, которыми только
бывают немцы, и именно потому, что только немцы бывают самоуверенными на основании
отвлеченной идеи – науки, то есть мнимого знания совершенной истины. Француз бывает
самоуверен потому, что
он почитает себя лично, как умом, так и телом, непреодолимо-обворожительным как для
мужчин, так и для женщин.
Англичанин самоуверен на том основании, что он есть гражданин благоустроеннейшего в
мире государства, и потому,
как англичанин, знает всегда, что ему делать нужно, и знает,
что все, что он делает как англичанин, несомненно хорошо.
Итальянец самоуверен потому, что он взволнован и забыва38 То-то, должно быть,
правильно-тактическая была война (нем.).
ет легко и себя и других. Русский самоуверен именно потому, что он ничего не знает
и знать не хочет, потому что не
верит, чтобы можно было вполне знать что-нибудь. Немец
самоуверен хуже всех, и тверже всех, и противнее всех, потому что он воображает,
что знает истину, науку, которую он
сам выдумал, но которая для него есть абсолютная истина.
Таков, очевидно, был Пфуль. У него была наука – теория облического движения,
выведенная им из истории войн Фридриха Великого, и все, что встречалось ему в
новейшей истории войн Фридриха Великого, и все, что встречалось ему
в новейшей военной истории, казалось ему бессмыслицей,
варварством, безобразным столкновением, в котором с обеих сторон было сделано
столько ошибок, что войны эти не
могли быть названы войнами: они не подходили под теорию
и не могли служить предметом науки.
В 1806-м году Пфуль был одним из составителей плана
войны, кончившейся Иеной и Ауерштетом; но в исходе этой
войны он не видел ни малейшего доказательства неправильности своей теории.
Напротив, сделанные отступления от его
теории, по его понятиям, были единственной причиной всей
неудачи, и он с свойственной ему радостной иронией говорил: «Ich sagte ja, daß die
ganze Geschichte zum Teufel gehen
wird»39. Пфуль был один из тех теоретиков, которые так любят свою теорию, что
забывают цель теории – приложение ее
к практике; он в любви к теории ненавидел всякую практику
39 Ведь я же говорил, что все дело пойдет к черту (нем.).
и знать ее не хотел. Он даже радовался неуспеху, потому что
неуспех, происходивший от отступления в практике от теории, доказывал ему только
справедливость его теории.
Он сказал несколько слов с князем Андреем и Чернышевым о настоящей войне с
выражением человека, который
знает вперед, что все будет скверно и что даже не недоволен
этим. Торчавшие на затылке непричесанные кисточки волос
и торопливо прилизанные височки особенно красноречиво
подтверждали это.
Он прошел в другую комнату, и оттуда тотчас же послышались басистые и ворчливые
звуки его голоса.
XI
Не успел князь Андрей проводить глазами Пфуля, как в
комнату поспешно вошел граф Бенигсен и, кивнув головой
Болконскому, не останавливаясь, прошел в кабинет, отдавая какие-то приказания
своему адъютанту. Государь ехал за
ним, и Бенигсен поспешил вперед, чтобы приготовить коечто и успеть встретить
государя. Чернышев и князь Андрей
вышли на крыльцо. Государь с усталым видом слезал с лошади. Маркиз Паулучи что-то
говорил государю. Государь,
склонив голову налево, с недовольным видом слушал Паулучи, говорившего с особенным
жаром. Государь тронулся вперед, видимо желая окончить разговор, но
раскрасневшийся,
взволнованный итальянец, забывая приличия, шел за ним,
продолжая говорить:
– Quant à celui qui a conseillé ce camp, le camp de Drissa40
, –
говорил Паулучи, в то время как государь, входя на ступеньки и заметив князя
Андрея, вглядывался в незнакомое ему
лицо.
– Quant à celui, Sire, – продолжал Паулучи с отчаянностью,
как будто не в силах удержаться, – qui a conseillé le camp de
Drissa, je ne vois pas d’autre alternative que la maison jaune ou le
gibet41. – Не дослушав и как будто не слыхав слов итальянца,
40 Что же касается того, кто присоветовал Дрисский лагерь…
41 Что же касается, государь, до того человека, который присоветовал лагерь
государь, узнав Болконского, милостиво обратился к нему:
– Очень рад тебя видеть, пройди туда, где они собрались,
и подожди меня. – Государь прошел в кабинет. За ним прошел князь Петр Михайлович
Волконский, барон Штейн, и
за ними затворились двери. Князь Андрей, пользуясь разрешением государя, прошел с
Паулучи, которого он знал еще
в Турции, в гостиную, где собрался совет.
Князь Петр Михайлович Волконский занимал должность
как бы начальника штаба государя. Волконский вышел из кабинета и, принеся в
гостиную карты и разложив их на столе, передал вопросы, на которые он желал слышать
мнение
собранных господ. Дело было в том, что в ночь было получено известие (впоследствии
оказавшееся ложным) о движении французов в обход Дрисского лагеря.
Первый начал говорить генерал Армфельд, неожиданно,
во избежание представившегося затруднения, предложив совершенно новую, ничем (кроме
как желанием показать, что
он тоже может иметь мнение) не объяснимую позицию в
стороне от Петербургской и Московской дорог, на которой,
по его мнению, армия должна была, соединившись, ожидать
неприятеля. Видно было, что этот план давно был составлен
Армфельдом и что он теперь изложил его не столько с целью
отвечать на предлагаемые вопросы, на которые план этот не
отвечал, сколько с целью воспользоваться случаем высказать
при Дриссе, то для него, по моему мнению, есть только два места: желтый дом
или виселица.
его. Это было одно из миллионов предположений, которые
так же основательно, как и другие, можно было делать, не
имея понятия о том, какой характер примет война. Некоторые оспаривали его мнение,
некоторые защищали его. Молодой полковник Толь горячее других оспаривал мнение
шведского генерала и во время спора достал из бокового кармана
исписанную тетрадь, которую он попросил позволения прочесть. В пространно
составленной записке Толь предлагал
другой – совершенно противный и плану Армфельда и плану
Пфуля – план кампании. Паулучи, возражая Толю, предложил план движения вперед и
атаки, которая одна, по его словам, могла вывести нас из неизвестности и западни,
как он
называл Дрисский лагерь, в которой мы находились. Пфуль
во время этих споров и его переводчик Вольцоген (его мост
в придворном отношении) молчали. Пфуль только презрительно фыркал и отворачивался,
показывая, что он никогда
не унизится до возражения против того вздора, который он
теперь слышит. Но когда князь Волконский, руководивший
прениями, вызвал его на изложение своего мнения, он только сказал:
– Что же меня спрашивать? Генерал Армфельд предложил прекрасную позицию с открытым
тылом. Или атаку
von diesem italienischen Herrn, sehr schön!42 Или отступление.
Auch gut43. Что ж меня спрашивать? – сказал он. – Ведь вы
42 Этого итальянского господина, очень хорошо! (нем.)
43 Тоже хорошо (нем.).
сами знаете все лучше меня. – Но когда Волконский, нахмурившись, сказал, что он
спрашивает его мнение от имени государя, то Пфуль встал и, вдруг одушевившись,
начал говорить:
– Все испортили, все спутали, все хотели знать лучше меня, а теперь пришли ко мне:
как поправить? Нечего поправлять. Надо исполнять все в точности по основаниям,
изложенным мною, – говорил он, стуча костлявыми пальцами по
столу. – В чем затруднение? Вздор, Kinder-spiel44. – Он подошел к карте и стал
быстро говорить, тыкая сухим пальцем
по карте и доказывая, что никакая случайность не может изменить целесообразности
Дрисского лагеря, что все предвидено и что ежели неприятель действительно пойдет в
обход,
то неприятель должен быть неминуемо уничтожен.
Паулучи, не знавший по-немецки, стал спрашивать его
по-французски. Вольцоген подошел на помощь своему
принципалу, плохо говорившему по-французски, и стал переводить его слова, едва
поспевая за Пфулем, который быстро доказывал, что все, все, не только то, что
случилось, но
все, что только могло случиться, все было предвидено в его
плане и что ежели теперь были затруднения, то вся вина была только в том, что не в
точности все исполнено. Он беспрестанно иронически смеялся, доказывал и наконец
презрительно бросил доказывать, как бросает математик поверять различными способами
раз доказанную верность за44 Детские игрушки (нем.).
дачи. Вольцоген заменил его, продолжая излагать по-французски его мысли и изредка
говоря Пфулю: «Nicht wahr,
Exellenz?»45 Пфуль, как в бою разгоряченный человек бьет
по своим, сердито кричал на Вольцогена:
– Nun ja, was soll denn da noch expliziert werden?46 – Паулучи и Мишо в два голоса
нападали на Вольцогена по-французски. Армфельд по-немецки обращался к Пфулю. Толь
порусски объяснял князю Волконскому. Князь Андрей молча
слушал и наблюдал.
Из всех этих лиц более всех возбуждал участие в князе Андрее озлобленный,
решительный и бестолково-самоуверенный Пфуль. Он один из всех здесь
присутствовавших
45 Не правда ли, ваше превосходительство? (нем.)
46 Ну да, что еще тут толковать? (нем.)
лиц, очевидно, ничего не желал для себя, ни к кому не питал вражды, а желал только
одного – приведения в действие
плана, составленного по теории, выведенной им годами трудов. Он был смешон, был
неприятен своей ироничностью, но
вместе с тем он внушал невольное уважение своей беспредельной преданностью идее.
Кроме того, во всех речах всех
говоривших была, за исключением Пфуля, одна общая черта, которой не было на военном
совете в 1805-м году, – это
был теперь хотя и скрываемый, но панический страх перед
гением Наполеона, страх, который высказывался в каждом
возражении. Предполагали для Наполеона все возможным,
ждали его со всех сторон и его страшным именем разрушали
предположения один другого. Один Пфуль, казалось, и его,
Наполеона, считал таким же варваром, как и всех оппонентов своей теории. Но, кроме
чувства уважения, Пфуль внушал князю Андрею и чувство жалости. По тому тону, с
которым с ним обращались придворные, по тому, что позволил
себе сказать Паулучи императору, но, главное, по некоторой
отчаянности выражений самого Пфуля видно было, что другие знали и он сам
чувствовал, что падение его близко. И,
несмотря на свою самоуверенность и немецкую ворчливую
ироничность, он был жалок с своими приглаженными волосами на височках и торчавшими
на затылке кисточками. Он,
видимо, хотя и скрывал это под видом раздражения и презрения, он был в отчаянии
оттого, что единственный теперь
случай проверить на огромном опыте и доказать всему миру
верность своей теории ускользал от него.
Прения продолжались долго, и чем дольше они продолжались, тем больше разгорались
споры, доходившие до криков и личностей, и тем менее было возможно вывести какое-
нибудь общее заключение из всего сказанного. Князь
Андрей, слушая этот разноязычный говор и эти предположения, планы и опровержения и
крики, только удивлялся тому, что́ они все говорили. Те, давно и часто приходившие
ему во время его военной деятельности, мысли, что нет и
не может быть никакой военной науки и поэтому не может
быть никакого так называемого военного гения, теперь получили для него совершенную
очевидность истины. «Какая
же могла быть теория и наука в деле, которого условия и обстоятельства неизвестны и
не могут быть определены, в котором сила деятелей войны еще менее может быть
определена? Никто не мог и не может знать, в каком будет положении наша и
неприятельская армия через день, и никто не
может знать, какая сила этого или того отряда. Иногда, когда нет труса впереди,
который закричит: «Мы отрезаны!» –
и побежит, а есть веселый, смелый человек впереди, который крикнет: «Ура!» – отряд
в пять тысяч сто́ит тридцати
тысяч, как под Шенграбеном, а иногда пятьдесят тысяч бегут перед восемью, как под
Аустерлицем. Какая же может
быть наука в таком деле, в котором, как во всяком практическом деле, ничто не может
быть определено и все зависит
от бесчисленных условий, значение которых определяется в
одну минуту, про которую никто не знает, когда она наступит. Армфельд говорит, что
наша армия отрезана, а Паулучи
говорит, что мы поставили французскую армию между двух
огней; Мишо говорит, что негодность Дрисского лагеря состоит в том, что река
позади, а Пфуль говорит, что в этом его
сила. Толь предлагает один план, Армфельд предлагает другой; и все хороши, и все
дурны, и выгоды всякого положения
могут быть очевидны только в тот момент, когда совершится
событие. И отчего все говорят: гений военный? Разве гений
тот человек, который вовремя успеет велеть подвезти сухари и идти тому направо,
тому налево? Оттого только, что военные люди облечены блеском и властью и массы
подлецов
льстят власти, придавая ей несвойственные качества гения,
их называют гениями. Напротив, лучшие генералы, которых
я знал, – глупые или рассеянные люди. Лучший Багратион, –
сам Наполеон признал это. А сам Бонапарте! Я помню самодовольное и ограниченное его
лицо на Аустерлицком поле.
Не только гения и каких-нибудь качеств особенных не нужно
хорошему полководцу, но, напротив, ему нужно отсутствие
самых лучших высших, человеческих качеств – любви, поэзии, нежности, философского
пытливого сомнения. Он должен быть ограничен, твердо уверен в том, что то, что́ он
делает, очень важно (иначе у него недостанет терпения), и тогда только он будет
храбрый полководец. Избави Бог, коли
он человек, полюбит кого-нибудь, пожалеет, подумает о том,
что справедливо и что нет. Понятно, что исстари еще для
них подделали теорию гениев, потому что они – власть. Заслуга в успехе военного
дела зависит не от них, а от того человека, который в рядах закричит: пропали, или
закричит:
ура! И только в этих рядах можно служить с уверенностью,
что ты полезен!»
Так думал князь Андрей, слушая толки, и очнулся только
тогда, когда Паулучи позвал его и все уже расходились.
На другой день на смотру государь спросил у князя Андрея, где он желает служить, и
князь Андрей навеки потерял
себя в придворном мире, не попросив остаться при особе государя, а попросив
позволения служить в армии.
Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с
Петей и со всем домом приехала
в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи
Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к
счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее
болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй
план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была
виновата во всем случившемся, тогда как
она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как
давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать
только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и
отдельно и консилиумами, говорили много по-французски,
по-немецки и по-латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные
лекарства от всех им известных
болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не
может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна
ни одна
болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои
особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине
болезнь,
не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но
болезнь, состоящую из одного из
бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта
простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не
может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать)
потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они
получали деньги, и потому, что на это
дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное –
мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели,
что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних
Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей
частью
вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому
что вредные вещества давались в малом количестве), но они
полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему
всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что
они удовлетворяли нравственной
потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной
человеческой потребности надежды
на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во
время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в
самой первобытной форме – потребности потереть то место,
которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того,
чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное
место
потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было
средств помочь его боли. И
надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время,
как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи
были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя,
что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку
и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели
порошки эти непременно через
два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.
Что же бы делали Соня, граф и графиня, как бы они смотрели на слабую, тающую
Наташу, ничего не предпринимая,
ежели бы не было этих пилюль по часам, питья тепленького, куриной котлетки и всех
подробностей жизни, предписанных доктором, соблюдать которые составляло занятие и
утешение для окружающих? Чем строже и сложнее были эти
правила, тем утешительнее было для окружающих дело. Как
бы переносил граф болезнь своей любимой дочери, ежели бы
он не знал, что ему стоила тысячи рублей болезнь Наташи
и что он не пожалеет еще тысяч, чтобы сделать ей пользу;
ежели бы он не знал, что, ежели она не поправится, он не
пожалеет еще тысяч и повезет ее за границу и там сделает
консилиумы; ежели бы он не имел возможности рассказывать подробности о том, как
Метивье и Феллер не поняли, а
Фриз понял, и Мудров еще лучше определил болезнь? Что
бы делала графиня, ежели бы она не могла иногда ссориться
с больной Наташей за то, что она не вполне соблюдает предписаний доктора?
– Эдак никогда не выздоровеешь, – говорила она, за досадой забывая свое горе, –
ежели ты не будешь слушаться
доктора и не вовремя принимать лекарство! Ведь нельзя шутить этим, когда у тебя
может сделаться пневмония, – говорила графиня, и в произношении этого непонятного
не для
нее одной слова она уже находила большое утешение. Что
бы делала Соня, ежели бы у ней не было радостного сознания того, что она не
раздевалась три ночи первое время для
того, чтобы быть наготове исполнять в точности все предписания доктора, и что она
теперь не спит ночи, для того
чтобы не пропустить часы, в которые надо давать маловредные пилюли из золотой
коробочки? Даже самой Наташе, которая хотя и говорила, что никакие лекарства не
вылечат ее
и что все это глупости, – и ей было радостно видеть, что для
нее делали так много пожертвований, что ей надо было в известные часы принимать
лекарства, и даже ей радостно было
то, что она, пренебрегая исполнением предписанного, могла
показывать, что она не верит в лечение и не дорожит своей
жизнью.
Доктор ездил каждый день, щупал пульс, смотрел язык и,
не обращая внимания на ее убитое лицо, шутил с ней. Но
зато, когда он выходил в другую комнату, графиня поспешно
выходила за ним, и он, принимая серьезный вид и покачивая
задумчиво головой, говорил, что, хотя и есть опасность, он
надеется на действие этого последнего лекарства и что надо
ждать и посмотреть; что болезнь больше нравственная, но…
Графиня, стараясь скрыть этот поступок от себя и от доктора, всовывала ему в руку
золотой и всякий раз с успокоенным сердцем возвращалась к больной.
Признаки болезни Наташи состояли в том, что она мало
ела, мало спала, кашляла и никогда не оживлялась. Доктора говорили, что больную
нельзя оставлять без медицинской
помощи, и поэтому в душном воздухе держали ее в городе.
И лето 1812 года Ростовы не уезжали в деревню.
Несмотря на большое количество проглоченных пилюль,
капель и порошков из баночек и коробочек, из которых
madame Schoss, охотница до этих вещиц, собрала большую
коллекцию, несмотря на отсутствие привычной деревенской
жизни, молодость брала свое: горе Наташи начало покрываться слоем впечатлений
прожитой жизни, оно перестало
такой мучительной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим, и
Наташа стала физически оправляться.
XVII
Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий
радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы
изза смеха ее не слышны были слезы. Она не могла петь. Как
только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь, слезы душили ее:
слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном, чистом времени; слезы
досады,
что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая
могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством над ее
горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилось даже воздерживаться.
Она
говорила и чувствовала, что в это время все мужчины были для нее совершенно то же,
что шут Настасья Ивановна.
Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да
и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного,
полного надежд склада жизни. Чаще
и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту,
дядюшку и Святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что
бы она дала, чтобы возвратить хоть один день из того времени! Но уж это навсегда
было кончено. Предчувствие не обманывало ее тогда, что то состояние свободы и
открытости
для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но
жить надо было.
Ей отрадно было думать, что она не лучше, как она
прежде думала, а хуже и гораздо хуже всех, всех, кто только
есть на свете. Но этого мало было. Она знала это и спрашивала себя: «Что ж дальше?»
А дальше ничего не было. Не
было никакой радости в жизни, а жизнь проходила. Наташа,
видимо, старалась только никому не быть в тягость и никому не мешать, но для себя
ей ничего не нужно было. Она
удалялась от всех домашних, и только с братом Петей ей было легко. С ним она любила
бывать больше, чем с другими;
и иногда, когда была с ним с глазу на глаз, смеялась. Она почти не выезжала из дому
и из приезжавших к ним рада была только одному Пьеру. Нельзя было нежнее,
осторожнее
и вместе с тем серьезнее обращаться, чем обращался с нею
граф Безухов. Наташа бессознательно чувствовала эту нежность обращения и потому
находила большое удовольствие
в его обществе. Но она даже не была благодарна ему за его
нежность; ничто хорошее со стороны Пьера не казалось ей
усилием. Пьеру, казалось, так естественно быть добрым со
всеми, что не было никакой заслуги в его доброте. Иногда
Наташа замечала смущение и неловкость Пьера в ее присутствии, в особенности когда
он хотел сделать для нее что-нибудь приятное или когда он боялся, чтобы что-нибудь
в разговоре не навело Наташу на тяжелые воспоминания. Она замечала это и
приписывала это его общей доброте и застенчивости, которая, по ее понятиям, таковая
же, как с нею,
должна была быть и со всеми. После тех нечаянных слов о
том, что, ежели бы он был свободен, он на коленях бы просил ее руки и любви,
сказанных в минуту такого сильного
волнения для нее, Пьер никогда не говорил ничего о своих
чувствах к Наташе; и для нее было очевидно, что те слова,
тогда так утешившие ее, были сказаны, как говорятся всякие
бессмысленные слова для утешения плачущего ребенка. Не
оттого, что Пьер был женатый человек, но оттого, что Наташа чувствовала между собою
и им в высшей степени ту силу
нравственных преград – отсутствие которой она чувствовала с Курагиным, – ей никогда
в голову не приходило, чтобы
из ее отношений с Пьером могла выйти не только любовь с
ее или, еще менее, с его стороны, но даже и тот род нежной,
признающей себя, поэтической дружбы между мужчиной и
женщиной, которой она знала несколько примеров.
В конце Петровского поста Аграфена Ивановна Белова,
отрадненская соседка Ростовых, приехала в Москву поклониться московским угодникам.
Она предложила Наташе говеть, и Наташа с радостью ухватилась за эту мысль. Несмотря
на запрещение доктора выходить рано утром, Наташа настояла на том, чтобы говеть, и
говеть не так, как говели обыкновенно в доме Ростовых, то есть отслушать на дому
три службы, а чтобы говеть так, как говела Аграфена Ивановна, то
есть всю неделю, не пропуская ни одной вечерни, обедни или
заутрени.
Графине понравилось это усердие Наташи; она в душе
своей, после безуспешного медицинского лечения, надея-
лась, что молитва поможет ей больше лекарств, и хотя со
страхом и скрывая от доктора, но согласилась на желание Наташи и поручила ее
Беловой. Аграфена Ивановна в три часа
ночи приходила будить Наташу и большей частью находила
ее уже не спящею. Наташа боялась проспать время заутрени.
Поспешно умываясь и с смирением одеваясь в самое дурное
свое платье и старенькую мантилью, содрогаясь от свежести,
Наташа выходила на пустынные улицы, прозрачно освещенные утренней зарей. По совету
Аграфены Ивановны, Наташа говела не в своем приходе, а в церкви, в которой, по
словам набожной Беловой, был священник весьма строгий и высокой жизни. В церкви
всегда было мало народа; Наташа с
Беловой становились на привычное место перед иконой Божией Матери, вделанной в зад
левого клироса, и новое для
Наташи чувство смирения перед великим, непостижимым,
охватывало ее, когда она в этот непривычный час утра, глядя
на черный лик Божией Матери, освещенный и свечами, горевшими перед ним, и светом
утра, падавшим из окна, слушала звуки службы, за которыми она старалась следить,
понимая их. Когда она понимала их, ее личное чувство с своими оттенками
присоединялось к ее молитве; когда она не
понимала, ей еще сладостнее было думать, что желание понимать все есть гордость,
что понимать всего нельзя, что надо только верить и отдаваться Богу, который в эти
минуты –
она чувствовала – управлял ее душою. Она крестилась, кланялась и, когда не
понимала, то только, ужасаясь перед сво-
ею мерзостью, просила Бога простить ее за все, за все и помиловать. Молитвы,
которым она больше всего отдавалась,
были молитвы раскаяния. Возвращаясь домой в ранний час
утра, когда встречались только каменщики, шедшие на работу, дворники, выметавшие
улицу, и в домах еще все спали, Наташа испытывала новое для нее чувство возможности
исправления себя от своих пороков и возможности новой,
чистой жизни и счастия.
В продолжение всей недели, в которую она вела эту жизнь,
чувство это росло с каждым днем. И счастье приобщиться
или сообщиться, как, радостно играя этим словом, говорила ей Аграфена Ивановна,
представлялось ей столь великим,
что ей казалось, что она не доживет до этого блаженного воскресенья.
Но счастливый день наступил, и когда Наташа в это памятное для нее воскресенье, в
белом кисейном платье, вернулась от причастия, она в первый раз после многих
месяцев почувствовала себя спокойной и не тяготящеюся жизнью, которая предстояла
ей.
Приезжавший в этот день доктор осмотрел Наташу и велел продолжать те последние
порошки, которые он прописал
две недели тому назад.
– Непременно продолжать – утром и вечером, – сказал
он, видимо сам добросовестно довольный своим успехом. –
Только, пожалуйста, аккуратнее. Будьте покойны, графиня, – сказал шутливо доктор, в
мякоть руки ловко подхваты-
вая золотой, – скоро опять запоет и зарезвится. Очень, очень
ей в пользу последнее лекарство. Она очень посвежела.
Графиня посмотрела на ногти и поплевала, с веселым лицом возвращаясь в гостиную.
В начале июля в Москве распространялись все более и более тревожные слухи о ходе
войны: говорили о воззвании государя к народу, о приезде самого государя из армии в
Москву. И так как до 11-го июля манифест и воззвание не были получены, то о них и о
положении России ходили преувеличенные слухи. Говорили, что государь уезжает
потому,
что армия в опасности, говорили, что Смоленск сдан, что у
Наполеона миллион войска и что только чудо может спасти
Россию.
11-го июля, в субботу, был получен манифест, но еще не
напечатан; и Пьер, бывший у Ростовых, обещал на другой
день, в воскресенье, приехать обедать и привезти манифест
и воззвание, которые он достанет у графа Растопчина.
В это воскресенье Ростовы, по обыкновению, поехали к
обедне в домовую церковь Разумовских. Был жаркий июльский день. Уже в десять часов,
когда Ростовы выходили из
кареты перед церковью, в жарком воздухе, в криках разносчиков, в ярких и светлых
летних платьях толпы, в запыленных листьях дерев бульвара, в звуках музыки и белых
панталонах прошедшего на развод батальона, в громе мостовой и
ярком блеске жаркого солнца было то летнее томление, довольство и недовольство
настоящим, которое особенно резко чувствуется в ясный жаркий день в городе. В
церкви Ра-
зумовских была вся знать московская, все знакомые Ростовых (в этот год, как бы
ожидая чего-то, очень много богатых
семей, обыкновенно разъезжающихся по деревням, остались
в городе). Проходя позади ливрейного лакея, раздвигавшего
толпу подле матери, Наташа услыхала голос молодого человека, слишком громким
шепотом говорившего о ней:
– Это Ростова, та самая…
– Как похудела, а все-таки хороша!
Она слышала, или ей показалось, что были упомянуты
имена Курагина и Болконского. Впрочем, ей всегда это казалось. Ей всегда казалось,
что все, глядя на нее, только и думают о том, что с ней случилось. Страдая и
замирая в душе,
как всегда в толпе, Наташа шла в своем лиловом шелковом
с черными кружевами платье так, как умеют ходить женщины, – тем спокойнее и
величавее, чем больнее и стыднее у
ней было на душе. Она знала и не ошибалась, что она хороша, но это теперь не
радовало ее, как прежде. Напротив, это
мучило ее больше всего в последнее время, и в особенности
в этот яркий, жаркий летний день в городе. «Еще воскресенье, еще неделя, – говорила
она себе, вспоминая, как она
была тут в то воскресенье, – и все та же жизнь без жизни, и
все те же условия, в которых так легко бывало жить прежде.
Хороша, молода, и я знаю, что теперь добра, прежде я была
дурная, а теперь я добра, я знаю, – думала она, – а так даром,
ни для кого, проходят лучшие годы». Она стала подле матери и перекинулась с близко
стоявшими знакомыми. Ната-
ша по привычке рассмотрела туалеты дам, осудила tenue48 и
неприличный способ креститься рукой на малом пространстве одной близко стоявшей
дамы, опять с досадой подумала
о том, что про нее судят, что и она судит, и вдруг, услыхав
звуки службы, ужаснулась своей мерзости, ужаснулась тому,
что прежняя чистота опять потеряна ею.
Благообразный, тихий старичок служил с той кроткой
торжественностью, которая так величаво, успокоительно
действует на души молящихся. Царские двери затворились,
медленно задернулась завеса; таинственный тихий голос
произнес что-то оттуда. Непонятные для нее самой слезы
стояли в груди Наташи, и радостное и томительное чувство
волновало ее.
«Научи меня, что мне делать, как мне исправиться навсегда, навсегда, как мне быть с
моей жизнью…» – думала она.
Дьякон вышел на амвон, выправил, широко отставив
большой палец, длинные волосы из-под стихаря и, положив
на груди крест, громко и торжественно стал читать слова молитвы:
– «Миром Господу помолимся».
«Миром, – все вместе, без различия сословий, без вражды, а соединенные братской
любовью – будем молиться», –
думала Наташа.
– «О свышнем мире и о спасении душ наших!»
«О мире ангелов и душ всех бестелесных существ, кото48 Манеру держаться.
рые живут над нами», – молилась Наташа.
Когда молились за воинство, она вспомнила брата и Денисова. Когда молились за
плавающих и путешествующих,
она вспомнила князя Андрея и молилась за него, и молилась
за то, чтобы Бог простил ей то зло, которое она ему сделала. Когда молились за
любящих нас, она молилась о своих
домашних, об отце, матери, Соне, в первый раз теперь понимая всю свою вину перед
ними и чувствуя всю силу своей
любви к ним. Когда молились о ненавидящих нас, она придумала себе врагов и
ненавидящих для того, чтобы молиться за них. Она причисляла к врагам кредиторов и
всех тех,
которые имели дело с ее отцом, и всякий раз, при мысли о
врагах и ненавидящих, она вспоминала Анатоля, сделавшего
ей столько зла, и хотя он не был ненавидящий, она радостно
молилась за него как за врага. Только на молитве она чувствовала себя в силах ясно
и спокойно вспоминать и о князе Андрее, и об Анатоле, как об людях, к которым
чувства
ее уничтожались в сравнении с ее чувством страха и благоговения к Богу. Когда
молились за царскую фамилию и за
Синод, она особенно низко кланялась и крестилась, говоря
себе, что, ежели она не понимает, она не может сомневаться и все-таки любит
правительствующий Синод и молится за
него.
Окончив ектенью, дьякон перекрестил вокруг груди орарь
и произнес:
– «Сами себя и живот наш Христу Богу предадим».
«Сами себя Богу предадим, – повторила в своей душе Наташа. – Боже мой, предаю себя
Твоей воле, – думала она. –
Ничего не хочу, не желаю; научи меня, что мне делать, куда
употребить свою волю! Да возьми же меня, возьми меня!» –
с умиленным нетерпением в душе говорила Наташа, не крестясь, опустив свои тонкие
руки и как будто ожидая, что вотвот невидимая сила возьмет ее и избавит от себя, от
своих
сожалений, желаний, укоров, надежд и пороков.
Графиня несколько раз во время службы оглядывалась на
умиленное, с блестящими глазами, лицо своей дочери и молилась Богу о том, чтобы Он
помог ей.
Неожиданно, в середине и не в порядке службы, который
Наташа хорошо знала, дьячок вынес скамеечку, ту самую, на
которой читались коленопреклоненные молитвы в Троицын
день, и поставил ее перед царскими дверьми. Священник вышел в своей лиловой
бархатной скуфье, оправил волосы и с
усилием стал на колена. Все сделали то же и с недоумением
смотрели друг на друга. Это была молитва, только что полученная из Синода, молитва
о спасении России от вражеского
нашествия.
– «Господи Боже сил, Боже спасения нашего, – начал священник тем ясным,
ненапыщенным и кротким голосом, которым читают только одни духовные славянские
чтецы и который так неотразимо действует на русское сердце. – Господи Боже сил,
Боже спасения нашего! Призри ныне в милости и щедротах на смиренные люди Твоя, и
человеколюб-
но услыши, и пощади, и помилуй нас. Се враг смущаяй землю Твою и хотяй положити
вселенную всю пусту, восста на
ны; се людие беззаконии собрашася, еже погубити достояние
Твое, разорити честный Иерусалим Твой, возлюбленную тебе Россию: осквернити храмы
Твои, раскопати алтари и поругатися святыне нашей. Доколе, Господи, доколе грешницы
восхвалятся? Доколе употребляти имать законопреступный
власть?
Владыко Господи! Услыши нас, молящихся Тебе: укрепи силою Твоею благочестивейшего,
самодержавнейшего великого государя нашего императора Александра Павловича;
помяни правду его и кротость, воздаждь ему по благости его,
ею же хранит ны, Твой возлюбленный Израиль. Благослови
его советы, начинания и дела; утверди всемогущною Твоею
десницею царство его и подаждь ему победу на врага, яко же
Моисею на Амалика, Гедеону на Мадиама и Давиду на Голиафа. Сохрани воинство его;
положи лук медян мышцам,
во имя Твое ополчившихся, и препояши их силою на брань.
Приими оружие и щит, и восстани в помощь нашу, да постыдятся и посрамятся мыслящий
нам злая, да будут пред лицем верного ти воинства, яко прах пред лицем ветра, и
ангел
Твой сильный да будет оскорбляяй и погоняяй их; да приидет им сеть, юже не сведают,
и их ловитва, юже сокрыша, да
обымет их; да падут под ногами рабов Твоих и в попрание
воем нашим да будут. Господи! не изнеможет у Тебе спасати
во многих и в малых; Ты еси Бог, да не превозможет противу
Тебе человек.
Боже отец наших! Помяни щедроты Твоя и милости, яже
от века суть: не отвержи нас от лица Твоего, ниже возгнушайся недостоинством нашим,
но помилуй нас по велицей
милости Твоей и по множеству щедрот Твоих презри беззакония и грехи наша. Сердце
чисто созижди в нас, и дух прав
обнови во утробе нашей; всех нас укрепи верою в тя, утверди надеждою, одушеви
истинною друг ко другу любовию,
вооружи единодушием на праведное защищение одержания,
еже дал еси нам и отцем нашим, да не вознесется жезл нечестивых на жребий
освященных.
Господи Боже наш, в Него же веруем и на Него же уповаем, не посрами нас от чаяния
милости Твоея и сотвори знамение во благо, яко да видят ненавидящии нас и
православную веру нашу, и посрамятся и погибнут; и да уведят все
страны, яко имя Тебе Господь, и мы людие Твои. Яви нам,
Господи, ныне милость Твою и спасение Твое даждь нам;
возвесели сердце рабов Твоих о милости Твоей; порази враги наши, и сокруши их под
ноги верных Твоих вскоре. Ты
бо еси заступление, помощь и победа уповающим на Тя, и
Тебе славу воссылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу и ныне,
и присно, и во веки веков. Аминь».
В том состоянии раскрытости душевной, в котором находилась Наташа, эта молитва
сильно подействовала на нее.
Она слушала каждое слово о победе Моисея на Амалика, и
Гедеона на Мадиама, и Давида на Голиафа, и о разорении
Иерусалима Твоего и просила Бога с той нежностью и размягченностью, которою было
переполнено ее сердце; но не
понимала хорошенько, о чем она просила Бога в этой молитве. Она всей душой
участвовала в прошении о духе правом,
об укреплении сердца верою, надеждою и о воодушевлении
их любовью. Но она не могла молиться о попрании под ноги врагов своих, когда она за
несколько минут перед этим
только желала иметь их больше, чтобы любить их, молиться
за них. Но она тоже не могла сомневаться в правоте читаемой коленопреклонной
молитвы. Она ощущала в душе своей благоговейный и трепетный ужас перед наказанием,
постигшим людей за их грехи, и в особенности за свои грехи, и
просила Бога о том, чтобы Он простил их всех и ее и дал бы
им всем и ей спокойствия и счастия в жизни. И ей казалось,
что Бог слышит ее молитву.
XIX
С того дня, как Пьер, уезжая от Ростовых и вспоминая
благодарный взгляд Наташи, смотрел на комету, стоявшую
на небе, и почувствовал, что для него открылось что-то новое, – вечно мучивший его
вопрос о тщете и безумности всего земного перестал представляться ему. Этот
страшный вопрос: зачем? к чему? – который прежде представлялся ему
в середине всякого занятия, теперь заменился для него не
другим вопросом и не ответом на прежний вопрос, а представлением ее. Слышал ли он,
и сам ли вел ничтожные разговоры, читал ли он, или узнавал про подлость и
бессмысленность людскую, он не ужасался, как прежде; не спрашивал себя, из чего
хлопочут люди, когда все так кратко и неизвестно, но вспоминал ее в том виде, в
котором он видел ее в
последний раз, и все сомнения его исчезали, не потому, что
она отвечала на вопросы, которые представлялись ему, но
потому, что представление о ней переносило его мгновенно в
другую, светлую область душевной деятельности, в которой
не могло быть правого или виноватого, в область красоты и
любви, для которой стоило жить. Какая бы мерзость житейская ни представлялась ему,
он говорил себе:
«Ну и пускай такой-то обокрал государство и царя, а государство и царь воздают ему
почести; а она вчера улыбнулась мне и просила приехать, и я люблю ее, и никто
никогда
не узнает этого», – думал он.
Пьер все так же ездил в общество, так же много пил и
вел ту же праздную и рассеянную жизнь, потому что, кроме тех часов, которые он
проводил у Ростовых, надо было
проводить и остальное время, и привычки и знакомства, сделанные им в Москве,
непреодолимо влекли его к той жизни,
которая захватила его. Но в последнее время, когда с театра войны приходили все
более и более тревожные слухи и
когда здоровье Наташи стало поправляться и она перестала
возбуждать в нем прежнее чувство бережливой жалости, им
стало овладевать более и более непонятное для него беспокойство. Он чувствовал, что
то положение, в котором он находился, не могло продолжаться долго, что наступает
катастрофа, долженствующая изменить всю его жизнь, и с нетерпением отыскивал во
всем признаки этой приближающейся
катастрофы. Пьеру было открыто одним из братьев-масонов
следующее, выведенное из Апокалипсиса Иоанна Богослова
пророчество относительно Наполеона.
В Апокалипсисе, главе тринадцатой, стихе восемнадцатом сказано: «Зде мудрость есть;
иже имать ум да почтет число зверино: число бо человеческо есть и число его
шестьсот
шестьдесят шесть».
И той же главы в стихе пятом: «И даны быша ему уста глаголюща велика и хульна; и
дана бысть ему область творити
месяц четыре – десять два».
Французские буквы, подобно еврейскому числоизобра-
жению, по которому первыми десятью буквами означаются
единицы, а прочими десятки, имеют следующее значение:
Написав по этой азбуке цифрами слова L’empereur
Napoléon49, выходит, что сумма этих чисел равна 666-ти и
что поэтому Наполеон есть тот зверь, о котором предсказано в Апокалипсисе. Кроме
того, написав по этой же азбуке слова quarante deux50, то есть предел, который был
положен зверю глаголати велика и хульна, сумма этих чисел,
изображающих quarante deux, опять равна 666-ти, из чего
выходит, что предел власти Наполеона наступил в 1812-м
году, в котором французскому императору минуло 42 года.
Предсказание это очень поразило Пьера, и он часто задавал
себе вопрос о том, что именно положит предел власти зверя, то есть Наполеона, и, на
основании тех же изображений
слов цифрами и вычислениями, старался найти ответ на занимавший его вопрос. Пьер
написал в ответе на этот вопрос:
L’empereur Alexandre? La nation Russe?51 Он счел буквы, но
сумма цифр выходила гораздо больше или меньше 666-ти.
49 Император Наполеон.
50 Сорок два.
51 Император Александр? Русский народ? – Ред.
Один раз, занимаясь этими вычислениями, он написал свое
имя – Comte Pierre Besouhoff; сумма цифр тоже далеко не
вышла. Он, изменив орфографию, поставив z вместо s, прибавил de, прибавил article
le и все не получал желаемого результата. Тогда ему пришло в голову, что ежели бы
ответ на
искомый вопрос и заключался в его имени, то в ответе непременно была бы названа его
национальность. Он написал Le
Russe Besuhoff52 и, сочтя цифры, получил 671. Только 5 было лишних; 5 означает «е»,
то самое «е», которое было откинуто в article перед словом L’empereur. Откинув
точно так
же, хотя и неправильно, «е», Пьер получил искомый ответ:
L’Russe Besuhof, равное 666-ти. Открытие это взволновало
его. Как, какой связью был он соединен с тем великим событием, которое было
предсказано в Апокалипсисе, он не знал;
но он ни на минуту не усумнился в этой связи. Его любовь
к Ростовой, антихрист, нашествие Наполеона, комета, 666,
l’empereur Napoléon и l’Russe Besuhof – все это вместе должно было созреть,
разразиться и вывести его из того заколдованного, ничтожного мира московских
привычек, в которых
он чувствовал себя плененным, и привести его к великому
подвигу и великому счастию.
Пьер накануне того воскресенья, в которое читали молитву, обещал Ростовым привезти
им от графа Растопчина, с
которым он был хорошо знаком, и воззвание к России, и последние известия из армии.
Поутру, заехав к графу Растоп52 Русский Безухов.
чину, Пьер у него застал только что приехавшего курьера из
армии.
Курьер был один из знакомых Пьеру московских бальных
танцоров.
– Ради Бога, не можете ли вы меня облегчить? – сказал
курьер, – у меня полна сумка писем к родителям.
В числе этих писем было письмо от Николая Ростова к
отцу. Пьер взял это письмо. Кроме того, граф Растопчин дал
Пьеру воззвание государя к Москве, только что отпечатанное, последние приказы по
армии и свою последнюю афишу. Просмотрев приказы по армии, Пьер нашел в одном из
них между известиями о раненых, убитых и награжденных
имя Николая Ростова, награжденного Георгием 4-й степени
за оказанную храбрость в Островненском деле, и в том же
приказе назначение князя Андрея Болконского командиром
егерского полка. Хотя ему и не хотелось напоминать Ростовым о Болконском, но Пьер
не мог воздержаться от желания
порадовать их известием о награждении сына и, оставив у
себя воззвание, афишу и другие приказы, с тем чтобы самому привезти их к обеду,
послал печатный приказ и письмо
к Ростовым.
Разговор с графом Растопчиным, его тон озабоченности и
поспешности, встреча с курьером, беззаботно рассказывавшим о том, как дурно идут
дела в армии, слухи о найденных
в Москве шпионах, о бумаге, ходящей по Москве, в которой
сказано, что Наполеон до осени обещает быть в обеих рус-
ских столицах, разговор об ожидаемом назавтра приезде государя – все это с новой
силой возбуждало в Пьере то чувство волнения и ожидания, которое не оставляло его
со времени появления кометы и в особенности с начала войны.
Пьеру давно уже приходила мысль поступить в военную
службу, и он бы исполнил ее, ежели бы не мешала ему, вопервых, принадлежность его к
тому масонскому обществу,
с которым он был связан клятвой и которое проповедовало
вечный мир и уничтожение войны, и, во-вторых, то, что ему,
глядя на большое количество москвичей, надевших мундиры и проповедовающих
патриотизм, было почему-то совестно предпринять такой шаг. Главная же причина, по
которой
он не приводил в исполнение своего намерения поступить в
военную службу, состояла в том неясном представлении, что
он l’Russe Besuhof, имеющий значение звериного числа 666,
что его участие в великом деле положения предела власти
зверю, глаголящему велика и хульна, определено предвечно
и что поэтому ему не должно предпринимать ничего и ждать
того, что должно совершиться.
XX
У Ростовых, как и всегда по воскресениям, обедал коекто из близких знакомых.
Пьер приехал раньше, чтобы застать их одних.
Пьер за этот год так потолстел, что он был бы уродлив,
ежели бы он не был так велик ростом, крупен членами и не
был так силен, что, очевидно, легко носил свою толщину.
Он, пыхтя и что-то бормоча про себя, вошел на лестницу. Кучер его уже не спрашивал,
дожидаться ли. Он знал,
что когда граф у Ростовых, то до двенадцатого часу. Лакеи
Ростовых радостно бросились снимать с него плащ и принимать палку и шляпу. Пьер, по
привычке клубной, и палку и
шляпу оставлял в передней.
Первое лицо, которое он увидал у Ростовых, была Наташа. Еще прежде, чем он увидал
ее, он, снимая плащ в передней, услыхал ее. Она пела солфеджи в зале. Он знал, что
она не пела со времени своей болезни, и потому звук ее голоса удивил и обрадовал
его. Он тихо отворил дверь и увидал
Наташу в ее лиловом платье, в котором она была у обедни,
прохаживающуюся по комнате и поющую. Она шла задом к
нему, когда он отворил дверь, но когда она круто повернулась и увидала его толстое,
удивленное лицо, она покраснела
и быстро подошла к нему.
– Я хочу попробовать опять петь, – сказала она. – Все-
таки это занятие, – прибавила она, как будто извиняясь.
– И прекрасно.
– Как я рада, что вы приехали! Я нынче так счастлива! –
сказала она с тем прежним оживлением, которого уже давно
не видел в ней Пьер. – Вы знаете, Nicolas получил Георгиевский крест. Я так горда
за него.
– Как же, я прислал приказ. Ну, я вам не хочу мешать, –
прибавил он и хотел пройти в гостиную.
Наташа остановила его.
– Граф, что это, дурно, что я пою? – сказала она, покраснев, но, не спуская глаз,
вопросительно глядя на Пьера.
– Нет… Отчего же? Напротив… Но отчего вы меня спрашиваете?
– Я сама не знаю, – быстро отвечала Наташа, – но я ничего
бы не хотела сделать, что бы вам не нравилось. Я вам верю
во всем. Вы не знаете, как вы для меня важны и как вы много
для меня сделали!.. – Она говорила быстро и не замечая того, как Пьер покраснел при
этих словах. – Я видела в том же
приказе он, Болконский (быстро, шепотом проговорила она
это слово), он в России и опять служит. Как вы думаете, –
сказала она быстро, видимо торопясь говорить, потому что
она боялась за свои силы, – простит он меня когда-нибудь?
Не будет он иметь против меня злого чувства? Как вы думаете? Как вы думаете?
– Я думаю… – сказал Пьер. – Ему нечего прощать… Ежели бы я был на его месте… – По
связи воспоминаний Пьер
мгновенно перенесся воображением к тому времени, когда
он, утешая ее, сказал ей, что ежели бы он был не он, а лучший человек в мире и
свободен, то он на коленях просил бы
ее руки, и то же чувство жалости, нежности, любви охватило
его, и те же слова были у него на устах. Но она не дала ему
времени сказать их.
– Да вы – вы, – сказала она, с восторгом произнося это
слово вы, – другое дело. Добрее, великодушнее, лучше вас
я не знаю человека, и не может быть. Ежели бы вас не было
тогда, да и теперь, я не знаю, что бы было со мною, потому
что… – Слезы вдруг полились ей в глаза; она повернулась,
подняла ноты к глазам, запела и пошла опять ходить по зале.
В это же время из гостиной выбежал Петя.
Петя был теперь красивый, румяный пятнадцатилетний
мальчик с толстыми, красными губами, похожий на Наташу.
Он готовился в университет, но в последнее время, с товарищем своим Оболенским,
тайно решил, что пойдет в гусары.
Петя выскочил к своему тезке, чтобы переговорить о деле.
Он просил его узнать, примут ли его в гусары.
Пьер шел по гостиной, не слушая Петю.
Петя дернул его за руку, чтоб обратить на себя его вниманье.
– Ну что мое дело, Петр Кирилыч. Ради Бога! Одна надежда на вас, – говорил Петя.
– Ах да, твое дело. В гусары-то? Скажу, скажу. Нынче скажу все.
– Ну что, mon cher, ну что, достали манифест? – спросил
старый граф. – А графинюшка была у обедни у Разумовских,
молитву новую слышала. Очень хорошая, говорит.
– Достал, – отвечал Пьер. – Завтра государь будет…
Необычайное дворянское собрание и, говорят, по десяти с
тысячи набор. Да, поздравляю вас.
– Да, да, слава Богу. Ну, а из армии что?
– Наши опять отступили. Под Смоленском уже, говорят, –
отвечал Пьер.
– Боже мой, Боже мой! – сказал граф. – Где же манифест?
– Воззвание! Ах да!
Пьер стал в карманах искать бумаг и не мог найти их. Продолжая охлопывать карманы,
он поцеловал руку у вошедшей
графини и беспокойно оглядывался, очевидно ожидая Наташу, которая не пела больше,
но и не приходила в гостиную.
– Ей-богу, не знаю, куда я его дел, – сказал он.
– Ну уж, вечно растеряет все, – сказала графиня.
Наташа вошла с размягченным, взволнованным лицом и
села, молча глядя на Пьера. Как только она вошла в комнату,
лицо Пьера, до этого пасмурное, просияло, и он, продолжая
отыскивать бумаги, несколько раз взглядывал на нее.
– Ей-богу, я съезжу, я дома забыл. Непременно…
– Ну, к обеду опоздаете.
– Ах, и кучер уехал.
Но Соня, пошедшая в переднюю искать бумаги, нашла их
в шляпе Пьера, куда он их старательно заложил за подклад-
ку. Пьер было хотел читать.
– Нет, после обеда, – сказал старый граф, видимо в этом
чтении предвидевший большое удовольствие.
За обедом, за которым пили шампанское за здоровье нового Георгиевского кавалера,
Шиншин рассказывал городские новости о болезни старой грузинской княгини, о том,
что Метивье исчез из Москвы, и о том, что к Растопчину
привели какого-то немца и объявили ему, что это шампиньон (так рассказывал сам граф
Растопчин), и как граф Растопчин велел шампиньона отпустить, сказав народу, что это
не шампиньон, а просто старый гриб немец.
– Хватают, хватают, – сказал граф, – я графине и то говорю, чтобы поменьше говорила
по-французски. Теперь не
время.
– А слышали? – сказал Шиншин. – Князь Голицын русского учителя взял, по-русски
учится – il commence à devenir
dangereux de parler français dans les rues53
.
– Ну что ж, граф Петр Кирилыч, как ополченье-то собирать будут, и вам придется на
коня? – сказал старый граф,
обращаясь к Пьеру.
Пьер был молчалив и задумчив во все время этого обеда.
Он, как бы не понимая, посмотрел на графа при этом обращении.
– Да, да, на войну, – сказал он, – нет! Какой я воин! А
впрочем, все так странно, так странно! Да я и сам не пони53 Становится опасным
говорить по-французски на улицах.
маю. Я не знаю, я так далек от военных вкусов, но в теперешние времена никто за
себя отвечать не может.
После обеда граф уселся покойно в кресло и с серьезным
лицом попросил Соню, славившуюся мастерством чтения,
читать.
– «Первопрестольной столице нашей Москве.
Неприятель вошел с великими силами в пределы России.
Он идет разорять любезное наше отечество», – старательно
читала Соня своим тоненьким голоском. Граф, закрыв глаза,
слушал, порывисто вздыхая в некоторых местах.
Наташа сидела вытянувшись, испытующе и прямо глядя
то на отца, то на Пьера.
Пьер чувствовал на себе ее взгляд и старался не оглядываться. Графиня
неодобрительно и сердито покачивала головой против каждого торжественного выражения
манифеста. Она во всех этих словах видела только то, что опасности,
угрожающие ее сыну, еще не скоро прекратятся. Шиншин,
сложив рот в насмешливую улыбку, очевидно приготовился
насмехаться над тем, что первое представится для насмешки: над чтением Сони, над
тем, что скажет граф, даже над
самым воззванием, ежели не представится лучше предлога.
Прочтя об опасностях, угрожающих России, о надеждах,
возлагаемых государем на Москву, и в особенности на знаменитое дворянство, Соня с
дрожанием голоса, происходившим преимущественно от внимания, с которым ее слушали,
прочла последние слова: «Мы не умедлим сами стать посре-
ди народа своего в сей столице и в других государства нашего местах для совещания и
руководствования всеми нашими ополчениями, как ныне преграждающими пути врагу, так
и вновь устроенными на поражение оного, везде, где только
появится. Да обратится погибель, в которую он мнит низринуть нас, на главу его, и
освобожденная от рабства Европа
да возвеличит имя России!»
– Вот это так! – вскрикнул граф, открывая мокрые глаза
и несколько раз прерываясь от сопенья, как будто к носу ему
подносили склянку с крепкой уксусной солью. – Только скажи государь, мы всем
пожертвуем и ничего не пожалеем.
Шиншин еще не успел сказать приготовленную им шутку
на патриотизм графа, как Наташа вскочила с своего места и
подбежала к отцу.
– Что за прелесть этот папа! – проговорила она, целуя его,
и она опять взглянула на Пьера с тем бессознательным кокетством, которое вернулось
к ней вместе с ее оживлением.
– Вот так патриотка! – сказал Шиншин.
– Совсем не патриотка, а просто… – обиженно отвечала
Наташа. – Вам все смешно, а это совсем не шутка…
– Какие шутки! – повторил граф. – Только скажи он слово,
мы все пойдем… Мы не немцы какие-нибудь…
– А заметили вы, – сказал Пьер, – что сказано: «для совещания».
– Ну уж там для чего бы ни было…
В это время Петя, на которого никто не обращал внима-
ния, подошел к отцу и, весь красный, ломающимся, то грубым, то тонким голосом,
сказал:
– Ну теперь, папенька, я решительно скажу – и маменька
тоже, как хотите, – я решительно скажу, что вы пустите меня
в военную службу, потому что я не могу… вот и всё…
Графиня с ужасом подняла глаза к небу, всплеснула руками и сердито обратилась к
мужу.
– Вот и договорился! – сказала она.
Но граф в ту же минуту оправился от волнения.
– Ну, ну, – сказал он. – Вот воин еще! Глупости-то оставь:
учиться надо.
– Это не глупости, папенька. Оболенский Федя моложе
меня и тоже идет, а главное, все равно я не могу ничему
учиться теперь, когда… – Петя остановился, покраснел до
поту и проговорил-таки: – когда отечество в опасности.
– Полно, полно, глупости…
– Да ведь вы сами сказали, что всем пожертвуем.
– Петя, я тебе говорю, замолчи, – крикнул граф, оглядываясь на жену, которая,
побледнев, смотрела остановившимися глазами на меньшого сына.
– А я вам говорю. Вот и Петр Кириллович скажет…
– Я тебе говорю – вздор, еще молоко не обсохло, а в военную службу хочет! Ну, ну, я
тебе говорю, – и граф, взяв с
собой бумаги, вероятно, чтобы еще раз прочесть в кабинете
перед отдыхом, пошел из комнаты.
– Петр Кириллович, что ж, пойдем покурить…
Пьер находился в смущении и нерешительности. Непривычно-блестящие и оживленные
глаза Наташи беспрестанно, больше чем ласково обращавшиеся на него, привели его
в это состояние.
– Нет, я, кажется, домой поеду…
– Как домой, да вы вечер у нас хотели… И то редко стали
бывать. А эта моя… – сказал добродушно граф, указывая на
Наташу, – только при вас и весела…
– Да, я забыл… Мне непременно надо домой… Дела… –
поспешно сказал Пьер.
– Ну так до свидания, – сказал граф, совсем уходя из комнаты.
– Отчего вы уезжаете? Отчего вы расстроены? Отчего?.. –
спросила Пьера Наташа, вызывающе глядя ему в глаза.
«Оттого, что я тебя люблю!» – хотел он сказать, но он не
сказал этого, до слез покраснел и опустил глаза.
– Оттого, что мне лучше реже бывать у вас… Оттого…
нет, просто у меня дела.
– Отчего? нет, скажите, – решительно начала было Наташа и вдруг замолчала. Они оба
испуганно и смущенно смотрели друг на друга. Он попытался усмехнуться, но не мог:
улыбка его выразила страдание, и он молча поцеловал ее руку и вышел.
Пьер решил сам с собою не бывать больше у Ростовых.
XXI
Петя, после полученного им решительного отказа, ушел в
свою комнату и там, запершись от всех, горько плакал. Все
сделали, как будто ничего не заметили, когда он к чаю пришел молчаливый и мрачный,
с заплаканными глазами.
На другой день приехал государь. Несколько человек дворовых Ростовых отпросились
пойти поглядеть царя. В это
утро Петя долго одевался, причесывался и устроивал воротнички так, как у больших.
Он хмурился перед зеркалом, делал жесты, пожимал плечами и наконец, никому не
сказавши, надел фуражку и вышел из дома с заднего крыльца, стараясь не быть
замеченным. Петя решился идти прямо к тому месту, где был государь, и прямо
объяснить какому-нибудь камергеру (Пете казалось, что государя всегда окружают
камергеры), что он, граф Ростов, несмотря на свою молодость, желает служить
отечеству, что молодость не может
быть препятствием для преданности и что он готов… Петя,
в то время как он собирался, приготовил много прекрасных
слов, которые он скажет камергеру.
Петя рассчитывал на успех своего представления государю именно потому, что он
ребенок (Петя думал даже, как
все удивятся его молодости), а вместе с тем в устройстве
своих воротничков, в прическе и в степенной медлительной
походке он хотел представить из себя старого человека. Но
чем дальше он шел, чем больше он развлекался все прибывающим и прибывающим у Кремля
народом, тем больше он
забывал соблюдение степенности и медлительности, свойственных взрослым людям.
Подходя к Кремлю, он уже стал
заботиться о том, чтобы его не затолкали, и решительно, с
угрожающим видом выставил по бокам локти. Но в Троицких воротах, несмотря на всю
его решительность, люди, которые, вероятно, не знали, с какой патриотической целью
он шел в Кремль, так прижали его к стене, что он должен
был покориться и остановиться, пока в ворота с гудящим под
сводами звуком проезжали экипажи. Около Пети стояла баба с лакеем, два купца и
отставной солдат. Постояв несколько времени в воротах, Петя, не дождавшись того,
чтобы все
экипажи проехали, прежде других хотел тронуться дальше и
начал решительно работать локтями; но баба, стоявшая против него, на которую он
первую направил свои локти, сердито крикнула на него:
– Что, барчук, толкаешься, видишь – все стоят. Что ж
лезть-то!
– Так и все полезут, – сказал лакей и, тоже начав работать
локтями, затискал Петю в вонючий угол ворот.
Петя отер руками пот, покрывавший его лицо, и поправил
размочившиеся от пота воротнички, которые он так хорошо,
как у больших, устроил дома.
Петя чувствовал, что он имеет непрезентабельный вид, и
боялся, что ежели таким он представится камергерам, то его
не допустят до государя. Но оправиться и перейти в другое
место не было никакой возможности от тесноты. Один из
проезжавших генералов был знакомый Ростовых. Петя хотел просить его помощи, но
счел, что это было бы противно мужеству. Когда все экипажи проехали, толпа хлынула
и
вынесла и Петю на площадь, которая была вся занята народом. Не только по площади,
но на откосах, на крышах, везде был народ. Только что Петя очутился на площади, он
явственно услыхал наполнявшие весь Кремль звуки колоколов
и радостного народного говора.
Одно время на площади было просторнее, но вдруг все
головы открылись, все бросилось еще куда-то вперед. Петю
сдавили так, что он не мог дышать, и все закричало: «Ура!
урра! ура!» Петя поднимался на цыпочки, толкался, щипался, но ничего не мог видеть,
кроме народа вокруг себя.
На всех лицах было одно общее выражение умиления и
восторга. Одна купчиха, стоявшая подле Пети, рыдала, и слезы текли у нее из глаз.
– Отец, ангел, батюшка! – приговаривала она, отирая
пальцем слезы.
– Ура! – кричали со всех сторон.
С минуту толпа простояла на одном месте; но потом опять
бросилась вперед.
Петя, сам себя не помня, стиснув зубы и зверски выкатив
глаза, бросился вперед, работая локтями и крича «ура!», как
будто он готов был и себя и всех убить в эту минуту, но с
боков его лезли точно такие же зверские лица с такими же
криками «ура!».
«Так вот что такое государь! – думал Петя. – Нет, нельзя мне самому подать ему
прошение, это слишком смело!»
Несмотря на то, он все так же отчаянно пробивался вперед,
и из-за спин передних ему мелькнуло пустое пространство с
устланным красным сукном ходом; но в это время толпа заколебалась назад (спереди
полицейские отталкивали надвинувшихся слишком близко к шествию; государь проходил
из
дворца в Успенский собор), и Петя неожиданно получил в
бок такой удар по ребрам и так был придавлен, что вдруг в
глазах его все помутилось и он потерял сознание. Когда он
пришел в себя, какое-то духовное лицо, с пучком седевших
волос назади, в потертой синей рясе, вероятно дьячок, одной
рукой держал его под мышку, другой охранял от напиравшей
толпы.
– Барчонка задавили! – говорил дьячок. – Что ж так!.. легче… задавили, задавили!
Государь прошел в Успенский собор. Толпа опять разровнялась, и дьячок вывел Петю,
бледного и недышащего,
к Царь-пушке. Несколько лиц пожалели Петю, и вдруг вся
толпа обратилась к нему, и уже вокруг него произошла давка. Те, которые стояли
ближе, услуживали ему, расстегивали
его сюртучок, усаживали на возвышение пушки и укоряли
кого-то, – тех, кто раздавил его.
– Этак до смерти раздавить можно. Что же это! Душегуб-
ство делать! Вишь, сердечный, как скатерть белый стал, – говорили голоса.
Петя скоро опомнился, краска вернулась ему в лицо, боль
прошла, и за эту временную неприятность он получил место
на пушке, с которой он надеялся увидать долженствующего
пройти назад государя. Петя уже не думал теперь о подаче
прошения. Уже только ему бы увидать его – и то он бы считал
себя счастливым!
Во время службы в Успенском соборе – соединенного
молебствия по случаю приезда государя и благодарственной молитвы за заключение мира
с турками – толпа пораспространилась; появились покрикивающие продавцы квасу,
пряников, мака, до которого был особенно охотник Петя, и
послышались обыкновенные разговоры. Одна купчиха показывала свою разорванную шаль и
сообщала, как дорого она
была куплена; другая говорила, что нынче все шелковые материи дороги стали. Дьячок,
спаситель Пети, разговаривал
с чиновником о том, кто и кто служит нынче с преосвященным. Дьячок несколько раз
повторял слово соборне, которого не понимал Петя. Два молодые мещанина шутили с
дворовыми девушками, грызущими орехи. Все эти разговоры, в
особенности шуточки с девушками, для Пети в его возрасте
имевшие особенную привлекательность, все эти разговоры
теперь не занимали Петю; он сидел на своем возвышении
пушки, все так же волнуясь при мысли о государе и о своей любви к нему. Совпадение
чувства боли и страха, когда
его сдавили, с чувством восторга еще более усилило в нем
сознание важности этой минуты.
Вдруг с набережной послышались пушечные выстрелы
(это стреляли в ознаменование мира с турками), и толпа
стремительно бросилась к набережной – смотреть, как стреляют. Петя тоже хотел
бежать туда, но дьячок, взявший под
свое покровительство барчонка, не пустил его. Еще продолжались выстрелы, когда из
Успенского собора выбежали
офицеры, генералы, камергеры, потом уже не так поспешно
вышли еще другие, опять снялись шапки с голов, и те, которые убежали смотреть
пушки, бежали назад. Наконец вышли
еще четверо мужчин в мундирах и лентах из дверей собора.
«Ура! Ура!» – опять закричала толпа.
– Который? Который? – плачущим голосом спрашивал вокруг себя Петя, но никто не
отвечал ему; все были слишком
увлечены, и Петя, выбрав одного из этих четырех лиц, которого он из-за слез,
выступивших ему от радости на глаза, не
мог ясно разглядеть, сосредоточил на него весь свой восторг,
хотя это был не государь, закричал «ура!» неистовым голосом и решил, что завтра же,
чего бы это ему ни стоило, он
будет военным.
Толпа побежала за государем, проводила его до дворца и
стала расходиться. Было уже поздно, и Петя ничего не ел,
и пот лил с него градом; но он не уходил домой и вместе
с уменьшившейся, но еще довольно большой толпой стоял
перед дворцом, во время обеда государя, глядя в окна двор-
ца, ожидая еще чего-то и завидуя одинаково и сановникам,
подъезжавшим к крыльцу – к обеду государя, и камер-лакеям, служившим за столом и
мелькавшим в окнах.
За обедом государя Валуев сказал, оглянувшись в окно:
– Народ все еще надеется увидать ваше величество.
Обед уже кончился, государь встал и, доедая бисквит, вышел на балкон. Народ, с
Петей в середине, бросился к балкону.
– Ангел, отец! Ура, батюшка!.. – кричали народ и Петя,
и опять бабы и некоторые мужчины послабее, в том числе
и Петя, заплакали от счастия. Довольно большой обломок
бисквита, который держал в руке государь, отломившись,
упал на перилы балкона, с перил на землю. Ближе всех стоявший кучер в поддевке
бросился к этому кусочку бисквита
и схватил его. Некоторые из толпы бросились к кучеру. Заметив это, государь велел
подать себе тарелку бисквитов и
стал кидать бисквиты с балкона. Глаза Пети налились кровью, опасность быть
задавленным еще более возбуждала его,
он бросился на бисквиты. Он не знал зачем, но нужно было
взять один бисквит из рук царя и нужно было не поддаться. Он бросился и сбил с ног
старушку, ловившую бисквит.
Но старушка не считала себя побежденною, хотя и лежала
на земле (старушка ловила бисквиты и не попадала руками).
Петя коленкой отбил ее руку, схватил бисквит и, как будто
боясь опоздать, опять закричал «ура!», уже охриплым голосом.
Государь ушел, и после этого бо́льшая часть народа стала
расходиться.
– Вот я говорил, что еще подождать – так и вышло, – с
разных сторон радостно говорили в народе.
Как ни счастлив был Петя, но ему все-таки грустно было
идти домой и знать, что все наслаждение этого дня кончилось. Из Кремля Петя пошел
не домой, а к своему товарищу Оболенскому, которому было пятнадцать лет и который
тоже поступал в полк. Вернувшись домой, он решительно и
твердо объявил, что ежели его не пустят, то он убежит. И на
другой день, хотя и не совсем еще сдавшись, но граф Илья
Андреич поехал узнавать, как бы пристроить Петю куда-нибудь побезопаснее.
XXII
15-го числа утром, на третий день после этого, у Слободского дворца стояло
бесчисленное количество экипажей.
Залы были полны. В первой были дворяне в мундирах, во
второй купцы с медалями, в бородах и синих кафтанах. По
зале Дворянского собрания шел гул и движение. У одного
большого стола, под портретом государя, сидели на стульях с
высокими спинками важнейшие вельможи; но большинство
дворян ходило по зале.
Все дворяне, те самые, которых каждый день видал Пьер
то в клубе, то в их домах, – все были в мундирах, кто в екатерининских, кто в
павловских, кто в новых александровских, кто в общем дворянском, и этот общий
характер мундира придавал что-то странное и фантастическое этим старым и молодым,
самым разнообразным и знакомым лицам.
Особенно поразительны были старики, подслеповатые, беззубые, плешивые, оплывшие
желтым жиром или сморщенные, худые. Они большей частью сидели на местах и молчали,
и ежели ходили и говорили, то пристроивались к кому-нибудь помоложе. Так же, как на
лицах толпы, которую
на площади видел Петя, на всех этих лицах была поразительна черта
противоположности: общего ожидания чего-то
торжественного и обыкновенного, вчерашнего – бостонной
партии, Петрушки-повара, здоровья Зинаиды Дмитриевны и
т. п.
Пьер, с раннего утра стянутый в неловком, сделавшемся
ему узким дворянском мундире, был в залах. Он был в волнении: необыкновенное
собрание не только дворянства, но и
купечества – сословий, états généraux – вызвало в нем целый
ряд давно оставленных, но глубоко врезавшихся в его душе
мыслей о Contrat social54 и французской революции. Замеченные им в воззвании слова,
что государь прибудет в столицу для совещания с своим народом, утверждали его в
этом
взгляде. И он, полагая, что в этом смысле приближается чтото важное, то, чего он
ждал давно, ходил, присматривался,
прислушивался к говору, но нигде не находил выражения тех
мыслей, которые занимали его.
Был прочтен манифест государя, вызвавший восторг, и
потом все разбрелись, разговаривая. Кроме обычных интересов, Пьер слышал толки о
том, где стоять предводителям
в то время, как войдет государь, когда дать бал государю,
разделиться ли по уездам или всей губернией… и т. д.; но
как скоро дело касалось войны и того, для чего было собрано дворянство, толки были
нерешительны и неопределенны.
Все больше желали слушать, чем говорить.
Один мужчина средних лет, мужественный, красивый, в
отставном морском мундире, говорил в одной из зал, и около него столпились. Пьер
подошел к образовавшемуся кружку около говоруна и стал прислушиваться. Граф Илья
Ан54 Общественный договор. – Ред.
дреич в своем екатерининском, воеводском кафтане, ходивший с приятной улыбкой между
толпой, со всеми знакомый,
подошел тоже к этой группе и стал слушать с своей доброй
улыбкой, как он всегда слушал, в знак согласия с говорившим одобрительно кивая
головой. Отставной моряк говорил
очень смело; это видно было по выражению лиц, его слушавших, и по тому, что
известные Пьеру за самых покорных
и тихих людей неодобрительно отходили от него или противоречили. Пьер протолкался в
середину кружка, прислушался и убедился, что говоривший действительно был либерал,
но совсем в другом смысле, чем думал Пьер. Моряк
говорил тем особенно звучным, певучим, дворянским баритоном, с приятным
грассированием и сокращением согласных, тем голосом, которым покрикивают: «Чеаек,
трубку!»,
и тому подобное. Он говорил с привычкой разгула и власти
в голосе.
– Что ж, что смоляне предложили ополченцев госудаю.
Разве нам смоляне указ? Ежели буародное дворянство Московской губернии найдет
нужным, оно может выказать свою
преданность госудаю императору другими средствами. Разве
мы забыли ополченье в седьмом году! Только что нажились
кутейники да воры-грабители…
Граф Илья Андреич, сладко улыбаясь, одобрительно кивал головой.
– И что же, разве наши ополченцы составили пользу
для государства? Никакой! только разорили наши хозяйства.
Лучше еще набор… а то вернется к вам ни солдат, ни мужик,
и только один разврат. Дворяне не жалеют своего живота,
мы сами поголовно пойдем, возьмем еще рекрут, и всем нам
только клич кликни гусай (он так выговаривал государь), мы
все умрем за него, – прибавил оратор одушевляясь.
Илья Андреич проглатывал слюни от удовольствия и толкал Пьера, но Пьеру захотелось
также говорить. Он выдвинулся вперед, чувствуя себя одушевленным, сам не зная еще
чем и сам не зная еще, что он скажет. Он только что открыл
рот, чтобы говорить, как один сенатор, совершенно без зубов, с умным и сердитым
лицом, стоявший близко от оратора, перебил Пьера. С видимой привычкой вести прения
и
держать вопросы, он заговорил тихо, но слышно:
– Я полагаю, милостивый государь, – шамкая беззубым
ртом, сказал сенатор, – что мы призваны сюда не для того,
чтобы обсуждать, что удобнее для государства в настоящую
минуту – набор или ополчение. Мы призваны для того, чтобы отвечать на то воззвание,
которым нас удостоил государь
император. А судить о том, что удобнее – набор или ополчение, мы предоставим судить
высшей власти…
Пьер вдруг нашел исход своему одушевлению. Он ожесточился против сенатора,
вносящего эту правильность и узкость воззрений в предстоящие занятия дворянства.
Пьер
выступил вперед и остановил его. Он сам не знал, что он
будет говорить, но начал оживленно, изредка прорываясь
французскими словами и книжно выражаясь по-русски.
– Извините меня, ваше превосходительство, – начал он
(Пьер был хорошо знаком с этим сенатором, но считал здесь
необходимым обращаться к нему официально), – хотя я не
согласен с господином… (Пьер запнулся. Ему хотелось сказать mon très honorable
préopinant55), – с господином… que je
n’ai pas L’honneur de connaître56; но я полагаю, что сословие
дворянства, кроме выражения своего сочувствия и восторга,
призвано также для того, чтобы и обсудить те меры, которыми мы можем помочь
отечеству. Я полагаю, – говорил он,
воодушевляясь, – что государь был бы сам недоволен, ежели
бы он нашел в нас только владельцев мужиков, которых мы
отдаем ему, и… chair à canon57, которую мы из себя делаем,
но не нашел бы в нас со… со… совета.
Многие поотошли от кружка, заметив презрительную
улыбку сенатора и то, что Пьер говорит вольно; только Илья
Андреич был доволен речью Пьера, как он был доволен речью моряка, сенатора и вообще
всегда тою речью, которую
он последнею слышал.
– Я полагаю, что прежде чем обсуждать эти вопросы, –
продолжал Пьер, – мы должны спросить у государя, почтительнейше просить его
величество коммюникировать нам,
сколько у нас войска, в каком положении находятся наши
войска и армии, и тогда…
55 Мой многоуважаемый оппонент. – Ред.
56 Которого я не имею чести знать.
57 Мясо для пушек.
Но Пьер не успел договорить этих слов, как с трех сторон
вдруг напали на него. Сильнее всех напал на него давно знакомый ему, всегда хорошо
расположенный к нему игрок в
бостон, Степан Степанович Апраксин. Степан Степанович
был в мундире, и, от мундира ли, или от других причин, Пьер
увидал перед собой совсем другого человека. Степан Степанович, с вдруг проявившейся
старческой злобой на лице, закричал на Пьера:
– Во-первых, доложу вам, что мы не имеем права спрашивать об этом государя, а во-
вторых, ежели было бы такое
право у российского дворянства, то государь не может нам
ответить. Войска движутся сообразно с движениями неприятеля – войска убывают и
прибывают…
Другой голос человека, среднего роста, лет сорока, которого Пьер в прежние времена
видал у цыган и знал за нехорошего игрока в карты и который, тоже измененный в
мундире, придвинулся к Пьеру, перебил Апраксина.
– Да и не время рассуждать, – говорил голос этого дворянина, – а нужно действовать:
война в России. Враг наш
идет, чтобы погубить Россию, чтобы поругать могилы наших отцов, чтоб увезти жен,
детей. – Дворянин ударил себя в грудь. – Мы все встанем, все поголовно пойдем, все
за
царя-батюшку! – кричал он, выкатывая кровью налившиеся
глаза. Несколько одобряющих голосов послышалось из толпы. – Мы русские и не
пожалеем крови своей для защиты
веры, престола и отечества. А бредни надо оставить, ежели
мы сыны отечества. Мы покажем Европе, как Россия восстает за Россию, – кричал
дворянин.
Пьер хотел возражать, но не мог сказать ни слова. Он чувствовал, что звук его слов,
независимо от того, какую они
заключали мысль, был менее слышен, чем звук слов оживленного дворянина.
Илья Андреич одобривал сзади кружка; некоторые бойко
поворачивались плечом к оратору при конце фразы и говорили:
– Вот так, так! Это так!
Пьер хотел сказать, что он не прочь ни от пожертвований
ни деньгами, ни мужиками, ни собой, но что надо бы знать
состояние дел, чтобы помогать ему, но он не мог говорить.
Много голосов кричало и говорило вместе, так что Илья Андреич не успевал кивать
всем; и группа увеличивалась, распадалась, опять сходилась и двинулась вся, гудя
говором, в
большую залу, к большому столу. Пьеру не только не удавалось говорить, но его грубо
перебивали, отталкивали, отворачивались от него, как от общего врага. Это не оттого
происходило, что недовольны были смыслом его речи, – ее и забыли после большого
количества речей, последовавших за
ней, – но для одушевления толпы нужно было иметь ощутительный предмет любви и
ощутительный предмет ненависти.
Пьер сделался последним. Много ораторов говорило после
оживленного дворянина, и все говорили в том же тоне. Многие говорили прекрасно и
оригинально.
Издатель Русского вестника Глинка, которого узнали
(«писатель, писатель!» – послышалось в толпе), сказал, что
ад должно отражать адом, что он видел ребенка, улыбающегося при блеске молнии и при
раскатах грома, но что мы не
будем этим ребенком.
– Да, да, при раскатах грома! – повторяли одобрительно
в задних рядах.
Толпа подошла к большому столу, у которого, в мундирах,
в лентах, седые, плешивые, сидели семидесятилетние вельможи-старики, которых почти
всех, по домам с шутами и в
клубах за бостоном, видал Пьер. Толпа подошла к столу, не
переставая гудеть. Один за другим, и иногда два вместе, прижатые сзади к высоким
спинкам стульев налегающею толпой, говорили ораторы. Стоявшие сзади замечали, чего
не
досказал говоривший оратор, и торопились сказать это пропущенное. Другие, в этой
жаре и тесноте, шарили в своей
голове, не найдется ли какая мысль, и торопились говорить
ее. Знакомые Пьеру старички вельможи сидели и оглядывались то на того, то на
другого, и выражение бо́льшей части
из них говорило только, что им очень жарко. Пьер, однако,
чувствовал себя взволнованным, и общее чувство желания
показать, что нам всё нипочем, выражавшееся больше в звуках и выражениях лиц, чем в
смысле речей, сообщалось и
ему. Он не отрекся от своих мыслей, но чувствовал себя в
чем-то виноватым и желал оправдаться.
– Я сказал только, что нам удобнее было бы делать по-
жертвования, когда мы будем знать, в чем нужда, – стараясь
перекричать другие голоса, проговорил он.
Один ближайший старичок оглянулся на него, но тотчас
был отвлечен криком, начавшимся на другой стороне стола.
– Да, Москва будет сдана! Она будет искупительницей! –
кричал один.
– Он враг человечества! – кричал другой. – Позвольте мне
говорить… Господа, вы меня давите…
XXIII
В это время быстрыми шагами перед расступившейся толпой дворян, в генеральском
мундире, с лентой через плечо, с
своим высунутым подбородком и быстрыми глазами, вошел
граф Растопчин.
– Государь император сейчас будет, – сказал Растопчин, –
я только что оттуда. Я полагаю, что в том положении, в котором мы находимся, судить
много нечего. Государь удостоил
собрать нас и купечество, – сказал граф Растопчин. – Оттуда
польются миллионы (он указал на залу купцов), а наше дело
выставить ополчение и не щадить себя… Это меньшее, что
мы можем сделать!
Начались совещания между одними вельможами, сидевшими за столом. Все совещание
прошло больше чем тихо.
Оно даже казалось грустно, когда, после всего прежнего шума, поодиночке были слышны
старые голоса, говорившие
один: «согласен», другой для разнообразия: «и я того же
мнения», и т. д.
Было велено секретарю писать постановление московского дворянства о том, что
москвичи, подобно смолянам, жертвуют по десять человек с тысячи и полное
обмундирование.
Господа заседавшие встали, как бы облегченные, загремели
стульями и пошли по зале разминать ноги, забирая кое-кого
под руку и разговаривая.
– Государь! Государь! – вдруг разнеслось по залам, и вся
толпа бросилась к выходу.
По широкому ходу, между стеной дворян, государь прошел в залу. На всех лицах
выражалось почтительное и испуганное любопытство. Пьер стоял довольно далеко и не
мог
вполне расслышать речи государя. Он понял только, по тому,
что он слышал, что государь говорил об опасности, в которой находилось государство,
и о надеждах, которые он возлагал на московское дворянство. Государю отвечал другой
голос, сообщавший о только что состоявшемся постановлении дворянства.
– Господа! – сказал дрогнувший голос государя; толпа зашелестила и опять затихла, и
Пьер ясно услыхал столь приятно-человеческий и тронутый голос государя, который
говорил: – Никогда я не сомневался в усердии русского дворянства. Но в этот день
оно превзошло мои ожидания. Благодарю вас от лица отечества. Господа, будем
действовать –
время всего дороже…
Государь замолчал, толпа стала тесниться вокруг него, и
со всех сторон слышались восторженные восклицания.
– Да, всего дороже… царское слово, – рыдая, говорил сзади голос Ильи Андреича,
ничего не слышавшего, но все понимавшего по-своему.
Из залы дворянства государь прошел в залу купечества.
Он пробыл там около десяти минут. Пьер в числе других
увидал государя, выходящего из залы купечества со слезами
умиления на глазах. Как потом узнали, государь только что
начал речь купцам, как слезы брызнули из его глаз, и он дрожащим голосом договорил
ее. Когда Пьер увидал государя,
он выходил, сопутствуемый двумя купцами. Один был знаком Пьеру, толстый откупщик,
другой – голова, с худым, узкобородым, желтым лицом. Оба они плакали. У худого
стояли слезы, но толстый откупщик рыдал, как ребенок, и все
твердил:
– И жизнь и имущество возьми, ваше величество!
Пьер не чувствовал в эту минуту уже ничего, кроме желания показать, что все ему
нипочем и что он всем готов жертвовать. Как упрек ему представлялась его речь с
конституционным направлением; он искал случая загладить это. Узнав,
что граф Мамонов жертвует полк, Безухов тут же объявил
графу Растопчину, что он отдает тысячу человек и их содержание.
Старик Ростов без слез не мог рассказать жене того, что
было, и тут же согласился на просьбу Пети и сам поехал записывать его.
На другой день государь уехал. Все собранные дворяне
сняли мундиры, опять разместились по домам и клубам и,
покряхтывая, отдавали приказания управляющим об ополчении и удивлялись тому, что
они наделали.
Часть вторая
I
Наполеон начал войну с Россией потому, что он не мог
не приехать в Дрезден, не мог не отуманиться почестями, не
мог не надеть польского мундира, не поддаться предприимчивому впечатлению июньского
утра, не мог воздержаться от
вспышки гнева в присутствии Куракина и потом Балашева.
Александр отказывался от всех переговоров потому, что
он лично чувствовал себя оскорбленным. Барклай де Толли старался наилучшим образом
управлять армией для того, чтобы исполнить свой долг и заслужить славу великого
полководца. Ростов поскакал в атаку на французов потому,
что он не мог удержаться от желания проскакаться по ровному полю. И так точно,
вследствие своих личных свойств,
привычек, условий и целей, действовали все те неперечислимые лица, участники этой
войны. Они боялись, тщеславились, радовались, негодовали, рассуждали, полагая, что
они
знают то, что они делают, и что делают для себя, а все были
непроизвольными орудиями истории и производили скрытую от них, но понятную для нас
работу. Такова неизменная
судьба всех практических деятелей, и тем не свободнее, чем
выше они стоят в людской иерархии.
Теперь деятели 1812-го года давно сошли с своих мест, их
личные интересы исчезли бесследно, и одни исторические
результаты того времени перед нами.
Но допустим, что должны были люди Европы, под предводительством Наполеона, зайти в
глубь России и там погибнуть, и вся противуречащая сама себе, бессмысленная,
жестокая деятельность людей – участников этой войны, становится для нас понятною.
Провидение заставляло всех этих людей, стремясь к достижению своих личных целей,
содействовать исполнению
одного огромного результата, о котором ни один человек (ни
Наполеон, ни Александр, ни еще менее кто-либо из участников войны) не имел ни
малейшего чаяния.
Теперь нам ясно, что было в 1812-м году причиной погибели французской армии. Никто
не станет спорить, что причиной погибели французских войск Наполеона было, с одной
стороны, вступление их в позднее время без приготовления к зимнему походу в глубь
России, а с другой стороны,
характер, который приняла война от сожжения русских городов и возбуждения ненависти
к врагу в русском народе. Но
тогда не только никто не предвидел того (что теперь кажется
очевидным), что только этим путем могла погибнуть восьмисоттысячная, лучшая в мире
и предводимая лучшим полководцем армия в столкновении с вдвое слабейшей, неопытной
и предводимой неопытными полководцами – русской армией; не только никто не
предвидел этого, но все усилия со
стороны русских были постоянно устремляемы на то, чтобы
помешать тому, что одно могло спасти Россию, и со стороны
французов, несмотря на опытность и так называемый военный гений Наполеона, были
устремлены все усилия к тому,
чтобы растянуться в конце лета до Москвы, то есть сделать
то самое, что должно было погубить их.
В исторических сочинениях о 1812-м годе авторы французы очень любят говорить о том,
как Наполеон чувствовал
опасность растяжения своей линии, как он искал сражения,
как маршалы его советовали ему остановиться в Смоленске,
и приводить другие подобные доводы, доказывающие, что
тогда уже будто понята была опасность кампании; а авторы
русские еще более любят говорить о том, как с начала кампании существовал план
скифской войны заманивания Наполеона в глубь России, и приписывают этот план кто
Пфулю, кто какому-то французу, кто Толю, кто самому императору Александру, указывая
на записки, проекты и письма, в
которых действительно находятся намеки на этот образ действий. Но все эти намеки на
предвидение того, что случилось, как со стороны французов так и со стороны русских
выставляются теперь только потому, что событие оправдало
их. Ежели бы событие не совершилось, то намеки эти были бы забыты, как забыты
теперь тысячи и миллионы противоположных намеков и предположений, бывших в ходу
тогда, но оказавшихся несправедливыми и потому забытых. Об
исходе каждого совершающегося события всегда бывает так
много предположений, что, чем бы оно ни кончилось, всегда
найдутся люди, которые скажут: «Я тогда еще сказал, что это
так будет», забывая совсем, что в числе бесчисленных предположений были делаемы и
совершенно противоположные.
Предположения о сознании Наполеоном опасности растяжения линии и со стороны русских
– о завлечении неприятеля в глубь России – принадлежат, очевидно, к этому разряду,
и историки только с большой натяжкой могут приписывать
такие соображения Наполеону и его маршалам и такие планы русским военачальникам.
Все факты совершенно противоречат таким предположениям. Не только во все время
войны со стороны русских не было желания заманить французов
в глубь России, но все было делаемо для того, чтобы остановить их с первого
вступления их в Россию, и не только Наполеон не боялся растяжения своей линии, но
он радовался,
как торжеству, каждому своему шагу вперед и очень лениво,
не так, как в прежние свои кампании, искал сражения.
При самом начале кампании армии наши разрезаны, и
единственная цель, к которой мы стремимся, состоит в том,
чтобы соединить их, хотя для того, чтобы отступать и завлекать неприятеля в глубь
страны, в соединении армий не
представляется выгод. Император находится при армии для
воодушевления ее в отстаивании каждого шага русской земли, а не для отступления.
Устроивается громадный Дрисский лагерь по плану Пфуля и не предполагается отступать
далее. Государь делает упреки главнокомандующим за каж-
дый шаг отступления. Не только сожжение Москвы, но допущение неприятеля до
Смоленска не может даже представиться воображению императора, и когда армии
соединяются, то государь негодует за то, что Смоленск взят и сожжен
и не дано пред стенами его генерального сражения.
Так думает государь, но русские военачальники и все русские люди еще более негодуют
при мысли о том, что наши
отступают в глубь страны.
Наполеон, разрезав армии, движется в глубь страны и
упускает несколько случаев сражения. В августе месяце он в
Смоленске и думает только о том, как бы ему идти дальше,
хотя, как мы теперь видим, это движение вперед для него
очевидно пагубно.
Факты говорят очевидно, что ни Наполеон не предвидел
опасности в движении на Москву, ни Александр и русские
военачальники не думали тогда о заманивании Наполеона,
а думали о противном. Завлечение Наполеона в глубь страны произошло не по чьему-
нибудь плану (никто и не верил
в возможность этого), а произошло от сложнейшей игры интриг, целей, желаний людей –
участников войны, не угадывавших того, что должно быть, и того, что было
единственным спасением России. Все происходит нечаянно. Армии
разрезаны при начале кампании. Мы стараемся соединить
их с очевидной целью дать сражение и удержать наступление
неприятеля, но и в этом стремлении к соединению, избегая
сражений с сильнейшим неприятелем и невольно отходя под
острым углом, мы заводим французов до Смоленска. Но мало того сказать, что мы
отходим под острым углом потому,
что французы двигаются между обеими армиями, – угол этот
делается еще острее, и мы еще дальше уходим потому, что
Барклай де Толли, непопулярный немец, ненавистен Багратиону (имеющему стать под его
начальство), и Багратион,
командуя 2-й армией, старается как можно дольше не присоединяться к Барклаю, чтобы
не стать под его команду. Багратион долго не присоединяется (хотя в этом главная
цель всех
начальствующих лиц) потому, что ему кажется, что он на
этом марше ставит в опасность свою армию и что выгоднее
всего для него отступить левее и южнее, беспокоя с фланга
и тыла неприятеля и комплектуя свою армию в Украине. А
кажется и придумано это им потому, что ему не хочется подчиняться ненавистному и
младшему чином немцу Барклаю.
Император находится при армии, чтобы воодушевлять ее,
а присутствие его и незнание на что решиться, и огромное
количество советников и планов уничтожают энергию действий 1-й армии, и армия
отступает.
В Дрисском лагере предположено остановиться; но
неожиданно Паулучи, метящий в главнокомандующие, своей энергией действует на
Александра, и весь план Пфуля
бросается, и все дело поручается Барклаю. Но так как Барклай не внушает доверия,
власть его ограничивают.
Армии раздроблены, нет единства начальства, Барклай не
популярен; но из этой путаницы, раздробления и непопуляр-
ности немца-главнокомандующего, с одной стороны, вытекает нерешительность и
избежание сражения (от которого
нельзя бы было удержаться, ежели бы армии были вместе и
не Барклай был бы начальником), с другой стороны, – все
большее и большее негодование против немцев и возбуждение патриотического духа.
Наконец государь уезжает из армии, и как единственный
и удобнейший предлог для его отъезда избирается мысль,
что ему надо воодушевить народ в столицах для возбуждения народной войны. И эта
поездка государя в Москву утрояет силы русского войска.
Государь отъезжает из армии для того, чтобы не стеснять
единство власти главнокомандующего, и надеется, что будут
приняты более решительные меры; но положение начальства
армий еще более путается и ослабевает. Бенигсен, великий
князь и рой генерал-адъютантов остаются при армии с тем,
чтобы следить за действиями главнокомандующего и возбуждать его к энергии, и
Барклай, еще менее чувствуя себя
свободным под глазами всех этих глаз государевых, делается
еще осторожнее для решительных действий и избегает сражений.
Барклай стоит за осторожность. Цесаревич намекает на
измену и требует генерального сражения. Любомирский,
Браницкий, Влоцкий и тому подобные так раздувают весь
этот шум, что Барклай, под предлогом доставления бумаг государю, отсылает поляков
генерал-адъютантов в Петербург и
входит в открытую борьбу с Бенигсеном и великим князем
В Петербурге в это время в высших кругах, с большим
жаром чем когда-нибудь, шла сложная борьба партий Румянцева, французов, Марии
Феодоровны, цесаревича и других, заглушаемая, как всегда, трубением придворных
трутней. Но спокойная, роскошная, озабоченная только призраками, отражениями жизни,
петербургская жизнь шла по-старому; и из-за хода этой жизни надо было делать
большие усилия, чтобы сознавать опасность и то трудное положение, в
котором находился русский народ. Те же были выходы, балы,
тот же французский театр, те же интересы дворов, те же интересы службы и интриги.
Только в самых высших кругах делались усилия для того, чтобы напоминать трудность
настоящего положения. Рассказывалось шепотом о том, как противоположно одна другой
поступили, в столь трудных обстоятельствах, обе императрицы. Императрица Мария
Феодоровна, озабоченная благосостоянием подведомственных ей
богоугодных и воспитательных учреждений, сделала распоряжение об отправке всех
институтов в Казань, и вещи этих
заведений уже были уложены. Императрица же Елизавета
Алексеевна на вопрос о том, какие ей угодно сделать распоряжения, с свойственным ей
русским патриотизмом изволила ответить, что о государственных учреждениях она не
может делать распоряжений, так как это касается государя;
о том же, что лично зависит от нее, она изволила сказать, что
она последняя выедет из Петербурга.
У Анны Павловны 26-го августа, в самый день Бородинского сражения, был вечер,
цветком которого должно было быть чтение письма преосвященного, написанного при
посылке государю образа преподобного угодника Сергия.
Письмо это почиталось образцом патриотического духовного красноречия. Прочесть его
должен был сам князь Василий, славившийся своим искусством чтения. (Он же читывал
и у императрицы.) Искусство чтения считалось в том, чтобы
громко, певуче, между отчаянным завыванием и нежным ропотом переливать слова,
совершенно независимо от их значения, так что совершенно случайно на одно слово
попадало завывание, на другие – ропот. Чтение это, как и все вечера Анны Павловны,
имело политическое значение. На этом
вечере должно было быть несколько важных лиц, которых
надо было устыдить за их поездки во французский театр и
воодушевить к патриотическому настроению. Уже довольно
много собралось народа, но Анна Павловна еще не видела в
гостиной всех тех, кого нужно было, и потому, не приступая
еще к чтению, заводила общие разговоры.
Новостью дня в этот день в Петербурге была болезнь
графини Безуховой. Графиня несколько дней тому назад
неожиданно заболела, пропустила несколько собраний, которых она была украшением, и
слышно было, что она никого не принимает и что вместо знаменитых петербургских
докторов, обыкновенно лечивших ее, она вверилась какому-то итальянскому доктору,
лечившему ее каким-то новым
и необыкновенным способом.
Все очень хорошо знали, что болезнь прелестной графини происходила от неудобства
выходить замуж сразу за двух
мужей и что лечение итальянца состояло в устранении этого неудобства; но в
присутствии Анны Павловны не только
никто не смел думать об этом, но как будто никто и не знал
этого.
– On dit que la pauvre comtesse est très mal. Le médecin
dit que c'est l'angine pectorale. [Говорят, что бедная графиня
очень плоха. Доктор сказал, что это грудная болезнь.]
– L'angine? Oh, c'est une maladie terrible! [Грудная болезнь? О, это ужасная
болезнь!]
– On dit que les rivaux se sont reconciliés grâce à l'angine…
[Говорят, что соперники примирились благодаря этой болезни.]
Слово angine повторялось с большим удовольствием.
– Le vieux comte est touchant à ce qu'on dit. Il a pleuré comme
un enfant quand le médecin lui a dit que le cas était dangereux.
[Старый граф очень трогателен, говорят. Он заплакал, как
дитя, когда доктор сказал, что случай опасный.]
– Oh, ce serait une perte terrible. C'est une femme ravissante.
[О, это была бы большая потеря. Такая прелестная женщина.]
– Vous parlez de la pauvre comtesse, – сказала, подходя,
Анна Павловна. – J'ai envoyé savoir de ses nouvelles. On m'a
dit qu'elle allait un peu mieux. Oh, sans doute, c'est la plus
charmante femme du monde, – сказала Анна Павловна с улыбкой над своей
восторженностью. – Nous appartenons à des
camps différents, mais cela ne m'empêche pas de l'estimer,
comme elle le mérite. Elle est bien malheureuse, [Вы говорите
про бедную графиню… Я посылала узнавать о ее здоровье.
Мне сказали, что ей немного лучше. О, без сомнения, это
прелестнейшая женщина в мире. Мы принадлежим к различным лагерям, но это не мешает
мне уважать ее по ее заслугам. Она так несчастна.] – прибавила Анна Павловна.
Полагая, что этими словами Анна Павловна слегка
приподнимала завесу тайны над болезнью графини, один
неосторожный молодой человек позволил себе выразить
удивление в том, что не призваны известные врачи, а лечит
графиню шарлатан, который может дать опасные средства.
– Vos informations peuvent être meilleures que les miennes, –
вдруг ядовито напустилась Анна Павловна на неопытного
молодого человека. – Mais je sais de bonne source que ce
médecin est un homme très savant et très habile. C'est le médecin
intime de la Reine d'Espagne. [Ваши известия могут быть вернее моих… но я из
хороших источников знаю, что этот доктор очень ученый и искусный человек. Это лейб-
медик королевы испанской.] – И таким образом уничтожив молодого
человека, Анна Павловна обратилась к Билибину, который
в другом кружке, подобрав кожу и, видимо, сбираясь распустить ее, чтобы сказать un
mot, говорил об австрийцах.
– Je trouve que c'est charmant! [Я нахожу, что это прелестно!] – говорил он про
дипломатическую бумагу, при которой
отосланы были в Вену австрийские знамена, взятые Витгенштейном, le héros de
Pétropol [героем Петрополя] (как его
называли в Петербурге).
– Как, как это? – обратилась к нему Анна Павловна, возбуждая молчание для услышания
mot, которое она уже знала.
И Билибин повторил следующие подлинные слова дипломатической депеши, им
составленной:
– L'Empereur renvoie les drapeaux Autrichiens, – сказал Билибин, – drapeaux amis et
égarés qu'il a trouvé hors de la route,
[Император отсылает австрийские знамена, дружеские и заблудшиеся знамена, которые
он нашел вне настоящей дороги.] – докончил Билибин, распуская кожу.
– Charmant, charmant, [Прелестно, прелестно,] – сказал
князь Василий.
– C'est la route de Varsovie peut-être, [Это варшавская до-
рога, может быть.] – громко и неожиданно сказал князь Ипполит. Все оглянулись на
него, не понимая того, что он хотел сказать этим. Князь Ипполит тоже с веселым
удивлением оглядывался вокруг себя. Он так же, как и другие, не понимал того, что
значили сказанные им слова. Он во время
своей дипломатической карьеры не раз замечал, что таким
образом сказанные вдруг слова оказывались очень остроумны, и он на всякий случай
сказал эти слова, первые пришедшие ему на язык. «Может, выйдет очень хорошо, –
думал
он, – а ежели не выйдет, они там сумеют это устроить». Действительно, в то время
как воцарилось неловкое молчание,
вошло то недостаточно патриотическое лицо, которого ждала для обращения Анна
Павловна, и она, улыбаясь и погрозив пальцем Ипполиту, пригласила князя Василия к
столу,
и, поднося ему две свечи и рукопись, попросила его начать.
Все замолкло.
– Всемилостивейший государь император! – строго провозгласил князь Василий и
оглянул публику, как будто спрашивая, не имеет ли кто сказать что-нибудь против
этого. Но
никто ничего не сказал. – «Первопрестольный град Москва,
Новый Иерусалим, приемлет Христа своего, – вдруг ударил
он на слове своего, – яко мать во объятия усердных сынов
своих, и сквозь возникающую мглу, провидя блистательную
славу твоея державы, поет в восторге: «Осанна, благословен
грядый!» – Князь Василий плачущим голосом произнес эти
последние слова.
Билибин рассматривал внимательно свои ногти, и многие, видимо, робели, как бы
спрашивая, в чем же они виноваты? Анна Павловна шепотом повторяла уже вперед, как
старушка молитву причастия: «Пусть дерзкий и наглый Голиаф…» – прошептала она.
Князь Василий продолжал:
– «Пусть дерзкий и наглый Голиаф от пределов Франции
обносит на краях России смертоносные ужасы; кроткая вера,
сия праща российского Давида, сразит внезапно главу кровожаждущей его гордыни. Се
образ преподобного Сергия,
древнего ревнителя о благе нашего отечества, приносится
вашему императорскому величеству. Болезную, что слабеющие мои силы препятствуют мне
насладиться любезнейшим
вашим лицезрением. Теплые воссылаю к небесам молитвы,
да всесильный возвеличит род правых и исполнит во благих
желания вашего величества».
– Quelle force! Quel style! [Какая сила! Какой слог!] – послышались похвалы чтецу и
сочинителю. Воодушевленные
этой речью, гости Анны Павловны долго еще говорили о положении отечества и делали
различные предположения об
исходе сражения, которое на днях должно было быть дано.
– Vous verrez, [Вы увидите.] – сказала Анна Павловна, –
что завтра, в день рождения государя, мы получим известие.
У меня есть хорошее предчувствие.
II
Предчувствие Анны Павловны действительно оправдалось. На другой день, во время
молебствия во дворце по случаю дня рождения государя, князь Волконский был вызван
из церкви и получил конверт от князя Кутузова. Это было
донесение Кутузова, писанное в день сражения из Татариновой. Кутузов писал, что
русские не отступили ни на шаг,
что французы потеряли гораздо более нашего, что он доносит второпях с поля
сражения, не успев еще собрать последних сведений. Стало быть, это была победа. И
тотчас же, не
выходя из храма, была воздана творцу благодарность за его
помощь и за победу.
Предчувствие Анны Павловны оправдалось, и в городе
все утро царствовало радостно-праздничное настроение духа. Все признавали победу
совершенною, и некоторые уже
говорили о пленении самого Наполеона, о низложении его и
избрании новой главы для Франции.
Вдали от дела и среди условий придворной жизни весьма трудно, чтобы события
отражались во всей их полноте и
силе. Невольно события общие группируются около одного
какого-нибудь частного случая. Так теперь главная радость
придворных заключалась столько же в том, что мы победили, сколько и в том, что
известие об этой победе пришлось
именно в день рождения государя. Это было как удавшийся
сюрприз. В известии Кутузова сказано было тоже о потерях
русских, и в числе их названы Тучков, Багратион, Кутайсов.
Тоже и печальная сторона события невольно в здешнем, петербургском мире
сгруппировалась около одного события –
смерти Кутайсова. Его все знали, государь любил его, он был
молод и интересен. В этот день все встречались с словами:
– Как удивительно случилось. В самый молебен. А какая
потеря Кутайсов! Ах, как жаль!
– Что я вам говорил про Кутузова? – говорил теперь князь
Василий с гордостью пророка. – Я говорил всегда, что он
один способен победить Наполеона.
Но на другой день не получалось известия из армии, и общий голос стал тревожен.
Придворные страдали за страдания неизвестности, в которой находился государь.
– Каково положение государя! – говорили придворные и
уже не превозносили, как третьего дня, а теперь осуждали
Кутузова, бывшего причиной беспокойства государя. Князь
Василий в этот день уже не хвастался более своим protégé
Кутузовым, а хранил молчание, когда речь заходила о главнокомандующем. Кроме того,
к вечеру этого дня как будто все соединилось для того, чтобы повергнуть в тревогу и
беспокойство петербургских жителей: присоединилась еще
одна страшная новость. Графиня Елена Безухова скоропостижно умерла от этой страшной
болезни, которую так приятно было выговаривать. Официально в больших обществах
все говорили, что графиня Безухова умерла от страшного
припадка angine pectorale [грудной ангины], но в интимных
кружках рассказывали подробности о том, как le médecin
intime de la Reine d'Espagne [лейб-медик королевы испанской] предписал Элен
небольшие дозы какого-то лекарства
для произведения известного действия; но как Элен, мучимая тем, что старый граф
подозревал ее, и тем, что муж, которому она писала (этот несчастный развратный
Пьер), не
отвечал ей, вдруг приняла огромную дозу выписанного ей
лекарства и умерла в мучениях, прежде чем могли подать помощь. Рассказывали, что
князь Василий и старый граф взялись было за итальянца; но итальянец показал такие
записки
от несчастной покойницы, что его тотчас же отпустили.
Общий разговор сосредоточился около трех печальных
событий: неизвестности государя, погибели Кутайсова и
смерти Элен.
На третий день после донесения Кутузова в Петербург
приехал помещик из Москвы, и по всему городу распространилось известие о сдаче
Москвы французам. Это было ужасно! Каково было положение государя! Кутузов был
изменник, и князь Василий во время visites de condoléance [визитов соболезнования]
по случаю смерти его дочери, которые
ему делали, говорил о прежде восхваляемом им Кутузове
(ему простительно было в печали забыть то, что он говорил
прежде), он говорил, что нельзя было ожидать ничего другого от слепого и
развратного старика.
– Я удивляюсь только, как можно было поручить такому
человеку судьбу России.
Пока известие это было еще неофициально, в нем можно
было еще сомневаться, но на другой день пришло от графа
Растопчина следующее донесение:
«Адъютант князя Кутузова привез мне письмо, в коем он
требует от меня полицейских офицеров для сопровождения
армии на Рязанскую дорогу. Он говорит, что с сожалением
оставляет Москву. Государь! поступок Кутузова решает жребий столицы и Вашей
империи. Россия содрогнется, узнав об
уступлении города, где сосредоточивается величие России,
где прах Ваших предков. Я последую за армией. Я все вывез,
мне остается плакать об участи моего отечества».
Получив это донесение, государь послал с князем Волконским следующий рескрипт
Кутузову:
«Князь Михаил Иларионович! С 29 августа не имею я никаких донесений от вас. Между
тем от 1-го сентября получил я через Ярославль, от московского главнокомандующего,
печальное известие, что вы решились с армиею оставить
Москву. Вы сами можете вообразить действие, какое произвело на меня это известие, а
молчание ваше усугубляет мое
удивление. Я отправляю с сим генерал-адъютанта князя Волконского, дабы узнать от
вас о положении армии и о побудивших вас причинах к столь печальной решимости».
III
Девять дней после оставления Москвы в Петербург приехал посланный от Кутузова с
официальным известием об
оставлении Москвы. Посланный этот был француз Мишо,
не знавший по-русски, но quoique étranger, Busse de cœur et
d'âme, [впрочем, хотя иностранец, но русский в глубине души,] как он сам говорил
про себя.
Государь тотчас же принял посланного в своем кабинете, во дворце Каменного острова.
Мишо, который никогда
не видал Москвы до кампании и который не знал по-русски,
чувствовал себя все-таки растроганным, когда он явился перед notre très gracieux
souverain [нашим всемилостивейшим
повелителем] (как он писал) с известием о пожаре Москвы,
dont les flammes éclairaient sa route [пламя которой освещало
его путь].
Хотя источник chagrin [горя] г-на Мишо и должен был
быть другой, чем тот, из которого вытекало горе русских людей, Мишо имел такое
печальное лицо, когда он был введен
в кабинет государя, что государь тотчас же спросил у него:
– M'apportez vous de tristes nouvelles, colonel? [Какие известия привезли вы мне?
Дурные, полковник?]
– Bien tristes, sire, – отвечал Мишо, со вздохом опуская
глаза, – l'abandon de Moscou. [Очень дурные, ваше величество, оставление Москвы.]
– Aurait on livré mon ancienne capitale sans se battre?
[Неужели предали мою древнюю столицу без битвы?] – вдруг
вспыхнув, быстро проговорил государь.
Мишо почтительно передал то, что ему приказано было
передать от Кутузова, – именно то, что под Москвою драться
не было возможности и что, так как оставался один выбор –
потерять армию и Москву или одну Москву, то фельдмаршал
должен был выбрать последнее.
Государь выслушал молча, не глядя на Мишо.
– L'ennemi est-il en ville? [Неприятель вошел в город?] –
спросил он.
– Oui, sire, et elle est en cendres à l'heure qu'il est. Je l'ai
laissée toute en flammes, [Да, ваше величество, и он обращен
в пожарище в настоящее время. Я оставил его в пламени.] –
решительно сказал Мишо; но, взглянув на государя, Мишо
ужаснулся тому, что он сделал. Государь тяжело и часто стал
дышать, нижняя губа его задрожала, и прекрасные голубые
глаза мгновенно увлажились слезами.
Но это продолжалось только одну минуту. Государь вдруг
нахмурился, как бы осуждая самого себя за свою слабость.
И, приподняв голову, твердым голосом обратился к Мишо.
– Je vois, colonel, par tout ce qui nous arrive, – сказал
он, – que la providence exige de grands sacrifices de nous… Je
suis prêt à me soumettre à toutes ses volontés; mais dites moi,
Michaud, comment avez-vous laissé l'armée, en voyant ainsi,
sans coup férir abandonner mon ancienne capitale? N'avez-vous
pas aperçu du découragement?.. [Я вижу, полковник, по всему, что происходит, что
провидение требует от нас больших
жертв… Я готов покориться его воле; но скажите мне, Мишо, как оставили вы армию,
покидавшую без битвы мою
древнюю столицу? Не заметили ли вы в ней упадка духа?]
Увидав успокоение своего très gracieux souverain, Мишо
тоже успокоился, но на прямой существенный вопрос государя, требовавший и прямого
ответа, он не успел еще приготовить ответа.
– Sire, me permettrez-vous de vous parler franchement en
loyal militaire? [Государь, позволите ли вы мне говорить откровенно, как подобает
настоящему воину?] – сказал он,
чтобы выиграть время.
– Colonel, je l'exige toujours, – сказал государь. – Ne me
cachez rien, je veux savoir absolument ce qu'il en est. [Полковник, я всегда этого
требую… Не скрывайте ничего, я непременно хочу знать всю истину.]
– Sire! – сказал Мишо с тонкой, чуть заметной улыбкой
на губах, успев приготовить свой ответ в форме легкого и
почтительного jeu de mots [игры слов]. – Sire! j'ai laissé toute
l'armée depuis les chefs jusqu'au dernier soldat, sans exception,
dans une crainte épouvantable, effrayante… [Государь! Я оставил всю армию, начиная
с начальников и до последнего солдата, без исключения, в великом, отчаянном
страхе…]
– Comment ça? – строго нахмурившись, перебил государь. – Mes Russes se
laisseront-ils abattre par le malheur…
Jamais!.. [Как так? Мои русские могут ли пасть духом перед
неудачей… Никогда!..]
Этого только и ждал Мишо для вставления своей игры
слов.
– Sire, – сказал он с почтительной игривостью выражения, – ils craignent
seulement que Votre Majesté par bonté
de cœur ne se laisse persuader de faire la paix. Ils brûlent de
combattre, – говорил уполномоченный русского народа, – et
de prouver à Votre Majesté par le sacrifice de leur vie, combien
ils lui sont dévoués… [Государь, они боятся только того, чтобы ваше величество по
доброте души своей не решились заключить мир. Они горят нетерпением снова драться и
доказать вашему величеству жертвой своей жизни, насколько они
вам преданы…]
– Ah! – успокоенно и с ласковым блеском глаз сказал государь, ударяя по плечу Мишо.
– Vous me tranquillisez, colonel.
[А! Вы меня успокоиваете, полковник.]
Государь, опустив голову, молчал несколько времени.
– Eh bien, retournez à l'armée, [Ну, так возвращайтесь к армии.] – сказал он,
выпрямляясь во весь рост и с ласковым и
величественным жестом обращаясь к Мишо, – et dites à nos
braves, dites à tous mes bons sujets partout où vous passerez, que
quand je n'aurais plus aucun soldat, je me mettrai moi-même, à
la tête de ma chère noblesse, de mes bons paysans et j'userai ainsi
jusqu'à la dernière ressource de mon empire. Il m'en offre encore
plus que mes ennemis ne pensent, – говорил государь, все бо-
лее и более воодушевляясь. – Mais si jamais il fut écrit dans
les décrets de la divine providence, – сказал он, подняв свои
прекрасные, кроткие и блестящие чувством глаза к небу, –
que ma dinastie dût cesser de rogner sur le trône de mes ancêtres,
alors, après avoir épuisé tous les moyens qui sont en mon pouvoir,
je me laisserai croître la barbe jusqu'ici (государь показал рукой на половину
груди), et j'irai manger des pommes de terre
avec le dernier de mes paysans plutôt, que de signer la honte
de ma patrie et de ma chère nation, dont je sais apprécier les
sacrifices!.. [Скажите храбрецам нашим, скажите всем моим подданным, везде, где вы
проедете, что, когда у меня не
будет больше ни одного солдата, я сам стану во главе моих любезных дворян и добрых
мужиков и истощу таким образом последние средства моего государства. Они больше,
нежели думают мои враги… Но если бы предназначено было божественным провидением,
чтобы династия наша перестала царствовать на престоле моих предков, тогда, истощив
все средства, которые в моих руках, я отпущу бороду до сих
пор и скорее пойду есть один картофель с последним из моих крестьян, нежели решусь
подписать позор моей родины
и моего дорогого народа, жертвы которого я умею ценить!..]
Сказав эти слова взволнованным голосом, государь вдруг повернулся, как бы желая
скрыть от Мишо выступившие ему
на глаза слезы, и прошел в глубь своего кабинета. Постояв
там несколько мгновений, он большими шагами вернулся к
Мишо и сильным жестом сжал его руку пониже локтя. Пре-
красное, кроткое лицо государя раскраснелось, и глаза горели блеском решимости и
гнева.
– Colonel Michaud, n'oubliez pas ce que je vous dis ici; peutêtre qu'un jour nous
nous le rappellerons avec plaisir… Napoléon
ou moi, – сказал государь, дотрогиваясь до груди. – Nous ne
pouvons plus régner ensemble. J'ai appris à le connaître, il ne
me trompera plus… [Полковник Мишо, не забудьте, что я
вам сказал здесь; может быть, мы когда-нибудь вспомним об
этом с удовольствием… Наполеон или я… Мы больше не
можем царствовать вместе. Я узнал его теперь, и он меня
больше не обманет…] – И государь, нахмурившись, замолчал. Услышав эти слова, увидав
выражение твердой решимости в глазах государя, Мишо – quoique étranger, mais Russe
de cœur et d'âme – почувствовал себя в эту торжественную
минуту – entousiasmé par tout ce qu'il venait d'entendre [хотя иностранец, но
русский в глубине души… восхищенным
всем тем, что он услышал] (как он говорил впоследствии),
и он в следующих выражениях изобразил как свои чувства,
так и чувства русского народа, которого он считал себя уполномоченным.
– Sire! – сказал он. – Votre Majesté signe dans ce moment
la gloire de la nation et le salut de l'Europe! [Государь! Ваше
величество подписывает в эту минуту славу народа и спасение Европы!]
Государь наклонением головы отпустил Мишо.
IV
В то время как Россия была до половины завоевана, и
жители Москвы бежали в дальние губернии, и ополченье
за ополченьем поднималось на защиту отечества, невольно
представляется нам, не жившим в то время, что все русские
люди от мала до велика были заняты только тем, чтобы жертвовать собою, спасать
отечество или плакать над его погибелью. Рассказы, описания того времени все без
исключения
говорят только о самопожертвовании, любви к отечеству, отчаянье, горе и геройстве
русских. В действительности же это
так не было. Нам кажется это так только потому, что мы видим из прошедшего один
общий исторический интерес того времени и не видим всех тех личных, человеческих
интересов, которые были у людей того времени. А между тем в
действительности те личные интересы настоящего до такой
степени значительнее общих интересов, что из-за них никогда не чувствуется (вовсе
не заметен даже) интерес общий.
Большая часть людей того времени не обращали никакого
внимания на общий ход дел, а руководились только личными интересами настоящего. И
эти-то люди были самыми полезными деятелями того времени.
Те же, которые пытались понять общий ход дел и с самопожертвованием и геройством
хотели участвовать в нем, были самые бесполезные члены общества; они видели все на-
выворот, и все, что они делали для пользы, оказывалось бесполезным вздором, как
полки Пьера, Мамонова, грабившие
русские деревни, как корпия, щипанная барынями и никогда не доходившая до раненых,
и т. п. Даже те, которые, любя поумничать и выразить свои чувства, толковали о
настоящем положении России, невольно носили в речах своих отпечаток или притворства
и лжи, или бесполезного осуждения и злобы на людей, обвиняемых за то, в чем никто
не мог
быть виноват. В исторических событиях очевиднее всего запрещение вкушения плода
древа познания. Только одна бессознательная деятельность приносит плоды, и человек,
играющий роль в историческом событии, никогда не понимает
его значения. Ежели он пытается понять его, он поражается
бесплодностью.
Значение совершавшегося тогда в России события тем
незаметнее было, чем ближе было в нем участие человека.
В Петербурге и губернских городах, отдаленных от Москвы,
дамы и мужчины в ополченских мундирах оплакивали Россию и столицу и говорили о
самопожертвовании и т. п.; но
в армии, которая отступала за Москву, почти не говорили
и не думали о Москве, и, глядя на ее пожарище, никто не
клялся отомстить французам, а думали о следующей трети
жалованья, о следующей стоянке, о Матрешке-маркитантше
и тому подобное…
Николай Ростов без всякой цели самопожертвования, а
случайно, так как война застала его на службе, принимал
близкое и продолжительное участие в защите отечества и потому без отчаяния и
мрачных умозаключений смотрел на то,
что совершалось тогда в России. Ежели бы у него спросили,
что он думает о теперешнем положении России, он бы сказал, что ему думать нечего,
что на то есть Кутузов и другие,
а что он слышал, что комплектуются полки, и что, должно
быть, драться еще долго будут, и что при теперешних обстоятельствах ему не мудрено
года через два получить полк.
По тому, что он так смотрел на дело, он не только без сокрушения о том, что
лишается участия в последней борьбе,
принял известие о назначении его в командировку за ремонтом для дивизии в Воронеж,
но и с величайшим удовольствием, которое он не скрывал и которое весьма хорошо
понимали его товарищи.
За несколько дней до Бородинского сражения Николай
получил деньги, бумаги и, послав вперед гусар, на почтовых
поехал в Воронеж.
Только тот, кто испытал это, то есть пробыл несколько месяцев не переставая в
атмосфере военной, боевой жизни, может понять то наслаждение, которое испытывал
Николай, когда он выбрался из того района, до которого достигали войска своими
фуражировками, подвозами провианта, гошпиталями; когда он, без солдат, фур, грязных
следов присутствия лагеря, увидал деревни с мужиками и бабами, помещичьи дома, поля
с пасущимся скотом, станционные дома с
заснувшими смотрителями. Он почувствовал такую радость,
как будто в первый раз все это видел. В особенности то, что
долго удивляло и радовало его, – это были женщины, молодые, здоровые, за каждой из
которых не было десятка ухаживающих офицеров, и женщины, которые рады и польщены
были тем, что проезжий офицер шутит с ними.
В самом веселом расположении духа Николай ночью приехал в Воронеж в гостиницу,
заказал себе все то, чего он долго лишен был в армии, и на другой день, чисто-
начисто выбрившись и надев давно не надеванную парадную форму, поехал являться к
начальству.
Начальник ополчения был статский генерал, старый человек, который, видимо,
забавлялся своим военным званием
и чином. Он сердито (думая, что в этом военное свойство)
принял Николая и значительно, как бы имея на то право и
как бы обсуживая общий ход дела, одобряя и не одобряя,
расспрашивал его. Николай был так весел, что ему только
забавно было это.
От начальника ополчения он поехал к губернатору. Губернатор был маленький живой
человечек, весьма ласковый
и простой. Он указал Николаю на те заводы, в которых он
мог достать лошадей, рекомендовал ему барышника в городе и помещика за двадцать
верст от города, у которых были
лучшие лошади, и обещал всякое содействие.
– Вы графа Ильи Андреевича сын? Моя жена очень дружна была с вашей матушкой. По
четвергам у меня собираются; нынче четверг, милости прошу ко мне запросто, – сказал
губернатор, отпуская его.
Прямо от губернатора Николай взял перекладную и, посадив с собою вахмистра,
поскакал за двадцать верст на завод к помещику. Все в это первое время пребывания
его в
Воронеже было для Николая весело и легко, и все, как это
бывает, когда человек сам хорошо расположен, все ладилось
и спорилось.
Помещик, к которому приехал Николай, был старый кавалерист-холостяк, лошадиный
знаток, охотник, владетель коверной, столетней запеканки, старого венгерского и
чудных
лошадей.
Николай в два слова купил за шесть тысяч семнадцать жеребцов на подбор (как он
говорил) для казового конца своего
ремонта. Пообедав и выпив немножко лишнего венгерского,
Ростов, расцеловавшись с помещиком, с которым он уже сошелся на «ты», по
отвратительной дороге, в самом веселом
расположении духа, поскакал назад, беспрестанно погоняя
ямщика, с тем чтобы поспеть на вечер к губернатору.
Переодевшись, надушившись и облив голову холодной
подои, Николай хотя несколько поздно, но с готовой фразой: vaut mieux tard que
jamais, [лучше поздно, чем никогда,]
явился к губернатору.
Это был не бал, и не сказано было, что будут танцевать; но
все знали, что Катерина Петровна будет играть на клавикордах вальсы и экосезы и что
будут танцевать, и все, рассчитывая на это, съехались по-бальному.
Губернская жизнь в 1812 году была точно такая же, как и
всегда, только с тою разницею, что в городе было оживленнее по случаю прибытия
многих богатых семей из Москвы и
что, как и во всем, что происходило в то время в России, была заметна какая-то
особенная размашистость – море по колено, трын-трава в жизни, да еще в том, что тот
пошлый разговор, который необходим между людьми и который прежде
велся о погоде и об общих знакомых, теперь велся о Москве,
о войске и Наполеоне.
Общество, собранное у губернатора, было лучшее общество Воронежа.
Дам было очень много, было несколько московских знакомых Николая; но мужчин не было
никого, кто бы сколько-нибудь мог соперничать с георгиевским кавалером, ремонтером-
гусаром и вместе с тем добродушным и благовоспитанным графом Ростовым. В числе
мужчин был один пленный
итальянец – офицер французской армии, и Николай чувствовал, что присутствие этого
пленного еще более возвышало значение его – русского героя. Это был как будто
трофей. Николай чувствовал это, и ему казалось, что все так же
смотрели на итальянца, и Николай обласкал этого офицера
с достоинством и воздержностью.
Как только вошел Николай в своей гусарской форме, распространяя вокруг себя запах
духов и вина, и сам сказал и
слышал несколько раз сказанные ему слова: vaut mieux tard
que jamais, его обступили; все взгляды обратились на него,
и он сразу почувствовал, что вступил в подобающее ему в
губернии и всегда приятное, но теперь, после долгого лишения, опьянившее его
удовольствием положение всеобщего
любимца. Не только на станциях, постоялых дворах и в коверной помещика были
льстившиеся его вниманием служанки; но здесь, на вечере губернатора, было (как
показалось
Николаю) неисчерпаемое количество молоденьких дам и хорошеньких девиц, которые с
нетерпением только ждали того, чтобы Николай обратил на них внимание. Дамы и девицы
кокетничали с ним, и старушки с первого дня уже захлопотали о том, как бы женить и
остепенить этого молодца-повесу гусара. В числе этих последних была сама жена
губернатора, которая приняла Ростова, как близкого родственника,
и называла его «Nicolas» и «ты».
Катерина Петровна действительно стала играть вальсы и
экосезы, и начались танцы, в которых Николай еще более
пленил своей ловкостью все губернское общество. Он удивил даже всех своей
особенной, развязной манерой в танцах.
Николай сам был несколько удивлен своей манерой танцевать в этот вечер. Он никогда
так не танцевал в Москве и
счел бы даже неприличным и mauvais genre [дурным тоном]
такую слишком развязную манеру танца; но здесь он чувствовал потребность удивить их
всех чем-нибудь необыкновенным, чем-нибудь таким, что они должны были принять
за обыкновенное в столицах, но неизвестное еще им в провинции.
Во весь вечер Николай обращал больше всего внимания
на голубоглазую, полную и миловидную блондинку, жену одного из губернских
чиновников. С тем наивным убеждением развеселившихся молодых людей, что чужие жены
сотворены для них, Ростов не отходил от этой дамы и дружески,
несколько заговорщически, обращался с ее мужем, как будто они хотя и не говорили
этого, но знали, как славно они
сойдутся – то есть Николай с женой этого мужа. Муж, однако, казалось, не разделял
этого убеждения и старался мрачно обращаться с Ростовым. Но добродушная наивность
Николая была так безгранична, что иногда муж невольно поддавался веселому
настроению духа Николая. К концу вечера, однако, по мере того как лицо жены
становилось все румянее и оживленнее, лицо ее мужа становилось все грустнее
и бледнее, как будто доля оживления была одна на обоих, и
по мере того как она увеличивалась в жене, она уменьшалась
в муже.
V
Николай, с несходящей улыбкой на лице, несколько изогнувшись на кресле, сидел,
близко наклоняясь над блондинкой и говоря ей мифологические комплименты.
Переменяя бойко положение ног в натянутых рейтузах,
распространяя от себя запах духов и любуясь и своей дамой,
и собою, и красивыми формами своих ног под натянутыми
кичкирами, Николай говорил блондинке, что он хочет здесь,
в Воронеже, похитить одну даму.
– Какую же?
– Прелестную, божественную. Глаза у ней (Николай посмотрел на собеседницу) голубые,
рот – кораллы, белизна… – он глядел на плечи, – стан – Дианы…
Муж подошел к ним и мрачно спросил у жены, о чем она
говорит.
– А! Никита Иваныч, – сказал Николай, учтиво вставая.
И, как бы желая, чтобы Никита Иваныч принял участие в его
шутках, он начал и ему сообщать свое намерение похитить
одну блондинку.
Муж улыбался угрюмо, жена весело. Добрая губернаторша с неодобрительным видом
подошла к ним.
– Анна Игнатьевна хочет тебя видеть, Nicolas, – сказала она, таким голосом
выговаривая слова: Анна Игнатьевна, что Ростову сейчас стало понятно, что Анна
Игнатьевна
очень важная дама. – Пойдем, Nicolas. Ведь ты позволил мне
так называть тебя?
– О да, ma tante. Кто же это?
– Анна Игнатьевна Мальвинцева. Она слышала о тебе от
своей племянницы, как ты спас ее… Угадаешь?..
– Мало ли я их там спасал! – сказал Николай.
– Ее племянницу, княжну Болконскую. Она здесь, в Воронеже, с теткой. Ого! как
покраснел! Что, или?..
– И не думал, полноте, ma tante.
– Ну хорошо, хорошо. О! какой ты!
Губернаторша подводила его к высокой и очень толстой
старухе в голубом токе, только что кончившей свою карточную партию с самыми важными
лицами в городе. Это была
Мальвинцева, тетка княжны Марьи по матери, богатая бездетная вдова, жившая всегда в
Воронеже. Она стояла, рассчитываясь за карты, когда Ростов подошел к ней. Она
строго и важно прищурилась, взглянула на него и продолжала
бранить генерала, выигравшего у нее.
– Очень рада, мой милый, – сказала она, протянув ему
руку. – Милости прошу ко мне.
Поговорив о княжне Марье и покойнике ее отце, которого, видимо, не любила
Мальвинцева, и расспросив о том,
что Николай знал о князе Андрее, который тоже, видимо,
не пользовался ее милостями, важная старуха отпустила его,
повторив приглашение быть у нее.
Николай обещал и опять покраснел, когда откланивался
Мальвинцевой. При упоминании о княжне Марье Ростов испытывал непонятное для него
самого чувство застенчивости,
даже страха.
Отходя от Мальвинцевой, Ростов хотел вернуться к танцам, но маленькая губернаторша
положила свою пухленькую
ручку на рукав Николая и, сказав, что ей нужно поговорить
с ним, повела его в диванную, из которой бывшие в ней вышли тотчас же, чтобы не
мешать губернаторше.
– Знаешь, mon cher, – сказала губернаторша с серьезным
выражением маленького доброго лица, – вот это тебе точно
партия; хочешь, я тебя сосватаю?
– Кого, ma tante? – спросил Николай.
– Княжну сосватаю. Катерина Петровна говорит, что Лили, а по-моему, нет, – княжна.
Хочешь? Я уверена, твоя
maman благодарить будет. Право, какая девушка, прелесть!
И она совсем не так дурна.
– Совсем нет, – как бы обидевшись, сказал Николай. – Я,
ma tante, как следует солдату, никуда не напрашиваюсь и ни
от чего не отказываюсь, – сказал Ростов прежде, чем он успел
подумать о том, что он говорит.
– Так помни же: это не шутка.
– Какая шутка!
– Да, да, – как бы сама с собою говоря, сказала губернаторша. – А вот что еще, mon
cher, entre autres. Vous êtes trop
assidu auprès de l'autre, la blonde. [мой друг. Ты слишком ухаживаешь за той, за
белокурой.] Муж уж жалок, право…
– Ах нет, мы с ним друзья, – в простоте душевной сказал Николай: ему и в голову не
приходило, чтобы такое веселое для него препровождение времени могло бы быть для
кого-нибудь не весело.
«Что я за глупость сказал, однако, губернаторше! – вдруг
за ужином вспомнилось Николаю. – Она точно сватать начнет, а Соня?..» И, прощаясь с
губернаторшей, когда она, улыбаясь, еще раз сказала ему: «Ну, так помни же», – он
отвел
ее в сторону:
– Но вот что, по правде вам сказать, ma tante…
– Что, что, мой друг; пойдем вот тут сядем.
Николай вдруг почувствовал желание и необходимость
рассказать все свои задушевные мысли (такие, которые и не
рассказал бы матери, сестре, другу) этой почти чужой женщине. Николаю потом, когда
он вспоминал об этом порыве
ничем не вызванной, необъяснимой откровенности, которая
имела, однако, для него очень важные последствия, казалось
(как это и кажется всегда людям), что так, глупый стих нашел; а между тем этот
порыв откровенности, вместе с другими мелкими событиями, имел для него и для всей
семьи
огромные последствия.
– Вот что, ma tante. Maman меня давно женить хочет на
богатой, но мне мысль одна эта противна, жениться из-за денег.
– О да, понимаю, – сказала губернаторша.
– Но княжна Болконская, это другое дело; во-первых, я
вам правду скажу, она мне очень нравится, она по сердцу
мне, и потом, после того как я ее встретил в таком положении, так странно, мне
часто в голову приходило что это судьба. Особенно подумайте: maman давно об этом
думала, но
прежде мне ее не случалось встречать, как-то все так случалось: не встречались. И
во время, когда Наташа была невестой ее брата, ведь тогда мне бы нельзя было думать
жениться на ней. Надо же, чтобы я ее встретил именно тогда, когда
Наташина свадьба расстроилась, ну и потом всё… Да, вот
что. Я никому не говорил этого и не скажу. А вам только.
Губернаторша пожала его благодарно за локоть.
– Вы знаете Софи, кузину? Я люблю ее, я обещал жениться и женюсь на ней… Поэтому вы
видите, что про это не может быть и речи, – нескладно и краснея говорил Николай.
– Mon cher, mon cher, как же ты судишь? Да ведь у Софи ничего нет, а ты сам
говорил, что дела твоего папа очень
плохи. А твоя maman? Это убьет ее, раз. Потом Софи, ежели она девушка с сердцем,
какая жизнь для нее будет? Мать
в отчаянии, дела расстроены… Нет, mon cher, ты и Софи
должны понять это.
Николай молчал. Ему приятно было слышать эти выводы.
– Все-таки, ma tante, этого не может быть, – со вздохом
сказал он, помолчав немного. – Да пойдет ли еще за меня
княжна? и опять, она теперь в трауре. Разве можно об этом
думать?
– Да разве ты думаешь, что я тебя сейчас и женю. Il y a
manière et manière, [На все есть манера.] – сказала губернаторша.
– Какая вы сваха, ma tante… – сказал Nicolas, целуя ее
пухлую ручку.
VI
Приехав в Москву после своей встречи с Ростовым, княжна Марья нашла там своего
племянника с гувернером и пись-
мо от князя Андрея, который предписывал им их маршрут
в Воронеж, к тетушке Мальвинцевой. Заботы о переезде,
беспокойство о брате, устройство жизни в новом доме, новые лица, воспитание
племянника – все это заглушило в душе княжны Марьи то чувство как будто искушения,
которое
мучило ее во время болезни и после кончины ее отца и в
особенности после встречи с Ростовым. Она была печальна.
Впечатление потери отца, соединявшееся в ее душе с погибелью России, теперь, после
месяца, прошедшего с тех пор
в условиях покойной жизни, все сильнее и сильнее чувствовалось ей. Она была
тревожна: мысль об опасностях, которым подвергался ее брат – единственный близкий
человек,
оставшийся у нее, мучила ее беспрестанно. Она была озабочена воспитанием
племянника, для которого она чувствовала себя постоянно неспособной; но в глубине
души ее было
согласие с самой собою, вытекавшее из сознания того, что
она задавила в себе поднявшиеся было, связанные с появлением Ростова, личные
мечтания и надежды.
Когда на другой день после своего вечера губернаторша
приехала к Мальвинцевой и, переговорив с теткой о своих
планах (сделав оговорку о том, что, хотя при теперешних
обстоятельствах нельзя и думать о формальном сватовстве,
все-таки можно свести молодых людей, дать им узнать друг
друга), и когда, получив одобрение тетки, губернаторша при
княжне Марье заговорила о Ростове, хваля его и рассказывая, как он покраснел при
упоминании о княжне, – княж-
на Марья испытала не радостное, но болезненное чувство:
внутреннее согласие ее не существовало более, и опять поднялись желания, сомнения,
упреки и надежды.
В те два дня, которые прошли со времени этого известия
и до посещения Ростова, княжна Марья не переставая думала о том, как ей должно
держать себя в отношении Ростова.
То она решала, что она не выйдет в гостиную, когда он приедет к тетке, что ей, в ее
глубоком трауре, неприлично принимать гостей; то она думала, что это будет грубо
после того, что он сделал для нее; то ей приходило в голову, что ее
тетка и губернаторша имеют какие-то виды на нее и Ростова (их взгляды и слова
иногда, казалось, подтверждали это
предположение); то она говорила себе, что только она с своей порочностью могла
думать это про них: не могли они не
помнить, что в ее положении, когда еще она не сняла плерезы, такое сватовство было
бы оскорбительно и ей, и памяти
ее отца. Предполагая, что она выйдет к нему, княжна Марья
придумывала те слова, которые он скажет ей и которые она
скажет ему; и то слова эти казались ей незаслуженно холодными, то имеющими слишком
большое значение. Больше же
всего она при свидании с ним боялась за смущение, которое,
она чувствовала, должно было овладеть ею и выдать ее, как
скоро она его увидит.
Но когда, в воскресенье после обедни, лакей доложил в
гостиной, что приехал граф Ростов, княжна не выказала смущения; только легкий
румянец выступил ей на щеки, и глаза
осветились новым, лучистым светом.
– Вы его видели, тетушка? – сказала княжна Марья спокойным голосом, сама не зная,
как это она могла быть так
наружно спокойна и естественна.
Когда Ростов вошел в комнату, княжна опустила на мгновенье голову, как бы
предоставляя время гостю поздороваться с теткой, и потом, в самое то время, как
Николай обратился к ней, она подняла голову и блестящими глазами
встретила его взгляд. Полным достоинства и грации движением она с радостной улыбкой
приподнялась, протянула ему
свою тонкую, нежную руку и заговорила голосом, в котором
в первый раз звучали новые, женские грудные звуки. M-lle
Bourienne, бывшая в гостиной, с недоумевающим удивлением смотрела на княжну Марью.
Самая искусная кокетка, она
сама не могла бы лучше маневрировать при встрече с человеком, которому надо было
понравиться.
«Или ей черное так к лицу, или действительно она так похорошела, и я не заметила. И
главное – этот такт и грация!» –
думала m-lle Bourienne.
Ежели бы княжна Марья в состоянии была думать в эту
минуту, она еще более, чем m-lle Bourienne, удивилась бы
перемене, происшедшей в ней. С той минуты как она увидала это милое, любимое лицо,
какая-то новая сила жизни овладела ею и заставляла ее, помимо ее воли, говорить
и действовать. Лицо ее, с того времени как вошел Ростов,
вдруг преобразилось. Как вдруг с неожиданной поражающей
красотой выступает на стенках расписного и резного фонаря та сложная искусная
художественная работа, казавшаяся
прежде грубою, темною и бессмысленною, когда зажигается
свет внутри: так вдруг преобразилось лицо княжны Марьи.
В первый раз вся та чистая духовная внутренняя работа, которою она жила до сих пор,
выступила наружу. Вся ее внутренняя, недовольная собой работа, ее страдания,
стремление
к добру, покорность, любовь, самопожертвование – все это
светилось теперь в этих лучистых глазах, в тонкой улыбке, в
каждой черте ее нежного лица.
Ростов увидал все это так же ясно, как будто он знал всю
ее жизнь. Он чувствовал, что существо, бывшее перед ним,
было совсем другое, лучшее, чем все те, которые он встречал
до сих пор, и лучшее, главное, чем он сам.
Разговор был самый простой и незначительный. Они говорили о войне, невольно, как и
все, преувеличивая свою печаль об этом событии, говорили о последней встрече,
причем Николай старался отклонять разговор на другой предмет, говорили о доброй
губернаторше, о родных Николая и
княжны Марьи.
Княжна Марья не говорила о брате, отвлекая разговор на
другой предмет, как только тетка ее заговаривала об Андрее.
Видно было, что о несчастиях России она могла говорить
притворно, но брат ее был предмет, слишком близкий ее
сердцу, и она не хотела и не могла слегка говорить о нем. Николай заметил это, как
он вообще с несвойственной ему про-
ницательной наблюдательностью замечал все оттенки характера княжны Марьи, которые
все только подтверждали его
убеждение, что она была совсем особенное и необыкновенное существо. Николай, точно
так же, как и княжна Марья,
краснел и смущался, когда ему говорили про княжну и даже
когда он думал о ней, но в ее присутствии чувствовал себя
совершенно свободным и говорил совсем не то, что он приготавливал, а то, что
мгновенно и всегда кстати приходило
ему в голову.
Во время короткого визита Николая, как и всегда, где есть
дети, в минуту молчания Николай прибег к маленькому сыну князя Андрея, лаская его и
спрашивая, хочет ли он быть
гусаром? Он взял на руки мальчика, весело стал вертеть его
и оглянулся на княжну Марью. Умиленный, счастливый и
робкий взгляд следил за любимым ею мальчиком на руках
любимого человека. Николай заметил и этот взгляд и, как бы
поняв его значение, покраснел от удовольствия и добродушно весело стал целовать
мальчика.
Княжна Марья не выезжала по случаю траура, а Николай
не считал приличным бывать у них; но губернаторша всетаки продолжала свое дело
сватовства и, передав Николаю
то лестное, что сказала про него княжна Марья, и обратно,
настаивала на том, чтобы Ростов объяснился с княжной Марьей. Для этого объяснения
она устроила свиданье между
молодыми людьми у архиерея перед обедней.
Хотя Ростов и сказал губернаторше, что он не будет иметь
никакого объяснения с княжной Марьей, но он обещался
приехать.
Как в Тильзите Ростов не позволил себе усомниться в том,
хорошо ли то, что признано всеми хорошим, точно так же
и теперь, после короткой, но искренней борьбы между попыткой устроить свою жизнь по
своему разуму и смиренным подчинением обстоятельствам, он выбрал последнее и
предоставил себя той власти, которая его (он чувствовал)
непреодолимо влекла куда-то. Он знал, что, обещав Соне,
высказать свои чувства княжне Марье было бы то, что он называл подлость. И он знал,
что подлости никогда не сделает.
Но он знал тоже (и не то, что знал, а в глубине души чувствовал), что, отдаваясь
теперь во власть обстоятельств и людей,
руководивших им, он не только не делает ничего дурного,
но делает что-то очень, очень важное, такое важное, чего он
еще никогда не делал в жизни.
После его свиданья с княжной Марьей, хотя образ жизни
его наружно оставался тот же, но все прежние удовольствия
потеряли для него свою прелесть, и он часто думал о княжне
Марье; но он никогда не думал о ней так, как он без исключения думал о всех
барышнях, встречавшихся ему в свете,
не так, как он долго и когда-то с восторгом думал о Соне. О
всех барышнях, как и почти всякий честный молодой человек, он думал как о будущей
жене, примеривал в своем воображении к ним все условия супружеской жизни: белый
капот, жена за самоваром, женина карета, ребятишки, maman
и papa, их отношения с ней и т. д., и т. д., и эти представления будущего
доставляли ему удовольствие; но когда он думал о княжне Марье, на которой его
сватали, он никогда не
мог ничего представить себе из будущей супружеской жизни. Ежели он и пытался, то
все выходило нескладно и фальшиво. Ему только становилось жутко.
VII
Страшное известие о Бородинском сражении, о наших потерях убитыми и ранеными, а еще
более страшное известие о
потере Москвы были получены в Воронеже в половине сентября. Княжна Марья, узнав
только из газет о ране брата и
не имея о нем никаких определенных сведений, собралась
ехать отыскивать князя Андрея, как слышал Николай (сам
же он не видал ее).
Получив известие о Бородинском сражении и об оставлении Москвы, Ростов не то чтобы
испытывал отчаяние, злобу или месть и тому подобные чувства, но ему вдруг все стало
скучно, досадно в Воронеже, все как-то совестно и неловко. Ему казались притворными
все разговоры, которые он
слышал; он не знал, как судить про все это, и чувствовал,
что только в полку все ему опять станет ясно. Он торопился
окончанием покупки лошадей и часто несправедливо приходил в горячность с своим
слугой и вахмистром.
Несколько дней перед отъездом Ростова в соборе было на-
значено молебствие по случаю победы, одержанной русскими войсками, и Николай поехал
к обедне. Он стал несколько
позади губернатора и с служебной степенностью, размышляя
о самых разнообразных предметах, выстоял службу. Когда
молебствие кончилось, губернаторша подозвала его к себе.
– Ты видел княжну? – сказала она, головой указывая на
даму в черном, стоявшую за клиросом.
Николай тотчас же узнал княжну Марью не столько по
профилю ее, который виднелся из-под шляпы, сколько по
тому чувству осторожности, страха и жалости, которое тотчас же охватило его. Княжна
Марья, очевидно погруженная
в свои мысли, делала последние кресты перед выходом из
церкви.
Николай с удивлением смотрел на ее лицо. Это было то
же лицо, которое он видел прежде, то же было в нем общее
выражение тонкой, внутренней, духовной работы; но теперь
оно было совершенно иначе освещено. Трогательное выражение печали, мольбы и надежды
было на нем. Как и прежде
бывало с Николаем в ее присутствии, он, не дожидаясь совета губернаторши подойти к
ней, не спрашивая себя, хорошо
ли, прилично ли или нет будет его обращение к ней здесь, в
церкви, подошел к ней и сказал, что он слышал о ее горе и
всей душой соболезнует ему. Едва только она услыхала его
голос, как вдруг яркий свет загорелся в ее лице, освещая в
одно и то же время и печаль ее, и радость.
– Я одно хотел вам сказать, княжна, – сказал Ростов, –
это то, что ежели бы князь Андрей Николаевич не был бы
жив, то, как полковой командир, в газетах это сейчас было
бы объявлено.
Княжна смотрела на него, не понимая его слов, но радуясь
выражению сочувствующего страдания, которое было в его
лице.
– И я столько примеров знаю, что рана осколком (в газетах сказано гранатой) бывает
или смертельна сейчас же, или,
напротив, очень легкая, – говорил Николай. – Надо надеяться на лучшее, и я уверен…
Княжна Марья перебила его.
– О, это было бы так ужа… – начала она и, не договорив от
волнения, грациозным движением (как и все, что она делала при нем) наклонив голову
и благодарно взглянув на него,
пошла за теткой.
Вечером этого дня Николай никуда не поехал в гости и
остался дома, с тем чтобы покончить некоторые счеты с продавцами лошадей. Когда он
покончил дела, было уже поздно,
чтобы ехать куда-нибудь, но было еще рано, чтобы ложиться
спать, и Николай долго один ходил взад и вперед по комнате,
обдумывая свою жизнь, что с ним редко случалось.
Княжна Марья произвела на него приятное впечатление
под Смоленском. То, что он встретил ее тогда в таких особенных условиях, и то, что
именно на нее одно время его
мать указывала ему как на богатую партию, сделали то, что
он обратил на нее особенное внимание. В Воронеже, во вре-
мя его посещения, впечатление это было не только приятное, но сильное. Николай был
поражен той особенной, нравственной красотой, которую он в этот раз заметил в ней.
Однако он собирался уезжать, и ему в голову не приходило пожалеть о том, что уезжая
из Воронежа, он лишается случая
видеть княжну. Но нынешняя встреча с княжной Марьей в
церкви (Николай чувствовал это) засела ему глубже в сердце, чем он это предвидел, и
глубже, чем он желал для своего
спокойствия. Это бледное, тонкое, печальное лицо, этот лучистый взгляд, эти тихие,
грациозные движения и главное –
эта глубокая и нежная печаль, выражавшаяся во всех чертах ее, тревожили его и
требовали его участия. В мужчинах
Ростов терпеть не мог видеть выражение высшей, духовной
жизни (оттого он не любил князя Андрея), он презрительно
называл это философией, мечтательностью; но в княжне Марье, именно в этой печали,
выказывавшей всю глубину этого
чуждого для Николая духовного мира, он чувствовал неотразимую привлекательность.
«Чудная должна быть девушка! Вот именно ангел! – говорил он сам с собою. – Отчего я
не свободен, отчего я поторопился с Соней?» И невольно ему представилось сравнение
между двумя: бедность в одной и богатство в другой тех
духовных даров, которых не имел Николай и которые потому он так высоко ценил. Он
попробовал себе представить,
что бы было, если б он был свободен. Каким образом он сделал бы ей предложение и
она стала бы его женою? Нет, он
не мог себе представить этого. Ему делалось жутко, и никакие ясные образы не
представлялись ему. С Соней он давно
уже составил себе будущую картину, и все это было просто и
ясно, именно потому, что все это было выдумано, и он знал
все, что было в Соне; но с княжной Марьей нельзя было себе
представить будущей жизни, потому что он не понимал ее,
а только любил.
Мечтания о Соне имели в себе что-то веселое, игрушечное. Но думать о княжне Марье
всегда было трудно и немного страшно.
«Как она молилась! – вспомнил он. – Видно было, что вся
душа ее была в молитве. Да, это та молитва, которая сдвигает горы, и я уверен, что
молитва ее будет исполнена. Отчего я не молюсь о том, что мне нужно? – вспомнил он.
–
Что мне нужно? Свободы, развязки с Соней. Она правду говорила, – вспомнил он слова
губернаторши, – кроме несчастья, ничего не будет из того, что я женюсь на ней.
Путаница,
горе maman… дела… путаница, страшная путаница! Да я и
не люблю ее. Да, не так люблю, как надо. Боже мой! выведи
меня из этого ужасного, безвыходного положения! – начал
он вдруг молиться. – Да, молитва сдвинет гору, но надо верить и не так молиться,
как мы детьми молились с Наташей
о том, чтобы снег сделался сахаром, и выбегали на двор пробовать, делается ли из
снегу сахар. Нет, но я не о пустяках
молюсь теперь», – сказал он, ставя в угол трубку и, сложив
руки, становясь перед образом. И, умиленный воспоминани-
ем о княжне Марье, он начал молиться так, как он давно не
молился. Слезы у него были на глазах и в горле, когда в дверь
вошел Лаврушка с какими-то бумагами.
– Дурак! что лезешь, когда тебя не спрашивают! – сказал
Николай, быстро переменяя положение.
– От губернатора, – заспанным голосом сказал Лаврушка, – кульер приехал, письмо
вам.
– Ну, хорошо, спасибо, ступай!
Николай взял два письма. Одно было от матери, другое от
Сони. Он узнал их по почеркам и распечатал первое письмо
Сони. Не успел он прочесть нескольких строк, как лицо его
побледнело и глаза его испуганно и радостно раскрылись.
– Нет, это не может быть! – проговорил он вслух. Не в силах сидеть на месте, он с
письмом в руках, читая его. стал
ходить по комнате. Он пробежал письмо, потом прочел его
раз, другой, и, подняв плечи и разведя руками, он остановился посреди комнаты с
открытым ртом и остановившимися глазами. То, о чем он только что молился, с
уверенностью,
что бог исполнит его молитву, было исполнено; но Николай
был удивлен этим так, как будто это было что-то необыкновенное, и как будто он
никогда не ожидал этого, и как будто именно то, что это так быстро совершилось,
доказывало
то, что это происходило не от бога, которого он просил, а от
обыкновенной случайности.
Тот, казавшийся неразрешимым, узел, который связывал
свободу Ростова, был разрешен этим неожиданным (как ка-
залось Николаю), ничем не вызванным письмом Сони. Она
писала, что последние несчастные обстоятельства, потеря
почти всего имущества Ростовых в Москве, и не раз высказываемые желания графини о
том, чтобы Николай женился
на княжне Болконской, и его молчание и холодность за последнее время – все это
вместе заставило ее решиться отречься от его обещаний и дать ему полную свободу.
«Мне слишком тяжело было думать, что я могу быть причиной горя или раздора в
семействе, которое меня облагодетельствовало, – писала она, – и любовь моя имеет
одною
целью счастье тех, кого я люблю; и потому я умоляю вас,
Nicolas, считать себя свободным и знать, что несмотря ни на
что, никто сильнее не может вас любить, как ваша Соня».
Оба письма были из Троицы. Другое письмо было от графини. В письме этом описывались
последние дни в Москве,
выезд, пожар и погибель всего состояния. В письме этом,
между прочим, графиня писала о том, что князь Андрей
в числе раненых ехал вместе с ними. Положение его было
очень опасно, но теперь доктор говорит, что есть больше надежды. Соня и Наташа, как
сиделки, ухаживают за ним.
С этим письмом на другой день Николай поехал к княжне Марье. Ни Николай, ни княжна
Марья ни слова не сказали о том, что могли означать слова: «Наташа ухаживает за
ним»; но благодаря этому письму Николай вдруг сблизился
с княжной в почти родственные отношения.
На другой день Ростов проводил княжну Марью в Яро-
славль и через несколько дней сам уехал в полк.
VIII
Письмо Сони к Николаю, бывшее осуществлением его молитвы, было написано из Троицы.
Вот чем оно было вызвано.
Мысль о женитьбе Николая на богатой невесте все больше и
больше занимала старую графиню. Она знала, что Соня была
главным препятствием для этого. И жизнь Сони последнее
время, в особенности после письма Николая, описывавшего
свою встречу в Богучарове с княжной Марьей, становилась
тяжелее и тяжелее в доме графини. Графиня не пропускала
ни одного случая для оскорбительного или жестокого намека Соне.
Но несколько дней перед выездом из Москвы, растроганная и взволнованная всем тем,
что происходило, графиня,
призвав к себе Соню, вместо упреков и требований, со слезами обратилась к ней с
мольбой о том, чтобы она, пожертвовав собою, отплатила бы за все, что было для нее
сделано,
тем, чтобы разорвала свои связи с Николаем.
– Я не буду покойна до тех пор, пока ты мне не дашь этого
обещания.
Соня разрыдалась истерически, отвечала сквозь рыдания,
что она сделает все, что она на все готова, но не дала прямого обещания и в душе
своей не могла решиться на то, чего от нее требовали. Надо было жертвовать собой
для сча-
стья семьи, которая вскормила и воспитала ее. Жертвовать
собой для счастья других было привычкой Сони. Ее положение в доме было таково, что
только на пути жертвованья
она могла выказывать свои достоинства, и она привыкла и
любила жертвовать собой. Но прежде во всех действиях самопожертвованья она с
радостью сознавала, что она, жертвуя собой, этим самым возвышает себе цену в глазах
себя и
других и становится более достойною Nicolas, которого она
любила больше всего в жизни; но теперь жертва ее должна была состоять в том, чтобы
отказаться от того, что для
нее составляло всю награду жертвы, весь смысл жизни. И
в первый раз в жизни она почувствовала горечь к тем людям, которые
облагодетельствовали ее для того, чтобы больнее замучить; почувствовала зависть к
Наташе, никогда не
испытывавшей ничего подобного, никогда не нуждавшейся
в жертвах и заставлявшей других жертвовать себе и все-таки всеми любимой. И в
первый раз Соня почувствовала, как
из ее тихой, чистой любви к Nicolas вдруг начинало вырастать страстное чувство,
которое стояло выше и правил, и
добродетели, и религии; и под влиянием этого чувства Соня
невольно, выученная своею зависимою жизнью скрытности,
в общих неопределенных словах ответив графине, избегала
с ней разговоров и решилась ждать свидания с Николаем с
тем, чтобы в этом свидании не освободить, но, напротив, навсегда связать себя с
ним.
Хлопоты и ужас последних дней пребывания Ростовых в
Москве заглушили в Соне тяготившие ее мрачные мысли.
Она рада была находить спасение от них в практической деятельности. Но когда она
узнала о присутствии в их доме
князя Андрея, несмотря на всю искреннюю жалость, которую она испытала к нему и к
Наташе, радостное и суеверное
чувство того, что бог не хочет того, чтобы она была разлучена с Nicolas, охватило
ее. Она знала, что Наташа любила одного князя Андрея и не переставала любить его.
Она знала,
что теперь, сведенные вместе в таких страшных условиях,
они снова полюбят друг друга и что тогда Николаю вследствие родства, которое будет
между ними, нельзя будет жениться на княжне Марье. Несмотря на весь ужас всего
происходившего в последние дни и во время первых дней путешествия, это чувство, это
сознание вмешательства провидения в ее личные дела радовало Соню.
В Троицкой лавре Ростовы сделали первую дневку в своем
путешествии.
В гостинице лавры Ростовым были отведены три большие
комнаты, из которых одну занимал князь Андрей. Раненому
было в этот день гораздо лучше. Наташа сидела с ним. В соседней комнате сидели граф
и графиня, почтительно беседуя с настоятелем, посетившим своих давнишних знакомых
и вкладчиков. Соня сидела тут же, и ее мучило любопытство
о том, о чем говорили князь Андрей с Наташей. Она из-за
двери слушала звуки их голосов. Дверь комнаты князя Андрея отворилась. Наташа с
взволнованным лицом вышла от-
туда и, не замечая приподнявшегося ей навстречу и взявшегося за широкий рукав
правой руки монаха, подошла к Соне
и взяла ее за руку.
– Наташа, что ты? Поди сюда, – сказала графиня.
Наташа подошла под благословенье, и настоятель посоветовал обратиться за помощью к
богу и его угоднику.
Тотчас после ухода настоятеля Нашата взяла за руку свою
подругу и пошла с ней в пустую комнату.
– Соня, да? он будет жив? – сказала она. – Соня, как я
счастлива и как я несчастна! Соня, голубчик, – все по-старому. Только бы он был
жив. Он не может… потому что, потому… что… – И Наташа расплакалась.
– Так! Я знала это! Слава богу, – проговорила Соня. – Он
будет жив!
Соня была взволнована не меньше своей подруги – и ее
страхом и горем, и своими личными, никому не высказанными мыслями. Она, рыдая,
целовала, утешала Наташу. «Только бы он был жив!» – думала она. Поплакав, поговорив
и
отерев слезы, обе подруги подошли к двери князя Андрея.
Наташа, осторожно отворив двери, заглянула в комнату. Соня рядом с ней стояла у
полуотворенной двери.
Князь Андрей лежал высоко на трех подушках. Бледное
лицо его было покойно, глаза закрыты, и видно было, как он
ровно дышал.
– Ах, Наташа! – вдруг почти вскрикнула Соня, хватаясь
за руку своей кузины и отступая от двери.
– Что? что? – спросила Наташа.
– Это то, то, вот… – сказала Соня с бледным лицом и дрожащими губами.
Наташа тихо затворила дверь и отошла с Соней к окну, не
понимая еще того, что ей говорили.
– Помнишь ты, – с испуганным и торжественным лицом
говорила Соня, – помнишь, когда я за тебя в зеркало смотрела… В Отрадном, на
святках… Помнишь, что я видела?..
– Да, да! – широко раскрывая глаза, сказала Наташа, смутно вспоминая, что тогда
Соня сказала что-то о князе Андрее,
которого она видела лежащим.
– Помнишь? – продолжала Соня. – Я видела тогда и сказала всем, и тебе, и Дуняше. Я
видела, что он лежит на постели, – говорила она, при каждой подробности делая жест
рукою с поднятым пальцем, – и что он закрыл глаза, и что он
покрыт именно розовым одеялом, и что он сложил руки, –
говорила Соня, убеждаясь, по мере того как она описывала виденные ею сейчас
подробности, что эти самые подробности она видела тогда. Тогда она ничего не
видела, но рассказала, что видела то, что ей пришло в голову; но то, что
она придумала тогда, представлялось ей столь же действительным, как и всякое другое
воспоминание. То, что она тогда сказала, что он оглянулся на нее и улыбнулся и был
покрыт чем-то красным, она не только помнила, но твердо была убеждена, что еще
тогда она сказала и видела, что он был
покрыт розовым, именно розовым одеялом, и что глаза его
были закрыты.
– Да, да, именно розовым, – сказала Наташа, которая тоже
теперь, казалось, помнила, что было сказано розовым, и в
этом самом видела главную необычайность и таинственность
предсказания.
– Но что же это значит? – задумчиво сказала Наташа.
– Ах, я не знаю, как все это необычайно! – сказала Соня,
хватаясь за голову.
Через несколько минут князь Андрей позвонил, и Наташа
вошла к нему; а Соня, испытывая редко испытанное ею волнение и умиление, осталась у
окна, обдумывая всю необычайность случившегося.
В этот день был случай отправить письма в армию, и графиня писала письмо сыну.
– Соня, – сказала графиня, поднимая голову от письма,
когда племянница проходила мимо нее. – Соня, ты не напишешь Николеньке? – сказала
графиня тихим, дрогнувшим
голосом, и во взгляде ее усталых, смотревших через очки
глаз Соня прочла все, что разумела графиня этими словами.
В этом взгляде выражались и мольба, и страх отказа, и стыд
за то, что надо было просить, и готовность на непримиримую
ненависть в случае отказа.
Соня подошла к графине и, став на колени, поцеловала ее
руку.
– Я напишу, maman, – сказала она.
Соня была размягчена, взволнована и умилена всем тем,
что происходило в этот день, в особенности тем таинственным совершением гаданья,
которое она сейчас видела. Теперь, когда она знала, что по случаю возобновления
отношений Наташи с князем Андреем Николай не мог жениться на
княжне Марье, она с радостью почувствовала возвращение
того настроения самопожертвования, в котором она любила
и привыкла жить. И со слезами на глазах и с радостью сознания совершения
великодушного поступка она, несколько
раз прерываясь от слез, которые отуманивали ее бархатные
черные глаза, написала то трогательное письмо, получение
которого так поразило Николая.
IX
На гауптвахте, куда был отведен Пьер, офицер и солдаты,
взявшие его, обращались с ним враждебно, но вместе с тем
и уважительно. Еще чувствовалось в их отношении к нему и
сомнение о том, кто он такой (не очень ли важный человек),
и враждебность вследствие еще свежей их личной борьбы с
ним.
Но когда, в утро другого дня, пришла смена, то Пьер почувствовал, что для нового
караула – для офицеров и солдат – он уже не имел того смысла, который имел для тех,
которые его взяли. И действительно, в этом большом, толстом
человеке в мужицком кафтане караульные другого дня уже
не видели того живого человека, который так отчаянно драл-
ся с мародером и с конвойными солдатами и сказал торжественную фразу о спасении
ребенка, а видели только семнадцатого из содержащихся зачем-то, по приказанию
высшего
начальства, взятых русских. Ежели и было что-нибудь особенное в Пьере, то только
его неробкий, сосредоточенно-задумчивый вид и французский язык, на котором он,
удивительно для французов, хорошо изъяснялся. Несмотря на то,
в тот же день Пьера соединили с другими взятыми подозрительными, так как отдельная
комната, которую он занимал,
понадобилась офицеру.
Все русские, содержавшиеся с Пьером, были люди самого
низкого звания. И все они, узнав в Пьере барина, чуждались
его, тем более что он говорил по-французски. Пьер с грустью
слышал над собою насмешки.
На другой день вечером Пьер узнал, что все эти содержащиеся (и, вероятно, он в том
же числе) должны были быть
судимы за поджигательство. На третий день Пьера водили с
другими в какой-то дом, где сидели французский генерал с
белыми усами, два полковника и другие французы с шарфами на руках. Пьеру, наравне с
другими, делали с той, мнимо
превышающею человеческие слабости, точностью и определительностью, с которой
обыкновенно обращаются с подсудимыми, вопросы о том, кто он? где он был? с какою
целью?
и т. п.
Вопросы эти, оставляя в стороне сущность жизненного
дела и исключая возможность раскрытия этой сущности, как
и все вопросы, делаемые на судах, имели целью только подставление того желобка, по
которому судящие желали, чтобы потекли ответы подсудимого и привели его к желаемой
цели, то есть к обвинению. Как только он начинал говорить
что-нибудь такое, что не удовлетворяло цели обвинения, так
принимали желобок, и вода могла течь куда ей угодно. Кроме
того, Пьер испытал то же, что во всех судах испытывает подсудимый: недоумение, для
чего делали ему все эти вопросы. Ему чувствовалось, что только из снисходительности
или
как бы из учтивости употреблялась эта уловка подставляемого желобка. Он знал, что
находился во власти этих людей,
что только власть привела его сюда, что только власть давала им право требовать
ответы на вопросы, что единственная
цель этого собрания состояла в том, чтоб обвинить его. И
поэтому, так как была власть и было желание обвинить, то
не нужно было и уловки вопросов и суда. Очевидно было,
что все ответы должны были привести к виновности. На вопрос, что он делал, когда
его взяли, Пьер отвечал с некоторою трагичностью, что он нес к родителям ребенка,
qu'il avait
sauvé des flammes [которого он спас из пламени]. – Для чего
он дрался с мародером? Пьер отвечал, что он защищал женщину, что защита
оскорбляемой женщины есть обязанность
каждого человека, что… Его остановили: это не шло к делу.
Для чего он был на дворе загоревшегося дома, на котором
его видели свидетели? Он отвечал, что шел посмотреть, что
делалось в Москве. Его опять остановили: у него не спраши-
вали, куда он шел, а для чего он находился подле пожара?
Кто он? повторили ему первый вопрос, на который он сказал, что не хочет отвечать.
Опять он отвечал, что не может
сказать этого.
– Запишите, это нехорошо. Очень нехорошо, – строго сказал ему генерал с белыми
усами и красным, румяным лицом.
На четвертый день пожары начались на Зубовском валу.
Пьера с тринадцатью другими отвели на Крымский Брод,
в каретный сарай купеческого дома. Проходя по улицам,
Пьер задыхался от дыма, который, казалось, стоял над всем
городом. С разных сторон виднелись пожары. Пьер тогда еще
не понимал значения сожженной Москвы и с ужасом смотрел на эти пожары.
В каретном сарае одного дома у Крымского Брода Пьер
пробыл еще четыре дня и во время этих дней из разговора французских солдат узнал,
что все содержащиеся здесь
ожидали с каждым днем решения маршала. Какого маршала,
Пьер не мог узнать от солдат. Для солдата, очевидно, маршал представлялся высшим и
несколько таинственным звеном власти.
Эти первые дни, до 8-го сентября, – дня, в который пленных повели на вторичный
допрос, были самые тяжелые для
Пьера.
Х
8-го сентября в сарай к пленным вошел очень важный
офицер, судя по почтительности, с которой с ним обращались караульные. Офицер этот,
вероятно, штабный, с списком в руках, сделал перекличку всем русским, назвав Пьера:
celui qui n'avoue pas son nom [тот, который не говорит
своего имени]. И, равнодушно и лениво оглядев всех пленных, он приказал караульному
офицеру прилично одеть и
прибрать их, прежде чем вести к маршалу. Через час прибыла рота солдат, и Пьера с
другими тринадцатью повели
на Девичье поле. День был ясный, солнечный после дождя,
и воздух был необыкновенно чист. Дым не стлался низом,
как в тот день, когда Пьера вывели из гауптвахты Зубовского
вала; дым поднимался столбами в чистом воздухе. Огня пожаров нигде не было видно,
но со всех сторон поднимались
столбы дыма, и вся Москва, все, что только мог видеть Пьер,
было одно пожарище. Со всех сторон виднелись пустыри с
печами и трубами и изредка обгорелые стены каменных домов. Пьер приглядывался к
пожарищам и не узнавал знакомых кварталов города. Кое-где виднелись уцелевшие
церкви. Кремль, неразрушенный, белел издалека с своими башнями и Иваном Великим.
Вблизи весело блестел купол Ново-Девичьего монастыря, и особенно звонко слышался
оттуда благовест. Благовест этот напомнил Пьеру, что было вос-
кресенье и праздник рождества богородицы. Но казалось,
некому было праздновать этот праздник: везде было разоренье пожарища, и из русского
народа встречались только изредка оборванные, испуганные люди, которые прятались
при
виде французов.
Очевидно, русское гнездо было разорено и уничтожено;
но за уничтожением этого русского порядка жизни Пьер бессознательно чувствовал, что
над этим разоренным гнездом
установился свой, совсем другой, но твердый французский
порядок. Он чувствовал это по виду тех, бодро и весело,
правильными рядами шедших солдат, которые конвоировали его с другими преступниками;
он чувствовал это по виду какого-то важного французского чиновника в парной
коляске, управляемой солдатом, проехавшего ему навстречу.
Он это чувствовал по веселым звукам полковой музыки, доносившимся с левой стороны
поля, и в особенности он чувствовал и понимал это по тому списку, который,
перекликая
пленных, прочел нынче утром приезжавший французский
офицер. Пьер был взят одними солдатами, отведен в одно, в
другое место с десятками других людей; казалось, они могли
бы забыть про него, смешать его с другими. Но нет: ответы
его, данные на допросе, вернулись к нему в форме наименования его: celui qui
n'avoue pas son nom. И под этим названием, которое страшно было Пьеру, его теперь
вели куда-то,
с несомненной уверенностью, написанною на их лицах, что
все остальные пленные и он были те самые, которых нуж-
но, и что их ведут туда, куда нужно. Пьер чувствовал себя
ничтожной щепкой, попавшей в колеса неизвестной ему, но
правильно действующей машины.
Пьера с другими преступниками привели на правую сторону Девичьего поля, недалеко от
монастыря, к большому
белому дому с огромным садом. Это был дом князя Щербатова, в котором Пьер часто
прежде бывал у хозяина и в котором теперь, как он узнал из разговора солдат, стоял
маршал,
герцог Экмюльский.
Их подвели к крыльцу и по одному стали вводить в дом.
Пьера ввели шестым. Через стеклянную галерею, сени, переднюю, знакомые Пьеру, его
ввели в длинный низкий кабинет, у дверей которого стоял адъютант.
Даву сидел на конце комнаты над столом, с очками на носу. Пьер близко подошел к
нему. Даву, не поднимая глаз, видимо справлялся с какой-то бумагой, лежавшей перед
ним.
Не поднимая же глаз, он тихо спросил:
– Qui êtes vous? [Кто вы такой?]
Пьер молчал оттого, что не в силах был выговорить слова. Даву для Пьера не был
просто французский генерал; для
Пьера Даву был известный своей жестокостью человек. Глядя на холодное лицо Даву,
который, как строгий учитель, соглашался до времени иметь терпение и ждать ответа,
Пьер
чувствовал, что всякая секунда промедления могла стоить
ему жизни; но он не знал, что сказать. Сказать то же, что он
говорил на первом допросе, он не решался; открыть свое зва-
ние и положение было и опасно и стыдно. Пьер молчал. Но
прежде чем Пьер успел на что-нибудь решиться, Даву приподнял голову, приподнял очки
на лоб, прищурил глаза и
пристально посмотрел на Пьера.
– Я знаю этого человека, – мерным, холодным голосом,
очевидно рассчитанным для того, чтобы испугать Пьера,
сказал он. Холод, пробежавший прежде по спине Пьера,
охватил его голову, как тисками.
– Mon général, vous ne pouvez pas me connaître, je ne vous
ai jamais vu… [Вы не могли меня знать, генерал, я никогда
не видал вас.]
– C'est un espion russe, [Это русский шпион,] – перебил его
Даву, обращаясь к другому генералу, бывшему в комнате и
которого не заметил Пьер. И Даву отвернулся. С неожиданным раскатом в голосе Пьер
вдруг быстро заговорил.
– Non, Monseigneur, – сказал он, неожиданно вспомнив,
что Даву был герцог. – Non, Monseigneur, vous n'avez pas pu
me connaître. Je suis un officier militionnaire et je n'ai pas quitté
Moscou. [Нет, ваше высочество… Нет, ваше высочество, вы
не могли меня знать. Я офицер милиции, и я не выезжал из
Москвы.]
– Votre nom? [Ваше имя?] – повторил Даву.
– Besouhof. [Безухов.]
– Qu'est-ce qui me prouvera que vous ne mentez pas? [Кто
мне докажет, что вы не лжете?]
– Monseigneur! [Ваше высочество!] – вскрикнул Пьер не
обиженным, но умоляющим голосом.
Даву поднял глаза и пристально посмотрел на Пьера.
Несколько секунд они смотрели друг на друга, и этот взгляд
спас Пьера. В этом взгляде, помимо всех условий войны и суда, между этими двумя
людьми установились человеческие
отношения. Оба они в эту одну минуту смутно перечувствовали бесчисленное количество
вещей и поняли, что они оба
дети человечества, что они братья.
В первом взгляде для Даву, приподнявшего только голову
от своего списка, где людские дела и жизнь назывались нумерами, Пьер был только
обстоятельство; и, не взяв на совесть
дурного поступка, Даву застрелил бы его; но теперь уже он
видел в нем человека. Он задумался на мгновение.
– Comment me prouverez vous la vérité de ce que vous me
dites? [Чем вы докажете мне справедливость ваших слов?] –
сказал Даву холодно.
Пьер вспомнил Рамбаля и назвал его полк, и фамилию, и
улицу, на которой был дом.
– Vous n'êtes pas ce que vous dites, [Вы не то, что вы говорите.] – опять сказал
Даву.
Пьер дрожащим, прерывающимся голосом стал приводить доказательства справедливости
своего показания.
Но в это время вошел адъютант и что-то доложил Даву.
Даву вдруг просиял при известии, сообщенном адъютантом, и стал застегиваться. Он,
видимо, совсем забыл о Пьере.
Когда адъютант напомнил ему о пленном, он, нахмурив-
шись, кивнул в сторону Пьера и сказал, чтобы его вели. Но
куда должны были его вести – Пьер не знал: назад в балаган
или на приготовленное место казни, которое, проходя по Девичьему полю, ему
показывали товарищи.
Он обернул голову и видел, что адъютант переспрашивал
что-то.
– Oui, sans doute! [Да, разумеется!] – сказал Даву, но что
«да», Пьер не знал.
Пьер не помнил, как, долго ли он шел и куда. Он, в состоянии совершенного
бессмыслия и отупления, ничего не видя вокруг себя, передвигал ногами вместе с
другими до тех
пор, пока все остановились, и он остановился. Одна мысль
за все это время была в голове Пьера. Это была мысль о том:
кто, кто же, наконец, приговорил его к казни. Это были не те
люди, которые допрашивали его в комиссии: из них ни один
не хотел и, очевидно, не мог этого сделать. Это был не Даву,
который так человечески посмотрел на него. Еще бы одна
минута, и Даву понял бы, что они делают дурно, но этой минуте помешал адъютант,
который вошел. И адъютант этот,
очевидно, не хотел ничего худого, но он мог бы не войти. Кто
же это, наконец, казнил, убивал, лишал жизни его – Пьера
со всеми его воспоминаниями, стремлениями, надеждами,
мыслями? Кто делал это? И Пьер чувствовал, что это был
никто.
Это был порядок, склад обстоятельств.
Порядок какой-то убивал его – Пьера, лишал его жизни,
всего, уничтожал его.
XI
От дома князя Щербатова пленных повели прямо вниз
по Девичьему полю, левее Девичьего монастыря и подвели
к огороду, на котором стоял столб. За столбом была вырыта большая яма с
свежевыкопанной землей, и около ямы и
столба полукругом стояла большая толпа народа. Толпа состояла из малого числа
русских и большого числа наполеоновских войск вне строя: немцев, итальянцев и
французов в
разнородных мундирах. Справа и слева столба стояли фронты французских войск в синих
мундирах с красными эполетами, в штиблетах и киверах.
Преступников расставили по известному порядку, который был в списке (Пьер стоял
шестым), и подвели к столбу.
Несколько барабанов вдруг ударили с двух сторон, и Пьер
почувствовал, что с этим звуком как будто оторвалась часть
его души. Он потерял способность думать и соображать. Он
только мог видеть и слышать. И только одно желание было у
него – желание, чтобы поскорее сделалось что-то страшное,
что должно было быть сделано. Пьер оглядывался на своих
товарищей и рассматривал их.
Два человека с края были бритые острожные. Один высокий, худой; другой черный,
мохнатый, мускулистый, с приплюснутым носом. Третий был дворовый, лет сорока пяти,
с
седеющими волосами и полным, хорошо откормленным телом. Четвертый был мужик, очень
красивый, с окладистой
русой бородой и черными глазами. Пятый был фабричный,
желтый, худой малый, лет восемнадцати, в халате.
Пьер слышал, что французы совещались, как стрелять –
по одному или по два? «По два», – холодно-спокойно отвечал старший офицер.
Сделалось передвижение в рядах солдат, и заметно было, что все торопились, – и
торопились не
так, как торопятся, чтобы сделать понятное для всех дело, но
так, как торопятся, чтобы окончить необходимое, но неприятное и непостижимое дело.
Чиновник-француз в шарфе подошел к правой стороне
шеренги преступников в прочел по-русски и по-французски
приговор.
Потом две пары французов подошли к преступникам и
взяли, по указанию офицера, двух острожных, стоявших с
края. Острожные, подойдя к столбу, остановились и, пока
принесли мешки, молча смотрели вокруг себя, как смотрит
подбитый зверь на подходящего охотника. Один все крестился, другой чесал спину и
делал губами движение, подобное улыбке. Солдаты, торопясь руками, стали завязывать
им
глаза, надевать мешки и привязывать к столбу.
Двенадцать человек стрелков с ружьями мерным, твердым шагом вышли из-за рядов и
остановились в восьми шагах от столба. Пьер отвернулся, чтобы не видать того, что
будет. Вдруг послышался треск и грохот, показавшиеся Пьеру
громче самых страшных ударов грома, и он оглянулся. Был
дым, и французы с бледными лицами и дрожащими руками
что-то делали у ямы. Повели других двух. Так же, такими же
глазами и эти двое смотрели на всех, тщетно, одними глазами, молча, прося защиты и,
видимо, не понимая и не веря
тому, что будет. Они не могли верить, потому что они одни
знали, что такое была для них их жизнь, и потому не понимали и не верили, чтобы
можно было отнять ее.
Пьер хотел не смотреть и опять отвернулся; но опять как
будто ужасный взрыв поразил его слух, и вместе с этими звуками он увидал дым, чью-
то кровь и бледные испуганные лица французов, опять что-то делавших у столба,
дрожащими
руками толкая друг друга. Пьер, тяжело дыша, оглядывался
вокруг себя, как будто спрашивая: что это такое? Тот же вопрос был и во всех
взглядах, которые встречались со взглядом Пьера.
На всех лицах русских, на лицах французских солдат,
офицеров, всех без исключения, он читал такой же испуг,
ужас и борьбу, какие были в его сердце. «Да кто жо это делает наконец? Они все
страдают так же, как и я. Кто же? Кто
же?» – на секунду блеснуло в душе Пьера.
– Tirailleurs du 86-me, en avant! [Стрелки 86-го, вперед!] –
прокричал кто-то. Повели пятого, стоявшего рядом с Пьером, – одного. Пьер не понял
того, что он спасен, что он и все
остальные были приведены сюда только для присутствия при
казни. Он со все возраставшим ужасом, не ощущая ни радо-
сти, ни успокоения, смотрел на то, что делалось. Пятый был
фабричный в халате. Только что до него дотронулись, как он
в ужасе отпрыгнул и схватился за Пьера (Пьер вздрогнул и
оторвался от него). Фабричный не мог идти. Его тащили под
мышки, и он что-то кричал. Когда его подвели к столбу, он
вдруг замолк. Он как будто вдруг что-то понял. То ли он понял, что напрасно
кричать, или то, что невозможно, чтобы
его убили люди, но он стал у столба, ожидая повязки вместе
с другими и, как подстреленный зверь, оглядываясь вокруг
себя блестящими глазами.
Пьер уже не мог взять на себя отвернуться и закрыть глаза. Любопытство и волнение
его и всей толпы при этом пятом убийстве дошло до высшей степени. Так же как и
другие,
этот пятый казался спокоен: он запахивал халат и почесывал
одной босой ногой о другую.
Когда ему стали завязывать глаза, он поправил сам узел
на затылке, который резал ему; потом, когда прислонили его
к окровавленному столбу, он завалился назад, и, так как ему
в этом положении было неловко, он поправился и, ровно поставив ноги, покойно
прислонился. Пьер не сводил с него
глаз, не упуская ни малейшего движения.
Должно быть, послышалась команда, должно быть, после
команды раздались выстрелы восьми ружей. Но Пьер, сколько он ни старался вспомнить
потом, не слыхал ни малейшего
звука от выстрелов. Он видел только, как почему-то вдруг
опустился на веревках фабричный, как показалась кровь в
двух местах и как самые веревки, от тяжести повисшего тела, распустились и
фабричный, неестественно опустив голову и подвернув ногу, сел. Пьер подбежал к
столбу. Никто
не удерживал его. Вокруг фабричного что-то делали испуганные, бледные люди. У
одного старого усатого француза
тряслась нижняя челюсть, когда он отвязывал веревки. Тело
спустилось. Солдаты неловко и торопливо потащили его за
столб и стали сталкивать в яму.
Все, очевидно, несомненно знали, что они были преступники, которым надо было скорее
скрыть следы своего преступления.
Пьер заглянул в яму и увидел, что фабричный лежал там
коленами кверху, близко к голове, одно плечо выше другого. И это плечо судорожно,
равномерно опускалось и поднималось. Но уже лопатины земли сыпались на все тело.
Один
из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул на Пьера,
чтобы он вернулся. Но Пьер не понял его и стоял у столба,
и никто не отгонял его.
Когда уже яма была вся засыпана, послышалась команда.
Пьера отвели на его место, и французские войска, стоявшие
фронтами по обеим сторонам столба, сделали полуоборот и
стали проходить мерным шагом мимо столба. Двадцать четыре человека стрелков с
разряженными ружьями, стоявшие
в середине круга, примыкали бегом к своим местам, в то время как роты проходили
мимо них.
Пьер смотрел теперь бессмысленными глазами на этих
стрелков, которые попарно выбегали из круга. Все, кроме
одного, присоединились к ротам. Молодой солдат с мертво-бледным лицом, в кивере,
свалившемся назад, спустив
ружье, все еще стоял против ямы на том месте, с которого
он стрелял. Он, как пьяный, шатался, делая то вперед, то назад несколько шагов,
чтобы поддержать свое падающее тело.
Старый солдат, унтер-офицер, выбежал из рядов и, схватив
за плечо молодого солдата, втащил его в роту. Толпа русских
и французов стала расходиться. Все шли молча, с опущенными головами.
– Ça leur apprendra à incendier, [Это их научит поджигать.] – сказал кто-то из
французов. Пьер оглянулся на говорившего и увидал, что это был солдат, который
хотел утешиться чем-нибудь в том, что было сделано, но не мог. Не
договорив начатого, он махнул рукою и пошел прочь.
XII
После казни Пьера отделили от других подсудимых и
оставили одного в небольшой, разоренной и загаженной
церкви.
Перед вечером караульный унтер-офицер с двумя солдатами вошел в церковь и объявил
Пьеру, что он прощен и поступает теперь в бараки военнопленных. Не понимая того,
что ему говорили, Пьер встал и пошел с солдатами. Его привели к построенным вверху
поля из обгорелых досок, бревен
и тесу балаганам и ввели в один из них. В темноте человек
двадцать различных людей окружили Пьера. Пьер смотрел
на них, не понимая, кто такие эти люди, зачем они и чего
хотят от него. Он слышал слова, которые ему говорили, но
не делал из них никакого вывода и приложения: не понимал
их значения. Он сам отвечал на то, что у него спрашивали,
но не соображал того, кто слушает его и как поймут его ответы. Он смотрел на лица и
фигуры, и все они казались ему
одинаково бессмысленны.
С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство,
совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его
как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все
держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу
бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в
благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога. Это состояние было
испытываемо Пьером прежде, но никогда с такою силой, как теперь.
Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения, –
сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой глубине души Пьер тогда
чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было спасение в самом себе. Но
теперь
он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир
завалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что
возвратиться к вере в жизнь –
не в его власти.
Вокруг него в темноте стояли люди: верно, что-то их
очень занимало в нем. Ему рассказывали что-то, расспрашивали о чем-то, потом повели
куда-то, и он, наконец, очутился
в углу балагана рядом с какими-то людьми, переговаривавшимися с разных сторон,
смеявшимися.
– И вот, братцы мои… тот самый принц, который (с особенным ударением на слове
который)… – говорил чей-то голос в противуположном углу балагана.
Молча и неподвижно сидя у стены на соломе, Пьер то открывал, то закрывал глаза. Но
только что он закрывал глаза,
он видел пред собой то же страшное, в особенности страшное своей простотой, лицо
фабричного и еще более страшные своим беспокойством лица невольных убийц. И он
опять
открывал глаза и бессмысленно смотрел в темноте вокруг себя.
Рядом с ним сидел, согнувшись, какой-то маленький человек, присутствие которого
Пьер заметил сначала по крепкому запаху пота, который отделялся от него при всяком
его
движении. Человек этот что-то делал в темноте с своими ногами, и, несмотря на то,
что Пьер не видал его лица, он чувствовал, что человек этот беспрестанно взглядывал
на него.
Присмотревшись в темноте, Пьер понял, что человек этот
разувался. И то, каким образом он это делал, заинтересовало Пьера.
Размотав бечевки, которыми была завязана одна нога, он
аккуратно свернул бечевки и тотчас принялся за другую ногу, взглядывая на Пьера.
Пока одна рука вешала бечевку,
другая уже принималась разматывать другую ногу. Таким
образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно за другим
движеньями, разувшись, человек
развесил свою обувь на колышки, вбитые у него над головами, достал ножик, обрезал
что-то, сложил ножик, положил
под изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые
колени обеими руками и прямо уставился на Пьера. Пьеру
чувствовалось что-то приятное, успокоительное и круглое в
этих спорых движениях, в этом благоустроенном в углу его
хозяйстве, в запахе даже этого человека, и он, не спуская
глаз, смотрел на него.
– А много вы нужды увидали, барин? А? – сказал вдруг
маленький человек. И такое выражение ласки и простоты
было в певучем голосе человека, что Пьер хотел отвечать, но
у него задрожала челюсть, и он почувствовал слезы. Маленький человек в ту же
секунду, не давая Пьеру времени выказать свое смущение, заговорил тем же приятным
голосом.
– Э, соколик, не тужи, – сказал он с той нежно-певучей
лаской, с которой говорят старые русские бабы. – Не тужи,
дружок: час терпеть, а век жить! Вот так-то, милый мой. А
живем тут, слава богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть, – сказал он и,
еще говоря, гибким движением перегнулся на колени, встал и, прокашливаясь, пошел
куда-то.
– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана
тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну,
буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую
к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было
что-то завернуто в тряпке.
– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к
прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных
картошек. – В обеде похлебка была. А
картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему
необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал
есть.
– Что ж, так-то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из
картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик,
разрезал на своей ладони картошку на равные две половины,
посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот
так-то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих
несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха-то, греха-то… – быстро прибавил он,
и, как будто слова его всегда
были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это,
барин, вы так в Москве-то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили
за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я-то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в
Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал.
Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало.
И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он,
видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе
прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать.
Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам
прежде того пропадае: так-то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я-то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а
божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное.
И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины
есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть?
А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не
видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились
губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был
огорчен тем, что у Пьера не было
родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну,
а детки есть? – продолжал
он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо,
огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут.
Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы
да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо
приготовляясь к длинному рассказу. – Так-то, друг мой любезный, жил я еще дома, –
начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом,
слава тебе богу. Сам-сем батюшка
косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были.
Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в
чужую рощу за лесом и попался
сторожу, как его секли, судили и отдали в солдаты. – Что ж
соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, –
думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех.
А у брата меньшого сам-пят ребят, – а у меня, гляди, одна
солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог
прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше
прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один
Михайло, меньшой, дома. Батюшка
и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни
укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас
всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в
ноги, и
ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит.
Так-то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не
ладно. Наше счастье, дружок, как
вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету.
Так-то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал
креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола-угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос,
Никола-угодник! Фрола и Лавра,
господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил
он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так-то.
Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя
шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал
что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил:
Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, –
сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он,
ощупав
собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где-то вдалеке плач и крики, и сквозь
щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и
темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в
темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью
Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде
разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких-то новых и незыблемых основах,
воздвигался в его душе.
XIII
В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было
двадцать три человека пленных
солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но
Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием
и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на
рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего-то
круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его
подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и
лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже
руки, которые он носил, как бы всегда
собираясь обнять что-то, были круглые; приятная улыбка и
большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет,
судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал
давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет;
но зубы его, ярко-белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя
полукругами,
когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и
целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело
вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело
выражение невинности и юности; голос у него был приятный
и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и
спорости. Он, видимо, никогда не думал
о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте
и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось,
он не понимал, что такое
усталость и болезнь. Каждый день утром и вечером он, ложась, говорил: «Положи,
господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая
плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило
ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же,
без секунды
промедления, взяться за какое-нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки.
Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал,
тачал са-
поги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе
разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так,
как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как
поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так
же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки
эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом
бывало
очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от
себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно
возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он
неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял,
что он всю службу ни разу бит не
был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и,
видимо, дорогих ему воспоминаний
«христианского», как он выговаривал, крестьянского быта.
Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и
бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения,
которые
кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые
получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что
он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он
любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь лас-
кательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам
выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в
том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их,
видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки,
которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один
солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно
улыбался, слушая такие рассказы,
вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы
уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы,
любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со
всем,
с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не
с известным каким-нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его
глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был
его
соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю
свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни
Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал
испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым
обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша,
добродушно трунили над ним, посылали его за посылками.
Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным
олицетворением духа просто-
ты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои
речи, он, начиная их, казалось,
не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон
не мог вспомнить того, что
он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог
словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и
тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог
понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие
было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь
его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела
смысл только как частица целого, которое он постоянно
чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же
равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог
понять ни цены, ни значения
отдельно взятого действия или слова.
XIV
Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле,
княжна Марья, несмотря на
отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником.
Трудно ли, нетрудно, возмож-
но или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность
была не только самой быть подле,
может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное
для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать.
Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья
объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он
считал для нее и для своего сына этот
длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной
княжеской кареты, в которой
она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали mlle Bourienne, Николушка с
гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка
отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь,
который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую,
был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей,
очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m-lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи
были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше
всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее
деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они
подъезжали
к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье
в своей жизни. Любовь
ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу,
сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В
последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно
не говорила себе этого, – убедилась, что она
была любима и любила. В этом она убедилась в последнее
свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о
том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом
не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя
Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли
возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он
знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней –
осторожные, нежные и любовные – не только не изменились,
но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между
ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать
ей свою дружбу-любовь, как иногда думала княжна Марья.
Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний
раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом
отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе
чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении
давало ей
большую возможность отдаваться вполне своему чувству к
брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда
из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее
измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет
дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью
взялась княжна Марья, спасли
ее на время от ее горя и придали ей силы.
Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна
Марья думала только об одном путешествии, забывая о том,
что было его целью. Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло
предстоять ей, и уже не через
много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят Ростовы и в
каком положении находится князь
Андрей, встретил у заставы большую въезжавшую карету, он
ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны, которое
высунулось ему из окна.
– Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади, в доме купца
Бронникова. Недалече, над самой над
Волгой, – сказал гайдук.
Княжна Марья испуганно-вопросительно смотрела на его
лицо, не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на
главный вопрос: что брат? M-lle
Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.
– Что князь? – спросила она.
– Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», – подумала княжна и тихо спросила: что он?
– Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала
спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего
перед нею и радовавшегося
на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор, пока
тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась
где-то. Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода – река большая,
справа было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и
какая-то румяная, с большой черной косой, девушка, которая неприятно-притворно
улыбалась, как показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по
лестнице,
притворно улыбавшаяся девушка сказала: – Сюда, сюда! –
и княжна очутилась в передней перед старой женщиной с
восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла ей навстречу.
Это была графиня. Она обняла
княжну Марью и стала целовать ее.
– Mon enfant! – проговорила она, – je vous aime et vous
connais depuis longtemps. [Дитя мое! я вас люблю и знаю давно.]
Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла,
что это была графиня и что надо было ей сказать что-нибудь.
Она, сама не зная как, проговорила какие-то учтивые французские слова, в том же
тоне, в котором были те, которые ей
говорили, и спросила: что он?
– Доктор говорит, что нет опасности, – сказала графиня,
но в то время, как она говорила это, она со вздохом подняла
глаза кверху, и в этом жесте было выражение, противоречащее ее словам.
– Где он? Можно его видеть, можно? – спросила княжна.
– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к
Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой
прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала
с m-lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф
вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор,
как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный
старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком.
Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы
спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его
имения, выбитый из привычной колеи,
он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал,
что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась,
несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту
минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее
племянника,
княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала
необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала.
Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на
них.
– Это моя племянница, – сказал граф, представляя Соню, – вы не знаете ее, княжна?
Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся в ее душе враждебное
чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилось тяжело оттого, что
настроение
всех окружающих было так далеко от того, что было в ее душе.
– Где он? – спросила она еще раз, обращаясь ко всем.
– Он внизу, Наташа с ним, – отвечала Соня, краснея. –
Пошли узнать. Вы, я думаю, устали, княжна?
У княжны выступили на глаза слезы досады. Она отвернулась и хотела опять спросить у
графини, где пройти к нему,
как в дверях послышались легкие, стремительные, как будто
веселые шаги. Княжна оглянулась и увидела почти вбегающую Наташу, ту Наташу,
которая в то давнишнее свидание
в Москве так не понравилась ей.
Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как
она поняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и
потому ее друг. Она бросилась ей навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.
Как только Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея,
узнала о приезде княжны Марьи, она тихо вышла из его комнаты теми быстрыми, как
показалось княжне Марье, как буд-
то веселыми шагами и побежала к ней.
На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату,
было только одно выражение – выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко
всему тому, что было близко
любимому человеку, выраженье жалости, страданья за других и страстного желанья
отдать себя всю для того, чтобы
помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной мысли о
себе, о своих отношениях к нему не было в душе Наташи.
Чуткая княжна Марья с первого взгляда на лицо Наташи
поняла все это и с горестным наслаждением плакала на ее
плече.
– Пойдемте, пойдемте к нему, Мари, – проговорила Наташа, отводя ее в другую
комнату.
Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась к
Наташе. Она чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.
– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она
почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить.
Лицо и глаза Наташи должны были сказать все яснее и глубже.
Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении – сказать или не
сказать все то, что она знала; она как
будто почувствовала, что перед этими лучистыми глазами,
проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать
всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг
дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта,
и она, зарыдав, закрыла лицо руками.
Княжна Марья поняла все.
Но она все-таки надеялась и спросила словами, в которые
она не верила:
– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать
плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда
это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от
горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся
одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль,
рана стала
гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.),
и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно.
Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не
так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это
сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но
вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он
слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…
XV
Когда Наташа привычным движением отворила его дверь,
пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала
уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась
успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня
тому назад. Она понимала,
что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были
признаками смерти. Она, подходя
к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с
детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так
сильно
всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие,
нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью,
и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано
ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и
ближе подступали ей к горлу, в то
время как она своими близорукими глазами яснее и яснее
различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и
встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом
беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно-белая рука его держала
платок, другою он, тихими движе-
ниями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна
Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала,
что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив
выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том,
что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда
он медленно оглянул сестру и
Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и
чуждым, каким был его взгляд.
Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью,
чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием
воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья,
сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и,
видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал
одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что
говорил): – Merci, chère amie, d'être venue. [Спасибо, милый
друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он
молчал, и она не знала, что
говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В
словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном
взгляде – чувствовалась страшная
для живого человека отчужденность от всего мирского. Он,
видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем
чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы
он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал
что-то другое, такое, чего не понимали и не могли понять
живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая
на Наташу. – Она все ходит за
мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь
Андрей, как мог он говорить
это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не
таким холодно-оскорбительным
тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то
как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить
это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что
ему было все равно, и все равно оттого, что что-то другое,
важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь
Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее
так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно,
что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы
слушать, и все-таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, –
и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя
усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал
вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. –
Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал
он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения,
которое имели его слова для живых
людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень
хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный
словами, которые он долго искал
и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они
не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что
они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа,
чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– André, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь
видеть Николушку? Он все
время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но
княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что
это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой,
кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла,
по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?
Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно
смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто
не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал,
что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще
раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более,
заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на
нее.
Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала
о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался
вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как
это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает
их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но
нет, они поймут это по-своему, они не поймут! Этого они не
могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат,
все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны,
что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». –
И он замолчал.
Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва
умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после
этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность;
но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не
мог бы лучше, глубже понять все
значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он
ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к
Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными
глазами; приподнятая румяная верхняя
губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его
графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне
Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и
застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне
все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше
с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не
плакала больше, но беспрестанно
молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так
ощутительно было теперь над
умиравшим человеком.
XVI
Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он
уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и
радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того,
что предстояло ему. То грозное, вечное,
неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал
ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него
было близкое и – по той странной легкости бытия, которую
он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха
смерти, конца, и теперь уже
не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната
волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что
перед ним была смерть. Когда он
очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего
его гнета жизни, распустился
этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой
жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел
после своей раны, вдумывался в
новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам
не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать
собой для любви, значило никого не
любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом
любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную
преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью.
Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо
было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед
ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку,
заплакал тихими, радостными слезами,
любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце
и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные
мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он
увидал Курагина, он теперь не мог
возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив
ли он? И он не смел спросить этого.
Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что
Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два
дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя
нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой
смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание
того, что он еще дорожил жизнью, представлявшейся ему в
любви к Наташе, и последний, покоренный припадок ужаса
перед неведомым.
Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда,
в легком лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны. Соня сидела у
стола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.
«А, это она вошла!» – подумал он.
Действительно, на месте Сони сидела только что неслышными шагами вошедшая Наташа.
С тех пор как она стала ходить за ним, он всегда испытывал это физическое ощущение
ее близости. Она сидела на
кресле, боком к нему, заслоняя собой от него свет свечи, и
вязала чулок. (Она выучилась вязать чулки с тех пор, как
раз князь Андрей сказал ей, что никто так не умеет ходить
за больными, как старые няни, которые вяжут чулки, и что
в вязании чулка есть что-то успокоительное.) Тонкие пальцы ее быстро перебирали
изредка сталкивающиеся спицы, и
задумчивый профиль ее опущенного лица был ясно виден
ему. Она сделала движенье – клубок скатился с ее колен.
Она вздрогнула, оглянулась на него и, заслоняя свечу рукой,
осторожным, гибким и точным движением изогнулась, подняла клубок и села в прежнее
положение.
Он смотрел на нее, не шевелясь, и видел, что ей нужно
было после своего движения вздохнуть во всю грудь, но она
не решалась этого сделать и осторожно переводила дыханье.
В Троицкой лавре они говорили о прошедшем, и он сказал
ей, что, ежели бы он был жив, он бы благодарил вечно бога
за свою рану, которая свела его опять с нею; но с тех пор они
никогда не говорили о будущем.
«Могло или не могло это быть? – думал он теперь, глядя
на нее и прислушиваясь к легкому стальному звуку спиц. –
Неужели только затем так странно свела меня с нею судьба,
чтобы мне умереть?.. Неужели мне открылась истина жизни
только для того, чтобы я жил во лжи? Я люблю ее больше
всего в мире. Но что же делать мне, ежели я люблю ее?» –
сказал он, и он вдруг невольно застонал, по привычке, которую он приобрел во время
своих страданий.
Услыхав этот звук, Наташа положила чулок, перегнулась
ближе к нему и вдруг, заметив его светящиеся глаза, подошла к нему легким шагом и
нагнулась.
– Вы не спите?
– Нет, я давно смотрю на вас; я почувствовал, когда вы
вошли. Никто, как вы, но дает мне той мягкой тишины…
того света. Мне так и хочется плакать от радости.
Наташа ближе придвинулась к нему. Лицо ее сияло вос-
торженною радостью.
– Наташа, я слишком люблю вас. Больше всего на свете.
– А я? – Она отвернулась на мгновение. – Отчего же слишком? – сказала она.
– Отчего слишком?.. Ну, как вы думаете, как вы чувствуете по душе, по всей душе,
буду я жив? Как вам кажется?
– Я уверена, я уверена! – почти вскрикнула Наташа,
страстным движением взяв его за обе руки.
Он помолчал.
– Как бы хорошо! – И, взяв ее руку, он поцеловал ее.
Наташа была счастлива и взволнована; и тотчас же она
вспомнила, что этого нельзя, что ему нужно спокойствие.
– Однако вы не спали, – сказала она, подавляя свою радость. – Постарайтесь заснуть…
пожалуйста.
Он выпустил, пожав ее, ее руку, она перешла к свече и
опять села в прежнее положение. Два раза она оглянулась на
него, глаза его светились ей навстречу. Она задала себе урок
на чулке и сказала себе, что до тех пор она не оглянется, пока
не кончит его.
Действительно, скоро после этого он закрыл глаза и заснул. Он спал недолго и вдруг
в холодном поту тревожно
проснулся.
Засыпая, он думал все о том же, о чем он думал все ото
время, – о жизни и смерти. И больше о смерти. Он чувствовал себя ближе к ней.
«Любовь? Что такое любовь? – думал он. – Любовь меша-
ет смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что
люблю. Все есть, все существует
только потому, что я люблю. Все связано одною ею. Любовь
есть бог, и умереть – значит мне, частице любви, вернуться
к общему и вечному источнику». Мысли эти показались ему
утешительны. Но это были только мысли. Чего-то недоставало в них, что-то было
односторонне личное, умственное – не
было очевидности. И было то же беспокойство и неясность.
Он заснул.
Он видел во сне, что он лежит в той же комнате, в которой он лежал в
действительности, но что он не ранен, а
здоров. Много разных лиц, ничтожных, равнодушных, являются перед князем Андреем. Он
говорит с ними, спорит о
чем-то ненужном. Они сбираются ехать куда-то. Князь Андрей смутно припоминает, что
все это ничтожно и что у
него есть другие, важнейшие заботы, но продолжает говорить, удивляя их, какие-то
пустые, остроумные слова. Понемногу, незаметно все эти лица начинают исчезать, и
все заменяется одним вопросом о затворенной двери. Он встает и
идет к двери, чтобы задвинуть задвижку и запереть ее. Оттого, что он успеет или не
успеет запереть ее, зависит все. Он
идет, спешит, ноги его не двигаются, и он знает, что не успеет
запереть дверь, но все-таки болезненно напрягает все свои
силы. И мучительный страх охватывает его. И этот страх есть
страх смерти: за дверью стоит оно. Но в то же время как
он бессильно-неловко подползает к двери, это что-то ужас-
ное, с другой стороны уже, надавливая, ломится в нее. Чтото не человеческое –
смерть – ломится в дверь, и надо удержать ее. Он ухватывается за дверь, напрягает
последние усилия – запереть уже нельзя – хоть удержать ее; но силы его
слабы, неловки, и, надавливаемая ужасным, дверь отворяется и опять затворяется.
Еще раз оно надавило оттуда. Последние, сверхъестественные усилия тщетны, и обе
половинки отворились беззвучно. Оно вошло, и оно есть смерть. И князь Андрей умер.
Но в то же мгновение, как он умер, князь Андрей вспомнил, что он спит, и в то же
мгновение, как он умер, он, сделав
над собою усилие, проснулся.
«Да, это была смерть. Я умер – я проснулся. Да, смерть –
пробуждение!» – вдруг просветлело в его душе, и завеса,
скрывавшая до сих пор неведомое, была приподнята перед
его душевным взором. Он почувствовал как бы освобождение прежде связанной в нем
силы и ту странную легкость,
которая с тех пор не оставляла его.
Когда он, очнувшись в холодном поту, зашевелился на диване, Наташа подошла к нему и
спросила, что с ним. Он не
ответил ей и, не понимая ее, посмотрел на нее странным
взглядом.
Это-то было то, что случилось с ним за два дня до приезда
княжны Марьи. С этого же дня, как говорил доктор, изнурительная лихорадка приняла
дурной характер, но Наташа
не интересовалась тем, что говорил доктор: она видела эти
страшные, более для нее несомненные, нравственные признаки.
С этого дня началось для князя Андрея вместе с пробуждением от сна – пробуждение от
жизни. И относительно продолжительности жизни оно не казалось ему более медленно,
чем пробуждение от сна относительно продолжительности
сновидения.
Ничего не было страшного и резкого в этом, относительно-медленном, пробуждении.
Последние дни и часы его прошли обыкновенно и просто. И княжна Марья и Наташа, не
отходившие от него, чувствовали это. Они не плакали, не содрогались и последнее
время, сами чувствуя это, ходили уже не за ним (его уже не
было, он ушел от них), а за самым близким воспоминанием
о нем – за его телом. Чувства обеих были так сильны, что
на них не действовала внешняя, страшная сторона смерти, и
они не находили нужным растравлять свое горе. Они не плакали ни при нем, ни без
него, но и никогда не говорили про
него между собой. Они чувствовали, что не могли выразить
словами того, что они понимали.
Они обе видели, как он глубже и глубже, медленно и спокойно, опускался от них куда-
то туда, и обе знали, что это
так должно быть и что это хорошо.
Его исповедовали, причастили; все приходили к нему
прощаться. Когда ему привели сына, он приложил к нему
свои губы и отвернулся, не потому, чтобы ему было тяжело
или жалко (княжна Марья и Наташа понимали это), но только потому, что он полагал,
что это все, что от него требовали;
но когда ему сказали, чтобы он благословил его, он исполнил
требуемое и оглянулся, как будто спрашивая, не нужно ли
еще что-нибудь сделать.
Когда происходили последние содрогания тела, оставляемого духом, княжна Марья и
Наташа были тут.
– Кончилось?! – сказала княжна Марья, после того как
тело его уже несколько минут неподвижно, холодея, лежало
перед ними. Наташа подошла, взглянула в мертвые глаза и
поспешила закрыть их. Она закрыла их и не поцеловала их, а
приложилась к тому, что было ближайшим воспоминанием
о нем.
«Куда он ушел? Где он теперь?..»
Когда одетое, обмытое тело лежало в гробу на столе, все
подходили к нему прощаться, и все плакали.
Николушка плакал от страдальческого недоумения, разрывавшего его сердце. Графиня и
Соня плакали от жалости
к Наташе и о том, что его нет больше. Старый граф плакал о
том, что скоро, он чувствовал, и ему предстояло сделать тот
же страшный шаг.
Наташа и княжна Марья плакали тоже теперь, но они плакали не от своего личного
горя; они плакали от благоговейного умиления, охватившего их души перед сознанием
про-
стого и торжественного таинства смерти, совершившегося
перед ними.
Часть вторая
I
Для человеческого ума недоступна совокупность причин
явлений. Но потребность отыскивать причины вложена в душу человека. И человеческий
ум, не вникнувши в бесчисленность и сложность условий явлений, из которых каждое
отдельно может представляться причиною, хватается за первое, самое понятное
сближение и говорит: вот причина. В исторических событиях (где предметом наблюдения
суть действия людей) самым первобытным сближением представляется воля богов, потом
воля тех людей, которые стоят на самом видном историческом месте, – исторических
героев. Но
стоит только вникнуть в сущность каждого исторического
события, то есть в деятельность всей массы людей, участвовавших в событии, чтобы
убедиться, что воля исторического
героя не только не руководит действиями масс, но сама постоянно руководима.
Казалось бы, все равно понимать значение исторического события так или иначе. Но
между человеком, который говорит, что народы Запада пошли на Восток, потому что
Наполеон захотел этого, и человеком, который говорит, что это совершилось, потому
что должно было
совершиться, существует то же различие, которое существовало между людьми,
утверждавшими, что земля стоит твердо и планеты движутся вокруг нее, и теми,
которые говорили, что они не знают, на чем держится земля, но знают, что
есть законы, управляющие движением и ее, и других планет.
Причин исторического события – нет и не может быть, кроме
единственной причины всех причин. Но есть законы, управляющие событиями, отчасти
неизвестные, отчасти нащупываемые нами. Открытие этих законов возможно только
тогда, когда мы вполне отрешимся от отыскиванья причин в
воле одного человека, точно так же, как открытие законов
движения планет стало возможно только тогда, когда люди
отрешились от представления утвержденности земли.
После Бородинского сражения, занятия неприятелем
Москвы и сожжения ее, важнейшим эпизодом войны 1812
года историки признают движение русской армии с Рязанской на Калужскую дорогу и к
Тарутинскому лагерю – так
называемый фланговый марш за Красной Пахрой. Историки приписывают славу этого
гениального подвига различным
лицам и спорят о том, кому, собственно, она принадлежит.
Даже иностранные, даже французские историки признают
гениальность русских полководцев, говоря об этом фланговом марше. Но почему военные
писатели, а за ними и все,
полагают, что этот фланговый марш есть весьма глубокомысленное изобретение какого-
нибудь одного лица, спасшее
Россию и погубившее Наполеона, – весьма трудно понять.
Во-первых, трудно понять, в чем состоит глубокомыслие и
гениальность этого движения; ибо для того, чтобы догадаться, что самое лучшее
положение армии (когда ее не атакуют) находиться там, где больше продовольствия, –
не нужно
большого умственного напряжения. И каждый, даже глупый
тринадцатилетний мальчик, без труда мог догадаться, что в
1812 году самое выгодное положение армии, после отступления от Москвы, было на
Калужской дороге. Итак, нельзя
понять, во-первых, какими умозаключениями доходят историки до того, чтобы видеть
что-то глубокомысленное в этом
маневре. Во-вторых, еще труднее понять, в чем именно историки видят спасительность
этого маневра для русских и
пагубность его для французов; ибо фланговый марш этот,
при других, предшествующих, сопутствовавших и последовавших обстоятельствах, мог
быть пагубным для русского и
спасительным для французского войска. Если с того времени, как совершилось это
движение, положение русского войска стало улучшаться, то из этого никак не следует,
чтобы
это движение было тому причиною.
Этот фланговый марш не только не мог бы принести какие-нибудь выгоды, но мог бы
погубить русскую армию, ежели бы при том не было совпадения других условий. Что бы
было, если бы не сгорела Москва? Если бы Мюрат не потерял из виду русских? Если бы
Наполеон не находился в бездействии? Если бы под Красной Пахрой русская армия, по
совету Бенигсена и Барклая, дала бы сражение? Что бы было, если бы французы
атаковали русских, когда они шли за
Пахрой? Что бы было, если бы впоследствии Наполеон, подойдя к Тарутину, атаковал бы
русских хотя бы с одной десятой долей той энергии, с которой он атаковал в
Смоленске? Что бы было, если бы французы пошли на Петербург?..
При всех этих предположениях спасительность флангового
марша могла перейти в пагубность.
В-третьих, и самое непонятное, состоит в том, что люди,
изучающие историю, умышленно не хотят видеть того, что
фланговый марш нельзя приписывать никакому одному человеку, что никто никогда его
не предвидел, что маневр этот,
точно так же как и отступление в Филях, в настоящем никогда никому не представлялся
в его цельности, а шаг за шагом,
событие за событием, мгновение за мгновением вытекал из
бесчисленного количества самых разнообразных условий, и
только тогда представился во всей своей цельности, когда он
совершился и стал прошедшим.
На совете в Филях у русского начальства преобладающею
мыслью было само собой разумевшееся отступление по прямому направлению назад, то
есть по Нижегородской дороге. Доказательствами тому служит то, что большинство
голосов на совете было подано в этом смысле, и, главное, известный разговор после
совета главнокомандующего с Ланским, заведовавшим провиантскою частью. Ланской
донес
главнокомандующему, что продовольствие для армии собра-
но преимущественно по Оке, в Тульской и Калужской губерниях и что в случае
отступления на Нижний запасы провианта будут отделены от армии большою рекою Окой,
через которую перевоз в первозимье бывает невозможен. Это
был первый признак необходимости уклонения от прежде
представлявшегося самым естественным прямого направления на Нижний. Армия
подержалась южнее, по Рязанской
дороге, и ближе к запасам. Впоследствии бездействие французов, потерявших даже из
виду русскую армию, заботы о
защите Тульского завода и, главное, выгоды приближения к
своим запасам заставили армию отклониться еще южнее, на
Тульскую дорогу. Перейдя отчаянным движением за Пахрой
на Тульскую дорогу, военачальники русской армии думали
оставаться у Подольска, и не было мысли о Тарутинской позиции; но бесчисленное
количество обстоятельств и появление опять французских войск, прежде потерявших из
виду
русских, и проекты сражения, и, главное, обилие провианта
в Калуге заставили нашу армию еще более отклониться к югу
и перейти в середину путей своего продовольствия, с Тульской на Калужскую дорогу, к
Тарутину. Точно так же, как
нельзя отвечать на тот вопрос, когда оставлена была Москва,
нельзя отвечать и на то, когда именно и кем решено было перейти к Тарутину. Только
тогда, когда войска пришли уже к
Тарутину вследствие бесчисленных дифференциальных сил,
тогда только стали люди уверять себя, что они этого хотели
и давно предвидели.
II
Знаменитый фланговый марш состоял только в том, что
русское войско, отступая все прямо назад по обратному направлению наступления,
после того как наступление французов прекратилось, отклонилось от принятого сначала
прямого направления и, не видя за собой преследования, естественно подалось в ту
сторону, куда его влекло обилие продовольствия.
Если бы представить себе не гениальных полководцев во
главе русской армии, но просто одну армию без начальников,
то и эта армия не могла бы сделать ничего другого, кроме
обратного движения к Москве, описывая дугу с той стороны,
с которой было больше продовольствия и край был обильнее.
Передвижение это с Нижегородской на Рязанскую, Тульскую и Калужскую дороги было до
такой степени естественно, что в этом самом направлении отбегали мародеры русской
армии и что в этом самом направлении требовалось из
Петербурга, чтобы Кутузов перевел свою армию. В Тарутине
Кутузов получил почти выговор от государя за то, что он отвел армию на Рязанскую
дорогу, и ему указывалось то самое
положение против Калуги, в котором он уже находился в то
время, как получил письмо государя.
Откатывавшийся по направлению толчка, данного ему во
время всей кампании и в Бородинском сражении, шар рус-
ского войска, при уничтожении силы толчка и не получая новых толчков, принял то
положение, которое было ему естественно.
Заслуга Кутузова не состояла в каком-нибудь гениальном,
как это называют, стратегическом маневре, а в том, что он
один понимал значение совершавшегося события. Он один
понимал уже тогда значение бездействия французской армии, он один продолжал
утверждать, что Бородинское сражение была победа; он один – тот, который, казалось
бы, по
своему положению главнокомандующего, должен был быть
вызываем к наступлению, – он один все силы свои употреблял на то, чтобы удержать
русскую армию от бесполезных
сражений.
Подбитый зверь под Бородиным лежал там где-то, где его
оставил отбежавший охотник; но жив ли, силен ли он был,
или он только притаился, охотник не знал этого. Вдруг послышался стон этого зверя.
Стон этого раненого зверя, французской армии, обличивший ее погибель, была присылка
Лористона в лагерь Кутузова с просьбой о мире.
Наполеон с своей уверенностью в том, что не то хорошо,
что хорошо, а то хорошо, что ему пришло в голову, написал
Кутузову слова, первые пришедшие ему в голову и не имеющие никакого смысла. Он
писал:
«Monsieur le prince Koutouzov, – писал он, – j'envoie près de
vous un de mes aides de camps généraux pour vous entretenir de
plusieurs objets intéressants. Je désire que Votre Altesse ajoute
foi à ce qu'il lui dira, surtout lorsqu'il exprimera les sentiments
d'estime et de particulière considération que j'ai depuis longtemps
pour sa personne… Cette lettre n'étant à autre fin, je prie Dieu,
Monsieur le prince Koutouzov, qu'il vous ait en sa sainte et digne
garde,
Moscou, le 3 Octobre, 1812. Signé:
Napoléon».
[Князь Кутузов, посылаю к вам одного из моих генерал-адъютантов для переговоров с
вами о многих важных
предметах. Прошу Вашу Светлость верить всему, что он вам
скажет, особенно когда, станет выражать вам чувствования уважения и особенного
почтения, питаемые мною к вам
с давнего времени. Засим молю бога о сохранении вас под
своим священным кровом.
Москва, 3 октября, 1812.
Наполеон.]
«Je serais maudit par la postérité si l'on me regardait comme le
premier moteur d'un accommodement quelconque. Tel est l'esprit
actuel de ma nation», [Я бы был проклят, если бы на меня
смотрели как на первого зачинщика какой бы то ни было
сделки; такова воля нашего народа.] – отвечал Кутузов и
продолжал употреблять все свои силы на то, чтобы удерживать войска от наступления.
В месяц грабежа французского войска в Москве и спокойной стоянки русского войска
под Тарутиным совершилось
изменение в отношении силы обоих войск (духа и численности), вследствие которого
преимущество силы оказалось на
стороне русских. Несмотря на то, что положение французского войска и его
численность были неизвестны русским,
как скоро изменилось отношение, необходимость наступления тотчас же выразилась в
бесчисленном количестве признаков. Признаками этими были: и присылка Лористона, и
изобилие провианта в Тарутине, и сведения, приходившие со
всех сторон о бездействии и беспорядке французов, и комплектование наших полков
рекрутами, и хорошая погода, и
продолжительный отдых русских солдат, и обыкновенно возникающее в войсках
вследствие отдыха нетерпение исполнять то дело, для которого все собраны, и
любопытство о
том, что делалось во французской армии, так давно потерянной из виду, и смелость, с
которою теперь шныряли русские
аванпосты около стоявших в Тарутине французов, и известия о легких победах над
французами мужиков и партизанов, и зависть, возбуждаемая этим, и чувство мести,
лежавшее в душе каждого человека до тех пор, пока французы были в Москве, и
(главное) неясное, но возникшее в душе каждого солдата сознание того, что отношение
силы изменилось
теперь и преимущество находится на нашей стороне. Существенное отношение сил
изменилось, и наступление стало
необходимым. И тотчас же, так же верно, как начинают бить
и играть в часах куранты, когда стрелка совершила полный
круг, в высших сферах, соответственно существенному изменению сил, отразилось
усиленное движение, шипение и
игра курантов.
III
Русская армия управлялась Кутузовым с его штабом и
государем из Петербурга. В Петербурге, еще до получения известия об оставлении
Москвы, был составлен подробный план всей войны и прислан Кутузову для руководства.
Несмотря на то, что план этот был составлен в предположении того, что Москва еще в
наших руках, план этот был одобрен штабом и принят к исполнению. Кутузов писал
только,
что дальние диверсии всегда трудно исполнимы. И для разрешения встречавшихся
трудностей присылались новые наставления и лица, долженствовавшие следить за его
действиями и доносить о них.
Кроме того, теперь в русской армии преобразовался весь
штаб. Замещались места убитого Багратиона и обиженного, удалившегося Барклая.
Весьма серьезно обдумывали, что
будет лучше: А. поместить на место Б., а Б. на место Д., или,
напротив, Д. на место А. и т. д., как будто что-нибудь, кроме
удовольствия А. и Б., могло зависеть от этого.
В штабе армии, по случаю враждебности Кутузова с своим
начальником штаба, Бенигсеном, и присутствия доверенных
лиц государя и этих перемещений, шла более, чем обыкновенно, сложная игра партий:
А. подкапывался под Б., Д. под
С. и т. д., во всех возможных перемещениях и сочетаниях.
При всех этих подкапываниях предметом интриг большей
частью было то военное дело, которым думали руководить
все эти люди; но это военное дело шло независимо от них,
именно так, как оно должно было идти, то есть никогда не
совпадая с тем, что придумывали люди, а вытекая из сущности отношения масс. Все эти
придумыванья, скрещиваясь,
перепутываясь, представляли в высших сферах только верное отражение того, что
должно было совершиться.
«Князь Михаил Иларионович! – писал государь от 2-го
октября в письме, полученном после Тарутинского сражения. – С 2-го сентября Москва
в руках неприятельских. Последние ваши рапорты от 20-го; и в течение всего сего
времени не только что ничего не предпринято для действия противу неприятеля и
освобождения первопрестольной столицы, но даже, по последним рапортам вашим, вы еще
отступили назад. Серпухов уже занят отрядом неприятельским, и
Тула, с знаменитым и столь для армии необходимым своим
заводом, в опасности. По рапортам от генерала Винцингероде вижу я, что
неприятельский 10000-й корпус подвигается по Петербургской дороге. Другой, в
нескольких тысячах,
также подается к Дмитрову. Третий подвинулся вперед по
Владимирской дороге. Четвертый, довольно значительный,
стоит между Рузою и Можайском. Наполеон же сам по 25-
е число находился в Москве. По всем сим сведениям, когда
неприятель сильными отрядами раздробил свои силы, когда
Наполеон еще в Москве сам, с своею гвардией, возможно ли,
чтобы силы неприятельские, находящиеся перед вами, были
значительны и не позволяли вам действовать наступательно? С вероятностию, напротив
того, должно полагать, что он
вас преследует отрядами или, по крайней мере, корпусом,
гораздо слабее армии, вам вверенной. Казалось, что, пользуясь сими
обстоятельствами, могли бы вы с выгодою атаковать неприятеля слабее вас и истребить
оного или, по меньшей мере, заставя его отступить, сохранить в наших руках
знатную часть губерний, ныне неприятелем занимаемых, и
тем самым отвратить опасность от Тулы и прочих внутренних наших городов. На вашей
ответственности останется,
если неприятель в состоянии будет отрядить значительный
корпус на Петербург для угрожания сей столице, в которой
не могло остаться много войска, ибо с вверенною вам армиею, действуя с
решительностию и деятельностию, вы имеете
все средства отвратить сие новое несчастие. Вспомните, что
вы еще обязаны ответом оскорбленному отечеству в потере
Москвы. Вы имели опыты моей готовности вас награждать.
Сия готовность не ослабнет во мне, но я и Россия вправе
ожидать с вашей стороны всего усердия, твердости и успехов, которые ум ваш,
воинские таланты ваши и храбрость
войск, вами предводительствуемых, нам предвещают».
Но в то время как письмо это, доказывающее то, что су-
щественное отношение сил уже отражалось и в Петербурге,
было в дороге, Кутузов не мог уже удержать командуемую
им армию от наступления, и сражение уже было дано.
2-го октября казак Шаповалов, находясь в разъезде, убил
из ружья одного и подстрелил другого зайца. Гоняясь за подстреленным зайцем,
Шаповалов забрел далеко в лес и наткнулся на левый фланг армии Мюрата, стоящий без
всяких предосторожностей. Казак, смеясь, рассказал товарищам, как он чуть не
попался французам. Хорунжий, услыхав
этот рассказ, сообщил его командиру.
Казака призвали, расспросили; казачьи командиры хотели воспользоваться этим
случаем, чтобы отбить лошадей, но
один из начальников, знакомый с высшими чинами армии,
сообщил этот факт штабному генералу. В последнее время в
штабе армии положение было в высшей степени натянутое.
Ермолов, за несколько дней перед этим, придя к Бенигсену,
умолял его употребить свое влияние на главнокомандующего, для того чтобы сделано
было наступление.
– Ежели бы я не знал вас, я подумал бы, что вы не хотите
того, о чем вы просите. Стоит мне посоветовать одно, чтобы светлейший наверное
сделал противоположное, – отвечал
Бенигсен.
Известие казаков, подтвержденное посланными разъездами, доказало окончательную
зрелость события. Натянутая
струна соскочила, и зашипели часы, и заиграли куранты.
Несмотря на всю свою мнимую власть, на свой ум, опыт-
ность, знание людей, Кутузов, приняв во внимание записку
Бенигсена, посылавшего лично донесения государю, выражаемое всеми генералами одно и
то же желание, предполагаемое им желание государя и сведение казаков, уже не мог
удержать неизбежного движения и отдал приказание на то,
что он считал бесполезным и вредным, – благословил совершившийся факт.
IV
Записка, поданная Бенигсеном о необходимости наступления, и сведения казаков о
незакрытом левом фланге французов были только последние признаки необходимости
отдать приказание о наступлении, и наступление было назначено на 5-е октября.
4-го октября утром Кутузов подписал диспозицию. Толь
прочел ее Ермолову, предлагая ему заняться дальнейшими
распоряжениями.
– Хорошо, хорошо, мне теперь некогда, – сказал Ермолов и вышел из избы. Диспозиция,
составленная Толем, была очень хорошая. Так же, как и в аустерлицкой диспозиции,
было написано, хотя и не по-немецки:
«Die erste Colonne marschiert [Первая колонна идет (нем.)]
туда-то и туда-то, die zweite Colonne marschiert [вторая колонна идет (нем.)] туда-
то и туда-то» и т. д. И все эти колонны на бумаге приходили в назначенное время в
свое место
и уничтожали неприятеля. Все было, как и во всех диспозициях, прекрасно придумано,
и, как и по всем диспозициям,
ни одна колонна не пришла в свое время и на свое место.
Когда диспозиция была готова в должном количестве экземпляров, был призван офицер и
послан к Ермолову, чтобы передать ему бумаги для исполнения. Молодой
кавалергардский офицер, ординарец Кутузова, довольный важностью данного ему
поручения, отправился на квартиру Ермолова.
– Уехали, – отвечал денщик Ермолова. Кавалергардский
офицер пошел к генералу, у которого часто бывал Ермолов.
– Нет, и генерала нет.
Кавалергардский офицер, сев верхом, поехал к другому.
– Нет, уехали.
«Как бы мне не отвечать за промедление! Вот досада!» –
думал офицер. Он объездил весь лагерь. Кто говорил, что
видели, как Ермолов проехал с другими генералами куда-то,
кто говорил, что он, верно, опять дома. Офицер, не обедая,
искал до шести часов вечера. Нигде Ермолова не было и никто не знал, где он был.
Офицер наскоро перекусил у товарища и поехал опять в авангард к Милорадовичу.
Милорадовича не было тоже дома, но тут ему сказали, что Милорадович на балу у
генерала Кикина, что, должно быть, и Ермолов там.
– Да где же это?
– А вон, в Ечкине, – сказал казачий офицер, указывая на
далекий помещичий дом.
– Да как же там, за цепью?
– Выслали два полка наших в цепь, там нынче такой кутеж
идет, беда! Две музыки, три хора песенников.
Офицер поехал за цепь к Ечкину. Издалека еще, подъезжая к дому, он услыхал дружные,
веселые звуки плясовой
солдатской песни.
«Во-олузя-а-ах… во-олузях!..» – с присвистом и с торбаном слышалось ему, изредка
заглушаемое криком голосов.
Офицеру и весело стало на душе от этих звуков, но вместе
с тем и страшно за то, что он виноват, так долго не передав
важного, порученного ему приказания. Был уже девятый час.
Он слез с лошади и вошел на крыльцо и в переднюю большого, сохранившегося в целости
помещичьего дома, находившегося между русских и французов. В буфетной и в передней
суетились лакеи с винами и яствами. Под окнами стояли
песенники. Офицера ввели в дверь, и он увидал вдруг всех
вместе важнейших генералов армии, в том числе и большую,
заметную фигуру Ермолова. Все генералы были в расстегнутых сюртуках, с красными,
оживленными лицами и громко
смеялись, стоя полукругом. В середине залы красивый невысокий генерал с красным
лицом бойко и ловко выделывал
трепака.
– Ха, ха, ха! Ай да Николай Иванович! ха, ха, ха!..
Офицер чувствовал, что, входя в эту минуту с важным
приказанием, он делается вдвойне виноват, и он хотел подо-
ждать; но один из генералов увидал его и, узнав, зачем он,
сказал Ермолову. Ермолов с нахмуренным лицом вышел к
офицеру и, выслушав, взял от него бумагу, ничего не сказав
ему.
– Ты думаешь, это нечаянно он уехал? – сказал в этот вечер штабный товарищ
кавалергардскому офицеру про Ермолова. – Это штуки, это все нарочно. Коновницына
подкатить.
Посмотри, завтра каша какая будет!
V
На другой день, рано утром, дряхлый Кутузов встал, помолился богу, оделся и с
неприятным сознанием того, что
он должен руководить сражением, которого он не одобрял,
сел в коляску и выехал из Леташевки, в пяти верстах позади
Тарутина, к тому месту, где должны были быть собраны наступающие колонны. Кутузов
ехал, засыпая и просыпаясь и
прислушиваясь, нет ли справа выстрелов, не начиналось ли
дело? Но все еще было тихо. Только начинался рассвет сырого и пасмурного осеннего
дня. Подъезжая к Тарутину, Кутузов заметил кавалеристов, ведших на водопой лошадей
через дорогу, по которой ехала коляска. Кутузов присмотрелся
к ним, остановил коляску и спросил, какого полка? Кавалеристы были из той колонны,
которая должна была быть уже
далеко впереди в засаде. «Ошибка, может быть», – подумал
старый главнокомандующий. Но, проехав еще дальше, Куту-
зов увидал пехотные полки, ружья в козлах, солдат за кашей
и с дровами, в подштанниках. Позвали офицера. Офицер доложил, что никакого
приказания о выступлении не было.
– Как не бы… – начал Кутузов, но тотчас же замолчал и
приказал позвать к себе старшего офицера. Вылезши из коляски, опустив голову и
тяжело дыша, молча ожидая, ходил
он взад и вперед. Когда явился потребованный офицер генерального штаба Эйхен,
Кутузов побагровел не оттого, что
этот офицер был виною ошибки, но оттого, что он был достойный предмет для выражения
гнева. И, трясясь, задыхаясь, старый человек, придя в то состояние бешенства, в
которое он в состоянии был приходить, когда валялся по земле
от гнева, он напустился на Эйхена, угрожая руками, крича и
ругаясь площадными словами. Другой подвернувшийся, капитан Брозин, ни в чем не
виноватый, потерпел ту же участь.
– Это что за каналья еще? Расстрелять мерзавцев! – хрипло кричал он, махая руками и
шатаясь. Он испытывал физическое страдание. Он, главнокомандующий, светлейший,
которого все уверяют, что никто никогда не имел в России такой власти, как он, он
поставлен в это положение – поднят на
смех перед всей армией. «Напрасно так хлопотал молиться
об нынешнем дне, напрасно не спал ночь и все обдумывал! –
думал он о самом себе. – Когда был мальчишкой-офицером,
никто бы не смел так надсмеяться надо мной… А теперь!»
Он испытывал физическое страдание, как от телесного наказания, и не мог не выражать
его гневными и страдальчески-
ми криками; но скоро силы его ослабели, и он, оглядываясь,
чувствуя, что он много наговорил нехорошего, сел в коляску
и молча уехал назад.
Излившийся гнев уже не возвращался более, и Кутузов,
слабо мигая глазами, выслушивал оправдания и слова защиты (Ермолов сам не являлся к
нему до другого дня) и настояния Бенигсена, Коновницына и Толя о том, чтобы то же
неудавшееся движение сделать на другой день. И Кутузов
должен был опять согласиться.
VI
На другой день войска с вечера собрались в назначенных
местах и ночью выступили. Была осенняя ночь с черно-лиловатыми тучами, но без
дождя. Земля была влажна, но грязи
не было, и войска шли без шума, только слабо слышно было изредка бренчанье
артиллерии. Запретили разговаривать
громко, курить трубки, высекать огонь; лошадей удерживали от ржания. Таинственность
предприятия увеличивала его
привлекательность. Люди шли весело. Некоторые колонны
остановились, поставили ружья в козлы и улеглись на холодной земле, полагая, что
они пришли туда, куда надо было;
некоторые (большинство) колонны шли целую ночь и, очевидно, зашли не туда, куда им
надо было.
Граф Орлов-Денисов с казаками (самый незначительный
отряд из всех других) один попал на свое место и в свое вре-
мя. Отряд этот остановился у крайней опушки леса, на тропинке из деревни
Стромиловой в Дмитровское.
Перед зарею задремавшего графа Орлова разбудили. Привели перебежчика из
французского лагеря. Это был польский унтер-офицер корпуса Понятовского. Унтер-
офицер
этот по-польски объяснил, что он перебежал потому, что его
обидели по службе, что ему давно бы пора быть офицером,
что он храбрее всех и потому бросил их и хочет их наказать.
Он говорил, что Мюрат ночует в версте от них и что, ежели
ему дадут сто человек конвою, он живьем возьмет его. Граф
Орлов-Денисов посоветовался с своими товарищами. Предложение было слишком лестно,
чтобы отказаться. Все вызывались ехать, все советовали попытаться. После многих
споров и соображений генерал-майор Греков с двумя казачьими
полками решился ехать с унтер-офицером.
– Ну помни же, – сказал граф Орлов-Денисов унтер-офицеру, отпуская его, – в случае
ты соврал, я тебя велю повесить, как собаку, а правда – сто червонцев.
Унтер-офицер с решительным видом не отвечал на эти
слова, сел верхом и поехал с быстро собравшимся Грековым.
Они скрылись в лесу. Граф Орлов, пожимаясь от свежести
начинавшего брезжить утра, взволнованный тем, что им затеяно на свою
ответственность, проводив Грекова, вышел из
леса и стал оглядывать неприятельский лагерь, видневшийся теперь обманчиво в свете
начинавшегося утра и догоравших костров. Справа от графа Орлова-Денисова, по откры-
тому склону, должны были показаться наши колонны. Граф
Орлов глядел туда; но несмотря на то, что издалека они были бы заметны, колонн этих
не было видно. Во французском
лагере, как показалось графу Орлову-Денисову, и в особенности по словам его очень
зоркого адъютанта, начинали шевелиться.
– Ах, право, поздно, – сказал граф Орлов, поглядев на лагерь. Ему вдруг, как это
часто бывает, после того как человека, которому мы поверим, нет больше перед
глазами, ему
вдруг совершенно ясно и очевидно стало, что унтер-офицер
этот обманщик, что он наврал и только испортит все дело
атаки отсутствием этих двух полков, которых он заведет бог
знает куда. Можно ли из такой массы войск выхватить главнокомандующего?
– Право, он врет, этот шельма, – сказал граф.
– Можно воротить, – сказал один из свиты, который почувствовал так же, как и граф
Орлов-Денисов, недоверие к
предприятию, когда посмотрел на лагерь.
– А? Право?.. как вы думаете, или оставить? Или нет?
– Прикажете воротить?
– Воротить, воротить! – вдруг решительно сказал граф
Орлов, глядя на часы, – поздно будет, совсем светло.
И адъютант поскакал лесом за Грековым. Когда Греков
вернулся, граф Орлов-Денисов, взволнованный и этой отмененной попыткой, и тщетным
ожиданием пехотных колонн,
которые все не показывались, и близостью неприятеля (все
люди его отряда испытывали то же), решил наступать.
Шепотом прокомандовал он: «Садись!» Распределились,
перекрестились…
– С богом!
«Урааааа!» – зашумело по лесу, и, одна сотня за другой,
как из мешка высыпаясь, полетели весело казаки с своими
дротиками наперевес, через ручей к лагерю.
Один отчаянный, испуганный крик первого увидавшего
казаков француза – и все, что было в лагере, неодетое, спросонков бросило пушки,
ружья, лошадей и побежало куда попало.
Ежели бы казаки преследовали французов, не обращая
внимания на то, что было позади и вокруг них, они взяли бы
и Мюрата, и все, что тут было. Начальники и хотели этого.
Но нельзя было сдвинуть с места казаков, когда они добрались до добычи и пленных.
Команды никто не слушал. Взято
было тут же тысяча пятьсот человек пленных, тридцать восемь орудий, знамена и, что
важнее всего для казаков, лошади, седла, одеяла и различные предметы. Со всем этим
надо
было обойтись, прибрать к рукам пленных, пушки, поделить
добычу, покричать, даже подраться между собой: всем этим
занялись казаки.
Французы, не преследуемые более, стали понемногу опоминаться, собрались командами и
принялись стрелять. Орлов-Денисов ожидал все колонны и не наступал дальше.
Между тем по диспозиции: «die erste Colonne
marschiert» [первая колонна идет (нем.)] и т. д., пехотные
войска опоздавших колонн, которыми командовал Бенигсен
и управлял Толь, выступили как следует и, как всегда бывает, пришли куда-то, но
только не туда, куда им было назначено. Как и всегда бывает, люди, вышедшие весело,
стали останавливаться; послышалось неудовольствие, сознание
путаницы, двинулись куда-то назад. Проскакавшие адъютанты и генералы кричали,
сердились, ссорились, говорили, что
совсем не туда и опоздали, кого-то бранили и т. д., и наконец, все махнули рукой и
пошли только с тем, чтобы идти куда-нибудь. «Куда-нибудь да придем!» И
действительно, пришли, но не туда, а некоторые туда, но опоздали так, что пришли
без всякой пользы, только для того, чтобы в них стреляли. Толь, который в этом
сражении играл роль Вейротера
в Аустерлицком, старательно скакал из места в место и везде
находил все навыворот. Так он наскакал на корпус Багговута
в лесу, когда уже было совсем светло, а корпус этот давно уже
должен был быть там, с Орловым-Денисовым. Взволнованный, огорченный неудачей и
полагая, что кто-нибудь виноват в этом, Толь подскакал к корпусному командиру и
строго стал упрекать его, говоря, что за это расстрелять следует. Багговут, старый,
боевой, спокойный генерал, тоже измученный всеми остановками, путаницами,
противоречиями,
к удивлению всех, совершенно противно своему характеру,
пришел в бешенство и наговорил неприятных вещей Толю.
– Я уроков принимать ни от кого не хочу, а умирать с сво-
ими солдатами умею не хуже другого, – сказал он и с одной
дивизией пошел вперед.
Выйдя на поле под французские выстрелы, взволнованный и храбрый Багговут, не
соображая того, полезно или бесполезно его вступление в дело теперь, и с одной
дивизией,
пошел прямо и повел свои войска под выстрелы. Опасность,
ядра, пули были то самое, что нужно ему было в его гневном
настроении. Одна из первых пуль убила его, следующие пули убили многих солдат. И
дивизия его постояла несколько
времени без пользы под огнем.
VII
Между тем с фронта другая колонна должна была напасть
на французов, но при этой колонне был Кутузов. Он знал хорошо, что ничего, кроме
путаницы, не выйдет из этого против его воли начатого сражения, и, насколько то
было в его
власти, удерживал войска. Он не двигался.
Кутузов молча ехал на своей серенькой лошадке, лениво
отвечая на предложения атаковать.
– У вас все на языке атаковать, а не видите, что мы не
умеем делать сложных маневров, – сказал он Милорадовичу,
просившемуся вперед.
– Не умели утром взять живьем Мюрата и прийти вовремя
на место: теперь нечего делать! – отвечал он другому.
Когда Кутузову доложили, что в тылу французов, где, по
донесениям казаков, прежде никого не было, теперь было
два батальона поляков, он покосился назад на Ермолова (он
с ним не говорил еще со вчерашнего дня).
– Вот просят наступления, предлагают разные проекты, а
чуть приступишь к делу, ничего не готово, и предупрежденный неприятель берет свои
меры.
Ермолов прищурил глаза и слегка улыбнулся, услыхав эти
слова. Он понял, что для него гроза прошла и что Кутузов
ограничится этим намеком.
– Это он на мой счет забавляется, – тихо сказал Ермолов,
толкнув коленкой Раевского, стоявшего подле него.
Вскоре после этого Ермолов выдвинулся вперед к Кутузову и почтительно доложил:
– Время не упущено, ваша светлость, неприятель не ушел.
Если прикажете наступать? А то гвардия и дыма не увидит.
Кутузов ничего не сказал, но когда ему донесли, что войска Мюрата отступают, он
приказал наступленье; но через
каждые сто шагов останавливался на три четверти часа.
Все сраженье состояло только в том, что сделали казаки
Орлова-Денисова; остальные войска лишь напрасно потеряли несколько сот людей.
Вследствие этого сражения Кутузов получил алмазный
знак, Бенигсен тоже алмазы и сто тысяч рублей, другие, по
чинам соответственно, получили тоже много приятного, и
после этого сражения сделаны еще новые перемещения в
штабе.
«Вот как у нас всегда делается, все навыворот!» – говорили после Тарутинского
сражения русские офицеры и генералы, – точно так же, как и говорят теперь, давая
чувствовать,
что кто-то там глупый делает так, навыворот, а мы бы не так
сделали. Но люди, говорящие так, или не знают дела, про
которое говорят, или умышленно обманывают себя. Всякое
сражение – Тарутинское, Бородинское, Аустерлицкое – всякое совершается не так, как
предполагали его распорядители. Это есть существенное условие.
Бесчисленное количество свободных сил (ибо нигде человек не бывает свободнее, как
во время сражения, где дело идет о жизни и смерти) влияет на направление сражения,
и это направление никогда не может быть известно вперед
и никогда не совпадает с направлением какой-нибудь одной
силы.
Ежели многие, одновременно и разнообразно направленные силы действуют на какое-
нибудь тело, то направление
движения этого тела не может совпадать ни с одной из сил;
а будет всегда среднее, кратчайшее направление, то, что в
механике выражается диагональю параллелограмма сил.
Ежели в описаниях историков, в особенности французских, мы находим, что у них войны
и сражения исполняются по вперед определенному плану, то единственный вывод,
который мы можем сделать из этого, состоит в том, что описания эти не верны.
Тарутинское сражение, очевидно, не достигло той цели,
которую имел в виду Толь: по порядку ввести по диспозиции
в дело войска, и той, которую мог иметь граф Орлов; взять
в плен Мюрата, или цели истребления мгновенно всего корпуса, которую могли иметь
Бенигсен и другие лица, или цели
офицера, желавшего попасть в дело и отличиться, или казака, который хотел
приобрести больше добычи, чем он приобрел, и т. д. Но, если целью было то, что
действительно совершилось, и то, что для всех русских людей тогда было общим
желанием (изгнание французов из России и истребление их
армии), то будет совершенно ясно, что Тарутинское сражение, именно вследствие его
несообразностей, было то самое,
что было нужно в тот период кампании. Трудно и невозможно придумать какой-нибудь
исход этого сражения, более целесообразный, чем тот, который оно имело. При самом
малом напряжении, при величайшей путанице и при самой ничтожной потере были
приобретены самые большие результаты во всю кампанию, был сделан переход от
отступления к
наступлению, была обличена слабость французов и был дан
тот толчок, которого только и ожидало наполеоновское войско для начатия бегства.
VIII
Наполеон вступает в Москву после блестящей победы de
la Moskowa; сомнения в победе не может быть, так как поле
сражения остается за французами. Русские отступают и от-
дают столицу. Москва, наполненная провиантом, оружием,
снарядами и несметными богатствами, – в руках Наполеона.
Русское войско, вдвое слабейшее французского, в продолжение месяца не делает ни
одной попытки нападения. Положение Наполеона самое блестящее. Для того, чтобы
двойными
силами навалиться на остатки русской армии и истребить ее,
для того, чтобы выговорить выгодный мир или, в случае отказа, сделать угрожающее
движение на Петербург, для того,
чтобы даже, в случае неудачи, вернуться в Смоленск или в
Вильну, или остаться в Москве, – для того, одним словом,
чтобы удержать то блестящее положение, в котором находилось в то время французское
войско, казалось бы, не нужно
особенной гениальности. Для этого нужно было сделать самое простое и легкое: не
допустить войска до грабежа, заготовить зимние одежды, которых достало бы в Москве
на всю
армию, и правильно собрать находившийся в Москве более
чем на полгода (по показанию французских историков) провиант всему войску.
Наполеон, этот гениальнейший из гениев и имевший власть управлять армиею, как
утверждают историки, ничего не сделал этого.
Конец ознакомител
В начале 1806-го года Николай Ростов вернулся в отпуск. Денисов ехал тоже домой в
Воронеж, и Ростов уговорил его ехать с собой до Москвы и остановиться у них в доме.
На предпоследней станции, встретив товарища, Денисов выпил с ним три бутылки вина
и, подъезжая к Москве, несмотря на ухабы дороги, не просыпался, лежа на дне
перекладных саней*, подле Ростова, который по мере приближения, к Москве приходил
все более и более в нетерпение.
«Скоро ли? Скоро ли? О, эти несносные улицы, лавки, калачи, фонари, извозчики!» —
думал Ростов, когда уже они записали свои отпуски на заставе* и въехали в Москву.
— Денисов, приехали! — спит, — говорил он, всем телом подаваясь вперед, как будто
он этим положением надеялся ускорить движение саней. Денисов не откликался.
— Вот он, угол-перекресток, где Захар-извозчик стоит; вот он и Захар, все та же
лошадь! Вот и лавочка, где пряники покупали. Скоро ли? Ну!
— К какому дому-то? — спросил ямщик.
— Да вон на конце, к большому, как ты не видишь! Это наш дом, — говорил Ростов, —
ведь это наш дом!
— Денисов! Денисов! Сейчас приедем.
Денисов поднял голову, откашлялся и ничего не ответил.
— Дмитрий, — обратился Ростов к лакею на облучке. — Ведь это у нас огонь?
— Так точно-с, и у папеньки в кабинете светится.
— Еще не ложились? А? как ты думаешь?
— Смотри же не забудь, тотчас достань мне новую венгерку*, — прибавил Ростов,
ощупывая новые усы. — Ну же, пошел, — кричал он ямщику. — Да проснись же, Вася, —
обращался он к Денисову, который опять опустил голову. — Да ну же, пошел, три
целковых на водку, пошел! — закричал Ростов, когда уже сани были за три дома от
подъезда. Ему казалось, что лошади не двигаются. Наконец сани взяли вправо к
подъезду; над головой своей Ростов увидал знакомый карниз с отбитой штукатуркой,
крыльцо, тротуарный столб. Он на ходу выскочил из саней и побежал в сени. Дом так
же стоял неподвижно, нерадушно, как будто ему дела не было до того, кто приехал в
него. В сенях никого не было. «Боже мой! все ли благополучно?» — подумал Ростов, с
замиранием сердца останавливаясь на минуту и тотчас пускаясь бежать дальше по сеням
и знакомым покривившимся ступеням. Все та же дверная ручка замка, за нечистоту
которой сердилась графиня, так же слабо отворялась. В передней горела одна сальная
свеча.
Старик Михайло спал на ларе.* Прокофий, выездной лакей, тот, который был так силен,
что за задок поднимал карету, сидел и вязал из покромок лапти.* Он взглянул на
отворившуюся дверь, и равнодушное, сонное выражение его вдруг преобразилось в
восторженно-испуганное.
— Батюшки-светы! Граф молодой! — вскрикнул он, узнав молодого барина. — Что ж это?
Голубчик мой! — И Прокофий, трясясь от волненья, бросился к двери в гостиную,
вероятно, для того, чтобы объявить, но, видно, опять раздумал, вернулся назад и
припал к плечу молодого барина.
— Здоровы? — спросил Ростов, выдергивая у него свою руку.
— Слава богу! Все слава богу! сейчас только покушали! Дай на себя посмотреть, ваше
сиятельство!
— Все совсем благополучно?
— Слава богу, слава богу!
Ростов, забыв совершенно о Денисове, не желая никому дать предупредить себя, скинул
шубу и на цыпочках побежал в темную большую залу. Все то же — те же ломберные
столы, та же люстра в чехле; но кто-то уж видел молодого барина, и не успел он
добежать до гостиной как что-то стремительно, как буря, вылетело из боковой двери и
обняло и стало целовать его. Еще другое, третье такое же существо выскочило из
другой, третьей двери; еще объятия, еще поцелуи, еще крики, слезы радости. Он не
мог разобрать, где и кто папа, кто Наташа, кто Петя. Все кричали, говорили и
целовали его в одно и то же время. Только матери не было в числе их — это он
помнил.
— А я-то, не знал… Николушка… Друг мой, Коля!
— Вот он… наш-то… Переменился! Нет! Свечи! Чаю!
— Да меня-то поцелуй!
— Душенька… а меня-то.
Соня, Наташа, Петя, Анна Михайловна, Вера, старый граф обнимали его; люди и
горничные, наполнив комнаты, приговаривали и ахали.
Петя повис на его ногах.
— А меня-то! — кричал он.
Наташа, после того как она, пригнув его к себе, расцеловала все его лицо, отскочила
от него и, держась за полу его венгерки, прыгала, как коза, все на одном месте и
пронзительно визжала.
Со всех сторон были блестящие слезами радости, любящие глаза, со всех сторон были
губы, искавшие поцелуя.
Соня, красная, как кумач, тоже держалась за его руку и вся сияла в блаженном
взгляде, устремленном в его глаза, которых она ждала. Соне минуло уже шестнадцать
лет, и она была очень красива, особенно в эту минуту счастливого, восторженного
оживления. Она смотрела на него, не спуская глаз, улыбаясь и задерживая дыхание. Он
благодарно взглянул на нее; но все еще ждал и искал кого-то. Старая графиня еще не
выходила. И вот послышались шаги в дверях. Шаги такие быстрые, что это не могли
быть шаги его матери.
Но это была она в новом, незнакомом еще ему, сшитом, верно, без него платье. Все
оставили его, и он побежал к ней. Когда они сошлись, она упала на его грудь, рыдая.
Она не могла поднять лица и только прижимала его к холодным снуркам его венгерки.
Денисов, никем не замеченный, войдя в комнату, стоял тут же и, глядя на них, тер
себе глаза.
— Василий Денисов, дг'уг вашего сына, — сказал он, рекомендуясь графу,
вопросительно смотревшему на него.
— Милости прошу. Знаю, знаю, — сказал граф, целуя и обнимая Денисова. — Николушка
писал… Наташа, Вера, вот он, Денисов.
Те же счастливые, восторженные лица обратились на мохнатую черноусую фигурку
Денисова и окружили его.
— Голубчик, Денисов! — взвизгнула Наташа, не помнившая себя от восторга, подскочила
к нему, обняла и поцеловала его. Все смутились поступком Наташи. Денисов тоже
покраснел, но улыбнулся и, взяв руку Наташи, поцеловал ее.
Денисова отвели в приготовленную для него комнату, а Ростовы все собрались в
диванную около Николушки.
Старая графиня, не выпуская его руки, которую она всякую минуту целовала, сидела с
ним рядом; остальные, столпившись вокруг них, ловили каждое его движенье, слово,
взгляд и не спускали с него восторженно-влюбленных глаз. Брат и сестры спорили, и
перехватывали места друг у друга поближе к нему, и дрались за то, кому принести ему
чай, платок, трубку.
Ростов был очень счастлив любовью, которую ему выказывали; но первая минута его
встречи была так блаженна, что теперешнего его счастия ему казалось мало, и он все
ждал чего-то еще, и еще, и еще.
На другое утро приезжие с дороги спали до десятого часа.
В предшествующей комнате валялись сабли, сумки, ташки*, раскрытые чемоданы, грязные
сапоги. Вычищенные две пары со шпорами были только что поставлены у стенки. Слуги
приносили умывальники, горячую воду для бритья и вычищенные платья. Пахло табаком и
мужчинами.
— Гей, Г'ишка, тг'убку! — крикнул хриплый голос Васьки Денисова. — Г'остов,
вставай!
Ростов, протирая слипавшиеся глаза, поднял спутанную голову с жаркой подушки.
— А что, поздно?
— Поздно, десятый час, — отвечал Наташин голос, и в соседней комнате послышалось
шуршанье крахмаленных платьев, шепот и смех девичьих голосов, и в чуть растворенную
дверь мелькнуло что-то голубое, ленты, черные волоса и веселые лица. Это были
Наташа с Соней и Петей, которые пришли наведаться, не встал ли.
— Николенька, вставай! — опять послышался голос Наташи у двери.
— Сейчас!
В это время Петя в первой комнате, увидав и схватив сабли и испытывая тот восторг,
который испытывают мальчики при виде воинственного старшего брата, забыв, что
сестрам неприлично видеть раздетых мужчин, отворил дверь.
— Это твоя сабля? — закричал он. Девочки отскочили. Денисов с испуганными глазами
спрятал свои мохнатые ноги в одеяло, оглядываясь за помощью на товарища. Дверь
пропустила Петю и опять затворилась. За дверью послышался смех.
— Николенька, выходи в халате, — проговорил голос Наташи.
— Это твоя сабля? — спросил Петя. — Или это ваша? — с подобострастным уважением
обратился он к усатому черному Денисову.
Ростов поспешно обулся, надел халат и вышел. Наташа надела один сапог со шпорой и
влезала в другой. Соня кружилась и только что хотела раздуть платье и присесть,
когда он вышел. Обе были в одинаковых, новеньких, голубых платьях — свежие,
румяные, веселые. Соня убежала, а Наташа, взяв брата под руку, повела его в
диванную, и у них начался разговор. Они не успевали спрашивать друг друга и
отвечать на вопросы о тысячах мелочей, которые могли интересовать только их одних.
Наташа смеялась при всяком слове, которое он говорил и которое она говорила, не
потому, чтобы было смешно то, что они говорили, но потому, что ей было весело и она
не в силах была удерживать своей радости, выражавшейся смехом.
— Ах, как хорошо, отлично! — приговаривала она ко всему. Ростов почувствовал, как
под влиянием этих жарких лучей любви Наташи, в первый раз через полтора года, на
душе его и на лице распускалась та детская и чистая улыбка, которою он ни разу не
улыбался с тех пор, как выехал из дома.
— Нет, послушай, — сказала она, — ты теперь совсем мужчина? Я ужасно рада, что ты
мой брат. — Она тронула его усы. — Мне хочется знать, какие вы, мужчины? Такие ли,
как мы?
— Нет. Отчего Соня убежала? — спрашивая Ростов.
— Да. Это еще целая история! Как ты будешь говорить с Соней, — ты или вы?
— Как случится, — сказал Ростов.
— Говори ей вы, пожалуйста, я тебе после скажу.
— Да что же?
— Ну, я теперь скажу. Ты знаешь, что Соня мой друг, такой друг, что я руку сожгу за
нее. Вот посмотри. — Она засучила свой кисейный рукав и показала на своей длинной,
худой и нежной ручке под плечом, гораздо выше локтя (в том месте, которое закрыто
бывает и бальными платьями), красную метину.
— Это я сожгла, чтобы показать ей любовь. Просто линейку разожгла на огне, да и
прижала.
Сидя в своей прежней классной комнате, на диване с подушечками на ручках, и глядя в
эти отчаянно-оживленные глаза Наташи, Ростов опять вошел в тот свой семейный,
детский мир, который не имел ни для кого никакого смысла, кроме как для него, но
который доставлял ему одни из лучших наслаждений в жизни; и сожжение руки линейкой,
для показания любви, показалось ему не бессмыслицей: он понимал и не удивлялся
этому.
— Так что же? — только спросил он.
— Ну, так дружны, так дружны! Это что, глупости — линейкой; но мы навсегда друзья.
Она кого полюбит, так навсегда. Я этого не понимаю. Я забуду сейчас.
— Ну так что же?
— Да, так она любит меня и тебя. — Наташа вдруг покраснела. — Ну, ты помнишь, перед
отъездом… Так она говорит, что ты это все забудь… Она сказала: я буду любить его
всегда, а он пускай будет свободен. Ведь правда, что это отлично, отлично и
благородно! Да, да? очень благородно? да? — спрашивала Наташа так серьезно и
взволнованно, что видно было, что то, что она говорила теперь, она прежде говорила
со слезами. Ростов задумался.
— Я ни в чем не беру назад своего слова, — сказал он. — И потом, Соня такая
прелесть, что какой же дурак станет отказываться от своего счастия?
— Нет, нет, — закричала Наташа. — Мы про это уже с нею говорили. Мы знали, что ты
это скажешь. Но это нельзя, потому что, понимаешь, ежели ты так говоришь — считаешь
себя связанным словом, то выходит, что она как будто нарочно это сказала. Выходит,
что ты все-таки насильно на ней женишься, и выходит совсем не то.
Ростов видел, что все это было хорошо придумано ими. Соня и вчера поразила его
своей красотой. Нынче, увидав ее мельком, она ему показалась еще лучше. Она была
прелестная шестнадцатилетняя девочка, очевидно страстно его любящая (в этом он не
сомневался ни на минуту). Отчего же ему было не любить ее и не жениться даже, думал
Ростов, но не теперь. Теперь столько еще других радостей и занятий! «Да, они это
прекрасно придумали, — подумал он, — надо оставаться свободным».
— Ну и прекрасно, — сказал он, — после поговорим. Ах, как я тебе рад! — прибавил
он. — Ну, а что же ты, Борису не изменила? — спросил брат.
— Вот глупости! — смеясь, крикнула Наташа. — Ни о нём и ни о ком я не думаю и знать
не хочу.
— Вот как! Так ты что же?
— Я? — переспросила Наташа, и счастливая улыбка осветила ее лицо. — Ты видел
Duport'a?*
— Нет.
— Знаменитого Дюпора, танцовщика, не видал? Ну так ты не поймешь. Я вот что такое.
— Наташа взяла, округлив руки, свою юбку, как танцуют, отбежала несколько шагов,
перевернулась, сделала антраша, побила ножкой об ножку и, став на самые кончики
носков, прошла несколько шагов. — Ведь стою? ведь вот! — говорила она; но не
удержалась на цыпочках. — Так вот я что такое! Никогда ни за кого не пойду замуж, а
пойду в танцовщицы. Только никому не говори.
Ростов так громко и весело захохотал, что Денисову из своей комнаты стало завидно,
и Наташа не могла удержаться, засмеялась с ним вместе. — Нет, ведь хорошо? — все
говорила она.
— Хорошо. За Бориса уже не хочешь выходить замуж?
Наташа вспыхнула.
— Я не хочу ни за кого замуж идти. Я ему то же самое скажу, когда увижу.
— Вот как! — сказал Ростов.
— Ну да, это все пустяки, — продолжала болтать Наташа. — А что, Денисов хороший? —
спросила она.
— Хороший.
— Ну и прощай, одевайся. Он страшный, Денисов?
— Отчего страшный? — спросил Nicolas. — Нет, Васька славный.
— Ты его Васькой зовешь?.. Странно. А что, он очень хорош?
— Очень хорош.
— Ну, приходи поскорее чай пить. Все вместе.
И Наташа встала на цыпочках и прошлась из комнаты так, как делают танцовщицы, но
улыбаясь так, как только улыбаются счастливые пятнадцатилетние девочки.
Встретившись в гостиной с Соней, Ростов покраснел, он не знал, как обойтись с ней.
Вчера они поцеловались в первую минуту радости свидания, но нынче он чувствовал,
что нельзя было этого сделать; он чувствовал, что все, и мать и сестры, смотрели на
него вопросительно и от него ожидали, как он поведет себя с нею. Он поцеловал ее
руку и назвал ее вы — Соня. Но глаза их, встретившись, сказали друг другу «ты» и
нежно поцеловались. Она просила своим взглядом у него прощенья за то, что в
посольстве Наташи она сме�