Сборник текстов к семинару

«Международные отношения во второй половине XVII – начале XVIII века»

№ 1. Самуэль Пуфендорф. Конституция Германской империи (1667 г.)

Если руководствовать правилами политической науки, нам не остается ничего иного, кроме как
назвать Германскую империю существом иррегулярным, подобным монстру. Из-за попустительства
императоров, честолюбия князей и махинаций духовных лиц она с течением времени превратилась из
регулярной монархии в лишенное гармонии государство, которое нельзя назвать ни ограниченной
монархией, ни союзом государств, а лишь чем-то средним между этими двумя формами. Это состояние
является постоянным источником смертельной болезни, от которой страдает Империя, и постоянных
неурядиц, поскольку император стремится восстановить монархическое правление, сословия же
стремятся к полной свободе.
Такова природа любого упадка – государство, удалившись от своего первоначального состояния,
быстро деградирует, приближаясь к противоположной крайности; вернуть же его в исходную форму
можно лишь большими усилиями. Подобно камню, который легко катится под гору, но лишь с большим
трудом можно закатить наверх, Германию невозможно вернуть в рамки монархической формы без
величайших потрясений и тотальных перемен; в союз же государств она превратится естественным
путем. (…)
Величина и могущество Германской империи, если бы последняя была монархией, могли бы
угрожать всей Европе. Но внутренние болезни и потрясения так ослабили ее, что она едва в состоянии
защитить себя. Главная причина этого плачевного положения – дисгармоничное, неупорядоченное
состояние государства.

№ 2. Фон Блюменберг. Призыв России на борьбу с Турцией (1684 г.)

Ныне, – говорит он, – настало самое удобное время для выполнения желанной цели. Швеция
находится в состоянии полнейшего мира. Польша, вследствие заключенного перемирия, совершенно
спокойна и безопасна; мертвенное лицо Оттоманской империи и ее полное бессилие, присущее лишь
телу, обреченному к смерти, и в скором времени долженствующее превратиться в труп, суть
предвестники полного разложения.
Поражением при Вене она лишилась силы и могущества; овладевший ей страх уничтожил в ней
бодрость; быстрота постыдного бегства в конец сломила ее; для нее настал час гибели и разрушения. С
разбитием при Баракане ее лучших войск исчезла и ее сила. Пучины Дуная поглотили ее крепкие кости
и мозги; что же осталось? Мясо без костей, тело без души, голова без разума. Обе руки, из которых одну
образовали моравы, кроаты и албанцы, а другую Молдавия и Валахия, отрублены венецианцами и
сарматами. Турция подавлена собственною тяжестью и силится освободиться, не без потрясения своего
внутреннего организма, от всего, что отягощает ее желудок, переполненный множеством властей,
нагруженных накраденными богатствами страны.
Теперь представляется удобный случай проложить путь к водам Евксинского моря. Преграды на
пути не большие, на воротах висит мало крепких запоров. Еще меньшие преграды представляет дорога к
Меотийскому болоту и Черному морю, а Красное море с нетерпением жаждет обнять вас с
распростертыми руками. Вся Греция и Азия ожидают вас. Настал час идти в Крым, куда до сих пор путь
представлял вам столько затруднений. Крымских татар, от хищнических набегов которых страдали все
народы, должно заставить уважать вашу державу. Долго ли еще они будут злоупотреблять вашим
терпением! На зубастого волка надо наложить намордник, чтобы не кусал. Чигирин ваш уже проглочен,
Азов опустошен, и теперь он жаждет только добраться до ваших низовьев. Берите – дабы у вас не взяли.
Турок хватается то одною рукою за восток, то другою за запад, не ведая где должно закрепить
блеск его далеко распространившегося могущества. Если бы небу вздумалось придать его телу
величину, равную его алчности, то весь мир не в состоянии был бы обхватить это чудовище. После
войны с венграми оно бесчестью напало на Кандию, не успело еще переварить ее, как уже бросилось на
Подолию; едва оно покончило с нею, как разгромило не малую часть ваших земель; не истек еще срок
перемирия, как оно опустошило мечом и огнем плодородную Панонию и цветущую Австрию.
Наконец, настала пора затмить его блеск и разрушить кумир его могущества. Свет полулуния
уже погас перед солнцем Леопольда. Анаграмма луны – ульна; так как в настоящее время существует
только половина луны, то ее и легче измерить. Полулуние незнакомо с затмениями, но для луны
существует полное исчезновение. Уменьшите эту половину и отрезанной частью пополните то, что
принадлежит уже вам. Приступайте же, протяните ваши могучие длани, и оттоманскому чудовищу
придется ограничиться пядью земли в пол-локтя. Льдина уже треснула. Лев уже готовится в пищу
орлам, султанов меч притупился. Уверяю вас, что теперешний султан – старая баба, не знающая прясть,
а умеющая только плакать. Сломите же Турцию вашими могучими руками. Меч ваш откроет путь к
обладанию обширными землями».

№ 3. Письмо Леопольда I Якову II, отправленное 9 апреля 1689 г.

Мы получили письма Вашего Величества из Сенжермене от 6 минувшего февраля, врученные

нам графом Карлинфордом, Вашим посланником при дворе нашем: из оных узнали мы состояние, в
которое Ваше Величество приведены, что Вы, по прибытии принца Оранского в Англию, быв
оставлены Вашей армией, Вашими придворными и даже теми, коим Вы наиболее доверяли, и почти
всеми вашими подданными, принуждены были, для собственной безопасности, удалиться и искать
убежища и покровительства во Франции, и что Вы требуете нашего пособия для возвращения вам
Королевства.
Мы уверяем Ваше Величество, что, как только услышали мы о сем жестоком обороте дел, то
были поражены не только общим чувствием человечества, соответствующим той искренней
привязанности, которую мы всегда к Вам имели. Мы сердечно сожалеем, что наконец случилось то
самое, что нам собственные наши прискорбные мысли давно предвещали, хотя и ожидали мы лучшего.
Если ли бы Ваше Величество дружеским нашим советам, которые мы предлагали Вам через нашего
посланника графа Кауница, в том, что обманчивые внушения французов клонились единственно к тому,
чтобы, питая беспрерывное несогласие между Вами и народом вашим, приобрести более удобности
делать безопасно нападения на другие христианские области; есть ли бы Ваше Величество силой и
властью своей положили преграду многочисленным их нарушениям мира, в котором Вы, по
Нимвегенскому трактату, были главным поручителем, и для того есть ли бы Вы вступили в совещание с
нами, и другими державами, столько же справедливо о сих делах мыслящими; – то мы совершенно
уверены, что сим средством Вы бы весьма много успокоили мысли Вашего народа, только уже
оскорбленного принятием Вашим нашей (католической) религии, и общая тишина, как в Ваших
Королевствах, так и здесь в Римской империи, не была бы нарушена.
Но теперь, мы на собственное Вашего Величества суждение отдаем, в состоянии ли мы подать
Вам какую-либо помощь: мы не только ведем войну с турками, но в самое сие время видим
несправедливое и варварское на нас нападение французов которые, считая себя безопасными со
стороны Англии, предприняли оное в противность всем договорам и мирным трактатам. Мы не должны
при сем случае скрыть от Вас, что величайший вред, нанесенный нашей религии, произошел не от
другого кого, но от самих французов, которые не только почитают себя в праве заключать вероломные
союзы с непримиримыми врагами креста святого, клонящиеся к разрушению нашему и всего
христианства, дабы только удержать предпринятые нами подвиги для прославления имени Божия, и
остановить успехи, коими Всевышний доселе оные увенчал, но и внутри самой Империи беспрерывные
вероломства и измены производят. Имперские города, уступленные им на известных условиях, самим
наследным принцем подписанных, истощены непомерными налогами; по истощении ограблены, по
грабеже сожжены и в конец разорены. Княжеские дворцы, которые во всякое время и даже при самых
опустошительных войнах были сохранены, теперь сожжены до основании. Церкви разграблены и
жители, покорившиеся им, выведены самым варварским образом из мест своих, как невольники.
Одним словом, французы находят удовольствие и забаву свою в том, чтобы производить всякие
неистовства и жестокости, особливо в католических землях, превосходящие жестокости самих турков
(Удивительно, что такое свойство, так сказать, природное всей нации, и только известное не
воспрепятствовало доселе признавать французов просвещеннейшими в Европе людьми. Вопрос сей
разрешается тем, что французские писатели все действия своего народа и правительства превращают,
выхваляют или скрывают, что французы овладели воспитанием детей во всех почти странах твердой
земли Европы; что от того никто других, кроме французских книг, не читает, и наконец, что и самые те
книги выбираются сими учителями такие, кои наименее основательны, и писаны только для обмана или
для забавы). Таковые действия необходимо принуждать нас защищать самих себя и священную
Римскую империю, всеми возможными средствами, не меньше от французов, как и от турков.
Мы ожидаем от справедливости Вашей согласия в том, что не от нас зависит продолжение
праведной войны, коей мы стараемся приобрести безопасность, никакими трактатами доселе
недостигаемую, и что мы в сих мерах защищения соединились со всеми теми, которых польза
равномерно с нами того требует. Остается нам молить Бога до управить все к славе своей, и да подасть
Вашему Величеству в нынешнем Вашем великом бедствии истинное и твердое утешение.
 №4. Франсуа Фенелон. Письмо к Людовику XIV

Государь! Вы родились с сердцем прямым и справедливым, но воспитавшие вас успели внушить

вам, под именем науки властвовать: недоверчивость, зависть, удаление от добродетели, боязнь всякого
отличного дарования, любовь к людям гибким и пресмыкающимся, высокомерие и внимание к одной
личной пользе своей. В течение тридцати почти лет, первые Министры ваши поколебали и
ниспровергли все прежние Государственные правила, чтоб возвести на высочайшую степень вашу
власть, которая сделалась их собственною, или находилась в их руках. Перестали говорить о
Государстве, о правилах; упоминают единственно о Короле и воле его! Доходы и расходы ваши
доведены до крайности. Вас возвысили до небес за то, что вы, как говорят, затмили славу всех своих
предшественников, то есть привели в убожество всю Францию, чтоб завести при дворе чудовищную и
неисцелимую роскошь; хотели воздвигнуть вас над развалинами всех сословий Государства – будто вы
можете быть великим, разоряя всех своих подданных, на благоденствии которых основано ваше
величие.
Правда, что вы неохотно вверяли другим власть свою, но это было только в наружности, а в
самом деле каждый Министр был властителем по своей части. Положив пределы между правящими, вы
думали, что сами управляете Государством. Они довольно хорошо доказали народу свое могущество, и
народ слишком оное чувствует: они были высокомерны, жестоки, несправедливы, своевольны,
вероломны; во внутреннем управлении Государством и во внешних сношениях не знали они никаких
правил, кроме угроз и истребления всех тех, которые им противились. Они старались лишить вас
всякого достоинства, которое могло бы их затмить; они приучили вас к беспрерывным, непомерным
похвалам, доходившим до идолопоклонства, которые вам надлежало бы отринуть с негодованием, для
счастья вашего.
У всех соседей ваше имя сделалось ненавистным, и вся Франция нестерпимою; у вас не осталось
ни одного союзника потому, что вы хотели иметь только рабов; воспылали кровопролитные войны.
Например, Государь: вас побудили предпринять в 1672 году войну с Голландиею для вашей славы, и
для наказания Голландцев за некоторые досады, причиненные ими в негодовании на уничтожение
торговых правил, утвержденных Кардиналом Ришельё. Я упоминаю в особенности о сей войне потому,
что она была источником всех прочих. Основанием ее были славолюбие и мщение, которые никогда не
могут произвести войны справедливой, из чего явствует, что все пределы, распространенные вами в сей
войне, приобретены несправедливостью. Правда Государь, что последовавшие мирные договоры, по-
видимому, скрывают и исправляют сию несправедливость, ибо вы обладаете в следствие их
завоеванными местами, но несправедливая война не оправдывается успехом: мирные сии договоры
подписаны побежденными против воли; они подписали их, для избежания больших потерь, подписали
как отдают кошелек, когда должно отдать его или умереть. И так, надлежит, Государь, дойти до
происхождения войны Голландской, чтоб рассмотреть пред лицом Бога все ваши завоевания.
Нельзя сказать, чтоб они были необходимы для Государства вашего: чужое добро никогда не
бывает нам нужно, а наблюдение строжайшей справедливости выгодно в самом деле. Не должно
утверждать, что вы вправе обладать некоторыми крепостями потому, что они служат к безопасности
ваших границ; вы должны приобретать сию безопасность твердыми союзами, умеренностью или
укреплением городов, лежащих позади первых. Необходимое наблюдение безопасности никогда не дает
нам права на присвоение земель соседа нашего. Спросите в рассуждении сего совета у людей
просвещенных и праводушных: они скажут вам, что сие мнение ясно, как свет дневной.
Сего довольно, Государь, дабы удостоверить вас, что вы провели всю жизнь свою не на пути
истины и справедливости, следственно и не на пути Евангелия. Ужасные раздоры, терзающие Европу в
течение двадцати слишком лет, кровопролитие, соблазны, опустошение областей, сожжение градов и
сел – вот плачевные следствия войны 1672 года, предпринятой для вашей славы, и для наказания
Голландских газетчиков и медальеров. Рассмотрите, с праводушными людьми, без всякой лести: можете
ли вы обладать всеми землями своими, вследствие договоров, к которым вы принудили врагов своих
сею несправедливою войною?
Война сия есть истинный источник всех бедствий, претерпеваемых Францией. В течение оной
вы всегда хотели предписать мир, как властелин, хотели принудить других к принятию условий, вместо
того, чтоб установить их с правотой и умеренностью. По сей причине мир не мог быть продолжителен.
Враги ваши, обремененные поношением, помышляли единственно о том, чтобы восстать и соединиться
против вас. Удивительно ли сие? – Вы не пребывали верным даже тому миру, который сами предписали
с таким высокомерием. Посреди совершенного мира, вы вели войну и приобретали важные завоевания.
Вы учредили присоединительные палаты, чтоб быть в одно время судьею и судимым; вы
присовокупили оскорбление и насмешку к хищности и насилию. Вы искали в Вестфальском мирном
договоре двусмысленных выражений, чтоб овладеть Страсбургом. Ни один из Министров ваших не
дерзал упоминать о сих выражениях в переговорах своих, чтоб доказать хотя малейшее право ваше на
обладание сим городом. Такое поведение соединило и возбудило против вас всю Европу. Даже и те,
которые не смели явно противостоять вам, втайне ожидают с нетерпением вашего уничтожения,
свободы и спокойствия всем Христианским народам. Вы, Государь, могли приобрести прочную и
мирную славу отца своих подданных и судьи в делах соседей – вы сделались врагом последних и
жестокосердым повелителем первых!
Самое странное следствие сих вредных советов есть продолжительность составленного против
вас союза. Союзники охотнее соглашаются продолжать войну с потерею, нежели заключать мир с вами,
ибо уверены по собственному опыту, что сей мир будет непрочен, что вы столь же мало 6удете хранить
оный, как и прежние, и что вы им воспользуетесь, дабы поработить особо, без труда, каждого из соседей
ваших, отступившего от общего союза. Чем более вы одерживаете побед, тем более они вас страшатся, и
соединяются, для отвращения рабства, им угрожающего. Не имея силы победить вас, они хотят вас
утомить продолжительностью войны. Словом: они тогда только будут полагаться на вас, когда узнают,
что вы им не можете вредить. Государь! На одну минуту поставьте себя в мыслях на их место, и тогда
узнаете, что значит предпочтение своей выгоды правосудию и честности.

№ 5. Сэр Генри Болигброк. «Письма о пользе и изучении истории»

Хотя король Вильгельм решился начать войну против Франции и Испании, все-таки та же самая
хорошая политика, которая побудила его начать войну, побудила его также не втягиваться в нее
слишком глубоко. Обязательство, принятое великим союзом в тысяча семьсот первом году, гласит:
«Предоставить справедливое и приемлемое возмещение его императорскому величеству за отказ от
претензий на Испанское наследство и достаточное обеспечение безопасности владений короля Англии и
Генеральных Штатов и мореплавания и торговли их подданных, и предотвратить объединение двух
монархий — Франции и Испании». Как король Англии и как стадхаудер Голландии, он не мог брать и
не брал на себя большего. Возможно, что среди политиков-теоретиков можно обсуждать вопрос, в какой
мере равновесие сил в Европе обеспечивалось планом раздела, который предусматривался договорами,
в особенности последним из них, лучше, чем тем планом, который был провозглашен великим союзом
целью войны? … Скажу только, что целью войны, которую король Вильгельм замышлял, а королева
Анна вела, был раздел, по которому принц из дома Бурбонов, уже признанный нами и голландцами в
качестве короля Испании, должен был быть оставлен на троне этой расчлененной монархии. …
Король Вильгельм был в достаточной мере уязвлен Францией. Его старое нерасположение к ней
было сильным и достаточно обоснованным. Он потерпел поражение в войне и в переговорах и был
лично оскорблен ею. Англия и Голландия были в достаточной мере возбуждены и встревожены, и не
было недостатка в людях, даже на нашем острове, готовых одобрить любые обязательства, которые мы
приняли бы на себя, направленные против Франции и Испании и в защиту интересов Австрийского
дома, хотя наши национальные интересы страдали меньше, чем любой из держав, принявших участие в
войне, как тогда, так и впоследствии. Но этот государь был далек от того, чтобы брать на себя больше,
чем того требовали частные интересы Англии и Голландии и общие интересы Европы. В рассуждениях
такого рода обиде, как и привязанности, нет места. Участвовать в низложении Филиппа из-за неприязни
к Людовику Четырнадцатому было бы решением, достойным Карла Двенадцатого, который принес в
жертву свою страну, свой народ и в конце концов самого себя. Участвовать в завоевании Испанского
королевства для Австрийского дома или сделать в пользу этой династии хотя бы один шаг сверх тех, что
были необходимы, чтобы поддержать соперничество этой династии с другой, значило бы, как я уже
намекал, играть роль вассала, а не союзника. …
Кто находится на идущей вниз чаше весов, измеряющих соотношение сил, нелегко и не скоро
отступится от привычных представлений о своем превосходстве над соседями, как и от
самоуверенности, которая порождается этими представлениями. С тысяча шестьсот шестьдесят
седьмого года до конца этого столетия Франция постоянно была под ружьем, и оружие ее не знало
поражений. Она выдержала войну в одиночку против главных государств Европы, объединившихся
против нее, и закончила эту войну с выгодой для себя по всем статьям как раз перед смертью короля
Испании. После заключения мира она продолжала держать наготове военные силы на суше, и на море.
Она увеличила военную мощь, в то время как другие нации уменьшили свою, и была готова к тому,
чтобы защищаться или нападать на соседей, тогда как после роспуска конфедерации те были не в
состоянии напасть на нее и плохо подготовлены к защите. Франция и Испания имели только одну
общую цель. Курфюрсты Баварии и Кельна поддерживали ее в Германии; герцог Савойский был
союзником, а герцог Мантуанский — вассалом обеих корон в Италии. Одним словом, внешне это
выглядело устрашающе; и если сомнение в своих силах побудило Англию и Голландию прийти к
компромиссу с Францией по поводу раздела Испанского наследства, то, казалось, есть еще большее
основание для такого сомнения после того, как было признано завещание, а все Испанское королевство
мирно и охотно подчинилось Филиппу и были приняты все меры для того, чтобы обеспечить ему это
владение. Явления такого рода могли произвести впечатление. И они произвели их, и больше всего —
на самих французов, вступивших в войну с большой самоуверенностью и одушевлением, когда они, как
можно было этого ожидать, убедились в ее неизбежности. Тем не менее, мощь Франции, хотя и
чрезвычайно большая, не была столь велика, как считали французы и как этого требовали предпринятые
ими военные усилия. Взятое ими на себя обязательство сохранить все испанское королевство под
властью Филиппа было выше их сил. Наше обязательство — предоставить Австрийскому дому
некоторые пограничные территории этого королевства — не находились в таком же несоответствии с
нашими силами. Если я говорю с такой уверенностью, то нет основания обвинить меня в
самонадеянности, ибо, как бы ни были спорны эти вопросы, когда они являлись предметом
политических предположений, они перестали быть таковыми, и мое суждение продиктовано опытом.
Франция бросила свою судьбу на опускающуюся чашу весов, когда она признала завещание. Ее
чаша продолжала опускаться в ходе всей войны и во время мира могла быть оставлена на столь низком
уровне, как этого требовали многие подлинные интересы Европы. Оказалось верным то, что я, помню,
услышал от герцога Мальборо еще до того, как он отправился в тысяча семьсот втором году, чтобы
принять на себя командование армией в Нидерландах. Французы очень просчитались, если полагали,
что соотношение сил между их войсками и войсками противников такое же, как и в предыдущие войны.
Те, кто выступил против них в этих войнах, вначале были по большей части новичками, англичане в
особенности, но они, если я могу так сказать, закалились в поражениях. Они стали опытными солдатами
к моменту заключения Рисвикского мира, и хотя многие были демобилизованы, все же их
демобилизовали недавно, так что даже из них легко было создать новые формирования, и воинский дух,
который был высок у всех, не исчез. …
Союзы были заключены, доля участия каждого определена, и время для открытия военных
действий приближалась, когда умер король Вильгельм. …
Я не могу сомневаться в том, что при дворе и даже в семье Людовика Четырнадцатого возникло
недовольство его правлением и что там рождались и продолжали рождаться самые удивительные
планы, питаемые личным честолюбием, и некоторые последствия этого недовольства стали, возможно,
причиной величайших унижений, которые он испытывал в последние годы своего правления. …Мы
должны были бы ослабить Францию и укрепить ее соседей в большей мере, чем это было сделано. Мы
должны были сокрушить ее мощь на поколения вперед, а не удовлетворяться временным ее
ослаблением. Франция испытывала крайнюю нужду в людях и деньгах, а ее правительство лишилось
кредита, но те, кто посчитал это достаточным ослаблением, не были дальновидны и рассуждали
слишком поверхностно. …
…То тяжелое и истощенное состояние, в какое была приведена Франция в ходе последней
великой войны, было лишь временным ослаблением ее мощи. И какое бы действительное и
долговременное ослабление ее мощи в некоторых аспектах не принес с собой Утрехтский договор, этого
было недостаточно. Мощь Франции не оказалась бы столь велика, если бы Англия и Голландия
вооружились сами и вооружили всю Германию против нее, если бы она была также открыта для
нападений врагов, как они — для ее нападений. Внутренние силы ее были велики; но крепость тех
границ, которые почти сорок лет создавал Людовик Четырнадцатый и создавать которые помогала ему,
в свою очередь, глупость всех его соседей, сделала эту силу такой великой, какой она и оказалась.
Подлинное ослабление чрезмерной мощи Франции (я оставляю в стороне химерические планы
относительно изменения ее государственного строя) заключалось поэтому в уничтожении военных
укреплений на ее границах и в сооружении барьеров против нее путем отторжения от нее и разрушения
гораздо большего количества пунктов, чем то, которого она лишилась в Утрехте, но не более того,
которое она могла принести в жертву ради немедленного облегчения своего положения и ради
безопасности в будущем для своих соседей. …
Венские дипломаты могли жаловаться на то, что император не стал обладателем всей Испанской
монархии, а голландские — на то, что Штаты не стали прямо или косвенно хозяевами всех
Нидерландов. Но ни они, ни кто-либо еще, в ком осталась хоть капля стыда, не могут отрицать, что
покойная королева, хотя она пошла на переговоры потому, что решила окончить войну, все же в высшей
степени желала вести переговоры в полном согласии со своими союзниками и обеспечить для них все
разумные условия, на какие они могли надеяться, и гораздо лучшие чем те, на которые им пришлось
согласиться, когда они попытались вырвать из ее рук ведение переговоров. Расхождения между
союзниками дали Франции выгодные возможности, которые она использовала. …
 Упорная приверженность голландцев к лиге, выступающей против королевы, сделала
переговоры в Утрехте, когда они открылись, не более, чем пародией на переговоры. Если бы люди,
которые управляли этой республикой, были достаточно умны и честны, чтобы объединиться, хотя бы на
это время, с королевой и, так как они не могли предотвратить созыва конгресса, действовать на нем в
согласии с ней, мы могли бы достичь достаточного превосходства над французами. … Королева делала
все, что было морально допустимо, за исключением того, чтобы поступиться своей честью в
переговорах, а также интересами своих подданных в условиях мира, стремясь обеспечить союз с
Генеральными Штатами. Но что бы она ни делала, все было напрасно, и то же безумие, которое
помешало Голландии использовать для своей и общей выгоды бедствия Франции, помешало им
использовать для тех же целей семейные несчастья династии Бурбонов. …
Поскольку приближалось время летней кампании, лига решила противопоставить успехам
конгресса успехи на поле боя. Но вместо того, чтобы помешать успеху конгресса, события кампании
послужили только для того, чтобы обернуть этот успех в пользу Франции. В начале года королева и
Штаты, действуя совместно, могли диктовать друзьям и врагам к большой выгоде первых и с таким же
ущербом для последних, поскольку причины войны казались справедливыми, события ее — разумными,
а цели — необходимыми.
В конце года союзники не были больше в состоянии диктовать, а Франция — подчиняться
диктату; голландцы же обратились к королеве с просьбой о добрых услугах, не в силах более
противиться ей и наносить ей оскорбления. …
Так окончилась война, гораздо более благоприятно для Франции, нежели она ожидала и нежели
рассчитывали те, кто положил ей конец. Королева хотела ослабить и унизить эту державу. Союзники,
которые выступили против нее, хотели бы уничтожить ее и на ее обломках создать другую, столь же
могучую. Ни та, ни другие не смогли добиться своего, и те, кто хотел сломить мощь Франции,
сохранили ее, противясь тем, кто хотел ее ослабить.

№ 6. Константен де Турвиль. Беспримерное свидетельство, или воспоминания

Прибыв в лагерь, я нашел своего друга в снаряжении, пристойном его положению. Он привел
меня к графу Пиперу в доверие к которому уже успел войти. Этот министр известен более по своему
господину, чем по своим великим достоинствам, благодаря которым Швеция должна была себя
погубить, а царь — получить свои триумфы. Карл в Саксонии заставлял Европу трепетать. Партия, за
которую этот государь высказывался, с неизбежностью подмяла под себя другую. Его расположение к
Франции заставляло союзников опасаться, чтобы он не присоединил свои войска к королевским.
Чтобы предотвратить этот чудовищный удар, от союзников были посланы к нему послы, но
Пипер знал, как их успокоить. Общая причина их спасения заключалась в алчности этого министра. 300
тыс. экю, которыми милорд герцог Мальборо блеснул перед его глазами, произвели свое действие и
выполнили истинную цель миссии. Пипер, хозяин помыслов Карла, сделал свою карьеру, естественно,
на жажде славы этого государя. Он им завладел, играя на этой слабости. Поверженные русские, их царь-
беглец, могущественная империя, взывающая у ног Карла о милосердии и ожидающая государя из его
рук, как он только что дал такового Польше, были целями, которые Пипер ему льстиво предложил на
будущее, труднодостижимое и вообще почти невозможное, если бы Карл рассудил о том здраво. Но
коварство его доверенного лица и честолюбие застлали ему глаза, так что все представлялось ему делом
одной только кампании. Столь пагубный совет, подкрепленный авторитетом предлагавшего, вверг в
пропасть государя, которого его собственный рассудок уберег бы, если бы он мог подозревать в
неблагодарности подданного, верность которого, как он думал, была приобретена посредством
благодеяний.
Я был принят этим министром довольно равнодушно, а после обеда он представил меня королю.
Зная, что французский язык ему мало приятен, хотя он его понимает очень хорошо, я произнес
приветствие по-латыни. Его ответ был односложным, означавшим для меня только то, что он меня
принимает на ту службу, для которой я приобрел полевую форму. Сначала этот государь произвел на
меня впечатление, сильно отличавшееся от того, которое я чувствовал, видя Августа II. Последним я
восхищался. В редких случаях можно так усовершенствоваться в тех качествах, которыми тот обладал:
спокойный и приветливый внешний вид, вкрадчивый и нежный взгляд, приятный тембр голоса, который
своей мягкостью очаровывая сердца сопровождавших,— одним словом, все то, что составляет в
совокупности образ обворожительного государя, чего совершенно не было в Карле. Этот король —
чистый солдат. Его качества, без сомнения, велики и блистательны, но та негибкость, которая
определяла его характер, выказывая, в частности, его внутреннюю суть в манере поведения, выявлялась
в совершенной грубости и резкости, с которыми трудно свыкнуться. Все-таки право уволиться после
кампании, если эта служба мне не понравится, было оставлено за мной, и меня слегка беспокоила лишь
возможность гибели. Шевалье думал так же, как я, и говорил мне неоднократно, что если ему доведется
еще наниматься на военную службу, то он будет менее легкомысленным, ибо страх перед
последствиями его затеи дал ему повод для длительного раздумья.
И вот Карл после двух лет, проведенных в Саксонии за сбором непомерных контрибуций,
несмотря на все удовольствия, которые он получал от Августа, отправился оттуда, чтобы потерять затем
в один день плоды семи лет триумфов и славы. Я не берусь описать здесь все подробности ужасного
похода, который мы совершили, чтобы встретиться с царем, который, как искусный полководец, при
отступлении всегда поджигал, разорял или забирал с собою все, что могло давать средства для
существования армии. Стоило только приобрести более воздержанности и прозорливости, которыми
Карлу захотелось бы смягчить свою злобу, и он смог бы легко увидеть, что, конечно, не сумеет
сражаться против суровости климата; а если царь, пока что отступая, встанет перед ним наконец как
настоящий противник, толпа солдат, в которую королевская армия с каждым днем все более
превращается, изнуренная к тому же холодом и болезнями, трудностями переходов, недостатком
продовольствия и протяженностью почти непроходимого пути, будет выглядеть не соответствующей
положению вещей перед лицом более чем 100-тысячной армии, обильно снабженной всем
необходимым. Но Карлу хотелось отомстить за себя, и слишком уж упрямое рвение мешало ему
увидеть, что он сам лишает себя средств.
В середине этого страшного похода случилось так, что я испытал сильный прилив радости и
удовольствия. Армия остановилась возле небольшого городка (название которого у меня выпало из
памяти), когда увидели, что в лагерь прибыл турецкий посланник, уполномоченный поздравить Карла
со вступлением на престол короля Польши, а короля Швеции — с его победами. Этот посланник
получил аудиенцию в помещении графа Пипера. Он представил свои верительные грамоты, покрытые
сукном, шитым золотом, и произнес речь, которая сводилась вкратце к тому, что слава о великих делах
Его Величества дошла до султана, его господина, и тот послал его предложить свою дружбу и
одновременно поблагодарить за Добрый поступок, сделанный два года назад и заключавшийся в
освобождении некоторого числа турок, пленников императора Леопольда. Он добавил также, что султан
в знак признательности выкупил более сотни шведов, взятых в плен калмыками и проданных в Турцию.
Государственный секретарь ответил от имени короля, что Его Величество со своей стороны намерен
поддерживать крепкую дружбу с Оттоманской Портой и что отблагодарит Его Высочество султана за
великодушные дела, которые тот совершил по своей доброй воле. Мы были на этой аудиенции с
шевалье...
Я возвратился к войскам, которые нашел уже почти все построенными в боевой порядок перед
королем; литавры и трубы звучали, призывая армию в поход... Наконец, мы прибыли к Полтаве,
знаменитому месту, навеки связанному с наиболее памятным для меня событием. Царь, постоянно
находившийся с нами в соприкосновении, использовал преимущества ужасной зимы, которая такой
была в том году повсеместно, чтобы почти беспрепятственно беспокоить нас. Его войска, привыкшие к
климату, страдали несравненно менее чем мы. Большинство шведов умирали от холода, и немалое
число их погибло в тяжелых переходах и стычках. Вот то положение, которого русские давно уже
желали, и хотя решающее сражение произошло только летом, Карл между тем посреди покинутой
людьми страны, куда он проник лишь после невероятных усилий, был не в состоянии пополнять свои
войска, страдавшие от переходов и от холода, более жестокого, чем это вообще можно описать. Данное
преимущество, которого не хватало шведскому королю, целиком было на стороне царя. Последнего
очень мало смущало, как он сам говорил, пожертвовать, если понадобится, десятью русскими за одного
шведа, так как он был в состоянии обновить всю свою армию, если бы нашел это нужным, благодаря
близости своих владений, которые его обильно снабжали. (…)
Государь Карл вскоре оказался перед печальной необходимостью участвовать в сражении с
неприятельской более чем 100-тысячной армией. Всему миру весьма хорошо известно, каковы там были
его намерения и его участь: тут Карл поступил, как отчаявшийся государь, которому не оставалось
ничего более, как или погибнуть, или вырвать победу шпагой, полагаясь на удачу, у царя, опытного
полководца, который, несмотря на превосходство своих сил, не пренебрег тем, чтобы выгодно
окопаться и, кроме того, возвести перед своим лагерем редуты с многочисленной артиллерией, которые
защищали подступы к лагерю. (…)
У короля не оставалось другого средства, кроме как смело двигаться дальше навстречу славной
смерти, отчего, однако, и последовало поражение армии. Я находился тогда рядом с Его Величеством,
державшим шпагу в одной руке и пистолет в другой; его передвигали на носилках после того, как у него
была раздроблена пятка, во все те места, где он находил необходимым свое присутствие. Но, поскольку
это невозможно было делать столь быстро, как было нужно, можно сказать, что король в тот день не
командовал в действительности и что отсутствие лидера вызывало во многих случаях у его генералов
замешательство и беспорядок, к которому их привели его самые крупные ошибки, а также поправимые
меньшие.
Положение этого государя удвоило мое восхищение им, и я не мог сдержать своего волнения,
глядя на него. Учитывая огонь злопамятства к царю, с чем он до такой степени был прежде связан,
можно сказать, что никогда государь не подавал лучшего примера, чем в сражении, в котором он
благородно жертвовал собой. Героическая и величественная скорбь была написана на его челе. Смерть,
которая грохотала со всех сторон, не только не приводила его в ужас, но, казалось, была желанной
целью, поскольку он наблюдал безнадежную для себя битву. Его неустрашимые солдаты,
выстроившиеся вокруг него, умирали, принимая на себя некоторые из тех выстрелов, которые
предназначались для него. Я был уже ранен несколько раз, но легко, к тому времени, когда несчастного
шевалье сразило ядро, забросав меня его мозгами. Я чувствую, рассказывая сейчас об этом, что все мои
раны как бы снова открываются спустя более 30 лет, миновавших с того ужасного мига. Горе не было
более чувством, которое я испытывал в жестокой обстановке; в ярости устремился я в гущу врагов. Но
смерть, которую я искал, как оказалось, оставила меня, и после неистовой атаки, увлеченный толпою
бегущих, я добрался с ними до обоза, где нашел короля, который там остановился. (…)
Многие генералы попали в плен во время сражения, а главный среди них — Пипер, который
заплатил тем самым царю за все бедствия, которые он ему причинил, и за 300 тыс. экю, которые
получил от герцога Мальборо. Принц Вюртембергский тоже находился в числе пленников; и если
король Швеции и хотел тогда кому-нибудь излить свое горе, то это именно сей любезный принц,
который, рискуя жизнью, часто спасал его и который в равной мере отдавал всей армии свою доброту и
храбрость.
Таков итог битвы при Полтаве, о которой столько написано и говорят в мире. Царь быстро
вознаградил там себя за свои несчастья, а Карл закончил свои подвиги самой большой из неудач.
Некоторые говорят, что если первый стал созидателем своей страны, то второй — разрушителем
собственной. Эта мысль казалась бы более справедливой, если ее получше обосновать указанием на
некоторые недостатки Карла, из которых и проистекали его несчастья. Не желаю оправдывать этого
государя, но должен признать, что людям, которые очень легки в принятии решений, нужен лишь
сильный удар, чтобы заставить их затем начать противоречить самим себе, выказывая сугубо
деспотические качества. Однако им следовало бы вместо того обладать некоторыми твердыми
принципами, что бы о них ни подумали. Карл, победитель при Нарве, Клишове и в бесчисленном
количестве сражений, был ранее первым из королей, образцом завоевателя, славой и ужасом мира.
Тогда ему раздавались вокруг лишь хвалы. Не используя ни счастливых случаев, ни каких-то
обстоятельств, от которых часто зависит победа, он верил лишь в себя и казался великим сам по себе;
его доблесть и его гений как будто делали его судьбу его же оружием; а теперь Карл, побежденный под
Полтавой в большей степени от раны, чем от отданных им распоряжений, наоборот, сразу погубил все
свои заслуги, которыми восхищались прежде. Он оказался на деле лишь недальновидным государем и
известным смельчаком, которого просто хранила удача и которого она же низвергла. Добавлю от себя
такое почтительное рассуждение: если оценивать только военные достоинства Короля, то Карл
заслуживает уважения потомков; и если не принимать во внимание его непреклонного желания
отомстить и если полностью удалось бы освободить его от недостатков, которые его обесцвечивали и
ослабляли, то пришлось бы сказать, что никогда не было более решительного героя, носившего
королевский титул.
Прибыв к Днепру, король провел несколько дней, отдыхая и приводя свои раны в такое
состояние, чтобы они не стали неизлечимыми. (…) Всю дорогу король оставался верхом, если не
говорить о том обстоятельстве, что, будучи не в состоянии держаться на коне, он находился на
маленьком татарском сиденье, несколько напоминающем наши коляски. Глубокое молчание царило
вокруг, и никто не осмеливался его нарушить. Каждый, будучи погружен в свои печальные думы, был
занят только мыслью о том, кем: он теперь стал. Бесконечная пустыня предстала перед нашими глазами:
то было начало пустыни, по которой пролегал наш путь в Турцию.

№ 7. Из записок графа Бассевича об Аландском конгрессе (1718 г.)

В мае 1718 года конференция открылась на острове Аланде между тайным советником
Остерманом и бароном Герцем, которым помогали, — первому граф Брюс, последнему — граф
Гилленбург. Карл любил свою старшую сестру особенно и был сердечно привязан к ее супругу; Герц, не
получивший еще увольнения от герцога Голштинского, был покамест в его службе. Несмотря на все это,
на конференциях уполномоченные едва касались вопроса о восстановлении прав герцога Голштинского
и о других его интересах даже вовсе не упоминали. Зато с тем большим жаром шла речь о возвращении
короля Станислава, и чтобы привлечь на его сторону Россию, царю была предложена Мекленбургия;
герцог Карл-Леопольд должен был получить взамен ее Курляндию, или часть герцогской Пруссии; из
нее выделялся участок и Фридриху-Вильгельму, если он приступит к союзу, в вознаграждение за
Штеттин, с которым Карл не хотел расстаться. Для Станислава было бы весьма выгодно возвратиться на
потерянный престол при помощи этих разделов, а Геогра заставили бы тем так заботиться о целости его
владений, что он охотно купил бы свою безопасность уступкой Бремена и Вердена. Швеция
вознаградила бы себя в Норвегии за земли, уступленные ею России, и когда таким образом всякому
будет назначена его доля, тогда заключить мир.
Петр Алексеевич, слишком осторожный, чтобы увлечься такими предположениями со
множеством затруднений, не спешил с заключением трактата. Он сделал удовольствие Карлу, освободив
фельдмаршала графа Реншильда, бывшего в плену с полтавского сражения, а Карл, со своей стороны,
возвратил ему в обмен двух его генералов, князя Трубецкого и графа Головина. Прежние союзники его
начали громко и оскорбительно обнаруживать свои подозрения на счет его добросовестности, он
отвечал с умеренностью и предоставил им накоплять оскорбления, которые впоследствии могли дать
ему право на отмщение.
Столько великих замыслов, встревоживших столько кабинетов и державших столько армий в
выжидательном положении, было внезапно уничтожено пушечным ядром, пущенным на удачу из-за
стен Фридрихсгалла. Оно поразило Карла XII в ту минуту, когда он осматривал осадные работы.
Адъютант его, Сикье, преданный принцу гессенскому, предложил тем, которые первые узнали об этом
несчастии, не разглашать о нем. Он взял шляпу короля, на которого надел свою вместе со своим
париком, и отправился с печальным известием к принцу. Принц тотчас же отослал его к своей супруге,
которая шляпу короля оставила у себя, а доставившего ее щедро одарила. Справедливость, конечно,
требовала, чтобы преданность его была вознаграждена; между тем, клевета не замедлила
распространить слух, что Сикье поставил себе в обязанность убить короля для предупреждения
намерения его утвердить корону за герцогом голштинским, и что предоставил шляпу как доказательство
своей удачи. Толпа, всегда злая и легковерная, долго верила этому черному обвинению, не показывая
при том ни малейшей ненависти ни к принцессе, ни к Сикье, до такой степени тяжелый деспотизм Карла
помрачал блеск его героизма!

№ 8. «Рассуждения» П. П. Шафирова о причинах Северной войны

Хотя при начатии сей войны меж империем Российским короною Шведскою со обоих стран
многие декларации, манифесты и универзалы писменные выдаваны суть; однакож понеже оные токмо
по каждой страны интересу и по составлению времени, и по потребности всегда коньюнктур, а особливо
со стороны е. ц. в., токмо в кратких определениях были сочинены. И болшая часть оных во ответ на
многие со шведской страны ругателные, и е. ц. в. собственной высокой особе, и всего российского
народа, чести и славе с поношением касающыеся манифесты, и универзалы, к возмущению е. ц. в.
подданных, против всех христианских и политических народов обычаю выдаванных, учинены и
публикованы суть. И того ради во оных токмо ко опровержению тех калумний и поносов, и ко
очищению обруганной славы е. ц. в., и его оружия, и к содержанию подданных его в верности писаны.
И тако того, что ко объявлению правых и законных причин сей войны надлежало, во оныхпространно не
содержано. К тому же оные все объявителные грамоты и писма для народа российского, на российском
языке, и в оных землях выдаваны, кроме некоторых немногих в Польше и на польском языке писанных.
И тако в протчих краях Европейских, мало или весма о оных неизвестно. Против того же с стороны
шведской, оные все письма большая часть на немецком языке штилизованы и потом на иные языки, в
Европе употребляемые, нарочно для внушения всем перевожены, и дивулгованы дабы тем е. ц. в., яко
начинателя против короны Шведской войны, пред всем честным светом, а тот концепт или мнение
привесть, будто е. в. оную войну без правильных и законных причин начал, и оную безпримирительно
продолжает: внеся во оные многие несносные, и меж потентаты христианскими не обыкновенные
клеветы. Отчего, а особливо, понеже всегда натурално есть человеком о бедствующих сожаление, а на
благополучие имеющих зависть имети, не смотря на причины, что тем бедствам, которые первой
терпит, виновен, якоже всем известно есть, многие, особливо же те, которые за отдолением от сих
обоих Северных корон о древних и новых их гисториях основателного известия не имеют. По тем
шведским внушениям в том мнении и доныне пребывают, что сия война е. к. в. Свейское не токмо от е.
ц. в. одного, но и от всех Северных высоких союзников, без праведных причин, для единаго токмо
властолюбия, начата есть, и для его конечного опровержения непримерително продолжается. Того ради
побужден некоторой верной патриот (отечества сын) из российского народа, для оправдания своего
всемилостивейшего самодержца, и правдолюбиваго царя и государя, в начатии сея войны, от таких
неправедных клевет и швецких внушений, испрочил у высокопомянутого е. в. всемилостивейшее
соизволение, сие разсуждение на свет выдать, и тем оному показать:
1) Правые, важные и законные древние и новые причины, которых ради е. ц. в., яко
христианский монарх, и истинный отец отечествия своего, не токмо должен, но и необходимо
принужден был начать сию войну против короны Шведской, яко из древних лет, и непременно даже и
до счастливого государствования его империю Российскому непримирителной, враждебной
преследователницы.
2) И что толь долговременному продолжению сей войны, и пролитию многой крови
человеческой, и разорению земель, весма не е. ц. в., но никто иной, кроме самого е. к. в. Шведского,
вина и причина есть.
3) Что с стороны ц. в., во время сея войны со всякою умеренностью христианским милосердием,
и от болшей части, по обычаю всех политичных християнских народов, поступлено. И ежели какая
жестокость где и показана, то более для отмщения шведской жестокости к е. ц. в. войскам, и верным
подданным, учинено …
1. О древних и новых причинах, которых ради должно было е. ц. в., яко отцу отчествия своего,
против короны Шведской войну начать, и неправедно от Российской короны, не токмо во время вечного
мира, но и за учиненным союзом оборонительным, отторгнутые свои наследные провинции от короны
Шведской отобрать. И тако суть первые древние притчины последующие:
Что провинции Карелия и Ингрия, или Карелская и Ижорская земли, со всеми принадлежащими
ко оным уездами, городами и местами, издревле во Всероссийскому империю принадлежали, то не
могут и сами шведы отрещи. Ибо все договоры и корреспонденции от давних лет меж коронами
Российскою и Шведскою ясно гласят, из которых особливо и ныне в канцелярии российской
оригиналной трактат о 40-летнем перемирье, заключенной в 1556 году, при царе Иоанне Васильевиче,
достохвалные памяти, чрез Новгородского наместника князя Михайла Глинского с товарыщи, по
тогдашнему обычаю, с Густавом 1, королем шведским учиненной, обретается. Також и другие многие
трактаты с королями Эриком, Иоанном и Каролом 9, о том свидетельствуют, но и большая часть от
провинций Лифляндии и Эстляндии, принадлежала под область и протекцию короны Российской, якоже
ясное тому свидетельство то, что город Юрьев Ливонской, по немецки Дерпт названной, во оной
провинции от Российского Великого князя Ярославля Георгия, в лето от рождества Христова 1026 по
российским верным летописцам создан, и во имя его Юрьев наречен. Також и Ревель в российских
летописцах Колывань называется, которое может растолковатися на немецком языке, якобы Яганесбурк,
по имени древнего великого князя Иоанна. И во оных городах обретающыеся епископы и магистры,
российских монархов за своих государей почитали, и яко данники им погодно дань давали, о чем многие
подлинные их пересылки и акты в канцеляриях российских на Москве, в Нове городе, и во Пскове и
ныне обретаются… И хотя временем оные провинции от российского владения при противных
коньюнктурах и отступали, однакож паки, иногда договорами, иногда же и оружием к оному
присовокуплены бывали…
Но ежели б кто во оправдание шведское восхотел представить, что понеже те провинции чрез
формалной трактат с российской стороны в шведскую уступлены: того ради не надлежалоб с
нарушением оного трактату оные отбирать. И на то ответствуется, что хотя бы е. ц. в. и не имел иных
новых важных притчин против короны Шведцкой войну всчинать, тоб по всем правам натуралным и
гражданским, не токмо имел, с доброю совестию доволные причины, но и должен был, яко отец
отечества для привращения тех неправедно с нарушением прежнего без принужденного вечного мира, о
доброволно заключенного оборонителного союза, от короны своей отторгнутых наследных провинций,
усмотря благовременство, войну всчать, и чрез правдивое свое оружие того своего власного, и с
награждениемубытков взыскивать, что обманом и коварством отнято, и насилием во время упадку и
почитай самого падения Российского государства взято.
Да разсудит всяк партикулярной, причтено ль то тому будет за неправду, ежеле б кто, впадши в
разбойники, всего имения своего был лишен, и от угрожения потеряния живота своего устрашась, для
спасения того все свое протчее имение оным хищником отдал, и еще и писмом и клятвою утвердил, что
он то уступает им доброволно, и впредь в вечные времена взыскивать не будет, а потом бы освободясь
от той опасности, стал чрез порядочный суд на тех разбойниках того похищенного взыскивать, и в
награждение претерпенного страху, увечья и убытков, вящше нежели его похищенных было,
претендовать, но и наказания смертного на тех хищников по правам искать? И вменил ли бы ктоправый
судья, по всем правам, тому обиденному то в нарешение клятвы, и в данное то писмо в какую
облигацию? Но наипаче уничтожа то все, не осудил бы тех разбойников по жестокости прав? И вем, что
сего никто опрекословить по правости не может…
 Но хотя все древние вышеописанные притчины, яко упомянуто, доволно важны были к
начинанию против Швеции воцны, е. ц. в. правдолюбивой нрав не допускал его без новых от короны
Шведской данных ему притчин, оную всчать, и содержал тот, хотя и принужденной от предков своих
учиненной мир, свято и ненарушимо. И лутче восхотел оружие свое против врагов имени христианского
турков и татар обратить, нежели обиду ту свою с пролитием крови христианской мстить. Но правосудие
божие, не оставляющее никакой неправедной обиды без воздаяния, ожесточа сердце шведское,
допустило их до такой слепоты, что сами тот огнь древних обид под пеплом давнего времени и забвения
кроющиеся, новоучиненными е. ц. в. особе угрозами, последующим образом воздуть возхотели…

Заключение к читателю

И тако любезный читателю мню, что уже доволно из сей книги, или разсуждения вразумел, чего
для сия война начата, и толь долго продолжается и кто оной причина, и с которой стороны, как во оной
поступано. Но понеже всякая война в настоящее время не может сладости приносить, но тягость, того
ради о сей тягости негодует, одне для незнания, другие же по прелестным словам ненавистников, зря
отечество наше возвышаемо богом. Третие, понеже тунеядцы ныне не на вышней степени суть… И аще
бы из сих негодователей желал бы со мною прение иметь; мню не вящшеб двух слов вопрошал: 1) Для
чего сия война начата. 2) Для чего так долго продолжается; лутчеб хотя и с великою уступкою, но
помиритися? На что ответствую.
О первом, не надлежит вящше ответствовать, ибо в сей книге уже доволно ясно есть выше сего.
Но на второе пространно ответствую. Продолжение сей войны не от нас, но от неприятеля, как
явно является из вышеписанных посылок и предложений к шведам, не точию когда оне в силе были, но
и по крайнем силы их разрушении под Полтавою.
Отвещал бы на негодующий, что неприятель для того не мирится, что много у него взято, и не
хочет того уступить. А когдаб отдали тоб был мир, понеже и без того прежде жили, и с нимиж войны
бывали, и брав городи отдавали для чего ныне не так?
Ответствую. Прежние времена не суть равны нынешним, ибо шведы тогда о нас не так
разсуждали и за слепых имели… И что не токмо одни шведы, но и другие и отдаленные народы всегда
имели ревность и ненависть на народ российской, и тщились оной содержать в прежнем неискусстве,
особливо же в воинских и морских делех. То явно из последующего, что обретается в гисториях
прежних секулов, или веков. А именно: лета 1533-го, в Любеке городе общим всех поморских городов
согласием установлено, дабы навигация к Нарве не была. А кто бы дерзнул туда ездить, и тот бы у всех
был бы безчестен, и неволно бы ему ничем торговать. Сие же уставлено для того, дабы от немецких
людей к Нарве приходящих, и в Нарву русскую или Иван город переселяющихся не обучилися русские
навигации, воинских регул и пушечного художества. Ибо так разсуждали иноземцы, что Россия, самого
болшего севера частию владеющая, естьли себе флот построит, и при Нарве гавен и магазин оружейный
сделает, то не токмо в Ливонию, но и во всю Германию с войски своими пройдет…
Також и недавно шведской министр граф Штейнбок писал к королю своему по победе у Нарвы,
дабы не продолжал войны долго, и тем бы не обучил россиян от чего великую опасность являл. Из чего
доволно мочно видеть, что ныне так невозможно делать как прежде. Ещеж вящше объявляю, что при
Нарве с протчими взят был с нашей стороны в полон доктор Григорей Корбонарий, которой ясно
сказывал, что шведы давно имели намерение к войне против россиян и зделан был проэкт, чтоб
Новгород, Псков, Олонец, Каргополь и город Архангелской завладеть, дабы с иностранными областьми
весма купечество у России пресечь, которые его слова тогда междо веры и недоверия приняты. Но
потом, когда Рига и Ревель взяты, то от многих из них же подданных и пленных, о том подлинное
свидетельство явилось, что конечно такое их намерение было давно, но ожидали свободного времени.
Но когда за бунтстрелцы переведены, и начали регулярное войско заводить, тогда всеконечно взяли
резолюцию о войне вскоре, о чем явно резидент их Книпер в жестоких словах предлагал, для чего
регулярные войска заводят, чего пред тем не бывало, и что король их того не может терпеть. Но смерть
отца сего короля, а его молодые лета удержали. Однакож по двух или трех годах подлинно хотели
начать войну, хотяб и наша не предварила. Того ради разсуди, какая была всегдашняя злоба сих соседей,
еще при начатии рощения российской славы, и введения добрых порядков? Каковож ныне, когда
господь бог так прославил, что оные от которых почитай вся Европа опасалась, ныне от нас побеждены
суть? И могу сказать, что ничего так не боятся, как нас. За что господу сил да будет ныне хвала, нам же
помощию его в таковую высокую степень возшедшим (чрез премудрое управление и неусыпные труды
всемилостивейшего царя и государя нашего, учредившего и обучившего в России регулярное на земли
войско, какова прежде не бывало, и устроившего корабелной и галерной флот, о котором имяни от веку
в России и не слыхано) не негодовать или скучать подобает, но тепреливо понести оную, и трудолюбиво
искати, с его же помощию, доброго и безопасного конца сей войны.

№ 9. Ништадский мир (30 августа 1721 г.)

…4. Е. к. в. Свейское уступает сим за себя и своих потомков и наследников свейского престола и
королевства Свейского е. ц. в. и его потомкам и наследникам Российского государства в совершенное
неприкосновенное вечное владение и собственность в сей войне, чрез е. ц. в. оружия от короны
Свейской завоеванные провинции: Лифляндию, Эстляндию, Ингерманландию и часть Карелии с
дистриктом Выборгского лена, который ниже сего в артикуле разграничения означен и описан с
городами и крепостьми: Ригою, Дюнаминдом, Пернавою, Ревелем, Дерптом, Нарвою, Выборгом,
Кегсгольмом и всеми прочимик помянутым привинциям надлежащими городами, крепостями,
гавенами, местами, дистриктами, берегами с островами: Эзель, Даго и Меном и всеми другими от
Курляндской границы по Лифляндским, Эстляндским и Ингерманландским берегам и на стороне оста от
Ревеля в фарватере к Выборгу, на стороне зюйда и оста лежащими островами, со всеми на сих островах,
как в вышепомянутых провинциях, городах и местах обретающимися жителями и поселениями и
генерально со всеми принадлежностьми, и что ко оным зависит высочествами, правами и прибытками
во всех, ничего о том не исключая, и как оными корона Свейская владела, пользовалась и употребляла.
И е. к. в. отступает и отрицается сим наиобязательнейшим образом, как то учиниться может, вечно за
себя, своих наследников и потомков и все королевство Свейское от всяких прав, запросов и притязаний,
которые е. к. в. и государство Свейское на все вышеупомянутые провинции, острова, земли и места до
сего времени имели и иметь могли, якоже все жители оных от присяги и должности их, которыми они
государству Свейскому обязаны были, по силе сего весьма уволены и разрешены быть имеют, так и
таковым образом, что от сего числа в вечные времена е. к. в. и государство Свейское, под каким
предлогом то б ни было, в них вступаться, ниже оных назад требовать не могут, и не имеют; но оные
имеют вечно Российскому государству присоединены быть и пребывать. И обязуется е. к. в. и
государство Свейское сим и обещают е. ц. в. и его наследников Российского государства при спокойном
владении всех оных времена сильнейше содержать и оставить имею такожде все архивы, документы и
всякие письма, которые до сих земель особливо касаются, и из оных во время сей войны в Швецию
отвезены, приисканы и е. ц. в. к тому уполномоченным верно отданы быть…
…9. Е. ц. в. обещает при том, что все жители провинций Лифляндские, и стляндские, такожде и
острова Эзель, шляхетные и нешляхетные, и в тех провинциях обретающиеся города, магистраты, цехи
и цунфты при них под свейским правлением имевших привиллегиях, обыкновениях, правах и
справедливостях, постоянно и непоколебимо содержаны и защищены будут.
10. Також в таких уступленных землях не имеет никакое принуждение в совести введено бысть;
но паче евангелическая вера, кирхи и школы, и что к тому принадлежит, на таком основании, на каком
при последнем свейском правительстве были оставлены и содержаны, однакож во оных и вера
греческого исповедания впредь також свободно, и без всякого помешательства, отправлена быть может
и имеет. …

№ 10. Политическое завещание Фридриха Вильгельма I (1727)

…Мой дорогой наследник, именем Господа прошу Вас сохранять армию в хорошем состоянии,
усиливать ее и делать все более внушительной, и не разделять ее, как сделал мой отец Фридрих, король
Пруссии, в последнюю французскую войну, а всегда держать вместе, и тогда Вы сможете увидеть, как
все державы будут считаться с Вами, и сможете удерживать в Европе баланс. Ибо тот, кто способен
удерживать баланс, будет приносить выгоду своим кредиторам, внушать уважение своим друзьям и
страх своим врагам.
Мой дорогой наследник не должен разделять свою прекрасную армию на части или направлять
войска на помощь императору, англичанам или голландцам до поступления субсидий. Вы должны
говорить державам, как говорил я: если хотите мои войска, то я сам двинусь в поход во главе всей своей
армии, но не раньше, чем получу субсидии…
…Мой дорогой наследник, прошу Вас именем Господа не начинать никакой несправедливой
войны и не стать агрессором, ибо Господь воспретил несправедливые войны, а Вам однажды придется
держать отчет перед каждым погибшим на несправедливой войне. Подумайте о Страшном суде
Господнем и почитайте историю, и тогда Вы увидите, что несправедливые войны оканчиваются плохо –
вспомните Людовика XIV, короля Франции, или короля Августа Польского, или курфюрста Баварского.
Особенно двух последних, изгнанных из своих земель после того, как начали несправедливую войну.
Господь дает армии мужество, но может и отнять его; король Август начал несправедливую войну, и его
саксонская армия во многих сражениях потерпела страшные поражения от шведов, хотя была не слабее,
чем они. Но в несправедливой войне саксонцы были охвачены страхом и не хотели сражаться, и Вы,
мой дорогой наследник, можете видеть здесь руку Господа, ибо те же саксонцы всегда храбро
сражались в Брабанте и в Империи, пока их король не начал несправедливую войну…
…Будьте осторожны в союзах с великими, не обещайте ничего такого, что Вы не сможете
выполнить и что противоречило бы слову Господню и интересам страны. С русским императором
сохраняйте истинную дружбу и союз и заботьтесь о том, чтобы она была постоянной… Всегда будьте
настороже, имея дело с Австрийским домом и императором, не давайте ни денег, ни войск, потому что
Вы не должны способствовать подъему Австрийского дома… Вы можете создать солидный альянс с
Ганновером, потому что состоите с Ганноверским домом в близком родстве и придерживаетесь той же
евангелической веры. Итак, лучшие союзы для Вас – с Россией и с Ганновером…
…Мой дорогой наследник, прошу ничего не решать в государственных делах, не
посоветовавшись должным образом с Вашим министром иностранных дел. Если Вы в течение года
будете слушать доклады министров о государственных делах, Вы начнете вскоре понимать и
разбираться в них и узнаете Ваши интересы.

№ 11. Герцог Лирийский.

Записки о пребывании при императорском российском дворе
в звании посла короля испанского

Из Нарвы я выехал 21 ноября утром и, проехав две ночи и день, наконец прибыл в Петербург 23-
го числа в полдень. От Нарвы до сего столичного города считается 142 версты.
На другой день, 24 ноября, я уведомил о своем приезде министров царских и иностранных
дворов, а поелику я принял титул только полномочного министра, то и обязан был сделать первый визит
членам регентства, a именно государственному канцлеру графу Головкину, генерал-адмиралу
Апраксину, вице-канцлеру и гофмейстеру царскому барону Остерману и князю Дмитрию Голицыну.
На первой аудиенции у его величества был я 31 декабря. Речь говорил я на кастильском языке, a
отвечал на нее, от имени царя, барон Остерман по-русски.
По окончании сего обер-церемониймейстер привел меня на аудиенцию к великой княжне сестре
его величества. Тут речь произнес я на французском языке, a барон Остерман, стоявший при ней с левой
стороны, отвечал мне, по ее повелению, на том же языке.
После сего представлялся я принцессе Елисавете и говорил ей речь также по-французски, a ее
высочество приказала своей статс-даме‚ графине Салтыковой, отвечать мне, что она и исполнила на
французском языке.

№ 12. Джонатан Свифт. Беглый взгляд на положение Ирландии (1727)

Первая причина благосостояния всякой страны заключается в плодородности почвы, способной

производить все необходимое для жизни и довольства населения в количестве, достаточном не только
для жителей этой страны, но и для вывоза за ее пределы.
Вторая — в трудолюбии народа, прилагающего все старания к тому, чтобы наилучшим образом
изготовить необходимые товары.
Третья — в удобных и безопасных портах и гаванях, из которых, в пределах, дозволенных
условиями взаимного обмена, отправляется возможно больше собственных и принимается возможно
меньше чужеземных изделий.
Четвертая заключается в том, чтобы население вывозило и ввозило свои товары по возможности
на судах, сооруженных в собственной стране из местного леса.
Пятая — в том, чтобы ее купцы пользовались правом свободной торговли во всех иностранных
государствах, в которые им открыт доступ, кроме тех, которые находятся в состоянии войны с их
государем или с их страной.
Шестая — в том, чтобы народ управлялся только теми законами, кои учреждены с собственного
его согласия, ибо в противном случае он не будет свободным. А потому все мольбы о справедливости и
просьбы о благосклонности и привилегиях, обращенные к чужому государству, свидетельствуют лишь о
бессилии страны.
Седьмая — заключается в развитии земледелия, в поощрении сельского хозяйства и, благодаря
этому, в росте народонаселения, без чего любая страна, как бы щедро ни одарила ее природа, останется
бедной.
Восьмая — в пребывании в стране ее короля или лица, облеченного верховной гражданской
властью.
Девятая — в том, чтобы чужеземцы во множестве стекались в страну ради образования,
развлечений или удовольствий, либо как во всеобщий торговый центр.
Десятая — в распределении почетных, доходных и ответственных должностей только среди
своего народа, в крайних случаях допуская весьма редкие исключения для тех чужеземцев, которые
давно проживают в стране и, можно полагать, понимают и уважают ее интересы, как свои собственные.
Одиннадцатая — чтобы земельная рента и доходы от прочих занятий расходовались в той
стране, в которой они получены, и ни в какой иной, что, конечно, возможно там, где царит любовь к
своей отчизне.
Двенадцатая — чтобы все государственные доходы, исключая издержки на войны с
чужеземными государствами, расходовались у себя на родине.
Тринадцатая— в том, чтобы народ не заставляли пользоваться иными деньгами, кроме как
отчеканенными на собственном государственном монетном дворе, исключая те случаи, когда
отступление от этого обычая, принятого у всех цивилизованных наций, окажется выгодным и удобным
для государства.
Четырнадцатая — в склонности жителей страны носить одежду собственного изделия и ввозить
по возможности меньше предметов роскоши, будь то предметы одежды, мебели или питания, без коих
они легко могут обойтись.

№ 13. Бурхард Миних. Война в Польше и с Портой

В 1734 г. я был послан осадить Данциг и изгнать оттуда короля Станислава, удалившегося из
Варшавы за год до этого, когда генерал Лесли, с помощью русского оружия, объявил польским королем
курфюрста Саксонского под именем Августа III.
В городе вместе с королем Станиславом находились примас королевства Потоцкий, князья
Чарторыйские, кастелян Вильны и русский наместник с их семействами, граф Понятовский — воевода
Мазовии и графиня — его супруга, сестра русского наместника, и трое их сыновей; Залусский, епископ
Плоцкий, государственный казначей граф Оссолинский, многие сенаторы, франузский посланник
маркиз де Монти и три французских батальона, расположенные в Вейксельмюнде.
Известно, как я вынудил короля Станислава, переодетого крестьянином, удалиться в Кенигсберг
и, таким образом, покинуть Польшу. После этого примас, все сенаторы — сторонники Станислава,
маркиз де Монти и сформированный им полк драгун, коронная гвардия, множество офицеров, шведские
артиллеристы и бомбардиры и три французских батальона были взяты в плен, а город Данциг выплатил
миллион за сопротивление русскому оружию и послал в Петербург депутацию от магистрата, чтобы у
подножия престола ее величества испросить прощения за то, что посмели поднять оружие против
русской армии.
Следует отметить, что Данциг сдался прежде, чем подошли из Петербурга осадная артиллерия и
что я взял этот город, Вейксельмюнде, укрепления в предместье Ора и много редутов с тремя
восемнадцатифунтовыми пушками и пятью пятифунтовыми мортирами, из которых одну разорвало.
Примечательно также то, что, когда я давал двадцать пушечных выстрелов, из города давали в ответ
двести и против двадцати бомб, выпущенных с моих батарей, осажденные отвечали в течение суток
четырьмястами. В Данциге было тридцать тысяч вооруженных войск, я же не располагал и двадцатью
тысячами, чтобы вести осаду, а между тем линия окружения крепости простиралась на девять немецких
миль.
Когда город сдался, король Август приехал из Дрездена в Оливский монастырь, куда я привез
польских сенаторов, моих пленников, которые покорились и признали Августа III своим королем,
оттуда он вернулся в Дрезден.
В 1735 году король приехал в Варшаву, куда по приказу императрицы отправился и я, чтобы
принять командование армией, которая в количестве девяноста тысяч человек, включая и нерегулярные
войска, была рассредоточена по всей Польше и Литве.
Таким образом партия короля Станислава была уничтожена, республика признала Августа
королем и в Польше все успокоилось.
Я рассчитывал возвратиться в Петербург, но получил в Варшаве приказ ее величества
императрицы немедленно отправиться в Павловскую на Дону, чтобы подготовиться к осаде Азова и
начать войну против турок и татар…
13 марта 1736 года я отправился в крепость Св. Анны, откуда послал лазутчиков разведать
азовские каланчи; шестнадцатого, переправившись через Дон с небольшим числом пехотинцев и
отрядом донских казаков, я осадил азовскую крепость с этой горсткой людей; благодаря внезапности не
потеряв ни единого человека, я овладел каланчами, которые преграждали доступ к Азову по воде; в то
же время я послал генерал-майора Спаррейтера с двумястами пехотинцев на лодках атаковать Лютик.
Застигнутые врасплох янычары без сопротивления оставили эту крепость, вследствие чего город Азов
был окружен со всех сторон; я укрепил позиции, занятые моей малочисленной пехотой, окопами и,
отрыв тотчас же траншею, начал бомбардировать город, чем и началась осада.
Когда генерал Ласси вернулся с Рейна, где он командовал корпусом войска, я предоставил ему
продолжать осаду, но так как при нем не было хороших инженеров, то он овладел Азовом лишь после
больших усилий, при этом этот храбрый генерал был ранен в ногу.
Сам я с частью армии пошел в Крым, и известно, с каким счастливым успехом закончил я эту
экспедицию, также как и всю войну, описанию обстоятельств которой здесь не место. Русский народ
дал мне два титула: «столпа Российской империи» и «сокола» со всевидящим оком. Во время этой
кампании я далеко продвигался в турецкие провинции, а все зимы проводил в Петербурге. Эта война
закончилась битвой, увенчавшейся изумительной победой при Ставучанах, взятием Хотина и
покорением Молдавии. Когда я двигался к Бендерам, чтобы овладеть этим городом, белгородские
татары получили от меня приказание покориться, армия росла день ото дня за счет молдавских и
валашских войск, и части мои дошли до Браилова на Дунае и проникли в Валахию.
Невыгодный Белградский мир, заключенный имперцами, внезапно остановил быстрые победы
русского оружия, ведомого фельдмаршалом графом Ласси и мною.
В 1739 году генерал Нейперг, который командовал австрийской армией в Венгрии, был
одновременно назначен полномочным министром для ведения переговоров о мире с великим везирем и
заключил мир, позорно и без всякой необходимости сдав город Белград с крепостью, которая служила
оплотом христианским государствам против неверных, тем более что оттоманская армия за недостатком
продовольствия сняла бы осаду этой важной крепости, если бы Нейперг сумел протянуть переговоры
еще пять или шесть дней; но его торопили господин де Вильнев и само венское министерство.
Относительно белградской победы турки говорили, что не они взяли Белград, а Магомет им его
отдал. Вильнев хвастал, что, заключая этот мир, он оказал Франции гораздо большую услугу, чем если
бы выиграл сражение.
Так как Нейперг заключил мир без участия России, то когда полковник Броун, по приказу
императрицы Анны находившийся в австрийской армии, дабы сообщать обо всем, что там происходит,
спросил его, не содержит ли договор каких-либо условий, касающихся России, он поспешил ответить,
что для России и без того слишком много сделали, втянувшись в эту роковую войну, — обычная
увертка министерства австрийского двора.
Император Карл VI сам написал императрице Анне, что он «со слезами на глазах сообщает ее
величеству о том, что его министерство заключило невыгодный мир с Великим Везирем, сдав Белград,
но что тем не менее нужно сдержать слово, данное туркам».
Нейперг имел секретные инструкции от герцога Лотарингского, впоследствии императора, и
Цинцендорфа, и после заключения невыгодного мира он сказал: «Многие думают, что по возвращении в
Вену мне не сносить головы, но мне нечего бояться».
Мирный договор с австрийским двором был заключен 1/12 сентября, а с Россией — 7/18 того же
месяца 1739 года.
Этот мир был со стороны австрийцев тем более позорным, что в то же самое время император
получил с курьером известие о победе при Ставучанах, взятии Хотина и об успехах русского оружия в
Молдавии. Император во всеуслышание сказал, что «если бы во главе его войска стоял фельдмаршал
Миних, то он мог бы продолжать войну…».
Следует заметить, что Вильнев был полномочным и аккредитованным министром одновременно
французского, венского и петербургского дворов и давно уже пользовался большим доверием со
стороны Оттоманской Порты, так что в данном случае он руководил всем.
Хотя Франция находилась в то время во враждебных отношениях с Россией из-за изгнания
короля Станислава за пределы Польского королевства, Остерману не удалось помешать императрице
Анне наделить Вильнева полномочиями, так как ее побуждало к этому австрийское министерство; был
найден способ подкупить Вильнева, тайно послав ему через Каньони, советника коммерц-коллегии,
знаки ордена Св. Андрея, украшенные бриллиантами большой цены, а госпоже де Вильнев —
драгоценности и внушительный вексель, который Вильнев однако не принял, а когда Каньони стал
торопить его уладить поскорее с Великим Визирем статьи мирного договора с Россией, Вильнев
ответил: «С вашим делом все будет в порядке»…
…Со времен этой войны турки и татары стали почитать и уважать российские войска и хорошо
обращаться с пленными, которых, впрочем, было мало. Татары говорили, что русские теперь не то, что
прежде: если раньше десять татар обращали в бегство сто русских, то теперь сто татар отступают при
виде десяти русских.
Турки признавались, что они не выдерживали атаки и огня российских войск ни в поле, ни в
своих крепостях. Они говорили также, что австрийские войска годятся только на то, чтобы их изрубить
на куски, но что они боятся и уважают русских и что, если бы я был у них предводителем, они отдали
бы мне половину Оттоманской империи.
Во время этой войны с Портой следовало ладить со всеми соседями, которые могли доставить
какое-либо беспокойство и вызвать опасение, среди которых были калмыки под начальством хана или
князя Дондук-Омбо.
Эта война была одной из самых славных для российской армии, которая далеко проникла во
владения Порты и нисколько не расстроила финансы императрицы Анны.