УЧАСТЬ МОЯ РЕШЕНА. Я ЖЕНЮСЬ...

Пушкин

(С французского)

Участь моя решена. Я женюсь...

Та, которую любил я целые два года, которую везде первую отыскивали глаза мои, с которой
встреча казалась мне блаженством — боже мой — она... почти моя.

Ожидание решительного ответа было самым болезненным чувством жизни моей. Ожидание
последней заметавшейся карты, угрызение совести, сон перед поединком — всё это в сравнении с ним
ничего не значит.

Дело в том, что я боялся не одного отказа. Один из моих приятелей говаривал: «Не понимаю, каким
образом можно свататься, если знаешь наверное, что не будет отказа».

Жениться! Легко сказать — большая часть людей видят в женитьбе шали, взятые в долг, новую
карету и розовый шлафорк.

Другие — приданое и степенную жизнь...

Третьи женятся так, потому что все женятся — потому что им 30 лет. Спросите их, что такое брак, в
ответ они скажут вам пошлую эпиграмму.

Я женюсь, т. е. я жертвую независимостию, моею беспечной, прихотливой независимостию, моими

роскошными привычками, странствиями без цели, уединением, непостоянством.

Я готов удвоить жизнь и без того неполную. Я никогда не хлопотал о счастии, я мог обойтиться без
него. Теперь мне нужно на двоих, а где мне взять его?

Пока я не женат, что значат мои обязанности? Есть у меня больной дядя , которого почти никогда
не вижу. Заеду к нему — он очень рад; нет — так он извиняет меня: «Повеса мой молод, ему не до меня».
Я ни с кем не в переписке, долги свои выплачиваю каждый месяц. Утром встаю когда хочу, принимаю кого
хочу, вздумаю гулять — мне седлают мою умную, смирную Женни, еду переулками, смотрю в окна
низеньких домиков: здесь сидит семейство за самоваром, там слуга метет комнаты, далее девочка учится
за фортепьяно, подле нее ремесленник музыкант. Она поворачивает ко мне рассеянное лицо, учитель ее
бранит, я шагом еду мимо... Приеду домой — разбираю книги, бумаги, привожу в порядок мой туалетный
столик, одеваюсь небрежно, если еду в гости, со всевозможной старательностью, если обедаю в
ресторации, где читаю или новый роман, или журналы; если ж Вальтер Скотт и Купер ничего не написали,
а в газетах нет какого-нибудь уголовного процесса, то требую бутылки шампанского во льду, смотрю, как
рюмка стынет от холода, пью медленно, радуясь, что обед стоит мне 17 рублей и что могу позволять себе
эту шалость. Еду в театр, отыскиваю в какой-нибудь ложе замечательный убор, черные глаза; между нами
начинается сношение — я занят до самого разъезда. Вечер провожу или в шумном обществе, где
теснится весь город, где я вижу всех и всё и где никто меня не замечает, или в любезном избранном кругу,
где говорю я про себя и где меня слушают. Возвращаюсь поздно; засыпаю, читая хорошую книгу. На
другой день опять еду верхом переулками, мимо дома, где девочка играла на фортепьяно. Она твердит на
фортепьяно вчерашний урок. Она взглянула на меня, как на знакомого, и засмеялась.— Вот моя холостая
жизнь...

Если мне откажут, думал я, поеду в чужие края,— и уже воображал себя на пироскафе. Около меня
суетятся, прощаются, носят чемоданы, смотрят на часы. Пироскаф тронулся: морской, свежий воздух веет
мне в лицо; я долго смотрю на убегающий берег — Му native land, adieu <см. перевод>. Подле меня
молодую женщину начинает тошнить; это придает ее бледному лицу выражение томной нежности... Она
просит у меня воды. Слава богу, до Кронштадта есть для меня занятие...

В эту минуту подали мне записку: ответ на мое письмо. Отец невесты моей ласково звал меня к
себе... Нет сомнения, предложение мое принято. Наденька, мой ангел — она моя!.. Все печальные
сомнения исчезли перед этой райской мыслию. Бросаюсь в карету, скачу; вот их дом; вхожу в переднюю;
уже по торопливому приему слуг вижу, что я жених. Я смутился: эти люди знают мое сердце; говорят о
моей любви на своем холопском языке!..
 Отец и мать сидели в гостиной. Первый встретил меня с отверстыми объятиями. Он вынул из
кармана платок, он хотел заплакать, но не мог и решился высморкаться. У матери глаза были красны.
Позвали Наденьку; она вошла бледная, неловкая. Отец вышел и вынес образа Николая чудотворца и
Казанской богоматери. Нас благословили. Наденька подала мне холодную, безответную руку. Мать
заговорила о приданом, отец о саратовской деревне — и я жених.

Итак, уж это не тайна двух сердец. Это сегодня новость домашняя, завтра — площадная.

Так поэма, обдуманная в уединении, в летние ночи при свете луны, продается потом в книжной
лавке и критикуется в журналах дураками.

—————

Все радуются моему счастию, все поздравляют, все полюбили меня. Всякий предлагает мне свои
услуги: кто свой дом, кто денег взаймы, кто знакомого бухарца с шалями. Иной беспокоится о
многочисленности будущего моего семейства и предлагает мне 12 дюжин перчаток с портретом m-lle
Зонтаг.

Молодые люди начинают со мной чиниться: уважают во мне уже неприятеля. Дамы в глаза хвалят
мне мой выбор, а заочно жалеют о моей невесте: «Бедная! Она так молода, так невинна, а он такой
ветреный, такой безнравственный... »

Признаюсь, это начинает мне надоедать. Мне нравится обычай какого-то древнего народа: жених
тайно похищал свою невесту. На другой день представлял уже он ее городским сплетницам как свою
супругу. У нас приуготовляют к семейственному счастию печатными объявлениями, подарками,
известными всему городу, форменными письмами, визитами, словом сказать, соблазном всякого рода...

................................

Переводы иноязычных текстов

1. Му native land, adieu — Моя родная земля, прощай. (Англ.)

Примечания

1. Набросок этот, датированный 12 и 13 мая 1830 г., имеет автобиографический характер: 6 мая
состоялась помолвка Пушкина и Натальи Николаевны Гончаровой.

Опубликован в 1857 г.

2. «Есть у меня больной дядя...» — В это время болен был дядя Пушкина Василий Львович. Он
умер 30 августа 1830 г.
3. «Му native land, adieu». — Неточная цитата из «Чайльд Гарольда» Байрона (прощание героя с
Англией, из первой песни).
4. «...критикуется в журналах дураками».— В рукописи первоначально было: «критикуется в
Северной пчеле дураком».
5. M-lle Зонтаг. — Генриетта Зонтаг, знаменитая немецкая певица (1806—1854), гастролировавшая
в России в 1830 г.

Источник: http://pushkin-lit.ru/pushkin/text/ya-zhenyus.htm

Тэффи

Рассказы

  
   ---------------------------------------------------------------
   Из сборника "Ничего подобного", изданного "Новым Сатириконом" в
1916 году
   "Наука и жизнь" No 2 1996 г, с.146-149
   OCR: В.Б.Полевой
   ---------------------------------------------------------------
  

СОДЕРЖАНИЕ

  
   Восток
   Блины
  
   Тэффи -- псевдоним писательницы Надежды Александровны
Лохвицкой (1872--1952), пользовавшейся необыкновенной
известностью у читателей в дореволюционной России. По словам
современников, Тэффи восхищались буквально все -- начиная от
почтово-телеграфных чиновников до императора Николая II.
   Эмигрировав после революции, Тэффи и за границей продолжала
пользоваться успехом. Ее фельетоны появлялись каждую неделю --
остроумные, порой злые, -- и читатели ждали их. Зоркий глаз
писательницы подмечал все забавное и смешное в быте эмигрантов.
Как объясняла Тэффи: "дать человеку возможность посмеяться -- не
менее важно, чем подать нищему милостыню... Посмеешься -- и голод
не так мучает. Кто спит -- тот обедает, а, по-моему, кто смеется, тот
наедается досыта. Или почти досыта".
   Это стало не только литературным, но и жизненным кредо, поскольку
писательнице материально жилось довольно трудно. И все равно она
умела превратить любую встречу в праздник. Рядом с нею
преображались самые скучные, унылые и брюзжащие люди.
   Несмотря на свою известность и славу, сомнения в том, что она не
оставит после себя "даже легкого следа", иной раз одолевали Тэффи.
Она считала свои короткие блестящие юмористические рассказы
"однодневками". Прав, скорее, оказался Алданов, называвший ее
рассказы "свидетельством эпохи, материалом для будущих историков".
Думается, появление в наши дни новых сборников Тэффи нельзя
объяснить интересом чисто историческим. Вряд ли кого-нибудь, кроме
специалистов, привлекли бы жанровые миниатюры Тэффи, если бы мы
снова не видели в них отражение собственной жизни.
   Предлагаем два рассказа из сборника "Ничего подобного", изданного
"Новым Сатириконом" в 1916 году.
  

ВОСТОК
  

Н. С. Гумилеву.

   Мерангов много путешествовал. Он любил Восток и хорошо его знал.

   Он не тащил в свой дом из дальних странствий разный хлам, как
делает большинство путешественников, но то немногое, чем мы
любовались, было действительно ценно и редко.
   Каждая вещь имела свою историю: или забавную, или трагическую,
или просто занятную, и из этого видно было, что вещь эта может
считаться интересной не только у нас, но и на своей родине.
   Мерангов пересыпал свою речь разными местными выражениями и
словами, которые придавали особую колоритность его рассказам, хотя
для нас, не знающих басурманского языка, звучали все одинаково, либо
в роде "Бэмэнэ", либо в роде "Эль-Джаман".
   -- Взгляните на это бэмэнэ, -- говорил он, развертывая тканное
полосатое покрывало. -- Это багдадские Эль-Джаманы носят на голове.
Старый Эль-Джаман, который уступил мне его, кстати сказать, за
довольно крупную сумму, рассказал мне, что вещь эта принадлежала
когда-то царице Бэмэнэ из рода Эль-Джаманов. Она задушила своего
мужа, обвернув ему вокруг шеи вот эту самую ткань.
   Мы с чувством жуткого любопытства разглядывали материю.
   -- Какое чудное сочетание красок! -- сказала бывшая между нами
художница. -- По-моему, это пятнадцатое столетие.
   -- Четырнадцатое, -- поправил Мерангов. -- Династия Эль-Джаманов
кончилась в четырнадцатом.
   -- А вот этот ковер, -- вот тот, который на стене. Да, он очень красив,
но еще более интересен. С ним связана старинная легенда. Когда
царица Эль-Джаман убила своего мужа, она завернула его в этот ковер
и сказала своему любовнику Бэмэнэ, что это новый диван. А любовник,
-- он был из негров, -- сел на этот диван и стал петь стихи в честь
прекрасной царицы. Он пел их три дня и три ночи, а на четвертый день
царь в ковре размяк, и певец спел, что, мол, у царицы скверный диван.
Эль-Джаман, испугавшись, что он раскрыл ее преступление,
немедленно задушила также и его, завернула в тот же ковер и стала
царствовать. Вот он, этот самый ковер.
   Мы рассматривали ковер, благоговейно поглаживали. Вихрастый
гимназист, брат Мерангова, даже понюхал.
   -- Чудный ковер!
   -- Какой пушистый!
   -- Замечательный рисунок! -- сказала художница. Это, пожалуй,
пятнадцатый век.
   -- Тринадцатый, -- поправил хозяин. -- В пятнадцатом уже не было
этой наивности, -- видите?
   Он показал пальцем на наивность ковра, действительно
поразительную.
   -- А вот знаменитый дамасский клинок. Это -- знаменитая сталь,
настоящая "бэ-мэнэ". Вот, видите, на нем вычеканена арабская буква.
Это знак Эль-Джамана. Священный знак, показывающий, что меч этот
принадлежал одному из потомков пророка. По легенде, этим мечом
лукавая принцесса Бэмэнэ отрубила голову своему мужу. Не трогай,
Костя, -- ты порежешь руку.
   Но гимназист уцепился за клинок обеими руками.
   -- А я прочел! -- радовался он. -- Вот под этим завитком... вот,
смотрите: "Зо-лин-ген" -- совсем у них буквы простые были.
   -- Что?.. Что?...
   -- Где?
   -- Быть не может!
   Мерангов схватил свое "бэмэнэ".
   -- Какая подлость! -- прошептал он побелевшими губами. --
Подделка! Немецкая подделка. А старый Эль-Джаман клялся мне
бородой пророка!..
   Он долго в полном отчаянии рассматривал опозоренный Золингеном
клинок...
   Мне было жаль его. Я отошла и стала восхищаться ковром.
   -- Какая красота! какое нежное сочетание красок. И, действительно,
какой наивный рисунок.
   -- Чудный ковер! Посмотрите, -- изнанка, кажется, еще красивее, чем
лицо. Но что это?
   Да, уж ничего не поделаешь! "Это" было скромно затертое клеймо:
"Made in Germany"...
   Я быстро опустила ковер.
   -- Нет, нет... Изнанка все-таки гораздо хуже...
   Не надо его расстраивать.
   -- Посмотрите! -- шепнула мне художница, любовавшаяся
покрывалом.
   Я посмотрела.
   Внизу, на углу, чуть видно необычайное: "Москва, мануфакт...".
   Хорошо работают. Горжусь Москвой. Сама привезла из Венгрии
чудные платки с "наивными" розами. Все художники ахали. А потом
разглядели скромное: "Москва, мануфакт..." -- и успокоились.
   -- Вот тебе "бэмэнэ"!
   Не надо только его расстраивать.
   Но хозяин уже успокоился и примирился с Золингеном. С кем этого
не бывает.
   Зато он нам покажет штучку, какую не в каждой коллекции найдешь.
Чашечку.
   -- Да, маленькую фарфоровую чашечку, с нарисованной на ней синей
розой. Из этой чашечки отравила красавица Бэмэнэ своего мужа
Бэмэнэ... Что вы так смотрите, госпожа художница! Это уж безусловно
пятнадцатое столетие, потому что позднее секрет составления этой
синей краски был потерян... Ведь вы не станете спорить?
   Нет, она и не думала спорить. Лицо у нее стало какое-то странное,
напряженное, углы рта опустились, как будто ей тошно, и вдруг она
повернулась и выбежала в другую комнату.
   Я испугалась. Пошла за ней.
   -- Что с вами?
   -- Ради Бога, молчите! Только молчите!...
   Да что с ней, истерика, что-ли?
   -- Молчите! Ведь, эту чашечку... эту чашечку шесть лет назад... о,
Господи!... Ведь, эту чашечку я сама разрисовала!
  
  
  

1. БЛИН.

  
   Это было давно. Это было месяца четыре назад.
   Сидели мы в душистую южную ночь на берегу Арно.
   То есть сидели-то мы не на берегу, -- где же там сидеть: сыро и
грязно, да и неприлично, -- а сидели мы на балконе отеля, но уж так
принято говорить для поэтичности.
   Компания была смешанная -- русско-итальянская.
   Так как между нами не было ни чересчур близких друзей, ни
родственников, то говорили мы друг другу вещи исключительно
приятные.
   В особенности в смысле международных отношений.
   Мы, русские, восторгались Италией. Итальянцы высказывали
твердую, ничем несокрушимую уверенность, что Россия также
прекрасна. Они кричали, что итальянцы ненавидят солнце и совсем не
переносят жары, что они обожают мороз и с детства мечтают о снеге.
   В конце концов мы так убедили друг друга в достоинствах наших
родин, что уже не в состоянии были вести беседу с прежним пафосом.
   -- Да, конечно, Италия прекрасна, -- задумались итальянцы.
   -- А ведь мороз, -- он... того. Имеет за собой... -- сказали и мы друг
другу.
   И сразу сплотились и почувствовали, что итальянцы немножко со
своей Италией зазнались и пора показать им их настоящее место.
   Они тоже стали как-то перешептываться.
   -- У вас очень много шипящих букв, -- сказал вдруг один из них. -- У
нас язык для произношения очень легкий. А у вас все свистят да шипят.
   -- Да, -- холодно отвечали мы. -- Это происходит от того, что у нас
очень богатый язык. В нашем языке находятся все существующие в
мире звуки. Само собой разумеется, что при этом приходится иногда и
присвистнуть.
   -- А разве у вас есть "ти-эч", как у англичан? -- усомнился один из
итальянцев. -- Я не слыхал.
   -- Конечно, есть. Мало ли что вы не слыхали. Не можем же мы
каждую минуту "ти-эч" произносить. У нас и без того столько звуков.
   -- У нас в азбуке шестьдесят четыре буквы, -- ухнула я.
   Итальянцы несколько минут молча смотрели на меня, а я встала и,
повернувшись к ним спиной, стала разглядывать луну. Так было
спокойнее. Да и к тому же каждый имеет право созидать славу своей
родины, как умеет.
   Помолчали.
   -- Вот приезжайте к нам ранней весной, -- сказали итальянцы, -- когда
все цветет. У вас еще снег лежит в конце февраля, а у нас какая
красота!
   -- Ну, в феврале у нас тоже хорошо. У нас в феврале масленица.
   -- Масленица. Блины едим.
   -- А что же это такое блины?
   Мы переглянулись. Ну, как этим шарманщикам объяснить, что такое
блин!
   -- Блин, это очень вкусно, -- объяснила я. Но они не поняли.
   -- С маслом, -- сказала я еще точнее.
   -- Со сметаной, -- вставил русский из нашей компании.
   Но вышло еще хуже. Они и блина себе не уяснили, да еще вдобавок и
сметану не поняли.
   -- Блины, это -- когда масленица! -- толково сказала одна из наших
дам.
   -- Блины... в них главное икра, -- объяснила другая.
   -- Это рыба! -- догадался, наконец, один из итальянцев.
   -- Какая же рыба, когда их пекут! -- рассмеялась дама.
   -- А разве рыбу не пекут?
   -- Пекут-то пекут, да у рыбы совсем другое тело. Рыбное тело. А у
блина -- мучное.
   -- Со сметаной, -- опять вставил русский.
   -- Блинов очень много едят, -- продолжала дама. -- Съедят штук
двадцать. Потом хворают.
   -- Ядовитые? -- спросили итальянцы и сделали круглые глаза. -- Из
растительного царства?
   -- Нет, из муки. Мука ведь не растет? Мука в лавке.
   Мы замолчали и чувствовали, как между нами и милыми
итальянцами, полчаса назад восторгавшимися нашей родиной, легла
глубокая, темная пропасть взаимного недоверия и непонимания.
   Они переглянулись, перешепнулись.
   Жутко стало.
   -- Знаете, что, господа, -- нехорошо у нас как-то насчет блинов
выходит. Они нас за каких-то вралей считают.
   Положение было не из приятных.
   Но между нами был человек основательный, серьезный -- учитель
математики. Он посмотрел строго на нас, строго на итальянцев и сказал
отчетливо и внятно:
   -- Сейчас я возьму на себя честь объяснить вам, что такое блин. Для
получения этого последнего берется окружность в три вершка в
диаметре. Пи-эр квадрат заполняется массой из муки с молоком и
дрожжами. Затем все это сооружение подвергается медленному
действию огня, отделенного от него железной средой. Чтобы сделать
влияние огня на пи-эр квадрат менее интенсивным, железная среда
покрывается олеиновыми и стеариновыми кислотами, т. е. так
называемым маслом. Полученная путем нагревания компактная тягуче-
упругая смесь вводится затем через пищевод в организм человека, что в
большом количестве вредно.
   Учитель замолчал и окинул всех торжествующим взглядом.
   Итальянцы пошептались и спросили робко:
   -- А с какою целью вы все это делаете?
   Учитель вскинул брови, удивляясь вопросу, и ответил строго:
   -- Чтобы весело было!
  

2. Широкая масленица.

  
   Из кухни несется чад, густой, масленный. Он режет глаза, и
собравшиеся у закуски гости жмурятся и мигают.
   -- Блины несут! Блины несут! Несут,
   Но вам не хватит. Ваш сосед взял два последних, а вам придется
подождать "горяченьких".
   Но, когда принесут "горяченьких", окажется, что большинство уже
съело первую порцию, -- и прислуга начинает подавать опять сначала.
   На этот раз вам достается блин -- один, всеми отвергнутый, с драным
боком и дыркой посредине.
   Вы берете его с кротким видом сиротки из хрестоматии и начинаете
искать глазами масло.
   Масло всегда бывает на другом конце стола. Это печальный факт, с
которым нужно считаться. Но так как со своим маслом приходить в
гости не принято, то нужно покориться судьбе и жевать голый блин.
   Когда вы съедите его, -- судьба, наверное, улыбнется, и вам передадут
масло с двух сторон сразу. Судьба любит кротких и всегда награждает
их по миновании надобности.
   На самом почетном месте стола сидит обыкновенно блинный враль.
Это просто-напросто хитрый обжора, который распускает о себе слухи,
что он может съесть тридцать два блина.
   Благодаря этому он сразу делается центром внимания. Ему первому
подают, его блины прежде других подмасливаются и сдабриваются
всякими масленичными аксессуарами.
   Съев штук пятнадцать-двадцать, -- сколько аппетита хватит, -- с
полным комфортом, он вдруг заявляет, что блины сегодня не совсем
так испечены, как следует.
   -- Нет в них чего-то такого, этакого, -- понимаете? Неуловимого. Вот
это-то неуловимое и делает их удобосъедаемыми в
тридцатидвухштучном количестве.
   Все разочарованы. Хозяевы обижены. Обижены, зачем много съел, и
зачем никого не удивил.
   Но ему все равно.
   -- Что слава? яркая заплата на бедном рубище певца!
   Он всех надул, поел, как хотел, и счастлив.
   Еще несут горяченьких.
   Теперь, когда все сыты, вам дают сразу три хороших горячих блина.
   Вы шлепаете их на тарелку и в радостном оживлении окидываете
глазами стол.
   Направо от вас красуется убранное зеленью блюдо из-под семги,
налево -- аппетитный жбан из-под икры, а прямо у вашей тарелки
приютилась мисочка, в которой пять минут назад была сметана.
   Хозяйка посмотрит на вас такими умоляющими глазами, что вы сразу
громко закричите о том, что блины, собственно говоря, вкуснее всего в
натуральном виде, без всяких приправ, которые, в сущности, только
отбивают настоящий вкус, и что истинные ценители блина
предпочитают его именно без всяких приправ.
   Я видела как-то за блинами молодого человека великой души,
который, под умоляющим взглядом хозяйки, сделал вид, что нашел в
пустой банке икру и положил ее себе на тарелку. Мало того, он не
забывал на кусок блина намазывать эту воображаемую икру и
проделывал все это с такой самоотверженной искренностью, что
следившая за ним хозяйка даже в лице изменилась. Ей, вероятно,
показалось, что она сошла с ума и лишилась способности видеть икру.
   После блинов вас заставят есть никому не нужную и не милую уху и
прочую ерунду, а когда вам захочется спать, -- вас потащат в гостиную
и заставят разговаривать.
   Пожалуйста, только не вздумайте взглянуть на часы и сказать, что
вам нужно еще написать два письма. Посмотрите на себя в зеркало, --
ну кто вам поверит?
   Лучше прямо подойдите к хозяйке, поднимите на нее ваши честные
глаза и скажите просто:
   -- Я спать хочу.
    Она сразу опешит и ничего не найдет сказать вам.
   И пока она хлопает глазами, вы успеете со всеми попрощаться и
улизнуть.
   А хозяйка долго будет думать про вас, что вы шутник.
   Так чего же лучше?
  
   "Наука и жизнь" No 2 1996 г, с.148-149  
  
Толстой рассказы
Какая бывает роса
Когда в солнечное утро летом пойдешь в лес, то на полях, в траве, видны алмазы. Все
алмазы эти блестят и переливаются на солнце разными цветами – и желтым, и
красным, и синим. Когда подойдешь ближе и разглядишь, что это такое, то увидишь,
что это капли росы собрались в треугольных листьях травы и блестят на солнце.

Листок этой травы внутри мохнат и пушист, как бархат.

И капли катаются по листку и не мочат его.

Когда неосторожно сорвешь листок с росинкой, то капелька скатится, как шарик
светлый, и не увидишь, как проскользнет мимо стебля. Бывало, сорвешь такую
чашечку, потихоньку поднесешь ко рту и выпьешь росинку, и росинка эта вкуснее
всякого напитка кажется.

Орел

Орел свил себе гнездо на большой дороге, вдали от моря, и вывел детей.

Один раз поде дерева работал народ, а орел подлетал к гнезду с большой рыбой в
когтях. Люди увидали рыбу, окружили дерево, стали кричать и бросать в орла
каменьями.

Орел выронил рыбу, а люди подняли ее и ушли.

Орел сел на край гнезда, а орлята подняли свои головы и стали пищать: они просили
корма.

Орел устал и не мог лететь опять на море; он спустился в гнездо, прикрыл орлят
крыльями, ласкал их, оправлял им перышки и как будто просил их, чтобы они
подождали немного. Но чем больше он их ласкал, тем громче они пищали.

Тогда орел отлетел от них и сел на верхний сук дерева.

Орлята засвистали и запищали еще жалобнее.

Тогда орел вдруг сам громко закричал, расправил крылья и полетел к морю.
Он вернулся только поздно вечером: он летел тихо и низко над землею, в когтях у него
опять была большая рыба.

Когда он подлетал к дереву, он оглянулся, — нет ли опять вблизи людей, быстро

сложил крылья и сел на край гнезда.

Орлята подняли головы и разинули рты, а орел разорвал рыбу и накормил детей.

Как волки учат детей

Я шёл по дороге и сзади себя услыхал крик. Кричал мальчик-пастух. Он бежал полем и
на кого-то показывал.

Я поглядел и увидал — по полю бегут два волка: один матёрый, другой молодой.
Молодой нёс на спине зарезанного ягнёнка, а зубами держал его за ногу. Матёрый
волк бежал позади.

Когда я увидал волков, я вместе с пастухом побежал за ними, и мы стали кричать. На

наш крик прибежали мужики с собаками.

Как только старый волк увидал собак и народ, он подбежал к молодому, выхватил у
него ягнёнка, перекинул себе на спину, и оба волка побежали скорее и скрылись из
глаз.

Тогда мальчик стал рассказывать, как было дело: из оврага выскочил большой волк,
схватил ягнёнка, зарезал его и понёс.

Навстречу выбежал волчонок и бросился к ягнёнку. Старый отдал нести ягнёнка

молодому волку, а сам налегке побежал возле.

Только когда пришла беда, старый оставил ученье и сам взял ягнёнка.

Фет

НАЧАЛО И КОНЕЦ
Мазурка приходила к концу. Люстры горели уже не так ярко. Многие
прически порастрепались, букеты увяли, даже терпеливые камелии видимо
потускнели. Адъютант, танцевавший в первой паре, объявил, что это
последняя фигура.
— Посмотрите, как весел Ковалев, — сказала моя дама, обращаясь ко мне,
— как ловко он несется с С…вой. Сейчас видно, что он счастлив. И точно,
она прехорошенькая!
Я кивнул головой в знак согласия.
— Отчего вы так милостиво киваете головой? Неужели вы не
удостоиваете сказать слова в честь красоты С…вой?
— Когда солнце на небе, звезды…
 — Пожалуйста, без общих мест. Право, она прелестна, да и Ковалев такой
милый…
— Весьма приятно будет мне передать ему ваше лестное о нем мнение.
— Это не одно мое мнение, но всех, кто его знает.
Между тем мазурка кончилась. Стулья загремели, и я раскланялся с моей
дамой.
— На два слова, — сказал Ковалев, взяв меня под руку и отводя в
соседнюю комнату. — Мы скоро уезжаем?
— Сейчас же.
— Как это можно? С последнего собрания, да еще и перед походом.
— Мазурка кончена. Что ж тут делать?
— Верно, будет полька, а может быть, и галопад.
— Бог с ними!
— Ну так слушай: у меня есть до тебя просьба.
— Сделай милость…
— Ты знаешь, мы выходим послезавтра в поход, а вам кажется, назначено
месяца через два.
— Да.
— Когда вы выйдете, кто поступит на ваши квартиры?
— Никто.
— Ты где оставишь лишние вещи?
— В моем казенном домике.
— Кто за ними присмотрит?
— Поселенный инвалид.
— Позволь и мне прислать к тебе свой хлам, воз целый наберется. Чего
там нет! Седел, мундштуков, корд, мебели, книг, старых бумаг — одним
словом, всякой дряни… А нам велено очистить квартиры под резервы.
— Пожалуйста, не ораторствуй, а присылай.
— Спасибо. Прощай.
Я уехал в гостиницу, переоделся и в восемь часов утра был уже в штабе
полка.
Когда полк наш, в свою очередь, выступил в поход, уланы, в которых
служил Ковалев, были уже в Венгрии. В Новомиргороде нас остановили до
особого приказания. Этого приказания мы ждали с нетерпением. Раз, когда
мы собрались на плац перед гауптвахтою на офицерскую езду, к кружку
офицеров подошел поручик П.
— Знаете ли, господа, печальную новость. Сестра пишет мне, что Ковалев
убит. Первое неприятельское ядро, направленное против их полка, попало
ему в грудь.
Я не хотел верить этому известию — так живо представлялся мне веселый,
счастливый Ковалев на последнем бале. Но сомнения исчезли, когда, недели
через три, я прочел в газетах о смерти штабс-ротмистра Ковалева.
И война кончилась. Мы возвратились на старые квартиры. Куда мне было
деваться с имуществом Ковалева? Я знал, что он был совершенно одинок. Да
и вещи-то были по большей части офицерские принадлежности, не только
другого полка, но и другого оружия, следовательно, купить их было у нас
некому. Желая отыскать какие-нибудь положительные сведения о родине
Ковалева, я стал рыться в его бумагах. В одном из сундуков с книгами мне
попалась писаная тетрадь без начала и без конца. От нечего делать я прочел
ее и нашел если не повесть, то, по крайней мере, несколько очерков. Дело
идет о дяде и двоюродном брате. Под этим именем, выставленном мною на
удачу в заголовке, представляю тетрадь на суд благосклонного читателя.

В клетке зверя
У меня был в Гатчине один настоящий друг — содержатель панорамы и
зверинца, со входом в 30 коп. для взрослых и 15 коп. для детей и солдат.
Зверинец, правда, состоял из одного только боа-констриктора, скользкого,
ленивого, холодного, объевшегося животного, страдавшего вечным запором.
Его выползень до сих пор хранится у меня на стене в виде чешуйчатого
прозрачного чехла, полутора сажень длины. Многое мне этот змеиный
укротитель рассказывал во время перерывов между представлениями, а также
в пивной поздним вечером, по окончании панорамы, и у меня дома и среди
игры на бильярде.
Он мне говорил о том, как у Гагенбека в Гамбурге дрессируют тюленей,
львов, слонов и дикобразов. О том, что любая мышь слушается тонкого звука,
произведенного втягиванием воздуха между сжатыми губами: этот звук
издают крысиные вожаки, как сигнал к вниманию. О том, что любого слона
можно навеки задобрить, давая ему понемножку, в продолжение недели,
жевательного английского табаку, который продается в прессованном виде.
Этого лакомого угощения слон никогда не забудет и узнает вас хоть через
пять лет, и затрубит вам навстречу.
И вот однажды мы разговорились с ним о закулисных цирковых драмах.
— ...Да, да, да, — сказал он задумчиво. — Мне тоже приходилось читать
рассказы из цирковой жизни. Все это неправда. Самый любимый мотив у
писателей — это, непременно, месть покинутой женщины: подпиливается
проволока, тушится не вовремя электричество, лошади дают отраву и так
далее...
Конечно, неправда. У нас, у цирковых людей, совсем нет
профессиональной зависти. Понимаете? Ежеминутный страх разбиться,
искалечиться, быть укушенным или даже растерзанным — понимаете? —
этот страх парализует всякую ревность. Если я тебе не помогу — ты мне тоже
не поможешь... А наши женщины, вопреки вашей беллетристике, очень
целомудренны и прекрасные матери и жены. Да ведь и то сказать...
Ежедневная тренировка... Вечером работа в манеже, постоянное напряжение
мускулов, потение, цирковые сквозняки, профессиональные ревматизмы...
какой же тут темперамент? еще у клоунов, именно у шпрех-клоунов —
потому что они похожи немного на актеров — есть что-то вроде ревности,
зависти и мести. У борцов — конечно. Но мы их презираем. Разве это
искусство? Понимаете?
Но бывают случаи... Бывают, бывают... Благодарю вас. За ваше здоровье!
Бывает так, что человек седеет в каких-нибудь три-четыре минуты. Всего
хорошего!
У меня был один случай. Я работал с медведем. А у меня был около него
человек Яшка. Очень способный малый, и если бы не пьяница, то из него
вышел бы прекрасный дрессировщик. Он знал, что я его рассчитаю к концу
сезона. Меня в конюшне предупреждали, что он готовит мне какую-то
пакость, но я не обращал внимания. Своих зверей я всегда сам кормил.
Можете себе представить, что этот подлец сделал? Перед самым моим
бенефисом, в самый вечер, он кинул Михал Потапычу в клетку только что
зарезанного, еще трепыхавшегося голубя со связанными ногами.
Как и всегда, вывожу я моег
Как и всегда, вывожу я моего Мишку. И можете себе представить? Глаза
совсем багровые, капризничает, не хочет делать ни одного номера. Кровь
попробовал. А публика?
Вы знаете, что такое эта публика? Во время самого рискованного номера
она начинает аплодировать, а когда показываешь им какой-нибудь пустяк,
они шикают и затаивают дыхание. Я ничего не мог поделать с Михал
Потапычем, и мне начали свистать. Вполне естественно, что я
разнервничался. Он стоит на задних ногах, ревет и — знаете, как это у
медведей? — все старается дать мне пощечину, то левой, то правой лапой. А
это значит — череп набок. Зрители думают, что все это так и надо. Но вот в
партере закричал какой-то ребенок. Дети — вы понимаете — они те же
зверята. Они чувствуют душой — не разумом. И вот начался переполох...
Конечно, медведь никому бы не принес никакого вреда: ну, примял бы
кого-нибудь, оцарапал... настоящей жертвой мог бы быть только я. Но я в это
мгновение понял, что сейчас, сию минуту произойдет толкотня, давка,
стихийное умопомешательство.
Я не знаю ни одного животного, которое бы так глупо, бестолково и
беспощадно вело себя в толпе, как человек. Ей-богу, лошади — и те куда
умнее, на что уж глупые животные!
Все это я взвесил в одну секунду. Оглядываюсь назад — нет ни моих
людей, ни шталмейстеров. Что мне было делать? Я начинаю его бить изо всех
сил хлыстом по морде. Я вообще никогда не бью зверей, а Михал Потапыча
даже никогда и не трогал: он был зверь очень умный, рассудительный и
злопамятный, с большим чувством собственного достоинства. Правда, потом
пришлось его пристрелить.
Он стоит на задних лапах и дерется. А я его хлещу. В это время у меня
мысль: заманить его с манежа в коридор, и притом так, чтобы публика не
перепугалась. И вот я пячусь задом, бью зверя, а он на меня и — чувствую —
свирепеет с каждой секундой. В конюшне он на меня бросился и начал мять.
Не помню, как его стащили, — я был в обмороке, — но, слава богу, увел с
манежа.
Таких случаев у нас бывает много. Потеря равновесия, не вовремя
вывихнувшаяся рука, неудачный каскад, неожиданный каприз животных.
Случается нам во время прямого и обратного сальто-мортале неудачно
опереться на ноги, и — вот! — все в цирке слышат точно выстрел из детского
пистолета. Это у человека лопнула ахиллесова пята, и человек навеки урод,
калека, бремя для семьи; или же он будет скитаться по пивным и за пять
копеек жрать рюмки и блюдечки и глотать горящую паклю. Но все это у нас
не в счет. Понимаете?
Но вот когда я испытал настоящий ужас... и совершенно случайно, по
пустякам. Сейчас расскажу...
Был бенефис моего друга Антонио, музыкального клоуна. В тот день мы
очень много пили. В этот сезон работала в цирке Зенида с ее львами. Вечер
был необыкновенно удачный: смешной и веселый, и весь точно
импровизация. Потом, когда публика уже разошлась, мы сидели с Антонио в
моей уборной и пили какой-то очень жестокий коньяк по его рекомендации.
Огни в цирке были уже потушены. И вот, — как это ни смешно вам
покажется, — выйдя из уборной, мы заблудились в коридоре. Отворяем одну
дверь — уборная, отворяем другую — контора цирка, третья — опять чья-то 
уборная. Темно, бредем почти ощупью, очень весело настроены и,
повторяю, оба пьяны.
Смеемся. Наконец, я ощупываю какую-то дверную ручку. Вваливаемся.
Инстинкт мне подсказывает, что здесь пахнет сырым мясом и звериным
пометом. Ощупываю кругом — решетка. Почему-то нам приходит дурацкая
мысль: сесть на пол. Садимся, и вот я вижу в расстоянии двух-трех дюймов от
себя пару зеленых горящих глаз. Потом я слышу чьи-то мягкие, бархатные,
но тревожные шаги и биение могучего хвоста о железо решетки. Когда мы
освоились с темнотой, то, вероятно, одновременно поняли, что залезли в
клетку к зверям Зениды. Они нас не трогали. Давно известно, что у пьяных, у
лунатиков и у детей есть какой-то особенный бережливый бог. Но мы
отрезвились в одну секунду и, признаюсь, выползли из клетки на
четвереньках задом. Антонио как-то инстинктивно захлопнул дверь. Но он на
другой день даже не мог об этом и вспомнить.
Никогда в жизни я не забуду этих мягких, вкрадчивых шагов, этого
сдержанного звериного дыхания, этого отвратительного запаха сырого
перегнившего мяса из невидимых пастей, этих фосфорических глаз,
мелькавших в темноте то здесь, то там... Но чувства испуга ни я, ни Антонио
не испытали в эту минуту. Только на другой день вечером, когда я вспомнил
наше приключение, то один, лежа в кровати, задрожал и вспотел от ужаса.
Понимаете?